K15 025 by ACMU

Литературно-художественное издание серии «Одесская библиотека»

«Дерибасовская – Ришельевская». Альманах № 1 (60), 2015 Издается с 2000 г.

Учредитель и издатель: Издательская организация АО «ПЛАСКЕ» (свидетельство ДК № 3673 от 21.01.2010 г.) Председатель редакционного совета: Иван Липтуга Редактор: Феликс Кохрихт Редакционная коллегия: Евгений Голубовский (заместитель редактора), Олег Губарь, Иван Липтуга Технический редактор: Геннадий Танцюра Верстка, корректура: Татьяна Коциевская Свидетельство о государственной регистрации печатных средств массовой информации: КВ № 19644-9444Р от 08.01.2013 г. Адрес редакции: 65001 Украина, Одесса, ул. Ак. Заболотного, 12, а/я 299 Тел.: +380 (48) 7-385-385 books@plaske.ua www.plaskepress.com Отпечатано c готового оригинал-макета в типографии «Плутон» 65023 Украина Одесса, ул. Нежинская, 56 Тел.: +38 (048) 700-42-42 Тираж 500 экз. Заказ № _______

Літературно-художнє видання серії «Одеська бібліотека»

«Дерибасовская – Ришельевская». Альманах № 1 (60), 2015 Видається з 2000 р.

Засновник і видавець: Видавнича організація АТ «ПЛАСКЕ» (свідоцтво ДК № 3673 від 21.01.2010 р.) Голова редакційної ради: Іван Ліптуга Редактор: Фелікс Кохріхт Редакційна колегія: Євген Голубовський (заступник редактора), Олег Губар, Іван Ліптуга Технічний редактор: Геннадій Танцюра Верстання, коректура: Тетяна Коцієвська Свідоцтво про державну реєстрацію друкованих засобів масової інформації: КВ № 19644-9444Р від 08.01.2013 р. Адреса редакції: 65001 Україна, Одеса, вул. Ак. Заболотного, 12, а/с 299 Тел.: +380 (48) 7-385-385 books@plaske.ua www.plaskepress.com Надруковано з готового оригінал-макету у типографії «Плутон» 65023 Україна Одеса, вул. Ніженська, 56 Тел.: +38 (048) 700-42-42 Наклад 500 прим. Замовлення № _______

Февральские тезисы Два числа – 15 и 60 – сами по себе не особо выразительны. Но когда представляешь, что 15 лет мы выпускаем альманах, что бесперебойно издали 60 книжек, то понимаешь, что это огромная часть жизни, а 60 альманахов – это своеобразное зеркало Одессы – ее прошлого, настоящего и, быть может, будущего. Прежде всего благодарность тем, кто поддерживал альманах: это В. Вайсман, А. Мардань, фирмы «АРХО», «Капитал». Благодарность Всемирному клубу одесситов, АО «ПЛАСКЕ» (О. Платонов). Без них нам не удалось бы реализовать и сохранить этот проект. В номерах альманаха, как в зеркале, отразилась не только Одесса, но и весь мир, так как Одесса уже давно стала больше, чем Одесса, – одесситы создали свои землячества, колонии, клубы во всех крупных городах Европы, Америки… В номере, который вы держите в руках, представлены авторы, живущие в Украине и России, в Италии и США, в Германии и Израиле. Когда грохочут пушки, умолкают музы – убеждали нас. Мы же уверены: в самые трудные дни, даже окаянные дни, искусство, культура, литература поднимают свои голоса, чтобы не грозить друг другу кулаками, а протягивать открытые ладони дружбы. Спасибо всем авторам этого альманаха. Спасибо Ирине Барметовой и ее коллегам за литературное приношение к нашему юбилею. Спасибо Михаилу Жванецкому, подарившему нам три рассказа и приславшему приветствие. По сути, 4-й рассказ в этот номер. Литература, живопись, музыка никогда не были для Одессы развлечением. Это из тех скреп, которые и сделали Одессу Одессой. Так было 200 лет тому назад, но верим, что так будет и через 200 лет. Поэтому и выпускаем наши альманахи. Редколлегия

Михаил Жванецкий

Альманаху, которому 15 Ребята, Феликс, Олег, Женя и Ваня! Все у вас хорошо. Я не про здоровье, не про жизнь. Я про альманах с этим сложным труднопроизносимым названием «Дерибасовская – Ришельевская», видимо по настоянию спонсора. Так вот, он был прав. Под этим названием все у вас хорошо. Сам я, глубоко презирающий чужой успех, завидую авторам под этим непроизносимым названием. Скажу еще хуже. Прошлым летом в Одессе засыпал меж двух книг. Труднопроизносимый, но глубоко волнующий Френсис Скотт Фицджеральд и наш с этой Ришельевской… Как говорят у нас во дворе: Здесь собраны люди с большим укусом!.. С особым наслаждением читаю свои вещи. На ум приходит: «Он побросал все вещи в альманах и съехал с квартиры». Хочется сказать серьезно. Но без шуток о серьезном – это провал, допустимый только на фоне общего успеха. Итак, ради Бога, продолжайте! 4

Где-то, в чем-то должна сгущаться атмосфера нашего города! Итак, выпьем за своих! За эту книгу, созданную своими для своих! За этот город, созданный своими для своих! За то, чтоб в этом городе не кончались прохожие, приезжие, отдыхающие, красивые, но умные женщины, и умные, но порядочные мужчины! И чтоб все эти две породы были с юмором. Ибо, как сказала одна из моих дам: «Главное, что я ценю в мужчине, – юмор и доброту». То же самое я ценю в женщинах. То же самое они ценят на ваших страницах. Там такое количество краеведов… Все мы в этом городе краеведы. Но вы еще и профессионалы. Нам – ваш праздник, Вам – наши вещи! Целую вас всех в эти трудные времена. И остаюсь вашим автором! Время от времени. М. Жванецкий

Михаил Жванецкий

Америка По рассказам Саши Якобсона

«Америка зарабатывает и копит планово, и тратит планово. Капитализм плюс план. У него запланировано проиграть в Лас-Вегасе сто тысяч, но лишние пятьсот долларов он не заплатит. У него песчинка из рук не выпадет. Американцы не скупы, но все грамотно и планово, в том числе и расточительность. Вышел за рамки плана трат – ты провалился. Два раза не появился в клубе, один раз не пришел на теннис, один раз не принял агентов – и покатилось… Все всё замечают, отмечают и ставят крест… Открыто никто не скажет. Все о’кей. Американец не изливает своих проблем на подчиненных. Он расстроился, потерял работоспособность, то есть деньги, значит, всегда в хорошем настроении на работе. Хочешь вызвериться, подумай, сколько это будет стоить. На меня не кричи. Не нравлюсь – увольняй. Я подам в суд. Огромный штраф с учетом безработицы. И он мне за свой крик сто тысяч заплатит. Ты подчиненным даешь направление. Если ты хозяин, вини себя.

Зависти нет. Если ты не считаешь конкурента умней себя. Формула успеха: тяжелая работа плюс удача. За жизнь три возможности разбогатеть. 95% проходят мимо трех. 75% мимо первой и второй. 1% хватает все три. Это и есть миллионер. Порядочности в деловом мире нет. Но слово держать святая обязанность. Главное – не нарушить соглашение. В США моральная сторона не имеет значения. Главное – выгодно или нет. Обойти закон можно. Нарушить нельзя. Рука закона очень тяжелая. Рука налогового управления каменная. Он должен доказать, что ты виновен. Но если виновен – нет тебе прощения. Только президент может простить. Но не оправдать. Здесь нельзя приспособиться к жизни. Надо жить ею. Здесь нельзя быть как все. Делать как все. Тебя сожрут. Неэнергичный будет среди неэнергичных. Медленный среди медленных. Кто чуть энергичнее, попадает к чуть более энергичным. И живет среди них. Если выше, еще выше. И траты выше. И круг выше. А заднего хода нет. Замедлить шаг значит упасть, пасть, выпасть! Отцы США разработали законы для очень простых людей.

Система образования здесь примитивная, построенная на тестах. Здесь многое можно угадать. Есть язык литературный. А все говорят на очень простом. Все, что пишется для людей, на простом языке. Все расписано. Все дорожные знаки предупреждают по пять раз. Авто для обезьян. Педаль нажал и поехал. Компьютеры очень сложны внутри, но управлять может и обезьяна. Все состоит из тестов. Тебе только выбрать кнопку. Здесь построено так: один гений придумывает, миллионы простаков нажимают кнопки. Мы, приехавшие из России, пытаемся разобраться, а американцы только нажимают кнопки, не понимая, что там происходит, как устроено. Мы, из России, понимаем за 9-10 лет то, что здесь два поколения не понимают. Даже если они не хотят нам сообщить, то есть не знают, мы сами разбираемся и создаем систему. Они нажимают кнопки. Мы создаем систему. Они говорят: «Вы создаете сервис, который у нас уже забыли». Но мы создаем. Люди из России, не понимая, что значит американская жизнь, работают как звери и обходят их. Американцы уже не могут так работать, как эмигранты. Сегодня здесь работают только эмигранты и создают, создают, создают… Он мне: «Я открытый для любого предложения. Я не закостенел. Ваши предложения – мои деньги».

Идейный голод. Идей давайте. Закон продажи: умение больше слушать, чем говорить. Если у человека несчастье, нужно у него найти эту точку и нажать. Это особое искусство – заставить начать говорить. И вы у него узнаете то, что вам нужно. У человека автоавария. Он потрясен. Я ему: – Как ты себя чувствуешь? Ты только успокойся. Я все беру на себя. – Ты знаешь, как я купил эту машину? Он мне рассказывает свою жизнь. Я ему: – Я сделаю твою машину, и жене будет хорошо. Теперь он мой. Я его уже держу в голове. И когда они говорят: «Ты потрясающий!» – я думаю: «Это ты потрясающий. Я только делаю свою работу». Ключ один: слушать, а не говорить. Дальше. Пришел к боссу. Ты не выкладывай идею. Ты намекаешь. Ты должен замолчать. Молчи. Первый, кто заговорит, – проиграл. Никогда не продавай идею второй раз. Осторожно подходи к кульминационной точке. Молчание может продолжаться час. Жди. Когда решение зреет – молчи. Если решение принято, не восторгайся, не прыгай. Отдай все ему. Он убедит себя.

Ты только его ведешь: «Сэр, я только помог вашему решению». И молчи. США – нация продавцов. Они лучшие продавцы в мире. Есть машины лучшие, но продавцов лучше нет. Сначала себе в ущерб. Дешевле, но выше качеством. Такого не бывает. Там не бывает дорого и плохо. Если дешево – значит хуже. В деловом мире все понимают, ты продаешь в убыток. Ты вкладываешь в будущее. Все насторожились… Ты вернешь все. Как ты, Миша. Если по 15$ билеты, но в роскошном зале. Все пришли. Аншлаг. То следующий концерт уже по 50$, опять в роскошном зале. Чтобы посадили в тюрьму, нужно убить человека, обворовать квартиру. Экономические преступления, неуплата и т. д. – штраф или тюрьма максимум 3-6 месяцев. У нас, Миша, в России мне было уже стыдно жить. Хуже работников нет. В то же время их жизнестойкость, пробивная наглость и нахальство помогают им. А мозги у русских есть. В США за границу уезжают худшие. В России наоборот. Ни одного, кто бы прозябал. Я уже не говорю, замерзал или голодал. Ни одного. А вот эти твои чемоданы не свидетельство того, что здесь все есть, а того, что в России ничего нет.

Знаешь, в чем разница? Смотри, американцы бегают под наушники, а русские под репродуктор. В этом вся разница».

Моя поездка в Америку. Теперь туда и обратно я езжу без чемодана. Только кофр и портфель. И я хочу, чтоб эта жизнь сохранилась.

Открытые ладони – подарок «Октября» Дорогие друзья! Поздравляем альманах «Дерибасовская – Ришельевская» с юбилеем. Мы согласны с высказыванием Андрея Битова: «И путник сам себя в своем пути отыщет». Альманах проделал дорогу длиною в 15 лет и отыскал свое место в жизни Одессы. Шестьдесят книжек альманаха достойно запечатлели историю легендарного города и современный литературный процесс. Журнал «Октябрь» и его авторы связаны долгой творческой дружбой с вашим замечательным изданием. Недавно мы также отметили свой юбилей – 90-летие. В нашем праздничном номере «Рассказ с ладонь» наряду с писателями разных стран приняли участие авторы и художники Одессы. Их рассказы и рисунки теперь стали неотъемлемой частью уникального номера нашего журнала и частью современной литературы. Нам хотелось бы продолжить проект «Рассказ с ладонь» на страницах вашего праздничного номера и поместить произведения московских авторов на «ладонях» одесских художников. Ирина Барметова,

главный редактор журнала «Октябрь»

Рассказ с ладонь

Рисунок Татьяны Назаренко

Алексей Андреев

Скандал

Рисунок Натальи Лозы

Ая эН

О краткости

Рисунок Игоря Божко

Александр Дорофеев

Очки

Рисунок Василия Рябченко

Ганна Шевченко

Сад бабочек

Рисунок Александра Князика

Санджар Янышев

Мудрый ход сильного человека

Рисунок Альбины Ялозы

История, краеведение 20 Олег Губарь Функции Одесского строительного комитета в контексте истории градостроительства Одессы 33 Андрей Добролюбский Перстень в «богровых» тонах 56 Владимир Шерстобитов Предки и потомки рода Княжевичей 65 Евгений Деменок Одесские участники пражского «Скита поэтов»

Олег Губарь

Функции Одесского строительного комитета в контексте истории градостроительства Одессы* Культурные программы де Ришелье Насколько знаю, никто и никогда всерьез не анализировал эту сторону деятельности герцога в Одессе. Меж тем, несмотря на величайшие сложности обустройства города (дефицит воды, топлива, строительных материалов, рабочей силы, материальных ресурсов, сложную эпидемиологическую обстановку, военные угрозы, «букет инженерно-геологических неприятностей» и др.), Ришелье находил возможность планомерно и настойчиво реализовывать целый ряд весьма затратных культурных программ. Перечислим наиболее значимые из них: – формирование мощного учебного заведения, на первых порах – коммерческой гимназии; – строительство Городского театра, а на первом этапе – временного театра; – устройство сиротского заведения с музыкальными и вокальными классами; – устройство типографии, выписка отечественных и зарубежных книг, газет и журналов, издание первых местных информационных листков. Все эти программы последовательно и неукоснительно воплощались в жизнь посредством основной исполнительной структуры, возглавляемой герцогом Ришелье, – Одесским строительным комитетом (ОСК). Через эту институцию шли все финансовые потоки, здесь принимались практически все решения * Продолжение. Начало в кн. 35-41, 43, 45-47, 49, 50, 54-59.

по обустройству города, тут служили зодчие, составлявшие планы зданий и сооружений, контролировавшие исполнение работ подрядчиками, заключались соответствующие контракты, имелись собственные прорабы для строительства хозяйственным способом и т. д. и прочее. Относительно первого пункта, создания коммерческой гимназии, заинтересованному читателю кое-что известно, ибо этот сюжет издавна привлекал внимание исследователей.1 Тем не менее у меня есть возможность поделиться довольно любопытной информацией о суровых обстоятельствах и солидных расходах, приведших к формированию этого учебного заведения. Ришелье предоставил нарождающейся гимназии самое лучшее из существовавших в тот период казенных зданий, так называемый «дом главного военного начальника», то есть бывший дом Иосифа де Рибаса.2 Строения располагались в виде трех больших флигелей, один – по будущей Екатерининской улице, меж Дерибасовской и Ланжероновской, два других, угольной формы, примыкали к последним из названных улиц. В плане застройка представляла собой прямоугольник, к которому примыкал большой сад. Это видно из высочайше утвержденного генплана Одессы 1802-1803 годов, составленного под началом военного инженера Ферстера, и плана архитектора Фраполли 1807 года.3 Разумеется, выделенные под гимназию строения надлежало отремонтировать и переоборудовать. Работы развернулись с ранней весны 1805-го. 2 марта «из лавки купца Андросова в починяющийся дом для гимназии» доставлено 18 медных замков по 4 рубля, 18 пар медных задвижек по 1 рубль 40 копеек. У других лиц для гимназии приобретен огнеупорный кирпич и сосновые доски. В апреле такого рода закупки продолжаются.4 Опосредованно это свидетельствует о наличии в этом комплексе строений, по крайней мере около двух десятков помещений. 19 и 30 июня директору Вольсею дважды выдали по 500 рублей «для некоторых переделок в доме гимназии»5. 22 июня у купца Авчинникова приобрели 100 досок в три сажени по 1 руб. 25 коп., всего на 125 руб. «к дому гимназии для обшивки колокольни», а затем и бревен для той же колокольни.6 Вероятно, речь

идет об устройстве домовой церкви. Однако колокольня могла исполнять и функцию оповещения о начале и конце занятий. К несчастью, гимназию постигла катастрофа уже в первый сезон ее существования. В начале 1806-го случился сильный пожар7, подробности и причины которого до нас не дошли. Герцог Ришелье и не помышлял о том, чтобы оставить свое детище на произвол судьбы, и предпринял самые решительные шаги по его спасению. Можно безо всякой натяжки утверждать, что шаги эти были поистине беспрецедентные. Пользуясь личным расположением монарха, он исходатайствовал колоссальную по тем временам сумму – 50 тысяч рублей. Император Александр Павлович пожаловал их городу 21 апреля того же года сроком на десятилетие под символические проценты.8 Чтобы оценить неординарность этого события, напомню: тогда же, в 1806-м, Ришелье с дозволения Александра получил такую же сумму под необременительные проценты для раздачи желающим строиться одесситам. При этом 29 горожан получили под надежные залоги 40 тысяч из выделенных 50-ти9 и постепенно выполнили свои обязательства, тем самым способствуя становлению Одессы. В данном же случае вся огромная сумма отпускалась в одни руки!

Из самого названия архивного дела, на которое мы только что ссылались, – «Дело о сумме 50 тыс., высочайше пожалованных заимообразно на построение дома гимназии» – видно, что речь идет уже не только о восстановлении, но и о достройке бывшего «дома главного воинского начальника». О некоторых достройках свидетельствует не только реестр отпускаемым гимназии материалам, но и синхронный план города, составленный городским архитектором Франческо Фраполли в 1807 году. Из этого документа отчетливо видно, что два угловых флигеля соединены и достроены со стороны нынешней Дерибасовской улицы.10 Показательно, что отпуск дорогих и дефицитных строительных материалов для гимназии осуществлялся параллельно со снабжением приоритетных для города построек, так сказать, казенных объектов первого ряда: Свято-Николаевского соборного храма, Городского госпиталя, Городского театра и оборонительных казарм11. Из журналов Строительного комитета видно, что и в следующие годы достройки занимаемого гимназией казенного дома продолжались под началом директора Вольсея, которому при увольнении вернули потраченную на это довольно значительную сумму.12 Нечего и говорить об относительно мелких ремонтах и переустройствах.13 Масштабные достройки бывшего «дома главного военного начальника» продолжались и позднее, в конце 1810-х, но этот сюжет выходит за назначенные нами хронографические рамки. Здесь уместно сказать и еще об одном начинании Ришелье, связанном с функционированием коммерческой гимназии и ее преемников, – благородного института и лицея. По его инициативе сюда принимали для бесплатного обучения, а далее и на полный пансион сирот ряда граждан, оказавших серьезные услуги городу в пору его становления. Один из самых первых сюжетов в этом роде зафиксирован в журнале заседаний ОСК от 28 июня 1809 года: «В штате чиновников Комитета служил шляхтич Дзярковский, имея должность в здешнем Городском саду садовником, и сверх того, по сделанному предположению о заведении здесь лесоводства, форшмейстером. В обоих случаях он при искусстве своем оказывал столько усердия, сколько желать можно. Наконец, бывши отправлен для опкупки дерев, захвачен на дороге скоропостижно

болезнью и, лишенный способов к помощи со стороны медицинских чинов, умер. По смерти его осталось его семейство в совершенном сиротстве, лишенное всякия ниоткуда помощи». Комитет в присутствии Ришелье, сострадая, определил: из числа его детей малолетнего сына Петра Дзярковского определить в здешнюю гимназию, с тем чтобы в течение двух лет на его содержание оплачивалось из городских доходов, на особом пансионе. Сообщить о том директору надворному советнику Вольсею. После двух лет уже само семейство будет содержать.14 Впрочем, другие архивные материалы свидетельствуют: если по прошествии сказанного срока материальное положение семейства оставалось плачевным, содержание воспитанника продолжал финансировать город. Созданию временного театра в период строительства Городского я уже посвятил одну публикацию, однако без ссылок на архивные источники.15 Поэтому мимоходом коснусь и этой проблематики. Активные и разнообразные занятия по устройству временного театра фиксируются в журналах заседаний Одесского строительного комитета с самых первых дней 1805 года. Так, в журнале от 12 января говорится о покупке «у евреина Давида Лейбовича» 28 аршин красного сукна для обивки ложи в театре, всего на 154 руб., отмечена оплата 44 руб. за доставку строительного леса.16 16 января фактический руководитель ОСК военный инженер Ферстер сообщает, что из лавки купца Виноградова взяты гвозди, петли и крючки «для устроения в Одессе временного театра», всего на сумму 111 руб. 30 коп. «Определили: впредь до расчета о сумме, собираемой от зрителей, выдать на счет оной из портовой суммы». Здесь же – еще 17.66 «на устроение временного театра».17 В лавке купца Андросова взяты материалы для обивки, у купца Виноградова – гвозди и проч. Всего на 124.25, опять-таки «для устроенного в Одессе временного театра». И вновь расход из портовой суммы, до получения зрительских сборов.18 Подрядчику Василию Иванову выплачивается 119.39 за обивку лож, кресел и проч.19 Прилагается прошение его поверенного, Павлова, «при коем представляя записи о рабочих, бывших при исправлении временного театра и у починки солдатских казарм, – просит о выдаче следуемых денег» – 284.04. «В тех же

Вид театра

записях значится, что при исправлении театра было рабочих по единовременному исчислению 183, и при казармах 129 человек. Определили: за бывших в театре 183 человека, полагая каждому в день по девяносто две копейки, сто шестьдесят восемь рублей тридцать шесть копеек из портовой суммы на счет собираемой от зрителей, и при казармах 129 человек по той же цене…»20 Это само по себе свидетельствует о масштабности сооружения, каким был временный Городской театр. В заседании ОСК от 2 февраля 1805 года производитель работ Кривчиков докладывает о закупке гвоздей у купца Виноградова на 17.50, выплате мастеровым подрядчика Василия Иванова – плотникам, каменщикам, пильщикам, работавшим одновременно и на строительстве оборонительных казарм, – 689.64, получении кровельных материалов – железа и сосны. Кроме того, из лавки одесского купца Семена Андросова для временного театра куплено 35½ аршина темно-зеленого сукна по 1.09 = 39.05; медных гвоздей дутых 2000, каждая тысяча по 2.50; на извозчика 65 коп. Всего 44 руб. 70 коп.21

В заседании от 13 февраля отмечается, что за период с 31 января по 11 февраля работало 40 плотников подрядчика Василия Иванова. Тогда же в журнале сделана запись о том, что «для сделания во временном театре кулис» отпущено из карантинных материалов 12 досок сосновых, 3-саженных.22 6 марта обсуждалась внутренняя отделка временного театра. Для этого у купца Андросова приобрели 319 аршин холста с целью обивки потолков, из расчета по 15 копеек за аршин, итого 47 руб. 85 коп.23 В записях от 13 марта уточняется: для обивки потолка во временном театре у купца Виноградова куплены гвозди, потрачены деньги на шитье холста, на оплату рабочим, на штукатурку, итого 22.75.24 В заседании ОСК от 23 марта 1805 года таможенный директор Скадовский и прораб подпоручик Кривчиков доносили о выделении из карантинных материалов 34 сосновых 3-саженных досок для изготовления театральных ширм. Тогда же был заслушан рапорт комиссионера Еройского, в котором говорилось, что во временный театр для устройства новых декораций приобретено 130½ аршинов холста по 15 коп., гвозди, штукатурка, нитки. С учетом шитья и обивки расходы составили 27 руб. 44½ к. Кроме того, для изготовления подмостков получены казенные доски.25 Любопытна следующая запись в комитетском журнале: «1805 года апреля 27 дня. В установленном в Одессе Комитете. Определили. г. живописцу Иосифу Цисковскому, занимающемусь во временном театре живописью, выдать на счет театральной суммы из портовой за труд его семьдесят пять рублей и записать в расход, о чем г. казначею полковнику и кавалеру Чехненкову дать повеление».26 Предумышленно привожу здесь все эти подробности, чтобы подчеркнуть не только серьезность намерений, подходов к не самой насущной, казалось бы, проблеме, но и затратность, расход дефицитнейших стройматериалов, участие всевозможных лиц и структур. Проект устройства временного театра разворачивался параллельно со строительством капитального Городского театра и Городского госпиталя, каковые подряды по контрактам исполнял небезызвестный Витторио Поджио.

