TANGO-HAPPENING

ВЛАДИМИР СМОЛЯР VLADIMIR SMOLYAR

ТАНГО-­‐ХЕППЕНИНГ

TANGO-­‐HAPPENING

29.05.2010 -­‐ 12:00 МОСКВА – СИДНЕЙ 18:00 -­‐ 2010.05.29 29.05.2010 -­‐ 12:00 MOSCOW – SYDNEY 18:00 -­‐ 2010.05.29

любителям утреннего кофе, танго и современного искусства посвящается dedicated to lovers of morning coffee, tango and contemporary art

ТАНГО-­‐ХЕППЕНИНГ -­‐ Спонтанное, бессистемное, бессюжетное, происходящие при участии Федора Софронова (Москва) и Татьяны Бонч-­‐Осмоловской (Сидней), но не контролируемое ими полностью поэтическое действие без слов.

Цель — преодоление границ за счет чувственной деформации пространства и времени.

Представьте: Москва. Весна. Утро. Группа людей пьют кофе и слушают танго на патефонных пластинках. Сидней. Осень. Вечер. Группа людей одетых в стиле 30-­‐50-­‐х танцуют танго. В общем, ничего удивительного. Только милонга в Сиднее под песенки из московского патефона. И никаких «законов» сцены и бизнеса, просто немного шампанского и шоколада, чуть больше флирта и много хорошего настроения.

P.S. Весна и осень, утро и вечер, мужчина и женщина – все в ритме танго.

TANGO-­‐HAPPENING -­‐ spontaneous, improvisational, plotless poetic action without words, with participation of Fedor Sofronov (Moscow) and Tatiana Bonch-­‐ Osmolovskaya (Sydney) but not controlled by them.

Aiming to overcoming the inner and outer boundaries by sensual deformation of the continuum.

Imagine: Moscow. Spring. Morning. Group of people having their morning coffee and listening to tango played by gramophone records.

Sydney. Autumn. Evening. Group of people dancing tango dressed in a style from 30-­‐ 50s. All in all, nothing special. Just Sydney’s milonga filled by the songs from Moscow gramophone. No “scenic” or “business” rules, but a bit of champagne and chocolate, somewhat of flirt and a lot of cheerful spirit.

Spring and autumn, morning and evening, man and woman, everything by the beats of tango.

ТАНГО-­‐ХЕППЕНИНГ — особый способ преобразования пространства при котором спонтанно художественное сотворчество привносит в традиционное пространство дополнительные измерения: Звук как мера времени-­‐2, запаха – мера обьемовремени-­‐1 и танец – тензор объемовремени-­‐1 во времени-­‐2. Концентрация же внимания присутствующих до планковских размеров на смешении вкусов черносладкогорячего кофе и белохолодносухого вина позволит расширить четырехмерное псевдоевклидово пространство сигнатуры до Поэтического пространства. Таким образом, Танго-­‐хеппенинг позволяет переходить от одной инерциальной системы отсчета к другой без преобразования Лоренца в результате чего достигается возможность присутствия в разных точках пространства и времени одновременно. Данное обстоятельство и является основной целью Танго-­‐ хеппенинга ибо как говорил Вундт: "Ближайшая причина эстетического удовольствия состоит в той легкости, с которой предмет нашего восприятия подводится под готовые в нашем уме формы времени и пространства"

TANGO-­‐HEPPENING is a special way to convert the space in which the spontaneous artistic co-­‐authorship brings to the traditional space of extra dimensions: Sound as a measure of the time-­‐2, a smell -­‐ a measure time-­‐volume-­‐1, and dance -­‐ tensor time-­‐volume-­‐1 time-­‐2.

