Полдень. Литальманах № 11. by Полдень. Литературный альманах.

Год культуры

Федоскинские шкатулки и жостовские подносы на выставке

Когда сердце поет...

Русская душа

Праздник «почемучек»

На выставке заслуженного художника России Н.П. Митрофанова (в центре)

Полдень

В Мытищинской картинной галерее

Полдень

Литературный альманах

в Мытищинском муниципальном районе

Литературный альманах

Выпуск 11 / 2012

Одиннадцатый выпуск альманаха «Полдень» посвящается Году культуры в Мытищинском муниципальном районе

Полдень Литературный альманах

Выпуск 11 2012

Москва – Мытищи

Главный редактор Валентин Сорокин Заместитель главного редактора Виктор Сошин Ответственный секретарь Лидия Сычёва Общественный совет Шаповалов И.А. – начальник Управления культуры Сошин В.М. – депутат Мытищинского районного Совета депутатов Уралова А.Г. – журналист газеты «Родники» Клычникова М.А. – директор Мытищинского историко-художественного музея Петрунин Ю.Я. – руководитель ЛИТО им. Д. Кедрина Борисов В.А. – директор Мытищинской межрайонной типографии Андросов В.В. – председатель Ассоциации художников Мытищинского района Казанов Ю.Н. – председатель Ассоциации руководителей предприятий и организаций Мытищинского района Сычёва Л.А. – прозаик, член Союза писателей России Уважаемые авторы! Ваши отзывы на публикации и новые рукописи вы можете направлять по адресу: рolden2007@gmail.ru Адрес альманаха «Полдень» в Интернете: polden.ruspole.info Фотографии Вячеслава Нестерова На обложке: Храм Владимирской иконы Божьей матери в г. Мытищи

Оформление Л. Новикова Подписано в печать 29.11.2012 Формат 60x90/16. Гарнитура PetersburgC. Бумага офсетная. Печать офсетная. Тираж 999 экз. Усл. печ. л. 18 Заказ № ИПО «У Никитских ворот» 121069, г. Москва, ул. Большая Никитская, д. 50/5, тел.: 8 (495) 690-67-19 www.uniki.ru

СЛОВО И ЖИЗНЬ Дорогие мытищинцы! Традиционно в преддверии Нового года выходит в свет очередной, одиннадцатый номер литературного альманаха «Полдень». Этот год у нас с Вами особый – он завершается как Год культуры. Многое мы с Вами делаем по повышению уровня культуры нашего района. Вы сами это ощущаете повседневно, глядя на красивые улицы, скверы, парки, цветники, фонтаны и встречи с замечательными артистами, писателями и поэтами, а также с нашими «звездочками», мытищинскими талантами. У нас, бесспорно, много талантливой молодежи. Мы с каждым днем становимся более требовательными, прежде всего к себе и другим, по соблюдению принципов нравственности и духовности. А книга всегда была источником знаний и воспитания. В нашем районе действует не одно литературное объединение, а самым авторитетным, конечно, является объединение имени Дмитрия Кедрина. Сегодня, в нашем одиннадцатом альманахе, вы познакомитесь в очередной раз с нашими мытищинскими писателями и поэтами, а также с маститыми – российского уровня, которые дружат многие годы с нами, мытищинцами. Это Валентин Сорокин, Иван Голубничий, Иван Евсеенко, Валентин Суховской, Аршак Тер-Маркарьян, Лидия Сычева и многие другие писатели и поэты. Спасибо им всем от нас, мытищинцев. В наше бурное время идет стремительное развитие науки, техники и, конечно, всего общества, и очень важно определить вектор и пути нашего развития. В этом нам помогают и авторы нашего альманаха. Завершается 2012 год – многое сделано хорошего в этом году, но предстоит сделать еще больше. Для этого мы все должны быть здоровыми, жизнерадостными и благополучными. Чего я всем вам желаю. Спасибо всем мытищинцам за оказанное мне доверие вновь возглавлять наш прекрасный Мытищинский район. С уважением, Глава Мытищинского муниципального района

В.С. Азаров

Нетленный солдат

Проза

анней осенью сорок третьего года в этих местах шли тяжелые, не смолкающие ни днём, ни ночью бои. Наши войска хотели во что бы то ни стало до наступления зимних холодов переправиться на правый берег реки Десны и захватить там хотя бы небольшой плацдарм. А немцы всеми силами старались удержаться за рекой, где у них были хорошо оборудованные и укрепленные позиции. В кровопролитных тех боях солдат и с немецкой, и с нашей стороны погибло несметное число. Хоронить их было особенно некому. Наши войска в конце концов противника одолели и погнали его всё дальше и дальше на запад. Погибших красноармейцев предавали земле похоронные команды и уцелевшие местные жители, прятавшиеся во время боев в окрестных лесах. Немцам же и тем более было не до похорон. Под напором Красной Армии они безоглядно бежали несколько суток, пока опять не зацепились и не устроили новую оборону на правом берегу реки Ипути, уже почти на самой границе с Белоруссией. Хоронить погибших, брошенных в спешке на местах гибели немецких солдат и офицеров тоже пришлось нашим похоронным командам, да опять-таки старикам, женщинам и детям-подросткам. Сколько-нибудь приметной разницы в захоронениях бывших врагов-противников не было. На конных, а то и на ручных волокушах, запрягаясь в них по три-четыре человека, убитых свозили в траншеи, блиндажи и окопы и зарывали землей. Различие, пожалуй, было лишь в том, что над могилами наших солдат деревенские жители и бойцы похоронных команд ставили кресты или четырёхугольные вошедшие в воинский обычай пирамидки с жестяными звёздочками наверху, а немецкие оставляли без всякого обозначения, сравнивали с землёй, жестокосердно, но справедливо, по их преступлениям и злодеяниям поминая фашистских захватчиков-оккупантов недобрым словом: вы хотели нашей земли, так вот она вам: сырая и холодная на веки вечные…

Почти семьдесят лет пролежали погибшие солдаты обеих армий в бывших траншеях, блиндажах и окопах. Одни – в непреходящей скорби и памяти, оплакиваемые матерями, женами и детьми-сиротами, а другие – в полном, заслуженном ими забвении. Но вот, то ли по велению какого высокого, верховного начальства, то ли по собственной воле, никем не понуждаемые, объявились и на левом и на правом берегу реки небольшие поисковые отряды, которые разрывали густо заросшие теперь лесами, кустарниками и травой бывшие эти траншеи и окопы, чтоб отыскать там хотя бы кости погибших советских солдат (а если повезёт, так и узнать их имена) и захоронить уже по-человечески, с отданием всех необходимых воинских почестей. Останки же гитлеровских солдат передавались германской стороне, и их хоронили отдельно на возникающих по обоюдной договоренности России и Германии то там, то здесь немецких кладбищах, несмотря на глухое молчание жителей близлежащих деревень. Объявился такой отряд и в правобережном селе Березанке, в окрестностях которого когда-то был как раз и захвачен нашими войсками крохотный плацдармик, откуда после началось победное наступление всех сосредоточившихся и подтянувшихся к Десне армий. Руководил отрядом мужчина лет пятидесяти, Николай Петрович, говорят, участник афганской и чеченской войн, недавно только вышедший в отставку в звании подполковника. Ему помогали три крепких молодых парня, Алеша, Витя и Славик, тоже, по слухам, недавние, правда, уже мирного времени солдаты. По всем армейским пехотным правилам они разбили в тени и защите речной уремы палаточный лагерь и принялись за раскопки. Березанцы нет-нет, да и заглядывали на эти раскопки, интересовались, что удалось бойцам добровольного отряда отыскать на месте давних боев. Чаще других повадился ходить к поисковикам, прикипел, считай, к ним всей душой непоседливый, разговорчивый старичок, по деревенскому прозвищу – Прошка. Звали его на самом деле не Прохором и не Прокофием, как поначалу подумали было поисковики, а Егором Дмитриевичем. Но об этом мало уже кто в Березанке и помнил. Весь деревенский его род прозывался Прошками, должно быть, в память какого-нибудь древнего зачинателя этого рода, действительно Прохора или Прокофия. Прошка на прозвище свое не сетовал, охотно откликался на него, похоже, и сам забыв даденное ему по крещению имя. Необидно ласковое прозвище даже больше подходило к Прошке, чем строгое крестильное имя: Егор, Георгий. Росточка он был невысокого, щупленький, худенький, но жилистый и не в меру говорливый,

11 / 2012

Иван Евсеенко

Нетленный солдат Рассказ

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

хотя, казалось бы, при его ремесле столяра и плотника, которыми Прошка владел в великом умении, ему полагалось бы быть молчаливым и задумчивым. Но Прошка был иным. По возрасту своему (ему шел уже семьдесят шестой год) он был домочадцами, женой, гораздо моложе его по годам, сыном, невесткою и двумя взрослыми внуками почти полностью освобожден от всех домашних обязанностей и забот и безотлучно целые дни проводил с поисковиками. Веселил их несмолкаемыми разговорами, давал дельные, а иногда так и не очень, советы, где, в каких местах и в каком направлении надо вскрывать землю, вспоминал военные годы, когда он совсем еще мальчишкой вместе с матерью занимался похоронными работами, водил под узду запряжённую в волокушу лошадь. Но особенно любил Прошка посидеть с поисковикам поздно вечером возле костерка, выпить с ними по рюмочке, обсудить прошедший трудовой день, повнимательней рассмотреть найденные трофеи: насквозь проржавевшие наши и немецкие автоматы и винтовки, каски, позеленевшие латунные бляхи от ремней, опять-таки, наших и немецких солдат. Наших – с пятиконечной лучезарной звездой, а немецких – с угрожающей и кощунственной надписью: «Gott mit uns», что означает «С нами Бог». О найденных же солдатских останках, костях и черепах, говорили редко. Разложенные по дощатым ящичкам (наши – отдельно, немецкие – отдельно, хотя, может быть, и ошибочно: человек, он только при жизни отличим от другого внешним своим обликом, дарованным ему от рождения языком-речью да одежками, а по смерти, прахом своим, костями и черепом – одинаков), они разговора и обсуждения не требовали. *** За два месяца работы поисковики на месте боевых действий противоборствующих армий, немецкой – захватнической, и Красной – освободительной, солдатских останков нашли немало. Имена погибших, правда, удалось установить лишь в двух случаях: ножами или какими-нибудь иными остро заточенными инструментами-орудиями они были глубоко и аккуратно нацарапаны на немецких, похожих на шлемы тевтонских псов-рыцарей, касках. Наши же все беспечные солдатики так и остались безымянными. В конце августа поисковики собрались из Березанки уезжать. Они заметно уже притомились тяжкими своими трудами, да и, по их прикидкам, всё, что можно было вырыть и найти на заливных пойменных 6

Мытищинский альманах

лугах, на приготовленных уже к осенней пахоте полях и огородах, в берёзовых рощах и сосновых борах, они нашли и вырыли. К тому же и отпуска, в счет которых поисковики занимались изысканиями, у них заканчивались. Прошке расставаться с поисковиками было огорчительно и жалко: где он ещё найдет таких внимательных и усидчивых слушателей? От скорой разлуки с новыми своими друзьями и товарищами Прошка горестно вздыхал, печалился, стал даже приходить на раскопки с берёзовым посошком, чего раньше за ним не водилось: он без всякого посошка и подмоги был ещё проворен и лёгок в шаге. И вот в один из последних перед расставанием вечеров, сидя с поисковиками возле костерка, Прошка, прервав обычные свои затяжные разговоры-повествования, вдруг попросил их: – Ребята, вы бы копнули ещё вон там, возле старого глинища. Шатким сучковатым посошком он указал при этом далеко в сторону от бывших траншей и окопов, где, примыкая к смешанному берёзово-хвойному лесочку, действительно виднелось давно заброшенное и заросшее негустой полынью глинище. – А что там может быть? – не очень заинтересованно переспросил его Николай Петрович, кажется, легко разгадав незамысловатую хитрость деда Прошки. – Всё может! – воодушевился тот и начал в который уже раз рассказывать о том, как в сорок третьем году, когда наши войска захватывали плацдарм, он с матерью и другими березанцами прятался именно в этом лесочке, за глинищем. Но к прежним своим рассказам Прошка добавил теперь одну подробность, которая раньше ему не вспоминалась. С уверенностью бывалого, опытного солдата он принялся вспоминать достоверную эту подробность о том, как наши бойцы цепью, правым её краем (в пятидесятых годах Прошка служил в пехоте и считал себя большим знатоком пехотных цепей и построений), бежали вдоль глинища, а немцы, подпустив их поближе, открыли встречный, заградительный огонь. Красноармейцев и командиров полегло там немало. Женщины, старики и дети на волокушах привезли оттуда к братской могиле человек, наверное, пятнадцать, но многие могли остаться и под землей, засыпанные глиной. – Надо бы копнуть, – заключил он основательный свой рассказ. – Ладно, – не стал обижать Прошку Николай Петрович. – Завтра с утра поглядим…

11 / 2012

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

*** Обещание своё Николай Петрович выполнил. Едва Прошка появился возле палаточного лагеря, он позвал Алёшу, Витю и Славика и пошел вслед за настырным проводником к глинищу с необходимым для раскопок снаряжением: металлоискателем, разных размеров лопатами (штыковыми, совковыми и особой закалки и остроты – стальными, саперными), длинными железными штырями и даже с небольшой удобно складывающейся лесенкой на тот случай, если придется вдруг опускаться глубоко вниз разрытых ячеек. По указке Прошки Николай Петрович, самолично вооружившись металлоискателем, стал переходить от одного места к другому, внимательно прислушиваться, не раздастся ли в наушниках обнадеживающий прерывистый сигнал, да на всякий случай поглядывать на заброшенные шурфы-колодцы глиняных выработок, в которые ничего не стоило провалиться. Но металлоискатель предательски помалкивал, ничего не обнаруживая под землей. Ничего не находили там и помощники Николая Петровича, хотя, опять-таки, по подсказке Прошки, со всем прилежанием и тщательностью обследовали длинноколющимими штырями заросшие луговой овсяницей и осокой подступы к глинищу. Неразгибно трудились поисковики, ведомые Прошкой всё утро, но часам к одиннадцати, когда солнце поднялось уже над речной уремой и разгорелось по-августовки жарко, они решили, к великому его огорчению и расстройству, работы сворачивать – больше искать было вроде бы негде, да и понапрасну. Николай Петрович и притомившиеся ребята собрались под высокой, начавшей уже в преддверии осени кое-где желтеть листом берёзой, чтоб, немного передохнув, возвращаться в лагерь и готовиться к отъезду из Березанки. Прошка больше поисковиков не останавливал и не уговаривал. Он тоже подошел к берёзе, повинно присел на песчано-глинистом бугорке и, прерывисто вздыхая, принялся перебирать в памяти детские свои видения, задним числом сомневаться – бежали здесь, вдоль глинища, захватывая плацдарм, красноармейцы или не бежали. Но чем больше Прошка думал и вспоминал, тем всё сильней укреплялся в вере, что нет – всё ж таки бежали, и он в заблуждение поисковиков не вводит. Белоствольной раскидистой берёзы, под которой поисковики сейчас собрались, тогда на опушке глинища не было. Она объявилась и проросла самосевом много позже, после войны, а в сорок третьем году от глинища, уже и тогда на половину заброшенного, и до самой окраины села простиралось открытое луговое пространство. Малый, но

зоркий и ко всему внимательный Егорка-Прошка никак ошибиться не мог: низко пригибаясь к земле и выбрасывая далеко вперед длинноствольные винтовки и автоматы с круглыми патронными дисками, красноармейцы всё бежали и бежали вглубь этого пространства, а немцы, стараясь остановить их, всё плотнее и плотнее стреляли из орудий и миномётов. Земля от разрывов вздымалась на дыбы, гудела и дрожала, казалось, сама готовая взорваться. В этих земляных смерчах и пороховом дыму красноармейцы на минуту исчезали, падали, но когда земля оседала, а дым рассеивался, они опять, пусть и меньшим уже числом, поднимались и неудержимо бежали вперёд. Николай Петрович, впервые увидев Прошку столь задумчивым и молчаливым, подошёл к нему поближе и присел рядышком, намереваясь утешить старика каким-нибудь ободряющим товарищеским словом. Длинный, будто сенные грабли, металлоискатель с насадкой на конце он положил чуть в стороне, в тени берёзы, так, чтоб тот не грелся и не раскалялся на солнце. Подыскивая необходимые для Прошки утешительные слова, Николай Петрович начал было закуривать сигарету и вдруг бросил её незажженную на землю и встревожено вскинул голову. Из наушников, лежащих на травянистой кочке, доносился едва слышимый, но настойчивый сигнал, словно кто-то невидимый давал из-под земли о себе знать азбукой Морзе. Николай Петрович подхватился на ноги, надел наушники и, приказав всем, собравшимся возле берёзы, пребывать в полной тишине и молчании, стал сантиметр за сантиметром обследовать возвышающуюся бугорком у её подножья луговую задернившуюся площадочку. Прошка, несмотря на его запрет, тоже подхватился и, пристроившись рядом, шёпотом, в полголоса спросил: – Есть что-нибудь? – Похоже, есть! – на мгновение отвлекся от прослушивания Николай Петрович. – Я же говорил, – совсем воодушевился, продвигаясь за ним шаг в шаг, Прошка, – надо копнуть… – Копнём, – заверил Прошку Николай Петрович и, чтоб окончательно рассеять и свои, и его сомнения, протянул Прошке наушники. Тот проворно перенял их и, спрятав за пазуху дарованную ему внуками бейсболку с длинным, укрывающим от солнца глаза козырьком и какими-то непонятными иноземными надписями, приладил пружинчатую дужку поверх седеньких истончившихся волос. Наушники минуту-другую помолчали, как будто собираясь с силами, а потом зашлись в непрерывном тревожном сигнале, который всё усиливался и

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

усиливался по мере того, как Николай Петрович, обойдя бугорок по кругу, остановил насадку металлоискателя в самом его центре. Теперь уже Прошка, погрозив пальцем и Николаю Петровичу, и Алёше с товарищами, чтоб они стояли, не шевелясь, потуже прижал ладонями к вискам наушники, и ему вдруг показалось, что оттуда, из-под земли, сигналы эти подаются специально для него, старого Прошки, как бы в награду за то, что он с самого начала был тверд и неколебим в своей вере насчет глинища, где находка обязательно должна была обнаружиться. Когда же Прошка вдоволь наслушался стонущих подземных сигналов и сказал про себя тому, кто подавал их: «Потерпи маленько, потерпи, сейчас добудем!», Николай Петрович распорядился своим помощникам: – Копайте вот так – по кругу. Алёша, Витя и Славик, вооружившись лопатами, тут же принялись выполнять его приказание. Первым делом они сняли травянистый дёрн и уложили его рядком под берёзой. Прошка ещё в начальные дни раскопок заметил, что и Николай Петрович, и его подчиненные (особенно самый старший из них, Алёша) относятся к земле с полным бережением и ответственностью. Выкопав яму и отыскав в ней всё, что можно было отыскать, они зарывали её обратно и обязательно укладывали поверх сырого потревоженного грунта цельно-травяной дёрн. Прошка такое поведение поисковиков всемерно одобрял и поддерживал. Земля здесь еще со времен войны вон как повреждена и изуродована. Раненая, а местами, так и вовсе убитая, мертвая земля. Столько лет прошло с той погибельной поры, а она никак не может залечить свои раны и воскреснуть к новой плодородной жизни. Вслед за дёрном на два-три штыка шла сухая серо-сыпучая супесь, а потом вдруг показалась красная с белыми прожилками и отливами глина. По краям намеченной ячейки она была каменно твердой, веками слежавшейся в пласты и глыбы, а в самой середке, по центру, тоже сыпуче-рыхлой, и довольно легко поддавалась штыковым и совковым лопатам. Работали ребята споро и опытно, вначале все втроем, а когда ячейка углубилась до коленей, уже поодиночке, часто подменяя друг друга, чтоб было сподручней и вольней разворачиваться в ней и выбрасывать на поверхность глину. Разгорячившись, ребята поснимали рубахи и майки и теперь блестели на жарком солнце загорелыми за лето до жгуче-коричневой темноты мускулисто-натренированными телами. – Молодцом, ребята, молодцом! – поощрял землекопов Прошка, поочерёдно заговаривая то с одним, то с другим, то с третьим.

В молодые свои годы он тоже был мускулисто-крепеньким, упорным и тягловым в работе. Летом, когда доводилось артельно рубить дома или заниматься на свежем воздухе каким-либо иным плотницко-столярным мастерством, Прошка непременно снимал рубаху и майку, и старшие его по возрасту напарники точно так же завидовали его силе, здоровью и загорелому, не знающему усталости телу. Теперь же дряхлый и ослабевший Прошка (чего уж тут попусту хорохориться!) нескрываемо тосковал по настоящей мужской работе и несколько раз порывался спуститься в ячейку, чтоб, завладев лопатою, в полную силу потрудиться, тем более при такой, считай, похоронной работой, которую, может быть, надлежало бы свершать именно старому, пожилому человеку. Но Николай Петрович каждый раз останавливал его, словно берёг для каких-то иных, еще более ответственных дел. В перерыв, когда ребята сменялись в яме, Николай Петрович опускал в красно-горячую ее глубину металлоискатель, напряженно прислушивался к его то отрывисто-кратким, то, наоборот, протяжно-длинным сигналам и подбадривал неутомимых работников: – Близко уже. Но было вовсе ещё и не близко. Ребята, углубляя и расширяя ячейку, проходили штык за штыком, но ничего в ней пока не отыскивалось: ни латунно-медной пряжки от солдатского ремня, ни разрозненных деталей винтовок и автоматов, ни даже стреляных гильз, которые в других местах встречались чаще всего. Прошка не на шутку обеспокоился таким обстоятельством и, подступая поближе к Николаю Петровичу, принимался подсказывать ему: – Левее надо было взять! Левее! – Возьмем и левее, – успокаивал Прошку Николай Петрович, и опять опускал в ячейку металлоискатель, не дожидаясь даже пересменки ребят. И вот во время одного из таких погружений металлоискатель зашелся в неостановимом пронзительном сигнале. – Осторожнее! – крикнул Николай Петрович работающему в эти минуты в ячейке Алеше. Но тот уже сам, без всякого напоминания Николая Петровича, понял, что надо работать осторожней и бережливей. Он отбросил в сторону лопату, опустился на колени и начал где ладонями, а где одними только чуткими, ловкими пальцами разгребать сухую даже здесь на полутораметровой глубине глину. Все остальные работники во главе с Николаем Петровичем сгрудились наверху, у самого обрыва ячейки, понапрасну стараясь опреде-

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

лить, что там проявляется под ладонями и пальцами Алёши. Но пока ничего не было видно: вздрагивающей своей от напряженной работы и учащенного дыхания спиной он застил всё днище раскопок. Прошка, нарушая приказания Николая Петровича, самовольно вздумал было спуститься по лесенке Алёше на подмогу, но тот наконец разогнулся, отпрянул спиной к холодной глиняной стенке и, с трудом сдерживая волнение, проговорил сдавленным тревожным полушёпотом: – Глядите… Все глянули и в первое мгновение не могли сказать в ответ Алеше ни единого слова. Даже словоохотливый, непоседливый Славик – и тот затих, не в силах ничего произнести и выговорить. Горячий, яркий луч солнца, пробившись сквозь зелёно-багряную занавесь берёзовых ветвей и листьев, осветил на дне ямы молодое, не тронутое тлением лицо погибшего в бою солдата. Было оно худым и изможденным, но не землисто-серым, каким обычно бывает у умерших людей, а светло-коричневым, загорелым, совсем, как у Алеши, Вити и Славика. Раньше других опомнился и пришел в себя Николай Петрович. – Ничего не трогай и вылезай наверх! – отдал он приказание Алеше. Тот беспрекословно подчинился этому приказанию, выбрался на поверхность и, переводя дыхание, тяжело присел на глиняной насыпи. Долговязый Витька протянул Алёше фляжку с водой, а Прошка тут же вытащил из-за пазухи бейсболку, аккуратно расправил её и передал Алёше, чтоб тот мог прикрыть от солнца и ветра-сквозняка разгорячённую во время работы голову. Алёша ни от фляжки, ни от внимания Прошки не отказался. Он долго взахлёб пил воду, пока фляжка не опорожнилась до самого донышка, потом натянул бейсболку на голову и теперь уже с высоты глиняного бугорка посмотрел на лицо обнаруженного им солдата. – Надо же! – всё так же, полушёпотом, словно робея собственного голоса, произнёс он. – Сроду такого не было… – По Божией воле и промыслу, – легонько и успокоительно прикоснулся к плечу Алёши заскорузлой стариковской ладонью Прошка, – может быть ещё и не такое. Николай Петрович вмешиваться в их переговоры не стал. Добыв из рабочей походной сумки обыкновенный мастерок-кельму, которым пользуются печники-каменщики, и целый набор разных по размеру кисточек, он спустился по лесенке в ячейку. Точно так же, как и Алёша, Николай Петрович встал вплотную к стенке на колени и

принялся кельмой и кисточками дальше высвобождать из глиняного плена солдата. Алёша со своего бугорка, а Прошка с Витькой и Славиком, пристроившись на противоположном обрыве ячейки, неотрывно следили за каждым его движением. Из-под рук Николая Петровича вначале показалась по-юношески тоненькая шея, потом белым-белая гимнастерка с погонами рядового бойца Красной Армии. Судя по этой гимнастерке, воевал он давно, по крайней мере, всё лето, и она выгорела на палящем солнце до первозданной холщёвой белизны. На ремне, туго защелкнутом на талии пряжкой с потемневшей, но всё равно хорошо различимой звездой, были приторочены: с правой стороны – подсумок и точно такая же, как у поисковиков, алюминиевая фляжка, а с левой, выглядывая из-за бедра – саперная стальная лопатка. Брюки-галифе у солдата тоже были выгоревшими до белизны, и, чувствовалось, немало уже ношенные, в нескольких местах наспех зашитые широкими стежками. Обут красноармеец был в грубые солдатские ботинки с идущими почти до самых коленей обмотками, удивительным образом сохранившими зелёный защитный цвет. Широко, вразлёт размётанные руки солдата Николай Петрович высвободил из-под глины в самом конце раскопок, и тут обнаружилось, что в правой ведущей руке тот держит крепко зажатую ладонью за цивье винтовку-трехлинейку, а левую в последнее мгновение жизни обронил вольно, словно давая ей отдохнуть от тяжелых солдатских трудов. Но больше всего поразили и Николая Петровича, и заглядывающих в ячейку ребят, и Прошку березовые розоватые корни, которые охранно оплели солдатское тело по груди и поясу. Казалось, они навечно связывают его с землей и ни за что не хотят отпускать наверх. – Подайте секатор! – разгибаясь в полный рост, попросил Николай Петрович. Алеша, уже воспрянувший духом после минутного забвения, протянул ему обыкновенный садовый секатор на длинных ручках, который на такой вот случай, когда приходилось в глубине раскопанной ячейки обрезать корни деревьев и кустарников, в запасе у поисковиков был. Николай Петрович перехватил секатор и, опять припав на колени, осторожно и умело обрезал коренья. Витя и Славик забрали их у него и отнесли за глиняную насыпь в заросли полыни, чтоб они не мешали в дальнейшей работе. Корни были ещё живые, наполненные соком, но, отсоединённые от березового ствола, как-то сразу померкли, потеряли упругость и жертвенно легли в полынные белёсые заросли.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

Пока ребята относили обрезки корней, Николай Петрович мягкой невесомой кисточкой обмел с груди солдата густо обронившиеся на нее комочки-песчинки глины. Когда же он кисточку отнял, то все увидели, что на левой стороне груди солдата, захватывая и накладной, застегнутый на пуговку карман, темнеет широкое с рваными краями пятно. Глядя на это пятно и разметавшиеся в предсмертном шаге руки, нетрудно было догадаться и понять, как солдат погиб. Вражеская свинцовая пуля попала ему в самое сердце. Солдат запнулся на стремительном своем бегу, взмахнул руками и упал навзничь в глубокий глиняный шурф, через который всего за мгновение до этого перепрыгнул. От близкого разрыва снаряда глина рядом с шурфом вздыбилась и навсегда засыпала, похоронила его в отдельной, единолично доставшейся только ему могиле. Потом год за годом поверх глиняной насыпи влажным, речным, и суховейным, полевым, ветрами нанесло тоненький слой плодородного грунта; он пророс луговой овсяницей, осокой, неброскими цветами (по большей части желто-горячими лютиками), которые невидимо сокрыли могилу, не обозначенную ни православным крестом, ни пирамидой-звёздочкой, ни хотя бы сколько-нибудь приметным бугорком-холмиком. Освободив грудь солдата от берёзовых корней и глиняных комьев, Николай Петрович уже хотел было подниматься по лесенке наверх, чтоб обсудить с Прошкой и ребятами, как поступать с обретенным солдатом дальше, но вдруг в прорези расстегнутой его гимнастерки он заметил ярко блеснувший и будто загоревшийся под лучами проникшего в глубину ячейки солнца огонёк-искорку. Николай Петрович замедлил шаг, снова низко склонился над солдатом и бережно извлек из прорези гимнастерки вначале серебряный крестик, покоившийся тоже на серебряной тонкого плетения цепочке, а потом изготовленную в виде махонькой дощечки (опять-таки из серебра) иконку-ладанку. Солнечный луч, обходя плечо Николая Петровича, высветил на крестике не помутневшее ни единой черточкой за долгие годы лежания в подземелье распятие, а на ладанке такой же чистоты и ясности икону Тихвинской Божией Матери, извечной заступницы и охранительницы воинства. Удерживая обе находки на ладони, Николай Петрович, перевернул ладанку тыльной стороной и вдруг обнаружил там надпись. – Самохин Иван Тихонович, – вслух начал читать он, – тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, село Знаменка, Ярцевского района, Смоленской области. Прошка и ребята-поисковики, затаив дыхание, внимали голосу

Николая Петровича да издалека смотрели на серебряный нательный крестик солдата и словно обновившуюся в лучах утреннего солнца икону Божией Матери. Наконец Прошка глубоко, но как-то по-стариковски робко вздохнув, прервал это молчание: – Комсомолец, должно быть, а верил… – На войне все верят, – тоже утишив голос, из темноты ячейки отозвался Николай Петрович, сам побывавший на двух войнах, раненный там и контуженный. Он вернул крестик и иконку-ладанку на прежнее их место и попробовал извлечь из левого нагрудного кармана убитого солдатскую книжку и комсомольский билет, чтоб прочитать и там фамилию, имя и отчество солдата и удостоверится, что они точно такие же, как и на тыльной стороне ладанки. Но ничего из попыток у Николая Петровича не вышло: солдатская книжка и комсомольский билет были повреждены, разорваны пробившей их пулей и густо, нечитаемо залиты кровью. Он обратно застегнул на кармане пуговку, разгладил образовавшуюся складочку, но прежде, чем шагнуть к лесенке, еще раз, теперь уже про себя, повторил для более прочного и твердого запоминания отчетливо обозначенные на ладанке слова. Похоже, бумажным легко уничтожаемым документам погибший солдат не особенно доверял, а вот надписи на ладанке верил крепко и незыблемо. Призван он был на фронт (или ушёл добровольно, как уходили тогда многие его нетерпеливые ровесники, едва-едва успевшие окончить школу-десятилетку), скорее всего, ещё до оборонительных тяжелых боёв у стен Смоленска и занятия его немцами. Серебряный нательный крестик и иконку Тихвинской Божией Матери-Заступницы, несмотря на комсомольские его клятвы, тайком надела на грудь своему, может быть, и единственному неудержимо рвущемуся на войну сыну Ивану, Ване, мать. В минуту разлуки, перед отправкой в Ярцево пешим порядком или на какой-нибудь шаткой колхозной телеге, мать крепко обняла его, поцеловала и осенила напутственным крестным знамением. И вот это крестное знамение, нательный серебряный крестик, иконка-ладанка, материнское объятие, поцелуи и слёзы почти два долгих года хранили Ивана от гибели. Не каждому солдату, тем более солдату-пехотинцу, выпадала на войне такая участь и такое счастье. Смертельная вражеская пуля настигла его лишь осенью сорок третьего года на правом берегу реки Десны, у старого заброшенного глинища, совсем уже неподалёку от родной его Смоленщины.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

– Что будем делать? – выбравшись из ячейки, обратился почему-то к одному только Прошке Николай Петрович. – Так – что, – ещё раз острым, пронзительным взглядом окинул тот недвижимо и выжидательно лежащего на дне глиняного склепа солдата. – Надо позвать из церкви отца Михаила. – Пожалуй, что и верно, – согласился с ним Николай Петрович и тут же отдал приказание всегда быстрому на ногу Славику. – Сбегай в храм, позови батюшку. Славику дважды повторять приказание не надо было. Он накинул майку и нацелился было мчаться к церкви, что виднелась голубой маковкой поверх деревенских крыш и деревьев на высоком холмике, рядом со школой. Но совсем неожиданно объявились в подмену Славик ещё более проворные гонцы и посланники. Мимо глинища, от реки в деревню, шли с удочками в руках мальчишки, большие охотники до утренней рыбалки и купания. Заметив под берёзой деда Прошку и поисковиков, с которыми они за лето, часто бывая на раскопках, успели хорошо подружиться, знали всех поименно и пофамильно, свернули туда с наторенной луговой тропинки. Прошка вздумал было поначалу не пускать их к разрытой ячейке, боясь, что мальчишки заробеют при виде обретённого солдата, но те, ловко ускользнув от деда, без всякого позволения просочились к глиняной насыпи и заглянули вниз. Заробели, приметно даже побелев личиками, только самые маленькие, дошкольного ещё, почти младенческого возраста ребята, а те, что постарше, глядели безбоязненно и внимательно. Они лишь непривычно для себя примолкли и, соприкасаясь высоко над головами ореховыми гибкими удочками, потеснее сошлись у насыпи. Прошка, видя стойкую храбрость мальчишек, простил им их непослушание и вместо Славика, который мог в любую минуту понадобиться возле ячейки, вызвал к себе самого старшего и надежного по возрасту рыбака и купальщика. – Василёк, – быстро признав, чей мальчишка, какого деревенского рода и фамилии, наказал он ему, – беги в церковь и скажи отцу Михаилу, чтоб немедленно шёл сюда – найден, мол, нетленный солдат. Василёк, Васька, ощутимо гордясь, что поручение дадено именно ему, бросил свою удочку и лозовую снизку с рыбой, плотвичками, красноперками и окуньками в траву и прямо по лугу, чтоб спрямить и ускорить дорогу, побежал в деревню. Остальные мальчишки, отпрянув от ячейки, окружили плотным кольцом Алёшу, Витю и Славика и начали вполголоса, с оглядкой на Николая Петровича и Прошку, которых все ж таки немного побаива-

лись, расспрашивать, как отыскался в земле солдат и почему он лежит, будто живой. Николай Петрович тем временем принялся звонить по диковинному для Прошки, умещающемуся целиком в ладошке мобильному телефону. – Ты куда это?! – поинтересовался Прошка. – В военкомат. – И зачем? – Ну как «зачем»?! – престал колдовать над мобильником Николай Петрович. – Солдата все-таки нашли, без военкомата нельзя. – Эт ты зря! – осудил его Прошка. – Сейчас налетят вороньем, всё испортят. – Что испортят?! – не совсем понял Николай Петрович. – А всё и испортят, – ещё более туманно и обиженно ответил Прошка. Николай Петрович вступать в дальнейшие собеседования с ним поостерегся, зная, что Прошка в иных случаях бывает на редкость неуступчивым и твёрдым. Опять прижав телефон к уху, он отошёл за глиняную насыпь, в заросли полыни, где ему никто не мог помешать, и стал по-военному чётко докладывать в военкомат о неожиданной находке в селе Березанке, на краю заброшенного глинища. – Сейчас подъедут, – закончив разговор, известил он Прошку, надеясь, что тот смягчится и поймет Николая Петровича, который по-иному поступить никак не мог. Раскопки повсеместно велись хоть и не под очень настойчивым, но все-таки присмотром военкоматов, и доложиться туда полагалось и по военному уставу, и по гражданскому закону. – Пускай едут, – действительно немного оттаял душою и как бы даже пренебрёг известием Николая Петровича Прошка. Прикрываясь ладонью от встречного солнца, он принялся дальнозорко высматривать, не появится ли на тропинке отец Михаил. С полчаса никого видно не было: тропинка и луг гляделись пустынными и заброшенными, будто по ним никто и никогда не хаживал. Но вот изза лозовых низкорослых кустов, окаймлявших деревенские огороды, показался вначале Васька-гонец, а потом, почти ни на шаг не отставая от него, и отец Михаил. Был он в посеребрённой широко развевающейся на ветру ризе и голубой камилавке, которые, должно быть, услышав рассказ Васьки о нетленном солдате, забыл или не успел снять. Риза ярко горела, искрилась на солнце, а камилавка сливалась в один цвет с голубой маковкой церкви и заголубевшим на горизонте, наверное, к дождю, небом.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

Подбежав к разрытой ячейке, отец Михаил вначале было растерялся (ему тоже никогда прежде присутствовать, а тем более совершать молебен при обретении нетленного тела не доводилось), но потом успокоил шаг и дыхание и, осенив себя крестным знамением, взглянул на солдата. – На нём и крест есть, и иконка-ладанка! – упреждая Николая Петровича, объяснил Прошка. Отец Михаил опять свершил крестное знамение, взял в руки наперсный крест и начал проникновенно читать молитву-Трисвятое, которая после недавно завершённой заутренней службы, похоже, была ещё у него на устах: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный»… Предельно кратких её покаянно-клятвенных слов никто, кроме Прошки, достоверно не знал, но все: и маленькие притихшие мальчишки, и молодые ребята-поисковики, и серьёзно-суровый Николай Петрович – почувствовали, что так сейчас надо, что без молитвенного слова и возгласа сейчас никак нельзя. Молитву отец Михаил прочитал, как и полагается, троекратно, за каждым разом всё больше и больше сплачивая и объединяя вокруг разрытой ячейки детей-подростков, взрослых мужчин и деда Прошку. Они действительно объединились, верующие и не очень верующие, забыли обо всех своих предстоящих делах и не заметили, как едва различимая прежде на горизонте тучка стремительно начала продвигаться по небу, играть многоцветной, всё ярче и ярче проступающей радугой. Но вот она зависла над глинищем и с неё вдруг сорвались крупно-тяжелые капли солнечного слепого дождя. Отец Михаил в последний раз осенил себя крестным знамением и с беспокойством посмотрел на тучу, начавшую опасно темнеть и скрывать полоска за полоской радугу. Не смогли утаить тревогу при виде надвигающейся тучи и поисковики. Всякий раз, собираясь на раскопки, они захватывали с собой на случай дождя вместе с инструментами и солдатскую непромокаемую плащ-палатку. А сегодня опрометчиво оставили её в лагере: день обещался быть вроде бы сухим, вёдренным, да и, несмотря на заверения Прошки, ничего отыскать они не надеялись… А туча над глинищем между тем всё темнела и сгущалась, грозясь разразиться настоящим ливнем: всего ещё несколько минут тому назад, хотя и крупные, но вовсе неопасные капли, теперь слились в хорошо различимые дождевые очертание-полосы. Обретенного солдата, навзничь лежащего на дне глиняной ячейки, надо было чем-то

срочно от них защитить. Поисковики заметались, начали поспешно собирать свои рубахи, майки, но всех вдруг опередил отец Михаил. Он быстро снял с плеч епитрахиль и серебряно-белую ризу и притянул их Николаю Петровичу: – Укройте! Николай Петрович ловко подхватил одежды-облачения отца Михаила, спустился по лесенке в ячейку и тщательно укрыл ими солдата, оставив на виду лишь светло-коричневое, будто загоревшее его лицо, которому теперь никакой дождь повредить, наверное, уже не мог. Дождь и вправду минут пять-десять шёл обильным непроглядным потоком, заставив всех спрятаться под берёзой, но потом вдруг, словно кто-то невидимый обрезал его точно по краю глиняной насыпи. Косые дождевые струи с тяжестью и надземным шумом падали на бесплодное глинище, на луг, на реку, застили от взгляда шиферно-серые крыши деревенских домов и голубую церковную маковку, а над убежищем солдата ярко сияло августовское жаркое солнце. – Ты погляди! – изумился этому явлению Прошка, поплотнее прижимаясь к стволу березы. Николай Петрович с помощниками тоже немало удивились увиденному, а самые младшие неразумные ещё мальчишки-дети так даже опять заробели и, побросав удочки, начали искать защиты возле деда Прошки. И лишь один отец Михаил ничему не удивился и не пришел в боязливое изумление, а, словно продолжая молитву, произнёс: – Всё в руках Божиих! Когда же туча, гонимая ветром, уплыла за реку, унося туда с собой скоротечный слепой дождь, он твердым шагом вышел из-под березового лиственного шатра, будто из-за Царских врат, и направился к ячейке. В её глубине ничего не повредилось и не порушилось: стенки ячейки были почти сухими, нигде не оплыли, не взялись влажными разводами и потоками. Только на епитрахили и ризе отца Михаила кое-где виднелись небольшие лужицы-озерца дождевой прозрачной воды, да лицо солдата было омытым, по-утреннему чистым и свежим. – Как живой! – созерцая обновлённого солдата, не преминул воскликнуть Прошка и настоятельно призвал к обрыву ячейки малых детей и ребят-подростков, чтоб те тоже посмотрели на омытого дождем, будто живого и воскресшего солдата. Николай Петрович и отец Михаил не стали мешать наставительной беседе Прошки с детьми, а, отойдя в сторону, принялись обсуждать и советоваться, как быть и как поступать с солдатом дальше.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

Но не успели они перемолвиться ещё и двумя-тремя словами, как из деревенской улицы, бороздя и ломая пешеходную тропинку, выметнулась на луг легковая бежевого цвета машина «Волга». В мгновение ока она круто развернулась возле ячейки, и из неё выбраться крупнотелый, тучный мужчина в белой рубашке с короткими рукавами, но при тяжёлом, клонящем его голову книзу галстуке. – Военком, – почему-то вздохнул Николай Петрович и пошёл навстречу мужчине. А Прошка остался к нему совершенно безучастным. Несмотря на свою тучность и важность, военком не произвел на него никакого впечатления. Прошка еще с давней своей юности, когда он только собирался идти служить в армию, привык к тому, что военком – это всегда человек военный (не зря же он и зовется военным комиссаром), в значительном даже звании – подполковник или, в крайнем случае, майор. Этот же хотя и был надменно-важным и при разлапистом галстуке, но гражданским, нестроевым. На нём, как и на нынешнем министре обороны, тоже человеке сугубо гражданском, трудно было представить туго затянутый ремень, портупею через плечо и погоны. Никакой власти такого военного комиссара Прошка над собой признавать не желал. С места он не стронулся, а, опершись на посошок, стоял возле глиняной насыпи в окружении мальчишек и без всякого волнения дожидался, пока тот в сопровождении Николая Петровича подойдет поближе. Военком, в свою очередь, тоже не обратил особого внимания ни на Прошку, ни на отца Михаила, который без облачения мало чем был похож на священника-батюшку – обыкновенный деревенский мужик, да и только – ни на Алёшу с Витей и Славиком, ни тем более на малых беспокойных мальчишек, как будто здесь, у глиняной насыпи, никого из них вовсе не было. Тяжело, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, он подошёл к краю раскопок и, ещё не заглядывая в их глубину, немного как бы с досадой и недовольством спросил у Николая Петровича: – Ну, что тут у вас?! – Да вот, – подробно не распространяясь, указал ему на нетленного солдата Николай Петрович. – Та-ак, – долго и придирчиво смотрел в ячейку военком. Все в тревоге примолкли, ожидая от него самого справедливого решения. И военком решение это принял. Уверенной рукой поправив на шее ослабевший под собственной тяжестью галстук, он, несмотря на всю свою важность и значительность, сказал действительно справедливо и разумно:

– Ну что ж, похороним с отданием воинским почестей! Что здесь неясно? Он собрался уже возвращаться назад к машине, но тут Прошка неожиданно для всех и в первую очередь для гражданского военкома выказал свой характер. Он вышагнул из рядов и тени мальчишек, и застыл в шаге от грозного военкома, невысокий росточком, поседевший, но крепенький в эти минуты, телом и духом. – Больно ты скор, – смело и с вызовом сказал он ему, – похороним… – А что же иначе?! – только сейчас, кажется, и увидел Прошку военком. – Под открытым небом оставим, что ли?! – А это всё в Божией власти, не нашей, – почти точь-в-точь повторив слова отца Михаила, произнес Прошка, – Ну-ну! – только и нашёлся, что ответить ему, военком. Он непредвиденно ловко для своего отяжелевшего тела развернулся и пошёл назад к машине. Но прежде, чем сесть в неё, подозвал к себе Николая Петровича и предупредил его: – Куда надо, мы сообщим! – Хорошо, – пожал ему руку Николай Петрович, и на том все переговоры с военкомом завершились. Шофёр сразу, как только военком захлопнул дверцу, завел машину, и она стремительно помчалась в село, поднимая позади себя неизвестно откуда взявшуюся на мокром после дождя лугу пыль…

11 / 2012

Мытищинский альманах

*** Слух о том, что поисковики нашли на старом глинище нетленного солдата, быстро облетел всё село. Принесли его туда малые мальчишки-рыбаки, которые, забоявшись, что матери будут их ругать за долгую отлучку, разбежались по домам, едва только военкомовская машина отъехала от глинища. Ну а коль узнали о нетленном солдате женщины, то слух о нем уже как бы сам собой побежал от дома к дому, от подворья к подворью, тревожа и поднимая на ноги всю Березанку. Поисковики ни о чём ещё не договорились и ничего определенного не решили (вернули лишь отцу Михаилу епитрахиль и ризу, открыв опять солдата полуденному свету и солнцу), как от села к глинищу стал стекаться и прибывать народ: не занятые на осенних полевых работах старики и старухи, шустрые мальчишки, которые нескрываемо завидовали своим сверстникам, прознавшим о нетленном солдате раньше их. Теперь они старались наверстать упущенное и, обгоняя друг друга, бежали кто по разрушенной военкомовской машиной тропинке, а кто лугом, примыкавшими к глинищу дальними огородами 21

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

и илистым речным берегом. Прервав самую срочную страду-жатву, появились на окраине села и занятые на полевой этой страде мужчины и женщины. Но впереди всех, сопровождаемый внуком, шел, ощупывая дорогу длинной тоненькой палочкой, последний оставшийся в Березанке в живых солдат-фронтовик Сергей Махоткин. Во время войны на подступах к городу Будапешту он был тяжело ранен в голову, ещё тяжелее контужен и почти полностью потерял зрение. Увечью своему Сергей, правда, не поддался, не впал в отчаяние, а, обходясь остатками зрения, работал в колхозе наравне с остальными здоровыми мужчинами, удачно женился на деревенской подросшей к его возвращению с войны и госпиталя девчонке, родил троих сыновей. Но постепенно зрение Сергея все-таки покинуло, и лет десять, а то и все пятнадцать он пребывал уже в непроглядной кромешной темноте. Жена, сыновья и внуки возили его по разным больницам, клиникам и глазным институтам, вплоть до московских повсеместно известных, но врачи лишь разводили руками: сами по себе глаза Сергея для его возраста были не так уж и плохи и ещё могли служить и служить ему. Вся же беда Сергея заключалась в том, что в результате фронтового ранения и особенно контузии у него повредились глазные нервы, а против такого увечья наука и врачебное искусства, говорят, пока что бессильны. Сергея с внуком на тропинке никто, даже нетерпеливые мальчишки, обгонять не решались, чувствуя и понимая, что он, фронтовик и участник войны, должен приблизиться к обретенному солдату первым. Пусть Сергей его и не увидит, но ощутить ощутит, и уже от одного этого поздоровеет и укрепится силами. К приходу Сергея Махоткина отец Михаил снова облачился в ризу и епитрахиль, словно перед самой торжественной службой и литургией. Прошка тоже подобрался, отряхнул с рубахи и брюк налипшие глиняные крошки и всякие иные соринки и встал рядом с батюшкой, готовый встречать односельчан приветливо-обходительным словом, объяснять любому и каждому, что тут на глинище и как случилось. Сергей Махоткин по разговору и негромкому покашливанию Прошки догадался, что тот здесь, на боевом посту и что без него столь необыкновенное происшествие никак обойтись не могло. Он легонько постучал палочкой возле обутых в летние переплетенные наперекрест всего двумя кожаными полосками сандалий Прошки и попросил, обращаясь по природному его имени: – Егор, подведи меня к нему!

– Так он ведь пока на глубине, в ячейке! – не предвидя такой просьбы Сергея, растерялся тот. – Ничего, – не отступал от своего намерения Сергей. – Лесенка, небось, есть? – Лесенка есть, – с готовностью отозвался Прошка. – Я и спущусь по ней, – опять постучал впереди себя палочкой по травяному насту Сергей. – Ты только укажи, куда. Прошка подхватил Сергея под руку и начал подводить к обрыву ячейки, безошибочно метя на выглядывающую из её недр алюминиевую рабочую лесенку поисковиков. Ему принялись помогать внук Сергея, ребята-поисковики, Николай Петрович и даже отец Михаил, обнимая и придерживая незрячего фронтовика за плечи. Но Сергей, нащупав руками лесенку, дал им знать, что он и сам справится. За долгие годы слепоты Сергей привык и приловчился всё, что было ему возможно и доступно, делать самостоятельно, никого не обременяя излишней о себе заботой: одевался-обувался, аккуратно брился опасной бритвой-складеньком, помогал жене по дому и двору, мог даже (понятно, когда был помоложе) принести от колодца ведёрко-другое воды. Пошатав лесенку из стороны в сторону и убедившись, что она стоит прочно, Сергей развернулся и начал ощупывать ногой первую перекладинку, чтоб, вступив на неё, погрузиться в ячейку. Но тут его вдруг опередил неугомонный Прошка: – Погоди немного, – остановил он Сергея, – я спущусь вперед, чтоб принять тебя на глубине. – Спускайся, – дал согласие на его помощь Сергей и, пропуская Прошку, отступил на шаг от обрыва. Прошка на редкость проворно для своего тоже уже немолодого возраста проник в ячейку и крикнул оттуда, из подземелья, Сергею: – Давай! Сергей, оставив на поверхности ореховую свою палочку-поводыря, опять нащупал ногой ступеньку и стал спускаться в ячейку. Прошка удачно принял его, прислонил к глиняной стене, потом подождал немного, пока Сергей устоится, обретёт равновесие и подсказал: – Теперь склоняйся на колени. Сергей, скользя и придерживаясь плечом о стенку, выполнил команду и требование Прошки, опустился на узенькую глиняную площадочку по правую сторону от солдата. Прошка сделал то же самое по левую сторону. – Где он? – повел впереди себя рукой Сергей. – Пониже опусти ладонь, пониже, – подсказал Прошка.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

Сергей снова безропотно подчинился ему, опустил ладонь как можно ниже, к самой земле, и угодил солдату на плечо и погон. Осторожно, но крепко, он сдавил худое это, угловатое плечо, будто поздоровался с солдатом, которого когда-то хорошо знал, но непредвиденно, как часто и случалось на войне, разлучился с ним на фронтовых дорогах. Секунду помедлив, Сергей все так же бережно и чутко начал перебирать пальцами дальше, продвигаясь к лицу солдата. Вначале он прикоснулся к его щеке, потом к виску и коротко остриженным, не потерявшим своей жёсткости волосам. – Молодой? – уследив по учащенному дыханию, где находится Прошка, спросил он. – Молодой, – утвердительно и разборчиво ответил тот. – Двадцать третьего года рождения. Иваном зовут, из-под Смоленска. – Годок, – погладил Сергей солдата по стриженной, почти детской ещё голове, словно малого, невыросшего ребенка, который годился теперь ему в сыновья, внуки и правнуки. – На нем и крест есть, и иконка-ладанка Пресвятой Богородицы, – опять вступил в разговор Прошка. – Там всё и написано: кто он и откуда. Но Сергей оставил этот доклад Прошки пока без внимания, словно намеренно откладывая его на будущее, когда они поднимутся из ямы на поверхность и взаимно успокоятся. А сейчас он спросил Прошку совсем о другом: – Куда его убило? – В самое сердце, – после краткого молчания сказал Прошка. – Лёгкая смерть, – словно завидуя солдату, вздохнул Сергей. – Мгновенная. Он подвинул руку с его головы на грудь, обнаружил там крест и иконку, но не тронул их, как того ожидал Прошка, а закрыл широкой своей отяжелевшей за долгую жизнь и неустанную крестьянскую работу ладонью рану солдата под левым карманом гимнастерки, как будто хотел охранить его от летящей смертельной пули. В недвижимом этом положении Сергей стоял долго над поверженным солдатом, к чему-то напряженно прислушивался внутри самого себя, что-то обретал и никак не мог поверить этому обретению. – Я вижу его, – вдруг взволнованно и тревожно произнес он. – Кого? – вначале ничего не понял в словах Сергея Прошка. – Солдата, – уже чуть громче, твердея голосом в каждом звуке, проговорил тот. – Лицо его вижу, грудь, винтовку в руке, крест и ладанку на груди… И тебя, Прошка, вижу. Седой ты весь и щуплый.

Прошка замер, безмолвно прислонившись спиной к глиняной стенке. Замерли наверху ячейки, расслышав получше, чем туговатый на ухо Прошка, слова Сергея Николай Петрович, отец Михаил и ребята-поисковики. А Сергей, все так же не отрывая ладони от груди солдата, высоко запрокинул голову и, просветлев всегда по-старчески темным лицом и затянутыми незрячей пеленой глазами, сказал уже совсем уверенно и отчетливо: – Берёзу вижу и солнце. Он опять сам по себе, отвергая помощь Прошки, поднялся с коленей, отыскал взглядом лесенку и поднялся наверх. Там его сразу окружили односельчане и поисковики и начали наперебой спрашивать, до конца еще не веря откровениям Сергея: – Правда видишь?! – Вижу, – рассеял все их сомнения тот и безошибочно указал на своего внука. – Вот это внук мой, Сергей, очень похож на меня в молодости. Это было и вправду так. Старики и старухи, которые помнили Сергея Махоткина в молодые его довоенные и послевоенные годы, говорили ему всегда то же самое, мол, Серёжа больше похож на деда, чем на отца с матерью. Теперь же Сергей сам убедился и удостоверился в этом. Он обнял, прижал внука к себе твердой, обретшей уверенность в движении, будто тоже в одно мгновение прозревшей рукой и сказал, не скрывая своей радости: – Наших кровей, махоткинских. Стал Сергей узнавать и других березанцев, называть их по именам и фамилиям, опять несказанно радовался этому узнаванию сам и радовал всё тесней и тесней окружавших его односельчан, которые намеренно старались попасться ему на глаза и окончательно утвердиться в вере, что ни в чём не обманывает их Сергей – видит всё вокруг и различает. Пока длилось это узнавание, Прошка тоже выбрался из ячейки и, переходя от одной стайки березанцев к другой, восторженно рассказывал, как там, на глубине, всё случилось, как Сергей, положив руку на простреленную грудь солдата, вдруг прозрел, увидел вначале убиенного, а потом и его, Прошку, и ни на вот столечко не ошибся, что это именно он, Егор Дмитриевич, весь седой и белый, в клетчатой летней рубахе. Прошку все внимательно слушали, интересуясь самыми малыми подробностями произошедшего, а когда тот умолк, несколько чело-

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

век, которых давно тоже одолевали неизлечимые болезни и увечья, робко спросили его, нельзя ли и им спуститься к солдату. – Это как отец Михаил решит, – не посмел дать подобное позволение Прошка. Болящие начали пробиваться сквозь толпу к отцу Михаилу, но в шаге от него остановились и безропотно притихли. Отец Михаил вдруг негромким, но по-особому проникновенным голосом стал читать молитву на обретение святых мощей, хотя без разрешения высшей духовной власти, может, и не имел на то должного права: «Ныне Силы Небесныя с нами невидимо служат, се бо входит Царь Славы, се жертва тайная совершена дориносится»... Кто как умел и мог, поддержали его, и торжественно-скорбное это песнопение широко растеклось по суховейному глинищу и по лугу. Не пел лишь один Сергей Махоткин. Он всё глядел и никак не мог наглядеться на это пожухлое к осени глинище, на высокоствольную березу, на луг и речку, но больше всего на прозрачное голубое небо, заново обретая его и как будто заново нарождаясь на свет Божий. Когда соборная молитва была завершена, отец Михаил троекратно благословил березанцев крестным знамением и повелел им расходиться по домам до нужного часа. Но никто уходить не торопился. Березанцы ещё теснее сгрудились вокруг разрытой ячейки, стараясь хоть краешком глаза посмотреть на нетленного солдата, а болящие, наконец пробившись к отцу Михаилу, принялись слёзно просить у него позволения спуститься к солдату по лесенке – Не надо его пока тревожить, – удержал их отец Михаил. – Моей власти здесь мало… Березанцы вроде бы и согласились с отцом Михаилом, что только высшие духовные лица могут определить участь нетленного солдата, признать его мощи святыми или не признать, но вместе с тем и тревожились, как скоро это случится, и где быть до той поры обретённому. И тут вдруг возник рядом с отцом Михаилом совсем было затерявшийся в толпе Прошка. – В раку его надо заключить, – подсказал он верное, неоспоримое решение. – Заключить и в церкви под Престолом поставить. А там видно будет… Отец Михаил окинул притихшую стайку своих не всегда прилежных в служении и церковных обрядах прихожан пристальным пасторским взглядом, словно советуясь с ними и совместно сомневаясь, дозволено так поступить или не дозволено, потом перевел взыскую-

щий этот взгляд на нетленного солдата и, наконец, спросил выжидающе застывшего Прошку: – А ты раку смастерить сумеешь? – Отчего ж не суметь, – загорелся просьбой-наказом отца Михаила Прошка. – Сладим, с Божией помощью. – Тогда и благослови тебя Бог! – осенил Прошку наперсным крестом отец Михаил. – А мы все будем молиться и ждать …

11 / 2012

Мытищинский альманах

*** Молва о нетленном обретённом в Березанке солдате быстро облетела все окрестные деревни и села, и к нему потянулись пешие, конные и автомобильные паломники. Но на подступах к глинищу их непреступным кордоном встречали поисковики, которые переместили туда свою палатку и теперь несли посменно караульную службу. Каждодневно был там и кто-нибудь из добровольных церковных помощников отца Михаила (а часто и он сам). Встречая паломников, караульщики сочувственно, но непреклонно говорили им: – Пока рано. Вот заключим в раку, получим благословение высших духовных властей, тогда и приезжайте. Паломники на эти запреты караульных не обижались, понимая, что так оно, наверное, и должно быть: без позволения главенствующих духовных лиц приложиться к нетленному солдату не положено и нельзя... Они лишь просились хотя бы издалека посмотреть на глиняную ячейку, где солдат лежит и покоится. На это разрешение им давалось. Паломники, не отрывая глаз, глядели на прикрытую поисковиками брезентом ячейку (вдруг опять нагрянет дождь, да ещё если с грозою), вздыхали и тоже соглашались ждать, сколько будет назначено и необходимо… А Прошка все эти дни неустанно мастерил раку. У него давно лежала в повети дубовая, в два обхвата толщиной колода. Приобрёл ее Прошка в лесничестве на осенней расчистке и намеревался, распустив на плахи, сладить в доме новые подоконники-подушки взамен старых, заметно уже подгнивших. Но дело это у него всё откладывалось и откладывалось. Самостоятельно распустить колоду на плахи ручными пилами Прошка по слабости своих сил уже не мог. Надо было везти её на пилораму в район за двадцать километров (своя, колхозная, разрушилась и бесследно исчезла вместе с колхозом), но доставить туда колоду у Прошки опять-таки не имелось никакой возможности: ни грузовых тяжёлых машин, ни тракторов с прицепами в Березанке тоже не осталось. Несколько раз Прошка 27

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

заикался насчёт колоды и подоконников сыну, то тот не торопился исполнять его настоятельную просьбу: то некогда сыну было, недосуг, то вдруг надумал он поставить в доме какие-то диковинные пластмассовые окна (и начал уже для замысла того накапливать деньги), которые теперь повсеместно ставят в городских каменных квартирах. Так и долежала колода до нынешнего сокровенного часа. Выкатив её на середину повети-мастерской, Прошка, помолясь, и приступил к ней со всеми необходимыми инструментами. Несмотря на свой суетный разговорчивый характер, плотником и столяром он действительно был отменным, редких наклонностей и искусства. Рубил ли Прошка дом-сарай, вязал ли косяки-лутки, рамы и двери, так делал он всё это не только ради прочности и повседневной необходимости, а ещё и ради красоты, чтоб и дом, и сарай, и окна-двери не просто служили по принадлежности своей, но и радовали, веселили глаз. На крыше дома или сарая Прошка непременно воздвигал голосистого сторожевого петушка, оконные наличники-обоконцы ладил резными, с затейливыми кружевными и ажурными кокошниками наверху. Такими же кружевными, воздушно-лёгкими выходили из-под руки Прошки и подстрешные «фартуки», на изготовление которых иные-прочие нынешние столяры не желали тратить ни сил, ни времен. Не раз и не два за свою долгую жизнь приходилось Прошке мастерить скорбные, но, куда ж деваться, необходимые в завершение человеческого земного срока деревянные прибежища всего на четыре доски – гробы-домовины. Только и они у Прошки получались хотя и скорбными, но не устрашающими, тяжелыми и гнетущими, а всего лишь печально-грустными, по-живому пахли сосновой смолой-живицей, чем облегчали участь и усопшего, и остающихся пока на этом горевом свете его собратьев и сородичей. Раку же Прошка мастерил впервые. Прежде он лишь несколько раз видел её во время солдатской своей службы в городе Киеве в подземных пещерах Киево-Печерской лавры да в знаменитых древних монастырях, куда заглядывал не столько по богомольному своему пристрастию, сколько по молодому задорному любопытству. Но вот же, довелось и досталось смастерить и раку. Перво-наперво Прошка принялся вырубать столярным малым топориком, долотами-стамесками разных размеров, подчищать рубанком-горбатиком ложе раки. Потом взялся за наружные её стороны. В изголовье он вырубил православный восьмиконечный крест, а в ногах – веночек полевых неброских цветов и трав. На продольных же боковинах Прошка пустил стремительно бегущие веточки-вьюнки с

продолговатыми листочками, одинаково похожими и на лавровые, и на более привычные в их местности – вербные. Село в ожидании, пока Прошка справится с ракой, притихло и непривычно замерло. Нигде не было слышно ни громких перекличек, ни праздного веселья, ни даже ребячьих шумливых голосов. Лишь изредка, встречаясь где-нибудь на улице или возле колодцев, березанцы, настороженно прислушиваясь к ударам Прошкиного топора, к шорханью рубанка-горбатика, полушёпотом говорили: – Рубит… – Строгает… И опять замирали в безмолвии и поспешно расходились по домам…

11 / 2012

Мытищинский альманах

*** Завершил свою работу Прошка на третий день к вечеру и пригласил в поветь отца Михаила с Николаем Петровичем, поглядеть и определить, ладно ли у него всё получилось, достойно ли и не требуется ли ещё какая-нибудь дополнительная доводка. – Всё ладно, – в два голоса сказали отец Михаил и Николай Петрович, дивясь искусству старого Прошки. Рака и вправду вышла у него редкой красоты, искусства и легкости. При свете заходящего августовского солнца, которое проникало сквозь широкое обрамлённое резными наличниками окошко в поветь, она первозданно, прозрачно сияла, словно была сделана не из обыкновенного дерева-дуба, а из чистейшего серебра-золота. Полевыми своими цветами и травами, туго сплетенными в веночек, лавровыми и вербными продольными бегунками, а больше всего – православным намоленным крестом в изголовье рака, казалось, зримо и осязаемо поднималась над усыпанным стружками полом повети и парила в вечернем воздухе. Отец Михаил окропил раку святой водой, прочитал молитву и при полном согласии Николая Петровича и Прошки назначил, что завтрашним днем они переложат в неё нетленного солдата и понесут крестным соборным ходом в церковь. *** Прознав об этом решении отца Михаила, село с раннего вечера начало готовиться к завтрашнему крестному ходу. Женщины достали из шифоньеров праздничные свои, выходные наряды, мужчины отложили все задуманные на завтра самые срочные работы и поездки, повымылись в банях, чисто в два захода побрились, а дети без долгих уго29

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

воров и напоминаний пораньше легли спать, чтоб пробудиться утром ни свет ни заря вместе с отцами-матерями и не пропустить, как будут поднимать из глиняной ячейки и опускать в раку нетленного солдата. Когда же августовская наполненная ожиданиями ночь иссякла, березанцы, наскоро управившись с домашними обязательными заботами (подоили и выгнали в стадо коров, накормили кур-уток, обиходили прочую мелкую живность да протопили наспех печки), семейно и одиночно потекли к глинищу. Часам к девяти начали подходить и подъезжать пешие, конные и автомобильные паломники из соседних, дальних и ближних деревень, куда слух о сооруженной Прошкой раке и о поднятии солдата долетел по проводным и повсеместно модным нынче беспроводным карманным телефонам, а ещё надежнее – сам собою, не зря же говорят: земля слухом полнится. Отец Михаил в церковном горящем на солнце облачении, подтянуто-значительный Прошка в белой фланелевой рубашке и Николай Петрович с помощниками, все в камуфляжно-зелёной форме (жаль, без погон) встречали их и расставляли вокруг ячейки по бугоркам и холмикам, так, чтоб всем было одинаково видно, что возле нее происходит и свершается. Из церкви были доставлены хоругви, иконы, выносной крест с окаймленным божественным сиянием ликом Иисуса Христа, фонарь на длиной точёной ручке с загодя установленной в нём восковой, рассчитанной на долгий срок горения свечой. По указанию отца Михаила хоругви, крест и фонарь были розданы самым крепким и надежным мужчинам, а иконы – женщинам и детям. Но главным, что влекло и приводило в тревожно-печальный восторг паломников, была установленная у края ячейки рака, которую Прошка вместе с Николаем Петровичем, Алёшей, Витькой и Славиком привезли сюда, считай, еще затемно на легковой, оборудованной верховым багажником машине. В изголовье раки на табурете сидел Сергей Махоткин, тоже по-праздничному принаряженный домашними в новую рубаху, пиджак и лёгонькие летние туфли. Говорят, внук хотел ещё прикрепить на грудь Сергею все его фронтовые и послефронтовые ордена и медали, то тот решительно предостерёг его от подобного намерения: «Ни к чему это всё нынче!» И внук не посмел противиться деду, хотя до конца и не понял, что означает это его запретное «ни к чему». Паломники с удивлением и похвалой глядели на дубовую беломраморного цвета раку, на её резной крест, цветы и листья, но ещё с боль-

шим удивлением глядели на Сергея Махоткина. Впервые за долгие годы руки его не были заняты длинной ореховой палочкой-поводырем, и он не знал, куда их девать: то тяжело складывал в покое на коленях, то опускал почти к самой земле вдоль табурета, то прикасался к раке, словно согревал их исходящим от неё теплом и светом. Всё было уже готово к подъему солдата и Крестному ходу, но Николай Петрович, то и дело прикладывая к уху махонький телефон-мобильник, просил отца Михаила подождать ещё немного – обещался подъехать военком с офицерскими какими-то чинами, а без них идти Крестным ходом было и преждевременно, и нехорошо. Но вот наконец Николай Петрович после очередного телефонного разговора сообщил собравшемуся на лугу народу: – Вроде бы едут… Березанцы и паломники сразу заволновались, потеснее сгрудились в стайки на бугорках и холмиках: как-никак едет начальство, к тому же военное, всегда более суровое и требовательное, чем привычное для сельских жителей гражданское, и ещё неизвестно, как оно себя поведет. Вдруг опять вознамерится похоронить нетленного солдата на деревенском кладбище, рядом с братскою могилою. И как тогда противиться несговорчивому начальству, как оборонять солдата от этого, пусть, может, и законного, а всё ж таки не божеского намерения. Ждать пришлось недолго. Не успели березанцы и паломники даже накоротке переговорить между собой о предстоящей обороне, как из окраинной деревенской улицы вынырнула «Волга» военкома. Подъехав к глинищу, она, чуть потеснив мужчин с хоругвями на торфяник, остановились в двух шагах от раки. Но вместо военкома из «Волги» совсем неожиданно для березанцев и паломников выбралась маленького почти неприметного росточка старушка в белом, повязанном под подбородок платочке, и мужчина лет шестидесяти, заботливо поддерживающий ее под локоток. Старушка поясно поклонилась народу, осенила себя незыблемо-твердым крестным знамением и встала под занесенную уже для благословения руку отца Михаила. – Сестра убитого с сыном, – тут же побежала по бугоркам и холмикам, неведомо от кого и как возникнув, молва о старушке и сопровождавшем её мужчине. – А где же военком?! – озабоченно спросил шофера Николай Петрович. – Подъедет попозже, – ответил тот и поспешно стал разворачивать машину, чтоб отправиться назад в город.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

Николай Петрович опять было приложил мобильник к уху, но потом спрятал его в карман и, ничего больше не говоря шоферу, тоже подошёл к старушке. Отец Михаил троекратно благословил её, приобнял за плечо и, зорко следя, чтоб она случайно не оступилась на травянистом уже затоптанном сотнями ног дёрне, повел к обрыву ячейки. Старушка поправила на голове платочек, прикрыла даже перед горестным испытанием глаза, потом долгим неотрывным взглядом посмотрела на затенённого в глубине глиняного склепа солдата. – Он, – едва слышимо выдохнула она. – Ванечка! – и, закрыв заплаканное лицо худенькими ладонями, припала к груди подоспевшего ей на помощь сына. Отец Михаил отдал ему старушку на полное попечение, чутко понимая, что в эту тяжёлую минуту ей лучше побыть в объятиях и утешении родного, кровного человека. Старушка и вправду вскоре успокоилась, вытерла глаза кончиком платочка и уже просветленным, ясным взглядом ещё раз посмотрела на лежащего в глиняной тверди брата с широко разметанными руками. Ни отец Михаил, ни сын, ни Николай Петрович с ребятами-поисковиками не посмели нарушить этого созерцания. Они молча стояли поодаль, за спиной старушки, не зная, что и как можно сказать в такую минуту. И вдруг растерянное их молчание прервал Сергей Махоткин. Он поднялся с табурета, почти уже привычно, без чьей-либо посторонней помощи подошёл к старушке, прижал её к себе, тихо поцеловал во влажные вновь наполнившиеся слезами глаза и ещё тише произнес, указывая взглядом на её брата: – Я только прикоснулся к нему – и вот, вижу. А до этого двадцать лет был незрячим. Старушка ответно обняла Сергея, погладила по щеке старенькой своею теплой, почти обжигающе горячей ладонью и сказала: – Он всегда таким был, будто Ангел небесный. Отец Михаил, Николай Петрович и сын старушки почувствовали себя при таком взаимно-откровенном разговоре Сергея с сестрой солдата лишними и бесшумно отошли от ячейки к мужчинам-хоругвеносцам. Старушка не стала их окликать и удерживать, как будто и прежде рядом с ней и Сергеем никого постороннего и не было. Она вдруг достала из бокового кармана кофточки-джемпера тщательно завернутый в носовой платочек узелок, осторожно развязала его и протянула

Сергею старую пожелтевшую фотографию довоенных ещё времен. Сергей, удерживая её на доступном для глаз расстоянии, принялся внимательно и пристально рассматривать. На фотографии был изображен молодой, может, всего четырнадцатилетний парень в рубашке-косоворотке и чуточку уже коротковатых для него брюках, а рядом совсем малая русоволосая девчонка в лёгеньком летнем платьице с надплечными крылышками. – Это мы с Ваней в тридцать шестом году, – пояснила Сергею старушка. – Какой молоденький, – словно припоминая самого себя в давние те довоенные годы, отозвался на её слова Сергей. – Молоденький, – ещё раз посмотрев на фотографию, вздохнула старушка и вдруг начала рассказывать Сергею о брате всё, что знала и что запомнила из его юношеской жизни. – Бывало, заболею, так Ваня сядет рядышком, положит руку – вот так – на лоб, и будто забирает болезнь на себя, она сразу уходит, отпускает – и к вечеру я уже совсем здорова и весела. Сергей никакими дополнительными вопросами и любопытством не перебивал старушку, а лишь украдкой глядел на неё просветлёнными своими глазами и всё больше и больше узнавал в её лице черты старшего брата: такой же высокий чистый лоб, такие же гибкие в широкий разлёт брови, такой же тонкий заострённый подбородок. И только взгляда, глаз старушки и брата он сравнить и сличить не мог. У старушки взгляд был живой и теплый, с подвижными, чуть покрасневшими от слёз веками, а у брата веки были крепко-накрепко сжатыми. О чём ещё говорила, что ещё рассказывала Сергею о брате старушка, того никто не слышал. Никто не уловил и ответных слов Сергея. Отец Михаил и Николай Петрович в который уж раз принялись советоваться между собой, как извлекать солдата из ячейки, водружать в раку и после нести крестным ходом в церковь. Они заоглядывались по сторонам, ища среди березанцев и паломников Прошку, чтоб спросить и его мнения. Уж кто-кто, а Прошка подсказал бы им, что и как надо делать: в войну ему вон сколько довелось поднимать из земли, переносить и перевозить убитых. Но Прошка нигде не отыскивался. Как только раку установили возле ячейки, он незаметно затерялся в толпе, в самых дальних её рядах. За ним давно водилась странная такая привычка: срубив дом, сарай или баньку с воинственно вознесенными на их кровлях сторожевыми петушками или приладив на окнах резные наличники, а в подстрешье

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

«фартуки», он всегда отходил в сторону, давая возможность хозяевам, их соседям и всем прочим жителям без стеснения оценить его плотницкое умение и искусство. Но ещё с большим пристрастием оценивал Прошка в такие минуты это умение сам, и почти всегда находил какие-нибудь досадные недоделки и недочёты. Он и нынче, выбрав себе местечко на маленьком бугорке-торфяной кочке, взыскательным взглядом окидывал раку из-за спин березанцев и паломников. И ему зримо и явственно виделось, что впереплет с бегущими по обеим её сторонам вьюнками из лавровых и вербных листьев всё-таки надо было пустить полевые и луговые цветы: звонкие колокольчики, васильки-волошки, вереск и чабрец, и тогда бы рака смотрелась, может, даже ничуть не хуже, чем в Киево-Печерской лавре. В изножье раки, рядом с веночком, Прошка обнаружил один недобранный стамескою и рубанком бугорок и так раздосадовался этому недочёту, что вообще готов был уйти домой и затвориться где-нибудь в повети. Отец Михаил, не найдя Прошку, своей волей и властью принял решение и сказал Николаю Петровичу: – Давайте начинать. Пора! – Давайте, – поддержал его тот и спустился по лесенке в ячейку. Вслед за Николаем Петровичем спустился туда и совсем какой-то сегодня задумчивый Алёша. Вдвоем они опытно и согласно подвели под солдата заранее заготовленный дощатый помост; правую его руку с неотрывно зажатой винтовкой прислонили к бедру (и сразу получилось, как будто тот взял ее на караул, чтоб заступить на доверенный ему самый ответственный пост), а левую положили на грудь чуть повыше солдатского ремня с пятиконечной звездой. Удостоверившись, что солдат лежит на помосте прочно и непоколебимо, Николай Петрович с Алёшей оторвали его от земли и подняли наверх. Там помост из рук в руки приняли Витя со Славиком, отец Михаил, два-три мужчины-добровольцы из березанцев и паломников и Прошка, который, наконец преодолев все свои сомнения, объявился возле ячейки. Он немедленно откликнулся на просьбу Николая Петровича и отца Михаила и принялся распоряжаться работами, зорко следя за тем, чтоб при возложении солдата в раку никто не потревожил его лишним резким движением, не отвлёк от постовой караульной службы. Всё у мужчин получилось как нельзя лучше. Солдат лёг в раку покойно и терпеливо, не выронив из правой руки винтовки, а левую не отняв от груди.

Ничто в нём не изменилось и не нарушилось: ни откинутая чуть назад голова, ни по-юношески худенькие шея и плечи, ни в струнку вытянутые ноги в солдатских ботинках и обмотках. И лишь лицо солдата при ярком полуденном сиянии солнца вдруг просветлело, нестойкий коричневатый загар сошел с него; оно посвежело и даже как будто зарумянилось. Старушка, до этого мгновения молчаливо стоявшая в сторонке, теперь подошла к раке, обняла брата за грудь, припала щекой к его просветлённой, согретой солнцем щеке и сказала так, как, наверное, не раз говорила в далёкой своей детской жизни: – Братик мой милый… Никто старушке не мешал, не тревожил и не торопил её. Все понимали, что старушке надо хоть немного побыть с братом наедине, высказать ему всё, что долгие годы разлуки таила и берегла в душе только для него, одного-единственного. Ведь сейчас брата отнимут, отторгнут от неё, и он уже будет принадлежать не только ей, а и всем иным людям, перед которыми неожиданно явился, нетронутый землей и тлением. Старушка ещё теснее припала к брату и не смогла сдержать своего невольного горестного упрёка: – Мать так надеялась, так ждала, что ты вернёшься… Солдат, казалось, внимательно слушал её сестринские упрёки и обиды, слушал и внимал им. И вдруг как будто произнес с успокоительной, чуть тронувшей его губы улыбкой: – Вот я и вернулся… Старушка заплакала совсем уже навзрыд, прощально обняла брата и уступила место возле раки своему сыну. Тот склонился над ней, тоже заплакал, изнемог от слёз и в этом изнеможении нашёл в себе силы лишь для того, чтоб прикоснуться широкой ладонью к груди солдата, которого видел прежде только на фотографии да знал о нем по рассказам матери. – Оставь его, Ваня! – легонько тронула сына за рукав старушка. Слова её прозвучали негромко, но отчётливо и по-матерински повелительно. Их услышали даже на самых отдаленных бугорках и холмиках. Там всё пришло в волнение и беспокойство. Отец Михаил больше медлить не стал и отдал распоряжение обустраивать крестный ход. Возглавляя его, далеко вперед на луговую тропинку вышел с иконой Пресвятой Богородицы в руках высокий, уверенный в шаге старик, Матвей Ерёмин, который во время любого крестного хода: на Рождество, на Пасху, на Троицу, в день Преображения Господня – на Спаса, всегда и носил её, задавая крестному ходу особенно торже-

11 / 2012

Мытищинский альманах

Нетленный солдат

Иван Евсеенко

ственную и мерную поступь. Вслед за Матвеем встал с престольным животворящим крестом бывший учитель труда восьмилетней березанской школы, а теперь – один из самых усердных помощников отца Михаила в церкви Александр Наумович. Потом, по-военному подравнявшись в единую шеренгу, выступили мужчины с фонарём и хоругвями и несколько женщин и детей со своими, вынутыми из домашних кивотов иконами. Они все повернулись в полуоборот к ячейке и начали ожидать, когда отец Михаил, прочитав молитву, отдаст приказание отрывать раку от земли и вставать с нею в самом центре крестного хода. Минута была скорбная и напряженная, наполненная молитвенным голосом отца Михаила, дьякона и певчих. Но вот иссякла и она, и к раке с двух сторон подступили Николай Петрович с Алешей и Витя со Славиком. По команде Николая Петровича они подняли раку на плечи, и она сразу взметнулась, вознеслась над людскими головами, почти вровень с хоругвями. Золототкаными своими полотнищами с ликами Иисуса Христа и Божией Матери они широко развевались на ветру, образуя вокруг неё охранный шатер. Отец Михаил, дьякон и певчие, выждав несколько мгновений пока рака потвёрже укрепится под этим шатром-хоругвями, расположились в двух шагах позади неё. Их примеру последовали старушка с сыном и Сергей Махоткин. Поддерживая друг друга, они отдельной, соединенной теперь почти родственными уже узами стайкой укрылись за спиной отца Михаила и приготовились к дальней и нелёгкой для них дороге. А за ними, сколько видно было глазу, вдоль глинища и луга, до самой речной уремы выстраивались березанцы, пришлые и приезжие паломники Прошка поначалу хотел было вслед за Николаем Петровичем и его помощниками тоже подставить плечо под раку, чтоб несменяемо нести её к церкви, но потом отступился от этого своего намерения, вовремя определив, что он по сравнению с молодыми мужчинами маловат ростом: плечом до раки Прошка не дотянется и будет лишь помехой для них, сбивая с ноги и шага. Он опять затерялся в толпе и теперь уже совсем издалека, поверх людских голов, смотрел на раку и с двойным пристрастием укорял себя, что не пустил вдоль лавровых и вербных бегунков полевые и лесные цветы… Но долго удерживать на этом внимание у Прошки не получилось. Отец Михаил осенил себя напутственным крестным знамением

и подал условный знак Матвею Ерёмину, мол, пора, выступаем с Богом. Матвей долго ждать себя не заставил. Он поднял-взметнул икону Пресвятой Богородицы высоко над головой и сделал по торфяной тропинке начальный размеренно-твердый шаг. И в то же самое мгновение далеко в селе на церковной звоннице ударил колокол. Звонарем у них в Березанке был молодой выученик районной музыкальной школы по классу духовых инструментов, трубы-волторны, Павел (Паша) Красавкин. Ещё в первые годы музыкальной своей науки он пристрастился подниматься на звонницу, которой тогда безраздельно владел его дед, Борис Серафимович (Борис-звонарь, как все в Березанке от мала до велика звали его). Паша вначале на слух, а после уже и согласно нотной музыкальной грамоте перенял от деда старинное умение и тайну колокольного перезвона. Поимённо различал он все, какие только бывают в храмах, колокола: большие и малые, праздничные, воскресные, полиелейные и ещё особые – зазвоные колокольцы. Когда же дед Борис умер, Паша с полного согласия и благословения отца Михаила стал исполнять на них все будничные и праздничные благовесты, заупокойные службы и тризны уже в одиночку, ничуть не уступая, а может, даже и превосходя деда. Нынче отец Михаил повелел Паше подняться на церковную колоколенку с утра пораньше и зорко следить за всем, что будет происходить на лугу. И как только Крестный ход с поднятой над головами ракой обустроится, чтоб идти к церкви, так, ни сколько не медля, сразу ударить в колокола. И Паша не упустил, не проглядел нужного мгновения. С первым шагом Матвея Ерёмина он тронул главный, самый тяжелый колокол вначале чуть слышимым, далёким звуком, а потом, подстроив к нему колокола и колокольцы поменьше, огласил всю округу таким звоном, какого никто и никогда ещё здесь не слышал. Он не был заупокойно-поминальным, но и не был радостно-праздничным, а каким-то особым, по-особому, словно набат, возвышающим душу. Отец Михаил, дьякон и певчие, едва лишь этот звон коснулся их слуха, на одном породненном дыхании возгласили молитву-Трисвятое: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас»… На повторе её подхватила из уст отца Михаила старушка, а вслед за ней сын и Сергей Махоткин, который впервые за долгие годы своей слепоты шел в столь дальнюю дорогу без палочки и сопровождения, смело и безоглядно.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Иван Евсеенко

Поэзия

От них молитва как бы сама по себе перекинулась на остальных паломников, волна за волною захватывая всё новые и новые их ряды, и вскоре уже пел весь крестный необозримый ход. Николай Петрович в просвет между хоругвями иногда обеспокоенно поглядывал на село, надеясь увидеть на его выезде машину военкома. Но она что-то никак не появлялась и не появлялась… Крестный ход тем временем, стройно вытягиваясь в длинную нескончаемую ленточку на лугу, вскоре подошел к деревенским домам и начал заполонять широкую песчаную улицу. И вдруг, откуда ни возьмись, над ракой, крестом, иконами и хоругвями взвилась стайка никем вначале не опознанных птиц. – Горлицы это! Горлинки! – радостно воскликнул, первым узнавая их Прошка. Вслед за ним все березанцы и паломники тоже признали в метущейся птичьей стайке диких лесных голубей-горлинок. Признали и удивились, как это они не могли их различить сразу, когда те только появились над ракой, над иконами и хоругвями. Хотя, может, потому и не различили, что горлинки – птицы тайные, скрытные, в село к людям они не залетают, а живут в полном уединении в дальних лесах и чащах. Но вот сегодня, нарушив это уединение, залетели... Когда показалась церковь с широко распахнутой дверью притвора, горлинки взмыли на голубую, увенчанную крестом маковку и уселись там на карнизе. Так, под колокольный звон, молитву отца Михаила и голубиное воркование раку занесли в церковь и поставили подле Престола и иконы Божией Матери. Крестный ход у церковного порога разбился теперь уже в одиночную цепочку, и каждый паломник стал с крестным знамением подходить к раке, прикасаться к ней и склонять перед нетленным солдатом голову. Людской поток паломников и березанцев шёл до самого позднего вечера, и горлинки за всё это время ни разу не стронулись с карниза. Но когда возле солдата остались одна лишь старушка с сыном да отец Михаил с Николаем Петровичем и Прошкой, они вдруг в единый взмах крыльев запорхнули в церковь и вихрем закружились над ракой, как будто возвращая солдату из высокого, только им одним доступного, поднебесья его молодую бессмертную душу…

Владимир Климович

СВИНЦОВАЯ ПАМЯТЬ ВОЙНЫ

* * * Рождённым в начале двадцатых…

Не на пиршестве побрататься Вам жестокий век предложил – Сроднены вы великим братством, Горьким братством братских могил. В самолёте, танке, траншее Суд неправый вела война, В трёхпроцентную лотерею Вас разыгрывала она. Вас – Матросовых, Кожедубов, Вас – Доваторов, Кошевых – Сосчитают, немея, губы: В каждой сотне – Трое живых… Островками редкими встанете Вы сейчас по большой стране. Вы, прошедшие ад, Что Данте И присниться не мог во сне. Вам – последним – не знать бы тленья, Вам бы ввысь лететь да в мечту; Вы – великое поколение, Не упавшее на колени, А подбитое на лету…

13.12.2011–19.01.2012, Воронеж 38

Мытищинский альманах

11 / 2012

Свинцовая память войны

Владимир Климович

Размели, потому что –

1 9 4 1 ГОД

война. Не победная, как на картинке, А ножом по живому она. Отрыдали пока что не вдовы, Председатель удрал на восток; А для нас начинался бедовый, Пострашнее тюремного, срок. Три зимы в обветшалом сарае. Не расстрел. Ожиданье страшней. Лишь со смертью Мы в прятки играли Больше тысячи дней и ночей. …Бой последний, недолгий, нестрашный. Три пожара. Никто не убит. Только я На две трети – вчерашний. Страх во мне, тот, военный, сидит. Я стоял, Словно был непричастен; Я смотрел, Словно со стороны – Не знакомый с понятием счастья, Ветеран семилетний войны.

Мемуарами сорок первый Измусолен, как ветхий штамп: Не успели собрать резервы, Не поверил разведке штаб, Растерялся Великий Кормчий И буденовцев клан при нём… Мемуары доныне в корчах: Как писать, не сказав о том Без утайки и без елея, Как стрелялись на той заре Командиры полков, старлеи И комдивы из лагерей. Что – орудие без снаряда, Без горючего самолёт? Без винтовки и без гранаты Как исполнить приказ «Вперёд!»? И ложились («Назад ни шагу!») В травостой да в окопный прах, Возвышая табу-присягу, Сокрушая предсмертный страх. И подольских курсантов горстка, Заслоняя Москву собой, По-мальчишьи рванула гордо В первый бой – их последний бой. …В октябре прилетит упрямо Белый ангел на эти рвы, Где Москва не воздвигла храма На курсантской святой крови.

* * * Овраги-враги исковеркали ниву, В расщелинах – глина да горький песок. Тут детство прошло, Не сказать, чтоб счастливо, Куском биографии в несколько строк.

Д ЕТ СТ ВО В трёх верстах магазин захудалый. Как бежала туда наша мать! Керосина ли, спичек хоть малость – Ничего не успела достать. Близ живущие всё до крупинки 40

Мытищинский альманах

Счастливое детство, Неведомый символ, Из детства чужого мне, память, займи. Война С оккупацией, страхом всесильным, 11 / 2012

Красноречие заката

Михаил Фридман

В мои-то лета – С четырех до семи. Помногу недоли, Удач понемножку, Недремлющий голод – Бессонья залог – С рожденья почти аж до флотской кормёжки. …Я к сытости долго привыкнуть не мог.

Звонкой песней завершится ропот. Смерть приходит к музе налету. Распустился разноцветный зонт – Дождь пуляет капли в бабье лето. Я пойду в обход до края света И настигну этот горизонт! * * * Кто безвреден, тот и бесполезен, Тот не служит ни добру, ни злу; Видит всё, но никуда не лезет, Успевая всякий раз к столу.

Бурьянят поля. Сатанеют овраги. Встречает безжизненный призрак – Село. Глотну из колодца неведомой влаги, Чтоб губы чернобыльским духом свело.

Он хитёр: не вынуждает совесть, И она не мучает его. Данностью ему – любая новость, Скукою – любое волшебство.

Беларусь, с. Грязино

Ни на чем не видно отпечатков Сеятеля сорного былья. Это – человек без недостатков. Разувериться б, что это я.

Михаил ФРИДМАН

КРАСНОРЕЧИЕ ЗАКАТА

* * * Красноречие заката, Отраженного в реке. И ко мне придёт когда-то Эта зрелость налегке.

* * * Совершенство – это горизонт: Видят все, а ты дойти попробуй! Идеал – ориентир особый. Где же скальпель, шприц, зажим и зонд?

Я забуду оглядеться И пойду, пойду быстрей На пронзительное меццо Из далёких детских дней.

К совершенству тянется душа. Из земли зерно стремится к небу – Биография колосьев хлеба. Жизнь проходит, душу потроша.

И согнусь, как спелый колос, Молча, в свой последний час, Чтоб услышать нежный голос Васильково-синих глаз.

На лопатки уложить мечту В силах только беспристрастный опыт. 42

Мытищинский альманах

11 / 2012

Воды прозрачность, выпив облака...

Михаил Фридман

Наполни смыслом путь. Не удержать года. Глядишь, когда-нибудь Ты вновь придёшь сюда,

* * * Я живу последними стихами, А не теми, что я вам читал. Жизнь моя проходит в звёздной яме, Где луна встаёт на пьедестал.

Чтоб верить, а не знать О том, что мы в раю, Чтоб заново – опять – Прождать судьбу свою.

И моё молчаяние длится, Отзываясь эхом в тишине; И ко мне спускается десница И стихи протягивает мне. Заключаю в жадную охапку И бегу к блокноту своему. И луна стихи мне сыплет в шапкуНевидимку – я её сниму.

Виктор ЖЕРЕБИН

Воды прозрачность, выпив облака...

Напоённый чистым лунным светом, Обнимаю музу – древний грек. Так вот и становится поэтом, В сущности, обычный человек.

* * * Поздней осенью приеду в Ясенок, Где от холода скукожилась речушка. Прихвачу с собою узелок – Сало, хлеб, картошка и чекушка.

* * * О, истина! Твой лик Закрыл моё лицо. Межличностный конфликт Сиамских близнецов.

Над обрывом я присяду на пенёк, И откроет поры свежести душа. Как мне сладок этот пасмурный денёк! Мысли в Космос улетают не спеша.

Где грань добра и зла? О люди! Смотришь в них, Как будто в зеркала. Но нет зеркал плохих.

Под завязку прошлым Космос мой забит: Лица, страны, встречи-проводы, долги… Там никто из нас живущих не забыт, Только сам себе, пожалуйста, не лги.

Почёсываю бровь Под трели соловья. Печальная любовь У каждого своя.

Успокоится сердечко, сбавит ход. Вижу – мамочка на лавочке сидит. Вот от пристани отчалил теплоход, А с кормы любовь моя глядит.

Мытищинский альманах

11 / 2012

Виктор Жеребин

Проза

Тает, тает жизнь, скрывается вдали, Как рябины куст уносится волной. Ты поставь за меня свечку, отмоли Дни, которые прожиты не со мной.

