Павел Чёрный
Лаобык – кентавр Востока
Павел Чёрный
Лаобык – кентавр Востока «Все, кто рождён – снисшествуют к закату…» / Автор/ День сблизил звёзды воедино: Намёк на ночь – сокрыт в тени… В пути - то каменно, то глинно: То путеводно, то целинно Навстречу зеброй ночи, дни… Отливку мысли бросив в знаке Затвердевая остывать – Уходит медленно на яке Старик, привыкший забывать Всё, что древнее, чем «недавно», Что потеряло прежний вид: Он как-то в тайне слишком явно Своё явление таит! До дефицита чересчурный, В больших делах – предельно мал. Сверкает плеши блеск тонзурный И яка взнузданный оскал… О камень звякает подковка, То сон, то бодрости склероз Вся эта жизнь – земли трамбовка И место выгула для коз. Наступит смерть – отрупит тело Не будет сна и забытья Но старику – какое дело, Когда отпало, что висело? Из кожи выползла змея И, удивляясь, поглядела На трубку пёструю: без я… Отбросив бренную изнанку Сухого рваного чулка – Горбатит дед свою осанку
И шпорит пятками быка…
Сковал луны замковый камень Небес стеклуемую тьму. Как будто крот в глубокой яме Посажен на ночь мир в тюрьму. Созвездий мухи-альбиносы Блестят вкраплениями в ночь. На всём – коллапс метаморфозы, Луна изломана без дозы: Никто не в силах ей помочь. Небес исколотые руки За день отравлено черны: Невыносимость звёздной муки И спазм согнувшейся луны – Всё обнадёжено, но вряд ли, Крестами херя чистый лист Родился стуком в спящем дятле Снов беспробудный морфинист. Словосочтён с умолкшим миром, Не на парад, а в парадокс Зенит клинчуется с надиром На ринге по команде: «Бокс!»
Ночная треснула обоя Багрянцем солнечной дыры. Сдаётся ночь, почти без боя, В поспешном съёме кожуры. И снова всадник на дороге Стоит, бородку теребя. Партерно як расставил ноги И молча ходит под себя… ***** Простец, я вижу, ты, но не простак: Спокоен, словно взвесь придонной лыни – Ты вздвоён горькой сладостью полыни И чернобел, как опиУМный мак… Боясь всегда отважности и паник – Ты смел, но спараличен тиком лет: Одновременно айсберг и «Титаник», Сиюминутно – чаша и закланник, Одномоментно – немовля и дед… Присутствием проформно нахлобучен Меж внутренней и внешней пустотой Собою изнутри наружу вспучен И образован тем, что недоучен – А значит прощелыга не простой… ……………………………………………………….. Ну, хватит, право, этих многоточий Не то к ушам ладони приложу Сказал старик к апломбу неохочий, Чертя присловьем мерную межу.
Уж ночь людей в постелях совокупит, А ты меня не кличешь к очагу. Морозец рябь озёрную скорлупит И я простыть по старости могу… Зови ж меня в одымленную келью Похлёбки дай, плесни в бокал вина И пусть покровом нашему похмелью Послужат мрак, покой и тишина… И бык, почуяв сброшенную тесность Стремглав пустился к пастбищу впродир А дед, едва неся свою телесность, Спросил Гуана как пройти в сортир Ты извини, дружок, скопились газы Зачем быку алаберный призор? И точечно в конце негромкой фразы Он пукнул в приоткрывшийся зазор Гуань, понюхав воздух, чуть скривился Воняет дед, а это значит – жив! И напускной улыбкой озарился И гостю моментально услужив, Впустил того в нужник и хлопнув дверцей Распорядился накрывать на стол, Своей притопнув вычещенной берцей О глиняный и выметенный пол…
***** С небес подкрадываясь тайно Звучит раскат ночной грозы!.. - Не заблудились ли случайно?Гуань спросил у Лао-Цзы. Де-д удивился, брови скобно Взметнул, гофрируя чело И произнёс – беззубо, нёбно – Рот округляя как дупло: «Я – зык аза и чванность яза! Я – за внедрённостью в меня! Вменяясть вхожестью пролаза, Мне жрёт с костей остатки мяса Дней уходящих маятня… Своим быком – животнорожий, Который – человекогорб! Никем не узнанный прохожий – Як-шаюсь в роли бычьей ноши, Питаюсь данью нищих торб. Я не седок - я только сбруя: Звук пустоты кишечных нот Не знаю я куда иду я Бык мною пущен в самоход… Он для меня лишь подоплёка, А я как опухоль спины Влеком зарницею Востока К прохладе Западной луны…» ***** Куда ж девать себя из-быток? Покинуть кокона укром? Струсить витки шелковых ниток? И приложить себя тавром К изнанке видимого мира? Но тяготельностью ходца Не плужить землю как задира, Не тужить черт своих лица… За каждый шаг – два раза дыхать? Потеть? Тропу ногами жмыхать, Направо голову склоня?..