27 апреля 1805 года во избежание могущих возникнуть споров были сделаны списки (копии) с ранее заключенных контрактов на постройку театра и госпиталя. При этом один экземпляр вручался полковнику Ферстеру, другой городскому архитектору Франческо Фраполли, чтоб последний «по должности его имел бдительное смотрение за работою, чтобы строение прочно и точно по словам контрактов производимо было; ежели же встретится что противное со стороны рабочих или подрядчиков, доносить тотчас г. полковнику и кавалеру Ферстеру»27. 15 июня 1805-го члены Строительного комитета освидетельствовали фундамент театра, выведенный майором Поджио большею площадью, нежели было назначено в контракте, на 141½ квадратных саженей. Архитектор подтвердил технологическую обоснованность такого решения, вследствие чего подрядчика Поджио удовлетворили суммою 2.235 руб. 70 коп.28 В принципе, до 1808-1809 годов сооружение театра немного буксовало: Одесса по существу была прифронтовым городом (военные действия велись в Бессарабии и далее в придунайских княжествах), что корректировало приоритеты. Так или иначе, а к началу 1809 года Городской театр был построен, и началась его внутренняя отделка. 8 февраля «проживающий в Одессе дворянин Иосиф Крупский» по случаю вызова желающих взял на себя «отделку внутренности театра и сделание декораций», запросив 2.000 рублей. И поскольку другие желающие не объявились, контракт был заключен именно с ним, а 11 февраля он получил 100 рублей задатку.29 22 февраля 1809 года Строительный комитет специально обсуждал проблему финансирования новостроящегося театра. Разумеется, предполагалось получать доходы от абонирования лож, кресел, продажи билетов, однако все это относилось к перспективе. А пока расходы в первый год эксплуатации планировались в 30.000 рублей, во второй – 25.000. Поэтому решили, во-первых, все необходимые материалы отпускать только через Комитет, причем назначалось ответственное лицо, которое обязывалось регулярно давать отчет об их расходе. Во-вторых, завести отдельную приходно-расходную книгу театральных сумм, и когда начнут поступать доходы от спектаклей, все эти

средства должны поступать в Комитет и фиксироваться казначеем в оной книге.30 В архивных делах сохранилась занимательная информация о подробностях внутренней отделки театра в феврале-июне 1809 года, то есть непосредственно накануне его открытия. Крупский продолжал свою работу, в том числе окраску внутренних помещений, а 25 февраля к изготовлению декораций приступил также «иностранец Ардисон» (вариант – «Ардшон»), получивший 1.000 рублей. 26 апреля заключили контракт с уманским мещанином Иваном Должинским на изготовление 20 резных капителей, по 10 рублей за единицу.31 18 марта у небезызвестного одесского купца Лоровича приобрели «холста мешочного 1-го разбора для подбивки в новом театре потолков» на 77 рублей 10 копеек.32 20 мая сотрудник Комитета Кривчиков купил еще «малороссийский холст в новый каменный театр для занавесов и декораций 1011 аршин», а «на подбивку в ложах потолков» 500 аршин мешочного холста, да семь фунтов суровых ниток, всего на сумму 296 рублей 91,5 копеек33. 10 июня у местного купца Бодянского приобрели еще 1184 аршина малороссийского полотна и 150 аршин мешочного холста, а у купца Печенева – обойные гвозди.34 Все эти отделочные работы контролировал архитектор Франческо Фраполли, который в июне заключил с подрядчиком контракт на окраску крыши театра масляной краской в два слоя. Есть упоминание о том, что он, в частности, отчитывался за обивку потолков в ложах дорогостоящим «рубашечным холстом».35 Еще весною территория вокруг театра выравнивалась отсыпками земли, устраивались сточные канавы. Последовали претензии подрядчика Поджио за многочисленные виды работ, выполненные сверх заключенного им с Комитетом контракта. Освидетельствование подтвердило его правоту, и в результате ему дополнительно выплатили 10.000 рублей.36 Когда театр начал функционировать, стало очевидно, что даже при хорошем раскладе (что летом бывало) сборы и близко не покрывают расходов, и это вполне в порядке вещей. Содержание труппы, включая проживание, обслуживающий персонал, обновление театральных реквизитов, освещение, отопление, теку-

щие ремонты, требовали значительных вложений – информация об этом подробно изложена в упоминавшейся публикации.37 Несмотря на все это, Ришелье не только не отказался от этого важнейшего культурологического проекта, но продолжал всячески его поддерживать и развивать, а затем эстафету подхватили его преемники – Кобле, Ланжерон, Воронцов. Практически не изучено третье из упомянутых культурологических направлений деятельности первого одесского градоначальника, формирование структуры, по существу репрезентовавшее основные типы современных учебных музыкальных заведений – музыкальной школы как таковой, музыкальной школы-интерната, музыкального училища и консерватории. Впервые об этом заведении – певческой школе, устроенной в 1809 году при Свято-Николаевской соборной церкви, – бегло упомянул К.Н. Смольянинов.38 В журнале заседаний Строительного комитета от 22 февраля 1809 года записано конкретное распоряжение герцога Ришелье относительно содержания этого учреждения. Финансирование осуществляется ежегодным отпуском 1.000 рублей из суммы, поступающей от содержателей винного откупа. Кроме того, прихожане собирают дополнительные средства по подписке.39 В дальнейшем на том же основании школе выделялись средства из портовой суммы.40 К сожалению, пока неизвестно место ее дислокации. Возможно, воспитанники обитали в церковном флигеле.41 Что касается численности учащихся, внутреннего распорядка и проч., об этом можно получить рельефную информацию из несколько более поздних архивных документов. Так, в журнале заседаний ОСК от 30 декабря 1818 года содержатся ретроспективные сведения на этот счет. Из контекста отчетливо видно, что воспитанники певческой школы какое-то время – судя по всему, довольно продолжительное – задействованы в Городском театре: «Мальчиков, кои употреблялись для пения и обучения на инструментах для театра, 24. До сего времени было на содержании 9 мальчиков, и отпускалось жалованья для регента, басов и теноров 1.800 р. На все оное издерживалось суммы от Комитета 2.000 р. Всего ж 5.000 р., следовательно, на содержание

и одежду 9 мальчиков выходило в год 3.200 р.». Теперь прибавилось 13 мальчиков. На пропитание, топливо, свечи, книги, бумагу, отопление им необходимо 6.000 руб., а всего выходит 9.400 руб. Да капельмейстеру (Цыглярскому) 1.200.42 Таким образом, первичная численность воспитанников школы – девять, затем – 24. Они не только пели в церковном хоре, но и принимали участие в операх, которые давали на сцене Городского театра, обучались игре на музыкальных инструментах, принадлежавших театральному оркестру. Какие это инструменты? Из другого архивного документа видна, по крайней мере, часть из них: гобой, кларнет, скрипка.43 Несомненно, корректно прибавить виолончель и альт, которые упоминаются в чуть более поздних архивных документах в связи с этим учебным заведением. Крайне интересна запись в журнале от 31 декабря того же года. Прораб ОСК Кривчиков докладывает о материалах «на построение флигеля певческой и музыкальной школы».44 В марте 1821 года это сооружение именуется домом певческой школы. При освидетельствовании оно признано негодным для своей функции, и взамен город нанял для ее размещения частный дом бывшего антрепренера итальянской оперы Джованни (Ивана) Монтовани45. Здесь надо уточнить, что означенная школа одновременно называлась и фактически была сиропитательным (сиротским) заведением, ибо там обучались музыкально одаренные мальчики из сирот.46 Но тут уже – хронологический этап, связанный с деятельностью других городских администраторов, и это тема отдельного исследования. Теперь, лапидарно, о четвертом из заявленных направлений. Упомянем, что герцог Ришелье озаботился выпиской целого ряда книг и периодики для коммерческой гимназии.47 Для нужд города герцог сперва выписывал «Московские ведомости», «СанктПетербургские сенатские ведомости» и «Сенатские объявления»48, а далее этот реестр постепенно расширялся49. Покупка городом приватной типографии Россета, ее дислокация и функционирование в разные годы – пространный сюжет, отчасти рассмотренный в одном из предыдущих разделов и публикациях, на которые даю ссылки.50

Примечания 1 Смольянинов К.Н. История Одессы. – Одесса, 1853, с. 151. Тот же автор (с. 139) сообщает о функционировании частного училища коллежского асессора Врето, с 1 декабря 1800-го по 1 декабря 1803 года. Два учителя преподавали греческий, итальянский языки и другие предметы для 40-70 учащихся. 2 ГАОО, ф. 59, оп. 1, д. 88, л. 114; Смольянинов К.Н. Указ. соч., с. 38, 61, 90. 3 ОГИКМ, инв. № К-600; версия этого же плана сохранилась в копии, сделанной городским землемером Гаэтано Даллаква в 1836 году (инв. № К-609); РГВИА, ф. 846, оп. 16, д. 22276, л. 1; ОГИКМ, инв. № К-602. 4 ГАОО, ф. 2, оп. 5, д. 257, л. 68. 5 Там же, л. 298, 317. 6 Там же, л. 301, 303. 7 Смольянинов. Указ. соч., с. 151. 8 ГАОО, ф. 59, оп. 2, д. 16. 9 Там же, ф. 59, оп. 1, д. 20 (1806 г.), л. 5, 163-173; Там же, ф. 2, оп. 5, д. 258, л. 211,

241-243, 277, 300 и др. 10 ОГИКМ, инв. № К-602. 11 ГАОО, ф. 2, оп. 5, д. 258. 12 Там же, ф. 2, оп. 5, д. 262, л. 350, 391. 13 Там же, л. 136. 14 Там же, д. 259, л. 426. 15 Олег Губарь. Начало одесского театра. – В сб.: Дерибасовская –

Ришельевская,

кн. 34. – Одесса: «Печатный дом», 2008, с. 11-19. 16 ГАОО, ф. 2, оп. 5, д. 257, л. 17. 17 Там же, л. 24. 18 Там же, л. 28. 19 Там же, л. 29. 20 Там же, л. 29 об. 21 Там же, л. 34, 35, 36, 38. 22 Там же, л. 54, 55. 23 Там же, л. 82. 24 Там же, л. 89. 25 Там же, л. 102, 103, 104 об. – 105. 26 Там же, л. 168. 27 Там же, л. 170. Само дело «О построении нового театра» – ф. 59, оп. 1, д. 29 – 314 л. – к сожалению, утрачено. Тем не менее многие подробности можно почерпнуть в синхронных журналах заседаний ОСК.

28 Там же, л. 290. 29 Там же, д. 259, л. 64, 79. 30 Там же, л. 111. 31 Там же, л. 120, 121. 32 Там же, л. 184. 33 Там же, л. 315. 34 Там же, л. 375 об. 35 Там же, л. 402 об., 418. 36 Там же, л. 247. 37 Олег Губарь. Начало одесского театра. – В сб.: Дерибасовская – Ришельевская, кн. 34. – Одесса: «Печатный дом», 2008, с. 11-19. 38 Смольянинов К.Н. Указ. соч., с. 154-155. 39 ГАОО, ф. 2, оп. 5, д. 259, л. 114. 40 Там же, д. 267, л. 459. 41 Там же, ф. 59, оп. 2, д. 20 (1808 г.). – 1 л. 42 Там же, ф. 2, оп. 5, д. 274, л. 526. 43 Там же, л. 527. 44 Там же, л. 537. 45 Там же, д. 279, л. 185-186 46 Там же, л. 195, 197, 222 об., 240-243, 305 об. и др. 47 Там же, д. 262, л. 316. 48 Там же, д. 259, л. 75; Там же, д. 262, л. 275. 49 Там же, д. 266, л. 401. 50 Олег Губарь. Энциклопедия забытых одесситов. – Одесса: «Optimum», 2011; Олег Губарь. Автографы Одессы. – Одесса: АО «ПЛАСКЕ», 2012.

Андрей Добролюбский

Перстень в «богровых» тонах Опыт нумизматического литературоведения

«Большой человек – Григорий Исаакович! Шутка ли сказать – Григорий Исаакович! Ого, очень большой человек… казался чуть ли не посланцем Божьим». Шолом-Алейхем. С ярмарки (жизнеописание)

Этот старинный серебряный перстень с монетой мне подарила моя близкая подруга Лариса Пикановская. Перстень классический, с круглой обоймой для вставки, стилистически, видимо, кавказской работы. Обойма представляет собой круглую, так на-

зываемую «правильную гайку», которая по периметру обрамлена прочеканенным ободком. По граням также имеется чеканка в виде пяти тонких поперечных линий. В «гайку» вставлена серебряная монета с изображением Христа на лицевой стороне. Перстень хранился в семье покойного мужа Ларисы Сергея Тертерова и переходил как бы по наследству в течение нескольких поколений по мужской линии. По семейному преданию, изначально он принадлежал очень известному, даже знаменитому в позапрошлом веке еврейско-русскому писателю Григорию Исааковичу Богрову (1825-1885 гг.). Лариса не знала, как и каким образом мог попасть такой перстень в семейство Тертеровых – сведения о предках Сергея очень туманны. Ей лишь известно, что они считали себя принадлежавшими к старинному и весьма уважаемому армянскому роду. И очень этим гордились. Действительно, имя «Тертер» истолковывается как «священнослужитель высокого сана». Впрочем, происхождение этой довольно распространенной фамилии может быть связано с эпонимными рекой (притоком Куры) и известным древним городом на этой реке. Ей также известно, что многие предки Сергея жили в Тбилиси, а потом частично попали в Россию, на Украину и, разумеется, в Израиль, Америку, Австралию и пр. По воспоминаниям Ларисы о рассказах ее мужа, многие Тертеровы (Тертеряны)* издавна роднились с евреями. В Одессе Тертеровы (Тертеряны) постоянно жили в известном доме Либмана на Соборной площади. Однако о какой-либо связи с семейством Богрова ей ничего не было известно. Поэтому оставалось непонятным, как мог этот перстень от Богрова попасть в семью Тертеровых. Это, конечно же, хотелось выяснить. Не более понятным было и то, почему знаменитый еврейский писатель мог и желал носить перстень со столь выраженной христианской символикой. Ключ к ответу, очевидно, таится где-то в биографии самого Богрова. Там его и надлежит искать. Но прежде следует попытаться точно атрибутировать перстень и монету. * В советские времена многие Тертеровы (как и носители иных армянских фамилий на -ов) изменяли окончание своих фамилий на -ян, дабы скрыть свое высокородное происхождение. «Тер» – титул армянской аристократии, аналог английского лорда, «тертер» – высшая духовная аристократия.

Начнем с описания. Как и перстень, монета производит достаточно старинное, чтобы не сказать древнее впечатление и, судя по стертости, находилась в обращении достаточно долго. Ее вес – около 2 г, диаметр 1718 мм. На лицевой стороне, аверсе, – погрудное изображение Христа. Голова Спасителя окружена нимбом, справа надпись ІС, евангелие украАверс монеты шено пятью крупными медальонами. Такое изображение в разных иконографических типах довольно характерно для монет многих византийских императоров XI-XIII вв., начиная с Иоанна Цимисхия, а также различных штемпелей и эмиссий этого времени. Изображение окружено линейным ободком, гурт потерт и неровен, ободок обрамляют следы какой-то стертой круговой надписи. Довольно неожиданной оказалась иконография штемпеля Реверс монеты Русудан на оборотной стороне. После нескольких импульсивных поисковых экскурсов в туманные области кавказской палеографии выяснилось, что центральная часть легенды выполнена грузинским шрифтом асомтаврули.** – однозначно означает имя: «Русудан». ** Приношу глубокую благодарность Игорю Зигману и Сергею Маевскому за большую помощь в атрибутировании монеты. Асомтаврули означает «заглавный», «округлый», «церковный».

Время правления царицы Русудан изучено историками-специалистами достаточно обстоятельно. Все же не сочтем излишним дать здесь краткое описание ее царствования для читателя, не слишком осведомленного, возможно, в деталях и перипетиях средневековой истории Грузии. Русудан из рода Багратиони (груз. რუსუდანი, ок. 1194-1245 гг.) – царица Грузии, была дочерью самой царицы Тамары и осетинского царя Давида-Сослана. Она оказалась у власти в 1223 году после неожиданной смерти своего брата Георгия IV. Сначала она «регентствовала» от имени малолетнего Давида, сына Лаши. Но грузинская знать вскоре провозгласила ее царицей. В самом начале правления Русудан Грузинское царство было единым. Его самым сильным юго-западным соседом тогда был Конийский, или Румский султанат малоазийских сельджуков, который наибольшего расцвета достиг при султане Ала-эддине Кей-Кубаде I (1219-1236 гг.). Поэтому естественно, что стремясь укрепить свое положение, в 1224 году Русудан выходит замуж за сельджукского принца Моизз-эддина Тогрул-шаха, который, к тому же, принял христианство под именем Дмитрий. У них родились дочь Тамара, которая со временем была выдана замуж за Гиас-эддина Кайхосру ІІ, следующего султана Рума, и сын Давид (позже Давид VI Нарин). Такая династическая политика должна была, по идее, способствовать укреплению Грузии. Но все получилось «с точностью до наоборот». Потому что почти сразу же после замужества Русудан на Восточную Грузию напал Джелаль-эддин Мангуберта, сын последнего хорезмшаха. Как известно, обширное Государство Хорезмшахов, занимавшее закаспийские страны и часть Персии, после 1219 года было уничтожено монголами. Однако Джелаль-эддин сумел спастись и собрать огромную армию. Сначала он овладел Западной Персией и Азербайджаном, а затем напал на армянские провинции Грузии. В 1225 году Джелаль-эддин предложил Русудан выйти за него замуж и потребовал признать его царем Грузии. Получив гневный и гордый отказ, он обозлился, вторгся в Грузию и в битве при Гарниси наголову разбил грузинские войска под предводительством Иоанна Мхаргрдзели. Затем хорезмийцы взяли Карс, Гянджу и осадили Тбилиси. Русудан со своим двором пришлось

бежать в Кутаиси. В марте 1226 года Тбилиси был взят и полностью разграблен. Затем Джелаль-эддин около двух лет успешно и с немалым воодушевлением разорял восточную и южную части Грузии. В 1228 году он покинул Тбилиси, оставив в нем небольшой гарнизон. Воспользовавшись этим, Русудан возвращает себе столицу, но в следующем, 1229 году, ее войска снова изгоняются вернувшимся Джелаль-эддином. А уже в 1230 году он сам наконец был разбит румским султаном Ала-эддином Кай-Кубадой и союзными с ним эмирами. Теснимый монголами, уже захватившими Азербайджан, Джелаль-эддин бежал в Курдистан, где и был убит в 1231 году. Грузинская армия достаточно быстро очистила страну от разрозненных отрядов его солдат и снова вернула себе Тбилиси. А сама Русудан все это время жила в Имеретии. После смерти Джелаль-эддина в Грузии на несколько лет наступило относительное спокойствие. Русудан воспользовалась этим временем, чтобы короновать своего сына Давида VI Нарина. Законного же претендента, Давида, сына Лаши, который был ею ранее отстранен от власти, царица отослала к своему зятю, румскому султану Гиас-эддину Кайхосру (мужу своей дочери Тамары). Там он, естественно, по просьбе царицы, содержался под стражей, откуда был вызволен лишь монголами. В 1236 году в третий и последний раз монголы вторглись в Закавказье. Разоренная и изнуренная Джелаль-эддином Грузия уже не могла сопротивляться. К 1240 году вся страна была занята монголами. В 1242 году Русудан, находясь в Кутаиси, подписала с монголами унизительный мир, по которому признала свое царство вассалом хана и обязалась платить ему дань. В общем, правление Русудан оказалось крайне беспокойным, сумбурным и тревожным. Это было настоящее «смутное время». После покорения всей Грузии монголы отстраняют ее от управления царством и заставляют выдать им своего сына Давида VI Нарина, который и был отослан ко двору хана. Он вернулся в Грузию только после смерти Русудан. Францисканский монах и путешественник Плано Карпини его видел там в конце 1246 года. Монголы поддерживали как его, так и другого претендента на трон, незаконнорожденного сына Георгия IV, позже известного под именем Давида VII Улу. Около 1247 года царица умирает. По тогдашним слухам при сельджукском дворе, она отравилась от безысходного отчаяния

и страха за судьбу сына и своего царства. Дочь Великой Тамары оказалась бессильной охранить независимость и целостность своей страны от монголов. И после смерти Русудан единое Грузинское царство надолго прекратило свое существование. Оно распалось на Западную и Восточную Грузию. Таким образом, царствование Русудан знаменует окончание «золотого века» истории Грузии. Рассматриваемая нами серебряная монета относится, по мнению самых авторитетных специалистов по грузинской нумизматике,* к так называемому «правильному» чекану, в отличие от предшествующего, «неправильного», который принадлежал Джелальэддину и продолжал применяться на медных монетах Грузии вплоть до 1230 г. «Правильный» чекан Русудан применялся около пяти лет, что позволяет уверенно датировать нашу монету первой половиной 30-х гг. XIII в. После попадания Грузии в зависимость от монголов такая чеканка прекращается. В типологическом отношении наша монета достаточно раритетна, хотя и не уникальна, и ее экземпляры с почти аналогичными штемпелями имеются как в частных, так и музейных коллекциях (например в Эрмитаже 8 экземпляров подобных эмиссий, в Государственных музеях Берлина – 14). Это дает возможность по прямой аналогии воспроизвести круговые легенды с внешней стороны ободков по обеим сторонам, которые утрачены за счет стертости на нашем экземпляре. Так, затертая круговая легенда на аверсе, обрамляющей погрудное изображение Спасителя, должна быть исполнена грузинским шрифтом мхедрули (мтаврули)*** и означать: «во имя Бога чеканено хороникона 450»*****, то есть 1230 г.**** * Пахомов Е.А. Монеты Грузии. – Тбилиси: Мецниереба, 1970; Капанадзе Д.Г. Грузинская нумизматика. – Тбилиси: Изд-во ТбилГУ, 1955. ** «Мхедрули» («мтаврули») означает «светский», «рыцарский». *** Согласно грузинской традиции, от сотворения мира до Рождества Христова прошло 5604 года. Этот период делится на 532 обращения (532-летний цикл, или обращение, был взят потому, что совпадение солнечного и лунного календарей и их повторение происходит через каждые 532 года). Каждый год обращения называется хорониконом. XII-е обращение закончилось в 780 году нового летосчисления. Действующая ныне система летосчисления со дня Рождества Христова была создана в VI веке Дионисем Мцире. **** Капанадзе Д.Г. Грузинская нумизматика… – с. 68-70, табл. 6, 79).

Сходным образом воспроизводится и скромная надпись, обрамляющая внешний круговой ободок на оборотной стороне монеты. Это – арабская легенда в четыре строки, которая гласит:

Что переводится: «Царица царей и цариц, величие мира, царства и религии, Русудан, дочь Тамары, поклонница Мессии, да возвеличит Бог победы Его!». Итак, наша монета четко датируется первой половиной 1230-х гг. Ясно, что она была вправлена в серебряный перстень, точная датировка которого затруднительна. Скорее всего, он был изготовлен значительно позднее, чем монета, но насколько – неясно. Как бы там ни было, думается, что перстень оказался у Богрова в том виде, в каком мы видим его сегодня. Но как, почему и при каких обстоятельствах он стал его владельцем? О писателе Григории Исааковиче Богрове (Гирш бен Исаак Бехарав, евр. ‫ )נהדנ‬автор этих строк ранее, до обретения в подарок перстня, почти ничего толком не знал. И мало что слышал. И, к стыду своему, книжек его не читал. Но, как выяснилось, его не читало едва ли не все мое весьма обильно и профессионально начитанное культурное окружение. Многие порой его путают с советскими писателями Сергеем или Кириллом Багровыми и даже с персонажем известной повести Сергея Аксакова «Детские годы Багрова-внука». Это вовсе неудивительно – книги Г.И. Богрова в советское время никогда и нигде не переиздавались и совершенно не были доступны широкому читателю. Их знали только специалисты. Между тем сведения о Богрове имеются едва ли не во всех известных литературных словарях и энциклопедиях*****. Разумеется, можно отослать к ним читателя, но, думается, для нужд этого ***** Ф.А. Брокгауз, И.А. Эфрон. Энциклопедический словарь. – С.-Пб: Брокгауз-Эфрон, 1890-1907); С. Венгеров. «Критико-биографич. Словарь», V, 6-7 (1897);

очерка краткая биобиблиографическая справка и литературный портрет не покажутся неуместными. Гирш Бехарав родился в Полтаве в 1825 году в бедной и крайне ортодоксальной еврейской семье, которая дала ему строгое талмудическое образование: учился в хедере по обычной практиковавшейся в этих школах системе (заучивание наизусть текста священного писания, сопровождающееся схоластическими комментариями Талмуда). Как считают биографы, генеалогия его рода прослеживается с XIV века. Предками Гирша были уважаемые раввины, талмудисты и философы, жившие в Майнце и Падуе. Его отец также был известным раввином. Втайне от родителей маленький Гирш стал изучать русскую грамоту, светские науки и европейские языки – французский и немецкий, а также музыку (прекрасно играл на скрипке). Книги он прятал в чулане и на чердаке. Семья постоянно жила на грани нищеты. В 17 лет Гирш был вынужден жениться по еврейским обычаям того времени. От этого брака у него было несколько детей. В конце концов с женой ему удалось развестись, хотя это было очень непросто. Вплоть до 1860-х гг. служил по откупу и другим коммерческим предприятиям, что дало ему богатейший запас жизненных наблюдений. Ему удалось разбогатеть. В 40-летнем возрасте Богров написал первую часть своих автобиографических «Записок еврея», где детальнейшим образом описываются реалии быта и нравов русского еврейства 30-60-х годов ХІХ века. В Петербург Богров попадает, уже будучи богатым человеком. Его рукопись после некоторых скитаний по петербургским редакциям попала в руки самого Н.А. Некрасова. И очень ему понравилась (хотя, как будто, он был известен своими антисемитскими настроениями). А также и М.Е. Салтыкову-Щедрину. Возбужденный таким успехом, Богров усиленно занялся окончанием «Записок…», которые появились в «Отечественных записках» в 18711873 гг. и обратили на себя весьма благожелательное внимание читающей публики. Отдельным изданием «Записки…» снова вышли в 1874 году, а в 1880 году были переведены на немецкий язык («Memoiren eines Juden»). М. Лазарев. «Литературная летопись». «Восход», 1885, кн. VI; М.Г. Коган, Me’ereb ad areb, I, 69, 71, 75, 80, 85, 181–184; II, 123-40. C. Цинберг. {Евр. энц.}

И действительно, «Записки еврея» производят очень сильное впечатление. Вчитываясь в текст, невольно попадаешь под обаяние искренности, откровенности и незаурядного литературного таланта автора. Книга читается почти на одном дыхании, хотя ее событийная канва не слишком динамична. Это – несколько ошарашивающая, обстоятельная и живописная картина внутренней, семейной и общинной жизни, а также и панорама социального и экономического уклада русского еврейства. Это и мрачные, убогие, консервативно-безысходные быт, нравы, обычаи и повадки жителей еврейских местечек, вязкий и всепроникающий прессинг еврейской ортодоксии – вся эта «правда жизни» может вызвать острое ее неприятие. И отталкивать многих. Автор мастерски описывает безрадостную жизнь своих соплеменников, отделенных от прочего населения страны жестоким бесправием и религиозными предрассудками. Такая обстановка была настолько затягивающей, что вырваться из нее казалось совершенно невозможным. Да мало кто и пытался. Богров здесь оказался довольно редким исключением. Очевидны его глубокое знание быта своей среды и тонкая наблюдательность. Иными словами, «Записки еврея» открыли русскому читателю совершенно незнаемый жизненный мир. А еврейскому читателю Богров на своем примере как бы указывал возможность и давал надежду вырваться из трясины невежества, отчужденности от всего нееврейского, из мрака фанатизма. Потому и неудивителен успех его книги в той русскоязычной (и европейской) культурной среде, для которой жизнь в черте оседлости была совершенно неведома. И, как гласят академические словари, в ряду русско-еврейских бытописателей Богров занимает одно из первых мест. Хотя с еврейской стороны это вызывало нападки за выставление напоказ многих неприглядных сторон быта и нравов. Переехав в Петербург, Богров почти полностью посвящает себя литературе. Он пишет быль «Пойманник» (1873 г.) как некое дополнение к своим «Запискам…», а также издает исторический роман из эпохи хмельнитчины «Еврейский манускрипт. Перед драмой» (1876 г.). Как литератор Богров в последние годы своей жизни сотрудничал в журнале «Слово» (1878) и принимал близкое участие в основанном в 1879 г. журнале «Русский еврей»,

а затем перешел в журнал «Рассвет»*, где поместил роман из жизни еврейской интеллигенции «Накипь века» (1879-1881; не был закончен) и рассказы: «Проклятый», «Добрые вести», «Перст Божий», «Вампир», «Кого винить?», «Ортодокс» и «Книжница». А в последние годы жизни Григорий Исаакович сотрудничал в журнале «Восход», где издал повести «Былое» и «Мариама» (из эпохи гайдаматчины), а также «Мери» в 1883 году, и в 1884 году свою последнюю повесть «Маньяк (Небывалый случай из жизни молодого психиатра)». Ко времени своей кончины Богров стал очень известным и популярным писателем, который молодому Шолому Рабиновичу, будущему Шолом-Алейхему, казался «чуть ли не посланцем Божьим». Мы видим, что Богров к концу своей жизни стал яркой, колоритной и самобытной фигурой, «звездой» на литературном небосклоне Петербурга и всей страны. Он, несомненно, выделялся своей незаурядной, в чем-то даже изысканной образованностью, редкостным талантом и писательским мастерством. Можно видеть и то, что полученное Богровым широкое русско-европейское общекультурное образование и критическое отношение к ортодоксальному иудаизму сформировало его как совершенно убежденного космополита. «Я в обширном смысле слова, – писал Богров Л.О. Леванде в 1878 году, – эмансипированный космополит». Действительно, ни в «Записках…», ни в других произведениях, нет и намека на идиллическое изображение старого еврейского быта, что свойственно почти всей позднейшей еврейской беллетристике. «Если бы евреи в России не подвергались таким гонениям и систематическому преследованию, – продолжает Богров, – я бы, быть может, переправился на тот берег, где мне улыбаются другие симпатии, другие идеалы. Но мои братья по нации, вообще четыре миллиона людей, страдают безвинно; ужели порядоч* «Рассвет» («Орган российских евреев»), в годы жизни Г.И. Богрова – еженедельник, издававшийся в Одессе (1860-1861, 1879-1883 гг.), – первое еврейское национальное периодическое издание на русском языке. Его редакторами были О. Рабинович и И. Тарнополь. Журнал призывал к еврейскому патриотизму, развитию еврейской культуры и литературы, изучению еврейской истории, духовного и социального положения российского еврейства. Однако два других еврейских журнала, выходивших в Санкт-Петербурге, «Русский еврей» (18791884) и «Восход» (1881-1906), выступили с резкой критикой курса «Рассвета».