ВАСИЛИЙ КИЛЯКОВ

Отдышался, успокоился, привстал. Горький вкус антоновкой заел. Показалось, что ничуть я не устал. Воздух родины – на новое задел! * * * Воды прозрачность, выпив облака, Мой взор к себе надолго приковала. Хотя река была не широка, Как русло, юная, она ещё искала И как настойчиво плескалась в берега! Не то, что старый пруд… Он к вечеру дышал с натугой и устало, Дыханье-пар развесив над собой. И, укрываясь лёгкою волной, Он будто зарывался в одеяло. Как рвётся молодость свои пути искать! Что скалы ей, плотины и отроги? Она себе свои создаст пороги, Чтоб – прыг в седло – и в вечность ускакать!

Мытищинский альманах

НЕУГОМОННЫЙ Рассказ

–С

тепанида, подавай на стол! – Поспеешь, не помрешь, – отрезала Степанида. – Поросенок визжит, прежде его покормлю. За дверью, в сенцах, месячный поросенок-молочник заходился визгом. Грубо навалившись локтями на стол, старик задумался о работе, о кузнице. Времена пришли поганые, такие поганые, что на исходе сил пришлось вспомнить забытое ремесло, на исходе жизни и сил открыть кустарную кузню, вспоминать навык работы с отцом-покойником… Отыскал он в бане, наверху закинутый и забытый мех, отыскал молотки. Вот помощника бы еще, какой из нее, бабы, помощник… Он покосился на жену: «Вона, пожрать – и то не дождешься». Глаза его, мутно-серые, слезятся. Руки страшны иссиня-черными буграми вен с припухшими ревматическими суставами. – Скоро? – вновь спросил Данила. Привычно работая ухватом в печи, бабка Степанида, потная, суровая, с подтыками длинной юбки у пояса, не удержалась, завелась: – Ай, горит? Да провались она в тартарары, твоя кузня. Она нам не кормилица. Каких только слов не наслушался Данила от жены за долгую совместную жизнь, но то, что он услышал в эту минуту, резануло по сердцу бритвой: – Не кор-ми-ли-ца?! Ишь, что сбрехала, чертова баба! Степанида и бровью не повела: выпрямилась, одернула подол синей ситцевой юбки, зло и раздельно выпалила: – Истинно так. Работаем от зари до зари, а куска хлеба в доме нет! – Кругом сыр-бор, всю Русь-матушку растащили, а ей только чрево набить. Хлеб-то нам не довезли из Центральной с элеватора, да мо11 / 2012

Неугомонный

Василий Киляков

жет, прямо в войско, в Чечню и пошел, нашим детишкам увезли. Их ведь там, небось, трое. Надо обуть-одеть. Прокормить. А? – На! – Степанида стукнула на стол большую разлатую глиняную тарелку «толчка», мятой картошки. – Ешь, пока посинеешь! Ты бы не пускал детей на войну, ай им там место? Робили бы во дворе, косили цветошник бы да сенца, сажали картошку… «Бессолая, как трава», – тихо, самому себе, мысленно говорил Данила, перекосив губы и обжигаясь. Не обращая внимания на еду, он невольно стал думать о Чечне, о сыновьях – Ваньке и Петьке, ушедших по контракту. Голодно, поди, им там. Но больше всего терзался кузнец воспоминаниями о дочке Маше. Помнилось ему: работает он в слесарке, в хорошие времена, на станке. Станок токарно-винторезный визжит резцом, гонит стружку, которая из серебристой становится черной на глазах, остывая. Вдруг крикнут ему, тронут за плечо. Он снимет очки – и вот она, Машутка, тут и есть – пришла с обедом. Суп в горшке, каша с маслом в большой железной миске, как и сам он носил отцу в далекие прифронтовые времена. Подойдет, бывало, поцелует в небритое лицо и пропоет… Ишь, то-то уж и сорока была: сядет и все щебечет, все щебечет. Вспомнил, и душа обмякла, лицо расплылось в улыбке. – Почто ощерился-то? Или деревянный рубь увидал под столом? – сострила Степанида. Данила пропустил эти слова мимо ушей: он в этот миг слышал голосок любимой дочери. Степанида, открыв дверь в сени, остановилась у корыта рядом с чавкающим поросенком. Розовый луч дневного солнца вытянулся изпод обрешетника крыши и вытянулся во все сенцы, дальше в избу, лег пятном на худые ребра поросенка. Запустив морду до глаз в долбленое корыто, молочник цедил жижу сквозь зубы, ловил картошку на дне. Вдруг он приподнял морду, посмотрел прямо перед собой и ковырнул пятаком корыто. Помои выплеснулись на босые ноги Степаниды. Данило зло посмотрел в сени, бросил ложку на стол: – Глупая скотина. Опрокинул корыто и собирает с пола. Ца, зараза, ца! Старуха поддала ухватом поросенка. Тот, взвизгнув, отскочил как мяч. – Наелся, ай нет? – спросила она мужа. – Наесся тут с вами, – буркнул Данила. – Свинья да баба, дурей, видно, ничего Бог и придумать не мог. – Сам-то хорош, – обиделась Степанида. – Ишь, брови-то понавесил, ровно кот на сметану.

Данила, тяжко вздохнув, вылез из-за стола, снял с полатей картуз, и, глухо хлопнув им по привычке о ладонь, надел козырьком назад, окликнул: – Пошли, в кузню пора. Сложив багровые губы, с тяжкой думой, шмыгает Степанида. Ноги, мосластые, кривые, с синими вздутыми венами на икрах, с подагрическими шишками, насквозь протершими обрезанные чуни. – Ить вот, лаисся ты на меня, а помру – небось выть будешь? – хитро прищурившись, спрашивает Данила. Старуха отмахивается: – По ком плакать-то, кожа да кости. На чем душа держится, хоть сейчас ополосни, да и в гроб. В могилу и то краше кладут, одна неугомонность осталась. Иногда она и впрямь силилась представить себе жизнь без супруга, но так ничего и не видела. Данила казался вечным, и если кому и уходить, то ясно, что – ей. Новая «Нива» председателя пропылила между палисадником и ремонтными мастерскими, от которых остались одни развалины. Старуха решительно направилась к нему. – Ты старика-то моего в гроб что ли загнать хочешь, нехристь! Он еле ноги таскает, ишь ты – с кузней затеял и в сторону. У него работы прорва, а деньги-то кой-какие положил, да и тех не видим. – Дадим, дадим, бабка, не деньгами – так вот отсеемся, пшеницей, натурой отдам. Время – сами знаете, хуже войны, загнали село, запарили: бензин, корма, электричество – все в гору. Хлеб – по закупке все дешевле, спекулянты, гля… Нарочно валят, под корень секут. Нынче в договор вошел: никак не меньше, чем семь тысяч за тонну. Не сдержим слово – конец нам… – В газетах-то что печатают, скоро кончится бардак-то? А Чечня, угомонили там их, или нет? – Не скоро еще, отец, – отвечал председатель, перемежая слова с одышкой, со вздохами крупного своего тела, и уводя разговор в сторону от насущных проблем. – Так вот, эти бандиты, там, в этой Чечне, взрывают фугасы, горла режут солдатикам… – И нужна нам она, эта Ичкерия, пропади она пропадом, ай своей земли мало. Своей-то не обиходим, бросили, жрать нечего. А и та, что осталась у них – гориста, хлебушек не родит. – Там нефть, батя. Черное золото. Джихад весь мир завоевать хочет, – кратко и просто пояснил председатель. – Ну-у? – удивился Данила. – Такая козявочка – весь мир?

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

–У них – вера, батя, а у нас? И Даниле представилось большое поле, ровное и сплошь в хлебах. Бородатый чечен в образе и подобии плакатного врага, времен Второй мировой войны, руки засучены по локоть, сам – с автоматом и фугасом через плечо, как, бывало, видел он в новостях по телевизору. Тракторист-частник промчался напрямую по колеям, спьяну заснув за рулем и мотая от тряски головой, как мертвый. Председатель кинулся ему наперерез, стал кричать и махать руками. Данила двинулся вперед. Степанида не отстает. Село вытянулось в два порядка. Молодая зелень блестит на солнце, но не радует глаз. По селу – разруха, как от бомбежки. Молодые уехали на заработки в города или по вербовке, детей кинули на родителей, на бабок. – Что с них выйдет, а, старуха? – Из кого? – Да вот, из детишек-то… Сироты при живых родителях… Увидев кузнеца, ребятишки бежали издалека, позабавиться. Один кинулся вприсядку, выпевал, чумазый: Ой, Данила, дед Данила, Тебя бабка заморила! – Брысь, безотцовщина, зауглы окаянные, ай он вам ровесник? – вскинулась Степанида. Данила со смехом понужал: – Этак, этак, а дальше? Заморила, заморила, ее грех… Ку-знец. Молодец. Вся моя отрада! От дороги вдоль выгона – чуть влево и вперед – и вот она, тут и есть, «кузня-кормилица», присела у глубокого оврага. Серо-седая, как старая и добрая мать. С покосившимся, одним-единственным окном. А вокруг старые розвальни, ломаные плуги, рессоры, динамо от трактора – все ржавое, гнилое, в земле заросшее, с бурьяном вперемешку. – Ждут, – говорит Данила, подходя к кузне: все ждет хозяина… На крыльце кузни сидели-распивали трое мужиков – один другого угрюмей, все в обносках. Воняло кислым, давно немытым. – Посмотрю я на вас, мужики – ровно через молотилку пропущены: излом да вывих. В город на заработки – и то не годитесь, сеете плохо, с плугов да телег все гайки порастеряли. Ребятишек-то, поди, и тех – не могете, а? Или недосуг, до ребятишек? Бабы-то ваши все телевизор смотрят? – Не выключают. Им не до нас, а нам не до них.

– А нам еще лучше… А работать – когда: с утра выпил, день свободен… – Работа, она не кой-там что, постоять может. Данила щелкает выключателем, отворяет настежь дверь кузницы, командует с озорством: – Стешка, дуй! Степанида, набросав лучинок, зажигает охотничьим серником груду древесного угля, налегая на ручку. На меха, раздувая фиолетовое пламя, тоже балагурит в тон мужу: – Данила, куй! Пыль кипит-волнуется в узких лучах солнца. Застоявшийся запах пара, гари, древесного угля возбуждал в душе кузнеца необъяснимое чувство радости, гордости: что надо быть человеком, оставаться человеком до конца. И пока Степанида раздувает пламя горна, греет он заготовки. Данила готовил инструмент основательно, осматривал молоток, наковальню. Все заботило Данилу в кузнице: и покосившееся окно, и подносившаяся наковальня, и худая крыша. Берет клещи – думает «Ивановы». Смотрит на зубило: «Петька подарил». Приедут сыновья, можно и на покой уходить. Бывало, возьмутся сыновья за заготовку, и так горячо, рьяно жарят по ней кувалдой. Данила, сдерживая гнев, учил: – Бей тонко, с оттяжкой, пяточкой. Чувствуй силу удара – от этого и прочность поковки. А если закурят, так загремит: – Два дела делаешь? Или курить, или работать! Только запори мне изделие! – Чо ты, батя, кипятишься. На твой век железок хватит. Ну, испортим, так и что ж? – Хватит? Сколько людей потело над рудой, железо из нее выводили! Эх, Петра, Петра… – сокрушался Данила. Теперь Петр награжден медалью «За отвагу», вырезку присылал из газеты и фотография в ней: «Награжден»! Кузнец стоял у наковальни, вспоминал о детях, мысленно ругал себя за грубость. «Может, уж нет в живых Петра-то, – с горечью думалось. – Иван и Машутка пишут. А Петр как в воду канул…» Кузнец засуетился, схватил клещами заготовку, налитую соломенным блеском, и ну жарить по ней молотком. Золотая окалина порхает, жжет фартук. Изредка остановится, шоркнет рукавом по потному лбу, и снова за работу.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

– Не спеши. Отдохни чуток, – говорит ему Степанида, – пошто торопишься, успеешь… Проковав все заготовки, Данила кладет на наковальню клещи и садится рядышком с женой. Степанида, раскинув юбки, сидит широко, расставив ноги в рваных калошах, смотрит на разбитые сапоги Данилы и думает: «Чем кормить старика в обед? Пшенка да мука. Да вот еще картошка. Утром картошку не ел…». К обеду Степанида выпросила-таки у соседки маслица да яиц. Замесила пирог-стародум, без дрожжей, на ужин. Налила щей из молодой крапивы. Ели молча зеленые щи, и бабка все вздыхала, поглядывала жалостливо на Данилу. Ел он плохо, все откладывал ложку в сторону. – Вздремни часок-другой, – уговаривала, убирая посуду со стола. – Весенний день долог, успеем. – Идти надо, – отвечал Данила, хотя полежать ему хотелось: ломило поясницу, ныло сердце. – Обещал к вечеру отковать две ости. – Успеешь. У них все срочно…– ворчала старуха. – Да ведь не для них ости-то, для России! Старуха фыркнула в уголок платка. – Нужны ей твои ости-то, России-то, ржавые железки. Совсем ты, старик, одурел от телевизора-то. – Глупая ты старуха, – обиделся Данила. – Без железок ни плуга, ни бороны не изладишь. А не изладишь – насидишься без хлеба. Помнишь, еще по молодости-то плакат висел в конторе: «Не только штык, но и колос врага колет». – И-и, вспомнил. От нонешних-то врагов – ни колос, ни штык не спасет, не-ет… Жарко, душно в избе. От горячих щей, от слабости кузнеца бросало то в холодный пот, то в жар. Он с трудом открыл окошко. Ветерок потянул прохладой, освежил грудь и лицо. Еще больше захотелось прилечь, завести глаза. – Пора, – пересиливая боль в пояснице, торопил Данила. И опять потянулись они вдоль развалившейся череды домов к кормилице-кузне. Вечером село окутал мутно-серый рыхлый туман, в кузнице стемнело. Степанида вылила остатки грязного керосина в допотопную лампу с треснувшим пузырем: вот уж с зимы-потемки, с заговенья бродяги поснимали на металлолом алюминиевые провода. Трансформатор не гудит теперь, как бывало раньше, издалека слышно.

– Ну, я пойду. Приготовлю ужин. И ты не задерживайся тут. – Иди. Уберусь и приду. – Посуду чинить будешь? – Нынче не придут. Поздно. – Ты бы хоть керосином с них брал. Или хлебом. – Я что ли? – сурово переспрашивал Данила. – Они вон откуда едут, из соседних сел. Новое купить не на что, оттого и несут в починку. – А то что же даром-то? Даром и чирей не садится. Сказано: сухая ложка рот дерет. – Не раздерет! – Ну, околачивай руки-то задарма, околачивай. Они и так у тебя, ровно у лешего. Часто вечерами приходили женщины из окрестных сел: кто чайник принесет – отлетела ручка, кто кастрюлю – дно запаять, кто подойник – долой ушко. «В сельмаге не укупишь», «пенсию из района не дождешься». Вот и ходили в кузницу. Данила отказать не мог, не умел. Вот и сейчас, только ушла Степанида, словно ожидавшая ее ухода, тотчас нагрянула Пелагея со сковородником. Данила уже собирался, смахивал окалину с наковальни, складывал инструмент. – Митрофаныч, сустрой, милай, – запела вдова. – Как без рук осталась. Горячую сковородку руками-то не возьмешь из печи. – Знамо, не возьмешь. Что бы ты пораньше-то. – Как? – Завтра приходи… – На работе пласталась, бороновали. – Придется покупать новый. Этот – шабаш, зев выгорел… – Мила-ай… И Данила греет заготовку, Пелагея помогает, подкладывает уголек. Украдкой выставляет бутылку самогона. Данила не видит бутылки. Упрямо не видит. Истолковывая это по-своему, вдова опять поет: – Я тебе, Митрофаныч, утром хлебца принесу, свежего, свойского. Без подмесу за твою работу… – Не надо, у меня есть. Ты племяшей своих корми. Тюрю с молоком совастожь им – сытно. Они у тебя вон, какие частушки складывают, ровно артисты. Поздним вечером Данила закрыл кузницу, часто и нелегко дыша. Самогон замолаживал, разгонял кровь – словно возвращал юность. Теплый майский ветер дул порывами. Где-то брехали собаки, квакали

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

лягушки в овраге за кузней. И в этом кваканье старику чудилась отчаянная жизнь, как у людей, беспощадная нынче. – Ур-род, ур-род, – дразнила жаба. – А ты какова, – отзывалась другая, – ква, ква… В середине села, на бревнах, играл кто-то на баяне. Тосковал в любовной истоме, терзал клавиши. Одиноко играл. И не подпевали ему девки, как это было прежде, как встарь, все об одном, все о том же. Кузнец любил музыку, гармонь волновала сердце воспоминаниями о былом, об ушедшем. Подошел к гармонисту, приложил к уху ладонь, гармонист кивнул. Данила глухо топнул сапогом, и, снимая под лихой заигрыш пиджак, сделал выход и прошелся. Потом смело кинулся в пляску, как в омут.

– До ста лет жить хотца, Стеша, – говорил он. – И вот, думал, молод еще, повеселю народ, ан нет. Прошло времечко. И всю ночь тяжко спал старик, с полуоткрытыми глазами, как мертвый. Степанида тяжко вставала в ночи, не зажигая свет, в светлую весеннюю ночь, спрашивала заглядывая в бледно-синее лицо мужа: – Сердце болит, Данилушка?

Степанида отстряпалась, в поиски пустилась. Она искала неугомонного долго. Ходила в кузницу, заглядывала и в сарай кузницы, даже на скотный ходила и не выдержала: – Как провалился! И вдруг услыхала его голос и глухой крепкий топот, заголосила, завыла, подходя к зевакам, как по покойнику: – Окаянный, неугомонный! Видно было, что Данила пьян, и пьян крепко. Натощак хватило ему и полбутылки. – Данила, Данила! – рванула она за рубаху. Притворяясь пьяным и потешно отбиваясь от жены под общий смех соседей, он поддался на ее уговоры. Шли под руку, Данилу гнуло и клонило.

Утром два выстрела, один за другим, взбодрили тишину деревни –ударили, эхом отозвались, догнали друг друга, встретились и сплелись. Кольцом сошлось эхо и умерло вдали четырежды. – Эка штука, – сказал, привставая и вслушиваясь, наваливаясь на подоконник грудью, Данила, – глянь-ка, стреляют, никак охота. – На кого? – насторожилась старуха. – Вот Бог знает, кто и есть: для уток – поздно, май уже. Да и на тетерева поздно. Уж не городские ли? – Городские и есть, наши давно не палят, не на что баловаться, на хлеб не хватает. На горизонте повис столб: густо и плотно шел-поднимался шлейф пыли, словно гарь за подбитым самолетом, вздымалась пыль вверх, обозначая путь горбатой иномарки, заволакивала дали, медленно ползла под угор. Грозный клаксон причудливым звуком оглашал окрестность. Клаксону вторила визгливая музыка, упруго била она в динамики «Ланд-ровера», вытряхивалась на улицу. Глухо и непривычно трещало в том сплетении звуков банджо, перемежаясь с чехардой перестуков непонятного инструмента, словно палкой по забору или по стиральной доске. – Ух, открой, Валера, открой окно! Душа воли просит! «Вот моя деревня, вот мой дом родной…» – Деревня – это да, красавица. А в курицу ты с двух раз не попал. Шефу скажу, пусть в тираж тебя спишет: слепой. – В тираж? Да где он такого найдет… Мелко семеня, удирали из-под колес куры, поспешали в сады, пролезали сквозь колья частокола, едва могли отыскать прогал. Чья-то собака бросилась сдуру под колеса, да вовремя отскочила. – Эх, гляди, чудо-то! Теленок на длинной веревке долго и неподвижно смотрел на машину, пережевывая траву, и так же внезапно, потеряв интерес, отбежав на длину веревки, дернул так, что едва не вырвал вбитый в землю кол.

11 / 2012

Тятька кузницу сустроил, Я кую, кую, кую… Шестьдесят четыре пуда Поднимаю…

Пел он, работая ногами, и теряя последние силы, задыхаясь, закончил: Ах ты, милочка моя, Сорока белобокая, Раньше я к тебе ходил, Теперь – гора высокая!

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

По-своему поняв намек, пьяно ткнув локтем в бок водителю, захохотал и замахал в окно пистолетом. – Кончай шмалять, всю деревню поднял, – окоротил шофер друга, –лучше подсказывай, как и куда. – Давай, давай, ямки, давай, Валера! Коротко стриженный и губастый охранник-«телок», с жирной грудью, сдавленной узкими бретельками черной стильной майки, с мотающейся поверх кобурой, свистал, хохотал, подстукивал от нетерпения и топал в такт музыке. В открытое окно гнало дым сигары шофера. Машину в засохшей глине по колее валяло то в одну, то в другую сторону. Колея держала каменно. – Против колодца сверни. Пятистенок рубленый, рули под тополь. Туда, туда. Приехали. Грудастый охранник, предвкушая радость встречи, выдавил в рот душистую конфету из цветной коробки. Рыжий водитель затормозил, выдохнул дымом. Выщелкнул сигаретку из окна. Подъехали бойко, качнуло от тормозов. Посидели, пока уходила прочь и опадала, обгоняя машину, дорожная пыль. И все долбила и долбила в динамики, не переставая, сумасшедшая музыка, мягко и громко ударяя в акустические колонки, словно примеряясь к обстоятельствам. Приехавшие едва слышали друг друга, общались знаками. Как немые: все трещало, жило, играло и разговаривало. Мягкие сиденья из кожи не могли погасить напор звука. Саксофон вел партию, банджо вторило, то догоняя, то отставая, чеканил упрямый ударник. – Ну и дичь тут… Вот она где была бы – охота. А ты спрашивал, где? – Не попал в курицу с двух раз, охотник. – Это ж тебе не «П.М.», а «Ижак», а проще – «ишак», дерьмо, а не пистолет. Менты выдумали и вооружили «ЧОПы», четверть прицельной и поражающей силы… – Говорить было трудно, шумно. Дед Данило привстал, выглядывая в окно на подъехавшую иномарку: чудней и шикарней автомобиля он не видывал. Степанида испуганно растолкала створки окна, и тут же заохав, мелко и часто крестясь, села на табурет. – Ты что, бабка? – Данило все никак не мог понять что случилось, – чего ты? – Выдь-ка, выдь, старик. Гляди сам, или это Петро к нам? Старик, сдвинув брови, пробирался через сенцы, пугаясь стуку собственного сердца и сразу упавшей, ушедшей из-под ног опоре. Теперь подвернувшийся молочник завизжал от пинка старика.

– Петя, ты как здесь? – выкрикнул он и сам поразился слабости сиплого своего голоса. Он замер на крыльце, беззвучно, разевая рот. Старуха глядела у окна из-под руки: сын Петро – косая сажень в плечах, черная майка на узких лопающихся бретельках, а по ней рисунок, белая обезьяна над штангой с изогнувшимся грифом и надпись не по-русски «Воss»… Вышел Петя, прихрамывая от долгого сидения, растирая затекшие ноги. – Не признаешь, батя? Постарел… Ты это, прямо как капитан на мостике, ага… – Мать, – сипло позвал Данила жалостливым голосом, – а мать, это Петя? Он? Взмахнув платком, стянутым с плеч, шагнула старуха со ступень крыльца и чуть не подвернула ногу. – Ты чего, мать, чего воешь-то, как по мертвому? – Петро обнял ее: «Дорогие мои старики…». – Пожалей ее, пожалей, Петя, – узко и торопливо шагая-сходя по ступеням с крыльца, сипло просил Данила. – Плохая она, плохая совсем здоровьем-то, еле живая… – А ты? – Ну-у, я еще нормально, в силах. – А болезнь-то твоя вечная… – Какая? – Птичья, «перепил» называется. Похмелиться-то не хочешь? – Теперь другая болезнь, называется «дай поесть». Жрать нечего, голодуха по селам. У кого пенсии – еще купят хлеб, если дети не пропьют их пенсии. А то заработать негде, швах. – Угощаю! – вскрывая бутылку шампанского, стреляя пробкой и пачкаясь белой пеной, весело кричал Валера-шофер натерпевшийся по питью за рулем: – Угощаю! Пою и кормлю! Петька обнял плачущую мать, правой рукой ухватил бутылку: – Валера, разбирай, разбирай багаж. Провиант в горницу, скарб в сени, так, батя? А вот это, Валера, он, мой батя. Отец, это – Валера Вихров, собственной персоной. И шофер, и помощник в одном лице, и мой и шефа моего. Лучший шофер всех времен и народов, да! И Москвы, и всех ее окрестностей…Валера, неси все в дом. А виски осталось у нас там? Ночуем в хате на пуховике. Можно и выпить от души. Три дня гудим как флюгера: у-у-у… – Там, в багажнике. – Ты стакан тащи, свой, большой, «семиглотошный». В маленький-то у него, Валера, нос не лезет. Только большой. Да чтоб с горкой.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

«В склень» называется. Чего стоишь да головой трясешь, отец, счастью своему не веришь? Желтый как утренняя моча виски плеснули в два стакана, отец и сын. – Валера, а ты? – Я не бу-у. – А мы будем. Будем, отец?! – Будем. А закусить? – Вот, батя, пахлава, бери. Коржик сладенький с толченым орешком. Восточная сладость. – Ну и выпить ты нашел, Петро, хуже самогона. Под него бы… грибки соленые. – А есть? В погребе. – Мать, дай фонарь, фонарь мой где-то немецкий, я в погребок нырну за грибочками, я мигом. И сметанки… Стой, стой, Валера. Вот гляди. Какие дела. Ты городской. Тебе не понять, а я давно изумляюсь: вот гляди, видишь церковь шатровая, золотые купола. Каменная. Русский крестьянин в лаптях ходил, а купола позолотил. И люди жили, те крестьяне, что строили ее из камня самородного – у этих людей крыши изб камышом были крыты. Слышишь, Валера, не жестью и не ондулином – камышом. Не веришь? Я еще застал… Мам, как так нет фонаря, а где же он? – А она его, Петя, на печи оставила зимой. А печь протопили как следует, он и расплавился, батарейки поплыли, щелок из них замылился. – Мам, зачем же ты его на печь-то? Яма амбара – холодное чрево сруба с бегающими мокрицами – встретила Петро недружелюбно. Подгнивший рубленый в лапу сруб слоился гнутыми от старости и тяжести земли рваными бревнами, угрожал падением. Заговорившие под его ногами ступени лестницы, запах мокрого смородинного и вишенного листа из кадки вмиг окунули его в детство. Петька с закружившейся головой присел. С удовольствием дышал он и вглядывался в полутьму. Промытая алкоголем душа с обострившимися чувствами ностальгировала. Было глухо, темно и беспокойно. Тайная веселость трогала сердце. Лечь бы прямо вот здесь. Свернуться клубком по-собачьи, все оставить-забыть. И шефа, охотника-коммерсанта, что, напившись пьян, отпустил в деревню погостить, и недостроенный дом из пеноблоков с неудачным фундаментом в Подмосковье, и все-все… Пришло на память, как сестра в детстве боялась лягушек, а он нарочно бросил лягушку в крынку здесь, в амбаре. Да и послал сестру

за сливками. Лягушка плавала, не давала сливкам согреться. Машка, спустившись в амбар, вдруг завизжала как резаная. Братья хохотали. Подтрунивали: «Машка, где сливки? Перевернула?»… – Мать, а где же сливки к грибам? – вылезая наверх по певучим ступеням, крикнул Петр, поднимая в ковше оранжевые соленые черныши в смородинной листве, – ай съели? – Какие сливки, сынок, коровы-то нет давно. Я косить не гожусь, отец тоже. Вон они, руки-то, не разгибаются. И у отца – артрит. Не руки, а крюки. – Ставь багаж на крыльце, малый, – сипел Данила. – Валер, ставь тут, не суетись. На-ка, на, пистолет-то, спрячь его в багажник. А то гости соберутся, перепугаем еще, чего доброго… Данила, как выпил, так тут и сел с пустым стаканом в руке. Сидел, двигал бровями, тяжело сопел от удовольствия. – Прошла голова? Добавить, батя? – Подожди, не гони коней… Пусть пожжет. Петро, а я о тебе вчера сон сбредил. Зуб у меня будто бы выпал, коренной. С кровью. Вот она и впрямь – кровь своя родная: ты приехал. –Ты бы раньше сбредил, старый. Хоть на годок один, – упрекнула Степанида с навернувшейся слезой. Валера принес опять. Разлили. – Мать, а тебе? – Ну ее к лешему. – Поехали… Гадость какая… Фу… – Между первой и второй – промежуток небольшой. – Три тысячи рябчиков бутылка, батя. А ты говоришь, «гадость». «Блек Джабел». Во, читай… – Что ты? – испугался Данила, даже жевать престал, – три тысячи? Это ж полкоровы! – Ну, за шесть тысяч никто коровы не продаст, хотя в вашей «очумеловке» шут его знает. Нищета тут такая, что, пожалуй, и продадут, а? Валера поперхнулся, закусывая ветчиной, засмеялся, закашлялся. Ему услужливо застучали по спине, чтобы не подавился. – Чертово тырло! Дожди пойдут, гляди-ка, и на «джипе» не вылезешь… Вот откуда я родом, Валера. Как вспомнишь, так вздрогнешь, со стыда сгораешь: из дикарей сиволапых. Уж ладно бы Германия или Дания, ну хотя бы Рига, а то – село Мукасеево на речке Вобля. – Речка хорошая, да. Щука опять пошла. А ты был там, в Германиях-то, сынок?

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

– «Был». Не был, а жил. Недавно опять оттуда. Вот житуха, шик. И одежда, и люди умные, словом, другое измерение. – Петя, а ты на сколько к нам? Поживешь? – Дня на два, шеф отпустил. Как позвонит – надо отчаливать тем же часом. Он в охотохозяйстве, верст сто отсюда. Пока доедешь… – Отпустил, значит? – Он пьяный – добрый. Батина болезнь у него, «птичья», вот боюсь: не заразная ли. Ты что, мать, плачешь, что ли? – Столько годочков не был, и – на два дня? Через полчаса вышли на крыльцо, заметно повеселевшие, сытые. С дымящимися сигаретами, черными тонкими и белыми. – А хорошо тут у вас, батя, и что главное – тишина. И такая свежесть, даже сила откуда-то, как в детстве, кажется, воздуху наберу и сейчас облака раздую, честное слово. Вдали растянуло-растащило тучи. Солнце осветило прямо и просто, отверзло лазурную высокую чистоту, отразилось в черном бокастом, жуково-округлом «джипе», в луже у крыльца с утонувшей травой и куриным пометом. – Зови гостей, мать! Сдвинутые столы накрыли, как на свадьбу, на улице. – Во, мать, расставляй: пиво «специальное», а это дыни, режь, конфеты «третьяковка», колбаса, сыр «чардер»… Гости собирались на новость: «Приехал Петро, да – богатый… Объявился». Выпили, скромно накладывали в тарелки картошки, потянули странную колбасу на вилках, сыр с крупными ноздрями. Тарелки у всех были важно полупусты, но только до третьей рюмки. Данила пытался шутить, веселить гостей, загадывал старые забытые и оттого без решения загадки: – А вот угадайте-ка, кто над нами вверх ногами. Смотрели вверх, на телесно-величественные нависшие над столами сучья тополя, на сквозившее синью небо в них, не могли догадаться: все обычно, ничего такого загадочного. – А что сырое не едят, а вареное выбрасывают? И опять нависало легкое гостеприимное молчание. – Лук, – подал голос кто-то. – Тост… Тост… – Это у нас директор Силкин, когда еще косили в лугах, и столовка там была, у парома. Ему щи принесли, официантка принесла, а он ей: «У тебя пальцы-то во щах». А она: «Ничего, они не горячие…»

– А-а, побрезговал. Небось, теперь не побрезговал бы, когда развалили все, да поздно… – Это что же за машина, Петь? Петр, весело и грустно глядевший на собравшихся, насмешливо закинул голову. – Которая, эта? Рабочая наша. Поди и не видал такой. На охоту ездим. Еще три разные, в офисе. – А ты что же делаешь в этой машине? В офисе? И Петр сбивчиво и с явной насмешкой над глупостью деревенских, стал объяснять, что он – инспектор по безопасности, а проще – личный охранник… – Телок?! – воскликнул кто-то, и все засмеялись. – Это ты «телок», понял, а я – личный… – Кто же на него нападает, на твоего «шефа», от кого ты его охраняешь? – близоруко щурясь от солнца и похватывая корявыми перстами лысеющую голову, всерьез ничего не понимая, спросил Данила. Матери не понравилось, как сын перемигнулся с водителем, оба засмеялись: – От людей, батя, от народа лихого. Может, ты не слышал, в Москве на Рублево-Успенском уже противотанковые рвы роют. – Что ты! Кто же вступил-то в Москву? Не чеченец? За столом засмеялись, но уже как-то сдержанней, невесело. – А медаль-то за что же у тебя, тоже за охрану? – Какая медаль? – Вот, – оглядывая с гордостью гостей, мило улыбнулся Данило, – ай, ты забыл? Та, что ты прислал, с фотографии. – А-а, эта? У меня их много, медалей-то, там, дома, в городе. Данила с гордостью обвел всех глазами, Степанида сложила губки. – Ну, сынок, расскажи, как там было, на войне? – На войне плохо, батя. Что тут расскажешь, – насыпая в рот соленые фисташки и запивая их пивом, рассказывал Петр. – Жрать нечего. Даже тому, кто с медалями. Дело дрянь… Плесни еще виски. Эй, эта бутылка пустая, «покойника» под стол! На столе пустой посуде не место, примета такая. Чтобы жизнь полней. Шофер, спохватившись, спустил порожнюю бутылку, поставил ее на землю под ножку стола. – Бать, а где же Витька-Ступа, Володька Лихой? Отец опустил голову: – Нет никого.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

По наступившей тишине застолья стало понятно: кто спился, кто потерялся в жизни. Нет детства и нет юности. Все проходит, особенно в нынешнее время… – А все-таки, кого ты охраняешь, если не секрет? Генерала? Чего отшучиваешься, или в разведке? В госбезопасности? – Круче бери. Генерального директора «ЗАО Термокор». – Что же это за фамилия, или должность такая? Кто же он, какой нации? – Нашей, батя. Наверное, нашей. Не уточнял. Это как если бы ты предколхоза своего Силкина охранял, – несколько тушуясь за явную глупость отца, «нетолерантность» его, попробовал перевести все в шутку Петр. – Какая разница, какой он нации, твой Силкин, лишь бы платил хорошо, приплачивал, а? Или нет? – Та-ак… – Ты чего погрустнел, батя? – От кого же мне его охранять, председателя моего? – Так говорю: от злых людей. А больше того – от бедноты нынешней. – От бедноты? А я кто, а мать твоя? А ты сам? Или разбогател ты? Где ж твое богачество… – Нет, но скоро разбогатею. За столом приняли шутку, засмеялись, но как-то невесело, принужденно. – А чего ж его охранять, Зао? Или он вор, или растратчик? Петро с шофером опять переглянулись, засмеялись: – А то нет?! Ты ж посмотри, как вы живете, посмотри сам, батя. И это – жизнь? Денег нет, деревни нет, поля не засажены. Мы вон откуда, от Бастаново ехали – все пусто, шаром покати. На полях одни березки, да так густо, уж – и тот не проползет. Только ты один: «кузня да кузня», ходишь как заведенный, мать – и та жалуется. После войны, поди-ка, так не было, а? – После войны. После войны так и было. Только лучше: вера была. Каждую весну цены снижали. Да ведь и теперь война? Война, похоже, и не кончалась. Ты же вот воюешь, герой?! – Воюю, батя. С дураками и патриотами, – пьяно и шумно вдыхая, раздувая ноздри с удовольствием, подтвердил Петр. – Воюю… То у хаты сижу всю ночь, как собака, пока он с телками занимается. То у ресторана или казино жду его, «папу». Если выиграет, то по тыщенке накинет, а проиграет – станет нервы трепать, курить одну за другой, орать не по делу. Я уже издалека знаю: руки в карманах, орлом глядит

– выиграл. Если запнулся по дороге или на лестнице, то хайся, добра не жди. Так что ль, Валера? – А нам что, нас гребут, а мы крепчаем! – Знаешь, батя, вот ты все намекаешь, что мне сладко. Оно так и кажется, конечно. А я так тебе скажу: и он, и все кто с ним – другой породы. Это раса кровососов. И я не только охранять, а сам задавил бы его, веришь, нет?… Надоел. Это есть вампир. Сам суди. День у меня начинается в пять утра. Квартиру снимаю в Подмосковье, в Москве самой – дороже раза в три. Вот и езжу: на работу два с половиной, с работы столько же. Или живу в офисе его, неделями. Он выкупил этот «офис», казенный. А знаешь, что это прежде было? Детский сад. У детей отнял, взятку дал, евроремонт сделал. Считает за свое. Пальцем, заметь, о палец – ни-ни, не ударил. А работа знаешь его в чем? Подряды московские перекупает на строительство – и перепродает. И еще в Газпром мотается. Все. А нефть, газ – они его, что ли? Вот она, работа: в семь ноль-ноль получаю оружие: тут все по-серьезному. Три «подснежника» – рации-малышки такие. К девяти подача машины. Часа два-три я жду его, когда он выйти соблаговолит. Звонить нельзя: разбудишь, что ты… Везем в «офис» – детский сад. Там ежедневно широкий стол. И вот наезжают. То из одной партии, то из другой. Конкретные люди. Только успевай вино подвозить. Потом до четырех-пяти дня мотаемся по охотничьим магазинам Москвы, по друзьям его или по медицинским центрам. А впереди еще ночь без сна и казино, рестораны. Один закроют – он в другой, в ночной. Однажды нищая подошла, «подай», а он – «бей ее»... – И что, ты бил? – Другой раз напился он с дружком пьяным в ресторане и давай черной икрой с чайной ложки стрелять. Да и попал не тому. Опять я за него впрягайся… – Нанялси – продалси… – Ему – ничего, а меня – в обезьянник. С бомжами сидел сутки. Вонь, чуть живой. А он пришел: «что, не рад меня видеть»? Шофер Валера, глядя во все глаза на Петра, вдруг захохотал. – А ты не знал? Пришел – и хоть ручки ему целуй. – Поп он, что ли? – Данила незаметно плюнул в ладонь колбасу сырокопченую, сбросил под стол. – И ты что, на его деньги этот харч купил? Неужто ручку целовал? – Ты что, батя. Да я бы в горло ему вцепился, деньги нужны. И так выпустили, говорю же – шутка, ты что?

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

– А мы вот что, не вашим, не нашим, давайте Машутке письмо напишем, ото всех нас, прямо сейчас, – вдруг предложила мать. – Я знаю адрес, сейчас принесу. За столом оживились. Начали писать, говорить вслух, предлагать: нет, а давайте так… – да все без толку: звонил и звонил мобильный телефон у Петра, не давал сосредоточиться, спорили. В наступившей в очередной раз тишине, повисшей после звонка, вдруг грозно и зло прозвучали слова Данилы: – Так в чем же твоя работа, Петро? Тут уже и мать не выдержала: – Отстань, в кой веки приехал сын на побывку, достал, донял. – Вот так, как теперь, звонки и звонки. Вот она и работа. Проблемы решаю, то в офис пошлет, то за телками… Сам ходит вот так, в золотых очках… Вот так ходит. Руки за спину, как по зоне. Или так, раскрылится, как карманный петух. То за французским вином пошлет, то за билетами на самолет. Но вот если с утра с бокалом уселся за виски, то все, пошло-поехало. «Царская Охота», «Медок», рестораны-казино. Но бабы все разные, понимает толк. Он забавляется, а мы с Валерой в машине, сидим-спим. Раньше выгонял на улицу, даже зимой, а потом ничего, привык… Она, телка-то, только вот так вот, откроет дверь машины, когда все сделает, сплюнет – и все. Как говорится, если хочешь поработать – ляг поспи и все пройдет. Верно, Валера? Врать не буду, работа – не бей лежачего. На-ка, батя, я и вам с матерью деньжат привез. Ты что так смотишь, глаза выпучил? На-ка, мать, он не в себе от радости. – Это кто же такие на них, – с интересом разглядывая голенькие, как лубок с весенней берестой, бумажки, спросила мать, – никак, они повешаны, гляди, горла-то как затянуты. – Не повешаны, мать. Это – американцы. Президенты их. – Ну-у, чаво есть-то… Мериканцы… Только у нас ведь, Петя, эти деньги в сельмаге не возьмут, нет. – С руками оторвут! – Ты на кого ж работаешь, если тебе американскими плотят? Он что, тоже из них, их человек, твой Термокор, или он – наш генерал, русский? – Наш, наш, успокойся, батя, с шалавами он все играет, а я под дверями сижу, охраняю, такая работа. Не работа, лафа. – А девки-то все, поди, молодые? – подал угодливый голос кто-то из гостей. – Молодые… Детей любит. Нимфеток. Так и называет, люблю, говорит, их, сладенькие…

– Ладно, Петро, за тебя. За то, чтобы ты бросил свою работу, своего генерала и вернулся к нам. А то вот мать-то твоя задыхаться стала, ели ноги таскает, мехи-то качать… – К нам! Только к нам! – вдруг рявкнул отец, сдвинув брови, и так ударил в столешницу, что посыпались рюмки и плеснуло красным компотом из кувшина. – Куда? В твою кузню, что ли? Да и какого генерала, я и на войне-то не был. – Как не был, а медаль? – Медаль? Фотошоп. Сейчас объясню. Программа такая есть на компьютере, «фотошоп». Да не ж…, а фотошоп, из Интернета. Любую фотку за бабки. Хоть с президентом, только плати. И работа, объясняю, не пыльная. Не навоз вилами бросать. Дипломатик, телефон, рация, пистолетик. Ну, билетик купить прокатишься. В «Люфтганзу», в Европу, Америку или на Кипр. – Петро! Прокляну! – Брось ты, батя. Век высоких технологий, наносистем, а у тебя свинья по сеням ходит, а дом-то, дом, поди-ка, по весне течет – живого места нет? Нет, я этот тост пить не буду. А лучше вот: предлагаю выпить за то, чтобы эту вашу деревню похоронили скорее, смели бульдозерами, а стариков дети в города повывезли. Пусть хоть под конец жизни поцарствуют. В наступившем молчании соседка Нюра встала, и, всхлипнув в ладони, вышла из-за стола. За ней поднялись еще двое. – Валера, дай-ка там нашу, песни молодости, а то несет какое-то ретро, тоска! Валера покрутил ручку, и из машины уверенно и мелодично затянули «Битлз». – Приглашаю на танец, Надежда, – протянул руку Петр подруге детства. – Надеюсь, ты-то не как эти, отсталость, мхом поросшая. – На лето приезжаю. А теперь останусь. Не смотри удивленно: кризис. В городе три завода – все встали. – Корову заведешь? Или все-таки козу, с ней полегче. На кол привязал, и того, отдыхай, любуйся видами. – Не хохми, Петька, каким был, таким и остался… – А я нет. Сюда? Ни за что. Три дня, шеф отпустил – и только меня тут и видели. Чего смеешься? – Молодежь танцует! Вся молодежь танцует! – Валерка выскочил, уронив табурет.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Неугомонный

Василий Киляков

Петр так увлекся Надеждой, что, когда оглянулся, увидел пустой стол с недоеденной снедью, Валерку, справлявшего малую нужду тут же, под тополем, да старуху-мать, которая помогала отцу взойти по крутым ступеням в дом. – И чтобы сегодня, сейчас, духу их тут не было, тьфу! Вояка! Я голод пережил, войну, но чтобы в холуи – никогда… – Уймись, уймись, неугомонный, ведь люди кругом, позор-то. – Ну, батя, надрался… Хочешь верь, хочешь не верь, а я его таким вижу впервые. Староват стал, рюмки – и той пить нельзя. Так ты тут одна, Надежда, а муж? – Объелся груш, – слабо отбиваясь от ухажера, Надежда жалко скривила губы. – Давно уж одна. Оставайся и ты. Тост за это подняли. Оставайся, козу заведем, вместе пасти станем. На кол привяжем, и за любовь, а? – Так я к тебе приду на ночлег, а то видишь, батя-то выгнал меня. Молчишь? Ветер шумно налетел, заиграл-запутался в тополе, посыпались мелкие пахучие почки. – Так что, остаешься со мной, или что, опять «шеф»? Ну, чего задумался, гадаешь: одобрит ли он твой выбор, «шеф» или не одобрит? – подмигнула насмешливо, в глазах заиграли искорки. – Шеф – он одобрит, – вызывающе окинул взглядом Петро всю её с головы до ног. – Шеф – он в женщинах толк знает. А все-таки насчет козы… вот тут есть сомнения. Заботливая рука матери появилась из окна, торопливо поискала, стала затворять. –…И чтоб не ноги его, слышишь, мать! Перед всем народом! Так отца обмануть! Так подвести! – опять забуянил в доме Данила. Упал с грохотом табурет, покатилось что-то со звоном, кастрюля, что ли. Отец выглянул, отмахиваясь от Степаниды, едко заметил: – А-а, вы еще здесь, работнички, Христо-про-да… – Степанида, одолев, утянула его в комнату. «Христо-про-дав-цы вы», – неслось оттуда. – Он с какого года, отец-то твой? – спросил Валера задумчиво. – С тридцать шестого. – Понятно. Военное поколение. Матросов, Мересьев, Гастелло. Родина, честь, слава… «Жила бы страна родная и нету других забот…» – Вот-вот. Вот он, истинный свет. Задурили голову им. Все сто лет так народ дурили: сутками, без сна, паши как трактор, и все за вымпел

или за почетную грамоту; вот у них мозги и свихнулись. А помнишь, Надька, как нам учительница декламировала: «…И чтоб, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому дорогому, борьбе за освобождение человечества!» – Ничего вам не понятно. И не поймете никогда. Островский, Корчагин. «Как закалялась сталь»… Надо было, Петя, и книжки читать, а то ты все только в трясучку, на мелочь… Наиграешь, бывало, полные карманы. Сердится отец-то, значит, есть причина. Петя, прикуривая, прищурился: – Вот ты училась, отличница, и что толку? Посмотри на меня и посмотри на себя. Ну что, примешь на ночлег, или в машине ночевать нам? – Иди ты… в машину! Надя повернулась и бойко и гордо двинулась улицей. – Иди, иди, да смотри не передумай… Тоже мне, цаца. Знаешь, Валера, сколько она мне крови попортила… – Смотри, Петя. Какая, а… Не идет, а пишет. – Не пишет, а рисует. – А знаешь, Петя, что сказал мне ее взгляд? Он сказал мне: не учите меня жить, лучше помогите материально. Степанида, усталая, простоволосая, с неубранными седыми волосами и с косынкой в руке, медленно сошла вниз по ступеням крыльца. – Ну чего он там, отец-то? Не угомонился? – Под иконой стоит на коленях и крестится. Ой, Петя, до чего страшно крестится-то. Медленно, широкие кресты кладет, а сам как каменный будто. Я знаете что, ребятки, я вам в баньке постелю, на воздухе, от греха. Ночи уже теплые. Я вам хорошо постелю, уютно, подушки у меня – пух в атласе. Вы вот только пистолет-то свой спрячьте подале, спрячьте. Не обессудьте меня, старуху: уж больно зло крестится-то…

11 / 2012

Мытищинский альманах

Посрамление диавола

Проза

Отправляя сие послание в далекий Рим и получив заверения в том, что оное, следуя от монастыря к монастырю с попутной оказией, непременно будет доставлено адресату, я с сокрушенным сердцем спешу покаянно повиниться в несоблюдении предписанных мне инструкций, отчего отбытие вверенного мне посольства из земли ляхов к месту его назначения смогло состояться лишь в начале зимы. Однако более всего я опасаюсь, что обвинения в сих нарушениях злопыхатели свяжут с потаканием греховным соблазнам и всяческими нечестивостями. Интриганы, коих – увы – при Святом Престоле предостаточно, могут рассчитывать бросить таким образом тень на Ваше высокопреосвященство, ибо именно Вы настояли перед кардиналами папской курии на моем назначении чрезвычайным послом и папским легатом. Ваше высокопреосвященство из прежних донесений моих знает, что путешествие вплоть до прибытия в страну ляхов протекало очень споро, безо всяческих промедлений и проволочек, несмотря на терзающую север Европы войну. Вследствие сего наша необъяснимая на первый взгляд задержка на столь длительный срок в оной земле ляхов выглядит как прямая вина, как преступная нерадивость, отягощенная к тому же грехом чревоугодия, и, конечно же, требует объяснений. Вашему высокопреосвященству прекрасно известно, что сам я никогда не был замечен в предосудительной склонности к чревоугодию или винопитию. И пищу, и вино, кои посылает нам Господь для поддержания существования наших бренных тел, я вкушаю со всем присущим мне сокрушенным смирением. Что касается отца Джеронимо, на коего Вашему высокопреосвященству приходилось иногда накладывать епитимью за склонность потакать чреву своему, то и он за все

время нашего путешествия ни разу не вызвал моего неудовольствия. Он постоянно помнит о высокой ответственности, кою возлагает на него пост секретаря-конфидента папского легата. Его поведение отличают неизменная рассудительность, достоинство и благостность, тем более что ни яства, ни напитки, пребывающие в употреблении среди народа ляхов, говоря откровенно, не стоят доброго слова. Даже и те случаи, кои могли бы злопыхателями быть истолкованы в осудительном для отца Джеронимо смысле, вели лишь к пользе Святого Престола. Сведения, добываемые отцом Джеронимо, часто оказывались совершенно неоценимыми, позволяли избегать вредоносных ошибок и помогали ориентироваться в столь необычной для нас жизни северных варваров. Между тем, обычаи сего народа таковы, что каждый вельможа или просто состоятельный дворянин считает своим долгом устроить прием в честь папского посольства. Под приемом же лях понимает повальное пьянство и обжорство, длящееся по многу дней кряду, и чем богаче и влиятельнее вельможа, тем многолюднее и многодневнее бывают эти, с позволения сказать, вакханалии чрева. Уклониться от участия в сих вакханалиях чрезвычайно затруднительно, чтобы не сказать невозможно, ввиду крайнего чванства и обидчивости ляхов. Оскорбленный отказом вельможа будет всячески пакостить обидчику и мстить, а поскольку власть короля в провинциях чрезвычайно слаба, чтобы не сказать номинальна, это могло бы поставить под угрозу возложенную на меня папской курией великую миссию. Мне поручено выведать всю правду о таинственном северном христианском народе россов, и я ее выведаю. Мне поручено выяснить, достойны ли доверия рассказы тех редких путешественников, что добирались до сих гиперборейских краев, об удивительном благочестии россов и ревности их в христианской вере, и через Ваше высокопреосвященство, секретаря папской курии, моего милостивого покровителя и друга, я уже могу сообщить кардиналам и даже самому Папе наиудивительнейшие, но совершенно правдивые известия. Мне поручено вызнать, истинно ли, что страна россов столь богата, как об этом рассказывают, и я положу свою жизнь на жертвенный алтарь, лишь бы Ватикан имел по этому поводу самые точные сведения. Но я уже имею все основания думать, что Ваше высокопреосвященство были тысячу раз правы, полагая, что недаром хищный Константинополь тянет сюда свои загребущие лапы. Предвидя недоумение Вашего высокопреосвященства, сразу же хочу оное рассеять, ибо нами с отцом Джеронимо, естественно, пред-

11 / 2012

НАГ СТЕРНИН

ПОСРАМЛЕНИЕ ДИАВОЛА Рассказ

аше высокопреосвященство, дорогой покровитель и бесценный друг!

Мытищинский альманах

Посрамление диавола

Наг Стернин

принимались неоднократные попытки расспросить королевских людей и местных владык. Но попытки сии были тщетны, ибо ненависть и зависть ляхов к северным соседям велика, и нет таких грехов и пороков, в коих они не поспешили бы оных обвиноватить. Надеюсь, что объяснения мои разъяснили Вашему высокопреосвященству причину, по которой мы оказались в росских землях лишь глубокой зимой. Зима же в сих краях такова, что просто потрясает воображение. Огромные массы снега покрывают сплошь всю землю слоями невероятной толщины. Нам случалось видеть деревни, засыпанные снегом до самых крыш. Ни один художник, сколь бы гениальным он ни был бы, будь это даже Кавальканти или сам Джотто, не в силах отобразить на холсте поразительное буйство белого цвета, то искрящегося алмазными брызгами, то ласкающего глаз мягчайшими переливами рытого бархата. Снежные просторы, оставаясь белыми, тем не менее, играют оттенками всех цветов радуги… до глубокого ультрамарина под тенью, уверяю Ваше высокопреосвященство, и это просто удивительно. Жуткие, да что там, лютые метели, свирепствующие по несколько дней кряду, способны в малое время закружить, запутать, засыпать и окончательно погубить самый большой и оснащенный для зимних путешествий караван. В этой стране огромно все: реки, перед которыми Тибр покажется жалким ручьем, деревья, охватить которые не могут и три взрослых человека, ее невообразимые просторы, которые таковы, что на оной равнине с легкостью уместятся не только вся Италия вместе с Сицилией и Сардинией, но вообще все франкские, германские и иберийские народы и государства, включая эмираты нечестивых мавров. Здесь невероятное количество прекрасного пушного зверя, и мех его столь дешев, что великолепные медвежьи шкуры используются даже простолюдинами для утепления своих саней, в коих совершают они зимние поездки и путешествия. Люди самого простого звания и малого достатка одеваются зимой в меховые шубы, называемые здесь тулупами. Шубы эти имеют весьма дурной покрой, но мех, на них пошедший, просто великолепен. Впрочем, никакая другая одежда не спасла бы человека от лютейших местных морозов: поверите ли, они бывают иногда столь свирепы, что плевок замерзает в воздухе и падает на землю уже в виде льдинки. Путешествовать зимою здесь можно лишь только по руслам замерзших рек. Для путешествия собираются огромные караваны из множества саней, кибиток и возов, а местные власти дают в сопровождение во-

инских людей, не столько для защиты от языческих разбойников, коих, впрочем, тут вполне предостаточно, сколько в бережение от волков, собирающихся зимой в невообразимые по количеству оных хищников стаи. Местные купцы и иной путешествующий люд уверяют, что иногда между путниками и волками разыгрываются настоящие побоища. Путешествие наше сквозь росскую зиму было столь тяжким и многотрудным, что потребовало напряжения всех душевных и телесных сил. Я и сам, несмотря на крепкое здоровье и относительную молодость, к концу его пришел в состояние крайнего измождения. Что касается отца Джеронимо, человека, близкого к годам преклонным, то он исхудал до невероятия, потерял столь знакомое всему Ватикану чрево, и вдобавок застудил себе грудь. Лежа в возке, он все время хрипел и кашлял, так что я уж и не чаял довести его живым до места. Однако, благодаря неизбывной милости Божией, на двадцать третий день по выезде из имения последнего ляшского вельможи по имени Жолкевски, мы оказались у ближайшей цели нашего путешествия – известного в росских землях своею святостью монастыря Святой Троицы. Монастырь сей расположен вблизи пограничной крепости россов, носящей странное для итальянского уха имя Плесков. Когда перед моим взором предстали высокие бревенчатые стены монастыря и я громко возблагодарил Господа, я не знал еще, что через малое время мне предстоит вместе с отцом Джеронимо, престарелым настоятелем и добрыми богобоязненными иноками сей святой обители пройти великий искус, великое испытание сошествием в ад, претерпеть адские муки для утверждения в вере и посрамления диавола ради. И вот теперь, по прохождении сего великого искуса, ознаменовавшегося чудом полного и совершенного исцеления отца Джеронимо, а также узнав у настоятеля, что сей великий искус еженедельно перед каждым святым воскресным днем проходят не только монахи монастыря, но даже и, представьте себе, иные многие из окрестных мирян тоже, я могу с чистой душою громким голосом возопить: да! Все, что рассказывали путешественники о народе россов, есть достойная доверия правда! Пусть оные россы не вполне тверды в обрядах, пусть знания их несовершенны и искажены влиянием константинопольских схизматиков (когда, наконец, мы дадим отступникам бой и заставим их признать первенство Папы в христианском мире, когда принудим отречься от всех их прочих преступных заблуждений!)… Что же касается наших простодушных гиперборейцев, то самое главное, чем они в полной мере обладают и отличаются, это есть любовь к Господу и готовность преодолеть муки ада во имя этой любви. И когда я думаю, сколь

11 / 2012

Мытищинский альманах

Посрамление диавола

Наг Стернин

угодны Господу должны быть те рабы из рабов Его, что еженедельно, а иные и чаще того, посрамляюще диавола, торжествуют над ним в рукотворном пекле, лютее коего и сам он создать никогда не сможет, мысли мои с грустью устремляются к родной легкомысленной Италии. Ах, как я хотел бы, чтобы наши итальянцы хоть чуточку походили на сих северян, простодушных и грубоватых нравом, но столь чистых в своих помыслах и искренних и ревностных в своей вере. Почтение сих простодушных детей природы к посланцам Папы и святейшей курии оказалось столь велико, что, не зная способа оное выказать, но переполняемые чувствами, иноки выпрягли лошадей из нашего возка и на собственных руках с гиканьем и приветственными возгласами промчали нас до самых монастырских ворот, у коих и устроена была нам торжественная (по их понятиям) встреча. Но – довольно предисловий. Я перехожу к описанию того действа, того великого искуса, который дал мне право на все высказанные мною славословия. Итак, ничто не предвещало нам последующего развития событий. Ключарь монастыря, с грехом пополам изъясняющийся на самой варварской латыни, которую я когда-либо слышал, предложил нам принять участие в обряде, приличествующем людям, проделавшим столь великий и многотрудный путь. Из его объяснений я уразумел также, что все монастырские чины, включая и престарелого настоятеля, с радостью разделят с нами оный обряд, после коего должна будет состояться скромная трапеза. А завершиться последний день нашего путешествия, по мысли добрых хозяев наших, должен был всенощным благодарственным молитвенным бдением монастырской братии во славу Господа нашего, к коему бдению, как поспешил добавить отец ключарь, вольны будем присоединиться и мы с отцом Джеронимо, коли позволят нам то наши силы. Размышляя впоследствии над самим обрядом и всем, что ему предшествовало, более всего мы с отцом Джеронимо несказанно удивлялись предобрядному поведению иноков, ибо они вели себя так, будто испытать предстояло не адовы муки, не тягчайшее умерщвление плоти в адовой огненной пещи, а действо вполне рутинное, и даже, я бы сказал, не лишенное приятства и некоей как бы и радости телесной. И столь это показалось нам величественно и духоносно, что преисполнились мы с отцом Джеронимо почтительного благоговения и восторга. С молитвою на устах, предводительствуемые настоятелем, коего в силу преклонного возраста с бережением вели под руки два дюжих

послуха, мы проследовали к отдельно стоящему зданию без окон, сложенному из могучих бревен. На площади перед входом в сие здание с великим прилежанием трудилось несколько иноков, расчищая оную площадь от недавно выпавшего снега, коий снег сгребали они в огромные кучи. Обратите внимание на этот факт, Ваше высокопреосвященство, ибо снегу сему нашлось в предстоявшем нам испытании свое ужасающее место. По входе в означенный дом оказались мы в полутемной, совершенно пустой зале, вся мебель коей состояла из широких деревянных скамей. Вначале я несколько удивился царящей в зале полутьме, ибо снаружи было еще довольно светло, но тут же и сообразил, в чем дело – зала, совершенно не имевшая окон, освещалась лишь несколькими странными в своей необычности факелами. Это были не привычные для нас скрученные и просмоленные солома, сено или ветошь, намотанные на палку, а пучки тонко нащипанного местного смолистого дерева. И вот что любопытно: свету они давали не меньше, чем наши факелы, но вместо привычной вони распространяли приятное благоухание разогретой сосны. В бережение от возможного пожара держатели факелов устроены были таким образом, что угольки от сгоревшего дерева падали в специальную ванну с водой, устроенную в основании держателя. Ну и последнее замечание, после которого я уже не буду более отвлекаться от описания собственно обряда, свидетелями и участниками коего нам с отцом Джеронимо посчастливилось оказаться. Справедливости ради я просто обязан сразу же указать (правда, со слов отца ключаря), что подобными факелами в росских землях освещаются лишь жилища самых бедных простолюдинов. Люди же сколько-нибудь состоятельные используют восковые свечи, не вонючие сальные, как это принято в Европе, а непременно благоуханные восковые, что у нас в Италии являются предметами роскоши. Не думаю, чтобы отец ключарь сказал нам неправду или прихвастнул, зачем ему? Во всяком случае, здесь, в монастыре, в обхождении мы видели исключительно восковые свечи. Факелами освещались лишь вспомогательные помещения, вроде этой залы, где нам предложено было раздеться догола, развесив наружные одежды на прикрепленных к стенам огромных рогах оленей и лосей и разложив исподнее на лавках, что мы с отцом Джеронимо, не без некоторого смущения, и проделали, следуя примеру наших хозяев. В растерянности мы оглядывались кругом, не понимая, что именно надлежит делать. И в это время мы заметили, что послухи, сопрово-

11 / 2012

Мытищинский альманах

Посрамление диавола

Наг Стернин

ждавшие процессию, отворили в углу залы крохотную, ранее нами не замеченную дверцу, проникнуть в которую можно было, только встав на четвереньки, и один за другим исчезли за ней. Из дверцы, между тем, пыхало таким тугим и раскаленным жаром, что отец Джеронимо сдавленно охнул, и, ухватив меня за плечо, со страхом зашипел в мое ухо: «Что это? Куда это они?» Меж тем уже и отец настоятель исчез за этой дверцей, и многие иные монахи тоже нырнули в сей устрашающий жар, и отец ключарь, как бы в предвкушении потирая руки, делал нам приглашающие жесты, указуя перстом на сию дверцу. Следуя оным приглашающим жестам, довольно-таки нетерпеливым, на мой взгляд, мы с отцом Джеронимо тоже встали на четвереньки и, скрепив сердца молитвой, проникли внутрь. Картина, представившаяся нашим глазам, и вся обстановка, обрушившаяся на наши чувства, повергли нас в панический ужас. Ваше высокопреосвященство! Мы оказались ввергнутыми в ад. Темное, да что там темное, черное прокопченное помещение освещалось лишь тускло-красным адовым светом, исходящим от груды раскаленных камней в углу слева от входа. Жар был таков, что у меня перехватило дыхание и помутилось в голове. Единственное, чего мне в тот момент хотелось, так это распластаться на полу и засунуть голову куда-нибудь под мышку, дабы хоть немного облегчить себе дыхание. Где-то сзади и сбоку хрипел, задыхался и кашлял отец Джеронимо, которому по его болезненному состоянию приходилось много тяжелее моего. Еще немного, и я, повернувшись, устремился бы назад, наружу, но тут, будучи вдруг подхвачен многими могучими руками и в мгновенье ока вознесен вверх, оказался я распластан ничком на досках, а на спину мою обрушились потоки ледяной воды. Как ни странно, мне стало вдруг немного легче, и я смог оглядеться. Я лежал на некоем подобии подиума. Рядом сидел отец ключарь. Где-то далее возился и хрипел отец Джеронимо. Подиум, коий вплотную примыкал к заросшей толстым слоем сажи стене, устроен был некими уступами, и я заметил, что все прочие монахи, кроме отца ключаря, видимо, приставленного к нам, расположены были на более высоких уступах, где жар был, конечно же, еще невыносимее, а голос отца настоятеля доносился и вообще из-под потолка. Рядом с грудой раскаленных камней стояли две преогромные бочки, по видимости, наполненные водой. Тут же на полу стояли широкие бадьи, в которых к ужасу своему я рассмотрел вымачиваемые пучки розг страшного вида с неободранными листьями – явные орудия пы-

ток и истязаний, уготовленных для бренных наших тел. Внизу сновали послухи, облаченные в широченные кожаные фартуки. Фигуры их отбрасывали от тусклого неверного света камней огромные странные тени. Громадные, мускулистые, со всклокоченными волосами, оные послухи казались сущими демонами преисподней, готовящимися терзать и истязать несчастных грешников. Один из них, подскочив к камням с деревянной лопатою, ловко вздел на лопату один камень из числа самых раскаленных и, ощеряясь с натуги, обринул сей камень в бочку с водой. На залу обрушилось устрашающее шипение и рев, все вокруг заполнилось клубами раскаленного пара, и тут же, как по сигналу, послушники набросились на нас с розгами. Происходившее невозможно описать никакими словами. Розги хлестали наши спины, гоняли вдоль наших тел волны раскаленного пара. Жесткие пальцы впивались в наши тела, выкручивая каждый сустав, не оставив в покое ни один, даже самый маленький, дергали и выкручивали каждый позвонок от затылка до самого низа и обратно, теребили и терзали каждую мышцу. Наши тела раздирали пучками древесного лыка. Вздев на руки медвежьи рукавицы, послухи загоняли волны жара с поверхности тела внутрь до самых костей и даже в оные. Когда становилось уже, пожалуй, совсем невмоготу, опытные наши мучители окатывали нас с ног до головы водою, то холодной, то горячей, системы в этом деле уловить мне не удалось, и тогда становилось несколько полегче, однако мучения наши не прекращались. Оные послухи переворачивали нас со спины на грудь или обратно, и все начиналось сызнова. Наконец настал такой момент, когда силы мои иссякли уже совершенно. Я готов был, отринув все, умолять хозяев о прекращении мучений, сознавшись смиренно в невозможности для меня более выдерживать испытания адом. Но тут послухи, окатив в очередной раз водою, подхватили нас под руки и извлекли из этого самого совершенного воплощения ада в ту залу, где, раздевшись, оставили мы ранее свои одежды. И я понял, что полностью выдержал великий сей искус, сие великое испытание, чем и посрамил диавола со всеми происками его, и отец Джеронимо посрамил тоже. И тут, каюсь, почувствовал я некую счастливую горделивость, за что смиренно прошу Ваше высокопреосвященство наложить на меня посильную епитимью. Пока губы мои жадно глотали воздух сего чистилища, тщась пригасить несказанный жар, пылающий в моем теле, некий инок, наложив на себя двоеперстно святой животворящий крест, с именем Господа нашего на устах распахнул дверь наружу и в клубах пара выскочил

11 / 2012

Мытищинский альманах

Посрамление диавола

Наг Стернин

на мороз как был, голым, босым и мокрым… на мороз, в коем плевок замерзал в воздухе! Громогласно восславив Господа, сей доблестный инок бросился головой вперед в кучу снега и принялся кувыркаться в той куче и нырять, как плещутся и ныряют наши итальянские отроки в ласковом и теплом летнем море. Через мгновение все до единого святые отцы, не исключая и отца настоятеля, оказались в снегу. Скрепив сердца свои мужеством и предав себя во всемилостивые руки Господа, мы с отцом Джеронимо бросились им вослед, ибо, считали мы теперь, негоже посланцам папского престола уступать в деле посрамления диавола кому бы то ни было. И тут снизошло на нас второе чудо Господне, ибо вместо ожидаемого стократного увеличения мучений испытали мы неслыханное облегчение и блаженство, блаженство торжества над диаволом, блаженство посрамления диавола, блаженство торжества духа, блаженство истинного умерщвления плоти, превращающего акт телесных мучений в предвкушение райского блаженства! Ваше высокопреосвященство, дорогой покровитель и друг! Мне неоднократно приходилось наблюдать на улицах и площадях итальянских городов шествия флагеллистов. Толпы полуголых мужчин и женщин с нездоровым блеском в глазах, вопия и стеная, мчатся, размахивая бичами, хлеща ими себя и окружающих… непристойность вида, кровь, грязь и даже, прости меня, Господи, явная похоть. Вам, как секретарю папской курии, неоднократно приходилось разбираться с печальными последствиями подобных шествий, Вы жаловались, сколь трудно бывает определить, что за чувства движут людьми, истязающими себя и других сечением плетьми: любовь ли к Господу, или нечто иное, в высшей степени греховное, богомерзкое и нечистое. Так вот. Мы с отцом Джеронимо ручаемся, что обряд северных прозелитов безгреховен, и ведет он к чистоте полной и совершенной, самой абсолютно чистой чистоте, какую только можно себе вообразить и представить. Несколько раз переходили мы из ада жара и пара в ад мороза и снега, и в какой-то момент я вдруг почувствовал, что свершилось третье чудо в ходе сего удивительного обряда, третье, потому что первым безо всякого сомнения должно считать во всей его наглядности чудо исцеления отца Джеронимо. Сим третьим чудом было то, что я перестал воспринимать происходящее как мучения, как истязания. Я восторжествовал над муками и возжелал их, возлюбив оные во имя Господа. Наконец, престарелый настоятель подал знак к окончанию обряда. Истерзанные и измученные плотью, но просветленные духом и пол-

ностью очищенные и освобожденные от всяческой грязи и скверны, мы с трудом облачились в свои одежды непослушными руками и направились в трапезную, слушая по дороге маловразумительные воспоминания отца ключаря о днях его молодости, кои провел он, если я правильно его понял, послухом при домашней церкви в имении князей Чарторыйски, откуда и вынес знание латыни. Чарторыйски суть местный вельможный род, играющий в близлежащих землях ту же роль, что в Италии играют роды Сфорца или Медичи. На крыльце трапезной нас встретили послухи с подносами, уставленными весьма объемистыми кубками, называемыми здесь «чара». Чары сии наполнены были местным напитком, именуемым «ставленый мед», коий следовало вкусить для подъятия и поддержания сил в наших бренных истерзанных телах. По вкушении напитка сего мы почувствовали, что силы наши подошли к концу и исчерпались, и снизошел на нас милостью Господней Святой Дух, и дарованы нам были мир и покой, и спасительный сон. Восстав поутру, обнаружили мы не только чудесное исцеление отца Джеронимо. Оказалось, что мы полностью избавлены от всей той немочи и усталости, что накопилась в телах наших за время долгого и многотрудного путешествия. Сколь же велика была искупительная сила проведенного нами во славу Господа святого таинства, раз уж мы осязали себя воистину заново рожденными! Единственное, о чем со всем возможным смирением сожалели мы с отцом Джеронимо, так лишь о том, что недостало нам сил отстоять всенощную вместе с добрыми иноками сей святой обители. Отец ключарь только что сообщил нам, что, по настоятельной просьбе нашей, сегодня же будем мы препровождены во град Плесков, откуда путь свой будем держать в величайший и наиглавнейший из здешних росских городов, носящий имя Господин Великий Новгород, в коем граде держит свой пастырский стол предержатель здешних христиан епископ (или даже архиепископ) по имени Феофан. Сие мое послание отец ключарь клятвенно обещал, не дожидаясь оказии, с нарочным немедля отправить в ближайший христианский монастырь на земле ляхов для передачи оного дальше в адрес Святого папского Престола.

11 / 2012

Мытищинский альманах

При сем остаюсь с надеждой на радостную встречу, коли будет то угодно Господу нашему, Ваш покорный слуга, аббат ***

Я – живой

Проза

ацеленные пики елей рванулись навстречу. Промахнулись. И самолёт упруго коснулся бетонной полосы. Пашка спустился по трапу и остро поднял плечи. Вздрогнув в ознобе, резко высвободил из-под воротника шею и ощутил на коже паутинную сырость. Мокрый бетон походил на большую грифельную доску. – Ну, кто за пивком? – бодро оглянулся Пашка на пассажиров. Нахохлившийся сосед потянулся назад к поручням. Пашка зажал под мышкой дорожный чемоданчик и потрусил к аэровокзалу... В фужере отражалась ресторанная люстра сверкающей цирковой ареной в кольце лимонных клоунских шапочек над белыми манжетками. Паучьими глазками таращились лангусты, исходила паром телятина. – Самолёт, следующий рейсом 114, отправляется! Повторяю... – Пашка беспокойно допил пиво и позвал официанта. В вестибюле Тараканище заглатывал бегемота. – Вот этого усатого зверя! Для Лёньки, – доверительно поторопил Пашка и выскочил на сизую скользкую площадь, засовывая в чемоданчик игрушку. Шелест. Шлепок. Виноватый звон... Пластмассовая кукла на спине, раскинув розовые ноги… паспорт. Проездные документы в целлофане. Хитрые тараканьи усы. Растерянный Пашкин взгляд. Суетливые нервные красные руки. Податливое брюшко чемоданчика... Рёв самолёта. Поза спринтера на старте. И ошарашенные Пашкины глаза вслед уходящему самолёту. Чемоданчик вновь раскрылся, и над аэродромом раззвонил мелкий пластмассовый хохот.

«Я же дал телеграмму! Я же дал телеграмму... Там костюм и вещи... Что же делать?.. Он уже взлетел. Я же дал телеграмму». И рвануло по Пашкиным глазам молнией от самолёта. И безобразные куски ударили в землю и грязные облака. И рокот поглотился громом. И вдавились, смялись мысли в пашкином черепе. И прилип он к бетону, с остановленными по-рачьи глазами и сведённой судорогой челюстью. Потом в ушах заломило, замучило плачем, криком, рёвом сирен. Зарябило несущимися машинами с красным крестом и нелепо бегущими людьми. Пашка сглотнул слюну и тупо сел в раскрытый чемоданчик. Люди возвращались потухшие, помятые. Проносили обрывки фраз. – Всех... Начисто... – Двигатель взорвался... – А может, бомбу везли... Пашка встал и, пошатываясь, двинулся в аэровокзал. Потом побежал, судорожно, набирая скорость, задыхаясь. Полупустой ресторан гудел оглушено и растерянно, хотя по-прежнему сиял огнями и жирный дым сигарет ещё толпился над столами. Пашка вскочил на стул и выхватил бумажник: – Угощаю! Всех! Всех угощаю! Официант! Всем коньяку! Я плачу! – он тряс бумажник, и оттуда лениво сыпались розовые купюры. Его обняли потные руки и облобызали мокрые губы. Кто-то отнял бумажник и всунул обратно выпавшие деньги. Пашка упал на стул и заплакал, уронив голову на стол. – Брось! Живём один раз! – тронули его за плечо. Пашка встрепенулся, обвёл зал заблестевшими глазами. – Слушайте... Ведь я живу... – сказал почти шёпотом. – Живу! – выкрикнул ещё раз и засмеялся. – Официант! По бутылке коньяка на каждый стол! Строгий человек в чёрном костюме, в галстуке-бабочке быстро подошёл к Пашке. – Молодой человек! Чем Вы будете платить? – Вот чем! Здесь два месяца отпуска и премия! Не бойся, папаша, я и тебя угощаю! Чего стоили бы эти деньги, если бы... Пей, ребята! – Пашка опрокинул в рот фужер поднесённого ему коньяка. – Я люблю тебя, жи-и-знь! Собирались любопытные. – Ну, купчик!

11 / 2012

Александр Сытин

Я – живой Рассказ

Мытищинский альманах

Александр Сытин

– Да он с ума сошёл! – Да нет же! – радостно объяснил Пашка. – Не сошёл я с ума. Нет, как раз сошёл! Это же здорово, когда можно сойти с ума! Когда можно смотреть, вдыхать… Дай сигарету, дружок! – Пашку била дрожь. – Забудем, сынок, об этом. Пей – и ничего не рассказывай. Пашка обнял седую голову. – Спасибо, отец. Давай выпьем на брудершафт... – Нет, ты скажи, – к нему продрался, расталкивая окруживших Пашку людей, парень в рубашке, лицом красный и мятый. – Ты скажи, чего радуешься? – Ну как же, я же – живой! – А те? – парень кивнул куда-то и ухватился за спинку кресла, будто боясь упасть. – Ну, те... – Пашка чуть смешался, но тут же блаженство вновь разлилось по лицу: – Я про себя! Я – живой! – Я, я! Вот именно, «я, я»... – Подожди, слегка отстранил парня сутулый мужчина с лицом землистым и измученным морщинами. Он остановил на Пашке утонувшие в мешках век суровые глаза и заговорил тяжело и глухо: – Когда под Смоленском весь наш взвод… а мы ещё и узнать друг друга не успели... и первый бой... И я один остался живой... Я не мог смотреть в глаза людям. Я думал, что все считают меня подлецом, раз я живой, а другие – нет... Что я их предал... – Ну уж, ну уж, – запротестовал Пашка. – Вот так, вот так, – сказал парень в рубашке. – Вот их, – он мотнул головой к окну, – мне жалко. А тебя – не пожалел бы. Вот так! – и парень пошёл от Пашки. И все стали помаленьку расходиться. Строгий официант спросил: – Так как? Уносить коньяк? Или будете пить один? За своё здоровье?.. …В углу зала ожидания, съехав с кресла, спал пьяный, блаженно улыбаясь и прижимая к груди пластмассовую куклу. Случайные люди, пробираясь в поисках свободного места, наткнувшись на эту улыбку, почему-то смущенно спешили отвести взгляд...

Мытищинский альманах

Проза Юлия ЛАВРЯШИНА

МАЛЕНЬКИЙ МИР Рассказ

н проснулся и увидел глобус. Державшийся на белой трёхпалой ноге, тот стоял на краешке подоконника, и весёлая голубизна его океанов сливалась с проглядывающей через разъехавшиеся портьеры бледной синевой рассветного неба. Прошло несколько минут прежде, чем Женька освоился с тем, что за ночь их с сестрой комната стала другой: в ней поселилось новое живое существо. Он опустил с дивана ноги и с сожалением отметил, что и сегодня они не дотянулись до пола. Но это было секундное разочарование. Его тут же вытеснило ощущение собственного величия – с этого дня Женька владел всем земным шаром. Стараясь не шлёпать тапками, он перебрался к окну и боязливо тронул глобус пальцем. Шар качнулся и, задев белый ободок, дугой соединяющий полюса, издал звук, похожий на вздох. Мальчик испуганно оглянулся на сестру, но Оля спала, уткнувшись лицом в подушку, и разбросанные во сне пряди струями сбегали с постели. Не то, чтобы Женька боялся потревожить сон старшей сестры… В другое утро он, пожалуй, запустил бы в неё подушкой и умчался в ванную. Но сегодня ему хотелось немного побыть единственным владельцем глобуса! Ведь он заранее знал, что роковая фраза: «Это ваше общее» неизбежно прозвучит, едва проснутся родители. – Австралия, – прочитал мальчик одними губами, не позволяя шёпоту выползти наружу, и вслушался в звучание красивого слова. Оно казалось знакомым по какому-то фильму о животных, которые они с Олей никогда не пропускали. Но сейчас в этом имени послышался шелест набегающей волны и влажный хруст блестящей гальки. Эти звуки подарил телевизор, и Женька был благодарен ему, ведь трудно представить только по сказкам Пушкина, как дышит море. А увидеть его вживую, было не суждено, потому что мама сказала: «На море нам больше никогда не побывать…» 11 / 2012

Маленький мир

Юлия Лавряшина

Потом они заговорили с папой о билетах и о каких-то гадах, наверное, морских… Но Женька уже не слушал. Он с завистью смотрел на изогнувшуюся над письменным столом спину сестры и размышлял: почему старшим всегда везёт больше? Оля-то успела побывать на море! А когда родился он, случилось нечто, навсегда отрезавшее их от мира. Вроде трещины в земной коре, о которой Оля вчера пересказывала из учебника. И чтобы преодолеть этот разлом, нужно иметь много-много денег, это мальчик уже усвоил… В комнате родителей включили телевизор, и Женька отпрянул от окна, едва не свалив глобус. В три прыжка добрался до дивана и нырнул под одеяло. Сквозь неприкрытые веки он поглядывал на весёлый шар, который, казалось, парил среди проплывающих за окном облаков. Ему вдруг подумалось, что если не шевелиться, то время остановится, и никто никогда не прервёт утренний полёт маленькой голубой планеты… Металлический щелчок застал его врасплох, и Женька слишком сильно зажмурился. – Э, да тут кое-кто не спит! – громко сказал отец и присел на краешек дивана. – Ты уже видел, да? – Да, – сокрушённо признался мальчик. Он понял, что папа надеялся сам познакомить его с глобусом. – А прячешься зачем? Вставай, вместе посмотрим. Взвизгнув при виде подарка, вскочила Оля, и они наперегонки бросились к окну. – А я уже видел, видел! – кричал Женька, пытаясь оттеснить сестру. – Ты спала, как бегемот, а я уже посмотрел! – Сам бегемот, – не сдавалась Оля и щипала упругую руку брата. – Это всё равно нам обоим, а не только тебе! Умолкнув, они вопросительно взглянули на отца, и тот кивнул, рассеяв последние Женькины надежды. – Всё равно я его первым потрогал, – с независимым видом сказал мальчик и побежал сообщить о подарке маме. Она ещё не вставала и слушала его, улыбаясь и прихлёбывая горячий, громко пахнущий кофе. Женька демонстративно зажал нос и побежал дальше. – Состоялся суд над убийцей известного политика, – донёсся ему вслед радостный голос диктора, и Женька удивился тому, как нравится этим взрослым рассказывать всякие ужасы. Собираясь в садик, он не спускал с глобуса глаз и недовольно вскрикивал, когда сестра проходила мимо, на мгновенье загораживая

волшебный шар. Хотелось поскорее остаться с ним наедине, чтобы пустить крошечный кораблик в путешествие по незнакомым морям. Названий Женька прочесть не успел и сейчас, не различая издали букв, придумывал их сам: Акулье море, Океан морских чудовищ, Залив ленивых китов… Телевизор познакомил его и с дельфинами, и с касатками. Женька любил представлять, какая у них на ощупь кожа – немного скользкая и холодная, как большая ледышка, и по ней можно долго-долго вести ладонью… – Ты готов? Уже опаздываешь! – мама заглянула в комнату, и Женька заторопился, путаясь в колготках. – Он ворон считает, – сказала Оля и ловко увернулась от брошенной в неё диванной подушки. – Не попал, мазила! – Мама, а она альбом с наклейками в школу берёт, – отомстил брат. – Снова двойку получит! Оля швырнула альбом на стол: – Я уже сто лет двойки не получала, закладушка несчастная! Ещё посмотрим, как ты учиться будешь. – Так, всё. Я ухожу, – объявил папа. – Если кое-кто хочет самостоятельно до садика, то может копаться ещё три часа. – Тихо! – вскрикнула мама и подбежала к телевизору. – Ты слышал? В Душанбе обнаружили целую машину, начинённую взрывчаткой. Между садиком и школой, представляешь? Они рядом стоят. – Как у нас, да? – прошептала Оля, и голубые глаза её приняли форму глобуса. – Прикинь, целая машина взрывчатки! – А вчера, знаешь? – не унималась мать. – В Шотландии маньяк застрелил шестнадцать школьников вместе с учительницей. – Может, мне не ходить в школу? – с опаской сказала сестра, но Женька только хмыкнул: как же, не ходить! Кто это тебе разрешит? Прихватив пакетик с шортами и чистыми носками, мальчик выскочил в коридор, где уже пыхтя, как Винни-Пух, обувался папа. Частенько похлопывая сына по выпирающему животику, отец повторял, что уж в одном-то они похожи наверняка. – Я тоже убегаю, – крикнула мама и, наконец, выключила телевизор. Невысказанные новости осыпались с сухим шорохом, будто кто-то перевернул внутри огромные песочные часы с широким горлышком и начался новый отсчёт времени. – Ненавижу спешить, – привычно проворчал папа, стаскивая сына по ступеням, скользким от застывшего подвального пара, неизбежного, как лондонский туман.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Маленький мир

Юлия Лавряшина

Но, выскочив на крыльцо, они оба замерли, застигнутые врасплох неожиданным подарком уходящей зимы. За ночь выпал снег и пухлой пеленой покрыл чернеющие дороги и осевшие жёсткие сугробы. Невесомыми лентами вытянулся на беспомощно торчавших ветвях берёз, словно всё только начиналось, и впереди была долгая весёлая зима с её нескончаемыми праздниками, дворовым хоккеем под окнами и никогда не утомляющей вознёй, от которой штаны покрывались твёрдой коркой. – Красота, – вздохнул отец, и в голосе его прозвучала лёгкая зависть. – А нам бежать надо… Они распрощались у ворот садика, и дальше Женька пошёл один, делая по-мужски широкие шаги и уверенно размахивая руками в больших, напоминающих клешни перчатках. Ему нравилось часть пути преодолевать самостоятельно, пусть даже это и была совсем крохотная часть. И всё же за пару минут он успевал почувствовать себя мужчиной. Несколько раз изо всех сил дёрнув разбухшую за зиму дверь, Женька заскочил внутрь и торопливо миновал тёмный проход до второй двери. Разувшись, он подхватил сапоги и побежал, скользя на ёрзающей ковровой дорожке, на второй этаж. Наконец, Женька очутился в комнатке, где находились их кабинки для одежды, и с удивлением прислушался к застывшей тишине. «Неужели я пришёл первым?» – он заглянул в комнату для игр, но и она была наполнена лишь прозрачным утренним светом, придававшим знакомым предметам волшебную невесомость. Женьку вдруг охватил ужас. Он понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее! Чего никогда ещё не случалось. Все исчезли куда-то… Или… Он в испуге зажал рот и едва не выронил сапоги. Ну, конечно, как же он сразу не понял… Садик захватили террористы! Как это происходит ему уже приходилось слышать: всех детей и воспитателей сгоняют в одну комнату и держат под прицелом автоматов до тех пор, пока не привезут миллион долларов и не доставят вертолёт. «Я опоздал, и меня никто не заметил», – мелькнула очередная догадка. Чуть-чуть приоткрыв дверь, Женька шмыгнул в щель, и, стараясь не топать, сбежал вниз. Сапоги скользили в его вспотевшей ладошке, и приходилось поддерживать их снизу, чтобы не грохнулись на ступени. Затаив дыхание, он, как никогда быстро обулся, и выскочил во двор. «Сапоги скользкие!» – подумал Женька в отчаянии. Но всё же бросился бежать, боясь оглянуться на окна, и каждую секунду ожидая отрывистого треска автоматной очереди. Только отбежав от ограды

садика на приличное расстояние и укрывшись за углом дома, мальчик позволил себе остановиться. И тут же уселся прямо на снег – ноги больше не держали его. Когда он отдышался, новая забота дала о себе знать: ему некуда было пойти. Родители уже ушли из дома, их поглотил огромный город с бесчисленным количеством остановок и улиц. Найти их было невозможно… Женька замер, охваченный неведомым до сих пор ощущением сиротства. Оля! Он подскочил, овеянный внезапно проснувшимся ветром с ласковым именем – Оля. У сестры есть ключ, она отведёт его домой, помоет яблоко, включит телевизор. И он, уж конечно, никуда её не отпустит… Женька побежал к школе дворами, сторонясь зловеще синеющего здания садика. Но внезапно остановился, поражённый: а вдруг школа тоже захвачена? Взгляд его беспомощно заметался, но теперь он уже совсем не сидел выхода. – Оля, – плаксиво протянул мальчик, переминаясь на месте. Ему вспомнилось, как вчера они прямо на снегу играли в баскетбол. Они называли это так, хотя никаких корзин не было и в помине. Точнее, они просто дурачились, отбирая мяч друг у друга и перебрасывая через ржавые перекладины. И Женька всё время сердился, что сестра выше его на целую голову. «Она такая высокая, – думал он теперь с незнакомой тоской. – И такая весёлая…» Ему уже не хотелось, чтобы Оля непременно отвела его домой. Необходимо было просто увидеть её, налететь сзади, прижаться к худенькой спине. – Оля, – умоляюще повторил он и сделал несколько шагов к школе. Она была хорошо видна – громадная, белая, безмолвная, как гигантский айсберг. И где-то внутри стонала, вмерзая в лёд, его единственная сестра… Заревев, Женька бросился вперёд, подталкиваемый и одновременно отгоняемый страхом. Только теперь до мальчика дошло, что в сказочной заснеженности утра таилось коварство: он то и дело поскальзывался на припорошенных пятнах льда, и когда, наконец, достиг высокого школьного крыльца, отбитые колени уже нестерпимо болели. В другое время Женька не забыл бы стряхнуть со штанов налипший снег, но сейчас он лишь украдкой вытер слёзы. Возле двери, как ни в чём не бывало, болтали мальчишки, но это ещё ничего не значило. Террористы могли взять в заложницы одну-е-

11 / 2012

Мытищинский альманах

Юлия Лавряшина

динственную, самую красивую девочку, и ею, конечно же, оказалась Оля. Но какое дело до этого было незнакомым мальчишкам? Очутившись внутри, Женька понял, что в школе перемена. Его толкали со всех сторон, и один раз он чуть не упал, ошеломлённый бесчисленностью разгорячённых лиц и распахнутых в едином вопле ртов. Форменные зелёные пиджаки сливались в огромное, расплывающееся пятно, зыбкой ряской затянувшее ненасытную бездну, поглотившую его сестру. «Оля, Оля, Оля», – твердил он, трясущимися от назревающего плача губами, но школа не хотела помочь ему в поисках. Добежав до третьего этажа, мальчик остановился, чтобы справиться с дыханием, и вдруг увидел сестру. Вернее, сначала её светящиеся, рассыпанные по плечам волосы. Она стояла отдельно ото всех возле окна и смотрела в ту сторону, где был Женькин садик. – Оля, – прошептал он и понял, что больше не может сдерживать слёзы. Девочка оглянулась, и Женьке показалось, что из её ярких глаз исходит пронзительный свет того же сиротства, какое только что испытывал он сам. «Оле грустно», – подумал мальчик и кинулся к сестре, расталкивая бестолково мечущихся школьников. Обхватив за талию, Женька стиснул сестру так, что она вскрикнула. И этот звук наполнил его счастьем – она действительно жива… …Вечером, уже выкупанный и уложенный, Женька слушал, как сестра, то и дело сбиваясь, читает сказку. И смотрел на глобус, приютившийся под длинношеей настольной лампой с зелёной головой. Так он казался залитым солнцем, и даже Северный Ледовитый океан (это название Женька выговаривал с особой тщательностью) казался тёплым и полным жизни. И не было никаких террористов! Его группа просто уходила на зарядку… «Я же предупреждал, что мы опаздываем», – сказал папа, укладывая сына в постель. И его голос показался Женьке виноватым. «Теперь я буду одеваться быстрее, – мысленно пообещал мальчик глобусу. – Как папа – пока горит спичка…»

Мытищинский альманах

Юлия ЛАВРЯШИНА

ПРОЛОГ К РОМАНУ «ГНЕЗДО АИСТА»

ешок был тяжелым, и внутри него шла какая-то неведомая человеку жизнь. Следовало всего лишь затащить мешок на гору и оставить там. Никаких подвигов не требовалось, чтобы совершить это, но человека не покидало ощущение, что в эти минуты происходит нечто важное. Не только с ним, а со всем миром. Это смутное, тревожащее его чувство родилось не оттого, что поручение было дано самим Богом... Человеку и прежде доводилось выполнять Его задания. Но раньше не возникало этого неприятного, унизительного подозрения, что его испытывают. Что на самом деле Бог хочет от него совсем не того, что было выражено простой фразой. Может быть... Скорее всего, совсем противоположного... Человеку даже пришло на ум, не ждет ли Господь, что он поступит по-своему – то есть так, как не смел до сих пор. Он поставил мешок среди камней таким образом, чтоб один подпирал его снизу, и прислушался. Кто-то копошился под грязной мешковиной, однако наружу не рвался, а так – ворочался потихоньку, будто устраивался поудобнее. Невозможно было понять: одно там существо или несколько маленьких. «Как же оно... они выживут, если я оставлю мешок на той голой вершине? И веревку развязывать мне не велено...» – человек отер лицо просторным рукавом и засмотрелся на влажные полосы, оставшиеся на холстине. Там, наверху, нет даже воды... Да если б она и была, как до нее доберешься, когда тебя так упрятали? Мысли сбегали по его спине холодком, хотя солнце светило вовсю: «Почему Бог хочет его... их смерти? Они ведь умрут там… Точно умрут. Разве не Он их... его создал? В каждую тварь жизнь вдохнул Он. Кто ж еще? А они живые, вон как шевелятся...» Ему впервые было совестно того, что он делает, и всё не верилось, что Господь хочет именно этого. Все казалось, что чего-то он не понимает в хитроумном плане, который только кажется таким простым, а 11 / 2012

Пролог к роману «Гнездо аиста»

Юлия Лавряшина

на самом деле содержит ловушку, в которую человек углублялся каждым своим шагом. Хоть он и передохнул, ему становилось все тяжелее, и ноша набирала вес, пока человек переползал от одного сухого кустика к другому. Сердясь на себя и от этого еще скорее выбиваясь из сил, он цеплялся за колючие ветки, чтобы не скатиться вниз, потому что камни оказывались то слишком гладкими, и запыленные ступни скользили по ним, то напротив – трухлявыми. Они рассыпались множеством песчинок, будто человек наступал на муравейники, и потревоженные насекомые в панике разбегались. Ему даже чудилось, что ноги уже горят от мелких злых укусов, и казалось, что если б он смог хорошенько их рассмотреть, то увидел бы кровавые насечки. И все же, как бы не палило солнце, не ломило спину, и не заплетались ноги, главная трудность заключалась в нем самом. Привычное душевное равновесие, с которым он жил все эти годы, было внезапно нарушено, перетянуто в одну сторону и сильно давило на сердце тяжестью загадочного мешка, в котором человек попеременно видел то жертву, то своего мучителя. Он не мог решить, с чем смирился бы скорее, ведь он постоянно помнил о том, что вообще не должен принимать никаких решений. Ни один волос с его головы не упадет без воли Божьей, при чем же тогда его собственная воля? Вся беда была в том, что она уже пробудилась, помимо желания человека. Невидимая и неощущаемая им прежде скорлупа треснула под нарастающим весом его ноши, и к жизни пробудились еще до конца не оформившиеся, не осознанные человеком стремления и помыслы. И главной, громогласной стала необходимость знания. Ему так хотелось узнать, кто же спрятан в мешке, что он пытался спиной распознать члены беспокойного существа и по отдельным ощущениям составить образ. Но тело его всегда было мускулистым и неприхотливым. Он чувствовал жизнь, но не мог понять, какова её форма. «Если я вынужден обречь кого-то на смерть... А ведь это так и есть! То я должен хотя бы узнать – кого?!» – этот вопль заглушал в нем и голос разума, твердивший, что неведомое всегда таит в себе долю опасности, и знакомую молитву по слушания. Это новое для человека желание растекалось по жилам какой-то пугающей, кипящей страстью, и все его тело уже содрогалось от нетерпения. Казалось, что даже кожа его вздувается буграми, и они переме-

щаются, наползая друг на друга, и то сливаясь, то расходясь. Время от времени его охватывал холодный страх, что он и сам превращается в нечто новое, которое может быть сродни тому существу, что он нес на вершину горы. Он то и дело бросал пугливые взгляды на свои вздувшиеся от напряжения кисти, в которых тоже что-то пульсировало и сдвигалось, облизывал пересыхающие губы, чтобы убедиться – на них по-прежнему тонкая кожа, и прислушивался к дыханию, надеясь не обнаружить в нем новых звуков. «А может, и там – человек? – размышлял он, страшась новых догадок. – Вдруг все наоборот: не я превращаюсь в него, а он – в меня? И потом окажется, что я убил своего двойника... Себя самого. Или того, каким я хотел стать...» Так мучая себя, человек снова и снова возвращался к простому ответу, что раскрыть тайну мешка можно только одним способом – развязав веревку. «Нельзя!» – с ужасом вскрикивал кто-то, но человек не то чтобы не слышал его, а не хотел слышать. Он еще делал попытки отвлечься и разглядывал то и дело встречавшиеся причудливой формы камни, которые все были точно скошены ветром и устремлялись к небу наклонно, как еще не выпущенные, но нацеленные стрелы. Трава, прокладывающая себе путь в расселинах, тоже напоминала стрелы, только детские, тоненькие. Ей явно не хватало влаги, и ее листья выглядели иссохшими, хотя и не утратили привычной зеленой окраски. Человек с тоской представил, как внизу протяжные, сочные травяные пряди устилают всю землю, и по ним так приятно пройтись утром, когда они ласкают свежо и влажно, как искупавшаяся в ручье женщина. Ему захотелось поскорей спуститься вниз, найти поросшую клевером и ромашками поляну, упасть на спину и, жмурясь от удовольствия, смотреть, как солнце серебрит ветви берез, а перед глазами туда-сюда проплывают сосредоточенные на своем главном деле шмели. И даже нечистые деревья, вроде сухой вербы, не вносят разлада в это мирное царство счастья. Разве вся нечисть также не создана Богом из его собственных отражений и согрешивших ангелов? «А может, там как раз и спрятан такой ангел?» – человек прислушался к шевелению в мешке с новым приступом страха, ведь ему никогда еще не доводилось встречаться с кем-то из иного мира. Он попытался доказать себе, что справится со своим загадочным пленником, кем бы он ни был... Ведь человек был молодым и сильным, а

11 / 2012

Мытищинский альманах

Пролог к роману «Гнездо аиста»

Юлия Лавряшина

существо в мешке вряд ли могло оказаться ему даже по пояс. Уж он сумел бы затолкать его обратно, после того, как... «Нельзя!» – снова и снова вскрикивал кто-то неведомый, который, наверное, пытался оберегать, но уже раздражал человека, успевшего поверить в свое право распоряжаться судьбами. Этот назойливый голос внезапно вызвал к жизни вопрос, который казался очевидным, но почему-то до сих пор не возникал: «Отчего тот бедняга не издал до сих пор ни звука? Даже если он нем, замычать-то он может...» Чувствуя, что не в силах дольше бороться с измучившим его любопытством, человек опять свалил мешок на камни и умоляюще посмотрел на небо. Оно было подернуто серой пеленой и выглядело безразличным ко всему. «Разве Богу есть дело до того, что творит какой-то маленький человек? – продолжал уговаривать он себя. – У Него найдутся дела поважнее... Он и не заметит, как я гляну одним глазком...» И все же его не оставляло ощущение, что он совершает преступление. Хоть и незначительное, но противное Божьей воле. Он опасался, что если оно даже останется безнаказанным, груз содеянного будет давить ему на сердце всю оставшуюся жизнь. И это будет потяжелее проклятого мешка... Пока он пытался развязать крепкий узел, который тоже казался живым и ускользал, пальцы у него дрожали и мешали друг другу. С кончика носа то и дело срывались мутные капли, и человек спохватывался: не плачет ли он от страха? Ведь ему действительно было так страшно, что хотелось бросить мешок прямо здесь, на склоне горы, и убежать в свой счастливый, зеленый мир. Но желание узнать одолевало его еще сильнее того ужаса, который, казалось, вытекал тонкой струйкой из самого мешка. Оно заставляло его торопиться, терял голову, как спешат юноши узнать тайну любви. И наконец ему удалось распутать веревку... Вырвавшийся вопль оглушил его самого точно гром небесный. Отскочив в сторону, человек с омерзением тряс руками, пытаясь освободиться от мгновенно облепивших его гадюк, пиявок, червей, пауков и прочей нечисти, которая все это время скрывалась внутри. Он все громче кричал от отчаяния, видя, как стремительно расползаются эти гады в разные стороны, и слышал, как нечто постороннее, треск ткани, которую он рвал на себе. Уже понимая, что нет никакой возможности затолкать их обратно в мешок, он еще пытался поймать хоть кого-то, но пока он хватал змею, пауки уже забивались под

камни, а когда человек переворачивал их, там уже никого не оказы валось... – Господи, – жалобно простонал он, не смея поднять глаза к небу. – Что же я наделал... Я же выпустил в мир нечистую силу... Он был так потрясен, что даже не замечал слез, катившихся по его пыльным щекам. Втянув голову в плечи, он ждал, когда его поразит молнией, а минуты все шли... И минуты эти принадлежали миру, который человек мог сделать лучше, да не сделал... Вдруг он вздрогнул, заметив, что искусан в кровь. Потом вспомнил, что подозревал это и чуть успокоился. Но уже в следующую секунду понял, что его ноги покраснели совсем не от жалящих прикосновений гадов. И что сами ноги эти вроде как уже не его, хотя он продолжал ощущать каждый палец и уверенно стоял на этих тонких, красных птичьих лапах. Перед глазами его внезапно выросло что-то такого же цвета, похожее на стрелу, о которых он думал по дороге. – Я... – начал было он, но из вытянувшейся, болезненно изогнутой шеи вырвался только горестный клекот. Он попытался ощупать свое лицо, но белые крылья с черной оторочкой по краю только испуганно взметнулись и опали. Повинуясь новому для него инстинкту, он запрокинул голову прижавшись узким затылком к мягкой, шелковистой спине, и, клацая клювом, закричал о своем одиночестве, уже пораженный знанием, которое заслужил, а не которого жаждал: что отныне он будет зваться аистом и до конца света исправлять свою ошибку, пытаясь отыскать и уничтожить выпущенных им гадов, которых Бог назвал нечистою силой...

