Прямо в небеса. Борис Вайнер by Илья Чирков

Борис ВАЙНЕР

Посвящается моей семье

Борис Вайнер

ПРЯМО В НЕБЕСА Стихи, переводы, песни, проза

Издательство «Плутон» Казань 2019

ББК 84(2Рос=Рус)-5 B12

Вайнер Б.Г. B12 Прямо в небеса : стихи, переводы, песни, проза

/ Борис Вайнер. – Казань: «Плутон», 2019. – 200 с.

Книга Бориса Вайнера, известного прежде всего как детский поэт, адресована взрослым читателям. В неё вошли произведения разных жанров, от лирических и комических стихов до эссе и автобиографических повестей.

Рисунок на обложке Аиды Вайнер Художественный редактор Наиля Ахунова Технический редактор Илья Чирков

Стихи и переводы

ГОРОДОК

Я знаю милый городок, Где всё круглым-кругло: Окно, и клумба, и цветок, И слово, и число. Там собираются в кружки На круглых площадях, Там разъезжают седоки На круглых лошадях, И машет кавалькаде вслед Платочек кружевной, И до утра сидит поэт Над рифмой кольцевой. И стрелки кружатся в тиши, И в кухнях не спеша Сползают лука кругляши На блюдечко с ножа, И круглая бежит слеза По розовой щеке, И круг выводит егоза На грифельной доске, И плещет круглая вода В ведёрке рыбака, И ходит по кругу беда, Далёкая пока.

И золотую дребедень И шерстяной уют В лавчонке тесной круглый день Задаром отдают, И скачет круглый дурачок На палочке верхом – В глазах мечта, в руке сачок – По лугу босиком, И в круге неба голубом, Едва подходит срок, Для всех готов и стол, и дом, И на столе пирог.

РЕМЕЙК

…Волшебна ли, обыкновенна Или ни два ни полтора – Она по сути неизменна, Как кошки с мышкою игра. Из вдохов, выдохов и вздохов Она что в этот миг, что в тот, Что в отзвучавшую эпоху, Где с марта начинался год Строкой-другой мартиролога, Апрель цедил то прель, то сок, Май в синей майке у порога Качался с пятки на носок, Июнь, вьюнковый и жасминный, Спешил одеться от кутюр, Юлил в листве июль шмелиный, Был август густ, как конфитюр. Сентябрь сентенциями сыпал, Октябрь октавами бренчал, Ноябрь бродил на пару с гриппом, Декабрь капризы привечал – И шёл, не враг и не товарищ, На коду кругооборот, Где каши с январём не сваришь И не моргнув февраль соврёт.

ЛЕТУЧЕЕ

…И как бы ни был ты летуч, О дактиль мой, о птеродактиль, Небесных ты достигнешь туч, Но никогда – иных галактик. Увы, и ты падёшь в борьбе, О верный мой птероанапест, И не заплачут о тебе, И не споют тебе акафист. На убывающей луне, Полуночной подобно птахе, Опустишь крылья в тишине И ты, мой птероамфибрахий. И взором скучным глянет свет И равнодушным – Инезилья, В единый миг сведя на нет, О птероямб, твои усилья. А ты, дружок птерохорей, Гоняй себе напропалую Синичкой в комнате моей, Судьбы высокой не взыскуя, – Что можешь ты в краю родном, Не говоря уже о дальнем? Им дела нет, каким огнём В ночи горит изба-мечтальня.

ИЗ ЖИЗНИ АНГЕЛОВ

***

Н.А.

Нет у ангела пола, А ещё – потолка. Только крылья и голос, Слышный издалека. Ангел крыльями машет, За собой нас зовёт; О, как птенчик отважен, Что решился на взлёт, А узнал и паденье – Потому что всегда Двуедино движенье, Двуполярна звезда, И неявно решенье, И туманна тропа Между сенью и тенью, Между пан и пропал, Между ликом и лихом, В непролазной тщете, Где ни в озере тихом, Ни в звенящем дожде Ни живою, ни мёртвой Не бывает вода, Где ни бога, ни чёрта, А верней – ни черта.

СТИХИ О САМОМ СЕБЕ …Как приятно нам знать, что на свете Есть такой человек – мистер Лир! Эдвард Лир (перевод С. Маршака)

Мистер Вайнер – чуднóе творенье: Он в краю парадоксов возрос. Он дитя озорное Сомненья И скорее Курьёз, чем Серьёз. Жизнь свою посвятил он всецело Сочиненью смешной чепухи. Никогда не бывал на Сейшелах, Но сейшельские пишет стихи. Ранним утром, в кромешных потёмках, Не спешит он покинуть кровать. Вайнер спорит нечасто, но громко, И тогда его трудно унять. Если он восклицает: «Идея!», Наступает вокруг тишина. Временами он сильно худеет, Но проходят – увы! – времена. Он не любит июльского зноя. Холодов не выносит вдвойне. Но при этом вполне жаростоек И морозоустойчив вполне.

Он охотно гуляет на рынке Средь хурмы, винограда и роз. Не умеет играть на волынке, Но волынить – большой виртуоз. Гости в доме у Вайнера редки, И судачат соседки тишком, Что не примет он даже таблетки, Если мало с таблеткой знаком. Впрочем, он не бирюк и не бука И порой выбирается в свет. Посему изучает наука И его среди прочих примет. Тут сокрыта глубокая тайна И возможен крутой поворот: Стоит Вайнера встретить случайно – И когда-нибудь вам повезёт!

Песни

ОЛ О В Я Н Н Ы Й, Д Е Р Е В Я Н Н Ы Й И С Т Е К Л Я Н Н Ы Й

Три словечка, что, как водится в природе, Ничего ещё не значили вчера, Прилетели вдруг совсем не по погоде, Словно бабочки с осеннего двора: “Оловянный, деревянный и стеклянный” Белым мелом на оранжевой стене… И негаданно, а может, и нежданно Догадался я, что это – обо мне. Разве я не попадал, солдатик стойкий, Между двух на поражение огней? Разве я не говорил себе: “Не ойкай – Верно, другу и врагу ещё больней”? Разве рядом с ненаглядной и желанной, На которую похожей не найти, Я не таял, человечек оловянный, От любви – и от печали впереди? Разве лодочку теченьем не крутило И не вынесло неведомо куда? Разве денежку, как юный Буратино, Не закапывал я в землю никогда? Разве я, дитя неверное чулана, Где засовы да паучья злая сеть, Не боялся, человечек деревянный, Как полешко неприметное сгореть?

КОЛ Ы Б Е Л Ь Н А Я П Л Ю С

Темнота колдует в детской, У кроватки ходит сон. Над последней эсэмэской Сам собой уснул айфон, У модема – передышка, Спит процессор, как сурок, Спит без лапок задних мышка, Засыпай и ты, дружок. Засыпай, малыш, не мешкай: Спит командная строка, Спит заслуженная флэшка На неполных два гига, Байты спят и килобайты, Дремлют «Энтер» и «Делит», Ни на файлы, ни на сайты Монитор и не глядит. Молчалива, как папирус, Звуковая плата спит, Только где-то антивирус Колотушкою стучит. Засыпай скорей, мой сладкий, Под неслышный этот стук. Будет утром всё в порядке: И планшет, и ноутбук.

Две повести в стиле пэйчворк

Уже стихов Экклезиаста Я познавал сладчайший яд, Уже оглядывался часто И я, не мудрствуя, назад… Дон Аминадо

ОТ А ВТО РА

Эти маленькие повести – автопортрет, сделанный сквозь годы и далёкий от беллетристики. Последней всегда недостаточно памяти автора – она обращается к опыту множества людей, а потом переплавляет его, образуя сюжет и персонажи и отставляя не пригодившиеся детали. Здесь же нет ничего из чужой памяти – только то, что хранит моя; и никаких героев кроме Частной Жизни.

У ДО Р О Г И Ч И Б И С Самое раннее моё, из начала пятидесятых, воспоминание: Бугульма, время сирени, мне пять лет, я копаюсь в песочнице возле детского сада. Маленькие дворики частных домов по соседству обнесены редкими голубыми заборчиками, и на веранде за одним из них играет музыка: О любви не говори: О ней всё сказано. Сердце, верное любви, Молчать обязано. Сквозь забор видно, как время от времени, чтобы перевернуть пластинку, к столику с патефоном подходит женщина в розовом с разводами платье. Я вслушиваюсь, и руки мои перестают ворочать лопаткой. Песня мне нравится, и от скрипок сладко замирает сердце, хотя я мало что понимаю. Впрочем, как сказал один хороший писатель, «если понравилось – значит, ты понял». Женщина возвращается в дом, патефон продолжает звучать, а я слушать: У меня есть сердце, А у сердца – песня, А у песни – тайна, Эта тайна – ты. В детском саду тихий час, и все мы спим на раскладушках в большой комнате. Пахнет хлоркой и мокрыми простынями, вывешенными на просушку за окно. А в коридоре, у самой двери в спальную комнату, висит моя картина. Она нарисована на зелёной тетрадной обложке, и я ею очень горжусь. Шедевр

изображает еловую ветку, покрытую снегом, – практически неизвестный Шишкин. Через несколько дней мама забирает картину домой и демонстрирует друзьям семьи – совершенно, как и я, не подозревая, что это первый и последний мой живописный успех. Рисование всегда давалось мне плохо. Черчение я ненавидел. А вот с литературой и русским дело обстояло противоположным образом. Что в известной мере удивительно, поскольку Арины Родионовны в моём окружении не наблюдалось. Но книги родители любили, и у нас была неплохая по тем временам библиотека, добытая, как и всякий советский дефицит, в очередях. Помню, как однажды отец, ликуя и слегка навеселе, явился домой с очередным трофеем, ухваченным с книжного прилавка на центральной бугульминской площади, – «Следопытами в стране анималькулей». Этот детский науч-поп по истории микробиологии я проглотил за пару дней и до сих пор, встретив где-нибудь в журнальной статье имя «Левенгук», вспоминаю тот бугульминский июнь и радостного папу с томиком в голубом картоне. Читал я тогда много. Опустив пока «джентльменский набор» детской классики, расскажу о книге сегодня почти забытой – «Похищении в Тютюрлистане» поляка Войтеха Жукровского. Она меня поразила. Это была сказка, но сказка, которая отличалась от всех до той поры мною читанных. История была не просто волшебная, а и странная, хотя там, как и положено, спасали заколдованную принцессу. Начиналась она с шахматного поединка двух королей, игравших шоколадными и мармеладными фигурами. Один из игроков жульничал, далее разгоралась война и королевские пушки стреляли по врагам сардельками и галушками… Но главного злодея по имени Нагнёток в финале карал вовсе не король, а некие инфернальные существа, которые ни в жизни, ни в сказках – я знал точно

– не водятся. Это было примерно как если бы в «Тимуре и его команде» к Квакину, чтобы сказать «Ай-яй-яй!», являлось Кентервильское Привидение. Каким образом проскочила цензуру и попала к советским детям книжка, способная внести в наивные души сомнение в правильности и единственности сказочного (а может быть, не только сказочного) мира, остается догадываться. Слово «мистика» я услышал много позже. Разумеется, у меня были «Тысяча и одна ночь» и «Сказки народов мира», «Старик Хоттабыч» и «Дикая собака Динго», «Голова профессора Доуэля» и «Остров сокровищ», «Капитан Сорви-голова» и «Янки при дворе короля Артура», и много чего ещё. Выявилась и книга, которую я категорически не принимал: каверинские «Два капитана»; этот пионерский бестселлер был настолько чужд мне, что я так и не смог дочитать его до конца. Особого упоминания заслуживают «Приключения Калле Блюмквиста» Астрид Линдгрен. Уступая в популярности «Малышу и Карлсону», в мою собственную жизнь «Приключения» вошли как-то очень вовремя и потому в личной иерархии литературных ценностей долго оставались на лидерских позициях. Калле, мальчик-сыщик из маленького шведского городка, запросто раскрывающий на каникулах то ограбление банка, то убийство, – что ещё нужно десятилетнему записному любителю Конан Дойла из городка советского? Вслед Калле, Андерсу и Еве-Лотте мы создали на улице Октябрьской два соперничающих тайных общества – естественно, Алой и Белой розы. У нас, как и у Калле со товарищи, имелись далеко идущие планы, коробка с секретными документами, свой Снусмумрик – тщательно оберегаемый талисман, аналог знамени полка, а также, что особенно увлекало, – особый язык из числа так называемых «кирпичных»: «Гогдоде Момишошкока?» – «Вов шошкокололе. У нонихох

уже в Казани, на Локомотиве, – иногда с лодок, иногда она, качаясь в воздухе, опускалась в воду прямо с моста. А задумывался я тогда редко; но метко: однажды в библиотеке, размышляя о чём-то своём, в густой тишине полного читального зала вдруг громко запел. Я в «девятку» мимо стенки Закрутил вчера с угла, И Анисимова Ленка Утром первой подошла, У меня на кнопке ножик И дворец на чердаке – Почему же, отчего же Я как рыба на песке? В «девятку» закручивать время от времени получалось; девочку звали скорее всего Валей или Аней; ножик на кнопке мечтался, но добыть его мне не удалось. Зато у меня был другой – раскладной, с ручкой из розово-красного прозрачного как стекло пластика в белых точечках – такой красивый, что в конце концов ему приделали ноги. А дворец располагался не на чердаке, а в чулане. Я лежу себе на гóре На лужайке, где трава: Без меня в далёком море Пропадают острова, Без меня летят кометы, Бродят звери по воде… Почему быть нужно Где-то? Почему нельзя – Везде? Это необыкновенное чувство возникало вдруг – ты мог слушать радио, сидеть у лагерного костра или просто идти по

121

улице – и надолго не задерживалось; минута, когда тебе нестерпимо хотелось быть сразу везде: в Москве, на карнавале в Сан-Паулу, на Южном полюсе, на неизвестной планете, внутри каждого атома – во всей Вселенной. А удивительным оно было потому, что тебе не просто желалось этого – в это мгновение ты каким-то непостижимым образом действительно был всюду, или он – космос – был в тебе; так, наверное, должно ощущать мир Высшее Начало, не ограниченное физическим телом и запертым в нём сознанием. В зрелые годы это, видимо, невозможно: опыт полезная штука, но он нас заземляет. Я не буду греком древним, На меня не бросят взгляд Ни простушка, ни царевна Триста лет тому назад. Злые тени циферблата – Вот где самая беда… Отчего мы все – Когда-то? Отчего мы не Всегда? А это – уже более позднее, но неизбежное: ещё одно измерение бытия; где пространство, там и время. Словно в море пароходы, Уплывали облака, Было в этом мире что-то И повыше чердака, В музыкалке пела скрипка, Ей чего-то было жаль… На губах моих улыбка, На душе моей – печаль.