The concentration of the attention to the Planck size on the mixing of flavors of coffee and black-­‐sweet-­‐hot white-­‐cold-­‐dry wine will increase four-­‐dimensional pseudo-­‐Euclidean space of signature to poetic space. Thus, the Tango happening to switch from one inertial reference system to another without the Lorentz transformation as a result achieved by the possible presence of different points in space and time simultaneously. This circumstance is the main purpose of the Tango happenings for as Wundt said: "The immediate cause of aesthetic pleasure is the ease with which the object of our perception is brought into the ready in our mind the form of time and space"

ФОТО – МОСКВА

PHOTO – MOSCOW

ФОТО – СИДНЕЙ

PHOTO -­‐ SYDNEY

ЗАМЕТКИ УЧАСТНИКОВ

NOTES OF PARTICIPANTS

РАССКАЗ

STORY

Татьяна Бонч-­‐Осмоловская

Луна над Лайкхартом

Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло... Или, вернее, мы оба получили что-­‐то вроде солнечного удара... И. Бунин. Солнечный удар ...и объявление цирка, на эту стену наклеенное... Вл. Набоков. Весна в Фиальте

-­‐ По-­‐моему, прекрасно, а вам как? – Сюзан, жилистая костюмерша с крупными мужскими руками, чем-­‐то похожая на кариатиду, разгладила лисий воротник, накинутый на Надины плечи. Её прикосновения были неожиданно нежны, словно она трогала ребёнка. Надя заглянула в зеркало. Она не была профессиональной актрисой, но, зарегистрировавшись на сайте театрального агентства, изредка подрабатывала в массовке, однажды – на съёмках рекламы для сети кафе KFC – прекрасная хрустящая корочка! – а теперь – в полудокументальном фильме о русской диаспоре пятидесятых годов. Роль была немая, могли бы взять и манекен или нарисовать силуэты, но режиссёр, верящий в жизнь на заднем плане и не доверяющий компьютерной графике, набрал русских. Он ошибся – в пятидесятые годы в Австралии были монархисты и советские дипломаты, но никак не увиденные Надей на студии красавицы-­‐еврейки, чья национальность только подчеркивалась старинной модой. Надя не удивилась. Уже по названию фильма, «Мой шприон», с не к месту подчеркнутым «р», было ясно, что работой в архивах автор себя не беспокоил, зато дал волю фантазии, впрочем, не ушедшей далеко от вновь набирающих актуальность легенд об ужасных русских. Разрисованная огненными пионами рубашка с короткими рукавами в сочетании с серой юбкой-­‐клёш и воротником чернобурки выглядела безнадёжно. Как и костюмы других участников массовки, наряженных кто в костюм в мелкий цветочек, кто в поросячье-­‐розовое платье, облегающее тройной животик. Поверх платьев изобильно сверкали украшения – приколотые к груди цветки размером с небольшие арбузы, броши, кулоны и ожерелья с разнородными камнями. Мужчины выглядели не лучше – короткие брюки, кургузые пиджаки, красные, в разводах и клетках галстуки. Режиссёр, пробегая мимо, старательно улыбнулся собственному Франкенштейну. Мимикрировавшая под даму пятидесятых Надя кивнула ему в ответ. Она участвовала всего в одной сцене, на балу в Русском клубе, в роли жены советского консула. Снимали на студии, запрятанной на задворках её любимого в Сиднее, итальянского, почти европейского, района. Надя с трудом

нашла съёмочный павильон, пробираясь в утреннюю сорокаградусную жару среди одноэтажного частного жилья и двухэтажного мелкого бизнеса – мимо плывущего в кофейном аромате ресторанчика, пустого в этот час бара, ателье свадебных платьев, магазина домашней техники. Асфальт зримо плавился, обволакивая прохожих коконами призрачности, как лондонский смог времен Джека Потрошителя. Надя, сверяясь с распечаткой гугл-­‐мэп, повернула на безлюдную улочку, проросшую гирляндой домов вдоль канавы с гордым названием канал, миновала забор с гербом местной мэрии – кованая металлическая ограда под ударами волн, реликт Атлантиды, шедевр геральдического искусства, -­‐ и вынырнула к воротам съёмочного павильона. Студия приветствовала её жаром раскаленной духовки и сгущенной до патоки вежливостью студийного персонала, подпавшего под обаяние творческого вымысла режиссёра. Приготовившись повеселиться, Надя отвечала радостной улыбкой на их улыбки.