11 / 2012

Мытищинский альманах

Необычайная история о Марии Руденсии...

Проза

адре Эрнандо всегда такой рассеянный, что просто ужас. Все жители селения рады, что у него нет очков, а то он проводил бы целые дни в их поиске, чтобы к вечеру обнаружить на собственном носу. Однажды он надел рясу задом наперед, и так отслужил обедню. Прихожане – люди хорошие, любят дона Эрнандо, они просидели всю службу, глядя в молитвенники. Не поднимая глаз, подтягивали хором его песнопениям, и даже не улыбались. Лишь кухарка Летисия, толстая и добрая, как сама Катилина Миленская, подошла к нему после причастия и шепотом сказала о его оплошности. Он всплеснул руками и, как был, побежал за алтарь переодеваться. Те, кто не успел получить причастия, дождались его, ни словом, ни голосом не показали, что обратили внимания на его одежду. А он смущался, краснел, забывал слова. Даже небольшая лысина на макушке, и та казалось смущенной и краснела. С той поры он всегда, выходя на кафедру с проповедью, ощупывал себе грудь: все ли правильно надето. Потом кашлял, поднося кулак ко рту и произносил: – Ну, с Божьей помощью начнем. Хороший, в общем, человек, только рассеянный. А однажды у него дома жила бездомная собака, которую он по доброте подобрал где-то во время дождя. Сжалился, уж больно она была тогда грязная и дрожащая. Так эта бестия каждую ночь съедала завтрак, который он оставлял себе на утро. А дон Эрнандо вставал, думал, что он сам уже съел все вечером, а значит и завтрак ему не положен. Так он жил целую неделю, ничего не подозревая, пока псина

как-то раз не начала есть его завтрак, когда падре еще не уснул. Посмотрел он на это безобразие, смутился почему-то ужасно, подождал, пока она закончит, и, все так же смущаясь, произнес: – Ну все, теперь иди на улицу. С тех пор дома он уж собаку не оставлял. Святой прихода является Катилина Миленская. День ее рождения, самая середка лета – большой праздник, который отмечается всеми. В последний раз падре решил отметить его, поставив какое-нибудь представление. Можно было бы, конечно, представить что-то из многочисленных деяний святой, но, к сожалению, никаких сведений о них не сохранилось, а была только история о ее смерти. Как всем известно, Катилина погибла после того, как португальцы штурмом взяли Милены. Десять солдат надругались над ней, а наутро в ее дом пришел португальский иезуит-священник и приказал сжечь ее, как распутницу. Она не сказала им ни слова, поскольку была немой от рождения, только смотрела на своих палачей кротко, и видно было, что она все им прощает. Когда же дрова у босых ног несчастной загорелись, то свершилось чудо: солдаты, надругавшиеся над ней, палач и священник, приговоривший ее к смерти, не выдержали ее кроткого взгляда, бросились в огонь и сгорели там заживо вместе со своей жертвой. В тот же день войска португальцев покинули Милены, и город был спасен от страшного разорения. Такова совершеннейшая правда о смерти святой мученицы Катилины Миленской. Поскольку дон Эрнандо не мог взять в толк, как ему рассказать эту притчу, избежав сцены надругательства и не погрешив против истины, он порешил оставить эту историю в покое и обратиться к чему-нибудь не менее известному и серьезному. Например, к сотворению мира. Не откладывая дела в долгий ящик, падре приступил к написанию сценария. По вечерам прохожие видели, как допоздна светится его окошко и по шторам темным силуэтом, размахивая руками, скользит взъерошенная фигура. Было слышно, как он говорит сам с собой: – Дети, и только дети. Взрослых и близко нельзя подпускать к этому… – Он ведь тоже был молод, когда творил мир… Иногда принимался спорить, возражая и не соглашаясь с собой: – Хотя, как же молод? Он вне времени. Он живет в вечности. Какой может быть возраст? И говорить даже смешно, чтобы Господь нес, как и все мы, иго времени. – И кроме того, молодость – это скорее разрушение. Рамок, правил, канонов…

11 / 2012

Игорь МАЛЫШЕВ

НЕОБЫЧАЙНАЯ ИСТОРИЯ О МАРИИ РУДЕНСИИ, ПАДРЕ ЭРНАНДО, АНГЕЛАХ И СОТВОРЕНИИ МИРА Рассказ

Мытищинский альманах

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

– Но ведь дети – это невинность, чистота. Они лучше всех чувствуют праздники… А что шалят, так это ничего, ангелы тоже наверняка большие шалуны. Некоторые, наслушавшись споров одного человека с самим собой, начинали всерьез опасаться за здоровье падре. – Как бы голова у него не треснула от трудов, – заботливо вздыхали они. – Где мы тогда другого падре найдем? Но со временем все основные вопросы были благополучно разрешены, споры прекратились, всклокоченные волосы исчезли из окна. Метания сменил тихий скрип пера по бумаге: падре записывал ход придуманного представления. Округа облегченно вздохнула: – Старается-то как! Хочет, чтобы праздник запомнился. И вправду, никогда в поселке не было такого. Приезжали, конечно, заезжие комедианты, но эти несерьезное все представляли, только бездельников веселить. После них в театре оставались фантики от конфет, запах вечных переездов да следы в дорожной пыли, что выдавил их скрипучий фургон. А чтобы что серьезное представить – такого еще ни разу не было. Ждали все с нетерпением. Наряды готовили. Жены вытаскивали из старых сундуков праздничные одежды, пропахшие крушиной и нафталином, чтобы моль не поела. Встряхивали, чихая от пыли, придирчиво осматривали: все ли в порядке, нет ли где дырочек, не торчат ли нитки. Маленькая Мария Руденсия тоже готовилась. Она за месяц до представления начала приставать к своей матери донье Эмилии, чтобы та сшила ей платье ангела. Донья Эмилия была еще довольно молодая женщина, рано начавшая стареть. В двадцать шесть лет у нее уже были седины в волосах и паутина морщинок вокруг глаз. Говорили, что она сильно переживала из-за смерти мужа, который погиб во время войны за независимость и был едва ли не правой рукой самого Симона Боливара-Освободителя. Когда он ушел воевать, Мария была еще совсем крошкой. По рассказам кухарки, знавшей покойного дона Рафаэля, это был высокий, статный мужчина с пушистыми усами. От него остался только старый кинжал в потертых ножнах, висевший над каминной полкой, три ордена и десяток золотых монет неизвестной страны, на гербе которой изображены семь звезд на фоне восходящего солнца. Их передал четыре года назад ворвавшийся в селение вестовой. О смерти генерала Рафаэля он ничего не сказал, но посмотрел на донью Эмилию так, что она без чувств упала у порога дома. Увидев распростертую мать, Мария закричала так, что, казалось, ее разрыва-

ют пополам. Она кинулась к матери, принялась ее поднимать, повторяя ласковые слова, убеждая подняться и сильно заикаясь при этом. Когда безутешную жену, все еще находящуюся без сознания, переносили наверх, дочь, не отпуская ее руки, шла рядом в слезах, повторяя какие-то бессмысленные детские утешения и не желая отпускать руку. Пока донья Эмилия лежала в бреду, она спала у нее в ногах, не соглашаясь отойти ни на шаг. Почти ничего не ела, находясь в странном оцепенении. Когда ее умоляли пойти к себе в комнату, поесть и отдохнуть, она, заикаясь, просила, чтобы ее оставили с мамой. Больше от нее не могли добиться ни слова. Заикаться с тех пор она не перестала, просто стала чуть меньше разговаривать. Донья Эмилия после удара почти не улыбалась, редко выходила из дому и не принимала гостей. Целыми днями она сидела за книжками в доме или в патио в тени акации, пряча сухие листья меж страниц книг. Постоянно рядом с ней были лишь Мария да беззаветно преданная им кухарка Летисия, бывшая когда-то их рабыней. Падре Эрнандо загодя пообещал девочке роль маленького ангелочка с крылышками. Это же обещание было дано еще десятку детей поселка, которые были не старше шести лет. Ангелов должно было быть не менее дюжины. Платье для будущего ангела сшила Летисия, выполнявшая, когда надо, еще работу прачки и швеи. Летисия была неграмотная негритянка необъятных размеров и необъятной же доброты. Самой заветной ее мечтой было завести детей. Любила она их до безумия, но с семьей у нее как-то не сложилось. Никто к ней не сватался, хотя она была еще довольно молода (ей не было двадцати пяти) и некоторые даже находили ее симпатичной. Женихи ходили к другим, обходя ее стороной. Она уже почти смирилась с этим неутешительным положением дел. Часто в таких случаях люди затаивают на кого-нибудь злобу за свою несложившуюся судьбу, но Летисия ничем не выказывала своего недовольства, не такой она была человек. Однажды, когда Мария, шаля, положила на ее стул подушечку с иголками и кухарка села на нее, то бедная негритянка не сказала ни слова упрека, лишь покачала головой. Потом стала вытаскивать из огромного зада глубоко впившиеся иглы. Вытащив их все до одной и воткнув обратно в подушечку, тяжело ступая, ушла к себе в комнату. Девочке вдруг стало ужасно стыдно. Когда перед этим она положила иглы на стул, то совершенно не предполагала, что из этого может произойти. Она думала, что Летисия заметит ее шалость и все обернется веселой шуткой, над которой они вместе потом и посмеются.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

– Какая же я гадкая! – воскликнула она, хлеща себя по рукам, да так сильно, что они тут же покраснели, став похожими на клешни маленького вареного крабика, что привозили по средам в селение рыбаки. Не переставая бить себя, она кинулась вслед за ушедшей кухаркой. Летисия стояла у окна спиной к двери, сложив руки на большой груди. Мария подбежала к ней, увидела, что та плачет. И неудивительно, это ведь очень больно – сесть на торчащие во все стороны, как у дикобраза, иглы. Девочка обняла служанку, прижалась к ее толстому животу и заревела так, будто сейчас умрет от горя. Захлебываясь слезами и заиканием, произнесла: – Л-летисия, ми-милая, прости м-м-меня! Милая-милая, Л-л-летисия, прости м-меня, я г-гад-гадкая… – и она завыла, не в силах больше говорить от рыданий и стыда. Негритянка чувствовала, как мокнет от горячих детских слез и липнет к коже ткань ее цветастого платья около пупка, и гладила свою маленькую хозяйку по головке. Конечно же, она простила девочку. Это произошло уже довольно давно, Марии Руденсии было тогда всего три года, и с тех пор она сильно выросла. Интересно, что после того случая, делая что-нибудь, она, несмотря на свой совсем юный возраст, подходила ко всему очень ответственно, всегда представляя последствия того, что может получиться в итоге, и потому старалась делать все как можно лучше. Право, урок пошел ей на пользу, не каждый взрослый обладает такими редкими в наше время качествами. К моменту нашей истории ей было уже шесть лет, и ростом она была не менее трех с половиною футов. От матери ей досталась небольшая примесь негритянской крови, отчего волосы курчавились, а кожа имела легкий коричневый оттенок. Глаза же были точь-в-точь две крохотные чашечки с кофе. По детской привычке она ходила немного подпрыгивая и распевая детские песенки. Любимой была у нее такая:

Правда, она постоянно переделывала ее, меняя слова в зависимости от настроения. Песенку она услышала от заезжего астролога и фокусника по прозвищу Персей. На одном плече он нес большую куртанайскую крысу с голым розовым хвостом, глазами-бусинами и синеватой шерсткой, а на другом – черного попугая с прозрачным, будто сте-

клянным клювом. И крыса и попугай были обучены вытаскивать из специальной коробки билетики, откуда любопытствующие могли узнать свою судьбу. Астролог-фокусник носил широкое серое пончо с изображениями танцующих человечков по краям и большую черную шляпу, из-под которой свешивались длинные волосы цвета воронова крыла. За один сентаво он приказал крысе вытащить билетик для Марии Руденсии. Крыса послушно исполнила свое дело, протянув девочке потрепанную от частого хождения по рукам бумажку. Мария умела читать по складам и прочла там: «Скоро все изменится». – Ч-что изменится? – спросила она. – Все! – свистнула крыса. – Ой, – сказала Мария, – я-я и не з-знала, что у вас к-крыса говорящая. – О да, – ответил ей фокусник, – она много что может. Но сказать по секрету, – он наклонился к ее уху, – это единственное, что она умеет говорить. С этими словами он протянул ей маленькую хрустальную звездочку. На каждом из шести ее лучей играли крохотные лучки света. Девочка выдохнула от удивления, собралась поблагодарить за столь неожиданный подарок, подняла лицо и увидела рядом большие и такие же темные как у нее, глаза чародея. Они были такие непроницаемо глубокие и таинственные, как те науки, которыми по слухам занимался их хозяин, что немного испугало ее. – Ой, – только и смогла она сказать. Попугай звонко, так, что девочка вздрогнула, щелкнул стеклянным клювом, синяя крыса еще раз выкрикнула: «Все!», и фокусник с песней ушел по улице дальше. Вскоре он пропал за поворотом, Мария осталась любоваться чудесной звездочкой, а маг шел, покуда не встретил идущего куда-то падре Эрнандо. Святой отец пребывал, как и обычно в последнее время, в глубокой задумчивости. Он остановился перед астрологом, и, глядя сквозь него, произнес, не выходя из крайней погруженности в себя: – Здравствуйте. Скажите, господин известный астролог, вы и вправду считаете, что, глядя на звезды, можно предсказывать, что произойдет в дальнейшем с человеком, со страной или, скажем, с целым человечеством? Маг учтиво поклонился. – И я так же приветствую вас, падре. Да, в целом это верно. Если, конечно, не забывать о таком немаловажном обстоятельстве, что людям дарована свобода воли.

11 / 2012

Звездочки, звезды, С неба падают. Все мы отныне Станем другие.

Мытищинский альманах

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

– Так, так, и что же дальше? – Звезды, их расположение, да простит меня святой отец за грубость сравнения, можно сравнить с раскладом карт, выпавших игроку. Хороший игрок и из проигрышной позиции сможет выйти с достоинством, а плохой проиграет, даже имея на руках наилучший из раскладов, если не приложит старания или ему не поможет чудо. – То есть, по-вашему, все зависит от человека. – Да, все, что не зависит от Бога, зависит от человека. – Вы так хорошо и убедительно рассказываете, что я сам готов начать читать по звездам. – Вы мне льстите, святой отец. Я всего лишь скромный слуга своей науки. – Но все же признайтесь, согласно астрологии, многое зависит от звезд. – Отнюдь, они всего-навсего благоприятствуют чему-либо или не благоприятствуют, вот, собственно, и все, – фокусник грустно поклонился, пожав плечами. – Хотя, знаете, порой мне кажется, что человечество – настолько ленивый игрок, что не желает приложить ни грана стараний, чтобы хотя бы попробовать выиграть. И потому все, что происходит на земле, всего лишь отражение расположения звезд. Каково небо, такова и земля. Впрочем, если посмотреть на это с другой стороны, может – какая жизнь, такие и звезды. Может, при такой жизни других звезд и быть не может. – Как знать, если мир создан по единому замыслу и с единой целью, то, вероятно, все должно быть взаимосвязано и зависеть друг от друга, как образ и отражение. Они стояли посреди дороги, и пыльные вихри кружились вокруг них, наметая на лица пелену, делая и пончо астролога, и сутану священника одинаково серыми. То ли от грустной темы их разговора, то ли от пыли крыса жалобно поскуливала, глаза крысы и попугая слезились, бедные животные чихали, жестоко страдая, не в силах укрыться, но люди не замечали этого, продолжая беседу. – Как же в таком случае быть со свободой воли, святой отец? – Оставим ее для тех, кто сможет ей воспользоваться. Они замолчали, глядя на пыльные тайфунчики, с легким свистом закручивающиеся против часовой стрелки. Говорить больше не хотелось, казалось, больше и слов-то не осталось, все высказали, что могли. Дальше осталось только печально смотреть на пыль, вьющуюся на ветру. Так продолжалось довольно долго, пока падре Эрнандо вдруг несколько не посветлел лицом и не сказал:

– А я верю в людей, или, если хотите, даже не в них, не во взрослых людей, в детей верю. Через их чистые души придет счастье в мир. – Признаюсь, я согласен с вами и верю в это не менее вашего. На этом они попрощались друг с другом и разошлись. Наконец падре до конца продумал, как будет проходить праздник. Собрал около себя полторы дюжины детей для объяснения их роли (вначале ангелов предполагалось около дюжины, но, глядя на слезы оставшихся за бортом представления, дон Эрнандо растаял и взял еще нескольких малышей). По его замыслу, все собравшиеся должны были стать ангелами, помогающими Господу творить мир. – К представлению у всех должны быть белые костюмы. Ясно? – Д-да, – выпалила Мария, радуясь, что у нее уже почти все готово. Все закивали головами, а маленький Лео вытянул руку, как это делали старшие ребята, кто уже ходил в школу. – Падре, можно шпрошить? – Ну, конечно, спрашивай. – Падре, – он тяжело вздохнул, – у меня жуб передний выпал. Молочный. Как же мне быть? Мне тоже можно играть ангела? Падре улыбнулся: разговоры с детьми всегда доставляли ему неподдельное удовольствие. – Отчего ж нельзя, дружок? Конечно, можно. Хоть бы у тебя даже вообще зубов не было, как у младенца. Все засмеялись. Лео тоже заметно повеселел. Угомонившись и угомонив детей, дон Эрнандо стал объяснять, каким должен быть костюм. – Крылышки можно сделать из гибких прутиков, а потом обтянуть их тканью. Сами же костюмы должны быть длинными, до пят. Всем понятно? – Понятно, – загалдела детвора, – что же тут непонятного. До пяток и прутики. Все ясней ясного. Падре развел руками. – О как! Ну, раз вы такие понятливые, то расскажите все родителям, а сами приходите завтра к воскресной школе. Будем репетировать. В селении было что-то вроде театра – деревянный домик без одной стены, сцена и ряды скамеек перед ней. Обычно там играли заезжие комедианты. Для серьезного же дела решили взять здание воскресной школы. Правда, местному плотнику и столяру пришлось немало потрудиться, чтобы соорудить в ней настоящую сцену, но дело того стоило. Когда дети разошлись по домам, кто-то дернул священника за рукав. Он обернулся, увидел Лео.

11 / 2012

Мытищинский альманах

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

Чтобы слово «кружатся» рифмовалось с «вьются», она произносила его, как «кружутся», с ударением на второе «у». То, что придуманное слово не существует нимало ее не заботило. Хотя, раз она его

произносила, значит оно уже несомненно существовало. Дети вообще большие изобретатели в плане языка. Удивляло в этой девочке другое: когда она пела, то совсем переставала заикаться, словно и не начинала никогда. – Нет, не так, – поправила донья Эмилия, улыбаясь тихой улыбкой, будто увядшей, как те листья, что она прятала меж страниц книг, – правильно говорить «кружатся». Продолжая скакать на одной ножке по комнате и помахивать изящными крылышками, все так же нараспев дитя проговорило. – Тогда рифма скрючится, и стих не получится. – Выдумщица ты у меня… Пожав плечами, донья Эмилия вернулась к книге, а ангел полетел вниз, где можно было поглядеться в большое зеркало в тяжелой деревянной раме. Оттуда она вынеслась в патио, где зацепилась за острый шип акации и порвала рукав. Услышав треск ткани и увидев дыру девочка остолбенела, потом опустилась на корточки и тихо заплакала. Чудесный наряд был безнадежно испорчен. «Что же за несчастный я человек! – думала она. – Платье сгубила. Не быть мне теперь ангелом!». Такой безнадежно плачущей ее и нашла Летисия, случайно заглянувшая сюда. Хорошо, что у негритянки остался еще кусок белой ткани, из которого и был сшит новый рукав. Мария успокоилась, но больше в этом платье нигде не бегала, боясь его еще раз порвать или испачкать. Вскоре начались репетиции. Дети послушно выполняли то, что говорил падре. Он хвалил их и одаривал конфетами. У одной лишь Марии Руденсии ничего не выходило. Ей досталась роль ангела, который сначала выносит веточку акации, показывая, как были сотворены растения, а потом развешивает звезды. Звездочки были сделаны из кусочков зеркал, к которым сзади были приделаны маленькие крючки, чтобы их можно было развешивать на синем полотне, стоящем в глубине сцены и символизирующем небо. Нет, конечно, Мария могла просто выйти, вынести веточку и развесить звезды, но не это нужно было падре. – Мария, девочка моя, – объяснял он, – ты должна выйти легко, как ангелочек, и вынести веточку так, как будто это именно ты, Мария Руденсия, выполняя волю Божью, даришь людям растения. Понимаешь, все эти деревья, – он показал рукой на растущие рядом со школой ивы, – и акации, что растут возле вашего дома, ты все это даришь. А ты выносишь веточку, словно это веник, а звезды – стекляшки. И смотришь, как будто на всех разом обиделась. А ты пода-

100

11 / 2012

– Что это ты остался? Малыш жестом попросил нагнуться и радостно зашепелявил: – Жначит, ангелы тоже бывают бежжубые? Не зная, что ответить, падре распрямился, соображая на ходу. Ничего не придумалось. Он вздохнул, почесал лысинку на макушке, и, досадуя на себя, сказал: – Иди-ка, Леопольд, домой, к маме. Ждет ведь… Ну и ну, какое платье получилось для Марии Руденсии. Белое-белое, как лепестки снежной фиалки. Когда она впервые его увидела, то даже зажмурилась – оно прямо светилось. А в черных руках Летисии казалось даже ярче, чем было. Увидев радость девочки, кухарка улыбнулась, показав не менее белые зубы. – Держи, мой ангелочек. Примерь. Я прямо помираю, как хочу на тебя в этом платье посмотреть. Одевай, не томи. Пища от радости, Мария стала натягивать поверх одежды свой театральный костюм и напрочь запуталась в широких рукавах. Летисия засмеялась, вытрясла девочку из платья, одела, как надо. – Ну к-как, Летисия, как м-мне платье? – Мария, не в силах сдерживать радость, подпрыгивала на месте, как танцующий зверек-броненосец. – У-у-у, – только и смогла восхищенно произнести служанка. – Беги, покажись маме. Повизгивая от возбуждения, дитя полетело на второй этаж, где в одиночестве сидела донья Эмилия. Увидев в дверях дочь, она отложила книгу, которую читала, поднесла руки к губам и, качая головой, произнесла: - Чудо! Настоящее маленькое чудо! Видел бы тебя твой отец… Вылитый ангелочек! Иди, я тебя поцелую, солнышко. Получив поцелуй, девочка принялась носиться вокруг матери, подпрыгивая и напевая свою любимую песенку, по традиции снова изменив в ней слова. Звезды вьются, В небе кружатся. Вертится мельница, Все изменится.

Мытищинский альманах

101

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

ри всем эту веточку и звезды. Понимаешь? По-настоящему. Нужно поверить, что ты принесла им все это. Господь говорит тебе: «Подари им!», и ты даришь. Ты должна стать на время представления настоящим ангелом! – М-мама и Летисия г-говорят, что я и т-т-так как ангел, – она немного обиделась. – Ну правильно говорят, выглядишь ты и по улицам бегаешь, ни дать ни взять – херувимчик. Так что ж на сцене-то, как деревяшечка? Ни обрадуешься, ни улыбнешься. – Потому ч-что это все не в-взаправду. – А ты думай, что взаправду. Поверь, что Господь дает тебе поручение принести на землю растения и звезды. Он глядел ей в глаза, держа за плечи и присев на корточки. – Знаешь, в Евангелии написано: «Имей вы веру с горчичное зерно и скажи горе «перейди с этого места на то», и перейдет гора». – И перейдет, п-правда? – Истинная правда. – А горчичное з-з-з-з… – она зажужжала, как муха, не в силах справиться с заиканием. – Зерно, – подсказал падре. – Д-да, зерно. Это много? – Нет, совсем немного, чуть-чуть больше песчинки. Она на секунду задумалась, потом подняла на него свои большие темные глаза и сказала с той смешной серьезностью, которая бывает только у хороших и наивных детей. – Ну-ну, столько у м-меня, наверное, н-н-найдется. – Постарайся, – улыбнулся ей священник. – А если я п-поверю, то и заикаться тоже не б-буду? – Конечно, не будешь. – Никогда? – Никогда, – твердо пообещал он. С тем репетиция продолжилась. Для начала падре и Мария решили, что все небо слишком большое, чтобы его выкладывать, поэтому Мария выложит только ковш Большой Медведицы, а остальные звезды расположит вокруг него, как придется. – Попробуй, – предложил он. – Помнишь, как выглядит ковш? Она кивнула и принялась выкладывать, высовывая от старания язычок. – Нет, у ковша ручка изломана книзу, а не кверху. – Х-хорошо, – согласилась девочка, меняя рисунок.

На самом деле уважаемый падре Эрнандо, сам того не ведая, ошибался. Если бы накануне вечером он глядел на небо, то заметил бы, что излом ручки ковша направлен вверх. Когда все звезды были развешены, они с удовлетворением оглядели полотно и решили, что все это хорошо. Довольный ангелочек побежал домой, подпрыгивая и трепеща темными косичками, как крылышками. Недалеко от дома она увидела Лео. Он о чем-то разговаривал с Летисией. Её вообще любили все дети поселка за добрый нрав и сладкие маисовые лепешки, которые она умела готовить, как никто другой, и часто угощала ими малышей. – Эх, не сподобил меня Господь ребеночком, так хоть с другими карапузами повозиться, и то радость, – часто повторяла кухарка в разговорах с доньей Эмилией, словно оправдывая свою любовь к детям. – А уж я бы их любила! И сказать не могу, как бы любила! Если б мальчик родился, назвала бы Иваном. – Почему же именно Иваном? – спрашивала донья Эмилия. – Когда я еще у матери жила, у нас вола Иваном звали. – А сын тут при чем? – Да уж так… Хороший вол был, добрый… – мечтательно добавляла она. Толстые люди часто мечтательны и охотно предаются воспоминаниям. – А если б дочерью меня Господь и Пресвятая Дева сподобили, то уж непременно Марией кликать бы стала. – Как Деву Марию? – Нет, как мою любимую и ненаглядную Марию Руденсию. Ее ничуть не смущало, что своих детей она нарекала бы в честь быков и людей вперемешку, ей совершенно не казалось это препятствием. За несколько минут до появления Марии Лео остановил негритянку странным вопросом. – Летишия, душа моя, а ангелы бывают беж жубов? – Ох, ты что ж это такое говоришь? Как это без зубов? – Ну, когда молочные жубы выпали, а новые еще не выросли? Как у меня. Она задумалась. – Не знаю, что и сказать тебе, кроха. Спросил бы ты лучше у падре. – Я уже шпрашивал, – дитя безнадежно махнуло рукой и удалилось, загребая пыль босыми ногами. – Что он х-хотел, Летисия? – спросила подошедшая Мария. – А я, девочка моя, и сама не поняла. Вопросы какие-то чудные задавал.

102

11 / 2012

Мытищинский альманах

103

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

Потом вспомнила, что и у Марии недостает некоторых зубов, только их не видать, и засмеялась. «Значит, бывают», – подумала про себя. – Пойдем, милая, я угощу тебя изюмом. В день спектакля в театре собралась половина поселка. Пришел даже алькальд с супругой, и немудрено, ведь их дети тоже были среди ангелов. Алькальдовы дети выносили на сцену бычка и барашка, когда речь заходила о сотворении животных. После представления члены самых почтенных семей селения были приглашены на ужин к алькальду в честь десятилетия его свадьбы. Поэтому праздник выходил вроде как двойной. Все были в своих лучших нарядах, отчего воздух пропитался запахами духов и нафталина. Несмотря на вечерний час, было довольно жарко, дамы обмахивались веерами и вели негромкие разговоры, обсуждая, как всегда, наряды друг друга, а также другие не менее важные вещи. От этих разговоров зал напоминал гудящий улей, заполненный необыкновенно пестрыми пчелами. Дети провертели в занавесе дырочки, чтобы можно было глядеть на собравшуюся публику и выискивать в толпе своих. Мария немного попихалась за место у такой дырочки с сыном алькальда, державшего в руках плюшевого ягненка с пуговицами вместо глаз. Победа была за ней. Она приподнялась на цыпочки, заглянула в зал. Долгое время не могла найти никого, поскольку там был полумрак, к которому должны были привыкнуть глаза. Наконец обнаружила мать. Она сидела недалеко от сцены. На ней было малиновое платье с открытыми плечами, распущенные темные волосы падали на них свободным потоком. Это было ее любимое платье, она не носила его с самой смерти мужа. Как и многие другие дамы, она обмахивалась веером с изображенным на нем лебедем. Отец Марии подарил ей платье и веер вскоре после свадьбы, незадолго до того, как отправиться на войну. Мария пожалела, что папа не сможет увидеть представление и маму, которая была сейчас самой красивой в зале. Дети всегда так думают о своих родителях. Вот только глаза у мамы, как всегда, были печальные. Летисия стояла сзади, вместе с другими слугами. За ее огромную юбку держалось несколько чужих детей, по малолетству не участвующих в спектакле. Дети шалили, негритянка трепала их по курчавым головам, уговаривая не шуметь. Падре позвонил в колокольчик. Свет везде погас. Гул в зале медленно утих и лишь цикады трещали во тьме сквозь открытые окна. Представление началось. – Темнота какая, – услышала Мария рядом шепот кого-то из актеров. Падре громким, глубоким голосом принялся читать Библию.

– В начале было слово, и слово было у Бога, и слово было Бог… Все внимательно слушали, хотя многие знали эту часть наизусть. – В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. На сцене в темноте летали светляки, будто представляли Дух Божий, мятущийся во тьме пустой вселенной, одолеваемый сомнениями и тревогами за судьбу будущего мира. Падре говорил торжественным голосом, желая донести до слушателей всю ответственность происходящего на сцене момента. – И сказал Бог: да будет свет. За сценой к этому моменту были зажжены несколько светильников с надетыми на них плотными колпаками, чтобы свет до поры не проходил наружу. Едва были произнесены слова «да будет свет», как все колпаки разом были сняты с ламп, и все озарилось. Фоном для света на сцене служила плотная черная ткань, символизирующая темноту, в которой пребывала до сих пор вселенная. Из-за кулис по одному, медленно и плавно вылетели ангелы. Они парили, не касаясь пола в трех футах над землей, оглядываясь и удивляясь тому, что видят вокруг. Поскольку они на самом деле увидели свет впервые после долгого перерыва, пока стояли на сцене, то щурились взаправду, потирали ладошками глаза и улыбались, не забывая делать плавающие движения руками, как это положено в полете. Дети хорошо знают чувство полета, они часто испытывают его во сне, поэтому падре Эрнандо совершенно не пришлось им объяснять, что от них требуется. Малыши парили настолько убедительно, что подчас возникала мысль о колдовстве. На деле же все было гораздо проще: у всех у них к поясу были привязаны тонкие веревки, подобранные под цвет занавеса, чтобы было незаметно. Над сценой двое подмастерьев кузнеца, Луис и Рауль, с легкостью тащили четырех детей одновременно, покачивая их из стороны в сторону, чтобы было убедительней. Парни были здоровые, дети маленькие, и поэтому для них это не составило никакого труда. Единственным неудобством для подмастерьев было то, что приходилось нагибаться, так как близко был потолок. Здесь и произошло одно маленькое происшествие, на которое никто не обратил внимания, а оно, меж тем, послужило прологом к событиям куда более значительным. Рауль, шедший вторым вслед за Луисом, нес на вытянутых руках веревки, на которых были подвешены дочь алькальда Анна и Лео. Когда все ангелы были благополучно вынесены за кулисы, Рауль споткнулся и со всего маха грохнулся на деревянный настил потолка. Анна к тому времени уже стояла на но-

104

11 / 2012

Мытищинский альманах

105

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

гах, а Лео еще не был спущен. После падения Рауля он должен был бы следом рухнуть вниз и сильно ушибиться, но произошло совсем другое. Мальчик медленно пролетел по воздуху еще пару шагов и преспокойно опустился на ноги, думая, что это подмастерье сделал свое дело. Юный кузнец тоже ничего не заметил, так как страшно перепугался и не сразу посмотрел вниз. Потом, очухавшись, увидал, что с ребенком все благополучно. – Молодец, мелкий, не запищал, нюни не распустил, – с благодарностью подумал он о Лео и тут же забыл о случившемся. Правда, его немного удивило то, что оба их падения прошли в полной тишине, тогда как грохот должен был получиться изрядный. Впрочем, он был не очень сообразительным подростком и удовольствовался тем, что все так хорошо сошло ему с рук. За кулисами также никто не обратил внимания на свободный полет Лео. Мария Руденсия не вышла вместе со всеми. Было решено, что она появится только для исполнения своей роли. Она стояла за кулисами, наблюдая происходящее, переживая, что она такая плохая актриса и не может проникнуться обстановкой. Она не видела полета Лео, для этого она была слишком погружена в себя, но какая-то часть ее все же отследила случившееся. – И создал Бог твердь, и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Бог твердь небом. Кроме подмастерьев кузнеца над сценой сидели еще ученики сапожника и столяра. Пока одни готовились устроить очередной «полет» ангелов, другие на веревках подняли голубое полотнище, изображающее небо. Сразу стало светлее, будто еще ламп зажгли. Ангелы поплыли, несомые веревками и сильными руками людей. Мария Руденсия смотрела на их удивленные от сотворенного лица, задумавшись о чем-то своем, и вдруг заметила, что над сценой парят не четыре, а пять белых фигур. «Странно», – подумала она, решила, что показалось и присмотрелась повнимательнее. Нет, ангелов было действительно пять. «Этого не может быть», – прошептала она. Каждый из подмастерьев не мог нести больше двух детей разом, а ученики сапожника и столяра, которые тоже были наверху, вряд ли подняли бы хоть одного, поскольку сами были еще малы. Остальные нелетающие стояли рядом с ней, разинув рты. Она оглянулась на падре, но тот читал и не обращал внимания на сцену. А там началось форменное баловство; летящие полюбовались-полюбовались и стали дурачиться: хватали девчонок за косы, толкались и почти в голос хохотали, изо всех сил стараясь сдержаться. И хотя руки и ноги мельтешили в полном бес-

порядке, Мария поняла, что их уже даже не пятеро, а шестеро или, что просто невероятно – семеро. Кто были эти новоприбывшие? Кто их держит? На каких веревках? Девочка понаблюдала за происходящим и обнаружила, что у некоторых и веревок-то никаких нет, только крылышки помахивают, и все. И лица у всех вроде знакомые, а вроде и не видала таких никогда. Она подумала, не испугаться ли ей, но потом отчего-то решила, что не стоит, и вдруг сама развеселилась. «Надо же, как здорово, летают и не падают! И безо всяких тебе веревок!». Она прямо задрожала от волнения, так ей самой захотелось попробовать. Она стояла, неслышно хлопая в ладоши и броненосцем подпрыгивая на месте, когда на ангелов на сцене пролился дождь. Настоящий дождь из двух садовых леек, что держали ученики сапожника и столяра. Вот тут летающие дети не выдержали и все заполнилось писком, хохотом и криками. Они толкались так, что летали на своих веревках и без них по всей сцене и даже вылетали за кулисы. С них во все стороны летели капли воды, в воздухе запахло прохладой и свежестью, какая бывает после сильной грозы. – Вот здорово! – тихонько верещали дети вокруг Марии. – Повезло же некоторым! На сцене долго еще возились и радовались, пока падре не произнес: – И увидел Бог, что это хорошо. И сказал Бог: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию её, и древо плодовитое… Это был сигнал, что мокрым ангелам пора улетать, дабы освободить место для других, которые должны были вынести растения. Мария еще загодя взяла себе веточку акации. Забыла про шипы и больно укололась. «Да что ж это за несчастье такое, – возмущенно подумала она, – то я рукав себе об эту акацию разорву, то палец уколю. Прямо наказание какое-то!» Она оглядела раненый мизинец – на нем медленно выступала темная капелька крови. Тогда, рассердившись на акацию еще пуще, она стала обрывать шипы. «Вот тебе! Вот тебе!», – мстительно приговаривала она и обрывала, пока на стебле не осталось и следа колючек. Потом глянула на сцену, увидела пятерых летающих детей и забыла обо всем на свете. Ангелы ворвались за кулисы шумные и мокрые. Они брызгались, галдели, как стая скворцов, трясли рукавами и головами, отчего и те, кто был под «дождем», и кто не был, скоро стали одинаково мокрыми, как стайка головастиков. Мария попробовала повнимательнее вглядеться в лица пришедших, но все вдруг стали какие-то неузнаваемые

106

11 / 2012

Мытищинский альманах

107

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

и одновременно знакомые. Наверное от пролившейся на них воды. Меж тем настал черед выходить ей на сцену. Она выставила перед собой веточку и пошла. Ничего особенного ей и другим, вышедшим с ней, делать не пришлось. Они просто вынесли стебли белых пальм, стреловидных ив, тяжелые косы кошачьих лиан, пурпурные цветы кровавых гигантских фиалок и много еще чего. Все это было развешено на сцене. Что и где будет находиться, они с падре Эрнандо продумали заранее, так что из зала все смотрелось очень красиво. Когда Мария вставляла свою ветку в щель в полу, то ей отчего-то вспомнились леса в пойме Песчаной реки, что протекала недалеко от селения. Она была там вместе с другими детьми на пикнике. Так уж вышло, что во время игры в прятки она чуть не заблудилась там, но, по счастью, вспомнила, где находилось солнце, когда она вошла в лес, и уже через несколько минут вышла обратно. Да так ловко, что никто ничего не заметил. Правда, страху она натерпелась тогда изрядно. Вот и сейчас ей на миг показалось, что она снова слышит шум ветра в высоких кронах, видит солнце, едва проглядывающее через густую листву, и ощутила, как замирает сердце, впервые почувствовав себя наедине с огромным живым лесом, на каждом шагу полным опасностей и неожиданностей. Она снова ощутила запах молодой листвы, услышала стрекот насекомых, заунывные крики самцов рыжей сойки, почувствовала, как быстро намокают от утренней росы сандалии. Как будто и не идет никакое представление, нет ни зрителей, ни развешенных вверху светильников, а есть только лес, огромный, таинственный и полный чудес, как сундук старого волшебника. – И был вечер, и было утро: день третий. После этих слов зачарованная Мария покинула сцену, чтобы уже через минуту вернуться снова вместе с пригоршней звезд в руках. Но ей нужно было не просто выйти, как это было только что, а вылететь так, вылетали до нее другие дети. Для этого к ногам и вокруг груди девочки были быстро привязаны веревки, которые в свою очередь крепились к концам крепкой палки, а ее держал за середину один из молодых кузнецов. Такая сложная конструкция нужна была для того, чтобы ангел не крутился в полете вокруг веревки. Поначалу, во время репетиций, когда пробовали привязывать детей только за грудь, они вертелись волчками, отчего среди актеров стоял постоянный хохот и репетировать не было никакой возможности. Падре Эрнандо, взирая на эти вращения, сам смеялся до слез, а потом придумал такое сооружение. Смех прекратился и единственной проблемой стало только

то, что дети никак не хотели спускаться на землю, раз за разом требуя повторять репетиции. Мария медленно выплыла на сцену. Веревка немного резала грудь, хотя для смягчения под нее была подложена простыня, которую дала заботливая Летисия. Свет притушили, чтобы на фоне полумрака лучше было заметно сияние новоявленных звезд. Она поглядела в зал. Там было темно, как в настоящем космосе, из которого в одночасье вдруг исчезли бы все светила. Зрителей видно не было, словно и нет там никакого зала. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают фитильки в лампах и вьются рядом незаметные на свету светляки. Прислушавшись, можно было услышать, как они чтото поют. Мария улыбнулась залу, будто говоря: ничего, сейчас станет светлее, и потянулась за первой звездой, которая лежала вместе с остальными в небольшой сумочке, висящей у нее на шее. Тут кто-то тронул ее за плечо. Она обернулась, не успев даже подумать, кто бы это мог сделать, ведь кроме нее на сцене никого не было. Падре Эрнандо сразу сказал, что со своей задачей она справится в одиночку. Это было совершеннейшей правдой, потому что если бы тут были еще и другие дети, то они бы больше толкались и мешали друг другу. В итоге наверняка звездное небо вышло бы вкривь и вкось. А так все смотрелось очень тихо и торжественно. Мария обернулась и увидела мальчика. Он висел рядом с ней, чуть позади, и смотрел на нее чистыми голубыми глазами, в которых прыгали озорные искорки. Волосы у него были черные, кудрявые. Одет так же, как и она сама: белый длинный балахон до пят, может только чуть побелее, да крылья, как настоящие, из перьев, не отличишь. Обыкновенный мальчик, только висел он, не касаясь пола. И безо всяких веревок и опор. Вот так. Белые крылышки не торопясь махали за его спиной. «Ой-ёй-ёй», – подумала Мария, продолжая почему-то как ни в чем ни бывало копаться в сумочке. «Ой-ёй-ёй, чем-то Бог сейчас занят, что у Него все ангелы разбежались? Это что же такое творится?» Она была так спокойна, как будто каждый день с ангелами в гляделки играла. Мария подумала об этом и сама себе удивилась. Он улыбнулся ей. Впереди у него не хватало одного зуба. Совсем как у Лео. – Молочный? – отчего-то спросила она. – Что, зуб-то? Молочный. Вчера выпал, когда я свистеть в два пальца учился, – он немного пришепетывал при разговоре, хотя и не так сильно, как Лео. – Научился? – Мария удивлялась себе все больше и больше: беседует, как ни в чем не бывало, будто это знакомый мальчишка с улицы.

108

11 / 2012

Мытищинский альманах

109

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

– Не-а, – протянул он. – Без зуба трудно. Он показал на веревку, давящую ей на грудь. – Что, верно, больно? – Вовсе нет. С чего это мне должно быть больно? – Мария не любила рассказывать о своих неприятностях. Она была очень самостоятельная девочка. Ангел засмеялся и стукнул пальцем по веревочному узлу у нее на спине. Он развязался. И вот тут Мария испугалась по-настоящему. «Ой-ёй-ёй! Хороша же я буду подвешенная за ноги!» – пронеслось у нее в голове. Она прямо так и представила себя качающейся на полом вверх ногами. «Платье задерется и все увидят, какие у меня коленки ободранные!» Она совсем недавно шлепнулась с лестницы и ободрала коленку, но никому об этом не сказала, потому что сама была виновата. Нечего было прыгать через три ступеньки, как кенгуру. Поплакала она тогда тихонько в уголке, потом глаза вытерла насухо, подтянула гольфы повыше, чтоб никто царапин не заметил, и пошла ужинать. Очень не хотелось ей маму по таким пустякам расстраивать. Но ничего такого не случилось, она не повисла вниз головой и даже не пошевелилась. Ангел захихикал снова и стукнул по узелку на ногах. Он тоже немедленно развязался, веревка, извиваясь, закачалась, немного не доставая до пола. Мария пошевелила одной ногой, потом другой. Она, как и мальчик, парила в воздухе. – Вот здорово! – восхищенно прошептала она. – Летаю! Он с любопытством наблюдал за ней. – Ну что, пойдем, погуляем? – Куда? – спросила Мария. Вообще-то ей хотелось разузнать о совсем других вещах, но ведь нужно было что-нибудь ответить. – Полетели. Туда, – он взял ее за руку и потянул вперед. Девочка неожиданно обнаружила, что вместо ткани перед ними раскинулось самое настоящее синее солнечное и оттого такое ласковое небо. «А ведь днем-то и звезд видно не будет», – пришло ей на ум. – А как же звезды? – Успеется, – махнул он свободной рукой. – Полетели. – А как же, если ткани нет, куда их вешать? Ангел снова засмеялся. – Ну нет. Ну и что? Не волнуйся, придет вечер, разберемся. И они полетели. Это оказалось совсем несложно, надо только захотеть, и глядь, ты уже летишь вперед, вверх или в сторону, куда пожелаешь. Мария так обрадовалась, как еще никогда в жизни не радовалась.

– Как хорошо летать! – произнесла она. Ангел, привычный к таким чудесам, перевернулся на спину, пожал плечами и беззаботно произнес: – Конечно хорошо, что ж тут плохого? «Здорово! Я теперь всегда летать буду, – решила она про себя. – И как я раньше до этого не додумалась? Ходила зачем-то, коленки вон ободрала». – Ой, – неожиданно вспомнила она. – А как тебя зовут? Потом вдруг спохватилась, что невежливо спрашивать имя, не сказав своего, и поправилась. – Меня Марией, – она сделала на лету легкий реверанс, как учила ее мама, правда она никогда и предположить не могла, что дочери придется делать его в полете. – Меня Анхель. Они пролетели мимо белой гряды облаков. – Пойдем полазаем? – предложил мальчик. Подлетели к облакам, похожим на большие горы пуха или ваты. Ангел с разбегу плюхнулся прямо в самую гущу. Она приняла его с мягким хлопком, как будто он упал на гигантскую перину. Подпрыгнул, снова шлепнулся на спину. Вокруг него закружились кусочки тумана, выбитые падением. Звонко засмеялся. – Ну здорово! Иди сюда, не бойся! – позвал он Марию, которая висела рядом, не решаясь вот так сразу броситься на облако. «Будь что будет, – решила она. – Раз уж сегодня такие чудеса творятся, просто глупо чего-то пугаться». Она разлетелась, перевернулась в полете и шлепнулась рядом со своим новым другом. Сердце внутри подпрыгнуло, задрожало, внутри у нее все оборвалось, как бывало, когда она качалась на высоких качелях и подлетала чуть не выше деревьев. Стало легко. Она тоже засмеялась и перекувырнулась через голову. Облако принимало их тепло и мягко. Оно и вправду было похоже на пух, легкий и ласковый. Мария оторвала клочок, подбросила его вверх. Он не упал, а поплыл дальше, подгоняемый легким ветерком. – Ужасно на утенка похож, правда? – обратилась она к Анхелю. Они принялись отрывать кусочки облака и кидать их. Оно рвалось легко, не труднее тумана. Было просто непонятно, как оно не проминается под ними. Скоро вдаль уплывала уже целая стая маленьких белых утят. – Здорово, – оценил мальчик их совместный труд. – А мы с друзьями, бывает, соберемся, когда делать нечего, и целую огромную черную

110

11 / 2012

Мытищинский альманах

111

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

тучу на клочки порвем. Там, внизу, все думают, что ураган будет, а потом из кусочков только дождь пройдет и все. – А вообще-то вы что обычно делаете? – Это как придется. Могут послать звезды протирать. Их каждый вечер чистить надо, а то пыль космическая налетает, день-другой не протрешь – и все, не видать звезды. Их протирать-то недолго, но уж больно их много. Упаришься, пока все сделаешь. Он придвинулся к ней чуть поближе, сообщая секрет. – Бывает, и уронишь какую, но Он обычно не ругается. Пальцем погрозит, волосы тебе взъерошит на голове и все. Он добрый. Анхель подумал секунду. – Это, наверное, оттого, что старый. Старые всегда добрые. – Это точно, – согласилась Мария. – Бывает, луну или солнце чистить заставляют. Туда нас обычно целыми кучами отправляют. Вот веселье-то начинается. Солнце, оно знаешь какое скользкое. Разбежишься и катишься по нему. Ну во-оот. По земле или другим каким местам летаем. Бывает, приказы Его выполняем или так просто, смотрим, шалим помаленьку. Иногда набедокурим чего-нибудь, тогда от Него влетает. – И тебе влетало? – Ну да, – признался он неохотно. – Было дело. Давно в Азии царь одного парня невзлюбил и бросил в ров помирать. А в том рву у него разные дикие звери жили. Львы там всякие, тигры. Мы с друзьями видим: съедят они его сейчас. А парень хороший такой, добрый. Так мне его жалко стало! Думаю, пропадет ведь ни за что. Верно? – Верно. – Ну я и подбил остальных, чтобы успокоить этих львов, тигров. – И чего? – Успокоили. Жив тот парень остался. – Так ведь это ж хорошо. – Хорошо-то хорошо, а мне знаешь, как потом попало! – Почему? – недоумевала Мария. – Потому что такие вещи делать можно, только если Он прикажет, а без Него – ни-ни. – Так что ж, смотреть, как дикие звери ни за что ни про что человека съедят? – Он говорит, что иногда так надо. А вообще-то Он в последнее время редко во что-то вмешивается. Считает, что люди сами должны до всего дойти. Надеется Он на вас сильно. А не помогает, потому что избаловать боится. Хочет, чтобы вы сами с силами собрались. Он любит

сильных. Не тех, конечно, что лошадь поднять могут, а чтоб по-настоящему... Ну, чтоб в каждом слове чувствовалось… Ангел, кажется, немного запутался и решил закрыть тему. Мария же совсем ничего не понимала, но возражать не посмела, как ни грустно ей было от этого. – Ладно, что мы все о серьезном да о серьезном. Пойдем, еще чего покажу. Он полез по крутому склону облачной горы, карабкаясь все выше и выше. Мария отправилась следом. Лезть было легко, хотя лететь было бы, наверное, еще легче, но Анхелю, по-видимому, нравился именно такой способ подъема. Когда они стояли на самой вершине облака, ангел повернулся к другому, более пологому склону, крикнул «у-у-у!» и помчался на собственном заду вниз, скользя словно легко, по начищенному паркету. Мария, чтобы не отставать от спутника, пропищала «эге-гей!» и понеслась за ним. От скорости захватывало дух, и Мария стала подвывать от радости «у-у-у!». По пути она обогнала мальчика, слепила из облака комок поплотнее, кинула в него, попала в крылья. Чуть погодя в спину ей влепился упругий шар, посланный ангелом, отчего она еще громче загудела и замахала руками. Совершенно забывшись от счастья, Мария вдруг увидела, что приближается к краю облака. За его белым туманным краем сразу начиналось небо: голубое, прозрачное, вечное. Она совсем забыла, что может летать, поэтому жутко перепугалась, что сейчас упадет на землю, которую даже видно не было, так была она далеко, и неминуемо разобьется. Ветер завывал в ее маленьких ушках, пощипывая холодом. Разорвав белую пелену, она со свистом вылетела в синеву неба и на мгновение зависла в воздухе, как это бывает перед началом падения. «Все, долеталась», – укорила себя девочка. И подумала с сожалением: «Мама расстроится! Да и Летисия тоже, пожалуй. Ох-ох-ох, прощайте все… Вспоминайте вашу непутевую Марию Руденсию Луминар». Она совсем уж было смирилась со своей участью, но тут заметила, что вовсе и не падает, а скорее наоборот, поднимается. Оглянувшись, она поняла в чем дело: маленькие крылышки на ее спине усердно молотили воздух, удерживая свою хозяйку от падения. «Как я могла забыть, я же умею летать, – она чуть-чуть подумала, – и вообще, по-моему, могу, все, что захочу!» Последнее, скорее всего, было обычным хвастовством, но, впрочем, пусть читатель подождет дальнейшего развития событий. Потом они слепили из облака бабу. Анхель сказал, что он видел, как это делают на севере, где зимой выпадает снег.

112

11 / 2012

Мытищинский альманах

113

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

– Что такое снег? – не замедлила поинтересоваться любознательная Мария. Тот наморщил лоб, не зная, как объяснить такую сложную вещь. – Знаешь, это что-то вроде облаков, которые замерзли и упали на землю. – Что, правда? Замерзли и упали? Вот ужас-то! – Да, здесь такого не бывает, – ангел был чрезвычайно доволен собой, что сумел так ловко все разложить по полочкам и поразить Марию. – Ну ладно, – насмешливо оборвала его она, обижаясь, что никогда ничего подобного не видела: ни снега, ни луны, ни солнечных катков, – ты нос-то особо не задирай. Подумаешь, облако на землю упало! Тоже мне чудо… – Да я и не задираю… – растерялся он. – Рассказываю просто. Они долго еще бродили по небу по колено в облаках, как в тумане. Мария подумала, что уже вспоминала сегодняшним вечером про туман и тихо рассмеялась – так непохожи были обстоятельства, при которых это происходило. Потом они уселись на самом краю одной тучки, свесили вниз ноги и разговаривали. Когда устали, нашли себе уютное место возле облачной горы и уснули под ее могучим и почти невесомым навесом. Мария спала с улыбкой на губах, видимо, ей снилось что-то очень хорошее. Когда они проснулись, уже вечерело, небо вокруг, насколько хватало глаз, было чистым, и лишь их тучка, как одинокий кораблик в открытом море, скользила в вышине. Закатное солнце разрисовало ее розовым, сделав похожей на маленького пушистого фламинго. Ветер стих и ничто не нарушало покоя природы, готовящейся ко сну. Мария потянулась, приподнялась на локтях. Рядом из пуха вынырнула голова Анхеля. – Ну что, – возбужденно, словно и не спал, затараторил он, – смотри, вечер уж. Когда же ты, спрашивается, свои звезды развешивать будешь? – А разве уже пора? – она почти забыла о своем главном деле. Все, что происходило с ней на земле, стало за время полета таким далеким, словно она прочла об этом в газете в разделе новостей из джунглей Африки, если бы хоть в одной газете был такой раздел. – Ужас, как пора! Совсем, давно и окончательно пора! Немедленно пора! – Я и не знаю, как это делается, – вдруг испугалась Мария. – Я ведь и делать этого никогда не пробовала. Может, лучше ты? Тебе ж не впервой…

Ангел посмотрел на нее погрустневшими, но решительными глазами. – Нет уж. Теперь такое время, что вы, люди, сами должны располагать звезды. Ни Он, ни мы больше не вмешиваемся в ваши дела. Теперь вы творите мир. Приступай, не бойся и помни, что от расположения светил тоже кое-что зависит. – Хорошо, – покорно согласилась она и полезла в сумочку, где находились кусочки зеркал, которым надлежало стать звездами. И вдруг в голос расплакалась. – Я боюсь, Анхель! – созналась она. – Ужасно боюсь… В жизни никогда не боялась, как сейчас. Я, наверное, жуткая трусиха? Он подошел и обнял ее, как взрослый и мудрый человек обнимает ребенка, впервые столкнувшегося с жизнью, в которой ничего нельзя изменить и никто не поможет человеку сделать выбор, кроме него самого. Он гладил ее по плечам, тихо и невнятно, как ручей, бормоча что-то на ухо. Она, хлюпая носом, заглянула ему в глаза и неожиданно поняла, что он древнее всего, что есть вокруг: и неба, и солнца, и земли. Он глядел на нее, как глядит на человека спокойная и бесстрастная вечность, повторяя старые, как мир, слова: «Ты явился сюда на краткий миг, чтобы прожить свое мгновение и быть сожженным безжалостным солнцем времени. Таких, как ты, много, очень много. Вы рождаетесь и умираете каждую секунду и несть вам числа. Ты всего лишь одна из них». Все это, как показалось Марии, она прочла в его зрачках, синих и холодных. Взглянув туда, можно было умереть, если бы не крохотные искры любви, что трепетали в них. Любви к Марии, ко всем остальным, кто приходит и уходит каждую секунду, к каждой травинке и каждому листку. Ангел достал из кармана платок. Стал вытирать ей глаза. Платок был такой холодный, что у нее даже онемели щеки, казалось, что он водит по ее лицу куском льда, который впитывает слезы, но это, как ни странно, успокоило. Всхлипнув последний раз, она попыталась улыбнуться и сказала: – Ну, я пойду… Она шагнула с облака и полетела по прозрачному голубому небу развешивать звезды. А он стоял на месте и смотрел на нее. Очень взрослый и очень древний. Зеркала оказались неожиданно холодными, немного влажными и почему-то были похожи на маленьких серебряных рыбок, только вынутых из озера. Они дрожали и бились в руках Марии, как самые настоящие мальки. Сперва она немного испугалась от такого превращения, но потом ей даже понравилось.

114

11 / 2012

Мытищинский альманах

115

Необычайная история о Марии Руденсии...

Игорь Малышев

Вынув первую звезду, она долго не решалась найти ей место, но в конце концов, отважившись, зависла на месте и разжала пальцы. Звезда осталась висеть. – Как все просто! – восхитилась девочка. Потом она долго летала по небосклону, развешивая созвездия. Отлетала в сторонку, чтобы оценить свою работу, возвращалась снова, переделывала, снова смотрела. Оказывается это было очень интересно – создавать звездное небо. Если бы она знала об этом раньше, то никогда ничем другим бы не занималась. Созвездия она выдумывала на ходу, фантазировала, забыв обо всем, лишь только ковш Большой Медведицы сделала, как и договаривались они с падре Эрнандо, с ручкой изломом вниз. Когда последняя звездочка нашла свое место на небосводе, Мария снова обнаружила себя висящей на сцене перед холстом. И никого рядом, лишь чуть подрагивают веревки, оттого, что подмастерье кузнеца, как ни силен он был, устал за время представления держать детей на руках. – И увидел Бог, что это хорошо… Когда она была уже за кулисами, падре тихо похвалил ее. – Умница, прямо настоящий ангелочек. Я чуть было сам не поверил. – Оно как-то само собой все получилось, – так же шепотом то ли хвасталась, то ли оправдывалась Мария. – Я тут ни при чем. – Знаешь, так ведь и должно было быть, – очень серьезно проговорил падре Эрнандо, пристально глядя в глаза девочке. – Кстати, ты не видела мои очки? – Они у вас на носе, – не задумываясь, ответила она и тут же осеклась: падре никогда раньше не носил очков. – Правильно говорить «на носу», – поправил священник, устраивая найденную пропажу поудобней. – Ну да, конечно, – растерянно пробормотала она. – Вот только откуда они у вас? – Как откуда? Всегда были. Впрочем, не мешай, – и он принялся читать далее. Мария в смущении пошла за сцену, где стояли остальные участники представления. Подошла к Лео. – У падре очки… – Ну и что с того… – он непонимающе оглядел ее. – Только увидела? – Нет… Я так… – произнесла Мария, не понимая уже совсем ничего.

Она была ужасно растеряна и не заметила, что Лео совсем не шепелявил. Правда, у него во рту зияли дыры, но они совершенно не мешали ему говорить. Тем временем спектакль подошел к концу. Зрители дружно хлопали целых пять минут, вызывая на поклон падре Эрнандо, но он не вышел, сказав, что это не мирской театр, а потому эти обычаи он не принимает и здесь они не в чести. Актеры потянулись из-за кулис, не подозревая, что творится в душе маленькой Марии Руденсии. Она забилась в угол и не уходила. Что-то пугало ее, она боялась выходить, как порой бывало, когда ее представляли незнакомым гостям. Вроде бы и бояться нечего, а показаться на глаза не может: стесняется. «Дикаркой растешь», – говорила в таких случаях мама. Погасили лампы. Снаружи доносился шум людей, выходящих из школы, топот, шелест дамских платьев, покашливание, стрекот цикад, которые, казалось, пропали на время представления. Дети-актеры встречались со своими родителями, радостно рассказывали им о своей игре, веревках для «летания», лейках, воде, о том, что вначале все ужасно волновались, а потом успокоились. – …а Мария Руденсия так разволновалась, что даже заикаться начала от страха, – рассказывал сын алькальда родителям, сидевшим в первом ряду, так что Мария слышала каждое слово. – Бедная девочка, зачем же так пугаться, так ведь и на всю жизнь заикой остаться можно, – пожалела ее какая-то женщина, судя по голосу, жена алькальда. – Ну а ты сам сильно боялся? Сознайся… – К Рождеству надо будет еще что-нибудь поставить. – Да. Вот о Рождестве Христовом и поставим… Голоса затихали, отдаляясь по мере того, как все шли к выходу. – Вот так, доигралась… Что-то теперь будет? – тихо произнесла она сама себе. – Иван! Мария! – произнесла где-то по ту сторону закрытого занавеса Летисия. – Дети, идите поищите Марию Руденсию. Донья Эмилия и… волнуются, что же она не идет! Должно быть, переволновалась девочка. Какое имя произнесла кухарка после имени ее матери, девочка не разобрала из-за шарканья десятков ног и многоголосого гула, заполнявшего зал, но сердце ее забилось, как бешенное, наполнившись вдруг сумасшедшей и несбыточной надеждой. Она заплакала, боясь, что сейчас все откроется и окажется неправдой. Она еще никогда в жизни не обладала ничем более ценным, чем родившаяся в этот миг надежда, хрупкая, как лапка кузнечика и легкая, как взгляд любящей

116

11 / 2012

Мытищинский альманах

117

Игорь Малышев

Поэзия

матери. Мария не могла дышать, ей казалось, что она сейчас задохнется. Она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, только слезы все лились и лились, безутешные, как надежда на чудо. Рядом с ней присел неизвестно откуда взявшийся Анхель. – Ну, что сидишь? – Боюсь. – Опять боишься? Может, мне вместо тебя пойти? Она молчала. – Пойми, это все ты сделала. Как делала, так и получилось. Что уж теперь… – Нет, это ничего… Это я так, ты не думай… Сейчас посижу и пойду. – Ну смотри. А я ухожу. Он поднялся и побрел в густую темноту в углу, оставляя после себя грустный чуть влажный запах, какой бывает осенью в лесу. – До свидания. Она подумала, что нужно сказать что-то еще, поблагодарить за помощь, но сил совсем не было. В голове были лишь пустота да ветер. Наверное, еще с путешествия по облакам там остался, не выгонишь. Тихо, сверкнув в полумраке глазами, шмыгнула крыса, похожая на ту, что сидела на плече у фокусника и астролога Персея. Девочка вспомнила, что видела, как он входил в селение незадолго перед представлением и, может быть, он тоже был в зале вместе со всеми. – Всё! – пискнула крыса, глядя на плачущего ребенка. Мария, как когда-то давно, вздрогнула, но уже не удивилась. В черном небе над выходящими артистами и их родителями светил ковш Большой Медведицы с ручкой изломом вниз. С лампы, забытой за сценой, падали капельки света, собираясь в маленькую лужицу на полу. Слезы тихо ползли по щекам Марии, забираясь за пазуху ангельского наряда. Шум в зале смолк, теперь там остались только те, кто ждал ее…

ЮЛИЯ ФРОЛОВА

Ветер пел над рекой * * * Дочери

К груди прижала крохотное чудо И поняла, что раньше не жила. Иначе петь, иначе мыслить буду: Узнала правду, мудрость обрела. Под новым солнцем ярче вдохновенье, Ты улыбнулась – не бывать беде. Я сомневалась – где теперь сомненья? Я сожалела – сожаленья где? Стоцветный листопад шумел, играя, По-новому сияли краски дня. Как доказать существованье рая? Ты явлена оттуда для меня! * * * Шёл весеннего ливня сверкающий шквал, Ветер пел над рекой и в садах танцевал; Прижимались к земле полевые цветы, Наклонялись к цветам луговые кусты. Дождь песок остудил, напоил все вокруг, И, начавшись внезапно, закончился вдруг. Разноцветная радуга в небо всплыла, Расстелились туманы живого тепла; Только клён молодой, разыгравшись листвой, Снова жаждал из чаши испить грозовой.

P.S. В заключение этой необычайной истории можно сообщить только распространенный среди ученых-ботаников нелепый слух о том, что игольчатая акация утеряла свои колючки в процессе эволюции.

118

Мытищинский альманах

11 / 2012

119

Предосенние блики

Виктория Шпак

Виктория ШПАК

П ЕРЕЛИСТ АЙ

предосенние блики

Давай украсим верлибрами, Не французскими, а нашими, нашими, Наши дома в Мытищах и на московской окраине! А скорее – общими выстрелами, Которыми ты меня наповал сражаешь, Подбираясь под обморочную душу. Я не боюсь, я ведь смелая, Я ведь бесшабашная, Но вижу твой измотанный, тонкий дух… Не плачь, когда читаешь, Это не стоит внутренних твоих рыданий; Хотя – такое своё, такое отвергнутое… Перелистай истории страницы, Обойдись обычным обрядом, Как голуби Блока, Что целуются рядом с подкравшимся рыжим котом. Не завидуем? Нет. Это навсегда, как родиться в рубашке…

З ОЛОТ А Я ГР ОЗ А Звёздная трасса совсем повернула направо, Только над лесом чуть-чуть искривилась на миг; И моему удивлению нет ни начала, ни нрава, Будто всегда избегал его мой непослушный язык. Даром что трасса, а столько колдобин и рытвин, Словно на роже пропойцы, что с оспою долго дружил. Даром что звёздная – так развалилась корытом, Будто её навсегда здесь оставил какой-то старик. Пляшут и корчатся, в ветках запутавшись, звёзды; Пенится, будто в бокалах вино, золотистая высь; И, предосенними бликами весь зарешеченный, поздний Купол небесный тревожно изогнут, как рысь. Если бы только увидеть, куда это он исчезает, Перелететь через острый, зубчатый лесной лабиринт; Да, видно, рама окна моего так пуглива, как заяц: Спешно его зачеркнула и над горизонтом парит.

Антонина МАЙОРОВА

сольется поле с небесами

Слышится треск. Где-то там разжигают поленья Двое охотников: дед живописный и барс. Кто-то из них – не рассмотришь – стоит на коленях И раздувает огонь, чтобы он не погас.

* * * Лазурь небес родных, берёзка – Вот символы моей души. Я не хочу чужого лоска, Заморской скрученной лапши.

Три восклицательных знака в экстазе взлетают, Брюхо реке распороли и канули в тёмной воде. Ухнуло. Это последняя летом гроза золотая – В доме, за городом, в душах и в мыслях – везде.

120

Мытищинский альманах

Нескромных жестов мне не надо, Раскрепощённости чужой, Чужих цветов чужого сада И лжи – изысканной, большой. 11 / 2012

121

Сольется поле с небесами

Антонина Майорова

Родных небес лазурь, берёзка – Очей моих желанный свет! Реки прозрачная полоска – Упавший с неба лунный след.

П О ДАРК И ДЕТ СТ ВА И снова снятся мне родные небеса. На матовой траве блестящая роса Мне дарит вновь прохладу и покой Над тихою русалочьей рекой.

Мне жить в согласии с природой Лишь здесь комфортно и легко, Гореть любимою работой И видеть звёзды высоко.

Теперь я счастлива, что был мне другом лес, Он лакомство давал со множеством чудес, Чтоб сыновья растерзанной земли Богатырями вырасти смогли.

* * * Тропинка в парке хотела б очень, Забыв степенность, бежать во ржи. Дышать дурманом июньской ночи, Где нивы, звёзды – и ни души. Где не придавят асфальтом плечи, Где можно сделать свободный вдох, Где не ведутся пустые речи И невозможен переполох. Где полыхают огнем зарницы, Колосья шепчут слова любви, И перепёлки – большие птицы – К земле припали: «Благослови!»

122

А нивы русские! Лишь чуть шагнёшь с межи – Сумеешь спрятаться с головкою во ржи. Она, как море, плещется волной, Как масло, режется тропинкою-струной. Любовь к родной земле навеки мне дана, Она источник радости – моя весна! Я счастлива, что ценный мой багаж Совсем не привлекателен для краж. * * * Сольется поле с небесами, Откроет ширь, откроет даль; И солнце добрыми лучами Души моей расплавит сталь; И я по узенькой дорожке Пойду по полю своему. Цветочки нежные ладошки протянут мне. И я пойму, Что я – такая же травинка, И вам я, милые, сестра. Я – придорожная былинка, Как ёж, колюча и остра. Но с вами, милые, но с вами Колючки сменятся на пух… Заворожи меня словами, Родное поле, милый луг! Мытищинский альманах

11 / 2012

123

Вечернее озеро

Ольга Офицерова

Пусть станут тоньше чувства, мысли; Пусть обострятся зренье, слух. Меня к своим, мой край, причисли, Чтоб не мельчал мой нрав и дух!

ВЕЧ ЕРНЕЕ О ЗЕРО Ты сияньем живешь во мне. Камышовый твой окоём Спит в свечении голубом В тёплой бархатной тишине. Небо, падая в глубину, Возвращает обратно свет, И парит золотой балет Мошкары, отходя ко сну.

ОЛЬГА ОФИЦЕРОВА

ВЕЧЕРНЕЕ ОЗЕРО

Тихо дышит калины куст, Наклоняясь к слепой звезде. Сердце облака спит в воде, В половодье забытых чувств.

Д ВЕ Д УШИ Тонут звёзды в молоке Млечного пути, Чашу полную в руке Трудно донести.

П ЫЛЬ М ЛЕЧ НО ГО П УТ И Просеяв пыль от Млечного пути... Юлия Лавряшина

Расплескалось через край В небе молоко, Черный космос-каравай Режется легко.

Присев в пыли у Млечного пути, Мы смотрим на блестящую дорогу, И, украшая тёплый склон пологий, Вокруг мерцают белые цветы.

Резал ты наискосок Серебром ножа; Звёздный сыпался песок В нишу рубежа.

Застыл овальный млечный водоём В седой тени серебряных деревьев. Звенят в тиши созвездья-ожерелья, Омытые жемчужным молоком.

Разделяли две души Ледяным лучом, Капли звёзд смешав в ночи С тёплым молоком.

124

И ночь, и небо – всё теперь для нас. Струится время между пальцев светом, Пыль млечная теплом твоим согрета, А счастье есть сегодня и сейчас...

Мытищинский альманах

11 / 2012

125

У дороги чибис

Сергей Красавцев

Врут и врут, а песенка живая Всё звенит из тех далёких лет, Где над полем чибис, пролетая, Видит то, чего давно уж нет.

Сергей КРАСАВЦЕВ

У дороги чибис

Чибис, мы детей твоих не тронем, Мы друзья давнишние твои. Ведь и так кругом одни вороны Там, где прежде пели соловьи.

О З А Б ОТ А Х Забытые заботы Нам время возвратит. А без забот – ну кто ты? Да просто паразит. Ищи своё занятье И не теряй тропу… А то, что люди – братья, Понятно и клопу. А мы заботам рады! Так веселее жить! Ведь, если очень надо, Их можно отложить, Съесть вкусненькое что-то, Расслабиться в кино… Тебя твои заботы Достанут всё равно.

Мы проходим со своею мерой. Нам тепло, когда друзьям тепло. Верь нам, ведь без радости и веры Птенчики не станут на крыло. * * * На ладони, тронутой капелью, Пролегла глубокая черта. Я свою весну прожить успею Может, не на сто, а на полста. На упрёки не транжиря нервы, Справлюсь, интуицией ведом. Есть ещё какие-то резервы И дела, что были «на потом».

У Д ОР ОГИ Ч И Б И С Зине

К солнышку, как раньше, удивляясь, Я свою улыбку поверну: И опять, за жизнь цепляясь, Я встречаю новую весну.

Каждый ценит всё своею мерой, Думая – его цена ценней… Топают по жизни пионеры С песенкой отрядною своей. Только вот не все её услышат: Сердце раскрывается не вдруг. Годы учащенно в спину дышат И бесстыдно о грядущем врут.

126

Мытищинский альманах

11 / 2012

127

Авария

Проза

коло одиннадцати Мария Николаевна, как обычно, приняла снотворное, легла в постель и включила ночник, чтобы немного почитать перед сном. – Ваня, иди спать. Иван Иванович смотрел футбол. Шел чемпионат мира. Второй матч в группе. Играли известные команды, но игра была скучная. Футболисты понимали, что все – еще впереди. Крики комментатора до них явно не долетали. Иван Иванович не был болельщиком, разбирался в футболе плохо, но даже он понимал, что играли плохо. Ему было скучно, хотелось спать, но он стоически сидел перед телевизором, потому что завтра на работе матч будут обсуждать, и ему не хотелось оставаться в стороне. Временами, задремав, он вздрагивал от очередного выкрика комментатора. Вообще диктор вел себя явно живее футболистов. Похоже, что он пытался доказать Ивану Ивановичу, что тот не зря сидят перед экраном. Игра закончилась после полуночи. Счет он проспал, поэтому пришлось ждать окончания репортажа, которому предшествовала длинная, и от этого еще более раздражающая реклама. Иван Иванович хотел перед сном умыться, но воды в кранах не оказалось. Ни горячей, ни холодной. Удрученно повертел ручки. Бесполезно. Настроение испортилось окончательно. Стало обидно и за бездарное и совершенно не нужное сидение перед телевизором, и за пустые краны. Пару лет назад его пригрел бывший сослуживец Никодим Вадимович, когда-то некоторое время бывший в его, Ивана Ивановича, подчинении в управлении, где Иван Иванович дослужился до старшего инженера. При нынешней власти Никодим Вадимович неожиданно

занял солидную должность в муниципалитете. Случайно встретив на улице Ивана Ивановича, он, памятуя о его исполнительности и аккуратности, предложил ему должность своего помощника. Со всеми надбавками, премиями и доплатами выходила вполне приличная сумма, так что Иван Иванович, перебивавшийся последнее время случайными заработками в дополнение к ничтожной пенсии, с радостью согласился. Иван Иванович ничего не решал, ни на что не влиял. Всю жизнь всего боялся: ответственности, начальника, а теперь и бандитов, и милиции. Взяток не брал, да ему и не предлагали. Его задачей было аккуратно готовить те документы, которые требовал начальник. Сослуживцы в насмешку за глаза называли его «наш бюрократ». Временами в кабинет начальника заходили посетители. Как правило, это были солидные серьезные люди, приезжавшие на дорогих машинах. Впрочем, в машинах, как и в футболе, Иван Иванович также не разбирался, но по внешнему виду он предполагал, что машины были дорогими: огромными, черными и блестящими. Иногда после ухода посетителей начальник вызывал его в кабинет и вручал конверт или бутылку дорогого коньяка и конфеты. – Это тебе за труды. Молодец. Я ценю твое старание. Думаю, что в конце года получишь надбавку. Конверт был лучше коньяка. Иван Иванович не пил, в крайнем случае, хорошее вино вроде муската, а коньяк он вообще не переносил. Конфеты он отдавал жене, с которой в мире и согласии прожил более четверти века, вырастил трех детей, поженил, и теперь они изредка привозили к ним на побывку внуков. А коньяк убирал в шкафчик, для гостей. К дому подъехала машина. Кто-то стал громко говорить. Иван Иванович вышел на балкон. Внизу стояла машина-фургон, выкрашенная в голубой цвет. «Аварийная» – прочитал он надпись на фургоне. Из-за этого футбола он выбился из привычного ритма, перебил сон. Иван Иванович знал, что из-за этого будет долго, стараясь не скрипеть кроватью, ворочаться, и от этого кровать будет особенно громко и противно скрипеть. Потом проснется Мария Николаевна, поворчит, накапает ему корвалола и раздраженно отвернется. Иван Иванович вздохнул, натянул рубашку и пошел на улицу, надеясь, что после прогулки быстрее заснет.

128

11 / 2012

АЛЕКСАНДР ЛЕТИН

АВАРИЯ Рассказ

Мытищинский альманах

129

Авария

Александр Летин

Аварийка стояла у самого крыльца. В кузове у открытой дверцы фургона стоял мужик и громко ругался. – Извините, что случилось? Это надолго? – Что-что! Гнильё здесь у вас одно. Которую ночь мотаемся. Покоя нет. И добавил для ясности несколько крепких выражений, адресованных тем, кто строил, кто тут живет и Ивану Ивановичу лично, как будто именно он был виноват в «гнилье». Иван Иванович хотел отойти в сторону, но его окликнули: – Эй, мужик, слышь, закурить найдется? Иван Иванович бросил курить, когда на пенсию вышел. Просто денег на сигареты не стало хватать. Но теперь почти всегда носил с собой сигареты. Никодим Вадимович курил, и большинство сослуживцев курило, в том числе женщины. Так что Иван Иванович, чтобы не выделяться, тоже иногда закуривал, а в основном снабжал сигаретами сослуживцев. Те знали, что он не курит, посмеивались, когда видели с сигаретой, и с удовольствием опорожняли его пачку. Иван Иванович протянул мужику пачку. – Ну что ты куришь! Ты что, малахольный? Но сигарету взял. Из подвала что-то крикнули. – Что так стоишь? Не спится? Возьми-ка инструмент, снеси в подвал. Петька, так его распротак, никогда все с собой не захватит. Обязательно что-нибудь, да забудет. И последовало красочное пояснение в адрес какого-то Петьки, который все забывает, кроме как выпить, его инструмента, гнилых труб и бессонной ночи. Петька оказался щуплым, даже тщедушным мужичком лет сорока. Единственное, что сразу бросалось в глаза – большие, сильные руки. Казалось, что они принадлежали кому-то другому, а Петьке достались по ошибке. Но когда Петька взял инструмент, то оказалось, что руки ему в самый раз, рабочие руки для дела, с широкими кистями и сильными, кривоватыми пальцами. Иван Иванович в первый раз оказался в подвале. Он с удивлением оглядывался по сторонам. Много труб, провода, кабели. Низкий потолок, спертый, теплый сырой воздух. Все было внове, интересное и даже в какой-то мере пугающее. – Подержи фонарь, не видно ничего. В подвале было темно, и только где-то далеко неясно горел свет.

– Жлобы тут у вас. Сколько раз Нюрке говорили: «Вверни лампочки, а то не приедем больше», так она все никак, дура толстая. Иван Иванович сначала не понял, кого он ругает, и только потом сообразил, что речь шла об Анне Петровне, главном инженере их ЖЭКа, как по привычке он называл их, как теперь говорилось, управляющую компанию. Впрочем, «компания» была та же, но название новое, громкое. Об Анне Петровне жильцы так и говорили промеж собой, потому что добиться от нее чего-либо было совершенно невозможно. Но сейчас он промолчал. – Чего задумался? Свети, не отвлекайся. Не видно ни черта. Раньше у нас фонари были шахтерские. На голову нацепишь, все видно. Поперли, наверно. А эти и не прицепишь, и не поставишь: все завалиться пытаются. Одна мука с ними. Свет упал на Петьку, и Ивану Ивановичу что-то показалось в нем знакомое. Вроде где видел. Но мысль была странная, и он быстро про нее забыл. Далекий свет стал к ним неожиданно приближаться. Петька, поймав его взгляд, пояснил: «Это бригадир наш, Серега, по подвалу шастает, все работу мне подыскивает, чтоб не скучал». Подошел бригадир: – Сходи потом. Там у четвертого стояка, похоже, прокладку выперло. Проверь. А это кто такой? – Жильцу не спится. Подсобляет да разговоры травит. – Ну, бывай. Мы, пожалуй, за пивком съездим. Кольку полечим. Тебе брать? – Я что, только гайки крутить должен? – А погорячее? – Ты бригадир. Сам думай, чего меня-то спрашиваешь, или в первый раз видишь? Бригадир ушел. – Колька, это тот, что в машине? – Он, бездельник. Болеет сегодня шибко. Вчера у жены день рождения был. Вот и наотмечался. Пришел никакой. Ручки дрожат, ножки подкашиваются, голова квадратная – шапка не налезает. Серега и не пустил его в подвал. Он здесь такое наворочает, потом неделю не разберемся. Уж лучше я один. Петька затянул последнюю гайку, собрал инструмент и пошел вглубь подвала. Иван Иванович с фонарем потащился за ним. Он уже не хотел спать. Скорее, ему это и в голову не приходило. Здесь, в подвале, он не представлял себе, сколько же сейчас времени, да и не думал об этом.

130

11 / 2012

Мытищинский альманах

131

Авария

Александр Летин

Они прошли метров 30, когда Петька, наконец, остановился. По дороге Иван Иванович чуть не врезался лбом в низкую трубу. Хорошо, вовремя заметил. Петька начал отворачивать гайку, и в Иван Ивановича полетела узкая струя кипятка. Он отпрыгнул, чуть не выронив фонарь. – Ну, Серега придурок. Перекрыть-то забыл, чтоб тебе… Последовало длинное и витиеватое ругательство. – Обжегся? – Вроде нет. – Ты ругаться-то умеешь? Или так обходишься? Иван Иванович промолчал. Рука немного ныла, но терпимо. – Дай фонарь. Ты постой здесь, я скоро приду. Петька скрылся за углом, и Иван Иванович остался в полной темноте. В одной из труб с гулом побежала вода. «Наверно, в унитазе воду спустили», – сообразил Иван Иванович. И почему-то от этой мысли ему стало спокойно и даже уютно. Петька вернулся, что-то покрутил, громко дыша и продолжая ругать бригадира и Нюрку. Потом опять исчез ненадолго, и они пошли к выходу. Машина стояла у подъезда. – Чего так долго? Заснул там, что ли? – Сам заснул. Это тебе не за пивом мотаться. Ты почему стояк не перекрыл? – А ты куда смотрел? Я тебе нянька, что ли? Лезь сюда. А то Колька как начал лечиться, так и не оставит ничего. Петька полез в фургон. Ивану Ивановичу уходить не хотелось, но и напрашиваться было неудобно. – А ты чего смотришь? Давай сюда. На чекушку не потянешь, а на пиво точно заработал. Иван Иванович полез в кузов. Там пахло маслом, резиной, грязной одеждой и еще чем-то непонятным и непривычным. Петька подвинулся, освобождая ему место на ящике. Протянул бутылку пива. – Глотни с устатку. Рука-то как? – Спасибо. Нормально. Мужики разлили по стаканам водку. – Ты будешь? – Налей глоток, – совершенно неожиданно для себя вдруг сказал Иван Иванович, который пил водку в последний раз лет пять назад, когда его провожали на пенсию.

Иван Иванович выпил, похрустел соленым огурцом. По телу разлилось тепло, и стало ему так приятно, душевно. Показалось, что ребят этих он знает давно, и так и мотается с ними по подвалам уже много лет. – Эй, а я тебя знаю, – сказал вдруг Петька, – ты бюрократ с управы. Я у тебя справку получал. Помнишь, нет? – Точно, а я все думаю, где я тебя видел. – Я у него справку получал, – повторил Петька для остальных, – нормальный мужик. Только два раза я к нему ходил. К другим и пяти раз бывает мало. А он быстро управился. Слышь, а чего там пижоны тебя бюрократом кличут? – Так получилось. Им лучше знать. – Ладно. Не обижайся. – Ну что, поехали, мужики? Нам еще одну заявку кинули, – сказал бригадир и назвал адрес на соседней улице. – Семен, просыпайся, заводи. В кабине водителя кто-то зашевелился. Оказывается, водитель все это время спал. Иван Иванович вылез из фургона. – Счастливо, ребята. Спасибо. Машина уехала. Иван Иванович закурил, еще постоял и пошел домой. Когда он ложился, проснулась Мария Николаевна. – Ты где был? – Так, прогулялся немного, а то не спалось. – И дался тебе этот футбол. Спи. Утром на работе сослуживцы обсуждали вечернюю игру. Все ругались. Лениво и скучно. И вдруг, когда наступила пауза, Иван Иванович сказал такое длинное витиеватое многоэтажное выражение, помянув всех футболистов вместе с родственниками, судью, комментатора, телевидение и недоумков из ЖЭКа, что слушатели долго не могли придти в себя, оглушенные темпераментом «нашего бюрократа». А Иван Иванович смотрел на них и с тоской думал, что его уже никогда не возьмут в бригаду, гайки крутить или хотя бы фонарем светить. Через месяц Иван Иванович уволился. А еще через полгода уволили Никодима Вадимовича. Или посадили, кто знает. Иван Иванович этим уже не интересовался.

132

11 / 2012

Мытищинский альманах

133

Кто в море не ходил, тот Богу не молился!