122

Выше чердака располагалось Незнаемое, скрипка возникала как рифма и контекстный антоним к улыбке; а рифма на «печаль», и слуховая, и смысловая, выплывала из окна музыкальной школы, как яхта из акватории, финальным созвучием вечно живого канона: «Артишо-оки, артишо-оки / И минда-аль, и минда-аль / Не растут на ёлке, не растут на ёлке / О-чень жаль, о-чень жаль». Музыкалку, класс фортепьяно, я посещал по настоянию родителей, и хотя ученик, как говорят, был способный, не очень-то её жаловал. Может быть, мне не нравилось, когда надо мной кто-то стоит, – а учительница попалась суровая. «У дороги чибис, у дороги чибис / Он кричит, волнуется, чудак», – бегло тенькал я по клавишам. «Яблоко! – сдвигала брови она. – Где яблоко?» (это означало, что кисти моих рук над клавиатурой должны иметь такую форму, будто держат округлый плод с Древа Познания, а пальцы – располагаться кончиками вниз, а не вперёд) и в подкрепление педагогического тезиса хлопала меня указкой по тыльной стороне кистей – не больно, но обидно. Или, наоборот, просовывала указку под пальцы и стучала по ладони снизу вверх, как бы пытаясь выгнуть кисть наружу. Выступления в отчётных концертах, особенно «в четыре руки», были слишком монотонными и ответственными, чтобы приносить мне радость. В итоге я сначала перешёл на аккордеон, а потом, по переезде в Казань, отвлёкся на другие занятия и забросил мысли о музыке как профессии. Иногда мне жаль. «О-чень жаль, о-чень жаль…» Первые свои деньги я заработал лет в четырнадцать. До этого, кроме учёбы, были только макулатура и металлолом, а также фармацевтическое предприятие на Профсоюзной, где

123

мы всем нашим седьмым классом в порядке ознакомления с рабочими профессиями заворачивали в прозрачную пленку коробочки с лекарствами. По металлолому и макулатуре я скучаю; давненько не звонили мне в дверь и детский голос не спрашивал: «Дяденька, а у вас лишней бумаги нету?». Никогда им не отказывал – чего-чего, а этого навалом. У меня оставался свободный месяц каникул, и я с помощью отца устроился на завод медицинской аппаратуры. При заводе имелись жилые бараки, а в бараках – печное отопление, которое время от времени надо было приводить в порядок или вообще перекладывать. Я был на подхвате: притащить цемент или кирпичи, унести кирпичную крошку, а главное – привязавшись верёвкой, побелить печные трубы на крыше, благо барак одноэтажный, хоть и высокий. Не помню, сколько мне заплатили. Но «Ленин и печник» Твардовского – для меня теперь глубоко личное. В раннем детстве смерти нет – даже вдали, на горизонте; впрочем, горизонта не существует. Когда она подошла близко – не ко мне, просто так близко, что я её увидел, – мне было лет девять. От брюшного тифа умер мой товарищ и сосед по улице. Детей тоже усадили за поминальный стол; мы не вполне понимали что происходит и, поев, ушли из дома в некотором недоумении. Детский взгляд на такие вещи вообще отвлечённый: умом, а не чувством; они ещё не сознают, что значит «навсегда», и защищены этим. А летом в Сосновке утонул мальчик, мой сверстник. Пока дело не прояснилось окончательно, весь лагерь, от рыдавшей на берегу вожатой до октябрят из младшего отряда, искал пропавшего: не вернулся ли он самостоятельно в палату, не убежал ли в лес, не он ли с компанией идёт вдали по горе… Через пару часов приехали родители мальчика, и по их почти спокойным потерянным лицам мы всё поняли.

124

Это они – незнакомый мальчишка, и моя умершая пяти месяцев от роду в бараке на острове Итуруп старшая сестра; и прозрачная от лейкемии девочка в казанской больнице – навещают меня теперь, когда я читаю у японской поэтессы Тиё, жившей три века назад, строки памяти её маленького сына: О мой ловец стрекоз! Куда в неведомую даль Ты нынче забежал? Перевод В.Марковой

Тогда же у отца погиб от воспаления лёгких друг, милиционер из соседнего Лениногорска. Вот его я знал хорошо – кудрявого и весёлого, любителя выпить и загнуть в застолье солёную присказку, обожавшего песню про журавлей – не с гамзатовскими стихами, а ещё ту, старую, «Высоко летят над облаками / И курлычут журавли над нами»; это он возле Сосновки давал мне порулить машиной… Смерть – это когда дядя Миша больше не приедет. Что касается меня самого, то со мной происшествия, по возможным итогам которых я рисковал никогда не написать этих заметок, случились дважды. И оба на воде. Неподалёку от улицы Октябрьской существовал большой пруд, в котором, в заливчиках, засучив штаны, мы ловили бреднем некрупных карасей, где купались и прыгали с вышки – кто головой, кто солдатиком. Пруд был широкий, и не все из нас, в том числе я, могли это расстояние одолеть. Но однажды я решился. Плавал я неплохо, однако силы рассчитать не сумел и чуть подальше середины они иссякли. Некоторое время я продержался на том, что менял стиль – переходя с сажёнок

125

на брасс, ложась на спину или набок; хватило меня ненадолго. Кричать «Помогите-спасите!» было стыдно, да и кто бы меня услышал; я начал регулярно уходить под воду. Затем выныривал, делал несколько судорожных вдохов и гребков – и снова тонул. Берег уже был не очень далеко, но там никто о моём отчаянном положении не догадывался. Неизвестно, чем бы это всё кончилось, но, в очередной раз уйдя под воду, я вдруг нащупал вытянутыми пальцами ног слой ила. И, из последних сил сделав ещё пару-тройку гребков, встал наконец на этих самых пуантах на дно… Подбородок при этом пришлось задрать так, чтобы рот и нос хотя бы чуть-чуть выступали над поверхностью. Обратно я возвращался пешим ходом по периметру. И родителям ничего не рассказал. Второй эпизод имел место уже в Казани, за железнодорожными путями, на пляже Локомотив, куда постоянно бегали пацаны с Островского. Двор наш выходил на протоку Булак, где тоже когда-то купались, но мы это время уже не застали, и я только по рассказам отца знаю, что в пору его детства, то есть в двадцатые годы, к росшим на склонах Булака деревьям привязывались качели и просто верёвочные петли, и мальчишки, раскачавшись, прыгали с них в воду. Локомотив с его высоким железным мостом и пляжными грибками мы оккупировали каждое лето. Там был и свой бассейн – огороженное широкими деревянными настилами с четырёх сторон водное пространство недалеко от берега. В бассейне всё и случилось. От отца я научился надолго задерживать воздух, а стало быть, хорошо нырять. Не знаю, что на меня нашло, может быть, внезапное желание фикстульнуть перед самим собой, – но я прыгнул в пустынный бассейн и с закрытыми глазами проплыл метров, наверное, двадцать. При этом меня занесло вправо, и к тому моменту как в лёгких кончился воздух, я оказался прямо под настилом. Намереваясь

126

высоко выскочить из воды, я резко пошёл вверх – и на скорости врезался головой в доски. Сознания, однако, я не потерял, что меня и спасло: открыв от боли и испуга глаза и заметив на некотором расстоянии от себя светлое пространство, я рванул туда… Мой казанский лагерь располагался близ Дербышек, назывался Ильинка и запомнился мне, тогда ещё Рыжему, а не Паничу, палатными пионерскими забавами вроде рисования спящим товарищам углём или зубной пастой усов и бороды, а также впервые увиденной близко змеёй; это была крупная гадюка, вдоль спины её вилась светло-серая полоса, ползла она по небольшой поляне мимо пенька и, слава богу, не обратила внимания на меня, застывшего в трёх шагах с надкушенным помидором во рту. И ещё Ильинку я помню по музыке – песни, звучавшие из лагерного репродуктора, были всё больше про любовь и ожидание счастья: «Отчего, почему, я не знаю сам, я поверил твоим голубым глазам», «А снег идёт, а снег идёт, И всё кругом чего-то ждёт» – а мы все тогда верили, и все тоже не знали отчего и почему, и все любовались по ночам окнами, пусть и не московскими, и тоже всё чего-то ждали, и были уже влюблены, и даже не впервые. Романтические отношения с девочками не были у мальчишек в чести. Хорошим тоном считалось говорить между собой на эту тему небрежно и грубовато, иногда – с использованием ненормативной лексики, применявшейся нами по малолетству не в полном, однако уже достаточном объёме. Разумеется, у большинства это было напускное – но не у всех; что касается меня, то я как типичный маменькин сынок не ругался вообще. Первой моей любовью была девочка из нашего – а именно второго «а» – класса. Забыл её лицо, зато помню тихий февральский вечер; кого-то из нас к кому-то в школе, как

127

водилось, «прикрепили», мы делаем вместе уроки, и я под густым снегопадом провожаю её домой. Ещё рано, но на улице уже темно – только из низких окошек с разнотонными занавесками на сугробы падают полосы света, отчего снег тоже становится разноцветным, а тени приобретают фиолетовый оттенок; на девочке чёрная мутоновая шубка, я иду рядом, и мне, не знаю почему, очень хочется погладить её по рукаву. Но я не решаюсь. В моей библиотеке и сейчас хранится книга, подаренная ею на день рожденья. Любимый праздник в детстве был один – точь-в-точь любимое мороженое: шоколадное, только шоколадное! и неважно, в вафельном оно стаканчике, или в бумажном, или в шоколадной же глазури на палочке, – и назывался он Новый год. Все прочие красные дни были обыкновенные, про Хэллоуин мы слыхом не слыхивали, а тридцать первого декабря наступал единственный волшебный праздник. Мы неслись с вешалки на его зов, восторженно вопя и на ходу выпрастывая руки-ноги из шубеек и валенок, которые подбирали за нами мама или бабушка, – и он нас не подводил. Волшебство было повсюду: оно парило в мерцающем воздухе зала, пахло хвоей и хлопушечным порохом, мигало цветными лампочками, сверкало золотой звездой или лиловой остроконечной пикой на ёлочной макушке, сыпалось невесть откуда кружочками конфетти и скользило, как отражения в комнате смеха, в хрупких зеркальных шарах, в стеклянных яблоках и сливах, серпантинной пружиной свешивалось с веток, пряталось в тёплых пальчиках соседки по хороводу, таилось в загадках Деда Мороза и Снегурочки, лежало на самом донышке нарядных бумажных пакетов, которые вручались в конце вечера, а если в середине, то во избежание большого жора отдавались на хранение родителям. И оно было с продолжением! оно догуливалось,

128

досматривалось, допрыгивалось, докатывалось, доигрывалось, допевалось, дорассказывалось и доедалось и назавтра, и напослезавтра, и все дни январских каникул до того самого мгновения, когда мы начинали скучать и шли, так и быть, доучиваться. И ещё одна песня пришла ко мне из детства. Вначале «оловянный, деревянный и стеклянный», прилагательные-исключения, порхающая рядом строчка-лейтмотив; потом медленно, как на снимке в ванночке фотографа, проявляющиеся тема и мелодия, а затем уже подробности той и другой; только сначала нужно прожить жизнь. Три словечка, что, как водится в природе, Ничего ещё не значили вчера, Прилетели вдруг совсем не по погоде, Словно бабочки с осеннего двора: «Оловянный, деревянный и стеклянный» Белым мелом на оранжевой стене... И негаданно, а может, и нежданно Догадался я, что это – обо мне. Как ни удивительно, правила на стенах и заборах школьники тоже писали; бабочка поздней осенью или зимой – знак чуда, но требуется уточнить, в чём именно оно состоит; в данном случае – в прозрении, когда взгляд, и вовне, и внутрь, вдруг замечает до поры скрытое. Разве я не попадал, солдатик стойкий, Между двух на поражение огней? Разве я не говорил себе: «Не ойкай Верно, другу и врагу ещё больней»?

129

Разве рядом с ненаглядной и желанной, На которую похожей не найти, Я не таял, человечек оловянный, От любви – и от печали впереди? Любимое андерсеновское: маленькая Герда против Снежной Королевы; оловянный солдатик, верный своей бумажной балерине; принцесса Элиза, терпеливо плетущая для братьев-лебедей рубашки из обжигающей руки крапивы; мягкий стоицизм, единство пластилина и квебрахо; какие нежности при нашей бедности... Разве лодочку теченьем не крутило И не вынесло неведомо куда? Разве денежку, как юный Буратино, Не закапывал я в землю никогда? Разве я, дитя неверное чулана, Где засовы да паучья злая сеть, Не боялся, человечек деревянный, Как полешко неприметное сгореть? Пиноккио-Буратино; при всей дерзости и задоре юного чурбачка – те же хрупкость и подвластность огню; та же естественная для куклы похожесть на всех людей сразу; те же наивность и доверчивость; держите ли вы в памяти, что «дерево» и «деревня» слова однокоренные? А счастливый исход всего лишь дань жанру. Ясным вечером на перевале горном Разве сам я не просвечивал насквозь? Лампой матовой при столике игорном Разве мне потом бывать не довелось?

130

Разве карта припасённая не бита? Разве всё на небесах не решено И судьба моя смешная не разбита, Словно мячиком нечаянным окно? Стеклянный человечек, если не считать сервантесовского лиценциата Видриеру, мне не попадался; зато захлопнув книгу я всегда обнаруживал, что стекла кругом – вагон и маленькая тележка; что так или иначе весь мир – это дом, в котором нельзя бросаться камнями; что мы, как ни ощетинивайся, – самая уязвимая его часть; и что никто и никогда не видел Главного Стеклодува. Оловянный, деревянный и стеклянный, Я по жизни, как по острову, кружу И, как будто на знакомую поляну, К старой школе раз за разом выхожу, Где мальчишка хрестоматию читает – И над стриженою чёлкою его Три словечка, легкокрылые, летают И пока ещё не значат ничего. У космоса есть механизм возвращения нас на старт; причём с любого расстояния и на любой старт; дежавю, да; а чаще просто ощущение бега по кругу. Зачем? детский вопрос: да затем чтобы мы, простодыры, опять вернувшись к началу, поняли наконец – зачем. Если долго мучиться, что-нибудь получится. Пожалуй, нужно нарисовать здесь смайлик.

131

ВРЕМЯ СИРЕНИ Она была повсюду. За изгородями белёных бугульминских домиков около детского сада; в обнесённом высоким забором больничном городке, где служила доктором моя мама и куда я в обед время от времени забегал; под самым окном у одноклассницы; в заросшем казанском парке; в дворовой песне про сиреневый платочек и в старом романсе о брошенной из окна поезда цветущей ветке. Девочки наши по сирени гадали – особо приглядываясь не к лиловой, а к белой: пять лепестков вместо четырёх (а всем было известно, что это к счастью) там встречались чаще. Такой цветок – чтобы счастье стало твоим насовсем – следовало съесть или хотя бы положить между страницами книжки. Но если тебе вдруг попадутся всего три лепестка, беды точно не избежать. Несколько лет после переезда мы жили в центре Казани, на улице Островского, в старом доме из красного кирпича в самом её начале. Квартира, когда-то целиком принадлежавшая моему деду, но пережившая в двадцатые уплотнение (как же! две комнаты и кухня!) была коммунальная; впрочем, с соседями мы ладили. В доме имелся полуподвальный этаж, пропитанный свойственными любому подземелью запахами, а во дворе, куда выходили наши окна, – сарайный ряд, о стенку которого я регулярно отрабатывал удары «подъёмом» и «щёчкой», и выход на протоку Булак. Устав то ли после уроков, то ли после сбора макулатуры, я вопреки обыкновению задремал днём, под включённый телевизор, где Хрущёв встречался с Полом Робсоном. Это был документальный фильм «Наш Никита Сергеевич». Я полуспал-полубодрствовал, то ли во сне, то ли наяву взирая на Никиту Сергеевича с метростроевцами, с туркмен-

132

скими конниками, с пленными немцами, с Мао Цзе-Дуном, с моряками, с колхозниками, с молотком, с шахтёрской лампочкой… И только проснувшись окончательно, с облегчением не обнаружил Никиты Сергеевича на экране. Мне было тринадцать, и политики для меня не существовало. На отношение к Полу Робсону и его «Шестнадцати тоннам» Никита Сергеевич повлиять не мог. Но какое же это было ужасное, скучное, бесконечное, хотя и всего лишь часовое, кино… В пятиэтажке на улице Газовой, куда мы переселились затем, по соседству с нами обитали юные музыканты. Звуконепроницаемостью стены «хрущёвки» не отличались, и соседские фортепианные экзерсисы были отчётливо слышны в любое время. Не могу сказать чтобы эта музыка меня особенно радовала, но однажды для школьного вечера я начитал на домашний магнитофон лирическое, из Роберта Рождественского: «Снятся усталым спортсменам рекорды // Снятся суровым поэтам слова // Снятся влюблённым в огромном городе // Необитаемые острова…» – Ух ты! – сказали мне в школе. – Где ты такой классный фон записал? Родители мои были люди в городе довольно известные – отец как адвокат, специализировавшийся в последние годы по транспортным делам, а мать – как опытный женский врач. Мама была твёрдого характера, папа скорее мягкого, и оба они были склонны к юмору как способу сиюминутного выхода из затруднительных житейских ситуаций. …Однажды отца вместе с сослуживцем послали в Москву, в главк, – получать переходящее знамя, завоёванное трудовым коллективом автоуправления, где папа заведовал

