Knigf parol` mozhai`ka maket by TermIt

ФЕДОР КОЛПАКОВ

Пароль – «Можайка»

г. Воркута 2016

УДК 821.161.1-94 ББК 84 (2 Рос=Рус) 6-44 К Книга издана при финансовой помощи офицеров Воркутинского командно-измерительного комплекса ВКС РФ: М.С. Беляева, А.В. Горбунова, Е.С. Зыкова, А.П. Кожало, А.В. Колещук, Д.В. Кузьменко, А.В. Кулакова, С.М. Матвеева, А.В. Пугачева, В.М. Сандрацкого, В.Б. Симонова, Д.В. Солодовник, Г.А. Тиунова. Автор выражает большую признательность Владимиру Степановичу Хомичу за помощь в подборе материалов для произведения, высказанные замечания и предложения. Колпаков Ф.Н. Пароль – «Можайка». – Воркута.: 2016. Повесть написана в мемуарном жанре и в настоящее время является редким художественным произведением, посвященным деятельности знаменитой Военной космической академии имени А.Ф. Можайского. В произведении вспоминаются командование академии и факультетов, самые яркие и памятные педагоги. Ярким и образным языком рассказано о курсантской жизни в 1990-е годы, легендах, традициях и неписаных законах академии. Повесть предназначена для широкого круга читателей и служит сохранению памяти о ярком и самобытном периоде в судьбе каждого кадрового офицера. УДК 821.161.1-94 ISBN © Колпаков Ф.Н., 2016

Прекрасно когда у человека есть семья. Забота, внимание и сердечная теплота – все это на долгие годы, вернее, раз и навсегда становится символами настоящей крепкой семьи. Есть такие счастливцы, которым судьба дарит возможность, ощутить на себе радость такого общения не один раз. Мне в жизни повезло, довелось прикоснуться

особенной

теплоте

армейской,

курсантской

семьи.

Оборачиваясь назад, вспоминая все пережитое в течение таких коротких и таких памятных пяти лет обучения в военной академии, радуюсь каждому дню. Ни трудности, ни прошедшее время не могут лишить меня ощущения важности этого яркого, запоминающегося и бесконечно дорогого этапа жизни. С годами память и сердце обостряют все самые яркие и самые важные события этого пятилетия. Какое-то непреодолимое желания тянет к компьютеру, заставляя включать его и с чувством тонкого волнения, нажимая на клавиши, выводить первые и самые сложные слова: «Как все начиналось».

КАК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ Окончание школы. Приезд в Ленинград. Абитуриенты. Первые знакомства. С.И. Жиляков. М.А. Погорелов. Экзамены. «Трешка». Мандатная комиссия. В дождливо-снежный декабрьский день 1990 года, наша соседка Татьяна Викторовна Гоголева принесла нам домой программку и правила приёма в доселе неизвестный и неслыханный мною Военный инженерный космический краснознаменный институт имени А.Ф. Можайского. Если бы кто-то в далёком 1990 году, мне, парнишке из степного села сказал, что я буду учиться в уникальном ВУЗе страны, со временем стану управлять космическими аппаратами, я бы просто не поверил. Но все это уже начинало быть: и небольшая программка, и институт, и космические аппараты и два с лишним десятилетия военной службы. За несколько недель до того памятного, но пока лишь заочного знакомства

«Можайкой»

отвез

документы

записался

на

подготовительные курсы в Ставропольский педагогический институт. Но несколько дней спустя непростой разговор с классным руководителем, заставил еще и еще раз серьезно задуматься о своем выборе. В беседе со мной, проявляя просто родительское участие, Людмила Николаевна Степанова сказала. – Федя, ты решил поступать в пединститут? – Да, уже съездил, записался на подготовительные курсы, – отвечаю я. – Посмотри, Федор, много мужчин сегодня работает в нашей школе? Нет. Был один, да и того ненадолго хватило… Мужчины сегодня здесь не выдерживают,

–

выдает

Людмила

Николаевна

свои

чувства,

свое

переживание о моей судьбе. – Подумай, – произносит она напоследок, – придти в школу всегда успеешь. Спустя несколько дней мой выбор состоялся. 4

Однако военная судьба для некоторых из ребят моего класса могла открыться еще после 8-го класса. Мы с одноклассниками решили узнать о поступлении в суворовское военное училище. Пришли в военкомат. Нас встретил военный чин, который услышав вопрос, сразу же замахал руками. – Да вы что! Туда только отличников берут, и чтобы по физо были высокие результаты и здоровье. Нет-нет! – эмоционально внушал нам капитан, – идите домой, учитесь, – напутствовал он нас напоследок. Опечаленные мы уходили из военкомата, вдруг забыв, что среди нас все имели высокие оценки по большинству предметов и отличные результаты по физкультуре. Сейчас я знаю, что в те годы такой опыт был у многих моих современников. У кого-то удачный, у кого-то, как у нас, не очень. И вот на пороге нашего дома появилась Татьяна Викторовна. Она рассказала, что один из ее одноклассников – Станислав Иванович Жиляков, уже несколько лет служит в этом Ленинградском институте. Жиляков, по традиции, которая многих подтолкнула к выбору армейской судьбы, обратился к ней с просьбой узнать о желании учиться в «космическом институте» кого-нибудь из знакомых молодых людей. Исполняя просьбу своего одноклассника, который прошел многие гарнизоны страны, Гоголева и зашла к нам в тот памятный декабрьский вечер. Пусть ни кого не смутит, моя, если так можно сказать, абитуриентская лабильность. У каждого выбора есть причина, и я уже тогда уверенно отвечал в своих поступках на важные вопросы: «зачем» и «почему». Меня всегда привлекала история, а педагогика тогда казалось прямым путем в эту любимую область знаний. Спустя время я понимаю, что это был бы не самый короткий путь к любимой из наук. Таким же осознанным стал выбор этого военного ВУЗа. У меня были высокие результаты в школе по всем

без

исключения

предметам.

Занятие

спортивных

секциях

формировало командный дух, воспитывало волю. Со своими товарищами я 5

выступал на первенстве края по баскетболу, легкой атлетике. В свое время наш класс стал победителем районного этапа военно-спортивной игры «Зарница». Всем классом мы ездили в Пятигорск на краевое первенство, где уверенно заняли место в середине списка из трех десятков команд. Наши школьные преподаватели по физкультуре и начальной военной подготовке – Ю.Н. Скляров и И.Г. Кимсас, сами были офицерами запаса и исподволь, мягко, но настойчиво подталкивали нас к этому важному выбору. И еще. Сейчас я частенько смотрю на одну из ранних своих фотографии. На ней я в возрасте 2-3 лет стою в пилотке с погонами, которые мне подарил один из двоюродных братьев, который учился в Пермском авиационном училище. Где-то в глубине души я понимаю, что такие подарки, подобные игрушки и игры, формируют характер человека, влияют на выбор его жизненного пути. Во всяком случае, со мной произошло именно так. И когда, закончив военную службу в тридцать восемь лет, я имел общую выслугу в 35-ть, то для меня все было понятно. Глядя на ту памятную фотографию, я прикидывал в уме: «Да, все правильно. Служить начал, где-то в трехлетнем возрасте. Все верно». Кроме того родители никогда не довлели над нами, в выборе жизненного пути. Каждый из троих детей в их семье сделал его сам, прислушиваясь к родительским наставлениям и советам. Низкий им поклон за эту любовь, терпение и мудрость. Посовещавшись с папой и мамой, я решаю рискнуть и подать документы, в еще несколько часов назад неведомый и почти фантастический военный ВУЗ – Военный инженерно-космический институт имения Александра Федоровича Можайского. В то время в конце 1980 – начале 1990х годов подать документы выпускник школы мог только лишь в один институт, именно поэтому слово «рискнуть» прозвучало неслучайно. Безусловно, большую роль в этом решении имела, некоторая уверенность на помощь, человека, который вызвал к жизни этот выбор. Подполковник Жиляков, был в то время преподавателем одной из кафедр 6

гуманитарных дисциплин, только что оставив должность, по-моему, секретаря партийной организации одного из факультетов. И тогда и сейчас я, вообще,

не

вижу

ни

чего

плохого

этой

своеобразной

форме

преемственности. Выросший в нашем селе, знавший его традиции, качества населявших его людей, Станислав Иванович делегировал право выбора и подбора кандидатов на поступление в ВУЗ ответственной и исключительно порядочной Татьяне Викторовне. Из множества молодых людей

–

выпускников той поры Гоголева выбрала меня, и я искренне надеюсь, что ни разу за все прошедшие годы она не пожалела о своем выборе. В положенное время я прибыл в районный военный комиссариат и под руководством одного из офицеров комиссариата оформил все необходимые документы для поступления. Этот офицер выдал мне большую, размером с газету форму для прохождения медицинского обследования. Изготовленный на грубой коричневого цвета бумаге документ, как объяснил офицер, должен был быть заполнен одним из первых. С надеждой и уверенностью через деньдва направился я в центральную районную больницу. В конце своей жизни великий Гёте написал замечание – можно даже сказать, пророчество – о том, что грядущая литература будет исповедальной. Видимо время признаваться пришло. Я успешно, в течение 2-3 дней прошел всех врачей, которые были указаны в документе. Предстояла поездка в краевой центр, в Ставрополь, чтобы уже краевые медики подтвердили эти результаты. В детстве я ни чем особенно не болел, не имел переломов и других трав, и на основе этого заключения решил, что ехать в город – не имеет смысла. В один из вечеров, сидя дома в своей комнате, я, где надо расставил результаты обследований, лихо вывел закорючки подписей врачей и на следующий

день

порадовал

капитана

военном

комиссариате

оперативностью своего обследования. Он выдал жизнеутверждающий вердикт:

– Молодчина! – и через несколько дней отправил пакет моих документов по назначению. «Смелость города берет», – думалось мне. Ведь скрыл же Аркадий Гайдар, а за ним уже тысячи совсем еще юных солдат Великой Отечественной свой истинный возраст. «А я-то что? Сам написал, что слышу шепот на расстоянии 6 метров, думалось мне, – так я его реально слышу». Потекли напряженные будни подготовки к выпускным экзаменам и ожидания ответа из института. 1 июня 1991 года выпускники всех школ еще единой, великой страны писали сочинение. Я выбрал тему по творчеству советских писателей, посвященному событиям Великой Отечественной войны. Совсем недавно были опубликованы несколько произведений, которые долгие годы были под негласным или даже официальным запретом в нашей стране. Одними из основных в моем сочинении были образы, созданные К. Воробьевым в повести «Убиты под Москвой». Я считал, что эта тема, скорее всего, должна пригодиться при поступлении в институт, и не ошибся. За выпускную работу по русскому языку и литературе я получил 4/4. Все другие предметы, вынесенные на выпускные экзамены, мне удалось сдать на одни пятерки. Мои усилия в школе увенчались вручением отличного, в общем, аттестата и серебряной медали. В то время наличие у абитуриента золотой или серебряной медали были неплохим залогом на успешное поступление в институт. Счастливым обладателям таких наград надо было лишь сдать на «отлично» первый из установленных в ВУЗе экзаменов, в большинстве своем это было как раз сочинение. После вручения аттестата оставалось только ждать вызова из института, а его все не было и не было. Прошло 25 июня – нет. Наступило 28 июня, тот же результат. Все мои близкие волновались вместе со мной, поддерживая меня добрым словом надежды. 8

– Ну, что Федя, пришел? – спрашивает Марина, одна из двоюродных сестер, встретив меня у стадиона села, когда я немного расстроенный возвращаюсь в очередной раз из военкомата. – Нет, Марина, пока еще нет. – Ничего, все будет нормально, держись, – укрепляет она меня. Долгожданный вызов пришел 29 или 30 июня. Меня вызвали в военкомат, и офицер, который занимался со мной все это время, выписал мне проездные документы, выдал еще какие-то бумаги, пожал руку. Напутствуя напоследок, он говорит: – Вдруг, если не поступишь… Я мотаю головой. – Я говорю вдруг, – подчеркивает он, – не торопись домой, там часто бывают такие, знаешь, покупатели, которые могут предложить поступить в другое училище, попроще… Проездными документами от государства я не воспользовался. Они были на поезд, на одного, а надо было уже торопиться и со мной решила поехать мама. В Ставрополе были куплены билеты на самолет «Минводы – Ленинград». Первого июля я и мама выехали в город на Неве. Кто-то может сказать: «Вот это да! Поехал поступать с мамочкой!». Что было, то было. Я первым улетал из родительского гнезда – родители волновались, мне кажется, больше моего. Я, пожалуй, просто не возражал. Все время учебы я как-то стеснялся этого факта. Но когда на пятом курсе узнал, что один из лейтенантов-выпускников, учившийся на курс старше нас уехал к новому месту службы, по-моему, в Енисейск с бабушкой, перестал стесняться за ту поездку с мамой. Хотя и бабушкин визит можно объяснить – приехала старушка посмотреть, где там будет служить внучек, как кормят, где будет спасть, опасна ли дорога от общежития к части. Кстати в Енисейске она действительно опасна, есть там один такой пешеходный переход. В общем, бывают и такие примеры.

В Пулково мы были ранним утром 2 июля. После тепла раскаленного Ставрополья, Питер встречал бодростью утренней прохлады. Заспанные лица ночных пассажиров, спешащие по своим делам люди. Запомнился молоденький лейтенант в морской форме с кортиком на поясе. «Какая красота, вот везунчик. Неужели и мне когда-нибудь доведется вот так же стоять в форме «с иголочки» с новыми лейтенантскими погонами», – думалось мне. Проехав немного на автобусе по утреннему пустынному городу, мы погрузились в вечно спешащее метро. Добрались до Токсово. Как-то молчаливо и собрано ехали последние километры перед безальтернативным расставание. Перед зданием КПП учебного центра академии, через которое за эти годы прошли тысячи и тысячи абитуриентов попрощались. Мама говорила, наверное, какие-то слова, без робости, но с волнением я открыл тяжелые двери совершенно новой жизни. Мне больше запомнилась ее записка, которую она написала на авиационном билете. На светло-синем поле этой бумажки, были памятные слова – держаться и не унывать, пожелания удачи при сдаче экзаменов. Я долго хранил этот билет с нежным материнским автографом, пока не потерял его в каком-то из многочисленных переездов. Немного позже, уже учась, стало ясно, что наши документы перед поступлением проходили своеобразный конкурсный отбор. Престижный институт не мог себе позволить принимать абитуриентом всех тех, кто отправлял документы в приемную комиссию. Поэтому-то так долго пришлось ждать вызова, поэтому, на вступительные экзамены были допущены не все желающие, а немного больше того количества, что надо было принять на курс. В приемной комиссии я оставил все требуемые документы, попросился для поступления на 6-й факультет. Почему? Все очень просто. Потому, что это был самый лучший, самый сильный, самый важный в институте

факультет. Я уверен, что так может сказать о своем факультет каждый из «можайцев». Согласен, но вы просто не учились на шестом. Изучив

дома

программу

поступления,

почитав

обо

всех

специальностях, по которым идет подготовка в институте, мой папа всю жизнь проработавший строителем многозначительно подытожил: «Федя, поступай на кого хочешь, только в строители не ходи, у нас всегда – бардак». Да простят меня выпускники славного 4-го факультета, отец имел в виду, наверное, гражданских строителей. На одном из этажей казармы, нас встретили курсанты третьего курса, которым

предстояло

течение

нескольких

недель

быть

нашими

наставниками в овладении воинскими азами. По старой армейской традиции первым делом были «уничтожены» запасы домашней снеди, что привезли с собой все без исключения молодые люди. На плацу перед казармой стоят ряды парней. Перед нами на асфальт выложено все то, что осталось съестного с дороги. Что-то, скоропортящееся идет

утиль

прямо

тут,

что-то

–

консервы,

сушки-печенье,

старшекурсниками милостиво оставлены до обеда. Многие имена наших наставников стерлись в памяти, но некоторые еще помню до сих пор. Своим позитивным настроем и заразительной спортивностью поражал всех курсант Бугера. Атлет, лыжник и стайер, он который каждое утро со своими товарищами выводил нас на утреннюю физическую зарядку, пугая 10-километровым забегом, который «у вас еще впереди», говаривал он. Своей мягкостью, как-то диссонировал со всем коллективом наставников, старшекурсник с редкой фамилией Чекушкин, которого очень быстро за глаза мы стали звать – «Чек». Старшекурсники много возились с нами. Их было человек 6-7, а нас – 200-205 абитуриентов. Очень подробно и максимально доступно были изложены правила поведения в казарме, меры безопасности, правила гигиены и прочие важные для молодых солдат вопросы. В памяти осталась особенно подробная инструкция о правилах пользования сантехникой в армейском 11

туалете. До сих пор стоит в глазах фрагмент этого урока, в ходе которого кто-то из старшекурсников довел каким образом необходимо поступать, пардон, с туалетной бумагой после ее использования, пошагово, наглядно, доступно. Старшекурсники блистали методическим мастерством. Старшим среди них был суровый и решительный старший сержант Полуэктов. Он мог, мне кажется, часами, строить нас на плацу, командуя и ровняя. Первый раз мне довелось пересечься с ним в ближайшую из суббот, при подготовке к неведомому празднику с загадочным названием – ПХД. Курс построен в двух шереножном строю. Полуектов с суровым видом проходит мимо строя. Он присматривается к нам. Указывая рукой на кого-то из абитуриентов он говорит короткое: «Вы», и человек выходит из строя. Из нас собрана команда в составе восьми-десяти человек для уборки в туалете. Послушно шагаем в казарму. Парень, идущий рядом со мной, тихо спрашивает: – Тебя за что сюда? – Да не за что. Просто Полуэктов попросил… – Приказал, – поправляет меня более искушенный в военной премудрости товарищ. Запоминаю, мотаю на ус его слова. Все два или три года пока мы учились одновременно в институте, я внутренне собирался, встречая этого сержанта в коридорах «Можайки». Врать не буду, но первое время точно выполнял при встречах с ним воинское приветствие, хотя между курсантами это было как-то не принято. Через полтора десятка лет я встретил того самого Полуэктова, когда проходил службу старшим офицеров отдела воспитательной

работы

Главного

испытательного

центра,

Краснознаменске. У нас проводилась научно-практическая конференция. Ответственным за компьютерное обеспечение работы нашей секции как раз и назначили уже подполковника Полуэктова. Он совсем не страшный, попрежнему подтянутый, но какой-то домашний, забежал в нашу аудиторию на

пятом этаже. Быстро поздоровавшись, видимо, торопясь на какую-то подработку произносит: – Ну, что мужики, все нормально, все работает? – Да, все нормально, Андрей, – отвечает кто-то из старожилов ГИЦ. – Ну, хорошо, я побежал, – поспешно и мирно отвечает бывшая гроза всей «абитуры шестого фака». Меня он, конечно же, не узнал, а останавливать его я как-то не решился. Среди всей массы абитуриентов были две большие группы, которые первое время держались достаточно обособлено и самостоятельно. Это были выпускники суворовских военных училищ и солдаты-срочники, решившие поступать в институт. Первая группа была многочисленной и на нашем курсе составляла около 30 человек. Вторая группа была малочисленней. На наш курс, например, было принято всего девять таких солдат и сержантов. При поступлении в институт выпускники суворовских училищ имели одно серьезное

преимущество.

Им

не

требовалось

ту

пору

сдавать

вступительные экзамены. Достаточно было хорошо сдать нормативы по физо, иметь нормальное здоровье и путь в «Можайку» был для них открыт. И если суворовцы прибыли поступать, серьезно выбрав этот путь, то по некоторым срочникам было видно, что они прибыли скоротать время, оставшееся до «дембеля». Среди солдат, которые ходили в своей форме, сияя разноцветьем погон, запомнился рядовой Елькин, рязанский детина, ростом под два метра. Рябов носил сапоги, невиданного мною ранее 50-го размера, громко бухая в них на зарядке. Он послушно ходил на все подготовительные занятия, но неудачно сдав один из первых экзаменов, через три недели незаметно уехал в свою часть. Скоро уже и они – солдаты становились нашими наставниками в изучении тонкостей повседневной армейской жизни. Снисходительноудивленные они смотрели на нас, когда мы в один из первых парковохозяйственных

дней,

так,

оказалось, 13

объяснялась

эта

загадочная

аббревиатура, с особенным энтузиазмом неофитов моем пол в казарме. Начистив мыла и взбив веточкой пену, с шумом и гамом гоняем клубы пены по бетонному полу казармы. «Это пройдет», – написано на лицах солдат. Они были правы, но как я рад, что все это было и это мыло и эти веточки, и все эти простые армейские будни и праздники. Только первый раз сложно счищать стеклышком старую краску с армейской тумбочки или табурета. Уже раза со второго или третьего ты становишься

профессионалом,

умело

подбирая

работе

особенно

производительные стороны стеклянных осколков. Прямо здесь идет усвоение тончайших элементов воинского этикета. Без лишнего шума, с подсказкой тех же суворовцев разбирается нами – гражданской молодежью вопрос: «что надо сделать и кому надо доложить, когда исполняя приказ старшины, ты вдруг получаешь новый приказ курсового офицера». Через несколько дней состоялось мое знакомство с офицером, которому предстояло стать нашим начальником курса на долгие пять лет. И это первое знакомство могло стать последним или как минимум иметь серьезные последствия для меня будь на месте Михаила Алексеевича Погорелова другой человек. В одном из кабинетов учебного корпуса он разбирает наши документы и лично знакомится с абитуриентами. Я захожу в помещение, представляюсь, не прошли впустую занятия с суворовцами и солдатами: – Товарищ майор, абитуриент Колпаков по вашему приказу прибыл. – Колпаков? Хорошо. Прибыл из Ставропольского края, где там жил? – Так точно! – волнуясь, отвечаю я, – в селе Донском, недалеко от Ставрополя. – Ага, знаю, - продолжает Погорелов изучать мои документы, изредка поглядывая на меня. – А почему не стал поступать в Ставропольское училище связи? – задает он простой вопрос.

Мой ответ мог стоить мне многого, будь передо мной мене порядочный и выдержанный офицер. – Знаете, товарищ майор, у них там такой бардак! – повторяю я слова, бахвальства ради произнесенные как-то старшеклассниками моей школы, которые стали курсантами этого самого училища. «Язык твой – враг твой». На моих глазах лицо Погорелова наливается кровью, багровеют скулы и шея. Ничего не спрашивая более, он отправляет меня в казарму. Откуда мне было знать, что произнося эти обидные слова, я говорил их в лицо выпускнику этого самого училища. Дальше, больше. Спустя некоторое время я узнал, что Михаил Алексеевич, прослужив год после выпуска где-то в ракетной дивизии под Тверью, вернулся в Ставрополь и женился на дочери начальника того самого училища, которое закончил сам и, в котором по моему меткому замечанию, оказывается – такой бардак. Какой позор! И какое счастье, что Михаил Алексеевич, проявил мудрость и простил обидные слова мальчишки. Ни разу за пять лет, проведенных под его началом, он не напомнил мне об этом инциденте. А спустя год мне самому довелось познакомиться с начальником Ставропольского училища связи, выполняя небольшое поручение Погорелова. Помня тот случай, я не смел, поднять глаз на статного генерала, которому передал от его зятя из Петербурга небольшую посылку. Дней десять-двенадцать перед сдачей экзаменов мы как могли, как кто умел, готовились к ним. Самостоятельная подготовка или сампо – еще одно новое слово, вошедшее в лексикон гражданской молодежи, проходило в классах учебного корпуса или в больших ангарах в глубине территории воинской части. Мы настраивали себя на сдачу экзаменов, выспрашивая какие-то особенности у курсантов-наставников. Все абитуриенты факультета жили большим коллективом в одной из казарм. Весь курс был условно поделен на подразделения. Мы понимали, что эти подразделения временны, что после экзаменов и мандатной комиссии нас ждут другие новые коллективы. Каждый выбирал компанию по себе. В то 15

время я общался, занимался, сидел в солдатской столовой за одним столом с Русланом Тухватуллиным, Сергеем Рихтюком, Лешей Рябцевым и Олегом Ивановым. Сейчас вспоминая нашу компанию, понимаю – были мы настоящими «чудиками». Такими и остались. Эти ребята будут моими друзьями все время учебы и долгие годы после нее. Отчего-то

запоминалось

тогда

вспоминается

теперь

самое

необычное. Про одного из солдат с исполинским размером его сапог я уже говорил. Всех поражал наш новый товарищ Игорь Яскин, который приехал в институт их небольшого смоленского города Демидова. На вид Игорю было лет 13-14. Занимаясь какими-нибудь своими делами, ребята то и дело спрашивали Игоря: – Слышь, Игорь, а тебе точно сюда. И уже веселей: – А родители-то знают, чем ты тут занимаешься? Все на курсе сразу запомнили имя самого маленького курсанта – Димы Тимофеева. Но этого мало, он оказывается выпускником Московского суворовского училища, отличным спортсменом, музыкантом. Тимофеев показывал мне фотографию с заметкой из «Пионерской правды», где его в столовой училища запечатлел корреспондент этой популярной в наше время газеты. – Это я тогда еще совсем маленький был, – веселит меня друг, который едва достает мне головой до плеча. Димка, спустя несколько недель станет командиром отделения. Все пять лет он будет сержантом. Мы вместе с ним будем служить в Уссурийске, где он, как настоящий связист будет служить на «Связнике», угощая нас по праздникам неподражаемой настойкой лимонника. Но все это будет позже, когда мы оба уже подросли. В одну из суббот за несколько дней до первого экзамена я познакомился

со

своим

земляком

–

подполковником

Жиляковым.

Моложавый офицер с изящными усиками, он внушал доверие и уверенность. 16

По тому, как он держался с другими офицерами, было понятно, что Жиляков уважаем в коллективе, что к его мнению прислушиваются. Я особо не помню содержание нашего первого разговора. По-моему, Станислав Иванович сказал мне ни чего не бояться, а на экзаменах постараться показать максимальный результат. Первым экзаменом должен был стать русский язык. Нам предстояло написать сочинение. Я разумно побаивался этого предмета, имея в аттестате четверки по русскому языку и литературе. Для меня этот экзамен был принципиален. Сдай я его на «пять», мне бы не пришлось сдавать другие предметы. Сочинение проходило в привычном уже нам ангаре. Всем абитуриентам, нас, по-моему, называли еще кандидатами, были розданы тетрадные листы для большей убедительности, проштампованные какими-то печатями. Преподаватели гуманитарных кафедр – иностранного языка, общественных дисциплин, контролировали весь процесс. Как и в школе, я выбрал тему, освященную подвигу солдат Великой Отечественной войны. Писали долго и волнительно. Напряжение, мне кажется, витало в воздухе просторного ангара. Особо не отвлекая друг друга, мы через пару-тройку часов стали сдавать свои работы, приходя в себя после волнительного испытания. Через пару дней на курсе были вывешены результаты экзамена. Моя оценка, повторяла мой результат в школе, несколько усложняя поступление в институт, уже становившийся желанным. Кто-то из ребят, совсем немногие, незаметно собрали вещи и документы, навсегда уйдя из судьбы тех, кто продолжал идти к своей цели. Для небольшой группы медалистов и краснодипломников, получивших наивысший бал пора испытаний ненадолго закончилась. Однако этот успех принес им новые трудности – чаще других они стали заступать дежурными по курсу. Следующим испытание была математика – самый серьезный предмет, который нам предстояло осилить. Методика экзаменационных испытаний в институте по математике отличалась от того, что мне довелось испытать в 17

школе. Там были пять заданий разной сложности. Здесь их было, по-моему, десять, от относительно простых до предельно сложных. После первой неудачи с «великим и могучим» я опасался еще большего провала. Некоторую уверенность вселил все тот же начальник курса. За день до экзамена, вызвав меня из класса, он заговорщицки произнес: – Колпаков, ты все равно поступишь… Я попрошу тебя помочь одному парню. Он слабее тебя в математике. Помоги ему. На экзамене, который проходил в каком-то не пропорционально длинном классе, я сидел за одной партой с Ваней Димитрюком. Иван был односельчанином Михаила Алексеевича и математика действительно давалась ему тяжело. Над решением типовых задач он долго сопел, кряхтел, склоняя голову все ниже и ниже к парте. Погорелов, проходя между рядами, едва заметно сигнализировал мне, напоминая о просьбе. Наскоро решив свой вариант, я незаметно постарался помочь своему земляку, который тоже был родом из небольшого городка Ставропольского края. По математике я получил обнадеживающую четверку, Димитрюк – тройку, которой ему, к счастью, хватило для поступления. С Ваней все пять лет меня будут связывать теплые отношения и эта крохотная тайна. Ему учеба в институте впоследствии давалась очень непросто. За время учебы курсант Димитрюк стал чемпионом курса, получив от командования бесконечное количество взысканий, из которых только не отсиженных суток ареста, было, по-моему, пятьдесят суток. Незлобный парень – Иван всегда был самоволен и как-то бесшабашно разболтан, однако, никогда не переходя грань. Они с Михаилом Алексеевичем были родом из города Новопавловска, на самом юге Ставропольского края. Так получилось, что мой тесть после нескольких десятилетий жизни в заполярной Воркуте выбрал для жительства именно этот небольшой степной городок. Каждый раз приезжая к нему, я с волнением ходил по узким улочкам городка, думая о том, что вдруг, из-за

какого-нибудь проулка на меня неожиданно выйдет мой «математический» брат или Погорелов. После

сдачи

математики

отток

парней,

получивших

неудовлетворительный результат, заметно вырос. Впереди было еще несколько экзаменов, из которых физика и история, прошли практически безболезненно и без серьезных потерь. Впереди всех нас – гражданских ребят, солдат-срочников и везунчиков суворовцев ждало, без сомнения, сложное

испытание

–

экзамен

по

физической

подготовке.

От

старшекурсников мы уже были наслышаны о суровости преподавателей кафедры физподготовки. Как страшный сон, каждый из абитуриентов представлял разрушающий все надежды счет «пять, пять, пять, шесть», который при сдаче подтягивания мог стать крушением всех надежд и предыдущих интеллектуальных успехов. Легенды и предания института, передаваемые из уст в уста, рассказывали о несчастном кандидате, у которого было засчитано девять из четырнадцати подъемов, при выполнении пресловутого норматива №1. Это страшило многих. Подтягивания и испытания на скорость я особенно не боялся, но вот 3 километра заставляли сильно нервничать. Со школы именно длинные дистанции давались мне сложнее всего. Получив «отлично» на перекладине и на 100 метрах, я ждал лишь «проклятущую трешку». И сколько бы курсант Бугера не рассказывал нам об особенностях лехтусинской трассы, и о том, как их надо преодолевать, легче от этого не становилось. Все кто не раз и не два прошел этим трехкилометровым путем, наверное, на всю жизнь запомнят эту трассу. Самым трудным в ней, по мнению многих, был затяжной подъем, который надо было осилить в первой половине дистанции. Тяжелая сама по себе дистанция – «лехтусинская трешка» с этим подъемом становилась сущим наказанием. Как вспомню, так вздрогну. Не боялись кросса только несколько человек на курсе, которые на первой же тренировке намного опередив основную группу, финишировали, 19

выбежав из десяти и одиннадцати минут, под восхищенные взгляды курсовых офицеров и старшекурсников. Этими атлетами, которым я завидовал все пять лет обучения, были Дима Журкин, Дима Комиссаров, Слава Губарев и еще три-пять настоящих спортсменов. Конечно, что было бояться кросса Димке Журкину, который был призером Московского военного округа по лыжным гонкам, сразу же был принят в сборную команду института по лыжам и легкой атлетике, с которым за руку здоровались преподаватели «грозы» всех курсантских отпусков – кафедры физической подготовки. И вот наступает момент важнейшего испытания. Мы небольшими группами выходим на трассу невдалеке от нижнего лагеря. Звучит обрывающая все раздумья, останавливающая все мысли кроме одной команда: «Марш». Сердце, ноги и руки начинают бешено работать, перемалывая метры дистанции. Разуму, который зачем-то привел меня в такую даль, оторвал от родных, бросил на растерзание старшекурсникам и педагогам, лишил привычного маминого борща, оставив один на один с пресловутой перловкой, остается только одно – методично вычитывать ставшую уже привычной для меня присказку, известную всем солдатам и офицерам нашей армии: «Хорошо живет на свете Вини-Пух». Вот этот проклятый подъем: «Помогай Вини!». Сердце колотится в бешеном ритме. Еще-еще-еще. Перед финишным поворотом разум уже кричит: «Куда я приехал?! Чтоб ты сдох Вини-Пух! И Пятачок, и эта «трешка»! Все кто знает эту трассу, я уверен, до конца жизни не забудут финишную четырехсотметровку. Человек, который внес ее в этот маршрут, заслужил самую добрую память в сердцах десятков тысяч курсантов «Можайки», прошедших этим путем.

На этих последних сотнях метров нас уже не могло остановить ничто. Доставая ногами до затылка, с выпученными от напряжения глазами, мы финишируем под мерные фразы судей: – Двадцать один, двадцать пять, двадцать восемь. Это они став вдвоем, фиксируют наши номера, параллельно записывая время каждого из абитуриентов. Мне в жизни довелось сдавать три километра не один десяток раз. Эти испытания происходили в условиях комфортных и не очень, я бегал три километра по пересеченной местности и на стадионе, но, ни когда жизни я не преодолел эту дистанцию лучше, чем в тот июльский день 1991 года. Навсегда памятное время 12.25, здесь я прошу не смеяться ни Журкина, ни Комиссарова, станет моим наивысшим достижением на этой дистанции. Важнейшее испытание спортом было с честью пройдено, чего, к сожалению, не всегда доведется произносить при последующих встречах с этой дисциплиной. Незадолго до сдачи физподготовки всех нас еще раз проверили медики института. В успехе этого испытания я был уверен – в надежности моих предыдущих обследований мне сомневаться не приходилось. Сегодня эта медицинская форма с моими самовольными каракулями хранится вместе с медицинской книжкой, которую мне завели в институте и с которой я прошел все два десятилетия военной службы. Те записи, что мне довелось сделать своей рукой сегодня для меня уже стали напоминанием о годах молодости, юношеского максимализма, бесшабашной уверенности в себе и вере в удачу. Впереди нас, прошедших все испытания ждал последний этап – мандатная комиссия. Большая ее часть проходила без нашего участия. Важнейшим для нас была разбивка на учебные группы, в составе которых нам предстояло учиться все пять лет. В большинстве своем абитуриенты соглашались с решением своей судьбы и выбором своих командиров, принимая включение каждого из нас в ту или иную группу. Я помню лишь 21

один случая, когда Юра Марков воспротивился включению его в группу математиков, решительно, требуя записать его в связисты. Майор Погорелов, сам выпускник училища связи, выслушав аргументы юноши, сказал: – Марков останься, посмотрим, что ты знаешь о радио. Видимо, Михаил Алексеевич остался удовлетворен его знаниями, потому что через несколько дней Марков переехал в расположение второй группы, навсегда выбрав непростую судьбу армейского связиста. В последних числах июля нам довели списки тех счастливчиков, кто, пройдя все испытания, удостоился честь быть принятым в число курсантов Военного инженерно-космического института имени А.Ф. Можайского. Первого августа 1991 года пошел и мой отсчет службы в армии нашей страны. КУРС ПЕРВЫЙ Первая форма. Суворовцы. Курсанты 616-й группы. Курсовые офицеры. ГКЧП. Командование института. Казарма на Пионерской. Знакомство с 6-м факультетом. В.С. Гончаревский. Военная присяга. Первые шаги: прогулки, поверки, наряды. С.С. Шмыголь. А.Н. Быкова. Приезд «рижан». Первый отпуск. П.П. Рымкевич и П.М. Громошинский. Увольнение в город. Сразу же в начале августа всех нас переодели, по-моему, обрив головы. Глянул в свой армейский альбом – ни как нет – не обрили. Нам выдали полевую форму, современную по тем временам – «афганку». Поражало количество карманов на этом мундире, их было тринадцать. К моему большому огорчению не выдали погон – красы и гордости каждого курсанта. Я очень на это рассчитывал, потому что старшекурсники ходили с погонами, пришитыми на такие же полевые куртки. Закончив академию, с удивлением узнал, что в конце 90-х годов какой-то набор «Можайки» в качестве полевой формы вместо уже «афганки» или «флоры» получил после мандатной

комиссии гимнастерки со стоячим воротником и бриджи – форму наших отцов и дедов. В новенькой афганке я и запечатлен на своей первой армейской фотографии. В ней я стою на фоне лехтусинского озера, держа в руках аккуратную кепку. Как давно уже это было! После того как мы были приняты в штат института и обмундированы, стремительно

понеслись

занятия

«курса

молодого

бойца»,

которые

проходили в составе учебной группы и всего курса. За нами было закреплено личное оружие – автоматы Калашникова. Я до сих пор помню странный, как мне казалось, номер своего первого оружия. Автомат номер 272700 без буквенной серии был, по-моему, таким единственным в группе. Мы уже по-настоящему заступали в наряд, выполняя обязанности дневального. На занятиях и в часы отдыхе, постепенно, проходило знакомство с ребятами, которые стали моими друзьями и близкими мне людьми на долгие годы, а некоторые уже и на всю жизнь. Весь наш курс был разделен на шесть групп. Учебных кафедр на шестом факультете было в то время пять, но какой-то причине, одна из кафедр, должна была через пять лет выпустить не одну, а две группы. Каждая из учебных групп получила свой номер, который вместе со словом «Можайка», до конца жизни станет нашим шифром, нашим позывным, нашим паролем. Разумная система, много лет назад установленная в институте, а затем и в академии позволяла безошибочно определять на каком факультете, по какой кафедре и когда учился тот или иной «можаец». В каждом коллективе были назначены командиры групп и отделений. Впоследствии им предстояло стать сержантами, а кому-то, даже старшинами, к легкой зависти некоторых курсантов. Если, кто-то скажет мне, что тогда на первом курсе или еще раньше, на КМБ, он не хотел стать командиром группы или комодом – командиром отделения, я ни за что не поверю. А зачем мы тогда сюда пришли, если не за тем, чтобы стать командирами. Я, 23

вообще, до сих пор, подозрительно смотрю на любого солдата, который не мечтает стать генералом. Командиром нашей 616-й группы на все пять лет обучения стал Алексей Савраскин, выпускник Калининского СВУ. Когда в учебном отделе института составляли именные списки учебных групп, то в список нашей группы по какой-то нелепой случайности в фамилию Алексея закралась досадная опечатка, которую отчего-то уже нельзя было исправить. Все пять лет, каждый преподаватель, знакомясь с группой, на фамилии Сараскин слышал смешок и видел зубоскальство многих курсантов нашего дружного коллектива. Суворовское училище или как его называли все суворовцы – «кадетки», Леша закончил, по-моему, старшим вице-сержантом. Были у суворовцев в ту пору такие странные звания. Все они с гордостью носили знак об окончании своих училищ, на винт которого изнутри мундира прикрепляли алый погон с названием своего училища. Больше всего на нашем курсе было выпускников Ленинградского, Тверского и Московского суворовских училищ, большая группа была из «кадетки» в Минске. Совсем немного, один-два человека, было суворовцев из Казани и Свердловска. Среди всех абитуриентов в Лехтуси я видел только одного выпускника Ленинградского нахимовского училища, высокого стройного парня. Суворовцы посматривали на нас – гражданскую молодежь – свысока. Где-то это было вполне справедливо, но чаще их отношение к нам было простым зазнайством. Первый семестр они еще как-то выделялись своей выправкой и знанием особенностей армейской жизни. Однако к концу первого курса мы совершенно выровнялись с ними в этом жизненном опыте. Среди курсантов встречались и выпускники специальных школ, о существовании которых я не подозревал до поступления в институт. Выпускником такой школы из города Кривого Рога был мой одногруппник, будущий командир и большой друг – Андрей Зинченко. Андрей был назначен командиром первого отделения. В состав этого отделения вошли: 24

Сергей Воробьев, Константин Куршаков, Евгений Тунаев, Олег Иванов, Игорь Ляшенко, Олег Борзенков, Алексей Абраменков, Юрий Ризун, Алексей Рябцев и я. Интересным, на мой взгляд, был социальный состав, происхождение курсантов нашего курса. Из 180 человек примерно треть были из рабочих и около двадцати процентов из служащих. Значительная часть, пожалуй, половина курсантов были детьми военнослужащих различного ранга. Как сейчас помню, что среди курсантов был только один представитель крестьянского сословия – курсант Ярмолович, родом из Белоруссии. Он недолго служил с нами. Как-то раз в наряде по столовой, еще там, в Лехтуси, Ярмолович, помогая хлеборезу, сунул руку в хлеборезную машину и остался без крайней фаланги пальца на одной из рук. Но даже не это стало причиной того, что его потихоньку отчислили из института в начале 1992 года. Поучительно было смотреть на реакцию начальника курса, когда он доводил информацию об этом происшествии и травме. Спокойно, демонстрируя выдержку, майор Погорелов довел сообщение перед строем курса. Пожалуй, стоит сказать, что за пять лет учебы я не помню, чтобы Михаила Алексеевича повысил голос на подчиненных, был подавленным или, тем более, растерянным. Нам было с кого брать пример. Подстать начальнику курса были и курсовые офицеры. Особенно хорошо запомнился капитан Сергей Алексеевич Трофимов, стройный офицер, высокого роста. По окончании «Можайки» он служил на космодроме «Байконур», а потом перевелся в институт. Как все рослые люди Сергей Алексеевич был слегка медлителен в манерах, но был эмоционально подвижен и щедр на шутку. Он открыто и уверенно общался с курсантами, как-то сразу завоевав наш авторитет и уважение. Он отвечал за две группы – нашу и 615-ю. Сергей Алексеевич прошел с нами дольше всех, оставаясь курсовым офицером, до конца третьего курса, сохранив о себе добрую память справедливого человека и отличного офицера.