Проза

ожет, не надо? Дотяну как-нибудь, – старпом так посмотрел мне в глаза, что стало не по себе. – С аппендицитом не шутят. Утром ещё ходил, сейчас встать не можешь. А до Мурманска нашим ходом больше трёх суток, – поднялся я со стула и вышел из каюты. Сильно качало. Не опираясь о переборки руками, идти по коридору было невозможно. Поднявшись на мостик, я плюхнулся в кресло, потирая виски ладонями. – Как он? – подошёл штурман. – Уже не встаёт, – ответил я, не оборачиваясь. – Это перитонит, – ухватился он за спинку кресла. – Замолчи! Тоже мне, светило медицины, после недельных курсов, – мне сейчас было не до обсуждений. Полярная ночь. Ревущее Баренцево море. И кругом ни души. – Готовь аппаратуру, – толкнул я его. – Она всегда готова. Но сделать это имеете право только вы. Вот он, аварийный ящик, у которого так много названий. Судно подало сигнал бедствия. Расхожая фраза, которую слышал каждый. А кто-нибудь задумывался, что чувствует капитан, о чём думает в этот момент? Я долго смотрел на аппарат, стиснул зубы и нажал кнопку. Не такое уж и пустынное оказалось это Баренцево море. – Эх! Авиацию бы… – вздохнул штурман, слушая мои переговоры по радиостанции. – Чего городишь? Какая авиация в такую погоду? – одёрнул я его. …Усиливающийся шторм. Выматывающая качка. Долгие часы ожидания. Наконец показались огни пограничного катера. Господи! Какой же он был крошечный! Как его швыряло!

– Разворачивайтесь лагом к волне. Попробую подойти к подветренному борту, – вышел он на связь. – Командир катера береговой охраны, старший лейтенант… Название катера и имя я не расслышал. – Старлей, сколько тебе лет? – нажал я тангенту. – Двадцать семь. А что? – ответил он. – Слушай меня внимательно, пограничник. Если не хочешь из своего катера сделать нагрудный значок, даже думать не смей подходить ко мне. Стопори ход и готовься принять шлюпку, – опять нажал я кнопку. – Есть, – по-военному коротко ответил он. Объявлять общесудовую тревогу не было никакого смысла. Все, непосредственно не занятые в жизнеобеспечении судна, и так давно были на мостике. Подпирая переборки, угрюмо смотрели на меня. – Согласно уставу… – повернулся я к ним. Господи! Что я говорю? Какой устав? Но я был обязан. – Приказывать не имею права. Только добровольцы. – Капитан! Не дави на титьки! Назначай! – перебил меня электромеханик. – Вот! Ты-то куда лезешь? У тебя трое маленьких детей, – сорвался я на него. – Нужно пять человек, – снова взял я себя в руки. – Движки в шлюпках – моё заведование. Лучше меня их никто не знает, – подал голос третий механик. – Ты! – ткнул я пальцем в его сторону. – Шлюпкой должен командовать судоводитель, – подошёл ко мне вплотную штурман. – Займись своим делом! – рявкнул я на него. – Ты! Ты! Ты! – продолжал я показывать пальцем. – Боцман за старшего, – назначил я последнего. – Саныч! У нас что, в экипаже опытных моряков мало? Ты же пацанов посылаешь. Это – верная гибель! – вмешался стармех. – Мотобот левого борта готовить к спуску! – оборвал я его. С недовольным ворчанием все толпой повалили к выходу. – Остаёшься за меня. Я на шлюпочную палубу, – бросил я штурману и пошёл следом. Завывание ветра. Оглушительный грохот моря. Уходящая из-под ног палуба. Расчехлили шлюпку. Вынесли на носилках старпома. – Саныч! Может, не надо? Людей же погубим, – старался он перекричать ветер, когда я наклонился над ним.

134

11 / 2012

СЕРГЕЙ МАСЛОБОЕВ

КТО В МОРЕ НЕ ХОДИЛ, ТОТ БОГУ НЕ МОЛИЛСЯ! Рассказ

–М

Мытищинский альманах

135

Кто в море не ходил, тот Богу не молился!

Сергей Маслобоев

– Всё, – остановил я его, засунул ему под гидрокостюм непромокаемый пакет с документами, подтянул ремни, которыми он был пристёгнут к носилкам. – Лёня! Держись! Давайте! – встал на ноги. Носилки подняли в шлюпку. Каска. Гидрокостюм. Спасательный жилет. Я дотошно проверял каждого, прежде чем он по трапу лез в шлюпку. – Коля! Мотобот не утонет и не перевернётся. Бортовые воздушные ящики не дадут. Главное, следи, чтобы никто за борт не вылетел. Если что, ложитесь под банки, – последним был боцман. – Саныч! Я двадцать лет на кубинских рысаках проходил, а ты мне ликбез читаешь, – улыбнулся он. – С Богом! – подтолкнул я его к трапу. Мотобот шлюпбалками вывалили за борт. Долго выбирали момент, пока его мотало из стороны в сторону, как качели. Когда судно в очередной раз накренилось на левый борт, щёлкнул стопор, зашипели вращающиеся блоки, и шлюпка с людьми под тяжестью собственного веса полетела вниз. Прямо в чёрную кипящую пучину. Поначалу чтото не заладилось. Завозились, отдавая шлюптали. Но зачихал движок, и бот отвалил от борта удачно. Теперь мало что зависело от меня. Вернувшись на мостик, мне оставалось только наблюдать. Схватив бинокли, мы со штурманом напряжённо вглядывались в темноту. Шлюпка с катером сближалась медленно, то на несколько метров взлетая над ним, то опускаясь в пропасть между гребнями волн. Как можно в такой ситуации передать с борта на борт носилки с неподвижным человеком, описывать не буду. Это – не моя история. Скажу лишь одно. Где-то я слышал фразу «Храбрым отчаянно везёт». Это точно сказано про моих мужиков. – Есть! Пациент на борту! Чем ещё могу помочь? – заговорила радиостанция. – Ничем ты больше не поможешь. Командир! Прошу. Выжми всё из своих турбин, – ответил я. – Сделаю! Удачи, капитан! – за кормой катера вырос огромный белый бурун, и он растаял в ночи. – Лево руля! Разворачивайся на шлюпку, – приказал я штурману. – Саныч! Я не смогу! Я раздавлю их, – вдруг заканючил тот. – Дай! Я сам! – встал я к манипулятору, – открывай бортовой иллюминатор, будешь меня наводить.

– Боцман! Как у вас там? – взял я в руки микрофон. Радиостанция не отвечала. – Они не слышат нас, – испуганно обернулся штурман, продолжая отвинчивать крепёжные барашки. – Саныч! Мы потеряли их! Я их не вижу! – высунувшись в открытый иллюминатор по пояс, пытался перекричать он грохот ревущего моря. – Боцман! Зажги фальшфейер! – заорал я в микрофон. Прямо по носу вспыхнул яркий огонь. – Вон, они! – радостно показал рукой штурман. – Когда нос пройдёт шлюпку, дистанцию между бортами до метра, – приказал я и опять взял микрофон. – Коля! Держи на ветер и, когда я пойду на тебя, не отворачивай. Только не отворачивай! Выдержат ли у них нервы? Шутка ли? Такая махина надвигается. Рука сама, непроизвольно, может переложить руль. – Прошли нос! – кричал штурман. – Дистанцию! – я опять поднёс микрофон к губам, – Коля! Теперь одновременно сбавляем ход. Следи за судном. – Четыре! Три! Два! Метр! – кричал штурман. – Их о борт долбануло! – Целы?! – у меня похолодело внутри. – Удар скользящий! Полная шлюпка воды! До краёв! – кричал он. – Мастер! Реверс! Они мидель прошли! Я перевёл рукоятки на стоп и правую бросил назад. К левой даже не притронулся. Ещё не хватало, чтобы мотобот затянуло под собственные винты. – Есть! – отскочил от иллюминатора штурман. – Встань на руль! Я на шлюпочную палубу! – чуть не сбил я его с ног, выскакивая из ходовой рубки. Зацепившись за комингс, упал, больно ударился обо что-то коленом. Проехал на животе несколько метров. Опять вскочил на ноги и бросился дальше. Завывая, работала шлюпочная лебёдка. Работала с большой перегрузкой. Мотобот по самые борта был заполнен водой. Люди внутри просто плавали, рискуя вылететь наружу. Судно продолжало раскачиваться, то, отбрасывая от себя крохотную шлюпку, то шлюпка стремительно летела в борт, угрожая разбиться. Вдруг, судно ещё больше накренилось, подарив перегруженной лебёдке несколько лишних секунд. – Штурман! Молодец! Сообразил! Переложил руль и дал ход, – мелькнуло у меня в голове.

136

11 / 2012

Мытищинский альманах

137

Кто в море не ходил, тот Богу не молился!

Сергей Маслобоев

Тали выбраны. Уже пошли шлюпбалки. И тут судно завалилось на другой борт. Шлюпка стремительно полетела прямо на нас и, ударившись о кильблоки, с хрустом встала на место. С надрывным звериным рёвом! Диким матом! За пределами человеческих сил! Десятки рук вцепились в борт шлюпки и держали! Держали, пока не завели и не закрепили талрепы. На танцующей под ногами палубе стоять было трудно. Каждый цеплялся, за что мог. Ещё до конца не осознав, что самое страшное позади, не в силах отдышаться, не веря своим глазам, все смотрели на треснувший кильблок, на помятый борт шлюпки. Кто-то начал отвинчивать днищевые пробки, и вода из мотобота потоками хлынула на палубу. И тут, словно очнувшись, мешая, друг другу, все толпой полезли в шлюпку. Людей вынимали по одному. – Цел? – ощупывал я каждого с ног до головы. Последним достали боцмана. – Почему не отвечал? – набросился я на него и тут же замолчал. Рукава его гидрокостюма были разорваны в клочья. Перчаток не было. Я взял его за руки. У него на ладонях не было кожи. Сплошное красное месиво. – Ещё при спуске тали заело, – отдёрнул он руки. – Металлический трос голыми руками… – у меня комок подкатился к горлу. Вдруг один из матросов закричал и повалился на палубу. Разрыдался, забился в истерике. Никто даже не дёрнулся в его сторону. И правильно. Это – хорошо, когда из человека вот так сразу всё выходит. Значительно хуже, если потом начнёт постепенно и понемногу. – Всех ко мне в каюту, – распорядился я, вытирая рукавом пот со лба. Я четвёртый десяток лет пашу моря во всех направлениях. Чего только не было за эти годы! И тонул, и горел, и людей терял! Пусть не по своей вине, но терял! Врагу не пожелаю. А эти пятеро, вот они, сидят передо мной на диване. И нет сейчас на всём белом свете для меня людей роднее, чем они. Матрос ещё не отошёл. Слёзы по щекам текут. У механика взгляд какой-то странный. Боцман молчит, слова не вытянешь. Я достал из шкафа литровую бутылку питьевого спирта. Поставил на стол пять стаканов. Долго возился с пробкой. Она не хотела отвинчиваться, и я сорвал её зубами. Налил все до краёв. От качки стаканы, расплёскиваясь, ездили по столу.

– Пейте, – кивнул, – Я приказываю! Первым взял стакан боцман. Двумя руками. Прямо окровавленными бинтами. Солёная вода на свежие, открытые раны… А ведь даже вида не подаёт. Без всяких выдохов, не морщась, мужики пили спирт, как воду. – Теперь всем отдыхать, – поднялся я из-за стола. – Саныч! Я знал, что ты нас не бросишь по-любому, – выходя последним, задержался боцман в дверях. – Спать! – вытолкнул я его в коридор и захлопнул дверь. Ещё секунда, и у меня самого могла начаться истерика. По правилам жанра, такой рассказ должен иметь хеппи-энд. Был хеппи-энд. Был. Нам сообщили, что старпому сделали операцию. Успели. Спасибо пограничникам! А вскоре Леонид Васильевич и сам дозвонился по спутниковому телефону. Очень переживал. Волнуясь, долго расспрашивал меня, как нам удалось поднять на борт шлюпку с людьми. Но на этом хеппи-энд не закончился. Утром штурман не вышел на вахту. С температурой под сорок не смог подняться с койки. Продуло мальчишку на ледяном ветру. Из судоводителей в строю остался я один. Даже не могу объяснить, как, трое суток не спускаясь с мостика, то ли во сне, то ли наяву я смог довести судно до Мурманска. Боцман поседел за эту ночь. Стал совсем белым. У третьего механика полезли волосы. Полезли клочьями. Через пару дней, когда качать стало поменьше, организовали ребята баню. Вот и вышел он оттуда лысый, как бильярдный шар. – А что? Так сейчас модно. И в парикмахерскую ходить не надо. Опять же экономия, – отшучивался он. Крепкий мужик оказался. А уже в Мурманске в мою каюту вошли трое матросов и молча положили на стол заявления по собственному… Даже не предложив им сесть, не сказав ни слова, я тут же подписал все три. За такое моё свинское отношение к людям команда чуть не взбунтовалась. А как можно было поступить иначе? Да только начни я уговаривать их, тут же потерял бы трёх замечательных людей. Я вдвое старше каждого из них и давно по жизни понял то, что этим молодым ребятам только предстоит понять. Это сейчас, тем более после того, что они пережили, береговая жизнь им кажется райской. Они ещё не знают, что на берегу нет главного, что есть у нас. Человек должен быть востребован. Это очень важно. Особенно для мужчины. Далеко не каж-

138

11 / 2012

Мытищинский альманах

139

Сергей Маслобоев

дый на берегу может с уверенностью считать себя необходимым для общества. У нас не так. Здесь каждый человек на счету. А после того, как в погоне за прибылью экипажи сократили до предела, каждый человек и вовсе стал на вес золота. Моряки, сходящие на берег, очень скоро начинают тосковать. Каждая человеческая личность в отдельности не ценится на берегу так, как в море. И человек всей душой начинает стремиться назад. А если паутина береговой жизни оплела уже так, что вернуться нет никакой возможности, начинаются страдания. Это похуже любого хронического заболевания. И если больному посочувствуют, то тоскующего моряка редко кто сможет понять. Кстати, позже жизнь доказала мою правоту. Все трое вернулись на флот. Всё-таки как трудно порой понять друг друга. Меня иногда совсем не понимают. Даже мои подчинённые. Я ведь тогда совершенно осознанно назначил в экипаж шлюпки этих молодых, здоровых, но совсем неопытных парней. Просто к мозгам боцмана и механика нужна была ещё и физическая сила. Наверное, правильно, чтобы не объяснять очевидное, капитану дано право приказывать. Жаль, но уже подходит и моё время закрывать море на замок. Если бы у меня была вторая жизнь, я бы хотел провести её в море. Вот с такими мужиками. Закончив этот рассказ, я долго думал, как его назвать. «Кто в море не ходил, тот Богу не молился!» – эту старинную поморскую поговорку я впервые услышал в Архангельске лет 30 назад. А смысл её до конца понял только теперь.

140

Мытищинский альманах

Проза ВАЛЕРИЯ КИРСАНОВА

САНОЧКИ Рассказ

на была маленькой, как ребенок, и взгляд ее тоже был детским: огромные голубые глаза, не мигая, смотрели на Татьяну, выражая одновременно страх и надежду. Дышала старушка поверхностно и часто, вытягивая шею, как будто плыла по реке… «Поздно привезли, совсем силы потеряла… куда семья глядела… А может, одинокая», – думала Татьяна, уверенно вонзая толстую иглу капельницы в высушенную, как птичья лапка, руку пациентки. В направлении, лежащем рядом, стояло следующее: «Пятницкая Федора Петровна, поступила с жалобой на жгущие боли в сердце, давление 85/60, пульс учащенный, в сознании…» – Лена, я сейчас реопаглюкин с гиборином на четыре часа ставлю, утром повторить, еще вколешь ей один кубик промидола двухпроцентного и в ближайший час глаз с больной не спускать, – отрывисто наказала стоявшей поодаль медсестре и, наклонившись к старухе, спросила: – Что ж так поздно «скорую» вызвали? – Как же поздно, еще до свету мужик мой звонийу… потом йихали долго до дороги… он ить старый у меня, тяжко через снег на санках тащить… – пошелестела та в ответ. – На санках?! – ахнула Татьяна. – А почему «скорая» к дому не подъехала? Трудно ваш дом найти? – Снег в Стодолище по ставни, – усмехнулась старушка одними глазами Татьяниной недогадливости. – Только шоссе чистють. А до него, почитай, три километра. Вот, тащийу меня… Плачить, а тащить! Ты яму скажи: «Хорошо все с твоей старухой!», а то он спокою никому не даст, такой араулиувый… – Не волнуйтесь, Федора Петровна, мужа мы успокоим, и за Вами присмотрим. Все хорошо будет, – ободряюще улыбнулась она больной. – Скоро лекарство подействует, сердце перестанет так частить и Вам легче будет. 11 / 2012

141

Саночки

Валерия Кирсанова

– Куды там лехше, не помереть бы совсем, – живо возразила бабулька и закрыла глаза. «С характером эта Федора», – подумала женщина и тихонько вышла в коридор, где была атакована высоким сухопарым стариком с осанкой графа. Очарованная его старомодной красотой, так не вязавшейся с простецкой одеждой, Татьяна приветливо пригласила мужчину в ординаторскую, намереваясь поговорить в спокойной обстановке. Едва она закрыла дверь и набрала воздуха: «Это не инфаркт, хотя приступ у Федоры Петровны, конечно, серьезный…», как «граф» перебил врача самым наглым образом: – Тет-на-тет…Татьяна Михайловна, жонка у меня одна, мне за нее ничто ни жалко, только пенсия маленькая, всю жисть в селе, это городским много дают, а мы «рылом не вышли». Зато, тет-на-тет, мед привезу – ты такого никогда не ела. У меня гречишный мед, это ж от всей хвори зараз, желтый, духмяный, красивый как красота. Рядом поле гречишное, пчелы – они ж во, не дуры. Старик замолк, вглядываясь в онемевшую от гнева Татьяну. Потом, уже не так бойко, продолжил: – Денег тож дам, только апосля, как вылечишь. Триста рублев дам, больше не могу. Ну что молчишь, Татьяна Михайловна? У нее ж не инфаркт, приступ-то можно за триста вылечить? Наконец Татьяна обрела дар речи: – Да как Вы смеете?! Меня еще никто так не оскорблял! Старик смешно сморщил лицо и жалобно затараторил: – Ну что ты сердишься, дочка, правда, больше нету: к старухе, пока она здесь, езди, гостинцы купи, лекарства, да до пенсии дойтить надо. Ну, еще пятьдесят рубликов накину, а больше никак не могу… – Да что Вы такое говорите?! Кто у Вас деньги брать будет? У нас бесплатное медицинское обслуживание! Теперь хитрый старик журчал как ручей: – Так-то воно так, но я ж знаю, какая у дохторей зарплата, а ты ее как следоват лечи… – Как Вас зовут? – воинственно перебила его Татьяна. – Григорий Максимыч, – заскакал взглядом по ее лицу растерявшийся дед. – Так вот, Григорий Максимович, я Вам обещаю, что буду лечить Вашу жену со всей тщательностью, на какую только способна, и обязательно ей помогу, хотя Вы привезли ее очень поздно, еще несколько

дней назад надо было вести; а Вы мне поклянетесь, что больше разговоров о взятках не будет! Дед совсем сник: – Не слушай ты меня, лухту старого… Боюсь я… Она звонить не дозволяла: не хочу, грит, в больницу. Надысь лежит на топчане и песни поет, дыхнуть не могет, а поет. Одно слово, люботье… Что ей исть можно? – Да все можно, у нас тут нормально кормят. Я сама в больнице обедаю, – смягчилась Татьяна. – У вас кормют хорошо? – старик иронично изогнул седую, красиво вычерченную бровь. – Раз вить это еда… ей из печки надо, молока деревенского… – Нет, ничего не возите, Федоре Петровне нужна низкокалорийная еда, нельзя ничего жирного! – спохватилась врач (ведь потащит «из печки», на себе по снегам потащит!). – А жамки можно? Она любит с чаем… – с надеждой спросил дед. – Жамки? Это что? А, знаю, пряники… Да, это можно. Потом, больной покой нужен, два раза в неделю навещать можно, не чаще, – строго наказала она Григорию Максимовичу. – Как скажите, дохтор, – с готовностью закивал он.

142

11 / 2012

Мытищинский альманах

Назавтра старик пришел в больницу раньше Татьяны. «Как только пропустили?! Впрочем, такой где хочет пройдет... Наверное, ночную медсестру «подмаслил»», – размышляла врач, быстро шагая за санитаркой Любочкой, главной «ябедой» в отделении. Любови Ивановне на днях исполнилось пятьдесят лет, и весила она не меньше ста кило, но все ее называли с уменьшительно-ласкательным суффиксом благодаря тоненькому голосу, неожиданному при таких объемах, и поведению маленькой девочки, которая «все видит и все воспитательнице расскажет». – Я сегодня пошла до обхода пол мыть, а там он! – возбужденно пищала Любочка. – Я ему сразу: «Вы кто такой, кто позволил в семь утра посещать, у нас не положено!», а он мне: «Повыше тебя люди разрешили, а ты пришла пол мыть, так мой!». Такой нахал, даром что красивый… Вот как так получается, Татьяна Михайловна, что одной все, а другой – ничего, Вы его бабку видели?! Санитарка презрительно сложила пухлые губы и выплюнула: – Сухофруктина! Татьяна усмехнулась точности определения. Маленькая, легкая старушка со сморщенными щеками и впрямь походила на высушен143

Саночки

Валерия Кирсанова

ный урюк. «Ну, я задам Ире, к предынфарктной больной посетителей спозаранку пускает, не дает восстановиться. И Григорию этому… Максимовичу…», – думала женщина, открывая дверь палаты. И остолбенела от дикой картины: они играли в карты! Остальные пациентки с интересом следили за ходом игры. Старуха, неловко облокотившись на сложенную подушку и скрючив свою лягушачью лапку с капельницей, тасовала колоду. Увидев врача, она вздрогнула и уронила карты. Правда, смущение ее длилось не больше секунды, а затем она накинулась на старика: – Говорила тебе, давай ужо после! – Ты мне говорила?! – у Григория Максимовича на щеках появились малиновые пятна. – Ах, ты, люгашка! Ить это ты меня подбила: «Давай один разочек, давай разочек!». Старуха не уступала: – Я подбила? А хто карты нес? Хто йокал тута и лыч задирал как порося? Я?! Старик от негодования прямо таки затрясся. Он бросил карты и обличающе ткнул палец в сторону жены: – Вот, дохтор, с какой скалапендрой усю жисть маюсь! Это рази жена?! Кого хошь умутыжить! Как ей надо, дык такая льстеха, такая льстеха, а как ответ держать – Григорий Максимыч! – Да не слухай ты йяго, ён лыга смолоду! – не отставала бабка. – Мается ён! А хто Кольке с Терехов руку за мине скрутийу? Ён усё лето не работник быйу! Усех женихов отбил, никого до двора не пускайу! Дед на привычные, по-видимому, обвинения отреагировал быстро: – Хвостом крутила как ветряк, вот Колька и ходийу! Так ён какую хозяйку за себя взяйу, а ты что?! Татьяна глядела на препирающуюся парочку: местные Труляля и Траляля, очевидно, ссора была включена в их ежедневное расписание… Еще доктор чувствовала странное – зависть к старухе в предынфарктном состоянии, из глухой деревни, где и телевизор хороший – редкость. Так, что внучата отвезут «доживать век»… Ветхие дома, старые вещи, старые люди… Почему эта «сухофруктина» до сих пор важна и интересна своему мужу, а на днях пришлось откачивать красивую молодую женщину, которая выпила пачку снотворного после супружеской измены? Придав официальное выражение, Татьяна объявила:

– Все, мне эти нарушения больничного режима не нужны! Григорий Максимович, я не отвечаю за жизнь и здоровье Вашей супруги, если подобные безобразия будут иметь место. Старуха поддакнула: – И спорит жа! Старик заклокотал, как закипающий чайник: – Ну, Фенька, позовешь ишшо! Тут встряла Любочка: – И скажите ему, чтоб персонал не оскорблял, а то ходят тут, мой потом за ними! Григорий Максимович выразительно глянул на санитарку, и видно было, что на языке у него вертится какое-то замысловатое двухэтажное выражение, но, дернув кадыком и рубанув в воздухе невидимой шашкой, старик сдержался и вышел за двери, кивнув Татьяне. – Ниче, до вечера отойдеть, ён лехкий, – как ни в чем не бывало, заметила бабка. – Доктор, что у мине в груди пекёт, аж дыхнуть не могу… Татьяна строго глянула на старуху: – Федора Петровна, я хочу, чтобы Вы ясно понимали свое положение: сейчас Вы качаетесь на досточке, на одном конце которой – относительно здоровая жизнь, а на другом – инфаркт! То, что со вчерашнего дня Вам стало относительно легче, не означает, что опасность миновала, сейчас Вам нужно быть предельно внимательной к себе и никаких эмоциональных и физических перегрузок быть не должно! Потом, Вы же мешаете отдыхать другим, в такую рань посетители… Старушка спрятала лицо в подушку и оттуда пробубнила: – А ить и правда, я яго подбила… Ён грит: «Лежи, Петровна, потом когда-нить в карты-то…». Дык скучно и под грудиной пекёт, хучь чем займусь… Ён завсегда грит: «Всякую машину я знаю, а где у тебя, Феня, кнопка, штоб ты стала – ишшо не выучил».

144

11 / 2012

Мытищинский альманах

Татьяна пыталась сохранить строгое выражение лица, хотя это трудно было сделать: напротив лежит пациентка, которой словно не 75, а 5 лет, сбоку грозно уперла руки в бока Любочка, ждущая расправы над нарушителями. Попробуй ей сейчас возрази, вон, ноздри как бык раздула. Врач тихонько вздохнула: – Любочка, помойте здесь, пожалуйста, я к ним позже зайду. День закрутился в обычном режиме: обход-выписка, прием новеньких, вызова в соседние отделения, писание эпикризов, расшифровка 145

Саночки

Валерия Кирсанова

кардиограмм… Было уже послеобеденное время, когда, подойдя к пятой палате, она услышала плачущий голос Пятницкой: – Гриша, ну прости ты мине! Я и перед дохтуром повинилась… Приезжай ужо в выходные, ладно? Тока позжей, ладно? Что ты там кушаешь? Сало возьми, не береги… Яйца там, в лукошке, два десятка, кушай, потом ишшо возьмем. У Нинки не бери, она старые даеть… Сама пущай йих йист… Все, Гриш, это мне женщина дала позвонить, деньги идуть! Не, сказала, плохи твои дела, бабка, скоро не выпишу… «Ах, ты, шантажистка старая», – усмехнулась про себя Татьяна. С другой стороны: что у них есть, у этих стариков, только они сами друг у друга и есть. Кто еще помнит ее молодой, румяной, с влажным блеском в глазах, который не давал покою Кольке из Терехов? И кому, кроме нее, есть дело до состарившегося механизатора? Постное лицо пациентки, означавшее «плохо мне, лечусь, доктор», заставило Татьяну улыбнуться. Она присела на краешек кровати: – Ну что, Федора Петровна, как состояние? Старуха печально вздохнула: – Плохо, в грудях пекет. Не люблю я больницы. Тут отвлечься нечем, страшно. Татьяна встрепенулась: – От чего отвлечься, Федора Петровна? Бабка приблизила к ней маленькое сморщенное лицо и ответила шепотом, словно боялась, что ее услышат: – От Смерти, дохтор. Это раньше жила я и не думала, где Она там ходит, что мне до нее… И когда родители померли, не думала, и когда подруги помирать стали, тоже. А теперь Она што делает… – Что?! – Подходит и мине на сердце жмёт, чутку только дышать дает, как кошка с мышаком играет… А я делаю вид, что не чую ее, проклятую, что это само по себе мне не дышится! Пою тогда или ишшо што делаю, хучь вот с дедом своим в карты или так гутарим… Татьяна глядела в глаза этому состарившемуся ребенку и понимала, что сейчас будет говорить бесполезные вещи, которые обязана сказать: – Федора Петровна, у Вас сердце износилось сильно за 75 лет, это нормально. Но Вы же знаете: если за старой машиной хороший уход, если перебирать ее вовремя, чистить как следует, хороший бензин за-

ливать, то она еще долго проездит. Вот мы сейчас с Вашим организмом как с машинкой поступим: почистим, хорошее горючее зальем, он и поработает еще долго. Это временное ухудшение, будет гораздо лучше… Старуха улыбнулась бескровным ртом: – Как дите меня уговариваешь, да? И в Смерть, что она как ты или я, настоящая, не веришь? А вот и нет тебе! И молодые мрут, с новыми машинами-то, а когда и старый помереть не могёт. Вон, Марина из пятого дома, два года лежала, кажин день Смерть звала, а та не хотела к ей! Врачи дочке грят: «У её ни один орган не работает, ничего не могем сделать», а Маринка все живет! У её почки отказали, вода через ноги вытекала, она аж кричала от боли и сердце не работало, и морда серая была, вот как одеяло это, а жила! Потому что Смерть ее не хотела…. Татьяна спросила, подыгрывая: – А почему ж Она ее не хотела? Скорей всего, этот вопрос был давно обдуман, потому что ответ доктор получила незамедлительно: – Скучная она, Маринка-то, была. С нее никакого навару. Такую забрать – и что? Только перекрестятся все. Ни страху в ней, ни искры. Ей (Смерти) такие без интересу. А вот когда в доме человек важный и помирать не хочет, туда Она и идет… Гриша тоже Ее чует… Пошла, грит, от моей Фени… – А Она что? Старуха поглядела на нее влажным взглядом: – Она не его крики слушает… Татьяна подобралась: – А что Она, по-вашему, слушает? Федора улыбнулась: – Вот ученые, а не знаете. Она Богу подчинена. То исть, Она, конечно, не того хочет, а только Бог сильнее. Гриша через мою болезнь молиться стал и в церкву ходить иногда. Это Осподь Бог запрещает. Дай, грит, я Гришу ишшо послухаю. А то все ён над Феней смеялси, а теперича сам молится, дошло до яго. Татьяна грустно улыбнулась: – А до моего мужа не дошло. Говорит, Бог у каждого в душе, а в церкви вас «обрабатывают», «прошивают», надо в себе «зверя» побеждать, тогда ближе к Богу будешь. Все внутри человека: И Бог, и зверь, поэтому в церковь ходить не надо, внутри арена для борьбы, там надо победы одерживать и с Богом соединяться….

146

11 / 2012

Мытищинский альманах

147

Саночки

Валерия Кирсанова

Бабка легла поудобнее, подсунув подушку под бок и деловито заметила: – Вумный мужик. И хороший, сразу видать. Береги... Ён сам решит, когда яму в церкву, к Таинам Божьим приступать. Ты, Татьяна Михална, только люби мужа изо всех сил, штоб ён как в одежке от твоей любви быв и жди усю жисть. Сам Христос Бох стоит перед сердцем и ждет усю жисть, а ты что, выше Бога? «Вот ведь как: то дите дитем, а то Василиса Премудрая, – оторопела Татьяна. – И смиренная. А так и не скажешь никогда». Вот это Татьяна обожала в своей работе – неожиданность человеческого духа… Вспомнилась собственная бабушка: они с дедом давно переехали из деревни, но общинные привычки бабушка перевезла с собой. Иногда с утра стоит, пироги печет. Спросишь: «Бабуль, куда столько?». «Да, у Софы день рожденья, у Мани поминки, у Любы свадьба…». Напекла тазик – и вперед. А как ее уважали соседи: вот сидит перед бабушкой тридцатилетняя пара, рассказывают про свою ссору. Бабуля слушает внимательно, переспрашивает, потом выносит вердикт: – Женька, ты не прав. Повинись перед Шуркой! И Женька, встав во весь свой гигантский рост, просит прощенья у жены. Или наоборот… Когда бабушка в возрасте 89-ти лет умерла, весь двор провожал ее, гроб несли всем миром…. Почему их поколение могло понять ближнего, простить недостатки, или даже не недостатки, а другой ритм мышления и восприятия мира, а мы, такие успешные, образованные, не в состоянии услышать даже любимого человека? Загадка… Через две недели Пятницкая выздоровела. Конечно, она еще была слабенькой и нуждалась в регулярном приеме лекарств, но необходимость в госпитализации отпала, о чем Татьяна с радостью поведала Григорию Максимовичу. Тот приехал с трехлитровой банкой меда дивного золотисто-коричневого оттенка: – Вот, дохтор, мед гречишный. За старуху мою спасибочки… Кашлянув, осторожно добавил: – Может, я денег должон? Татьяна нахмурилась: – Григорий Максимович, я думала, мы эту тему уже закрыли… Старик картинно ужаснулся: 148

Мытищинский альманах

– Только не подумайте плохого, я со всей душой… Татьяна была непримирима: – Я тоже со всей душой отнеслась к лечению Вашей супруги. Выписку я уже подготовила, в понедельник в сторону Стодолища едет машина, вас с Федорой Петровной до деревни довезут. Только вот до самого дома не обещаю, раз дорога до сих пор занесена. Старик чуть не прослезился: – От человек, от человек! Спаси Бох, Татьяна Михална, только я до понедельника ждать не могу… – Отчего же? – Да… Феня плачет… по хате скучает, по мине… Не могет больше в больнице… Татьяна изумленно спросила: – И как же вы до дому собрались ехать? Старик виновато ответил: – До вокзала на саночках, оттель на кардымовском автобусе, ён останавливает у нас. На шоссе… а оттель опять на саночках повезу ее… Она ить лехкая… Татьяна Михална, отпусти сёдня мою старуху… плачет сильно… «Шантажистка старая», – привычно про себя ругнулась Татьяна, а вслух сказала: – Что ж, раз Вам так не терпится, поезжайте, я распоряжусь. Только уговор: чуть что не так со здоровьем – не тяните, приезжайте на консультацию сразу, ладно? И сегодня потихоньку идите, чтобы самому не надорваться… Через час Татьяна смотрела на них в окно. На санках Федора Петровна еще больше походила на ребенка. Она сидела, прямо сложив свои маленькие ноги в теплых валенках, закутанная в серый пуховой платок. Григорий Максимович, наклонившись над санками, втолковывал что-то поучительное своей жене, размахивая перед ее носом пальцем с пожелтевшим толстым ногтем. Старушка смотрела на него широко распахнутыми глазами и столько радости, столько любви было в этом взгляде, что дед смягчился и, вместо продолжения нотаций, поправил платок, погладив ее мимоходом по голове. Потом он закрутил на руке веревку, привязанную к санкам, и зашагал со своей ношей прочь. «Какие счастливые, – подумала Татьяна. – Какая разница, сколько человеку лет и как долго ему нужно идти, если в нем столько любви… Если на него направлено столько любви… Какие счастливые…» 11 / 2012

149

В багровом мареве заката

Поэзия

Как тихое течение в реке… И все глядишь на темный небосвод И грезишь о забытом уголке. Там все как здесь – и розовый восход, И белые туманы вдалеке,

ИВАН ГОЛУБНИЧИЙ

В БАГРОВОМ МАРЕВЕ ЗАКАТА

Как тени уходящих налегке…

* * * На темных одеждах – дорожная пыль, В ладонях – остатки даров. В угрюмых надеждах – кромешная быль И пламя грядущих костров.

* * * Ты скажешь: «Ночь…» Прозрачный мотылек Мне на ладонь доверчиво прилег. Я буду ждать. Ни слова, ни строки, Лишь слабое дрожание руки.

В угасших глазницах – иллюзии крах Да девственных снов лепестки, Сожженных миров остывающий прах И море смертельной тоски.

И страшно думать, что опять во сне Мой скорбный ангел прилетал ко мне. А может, в час позора и конца Безумие за мною шлет гонца?

На звездных дорогах мы встретимся вновь – Ведь сходятся где-то пути? И если была между нами любовь, Прости меня, жено, прости…

А может, просто сонный мотылек Устал и, бедный, на ладонь прилег?! …И бьются тени в мутное стекло, Как будто чье-то время истекло.

СК ОР Б НЫЙ А НГЕЛ Любимых слов прекрасная тщета, Мерцанье тайн в трепещущей строке, Премудрых книг святая нищета, Тревожное гаданье по руке –

А может, просто жизнь совсем пьяна? Там, на дворе, лихие времена… Ты скажешь: «Скучно жить в чужом краю!» Я темные бокалы достаю.

Как мерное качанье в гамаке… Холодных дней однообразный ход, Сомнительный, непонятый никем, Но кое-как прожитый старый год И те же трещины на потолке – 150

Мытищинский альманах

11 / 2012

151

В багровом мареве заката

Иван Голубничий

* * * …И золотые будут времена, И прорастут иные семена

И думаю: когда-нибудь и я Приду сюда едва заметной тенью Бродить в потемках прежнего жилья

Побегом мощным, что не удержать. И будет добрым этот урожай,

По вечерам. И скажет мать, шутя: «Тех, кто не спит, уносит привиденье!», И перекрестит перед сном дитя.

Питающий размеренную жизнь. И ржавчиной покроются ножи,

* * * Когда душа окаменеет, Когда отдашь себя сполна, Когда с небес тоской повеет И страшной станет тишина,

Что лили человеческую кровь. И тех, немногих, воплотив мечту, Народы мира припадут к Кресту. И попранный безумцами Закон, Подняв из праха, возведут на трон.

Когда к родимому порогу Придешь, как гость, издалека, Захочешь помолиться Богу – Но не поднимется рука,

И прогремят другие имена, И золотые будут времена… А нам – смотреть из темноты веков На торжество осмеянных стихов,

Когда тебя оставят силы, И ты поймешь, что это знак, И скорбный ангел бледнокрылый Смущенно отлетит во мрак,

На правду книг, растоптанных толпой, В своем тщеславье злобной и тупой,

Когда железные вериги Тебе покажутся милей, И ненаписанные книги Взорвутся в памяти твоей –

Вотще свою оплакивать судьбу, Мучительно ворочаясь в гробу. * * * Дом помнит все – метели, холода, Любовь и смерть, лихие перемены, Разлуки боль… Все помнят эти стены, И я не первый, кто пришел сюда.

Тогда, негаданно-нежданно, Мелькнет в болезненном уме: …Весна, царевна Несмеяна И древний город на холме…

Порой услышу ночью тихий стон, Невидимого ветра дуновенье; Неведомой руки прикосновенье Ко лбу во тьме почувствую сквозь сон, 152

Мытищинский альманах

11 / 2012

153

В багровом мареве заката

Иван Голубничий

Все в этом вечере влажном – Запахи, звуки, свеченья – Было особенно важным И не имело значенья.

* * *

России нет. Она себя сожгла… Максимилиан Волошин

…Тлели закаты багрово, Жизнь проходила неспешно, Счастливо и бестолково, Так бестолково, безгрешно.

Лихие времена. Тоска в глазах. Над темной далью колокол усталый Плывет – и вдруг теряется впотьмах, Как будто сердце биться перестало. Что, Русь моя? Ужели это ты Во тьме времен умолкла тихим стоном? Но чу! – опять с невемой высоты Душа блаженным освятится звоном.

* * * В багровом мареве заката Печаль становится иной, И не тревожит, как когда-то, Неискуплённою виной.

О звон иной, нездешней чистоты, Как благодать пьянящая молитвы! Горит восток – что золото разлито, И золотятся в пламени кресты…

Бряцают ангельские лиры, Сгорает страсть, слабеет зло, Как будто все обиды мира Светило алое сожгло.

– Ты говоришь – она себя сожгла? Что ж до утра звонят колокола?

Поговори со мной о Боге, О светлых днях – поговори, Когда оборваны дороги, Когда остыли алтари.

* * * Плавилось небо багрово, День догорал обреченно. Ты приходила в лиловом, Я, как положено, в черном.

* * * Скажи, кто вопрошает нас из тьмы, Кого понять извечно тщимся мы? Огонь небесный, лик неуловимый, Любой мечты палач неумолимый…

И, ни о чем не жалея, Счастью нежданному рады, Медленно шли по аллее Возле церковной ограды.

И что себе придумать в оправданье? Все символы, обряды, заклинанья – Их смысл убог и форма их пуста, От жертвенного дыма до креста.

В сумерках тени бродили, Все на сомнамбул похожи… Мы ни о чем говорили, Не замечали прохожих. 154

Мытищинский альманах

11 / 2012

155

Иван Голубничий

Проза

Смотри, вон шмель блаженство пьет с цветка, И сладок миг, и смерть, как жизнь, легка, И дышит светом истина нагая… А там, уставши от пустой игры, Летят в пространстве дряхлые миры, В мучительной тоске изнемогая!

ВАЛЕРИЙ РОКОТОВ

* * *

Рассказ

Когда борозда отвергает зерно И плоть распадается в прах, Когда прокисает в подвалах вино И меркнет свеченье в зрачках,

Когда в отдаленных, укромных местах Ликуют владыки земли, Когда с пьедесталов в больших городах Последних кумиров снесли, Когда, неразгаданной тайной дыша, Погосты рождают огни, Когда в бездорожье блуждает душа, Листая постылые дни, Когда умирает последний солдат, Оплакавший пепел святынь – Тогда просыпается древний набат В пространствах горячих пустынь. В остывших кровях пробуждая огонь, В цепи размыкая звено, Сияющий Бог разжимает ладонь И в землю швыряет зерно!

156

СОКРОВИЩЕ

Мытищинский альманах

сё как-то внезапно и крепко связалось: Булгаков, Вязьма, сокровище купцов Плетниковых и это странное, нахлынувшее в истекающем декабре предчувствие, что в грядущем, уже почти ощутимом году я буду заниматься кладоискательством. Ушедший год стал годом восстания. Весной я набрался отваги, уволился с работы и за три месяца закончил роман, который иначе было не написать. Мой бунт был вызван отчаянием. Дань, которую затребовала необходимость, оказалась несправедливой и непосильной. Я давно осознал: жизненная необходимость есть кесарь. И кесарю – кесарево. Я держался за работу, потому что по-другому было не выжить, и урывками, в часы блаженного уединения, сочинял книги. Это было моим движением вверх, моей лестницей в небо. Но кесарь вдруг увеличил дань, и чтобы выплатить её, пришлось изрядно напрячься. Я стал рано уезжать на работу и возвращался поздно – раздраженным, измотанным, с чугунной мыслью об отдыхе. Голову заполняли служебные склоки. В сознании крутился пошлый фильм о пошлой дневной круговерти – фильм, населённый пошлейшими персонажами. В таких условиях о книгах забудешь и на заветную лестницу побоишься ступить, зная, что покатишься вниз. И вот, когда настал чистый крылатый май, любимый мой месяц, я безумно затосковал по свободе. Эта дерзкая мысль вскоре завладела мною настолько, что я решился. При скромной жизни отложенных денег едва хватало на лето, и дальше будущее покрывала непроглядная тьма, но я отмахнулся – будь, что будет, попробую. «Надо сжигать за собой мосты, чтобы не возникло соблазна вернуться назад, – рассуждал я, испытывая ничем не объяснимый восторг, и понукал себя: – Жги, жги все мосты – фортуна благоволит смельчакам». 11 / 2012

157

Сокровище

Валерий Рокотов

В итоге к сентябрю роман был написан, и тут же явственно, во всём своём ледяном ужасе обозначилась катастрофа. Я начал искать работу и ничего не нашёл. Назад пути не было – там, у кромки стылой воды, чернели жалкие головешки. Вскоре последние деньги истратились, и положение стало просто бедовым. Я метался по слякотной серой Москве, стучался в знакомые и незнакомые двери и, выходя из них, слышал над собой, в провисшем свинцовом небе, несносный раскатистый хохот кесаря. Он звенел в ушах, катился эхом по кривым переулкам, улетал вслед за таким же, как я, бедолагой, и возвращался, многократно усилившись. Оскорблённый кесарь дождался часа возмездия и теперь наблюдал, потешаясь. В те дни нарастающее отчаяние заставило меня замечать то, чего я не замечал ранее: например, объявления о том, что кафетерию требуется судомойка, а заводу – вахтёр. Задержавшись у одного из таких объявлений, я и услышал за спиной спасительный возглас – сквозь уличный гам прорвался всплеск знакомых эмоций. Есть люди, неизменные в своем восторженном отношении к миру. Одним из таких и был мой давний приятель – вечный оптимист, шагающий по жизни с улыбкой на лучащемся румяном лице. Всё такой же бравый, буйный, звонко смеющийся, источающий жар, нимало не изменившийся за прошедшие годы, он заявил, что всё в его жизни прекрасно, как и вообще всё, решительно всё вокруг замечательно, а потом, шлёпнув себя по лбу, громогласно поздравил меня с успехами, сообщив, что мои книги хвалила его жена. Я вяло поблагодарил, покосившись на объявление и падая духом, а приятель тем временем продолжал, восклицая. Оказалось, он теперь большой человек – обросший густой славой продюсер. Его студия – гигант документалистики, куда сбежались лучшие режиссёры, монтажёры и операторы, но со сценаристами просто беда. Вот не взялся бы я написать сценарий об Андрее Платонове? – Что? – не понял я, отлепив хмурый взгляд от злосчастного объявления. – О Платонове, – радостно повторил он и изложил условия. Видимо, в моих расширившихся и остекленевших глазах отразилось нечто, что приятель принял за недоверие, поскольку мне тут же был предложен аванс и было железно обещано: если справлюсь, последуют и другие заказы. Через день я придирчиво ощупывал деньги. Они оказались всамделишными, и мой спаситель не был галлюцинацией угнетённого разу-

ма. Я вздохнул облегчённо. Впереди простиралась усыпанная сахаром и кренделями дорога – месяц творческой безмятежности. Из библиотек я натаскал книг и, испытывая нарастающее блаженство, жадно читал и читал о Платонове. И смелая мысль щекотала мне душу – я напишу для Бога, не для кесаря. В ноябре я сдал свой сценарий, и тут же подписал новый, невероятно обрадовавший меня договор. Студия решила делать фильм о другом гении русской литературы – Михаиле Булгакове. Для меня это было родное имя. В те дни, сличая два великих почерка и сопоставляя две несчастных судьбы, я невольно подумал о том, что подлинному художнику только раскопанное сокровище способно принести избавление от нужды. Сладкая мечта о древнем кладе вызвала красочное видение. Я вдруг увидел себя стоящим на пустыре перед раскопанной ямой, из которой был извлечён ржавый ларец с драгоценностями. Сверкающие в лунном свете, они брызгали в лицо разноцветными искрами. Я холодно улыбался, снисходительно глядя на пестрящие камни и тяжелые монеты с гордыми самодержцами. Для меня это были не ценности. Это был ресурс жизни и свобода от постылой необходимости. Обрывая иллюзии, зазвонил телефон, и из прошлого всплыло почти забытое имя: Андрей Плетников. И сразу среди тянущей свою волынку зимы ярко и радостно вспомнились красные корты на Воробьевых горах, туго натянутые сетки, затертые белые линии, окрашенные кроссовки, сгоревшая шея, хлесткие удары по пушистым мячам, громкие споры, ветер порывами и разгорячённые девушки в мини-юбках. С Андреем мы когда-то играли в университетской команде. Теннис сдружил нас, но вскоре наши пути разошлись. Мы лет пять не виделись. Я был уверен: Андрей ищет партнёра. Но у него на меня оказались иные виды. В его предложении встретиться сквозило волнение. Я приехал к нему, и он с порога всё выложил. После смерти отца, считавшего, что только заработанное с потом и кровью принесёт счастье в дом, мать открыла ему тайну семьи. Дед Андрея, Василий Плетников, знатный вяземский купец и заводчик, справедливо не доверял банкам. Все доходы он обращал в золотые червонцы, которые ссыпал в бочки средней величины, хранящиеся в подвале среди кадушек с капустой и огурцами. Великий провидец, дед ещё перед революцией весь наличный капитал – пять бочек с золотом – закопал под липой в семейном саду. В войну Вязьма была сильно разрушена, потом перестроилась, и место, где стоял дом, было забыто.

158

11 / 2012

Мытищинский альманах

159

Сокровище

Валерий Рокотов

Андрей понимал, что в одиночку ему нипочем не достать из земли дедовское наследство, и собирал команду из людей, которым можно довериться. Пока он говорил, светясь и краснея, я думал: жизнь то ли даёт мне шанс, то ли хочет надо мной посмеяться? Как-то всё, действительно, причудливо и молниеносно связалось – булгаковские скитания, захолустный город, где он начал писать, мой сценарий, навязчивая мысль о сокровище и прямое указание на него. Конечно, теперь у меня была работа, причём такая, какой ранее не было, однако сколько раз, спрашивал я себя, предложенная тема будет гармонировать с моим собственным интересом и как скоро необходимость снова крепко свяжет мне руки? Я дал согласие, добавив, что могу съездить в Вязьму и разузнать, где жил дед и что стало с семейным садом. Я пишу сценарий о Булгакове, который там работал врачом, и поэтому мои расспросы о городе не вызовут подозрений у краеведов. В январе я выбрался в Вязьму, захватив в дорогу булгаковский том отчаяния – том тщетного рвения и обжигающей мечты о свободе. У каждого стоящего писателя есть такой том – книга, собравшая то, что он писал, чтобы выжить. У Платонова такой том составили пьесы и критика. У Булгакова – это пьесы и журналистика. Это творения, которые подчас трудно читать, потому что трудна была жизнь писателя в ту минуту, когда косые строки ложились на чистый лист, когда трудно проворачивалась мысль. Это то, что писалось под диктовку нужды и что понимающий издатель не ссыпал бы алчно в булгаковские собрания сочинений, а воспринимал как периферию творчества, откуда следует выбирать только лучшее. В поезде я думал о том, что нужда отняла у нашей литературы не одну бесценную вещь. Не будь нужды, «Бег» стал бы романом, «Иван Васильевич» – повестью уровня «Собачьего сердца», а закатный шедевр «Мастер и Маргарита» был бы отшлифован до того блеска, каким слепит читателя «Белая гвардия». Электричка с воем и стуком рассекала унылое выбеленное пространство. За окнами недвижимо лежала страна, одинокая в своём вечном несчастье, ощетинившаяся бедностью и обидой, неразъяснённая, неразгаданная. Сколько людей прожили в ней свои жизни, любя её, считая себя плоть от плоти её, но так и ни черта в ней не поняв? Тянулись мягкие поля, жидкие пригородные перелески и заборы, заборы, заборы… каменные, бетонные, деревянные… из кольев, сетки, кусков ржавой жести… окружающие дворцы, убогие избушки и жалкие делянки земли. Стойко торчал над снегом сухой борщовник, кло-

нился тонкий камыш, петляла коричневая дорога да мелькали чёрные перекрестья телеграфных столбов – нескончаемое крестное знамение, осеняющее путешественника. Интересно, как выглядят телеграфные столбы в Индии или Китае? Неужели, как наши, голгофы? Сыпало снегом из-под железных колес. В заледенелом окне проезжала одинокая печальная церковка, и над просторным полем, сверкающим морозными блёстками, зависала суетная воронья стая. Верхом на сугробе ехал поминальный крест с потрепанным погасшим венком, и куда-то за горизонт из скучной деревни вели запорошенные следы – словно кто-то плюнул и ушёл из неё навсегда. На остановках в электричку густо садился народ. Становилось тесно и жарко. До слуха долетали тяжкие восклицания. «Что же выходит: человек – это падла последняя?», «Эх, пиво не взяли…», «Ладно, пиво бы нас обломало», «Капитализм твой – дерьмо!». На снегу лежали контрастные тени. В неглубоком овраге чернел изломанный стеклянный ручей. Белёсое небо было исчерчено проводами. Рядом включили магнитофон, и потянулись песни, взывающие к сочувствию, песни, которых никогда не услышишь по радио, – кустарный местный фольклор. И слово «пожалей» вдруг жирно отпечаталось на всём – домах, заборах, широких и узких спинах. Я ехал и дивился тому спокойствию, с какими отправился в своё путешествие, дивился своей холодной рассудочности. Не жгло меня плетниковское золото, не волновало душу, и было нужно только, чтобы выковать из него собственный меч победы. Выйдя из поезда, я побрёл сквозь косой снегопад. В Вязьме я был однажды, лет пятнадцать назад, и как-то круто её невзлюбил. Здесь состоялся мой дебют в роли криминального репортёра. Здесь парень, вернувшийся из тюрьмы, накануне моего появления брал на приступ сберкассу: эффектно ворвался, прокричал «Руки вверх!» и сунул в окошко кусок дерева – жалкий муляж пистолета. Сберкасса ответила огнём. Стреляли почти в упор. Из трёх выпущенных пуль две оказались смертельными. Потом газеты шумно славили перепуганную кассиршу, а она тихо кляла себя за испуг и называла убийцей. Со мной говорить отказалась. Глупое было задание. Тогда впервые и зародилось во мне сомнение в своём сучьем ремесле, падком на кровь. Конец этой истории я узнал только сейчас, разговорившись с попутчиком. Вдова налётчика повесилась, кассирша усыновила её грудного ребенка и, оборвав все связи, уехала. Неразъяснённое место – Россия.

160

11 / 2012

Мытищинский альманах

161

Сокровище

Валерий Рокотов

Теперь Вязьма показалась другой: уютной, благостной и очень русской. Я понял, что, по сути-то, и не был в ней – приехал к вечеру, уехал под утро, проблуждал в темноте. В тот злосчастный вечер мне не удалось поесть, поскольку всё было по-советски закрыто. Официант ресторана, где шалела свадьба, вынес мне ещё экзотическую в те времена пепси-колу, которая ударила фонтаном в гостиничный потолок, и легендарные консервы «Бычки в томате», оказавшиеся просроченными. Я покидал Вязьму злым и голодным, зарекаясь когда-либо возвращаться сюда. Но вот довелось. В музее на Рыночной площади мне дали телефон местного краеведа, одного из тех фанатиков, которые исследовали каждый городской камень. Я позвонил и напросился в гости. В подъезде старого дома знакомо пахнуло каким-то неповторимым духом, которым помнилось детство. Мальчишки, носящиеся по коридору в носках, весело указали квартиру, где ждал меня Игорь Степанович, пожилой, степенный и радушнейший человек. Литература, как я понял, была для него стержнем, тянущимся от земли к небу, и за этот светящийся стержень он старался держаться и не падать, хотя вокруг падали многие. Всё о Булгакове знал. Сразу сказал, что в Вязьме от булгаковских мест ничего не осталось. Того дома на Верхней Московской, где он жил, давно нет. Земская больница, где он заведовал двумя отделениями, тоже погибла, как и большинство зданий в войну. На этом месте сейчас больница железнодорожников. Усмехнувшись, сообщил, что некий булгаковед выискал домишко, где якобы жил писатель, и поместил его снимок в книгу. Но этот дом построен в пятидесятых. Миф, одним словом. И вообще, заключил собеседник, все, кто что-либо булгаковское находит в Вязьме, либо обманутые люди, либо мистификаторы. А потом, помолчав, вдруг произнёс нечто странное для влюблённого булгаковского читателя. – А вот не кажется ли вам, уважаемый сценарист, что от «Собачьего сердца» до чистого аристократизма один только шаг? Один шаг до идеи принципиального неравенства людей. Ведь что получается: Шарикова улучшить нельзя? Но дальше же сразу тупик. Вы не находите? Я объяснил, как понимаю повесть. Для меня Булгаков – прежде всего интеллигент. Не помещик. Он не имел ввиду, что Шариков – это русский народ. Для него Шариков был воплощением всего худшего в своём народе, «тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Салтыкова-Щедрина», как он писал Сталину. А воплощением всего лучшего были Преображенский и Борменталь. Булгакова оскорбляло и поражало то, что у революции

роман с Шариковым, а не с Преображенским и Борменталем, с московскими студентами, интеллигенцией. У неё роман с бессовестной скотиной, а не с честными и талантливыми людьми. Роман с худшей, а не с лучшей частью народа. – Для Булгакова Шариков – это воплощённая народная мерзость, и единственный выход – приставить к нему милиционера, – заключил я. – Он не верил, что такую сволочь можно изменить. И это, конечно, бесспорно. – А революция верила, – заволновался Игорь Степанович. – Революция несла идею восходящего человечества, и в восходящий поток, по её логике, должны быть втянуты все, включая Шарикова. Вот это, милый мой, важнейший вопрос! Ключ ко многому. В конце концов, почему Христос готов прийти ко всем, даже к Шарикову, а Булгаков не может? – Христос, Игорь Степанович, не жил с Шариковым в одной квартире. Впрочем, Преображенский и играет роль божества – он сотворил Шарикова, нянькается с ним, пытается сделать его человеком. Но это, оказывается, невозможно. Он не хочет действовать против Шарикова, возвращать его в первобытное состояние, но тот заставляет его. – Заставляет что? В том-то и дело. То есть заставляет его отречься! И он отрекается. И на этом – всё. Дальше идти некуда. Дальше только назад. Если Преображенский – бог, а Шариков – его творение, выделенное из мира животных (буквально сделанное из собаки и посаженное за стол), то какой вывод напрашивается? – Вы хотите сказать, что Булгаков отпал от Христа? – Нет. Упаси Бог! Но симпатии его уже смещены. Почему, почему ни один из этих несчастных булгаковедов этого не видит? Почему они дом его ищут, словно прикосновение к нему их просветлит, а не вникают в суть его книг? Он же начинает писать роман о дьяволе вслед за «Собачьим сердцем». Сразу. Он в дьявола вглядывается. А почему вглядывается-то? Потому что уже утверждает неизменность души человеческой. Дана душа, и она неизменна. Никакая революция её переделать не может. Всё. Точка и подпись. Есть белые души и чёрные, есть свет и тьма, и их великое равновесие. Поэтому социалистическое перевоспитание и надежды на это по Булгакову – глупость неимоверная. Кнут нужен. Нужен милиционер. Остальное – пустая мечта и насилие ради пустой мечты. Он об этом и рвался говорить со Сталиным. Ну не о квартире же он с ним собирался говорить, не о своей горькой доле!

162

11 / 2012

Мытищинский альманах

163

Сокровище

Валерий Рокотов

Мы тягостно замолчали, и вдруг, вспомнив о деле, я как-то невпопад спросил о местных купцах. Тут же вспыхнуло знакомое имя, и вскоре мне стало известно, где жил мудрый андреев дед – через улицу, там, где сейчас сквер. – Да вон где стоял его дом, – указал Игорь Степанович. – Из окна видно. Я подошёл к окну. Напротив, между рядами двухэтажных домов тускло белел квадратный сквер с тополями и липами. Вот оно, золото. Где-то здесь – лежит себе уже семь десятилетий под одним из этих голых, торчащих из снега деревьев. Мы выпили чаю, а потом я ушёл, на прощание, в неясном порыве, подарив Игорю Степановичу свою изданную на днях и ещё излучающую младенческое тепло книгу. В подъезде в нос снова ударил знакомый дух, на сей раз мной разгаданный. Так пахнет честная, исполненная достоинства бедность. На обратном пути, в электричке, я всё думал о сказанном. Что бы было, если бы разговор писателя и вождя состоялся? Кто, кого и в чём способен был убедить? И почему-то мне показалось, что Булгакова провидение хранило от этой встречи. Он мог услышать нечто такое, что его бы навсегда изменило, и тогда не было бы тех книг, которые он написал в тридцатые. Ясно, что сам он Сталина ни в чем убедить не мог. Это был разговор не на равных. В глазах вождя Булгаков был частью проигравшего мира. Той частью, с которой можно иметь дело, потому что она хочет понять, разобраться. Той частью, которая, если поймёт, будет служить не за страх, а за совесть. И в этом качестве он был ему интересен. На этой встрече Булгаков мог услышать нечто такое, что устремило бы его мысли за горизонт и исполнило хмурой веры, но отняло сострадательность, отняло боль, отняло смятение и положило конец метаниям между Богом и дьяволом, тем самым метаниям, в которых родился его главный роман. И вдруг я подумал о Платонове. О том, что его ведь схожее отшатнуло от революции – её роман с «последними», а не с теми, кто обнял землю, как хозяин хозяйку. Правда, на этом их писательское родство кончается. К «последним» Платонов был настроен сочувственно. Ему улыбалось, что «есть, примерно, десять процентов чудаков в народе, которые на любое дело пойдут – и в революцию, и в скит на богомолье». У него среди «последних» нет подлецов. Прошка Дванов – исключение из правила, и то слезами омытое. У него худшее в народе помещается этажом выше, там, где живет бюрократия, где тоскует об-

разованный класс. Он, конечно, показывает нелепость сознания «последних», но в этой нелепости ощутим писательский восторг перед парадоксальной народной мыслью и волей. И эти интерес и восторг дали нашей литературе великие произведения. Видно, впредь и будет делиться наша литература на тех, кто верит в «последних», вглядываясь в них с отчаянной, труднообъяснимой надеждой, и тех, кто не верит. То есть на платоновцев и булгаковцев. И это будет рвать её сердце. Конечно, всегда будут третьи, те, для кого литература – это игра разума и изящный обман. И таких, к огорченью, можно условно назвать набоковцами. Наверное, каждому, кто дышит воздухом русской литературы, открывается эта дорога: через преодоление Набокова, через осмысление Булгакова – к Платонову и тому, что следует за ним. Со временем понимаешь, что именно Платонов открывает безвозвратные врата в истину. Это точка невозвращения, начало уже забулгаковской мистики, где ни чёрных котов, ни летающих ведьм, но где вершится непостижимое. И нельзя бояться этой дороги. Нужно идти по ней, не опасаясь последствий, поскольку, если стоишь чего-нибудь, то получишь связь и поддержку, а если нет – тебя убьют и от этого только польза литературе. Конечно, Булгаков слишком любил жизнь: вещи, уют, свет настольной лампы, горячие изразцы, мягкий снег за окном, который неизбежно растает, миражи прошлого – сгинувшие лавки с товарами, бравый строй юнкеров на плацу, седого доброго Бога, который не вмешается и не защитит, но все поймёт и простит. Он любил женщин и был рабом этой страсти. Трудно представить Платонова с тремя женами. Тот из единственной жены сделал икону, и жизнь так не любил. Первый был материален, хотел покоя. Второй хотел окрылённой души и желал непременно с народом; и вне народа, вне веры в него себя не мыслил. Первый бывал высокомерен, оскорблялся, писал свысока. Второй существовал скромно, страдал беззвучно, творил восторженно. Первый хотел спрятаться в мире театра, в «мире наслаждения и спокойствия», и мечтать. Он видел: за его стенами скверна, там унылая пошлая улица и только здесь безмятежна душа. Второй писал: «Мы дети грязной, безумной земли, но мы хотим и мы можем довести её от низа до неба». У первого звенящей нотой творчества была любовь к жизни. У второго – жалость и поиск сокрытой истины. А потом мысли снова снеслись к Булгакову и его тщетным усилиям. И, взглянув на бледный диск, летящий в чернеющем небе, я подумал, что в итоге-то всё состоялось. Через два тысячелетия светящейся лунной дорогой пошла ещё одна пара. И не было больше ни вождя,

164

11 / 2012

Мытищинский альманах

165

Сокровище

Валерий Рокотов

ни писателя, ни дел, ни обид, ни желаний. Огромная ноша свалилась с плеч. Всё ушло, и остались лишь дорога и слово. Разговор, так необходимый одному, но на самом деле необходимый обоим, наконец, состоялся. Он невозможен был там, где текли кровь и время. Для него нужна была вечность – такова была его тема. Оба не попали ни в ад, ни в рай. Один был когда-то слишком жесток, но миллионы спасённых жизней на весах высшей справедливости перевесили сотни тысяч жизней загубленных. Другой не пожелал выбирать между Богом и дьяволом, сам себе определив место в вечности. Две тени, два призрака, две сущности двигались по светящейся дороге над миром. И уже не было правды одного и правды другого – обе сливались в одно. Однако вот и вокзал, берег реальности. Андрею я объяснил, что добыть его золото – дело сверхсложное, что копать, видимо, придётся в апреле, когда земля уже отогрета, а ночи ещё длинны, причём обязательно в дождь, когда на улицах не будет прохожих. В апреле Андрей свёл меня с нашими компаньонами. Я всегда считал, что близнецы – это улыбка природы. Но в данном случае это была гримаса смятения. Природа явно учудила что-то не то, нечто такое, за что ей самой было неловко. На меня нагло смотрели две одинаковых рожи, узколобые, щекастые, плоские; две румяных ватрушки, словно только что из печи. Братишки сразу мне не понравились. Фамильярные, пошлые, постоянно плюющие, алчно косящиеся на женщин – довольно дикие существа, ко всему прочему способные пописать, не прерывая беседы, сделав лишь два шага в сторону. Я бы человеку, который способен пописать на виду, никогда не доверился. Отсутствие стыдливости – катастрофический признак. Но Андрея это не шибко смущало. – Простоватые, конечно, ребята, но я с ними с детства знаком, – утешительно заявил он. У близнецов имелись два неоспоримых достоинства – фургон и металлоискатель. В конце апреля по дороге в Вязьму братья развлекались вовсю – горланили похабные песни, швыряли на дорогу пивные бутылки, радуясь тому, как они шлёпают об асфальт. Не позавидуешь тем, кто тогда ехал следом. В город, пребывающий в привычной неторопливости, влетели на всех парах под полупьяное пение и сальные анекдоты. Близнецы тут же захотели водки и спать. В гостинице они выпили, поели и рухнули, а мы с Андреем пошли оглядеться.

Дедовский сквер лежал тихо и безразлично. Чёрный, раскисший от дождей, он выглядел тягостно одиноко и, казалось, нужен был лишь молодой женщине, которая гордо и счастливо катала коляску его ветвистыми тропами. По мягкой земле тянулись волнистые параллели – след новой жизни. Среди окрестных низких домишек лишь два оказались жилыми. Другие были сплошь учреждения. Сквер огораживал невысокий забор древней кладки с уже зазеленевшим кустарником. Небо хмурилось и обещало дождь – всё было на руку. По дороге в гостиницу, где по примеру близнецов мы решили спать до полуночи, к нам привязалась попутчица. Взлохмаченная большеглазая женщина лет пятидесяти в распахнутом грязном пальто, изучая нас, какое-то время неотвязно шла следом, а потом вдруг стала кричать. – Вы не римляне! Вы не римляне! – бросала она жгучие обвинения. Пристыженные, мы наддали шагу и оторвались от сумасшедшей. Ночь выдалась дождливой и непроглядной. Город спал. Спали оба жилых дома у сквера. Лишь в одном окне лучился бледный свет, освещая мадонну, державшую на руках своё неугомонное счастье. Похоже, ту самую, что мы видели днём. Близнецы, выспавшись и протрезвев, сделались деловыми и мрачными. Сквер они разбили на квадраты, пометив деревья зарубками, и рамка металлоискателя заскользила над прошлогодней листвой. Дедовский клад был найден в углу под раскидистой липой. Топор яростно отсёк корни дерева, лопаты звонко вонзились в мягкую землю, и вскоре близнецы, пав на колени и роя руками, нащупали круглые деревянные формы и ржавые обручи. Мы восторженно переглянулись, и в это упоительное мгновение Андрей подал тревожный знак. Все замерли. За ограждением явно различался неподвижный человеческий силуэт. В нас всматривались чьи-то светящиеся глаза. Растянулось напряженное молчание, а потом женский голос трепетно выдохнул: – Вы римляне? Не дождавшись ответа, сумасшедшая испуганно попятилась, укрылась мраком и, сделав свистящий вдох, истошно заголосила: – Рим! Проснись! Они здесь! Где-то рядом глухо хлопнула дверь, и твёрдые шаги гулко зачастили по ночной улице. Пока их катастрофический звук нарастал, мы лихорадочно засыпали яму.

166

11 / 2012

Мытищинский альманах

167

Сокровище

Валерий Рокотов

– Наташа, – позвал бархатный мужской голос. – Ну что ты, голубушка? Люди же спят. Что тебя напугало? – Там варвары, – слёзно произнесла сумасшедшая. – Всё кончено. Кто мы теперь? Кто? Снова застучали шаги – мужчина явно направился в нашу сторону. Надо было что-то предпринимать – выдавать себя за припозднившуюся компанию или как-то иначе объяснять присутствие среди ночи в сыром сквере группы деятельных мужчин. Я двинулся навстречу неизвестному, совершенно не ведая, что говорить, и, сойдясь у входа в сквер, в тусклом свете лучащегося окна мы сразу узнали друг друга. – Вы? – удивился Игорь Степанович и бросил тревожный взгляд в угол, где маячили три странных фигуры и на земле у дерева явственно блестели лопаты. Врать было бессмысленно, и я начал объяснять. Про плетниковское золото, про постылую необходимость и ресурс жизни Игорь Степанович слушал недолго. – Мой вам совет, – тихо прервал он меня, взяв за руку и потянув на улицу. – Идите на вокзал и первым же поездом уезжайте из Вязьмы. Бегите от этого золота. Тогда спасетесь как писатель. Найдёте сокровище – пропадёте. Вот скажите, зачем оно вам? Говорите, «ресурс жизни». Допустим. Но оно ведь отгородит вас от реальности, той самой сучьей реальности, которая питает вдохновение и в схватке с которой выковывается мировоззрение и талант. Помните? «Нельзя дышать, и твердь кишит червями, И ни одна звезда не говорит, Но, видит Бог, есть музыка над нами…» Такие строки рождает энергия личного сопротивления. А если этого сопротивления нет, вам останется угадывать вкусы тех, кто спит, кто умер при жизни. Вы будете всю жизнь обольщать эту публику и под занавес обольстите. От ваших книг будет за версту тянуть банальностью. В лучшем случае, эта банальность окажется невероятно изящной, и вы внесёте вклад в развитие языка, расширите его возможности. Но скажите – эта жалкая роль вас устраивает? Вы хотите обрести покой? Не родятся строки в покое. Сумасшедшая, сиротливо топчась поодаль, тихонько заплакала, и, опомнившись, Игорь Степанович попрощался. – Поведу её домой. – А кто она? – в смятении спросил я. – Соседка. Когда-то преподавала историю. К пяти утра, перепачкавшись совершенно, мы выкопали и загрузили в фургон две дедовских бочки. Больше металлоискатель не пока-

зывал ничего. Образовавшуюся яму уже перед рассветом забросали землей и мусором. – Остальное-то где? – сопливо дыша, задали вопрос близнецы. – Не спешите, – подмигнул им Андрей, – всё отыщем. Выехав за город, мы прямо в фургоне разломали полусгнившие бочки и высыпали содержимое на брезент. Зрелище впечатляло: на грязном армейском сукне высился холм слипшихся потемневших монет. Золото – пот, кровь, слёзы, мечты, время жизни. Нет, слишком много значит золото, чтобы развеять его по ветру, разменять на пошлость суетных удовольствий. Напрасно переживает Игорь Степанович, мне хорошо известна его цена. И неожиданно для себя я начал говорить – о чём в тот момент думал. Близнецы меня точно не поняли. В их глазах горела неприкрытая хищная радость, и только лицо Андрея хмуро подёрнулось задумчивым пониманием. Золото, золото. Труд сгинувших поколений, громады несбывшихся надежд, рвущийся из холодной земли крик. Не растеряй, Андрей, не разбазарь попусту сжатое в рыжих монетах время, отданное тебе мёртвыми. Теперь ты его властелин. Так уважь тех, кто отдал этому золоту свои силы, кто вогнал в него свои дни. Пусть они утешатся спасительной мыслью, что всё оказалось не попусту, что кто-то в будущем оценил их труды и распорядился их богатством во благо. Они-то знают теперь, где истина, а где один тлен. Полдня мы отсыпались в гостинице, а вечер преподнёс нам сюрприз. Ночная знакомая, блуждая по улицам, царственно раздавала червонцы. Безумная подходила к детям и ласково говорила: – Ты пионер? Вот возьми денежку. Город был явно взволнован этим событием. За женщиной тянулся хвост пьяниц и ротозеев. Мы поспешили к скверу. Яма оставалась нетронутой, лишь немного просев после дневного дождя, но на земле среди травы и листьев валялись рыжие круглячки. Видимо, когда мы тащили бочки к машине, часть монет просыпалась сквозь трухлявое дерево, и сумасшедшая днём наполнила ими карманы. Надо было торопиться – как стемнеет, раскапывать другой схрон. Назавтра город неизбежно переполошится, и любая ночная возня породит подозрения. Близнецы, деловито переглянувшись, проследовали к ограде и невозмутимо освободились от избытка жидкости в организме. Потом оба сделали то, что извинительно для младенцев и беспомощных стариков. Это была какая-то откровенная демонстрация скотства.

168

11 / 2012

Мытищинский альманах

169

Сокровище

Валерий Рокотов

– Ладно, – заявили они, вернувшись, – ждите. Сейчас подгоним фургон. Ждать пришлось долго. Только минут через сорок удалось дозвониться до компаньонов. – Андрюха, – донесся фальшиво вкрадчивый голос, – мы тут прикинули… Мы своё взяли. Остальное – ваше. Лопаты и металлоискатель в гостинице. Вернёшь как-нибудь. Ну, счастливо, старик. Не взыщи. Опустив телефон, Андрей обречённо смотрел куда-то сквозь качающиеся чёрные ветви, и, повернув голову в направлении его взгляда, я увидел вчерашнее окно, снова одиноко светящееся во тьме, и в нём двух счастливых людей, обнявших друг друга. – Как ты мог им довериться? – с досадой спросил я. – Они спасли меня в детстве. Я провалился под лёд, а они вытащили. Одеждой поделились. Лежали потом с воспалением лёгких. – Выходит, ты оплатил долг. – С лихвой… В молчании мы вернулись в гостиницу, и ещё по дороге Андрей рассказал, где спрятано остальное. При всей своей легковерности он был не так наивен, чтобы сразу раскрывать всё, и вот оказался прав. Три другие бочки покоились на старом кладбище за городом под памятником Савве Васильевичу Плетникову, фантомному брату купца. Была проблема: если найдём, как их увести без машины? Решили так: покупаем мешки, пересыпаем в них золото и нанимаем попутку. Врём, что везём мелкий цветной лом в московский утиль. Копали средь бела дня, неимоверно рискуя. Город уже полнился липкими слухами. Холодный дождь с рваным свистящим ветром был нам в подмогу. В такую слякоть кто сунется на старое кладбище? Мы не догадывались, что с самого утра неотвязные тени следовали за нами от гостиницы до заброшенного погоста. Их было четверо – вестников нашего личного апокалипсиса – и появились они ровно тогда, когда мы со свирепым мычанием вытолкнули на поверхность последнюю бочку. – Помощь не нужна? Сверху со спокойным презрением на нас смотрел бледный, худощавый, коротко стриженный человек в лайковом плаще, чёрном, как наше будущее. Рядом, циркульно расставив модельные ноги, застыла холеная брюнетка в новеньком спортивном комбинезоне и жались от холода два потрёпанных тупорылых качка. Мы попытались выбраться, но нас ударами ног и рукоятей пистолетов вернули в яму.

– Фюрер, может, их сразу кончить? – хрипло и недовольно прозвучало вверху. – Холодно. Задубеем. – Запомни, Негодяй, я решаю, кого когда кончить. Ограничивает себя в общении только полный болван. А вдруг интересные люди? Ну что, кладоискатели? – болезненно усмехаясь, обратился к нам тот, кого называли Фюрером. – Значит, кинули вас друзья? Что ж вы хотели? Человек ведь падла последняя. Хотите знать, как я вас разыскал? И он рассказал, лучась от самодовольства. Оказалось, от Вязьмы близнецы отъехали недалёко. Вскоре после звонка Андрея оба уже были мертвы. По пути сокровище съехало к двери и сквозь щель звонкими каплями стало вытекать на дорогу. Прыгающие золотые червонцы углядели гастарбайтеры, ехавшие со стройки. Очумев совершенно, они разогнали свой дряхлый автобус и прижали к обочине фургон близнецов. Братьев схватили и отвезли на объект, где в пылу дознания забили до смерти. Гастарбайтеры совершили ошибку. Они привезли близнецов на дачу, по соседству с которой жил Фюрер. Тому сразу сообщили, что в недостроенный дом втащили двоих со связанными руками, а потом из фургона что-то спешно таскали вёдрами. Уже встревоженный слухом о золоте, Фюрер нагрянул на стройку. Половина строителей, не успев удрать, осталась на месте. Заваленная трупами дача в эту минуту тихонько догорала где-то под Вязьмой. – В общем, недолгий разговор с молдавскими товарищами – и вот я здесь. Ну, рассказывайте теперь, кто такие? Андрей объяснил, что это клад его деда. – Значит, когда твой дед рыл эту яму, он не подозревал, что копает могилу для внука. Забавная штука жизнь. – Что вам ещё нужно? Золото у вас. Всё целиком. – Не в этом дело, приятель. Отпущу вас – значит, проявлю сострадание, а сострадание – надуманная черта. Это то, чем человек якобы выделяется из дикой природы. Это унизительный самообман. Ты согласна, Маруся? Девушка обнажила крупные белые зубы и восторженно предложила: – Давай их зароем живьём. Золото явно всколыхнуло русскую тьму, откуда выползла населяющая её нечисть. – Марусю такие вещи возбуждают, – добродушно пояснил Фюрер. – Ну? Назовите хотя бы одну причину, по которой я не должен вас убивать.

170

11 / 2012

Мытищинский альманах

171

Сокровище

Валерий Рокотов

Я понял, что надо брать слово. – Тупое это занятие – убивать. Есть дела поинтереснее. – Например? – Например, восхождение. – А-а! Самореализация? Движение к сверх-я? Ну-ну. Только куда мне двигаться, если я уже сверхчеловек? – Сверхчеловек или сверхзверь? – А это как ни назови – итог восхождения. Результат эволюции. Эта истина в полной мере открывается единицам. Они и есть избранные. Остальным всё до фонаря. Вот двое стоят – Негодяй и Придурок, мои помощники. Рекомендую. Образованием не испорчены, в отличие от меня. Спроси их: надо им твоё восхождение? Чудак. Кому это восхождение нужно? Да ещё здесь, в этой скотской стране, где любая баба за деньги даст. Я вспомнил мадонну в вечернем окне и, ободрённый неизбежностью, огрызнулся: – Не все такие, как эта тварь. Фюрер поёжился на колком ветру. – Люди – звери. Ими движет алчность и страх. И вы оба напрасно обольщаетесь на свой счёт. Алчность привела вас сюда, а страх заставит любыми способами спасать свою жалкую жизнь. – Это голословно. – Отнюдь нет. Проведём эксперимент, – вытащив из кармана новенький револьвер, он протянул его в яму. – Слушай, если пристрелишь этого идеалиста, отпущу. Слово даю. – Пошёл к черту, – держась за грудь, негромко ответил Андрей. Фюрер отвернулся. – Ну, тогда прощайтесь, новомученики сраные. Маруся, займись гостями нашего города. – Погоди, – попросил я. – Скажу тебе ещё пару слов напоследок. Мне вдруг тоже отчаянно захотелось экспериментов. Самое было время для этого. – Во-первых, привела нас сюда не алчность, а жажда свободы. Во-вторых, то, что ты утверждаешь, истина для твоей ведьмы, но не для нас. Всю эту ахинею о человеке ты заимствовал у фашистов. Потому, видно, и зовут тебя Фюрером. Однажды таким как ты здесь, в этой скотской, как ты говоришь, стране, уже надрали жопу, и ещё надерут. Потому что человек – это совсем не то, что ты думаешь. Ничего ты о нём не знаешь, болван, потому что судишь исключительно по себе. Всю эту чушь про избранность придумала аристократия, что-

бы оправдать свою власть над теми, кто ниже. Поскольку, если люди ублюдки, у них можно отнимать всё. Из них можно делать рабов, слуг. Их можно подчинять и оскорблять бесконечно. И именно за это бездушие, за этот цинизм народ сносил аристократии головы. И всегда её недобитая часть грезила о реванше. И оружием её всегда было глумление. Её глубокая неправда о человеке. Именно неправда – потому что никогда человека не смешать с дерьмом. Даже если он стоит на коленях или тёмен и потому жесток, у него всегда есть шанс подняться, порвать со своей позорной участью. Человек никогда не смирится с положением холуя или раба, как бы ни мечтали об этом фюреры и их бесноватые шлюхи. Никогда не видать вам власти над человеком. – У тебя всё? – Всё. Пала тишина, и я увидел, как высоко в небе, под рваными тучами, плещется ласточка. Я услышал, как бьёт она упругими крыльями и как восторженно стучит её сердце. А потом посыпались выстрелы. Вздрогнув, мы вжались в глинистые стены могилы. – Красиво говорил, – заключил Придурок, брезгливо плюнув на мёртвого, не успевшего ничего понять Фюрера. – Я аж прослезился. – Ну, ты, прям, генофонд! – восхитился Негодяй, отправляя за пояс горячий шпалер. – Вот, блин, интеллигенция! В могиле уже, а всё о народе тоскует. – Послушаешь и ушам не веришь, что такие люди ещё на свете есть. Давайте, валите отсюда, блаженные. Хватаясь за мокрую траву, мы по одному выбрались из проклятой ямы. Потом, ещё не веря в спасение, тихо побрели прочь. – Да не туда, – хохотнул Придурок и ткнул чёрным стволом. – Вон дорога. За спиной послышались глухие удары – два трупа спихнули в яму. – Эй, генофонд! – окликнул меня Негодяй. – Набери на бедность. А то перемрёте все – Россия совсем без ума останется. – И без совести! Под лошадиное ржание, несущееся над крестами и памятниками, я поднял мешок и насыпал в него мокрых монет из развалившейся бочки. – Спасибо. – Иди уж! Вечная хмурая церковь торчала на холме рядом с древним погостом, слабо светя в сером небе маленьким жалким крестиком.

172

11 / 2012

Мытищинский альманах

173

Сокровище

Валерий Рокотов

Размытая кривая дорога потоком грязи вливалась в городские окраины. На мосту через разлившуюся речку я протянул Андрею свою невыносимую ношу. – Знаешь, – попросил я, – возьми всё себе. Мне не нужно. Андрей взял мешок и, не думая, швырнул его в мутный поток. Это было как-то очень по-русски – всё или ничего. – Грудь болит, – поморщился он, глядя на расходящиеся круги. В железнодорожной больнице его сразу определили в палату. Рентген показал перелом двух ребер. Юный дежурный врач усердно практиковался в области чёрного юмора. – Вы родственник? – ласково спросил он меня. – Оставьте адрес, куда прислать тело? Наверное, ему казалось, что такие шутки ободряют больных. Я предпринял попытку улыбнуться. По-моему, у меня не вышло. – Ничего не говори матери, – попросил Андрей, – я позвоню ей, скажу, что у друзей. Отлежусь здесь. Всё равно в таком виде домой не сунешься. Стойкий парень. Плетниковская порода. – Ничего, мы ему новые ребра вставим, – подмигнул мне врач. – У нас этого добра – завались. Подарить вам берцовую косточку? На перроне в ожидании электрички топтался редкий молчаливый народ. Только у вокзальной стены наблюдалось крикливое оживление. Там, прижавшись к водосточной трубе, сидела на корточках женщина, преградившая нам путь к лёгкой жизни. Сумасшедшую учительницу шумно атаковали дети. Их тонкие голоса радостно звенели под хмурым небом русской глубинки. – Я пионер! Дай золотой! В эту минуту я пожалел о выброшенном золоте. Его следовало отдать этой женщине – она знала, как им распорядиться. Мне захотелось отогнать стервецов и как-то помочь. – Не надо, – раздался знакомый голос, когда я склонился над сумасшедшей. – Мы позаботимся. За спиной стоял Игорь Степанович, гладко выбритый, причёсанный, опрятно одетый. Измочаленный, грязный, оборванный, я затравленно кивнул и спрятал глаза. – Знаете, я рад, что увидел вас в таком виде, – произнес Игорь Степанович. – Это означает, что вы всё потеряли. Не горюйте. Это Бог вас уберёг. Это к лучшему.

В его взгляде не было торжества. В нём слезилось мягкое исконное понимание и читалась твёрдая вера в то, что всё свершилось, как должно. К нам стремительно и грозно подошёл седой мужчина в волнистом военном плаще. Вдвоем они подняли женщину и бережно повели к автобусной остановке. Потом, трясясь в электричке, я хмуро смотрел вдаль и в густеющем полумраке, над чёрной линией горизонта, ясно различал высокомерный лик кесаря. Глядя со знакомым снисхождением, он улыбался моей отчаянной попытке вырваться из-под своей власти. Я не вырвался. Я возвращался с разбитой, исцарапанной рожей, униженный, измученный, едва ни погибший. Но все-таки я не возвращался ни с чем. Я что-то вывез из сумрачной булгаковской Вязьмы, какой-то бесценный клад. И что-то в ней навсегда оставил – похоронил в фальшивой могиле купца Плетникова. Какое-то застарелое гнетущее томление навсегда покинуло мою душу, исполнив её призрачной, нежданной и, казалось, необъяснимой надежды. Я съёжился у окна. Сами собой сомкнулись отяжелевшие веки, и уже во сне меня примирила с судьбой дерзкая мысль: рано… рано ещё торжествовать тебе, кесарь.

174

11 / 2012

Мытищинский альманах

*** Синяки и ушибы давно прошли, царапины затянулись, я жив и здоров, пишу свои сценарии, и, бывает, сбросив очередную тяжесть, поднимаюсь шаг за шагом по заветным ступеням. А что до сокровища? Оно напоминало о себе иногда – мелькало случайной россыпью, пробуждая молниеносный всеобщий интерес, и тут же исчезало вновь, без следа и надолго. Тяжелые мешки, худея, кочевали по сырым подвалам и захламлённым сараям, по дачам и кабинетам. Их витиеватый путь подчас можно было проследить по пятнам густой и чёрной, словно нефть, крови. Где-то на глухих перёкрестках звучали негромкие выстрелы, чьи-то крепкие угловатые фигуры вздрагивали, толстые пальцы разжимались, и сокровище, равнодушно звеня, продолжало свой путь в уютной темноте русской ночи, навлекая беду на каждого, кто к нему прикасался. Что стало с ним – не имею понятия. Да это и неинтересно ни вам, ни мне.

175

Из стихов 1942 года

Наш мемориал

Чтобы сказать В желанный час победы: «И моего Тут капля мёда есть!»

К 105-летию со дня рождения поэта Дмитрия Кедрина

* * * Россия! Мы любим неяркий свет Твоих сиротливых звёзд. Мы косим твой хлеб. Мы на склоне лет Ложимся на твой погост.

Дмитрий КЕДРИН (1907–1945)

ИЗ СТИХОВ 1942 ГОДА

Россия! Ты – быстрый лесной родник, Степной одинокий стог, Ты – первый ребяческий звонкий вскрик, Глухой стариковский вздох.

З А ВЕТ

Россия! Мы все у тебя в долгу. Ты каждому – трижды мать. Так можем ли мы твоему врагу В служанки тебя отдать?..

В час испытаний Поклонись отчизне По-русски, В ноги, И скажи ей: «Мать! Ты жизнь моя! Ты мне дороже жизни! С тобою – жить, С тобою – умирать!».

На жизнь и на смерть пойдём за тобой В своей и чужой крови! На грозный бой, на последний бой, Россия, благослови! * * * Я не знаю, что на свете проще? Глушь да топь, коряги да пеньки. Старая берёзовая роща, Редкий лес на берегу реки.

Будь верен ей; И, как бы ни был длинен И тяжек день военной маяты – Коль пахарь ты, Отдай ей всё, как Минин, Будь ей Суворовым, Коль воин ты.

Капельки осеннего тумана По стволам текут ручьями слёз. Серый волк царевича Ивана По таким местам, видать, и вёз.

Люби её; Клянись, как наши деды, Горой стоять За жизнь её и честь, 176

Мытищинский альманах

11 / 2012

177

Из стихов 1942 года

Дмитрий Кедрин

Ты родись тут Муромцем Илюшей, Ляг на мох и тридцать лет лежи. Песни пой, грибы ищи да слушай, Как в сухой траве шуршат ужи.

К РАСО Т А Эти гордые лбы винчианских мадонн Я встречал не однажды у русских крестьянок, У рязанских молодок, согбенных трудом, На току молотивших снопы спозаранок.

На сто вёрст кругом одно и то же: Глушь да топь, чижи да дикий хмель… Отчего ж нам этот край дороже Всех заморских сказочных земель?

У вихрастых мальчишек, что ловят грачей И несут в рукаве полушубка отцова, Я видал эти синие звёзды очей, Что глядят с вдохновенных картин Васнецова.

А ЛЁНУШК А Стойбище осеннего тумана, Вотчина ночного соловья, Тихая царевна Несмеяна – Родина неяркая моя!

С большака перешли на отрезок холста Бурлаков этих репинских ноги босые… Я теперь понимаю, что вся красота – Только луч того солнца, чьё имя – Россия!

Знаю, что не раз лихая сила У глухой околицы в лесу Ножичек сапожный заносила На твою нетленную красу. Только всё ты вынесла и снова За раздольем нив, где зреет рожь, На пеньке у омута лесного Песенку Алёнушки поёшь… Я бродил бы тридцать лет по свету, А к тебе вернулся б умирать, Потому что в детстве песню эту, Знать, и надо мной певала мать!