ный человек может махнуть рукой на такую неправду?»** Богров убежден, что духовное возрождение народа и его радикальное перевоспитание мыслимы только при превращении традиционной религии в рационалистическо-моральное учение. В сущности, здесь писатель сжато и более чем ясно формулирует свое жизненное кредо. Тогда становится очевидным, что именно в системе ценностей Богрова, его вкусах, образе жизни и убеждениях следует искать ответ на вопрос, почему и каким образом мог попасть к нему описанный перстень. Рискнем сделать здесь такую попытку. Если попытаться вглядеться в перстень и монету «семиотическими» глазами, то кажется несомненной его выраженная знаковая космополитичность. Так, на аверсе монеты погрудное изображение Христа обрамлено надписью в шрифте гражданского письма мхедрули («рыцарское», то есть не церковное). Появление этого шрифта в ІХ-X веках связано с тем, что тесные культурные связи с арабском и персидском миром, которые были в ту эпоху безусловными культурными и политическими лидерами и на Ближнем Востоке, и в Европе, оказали значительное и всестороннее влияние на грузинский язык. С социальной точки зрения, появление этого шрифта означает, что светским грузинам, в отличие от лиц духовного сословия, приходилось в повседневности писать по-арабски. Не менее космополитичен и реверс. Имя «Русудан», которое выполнено очень древним традиционным «парадным» шрифтом асомтаврули, обрамляет арабская легенда. Это также является своеобразным ментальным отражением интенсивных контактов военной, ремесленной и торговой части грузинского общества с окружавшими тогда христианскую Грузию арабскими и персидскими странами. Тогда остается посмотреть на монету «герменевтическими» глазами. И становится понятным, что символика монеты полностью соответствует космополитическим убеждениям Богрова, его жизненному кредо. Значит, этот перстень был ему очень дорог. «Пути» перстня к Богрову нам, конечно же, неизвестны. В «Записках еврея» последовательно и обстоятельно освещаются все ** «Еврейская библиотека», том X, 13-20 (письма Богрова к Л.О. Леванде).

основные и значимые события и жизненные перипетии автора с момента его рождения до начала 1870-х гг. – то есть когда это самое кредо сформировалось. К этому времени Богров уже был человеком со сложившимися убеждениями. Поэтому можно было бы уповать, что обретение столь «лично-знакового» талисмана окажется отмеченным в тексте. Однако эти надежды оказались зряшными – ни одного подобного упоминания, ни даже малейшего намека. Хотя свою склонность к приобретению старинных вещей (серебряные подсвечники, часы, дорогое оружие и пр.) автор не скрывает. Поэтому позволю себе предположить несколько возможных вариантов. Разумеется, за время своей многолетней работы по откупу Богров мог приобрести такой перстень – известно, что подобная деятельность дает широкие возможности для злоупотребления «служебным положением» просто «по определению». Однако на Богрова это не похоже – судя по «Запискам…», он производит впечатление честного и искреннего человека. Да и контроль над служащими в системе откупа был весьма жестким и пристальным. Риск потерять работу и репутацию очень велик. Богров сделал карьеру исключительно благодаря своему трудолюбию, добросовестности и таланту – он предложил некую «итальянскую» бухгалтерскую систему расчетов, которая позволила его принципалу сказочно разбогатеть. Вместе с хозяином стал богатым и сам Григорий Исаакович. Другое дело, если это подарок. В главе «Медвежья услуга судьбы» повествуется, что когда Богров служил «кассиром и счетчиком в мелком откупишке», к нему пришел отставной кавалерийский офицер Николай Игнатьевич Пржинский с просьбой об устройстве на работу. Григорий Исаакович его снабдил деньгами, сделал все возможное, устроил писцом, и они очень подружились. Пржинский в своих письмах к жене называл его не иначе как «друг, покровитель, благодетель». Он был польским шляхтичем и держался соответственно – честен, горд, надменен, амбициозен, холоден, корректен, благороден. Настоящий рыцарь. Работником он оказался превосходным. Хотя периодически загульным. До отставки он воевал на Кавказе вместе со своим боевым другом. Его друг, он же брат его будущей жены, погиб. К нему на Кавказ

приехала сестра, там познакомилась с Пржинским, они полюбили друг друга и поженились. Из-за нее, а также очередного пьяного скандала, Пржинский вынужден был подать в отставку. Это были 1860-е годы, когда десятилетние войны России на Кавказе уже приближались к концу. Известно также, что именно во времена службы Пржинского Грузия была вынуждена выкупать своих пленных, среди которых были представители знатных грузинских родов. Так, княгини Чавчавадзе и Орбелиани были обменяны на сына Шамиля, Джамалутдина, вернувшегося из Петербурга, где он служил поручиком в гвардейском уланском полку. За остальных пленников также выплачивался немалый выкуп. После этого в Грузии наступил кризис денежной наличности, а в Чечне и Дагестане серебряная монета, наоборот, обесценилась. Это обстоятельство может косвенно объяснять, как в руках у Пржинского мог оказаться старинный серебряный перстень с монетой. После очередного дебоша Богров выкупил Пржинского у полиции, и тот исчез. Более они никогда не виделись. Но… неожиданно появляется жена Пржинского, которая разыскивает своего мужа. Между ней и Богровым вспыхивает роман. Она, как выясняется, оказывается той самой Оленькой, в которую Богров был влюблен в детстве. Оказалось, что именно она тогда познакомила своего маленького еврейского друга с русским языком и пыталась «русифицировать» его. И сменила ему еврейское имя Сруль, уменьшительное от Исраэль, на русское имя Гриша. Эта любовь сопровождала Сруля-Гришу всю его жизнь. В результате Оленька, увы, умирает у него на руках от застарелой чахотки. Избавлю читателя от душещипательных подробностей этой романтической истории. Любой желающий может обратиться за ними к тексту «Записок…». Этот сюжет здесь приводится лишь потому, что если у Пржинского или у Оленьки имелся «кавказский» перстень, то любой из них мог подарить его своему самому лучшему и любимому другу. Такая версия допустима, хотя имеются и другие, не менее вероятные варианты. Так, с середины 1860-х гг. Богров часто бывает в Петербурге, а после издания «Записок еврея» в начале 1870-х годов селится в нем почти до конца жизни. К этому времени

он становится крупным банкиром и при широте своих культурных интересов, положении и возможностях мог быть вхож в самые высокие культурные круги Петербурга второй половины ХІХ века. И общаться со множеством компетентных специалистов, знатоков и коллекционеров. Значит, он вполне мог получать соответствующие консультации. И знать наверняка, что за монета в его перстне. К тому времени уже давно имелся в культурном обиходе каталог монет Грузии В. Лаглуа «Essai de classification des suites monetaires de la Georgie etc.», вышедший двумя изданиями в 1852 и 1860 годах. Среди специалистов-нумизматов был наиболее известен князь Михаил Петрович Баратаев, археолог и нумизмат. Будучи управляющим таможенным округом в Грузии, он провел на Кавказе четыре года. Там собрал уникальную богатейшую коллекцию грузинских монет и, выйдя в отставку, издал в 1844 году ее описание на русском, французском и грузинском языках под заглавием «Нумизматические факты грузинского царства». Ничуть не меньшим знатоком и возможным знакомцем Григория Исааковича был генерал Иван Алексеевич Бартоломей, тоже археолог и нумизмат, который в 1859 году издал «Lettres numismatiques et archéologiques, relat. à la Transcaucasie». С И.А. Бартоломеем Богров вполне мог общаться – периоды их жизни в Петербурге совпадают. Все эти знатоки и книги были, несомненно, доступны Богрову. Не исключено, что он мог быть знаком и с самим Генрихом Шлиманом, тогда директором Императорского государственного банка в Санкт-Петербурге. Их могли связывать не только деловые и коммерческие, но и общекультурные интересы к древней истории Грузии. Так, известно, что Шлиман в 1868 году обращался в Российскую императорскую Археологическую комиссию с просьбой дозволить ему произвести археологические раскопки на Кавказе для изучения «тесной связи старинной Греции и древней Колхиды»*. Сказанное означает, что в свою бытность в Петербурге Богров мог запросто приобрести такой перстень. Купить или даже выиграть в карты. Ведь «Любит картишки Григорий Исаакович, * Ванденберг Ф. Золото Шлимана. – Смоленск: Русич, 1996.

ох, любит!.. – вспоминает его банковский сослуживец. – То есть он не картежник, но любит перекинуться в картишки, в преферансик сыграть... Почему бы и нет? Ох, этот преферансик!..»**. Впрочем, не исключена еще одна версия – перстень был подарен Богрову последней женой, г-жой Козополянской, которая тоже была вдовой польского офицера, воевавшего на Кавказе. Поскольку известно, что для получения возможности официально жениться Богров был вынужден креститься, что он и сделал за несколько месяцев до своей кончины. Для него это было лишь формальностью. Однако эта «формальность» лишний раз подчеркнула его «эмансипированный космополитизм» и отказ от традиционных еврейских культурных ценностей. Итак, какая из приведенных версий верна – сказать невозможно. Все они как бы равновероятны. Но в любом случае ясно – стремление Богрова иметь такой перстень вполне согласуется с его космополитическими убеждениями, интересами, настроениями и кругом общения. Между тем, с точки зрения еврейской традиции, он стал «выкрестом». Этого крещения ему не захотели простить впоследствии его коллеги по русско-еврейскому «литературному цеху». Штрихи к портрету писателя в зрелости. Но дело было, очевидно, не только в крещении. Твердая и последовательная «космополитическая» позиция Богрова, неприятие им идей «палестинофильства» приводили к нарастанию разногласий и конфликтов по «национальному вопросу», прежде всего, с редакцией журнала «Рассвет». В 1882 году он выходит из состава редакции и сближается с образовавшимся в 1880 году в Елисаветграде «Духовно-библейским братством»***, против которого «Рассвет» решительно выступал. Видимо, здесь не слишком уместно вникать в детали литературоведческой полемики и позиций разных кругов еврейской интеллигенции по национальному вопросу. Достаточно отослать ** Шолом-Алейхем. С ярмарки (Жизнеописание). – Собрание сочинений, т. 3. – М.: Художественная литература, 1960, с. 128. *** Духовно-библейское братство – религиозно-социальная секта, возникшая среди еврейской интеллигенции на Юге России в 1880 г. под влиянием народнических идеалов с одной стороны, и рационалистических христианских сект – с другой. Основатель Я.М. Гордин.

заинтересованного читателя к соответствующей литературе*. Стоит лишь заметить, что литературоведение, как, впрочем, любое «-ведение», почти всегда предвзято и неизбежно пристрастно. По определению. Разумеется, отступничество Богрова от традиционных еврейских ценностей, воспринимаемое как ренегатство, не могло не эпатировать тогдашнюю еврейскую литературную среду. Еще более ее должен был раздражать несомненный писательский успех и популярность писателя. Равным образом ему вряд ли могли простить его богатство, связанную с этим духовную независимость и как следствие – самостоятельные издательские возможности. Такое отношение отразилось даже на внешних не слишком доброжелательных описаниях Григория Исааковича младшими «собратьями по цеху». «Богрова мы застали в большом и светлом кабинете окнами на Невский, – вспоминает известный впоследствии поэт С.Г. Фруг. – Из-за письменного стола поднялся господин, которому на первый взгляд можно было дать никак не более 3840 лет (а было тогда Богрову под шестьдесят). Хорошего роста, осанистый, благообразный, он производил какое-то странное впечатление: не стройность, а прямизна, жесткая, напряженная; и черные круглые баки слишком черны, и зубы слишком белы и крепки; и этот ровный и густой загар с легким, слишком «молодым» румянцем, и выпуклая манишка на выпуклой, по-видимому, груди – все это казалось непрочным, случайным, досадливо ненужным… Чем состоял Богров в банке – не могу сказать, но оклад, мне говорили, он получал весьма изрядный. Сидел он в этом комфортабельном кабинете и писал свой роман «Накипь века», в котором он пытался изобразить жизнь «молодого поколения». И творил он эту жизнь по методу кустарей…: и глаза, и уши, и языки, и принципы – всё отдельно, всё поштучно, пристрастно и фальшиво, как и все тенденциозное в любой сфере творчества». Другое описание внешности Богрова того времени дано известным также впоследствии, еврейским историком Шимоном (Семеном) Дубновым в его автобиографии. «В одно декабрьское * Напр.: Русско-еврейская литература // КЕЭ, т. 7, с. 525-552; Львов-Рогачевский В.Л. Русско-еврейская литератуpa. – М., 1922 (Лит. энц.).

утро 1882 г. я поднялся по широкой лестнице дома Учетного банка на Невском проспекте, где Богров занимал какую-то синекуру по милости своего друга Абрама Зака, директора банка. В отдаленной комнате верхнего этажа встретил меня высокий бритый господин с черными волосами на голове, не гармонировавшими с его старческим лицом и дрожащими пальцами (после мне сказали, что ему было тогда больше семидесяти лет, и он красил волосы, чтобы казаться моложавым рядом с своей молодой женой, русской дамой». Видимо, этой дамой и была та самая г-жа Козополянская, ради формальной женитьбы на которой Богров счел нужным креститься незадолго до своей кончины в ее имении в селе Деревки. Как уже упоминалось. Ясно, что такое отношение к Богрову не могло способствовать его посмертной литературной славе. И писателя стали постепенно забывать. Нам остается попытаться проследить пути «перстня Русудан» от Богрова в Одессу. Прежде всего, обратимся к его самым вероятным наследникам. Логично предположить, что перстень был унаследован кем-то из детей. Более всего сведений имеется о старшем сыне от первого брака Григории (Герше) Григорьевиче, который «оставался в иудейской вере» и по материнской линии получил основную часть наследства отца. Он жил в Киеве и был влиятельным присяжным поверенным с миллионным состоянием (мог единовременно пожертвовать на больницу 85 тысяч), владелец многоэтажного доходного дома на Бибиковском бульваре (ныне – бульвар Шевченко), второго от угла Крещатика. Он был одним из видных коренных членов киевского дворянского клуба, председатель старшин клуба «Конкордия», известен как чрезвычайно удачливый игрок, в его доме за карточным столом сходились знатные киевляне. В общем, довольно известный человек. Но куда более известным человеком стал его сын Дмитрий, который «прославился» на всю страну, если не на весь мир, убийством премьер-министра Российской империи П.А. Столыпина в киевском театре в сентябре 1811 года. В этой ужасной истории нас здесь интересуют лишь те последствия, которые она имела

для семьи Богровых. Как и для посмертной репутации некогда знаменитого писателя, так и для его сыновей и внуков. О том, как была сражена чудовищным поступком Дмитрия вся семья Богровых, можно судить по книге его брата Владимира «Дмитрий Богров и убийство Столыпина, разоблачение «действительных и мнимых тайн», изданной в Берлине в начале 1920-х гг. в издательстве «Стрела». В ней брат убийцы пытается доказать, что Дмитрий Богров был «особым» «анархистом-разлагателем», а не просто убийцей. Есть также мнение, что убийство Столыпина было местью за еврейские погромы. И хотя вряд ли семья Богровых готовила Дмитрию роль убийцы, в сущности, она была опозорена. «Отряд жандармов ворвался в ночь после покушения на Столыпина в дом отца, – пишет Владимир. – На заявление родственницы Дмитрия Богрова, что родители его, находившиеся тогда за границей, будут страшно потрясены известием о случившемся, начальник отряда заявил следующее: – Дмитрий Богров потряс всю Россию, а вы говорите о потрясении его родителей». На посмертное реноме писателя эта история, конечно же, повлияла. Дошло до того, что его самого обвинили в причастности к убийству Столыпина. Хотя он скончался за два года до рождения внука Дмитрия. «Искания знаменитого писателя закончились… гражданским актом – он отказался от веры отцов, перешел в христианство и, переменив фамилию, стал Богровым Григорием Исааковичем… Но, быть может, поступок деда косвенно предопределил судьбу внука? – пишет Шимон Маркиш. – …Дед Дмитрия Богрова отличался тем, что в каждом новом своем произведении все более и более открещивался от еврейства – в первых романах он выступал против традиционного иудаизма, затем проповедовал модный в то время эмансипированный космополитизм и осуждение палестинофильских (сионистских) идей… Порывать со своим народом всегда нелегко, человек вынужден себя как-то идентифицировать, и если он отказывается от собственного еврейства, то, увы, часто становится его врагом, а если он отвергает традиции предков, то вынужден изобретать новые – от космополитизма до анархии. Эта соблазнительная идея о том, что все можно построить заново, до основания раз-

рушив все предыдущее, собрала в мировой истории свою достаточно кровавую жатву»*. Впрочем, особого значения для судеб «перстня Русудан» эти «тайны» и «мнения», видимо, не имели. Потому что, как выясняется, этот перстень не достался старшему сыну Григорию. А стало быть, и никому из «киевских» внуков. Ибо старший, Владимир, впоследствии уехал в Германию, а младший, Дмитрий, был казнен в 1911 году. Получается, что перстня ни у кого из них не было, и его киевский след никак не улавливается. Зато неплохо улавливается одесский след, по младшим сыновьям писателя, которые жили в Одессе и были очень известными в городе людьми**. Так, Богров Александр Григорьевич (1855-1912) известен как «старейший одесский врач». С 1892 года он работал ординатором психиатрического отделения Одесской городской больницы, был доктором медицины**** и специалистом по нервным и душевным болезням. Имел частную практику. Его приемная в 1907 г. располагалась по ул. Херсонской, 23. Младший сын Богров Карл Григорьевич – также был врачом и специалистом-отоларингологом. Он работал с 1892 года в Одесской лечебнице для приходящих больных и, по сведениям на 1907 г., принимал этих больных по ул. Елисаветинской, 23. Итак, мы видим, что Григорий Исаакович завещал своему старшему сыну Григорию большую часть своего состояния, а младшим обеспечил медицинское образование в Одессе. Рискну предположить, что более всего он на склоне лет был близок именно с Александром – врачом-психиатром. Это может объяснять написание им под влиянием общения с сыном своей последней повести «Маньяк (Небывалый случай из жизни молодого психиатра)» (1884), где Богров пишет о химеричности идей палестинофильства. * Маркиш Шимон. Третий отец-основатель, или «К чужим кострам» // Иерусалимский журнал. № 6, 2000. ** Хочу выразить особую благодарность Александру Розенбойму за сведения об одесских детях и внуках Г.И. Богрова. *** Диссертация «К вопросу о физиологическом значении щитовидной железы и о роли ее в патологии и терапии базедовой болезни»: дис. ... д-ра мед. / А.Г. Богров. – СПб.: Тип. Исидора Гольдберга, 1895. – 101 с.: ил. – (Серия докторских диссертаций, допущенных к защите в Императорской военно-медицинской академии в 1894-1895 учебном году; № 35).

Поэтому перстень отца достался как раз «доктору Александру Григорьевичу Богрову, родному дяде Д. Богрова, покушавшегося на жизнь премьер-министра», который был «жандармской полицией после обыска арестован… Он содержал лечебницу нервных больных, старожил в Одессе, и пользовался широкой популярностью среди врачей». Там же сообщается, что «Богров Мордко Гершкович (Дмитрий Григорьевич; 1887, Киев, – 1911, там же), террорист-анархист, агент Охранного отделения, сын состоятельного адвоката, внук писателя Г. Богрова»**. Известно также, что тот позор, который навлек на свое семейство его племянник, подкосил Александра Григорьевича, и он вскорости скончался. В связи с этим любопытно вот какое хронологическое совпадение. Через год после казни Дмитрия в Одессе было впервые издано полное собрание сочинений Г.И. Богрова (после смерти в 1885 г. Богров ни разу не переиздавался)***. Естественно полагать, что это издание было осуществлено на деньги младшего сына Карла, который пытался хоть таким образом реабилитировать репутацию семьи и своего знаменитого отца, которая была безнадежно испорчена. Как бы там ни было, можно смело предполагать, что после смерти Александра Григорьевича наш перстень достался его брату Карлу, а затем, скорее всего, его сыну Федору Карловичу, который был адвокатом, музыкантом и писателем. О нем известно, что он родился 6 апреля 1883 г. в Одессе, учился в СанктПетербургском университете и Санкт-Петербургской же консерватории, потом окончил Новороссийский университет в Одессе. В 1915 году выпустил книгу рассказов «Мгновенья». Работал в управлении Красного Креста. В 1921 эмигрировал через Чехословакию в Париж, где работал музыкантом в синематографе, а также занимался адвокатской практикой. Мы попытались проследить наиболее вероятный путь перстня от Богрова-деда до «Богрова-внука», до младшего сына Карла Григорьевича – Федора Карловича. Далее путь перстня теряется. * «Новое время», 7 (20) сентября 1911. Одесса. ** Богров Г.И. Собрание сочинений. В 7 т. – Одесса: типография «Издатель» Я.Х. Шермана, 1912-1913 (Шерман Яков Хаимович (Гирш-Янкель Хаимович) (1855 – ?) – типография «Издатель», книжный магазин – Ришельевская, 28, (1897), Еврейская, 19, (1903), Ришельевская, 17, (1916) – дом Бабеля).