-­‐ Прекрасно, прекрасно, -­‐ погладила её плечи Сюзан. – Теперь к гримёру. Гримёрная была тут же, направо, за тонкой занавеской.

-­‐ Надя, это Джейн, Джейн – это Надя. Она пожала руку энергичной женщине в фартуке поверх тонкого джинсового платья. Дюжина браслетов зазвенели на руках гримёрши, как колокольчики волшебной страны. От трельяжа, сияющего жаркими лампочками, исходил такой жёсткий свет, что Наде пришлось прикрыть глаза. Пальцы гримёрши, её фартук, пахли позабытым уютом, сладким ароматом пудр, помад и лаков. Джейн взвесила на руке Надины волосы, поохала над их густотой и жесткостью, и длинной частой расческой развела на косой пробор.

-­‐ Я уложу их вам наверх, вы знаете, как тогда носили? На ваши потребуется много шпилек, -­‐ её руки порхали над Надиными волосами бабочками, добывающими нектар из недр цветов. – Вы мне, пожалуйста, верните их потом, они очень ценные. Я обожаю шпильки, у меня сотни разных, всяких, -­‐ делилась секретами волшебства Джейн. – По-­‐моему, шпильки – мерило нашей цивилизации. Раньше их делали металлическими, они держали причёски, самые сложные волосы, самые пикантные укладки. А теперь? У меня сохранилось еще немного старых, но других уже не купишь. Теперь продают наборы, их печатают в Китае, в лучшем случае – в Японии, они пластмассовые и ничего не держат, сколько лака поверх не лей. Гримёрша отступила, оценивая свое творение. Сквозь слепящий свет Надя встретилась взглядом со своей бабушкой, молодой и строгой, всё знающей о себе и мире. Так, в меховом воротнике поверх платья с коротким рукавом она могла ходить на летние вечера в Дом офицеров. Насколько же Надя отличалась от неё, будто нарочно заменив строгую стать безалаберностью и ленью, привязанность на всю жизнь – чередой работ и мужей, городов и стран. В детстве, с вечно пропадавшими на работе родителями, бабушка была для Нади самой близкой, это она часами стояла рядом, показывая, как держать

смычок у ненавистной скрипки, как класть стежок к стежку, читала ей сказки и стихи, добивалась безупречной чистоты вымытой посуды и абсолютной белизны взбиваемых белков. Такой, какая она есть, вдруг поняла Надя, её сделала бабушка. А дедушка, она видела его однажды, ей было лет пять, когда он приехал взглянуть на внучек. У него было горячая, крепкая рука, но он как будто смущался, предъявляя себя в роли деда воспитательницам в яслях, куда Надю отправили с ним забирать сестру. Других воспоминаний о деде у неё не сохранилось, надолго ли он приезжал, о чём говорил с родителями. Вероятно, ненадолго, потому что бабушка на всё время его приезда ушла к соседке, а вряд ли она могла пробыть там больше суток. В следующий и последний приезд деда Надя уже не жила дома, а бабушки несколько лет не было в живых.

-­‐ Внимание, музыка! Аккордеонисты и балалаечники из фольклорного оркестра, Надя узнала знакомую, в цыганском платье и крохотной шапочке с вуалью, затянули «Подмосковные вечера».

-­‐ Сюда, сюда. Мы быстро управимся, не беспокойтесь. Никто не будет в такую жару тянуть. Её усадили за столик у эстрады, спиной к камере. Надю снова резануло, как от скрежета металла по стеклу: если дело происходит в эмигрантском клубе – почему на стене красный флаг с бесполезным сельско-­‐фабричным инструментом, а если в советском консульстве – откуда столько богатых, наслаждающихся жизнью эмигрантов?