Курсовым офицером двух первых групп был капитан Рязанов. Строгий и немногословный офицер, он пробыл с нами один год и в 1992 году принял курс, который набирался после нас. Третьим курсовым офицером был старший лейтенант Ремнев. Он очень скоро перевелся на какую-то из кафедр института. Три первых года старшиной курса был старший прапорщик Мазепин Валерий Игнатьевич. Аккуратный, хозяйственный, толковый специалист, каким и должен быть старшина курса – человек, на котором держится бытовая жизнь большого курсантского коллектива. Ровный в общении, Валерий Игнатьевич обладал и явными достоинствами, ведя трезвую жизнь, не позволяя себе бранных выражений, которыми порой грешат люди, прошедшие многолетним армейским путем. После зачисления в институт чуть-чуть спокойнее потекли наши будни. Я отправил родителям письмо об успешном поступлении, особо не скрывая все перипетии со сдачей русского языка, сообщил им о дате приведения нас к присяге. Она была установлена на 30 августа. Это был последний рубеж, перед которым каждый мог еще передумать и, относительно безболезненно, забрать документы. После присяги было только два выбора – либо до лейтенантских погон, либо в войска. Мне кажется каждый из курсантов, особенно те, для кого армейский опыт был в новинку, решали для себя эту дилемму. Я отчетливо помню тот день, место и время когда я решил для себя, что армия – это мое. Будний день в середине августа. Мы всем курсом выдвинулись на обед. В колонну по три в составе групп вышагиваем по спуску, что лежит за тыльной стороной казармы. В голове со скоростью мысли проноситься вопрос – «а мне все это надо?». И словно какой-то тумблер, щелкнув где-то внутри, включает светящийся транспарант «Надо! Это мое». И все – после этого, уже ни каких вопросов больше никогда не возникало. Этот тумблер щелкнет еще раз только через двадцать один год, когда я заместителем начальника отдельного

командно-измерительного комплекса спущусь со ступеней КПП своей части в заполярной Воркуте с документами об увольнении в портфеле. А в том августе мы дружно ходили на занятия, осваивая противогаз и автомат, упражняясь в строевой и физической подготовке. Несколько дней с Олегом Ивановым в классе тактической подготовки мы терпеливо мастерили большой макет местности, на которой разместились учебный центр института и полк обеспечения учебного процесса. Работа была интересная и живая.

Олег,

радиоприемник,

коренной который

ленинградец

привез

мы

слушали,

втихаря

из

дома

небольшой

настраивая

частоту

совершенно новой радиостанции «Европа-плюс». В глубине территории центра у памятного, по работе над сочинением, ангара мы тренировали строевой шаг. Лучше всех он получался у Леши Абраменкова, выпускника Калининского суворовского училища. Глядя на него можно было залюбоваться его стройности, выправке и мастерству, с которыми он выполнял все строевые приемы. Я, под укоризненные взгляды одногруппников, в перерывах между занятиями, где-нибудь в сторонке продолжал тренировать строевой шаг, выполняя воинское приветствие перед фонарным столбом. «Вот, зануда», – было написано на лицах ребят, что стояли у курилки напротив входа в ангар, – «ну, ничего посмотрим на тебя курсе на третьемчетвертом». Эту историю они же напоминали мне в конце пятого курса, когда полковник Богарев – строевик и «гроза 2 кафедры», ставя меня в пример, выводил «отлично» напротив предмета «Строевая подготовка» в моей зачетке. Ни чего не проходит впустую. Раз или два мы за те первые месяцы службы заступали в наряд по столовой. Эти наряды запомнились затрапезной столовой, в которой мы питались по очереди с многочисленными солдатами полка обеспечения, и, возможностью досыта поесть, начинавшим было скучать по родительской пище, парням.

Как-то раз, прибирая со столов оставшуюся посуду, захожу за столы раздачи. Там на одной из полок стола стоит тарелка каши, в центре которой горкой величиной с кулак лежит целый кусок тушенки. На третьем месяце службы, я уже знал как должен выглядеть настоящий праздник. Одним из самых ярких воспоминаний первого месяца службы стал еще один наряд по столовой. Всей группой стоим на медосмотре перед заступлением в наряд 18 августа 1991 года. На вопрос фельдшера: – Какие есть жалобы? Мой друг Андрей Зинченко выпалил: – На правительство! Мы все задорно смеемся. Времена изменились, уже можно стало жаловаться на правительство. Ни когда в моей жизни жалобы, тем более на правительство, не исполнялись так быстро. Утром следующего дня, 19 августа, капитан Лищук, бывший дежурным по столовой, поднял нас, и с интонацией слабо скрываемой гордости произнес: «Товарищи курсанты, поздравляю вас, к власти в стране пришли военные». А за стеной в расположении роты курсантов 3-го факультета происходит фарс. Эту историю поведал мне майор Алексей Захаров, мой одногодок по «Можайке» и товарищ по службе в Воркуте. «Замполит» роты за эти стропотные два-три дня на глазах ребят несколько раз то уносит, то вновь возвращает на старое место в комнате досуга портрет Президента СССР М.С. Горбачева. Командир роты капитан Коцюра спокойно взирает на манипуляции с портретом, видимо из осторожности не желая, вмешиваться в происходящее. Чем все это закончилось известно. В эти августовские дни какого-то трагизма происходящего еще не чувствовалось. Не так было в декабре 1991 года, когда на Большом Кремлевском дворце опускался Государственный флаг СССР, когда уходил в историю этот период нашей великой Родины. В

эти дни ущербность происходящего в верхах читалась в реакции некоторых офицеров института, нет-нет, да и мелькала в разговоре между курсантами. В августе 1991-го нам не раз приходилось бывать в полях вокруг учебного центра на занятиях по тактической подготовке. С нескрываемым удивлением смотрели на нас люди в проезжающих по дороге машинах, когда мы в полной выкладке с автоматами за спиной перебегали дорогу в трех десятках километров от Ленинграда, который не бурлил, но присматривался – кто там победит в столице. Мы жили в казарме, по-моему, без телевизора и жадно ловили новости, которые урывками получали от курсовых офицеров или старшекурсников. Тем летом по многим признакам было видно, что историческое время Советского Союза в силу разных причин – объективных и не очень, клонилось к закату. Например, по приезду в институт ни на одном из курсов не были образованы комсомольские организации, хотя многие были комсомольцами и у всех были документы на руках. Странную роль, в связи с этим играл, капитан Владимир Александрович Хромов, который, как я понимаю, первое время выполнял обязанности заместителя начальника курса по политической части или по работе с личным составом. Он

запомнился

нам

фразой

–

«мальчишки»,

которую

покровительственно произносил к месту и не к месту, реагируя на наши проказы. А еще Хромов частенько разговаривая, многозначительно говорил: «А вот у нас в Рижском политическом…», ставя нам в пример это ранее не известное мне училище. В.А. Хромов долго служил в воспитательном отделе института, закончив военную службу подполковником. Приближалось время принятия военной присяги. Это памятное для нас событие должно было состояться, как я уже говорил 31 августа. Мои родители не смогли приехать. Вырваться из Ставрополя в Ленинград, в конце лета всегда очень сложно. Незадолго перед этой датой нам выдали парадновыходную форму. Вот это уже было действительно настоящим праздником, реальным вхождением в многовековую судьбу армии страны. В бане полка 29

обеспечения

–

небольшом

стареньком

помещении

происходит

это

священнодействие. Старший прапорщик Мазепин по две группы принимает нас, не теряя времени на болтовню. Чистые после бани, мы здесь же получаем мундир, рубашку, брюки, ботинки и фуражку. Быстро примеривая все предметы, подбираем то, что будет нам действительно в пору. Помощники старшины из числа самих курсантов внимательно отсчитывают в фуражку мелкие предметы снабжения: погоны, петли, кокарды и прочую фурнитуру. Мне чуть дольше обычного приходится повозиться с хромовыми ботинками. Старшина внимательно смотрит, чтобы мы не брали фуражки меньше, чем это действительно необходимо, размера. – Фуражка на ушах не должна висеть, но и болтаться на макушке, тоже не дело… А то будете выглядеть, как дембеля-переростки, – убеждая нас, несколько раз произносит он. Долго приходится повозиться с фуражкой для Леши Абраменкова. Лешке, франтоватому суворовцу хочется выглядеть на все «сто» и Валерию Игнатьевич, лично приходиться убедиться, что фуражка с редким 53-м размером Леше действительно в пору. Несколько минут времени старшина тратит и на меня, удивляясь маленькому размеру ботинок, который я настойчиво прошу. – Какой, Колпаков, говоришь у тебя рост, – спрашивает он, услышав мою просьбу про 39-й размер ботинок. – Сто семьдесят, – говорю я, невольно вытягиваясь. – Ну, так тебе, нужен 41-42-й размер, – недоумевает он. – Да нет, надо 39-й, с детства страдаю, – выдаю я, делая кислую мину на лице. Через несколько секунд его помощники кидают мне пару новых, блестящих, пахнущих мощью отечественной легкой промышленности, ботинок.

Одевшись и собрав свое богатство, мы строем отправляемся в казарму, где уже идет оборудование всей формы, пришивание погон и петлиц, подгонка всего обмундирования. Последние неудобства с размером полученной формы, которые все же обнаруживаются, решаются тут же в казарме старым дедовским способом – обменом между курсантами. Вот тут-то, уже воочию выходят на поверхность опыт и умение обращаться с военным обмундированием бывших солдат и особенно суворовцев. Быстрее многих они пришивают погоны, петлицы и курсовки, показывая нам какие-то приемы и последовательность этих действий. По нам, взявшим в руки иголки с нитками, сразу видно кто знаком с этим ремеслом, а кто держит иголку в руке второй раз в жизни. В сторонке Миша Киселев, воспитанник далекой Уссурийской кадетки разминает кожаный ремень, еще не успевший обноситься за месяц службы. Полотно его ремня, после этой нехитрой процедуры, требующей, однако некоторой сноровки и силы приобретает особенный рельеф, который будет сохраняться на многие месяцы. На следующий день смотр готовности парадного обмундирования вместе со старшиной проводит его помощник, как мы его называли – заместитель старшины, военнослужащий, назначенный из числа самих курсантов. На нашем курсе почти два первых года это был старший сержант Владимир Жабко. Бывший солдат, он отслужил, по-моему, в Симферополе, в войсковой части 14109. Ему было около 22 лет и Володя на пределе возраста, сумел пройти все испытания и поступить в институт. Его в «Можайку» сагитировали, кто-то из офицеров института, которые зимой накануне поступления ездили по частям с этой работой. Он был самым старшим курсантом, старше некоторых ребят на 5-6 лет. Прошедший суровую армейскую школу, дослужившийся до старшего сержанта, Жабко был брутален и строг, выделялся среди всех курсантов статью и голосом. Он лихо носил военную форму, от которой еще не успел

отвыкнуть. Володя был реальной грозой всего курса. Вместе со старшиной Жабко проверял и готовил нас к военной присяге. Его излюбленным испытанием, которое он частенько практиковал, была яркая на впечатления забава, старинная армейская игра «Три скрипа». Ее простые правила, я уверен, известны многим. После отбоя курс замирает в своих постелях. Жабко своим чутким музыкальным слухом, улавливает колыхание казенных занавесок, наше сосредоточенное дыхание и скрипы, изношенных

армейских

кроватей.

После

третьего

скрипа

следует

мучительная команда: «Курс подъем». Мы стремительно слетаем с постелей, быстро одеваемся и летим в строй своих групп. Когда все построились, следует, пока что ни чего не обещающая команда: «Курс отбой». Беззлобное подтрунивание над медлительными курсантами, веселость и ребячество – вот что вспоминается, когда я пишу эти строки. И еще сосредоточенный счет, когда ты считаешь про себя: «Один, два, ну, ну, ну, ну тише же». Предательский третий скрип и чей-то голос в конце казармы: «Ну, кому сейчас-то не лежалось». Я ни секунды не жалею и об этом опыте, который не принес нам тогда ничего кроме пользы. А когда мы перебрались в институт эта забава сама тихо сошла на нет. Нам выдали новейшие матрацы, а кровати в кубриках были натянуты так, что на них хоть прыгай, они не издадут не одного призыва к бессрочному подъему. Незадолго перед присягой у нас закончился «Курс молодого бойца». Это название выучили все, включая даже наших глубоко штатских родителей. Апогеем КМБ стала прохождение штурмовой огневой полосы, «ШОП», как мы называли ее. В специальном месте была устроена специальная трасса с завалами и ямами, окопами и завалами. Перед прохождением ее тщательно и аккуратно обработали напалмом и подожгли. Мы, освоив к этому времени общевойсковой защитный комплект, в противогазе, с автоматами наперевес, как смогли, преодолели эту трассу. С разных сторон слышен треск автоматных очередей, по-моему, несколько раз прогремел взрыв тротиловых шашек. С горящими от возбуждения глазами 32

мы финишируем, чтобы месяца два или три вспоминать это испытание, рассказывая, как кого-то тащили, вспоминая, что кто-то прыгнул не в ту яму, как кого-то из растерявшихся курсантов офицеры направляли к выходу, толкая в спину. Вот это был шопинг, так шопинг, что надо, для настоящих парней! Штурмовая полоса стала, пожалуй, одним из испытаний, которое осталось для нас на КМБ с прошлых лет. Начиная с этого года, мы уже не жили в палатках в нижнем лагере, не плавали в снаряжении в водах лехтусинских озер. Упрощение армейской подготовки добралось и до стен нашего института. А зря. И вот наступило 31 августа. С утра в небольшой гарнизон, который ранее был неизвестен большинству родителей, они начинают собираться большими группами. «Можайка» всегда была достаточно крупным по численности ВУЗом. Поэтому к восьми сотням первокурсников, приехали, по крайней мере, полторы тысячи гостей. В этот день я впервые, по-моему, увидел начальника института генерал-лейтенанта Николая Максимовича Чичеватова. Это был моложавый генерал, среднего роста, коренастый, в дорогом генеральском мундире. На груди его кителя была внушительная планка наград, среди которой можно было без труда различить не только юбилейные медали. В этот день вместе с нами были офицеры из числа командования нашего

6-го

факультета.

начальником

факультета

полковником

Владимиром Александровичем Пряхиным мы познакомились накануне или сразу после мандатной комиссии. Это был офицер огромного роста, эмоциональный и решительный. В день присяги на его парадном мундире, среди прочих, был виден орден Красной Звезды, и редкий для строевых офицеров орден Трудового Красного Знамени. К девяти часам утра закончились последние приготовления к нашей присяге. Кто-то из курсантов украдкой смог повидаться с родными, и все мы терпеливо ждем команду к выходу на плац. Но команды все нет и нет. Мы 33

успели, в атмосфере нарастающей нервозности построиться пару раз. Видно, что и родители тоже нервничают. К десяти часам проноситься слух, что присяги не будет. Кто-то из курсовых офицеров обмолвился, что причиной такой заминки, как раз и стали недавние события в Москве, ГКЧП и путч. – Кому присягать? Какую присягу читать? – произносят они, внося еще больший сумбур в напряженную атмосферу происходящего. Наконец летит команда: – Курс! Построение на плацу! Ее подают дневальные из числа солдат, у которых присяга уже позади. Мы стремительно спускаемся на плац перед казармой. Построившись, убываем на плац к ангарам. За нами на некотором расстоянии, поспешая, двигаются гости. На плацу все разрешается самым неожиданным образом. Начальник института перед строем первокурсников, поздравляет нас, родителей, всех офицеров с началом очередного учебного года. Мы в недоумении, большинство родителей немного расстроены. После этих слов Чичеватов сообщает, что сегодня приведение к военной присяге не состоится. – Присяга произойдет через некоторое время, о чем все будут проинформированы, – заканчивает свое короткое выступление генерал. Мы немного обескураженные стоим в строю, но уже через минуту после команды «Разойдись», в объятиях своих близких забываем обо всем. Не помню, отпускали кого-нибудь в увольнение в этот день. Я-то точно провел его в казарме, читая книгу «А. Антонов-Овсеенко», которую раздобыл в ленинской комнате. Но перед этим, прежде чем мы все разошлись, была сделана наша первая групповая фотография. Все курсанты группы в парадной форме собрались вокруг капитана Трофимова. В несколько рядов мы стоим сосредоточенные и собранные. У кого-то легкая улыбка в уголках губ. Вся 34

жизнь открыта перед нами. Исполнение жизненных планов уже началось, первый шаг, такой важный и такой непростой уже сделан. Мы все в начале этого удивительного пути под названием жизнь. Прошло двадцать пять лет, и сегодня уже нет с нами двух человек, двух наших друзей, что плечом плечу стояли с нами в этом строю. Первым в 2010 году ушел Сергей Попов, сын офицера, представитель большой диаспоры ребят, приехавших в институт из города с интригующим и неизвестным тогда еще названием – Голицино-2. Тяжелая болезнь забрала его как-то быстро. Вторым не стало Владимира Скоробогатова, одного из лучших друзей Сергея. «Скорый» – весельчак и балагур, человек неутомимой энергии и жизнелюбия. Последнее время он жил с семьей в Воронеже, служил в милиции. Сердце Володи неожиданно остановилось в марте 2013 года. Тромб. Но на той первой и от того особенно памятной фотографии мы все вместе. Как я рад, что все это было. После присяги, вернее – ее попытки, мы неожиданно узнаем, что вопреки ожиданиям не едем в Ленинград, а остаемся еще на какое-то время в Лехтуси. Весь сентябрь мы продолжали лазать по полям, объедая кусты лесной малины. Несколько раз были проведены стрельбы на отлично оборудованном стрельбище. Во время одного из занятий на тактических полях, изрытых за несколько лет тысячами саперных лопат, произошел вот такой случай. В перерыве между рытьем окопов кто-то из ребят группы незаметно спрятал автомат Юры Ризуна. Юра, добрый парень, немного медлительный украинец, отвернулся на пару минут, и, раз – нет автомата. Едва сдерживая волнение, десять или пятнадцать минут он искал свое личное оружие. Через некоторое время по нарастающей гримасе ужаса на Юркином лице мы понимаем, что надо заканчивать шутку, переросшую в издевательство.

Отдали автомат. Видно, что Ризун еле сдерживается, чтобы врезать всем нам, начав с тех, до кого может тут же дотянуться прикладом только что обретенного оружия. Он не разговаривал со всей группой пару дней, но и для большинства ребят это тоже стало хорошим уроком. Все пять лет, мы больше не прятали автоматов и не «теряли». Юра, прости нас, и спасибо тебе. За время учебы нам довелось несколько раз поработать на полях. Первый опыт был получен, когда мы в сентябре 1991 года задержались в Лехтуси. Ездили мы тогда куда-то рядом, по Ленинградской области, собирая вечную картошку. Совсем немного проведя в воинском статусе, мы радовались любой встрече с такими же, как мы курсантами училищ или солдатами, которые попадались нам на пути в поле. Эти поездки запомнились вкусными обедами. Нас, уже прилично поживших на казенных харчах, кормили в столовой какого-то совхоза. Кормили очень сытно и вкусно, но крохотными порциями. В этих поездках я брал с собой книгу Стаднюка «Война». К этому времени Игорь Ляшенко, который был до этого одним из командиров отделений нашей группы, был отстранен от этой должности. Это были первые полгода учебы. Погорелов внимательно присматривался к курсантам, особенно тем, которым предстояло стать младшими командирами. Сидим перед обедом, разговариваем обо всем, включая и новость об отставке Ляшенко. Собрались многие, точно помню, что был командир группы Алексей Савраскин. Я, как бы невзначай делюсь своим опытом командования группой своих одноклассников на учебных сборах в школе, как бы случайно. Леша улыбается, не глупец, понимает, к чему я клоню. Через несколько дней командиром отделения на место Ляшенко был назначен Костя Доричев. Очень правильное решение. Надо немного пожить, чтобы понять важность фразы: «Бойся своих желаний». В двадцатых числах сентября появились первые заморозки на почве. Погода настойчиво клонилась к осени. Нам почти всем выдали шинели. Не достались они лишь паре курсантов, которые своим ростом выходили за 36

привычные рамки армейской ростовой нумерации. Одним из таких был Владислав Скобелев. Владка, как мы его дружески называли, имел рост 196 сантиметров и был самым рослым на курсе. Шинель ему сшили из офицерского сукна чуть позже в одном из военных ателье в Ленинграде. Мы еще месяц побегали по полям, проверяя, может ли холостой патрон пробить полу шинели в упор. А с двадцати сантиметров? А с пятидесяти? «Все ж таки, хорошие у нас производят патроны, даже холостые», – решаем мы к концу испытания. В конце августа – начале сентября мы познакомились с нашим куратором по кафедре физической подготовки. Им стал майор, а впоследствии подполковник Якимов. Он собрал курс на стадионе у озера. Мы все сидим перед ним на газоне футбольного поля, Якимов стоял, а потом тоже присел, рассказывая о порядке и правилах установленных на одной из самых строгих и требовательных кафедр института. Несколько слов сказал о себе. Он был профессиональным хоккеистом, играл за Ленинградский СКА, мастер спорта СССР. В глазах парней, он поднялся до невероятных высот, после того, как во время разговора, как бы случайно заметил: «Да я с Фетисовым дрался». Во время первой встречи Якимов честно рассказал о том, с чем нам придется столкнуться, сдавая зачеты, выполняя различные нормативы. Откровенно предупредил, что «трешка», где-нибудь в декабре все расставляет на свои места, отвечая на важный вопрос курсантской жизни – «в отпуск ехать или не ехать». Пообщавшись до этого со старшекурсниками мы уже знали, что слова заслуженного хоккеиста майора Якимова это – сущая правда. По-моему уже там Якимов определился со спортивным активом курса, пометив для себя фамилии курсантов, которые имели первые спортивные разряды, звания кандидатов в мастера спорта. Мастеров спорта на курсе, помоему, не было. Хотя я мог что-то и забыть. Мне, по большому счету

похвастаться было нечем, первый юношеский разряд по легкой атлетике, особо не котировался в спортивной среде перворазрядников и КМСов. Попрощавшись, Якимов, крепкий мужчина, высокого роста, немного медлительный на непривычной для него земле, уходил со стадиона походкой профессионального хоккеиста, которую ни с чьей не перепутать. В середине двадцатых чисел сентября нам приказали готовиться к убытию в Ленинград. Не могу вспомнить, как мы добрались до города. Это воспоминание полностью растворилось, как только мы заехали в город. Из кузова армейского грузовика этот удивительный город, превратившийся за три месяца моей жизни в учебном центре из Ленинграда в Санкт-Петербург, был красив и обворожителен. Питер заставляет влюбиться в него раз и навсегда. Мы въезжали в самые новые казармы, какие только были в институте. Их фасад выходил на улицу Пионерскую, в этих помещениях жили три первых курса 2-го и 6-го факультетов ВИКИ. Нас разместили на третьем этаже большой казармы, достаточно просторной, даже для нашего увеличенного на одну группу курса. В небольшом холле напротив входной двери, недалеко от комнаты для хранения оружия, как того и требовал устав, был оборудован место дневального. Небольшая тумбочка с наклонной полкой для ведения записей и местом для хранения всего, что положено по уставу. Рядом висит стенд с документацией дежурного по курсу. В холл выходят двери кабинета начальника курса и одной из кладовой. Нет никаких пошлых нагромождения тумб, полок, которые потом мне не раз доводилось видеть в войсках. Все строго и разумно, и служит для воспитания зрелого командирского чувства курсантов. Слева комната досуга, справа кубрик 611-й группы, напротив самое большое помещение для их коллег связистов 612-й и системотехников 613-й учебных групп. Дальше, пройдя по неширокому коридору с полом из мраморной крошки, справа можно увидеть вход в кубрик нашей – 616-й группы. Напротив вход в еще одно помещение, которое использовалось как 38

место для самоподготовки. Чуть дальше был запасной выход, по которому можно было спуститься во внутренний двор казармы, образованный зданием нашей казармы и старинным зданием из красного кирпича. В первое время мы еще не знали, что это за здание и какую яркую историю хранят его стены и помещения. За этим выходом напротив друг друга были дверные проемы кубрика наших сотоварищей – будущих математиков из 615-й группы и еще одной группы системотехников – учебной группы 614-й. В самом конце коридора – центрального прохода, как именовали его все команды дневальных по курсу, располагались комната бытового обслуживания и туалет с умывальной комнатой. Я и сейчас закрытыми глазами, с завязанными руками, задом наперед смогу пройти по всем этим помещениям, где за три года были изучены все их закоулки и уголки, все трещинки мраморного пола отшлифованного подошвами сотен курсантских сапог. Несколько дней по прибытии в казарму были посвящены шуткам и армейскими «подначкам», с которыми нас знакомили курсанты старших курсов, жившие в этом же здании. То вдруг замечаем, как наряд по курсу сломя головы мечется по казарме с пожарными шлангами, вынося их «на просушку» во двор казармы. За этим действом, веселясь и ликуя, наблюдает половина академии. А то, как-нибудь под вечер дневальный вдруг начинает выпытывать у наших «флажковых» – Скоробогатова и Кондрашова размеры их сигнальных флажков. – Ну, вы что тормозите, – злиться дневальный, – сам дежурный по академии звонит, полковник Буков, – произносит он фамилию офицера никогда не служившего в академии. Коронной шуткой, через которую прошли все курсанты «Можайки» была шутка со сбором тапок для дезинфекции. Этот прикол всегда был популярен благодаря своей массовости, вовлеченности в его выполнении 100% курса. Это беззлобное армейское веселье, совсем немного уступает по 39

популярности, шутке про «метки СЕВ», которые, выпучив глаза, искали молодые лейтенанты, с пустым ведром носясь по этажам технических зданий любого из ОКИК. «Зачем пустое ведро?» – спросите вы. Да чтобы их, этих меток, проклятых больше принести, чтобы не бегать два раза под истерический крик начальника дежурной смены: – Витя, все… Давай … Беги за ними быстрей – сеанс сливаем! Нашей группе, всем парням в ней повезло. Так мы начали думать сразу же после мандатной комиссии, когда продолжили стремительно знакомиться между собой, узнавая тех, кому предстояло, как и тебе через пять лет стать – инженером-математиком, программистом. В памятке, с которой началось мое знакомство с институтом, эта специальность была написана последней, поднимая до небес статус этой недостижимой, как мне тогда казалось, специальности. И вот эта фантастика – становится реальностью. Многие из ребят моей группы думали также, вслух или в тайне радуясь этой ожидаемой или нежданной удаче. Подкреплением этой удачи стали наши разговоры, еще в Лехтуси, на тактических полях, где мы делились друг с другом, сведениями о языках программирования, на которых каждый из нас пробовал работать в своих школах и училищах. К нашему приезду в кубрике уже стояли двухъярусные кровати по числу курсантов подразделения. Не привязываясь к распределению по отделениям,

больше

ориентируясь

на

личные

пристрастия,

мы

расположились по кроватям. Во второе отделение группы вошли: Александр Перевертайло, Алексей Самсонов, Виктор Проневич, Павел Демченко, Сергей Попов, Эдуард Абраров, Михаил Кутузов, Дмитрий Черников. Командиром отделения все пять лет был суворовец Дмитрий Арзамаскин. В кубрике стоял огромный армейский шкаф для шинелей, который мы частенько называли рундуком. Он был оборудован антресолями для хранения чемоданов со спортивной формой, которые появились у нас через несколько недель после приезда в город. В углу напротив входа стоял

старинный канцелярский шкаф, в котором мы долгое время хранили наши учебники и тетради, разделив «на всех» площадь его небольших полок. Новостью, которая нас одновременно обрадовала и расстроила стали трамваи. Трамвайные пути пролегали прямо под окнами казармы и каждое утро мы стали просыпаться с первым трамваем, который в половину шестого утра начинал свое грохотание по еще пустынной улице. Скоро мы привыкли к его грохоту, и уже не просыпались с началом его трудового дня, которое отличалось от нашего на целый час. Нам оставалась только радость, от того, что трамвайные остановки были в ста метрах от выхода из казармы. Торопясь в увольнение нам не надо было бежать куда-то далеко. Желанная остановка, открывавшая невероятный мир огромного города была рядом. А можно было еще посоревноваться с трамваем – кто кого перекричит, когда во время прогулки он, грохоча и звеня, проносится мимо самозабвенно поющего курса. Сегодня этих путей и этих трамваев уже нет. А вместе с ними ушла в историю часть самобытного портрета самого любимого уголка Санкт-Петербурга. Спустя некоторое время после приезда в город, не помню уже для чего, как-то вечером я рассчитал средний рост все ребят нашей группы. Самым высоким в группе был курсант, со звучной полководческой фамилией – Скобелев. Вместе с ним, как мне казалось, в третье отделение попали, самые рослы ребята. После расспросов и вычислений оказалось, что средний рост ребят группы составил на тот момент 181 сантиметр, значительно перекрыв мой личный рост и еще 5-7 не очень рослых курсантов. Одним словом, куда ни глянь – «кровь с молоком», элита, генофонд нации – каждый может выбрать любое понравившееся выражение. А дальше – лучше. Ребята группы, каждый в отдельности и все вместе дружно перечеркивали известную поговорку – «Велика Федора, да дура». Среди нас было с десяток золотых и серебряных медалистов. Костя Доричев, например, с отличием закончил техникум в Смоленске. Через пять лет мы, 41

по-моему, перекроем этот результат, но тогда в первый месяц первого семестра мы об этом даже не могли и подумать. Третье отделение группы составили: Владислав Скобелев, Андрей Царев, Алексей Кондрашов, Владимир Скоробогатов, Вадим Ракитин, Владимир Хилько, Алексей Груба. Командиром этого отделения был назначен Константин Доричев. «Можайка» всегда притягивала к себе. Не редко вслед за старшим сынов в семье, младший тоже поступал в наш институт. На нашем курсе так было с Юрой Шеметом и Стасом Клевицким. Учились с нами дети офицеров, которые проходили службу в институте на различных должностях. В 1970-х годах окончил «Можайку» отец Эдика Абрарова. Он учился на одном курсе с начальником нашей кафедры полковником С.П. Присяжнюком. Старший Абраров долгое время служил в частях Командноизмерительного комплекса, жил и работал в Краснознаменске. Путь связиста выбрал для себя Сергей Кузичкин, отец которого был в ту пору начальником 63-й кафедры. Доктор технических наук А.В. Кузичкина был автором теории, принципов, моделей, методов поиска и синхронизации

сигналов

использованием

акустооптических

акустоэлектронных устройств для космических систем связи. В нашей группе учился курсант А.В. Царев. Его отец полковник В.А. Царев был заместителем начальника 3-го факультета по службе войск и безопасности военной службы. Скромные и трудолюбивые Кузичкин и Царев, стоит отметить, были нам отличными товарищами. Сергей стал на курсе одним из первых кандидатом наук. Сыном самого высокопоставленного военачальника был Игорь Миков из 615-й группы. Его отец генерал-лейтенант юстиции А.А. Миков с 2002 года служит военным прокурором РВСН. Игорь прошел с нами все пять лет, зарекомендовав себя трудолюбивым курсантом, хорошим товарищем и порядочным человеком.

И приходили мы в институт с разным житейским багажом. Помню, как мы писали автобиографию. В графе «Где были за границей», я до сих пор ставлю прочерк. А Володя Пензин, курсант 614-й группы, не останавливаясь, один за другим пишет: Стамбул, Сингапур, Шанхай, и еще какие-то фантастические

названия.

По

этим

городам-портам

можно

было

безошибочно проследить маршрут кругосветного путешествия, которое он совершил, оканчивая Одесскую мореходку. Это мы вспомнили, когда вместе с Володей служили в заполярной Воркуте. Там он был отмечен редкой наградой – присвоением воинского звания «капитан» досрочно. На следующий день после переезда состоялось знакомство с факультетом, его расположением в учебном корпусе. После общего построения нас развели по кафедрам, которым предстояло стать «святая святых» в нашей огромной Альма-матер. Я с кем-то долго смеялся без причины, не реагируя на укоризненные взгляды более разумных товарищей. Такое иногда бывало со мной, когда переживания при изменениях обстановки, рождали такой своеобразный метод компенсации волнения. «Кафедра №64 автоматизированных систем управления» было написано над входом в большое помещение кафедры. Нас провели по аудиториям кафедры, засыпая названием специальных средств, которые нам предстояло освоить за предстоящие годы. Воодушевленные, впечатленные от всего увиденного и услышанного мы вечером долго переговаривались между собой. Неформальное, а от того, более теплое и глубокое, знакомство с факультетом «Автоматизированных систем управления и связи» происходит чуть позже. На одно из подведений итогов за неделю к нам пришел полковник

Владлен

начальник

6-го

Степанович

факультета.

Гончаревский,

Доктор

полковник,

технических

наук,

бывший профессор

Гончаревский был, одной из легенд института. От него мы узнали, например, историю создания факультета «АСУ и связи» в 1967 году, когда на факультете начал формироваться ряд научных школ, связанных с развитием 43

кибернетики и информатики. Самой заметной среди них стала научная школа автоматизированных систем управления, основанная в конце 1960-х годов профессорами Н.И. Бурениным и Ф.М. Килиным. В последующем в развитие этой научной школы весомый вклад внесли Д.В. Бакурадзе, В.Н. Калинин, Ю.С. Мануйлов, С.П. Присяжнюк, Б.А. Резников, Ю.Г. Ростовцев, Б.В. Соколов. Самыми памятными стали рассказы Гончаревского о совместной службе с Ю.А. Гагриным, когда Владлен Степанович был начальником связи в Оренбургском военном училище летчиков. Еще не подозревая о существовании «теории шести рукопожатий», мы понимали, что перед нами стоит человек, знакомы с легендой, а уже от того и сам – легенда. Выпускник «Можайки» в далеком 1951 году, В.С. Гончаревский стоял у истоков становления отечественной орбитальной космонавтики. Он был одним из ведущих ученых, которые 1961-1967 годах работали над созданием бортового измерительного комплекса сближения «Игла». С помощью этого комплекса 30 октября 1967 года впервые в мире была осуществлена автоматическая стыковка космических аппаратов. После этого были работы над системами обеспечения сближения, стыковки и группового полета космических кораблей «Союз», «Прогресс», орбитальных станций «Салют», «Мир». Владлен Степанович сочно рассказывал о перипетиях политического характера,

которые

сопровождали

реализацию

совместной

советско-

американской программы ЭПАС (экспериментальный полет «АполлонСоюз»). – Стыковочное устройство представляет собой стреловидный штырь и приемный конус, – рассказывает Владлен Степанович. – Папа-мама, – робко подсказывает, кто-то из ребят совсем не робкое сравнение. Гончаревский улыбается нашей непогодам зрелой осведомленности:

– Так вот, СССР с США долго не могли решить, кто будет «папой», а кто «мамой», – продолжает он. – И чем все закончилось? – спрашивают профессора курсанты с ближних рядов. – Победила мудрость, – подводит итог своего удивительного рассказа Владлен Степанович. Последнее время работы в стенах Военно-космической академии имени А.Ф. Можайского, ее почетный профессор, «Заслуженный деятель науки и техники РФ» В.С. Гончаревский занимался разработкой методов управления групповым полетом космических аппаратов. 28

сентября

1991

года,

наконец-то

состоялась

торжественное

приведение к военной присяге курсантов первого курса нашего института. Это был субботний день. Как и в первый раз, в Лехтуси, собралось много родителей, хотя кто-то во второй раз уже не смог приехать. Многочисленные строи подразделений стоят вокруг стадиона в колодце основного здания института между Ждановской набережной и улицей Красного курсанта. Мы в парадной форме, волнуясь чуть меньше – не впервой уже, по очереди зачитываем слова священной клятвы. Невероятным образом мы стали последними курсантами, уходящего в историю Советского Союза. С гордостью я всегда вспоминаю этот факт. Нам довелось, я это понимаю и искренне верю, читать слова самой красивой и вдохновенной воинской клятвы, существовавшей в наше стране со времен Петра Великого. Даже спустя четверть века нельзя без волнения читать ее строки: «Я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагом». В этом месте о мурашках величиной с палец, которые стремительно проносятся по спине и рукам, вспоминают практически все мужчины, которым выпала огромная честь перед лицом своих товарищей дать эту важную клятву на верность своему народу и своей великой Родине. Друзья, никогда не забудем этих своих обещаний! 45

Кроме этих воспоминаний, у меня почему-то не осталось фотографий этого памятного события. Каким-то образом, разбирая свой архив несколько лет назад я обнаружил одну фотографию того памятного дня. На ней заместитель начальника института по научной работе генерал-майор Калинин поздравляет с принятием присяги моего товарища Владимира Хомича. Когда, несколько лет назад, я переслал Владимиру эту фотографию, то начальник факультета ВКА имени Можайского кандидат военных наук полковник Хомич радовался ей как ребенок. Нет, вернее, как Вовка Хомич – открытый и жизнерадостный человек, каким я его знаю все эти годы. Вместе с Калининым в строю командования института можно без труда заметить еще одного генерал. Это заместитель начальника института генерал-майор Евгений Михайлович Рудой. Два этих заслуженных и уважаемых генерала будут с нами долгие три года. Они оба были уволены в запас Указом Президента РФ 21 февраля 1994 года. Руководителем научной работы после ухода на пенсию генерала В.Н. Калинина стал другой видный военный ученый доктор технических наук профессор Вячеслав Филиппович Фатеев. Но даже после увольнения с военной службы генерал Калинин – большой ученый – остался в институте, на кафедре, которой было отдано много лет. Он читал некоторым группам нашего курса «Теорию систем оптимального управления». Кому-то из ребят посчастливилось работать под руководством Владимира Николаевича над дипломным проектом. Они, даже спустя много лет сохраняли прекрасные отношения со своим научным руководителем и наставником. А курсант 615-й группы Вадим Рудой, пожалуй, ни разу не воспользовался звучным именем своего однофамильца. Хотя поводы были. Идет развод суточного наряда. Вадим представляется помощнику дежурного по факультету: – Дневальный по курсу курсант Рудой.

