Широгоров_Последнее царство_Книга 1 by Валерий Ивановъ

Shirogor

titul 1.qxd

25.03.2013

13:47

Владимир ШИРОГОРОВ

КНИГА ПЕРВАЯ

ИЗ ТРИЛОГИИ

ПОСЛЕДНЕЕ ЦАРСТВО

МОСКВА МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ 2013

Page 1

Î ïðîèñõîæäåíèè óïðÿìöåâ

анним ноябрьским утром — морозным и снежным, как часто бывает в России, жители древнего Ржева, едва отстояв заутреню, спешили к Волге, в торговые ряды. Все как всегда, но, пробежав меж лавок и отмахнувшись от продавцов, они собирались на берегу и нетерпеливо поглядывали на лед. Словно нет зрелища тоскливее, чем замерзшая река. Словно осталось на свете нечто, способное их удивить. За пять сотен лет на западной границе, под боком у вечно враждующих Москвы, Великого Новгорода и Твери, Ржев вдосталь навидался безрассудной литвы и хвастливых поляков, сумрачных немцев, разнузданных татар и прижимистых, хитрых московитов, которым в конце концов удалось прибрать его к рукам, как, впрочем, чуть не треть известной тогда вселенной. С тех пор ржевские горожане не уставали забавляться — каждый новый московский царь все громче дул в свою дуду, чтобы подданные приплясывали порезвее. Только-только отгулял на Руси Иоанн Грозный: какая жестокость, какое благочестие удивят тех, кто повидал его чудачества? Казалось, встревожить души жителям Ржева суждено лишь светопреставлению, но на этот раз вовсе не трубные ангелы и воспрявшие из могил мертвецы вызвали необычное волнение в собравшейся на берегу Волги толпе. Виною

тому стал суд. Действо еще не началось, а зеваки уже облепили обрыв над замерзшей рекою и ждали, густо дыша в варежки, растирая щеки, перестукивая ногами — несмотря на яркое солнце, стужа не отступала. С ними ли мериться ей упрямством! Толпа на берегу разрасталась как снежный ком. Превосходство силы и сговора над справедливостью не является новым изобретением. Испокон веков судьи откровенно благоволят к сильным мира сего и в решении своем взвешивают не правоту сторон, а размеры поднесенных взяток. Порою единственной виной несчастного оказывается то, что его угораздило угодить в медвежьи объятия дельцов закона — часто этого достаточно для безжалостного приговора. Часто, но любому правилу есть исключение, любой безысходности — отдушина. И предкам нашим, кроме услуг изощренных защитников, продажных судей и лжесвидетелей, для доказательства своей правоты было доступно прямое указание Небес: жребий, целование креста, поединок. Внизу, на льду реки, на расчищенной в сугробах площадке ожидал противника юноша... Если ты, мой искушенный читатель, взглянешь мысленно на архангела Михаила из звенигородского чина Андрея Рублева* и тут же вспомнишь, что творилось в шестнадцать лет у тебя в сердце, а значит — отражалось на лице, то легко представишь поединщика. Был он высок, по-мальчишечьи худ и угловат. Единственными доспехами ему служили кожаная шапка с меховым отворотом, какие в обычаях того времени носили небогатые дворяне, да кожаные же сапоги. Из-под шапки выбивались светлые золотистые кудри, лицо, еще не тронутое ни усами, ни бородой, было бы безупречно правильным, если б не выпяченные желваки гордеца и привычка упрямца тесно сжимать пухлые, как у девушки, губы. Сбросив шубу, в одном кафтане юноша неторопливо прохаживался по льду, ожидая противника, и, казалось, ни предстоящий жестокий суд, ни пристальное внимание зевак не вызывали в нем волнения. Наоборот, как часто бывает с мальчишками, он делал вид, что на своем коротком веку успел побывать в настоящих переделках и судебный поединок для него — забава... Храбрится? Дворяне служили с пятнадцати лет, а юноше на вид шестнадцать-семнадцать. Войн, больших и малых, хватало с избытком — двух лет предостаточно, чтобы закалить бойца. В бесконечных стычках с татарами, в раздорах с Польшей, в ливонских и шведских походах ожесточить волю вы-

жить и отточить навыки убивать — или погибнуть. Погибать юный храбрец не собирался — лицо его было светло. Немногие из зевак разделяли эту надежду на лучшее. Для них он был безрассудно смелым мальчишкой, защищающим что-то непонятное ценою явного самоубийства. Что такое честь? Не показное хвастовство, а гордость, за которую стоит умереть? И какое оскорбление соразмерно собственной жизни? Воистину, честь — товар, выгодный, если что-то можно получить за нее, и ничтожный, когда требуется платить. Что же рассчитывал приобрести за свою честь нетерпеливо ожидающий противника юноша? Ничего и все. Ибо у него за душою нет ничего, кроме чести. Любой нищий станет его богаче, если он ее лишится... Вчера, в церкви, в скудном свете масляных лампадок и восковых свечей, горящих под золочеными ликами святых, противники предстали для последнего рассуждения. Тот, кому выпадет жребий, должен целовать крест в подтверждение своей правоты. Клятва эта считалась истиной, не требующей доказательств. После нее решение судей мог изменить только поединок — поле. Ревностно перекрестившись на мерцающие серебряными окладами иконы, дьяк скатал восковые шарики с именами истца Давида Зобниновского и ответчика Ивана Сабурова, бросил в шапку. Неудивительно, что спор их дошел до жребия: ни тот ни другой не привели в свою пользу ничего, кроме слов. Кроме свидетелей, впутанных в дело не меньше, чем сами истец и ответчик. Поэтому истина утвердится или клятвой перед Богом, или кровью, надежнее — смертью кого-то из них в поединке. Приготовив жребий, дьяк медленно и торжественно, как требовали от него обязанности, в последний раз возгласил: — Окольничий Иван Иванович Сабуров, по-прежнему утверждаешь ли ты, что дворянин Федор Зобниновский, отец ответчика Давида Зобниновского, взял с тебя деньги под закладную на свое имение? И помер, по закладной не расплатившись? Так же подтверждаешь ли ты сказанные в суде слова, что девица Марья Зобниновская, по смерти указанного отца, жила во Ржеве блудом, а брат ее, присутствующий здесь Давид, промышлял разбоем и грабежом? Готов ли ты привести тому доказательства и целовать крест? Взбешенный, дергающийся от злости Сабуров, в роскошной шубе и высокой горлатой* шапке, с трудом сдержался, чтобы не заорать на судей, напомнив им лишний раз о сво-