178

Мытищинский альманах

11 / 2012

179

Без папы

осле долгих мытарств маме удалось купить у соседки тёти Фроси комнату в нашем бывшем доме, где мы жили с папой. Тётя Фрося вышла замуж за украинца и продала нам свою комнату вместе с мебелью. Чтобы добыть денег на покупку комнаты, маме пришлось не раз побывать на приёме у Софронова. В последний раз мама заявила: «Если Вы не выдадите мне денег на покупку комнаты, я с двумя детьми поселюсь в Вашей приёмной, чтобы все знали, как Вы относитесь к семье трагически погибшего прекрасного поэта Дмитрия Кедрина». Софронов немедленно выдал маме деньги. Переезжали мы поздней осенью, завалинки сделать не успели, да и папы уже не было, чтобы её засыпать. И всё же мама, входя, поцеловала порог этой убогой комнаты, в которой от ветра качалась лампочка, к утру в ведре замерзала вода, а из окна и двери дуло. Мы тряпками принялись затыкать дырки в стенах и клеить новые обои, чтобы было теплее. Но, несмотря ни на что, мы радовались нашей комнате, откуда нас уже никто не мог выгнать, потому что она была наша, мы были в ней прописаны. Маме иногда казалось, что за стеной, где мы раньше жили, звучит папин голос. «Тише, тише, – говорила она нам с братом, – давайте послушаем». – «Что, что?» – приставали мы с братом. – «Мне кажется, там папа говорит». И тогда мы все вместе начинали слушать. И вскоре понимали, что это ветер шумит в трубе. У мамы на глаза навёртывались слёзы, но она быстро брала себя в руки. «Ничего, ничего, у нас теперь есть своя комната, а это – самое главное», – говорила мама и улыбалась. А когда мы с братом Олегом, Акой, как она себя называл, ложились спать, мама садилась за папин стол и что-то долго писала. «Мама, что ты пишешь?» – спросила я. – «Я с папой разговариваю», – ответила мама. Я лежала и думала: «Как можно с папой разговаривать, если он умер? Но, наверно, это только у взрослых получается». А когда я выросла,

то узнала, что мама вела дневник и действительно разговаривала в нём с папой, как с живым, всё ему рассказывала, как в письмах, которые она писала ему на фронт. Но больше всего маму волновала тайна смерти папы. «Висит твоё пальто, оно знает, как ты умирал, оно знает твои мысли, оно не скажет мне, кто лишил тебя жизни, зачем, кому ты сделал зло», – писала мама в дневнике. Вот ещё из него: «Вспоминаю последний вечер, 17 сентября 1945 года, когда мы засиделись за полночь. Мы говорили о судьбе, о приметах, о значении дорогих камней. Ты всё время целовал мои руки. Мы говорили, как надо воспитывать детей, что надо успокоиться, находить отраду только в семье, в детях, раз жизнь такая суровая и некрасивая. И нам было так хорошо вместе. Это была лебединая наша песня». А вот о нас с братом, о тяжёлой жизни у чужих людей, которым мы сохранили квартиру, а свою комнату потеряли: «Я приехала из Москвы. Алик и Света спят. Я влезла в окно, так как мне всё равно никто не откроет дверь. Мои отношения с хозяевами очень плохи. Мне с детьми негде жить». И ещё: «Я с детьми не имею угла, я терплю унижения, страдаю от этого... Литфонд и Союз писателей всё обещают мне, но реально это никак не может осуществиться». Об этом же: «Через две недели я должна уйти из этого тёмного угла. Но куда? Меня окончательно гонят с квартиры, все мы: я, Алик, Светочка – ютимся на детской кровати. Как кролики, забились в угол и молчим». «Сидим в чужом углу, холодном и грязном. С нами не разговаривают. Началась холодная осень, а мы – нищие, ничего у нас нет: ни крова, ни хлеба, ни денег. Алик болен. Я кое-как существую». А вот мама сообщает папе радостную новость: «Сижу одна в своей собственной комнате, из угла которой дует, свистит ветер, на дворе – пурга, дребезжат стёкла, качается от ветра лампочка в комнате. Но это наш собственный угол, и мы счастливы, и не можем налюбоваться нашей комнатой». И ещё мама писала в дневнике о цели своей жизни, будто давала клятву отцу: «Смиряюсь, что погиб муж, отец, но что так рано погиб талант, не признанный при жизни, – не могу смириться... Я посвящу себя тому, чтобы ты остался в своих стихах, я издам твои книжки, я заставлю говорить о тебе. Ты – жив, жив твой дух, твоя душа, твоё сердце». Мама устроила брата в писательский детский сад на неделю. Теперь мы знали, что Ака накормлен, напоен, за ним смотрят воспитатели. А летом Ака не смог поехать с детским садом на дачу из-за коклюша. Мама, думая, что сын будет на даче с детским садом, сдала нашу единственную комнату студенту, а мы переселились в крошечный чуланчик с маленьким окошком. Мама готовила студенту еду, за что нам что-то перепадало: то кусочек хлеба, то котлетка, то тарелка супа. Аке было скучно без друзей из детского сада, он капризничал. В этот летний день, 6 июня 1948 года, было солнечно и тепло. Мы с братом погуляли во дворе у моей подружки Нины. У них весной срубили несколько лип, и теперь пенёчки обросли множеством ростков. Каждый пенёк был по-

180

11 / 2012

Светлана Кедрина

БЕЗ ПАПЫ Теперь душа моя, как дом, Откуда вынесли ребёнка… Когда-то в сердце молодом… Дм. Кедрин

Мытищинский альманах

181

Без папы

Светлана Кедрина

хож на трон. Ака сел на один из таких пеньков и довольно долго сидел. Был он какой-то молчаливый и грустный, я никогда раньше его таким не видела. Обычно он куда-то мчался, что-то воинственно кричал, лез на забор, на крышу террасы. И вдруг сидит молча и о чём-то думает. «Ты чего, Ак?» – «Ничего», – ответил он. Я представить себе не могла, что вижу его живым в последний раз. Вскоре я отправилась со своими подружками на речку купаться. Купаюсь, смеюсь, плаваю, обсыхаю на солнышке, затем снова купаюсь. Вдруг ко мне подбегает знакомый мальчишка и говорит: «Твой брат утонул». – «Он дома, он болеет», – отвечаю я, а сама уже мчусь на детский пляж. Первое, что я вижу – это чёрные трусики Аки и его тапочки, которые вязала мама. В том месте, где он утонул, уже ныряют какие-то парни и мужчины, и, наконец, его вытаскивают и начинают делать искусственное дыхание. Но всё напрасно. Я вижу, как во сне, маму, она сидит на траве, а рядом лежит мой мёртвый братик Ака, Алик, Олежка, Олег, которого так любили папа и мама, и я, и все люди, потому что он ни на кого не был похож: знал в свои неполные семь лет массу стихов на память, был фантазёром и выдумщиком, заводилой и верховодом. Мама все свои надежды связывала с братом: он продолжит линию отца, его дело, он многого достигнет, чего не достиг отец. На меня, робкую и застенчивую, мама не очень надеялась, все её ожидания были связаны с братом. И вот он лежит в гробу, который стоит на папином письменном столе, и кажется таким большим и красивым, и не верится, что он мёртв. Мама никогда не отпускала Аку на речку без меня, но в этот раз меня дома не было, я купалась, а мама возилась с обедом для студента. Наш постоялец вдруг заявил, что хочет сходить на речку искупаться. Алик пристал к маме: «Можно мне, я тоже хочу купаться». Мама сначала не пускала, а потом махнула рукой, мол, иди. Когда студент с братом дошли до речки, Ака сказал: «Я здесь буду купаться, а то на взрослом могу утонуть». И студент оставил его на детском пляже, а сам пошёл на мужской. Этот студент повёл себя в этой трагической истории довольно странно: купив тапочки для мёртвого братика, он потребовал деньги за них, а когда мы с мамой уехали на Украину к бабушке, тут же собрал дружков и устроил танцы. Все удивились: только что ребёнка похоронили, а у них – танцы. В Кривом Роге у бабушки мама ничего не сказала о смерти брата, объяснив, что он сейчас находится с детским садом на даче. А бабушка, будто чтото чувствуя, всё время приговаривала: «Зачем ты его там оставила, лучше бы с собой взяла». Мама уходила в другую комнату и плакала. А я, чтобы не плакать, вспоминала, как Ака, которого мама по понедельникам отвозила в сад, незаметно подталкивал маму к прилавку, где лежали сладости. Он, не мигая, смотрел на маленькую шоколадку в бумажке и умоляющими глазами смотрел на маму. «Я не могу купить тебе шоколадку, она коммерческая», – говорила мама. – «А я и коммерческую съем», – отвечал ей Ака.

Однажды мама вместо сахара взяла в магазине, где был отдел для писателей, роскошный американский шоколад. Она надеялась с помощью соседки тёти Маши продать этот шоколад и купить на зиму дров. Когда она дома развернула покупку, Ака был потрясён: коричневый, с необыкновенным ароматом шоколад заворожил его. «Что это?» – спросил Ака. – «Это – шоколад, возьми дольку и съешь, но больше у меня не проси, потому что я хочу продать его и купить на зиму дров», – сказала мама. – «А разве дрова можно есть? – удивился Ака – Шоколад такой вкусный, не надо его продавать». Мама завернула шоколад и положила его на верхнюю полку шкафа. Потом она ушла за водой, а я стала рисовать. Ака что-то мастерил сначала, а потом замолк. Я решила, что он спит. Пришла мама и спросила меня, где Ака. «Только что был дома, играл в той комнате, а где сейчас – не знаю». – «Поищи его, мы скоро будем ужинать», – сказала мама. Я побывала у всех его друзей, у соседки тёти Маши, куда он захаживал, нигде его не было. Я вернулась домой, села на стул возле стола, накрытого длинной скатертью. И вдруг я услышала знакомое сопение, так во сне сопел только Ака. Я подняла скатерть и увидела брата, всего перемазанного шоколадом. Рядом с ним на бумаге лежал недоеденный маленький кусочек. Мама перенесла Аку на диван и грустно сказала: «Ака, Ака, как же мы теперь будем без дров?» Ещё я вспомнила, как соседка вытащила за хвостик морковку с грядки и дала её Аке. Он был очень удивлён: дёрнешь за зелёный хвостик – и вылезает из земли длинная оранжевая сладкая морковка. Ака повадился ходить к соседям за морковкой, и в конце концов «очистил» всю грядку. Жить в комнате, где на папином столе стоял гроб с братом, мама не могла, поэтому со свойственной ей энергией она стала добиваться комнаты в Москве. Мама со временем продала злополучную комнату и купила в этом же доме другую, совсем маленькую, с террасой. Печка там была пополам с соседями, стенка фанерная, слышно, как пятак падает на пол. Мама сказала тёте Дусе, которая купила у нас комнату: «Я только хочу перенести забор метра на полтора». – «Чего тебе сейчас этим заниматься, весной и перенесёшь», – сказала наша новая соседка, а когда мама заикнулась об этом на следующий год, соседка заявила: «Как стоить, так и будя стоять», – сказала, как отрезала. Эти простые люди правдами и неправдами умеют отстаивать свои права. «Моё!» – главное для них, за своё глотку перегрызут. Алчность, жадность, вороватость, неискренность сочетаются у них с притворством, изворотливостью, хитростью, умением обвести вокруг пальца, предать. Незадолго до смерти тётя Дуся всё-таки предложила мне перенести забор так, как хотела мама, но мой муж был болен, слаб, а денег нанимать человека у нас не было, так что пришлось подарить эту землю внучке тёти Дуси.

182

11 / 2012

Мытищинский альманах

183

Без папы

Светлана Кедрина

И вот наконец у нас есть комната в Москве. В старом деревянном купеческом доме, на втором этаже, потолок низкий – я рукой достаю до него. Посредине комнаты проходит дымоход, за ним – печка. Когда входишь в комнату, слева видишь папину старинную этажерку, где стоят его книги, его вещи: коричневый резной деревянный медведь, чернильница, трубки. Около другой стены стоит наш новый красавец-диван с тремя подушками и двумя валиками. Я на нём сплю, впервые в жизни не на составленных стульях, не на раскладушке, не на детской кроватке, где я не могу вытянуть ноги, а на новом, мягком и уютном диване. Рядом с диваном – гардероб, и поперёк сдвоенного окна стоит папин стол и плетёное кресло. А дальше, вдоль окон – мамина кровать. Посредине – круглый стол, накрытой длинной, почти до пола, скатертью с кистями, а над столом – шёлковый оранжевый абажур. За печным стояком и печкой – кухонный шкафчик и вешалка. Мне кажется, что у нас уютно и красиво, по крайней мере все гости заявляют, что от нас не хочется уходить. Я порой беру с полки и рассматриваю, как в детстве, папины книги по искусству: несколько томов «Истории искусств» Гнедича, читаю папиного Пушкина и Некрасова, Блока и Ахматову. Особый интерес у меня вызывает старинная Библия в тисненом переплёте – семейная реликвия и память о папиной бабушке Неониле Васильевне. Отец собирался писать поэму о Христе, поэтому тщательнейшим образом читал Библию, делая пометы на полях и подчёркивая самые значительные места красной тушью. Мама, бывая на знаменитых в своё время «Никитинских субботниках», передала Евдоксии Фёдоровне Никитиной папину Библию, как и многие другие любопытные документы и письма. После смерти Никитиной архивные материалы были раздроблены и разошлись по разным архивам. Одно время доступ к документам, собранным Никитиной, был довольно свободным, и многое попало в частные руки. Во всей этой первоначальной неразберихе пропала папина бесценная Библия с его пометами красной тушью. А я всё надеюсь, что она вдруг «всплывёт» из небытия и снова будет в нашем доме. В углу двора у нас есть сарайчик, где мы держим дрова. К комнате примыкает кладовка, где наискось идёт крыша. Здесь зимой мы держим кислую капусту, солёные огурцы и грибочки. Летом в кладовке можно даже спать, там стоит железная кровать с матрасом. Кухня огромная, есть холодная вода, газовая плита: у каждого соседа по конфорке. Со временем мы делаем нашу кухню поменьше: ставим стенку, чтобы было теплее. Наши соседи – семья Берёзкиных, из трёх человек, семья Зины и Вани, где ещё двое стариков, и мать и дочь Ломовы. Виктор Берёзкин – худощавый, невысокого роста мужичок, весёлый и приветливый, любит помочь, подсобить, короче, хороший парень; жена Нина – хмурая, неулыбчивая, вечно всем недовольная, и трёхлетняя дочка Вероч-

ка. Нина каждый день стирает и потом завешивает всю кухню своим тряпьём. Виктор вечно что-то мастерит, пилит, строгает, в общем, работяга. И всегда на него ворчит жена, обвиняя его во всех грехах. Хорошо, что он это воспринимает по-доброму, похохатывая. Старички трогательно заботятся друг о друге, старушка, наслушавшись радио, выходит на кухню и спрашивает у моей мамы: «А при энтом коммунизьме-то можно будет со старичком чайком побаловаться?» – «Можно, можно, Марья Васильевна», – смеётся мама. Их невестка Зина – полная, приятная, приветливая женщина, работает продавщицей. Она всегда с причёсочкой, всегда в красивом халате, хорошая жена, прекрасная хозяйка, муж – Ваня – любит выпить, держится только благодаря Зине, довольно пустой и никчемный человек, но видный: высокий, стройный, всегда хорошо одет, любит футбол и хоккей. Самое злобное и мрачное существо у нас на кухне – лысая Ленка, в вечном платке, завязанном на затылке. Она целыми днями стоит возле своей сковородки и жарит котлеты, бросая ненавистные взгляды на окружающих. Она ни с кем не здоровается, всех терпеть не может, особенно нас с мамой. Однажды мама пошла делать маникюр в ближайшую парикмахерскую. Когда она сидела за столиком перед мастерицей, та вдруг сказала: «Элен, принеси тёплой воды». Мама оглянулась, заинтересовавшись тем, кого это в парикмахерской называют столь экзотическим именем, и, к своему изумлению, увидела лысую Ленку. А та, увидев маму, швырнула мисочку с тёплой водой на пол и ушла. С тех пор мы с мамой и Зина называли между собой лысую Ленку Элен. А она нас с мамой называла не иначе, как барыни, выходила из себя, если к нам в гости приходили поэты, и мама носила из чуланчика кислую капусту и грибочки – закуску для гостей. К нам на второй этаж нужно было подниматься по старинной скрипучей лестнице, на которой ещё сохранились железные шарики по углам: когда-то здесь лежал ковёр. Лестница кончалась небольшой площадкой, справа была дверь к нам на кухню, слева – дверь в отдельную квартиру Евы Ивановны, дочери бывшего хозяина этого дома. Квартира у неё была двухкомнатная, со всеми удобствами, стены в комнатах были обиты дощечками, наподобие паркета, кругом висели в старинных рамах фотографии и картины, шли старинные напольные часы. Приходя в эту квартиру, я как будто попадала в другой мир – прекрасный и давно ушедший. Ева Ивановна была красивой женщиной: тёмные блестящие глаза, вьющиеся седые волосы и очень яркие молодые губы. А сын у неё был неудачником: он всё время менял работу, несколько раз женился и всё никак не мог определиться в жизни, хотя ему уже было за сорок. Туалет и ванна у нас были внизу, где в пяти или шести комнатах жили семьи. Особенно тяжко было утром: в туалет выстраивалась большая очередь,

184

11 / 2012

Мытищинский альманах

185

Без папы

Светлана Кедрина

все спешили и подгоняли друг друга. На мытьё в ванну записывались заранее, на стене висел список, где указывались фамилия и время мытья. Сама ванна была большая, медная, туда надо было налить два ведра холодной воды и два ведра горячей, предварительно её вскипятив. В ванной было окно, завешенное старым одеялом. Когда я мылась, за окошком хихикали мальчишки. Мне было только пятнадцать, когда мы переехали из села в Москву. Учиться мне было очень трудно, особенно по математике, так как за полгода до окончания восьмого класса по дороге в школу умер наш математик Григорий Иванович, а нового преподавателя не нашли. Смерть Григория Ивановича видели многие ребята, которые шли в школу. По полю проходили две дороги в школу: прямая, по которой всегда ходил Гри-Гри, как мы его называли, и дорога наискосок, по которой ходила я. Иду я один раз в школу, а сама поглядываю на прямую дорогу, по которой ходит в школу моя подружка Галка – маленькая с большим портфелем. Смотрю на Галкину дорогу и вдруг вижу, что кто-то пройдёт несколько шагов и остановится, пройдёт и остановится, а потом вообще упал на дорогу. Со всех сторон к упавшему побежали ребята. Я помчалась туда прямо по колючей стерне. А когда подбежала, то увидела, что на дороге лежит наш преподаватель по математике Григорий Иванович, крепко прижимая к себе старенький потёртый портфель. Меня поразило, что ногти у него на руках были совершенно синими, а лицо белое, как мел. Побежали в амбулаторию за доктором, вызвали машину «скорой помощи». Первый урок у нас в этот день был математика. И вот мы сидим в классе и молчим. Я вспоминаю, как мы намазывали стул учителя клеем, как приносили в класс лягушек и ворону, пускали у него над головой бумажные самолётики. Он обычно какое-то время держался, а потом взрывался: кричал, называл нас оболтусами и бездельниками, тыкал большим пальцем правой руки в написанную на доске задачу, короче, нервничал. Мы, олухи царя небесного, не знали, что у Григория Ивановича больное сердце, поэтому он не был на фронте, но мы, его ученики, были его фронтом, на котором он погиб. Фронт у него был изо дня в день, враг – непобедим, молод, полон сил и выдумки, безжалостен, жесток и неумолим. За все годы работы он помнил только нескольких ребят, которые хотели понять и знать математику, остальные приходили в школу как на спектакль – развлекаться, встречались просто виртуозы, невероятные фантазёры – прямо сейчас в цирк. И такой выдающийся клоун почти в каждом классе. И Григорий Иванович должен был всё это терпеть, преодолевая сердцебиение, перебои, глотая в туалете сердечные лекарства, снова идти на урок, как в бой, в атаку, на передовую. Мы убивали его каждый день, на каждом уроке. Что война, что фронт: попала пуля – и тебя нет. А здесь пуля бумажная, не смертельная, самолётики над головой бумажные, но из

стола выскакивали настоящие, живые лягушки, в классе каркала принесённая кем-то ворона. Как бы он надрал кое-кому уши, поставил в угол, выгнал из класса, пусть остаются неучами, недоучками, если им ничего не надо. Но у него на такую борьбу уже не было сил. Ему бы только дойти до дома, до Лёли, уткнуться в её тёплую грудь и постепенно успокаиваться, приходя в себя. Он всё забывал рядом с ней, на один вечер, на одно воскресенье, забывал свой вечный фронт, где всегда оказывался побеждённым. Зачем он стал учителем? Следуя семейной традиции, будучи уверенным, что ничего важнее математики нет на свете. Ведь на ней держится весь мир. Может быть, это понимали те, прежние, дореволюционные дети, которых учили дед и отец? А эти рабоче-крестьянские дети совсем другие, или он плохой учитель? Когда Лёля, ходившая по врачам, со слезами на глазах сказала ему, что у неё не может быть детей, он только отмахнулся и сказал: «Дети – это маленькие чудовища». Лёля ненадолго пережила Григория Ивановича. Их могила на берегу Клязьмы, там иногда появляются полевые цветы, наверное, приносят бывшие ученики. В московской женской школе очень скоро поняли, что я ничего не смыслю в алгебре и геометрии, и предложили маме взять для меня репетитора. Мама была в ужасе: мы существовали на пенсию за папу и на те редкие деньги, которые мама получала в Комитете советских женщин, организовывая письма русских женщин за границу. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, одна американка, с которой переписывалась мама, прислала мне роскошный белый капрон: на белом фоне белые цветы, как мороз на стёклах. Мама продала материал знакомой актрисе, а на эти деньги мне купили пальто, зелёное шерстяное платье и сапоги. Репетитором моим стала студентка физмата: красивая, уверенная в себе девушка, у которой ещё была сестра-школьница. Она меня подтянула по математике, и я кое-как окончила сначала девятый, а потом и десятый класс. Зато по литературе я была одной из первых. Андрей Павлович Хилковский, мой преподаватель, однажды сказал, когда я отвечала урок: «Записывайте за ней». Было ясно, что я могу поступать только в гуманитарный вуз. Весь класс готовится к выпускному балу. Мама купила модный тогда сжатый ситец, белый, с розовыми и красными розочками, и наша знакомая Галина сшила мне чудесное платье: с круглым вырезом, отделанным рюшиком, с широкой юбкой-колоколом, с рукавами-фонариками. Платье мне очень шло, а когда школьная подруга Тамара сделала мне на голове корону из кос, все так и ахнули: «Да ты такая хорошенькая!» Мне не хотелось идти на выпускной вечер: танцевать я не умела, была очень робкой и всё время смущалась. Школа у нас была женская, к нам должны были придти мальчики из соседней школы, это меня тоже пугало. Я

186

11 / 2012

Мытищинский альманах

187

Без папы

Светлана Кедрина

привыкла к своим простым ребятам из села, с которыми выросла и училась, а тут – московские ребята, которых я не знала. Короче, я шла на вечер без особого желания, просто меня уговорила Тамара. Играет музыка, с одной стороны зала – девочки, с другой – мальчики, торжественные, в костюмах, при галстуках. Я не решаюсь смотреть в их сторону. Вдруг шёпотом девочки передают друг другу: «Игорь здесь, Игорь!» Что за Игорь, я не знаю, но имя запоминаю. Играет вальс. И постепенно мальчики начинают приглашать девочек. Вдруг опять шёпот: «Игорь, Игорь, кого он пригласит?» Я вижу высокого блондина, уверенного в себе, улыбчивого, который направляется в нашу с Тамарой сторону. И тут я понимаю, что он хочет пригласить меня. Я в ужасе: ведь я не умею танцевать, сейчас опозорюсь. И я медленно начинаю спиной втискиваться между девочками, которые окружают меня. Когда Игорь подходит, меня уже нет, и он растерянно осматривается, а потом приглашает Тамару. Я сбегаю с вечера и иду домой, нарядная, в красивом платье и с короной из кос. Мысль, что Игорь хотел пригласить меня, ещё долго согревает мне душу. Мой любимый преподаватель по литературе Андрей Павлович, которого по прошествии многих лет я пригласила на папин вечер, сказал, когда мы поднимались по лестнице в Доме литераторов: «Вы такая были в школе замороженная». Он, вероятно, не знал, что до четырнадцати лет я потеряла двух самых дорогих и близких людей – папу и брата. После некоторых раздумий мной был выбран Библиотечный институт, ныне Институт Культуры. Я подумала: библиотека – это книги и люди, что может быть интересней. Кроме того – институт находился за городом, на берегу канала, кругом дубы, много зелени. Я, как сельский житель, всегда тянулась к природе, к земле, мне так недоставало моего Черкизова. Душа всегда жила там, она оттуда не улетала. Моя малая Родина помогала мне во всех жизненных ситуациях, давала силу и энергию, спасала от тоски. Я бы никогда не могла уехать из России, я бы умерла за бугром от великой тоски даже не по России, а по этому жалкому посёлку, заваленному мусором, застроенному бесконечными домами, коттеджами, дворцами, с умирающей Клязьмой, с вредными соседями, с низким тёмным небом весной и осенью, с морозами, позёмкой и вьюгами. Вот как я написала об этом в одном из своих стихотворений: Только вот эта, знобкая, Мне подходит весна, Только вот этой тропкою Тянет гулять меня, Только под этим небом Жизнь суждена и смерть. 188

Мытищинский альманах

С русским хочу я хлебом Русскую кашу есть.

Родина остаётся родиной, какая бы власть ни воцарилась, какие бы люди ни возглавляли её. Я знаю потрясающее высказывание о власти: «Если Бог хочет лишить человека разума, он наделяет его властью». Уверена, что и Дмитрий Кедрин никогда бы не уехал из России, все его стихи посвящены Родине, её прошлому и настоящему. Я готовлюсь в институт, мама колдует над моей школьной формой, в своё время сшитой из покрашенной в коричневый цвет простыни, пришивает новый кружевной воротничок, новые пуговицы, и я в ней еду на экзамен. Только через полгода мама смогла мне купить синее платье, которое очень шло мне, особенно если я распускала косу. Когда я сдавала экзамен в этом платье, преподаватель, очарованный моей молодостью, косой и синим платьем, поставил мне пятёрку за очень средний ответ: что бы я ни сказала, он говорил: «Да, да, очень хорошо», а сам меня не слушал, а только смотрел на меня. Каждое утро, приезжая в институт, я видела внизу, недалеко от входа, невысокого человека восточной национальности. Он никогда ничего не говорил мне, а только смотрел. Потом мы узнали, что он армянин, учится на четвёртом курсе. Со временем я стала ему улыбаться, как знакомому, но он так и не решился подойти ко мне. Учиться было интересно, мы изучали русскую и зарубежную литературу, историю, были и скучные предметы: каталоги, библиотечное дело, – но это всё нужно было для работы. Я теперь получала стипендию – тридцать рублей, так что в основном мы с мамой жили на мою пенсию и на стипендию. Но со временем стали выходить папины книги, а в журналах печататься его стихи, и мы медленно преодолевали беспросветную бедность. Однажды я проснулась от того, что кто-то на меня смотрел. Открыла глаза и увидела большое, бледное, одутловатое лицо. Я сейчас же узнала Твардовского, но сон сморил меня и я, повернувшись на другой бок, тут же уснула. Утром мне мама рассказала, что Твардовский, когда они ехали в такси, всё время твердил ей, что он – первый поэт республики. А мама заверяла его, что первый поэт – её покойный муж Дмитрий Кедрин. «Если ты так считаешь, я напечатаю его в своём журнале и хорошо тебе заплачу». На эти папины деньги мы купили мне юбочку и лаковые чёрные босоножки. Что это были за босоножки! Блестящие, с бантиком, на каблучке, – о таких я и не мечтала. Спасибо папе, это он подарил мне такие замечательные босоножки! В нашей московской комнате бывало в гостях множество известных поэтов: Б. Слуцкий, Л. Вышеславский, Л. Озеров, В. Рождественский, П. Радимов и кое-кто из молодых. Всех, разумеется, притягивало имя Дмитрия Кедрина, 11 / 2012

189

Светлана Кедрина

Наш мемориал

возможность пообщаться с его семьёй, подержать в руках принадлежавшие ему книги, познакомиться с его рукописной тетрадкой «День гнева», откуда большинство стихов ещё не было напечатано. Я скучала по Черкизову, по своим подружкам, никак не могла привыкнуть к московской жизни, к московской школе. К нам в гости пришёл мамин приятель, профессор физики К.П. Станюкович. Мама пожаловалась на моё грустное настроение, Станюкович тут же вскочил и заявил: «Скоро она перестанет грустить и ей будет очень весело. Только немного подождите». Он куда-то убежал, а я попросила маму, чтобы она больше ему не открывала: он был добр, но очень назойлив. Через какое-то время раздалось три звонка, это – нам, но мы не стали открывать. И вот мы слышим, как Станюкович громко говорит, чтобы слышали все соседи: «Товарищи! Все выходите из своих комнат, к вам в гости приехал Олег Попов!» Мы с мамой превратились в слух, мама говорит мне шёпотом: «Может, откроем, выйдем, на Олега Попова посмотрим?» – «Нет, уже неудобно», – отвечаю я с сожалением. Мы слышим голос Зины, Виктора Берёзкина, слышим, как сдвигаются столы, ставятся стулья, как Зина накрывает на стол, как все усаживаются, и начинается пир. Мы слышим шуточки Станюковича и Олега Попова, все смеются и жалеют, что нас нет дома. Потом мы догадываемся, что столы сдвигаются в сторону и посреди кухни начинает показывать свои фокусы Олег Попов. Мы с мамой поочерёдно смотрим в замочную скважину. То и дело раздаются взрывы хохота. Пришли соседи снизу, вся наша кухня битком набита народом. Концерт продолжается около часа, все довольны, своим глазам не верят: Олег Попов в нашем доме! «И минуло время», как в папином стихотворении «Кофейня». Я стою перед книжным шкафом, где вторая полка сверху вся занята папиными книгами. Последние были изданы к 100-летию Дм. Кедрина, а сейчас уже 105-летие со дня рождения. Стихи отца положены на музыку, читаются с эстрады, в своё время его драма «Рембрандт» обошла многие театры нашей страны, а в Эстонии была написана опера по отцовской драме и поставлена в театре «Ванемуйне». Вероятно, в глубине души Дмитрий Кедрин верил, что его поэзия будет жить, недаром он оставил нам такие строки:

Николай ГЛАЗКОВ (1919–1979)

СТИХИ ДЛЯ ЗАВТРА ВО ДО П АД К ИВАЧ Он то и дело гонит брёвна, Их многотонно перебрав; Остервенело и любовно Осуществляет лесосплав. Он со времён палеолита Бежит по этим скалам вскачь, Неистовый и знаменитый Волшебный водопад Кивач. Так, низвергаясь ошалело, Он по душевной простоте Наполовину служит делу, Наполовину – красоте. Так и поэт, который смело Своей доверился мечте, Наполовину служит делу, Наполовину – красоте. Так и поэт, весёлый автор, Слова чеканя и граня, Творит свои стихи для завтра И для сегодняшнего дня.

И, если должен бесцельно истлеть я, Перегорев от обид и огня, Дым потечёт из столетья в столетье, К вечности вновь приобщая меня.

190

Мытищинский альманах

11 / 2012

191

Стихи для завтра

Николай Глазков

А у нас острова есть Лосиные, И леса, и болота покуда Чрезвычайно богаты осинами, Но не вешается Иуда!

У М ОМЕТ Р Припоминаю. Был я молод И недостаточно смышлён: Изобрести хотел умометр, Который был изобретён.

* * * Я знаю цену увереньям пьяным В той дружбе, что переживёт века. Они страдают лишь одним изъяном: Жизнь этих уверений коротка. Напившись, собутыльники беспечно Целуются, как верные друзья. Они дружить могли б, конечно, вечно, Да только вечно пьянствовать нельзя!

Я думал про несовершенный Прибор для измеренья дум. А телефон обыкновенный Прекрасно измеряет ум!.. Многоречивость не похвальна. И, очевидно, потому Обратно пропорциональны Минуты болтовни Уму!

* * * Свинья однажды продала пушнину. Купила иностранную машину И стала ею сокрушать тайгу. Такой свиньи одобрить не могу!

* * * У нас так любят переименовывать Скоропостижно и неосторожно… Но старое название от нового Здесь отличить, пожалуй, невозможно.

ГАРУН- АЛЬ - РАШ ИД

Святые горы – Пушкинские горы!.. Холмы, равнины и леса густые, И голубая Сороть, и озёра, Коль Пушкинские, то вдвойне Святые!

Был Гарун-аль-Рашид когда-то Полновластным халифом Багдада, И придворные, лицемеря, Говорили ему, что в Багдаде Преисполнено всё благодати, Но Гарун-аль-Рашид им не верил.

* * * Есть преданье: Иуда повесился На осине, на горькой осине, И дрожит мелкой дрожью невесело Лист осины по этой причине.

Он, себя за купца выдавая, Посещал караван-сараи И, вино распивая, от пьяных Узнавал о своих изъянах. Ни процентам не верил, ни фразам, А старался быть ближе к массам!

Полагали так Божии странники, Но в садах Иорданской долины, По проверенным данным ботаники, Не росло ни единой осины. 192

Мытищинский альманах

11 / 2012

193

Николай Глазков

Наш мемориал

З Д Р А ВЫЙ СМ Ы СЛ Осмысливая ратные дела, Меняя на кольчугу рясу схимника, За все века Россия не дала Ни одного великого алхимика. Была страна богата иль нища, Но Новгород Великий или Вологда, Каменьев философских не ища, Всё золотое делала из золота. Осмысливая ратные дела, Готовясь сокрушить любого ворога, За все века Россия не дала Ни одного великого астролога. Когда враги навязывали бой, Тогда, терпя невзгоды и лишения, По звёздам не знакомая с судьбой, Решала Русь свою судьбу в сражении. Так жил и мыслил наш простой народ… Когда степная вражья кавалерия Против него готовила поход, Он знал, что не поможет легковерие. А здравый смысл был чрезвычайно прост И рассуждал, поглаживая бороду: Не прочитать судьбы по книге звёзд, Но в трудный час – булат надёжнеё золота! * * * Когда умрёт последний бюрократ? Не радуйтесь, почтенные коллеги. Мои стихи его не сокрушат. Он не умрёт и в XXI веке!

194

Мытищинский альманах

К 75-летию со дня рождения поэта Вячеслава Богданова СЛОВО О ДРУГЕ

ячеслав Богданов предстаёт перед нами собранным человеком, цельным и духовно содержательным, а как поэт – с безусловной одаренностью и редкой нравственностью, что и решает, в общем-то, судьбу художника: талант и воля к честности, к совестливости, к труду, положенному на порог отчей избы, земли русской. Вячеслав Богданов был очень русским человеком и беспощадным поэтом русским был. Его, не сомневаясь, надо ставить в тот золотой круг русских поэтов, рано и трагически распрощавшихся с жизнью, в круг Дмитрия Блынского и Николая Анциферова, Анатолия Передреева и Николая Рубцова. Сельский паренёк с Тамбовщины, он явился в 1953 году на Челябинский металлургический завод, где стал знаменитым на Урале поэтом, а в 1975 году погиб в Москве. Рыжий берег травою окутан, Здесь ничьи не остались следы. Я не знаю, Он взялся откуда – Этот камень у чёрной воды.

Мы не можем и не сможем никогда указать пальцем, о какой черный камень «запнулась» и не перешагнула краткая стезя поэта, камней черных на пути не только русского поэта, но и русского народа много. Потому поблагодарим Вячеслава Богданова за сотворенное: оно прекрасно, искренне, оно – живое существо; то цветком расцветёт в душе у нас, то слезою матери русской очи нам освежит… Вячеслав Богданов, друг мой первый, если бы чуток пожил бы, пожил бы ещё чуток – ведь лишь приготовился, лишь в полный рост поэта распрямился!.... 11 / 2012

195

Валентин Сорокин

Но он возвращается к нам – светлый, русский, добрый и неповторимый, как его отчий край, как его Россия, родина наша, зовущая и лебединая. Вячеслав Богданов – настоящий поэт. А настоящий поэт – гневный, но добрый, внезапный, но мудрый, трудный, но прекрасный! Господи, ну обереги его слово на путях грозных! Сбереги и дай простора ему. Валентин сорокин, поэт, Лауреат Государственной премии России

вячеслав Богданов (1937–1975)

она всегда неповторима – русь! РУСЬ Обжитый мир под солнцем, под луной И под лучами звездными косыми, Где дух веков кружится надо мной И распахнулся далями России. И я иду навстречу тем векам, Голубоглазый, русый, коренастый. Колосья прикасаются к рукам, Озера колыхаются глазасто. Земля вовсю вращается, кричит Холмом, золой, Что с ней на свете было… Роняет солнце тихие лучи На обелиск, На братскую могилу. И кланяюсь я прошлому опять, Родной земле – за все крутые были. Я в мир пришел творить, А не рыдать, Века и так к нам на слезах приплыли… Нам пришлое сегодня – Как броня, И в нас живут его земные боли. Не потому ль мы встали у огня, Не потому ль мы распахали поле?! И, вглядываясь в лица наших дней, В лицо огня и пашни,

196

Мытищинский альманах

11 / 2012

197

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

Неба, Пущи, Мне каждый раз становится видней Прямая связь меж прошлым и грядущим.

А для чего мы в мире рождены И для чего родятся люди снова? Им снова жить бездумно до поры И дни бросать налево и направо… Им разжигать высокие костры, Беспечно падать в луговые травы… И к ним придут раздумья – жизни груз. Всему свой час, Всему земные сроки… И скажут вновь, Что под звездой высокой Она всегда неповторима – Русь!

1973

НЕП ОВТ ОР И М ОСТ Ь Я молодость, как буйного коня, Все гнал, Все гнал по кручам И долинам. И не вгляделся на пути недлинном В ночную мглу, В простор зеленый дня. Мы в молодости временем щедры; Бросал я дни налево и направо. Безумно жег высокие костры, Беспечно падал в луговые травы. Судить себя за это не берусь. Всему свой час, Всему земные сроки… И счастлив я, Что под звездой высокой Она всегда неповторима – Русь! И день ко дню склоняет время плотно, И удаляет молодость мою. Где раньше я промчался мимолетно, Теперь в большом раздумии стою. Из мглы ночной продвинулись ко мне Высокой тайной вековые сосны, В игольчатой сквозистой тишине Ушедшие кольнули в сердце вёсны. И увели в простор зеленый дня, Где даль встает дымами и стогами… Земля качнулась тихо под ногами И понесла – усталая – меня К раздумиям о буйствах тишины, О тишине кипенья грозового… 198

Мытищинский альманах

1974

НА БО РО ДИНСК О М П О ЛЕ Недаром помнит вся Россия Про день Бородина! М.Ю. Лермонтов

По жгучим волнам ветра и зари Былого эхо возвратилось с болью. И в небе соколом парит, А я иду на праведное поле. Здесь предок поле сердцем распахал И кровью полил, Ожидая всходы… За все потери, Русь, Твои невзгоды – Высокий дуб ветвями замахал. И, как стрела, пронзает тишина, И звезды взвились, Словно стук копытный… Но мне не битва смертная страшна, Ведь тишина – страшнее битвы!.. Здесь славой русской ветер напоен, Он входит в грудь, И пахнет вечность лесом… Не страшен, Русь, тебе Наполеон, Страшней они – заезжие Дантесы!.. 11 / 2012

199

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

…Ушла заря И сполз туман с холмов, И дуб обнял соседские березы. И мужики так звонко у домов По всей округе отбивают косы!..

Я П РИШ ЕЛ В ЭТ У СТ ЕП Ь … Распоясала степь заревую дорогу, Молодая трава наклонилась немного… Наклонилась трава, Словно все еще дремлет, И корнями взялась за надежную землю. Далеко, Широко степь уходит куда-то, Где бредут облака, Точно овцы кудлаты. Я пришел в эту степь – широте поучиться, Я пришел в эту степь – росной далью лечиться. Я лечиться пришел от промашки вчерашней, Почернела душа, Как весенняя пашня… А промашка моя: я врага не осилил; Неудача моя – неудача России! А победа моя – ее кровное дело; Кровь раба еще в дедовском сердце сгорела… О родимая степь, травяное наследство И удачи моей неизменное средство! После встречи с тобой – за победой победа. Враг мой век не имел степь такую, как эта!

1974

ВО ВЛА Д И М И Р Е С. Никитину

Здесь Русь моя на все четыре стороны В зеленой вьюге Вешнего огня. Зубчатыми лобастыми соборами Устало смотрит древность на меня. Пусть опустели башни колокольные, И ржавь легла от вековых ветров. Но слышу я – идут на битву воины Под перезвон седых колоколов. Лежат равнины, Росами омытые, И Русь моя огнем озарена. Дрожит земля под конскими копытами, И на крестах распята тишина. Я слышу гром И стон за перелесками, А у Кремля Рыдающий народ. О, дайте мне Доспехи князя Невского И верный ключ От золотых ворот.

1974

* * * Дуют ветры и дымы бугрятся, И встает завод среди огней – Многотрубный, В золотом багрянце, Отлитый из славы наших дней. Под его искристою короной, У стальных И у чугунных рек, Рядом с печью, домною, колонной Неприметен вроде человек.

1966

200

Мытищинский альманах

11 / 2012

201

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

Хоть живу я Под уральским небом, У огня Людей мастеровых, Но когда я Прикасаюсь к хлебу, Вспоминаю земляков своих… Я вдали от отчизны, Но все же С ней крепка Связующая нить! Ну скажите, люди, Разве можно Надвое Россию поделить?!

Неприметен, Чуть сутуловатый, В грубой куртке, Молчалив на вид… Человек в груди своей, Как атом, Силу непомерную хранит. За работой звонкой, многотрудной Он, в свои поверив чудеса, Глянет в печь – и закипают руды, Глянет вверх – и встанут корпуса. Он стоит у пульта, неторопкий, И огонь работает в печах… Но завод он возводил не кнопкой – На своих покатистых плечах. И глядишь, взволнован, удивленно: У стальных И у чугунных рек, Рядом с печью, домною, колонной неприметен вроде Человек. Задыхаясь от огня и дыма, Он прошел сквозь тысячи наук. И встают мартены, Коксохимы, Продолженьем дум его и рук!..

1970

ДУМ А Среди лугов река уходит криво. Листает волны ветер-суховей. Приду к реке И сяду у обрыва, На краешке у памяти своей. По-над водой Осока дремлет остро И ласточки пронырливо снуют. И окуни мелькают, Словно версты, И полосатой думою встают… …Ценою рук, А не ценою злата, Из темноты я выбрался на свет… И рад тому, Что, словно эскалатор, Меня не вез Чужой авторитет… Еще мне рано подводить итоги, И впереди – и солнце, И гроза…

1975

Р ОД СТ ВО Мне б труднее и жилось, И пелось, Если я Не смог бы до сих пор Породнить Полей тамбовских зрелость И глубины Самоцветных гор. 202

Мытищинский альманах

11 / 2012

203

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

И, доскакав до зыбкого пруда, О берег бил неистово копытцем, Но, сунув морду в гриву кобылицы, Ты был смиренен в час такой Всегда… Теперь в упряжке рвешься на дыбы И мечешься, Как будто от удушья. Но две оглобли, Как конвойных ружья, Стоят на страже У твоей судьбы…

Я так хочу, Чтобы мои дороги Не засорили путникам глаза. Река, Река – степное откровенье! Круты, как жизнь, Излучины твои. Я жду в судьбе Великого мгновенья. Вложи мне в грудь Извечное стремленье И луговою ширью напои… 1970

Угомонись, Неугомонный конь! Артачиться, Как видишь, Бесполезно. Удил вовек не перегрызть железных И не порвать Жестокую супонь…

К ОНЬ Мой добрый конь, Не порти борозды, Тяни свою, Как подобает, Соху. Ты потрудись, Я дам тебе обсохнуть, Поставлю корм И принесу воды. Ты привыкай к седелке, Хомуту… Тебе в раздольях Травяного луга Не снилась, Вижу, Тяжкая подпруга И удила холодные Во рту. А видел я, Когда луга свежи, Когда зарей распахнута долина, Когда ты, шею выгнув лебедино, Скакал навстречу верстам Для души. 204

Мытищинский альманах

Ты с хомутом смиришься Навсегда. Но только вот До боли будут сниться Весенний луг, Гнедая кобылица И ты, Летящий к берегу пруда… 1967

11 / 2012

205

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

Я отдохнуть присел на бугорке. Спасителем от всех морозных бедствий Колхозный стог виднелся вдалеке, Раздерганный кругом, Как наше детство. Я это все запомнил и сберег, И сердце оттого не каменеет… И душу мне, Как тот колхозный стог, Никто вовек раздергать не сумеет!..

СТ ОГ – А кой тебе годик? – Шестой миновал. Н.А. Некрасов

Тяжелый год. Нетопленная печь. Глухая ночь, А в доме – ни полена. Над стогом месяц высится, Как меч. Крадусь в степи, Как будто бы из плена. Огонь в избе объездчика потух. И не страшны мне ни погост, Ни волки… Лишь скрип салазок напрягает слух, Торчит стерня, Острее, чем иголки… Я стогу в бок вогнал железный крюк, Обучен рано ремеслу такому. Но только стог упрям, как жадный друг: Мне по клочочку выдавал солому. И дергал я солому, сколько мог, Искал места, где легче подступиться. Вгонял я крюк, И, оседая, стог Стонал в ночи, как раненая птица. И я, мальчишка десяти годов, По-взрослому, Совсем не без опаски, Между чужих запутанных следов Тянул домой с соломою салазки. Такая даль искрилась впереди! Такие звезды крупные сияли! Хотелось всю деревню разбудить, Но брел тайком, Чтоб люди не видали…

206

Мытищинский альманах

1972

О ЗЕРО Откипело озеро степное, Синевой пронизано насквозь; В берега, Оплавленные зноем, Присмирев на время, Улеглось. Что его негаданно взъярило? Не бывает бури без причин! И какая Зоревая сила Вырывала камни из глубин? Озеро бунтует не впервые, Раздвигая берега, Как тьму. Назвенели воды дождевые Про свободу-волюшку ему – Потому металось так мятежно! Может быть, Поднявшись на дыбы, Океан увидело безбрежный Из своей Кольцованной судьбы! 11 / 2012

207

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

Но ему Из берегов разбитых В океан прорваться не дано! И крутые камни, Как обиду, Засосало илистое дно. Все равно при утреннем тумане Забунтует озеро насквозь. Пусть оно не выйдет к океану, Но зато к великому рвалось.

Чтобы жить мне, не ведая горя, Чтобы сердце не рвать пополам, Я хотел бы уральский мой город Передвинуть к тамбовским полям. По крови – хлеборобов наследник, По труду своему – металлург. Только знаю, что в час свой последний Мне в деревню захочется, друг… 1965

1970

П АМ Я Т И П О ЭТ А И пускай я на рыхлую выбель Упаду и зароюсь в снегу… Все же песню отмщенья за гибель Пропоют мне на том берегу. Сергей Есенин

Р А З Д У М ЬЕ Н. Рубцову

Эту жизнь я люблю, Как вначале. Ты веди меня, сердце, Веди. Тридцать лет у меня за плечами, Сколько будет еще впереди? По дорогам ни дальним, Ни близким Не терял я впустую Ни дня. Видно, так, беспокойною искрой, Наградила Россия меня. Только трудно одно перенесть мне: Хоть в родные края не вернусь, Я запел бы о городе песню, Да деревню обидеть боюсь. Ты, деревня, прости, Дорогая, Город стал мне хорошим отцом. Я меж вами стою, И не знаю – Ну к кому повернуться лицом?!

208

Мытищинский альманах

Улеглась в гостинице гульба, Желтый мрак качался в коридоре. Как смогла ты, Подлая труба, Удержать такое наше горе?! Не вино сдавило вдруг виски, Не метель, Что выла, словно сука – Это пальцы подлостей людских Прямо к горлу подступили туго. Спал подлец, Напившись в кабаке, Над поэтом зло набалагурясь… Смертный миг… Лед треснул на Оке… Только мать на всей Руси проснулась… Что же ей почудилось тогда? Может быть, Взаправду увидала, Как с небес Горючая звезда На крыльцо морозное упала. 11 / 2012

209

Она всегда неповторима – Русь!

Вячеслав Богданов

И зажгла зарю в селе звезда. Мать у русской печки суетилась. По снегам, глубоким, Как беда, Весть на санках к дому подкатилась. Рухнул месяц с голубых высот, И березы В дымной круговерти, Словно петлю, Рвали горизонт И стонали голосом бессмертья.

СВЕТ УНЕЦ Ходят ветры вечерние кротко, Гнутся травы от росных колец, Новый месяц обрамился четко… Наполняйся огнем, светунец! Восходя из росистой низины, Из простора лугов и полей, Зачерпни свет серебряно-синий И обратно на землю пролей! И замечутся тени в тревоге, Ослепленные острым огнем, И никто не собьется с дороги В неподкупном свеченье твоем.

1969

Я ЖИ ВУ …

1973

Я живу на озерном Урале, Ты живешь на великой реке. От моей полуночной печали Почернело кольцо на руке. Упаду, как ослепшая птица, Путеводной не видя звезды. Из какого резного копытца Выпить мудрость волшебной воды? Доживу без любви И без ласки, И тебя никогда не дождусь. Все равно, Как царевич из сказки, Я однажды тебе пригожусь. Ты очнешься, Но будет уж поздно – Слишком жизнь у людей коротка… Укачает упавшие звезды Голубая речная тоска.

СЛО ВО Каждый день идут дожди сурово. Заслезились думы и глаза. Залегло несказанное слово, Где с землей сомкнулись небеса. Слово, Слово – дальняя жар-птица!.. На каком искать его пути? И с небес к нему не опуститься, По земле к нему не подойти… Погляжу во все концы без страха, И спрошу, Как самый давний друг: – Подскажи, Ты слышишь, славный пахарь! Подскажи, известный металлург! Перед правдой – дело не уроним, Добывая слово, Словно честь!.. Чтоб его, Как яблоко в ладони, В час усталый людям преподнесть.

1960

1974 210

Мытищинский альманах

11 / 2012

211

Вячеслав Богданов

ВЕР НОСТ Ь Я в своих убеждениях прям: Нет кривого пути у поэта. Пусть враги по стихам И делам Целят в сердце от злости за это. Только смерть остановит В дороге, А пока я живу И дышу… Пусть отрубят мне руки И ноги – Я Зубами стихи напишу! 1967

212

Мытищинский альманах

ВИКТОР СОШИН

БРАТ. ПОЭТ. ДРУГ

ак-то в душевной беседе, в Москве, я спросил Славу (так мы, родственники, его звали): «Кого из родственников ты больше всех любишь?» А у него нас, двоюродных, было много... Если честно, то я ожидал, что он скажет – меня. А нет, он назвал моего двоюродного брата Алексея, которого я прошлый год, здесь, на Тамбовщине, похоронил. Вначале как-то было грустновато, ведь я же знал, что таких взаимопонимающих и доверительных отношений с другими братьями и сестрами у него не было. Он знал, что больше, чем я, никто из родственников так не любил поэзию, не дорожил ею! Он чувствовал, что я тянусь к его слову. Он знал, что мне будет больно от его ответа. Но он сказал правду, как подсказывало сердце. Я, конечно, спросил, почему. Он ответил, что они с Лешкой одногодки и детство прошли босиком, прожили вместе самые тяжелые годы. Затем они вместе жили и работали вместе на Урале. После этого честного ответа мне стало легче, мне было приятно, что Слава не покривил передо мной. У нас разница в возрасте была 9 лет, в те годы она была заметной. Но, несмотря на это, мы со Славой тянулись друг к другу. Постоянно переписывались, часто встречались. Я хорошо помню, я учился в Звенигородском техникуме, мне было 15 лет, а Слава жил в Челябинске, вот с тех пор я с ним начал переписку, следил за каждым его стихом, увлекся поэзией. Он мне привил чувство любви к поэзии, а если точнее, расширил и углубил, так как чувство поэзии дается матерью. Все, что им написано, все подарено мне с прекрасными надписями. Вот последний сборник при жизни, вышедший за месяц до гибели, «Избранное». Пишет, как прощается, как завет оставляет: «Живи, Виктор, открыто, честно, как и живешь, на прекрасной русской земле». Я следил за его творчеством, дорожил им. Я понимал и чувствовал, что он поэт от Бога. Я ждал встреч с ним. Раньше, когда он летом приезжал в отпуск творческий на Тамбовщину, мы общались с ним три месяца, а последние годы очень часто встречались в Москве. Когда я служил в армии, во Владимире, Слава приезжал выступать на Днях литературы. После этого 11 / 2012

213

Брат. Поэт. Друг

Виктор Сошин

родилось стихотворение «Во Владимире», посвященное талантливому прозаику Сергею Никитину, который, к сожалению, тоже ушел от нас преждевременно. Со Славой общаться было очень интересно, он был прост, не был заносчивым, не кичился, что он поэт. Всегда при встречах читал много стихов, чаще своих. Его и просить не надо было, он сам как должное это делал и получал от этого удовольствие. А сколько у него было юмора, каламбуры сыпались один за другим. По каждому поводу у него была шутка. Он был не вредный, добрый, не ехидный, не злопамятный. Да, по-моему, он и обижаться по-настоящему не мог. Всегда у него присутствовала улыбка, шутка. Добрая у него была душа. А иначе и стихи такими душещемящими не были бы. Мы с ним Весы, родились в один день – 24 сентября. Всегда поздравляли друг друга. В этот день, традиционно, многие годы всегда второй тост поднимаем за Вячеслава, за его светлую память. Так распорядилась судьба, я родился на Урале, в Челябинской области, а жить приехал сюда, где похоронен Вячеслав. Наша бабушка Настя похоронена там, где я родился, на Урале. И лежат на Урале трое наших: Слава, его родной брат Володя и бабушка Настя. Матери наши очень дружили, это была редкая дружба сестер. Из четырех сестер позже всех умерла тетя Полина, Славина мама. Как-то в последние дни приезжаю к ней, ей шел 86 год, а она мне: «Когда же я умру? Что мне тут делать одной, Катя умерла, Шура умерла, а я осталась одна». Как-то Слава в шутку, перед отъездом из отпуска в Челябинск, на перроне сказал: «Не грусти, Полина, у тебя два сына». Не угадал Вячеслав, сыновья ушли гораздо раньше её. А Слава както мне говорил: «Если я вдруг уйду, то не забывай мать». Я обещание сдержал. Да я и без этого очень любил свою тётю Полину. Родословные корни у нас поэтические, родственники некоторые слагали стихи, частушки, некоторые печатались, но у большинства пела душа. Да, богата тамбовская земля талантами, благодатная почва для этого здесь. Вот и на последних днях литературы в Шульгинской средней школе сколько мы услышали стихов интересных, написанных школьниками, какие умные глаза, как они тянутся к поэзии, к искусству. Это же мы увидели и услышали в Мордовском районном Доме культуры. А как школьники читают стихи Богданова, какие песни поют на его стихи! Радостно становится, что прорастает творчество Богданова, воспринимается новым поколением. Значит, доброе звено заложено в творчестве Богданова, коль всходы хороши. Его творчество многогранно, в нем постоянно находишь что-то новое для себя, открываешь новые светящиеся грани его таланта. Вот вроде бы хорошо знаю его стихи, но недавно, получив новую подборку в жур-

нале «Подъем», открыл для себя новое отражение: о судьбе человека, о счастье и несчастье, о памяти, о свете жизни и любви. Вроде бы небольшая подборка, но она, умело составленная, освещает названные стороны творчества. А в сентябрьской подборке журнала «Наш современник», со вступительным словом о друге Валентина Сорокина, творчество Богданова отсвечивает другими гранями: любовь к родине, любовь к женщине. Я искренне благодарен главным редакторам журналов, одному из руководителей Союза писателей России, известнейшим творцам нашей литературы: Ивану Ивановичу Евсеенко, Станиславу Юрьевичу Куняеву, Валентину Васильевичу Сорокину. Всего Слава написал более двухсот стихотворений и четыре поэмы, пятую только начал, о сталеварах. Конечно, немного написано. Но так распорядилась судьба, Валентин Васильевич Сорокин рассказал мне, что поэт состоится тогда, когда в его творчестве есть любовь к Родине, любовь к человеку, к другу, к работе, к памяти, любовь к природе, к матери, к таинствам вселенной. Важно, чтобы у поэта была своя стержневая тема. Конечно, прав Валентин Васильевич. Мне думается, в творчестве Богданова все эти составляющие есть и, что характерно, они как-то переливаются, одно с другим. Он старается соединить их воедино: Человека и Природу, Город и Деревню, сегодняшний день с прошлым и будущим, нашу Землю со Вселенной... Я как-то проанализировал, о чем же больше написано Вячеславом, хотя и понимаю, что к оценке его творчества так арифметически подходить нельзя, потому что у него в одном стихотворении присутствует и природа, и человек, и судьба его, и город, и деревня. Но все же я разделил явные темы, и что получилось? Наибольшее количество стихов написано о Человеке, о его судьбе, о друзьях, об одногодках, о поэтах. Такие стихи, как «Юность», «Человек», «Одногодкам», «Молодоженам», «Студентка», «Здравствуй, жизнь», «Молодой поэт», «Звездность», «Василию Федорову», «Борису Ручьеву», стихи, посвященные другу Валентину Сорокину, стихи-посвящения Сергею Есенину, и много других сильных стихов говорят о глубоком переосмыслении времени, об ответственности перед дружбой, о поиске главного в жизни, в понимании земного и небесного. Большой раздел в творчестве поэта занимает тема малой родины, Тамбовского края, стихи о родимом доме, о детстве, о матери: «Дом», «Родимый дом», «Отчий дом», «О матери», «Степь», «Родная степь», «Я пришел в эту степь», «Моя деревня», «Васильевка», «Васильевские вечера», «Тамбовские земли» и много других. Как здорово сказал Вячеслав в стихотворении «Раздумье», посвященном Николаю Рубцову:

214

11 / 2012

Мытищинский альманах

215

Брат. Поэт. Друг

Виктор Сошин Эту жизнь я люблю, Как вначале. Ты веди меня, сердце, веди. Тридцать лет у меня за плечами, Сколько будет еще впереди? По дорогам ни дальним, ни близким Не терял я впустую ни дня. Видно, так беспокойною искрой Наградила Россия меня. Только трудно одно перенесть мне: Хоть в родные края не вернусь, Я запел бы о городе песню, Да деревню обидеть боюсь. Ты, деревня, прости, дорогая, Город стал мне хорошим отцом. Я меж вами стою и не знаю – Ну к кому повернуться лицом?! Чтобы жить мне, не ведая горя, Чтобы сердце не рвать пополам, Я хотел бы уральский мой город Передвинуть к тамбовским полям. По крови – хлеборобов наследник, По труду своему – металлург. Только знаю, что в час свой последний Мне в деревню захочется, друг...

Его слова звучат как набат, особенно сейчас, в крайне тяжелое и обостренное время для России: «Я родился в России, Россиянин я сам»; «Здесь Русь моя на все четыре стороны...» Заметьте: «Русь моя»! Как твердо и уверенно он заявляет: «Моя»! «Я запахи твои, Россия, от всех на свете отличу»; «Ну, скажите, люди, разве можно надвое Россию поделить»; «Здравствуй, край красоты и железа, Молчаливая гордость Руси!»; «Я работаю в цехе Россия»; «Она всегда неповторима – Русь!» Эти слова были сказаны с болью в сердце и с большим чувством ответственности и сыновнего долга. Как он сказал в стихотворении «Русь»: Я в мир пришел творить, а не рыдать. Века и так к нам на слезах приплыли.

Мне думается, в этом и основной стержень звучания его слова. Тема любви к женщине занимает немного места в творчестве Славы. Видимо, так сложилось. Первая краткая трагическая, но красивая любовь, а затем поздняя, тоже непродолжительная. Но какие чистые стихи: Я живу на озерном Урале, Ты живешь на великой реке; От моей полуночной печали Почернело кольцо на руке.

Это написано за 10 лет до гибели, с билетом в кармане в город Тамбов. Не каждому поэту дано воспевать одновременно и деревню, и город. У Славы это получалось. Большое место в творчестве Вячеслава занимает природа, ее тайны и красота, особенно в стихотворениях «Земля», «Полдень», «Соловей», «Конь», «Лес», «Яблоня», «На реке», «У моря», «Резвятся дали», «В июле». Все его творчество пронизано любовью к родине, к России, к русскому человеку. Все, кто его знал, помнят, как он гордился своей Родиной, как воспевал её в стихах «Русь», «Стихи о Родине», «Во Владимире», «На Бородинском поле», «Я родился в России», «Голубой костер» и в других талантливых, высоконравственных стихах. Я помню, у него на груди всегда был значок «Русь», так и похоронили мы его с этим значком, а на могиле поставили тонкий большой стакан с водкой, на котором также был изображен Храм и написано слово «Русь». Русь для него было слово святое и самое дорогое.

Тема любви у него дополнена яркой любовью к друзьям, к заводу. Тема работы, в большом понимании этого слова, тема рабочего человека, в неразрывной связи с заводом, с Уралом, занимает очень важное место в творчестве Вячеслава. У него совесть не позволила, да, он был очень совестливым и честным, чтобы не воспеть завод, рабочего, друзей по бригаде, родной Урал, который дал ему хлеб, кров, друзей, а самое главное – поэтические крылья. Неблагодарным он никогда не

216

11 / 2012

Мытищинский альманах

или: Звезда, звезда, что смотришь так печально? Оставь нам тайны добрые свои! Ко мне любовь дорогой изначальной Опять пришла сквозь сумраки мои.

217

Брат. Поэт. Друг

Виктор Сошин

был. Он понимал, кто его родил, кто научил ходить, и кто воспитал, кто дал путевку в большую жизнь. Главная черта его характера – совестливость. Как он сказал: Коль доведется умирать, То у меня, учтите, Завод – отец, Деревня – мать И черный труд – учитель!

В своей главной и, на мой взгляд, удачной поэме «Звено» он глубоко и поэтично раскрывает стержневую тему города и деревни, рабочего и крестьянина, завершая поэму такими словами: Сельчан беру я за руки, беру, И мы спешим товарищам навстречу. Над головою голубеет высь, И кажутся все дали голубыми... А мы спешим, а мы уже сошлись. Ия– Звено единства между ними!

Хотя от Славы часто можно было услышать, что «я – великий русский поэт», но он все прекрасно понимал, кто есть кто и кто на какой поэтической вершине находится. Главное – он не останавливался, он всегда смотрел вперед, он знал свой потенциал, свои возможности, он знал, что основное им ещё не сказано. Как-то в беседе в Москве, в конце 1960-х годов, я сказал ему, перед этим прочитав только что вышедшую книгу Николая Рубцова «Сосен шум»: «Слав, а Рубцов сильнее тебя!» Сразу же вопрос: «Почему?» Поскольку я не профессионал, я ему говорю, что не могу тебе грамотно объяснить, но чувствую, что стихи у него тяжелые, больше философии. Он нахмурился и говорит: «Виктор, ты никогда больше мне об этом не говори. Если я с тобой соглашусь, то мне надо бросить ручку и прекратить писать». Больше на эту тему мы никогда не говорили. Сейчас, когда прожита большая часть жизни, когда я научился кое-чему и познал кое-что, могу сказать, что Николай Рубцов, действительно, большой поэт, но и Вячеслав Богданов далеко не отстал от него, а по отдельным темам и стихам надо еще подумать, кому отдать пальму первенства. Слава чувствовал и настойчиво шел к своей вершине. Вы посмотрите, как об этом четко говорит он в стихотворении «Озеро», написанном в 1970 году. У Славы 218

Мытищинский альманах

стихи нежные, добрые, высокопатриотические, доступные, земные, высоконравственные. «Если бы судьба дала Вячеславу Богданову пожить еще десять-пятнадцать лет, он стал бы, несомненно, очень крупным поэтом», – сказал его друг-поэт Валентин Сорокин. Очень крупным не успел стать, но стал ярким певцом Урала и земли русской. Его поэзия живет. Творчество Вячеслава Богданова продолжает жить среди нас. Он в наследство оставил нам десять поэтических сборников, множество проникновенных стихов о родине, любви, труде и природе. Урал, край, который им воспет в стихах, помнит о нем: стихи его часто печатаются в сборниках, в газетах, издано в последние годы три книги стихов, литературный клуб в Челябинске назван именем его книги «Светунец», друзья его – писатели, поэты – в память о нем посвящают ему книги, стихи. Малая родина, тамбовские поля, также помнят его. Часто печатаются его стихи в районной и областной газете, в школах и библиотеках проводятся литературные вечера, посвященные его творчеству. Жители края любят и помнят его стихи. Они их задевают за живое. В этом я убеждался неоднократно, встречаясь с его земляками. А если его помнят на Урале и в Тамбовском крае – значит, его поэзия нужна людям, помогает им жить правильно. Не потребуется больших затрат на присвоение школе, библиотеке, улице имени поэта Вячеслава Богданова. От этого мы станем не беднее, а богаче духовно, мы не отдадим забвению своих талантливых самородков. На Тамбовщине увековечено имя Вячеслава Богданова названиями библиотеки, улицы, открытием музея, памятника, литературными премиями. Давно пришла очередь и для другой малой Родины поэта – Уралу и конкретно Администрации Челябинской области и города Челябинска увековечить имя поэта. Когда народ забывает своих поэтов – этот народ становится одиноким. Живые русские поэты, предавая забвению память о своих друзьях-поэтах, становятся ещё более одинокими. Поэзия Вячеслава Богданова выдержала испытание временем. И он заслуженно должен и дальше самобытно и ярко звучать в органной музыке стиха русской поэзии в XXI веке.

11 / 2012

219

По праву сердца...

ГЕННАДИЙ СУЗДАЛЕВ

ПО ПРАВУ СЕРДЦА…

н самозабвенно любил жизнь. Часто говорят, что людей незаменимых нет. Так ли это? Расхожая и бездумная фраза обесценивает человека, легкомысленно затуманивает память. Человека заменить невозможно. Тем более художника, который останавливает только им увиденное мгновенье, а иногда и вечность, для будущих поколений. Попробуй, замени его. Сам он часто говорил: «Нам надо больше писать. Надо успеть как можно больше. Я не скажу за тебя, ты не скажешь за меня. Да и никто не скажет». Сколько мог бы он еще сделать! Особенно сегодня, когда художественному слову даны революционные права. Замыслы одолевали. До их осуществления, казалось, рукой подать. Он хотел написать поэму о современном рабочем, показать его духовное богатство в процессе созидания. Начал писать о Панфиловском – прославленном сталеваре, Герое социалистического труда. Эта мысль пришла к нему в Москве, когда мы (Иван Никитович Панфиловский, сталевар Владимир Гребнев, Вячеслав Богданов и я) ездили на вручение премии Ленинского комсомола Валентину Сорокину. В гостинице «Юность» Богданов читал нам свои стихи. Панфиловский слушал, глаза его светились. Он радовался, как ребенок. Богданов заметно волновался. Когда все разошлись, он сказал: «Вот Человек с большой буквы! Обязательно напишу о нем». Написать он успел только вступление к поэме. А он был полон надежд.

в чистом поле у межи оторвал я тень свою от тела…», помолчав, открылся: «Как нам далеко до них!». Таким я его ни раньше, ни позже не видел. Был он всегда веселым. Щедро рассыпал шутки, пародии и каламбуры. И тут же забывал о них. Никогда не записывал, хотя импровизации могли украсить любую из его книг. Бывая в Москве, Слава любил приходить в Центральный Дом литераторов. Его тянуло к друзьям, в атмосферу этого дома. Однажды он пригласил меня. Его многие знали. Когда он дружески здоровался с известными поэтами, я тихо ему завидовал и гордился им. Самым памятным было знакомство с Николаем Тряпкиным. Их с Богдановым связывала многолетняя дружба. Мы сидели, за столиком Тряпкин напевал свои стихи, закрыв глаза и отбивая ногой такт. Потом он положил руку на плечо Богданову и сказал: «Завидую тебе. Село – это да. Знаю хорошо. Стихи о нем получаются как надо. Живу в Москве, а стихов о городе нет. Хочу написать, а не могу. У тебя и то, и другое. И хлеб, и железо. Молодец. Завидую». В творчестве каждого поэта есть высоты, которые определяют степень его таланта. Далеко не каждая высота, взятая поэтом, становится «стратегической». В творчестве Богданова есть такая высота. Это органичное слияние духовного образа города и деревни. Чаще всего в стихах других поэтов город противопоставляется селу. У Богданова они друг с другом связаны духовным родством. Так оно и есть на самом деле. Судьбой мне Вверено до гроба, По праву сердца и Сельчан, Земную славу Хлеборобов Роднить со славой Заводчан.

В поэме «Звено» он с гордостью говорит: «И я – звено единства между ними». Это о хлеборобах и заводчанах. Бережно и любовно храня память о тамбовском селе, где он родился, и где прошло его детство, он безоглядно любил наш край. В коксохиме ЧМК он проработал больше десяти лет. Для него то и другое – составные одной судьбы и великой Родины.

Еще мне рано Подводить итоги, И впереди – и солнце, И гроза…

Он часто называл себя великим русским поэтом. И при этом хитро улыбался. Это было не бахвальство, а самозащита. Не все, наверное, это понимали. Однажды он сказал: «Все, наверное, думают, и ты тоже, что я серьезно говорю «великий». Потом начал декламировать: «Выхожу один я на дорогу…» Голос его был полон горечи. Потом он читал Есенина. После строчек «Где-то 220

Мытищинский альманах

Здравствуй, край Красоты и железа – Молчаливая Гордость Руси! 11 / 2012

221

Геннадий Суздалев

Поэты не умирают, творчество Богданова живет среди нас. Ему подражают. И не только в творчестве. Молодые поэты и читатели постоянно соприкасаются с его звонкой, родниково-чистой поэзией. И уж никто не сомневается в том, что Богданов, как и другие наши земляки, замечательные поэты Борис Ручьев, Людмила Татьяничева, Михаил Львов, Валентин Сорокин – остается талантливым и самобытным певцом Урала. В 1978 году в Челябинске был создан поэтический клуб. И назвали его «Светунец». Так названа одна из книг Вячеслава Богданова. Эпиграфом к творческой работе членов клуба стали слова поэта «И никто не собьется с дороги в неподкупном свеченьи твоем». – Вышла у Славы книжка «Гость полей», – вспоминает поэт Анатолий Головин, – которая порадовала и автора, и нас. Он, не торопясь, деловито подписывал ее и вручал нам, его друзьям, как-то скромно и торжественно. Он как бы каждого одаривал своим вниманием и талантом. И было нам хорошо, потому что все были взволнованы радостью поэта. Он был среди нас связующим звеном. Вячеслав Богданов долго руководил литературным объединением «Металлург» при ДК Челябинского металлургического комбината. Он любил эту работу. Приходил в литобъединение как на праздник. Был всегда внимателен, честен в оценке творчества собратьев по перу. Его доброжелательность, обаяние поддерживали в объединении атмосферу дружбы, искренности и творчества. Часто шутил. Да, он был всегда веселым в жизни и в то же глубоко драматичным в творчестве. Это мы сегодня хорошо чувствуем, когда читаем его стихи, особенно в деревне. Но драматизм его был оптимистичен. Это поднимает его поэтическое слово до высокого гражданского звучания. И тем он дорог нам. Неудача моя – Неудача России.

Его биография схожа с биографией многих сверстников нашего поколения, выходцев из села, переживших военное детство и связавших свою судьбу с городом. Когда человек совершает подвиг или уходит их жизни, говорить о нем плохо не принято. Богданов был неординарен. В чем-то ошибался, как всякий прокладывающий в поэзии свою тропу. Все это померкло и забылось. Осталось главное, ради чего и чем он жил – стихи. Теперь они окрашены другим светом и звучат значительнее и весомее. Читая их, мы понимаем, что человека заменить невозможно.

222

Мытищинский альманах

Наш мемориал Юрий петрунин

ВОСХОЖДЕНИЕ НИКОЛАЯ РУБЦОВА Будущий классик глазами однокурсника

удя по сборникам воспоминаний, по отдельным публикациям в окололитературной периодике, однокурсников у Николая Рубцова оказалось довольно-таки много. Но это и понятно. Во-первых, есть о ком вспоминать. Во-вторых, есть и совсем простое объяснение: он начинал учебу с одним составом студентов, а завершал – с другим. Поступал на дневное отделение в 1962 году, а диплом получал вместе с нами, студентами-заочниками, в мае 1969 года. И был Николай Рубцов нашим однокурсником в течение почти трех лет – с сентября 1966 года, когда ему разрешили продолжить учебу, правда, уже в ином качестве, и до мая 1969-го, когда мы получали все вместе дипломы «литературных работников». Мне же довелось увидеть и услышать его задолго до того времени и наверняка раньше большинства остальных однокурсников Николая, а именно весной 1960 года. И было это в Ленинграде, где входили в традицию весенние турниры молодых поэтов… Я тогда учился на четвертом курсе Политехнического института, а еще входил в состав литобъединения при Дворце культуры на Выборгской стороне. С группой товарищей по этому литобъединению я получил приглашение на этот турнир, но только в качестве зрителя – на пригласительных билетах уже значились фамилии полутора десятков счастливчиков, предварительно отобранных кем-то для участия в турнире. Наибольшей известностью среди литературной молодежи города к тому времени пользовались два очень разных поэта – Иосиф Бродский и Виктор Соснора. Соответственно, и аудитория разделилась примерно пополам – на бродскианцев и соснорьянцев. Сразу скажу, что я и другие «выборжцы» были сторонниками Сосноры, мы с удовольствием слушали его стихи из древнерусского цикла. Бродский декламировал «Пилигримов» и что-то еще с «холмами», как-то связанное с Джоном Донном. Выступал на том турнире и Николай Рубцов. Уже тогда, весной 1960-го, прозвучали его строки с тавотом и тралфлотом. И это был еще не классический Рубцов, хотя не исключено, что именно в тот день в 11 / 2012

223

Восхождение Николая Рубцова

Юрий Петрунин

его душе зародился образ холмов задремавшей Отчизны, по которым ему еще предстоит проскакать. Итак, названо уже трое участников турнира; кого же назвало победителем жюри, в которое наверняка входила поэтесса, бывшая фронтовичка Наталья Грудинина, отвечавшая тогда за работу с молодыми? А первое место тогда присудили не Бродскому и не Сосноре, а Валентину Горшкову, выпускнику журфака Ленинградского университета, сотруднику многотиражки Кировского завода. Того самого, где и Николай Рубцов в то время работал – сначала кочегаром, а потом шихтовщиком. Начинающий поэт, конечно же, поддерживал связь с заводской газетой, хорошо был знаком с Валентином Горшковым и посвятил ему два стихотворения, которые включил в свою первую – еще самодельную – книгу «Волны и скалы». Кстати, эту самоделку Николай Рубцов посылал на творческий конкурс в Литературный институт и был принят в число его студентов. Оказавшись впоследствии на заочном отделении, он, насколько я знаю, не очень-то общался с новыми своими однокурсниками. Тем более что общие сборы у нас были только дважды в году: осенью на вводных, установочных лекциях, весной – на экзаменах. И лично мне запомнился только один момент, связанный с нашим новым товарищем. Дело было в коридоре верхнего этажа, перед дверью, за которой проходил экзамен по какой-то из общественно-политических наук. И там Николай вступил в спор на тему «при каких условиях в нашей стране все-таки может быть построен коммунизм»… Из методических писем, которые нам в течение учебного года рассылал деканат, можно было узнать о тех студентах, кто опаздывал со сдачей обязательных курсовых работ. Фамилия Рубцова там, насколько помнится, фигурировала, но была, конечно, далеко не единственной. Кому-то из заочников мешала их неорганизованность или просто отсутствие навыков серьезной работы с учебной литературой. В случае Николая Рубцова больше всего сказывались, наверно, условия его жизни в сельской глубинке – не очень-то устроенный быт, оторванность от больших библиотек. В середине 60-х годов наш институт издавал собственный журнал «Голоса молодых». Выходил он редко и небольшим тиражом, так как печатался на ротапринте. Только двухцветную обложку с профилем Максима Горького заказывали, скорее всего, в какой-то типографии. Из тех номеров, которые попадали тогда в мои руки, лишь в одном встретилась фамилия Рубцова. И то не под оригинальными стихами, а под переводами стихов одного из поэтов Северного Кавказа. Скорее всего, это была учебная работа, и в распоряжение составителей журнала переводы могли попасть через деканат и независимо от переводчика. Собствен-

Далеко не все знали, что Николай – сирота, что ему мечтать о матушке, занятой обычными хлопотами по дому – это уже радость, хоть и печальная. И все-таки что-то очень важное чувствовалось за этими бесхитростными строками. Никаких особых поэтических приемов, которым нас пытались обучить руководители семинаров, в стихотворении не было, а оно брало за душу. Его еще не положили на музыку, и еще не спела его удивительная литовская певица, а мы уже ощущали некую мелодию слов. А лично мне из более поздних стихотворений Николая Рубцова больше всего нравился «Поезд» – за особую энергетику и за неожиданную, простодушную концовку: «И какое может крушенье, если столько в поезде народу?»

224

11 / 2012

Мытищинский альманах

ными же стихами занимать дефицитную площадь в «Голосах молодых» Николаю было ни к чему – его уже начали печатать большими тиражами в солидных журналах. В одной из больших институтских аудиторий (там проходили защиты дипломных работ) вдоль стен стояли шкафы с застекленными дверцами. И там библиотекари представляли в натуре наши публикации, развернув журналы в нужном месте. А на счету Рубцова уже были стихотворные подборки в «Юности», в «Октябре». Не помню, чтобы таким образом демонстрировалась его дебютная книжечка «Лирика», изданная в Архангельске. Как бы она попала в библиотеку Литинститута? Да и вообще, периферийные издания не очень высоко котировались по сравнению со столичными. К слову сказать, двое моих соучеников по семинару Евгения Ароновича Долматовского издали собственные книги еще раньше, чем Рубцов: «Пазори» Юрия Кушака увидели свет в Мурманске, а «Вольный аул» Инны Кашежевой – в Нальчике. Зато настоящим событием и не курсового, и не институтского масштаба стало появление рубцовской «Звезды полей». У библиотекарей появилась возможность представлять на выставке не только публикацию студента, но и солидные печатные отзывы на нее. А «Звезду полей» оперативно, в том же 1967 году отметили положительными рецензиями «Литературная газета», «Наш современник». Мы же и без подсказки рецензентов понимали, что это книга не студента – она написана рукой мастера. Помню, что многие однокурсники восторгались «Добрым Филей». Нравилось нам и загадочное стихотворение «В горнице». В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмёт ведро, Молча принесёт воды…

225

Юрий Петрунин

Наш мемориал

Но вернусь в 1967 год – в год всесоюзного книжного дебюта нашего однокурсника. Рад, что имею возможность документально подтвердить тогдашнее свое высокое мнение о «Звезде полей» Николая Рубцова. В районной мытищинской газете «За коммунизм» 16 декабря 1967 года была напечатана «Литературная страница». В ее составе была моя статья «К итогам поэтического года». Я в то время уже был руководителем местного литобъединения имени Дмитрия Кедрина и, как студент Литературного института, замахнулся на итоги далеко не районного масштаба. Воздав должное новым книгам давно признанных мастеров Александра Твардовского и Ярослава Смелякова, я также написал о появлении в нашей поэзии долгожданной новой волны: «Это событие связывается с группой поэтических имен, которые только еще начинают отмечаться в памяти читателей и критиков. Прежде всего следует назвать Николая Рубцова – автора книги «Звезда полей». Сюда же входят Алексей Прасолов с его лирикой, Иван Лысцов…» Лысцова я, к примеру, хвалил за возвращение к истокам русской речи, за его «весёлых весляров». А про однокурсника написал вот что: «Поэзия Н. Рубцова не имеет таких чётко выраженных примет. Она тоньше, беззащитнее и естественнее. Грубым пересказом её можно ранить – так много зависит тут от интонации. Мир поэта – это и комната с половиками, и российские холмы, по которым носится душа погибшего десантника.

Владимир ПЕШЕХОНОВ (1949–2012)

соловьиные дроби заката * * * Соловьиные дроби заката, Облака и безбедные дни Невозвратно уплыли куда-то, Ежевичному духу сродни. Квёло-грустные листья отвесно Опадают, но тополь не гол. Раскрывается медленно бездна, Шелестя, словно ивовый дол.

С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь.

У тоски журавлиного клина Не разжиться прощальной отвагой, Онемелым восторгом горя. Величава, как будто рябина, Остывает над тёмною влагой И томительно меркнет заря.

Так говорит поэт, знакомство с которым хочется назвать самым главным поэтическим открытием прошедшего года». Под этими своими словами могу подписаться и спустя более сорока лет. Только рамки открытия теперь видятся куда более широкими.

* * * Луг без овсяницы и белены, Пруд без размеренной долгой волны, Лес без дубов, без осин, без берёз, Горе без боли, печали и слёз,

226

Мытищинский альманах

11 / 2012

227

Соловьиные дроби заката

Владимир Пешехонов

Небо без лёгкой воздушной игры Или нора без укромной дыры,

Помню всё, с далёкого начала: В день весенний ты ко мне пришла, Чтобы сердце зла не поминало, Чтоб не поминало сердце зла.

Стая без галок, ворон, голубей, Нива без колоса или стеблей,

ЗАП О ВЕДНО Е О ЗЕРО

Или костёр без тепла и огня – Я без тебя или ты без меня.

Мы были друг другу, и свету, и воздуху рады, Когда с раскалённой дороги сошли на траву, И где-то вдали у домов и церковной ограды Мелькнули машины, спеша из Москвы и в Москву.

* * * Взмывало, пропадало и манило, Тревожило, играло и вело, Заваливало или хоронило, Смиряло, возрождало, берегло, Летело, колобродило, мелькало, Бодрило – холодило или жгло, Развеивало, выло, наплывало На поле, на дорогу, на село. Блуждало, гнало, медлило, томило, Кружило, будоражило, мело, Накрыло, заслонило, обелило, Объяло, одарило и прошло.

Увидим ли вновь лопухи на прибрежной лужайке? И, словно, в былое, вернёмся ли снова туда, Где долго над заводью кружатся белые чайки И тёплый песок из-под ног вымывает вода? ДЕРЕВЬ Я Изо тьмы поднимается свет и ветвится – берёза. Золотые шмели над сугробами замерли – верба. Горевала и рощу родную спалила – осина.

* * * В эту ночь не греют даже стены. Занавеску ниже опущу, И опять – за грустного Верлена. Вместе с ним тоскую и грущу.

На заре загудели соборы зелёные – ели. Колоннады багряного солнца закатного – сосны. Великаны-борцы, утомлённые битвой – дубы.

Тишина в саду заночевала, а тетрадь – на краешке стола… «Чтобы сердце зла не поминало»… Ты переписала и ушла. Новый Год. И нет дороже дара, Но не здесь бокалов тонкий звон. И забыта старая гитара, И молчит в углу магнитофон. 228

Мытищинский альманах

11 / 2012

229

Владимир Пешехонов

Беседы

Забелели барашки и овцы на выгоне – ива. Сладкий лиственный улей, медовое облако – липа. Ожерелье деревни и бусы простора – рябина.

ЦВЕТЫ ЗЛА НА НИВЕ ДУХОВНОСТИ

Б ЕЛК А НА П Р ОХОД НО Й Я один на проходной, Где вертушка из железа, С белкой – рыжею душой Потревоженного леса.

— Пётр Лукич, герои ваших произведений отличаются широтой души, глубиной чувств, красотой характера. Что формировало такие личности? — Чувство патриотизма. Не может быть глубокой любви к Отчизне без неизбывной тяги к земле, породившей тебя на свет. В этом — незыблемость спасительной силы патриотизма. Пока была жива мать, я часто ездил на родину — на Брянщину. Все мои герои в основном оттуда. Природа играет образующую роль в становлении человека, народа, укрепляет духовность, заставляет прислушиваться к своей душе.

От окна и до окна, Не найдя знакомой ветки, Горько мечется она По чужой бетонной клетке. Под белёным потолком Изнывать – немного чести, Если ты не на своём, На бегу забытом месте.

— Расскажите, пожалуйста, о себе, о начале своего творческого пути. — Я родился в деревне Косицы Севского района Брянской области, в крестьянской семье. После армии работал сплавщиком, лесорубом, шофёром в леспромхозе на Камчатке. Если в армейских газетах публиковал стихи, то на Камчатке написал первый роман. Выехав на материк, в Хабаровск, встретил радушие в мощной писательской организации. Поддерживали молодых и в журнале «Дальний Восток». В 1960 году вышел первый роман «Глубокие раны», который трижды переиздавался. Меня приняли в Союз писателей и послали учиться на Высшие литературные курсы. Одновременно с учёбой за два года в Москве создал роман «Горькие травы», но московские журналы его не приняли. По возвращении в Хабаровск меня обрадовала телеграмма из Новосибирска о публикации романа в журнале «Сибирские огни». Тогда же у меня созрел замысел огромной эпопеи — трилогии романов «Судьба», «Имя твоё» и «Отречение». Мне как автору была важна языковая стихия. На Дальнем Востоке не было тех мощных

И спешит она к себе, В бор далёкий и свободный, Не по ветке – по трубе, По трубе водопроводной.

230

Пик популярности Петра Проскурина (1928–2001) пришёлся на семидесятые–восьмидесятые годы. Фильмы по романам «Судьба» и «Имя твоё» с успехом шли на экранах разных стран мира. В последние годы вышли книга рассказов «Огненный ангел», рассказы и повести «Азъ воздам, Господи», романы «Число зверя» и «Седьмая стража». Пётр Лукич являлся сопредседателем Союза писателей России, он — лауреат Государственных премий СССР и России. Наша беседа состоялась в 2000 году.

Мытищинский альманах

11 / 2012

231

Цветы зла на ниве духовности

Валентин Суховский

пластов народного великорусского языка, которые складывались веками. Чтобы прикоснуться к его богатству, я переехал в Орёл. Там написал роман «Исход». — В романе вам удались яркие образы: капитана Трофимова, Скворцова, повторившего подвиг Сусанина в Ржанских лесах... Встречались с их прообразами? — Прообразами богата Брянщина, где до последнего времени проходили встречи ветеранов на Партизанской поляне. А когда писался роман, ещё свежо было в памяти военное лихолетье. В трилогии я старался показать самоотверженность на фронте и в тылу, чёткие действия и волю в армейских штабах и государственную мудрость высшего командования, в том числе и Сталина. Кстати, его заслуга, что в разгар войны ввели ордена великих русских полководцев и флотоводцев. Это поднимало дух офицеров. — Не умаляя заслуги Сталина, скажу, что безмерно жаль десятки тысяч поруганных церквей, загубленных священников, миллионы умерших от голода в начале тридцатых и в 1946–1947 годах... — Ну, репрессии против священников начались задолго до того, как Сталин утвердился на политическом Олимпе. Что натворили Емельян Ярославский с воинствующими безбожниками? И ленинские директивы говорят сами за себя. И в начале тридцатых были конкретные виновники голода, особенно на Дону и на Кубани, которые ненавидели казачество и боялись его. Так же и в Ставрополье. А сейчас разве ответственен нынешний президент за то, что народ ест не досыта, сокращается на миллион человек в год, если ещё до Путина развалили промышленность, остановили заводы и довели до того, что четверть поголовья скота вырезали?! Когда же люди будут жить, а не выживать?

не будут приглашаться на радио и телевидение лучшие национальные писатели и поэты. Я с тревогой и страхом услышал, что готовы закрыть «Русский Дом», телепередачу, где истинные русские писатели были желанными гостями. Не так давно в «Роман-газете» вышел мой роман «Число зверя» об эпохе Брежнева. В этом произведении я постарался ответить на мучающие патриотов вопросы: что случилось со страной, как могли произойти катастрофические перемены? А трещины в фундаменте нашего строя были уже в брежневские времена. Одни продавались, другие разлагались. Всю жизнь я участвовал в созидании и укреплении вечных бастионов нашей культуры, духовности, литературы, и они, на мой взгляд, остаются последними твердынями на пути к полному разрушению русского национального самосознания. Государственность, патриотизм, народность — вот краеугольные камни, на которых должна строиться политика в России. Без русской национальной идеи (а русские, превышая 80 процентов населения, являются становым хребтом, державообразующим народом) нам не выбраться из хаоса. И не надо бояться, что другие народы чего-то не поймут, ведь все воспитаны на русской культуре, литературе и искусстве.

— Как бы ни менялись идеология и власть, но национальные интересы всегда должны возобладать, как и здравый смысл. Не так ли? — На мой взгляд, именно национальные интересы и должны быть в основе державной политики. Я крепко задумывался, почему произошли одновременно развал державы, обвал в экономике и сельском хозяйстве. Пострадали наука и культура, литература и искусство. Настоящая литература стала подменяться бульварным чтивом, примитивными переводами зарубежных третьесортных романов и детективов. И до революции, и в лучшие советские времена создавались прекрасные песни, которые подхватывались всюду, а сейчас — что за убогость на эстраде? Слава Богу, что борется за духовность церковь, но её усилий мало, если

— Сейчас возрождаются некоторые традиции, например в армии: православные священники укрепляют духовность. В кадетских корпусах воспитываются честь и достоинство... — Но у большей части молодёжи телевизионные зарубежные фильмы с культом насилия и пошлости пробуждают совсем иные чувства. Когда я спрашиваю, почему все меньше классики, все меньше современной литературы и искусства на телеэкранах, почему своим творцам не платят гонорары, мне говорят, что зарубежным авторам платят, и золотом. И съезды писателей, и съезды композиторов поднимают проблему нищенства талантливых, патриотически настроенных писателей, поэтов, композиторов, певцов, ходу которым нигде не дают, их не могут услышать ни в Государственной Думе, ни в Законодательном Собрании. Хотя в Орле благодаря Строеву писатели издаются чаще и живут лучше, чем в Москве и всей остальной России, но когда же примут закон об интеллектуальной собственности и когда права талантов будут защищаться?! А что касается работы издательств, то чаще всего они не выдерживают критики потому, что издают чтиво не только низкого уровня, но и с плохой редактурой. Послушаешь радио, посмотришь телевидение и взвоешь: где же его величество русский язык, где подлинная литература и бессмертное искусство, призванные созидать характер человека, воспитывающие молодёжь?