Немой вопрос во взгляде помощника дежурного, вызывает ответную реакцию Вадима, которая через несколько месяцев учебы стала привычной: – Нет, не родственник! – Даже, не однофамилец, – шутит кто-то из ребят с задних шеренг. Имя имеет огромное значение в жизни человека. Научится не прятаться за фамилию своего известного родственника, самому сделать свое имя достойным и известным – большая задача. Но вернемся на плац института в памятный сентябрьский день 1991 года. Ко мне родители не смогли приехать и в тот раз. Поэтому, после присяги, я заступил в наряд по курсу. Вечером я сопровождал в медицинский пункт института кого-то из ребят, у которого вдруг поднялась температура. Мы с ним долго петляли между домов, с трудом найдя путь в медпункт, который располагался на Ждановской набережной. Уже на первых неделях службы со всеми ребятами курса мне удалось построить отличные, товарищеские и дружеские отношения. С кем-то больше, с кем-то меньше, но я спокойно и уверенно общался со всеми своими однокурсниками. Но был один человек, общаться с которым мне было отчего-то сложно. Такое у меня бывает и сейчас, когда приходиться встречаться или работать с человеком, в котором я чувствую особенный авторитет, силу и жизненный опыт. Смотрю на себя со стороны в моменты этого общения: «Ну, дурак-дураком!». Этим человеком был Сергей Морозов. Все в нем было отлично от моего. Он – суворовец, я – гражданский, «шпак». Он рослый парень, я с опаской поглядываю на стадион. Однажды в наряде по курсу я допустил какую-то обидную промашку, когда Сергей исполнял обязанности старшего на построении перед убытием на прием пищи. Морозов разочаровано внушает мне что-то по возвращении из столовой. Я, молча, стою, выслушивая слова укора. Пять лет, я был максимально внимателен в общении с ним, вспоминая этот случай. Даже с Жабко у меня не было такого. 47

Как-то в один из дней он вызывает меня из строя к себе. Я вышел, доложил. Жабко завет меня за собой и мы вдвоем входим в кабинет Погорелова. – Вот, товарищ майор, предлагаю этого человека, – произносит Владимир, до конца сохраняя интригу. – Ну, что же, хорошо, – ставит Михаил Алексеевич точку в решении, которое неизвестно что может принести мне. – Колпаков, я назначаю тебя казначеем курса. Капитан Трофимов, расскажет, что и как необходимо делать, ставя и снимая с котлового довольствия курсантов, которые в субботу и в воскресенье будут убывать в увольнение. Я согласился. Капитан Трофимов все объяснил мне в этой нехитрой процедуре, дал ключ от одной из ячеек в сейфе, что стоял в кабинете Погорелова. Все три года каждую неделю я подготавливал ведомость на всех убывающих в увольнение. Курсовые офицеры регулярно ходили в кассу института получать эти денежные средства, которые очень скоро собрались в приличную сумму. На эти день, добавив всем курсом еще немного личных денег, в начале 1992 года мы купили свой первый видеомагнитофон, культовый аппарат – ВМ-12. Телевизор был на курсе установлен «от казны». В центральном проходе мы всем курсом рассаживались в несколько рядов, просматривая по вечерам программу «Время», в личное время, глядя какието фильмы и передачи. В 1992 году таким фильмов, на удивление, стал сериал «СантаБарбара». Сломя голову, после окончания вечерней прогулки на улице Пионерской, исполнив песню курса, выслушав песни всех групп в исполнении их лучших исполнителей, мы неслись на свой этаж занимать места на «Санта-Барбару». Все ждали, чем же там все закончится. Не дождались. Сериал закончился в 2002 году, когда я уже служил в войсках в звании «капитана».

Песнью курса было произведение «Россия». Строки этой, известной армейской песни, помню до сих пор. Интересным был голос запевалы из первой группы – курсанта, с оригинальной фамилией Сёмка. Олег слегка заикался в простом общении, но песню исполнял ярким и сочным тенором. Его группа пела песню из кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию». Особенно Сёмке удавался лирический пассаж: «Маруся, кап, кап, кап». Своим голосом запомнился Слава Губарев, рослый парень, из четвертой группы. А вот запевал нашей 616-й группы я не помню, забыл. На «большом» прохождении всего института, по понедельникам, все лучшие запевалы размешались в центре коробки курса, без разницы высок певец или нет. Только так можно было добиться, чтобы голос двух-трех запевал слышал весь курс и мог вовремя и дружно вступить. Успех нашего прохождения напрямую зависел от этого. А в награду за успех мы иногда получали благодарность начальника института. Первое время вечерами нас забавляло одно занятие. Во время вечерней прогулки надо было за один проход прочитать название института, с которым граничила казарма факультета. Он, по-моему, располагался в одном корпусе с казармой 4-го факультета, в здании старинного военного училища. Наверное, многие курсанты, прошагавшие десятки километров вечерних прогулок смогут вспомнить его оригинальное и трудно произносимое название – «Гипрониинеметаллоруд». Я до сих пор смутно представляю, чем занимались и занимаются в этом учреждении. Время прогулки было самой благодатной порой, чтобы поделиться с друзьями открытиями, которые удалось сделать самому или услышать от других ребят, во время изучения окрестных улиц, проулков и дворов. – Вон в этом здании, откуда выехала «Скорая помощь», Розенбаум работал, до того как петь начал, – делится кто-то интересной новостью. – Вон, видите – памятник стоит. Здесь красноармейцы с юнкерами сражались во время октябрьской революции, – показываю я ребятам небольшой памятник на углу Чкаловского проспекта и Пионерской улицы. 49

– А, знаете, что во дворах, рядом с институтом Толстой расположил ракету, которая в «Аэлите» улетает на Марс, – открывает кто-то из нас одну из самых больших литературно-краеведческих достопримечательностей нашего района. Обсуждение этих открытий продолжается еще несколько минут перед вечерней поверкой, пока не прозвучит грозный голос Жабко: – Становись! Антонов! – скороговоркой имен проносится последнее официальное мероприятие многотрудного дня первокурсника. Со всех сторон сыплется разноголосое «Я», которое надо выкрикнуть громко и четко. Нет даже мысли произнести это сакраментальное «Я», за кого-то из отсутствующих товарищей. В эту пору отсутствие на вечерней поверке, могло быть последним проступком перед изменой родине. Я до сих помню многие интонации «Я», развлекаться которыми, некоторые ребята стали к концу второго курса. Оказывается, в нашем великом языке слово, состоящее даже из одной буквы, может звучать десятью различными интонациями. Частенько это затягивало весь процесс. Коротать его помогала картапанорама Санкт-Петербурга, которая на одном из стендов висела напротив нашей группы. Погорелов не очень любил картинки, но этой оригинальной карте, заправленной в рамку, было сделано исключение. Спустя двадцать лет, будучи в Питере я вновь увидел эту карту в магазине и не смог удержаться. Она была нашим первым путеводителем по неповторимой истории СанктПетербурга. «А вот культурной столицей его в ту пору еще не называли», – вспоминаю я, считая, что аксиомы по-прежнему не требуют доказательств. С началом октября начались уже настоящие учебно-курсантские будни. Одним из ярких воспоминаний первого знакомства с институтом стала встреча с нашим бессменным в течение трех лет преподавателем математики. В учебный класс, где собрана наша группа, заходит Степан Саввич Шмыголь. Пожилой мужчина, в гражданском костюме, с выправкой

кадрового офицера, которую невозможно скрыть или с чем-то перепутать. На лысеющей голове аккуратно уложены пряди седых волос. Мы уже знакомы с ним. Только что в большом помещении, где были собраны три группы – 116-я, 616-я и 615-я, с похожими программами подготовки по всем отраслям математики, он начал читать свои лекции. А сейчас он с кем-то из помощников проводит для нас входной контроль наших знаний. Одно дело экзамен, с типовыми заданиями, которые мы вызубрили за полгода подготовки к поступлению. Другое дело – реальный уровень знаний по математике, будущих инженеров-математиков. Мы пишем, стараемся, как можем. Через пару дней Степан Саввич приносит в класс итоги это летучей контрольной работы, как называл он, ставшие впоследствии обычными – «летучки». Проходя между рядов, он раздает листки наших работ, делая курсантам короткие замечания, ободряя некоторых словами похвалы. Подходя ко мне, Шмыголь подает лист, произнося: – Плохо, брат. Всю жизнь я буду помнить эту его короткую фразу, каждый звук его слов сочувствия моему провалу. На листке бумаги, исписанном моим почерком,

многочисленными

помарками

красной

пастой

стояла

безаппеляционная двойка. Меня ни сколько не успокаивали даже 10 или 12 двоек, выставленные другим ребятам группы. Это – «плохо, брат», – я буду вспоминать каждый раз, заходя в класс на его блестящие лекции, внимая каждому слову уважаемого педагога. Его авторитет был очень велик. В моих глазах он стал просто огромен после того, как на кафедре математики я увидел фотографию младшего лейтенанта Степана Шмыголя после одного из боевых вылетов осенью 1944 года. Рядом на стенде с информацией о педагогах кафедры математики была еще одна фотография Степана Саввича. Ордена Красной Звезды, Отечественной войны, «За службу Родине в Вооруженных силах» на его полковничьем мундире, не оставляли ни каких сомнений в боевых, научных и 51

педагогических заслугах нашего педагога. Как жаль, что только после его смерти я смог, узнать за какие именно заслуги был отмечен этим сонмом отличий двадцатилетний летчик-истребитель Степан Шмыголь. Степан Саввич блестяще проводил лекции, за три года начитав трем нашим группам важнейшие на первых курсах: математический анализ и прикладную математику. По-моему, только однажды у него возникли легкие затруднения, когда на втором курсе мы изучали сложную тему о бесконечных рядах Чебышева. Испачканный мелом Степан Саввич при заинтересованной поддержке лучших учеников групп смог восстановить нить доказательства и закончить занятие. Происходило оно в вытянутой аудитории №333 в новом учебном корпусе, которая только и могла вместить все три группы одновременно. Всего же за первые три года обучения высшей математике было посвящено 800 часов, что составило почти восьмую часть всех аудиторных занятий за пять лет учебы. Подстать ему был еще один педагог кафедры математики – Анна Смирнова. Эта молодая миловидная женщина приняла нашу группу на первом курсе и три года в той или иной роли принимала участие во многих мероприятиях кафедры. Не раз она со Степаном Савичем принимала у нас зачеты и экзамены. В самом же начале обучения Смирнова преподавала нам аналитическую геометрию. И сам педагог был толковым, выдержанным и настойчивым в достижении учебных целей, и все ребята старались, видя заинтересованность педагога в нас, да и предмет давался нам относительно легко. В первой зимней сессии аналитическая геометрия – «аналитика», как мы называли ее между собой, была нашим первым экзаменом. Идет экзамен, курсанты один за другим заходят в учебную аудиторию по жребию, который почти всегда на протяжении учебы мы разыгрывали вечером накануне сдачи. Я не помню каких-то особенностей в этом розыгрыше, скорее всего что-то забыл.

И вот, почти каждый из сдавших экзамен ребят выходит, сияя от радости. На дверях кабинета список группы пополняется все новыми и новыми пятерками. В конце занятия, видя, что происходит нечто невероятное, Смирнова начинает волноваться, как нам показалось, опасаясь реакции руководства кафедры на этот неожиданный успех. В итоге мы получили 20(!) пятерок, остальные четверки, по-моему, даже и троек не было. В конце экзамена, подсчитывая результат, Смирнова обмолвилась, что такого успеха она не помнит за все время своей педагогической деятельности в институте. В воздухе повисает ласкающая наше самолюбие фраза – «рекорд института». Наверное, это и был рекорд. Наш успех отметил на подведении итогов сессии и начальник курса майор Погорелов, который поддерживал теплые связи со многими кафедрами и большинством преподавателей института. В середине октября первый и единственный раз за все время учебы меня навестили родители. Они приехали на день-два, взяв с собой младшего брата Антона. Мы побыли вместе субботу и воскресенье. Было уже прохладно, но переход на зимнюю форму еще не произошел. Я ходил с родителями в кителе и сильно мерз. Мы целый день провели в центре города. Фотографировались в самых памятных местах северной столицы. Я стою на снимках весь озябший, «дитё-дитём». Мама стоит рядом, одетая в простую сельскую одежду. И только папа выглядит этаким городским франтом. Он всегда выходит на фотографиях блестяще. Рядом братик Антон. Он меньше всех, наверное, думал тогда, что спустя двенадцать лет также будет стоять рядом с нами уже сам в курсантской форме. Чтобы меня отпустили в увольнение пораньше, мне даже пришлось пустить в ход тайное оружие. В качестве подарка я передал курсовому офицеру старшему лейтенанту Ремневу банку масла и банку меда. После чего он на час раньше, без построения у дежурного по факультету отпустил меня с родителями в город. 53

С первого по пятый курс мы продолжали изучать иностранные языки. Большая часть курсантов занимались английским языком. Около тридцати процентов продолжили осваивать немецкий язык. И три человека из 180 курсантов составили группу французского языка. В состав этой группы вошли Иван Димитрюк, Андрей Магдалюк и еще один человек, которые вели себя тише воды, ниже травы, не веря своему счастью. Они тихонечко сидели со своим педагогом, пытаясь мирно щебетать на языке Дюма и Мопосана, когда большинство остальных курсантов бегали за педагогами, пытаясь сдать многочисленные уже не «хвосты», а просто таки – «рудименты». Стоит отметить, что кафедра иностранных языков всегда держала свою марку в институте, заставляя обращаться к себе на «вы», с придыханием и низко склонив голову в глубоком реверансе. Договориться с этими педагогами было невозможно. Их благорасположение можно было только заслужить трудолюбием, терпением и усердием. Пять-семь первых занятий по немецкому языку у нас провела женщина, по манерам и лицом, очень похожая на Ирину Мазуркевич. Помню, как наши более опытные суворовцы встретили ее на первом занятии. В качестве дежурного Витя Проневич встречает ее, докладывая по-немецки: - Равняйсь! Смирно! Товарищ педагог учебная группа на занятие по иностранному языку построена. Дежурный по группе курсант Проневич. Она вместе похвалы, разочаровывает Витю словами: – Нет, нет. Вы, наверное, выпускник суворовского училища? В институте такое обращение не принято. Вы будете производить доклад о готовности к занятию на русском языке. Обескураженный Виктор садится за нашу с ним парту. На первом же занятии мы установили порядок рассадки, который без особых изменений просуществовал до конца пятого курса. Я все пять лет просидел за одной партой с Виктором. За нами сидели Константин Куршаков и Леша Абраменков. Мы расположились на предпоследней парте левого ряда, Куршаков и Абраменков на последней, у самой стены. Этой четверкой мы 54

решали все задачи, как-то быстро распределив роли в этом курсантском сообществе. Скоро на парте за нами, потом на книгах и тетрадях появился замысловатый знак

. Это было Костино изобретение, его тайный знак,

который, впрочем, расшифровывался достаточно просто – «курсант Куршаков». Интересен этот знак был тем, что подходил всем курсантам, чьи фамилии начинались на букву «К», а таких на курсе было несколько десятков человек. Может быть в академии, где-нибудь на парте или в учебнике еще и сейчас можно встретить этот знак. Если так, то знайте, что это знак моего отличного друга Константина Куршакова. Через месяц-полтора занятий иностранным языком нас передали в умелые

крепкие

руки

Анны

Николаевны

Быковой.

Она

было

требовательным, очень строгим педагогом. Я уже давно подметил, еще со школьной поры, что учебный предмет оказывает заметное внимание на характер педагога. В случае с Анной Николаевной эта моя гипотеза, подтверждалась как нельзя лучше. Немецкий язык был одним из предметов, на котором мы сидели, сложив руки на парты, не думая и пошевелиться. Педантизм, точность и твердость были теми чертами, которые немецкий язык передал Анне Николаевне, ироничной и острой на язык петербурженке, преданно любившей свой предмет. Ordnung und Disciplinen, были нашими девизами на этих уроках. Все наше существование на уроках, особенно в моменты наших неудач, когда Быкова метала в нашу сторону гром и молнии, называя нас «детьми уборщиц и майоров», скрашивал только Володя Верещагин. Немецкий язык мы учили вместе с нашими коллегами из пятой группы, в которой учился Вовка. Чувствуя, что немного переборщила с обидной репликой, Анна Николаевна смягчала удар популярной у нее фразой. – Вот только курсант Верещагин – светлое пятно во всей группе, – говорила она голосом похожим на голос Валерии Новодворской, – произнесу

это имя, и в памяти сразу встает незабвенный образ таможенника Верещагина и его легендарные фразы. Не знаю, как бы мы жили без этого кинофильма и нашего друга Вовы Верещагина.

Однако

учила

Анна

Николаевна

толково,

методично

подготавливая нас к экзамену на третьем курсе и внеклассным чтениям, которые она уже совершенно в другой манере принимала у нас на старших курсах. Но и мы сами старались не сплоховать, налегая на язык. У Кости Доричева, я, например, перенял очень полезную практику пополнения словарного запаса с помощью небольших карточек, на которых были написаны русские, а на обороте немецкие слова. Стоишь в наряде, достал стопку карточек и учишь, перелистывая крохотные бумажки. Нет, правда, так было. Ну, на первом курсе точно. Помню, с каким напряжением мы все готовились к зачетам и экзаменам той памятной, первой сессии. Вечерами до отбоя, а частенько и после него сидели везде, где только можно, вколачивая в мозг формулы, определения и оказательства. С разрешения начальника курса можно было заниматься через час после отбоя, дав крепко заснуть тем кто, наверное, уже оставил надежду выучить все на сто процентов. В какие-то ночи я, не раздеваясь, укладывался постель, в куртке и бриджах. Заболеть в дни первой сессии было настоящим горем. Этот запал неофитов, наверное, как-то естественно, прошел к концу первого курса. Когда и некоторый жизненный опыт и уже имевшиеся в зачетке результаты остудили наш порыв. Но до получения первых троек мы стоически бились за каждую оценку. Середина второго курса. Я захожу в кубрик пятой группы. Игорь Гурьянов, одноклассник Попова и Абрарова по одной из школ Голицино-2, в глубоком унынии сидит на табурете у окна. Интересуюсь, о чем траур. – Федя, ты представляешь, первая тройка в зачетке.

На лице этого жизнелюба и крепыша, разлита настоящая трагедия. Она разыгралась на каком-то из экзаменов по математике, которая многим давалась нелегко. На курсе не развилось отвратительного явления, когда кто-то из ребят послабее, выполнял бы задания за своих командиров или более сильных товарищей. Помочь, объяснить, растолковать – пожалуйста, сколько угодно, но свою работу, ты должен выполнить сам. Володя Жабко, как-то было попробовал что-то подобное, попросив Костю Доричева, сделать ему толи аналитику, толи математику. Костя эту работу сделал, но когда Жабко подошел к нему в другой раз, Доричев спокойно и твердо отказал. Три первых курса, мы почти в полном составе встречали Новый год в расположении курса. Заранее назначался состав новогоднего наряда, с помощью сложнейшего расчета, в основу которого входил «коэффициент залетов». В первые два года не делалось, по-моему, исключений, даже для жителей Санкт-Петербурга, которые в других случаях пользовались некоторыми преимуществами. Видимо, за эту своеобразную льготу очень скоро курсантская молва дала всем местным парням устойчивую кличку «блокадники», которая в общении между однокурсниками жива до сих пор. Встречая первый новый год в военном строю, было решено закупить несколько тортов. Этот десерт должен был, по мнению начальника курса, да и самих курсантов, стать украшением наших праздничных столов. Деньги у нас уже были, и Погорелов отправил меня с тремя-четырьмя курсантами на поиск. Адреса кондитерских, в которых можно было бы купить сладкое в таком количестве, мы выспрашивали у курсовых офицеров. Но, даже узнав от них адреса, пришлось побегать по городу. Помню, как с Олегом Королевым и Денисом Сосновым, из первой группы, мы в своих поисках добрались даже на Черную речку, где у одноименной станции метро своими корпусами темнела военно-морская академия. Ничего мы там не нашли.

Удача улыбнулась нам на Васильевском острове. На одной из линий, недалеко

от

станции

«Василеостровской»

была

найдена

крохотная

кондитерская, в которой мы купили около 25 тортов. А может быть «блокадники», все же встречали Новый год дома? Уж что-то очень по многу получалось людей на каждый небольшой тортик. К концу первого полугодия учебы командирам учебных групп, первым на курсе были присвоены воинские звания «младших сержантов». Руслан Митус, Леша Савраскин, Сергей Морозов, может быть еще кто-то, из командиров пришивали к своим курсантским погонам первые сержантские лычки. Погорелов

умело

использовал воспитательный

момент этих

присвоений. Начальник курса внимательно подошел к отбору ребят на эти должности. Чрезвычайно редко, может быть два или три раза за все время учебы, ему пришлось исправлять решение, принятое в самом начале учебы. К концу первого курса все командиры групп и большинство командиров отделений имели явные отличия своего командирского статуса. В институте всегда можно было встретить старшекурсников со странными погонами, которые на расстоянии представлялись полностью желтыми полосками на плечах их форменных мундиров. Через некоторое время все стало понятно. Это были курсанты в воинских званиях «старшин», которые между галунов курсантских погон пришивали еще одну широкую сержантскую полоску. На первом курсе они казались мне просто «небожителями», людьми из какого-то фантастического мира. На четвертом или пятом курсе и у нас тоже появились курсанты с такими погонами. Это были все те же командиры групп Морозов и Савраскин, а также старшина курса Митус. Большинство командиров отделений закончат обучение, имея воинское звание «сержант». Нескольким «комодам», самым надежным и настойчивым было присвоено звание «старший сержант». Таким запомнился баянист и настойчивый хохол Олег Чернюк из 615-й группы. Олега за его

оригинальный говор мы до сих пор межу собой зовем «Чишо» или «Чишохой». Пройдя «Можайку» и армию, я понимаю, что в институте самым сложным было положение как раз командиров групп, чуть в меньшей степени – командиров отделений. Такие же ребята, как мы, они обязаны были быть надежными помощниками командования курса, оставаясь при этом верными не писаным законам армейских коллективов. Чрезвычайно сложная социальная роль. Наши командиры справлялись с ними вполне успешно. За все пять лет я помню лишь один случай, когда у некоторых ребят в группе возникли сомнения в искренности позиции нашего командира Леши Савраскина. Согласитесь, это неплохой результат. Все командиры групп по окончании «Можайки» были распределены в центр страны. И это было волне справедливо, хотя и не по государственному. Каких блестящих, готовых командиров взводов, рот и групп потеряли войска. Поэтому мне, человеку, которому в институте не доверяли ни то, что группу, но даже отделения пришлось брать на себя ответственность за 140 человек. И тот новый опыт рождал яркие события. Октябрь 1996 года, я заместитель командира роты по воспитательной работе с четырехмесячным опытом работы, присутствую на подведение итогов за месяц, которое проводит командир части полковник П.Н. Лазунин. Солдаты в роте накануне немного выпили. Возмущенный этим событием командир части бросает в зал, где сидит весь коллектив части грозный вопрос: – Где заместитель командира ЭТР? Я встаю. Он продолжает: – Чему это вы солдат у себя учите? Я на секунду замираю, чтобы мгновение спустя выдать ответ, вошедший в историю части: – Я их учу Родину любить, а они водку пьют!

Все офицеры части медленно поворачивается в конец зала где, как обычно сидит наша рота, посмотреть на такого героя. Мне не аплодировали, но «человеком месяца» я тогда точно стал. 11 января 1992 года в институте появились курсанты и преподаватели Рижского высшего военного командно-политического училища имени С.С. Бирюзова. Советского Союза не стало и многие военно-учебные заведения, особенно, в прибалтийских республиках были переведены на территорию Российской Федерации или полностью расформированны. Рижское училище стало одним из первых. Преподавателям и курсантам училища повезло. Там в это время оканчивал

четырехлетний

курс

обучения

сын

начальника

Главного

управления космических средств МО СССР генерал-полковника В.Л. Иванова. По всему была видна заинтересованность генерала Иванова в этом переводе и сохранении училища. Первое время курсанты «рижского политического» ходили по «Можайке» в погонах черного цвета. В учебных корпусах можно было встретить незнакомых офицеров с красными просветами и кантом. Вскоре в академии был создан командный, 7-й факультет. Учебный

курс,

пройденный

курсантами

бывшего

командно-

политического училища, был спешно переработан. Все они выпускались по специальности «Применение комических комплексов» с нового командного факультета. После их приезда с 1992 по 1995 год во время выпусков молодых офицеров института и академии на стадионе Кирова или во внутреннем дворе «Можайки» можно было слышать призывный крик – «Ри-га, Ри-га!». Так «рижане» вспоминали свое училище, памятное, большинству офицеровполитработников ГУКОС и ВКС в 1960-2000 годах. После

того,

как

нашу

64-ю

кафедру

ее

профессорско-

преподавательским составом в 1995 году перевели в состав командного факультета, устроить что-то подобное предлагал Володька Скоробогатов.

– Так… На выпуске, всей группой выходим из строя курса… Встаем на краю стадиона и орем «Рига, Рига», – довольный очередной своей сумасбродной идеей, предлагает этот жизнелюб и оригинал. С некоторыми из «рижан» меня свела армейская служба. Все они были отличными

друзьями

наставниками,

умелыми

профессионалами

воспитательной работы. Среди них особенно запомнились офицеры: В.А. Андреев, А.В. Бобров, С.А. Бутаев, С.И. Ветров, В.Н. Гуримский, В.А. Качанов, К.Э. Кива, И.В. Коробкин, А.В. Кравченко, С.А. Матвеев, В.И. Селезнев, К.А. Ромашкин, С.В. Хилькевич. Некоторые из них смогли стать командирами

воинских

частей, рано

успешно

уйдя

из органов

воспитательной работы. Почти сразу после Нового года, таких продолжительных праздников тогда не было, началось время зимней сессии. О сдаче научных дисциплин я уже писал. Однако самым большим испытанием стала для многих первокурсников, как нам и обещали еще летом – физическая подготовка. Как бы мы не старались, как бы ни напрягались на физических зарядках – три километра стали настоящим камнем преткновения. Предвидя эту проблему, Погорелов пошел на шаг, который в известной мере улучшил наши шансы на успех. Для курсантов, отстающих по этому виду, он разрешил изменить методику утренней физической зарядки. Вместо общей зарядки мы после подъема, в составе группы из 20-25 человек, сломя голову носились по еще спящему району. В своих тренировках частенько группа убегала на Крестовский остров, там, в тиши готовящихся к зиме аллей, повышая свои шансы на зимний отпуск. Старшим в этой группе были, кто-то из ребят, кто действительно был с «трешкой» на «ты», похлопывая ее по плечу, результатом меньшим, чем 11 минут. В память врезался атлет из четвертой группы Слава Губарев, который беги он спиной, наверное, и тогда бы финишировал быстрее нас многих.

– Кто так бегает, с усилием, с усилием! – кричал Славка, пытаясь настроить нас на действительно тренировочный ритм занятия, выводя своим трубным голосом из забытья утренней дремы. Примерно половине ребят эти занятия помогли, и они смогли получить свою проходную «троечку», которая открывала двери желанного и такого теплого отпуска. Моя надежда на отпуск исчезала всегда когда, финишируя, я слышал время, порядочно выходящее за самый низший норматив. Сейчас понимаю, что стараться и бежать надо было так, что бы ни то, что – голоса судьи не слышать, а чтобы падать на пределе дыхания за финишной чертой. Молитвы пусты если ты щадишь свою кровь. Двойка по физо нависала над моим отпуском и отпусками еще двух десятков курсантов во всей ее неотвратимости. Последняя попытка сдачи была проведена на стадионе «Петровский» в середине января 1992 года. Климат и погода Питера уже научили нас уважать ее, и мы понимали, что 3 километра при влажности под 100% при температуре минус 10 градусов будет суровым испытанием. Так и произошло. Под колоннадой стадиона бухая сапогами мы пытаемся вскочить в открытую дверь последнего вагона, уходящего в отпуск. Не удалось. Отеческое милосердие проявило командование факультета, а может быть института. Курсантов, которые имели не больше одного «неуда» по итогам сессии все же отпустили домой. В конце января 1992 года из «Пулково» я единственный раз за пять лет учебы отправлялся в отпуск на самолете. В самолет готовый загудеть роторами своих турбин, не помня себя от счастья, я захожу слегка волнуясь. С детства я не очень хорошо переношу воздушные полеты. Но сейчас надо держаться. На мне парадная форма с голубыми курсантскими погонами, петлицы с авиационными эмблемами. «Что могут подумать пассажиры, если мне станет дурно в середине полета», – проносится в голове. Незаметно вытирая пот, убрав шинель в ящик над головами, я в самые трудные минуты впивался пальцами в металл подлокотников. 62

«Ну, слава Богу, вот уже и Минеральные Воды. Выдержал», – выдохнул я, услышав долгожданную фразу стюардессы о приближении к конечному пункту. Небольшое напряжение в поиске свободных мест в автобусе. И вот, я на пути в родительский дом. И здесь хочется поделиться одним из самых важных, на мой взгляд, наблюдений, которое я вынес за первые пять лет учебы, закрепив этот вывод всем двадцатилетним периодом службы. Сначала «Можайка», затем все долгие годы строевой военной службы подарили мне несколько десятков удивительных, ни с чем несравнимых встреч и расставаний со своими любимыми родителями, своими близкими. Сердце и чувства истончаются в ожидании встреч с ними, заставляют понастоящему ценить, понимать, что значат эти бесконечно дорогие люди в моей жизни. Мне столько раз посчастливилось ожидать встречи с ними, с отчим домом, обратным отсчётом произнося названия сёл и хуторов на пути домой. Верхнерусский, Московское, Подлужное, Богатый. Наконец-то, Донское. Всё! Дома! Потом эти чувства, удивительно умножившись, вырастая в нечто прекрасное и высокое, распространились на собственную семью – жену Ольгу и сына. Слава Богу за все! Я часто делился этим наблюдением со своими солдатами, которых ожидала только лишь одна-две такие встречи. Сейчас я рад, поделиться этим простеньким наблюдением, с теми, кто испытал этот опыт, и теми, у кого все еще впереди. Первый отпуск пролетел очень быстро. Как бы ни тяжело было расставаться с родителями и родными, но надо было спешить в Питер. И уже новое чувство привязанности подталкивало меня к трапу самолета. Один мудрый человек мне сказал: «Мой дом там, где мне хорошо». Я долго размышлял над этой фразой, согласившись с ней. В ту пору вторым домом для меня стала «Можайка», 616-я группа. Потом в моей судьбе, не часто, но

еще два или три раза появлялись новые дома. Был случай, когда взаимности не получилось. Мы собирались на курсе, стремительно возвращаясь из отпуска. Шум, веселье, объятия. Рассказам о встречах, всем увиденном в отпуске, кажется, не будет конца. Шуршат пакеты и газеты, в которых томились деликатесы, собранные родителями в дорогу. Всухомятку едим украинское сало, привезенное Юркой Ризуном, закусывая луком симферопольца Саши Перевертайло. В кубрике, в стороне от всех сидит Витя Проневич. Он, не торопясь, как-то демонстративно, «в одно лицо», скажем так, ест малиновое варенье. Витя – суворовец, эталон командного духа, образец коллективизма, человек, которые еще месяц назад готов был разделить с тобой последний кусок хлеба. Половина группы, пораженная увиденным, не верит своим глазам. Паша Демченко подходит к своему кадетскому дружку, в надежде услышать неоспоримый аргумент. И он слышит его: «Мама сказала – съесть», – произносит Витька фразу, ставшую на долгие годы девизом отношения к родительскому слову, по-своему, растолковывая нам пятую библейскую заповедь. Не раз смущенному Вите мы будем вспоминать это его – «мама сказала – съесть». Понеслись уже привычные курсантские будни. В середине 1992 года в институт прибыли курсанты военных училищ, которые располагались в бывших союзных республиках. Не желая принимать национальных присяг, они были переведены в различные учебные заведения России. В эти дни в нашей группе появился Сергей Карпушин, который учился в одном из военных училищ в Харькове. Вслед за ним из Тбилисского артиллерийского училища прибыл сержант Илья Сисаури. В тот вечер вместе с Ильей на курсе мы увидели его отца. Коренастый грузин с печальным выражением лица, в шинели с погонами полковника Советской Армии, он прошел по расположению, о чем-то переговорил с начальником курса. Вспоминая

выражение его лица передо мной сейчас в одно мгновение проноситься все, что произошло с солнечной Грузией за прошедшие четверть века. С приходом в жизнь группы Ильи мы получили возможность познакомиться с бурным кавказским темпераментом. Общительный, веселый и шумный, он вспыхивал от одного слова, от одного взгляда. Крупные конфликты, несколько раз вспыхивали, переходя в рукопашную. Взрослея и мы, да и сам Илья научились владеть своими эмоциями и своими чувствами. Сисаури был на курсе на положении «свободного сержанта», который разбавлял командиров отделений в нарядах по курсу. В другие группы в течение лета-осени 1992 года прибыли: С.В. Акопян, И.В. Марченко, А.В. Шустов, Я. К. Балахонцев, С.Ю. Поболь, С.В. Бунчук, В.М. Вахрушев. За редчайшим исключением, все эти ребята стали офицерами, окончив обучение в академии. Во втором семестре весь курс продолжил изучение физики. Ее нам преподавал бесподобный Павел Павлович Рымкевич, «Пал Палыч». Рымкевич первое время обучения был самой запоминающейся фигурой среди всего педагогического коллектива института. Не складный, как многие люди с высоким ростом, Пал Палыч, всем своим видом живописал образ, если можно

сказать

«настоящего

профессора».

Кандидат

наук,

человек,

обладавший своеобразным юмором и дикцией, демонстрируя оригинальную походку, Рымкевич, приковывал к себе внимание во время общекурсовых лекций. Первое время причиной этого внимания были не столько его внешние данные, но непонятные и неповторимые в его лекциях «Дэ-э тэ-э по дэ-э теэ». Он сыпал этими фразами направо и налево, переворачивая мои сельские представления о физике. С огромным трудом, пожалуй, всем курсом, за неделю, мы смогли разобраться, что он имеет в виду. Кто понял, о чем идет речь, ставьте лайки! Для школьников нашей страны 1970-1990 годов, безусловно, в памяти воскресают два задачника по физике – «рымкевич желтый» и «рымкевич 65

синий». На практических занятиях, которые в нашей группе вел он же, мы пару раз напоминали Пал Палычу об известных всем задачниках. – Эти задачи я написал, а отец с братом украли у меня эти книги, – рождал он еще одну легенду. Два родственника Рымкевича, имена которых действительно стояли на обложке простого задачника и книги с задачами повышенной сложности трудились, по-моему, в Новосибирском городке Академии наук. На всю жизнь запомнилось занятие, на котором Пал Палыч был, как говориться «в ударе». Поздоровавшись с нами, он записывает на огромной доске условия задачи. Прошло почти двадцать пять лет, но эти бесхитростные n и m я помню до сих пор: n – количество звеньев в металлической цепочке, а m – масса одного звена. Вопрос в задаче звучал просто: «Какое количество звеньев цепи должно свеситься с края стола, чтобы вся цепочка упала вниз?». Я пытался следить за ходом его расчетов, записав лишь первые две-три строчки доказательства. После пяти минут работы я с открытым ртом лишь наблюдал за работой мастера. Восхищенный класс замер в созерцании чуда. Лишь только скрип мела по доске выдавал присутствие людей в учебном классе. Из учащихся двух групп лишь Костя Доричев и еще пару ребят, продолжают терпеливо записывать доказательства в тетрадь, сохраняя нить невероятных рассуждений. Не менее колоритной личностью был второй преподаватель, который вел с Рымкевичем курс физики на курсе. Этим человеком, безусловно, памятным для тысяч «можайцев» был Павел Михайлович Громошинский. Когда Павел Михайлович проводил практические занятия в группах, то частенько первым в учебный класс залетал его старый, потертый, видавший виды портфель. Только потом в дверях появлялся сам Громошинский, «Гром», как за глаза звали его курсанты. Громошинский был твердым и бескомпромиссным педагогом, ироничным, и как уже понятно, эпатажным человеком. Очень-очень часто на листках или в тетрадях с практическими 66

заданиями после проверки работ Павлом Михайловичем красовалась, поражавшая нас первое время своей лаконичностью запись – БСК. Написанная красной пастой, она казалась нам безусловным успехом, пока старшекурсники не объяснили нам, что БСК, на языке «Грома», это – «бред сивой кобылы». Настоящим

испытанием

становились

экзамены

участием

Громошинского. На экзамене пока Рымкевич принимал 10-15 человек, Павел Михайлович успевал «замучить» одного-двух. И это было действительно пытка потому, что эти два несчастных курсанта в 100% случаев получали безнадежные

«двойки».