Ясно лишь, что он попадает с семью Тертеровых, которые тогда жили в доме Либмана. Но как – неизвестно. Хотя это можно легко воссоздать при учете общей обстановки в Одессе. Известно, что в «окаянные дни» большинство населения Одессы, мягко сказать, не благоденствовало. Все пытались выжить, кто как мог. И если Федор Карлович решился на эмиграцию, то естественно, что он стремился продать все, что у него было сколько-нибудь для этого подходящее. Вероятнее всего, что этот перстень он продал в 1921 году. Александр Розенбойм мне рассказывал, что он некогда в 1960-е гг. вместе с Виктором Корченовым из каких-то краеведческих соображений навещал одного старейшего и «авторитетнейшего» антиквара Одессы, который жил в доме Папудова. Фамилию этого антиквара он не запомнил. Но помнит, что тот пережил «окаянные дни», остался в Одессе и прожил в этом доме всю свою жизнь. Именно он с большой вероятностью мог приобрести «перстень Русудан» у Федора Богрова и перепродать его деду Сергея Тертерова – Саркису Тертерову (Тертеряну). Последний, со своей стороны, охотно приобрел перстень со старинной кавказской монетой – по словам Сергея, Тертеровы весьма трепетно и с пиететом относились к своему древнейшему родовому кавказскому происхождению. Вся эта ситуация более чем правдоподобна – все три ее участника жили тогда почти по соседству – Ф. Богров на Елизаветинской, 23, антиквар – в доме Папудова на Соборной площади, а Саркис Тертеров – в доме Либмана, с другой стороны этой же площади. Все они могли быть хорошо знакомы и общаться. Именно так Тертеров мог узнать у Богрова, что перстень некогда принадлежал его знаменитому деду. Саркис Тертеров был родом из зажиточной армянской семьи, проживавшей в Тбилиси и переехавшей в Одессу. У него была дочь Тамара Саркисовна, мать Сергея, и трое сыновей. Один из них, Арташес Саркисович (Артур Сергеевич) Тертерян, дядя Сергея Тертерова, уехал в Москву, где впоследствии стал довольно известным человеком – замредактора «Литературной газеты» в 1970-х – начале 1980-х гг. «Атмосферу в ней (газете. – А. Д.), по моим наблюдениям, во многом определял Артур Сергеевич Тертерян, куратор отделов

внутренней жизни, юмора и нашего – историко-литературного, – пишет Алла Латынина – Он был наделен замечательным чувством юмора, и его реплики и остроты часто пересказывались на больших и малых редакционных посиделках… Когда в 1983 году умер Тертерян, долго проболев перед этим, я почувствовала себя осиротевшей»*. Судя во всему, Артур Сергеевич был всеобщим любимцем. Более всего его ценили за искусство осторожно и элегантно-казуистически прикрывать идеологически проштрафившихся писателей и крайне минимизировать любые неприятности и санкции, исходившие от высокого партийного руководства. А также был в дружбе или на короткой ноге едва ли не со всеми «золотыми перьями» Литературки того времени. Об этом мне рассказывала Лариса со слов своего покойного мужа. Сергей в середине 1960-х гг. учился в Москве и жил несколько лет у своего дяди Артура в Переделкино – эпицентре литературного бомонда страны. Именно дядя унаследовал перстень своего отца Саркиса и рассказал своему племяннику, что он некогда принадлежал писателю Богрову. Этот старинный перстень дядя бережно хранил. Сергей вспоминал, что Булат Окуджава очень интересовался этим перстнем и как будто был не прочь его приобрести. Это естественно – сам будучи грузинско-армянского происхождения, Булат Шалвович должен был очень высоко ценить такие вещи. Но дядя не хотел его отдавать, желал сохранить в семье. Зато давал ему поносить. И Окуджава этим охотно и часто пользовался. А перстень дядя Артур подарил своему племяннику Сергею, который снова увез его в Одессу. Здесь Сергей женился на Ларисе, а после его смерти перстень оказался у нее. И она мне его подарила. Наверное, для того чтобы попытаться вместе разобраться во всей этой запутанной, но крайне увлекательной истории. Насколько это удалось – судить читателю. Разумеется, если бы монета Русудан в нашем перстне могла бы сама рассказать всю свою историю, как, в чьих руках и при каких обстоятельствах она побывала, то, видимо, это могло бы оказаться куда более занимательным повествованием. Однако * Латынина А. Как дышалось в «Литгазете». – Новый мир, 2008, № 4.

даже те часто неопределенные и туманные сведения, которые можно извлечь из ее «биографии», позволяют нам прикоснуться к таинственным и драматическим событиям – к истории распада и гибели Великой Грузии в ХІІІ веке, быту и нравам черты оседлости на Украине, в Польше и Белоруссии, к бесконечным войнам России на Кавказе в ХІХ веке. Это же элитные историко-литературные, искусствоведческие круги Петербурга ХІХ века. Это и знаменитые московские писательские круги 70-80-х гг. прошлого столетия. Особенно приятно, что это повествование позволяет прикоснуться к нескольким страничкам истории Одессы – города, которому Григорий Исаакович Богров по прихоти судьбы оказался обязан единственным изданием полного собрания своих произведений. А этим литературно-нумизматическим опытом хотелось бы попытаться вернуть Богрова в плеяду самых блестящих и талантливейших писателей, прозу которого по уровню художественного дарования можно смело поставить в один ряд с В.Г. Короленко, Ф.М. Достоевским, М.Е. Салтыковым-Щедриным, Шолом-Алейхемом, с лучшими произведениями русской литературы ХІХ века. Автор этих строк не одинок, наверное, в своем суждении. На первой странице экземляра «Записок еврея» (СПб, 1874), имеется запись: «Хотелось бы, чтобы эта книга осталась в семье для наследственного чтения из рода в род». Рубенчиков, Граевских, Айзенштейн, 1919/5.31, сделанная, как можно видеть, спустя почти полвека после издания.

Владимир Шерстобитов

Предки и потомки рода Княжевичей В 1842 году в Одессе Надеждиным Н.И. был издана книга «Род Княжевичей» тиражом в 100 экземпляров («для дарения, а не для продажи»), ныне переизданная в Москве. Надеждин Николай Иванович (18041856, псевдоним Никодим Надоумко с Патриарших прудов) – русский литературный критик 30-х гг. позапрошлого столетия, профессор словесных наук Московского университета. Родился в семье сельского дьякона, учился в Рязанском духовном училище и Московской акаД.М. Княжевич (25.04.1788 – 1.10.1844) демии, по окончании которой преподавал богословие в Рязанской семинарии. Надеждин написал диссертацию на латинском языке, отрывки которой известны под названием «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии», получил после ее защиты степень доктора словесных наук и был назначен в Московский университет (1831) профессором по кафедре изящных искусств и археологии. Одновременно Николай Иванович организовал журнал «Телескоп» и его приложение «Молву». Литературно-критическая деятельность Н.И. Надеждина вкупе с великим русским критиком В.Г. Белинским продолжалась до 1836 г., когда за помещение «Фи-

лософического письма» П.Я. Чаадаева «Телескоп» был закрыт, а Надеждин сослан в Усть-Сысольск. В ссылке Надеждин пробыл год, написав за это время около ста статей для «Энциклопедического словаря» Плюшара и несколько замечательных исследований для «Библиотеки для чтения» 1837 г. («Об исторических трудах в России», «Об исторической истине и достоверности», «Опыт исторической географии русского мира»). Затем он прожил несколько лет в Одессе, где его приютила семья Княжевичей, работая по истории Юга России в Одесском обществе любителей истории и древностей. В 1840-1841 гг. Надеждин по поручению Д.М. Княжевича совершил обширное путешествие по славянским землям, проводя генеалогические исследования на родине Княжевичей, где были еще в живых ближайшие родственники выехавшего в Россию Максима Княжевича. В венских «Jahrbücher für Litteratur» (1841 г., т. XCI) поместил статью о наречиях русского языка, до сих пор не потерявшую своего значения. В 1842 году выходит весьма ограниченным тиражом в 100 экземпляров не для продажи его книга-исследование дворянского рода Княжевичей. Княжевичи – русский дворянский род, происходящий из австрийской Сербии. Родоначальник российской ветви Максим Дмитриевич Княжевич (умер в 1809 году) выехал из Австрии и вступил в русскую службу в 1779 г.; был уфимским губернским прокурором. О сыновьях его, Александре и Дмитрии Максимовичах, мы расскажем ниже. Род Княжевичей внесен в родословную книгу Таврической губернии. Уточнения родословной внес наш земляк Сергей Решетов: «23 июля 1869 г. в Сретенской церкви был крещен родившийся 7 июня Александр, сын камергера двора его императорского величества, действительного статского советника Антонина Дмитриевича Княжевича и его супруги Софии Степановны. Восприемниками выступили: его императорское величество государь император Александр Николаевич, действительный тайный советник Александр Максимович Княжевич (двоюродный дед младенца) и жена генерал-лейтенанта Ольга Ильинична Щербинская (бабушка младенца). Кроме того, в графе метрической книги «Рукоприкладство свидетелей записи по желанию»

указано: «О соизволении государя императора быть восприемным отцом объявлено телеграммою Г.[осподина] М.[инистра] двора на имя камергера Антонина Княжевича». Антонин Дмитриевич Княжевич (1826 – 25 июля 1879) был сыном тайного советника Дмитрия Максимовича (17881844), известного исследователя, попечителя Одесского учебного округа, основателя и президента Одесского общества истории и древностей, и племянником Александра МаксиА.М. Княжевич (1792-1872) мовича (1792-1872), сенатора, министра финансов и члена Государственного совета. А.Д. Княжевич вступил в службу 31 августа 1845 г., с 12 октября 1861 г. – действительный статский советник, в звании камер-юнкера (1854), затем камергера (1861 г.) высочайшего двора шталмейстер, гофмейстер. Был женат на Софии Степановне Щербинской (ум. 21 декабря 1921, Печ, Венгрия), дочери генерал-лейтенанта, помещика села Николаевки Ананьевского уезда Херсонской губ. Стефана Федоровича и его супруги Ольги Ильиничны. От этого брака были сыновья: Николай Антонинович (1871-1950), гвардейский офицер, генерал-майор свиты (1912 г.), последний таврический губернатор (1914-1917), с 11 января по октябрь 1917 г. градоначальник Одессы; Александр Антонинович (крестник императора) и Владимир Антонинович (ум. февраль 1934, Белград), в звании камергера (1909 г.), действительный статский советник (1913 г.), феодосийский уездный предводитель дворянства. Александр Антонинович Княжевич (1869 – после 1917) на 1910-е годы был статским советником, камергером двора его императорского величества, чиновником особых поручений VI класса при московском генерал-губернаторе. На 1917 г. он владел

в Петербурге домом по адресу: Петрозаводская ул., 1, угол Геслеровского пер., 23-б. К этой родословной можно добавить и Княжевича Николая Максимовича (1794-1852). С 1813 служил в Киевском гренадерском полку. Участвовал в заграничных походах. С 1827 в отставке полковником. В 18361838 рязанский вице-губернатор. Поэт. Но, уважаемый читатель, есть и в нашем городе потомки Н.А. Княжевич (1871-1950) всеславного рода. И как это бывает, случайно выяснилось, что автор учился и работал в одном учебном заведении с потомками Княжевичей: в Одесском технологическом институте имени М.В. Ломоносова. А выяснилось это обстоятельство только сейчас. Купив старинную открытку на Староконном рынке, я обратил внимание на адрес и подпись: Княжевич Г.И. И вот что мне рассказал хозяин этой открытки Владимир Бурнусус: «Сербы и черногорцы постоянно подвергались угнетению со стороны Османской империи (c ХVII по ХIХ в.). В ХIХ веке Россия предоставила Георгий Ильич Княжевич территорию для переселения желающих из среды этих народов. Так, в Херсонской губернии возникли села Черногоровка и Сербка (ныне Коминтерновский район. – Авт.). Вот так родной

племянник Дмитрия Максимовича Княжевича Георгий Ильич Княжевич (1860-1931 гг.) – мой прадед – оказался в этих краях. Георгий Ильич был помещиком, и, естественно, у него было поместье в селе Кацалапка недалеко от Сербки. Женился он на черногорке Анне Саввичне Драгоманич-Никшич, предварительно окончив одесскую гимназию. У них было пятеро дочерей: Елена, Вера, Александра, Надежда, Евгения – и сын Леонид. Надежда и есть моя Анна Саввична Княжевич бабушка. Родилась она в 1887 с дочерьми Надеждой и Александрой году, в 1904 году окончила гимназию Софьи Видинской в Одессе (ул. Новосельского, 31. – Авт.) и переехала преподавать в Сербку в начальную школу, которая после революции была преобразована в семилетку. Там вышла замуж за учителя Ивана Павленко, и они проработали до середины 30-х годов. На фотографиях видно, как ученики занимаются физкультурой, а после уроков – просушкой хлопка (в этих краях его выращивали много).

Ученики Сербской школы на уроке физкультуры и на просушке хлопка

У них родилась дочь Галина – это и есть моя мама. В 1915 году Георгий Ильич купил дом на Ближних Мельницах по улице Молчановской, 13 (ныне Скворцова, дом не сохранился, но следует отметить, что рядом было строение Г. Маразли, которое стало школой № 123, впоследствии детсад). После 1917 года дом был национализирован, и семье Княжевичей досталась одна квартира. Там и проживали все их дети. Вырос в этом доме и я. Интересный, может, для истории факт имел место с одной из дочерей Георгия Ильича – Евгенией.

Иван Павленко, Надежда Георгиевна Павленко (Княжевич) в Сербской школе. На фисгармонии играет их дочь Галя Павленко (Бурнусус)

Надежда Георгиевна Павленко (Княжевич) с мужем Иваном Павленко и учениками Сербской школы (справа в первом ряду сидит Галина Павленко (Бурнусус)). 1930 г.

Верхний ряд слева направо: Михаил Щербатов, Сергей Беседин (сын Елены Бесединой), Василий Бурнусус; первый ряд слева направо: Евгения Георгиевна Щербатова (Княжевич), Елена Георгиевна Беседина (Княжевич) с 9-месячным Володей Бурнусусом на руках, Галина Ивановна Бурнусус (Павленко) во время посещения Щербатовых и Бесединых в Киргизии, г. Ош

В 1921 году в Вагнеровском переулке, № 3, появился новый хозяин Павел Дыбенко (старого вышвырнули на улицу, так тогда было принято. – Авт.) – начальник Черноморского сектора обороны Украины, который принял от Василия Блюхера командование 51-й стрелковой дивизией и фактически стал начальником Одесского военного гарнизона. Начиналось налаживание мирной жизни путем обзаведения новыми хозяевами жизни женами, семьями. И с помощью свахи (иначе как?) Евгению посватали за писаря-казначея самого Дыбенко – Щербатова Михаила. Две двоюродные сестры Жени (ну и Надежда) тоже вышли замуж за красноармейцев этой дивизии. В годы массовых репрессий (1937-1938 гг.) против П. Дыбенко затеяли процесс (очевидно, припомнили «сладкую» жизнь в Одессе и позорное бегство в боях под Нарвой 23 февраля от германцев. Тогда от расстрела его спасли ревматросики,

а уж во второй раз от расстрела немцами в Севастополе – его законная жена Александра Коллонтай, добившись обмена его на 12 пленных немцев. Вызывали в НКВД и Михаила Щербатова (все-таки казначей дивизии!). После этого семья срочно выехала на жительство в Киргизию и тем самым благополучно дожила до расцвета застоя (брежневских времен. – Авт.), более того, уже в преклонном возрасте приезжали в Одессу погостить. Дочь Г.И. Княжевича Елена вышла замуж за инженера Сергея Беседина, и им тоже пришлось спасаться от преследований в Киргизии, там и окончили свой жизненный путь. Как сложилась их жизнь, мне неизвестно. Моя мама Галина Ивановна Бурнусус (Павленко) поступила в Одесский технологический институт им. И.В. Сталина в 1939 году, а окончила уже после войны, вышла замуж и работала там же на кафедре сопромата, правда, институт переименовали в имени М.В. Ломоносова. После окончания вышла замуж за Василия Бурнусуса (мой отец). У них появился сын Владимир, то есть я. Окончил этот же институт.

Советское поколение Княжевичей-Бурнусус: Галина Ивановна Бурнусус (1921-1998), Владимир Васильевич Бурнусус с супругой Людмилой, их сын Константин Владимирович

Мой сын Костя окончил наш университет, но работает не по специальности. (Сейчас университетское образование не позволяет прокормить семью, но учиться стоило, хотя бы для того, чтобы не уронить честь знаменитого рода. Правда, больших должностей мы достигли, наверно, из-за больших заслуг перед отечеством наших предков.)

Надгробная плита на могиле Г.И. Княжевича на 2-м Христианском кладбище

Евгений Деменок

Одесские участники пражского «Скита поэтов» Обнаружить неизвестное ранее стихотворение об Одессе – большая удача. А уж если это стихотворение действительно талантливо, к тому же написано почти столетие назад, то ради того чтобы его найти, можно потрудиться. И даже уехать в другую страну. Стихотворение Николая Болесциса (Дзевановского) «Одесса» я нашел в Праге. И это не случайно. У русской литературной эмиграции ХХ века было несколько столиц – это, разумеется, Париж; в первой половине 20-х – Берлин, и, конечно же, Прага. Один из самых влиятельных литературных критиков Николай Дзевановский (Болесцис). 1920-е годы русского зарубежья Георгий Адамович писал в 1928 году: «Недавно кто-то сказал, что русская литература за рубежом существует лишь в Париже и Праге. В других городах нет литературы, есть только отдельные писатели. Слова справедливые». В Праге действовал целый ряд литературных союзов и объединений. Наиболее известные из них – это «Союз русских писателей

и журналистов в ЧСР», «Вторники (Литературные чаи) «Воли России», «Скит поэтов», «Семинар по изучению творчества Ф.М. Достоевского», «Далиборка», литературные кружки и семинары при Русском народном (свободном) университете в Праге. Существовали русские литературно-художественные кружки и в пригородах Праги – это широко известные «Збраславские пятницы», а также «Вшенорско-Мокропсинский русский клуб», «Русский кружок в Черношице», «Русский кружок в Ржевнице». В деятельности многих из них активное Альфред Людвигович Бем участие принимали одесситы. Так, одним из основателей и многолетним товарищем председателя созданного в 1922 году «Союза русских писателей и журналистов в Чехословацкой республике» был одессит Лев Флорианович Магеровский. Другой одессит, астроном Всеволод Стратонов, был участником «Збраславских пятниц», а затем, переехав из Збраслава в Черношице, вместе с историками В.А. Мякотиным и А.Ф. Изюмовым организовал на манер «Збраславских пятниц» «Русский кружок», собрания которого посещали более ста человек. Среди лекторов кружка были видные деятели русской колонии в Чехословакии: литературоведы Д.И. Чижевский, В.А. Амфитеатров-Кадашев, В.Ф. Булгаков, собственно основатели историки А.Ф. Изюмов и В.А. Мякотин, философы С.И. Гессен и И.И. Лапшин. Такой же «Русский кружок» в Ржевнице (предместье Праги) также был создан в мае 1926 года по инициативе В.В. Стратонова. Характерной отличительной чертой пражских литературных объединений была продолжительность их «жизни» – так, литературный кружок «Далиборка», возникший летом 1924 года

в одноименной пражской кофейне, названной в честь чешского средневекового рыцаря Далибора, просуществовал без малого десять лет; «Союз русских писателей и журналистов в Чехословацкой республике» вел свою деятельность почти двадцать лет. Но рекордсменом, безусловно, является литературное объединение «Скит поэтов» – созданное в декабре 1921-го как «Литературно-поэтическая ассоциация», весной 1922-го переименованное в «Скит поэтов», а в 1930-м просто в «Скит» (все просто – среди его участников появились прозаики), оно существовало до весны 1945 года, когда трагически погиб его бессменный руководитель Альфред Людвигович Бем. Именно «Скит» во многом определил литературную жизнь русской эмигрантской Праги. За годы существования через него прошло около пятидесяти человек (гости и друзья не в счет), но официальными членами стали только тридцать шесть. В архиве А.Л. Бема сохранился пронумерованный список под названием «Четки». Участников «Скита» можно разделить на три поколения – по времени их работы в объединении. Первое поколение было немногочисленным. К нему принадлежали: Сергей Рафальский, Николай Дзевановский (Болесцис), Александр Туринцев, Алексей Фотинский. Яркими представителями второго поколения были: Вячеслав Лебедев, Екатерина Рейтлингер, Василий Федоров, Эмилия Чегринцева, Алексей Эйснер, Христина Кроткова, Раиса Спинадель, Дмитрий Кобяков, Мария Мыслинская и другие. Третье поколение пришло в «Скит» в конце 20-х и начале 30-х годов. Это были: Алла Головина, Татьяна Ратгауз, Кирилл Набоков (брат Владимира Набокова), Вадим Морковин, Евгений Гессен, Нина Мякотина, Ирина Бем. И хотя скитовцы говорили между собой о смене поколений, на самом деле разница в возрасте между ними была очень невелика. Датой рождения «Скита поэтов» можно считать 26 февраля 1922 года, когда в пражском общежитии «Худобинец» (бывшей богадельне Св. Варфоломея), что на Вышеградской улице Праги, Альфред Людвигович Бем прочитал собравшимся молодым начинающим литераторам доклад на тему «Творчество как вид активности». А предшествовала этому его встреча с будущим юристом

Сергеем Рафальским и будущим медиком Николаем Болесцисом (Дзевановским), которые еще совсем недавно были его учениками в варшавском литературном объединении «Таверна поэтов». Именно они – родившийся в Волынской губернии сын священника и родившийся в Одессе сын генерал-майора, – оказавшись в Праге, немедленно дали в «худобинском» общежитии, где они жили, объявление о создании «Литературно-поэтической ассоциации», а узнав о переезде в Прагу А.Л. Бема (его пригласили преподавать русский язык и литературу в Карлов университет), сразу же предложили ему возглавить новое молодежное литературное объединение. Именно они указаны в знаменитых «Четках» – списке членов «Скита» – его основателями. Их стихотворения, опубликованные 2 июля 1922 года в варшавской газете «За свободу!», с которой тесно сотрудничал Альфред Бем, стали первой публикацией произведений скитовцев. Тогда были опубликованы стихотворения «Молитва о России» Сергея Рафальского и «В розовом кафе» Николая Болесциса; они сопровождались заметкой Бема, где подчеркивалась тесная связь между варшавской «Таверной поэтов» и новообразованным пражским «Скитом поэтов». Альфред Людвигович Бем был на протяжении всех двадцати лет существования «Скита» его безусловным и непререкаемым лидером. Он был авторитетен, но отнюдь не авторитарен (Вадим Морковин писал, что он был тихим мягким человеком, типичным русским интеллигентом начала века, со всеми достоинствами и недостатками), и весь его жизненный путь посвящен был литературе и литературоведению, но привела его в Прагу… политика. Альфред Людвигович родился в 1886 году в Киеве, изучал филологию в Петербургском университете, где был даже арестован за участие в студенческих волнениях. Его активность поражает – он становится «мотором» Общества Толстовского музея и Русского библиографического общества. Весь послереволюционный 1918-й год он мотается между Киевом, где живут его жена и дочь, и Петроградом, где работает в Рукописном отделе Библиотеки Российской академии наук под руководством А.А. Шахматова и В.И. Срезневского. В июле 1919-го в связи со вторыми родами жены Бем вновь приезжает в Киев, где продолжается череда по-

стоянных смен властей. Он уезжает по делам на Юг и после «воцарения» в Киеве красных (забавный оксюморон) просто не имеет возможности вернуться. В конце концов Бем из Одессы уезжает в эмиграцию – сначала в Белград, затем в Варшаву и Прагу (в январе 1922-го), куда к нему уже приезжает жена с детьми. Приехав в Прагу по приглашению из Карлова университета, Альфред Людвигович продолжает свою обычную кипучую деятельность – становится секретарем Русского педагогического бюро, создает при Русском народном университете семинарий Достоевского, имевший, без преувеличения, европейскую известность, и организует Общество Достоевского, выступает инициатором создания политического клуба «Крестьянская Россия», организует съезды деятелей русской зарубежной школы и инициирует празднование Дней русской культуры в Праге… Разумеется, становится членом Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии, Пражского лингвистического кружка, Русского исторического и Русского философского обществ. И – возглавляет «Скит поэтов». Интересна организация деятельности «Скита» – особенно для нас, членов Всемирного клуба одесситов, при котором в феврале 2009 года возникла литературная студия «Зеленая лампа». «С самого начала, – вспоминал Бем, – «Скит» не был объединен единством литературных симпатий. Даже в зачатке того, что именуется поэтической школой, здесь не было. Объединяло иное – желание выявить в себе поэтическую индивидуальность, не втискивая ее заранее в ту или иную школу». «Что объединяет «Скит»?» – спрашивал Бем на юбилейном вечере «Скита» 22 апреля 1932 года. И отвечал: «Общение на почве творческих исканий. Убеждение в необходимости работы над словом. Стремление быть «с веком наравне». Чуткое прислушивание к явлениям литературы. Отношение к советской литературе. Свобода критики». Сам Альфред Бем как литературный критик формировался именно в «Ските». Направление, в котором он работал, сам он и Г. Адамович называли «активизмом» – в соответствии с базовой, основополагающей для начала деятельности «Скита» лекцией «Творчество как вид активности», той самой, которая была прочитана Бемом на первом заседании объединения. Именно

творчество, дающее ответ на внутренние запросы человеческого духа, считал он высшей формой активности. Лекции Альфреда Бема задавали тон деятельности объединения. Только в первый год существования объединения он прочел в нем лекции «Творчество как вид активности», «Из речи Блока о Пушкине», «Слово и его значение», «Психологическая основа слова (почему мы говорим)», «Об изменении значения слова», «Предложение в поэтическом синтаксисе», «Звуковая оболочка слова как фактор поэтического языка», «Композиционные повторения», «Строфа». К сожалению, не все протоколы сохранились. В рукописи «Поэтика» (Чтения в «Ските поэтов». Прага, 1922) значатся еще такие темы: «Вопросы теории литературы в России», «Учение Потебни о слове», «Подновление лексики», «Рифма», «Внутренняя рифма», «Каноны», «Канонизированная форма стиха и строфы», «Лирика». В последующие годы Альфред Людвигович прочитал на собраниях «Скита» множество интереснейших лекций и статей, среди которых – «О советской литературе» (1933 год), «Русский футуризм» (1940 год), «Задачи современной эмигрантской литературы» (1944 год). Бывали лекции и приглашенных профессоров и литераторов – Н.Е. Осипова, И.И. Лапшина, С.В. Завадского и других. После лекций часто возникали оживленные дискуссии, причем участники прений далеко не всегда соглашались с руководителем. Благодаря замечательной инициативе ведения протоколов мы можем узнать, что происходило на первых заседаниях «Скита поэтов». Подробные записи, которые велись на каждом собрании, постепенно превратились в толстые журналы, и журналы такие стали самостоятельными литературными произведениями – записывающий выступал в роли рассказчика, который не только фиксировал высказывания выступающих, критику их произведений или, наоборот, одобрительные отзывы, но и обязательно резюмировал в конце все произошедшее на собрании и делился своими собственными впечатлениями. Протоколы велись первые два года, а с 20 октября 1924 года сам Альфред Людвигович стал вести краткие записи о присутствующих и повестке дня. На собраниях Бем всегда брал заклю-