-­‐ Внимание! Гримёрша еще раз припудрила ей лицо. Техник запустил дымную машину, выдохнувшую облако удушливого пара в рабочее пространство павильона. Затянутой в лайковую перчатку рукой Надя разогнала клуб дыма и увидела по другую сторону столика своего мужа, героя войны, её героя. Он был ширококостен и статен крестьянской надёжной статью. Такой он и был, крепкий, прямой, настоящий. В звенящие победными литаврами тридцатые, на которые пришлась его крестьянская молодость, он мечтал стать лётчиком, поступил в военное училище. Но когда жестокая эпидемия скосила высший командный состав почти целиком, он вдруг узнал, что уже закончил вместе со всем курсом обучение, получил высокий военный чин и направление в штаб армии. Молодое пролетарское государство требовало его присутствия то в одной, то в другой республике, желающей влиться в братскую семью народов. Он вернулся к жене спустя полгода после окончания войны, с медалями во всю грудь и контузией, об обстоятельствах которой так ей и не рассказал, ссылаясь на военную тайну. Как молчал и о том, кто обнимал его на военных фотографиях, и почему он полгода не возвращался домой после Победы. Война изменила его, считала бабушка.

Камера развернулась к ним.

-­‐ Мотор, -­‐ пожилой режиссёр махнул рукой, словно девица платочком. Надин партнёр поднялся, звеня орденами, чтобы произнести тост: о братстве с пролетариями всего мира, о мирной поступи Родины, помнящей о своих сыновьях, даже тех, кто случайно и временно оказался вдали от её материнского сердца. Надя выпрямила спину. Восторг единения с прошлым, с семьей, с Родиной захватил её.

-­‐ Снято! Еще раз, эту же сцену, – скомандовал режиссёр. -­‐ Мотор! Надя зажмурилась. Они были вместе, здесь и сейчас. Это тогда он обвинял её в завершении своей карьеры – после первого, сразу после окончания училища, звания, его больше не повышали, как он уверял – из-­‐за её национальности, а потом сослали на обезьяний континент. Она не пыталась разубеждать его, доказывая, ни что на континенте нет ни одного вида обезьян, ни что её еврейская кровь не повлияла на его звания. Сейчас она любовалась его гордо развернутыми плечами – нынешние так не ходят, вспомнила она, вдруг вернувшись в двухтысячные, сейчас она смотрела в вишни его глаз под густыми, разлетающимися к вискам бровями. Из своего на пятьдесят лет вперёд будущего она знала, что скоро он выбросит её из своей жизни ради Лизаветы Михайловны, ответственного секретаря посольства. Но сейчас она впервые после развода, ещё до развода, смотрела ему в глаза. В Австралии, где никто из них не был, они всё ещё любили друг друга.

-­‐ Снято! Молодцы, ребята! -­‐ предполагаемые зрители не будут понимать по-­‐ русски, и режиссёр, тоже ни слова по-­‐русски не говорящий, удовлетворился двумя дублями. – Следующая сцена! Появляется герой. Ребята, смеёмся, болтаем, вы счастливы. Камера нацелилась на главного героя, шпиона и кегебешника в черном костюме и лакированных серых ботинках. Пока герой входил и проходил, они поднимали бокалы, смеялись и болтали ни о чём.

-­‐ Им нужно бы анекдот рассказать, что ли, перед началом дубля. Смеяться вдруг, по команде, это ведь непросто, для непрофессионалов, -­‐ подмигнул он ей. – Не вникают в наши проблемы! Она не подняла руку, чтобы вытереть слёзы, покатившиеся по щекам, чтобы её жест не был замечен камерой или людьми.

-­‐ Снято!

-­‐ Что-­‐то не так? – её партнёр наклонился через столик.

-­‐ Жарко, -­‐ нашлась она.

-­‐ Ужасно, -­‐ согласился он. – Вот случится у кого-­‐нибудь тепловой удар, им страховки не хватит расплатиться.

-­‐ Еще раз! – приказал режиссёр. -­‐ Шпион – пошёл, разговоры – повеселее!

-­‐ Так ты из Сиднея? Покажешь мне город? Я ведь сам из Кёрнса. У нас такая жара, как у вас сегодня – каждый день. А море! Ты бывала в Кёрнсе?

Приезжай! У нас кораллы растут прямо у берега. Вчера только, нырнул с веранды, а там...

-­‐ Снято! Теперь – шпион с героиней. Остальные – мимы. Внимание: мимы – это не шепот, это беззвучная речь, всем понятно? Оживленно жестикулировать без звуков! Камера! Её герой развёл руками, покачал головой, ещё раз поднял бокал, и она поднимала навстречу свой бокал с безалкогольным шампанским и глядела в его глаза.