Подготовленные

рассказами

все

тех

же

старшекурсников учебные группы готовились к экзамену по физике с некоторыми особенностями. Из числа отъявленных двоечников или курсантов, которые на предыдущих экзаменах уже получили двойки, назначались – громоотводы. Эти люди, должны были целенаправленно пойти «на Громошинского», своей грудью бросившись на амбразуру физики. Отвечая Павлу Михайловичу задание, они должны были не торопиться, давая всем остальным возможность

предельно

успешно

сдать

Рымкевичу

наши

неудовлетворительные знания на «хорошо» и «отлично». И однажды случилось невероятное. Но прежде – одно замечание. Каждый человек нашей страны, кто прошел армейским или флотским путем знает, что такое клеймение. Для непосвященных, клеймение – это когда номер твоего военного билета и дата призыва на военную службу наносятся на все предметы снаряжения, за исключением, может быть, белья и портянок. В институте мы клеймили все: сапоги, ботинки, мундиры, кителя, брюки и шинели. Даже на обратной стороне галстука находилось крохотное место, что бы и туда написать свое неизменное - 58 946 978. И частенько разбирая поутру в сушилке сапоги, можно было слышать: – Чей номер 987? – звучат последние цифры номера военного билета. 67

– Моё! – раздается в ответ чей-то радостный возглас. – На-а, шляпа, – и над головами курсантов сапог летит в сторону своего счастливого обладателя. Номер военного билета, эти восемь цифр пропитывали все существо курсанта, залезая в самую глубь его памяти и разума. Итак, идет экзамен. К Громошинскому подсаживается курсант с выражением вселенской скорби на лице. Попал ли он к нему случайно или стал «громоотводом» целенаправленно, история умалчивает. Мозг кандидата физико-математических наук и обладателя аттестата о среднем образовании сталкиваются в неравном споре. Пять, десять, двадцать пять минут. Спустя час мокрый от напряжения, сжимая лист с ответом и несколько листов с доказательствами, этот курсант выходит из аудитории. На призывные возгласы и расспросы однокурсников он откликается идиотской улыбкой, показывая зачетку, в которой рядом с подписью Громошинского стоит невероятная, фантастическая «четверка». Если бы в этот момент в коридоре учебного корпуса появились инопланетяне, ребята удивились бы меньше. Пораженный своим невероятным успехом курсант подходит к одинокому телефону, что стоял на втором этаже нового учебного корпуса и пытается позвонить своим родителям. Крутит наборник аппарата: раз, другой, третий. Ни какого результата. Еще, и еще, и еще раз. Через десять минут, издевательства над телефоном, шок медленно начинает отпускать человека, и разум нехотя возвращается к нему. И в этот момент долгожданного просветления до нашего героя доходит, наконец, что он, звоня маме, пытается набрать номер своего военного билета. Еще минута и родители узнают о невероятном успехе своего отпрыска. В этом месте эмоционального подъема хотелось бы несколько слов сказать о пище насущной. Кормили нас тогда, в начале 1990-х, как бы это сказать – не очень. Видимо главенствовал старинный римский принцип «Если хорошо кормить армию – зачем ее тогда содержать». Хотя быть может 68

эти слова – обычные воспоминания о поре взросления, для которой сколько ни дай – все мало. С этим чувством нам довелось столкнуться еще на «абитуре». Там в нашу жизнь, кроме других, вошло культовое слово – «ЧеПОК». Кто-то пробовал перевести на гражданский язык это уродливое слово. Самым лучшим вариантом, по-моему, стал – чрезвычайная помощь оголодавшему курсанту. Небольшое солдатское кафе или чайная не могла вместить несколько сотен голодных парней, становясь для многих центром притяжения на долгие годы. Питались мы в столовой, которая находилась в нашей казарме на первом этаже. В ту пору в институте существовала пресловутая «бочковая система». За одним столом мы сидели вшестером: Демченко, Проневич, Абраменков, Куршаков, Борзенков и я. Эта система, конечно, требовала внимательного отношения к каждому. Все три года пока, мы питались в этой столовой, все ребята по капле выдавливали из себя принцип «кто успел, тот и съел». Особенно тяжело это давалось на первом курсе, когда кушать хотелось постоянно. Особенно запомнился, памятный в войсках «бигус» – страшное варево из капусты и картофеля. Вспоминается жареная мойва, которую в больших замороженных брикетах, «братских могилах», наряд по столовой очень часто на специальной телеге катал во дворе 4-го факультета. Немного лучше, стало, когда на улицах города появились небольшие киоски на колесах, где продавали молочную продукцию. Это были невиданные мной ранее йогурты в пакетах фирмы «Parmalat». Напряжение с питанием, мне кажется, испытывали в ту пору не только курсанты, но и большинство жителей города. Очень долго как-то раз мне пришлось искать в магазинах банку простой «Кильки в томате». А, может быть, это от того, что Питер не был портом пяти морей? Не знаю. Больше чем сама пища на память приходят наряды по столовой. В них мы заступали всей группой, так как на довольствии в этой столовой стояло, пожалуй, человек 850-900. График заступления был четко известен – 69

учебный отдел института работал как часы. В расписании каждой группы на семестр день наряда был четко указан. Дежурными по столовой с нами заступали или старшина курса или кто-то из курсовых офицеров. Заступая в первый наряд, какая-то группа курса со 2-го или 3-го, наговорила нам «с три короба», чего мы должны и чего не должны. Но когда мы вечером следующего дня сдаем наряд таким, же старшекурсникам – наступает прозрение. Первый раз мы продолжали сдавать наряд, по-моему, даже после ужина. Чаще всего мне выпадала работа на мойке посуды. Вымыть две тысячи тарелок и тысячу стаканов

–

это был труд.

Он становился сущим

наказанием, если была неисправна посудомоечная машина, а это было очень часто. Но даже, если она работала, не раз нам приходилось перемывать тарелки по приказу дежурного, который даже не хотел и слышать ничего о том, что «алюминий – это металл, жирный на ощупь». Этот расчет в составе наряда отвечал, кроме того, за вывоз отходов. Раз в несколько дней из Лехтуси за ними приезжал ЗиЛ-130 с огромной бочкой защитного цвета. Туда мы высыпали все остатки пищи, которые шли на корм свиньям в подсобном хозяйстве загородного центра. В анналах истории института этот агрегат на базе ЗиЛа именовался «Челенджером». Несколько раз я был номером расчета в варочном цеху, варочным. Это было коронным местом в наряде Володи Хилько, еще одного представителя голицинской диаспоры, которая иногда места своего пребывания на курсе или в учебных классах помечала своим фирменным логотипом «Г-2». Очень скоро курсовые острословы всю голицинскую братию перекрестила в «ягодицинскую». И на крышках столов или на лавках можно было все чаще вместо «Голицино-2» встретить фейк – «Ягодицино-2». Неспешный, даже, медлительный в манерах, «качек» и философ, «Хилыч», как нельзя лучше подходил на ответственейшую роль варочного. Работалось с ним уверенно и спокойно. Как-то раз, вымывая огромные 250-

литровые варочные баки, мы затянули русские песни. После чего, очень долго женщины-повара, при заступлении в наряд вспоминали нам: – А, это же, те самые певцы, что романсы поют. Простой труд, конкретная работа очень часто становились основой авторитета, который раз и навсегда закреплялись за человеком. Мне кажется, именно в наряде по столовой, старшина курса рассмотрел Юру Ризуна, сильного и исполнительного, дотошного, как многие украинцы, парня. После того, как чем-то провинились на этом посту закадычные друзья еще по Уссурийской кадетке – Славка Губарев и Серега Зыков, именно Юра стал опорой всего ротного хозяйства, стал каптерщиком. Излюбленным местом работы Юры в наряде были разделочные цеха, место очень ответственное. Ризун трудился так, что получал высочайшую оценку в глазах своеобразной и исключительно требовательной категории служащих нашей армии – женщин-поваров. Одна из них после завершения работы нас в наряде подходит к старшине Мазепину, который в тот раз был с нами дежурным по столовой и говорит: – Игнатич, ты Ризуна отпусти в увольнение, чтобы он сходил там к женщине… А, то, мне самой придется дать… Старшина улыбается в усы. Пунцовый Юрка, который к этому время и за руку-то не держал девушку, стоит рядом, готовый провалиться сквозь землю. Наверно на втором году учебы, а может и раньше на курсе состоялась первая свадьба. Курсант Андрей Годияк, симпатичный молдаванин, взял в жены неприступную красавицу Машу, любоваться которой полкурса украдкой забегало в библиотеку на четвертый этаж НУКа, как бы получить книгу. У них в семье, так же первым на курсе родился ребенок. Годияки, я и еще полтора десятка офицеров – наших однокурсников служили в конце 1990-х годов в Уссурийском ОКИК. Долго их семья была единственной на

курсе. Запоминается первое и последнее и я даже не вспомню, кто на курсе женился после Годияка. Хотя нет. Именно женитьба, как мне помниться стала причиной, что через полтора года учебы Володя Жабко оставил институт. Как говорили ребята, его избранница была очень достойной партией для простого молодого человека. Володя в дорогом свадебном костюме в последний раз поднялся к нам на курс, поблагодарить Погорелова за все, получить наши поздравления и навсегда уйти из нашей жизни. А были и другие примеры. Конец третьего курса Саша Пелкин «потерянный» бегает по казарме: – Все, женюсь! – А что случилось? – будто бы не зная сути тревоги, спрашиваем мы Сашу. – Залетели! – выдает он тайну, которая уже дней пять является самой обсуждаемой новостью курсантской жизни. Саша, статный и миловидный юноша был человеком слова. Сказал и женился. А ребенок в его семье появился через четырнадцать месяцев. «Наверное, какой-то особенный медицинский случай», – улыбаясь, находили мы самые верные доводы, объясняя этот уникальный факт. Но это все было еще далеко впереди, а во втором семестре мы попрежнему

головой

погружены

учебу.

этот

период

ярким

воспоминанием встает занятия современной мировой и отечественной историей. Отчего-то нам не хватало книг по этой дисциплине, видимо, потому, что это была общевузовская дисциплина. По многим предметам учебные пособия выпускались в мощнейшем редакторско-издательском отделе института. Выходили они с орденом Красного Знамен, которым наш институт был награжден в 1945 году и миниатюрой памятника А.Ф. Можайскому, который стоял внутри институтского двора. А вот с книгой по истории были трудности.

Компенсировать дефицит книг пришлось простым способом. У меня всегда была тяга к гуманитарным и особенно историческим дисциплинам. И вот вечерами, накануне семинаров и зачетов я садился в уголке кубрика и негромко, чтобы не отвлекать других ребят рассказывал, собравшимся вокруг меня товарищам исторические события, которые завтра должны стать предметом нашего обсуждения. Три или четыре раза проходили такие околонаучные посиделки, пока предмет не был целиком пройден. По этой дисциплине мне довелось выполнять в институте первую самостоятельную курсовую работу. Темой курсовика была наследие А.В. Суворова. В богатейшей библиотеке института я получил две-три книги, которыми дополнил те знания, что были у меня по этой благодатной и яркой теме. Санкт-Петербург

давал

богатую

почву

для

подобного

рода

студенческих и курсантских работ. В одно из увольнений я даже посетил Мемориальный исторический музей А.В. Суворова. После этого курсовик засиял, как дорогое украшение, которое было на «отлично» оценено требовательным педагогом. На первом курсе мы проходили еще одну историческую дисциплину – военную историю. Она была в два раза короче современной истории. Ее на курсе вел старый полковник, ветеран Великой Отечественной войны. На одном из семинаров, когда две группы математиков разбирали разгром немецких войск в Сталинградской битве он простым вопросом ставит в тупик будущих программистов. – Какой прием использовало советское командование, завершая разгром группировки немецко-фашистских войск в «Сталинградском котле»? Мы предлагаем какие-то версии, все больше расстраивая старого офицера, на кителе которого среди орденских планок едва видна зеленая с красной полоской ленточка медали «За оборону Сталинграда». Для него офицера, прошедшего этим путем славы – все понятно. Мы с десятой

попытки доходим до искомого – рассечения на небольшие группы окруженных гитлеровских войск и войск их союзников. Попрощавшись подбородочного

ремня,

нами,

сняв

полковник

тонкую уходит

резиночку, из

пуговиц

аудитории

немного

расстроенный. «Мы, наследники, не смогли догадаться, где уж немцам было понять простую до гениальности задумку нашего Генерального штаба, спасшую страну», – толи корим, толи успокаиваем мы сами себя после его ухода. Чтобы справляться с темпом лекций преподавателей гуманитарных дисциплин ребята уже на первом курсе разработали и придумали собственные

системы

скорописи.

Самым

быстрым

темпом

лекций

запомнилась педагог «Основ экономической теории». Это была молодая женщина, кандидат экономических наук. Как я жалею, что по недомыслию не сохранил имен своих дорогих педагогов. А наши зачетные книжки уже давно сожжены. Дальше всех в этой исключительно полезной практике пошел Леша Кондрашов, который где-то в увольнении достал книгу, посвященную азам стенографии. Его конспекты были самыми замысловатыми. Иногда две закорючки в его тетради обозначали целое предложение. А я некоторыми из принятых тогда знаков, например, пользуюсь до сих пор. Время увольнений, которых с каждым курсом становилось все больше и больше, я проводил по-особенному. Излюбленным местом первые два курса были библиотеки и музеи Питера. В топ-листе моих предпочтений они располагались так. Третье место – у Русского музея, второе – у Петропавловской крепости, на первом месте – Музей артиллерии и инженерных

войск

связи.

На

крейсере

«Аврора»

мне

посчастливилось побывать в машинном отделении легендарного судна. Ну, а высшую строчку в этом рейтинге занимал Военно-морской музей в здании Биржи на стрелке Васильевского острова. В нем я бывал несколько десятков раз, проходя постоянную экспозицию, но особенно ожидая встречи с 74

временными выставками из, казавшихся бездонными фондов музея. С целой охапкой недорогих журналов и брошюр возвращался я один или с товарищами в расположение курса. Очень скоро эти книжки сформировали богатую библиотечку, которую приходилось хранить в небольшой сумке с личными вещами. Особняком стоит Мемориальный музей-квартира А.С. Пушкина на Мойке 12. Я обязательно посещаю его каждый раз, когда удается побывать в Санкт-Петербурге. Кроме музеев и библиотек еще одним местом притяжения были театры. Я побывал почти во всех театрах Петербурга, но самым любимым навсегда остался Академический театр комедии имени Н.П. Акимов. В то время там блистала Ирина Мазуркевич. Любимыми постановками той поры были спектакли «Зойкина квартира» и «Укрощение строптивой». Помню, как в первый раз посмотрел спектакль «Укрощение строптивой» с Мазуркевич в главной роли. Еду к себе в институт и думаю: «Господи, не дай Бог такую жену… Ну, ведь, дура-дурой… Как жить-то с такой?» Настолько глубоко меня проняла игра актеров, что я все увиденное и услышанное переношу на себя. К счастью спустя некоторое время приходит понимание: «Ведь она же и была строптивой! Ведь это же роль такая!». И уже после этого подкрадывается восхищение: «Как Мазуркевич сыграла! Просто великолепно». Еще мне нравилось бывать в Малом театре оперы и балета имени М.П. Мусорского, когда там шли классические постановки. В Большом драматическом театре имени Г.А. Товстоногова посчастливилось быть на одном из последних спектаклей Владислава Стржельчика весной 1995 года. Он играл вместе со Светланой Крючковой в спектакле «На всякого мудреца довольно простоты», и они были неподражаемы. Каждый выход любимых артистов публика всякий раз принимала аплодисментами. Посещали театр и наши командиры. Как-то раз Погорелов решил сходить в театр, но выбраться домой на Черную речку уже не успевал. Его одели в то, что было у ребят. Одевал командира Сергей Морозов. Выходит 75

Михаил Алексеевич из своего кабинета в клетчатой рубахе и джинсахтрубах. «Ну, прямо – ковбой», – улыбаясь, провожают своего начальника курса несколько десятков пар мальчишеских глаз. Сам Погорелов, по-видимому, тоже понимает анекдотичность своего костюма, но что-то менять уже поздно. А вот в кинотеатре за эти пять лет я был лишь один раз. Пишу, а сам, буквально, поражаюсь этому факту. Это было в начале пятого курса, когда меня в Питере навестила любимая сестра Валентина. Мы на Невском проспекте с ней посетили какой-то из кинотеатров, где посмотрели премьеру ленты «Ширли-Мырли». Еще одним памятным местом, где я бывал, не один раз стала СанктПетербургская духовная академия и семинария в Александро-Невской Лавре. По просьбе директора краеведческого музея моего села Ф.Н. Долженко я работал

библиотеке

академии.

Работа

касалась

архитекторов

Ставропольской губернии строителей храмов в нашем регионе. Рядом с Лаврой располагаются Литераторские мостки – мемориальный объект, который я тоже посещал не раз. Особый трепет вызывало место упокоение выдающихся деятелей русской и советской культуры и искусства. С замиранием сердца я всякий раз подходил к могилам своих любимых писателей, поэтов и артистов: И.С. Тургенева, М.Е. Салтыкова-Щедрина, Н.С. Лескова, Г.И. Успенского, А.И. Куприна, А.А. Блока, В.В. Меркурьева и многих других. Моими компаньонами в этих культурных путешествиях частенько были: Андрей Зинченко, Саша Яковлев, Леша Самсонов. В один из первых увольнений Яковлев показал пример отношения к увлечениям, который я вспоминаю до сих пор, частенько прикладывая тот пример на свои сегодняшние поступки. В дорогущий букинистический магазин в самом начале Невского проспекта, который рассчитан и тогда и сейчас только на иностранцев или 76

«безбашенных» фанатов из числа своих граждан, мы заглянули случайно. Саша недолго покрутился у прилавка с восхитительно-яркими и такими же дорогими фолиантами. Мне в руки попал великолепный каталог российских и советских наград, выпущенный Государственным историческим музеем. Эта книга была качественным трудом, как многое из того что издавали серьезные отечественные музейщики. Но цена! Книжка стоила 150 рублей, а это было в ноябре 1991 года. С собой у меня было рублей 120, а жалование курсанта составляло что-то около 30-ти, может быть 50-ти рублей. Видя, как я восхищаюсь книгой Саша, уже немного уставший от моих колебаний говорит: – Федя, нравиться книга? Нужна? Бери! – Саш, это все мои деньги на пару месяцев! – увещеваю я больше себя, чем друга. – Нужная вещь – надо брать… Нет денег? А на что тогда друзья! – ставит он жирную точку в диалоге. Этот каталог отработал себя десятки раз. И сегодня он на полке моей библиотеки, как напоминание о крохотном, но важном уроке, преподнесенном мне настоящим другом. Сейчас вспоминая эти курсантские годы, мне кажется, что я был порядочным скупердяем, «жилой». Видимо не простое, хотя и советское детство – «самое счастливое на свете», было причиной этой черты характера. Денег у родителей было всегда не много, беречь их становилось не прихотью, а насущной необходимостью, почти привычкой. Еще одним, похожим жизненным опытом поделился со мной Андрей Зинченко. Как-то обсуждая небольшой денежный вопрос, возникший, пожалуй, опять на почве покупки книг, он поделился со мной вот таким наблюдением. – А знаешь, Федя, что самое страшное для искушения? Я пожимаю плечами в легком недоумении. – Самое страшное для искушения – это сразу ему поддаться… Подумай. 77

Кстати уже в то время книги стали моими верными друзьями, добрыми товарищам. Они постепенно стали формировать не только интерьер моей полки в старом книжном шкафу в кубрике, но и мой собственный статус. Как-то, все тот же Андрей, пролистав какую-то действительно редкую книгу, посмотрев тираж издания, беззлобно подтрунивая, произнес: – Федя, посмотри-ка, таких балбесов, как ты, в нашей стране всего 800 человек, – оригинально объяснил он сведения о крохотном тираже понравившейся мне книги. Это была одна и самых ярких оценок моих букинистических наклонностей и пристрастий. А спустя некоторое время мое настойчивое пристрастие к книгам оценил еще один коллега-математик. Я частенько обращался к Жене Васильеву из пятой группы с просьбой полистать «Большой энциклопедический словарь», с которым Васильев не расставался. Это повторялось много и много раз. На пару с ним, с ребятами из наших групп, мы частенько спорили над чьей-нибудь биографией или годами жизни наших великих соотечественников. Женя уволился в самом начале пятого курса, решив, закончить обучение в гражданском институте. На прощание друг оставил о себе лучшую память – книгу, да еще какую. Рассказывая об увольнениях, вспоминаю, как первые полгода мы настойчиво учились убывать в увольнение. О-о-о, это была огромная наука! Старший сержант Жабко бесконечно долго строит и проверяет нас, прежде чем представить курсовому офицеру или начальнику курса. То и дело кто-то убегает в кубрик или в туалет устранять какой-нибудь грандиозный, вселенский недостаток. Костя Куршаков, которого Жабко отправляет подстригаться, просит меня помочь. Я как могу ножницами и расческой спасаю увольнение друга. Костя в увольнение пошел, но со мной он не разговаривал неделю, пока не начала зарастать та лесенка, которую «со всей пролетарской ненавистью» я невольно соорудил на затылке своего кировского земляка. 78

Я сам пару раз становился жертвой таких вот импровизированных парикмахерских сеансов. Сегодня садясь в кресло, к молодому парикмахеру видя его, а еще чаще ее волнение, успокаиваю: – Дорогая моя, не волнуйтесь. Мне в армии наводили таких лестниц, что я уже ничего не боюсь на своей голове. Этот парикмахерский вандализм закончился через три-четыре месяца, когда среди ста восьмидесяти ребят стали выделяться своими способностями несколько самодеятельных парикмахера. Лучшим из них был, по-моему, Андрей Здановский. Все они вместе с Андреем будут нашими личными мастерами все пять лет учебы. У этих цирюльников, экономя время и деньги, с успехом стриглись даже Погорелов и курсовые офицеры – приверженцы такого же строгого армейского стайла. Говорить о готовности обмундирования перед увольнением не имеет смысла – оно было близко к идеалу. Сотни раз все выверено, блестит искорками латуни и золочения. Образцами в уходе за военной формой чаще всего были все те же суворовцы. Они привносили в традиции курсантского быта трепетное отношение ко всем элементам обмундирования, бережное отношение к вещам и крупицы щегольства. Только крупицы, потому что все, что они знали и могли сделать с формой, нам бы на курсе никто не позволил. Хотя у них в погоне за лоском и красотой тоже иногда случались досадные промашки. Младший

сержант

Сергей

Житкович,

воспитанник

Минского

суворовского училища, командир отделения из 615-й группы, устраивает незапланированный мастер-класс по глажению брюк. Вся работа заключается наведением долгосрочных стрелок, которые Сергей собирается сделать с помощью клея «Момент». Аккуратно нанеся тонкий слой клея внутрь стрелки, Сергей начинает бережно заглаживать эту брючину. Но утюг неожиданно подводит мастера и разогретый больше нормы он прожигает край самой стрелки. По комнате разносится запах пригоревшего резинового клея. Серега расстроен, брюки лежат рядом с обуглившейся стрелкой, но 79

идея была хороша. Брюки Житковичу нашли. Уже не помню, были ли у этого метода последователи. Утюги, кстати, во все времена были больным место курсантской жизни. Их в лучшем случае не хватало. В худшем они жгли кителя, калеча такие дефицитные брюки в самом неподходящем месте и в самый неудачный момент.

Утюги

приходилось

привозить

из

дома,

покупать

на

импровизированном «блошином» рынке на Сенной площади или на «Апрашке», тратя на это скудные курсантские деньги и драгоценное время увольнений, увольнений, в которые хотелось чего-то другого. В моем армейском фотоальбоме сохранилась фотография моего самого первого увольнения в город в начале октября 1991 года. На Полицейском мосту через Мойку недалеко от Центрального телеграфа нас буквально выхватил в толпе уличный фотограф. Я с Володей Скоробогатовым только что, бесконечно довольные собой, выполнили, пожалуй, самое первое воинское приветствие в столичном гарнизоне. Край фуражки встреченного нами офицера, можно рассмотреть за моей спиной. В этот момент все было славно и свет и негромкий гул города, еще не перегруженного ревом двигателей мощных иномарок. Мы немного взволнованы, но жизнь кажется нам такой простой, ясной и очень долгой, почти бесконечной. А на снимке рядом со мной шагает еще один надежный друг, навсегда живой. К концу первого курса я научился мастерски распоряжаться тем кратким временем увольнения, что мы получали вечером в субботу. За несколько месяцев были отточены алгоритмы движения, следуя которым, я мог в 18.30 убыть с курса, держа в руке заветную бумажку, в 18.40 быть у станции метро «Василеостровская», а в 18.50 на десять минут успеть в главный книжный магазин города, на углу Невского проспекта и канала Грибоедова. Десять минут – это бесконечно большой отрезок времени. За это время я смогу выбрать все, что мне надо! Примерно столько же времени требовалось, чтобы добраться до Невского проспекта через станцию метро «Петроградская». Все зависело от 80

номера трамвая, который первым я увижу, стремглав сбегая со ступеней казармы. После книжного магазина останется еще уйма времени, пройтись по Садовой, встретить питерца Олежку Иванова, чтобы вместе с ним где-нибудь в городской глухомани в одиноком канцелярском магазине искать вожделенную рейсшину. Она нужна до зарезу, потому что без нее заниматься, например, инженерной графикой невозможно, а сдать экзамен, просто нереально. А расстраивать педагога по этой инженерной графике – небесное создание, с кафедры, раскинувшейся где-то на верхних этажах нового учебного корпуса, очень не хочется. Этот

предмет

полностью

назывался

«Инженерная

графика

техническая эстетика». Удивляюсь, как творчество раскрывает людей. Работая над проектом эргономичного расположения циферблатов, тумблеров и клавиш на лицевой стороне воображаемого прибора, мои друзья начинают творить. Мощный потенциал уносит их далеко в сторону от того, что, скорее всего, ожидал увидеть педагог. Вот, Володя Скоробогатов показывает учителю лист, который очень напоминает знаменитый «Квадрат» Малевича. Он просит ее посмотреть работу на просвет, на солнце. Педагог смотрит на работу, открывая для себя что-то новое, о чем может быть, не думал и сам Малевич. В другой раз, работа Володи Жевняка, например, представляла удивительное превращение рыбок в уток и наоборот. После этого нетрудно было согласиться, что человек, почти всегда – творец. С этой дисциплиной нам удалось справиться без особого труда. К этому времени в учебных группах курса уже начали появляться специальные дисциплины, которые настойчивостью и требовательностью педагогов, демонстрировали все достоинства отечественного военного образования. В двух первых группах связистов – 611-й и 612-й, одним из первых таким предметом стала «Теория электрорадио цепей» или ТЭРЦы, как эта дисциплина именовалась в нашем курсантском обиходе. Ребята из этих групп 81

бились над ТЭРЦами в течение нескольких семестров. С кровью и потом они вколачивали себе в голову важнейшие для связистов принципы. Экзамен или даже зачет по этой дисциплине для многих из них стал настоящим испытанием, которое потребовало напряжения всех сил, иногда поиска нестандартных решений. Понимая, что «в лоб» ТЭРЦы им никогда не сдать два неразлучных друга – Андрей Суздалов и Саша Перепелица, нашли необычный и запоминающийся прием. Оба парня приехали в Питер из Байконура. Сашин отец был, по-моему, военным, а у Андрея гражданским человеком, кем-то вроде продавца-мясника. И сам Андрей, квадратный, как шкаф атлет живописал собой образ из еще только нарождавшихся 90-х годов. За этот облик он, видимо, и получил еще в школе прозвище – «Плохой», с которым и прошел все пять курсантских лет. Открытый, общительный и добрый человек, Андрей, ни разу не нашел повода хоть как-нибудь подтвердить свое грозное прозвище. Однако зачет по неподдающемуся предмету заслоняет им встречу с родным Байконуром со все более нарастающей вероятностью. И вот однажды, уж не знаю, договариваясь с преподавателями или нет, неразлучные друзья приносят на кафедру кроссворд, составленный на основе определений незыблемых ТЭРЦов. И пусть кроссворд был несимметричен, и кургуз, напоминая работу ученика средних классов школы, видимо нетривиальное отношение, и уважение к учебной дисциплине возымели свое действие. Ребята, с облегчением вздохнув, перевернули и эту страницу своих зачетных книжек. В легендах, обрастая все новыми подробностями, эта история дожила до выпуска, сейчас перекочевав на страницы этих воспоминаний. В группах математиков в это время изучался интересный предмет «Электротехника и техническая электроника». Мы работали в стареньких, но еще востребованных и обширных лабораториях, где можно было изучать все премудрости этой науки. Самыми памятными остались знаменитые правила 82

Кирхгофа. Прошло много лет, но я до сих пор помню все эти «алгебраические суммы токов» и «суммы падений напряжений». В ту пору, когда в нашу зачетку вписывались самые первые оценки, не возможно было догадаться, кто из нас пойдет по пути армейской службы дальше всех. Если бы тогда кто-то сказал, что скромный, незаметный курсант Игорь Топорков, будет заместителем начальника штаба Войск Воздушнокосмической обороны – начальником отдела АСУ и связи, я вряд ли поверил. У нас все тогда было впереди, и каждый выбирал, да и сейчас все еще выбирает свой путь. Путь единственный, неповторимый, который мы пишем всегда в чистовик. К концу первого курса мы уже знали все причины и препятствия, которые могли стать поводом лишения курсанта зимнего отпуска и предельного сокращения летнего отпуска. Пожалуй, первым на курсе это довелось испытать курсанту 611-й группы Эдуарду Баратову. Эдик, «ноздря в ноздрю», все пять лет шел за рекордсменом курса по числу суток ареста – Ваней Димитрюком. Прости меня Эдик, если я ошибаюсь, но, по-моему «Баратыч» первым лично познакомился со страшным приговором – «ПЗО». С курсантского языка на общегражданский это понятие можно перевести, примерно как – «прощай зимний отпуск». Ну, как-то так… Летом человек должен был все, же отдохнуть, каким бы «залетчиком» и двоечником он ни был. Для самых страшных нарушителей месяц летнего отпуска сокращался до 15 суток. Это наказание называлось более ласково, по-детски – «Артек». Учеба – это только крохотная часть жизни. Когда мы радостные и отдохнувшие возвращались из первого курсантского отпуска, ловя на себя бесконечно несчастный взгляд «ПЗОшника» Баратова, то в этот момент никто не мог представить, что этот самый «Баратыч» станет среди нас самым первым полковником, пусть и в полиции, начальником ОВД, где-то в Татарстане. Жизнь, большая и настоящая открывается не сразу. 83

У меня вероятность остаться без отпуска, если не считать провала с физо на первом курсе, появилась лишь однажды. В конце первого курса сдавая математику, я хуже Суздалова и Перепелицы, бился над заданием по векторной алгебре. Не дается, хоть плач. Над моим ответом склоняются многоуважаемые педагоги Шмыголь и Смирнова, переговариваются между собой. На этом экзамене, первый и последний раз за все время учебы, меня выручило «пролетарское происхождение». Посовещавшись, преподаватели выводят в моей зачетной книжке заветную тройку, которая сегодня в дипломе стоит скромным памятником человеческого милосердия и гуманизма. Бесконечное спасибо Вам, мои уважаемые педагоги! Первый курс подходил к концу. В середине июля в Питере устанавливается теплая, даже жаркая погода, которая в сочетании с приморской влажностью превращается в серьезное испытание, почти, что в пытку. В дополнение к этой проблеме появляется еще один враг – комары. И если днем в ходе занятий и повседневной работы они не особенно мешают, то ночью надоедливые насекомые становятся невыносимы. Избавиться от них нет ни какой возможности. Окон не закрыть – нечем дышать. Простыни не спасают, комары забираются и под них, да и под простынями душновато. Делаю оригинальную попытку. Максимально накрывшись двумя простынями, свернув трубочкой газету, ту же «Красную звезду», высовываю ее за края покрывала. Приноравливаюсь дышать, получается с трудом, но жить можно. И вот когда ты уже засыпаешь, предательский писк надоедливого насекомого слышен в некогда спасительной трубке. Фашисты! Намучившись, засыпаешь, через час другой, просыпаясь разбитым и совершенно не отдохнув. Вторая сессия окончательно расставила курсантов по ступеням успеваемости. Я не помню такого примера, чтобы кто-то из ребят начал обучение с одними успехами, а заканчивал бы через пять лет совершенно с

другими. Определились лидеры учебы и аутсайдеры – группы, которые существуют в любом коллективе. По

законам

военной

жизни

отличников

учебы,

курсантов

безукоризненным поведением можно было поощрить присвоением воинского звания «ефрейтор». Но почему-то начальник курса, ни разу за пять лет не вручил погоны ефрейтора ни одному из курсантов. Михаил Алексеевич имел, какое-то

стойкое

предубеждение

против

ефрейторов.

Единственным

ефрейтором на курсе был Игорь Ляшенко, который учился в нашей шестой группе. Он пришел в институт из Воздушно-десантных войск. Поступать в институт Игоря сагитировал начальник факультета В.А. Пряхин, накануне приема работая с этой целью в войсках. Ляшенко был родом с Украины, от куда-то из центральной ее части, Днепропетровской или Запорожской областей. Человек не без способностей, Игорь учился хорошо. Сидим на курсе, собираем вещи перед убытием в отпуск. Я только что купил простенькую сумку для того, чтобы ехать домой. Он спрашивает: – Сумка-то зачем? Вон взял бы простой пакет. Я быстро нахожусь: – Ты, что Игорь, в селе надо мной будут смеяться даже собаки третьей категории! Ляшенко эта фраза отчего-то веселила до слез. Игорь потом еще долго вспоминал мне этих собак «третьей категории».

КУРС ВТОРОЙ Единственная потеря. Спортсмены. Служба караульная и гарнизонная. «Крокодильник». Кафедра физической подготовки. Арест. Наряд по курсу. Повседневный быт. Леонид Денисович Кизим. 85

Когда мы были в отпуске, в августе 1992 года, Ельцин подписал указ о приватизационных чеках. Где-то в середине второго курса эти ценные бумаги дошли до нас. Каждый гражданин России получал по одному ваучеру. Ребята, которые были родом с Украины или Белоруссии, по-моему, ничего не получили. Что делать с этим ваучером? Куда его пристроить? Хорошо помню, что над чековыми фондами мы уже тогда весело смеялись. Все в итоге поступали по-разному. Я распрощался с этой бумажкой одним из последних на курсе. Какому-то мужику на станции метро «Площадь восстания» продал чек за номинальную стоимость – 10000 рубле. Добавив еще немного, купил свой самый первый квазикомпьютер «ZXSpecrtum». Даже не помню, работал я на нем или играл, как делали ребята из 615-й группы, у которых я и увидел этот аппарат. Спустя какое-то время, я его отвез домой, где он, скорее всего до сих пор преспокойно лежит у родителей. И этот компьютер иностранного производства, даже в музей не отдашь. После летнего отпуска мы снова собираемся все вместе. Каждый раз, возвращаясь в институт, я где-то в глубине души переживал за ребят: «Не произошло бы чего с друзьями в отпуске». Мы все были молоды, помальчишески горячи, максималисты. Но судьба хранила моих друзей и меня. За эти пять лет с моими однокурсниками не случилось ни чего трагического. Единственной потерей стал уход курсанта 4-й группы Андрея Ускова. Эта драма разворачивалась на глазах всего курса. Заступая в наряд, Андрею стало неожиданно плохо. Первая мысль – отравление. Однако госпитализация в медпункте института, а затем в окружной военный госпиталь дала неутешительный результат и очень серьезный диагноз – острый лейкоз. Андрей лечился и боролся со своим недугом не долго. Он пару раз после начала лечения появился на курсе. Последний раз наш друг пришел, 86

похудевший и лысый от химеотерапии. Стараясь держаться спокойно, иногда улыбаясь, он недолго пообщался с нами. Через пару недель Андрея не стало. Коллектив курса и факультета отреагировал на это традиционным способом, известным каждому «можайцу». На доске информации под аркой КПП-1 в тот же день была вывешена скорбная информация, со словами наших искренних соболезнований. Я уверен, что и следующее мемориальное место столь же знакомо и памятно всем кого судьба связала с нашим родным институтом. На стене бывшего 2-го кадетского корпуса перед выходом на улицу Красного курсанта в наши дни висела мемориальная доска с именами выдающихся выпускников этого заведения, который был далеким предком нашего института. И ты будешь, плохим можайцем если не сможешь, пусть и спустя много лет, назвать имена хотя бы трех наших выдающихся соотечественников, чья судьба так или иначе была связана со 2-м кадетским корпусом. Подвигу уже современных героев-выпускников был посвящен один уникальный ритуал, свидетелем которого мне довелось стать один раз. На первом курсе четвертого факультета, начиная с 1985 года, каждая вечерняя поверка начиналась именем капитана Юрия Михайловича Двужильного, выпускника академии, который стал Героем Советского Союза. Тогда нам не рассказывали, но судьбу, которая выпала на долю этого героя мог вынести только действительно двужильный человек. Даже в капитальном труде 1989 года «Герои Советского Союза» о Юрии Михайловиче не было сказано, что он до совершения своего главного подвига в жизни был разжалован, прошел стропотным путем штрафной роты, кровью искупил свое «преступление». И только потом стал командиром стрелкового батальона, командуя которым и был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. А на доске информации под аркой, к счастью чаще, чем слова скорби можно было прочитать сообщения об успехах питомцев «Можайки». Институт в ту пору был крупнейшим военно-учебным заведением Санкт-Петербурга и Ленинградского военного округа. Поэтому сообщения о 87

победах спортивных сборных команд ВИКИ имени А.Ф. Можайского в соревнования различного уровня появлялись там с завидной регулярностью. Чаще других на этом стенде в начале 1990-х годов звучало имя Федора Абрамова, курсанта 4-го факультета. Не проходило месяца, чтобы этот атлет, борец, кого-нибудь не победил, вновь став вновь чемпионом чего-нибудь. Не мог с «Можайкой» тягаться даже пресловутый Военный институт физической культуры. Очень часто спортсмены именно нашего института становились лучшими в военном округе. На нашем курсе были тоже собраны сильные спортсмены. Отличными гимнастами

вспоминаю

Дениса

Соснов

Константина

Доричева.

Кандидатом в мастера спорта в прыжках на батуте был петербуржец Андрей Федоров. В сборную команду института по офицерскому троеборью входил Антон Увакин, по баскетболу Вадим Бураков. Боксер, атлет огромного роста Леша Белокопытов, не раз в разговоре со мной как бы невзначай интересовался: – Знаешь, какая у меня сила удара левой? – Нет, Леша, откуда мне … – Двести сорок. А, правой? Я пожимаю плечами, даже боясь подумать, о том, чтобы он предложил мне все это проверить. В нашей группе Дима Черников, самый младший из ребят курса, на момент поступления ему исполнилось лишь 16 лет, был чемпионом Украинской ССР по какому-то виду карате. Он нам показывал какой-то суровый пояс, который людям, разбирающимся в этом спорте, безусловно, говорил о многом. Саша Перевертайло, играл в юношеском составе «Днепра». Выиграв в составе сборной академии чемпионат Ленинградского округа, он подтвердил звание «Кандидата в мастера спорта». Саша играл филигранно, не смотря на то, что был немного крупноват, на мой взгляд, для этого вида спорта. Раскачанные икры его ног не залазили

ни в одни сапоги. Все бриджи ему приходилось расшивать, вставляя приличные клинья. Играя в положении полузащитника он, тонко чувствуя игру, блестяще выполнял искусственные положения «вне игры». А его падениям, при подсечках и подкатах противника мог позавидовать любой каскадер нашего кино. Еще одним спортсменом в группе был Женя Тунаев. Женя вырос в Свердловске. Долго наши койки на втором ярусе стояли вместе. Тунаев блестяще катался на беговых коньках, демонстрируя знаменитую уральскую школу. Рослый, подвижный, жилистый он был прямо создан для этого вида. Кроме того Тунаев был перворазрядником по шахматам. На курсе и на факультете никто не мог одолеть его. У Жени была небольшая близорукость, которая особенно не мешала ему ни учиться, ни тем более умело орудовать фигурами на шахматной доске. Он был, пожалуй, единственным курсантом в очках, чем заслужил у Сашки Перевертайло, обидное прозвище – «шнивтатый», особо не обижаясь на острое слово друга. Единственной проблемой, что раз от раза доставляло ему некоторое неудобство, стала фамилия. В общем-то, несложная русская фамилия Жени, собрала за время учебы все возможные варианты произношения и ошибочного прочтения. Ему довелось быть: Тунеевым, Тулеевым, Тупаевым, Тупеевым и еще две-три подобные демотивации. Очень скоро, наблюдая такой антропонимический феномен, мы стали собирать все варианты фамилии, которыми преподаватели и офицеры перекрещивали Женьку. На втором курсе мы стали принимать участие в гарнизонных мероприятиях, стали нести и караульную службу. Из числа ребят Погорелов с курсовыми офицерами подобрали состав гарнизонного караула, которому два-три раза за учебный год приходилось заступать в караул в гарнизонную комендатуру и военный суд Ленинградского военного округа. Оба эти учреждения располагались по соседству на улице Садовой.