чительное слово, подводя итог всем высказываниям и ставя свой «окончательный приговор» над прочитанным, не считаясь ни с личностью, ни с тенденциями автора. Скитовец Вячеслав Лебедев вспоминал, что «с его вдумчивой оценкой всегда все соглашались. В этом отношении «Скит» был, вероятно, единственным жизненным примером идеальной идейной диктатуры, свободно осуществляемой без всяких принудительных средств». А один из основателей «Скита» Сергей Рафальский вспоминал: «Собрания наши проходили в читке собственных произведений и их разборе. Причем с самого начала был взят тон критики беспощадный. Может быть, именно поэтому кружок разрастался слабо: случайные авторы больше одного собрания не выдерживали». У скитовцев были свои, зачастую забавные ритуалы. Например, для новичков существовал обряд «посвящения» с тайным голосованием и оглашением результатов, после чего скитовцы «потирали руки». Ведение таких протоколов было для молодых авторов веселой литературной игрой. Этой игрой была порождена шуточная терминология: сам Альфред Людвигович именовался «отцом-настоятелем», участники именовали себя «монахами» и «монашками», «послушниками»; друзья и гости именовались «братьями и клиром». Еще одно замечательное начинание – ведение архива. Архив «Скита» был организован с самого начала, и в него собирались прочитанные и одобренные стихи и проза. «Никакого устава в «Ските» нет, нет поэтому и строго определенного состава. Установилась традиция – молчаливое принятие или не принятие в свой состав. Без особого сговора, все знают, кого можно считать своим. «Скит» имеет свое окружение, друзей «Скита», как между собой называют постоянных гостей его собраний, которым всегда рады», – писал Сергей Васильевич Постников в своем сборнике «Русские в Праге», вышедшем в 1928 году. Наряду с поэтами в «Ските» постепенно образовалась группа прозаиков – Иван Тидеман, Михаил Иванников, Семен Долинский. Время от времени читали свою прозу и поэты – Сергей Рафальский, Вячеслав Лебедев, Николай Болесцис. Собрания «Скита» проходили еженедельно, кроме каникул. В 20-е годы – по пятницам в помещении Русского педагогического

бюро на Галковой улице на Виноградах, а в середине 30-х годов – в мастерской скульптора Александра Головина, мужа поэтессы Аллы Головиной, и в других местах Праги. Чешская студентка, приглашенная на собрание «Скита» в мастерскую Головина, вспоминала: «Приходящие сидели на ящиках. Гости должны были принести с собой сахар к чаю и печенье. Никогда не забуду чудесную атмосферу, царившую там…». Для нас это вдвойне интересно, потому что Александр Сергеевич Головин родился в 1904 году не где-нибудь, а в Одессе. После революции он оказался в Королевстве сербов, хорватов и словенцев, откуда в 1923 году перебрался в Чехословакию. Аттестат зрелости он получил уже тут, в Русской реальной гимназии в Моравской Тржебове. Затем учился в Праге, в Высшей архитектурной школе (1924-1927), и на скульптурном отделении Академии художеств (1927-1928 годы). В 1925-1926 годах он стажировался в Париже. Александр Головин работал в манере символизма, обращаясь иногда к стилизации в духе немецкой готики или китайской пластики. В 1935 году он поселился в Париже и несколько лет подряд выставлял свои скульптуры в Салоне Независимых, а затем уехал в Америку. Головин приобщился к деятельности «Скита»

«Скит поэтов». Прага, 21 мая 1926 года

в 1929 году, когда женился на баронессе Алле Сергеевне Штейгер, которая стала членом объединения в ноябре того же года. На заседаниях «Скита» бывало множество именитых авторов. В числе гостей были Марина Цветаева и Сергей Эфрон, Игорь Северянин и Владислав Ходасевич, Владимир Набоков, чей младший брат Кирилл был участником «Скита»; приходили и чешские литераторы – поэт Йозеф Гора, переводчик Петр Кржичка и многие другие. И все же костяк его составляла студенческая молодежь, которая в Праге того времени была настоящим «двигателем прогресса». И пусть литературное наследие участников «Скита» неравноценно, а некоторые из них достигли вершин своего творчества уже за пределами Праги, судьба их неразрывно связана со «Скитом». Безусловно, для любого автора важны публикации. Скитовцы и сам Альфред Бем уделяли этому большое внимание. Стихи и проза членов «Скита» регулярно появлялись на страницах русской зарубежной периодики. Это пражские журналы «Своими

«Скит поэтов». Рафальский, Долинский, Воеводин, Бем, Болесцис, Тидеман, Федоров, Семенов 1926 год

путями», «Воля России» и «Студенческие годы», парижские «Современные записки», «Возрождение» и другие. У скитовцев выходили коллективные и индивидуальные сборники. Первый коллективный сборник «Скит I» вышел в 1933 году, последний – в 1937-м (всего их было четыре); а до этого, в 1929 году, вышел сборник одного из лучших поэтов «Скита» Вячеслава Лебедева «Звездный крен». В 1935 году в Берлине увидел свет сборник стихотворений Аллы Головиной «Лебединая карусель»; в 1936 году в серии изданий «Скита» вышел сборник Эмилии ЧегринцеВторой сборник «Скита» вой «Посещения», а в 1938-м – ее сборник «Строфы». В конце 20-х и начале 30-х годов в Праге закрылся целый ряд русских литературных и литературно-публицистических журналов (например, «Студенческие годы», «Своими путями», «Воля России»). В 1934 году группа скитовцев и «друзей «Скита» начинает задумываться о создании собственного печатного издания. Была создана редакционная коллегия в составе А. Ваулина, В. Морковина, В. Мансветова и С. Чегринцева; было придумано рабочее название «Остров». Задумывалось, что журнал не будет исключительно скитовским, в нем могут публиковать свои произведения участники любых других литературных объединений. Параллельно с журналом задумывалось создание литературной газеты «Трибуна» (издатель – Сергей Чегринцев). Оба проекта не осуществились из-за отсутствия финансирования – как и третий проект, журнал «Мансарда», задуманный в мастерской Алексея Головина, располагавшейся под самой крышей одного из домов вблизи Вацлавской площади.

Скитовцы неоднократно писали о своем объединении. Во втором номере журнала «Студенческие годы» за 1923 год опубликована статья Николая Болесциса «Скит поэтов»; статья уже Людвига Бема под таким же названием опубликована в журнале «Своими путями» в № 12-13 за 1926 год. Произведения скитовцев очень быстро стали заметны. И, конечно же, начали подвергаться критике – причем критике со стороны маститых литераторов, а это кое-что да значило. Интересна, например, критика Иваном Алексеевичем Буниным опубликованной в журнале «Своими путями» подборки стихотворений поэтов русского зарубежья – парижан и пражан. Журнал этот издавался с ноября 1924 года Русским демократическим студенческим союзом в Чехословакии, и в 1925 году редакция разослала крупным русским писателям-эмигрантам обращения с просьбой рассказать на страницах специального номера, посвященного русскому зарубежью, «о современной

Автографы членов и друзей «Скита» на третьем сборнике

литературе и о себе». На призыв откликнулись М.А. Алданов, А.М. Ремизов, Ф. Степун, Марина Цветаева, Е.Н. Чириков и И.С. Шмелев. Иван Бунин, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский ответили отказом – в связи с тем, что журнал печатается в новой орфографии. А в следующем, 1926-м году, Бунин в одной из своих публицистических статей в газете «Возрождение» подвергает критическому разбору произведения целого ряда авторов, опубликованные в журнале. «Случайно просмотрел последний номер пражского журнала «Своими путями», – пишет он. – Плохие пути, горестный уровень! Правда, имена, за исключением Ремизова, все не громкие: Болесцис, Кротков, Рафальский, Спинадель, Туринцев, Гингер, Кнут, Луцкий, Терапиано, Газданов, Долинский, Еленев, Тидеман, Эфрон, и т. д. Правда, все это люди, идущие путями «новой» русской культуры, – недаром употребляют они большевистскую орфографию. Но для кого же необязателен хотя бы минимум вкуса, здравого смысла, знания русского языка? Вот стихи Болесциса, которыми открывается номер: Капитан нам прикажет строго: Обломайте стрелу на норд, Чтоб назад не найти дорогу… Мы, стаканы осушим до дна, Бросим золото в грязь таверэн… Вот Рафальский: Кончить жизнь не стоило б труда, Но слаще длить в пленительном обмане, Что на ладони каждая звезда… Вот Туринцев: Дебаркадер. Экспресс. Вагон – и Вы… Вы за щитом, мы не одни, Сейчас не должен дрогнуть рот… <…>

Вот Давид Кнут, у которого некто Он, идущий «за пухлым ангелом неторопливо», обещает Ною награду – За то, что ты спасал Стада и стаи мечт и слов, Что табуны мои от гибели и лени Твое спасло – Твое – весло…» А в конце статьи Бунин и вовсе называет пражских поэтов «комсомольцами» – видимо, за то, что пишут они уже по правилам новой орфографии и не чураются современной им советской литературы. Но для нас интерес представляет то, что критикуемые Иваном Алексеевичем Христина Кроткова, Сергей Рафальский, Александр Туринцев, Семен Долинский, Иван Тидеман, Раиса Спинадель и Николай Болесцис являлись участниками «Скита поэтов», а последние двое – еще и одесситами; подробно о них мы расскажем позже. В ответ на эту критическую статью с критикой уже самого Бунина выступил Марк Львович Слоним. Они с Альфредом Людвиговичем Бемом регулярно выступали с критикой не только Бунина, но и всей французской эмигрантской школы. В русской эмигрантской литературе, как мы уже указывали, в первую очередь выделялись парижская и пражская школы. Помимо собственно литературы именно Париж и Прага были столицами литературной критики. Имена Георгия Адамовича, Владислава Ходасевича, Альфреда Бема и Марка Слонима были на слуху у всей культурной публики; именно между ними и развернулась на долгие годы основная литературная полемика. В чем же была ее суть? Основным камнем преткновения стало различное отношение к основным течениям русской поэзии первой половины XX века и отношение к русскому литературному наследию. Началось все в 1928 году, когда туда перебрался Марк Слоним, основав «Кочевье», а вокруг Ходасевича сформировался «Перекресток». Самой известной из тенденций в эмигрантской поэзии стала «Парижская нота», приверженцы которой ориентировались на литературные вкусы и требования Георгия Адамовича. Тогда в молодой парижской литературе и началась «борьба направлений».

Адамовича с Ходасевичем сближали «неоклассические» тенденции и неприятие авангарда. Однако с точки зрения Адамовича Ходасевич зашел слишком далеко в своем консерватизме; он считал, что современная поэзия не может ограничиваться только «пушкинскими горизонтами». Ходасевич главной задачей эмиграции считал сохранение русского языка и литературы и призывал учиться у классиков. Адамович же призывал говорить пусть негромким, но своим голосом, вкладывая в поэзию свою личную позицию, и считая подражание даже лучшим образцам бессмысленным. В 1931-м к этой дискуссии присоединился Альфред Людвигович Бем – он схлестнулся с поэтическим мэтром русского эмигрантского Парижа Георгием Адамовичем. В своих критических заметках, публиковавшихся с 1931 года и до начала второй мировой войны в газетах «Руль» (Берлин), «Молва» и «Меч» (Варшава) под общей рубрикой «Письма о литературе», чуть ли не основное внимание Бем уделял явной или скрытой полемике с Адамовичем и настроениям «парижской ноты». Первый, авангардный период русской эмигрантской поэзии, который он называл «героическим», он явно предпочитал второму, «парижскому», который считал «упадочным» и тупиковым. И ему было что противопоставить парижской «ноте». Если в Париже преобладали традиции Санкт-Петербурга с его классицизмом и акмеизмом и полностью отторгались все последующие течения русской литературы – и, разумеется, вся советская литература, то пражане тяготели к поэзии московской – Цветаевой, Пастернаку, Есенину. Отличие литературной ориентации «Скита» от литературных традиций эмигрантского Парижа Альфред Людвигович Бем сформулировал в своей статье о творчестве Эмилии Чегринцевой: «Если Париж продолжал линию, оборванную революцией, непосредственно примыкая к школе символистов, почти не отразив в себе русского футуризма и его своеобразного преломления в поэзии Б. Пастернака и М. Цветаевой, то Прага прошла и через имажинизм, смягченный лирическим упором С. Есенина, и через В. Маяковского, и через Б. Пастернака. Это не подражание, а естественный путь развития русской поэзии. Думается, именно здесь лежит одно из основных различий между «пражской» и «парижской» школами».

«Уже с самого начала наметился один уклон, – он остался характерен для «Скита» и по сей день, – напряженный интерес к современной русской литературе – к поэзии особенно, – писал в 1928 году С.В. Постников. И продолжал: – Были поэтические уклоны, их можно даже наметить. Одна часть (главным образом с присоединением к «Скиту» двух варшавян из «Таверны поэтов») тянула к акмеизму, другая – пражане – явно влеклась к футуристам типа Маяковского. Посредником между теми и другими был Сергей Есенин. Любопытно, символизм никого не влек к себе, даже к Блоку чувствовался холодок. Когда в «Скит» случайно забредали новые поэты, не прошедшие вовсе школы современной поэзии, они очень быстро отходили. Просто не находили общего языка». 15 января 1935 года Бем прочел в «Ските» свою статью «О двух направлениях в современной поэзии». Существование двух направлений – «парижского» и «пражского» – он считал непреложным фактом. Соглашался с этим и Георгий Адамович. Он писал шутливо в 1935 году в парижской газете «Последние новости»: «У нас тут (то есть в Париже) – все больше звезды, покойники да ангелы. Там – аэропланы. Парижане – пессимисты и меланхолики, пражане – оптимисты и здоровяки». «Пражская» школа гораздо доброжелательнее относилась не только к новаторским течениям в русской литературе, но и к советским авторам; но «дневниковая» парижская поэзия не могла не оказывать влияния на поэтов «Скита». Противопоставление парижской «ноте» стало очевидным. Даже Ирина Бем подчеркивала направление «Скита» как противопоставление «предельной простоте» парижской школы. В полемике с Адамовичем Альфред Людвигович Бем периодически заключал временные союзы и с Ходасевичем, и со Слонимом. Но временный союз Бема с Ходасевичем определялся скорее наличием общего оппонента, нежели наличием единства взглядов. Ходасевич не мог принять увлечения пражан Пастернаком, которого он ценил весьма невысоко, а футуристов вообще не переносил и считал их влияние пагубным. Взгляды Бема были гораздо ближе Марку Слониму, который всячески приветствовал новаторство в литературе и называл «парижскую ноту» «франкопетербургской меланхолией».

Эта многолетняя полемика не могла не отразиться на оценке творчества скитовцев главным представителем «противоборствующей» стороны. И если на статьи и высказывания Бема Георгий Адамович предпочитал не отвечать – как, собственно, и на статьи Слонима, – то о творчестве поэтов «Скита» высказывался неоднократно. И в основном негативно. В рецензии на первый коллективный сборник «Скита» он писал: «Пражский сборник «Скит» до крайности неровен. Он в меньшей степени представляет какое-то литературное объединение, чем берлинский «Невод». У сборника нет «лица». Каждый из участников его идет своей дорогой, не мешая соседям, но и довольно слабо поддерживая их». Надо сказать, что и сами скитовцы считали сборник неудачным. Примерно так же оценил он вышедший через год второй сборник: «В Париже поэты настроены, пожалуй, консервативнее, – если только считать консерватизмом неприязнь к футуристической манере стихосложения. В Париже меньше внешних эффектов, больше выдержки. Прага романтичнее, порывистее… Это было бы хорошо, если бы пражские «скитники» отличались большей разборчивостью в выборе поэтических средств. На них сильно влияет Пастернак. Но большей частью они берут от Пастернака лишь оболочку его стиля и этим ограничиваются». Нужно сказать, что несмотря на критику Бемом «парижской ноты», парижские настроения в творчестве участников «Скита» чувствовались все сильнее. Особенно заметно проявилось это в четвертом сборнике, о котором Лев Гомолицкий писал: «Произошло худшее: «Скит» не капитулировал в целом, он раскололся на капитулировавших и оставшихся на прежнем пути. Тут прошла глубокая трещина, и часть прежней плавучей льдины, на которой спаслись скитники среди сурового океана современности, отделившись, быстро относит на запад – к Парижу. Парижские веяния, охватившие Прагу, очевидны». Признавал это и Альфред Людвигович Бем. В своем письме от 20 июля 1937 года к Эмилии Чегринцевой он писал: «Получили ли вы последний № «Меча» со статьей Гомолицкого о «Ските»? Он «Скит» хоронит и, как я и ожидал, считает, что IV сборник свидетельствует о полной капитуляции перед Парижем. По существу

он прав, и так сборник будет всюду восприниматься. Я уже этим переболел и смотрю на все со стороны». Подводя итог многолетней дискуссии, поэт и критик Юрий Иваск писал: «Адамович, предписавший пиано-пианиссимо парижской поэзии и способствовавший созданию «школы», творчески победил своих противников – Ходасевича и Бема». Георгий Адамович не оценил попытки пражан стать парижанами. Оценивая четвертый сборник «Скита», он писал: «Сборник пражского «Скита» – серее и скучнее, чем обычно. Уровень, разумеется, соблюден – за исключением стихотворения В. Мансветова, совсем детского. Но у составителей этой тоненькой книжки будто только об уровне и была забота…». Справедливости ради нужно сказать, что идеолог «парижской ноты» положительно отзывался от творчестве некоторых скитовцев. В «Литературных записках» можно найти его отзыв на стихотворение Вячеслава Лебедева, опубликованное в 1929 году в «Литературных записках», – Адамович пишет о том, что стихотворение «живое». В нем заметно «дыхание». Отмечал он и Эмилию Чегринцеву – признавал, что ее «дарование творчески подлинное». Гораздо благожелательнее отзывались о творчестве скитовцев другие признанные критики того времени – помимо Слонима и Ходасевича это были и Георгий Иванов, и Петр Пильский. Они ценили и положительно отзывались о творчестве Аллы Головиной, Эмилии Чегринцевой. В истории «Скита» можно выделить два периода. Первый, который скитовец Лев Гомолицкий назвал «героическим», – это 20-е годы XX века. В этот период в творчестве скитовцев преобладает повествовательное, сюжетное, конструктивное начало, а облик «Скита» определяют преимущественно поэты-мужчины, часть из которых прошла через ужасы гражданской войны. В 30-е годы «Скит» обретает преимущественно женское, лирическое лицо и невольно сближается с лирической «парижской нотой». Скитовцев привлекали Париж и Москва; в Праге закончилась «Русская акция помощи», и столица Чехословакии потеряла свою привлекательность для многих эмигрантов. Началась череда отъездов. Но даже уехав в другие города и страны, скитовцы

старались поддерживать связь с Прагой, присылали друзьям и Бему свои стихи, заочно принимали участие в вечерах «Скита» и даже указывали при публикациях свою принадлежность к «Скиту». «Скит» поддерживал связи и с Парижем, и с Берлином, где вышла книга А. Головиной «Лебединая карусель» и антология русской зарубежной поэзии «Якорь» со стихами ряда скитовцев, и с провинциальными эмигрантскими центрами (Варшавой – прежде всего в лице Льва Гомолицкого, Таллином, Белградом, Шанхаем). Сборники Эмилии Чегринцевой, например, вышли под эгидой «Скита» в Праге («Посещения») и Варшаве («Строфы») в 1936 и 1938 годах. В разных статьях о деятельности «Скита» указываются разные даты окончания его работы – это и 1940-й, и 1941 год. «Четки» свидетельствуют, что два последних участника – старшая дочь Альфреда Людвиговича Ирина Бем и Николай Терлецкий – были приняты в члены объединения 19 апреля 1940 года. Действительно, после подписания Мюнхенского договора жизнь русских беженцев в Чехословакии не могла не измениться – с 1939 года встречи проходили уже не еженедельно, а раз в месяц; а последние совместные чтения прошли 6 сентября 1940 года – Эмилия Чегринцева прочла свои стихотворения «Война» и «Чужой дом», а сам Альфред Людвигович Бем – свое стихотворение «Петербург». Но были еще выступления, литературные вечера, в которых участвовали скитовцы. На одном из таких вечеров в начале 1943 года Ирина Бем презентовала сборник своих стихотворений «Орфей». Последнее коллективное выступление состоялось 19 мая 1944 года на Семинаре по изучению русского языка и литературы при Русской ученой академии в Праге (бывшем Русском свободном университете). Альфред Людвигович Бем говорил тогда о «Задачах современной эмигрантской литературы», этот доклад лег затем в основу его известной статьи «Русская литература в эмиграции», напечатанной по-чешски и по-русски. В том же 1944-м вышла последняя его прижизненная книга – «Церковь и русский литературный язык». Поэтому позволю себе считать, что деятельность «Скита» закончилась со смертью его духовного отца и бессменного руководителя Альфреда Людвиговича Бема, в 1945 году.

Один из лучших поэтов среди скитовцев, Вячеслав Лебедев пишет: «Собираясь и выступая публично во время оккупации, «Скит» никогда не сделал ни одного приветственного жеста в сторону немцев. Наоборот: два его члена заплатили жизнью за несоответствие с немецким миром». И еще: «Эмиграция не берегла, да и не могла уберечь своих молодых талантов, разрозненно погибавших или просто замолкавших в тяжелых жизненных условиях. В этом аспекте работа А.Л. Бема с литературной молодежью и его стремление по мере сил поддержать и направить все ее неокрепшие еще дарования на правильный путь и приохотить к регулярной работе над словом и над самим собой является чрезвычайно ценной и, вероятно, исключительной в истории эмиграции. Его значение для литературной эмигрантской поросли ясно проявилось в распаде «Скита» после его смерти и в прекращении всякой литературной деятельности в Праге после 45-го года». Жизнь Альфреда Людвиговича оборвалась трагично. Было понятно, что его, искреннего и яростного критика советской власти, арестуют в числе первых. Но он не ушел весной 1945-го на Запад и остался в Праге. Он предчувствовал свой конец – 22 апреля записал в дневнике: «Решающие дни: Сегодня причастился. Стало ясно, что и моя судьба под вопросом, но об этом молчу. К смерти не готов». До сих пор обстоятельства смерти Альфреда Людвиговича остаются загадкой. Существуют различные версии – он покончил с собой во время допроса или был расстрелян во дворе пражской тюрьмы Панкрац сотрудниками СМЕРШа, или погиб в лагере… Ныне известно абсолютно достоверно вот что: 16 мая Бем был арестован. О том, как это произошло, пишет младшая дочь ученого Татьяна Бем-Рейзер: «Я была в нашей бубенечской квартире, когда позвонили двое чехов и попросили пройти с ними за угол перевести что-то, так как они не могут договориться. Папа ушел в белом полотняном костюме, даже без шляпы, только со своим помощником – тростью, без которой не умел ходить. Я следила с балкона за его маленькой искривленной детским параличом фигуркой, как она скрылась за углом. Бедный, бедный папа! Где, в каких местах, в какой трущобе погиб он? Расстреляли ли его, приставив к стенке, или просто

он умер от холода или от горя, полный тревоги за меня, за маму, за сестру? Сказал ли ему кто-нибудь перед смертью доброе напутственное слово? Кто закрыл ему глаза? Кто похоронил его?» Судьба скитовцев сложилась по-разному – у многих трагично. Кто-то погиб в немецких концлагерях и тюрьмах, как Евгений Гессен. Кто-то погиб в лагерях советских – как Михаил Скачков и Борис Семенов. Многие вернулись на родину – как Екатерина Рейтлингер, Христина Кроткова, Дмитрий Кобяков, Раиса Спинадель, Алексей Эйснер; многие разъехались по городам и странам – от Парижа и Брюсселя до Нью-Йорка, Вашингтона и даже Венесуэлы… Кто-то остался в литературе и даже приобрел известность в литературе других стран – Лев Гомолицкий как польский прозаик и эссеист, а Николай Терлецкий стал чешским писателем. Литературную деятельность продолжили Вячеслав Лебедев, оставивший после своей смерти в Праге более тридцати неизданных стихотворных сборников, Христина Кроткова, Вадим Морковин, Елена Глушкова, Дмитрий Кобяков. Ирина Бем продолжила писать стихи и переводить на русский язык чешских поэтов, работала вместе с Вадимом Морковиным над юбилейным сборником к пятидесятилетию «Скита», который так и не был опубликован. Многие отошли от творчества – Альфред Вурм и Николай Андреев стали учеными, а Александр Туринцев принял священнический сан и стал настоятелем Патриаршего подворья в Париже. Но для всех них, без сомнения, годы участия в «Ските» с его творческой, интеллигентной и доброжелательной атмосферой стали одними из лучших в жизни. После второй мировой войны ничего этого не стало… Итоги деятельности «Скита» можно рассматривать по-разному. Да, пожалуй, что по-настоящему крупных поэтов русская Прага не дала. Но – были заметные имена. Если первое поколение скитовцев в литературе почти не прозвучало, то представители второго поколения Вячеслав Лебедев и Эмилия Чегринцева и третьего – Алла Головина – явно выделяются на фоне остальных. И пусть они не стали классиками, но каждый из них несколькими стихотворениями останется в истории русской поэзии. Ряд стихотворений скитовцев стал основной для песен – взять хотя бы «Человек начинается с горя» Алексея Эйснера.

А самое главное – именно «Скит» стал обителью пражской школы поэзии. Оценивая роль «Скита», Альфред Людвигович Бем писал: «…что дал «Скит» его участникам? Независимо от степени одаренности: помогал оформлению в слове их творческого напряжения. Будут ли итоги объективно ценные? Это может показать только время. Если в обстановке «Скита» оказался или окажется действительно одаренный человек (а не может таких одаренных людей не быть среди нас), и эта обстановка будет благоприятна для его поэтического роста – то «Скит» не только субъективно (в порядке хорошего времяпрепровождения), но и объективно себя оправдал».