Нет: это тоже западня! Одышкой зря не нужно пыхать, Не на Востоке ж запад дня!? Залезть быку, присесть на спину, Прогнуть животному хребтину, Острастно в ухо накричать И, снявшись с места, замолчать, Уйдя в пустую сердцевину Своей телесной бузины… Сквозь ложь туманной белизны – Долать ухабы, валуны, Греметь костями передряжно, Смотреть на этот мир витражно Сквозь нескончаемые сны… Хоть ветер студит и бекренит И снова ночь морочит мир, Хоть муха яка неврастенит И ветер вхож в прорехи дыр В быка закутаться репейно Животнорожим стать тому, Кто вдруг, прислушавшись к уму, Стал людогорбым и затейно, Боднувшись, вытрусив меха, Теперь ногами небо роет: Его вот-вот пропорет, вскроет, Чтоб выдрать с кровью потроха. Тогда седок пойдёт на слазку, Чтоб с мира снять посмертно маску, Не скрыв глубинного «ха-ха»… ***** На взборождённом подбородке – Туманный локон седины… В партерной медленной походке – Прогиб взлохмаченной спины Быка. На яке сколобочась Старик – раструшен и размяк. Бычок, следами многоточась – Не заартачась, не курочась – Идёт-бредёт. Но этот як –
Рукой хозяина заузлен, Вплетально воткан в удила (Не для мучений, не со зла) Каньон стремнинами проруслен, Халат засален и засуслен И череп вылысел до тла… Непрозираемость тумана Раз-облачил рассветный луч Сквозь дыры ветхого кафтана, Сквозь рвань истрёпанных онуч – Фрагменты старческого тела – Почти эскизность пустоты. И тулешом на зверя села Бесцеремонно и «на ты» Двудольность с выходом наружу Иссохших плоских ягодиц. Моргнув безвекостью ресниц, Нацеля клык последний в грушу – Дед улыбается: «Не струшу Сломать вонзив в зелёный плод Свой однозубовлажный рот Который пуст. И сердцевина «Полна» такого ж сквозняка. Продрог старик, но преет спина У тяготельного быка… ***** Гуань-инь цзы: - Что везёшь контрабандой: сознайся, старик?.. - Вот листок – декларацию будем писать!.. - Я в таможенном деле безмерно велик!.. - Приготовься к досмотру рюкзак развязать!? - Для начала мы яка обыщем всего: Может в брюхе косматом сокрыт героин? - Очень жаль: кроме блох не нашёл ничего! - Ладно, ставьте быка на стоянку… в овин… Лао цзы: - Ты бы лучше скотине под хвост заглянул: Там еще б кроме блох обнаружил глисты! - Если б пальцем поглубже его ковырнул –
Он тебе навалил бы под эти кусты! Гуань-инь цзы: - Издеваешься, дед? Я – чиновник – шень-ши! Я державой поставлен границу стеречь! - На бумагу и чистосердечно пиши Всё, что ты утаил. А иначе – за меч Мне схватиться придётся и вскрыть у быка Всю брюшину: досмотр – это важный этап! Ну, а если найдётся тайник – на века Попадёшь ты в тюрьму, Словно в баночку краб!.. Лао цзы: - Ладно, спорить с законом – глупее всего! Обыщи и меня, и быка, и рюкзак. - Только честно скажу: НЕ ВЕЗУ НИЧЕГО! Хочешь – верь, ведь себе и быку я не враг! Гуань-инь цзы: - Ты мне, дед, не дерзи: не таких я видал! Раздевайся: взгляну, что на теле сокрыл? - Был бы умным – то в лапу б тихонько мне дал – Я б шлакбаум тогда б для тебя и открыл!.. Лао цзы: - Я ж талдычу тебе: ничего не везу! Вот – тряпьё, вот – сухарь, вот – горлянка с водой… - Утаил от тебя разве… козы в носу… Что ж ты, мил человек, приставучий такой?.. Гуань-инь цзы: - Не везёшь ничего? Не ослышался я? НИЧЕГО – это ж в нашей стране – дефицит! - Ну, старик, ну, бандит, ну, босяк, ну, змея: Для такого ворья – путь надёжно закрыт!.. - Где ж твоё «ничего»: признавайся, пердун? Где упрятал в себе просве-тления суть? - Может ты не мудрец, а бессовестный лгун Тот, который меня собирался надуть?.. - Вижу рваный халат, вижу в коже скелет, Вижу грязные ноги и прыщ на носу… - Говори где ничто, не зови себе бед: Долго этой мол-чанки, поверь, не снесу!..
Лао цзы: - Жаль, что не распознал мудреца ты во мне: Я уж думал автограф ты будешь просить… - Ты ж, чинуша, порылся у яка в дерьме, А теперь и меня приступил допросить!.. - Я же Лао – опомнись – великий мудрец: Мне Конфуций когда то портянки стирал! - Присмотрись же ко мне и узнай наконец Ты меня: хватит бычий рассматривать кал!.. Гуань-инь цзы: - Ну, мудрец – не мудрец – разберёмся потом! А к тебе применю я проверенный тест! - Вот бумага тебе, вот беседки укром: Набросаешь трактат – отменю я арест!.. Полуголый старик, искривляя лицо, Сгрёб бумагу и к тёмной беседке пошёл… А довольный Гуань в ухе трогал кольцо, Ведь глумился над старцем, чиня произвол!.. И, чтоб ночи остаток быстрей скоротать – Он бутылочку вскрыл и, напившись вина, Завалился обутый к себе на кровать И ушёл незаметно в блуждание сна… На рассвете Гуань ели веки открыл: Разболелись виски как всегда с будуна! Из бутылки он горькие капли допил И ругнулся, что выпивки нет не хрена!.. Гуань-инь цзы: - Где же дед, что презумпцию не доказал? Где старик-ничегошник с заранцем быком?.. Ничего, никого и никто не видал Как уехал тот як на спине с бандюком!.. А в беседке Гуань обнаружил… дерьмо И бумага с гербом прикрывает его! И запахло Гуаню судом и тюрьмой,
Ведь старик за границу увёз ничего! А оставил вот это – мазок по листку! Присмотреться – похож на затейливый знак! Гуань-инь цзы: Оправдаться же как? Что пришить старику? Что обвёл вокруг пальца меня: вот же «фак»!.. И с тех пор наш Гуань чуть поехал умом: Нервы, пьянки, работа вдали от людей… Каждый день он склонялся над грязным листком И писал что-то целое множество дней… А когда он почил, то открыли тайник! В нём листок: на листке – иероглиф гамном! А к нему был приложен подробный дневник: Утаённые смыслы в том знаке одном!.. ***** Не череп высотою поумерен: Встревожен полдень шёпотом волшбы. Впотай вплетаясь в кружево судьбы, В дороге распорошен и растерян – Почмокивая лунками зубов, Пошевелясь спонтанностью улыбки – Чутьистый кто-то… Серостью присыпки Покрыла пыль измятое лицо Не слоем косметического грима, Не клубами удушливого дыма, А гипсом маски, чей посмертен смысл… Теплынь. Пастообразен оттиск потный. Густ, вязок грязи слой околоротный И ветерок – неистовый сыпец – Песка и глины не жалеет в яму, Которая в той точке бытия, Где Этот, словно мёртвая змея – Снаружи сух, но пуст внутри. И маму Дитя не ищет, немощно жуя Беззубым ртом вторую гексаграмму, Пульсируя зияньем родничка…