ем родстве не только с правителем Борисом Годуновым, но и с самими царями... Бесполезно. Бумажные черви, крючкотворцы! Перекошенным в холеной бороде ртом он выдавил: — Да, подтверждаю!.. Не я сейчас, так Разбойный приказ представит вам доказательства! Крест поцелую! Сабуров сам не мог понять: зачем согласился на суд? Свое он получил — именьице прибрал. Сбежала девка, сестра проклятого мальчишки, но ее недолго поймать. А чтобы не возвращать захваченное, несмотря ни на какое решение суда, на всех этих дьяков, наместников и стрельцов, у него достаточно силы. Не станут же они воевать в его владениях?.. В чем тогда причина? Страх! Тот самый животный ужас, от которого леденела кровь в жилах русских вельмож, повидавших произвол опричнины. Тогда и не таких знатных бояр безродные дьяки заживо варили в медных котлах по приказу царя Иоанна. Что уж говорить о Сабуровых, заурядных костромских дворянах? Однажды им сверкнула удача: за красоту и нежность взял Соломониду Сабурову в жены дед нынешнего царя — Василий, завоеватель Смоленска. Но, увы, двадцать лет она оставалась бездетной. Заботясь о продолжении венценосного рода, царь Василий развелся с нею, заточил несчастную в Покровский монастырь в Суздаль*. Сабуровы покатились в пропасть. И с трудом, вместе с роднёю своей Годуновыми, поднялись из небытия ревностной службой в адской опричнине. Там усвоили: великое имя и высокое родство — не защита от злодеев, а приманка. Желающих повторить восхождение по лестнице доносов и коварства — предостаточно. Как и тех, кто не откажется жестоко потешиться над придворным выскочкой. Пока из далекой Москвы заступится правитель Борис, пристав изуродует ноги кандалами, палач изорвет спину кнутом... К удивлению Сабурова, суд не сумел быстренько обстряпать дельце, как надо. Мальчишка уперся — наглеца допустили до целования креста. По случаю дела с участием такого знатного вельможи церковь была полна любопытным народом. Выслушав ответ Сабурова, дьяк провозгласил в густой духоте: — Давид Зобниновский, утверждаешь ли ты попрежнему, что подпись твоего отца, Федора Зобниновского, под закладной — подделка? Так же утверждаешь ли ты, что слова окольничего о блуде сестры твоей и твоем собственном разбое — ложь и оскорбление? Готов ли поклясться в этом перед Богом?

— Да, утверждаю! И поцелую крест! — Ну что ж, — сказал дьяк и подозвал одного из снующих среди зевак мальчишек. С ходу вникнув, что от него требуется, тот перекрестился, низко поклонился в сторону алтаря и с невероятно серьезным видом засунул руку в шапку. Как и полагалось, потянул время. Толпа затаила дыхание. Кому достанется первому целовать крест — тот выиграет дело. Бывает ли две истины — нет ли, но сегодня, похоже, и Сабуров и Зобниновский, хоть и утверждают противоположное, безусловно уверены каждый в своей правоте. Мальчишка вытянул жребий, протянул дьяку. Тот резко провозгласил: — Зобниновский! Давид, стоящий позади судей, шагнул вперед, перекрестился, низко поклонился иконе: — Пред Господом нашим Иисусом Христом подтверждаю, что закладная моего отца — подделка, слова о блуде моей сестры и о моих разбоях — оскорбление и ложь, требующие наказания! Вновь перекрестившись, Давид склонился к низко висящей иконе Николая Чудотворца, трижды поцеловал ее, затем приложился губами к поднесенному священником кресту. — Слышите, — еще раз повторил юноша, — подделка, оскорбление и ложь! Народ зашептался, заохал. — Дело решенное! — тихо, но твердо водворил тишину дьяк. — Выправить на окольничем Иване Сабурове бесчестие Давиду Зобниновскому. Ему же, указанному окольничему, вернуть дворянину деревни, дом и иное имущество, взятое по поддельной закладной. По блуду и разбою брата и сестры Зобниновских дознание не проводить, по подделке закладной следствие не начинать. — Дьяк нашел все же, где сделать уступку именитому вельможе. — Мера бесчестью, срок возврата имущества и выкуп тому, чем успел окольничий распорядиться, будут назначены завтра, в полдень. Дьяк не успел договорить. Грубо пихнув вытянувшего жребий мальчишку, Сабуров выступил вперед. Щеки его тряслись от злобы. — Требую поля!.. Слышите: я, окольничий Иван Сабуров, требую поля! Толпа зашумела. В негодовании. Не признать Небесную волю, дважды — жребием и целованием креста — доказав-

шую правоту Давида Зобниновского!.. Неслыханно!.. Дьяк шикнул на зевак. Хитрость Сабурова, пытающегося заменить проигранный Божий суд дьявольским вывертом, понятна. Ведь драться в поле — не целовать крест, самому не обязательно. Завтра окольничий выставит матерого наемного бойца, а юноше, по бедности, придется биться самому. Но — закон! Сабурову нельзя отказать. — Поле завтра, — назначил дьяк, — с заутрени, на реке у рынка. Каждый может выставить за себя поединщика. Драться бойцу с бойцом, а небойцу — с небойцом. Но если захочет небоец биться с бойцом, то — воля. Оружие по выбору Зобниновского, кроме пищалей и луков. Стряпчим и подручникам ничего, кроме кольев, не иметь и своему помогать только от смертоубийства. А кто из них подойдет к бою ближе дюжины шагов, брать за пристава и кнутом бить нещадно! Пути Господни — прямые... если на них не подстроена дьявольская ловушка. Давиду стоило опасаться того, что предстоящий поединок — не Высший суд, а засада. Похоже, он понял это, недаром выбрал саблю — непревзойденное оружие для ближнего кругового боя... И вот теперь, дождавшись противника, юноша гибко кружил в плотном кольце сбежавших на лед зевак, с саблей в одной руке и с длинным широким ножом, с какими ходят на медведей и шведов, в другой. Сабуров, как и ожидалось, предпочел доказывать свою правоту чужими руками. Выставленный им боец был повыше нашего юноши и много шире в плечах, а самое главное — старше и опытнее. Судебный поединок — особое искусство, и часто побеждает здесь не тот, кто победил бы в обычном бою. Дрались не до смерти или тяжелого ранения — до первой крови, если не брать в расчет некоторых случаев крайнего ожесточения. Но для Давида сейчас — тот самый случай. Призвав на помощь Небесное покровительство и надеясь прежде всего на осторожность, юноша старательно уклонялся от тесного боя со страшным противником и лишь иногда сходился с ним для быстрого обмена ударами. Вдобавок не забывая оглядываться: Сабуров привел с собою целую свору вооруженных кольями подручников. Будь у них малейший повод обвинить юношу, что бьется нечестно — немедля бросятся на помощь своему. Сам Давид пришел на поединок один — друзей у него не было. Бился он так, как учил его сперва отец, а затем — сотник,