Погорелов отобрал в караул самых ответственных и серьезных ребят. Из нашей группы в караул все время заступали преимущественно суворовцы: Проневич, Демченко, Арзамаскин, кроме них еще Воробьев, Ракитин, Абраров, Попов. Всего полный состав караула составлял около 70-75 человек. Наверное, с ними проводилась какая-то работа по психологическому отбору, но я ее почему-то не помню. Подготовка номеров караула заканчивалась сдачей зачета и допуском, который проводили начальник курса и заместитель начальника факультета по службе войск и безопасности военной службы. Им в то время на 6-м факультете был полковник Бàрдак, с ударением на первый слог. Он был сыном фронтовика, полковника, преподавателя с третьего факультета. Ну а сын Бàрдака, офицер в третьем поколении учился на курс старше меня. Волнуясь, уезжали ребята на Садовую в институтских ГАЗ-66. Про этот наряд говорили всякое. Известны были примеры, когда после окончания службы курсанты оставались на гарнизонной гауптвахте, но уже не разводящими, выводными и часовыми, а

арестованными. Одиозной

личностью комендатуры был в те годы некто – старший прапорщик Тараканов, или как он требовал называть себя – старший мичман. В небольшом волнении прошли эти сутки. Под вечер ребята возвратились на курс. Все. Уставшие, все еще напряженные, как-то даже повзрослевшие. Отдохнув за ночь, на следующий день они делились впечатлениями от места, в котором воинская жизнь не останавливаясь ни на секунду, продолжается вот уже больше двухсот лет. Делились с нами впечатлениями от камер гауптвахты, про которые было доподлинно известно, что именно здесь сидели в свое время Михаил Лермонтов и Валерий Чкалов. Уже в большем составе, почти всем курсом мы заступали в гарнизонный патруль. Подготовка к нему велась не меньше, чем к участию в параде. Вечером накануне заступления вымерялись все установленные размеры на шинелях и кителях. Обновлялись каблуки ботинок. О прическах 90

и разговоров быть не могло. Рисковать никто не хотел, ведь начинался патруль разводом на плацу все той же гарнизонной комендатуры, а там, рядом камеры Лермонтова и Чкалова. И не только из-за скромности ребята не хотели пополнить своими фамилиями этот прославленный список. Волновались даже наши офицеры. Идет развод. Выстроен в несколько шеренг личный состав патруля: начальники патруля и патрульные. Офицеры комендатуры, о которых писал еще В. Богомолов в своем «Моменте истины», всегда были особенными существами в нашей армии. Я до сих пор уверен, что некоторых из них набирают из инопланетян, некоторых воспитывают звери, ну, к примеру, волки или медведи. Перед нашим строем стоит кто-то из курсовых офицеров. Выходит майор помощник военного коменданта. Наш офицер командует и слышно как вибрирует его голос: – Равняйсь! Смирно! Равнение на средину. Товарищ полковник, кх-кх, – выдает свое волнение наш сопровождающий, – майор. Личный состав гарнизонного караула, кх-кх-кх, патруля, на развод построен. На каменном лице помощника коменданта ни какой реакции. По всему видно, что у них на Сириусе такая реакция в норме. Мы сжимаемся, едва сдерживая смех. Сам патруль бы менее опасным нарядом, чем караул. Хотя иногда ктото из ребят попадались под проверку офицерами комендатуры. В патруле все зависело от его начальника. Ими заступали офицеры многочисленных военных академий Питера: Военно-морской, академии тыла и транспорта, академии

связи

имени

Буденного.

Мечтой

всех

патрульных

были

пограничники, которые несли службу под девизом: «Нас никто не видит, и мы … никого не видим». Большим несчастьем был офицер-первокурсник, из какого-нибудь «медвежьего угла». Однажды мне достался такой офицер. За день мы прошли Невский от Дворцовой площади до Московского вокзала, раз пять или шесть. Он воодушевленный звонил из телефона-автомата жене,

крича в трубку: «Таня, Таня, ты представляешь, я на Невском проспекте!». В казарму мы возвращались, не помня себя и не чувствуя ног. За полтора десятка патрулей мне пришлось пару раз ловить солдат в самоволке, мерзнуть на улице, где-нибудь на Московском проспекте. А иногда по приказу начальника патруля помочь поднести чемодан старому полковнику, по медалям на мундире которого можно проследить всю историю Великой Отечественной. Службу можно нести по-разному. Тогда же Питер обошла история о нахимовце, который отказался снять свою форму – гордость каждого моряка, по требованию, каких-то пьяных хулиганов. Семнадцатилетний парень схлестнулся с ними в рукопашную, был ранен, но, ни чего не снял. Орден «За личное мужество», редкую награду уходящего Советского Союза он получал еще, будучи в госпитале. За пять лет мне однажды самому пришлось стать объектом внимания гарнизонного патруля. Было это в июне 1992 года, где-то в конце первого курса. Игорь Ляшенко попросил занять ему денег, которые лежали у меня в сберкассе на углу Пионерской улицы и Малого проспекта. Сняв деньги я возвращался в казарму и был остановлен капитаном в сопровождении двух курсантов какого-то из морских училищ. Военный билет в наличии, с увольнительной запиской тоже все нормально. И тут офицер замечает мне, что у меня помята рубаха. Кто когда-нибудь носил солдатскую рубашку, что выдавали нам, согласиться, что отутюжить ее, в принципе, можно, но сохранить глаженной – никогда. Капитан выслушал мои выкладки о составе ткани, улыбаясь в усы и записывая мою фамилию, подразделение и ВУЗ. Спрашивает у своих патрульных: – Что вы скажете о химическом составе курсантских рубашек? Тем, пожимая плечами, молча, поправляют на себе короткие фланелевые куртки. В увольнение я уходил с небольшой температурой, чтото около 37 и 3, но возвращался уже полностью здоровый. Померил на курсе, так и есть – 36 и 6, только сердце колотится сумасшедше. Доложил Погорелову. Вижу, он помрачнел. Спрашивает: 92

– Где, ты умудрился найти патруль? В ста метрах от казармы? Иди, – расстроено машет он рукой в мою сторону. И вот, ведь – это была вся его реакция, ну может быть в увольнение пару недель не сходил. Так это мелочь. Сейчас думаю, что надо было запатентовать этот новый способ понижения температуры, гомеопатический. А в той злополучной сберкассе у меня до сих пор еще лежит несколько рублей. Еще одним мероприятием гарнизонной службы стало участие в похоронах старших офицеров. Наша 616-я группа, со мной, пожалуй, согласятся, мои однокурсники, выполняла эти обязанности чаще других. Нам довелось тремя выстрелами салютовать на нескольких кладбищах города, в крематории. Запомнилась поездка в Сестрорецк, где мы участвовали в похоронах офицера на красных бархатных подушечках, перед гробом которого лежали четыре ордена Красного Знамени. Этот герой упокоился недалеко от могилы Михаила Михайловича Зощенко, поклониться праху которого таким случайным образом довелось и нам. Второй курс стал временем, когда пристрастия и увлечения курсантов уже четко оформились, а интересы сформировали своеобразные коллективы, микро-группы, «клубы по интересам». Самая крепкая дружба, в нашей группе, по-моему, связала Эдика Абрарова, Сережку Попова и Володю Скоробогатова, «Скорого». В начале, почвой этой дружбы стала музыка – тяжелый рок, которым они иногда просто донимали все группу. Перерастая это увлечение, ребята вместе старались делать курсовики, заступали в наряды, учились они примерно одинаково. «Рокеры» или как их еще метко называли – «металюги» поселились в одной комнате общежития на Белоостровке, когда на четвертом курсе мы переселились туда. Друзья были бесконечно изобретательны и щедры на хорошую шутку. В галантерейный магазин в цокольном этаже дома на углу Чкаловского проспекта и Большой Зелениной Володя с Эдиком зашли вдвоем. Абрарову надо было купить зубную пасту, мыло и что-то еще. «Скорый» незаметно накладывает в торговую сетку друга несколько кусков черного, грубого 93

дегтярного мыла. Вовка просто катался от хохота, когда рассказывал всю историю и показывал выражение лица Эдика, когда тот стал выгружать содержимое корзинки под улыбки молодой симпатичной продавщицы. Мы были лишь свидетелями, того как в стремительно убегавшего от магазина друга Эдуард на бегу, не говоря ни слова, кидался кусками вонючего мыла. Как-то с этими же парнями мы смотрели фильм «Новые приключения «неуловимы». В том месте, где штабс-капитан Овечкин в исполнении Армена

Джигарханяна

проверяя

Валерку

Мещерякова,

одного

из

«неуловимых», услышал в ответ знакомые ему по фильму «Летний сад и Большую Зеленину» мы дружно захлопали. Тогда я не мог и представить, что и для меня четверть века спустя эти привычные названия знакомых питерских улочек вместе с названием любимой и родной академии, станет настоящим паролем. Бессменным, трепетным, непреходящим. В институте была масса отделов, каких-то подразделений и мест, в которых я не бывал ни разу. Куда-то не было повода зайти, а куда-то я не ходил, если можно сказать, по принципиальным соображениям. Таким местом были дискотеки, которые устраивались в клубе академии, старинном здании, построенном в классическом стиле. Как свидетельствовала табличка на стене клуба, это здание принадлежало творчеству представителя могучей итальянской школы, что в конце XVIII века, прижились в России и активно творили на просторах Северной Пальмиры. По выходным дням в клубе устраивались дискотеки, на которые собирались десятки, если не сотни, курсантов и девушек со всего города. Это мероприятие в памяти нескольких поколений можайцев сохранилось под выразительным названием – «крокодильник». В этимологии этого названия я, пожалуй, положусь на волю каждого из тех, кто бывал здесь больше меня, хотя бы – два раза. За отсутствием, в то время, живого интереса в отношении девушек я на той дискотеке был лишь однажды, да и то в составе наряда. Был я там лишь 94

раз и уверен, что ни чего не потерял. Хотя, тот, кто не сидел со мной это время на «антресолях» библиотеки, читая и посматривая на потоки зевак, которые неспешно текут по Невскому проспекту, тоже потерял от этого не много. Просто, каждому свое. Не бывая там, я даже не могу сейчас сказать, где там все танцевали. Вот так вопрос! Ребята,

всегда

разгоряченные

взмыленные,

возвращались

«крокодильника» перед самой поверкой. Ну, что за название… В строю и еще некоторое время после отбоя они, бывшие в клубе, обсуждали все услышанное, перебирая в памяти всех увиденных. Может быть, у кого-то из ребят курса, и вышло что-то серьезное из этих мимолетных встреч, я такого не знаю. Если речь зашла о дискотеках того времени, то одним из самых популярных мест подобного времяпрепровождения был, дискотека в ДК Ленсовета, что находился в районе станции метро «Петроградская». Его завсегдатаями были два Алексея – Абраменков и Воропаев, который учился в параллельной 615-й группе. Вот, без сомнения, два самых искушенных на курсе ценителя поп-музыки конца ХХ века. Иногда заходя к нам в кубрик «Воропаич» приносил Леше Абраменкову какую-нибудь новомодную кассету. И перед тем как весь кубрик огласит вой какого-нибудь «кумира», была слышна его коронная фраза: – Во-о-о, Леха, зацени какая тема. Частенько ребятам приходилось прерывать звучание очередной «темы» решительной фразой: – Воропаич, слышишь, иди к себе слушать свою тему! На что, искренне недоумевая, Лешка реагировал, почти всегда одинаково: – Ну, ты, че!? Безобидный и непосредственный Воропаев был еще одним «чудиком», которые всегда есть в каждом коллективе, даже в воинском. 95

Не дискотекой, но кафедрой физической подготовки запомнилось мне здание старинного экзирцисгауза. Еще раз должен сказать, что авторитет этого учебного коллектива стоял в институте необычайно высоко. Только мы начинали забывать о педагогах физкультуры, как они тут же напоминали нам о себе очередными зачетами. У

стен

этого

огромного

желто-грязного

здания

мы

сдавали

стометровку, бегая по асфальту крохотного переулка, что связывал улицу Красного курсанта и Ждановскую набережную. Прямо под мемориальной плитой и проходили эти памятные забеги. Надо сказать, что подавляющему большинству ребят они давались хорошо, особенно этому помогало исключительно рациональное питание в столовой института. Я не помню «толстяков» среди ребят курса. Даже Андрей Суздалов с «крупной» костью, зимой на втором курсе мог похвастаться только костью. У меня сохранилась фотография зимы второго курса. Я стою на мосту лейтенанта Шмидта, улыбаясь. Сейчас глядя на снимок, первая мысль: «Это не я. Точно не я». Но потом, все же понимаю и соглашаюсь, что я, только в тонусе, очень подсушен, предельно. На другой стороне от здания спортзала мы сдавали подтягивание. Это упражнение не любит ленивых людей. Как всегда в жизни с подтягиванием главное было – хотеть. Я знал одного парня, который довел число подтягиваний от ноля до двадцати за двадцать дней, каждые сутки, добавляя по одному подъему. На курсе все три года стоял турник и каждый желающий мог оттачивать мастерство. Винить в провале не перекладине можно было только себя. Как всегда лучше всем турник давался «коротышам». Леша Груба, Денис Соснов, Антон Увакин, Дима Кузнецов, Вова Скоробогатов и еще десятки парней до 175, выполняли норматив, как говорится на одном дыхании. Для гулливеров «без пяти два», для Влада Скобелева, Саши Перепелицы, Димы Демьяненко или Игоря Антонова, подтягивание становилось не столько физическим, сколько философским упражнением. 96

В наше время теоретический экзамен по физкультуре еще не блистал невероятным «прыжком с переподвыподвертом», о котором спустя десять лет мне рассказывал мой младший брат, тоже курсант. В зале, наверное, на втором курсе нам пришлось сдавать несколько нормативов, из которых, особенно, запомнились гири и брусья. В начале, думал написать с претензией на обиду, и вдруг понимаю, что эти зачеты компенсировали моральную составляющую обоих испытаний. Витька Проневич, «Проней», чувствуя, что рискует не сдать гири, просит меня сдать «двадцатьчетверки» за него. «Друга надо выручать», – понимаю я, тем более Витя, как никто другой все пять лет был верен этому принципу. Волнуясь, на одном занятии я сдаю гири за Витю на «пять». Гиря с юности у меня под кроватью. На следующем занятии через неделю, преподаватель, не требуя военного билета, выводит «отлично» в ведомости напротив моей фамилии. Вместе с хоккеистом Якимовым, с нами в это время работал известный спортсмен, мастер спорта в почти экзотическом для меня тройном прыжке. Через какое-то время нам надо сдавать брусья. Не сложное упражнение все же требует практики. У меня ее нет. И на первом же зачете этот педагог ставит мне «два». Две недели я тренируюсь, благо, что спортзал был открыт для курсантов день и ночь. Прихожу спустя две недели на зачет и выполняю это же упражнение безукоризненно. Не выражая ни каких эмоций, педагог отправляет меня в казарму за военным билетом. Я бегу, как сейчас помню, с чувством обиды на офицера. «Мне не поверили!» – крутится в голове. С чувством собственного достоинства, вернувшись, я подтверждаю свой персональный успех на брусьях. Думал написать об обиде, но ведь «пятерка» за гири стоит и у Вити. Какие обиды могут быть. Молитвы пусты, когда ты щадишь свою кровь. Интересными, по-настоящему мальчишескими занятиями запомнился курс военной топографии. К своему удивлению, взяв в руки диплом я не 97

нашел этого предмета в списке изученных дисциплин. По-видимому, топография вошла в какой-то более крупный курс. Ее не могло не быть. Я и Андрей Зинченко отлично помнили ориентирование на местности и систему «пар шагов», которые у нас в окрестностях Лехтуси принимал старенький полковник. Изучив в учебном классе эту нехитрую премудрость, мы спешим на местности проверить свои способности, закрепить их зачетом. Быстро разбиваемся на пары, получаем задания с маршрутами. Последним, беспокоившим нас, стал логичный для этих мест Ленинградской области вопрос: – Товарищ полковник, а болота на маршруте есть? Он, даже расстроившись, успокаивает нас ответом: – Еще раз повторяю, что маршрутам несколько лет, все проверено, болот на маршрутах нет. По его команде мы, сосредоточено считая пары шагов, начинаем искать по азимутам заветные таблички с названиями городов. Доверяя офицеру, я не сомневался, что болот на маршруте нет. Даже когда меня, завязшего в какой-то трясине, Андрюха вытаскивал за руку и ремень я бубнил: «Да, ну нет же болот на пути». Недоразумением, ну, конечно же, «ведь нет на маршруте болот», были ребята мокрые по пояс, которых мы увидели, финишируя в числе последних. Но во время мы уложились. Нас с Андрюхой подвела одна из контрольных табличек. На ней «белым по ржавому» было написано простое и понятное любому гражданину страны название старинного русского города «Н…ск». Еще две или три пары ребят уперлись, как Наполеон или Мамай, или как Гитлер, в этот старинный русский город. В итоге мы получили четверки, которые, как я только что обнаружил даже не пошли в диплом. «Как так!? Ведь нет болот на маршруте!» В зимнем отпуске второго курса я допустил свой самый серьезный, за больше чем два десятка лет службы, дисциплинарный проступок. Очень 98

сожалея об этом, одновременно радуюсь, что только его и лишь тогда. Из отпуска я опоздал на полторы сутки. Опоздал беззастенчиво, без оправданий и причин. Пришел в Ставрополе на железнодорожный вокзал: – Билеты есть? – Нет. – До свидания! Но, этот опыт был нужен. На последующих курсах я уже был готов лететь, бежать, идти пешком, на перекладных, «рыть землю», ползти, но точно в срок доложить заветное: – Товарищ майор, курсант Колпаков из отпуска прибыл, замечаний нет. А в тот раз я прибыл в Питер с опозданием. Захожу на курс. Ребята на учебе. Начинаю чувствовать какое-то напряжение. Паша Демченко, дневаля, провожает меня тревожным взглядом к двери начальника курса. В кабинете Погорелов и Трофимов. Докладываю. О причине опоздания мямлю какую-то несвязность. Михаил Алексеевич расстроен, это без труда читается по его лицу, в интонации голоса, в подчеркнутой официальности фраз. Сейчас забылись конкретные слова, сказанные командиром, но его взгляд, взгляд человека, который вот здесь сейчас разочаровался в тебе, после того как ты его подвел, помню до сих пор. Трое суток ареста мне объявили, как и положено перед строем. Какой позор. Само по себе это взыскание не страшно, но взгляд командира, его доверие. Отбывать взыскание мне довелось на гауптвахте в Лехтуси, в полку обеспечения учебного процесса. Это была большая удача. Могла бы выпасть «губа» на Садовой, со старшим мичманом Таракановым. И тогда и сейчас вывод напрашивался только один: «В меня все же верят». На гауптвахту меня отвозил мой командир отделения младший сержант Андрей Зинченко. Этой обязанностью на курсе занимались два человека, которых мы называли «НКВДшники». Одним из них и был Андрей. Он с легкой руки начальника курса отвез на гауптвахту, наверное, 99

половину тех, кто был удостоен это сомнительной «чести». Возил до тех пор, пока сам, по старой «энвэвэдэшной» традиции не сел по какой-то причине. «Тридцать седьмой год в миниатюре». Как было на «губе»? Как на «губе» – холодно и скучно. В полголоса солдаты полка обеспечения, что сидели со мной хвалили своего командира части: – Вот молодец, твердый командир. Мог дать семь суток и дал семь суток… Отличный командир. Мои трое суток пролетели пулей. Андрей приехал за мной, с удовольствием узнав, что я не получал «ДП», забрал в Питер. Через полтора года, в конце третьего курса я вновь побывал на гауптвахте, но уже по другую сторону Устава гарнизонной и караульной службы. Внеплановый караул, который выпал на наш курс, пришлось заполнять курсантами нашей 616-й группы, которые до этого ни разу не бывали в карауле. Стремительно в течение 3-4 дней изучаем положения статей самого сложного устава лучшей армии мира. Сдаем их неизменному полковнику Бàрдаку. Он сомневается, он недоволен, но лучшего ничего нет. К нашему счастью, караул под командованием одного из офицеров факультета прошел без сучка и задоринки. Сложно признаваться, но за все время службы это был мой единственный караул. Подготовить их в качестве психолога части, заместителя командира части по воспитательной работе пришлось сотни. Но самому испытать особую атмосферу выполнения боевой задачи «по охране и обороне», довелось лишь однажды. Каждому свое. Другое дело – наряд по курсу. Их было за пять лет бессчетное количество. Всегда дневальным. Мне кажется, я и сейчас, спустя столько лет, смогу доложить зоны ответственности дневального каждой смены и график их службы ночью. Нас берегли. Если в строевых частях дневальных всегда двое, то нас заступало три.

100

У двадцатилетних ночи нет. Неугомонное сердце совсем на немного лишь сбавляет свой юношеский бег в промежутке времени между командами «Отбой» и «Подъем». Твои два с лишним часа ночного бдения стремительно проносятся в размышлениях о себе, о друге, в тихом разговоре с дежурным. Можно еще и еще раз полюбоваться, и восхитится блестящими копиями картин известных русских живописцев, которые на стенах комнаты досуга воссоздал талантливый художник из четвертой группы Миша Рохманов. Самая крупная и наиболее удачная из них, величественная работа И.И. Шищкина «Лесные дали». А еще можно «потянуть ножку» или тихонечко поотбивать чечетку, пока никто не видит. Можно, конечно, что-нибудь пописать или отработать просроченную «лабу». Но мы ведь уже не первый курс, как-то даже неудобно. С волнением ожидаем прибытия дежурного по факультету или даже по академии. В наше время это были колоритные неординарные личности. Знакомство с ними мы начинали во время развода на плацу института. Достаточно одного слова помощника дежурного по институту, который за мгновение до команд «Равняйсь! Смирно!», по старой армейской традиции доводит фамилию офицера, который на эти 24 часа будет нашим очень важным начальником. – Дежурным по институту заступает полковник Паршуткин, – объявляет

помощник

имя

прославленного

стрелка

«Можайки»

заслуженного офицера. – Супер! Класс! Слава Богу! – тихонечко несется со всех сторон. – Дежурным заступает полковник Сучков, – помощник, одним словом разбивает все надежды, которые еще секунду назад сияли на лицах трех сотен можайцев. – Все, вешайся! Хана! – становятся словами, которые крупными мазками дополняют картину дня, на глазах престающего быть томным.

101

Развод проносится стремительно. Я припоминаю редкие случаи, что бы кто-то был удален, снят с наряда прямо на плацу. Это должен был быть какой-то капитальный «залётчик». После проверки внешнего вида и обязанностей, в ходе которой ты на всю жизнь запоминаешь четыре пункта, за которые отвечает любой дежурный подразделения, уходим на курс. Надо сказать, что в течение первого года еще могло проявляться какоето упрямство и юношеский максимализм в ходе приема и сдачи дежурства. Но уже к концу первого курса надо было быть очень принципиальным или клиническим «разгильдяем», чтобы не приготовить свой участок к сдаче, или, наоборот, до нервного крика принимать территорию у твоего товарища из соседней группы. Дежурный принимает свои документы, оружие и прочие символы власти. Дневальные проходят свои объекты. Первая смена – лестницу, комнаты досуга и «бытовку», вторая смена – «взлетку», центральный коридор. Третьей смене достается умывальник и туалет. Ребята из сменяющегося наряда все прибрали, все в ажуре. После доклада дежурному по курсу, наступает их очередь заверить начальника курса или кого-то из офицеров в готовности нести службу. На сутки эти четверо отвечают за все, что происходит здесь. Большая ответственность, с которой справлялись не все. Однажды на втором курсе мне довелось видеть стремительно поднимающегося на соседний 22-й курс начальника института генераллейтенанта Чичеватова в сопровождении его замов и начальника факультета. «На 22-м не досчитались одного автомата», – сообщают ребята по секрету. Оружие нашли через пару дней у одного из сержантов, который унес его домой, сменившись с наряда. Через полгода тому сержанту дали восемь лет. Вышел он где-то в 2001 году, когда его однокурсники были уже капитанами. Каждый выбирает свой путь. Тот парень ошибся.

102

Дневальный – лицо официальное, хоть и самый маленький винт в сложном армейском организме. Но даже дневальный может остановить самых больших начальников. Володя Хилько в конце наряда решил прибраться в туалете. Чтобы это сделать наверняка и продемонстрировать сменщику чистоту помещений он запирает их изнутри, надраивая кафельные полы таких важных комнат. А эти помещения посещают все – курсанты и сержанты, а порой даже и начальники факультетов. И это был как раз тот случай. В туалет стучится начальник факультета полковник

Пряхин. Хилько, занятый работой

видимо

не услышал

призывного крика «Смирно», который звучит каждый раз, когда такой большой начальник переступает порог курса. Раздосадованный частыми визитами в туалет однокурсников, которые мешали Вовке сдать наряд, Хилько не хочет слышать ничего ни о каком начальнике факультета. – Это полковник Пряхин, – произносит офицер, видимо, испытывая острую нужду в посещении именного этого места внутренних помещений курса. – А если я сейчас выйду…, – произносит медлительно-невозмутимый «Хилыч», который от груди жмет 150 килограмм, и отжать какого-то хитреца от двери ему раз плюнуть. Пряхин узнает, как зовут курсанта за дверью и уже весь наряд может увидеть сцену из «Места встречи изменить нельзя» в исполнении начальника факультета: – Володя, Володечка, открой…, – шепчет он в узенькую щелку двери. Наконец Хилько прозревает и допускает своего прямого начальника проверить исправность сантехники войскового туалета. Последствий, к чести полковника Пряхина, Хилько не испытал никаких. В другой раз, по делу отчитывая наряд за неожиданный беспорядок, Владимир Александрович скороговоркой произносит перед строем этого самого наряда: 103

– Куда смотрит дежурный по курсу? Куда? Всюду бардак, разруха … – … и раздымаха, –

произносит кто-то из курсантов в строю,

оригинально вплетая в диалог фамилию нашего товарища по пятой группе Юрки Раздымахи. Юра, прости, вспомнилось случайно. Самым спокойным временем наряда был промежуток, когда весь курс убыл на занятия. Изредка кто-то заходит узнать или передать что-нибудь офицерам курса. Они под руководством Погорелова, через час-другой возвращаются на курс, чтобы встретить группы только после занятий. Собрав их на плацу за учебным корпусом, кто-то из офицеров ведет группы в столовую на обед. В это время единственные кто могут и должны быть в расположении – начальник курса, офицеры и старшина. В это время ты, как правило, один на один с ними. Я стою на месте дневального. На груди куртки прикреплена орденская планка, которую я недавно купил в магазине военторга на первом этаже. На ней ленты самых любимых наград: орденов Красного Знамени и Славы, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». Из своего кабинета выходит начальник курса: – Дневальный …, – произносит Михаил Алексеевич и останавливает фразу и свой взгляд на планке наград. Я думаю, что буду говорить майору Погорелову, мундир которого, к слову сказать, одна из этих наград украшала на вполне законных основаниях. Сохраняя выдержку, скорее всего, не зная, как реагировать на мое мальчишество, Погорелов перечисляет награды на моем мундире. Свой безукоризненный ответ Михаил Алексеевич начал с медали «За боевые заслуги», которой был отмечен сам, когда служил в ракетной дивизии под Бологое. Ленточки орденов и медалей я приобрел в небольшом магазине военторга, который работал на первом этаже нашей казармы недалеко от комнаты дежурного по 2-му факультету. В этом магазине я набрал всякой 104

армейской фурнитуры, которой долго пользовался и пользуюсь еще до сих пор. В этом магазине я приобрел бумажник, который прошел со мной все места службы и служит верой и правдой вот уже почти четверть века. В магазине работали милые женщины, которые могли продать все, чем было богато их заведение. Совсем не так, например, вели себя продавцы магазина военторга на Невском проспекте, рядом со станцией метро «Маяковская». В нашем магазине не было всех ленточек для наград, которые были мне нужны. Они были в том магазинчике на Невском. Но выпросить их у бессердечных женщин того магазина было нереально. – Предъявите удостоверение к награде, – каждый раз говорили они мне, когда я спрашивал ленточку, например, ордена Отечественной войны. «Ну, посмотрите, пожалуйста, где я, и где орден Отечественной войны!» – так и хотелось сказать этим продавцам. Не одной стоящей покупки сделать там так и не удалось. А в институте, в то время, можно было встретить несколько курсантовстаршекурсников,

на

мундирах

которых

были

боевые

награды

за

Афганистан. На четвертом факультете я частенько встречал сержанта с медалями «За отвагу» и «70 лет Вооруженных сил СССР». Обычно, коренастый двадцатитрехлетний ветеран стоял в сторонке, потягивая сигаретку, когда мы бежали в «чепок» 4 факультета купить пару булок. Украдкой поглядываю на его награды. «Не зависть, а гордость рождает геройство», – вспоминался лозунг, выбитый на памятнике в моем родном селе. Ну, вот наступил обед. После обеда курс потихоньку вытягивается на самоподготовку. В расположении остается лишь заступающий наряд и несколько человек под какими-то благовидными предлогами. Это время наряда самое быстрое и легкое. Ты видишь уже своих сменщиков, и на сердце становиться легче. В наряде я встретил день своего совершеннолетия, и это в принципе, нормально. Закаляет характер. В будущем уже в войсках, 105

на такие мелочи смотришь еще проше. День рождение в наряде – легко, 1 января на контроле – легкотня, в этом месяце был один выходной – какие пустяки. Пропустил день рождения жены, будучи в наряде, вот уже небольшой напряг. Пишу, а сам ловлю себя на мысли, что, как наряд в армии всегда был непростым испытанием, так и писать о нем, тоже нелегко. Легко писать о жизни. В конце второго курса произошел, пожалуй, самый крупный отток курсантов. Те из ребят, кто все же не видел себя в армии, отслужив курсантом положенные два года, отучившись в одном из лучших инженерных ВУЗов Министерства Обороны, уволились. В нашей группе таким стал Игорь Ляшенко, единственный ефрейтор курса. Он поступил в какой-то инженерный институт на Украине в Днепропетровске. И как рассказывал Дима Черников, который поддерживал с ним связь: «В этом институте, после «Можайки» Ляшенко – признанный светила в области математики». Из пятой группы уволился курсант Сосницкий, который при всех математических способностях был человеком, мягко говоря, гражданским. Как он умудрялся стаптывать юфтевые сапоги, я больше не видел никогда. Кто-то стал жертвой капитана Владимира Коврижкина, курсового офицера, который появился на курсе, наверное, в 1992 году. Он старшим лейтенантом перевелся из Симферополея, в институте получил воинское звание «капитан». Не простой, человек, как собственно все мы, Коврижкин, как мне кажется, пытался усидеть «на двух стульях» одновременно. Быть и с курсантами «за своего», и выполняя свои командирские задачи, открыто пользоваться тем, что доверяли ему подчиненные. А так не бывает. Если ты – командир, командуй. Не можешь сформировать свое отношение к происходящему в коллективе – уступи место другому офицеру.

106

Даже демонстрируя какие-то свои способности, он удивлял нас не тем. Беседуя с симферопольцем Перевертайло, Коврижкин демонстрирует тонкое знание всех мест, где продается в далеком крымском городе вино на розлив. В этом месте он доходит до филигранной точности, уточняя у Саши: – А, помнишь, на площади Ленина стоит бочка с «Каберне», два соска? Дальше, больше. Вечер, в одной из групп происходит крохотный «междусобойчик»,

посвященный

дню

рождения

курсанта

Володи

Раимкулова. Распитие спиртного может быть и происходит именно в тот день, когда ответственным был Коврижкин. Такого, курсанты, наверняка, не позволили бы себе, будь на курсе старшина, Трофимов, а уж тем более Погорелов. Коврижкин становиться свидетелем нарушения. Курсанты тушуются, он успокаивает их его любимой фразой: «Мне это не надо. Чисто для себя». Садится к ним. Через день виновник торжества, на котором кто-то присутствовал «чисто для себя», отчислен из института. Авторитет такого офицера, быстро скатывается к «нулю». А выпивали, надо сказать все же редко. Читая воспоминания о жизни в юнкерской и даже в кадетской среде в Санкт-Петербурге в начале XX века, прихожу к одному выводу – вот пили так пили. В этом мнении меня, в частности, укрепили воспоминания Э.Н. Гиацинтова «Записки белого офицера», отчасти повести П.Н. Краснова и А.И. Куприна. В мои курсантские годы я лишь раз или два видел на курсе знаменитый спирт «Рояль», который в то время просто заполонил всю торговую сеть города. Казарма дисциплинировала, она заставляла каждое мгновение помнить, что ты на виду. И примеры были прекрасные. Я ни разу не видел за пять лет выпившим начальника курса. Может быть, однажды старшину Мазепина и капитана Трофимова, когда они в конце третьего курса отмечали свой переход – один на кафедру, другой – в информационно-вычислительный центр академии. Сергей Алексеевич, помниться очень хотел сдать кандидатский экзамен: 107

– Но только сам, понимаете, сам от начала до конца, – не раз говорил она нам. Трофимова

на

должности

курсового

офицера

сменил

Андрей

Евгеньевич Долгов. Офицер прослужил после окончания «Можайки» несколько лет на космодроме «Плесецк». Придя на курс, Долгов некоторое время, видимо, душой и сердцем адаптировался к курсантской среде, отходя от сурового климата солдатских казарм. Его нарочитая суровость скоро прошла, демонстрируя

нам прекрасные качества требовательного и

справедливого начальника и опытного старшего товарища. О себе этот офицер оставил прекрасную и благодарную память. К этому времени до своего пика дошла традиция чаепитий в группе. Пишу не обо всем курсе, потому что время уже позднее, после отбоя, ходить нельзя, а чайку попить хотелось. Мы собирались небольшой группкой: я, Проневич, Демченко, Костя Куршаков, «Абрамус». Хотя присоединиться мог любой. Сидим, попиваем самый демократичный из напитков, стараясь особо не мешать другим ребятам. Однако то тут, то там слышно: «Да, дайте уже заснуть, наконец». Проходит 15-20 минут, и мы тоже успокаиваемся. Пользовались мы то кипятильниками, то чайником, который был легализован, по-моему, на втором курсе. Один или два раза прибегали к помощи импровизированных кипятильников из сапожных подков. Слава Богу, что все обошлось. Сама по себе конструкция опасная. Эти чайные традиции запечатлены множеством фотографий, которые сохранили эту самобытную сторону нашей курсантской жизни. Немного свободнее стало после того как мы переселились в общежитие на Белоостровскую улицу. Но и там с «зеленым змием» более-менее часто виделись лишь один-два человека. Вообще, «лихие девяностые» бурно пронесшиеся по Санкт-Петербургу и его пригородам, только лишь вскользь задели ребят нашего курса. Открытые, порядочные, пришедшие в стены академии получить офицерские погоны и специальность, ребята настойчиво шло к этой цели. За пять лет 108

учебы мы к чести наших командиров и собственной чести, не потеряли никого по причине, от которой в России не принято зарекаться. Хотя кто-то из ребят прошел по грани, будучи отчислен и уже в таком состоянии имел напряженные отношения с законом. Самой драматичной могла стать история того самого Игоря Яскина, в возрасте которого мы сомневались на абитуре. Попав под влияние одного человека в своей группе Игорь, отчислился, потом восстановился на курс младше. И там за ним пришли следователи, застегнув наручники прямо в расположении курса. Я был бесконечно и искренне рад, когда через год после выпуска встретил Игоря на КПП Уссурийского ОКИК. «Какими непростыми путями вьются тропы человеческих судеб», – думалось мне, когда спустя восемь лет, в сентябре 2005 года, во время работы в составе контрольной комплексной проверки я обнимал уже майора Яскина. Он сохранил свой жизнелюбивый ироничный нрав, только залысины говорили о том, что ему довелось пережить. Большой потерей стала судьба командира отделения 614 учебной группы Олега Малышева. О нем мне рассказывал совсем недавно его командир группы Владимир Хомич. – Что-то надломилось в Олежке, лопнула какая-то нить, – говорил он, когда мы в его кабинете вспоминали нашего друга, надежного и близкого. Олега, кстати, в сержантской форме все могут увидеть в 23-й серии программы «Городок», набиравшей силу в начале 90-х. Там он, молоденький курсант, случайно запечатлен, когда Стоянов с Олейником снимали очередную серию среди дворов Петроградской стороны. Еще раз нам довелось прикоснуться к творчеству любимых артистов спустя пару лет. Съемочная группа приехала уже к нам в «Можайку» снимать один фрагмент прямо в комнате, где происходили самостоятельные занятия нашей группы. Она располагалась рядом с кафедрой и одной из первых была оборудована особым экраном. В этой-то аудитории они и 109

снимали эпизод, связанный с полетом космонавтов. Правда, надо сказать, что этот сюжет получился не очень интересным. Он был лишен того особенного колорита, который был заключен в названии самой программы. Но мы все равно с желанием смотрели его, слушали финальную песню программы, в исполнении Анжелики Варум, которая этим искренним произведением продолжала традицию городской лирической песни. В это время огромным культурным событием стал уникальный творческий прорыв Ю. Шевчука и группы «ДДТ» начала 1990-х годов. Три их альбома: «Актриса Весна», «Черный пес Петербург», «Это все…» стали культовыми для моего поколения офицеров страны. Из динамиков импортных магнитол, купленных на деньги первого контракта, со всех сторон неслись строчки этих альбомов. Его песни «Что такое осень» и «В последнюю осень» стали какими-то невероятными гимнами уносящегося времени юности, обостренной ответственности за то, что происходит вокруг тебя в стране и в мире, произведениями, близкими к гениальности. В какойто период Шевчук с его песнями буквально затмили всех других артистов. И сегодня с огромным удовольствием я слушаю эти памятные для меня произведения. Практически под занавес учебы на втором курсе прошло одно из памятных событий всего периода учебы. 11 мая 1993 года был назначен новый начальник Военного инженерно-космического института имени А.Ф. Можайского. Им стал летчик-космонавт СССР генерал-майор дважды Герой Советского Союза Леонид Денисович Кизим. Огромным прямоугольником внутри двора вокруг стадиона выстроен весь личный состав института. Два начальника «Можайки» предыдущий и настоящий здороваясь с каждым факультетом, стремительно обходят строй института. Звучат команды начальников факультетов. Полковник Пряхин вплетает свое неповторимое: «Факульте-е-е-е-е-т, равняйсь» в канву общей радости от новизны происходящего. Мне до сих пор кажется, что радость по-

110

своему сияла на лице каждого из этих военачальников, прошедших славный армейский путь так по-разному, но так убедительно и достойно. У космического института появился начальник, который к этому самому космосу имел такое прямое отношение, какое не снилось самым смелым сценаристам Голливуда. И тогда и сейчас дух захватывает, когда читаю об экспедиции Кизима, где он со своим другом Владимиром Алексеевичем Соловьевым на «космических мотоциклах» перебрались

борта новой орбитальной станции «Мир» на оставленную нашими космонавтами станцию прошлого поколения «Салют». То, что показывают сегодня в кинотеатрах, за что дают «Оскары» актерам, снимавшимся в какойнибудь студии «Главного политического управления» Америки, именно наши герои сделали неповторимой явью. Нашему восторгу не было конца, когда эта легенда нашей космонавтики стоял напротив нас, проходящих на занятия по улице Красного курсанта. Даже из самого далекого ряда я видел две Золотые Звезды героя, которые в эти мгновения сияли на мундире генерала Кизима неугасимым огнем космической славы моей Родины. Такую же долю славы разделил и его сотоварищ по самому высотному в мире «космическому байкерству» Владимир Соловьев. В Главном испытательном центре, на научно-практической конференции в марте 2006 года, его вход в актовый зал молодые офицеры сопровождают громким шепотом: – Вот, вот Соловьев идет. И я, и эти молоденькие лейтенанты, и офицеры, прослужившие десятилетия в ГИЦ, участвовавшие в работе по запуску станции «Мир» безоговорочно понимаем, что здесь и сейчас еще раз прикасаемся к легенде. Незадолго до назначения Л.Д. Кизима начальником «Можайки», в апреле-мае 1993 года она была переименована в Военную инженернокосмическую академию. С той поры мы, с надеждой заглядывая вперед, выспрашивали у старшекурсников и петербуржцев, где находится завод 111

«Электросила», чтобы приобрести там белые «академические» знаки об окончании ВИКА.