-­‐ Снято! Ещё дубль! Духота сгущалась, потопом подступая к горлу. Уже ничего не осталось вокруг, кроме его лица за пеленой дыма. Прожектор напротив столика слепил глаза, с каждым дублем все мучительнее, расплавленный воздух без толку входил и выходил из лёгких, но она держала спину, готовая до конца дня, до конца жизни быть рядом с ним. Он взял её руку в свою.

-­‐ Снято! – крик режиссёра застал её на грани обморока. – Закончили на сегодня.

-­‐ Распишитесь, -­‐ помощница режиссёра придвинула ей ведомость. – Деньги вам перечислят в течение банковской недели, а сейчас идёмте в столовую. Обед накрыт на всех. Надя расписалась и закрыла занавеску в гримёрную, чтобы вылезти из сдавливающей талию юбки. Когда она, всё ещё в сложных кудряшках, вышла в печь коридора, он уже дожидался там, обнял, поцеловал в накрашенные губы.

-­‐ Дождь, кажется, пошёл, -­‐ Надя отвернулась к окну, пряча лицо от проходящих мимо. За стеклом холодный фронт разрывал оборону жары. Ураган ломал ветки эвкалиптов, срывал куски рогожи с крыш, поднимал их к круглому, испещренному шрамами лицу луны, и швырял обратно на головы людей и крыши автомобилей. Голова у неё была лёгкая и круглая, как лунный лик. Теперь пятьдесят лет назад наконец всё было в порядке. Она почувствовала, что понимает весь мир, хотя спроси её, что именно она понимает, не нашлась бы, что ответить.

-­‐ Пойдём, -­‐ они всё же оторвались друг от друга. В маленькой столовой было шумно, вокруг пластмассовых столов, в изобилии уставленных запечёнными куриными крылышками, капустными салатами и картошкой из KFC, толпилась съёмочная группа, отмечая завершение ещё одного дня работы.

-­‐ Будешь крылышко? Она повернула лунную голову на его голос. В красивом, уверенном в себе мужчине, стоявшем рядом с ней, не было ничего общего с её родным – мужем ли, дедом ли. Кондиционер в столовой работал на полную мощность, и её кожа тут же покрылась мурашками.

Tatiana Bonch-­‐Osmolovskaya

Moonlight over Leichhardt

Nothing even slightly like that ever happened to me, and never will. It was like a fog… Or, rather, we both got something like sunstroke…

Ivan Bunin. Sunstroke

… and an announcement of circus performance attached to that wall…

Vladimir Nabokov. Spring in Fialta

-­‐ It looks great, I believe. What do you think? – Susan, a sinewy costumer with large masculine hands, somehow resembling a caryatid, smoothed out a fox neckpiece on Nadia’s shoulders. Her touch felt unexpectedly gentle as if she was caressing a child.

Nadia looked into a mirror. She wasn’t a professional actress, but had some time ago registered on the theatrical agency’s web-­‐site, and since then was occasionally occupied in a mob scene. Once it was a KFC advertisement (the wonderful crispy crust!), and now it’s a semi-­‐documentary movie about the Russian diaspora in Sydney in the 1950s. She was a walk-­‐on, they could have used a mannequin or drawn silhouettes, but the director believed in life on the background and didn’t trust computer graphics, so he invited live Russians. He was wrong: there were monarchists and Soviet diplomats in the ‘50s in Australia, but none of the beautiful Jewesses whose nationality was only stressed by the old fashion Nadia saw on the spot.

Nadia was not surprised. The title of the movie, My srpy, with an out of place r, made it already clear that the director didn’t bother himself with archive research, instead giving free rein to imagination, though without moving far beyond the legends of those terrible Russians, which had recently become popular again.

Her short sleeve blouse with a fierce peony print, together with gray flared skirt and silver fox neckpiece looked hopeless. So did the dresses of other extras, put one in a suit sprinkled with flowerets, another in a pig pink dress tightly enveloping a triple paunch. Abundant jewelry shone over dresses: pinned to the breast were flowers the size of a small watermelon, brooches, pendants and necklaces of various gems.