с которым близко сошелся во время последнего похода сторожить татар в степи. Отец Давида не служил давно — был болен, но за долгую жизнь успел пройти все бесконечные войны Иоанна Грозного и уцелел даже там, где выжил один из десяти, — в крымском походе Ивана Шереметева*. Весной, когда сыну пришла пора вместе с другими дворянами отправляться под Серпухов**, он успел дать Давиду некоторые наставления. Вместе с полученными в детстве навыками владения оружием на уроках и на охоте они оказались незаменимыми в стычках с татарами и в драках, которые часто случались в войске. «Самое главное, — наставлял Давида отец, — биться душою. Побеждает не тот, кто сильнее или смелее, а тот, кто ведет, кто, подчинив врага своей воле, всегда, на шаг, на миг, опережает. Даже в поединке едва видящих друг друга стрелков, не говоря уже о рукопашной схватке. Бой — короток, каким бы долгим он ни казался. Все, кроме одного-двух ударов или выстрелов, — шелуха. В бою надо уметь уклоняться от боя, чтобы собрать себя для нескольких решающих мгновений». В жестоких переделках летнего похода Давид сумел оценить эти советы. Они еще не впитались ему в кровь, но он внимательно следил, чтобы не оступиться. Зевакам его поведение на поле казалось метанием загнанного зайца. Но на самом деле юноша играл. Он уповал на гибкость и быстроту — свои единственные преимущества. Противник Давида наваливался и рубил сплеча, но удары его проходили мимо цели и даже сабли их встречались редко, скользом. Давид гнулся, убегал, но не принимал удар. Выжидал, пока противник совершит ошибку. Наконец тот озверел от глупой охоты за мальчишкой и поступил так, как многие бы на его месте, — усилил напор. И допустил оплошность. Наступление его оказалось быстрее, чем его же сабля. Ударив наотмашь и не поразив Давида, он не успел прикрыться — сабля юноши сверкнула, рассекла ему плечо и глубоко впилась в бедро. Выпустив оружие, боец Сабурова, как подкошенный, рухнул на лед. Конечно, он мог бы еще сопротивляться, но рисковать своей жизнью ради выгод боярина?.. Лежачего не бьют: матерый боец скрючился в ногах мальчишки, по снегу расплылись яркие кровавые пятна. Толпа зевак ждала обратного: вот-вот юноше быть рассеченным напополам от шеи до живота — одним из тех страшных ударов, какими славятся татары и московиты, но

произошло невообразимое. Поэтому, вслед за криками ободрения и испуганным визгом, место поединка сковала зловещая тишина, в которой звучали лишь жалкие стоны раненого. Не понимая, что происходит, задние ряды зевак бросились вперед, сузив поле до пятачка в полдюжины шагов. Эта теснота и спасла Давида. Когда товарищи поверженного бойца опомнились и под злой рев самого Сабурова бросились, размахивая кольями, к юноше — им не осталось места развернуться. Бой и суд — выиграны, правда безусловно доказана. Незачем здесь оставаться. «Беги! Беги!» — истошно кричали Давиду зеваки. Никто никогда не расценил бы это бегство как трусость, напротив, оно составило бы юноше не менее добрую славу, чем исход поединка. Скрывшись, он не только победит Сабурова, но и выставит его так, что вся округа, да и Москва, когда до нее дойдет слух о суде, будут долго смеяться над незадачливым окольничим. Но, хотя Давиду достаточно было пригнуться и шмыгнуть в расступившуюся толпу, чтобы подручники Сабурова столкнулись лбами или издубасили кольями друг друга, он не двинулся с места. И тому были причины. Первой из них, наверное, надо назвать неистовое врожденное упрямство, которое часто побеждало в юноше воспитанную осторожность. Стоит отметить, что упрямство было родовой чертой многих жителей этих прекрасных мест. В отличие от своих соседей — прямодушных новгородцев, уклончивых и хитрых московитов, которые поклонятся — не переломятся и соврут — не дорого возьмут, тверские и ржевские жители, как, впрочем, и соседи — смоляне, всегда отличались крайним упрямством. Упрямством особой, редкой породы: как хмель оно ударяет им в голову, и, словно пьяные, они скорее дают убить себя или замучить, чем отступят от задуманного. Это удивительное качество не раз вспыхивало в войнах тверичей и смолян с Литвой, Москвой и татарами. Чтобы покорить эти земли, те вынуждены были опустошать их чуть не до последнего человека. Тверские князья сгинули без остатка, смоленские — потеряли земли, даже имя и чин, но ничьими подданными не стали. Наконец запад России признал верховенство Москвы, местные дворяне стали опорой государства и теперь в самых жестоких сражениях вперед выдвигали тверские, смоленские и ржевские сотни.

Не будет ошибкой предположить, что именно неистовое упрямство бросило Давида одного против дюжины врагов. Неужели, помня уроки отца, он не сумел преодолеть эту вспышку? Сумел бы, но вмешалась... Конечно, что может затмить разум юноше шестнадцати лет? Девичье лицо, мелькнувшее вблизи Сабурова, невероятно красивое среди слившихся в шутовской хоровод выпученных глаз и перекошенных ртов зевак, повелело ему принять бой. Они встретились взглядами, вселенная на миг сжалась для юноши до этого прелестного личика, затем взорвалась бешеной круговертью, и он повернулся навстречу врагам. Но силы были слишком неравны. Вскоре, хотя Давиду удалось порезать саблей и ножом некоторых из нападавших, ударом в спину его сбили с ног, и он погиб бы под острыми кольями, если б не давка, в которой столпились над ним подручники Сабурова, желающие каждый показать перед хозяином собственную доблесть. Пока они, толкаясь и цепляясь, наносили удары, по приказу дьяка подоспели стрельцы и вызволили бездыханного юношу. Убедившись, что он жив, дьяк приказал какому-то доброхоту зачерпнуть в проруби ледяной воды и окатить Давида. Юноша очнулся. Попытался подняться, но не смог. Стрельцы подхватили его под руки и поставили перед судьей. — Давид Зобниновский, дело — твое! — произнес дьяк. — Окольничий Иван Сабуров, на тебе справить бесчестье, имущество и убытки Зобниновского, судные пошлины и нарушение обычаев поля. Сегодня же! Толпа, затаив дыхание, ждала, что, как обычно, он добавит: «А не выплатишь — приставу поставить тебя, Иван Сабуров, на правеж!» Но дьяк, конечно же, сдержался.