133

юридическим отделом. Хозяин кабинета был не в настроении и с порога напустился на посланцев – за то, что они приехали вдвоём: – У вас там что – деньги девать некуда?! – А вы представьте, Иван Иваныч, – без тени улыбки сказал в ответ отец. – Вот прибыл я один, получил знамя. Приехал на вокзал. Захотел в туалет. Что же мне – под красным знаменем туда идти?!». Начальник главка был типичный советский чиновник; видимо, он представил себе эту картину маслом, потому что тут же смягчил тон. …Молодая жена моего товарища была до смерти напугана женщиной-врачом, заявившей, что их ребёнок может родиться мёртвым. Доктор была из числа учениц известного в Казани медика, важную роль в теориях которого о происхождении болезней детей – вплоть до проблем с головой – играла натальная, то есть родовая, травма. Предпосылки к такой травме докторесса в данном случае и обнаружила. Мама приняла пациентку и, отпуская успокоенную домой, на прощанье отчеканила: «А доктору вашему передайте, что у неё самой была натальная травма». Спустя несколько месяцев на свет благополучно появилась здоровая девочка. …Я никогда не замечал, какой рукой пишет мама, и только будучи старшеклассником обратил на это внимание. –А ты почему левой рукой пишешь? – спросил я простодушно. Лицо у мамы было виноватое, будто её застали за чемто предосудительным. – Так удобнее… На протяжении почти всей жизни моих родителей лев-

134

шей у нас пытались переучивать. Что, конечно, не являлось ноу-хау советской системы воспитания, но совершенно соответствовало тогдашнему доминантному принципу: «Выделяться не должен никто». …О войне отец почти не вспоминал. Но один из его редких рассказов моя память всё же сохранила. –Тогда многие не призванные просились на фронт. Но не всех отпускали, в тылу специалисты тоже были нужны. И тут у нас ЧП случилось: у одного лейтенанта пистолет пропал. Разбирались-разбирались, искали-искали – не нашли. Парня наказали, отправили на фронт. А через некоторое время приходит от него в часть письмо: так и так, ничего я не терял, просто для меня это был единственный способ попасть сюда. А оружие спрятано там-то… Проверили – точно, пистолет на месте. В тряпице промасленной. Хотел бы я знать, как у лейтенанта этого судьба сложилась… Первым человеком, предсказавшим мне литературное будущее, был учитель располагавшейся в Телеграфном переулке (нынешней улице Гафиатуллина) школы №6 Феодосий Константинович Новиков – в 60-е годы прошлого – страшно сказать – века фигура в Казани легендарная. Моё знакомство с ним было очень короткое; однажды, заменяя по случаю в восьмом классе нашу словесницу, он зачитал на уроке вслух кусочек из моего юмористического сочинения на вольную тему. И, обратив взгляд на автора, с одобрительным смешком сказал: – Ну что ж… Может быть, это станет твоей профессией. Из-за частых переездов семьи мне за время учебы пришлось сменить четыре школы – две в Бугульме и две в Казани. Когда после восьмого класса мы перебрались с Островского

135

на Газовую, я перешёл из шестой школы в славившуюся тогда физико-математическую №131, то бишь из Телеграфного переулка на Бутлерова. При этом ни к физике, ни к математике меня совершенно не тянуло. Впрочем, наш 9-й «З» (в 131-й, кстати, имелись даже классы «М» и «Н») именовался не математическим, не «радиомонтажным», не «электромонтажным», а «химическим». Но общешкольную известность нам с моим другом Женей принесла вовсе не химия, а сочинения, то есть литература. К Марку Зарецкому в студию при музее Горького, куда меня привели много позже мои тогдашние соседи по дому, поэты Слава Баширов и Эля Блинова, я пришёл уже в значительной степени сложившимся литератором. Конечно, я что-то узнавал, чему-то учился – будучи и обласкан, и бит – на немногих профессиональных семинарах, куда мне довелось попасть. Но существует только один человек, без которого я скорее всего вообще бы не стал на эту стезю. Мне было четырнадцать, Жене пятнадцать, он был гораздо вдумчивее и глубже меня, и мы сидели за одной партой. Каждый день, покинув школу, мы, прежде чем пойти по домам, едва ли не часами стояли на углу Бутлерова и Толстого, у памятника хирургу Вишневскому, и разговаривали. Мой друг стал для меня тем, что когда-то называли «учитель-развиватель»: я постепенно, перенимая его отношение к предметам наших бесед, обретал привычку вдумываться в тему. В числе прочего он приохотил меня к французским импрессионистам и их последователям. С тех пор непременной целью моих поездок в Москву и Ленинград был какой-нибудь страшно дорогой по тем временам альбом Моне или Гогена. А Ренуар и по сей день остаётся моим любимым художником. Это было моё – цветное, праздничное, воздушное и в то же

136

время почти осязаемо плотское; таким я и видел мир – как улицу Утрилло и ван-гоговские подсолнухи или куст сирени. Сирень была в строчках Цветаевой и Северянина, в красках Кончаловского и Левитана, которые действительно писали о ней и рисовали её; но сирень была и там, где о ней не упоминали, и там, где её вовсе не было; просто один из синонимов юной радости – от ещё не состоявшегося свидания, от удачного дня в школе, от клуба весёлых и находчивых по телевизору, от новой марки в клястере, от получившегося вдруг эталонного кистевого удара за теннисным столом – от пустячных для взрослого сознания вещей и событий; предчувствие счастья, пока не имеющего имени там, в космосе будущей жизни. Цветных телевизоров мы в глаза не видели. Тем не менее упомянутый выше телеприёмник иногда был «цветной». Владелец накладывал на экран трёхцветную целлулоидную плёнку: внизу коричневое, вверху голубое, а между ними зелёное; наглядное воплощение тезиса «голь на выдумки хитра». Новости или фильмы смотрелись странновато, но футбольные матчи были самое то. Помимо всеобщих тогдашних поэтических кумиров, то есть Рождественского, Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, у каждого из нас были и свои собственные – часто менее известные, но от этого не менее любимые. Однажды, раскрыв очередной выпуск ежегодника «День поэзии», я обнаружил там восхитившие меня строчки юной ленинградки Галины Гампер: «С охапкой осени в руках // Приеду первой электричкой // Где люди, как цветные спички // Стоят в зелёных коробках». Можно сказать, что я мгновенно полюбил эту неизвестную мне девушку – за её именно девичью, нежную, наивную интона-

137

цию. Позже я узнал, что она больна и передвигается в коляске, ещё позже написал романс на её стихи – увы, грустные: «Пусть вечеров ноябрьских смута // В моём поселится окне // Пусть достаётся хоть кому-то // Всё не доставшееся мне...» Состояние влюблённости было непреходящим. Девочка из соседнего отряда в лагере Ильинка, где летом иногда работала моя мама, из параллельного класса, из группы в ленинградском санатории, случайная попутчица в автобусе или электричке… И совершенно вне зависимости от того, «светило» ли мне что-нибудь от новой встречи. «Простой как три рубля» – это не про меня: тот парень был безнадёжно, до идиотизма романтичен и уже знал толк в том, что называется «сладкая грусть расставания»; мимолётная нежность, испытанная к незнакомке, была ценна сама по себе. А ничто не располагает к таким вещам более чем дорога; написанный позже текст песни возник, скорее всего, из воспоминаний о поезде, ожидавшем в ясный и ветреный июньский день зелёного светофора где-нибудь на станции Арзамас: …И не избежать Негаданных встреч, Нежданных минут, Нечаянный взгляд, Случайная речь Вдруг сердце кольнут, И воздух иной, И шёпот хмельной Чужих тополей, И та, что судьбой, И та, что судьбой Не станет твоей...

138

Я всегда инстинктивно и с некоторой оторопью отшатывался от тех моих сверстников, для кого отношения с девушками сводились к чистой физиологии. А с другой стороны, не доверял людям, книгам, фильмам, песням, всё плотское тщательно обходившим. Романс «Лимонная долька» появился, когда я задумался об этом уже будучи взрослым. Именно романс – на контрапункте, поскольку романсовые тексты по большей части стерильны. Занавесив окно, Ибо было оно Нам тогда совершенно некстати, Мы сходили с ума, Предаваясь весьма Неказистому с виду занятью. Не планида, не рок, Не сплетенье дорог – Притяженье, влеченье, и только, Мимолётная власть, Простодушная сласть – Мармеладка, лимонная долька. Дачная местность, деревянные домики многочисленных баз отдыха по пологим берегам волжских заливов и заливчиков – вот откуда эта песня. От усыпанных сухой хвоей и шишками тропок, от плеска реки под вёслами, жеребячьего цоканья теннисного шарика где-то по соседству, от полдневного жара, влажного дыхания ночи и утренней зябкости, от мошки под фонарями, от костров, песен вполголоса и разговоров шёпотом… Голубела звезда, Шелестела вода, Незнакомая птица свистела,

139

И, часы торопя, Мы с тобою себя Не делили на душу и тело. Но делился сюжет На вопрос и ответ, На закат и рассвет над заливом Телефонным звонком, Теплоходным гудком, Неумолчным и неумолимым. Встречи были коротки и завершались расставанием – очевидным с самого начала, но кто же в такие минуты загадывает наперёд? И шелестели страницами объятий и поцелуев мимолётные романы, драгоценные здесь и сейчас, как крохотные розовые с сиреневым отливом сердолики на черноморских пляжах, и невзрачные там и потом, потому что они были совершенно неотделимы от морского ли, речного ли берегов и просвеченных ожиданием любви летних закатов. И всё заканчивалось вместе с этим летом, и подступало иное время. Поднималась волна, Надвигалась война, И коса находила на камень, И бежали века, И летели снега, И вставала тайга между нами. И с тобой от добра Мы искали добра, Что ни вечер перчатки меняя: Что такая судьба, Что сякая труба, Что одна недолга, что другая…

140

Иное время, иной берег, судьбы разделялись, и пока запас твоей жизни – лежащее впереди пространство – был достаточным для иллюзий, казалось, что одна дорога равна другой и что не всё ли равно с кем идти, потому что в любой момент можно сменить направление и попутчика, – легко! «сел и поехал», как поёт Кортнев. Но молодое время, а с ним энергия заблуждения истекали, и за очередным поворотом этой реки менялся взгляд назад, и оставленное, упущенное и невозвратимое подступало всё ближе и выглядело иначе. Ах, когда бы я знал, Ах, когда бы гадал Сквозь туманы, и годы, и страны, Что на этом балу, На паркетном полу, Много званых – но мало желанных; Остальное не в счёт, Остальное – расчёт, Бухгалтерия, бизнес, и только… Только шёпот впотьмах, Только вкус на губах – Мармеладка, лимонная долька. Неуловимо менялись лица, по-иному звучали сказанные кому-то слова, невесть откуда возникали не замеченные когда-то детали – всё обретало новый смысл, и прежний вкус с трудом вспоминался сегодняшними губами, и приходило понимание, что ты никуда не денешь свой опыт и в полной мере возобновить то, что с тобой уже было, не сумеешь. Всё, что ты можешь, – попытаться это вербализовать, то есть создать эхо отзвучавшей мелодии.

141

Именно тогда я обнаружил в одной из книг братьев Стругацких определение счастья – определение, с которым сразу же восторженно согласился. Это была цитата из неизвестного мне английского поэта Кристофера Лога: «Вы знать хотите // Что считаю // Я наивысшим счастьем на земле? // Две вещи // Менять вот так же состоянье духа // Как пенни выменял бы я на шиллинг // И юной девушки услышать пенье // Вне моего пути, но вслед за тем // Как у меня дорогу разузнала». И именно тогда я увидел сон, значение которого понял только годы спустя. Он повторялся множество раз, и я бы не смог его забыть даже если б захотел. Там я летал, но не так, как летали в снах другие и порой я сам – над крышами, озёрами и рощами, усилием удерживая высоту. Нет, это было иное. Огромная дачная поляна, поздний летний вечер, в маленьких деревянных домиках горят окна, а между домами, перепархивая от одного к другому, иногда заглядывая внутрь, медленно, опираясь на плотный воздух, летает большая летучая мышь. Она спокойна и самодостаточна, она не враждебна людям в домах, она испытывает некоторое любопытство и даже приязнь к непохожим на неё соседям, но она из смежного мира и полагает, что так и должно оставаться… С возрастом я понял, что это предсказание, предощущение одиночества как судьбы; оно вполне оправдалось, я никогда не принадлежал к коллективистам – напротив, был и остался выраженным одиночкой, сближающимся с кем-то только по конкретному поводу, а затем опять уходящим «гулять сам по себе». Однажды, в выпускном классе, мы написали вдвоём рецензию. Не на что-нибудь – на «Фантомаса». Того самого, с Жаном Марэ и Луи де Фюнесом. Надо сказать, что Казань встречала эту невинную кинопародию почти торжественно – как явление в глубинку, к советскому зрителю, по большей

142

части недоступного ему западного кино. То есть слухами и исковерканными в очередях металлическими ограждениями, только пройдя которые и можно было добраться до кассы кинотеатра. Текста рецензии я, к сожалению, не помню, но была она ехидная, и насмешка касалась не столько фильма, сколько публики. Разумеется, «Комсомолец Татарии», куда мы принесли этот неформат, ничего не опубликовал. Наши сочинения иногда оказывались в некотором роде скандальными. Но вовсе не потому, что мы к этому стремились. Мы просто пытались писать искренне, а спускаемые в школы сверху темы были формальные. Чувствуя спекуляцию на высоком материале (например, на теме патриотизма), побуждение нас к созданию словесных потёмкинских деревень, мы вылезали из этой показухи как могли – а могли мы за счёт пародии или, как сказали бы сейчас, «стёба». И неважно, была назначенная тема серьёзной или это было «Как я провёл лето». В те годы в СССР все смотрели «Развод по-итальянски», где дама, желая побудить мужа к более активному исполнению супружеского долга, то и дело спрашивала: «Фэфэ, ты меня любишь? А как, как ты меня любишь?». Именно эта фраза появилась в качестве эпиграфа в одном из наших «заказных» сочинений. А в другом случае аналогичное задание было решено как комическая биография майора Пронина – героя почти забытых сегодня, а в шестидесятые породивших множество анекдотов книг Льва Овалова. Основной составляющей экзамена по английскому были топики. Топики следовало заучить наизусть и потом бегло пересказывать. Темы были типовые – «Москоу из зэ кэпитал ов совьет юнион», «Май таун», «Май фэмили», «Май скул» и т.д. Предложенный нам «Май фэйворит райтер» был о Джеке Лондоне. И тут моё наивное юношеское «я» запротестова-

143

ло. Потому что май фэйворит райтер в то время был Генрих Манн: я зачитывался «Головой», «Верноподданным» и особенно «Дыханием». Учитель, которому я это сообщил заранее, поднял брови, но всё же благодушно сказал: «Ну напишите о Манне». Я написал. На экзамене мне попался именно «Май фэйворит райтер». Экзаменатор (тот самый преподаватель) радостно хихикнул – «А-а! Хенрих Манн! Зер гут!» – и почти не слушая поставил «отлично». Я с юношеских лет не выносил пафоса – этого выходного платья Лжи – и всегда старался в меру моих возможностей сбивать уровень любой патетики. Затыкал себе рот, но не мог удержаться от смеха, если в классе или на каком-нибудь школьном вечере кто-то на полном серьёзе читал асадовскую «Трусиху» или что-то ещё в этом же роде – и сюжет этот, и способ подачи уже тогда казались мне глупыми и фальшивыми до тошноты. Перед самым окончанием школы у нас была затеяна тематическая стенгазета «Алые паруса», и я тут же предложил для неё раздел юмора под названием «Аленький парусёнок». При этом, разумеется, не переставая нежно любить романтическую прозу Александра Грина. Сирень была вербальной загадкой. Определение «сиреневый» поразительным для школяра образом объединяло в себе черты качественного и относительного прилагательных. Удивляли «цветочные» девичьи имена – не привычные для Казани и окрестностей Роза и Резеда, а неожиданные Ландыш и Сирень; кстати, знаете ли вы, что в саду или в вазе сирень и ландыш друг дружки не переносят? Поражал аромат, когда ты улавливал в нём не только благоухание, а и летучую горечь сродни той, что всплывает над ядрышком расколотого миндального ореха; не такой ли точно запах источает сама жизнь? впрочем, тогда это для тебя ещё не стало метафорой.