Надумав поскорее дать стречка От этой формы дряхлой и двурукой, С которой стал душе обузой срост. Зачем тепло, шершавость, вес и рост Тому, кто вытер даденное имя О пустоту первичности себя? Кто, тела оболочку соскребя – Оставил недососанное вымя – Его телесный грев недогубя… Исчез где был, а может быть и не был? Сузёмок ветром превращён во взвесь. А след стопы, как надпись – «был он здесь» Бесплотен, пуст и сер, как стылый пепел… ***** - Я устранюсь в страну снегов! – Решил старик, сказав финитно - Мне надоела хлопотня!.. Мне очевидно Не хватит дня: Обидно!.. - Чтобы найти себе коня, Чтоб сталь искристая подков На Запад унесла Вдогонку вечеров, Навёрстывая времена ушедших лет: Перебороненность морщин И лысый блеск из под седин, И то – что дед… - Входите ж в дом! Какая честь С великим Лао риса съесть! – Зачем же на пол? – Люди мы же: Пол – это грязь, а мы – чуть выше!.. - Да слезьте ж с яка и входите, И не побрезгуйте поесть… - Ну что, отец, вы там сидите? Прикажете за вами лезть?.. Но видя прежнюю картину,
Гуань не молвит ничего: Дед – на быке. Как якорь в тину – Полипно врос он в ячью спину – Пиявит силу из него… И солнце спряталось за землю, И лунный бивень полуостр… - Гостеприимство я приемлю Сказал старик, - Не на погост Мне ж уходить. Сейчас я спешусь. Погост – не место для гостей. Поем чего, винцом потешусь, Согрею хлад своих костей… И слез с быка, хрустя двуного, И видно было, что отвык… - Напялен я на палец бога! – Сказал и прикусил язык… ***** - Откуда в этой глухомани Застава, постоялый двор?.. Старик напряг ослабший взор, Не то дивясь, не то в обмане Не доверяя миражу… - Кто ж стережёт границ межу, Век коротая свой в опале, Как червь в засохшем бычьем кале?.. Навстречу ж старцу из ворот Какой-то выползает паря: Его от сна опухла харя И от вина съаскомлен рот… Глядит на старца панихидно, А дед – хихикает ехидно И прячет смех в оброть усов… Граничник рвёт с ворот засов И гостя жестом зазывает, А сам – на пол-лица зевает До дыр в гортань и в пищевод… Наездник начинает вход. Быку, что тих и окольцован –
Предусмотрительно смирён – Старик, который просветлён (Когда нирваной отспринцован) – Под рёбра жёлтой пяткой бьёт: Як – человеком облицован, Который яком – озверён!.. Они – одно, их не разъять. Старик кряхтит: «Меня не снять… Я врос в косматую скотину… Придётся яка… отрезать, Или… меня, очистив спину Тому, который хочет вспять…» А пограничник неспокойно На Лао цзы дыхнул помойно, Свой перегар смешав и пот, Опершись о бревно ворот. - Не дрейфь, старик, но не со зла – Тебя я выбью из седла!.. - Сниму, но только чтоб без стона И без стенания богам! - Для яка ж ты – всего… попона, А бык – клюка твоим ногам. А дед в ответ промолвил гнойно Сквозь вековой парадонтоз: «Снимай. Согласен. Но в навоз Ты не вступи. Снимай достойно. Закрой свой рот. Скорее «ша»! – Противоядно не дыша… ***** Рассветный туск звезды ослабнет, Согнав с лица спросонный грюм. Плюгавый пёс за речкой взгавкнет, Польётся день в подземный трюм. Созвездий слёзы канут в море И чирьно лопнет свищ луны, И синеглазое, отгоре, Нам растолкует небо сны…
Который день дорогу торит Старик, усевшись на быка. Шагает як – его не шпорит Ни кнут, ни пятка, ни стрекаЛо. Дед глаза уже не целит Ни в горизонт, ни в глубь себя. Он только рот улыбкой щелит, Загривок яку теребя… Сквозь мира узь – туда, где вольно – Свой шурф прокладывает дед? Глазами выпучась фасольно, Глотнув тумана на обед. И для быка дедуля – чресла – Как ручки кожаного кресла. Седок скотину пригрузил, Чтоб этот бык его возил Не вверх, а вскользь – В контакт с назёмом, Где грязь идущим исцелит – В трамбовке ног, стоптавшись комом – Умы – сознаний целлюлит… ***** Крылом орла моргнуло солнце И уток кряк напомнил: осень! Линяет мир, смешав цвета… А вдоль дороги – борозда. Её морозец чуть рубцует. Тут жёлтый листик не танцует, Вонзившись в кашицу воды. И в яка чёткие следы Вода из грязи просочилась. И снова ночь котлом накрылась: Прожженным, в копоти огня, Залив золу былого дня… Жужь насекомья стала реже А где же як и Лао где же? Да вот же – чуть видны во тьме, Как вишень косточки в дерьме. Косматопегий бык ледащий
Безвнукового деда тащит, На корногузье усадив. А дед – плешняк, кащей замшелый – Не пехий, бородёнкобелый – На яке сгорбившись сидит: Без всяких вычуренных пластик, Не гнёт конечностями свастик, А, наглым образом, храпит. Ведь як – ухаживает, люлит, Пустую голову кастрюлит Хазяйновитому хрычку. И задних ног толчок летальный, И туч – на звездь – накид латальный – Не ощутимы старичку… Дед растоптал лопасто ноги: Теперь те ступни – недотроги – Для них протезен шаг быка. Во мраке хлопнула рука: Комар кусает за лодыжку. Дед шпорит яка-заблудыжку И сам проснуться норовит. А як – встревожено сердит. Бывало псицей так засучен Он и вскуражен был и скучен. Теперь вот дедом пущен в иск, Сквозь встречный комариный писк… Луной блистает влага лунок, Нет паутинных летних струнок, А только холода прокол: Свобода. Воля. Произвол… Луна крылом летучей мыши Моргнула. Дед почти не дышит. Он доживает или спит? Спроси у яка: он – смолчит!.. ***** Краснеет смеркло запад неба – Там снова похороны дня. И солнце, как краюха хлеба, Или как пареная репа.