232

11 / 2012

Мытищинский альманах

233

Цветы зла на ниве духовности

Валентин Суховский

— Когда читаешь ваш роман «Судьба», потрясаешься полной драматизма встречей Захара Дерюгина с Маней Поливановой, когда до полусмерти избитый её братьями Захар в полуобморочном состоянии идёт к дому и на глазах всей деревни Маня опускается перед ним на колени. Слёзы закипают в душе. И таких страниц в романе много... — Писатель обращён к чувству, к глубине подсознания. Таково свойство истинного художника, и тем для меня велики Шолохов и Шишков. Мысль и чувство, как энергия добра и создания, могут быть выражены в разных формах и жанрах, но важно, чтобы форма соответствовала содержанию. Брянский драматический театр поставил новую пьесу по моему автобиографическому роману «Порог любви», и она имеет успех. Не люблю пошлости в современном театре. В окололитературных течениях —стилистическая мешанина, полное невладение словом. И это мутным потоком, безо всякого отбора идёт в эфир. Велика сила традиций в литературе и искусстве. Я не против поисков, но они должны быть разумными. Каждый народ идёт от своих корней в словотворчестве. Художник слово может уловить, услышать в народе, а может сам силой своего таланта так огранить слово, что оно засверкает бриллиантом. — Какова, на ваш взгляд, роль нынешней армии в наследовании и воспитании патриотизма? — Когда я писал роман «Имя твоё», я много бывал в воинских частях, консультировался с военными лётчиками и космонавтами Германом Титовым, Виталием Севастьяновым. Ведь в романе показано становление военно-промышленного комплекса и космонавтики. У меня положительный герой — защитник Отечества и созидатель. Героизм и неимоверную стойкость видел и сам проявлял Лев Толстой в Севастополе. В «Севастопольской страде», в «Войне и мире» немало героев и патриотов. В русской армии офицеры всегда были высокообразованными и обладали высоким чувством патриотизма. Не может быть любви к Отчизне без знания своей истории, традиций своего народа. И эту любовь воспитывает русская литература. Я верю, что в недрах народа, в том числе и в армии, зреет новая национальная элита, которая будет способна вывести Россию на новую орбиту. Армия переживала в последнее десятилетие беды и невзгоды, на неё, на страну и на народ было вылито немало грязи. В результате многие впали в уныние, а это для православных — тяжкий грех. Наши традиции, наши святыни никто, кроме нас самих, не спасёт. Должна быть государственная стратегия и тактика на рынке производства вооружений для возрождения военно-промышленного комплекса и оснащения армии как единственной защитницы наших рубежей. 234

Мытищинский альманах

— Мы с вами связываем надежды на возрождение России не только с верховной властью, но и с региональной. Но много ли на местах таких талантливых организаторов, как герой вашего романа Брюханов? А ведь от них многое зависит. — Согласен, что могут быть в Орле или Вологде островки благоденствия, благодаря мудрости и созидательному таланту губернатора, но страна в целом воспрянет только тогда, когда каждый из нас будет чувствовать неущемлённое национальное достоинство, когда будет здоровая, без перекосов, национальная политика. Народ русский, когда он осознает себя героическим народом, непобедим. Народ – это стихия, живущая по своим неписаным вечным и неистребимым законам. Не случайно именно на Руси родилась поговорка: «Не стоит село без праведника». Такие праведники спасали от заблуждений, выводили на путь истины. Хочется верить, что в толщах народных уже действует новый преподобный Сергий. Подвиг созидания всего сущего, и прежде всего народной души, поднимает за веру и справедливость самых крепких и стойких. Надо, не жалея сил, возделывать поле народной культуры, будить сознание. — В одном из ваших недавних произведений «Возвращение к себе» герой, бывший десантник, воевавший в Афганистане, вступает в схватку с нынешней мафией и, рискуя жизнью, вызволяет из её пут мальчишку. Во времена Гражданской войны, голода, разрухи было 20 миллионов сирот, в том числе 7 миллионов беспризорников. Сейчас около 3 миллионов беспризорных детей. Что делать? — Конечно, с ростом производства и подъёмом экономики есть надежда на повышение внимания к образованию, к социальной политике. В этом роль всех ветвей власти трудно преумалить. Беспризорность детей зависит не только от развала экономики, хотя и в первую очередь от неё, но и от кризисного духовного состояния общества, от его недугов. Не может быть крепким государство без великой культуры, как без надёжных границ, которые веками охраняло и держало казачество. А культуру питали все сословия, как и она питала весь народ. Тогда возродится нравственность и духовность нации, когда обретёт силу культура. Это произойдёт только при нравственном очищении общества, укреплении духовных начал и устоев. Я свято верю в великое будущее Великой России, которого она достойна, как и её народ с героическим прошлым. Беседу вёл Валентин Суховский

11 / 2012

235

И в божьем храме бас звучит

Беседы И В БОЖЬЕМ ХРАМЕ БАС ЗВУЧИТ Александр Филиппович Ведерников – знаменитый бас, солист Большого театра, народный артист СССР, лауреат Государственной премии, обладатель Золотой медали Международного конкурса вокалистов – более всего на свете дорожит орденами Святого Владимира и Даниила Московского, которыми Русская Православная Церковь отметила его неоценимый вклад в возрождение духовности. Голос Ведерникова звучал нередко и под сводами стариннейших соборов зарубежья, но с особой радостью – в Отечестве, в последние годы, например, в русском храме Костромы. Наша встреча состоялась в 2000 году. – Александр Филиппович, вы, вероятно, одним из первых в советскую эпоху обратились к духовной музыке? – Я давно полюбил духовную музыку; даже в то время, когда она была под запретом, я уже пел – доносил её до людских сердец. В 1991 году у нас с женой (она, к слову, великолепный исполнитель органной музыки) были концерты в Марселе, Тулоне, Лионе, преимущественно в соборах. Дивная акустика, восторженный приём, русские эмигранты в Ницце... Почему-то вспоминался Бунин, который там часто бывал. Во время последней поездки в Данию, связанной с юбилеем собора в Копенгагене, я пел произведения Фомина, играл же наш ансамбль «Барокко». Сейчас я дружу с архиепископом Костромским и Галичским Александром, часто езжу к нему, пою во время службы в храме с его хором и испытываю необыкновенный душевный подъём. Мне приходилось выступать в крупнейших европейских залах и в российских сельских клубах без счёту, под оркестры и просто под баян. Но в храме – особое чувство. Там вместе с хором я пою: «Ныне отпущаеши», «Утверди, Боже, веру православную», другие не менее славные вещи. Конечно, дело не только в прекрасной акустике храмов. Всякий раз я представляю, как веками молились здесь русские люди. Обращаясь к Господу, глядя на намоленные древние иконы, чувствуешь себя звеном в неразрывной цепи поколений, ощущаешь, как устремление к нравственным высотам, к Богу очищает души. Однажды я испытал необычайное волнение от высокой оценки Его Святейшеством Патриархом Алексием II моего служения ис236

Мытищинский альманах

кусству и вере православной, когда он, в трапезной, произносил тост за меня... С Александром Юрловым, знаменитым хормейстером, я пел в своё время духовные песнопения «Верую» и «Ектенью сугубую». А после Фёдора Шаляпина я, пожалуй, первым исполнил «Двенадцать разбойников». Когда широко, раскатисто, во всю силу голоса, я брал припев «Господу помолимся...», видели бы вы, что со слушателями-то делалось: у одних окаменелость, испуг на лицах, будто их из партии исключают; у других, напротив, лица просветлённые, в глазах слеза, восторг, смирение; у иных, смотрю, рука застыла в воздухе, и уже пальцы щепотью... Это сейчас многие к вере вернулись, а когда мы с Владимиром Солоухиным иконы от гибели, под видом коллекционирования, спасали, на нас власти довольно косо посматривали. – Что вы считаете важнейшим для себя в нынешнее время, когда отечественное искусство и его служители практически вытеснены из сферы радио и телевидения? – Я всегда считал своей целью пропаганду национального искусства. За сорок лет дружбы с Георгием Свиридовым я много раз исполнял его произведения в стране и за рубежом и всегда говорил, что другого такого композитора нет ни у одного народа в мире. Наше искусство нуждается не только в охране, за него надо бороться! На даче я пытаюсь по приёмнику поймать хоть что-нибудь сущее в эфире. К сожалению, там сейчас очень редко звучит истинно русское, подлинное. Исключение, пожалуй, «Народное радио». В большинстве же теле- и радиопередач почти безраздельно властвуют примитивный зарубежный или наш подражательный рок, всякого рода попса, а фольклора и классики как бы и нет. То есть нет элементарного чувства самосохранения на самом житийном уровне, исчезает духовность. А ведь должна быть государственная политика в средствах массовой информации. Эфир – не офис, не частная лавочка. К тому же оболванивание молодёжи идёт на бюджетные и на наши собственные деньги – деньги налогоплательщиков. Когда мы, русские, говорим о сохранении и пропаганде своей культуры, нам кричат об имперском мышлении, хотя, по опыту знаю, мы своим искусством обогреваем все народы, придаём им душевной красоты. У нас самое человечное по чистоте идеалов искусство потому, что оно христианское и проповедует веру православную в добро – в самое высокое, что есть в человеческой природе. – Откуда вы родом и когда проявился, заговорил о себе ваш талант? – Всякий талант от Бога, а природные данные – от родителей. Но, согласно библейской притче, нельзя зарывать талант в землю. От воли и стремления к совершенству зависит многое. 11 / 2012

237

И в божьем храме бас звучит

Валентин Суховский

Я горжусь своими вятскими корнями, хотя с детства пришлось видеть горькие слёзы родителей, покидавших родные места, бежавших от раскулачивания. А род наш славился мастерством на всю округу: отец и четверо его братьев делали кареты, дроги, телеги, сани. Все жили в одном большом добротном доме. Помню, в красном углу была красивая старинная икона, перед которой долгими зимними вечерами теплилась лампадка. По праздникам случались широкие и веселые застолья, собиравшие всю родню. То грустные, то весёлые песни лились в эти дни. Зажигательная пляска под две или три гармони собирала круг. Помню на масленицу тройки с праздничной, сверкающей медью и латунью сбруёй. Но особенно радостной, в ожидании какого-то чуда, была Пасха. Летом в сенокос было цветисто на лугу от ярких сарафанов. Колокольня приходской церкви казалась сказочно высокой. Когда впервые я услышал, как выводят молитвенные песнопения нежные голоса церковного хора, показалось, что это ангелы поют. А как поразила меня в детстве мельница! По огромному колесу падала с плотины вода, а в её серебристых брызгах играла радуга. В такой поэтической атмосфере крестьянского единения с природой, семейного труда, в наследовании традиций и обычаев веками создавались сокровища фольклора, которые и поныне питают живительными соками современную литературу и искусство. Жили мы зажиточно, но всё пришлось бросить и уехать, когда узнали, что придут раскулачивать. На Урале не сразу обжились, родители страдали по своей малой родине... А талант мой проявился во время учёбы в горном техникуме. Сначала перешёл в Свердловское музыкальное училище, потом поступил в Московскую консерваторию. Ещё в оперной студии пел басовые партии – Гремина, Собакина, Базилио, и в то же самое время начал концертную деятельность.

прошёл успешно, а в третий не хотели допускать из-за того, что я пел не на языке оригинала. Предпочитаю петь на русском, поскольку им владею несравненно лучше других и могу выразить содержание песен и арий в совершенстве. Я всегда придавал большое значение слогу и смыслу исполняемого, а не только красоте звучания. На этом конкурсе получил первую премию и Золотую медаль. – В Большом театре у вас всё удачно складывалось? – Сначала было трудно. Главный дирижёр театра А. Мелик-Пашаев считал, что для Сусанина я подхожу, а вот для других главных ролей не вышел ростом. Сложился стереотип, что царя Бориса должен петь высокий и плечистый солист. С истинно русским упорством совершенствовал я своё мастерство, овладевая накопленным опытом сценического воплощения, вокального искусства. Старался, разучивая арии, каждое слово обыграть, отгранить, как алмаз, придать большую национальную окраску звучанию. В Большом театре я спел не только партии Сусанина, Бориса Годунова, Досифея, но и все басовые партии оперного репертуара. – Неоднократно слушая вас в Колонном зале, я поражался тем, как неповторимо вы исполняете романсы и народные песни. Какая широта души и русского простора открывается, например, когда слушаешь в вашем исполнении «Среди долины ровныя...»! Высота чувств, сила духа, глубина православной веры передаётся вами и в лермонтовском «Выхожу один я на дорогу...». – Это один из самых моих любимых. Во всём промысел Божий. Когда поёшь: Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит...

– Какие яркие события тех лет вспоминаются вам? – В 1953 году на фестивале молодых вокалистов в Бухаресте получил звание лауреата. После окончания консерватории был приглашён в театр оперы и балета им. С. Кирова в Ленинграде. За два сезона спел партии Гремина из «Евгения Онегина», Варяжского гостя из «Садко» и множество других. Как человек русский, предпочитаю прежде всего русские партии. Мою судьбу во многом определило участие в (двухтысячном!) спектакле оперы Глинки «Иван Сусанин», в которой я спел ведущую партию – тогда меня пригласили в Большой театр. В 1956 году мне выпало состязаться с лучшими певцами из разных стран на Международном конкурсе им. Р. Шумана в Берлине. Два тура

чувствуешь благодарность Богу и судьбе за всё, что удалось увидеть прекрасного, совершить хорошего. Слава гениям нашей литературы и музыки, а ещё его величеству русскому языку! У меня громадный репертуар, включающий романсы, песни народные и современных композиторов. Почти всю жизнь пою с вдохновением, охотой и любовью Мусоргского и Глинку, Даргомыжского и Бородина, Римского-Корсакова и Рахманинова – наших великих композиторов, которые писали мелодии, необычайно

238

11 / 2012

Мытищинский альманах

В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…–

239

И в божьем храме бас звучит

Валентин Суховский

тонко чувствуя мощь и красоту слова. И у Свиридова музыка зиждется на слове. Многие знают и любят его божественно возвышенную «Метель», но у него есть и большое песенное наследие, которое мне посчастливилось донести до своих слушателей на концертах, в многочисленных записях, на пластинках. – А как судьба свела вас с Георгием Свиридовым? – На Всесоюзном конкурсе на лучшее исполнение произведений советских композиторов (1956 год) мы разделили первую премию с Георгом Отсом. Тогда же мы познакомились с молодым ещё композитором Георгием Свиридовым. С тех пор и подружились на всю жизнь. С ним вместе мы несколько пластинок выпустили, ведь он, как пианист, прекрасно играл. Помнится, ездили с ним в Барвиху к больному уже С. Маршаку, чтобы показать поэту цикл песен на слова Роберта Бёрнса в его переводах и некоторые песни на слова Есенина из циклов «Любовь» и «Братья-люди»; они глубоки по содержанию, христиански милосердны. Весь цикл свиридовский я пел на слова А. Блока, но особенно часто по заявкам слушателей давали по радио свиридовские шедевры на слова А. С. Пушкина: «Роняет лес багряный свой убор», «Зимняя дорога», «Подъезжая под Ижоры». У Свиридова нередко собирался цвет русской литературы: В. Распутин, В. Белов, В. Крупин... Встречался я у него и с А. Твардовским, пел ему песню «А смоленский – это я». Какая притягательная сила была у этого глубоко православного, с крестьянскими корнями самородка, продолжавшего классические традиции в музыке. Глубоко национальной музыке Свиридова покорялись сердца не только на родине: успешно проходили концерты в Лондоне, Париже и др. – То есть было множество поездок с концертами по разным странам. Предлагали ли остаться за рубежом? – Предлагали. Год я жил и работал в Италии, куда был послан для усовершенствования и стажировки в шестидесятые годы. Под конец пребывания, во время ужина в шикарном ресторане при знаменитом театре Ла Скала, мне говорят: «Сеньор Александро, не останетесь ли работать у нас в театре?». Потом нечто подобное повторилось и в Швеции, но я никогда не понимал тех, кто обрекает себя на добровольное изгнание. Всегда был и остаюсь патриотом России. Не представляю себе жизни без наших просторов, без прекрасных русских пейзажей, которые исцеляют, преображают, воодушевляют. Я ведь ещё занимался живописью: писал портреты, пейзажи и др. На Вятке мои земляки выстроили для меня на берегу дом поблизости от родного села. И вот уже тридцать лет, как я езжу туда. Летом живу там с женой и сыновьями, хожу на рыбалку, она для меня одновре240

Мытищинский альманах

менно отдых, общение с природой, свобода от суеты городской и шума. На природе, как и в храме, ближе к Богу. – А крестьянская тяга к земле сохранилась? – Да ещё какая! Люблю в земле покопаться. Здесь дача у меня близ Одинцова, в академическом посёлке. Сажаем там всякую зелень, овощи, цветы, одним словом – всё своё, своими руками посажено, обихожено, а потому и радостно. И в этом увлечении проявилась моя натура. В моём саду средь антоновки, белого налива, коричной, штрифеля есть одна удивительная яблонька. И надоумил же меня Господь принести из лесу дичок и привить в течение двух лет на неё пять разных сортов яблонь. Чудесно, когда сначала одни яблочки созревают и наливаются, потом другие... – Когда вы, Александр Филиппович, рассказывали о семье, о вятских корнях, о том, какие умельцы были отец и его братья, хотелось спросить, а не передалась ли и вам их тяга к ремеслу, их сноровка? – На даче я всё сам делаю. Работаю на всех станках: строгальном, пилильном, сверлильном. Инструменты разные у меня, столярные и плотницкие. Друзья ко мне приезжают, если что у кого с машиной не так: что-то надо отпилить, припаять, привернуть. Я помогаю им. Свою машину тоже стараюсь ремонтировать сам. Даже мотор не боюсь разбирать. Иногда, правда, после, когда его собираю, остаются «лишние» детали. Но всё равно работает! – Помнится, ремёсла уже при Хрущёве начали сворачивать. У меня на родине, например, закрыли гармонную и лыжную мастерские. На те же мельницы, тех же лошадей ополчились. А как бы сейчас всё это крестьянству пригодилось! Не говоря уже о церквах, которых немало снесли, закрыли, разрушили. – Но в целом искусство и культура всё же не стояли на месте, как мне кажется. – А что существенного было в дни последних гастролей, над чем работаете сейчас? – Мы с вами, помнится, участвовали в фестивале «Мы – славяне» в Ярославле. Там я пел романсы на стихи Ф. Тютчева. Люблю Ярославль и Углич за их прекрасные храмы и богатые культурные традиции. Люблю Переславль-Залесский – родину Александра Невского, нашего святого, он притягивает меня и как художника: там дивные пейзажи, старинные монастыри. Кстати, у меня в этом чудном городе прошла художественная 11 / 2012

241

И в божьем храме бас звучит

Валентин Суховский

выставка. После Ярославщины в Нижнем Новгороде пел Пимена, в Воронеже – Мельника. Во время последней поездки в Пермь сын Александр дирижировал в «Аиде», а я пел партию верховного жреца. Не так давно у меня вышел диск с молитвами и религиозными песнопениями. На днях записал диск, тридцатый по счёту, с популярными народными песнями и романсами Булахова, Гурилёва, Алябьева, Абазы. Всего 18 вещей, в том числе «Глухой неведомой тайгою», «По диким степям Забайкалья», «Вниз по матушке, по Волге», «Вниз по Волге-реке», «Жили двенадцать разбойников» и др. – Семья является и крепостью, и тылом. Кто с вами идёт по жизни рука об руку, и счастливы ли вы в семейном житии? – Жена моя, Наталья Николаевна Гуреева – профессор консерватории, заведующая кафедрой органной музыки. Вернувшись из Италии, я привёз программу старинной итальянской музыки и мне для её исполнения нужен был органист. А Наташа только что окончила консерваторию. Я спел концерт под её аккомпанемент, потом творческое единение переросло в любовь, мы поженились, и у нас родилось двое сыновей, которые наследуют два моих душевных влечения. Борис окончил Суриковский институт и стал хорошим художником. Александр после окончания консерватории стал дирижёром и руководит оркестром на ТВ-6. С его Большим симфоническим оркестром я нередко выступаю. Александра как дирижёра хорошо знают не только у нас в стране, но и в Америке, Англии, Италии. Я доволен, что у сыновей есть духовный стержень, отличающий православного, нравственно цельного и целеустремлённого человека. Они уже многого достигли, и я спокоен за их будущее.

В двадцати километрах от отчего Монина есть деревня Воробьи, где родилась моя мать. Одни вроде бы песни пели в этих местах, но сколько музыкальных вариаций, обогащённости мелодий, не говоря уж о словах. До чего же народ был талантлив! В каждой деревне свои творцы, свои богатства народной фантазии, свой кладезь творческого духа. А что касается семейного лада, обустроенности быта, то невольно вспоминается одно: сколько красивых душой и ликом, работящих, творчески одарённых встречал я на своём пути людей – и дом узорочьем украсят снаружи и изнутри, и в плотницком искусстве нет им равных: иная церковь или часовня, да та же изба – терем, сказка. А сколько в вятских, вологодских, архангельских деревнях рукодельниц, у которых половики – картинка, кружевные занавески ласкают взор, вышивкам позавидуешь! Зайдёшь в такой дом, побываешь в семье и захочется тебе с ещё большей энергией творить для этих людей. Живы ещё народные родники! А вообще я так думаю: кто прикоснулся к русской песенной культуре, тот как бы живой воды напился. И неспроста. В народе говорится: не стоит село без праведника. Рядом с дельным, совестливым, верующим, добрым душой человеком становится как-то уютнее, надёжнее, светлее. Беседу вёл Валентин Суховский

– Наше время называют смутным, сложным, переходным. Тревожна демографическая ситуация; многие серьёзные учёные говорят о вымирании нации, поскольку население России, особенно в русских областях, сокращается на миллион человек в год. Вас наверняка тревожит такое положение? – Многое меня тревожит, и демография, конечно, но более всего – духовно-нравственное состояние общества. Трудно живётся простому народу, но всё же и осмысленность, и одухотворённость, и радость возрождения налицо: не хлебом единым жив человек. У меня, как у православного человека, душа поёт, когда замечаю, как возвращаются колокола, когда слышу их перезвоны, вижу, как подновляются, а где и заново строятся храмы. Жизнь моя полна до краёв, и всё же кажется мне, что я ещё не выполнил всего, что предназначено судьбою, что вошло в меня с молоком матери. 242

Мытищинский альманах

11 / 2012

243

Моя встреча с Есениным

Культура

Кудри поэта – в золотистом свете берёзовом. И солнышко вдруг сразу разволновалось, загорелось и жарко-жарко ополоснуло берег и Оку июльской пронзительной синевою. Осень, а лето. Октябрь, а июль. И вышел навстречу мне Сергей Есенин. Голубая рубашка распахнута. Ладони вскинуты над сильными плечами. Крепкий, радостный и отважный. Домой он приехал, на холм над родною рекою поднялся. А я стою и про себя, помолясь благодарно Богу, читаю:

ВАЛЕНТИН СОРОКИН

МОЯ ВСТРЕЧА С ЕСЕНИНЫМ

Так хорошо тогда мне вспоминать Заросший пруд и хриплый звон ольхи, Что где-то у меня живут отец и мать, Которым наплевать на все мои стихи, Которым дорог я, как поле и как плоть, Как дождик, что весной взрыхляет зеленя. Они бы вилами пришли вас заколоть За каждый крик ваш, брошенный в меня.

О новом издании стихов поэта И, ласково приемля Речей невинных звук, Сошел Исус на землю С неколебимых рук. Сергей Есенин

ка серебрилась широким плёсом и ласково поглаживала крутой и холмистый берег, на котором сияла солнечными куполами возрождённая церковь, и звонкое осеннее утро катилось в рязанские зовущие дали. Тёплый вечер легонько поднимал и, покачивая над рекою, уносил с весёлых берёз стаи ликующих золотых листьев… И стоял я на берегу. Стоял на самом высоком холме над Окою. А листья кружились и летели, летели над моею головою. Рязань ты моя, голубоглазая и мудрая, нежная и приветливая! Родина ты моя, Россия моя святоликая, грешно тебя сравнивать с другими странами, нет тебе подобных краёв и просторов на древней, измученной войнами и ураганами планете. И прав тысячу раз мой любимый поэт – Сергей Есенин:

Но это – Константиново, Константиново, и – чудо: навстречу мне вышел Сергей Есенин. Приехал. Соскучился о родном селе. О ладонях мамы, о сёстрах, отце, друзьях, о плёсе, речном, серебристом, о клёнах, ивах, шумящей на ветру листве золотой и медленных вереницах журавлиных, тихо проплывающих над православными далями русскими.

Крепкий, красивый – непобедимый поэт России! Самый печальный и самый надёжный. Самый плачущий и самый поющий. Витязь, тоскующий об истине Христовой. Русский Христос, явленный Всевышним народу русскому, несущему Крест Божий через десятилетия и века, через битвы и страдания народу Христову, народу – витязю православному. Впечатления и думы, думы роились и цвели в душе моей, когда я двигался по страницам Есенинской книги, Есенинского творчества и Есенинской судьбы. Книга – прочитаешь, не отрываясь, день, неделю, и ты непременно соберёшься на берег Оки, выйдешь над серебристым плёсом на холм, и вдруг увидишь: тройка гривастых коней остановилась напротив удивительно-уютного крестьянского домика в Константиново, и тебе навстречу из кареты вышел поэт. Крепкий, радостный и отважный. Голубая рубашка распахнута, сердце поэта стучит, глаза плачут, он – дома, дома, у порога колыбели вчерашней. Русый мальчишка. Солдат. Воин и защитник слова и песни, былины и молитвы, креста и бессмертья России! Вот такую охватно-сосредоточенную книгу Сергея Есенина составил и выпустил в мир Игорь Янин, учёный, публицист, журналист, весьма решительный деятель культуры, сопредседатель Союза писателей России, а самое главное – земляк Сергея Есенина, неудержимый рязанец. Взял и вышел на творческую тропу великого поэта, и составил книгу так последовательно и чётко, что, прочитав её, ты в самом деле, как бы за поэтом, или же вместе с ним сквозь годы, время, эпоху, судьбу, дом, край, ты – почти он, сопереживая и дивясь, шагаешь.

244

11 / 2012

Дорога довольно хорошая, Приятная хладная звень. Луна золотою порошею Осыпала даль деревень. «Ну, вот оно, наше Радово, – Промолвил возница, – Здесь!»…

Мытищинский альманах

245

Моя встреча с Есениным

Валентин Сорокин

Вступление к книге – совершенно особый, самостоятельный, честный и мужественный разговор с тобою. Без надоевших заглядываний на списки и сведения открытий «гениальных» биографий поэта, вступление – национально смелое и правдивое признание Игоря Янина: Сергей Есенин – поэт, которому в двадцатом веке нет равных!.. Есенин – любимый поэт маршала Жукова. Игорь Янин не копается в склоках вокруг поэта. Игорь Янин не собирает оправдательных фактов против лжи вокруг Есенина. Янин так, ещё раз скажу, расположил, так составил – по годам, по месяцам, неделям, дням, всё великое, что нам оставил поэт, так расположил фотографии поэта и его друзей, близких, родных; и, перелистывая страницы, ты забываешь, что это – книга. Ты идёшь по жизни вместе с поэтом…

В Константиново На родине Есенина покой. Цветы пестреют, увядая тихо. И пламенем багрянцевым гречиха Разливно полыхает за рекой. На родине Есенина покой. И лишь не заглушить дорогу эту, Ведущую к великому поэту, Как жизни трассу и любви людской. На родине Есенина покой. И облака беспечно пролетают, Высокие, колышутся и тают, В долинах просветлённых за Окой.

Я посетил родимые места, Ту сельщину, Где жил мальчишкой, Где каланчой с березовою вышкой Взметнулась колокольня без креста.

На родине Есенина покой. Зачем же ива низко наклонилась – Уж не его ли памяти молилась; Откуда он, из вечности какой?

Как много изменилось там, В их бедном, неприглядном быте. Какое множество открытий За мною следовало по пятам. Отцовский дом Не мог я распознать: Приметный клен уж под окном не машет, И на крылечке не сидит уж мать, Кормя цыплят крупитчатою кашей.

На родине Есенина покой. И по-иному чувствуешь и дышишь. Земля моя крылатая, ты слышишь, Коснулись мы бессмертия рукой!..

Фотографии, снимки с картин художников – прекрасное и талантливое дополнение к миру стихов и поэм Есенина. Книга – не оторвёшься. Приник – как приворожился. Игорь Янин – настоящий рязанец, настоящий есенинец и патриот Рязани и России! Я не сомневаюсь: Игорь Янин, посещая родимый край, даря великое издание Есенинских произведений школам и вузам, храмам и музеям, не раз и не два мысленно, как наяву, встретился и поздоровался со своим земляком, крепким, отважным и красивым поэтом, Сергеем Есениным, великим поэтом земли русской!

За издание такой потрясающей книги – много плати, а труд той, почти библейский, никто не учитывает. Но иметь книгу в доме – здоровкаться и беседовать с поэтом. И названа книга замечательно – «Ваш Есенин»… Меня трудно удивить книгами Есенинскими, но эта книга – соловьиная песня, молитва и клятва над трагической тропой Христа. Игорь Янин – седой, опытный и зоркий человек сегодня. А любовь и верность родному краю, родному поэту он традиционно и щедро дарит с детства, с юности, с молодости и зрелости: жить заботами матери и отца, подвигами и славою дедов и прадедов – подвиг, завещанный нам, каждому из нас, да, самим Господом Богом. Есенин – любимый, заветный поэт Александра Проханова. Нарушающий этот завет платит потерей истины и отваги, талантливости и красоты. Защитники истины неодолимы! Рядом с Игорем Яниным – Ни-

246

11 / 2012

Мытищинский альманах

247

Моя встреча с Есениным

Валентин Сорокин

колай Скатов и Виктор Линник, Станислав Куняев и Борис Леонов, Владимир Гусев и Егор Исаев – много нас, не предающих авторитет вдохновения и слова. Ещё в 2000-м году, впервые издавая собрание сочинений Есенина в одном томе, Янин независимо и достоверно сказал: «Талант Есенина, произросший в глубинах народной жизни на срезе веков, самоутвердился как талант истинно русский. Яркой вспышкой беспредельной, вселенской любви осветил он Россию». И процитировал строфы Сергея Есенина: О Русь, малиновое поле И синь, упавшая в реку, Люблю до радости и боли Твою озерную тоску.

угробили великолепные областные и краевые издательства. У нас придушили голоса журналов и литературных газет. Тиражи их, по сравнению с былыми, смешны и мизерны. Да и содержание ангинно-горловое. Книжные магазины, библиотеки – под страхом распада. А тиражи книг и журналов, особенно тиражи поэтических сборников, позорно малы. Впечатление, будто тайно объявлена власть имущими запретною зоною вся Россия – для детей, взрослых и стариков: формировать безграмотных, бездуховных, безродинных и бесцельных дебилов… Школьники стоят в очереди за пивом, а ветераны вздрагивают от ежедневных добавок цены на хлеб, на лекарства, на курево и ЖКХ. Перестройка и модернизация. Ну и ну! Смело не того съела Акула проглотила Абрамовича, Дней пять назад, а всё тошнит и нонеча. Уж лучше б он на яхте иль на катере Умчался от неё к едрёной матери. Дай Бог ей боль в желудке пригасить И Голиковой к полдню закусить. Итог: Она, не избалованная барствами, Не женщина, а туесок с лекарствами!

Холодной скорби не измерить, Ты на туманном берегу. Но не любить тебя, не верить – Я научиться не могу.

Игорь Янин через годы и времена, через беды и радости несёт врачующий есенинский свет родному краю, России нашей родной, народам её, собирая цветастое творчество поэта в единый букет – золотистый, солнечный куст России, матери терпеливой нашей!.. Я – уралец. Но рязанская обитель – ладони моей мамы для меня. Сергей Есенин – Божий мученик ХХ века, посланный на землю Иисусом Христом творить молитву и песню, клятву и гимн. Сегодня не любить Есенина – предавать Россию и её народ! Сегодня не любить Есенина – предавать православный крест и воинскую доблесть! Первое издание – подарок есенинцам, а второе – награда им. Спасибо Игорю Янину. Рязанец неостановим. Игорь Янин благодарит Николая Скатова, учёных, деятелей культуры и коллективы неравнодушных, кто помогает ему издавать произведения наших классиков. Книги и книги-альбомы, великолепно изданные, Сергея Есенина, Александра Пушкина, Алексея Толстого, Николая Гумилёва, Ивана Бунина, Марины Цветаевой, Александра Блока, Михаила Лермонтова читаются в школах и монастырях, вузах и театрах. Свято-Иоанно-Богословский монастырь – душевная опора деятельности и вдохновения Игоря Янина. Салтыков-Щедрин, Чехов, Гоголь, книги их, великолепно составленные мудрым Николаем Скатовым, радостно встречает не только Рязань, но и вся Россия!.. У нас теперь не услышать с экрана народную песню, ее заменили общим гвалтом или непонятным, увы, сексбормотанием на сцене. У нас тихо 248

Мытищинский альманах

У нас то Горбачёв и Ельцин, то Гайдар и Чубайс виноваты, а где мы с вами, где? Честные русские поэты – непобедимы. Сажают их в тюрьму, а слово их летит и звенит над Россией. Расстреливают их, а голос их вырывается из смертельных подвалов и слышен в раскате грома и в стоне вьюги. Голос их – кровь и совесть каждого стучащего сердца, тоскующего о справедливости и красоте Вселенской жизни: не запретишь его и не спрячешь!..

11 / 2012

249

этюды о писателях

Дневник современника Аршак ТЕР-МАРКАРЬЯН

ЭТЮДЫ О ПИСАТЕЛЯХ человек-крест

столицу автомобилей Тольятти я приехал с группой московских литераторов – Светланой Василенко и Борисом Евсеевым. Писательская организация, как и во всех городах России, разделилась на два непримиримых лагеря. Но на приеме у мэра им волей-неволей пришлось быть вместе... Министр культуры области захотел услышать мое мнение и я, как представитель газеты «Литературная Россия», сказал: – Я с детства знаю песню «Есть на Волге утес, диким мохом оброс…». Это визитная карточка вашего города, которая известна всей стране. Власти города содержат хоккейную команду, игрокам платят миллионы долларов. Вряд ли они когда-либо станут чемпионами. Я думаю, что, если вам выделить определенную сумму, чтобы помочь дать стипендии пишущим, то возможно появление второй такой же знаменитой песни… Оговорюсь сразу, что глава города услышал мое пожелание и большинство получило все-таки прибавку. Уже после, на фуршете, ко мне подошел, раскрылив руки, будто его распяли на кресте, местный поэт и поблагодарил за выступление. Уезжая, я поинтересуюсь об этом человеке. Окажется, что уже более двадцати лет он после болезни позвоночника ходит, по-птичьи расправляя руки… Печально смотреть и знать, что он никогда не может взлететь.

Мой сын с большим удовольствием метал кремневые снаряды. Писательские внуки и дети, присмотревшись, дружно присоединились к нам. Я только спрашивал: «Откуда прибыл?». – Из Владивостока? Значит, ты – генерал Приморской армии… – А ты? – спросил любознательного черноволосого крепыша. – Из Москвы, – ответил, смущаясь, малыш. – Ты – генерал Центрального военного округа. Через несколько минут у меня были брянские, приволжские, уральские войска, которые построили крепости и стояли, набрав снаряды-кремни в ожидании команды «Огонь по батареям противника!». Едва я произносил эти слова, туча камней обрушивалась на построенные детьми сооружения. Когда последний бастион падал, наступала тишина. И я, отобрав красивые, округлые похожие на медали кремни, с удовольствием награждал, громко произнося фамилии, «за проявленное мужество и геройство в боях с врагами». Ребятки стояли по стойке смирно и явно гордились своими наградами. Недавно в библиотеке имени Некрасова на вечере, посвященном памяти поэта Олега Шестинского, ко мне подошел симпатичный молодой человек лет тридцати. – Здравствуйте, дядя Аршак! Наверное, вы меня не помните, я внук Сергея Орлова, с которым вы занимались военной игрой в Коктебеле. Чем занимается ваш сын Егор? – Он врач. А вы где работаете? – Окончил исторический факультет МГУ. Нынче я – депутат Московской городской думы. – Можно выпить с вами за великого деда – поэта Сергея Орлова, написавшего хрестоматийные бессмертные строки, которые знает наизусть вся Россия: «Его зарыли в шар земной…»? И мы, не видевшие друг друга четверть века, подняли рюмки… 23 января 2010 года

21 января 2010 года

СИЛА ИСКУССТВА

Я ежегодно отдыхал в Коктебеле со своей семьей. Жена на пляже что-либо вязала, а мы с четырехлетним сыном Егорушкой, накупавшись, сидели у берега и любовались морским прибоем. Чтобы не было скучно, я решил построить у линии воды кремневые башни и, отойдя на расстояние нескольких шагов, бросать камушками по этим строениям. Такая незамысловатая игра убивала двух зайцев – развивала меткость и ловкость рук.

Народный художник Юрий Боско поехал на родину, чтобы вздохнуть полной грудью полынный запах заволжских степей. Целый месяц колесил по оврагам и буеракам, чтобы написать дорогие ему места, по которым он стосковался, живя в столице. Уложив пейзажи в багажник, довольный, покатил в столицу. И вдруг на повороте увидел высокий обрывистый берег, юркую тропинку, сбегающую к могучим волнам Дона-батюшки, молодого пастушка, читающего книжку в тени вербы, и мирное стадо овец… Господи, почему я раньше не заметил это место? Вот что мне надо! – восклицал

250

11 / 2012

ВНУК ПОЭТА СЕРГЕЯ ОРЛОВА

Мытищинский альманах

251

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

живописец, но не затормозил, потому что через три дня начинались занятия в Архитектурном институте, где он преподавал. Тыщу верст он гнал своего железного коня и ругал себя, пока не остановился у двери мастерской. Разгрузив машину, выпил крепкого чая и вновь сел за руль. – Нет, такого уголка я могу больше не встретить! – уговаривал он себя и выехал на трассу. Через десять часов Юрий Боско остановился. Вставил в подрамник полотно и с вдохновением стал колдовать, размашисто, как дирижер, работая кистью… – Вот, дорогой Аршак, наш земной рай, о котором грезят городские жители! – горделиво улыбался, показывая новую работу. А я радовался, что сила искусства настолько велика, что властно заставляет творца совершать такие поступки! 24 января 2010 года

ОЦЕНКА ГРИГОРИЯ КОНОВАЛОВА В модной дубленке, с докторской бородкой с проседью и ухарски заломленной набок ондатровой шапке-ушанке известный саратовский писатель Григорий Иванович Коновалов приехал в Ростов-на-Дону вместе с московским поэтом Виктором Федоровичем Боковым, автором народных песен «Оренбургский пуховый платок», «На побывку едет молодой моряк», «Коля, Николаша», «Эх, снег-снежок», чтобы украсить своим посещением первый поэтический фестиваль «Донская литературная зима». Огромный Дворец строителей был переполнен. Люди стояли в проходах, чтобы лицезреть мастеров слова. Коновалов, видимо, по подсказке сверху, предоставил слово работнику отдела культуры обкома партии Николаю Скребову, который с завыванием начал читать длинное, гладкое, без единой душевной зацепки какое-то патриотическое стихотворение. Григорий Иванович, как степной коршун, нахохлился и по-командирски недовольно махнув рукой, громко в микрофон добавил: «Хватит! Виктор, выручай! Иначе люди от скуки помрут!». Такого еще в провинции никогда не было! Зал замер в ожидании. И Виктор Федорович, повязав на голову огромный носовой платок, неожиданно запел частушки. Народ подхватил, и полторы тысячи заголосили так, что закачались люстры. Потом подключился и я, прочитав стихотворение. Слушатели дружно зааплодировали и не отпускали со сцены. Пришлось подчиниться. Григорий Иванович радостно бросил в зал: «Это вот поэт. Настоящий». Руководитель писательской организации Александр Бахарев вмешался: «Не надо захваливать молодого парня. Похвала может вскружить голову!». 252

Мытищинский альманах

На что Григорий Коновалов резко среагировал: «Талантливого человека доброе слово согреет. Он и сейчас знает себе цену». Прошло несколько лет. Учась в Москве, я еще раз встречусь с Григорием Ивановичем. Он даже переночует в моей студенческой обители и до утра будет рассказывать, как в годы войны работал в аппарате товарища Сталина. А мудрость хрестоматийного классика я запомню навсегда. 29 января 2010 года

ДОЛГОЛЕТИЕ Я прилетел из Вешенской, где познакомился с генералом, который жил по соседству с великим писателем Михаилом Александровичем Шолоховым. Боевой военачальник был на пенсии и азартно занимался огородом. – Знаете, – объяснял мне хозяин помидорных грядок, – мы едим мертвые овощи. Ведь как только срываете живые плоды – сразу начинается процесс гниения. Так-то, дорогой товарищ журналист, кушайте только свежее. И я вспомнил, что петербургского губернатора царь снял с должности за то, что в столице продавали свежемороженое мясо! Вдумайтесь, сограждане, как беспокоились в 19 веке о здоровье нации. Я рассказал об этом случае поэту Борису Примерову, который долгое время жил в станице, и мой друг, ни на секунду не задумываясь, ответил: «Эх, Аршак, Аршак, ветреная голова, ты что, забыл, что ворон живет 300 лет, а питается падалью?» Оказывается, этот вопрос, над которым ученые безуспешно бьются много веков, так и не решен... И надо учиться долголетию у «братьев меньших». 29 января 2010 года

НИКОЛАЙ ОЗЕРОВ В ТБИЛИСИ В Тбилиси я приехал за мамой, которая задержалась у своей старшей сестры, с которой разлучилась 56 лет назад в Нагорном Карабахе, когда турецкие янычары вырезали всю семью. В живых остались три девочки. Три сиротиночки. Но их разбросала судьба по белу свету. Слава Богу, одна нашлась!.. Отец строго наказал: «Загостилась. Пусть возвращается скорее…». А сестры не отходили друг от друга. А я целыми днями шлялся: то по берегу Куры, слушая гортанную песню реки, то неожиданно попал на стадион, где проходили всесоюзные соревнования по теннису. Афиша у входа на корт гласила, что принимает участие пятнадцатикратный чемпион России Николай Озеров! Пропустить такое спортивное событие я, конечно, не мог. Ведь сам со школьной скамьи тренировался в клубе 11 / 2012

253

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

«Динамо» и имел первый разряд по гимнастике. А тут такая удача! Будет что рассказать моим ростовским друзьям. И я с удовольствием подносил Николаю Озерову улетающие с площадки мячи. Как сейчас помню улыбку будущего знаменитого комментатора и короткое спасибо, сказанное мне каждый раз, как я вручал ему желтый, тугой, похожий на перезрелый лимон снаряд. Только через полгода мама со мной уехала на Дон. С Николаем Озеровым я еще не раз встречусь в Москве на стадионах, когда буду постигать азы мастерства в Литинституте… 31 января 2010 года

СЕРНЫЕ БАНИ БУДАПЕШТА

адресами. Так что с Юрой Скопом мы не опозорились. И вечером он решил сводить меня в турецкие бани. Я отнекивался, мол, не подготовлен... – Аршак, ты не понимаешь отчего отказываешься! – настаивал мой товарищ, незаметно подводя к входу очистительного заведения. В кабинках сняли зимнюю одежду. Нам выдали мыло, полотенце, простыни… И мы шагнули в огромный овальный зал, где располагались бассейны с разной температурой воды. Посидев в самой теплой, мы переходили в другой – более горячей. После каждого погружения я с удовольствием пил благородное пиво. Такой ритуал продолжался часа три. Мы блаженствовали. Честное слово, уходить не хотелось. Скоп торопился в Германию, и, когда я его проводил, раз в день обязательно посещал серные бани. Через годы говорю: – Дорогой Юра, спасибо тебе за этот земной рай!

С известным прозаиком, другом Василия Шукшина, Юрием Скопом мы прилетели в Будапешт рано утром, где нас в аэропорту встретил молодой работник – атташе по культуре и сразу пригласил в наше Посольство, в котором работал когда-то генсек Юрий Андропов. Он честно сказал, что неспокойно сегодня в республике и властители дум, писатели, на очередной съезд которых мы прибыли, могут, если им не понравится выступление, захлопать или затопать оратора. – Постарайтесь не допустить этого. Говорите правду. Они знают о нас почти все. С этим напутствием мы заехали в гостиницу. Переоделись и на машине посла вовремя попали на важное мероприятие. Прикрепленный ко мне переводчик Адам, как мог, пересказывал эмоциональную речь Дюла Феккети – руководителя венгерских «инженеров человеческих душ», прибывшего на собрание из Рима, где он читал лекции по литературе студентам. Было заметно, как другие мастера художественного слова критиковали или хвалили. Тогда зал затыкал рот бурным рукоплесканием… Речь мою венгерские товарищи встретили гробовым молчанием. В конце февраля в Будапеште уже были заметно приближение весны. Красивые молодые девушки и юноши с упоением катались на роликовых коньках. На деревьях набухали почки. И я, зная, что по-венгерски площадь называется Тер, решил снять напряженность: – Уважаемые коллеги! Я благодарю вас, что в честь моего приезда вы переименовали площади в столице в начальные буквы моей фамилии. Надеюсь, что следующим посещением станет бессмертной и вторая половина… – Далее я говорил о переводах, где ведущую роль захватили люди только одной национальности. И не подпускают близко других, порой выдавая средних авторов за достояние культуры другой страны. Честное выступление тронуло сердца венгерских деятелей литературы. После мы тесно пообщались за рюмочкой ароматной пялицы и обменялись

Они мне казались небожителями. Их портреты можно было видеть на плакатах, когда ходили на демонстрации, на газетных полосах и в цвете на страницах журнала «Огонек». А тут нужно делать интервью для еженедельника «Литературная Россия». Я прилетел во Владикавказ и встретился с бывшим членом Политбюро компартии, ныне президентом Северной Осетии (Алании) Александром Сергеевичем Дзасоховым. Три часа беседовали в его кабинете, откуда были видна заснеженная вершина Столовой горы. На мои «каверзные» вопросы Александр Сергеевич отвечал четко, со знанием дела в любой области. Чувствовалась комсомольская хватка. На прощанье он обронил фразу: – У осетин считается образованным человеком тот, кто знает наизусть поэму А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Вот какую интеллектуальную высоту осваивают наши горцы! Талантливый руководитель запоминает людей, окружающих его. Конечно, было приятно, что губернатор Кемеровской области, когда я опубликовал статейку о нем, по большим праздникам всегда присылал правительственные телеграммы в мой адрес. Через два года после трагедии в Беслане в Совете Федерации неожиданно столкнулся в коридоре, когда ожидал помощника председателя Сергея Михайловича Миронова, Владимира Еременко, с А.С. Дзасоховым. – А, земляк! – как старому знакомому, обрадовался встрече со мной и даже легко обнял за плечи. – Заходите, пожалуйста, поговорим.

254

11 / 2012

Мытищинский альманах

1 февраля 2010 года

ЧЛЕНЫ ПОЛИТБЮРО

255

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

Честное слово, приятно было, что опытный, большой политик не забыл обо мне. Со вторым членом Политбюро я познакомился в «скворечне» – небольшом офисе моего товарища, фронтовика Сергея Александровича Кулова, напротив метро Водный стадион. Я зашел в кабинет и поздоровался, протянув руку старшему по возрасту, а потом уже обратился к совершенно лысому, в дорогом костюме, уверенно сидящему в кресле человеку. – Не узнаете? – спросил Кулов. – Как же, это Шенин?! – вдруг осенило меня. И я вслух произнес известную фамилию по украинской мове мягко и мелодично. – Шенин! – твердо подчеркнул незнакомец. – Шенин! – повторил и примирительно улыбнулся. Потом я несколько раз встречусь с этим замечательным человеком, политическая биография которого началась от строительного бригадира до олимпийских вершин власти – члена Политбюро. Жаль, что неожиданная смерть Олега Семеновича лишила меня возможности узнать от первого лица отношения и быт последних кремлевских вождей. 2 февраля 2010 года

В СОВЕТЕ ФЕДЕРАЦИИ Помощником третьего лица государства Владимиром Еременко я был приглашен в кабинет С.М. Миронова. На этом совещании я увидел цвет российской литературы – Героев Соцтруда Сергея Михалкова, Юрия Бондарева, Михаила Алексеева, Егора Исаева, лауреатов Госпремий СССР и России Константина Ваншенкина, Валентина Сорокина… Речь шла о подготовке празднования 60-летия со дня Победы. После краткого выступления главы Совета Федерации слово взял фронтовик Юрий Бондарев, который, как всегда, витиевато долго и непонятно говорил о надвигающимся празднике, затем коротко и эмоционально произнес свою мысль автор песни «Я люблю тебя, жизнь!», которая сводилась к тому, что опять наградят очередной юбилейной медалью, а надо что-то другое придумать… (А почему бы самому не предложить это что-то?!) Совершенно разочаровало выступление моего учителя Егора Исаева, который подробно рассказал о своей встрече с президентом Владимиром Путиным в Рязани, где, по его словам, он прочитал стихотворение, и Владимир Владимирович долго молчал, а потом пожал руку. Исаев тут же чеканным голосом воспроизвел проходные стихи о седых ветеранах. Наверное, не стоит пересказывать каждого, кто выступил. Но, на мой взгляд, государственными прозвучали слова Сергея Владимировича Михалкова, которому 256

Мытищинский альманах

в эти дни исполнилось 93 года. Цитирую по памяти: «Зимой сорок первого года, когда фашисты стояли под Москвой, раздался телефонный звонок. И я услышал знакомый голос: «Сергей Владимирович, как вы считаете, что надо сейчас сделать нам, коммунистам, чтобы поднять дух москвичей?...» Я ответил: «Иосиф Виссарионович, мне кажется, хорошо было бы напечатать стихи о нашей Родине, чтобы каждый человек, ознакомившись с ними, шел смело на бой, презирая смерть!». И еще просьба к вам, Сергей Михайлович: передайте президенту и главе Думы, что государство должно взять под свое крыло писателей, актеров и художников, влачащих сегодня жалкое существование. Совещание на высшем уровне закончилось. Обидно, что люди искусства до сих пор не имеют статуса в нашей стране! 21 февраля 2010 года

ПРОВОДЫ БОРИСА КУЛИКОВА Донской поэт Борис Куликов, переночевав у меня в общаге, похмелился и попросил проводить на Казанский вокзал, где нас ожидал знаменитый живописец Илья Глазунов, который рисовал портрет певца казачества Бориса. Куликов шел по перрону размашисто, держа в одной руке желтый потертый портфель, в другой – огромную громыхающую авоську с бутылочным пивом. Мы с Ильей, чуть отстав, замыкали шествие. Неожиданно среди провожающих я заприметил красивую девушку, которая по-деревенски повязала на голове оренбургский пуховый платок... – Илья, эта молодка как будто сошла с твоих полотен, чтобы проводить Бориса на тихий Дон! Известный художник враз оценил мимолетную встречу и смело подошел к дивчине. Боря Куликов, уже подойдя к вагону, распахнув пальто, чтобы достать билет, обнаружил, что потерял депутатский значок, стал волноваться. – Аршуня, не ведаю, куда улетучился знак? Пока мы с Борисом искали и, к радости, нашли, Илья Глазунов исчез из поля зрения. – Ее мы теперь увидим с тобой на картинах Ильи, дорогой Аршак! – сказал на прощанье Борис Куликов, озорно подкручивая усы. Прошли годы. Пошел слушок, что жена Глазунова выпрыгнула из окна шестого этажа. Недавно я звонил Илье Григорьевичу: он сильно болеет. Выписался из больницы. Может быть, это была та девушка, с которой познакомился живописец в тот день? 21 февраля 2010 года 11 / 2012

257

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

ГАБРОВСКИЙ КАРЛИК После ночной трапезы в Плевене с моим болгарским другом Хинко Георгиевым заехали в столицу смеха – знаменитый на Балканах город Габрово, едва солнечные лучи коснулись снежных вершин. Когда зашли в кабинет главного редактора, который важно восседал в кресле, как на троне, мне захотелось выпить свежей водички. Графин зазывно стоял на столе и я, поприветствовав хозяина, налил стакан родниковой влаги и залпом опрокинул. О Господи! Это была не вода, а сливовый напиток градусов семьдесят! Меня сразу перекосило! И, чтобы не опозориться перед высоким журналистским начальником, сразу начал искать место, где можно было бы освободиться от обжигающего гортань крепкого горячительного. И, распахнув дверь кабинета, ладонью прикрывая рот, я побежал по длинному коридору и по трафаретке нашел туалет. Конечно, редактор догадался, куда я так стремительно исчез, и, когда вернулся облегченный, то встал с царственного места. А я, увидев, что он мне по пояс, даже расправил плечи и выглядел богатырем! Этот эпизод заметили болгары и уже потом, когда вернулись в гостиницу, долго-долго смеялись... Хоть один раз в жизни я почувствовал себя большим и высоким… 21 февраля 2010 года

ПОДМЕТНЫЕ ПИСЬМА

Но через четверть века этот же стихоплет вновь дал о себе знать, написав «телегу» и какое-то четверостишье, по его разумению, обижающее меня. Я по горячим следам ответил, но не отправил адресату, хотя в этот раз он не стал прятаться за псевдонимом… «Бог ему судья!» – решил я. Но как можно с такой ненавистью жить на земле? 21 февраля 2010 года

КОЛОБОК Он просто вкатывался на пятый этаж коридора еженедельника «Литературная Россия», семеня короткими ножками с приклеенной улыбкой на округлом лице, с жиденькой бородкой, и становился похожим на сказочного колобка, только что вырвавшегося из паутины: значит, сей человечек принес порцию информации о Союзе писателей. Кстати, я всегда отмечал на редколлегии его профессиональную работу. После смерти главного редактора Эрнста Ивановича Сафонова новый руководитель газеты взял его в первые замы. Таких трудоголиков я видел в Ростове-на-Дону – сегодня хочу вспомнить навсегда забытого журналиста – морячка Ивана Брюховецкого, который мог в течение получаса накатать целую полосу на любую тему! Виртуоз, одним словом! Ему все завидовали. Московский «колобок» мог дать фору. Он собирал всякие словари, справочники и слыл специалистом по северной теме. И эта была сущая правда. И никто не собирался свергнуть его с пьедестала журналистики, хотя в его фамилии была заложена звериная озлобленность! А с виду добродушный, мягкий, почти Пьер Безухов из романа «Война и мир». Но одна странность выдавала: все женщины почему-то не обращали на него никакого внимания и при упоминании имени откровенно кривились. Сотрудники не сближались. Скорее, сторонились, когда прочитали в «Литгазете» статью, что он трансвестит! Такой позор на всю Россию и зарубежные страны вряд ли кто смог бы выдержать, но… он не застрелился, а наоборот, расправлялся с неугодными ему литераторами по-женски жестоко и коварно на страницах своего издания. Идут годы, и никто пока не может остановить литературного «киллера».

Когда-то этот похожий на человека пиит с армянской фамилией, опубликовавший в столичном журнале несколько стихотворений, от которых веяло за версту литературщиной, подошел ко мне и, опершись на отполированную палку, по-змеиному прошипел: «У твоего друга Бориса Примерова (имя этого поэта гремело на всю страну!) строки сырые и неуклюжие, как грязь из-под ногтей!». У Бори действительно обе руки плохо двигались и он не мог держать карандаш, поэтому не писал, а рисовал на бумаге каракули, в которых нельзя было разобраться. И эта фраза настолько оскорбила, что я выпалил: «Да ты посмотри на себя!». Я тоже перегнул палку. Ведь передо мной, согнувшись, стояла почти копия зловещего Мефистофеля. Именно с этого дня и начались подметные письма на имя редактора областной газеты, в которой я работал, мол, почему человек кавказской национальности занимается русской литературой, и попытки доказывать, что я совершенно необразованный литератор. Слава Богу, я покинул город, где сделал первые шаги, где окончил школу…

О женах поэтов ходят легенды! Одни с удовольствием рассказывают об изменах, другие о женщинах властных – такая на горе попалась Николаю Рубцову. Она – поэтесса из Воронежа – даже написала в стихах: «Я пере-

258

11 / 2012

Мытищинский альманах

23 февраля 2010 года

ЖЕНА ПОЭТА

259

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

путаю все карты твоей блистательной судьбы!». И задушила тихого лирика! А вот моя литинститутовская сокурсница, тоже сочинительница, наоборот, довела до того, что мой друг Борис Примеров сам влез в петлю в сарае на Переделкинской даче. Зато вторая половина питерского поэта Александра Зайцева, который переехал в Северную Пальмиру из Бишкека, работала на заводе библиотекарем и знала цену поэтическому слову! Кому понравится, если мой приятель уходит на дежурство, в 75 лет сторожит какую-то фирму, чтобы насобирать денег на издание книг?! Его жена – симпатяга Зоя, похожая на щебечущую весеннюю синичку, хлопочет на кухне у плиты и каждый раз повторяет, как молитву: «Аршак Арсенович, вы понимаете, мой муж – поэт! Я счастлива, что живу с таким удивительным человеком!»... И когда я произносил тост в честь юбилея своего друга, то сказал, что хорошо бы всем поэтам иметь таких жен, как Зоя!... 25 февраля 2010 года

ЖУРАВЛИНОЕ ПЕРО До сих пор помню великолепные строки стихов Анатолия Поперечного из первой книжки «Полнолунье», вышедшей в Ленинграде: О сентябрь! Дубрав молчанье, Тихокрыл и тонкобров, Оброни мне на прощанье Журавлиное перо…

Я уверен, что поэт нашел заветное перо и его поэтические произведения настоялись на дурманящих степных запахах полыни и чабреца, где дороги перехлестнулись, как патронташи на груди воина, где ему «навстречу Анна белым лебедем плывет»! Живут во мне эти обрывки строф и строк уже полвека. С Анатолием я часто встречался в ЦДЛ, всегда с Владимиром Цыбиным, который благосклонно относился ко мне, опубликовав мое стихотворение в журнале «Молодая гвардия», где он работал еще в 1961 году. И я видел огромное уважение Поперечного к поэзии Владимира Цыбина, имя которого гремело по всей стране. Частенько мы в нижнем буфете или знаменитом Пестром зале пили не только чай. Когда я переехал в Москву, столкнулся с Анатолием, который пригласил на творческий вечер в Театр эстрады. Я пришел с женой, и неожиданно в первом отделении прозвучали стихи, посвященные мне. Это был большой подарок! Но во втором отделении прозвучала песня «В Ростов-на-Дону», и тоже в честь меня! Честное слово, в этот день я был на седьмом небе от счастья. Не забыл друг моего отношения к нему! 260

Мытищинский альманах

В последний раз мы встретились с Анатолием Поперечным в ресторане «Пекин», куда меня пригласил композитор Иванов, о котором я написал в еженедельнике «Литературная Россия» статью. Прощаясь, Анатолий обнял меня, сказав: «Дорогой Аршак, через полгода у меня будет юбилейный вечер в Кремлевском зале. Я тебя обязательно приглашу!». Но в столичной суете, видимо, подзабыл. Это ничего, ведь песни своего друга я часто слышу – то по радио, то по телеку! И подпеваю, золотая душа, Анатолий! 27 февраля 2010 года

ЛИТЕРАТУРНАЯ РОКИРОВКА Эту писательскую семейку, Еременко, знала вся страна. Отец работал в ЦК партии, но безупречной службой заслужил, чтобы ему дали самостоятельную работу – самое крупное издательство в мире «Советский писатель», где прославился тем, что сам с собой заключал договоры на издание романов, которые он сочинял бессонными ночами. Ушлые недоброжелатели не позволили ему сидеть в теплом кресле и с треском и едкими фельетонами (еще в советские времена!) он оттуда вылетел! За эти годы успел воспитать сына – тоже Владимира, написавшего пару книжек и ставшего членом Союза писателей. Пошел, как говорится, по стопам отца! Ничего плохого сказать о нем нельзя. Красивый и способный журналист, не более того. Его карьера пошла в гору сразу, как началась перестройка. И шел, как таран, сокрушая на своем пути, всех и вся. И добился – стал главным редактором еженедельника, в котором трудился и я. Лет десять стоял у руля знаменитой газеты. И вдруг – крутой поворот: стал помощником у третьего лица в государстве. Многие по углам шептались, мол, папа бежал с ответственной работы в писатели, а сынок – наоборот, из писателей в чиновники. Странная, как в шахматах, произошла рокировка! 4 марта 2010 года

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС Сколько переговорено на эту тему! Великий Федор Достоевский написал с таким названием целую работу. Да и многие русские писатели высказывались, где вскользь, а где напрямую – культурный Антон Чехов, шумный Сергей Есенин, точный в определениях Гоголь и тактичный Вересаев. И сегодня на кухнях в приватных беседах слышится: «Захватили телевидение, медицину, театр, кино, литературу, политику, живопись, музыку ОНИ». Только 11 / 2012

261

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

в спорте, кажется, стесняются, но простите, пожалуйста, вспомнил: в шахматах тоже главенствуют! Продыха нет! Куда деваться простому человеку, неведомо! Когда я заикнулся на эту тему, большой русский поэт Владимир Цыбин дал точную формулировку: «Эх, Аршак, Аршак, вдумайся: среди них же нет рабочих и крестьян. Поэтому у этой нации высокий средний уровень!» Это самое точное определение, с которым я безоговорочно согласился. 5 марта 2010 года

ПОРТРЕТ СТАЛИНА Вождь всех народов в своей биографии «забыл» написать, какой он национальности... По сей день грузины стесняются отказываться от своего великого земляка. А соседи, осетины, молчаливо соглашаются без намеков, что отец Кобы был осетином! Даже сохранили небольшой бронзовый бюст на выезде из ущелья. Споры, возможно, окончатся. Уже откровенно пишут поэты: Здесь, в двух шагах от Спасской башни, «трели» Курантов. Он запомнил их давно! Как вы могли, хвастливые картвелы, В чужой стране оставить одного? Молчите нагло. Безобразно лжете, Вбивая между горцев черный клин!.. Так если вы его не признаете, То, значит, он соседей храбрых сын?

Все-таки есть разница, по большому счету. Я прилетел во Владикавказ по командировке еженедельника «Литературная Россия», чтобы сделать интервью с председателем правительства Республики Северной Осетии (Алании) Таймуразом Мамсуровым. В дни на Кавказе было неспокойно. То взрывают нефтепроводы, то убивают чиновников высшего ранга… И редакция пожелала донести российскому читателю суть происходящего из первых уст. В аэропорту меня встретил помощник Мамсурова, бывший редактор молодежной газеты Валерий Рязанцев. – Давайте сразу, как устроитесь в гостинице, встретимся с ним. Кстати, у него сегодня плотный график. Я дал согласие и сказал, что мне потребуется всего полчаса, так как положение в республике мне знакомо – Вот и хорошо, Аршак Арсенович, – продолжал напутствовать Рязанцев. – Только, когда будете уходить из кабинета, обязательно посмотрите, какая работа висит налево у двери. 262

Мытищинский альманах

Добрых полтора часа продолжался наш разговор с Таймуразом Мамсуровым. Мы даже вспомнили товарищей по школе ЦК комсомола, где он когда-то учился. И после окончания беседы я, уходя, не забыл посмотреть и... увидел портрет товарища Сталина! Не ведал тогда, что ровно через неделю бандиты захватят бесланскую школу, где погибнут 335 невинных детей и 13 омоновцев. Эта трагедия отзовется болью по всей России. Недавно я вновь побывал в Осетии, уже с делегацией московских писателей. Познакомился с президентом Южной Осетии Эдуардом Кокойты в Цхинвали и, на правах старого знакомого, обменялся мнением с Мамсуровым, который меня узнал через четыре года. 27 марта 2010 года

ПРИМИРЕНИЕ Донской поэт Борис Примеров, единственный среди москвичей (он тогда еще жил в общежитии на Добролюбова, после окончания Литинститута, с женой, тоже студенткой нашего знаменитого вуза), поехал на похороны Николая Рубцова в Вологду в холодный январь 1971 года. Уже в те времена шло негласное соперничество между Юрой Кузнецовым, Николаем Рубцовым и Борисом Примеровым. Предложил поехать и мне, но я должен был лететь на родину. Через несколько дней Борис вернулся мрачный, бродил, прихрамывая, по темным коридорам, тычась в закрытые двери, боясь помешать мне готовиться к зачетам. Но, видимо, настолько потрясла смерть Коли, что он без стука плечом распахнул шаткую дверь и ввалился в комнату со словами: – Эх, Аршак, Аршак, жаль, что с нами никогда не будет Николки. Мне так стыдно, что написал, честное слово, не со злобы строки: «А Колю я Рубцова не любил за холод чувств и хилость отношений, за то, что не имел он мощных крыл, а ползал у подошв стихотворений»... – и, сузив посеревшие степные глаза, с болью произнес: – Что делить нам? Всем хватит места на Парнасе! И, не дожидаясь ответа, ушел, даже не оглядываясь… 13 марта 2010 года

ТАК И НЕ ВСТРЕТИЛИСЬ Его имя время несправедливо предало забвению! А я прекрасно помню спокойное красивое лицо талантливейшего русского поэта Виктора Яковченко, который пару лет жил в славном граде Ростове, куда его забросила судьба с шахтерских окраин Донбасса. 11 / 2012

263

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

Перед отъездом в Москву на учебу в Литинститут он пригласил в гости в сарай, где он обитал, и сидел на раскладушке одетый в потертый солдатский бушлат. Было по-осеннему омерзительно холодно и Виктор, сняв брезентовые рукавицы, протянул (в ту пору это был царский подарок!) сборник стихов Бориса Пастернака «Сестра моя – жизнь»... – Дорогой Аршак, это тебе, на память. До встречи в Москве! Я тогда месил грязь в геологической разведке, и писал ему открытки с разных концов страны. Однажды даже посетил его в общаге, где вместе с Николаем Рубцовым и моим земляком Борисом Примеровым устроили скромные посиделки и под холодец пили дешёвое вино «Три семерки». Виктор в ту пору стал знаменитым, у него вышла книга «Спелица», где было стихотворение, посвященное мне. Так случилось, что именно это произведение на страницах газеты «Правда» раскритиковал в своей установочной статье, как русофильское, главный идеолог Кремля Александр Яковлев – подручный Горбачева. Это была литературная смерть поэта!.. Его перестали печатать и он после окончания Литинститута снимал с красавицей-женой ветхий домик гдето в Калужской области... Через много лет, когда я уже работал в еженедельнике «ЛитРоссия», раздался телефонный звонок»: «Аршак, давай встретимся». До сих пор ругаю себя за опоздание. Но ранние стихи моего друга звучат в душе:

ЧИТАТЕЛЬСКАЯ ПАМЯТЬ Я уже давно убедился, что те стихи, которые нравятся мне, не всегда по душе читателям. После выступления на Есенинском празднике, где нас, москвичей, внимательно слушали многотысячные зрители в селе Константиново, на высоком яру, у голубой петли берега Оки ко мне подошел молодой человек. – Дорогой Аршак Тер-Маркарьян, почему вы не прочитали свое стихотворение: В моем сердце Москва вся уместится, Двадцать два – золотая пора! Ночь серебряным обушком месяца Выдает рассвет на гора!

– Откуда вы знаете это произведение? – Как же! Вы его прочитали у нас в Пензе на Лермонтовском фестивале ровно двадцать лет назад! – улыбаясь, ответил и протянул журнал. – Это вам на память. Здесь опубликованы мои стихотворения... Благодаря вам я стал заниматься сочинительством! Я пожал ему руку. Слава Богу, его творения меня не разочаровали!..

МУЗЕЙНОЕ ФОТО

Грустью высушенные башмаки, Стоят задумчиво башмаки В чердачных потемках ждут владельца: Ну, где он, куда он делся? Ах, вы помните: жадно, всласть, Меднозубые рты раскрывая по-рыбьи, Вы хлебали походную грязь Из глубоких болотных рытвин. Вас окутывал едкий газ, Въедались в бока осколки И в железное сердце носившего вас Боль входила, как суровая нитка В ушко иголки. 12 марта 2011 года

Живешь и не знаешь, где ты можешь оставить след. Небольшой писательской группой посетили скромный музей русского поэта Вячеслава Богданова, который родился в селе Мордово Тамбовской области. Осматривали достопримечательности: книги, журналы, газеты, собранные замечательным человеком, свято берегущим память, двоюродным братом Вячеслава – Виктором Сошиным. Всматриваясь в знакомые лица на фотографиях – верного друга, уральца, зажигательного поэта Валентина Сорокина, донского певца Бориса Примерова, классика отечественной литературы Петра Проскурина, моего дорогого учителя Егора Исаева, вологодского соловья Николая Рубцова, случайно узрел на портрете себя, каким я был в стенах общежития Литинститута, где мы со Славой целую ночь, словно согревая друг друга, читали стихи холодной зимой 1973 года. Вот не думал, что буду гостить у него на родине и увижу себя, молодого-молодого..... 13 марта 2011 года

264

Мытищинский альманах

11 / 2012

265

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

НЛО В ТАМБОВЕ После вручения премии имени Вячеслава Богданова «Светунец» мы, поэты Валентин Сорокин, Владимир Фомичев, публицист Виктор Сошин и редактор газеты «Московский литератор» Иван Голубничий решили прогуляться по вечернему Тамбову. Минуя старинный парк, уже тронутый прощальной октябрьской позолотой, вышли на мостик, перекинутый через медленные воды реки Цны, чтобы полюбоваться огнями города и почти затухающим мартеновским закатом. Уже выступили яркие, словно пробитые компостером, звезды. И неожиданно я обратил внимание на небо, где розовым пятнышком, лавируя среди холодных светил, образовался пульсирующий овал, который метался по синему бархату почерневшего неба, как бильярдный шарик. Туда-сюда, то описывал полукруги, то взмывал вверх, то опускаясь до горизонта, прочерчивал замысловатые треугольники. – Ребята, НЛО!.. – испуганно закричал я, чтобы мои товарищи обратили внимание. Иван Голубничий сразу заметил неземной объект и, как подобает бесстрашному поэту, протянул руки к небу: – Давай, НЛО, забери нас к себе! Я перепугался: – Не надо звать, Иван, иначе они, прочитав наши мысли, и правда «услышат» и навсегда унесут в космические просторы!.. Мы все замерли. НЛО долго вытворяло такие виражи, какие неподвластны современным летательным аппаратам, а затем растворилось. Очевидцами были мои совершенно трезвые коллеги!..

«Светунец» талантливым поэтам и прозаикам, а у входа в музей посетителей приветствует бронзовый бюст Вячеслава Богданова. Где он брал силы и средства, одному Богу известно, но любовь к брату очевидна!.. 4 января

ЛЕСНАЯ ДЕВУШКА Мы возвращались из села Константиново – родины великого русского поэта Сергея Есенина – небольшой группой известных московских литераторов. На заднем сидении рядом со мной оказалась девушка. Первокурсница Литинститута. Она прекрасно выступила перед многотысячной аудиторией, выделяясь не только своей юной статью, но и искренними стихами. Выпив на дорожку «фронтовые», я присмотрелся и обомлел: где же я видел незнакомку? Наконец, вспомнил, что в четвертом классе, в школьной тетрадке нарисовал портрет будущей невесты. Она была на нее похожа, как две капли воды. – Да, – подумал я, – такие совпадения бывают раз в жизни! Разговорились. Девушка поступила в знаменитый вуз из Смоленской глубинки, можно сказать, лесной строжки, где всего-навсего три ветхих домика. В школу-интернат ходила за пятнадцать верст. Смоленщина овеяна не только партизанской славой, но и славой классиков русской литературы – Исаковского, Твардовского, Соколова-Микитова... Писать начала с семи лет. И некому было помочь самобытному дарованию!.. Но мир не без добрых людей и, благодаря знакомству с поэтом Владимиром Фомичевым, она все-таки нашла свою тропинку в большую поэзию.

ЛЮБОВЬ БРАТА

Ветры за деревней сине-синие Журавлей в далекий путь манят... Господи, какая ты красивая – Сердце замирает у меня! Нас с тобой еще не оболгали. Отправляйся, девочка, в полет! Галочка, Галина... Слышишь, Галя, Может, наше слово не умрет!.. Вечное, как русская природа. Жизнь начнется с чистого листа, И живет, и здравствует в народе, Словно поцелуй из уст в уста!

Укоренилась легенда о крепкой кавказкой дружбе, где джигиты стоят друг за друга горой. Но в наши трудные времена, когда внезапно рухнули традиции и мораль, к сожалению, об этом человеческом качестве стали забывать! Поэтому мне хочется поведать об удивительной любви двоюродного брата известного русского поэта Вячеслава Богданова, с которым я учился в Литинституте в начале 80-х годов, рыжеволосого, как месяц август и по-уральски щедрого Виктора Михайловича Сошина, живущего ныне в городе Мытищи. Всевышний щедро наградил его талантами. Он прекрасно поёт, отлично владеет пером, умный политик, замечательно организует литературные мероприятия на родине своего брата, которые благодаря ему проходят ежегодно в селе Мордово Тамбовской области, где вручаются премии 266

Мытищинский альманах

11 / 2012

267

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

Я удивился, когда узнал, что она, живя у своей тети Ирины Александровны, каждый день, возвращаясь с занятий, поднимается пешком на шестнадцатый этаж! – Зачем, Галя, ты это делаешь? Лифта боишься, что ли? – Нет! – ответила. – Я привыкла бродить по лесу... Поэтому я молюсь, чтобы у лесной девушки в столице нашей родины все получилось. Боже, помоги хорошему человеку!.. 14 марта 2011 года

АВТОГРАФ Я никогда не собирал автографы. Общался с великими и выдающимися писателями, но скромничал – не просил... Бережно храню с добрым напутствием тома Михаила Шолохова, моих дорогих учителей – Анатолия Калинина, народного поэта Виктора Бокова, побратимов – двух Борисов – Куликова и Примерова, знаменитого словотворца и философа Владимира Цыбина и многих других мастеров отечественной литературы. Усталый, я шел домой из «Литературной России». Около метро «Цветной бульвар» буквально столкнулся с поэтом, бывшим главным редактором журнала «Наш современник» Сергеем Викуловым. Умница, замечательный человек, он еще мог долго служить, но уступил вовремя дорогу молодому и талантливому поэту и публицисту Станиславу Куняеву. И правильно поступил! Журнал стал лучшим в России!.. Цепким взглядом Сергей Викулов остановил меня. – Аршак, это вам на память! – и протянул сборник стихов в твердом переплете. Уже в электричке я прочитаю напутствие старого поэта. И сердце дрогнет!.. Ведь он как будто чувствовал, и подарил последнюю свою книгу ровно за месяц до ухода в вечность!.. 24 марта 2011 года

НОЧЬ В КАРАБАХЕ Плотные громовые залпы минометов со стороны неприступной Шуши, обстрелявшие змеистую дорогу, ведущую в Степанакерт, заставили укрыться от жалящих осколков под колеса автомобиля «Нива». От бессилия я сжимал ключи от московской квартиры. «Господи, так бездарно погибнуть без оружия!» – подумал, прижимаясь к лысым, еще горячим скатам… Наверное, Всевышний услышал наши молитвы – грянула снежная буря!.. 268

Мытищинский альманах

Она, как мохнатая бурка, укрыла острые выступы скал и древние бутовые камни мостовой... «Азеры» бить вслепую не захотели, видимо, экономили снаряды. Залепленные мокрыми хлопьями, как в маскхалатах, мы тяжело поднялись, распрямляя затекшие ноги. – Вай, вай! – сокрушался водитель Эдик, по-хозяйски оглядывая транспорт, который стал похож на решето. – Что будем делать? – Пойдем пешком. Сколько километров до Степанакерта? – Восемь–десять, – хрипловато ответил он. – Пошли, братцы! Иначе я опоздаю на рейс. Увязая по колено в ослепительной белизне, сначала мы бодро двинулись в путь. Метель не прекращалась. Как будто гигантская незримая мельница заработала на полную мощность. Мы шли, не переговариваясь, часа два. И, наконец, перед поворотом напротив Шуши (об этом сообщил Эдик) каким-то седьмым чувством учуял осторожный дымок. – Аршак-джан, здесь близко кто-то живет. – Ара! – оглушительно заорал он. – Гаяс? Справа, выше дороги, почти у подножия я разглядел запрошенный снегом двухэтажный дом. Распахнулась дверь. И вышел одетый в черную фуфайку мужчина, держа наперевес крупнокалиберный пулемет. – Гаем! – отрывисто приветствовал. – Гна мангалу! И мы живой цепочкой след в след пошли навстречу. После ущельного мерзкого холода, выстудившего тело до костей, даже первый этаж, где содержались козы, корова, овцы, мне показался раем. Еле-еле поднялись на второй по скрипучим ступенькам. Встретила хозяйка с огромными печальными глазами. – Аствац! – всплеснула она руками, заметив побелевшие от мороза уши, и бросила в топку поленья. Я сел у топчана и от усталости мгновенно заснул, не ведая, сколько прошло времени. Разбудили меня толчки и голоса. – Вставай, Аршак-джан, надо идти... Выпив куриного бульона, попрощавшись с горской семьей, мы медленно, но упорно шли к намеченной цели, боясь рассветных лучей, когда просыпались снайперы. Слава Богу, доплелись к рейсу вовремя. Уже пролетая над зеркальной гладью озера Севан, я увидел в иллюминаторе отражение самолета, удивительно похожего на крест. Крест-хачкар, который стоит в Эчмиадзине у дома, где родился мой отец...

11 / 2012

269

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

ЧТОБЫ НЕ КРИТИКОВАЛИ Чувствуя, что подборка стихов, опубликованная в партийной газете по случаю визита Никиты Хрущёва в США, не на должном уровне, Ашот Гарнакерьян – лучший поэт юга России (такой титул сам себе присвоил) – подстраховался от назойливых недоброжелателей, проявив удивительную находчивость. Распахнув, словно ворот рубахи в жару, дверь кабинета секции критики, где обменивались провинциальными сплетнями его коллеги по перу, и возвышая собственное «сочинительство», громко сообщил ошеломляющую новость. – Вы читали в «Молоте» мои произведения? – и, не давая опомниться, радостно продолжил: – Надо же, сегодня в шесть утра позвонил мне на квартиру первый секретарь обкома Иван Афанасьевич Бондаренко и поздравил с прекрасной публикацией! Собратья от такой вести съёжились, вобрав, как черепахи, кудрявые и плешивые головы в плечи, боясь проронить мало-мальски критическое слово. Этого и добивался Гарнакерьян. Только я, единственный работник печати, знал, что газеты начинают выходить в свет именно в то время, о котором поведал находчивый поэт. И вряд ли его читал всемогущий первый секретарь обкома. Но и проверить, так ли это было, никто бы не осмелился!..

ДОНСКАЯ АТЛАНТИДА – Аршак! – раздался в телефонной трубке знакомый голос редактора. – Я послал своего водителя к тебе. Срочно нужно написать очень важный материал. В Матвеево-Курганском районе геологи пробили скважину и нашли газ. Жду заметку, чтобы поставить на первую полосу. Еще не проснулось солнце, а мы уже мчались по пустынной трассе мимо убранных нив. Подъехали к былинному кургану Черный ворон, что распластал свои обросшие травой крыла до горизонта. Чтобы попасть на буровую вышку, я пошел по размытой дождем осенней пашне. Начальник изыскательской партии в промокшей брезентовой робе подробно просветил меня о геологических образованиях. – Знаете, товарищ корреспондент, мы наткнулись не только на газ, а неожиданно нашли параллельное море, равное по величине Азовскому! Этот огромный водоем отделяет от поверхности земли всего-навсего сто пятьдесят–двести метров!.. Не дай Бог, разразится землетрясение, весь район может полететь в тартарары, в бездну, как Атлантида. Меня ошарашил сей факт. 270

Мытищинский альманах

И я, приехав в редакцию, расспросил у главного инженера «Водоканала». Он ответил: «На территории, о которой вы спрашиваете, не разрешается строить дома выше двух этажей!». Слава Богу, не догадывается об этом «вулкане» население. Иначе бы разъехались люди кто куда... 31 марта 2003 года

ШУТЛИВЫЕ ЗВАНИЯ В кабинет выдающегося русского поэта Юрия Кузнецова в журнале «Наш современник», который находился рядом с нашей редакцией, я заглянул, чтобы передать пригласительный билет на важное мероприятие в храме Христа Спасителя. – Привет, Поликарпович, принес тебе «депешу»! – и протянул конверт. – Здоров! – коротко отвечал он. – Это блестяще придумал «Аршак Советского Союза», – продолжил поэт, намекая на публикацию в альманахе «Литрос», где я писал, как пермяк Николай Дамдинов подарил мне округлый коктебельский камушек, нацарапав гвоздём: «Здесь отдыхал и пил от пуза Аршак Советского Союза». – А я, между прочим, 13-й заместитель Земного шара! – с гордостью и милой улыбкой сообщил Юрий Кузнецов, показав глазами куда-то вверх, радуясь шутливому званию. – А первый – тот самый, который Велимир Хлебников? – Да, он! – кивнул головой Юра. 7 апреля 2003 года

ДАРМОВОЙ АВТОМОБИЛЬ В хорошем расположении возвращались с поэтом Валентином Сорокиным с презентации, ожидая на перекрестке быстролетящий поток автомашин. – Валентин! Почему ты – лауреат Государственной премии, но не имеешь собственного транспорта? У тебя что, нет водительских прав? – Есть! – стеснительно, пожимая плечами, ответил коллега. Я был в приподнятом настроении и чтобы сгладить нелепый в наши трудные времена, когда не платят гонорары, вопрос, сказал: – Когда заработаю, то подарю тебе автомобиль! Валентин, выдержав минутную паузу, хитровато, искоса посмотрев на меня, обронил: – Надеюсь, к этому времени, дорогой Аршак, я куплю себе достойную машину... 27 марта 2003 года 11 / 2012

271

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

СМЕРТЕЛЬНАЯ КНИГА

ЖИВОЕ ПИСЬМО

У Джангара Насунова в черных бусинках раскосых глаз, кажется, отражались апрельские степи, по которым с автомобильной скоростью скачут сайгачьи стада, обгоняя настоянные на обжигающем зное восточные ветра... Красивое, утонченное буддистское лицо, навеянное вековым спокойствием предков, всегда выражало внимание. Писал на русском языке, но выбил для себя поблажку – не сдавать зачеты по иностранному. Я тоже решил воспользоваться такой привилегией. Написал заявление. Но добрейший человек, ректор Литинститута Владимир Федорович Пименов, вызвал в кабинет и посоветовал: «Аршак, конечно, ты можешь не заниматься немецким, но... – Он сделал паузу и по-отечески добавил: – В будущем тебе пригодятся и эти знания. И я с ним согласился. Джангар вел передачи на калмыцком телевидении. Ходил на лекции в пиджаке с золотыми пуговицами и сочинял стихи, очень похожие на переводные, не зная ни одного словечка на родном языке. Он так гордился и любил свою супругу, что где-то на четвертом курсе, не поладив с ней, выпрыгнул с балкона шестого этажа, раскрылив руки, словно распахнул томик так и не изданной первой книги стихов...

Живой ковер майской травы во дворе особняка Анатолия Безуглова плавно расстелен до деревянного причала, где плескались воды Клязьминского водохранилища. Мы сидели за столиком, пили чай и вели беседу с чеченцем Рамзаном Хаджиевым, чей отец хорошо знал хозяина, когда тот вел смелые передачи «Человек и Закон» на телевидении. – Говорят, что чеченцы не любят работать. Это неправда. Вот, – Анатолий Алексеевич показал на невысокого крепкого Рамзана, – его батя яростно боролся с казнокрадами в те суровые времена, не щадя живота своего, отрывая от многодетной семьи скудные деньги, ездил по стране, собирая справки с печатями, чтобы законно наказать взяточников! В один из таких дней он объявился в Останкино. Позвонил. – Товарищ Безуглов, я привез вам живое письмо. Я спустился в фойе. – Где письмо? – Это же я – «живое письмо», уважаемый! Выслушав его, срочно вылетел в Грозный и сделал передачу. С тех пор миновало много лет, но я продолжаю дружить с его сыном. – Духовная связь не прерывается, – заключил один из родоначальников детективного жанра и по-отечески положил руку на плечо Рамзана...

ПАМЯТНИК НИКОЛАЮ РУБЦОВУ Главный редактор журнала «Наш Современник» Станислав Куняев включил меня в делегацию, которая выехала в Вологду, где отмечали дату рождения писательской организации. С большим уважением вологжане встретили москвичей Геннадия Касмынина, Геннадия Гусева... Я как бы сбоку припеку. Но и наш еженедельник «Литературная Россия» предоставлял страницы многим авторам. Поэтому Василий Белов, Виктор Шириков (с ним я делил хлеб-соль в общаге Литинститута), Александр Романов, Виктор Коротаев не бросили меня на произвол судьбы... Уже перед отъездом решили поклониться могилке Николая Рубцова. Я вспомнил, как студеным январем 1971 года не смог поехать на похороны... Один Борис Примеров отдал долг памяти!.. Словно по велению свыше, над кладбищем завьюжила зимушка. Мы блуждали среди съежившихся холмиков. Сорные травы цеплялись за штанины. Наконец-то отыскали скромный памятник. Я оттер с фото рукавом куртки налипший снежок. Мы выпили по чарочке и поцеловали лик великого русского поэта... 272

Мытищинский альманах

СЛАВНЫЙ КУРЯНИН Прозаик Николай Дорошенко внешне похож на киноартиста! Августовские волосы, аккуратно зачесанные на затылок. Тонкий поэтический профиль и по-собачьи преданные умные глаза. И неизменная сигарета. Я никогда ему не говорил, что, когда я встречаюсь с ним, то почему-то вспоминаю хрестоматийные строки из «Слова о полку Игореве»: «А мои куряне опытные воины. С конца копья вскормлены, дороги им известны. Сами скачут, словно серые волки, ища князю чести, а себе славы»… Я несколько раз бывал с ним в командировках. Господи, какой он редкостный рассказчик! Вечерами после официальных мероприятий я завороженно слушал Николая Дорошенко. Его устному слову может позавидовать сам знаменитый Ираклий Андроников! Николай Дорошенко – русский Златоуст! Перед своим юбилеем он подарил новую книгу «Повести». Сознаюсь: побаивался разочароваться. Но когда стал придирчиво знакомится с творчеством, был несказанно рад: Николай Дорошенко – глубокий писатель, хорошо знающий жизнь, которую воссоздаёт в своих творениях! Как он 11 / 2012

273

Аршак Тер-Маркарьян

этюды о писателях

поэтично и образно рисует запоминающийся мир взятых из жизни непридуманных героев! Я приведу всего несколько примеров: «Рыбьи глаза францовского помощника ещё более поводнели, он, ничего не сказав, медленно отвернулся, и Сумарин со своего заднего сидения теперь видел лишь его по-армейски скучный затылок», или «…И она ушла, унося с собой своё почти стёршееся, как и домашний жакет, страдание». Кажется, мелочь, но только настоящий художник смог бы так метко увидеть: «Света стала рассматривать подругу с тем выражением, с которым женщины вдевают нитку в иголку». А как лирично описано: «И Тимоха тосковал в одиноком своём волнении. Наконец, не стерпев, уткнулся жене в мягкое плечо, пахнувшее чем-то теплым и невесомым, как золотая солома, внесённая в дом с мороза и вдруг оттаявшая». Деревенские корни щедро питают писателя: «И луг был совсем не похож на вчерашний. Словно отутюжил его яркий солнечный свет». Проза Николая Дорошенко под стать родным курским пашням, как раздольная, широкая мелодия, которую можно, затаив дыхание, слушать!.. Звуки льются через край Милой колыбели. В твоей прозе звучат, Николай, Соловьиные курские трели!..

тома о произведениях известного автора. Его исторические и современные поэмы – тому подтверждение. Мой друг – настоящий русский поэт, и, я уверен, чует свою богатырскую силу и недостатки, иначе бы стал «бронзоветь». Слава Богу, с ним такого не случилось! На протяжении более полувека его имя не сходит со страниц газет и журналов… Валентин всегда в гуще литературных событий, смельчак – всегда впереди, поэтому вызывает огонь на себя! Это присуще только человеку, знающему себе цену. Его поэзия и проза не просто отражает «мгновения быстротекущей жизни», а страстно бунтуют, широко распахиваясь душой до самого окоёма, властно заставляя сопереживать. Валентин Сорокин – добрый и трепетный человек. Более полутысячи его учеников разбросаны по городам и весям России! Но, как и все мы, порой ошибается в людях, которым помогает; некоторые, неблагодарные, порой становятся даже врагами. Валентин никогда не забывает своих старших товарищей учителей – крупных уральских поэтов Бориса Ручьева, Людмилу Татьяничеву, Михаила Львова, сверстника Вячеслава Богданова… Эту короткую заметку хочу закончить стихами, что написал ещё в студенческие годы: Может быть, не вещие пророки, А большая дружная семья – Виктор Боков, Валентин Сорокин, Константин Скворцов И с Дона – я!

5 января

КРЕЩЁНЫЙ ОГНЁМ И МЕТАЛЛОМ

30 января

Древние люди были мудрыми. Они отмечали языческие славянские праздники, день Ивана Купалы, разжигали костры и прыгали сквозь пламя, чтобы очиститься от скверны! Так же поступали верующие, зажигая свечи в красном углу избы перед иконами. Поэту Валентину Сорокину, можно сказать, повезло, ведь свою трудовую деятельность он начал у мартеновских печей. Я знаю, что это такое! Сам около года трудился в три смены на ростовском заводе «Красный Дон» у печи, в которой намертво под большой температурой спаивали стальные цепи! Я даже не надевал брезентовую робу, которую прожигали капли раскалённого металла. Они отскакивали от потного тела, как дробинки, не оставляя следа! К такому светлому витязю, крещеному огнём и металлом, даже сатана не посмел приближаться, поэтому я наивно верю: стихи Валентина Сорокина – чистые и светлые, как осеннее лесное озеро, где формировался его непреклонный характер. Не буду приводить примеры – они живут давно в сердце российских читателей. Да и критики не обходили вниманием – написаны

И всегда эти строки вспоминаю, когда встречаю писателя Николая Иванова, человека легендарной судьбы, который частенько заглядывал в ре-

274

11 / 2012

Мытищинский альманах

ИВАНОВЫ Когда-то я написал стихотворение о людях, которые меняют фамилии: Они живут и здравствуют. Отныне, Как шапка-невидимка от врагов, Вас часто выручали псевдонимы От пули в спину, тюрем и оков… Кого схватить? По всей столице снова Жандармы рыскают, сбиваясь с ног!.. Но чёрта с два, в России Ивановы Через один! В отставку, Бенкендорф!..

275

Аршак Тер-Маркарьян

дакцию «Литературной России», где я работал. В штатском костюме он не похож на военного. Круглолицего, улыбчивого, добродушного Николя Федоровича, полковника налоговой службы, когда он находился в командировке в городе Грозном, выкрали бандиты-ваххабиты и долгое время держали в яме, пытаясь получить выкуп. Несколько месяцев Николай Иванов ждал своего освобождения, находясь в невыносимых условиях, как герои повести Льва Толстого. И оно пришло! Николай о своих злоключениях выстраданно написал роман, который тронул сердца читателей. Давно замечено: если человек много пережил, то ужесточается его характер. Оказалось, наоборот: Николай Иванов выпустил небольшую книгу, где предстал в новом качестве – лирического рассказчика! Образно, свежо, поэтично повествует о трагических случаях, которые были в так называемой «чеченской войне», где молодые российские воины проявляли чудеса храбрости! Действительно, в России Ивановых – миллионы! А талантливый писатель Николай Федорович Иванов – один! 8 марта 2012 года

ЛЮБИМЫЙ ПОЭТ Знаменитый русский поэт Владимир Цыбин – потомственный семиреченский казак – человек трагической судьбы! Он – один из немногих творцов, которые не имели никаких правительственных наград, но его мощное слово звучало по всей стране. Как-то Владимир Дмитриевич неожиданно спросил: – Аршак, когда тебя критикуют, то мама ходит в обком заступаться? Пишет жалобы? – Нет, моя мать безграмотная! Владимир Цыбин внимательно и сочувственно посмотрел на меня и, как бы извиняясь, продолжил: – А вот когда Женю Евтушенко «песочат» в прессе, его мама бегает в ЦК и заступается за сына. Не трогайте моего мальчика, иначе случится непоправимое!.. – и, сделав паузу, мрачно заключил: – За нас, дорогой Аршак, некому замолвить слово! Оказывается, не прав был Владимир Дмитриевич, когда произнёс эту фразу. В наше тяжёлое время, когда писатели и поэты стали не нужны своему государству, в Литературном институте ученики из его семинара, бывшие студенты, не забыли и провели вечер памяти, посвященный 80-летию со дня рождения мастера. Я чуть не заплакал, когда узнал, что они собрали деньги и поставили памятник на могилке поэта.

Дневник современника МИХАИЛ ЗУЕВ

МИНИМАКСИМЫ Зуйхицу наших дней

бычно успешным считают того писателя, кто пишет повести и романы. Такие тормоза способны месяцами думать в одном направлении. На долю же тех, у кого мысли мечутся, как мартышки в джунглях, остаются только рассказы, заметки и афоризмы. Ведь, к сожалению, в искусстве главное не что, а как. И опусы какого-нибудь писучего паразита на теле человечества всегда имеют больший успех у публики, чем записки косноязычного праведника. *** Как-то теплым весенним днем в хорошем расположении духа нагнулся поднять с асфальта истоптанный рубль. Не от жадности, просто люблю все круглое и блестящее. И тут предательски вступило в спину. – Да, – подумалось тогда, – хватка осталась, но молодость прошла! *** 1999 год. Корабельные сосны в городе стоят меж домов одиноко, как главные конструкторы погибших НПО. *** Вижу в окно, как народ ходит в оттепель через Яузу по тающему льду, пока он не провалится. Так же и я: не высыпаюсь, не высыпаюсь, пока не заболею. Ведь невозможно описать все, что чувствуешь от сильного недосыпания: усталость и отчаяние, опустошение и злобу, апатию и безысходность. Когда скудный запас эндорфинов в организме кончается, как патроны у окруженного извергами десантника в горах. Воистину, золотое правило: «Лучше переесть, чем недоспать».