The men did not look better: short trousers, tight jackets, scarlet ties with patterns and spots. Passing by her, the director diligently smiled to his own Frankenstein monster. Mimicking a ‘50s dame, Nadia nodded in reply.

She participated in only one scene, the dance in the Russian club, in the role of the wife of the Russian consul. The scene was filmed in a studio hidden in the outskirts of the Italian suburb, her favorite suburb in Sydney. Nadia had trouble finding the movie place, picking her way in the morning 40 degrees heat amongst one storey private houses and two storey businesses, passing by a drifting in the coffee aroma café, an empty at that hour bar, a wedding dress atelier, a household shop. Asphalt was visually melting, enveloping people in illusory mist cocoons like London smog in the times of Jack the Ripper. Nadia, checking a google map printed-­‐out, turned into an empty lane sprouted by a garland of houses along a trench with a proud name of

a canal, passed by a fence with the emblem of a suburban consulate: a forged metal fencing under waves’ assault, a relict of Atlantida, chef-­‐d’oeuvre of heraldic art, and found herself at the gates of the movie floor.

The studio welcomed her with burning stove heat and syrup thick politeness of the staff who fell under the charm of the director’s creative imagination. Ready to enjoy the scenes, Nadia cheerfully smiled in reply.

-­‐ Wonderful, -­‐ Susan stroked her shoulders. – Now for a make-­‐up.

Making-­‐up room was to the right, behind a thin curtain.

Nadia, this is Jane, Jane, this is Nadia.

She shook hands with Jane, an energetic woman in an apron over a denim dress.

Dozen of bracelets jingled on her wrist like fairy land bells. Lights surrounding the three-­‐leaved mirror shined so bright Nadia had to half-­‐close her eyes. Jane’s fingers and her apron smelled of forgotten cosiness, sweet powder, pomade and lacquers.

Jane weighted Nadia’s hair in hand, ‘oooh’-­‐ed at its richness and coarseness, and divided it at one side by a long fine-­‐tooth comb.

-­‐ I will arrange it up, you know, how they wore it then? We’ll need plenty of pins for your hair, – her hands flew above Nadia’s hair like butterflies extracting nectar from flowers’ depths. – You just give them back to me, please. They are so precious. I adore pins, I have hundreds of them, of all kinds, -­‐ she shared with Nadia secrets of her magic. – I think pins are the measure of our civilization. In the olden days, they made them from metal, they could really hold a coiffure, the most complex hair, the most extravagant hairdos. And now? I still have some old pins, but can’t buy them anymore. Now they sell sets printed in China, in Japan if you are lucky, they are plastic and can’t hold anything, however much lacquer you pour over.

Jane stepped away appraising her work. Through the blinding light Nadia met the eyes of her grandmother, young and severe, knowing everything about herself and the world. Looking exactly like this, in a fur collar over a short sleeve dress, she would have gone for summer evenings in an Officers Club. How much Nadia differed from her, as if on purpose exchanging her strict style for disorderliness and idleness, her life-­‐long affection for a long chain of occupations, husbands, cities and countries.

In childhood, with parents eternally occupied by their work, grandmother was the closest person in the world for her. It was grandma who stood over her for hours, showing how to hold a fiddlestick of a hated violin, how to put a stitch to a stitch, she read Nadia tales and poems, she assured stainless cleanness of washed dishes and absolute whiteness of whipped egg-­‐whites. “Everything, I am, I owe to her”, -­‐ suddenly understood Nadia. As for grandfather, she saw him just once, she was around five when he came to see grand-­‐daughters. He had a warm, strong hand, and he looked a bit confused when presented himself in the role of grandfather to the crèche governesses where Nadia was sent with him to pick up her sister. Nadia didn’t have other memories about him, she couldn’t tell for sure how long he stayed around, or what was he talking about to her parents. Probably not for long, as grandma went to a neighbor for all time of his visit, and she couldn’t have been there for more than a day. In his next visit, Nadia has been already living away from home, and it has been seven years since grandma had passed away.