Его лучистая стерня – В могильник снова на ночь грязнет И зрячих мерклым светом дразнит… А ночь спешит в свои права: Она жива, когда мертва, Когда без солнца мир не тепел, Когда от дня – холодный пепел – След погребального костра Оставлен миру до утра… А на рассвете сыном блудным Вернётся солнце бликом мутным, Посыпав пеплом шарик лба. И стопожарая ходьба Его – прощённого – начнётся. Оно чумазо улыбнётся, Размазав слёзы и золу И спрячет в пламя пятен мглу… Но снова, свеянным от плевел, Зерном падёт за зубья гор, Упрятав краски в морок нор… И догорит холодный пепел, И света кончится зазор… Но в эту ночь окрас медвяный Луны взошедшей крововел. Серпом отжжённым роговел Над трупом дня, что запах пряный От разложенья источал… А як под всадником мычал, Маяк увидев среди мрака: Во тьме – отталину луны. И обнизь звёздная на яка Свои транслировала сны… На бдящем звере – старец кощий Скорячил ноги вкруг спины. Его сопенья чуть слышны, Его похрустывают мощи. Как в речке отблески луны – Его качания пьяны.
Он спит не глядя на кромешность, Натёр бесплодную промежность О позвоночник кост-яка! Его усохшая рука Быка касается за холку: Не бьёт лохматого без толку, Ведь не видать вокруг ни зги. И, отключив свои мозги, Ушёл старик под лысый череп – Туда, где дрёма. Мягкий тереб Быку слабит поводьев жгут (Як – если б мог – сказал бы «гут»!) Но он молчит, по свойски мыслит – Куда, не видя ног, ступать? Хозяин спину коромыслит: Она сейчас – ему кровать. И тишина стоит такая, Что слышен с неба шорох звёзд. Но безразличен як и прост: Матёр, огулен, деду верен, Во тьме нисколько не растерян – По бурьяну волочит хвост. Ведь Лаобык – един, двуличен: Старик нирваной обезличен, А як – приросшим седоком… Вот так – в скорнении с быком – Старик в быка перелицован, А бык – имеет дедов ум. Он иногда травинку – «хрум» И ощип зелени прожёван. И даже вычихан комар, Когда ноздрями пущен пар В прохладе зябкой, влажной ночи. Но Лао спешиться не хочет, Не алчит в прелую листву, Чтоб там, как лодке, на плаву – Согреться, всплыть из «я» как щепка И на мгновенье осознать, Что есть ещё одна зацепка –
Меж жухлых листьев подремать… ***** Учил молчать – оставил свиток… Учил быть дома, но ушёл… На Запад, чуть быстрей улиток, Его несёт косматый вол… Тот як бредёт уничижено, То претыкается о пни, То, задыхаясь остращённо, Косит на хлёсткие ремни… Быку наездник – невесомый: Не напрягается спина, Но губы рвёт до пенной комы – Поводьев звонкая струна… То знойный штиль, то ветер свищет, Осенних зарослей мазня. Сквозь тучи тёмное гробище Кровит зарёй начаток дня… …Старик, проснувшись, встал с соломы: Костями дряхлыми хрустит, Но снова взнуздан як пасомый Для непройдённого пути… За тучей небо чревоносит Светила огненный комок. Холодный ветер травы росит, Но там же, где вчера, Восток!? Он от идущего не дальше(!), Тем факт доказывая фальши, Что иллюзорен мира лак. Ободран он, сцарапан, слущен И як на волю не отпущен: Бредёт, снисшествуя во мрак… ***** Я видел: две его слезы – Стеклись в единый знак Тай-цзы… ***** Отловлен собственной природы И заярмлён упрямый бык. В петлю смирения до рвоты
Попался вдавленный кадык. Хрипят неистовые ноты Недавней яростной свободы. Облезла мнимость позолоты. Теперь иссушенный старик – Поверх быка. Теперь он главен, А як под ним уже бесправен: Рукою немощной влеком. Старик, единствуя с быком, Его вперёд в молчаньстве гонит И чёрный як уже не стонет, Ступив на торный, глинный путь, С приказом: «Прошлое – забудь!» …Быка безропотны поклоны: Он безвозвратно умирён. Грачат недобрые вороны В надежде скорых похорон… Но странник лишь ушёл в дремотность И вновь не слышит ничего. А звёзд блестящая несчётность Безгласно смотрит на него… ***** Морскую раковину я держу в руке, Вникая, прав ли был Учитель-на-быке, Сказавший мне, что мягкость властвует над твердым(!), Ведь жизни нет в волною данном черепке… ***** Согбенный и неузнанный старик: Плешивый череп в опуши седин. Как будто старый глиняный кувшин Растрескался твой полустёртый лик Триграммами прочерченных морщин… Ты расплатился немощностью ног За то, что посягнул изведать Путь! Но буйвол твой сонлив и круторог: Неспешно он протаптывает мох, Наезднику давая прикорнуть В краю никем не пройденных дорог… Который день до западных застав