144

Как чистое манипулирование массовым сознанием воспринимал я позже, в бытность мою студентом (ещё не умея, разумеется, свои ощущения сформулировать), и манеру власти постоянно занимать население кампаниями в поддержку политически благонадёжных зарубежных персонажей (Анджелы Девис, Леонарда Пелтиера, Луиса Корвалана и пр.) – дабы держать это самое население в состоянии вечного пионера и отвлекать от реальных неразрешаемых проблем собственной страны. Это чувствовал всякий, чья голова была не до конца затуманена советскими поведенческими инвективами. Ещё задолго до моего пионерского периода юной тогда Мариэтте Чудаковой старший брат, которому было двадцать, выговаривал: «Ты это брось – чужой матери полы мыть. Ты своей вымой!». Но для своей надо стараться: она ведь и замечание сделать может, и недовольной остаться. И почёта никакого. А для чужой за хлебом в магазин сгонял – она тебе и спасибо большое, и чай с плюшками, и приходи ещё, и вот ты уже тот самый пионер, который всем ребятам пример. Лозунг «Свободу Луису Корвалану!» – вне зависимости от сочувствия судьбе самого Корвалана – в народе в скором времени перекочевал в анекдоты (выступление на собрании: «Не знаю, кто такие Чиля и Хунта, но если они не выпустят Луизу с карнавала, я завтра на работу не выйду!»). А у меня – в комический текст, с вышеупомянутой темой связанный лишь ассоциативно и читанный только друзьям: Аптека – тот же магазин: За дефицитом – давка. Здесь даже поливитамин Дают из-под прилавка,

145

И очереди вопреки В секретной бандероли Выносят средства от тоски И от сердечной боли. И робкий страждущий глядит Коровою комолой, Но сердце гневное стучит: – Свободу корвалолу! Педагогическую практику мы, как и положено, проходили в школах. Среди старших ребят там нередко попадались персонажи, настроенные к практикантам иронически, если не сказать «ёрнически». Одна из моих сокурсниц, бывшая замужем за довольно известным человеком, склонна была всячески подчёркивать свой статус – и одеждой, и манерностью, граничившей с демонстративным высокомерием. Восьмиклассникам это явно не нравилось; как-то один из них, завидев на перемене в школьном коридоре нашу даму в нарядном платье, перевитом поясом из золотых (хотя и картонных) колец, громко прокомментировал: «Златая цепь на дубе том!». Дама обиделась. А я, успокаивая её, припомнил вдруг, как сам когда-то на уроке химии после слов учительницы «Вещества, вступающие…» (она хотела сказать «в реакцию») шёпотом на весь класс подсказал: «В брак!». Второклашки так не шутили, но с ними тоже бывало весело. Особенно во время упражнений на развитие фантазии, где мы вместе сочиняли рассказ. Как только был предложен зачин: «Один старик закопал в огороде коробку с деньгами», школяр с задней парты тут же выдал продолжение: «И каждый день брал по рублю!». Студенческая жизнь богата на приколы (хотя само это словечко ещё не вошло тогда в моду). Как студент-филолог я

146

не мог не коллекционировать оговорки преподавателей – помню, как один из них во время лекции процитировал Есенина: «Шаганэ ты моЁ, Шаганэ!», – и тематические байки. Особенно часто рассказываемые про студентов-заочников. Например, о том, как они сдают зачёты. Заходит в аудиторию молодая мамаша – в одной руке ребёнок, а в другой авоська с продуктами – и сажает младенца на стол к преподавателю. Ребёнок немедленно начинает вопить, а студентка – медленно доставать со дна авоськи зачётку, для чего выгружает содержимое прямо на экзаменационные билеты. Экзаменатор, заткнув уши и поедая глазами вино и колбасу, быстро ставит зачёт. После чего заочница стремительно складывает всё, включая ребёнка, обратно в авоську – и удаляется... Или: cтудентке-заочнице филфака попадается вопрос «Анализ романа «Дон Кихот». Анализ она начинает словами: «В одной деревне жил один парень…». «Позвольте, – говорит преподаватель, – почему же «парень»? Пожилой человек, дворянин…». И получает исчерпывающее объяснение: «Так ведь неженатый!». Первой моей ролью в народном театре Дома культуры медицинских работников, располагавшегося на углу Бутлерова и Маяковского, был бессловесный персонаж в какой-то военной пьесе. А уже в студенческие годы – множество персонажей в спектаклях университетского театра миниатюр. Театр сочетался с настольным теннисом. Спортивная карьера моя была непродолжительной, но я всё же успел стать чемпионом школы, выиграв, в основном на присущем мне упрямстве, заключительный поединок. Правда, на награждение я не попал, причём по глупой причине: не успел к началу, а все двери в зрительный зал по советскому обычаю были после старта церемонии сразу заперты – дабы зрители не разбежались и не мешали процессу хождением.

147

Соперник по финалу долго на меня обижался. И полностью утешился, кажется, только лет через сорок пять, когда я при случайной встрече рассказал ему о моём опоздании. Быковского «Айболита-66» я смотрел, вероятно, раз десять. Мне было восемнадцать, и для меня стало открытием такое единство театра и кино, клоунады и социального подтекста. Мне нравилось всё – и актёры, и разбросанные по коростылёвскому сценарию репризы, и музыка Бориса Чайковского, и особенно песни – «Ходы кривые роет // Подземный умный крот // Нормальные герои // Всегда идут в обход»… – вся ярко и весело актуализированная версия знакомого с детства сюжета. Это было зрелище моей мечты. Девушка по имени Сирень была ещё и напоминанием о книге Куна «Легенды и мифы Древней Греции», многие страницы которой я знал чуть ли не назубок. В частности, рассказ о любви бога лесов и полей к нимфе Сиринге, чьё имя стало латинским названием сирени. Увидев Пана, нимфа испугалась и бросилась бежать, а поняв, что он её догоняет, превратилась в сиреневый куст. Тогда Пан срезал с куста ветку, сделал свирель и заиграл на ней; отсюда обычай пастухов вырезать свирели из древесины сирени. История показалась мне неоднозначной и мистической: с одной стороны, Пан так или иначе добился своего, а с другой, Сиринга умерла, но продолжала жить в дереве и в звуке; «жизнь через смерть», как говорили о таких сюжетах в эпоху Ренессанса. Увлечение моё философией было непродолжительным и поверхностным. Но в этих книгах порой встречались поражавшие меня и оставшиеся со мной на всю жизнь мысли. Кажется, в гегелевской «Пропедевтике» я прочёл, что де-

148

вяносто процентов зла на Земле совершается порядочными людьми, уверенными в том, что они просто выполняют свой долг. И моментально понял, что так оно и есть; с тех пор я крайне мало доверяю конспирологическим теориям. А у того же Гегеля в «Лекциях по философии истории» нашёл следующее: народы и правительства никогда ничему не учились из истории, потому что каждое время для этого слишком индивидуально… Что касается «эстетических воззрений», то чтото понимать я, видимо, начал после «Психологии искусства» Выготского. Стихи, относящиеся к выпускному возрасту, часто бывали первыми для меня попытками обращения если не к абсурду, то к небывальщине, ко множественным весёлым оксюморонам, которые не слишком умело нанизывались на залихватский пиратский – привет «Острову сокровищ» и «Затерянным в океане» – сюжет. В «южной, но вьюжной» стране ясным днём летали совы, а по соседству, в море, расположенном «переулком выше Гималаев», Рыжий шкипер Бенни по кличке Шабаш, Он же Чёрный Джо Стальное Ухо, Дилижанс почтовый брал на абордаж, Потрошил почтмейстерское брюхо… В финале «с кудрявой волны» на пирата налетали Трое Благородных Попугаев, требовавшие немедленно подать героя к чаю, а из-под земли его поражал небесный гром, отчего у бедолаги наступало раздвоение личности: Бенни и Джо разбегались в разные стороны. …Может быть, в иной, неведомой стране Встретить доведётся их тебе и мне, Но за это я не дам и пенни.

149

Другие мои стихи той поры, не столь англизированные, были тоже навеяны книгами и являли собой попытку эти книги переосмыслить – скажем, через сопоставление судеб героя и его прототипа. Сомнения в романтической версии жизни – симптом взросления многих поэтов, и некоторые из них, как Мирра Лохвицкая, фиксировали это состояние с помощью сказочной атрибутики. Мне же в качестве материала попался роман Дюма-старшего – в конце концов тоже волшебный сюжет. Весь день я де Вильфору мстил И корабли дарил прохожим, И жребий, а затем и ложе С младой гречанкою делил, И в час, когда глаза смежал Мне сон в полуночной постели, Дом на песке сооружал, Как сын покойного Морреля... Разумеется, планида прототипа была к нему куда как менее благосклонной, нежели романная история к будущему графу Монте-Кристо: аббат Фариа оказывался безумцем, никаких сокровищ на острове не было, и несчастный Эдмон Дантес уходил в сиреневую даль без гроша в кармане: …И долго голос слышен был: «Подайте, Монте-Кристо ради!». Ещё одно стихотворение, тоже «внутри жанра», то бишь на литературную тему, называлось «Дискуссия». Это была практически первая публикация моих опусов – его напечатал «Московский комсомолец». По сюжету несколько филологов спорили о происхождении слов, начинающихся с «ав». Ещё

150

одним диспутантом оказывался лежавший под окном дворовой пёс и, естественно, его версия представляла наибольший интерес: Автомобиль и ав-авторитет, Автофургон и ав-автопортрет, Ав-автороучка и ав-автомат – Бобик с Барбосом вам всё объяснят… Слова объявлялись исконно собачьими, а затем следовал лукавый авторский постскриптум: Вывод надуманный, с бухты-барахты, И совершенно неверный. Ав-автор. Вообще же стихотворные опыты у меня в те дни были редкими. А вскоре я стихи и вовсе оставил, возобновив это занятие только лет через десять. Случайно залетевший тогда в Казань ленинградский поэт Вольт Суслов, услышав мои новые, чуть менее неуклюжие и тоже на морской экзотике замешанные опусы – про краба, лезущего за кокосом на пальму, про поджидающую его внизу обезьяну, про китёнка, нечаянно проглотившего прогулочный пароходик, про танцующих вальс дельфинов и меняющие галс фрегаты – тут же окрестил их «стихами Сейшельских островов». Что мне было совсем не обидно, а в каком-то смысле и приятно. На Сейшелы, далёкий тропический рай, где, как говорят, нет ни единого опасного для людей существа ни на суше, ни в омывающих её океанских водах, – я и сейчас смотрю как на родину моей души, во всяком случае мальчишески мечтательной её части. А острова из этого давнего эпизода спустя много лет перекочевали в «Стихи о самом себе», написанные вслед Эдварду Лиру:

151

Мистер Вайнер – чуднóе творенье: Он в краю парадоксов возрос. Он дитя озорное Сомненья И скорее Курьёз, чем Серьёз. Жизнь свою посвятил он всецело Сочиненью смешной чепухи. Никогда не бывал на Сейшелах, Но сейшельские пишет стихи… Англоманом я стал из любви к британской словесности – сначала к Сабатини, Стивенсону и Конан Дойлу, затем к Бёрнсу, Честертону и Де Ла Мэру. Меня не могло сбить с пути даже полярное нашему отношение жителей туманного Альбиона к сирени: там она цветок несчастья, и если лондонская или ливерпульская девушка посылает сватающемуся к ней ветку сирени – это отказ, в полном согласии со старой английской пословицей: тот, кто носит сирень, никогда не будет носить венчального кольца. Белая сирень в Англии появилась гораздо позже лиловой, и событие это даже породило легенду, в которой мало-мальски вооруженным глазом можно усмотреть отзвук мифа о Пане и Сиринге. Некий лорд обидел доверившуюся ему молодую девушку, и она умерла с горя. Друзья усыпали всю её могилу лиловой сиренью, а когда назавтра вернулись, то обнаружили, что цветы побелели. Сейшелы были воображаемые, а Сахалин настоящий. Туда мы попали из Владивостока на теплоходе «Русь», во Владивосток из пересылки в Манзовке, а до того долго тряслись на поезде через всю страну, исчерпывая потихоньку немалый запас солёных анекдотов и день за днём отвыкая от граждан-

152

ской жизни. В заливе Анива все, кто не отсеялся на материке, по трапу перебрались на катер, и он двинулся к берегу. Это был остров, где берега прудов и мелких речек густо заросли шиповником, а рощи карликовых берёз – папоротником и гигантскими лопухами; обычный лопух целиком накрывал пятилетнего сынишку одного из наших командиров, а некоторые экземпляры – и самого командира. Где летний зной медленно стекал по телу, как сироп с ложечки в чашку. Где зимой сугробы на срезах сияли голубым светом и даже небольшой морозец из-за высокой влажности крепко хватал за щёки. Где старые двухэтажные казармы в метель заносило по самую крышу; раскапывали их, освобождая поначалу двери и окна, с помощью спецтехники; cпецтехника называлась БСЛ, то есть Большая Совковая Лопата, и была несложна в обращении – согласно фольклорной инструкции: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай пока летит». «Батарея, подъём!» раздавалось ровно в шесть. Дальше нужно было под приглядом дневального стремительно одеться, равняясь на время, за которое сгорает спичка (кое-кто даже специально тренировался), выскочить, поёживаясь и хлопая глазами, на тёмный невзирая на горящие прожектора плац – и бегом вперёд. В чёрном небе мерцали крупные звёзды, в свете прожекторов вился снег, из репродуктора гремело мало подходящее для утренней солдатской пробежки – Ободзинский, «Эти глаза напротив». Или «Синий иней» от «Поющих гитар». Который действительно лежал на проводах и на всём прочем тоже; на бегу кто-то из нас скользил в неловких сапогах, кто-то падал, но тут же под общий гогот вскакивал и нёсся дальше, догоняя своих. Если на секунду отвлечься и посмотреть со стороны – а у меня была такая привычка – то быт отступал и надвигался космос, где

153

ты невзирая на толпу вокруг был совсем один и не понимал, вернёшься ли с этого края земли домой или так и застрянешь, а то и вообще сгинешь. Тем более что «синий-синий иней» на самом-то деле «уан уэй тикет», и тебе вполне мог достаться этот билет в одну сторону. Хорошо, что отвлекался я ненадолго, ибо риск грохнуться на лишь слегка заснеженный бетон в эти моменты резко возрастал. На строевых, чеканя шаг, мы уже пели сами, и чаще всего о своём, личном, то есть про артиллерию. «Там, где пехота не пройдёт // Где бронепоезд не промчится // Угрюмый танк не проползёт // Там пролетит снаряд, как птица»... Интересно, запомнил бы я этот текст, если бы не был запевалой? А ещё по утрам и вечерам у нас были японские песни, поскольку радиостанции Страны Восходящего Солнца на Сахалине прекрасно ловились – и «У моря, у синего моря…», и «Белых роз лепестки», и много чего ещё. Кстати о лепестках, цветах и ягодах: в начале островного лета я обнаружил, что в отличие от материка здесь почти не пахнут ни черемуха, ни ландыш, ни малина. Ни даже сирень, которая и расцвела не в мае, а в июне. «Да у нас вся жизнь на месяц позже», – сказала мне улыбнувшись девушка-буфетчица; было это в солдатской чайной, где сахалинские девушки, по мнению редко покидавшего территорию части салаги, только и водились. Старлей Хван был выраженный холерик. Из тех, кто справедлив, но суров. Не помню точно, за что он на меня тогда взъелся. Скорее всего за дерзкий разговор. Но взъелся неслабо. В такие минуты он, внешне мало напоминавший гашековского героя, был вылитый поручик Лукаш: «Ты ещё не знаешь старшего лейтенанта Хвана, но ты его ещё узнаешь!».