*** Среди участников «Скита» было двое одесситов – Николай Болесцис (Дзевановский) и Раиса Спинадель. Почти ровесники – но судьбы их сложились совершенно по-разному. Николай Вячеславович Дзевановский был сыном генералмайора Генерального штаба Вячеслава Андреевича Дзевановского, происходившего из польского дворянского рода, и Марии Стефановны Дзевановской (в девичестве Мулевич). Он родился в Одессе 1 февраля 1897 года, окончил в нашем городе гимназию и Сергиевское артиллерийское училище. Такой выбор был неудивителен – имя отца Вячеслава Андреевича было широко известно в российских военных кругах. Хочу остановиться на его биографии подробнее. Вячеслав Андреевич Дзевановский сделал блестящую карьеру – после окончания Киевского пехотного юнкерского училища он был определен в чине подпоручика на службу в 14-ю артиллерийскую бригаду, где был назначен учителем бригадной учебной команды и даже награжден серебряной медалью в память царствования императора Александра III – 26 февраля 1896 года. 10 апреля того же года в Николаевской в Ботаническом саду церкви города Одессы венчались «подпоручик 5-й батареи 14 артиллерийской бригады Вячеслав Андреев Дзевановский, православный, первым браком, 25 лет, и дочь надворного советника Мария

Стефанова Мулевич, православная, первым браком, 19 лет. Свидетели по жениху: поручик 14 артиллерийской бригады Владимир Иоаннов Воскресенский и подпоручик той же бригады Владимир Николаев Сирков, по невесте: студент университета Св. Владимира Антоний Андреев Дзевановский и кандидат естественных наук Иоанн Иоаннов Хайно». А уже 15 июня Вячеслав Андреевич был командирован в Николаевскую академию Генерального штаба, где за успехи в науках произведен в штабс-капитаны и по окончании учебы назначен на службу в Варшавский военный округ – 5 июня 1899 года. Места службы Вячеслава Дзевановского менялись, как картинки в калейдоскопе, – Варшава, австрийский Линц, Иркутский район, Забайкальский район, остров Крит, город Канев; затем вырвался к семье – 12 февраля 1907 года назначен в распоряжение командующего войсками Одесского военного округа, но прибыть в штаб Одесского военного округа удалось только 20 сентября, а уже 30 сентября он был назначен начальником строевого отделения штаба Новогеоргиевской крепости, что под Варшавой. Оттуда откомандирован в Тулу, вновь возвращается в Новогеоргиевскую крепость и – наконец-то в 1909 году назначен заведующим передвижением войск Одесского района, а через пять лет – начальником военно-эксплуатационного отдела управления начальника военных сообщений Одесского военного округа и исполняющим обязанности начальника военных сообщений Одесского военного округа. С началом первой мировой войны Вячеслав Андреевич – командир 1-го Лейб-гренадерского Екатеринославского полка и исполняющий обязанности начальника военных сообщений 7-й армии. 6 декабря 1915 года он был произведен в генералмайоры, а 23 декабря назначен начальником военных сообщений Одесского военного округа. Затем новые назначения – начальником военных сообщений армий Северного фронта, начальником военных сообщений армий Юго-Западного фронта. С началом гражданской войны Вячеслав Дзевановский служит в Добровольческой армии и Вооруженных силах Юга России. После эвакуации из Крыма генерал РОВС Дзевановский с семьей перебирается в Болгарию, откуда в 1922-м перебирается в Варшаву.

За годы службы генерал Дзевановский участвовал в десятках сражений и был награжден множеством наград – орденами Святого Станислава 2-й и 3-й степени, Святого Владимира 3-й и 4-й степени, Святой Анны 2-й степени, иностранными орденами Князя Даниила I Черногорского 3-й степени, Румынской звезды командорской степени и японским орденом Восходящего Солнца 3-й степени. Вначале я совершенно не планировал писать о Вячеславе Андреевиче Дзевановском. Но, прочитав его биографию, был поражен и посчитал невозможным не поделиться этим. Ведь в судьбе его отражается целая эпоха… А самое главное – биографы отца восполнили пробел в информации о судьбе сына. В литературе о «Ските поэтов» годы жизни Николая Болесциса после отъезда из Праги в Варшаву не были освещены совершенно – авторы стандартно указывают, что переписка его с Альфредом Людвиговичем Бемом прекратилась в 1933 году, и делают предположение, что умер Николай Болесцис в 1930-х годах в Вильно. Это не так. Отец и сын Дзевановские погибли в 1944 году в Варшаве во время Варшавского восстания. Офицеры всегда остаются офицерами… Но вернемся на двадцать лет назад. Николай Болесцис приехал в Прагу и в 1922 году поступил на медицинский факультет Карлова университета. Он часто ездил к семье в Варшаву и посещал там заседания возникшего в 1921 году под руководством Бема литературного объединения «Таверна поэтов». Печатался в варшавской газете «За свободу!». 31 августа 1924 года женился на Татьяне Балуца, а в 1925-м супруги становятся слушателями Русского народного университета, оба состоят при ЦК «Крестьянской России – Крестьянской трудовой партии». В том же 1925 году Николай был принят в Союз русских писателей и журналистов в Чехословакии. В 1928 году Николай Болесцис еще в Праге – Сергей Постников пишет, что из «отцов-основателей» литературного объединения в Праге остался только он. В самом конце 20-х или начале 30-х он уезжает в Варшаву. Важно другое. Все эти годы Николай Болесцис писал хорошие стихи. И одно из них – опубликованное в седьмом номере журнала «Воля России» за 1929 год стихотворение «Одесса»:

Одесса Спускался город стройными рядами до берега. На улицах весной цвели деревья белыми цветами. Их гроздья душные и первый зной, и море, брызгами пришельца встретив, и песни порта – дерзкий жизни жар – кружили голову, как кружит ветер, из рук ребенка вырвав пестрый шар. В моей душе я сохранил упрямо его простор и зной, и простоту, гул площадей и шорох ночи пряной, и первую над городом звезду.

*** Я помню запах водорослей синих, игрушечные в небе облака, ночами – сети звезд, и вместе с ними над морем глаз трехцветный маяка. Я помню, как кружился ветер вольный и в море чаек обрывал полет; как на глазах – из глубины на волны тяжелый поднимался пароход. Шли корабли Неаполя, Марселя за деревенским золотым зерном, и вечерами чуждое веселье гремело над просмоленным бортом.

*** Я помню окрик в рокоте лебедок, тяжелый шелест жаркого зерна,

Н.К. Стилосу

рядами бочки и на бочках деготь, и деготь солнцем плавила весна. Я помню кости черной эстакады и бурный дым… О, в дыме не найти, кому они последнею наградой за светлые привольные пути. Здесь – в раскаленных дереве и стали, без горечи, без страха и тоски любили, верили и умирали лукавые морские мужики. Я помню сладкие цветы акаций и пыль, и соль, и розовый туман, и острый парус – ветреный искатель не нарисованных на карте стран. Я помню степь – ковыль косою русой и шорох волн, и желтый лунный круг, когда руке так радостно коснуться доверчивых и боязливых рук. О, власть весны! Язык любви и встречи: единственный – он так священно прост, когда над городом весенний вечер и между звезд раскинут млечный мост. Я помню город. Я давно отрезан от стен его границами людей, но сколько раз – под строгий рокот леса, под шорох медленных чужих полей я повторял – Одесса!

В нескольких сборниках стихотворений скитовцев, вышедших уже в наши годы, опубликованы стихотворения Николая Болесциса за период с 1922 (из варшавской газеты «За свободу!») до 1933 года. Интересно, что морская тема и тема приключений занимают большое место в его творчестве – это видно даже по названиям стихотворений. Например, в первом номере журнала «Воля России» за 1928 год опубликовано стихотворение «Рыбаки»:

Рыбаки Случайною копейкой дорожа, тяжелый парус распустив лениво, по воскресеньям праздных горожан они катают в тишине залива. Но у борта – среди пугливых дам, но и в толпе приморского базара так необычны городским глазам огонь и дым их темного загара. Потомки первых – хищных рыбаков, они живут и чувствуют иначе: им тень скалы – незаменимый кров, и ветер рвет их бороды рыбачьи. Для них, по трапу соскользнув тайком, привозят в длинных черных пароходах в соломенных бутылях крепкий ром, рассказы о смешных – чужих народах; для них на синюю во тьме косу приходят девушки, поют над морем и леденцы дешевые сосут, весеннее подслащивая горе. Они одни – простые рыбаки, от берега по звездам путь наметив, разматывают влажные круги – для хитрых рыб затейливые сети. И только им отмерено Судьбой расстаться с жизнью горестно, но просто: – с последнею девятою волной! – с последним свистом зимнего норд-оста! В журнале «Студенческие годы» в 1925 г. печатались отрывки из книги «Путешественник», посвященной морским путешествиям и приключениям. В 1929 году Николай Болесцис переезжает к родителям в Варшаву, где продолжает литературную деятельность и, судя по всему, научную и врачебную практику. Этот период жизни

одесско-пражско-варшавского поэта до дня его гибели во время Варшавского восстания еще предстоит изучить.

*** Раиса Спинадель стала участникам «Скита» 3 ноября 1924 года (номер 14 в «Четках»). Раиса Петровна (Пинхасовна) Спинадель родилась в Одессе в 1899 году. В первом замужестве она стала Козаковой, а во втором – Спинадель (Разумовой). В 1921 году вместе с мужем, студентом-медиком Львом Александровичем Спинаделем (Разумовым), и двухлетним сыном она из румынской тогда Бессарабии приезжает в Прагу и поступает на Русский юридический факультет. Русская акция помощи Чехословацкого правительства была в те годы настолько привлекательной, что многие, окончив один институт, поступали учиться в другой – стипендия позволяла прожить не просто сносно, а довольно неплохо. Не была исключением и Раиса Спинадель, – окончив в 1924 году юридический факультет, она в следующем году стала слушательницей Русского института сельскохозяйственной кооперации. Стихотворения Раисы Спинадель публиковались в журналах «Своими путями» – в том самом номере, который раскритиковал Бунин; в студенческом журнале «Годы». В 1928 году поэтесса разводится с мужем и уезжает в СССР. Она живет в Ленинграде и Москве, где продолжает публиковаться – в журнале «Ленинград» и других изданиях. Знание чешского языка пригодилось – в 1930 году она перевела на русский язык роман Карела Чапека «Фабрика Абсолюта», который был набран, но не издан. Писательская карьера в Советском Союзе сложилась успешно – Раиса Петровна стала членом Союза писателей СССР и Иностранной комиссии Союза писателей СССР. Темы стихотворений Раисы Спинадель – преимущественно философские. Это ощущается с первых строчек: «Торжественно, в сонета строгой раме проходит жизнь…», «О, как презренно безобразны нам сделки с собственной душой…», «Всею жизнью не измерить, не понять зияющей за каждым словом

бездны…», «Что наших дней искания и споры, ненужные о будущем слова…». Уже в Ленинграде весной 1929-го написала она исполненное в новой стилистике, похожей на конструктивизм Ильи Сельвинского, стихотворение «Гимнасты», которое я хочу привести. А до него – опубликованное в № 1213 журнала «Своими путями» стихотворение «Торжественно, в сонета строгой раме…»:

*** Торжественно, в сонета строгой раме Проходит жизнь. И я, созрев, пойму, Что озорство и злоба ни к чему, И что наш путь мы выбрали не сами. И буду жить с открытыми глазами, И мир таким, каков он есть, приму Я с мудростью, присущею ему, И строгими, простыми чудесами. Не осквернив ненужностью метанья Осенние, прозревшие желанья, Не распылившись в суете сует, К неповторимой радости погоста Я принесу торжественно и просто Нетронутым классический сонет.

Гимнасты Верхом напряженья Каждое движенье Вверх и вниз, Взлеты, перелеты И… взви…и…лись!

медленно быстро

Вызов тяготенью Каждым положеньем ног и рук. И вдруг – Под купол в вышину В оркестра тишину,

медленно

все ускоряя, усиляя

Бунтующими толпами, Взорванными колбами

разорванно, ударами барабанными

Свет! Меняя цвет, Движенью вслед.

ускоряя

размахом голоса

во все стены – Тени! На каждой круг Из оси рук, Из быстроты кружений.

ровно

А о муке мускулов, что силятся – из кожи!

Совсем другим тоном. Очень ровно и одним

Говорят только глаза расширенные Да губы с улыбкой тусклою, так не похожей на улыбку.

движением голоса, не переводя дыхания, повысить чуть-чуть «глаза».

5.3.1929

В последние годы интерес к творчеству участников пражского «Скита» заметно возрос. В Праге и затем в России опубликованы «Письма о литературе» Альфреда Людвиговича Бема; в России вышли сборники стихотворений Ирины Бем, Алексея Эйснера и Аллы Головиной. В периодике разных стран появился ряд статей об истории «Скита», в Москве и Санкт-Петербурге вышли две фундаментальные книги – «Скит». Прага 1922-1940: Антология. Биографии. Документы» и «Поэты пражского «Скита». Но под «одесским» углом зрения на творчество скитовцев в этой статье мы смотрим впервые.

Одесский календарь 96 Школа рисования и живописи Соломон Кишиневский Юношество Публикация, комментарии Ольги Барковской

К 150-летию Одесского художественного училища

Школа рисования и живописи Из воспоминаний Соломона Кишиневского

Одесскому художественному училищу исполняется 150 лет. Дата внушительная. Со дня своего образования скромная рисовальная школа пережила множество реорганизаций, меняла названия – но всегда держала марку одного из лучших художественных учебных заведений в стране. И если попробовать составить список художников – воспитанников училища, чьи имена получили известность и остались в истории искусства, это будет список, удивительный не только по качеству, но и по количеству персонажей. Известный одесский живописец Соломон Кишиневский на фоне таких фигур, как Леонид Пастернак, Борис Анисфельд или Давид Бурлюк, выглядит скромно. Но его воспоминания о годах учебы, живые, непосредственные, представляют несомненный интерес. Несколько слов о мемуаристе. Соломон Яковлевич Кишиневский (1864-1942) почти всю жизнь, за исключением молодых лет, прожил в Одессе. Подростком в 1879 г. поступил в рисовальную школу и, окончив ее в 1883 г., вместе с товарищем по учебе Л. Пастернаком уехал совершенствоваться в Академию художеств Мюнхена. Побывал в Париже и Риме. А в 1888 г. вернулся в родной город уже навсегда. Чем он только не занимался! Преподавал, сотрудничал в прессе – причем и как журналист, и как рисовальщик, организовывал выставки, читал лекции, водил экскурсии. И все время продолжал работать как художник. С 1927 года начал писать мемуары – в тонких ученических тетрадях, что-то на отдельных листах, иногда тексты повторяются с небольшими изменениями. Так, публикуемый отрывок «Экскурсия» существует на отдельном двойном листе и в тетради. Последний записанный старым художником фрагмент датирован маем 1941 года. В картотеке С.З. Лущика сохранились записи бесед с очевидцами, которые рассказали, что зимой 1941-42 года перед уходом в гетто Кишиневский принес рукописи и две картины

в семью своего знакомого коллекционера В.И. Кравцова. Сейчас часть текстов воспоминаний хранится в собрании Одесского художественного музея, а часть – у С.З. Лущика. Оригинал отрывка, посвященного годам учения в рисовальной школе, находится в коллекции С.З. Лущика и публикуется с любезного разрешения исследователя и его семьи.

Соломон Кишиневский

Юношество Я начал рисовать очень рано. Когда был еще маленьким, я уже писал акварелью, научился и масляной живописи. Все это я успел проделать, совсем не подозревая, что в городе имеется школа рисования и живописи. Когда я об этом узнал, с быстротою молнии схватил фуражку и стрелою пустился на Нежинскую улицу (теперь Франца Меринга), где тогда помещалась «Школа рисования и живописи» при Обществе изящных искусств. Были сумерки… Я остановился перед большим двухэтажным зданием с огромными окнами. У ворот стоял человек с угристым, багровым и немного припухшим снизу носом, с маленькими слезливыми глазами, с низким срытым лбом и с короткими топорщащимися волосами на голове… Из-под его далеко не первой свежести пиджака выглядывала косоворотка довольно грубого холста. Рукава пиджака были длиннее рук субъекта… Добродушный вид стоявшего у ворот придал мне смелости, и я к нему подошел… – Здравствуй, дяденька, – обратился я к субъекту. – Здравствуй, малыш, – получил в ответ. – Здесь Рисовальная школа? – Да, здесь! Я вперил свои глаза в счастливца, который живет в доме, где учат рисованию… Вступив в Школу, я узнал, что это был сторож Школы Василий. Судьба моя была решена. Я должен сделаться художником! До этого момента я был отдан в Коммерческое училище, но коммерция не шла мне в голову, как и моему товарищу по училищу Александру Бернарди, сыну военного капельмейстера, итальянца из Милана, имевшего в городе большой успех (военные оркестры

тогда играли в общественных местах). Вместе с Бернарди мы бросили Коммерческое училище, мой товарищ пошел в музыкальное отделение при вышеназванном Обществе изящных искусств и хорошо сделал, так как сделался суфлером в итальянской опере, а потом и дирижером, и одно время даже дирижировал в Петербурге в Мариинском театре оперою «Богема». Мои родные решили уступить, и, наконец, моя заветная мечта исполнилась: я в школе! Чувство радости, охватившее меня, когда я вошел в это святилище, согревает и восхищает меня и до сих пор. Этот незабвенный момент может быть сравним только с самыми дорогими воспоминаниями моей жизни… Учредителями Школы рисования, как и самого Общества изящных искусств, были два итальянца, Моранди1 и Иорини2. Моранди был городской архитектор. Иорини же – «консерватор», то есть директор Школы рисования, он же преподавал скульптуру. Жил при Школе, где занимал две комнаты. Моранди плохо говорил по-русски, Иорини знал несколько слов… Моим профессором по живописи был Бауэр3, художник из Мюнхена, по-русски знал не больше Иорини… Хорошо, что Моранди, Иорини и Бауэр знали французский, благодаря чему они могли друг с другом сообщаться; хорошо еще и то было, что я знал и французский, и немецкий языки и служил переводчиком… Вышеназванная тройка была главной постоянной силой. Из иностранцев, преподающих рисование, был еще художник Бони4, также не знавший русский язык; по черчению и акварельной живописи был художник Драго5, уроженец Одессы, но по происхождению француз; еще при мне был короткое время Скалези6, итальянец по происхождению, но родившийся в России, – таким образом, среди преподавателей не было ни одного русского. Школа много нам дала, впрочем, не столько Школа, сколько атмосфера, царствовавшая в ней, мы учились друг у друга, профессура же нам почти ничего не дала… Тем не менее, повторяю, Школа много нам дала. И это там, где живой натуры, в сущности, у нас не было… Главным образом мы держались на гипсе, причем пресловутая «зернистая» тушевка сильно нас сушила и изводила… По живописи мы работали исключительно nature morte… Нас спасала «живая» природа. Как только наступала весна, мы, ученики,

с раннего утра гурьбою отправлялись «на этюды» в окрестности города и оставались там до захода солнца, причем писали не менее четырех этюдов в день; изредка с нами ходил наш профессор Бауэр. Несмотря на то, что некоторые книги ходили по рукам, мы не знали совсем, что существует книга «История искусств»; нам был известен «Художественный журнал», издававшийся в Петербурге Александровым7, но попадал он нам в руки очень редко. В то время большой популярностью пользовался В.В. Верещагин8 – художник-баталист, впоследствии погибший на «Петропавловске» во время русско-японской войны. Знали еще, что в Мюнхене есть художник Каульбах9 (Вильгельм), а в Париже – Жером10 и Пювис де Шаванн11. И это было все, если не считать приезда к нам из столиц «Передвижной»… Появление ее в Одессе, в нашем родном городе, было для нас каким-то откровением. С великим нетерпением всякий раз ожидали мы ее приезда… Как только она приезжала, мы с молоточками и с клещиками сейчас же являлись к управляющему выставкою, предлагая ему нашу помощь. Постучать молоточками, прибить или подправить коленкор на щитах, на которых были выставлены так долго жданные картины наших славных мастеров, было для нас почетным делом. В то время импонировали Репин, Маковский, Шишкин, Крамской, Ярошенко, Лемох, Максимов, Неврев12 и другие. При мне еще самостоятельно выставляли свои работы Айвазовский13 и акварелист Вилье14. Выставка соперника Айвазовского мариниста Руфима Судковского15 была в Малом Биржевом зале, кроме его картин были еще и его этюды, что было для меня новостью. Кисть Судковского, в отличие от живописи Айвазовского, была пастозная, бурная и смелая, в его картинах нет ни доли романтики. Вообще, Судковский – уроженец г. Очакова, живший всегда у нас в Одессе (на Соборной площади в д. Тонко), – сильно привлекал наше внимание. Когда его высокая и широкоплечая фигура с черною мягкою шляпою на голове появлялась в стенах нашей Школы, это было для нас большим и радостным событием. «Судковский, Судковский приехал!» – извещали шепотом воспитанники Школы друг друга. Какая-то бодрящая и радостная суматоха охватывала тогда всех нас… Приехавший в Одессу покойный Геннадий Александрович Ладыженский также устроил свою выставку

картин16. Это опять было большим событием в нашем городе. Его выставка была устроена в д. Маразли на бульваре против Воронцовского дворца. Картины покойного высокоталантливого пейзажиста, впоследствии профессора Одесской школы, произвели на нас сильное и бодрящее впечатление. В том же доме выставил свою знаменитую картину «Панихида» мафусаил одесской живописи Размарицын17, которую он писал что-то около десяти лет. Картина эта в Третьяковке. Это все, чем мы питались. С нами еще изредка работал в Школе Леонид Осипович Пастернак18, который состоял студентом медицинского факультета в Москве (тогда еще не было такого факультета в Одессе), но урывками там немного работал у проф. Сорокина19; после он оставил медицинский и перешел на юридический, который он и окончил в Одессе; с нами в Школе он тоже работал урывками. Приход его к нам принес нам большую пользу. Пастернак был тогда уже готовый художник и тогда уже состоял сотрудником художником в карикатурном журнале «Оса», издававшемся у нас в Одессе20; кроме того он хорошо уже владел красками и написал в Школе картину с босяка-натурщика. Зная анатомию, он нам много здесь помогал; стоя близко к печати, он знал, что делается на Западе. Благодаря ему я и узнал о большой славе мюнхенской Академии художеств, и по окончании Школы мы вместе туда уехали и поступили в Академию. В Школу я поступил в 1880 г. и окончил ее в 1884 г. с тремя медалями. Во время моего там пребывания строилось новое здание Школы (собственное) на Преображенской ул. уг. Малого переулка, теперь № 16. Моранди собирал средства на постройку здания, и мы, ученики, помогали как могли, писали «транспаранты» (анонсы) о вечерах, доходы с которых шли на усиление средств для постройки здания, наблюдали за привозом и сохранением материалов для постройки и т. д. Всем этим делом заведовал Моранди, он же сделал проект здания, но смерть архитектора прервала его деятельность, он успел выстроить только флигель здания. Годичные выставки школьных работ происходили в малом биржевом зале, в другом, большом зале бывшей Думы проходил торжественный акт, после чего и открывалась сама выставка. На торжественном заседании в присутствии приглашенных, в при-

100

сутствии властей города, родных и знакомых учащихся происходила раздача наград: в глубине большого зала импозантной архитектуры на возвышении, покрытом коврами, восседал архиерей! (если память мне не изменяет, это был Платон) – окруженный членами правления Общества изящных искусств… Удостоившихся награды вызывали по спискам, после чего награды раздавались архиереем; получавшие награды целовали руку владыки. Я ее не поцеловал… Здесь я получил свою первую медаль. Первые две были бронзовые, третья была серебряная. На одной из годичных школьных выставок произошел маленький комичный инцидент. Я написал акварель, которая изображала разбросанные по столу журналы, газеты и другие вещи, [такие] как деньги, карты… Тогда громыхал антисемит, издатель газеты «Новороссийский телеграф» некий Озмидов. Бумага все терпит… Редактор, сам Озмидов, не выпускал ни одного номера своей грязной газеты без того, чтобы не напасть на евреев… Этот Озмидов как-то попал на зубок редакции карикатурного листка «Оса», где он был изображен в виде громилы. Эту карикатуру я и перерисовал в свою акварель… Работа мне удалась и была помещена на выставке, и на видном месте. Но, увы! Она простояла на выставке всего пару дней. Придя на выставку, я ее уже не застал. Она была снята, а я получил от распорядителя выставки нагоняй: как это, мол, я смел выставлять такие вещи! Оказывается, Озмидов, получив в числе других приглашение от дирекции Школы посетить выставку, узнал тут себя в виде хулигана, изображенного среди карт и денег! Заканчивая [рассказ] о Школе, не могу не сказать о «чудесном Иорини». Такие люди редки. Это был отзывчивый и задушевный человек. Школа, ее успехи, ее будущность были ему чрезвычайно дороги. Иорини был высокий старик крупного сложения, с густыми усами под огромным орлиным носом и короткой с проседью бородою, из-под его бровей сверкали зоркие глаза. Благодаря его добродушию и сердечности мы чувствовали себя как дома. Был ли учащийся голоден, не хватало ему пособия – кошелек Иорини был к услугам учащихся. Все, кто только с ним ни сталкивался, все, кто только с ним ни встречался, все приходили от него в восторг и в восхищение, видя в нем того, кто сохранял в себе чудеснейший дар природы – горячее любвеобильное и отзывчивое

101

сердце… Он был всеобщим любимцем и пользовался вполне заслуженным вниманием и уважением. Под руководством Иорини работали мой друг и товарищ скульптор Иван Павлович Паолини21 и Эдуардс22. Эдуардс был очень энергичен и деятелен. Он много успел и сделал много хороших вещей, одно его произведение в Ленинграде и много других у нас в музее Бродского (Одесса), он же отлил из бронзы конную статую Суворова, которая находится во дворе музея. Эдуардс принадлежал к «высшему обществу» и впоследствии много успел как в искусстве, так и в художественной промышленности. С наступлением Революции он эмигрировал и умер на острове Крит [ошибка: на о. Мальта], где он работал на каком-то заводе. Другое дело Паолини, который был беден, он отливал из гипса дешевые статуи, а его младший брат Луиджи разносил их по городу для продажи. Мало-помалу они выбились на дорогу и упрочили свое положение. Паолини считался одним из лучших скульпторов в городе. Его кариатиды и статуи украшают повсюду наш огромный город на очень многих первоклассных зданиях, так, [назовем] дом Руссова на Соборной площади, здание банка на углу Пушкинской и Греческой и великолепные «putti», высокий рельеф (барельеф или горельеф) из голых детских фигурок в д. Польского общества на Градоначальнической улице. Паолини выставил свои работы один-единственный раз на 1-й выставке Общества южнорусских художников в Одессе. После этого он немало работал для искусства по собственному замыслу – но выставлять ему больше не удалось. Южнорусские с ним не ладили… Виновато ли здесь его желание обеспечить свою семью или виноваты южнорусские, об этом я судить не берусь. Теперь, после его смерти, любуются его произведениями… Профессор живописи Бауэр, художник Мюнхенской академии художеств, был старик маленького роста с короткою широкою седою и прегустою бородою и с такими же седыми огромными, закопченными от вечного курения усами. Густые брови покрывали безмятежный взгляд его светло-серых глаз. Бауэр всегда носил мягкую черную с широкими полями шляпу и зимою никогда не расставался со своим пледом. Он также не владел русским языком. «Что ести! – Это не карашо! – Это ести швинство! – Делать так!..» – этим ограничивалось его знание русского языка. Наш профессор

102

был недурной пейзажист, но писал и жанровые картины. Одна его такая картина была на тему «Ромео и Джульетта». Изображала она момент расставания влюбленных. Другая его картина – «Разрушение Иерусалима». Картина эта наполовину символического характера. Рядом с разрушенным городом был изображен и Иеремия. На переднем же плане видны были несколько евреев, занятых спекуляциею. Такой же прискорбный факт я увидел на одной из картин Ладыженского, где были изображены рабочие, занятые делом, а еврей стоит невдалеке и наблюдает… В своей пейзажной живописи Бауэр всецело находится под влиянием художника-романтика Ротмана23, его фрески-пейзажи в Мюнхене, в аркадах дворцового парка. Швейцарский художник Калам24 тоже тогда имел сильное влияние на молодежь в Академии. Нам, учащимся в Школе, всем нравились умело написанные картины Бауэра, которые были хорошо и здраво продуманы, прекрасно поняты, умело скомпонованы, мастерски нарисованы и написаны. Две его картины в Одесском музее украинской и русской живописи им. Бродского [ныне Одесский художественный]. Но мы учились и работали в полосе 70 и 80-х гг. Это было время трезвого реализма, натурализма и демократического искусства, время хождения на село, время знакомства с «неизвестным мужичком». Бауэр же был романтик и классик с головы до ног. Это была полоса «Bieder-Meier Zeit», эпоха «тихих шепотов и сладких воздыханий», время кринолинов, боскетов, маскированных балов с неизбежными фейерверками в роскошных дворянских дворцах и усадьбах… Мы любовались картинами нашего профессора, но в то же время мы как-то их не постигали, идеология его картин была нам недоступна. Бауэр не особенно был рад, когда я и Пастернак прощались с ним, уезжая в Академию в Мюнхене. «Можно и здесь научиться», – сказал он. Но когда мы послали ему из Мюнхена наши визитные карточки, на которых значилось «студенты Мюнхенской академии художеств», он, как нам передавали, заплакал от радости. После возвращения из Академии я навестил своего профессора. Он был уже в отставке… (Отставка произошла ввиду реорганизации Школы, в Школу вступили Попов25, Костанди26, Ладыженский и друг.) Увидев меня, он вскочил со стула и сердечно обнял. Он постарел, но, как и прежде, был

103

скромен и симпатичен, он показал мне две свои новые картины – пейзажи, опять в классическом жанре, с широкими и далекими далями… «Эти два пейзажа должны гармонировать друг с другом», – сказал он мне. Два пейзажа, что в музее Бродского, тоже гармонируют друг с другом, они парные и одинакового формата – прием времени романтизма. Припоминая все картины Бауэра, я думаю, что в живописи моего профессора недоставало прозрачности, они были какие-то больно материальные, будь в них такая прозрачность, картины его больше выиграли бы, они стали бы звучными и звонкими, затрепетали бы, заговорили бы… Жалованье его было ничтожное, что-то семьдесят пять рублей в месяц; то, что он ходил в пледе и не имел шубы, уже доказывало его малую состоятельность. С Иорини его отношения были холодноваты. Когда Школу посещали Размарицын, Судковский, Бодаревский27, проходя класс, где находился Бауэр, помню, они с ним не говорили, с ним не кланялись.