Î âåðíîì ñïîñîáå èçëå÷åíèÿ áîëÿùèõ

е зря говорят, что все раны и напасти побеждаются посредством трех человеческих качеств: веры, любви и мудрости. Но мудрость дается старостью, а наш смелый Давид — юн: вызволить его из когтей хищницы-смерти могли лишь всемогущий Бог и желанная женщина. Именно так: он нуждался в лекарстве против смерти. От нанесенных врагами побоев, от охватившего его в конце поединка затмения юноша очнулся лишь на следующее утро, если не считать того краткого просветления, когда предстал, облитый ледяною водой, пред судьями на руках у стрельцов. Целые сутки Давид метался в постели и бредил невнятно: «…татары… ручей… справа…», дергался и резко вздыхал так, как делают всадники, когда рубят сплеча попавших в засаду ошеломленных врагов. Затем, видимо, боль брала свое и с пересохших губ юноши слетала рваная, бессознательная молитва. Наконец яркое утреннее солнце прервало невыносимую череду смешанных бредом картин судебного поединка и воспоминаний о летнем походе. В первые мгновения пробуждения Давиду показалось, что все страдания — сон, похмелье, но едва он попробовал потянуться, как вчерашнее напомнило о себе: даже всесильной молодости бывает мало одних лишь суток, чтобы заживить многочисленные раны и

ушибы. При малейшем движении тело ныло так, что хотелось кричать, а обильный от боли пот заливал глаза. Юноша закусил губы, зажмурился, перевернулся на бок и сжался калачиком, подтянув колени к подбородку, влез под одеяло с головой. Его лихорадило. Он хорошо помнил прежние детские хитрости, как согреться в холодном поутру доме, но сейчас они оказались бессильны. Колючие шарики озноба невыносимо перекатывались по спине, и одеяла не могли прогнать их, только живой огонь. Он и явился вскоре Давиду. Слава Богу, спасительные силы молодости догадались позвать на помощь лучшее в тот час лекарство — сон. Когда он очнулся вновь, уже наступили сумерки. День в ноябре изменчив, к ночи небо в окне напротив изголовья затянуло толстым куполом облаков, и вечер пришел рано, затопив комнату вязким густым киселем, в котором вяло качался одинокий поплавок свечи. Ее скудного пламени хватало только на то, чтобы жили слабые тени вокруг, больше глаза юноши не различали ничего. Но голоса… Из самого дальнего угла комнаты они слышались так четко и явственно, словно шептали на ухо. И разбудили Давида именно они. Один он узнал сразу — голос сестры. Второй, хриплый, низкий, старушечий, слышал впервые. На ночь дом протопили, и лихорадка уже не так жестоко терзала юношу. Первым порывом было дать знать о себе, подозвать сестру… Но то ли врожденная хитрость, то ли подслушанные еще во сне обрывки разговора подсказали затаиться. — Бабушка, — качнулся желтый поплавок свечи, — братец уже второй день исходит. Что же делать, родимая? — Да, — ответил старушечий голос, — тяжел твой братец. Но ведь мы глядели с тобой, детка, — раны его не такие уж злые. Давно бы поднялся… Камень какой-то придавил ему душу. — Порча, бабушка? — Отчего же не порча, внученька?.. Но не порча к ранам привязывается — они сами к ней липнут. Была бы старая порча — быть ему вчера убитым. Если сделала все, как я тебе сказала: саблю вычистила, одежду выстирала, а снег с кровью его собрала и в печке растопила, новой порчи на нем взяться неоткуда — Тогда… страшно… проклял его кто? — Бывает и так... Но проклятие, девица, запросто не

устроить. Даже боярин вчерашний, как бы ни горел злобой. Обряд нужен для проклятия. Одним взглядом сделает это лишь тот, чья душа принадлежит дьяволу. Но вчера на реке ты бы заметила его... Говоришь, ничего такого не видела? Почему не убежал, кто удержал твоего брата встать против дюжины сабуровских слуг? Видела кого? — Нет... Я все время на Давида смотрела. Упрям он! А Сабуров из саней не вылезал… — Рядом с ним — ликом смугл, очами горюч? Не усмотрела, девица? — Нет, нет, бабушка!.. — Поплавок свечи запрыгал в сумерках так, словно крупная рыба заглотила крючок, и тени поплыли под потолком, будто круги по воде. — Что ты!.. Сабуров один был... Постой! Рядом с ним сидела девушка, как я, не старше, но лицом бледна, словно снег, а глаза… — Глаза темные! — перебила старуха, и сестра, по всей видимости, не решилась ответить ей вслух, только кивнула в страхе. — То Сабурова дочь. Я уже расспрашивала. Впервые у нас. Из самой столицы. Там дочерей боярских держат взаперти, в строгости. А непорочная девица не сглазит, и проклятие ее бессильно. Оставь думать… Взгляни-ка на меня, внученька. Дрожишь, прячешь взгляд. Значит, знаешь… Открой, иначе не спасем брата твоего! Машенька громко всхлипнула и наверняка завыла бы во весь голос, если б не боялась разбудить раненого. С трудом сдерживая рыдания, она проговорилась: — С моих слов он пошел судиться. Но я... обманула!.. Давид в церкви, на иконе и на кресте, поклялся, что отец не подписывал закладную Сабурову. Так вот: истинно подписал!.. Крестьянам на ссуды, чтобы поднять хозяйство. Не успел! Когда Сабуров узнал, что умер батюшка, немедля своих приказчиков прислал. Хотел и меня прибрать — вырвалась, убежала. Но блудом не жила, врет! Здесь душою не покривила перед братом, он — перед Богом... А солгала про закладную вот для чего: ради меня, девки, да еще бездомной, а по той закладной — беглой от Сабурова, ему бы в суде отказали. Теперь моя честь вновь со мной, как и достояние наше — ведь денег отец не успел получить, в тот самый день, как подписал, и умер — не встал с обеденного сна. Тогда же слуга наш сбежал к Сабурову с краденой закладной. Вот как все получилось… — Да, деточка… — вздохнула старуха, — твой брат за слова твои в церкви поклялся, целовал икону. Вот он — камень, который его душу пригнул. Ложь на кресте!