КУРС ТРЕТИЙ Первый контракт. Защита от оружия массового поражения. О важности мер безопасности. Арбузы. Савраскин и Богарев. В бане. Генералы Булулуков и Петров. На третьем курсе наши флажковые – четверо курсантов, которые при всех передвижениях курса, спереди и сзади, указывали о его приближении, снова обновили номер курса на своих фанерных флажках. Номера же наших групп не изменились за пять лет. Простой способ нумерации, который вот уже нескольким поколениям можайцев дает возможность знать кто младше или старше тебя, и насколько старше тебя офицер, представившийся можайцем такой-то группы. Какое простое гениальное решение. Интересно, сохранилась ли эта нить преемственности после восстановления набора курсантов? Надо бы. Третий курс обучения стал последним, когда мы жили в казарме на Пионерской улице. Уже настоящими старожилами возвращались мы в конце августа из отпусков, спеша вовремя, отстояв небольшую очередь к начальнику курса, доложить о своем прибытии. Прямо здесь в строю, кто-то из «спецов» курса своим товарищам, которые за такие короткие тридцать суток отпуска так и не удосужились посетить военкомат, ставят печати самым простым ластиком. Проходит несколько дней. Мы на правах старожилов уверенными и спокойными голосами отдаем курсантам первого курса после их прибытия из Лехтуси приказ о необходимости сбора тапочек для их дезинфекции на площадке первого этажа. Под улыбки дежурного по 2-му факультету и свой еле сдерживаемый смех наблюдаем, как сломя голову взволнованные 112

первокурсники бегают с охапками тапочек боясь опоздать на дезинфекцию, которая вот-вот начнется. На третьем курсе ребят, что продолжали жить в расположении курса, стало немного меньше. Первыми нас покинула многочисленная группа «блокадников». Без зависти, особенно даже не реагируя на их мирный исход большинство

курсантов,

находили

жизнь

казарме

привычной

нормальной. Большие изменения в социальное положение и нас, да и вообще всех военнослужащих внесли новые документы, которые были приняты в конце года. Самым важным и прорывным из них стал закон «О статусе военнослужащих». Стоит, пожалуй, отметить, что тот закон образца 1993 года был самым демократичным,

максимально

наполненным

льготами

различными

вспомоществованиями, направленными на поддержку военнослужащих армии. Все последующие годы этот закон лишь сокращался. В конце года с нами стали заключаться первые контракты. Необычное событие. Подписываем какие-то бумаги. Кстати, никто из курсантов, не нашел эту ситуацию возможной для увольнения из академии. Да, наверное, найдись такие, никто и не дал бы им уволиться. Нам выплатили деньги по заключению первого контракта. В группах появились современные магнитолы. Как сейчас вижу Серегу Воробьева и Костю Куршакова, которые склонившись над Костиной магнитолой «Panasonic», слушают какую-то мировую поп-классику. Техника была настоящей, фирменной, которая прошла с нами не один год даже офицерской службы. Что я купил – не помню. Наверняка, какую-нибудь глупость вроде резиновой лодки. Полкурса выпытывало у меня: «Можно ли на этой лодке поплавать по Неве?». В Неву я не выходил на ней, а вот на Суздальских озерах в районе проспекта Просвещения, со Скоробогатовым и Абраровым мы плавали, пытаясь ловить окушат. Но этот отдых был как всегда недолог.

113

В тот год учебы мы проходили курс «Защита войск от ОМП». Читали этот курс офицеры, одной из закрытых кафедр академии. Видимо, специфика дисциплины диктовала формирование оригинальных характеров. Весь курс, с самого КМБ, знал и любил одного из офицеров этой кафедры, которого за добрый и покладистый характер, а еще больше за необычно мягкое произношение одного из терминов учебного курса ребята так и звали – «Шпьриць-тюбиком». Исключительно требовательные и строгие офицеры кафедры ОМП усиливали уважение к себе взыскательным приемом многочисленных лабораторных работ, которые проводили содержательно и наглядно. Я, заступив, несколько раз в наряд, пропускаю ряд лабораторных. Подходит время экзамена, а у меня, как назло, из восьми лабораторных защищено лишь две или три. А без их защиты не видать мне экзамена, а то и отпуска. О-ё-ё-ё-ё-ё-ё-й! С материалами отработанных лабораторных

работ прихожу к

преподавателю, который ведет наш курс. Он выслушал мою просьбу, приглашает сесть. Внимательно смотрит ведомость защиты лабораторных работ. На его лице изображается гримаса удивления: – Однако, Колпаков! Сдано всего лишь три работы! Что имеете сказать? – Надеюсь защитить сегодня, – мямлю я. И

преподаватель

неожиданно

выдает

бессмертную

фразу

из

«Божественной комедии» Данте, от которой у многих замирает сердце: – Оставь надежду вся сюда входящий! Все

закончилось

другой

великой

фразой:

«Надежда

умирает

последней». В казарму я буквально летел на крыльях радости, будто в спину меня одновременно гнали все поражающие факторы ядерного взрыва. Все шесть. Своей неподражаемой оригинальность запомнились преподаватели кафедры, которая в академии занималась обучением правилам и мерам 114

безопасности. Педагоги кафедры были беспредельно строги с курсантами первого факультета, особенно с теми из них кто обучался по специальности заправки двигателей космических аппаратов. Мы же все эти бесконечные тонкости обращения с гептилом обошли как-то стороной. Где-то к середине курса, который нам читал статный полковник, помоему, по фамилии Золотарев, я начинаю поражаться судьбе этого мужественного человека. Судя по его лекциям-беседам, которые он дополнял примерами из собственной жизни, все, что только могло случиться с человеком рано или поздно происходило с ним. Не было такой чрезвычайной ситуации, которую бы ему не пришлось пережить или ликвидировать, выйдя из дома купить хлеб, вынести мусор, отогнать машину в гараж, ехать на дачу и т.п. Оборвавшийся провод высоковольтной линии электропередачи в списке его чрезвычайных ситуаций был этакой разминкой, не шедшей в зачет. Каждый раз, приходя на лекцию, с замиранием сердца ждали прихода педагога. Жив ли еще? Как смог добраться до академии? Можно было лишь удивляться милосердию небес, сохранивших ему жизнь до таких пор. Но вопросы безопасности и осторожности в повседневной жизни были очень важны. Испытать их на себе как-то пришлось командиру группы Леше Савраскину. Возвращаясь с занятий по улице Красного курсанта, с ним произошло настоящее несчастье. Он вел группу, шагая рядом со строем. Повернулся отдать какую-то команду, и, продолжая движение, развернулся. Его нога попадает в открытый люк теплосети. Леша проваливается в колодец, ударяясь переносицей о чугунный край люка. Все произошло, как всегда в таких случаях, мгновенно. Ребята реагируют на происходящее, только когда Лешка невольно вскрикивает от удара. Его относят в лазарет, где сотрясение мозга и перелом костей носа, звучит как обнадеживающие слова. От подобных ударов, вообще-то, последствия могут быть плачевны. Интересно, как сейчас на Красного курсанта, обстоят дела с крышками люков? 115

На третьем курсе мы завершили основной курс иностранного языка. Как вы уже помните, курсант Верещагин все эти годы был нашей путеводной звездой. Наверное, будь в нашей группе кто-нибудь по фамилии Жеглов или Шарапов, трудностей у нас не было вовсе. Мы очень переживали, выходя на этот экзамен. Но человечность и мудрость, которую продемонстрировала нам Анна Николаевна Быкова на этом экзамене, заставляет поклониться ей. Мы заходим в аудиторию, берем свои билеты. Работаем над переводом, еще над каким-то материалом. Она не кого, не подгоняя, доброжелательно и радушно, по очереди приглашает нас к своему столу. Слышен приглушенный разговор, иногда докучное сопение кого-то из растерявшихся ребят. Одним за другим окрыленные собственным успехом мы выходим из кабинета. Редкий человек ушел с того экзамена с «четверкой». Щедро расставленные пятерки после трех лет натуженной и стропотной работы, после сотен выученных слов, затертых до дыр словарей, стали заслуженной наградой нам и памятником яркому и запоминающемуся педагогу в наших сердцах. Навсегда запоминается лишь результат достигнутый надрывом собственных сил, полученный через «не могу», на пике напряжения. Фамилия педагога и зачет, поставленный им «за красивые глазки» раствориться в череде испытаний, что прошли на пределе твоих возможностей. Напряженные курсантские будни иногда, будто искорками праздника, разбавлялись скромными курсантскими радостями. В начале сентября 1993 года на овощную базу, что располагалась внутри двора, за памятником «Детям-героям» привезли две или три фуры с арбузами. По какой-то причине на базу их не приняли и они все достались курсантам академии. Мы эти арбузы ели дня два или три, к счастью, без последствий. Об этой арбузной эпопее мы в группе вспомнили через полтора месяца в середине октября, когда настало время переходить на зимнюю форму одежды и одевать шинели. Разбираем шинели, которые были уложены в шкаф и что же – находим пару арбузов, которые преспокойно там пролежали

116

все это время. Превратившиеся в желеобразную массу эти ягоды с большими предосторожностями были вынесены в мусорные баки. В тоже время, в октябре 1993 года, мы пережили еще один конституционный кризис. И как в 1991 году, два года спустя, Питер был предельно спокоен. В первых числах октября, когда противостояние в Москве вошло в активную фазу, мы спокойно всем курсом ездили на уборку моркови, на станцию с бесконечно близким и родным нам названием – Можайская. Еще и своей красотой радовало нас здание станции, вошедшей во все путеводители и книги по истории Санкт-Петербурга, Ленинградской области и Октябрьской (Балтийской) железной дороги. Было уже прохладно, мы утеплялись, как могли, ведь на зимнюю форму гарнизон переходил лишь 15 октября. Как-то удивительно выходило, что о самых важных, самых ярких событиях первой половины 1990-х годов мы узнавали, будучи в лесах и полях. Парадокс какой-то! ГКЧП – мы в лесах в Лехтуси, противостояние Ельцина и Верховного Совета – мы на моркови. О «черном четверге» осенью 1994 года мы узнали, тоже собирая какие-то овощи. По радио, которое на выезд захватил, кто-то из ребят мы узнаем о падении курса рубля. Друзья у кого, были сбережения в долларах, прямо там, на поле, начинают считать, насколько они разбогатели. Курсанты, кто рискнул взять в долг «баксы», рвут волосы на себе, не имея возможность ничего предпринять. Кто гол, как сокол, спокойно собирает морковь и наблюдает какие, вещи, вырезает из моркови на зависть всем Аполлонам и Титанам, Эдик Абраров, наш художник, а по всему видно еще и скульптор-натуралист. На третьем курсе, в большинстве своем, завершалось обучение предметам

гуманитарного

круга.

Самыми

запоминающимися

стали

философия и военная педагогика с психологией. На философии я, как это частенько бывало со мной, первый месяц веселился с Проневичем, над какими-то терминами и понятиями. Нахватал троек. Наступило время

117

экзамена. Я очень хорошо отвечаю билет, успешно докладываю оба вопроса. Преподаватель смотрит в журнал группы и говорит: – Колпаков, а что это у вас столько много троек? Я начинаю что-то придумывать. – Знаете, при всем при этом я не могу поставить вам отлично, хотя ответ действительно того стоит, – подводит неутешительный итог офицер. Блестящий результат, отчего-то запомнился этот факт, показывал на философии Олег Борзенков. Как-то особенно легко у Олежки получались все выводы, все дедукции и законы. Зимой 1994 года всему курсу довелось еще раз побывать в Лехтуси. Туда нас позвала «Общая тактика и обеспечение боевых действий». Со всем вооружением и снаряжением, с лыжами, мы выдвинулись в загородный центр. Самым запоминающимся оказался отрезок от станции Пери до Лехтуси. Мы проходили этим путем несколько раз, но зимой были там в первые. Я и до этого подозревал, что лыжи – это, мягко говоря, не мое. Значительная часть курса представляла собой популярную в армии «группу армий «Юг», составленную из ребят, выросших, как и я в южных регионах. Мне проще было лыжи нести, чем нестись на них. Кое-как добравшись до Лехтуси, мы расположились в холодных казармах. Сейчас ловлю себя на мысли, что за все время службы мне ни разу не пришлось ночевать в палатке, ни летом, ни тем более зимой. Даже не знаю сейчас, плохо это или хорошо. В заснеженных полях учебного центра, знакомых нам уже несколько лет мы занимались отработкой действий, роты в обороне и наступлении. Намерзлись мы тогда порядочно. Однако, общественная нагрузка, которая иногда тяготит нас, порой, в самый нужный момент, может стать фантастической находкой. Так произошло со мной в тот раз. В самый разгар учений, в среду, начальник курса, получивший к этому времени воинское звание «подполковник»,

118

отправляет меня в академию. Там мне предстоит поставить на довольствие весь курс, снятый перед убытием «в поле». Получив несколько поручений однокурсников, убываю в Питер. За некоторое время, очень быстро, выполняю все поручения – служебные и дружеские. Рассчитывая на это, я ехал в город с одной большой мечтой, которая, в моем продрогшем мозгу, уместилась в одном емком слове: «Баня». Это было одно из самых желанных посещений бани за всю мою жизнь. Чтобы не испортить всей фееричности праздника я иду даже не в баню на Чкаловском проспекте. Меня ждут фирменные номера на Пушкарке! Праздник удался. Я возвращался в Лехтуси другим человеком: новым, чистым, просветленным. А вернувшись, узнаю, что без меня все ребята группы стали свидетелями события, которое могло закончиться трагедией. Все же случай – это сильная … В общем, произошло следующее. В конце занятия перед убытием на обед руководитель наших учений подполковник В.В. Богарев поручил Леше Савраскину с помощью сигнальной ракеты подать команду к окончанию занятий. Леша, не самый крепкий парень в группе, к тому же он за полдня заметно продрог на морозе. Савраски берется за веревку ракеты, но вместо того, чтобы держа ее вертикально, дернуть шнур, начинает тянуть обе детали, выводя ракету в почти горизонтальный полет. Брызжа огнем, ракета, стремительно пролетает в паре метров над головой Богарева. Все замирают, понимая, что может сделать с человеком огонь «сигналки», который горит, достигая температуры несколько сотен градусов. Приехав к вечеру, я застал Алексея, все еще в состоянии приличного шока. Но все хорошо, что хорошо заканчивается. Слава Богу за все! Сказав несколько слов о бане, все же стоит, отметить, что в то время она не была для большинства из нас тем культовым местом, каким ей предстоит стать с годами. Не считая того памятного случая, когда

119

«Пушкарка» согрела меня, баня отчего-то не запомнилась какими-то яркими воспоминаниями. Была пара, одно из них вы уже слышали. Второе связано с нашей, если можно так сказать, штатной курсантской баней. Она стояла совсем неподалеку, в трехстах метрах от казармы, в начале Чкаловского проспекта. Это было место простое, где-то даже примитивное. Но из-за отсутствия альтернативы приходилось пользоваться им. Первый раз мы помылись в ней перед присягой в конце сентября 1991 года. Именно в банях наше воинство сталкивается с самой первой потерей. По неизвестной причине, которая еще ждет своего исследователя из программы «Битва экстрасенсов», здесь куда-то деваются мочалки, которые на входе были у всех, а после мытья – нет. Но история, которую я хочу рассказать сейчас, несет более позитивный настрой, как, в принципе, почти все, что связано с баней. Третий курс. Суббота, идет парково-хозяйственный день. Кто-то из сержантов, по-моему, это все же был Руслан Митус и Сергей Морозов, решают расслабиться в парилке знакомой бани. Время самое подходящее. Видимо также размышлял и Михаил Алексеевич, который через полчаса после ребят, с веничком подмышкой отправляется в сторону все той же бани. Их пути, по удивительному закону жанра пересеклись в самом трепетном месте заведения, при самых комичных обстоятельствах. Друзья тихо млеют в парилке. В этот момент дверь открывается и на пороге появляется знакомый до боли человек – начальник курса. Происходит сцена, которой мог бы позавидовать мастер немых сцен Н.В. Гоголь. Великий Гоголь не описал ее лишь потому, что не учился в военном училище и не мылся в солдатских банях. Пугая своей прытью, всех мужчин в парилке, оба друга вскакивают, вытягиваясь, будто по команде «Смирно». Дальше следует фраза, которая все ставит на свои места, прямо оттуда, из темной парилки, попадая в анналы легенд «Можайки». – Товарищ подполковник, нас старшина отпустил! 120

Гражданские мужчины прыскают от смеха. Наши герои всем своим гренадерским

видом

демонстрируют

непоколебимую

мощь

родных

вооруженных сил, неразрывную связь закопченной парилки и ее обитателей, с «товарищем подполковником» и неизвестным старшиной. Все это Погорелов доложил курсу на ближайшем подведении итогов, внося живую строку очевидца, в бесконечную традицию отечественных бань. Через несколько дней еще одно подведение итогов и очередной конфуз. Но и об этом по порядку. В каком-то из курсов общевойсковых дисциплин

краткий

раздел

«Обеспечение

повседневной

жизни

подразделения» нам читал Владимир Алексеевич Булулуков. Генерал-майор, бывший заместителем начальника космодрома «Байконур», в 1984-1989 годах он был заместителем начальника ВИКИ. Самым важным элементом этого коротенького курса, можно сказать итогом работы была подготовка «Расписание боевой подготовки подразделения». Этот документ, который много крови попил у нас в потом войсках, впервые мы разрабатывали на занятиях у этого руководителя. Толково и четко Булулуков разложил по полочкам все этапы подготовки и «тонкости» разработки документа. Нам надо было каждому подготовить собственное «Расписание», на основании реальных требований и программ боевой подготовки, которые в то время существовали в армии. Отвечая на наш вопрос, «Какие фамилии ставить в расписании?» Владимир Алексеевич допускает лишь единственную ошибку. – Ставьте любые фамилии, – неосмотрительно запускает он неумолимую машину неформального курсантского творчества. Мы в течение урока, а затем и все группы курса написали эти документы, которые являются основой жизни рот и групп. Разбору этого творчества в ближайшее подведение итогов подполковник Погорелов посетил все время. В начале своего монолога Михаил Алексеевич уточнил, что генерал Булулуков за сорок лет своей службы видел сотни, если не тысячи таких 121

«Расписаний», но с такой трактовкой, как на нашем курсе столкнулся впервые. – Я еще могу простить вам командира роты – капитана Сталлоне и командира взвода – лейтенанта Шварценеггера, – произносит Погорелов, заставляя нас, склоняя лица к полу, скрывать появляющиеся улыбки. –

Маркеев,

где

вы

взяли

эту

тему

для

информирования

военнослужащих по призыву «Влияние фазы Луны на половую активность кроликов», – с каменным лицом произносит он. Половина курса, потирая глаза и откашливаясь, еле сдерживает смех. Вторая половина, вспоминая свои работы, начинает задумываться: «А я-то, что написал в своем расписании?». В конце разгромного подведения итогов Погорелов некоторым курсантам пообещал, что они лично отработают предложенные ими темы с безусловным оформлением конспекта занятий и наглядных пособий по полюбившейся тематике. А вот знакомство с другим генералом приносит совсем другие воспоминания. В феврале 1994 года заместителем начальника академии был назначен генерал-майор Константин Павлович Петров. Этот военачальник после окончания академии Ракетных войск имени Ф.Э. Дзержинского проходил службу в воинских частях Главного испытательного центра. Был заместителем начальника Воркутинского ОКИК. Он особенно запомнился офицерам КИКа будучи командиром войсковой частью 14045 в городе Сарышагане. После этого проходил службы на космодроме «Байконур». Перед назначением в «Можайку» исполнял обязанности заместителя начальника Центра управления полетами. Прослужил К.П. Петров в академии совсем недолго. В ноябре 1995 года генерал Петров был досрочно уволен с военной службы Указом Президента РФ Б.Н. Ельцина и приказом Министра обороны РФ П.С. Грачева.

Драматические

события,

послужившие

происходили, буквально, на наших глазах.

122

толчком

этому,

Начало ноября. Наша группа занимается в одном из компьютерных сегментов академии, который располагался на первом этаже 4-го факультета. Занятие у нас было долгое, работаем мы в течение двух пар. В какой-то момент перед входом в здание клуба, которое стоит наискосок от окон нашей аудитории один за другим останавливаются несколько автомобилей с милицией и ОМОН. Сотрудники заходят в клуб. Через некоторое время оттуда выходят участники собрания, которое проводил на территории академии генерал Петров со своими политическими сторонниками. Их сопровождают сотрудники милиции и омоновцы. А буквально через несколько дней нам довели информацию об увольнении генерал-майора К.П. Петрова с военной службы. После этого созданная им партия пыталась активно участвовать в политической жизни страны. Даже пробовала пробиться в Государственную Думу России, пока не была запрещена решением Верховного Суда РФ в 2007 году. Вместо генерала Петрова на должность заместителя начальника академии был назначен полковник А.П. Ковалев, который в то время руководил одной из ведущих кафедр «Можайки». Александру Павловичу, который уже стал «легендой» космодрома «Байконур», в будущем предстояло стать начальником академии, вписать свое имя в историю нашего славного ВУЗа. КУРС ЧЕТВЕРТЫЙ Кафедры 6-го факультета. С.П. Присяжнюк. Шпаргалки. Самоподготовка. И снова «трешка». О теплоте курсантской дружбы. Автомобильная подготовка. ЧМ-1994. Наш футбол. Игры «Доброй воли». Рыбалка. Театральная студия. Конкурсная курсантская работа. Список генералов. Увлечение военной формой. Вальберги. А.М. Зинченко. На четвертом курсе мы активно осваивали дисциплины, которые с нами проводили преподаватели других кафедр нашего факультета. Особенно запомнились занятия

по дисциплине «Теория 123

систем оптимального

управления», которую вели педагоги: Птушкин и Петрошенко. Птушкин был гражданским специалистом, а майор Петрошенко, младшим из двух братьев, служивших на 62-й кафедре. Несмотря на заметную научную составляющую, этот

предмет

повседневной

удивлял жизнью.

своей Даже

потенциальной сейчас,

мне

востребованностью

кажется,

планируя

свою

каждодневную работу, я использую те знания и принципы, которые получил на этих занятиях. Со мной, наверное, согласятся офицеры и выпускники 62-й кафедры, что, не обучая, ни чему воплощенному в металле, эта кафедра готовила своих выпускников для всего круга должностей, существовавших в армии. После преподавателей моей 64-й кафедры педагоги 62-й оставили, самую светлую память своими научными работами. На

базе

этих

научных

трудов

специалистами

этой

школы

автоматизированных систем управления был подготовлен и издан целый ряд фундаментальных учебников. Это, прежде всего, учебник «Теория систем и оптимального

управления»,

авторского

коллектива,

составе:

В.Н.

Калинина, Б.А. Резникова и Е.И. Варакина, и «Системный анализ и методы системотехники» Б.А. Резникова, которые даже спустя двадцать лет после выпуска можно увидеть в библиотеках выпускников 62-й кафедры. И тогда об этих ученых мы говорили с придыханием, а их научные судьбы были примером для всех курсантов не только факультета, но даже и академии. Но и спустя много лет я с глубочайшим уважением вспоминаю этих ученых, отдавших военной науке всего себя. Запоминающейся личностью кафедры был подполковник Бирюков. Мне довелось познакомиться с ним в наряде по новому учебному корпусу, куда он, будучи еще майором, заступал дежурным, а мы помощниками дежурного или дневальными. Приятно удивляла широта его взглядов и гуманизм. У Бирюкова было несколько присказок, присловий, которые частенько употреблял в своей речи. Вот одна из самых памятных: 124

– Во всем должна быть система. Куришь – кури! Прогуливаешь занятия – прогуливай! Вылетел из академии, ночуешь на вокзале – все правильно! Достойнейшая реакция на окружающую действительность кандидата наук, представителя научной школы «Системологии». Одной из самых первых дисциплин, которую нам стали начитывать преподаватели

родной

64-й

кафедры, стало

«Принятие решения

автоматизированных системах управления войсками». Этот курс нам читал кандидат военных наук Евгений Петрович Силла. Подполковник Силла был единственным кандидатом военных наук, что немного импонировало курсантам, которые как и я выбрали Евгения Петровича в качестве научного руководителя для защиты дипломной работы. Подполковник Силла лично мне нравился своим спокойствием, основательностью, ровным отношением с курсантами и офицерами. Его дипломники делились самыми наилучшими впечатлениями о совместной работе с этим офицером. Лучше многих краткое содержание дисциплины, которую преподавал нам Евгений Петрович, охарактеризовал Володя Скоробогатов. Как-то на самоподготовке он рассматривает расписание занятий на следующий день. – Ага, завтра «ПР». Опять будут – «графики, сигнальчики», – произносит он, подражая манере и голосу Евгения Петровича. В качестве курсовой работы, одной из первой по специальности, в курсе «Принятия решения» мне довелось решать «задачу коммивояжера». «Вот сейчас, как сделаю

математическую

модель

задания,

как

устрою

какое-нибудь

открытие», – думалось мне. Каким было мое разочарование, когда в одной из книг я нашел модель этой задачи, разложенную по полочкам. Оставалось только создать компьютерную программу реализации этой модели, что я и сделал, правда, одним из последних в группе. Подполковник Силла, уж не знаю кстати или некстати, был чемпионом кафедры по игре в «Тетрис», памятной всем без исключения офицерам и 125

курсантам академии в ту пору. Евгений Петрович блестяще отработал тактику этой игры, доведя ее до совершенства. Он, доходил, по-моему, до 8го или 9-го уровней, получая порядка 48-50 тысяч очков. В своих самых лучших результатах я, самое, большее, подбирался к 5-му уровню, получая 57 тысяч очков. «Вот это реакция, вот это собранность», – восхищались мы, из-за плеча наблюдая за игрой мастера. Еще такую же популярность среди курсантов заслужила культовая игра «Doom». Эта игра нравилась многим, особенно Вите Проневичу и Паше Демченко. Они частенько «резались» в нее во время занятий в первом сегменте, рядом с нашей кафедрой или еще в одном сегменте на 4-м факультете. К

этому

времени

наша

кафедра

была

отлично

оборудована

персональными компьютерами, вела большую, научно-исследовательскую работу. На кафедре, как и в сегментах в то время стояли фантастические машины – Intel 086 и уже начали появляться машины с 286-м процессором. В общем, нереальная техника. *** Хотя кое-какой опыт все же появлялся. В очередной раз не сдав 3 километра, в составе группы из десяти таких же неудачников, под руководством подполковника Якимова отправляемся на стадион СКА, что был неподалеку. Нам предстоит семь раз пробежать по кольцу стадиона перед требовательным взором преподавателя. «А, что если не семь, а шесть? Ведь это шанс», – молча, решаем мы все. И вот после команды «Старт», каждый из нас какой-то из кругов, проводит за будкой на противоположной от Якимова стороне стадиона. Этого хватает всем, и мы уходим со стадиона с результатами, которые позволяют уверенно планировать отпуск, в тоже время, не вызывая подозрений каким-то необыкновенным спортивным прогрессом. Тогда я, показал 11.55, но эти секунды, ни стоят тех 12.25, что я сам, своим потом и кровью вырвал у времени при поступлении в Лехтуси. И я ни 126

когда не забуду трех километров сдаваемых на двадцати градусном питерском морозе, когда через сто метров во рту появляется привкус крови, а вместе с убегающей вперед спиной друга, уходит в сторону бесконечно малых величин вероятность твоего успешного финиша, «и всех, и вся». Чуть проще, стало с «трешкой», когда на четвертом курсе у ребят появились машины. Первой машиной в нашей группе стала «копейка» Мишки Кутузова. Она была еще ранних выпусков с круглой, как сейчас помню, крышкой блока цилиндров. Чаще всего мы бегали по центральной аллее Приморского парка Победы. И вот рванув от начала центральной аллеи, мы дружно несемся по ней, метров через пятьсот уход, в сторону боковой аллеи. Там нас уже ждет со своей машиной Кутузов. В открытую заднюю дверь нас залетает несколько человек, штабелем наваливаясь друг на друга. Миша дает по газам и мы, опережая всех, мчимся в направлении долгожданного отпуска. Не доезжая те же несколько сотен до судей на повороте, выпрыгиваем из машины и, сделав контрольный разворот, в легком темпе ждем первых атлетом из нашей группы. Вместе с ними, немного приотстав, для приличия, мы финишируем дольные собой, этим днем, «ВАЗовским» гигантом и его такой славной продукцией. Пожалуй, всех секретов, я все же сегодня не расскажу, хотя в свое время и был председателем совета пионерской дружины имени Павлика Морозова. Ведь должны же как-то сдавать эти бесподобные, бесконечные, памятные и стропотные три километра новые поколения «можайцев». К чести моих однокурсников стоит сказать, что они далеко не все пользовались такой изощренной помощью друзей. Были спортсмены, которыми можно было только любоваться на этой изнурительной дистанции. Никогда не забуду манеру бега, которую демонстрировал Леша Самсонов, «Сэм». В его манере было все: и оптимальное движение ногами, и наклон корпуса, и такая яркая, незабываемая работа руками. Сэм сдавал дистанцию всегда сам, всегда на «отлично». 127

Это постоянное, ежечасное общение с друзьями, рождало со временем такое трепетно-памятное отношение к их облику, чертам и деталям, какое просто невозможно встретить ни в одном гражданском ВУЗе. Середина 2012 года. Утро воскресного дня, я, будучи заместителем командира части по воспитательной работе заступаю ответственным по части. В кабине вахтовки: водитель, я и старший лейтенант Александр Кондратьев. Саша – «можаец», неординарный офицер, человек со своеобразным и органичным восприятием мира, прекрасный семьянин и интересный собеседник. От перекрестка к нашему автомобилю идет еще один офицер части, которого мы втроем безошибочно узнаем по походке на значительном расстоянии. Порадовавшись этому, я вспоминаю и говорю присутствующим: – Представляете, прошло шестнадцать лет, а я до сих пор по походке смогу узнать всех курсантов своего курса. А их выпускалось человек сто тридцать. Кондратьев, немного подумав, поддерживает: – Это что, Федор Николаевич. Я по ногам, обуви и спущенным штанишкам под дверцами в кабинке туалета, могу угадать любого из своих «курсачей». Я с Олегом Вайсманом просто рыдаем от смеха. Еще никогда теплота курсантского общения, прочные узы этой удивительной армейской семьи, память о которой хранишь всю жизнь, не были описаны мне таким ошеломительным, ярким, и в тоже время, интимным образом. Уже и сам Кондратьев заливается с нами, понимая, насколько удачным был его экспромт; насколько, он своей образностью и непосредственностью, смог задеть наши чувства, память и любовь к товарищам и старым друзьям. Вспомнив Мишкину «копейку», себя в кабине армейского «Урала», смеющимся

над

теплотой

курсантских

уз,

не

могу

пройти

мимо

автомобильной подготовки. В военных учебных заведениях этот курс был всегда поставлен основательно. И у нас бы многое получилось, будь другое 128

время. О том, что бензина на практическую езду хватит не на всех, нам сказали уже на первом занятии. «Автомобильную подготовку» с нами вел ставший недавно гражданским специалистом, бывший подполковник автомобильной кафедры. Большую часть жизни, обучая курсантов азам автодела, он был полностью пропитан терминами и определениями учебной программы, по ортодоксальности не уступая самым принципиальным инспекторам ДПС. Идет занятие. Этот педагог задает вопрос: – Что надо сделать, приближаясь к перекрестку? Многие ребята, которым действительно очень хотелось получить права – Костя Куршаков, Дима Арзамаскин предлагают вполне приличные и понятные варианты: – Надо притормозить. Преподаватель выдает ответ, который поражает филигранностью лексических граней: – Н-е-е-е-т! Надо снизить скорость! Тут вся группа понимает, насколько мы далеки от осознания физики процесса, связанного с ездой на автомобиле. Нет, не так: «с управлением транспортным средством». Надо отдать должное оборудованию лабораторий кафедры, где проходили

практические

занятия.

Щедрой

рукой

командования

помещениях были поставлены на растерзание курсантам несколько автомобилей «ГАЗ-66». По-моему, не проехавшие и полтысячи километров они всю свою жизни провели под пристальным взглядом педагогов, пытающихся

защитить

беззащитные

автомобили

от

дилетантов

курсантской форме. Несмотря на наше желание и стремления мы долго оставались именно такими. Идет занятие по изучению трансмиссии автомобиля. Я, Костя Куршаков и Илья Сисаури работаем в смотровой яме под одной из машин. Интересуемся, присматриваемся. Вдруг, нас троих начинает призывно 129

манить к себе крупная гайка в нижней части заднего моста грузовика. Она имела внутреннее квадратное отверстие для откручивания. Мы, не теряя времени на раздумывания, находим ключ, которым можно открутить эту гайку. Буквально пару секунд, как зачарованные, смотрим на таинственную гаечку. «Надо крутить» – написано на наших счастливых лицах. Может быть, только очень глубоко в мозгу каждого из нас в тот момент билась слабая мысль: «Может не надо?». Но она так и не смогла пробиться через натуженное желание крутить. Через несколько секунд работы ключом, из отверстия на нас начинает литься трансмиссионное масло. Приличным, таким, потоком. В палец толщиной. Мы мгновенно находим какую-то лохань, но уже поздно и большая часть масла уже пытается найти самую низшую точку ямы. С неожиданной поломкой мы справились буквально за несколько минут. А свои водительские права Костя Куршаков все же получил. Мы с ним и его женой Полиной объездили половину Приморского края. Сначала, на его первой машине – «копейке», а потом на «Тойоте» нашего однокурсника Андрей Броканова. А когда Андрей Глебович получил свои права, то уже с ним я гонял по Приморью, частенько без этих самых прав. Но это уже совершенно другая история. Крупнейшим спортивным событием, которое нам суждено было пережить в 1994 году, живя в казарме, стал чемпионат мира по футболу. Я не самый большой фанат этой игры, но пропустить спортивные первенства такого уровня считаю для себя невозможным. Пожалуй, больше всех к этому первенству готовился главный футболист на курсе Саша Перевертайло. Подготовку к нему он начал загодя. Поднакопив денег, Саша сделал важнейшее приобретение сезона – купил мини-телевизор, даже, наверное – микро. Весь телеприемник был величиной с толстую книгу, а его главный элемент – кинескоп имел диагональ около 7-8 сантиметров. – Сань, что мы там увидим? – выспрашивали мы друга.

130

– Ну, для начала не мы, а я? – отвечал фанат всемирно популярной игры, казалось бы, на время, забывая о дружбе. Весь месяц первенства Саша вокруг своего крохотного телевизора собирал не раз таких же, как он болельщиков. И вот, что удивительно, миниатюрный экран, несмотря на все опасения, передавал все напряжение и динамизм игры, демонстрируя неповторимую силу телевидения. Магнетизм игры передавался в это время всем. В дни, когда играла наша сборная, вся казарма на время превращалась в огромный фанатский сектор. Мы почти всем курсом ревели от восторга, когда в последнем матче группового турнира Россия встречалась с Нигерией. Мои товарищи и я стали очевидцами рождения легенды, когда за время игры 28 июня пять раз поразил ворота Олег Саленко. Как жаль, что это не помогло нашей сборной. В такое время, благодаря удивительной энергетике футбола многие в стране выходили на спортивные площадки. Мы тоже, почти целой группой долгими вечерами пропадали на небольшой площадке за речкой Ждановкой. Гоняли мяч на какой-то поляне несколько недель, часто фотографируясь все вместе и по отдельности, удивляясь оригинальной старинной башне, на которой была видна необычная надпись «Городок Сен-Дени». Эти дни в моей памяти встают временем исполнением одного из напутствий, которое мы еще на абитуре получили от своих старшекурсников. Они, делясь с нами опытом своей курсантской жизни, частенько говорили: – Первые два года дружба в группе будет возрастать, достигая своего пика на третьем году. Остальные, два года, – продолжали они, – она будет медленно угасать. Оборачиваясь сегодня назад, я должен сказать, что не могу полностью согласиться с этим минорным глаголом «угасать». Нет. Я считаю до сих пор, что дойдя до своего пика эмоционального содержания, теплота дружеского общения, перейдя этот своеобразный рубикон, трансформировалась в нечто иное.

131

Ровные,

дружеские

отношения

подавляющего

большинства

однокурсников, в последние два года учебы формировали микрогруппы по интересам,

характерные

глубокой

привязанностью

внутри

таких

коллективов. Все ребята курса, наверняка помнят, группу «Шустман, Годияк Магдалон», в которой их товарищи по первой группе «перекрестили» имена Алексея Шустова, Андрея Годияка и Андрея Магдалюка. То время и эмоциональные силы, которое мы, живя в казарме, распределяли между всеми однокурсниками, в последние два года были сосредоточены на меньшем числе друзей. Пересекаясь в сферах службы, учебы и досуга, эти группы перемешивались и взаимно проникали друг в друга. Но при всем при этом, именно фотографии 3-го курса, с наших футбольных ристалищ весны и лета 1994 года я считаю самыми теплыми и сердечными. Мы бесконечно молодые и счастливые, кто-то в спортивной форме, кто-то в армейском нательном белье, стоим, обнявшись после очередной игры. Эту традицию футбольных баталий мы сохранили, переехав в общежитие на Черную речку. Там с ребятами мы бегали, а еще чаще ездили на трамвае на стадион Лесотехнической академии, что на Большом Сампсониевском проспекте. Уже там, в часы отдыха с ребятами из пятой группы мы подолгу гоняли мяч, теплыми летними вечерами. По старой армейской традиции в конце 3-го курса нам предстояла первая крупная стажировка в войсках. Но так получилось, что в том году кроме ЧМ-94 проходил еще один спортивный форму, забытый сегодня. Это были третьи по счету «Игры Доброй воли». Первые прошли в Москве в 1986 году, как некий символ потепления международных отношений между СССР и США. Вторые состоялись в Сиэтле, а последние прошли в СанктПетербурге. Нам, курсантам «Можайки» предстояло стать участниками открытия игр. Начиная с февраля, в спортивном зале академии проходили тренировки. 132

С наступлением теплой погоды и приближением самих Игр мы много времени проводили на стадионе имени Кирова. Курсанты были артистами массовки,

участвовали

официальной

церемонии

открытия.