Экскурсия (на этюды) 1880-1884 Как-то раз преподаватель Рисовальной школы, художник-пейзажист из Мюнхенской академии Бауэр предложил нам, учащимся, поехать «на этюды», он знал одно место, где есть лесок – редкость в окрестностях Одессы. Была нанята «линейка» – так называлось крытое орудие передвижения, везомое лошадьми; «линейка» состояла из идущей вдоль одной длинной мягкой скамьи с двойными, то есть с обеих сторон, сиденьями и спинкою посередине. Пассажиры таким образом сидели друг к другу спинами; позади, поперек спинки, было еще два места, и нередко за неимением свободного места пассажир взбирался к кучеру на козлы. Благодаря удлиненной форме сооружения оно и называлось «линейкою». Такая «линейка» могла сразу забрать до тридцати человек. Мы покатили за город, знали, что вернемся домой только к вечеру, и поэтому каждый из нас запасся провизиею. Прикатив к месту, мы принялись за работу и, покончив с ней, уселись вместе

с Бауэром в круг на траву для общей трапезы. Мы храбро развязали наши узелки. Но какая картина! Что было в этих узелках? Содержимое в них было более чем скромное! А у нашего профессора, старика Бауэра, оно было не многим больше… Машинально мы переглянулись и тут же все потупились. Мы все поняли друг друга, мы все увидели, что мы – бедны… Трапеза прошла в полном молчании. Никто не проронил ни слова. Несладко было всем нам. В самое золотое время моего юношества, заканчивая Школу, на заре моего отъезда в Академию, в самое радостное для меня время – я получил удар!.. И какой! Я познал жизнь! Все для меня стало явным и очевидным! Да и неудивительно. Это было время накопления капитала. Кругом все богатели. Крали все, кому только не было лень красть. В нашем большом портовом городе при попустительстве властей контрабанда вела обширные «операции». Крали не только в коммерческом мире, но сами представители власти; высшие чины полиции, напр., заставляли расписываться нижестоящих в получении жалованья, которое они себе присваивали, а там, дальше, в высших сферах шла игра покрупнее. Сахарозаводчики, например, входили в сделки с министрами царя, устанавливали норму цен на сахар, разумеется, как им это было выгодно. Вот при таких обстоятельствах нам, бедным ученикам Рисовальной школы, приходилось работать, приходилось совершенствоваться в искусстве. Иорини и Бауэр умерли бедняками… Линейка благополучно доставила всех нас обратно в город. Но не один я вернулся домой с разоренным сердцем.

Примечания 1 Моранди

Франческо (Франц Осипович; 1811-1894) – архитектор, педагог. В Одессе постоянно работал с 1841. В 1852 получил звание профессора Болонской академии. С 1865 – архитектор при городской Думе (в дальнейшем при городской управе); с 1870 – главный архитектор города. Один из основателей и многолетний руководитель Одесского общества изящных искусств, организатор и почетный директор Рисовальной школы (ОРШ), открытой при обществе.

2 Иорини Луиджи Доминикович (1822-1911) – скульптор, педагог. Воспитанник

Миланской АХ. В 1869 был приглашен Ф. Моранди преподавателем рисунка

105

и скульптуры в ОРШ, где проработал до конца жизни. С 1865 до 1884 – консерватор (директор) школы. Член Товарищества южнорусских художников. 3 Бауэр Антон (род. 1826?) – исторический и пейзажный живописец, воспитан-

ник Мюнхенской АХ; преподаватель рисунка и живописи в ОРШ с 1869, очевидно, до ее реорганизации в 1885. Кишиневский вернулся в Одессу в 1888 – и вспоминает, что еще застал Бауэра, но в отставке. 4 Вероятно, Бони Пьетро (ум. в 1884) – живописец, скульптор; преподавал чер-

чение, начала перспективы и архитектуры с 1865. Его брат, живописец и скульптор Цезарь Бони (ум. в 1904) с перерывами преподавал в ОРШ с 1866. У кого из них учился С. К., установить не удалось; вероятнее, у Пьетро. 5 Драго Александр Андреевич – живописец, воспитанник ОРШ (в 1866-1872),

с 1873 преподавал в ОРШ перспективное черчение и элементарную архитектуру. 6 Сведения о Скалези не найдены. 7 «Художественный журнал» – ежемесячник, выходил в 1881-1887 в Санкт-

Петербурге; ред.-изд. Н.А. Александров, с середины 1886 – А. Брюккер. 8 Верещагин Василий Васильевич (1842-1904) – живописец, выпускник Пе-

тербургской АХ, мастер батального жанра. В 1896 и 1900 в Одессе с успехом прошли выставки художника. 9 Каульбах Вильгельм (1805-1874) – немецкий живописец, рисовальщик, ил-

люстратор. 10 Жером Жан-Леон (1824-1904) – французский живописец, рисовальщик,

скульптор. 11 Пюви де Шаванн Пьер-Сесиль (1824-1898) – французский живописец, гра-

фик, монументалист. 12 Репин Илья Ефимович (1844-1930), Маковский Владимир Егорович (18461920), Шишкин Иван Иванович (1832-1898), Крамской Иван Николаевич (18371887), Ярошенко Николай Александрович (1846-1898), Лемох Кирилл (Карл) Викентьевич (1841-1910), Максимов Василий Максимович (1844-1911), Неврев Николай Васильевич (1830-1904) – художники, принадлежавшие к Товариществу передвижников. 13 Айвазовский Иван Константинович (1817-1900) – крупнейший российский маринист; академик живописи и живописец Главного морского штаба с 1844. Неоднократно с середины 1840-х до конца 1890-х устраивал выставки в Одессе. Член Товарищества южнорусских художников. 14 Вилье де Лиль-Адан Эмилий Самойлович (1843-1889) – живописец-акваре-

лист; служил жандармским офицером, одновременно занимался искусством. Преподавал акварель в ОРШ в 1860-е и 1880-е; в 1880-е также в школе Общества поощрения художеств в Петербурге. Выставки в Одессе прошли в 1887 и в 1890 (посмертно, как отдел выставки ТЮРХ). 15 Судковский Руфин Гаврилович (1850-1885) – художник-маринист, воспи-

танник АХ в Петербурге; уроженец Очакова. Персональные выставки в Одессе

106

состоялись в 1876, 1880, 1884 и 1885 (посмертно). В тексте речь идет, очевидно, о выставке 1884 – в том же году в городе прошла и выставка И.К. Айвазовского. 16 Ладыженский Геннадий Александрович (1853-1916) – живописец, акварелист, воспитанник АХ в Петербурге. С 1884 по 1914 преподавал в ОРШ. Академик живописи с 1910. Персональные выставки в Одессе состоялись в 1886 и 1899. Кишиневский имеет в виду выставку 1886. 17 Размарицын Афанасий Прокофьевич (1844 – после 1918) – живописец, учился в АХ в Дюссельдорфе. Академик живописи с 1910. Выставки художника в Одессе прошли в 1884 и в 1889 (совм. с Н.К. Бодаревским). Картина «Панихида» (1882) впервые была показана на выставке ТПХВ 1883. Приобретена П.М. Третьяковым для его галереи. 18 Пастернак Леонид Осипович (1862-1945) живописец, график, отец поэта Бориса Пастернака. В 1879-1881 учился в ОРШ. В 1881 поступил в Московский университет, но уже в 1882 перевелся в Новороссийский. В 1883 вместе с Кишиневским уехал в Мюнхен, оба продолжили учебу в Баварской АХ. По возвращении преподавал, работал как живописец и иллюстратор. С 1921 в эмиграции, сначала в Германии, а с 1939 – в Англии (Оксфорд). 19 Сорокин Евграф Семенович (1822-1892) – профессор живописи, преподавал в Московском училище живописи, ваяния и зодчества; Пастернак брал у него частные уроки, будучи студентом Московского университета. 20 Ошибка мемуариста: журнал назывался «Пчелка», издавался с 1881 по 1889. Пастернак сотрудничал также в одесском журнале «Маяк», выходившем в 18811883. К сотрудничеству в журналах молодого художника привлек популярный одесский фельетонист М.Ф. Фрейденберг (псевдоним – Оса). 21 Паолини Иван Павлович (1860-е – 1930-е?) – скульптор. В ОРШ учился

в 1880-1885. Участвовал в Одессе в выставках ТЮРХ (1890, 1891), домоустройства (1895), весенних выставках 1896 и 1897 (орг. совм. с Кишиневским и скульпт. Я. Бродским), юбилейной выставке бывш. учеников ОРШ 1900. 22 Эдуардс Борис Васильевич (1860-1924) – скульптор; учился в ОРШ с 1876 по 1881. В Русском музее (СПб.) с 1897 хранился его горельеф «Слава в вышних Богу» (1896). Еще три работы поступили в собрание ГРМ в 1950-е. Бронзовая конная статуя А.В. Суворова после отъезда автора в эмиграцию в течение нескольких лет оставалась во дворике его бывшей мастерской в пер. Ляпунова, в 1930-40-е ее установили во дворе музея и, наконец, в августе 1945 перевезли в Измаил. 23 Роттман Карл (1797/98-1850) – немецкий живописец, акварелист. Работал в Германии и Италии. 24 Калам Александр (1810-1864) – швейцарский живописец, график, миниатюрист. 25 Попов Александр Андреевич (1852-1919) – живописец, окончил АХ в Петербурге.

В 1885 получил звание академика, в том же году назначен заведующим рисовальной школой (в 1884-1888 общее руководство рисовальной школой и открытыми в 1885 общеобразовательными классами осуществлял Н.П. Кондаков).

107

26 Костанди Кириак Константинович (1852-1921) – живописец, учился

в ОРШ (1870-1874) и в АХ (1874-1882). С 1885 до конца жизни преподавал в ОРШ/ОХУ. Член Товариществ передвижников и южнорусских. С 1907 – академик живописи. 27 Бодаревский Николай Корнильевич (1850-1921) – живописец. В 1865-1868

учился в ОРШ. Окончил АХ в Петербурге по классу исторической живописи. С 1908 академик живописи. Член ТЮРХ.

Публикация, комментарии Ольги Барковской

Проза 110 Михаил Жванецкий О братьях наших меньших 115 Эвелина Шац Путешествие в Таганрог, или В поисках героя 143 Анатолий Мазуренко Найти человека 151 Вадим Чирков Зеркало Хаджибея 163 Наталья Симисинова Пятьдесят восьмой день февраля 174 Алена Рычкова-Закаблуковская Пододеяльник 176 Валентина Голубовская Сольферино

Михаил Жванецкий

О братьях наших меньших Белка У нас в саду в Одессе завелась белка. Ела сливы, абрикосы. Самое неожиданное: это оказался белка-мужчина. Уже седой, одинокий, холостой, не запасливый. Никого не боится. Одинокий никого не боится. Детей нет. Жизни не жалко. На кота плюет, огрызками. На пса замахнулся! Потом спустился вниз и что-то сказал. Пес умолк и отвалил. Прыгает белка слабо. Дом у него на соседнем участке. В наш сад он тащится поесть. С трудом влезает на дерево. Белка уже пожилой, лет пять-шесть. Абсолютно одинокий. От этого злопамятный. Говорит сам с собой. Никто в его душу не заглядывал. Веселых белок легкого поведения не видно. Он белка один на весь наш сад. Урожай слив и абрикос то есть, то нет.

110

И белка такой – то жирный, то тощий. То не показывается неделю, на запасах сидит, то у нас сливу разглядывает. Из его дупла по ночам визг сиплый, старческий. Из дупла без удобств. Выбросил оттуда чьего-то ребенка-птичку и долго проклинал родителей. Злобно глянул вниз и улегся спать. Ни о нем никто не заботится, ни он. Заплесневелый кусок абрикоса, три обглоданные кости персика, две фасоли, украденные из борща пса Кеши, и тяжелые мысли о зиме. Опять голодуха. Зимой все белки бодрые, свежие. Этот рыжий, седой, слюнявый и злобный. Соседи били. Воровал грецкие орехи. Разгрызть не мог, но крал, старая сволочь. Причем с шумом, с побоями на обратном пути. А ведь был белка красивый, изящный. Профукал жизнь. Соорудил в дупле что-то вроде занавески. Жив или спит? Никто не знает… Пес Кеша облаял как-то, занавеска шевельнулась, но никто не выглянул. Ветер, а может, дыхание… Кто разберет. Больше не колышется.

Морис и Василиса Английский кот Морис, по прозвищу Манюня, жил в холоднющей стране, под столицей, в местности, называемой Подстоличье, в двухэтажном доме, на первом этаже, на всем готовом. 111

Он лежал и деградировал. Он деградировал сначала на левом боку. Потом на правом боку. Потом на спине, безобразно раскинув ноги, показывая всем мужские недостатки. Да. Да… Достоинств уже не было. Покладистый характер у котов вырабатывается посторонними людьми. Он понимал, что все его любят, но участвовать в этом не мог. И эта вечная зима, кроме буквально нескольких дней в мае. Зима заканчивалась долгой поездкой на машине и жарой. На родине он такого не видел. Сильный мороз и сильная жара. На вечно зеленой и туманной родине он не бывал. Мамочка, вылизывая его, что-то рассказывала о Лондоне, о демократии, о почитании родственников… Черт их дернул перевести маму в этот мороз и жару. А он все время ошибался. Когда кто-то входил, он выскакивал на улицу и замирал… В нос бил холод. Босиком по снегу он пробегал 2-3 фута и задним ходом под злорадные крики лысого противного хозяина: «Ага, не нравится ему наша русская зима! Вползай обратно». «А вам она нравится?» – шептал он. С большим трудом, со второго раза, устраивался на подоконнике и до вечера смотрел в окно. Лондон! Да!.. Он часто слышал от всех: «В Лондон… В Лондон…» Но у него Лондон был настоящий. В крови. И тут его выгнуло дугой. Нет, его не рвало от новой родины.

112

Просто впервые за четыре года на него смотрело такое же существо, но привычное к холоду, голоду, бездолью, безрыбью. Простое деревенское кошачье личико. Он хотел согнать, избить, чтоб не заслоняла этот проклятый снег. Он орал, кашлял и орал не нее. Позвал хозяйку. Они вдвоем рассматривали эту тварь. – Тоже мне красавица, – сказала хозяйка, – глазки кучкой, хвост в мусоре, рябая морда – деревня. Морис, она тебе не нужна… Пошла вон. И грубо согнала деревенскую с той стороны подоконника. – Надо узнать, кто она. Оказывается, живет у сторожей, звать Василиса. Беспородная маленькая распутница. А что еще делать в городе приезжей? – Морис, поверь мне, она тебе не нужна. Это не наш круг. Он поверил. Но опять пошел снег. И опять появились следы на снегу. Он шипел на кого-то ночами, отгонял… И добился своего. Следов больше не было. Он каждую ночь и каждый день лежал на подоконнике и смотрел на снег. Чистый белый… И тогда он вышел и брезгливо пошел по снегу к сторожке и лег там… Его искали. Нашли. На руках принесли в дом… Он вышел днем, побежал к сторожке и лег на снег… Его опять принесли на руках.

113

Сторож звонил: – Ваш опять у нас. Он лежал на снегу… И она появилась. Похудевшая, голодная, ничего не видящая вокруг. Из сторожки вышел человек… От него в нос ударил знакомый запах. Он вспомнил этот запах и это безразличие после него. – Вас оперировали? – спросил он у Василисы. – Чего? Это кто?.. Я и не помню. А вы идите. Чего вы лежите на снегу… Я до лета не выйду. – Меня тоже оперировали. – Чего это?.. Я и слов таких не знаю… Идите, дядька… А то я сейчас Павла позову… Не ошивайтесь. Чего вы ошиваетесь? У вас там тепло, телевизир. Идите, дяденька. Не приставайте. Дуст наш, овчарка, все допытывался, кто вы и откуда… Молодая бешеная… Вы идите быстрее… И главное, дома сидите… Вы вон какой тихий, вежливый… Порвет он вас. – За что? – Вот за это. Бегите… И больше не надо… Больная я… Теперь лежит он на полу. Уже и не Морис он… Нет, не Морис. Манюня… Иногда спросит меня: – Зима у них закончилась? – Нет. Ты что? – отвечаю я и смотрю на часы. – Ну, нет так нет… И дремлет потихоньку, прикрыв глаза правой лапой. – Манюня, ты несчастен? – спросил я его. – А что это? – сквозь сон пробормотал англичанин и снова задремал.

114

Эвелина Шац

Путешествие в Таганрог, или В поисках героя* Фрагмент № 31 Россия вернула Турции Азов, обязалась снести Таганрог и ряд других городов, только что построенных на черноморском побережье. Кажется, в 1739 году. Москву сожгут позже. Любопытно, как влияют на этнографию и культуру вообще подолгу воюющие страны. Разница взаимовлияний и взаимопроникновений в мирное и военное время. Вот если бы во мне была щелка, куда можно было бы засунуть сразу Британскую энциклопедию. Спросить у Коркия. Его интерес к наполеоновским войнам (Толстой ни при чем), возможно, открыл ему новые сценарии. Мой Спутник пишет книгу о наполеоновских войнах. Вот это да! Не понимаю, как можно писать исторический труд с лицом юного Дориана Грея. И носить перстень. Наверное, даже не старинный. А вот у бабушки была старая открытка, юное девичье лицо, прячущееся за розу. Очень похожий глаз. Полный страсти. И непримиримости. При этом было в нем что-то беззащитное и фанатичное. Как у моего Спутника театранта. Таких бросают на амбразуру, на войны и революции, ими взрывают мир старые игроки, торгующие этим миром. Глаз – черная дыра, которая притаилась в глубине и жадно посасывает внешний мир. Втянется, прилипнет, сольется со мной – и тогда после меня хоть потоп. Глаз заключает в себе достаточно пространства, чтобы вместить целый мир и мировые потопы. Может быть, это и есть суть барокко? * Окончание. Начало в кн. 59.

115

Мой Спутник потушил свой неуемный глаз и задремал, окруженный своей необычной глазастой проницательной планидой. Нет, он не виноват в том, что она так красива и по-своему бесхитростна. С такой планидой хитрить, мой друг, тебе не к лицу.

Фрагмент № 32 Мой Герой далек от барокко, от его природного динамизма живой и неживой природы, предчувствия грехопадения, головокружительного нарушения симметрии, явления всякий раз нового языка, за которым следует сотрясающая эмоция, рождение, свершающееся в погрешности. В то время как я – опыт живого барокко: грехопадение, погрешности авангарда, головокружения от присутствия. Отсутствие – не просто нехватка, это предчувствие того присутствия, которого так никогда и не обретаешь въяве. Нет ничего реальнее воображения. Но барокко! Многоязычность, многоголосие, полифония форм, подвижность идей, Данте против Петрарки antiliteram, риторика плоти и разума, карнавальная театральность, чувственный банкет, мир, заброшенный в будущее… Многообразие восприятия повышает уровень сознания – примерно так изъявлял Лейбниц. И все должно быть преувеличено! Короче, увеличительное стекло. Это барокко породило петровскую Россию, джентльмена, просвещение, вилки и салфетки, академию наук, Гулливера и Мюнхгаузена. Да, забыла фейерверк и постмодернизм.

Фрагмент № 33 Он писал письма и записки, которые походили скорее на бухгалтерские отчеты или технические инструкции. Я их бережно хранила, чуя некое таинственное проявление любви в тех докладных записках. Сколько бы он ни писал таких отменных донесений, я собиралась любить его за них, пока не кончится моя вечность. Да-да. Звучит патетично, но, кажется, Уайльд говорил, что именно истинные чувства, как это ни парадоксально, всегда были причиной самой отвратительной поэзии.

116

Или наоборот. В одном интимном письме, писанном приблизительно в то же время, как Я помню чудное мгновение, о гении чистой красоты Пушкин откровенно говорит: наша вавилонская блудница, Анна Петровна. На юридическом языке это обозначается как сообщение заведомо неверных сведений. В строчках поэзии или в письме? Впрочем, я вовсе не считаю отвратительными собственные стихи, навеянные истинными чувствами.

Фрагмент № 34 Его не касалось, что дома, столы, книги, бумаги, компьютеры, ключи, даже наши собственные тела, все эти руки, ноги, какие-то, прости Господи, животы и задницы, даже глаза – все это предметы нерушимой архаики, можно сказать, урочища будущих археологических раскопок и экспонаты для кунсткамер XXII века. Пыль, любимая Бродским пыль, против вечных ценностей. Пыль – это плоть Времени, плоть и кровь. Череп и черви. Она ведь тоже предмет философии барокко. И постмодернизма тоже. Он, как, впрочем, вообще русские люди, недемократичен, то есть не постмодернистичен (ведает ли кто толком, что такое демократия? или постмодернизм?), а значит, безответственен, хотя его постоянное брюзжание против всех несвобод пыталось преодолеть собственную осознаваемую степень непочтения к новому и его культуре. Может быть, к культуре вообще? Да, пытался, но все было ему неинтересным, кроме собственного самоутверждения. Как и его этноокружение, выбирал он его по принципу быть… первым парнем на деревне. Не мог он преодолеть трепет, даже какоето религиозное благоговение перед классичностью репрессивной культуры. Отдавал ли он отчет себе в этом? Пожалуй, нет. Ведь он не понимал, что эрос важнее сублимаций. И было бы ему понятно, что говорила когда-то пораженная шизоидной любовью Juana La Loca, Безумная Хуана, королева кастильская: Возможно, я могу забыть твое имя, но мне никогда не забыть объятий, в которых я стонала от наслаждений. Пожалуй, это чисто женское безумие.

117

Фрагмент № 35 Его непрестанное противостояние, граничащее с фанатизмом, заменяло или помогало избежать любви, с которой он справедливо боролся как с болезнью. Игорь Гарин вообще полагает, что фанатизм – свойство некоего типа сознания, свойство чуть ли не генетически-биологическое. Это разрыв каких-то связей в мозгу, не ощущение себя-в-мире, а параноидальное выведение мира-из-себя. В Таганроге все проще. Кто-то сказал там: Если человек видел когда-нибудь один раз Индийский океан, он его уже никогда не забудет. У него будет что вспоминать в бессонные ночи. Вот она, любовь! Индийский океа-ан. Почему Индийский? Водятся ли в нем русалки? Почему не Таганрогский залив? Хотя русалки и здесь, наверное, не водятся.