Уверен шаг косматого быка, Везущего седого старика Туда, где горы над землёй восстав, Пронзают небо, раня облака… ***** Взойдя лучистою стернёю, Стожарит солнце дольний мир… Рогами як – бесструннолир: Везёт - мишенью в этот тир – К Востоку севшего спиною… Где солнце вылезло в надир – Прохладный утренний эфир – Златистым ожигом облистан: Начаток дня и в небе чистом – Материал и ювелир… ***** Похоронивший одногодок – ХодОк – давно уже не хОдок: Необратимо дряхло вял. Но из под старых одеял – Лицом от старости – кривляка – Он влез, с трудом, на спину яка И очелюбно смотрит на поля: Туда, безустали откуда, Волной нашественного чуда, Навстречу движется земля… Оставив всю напрасность тщаний, Не раздавая обещаний, Седой ощеряясь бородой, Старик чуть трогает поводья И, жимко кутаясь в лохмотья, Спешит неезженой тропой… Лесную зелень ветер нянчит, Пустыня с неба воду клянчит, Раскрыв потресканные рты… Сучьё лесов, опушек лыси, То лаи псов, то вскрики рыси: Озёра, травы и кусты – Обычный путь… На яке сиднем
Старик, согнувшись, спит и видит Обрывки утреннего сна… А срогий як, идя при этом, В следы копыт – следит последом… Уж повечерье и луна – Комком сушённой грязной глины – Глядит на горы и долины… Старик разъял смык сонных глаз И неожиданно увяз В сверканьях звёздных узорочий На фоне тьмы глубокой ночи… *****
СТАРИК-РЕБЁНОК В РЕТРОСПЕКТИВЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА «Мы не умеем доказать этот перевод научно и не смеем верить ему, опираясь на какой-либо авторитет. Научное доказательство было бы слишком плоским. Вере уже нет места в мышлении. Этот перевод позволяет лишь мыслить себя, причём в мышлении этого изречения. Мышление же есть стихослагание истины бытия в истори – чески-былом собеседовании мыслящих. /Мартин Хайдеггер «Изречения Анаксимандра»/ 1 яо. Не хочется верить, что время поэтов прошло, хотя большая половина дела уже сделана: мы живём во времена не читающего большинства среди дезинформационного потопа, ибо, как сказано: кто имеет книги – тот, увы, не имеет книги! Всеобщая грамотность – она же – всеобщее невежество, ибо по законам Перемен, то, что достигает предела – переходит в свою противоположность. Павел Чёрный (анализант этого исследования) так метафорически вещает об этой глобальной проблеме вечно длящейся сиюминутности, заимствуя форму микростишия, не то у Басё, не то из раннего «самого себя»: Мелеет, Размывая берега, Море… А знаю я Павла Георгиевича ещё с тех давних времён, когда он отличился на экзамене по религиоведению, дерзко предложив преподавателю в качестве ответа на любой из вопросов – свою поэму(!), с несколько наивным, но по «перестроечным» критериям, вполне продвинутым, (хотя и непоэтическим!) названием: «Лао-Цзы: вольная трактовка жизненного пути мудреца по отдельным сохранившимся фактам биографии». В том далёком 1989 году, на истфаке педвуза, эта творческая сделка была событием, о чём долго ещё шептались по закуткам ревностные студенты и их педагоги. Та «проба пера» была сотворена в стиле ильфопетровской «Гаврилиады» и демонстрировала ещё робкий «первый шажок» аматора, претендующего, в дальнейшем, на свои законные «десять тысяч ли»!.. Да и разве не читались «без cлезы упоения» те банальные до проникновенности машинописные строки: Долго он не колебался. В утреннюю рань, Быстро в дальний путь собрался Юный Лао-Дань. От отцовского порога В белый свет легла Неизвестная дорога: И она звала… С тех пор много воды «отпантареило». У растущего из себя (или «сквозь себя») Павла были и другие «подходы» к «выслеживанию Лао-в-себе». Чего стоило (по правде говоря, ничего) творение с одиозным названием «Встреча Конфуция с Лао-Цзы» и с его стихонаполнением в стиле совковых пионерских речёвок: Преждерождённый! В странствии каком Летал рассудок ваш, объятый сном? То были вполне закономерные ступени роста: компост для нынешней «кентавриады ХХІ столетия». По мнению и злопыхателей, и ценителей – современный Павел Чёрный – это «аллерген на бумаге»: здоровым – всё равно, а больные – чихают и кашляют, иногда – кровью… Кто же остаётся в сжатом в точку читательском кругу, если точка – понятие и геометрическое, и, к тому же, условное, ибо в реальности не существующее?.. А в ответ – тишина. «Кому надо – тот и прочитает!» - ворчит Павел. «А если не надо никому, то, логически – надо всем!» - ёрничает он на грани даосской софистики. По поводу же недоумения, вызываемого своим стихосложением (Павел иногда называет его «стиховычитанием»), Чёрный, по-крокодильи ухмыляясь, утверждает: «Нормальный поэт заслужил право писать ненормальные стихи!» Или же: «Ненормальные стихи – вполне дополняют нормальность нормальных!» Или даже так: «Ненормальные стихи – ещё не повод для диагноза»… Как бы там ни было, а «рукописям теперь не сгореть»… 2 яо.