17 марта 2012 года

276

Мытищинский альманах

11 / 2012

277

Минимаксимы

Михаил Зуев

*** Сценка на улице. Парень бьет другого, лежащего на земле. Интеллигентного вида прохожий: – За что вы его так? Парень: – Да он же козел! И ответит за это! Прохожий: – Ну, тогда ладно. *** Глядя, как облезлая крыса шмыгнула в дыру у подъезда, подумал обреченно: «А ньюйоркские-то, небось, поздоровее будут». *** Из ненаписанной повести о жизни творческой интеллигенции «Плесень»: – Ты псих, – сказал Виссарион, задумчиво глядя на татуировку с надписью «Лучше быть голубым, чем красным» на плешивой голове кривоногого бородатого карлика, полуприкрытую зачесанными назад жидкими пейсами, вьющимися почему-то со лба, – а для современного художника это уже немало! Честно говоря, на неподготовленного человека и сам Виссарион производил впечатление полного ублюдка. Да он, собственно, им и был. В хорошем смысле. *** В споре о русской интеллигенции высказал мысль, что наибольшее влияние в обществе имеет деятельность людей за деньги, а не вытекающая из их морального облика или убеждений. Кто будет вспоминать через полвека, что Горбачев любил жену и не любил водки. Важно, что он погубил одну из мировых цивилизаций. *** Из разговора в ресторане: – Где бы мне интеллигента найти? – Ну, знаешь, сейчас настоящая интеллигенция в дефиците, все скурвились. А что, тоскуешь по культурному общению? – Да на кой хрен оно мне сдалось? На бабки тут конкретно попал, а кинуть некого. Кругом все хитрые, циничные, жестокие: обманешь – сразу башку оторвут. *** Объявление в газете: «Автор блестящих праздников на Вашей свадьбе, юбилее, детском утреннике! Ансамбль, ведущий, дискотека, караоке, игры, конкурсы. Фотои видеосъемка, студийная аудиозапись, пиротехника, фейерверки. Любые 278

Мытищинский альманах

артисты, клоуны, животные. Стриптиз женский, мужской, садо-мазо, роскошные перверзии, зоо- и некрофилия, драка, погром, пожары, взрывы. Выбивание долгов, взятие заложников, терроризм, военные перевороты, ковровые бомбардировки, геноцид, реформы. Недорого, тел. 666-66-66. Прасковья Федоровна». *** Говорят, тащатся японцы от цветущей вишни, как моль от нафталина. Наверное, от небоскребов уже тошнит, а может, будоражит мимолетность происходящего. Не успеешь оглянуться – и привет, все облетело, как с белых яблонь дым. Так же дело обстоит и с радугами, восходами, закатами, молодыми красотками, детьми, другими явлениями природы. Кажется, вчера только сыну сопли вытирал, а сегодня он уже курит в подъезде за бутылкой пива. У многих просыпается на чужбине ностальгия: вокруг все по-другому и начинают ценить русскую культуру и все хорошее, что не замечал в окружавших людях на Родине. И что отсутствует в иностранцах. Что ж, сейчас за ностальгией можно уже никуда не ехать и пора начинать любить и беречь все лучшее, что у нас было и есть, ибо оно быстро исчезает. Жаль, не все это понимают. Процесс-то идет и если остается еще в России что-то хорошее, редкое, дорогое – обязательно какая-нибудь сволочь это реформирует, приватизирует, украдет, вывезет за рубеж ни за понюх табаку, а то и просто уничтожит, как станцию «Мир». Национальная культура гибнет вместе с образованием и здравоохранением, а люди по необходимости перерождаются в мелкотравчатых жлобов. Да и сама Россия может в любой момент распасться и исчезнуть с мировой арены, подобно Советскому Союзу, по прихоти руководства или по команде из-за рубежа. И очередные духовные компрачикосы радостно спляшут джигу или там зикр на ее обломках. Ведь национальная катастрофа, если с ней не бороться, закончится, к сожалению, только с исчезновением самой нации. *** Девушки обожают, чтобы в отношениях все было красиво. Только не понимают, что разница между романтичным и пошлым – в толщину фольги от шоколадки. *** Раньше в час пик у входа на станцию «Комсомольская» со стороны вокзалов всегда была толпа, как при штурме Зимнего, а открыты были всего 11 / 2012

279

Минимаксимы

Михаил Зуев

две двери из четырех. Дежурная у турникетов поясняла: «Если все открыть, нас пассажиры сметут». Наверное, и большинство людей используют свой мозг всего на десять процентов, так как боятся сойти с ума. *** Приятель долго ухаживал за одной красоткой, и, утомившись, как-то спросил: «Так кого ты ждешь – прекрасного принца или рыцаря на белом коне?». «Коня», – просто ответила та. Приятель потерял дар речи. А ведь мог бы и уточнить, нужен ли ей, к примеру, конь в прямом или переносном смысле, в пальто или без, для чего и тянет ли он сам хотя бы на мула. *** Из романа-трилогии о двадцатом веке «Сопли, пот и слезы»: «Надула губки, поглядела недобро круглым зеленым глазом и замолчала надолго. Я шел рядом и чуть сзади, физически ощущая стену отчуждения, разделяющую нас. Мимо топали, толкаясь, прохожие в чем-то сером и коричневом. Ноги скользили на неровном льду тротуара, хлюпала черная грязь. Голова и грудь наливались тоской. «На черта мне все это?» – тяжело била в мозг простая мысль». *** 1999 год. Раньше по вечерам в переходе станции «Комсомольская» стояла у стенки и орала дурным голосом русские песни речитативом сухощавая бабка. И пока дойдешь, бывало, в толпе до эскалатора наверх, от ее воплей становится на душе противно и жутко, словно побывал в палате №6. Видал я в этом переходе и неплохих молодых музыкантов и чуть ли не профессиональных певцов, но дольше пары дней они не задерживались. А эта позорила себя, русское искусство и метрополитен не один год. В чем состоял секрет такой ее творческой активности и живучести, какие она делала сборы, кто за ней стоял, так и осталось покрытым мраком неизвестности. Стоит только присмотреться – и ахнешь, сколько же еще загадок таится вокруг нас за серой пеленой обыденности.

*** Из трилогии «Сопли, пот и слезы»: «Секрет расположения электропроводки в стенах клуба передал ему, умирая после падения в пьяном виде со стремянки, электрик дядя Коля, которого последние двадцать лет никто на работе трезвым не видел. Его и держали-то только из-за этого потаенного знания, ведь никаких схем не сохранилось». *** Осень, 2009 год. Из речи на презентации: «Наша страна переживает непростые времена, поэтому черную икру будем есть без масла». *** «В жизни важно определить свою нишу. Я себе уже нашел – это выгребная яма» – из дневников опарыша. *** Остановился раз возле пустыря. Смотрю, пожилая дворничиха в грязном синем халате выносит неплохие рамы, как раз мне на дачу. Наверное, кто-то окна поменял. «Не выбрасывайте, – говорю, – я заберу». «Поди-ка купи!» – с сердцем ответила женщина и, бросив рамы на кучу мусора, быстро побила в них все стекла каким-то железным крючком. Я деланно засмеялся, хотя в груди все захолонуло. А ученые еще ломают голову об истоках подросткового вандализма! *** Красив человек труда! Приятно смотреть, как летом молодой рабочий траншею копает. Плечи широкие, руки – как ноги, пресс квадратиками, бронзовый загар. А кабинетный работник из той же строительной организации – очкастый, бледный, тощий, как червяк, руки тонкие, живот дряблый. Все в бумажках роется, по телефону треплется или в компьютер пялится. Не мужик, а мозгляк какой-то. Только в конце дня и выберется на свежий воздух. Приедет на стройку, оглядится брезгливо и говорит землекопу: «Выхухоль, и тот роет лучше. Завтра можешь не работу не выходить, таджика наймем». И уматывает после этого довольный в свой коттедж на Рублевке.

*** Как из пачки макарон или кулька перловки можно приготовить неплохой гарнир, так и из череды дней и лет можно сделать хорошую жизнь или, на худой конец, историю болезни.

*** Когда подумаешь, что хорошего появилось у нас за последние годы, то кроме нарядных витрин, новых офисов и элитного жилья, вспомнить нечего. К сожалению, за шикарными фасадами чаще всего скрывается чудо-

280

11 / 2012

Мытищинский альманах

281

Минимаксимы

Михаил Зуев

вищная духовная нищета и безудержная жажда наживы нынешних хозяев жизни и их холуев. То ли дело раньше, когда в самых, казалось бы, малоприспособленных для жизни местах гнездились носители лучших человеческих качеств – отшельники, мудрецы и разные святые. Наверное, для восстановления исторической справедливости и возрождения духовности следует пойти на компромисс: стяжателей и любителей легкой наживы засунуть в кельи, камеры и подземелья в местах не столь отдаленных, а современных праведников, вкалывающих за гроши, в VIP-апартаменты.

Так, верно, в старину шли и шли встречь солнца раскольники и казаки на восток, через всю Сибирь, голодая и замерзая, отбиваясь от инородцев, в надежде обрести несуществующую страну Беловодию. Однако пассажиров, как и первопроходцев, часто ждет неприятный сюрприз: в первом вагоне обычно все места уже заняты.

*** Опираясь на свой жизненный опыт, могу сказать: «Хорошему человеку все сходит с рук, даже гадости, подлости и преступления. Но только если это действительно хороший человек».

*** Из книги «Полезные советы неудачникам»: «Скептикам и пессимистам, бескрылым, погрязшим в быту, разучившимся дерзать, скажу так: «Нет, неправда, не верю! Мечты, даже казавшиеся ранее бредовыми, все равно сбываются». Ведь и чудовищные фантазии гитлеровского руководства – план «Барбаросса» – в конце концов осуществился: СССР расчленен, советская промышленность и армия разгромлены, русский народ вымирает, а от молодежи содрогаются уже не только пенсионеры, но и люди зрелого возраста».

*** Из книги «Полезные советы неудачникам»: «Многих нервирует искусственно раздутый СМИ культ знаменитостей. А ведь в каждом из нас тоже есть частичка их достоинств. У меня, например, фигура, как у Депардье. Один мой знакомый сутул и близорук, как академик Сахаров, а пьет, как Ельцин. Но, конечно, это не повод задирать нос или, наоборот, впадать в уныние».

*** Из дневника невротика: «Как назвать такое состояние, когда днем вынужден пить негрустин от депрессии, на ночь – тазепам, чтобы заснуть, перед обедом – мезим, чтобы нормально поесть, потом – эссенциале, чтобы не болела печень, фенкарол – чтобы свободно дышать, а по выходным – виагру, чтобы иметь возможность любить? Неужели это и есть духовный подвиг, аскеза и умерщвление плоти?»

*** Сейчас, куда ни плюнь, всюду реклама или надписи на иностранных языках. Но простой народ держится стойко и до сих пор читает слово «Puma» в основном как «Рита». *** Электричка – как театр жизни, где легко предсказать судьбу пассажира. Сегодня он свинячит в вагоне, а завтра забудет старушку мать, как пакет с мусором, выбросит из своей жизни любимую, как выкуренную сигарету и кинет лучшего друга, как кидает пустую бутылку под сиденье. Или просто сойдет с рельсов на полпути.

*** Плакат над входом в салон красоты: «Женская молодость – понятие растяжимое». *** Встретил приятеля с разбитой мордой. – Мною жизнь последнее время груши околачивает, – пояснил он, смущенно потупясь.

*** По вечерней электричке, только отошедшей от вокзала, идут и идут вереницей вперед в поисках свободного места пассажиры, наступая друг другу на пятки, проталкиваясь через стоящих в проходах, курящих в тамбурах, а то и лежащих поперек дверей.

*** Корейцы говорят: «Человек без тайны беднее, чем без имущества». Женщины понимают это гораздо раньше. Еще в детском саду они устраивают разные секретики, шепчутся, а повзрослев, утаивают информацию о себе от мужчин. К сильной половине человечества это понимание приходит гораздо позже. Я, например, и сейчас, как найду на улице что-нибудь полезное, так и тащу домой. А пожилые люди обязательно завернут трубу, кусок старого плинтуса или даже черенок от лопаты, если куда везут. Это сразу придает солидности и вносит дополнительную интригу.

282

11 / 2012

Мытищинский альманах

283

Минимаксимы

Михаил Зуев

*** Как-то на собрании литераторов зашла речь о культуре. Поэт-богоискатель сказал: – Россия, находясь под покровительством Богородицы, осталась в современном христианском мире последним оплотом духовности. Вон, в Европе и Северной Америке поэзия и серьезная литература практически умерли, а у нас, несмотря на перманентный системный кризис, все цветет и пахнет. В творческих союзах одних только поэтов – тридцать тысяч. – Зато бандитов и убийц почти треть миллиона, – заявил один циничный прозаик. – А еще говорят, некому в армии служить. Собрать бы всех этих гадов в штрафбаты – и в горы, террористов убивать и грабить. – Разбегутся ведь, сволочи! – возразил богоискатель. – А на этот случай сзади, как в старые добрые времена, заградотряды с пулеметами пустить. – Кого же в заградотряды поставим? – Так поэтов и поставим, их же тридцать тысяч по стране. *** У знакомых хомяк, купленный дочке, целыми днями грыз прутья клетки и тряс их лапками. За свободолюбие получил прозвище «Мцыри». Как, однако, далеко до него в этом отношении большинству людей! *** «В начале были деньги, и деньги были у Бога, и деньги были Бог. Они были в начале у Бога. Всё через них начало быть, и без них ничто не начало быть, что начало быть. В них была жизнь и свет человеков», – из показаний организатора финансовой пирамиды. *** Мне кажется, что свобода в современном понимании – это не только право ругаться матом по телевизору, смотреть порнуху, однополо любить и бомжевать, где хочется, но и возможность для людей прокормить семью и выучить детей, работая на одном месте по найму. Хотя я, наверное, слишком многого требую от жизни в третьем тысячелетии. *** Из книги «Полезные советы неудачникам»: «Зимой, холодными темными днями не унывай! Наступит март, пригреет солнышко, зазвенят ручьи и зимняя хандра рано или поздно сменится весенней депрессией». 284

Мытищинский альманах

*** Знамение № 1. Приятель однажды подкатился в книжном к симпатичной девушке. Выяснилось, что он уже знакомился с ней там же год назад, о чем успел напрочь забыть. Они сходили куда-то вместе, но история продолжения не получила. Какие выводы может сделать из этого случая вдумчивый читатель? Во-первых, приятеля отличает постоянство вкуса, во-вторых, судьба часто дает второй шанс, в-третьих, не все знамения и удивительные совпадения в жизни следует понимать прямо, в-четвертых, надо тренировать память, а в-пятых – после шестидесяти пора, наконец, остепениться. *** Древний мудрец сказал: «Благие сияют издалека, как Гималайские горы. Злых же и вблизи не видно, как не видно стрел, пущенных ночью». С тех пор многое изменилось. Сейчас разная шелупонь так и маячит на голубых экранах, а в экономике и искусстве развелось столько бездарей и ничтожеств, мнящих себя великими, что тошно становится. И только я, в ответ на неумеренные похвалы, не устаю честно предупреждать: «Да, я – глыба, но, тем не менее, всего лишь видимая часть айсберга мировой культуры рубежа тысячелетий!» *** Знал одного рабочего парня. Гражданин Белоруссии, жил в Клину, куда переехал из Казахстана. Работящий, аккуратный, вежливый. Как-то собрал автобус «ПАЗ» из обломков со свалки и зарабатывал деньги извозом. Случайно в разговоре признался, что прочел в жизни всего одну художественную книгу – «Повесть о настоящем человеке». Как все-таки благотворно может хорошая литература повлиять на человека! А кем бы он стал, если бы единственной его книгой стала, к примеру, «Жюстина, или поруганная добродетель» маркиза де Сада? *** Разглядывая бабочку, подумал: «Зачем ей два таких ярких пятна на крылышках?» Наверное, чтобы птицы принимали их за глаза и боялись. Как и некоторых мух, прикидывающихся осами. Так же и у людей. Помню, в Екатеринбурге поразило отсутствие прилично одетой молодежи. Все в кроссовках, кожаных куртках поверх спортивных костюмов и стрижены под «ноль», как начинающие бандиты. Да и сам я, когда спрашивают, зачем хожу с такой свирепой миной, могу сказать только, что отпугиваю кондукторов в трамвае. В наше время развелось столько хищников, что без социальной мимикрии сожрут в два счета и фамилии не спросят. 11 / 2012

285

Минимаксимы

Михаил Зуев

*** Раз в музее набрел со знакомым на реконструированный мордоворот неандертальца с низким покатым лбом, выступающими, как козырек фуражки, надбровными дугами, скошенным назад подбородком и здоровенным шнобелем. Весил он в свое время при росте 165 см более 90 кг. – Ого, – говорю, – со мной похожий парень в группе учился! – Это что, – отвечает приятель, – мною такой в армии два года командовал! Может, правда, неандертальцы не вымерли, а просто растворились среди наших предков, передав им свои лучшие черты. *** Долго не мог осознать, чем так неприятны шоумены и многие другие телерожи. Потом вдруг озарило – за их фальшивыми улыбками прячется неприязнь к людям, как, впрочем, и у большинства современных политиков, чиновников и торговцев. Все они воспринимают окружающих в лучшем случае как потенциальный источник доходов, а обычно – как вредных насекомых, мешающих получению этих доходов. *** Как часто в детстве, читая про приключения Айвенго или трех мушкетеров, вздыхали мы о том, что прошлого не вернуть и никогда уже не увидеть нам вживую тех доблестных рыцарей, не ощутить аромата романтической эпохи. Но, постойте, как раз с ароматами-то не все так безнадежно. Езжайте на любой вокзал и принюхайтесь к бомжам. Ведь они моются ничуть не реже героев прошлого. *** Бывает, опаздываешь утром на работу, бежишь в метро по эскалатору, а там кто сумку поперек выставит, кто локоть, а кто своим, извините, нижним бюстом весь проход загородит. Еле пролезаешь. «Примите, – думаешь, – дьяволы, в сторону, какого лешего оттопырились?» А вечером едешь домой, только встанешь на ступеньку, вздохнешь свободней, как обязательно какие-то хмыри начинают по эскалатору носиться, то пихнут, то портфель заденут. «Какого черта, – думаю, – носитесь, будто скипидаром одно место намазали?» Просто удивительно, какая у нас публика пошла некультурная: то стоят, как бараны, то мчатся, как угорелые. А может, это натура у меня для общественного транспорта слишком мятежная и противоречивая. 286

Мытищинский альманах

*** На корпоративной вечеринке заметил, как по-разному гости едят торт. Один с удовольствием уплел пропитанную ромом основу, другой соскреб желе, а одна жантильная дама лишь повыковыривала фрукты и упорхнула танцевать. Так же и в настоящем произведении искусства, наверное, каждый должен найти себе что-то по душе. Кто-то – горькую правду жизни, кто-то – остренькое, другой – пикантное, четвертый – сальное, а остальные, может, только клубничкой и интересуются. *** Знакомый архитектор представлял богатому заказчику проект загородной виллы за один миллион долларов. Заказчик тупо смотрел в чертежи и после продолжительного молчания сказал: «Не, я так не врублюсь. Ты мне чучело сделай и на нем покажи». Слова «макет», похоже, в его лексиконе не было. *** Сижу как-то в гостях, смотрю телевизор. – Что, – говорю хозяйке, – за ерунда эти легковушки «Пежо»! Кроме дизайна, ничего хорошего, а гляди – впаривают нам их по 20 штук евро. Она молчит, а я продолжаю: – Полюбуйся-ка на эту бездарную сволочь! Всю жизнь в какой-то дыре просидел, а тут на старости лет в начальники вылез, все разворовал и развалил, что мог. В ящике регулярно своей лоснящейся рожей отсвечивает, да еще нас жизни учит. Тут знакомая и говорит: – За что я тебя в больших дозах не перевариваю, так это за отрицательное отношение к окружающей действительности. Негатив из тебя так и прет. Слушать противно. Гораздо полезней для здоровья и приятней для окружающих находить во всем положительные стороны, уметь радоваться даже мелочам жизни. Я насупился, но потом подумал: «Надо бы сгладить впечатление». И говорю после долгой паузы: – Ты погляди, какие замечательные машины французы делать научились – ездят, как «Жигули», а стоят, как «Мерседес». А этот-то, на экране, молодец – скоро 65, а ворует, как молодой. Дай Бог и нам так в его годы. *** Я давно в театры и кино не хожу – гарантированно нарвешься на какую-нибудь тупую пошлятину. Радио не слушаю, телевизор не смотрю – уши вянут и разум закипает возмущенный. Газеты и журналы не читаю 11 / 2012

287

Минимаксимы

Михаил Зуев

– прозападные за то, что на 80% состоят из наглого вранья и рекламы, русофильские – потому, что сам могу для них писать. Книги не покупаю – они того не стоят. Если за год прочтешь пару неплохих, считай, что повезло. Критике не верю – всегда хвалит заведомую дрянь, чтобы покупали. Так чем наше современное общество, тонущее в ненужной, низкокачественной и вредной информации, отличается от тусовки бомжей на городской свалке? Тем, что бомжи периодически все-таки находят что-нибудь полезное. *** В электричке бабушка с тележкой жаловалась: – Ни детям, ни внукам участок не нужен. Приходится одной в земле ковыряться. А эти оглоеды только в августе приедут, урожай снимут и поминай, как звали. Тяжко, тяжко. – Да вы бы участок продали от греха, чем здоровье-то гробить. Сейчас земля дорогая, – сказала ей соседка. – А что мне с деньгами делать? С ними последнего сна лишишься. «Да, – подумал я тогда, – трудно быть бабушкой». Приехал домой, засел за рассказ. Пишу, а у самого в голове мысли роятся: – Чего ради корячусь? Ведь, не дай Бог, напишешь что-нибудь толковое, потом придется искать, где издать, с редакторами-козлами общаться. Да еще за грошовым гонораром ехать. Суета. И зачем только меня Боженька поцеловал? Бросаю ручку, обедаю, растягиваюсь на диване перед телевизором, и тут вдруг совесть просыпается: – Ты вот, инфантильный гедонист, сибаритствуешь, а кто будет нетленку ваять, разумное, доброе, вечное сеять? Кто будет русскую литературу вперед двигать? Донцова, что ли? Или Липскеров с Войновичем на пару? И нет душе моей покоя, как той безальтернативной старушке. *** Бывает, пробегаешь весь день, устанешь, как собака. Входишь в вагон метро, а там народу битком, все злые, пихаются. И вдруг, о чудо, рядом ктото встает и выходит. Плюхаешься на свободное место, достаешь книжку и думаешь: «А ведь есть, есть счастье-то!» *** Науку недолюбливают в том числе за то, что постоянно ставит все новые вопросы. Религия, напротив, очень удобна, ибо может объяснить все. Так, один ученик воскресной школы, которого я пристыдил за поедание собственных козявок, ответил с мудрой простотой: 288

Мытищинский альманах

– Если бы Господь не хотел, чтобы я ковырял в носу, он сделал бы мне пальцы толще. *** Из надгробной речи: «Покойный был так скромен в быту, что при вскрытии в его желудке нашли лишь пару таблеток». *** Одно время нашими соседями по даче был старый сапожник-алкоголик и его толстая сварливая жена. По грибы он ходил так: отправлялся из дому в 5 утра, без денег и трезвый как стекло. Набирал по своим местам полную корзину белых и обабков, ловил попутку и в 9 на рынке в Серпухове уже сбывал товар. Выручку быстро пропивал и на автобусе возвращался в лес. К обеду он уже был дома пьяный, но с корзинкой сыроежек. Жена страшно ругалась, подозревая, что в чаще забил водочный источник, но раскрыть тайну не могла. Сейчас обоих уже нет в живых, и я могу спокойно писать о событиях тех лет. Где был я, пока сапожник действовал? Встать в 7 утра для меня всегда было подвигом, поэтому я спокойно дрых до 10, обильно завтракал и шествовал в лес. Через два часа, злобствуя по поводу грибников-конкурентов, приносил оттуда горсть червивых сыроежек, а затем лежал под яблоней в гамаке с книжкой, слушая перебранку соседей. Обычный алкоголик всегда опережал меня на шаг, что было весьма симптоматично. Пока интеллигенция размышляла и рефлексировала, простой народ, стиснув остатки зубов, вкалывал, лишний раз доказывая превосходство дионисийского начала над аполлоническим, которое, как нетрудно догадаться, олицетворял я. *** Часто думал над тем, что отличает трусость от осторожности, прямоту от грубости, тщеславие от гордости и т. д.? В конце концов, решил: глупость трусливого, грубого и тщеславного в сравнении с умом осторожного, прямого и гордого. А в отсутствие закона и порядка смелость быстро перерастет в рейдерскую наглость, бережливость – в банкирскую жадность, а секретность – в прямой обман широких народных масс. Конфуций в V веке до н. э. считал иначе, упирая на ритуал: «Осторожность без ритуала приводит к боязливости; смелость без ритуала приводит к смутам; прямота без ритуала приводит к грубости». Кто бы нас с Конфуцием рассудил?

11 / 2012

289

Михаил Зуев

Проза

*** Выбирая ботинки, давно уже смотрю только на цену, подошву и материал верха. До фасона мне уже давно дела нет. Что это: скромность, скупость или старость? С годами ответ все очевидней. *** Однажды поймал упитанного маминого кота-бездельника, перевернул упругим пузом вверх, взял за морду и говорю: – Мое проникновение в суть вещей и богатый жизненный опыт подсказывают, что ты все понимаешь, но прикидываешься серым пиджачком. Так ли это? Тот вытаращил круглые желтые глаза, подергался, да и заговорил человеческим голосом, смешно шевеля усами: – Ты прав. Но умоляю, хозяйке – ни слова, а то заставит помогать и перестанет кормить. Нам, котам, платят за молчание.

Дарья ГУЩИНА

Про историю и логику случайности Повесть

–Н

*** 23.03.2012. В день весеннего равноденствия устроили ритуальный поединок по мотивам Рагнарёка для проверки предсказания о конце света в 2012 году. Надо же знать, как жить дальше, к чему готовиться. В итоге оказалось, что вёльва все правильно прорицала, демоны одержали верх над светлыми богами. Узнал об этом приятель и говорит: – Зря старались, и так ясно, что зло победит. Выборы-то уже прошли, результаты известны. «А ведь и верно, – мрачно подумал я, – любые выборы в нашем царстве беззакония уже давно – просто архаический сатанинский ритуал, служащий силам тьмы для подтверждения их бесчеловечной воровской власти».

у, жара!.. Если май такой, что же летом будет? – произнесла корректорша Анька то, что в озвучивании не нуждалось, и без того плавая у всех в головах. Мы сидели в редакции и уныло, в отсутствии начальства, противостояли погоде – кто пивом, кто минералкой, кто зелёным чаем. – Да уж, – подтвердила я из вежливости и развернула последний номер газеты, за которым, собственно, сюда и зашла. Газета носила название шоссе, пересекающего МКАД, и обслуживала ряд районов, сквозь которые лежал его путь: одного московского и нескольких подмосковных. Редакция располагалась в ближнем из пригородов, лепившихся к Москве – обычной чересполосице перетекающих друг в друга многоэтажных микрорайонов, обычных дачных посёлков, новых коттеджных посёлков, старых рабочих посёлков, совхозных (или чьи они там теперь?) полей, лесопарков, деревушек и снова многоэтажных микрорайонов... Здесь я родилась и выросла, знала местность как свои пять пальцев и время от времени тискала в прессе краеведческие статейки – как вот теперь. Пробежав глазами собственное творение (вроде ничего не сократили, надо же!), я углубилась страницы объявлений. Мне всегда поднимают настроение разные потомственные колдуньи, привораживающие беглых мужей по фотографиям, предложения проколоть уши пистолетом, удалить нежелательные волосы навсегда и прочее в том же духе, проходящее в этой газете под кодовым журналистским наименованием «прерывание на дому запоев и беременностей». – Чего, всё работу ищешь постоянную? – лениво поинтересовалась верстальщица Верочка. – Как всегда, – подтвердила я и нашла раздел «Вакансии». – Эх, да что ж это у вас одни сплошные официантки не старше двадцати пяти

290

11 / 2012

*** Из трилогии-антиутопии «Сопли, пот и слезы». Разговор мудреца с представителем офисного планктона (ОП): Мудрец: Как поживаешь? ОП: Паршиво. Текучка заела, все суечусь без толку. Начальство себе все бабло сгребает и не делится. Мудрец: Ничего, ничего, держись. Старость еще спросит, где была твоя молодость. В конце концов результат будет. Помнишь притчу о двух лягушках в молоке? Одной все-таки удалось сбить себе масло и спастись. А древние индийские боги вместе с асурами спахтали из мирового океана с помощью змея Васуки амриту – напиток бессмертия. ОП: Боюсь, из того, в чем я на работе барахтаюсь, ни амриты, ни даже кусочка масла не напахтать!

Мытищинский альманах

291

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

требуются да «мастера ногтевого сервиса»? Или вон – «ногтевого дизайна»… Кто-нибудь мне объяснит, в чём разница? – Дизайн – это когда на ногтях такие рисуночки, – пояснил кто-то. – Вон оно что. Век живи… Тут я запнулась и после паузы огласила с выражением: – «Девушка с характером ищет помощника (помощницу) с большим жизненным опытом. Оплата от 1 тыс. евро в месяц»! «От», понимаете?.. – Да, мы уж видели, – усмехнулась редакторша Полина Петровна. – Интересно, какие услуги требуют за такие деньги? – простодушно поинтересовалась я. – Может, это из области шоу-бизнеса, – мечтательно произнесла Анька. – Ну, например, певица начинающая – ей нужно, чтоб кто-нибудь её везде сопровождал, – и за рулём, если надо, и с костюмами, и по хозяйству… – Да перестань, что за дурь – откуда ей тут взяться, певице? – хрипло возразила штатная корреспондентка Василиса (моя бывшая сокурсница). – Разве что с того берега, и то вряд ли… – Она небрежно качнула головой в сторону МКАД, чадящей совсем недалеко от здания, где мы сидели; под «тем берегом» подразумевался район, относящийся к столице родины – в отличие от наших, к ней примыкающих. – Не, просто какая-нибудь стерва малый бизнес наладить пытается. Хочет, чтоб кто-то и бумаги для неё заполнял, и за прилавок вставал время от времени, и по поручениям ездил, и у телефона дежурил… – А между делом ещё детям носы вытирал и собачку выгуливал!.. – Да за такие деньги ещё, пожалуй, влажную уборку прикажет делать – дома и в офисе! – Конечно: круглосуточное обслуживание по полной! А главное, терпеть всё безропотно – сказано ведь: «девушка с характером»!.. Все разом оживились и развеселились; Полина Петровна даже добродушно подначила: – А может, всё не так страшно! Вот позвони да узнай, чем чёрт не шутит!.. – Позвони, позвони! – обрадовалась Анька. Я отмахнулась, но эта зараза, войдя в раж, схватила собственный, валявшийся тут же на столе мобильник и застучала по кнопкам, зорко заглядывая в газету через моё плечо. – Ты что де… Но она уже сунула его прямо к моему уху – там уже раздавались длинные гудки. Мне ничего не оставалось, как взять его в правую руку, левой же бессильно показать Аньке кулак.

– Да? – отозвалась трубка женским голосом – молодым, приветливым, но каким-то очень усталым. – Сразу скажи: интим не предлагать! – закричала Анька. Я снова показала ей кулак, сильно прижав трубку к уху, чтобы там не расслышали, и нервно зачастила: – Здравствуйте! Я по объявлению. Мне только лишь узнать – помощь имеется в виду по хозяйству или… секретарская? – Нет-нет, не по хозяйству, – поспешно возразили мне. – А вам… простите, сколько лет? – Тридцать пять, – сказала я и тут же подумала, что если мне самой мой возраст кажется безнадёжно огромным, то, вероятно, по мнению потенциальной работодательницы – это вовсе не так, и помощница «с жизненном опытом» должна быть лет на двадцать старше… Однако услышала спокойный ответ: – Хорошо. Давайте встретимся, поговорим. – Подождите, – растерялась я. – Мне бы всё-таки узнать, какого рода обязанности… А то зря занимать ваше время – сами понимаете… – А где вы проживаете? – На улице Писемского, – продолжая пребывать в растерянности, ответила я. – Это – в… Не успела я назвать имя нашего районного центра (неизвестно же, откуда она сама?), как собеседница сказала: – А, я, кажется, знаю. Может быть, тогда встретимся завтра в «Гелле» – по-моему, это ведь не очень далеко от вас? В час дня, например, – не рано? – Да нет, в общем… Только… – Вот и хорошо. Приходите прямо на террасу – там сразу после открытия, должно быть, никого не бывает… С глазу на глаз – всё-таки не то, что по телефону… – Да, конечно, – пробормотала я. – До встречи, – тихо и вежливо попрощалась невидимая собеседница. – Ну вы, деушки, меня и подставили! – возмутилась я, возвращая Аньке мобильник. – Теперь придётся встречаться непонятно зачем и с кем!.. – А где встреча-то? – невнятным хором полюбопытствовали «деушки». – Да в «Гелле» какой-то! Где это, вообще? – Ой, да это ж самое стильное местечко на наших выселках! – воскликнула Верочка. – Мы с Андреем один раз были. Дорого очень, но

292

11 / 2012

Мытищинский альманах

293

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

респектабельно так, сама увидишь. Это – на Тургеневской, прямо напротив Узла связи. – Респектабельно, говоришь? А вдруг её там украдут и продадут на невольничьем рынке? – На невольничьем рынке, Полина Петровна, в ходу более кондиционные экземпляры… – Не прибедняйся! Ты у нас ещё ничего так девочка… – Да никто её не украдёт! Кофейку хорошего выпьет за счёт принимающей стороны. А потом вежливо скажет, что должна обдумать их предложение… – Расскажешь нам всё потом! – пискнула Анька. Я снова погрозила ей, успевшей юркнуть за прозрачную загородку к своему компьютеру, поблагодарила за чай и, прихватив газету, отправилась восвояси… Ну что за фигня такая на мою голову, с неудовольствием подумалось на следующее утро. С другой стороны… В издательстве, где я подвизалась в последнее время, заработать давали нерегулярно: срочно вызовут, нагрузят неподъёмной рукописью на короткий срок, потом заплатят ерунду, и то не сразу. После чего опять жди у моря погоды, – как вот сейчас. Вчерашний же газетный гонорар пришлось потратить на то, без чего не обойтись никак – сменный фильтр для воды и ещё сотню на мобильник; остатка хватило как раз на пачку макарон и пачку сигарет. А вообще-то меня угнетала приличная задолженность по квартплате; короче – дошла до ручки на старости лет!.. Мрачно всё это подытожив, я помыла голову, надела блузку поприличней и отправилась по адресу пешком – искомое заведение должно было располагаться на расстоянии примерно двух остановок от дома; хорошо, на транспорте можно сэкономить. Эту самую «Геллу», похоже, переоборудовали из бывшего магазина – если не путаю, когда-то здесь располагались «Спорттовары». Фасад, конечно, изменился кардинально – теперь он был раскрашен в некоем хундертвассеровском духе, на окнах появились фигурные решётки и узорчатые ставни… Когда я толкнула дверь, внутри звякнул колокольчик. Холл меня встретил большим фонарём из цветного стекла и высокой фигурой не то охранника, не то администратора – в полутьме не разобрать. Я сразу спросила: как пройти на террасу, меня там ждут – и сразу же была весьма вежливо туда препровождена.

Меня действительно там ждали. За единственно занятым столиком курила худенькая девушка лет двадцати с небольшим. Девушка, без сомнения, относилась к классу новых русских, это было понятно сразу – по слишком ровному загару, по слишком неровно, с художественной продуманностью, выстриженным прядям тёмных волос, по обманчивой скромности и неприметности прикида, по ухоженности рук, по спокойной уверенности позы… Вот только взгляд, которым она меня встретила, как-то не согласовывался со всем вышеперечисленным. Сказать, что он был затравленным, было б, наверно, преувеличением; даже тревожным такой, пожалуй, не назовёшь. Растерянный, нет, скорее, потерянный – вот это было б точнее. – Меня зовут Инга, – представилась она. – Александра. – Что будем: чай, кофе? Или, может… – Чай, если можно. – Прекрасно. Тут ройбуш настоящий. Нам на двоих, пожалуйста, – сказала она незаметно возникшей официантке, и та также бесшумно исчезла. – Значит, вы сейчас без работы? – Можно на ты, – сказала я. – Вообще-то числюсь в одном месте… Вроде сдельщины. – И чем вы… ты там занимаешься? – Да редактор и корректор в одном флаконе. – Ясно. – В её голосе, непонятно с чего, прозвучало уважение. – И это твоя основная специальность? – Да вообще-то я много чем занималась. – И чем же? Извини за любопытство, конечно… – За что ж извиняться? Тут такие вопросы совершенно понятны. Даже необходимы… Ну, чем – и в библиотеке доводилось работать, и в музее одном… Репетиторствовать немножко. Журналистикой опять же подрабатываю – так, внештатно… – А о чём ты пишешь? – Да о многом. О книгах некоторых, например… – Так ты ещё и критик, получается? – Вопрос прозвучал без тени иронии, напротив, едва ли не с почтением. – Критик? Да уместней это было бы назвать «рецензент периферийных изданий», – усмехнулась я. (Мне, конечно, доводилось пробиваться и в пару изданий солидных – но это, увы, было давно и считанные разы…)

294

11 / 2012

Мытищинский альманах

295

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

В общем, неизвестно, можно ли всё перечисленное считать «большим жизненным опытом»… Официантка, совсем юная, старательная девочка, принесла и ловко расставила чашечки в форме пиал, а чайник воодрузила на специальную спиртовку посреди стола и зажгла её. Затем ушла, но быстро вернулась с продолговатым блюдом, полным крошечных пирожных, который протянула на весу, предлагая их на выбор. Я ткнула наугад в первое попавшееся, и получила две штучки на специальном поддончике. – Юля, а можно сырное ассорти? – ласково спросила Инга. – Конечно, – убегая, прошелестела в ответ та. Интересно, она прочла имя на бейджике или давно знает официантку по имени? Должно быть, последнее, она тут, конечно, не впервые… – А… извини, пожалуйста, ты замужем? – робко спросила Инга, когда, наконец, чай был разлит и мы опять остались одни. – Н-ну… официально – да, – протянула я. – Хотя… живём раздельно. Разъехались, в общем. Она чуть смутилась, но тем не менее продолжила: – А дети есть? – Ээ… да. Девочка, пять лет. Ну, она… мм… что-то типа падчерицы. И сейчас у своей бабушки живёт… – Понятно, – пробормотала собеседница. Хотя, вообще-то, в моей так называемой личной жизни не до конца всё понятно было даже и мне самой… Опустив глаза, она рассеянно наколола на шпажку кубик белого сыра со специальной фарфоровой доски, успевшей незаметно возникнуть на столе. Помолчав, подняла ресницы и решительно произнесла: – В общем, мне нужен человек, который помогал бы… ну, в частности, в сфере благотворительности. – Но я никогда этим не занималась. – Погоди, – торопливо возразила она, – это, может, звучит так торжественно, а в действительности… Речь пока о делах совсем незначительных. Вот, например… моя мама… умерла чуть больше полугода назад. Осталось очень много хороших вещей – одежда там, обувь и прочее. Некоторые надевались всего один-два раза, а некоторые вообще ненадёванные так и лежат! Всё это надо разбирать и частично то ли отдать кому-то, то ли продать… а вырученные деньги передать, допустим, нуждающимся. В общем, надо узнать, кому и как – в Интернете побродить, допустим, созвониться с кем надо и всё такое. А ещё – например, у нас в доме скопилась уйма книг, журналов, залежи

просто. Это тоже надо разобрать, привести в какой-то порядок, а всё ненужное – не на помойку ведь, правда же? Значит, то ли в библиотеку какую, то ли к букинистам, не знаю – там ведь и специальная литература есть… – Это можно, – согласилась я. – Так ты возьмёшься? Я посмотрела на неё недоверчиво, даже в замешательстве: что, серьёзно? Ты и правду собираешься платить такие деньги – не знаю, для кого как, а для меня едва ли не фантастические – за такое вот?.. Похоже, «деушки» во главе с Анькой заслужили самый гигантский торт, который удастся найти в округе… Нет, всё-таки странно!.. – А ещё-то какие будут обязанности? – Ну, для начала надо будет сделать то, о чём я сказала. Потом, возможно, продолжать оказание помощи – если наладится какая-то связь с действительно нуждающимися. Да, ещё – если у меня какие поездки, то желательно сопровождать… Впрочем, это вряд ли часто. Во всяком случае, в ближайшее время ничего такого не планируется. Пирожные оказались с имбирём и приятно пощипывали язык. Я только сейчас разглядела сквозь вьющиеся растения, оплетающие террасу, что за ней расстилается лужайка. В центре лужайки – обычный прицеп, уставленный горшками с яркими цветами, а вокруг бродит самый настоящий индюк и несколько пёстрых курочек. Надо же, как преобразился заброшенный пустырь, когда-то примыкавший к «Спорттоварам»! И как причудливо преобразился мой сегодняшний день по сравнению со вчерашним… – Может, стоит попробовать – хотя бы месяц, два? – спросила Инга. Получалось, она ещё меня и уговаривала!..

296

11 / 2012

Мытищинский альманах

Надо сказать, жилось мне до недавнего времени, в общем, легко и просто; «весело и шибко», как писала в своём первом тоненьком сборничке одна известная поэтесса (по мне, кстати, этот самый напрочь забытый ныне сборничек, при всей наивной незатейливости – лучшее, на что она оказалась способна). На мой собственный лад, конечно, весело и шибко; многим, наверно, такая жизнь показалась бы достаточно скучной и бессобытийной. Ну да каждому своё. Всегда, как себя помню, занималась, чем хотела и когда хотела: поучилась в одном институте и бросила, другой закончила, но лишь переведясь с дневного на заочное (одно рабочее место очень меня тогда привлекло своей близостью к раритетам). Потом отучилась даже в аспирантуре, но диссертацию защищать не стала, вдруг осознав, что взгляды мои на 297

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

предмет успели ощутимо измениться – тогда как формулировка темы обязывала… Однако приметы прочного социального статуса как-то никогда меня особо не волновали, а заработать на хлеб при скромных запросах сложности не представляло. Была б возможность просто читать, смотреть и слушать желаемое, погружаться в разную тематику безо всякой видимой цели, а исключительно за ради интереса – чего мне ещё желать в этой жизни? Конечно, в глубине души я надеялась, что однажды все мои способности, какие есть, все знания и умения вдруг волшебным образом сконцентрируются, перестанут растекаться и распыляться по мелочам, оставаться вещами в себе, и единым фронтом двинут на службу некоему призванию, которое снизойдёт, великому делу, которое захватит… Всё это должно случиться само собой, спонтанно и непосредственно – не то, чтобы лично господь Бог об этом позаботится – сдалась я ему, а… Короче, – во вселенском хаосе случайностей, из которых ткутся человеческие судьбы, имеется же на самом деле своя логика, свои причинно-следственные связи: что-то такое утверждал, если не ошибаюсь, Кратчфилд, и мне тоже всегда в это верилось на подсознательном уровне… Где-то годам к тридцати этот хаос случайностей так и не дал мне великого призвания, зато подкинул мил дружка Патрикеева по имени Патрикей. Да, не ослышались – Патрикей Патрикеев, звучит дурацким псевдонимом, но тем не менее так оно было и есть, строго по паспорту. Мы с ним оказались удивительно похожи – ровесники, оба круглые сироты и при этом, однако, – существа достаточно инфантильные… Среди мне знакомых мужиков, либо закомплексованных и озлобленных из-за своих неудовлетворённых амбиций, либо, напротив, особей нестерпимо самодовольных, Патрикеев оказался просто замечательным пофигистом. Ему одному было искренне плевать и на карьеру (точнее, её отсутствие), и на нередкие полосы безденежья. Он, как и я, был фрилансером, вольным художником – точнее, вольным переводчиком. Знал в разной степени пять, или нет, – кажется, шесть языков (два из которых – практически в совершенстве). На хлеб зарабатывал переводами техническими, иногда – масскультными, но сильно на этой ниве не перетруждался, а вечно делал, чего захотелось здесь и сейчас: то есть то усаживался за собственный вариант какой-нибудь монументальной классики, то за полемическую статью в «Иностранную литературу» – безо всяких гарантий дальнейшего опубликования, то за изучение очередного языка с попутным изобретением собственной методики этого изучения… Так, например, когда ему ещё и двадцати

не исполнилось, он перевёл (по-моему, великолепно) одну малоизвестную вещь Набокова, ещё не выходившую в России – вероятно, первым в стране и перевёл. Но, разумеется, сделал это наобум, издатели сказали: чего ж вы, юноша, опоздали – как раз вчера был сделан заказ такому-то мэтру и договор заключён… В результате рукопись до сих пор пылилась в столе, хотя за эти годы выходило минимум два переводных варианта, – но Патрикееву уже было в лом ходить со своим по издательствам, его давно занимали другие вещи; в этом он весь. Мы с ним, по выражению шукшинских персонажей, гужевались года три, жили не тужили на два дома, и нас это устраивало. Я вообще не представляла, что когда-нибудь смогу стать матерью семейства, хозяйкой, которая поднимается по будильнику, кормит всех завтраком, отводит детей в сад и школу, мчится на службу в какой-нибудь департамент и сидит там от звонка до звонка, а в обеденный перерыв успевает заглянуть в соседний универмаг, что б, наизусть помня все размеры одежды, купить там для мужа какие-нибудь носки или кальсоны … ну и так далее. Преклоняюсь, – но сама на такие героические будни не способна. Патрикеева, разумеется, подобное тоже не вдохновило бы… Но тут – случилось. Ехавшая по нашей долбаной трассе маршрутка столкнулась с автобусом; среди нескольких погибших оказались старшая патрикеевская сестра со своим мужем. У них осталась трёхлетняя дочь. Патрикеев был совершенно убитый; он признался мне в том, что всю жизнь сестру недолюбливал, ревновал её в детстве к родителям и прочее, и теперь вот безумно раскаивался по этому поводу. Бабушка его маленькой племянницы (по отцу, соответственно) заявила, что будет, разумеется, тянуть внучку, сколько сможет, однако уверена, что при её здоровье это продлится не так уж долго, а поэтому опекунство пускай на себя сразу официально берёт Патрикеев, чтобы потом не мучиться переоформлением… Патрикеев сразу ответил, что, мол, разумеется, он так и сделает, а мне в связи с этим добавил: – Не зря я советовал назвать её Алисой! – Почему Алисой? – спросила я. – Не понимаю, чего хорошего в иностранных именах на нашей почве? Достаточно того, что тебя все кличут Патриком, по-моему – отвратительно… – Вот и они мне тогда это сказали!.. Ну, в таком случае – Олесей, предложил я… – И зачем именно Олесей? – не поняла я. – А, ну да, откуда ж тебе знать! – махнул он рукой.

298

11 / 2012

Мытищинский альманах

299

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Оказалось, когда его самого родители записали Патрикеем, в честь какого-то предка, от которого скорей всего и фамилия пошла, то один из родственников, ошалев от сего известия, только вымолвил: что ж, родится у него когда-нибудь дочь, назовёт Лисой… – То есть у меня сразу к ней возникло отношение, как будто к своей дочке, понимаешь?! Для меня такой ассоциативный ряд показался несколько замысловатым, но я, конечно, не имела ничего против. Патрикеев был настроен решительно, сразу начал процедуру оформления опекунства, для чего даже нашёл себе постоянную работу на одном интернет-сайте, чтобы иметь справку о доходе. Более того, спросил, согласна ли я принимать участие в воспитании дитяти, а если согласна – тогда уж следует обжениться, ради ребёнка всё должно делаться по-людски... Патрикеев – и женитьба, что-то невероятное! Я не стала возражать, тем более что Зойка (именно такое имя, игнорируя дядюшкины просьбы, дали ей родители) оказалась ребёнком, которого, что называется, «украсть хочется»: белокурое существо с огромными серыми глазами, грациозное, ласковое, лукавое, смешливое, очень восприимчивое… Мы с Патрикеевым расписались, и у меня, кто бы мог подумать, разом появились и муж, и ребёнок, которому, вот удача, даже и пелёнок уже стирать было не нужно! Вдобавок, ребёнок жил с бабушкой, а мы в основном только забирали его на выходные и в какие-то поездки, опять же не сильно перетруждаясь по части родительских обязанностей. Мне доставляло удовольствие читать вслух хороших детских авторов и водить в кукольный театр, а Патрикееву – смотреть с ней мультяшки и кататься в парке на аттракционах. Зойка нас обожала (ещё бы, при той вольнице, которую мы ей каждый раз устраивали в противовес бабушкиному режиму!) и звала по именам, Алей и Патриком, без «дядей» и «тётей». Я собиралась возить её в Тюз, к Наталье Дуровой и Наталье Сац, раздумывала, к каким книгам буду приучать в школьные годы и прикидывала, не пора ли записывать в студию «Юный художник»; Патрикеев уже начинал заниматься с ней английским… Короче, жизнь шла достаточно беззаботная, с хлопотами скорее приятными, почти не наносящими урона нашему с Патрикеевым лёгкому, безалаберному существованию. Идиллия продолжалась года два, покуда в один прекрасный день… Короче, покуда я не обнаружила, что Патрикеев мне банально, тривиально, нестерпимо пошло изменяет; да ещё – с… ну, неважно! Какая

разница, с кем... Я побродила по улицам, переваривая обнаружившийся факт, несколько дольше обычного покурила на скамейке в каком-то дворе и отправилась тихо-мирно собирать вещички. – Да прекрати, да это просто глупо! – испугался Патрикеев. – Ну хорошо, я виноват… – Ну что ты – это я виновата, нельзя быть такой дурой. Поверила, что ты – не как все. Что эти, как они… поиски разнообразия – у тебя протекают в сфере умственной деятельности, а не по нижней части. Что, грубо говоря, нагулялся, раз решил жениться. Оказалось – самый стандартный самец… Я набивала рюкзачок и сумку вещами, с тоской понимая, что за один раз всё не унести. А как хотелось бы; чёрт, ну до чего же человек быстро обрастает барахлом – даже такой, как я… – Да ведь это – с ней – ну ничего же совершенно не значит! – патетически произнёс Патрикеев классическую мужскую фразу. – Добавь ещё: «Но люблю – только тебя!», как в анекдоте, – посоветовала я с нервным смешком. – Именно так оно и есть, между прочим… – А для чего мне мужик, который занимается тем, что ничего не значит? Ладно, надоела – так что ж… бывает. Претензий не имею. – Что значит – надоела?!.. А как же – Зойка?! – выдвинул он последний аргумент. При этом у него даже слеза навернулась, честное слово!.. – Зойка… А что – Зойка? Она от меня никуда не денется. Как и я от неё… В общем, я съехала с его трёхкомнатной родительской квартиры – в своё родное Замкадье, в тоже родительскую, но двухкомнатную, где я по-прежнему была прописана. Зойке, впрочем, там у меня нравилось – если недалеко от Патрикеевского дома был парк Сокольники, то у моего зато – довольно уютный двор с детской площадкой. И до бабушки от меня ближе… Правда, две студентки, которым я это своё жилище тогда сдавала, были вынуждены сначала уплотниться до одной комнаты, а потом и вовсе подыскать себе что-то попросторнее. Соответственно, главный на тот день источник дохода приказал долго жить, и я оказалась на мели…

300

11 / 2012

Мытищинский альманах

– Вот прабабушка, когда жива была, то внучке – маме моей, значит, – рассказывала, как это до революции бывало. У них семья большая, бедная, а она первая из всех в гимназию пошла. Чтоб за учёбу платить, 301

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

сама бегала по всему городу уроки давать, в любую погоду пешком. И вот – плеврит подхватила, три месяца проболела – получилось, целых девяносто рублей не плачено. Огромнейшая сумма! А тут, как в сказке: купец (она фамилию его называла, известный у них в Саратове) идёт по улице мимо гимназии, вдруг заходит туда, и к начальнице: «А нет ли у вас учениц, которые нуждаются? Хочу за них внести!» Ну, та сразу же и назвала первой её фамилию. И он тут же вынимает бумажник из кармана, платит всё до копейки и уходит. Вот так просто, спонтанно захотел человек доброе дело сделать – может, совесть за что-то замучила, а может, просто настроение такое напало, кто теперь знает… Но главное, он же и без того содержал в городе и богадельню, и приюты, и ещё много чего, понимаешь?! – говорила Инга. – Известное дело, – кивнула я, с удовольствием закуривая. – Размах благотворительности у русских купцов и промышленников был феноменальный, об этом написано изрядно. – А в восемнадцатом году она отправилась в Казанский университет поступать, а его как раз закрывают на год – разруха, дров на зиму нет и не предвидится… И почему всё-таки случилась революция? – простодушно вырвалось у неё. – Вопрос, конечно, интересный, – хмыкнула я. – Как историк по образованию, имею, разумеется, свои посильные соображения на сей счёт, но чтобы их изложить… тут, знаешь ли, надо с водкой – и до рассвета! – Да, я понимаю, вопрос дурацкий. Считай его просто риторическим, – смиренно вздохнула Инга и продолжила: – Но сейчас же всё по-другому. Попробуй, приди куда-нибудь с улицы и предложи свою помощь… – Да уж, – согласилась я. – Небось, за провокацию сочтут… а то и банально прикарманят эту самую помощь – попробуй проверь! Но существуют же и у нас какие-то легальные способы? – Ну да, есть разные счета, фонды. Кое-куда я перевожу время от времени. Но там часто всё так непрозрачно, забюрокрачено… А хотелось бы какие-то реальные результаты видеть, пусть самые маленькие. – А – как это называется – комитеты благотворительные? Должны же быть такие – ну, хотя бы чтоб жёны новорусские не скучали? – Что бы не скучали? – воскликнула Инга. – Да если б ты только знала, что это за публика! Ты даже представить себе не можешь… – Ну почему – мне тут попалась недавно книжица из жизни Рублёвки пресловутой. Дамочка (как же её – Садовникова? Огородни-

кова?.. – псевдоним, должно быть) описывает быт и нравы тамошних мужичков. С прямо документальной дотошностью; что ж, как раз именно такими я их себе и представляла. Но эти самые жёны-страдалицы, от лица коих она мечет гневные инвективы… Единственная мысль, которая тут возникает: девчонки, а поработать-то, например, не пробовали?.. К тебе такое не относится! – быстро добавила я. – У тебя другая ситуация. Мы сидели на открытой веранде, уставленной плетёной мебелью, и смотрели на сад. Сад был вроде и невелик, – на этой улице с дивным наименованием «50 лет комсомола» участки были относительно маленькие, а громоздкие особняки (ну могла ли я подумать ещё совсем недавно, что однажды окажусь внутри одного из них?) вдобавок занимали большую часть их полезной площади, – однако чего в нём только не было! Лужайки, разветвлённые дорожки, проложенные среди разросшегося кустарника, приводящие то к декоративному пруду с кувшинками, то к скамейке под перголой, а то и к целому розарию. Даже загончик для зверя по кличке Цербер, откуда иногда доносился словно даже не лай, а грозное уханье – и тот был весь увит ползучими зелёными растениями. Сад, как и дом, был детищем покойной Ингиной матери. Они, то есть только что законченное, но неотделанное внутри двухэтажное строение плюс захламленный строительным мусором участок с парой-тройкой старых сосен и невразумительным подлеском, были предоставлены в полное её распоряжение новоиспечённым мужем. Муж свалился ей, недавно справившей сорокалетие матери-одиночке, в качестве внезапного божьего подарка, сказочного принца на белом мерседесе (а на залысины и пивной живот этого принца глаза вполне можно было и прикрыть). Дело было так. Этот мужик, один из множества завоевателей Москвы девяностых, к тем же сорока сколотил капитал, не знаю какой и не знаю на чём, одно понятно, что весьма приличный, такой, что мог ему позволить отойти от дел – по крайней мере, заниматься ими уже без особой интенсивности. С женой он к тому времени давно был в разводе; девицы же всех степеней и оттенков продажности осточертели, видимо, до полной невыносимости. И тут-то, нате вам, принцу ударило в голову разузнать: а что там стало с первой любовью – одноклассницей, которая когда-то глядеть на него не желала и которую он так и не смог забыть окончательно? И что же – взял и разыскал! Разыскал где-то в глухомани, да и женился (привет, Татьяна Устинова!) – на ней, немолодой, заму-

302

11 / 2012

Мытищинский альманах

303

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

ченной бедностью и полной бесперспективностью. (Инге тогда было четырнадцать.) Впрочем, судя по фотографиям, она была женщиной милого чисто славянского типа, довольно приятной в общении, интеллигентной, скромной и трудолюбивой – то есть обладала набором качеств, почти полностью отсутствовавших среди его окружения, и по которым он, должно быть, втайне ностальгировал. Жили они с дочкой действительно в глуши – занимая служебную квартиру при детском санатории в Тверской области, где матушка работала врачом. Санаторий располагался в бывшей помещичьей усадьбе. Место дивное, вокруг, как полагается, запущенный старый парк, там Инга в детстве собирала грибы и ежевику – не для развлеченья, на прокорм; и огород они держали тоже, иначе не прожить. Ближайшая школа находилась в посёлке, до которого надо было добираться на редком рейсовом автобусе, либо пешком через поля… Можно только представить, что за стресс обе испытали, переместившись почти в одночасье в Москву, да не просто в Москву, а в верхний её слой. Хотя этот Ингин отчим как раз образ жизни вёл скромный и осмотрительный, уважая известный принцип «деньги любят тишину», – показательно уже то, что поселился он не в каком-нибудь престижном полузакрытом посёлке с будками охраны при въезде, а здесь, в месте как будто неприметном, в двух шагах от подступающих новых многоэтажек города-спутника, между шоссейной и железной дорогами, где у владельцев местных особняков были лишь псы да камеры слежения – во всяком случае, на первый взгляд… Мать сгоряча вознамерилась родить благодетелю ребёнка, но тот был непреклонен: у него уже есть взрослый сын от первого брака, подрастает и побочный, от одной из бывших любовниц; теперь вот ещё и падчерица появилась – всё, достаточно. Он желает жить спокойно. На работу он её тоже не пустил, так что врачу-педиатру пришлось целиком уйти в садоводство и домоводство, в чём она и преуспела, обнаружив в себе неизвестные дотоле таланты (про сад я уже сказала; дом же, снаружи вполне малоинтересный стандартный коттедж, внутри был обустроен как-то очень человечно, без претензий, добротно и тепло). Что касается Инги, то, отправляясь в новую школу, закомплексованная девочка заранее убедила себя, что не сможет соответствовать уровню москвичек (что просто смешно), а потому сразу же замкнулась, потерялась и прочее; новоиспечённый папашка, заметив её состояние, попросту забрал её оттуда и нанял репетиторов, так что

аттестат она получала потом экстерном. Он, надо сказать, денег на падчерицу не жалел и вообще относился распрекрасно, хотя и воспринимал, судя по всему, скорее в качестве неотъемлемой части её матери, нежели особого отдельного существа… К восемнадцатилетию была подарена машина (вполне ещё отличная, хоть и с отчимова плеча), к двадцатилетию – квартира (однокомнатная, но в хорошем московском районе), причём последнее было сделано без малейшего намёка, что пора бы отделиться и жить самостоятельно – напротив, отпускать её от себя пока определённо не хотели. Так что квартира вскоре была сдана какому-то иностранцу, и она старалась тратить на себя только из этих денег, отказавшись от карманных, хотя, разумеется, сверх того ей всё равно перепадало, в той или иной форме, постоянно. Этот комплекс нахлебницы в своё время подтолкнул её к тому, чтобы в вуз поступить второразрядный, если сказать не хуже, – только там она смогла попасть на бюджетное отделение, хотя ей были готовы без разговоров оплачивать все пять или сколько там лет учёбы. Но даже в этом плохоньком институте она через год перевелась на заочное; дело, впрочем, было не в институте, а в самой Инге – у неё давно развился род недуга, о котором я слыхала, но сама никогда не сталкивалась. Встречаются такие школьники и студенты, куда круче обычных ботаников, которых дотошность и прилежность в учёбе, переходящие в тяжёлый трудоголизм, приводят просто на грань нервного истощения. Они считают долгом изучать до оснований и корней не только всё, что требуется, но и то, что хотя бы бегло рекомендуется; всё ими прочитывается и чуть ли не конспектируется самым пристальным образом. Если они что-то забыли, упустили, недопоняли – то сей факт оборачивается жуткой трагедией, и недоработки являются им в виде ночных кошмаров. Тут нет никакой особой страсти к знаниям – тут есть болезненная страсть к совершенству, которое, разумеется, недостижимо. Большинство нормальных студентов получают хорошие оценки благодаря импровизации, находчивости, везению или же предварительному зазубриванию непосредственно перед экзаменом (после которого всё зазубренное благополучно выбрасывается из головы навсегда). Другое дело эти ненормальные – там, где последние на их глазах так часто с лёгкостью получают пятёрки совершенно ни за что, они, зелёные от бессонной ночи и совершенно в себе неуверенные (точнее, уверенные в том, что недоучили), с большим трудом зарабатывают четвёрку, а то и тройку – и это тоже вызывает у них

304

11 / 2012

Мытищинский альманах

305

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

чувство неизбывной вины. Короче, все они нуждаются если не в психиатре, то в хорошем психологе – точно. Так вот, Инга, несчастное дитя, ушла на заочное, чтобы сидеть дома и заниматься там целыми днями, ни на что не отвлекаясь, – так ей было привычней ещё со школьных лет. Всё это было единственным обстоятельством, осложнявшим существование; а в остальном – всем бы такую жизнь! Папашка помаленьку коллекционировал винишко (содержимое домашнего погребка Инга потом полностью передаст его старшему отпрыску) и регулярно ездил в какой-то клуб играть в бридж. Раза два-три в году семейство выезжало отдохнуть за бугор, летом – ну, не на Лазурный берег, конечно, но в приличные местечки Кипра, Италии, Испании; зимой – не в Куршевель, разумеется, пресловутый, но на один хороший австрийский горнолыжный курорт… Инга с матерью вполне пластично освоились в роли жены и дочери нового русского; неудивительно – это ведь отвыкнуть от денег крайне сложно, привыкают же к ним легко и мгновенно. Их идиллия продолжалась где-то лет восемь. До одного солнечного летнего дня (Инга только что сдала госэкзамены и получила диплом, в связи с чем уже были куплены билеты на Мальту, куда ей впервые не нужно было прихватывать с собой хотя бы пару учебников), когда (а вот тут – прощай, Татьяна Устинова, навсегда!) машину отчима, в которую они с матерью садились по выходе из ресторана, сотряс взрыв. Времена уже стояли спокойные, когда такие эксцессы как будто канули в прошлое (теракты – не в счёт, это другое); отчим, как было сказано выше, вроде отошёл от дел и жил как рантье, – так что оставалось неясным: старые это счёты с ним сводили, или всё-таки он опять потихоньку во что-то ввязался, перешёл кому-то дорогу? А может быть (Инга склонялась к этой версии), их просто-напросто перепутали с кем-то, тем более, что и в ресторан-то тот они заехали случайно? Что бы там ни было – виновных, как водится, не нашли. Самое ужасное в том, что если отчим погиб на месте, то мать, прикованная к постели, промучилась ещё два с лишним года. Её лечили в Москве, Германии и Швейцарии – Инга постоянно была при ней – но тщетно. Никакого брачного контракта в своё время не заключалось, однако завещание у отчима, как оказалось, имелось подробнейшее. Согласно ему, изрядная доля наследства отходила сыну старшему, скромная часть – младшему, всё остальное – законной жене. Во «всё остальное» входили, помимо дома, машин, камушков, внушительные счета, а также всевозможные ценные бумаги, акции-облигации, ликвиды-нелик-

виды, какие-то доли в каких-то бизнесах и прочее, для меня лично проходящее по разряду «тёмный лес». После смерти матери Инга, как единственная её наследница, получила это всё в полную собственность; чтобы просто разобраться в последней, потребовались юристы, с которыми она до сих пор время от времени консультировалась… Похоронив мать, Инга неожиданно оказалась совершенно не у дел. У неё не было никаких занятий. Никаких друзей. Никаких родственников (родной отец, которого она толком не помнила и который никогда не платил алиментов, как удалось выяснить, тоже умер). Оставался, правда, сводный брат, старший сын отчима (младшего в глаза не видала), о котором ещё будет отдельно – но это отнюдь не то, что было нужно… Короче, она пребывала в полной прострации. Отправилась, чтобы как-то отвлечься, за границу, но выдержала там одна не больше недели. Всё осложнялось ещё и тем, что времяпрепровождение в тренажёрных залах и прочих аквапарках по абонементам она терпеть не могла, в магазины и салоны красоты ездила не как на работу, а лишь по мере необходимости; даже у телеящика торчать подолгу привычки не имела… К тому же её тяготил этот невидимый стеклянный барьер, отгородивший её от обычной жизни, нормальных, так сказать, людей. Я потом могла наблюдать его в полной мере. Например, она удивительно хорошо, спокойно и уверенно водила машину, и дело тут было, по-видимому, не столько в надёжной автоматической коробке передач и прочих совершенствах иномарки, сколько в сознании, что любую возникшую на дороге проблему в принципе можно будет решить с помощью наличности, в которой, слава богу, недостатка нет и быть не может. Она чувствовала себя абсолютно легко и просто, разговаривая с официантами, продавщицами бутиков, банковскими клерками; ей не составляло никакого труда самой заказать билеты на самолёт, заполнить всякие декларации, поменять валюту и тэ пэ; за границей могла без затруднений объясниться на бытовом уровне на двух или трёх языках. Это был её привычный мир, комфортабельный и безопасный мир денег. Обычные же житейские вещи вроде того, чтобы зайти в контору типа жэка и попытаться что-то там выяснить, или отправиться и самостоятельно записаться в районную библиотеку, или, например, добраться до центра Москвы на общественном транспорте представлялось ей чем-то запредельно сложным, почти неосуществимым. Даже переспросить о чём-то на базаре (не говоря уж – поторговаться!), или

306

11 / 2012

Мытищинский альманах

307

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

заговорить с кем-то незнакомым на остановке – допустим, с целью узнать, который час или как пройти туда-то – потребовало бы от неё неимоверных усилий, такие робость и неуверенность вдруг накатывали. Как уже было сказано, она сама сознавала и сама страдала от такой неадекватности, – но всё больше застревала в своей клетке, или башне, или как ещё это назвать… «Ну вот, значит, съезжу на кладбище, в церковь зайду. Потом – в мойку и на заправку, ну, там, в магазин какой-нибудь… А дальше – опять целыми днями дома. Лежишь, читаешь до одурения… Чем-то полезным заняться – вон, хотя бы фотографии разобрать, или те же книги упорядочить – и то не могу себя заставить. Не от лени, не подумай – просто оцепенение такое постоянное, всё из рук валится. Невозможно ж так жить! Надо ведь делать что-то, пускай даже незначительное. Ну, я и поняла тогда – мне сейчас требуется человек какой-то, чтоб каждый день являлся и не позволял мне тут деградировать… Да, увидала как-то случайно эту газету и подумала: а чего бы не дать объявление? Не выйдет, так не выйдет, но попробовать же можно! Сколько звонков? Да твой и первый! После было несколько, но я уже с порога говорила: спасибо, но вы опоздали… Почему? Ну, интуиция, наверно, – я сразу почувствовала, по голосу, по тону, может быть… Как увидала, тем более – это то, что мне нужно… Ну, не знаю – молодая ещё, вполне современная, с образованием явно, и при этом – нормальная такая, в смысле: реальная, дельная, житейски самостоятельная…» …Раздавив окурок в пепельнице, я, вся такая реальная-дельная-житейски самостоятельная, произнесла: – Ну что, продолжим? – Давай! – со слабой и почти счастливой улыбкой ответила Инга. Глаза у неё при таком освещении – чистый малахит, машинально отметила я про себя. У Патрикеева тоже зелёные – но вроде крыжовника, с точечками… Однако – к чему он мне теперь в таком контексте? Он для меня только Зойкин дядюшка-опекун и никто другой – пора привыкнуть к этой мысли. Садом занимался немногословный человек в очках и потёртом комбинезоне по имени Сергей Петрович – как сказала Инга, он вообще-то имел редкую специальность «ландшафтный архитектор-дендролог», но трудился при многих здешних домах простым садовником. Но если он приезжал на велосипеде только раз, иногда – два в неделю, то работница при доме пребывала постоянно. Точнее, их

было две, одна из Украины, другая – из Брянской области, – и обе, по издавна сложившемуся порядку, жили тут и работали, чередуясь по месяцу. Евгения Степановна, хотя и из Украины, была русской. Эту сухопарую особу с вечно поджатыми губами упрекнуть было бы не в чем, дело своё она знала отлично, но какие-то флюиды молчаливого неодобрения от неё распространялись по всему дому, и это создавало некоторый неуют. Всё менялось, когда она отправлялась к себе под Харьков, а на пост заступала добродушная, круглолицая Клавдия Васильна, Клавушка, как она охотно позволяла себя называть. Если месяц, когда царила Евгения Степановна, запоминался почти постоянным гулом пылесоса в глубине комнат, перемежаемом шорохом метлы по крыльцу и главной дорожке, то Клавушкин отличался её звонкими отчётами о трофеях, добытых на рынке, и вечными приставаниями: – Девчонки, ну что на обед-то сготовить? Могу, например, грибной суп. А хотите – рассольник сделаю, у меня почки с вечера замоченные, а? – Ой, ну Клавушка! – отмахивалась обычно Инга. – Какая разница, делайте чего проще!.. Ту явно разочаровывало такое отношение, и заканчивалось всё тем, что я не выдерживала и веско произносила: – Рассольник вообще-то полезней… И та радостно отправлялась возиться с рассольником: более сложные задачи её особенно воодушевляли. Мы между тем потихоньку занимались разбором печатных изданий, коих в доме действительно скопилось изрядно; Инга хотела оставить только самое неслучайное и разместить в одной из комнат (бывшем кабинете отчима с книжными шкафами и письменным столом), более или менее системно, чтобы всё это действительно можно было назвать библиотекой. Большую часть полиграфической продукции составляли толстые глянцевые журналы по садоводству, цветоводству, собаководству, интерьерам, моде; затем шли каталоги вин, сигар, автомобилей; кулинарные книги и, наконец, путеводители по разным странам – всё, что в своё время явно приобреталось походя, без разбору и внимания к цене (везёт же некоторым!). Но было и много специальных, оставшихся от матери справочников – медицинских, фармацевтических; были также и бесконечные дочкины учебники, словари, энциклопедии. Что же касается литературы собственно художественной… Отец семейства, как я полагаю, о существовании таковой и не подозревал;

308

11 / 2012

Мытищинский альманах

309

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

стоявшая же в спальне матушкина этажерка – изящная, под старину, – оказалась битком набита неиссякаемой продукцией Дарьюшки нашей Донцовой. Инга выглядела слегка смущённой этим обстоятельством. – Я тоже держу такие книжонки у изголовья, – успокоила её я. – Ты? – удивилась Инга. – А что – мне часто от бессонницы помогает. – От бессонницы? Но это… вроде не считается скучным? – А я и не говорю, что скучно. Наоборот… Там такой вихрь, калейдоскоп дурацких событий – это как-то быстро утомляет мой мозг, и я благополучно вырубаюсь. – Тогда, может, себе заберёшь? – А чего – возьму парочку. Вот разберусь, читала или нет – все эти названия попробуй запомни… А остальное, если ты не против, можно одной пенсионерке из нашего подъезда сплавить – будет счастлива. И с подружками своими поделится… – Конечно, – обрадовалась Инга. – Невозможно же им только одни сериалы просматривать… – Это – лучше сериалов. Полезней для мозгов, наукой доказано: визуальную картину человек глотает в готовом виде, а тут приходится подключать воображение, то есть головой работать. Поэтому я только радуюсь, когда вижу народ в транспорте с такими книжками: значит, читать пока не разучились, что главное. – По-твоему, значит – даже плохая книжка лучше телевизора? – Разумеется. Кстати, объективно говоря, это не самые плохие книжки. Да, представь себе. Во-первых, иной раз там неглупые жизненные наблюдения попадаются, и юмор можно встретить хороший. Ну, изредка. А во-вторых, главное то, что она позиционирует себя правильно: я, граждане, мол, всё прекрасно понимаю, я только дурью маюсь, сказки глуповатые сочиняю, чтоб вас чуть-чуть повеселить, и ничего другого. – Наверно, – согласилась Инга. – У Достоевского ведь, кажется, где-то было, да, что если дурак сам открыто признаёт, что он дурак… – …то он уже – не совсем дурак! – подхватила я. – А вот если б это с претензиями на литературу было, как у некоторых ей подобных, вот тогда – тушите свет!.. У самой Инги, в её девичьей светёлке, выдержанной в холодноватых бледно-лиловых тонах, преобладала разномастно изданная классика, преимущественно русская и английская. Попадались и какие-то случайно купленные исторические романы неизвестных мне авторов, а также знаменитые чёрно-белые акунинские книжки.

– А это тебе как? – мимоходом поинтересовалась я по поводу последних. – По-моему, у него хорошо только там, где про современность. Забавно, по крайней мере… А про дореволюционную жизнь – ерунды очень много. Достаточно внимательно читать русскую классику, чтобы это просто в глаза бросалось. Так не разговаривали, не поступали… – …и даже не размышляли! Молодца, сечёшь. А ты вообще, я смотрю, исторические темы предпочитаешь? – Да, мне нравится в другие эпохи погружаться, – согласилась Инга. – Мне, наверно, надо было лучше на историческом учиться, как ты. А то – кто я теперь, культуролог? Культуролог – образование, а не профессия. Её даже преподавать можно только в вузе. А тогда нужна аспирантура, степень. Но зачем мне это, если я знаю, что к педагогике не способна ни в каком виде. И к науке, боюсь, тоже. А чьё-то место занимать – хуже нет… Инга опять сникла с видом «ни на что я не гожусь», что было её идеей-фикс. – Ну и я, видишь ли, тоже преподавать не способна, – сказала я успокаивающе. – Поняла ещё во время аспирантской практики – что могу вещать только тогда, когда это кому-нибудь нужно. А студенты ходят на лекции за чем угодно, только не знания получать. Про школьников и говорить нечего. Я вообще считаю, что поголовное высшее и даже полное среднее образование – фикция и трата народных денег впустую, развитым странам это ещё придётся признать… Ладно, не будем отвлекаться. Голсуорси что, оставляем?..

310

11 / 2012

Мытищинский альманах

– Ну и чем ты там всё-таки занимаешься? – полюбопытствовал Патрикеев с ревнивой ноткой в голосе. – Сейчас делаю домашний книжный каталог. В электронном виде. А вообще-то я там не то за секретаршу, не то за компаньонку, как сказали бы в прошлом веке. А иногда – чуть ли не психоаналитик доморощенный. Патрикеев зазвал к себе и закатил нам с Зойкой роскошный воскресный пир с собственноручно приготовленным пловом, после чего я, как в старые добрые времена, мыла посуду, а Зойка смотрела мультяшки в большой комнате. – Мне тут тоже предлагают заниматься французским с двумя братьями из семьи новорусской, – гордо сообщил он. – Смотри – дело рискованное. Такие детки обычно избалованы до крайности, а для их родителей учитель – это вообще прислуга… 311

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Мне уже однажды доводилось состоять чем-то вроде гувернантки при совершенно невыносимом восьмилетнем мальчишке (хотя, по правде, то семейство было не таким уж и богатым). Родители, уехав по делам на всё лето, оставили его на какую-то родственницу, пожилую тётку, но та согласилась лишь кормить его и обстирывать, а вот надзирать и воспитывать они наняли меня. Это было самое ужасное лето в моей жизни, с ежедневными войнами и твёрдым решением не заводить собственных детей ни за какие коврижки… Но самое удивительное, что вернувшиеся родители сочли, будто их потомок заметно повзрослел, поумнел, стал правильнее говорить и лучше себя вести (что им явно померещилось), и они даже предлагали мне оставаться при нём и далее – ха-ха!.. – А бывает рак сердца? – прервала мои воспоминания Зойка, вбегая на кухню. – Нет, – сказала я. – Почему ты спрашиваешь? – А саркома разве не рак? – задумчиво произнёс Патрикеев. – Курёхин, если не путаю, умер от саркомы сердца. – А, действительно, – ты прав. Бывает!.. Что это тебя, Зоя, заинтересовало? – Так просто. А мороженое вы мне сегодня купите? Мы собирались пойти погулять в парк. – Бабушка мне сказала, что за горло твоё опасается. Давай лучше шоколадку, а? – Самую большую-пребольшую шоколадину, которую найдём! – подхватил Патрикеев. – Дашь нам с Алей откусить-то? – Але – два… нет – три раза! А тебе – только один! – Почему это мне – один? – А потому, что ты не разрешил тогда на горку залезть! – заявила Зойка. – Там маленькие – и то лазили!.. – Ну почему женщины всегда так обидчивы, злопамятны и мелко-мстительны? – печально спросил меня Патрикеев. – Не то сомнут, – объяснила я. Сама идея – сделать в доме отдельную библиотеку, словно тут какой-то викторианский особняк, поначалу казалась мне несколько, что ли, нарочитой. Но, в конце концов, после того, как завезли заказанные по каталогу новые шкафы, а потом при помощи Сергея Петровича мебель несколько раз переставили, я пришла к выводу, что и задумано было замечательно, и воплотилось как надо. На полках всё отныне было расставлено так, что найти искомую книжку не могло

бы составить труда даже, по-моему, человеку малограмотному. Вдобавок на письменном столе расположился ноутбук, подключённый к интернету. Нашлось место и для множества дисков и аудиокассет, хотя последние мы с Ингой не жаловали: манера актёрского чтения нас всякий раз не устраивала, а потому в машине и звучала в основном музыкальная классика. Мягкий и ворсом, и окрасом, и рисунком ковёр (вьетнамский, объяснила Инга, – как видно, маленькие жители этой дальней страны не любят строгой геометрии и контрастных расцветок) был явно создан для того, чтобы, свободно на нём растянувшись, разглядывать журналы или альбомы, раскиданные вокруг веером. Несколько кресел и огромный матерчатый диван с пледами и подушками терракотовых оттенков, при нём торшер с золотистым бахромчатым абажуром так и призывали залечь в обнимку с каким-нибудь толстым английским романом в твёрдом переплёте, благо их выбор предлагался тут же… Короче, это стало лучшим местом в доме, и если когда мне потом доводилось оставаться с ночёвкой, то я предпочитала спать тут, а не в гостевой комнате на втором этаже. Что до лишних книг, то часть из них охотно приняла библиотека медучилища, часть – за чисто символическую цену – взял книжный отдел магазина уценённых товаров (такое реликтовое заведение сохранилось в нашем пригороде), что-то я раздала знакомым. В конечном итоге оставались не пристроенными три стопы – одна из всё тех же глянцевых журналов, две другие – из каких-то детективных остатков, дублирующих изданий классики и никому не понадобившихся учебников. – Предлагаю снести на помойку, – сказала я. – Там точно разберут в минуту. – Как, с помойки? – не поняла Инга. Я велела ей вывести из гаража машину, загрузила всё в багажник, и, проехав минуты две, не больше, до многоэтажного микрорайона, мы остановились у первого же загончика с мусорными баками. Там было грязновато, но не так чтобы слишком; я аккуратно расстелила в самом приличном уголке газету и спокойно разложила содержимое багажника. После чего мы нашли во дворе удачную скамеечку, откуда открывался полный обзор объекта, и уселись курить. Сначала на объект сунулись двое мальчишек; поворошив стопки, они ушли, прихватив пару ярких журналов. Следом явился пенсионер; этот, опорожнив помойное ведро, торопливо унёс с собой книг столько, сколько сумел – причём почти не глядя на названия. Когда мы садились в машину, то

312

11 / 2012

Мытищинский альманах

313

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

видели, как тот же бодрый старичок, уже без ведра, снова семенил к помойке – явно чтобы забрать оставшееся. – А зачем ему, интересно? – робко поинтересовалась у меня Инга. – На растопку. – Что? – Шучу. Спорим, в воскресенье он станет торговать ими на базаре? Инга явно решила, что это снова шутка, хотя, скорее всего, я не ошиблась в своём предположении; ей всё это казалось прямо-таки головокружительным приключением, она сияла. Я подумала, что её следует почаще вытаскивать из клетки, то есть из-за забора с камерами слежения, на элементарные пешие прогулки по окрестностям, которые она знала совсем приблизительно, хотя прожила здесь лет десять или около того. Но ещё раньше я обратила внимание на Цербера, тоже за что-то обречённого на прозябание, ибо из тесного загона его выпускали только на ночь. Это был огромный полуалабай – получёрный терьер, который мог бы порвать любого потенциального грабителя, свирепый больше из-за своего образа жизни (почти никаких контактов с посторонними; чтобы его изредка можно было как следует осмотреть, привить, а заодно помыть и постричь, вызывался специальный ветеринар, которого он терпел лишь на привязи и в наморднике). Однако ума псу было не занимать – так, довольно-таки скоро он перестал меня облаивать из-за загородки, видимо поняв, что я тут теперь частый гость и свой человек; подобным же образом он относился и к садовнику. Я сказала Инге, что собака не кошка, ей необходим простор и новые впечатления, иначе могут быть нарушения в психике – короче, с ней надо гулять, и по возможности часто. Сергей Петрович и обе работницы идею одобрили, ибо следы собачьей жизнедеятельности на участке их отнюдь не радовали, а теперь можно было надеяться, что их станет хоть чуть поменьше. Как и предполагалось, впервые выпущенный днём, Цербер сразу метнулся ко мне чёрной мохнатой тучей, тщательно и придирчиво обнюхал, а потом величаво дозволил потрепать себя по загривку; признание, таким образом, состоялось. Прогулки же с ним оказались делом нелёгким: обычно он нёсся локомотивом, чуть не срывая кожу с моей ладони, в которой я с трудом удерживала поводок (хрупкой Инге я даже боялась его доверить, и она еле поспевала за нами). Мы выбирали тихие малолюдные улицы и пустыри, или шли на одно поле, чудом сохранившееся за большим шоссе. Отчего-то его до сих пор не успели застроить ни коттеджами, ни парой-тройкой монолитных многоэтажек, ни пустить под какой-нибудь стандартный

торговый центр – видать, чиновничья борьба затянулась. Там Цербера можно было свободно спускать с поводка, да и самим спокойно погулять по летней, затем – осенней, травке… А без собаки мы с ней ходили, наоборот, по шумным городским дебрям, где я показывала сохранившиеся дореволюционные постройки – краснокирпичную типографию, больницу для рабочих, заводские корпуса, реконструированные с тех пор лишь отчасти; дом с высоким продолговатым мезонином – учительский флигель несохранившейся школы, выстроенный земством, липовую аллею у речки, высаженную им же… И, конечно, главную жемчужину – нарядную, хорошо отреставрированную церковку семнадцатого века, чудом оставшуюся от давно поглощённого городом сельца, родовой царской вотчины… Стояла уже ранняя осень, любимое бабье лето, когда однажды я пошла прогулять пса в одиночестве – Инге слегка нездоровилось. На обратном пути купила в ларьке с бакалеей и прочей всячиной сигарет для себя и пакетик молотого перца по просьбе Клавушки; ларёк этот стоял на пересечении двух улиц, и уже оттуда я разглядела серебристую тачку у Ингиных ворот, возле которой маячила некая фигура. При подходе обнаружилось, что дверца тачки распахнута, из нутра, как положено, разносится дикий музон, а фигура являет собой бугая, по виду то ли шофёра, то ли охранника, то ли того и другого одновременно. Тут же распахнулась калитка, откуда вальяжно вышел несомненный владелец тачки. Если у первого, у подручного, физиономия была не обезображенной интеллектом, но зато довольно добродушной, то у второго всё было прямо наоборот. И если на первого Цербер успел глухо заворчать, а тот – опасливо пробормотать что-то вроде: «Тих ты, барбос!», то при виде второго он так подобрался, что я судорожно вцепилась в ошейник. Однако далее пёс повёл себя, можно сказать, образцово. Он не только не залаял – он даже не зарычал; он только вздыбил холку и сморщил переносицу, по которой словно прокатились мелкие глянцевые волны, после чего приподнял атласно-чёрную губу, обнажив великолепный клык. А через несколько секунд демонстрации аргумента не спеша опустил губу на место – я предупредил! – и всё это молча. Тот, кому всё предназначалось – худощавый парень лет тридцати, в простецких на вид, но несомненно дизайнерских джинсах и майке – быстро скрыл естественный испуг под маской преувеличенной брезгливости; затем окинул меня взглядом. Как видно, он знал, что это за собака, а теперь не прочь был бы определить, откуда взялась я. Однако, видимо, решив, что – из прислуги, не удостоил ни вопро-

314

11 / 2012

Мытищинский альманах

315

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

сом, ни приветствием, и прошествовал к машине. Я, торопливо нажав кнопку и крикнув в переговорное устройство, чтоб скорей открывали, затащила, наконец, пса в калитку. – Кто это был? – полюбопытствовала я у Инги, сидевшей, поджав ноги, на любимом кресле в гостиной. – Да Алик. Братец так называемый, – сказала она, усмехнувшись при этом несколько нервно. – Оказался тут поблизости, заглянул на пять минут, даже кофе пить не стал. Проинспектировал по ходу, в общем... Вон оно что. Про него она мне уже рассказывала. Этот товарищ ещё при жизни своего отца обнаруживал определённый интерес к тихой замкнутой «сестрёнке». Его, по всей видимости, удивляла, забавляла, а отчасти и уязвляла её серьёзность и вообще полная нетипичность. С одобрения родителей ему иногда удавалось даже вытаскивать Ингу на какие-то сборища и мероприятия в Москве и за границей (бывало, они отдыхали все вместе), пытался он её знакомить и со своими друзьями… Однако эта тусовка у Инги вызывала едва ли не ужас. – Нет, ты, Аль, даже вообразить не сможешь, какие они там все… – рассказывая мне это, она рассеянно умолкала, явно в последний момент удерживаясь от привычного слова «уроды», поскольку оно уже не способно было ничего передать. – Ну, не все ж до единого, – примирительно возражала я. У меня с ней постоянно преобладал такой тон – успокоительный, примиряющий… – Я тоже сначала так думала! Нет, те, с кем я сталкивалась, – абсолютно все до одного. Дело не во всей этой самой безнравственности вызывающей, и даже не в антиинтеллектуализме таком демонстративном… Если б просто манера такая была в моде, то… противно, конечно, но глаза на это закрыть можно. Но они ведь не прикидываются, они действительно – такие… – Полые? – машинально подсказала я. – Что? – Ну, в смысле – пустые, да? – Точно! Именно так. По-моему, у них полная пустота внутри, если не считать каких-то рефлексов условных и безусловных… Это у тебя хорошая формулировка получилась. – Да, – согласилась я, – для меня однажды дошла простая вещь, что судить можно только так – «пустой» человек или «не пустой». Не сразу, конечно: раньше судила в категории «умный – глупый», «образованный – невежественный» и тому подобное. А потом пришла к

выводу, что лучше пусть будет откровенно глупый, зато… Зато если его что-то постоянно всерьёз занимает, помимо себя любимого и своей маленькой жизнёнки – пускай даже безумные идеи совершенно, или бредовые, то всё равно это уже нечто, имеющее отношение к гомо сапиенс. А только это и важно, в конце-то концов. – Но вообще-то это опасно, – проговорила Инга рассудительно, – одержимость идеями, тем более у тех, кто без ума… – Ещё бы не опасно!.. Но иначе не выходит. А, впрочем, речь ведь не только и не столько об этой одержимости и нездоровом социальном темпераменте. Я в более широком смысле: допустим, не поверхностное, а особо глубокое переживание окружающего… У пустого не только мысли бедные, но и эмоции фантастически убогие, – при том, что он может быть и дельным таким, и знающим в своей узкой области, и вообще с мозгами всё в порядке… – Вот-вот, и я про это! – горячо подхватила она тогда. Братцу, тем не менее, Инга чувствовала себя обязанной – он и похороны на себя тогда взял полностью (что, впрочем, неудивительно), и с больницами тоже весьма помогал; а ведь, как подразумевалось, она, Инга, не является ему даже кровной родственницей – и вообще, не будь её, он наверняка получил бы после отца куда больше, чем получил. Само собой, занимался он бизнесом, и имели место быть какие-то их общие денежные вложения, так что время от времени они ещё вместе посещали собрания акционеров или что-то в этом духе… Ингины поиски какого-то для себя занятия были ему, видимо, вообще непонятны, а попытки участия в благотворительности тем паче. Она говорила, что в идеале ей хотелось бы не распыляться по мелочам (хотя и от оказания одноразовой помощи не против), а организовать с нуля, на голом месте, некий проект – интернат, хоспис, да хоть приют собачий! – чтобы можно было на протяжении лет наблюдать какие-то позитивные результаты. Но братец, разумеется, посмеялся, – и, в общем, был прав: такое сотворить при нашей неимоверно затратной бюрократической системе под силу личности, во-первых, неукротимо-волевой, а во-вторых, и это главное, располагающей куда более серьёзными денежными излишками. Да и тут в любом случае нужно было бы с кем-то кооперироваться – а где б ей найти таких желающих? Короче, впоследствии ей пришлось-таки «распыляться». Хотя кто назовёт мелочами то, что ею оплачивалось? Поначалу, поскольку Интернет переполнен фальшивками, мы не знали, как выйти на реально нуждающихся, тех, для кого по-настоящему захотелось бы что-то сде-

316

11 / 2012

Мытищинский альманах

317

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

лать. Потом меня надоумили пойти по самому элементарному пути – обратиться в ближайший приход; а там уж матушка направила к одной потрясающей тётке, о которой следовало б написать рассказ, ей-богу, отдельный, а сообщать про неё вскользь было б непростительным, так что за неимением места – лучше опустим. Так вот, по наводке этой женщины сделать удалось немало. Причём, остро нуждавшихся она знала отнюдь не только среди прихожан – в списке получивших Ингину помощь имелись обычные обыватели нашего предместья и окрестностей. Чаще всего ей довелось оплачивать всякие операции – это были не те громкие случаи, когда требуется немедленная отправка за границу, иначе – смерть; нет, это были обычные плановые операции, за которые, однако же, в наших якобы бесплатных больницах вымогались суммы, неподъёмные для матерей-одиночек и прочих бюджетников; таковых случилось десятка полтора, не меньше. Потом были ещё случаи оплаты адвокатов, похорон, даже, помнится, покупки вещей в подчистую ограбленный дом без страховки… Всё это, повторяю, делалось благодаря нашей славной наводчице для людей, без дураков, достойных и, без дураков, попавших в положение безвыходное. На один счёт, между прочим, деньги – вся ежемесячная оплата за московскую квартиру, снимаемую всё тем же иностранцем – до сих пор идут прямиком. Это – сельская больничка на самом краю области, а точнее – палата для брошенных стариков, которую врачи там организовали от безысходности, а потом не знали, на что содержать. Мудрая наводчица, отправляя нас туда в первый раз, надоумила: пожалеть следует в первую очередь больничный персонал, в основном состоящий из затурканных, замученных бедностью тёток… Дело было как раз накануне 8 марта; мы набили багажник шоколадными и косметическими наборами и раздали их там всем, от главврача до сторожихи, после чего прекрасно смогли договориться, какую помощь и в каком виде больница готова принимать без оговорок и проволочек… Но всё это удалось наладить постепенно, не сразу. А в ту первую осень, изумительно тёплую и сухую, мы ещё вполне себе прохлаждались, – например, осуществили несколько поездок по моим любимым городкам, которые на машине можно было осмотреть за день и вернуться не так чтоб заполночь. Хотя в Кимрах мы даже заночевали в старой местной гостинице – на чём Инга мужественно настояла сама, похоже, воспринимая это чем-то вроде инициации в настоящую жизнь. Девушка-портье, к слову, на редкость приятная и воспитанная (должно быть, студентка-заочница хорошего московского вуза, сумевшая найти в родном городке лишь такую работу), не только под-

сказала обеспокоенной Инге, куда лучше поставить машину на ночь, но и выделила нам лучший номер. Лучшим номером тут считалась комната с занавесками и покрывалами на кроватях в пыльно-розовых тонах; ещё в ней был доисторический чёрно-белый телевизор – ну и всё, удобства располагались в конце коридора. Инга трогательно делала вид, что это вполне в порядке вещей… Сам же городок, когда-то – изобильное купеческое село на Волге, где шили отличную обувь, – ныне поражал как чудовищной запущенностью, так и восхитительной старинной застройкой, от которой щемило сердце. Улицы были в рытвинах, торговые ряды – в каких-то руинах, словно их отбомбили в войну да так и оставили, но, разглядывая облупившиеся фасады, Инга чуть не плача говорила: «Господи, да если б это всё отмыть да покрасить, была б сказка! Лучше, чем в Европе!..» А вот Коломна неожиданно обрадовала яркой живой пестротой своего свежеотреставрированного исторического центра; в поистине райском саду Голутвинского монастыря нам даже удалось повидать знаменитого верблюда с Байконура, подаренного монашкам вроде бы самой Валентиной Терешковой – и очень пожалеть, что с нами нет Зойки. Поэтому в следующий раз мы взяли её с собой, когда двинули в Переславль-Залесский. Зойка вела себя, как обычно – то есть то болтала, как сорока, то вдруг надолго замолкала, сосредоточенно что-нибудь разглядывая и хмуря белёсые бровки; мне всегда было интересно, что за мысли её обуревают в такие моменты?.. Когда мы с высоты Горицкого монастыря молча обозревали расстилавшуюся во всю ширь панораму деревянных домиков с резными наличниками, в окружении золотеющих садов, за которыми лежало неправдоподобно, идеально овальной формы Плещеево озеро (чьё совершенство словно отторгало всякий утилитарный к себе подход – иными словами, искупаться в нём, как я знала с детства, было делом проблематичным), Зойка, собиравшая поблизости всевозможных оттенков листья в букет, неожиданно подбежала и вопросила: – А вы чего представляете, когда слышите: Елена? – Имя? – удивилась я. – Ну так, ничего особенного. Вроде бы должна представляться ель зелёная… Но у меня, по-моему, перед глазами что-то вроде бледно-жёлтого леденца возникает. – А у меня – что-то типа бутылочного осколка… тёмно-зелёного такого, пыльного, – призналась Инга. Зойка, явно подивившись убогости наших ассоциаций, с присущей ей деликатностью решила их не комментировать и заявила:

318

11 / 2012

Мытищинский альманах

319

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

– А я – как бы облака! – И, раскинув руки, указала подбородком на горизонт. – Только – большие-большие такие, и все из крема. И я в них как бы купаюсь! Сделав это сообщение, Зойка снова убежала. – Дома гуашью изобразишь! – крикнула я ей вслед. Инга задумчиво улыбалась. А поздним вечером, когда мы возвращались по Ярославке, она вдруг спросила меня, не отрывая глаз от дороги, от слепящих навстречу фар: – А вот представь, если б у тебя было много денег – ну, в смысле, ни о каком заработке думать совершенно не нужно. Ты бы чем стала заниматься? – По-моему, я уже сейчас ничего не делаю, а имею кучу денег, – сказала я. – Перестань! Я серьёзно, – строго сказала Инга. – Да я и так серьёзно. А ты что, про – много-много денег? – Да. Я про излишние деньги – ну не так чтобы гигантские, и тем не менее… Что бы ты – лично ты – себе придумала? – Ты, смотрю, с Зойки пример берёшь – по части неожиданных вопросов? – сказала я, пожимая плечами. Зойка дремала, свернувшись калачиком, у меня на коленях. – Да такое мне и вообразить-то сложно. Впрочем… Тут вон показывали, как где-то на Западе простые обыватели в какой-то там особой лотерее в одночасье миллионерами становились… – Да, вот представь – это ты!.. – Ну что б я делала? По миру пошлялась, конечно – по Европе и по Азии, прочие континенты меня не слишком занимают… Потом – домишко бы прикупила, или нет – построила по собственному проекту! Но тогда у меня, глядишь, и денег бы уже не осталось?.. – Нет, осталось бы! На всю жизнь и с избытком… – Ну, не знаю… Издавала б журнал «Синий чулок»! – вдруг догадалась я и развеселилась. – Какой ещё «Синий чулок»? – удивилась Инга. – Да так, глупости. Это я детство вспомнила. Родители тогда выписывали «Курьер ЮНЭСКО» – очень неплохой журнал, кстати. Я както рылась в подшивках, и вычитала, что в Японии уже в тридцатые примерно годы было женское движение, и они издавали журнал с таким вызывающим названием – ну, с их японским аналогом этого термина «синий чулок». И что это было серьёзное научно-популярное такое издание, его даже многие мужички украдкой почитывали… Я тогда подумала: а ещё говорят, что японки – тише воды и ниже травы,

да у нас такого и сейчас представить невозможно, у нас только «Работница» и «Крестьянка» с выкройками и кулинарными рецептами! – Да, интересно… За Сергиевым Посадом на шоссе начались чуть ли не пробки – народ возвращался воскресным вечером со своих дач в Москву, словно лето на дворе – такая уж, как было сказано, на редкость тёплая осень стояла. Зойка за всю дорогу даже не проснулась. – Так что, правда, основала б такой журнал? – продолжила расспросы Инга. – Ей-богу, не знаю. Может, завела б маленькое такое издательство – пусть бы себе в убыток, зато выпускать только те книги, которые действительно хочется! Или нет, журнал всё-таки лучше. – Правда, феминистский? – Пожалуй, всё же исторический. Самого широкого плана, так что и история феминизма вполне могла бы там фигурировать – почему нет?.. Но печатать – исключительно тех авторов, чьи концепции одобряю. – А демократия и свобода мнений? – как бы в испуге ахнула Инга. – В принципиальных вопросах демократии быть не может! – отрезала я. – …А те, кого не одобряю, – те пусть бы почитали за счастье быть только лишь упомянутыми на моих страницах, – даже в уничижительном контексте! Поскольку недостойные бы попросту игнорировались, стопроцентно. Ибо мой журнал – самый авторитетный в своей области, иначе зачем и заводиться!.. Тут полёт, нет, – улёт мечтаний, к сожалению, прервал звонок от Зойкиной бабушки. – Да всё в порядке, Ольга Тимофеевна! Мы уже близко. Инга, ты не забыла, где тут сворачивать?