— Но ведь по правде… — По правде, когда без лукавства!.. Его вины нет, слукавил невольно, и твоей вины нет. Но на кресте солгал. Так бывает. Вот что скажу, милая: дам тебе мазь, с вечера раны ему намажешь — к утру поднимется. Не надолго, на один день, станет здоров. Тогда пусть спешит в церковь, не откладывает, скоро его вина возьмет верх над силой лекарства. В той же церкви, под той же иконой, тому же священнику, что подносил ему крест, пусть исповедается, во всем покается, прощения попросит. Господь дарует... И тебе надобно на коленях ночь простоять, помолиться-покланяться... Пойдем теперь, приготовим его. Поплавок свечи вздрогнул и поплыл к Давиду, склоняясь назад, будто против течения. Юноша зажмурился. Когда светло-желтый, как расплавленный воск, свет стал сочиться под веки, он немного приподнял их и огляделся сквозь ресницы. Свеча пылала у изголовья почти перед самыми глазами, рядом, под нею, на коленях стояла старуха в туго повязанном черном платке и, закатив к потолку глаза, глухо молилась. Рядом с нею сжала на груди ладони и стиснула губы до бескровной почти белизны сестра. На щеках ее, как застывшие восковые капли, блестели слезы. Впервые в жизни Давид отметил, глядя на сестру, сколь она красива, и позавидовал тому, кто сумеет добиться ее любви, как сопернику. Да, эта зеленоглазая, русая пятнадцатилетняя девушка действительно сведет с ума кого угодно, и, похоже, всю эту возню с закладной боярин Сабуров затеял не ради деревенек и дома Зобниновских, а именно ради нее. Что-то произошло здесь тем летом, когда Давид был за Окою, что-то такое между Машей, отцом и Сабуровым, о чем лучше не думать... Едва Давид отвел глаза от сестры, как тут же встретился взглядом со старухой. Она недвижно, словно не замечая его смущения, смотрела сквозь него, но как только он попытался что-то сказать, трижды перекрестила юношу и прикрыла ему лицо ладонью, запрещая слова. Удивительно, но в теплом, шероховатом, мозолистом плену ее ладони он мгновенно забылся. Уже среди ночи юношу разбудила звезда. Тяжелые облака, залепившие с вечера небо, ушли, и теперь в окно, не закрытое по совету знахарки ставнями, лилась ясная, полупрозрачная, голубая ночь. Пламя наискось перекрещенных свечей блуждало по комнате — старуха вкруг обноси-

ла ее огнями, часто останавливаясь и рисуя ими в воздухе крест. Следом за нею, шепча молитвы, двигалась Машенька с иконами Спаса и Пречистой в руках. Трижды обойдя вдоль стен, старуха установила иконы и свечи в изголовье раненого, знаком опустила девушку на колени и, не сказав больше ни слова, трижды, в пояс, поклонившись с порога, вышла. Давид выждал пару минут, пока скрипнет лестница, хлопнут за гостьей тяжелые входные двери, и приподнялся. Наверное, лекарство старухи уже подействовало на раны — боль почти прошла. Давид сел на кровати, нащупал на груди, под рубахой, нательный крест, поцеловал его, и затем, как был босой, опустился на колени рядом с сестрой. Она молилась так глубоко, что не заметила его пробуждения и, испугавшись, вскрикнула: — Нет, Давид, моя вина!.. Я отмолю!.. В ее голосе звучали страдание и любовь, но также еще и то, чего Давид прежде не слышал, — неженская, быть может, нечеловеческая жестокость к себе. Да, что-то случилось здесь летом... — Вместе, Машенька, попросим вместе. Ты — о своем, я — о своем. Наутро они поспешили в церковь. Подсвеченное невидимым за лесистыми холмами рассветом, небо было синим, высоким, морозным, еще не застланные утренней дымкой звезды искрились ярко, как всевидящие ангельские глаза. Едва Давид с Машенькой, держась, словно дети, за руки, выбрались из-под сени облетевшего сада, как небо охватило их, и дальше, по заснеженным улицам среди просыпающихся домов, они летели бесплотно, подхваченные чьими-то невидимыми руками… Заподозривший меня в преувеличении читатель может возразить, что им-то ранняя дорога в церковь должна быть обыденностью, привычкой, и я соглашусь — нечего возразить. Кроме одного: истинно ждущему чуда оно не замедлит явиться. А что касается чудес… наверное, эта книга предназначена доказать: они существуют. Впрочем, мы непозволительно отвлеклись от наших молодых людей, которые оказались уже перед входом в храм, под лампадой, освещающей икону. Здесь они наконец-то разомкнули руки, смущенно перекрестились и бочком протиснулись внутрь мимо клянчащих денежку нищих. Ма-

шенька осталась стоять в задних рядах собравшихся к заутрене прихожан, Давид же, памятуя о завете старухи-знахарки, двинулся вперед, не слишком обращая внимание на шиканье по сторонам. Склонившись к той самой иконе, он беззвучно шевельнул губами… Оставим юношу одного. Приличия требуют от нас, пока мы знакомы с ним так недолго, не касаться особо сокровенных тайн его души, тем более что волею случая в церкви оказалась та, кому они вскоре будут доверены полнее, чем любому стороннему наблюдателю. Тогда придет и наш черед, а пока… потерпим. Вспомним о том, что в те строгие времена было не много мест, где девушки из знатных, запертых в особняках, семей могли так открыто предстать чужим глазам, как в церкви. Считалось, что здесь от сглаза и легкомыслия оберегают ангелы. Но юность всегда и везде остается юностью, и так ли грешно, что даже под их крылом сердце настигает любовь? Тем более что никто никогда не измерит, сколько в ней земного и сколько — Небесного. Закончив молиться и трижды поцеловав, как советовала старуха, икону, Давид поднял взгляд, чтобы найти в толпе прихожан сестру… и вдруг встретился с теми глазами, что так неуместно вдохновили его упрямство в день поединка. Зимою одежда знатной девушки открывала немного — лицо, ладони, невольный соблазн движений. Замерших навстречу глаз незнакомки и приоткрытых в молитве губ оказалось достаточно, чтобы ее невероятная красота до онемения поразила Давида. Девушка была красива необычной, диковинной в России яркой южной красотой. Прямой нос, сочные губы, черные вразлет брови, темные за густыми ресницами глаза и ровный вытянутый овал лица придавали ей сходство с ликами святых на византийских иконах… Она первой очнулась от странного притяжения, отвернулась. Давид же не мог оторваться и продолжал пристально глядеть на нее. Несколько раз незнакомка на мгновение оборачивалась к нему, но только на мгновение — видимо, рядом с нею был кто-то, кому пришлось бы давать неприятные объяснения в своем беспокойстве. Когда служба закончилась и прихожане направились к кресту, Давид узнал стоящего рядом с девушкой богато одетого человека — окольничий Иван Сабуров. Юноша поспешил спрятаться за подпирающим своды столбом. После недавнего суда и особенно после поединка на реке он и так привлекал к себе слишком много внимания совершенно незнакомых людей.