154

В моём случае было добавлено: «Наряд вне очереди!». Я сказал «Есть!», запахнул шинель и пошёл. Было солнечное утро двадцать пятого января. На полпути к здоровенной куче угля – месту отработки наряда – меня нагнал товарищ, что в числе прочих оставался в казарме с лейтенантом после того, как я был выгнан. «Ты это… – сказал он. – В общем, мы ему сказали про день рождения. Так что наряд отменяется. В увольнение сходи». Я действительно родился двадцать пятого января, в Татьянин день. А старший лейтенант Хван был суров, но справедлив. В армии, согласно здешней присказке, квадратное катят, а круглое волокут. Переходя из цивильного существования в солдатское, к новым, часто алогичным правилам и понятиям привыкаешь не сразу. Отчего запросто можешь стать объектом излюбленных армейских приколов – вроде приказов простодушному новобранцу подкачать колёса (на самом деле цельнолитые) у орудия или сходить в соседнюю батарею за клиренсом, потому что свой куда-то пропал (клиренс – расстояние между платформой пушки и землёй). Впрочем, командиры постепенно вводили салажню в курс, причём на весьма выразительном вербальном уровне: «Наш солдат должен так одеваться, чтобы враг одного его внешнего вида боялся!», «Армия, товарищи солдаты, – это машина по переработке добра в дерьмо. Но пока на земле существует империализьм…». Заготовки имелись на любой случай; если солдат жаловался на здоровье: «Голова болит – ж… легче!»; если солдат утверждал, что забыл что-то из матчасти: «Да уж, х…..во, когда не знаешь, да ещё и забудешь!»… Время от времени использовалась стихотворная речь, обогащённая не только ненормативной лексикой, но и местными реалиями («Не идёт, стоит машина // Тёлка в лужу ... // Вот вам, граждане, картина // Сахалинский

155

быт»); при этом педагоги наши, естественно, не подозревали, что цитируют, слегка перевирая, жившего два века назад Ивана Баркова. В посёлке Шкотово под Владивостоком я впервые прочитал мелвилловского «Моби Дика». Книга попала ко мне случайно, и за несколько вечеров в армейской казарме, на верхнем ярусе кровати, я одолел её всю, с наслаждением внимая даже детальному описанию разделки туш китов. Разницу между «о чём» и «про что», между «что» и «как» – вот что я тогда усвоил, ещё не додумавшись, разумеется, до этой формулы. Чувство было примерно то же, что в детстве при чтении Свифта, а именно страниц, где лилипуты описывают обнаруженные в карманах Гулливера предметы так, как они их видят. У литературоведов это называется «остраннением». На том, что я пишу, служба никак не отразилась. За крохотным исключением: в моей «Нинзе из Самураевки» – цикле «ладошечных» деревенских небылиц в духе Семёна Писахова, – есть один рассказ, навеянный армией, – «Правильные пчёлы». Написан он, как и прочие в этой детской книжке, от лица местного, мураевского (от настоящего названия деревни) жителя, острослова и балагура. «Пчёлы у нас правильны. В шесть подъём, в шесть пятнадцать зарядка, в шесть сорок бегом на завтрак, в семь пятнадцать – строевая подготовка, в девять – матчасть, в одиннадцать – джиу-джитсу в спортзале. После обеда личное время: форму почистить, воротничок подшить, родне написать. В три часа – лекция: «Как отличить комроты от медведя», в четыре плановый полёт. Перед ужином уборка территории, после ужина – кино про бандитов «Винни-Пух», в десять для дежурного взвода караул по пасеке, остальным – отбой.

156

Такой порядок. Ходить только строем. Летать только роем. Петь только хором. «Пчёлочка златая, куды же ты летишь?». На заданье она летит, сады-огороды бомбить насчёт нектару. Но как темнеть начнёт – сразу в часть. А ежели кто припозднится, главное чтоб дед Миньзя, пасечник, свет в избе врубил в смысле огней посадочных. Потому бойцы на подлёте засыпают уже. А дальше хоть из пушки стреляй. Отбой есть отбой. Я же говорю: правильны у нас пчёлы». Репетиции и спектакли театра «УТЮГ» в студклубе, располагавшемся в нескольких комнатах неприметного одноэтажного здания в старом университетском дворе – напротив лаборатории, где когда-то работал химик Бутлеров, – были из числа лучших мгновений моих студенческих лет. Вот уж где вовсю цвела и пахла сирень, в самом дворе, насколько я помню, отсутствовавшая. Руководил театром Борис Максимов, бывший, в частности, хорошим мимом, и во всех постановках наших пластика играла весьма важную роль. Пантомима во второй половине 60-х вообще была необыкновенно популярна. В первую очередь благодаря многочисленности театров малых форм, интересу к «Синей блузе» двадцатых вплоть до её, казалось бы, надёжно забытой заглавной песни «Мы синеблузники, мы профсоюзники»; заодно исполнялись отдельные номера из давнего репертуара агитбригад, и какая-нибудь студенточка начала семидесятых, восседая на бричке и одетая как шансонетка, с меховым манто на шее, с восторгом распевала залихватское «Эх, шарабан мой, американка // А я девчонка,

157

я шарлатанка!». Сказывался и авторитет Марселя Марсо, приезжавшего в Советский Союз и быстро ставшего легендой в актёрской среде (помните из песенки Высоцкого: «Куда мне до неё! Она была в Париже // Ей сам Марсель Марсо чегой-то говорил»?), а также Ильи Рутберга – игравшего, кстати, в «Айболите-66» – и других отечественных популяризаторов искусства мимики и жеста. Ещё одна важная причина всеобщей тяги к пантомиме состояла, мне кажется, в том, что этот вид искусства в силу своей специфики был менее подвержен цензуре, тем самым «гайкам», которые закручивались советской идеологической машиной. Контроль распространялся прежде всего на словесное либо с существенной словесной составляющей творчество – театр, кино, литературу, разговорную и песенную эстраду. В невербальных же областях – музыке, архитектуре, танце, пантомиме – была возможна иная степень свободы. Как, впрочем, и в неподцензурной бардовской песне. «За что ж вы Ваньку-то Морозова? // Ведь он ни в чём не виноват», – охотно пела страна вслед за Окуджавой. – «Девочка плачет: шарик улетел // Её утешают, а шарик летит», – и ничего специфически советского в этих коротких житейских историях, как и в пантомиме, не было. Кстати, один из спектаклей «УТЮГА» назывался «Этюды о шарах», и шаров этих, символов краткости нашей жизни и много чего ещё, там было немало. Уже в другую эпоху, в семидесятые, я написал о пантомиме детское стихотворение – разумеется, пришедшее ко мне из времён Марсо и «УТЮГа». Это клоун. Только грустный немножко. Он показывает Жизнь понарошку.

158

Вот он дома. Открывает окошко. А окошко у него – Понарошку. Вот в руках его Губная гармошка. И гармошка у него Понарошку. Вот горюет он один. Гладит кошку. Даже кошка у него Понарошку… Если всё у него Понарошку – Отчего мне вправду Грустно немножко?

«Жизнь Понарошку? – подняла брови сотрудница «Мурзилки», куда я принёс «Пантомиму». – Нам это не пропустят». Я не удивился. Примерно тогда же «Весёлые картинки» не взяли моего «Волка». Не слышал чуднее историй, Хоть знаю в историях толк. В посёлке у самого моря Живет удивительный волк.

159

Он зайца не видел ни разу, Но часто – китов и акул. Он плавает кролем и брассом, А то бы сто раз утонул. Не страшно на улице с волком Столкнуться порою ночной, Поскольку известно посёлку, Что волк совершенно ручной. Он дружит с семейкой мартышек. Фуражка на нём набекрень. А хвост у него – из мальчишек, Что бегают следом весь день. Он трубку старинную курит И носит седые усы, В спасательной шлюпке дежурит У дальней песчаной косы. Ах, как он рассказывать может Под шелест прибрежной волны О плаваньях дальних, похожих На летние яркие сны! Расскажет, и смолкнет надолго, И в дымку посмотрит с тоской… Добавить осталось про волка, Что он не лесной, а морской. Преступление автора с редакторской точки зрения состояло в том, что герой курил трубку. «Чему мы детей учим?». Сейчас эти стихи, благодаря более поздним публикаци-

160

ям и песне Григория Гладкова, довольно известны. А ханжество, приучающее к двойным стандартам и в конечном счёте тормозящее взросление, и сегодня остаётся одним из самых опасных врагов детей. – Ну, графоманом вас не назовёшь… – сказала мне К., зубы съевшая на детских стихах редакторша «Малыша», когда я заехал осведомиться о судьбе моей рукописи. – Кому отдать на рецензию? Сегодня я понимаю, что это была похвала. И вообще на редкость радушный приём молодого провинциального поэта в столице. Рецензия имелась в виду внутренняя, издательская. – Я плохо знаю московских авторов, – сказал я. К. поглядела испытующе. Затем вздохнула и сочувственно развела руками: – М-да… Гадюшник! В Главлит, то есть к цензору, меня пригласили, когда несколько миниатюр из моего юмористического «фамильного» цикла (где все герои имели значимые фамилии) вознамерилась опубликовать газета. Рассказ назывался «Летающий Тарелкин». «Тарелкин вылетает с балкона своей квартиры еже дневно, в двадцать два ноль-ноль по московскому времени. Жена и дети в этот час уже спят, и Тарелкину никто не мешает. Он делает прощальный круг над домом, потом ещё один над микрорайоном и взмывает в небо, выбирая каждый раз новый маршрут. Чтобы лететь было легче, Тарелкин быстро вращается вокруг вертикальной оси. Это создает тягу.

161

Иногда он, заметив обращённые к нему взгляды, расплывается в улыбке и зависает ненадолго где-нибудь над Улан-Удэ или Псковом. Внизу его не узнают. Они думают, что странная штука в небе — круглая. А это просто эффект вращения. Они думают, что блестящий ободок — круговой иллюминатор. А это просто очки. Они думают, что слышат двигатель. А это просто сопение. Они думают, что это летающая тарелка. А это просто — летающий Тарелкин». Цензор оказался приятной дамой средних лет. Перед её строгим взором лежала корректура. – Скажите, а ваш э-э… Тарелкин не мог бы зависнуть где-нибудь в другом месте? Не над Улан-Удэ?.. Я до сих пор гадаю, какую угрозу славной столице Бурятии нёс мой безобидный летающий герой. Но вопрос был не принципиальный, и в газете Тарелкин воспарил над Бугульмой. Своему опыту тесного общения с советскими редакторами я обязан и написанной тогда пародией. ОЙ ТЫ, ДОМНА ( Из творческого наследия редактора N )

На днях из печати выйдет новый роман писателя С. «Ой ты, Домна». Предлагаем вниманию читателей фрагменты редакторской корректуры этой книги. Публикация имеет целью привитие молодым поэтам и прозаикам, начинающим литера-

162

турным консультантам и редакторам навыков подлинно взыскательного отношения к слову. Итак, слева – авторский текст, справа – отредактированный.

Авторский вариант После отъезда деверя Николай запил горькую.

Окончательный вариант После отъезда деверя Ни колай едва не запил горькую.

— Подлец ты, Семён! — ска- — Что ж ты за человек, Сезала Наталья. мён? — подумала Наталья. Крутов жизнеутверж дающе посмотрел на Сапожкова.

Сапожков жизнеутверждающе посмотрел на Крутова.

С плеча Марины сполз халат. — Иди сюда, глупый... — шепнула она.

Марина наглухо застегнула комбинезон. — Видали мы таких... — сказала она.

– Люблю тебя, тебя одну, — Люблю тебя, тебя одну, — выдохнул Николай, горячо — выдохнул Николай, горячо обняв Домну. обняв домну. — Щас я те врежу! — сказал Фёдор и замахнулся.

— А давай на брудершафт! — сказал Фёдор.

А дождь лил и лил не переставая.

А солнце всё светило, и ночь, казалось, никогда не наступит.

163

Изредка в «УТЮГ» заезжали гости; однажды залетел невесть какими путями студенческий театр «Гонг-2» из польского Люблина. Ставили они Брехта, и я помню на сцене казанского Дворца пионеров нескольких крепких парней, по режиссёрской задумке с обнажёнными торсами, нараспев читавших знаменитый антифашистский зонг из «Карьеры Артуро Уи»: «Ещё плодоносить способно чрево // Которое вынашивало гада…» За многими миниатюрами упомянутого утюговского спектакля «Этюды о шарах» просматривался социальный и философский подтекст. Вот сюжет одной из них: на сцену выбегал человек, разводил руками и спрашивал у зрителей: «А что я мог сделать один?». Вслед ему выходил второй и, чуть меняя акцент, задавал тот же вопрос: «А что я мог сделать один?». Очередные появлявшиеся пред глазами публики персонажи соответственно вопрошали: «А что я мог сделать один?», «А что я мог сделать один?» и, наконец, «А что я мог сделать один?». И вот уже, крепко сцепившись локтями, по сцене маршировала целая толпа, скандируя: «А! Что! Я! Мог! Сделать! Один!». Наряду с этим игрались переходившие из поколения в поколение сценки, основанные на весёлых студенческих байках, вроде «Инструктажа по технике безопасности», где инструктор, отчаянно пришепётывая, пугал инструктируемого описанием разнообразных несчастных случаев: – Фтудент Фыфоев фол по фитальному залу, наруфая правила тефники безопафности! – начинал он. – И в это время на него упал фкаф с реферативными журналами!.. При слове «шкаф!» («фкаф!») он шлёпал ладонью по столу, пригвождая к нему руку несчастного первокурсника,

164

безуспешно пытавшегося её выдернуть, – и переходил к другим, не менее убедительным примерам. – Группа фтудентов пофле плотного обеда в полном фофтаве выфла подыфать на балкон! Следовала драматическая пауза, где инструктор жестами показывал, как балкон рушится, и заключал: – Вофемь феловек похоронили!.. (Шутки шутками, но иногда я, вспоминая, как мы с приятелем однажды переносили по чьей-то просьбе через перекопанный университетский двор здоровенную бутыль с синильной кислотой, не без некоторого остаточного волнения думаю, что случилось бы, если бы кто-то из нас тогда споткнулся). По просцениуму медленно, в глубокой задумчивости, проходила, уставившись в раскрытую общую тетрадь, хрупкая девушка. Откуда-то выскакивал бандитского вида персонаж, хватал её за горло и утаскивал бездыханное тело за ширму. Затем быстро подбирал упавшую тетрадь и в такой же задумчивости шёл через сцену. Следующий лиходей бил проходящего неопознанным твёрдым предметом по голове. И тоже вцеплялся в тетрадь. Затем эпизод повторялся ещё пару раз; победитель – последний завладевший трофеем – пристально всматривался в страницы, и страшное разочарование освещало его злодейскую физиономию. – Не по тому предмету лекция! – мрачно восклицал он. И подносил к виску пистолет. Время от времени труппа «УТЮГа» на репетициях разделялась на две части, и кто-нибудь из старших товарищей вёл несколько человек в соседний зальчик студклуба репетировать уже для другой постановки отрывок из «Стеньки Разина» Василия Каменского – сцену крестьянского бунта на Волге. – Сарынь на кичку! – подавали мне реплику.