После

феерического открытия зимней Олимпиады в Сочи, после всего увиденного за прошедшие годы стоит сказать, что открытие «Игр Доброй воли-94» напоминало собой начало какой-нибудь областной спартакиады. Хотя спортсмены выступали самые статусные и известные. Многие ребята бегали на стадион «Петровский», где соревновались легкоатлеты, смотреть выступления знаменитого Сергея Бубки. На память об Играх у нас остались простенькие полушерстяные спортивные костюмы и кроссовки. Каждый участник открытия получил полкоробки шоколадок «Dove». Смотрю диплом. За ту спортивно-войсковую стажировку я получил отчего-то лишь «хорошо», хотя точно помню, что я ноги поднимал и выгибался, раскрывая цветок на вечере открытия Игр, не хуже других. Но самым важным стали многочисленные фотографии, которые мы делали тем летом. К этому времени фотография стала моим большим увлечением, которое со мною разделил Саша Яковлев. Саша поступил в институт из самого необычного места. Его родители служили в это время в Белушьей губе на Новой Земле. На курсе Саша повстречался со своим старым другом – Лешей Груба, который за пару лет до окончания школы перебрался с родителями на «большую землю». Фотоаппараты у нас были уже давно. Вместе с Сашей обзавелись широкоформатными аппаратами «Любитель-166», купили очень полезную «Энциклопедию фотографа». Очень долго искали по объявлениям в городских

газетах

фотоувеличитель,

на

котором

бы

можно

было

обрабатывать пленку разного формата. Нашли и снимали, снимали. Но сейчас просматривая фотоальбомы, все же понимаю, что сделали очень мало снимков. 133

Можно было сохранить для потомков неподражаемый процесс изготовления пирогов, что мы с Андреем Зинченко освоили прямо в казарме. Макароны, приготовленные в чайнике, были так себе, но пироги оказались знатными. И это несмотря на то, что мы долго спорили – тушить их в кастрюле после приготовления или нет. Победило андрюшкино «нет». Ведь можно было запечатлеть нашу необычную рыбалку, когда я с Сашей все, подготовив, найдя бур, купив удочки и запасшись мотылем, выезжали на зимнюю рыбалку, в Комарово. Лед Финского залива облеплен десятками верящих в свою удачу рыбаков. Мы натужено режем лунки в поисках рыбы. А ее все нет и нет. Весь день, проведенный на ветру Балтики, под пасмурным февральским небом, рождает невероятный аппетит, который по дороге домой, кажется не утолить уже ничем. Кстати уже давно подметил, что вытянув счастливый билет в большое путешествие, которое называется военной службой, я смог утолить рыбацкий голод во многих интереснейших местах. Удил ершей из-подо льда Финского залива и гонял тощих окуней в водах небольших озер Санкт-Петербурга, ловил стремительных хариусов в холодных заполярных реках, охотился с подводным ружьем на камбалу в Японском море. Заповедными остались лишь обитатели Индийского океана. А время идет, и мы с Владимиром Вольфовичем не становимся моложе, и мои солдату уже вряд ли когда-то смогут помыть свои сапоги в его тёплых водах. Начиная с третьего курса, я стал участвовать в постановках театральной студии, которая незадолго до этого была создана в клубе академии. Заняться этим мне предложил начальник курса, как-то вечером отправив на репетицию. С нашего курса участниками театра к этому времени уже были Руслан Тухватуллин и Миша Киселев. В школе я участвовал в таких постановках, и как мне кажется, сумел быстро войти в ритм жизни этого крохотного творческого коллектива. Его основу составляли курсанты нашего 6-го факультета и один-два курсанта из других подразделений. В коллективе были две девушки – дочери офицеров академии. 134

Репертуар театра состоял из небольших одноактовых пьес, по мотивам советских и иностранных авторов. В ходу было творчество М.М. Зощенко. В постановках «Агитатор» и «Не может быть», мне лично довелось участвовать.

Ставились

эстрадно-театральные

номера,

попурри

из

отечественных песен. Кроме того мы освоили детские спектакли «Три поросенка» и т.п. С этими постановками мы бывали в некоторых детских учреждениях. С крупными произведениями мы однажды выезжали на гастроли в воинский гарнизон под Гдов. Выступали перед огромным коллективом атомного ракетного крейсера «Петр Великий». Артисты

театральной

студии

стали

основой

коллектива

художественной самодеятельности нашего факультета во время конкурса, который

регулярно

проводился

академии.

меня

сохранились

многочисленные фотографии с этого концерта. В одном из номеров я выступал

юмореской,

которую,

вспоминая,

пожалуй,

свою

еще

лейтенантскую пору полковник В.В. Удовенко раздобыл в журнале «Советский воин» за 1982 год. А номер имел успех, среди щедрой на улыбку курсантской семьи. Не часто, но в клубе академии, который после начала занятий в студии стал еще одним домом, иногда проводились встречи с артистами театра и кино. Одной из памятных встреч стал творческий вечер с заслуженным артистом России Станиславом Соколовым, который был известен по ролям в фильмах

«Интервенция»,

«Звезда

пленительного

счастью»,

«Остров

сокровищ», «Макар-следопыт». Актер рассказывал нам о работе с известными режиссерами, знакомством с Высоцким. В июне 1994 года после очередного выпуска из академии мы стали потихоньку собираться к переезду в общежитие. Сам переезд совпал с нашим участием в Играх Доброй воли. До их окончания и убытия в отпуск мы, помоему, успели лишь разделить комнаты между собой, подобрать кое-какие вещи. 135

В сентябре, после отпуска окончательно состоялся наш переезд. Мы расставались с казармой, в которой провели три самые важные и самые непростые годы учебы. Расставались легко и просто, как могут это делать только мальчишки, которые искренне верят, что вся жизнь еще впереди. В нашей комнате на пятом этаже общежития академии по адресу Белоостровская, дом 35, нас поселилось пять человек: Воробьев, Куршаков, Абраменков, Перевертайло и я. Крохотная комнатка, может быть, и не была рассчитана на такое количество постояльцев. Однако в подобных условиях жили не только курсанты, но и многие офицеры. Начальник нашего курса жил в соседнем корпусе этого общежития и мог в любое время навещать нас. В такой же комнате Михаил Алексеевич долгие годы проживал с женой и дочерью. В комнате, размером 4 на 5 метров, был свой санузел, имелся хороший балкон. Поставив поперек комнаты шкаф, мы получили импровизированные спальные и столовые зоны. В спальной зоне нам пришлось разместить пару двухъярусных и одну обычную кровати. Через неделю после заселения Погорелов провел первую проверку благоустройства наших новых жилищ. Как сейчас помню, что наша комната была одной из лучших. Ему понравились фотографии Николая II и его близких, которые я развесил на стене, над кухонным столом. В красном углу, на тумбочке стоял телевизор, по которому мы соскучились за годы строгой казармы. И хотя в общежитии существовал армейский распорядок дня, заступал наряд, но ритм жизни и общая атмосфера разительно отличилась от той, к которой мы привыкли на Пионерской. После отбоя можно было потихоньку смотреть телевизор, следя за командами дежурного, который по старой армейской традицией реагировал на прибытие

в расположение дежурного

по

академии.

Дежурными по курсу в эту пору заступали уже простые курсанты, и мне несколько раз довелось выполнять эту обязанность.

136

На Белоостровке с нами поселилось примерно половина ребят. Местные ребята уже с год могли жить у родителей. А часть ребят, желающих еще большей свободы, через пару месяцев после начала учебы к нашему удивлению обнаружили своих ранее неизвестных родственников. Эти троюродные тети и двоюродные дедушки, не давая о себе знать, спокойно жили в городе, и вдруг решили приютить своего родственника. Несколько человек с рапортами и душещипательными историями достойными программы «Жди меня» потянулись к кабинету начальника курса. Убедить Погорелова удавалось не всем. После переезда в общежитие одним из самых насущных вопросов, который обозначился, как нельзя остро, стала проблема питания. Если до этого мы три года стояли на довольствии в столовой академии, то теперь стали предоставлены сами себе. Все приемы пищи стали нашей прямой заботой. А уж, сколько их будет – два или три, в день или в неделю каждый решал для себя сам. Завтракали и ужинали мы в общежитии. Самые прагматичные ребята, в роде, Юры Маркова или Саши Игнатова, с вечера кипятили воду и заливали ею гречневую крупу. К утру, они получали превосходную гречневую кашу, которая была большим деликатесом. Обедали мы в столовой института, на 2-м факультете, в крохотных кафе в НУКе или на 4-м факультете, или в ближайших учреждениях и предприятиях города. Подчас и не самых близких. В столовой 2-го факультета запомнились вкуснейшие морковные котлеты. Я пробовал их готовить потом много раз дома, но они, ни разу не получились такими вкусными. Весть о самых удобных и выгодных столовых в группу чаще всего приносил Саша Перевертайло. Он каким-то образом, практически, чутьем находил эти заводы и учреждения, которые тепло принимали и привечали курсантов. Он же сам первым испытывал эти столовые, иногда беря нас в эти

137

кулинарные турне. Однажды я с ним ездил куда-то на Васильевский остров, смотреть вновь обнаруженную столовку. – Нет, не то, – говорит Саша, вытирая платком лицо и руки, – далеко и дорого, да и блюда – так себе… Надо было с «Черным» идти. – Да, – соглашаюсь я, особо не выспрашивая, куда надо было идти с Димой Черниковым. В течение этих двух лет наше денежное довольствие стало важнейшим средством

нашего

существования.

Это

очень

дисциплинировало

подготавливало к самостоятельной жизни. Бывало, купишь какую-нибудь книгу, а через пару дней вводишь режим жесткой экономии. Самыми тяжелыми были последние несколько дней перед получением жалования. Подчищали все запасы и все заначки. В моменты критического безденежья, эту проблему каждый старался решать, как мог. Это все были благопристойные способы. В ту пору, ни какая подработка, по-моему, не встречалась. Один из самых оригинальных способов оставил в памяти командир отделения 615-й группы Алексей Терешов. Захожу к нему в комнату. Алексей чистит китель, поправляет на нем знак об окончании суворовского училища. Эту небольшую миниатюру ордена Суворова 1 степени, выпускники училищ носили с особой гордостью. Этот знак даже спустя много лет можно встретить на мундирах наших генералов. Интересуюсь у него: – Куда собираешься? В наряд? Терешов, не оставляя своего занятия, отвечает: – Нет… Знаешь иду фотографироваться. Я вспоминаю, что-то похожее, что уже было месяц-полтора назад, уточняю у него: – Леха, ты же фоткался недавно… Двух месяцев не прошло. Он, прекращая свою работу, произносит:

138

– Вот, Федя, слушай. Получит бабушка письмо с фотографией, посмотрит. Следующий шаг – обязательно скажет моей маме: «Таня, есть там у нас деньги? Надо Алеше послать». Выручают…, – озорно улыбаясь, заканчивает друг излагать безгрешную идею, умело использующую чувства бабушки и матери. Игорь Уманец – мой друг и лучший друг Леши, многозначительно подмигивает мне, в очередной раз, видимо, выслушав самобытный метод друга. Но уж в день получения денежного довольствия можно было позволить себе праздник. Одним из самых ярких блюд становился в эти дни, так называемый бутерброд «по-кондрашовски». Леша брал нарезной батон, разрезал его пополам, а наверх клал колечко «Краковской». Получалось грандиозное зрелище, которое притягивало многих своей простотой и натуралистичностью. Каждый из нас, хоть раз да попробовал сделать такое гастрономическое чудо. Еще была актуальна бананово-йогуртная смесь, когда банан кусочками крошился в пакет йогурта, так полюбившегося нам. Когда спустя несколько лет я, как-то невзначай, рассказал родителям о том, что последние два года мы жили, питаясь самостоятельно, мама от неожиданности опешила, а потом задала вопрос, который казался ее логичным: – А, как же ты там жил? Мы и денег-то тебе не давали? Я как-то отшутился, сказав, что хватало денежного довольствия. Его действительно хватало, но в обрез. Притягательным

гастрономических

центром

районе

нашего

общежития был Торжковский рынок. Он своим фасадом выходил на Ланское шоссе. Иногда, в моменты, значительного финансового благополучия, которое длилось пару недель после зарплаты, ребята посещали этот рынок. Запомнилась уха, которую Серега Воробьев пару раз мастерски готовил из судака. Этому блюду, он научился, живя у себя в Северодвинске. Возвращаясь назад, понимаю, что наши походы на рынок были, понастоящему, редки. 139

Дружный коллектив комнат общежития иногда разбавляли те из ребят курса, кто не смог вовремя сдать какой-то из экзаменов. Частенько в соседней комнате жил Андрей Зинченко, которому, как и многим не давалась «трешка», но который не мог пойти на обман педагогов. На курсе в общежитии был оборудован неплохой спортивный уголок, который достался нам от старых жильцов, курсантов 690-х групп нашего факультета. Тут можно было заниматься обычными упражнениями, были гири, гантели, был небольшой станок со штангой. Чаще других, из нашей группы, здесь можно было встретить Олега Борзенкова и Илью Сисаури. Они, как мне кажется, сошлись друг с другом крепче всего. И вот по вечерам, все пять дней недели, ребята качаются, посещая, может быть еще и спортзал академии. Но наступает вечер субботы и воскресенье. Друзья пропадают, проводя время у своих знакомых девушек. Возвращаясь, ребята делают интересные открытия, сокрушенно качая головой: – Представляешь, – рассказывает Илья с тончайшим грузинским акцентом, очень сочно и мелодично, – всю неделю качаемся, круто … Вечером воскресенья возвращаемся от девчонок – куда все делось? Где пресс? Где бицепсы? Олег, где все это? На четвертом курсе я решил вплотную прикоснуться к работе в военнонаучном обществе. Как сейчас помню то мучительное состояние, когда меня разрывало между необходимостью заниматься инженерной тематикой и желанием, посвящать часы досуга любимой истории. Была сделана отчаянная попытка с головой погрузиться в тематику научной работы, которой занимался на нашей 64-й кафедре подполковник Моргунов. Это был высокий мужчина, исключительно деликатный и воспитанный офицер, способный педагог. Я занимался с ним пару месяцев, так мало, что сейчас даже не могу вспомнить тему, над которой работал. Через пару месяцев мы расстались, хотя он настаивал на продолжении моей работы. Мне кажется, даже не видя

140

каких-то инженерных способностей, он, наверное, мог рассмотреть во мне исполнительность и настойчивость. Мне так кажется. Скорее всего. И вот, наконец, я решаю, все же заниматься тем, что мне нравится, горячо надеясь, что и эта работа будет востребована и полезна. С первого курса я записался в публичную библиотеку имени М.Е. Салтыкова-Щедрина и работал в ее читальных залах на набережной Фонтанки, что у Аничкова моста. Со временем любимой темой стала история военно-учебных заведений Российской империи. Тема появилась невольно, как-то сама собой, после знакомства с историей тех учреждений, в которых разместилась «Можайка». История Павловского военного училища и 2-го кадетского корпуса, стали любимыми темами. Я, как мог, старался вплетать эти знания в тот учебный курс, что мне приходилось изучать в эти годы. И вот я стал участником конкурса курсантских работ военно-научного общества. Темой моего исследования стала история Павловского военного училища. Чтобы можно было работать над этой интересной темой, не отвлекаясь на поездки в библиотеку, я по системе межбиблиотечного абонемента заказал нужные книги. Они поступили в библиотеку академии, где ее сотрудницы удивлялись старинным фотографиям, на которых было изображено здание, в котором они трудились уже много лет. Неподдельный интерес вызывали подписи под снимками. – А, что это за Павловское военное училище? – спрашивали меня эти коренные петербурженки. Небольшая справка все ставила на свои места. Я работал над исследованием «Историческое описание Павловского военного училища» несколько недель. После завершения работы Эдуард Абраров выполнил обложку самого труда. С ним я подошел к полковнику С.Е. Блюзнюку. Сергей Ефимович перед этим совсем недавно был назначен начальником нашего факультета, сменив на этом посту Владимира Александровича Пряхина. Пряхин, выйдя в запас, остался на одной из кафедр академии в качестве научного сотрудника. 141

Близнюк у себя в кабинете выслушал мой доклад о проделанной работе, полистал его материалы. Задав мне несколько вопросов, он подытожил: – Хорошо… Мы на то и академия, чтобы здесь были максимально представлены

все

направления

научной

работы.

Для

завершения

исследования необходимо получить рецензию на эту работу, на одной из гуманитарных кафедр или у руководителя музея академии. Воодушевленный такой оценкой своего факультетского начальства я решил обратиться за рецензией к Василию Павловичу Конончику, который в то время руководил музеем академии. До этого я несколько раз бывал в музее «Можайки». С детства неравнодушный к любому музейному собранию я любил бывать и в этом небольшом музее. В музеях меня всегда радовали специализированные коллекции или экспозиции, присущие только это этому региону, населенному пункту или учреждению. Такими экспонатами в музее академии были предмет, связанные с историей освоения космического пространства, многочисленные скафандры,

катапультные

кресла,

образцы

приборов,

личные

вещи

космонавтов, уникальные продукты питания. В память врезалась крохотная деталь – лейтенантский «кубарь», который был обнаружен за несколько лет перед этим, во время ремонта помещении музея. Своеобразный предмет «в себе», музей в музее. Василий Павлович радушный и внимательный человек, откликнулся на мою просьбу. Пару дней ему понадобилось, чтобы изучить работу. Вместе с самим трудом он вскоре передал мне текст рецензии. Вот эти памятные для меня строки. «Автор провел большую исследовательскую работу по истории одного из старейших военно-учебных заведений – Павловского военного училища. Он сумел по научному обобщить и лаконично изложить свои мысли, богатый теоретический и практический материал по данному заведению. До недавнего времени офицерский корпус русской армии рисовался обычно в 142

мрачных томах. Необоснованно мало литературы о подготовке офицерских кадров для российской армии, становлении и развитии регулярной армии нашего Отечества. Заслуга автора и в том, что он совершенно справедливо упрекает музей академии в слабом отражении в его экспозициях истории одного из предшественников академии – Павловском военном училище. Работа ценна тем, что в ней не просто отражена хроника образования училища, основных этапов его развития, а дан анализ необходимости его создания, комплектования, раскрыто в некоторой степени содержание учебного процесса, воспитательной работы по подготовке достойных защитников

своего

Отечества.

Автор

умело

проанализировал

сформулировал требования к выпускнику училища. Они не утеряли своей ценности и в настоящее время. Большой

заслугой

автора

является

обоснование

раскрытие

экономических затрат государства на содержание училища, подготовки каждого офицера. В работе отражен ритуал выпуска офицеров и, что особенно ценно, дан анализ их службы в войсках, что является богатым материалом для патриотического воспитания курсантов и слушателей академии. Стиль изложения мыслей в работе убедителен. В качестве недостатков можно выделить недостаточное освещение ратных подвигов, служебной деятельности выдающихся военачальников российской армии – выпускников Павловского военного училища. Однако этот недостаток не снижает ценности данной работы и может быть выделен в отдельную тему дальнейших исследований. Вывод: 1. Работа ценна своей актуальностью, глубиной проработки и доступностью в изложении. 2. Она имеет большое значение для познания военной истории России.

143

3. Обобщенный материал в работе будет использован в практической работе музея академии по патриотическому воспитанию будущих офицеров, разъяснению предыстории академии. 4. Данная работа может служить образцом для курсантов, изучающих курс военной истории, в написании рефератов по подобным темам. Заведующий музеем академии подполковник в запасе В. Конончик». Он же посоветовал сброшюровать работу в издательском отделе академии, что я тут же сделал. Мне хотелось поделиться результатом своего исследования, с кем-то из профессиональных историков, педагогов наших гуманитарных кафедр. Твердый уставной порядок в академии, стоит подчеркнуть, никак не препятствовал существованию здоровой творческой атмосферы. Подавляющее большинство педагогов, вдумчивых, талантливых и терпеливых, поощряло стремление курсантов к научно-исследовательской работе. Осмелев, я рассказал об итогах своей работы начальнику одной из гуманитарных кафедр академии Вячеславу Серафимовичу Макарову. Он выслушал меня. Какой-то особенной реакции Вячеслав Серафимович не выказал, о ней мне посчастливилось узнать спустя пару лет. Я уже прослужил в Уссурийске один год. В 1997 к нам в часть прибыло очередное пополнение из числа выпускников космической академии. В мое подразделение

было

распределено

два

молодых

лейтенанта.

После

знакомства ко мне подошел Владислав Матюхин. – Послушай, ты тот самый Колпаков, что написал историю Павловского училища? – спрашивает он меня, – полковник Макаров, не раз нам напоминал твою работу, говоря: «Вот как надо работать над историей родной академии». Необычный подарок. Подобно забытому письму, эта похвала настигла меня на другом конце страны. Как важны эти слова твоих наставников, их вера в наши силы. А эта работа до сих пор храниться в моем семейном архиве, как памятник неугасимому желанию узнать что-то новое о своей великой стране и ее неповторимой истории. 144

После высокой оценки, которой я был удостоен от С.Е. Близнюка и В.П. Конончика, даже не подозревая о реакции полковника Макарова, я нахожу новую тему исследовательской работы. На глаза в библиотеке Салтыкова-Щедрина мне попалось статистическое исследование российского генералитета, которое накануне русско-японской войны 1904-1905 годов провел капитан Генерального штаба П.А. Режепо. Глубокие результаты его работы

вошли

во

многие

исследования,

посвященные

российскому

офицерскому корпусу начала ХХ века. Мне

показалось

интересным

провести

анализ

российского

генералитета, по показателям, предложенным Режепо, оценив каким образом, военные реформы 1905-1912 годов изменили качественный состав высшего офицерства армии накануне I Мировой войны. Этой работе было посвящено несколько месяцев. Библиотека работала до 21 часа. Мне ничего не мешало несколько часов ежедневно проводить в крохотной комнате отдела военной книги. Там в специальную тетрадь я записывал важнейшие показатели полутора тысяч генералов ушедшей в историю Российской Императорской армии. Эту работу я выполнял уже ориентируясь на знания, что за эти годы дала мне академия. В ту тетрадь, что до сих пор со мной, я формализовал данные о генералах, подготавливая их для занесения в специальную базу данных. Несколько десятков часов я потратил, заполняя эту базу. Часто бывая в гостях у Зинченко и Арзамаскина, наших командиров отделений, что на пару снимали

комнату

неподалеку

от

академии,

работал

над

этой

специализированной базой. На своем первом компьютере, который пришлось приобрести для этой работы, вечерами и после отбоя, стараясь не мешать товарищам, я набивал тысячи требуемых данных. Когда вся механическая работа была завершена, оставался самый важный этап – вычисление требуемых данных, для их последующего сравнения. Я работал над созданием базы данных долгие семь месяцев. Костя 145

Доричев, которого так же заинтересовала возможность работы с реальным информационным объектом, мастерски провел все вычисления за два часа. Я был поражен возможностями, в общем-то, простенькой тогда системы управления базами данных FoxPro. Все это слегка позабылось, но записи в старой тетради воскресили в памяти все эти моменты. CREATE TABLE table (name c (20)), jare N (2, 1), militer N (2, 1), general N (2, 1), bildung C (12), mistic C (5), arbeit C (10)). Что-то из моих набросков программ Костя применил в расчетах, но большую часть выполнил сам. Еще какое-то время понадобилось на оценку произошедших в генеральской среде изменений. Итогом этой работы стала большая публикация, которая увидела свет в «Независимом военном обозрении», заняв там целую полосу. Сегодня это исследование доступно в ряде ресурсов Рунета, на него, как на работу Режепо ссылаются современные исследователи российской военной истории. Это мою работу по достоинству оценил Б.Г. Кипнис, историк, незаурядный лектор, с которым я познакомился первый раз во

время

работы

комсомольско-молодежного

форума

«Сбор-90»

пионерском лагере «Орленок». В Питере я бывал на его публичных лекциях, напомнив, о нашем старом знакомстве, к удовольствию этого открытого и радушного человека. Эту базу данных я не раз использовал на занятиях у майора Большакова, который читал нам курс, по-моему, «Информационных технологий управления войсками». Там требовались реальные базы данных. Моя работа была как нельзя кстати. Ею, как реальным образцом, кроме меня пользовались еще Проневич и Демченко, которые долгое время работали под руководством Большакова. Он же чуть позже стал научным руководителем их дипломных проектов. Но еще задолго до этого, начиная со второго курса, когда мы все окончательно освоились с распорядком и ритмом жизни института, появилась возможность некоторое время посвятить своим увлечениям. Кто146

то из ребят свободное время проводили в качалке, наращивая мускулатуру, кто-то корпел над научными разработками. У меня появилась возможность заняться мундирологией. Тогда я еще не знал этого слова, но желание изучать историю мундиров, что-то конструировать была всегда. Пусть, в малой степени, но и эта любовь к мундиру, в том числе привела меня в стены военного учебного заведения. Что-то я делал еще, будучи школьником. Но здесь, когда ты сам носишь эту форму, ее близость и огромный культурный и исторический потенциал города, стали еще одним сильным толчком в развитии моего детского увлечения. Сегодня, когда моя коллекция составляет более 150 образцов военной формы одежды, когда она считается одной из крупнейших в Республике Коми, после проведения нескольких профильных выставок, сложно представить с чего все это начиналась. Но это тоже сохранили любительские снимки, сделанные Сашей Яковлевым. На них я стою в слегка переделанной форме, с погонами полковника армейской пехоты Русской императорской армии. После этого появилась форма полковника Донского казачьего войска. Форменные шаровары с лампасами по вечерам делал, пришивая суконные полоски к старым школьным брюкам, которые привез из дома. Из искусственного меха – «дикая собака», сшил папаху, украсив ее настоящей кокардой, купленной в антикварном магазинчике в Петропавловской крепости. Большой работой стало изготовление комплекта мундира казака Кубанского казачьего войска. Эту форму из чекменя, черкески с газырями мне шили уже специалисты в одном небольшом ателье в районе Большой Зелениной. Получился отличный комплект. Я его дополнил высокой казачьей папахой черного меха. В этой форме Андрей Зинченко выезжал на тренировки, когда на 4-5 курсе занимался в конноспортивной секции, где-то за городом. Он

147

рассказывал, что внимание случайных зрителей было приковано к нему и его форме. – Вы, наверное, у них старший, – говорили ему люди, может быть, впервые столкнувшиеся с таким оригинальным костюмом. Самой крупной работой стало изготовление в серьезном ателье на Большом проспекте мундира подпоручика пехоты времен Императора Александра III. Проникнувшись историей Павловского военного училища, мне захотелось изготовить мундир, в котором юнкера выпускались из стен училища сто лет назад. Мастер в ателье долго соображал, чего я хочу от него, так как экстравагантные заказы в ту пору были еще не очень популярны. Он был сильно удивлен отсутствием пуговиц на мундире, и тем, что брюки не будут иметь стрелок. Вместе с ним мы некоторое время размышляли, чем заменить крючки, которые 100 лет назад были важным атрибутом одежды, особенно в армии. Я предложил заменить их текстильной застежкой (липучкой), широко распространенной в наше время. Это уход от исторической достоверности подарил мне большую экспозиционную широту. На экскурсиях посетителям можно было предложить вопрос о том, что предшествовало липучке на мундирах наших предков. В наши дни, почти всегда, вслед за этим вопросом происходил мозговой штурм, иногда заканчивавшийся неудачей. Мундир получился отличный. Оригинальный фасон, мерлушковая шапка, нитяной ремень, золотые погоны и портупея – все это делали мундир запоминающимся. Он надолго стал одним из самых наративных предметов моей коллекции, важнейшим экспонатом многих выставок. Эту эпопею исторических параллелей дополнила еще одна деталь. Заканчивая обучение, я решил завести себе «Послужной список». До революции это был самый важный документ офицера, предшественник современного «Личного дела» военнослужащего. Он имел оригинальную форму и графы. Некоторые из них перекочевали в «Личное дело», другие 148

навсегда остались в прошлом. Для достоверности взял стопку серой бумаги, всю разлиновал по образцу «Послужного списка», найденному в одной исторической книге. Училище, которое я заканчивал бы сто лет назад, было однозначно – Павловским военным. Полк, в который я должен распределиться, был выбран оригинально-профессиональным образом. Я ведь математик, а во многих операционных системах, существовала функция выбора случайного числа из заданного промежутка. В 1896 году полков было 208. После нажатия пары клавиш я получил искомый результат. Под волнительные удары сердца, выпало число 145. Смотрю это – 145-й пехотный Новочеркасский полк. Уже ради интереса в справочнике В.В. Звегинцова нахожу место дислокации этого полка – Санкт-Петербург. «Эх, повезло бы мне в 1896 году», – думаю я. «Так-то мне предстоит ехать в Уссурийск. Хотя и тем новочеркасцам, через несколько лет предстоит сражаться на полах Манчжурии», – успокаиваю я самого себя. Этот послужной список пройдет со мной всю службы. Туда, взрослея, я все еще буду заносить новые места моей службы, указывая новые должности, семейное положение и награды. Сегодня он храниться у меня как своеобразный памятник беззаботной курсантской юности, символ, какой-то коренной принадлежности к русской армии. Принадлежности, которая не проходит даже после того, как ты когда снимешь с себя эту нашу родовую гордость – русский мундир. Все эти работы и увлечения будто подготовили меня к еще одной интересной истории и удивительной встрече, которая произошла в стенах академии. Традиционное подведение итого за неделю, в конце четвертого курса, которое не обещало ни чего

запоминающегося, а уж тем более

захватывающего, закончилось, пусть не большой, но интересной новостью. Как

всегда

первым

выступал

начальник

курса

подполковник

Погорелов. Сказав официальные слова о результатах учебы и дисциплины за 149

неделю, он перешел к главному. С первых слов Михаил Алексеевич, показался мне, чем-то приятно взволнованным и воодушевленным. Было видно, что он спешит поделиться с нами своей новостью, догадываясь, что вряд ли кто-то расскажет нам что-либо подобное. – Сегодня офицеры факультета встречались с интересным человеком, – начал Погорелов, – Михаил Иванович Вальберг, полковник советской армии, сын и внук царских генералов, последний из живущих пажей Пажеского корпуса. После этого начальник курса рассказал о том, что отец Вальберга был начальником одного из военных училищ в дореволюционном Петербурге, а сам Михаил Иванович получил военное образование уже в советское время, был участником Великой Отечественной войны. Он еще говорил и говорил, но я был уже увлечен идеей встречи с этим человеком. Идея эта стала еще реальнее, после того как Михаил Алексеевич в конце своего рассказа обмолвился, что может помочь организовать встречу с Вальбергом для нашего курса. – Разумеется, не завтра, – подвел начальник курса итог рассказа, – но, все, же сам Михаил Иванович сказал, что при желании молодежи, готов еще раз побывать в гостях, в академии. Четвертый

курс

академии

не

был

каким-то

особенным

для

большинства курсантов. Осталась за плечами, большая, и как мы справедливо считали, самая трудная часть обучения в Военной инженернокосмической академии имени А.Ф. Можайского. После трех лет казармы, строгого распорядка дня, обязательных утренней зарядки и вечерней прогулки пришла долгожданная свобода. Свободный выход в город, общежитие, до которого к огромному удовольствию большинства курсантов надо

было

добираться

через

весь

Петербург

долгожданная

самостоятельность. Все это было заветной мечтой мальчишек с самого первого дня жизни в стенах академии, на Пионерской улице Петроградской стороны. 150

Многие ребята курса именно в это время все яснее и яснее представляли свое будущее. У кого-то оно было связано с армией, а кто-то рисовал в своих мечтах иные перспективы. Мне академии, армия и военная служба откровенно нравились. Приехав в огромный город из небольшого степного села, я постарался освоиться в новой среде, завел друзей, проникся уважением к академии, как умел «грыз гранит» военной науки. Однако все чаще дымка творческих планов приводила меня в стены публичной библиотеки. Детская страсть к истории, поддерживаемая старанием родителей и педагогов, давала благодатные всходы. Да и как могло быть иначе в городе, который сам был живой историей страны и армии. Каждый проспект, улица или дом казались мне живыми свидетелями удивительной истории, которая притягивала все больше и больше. К этому времени я уже отметился в военно-научном обществе, удивив многих преподавателей необычной темой своей работы. Фамилия Вальберга уже была знакома мне. В той конкурсной работе по истории Павловского военного училища я писал о последнем начальнике училища. С 1914 года генерал-майор Иван Иванович Вальберг был начальником, ставшего и мне родным – Павловского военного училища. Встретится с сыном этого человека, было для меня, по-настоящему, огромной человеческой и исследовательской удачей. Начальник курса не подвел. Во многом его усилиями была подготовлена, ставшая памятной, встреча с Михаилом Ивановичем. Не сразу, но через три месяца эта встреча все же состоялась. И вот в затихшую аудиторию входит Михаил Иванович. Правильные черты лица, высокий лоб, аккуратно постриженные усы. Вальберг был похож на своего отца, фотографию которого я видел в одной из книг об истории училища. Представившись, Михаил Иванович начал свой рассказ. Многое сохранила память этого интересного человека. Вальберг вспоминал, как вырос в Киеве, где его отец до 1914 года был командиром бригады 42 пехотной дивизии, как

151

был принят в Пажеский корпус. В звенящей тишине класса звучали его слова о приезде в корпус императора Николая II, о жизни в корпусе. Я спрашивал себя: «Как удивительно спрессовано время? Каким непостижимым образом всепоглощающая история двух самых удивительных по насыщенности и драматизму веков российской истории были заключены в жизни всего лишь трех поколений представителей этой неординарной семьи». Дед Вальберга родился во времена императора Александра I, отец пережил две российские революции, а внук и сын этих людей стал участником выборов первого президента новой России. Я, хотел, чтобы памятью об этой встрече и знакомстве с человеком интересной и уникальной судьбы стал его небольшой автограф. Для этого, незадолго до встречи, сделал копии послужных списков отца и деда Михаила Ивановича. «Дополненные подписью внука эти два документа могут стать интересным экспонатом в музее академии», – размышлял я. А чтобы особо не утруждать пожилого человека сверху копий в две строки сам написал: «От пажей девятисотых – курсантам девяностых». После окончания встречи я подошел к Михаилу Ивановичу, он казался заметно уставшим. Встреча и общение получились живыми и насыщенными и утомили старика. Обменявшись несколькими словами с офицерами, Михаил Иванович выслушал мой скромную просьбу. Ненадолго задумавшись, Вальберг что-то написал на послужных списках отца и деда. Тонкая еле заметная улыбка скользнула по его лицу. Я взял поданные листки и прочитал слова, написанные неуверенной рукой старого человека. Вместе с фамилией и датой там красовались слова: «От пажей девятисотых – ЮНОСТИ РУССКОЙ АРМИИ –

курсантам девяностых».