А сейчас Давид вдруг поймал себя на желании… Чтобы его осуществить, для Сабурова надо остаться незаметным. Ибо слишком опасно, в случае чего, разоблачение. Не упуская из виду темноглазую красавицу и ее отца, Давид нашел в толпе сестру и знаком подозвал к своему нехитрому укрытию. Когда Машенька подошла, он шепнул ей на ушко: — Возвращайся одна, я — позже. — Куда ты?.. Давид не ответил, лишь показал глазами на незнакомку. Машенька мгновенно поняла его намерение: — Она!.. Зачем тебе она?.. Страшно, Давид, дочь Сабурова. Того, что было, он никогда не простит! — Мы будем прощать и не прощать, сестренка. Не бойся! Его черед бояться... Давид не последовал совету знахарки и не пошел на исповедь. Вместо этого он поспешил, бросив кое-какую мелочь нищим, выбраться из храма. На улице отошел в сторонку и прислонился к высокому забору близстоящего дома. Густые ветки кустов делали его совершенно невидимым с церковного крыльца, но юноша, вновь обретя присущую ему осторожность, глубоко скрыл лицо в воротник и до самых глаз надвинул шапку. Теперь его узнает лишь хорошо знакомая собака — и то по запаху. Ждать пришлось долго, и он успел продрогнуть. Но, надо сказать, от целебной ли мази старухи-знахарки или от молитвы перед иконой, к Давиду удивительным образом вернулись все прежние силы — казалось, привяжи ему крылья, легко взлетит над крышами самых высоких домов. Впрочем, он взлетел бы и без крыльев, если бы не удивительное притяжение дочери боярина Сабурова, которая вот-вот должна выйти из церкви. Давид не особо задумывался о смысле своих чувств и об исполнимости желаний — он был в том возрасте, когда нет ни запретов, ни пределов. В отличие от тех не очень набожных горожан, с которыми Давид выскочил из церкви, сестра его, как и незнакомка, дождались конца службы и подошли к кресту. Машенька появилась первой, внимательно огляделась по сторонам и, не заметив брата, с улыбкой облегчения направилась домой. Наверное, решила, что Давид отказался от своего опасного предприятия. Та, которую Давид ждал, вышла на крыльцо одной из последних. Чуть впереди нее, как и полагается, гордели-

во шагал Иван Сабуров. Позади их сопровождали женщина зрелых лет, видимо воспитательница девушки, и мужчина в дворянском платье, державшийся так, как ведут себя забитые слуги с господами. Наверняка управляющий ржевскими имениями боярина. Он пришибленно семенил за хозяином, угодливо выгибался и заглядывал в лицо, пытаясь предугадать его желания. Пройдя совсем рядом, они не заметили Давида, а если и заметили — не узнали. Но сам юноша хорошо использовал свою удачную засаду, чтобы разглядеть незнакомку. Дочь вчерашнего ненавистника юноши, с которым он так отчаянно расплатился, шла прямо, гордо задрав подбородок. Она была высока, стройна и смугла: не зря судачили о татарском, рабьем происхождении Годуновых и их родни, Сабуровых*. Так это или нет, но в ней южная азиатская кровь бросалась в глаза — с каждым взглядом диковинная красота девушки все сильнее влекла Давида в безумство. Или он уже сорвался в его бездонную пропасть? Возможно. Юноша сам не заметил, как вышел из укрытия и последовал за красавицей. Хорошо, что ее спутники шли не оборачиваясь, а Давид быстро спохватился и отскочил в подворотню. Уже оттуда он проследил, как Сабуров с дочерью сели в поджидавший на углу крытый кожаный возок, слуги — в сани попроще и исчезли вверх по кривой городской улочке. Давид, недолго подумав, перелез через покосившийся забор чьего-то обширного сада и бегом направился в сторону, на первый взгляд вовсе противоположную. Но это — на первый взгляд, в действительности, между пустырями и огородами, Давид гораздо быстрее тех, за кем следил, двигался туда, куда только и могли они попасть по той улице — к главной городской площади. Надо сказать, что русские города того времени более располагали к пешим прогулкам, чем в нынешнем и даже в прошлом веке. Они не знали давящей душу европейской каменной скученности, даже внутри крепостных стен дома ставили просторно, так, что их владельцам оставалось довольно места для обширных садов и прочего необходимого хозяйства. Не то что уездный Ржев, но и столичные Москва, Новгород и Казань были такими. Поэтому вполне объяснимо, что вчерашний мальчишка, выросший в этом городе и не боящийся провалиться в снег или перемазаться в грязи,