Писатель всегда пишет такую книгу, которую он тщетно искал на книжных полках всю предыдущую жизнь. «Лаобык» - не исключение. Его появление вполне понятно и не менее оправдано, в чём убеждаешься на третьей минуте общения с кировоградским поэтом Павлом Чёрным. «Да не поэт я!» - отмахивается, как от мухи це-це, Павел Георгиевич, не то что скромничая, а, скорее, сакрализируя своё отношение к «себе пишущему». Я ведь знаю, что его любимое занятие (как он говорит – «жизненный чистовик») – возлежать на диване под собственную музыку, читая собственную книгу… «Эгоцентризм наизнанку – это альтруизм!» - говорит он по этому поводу. «Ведь для того, чтобы возлюбить ближнего как самого себя – нужно сначала научиться любить себя…» - часто повторяет Павел. Я же за это дарю ему, в очередной раз, букет нарциссов, которые он уже рефлекторным жестом отправляет в мусорное ведро, заявляя: «Пусть пахнут там, где воняет…» «Кто же ты?» - снова по-дружески, панибратствую я. «Кто, кто? – Импровизатор!» - без тени сомнения произносит Павел, заглядываясь на себя в зеркало моей реакции на услышанное. «Почему же тогда Лао-Цзы?» - не унимаюсь и целенаправленно допытываюсь я. «Как ответить: словом или словами?» - контратакует изворотливый респондент. Я смотрю на часы и, убеждаясь, что время терпит и не только меня, прошу развернуть слово в пространство пространного откровения, но не выходя за границы цензуры бдительного супер-Эго. «Ладно…» - в отличие от меня, не наблюдая часов, вяло кивает Павел но, надев личину профессионала, тут же преображается в слегка занудного и явно спятившего профессора. Однако нервозная зевота вскоре исчезает, ибо звучащее из уст лектора вполне заслуживает на жертву сном во имя бессонницы!.. 3 яо. И услышала я … История всегда метаисторична. Метаистория же есть миф. Это - исходя из трёх методов познания истины, провозглашенных Хайдеггером: мифа, поэзии и философии. Биография Лао-Цзы – метаисторична и предстаёт в мифологической форме. Что мы знаем о том странном старике-на-быке?.. Тут – один сплошной символизм. Родился старым (здасьте вам, молодеющий Брэд Пит!), в трудовой книжке одна запись – архивариус (намёк на китайский культ Древности!), в конце жизни – сел на быка (оседлал животного-в-себе, или говоря уилберовским языком, достиг «уровня кентавра»!) и ушёл из «срединных царств» (отклонился от нормы!) на Запад (у китайцев там - и смерть, и царство бессмертных!). С точки зрения «обращенности китайцев лицом к югу» - Лао-Цзы перебрался из левого полушария в правое (из «рационального» – в «образное», клянусь собакой Павлова!). Последняя же его остановка – на границе (на грани безумия!) у Гуань-Инь-Цзи, который, по простоте душевной, выпытывает у старика Лао главный секрет мудрости и тот, оставляет - по эту сторону вменяемости – книжицу, уходя в Нагуаль с опорожненным кишечником сознания… В это время Лао ещё сидит спиной к Западу, но его як уже пасётся на сочных травах ближайшего зарубежья!.. Лао, глядя на свой гужевой транспорт, думает: «Он без меня вполне жизнеспособен, а я без него – обречён оставаться здесь», и спешно улипётыват в сад богини Сиванму на дегустацию персиков бессмертия!.. В последний миг своего пребывания в Поднебесной, Лао, как и все мудрецы, традиционно играет миссию «творца имён» и оставляет оседлым потомкам пару иероглифов с авангардным звучанием «Дао» и «Дэ»… Прочитав название «Дао дэ цзин» («Книга о Дао и дэ») дальше можно и не читать, ибо «Дао» - это ничто, «Дэ» - всё, а книга – их носитель, подставка под гегелевскую категорию «становления»… Можно представить ошалелого Гуаня, который впервые вчитался в трактат, ведь текст его написан словно симпатическими чернилами: на каждом шагу – самоисчезновение истины, в стиле – «поименованное Дао – не есть Дао», «великие слова похожи на свою противоположность», «знающий молчит, говорящий – не знает», «покой есть главное в движении», «умеющий шагать не оставляет следов», «получив знания, надо забыть о них»… Это как мина с часовым механизмом , которую невозможно разминировать, но по часам которой определённое время можно определять время последних времён… А в этот час як контрабандно эвакуировал своего седока (беспомощный кожаный футляр совершенномудрого просветлённого духа), трансформируя его из эпицентра рационального сознания в сверхсознательную иррациолнальность!.. Поэтому в биографии Лао Цзы просматриваются некоторые эзотерические вехи: обычный человек – библиотекарь-архивариус (рационализм) – знакомство с Шань-Жуном (беззубым, но языкастым аскетом, который учил Лао жизни, но умер у него на руках!) – встреча с Конфуцием (культом ритуала) – уход на быке – застава – завещание – выход за пределы (в бессмертие!)…