165

– Ядрёный лапоть, чеши затылок у подлеца! – подхватывал я, инстинктивно взвиваясь голосом под потолок и выговаривая «ядрёнай», «чаши» и «подляца». – Зачнём с низовий хватать, царапать и шкуру драть – парчу с купца!». Говорят, получалось убедительно. Хотя – где я и где тот бунтовщик… Кроме «УТЮГА», в университете имелся и «УХВАТ» – театр миниатюр химфака. В одной из сценок действие происходило в кабинете генерала госбезопасности, куда поздним вечером входил с докладом о происшествиях дежурный офицер. – На Савёловском вокзале таксист дал сдачу с рубля, – сообщал вошедший. – Гм, – задумчиво отвечало начальство. – Наш человек не мог этого сделать…

Однажды для театрализованного студенческого праздника, где у меня были сразу три роли – Архимеда, Ньютона и Эйнштейна, потребовались весёлые стихи. Про Ньютона пригодился давний фольклор студиозусов: «Раз-два-три-четырепять // Вышел Ньютон погулять // Оказавшись не у дел // Он под деревом сидел // В это время чьё-то тело // К его телу тяготело // Догадаться тут легко // Это было яблокО». А про Архимеда мне пришлось, опираясь на известную песню, сочинять самому – не менее дурашливое: За морем Эгейским, на том бережочке Мыл Архимедушка белые ноги… Сюжет развивался драматически: героя уносило в море. Тем не менее заканчивалось всё хорошо:

166

…Но пожалела волна Архимеда, На берег кинула старого деда. Так утопил он казённый хитон И сформулировал важный закон. В университет регулярно залетали гости из числа известных персонажей – главным образом люди искусства: Высоцкий, Михалков-старший, греческий композитор Теодоракис. Я запомнил один ответ Михалкова на вопрос из зала. Соавтора советского гимна спросили, какую правку внёс Сталин в первоначальный текст. «У нас с Эль Регистаном было «Республик свободных союз благородный». Сталин написал: «Ваше благородие»?» А рядом со строкой «Да здравствует созданный волей народной» начертал: «Народная воля»?». Можно сравнить с окончательными вариантами строчек («Союз нерушимый республик свободных» и «Да здравствует созданный волей народов») и самостоятельно сделать вывод о принципах редактирования. В преддверии очередного сезона вузовской художественной самодеятельности я нашёл в журнале «Огонёк» маленькие сказки неизвестной мне Светланы Петренко. И две из них не без успеха читал с университетской сцены. Попытка спустя много лет отыскать сказочницу или хотя бы узнать чтото о её судьбе не удалась – человек растворился во времени и пространстве, как и многие, с кем меня так или иначе сводила и потом разлучала жизнь. Но одну из этих изящных миниатюр, лирический портрет утратившего свой дар поэта или актёра, я и сейчас помню наизусть. «Один человек очень любил говорить слова. Он говорил «солнце» и видел его, и слово это светилось, будто солнце. Он говорил «дождь» и слышал, как капли прыгают по крышам и ветер горстями бросает их в стек-

167

ло. И слово шуршало, будто дождь на рассвете… Он говорил «любовь» и вспоминал людей, которых очень любил, и слово было тёплым и нежным, как губы его девушки… И люди слушали эти слова и верили им. Дети играли с ними, как с цветными шариками, и как через стекло смотрели сквозь них на солнце, и всё блестело и становилось ещё лучше, чем на самом деле. А девушки смеялись и улыбались его словам, как они улыбаются только цветам и весне… Потом человек привык к тому, что его слушают, привык к словам. И когда говорил, уже ничего не видел, не представлял, и слова получались тусклыми и уже не светились, не грели. Люди вначале слушали: вот сейчас, сейчас!.. Потом перестали верить и радоваться. А человек этого не замечал. И всё говорил, говорил, говорил…» На Востоке сирень – символ разлуки, расставания влюблённых, в точности как в романсе, упомянутом в самом начале: «У вагона я ждал, расставаясь с тобой // Полный грусти прощальных мгновений // И в мечтах о былом, вся душою со мной // Ты мне бросила ветку сирени…». Впрочем, я быстро понял, что грусть не обязательно связана с ушедшей любовью. Сюжет моей песни «Багдадский вор» – из студенческих лет. Знакомо ли вам чувство вины перед людьми, которых вы едва знали? В час, когда багдадский вор Ходит молча за стеной, Я веду свой разговор С юной женщиной одной – Той, кого когда-то знал, Той, кого пропал и след, Той, кого и свет пропал, Той, кого на свете нет.

168

Она была чистая Нефертити – те же высокие скулы, миндалевидные глаза, длинная шея, те же смуглость и чёткий абрис лица. Мы учились в университете, мне было девятнадцать, ей чуть больше, я только раз говорил с ней наедине; держалась она отстранённо, легко роняя насмешливые реплики (что, собственно, и называется «отшивать»). Понаблюдав за ней, я в конце концов пришёл к выводу, что ровесники ей вообще не интересны, здесь герой много старше – может быть, как у Элли Дэн в «Доме, где разбиваются сердца». А вскоре с изумлением, не желая в это верить, я услышал, что она умерла. …Я её не целовал, На рассвете не будил – Только слово и сказал, Только взглядом проводил. Я ни духом и ни сном Перед ней не виноват, Но не спит в окне моём Неспокойный мой Багдад.. В округлом, мягком лице другой присутствовала болезненная пухлость, делавшая кожу очень светлой и, кажется, даже слегка прозрачной. Она подошла ко мне в музее Горького, на занятии литературного объединения, – о чём-то спросить. Только через десяток лет я увидел её посмертную книгу, где жизнь метафорически прочитывалась как зебра, как бесконечное чередование – солнца и дождя, радости и горя, штиля и шторма. Удивительно, но спустя годы в городе появилась ещё одна поэтесса с теми же именем и фамилией; трудно было не увидеть в этом символа. Когда я слышу её имя, то всегда думаю о них обеих.

169

…Всё-то бродит под луной, Всё монистами звенит, Всё на тропке обходной Колотушкою стучит, И ползёт ночная тень, И бормочет мой сурок: «Это ты недоглядел, Это ты не уберёг»… Третья была похожа на Тамару Сёмину в роли Катюши из «Воскресения». И, кажется, тоже слегка косила, что её, как и героиню Толстого, совсем не портило. Я никогда не разговаривал с ней, хотя видел часто: мы были из одной школы. А потом, изредка встречая то на институтском вечере, то в кино, то на улице, поневоле замечал, как она меняется. Она казалась мне одинокой, хотя иногда была не одна. Её платья были нарядны, но будто с чужого плеча, глаза в ответ на взгляд вспыхивали и тут же гасли, танцуя она смеялась, но улыбка её была неуверенной, словно она Золушка на королевском балу и боится, что её чудесное платье вот-вот снова превратится в лохмотья, а карета – в тыкву... Она была не из отличниц; когда я думал о ней, то представлял себе, что отца у неё нет, а мать пьёт, что поступить в институт она не смогла, а на вузовских вечерах появляется левым образом, через подружку, – может быть, в надежде встретить кого-то – кого-то из другой среды, другой жизни. Одежда её с каждым годом выглядела всё небрежней, походка – всё более нетвёрдой, лицо приобретало тёмный, землистый оттенок… А потом я просто перестал встречать её. …Как ворот ни запирай, Вор лазеечку найдёт. Как судьбы ни выбирай – Подойдёт и украдёт…

170

Это печальные воспоминания, и это одна из главных тем моих взрослых текстов, особенно песенных, – Время как равнодушная сила, отбирающая у нас всё, что мы любим, а затем и саму жизнь; романсовый ход. Я всегда хотя бы на мгновенье притормаживал у переделкинской могилы исторического романиста Зиновия Давыдова с выбитой на стеле цитатой из Блока: «Затопили нас волны времени, и была наша участь мгновенна». А в сентиментальном жанре предпочитал именно песни о хрупкости всего земного, о краткости человеческого существования, – скажем, «Две розы» на стихи д’Актиля, где за увядшими цветами легко угадываются две любви, две женщины лирического героя: «Одна из них, алая-алая // Была как мечта небывалая // Другая же, белая-белая // Была как попытка несмелая // И обе манили и звали // И обе увяли»… Наверно, это был не осознанный ещё как практическая задача писательский тренинг – придумывать монологи, психологические портреты и целые биографии встречным людям, зверям и предметам. Часто на уровне мгновенной стихийной реакции. Сегодня меня больше занимают животные и вещи. А в юности это были главным образом люди; я сочинил, не записывая, кучу историй, а зафиксировал некоторые спустя время только потому, что они не спрашивали разрешения и всплывали в памяти сами по себе. Из наблюдений за типажами разного рода вечерних и ночных событий, от школьных и студенческих вечеров до, как бы сказали сейчас, светских тусовок, возникли, к примеру, такие песни, как «Птицелов» или «Тот, кто подарил мне сердолик». Конечно, в помощь оказался и более поздний опыт, но сюжеты родились тогда, в шестидесятых-семидесятых, и сами персонажи тоже были оттуда – разминувшиеся с автором по жизни, но не по воображению.

171

Он кружит, как ветер, по улицам этим, Где путнику светят луна и любовь, Где пёстрая мчится ночей вереница, Где женщина – птица, а он – птицелов. Он чуток, он зорок на щебет и шорох, На тень и на голос в сигарном дыму. Он взгляда не прячет и верит в удачу, Что снова назначит свиданье ему. А если средь ночи на логово волчье Он с ходу наскочит, по следу спеша, – Никто под покровом небесным фартовым За жизнь птицелова не даст и гроша. Но он не гадает и звёзд не читает, Он предпочитает не знать ничего. Он вечно во власти мгновенья и страсти, И это – несчастье и счастье его. Опять на рассвете полны его сети, Не зря ему светят луна и любовь, И пёстрая мчится ночей вереница, Где женщина – птица, а он – птицелов. Среди песен есть рассказы, повести и романы. «Птицелов» – это, конечно, новелла, а вот вторая упомянутая песня – практически роман: биография героини изложена здесь её собственными устами от первой любви до последней или, лучше сказать, от скромного берегового камешка до сверкающего алмаза – потому что это жизнь, рассказанная через подарки. Тот, кто подарил мне сердолик, Был герой шпаны замоскворецкой. Он ходил по жизни напрямик, И на слово, и на дело резкий.

172

Проходными тёмными дворами Мчался он сквозь окрики и свист... Но стоял незримо между нами Тот, кто подарил мне аметист. Тот, кто подарил мне аметист, Человек рисковый был и редкий Казино заслуженный артист, Исполнитель соло на рулетке. Для меня он долгими ночами На гроши разменивал талант... Но стоял незримо между нами Тот, кто подарил мне бриллиант. Тот, кто подарил мне бриллиант, С юных лет финансовый был гений. Стала я любимой из наград, Лучшим из его приобретений. Крупными ворочал он делами, У него на всё хватало сил... Но стоял незримо между нами Тот, кто ничего мне не дарил. Тот, кто ничего мне не дарил, Кроме мельком брошенного взгляда, Мог бы подарить мне пару крыл А других подарков мне не надо. Там, под голубыми небесами, Мы бы были счастливы вдвоём... Но стоит незримо между нами Время мимолётное моё.

173

Время мимолётное моё, Ах, зачем так быстро ты летело? Время быстролётное моё, Разве я такой судьбы хотела? Неужели жизнь моя мгновенна, Будто я – падучая звезда В мире, где одно лишь драгоценно Время, что уходит навсегда?

Удивительно, как иногда закольцовывается тема при возникновении в памяти нового названия, события или имени. Ленинградец Д’Актиль, о котором я вспомнил в связи с романсом «Две розы», – кстати, автор текстов «Конной Будённого» и ещё одного известного романса, «Изумруд», – написал и «У меня есть сердце, а у сердца – песня», строки, с коих я начал свою повесть «У дороги чибис». А ещё он соавтор – по работе для мюзик-холла – знаменитого писателя-юмориста Аркадия Бухова, в начале прошлого века жившего в Казани и работавшего в местном сатирическом журнале «Метеор». Редакция этого неугодного властям издания располагалась на улице Вознесенской, сейчас Кремлёвской, в здании нынешнего Главпочтамта, и жители соседних домов не раз наблюдали, как после очередного фельетона на злобу дня жандармы под ручки выводили журналистов «Метеора» из дверей и вели в направлении ближайшего полицейского участка. Вместе с Буховым в казанском «Метеоре» работал, в частности, будущий «дедушка русской пародии» Евгений Венский (Пяткин), книга которого «Моё копыто» дала в новом веке старт творчеству отечественных поэтов-пересмешников. Аркадий Бухов впоследствии заведовал литературным отделом журнала «Крокодил». И оба они, и Бухов, и Венский, в тридцатые были репрессированы.

174

А «Крокодил» выжил, и уже в восьмидесятых поэт-сатирик Олег Молотков посвятил ему едкое четверостишие: «Ты, Россия, – светоч мира // Ты читающая вся // Отчего ж твоя сатира – // Пресмыкающееся?». Саратовский поэт Молотков был известен прежде всего как создатель напечатанного «Литературкой» жизнеописания типичного ИТР советских лет. Житие называлось «Человеческая комедия», было составлено исключительно из назывных предложений – «Мама, сказка, каша, кошка // Книжка, яркая обложка // Буратино, Карабас // Ранец, школа, первый класс…» – и излагало биографию героя вплоть до «Юбилей, банкет, награда // Речи, памятник, ограда»… Я с Молотковым виделся только однажды, в подмосковной Малеевке, где он читал свою эпиграмму на «Крокодил» в качестве участника семинара молодых юмористов. Особую пикантность моменту придавал тот факт, что в числе почётных гостей семинара был главный редактор журнала имени этой славной рептилии. Олега, как и многих участников того малеевского семинара, уже нет в живых; остаётся утешаться тем, что улыбка его не исчезла, теперь она светит издали, и наполненные ею строчки по-прежнему заставляют нас улыбаться в ответ. Утешение, попытка примирить счастье и несчастье – неизменная составляющая смыслов, связанных с сиренью. У украинцев есть легенда о сиреневом гае. У князя Кочубея была любимая, но неизлечимо больная внучка Анна. Дед, чтобы хоть как-то утешить её, разбил неподалёку от Полтавы (в знаменитой Диканьке) сад из сирени, привезённой с разных концов Европы. Сад был так хорош, что девушка стала поправляться. Но когда сирень отцвела, Анна ушла из жизни. Говорят, душа её с тех пор обитает в этой сиреневой роще и майские соловьи поют ей свои песни.

175

В тени сиреней на могилах одесского кладбища, куда я забрёл в конце 60-х, мне попалось множество грустных, утешающих, трогательных и зачастую наивных надписей. А более всего запомнилась самая простая – и самая душераздирающая: «Господи, и это всё?». Ею и, может быть, одним стихотворением забытого сатириконца Валентина Горянского и был навеян «трамвайный» монолог, написанный несколько лет спустя: «Если бы водители могли быть пассажирами трам вая, который сами ведут,— какой бы это был счастливый мир! Насколько ближе и понятнее друг другу стали бы люди! Как бесхитростно и свято раскрылась бы навстречу дружескому взгляду душа пассажира! Пассажиру душно летом, его знобит зимой, пассажи ра укачивает, пассажира валит с ног при рывках трамвая. На остановках его подстерегают контролёры, да и без них он не чувствует себя человеком, если в руке его не зажат кусочек пронумерованной бумажной ленты. Пассажир должен проходить в середину салона, вовремя оплачивать проезд, не иметь при себе взрывоопасных предметов, не прислоняться к стеклу кабины водителя и предъявлять проездной при выходе... А когда он наконец расплатится со всеми долгами, выберет место поудобнее, сядет и приготовится к чему-то очень хорошему, то услышит: «Вагон дальше не пойдёт!». За что?». Долги мои далеко не исчерпаны. Может быть, именно с целью хотя бы немного уменьшить это бремя я и не оставляю по сей день своей сиреневой свирели, поющей всё о том же – о счастьях и несчастьях существования. И, надеюсь, дающей тем, кто слушает, утешение. В котором, что ни говори, отдельно взятый человек более всего и нуждается – как всякий листок на ветру.

176

Статьи и интервью

П У Ш К И Н В Д АТС КО Й К Р И Т И К Е

Пушкинский год приближается к заветной дате. К апогею и апофеозу. Точнее – к апофигею. Потому что до самого Александра Сергеевича датским критикам, по существу, дела нет. Он им, собственно, до лампочки Ильича. Они вообще не о нём. Они о себе, любимых. Они на его день рожденья решили себе подарок сделать. Снимок на фоне. И сделали. Сварганили. Состряпали. Слепили из того что было. А была у них его жизнь. А из чужой жизни при желании можно слепить что угодно. Если не жалко. Вот мы теперь и читаем что им угодно: – что Пушкин был чистой воды западник. – что Пушкин был чистого кваса патриот. – что женщинам он делал исключительно гадости, а эти дуры его ещё и любили. – что дружеские его чувства тоже сильно преувеличены – вот и на Сенатской площади он замечен не был. – что он, наконец, из чистой вредности сам себя и убил, вероломно использовав для этой цели славного французского парня Дантеса. И это, как выражаются наши рекламные агенты, ещё не всё. И мы, возможно, прочтём: – что Бенедиктов писал лучше. Не говоря уже о графе Хвостове.