знающий наперечет клички и повадки дворовых псов, легко смог перегнать медленно скользящий в обход по бревенчатой мостовой возок. В середине города, вокруг брусчатой площади, располагались дом наместника, суд и особняки знатных горожан: богатых купцов, чиновников и помещиков. К одному из них и подъехал возок Сабурова. Сад — ухожен, дорожки — расчищены, но хозяев Давид здесь увидел впервые. Пока слуги открывали ворота, юноша перешел площадь и приблизился шагов на двадцать — ему не терпелось вновь взглянуть на незнакомку. Увы, этого удовольствия его лишили. Возок проехал во двор к самому крыльцу: за высоким забором Давид не разглядел ни боярина Сабурова, ни его прекрасной дочери. Юноша кусал губы от злости, но перелезть во двор, даже просто запрыгнуть на забор и взглянуть поверх него не посмел. Одна оплошность может погубить все предприятие. Призвав на помощь остатки терпения, Давид сумел выждать, пока господа и слуги уберутся в дом. Прошло чуть больше получаса, и юноша наконец решился. Осторожно, стараясь не ломать ветви, он влез на растущее неподалеку старое дерево и внимательно рассмотрел большой дом Сабурова, двор со множеством хозяйственных построек и обширный сад. Никого. Несмотря на солнечный день, двор и сад были безлюдны — воскресенье, добрые господа работать не заставляют. Давид спрыгнул с дерева и вдоль забора подошел ко двору сзади, со стороны небольшого замерзшего ручья. Отсюда дом совсем не был виден за густыми ветками деревьев. Юноша быстро перепрыгнул через покосившийся забор и, пригнувшись, скрываясь за сараями, подбежал к дому. Никто не заметил его, кроме здоровенного мохнатого пса, слонявшегося по каким-то своим, собачьим делам. Давид испугался было, приготовил нож: залает, встревожит дворню, еще и покусает, но пес, видимо, быстро догадался, зачем пришел сюда юноша. Что не вор и не тронет ничего, доверенного хозяевами его попечению. Мальчишки легко ладят с собаками: едва Давид приветливо поцокал ему языком, пес отвернул морду и с равнодушным видом забрался к себе в конуру. Давид обошел вокруг дома, заглядывая, где получалось, в окна. Но нигде не увидел своей смуглолицей красавицы. Внутрь не пробраться. Поймают, красным словцом не отделаться. Грабеж. Сабуров за все отыграется. И тут уж судьи пойдут ему навстречу... Остается только уйти...

Читатель наверняка успел отметить, что осторожность далеко не всегда была верной подругой нашего юноши, он сам частенько ей изменял. Недавно, на льду поединка, эта ветреность чуть не погубила его. И вот, наука не пошла впрок: Давид вновь поддался тому же затмению. Как ни заставлял себя — уйти не смог. Напротив, наперекор рассудку, все сильнее и сильнее юношу жгло желание выломать двери, ворваться в дом Сабурова, умереть ради одного взгляда его прекрасной дочери... С большим трудом он обманул свое упрямство: если нельзя проникнуть в запретный дом внезапно, незваному, силой, то почему бы не войти под собственным именем? Мысль показалась Давиду настолько удачной, что он даже подмигнул проводившему его до самого забора понятливому псу. Чем так привлекла нашего упрямца недоступная, как солнце, простому уездному дворянину дочь столичного вельможи? Не может быть, чтобы неутоленная вражда к Сабурову, жажда мести за сестру толкали его к ней. Подобная подлость является изобретением нового времени, больших городов. Давайте не будем предполагать ее в пылкой и чистой душе нашего юноши: в шестнадцать лет может быть лишь краткая страсть и любовь навсегда — делать из собственных чувств ловушку он ни за что бы не догадался. Скорее всего, если не принимать во внимание упрямства, им руководила необъяснимая внутренняя уверенность, что так надо. Уверенность, которая частенько толкает самых рассудительных людей в совершенно глупые и крайне опасные предприятия... Вернувшись на площадь, Давид открыто подошел к воротам сабуровского особняка и громко постучал кулаком. Какая-то собака, а может быть, давешний пес, несколько раз отрывисто пролаяла и успокоилась. Вскоре калитка открылась и в нее высунулась жующая морда привратника. Блестящими от жира губами он презрительно выдавил: — Чего пришел? Хорошо, что привратник успел вовремя спрятать язык, иначе откусил бы напрочь. Дернув плечом, Давид хлестко, как плетью, ударил его в зубы. Затылком грубиян треснулся о перекладину. — Кланяться нужно, дурень! — угрожающе надвинулся на него юноша. — Слепой, что ли? — Чего изволишь, господин? — заикаясь, произнес привратник и низко, в пояс, согнулся перед Давидом.

— Веди к приказчику! Для острастки Давид двинул ему в плечо, и привратник, не осмеливаясь не только возражать, но и вообще говорить, угодливо оглядываясь и кланяясь на каждом шагу, засеменил впереди, показывая дорогу к крыльцу. Лишь у самых дверей он жалобно пропищал: — Как представить господина? — Дворянин Зобниновский! Дело сам скажу. Когда Давид назвался, лицо несчастного пожелтело от ужаса. Из последних сил улыбнувшись и сложившись напополам в поклоне, он чуть не на четвереньках бросился в дверь и, не оглядываясь, исчез в глубине дома. Наверное, привратник почувствовал себя родившимся заново и благодарил всех существующих на свете угодников, что не стал перечить этому ужасному юноше с нежным румяным лицом и серыми ласковыми глазами. Юноше, у которого с позавчерашнего утра на весь Ржев была слава удачливого и неумолимого убийцы. Да, на этот раз все преувеличивающая тысячекратно молва сослужила Давиду добрую службу. Он удовлетворенно хмыкнул. Не мешкая, юноша вошел следом и оказался в длинном широком коридоре, ведущем вглубь дома. Вновь в нем вспыхнуло неодолимое желание броситься вперед, по лестнице, наверх — никто не остановит его — найти незнакомку!.. Ему повезло: он прошел лишь несколько шагов, как навстречу вынырнул тот самый приказчик, что сопровождал окольничего и его дочь в церковь. Голова приказчика дергалась, то ли от беспокойства, то ли от изрядной крепости принятого с утра успокоительного. — Зачем пожаловал к нам… дворянин Зобниновский? — Пожаловал? О нет! Напротив, я зашел просить, чтобы твой господин Иван Сабуров пожаловал меня личной встречей. Насколько ты знаешь, между нами произошло недоразумение. Недавно оно печально разрешилось... Так вот, не хотелось бы, чтобы случившееся вызвало у окольничего дурное мнение. Ведь в скором времени мне предстоит служить в столице в выборной сотне, взамен умершего отца. Ради доброго отношения господина Сабурова я даже готов вернуть некоторую часть полученного по суду. Конечно, с ходу окольничий откажется говорить со мной, но наверняка найдется человек, который может это устроить…Подумай, друг, — Давид поманил приказчика поближе и закончил шепотом: — Дело может выйти не без выгоды для тебя.