Тут надо конкретней обозначить роль Шан-Жуна в мытарствах никогда не юного Лао! Ведь тот встречный аскет – явный «транслятор», без намёка на проникновение в «трасформаторную будку» бытия. И, вместо того, чтобы открыть Лао «портал перехода», со словами: «идите в сад!», Жун безнадёжно блеет о «стирании себя» в границах цивилизации, при этом всюду натыкаясь собой на её стены собственной кожи!.. Уход же Лао – экзистенциален, и не столько своей кентаврической формой, сколько сущностным овеществлением. Ведь человек всегда что-то теряет: от него уходят время, здоровье, деньги, молодость, жизнь. Поэтому, Лао «встраивается в поток» ухода (даже по ходу Солнца) и «утекает», прорывая свой не зарастающий на старческой плеши родничок в районе гуаньиньской заставы (чем не тибетская «бхова»?), Идёт же Мудрый Лао туда, где Солнце угасает (ибо нирвана – санскр. – это «полное угасание»). И, в этом контексте, весьма любопытна и «топография» брожений Лао! Чем ближе он к границе – тем речь его абсурднее («чаньская болезнь» Канта, Гегеля, Хайдеггера и др.). Именно так и написан «Дао дэ Цзин»: парадоксально и абсурдно. По-хорошему, можно было бы и не ваять книгу, а написать одну автобиографию. Как говорил в этом смысле Кардос Кастанеда: «Он слушал стихи, но считал, что прослушивания достойны только первая и иногда вторая строфы, последующие же он называл индульгированием поэта», или там же: «По его мнению, стихотворение должно быть компактным, предпочтительно коротким. Оно должно быть составлено из точных и очень простых картин». Однако, Лао еще и бодхисатва: он зовёт в свою «многоместную колесницу» и нас, но мы предпочитаем такси… Уход Лао связывают в Китае с рождением Будды, мол, нырнул здесь, вынырнул – там! Однако, говоря символически, эмиграция Лао - это и есть обретение им состояния буддовости, в исчезновении собственной исторической персоналии. Лао в последний раз наигрался словами, а пограничник Гуань остался с грязной бумажкой в руке, не заметив, что с ним рассчитались фальшивой банкнотой: «чистовик» скрылся из виду, оставив пытливому Гуаню свой черновой текстовый субститут и отпечаток эрзац-духовности!.. Ещё важный момент: Лао пишет книгу ночью, вместо сна! Это всё равно, что слепой тщится рассказать глухому о музыке, пытаясь нарисовать пальцем её ноты на спине брыкающейся лошади!.. Вот такова подводная часть айсберга жизненного подвига беглеца Лао, спасительно выжившего из ума – маразматика-детёныша, заразившего своих потомков неизлечимой болезнью даона… 4 яо. «По правде говоря - откровенничает Павел, - была еще одна дерзкая вылазка в направлении Лао: через свой, авторский перевод «Дао дэ цзина»!.. Затея эта оказалась провальной, но свою пользу она принесла, натолкнув на мысль сотворить свой собственный язык описания той сюжетной коллизии». Тут Павел достал ворох листов и, с трудом разбирая свои же записи, воспроизвёл попытку перевода 1-го чжана «библии даосизма» в собственной интерпретации. Это выглядело примерно так (с обязательными хайдеггеровскими разбивками слов для усиления их этимологической окраски): «Путь до-лжный пути – отрицаемый здравым смыслом путь. Имя до-лжное как де-пут-ация – отринаемо здравым смыслом и-мени. А-NON-им-ное пре-неб-ре-женное – кол-он-на(сва-я) Неба, как потолка земли, кот-орая фундамент не-best-венности (yes-тест-венности) зе-много…» О кулинарии подобного перевода автор не умалчивает, однако, опуская технологическую громоздкость, хочу отметить, что он осуществлён, опираясь на истолкование древних иероглифов, разложенных до предельных элементов и синтезированных затем в устойчивые слово-со-чета-ни-я. И, для убедительности, автор демонстрирует, доселе невидимое в привычном, смыслы, заставляя через миг принять его игру и уже навязчиво присматриваться ко всем, пришедшим с ума на язык, словам. Комментарий таков: «путь» - это «дорога», как «до-рога» - т.е. укр. «до поворота», и то, что нам очень «дорого»! «П-уть» - как «уток» нити Дао (уток+нить), который, в процессе движения (утекая), ткёт поперёк Дао-оси мир. «Должный» - это «до-лжный» - лживо (л-живо) искажающий то, что было «до»!.. «Смыслом» - присутствие людей, как уровень «мы»(«с мы», «с нами»), предполагающий «слом» истины в ложной здравости, как «лом с мыса», с высоты самомнения, выдвинутости в море, которое его подмываетподтачивает. Мимоходом, притча:
Море ухаживало за мысом: всё его подмывало… (где «мыс» - созвучно с «мысль», а «море» -«мреть», «морить», «умирать»!) «Репутация», как «ре-пута-ци-я» - от «ре» - «обратно», «вспять пути» от «путы». Это - «уход от истины в обратную сторону в наглядную акцию» или «освобождение от пут»... «Имени» - «и-мени» - «имя», как «им – я», т.е. «то, что я для других, не являясь этим»: «изменение, как нарушение первичной стабильности в мене (базарном обмене)». «Анонимное» - букв. «а» - греч. – «не», «non» - фр. – «не», т.о. «то, что скрыто за двумя отрицаниями», как «отсутствие отсутствия есть наличие», или как гегелевское «отрицание отрицания», где отрицание чеголибо есть всегда утверждение отрицаемого. Т.е., то, что имеет имя – его имеет; то, что не имеет имени – имеет имя «не имеющего имени». Отрицание же имени не имеющего имени – это уже НИЧЕГО. «Колонна» - «кол», который стоит «на». (Кол же подразумевает «коло»: вероятно вокруг себя, поэтому – «коло-на»!). «Небесного» - «не-best-вен-н-ого», где видится «не лучшее» и «вены, как сосуды, возвращающие кровь в сердце» и «ого!», как возглас при виде «шири» («ширяться в вены»)! «Земного» - указание на 10 тысяч вещей поднебесного мира в «ого» = «Дао», которое настолько велико, что его нельзя описать, а только воскликнуть: «Ого!» (это соозначает, что человек лишь стопами касается земли, а «весь остальной» он находится в объятиях Неба!). Перевод строиться, по замыслу автора, как метакоан, открывая пласты, в которых «без ста грамм медитации» не забуравиться! Дальше дело не пошло, однако в запасе у Павла Георгиевича сохранились интересные толкования привычных слов (как доморощенное «исправление имён» за две с половиной тысячи лет после учителя Куна!). Например: Лао – это «дедушка», где он – «де-душка», т.