178

– что все свои стихи Пушкин украл у Байрона. Кроме «Гавриилиады», которую он украл у Баркова. – что Пушкин был женщина. – что Пушкина вообще не было, его Никита Богословский придумал (а почему это Шекспира может не быть, а Пушкина не может?) – что Пушкин, наконец, любил камнями кидаться. «Как увидит камни, так и начнёт ими кидаться. Иногда так разойдётся, что стоит весь красный, руками машет, камнями кидается, просто ужас!» Правильно, это уже Хармс. Тридцатые годы. Золотое Даниилу Ивановичу досталось времечко. Тогдашних пушкинистов ещё можно было пародировать. «Ну что, брат Пушкин?» – «Ничего, брат». Это не о Пушкине. Это о себе. Об «идиотизме восприятия великого человека мелким человеком», все попытки которого, все его слова, по определению Виктора Шкловского, – лишь «порванная сеть, прошедшая через пустую воду». Опасно писать о гении, не будучи ему соразмерным. Не равновеликим, но соразмерным. Уж лучше на эту ухабистую дорогу вовсе не ступать. В давней сценке того же Хармса Пушкин и Гоголь то и дело спотыкаются друг о друга, приговаривая: «Опять об Пушкина!.. Опять об Гоголя!». Точь-в-точь наше юбилейное литературоведение. То об Льва Толстого. То об Солженицына. А нынче – и крепче всего – об Пушкина; что значит всенародная любовь и круглая дата. Шутка сказать – двести лет! Это ж всем birthdays birthday! А Он вас приглашал?

179

К А К Д Л Я В З Р О С Л Ы Х. ТОЛ Ь КО Т Р УД Н Е Е О переводе стихов для детей

Любой литератор-профессионал понимает, что при переводе детской поэзии, как и при её создании, нужно учитывать психологические особенности читателя, относящегося к данной возрастной группе. Добавим к этому, что формальную задачу переводчик таких стихов – как и собственно детский поэт – вынужден решать в условиях гораздо большего числа ограничений (по лексике, синтаксису, стилистике и т.д.) Кроме того, опытный переводчик «ловит» уровень «детскости» авторской манеры, что называется, «на автомате». И если обнаруживает, например, избыточную метафорику или слишком витиеватые синтаксические обороты, то может – разумеется, максимально тактично, – «уточнить» поэта; иногда достаточно просто поставить точку, а не запятую между частями предложения. И чем больше у него такого рода опыта, тем естественней «машинка» в голове работает именно в режиме детского стихотворения, не отходя в сторону письма взрослого, то есть не умничая, – но и не впадая в банальность. Что, само собой, не исключает принятия и сверхновой авторской метафоры, и особо сложного предложения – если конкретное произведение этого требует. Так переведён Маршаком «Дом, который построил Джек», где не чувствуется никакого избытка придаточных, так как эта конструкция строго мотивирована. Что касается общих моментов взрослого и детского перевода, то сходство более чем очевидно. Есть в английской детской поэзии стихи, которые знает практически всякий подданный Объединенного Королевства. Скажем, стихотворение про паучка Ипси-Випси из знаменитого сборника английского детского фольклора, «Песенок Матушки Гусыни».

180

Ipsey-Wipsey spider Climbing up the spout; Down came the rain And washed the spider out; Out came the sunshine And dried up all the rain; Ipsey-Wipsey spider Climbing up again. Вот одна из русскоязычных версий: Ипси-Випси паучок Лез тихонько на сучок; Только дождик вдруг полил, Паучка на землю смыл; Появился солнца свет — И нигде уж капель нет; Ипси-Випси паучок Снова лезет на сучок. Перевод А.Маршака

Недостатки здесь очевидны, скажу о нескольких. Наречие «тихонько», сиречь обстоятельство образа действия, в первой строфе излишне, вставлено для размера и ничего не означает, поскольку и сюжетно, и «атмосферно» неважно, тихо или шумно, медленно или быстро он туда лез. К тому же оно отсутствует у автора, (что само по себе не говорит о том, что перевод плох). «Солнца свет» – ненужная здесь и неуклюжая инверсия. Ни в какие ворота не лезет (да простится мне этот каламбур) просторечное «уж», проистёкшее из необходимости

181

заполнить строку и породившее стилевой разнобой – больше нигде в этих восьми строчках просторечие не поддерживается. Добавлю, что упомянутые переводчиком капли – слабая замена дождю, ибо они как таковые не представляют для героя серьёзной проблемы. Вот ещё одно известное всякому мало-мальски образованному британцу стихотворение: Александр Поп. Надпись для ошейника собаки, подаренной Принцу Уэльскому. I am His Highness’ dog at Kew; Pray tell me, sir, whose dog are you? Стихи эти скорее сатирические, род политической эпиграммы. Тем не менее они – благодаря изобретательности художников, рисовавших данный сюжет не как воображаемый разговор собаки с человеком, а как встречу двух породистых псов – давно вошли и в детский литературный обиход. Я Принца крови чистокровный пёс. А Вы-то чей, простите за вопрос? Перевод С.Маршака

В начальной строке многовато крови – хотя понятно, что именно на этой словесной игре переводчик строчку и построил. Оригинал при этом совершенно «не кровав»: автору для убедительности высказывания было достаточно «принца», без дополнительной поддержки статуса столь сильным словом, как «кровь». Что касается строки заключительной, то это прямое отступление от авторского хода – обращения к собеседнику «вежливого по форме, но издевательского по существу» – да и просто от логики. Если в самом начале строки звучит пренебрежительное «А Вы-то чей?», то дальше можно не читать, учтивости уже нет, доверие читателя утрачено. У автора же интрига сохраняется до последнего слова.

182

Я пёс Его Высочества, терьер, А Вы, простите, чья собака, сэр? Перевод В.Васильева

Порода пса в данном тексте не имеет значения, и возникший откуда-то «терьер» только уводит мысль в сторону. Со второй строкой можно было бы согласиться, но всё же три запятых на шесть её слов (у автора стихотворения – две) явно избыточны, и спотыкающаяся речь не идёт на пользу ни смыслу, ни звуку. Выводы из этого небольшого разбора, мне кажется, очевидны. Детской поэзии как предмета заведомо упрощённого в природе не существует (если не причислять к поэзии прикладные тексты в рифму). Просто там, где взрослый поэт переводит героя «через майдан», детский ведёт его через ручей. Или через листок. Перевод детских стихов подчиняется тем же самым правилам, и формальным, и содержательным; особенности тоже имеют место, но всё же перелагая детскую поэзию, скажем, Юджина Филда, мы будем сталкиваться преимущественно с теми же необходимостями и закономерностями, что и при переводе Байрона или Китса.

183

«В С Е ГО В Е Р Н Е Е П ОЛ У ТО Н…» Заметки о Песенном Тексте

Песенный текст есть балансирование между штампом и поэтическим открытием. Сказано это было об эстрадной песне, но касается, я полагаю, даже такого жанра, как песня авторская, только штампы у бардов свои. А поле для баланса достаточно широкое – каждый выбирает по себе. Понятно, что песенный текст серьёзно отличается от стихотворения. Вопрос в том, чем именно. Я бы определил общий признак, общую черту песенного текста как неполноту; напомню созданную по другому поводу, но вполне применимую здесь формулу Верлена: «Всего вернее полутон, не полный тон, а лишь полтона, лишь он венчает по закону мечту с мечтою, альт, басон…» Стихи как таковые самодостаточны, они сами музыка и музыки не требуют (это не означает, что она не может быть написана). Текст же песни, естественно, – только часть задуманного автором. Всякое сравнение, как известно, хромает, но всё-таки: стихи – готовый дом, а текст – дом недостроенный, жить в нём (то есть читать тексты как стихи) как минимум неудобно. А то и вообще невозможно. Когда я говорю «недостроенный дом», то имею в виду даже такого автора, как Окуджава. Разумеется, его песенные тексты близки к стихам, но и они в массе своей поэзией в традиционном, «книжном» значении этого слова не являются. Они вершина, но вершина именно песенной, а точнее – гитарной поэзии. В них так же, как, скажем, в стихах представлявшего другой песенный жанр Алексея Фатьянова («В городском саду играет духовой оркестр // На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест»), заложена неполнота. Это все-таки дорога, а не пункт назначения.

184

Кто-то из литераторов, рассуждая о песенных текстах как стихах, употребил даже слово «ущербность». Когда речь идёт о профессионалах, то это всего лишь заданная поэтическая незавершённость. Тексты, например, Михаила Щербакова бывают практически безупречны – но как гитарные тексты, а не поэзия в чистом виде; здесь иные, чем, возможно, было бы у того же автора в собственно стихах, ритмическая организация строки, синтаксические и орфоэпические особенности, метафорика; в конце концов автор песни просто дышит не так, как поэт, движение его чувства иное, что и фиксирует текст. Другими словами, поэтическая «машинка» автора песни работает в режиме именно песни, а не стихотворения. И всё меняется, чтобы служить песне – простоте смыслового хода, лёгкости звука, незатруднённости восприятия, ибо песня, в отличие от стихотворения на книжной странице, мимолётна. То есть задача – а у создателей песен и авторов стихов она существенно различается – формирует необходимые для её решения качества. Прекрасные тексты у мастера театральной и кинопесни Юрия Ряшенцева; за ними стоит серьёзная поэтическая школа. И это тоже песенная поэзия. Или отличный детский поэт-песенник Юрий Энтин; как вы полагаете, почему именно на его стихи удобно писать песни? Потому что эти тексты сами «просят» ещё чего-нибудь – музыки, вокала, видеоряда. То же с текстами лучших бардов, рок-поэтов, поп-текстовиков… Все они, по существу, останавливаются на полпути к искусству, предоставляя пройти остальную часть этой дороги соавторам – певцу, композитору и пр. (в том числе и когда этот соавтор они сами). И если поиск нового смысла оказывается успешным, если искомое художественное открытие всё-таки проис-

185

ходит – то всегда в большей или меньшей степени благодаря другим составляющим Песни (мелодия, аранжировка, вокал, актёрское мастерство и проч.). При этом хороший текст стимулирует такое открытие – и, следовательно, текстовик тоже является одним из его творцов. Беда, если всего остального (того, что должно быть в данной песне сверх текста) недостаточно: чем незначительнее текст, тем большего шоу он требует. Симпатизирую «Чайфу», но когда на канале «Культура» Шахрин с коллегой вышли както на сцену в качестве бардов, с акустическими гитарами, – зрелище получилось жалостное. Что касается песен на высокую поэзию – замечательно, что они есть и самим своим существованием поднимают текстовую планку до небес. Вот только берут эту планку немногие музыканты, да и аудитория такой песни, как правило, невелика. Добавлю еще одну банальность: плохих жанров нет, есть плохие авторы. Но есть специфика. Разница между Никитиным, в основном на истинные стихи и пишущим, и, скажем, Митяевым состоит в том, что у Никитина музыка абсолютно подчинена неизменяемому поэтическому слову (что помогает ей быть тонкой и не мешает быть яркой), а у Митяева это соподчинение, взаимное согласование музыки и текста, здесь каждая составляющая может меняться ради целого – а это шаг от стихотворения как такового к песенному тексту, что типично для бардов. В попсе же, как правило, слово подчинено музыке (то есть у поэта здесь самая низкая степень свободы). А хорошая песня может получиться во всех трёх случаях. Просто это будут разные отношения между текстом и музыкой и разный удельный вес текста в итоговом опусе.

186

Лично я предпочитаю песенных авторов, пишущих просто. С той серьёзной оговоркой, что к этому «просто» у меня немало сложных требований. А из жанров – тот, что пропагандирует Эдуард Успенский в «Нашей гавани». Эти песни сплошь и рядом неуклюжи, у них часто и авторов-то нет, – зато жизни в них больше, чем в любых других (это скорее всего и имел в виду Маршак, когда-то написавший – разумеется, в порядке полемического заострения, – что в городской народной песне «Маруся отравилась» поэзии больше, чем во всём Брюсове). Если песня в этой манере создается настоящим профессионалом – Анчаровым, Новеллой Матвеевой, Городницким или тем же Окуджавой – это, на мой вкус, лучшее, что вообще может существовать в жанре. Есть песни, которым хочется и легко подпевать, – например, «Лампочке» Захарченко; а вы пробовали когда-нибудь подпеть мирзаяновской (и кузнецовской) «Мухе»? Когда автор открыто отделяет себя от слушателей, то и слушатели от него отдаляются, как бы хороша и изысканна ни была сама песня. Кстати, изысканность – это что? Являются ли признаками утончённости сложный синтаксис, метафорическая изощрённость, насыщенность текста культурными реминисценциями, обильное цитирование, по которым обыкновенно узнаёт «своего» литтусовка? Не кажется ли вам, что этот мэйнстрим проистекает большей частью из чего-то иного – например, из человеческого несамостояния, из книжности житейского опыта, из страха безвестности и стремления поэтому во что бы то ни стало вписаться в группу? И еще о простоте. Той самой, в которую поэт (а тем паче бард) должен впасть, как в ересь. Гёте, кажется, разделял путь писателя на три этапа: сначала просто и плохо, затем сложно

187

и плохо, и только потом – просто и хорошо. Я бы добавил, что итоговой простоты – которая на самом-то деле простота только с виду – достигают очень немногие. В том числе потому, что остальные авторы сознательно или подсознательно противятся ей, – ведь простота чревата для её носителя выпадением из привычной литературной среды. Эта публика от изменившегося и – в отличие от неё самой – выросшего поэта неизбежно отвернётся. Между прочим, у Пастернака на этой самой «ереси» стихотворение не заканчивается. «…В родстве со всем, что есть, уверясь, И знаясь с будущим в быту, Нельзя не впасть в конце, как в ересь, В неслыханную простоту. Но мы пощажены не будем, Когда её не утаим. Она всего нужнее людям, Но сложное понятней им».

188

«В Л ЕС У Р ОД И Л АС Ь Ё Л О Ч К А . А К ТО Е Ё Р ОД И Л?»

Стихотворение, написанное столетие лет назад Раисой Кудашевой и тогда же положенное на музыку, остается наиболее популярной в нашей стране детской новогодней песней. И – в качестве «канонизированного», а значит, в каком-то смысле «навязываемого сверху» детям текста – является для них предметом постоянного пародирования. Переделки известных песен весьма распространены в школьной среде. Иногда для того, чтобы услышать такую «школьную народную песню», достаточно открыть окно и прислушаться, что именно горланят во дворе мальчишки. В их репертуаре можно найти вокальное произведение практически на любой вкус – от сугубо фольклорного «Во поле берёзка стояла / Выпила сто грамм и упала» до недавнего попсового «Я тебя слепила из того, что было / А потом неделю руки с мылом мыла». Что касается «Ёлочки», то первый из известных её комических вариантов относится к временам появления на экране знаменитого мультика по Эдуарду Успенскому. «В лесу родилась ёлочка. А кто её родил? Четыре пьяных ёжика И Гена-крокодил». Ключевой вопрос немудрящего на первый взгляд стишка («Кто её родил?») возник не с бухты-барахты, а из недоверия к аистам и капусте, то бишь к неубедительным ответам взрослых на пугающее их «А откуда я взялся?». Дети вообще много раньше, нежели полагают папы и мамы, приходят к мысли, что просто так «родиться» ничего не может. Дальнейшее развитие темы, с детской точки зрения, совершенно логично: «родителями» Зелёного и Колючего (ёлочка) могут быть, в свою очередь, только Зелёное (крокодил) и

189

Колючее (ёжики). Такое «скрещивание», кстати, характерно и для детских анекдотов («Что получится, если скрестить ужа с ежом? Метр колючей проволоки»). Другой любопытный момент: почему ёжики «пьяные»? А потому что имидж, выражаясь языком политики, у ёжика как героя сказок и мультфильмов однозначно положительный и «трезвый» – доброе, простодушное существо, которое и мухи не обидит. Имидж, добавлю, нещадно эксплуатируемый, а значит, тоже в своем роде канонизированный и набивший оскомину. Дети к определённому возрасту (то есть при достаточном жизненном опыте) начинают чувствовать, что «во имя правды жизни» этот умилительный образ следует как-то уравновесить. Поэтому в анекдотах и пародийных песнях ёжики или наивные до глупости, или, наоборот, хитрые. Или попросту пьяные. Ещё один вариант «Ёлочки» связан с эпохой Просто Марии и вообще Плачущих Богатых. Едва появившись на российских экранах, мыльная опера стала объектом иронического переосмысления в частушках, загадках и песнях школьников. С чувством юмора у наших детей всё оказалось в порядке: «В лесу родилась ёлочка. А кто её родил? Мария Лопес – дурочка, И Виктор – крокодил». Суровая действительность, врываясь в нарисованную забытой поэтессой идиллию, требовала всё новых и новых песен. Или хотя бы старых на новый лад. Ну что ж... «Вы хочете песен? Их есть у меня!»: «В лесу родилась Ёлочка, Обидно ей до слёз: Кругом волкИ позорные И сизый Дед Мороз».