-­‐ Attention, music!

Accordionists and balalaika players from a folklore orchestra – Nadia recognized a familiar girl dressed in a gypsy skirt and tiny hat with veil – started playing Podmoskovnye vechera.

-­‐ Come here, please. We’ll be quick, don’t worry. Nobody’s going to drag this out in this heat.

She was put at the table close to the scene, her back to the camera. Nadia again felt grated as if iron scraped upon glass: if it happens in an emigrant club, why is there a red flag with useless farming-­‐factory instrument on it hanging on the wall, and if it happens in the Soviet consulate, why are there so many rich, evidently enjoying life emigrants?

-­‐ Attention!

For the last time, Jane put some powder on her cheeks. A technician started a smoke machine, which breathed out a cloud of stifling vapour onto the floor. Nadia blew away a puff of stream by a hand bound in a kid glove, and on the other side of the table saw her husband, a war hero, her hero. He was big-­‐boned and stately with a peasant’s solid stature. That’s how he was, strong, hard, real. In the victoriously clanging timpani era of the 30s, the time of his peasant youth, he dreamt of becoming a pilot as all boys did back then. So he entered a military academy. But when a cruel epidemic mowed down almost all top officers, he suddenly found that he, like all that year, had already graduated from the academy, received a high army rank and a destination to army headquarters. The young proletarian state demanded his presence in one, then another republic wishing to join the brotherly family of nations. He returned to his wife half a year after the end of the war, medals across the chest and a contusion on the circumstances of which he never told her referring to a war secret. He never mentioned the names of those who hugged him on the war photos, and why he hadn’t returned home immediately after the Victory. The war had changed him, grandma used to say.

The camera turned toward them.

-­‐ And, action! – the elderly director waved a hand as a girl waves a handkerchief.

Nadia’s partner stood up clacking his medals to pronounce a toast to the brotherhood with proletarians of all nations, to the peaceful steps of their native land who remembered all her sons, even those who accidentally and temporarily found themselves far from her motherly warm heart. Nadia straightened her back.

Ecstasy of uniting with the past, with family, with the native land seized her.

-­‐ Cut! One more time, the same shot! – commanded the director. – Action!

Nadia shut her eyes tightly. They were together, here and now. Later he blamed her for ending his career, as after the first, unbelievable rank, he had never been promoted, as he believed, because of her nationality, and then was exiled to the monkey continent. She hadn’t tried to dissuade him, hadn’t tried to prove that neither there were any monkeys at all on the continent, nor could her Jewish blood possibly affect his rank. Right now she simply admired his proudly wide shoulders, nowadays they do not look like this, she suddenly thought back in the 2000s. Now she looked in the deep cherries of his eyes under thick arched eyebrows. From her fifty years ahead future she knew he would soon forget her, throwing her out of his life for Lizaveta Mikhaylovna, a consulate senior secretary. But now, for the first

time after divorce, even before the divorce, she looked into his eyes. Here, in Australia, where not one of them had ever been, they still loved each other.

-­‐ Cut! Well done, guys!

Supposed viewers would not understand a word in Russian, and the director, also not speaking the barbarian tongue, was satisfied by the two shots.

-­‐ The next scene! Here comes the hero. Guys, have fun, chat, you are happy.

The camera focused on the main hero, a spy and KGB agent in black suit and patent-­‐ leather grey shoes. When the hero moved in and passed by them, they raised their glasses, laughed and talked of nothings.

-­‐ They should tell us a funny story, or something like that, before starting to shoot.

Laughing just like that, at the drop of a hat, could be hard for you, an amateur, -­‐ he winked at her. – They just don’t want to know about the problem!

She didn’t lift a hand to wipe the tears running down her cheeks so that the camera or people would not notice her gesture.

-­‐ Cut! -­‐ Everything OK? – her partner bent over the table.

-­‐ It’s so hot here! – she managed a quick answer.

-­‐ Terribly so, -­‐ he agreed. – If somebody gets a heatstroke, they lack the insurance to pay for the damage.