е. душонка Де(!); «язык» - это «я» и его «зык»; «слово» - от «слов»: что словил, то и произнёс (!); «земная твердь» - это «т-верть», ибо она «всё равно вертиться»; «проветление» - это «прос» и «ветление»: «прошение дальнейшего ветвления» или «просвет тления»; «человек» - это «чело над веками» или «числовек» или китайский «ци-ловек», в общем, «раб чела»; «масло» - это «мазло», ибо его намазывают; «Москва» - это «мозгква»; «власть» - «влазть»; «собака» - «зубака»; «горло» - это «орло»; «современность» - это «со-вре-менность» (связанное с «враньём», «изменениями» или рыночной «меной»); «ребёнок» - пардон, «ебёнок» (как результат соответствующего процесса), «водка» - это «рвотка» и т. д. А потом была захватывающая работа со словарями и появление целой подборки, в искомом значении и звучании: краски найдены и техника продумана, остальное – творчество в стихе!.. 5 яо. Теперь перед нами – «Лаобык: кентавр Востока» - бессистемная сумма стихотекстов, собственноручно и без наркоза удалённая автором из собственного сознания, как духовное инородное новообразование. В степени же его злокачественности или целительности разбираться нам - отважным читателям, ибо на подобных книгах не указывают на наличие генетически-модифицированных добавок. Так считает автор. Однако же, не побоясь наследственных мутаций, вчитаемся!.. Первое впечатление – больнее Хлебникова! Однако автор подшучивает и не только над собой, демонстрируя наличием иронии вменяемость: «Подобное легко познать подобным!.. Прими вакцину, чтоб переболеть!» И тут же начинает читать-вызвучивать себя. Это похоже на мантры-заклинания, на изнанку бытия, на колыбельную наоборот, как такую себе «пробуждельную»!.. Затасканные слова сияют внеземными оттенками, иногда даже улавливаются их запахи, которые не всегда ароматы. Цинизм, панкарт, стёб, сократовская ирония, чаньский смысловой бред в изысканной ритмичности на глубине неожиданных рифм – вот что такое данный проект, который язык не повернётся назвать поэтическим. Это – такое же бегство из поэзии средствами её же, как и Лао-аналог. Однозначно, что слушая, непроизвольно всплывает иллюстративный к услышанному видеоряд, вызывая желание рассмотреть из зрительного зала материализованные метасмылы в тетральных мезансценах. Думается, что автор с лёгкостью превратит «поэму» в «пьесу», а возможно сопряжет эти мистериальные преобразования и с музыкальной подоплёкой. Заговорив с ним об этом, я поневоле подняла ещё один смысловой пласт, увидев вспышку в глазах автора, явственно изголодавшегося по чуткому собеседнику.
«Да, да! - восклицает он, - Это легко превратить в моноспектакль, где три персонажа – Лао-Цзи, як и Гуань – одно и то же лицо в отражениях специально расположенных на сцене зеркал»… Я слушаю Павла, закрываю глаза и уже ясно вижу то «три-Дэ», что не смогла высмотреть в двухмерных буквах на бумаге… 6 яо. Читая заготовки ненаписанных стихов, так и не ставших «Лаобыком», напросилось послесловие, которое лучше назвать «приложением», ибо в нём, в небольшой конспективной подборке, я предоставляю читателям некоторые, как мне показалось, важные эскизные суждения, которые без сомнения вручат искателю смысловые ключи ко всем ржавым замкам его понимания. Воспроизводя этот шестой раздел своего критического эссе и, уподобив его завершающей черте-яо именно так выстроившейся гексаграммы, даю последнее слово автору: «Последний путь Лао – это демонстрация Дао: парад де-монических монстров!» «Лао бессмертен потому, что у него нет могилы, ибо мёртвый – уже бессмертен, ведь смерть длится вечно и в этом её бессмертие!» «Даже, если «Дао дэ цзин» - подделка, то это ничего не меняет, ибо с точки зрения истины – любая книга – это подделка!» «Дао – это синтетическое снятие антиномии «Лао – як»!» «Уходящий в горы, хочет посмотреть на знаменатель низин из числителя вершины!» «Ухо слушает тишину своей собственной немоты…» «Кто родился стариком – тот умрёт ребёнком!» «Лао-цзы нёс какой то бред, ибо як нёс на себе какую то чушь…» «Лао впал в дедство…» «Инновация в том, что Лао сам себя лишил ума…» «Не нужно биться головой о «стену иероглифов»…» «Мы видим Лао всегда в 2-х ипостасях: «старик-ребёнок», «человек-животное», «молчун-писатель»… Он даже говорит на таком дуалистическом языке: «дао - не дао», «знающий – не знает»… «Лао смыслся…» «Лао написал букварь из одного иероглифа…» «Сквозь мозг продавлен иероглиф, как оттиск мозга на холсте…» И этого – предостаточно, чтобы оно надоело… Решив читать, что патогенно, поневоле вспомнилось кастанедовское: «Он (Дон Хуан) слушал стихи, но считал, что прослушивания достойны только первая и иногда вторая строфы, последующие же он назвал индульгированием поэта». Павел же отпарировал подобное заявление утверждением (соглашаясь с Кеном Уилбером), что если хочешь подняться в «надрациональное», то «кентаврическое» неизбежно… В Древнем же Китае не случайно существовало поверье, что монах без реализации обязательно превратиться в быка!.. Что ж, как сказал Фу Да-Ши – «Я иду пешком и всё же я еду на быке»: попробуйте разобраться в этом «вашем чьём-то» сами… Светлана Борисенко, литературовед