190

Сказочного сердитого волка оригинала сменили крутые волкИ, а Дед Мороз Красный Нос стал Сизым (детская формула часто неуклюжа, но всё равно понятна) – то есть и то и другое стало, что называется, ближе к жизни (кстати, этот вариант песни в отличие от предыдущих имеет несколько куплетов и чёткий сюжет, завершающийся весьма прозаично – а именно сооружением из еловых «досточек и палочек» места общественного пользования). Не обошла «Ёлочка» вниманием и тематику эротическую (не цитирую этот вариант вследствие обилия в нём ненормативной лексики), и шпионскую. А последней по времени распространения, вероятно, является версия криминальная: «В лесу родилась ёлочка, Под ней сидит бандит И ждёт, когда Снегурочка Притащит динамит. И вот бежит Снегурочка И тащит динамит. Ещё одна секундочка – И ёлочка взлетит». Изображая страшную ситуацию как комическую, дети пытаются сделать это страшное нестрашным, избавиться хотя бы на минуту от давления реальности, создав для себя некий психологический щит. Это справедливо, кстати, и по отношению к другим «детским народным песням» – неважно, от чего именно они защищают своих авторов и популяризаторов: от террора, от недостоверной информации или просто от дурного вкуса. И, наконец, последнее: первозданная, каноническая версия «Ёлочки» поётся при этом как ни в чём не бывало. И приносит детишкам много-много радости. А почему бы нет?

191

Б О Р И С В А Й Н Е Р: П Р О С ТО Е П О Н Я Т Ь Т Р УД Н Е Е, Ч Е М С Л ОЖ Н О Е (интервью журналу «Идель»)

– Борис Григорьевич, скажите, пожалуйста, чем вообще детская литература принципиально отличается от «взрослой»? И та и другая оперируют субъективными смыслами, и в этом качестве едины. Просто в детской литературе эти смыслы формулируются яснее. Детский писатель «лес за деревьями» видит по определению. И даёт ребёнку возможность увидеть ту «самую глубокую правду» о нашем мире, которая, по мнению Честертона, содержится в сказках. Кроме того, некоторые смыслы – например, связанные с темой смерти, – детский автор формулирует щадящим образом, не забывая с кем он разговаривает. Как выразился один современный детский фантаст, «у нас базар фильтровать нужно». – В чем сложность работы детского писателя? Чего он ни в коем случае не должен делать, если хочет писать хорошие книги? Какова специфика графомании в детской литературе? Детский писатель – это и свободная фантазия, и серьёзные ограничения помимо общелитературных. Адская словоупотребительная дисциплина. Взрослые авторы танцуют по всей сцене, мы – на барабанном пятачке. А танец тот же. Это уметь надо. Сколько, например, книг написано, сколько было учёных споров о том, почему до сих пор не состоялась встреча землян с инопланетной цивилизацией. А детский поэт Алексей Кондратьев сформулировал основное в тринадцати словах, да ещё с юмором: «Для межпланетного контакта / Необходимо много такта / Когда Земля накопит такт / Тогда получится контакт».

192

Не бывает книги, хорошей вообще. Задачи, скажем, у хорошего коммерческого и хорошего некоммерческого авторов разные: цель первого – развлечение или обучение азам, а второго – исследование, точнее, эмоциональное освоение жизни. Отсюда разница в способе. Если говорить о высокой детской литературе, то это, как и взрослая, поиск новых смыслов. Нет хотя бы маленького открытия – нет вещи. Не приспосабливаешь текст под вкус воображаемого среднего читателя – шанс написать нечто стоящее в этой системе ценностей возрастает. Но при этом – никаких гарантий, дело слишком многофакторное. Графомания – это когда рубщик мяса с рынка пытается делать нейрохирургическую операцию. А разница между графоманами взрослым и детским та, что взрослый может укрыться за сложным синтаксисом, за модными словами, за актуальными ходами, за образованностью, графоманы ведь не обязательно малограмотны. А детский спрятаться не может, детская литература – это ясное письмо. Как в своё время заметила Лидия Гинзбург, дураки бывают летние и зимние: летнего сразу видно, а зимнему ещё раздеться надо. Наш графоман – летний. А если он не летний, то он и не детский. – Какое место детская литература занимала в советской литературе и какое место в литературе нашего времени? Формально в советские времена это место было почётное, что сказывалось, например, на тиражах: не редкостью были даже 300-500 тысяч. А «по факту» это был парк культуры и отдыха, то есть территория, где по определению не может происходить ничего серьёзного. Поэтому туда «добровольно-принудительно» отправлялись политически неблагонадёжные авторы, которым путь в большую литературу был закрыт. Поэтому Хармс и Олейников, и даже Мандельштам писали детские стихи. Другое дело что и в этой стилистике они ухитря-

193

лись создавать нечто серьёзное и глубокое. Что жанру, кстати, совершенно не противоречило, поскольку лучшие стихи для детей всегда многослойны; внимательному взгляду в каждом из них открывается космос. Есть прикладная детская поэзия – например, азбуки в стихах – где никакого второго плана нет. А есть хармсовское «Из дома вышел человек» – трагическая человеческая судьба через крохотный и малышовый, казалось бы, сюжет… А в общем отношении к жанру различия я не вижу. И тогда, и сейчас, и для многих людей филологических, и для широкой публики это по умолчанию литература низшего сорта. Что, разумеется, глупость и, к сожалению, глупость необоримая. И тех, и других вводит в заблуждение кажущаяся простота текстов для детей. Но массовому читателю простительно, а литтусовке – нет. Мы стараемся писать так, чтобы тексты для детей были понятны и их папам и мамам. Но приходим (вслед за Пастернаком, у которого есть посвящённые этой теме строки) к выводу, что взрослым легче понять сложное, чем простое. Что касается новых детских авторов, то им пробиваться ещё труднее, чем их предшественникам. Когда всё замкнуто на деньги, издателю вкладываться именно в детский жанр, полиграфически дорогой, невыгодно. А специальных государственных программ, конкурсов и т.п., популяризации детского чтения вообще – очень мало, я уже не говорю о ничтожных писательских гонорарах и об Интернет-халяве. Итог – теряем и детских авторов, и новое поколение читателей. Конечно, и те, и другие несмотря ни на что выживут. Но цена слишком высока. Вопросы задавала Алёна Каримова

194

А Н К Е ТА

детского интернет-журнала «Жёлтая гусеница» Дата и место рождения 25 января 1948 года, посёлок Буревестник Курильского района Сахалинской области (остров Итуруп) Где Вы учились и где работали? Жил и учился сначала в Бугульме, затем в Казани. Закончил Казанский педагогический институт. Работал в школе, в газете, писал для театра. Пробовал себя как киносценарист. Редактировал детские журналы «Зонтик» и «Будильник». Ваши книги: «Ни капельки не страшно», «Нинзя из Самураевки», «Школьные хайку», «Певчий кот», «О дырках в зонтике...» и другие. Что Вы любите? Детские книжки, если они здорово написаны и нарисованы, пинг-понг и кулинарию. Что Вы не любите? Ненужные вещи в доме, чёрный кофе с лимоном; и снобов, то есть зазнаек. О чем Вы мечтали в детстве? Стать геологом или артистом. Артистом в каком-то смысле стал: я довольно часто выступаю для ребят и для взрослых. О чем Вы мечтаете сейчас? Именно сейчас – записать наконец одну историю для театра кукол, пришедшую мне в голову давно-давно…

195

Ваши любимые книги в детстве и сейчас? В детстве их было очень много. Обожал «Приключения Калле Блюмквиста» Астрид Линдгрен и «Похищение в Тютюрлистане» Войтеха Жукровского. А сегодня – детские стихи, например, Уолтера де ла Мэра или Григория Кружкова. Быть детским писателем – это… Писать для детей – как сражаться арнорским кинжалом (помните «Властелина колец»?); это очень маленький меч, размером с обычный ножик. Но такой острый, что им можно поразить назгула. А можно и просто вырезать игрушку. Пожелание юным читателям Когда я был чуть старше вас, то прочитал в одной книге писателя Виктора Шкловского: «Молодость – это возможность стать таким, каким ещё никто не был». Не знаю, получилось ли это у меня. Но у вас-то непременно должно получиться!

196

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЯМО В НЕБЕСА ГОРОДОК И ОКРЕСТНОСТИ Стихи и переводы Городок............................................................................................6 Ремейк .............................................................................................8 Летучее ............................................................................................9 ИЗ ЖИЗНИ АНГЕЛОВ

«Нет у ангела пола ...».................................................................10 «На улице, тихой и влажной ...».................................................11 Старый трамвай.............................................................................12 Ворон..............................................................................................13 Воспоминание о качелях..............................................................16 Половник........................................................................................17 Ёлочный шар..................................................................................18 Давным-давно (из Ю.Филда)........................................................20 Пастораль.......................................................................................22 Пейзаж с опилками.......................................................................24 Цаплик............................................................................................25 Рассуждение о пользе лени..........................................................26 Шито-крыто....................................................................................27 Бродячий борт...............................................................................28 Каша................................................................................................30 Невпопад........................................................................................32 Возвращение..................................................................................34 Надпись для ошейника собаки (из А.Попа).................................34 Беспокойная езда (пародия)........................................................34 ИЗ ЦИКЛА «КЛАДБИЩЕНСКИЙ ЮМОР»

Эпитафия диктатору......................................................................37 На смерть солдата.........................................................................37 Эпитафия генералу........................................................................37 Эпитафия шпиону..........................................................................37

197

Эпитафия доносчику.....................................................................38 Эпитафия людоеду (из Д.Мортона).............................................38 На смерть бизнесмена..................................................................38 Эпитафия судье..............................................................................38 Эпитафия поэту..............................................................................39 Эпитафия политику........................................................................39 Эпитафия графоману.....................................................................39 Эпитафия сценаристу боевиков...................................................39 На смерть актёра...........................................................................39 Эпитафия врачу..............................................................................40 Эпитафия дантисту (анонимный автор).......................................40 Эпитафия туристу...........................................................................40 Эпитафия Джону Гэю (из А.Попа).................................................40 Эпитафия футболисту....................................................................40 Эпитафия стрелку по тарелочкам.................................................41 Эпитафия боксёру..........................................................................41 Эпитафия игроку в настольный теннис........................................41 Эпитафия бродяге..........................................................................41 У могилы хулигана.........................................................................41 У могилы инопланетянина............................................................42 Эпитафия супругам (из Г.Ваттона)................................................42 Эпитафия в Поттерне (анонимный автор)...................................42 Эпитафия в Девоншире, близ Баскервиль-холла........................42 Эпитафия джентльмену, умершему позже своей жены............43 Эпитафия джентльмену, умершему раньше своей жены..........43 Эпитафия супружеской паре.........................................................43 Эпитафия жене (из Д.Драйдена)..................................................43 Школьные эпитафии.....................................................................44 «Здесь похоронен дневник ...»..................................................44 «Здесь спит хитрюга ...»..........................................................44 «Погиб трагически ...»..............................................................44 Памяти учителя-словесника......................................................44 Эпитафия учительнице биологии.............................................44 Хайку...........................................................................................45 Эпитафия радиоведущему............................................................45

198

Опыт послания потомкам.............................................................45 ИЗ «СТИХОВ МАТУШКИ ГУСЫНИ»

Про старушку.................................................................................46 «В бакалею на углу ...» . ...............................................................46 «Был Томми не из бедняков ...» ..................................................46 Стрелок...........................................................................................47 «Куда умчались от меня ...»........................................................47 Дудочник (из М. Ван Ворст)..........................................................48 Стихи о самом себе.......................................................................49 ОДНА СЕДЬМАЯ Песни Оловянный, деревянный и стеклянный......................................52 Там, в небе голубом…...................................................................54 Не ходи за мной.............................................................................56 Слова на ветер...............................................................................58 Прямо в небеса .............................................................................59 Маленький оранжевый автобус...................................................60 Жемчужина....................................................................................62 Одна седьмая.................................................................................63 На ореховой скорлупке ................................................................64 Подарок..........................................................................................65 Одуванчик......................................................................................66 Песенка о переводчике.................................................................67 Фаворит войны..............................................................................68 Окно ...............................................................................................69 Лимонная долька..........................................................................70 Песочные часы ..............................................................................72 Все на выход..................................................................................73 Человек воды.................................................................................74 Вальсок...........................................................................................75 На полянке, на лужайке… ............................................................76 Мир для Сонечки...........................................................................78 Костёр погас...................................................................................79

199

Чукотская серенада.......................................................................80 Лунатики . ......................................................................................82 Бумажный ангел............................................................................83 Табуретка.......................................................................................84 Спал мужчина на газоне...............................................................86 Анютины глазки.............................................................................88 Незабудка.......................................................................................89 Солнце далёкое.............................................................................90 Песенка о зонтике.........................................................................91 Колыбельная Плюс........................................................................92 ВРЕМЯ СИРЕНИ Две повести У дороги чибис...............................................................................95 Время сирени...............................................................................132 «ВСЕГО ВЕРНЕЕ ПОЛУТОН…» Статьи и интервью Пушкин в датской критике..........................................................178 Как для взрослых. Только труднее.............................................180 «Всего вернее полутон…»...........................................................184 «В лесу родилась ёлочка. А кто её родил?»..............................189 Простое понять труднее, чем сложное......................................192 Анкета детского журнала «Жёлтая гусеница»..........................195

Вайнер Борис Григорьевич ПРЯМО В НЕБЕСА Стихи, переводы, песни, проза ООО «Издательство «Плутон» 420015, г. Казань, ул. М. Горького, 6а Подписано в печать 1.04.2019 г. Гарнитура «Calibri». Бумага офсетная. Формат 60х84/16. Усл.печ.л. 12.55 Отпечатано с готового оригинал-макета»

ПЕСЕНКА О ЗОНТИКЕ Борис Вайнер казанский писатель, переводчик, драматург, автор многих книг для детей. В сборник Б.Вайнера «Прямо в небеса» вошли стихи и проза, адресованные взрослым читателям.

Дырявый зонтик мне оставил дед, И с ним – недугов дикую ораву. Мне от простуд с тех пор покоя нет; Как жаль, что зонтик мой – дырявый! Он завещал мне дырок не латать: Он был чудак и человек лукавый. Меня как губку можно выжимать; Как жаль, что зонтик мой – дырявый! Вон, у соседа, – просто благодать, Такая сушь… А у меня – хоть плавай! Но мне совсем не хочется менять Мой зонтик, старый и дырявый. Я весь – вода, волшебная вода, И в ней живёт серебряная рыба. Она со дна всплывает иногда Играть, плескаясь у обрыва. В урочный час ко мне на водопой Из зарослей густых приходят звери, И птичий клин из дымки голубой Порой спускается на берег, И круглый год летает майский жук, Орех цветёт и зеленеют травы… Я в небеса сквозь дырочку гляжу: Как хорошо, что зонтик мой – дырявый!

Прямо в небеса. Борис Вайнер

Articles inside

\u0444\u0440\u0430\u0433\u043C\u0435\u043D\u0442 \u043D\u043E\u0432\u043E\u0439 \u043A\u043D\u0438\u0433\u0438 \u0411.\u0412\u0430\u0439\u043D\u0435\u0440\u0430