Какое удивительное

ощущение времени! Но все эти творческие поиски происходили в перерывах между занятиями, которые с годами становились насыщеннее, переходя в сугубо профессиональную плоскость. Одним из таких предметов стал курс «Тактики соединений и частей», или как мы называли еще «Тактика Военно152

космических сил». Этот курс был максимально приближен к тем реалиям, с которыми нам предстояло столкнуться в войсках. Читали «Тактику ВКС» офицеры, которые еще несколько месяцев, ну, максимум, пару лет назад, сами были начальниками штабов или командирами воинских частей запуска или управления космическими аппаратами. Такие преподаватели были ценны своим опытом и знанием реальных условий службы. Если, к тому же, офицер обладал еще и педагогическим талантом, успех был обеспечен. На

занятиях,

которые

оформлялись

специальных

тетрадях,

вырабатывая у нас навыки режимной работы, изучалось многое. Особенно запомнилось несколько занятий, на которых мы изучали структуру воинских частей. Преподаватель, подполковник стоит за кафедрой огромной аудитории в новом учебном корпусе, в которой собран весь курс. С трибуны звучат понятные слова практического содержания нашей работы в войсках. Характеризуя подразделения воинских частей, он находит самые точные, самые емкие определения. – Эксплуатационно-технические роты, предназначены для выполнения задач тепло,- водоснабжения частей, энергетического обеспечения работы систем НАКУ. Важная, особенно в отдаленных гарнизонах, работа, требующая больших усилий, терпеливой воспитательной работы с личным составом. Он в этих подразделениях всегда не простой и самый разный, порой тяжелый контингент, – чуть не пугает он нас своим рассказом. Рассказ о солдатах и прапорщиках в ротах материально-технического обеспечения он завершает еще более мрачными реляциями. На лицах ребят курса читается емкое выражение: «К солдатам, ни при каких, условиях». Проникаясь, еще какими-то мазками в портрете подразделений обеспечения, я в тетради напротив названия этих рот ставлю поражающую своей откровенностью, даже сегодня, пометку «жопа». Тетрадь секретная, поэтому здесь можно делать самые тайные и смелые записи. Пусть никого не 153

обидит эта, в общем-то, едкая запись. Придя в войска, сам выбрав эту службу, я прошел заместителем командира эксплуатационно-технические роты по воспитательной работе многое. Было не просто, но и сейчас и тогда я не жалею ни об одном выборе, ни об одном дне прожитом в самой гуще российской армии. Укрепляет меня в этом выводе, осознание того, что за полтора десятка лет настоящей строевой службы, рядом со мной были сотни и сотни людей, и ни кто не стал после общения со мной хуже, но только лучше. Не один из них – солдат, прапорщиков и офицеров не попал ни в тюрьму, ни в колонию, какими бы разными и сложными ни были и их судьбы, и их характеры. Пресловутый «национальный вопрос» так же ни разу не был причиной, которая бы заставляла опускать руки. Спустя многие годы мне легко смотреть в глаза своим бывшим подчиненным, с которыми меня свела армейская судьба, кем бы они ни были солдатами или офицерами. Залогом этого результата стали те офицеры, кто стал моими наставниками в войсках и те педагоги, которые работали с нами в академии. Курс «Военной педагогики и психологии», например, нам в «Можайке» читал бывший заместитель начальника ОКИК по политической части в Колпашево подполковник С.Н. Мережко. Он оставил по себе добрую память в среде офицеров-политработников Главного испытательного космического центра имени Г.С. Титова. О нем, в частности, вспоминали ветераны КИКа, когда, служа там, я работал над книгой «Комиссары космоса», вышедшей в 2007 году. – О, Колпаков… Поедешь служить в Колпашево, – воодушевил он меня на экзамене, за который я получил «отлично». За время службы мне посчастливилось близко познакомиться с человеком, который стал зримым воплощением судьбы, приведшей меня в стены академии. Станислав Иванович Жиляков, которого его мама отчего-то называла Славой, вел у нас на курсе «Военное право». Он уверенно прочитал нам этот небольшой курс. Станислав Иванович, к этому времени уже стал 154

полковником и доцентом кафедры, что очень импонировало его школьным друзьям, которые жили в нашем селе. Этот предмет стал одним из немногих дисциплин, по которым я получил заветный «автомат». Но не подумайте, ни чего. Действительно заработал! К четвертому курсу я особенно сердечно сошелся с Андреем Зинченко. Он снимал комнату на пару с Арзамаскиным, но подолгу жил в общежитии, мучаясь со сдачей трех километров. Но когда Андрей, наконец, сдавал пресловутую «трешку», я частенько воскресенья проводил у них. Там с Андреем мы устраивали приготовление блинов, мастером которых я был лет с четырнадцати, освоив эту нехитрую науку у своей мамы. Видеозаписи сохранили эти часы короткого и сытного отдыха. Андрей подарил их мне, когда мы несколько лет назад виделись в Питере, где он трудится сегодня. Еще одним многолетним увлечением стал фильм «Чокнутые», снятый Светланой Чуриковой в 1987 году. Впервые я его увидел в академии, будучи в наряде, когда после завтрака весь курс был на занятиях. Дежурным, был, по-моему, Андрей. Но даже если это был не он, мы этот фильм посмотрели с ним раз триста. Вся лента была разобрана на цитаты, мы, наверное, лучше самих монтажеров и режиссера знали всю раскадровку фильма. Обычно просмотр проходил так. Я или он покупали в каком-нибудь из магазинов тульский пряник. Были в ту пору в городе такие большие круглые печатные пряники в бумажных коробках. Андрей ставил чайник, заряжали видеокассету,

через

несколько

мгновений

мы

погружались

неподражаемую атмосферу строительства первой железной дороги в России. Легкая, воздушная игра Н. Караченцева, Л. Ярмольника, О. Кабо, В. Проскурина, Н. Гундаревой, М. Боярского и многих других актеров доставляли настоящее наслаждение. Сегодня я иногда смотрю эту культовую для нас ленту, но теперь, чтобы вспомнить эти трогательные моменты юности, курсантской, питерской жизни. Вместе с Андреем мы частенько бывали в храме. Посещали СвятоВладимирский собор, который и располагался неподалеку от академии и был 155

очень богат своей историей, о которой можно было прочитать в многочисленных путеводителях по Ленинграду-Петербургу. Чаще всего мы бывали здесь в дни больших праздников, почти всегда в Пасху. Но приходили, к моему великому сейчас сожалению, уже после всех богослужений, когда пустой храм хранил лишь запах множества сгоревших свечей, сохранял кусочки яичной скорлупы, оставшейся после освещения пасхальной снеди. В церковной лавочке этого храма я приобрел свои первые религиозные книги. Были они все больше исторической направленности. Одной из самых интересных было репринтное издание дореволюционной книги «Церковь Христова». Наше общение с Андреем на тему религии и церкви, начинаясь с исторических и обрядовых вопросов, все больше переходило в плоскость настоящей духовной жизни и воцерковления. Оторванность

от

родителей

близких,

строгие

требования,

предъявляемые армейской средой, высокое напряжение физических и эмоциональных сил, подталкивали к поиску поддержки Высочайшего порядка. Я остро помню этот момент. Середина первого курса, сижу в столовой за столом. Бывают такие моменты, когда вдруг хочется чьего-то участия в твоей жизни. И вдруг на минутку задержавшись за столом, я помнимая, что Он и меня любит, что на кресте Он умер и за меня тоже. Это была большая мысль, и очень важный поворот всей жизни. Религиозное чувство, редко выходя на поверхность, было развито у некоторых курсантов курса. Оно прорастало, находя себе благодатную почву в требованиях советской морали и нравственности, которая была знакома нам гораздо больше и шире. Кто-то из ребят перерастал их светскую норму, находя для себя новые горизонты духовной жизни. Одним из первых стал Константин Доричев. У него, одного из первых, я увидел карманного формата «Евангелие», которое он активно изучал, делая заметки, какие-то записи, методически отражая свою работу, как, собственно, поступал всегда во время учебных занятий. 156

В ту пору не часты были общегарнизонные и общегородские мероприятия. Редким и поэтому ярким стало празднование 50-летия Победы. Солнечным маем 1995 года мы всем курсом участвовали в торжественном шествии, которое прошло в Санкт-Петербурге. Наши коллеги, курсанты 3-го факультета участвовали в параде, переодевшись в солдатские мундиры времен Великой Отечественной войны. Их коробку возглавлял полковник В. Царев, отец нашего одногруппника Андрея. Сегодня такие мероприятия стали популярны, а в ту пору это стало одним из первых реконструкционным мероприятием с массовым переодеванием. Мы всем курсом шагаем от концертного зала «Октябрьский», переговариваясь между собой, что именно здесь в год, когда мы были на первом курсе, был убит певец Игорь Тальков. Пройдя чуть дальше, ошеломленные мы видим «легенду» академии нашего Павла Михайловича Громошинского. Гроза всех вторых курсов, стоит в простенькой гимнастерке с сержантскими погонами. На его груди видна медаль «За боевые заслуги». Узнав воспитанников родной академии, он улыбается нам и выполняет воинское приветствие. Громошинский никогда не рассказывал нам о своем армейском опыте, а мог бы. Ему солдату прошедшему Советско-финскую войну 1939-1940 годов, все Великую Отечественную войну, «от звонка до звонка», наверное, было, что рассказать. Хотя бы о том факте, как получив ранение в короткие 105 дней Зимней войны, ему удалось без единой царапины прошагать всю Великую Отечественную войну. За эти награды, за то воинское приветствие Громошинскому можно было простить все. И его безапелляционное БСК на листках наших работ, позор «громоотводов» и их рухнувшие надежды на отпуск, который после встречи на экзамене с этим педагогом был практически нереален. В загородном центре академии в крохотном поселке Лехтуси, с которого началась моя военная служба, последний раз я побывал в конце четвертого курса. Я так и не нашел этой дисциплины в дипломе, но точно 157

помню, что мы были там с офицерами 4-го факультета, а сам предмет я обозвал бы «Инженерной подготовкой». Запоминающимся событием этих занятий стала работа со взрывчатыми веществами. Работали мы, как обычно с ребятами пятой группы, командиром которой был старший сержант Игорь Гуль. Нас на занятии учили обращаться с тротиловыми шашками, зажигательными шнурами и взрывателями. Учили устанавливать шашки так, чтобы при взрыве одной детонировала другая, установленная напротив. Педагог, объяснил, зачем саперу нужны две списки при подрыве шашки, одна в руке, другая в зубах. Опробуя эти знания, мы проверяли, дерево какой толщины сможет разрушить 400-грамовая шашка. – Все, разорвало в мелкую крошку, – кричит Леша Рябцев, которого отправили посмотреть на результат взрыва на стволе березки, диаметром 20ть сантиметров. Последним упражнением того памятного дня стал подрыв огромного камня величиной с большой мешок. Взрывчатку мы активно размяли в своих руках. Наш наставник опоясал этой колбаской весь камень по периметру. Мы скрылись в бетонное укрытие, куда через полминуты прибегают, тяжело дыша, преподаватель с кем-то из курсантов, взятым для установки взрывателя. Еще через минуту звучит сильный взрыв, после чего с неба долго-долго на землю сыплются осколки того самого камня. Выйдя, мы видим трещину в месте установки взрывчатки с обширными кусками, вырванными из тела многострадального камня. Восхищенные ребята начинают собираться в казарму, а где-то неподалеку взрывы все продолжаются и продолжаются. Это над материалом своей кандидатской диссертации работает кто-то из адъюнктов 4-го факультета. Четвертый курс завершался этими взрывами. Курсанты убывали в свой последний отпуск. Уже через год, мы вернемся домой с офицерскими погонами.

158

КУРС ПЯТЫЙ В.В. Богарев. Наши успехи. Стажировка в Плесецке. На пике дружбы. О силе любви. Диплом. Мой выбор. О дружбе. Выпуск. «Вот и все?!» Начался завершающий курс нашего обучения. Мы пришили на рукава своих мундиров пять желтых полосок, которые говорили, что мы сейчас старшие в академии, что до заветных звездочек остается совсем немного усилий. Мне кажется, что мы пришивали эти символы старшинства с меньшим энтузиазмом, чем «минус» на первом курсе, или курсовку второго курса перед первым летним отпуском. Наша группа входила в этот завершающий этап в том же составе, что отучилась предыдущие два курса. За все время учебы «Можайку» оставил лишь один курсант 616-й ефрейтор Ляшенко. А единственным солдатом, что прошел весь курс обучения, стал курсант четвертой группы Андрей Малютин. До последнего вместе с ним тянул курсантскую лямку, бывший десантник Эдик Ли, кореец, воспитанник 613-й группы. Эдик, кроме всего прочего запомнился пловом, который он, долго прожив в Средней Азии, изумительно готовил в большом казане. В течение первого месяца те из нас кто еще не определился со своим научным руководителем, сделали этот выбор. Я до этого уже обратился к Е.П. Силле и он взял меня под свое крыло. Не докучая друг другу, мы прошли этот период от определения темы работы до ее защиты членам государственной комиссии. Если говорить в общих чертах, работы была посвящена разработке базы данных орбитальной группировки космических аппаратов. Осенью 1995 года мы завершали, растянутое не несколько семестров изучение общевоинских уставов и строевой подготовки. Эти дисциплины были неразлучны с нами все время учебы в институте и академии, но как самостоятельный предмет нам довелось осваивать их в конце всего курса обучения. 159

И тот и другой предметы вел у нас подполковник В.В. Богарев, тот самый, которого судьба хранила от сигнальной ракеты зимой 1994 года. Это был очень строгий и требовательный офицер. Я знаю, что у многих выпускников

6-го

факультета

сохранились

нем

неоднозначные

воспоминания, чего не могу об этом офицере и педагоге сказать я. Будучи

руководителем

занятий

нашей

группе,

Валерий

Владимирович не требовал ни чего сверхъестественного. Только четкое выполнение его требований при достижении цели занятия. И когда законные требования руководителя сталкиваются с нашим представлением о том, как надо и должно проводить занятие, каким надо быть офицером и руководителем, тогда происходит конфликт. Хотя всем нам, почти без исключения, нравятся слова песня «Утиная охота» питерца А. Розенбаума: «Я помню, давно, учили меня отец мой и мать, гулять так, гулять, стрелять так, стрелять». Давайте будем последовательны. Богарев говорил то же самое языком общевоинских уставов Вооруженных сил РФ, за знание которых мне, кстати, вывел в зачетной книжке «отлично». Как-то раз я невольно стал свидетелем того, как Валерий Владимирович ехал в академию. В трамвае сидел обыкновенный человек, привычно реагирующий на то, что происходит вокруг. Выйдя на остановке, он последние сто метров шел пешком. В ворота КПП заходил совершенно другой человек, тот каким его знала вся академия. Как говорил герой популярного в ту пору фильма: «Все мы носим маски». Учились мы в военном ВУЗе и поэтому все воинские дисциплины имеют здесь такой же вес, как и другие научные дисциплины, какими бы неважными они на первый взгляд не казались. Этот постулат пришлось на себе испытать Алексею Кондрашову, исключительно способному и талантливому человеку. Весь курс Леша прошел просто блестяще, начиная с первых

входных

контролей

Шмыголя,

заканчивая

тягостными

«Информационно-вычислительными сетями АСУВ». По всем предметам в его дипломе стояли пятерки, кроме одной дисциплины, той самой строевой 160

подготовки. Из шести десятков оценок это была лишь одна четверка. И при среднем балле 5,0 он получил лишь «диплом с отличием», красный диплом, вместо заслуженной «золотой медали» и фамилии выбитой на мраморной доске в клубе академии. Эта драма разворачивалась на глазах всей группы. Идет экзамен. Руководитель занятия стоит перед строем. Кондрашову надо выйти из строя и выполнить несколько строевых приемов на месте и в движении. Он уверенно справляется со всеми этапами экзамена. Остается еще один. Алексею надо пройти мимо начальника, выполнив воинское приветствие. Обычное и привычное за пять лет учебы упражнение. Сам Леша, наверняка, выполнял его сотни раз, готовый сделать это привычное приветствие закрытыми глазами. Однако что-то происходит с ним. На глазах изумленных товарищей он воинское приветствие начальнику, который, как нарочно стоит от него слева выполняет левой рукой. Фиаско. Может быть, можно было что-то сделать с его оценкой, но на курсе на золотую медаль шли и в итоге получили ее два человека – Дима Комиссаров и Костя Доричев. Что-то мне подсказывает, что вряд ли командование академии готово было на переэкзаменовку его строевой подготовки. А может быть и сам Леша не захотел переэкзаменовки. Не знаю. Мы прослужили с ним три года в Уссурийске, никогда не возвращаясь к этой истории. В конце пятого курса в наше время была такая возможность. Можно было пересдать три предмета, повысив средний балл диплома. По-моему, кто-то из курсантов воспользовался такой возможностью. Хотя в нашей группе, той самой, которая когда-то, пять лет назад, громко заявила о себе установлением

неформального

рекорда,

этом

не

было

большой

необходимости. Из трех десятков ребят мы по окончании «Можайки» имели одного медалиста и десять-одиннадцать «краснодипломников». Блестящий результат! А в 614-й группе, к примеру, если мне не изменяет память, был всего, лишь один краснодипломник, мой однополчанин по Уссурийску – Венер Кучербаев. 161

И такую идею некоторые острословы предлагали Юре Ризуну, который завершал учебу с дипломом, в котором было только семь четверок. Средний балл Юркиного диплома составлял фантастические – 3,07. Ребята предлагали Ризуну, терпеливому и трудолюбивому парню, для которого учеба так и не стала чем-то своим, пересдать эти четверки. – Юра, смотри, – уговаривали они его, – получишь 3,00 войдешь в историю академии. А?! Класс?! Юра не согласился. Интересно вспоминал ли он эти разговоры, когда заступал начальником дежурной смены «Тамань-Базы» в Уссурийске. Спрошу при встрече, обязательно. Средний балл моего диплома составил скромные 4,21 балла и был в самой середине списка курса с результатами нашей учебы за пять лет. Этот список незадолго до государственных экзаменов и защиты дипломной работы, вывесили в общежитии. Рядом со мной с результатом 4,22 стояла фамилия Сергея Попова, с которым мы много времени проболтали вечерами после команды «Отбой», когда наши койки на вторых ярусах стояли вместе. Как жаль, что сейчас я не смогу ничего сказать своему рыжеволосому другу, даже если очень захочу. В сентябре 1995 года, произошло событие, за которое мне особенно стыдно. Вот ведь, Гёте с его пророчеством. Придется признаваться, надеюсь, ограждая кого-то от подобных ошибок. В наше время существовала такая традиция, как «день зачатия офицера». Происходило оно, как можно догадаться за девять месяцев до выпуска. Мы, примерно знали день, который выбирается днем выпуска из академии. И вот 22 сентября решили отметить это событие. Собиралась большая группа ребят, но в квартире у Сергея Карпушина, где он жил с женой Юлей, появились лишь я и Эдик Абраров. Но спиртного-то было куплено из расчета на полноценный коллектив. Несмотря на приличный стол и закуски мы накушались порядочно. Каким-то чудом я Эдиком смогли без приключений добраться с проспекта 162

Просвещения к себе на Черную речку. Выпивали мы чрезвычайно редко, поэтому толерантность организма была очень высока. Но вот утром… Просидев с трудом первую пару занятий, я с Сергеем Карпушиным, выпросив у дежурных по НУКу ключи от свободной аудитории, две оставшиеся пары тихонечко проспали, приходя в себя. Какой позор. Оправданием может быть лишь только признание, в том, что это у меня был единственный случай употребления спиртного за время учебы в «Можайке». Один случай за пять лет учебы. Чего нельзя сказать о нашем Юре Ризуне. Он иногда позволял себе крепко выпить. Причем, то, как он это делал, приводило всех свидетелей происходящего в тихий ужас или восторг. В общем, ни кто не оставался равнодушным, когда раз в три-четыре месяца Ризун выпивал стакан водки и уходил на дискотеку. Юра, крепыш, шесть фунтов росту, «косая сажень» в плечах. Некоторым становилось плохо только от вида этой стопки, свидетелем которой они становились. За Юру мы переживали, пытались говорить с ним. Особенно рассчитывали на Андрея Здановского, Юркиного друга, с которым они каптерствуя, прошли почти все пять лет обучения. – Бесполезно, – разводил руками Здановский, когда на утро мы приходили в их комнату проведать друзей. Эта

напасть

прошла

Ризуна

самым

ошеломительным

и,

одновременно, бесхитростным образом. Но об этом рассказ еще впереди. А вот кто уж действительно выпивал, так это – …, нет, наверно, все же сохраню крохотное инкогнито друга. Самостоятельность общежития именно ему не пошла на пользу, а скорее во вред. Было пару случаев, когда курсанта В., будем называть его так, от отчисления спасало лишь чудо. Пятый курс, апрель или май месяц. До выпуска остаются считанные дни. В каком-то клубе В. набирается больше нормы, значительно. Чтобы подняться к себе в общежитие ему надо незаметно прошмыгнуть мимо дежурного по общежитию. А как это сделать, если ты стоишь на ногах с 163

трудом. Он делает решительную попытку и как может, бегом поднимается на курс. Закрывая в дверь, В. слышит, что дежурный спешит за ним. На его удачу, на курсе присутствует подполковник Погорелов, который зашел проверить вечернюю поверку. Именно на удачу, потому что не будь Михаила Алексеевича, все бы закончилось для В. плачевно. Кое-как, добираясь до своего начальника, буквально падая в его объятия В. умоляющим голосом, насмотревшись голливудских фильмов, шепчет: – Майор, не губи!! Погорелов, стараясь не выражать ни каких эмоций, передавая В. в надежные руки дежурного по курсу, отвечает: – Алеша, я не майор, я – подполковник. Все курсанты внимательно смотрят на импровизированную сцену, где разворачивается еще одна драма жизни. Но В. отводят в его комнату, занавес падает. Забежавший на курс, дежурный по общежитию получает спокойный ответ Погорелова, который все расставляет на свои места. Не помню, были ли какие-то репрессии применены к В., но он через несколько недель окончил академию. Однако эта пагубная привычка многое испортила в дальнейшей его судьбе. Новый 1996 год мы встречали со своими близкими. Из отпуска нам предстояло вернуться к середине января, чтобы сразу же уехать на четырехнедельную войсковую стажировку. Место нашей стажировки, к нашему

всеобщему

удивлению

был

выбран

1-й

Государственный

испытательный космодром «Плесецк». Как в частях запуска предполагалось стажировать выпускников 64-й кафедры мы не могли представить. Между собой мы договорились, наслышанные о строгом нраве Плесецкого гарнизона, поехать не в курсантских шинелях и в бушлатах. Сказано сделано. Кто-то из ребят группы стажировался в НИИ-4, но подавляющее большинство за полчаса до отправления поезда «СанктПетербург - Архангельск» замерли перед объективом фотоаппарата. Этот 164

снимок запечатлел нас перед началом самого, пожалуй, памятного и трепетного времени совместной службы. Руководителем нашей стажировки стал старший преподаватель 64-й кафедры полковник В.М. Чиж, уважаемый человек и заслуженный офицер. Мы безо всяких приключений доехали до небольшой станции Плесецк. На грузовике, который ждал нас, добрались до самого Плесецка. Жилье всегда было большой проблемой в этом небольшом воинском гарнизоне. Нам пришлось сменить два или три места в течение этих четырех недель. Это была, пожалуй, единственная трудность, с которой нам довелось столкнуться здесь. Не в счет даже два часа строевой подготовки, которую я, Олег Борзенков и Илья Сисаури, заслужили, не выполнив воинское приветствие, встреченному нам майору. Бушлаты

действовали.

Офицеру

штаба

космодрома,

пришлось

вернуться, как-то по-хулигански обогнать нас и всматриваясь в кокарды на наших шапках, наконец-то идентифицировать нас. Слухи о строгости в этом северном гарнизоне были правдой. Но строевой подготовкой нас было не напугать, спасибо полковнику В.В. Богареву. Прошагав два часа во дворе комендатуры гарнизона, мы были отпущены восвояси. Правды ради надо сказать, что шагать на свежем морозном воздухе во дворе комендатуры, окруженной чудным сосновым лесом было сущее удовольствие. Ни каких последствий это недоразумение для нас не имело. Местом нашей стажировки стал штаб космодрома. Нас распределили по отделам и службам штаба. Я четыре недели провел в вещевой службе космодрома. Там я помог, «почистил» персональные компьютеры службы, даже что-то там программировал. Разрабатывал базу данных и интерфейс, для первых попыток компьютеризации процесса бухгалтерского учета службы. Такой отдаленный прообраз программы 1С. Бухгалтерия. Ну, очень отдаленный.

165

Офицеры и специалисты штаба были внимательны и доброжелательны к нам. Это отметили все без исключения ребята группы, размышляя о том, что это своеобразная визитная карточка отдаленных северных гарнизонов. Жилось нам в Плесецке исключительно дружно. Мы прибыли на стажировку из дома, поэтому долго на столах, во время затяжных ужинов на столах не переводилось сало, варенье, какая-то консервация. Мы долгими северными вечерами играли в картишки и домино. Самой популярной игрой был «Преферанс», который я так и не сумел, толком освоить. Было выпито бессчетное количество чая. По всему чувствовалось, что это последний период нашего теплого курсантского общения. Достопримечательностей в городе, кроме нескольких памятников, посвященных памяти испытателей космической техники, погибших на космодроме, в то время не было. Я пару раз бывал на занятиях в солдатских подразделениях воинских частей гарнизона. Меня поразили печи-буржуйки, сделанные из простых железных бочек. Они стояли на листах железа, размером 3х3 метра, длинной трубой выглядывая на улицу. В группах, солдатские подразделения воинских частей космодрома сохранили эти наименования, как память о своем «ракетном» прошлом, в составе суточного наряда назначались истопники, напоминая руководству космодрома, воинских частей, да и всем нам, что до начала XXI века осталось всего четыре года. Как

мне

помниться

провел

пару

информирований

военнослужащими по призыву. Но эта работа была эпизодической. Вместе с Володей Хилько я несколько раз побывал в городской бане, очень даже хорошей, потягивая там кисленькую «Фетяску». Жили мы в разных местах, в разных общежитиях города. И я воочию не смог быть свидетелем невероятных событий, что разворачивались в судьбе Юры Ризуна. А он там, в заснеженном Плесецке, встретил ту единственную, которая все круто изменила в его жизни. Еще за несколько недель до поездки это был тот Юрка, который мог, подняв стакан идти 166

гулять по вечернему Питеру. После знакомства с Натальей и четырех судьбоносных недель стажировки, в Петербург возвращался совершенно другой человек. Я, где-то внутри, очень осторожно отношусь к таким встречам и обещаниям. Но когда спустя какое-то время Наташа побывала у нас в академии, все стало на свои места. Юру перестал пить. Совершенно, в смысле, абсолютно. Я прожил рядом с ними три года в Уссурийске, был свидетелем рождения их сына. В 2005 году вновь побывав в Приморье, мы сидели за столом в уютной квартире радушных Ризунов. Все было по-прежнему, пару рюмок в тот вечер подняли лишь я и Наташа. Вот такая сила любви. В середине февраля 1996 года мы вернулись в Санкт-Петербург. Мне кажется, что я до сих пор чувствую ту атмосферу, в которой мы с ребятами возвращались в академию. Не правы все же были те старшекурсники, что говорили нам на КМБ, что пик наших дружеских отношений будет пройден курсе на третьем. Мы его достигли в дни войсковой стажировки на космодроме. Для многих из нас этот пик, будучи достигнут, долгие годы будет оставаться нормой общения с теми из однокурсников, с которыми довелось служить в разных уголках страны. Вспоминая стремительные недели и той поездки в Плесецк и всех пяти лет, проведенных бок о бок в стенах родной «Можайки», можно смело сказать, что все это, несмотря ни на что было лучшим временем нашей жизни. Впереди нас ждал еще один важный отрезок учебы и службы. У подавляющего большинства ребят работа над дипломными проектами подходили к концу. Большую помощь в завершении работы над проектом оказал мне Паша Демченко. Павел, по праву, был одним из лучших программистов группы и всего курса. Работать на кафедре он начал раньше многих. Большой опыт он приобрел под руководством майора Большакова. И те проблемы, с которыми мне приходилось сталкиваться при завершении проектирования, Паша помог разрешить в течение нескольких дней. Разносторонне развитый Павел после выпуска отслужил на Байконуре 167

совсем немного. Он наше себя, после увольнения в реальном секторе экономики страны. Стал надежным мужем и отцом трех детей. После Пашиной помощи мне оставалось лишь завершить работу, оформив все требуемые документы и готовиться к государственному экзамену и к защите диплома. Были и те, кто, дойдя до этого финала учебы, для себя все же приняли иное решение. Не дойдя до защиты дипломной работы несколько недель, из академии отчислился Антон Михайлов, курсант второй группы. В нашей группе тоже была потеря. Дима Черников, с которым прошли все пять лет учебы тоже забрал документы из академии. На всем курсе это был, пожалуй, один из самых массовых исходов. Кроме этих ребят были уволены еще: Д.Н. Демьяненко, В.В. Жевняк, А.В. Мироненко, О.И. Малышев, С.М. Житкович, С.В. Рихтюк. Никто из них, надеюсь, не потерялся в этой жизни. Они собирались закончить обучение в институтах Петербурга. Оборачиваясь назад, я рад, что ребятам разрешили сделать такой выбор. Старинная пословица говорит: «Невольник – не богомольник». Всего же из 180 курсантов нашего курса за время учебы было отчислено 49 человек или 27,2 процента. Сейчас даже не знаю много это или мало. Разброс по группам был очень разнообразен. От 2 человек у нас, до 12 человек в группе наших коллег – математиков из 615-й. Крохотная ремарка, как мне кажется, говорит и о климате в коллективе, и об отношении к курсантам на выпускающей кафедре, о требовательности и принципиальности педагогов, да и о сложности специальности, наконец. Кстати, 65-я кафедра, выпускавшая наших коллег из 615-й группы, готовила конкретных, сугубых специалистов. За время службы в частях Главного испытательного центра я ни разу не видел, что бы выпускники 65-й занимались не своим делом. Нет, только на ИВЦ, только в отделы вычислительной техники, с их неизменными «большими машинами», ЕСками и СТИ. Так было с Сергеем Гребенюком, Олегом Чернюком и Юрой Шеметом. 168

Уже большим свидетельством здоровой атмосферы на курсе, стал вот, какой факт. Только прибыв войска, я впервые столкнулся с такими понятиями как «крыса, крысячество» или проще говоря – воровством. Помню, как старшина моей роты старший прапорщик Миронович докладывал командиру, что мол «крыса у нас появилась, товарищ капитан», а я по неопытности предлагал ему какие-то капканы. Единичные факты, конечно, были, но они пресекались самими курсантами, не перерастая в позорные

болезни

недоверия,

подозрительности,

страха.

Настоящее

расследование в середине первого курса провел, продемонстрировав незаурядные детективные способности, Руслан Тухватуллин. Саша

Перевертайло,

напомнил

мне

более

комичный,

чем

предосудительный случай пропажи сковороды, на которой Слава Губарев «со товарищи» готовили жаркое на кухне нашего общежития на пятом этаже Белоостровки. Сковорода, с таким редкостным для курсантов ужином (один запах чего стоит!) была обнаружена в комнате, где жили Борзенков, Сисаури и Женька Тунаев. Это недоразумение, вызванное голодухой, чуть было не переросло в потасовку, но было быстро погашено после простого человеческого объяснения и разговора. А вот настоящие паразиты из числа грызунов были, особенно в загородном центре. На КМБ, например, крысы буквально уничтожили, изгрызли у меня в личных вещах кроссовки, которые родители с большим трудом приобрели в пораженном дефицитом Ставрополе. К марту 1996 года остро встает вопрос распределения из академии. Мне кажется, многие из нас понимали, что первое место офицерской службы может и должно стать залогом успеха самой службы. Об этом задумывались, конечно же, те, кто собирался служить в армии. В ту пору существовало правило,

по

которому

выпускники,

заканчивающие

военно-учебное

заведение с дипломом «с отличием» могли выбрать будущее место службы. К сожалению, на практике так было не всегда.

169

Хорошо помню обстоятельства того дня, когда начальник курса довел до

нас

предварительное

место

распределения.

Зал

дипломного

проектирования нашего факультета находился в старинном здании рядом с 33-й лаборатории, в которой располагались образцы ракетной и космической техники. В одной из комнат зала, помещении с низким потолком, был оборудован кабинет начальника курса. В тот памятный день, в конце марта, для большинства из нас Родина начиналась за дверью этого кабинет. Михаил Алексеевич, как всегда ровный и выдержанный, доводил места службы и воинские части, которые нуждались в наших молодых силах. Кто-то проводил в кабинете Погорелова совсем немного времени, кто-то задерживался подольше. Мне Михаил Алексеевич довел место будущей службы – Уссурийск. Вопросов у меня не было. Плюсы и минусы всех без исключения мест мы уже знали, составив даже их своеобразный рейтинг. Мы составляли его, беседуя с офицерами, особенно с теми из них, которые недавно вернулись из войск. Это удавалось не всегда. Как-то спрашиваем молодого адъюнкта нашей кафедры, который только что прибыл их уссурийской части: – Что там, как живется в Уссурийске, в Галенках? Что за часть? Как командир? Он как настоящий математик дает абсолютно точный, но совершенно не нужный нам в тот момент ответ. – В Уссурийском ОКИК есть все средства НАКУ кроме «ТаманьБазы», – отвечает он довольный собой, видимо перепутав, нашу аудиторию с адъюнктской экзаменационной комиссией. Нам стоило больших усилий узнать какие-то житейские подробности этого далекого, а потому такого заманчивого места службы. Труднее этот выбор давался, как раз нашим отличникам. Многим, наверное, хотелось начинать службу, поближе к центру страны. Но на всех ребят их, безусловно, не хватало. Многие «краснодипломники» выходили из кабинета Погорелова, обескураженные и расстроенные. 170

– Енисейск, Улан-Удэ и Уссурийск, – выйдя от начальника курса, рассказывал о предложенных местах службы Андрей Зинченко. Кто-то их ребят искренне радовался распределению на Байконур, которого, я, например, побаивался. Ну, а кто-то до конца молчал, сохраняя в тайне, распределение в Краснознаменск, в Болышево или в одну из воинских частей в окрестностях ставшего родным Санкт-Петербурга. Как байка среди ребят ходил ответ неизвестного нам выпускника, наверное, даже не «Можайки», который на вопрос о предпочтительном месте службы решительно ответил: – Готов проходить дальнейшую службу в любом угольке страны, где есть, хоть одна … линия метрополитена. А Андрей, спустя несколько дней сделал выбор, о котором не сожалел никогда. Вместе с ним мы поехали в далекий Уссурийск, про который мы уже знали все, даже то, что в составе его средств НАКУ нет «Тамань-Базы». К этому времени я уже решил для себя, что в войсках выберу путь воспитательной работы, работы с людьми, какой бы сложной она ни было. В этом выборе меня поддержал полковник Удовенко, «замполит» нашего 6-го факультета. Я должен сказать, что Владимир Владимирович проявил большое участие в моей судьбе, о чем я поблагодарил его в письме, которое отправил своему наставнику чрез несколько месяцев после начала офицерской службы. Офицеров-воспитателей в ту пору уже, практически, не готовили наши военные училища. Поэтому добровольцы-воспитатели были в это время в большой цене. Как-то наставить нас, может быть, организовать первичный отбор, из штаба Военно-космических сил в академию был направлен полковник Юрий Масюк. – Первичные должности офицеров-воспитателей есть в Енисейске, Колпашево, Улан-Удэ, – рассказывает он мне в кабинете Удовенко, – куда вас распределяют? – В Уссурийск, – не без удовольствия отвечаю я. 171

– Ну, конечно, Уссурийск мне не перебить ни Енисейском, ни Забайкальем! – произносит он, подтверждая правильность моего выбора. Мне кажется, из ребят нашего курса, путем офицера-воспитателя прошел я один. Слава Богу за все! Не всем ребятам удавалось получить распределение именно в то место куда хотелось. Я стою дежурным по залу дипломного проектирования. Это был самый славный наряд из всех, которые мне довелось испытать в академии. По коридору прохаживается Гена Шипилов, системотехник из 613й группы, от чего-то взволнованно-напряженный. – Гена, что такой напряженный, – спрашиваю я долговязого друга. – Федя, представляешь себе, куда меня отправляют, – Шипилов начинает издалека рассказ своим аристократическим голосом, – хотят заслать в Удэ! Ку-ку, привет! – Ну и что ты? – А я, что… На Краснознаменск мне не собрать, есть немного, чтобы остаться где-нибудь до Урала. Кому бы их дать? – озвучивает Геннадий тайну о способах «усовершенствовать» процесс собственного распределения. До выпуска я не знал, куда все же поехал Геннадий. В марте 1999 года, на второй или третий день службы в Воркуте, я встретил Генку в коридоре около офицерской столовой. Обнялись, поговорили. После разговора я иду себе в кабинет и, вспоминая наш разговор перед выпуском, думаю: «Значит, нашел, Генка кому вручить свою судьбу и сэкономленное на обедах». В свою родную Воркуту ехал Вадим Стародубов, вдумчивый и настойчивый курсант, расставания с которым я будто бы не ощутил. Видимо каким-то чувством предвидел, что не с ним, так с его младшим братом – Романом, как капля воды похожим на Вадика, я буду многие годы служить в самой северной воинской части Космических войск. Как-то спокойно, где-то даже рутинно, прошли защиты дипломных работ. Офицеры, что сидели в составе комиссий, в большинстве своем прекрасно знали каждого из курсантов. Один-два вопроса, заданные кем-то 172

из ученных с других факультетов, сразу же все расставлял на свои места. Мы мысленно были уже не здесь. Для начала – дома, а потом – там, куда нас направила служба. На защиту мы ходили уже переодетые в новенькую, долгожданную офицерскую форму, только погоны были прежние. Приказ о присвоении нам первых офицерских званий был подписан министром обороны на неделю раньше реальной даты выпуска. В эти дни происходили драматические выборы президента России. Это событие вносило некоторую нервозность в жизнь страны, где-то, по касательной, задевая и нас. Первый тур выборов мы голосовали в Петербурге, второй уже в отпуске, у себя дома. Со мной в Уссурийск убывали еще пять ребят: Андрей Зинченко, Алексей Кондрашов, Костя Куршаков, Юра Ризун, Витя Проневич. Все кроме нас с Витей, прибыли в Приморье с молодыми женами. За пару недель до уезда мы с Ризуном и Здановским сообразили отправить контейнер к новому месту службы. Вместительный контейнер буквально поглотил в себя зимнюю форму, которой нас как смогли, снабдили в академии, компьютеры, книги, какую-то мебель. Ризун со Здановским, отправляли целые пачки ДСП, которые какими-то путями были раздобыты ими и служили нам для облагораживания курса. Все это они использовали для обустройства своих семейных гнезд. Не раз в этом повествовании я вспоминал эти важные для человека слова – друг и дружба. Дружба – это очень не просто. Я считаю, до сих пор уверен, что мне она давалась с трудом. И не от того, что товарищи плохи, а потому что сам такой. Дружить – это чаще всего делиться с близким чем-то, отдавая частичку самого себя, а отдавать всегда сложно. На курсе были примеры настоящей, крепкой и искренней дружбы, которую ребята пронесли через многие годы. Самым ярким примером были наши коллеги, математики из 615-й группы – Дима Беликов и Слава Славгородский. Они выросли на «Байконуре», где служили их родители. Ходили в один детский сад, в одну школу. Вместе решили поступить в 173

институт, все пят лет сидели за одной партой, плечом к плечу. Их так и называли – «близнецами». Какие-то недомолвки, наверное, были, но что-то серьезное – никогда. Под конец обучения братья, а большинство курса к этому времени воспринимало их только так, повстречали сестер-двойняшек, и женились на них. Вот такие блестящие примеры, удивительные образы высоких человеческих отношений. «Вот ведь, великий Гёте, что ты со мной делаешь?», – надрывно кричу, вспоминая о себе, о своей дружбе, в которой я оказался не силен. Честнее и по-дружески надежнее надо было быть со своим лучшим другом, у которого, как нарочно, как какое-то испытание и ему, и мне, и нам, день рождения приходится на 1 января. А Андрей частенько в эту особенно важную для него ночь, оставался один. Отношения возвращались, позже, потому, что он – настоящий друг, но эта новогодняя ночь, уже навсегда будет для меня тихим укором. Или обидные слова, пусть раз, но сказанные еще одному другу – Диме Арзамаскину. Какая радость, что у меня хватило сил попросить у него прощения спустя какое-то время, а у него достало мудрости меня простить. А Костя Куршаков? Ведь должен же был я договориться о пятерке Косте по «Военному праву» за его помощь этой кафедре. А он получил в диплом лишь скромное «хорошо». Еще одним укором будет прощальные дружеские объятия, в которые меня захватывает Серега Воробьев, после того как я простившись со всеми спешу к метро с нашего выпускного вечера. Ухожу, а он, догоняя, обнимает того, кто гонял его, коря за леность, за «слабый вклад», как мне казалось в общий котел, за невымытую вовремя тарелку, за всякую мелочь, которую должно прощать другу. Простите меня, друзья! А, вот теперь, точно, уже все, многоуважаемый, Иоган Вольфган. Все… 174

Все «прости», сказаны! Немножко проще мне теперь смотреть в глаза рябят, таких близких и таких бесконечно дорогих сердцу людей. И вот день выпуска. К этому событию мы шли долгие пять лет. Несколько раз, бывая на таких мероприятиях, мы уже знали их ритм и важные детали. Ко мне на выпуск из села приехали мама и младший брат. Их я разместил в гостинице неподалеку от нашего общежития. Молодые офицеры в академию прибыли загодя, наши родители и гости собирались позже. Мы во всем новом, офицерском, стоим перед помещением дипломного зала, под ветвями редких березок. Погорелов в парадной форме раздает в конвертах предписания и личные номера. Важность происходящего чувствуется в нашем волнении, в каких-то нелепых шутках и фразах. После этой процедуры мы уже без строя убываем на стадион академии. И тут со мной происходит, пожалуй, последнее происшествие, выпавшее на мою долю в стенах академии. Какая-то крохотная птичка, сидевшая на верхушке одной из берез, делает свое дело прямо на верхнюю часть моей новейшей фуражки. Капелька не долетала нескольких миллиметров до края фуражки. Платком я постарался, как мог стереть отпечаток этого птичьего естества. Потер, но след все равно остался. Я, вообще-то, человек не суеверный, но в этот момент, за несколько минут до вручения документов об окончании академии, я был даже рад этой по-своему яркой и самобытной народной примете. Правильная была птаха. Огромная масса военных и гостей. Яркое солнце и блестящая зелень футбольного газона. Мы стоим на колене, прощаясь со знаменем нашей космической академии. Комок, подкатывает к горлу. Вижу маму и брата, которые, волнуясь, стоят не вдалеке. Тут же стоят родные моих друзей, с которыми мне посчастливилось познакомиться за эти пять лет. Последний аккорд этого невероятного праздника юности, радости и счастья. Проходящие коробки молодых офицеров бросают в воздух горсти 175

звенящей мелочи, которая фейерверком разлетается в разные стороны под наше могучее: «Вот и все!». И в этот момент, по-настоящему, высокого восторга, наверное, никому из нас еще не приходят в голову другие важные слова: «Все еще только начинается». Как жаль, что этому уже никогда не повториться. Какая радость, что все, прожитое в стенах «Можайки» уже никому у меня не отнять и никогда не забыть.

176

Колпаков Федор Николаевич Пароль – «Можайка»

Корректор А.Д. Митькина Сдано в набор 00.00.2016. Подписано в печать 00.00.2016. Формат 60×90/16. Бум. офсетная. Гарнитура «Times New Roman». Усл. печ. л. 8,25. Тираж 100 экз. Издание напечатано в ООО «Полекс-Принт» 169900 Республика Коми г. Воркута, ул. Энгельса, 2.

177