320

11 / 2012

Мытищинский альманах

До конца года я в основном занималась тем, что придумывала для неё всякие культурные программы – главным образом, по разным местам Москвы, которой она, разумеется, толком не знала. Особенно часто вояжи эти начинались воскресным утром, когда нет пробок – можно было спокойно объездить запланированные места, осмотреть здания, побродить, а если это был храм, то и на службу попасть; потом, где-нибудь (тут уж, понятное дело, по Ингиной рекомендации) отобедав, отправлялись на очередную выставку либо в книжный магазин или лавку – их мы методично обследовали один за другой. Если Ингу в этих поездках не переставало удивлять моё умение с 321

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

лёту определить архитектурный стиль или там стихотворный размер, то я всё никак не могла привыкнуть к другому: что могу теперь себе позволить и эту новинку, и вон ту, и вот такое интересное издание тоже… Я уже успела прибарахлиться, купить стиральную машину и поменять холодильник. И даже, по деликатному Ингиному настоянию, – по части тряпок тоже. Но главное, – могла теперь каждый месяц подкидывать деньжат Ольге Тимофеевне с Зойкой. Ибо Патрикеев давал нерегулярно, как и зарабатывал – и вообще в его манере было, разжившись баблом, скорее делать эффектные подарки вроде разных кухонных прибамбасов, или мобильника для Зойки, без которого она вполне пока могла бы и обойтись, или котёнка редкой породы… Ближе к Новому году выяснилось, что одна домработница уезжает к себе тридцатого, а другая приедет только третьего, что ли, числа; так что в новогоднюю ночь Инга остаётся дома в одиночестве. Зойку с бабушкой мы с Патрикеевым отправили отдыхать в санаторий, сам он намылился в Питер (явно не один), а та компания, с которой мы обычно собирались на такие мероприятия, в сей раз тоже разбрелась-разъехалась кто куда. Так что Новый год мы встречали с Ингой – одни в большом пустом доме. Ёлку мы уже нарядили несколько дней назад – как и положено, в гостиной на первом этаже. Она была хоть и искусственной, но не стандартной, очень красивой, чуть ли не авторской работы, как и игрушки. Тем не менее, 31-го вечером я притащила с собой несколько сосновых веток с базарчика на привокзальной площади – когда мы их расставили в вазах, чуть присыпав серебряным дождём, праздником запахло по-настоящему. Инга неумело, но старательно накрывала овальный столик. Поскольку готовить мы обе были не любительницы, то условились обойтись готовыми салатами и прочими закусками – но, понятно, из самого дорогого в округе кулинарного отдела!.. По огромному телеэкрану мельтешили осточертевшие физиономии, но звук был приглушен. Верхний свет мы вырубили тоже, зажгли мой подарочный сувенир – гигантскую свечу в керамическом подсвечнике, и уселись провожать уходящий. Инга налила нам какого-то хорошего красного, и, подняв бокал, произнесла очень серьёзно: – Ну что – первая половина была – не дай Бог, зато вторая… Я просто ожила, честное слово! Всё благодаря тебе. – Да перестань, – пробормотала я, смутившись. А глотнув вина, подумала: да ведь и у меня, в общем, первая половина года получилась –

ох, не сахар, а вторая так неожиданно изменилась, и весьма в лучшую сторону. А всё – благодаря тебе, Инга!.. Но не успела я произнести это вслух, как она заявила: – Знаешь, а у меня есть сообщение! – Да? – небрежно спросила я, пробуя жареного палтуса в каком-то сложном китайском соусе. – В наступающем году. Мы. С тобой. Начинаем. Издавать. Свой журнал!!!.. – Какой журнал? – спросила я, отложив вилку. – Исторический, конечно. Как тебе хотелось! Да ты ешь, ешь… – Что за ерунда?! – Нет, не ерунда! Я, между прочим, с двумя консультантами по бизнесу успела пообщаться. И ещё кое с кем. Дело непростое… Хотя как посмотреть. В общем, прибыли такие проекты не приносят… – Даже мне, представь, это понятно! – произнесла я с нервным смешком. – …но в идеале можно даже выйти на самоокупаемость, – упрямо продолжила она. – Когда-нибудь. – Вот именно – в идеале. Которого, как известно, в природе не существует. А выбрасывать деньги на ветер… да тебе братец твой не позволит! И правильно сделает. – А он тут вообще не при чём! – нахмурилась Инга. – Я уже, между прочим, по его настоянию делала вложения, себя не оправдавшие. Так что хватит, не его дело мне советовать, тем более запрещать. Это мои собственные риски. – Риски? Понятия не имею, сколько такое может стоить, но в любом случае большие убытки тебе гарантированы. – Если начинать по минимуму, в смысле не на мелованной бумаге и без цветных репродукций, то – не такие уж и большие убытки, представь себе… – Да ты ешь, – снова повторила она. – Тут надо не есть, а пить, – сказала я. – Для прояснения в мозгах… Но – пошли куранты, президент, открывание шампанского и обычная телевизионная бредятина. А затем – безбожный грохот фейерверков, запускаемых с соседних участков – и слева, где проживал, как я успела узнать, владелец той самой «Геллы» и крупнейшего ювелирного магазина в городе, и справа, от домишка дочки некоего банкира, что бывала тут, впрочем, нечасто, а вот теперь, стало быть, заявилась на Новый год с большой компанией, о которой свидетельствовал целый табун иномарок на улице, и, наконец, с тыла, где дом, как рассказала

322

11 / 2012

Мытищинский альманах

323

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Инга, принадлежал ни мало ни много одному попсовому живчику, как раз – совпадение! – метавшегося по экрану. (На самом деле эта недвижимость была им приобретена, несомненно, не для проживания, а для вложения денег и последующей перепродажи, так что живчик тут не бывал вовсе, а лишь временно поселил компанию каких-то своих прихлебателей – вот они-то и неистовствовали особенно.) Грохот стоял просто-таки чеченский; мы даже, предварительно скатав ковёр, впустили с улицы Цербера – он, как многие собаки, реально страдал от шумовых эффектов. Инга, посадив его перед собой и зажав мохнатые пёсьи бока коленями, обтянутыми славными бархатными штанишками, ладонями закрывала ему уши, а несчастный зверь глядел на всполохи за окнами с недоумением и гадливостью, каждый раз вздрагивая всем телом – эта мизансцена и сейчас у меня перед глазами… Словом, было уже не деловых разговоров. И я вообще выкинула из головы ингины сомнительные идеи, – однако через несколько дней всё всплыло по новой. Она собиралась в Австрию, в их излюбленное горнолыжное местечко, где они с братцем, его очередной девицей и компанией приятелей собирались встречать Старый новый год. Инга, понятно, ехала неохотно, тем более что она, вроде меня, терпеть не могла все виды спорта на свете; однако у братца там вдобавок ещё должен был отмечаться день рождения, отказаться никак нельзя. – Ну, ты ж не обязана там уродоваться на этих трассах… Просто погуляешь по окрестностям, – говорила я, провожая её в аэропорт. – Да, сам-то городок чудный, – рассеянно согласилась она. – Когда-нибудь мы туда с тобой лучше выберемся… А ты в моё отсутствие – давай обдумывай! – Чего? – Ну, я про материалы для первого номера!.. Я лишь рукой махнула – ничего, тебе там, небось, вправят мозги по этому поводу… Однако… как бы глупо всё это ни было, фантазии решительно начали меня захлёстывать. А отчего б, в конце концов, не помечтать? Так, я себе навоображала рубрики по своим любимым темам и эпохам, а вдобавок ещё и краеведческий раздел «Москва и окрестности». Но и это не всё, далеко не всё! Ещё я расщедрилась на раздел «Библиография» (где в списках фигурировали не только научные издания, но и исторические романы – понятно, заслуживающие упоминания!), потом – на раздел рецензий и обзоров, а потом – на раздел, условно названный «Легенды и мифы повседневности». Там я лично намере-

валась выставлять к позорному столбу и подвергать садистическому осмеянию за несусветные исторические ошибки газетные статьи, книжные тексты, кинофильмы и телепередачи, высказывания политических деятелей со всеми их нерадивыми помощниками и безграмотными спичрайтерами, ну и так далее. В общем, не хватает только кроссворда, гороскопа и телепрограммы на неделю – подытожила я. Но насмешничала – тщетно, ибо было мне от тех грёз щастье… при том, что в осуществление их не верилось ни минуты. Однако, возвратившаяся Инга, ухитрившаяся привезти со своих заснеженных вершин отличный загар, как ни в чём ни бывало требовательно спросила: «Ну так как?» – и тотчас стало понятно, что для неё это – более чем серьёзно, отступать наивное дитя не собирается, и всё тут! Тогда я, глубоко вздохнув, произнесла очень даже спокойно: – Знаешь, я пришла к выводу, что фишкой нашего журнала должен быть сильный культурологический аспект. То есть чисто академический историзм нам, наверно, не потянуть, но разные там социологические экскурсы, этнография, краеведение – вполне. Так что, раз ты культуролог, тебе и карты в руки – напиши для начала что-нибудь… – Я? – испугалась Инга. – Нет, я думала, что буду только спонсором, ну и организатором отчасти… – Это само собой. Но ты и персонально, считаю, обязана что-то написать. Плюс привлечь к этому делу своих коллег, так сказать. Остались же у тебя координаты каких-нибудь студентов? Узнай, кто пошёл в науку или собирается. Думаю, многие не откажутся предложить свои услуги для подрубрики – ну, скажем, «Исследования молодых учёных», если им посулить даже чисто символический гонорар. – Но… что именно ты от них хочешь? – растерянно спросила она. – Не только от них – от тебя тоже! – сурово напомнила я. – Да темы могут быть какие угодно, лишь бы написано по делу… – И, возведя глаза к потолку, начала придумывать на ходу: – «Культурные интересы российской элиты: от Петра до наших дней»… «Благотворительность в Саратове конца девятнадцатого – начала двадцатого веков»… «Искажение русской действительности в романах Акунина»… «Идеалы красоты на Руси и в Европе шестнадцатого века»… «Соотношение традиций и новаций в крестьянском досуге предреволюционной эпохи»… Продолжать? – Не знаю, – пробормотала ошалевшая Инга, – но, наверно, могу попробовать… Хотя я мало с кем общалась, кое-какие телефоны всё-таки остались…

324

11 / 2012

Мытищинский альманах

325

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

– Вот-вот, попробуй-ка. Покуда редакционный портфель пуст – говорить совершенно не о чем!.. Но моя уловка не сработала снова – Инга, проявив несвойственное ей упорство, действительно предоставила мне, и довольно скоро, штук двадцать статей от аспирантов, которые, видимо, они пока не сумели никуда приткнуть. Дюжина из них хоть и нуждалась в жёсткой редактуре, но в целом, как ни странно, вполне годилась. Я даже зауважала этот вроде бы неказистый вуз – а, впрочем, головастый народ понемножку водится везде, и вообще, снобизм – дело наиглупейшее… Сама же Инга долго хныкала, утверждая, что не знает, о чём написать; мне пришлось подкинуть ей купленный недавно приключенческий роман некоего американца об эпохе ранних Капетингов, содержавший несомненную чепуху про Анну Киевскую и, похоже, – заодно чепуху и про Париж того времени. Про ту самую чепуху, впрочем, пришлось делать вставки мне, ибо Инга, естественно, при чтении её обнаружить не смогла, а в своей пространной рецензии указывала лишь на громоздкость фабулы, психологическую недостоверность персонажей, а также осторожно выражала сомнения по поводу качества перевода. Короче, получился наш с ней совместный труд, на написании которого я настояла в чисто воспитательных целях. Сама я тем временем тоже осторожно провентилировала разных знакомых по интересующей части – и тоже небезуспешно… Не могу теперь вспомнить того момента, когда закончилась моя игра в «как бы собираю типа журнальный номер» и пошла работа всерьёз. Когда же пришло время думать о редакционной статье-манифесте и последующем гвозде программы – то есть о главной забойной статье номера – я намертво засела на собственной кухне (всегда пишу там), лишь изредка выбираясь на улицу, чтобы в ближайших к дому косках купить сигарет и какого-нибудь фастфуда. Инга тем временем выясняла про регистрацию, рекламу и прочие подобные вещи – о которых я ей заявила, что даже вникать в них не собираюсь, настолько всё это «не моё». Ей в помощь (как ни странно, снова по объявлению!) быстро нашлась весьма деловая сотрудница по имени Василика Ставропулу – худая, чёрногривая, вся унизанная и увешанная серебром с бирюзой, смотревшимся на ней весьма органично. Она была, как ясно из имени, этнической гречанкой, но из рода давным-давно обрусевшего, вроде даже с украинской или казачьей примесью, что, тем не менее, не помешало её родителям в девяностые отъехать на историческую родину. Сама Василика туда

не хотела, говорила: «А чего там? Дыра дырой!»; она вообще считала себя подчёркнуто русской по натуре, и даже умела материться на редкость артистично, что доступно очень-очень немногим. Однако ей приходилось регулярно летать в Афины навещать своих стариков, у которых была единственной дочерью – именно потому она и польстилась на предложенные Ингой большой заработок и относительно свободный график, рискнув уйти к нам из одной московской газеты. Василика оказалась ценнейшим приобретением, высококлассным администратором – бог весть, чего б мы вообще без неё делали… Мы тогда долго препирались, как именно «обозвать» себя, то есть обозначить в журнале собственные должности. Инга хотела, чтобы главным редактором была я, сама она считалась заместителем, а для Василики придумала какого-то «шеф-редактора». Я, разумеется, настояла, что главредом обязана считаться сама владелица, Василика стала «редакционным директором», ну а мне пристало именоваться замом главного, что на деле означало редактуру научную, плюс обычную, плюс заодно и корректуру, а ещё на меня фактически ложились обязанности ответственного секретаря… В принципе, я была ничуть не против – но когда дошло дело до макетирования, то поняла, что совсем зашиваюсь – и тогда появился мальчик Витюня родом с Полиграфа. Мальчик с длинными русыми волосами, густыми ресницами, нежным румянцем и привычкой к пастельным тонам в одежде – в общем, его можно было подозревать известно в чём, если б не нескончаемая вереница девушек, с которыми он постоянно ворковал, прижавши мобильник к уху и не отрывая глаз от экрана, а пальцев от клавиатуры (эту сцену можно было постоянно лицезреть, когда мы обзавелись маленьким офисом). Он взял на себя и макет, и набор, и вёрстку, да и художественное оформление тоже. Наконец, бухгалтерию у нас стала вести девушка Оля – существо совершенно не бухгалтерского вида и склада, со стрижкой предельной экстремальности, в татуировках и прочих пирсингах, любительница магазина «Путь к себе» и пары специфических клубов. Я была настроена против, в полной уверенности, что нам нужна спокойная солидная тётенька со стажем – но эта Оля, как ни странно, в общем и целом справлялась со своими обязанностями. Она сколько-то проучилась в инъязе, потом бросила его, переменила несколько случайных работ и, наконец, чтобы успокоить родную маму, закончила какие-то бухгалтерские курсы, ибо, как простодушно нам объяснила: «Что-что, а считать я умела всегда, это не грамматику долбить!»

326

11 / 2012

Мытищинский альманах

327

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

У нас ей понравилось (ещё бы!) и в результате она, вдобавок, – когда дежурила за секретаршу, которой официально у нас не было, когда разъезжала по Москве в качестве курьера – словом, ни от чего не отказывалась, проникнувшись общим делом, хотя история была ей, понятно, по барабану и с тем же успехом журнал мог быть посвящён мотоциклам там, рыболовству или родовспоможению. На обзаведении офисным помещением настояла Инга – я поначалу вообще считала, что всё можно проворачивать и в домашних условиях, но ей было важно как раз проводить время на работе вне дома – так она, видимо, ощущала больше значимости в происходящем. Впрочем, потом я согласилась, что общая точка для коллектива, даже маленького, необходима, и нашла подысканный ими с Василикой вариант вполне удачным, хотя сама по-прежнему предпочитала делать большую часть работы на всё той же собственной кухне. Помещение раньше принадлежало маленькому турбюро, переоборудовавшему, в своё время, под себя малогабаритную двухкомнатную квартирку на первом этаже хрущёвки; стандартные мебель и техника также остались от них. Василика наполнила его стойким запахом кофе, который варила по-турецки (именно такой, оказывается, принят в Греции); Оля же постоянно наполняла кухонный закуток запасами диковинных сухофруктов, орехов и сложносочинённых сладостей – индийских, иранских, а ванную комнату – мылом ручной работы из Сирии, изготовлявшимся по рецептам Древнего Востока; стены же она увешала оберегами – не только китайскими, но и славянскими – всё это было, понятно, родом из того же «Пути к себе». Находился офис опять-таки на нашей, подмосковной стороне от МКАД; это позволяло отныне гордо вносить в выходные данные название родного старинного городка, а не вечной узурпаторши Москвы, чем мы даже слегка бравировали… Первый, точнее нулевой, номер вышел в свет летом. Говоря по правде, он больше напоминал альманах, чем журнал: по полям виньетками роились цитаты и афоризмы, сквозную тему номера я проиллюстрировала большой поэтической подборкой и отрывками прозаических текстов, а под видом рецензии на знаменитый псевдоисторический боевик поместила целое пространное философское эссе одного своего знакомого (в дальнейшем оно его, в определённом смысле, прославило) – филолога по образованию, промышлявшего на тот момент продажей книг по электричкам. Шрифты в номере были многообразными, но не цветными – чёрно-белая гамма и сине-белая обложка, вверху которой крошечным, серебристо-зелёно-золотым медальон-

чиком выделялся герб нашего города, отныне стали отличительной чертой. Фотографии тоже были только чёрно-белыми. В общем, всё достаточно изящно, но при этом чётко, строго и по делу – так, по крайней мере, нам хотелось думать… Выход номера решено было праздновать, объединив событие с днём ингиного рождения – ей исполнялось двадцать пять. День был жаркий, но на участке дома по улице Пятидесятилетия комсомола гулял свежий ветерок, донося наплывами то аромат свежескошенной травы с лужаек, то банальный запах шашлыка, жарящегося гдето за забором у ювелира, то – брызги от поливальной системы Сергея Петровича, местами взрывавшейся радужными фонтанчиками… Стол накрыли в саду, точнее – столов было три: за большим сидели, на небольшом специально прибывший утром официант (тот, что ещё приглашался при жизни отчима), привёзший чуть ли не ящик разномастной выпивки, намешал коктейлей и, наконец, третий, маленький столик венчала стопа журналов: Инга настаивала, что наш первый номер – вот кто главный виновник нынешнего торжества. Впрочем, стопу эту быстро потеснила гора принесённых ей подарков… Гостей, однако, было не больше десятка: Василика с приятелем, Оля с парнем, Витюня с девушкой, ну и я со всем своим, так сказать, семейством (Инга попросила их привести обязательно). Посидев-пошумев пару часов, народ поднялся и разбрёлся с бокалами по саду; я тоже взяла с алкогольного стола колу с ромом и ушла курить на своё любимое место в углу веранды. Оттуда было видно всё, как на ладони: солнечные пятна на зелени, одежды светлых тонов, букеты в вазах и чашах – прямо французская живопись, подумалось мне. А Инга – Инга просто исключительно хороша сегодня, в своём простом белом топе и бежевых бриджах со шнуровкой… Зойка порхала в летнем детском костюмчике, который Инга недавно подарила на её шесть лет: костюмчик был розового цвета, но совсем не пошлого, а невероятно красивого, такого особенного оттенка, что, когда мы шли по улице, казалось, будто вся улица на неё смотрит, и мне даже было чуть не по себе: сглазят ещё ребёнка!.. Ребёнок отирался возле церберова загона – её туда тянуло, как магнитом. – Зоя, отойди! Ты только нервируешь собаку! – крикнула я. – Сходи лучше погляди, какая в пруду кувшинка… – Только не лезь за ней в воду, пожалуйста! – подхватил Патрикеев, отвлекаясь на миг от разговора с василикиным спутником, который, между прочим, оказался завотделом одного солидного издательства,

328

11 / 2012

Мытищинский альманах

329

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

что произвело на Патрикеева должное впечатление (а уж он своего не упустит)… Патрикеев взял Зойку за руку, и они втроём не спеша побрели в глубину сада; ну, а я в это же самое время смогла понаблюдать со стороны явление ингиного братца, который, по своему обыкновению, – вроде того что заглянул по пути, ненадолго… Небрежно приобняв именинницу и поцеловав в макушку, он протянул в подарок какую-то цацку; Инга, кажется, лепетала про неуместную дороговизну подарка и знакомила его с теми, кто оказался поблизости. Прибежавшая Клавушка принялась хлопотать вокруг гостя; вскоре, лениво чего-то пожевав, он откинулся на спинку и принялся листать наш журнал… Вид его при этом, понятно, можно было б охарактеризовать как вежливо-недоумевающий. – В точности: баран на новые ворота! – подмигнув глазом-маслиной, вполголоса прокомментировала Василика, проходившая мимо меня в дом. Братец тем временем отложил журнал. Внимательно оглядевшись вокруг, он заметил меня, не спеша поднялся и направился с бокалом в руке прямиком на веранду. – Вы, видимо, Александра? – спросил он, разглядывая меня без церемоний и особой благосклонности. Сейчас-то этот заботливый родственничек выскажет мне всё, что думает о таких бесполезных тратах, – ведь он наверняка уверен, что именно я сбиваю с панталыку его наивную названную сестрёнку!.. – Да. А вы, видимо, Алик? – невозмутимо спросила я. – Кстати, Алик – это тоже Александр, или – Алексей? – Алишер, – медленно протянул он и тут же добавил: – Шутка. Алексей, на самом деле! Восточная или южная прикровь, действительно, ощущалась – правда, едва заметно – на его высокомерно-выхоленной физиономии. Он чокнулся со мной в знак знакомства и уселся в плетёное кресло напротив. Я предложила сигарету – он ответил, что бросил, и замолчал. – Значит, журналы издаём? – наконец произнёс он с принуждённой усмешкой. – Считаете, ерундой занимаемся? – Я произнесла это нарочито-небрежно и с самой простодушной интонацией, подразумевающей, что – ну, разумеется, мол, ерундой… Развлекаемся уж таким вот макаром, не судите строго… – Да мне что, – не сразу ответил он, – чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось!..

Дитя тем временем бросало на нас издали тревожные взгляды. Я послала туда лучезарную улыбку. – По-моему, там уже чай накрыли, – сказала я после очередной паузы, приходя тем самым ему на выручку – ибо разговор явно не клеился. Он посидел за общим столом где-то с полчаса, выпил свой чай, с непроницаемым видом слушая нашу болтовню; потом, воспользовавшись новым всеобщим брожением, свалил тихо, почти по-английски. Почти – потому, что с Ингой, как я видела, он всё-таки попрощался, и она пошла провожать его до калитки. Ещё я успела заметить, что с собой он при этом прихватил не один, а несколько номеров – интересно, лениво подумалось мне, кому он их там собрался раздавать на своей Новой Риге – соседям, что ли? Партнёрам по бизнесу? Секретарше? Любовнице?..

330

11 / 2012

Мытищинский альманах

Пробный тираж у нас был 500 экземпляров, и я опасалась, что нам не удастся реализовать и половины… Однако – ошиблась! Василика сразу сказала, что платить огромные деньги какой-нибудь фирме, занимающейся раскруткой новых изданий – в нашей ситуации и безумно, и бесполезно. Она сама оказалась пиарщицей сильной и изобретательной – мало того, что в Москве не осталось, кажется, ни одной библиотеки гуманитарного вуза, ни одного специализированного книжного магазинчика, ни одной газеты, делающей обзоры печатной продукции, куда б мы не сунули хотя б одного экземпляра на ознакомление. Некоторое количество появилось за стёклами киосков в нашем городе (и именно там, как нам стало доподлинно известно, их впервые начали покупать!). Кое-что удалось разослать и в несколько других городов, покрупнее… Когда же Василику собралась передать десяток экземпляров с оказией в Грецию, а я сочла, что это явный перебор, она заявила: «Что ты понимаешь? В Греции знаешь, какая община русскоязычная? Там, например, «Литературка» неплохо расходится, значит, и на нас охотники найтись могут! Я ещё, кстати, в Германию смогу номерок отправить – одна знакомая в Берлинском универе диссертацию готовит, по филологии, правда, но это неважно…» «Хорошо, что не в Польшу!» – пошутила я, вообразив, какую реакцию, теоретически, могла бы вызвать пара наших статей у кичливых ляхов, и тут же про это забыла. Забыла, а напрасно – впоследствии (может, года через два) окажется, что их там задним числом таки прочтут и припомнят, и гневно сошлются не один раз в своей печати – правда, это уже будет касаться каких-то дальнейших номеров. 331

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Что касается географии, то она ещё поразит меня размахом – однажды, например, мы получим благодарственный отклик от русскоязычного профессора из Лаоса, другой раз – полемический отзыв от соотечественника, которого занесло аж в Ботсвану… Но всё это, конечно, по ведомству скорее курьёзному. А вообще же нас заметили, начиная с третьего номера, несколько пассажей из которого сочувственно процитировали в разделе «Периодика» одного до сих пор влиятельного, хотя давно малотиражного «толстяка», а в другом подобном «толстяке» за те же именно пассажи мы удостоились гневного выпада (и это тоже был праздник!). Начиная с того, третьего, номера, что вышел в начале следующего года, тиражи уже приходилось допечатывать – они сперва дошли до тысячи, затем – до полутора; для такого издания, кто понимает, – это было очень, очень неплохо! (Самый последний номер дойдёт почти до шести – эх!..) В Интернет мы их начнём выкладывать (разумеется, с грамотной постепенностью!) тогда, когда, в известной мере, прославимся – но такое случится позже. Вначале же меня не покидало чувство, что всё это – реализация первого тиража, стабильная и вполне слаженная работа редакции, один безумно мною уважаемый научный авторитет, неожиданно согласившийся дать нам свою статью и так далее – просто временное недоразумение, за которое рано-поздно придётся каким-то образом отвечать, не иначе!.. Все свои сомнения я топила в лихорадочной работе, из-за чего даже Зойку видеть почти перестала. Но как-то раз, заставив себя всё отложить, пропылесосила и проветрила от дыма квартиру, закупила нормальной еды и забрала её от бабушки на выходные. На другой день прозвонился Патрикеев – мол, есть разговор; я ответила – конечно, подваливай, мы всё равно тут с ней дома сидим из-за погоды… Патрикеев приволок коньяк и огромный ананас. Сначала они с Зойкой долго обнимались, ворковали и хихикали – эта сладкая парочка всё-таки сильно обожала друг дружку; затем он нашёл ей какое-то занятие и явился на кухню, где я пыталась обмыть в раковине шершавое, колючее тропическое чудище. Он принялся рассказывать, как подрядился переводить серию научно-фантастических триллеров одного неплохого итальянца, и пустился в пространные рассуждения о том, что считает едва ли не своей миссией – излагать хорошим русским языком то, что должны будут прочесть, как предполагается, десятки, а то и сотни тысяч – те самые сотни тысяч сограждан, которых теперь активно приучают к языку чудовищному, ведь массовую литературу переводят сейчас те,

кто не знает толком ни иностранного, ни даже родного… Всё это, впрочем, было его старым коньком. Я поставила блюдо с мокрым фруктом на стол и подала ему большой столовый нож – не мне ж кромсать этого монстра... – А есть у тебя лимон? Давай сперва так просто накатим! – попросил он. Мы накатили. Молча. – Ну, не томи! – не выдержала я. – Случилось чего? – Да нет, ничего страшного, – промямлил он с видом довольно беспомощным. – Просто хотел тебе сказать… Ну, в общем, Нинуля это… Рожать вздумала. Нинулей, как я знала, звали его нынешнюю подружку. Я замерла, а Патрикеев зачастил: – Дело в том, что мамашка её задолбала, будто родить она обязана до тридцати, ни годом больше, а ей как раз двадцать восемь стукнуло, вот и… Вот и использовали тебя как донора, – подумала я, но промолчала. – Я, конечно, ребёнка признаю и всё, что полагается… в, общем, помогать готов, сколько смогу, хотя им такая помощь не шибко необходима, говоря по правде… Нинуля-то – не пойми чем по жизни занимается, вольную художницу изображает, а вот мамашка… – Что мамашка? – машинально спросила я. – Вот та – женщина самостоятельная! У неё два цветочных магазина, и ещё места какие-то на рынке, и… – Короче, голым-босым ребёночек в любом случае не останется, – сказала я ровным голосом. – Это славно. Так тебе развод, значит, срочно требуется? – Развод? – удивился Патрикеев. – А вы разве не женитесь? – Ещё чего! – ужаснулся он. – Скажешь тоже. Мы с Нинулей явно расходимся во взглядах на сущее, так что я ей в этом качестве ни к чему, а она мне – тем более… У меня гора с плеч свалилась. Покуда мы с Патрикеевым числились по паспорту мужем и женой, я имела на Зойку хотя бы какие-то номинальные права, а вот если б это прекратилось? Вроде ничего б не изменилось по существу, а тем не менее… Тем не менее, хоть я и понимала, что рано или поздно это произойдёт, хотелось бы, что б произошло всё-таки попозже – по крайней мере, не сейчас! – Ну, поздравляю, – выдавила я. – Только – чего ж ты рассказываешь заранее? Сообщал бы уж тогда, когда случится счастливое событие…

332

11 / 2012

Мытищинский альманах

333

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

– Просто хочу, что б ты знала. Я от тебя, заметь, ничего не скрываю! – ответил он. – Только – с некоторых пор, – уточнила я. – Эх, да если б ты… если б ты не стала тогда рогом упираться! – вздохнул он вполне искренне. – Разве б дошло до всего этого… Я, стало быть, ещё во всём и виновата!.. Но, будучи самой кротостью, развивать тему не стала, а лишь сказала: – Приподними организм, достань тарелки десертные. – Нет, ну если б я там собственником каким был – ещё понятно! – не слушая меня, продолжал Патрикеев. – А по мне, да хочешь… с кем хочешь! Если тебе так реванш необходим – на здоровье!.. Сходила б, что ли, налево, отомстила – глядишь, полегчало бы? – Ты прям обалдеть какой великодушный! – сказала я, поднимаясь. – Но меня всё это как-то не прельщает. Да и вообще – не до глупостей нынче. Журнал – он так забирает… Ну какой ещё любовник с ним может сравниться?! – Тарелки – за тобой, в шкафу. Зелёные такие! – добавила я, отправляясь за Зойкой. Но та уже сама вбегала на кухню. С очередным вопросом: – А зачем война бывает? «Альманашьи» черты наше детище не утратило – в разделе «Читай», например, рецензий на исторические романы было не меньше, чем на научные издания. Начинающие литкритики с филологическим образованием, откуда-то быстро пронюхав, что гонорары у нас нормальные, буквально закидали по мылу своими опусами, где анализировали, с разной степенью мастерства, стилистику произведения, умение выстроить сюжет и тому подобные замечательные вещи, но при этом чаще всего ни черта не понимали о фигурировавшей в произведении эпохе… Повторялась история нашей с Ингой статьи. Кончилось тем, что я стала давать на каждую художественную книгу по две рецензии: «Сказал историк» (часто я сама и была этим историком) и «Сказал литературовед». Был даже и небольшой раздел прозы, где мы нарочно чередовали подзабытые новеллы и повести классиков с новеллами или повестями молодых авторов. Последние сплошь писали в модном жанре альтернативной истории; обычно их где-то находил Витюня, оказавшийся любителем такой литературы. Одна повесть однажды прославила журнал так, что два номера, в которых она печаталась, разошлись особенно хорошо – естественно,

ещё до того, как это попало в Интернет; оказалось, что у того парня, автора, уже был немалый круг своих фанатов. (Ныне он, кажется, получает какие-то премии уже по научной фантастике.) Другие номера, впрочем, тоже расходились неплохо – возвраты были не так уж велики. Когда мы стали подписным изданием, то подписка, как и предполагалось, получилась ничтожной, но вот в розницу распространяться как-то удавалось – слава гению Василики! Когда же нас заметили в сфере узко профессиональной, – пошли приглашения на всякие круглые столы и конференции. Инга, понятно, всякий раз отправляла на такие мероприятия меня – и, надо сказать, там вполне удалось наладить разные контакты. В результате чего мои собственные, нигде не публиковавшиеся, статьи, давно пылящиеся в столе (точнее, конечно, на старых дискетах), которыми я всё-таки не могла забивать наш журнал по этическим соображениям – превосходно нашли себе применение в других местах, причём иной раз в тех же самых, где в своё время получили от ворот поворот! Я как-то ухитрялась и те, прежние, доводить до ума, и новые писать – всё параллельно с журнальным конвейером – и почему-то при этом не чувствовать особо сильной замотанности. Наоборот, чувствовала я себя просто великолепно, на подъёме, который всё никак не прекращался!.. Раз дело дошло и до телевидения – ну, туда уж пришлось отправляться самой Инге. Передача была приличная, не попсовая, редкая в нашем ящике – правда, меня, надо сказать, сильно раздражал ведущий, чьи познания в гуманитарной сфере были, похоже, очень даже неплохими, но при виде его довольной, сомнений не знающей физиономии всегда отчего-то вспоминалось высказывание поэта про «скотов интеллектуализма»… Тема обозначалась пространно – «Журналы сегодня», и публика, соответственно, была приглашена разномастная: несколько представителей от «толстяков», пара-тройка – солидных научных изданий, затем присутствовал глянец – глянец откровенный и глянец с претензиями на интеллектуальный компонент (оказывается, есть и такое!)… ну и, собственно, Инга. Инга смотрелась на экране восхитительно – неправдоподобно-юной, гламурной девушкой, но – с лица не общим, понятно, выражением. Точнее сказать, она выглядела отрешённой, мыслями блуждающей где-то далеко – впрочем, так она выглядит всегда, когда чем-либо смущена, но это известно только мне; всех же прочих могло сложиться впечатление, что перед ними

334

11 / 2012

Мытищинский альманах

335

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

безмятежно-спокойное, абсолютно уверенное в себе существо, которое из вежливости старается не подавать вида, что ему тут слегка скучновато. Этим она совершенно затмила другую присутствовавшую фемину – нервную, со всем тщанием молодящуюся дамочку, чья улыбка «чистый Голливуд» и волосы неестественно-белого цвета сразу выдавали представительницу глянца. Лысый дядя – небезызвестный писатель и по совместительству не то главный, не то зам главного редактора журнала с претензиями, – так и пожирал Ингу взором, сидя рядом с ней; впрочем, справедливости ради могу предположить, что пожирал он не столько её самоё, сколько высокой стоимости прикид – судя по его прозе, дядя всегда был страстным барахольщиком и тряпичником... Все присутствующие пытались довольно сумбурно и многословно вещать о своём, наболевшем, но бывали ловко перебиваемы ведущим; когда подошла очередь Инги, он улыбнулся той противной улыбочкой, с каковой у нас принято обращаться к молодым да хорошеньким девушкам, и спросил: – А когда вы решили издавать что-то на собственные средства – ведь у нас в стране не так много подобных начинаний, имеющих определённый успех – почему вы выбрали именно историю? Из-за вашего образования? Или из-за того, что наш народ действительно любит историческую литературу, как показывают тиражи разных научно-популярных серий?.. – В какой-то степени да, – ответила Инга, и лаконично, как тут и требовалось, рассказала про наше детище. – И всё же, – не унимался ведущий, – ведь наверняка что-то ещё входит в круг ваших интересов, помимо исторической науки? Вам бы не хотелось – представим такую возможность чисто теоретически! – издавать журнал, допустим, про светскую жизнь, или шоу-бизнес, или про какой-нибудь, я не знаю, дизайн интерьеров… (Ага, или про модные аксессуары, или про ресторанное дело… – пробормотала я в телевизор.) – Ну, нам бы хотелось, – последовал ответ, – например, выпускать ещё и такое издание… под условным названием «Синий чулок». Кто знает – может быть, когда-то получится и не чисто теоретически… – Как-как вы сказали?! – ошарашено переспросил ведущий. – Феминистский журнал, – пояснила Инга совершенно ангельским голосом, честно глядя на него своими малахитовыми глазами. – Ведь у нас в стране, кажется, пока нет настоящих феминистских периодических изданий…

Лысый сосед рефлекторно дёрнулся (он был, помимо прочего, известным противником феминизма), а я расхохоталась: браво, Инга, вот что значит моя школа!.. Тут же, как закончилось, я ей позвонила (мы смотрели это у себя по домам). – Так ты их там, оказывается, ещё и эпатировала? А мне даже не рассказала – про «Синий-то чулок»!.. – Ой, да там столько было всякой говорильни!.. А смонтировали в основном не пойми чего, какие-то осколки и огрызки, – ответила Инга (передачу снимали чуть ли не за полгода до показа). – Но так оно всегда на телевидении, нас же предупреждали… Слушай, я как раз тут статью Красикова читала. Согласна, что всё это – срочно в номер! А ты с ним сама разговаривала? Как он тебе? – Говорили по телефону только. Шустрый паренёк! Хорошо, если станет сотрудничать – он мне давно приглянулся…

336

11 / 2012

Мытищинский альманах

Дима Красиков получил известность благодаря своей научно-популярной книжке с политологическим подтекстом. Его, также как и меня, занимала сравнительная история русского и европейского Средневековья, и при этом он, как и я, был явно неравнодушен и к Новейшей истории тоже. Книжка – вполне себе компиляция, однако выстроена была отлично, написана убедительно, с хорошим и, главное, правильно дозированным юмором. Попадались мне и статьи – его много где печатали; так что, когда он сам на нас вышел, предложив серию работ, – это было, в общем, лестно. Вскоре он появился лично, и оказался примерно таким, каким я его и представляла: дельный, энергичный, в меру словоохотливый. Из себя он был невысок, но спортивен; вихры – как солома, однако при этом весь облик в целом даже изящный: ну прямо мультяшный персонаж, утрированно изображающий простого русского паренька. Интересный по-своему малый, короче. Мы сходу опубликовали его в девятом, затем в десятом номерах… Выход того десятого, юбилейного выпуска решено было отпраздновать – но не в кабаке, как думали сначала, а в более домашней обстановке. В результате попросту накрыли (отлично накрыли!) стол в нашей маленькой тесной редакции – чуть ли не с утра, а народ (авторы) тусовался свободно – приходили-уходили кто когда хотел, а то и возвращались, в течение целого дня, благо скатерть-самобранка была устроена неиссякаемой. Дима долго сидел, много блистал, рассказывая – разумеется, исторические – анекдоты (некоторые из которых я 337

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

даже не знала). Впрочем, нашлись говоруны и не хуже; короче, хорошо посидели, очень даже хорошо. На улице давно стемнело, когда, наконец, разошлись, кроме нас с Ингой, все. Я намеревалась проветрить помещение и хоть самую малость прибрать оставленное безобразие, хотя главный фронт работ всё равно оставался на завтра уборщице. – По-моему, я пьяная, – заявила Инга. – Ты? Не смеши! Как всегда, один бокал сухого весь вечер тянула… – Нет, правда. Боюсь за руль в таком состоянии… – Тебе ехать пять минут! – Семь! А, главное, я же ведь и тебя закинуть собиралась… До моего дома, и вправду, было подальше. Короче, так и оставив её машину на стоянке, мы отправились пешком к ней, – благо, если дворами, то идти было минут десять или пятнадцать. Отлично прогулявшись и продышавшись, а затем приняв на себя бурные изъявления привязанности от Цербера, уже спущенного на ночь с цепи, мы ввалились в дом. Когда Инга, поболтав на кухне с сонной Клавушкой, пришла ко мне в библиотеку, я уже успела влезть в халат, который, вместе с зубной щёткой и прочими мелочами, у меня тут давно имелся свой, и теперь включала Интернет. Она принесла две кружки чая, каркадэ для себя и чёрного с лимоном – мне, и зажгла соляной светильник, чьи «целебные ионы, успокаивающие нервную систему, снимающие усталость и раздражительность» и ещё что-то в этом духе, весьма ценила с подачи нашей Оли. – Спасибо, – произнесла я, проглядывая заголовки новостей – сначала на «Яндексе», затем на «Иносми». – Ну, теперь-то ты, на ночь глядя, протрезвела? – Как сказать, – пробормотала Инга, сворачиваясь калачиком в кресле. – Слушай, а ты ведь сильно устала в последнее время, признайся!.. – Что? А, ну да… Но ничего, привыкла… – Я к тому, – помолчав, сказала она, – что – а не взять ли человека тебе в помощь? Редактором? – А кого? – не сразу врубившись, спросила я, с трудом отрываясь от экрана. – Ну, мало ли… Того же Красикова, например. Мне кажется, он бы согласился. – Ты думаешь? Но он же, вроде, и так занят под завязку… А, главное, Василика будет против – ты же знаешь, её голубая мечта – само-

окупаемость, ещё одна зарплата, скажет… Точнее, выразится по этому поводу – можешь представить заранее, как поэтично!.. – Ерунда, – твёрдо сказала Инга. – Василику я бы взяла на себя. Тут главное, чтобы вы с ним сработались… – Да, наверно, сработались бы, – рассеянно проговорила я, двигая мышью. – Главное: ему это надо? – Думаю, да. По-моему он… еле концы сводит. Я слышала – живёт вместе с матерью в хрущёвке, она болеет сильно… – Тогда конечно, – согласилась я и снова прилипла к экрану. – Что ты там ищешь? – спросила Инга, помолчав. – Да сайт один… Я тут со сворой либеральных пошляков вчера сцепилась, меня за день, небось, человек двадцать уже облаяли. Хочу взглянуть просто… – Ну ладно, спокойной ночи, – вздохнула Инга и проскользнула за дверь. Через полчаса и я привычно стелила себе постель тут же, на диване, и посмеивалась: подумать только, – облаяли лишь семеро, а двое так даже и заступились!..

338

11 / 2012

Мытищинский альманах

С Красиковым мы сработались легко и сразу; он пластично включился в работу, несмотря на то, что продолжал где-то преподавать, вести (правда, совместную) еженедельную передачу на одной радиостанции, да ещё и докторскую писать. А также – новую книгу. Не говоря уж про статьи. Этот дико энергичный товарищ обещал нам привлекать в журнал выдающиеся имена современности (и пару из них действительно сумел привлечь!) – с тем прицелом, чтобы мы однажды смогли выйти на ваковский уровень. И у нас действительно следующие два номера получились строже и академичнее, чем всегда, мы могли себе это позволить, круг читателей уже сложился; однако литературный отдел, разумеется, всё равно остался… Свалив тринадцатый номер, мы собрались на недельку в Грецию – втроём, Василика, Инга и я. В таком составе мы уже слетали однажды на праздники в Прагу, а до этого побывали летом на Сицилии… Но тут вдруг Инга ехать отказалась, невнятно ссылаясь на какие-то свои акционерные дела или чего-то в этом роде – однако нам настоятельно советовала отправляться без неё. Мы и отправились. Естественно, своим ходом – терпеть не могу групповых туристических туров, а тут была возможность получить всё из первых рук – от самой Василики и её тамошнего приятеля, 339

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Димитроса. Отдав дань Афинам, мы изрядно поколесили по Пелопонесу, побывали даже в настоящей глухой деревне, у родни нашего добровольного гида. Всё было захватывающе интересно и здорово, только одно меня напрягало постоянно, а именно то, что у Василики с аборигеном, как она называла Димитроса, несомненно происходил роман. И довольно серьёзный – по крайней мере со стороны самого Димитроса, который, кстати, был молод, симпатичен и даже не слишком носат, и к тому же ради Василики старательно изучал русский (она знала греческий совсем немного, на чисто бытовом уровне). Я чувствовала себя явно лишней, но Василика уверяла, что я им нисколько не мешаю, и даже сердилась, когда я чересчур, по её мнению, деликатничала. На обратном пути, в самолёте, Василика призналась, что он давно зовёт замуж; а ей, уже однажды разведённой, – вроде и хочется, и колется. Она не представляет жизни вне Москвы; Димитрос бы и согласился сюда перебраться, но какая работа тут, спрашивается, светит – ему, преподавателю английского и французского на греческом?.. Мы провели в поездке почти две недели вместо одной; а вернувшись, вдруг узнали, что роман-то – не только у Василики. Вовсю, оказывается, романятся и Инга – с Димой Красиковым! О чём нам заговорщицки сообщила Оля. А Витюня подтвердил ироничным кивком, продолжая стучать по клаве. Оказывается, шуры-муры начались не вчера, но теперь парочка совсем пошла вразнос, не особо и конспирируясь!.. Ну надо же – узнаю об этом последняя! – подумала я с безмерным удивлением. Утром, когда говорила с Ингой по телефону, сообщая, как долетели и прочее, ещё обратила внимание на её по-особому звенящий голос, а также на рассеянное: «Ну, на днях, может, увидимся!», хотя в подобных случаях мы должны были б увидаться прямо тотчас, чтоб весь день болтать языками и ворошить подарки. Обратить-то обратила, но значения не придала и ничего не заподозрила… – Не доведут нас до добра эти Димитрии, – сердито пробормотала тогда Василика. И активно включилась в работу. Включилась и я. И в тот день, и на следующий, мне приходилось созваниваться с Красиковым – и он каждый раз бодро и как ни в чём ни бывало отвечал по делу. Ну, – хотя бы работу не забрасывает, уже хорошо!.. А ещё через день прорезалась, наконец, и Инга. Осведомилась кратко: – Можешь приехать? – Сейчас? Конечно.

Она сама открыла мне дверь; вид её, как мне показалось, был каким-то странно-отрешённым. Повела почему-то наверх, в свою узкую комнатку, где и спросила без обиняков: – Ну, тебе уж донесли, разумеется?.. – Про амуры-то ваши? Да уж слыхала! Удивляешь, матушка. А, впрочем… – Всё, представление окончено, – перебила меня Инга. – Он уходит… ушёл. И из журнала тоже. – Как? – Я даже села. – Почему это? Инга молчала. – Ну, чем мотивирует-то? – Чем? Слишком большой разницей в социальном уровне. Как дошло до него, что я… что у меня… – Он это серьёзно?! – Абсолютно. Тут её прорвало, и она всхлипнула: – Ну почему, почему – если б я была на его месте, а он на моём, то всё считалось бы нормальным и правильным, а когда всё наоборот – то это предосудительно? Впору, Аль, – добавила она, справившись с собой и пытаясь улыбнуться, – и вправду «Синий чулок» издавать!..

340

11 / 2012

Мытищинский альманах

С Красиковым я увиделась, когда он в последний раз зашел в редакцию. Оля, объяснив ему что-то по поводу расчёта, холодно попрощалась и демонстративно вышла за дверь; Витюня отчалил пообедать ещё раньше. Василика, к счастью, в тот день отсутствовала по делам – а то, боюсь, не избежать бы финальной сцены, полной южного темперамента и нашенских идиоматических конструкций, сложных до головокружительной изысканности. Обычно Василика одаривала ими мироздание в целом, но никогда – конкретных людей, что я в ней и ценила, но тут… Тут она, сильно переживая за Ингу, накануне мне по телефону поливала этого Димитрия незабываемо! Короче, мы оказались одни. – Скверно, что так вот приходится прощаться, Александра Анатольевна, – вздохнул он. Мы были не только на вы, но и с отчествами, так почему-то у нас с ним повелось. – Тут замечательная обстановка, работалось как нигде… – А вы хорошо подумали, Дмитрий Олегович? Я ведь не про журнал даже, журнал – это дело пятое… – Понимаю. Вы – о ней? – не сразу спросил он. – Ну да, конечно, у вас ведь – особые отношения… 341

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

– Действительно – она мне кем-то вроде младшей сестры стала. Так что имею право поинтересоваться: что ж вы делаете-то? Для неё ведь всё это – не как для обычных особей: встретились-разбежались, неужели неясно?! – Если б я знал, что так обернётся… Она ведь, оказалось, всего на год меня моложе, – а вышло, что… – Он смущённо взъерошил свои вихры, казавшиеся, как всегда, будто слегка стилизованными. – …что у неё это – первый роман в жизни? – холодно осведомилась я. – Неужели для вас это прямо такой шок и стресс? Просто у неё жизнь сложилась нестандартно… – Да, что ж я, не понимаю, Инга – девушка не как все!.. Вы, может, думаете – для меня это было просто так?! Да наоборот же – всё слишком даже серьёзно! Именно поэтому – иначе нельзя, рвать надо быстро, пока не затянуло окончательно… – А в чём, собственно, дело? – Да как в чём?! Ну я знал, естественно, что она спонсор и так далее, но как-то особо не задумывался… А оказалось – такой дом, такие тачки и прочее… Да мне, наверно, за всю жизнь и десятой доли не заработать! – Можно подумать, кто-то от вас этого требует!.. – Конечно, не требует. Но я… я бы не смог так жить. Чтобы моя женщина, жена платила мне зарплату, возила отдыхать на тёплые моря… – Сами знаете – на неё эти деньги свалились совершенно случайно. В принципе, с кем угодно могло бы произойти – включая и меня, и вас. И она в этой ситуации ведёт себя очень достойно, по-моему. – Да, это так! Конечно! – горячо согласился он. – И вы могли бы, – продолжала я, – уйти от нас и прекрасно работать в другом месте, хоть это и глупо, на мой взгляд. Инга разве станет возражать, если вам всё это так важно? И ни на какие моря она бы вас вывозить не стала. Для вас что, дело принципа – жить со своей избранницей в съёмной квартирке? Так, думаю, – она б и на это пошла… – Да, Инга – такая, она бы пошла… Но я сам так не хочу, понимаете? Почему, собственно, она из-за меня должна менять свой образ жизни? Если я не могу – свой? Нет, она, конечно, достойна кого-нибудь получше… по крайней мере, кого-то более подходящего… – Дима, – задушевно произнесла я, отбросив всякий политес, – я, честно говоря, думала, что ты у нас парень умный, достаточно широкий и продвинутый. И что такое обывательское представление о жизни, будто самец должен иметь всяческое превосходство, чтоб себя уважать и обожать, тебе должно казаться пошлым и глупым… Полу-

чается, я ошибалась? Тебе что, вправду так невыносимо сознавать, что кто-то рядом тебя в чём-то превосходит – например, в денежном отношении? – Да, конечно, вы кругом правы, это всё с моей стороны – атавизм такой дурацкий, согласен, – кротко ответил он. – Но поймите… всё равно бы я не смог! Как ни старайся – ничего хорошего не вышло бы. Простите меня. И ушёл, добровольная жертва общественных предрассудков…

342

11 / 2012

Мытищинский альманах

Инга совершенно замкнулась, лишнего слова не вытянуть. Но совсем одной оставаться ей было тоже, видимо, тягостно; короче, под какими-то предлогами она всё время просила остаться и побыть рядом, и мне пришлось практически перебраться в дом. Лишь изредка выходя оттуда в город, я целыми днями просиживала внизу перед компом, она – тоже пыталась работать, читать какие-то распечатки, но по большей части, кажется, просто лежала на тахте, безучастно глядя передачи Би-би-си про природу или спорт. В доме царила Евгения Степановна, и, странное дело, на этот раз она как-то не проявляла своего вечного молчаливого неудовольствия, а наоборот, словно бы источала некую сочувственную печаль – так, по крайней мере, мне казалось. За окнами Сергей Петрович готовил сад к зиме: неторопливо обрезал засохшие многолетники, связывал стебли роз, присыпая их сухим песком и укрывая еловыми лапами, сгребал граблями остатки подмёрзшей листвы… А в домашнем тепле были свои особые уют и печаль, как всегда поздней осенью. Раз утром за завтраком, скорее делая вид, будто ест, Инга пробормотала, что ей надо бы съездить поменять летние шины на зимние. – Правильно, давно пора! – согласилась я. – Мне с тобой?.. – Да нет, я сама, созвонюсь с ними только... А потом ещё кое-куда заехать придётся. Тебе ничего не надо привезти? – Да вроде всё есть… Днём раздался звонок; поскольку Евгения Степановна вытрясала какой-то коврик на крыльце, я сама подошла к аппарату в гостиной и сняла трубку. – Алё, Инга где?! – без предисловий рявкнул братец Алик – я сразу его узнала. – Уехала менять шины. – Это Александра, что ли?! Почему у неё мобильник не отвечает?! – Не знаю. Но, может быть, она сама отключила… – Почему? Что вообще происходит?! 343

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

– Ну… у неё, похоже, что-то вроде депрессии. Она сейчас не оченьто расположена общаться с людьми. – Из-за этого мудака?! – заорал тот. – Он что, вправду отвалил? – Ну, если вы в курсе… – пробормотала я, про себя подумав: а, собственно, откуда? Инга вряд ли ему такое расскажет. Неужто Евгения Степановна доносит? Вот занятно!.. – Так да или нет?! – Да, отвалил, как вы выразились. Похоже, окончательно. – Вот ур-род!! Как вы-то вообще всё это допустили?! – Я? Простите, но я Инге – не дуэнья! Она – взрослая совершенно девушка. Вспомните, сколько ей лет, в конце концов. – Да мало ли сколько! При чём тут это?! Она же – не то, что все тёлки теперешние, она… – Да, конечно. И тем не менее – рано или поздно… должно же было случиться что-то подобное. Первая любовь и всё такое. – Да кто он есть, спрашивается?! – взревел братец. – Полный ноль, а туда же!! – Ну, вообще-то он совсем не ноль, – холодно поправила я. – Он молодой талантливый учёный. – Учёный, твою мать! – произнёс он со всем презрением к названному сословию – с тем же успехом я могла сказать про талантливого мышонка или перспективного лягушонка. – Нет, я это ничтожество из-под земли достану! – Да перестаньте вы, ради Бога! Не девятнадцатый век на дворе. И, главное, вы же ведь сейчас только подтверждаете, что не хотели бы такого зятя. Так что вам-то можно радоваться, раз он сам решил, что не соответствует её уровню… – Как в койку её тянуть, так он, значит, соответствовал!! – с новой силой завопил Алик. Однако я почувствовала, что последний мой аргумент попал в точку, и теперь он ещё по инерции побеснуется, побеснуется, да и заткнётся. В окно я заметила, как распахнулись двери гаража; видно, Инга уже заехала туда с улицы. Вскоре она появилась – вся такая худенькая в облегающей тонкой замше, вся сникшая, рассеянно прижимавшая к себе пакет из универмага, словно какая-нибудь заключённая – узелок с бельём: смотреть больно, честное слово! Издали кивнула Сергею Петровичу, побрела к загону погладить собаку… Братец между тем продолжал браниться – тупо, примитивно и бездарно; куда ему до Василики!.. Мне, наконец, удалось вклиниться в сей бурный поток:

– Я, знаете, не обязана всё это выслушивать! И, кстати, – вон она приехала. Могу позвать – но только если вы немедленно прекратите и успокоитесь… – Да нет, не стоит, – неожиданно ответил он совершенно другим тоном. – Вы это… привет просто передайте. И – чтоб мобилу не отключала всё-таки, то мало ли… Я ей потом позвоню.

344

11 / 2012

Мытищинский альманах

И всё продолжилось, как обычно – до того самого утра, когда я, выходя в халате из библиотеки, услыхала отдалённый шум воды в ванной на втором этаже, затем – то, как хлопнула дверь и – впервые – ингин плач, откровенно-безутешный. – Что такое?! – Я мигом взлетела по лестнице и буквально подхватила её, задыхающуюся в рыданиях. – Всё кончилось, Аль, – проговорила она, глотая слёзы. – Ребёнка не будет. – Вот те на!! Ты ж ничего не говорила… В общем, оказалось, что задержка у неё была достаточная, чтобы заподозрить последствия, а она почему-то решила выждать ещё и удостовериться точно – старым дедовским, то есть, точнее, бабушкиным способом, вместо надёжных современных… Однако всё само собой вдруг сорвалось. Бывает. – Слушай, тебе надо врачу показаться, а то мало ли что! – забеспокоилась я. – Давай прямо сейчас съездим! – Да съездим, съездим, – покорно пробормотала она. – Только какая разница, если – всё, понимаешь? Ничего уже не будет, ничего!.. Ах ты, Боженька ж ты мой!.. И в самом деле, думаю я теперь, всё тогда могло бы сложиться совсем по-другому. Когда Инга говорила мне, как жалеет, что матушка не родила ей брата или сестру, оставив в полном одиночестве, – я, разумеется, не возражала, но про себя думала, что это был бы не лучший выход. Ведь тот младший ребёнок поглотил бы её полностью, не дал бы ей как-то персонально доразвиться, обрести самостоятельность. А вот этот, её собственный, теперь бы, наверно, уже не помешал. Теперь для его выращивания были не одни только деньги, но и некая моральная зрелость: какой-никакой, а житейский опыт, своё найденное дело, друзья, возраст, в конце концов… И может даже быть, – этот больной на всю голову папашка одумался бы и вернулся; а впрочем, если нет – то и не надо, переживалось бы его отсутствие уже куда как проще… А что до братца Алика – то тот, 345

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

конечно, поначалу долго бушевал бы, но всё одно – смирился, куда деваться, и даже, небось, принялся бы опекать Ингу с удвоенной силой… Однако – увы! Не срослось. Вдобавок, беда, известное дело, одна не ходит: через несколько дней слёзы глотать пришлось уже Василике, спешно собиравшейся на самолёт: её маму в Афинах парализовало. Надо же – ещё месяца два назад та показалась мне вполне бодрой пожилой дамой, куда крепче своего мужа!.. Вести от Василики вскоре последовали неутешительные: матушка слегла надолго и всерьёз, отцу одному не справиться. Следовательно, ей приходится оставаться там на неопределённое время; то есть – журнал терял одну из своих главных несущих конструкций. А меж тем – ну просто одно к другому! – как раз подходило время олиного, давно ей обещанного, отпуска. Она со своим дружком собиралась на Гоа – место, куда в последнее время устремлялось всё больше известного мне народу. Многие, как я не раз слыхала, зависали там надолго, в какой-то несусветно дешёвой жизни, которую можно было устроить, сдавая, например, свои обычные московские квартиры. Мы подозревали, что Оля с парнем едут туда на разведку с подобным прицелом; но потерять её для журнала было бы всё-таки полбеды, а вот Василику… В довершении всего Инга, всё так же пребывавшая в полной неприкаянности, вдруг сказала мне: – Аль, а если я поеду с ними? – С кем? Куда? – Ну, с Олей и Никитой. Они не против. А я… всё равно от меня толку сейчас… – Конечно, – сначала обрадовалась я. – Самое оно тебе развеяться!.. – Я вообще, знаешь, думаю, – продолжила Инга, – что тебе придётся полностью брать журнал в свои руки. – Мне? Но как ты это представляешь? Без тебя и Василики я не смогу. Однозначно. Вся эта организаторская функция – совершенно не моё, сама понимаешь… – Но если… найти кого-то в помощь? Уж не знаю – временно или постоянно… Но кого тут было искать? Я не способна на такие подвиги – сколачивать неизвестно из кого новый коллектив и дирижировать его работой. В общем, журнал распадался на глазах, и ни у кого не нашлось воли переломить ситуацию – такое напало всеобщее оцепенение. В конце концов, последний номер вытягивали мы с Витюней, а дальше

было заявлено, что издание приостанавливает свой выпуск на неопределённое время. Итак, мы продержались три года – как раз средняя продолжительность жизни новых журналов в России. Только они обычно гибнут по естественным причинам – мы же, можно сказать, только расцветали и крепли, и даже действительно приближались к вожделенной самоокупаемости… Четырнадцать номеров плюс первый, нулевой – вот что от нас осталось за эти три года. Что ж – по крайней мере, ни за один не стыдно. В общем и целом, конечно; хотя бы это надо признать. Что я и делаю теперь, время от времени их перелистывая…

346

11 / 2012

Мытищинский альманах

От Инги пришло лишь одно-единственное электронное письмо. Оно было кратким: мол, там ей действительно стало совсем хорошо, фотографий не шлёт, ибо они всё равно ничего передать не смогут, описать эту жизнь адекватно невозможно, так что если я хочу понять, что она такое, должна приехать сама… Под Новый год ненадолго прилетала Оля, – чтоб уладить какие-то квартирные дела и вернуться туда снова. Навезла от себя и от Инги кучу пряностей, мыльных орехов и тому подобных подарков, рассказала, что та сняла себе бунгало недалеко от них с Никитой, и, хоть русских там целая колония, общается с ними мало, занимается подтягиванием своего английского, и даже вроде начала потихоньку учить один из местных языков… Разумеется, все они снова звали меня туда, но я твёрдо знала, что не поеду. И не только оттого, что Индия меня, по правде говоря, никогда не влекла – для этого она была слишком многолика и контрастна, не страна, а континент, а когда не удаётся ощутить какого-то смыслообразующего ядра, то весь интерес сам собой улетучивается: моё восприятие не желает хаотического набора впечатлений. Что-то подобное мне мешает даже в Крыму – где более чем прекрасно, но всегда недостаёт понимания некоего изначального исторического замысла и последовательной преемственности – а чьё всё это, собственно, и для кого предназначено?.. В общем, что говорить, если мне не удалось даже выяснить, какой народ или народы образовали этот самый штат Гоа (и Оленька, разумеется, не смогла ответить ничего путного), покуда туда не пожаловали португальцы, и какой, интересно, язык из нескольких тамошних следовало б изучать, дабы нащупать то самое ядро… Но, главное, конечно, было всё равно не в этом. Главным было чувство, что Инга должна теперь выплывать сама, без моего присутствия и участия. Теперь она и вправду большая девочка – должна справиться… 347

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

Я помогла Оле собрать кучу разномастных книг и фильмов по длинному списку, после чего она улетела – надеюсь, конечно, не навсегда, однако до сих пор, то есть вот уже до конца лета, от них ни слуху, ни духу. По-видимому, пески этих бескрайних пляжей действительно так вот в себя и затягивают… Правда, была ещё встреча с братцем Аликом. Весной. В ингином доме теперь постоянно проживали Клавушка со своим племянником, студентом одного московского института. У парня никак не получалось наладить контакт с Цербером, поэтому я иногда туда наведывалась, чтобы прогулять засидевшуюся псину. В тот мартовский день Сергей Петрович, как ни в чём ни бывало, уже чего-то рыхлил и высеивал. Я, уже водворив на место грязное, но воодушевлённое прогулкой животное, немного поболтала с Клавушкой, попрощалась и отправилась восвояси. Когда за моей спиной щёлкнуло запирающее устройство калитки, навстречу взвизгнули тормоза. Навороченная тачка, тоже вся уделанная весенней грязью, принадлежала Алику, который на сей раз был за рулём один. – Александра? – крикнул он, распахивая дверцу. Я объяснила ему, чего, собственно, здесь делаю. – Я тоже вот заехать решил, раз рядом оказался, – отрывисто сказал он. – Хорошо, что вас встретил. Я ведь всё позвонить собирался… Давайте, что ли, кофе выпьем! Есть здесь что-нибудь поблизости?.. Не успев опомниться, я оказалась в машине, а минут через пять мы уже заходили в ту самую «Геллу». Для её респектабельности я, после весенних-то хлябей, выглядела не лучшим образом; однако, только лишь взглянув на моего спутника, нас там проводили к лучшему столику и кофе подали в полсекунды. – Я ведь на Гоа был недавно, – сказал Алик. – Вот оно что! Так рассказывайте… Ну, конечно, он же обязан проинспектировать сестрёнку! А то, неровен час, заведёт там знакомства с подозрительными личностями, начнёт курить что-нибудь не то… Или, например, решит заняться благотворительностью среди местных нищих, – с неё станется!.. – Да что тут скажешь, – протянул он. – Там, конечно, публика самая разная, но место – особенное… Ни на что, в общем, не похоже. Я б и сам, ей-богу, туда перебрался, если б не дела тут вечные… Да ещё сын вот родился, – добавил Алик без особой радости. – Поздравляю. Так Инга – что, в порядке? – Да, ей там, в общем, по душе. Прекрасно себя чувствует. И выглядит.

Ну, что ещё добавить? Василику, спешно тогда нас покинувшую, поджидали не только хлопоты с больной, но и Димитрос с распростёртыми объятиями. Так что уже месяца через три состоялась греческая свадьба, на которую у меня, правда, выбраться не получилось. Ещё через пару месяцев, увы, – похороны матушки. А совсем недавно Василика – вот решительная девушка – вдруг взяла да и

348

11 / 2012

Мытищинский альманах

Просила прощения, что никому не пишет-не звонит. Там ведь обстановка такая, что в рунет, скажем, выйти – это ещё себя заставить надо! Не технически, нет, а… ну, психологически, что ли. Там словно бы в отключке такой живёшь… Объяснить трудно. Короче, она просила вам передать, что б прилетали, когда захотите. Хоть одна, хоть с ребёнком. Она всё оплатит, разумеется… – Спасибо ей. Может быть. Надо подумать, – проговорила я, хотя всё давно обдумала на сей счёт. – Она вас очень ценит, – продолжал он. – Говорит, что вы тогда её просто к жизни вернули. Я-то ведь тоже пытался её как-то развлечь, встряхнуть, но у меня не выходило. Вы – другое дело. Она жалеет, что так получилось с журналом этим вашим… – Чем сама-то она всё-таки там занимается? – Ну… типа изучает местную жизнь. Культуру там, религию. Нетнет, сама-то до «Хари Кришна» не скатилась, и с растаманами всякими местными не общается, слава те Господи… Наоборот – в христианский храм ходит, там их полно. Просто – изучает. У неё ж образование какое? Вот именно… Он вытащил щегольскую визитку: – Ну, если надумаете, ко мне можете обращаться. Помогу с вылетом. Я туда, может, семью закину на лето. И сам, если получится… А что до того, – добавил он вдруг, – будто я её, Ингу, вроде как всё время контролирую, то пусть это вас не удивляет: мне ещё отец поручал присмотреть за ней, случись чего. Прямо как чувствовал! Он ведь её любил, что родную... Так что она для меня всегда будет – вроде ребёнка, сколько б ей там не исполнилось… Ну, считай ребёнком, подумала я, оно и к лучшему. Когда однажды я её спросила: «А может, он к тебе просто неровно дышит?», Инга сначала отмахнулась с несколько преувеличенным изумлением, но потом всё-таки добавила: «Ну, если только – чисто подсознательно…». Ладно, должно же и у таких типов быть в жизни что-то святое, до конца не понятое, но определённо вызывающее трепетные чувства…

349

Про историю и логику случайности

Дарья Гущина

произвела ребёнка! Она уже сильно скучает по Москве и часто жалуется мне по почте – в духе, что «нянчиться с тремя мужиками – то ещё счастье!..» Выходное пособие Инга нам тогда выдала – дай Боже всякому, так что я больше полугода пробездельничала без постоянной работы. Но теперь эта лафа заканчивается – вместе с деньгами, остаток которых вбухан в косметический ремонт квартиры. Дело в том, что на семейном совете мы порешили, что Зойка станет жить со мной и ходить в соседнюю школу – нормальную, добротную и без всяких понтов, где, кстати, преподавать ей будет моя бывшая одноклассница. Так что обычная женская участь меня таки настигла – начну теперь, как все, вставать по будильнику, кормить дитя завтраком и провожать в школу; таскаться на родительские собрания, в «Детский мир», детскую поликлинику и далее по списку. А ещё – постоянно дёргаться, как бы чего с этим дитём не приключилось; а ещё – заставлять себя философски относиться к тому, как оно, вырастая, меняется – ведь, известно, сначала мы дивимся «откуда что берётся?», а потом – «куда всё это подевалось?»… Ещё надо привыкать к тому, что зойкина бабушка неизбежно станет всё больше болеть и слабеть; к тому, что денег теперь вечно будет в обрез… Короче, весёлого мало. Но – что поделать, и я ни от чего не отказываюсь. Впрочем, и хоронить себя в быту, конечно, не собираюсь. Надо быстрей выбирать работу – слава Богу, связи в журнальную нашу эпоху у меня появились, и пара-тройка вариантов имеется. К тому же, чувствую, – придётся мне всё-таки защититься, к сорока-то годам. А то неудобно как-то стало подписывать статьи одной лишь фамилией, без степеней и званий; раньше хоть иногда добавлялось «научный редактор» и имя нашего журнала, а теперь и того нет. Тем более, что я теперь знаю, как мне переписать ту старую диссертацию, в голове всё сложилось. А потом… потом меня ещё и на пару собственных книжек хватило бы! И вот ещё что – надо б сделать новую попытку завязать с табакокурением, ребёнок ведь рядом! Мысленно добавив новый пункт в свой виртуальный список, я аккуратно отправила окурок в карманную пепельницу, давний ингин подарок, с которой не расставалась нигде, даже тут, на собственном балконе. В квартире были распахнуты все окна, но запахи недавнего ремонта всё никак не желали выветриваться окончательно. Я поджидала Зойку с Патрикеевым, который вызвался купить ей школьное приданое

к первому сентября. Вон, наконец, они показались – с довольными физиономиями и кучей пакетов – воображаю, сколько всякой чепухи понабрали, а что-нибудь важное наверняка забыли! Как же Зойка за последнее время вытянулась – но на вид, по-прежнему, чисто русалочка из детских книжек!.. А Патрикеев – хоть бы что, совсем, подлец, не меняется… Поднимаясь с балконного порога, я только теперь заметила, что деревья в нашем дворе уже слегка где-то покраснели, где – зазолотились, а ведь еще август не закончился! Длинная осень впереди… Да и много, в общем, чего впереди, важного и значительного, а может даже – кто знает? – и неожиданного… Только в одном надо себе признаться: всё лучшее, всё самое острое и захватывающее – что возникло за несколько предыдущих лет то ли из хаоса, то ли по логике случайностей, от них же и распалось – вот этого не вернуть. Вот это – осуществилось да кануло, подобного ждать – не при этой жизни; вот тут надо честно себе признаться… Парочка заметила меня снизу и начала энергично приветствовать, не выпуская из рук поклажи. Я тоже помахала им в ответ.

350

11 / 2012

Мытищинский альманах

351

Библиотека

Юрий САВАРОВСКИЙ. Город детства. Сборник стихов. Омск, издат.дом «Наука». – 108 стр., 200 экз. Вячеслав СИВОВ. Возвращение. Москва, изд-во «Известия». – 112 стр., 500 экз.

Книги, изданные членами Мытищинского литературного объединения имени Дмитрия Кедрина в 2011 году

Александр СЫТИН. Друзья, не уходите так стремительно! Королёв, НОУ «ИПК Машприбор. – 68 стр., 70 экз.

Лариса АДЛИНА. Ожидание радуги. Стихи, эссе, рассказы. Москва, изд-во «Слово». – 136 стр., 500 экз.

Михаил ФРИДМАН. Лобачетомия. Контексты и дискурсы. М. – 32 стр., 1000 экз.

Валерий БАТАЛОВ. На утренней земле. Стихи и песни. Москва, изд-во «Муза творчества». – 256 стр., 250 экз.

Михаил ФРИДМАН. Не-веста. Оглушительное безмолвие красноречия. М. – 32 стр., 1000 экз.

Юрий ДЕГТЯРЕВ. С этим что-то делать надо, или то ли еще будет… Новые стихи. Москва, изд-во «Спутник+». – 80 стр., 225 экз.

Михаил ФРИДМАН. ОдинНочьюство. Сухой остаток слёз. М. – 32 стр., 1000 экз.

Виктор ЖЕРЕБИН. Разглядеть за туманом. Стихи. Москва, ВНИИгеосистем. – 374 стр., 300 экз.

Михаил ФРИДМАН. Пять минут первого. Сти-ха-ха-творения. М. – 32 стр., 1000 экз.

Любовь ЗЛОНСКАЯ. Графоманские находки. Пародии. Мытищи, изд-во МГУЛ. – 188 стр., 300 экз.

Михаил ФРИДМАН. Сила Лёгкости. Притязания и предпочтения. М. – 32 стр.

Александр КАШИН. Сова над магистралью. Новые стихотворения и, как обычно, чуть-чуть прозы. Москва, «Московский издательский дом». – 190 стр., 500 экз.

Михаил ФРИДМАН. Стальной сердечник. Распредмечивание ценностей и смысла. М. – 32 стр., 1000 экз.

Сергей КРАСАВЦЕВ. Мысли на ветру. Стихи. Мытищи, изд-во МГУЛ. – 100 стр., 170 экз.

Александр СЫТИН. Букет для лучшей женщины. Стихи. Королёв, НОУ «ИПК Машприбор». – 36 стр., 50 экз.

Виктория ШПАК. Небесный плот. Стихи и рассказы. Москва, фирма «Печатный двор». – 80 стр., 100 экз.

Сергей КРАСАВЦЕВ. Будем жить! Стихи. Мытищи, изд-во МГУЛ, – 72 стр., 200 экз. Антонина МАЙОРОВА. Преодоление. Стихотворения. Мытищи, изд-во МГУЛ. – 102 стр., 200 экз. Александр МЕДВЕДЕВ. Осенний чай. Стихи и прозаические миниатюры. Мытищи. – 136 стр., 200 экз. Владимир ПУЧКОВ. Вазир-Мухтар. Стихи. Черноголовка, РИО ИПХФ РАН. – 64 стр., 150 экз. Юрий САВАРОВСКИЙ. Я во времени. Стихи. Москва, ПРОБЕЛ-2000. – 192 стр., 300 экз. 352

Мытищинский альманах

11 / 2012

353

Зуев Михаил Александрович родился в 1962 году в Москве. Окончил МГУ им. Ломоносова. Член Союза писателей России, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Живет в Мытищах. О наших авторах

Богданов Вячеслав (1937–1975) – известный русский поэт, трагически погиб в 37 лет в г. Москве. Член Союза писателей СССР с 1969 года. При жизни издал 8 сборников стихов и поэм. После его гибели издано 7 книг стихов в городах Москве, Челябинске и Тамбове. На родине поэта – на Тамбовщине открыт музей поэта, установлен памятник, названа улица его именем. На Урале в г. Челябинске действует областной поэтический клуб «Светунец» имени Вячеслава Богданова. Глазков Николай Иванович (1919–1980) – известный русский поэт. Его поэзия иронична, нередко парадоксальна, лирические миниатюры афористичны. С начала 50-х годов минувшего века Глазков проводил летние месяцы в Перловке. В 1958 году он заметил: «Мне лучше, вдыхая Отечества дым, в России поэтом быть рядовым, чем первым поэтом в Париже». Голубничий Иван Юрьевич – поэт, секретарь Союза писателей России, главный редактор журнала «Великоросс» и газеты «Московский литератор». Заслуженный работник культуры России. Лауреат литературных премий имени Дмитрия Кедрина и имени Вячеслава Богданова «Светунец». Гущина (Валикова) Дарья – родилась и живет в Московской области. Закончила Московский государственный институт культуры, затем аспирантуру Литературного института. Некоторое время посещала ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Работает редактором учебной литературы в издательстве. Публикации – в журналах «Грани», «Знамя», альманахе «Надмосковье» и др. Евсеенко Иван Иванович родился в 1943 году на Украине, в селе Займище, Черниговской области. Автор многих повестей, рассказов и романов. Отправной точкой жизни и творчества стала Великая Отечественная война. Лауреат многих литературных премий: имени И. Бунина, А. Платонова, В. Шукшина и др. Член Союза писателей России. Живет в г. Воронеже. Жеребин Виктор – поэт, переводчик, член Союза писателей России, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Издал более 10 книг стихов. 354

Мытищинский альманах

Кедрин Дмитрий Борисович (1907–1945) – выдающийся русский поэт, автор многих прекрасных стихотворений. Поэмы «Зодчие», «Конь», драма в стихах «Рембрандт» являются классикой русской литературы. Многие годы жил и трудился в Мытищинском районе. Кедрина Светлана Дмитриевна – прозаик и поэт, автор нескольких поэтических и прозаических книг, в том числе книги об отце, поэте Дмитрии Кедрине «Жить вопреки всему». Член Союза писателей России. Киляков Василий Васильевич родился в 1960 году в Кирове. После окончания Московского политехникума работал мастером на заводе, служил в армии. Окончил Литературный институт. Публиковался в журналах «Новый мир», «Наш современник», «Юность», «Октябрь», «Литературная учёба», «Подъём» и других изданиях. Член Союза писателей России, лауреат литературной премии «Традиция», литературной премии им. Б. Полевого, премии «Умное сердце» им. А. Платонова, премии «Дойче Велле» (Берлин) и др. Живёт в городе Электросталь Московской области. Кирсанова Валерия пишет стихи и прозу, публикуется в журналах, в основном с лирическими подборками. Автор книги «История болезни» – про врача районной больницы и ее пациентов. Живет в Смоленске. Климович Владимир Иванович родился в 1937 году в Белоруссии. Ветеран военной службы, кандидат технических наук. Автор четырех стихотворных сборников. Член Союза писателей Москвы, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Красавцев Сергей Николаевич родился в 1951 году в Подмосковье. Окончил Московский технологический институт. Автор поэтических книг, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина, член Союза писателей России. Работает в объединении «Метровагонмаш». Летин Александр – новичок ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Доцент Московского государственного Университета леса. Стихи и прозу публиковал в коллективных сборниках.

11 / 2012

355

Лавряшина Юлия – прозаик, поэт, член Союза писателей России. Автор многих книг прозы и сборника стихов, лауреат многих литературных премий. Живет в г. Королеве. Майорова Антонина Андреевна родилась в Смоленской области, окончила Всесоюзный заочный политехнический институт. Член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина, член Союза писателей России. Автор двух книг стихов. Малышев Игорь родился на Дальнем Востоке в семье военнослужащего, живет в Подмосковье. Работает инженером на заводе. Любимые писатели: Гоголь, Достоевский, Шолохов, Бабель. Поэты – Есенин, Хлебников. Из современных писателей уважает Пелевина и Прилепина. Слушает «Гражданскую оборону», «Dean Can Dance», «Gogol Bordello», «Doors». Играет в группе «Лес». Женат, воспитывает сына. Маслобоев Сергей Александрович в 1980 году окончил Ленинградский институт водного транспорта, с тех пор – вся жизнь в морях. Сейчас командует танкером в одном из подразделений «Лукойла». Писать начал ещё со студенческой скамьи. Публиковался в журналах «Нева», «Капитан-клуб», в американском журнале «Флорида рус», и во многих других СМИ. Офицерова Ольга – поэт. Окончила МГУ, кандидат биологических наук. Автор двух книг стихов. Живет в г. Королеве. Петрунин Юрий Яковлевич – поэт, руководитель ЛИТО им. Дмитрия Кедрина, член Союза писателей России, лауреат премии имени Дмитрия Кедрина «Зодчий», автор многих поэтических книг и книги «Кедринцы». Пешехонов Владимир Александрович (1949–2012) – поэт, переводчик и прозаик. Родился в 1949 году в Московской области, в посёлке Шереметьевском. Выпускник МГПИ имени В. И. Ленина и Литературного института, член Союза писателей России. Автор более 30 книг. Многие годы был членом ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Рокотов Валерий окончил факультет журналистики МГУ. Работал в «Известиях». Ушёл из профессии после событий 1993 года. Создавал документальные фильмы как сценарист и режиссёр. Сейчас работает с телеканалом «Россия», публикуется в «Литературной газете».

председатель Всероссийского Есенинского комитета, председатель Бюро поэтов Москвы, проректор Литературного института. Сошин Виктор Михайлович – публицист, автор книги «Река жизни», а также многих очерков и статей, опубликованных в коллективных сборниках, журналах и газетах. Лауреат литературных премий имени Дмитрия Кедрина «Зодчий» и имени Вячеслава Богданова «Светунец». Член Союза писателей России. Стернин Наг – член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Инженер, кандидат наук, пишет прозу и стихи. Живет в г. Мытищи. Суздалев Геннадий Матвеевич – поэт, многие годы возглавлял писательскую организацию Челябинской области. Член Союза писателей России, автор многих книг и стихов и поэм, лауреат литературных премий. Живет в г. Суздаль. Суховский Валентин – поэт, лауреат многих литературных премий, член Союза писателей России. Издал 15 книг стихов и прозы, написал 50 песен. Сытин Александр Иванович – выпускник Казанского университета, член Союза писателей России. Автор многих поэтических и прозаических книг. Лауреат литературных премий им. Дмитрия Кедрина «Зодчий» и им. С.Н. Дурылина. В состав ЛИТО им. Дмитрия Кедрина входит с начала 1970-х годов. Тер-Маркарьян Аршак – поэт, автор двадцати книг поэзии и прозы, член Союза писателей России. Семнадцать лет заведовал отделом поэзии газеты «Литературная Россия». Участник многих литературных праздников, активный общественный деятель. Фридман Михаил – поэт. Родился в 1979 году. Окончил Московский педагогический институт. Автор многих стихов и поэм, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Живет в г. Мытищи. Фролова Юлия родилась в 1979 году. Живет на Тамбовщине, работает учителем. Лауреат журнала «Наследник» и конкурса «Прекрасные порывы». Член Союза журналистов России.

Сорокин Валентин Васильевич – поэт, автор более шестидесяти книг стихов, прозы и публицистики. Лауреат Государственной премии России,

Шпак Виктория – поэт, прозаик. Кандидат педагогических наук, член Союза писателей Украины, член ЛИТО им. Дмитрия Кедрина. Автор нескольких книг стихов и прозы на украинском и русском языках. Переехала из Киева в Мытищи.

356

11 / 2012

Мытищинский альманах

357

Поэзия

СОДЕРЖАНИЕ

Иван Голубничий. В багровом мареве заката . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150

Виктор Азаров. Слово и жизнь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3

Проза

Проза Валерий Рокотов. Сокровище. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 157

Иван Евсеенко. Нетленный солдат. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4

Фотолетопись

Поэзия

День знаний в Мытищинском муниципальном районе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IV

Год культуры в Мытищинском муниципальном районе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . I

Владимир Климович. Свинцовая память войны . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39 Михаил Фридман. Красноречие заката . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42 Виктор Жеребин. Воды прозрачность, выпив облака... . . . . . . . . . . . . . . . . 45

Праздник Мытищинского муниципального района и городских поселений Мытищи, Пироговский и сельского поселения Федоскинское. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VII

Проза

Наш мемориал

Василий Киляков. Неугомонный. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Наг Стернин. Посрамление диавола. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Александр Сытин. Я – живой. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Юлия Лавряшина. Маленький мир. Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Пролог к роману «Гнездо аиста». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Игорь Малышев. Необычайная история о Марии Руденсии, падре Эрнандо, ангелах и сотворении мира. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

47 68 78 81 87 92

Поэзия Юлия Фролова. Ветер пел над рекой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Виктория Шпак. Предосенние блики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Антонина Майорова. Сольется поле с небесами . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Ольга Офицерова. Вечернее озеро . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Красавцев. У дороги чибис . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

119 120 121 124 126

Проза Александр Летин. Авария. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 128 Сергей Маслобоев Кто в море не ходил, тот Богу не молился! Рассказ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 134 Валерия Кирсанова. Саночки. Рассказ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 358

Мытищинский альманах

К 105-летию со дня рождения поэта Дмитрия Кедрина Дмитрий Кедрин. Из стихов 1942 года. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 176 Светлана Кедрина. Без папы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180 Николай Глазков. Стихи для завтра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 191 К 75-летию со дня рождения поэта Вячеслава Богданова Валентин Сорокин. Слово о друге . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вячеслав Богданов. Она всегда неповторима – Русь! Стихотворения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Виктор Сошин. Брат. Поэт. Друг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Геннадий Суздалев. По праву сердца…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

195 197 213 220

Юрий Петрунин Восхождение Николая Рубцова. Будущий классик глазами однокурсника . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 223 Владимир Пешехонов Соловьиные дроби заката. Стихотворения. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 227

Беседы Валентин Суховский Цветы зла на ниве духовности. Интервью с П.Л. Проскуриным. . . . . . . . . . . 231 И в божьем храме бас звучит. Интервью с А.Ф. Ведерниковым . . . . . . . . . . . 236 11 / 2012

359

Культура Валентин Сорокин Моя встреча с Есениным. О новом издании стихов поэта. . . . . . . . . . . . . . . . 244

Дневник современника Аршак Тер-Маркарьян. Этюды о писателях . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 250 Михаил Зуев. Минимаксимы. Зуйхицу наших дней. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 277

Проза Дарья гущина. Про историю и логику случайности. Повесть . . . . . . . . . 291

Библиотека Книги, изданные членами Мытищинского литературного объединения им. Дмитрия Кедрина в 2011 году . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 352 О наших авторах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 354

360

Мытищинский альманах

Год культуры

в Мытищинском муниципальном районе

Открытие Дней культуры в Мытищинском муниципальном районе. Слева направо: первый заместитель председателя Московской областной Думы С.В. Юдаков, Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров и министр культуры Московской области А.Н. Губанков.

Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров (справа) и начальник управления культуры, заслуженный артист России И.А. Шаповалов на открытии Дней культуры i

Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров осматривает выставку творческой молодежи

Лауреат многих международных и российских премий – театр «Огниво». Руководитель и главный режиссер, народный артист России С.Ф. Железкин (в центре).

В гостях у мытищинских ребят известный немецкий писатель Пауль Маар

Год культуры расширяет границы. Мытищинские артисты встречают гостей Подмосковья. ii

iii

День знаний

в Мытищинском муниципальном районе

Заслуженные ветераны среди молодых учителей. Директор школы №5 им. Героя Советского Союза Н.А. Селезнева А.А. Кабанов и директор школы №19 Т.В. Литвиничева. На открытии школы №31 в г. Мытищи. Слева направо: Губернатор Московской области С.К. Шойгу, Министр образования области Л.Н. Антонова, Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров и директор школы М.Н. Качалова.

Какие же мы большие!.. Ключ – детям. Открытие садика «Лукоморье».

С Днем учителя! Поздравления. Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров (в центре), 1-й зам. главы Администрации Мытищинского района Н.М. Наумович (крайняя слева). iv

Праздник

Мытищинского муниципального района и городских поселений Мытищи, Пироговский и сельского поселения Федоскинское

Открытие школы №31 в Мытищах, одной из лучших школ в России

Новые почетные граждане Мытищинского муниципального района: Д.И. Клейменов и Р.А. Волкова (в центре). Глава района В.С. Азаров (справа), председатель Совета депутатов района С.А. Скрябин (слева).

Возложение цветов к памятнику Воинам-Освободителям. На первом плане – Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров, Председатель районного общества ветеранов Б.А. Феофанов и Глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков. vi

vii

День Мытищинского муниципального района и города Мытищи. Показательные выступления Кремлевского полка.

Кремлевский полк салютует мытищинцам

Народный хор ветеранов Мытищинского Дворца культуры «Яуза». Художественный руководитель и дирижер Л.М. Бабаянц, заслуженный работник культуры Московской области.

Все флаги в гости будут к нам! viii

Кадриль моя сердечная, старинная, но вечная... ix

городское поселение Мытищи «Единая команда – Единая Россия». Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров, Глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков (слева).

Вручение наград. Глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков и зам. Главы Администрации поселения Е.В. Сойников.

Сдан очередной ФАП (фельдшерско-акушерский пункт) в п. Поведники. Справа налево: Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров, зам. главного врача Пироговской больницы М.Б. Гелюс и Глава Управы Б.Л. Леонов. x

Воздушный полет. На итоговом собрании спортсменов города Мытищи. Глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков, зам. Главы Администрации поселения Е.В. Сойников (слева). xi

городское поселение пироговский

Среди настоящих и будущих чемпионов. Глава городского поселения Мытищи А.М. Казаков (в центре), слева от него – зам. Главы Администрации поселения Е.В. Сойников.

Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров на Дне городского поселения Пироговский. Глава поселения Ю.Н. Уланов (слева).

Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров на открытии памятника связистам в городе Мытищи

Фонтаны на Яузе (в народе их называют «Казаковские фонтаны») xii

Сдан очередной объект. Слева направо: В.С. Азаров и Ю.Н. Уланов. xiii

Весь район – поющий!

сельское поселение федоскинское

Глава сельского поселения Федоскинское Е.А. Балакирев вручает награды

Цветы украшают нашу жизнь xiv

Открытие ФАПа (фельдшерско-акушерского пункта) в д. Новосельцево. Слева направо: Глава района В.С. Азаров, Глава сельского поселения Федоскинское Е.А. Балакирев и заведующая ФАПом Т.А. Новикова. xv

Почтить память погибших. Глава Мытищинского муниципального района В.С. Азаров (слева), справа Глава сельского поселения Федоскинское Е.А. Балакирев (справа)

xvi