— А ты, дворянин Зобниновский, не только храбрый, но и весьма разумный и воспитанный юноша, — понимающе улыбнулся приказчик. — Думаю, я знаю человека, который может все устроить и смягчить гнев господина на милость. А господин мой, смею уверить, окажет тебе завидное содействие в столице. Твоя служба будет выгодной и удачной… — Не поговорить ли нам в каком-нибудь чуланчике? — предложил Давид. — Верно, здесь не место, — спохватился приказчик, — старею я. А ведь некогда был столь же быстр умом и саблей, как ты, Зобниновский... «И сердцем!» — главного он не знал. — И кто же этот человек, чье содействие может быть так благотворно? Кто мой спаситель? — все таким же вкрадчивым полушепотом спросил Давид, расположившись на предложенной приказчиком лавке и отвергнув предложение выпить чего-нибудь крепенького «для воскресенья». — Мой друг, — приказчик, поморщившись, опрокинул стопку и, с наслаждением прикрыв глаза, положил в рот корочку черного хлеба, — вернее сказать «спасительница». Сердце Давида радостно встрепенулось. Похоже, приказчик не обманул его ожиданий. — Но получить ее заступничество будет тебе ох как трудно… — Ты можешь устроить мне свидание с ней, разговор, где бы я мог объясниться?! — чуть не выкрикнул юноша и сразу заметил, что переборщил. Приказчик насторожился. Чтобы снять напряжение, Давид промолвил: — По такому случаю налей и мне, друг!.. Я чем-то обидел тебя?.. Прости, ну, прости… — Обидел? Мой юный приятель, замолвить за тебя словечко господину Сабурову может только его дочь. Ее одну он услышит. А боярские дочери, столичные красавицы, не так доступны, как деревенские девки, — наливая Давиду полную стопку вонючей настойки, поучал его приказчик, — к ним запросто не подойдешь. И я не стану тебе такого свидания устраивать — своя шкура дороже. Но знаю, кому позолотить ручку, чтобы заочно получить расположение барышни. С ним тебя и сведу, если ручку позолотишь… — О чем разговор, — с ходу согласился Давид, — с этим пришел... Он неторопливо выложил на стол несколько монет. Се-

ребро Сабурова, проделав причудливый круг, возвращается его приказчику. Неудивительно, если оно в конце концов вновь попадет в широкий хозяйский кошель. — Тогда, приятнейший друг, — приказчик, похоже, окончательно проникся к Давиду и, самое главное, еще больше зауважал себя, что так выгодно сумел повернуть вторжение страшного гостя, — выпьем за наш уговор... И подожди, я схожу. За мамкой, воспитательницей нашей царевны Аннушки. «Ну вот, — и глазом не моргнул Давид, — полдела сделано. Я узнал ее имя!.. Анна... Волшебное... имя-кольцо...» У юноши даже не мелькнуло подозрение, что сговорчивость приказчика — уловка, что вышел он не за мамкой, а за дюжиной хорошо вооруженных слуг. И наш хитрец не ошибся. Ибо верность, особенно в таких странных обстоятельствах, часто становится жертвой других, более сильных страстей. В данном случае — жадности и страха. Из задумчивости юношу вывело появление в комнате той самой немолодой женщины, которая сопровождала девушку в церкви. Давид встал, поприветствовал, как требовали приличия. Она поклонилась навстречу. — Вот — этот юноша, достойный великих похвал за свою рассудительность, — вдохновенно и напыщенно приказчик представил Давида — дало знать зелье, которое он пил. — Дворянин Зобниновский. Пришел просить нашей помощи для заступничества твоей воспитанницы перед ее отцом. Раскаивается в своем поступке, но по-другому ведь не мог, нет. Честь! Как много для дворянина значит честь! А теперь он готов на любые жертвы, чтобы вернуть расположение нашего господина... Судя по тому, как напряглось и побелело румяное и мягкое лицо мамки, приказчик не предупредил ее, к кому позвал и зачем. Не напрасно. Скажи ей заранее, она отказалась бы встречаться. — Господин не изменит своего мнения о твоем деле, юноша. Госпожа не заступится за тебя... Пришла пора приказчику отрабатывать полученное серебро. — Да ты присядь, подумай, кто ж говорит, что сразу. Юноша смел, умен, скоро ему в столице служить. Разве там много таких, кому можно довериться? Юноша честен, он готов вернуть все, полученное с боярина по суду сверх имения сво-

его отца. Неужели этому сердцу вечно гореть к нам враждой? Кто знает, как судьба повернется? Юноша доверчив, он пришел к нам, сюда, просить милости, а ведь мы могли ответить ему злом. Грешно отвергать душу, ищущую добра... Приказчик высокопарно разглагольствовал перед мамкой, а сам между тем украдкой подмигивал Давиду, пока тот не догадался выложить перед ней ее долю. После этого приказчик принялся подмигивать уже мамке: «соглашайся: выйдет — не выйдет, денег не возвращать». И пьяная, простецкая хитрость его возымела действие. — Попытаемся, юноша, — оттаявшим голосом согласилась мамка, — признаюсь, вчера моя воспитанница говорила о тебе. Она видела тебя на реке. Ее поразила твоя смелость, твое искусство — наш боец считался непобедимым. Ей было горько за раны, которые нанесли тебе наши слуги. Она даже хотела как-нибудь разузнать о твоем здоровье, но сегодня, после заутрени, не вспомнила. Девичье сердце забывчиво... Давида не расстроило это замечание. Он знал, почему Аннушка не переспросила. В его здоровье убедилась воочию. — Но думаю, если ей напомнить, она не откажется, попросит о тебе отца. Боярин так любит нашу царевну, что, конечно, исполнит ее прихоть. Уверена, и на этот раз согласится... Пока мамка говорила, быстрые ее пальцы по денежке перетаскали серебро за пояс, в кошелек. Не глядя, на ощупь, она осталась довольна щедростью гостя. — А теперь, юноша, пора тебе уходить. Не ровен час, донесет кто. Злости в этом доме не меньше, чем доброты. Она права. Давид согласно кивнул и ласково попрощался. Приказчик, очень довольный и изрядно пьяный, проводил гостя до ворот. Занятый своими мыслями, юноша не заметил, как в одном из окон наверху шелохнулась занавеска и смуглое девичье лицо показалось в нем. Девушка прильнула носиком к стеклу, ее губы болезненно дрогнули, глаза горько прищурились... похоже, видеть его уходящим доставляло ей настоящее страдание. Но когда Давид обернулся — последний раз взглянуть на дом, где живет его мечта, — она нашла в себе силы отпрянуть. Наверное, какая-то затаенная догадка мелькнула у Аннушки в душе: все у них впереди, надо быть терпеливой и ждать. Терпеть и ждать — девушки быстро учатся этому в России.