-­‐ One more time! – ordered the director, – the spy moves in, others -­‐ enjoy yourselves!

-­‐ So you are from Sydney? Will you show me the city? I’m from Cairns, myself. This heat is nothing for us, we’ve got it every day of the year. And the sea! Have you ever been to Cairns? Do come! We’ve got corals growing right by the seashore. Just yesterday, I took a dive from my veranda, and there it was…

-­‐ Cut! Now – the spy and the heroine. Others are mimes. Attention: “mimes” means you are silent, not whispering but speaking silently, everybody understands? Miming animatedly in silence! Action!

Her hero lifted his hands, shook his head, again raised a glass, and she raised her glass with non-­‐alcohoic champagne toward his, looking into his eyes.

-­‐ Cut! One more take!

Stuffiness became thicker, tiding up to her throat. Nothing was left around except for the face behind a shroud of smoke. A projector across the table blinded her, racking the eyes more and more with each shot. Melted air went senselessly in and out of lungs, but she kept the back straight, ready to be with him to the end of the day, to the end of the life be close to him. He took her hand in his.

-­‐ Cut! – director’s scream caught her on the verge of fainting. – It’s all for today.

-­‐ Sign here please, -­‐ director’s assistant offered her a payroll sheet. – You will receive money within a week, and now you may go to the dining room. The dinner is served for everyone.

Nadia signed the sheet and closed a curtain in a dressing room to get out of the squeezing skirt. When she, with her head still in fine ringlets, went to the stove of a passage, he was already there waiting for her, folded her in his arms, kissed her on painted lips.

-­‐ Looks like rain begins, -­‐ Nadia turned her head away from the passers-­‐by.

Behind the window a cold front blew up the defenses of the heat. Storm broke eucalyptus branches, tore matting from roofs, lifted it up to the round, speckled with scars face of the moon, and threw back, onto people and cars. Her head was light and round like the face of the moon. Now fifty years ago at last everything was fine. She felt that she understood the whole world, though if somebody asked her what exactly was that she understood, she wouldn’t know what to answer.

-­‐ Let’s go, -­‐ at last they came off from each other.

It was noisy in the small dining room; the film crew crowded around plastic tables abundantly filled by fried chicken wings, lettuce salads and chips, celebrating the end of another working day.

-­‐ Want a wing?

She turned her moon head towards his voice. This beautiful confident man standing beside her, had nothing in common with her own, neither husband, nor grandfather.

Air-­‐conditioner in the dining room was working full blast, and her skin got immediately covered with goosebumps.

Участники танго-­‐хеппенинга Москва: Федор Софронов – ведущий композитор Александр Петтай – вебтрансляция Любовь Дмитриева – подготовка интерьера Сергей Головецкий – видеосъемка Александра Вильвовская – консультант Посетители кафе ARTEFAQ Владимир Смоляр – автор

Guests of café ARTEFAQ Vladimir Smolyar – author

Татьяна Бонч-­‐Осмоловская – ведущий поэт Марьяна Батхан, Елена Пономарева – ведущие певицы Татьяна Бурмистрова – хозяйка салона Дмитрий Лобанов – видеосъемка Вячеслав Дрозд – фото Глеб Бонч-­‐Осмоловский – системный администратор Гости салона

Participants tango-­‐heppening Moscow: Fedor Sofronov – leading composer Alexander Pettay – web-­‐ transmission Lubov Dmitrieva – interior preparation Sergey Golovetskiy – video Alaxandra Vilvovskaya – consultant

Сидней:

Sydney:

Tatiana Bonch-­‐Osmolovskaya – leading poet Marianna Batkhan, Elena Ponomareva – leading singers

Tatiana Burmistrova – lady of the house Dmitry Lobanov -­‐ video Vyacheslav Drozd -­‐ photo Gleb Bonch-­‐Osmolovskiy – system administrator Guests of the house

Фотографии – Любовь Дмитриева, Владимир Cмоляр, Вячеслав Дрозд Текст – Владимир Смоляр, Татьяна Бонч-­‐Осмоловская Предистория Кино ЖЖ версия (Москва) ЖЖ версия (Сидней)