Фрагмент № 36 На Тверском бульваре, когда Пушкин стоял по ту сторону площади, на новогодье ставили вокруг него цветные ларьки и будочки, и дуб, вокруг которого по златой цепи ходил ученый кот. Шел снег. Мелькает в памяти порой до сих пор эта площадная заснеженная сказка. Так вот моя тетя Джузепна, ее предок Массимилиано (Максимилиан, или просто Макс) Фантастичи Роселлини строил Таганрог, тетя последний потомок, умерла, оставив мне в наследство семейный дом, у нее никого не осталось. Да и дома тоже как будто и нет. Так, избушка на курьих ножках. Шатается и трещит поленьями. Ну, приеду удостоверюсь. Так вот, моя тетя, которая завещала мне дом в Таганроге, тогда рассказывала, что пушкинское сказочное Лукоморье это и есть Таганрогский залив. Здесь когда-то напротив дворца Александра I, где останавливались по дороге на Кавказ Пушкин с Раевским, и стояло дерево-легенда. Во времена поэта дереву было более 200 лет и находилось оно как раз у самого лукоморья, то бишь луком изогнутого морского побережья. Это было в 1820 году. А в 2002 дуб (или скорее шелковицу) спалили. Вандалы нынешнего века. Считайте, сколько ему

118

было лет, именитому долгожителю. Бесчестно почил, а останки спилили. Осталось Лукоморье. Пока. Из всех чеховских героев он (этот дуб-шелковица) – сад, если угодно. Впрочем, искусственное не-умирание – такой же разрыв в цепи бытия, как и искусственное не-рождение. Лишь искусство имеет право на бессмертие. До поры до времени. То есть пока, как сказано выше.

Фрагмент № 38 О сад! О Сад! Хлебникова

Фрагмент № 39 Так вот, об искусстве. Не за наследством я еду в Таганрог, а воздвигнуть на месте Дерева памятник отказу от тебя. Он будет царить над чугунным садом его многолетних нет. Там и Пушкин, и Чехов, и итальянские архитекторы, и колокол, и кот ученый… Таганский колокол тоже не слабо!

Фрагмент № 40 Ницше говорил, что греки были легкомысленны из-за глубины своего мышления. Я легкомысленна или итальянка? Наверное, просто русская. Судя по таганрогским планам.

Фрагмент № 41 Мысль о путешествии соблазнительна переносом. Все необъятное зрелище мира проходит перед глазами памяти волной многоцветной скуки, воображение очнулось, находит желание больше не шевелиться, и только тоскливая усталость от мысленнoго бега неловким порывом сна… Я что-то читала, засыпая.

119

Фрагмент № 42 Женской природе без жертвенности не обойтись. Вязкая такая жертвенность с немалым забыванием себя… Все вертится вокруг этой проклятой жертвенности. Женщины спасают, мужчины – спасаются. А венец у меня бракованный. Наизнанку. Свобода – это то, что у меня есть. Иногда не знаю, что мне делать с этой свободой по вечерам. А Герой? Противоречие для него – не сбой, а система, воплощение жизненного единства: слышится мучительная гомосексуальная нота. Онанизм при этом остается онанизмом, даже если мозговые картинки приобретают трехмерную осязательность. Mы желаем быть желанными – и потому нуждаемся в Другом, столь же полно волящем и свободном, как и мы сами. Свобода наша дошла до предела, сделав жизнь невыносимой: никто никого не понимает, мир распался, связи бессодержательны, человек заключен в видеоскорлупу одиночества. И мучительно желает избавиться от своей никчемности, от мучительной свободы быть никем, от необходимости просто жить, а не строить жизнь. Его тянет на войну. А пока – трудиться, трудиться! Трудоголики мечутся, как чеховские герои по сцене в поисках роли. Размахивают руками, что-то рассказывая направо и налево, как дети Швамбрании, одинокие свифтовские парии бродят по улицам, с кем-то страстно пререкаясь, или так кажется. Мобильных телефонов не видно за бурным действием рук. Свободные люди, лишние люди.

Фрагмент № 43 Меня разбудил бодрый молодой голос моего длинноногого Спутника, я потом узнала, что у него редкий драматический тенор и он поет оперную музыку. – Так на чем мы остановились? Кстати: эрос важнее сублимации – это ты мне на прошлой остановке говорила, что, мол, не ищи примитивного наслаждения. (Мы уже давно перешли на ты.) Напомни, плиз, первоисточник цитаты – завернуть огонь в бумагу (с контекстом).

120

– Да кто его знает? Разве я все помню? А почему ты думаешь, что это цитата? Написано курсивом? Читай дальше. Это немного. Все, что успела, пока ты спал. – И вот еще, по поводу этого длинного театрала. Образ, на мой взгляд, недостаточно реалистичен, таких не бывает. Редактор не пропустит. Где вы видели таких историков, сударыня? Почему вы выбрали именно наполеоновскую тему – лучше бы, к примеру, эпоху революции (французской, в крайнем случае английской), но не империи – вы же сами описали взгляд – он не из стиля ампира. И почему этот тип с лицом Дориана занимается историей – мне думается, что это поэтическая метафора – если бы с таким лицом заниматься историей моды или ирландской поэзии, то это было бы банально, если бы историей занимался персонаж с лицом небритого пролетария – это была бы проза, а вот такой вариант – поэзия: ибо я считаю главным качеством поэзии – сопряжение несопрягаемого (бывают странные сближения). Таких со взглядом, говоришь, бросают на амбразуры старые подонки (кстати, не будем уточнять их национальность – тут ты сама себя в угол загоняешь), то ты не видела «Немецкой саги» – как я вывел образ Круппа (пардон, наст. фам. – Боллен) – вот кто загоняет художника со взором горящим (Гитлера) на его амбразуры. Тут скорее иное – поэт сам себя бросает на амбразуры (даже меланхолично сидя на диване), а ученый – на познание и спор. Да, кстати, а почему конкретно наполеоновская тема волнует Дориана (додумай, не спрашивай у коркиев – они нифига ни в чем не смыслят – вообще), впрочем, ты права: а что его должно волновать, Наполеон достойнее местечковых склок в престарелом театре. – Ты очень суров, мой друг! Хотя так часто прав, что мне неловко за этот средний мир. Вот только неясно, как понимать – вот кто загоняет художника со взором горящим (Гитлера) на его амбразуры. Кстати, на Эльбе у Наполеона был двадцатилетний секретарь. Во всяком случае, в фильме Вирци Я и Наполеон ему – двадцать. Il fascino persuasivo del tirano. Убедительное очарование тирана. Аквабона или Мартино в фильме все собирался убить Наполеона, но отвлекался на гениальные фрагменты, которые записывал за Императором. Потом Наполеон сбежал с острова, увел прекрасную баронессу, возлюбленную секретаря, и утопил в крови

121

еще сто тысяч жителей Европы. Всего за сто гениальных военных дней. Секретарь женился на прислуге и работал до конца дней своих у себя в лавке. Антиимперский средний класс. Вот и конец. – Дай посмотреть в окно.

Фрагмент № 44 Не закрывай мне солнца, Диоген, пропела я. – Ты всегда поешь, поэтесса? – Не поэтесса, а поэт. Обычно пишу для голоса, и текст себе напеваю. И он выстраивается в музыке. Я и писать-то по-русски стала, ибо петь очень хотелось, горизонтально. И часто от какого-то неумения пробиться к ритмам без рифмы у меня идут всякие такие голосовые заусеницы. Но когда я пытаюсь их в дальнейшем сгладить, часто возвращаюсь к неудобно-поющемуся первобытному варианту. Вот так Вера, друг любимый, пишет о моих архаизмах. А как это совмещается с барокко, которое свило себе гнездо у меня в черепе и высиживает мраморные яйца, не знаю. А ты знаешь? – Барокко всегда было точным выражением творческого темперамента, художественного костюма и жизни. И принципа преувеличения во всем.

Фрагмент № 45 – Вот ты говоришь: Поэт сам себя бросает на амбразуры (даже меланхолично сидя на диване). Очень точно говоришь. А мне все вспоминается эссе Соловьева о судьбе Пушкина. Кажется, Пушкин его раздражал. Он как-то очень желчно и очень умно пытается рассказать о противности Пушкина, о том, как ему обязательно было убить. Да-да, убить. И слово свое нарушил, государю, что не будет больше драться. И уже раненный, опять стрелял. И… в общем, бросился на амбразуру. – Ход и исход нашей жизни зависит от чего-то, кроме нас самих, от какой-то метафизической необходимости – но должны ли мы подчиниться этой необходимости? Так ли тесны пределы власти самого человека? Не зависит ли это от градуса его ощущения собственной свободы, но и собственной ответственности?

122

Линия судьбы не колеблется ли от давления изнутри: противостояния или соучастия? – Вдохновенный поэт и ничтожный бабник. Не судьба, а страсть и чувство мести, даже не любовь, а напряжение личного дискомфорта – вот начатки истории. Он сознательно довел свою гневную вражду до конца, до смертельного исхода в любой конец. 21 раз он бросал вызов разным господам! Геккерн-Дантес был просто обязан выйти на подмостки пушкинской трагедии. Что ж, он защитил свою биологическую жизнь. Нормальный человек.

Фрагмент № 46 «Если бы Пушкин исполнил данное им слово, Россия не потеряла бы своей лучшей славы, и великодушному государю не пришлось бы оплакивать вместе с гибелью поэта и свое рыцарское доверие к человеку», – так видит противостояние царя и поэта Соловьев в статье «Памяти императора Николая I». Ему есть за что помянуть вечною памятью императора Николая I!. Хотя и происходит это в полном противоречии со своим временем и со временами грядущими. «Не перед одною же внешнею силой преклонился гений Пушкина и не одна грандиозность привязала к государю сердце поэта!..»

Фрагмент № 47 Историкам есть над чем трудиться. Вот Государей нет, чтоб ценить и платить. Кики (моя усестренная подруга, или приемная сестра) тут же бы вставила, что я монархист. Она права. В позапрошлом веке – я монархист. А в прошлом – авангардист. А вот в этом – еще не знаю.

Фрагмент № 48 – Вернемся в Таганрог. Ты историк, мой друг. Почему турки называли эту землю Таганьим рoгом? – Приметный мыс это означает. Петр приметил и заказал город. Да и сам участвовал в его планировании.

123

Сначала крепость имела форму пятиугольника. Впрочем, Петр годами раньше подарил небольшой пентагон Меншикову, потешную крепость Чаплыгин-Ранненбург, прославивший скорее Меншикова. Представляешь, первый в мире порт, построенный не в естественной бухте, а в открытом море. Как перелетные птицы потянулись на Русь строители c разных концов земли на огромную таганрогскую акваторию. – Дерзость всегда вызывает восхищение, когда это не пустопорожняя зависть. – Одно время Петр предполагал даже перенести сюда столицу. Но венцом всего был созданный в двух километрах от берега искусственный остров Черепашка. – Не венценосное имя! – Всего 59×38 м. Там долго догорал маяк. – Не этот ли остров Таганрог имел в виду Коркия? Его герои пускают мыльные пузыри, беседуют о Чехове и обсуждают устройство острова Таганрог. Как мы с тобой сейчас. – Коркий коркием и остров островом, а в 1712 г. после заключения с турками невыгодного для России договора русские войска разрушили город и крепость до фундамента, и шесть десятилетий этой спящей красавице снилась портовая жизнь. – По городу в столетие рушат. Есть ли что-нибудь про это в Досках судьбы Хлебникова? Как же любят на Руси что-то разрушать! Особенно столицы. Даже чужие. Что было бы, если бы французы разрушили или сожгли Париж, чтоб не оставить его немцам? Или чтоб не нервировать их своей парижской судьбоносностью… – Но ведь Екатерина восстановила город, он оставался главной военно-морской базой на Юге России вплоть до присоединения Крыма. Да и Москву отстроили после пожара. – Таинственно отношение русских к человеческой географии. И остров Черепашку хотят вернуть в жизнь, и форт, и маяк… И паюсную икру. Но Дон Кихота с острова Таганрог не читали. А еще фестиваль, и театр… Надо будет в библиотеке посмотреть.

124

Фрагмент № 49 – О себе, – разошелся Длинноногий: – ровно все то же самое: молодой и талантливый, но для интима все уроды или бляди, а для творческой реализации – все места заняли либо твои любимые маргиналы, либо твои любимые беглецы с кладбища. Всех не переждешь. Но надо стараться и в этой ситуации двигаться, что я и пытаюсь делать. Нет, ясно, что я всем некрологи напишу и что, когда займу положенные мне места, бляди будут моими. Но хочется ведь все вовремя и чисто, но законы вашей жизни иные. Я же в книге уже все описал (а как это может измениться??), а до меня Данте с Сашей Черным (такое сравнение вполне в духе современного искусства и несовременного Любимова)… Не пойми идеологически.

Intermezzo I Катаев писал: «Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю». Спрошу у Коркия. Немедленно посылаю первые 25 фрагментов Дорогой Коркия, ты пишешь: я решился нарушить и то правило, которое гласит: не публикуй незавершенных фрагментов. Немедленно получаю ответ. Дорогая Эвелина! Я прочитал этот сумасшедший текст, этот поток сознания, а точнее – познания. Или – самопознания. В нем удивительно, прежде всего, то, что каждое слово ни к чему вроде бы не обязывает, а все вместе они складываются в некое обязательство. В обязанность. В обязанность быть. «Оптимизм как форма сопротивления». Но чему? Жизни? Она не сопротивляется смерти, а только бежит от нее. «Обломки крушения невысказанного». Мне кажется, тебе действительно удалось «завернуть огонь в бумагу». С этим можно поздравить. А можно – посочувствовать. Потому что теперь этот огонь сожжет все. В первую очередь, бумагу, в которую ты его поместила. Это не «бумажный» текст – по смыслу, по духу – по определению.

125

И отныне он будет существовать сам по себе – как живое существо. Которое стремится «довести себя до совершенства трупа». В общем, я тебе сочувствую. Я тоже «не желаю сдаваться превращению биографии в сюжет». Хотя не уверен, что это возможно в принципе. Моя смерть превращает мою биографию в сюжет вне зависимости от моей воли. А пока я не умер – нет и сюжета. И не о чем говорить. Хотелось бы, перефразируя Гегеля, сказать: тем хуже для сюжета. Но я промолчу. Ужас в том, что история действительно «требует трагической развязки». И то, что «никому ни до кого нет дела», – она и есть. Трагическая развязка. Небытие собственной персоной. Развоплощенное и неосязаемое. Даже не призрак, с которым можно перемолвиться и пошептаться. А Нечто, которое и есть Ничто. Оно и внутри, и вне, и тысячу лет назад, и сегодня, и тогда, когда наши тени будут бродить среди тех, кто еще не родился. Но они родятся – никуда не денутся! Родятся и будут жить. Как мы, как все, кто до нас. У меня физическое отвращение к действительности (в этом смысле Гегелю до меня далеко!), но… Мы – острова, окруженные всемирным потопом времени. «В какое ужасное время мы живем! – В какое, милейший принц? – В наше, друг мой, в наше!» Я во всех своих сочинениях на все лады повторяю эту страшную для меня мысль. Потому что мучительно ищу выход. Ищу – и не нахожу. «Не знаю – вот блистательный ответ. Ответственность снимается мгновенно…» (Это из моей давней поэмы «Считанные дни».) Я не иронизирую – я действительно не знаю. Вечные ценности останутся вечными, но они перестают быть ценностями. Не исключено, что уже перестали. Я пишу роман о человеке, который умер и не заметил собственной смерти. Меня нет, но я есть. Не вещь в себе, а человек в себе. Человек в футляре. Который думает, что поднял бунт. Но он не бунтовщик, он – затворник. И для него выйти из футляра – как выйти из себя. Ты меня понимаешь? Вот и прекрасно! А то, что «коркии ни фига не понимают», – не трагедия. Не в коркиях дело, а в нас. В нас, которые, как Санчо, в глубине души надеются на понимание.

126

Я не надеюсь на понимание. Я надеюсь на сочувствие. Помнишь, у Тютчева: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать». Иного «парадиза» я не знаю. Бог может влиять на будущее, а в прошлом Бога нет. Нет, впрочем, и прошлого: память – единственная реальность. И то – «до поры до времени» – пока не впал в беспамятство. Вот чего я боюсь. От чего бегу как от огня. Спасибо, что хоть ты заворачиваешь его в бумагу. За что я тебя и обожаю. С любовью и сочувствием – твой Виктор К.

Фрагмент № 50 А на фронте великой войны не жалея лили кровь свою – и с ненавистью чужую. Черное море пенится четырехтысячной бездонной историей рыб и людей. Каждый эвакуируемый одессит мечтал попасть на комфортабельный теплоход Ленин. Страх гнал толпу на судно, а потом давил ее на палубе, в трюмах. Унижал у недосягаемой двери гальюна. Уходил в море красавец Ленин. Позади страшный берег. Черная ночь. Длинная дамба Хаджибейского лимана отражала огромную массу воды: уязвимое место Одессы. Затопление Пересыпи могло помешать румынам войти в город сразу. А вода из лимана не даст чужим восстановить заводы. Вал воды и грязи обрушился на стены домов. Вспыхнули школы. К утру сгорели практически все. В порту пожары. Взорвана электростанция, все хлебозаводы. Водопроводные краны молчат. Одессе быть! вещают листовки. Вошли румыны, тут же согнали жителей рыть сточные канавы, которые сотни людей долбили ломами в непробивной земле. Через два месяца в городе появился электрический свет… Русские войска уходили из Одессы так, словно в городе не оставалось ни единой живой души.

Фрагмент № 51 – А какой он сегодня? – Чем-то напоминает все южнорусские порты.

127

Вот и Таганрог, с моря уходит в степь. В неохватную, цветную по весне, пахучую южную степь. Впереди море, сзади степь. Морестепь. Дышат пряным дыханием. Соль, полынь. Терпкая равнинность. А ты стоишь как столпник или обелиск, или памятник Хлебникову… Горизонталь. – Ладно, не надо петь. Я сам тебе могу пропеть из книжки, которую взял в дорогу. Ты про холмы упустила. «Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими спокойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо». – Это Паустовский открыл точку нахождения этого чеховского пейзажа. – Вот-вот. Дальше: «Я читал эту запись, и что-то знакомое мучило меня. Я искал хотя бы какого-нибудь названия, имени, чтобы узнать этот город. Я уже догадывался в глубине души, о каком городе идет речь…» Именно в записи, а в рассказах нет ни моря, ни порта, ни акации, ни черных парусов… А у Паустовского: «В 1916 году я поселился в Таганроге в гостинице Кумбарули – большой, пустой и прохладной. Она была построена еще в те баснословные времена, когда Таганрог был богатейшим городом на Азовском море – столицей греческих и итальянских негоциантов. Тогда в Таганроге блистала итальянская опера, в нем жили Гарибальди и поэт Щербина, влюбленный в Элладу, в нем жил и умер плешивый щеголь Александр Первый, окруженный изысканной свитой». – Давай я про Гарибальди, а ты про царя.

Фрагмент № 52 Но название гостиницы Кумбарули увело меня в другой мир. Память изощряется, сотни всевозможных, но порой беспомощных фрагментов путаются в голове и уничтожают друг друга. Где-то должна существовать в этом подлунном мире гостиница Кумбарули. Название ее напоминало таинственное питье Крамбамбули из старой песни, которая так и называлась. В детстве я не знала, куда падает ударение.

128

За милых женщин, черт возьми, Стаканом пить крамбамбули. Ударение, пожалуй, на последний слог. И напевая Ай-лю-ли, Мы будем пить крамбамбули.

Фрагмент № 53 Читаю книжку Тибе, взяла в дорогу. Маму его звали, как мою, Helen. Он подобно рассказывает в своих поэтических детективах о скитальческой жизни по гостиницам мира, о случайных, потому необычных встречах в гранд-отелях Европы. Все истории происходят в мире современного искусства, антиквариата, аукционов, молодых женщин из песен Вертинского. Все изысканно, прекрасно и почему-то страшно. И есть почему. Случай – главное действующее лицо. Откуда эта готовность спать в чужой постели? Закрыть на ключ дверь и провалиться в мир, который принадлежит уймищу. Бытие определяет сознание человека толпы. Проникнуться этим сознанием. Побыть в толпе? Побыть в бытии? Утопить одиночество в этой множественной постели? Или проникнуться покоем анонимного имперсонального интерьера. Пауза в погоне одного твоего Я за другим. От усталости – сложные фабулы, затейливые интриги – Тибе переходил к инструментам, пел и писал музыку. Я от текстов перехожу к предметному искусству, как плесенью покрывая предметы своими буквенными арабесками. Все уже написано. Голова отдыхает. Я извожу себя усилием рук, ведь не перо, а тюбики мой инструмент, я их выдавливаю двумя руками. Сцепившись, они превращаются в русалочий хвост. Им пишу. Ожесточенно. Неутомимо. Что-то восточное есть в этой напряженной каллиграфии. В объемных чувственных строчках – своеобразная эротика. И мусор, которым я пользуюсь как исходным материалом, приобретает дворцовое роскошество. Наши книги выходят с дисками. Или с картинками. Какие еще совпадения? Нам это предстоит открыть.

129

Фрагмент № 54 Тибе спрашивал: – Некоторые совпадения – это приметы или чудеса? Ты уже ответила. Это – совпадения в охвате классичности, что в какой-то степени и суть чудеса. Я прочел все посланное тобой и снова был глубоко потрясен. Каждый раз я нахожу что-то исходящее из моей памяти. Это он будто вселился в мою память. Как прививают отростки к растению. Может быть, это ему была посвящена поэма Отель Лондонская. Я обращалась неизвестно к кому: Где ты? И вообще, существуешь ли на этом свете? И помнишь ли?.. Тебя я потеряла на дорогах мира. А помнишь ли Одессу? Номера Лондонской таинственные? Задняя часть театра – это позади жизни, как задняя часть глаза. Как перевернутое изображение, опрокинутый мир, и все мои эмоции перепутаны, одна принята за другую, – пишет Тибе в рассказе 55. И я во фрагменте, кажется, предыдущем или еще раньше, пишу что-то похожее: сотни всевозможных, порой беспомощных фрагментов путаются в голове и уничтожают друг друга. Не то же ли это понятие: каждая моя эмоция перепутана и принята за другую?

Фрагмент № 55 В гостинице Кумбарули коричневые комнаты. Облупленные стены, остатки росписей. Вы помните Соловейчика и Зину? Комнаты растекались воском. Как часы у Дали. Желтым светились вечерние окна. Там в глубине надрывались человеческие комедии. Тогда умели еще любить. Тогда женщину могли зарезать от вожделения. Правда, и сейчас могут. И даже без. Но любить – не-e-т. Та-ак не могут. И гостиницы все стали на одно лицо. Разница только в звездочках. А тогда небо над Таганрогом было как в Греции. Тяжелые, кипенью набухшие звезды висели гроздьями и сыпались в море, как алмазная добыча из непроглядной шахты.

130

Сколько же света теряют они, щедро отражаясь в водах мироздания и в каждом людском зрачке? Или наоборот. Может быть, в этом промотанном свете и следует искать альтернативную энергию? В это небо, пенящееся крупными звездами, беременными этим белым кипенным светом, кутался пустынный порт и черная вода. И гигантский пароход в желтом свете, будто отражение Кумбарули, Rex Амаркорда, медленно вступал в гавань как сон из детства, который снится нам на плоском берегу. Он надвигается громадой или медленно проваливается в море. Как подорванный Ленин в Одессе, вспухнувший днищем над черной водой, над черной войной. Он снился мне долго-долго. Мать и ребенок на верхней палубе детского рисунка погружались в воду. Вода подкатывала к горлу. Я просыпалась.

Фрагмент № 56 secolo ventesimo precipitato sulle lame in verticale двадцатый век грохнулся на вертикали лезвий Это твое хокку походит на рассказ Кафки «В поселении осужденных», где машина, напоминающая орган с вертикальными трубами, была предназначена для экзекуций через пытки, писал мне позже мой друг.

Фрагмент № 57 Позади страшный берег. Впереди страшный горизонт. Достать посадочные талоны на теплоход Ленин не удалось. Пароходишко, кажется Ворошилов, болтается в торпедной люльке менее гордо, чем Ленин. На палубе – штабеля людей. Шагаю по ним, крошечный комок жутчайшего ужаса. Спускают ялик. Женщина и ребенок сходят в него. Это не сон. Это кому-то

131

удалось невозможное: попасть на огромный Ленин. Блат это слово из уголовного жаргона на идиш, где-то начала века, пришло в 20-е годы с возникновением торгсинов в русский язык, оставаясь при этом принадлежностью черного рынка. Да, этот ялик по высокому политблату попал в черную полосу моря. Через несколько часов подорванный теплоход исчезнет в море, и с ним более двух тысяч человек. И это судьба, так как 27 июля 1941 он наскочил на советскую мину. Даже не успели спустить шлюпки. Может быть, и это было задумано, чтоб никому не досталось золото Одесского банка, который вез слишком тяжелый Ленин, слишком медленно. А золото до сих пор на дне. И все охотники за потопленными сокровищами видят его во сне. Как я – мать с ребенком на самой крыше исчезающего в одном из интереснейших морей теплохода. Они стоят на рисованном детской рукой кораблике. …И я в ужасе просыпаюсь.

Фрагмент № 58 – Иван Грозный утопил 60 тысяч новгородцев. И этому городу Господину Свободному Новгороду быть! – Уже в 1231 году, решив отомстить строптивым новгородцам, отец Александра Невского Ярослав устроил в городе пожар, после которого летописец сказал: «Новгород уже кончился». Однако помогли немецкие купцы, доставившие в город гуманитарную помощь – хлеб, «думая больше о человеколюбии, нежели о корысти» (Николай Карамзин).

Фрагмент № 59 А трагедия питерской осады. Вы говорите героизм? …И я в ужасе просыпаюсь.

Фрагмент № 60 Дети Марата, все они играли на истерии, как на барабане. Кто это сказал? Кажется я.

132

Фрагмент № 61 Моя школа. Все необычно – начиная со школьного музея, где стояла парта Чехова. Была в ее истории совсем трагическая страница. Управление гестапо. Бывшие гимназические карцеры стали застенками. Туда свозили схваченных подпольщиков. Их организацию возглавлял учитель нашей школы. Она была раскрыта, и почти всех ее участников казнили в «душегубках». Немцы называли их «газенваген» – герметичный автомобильный фургон, в который выведена выхлопная труба. Именно в Таганроге были впервые опробованы эти газовые камеры на колесах. В фургон набивали приговоренных к казни, и пока их везли в Петрушину балку – глубокий овраг за городом, – выхлопные газы делали свое дело… Балка смерти называется это место. …И я в ужасе просыпаюсь.

Фрагмент № 62 Но нет. Мне снится Неlen. Моя или Тибе? Она тонка и бледна. Без возраста. Лучится белым светом. На ней белое шемизье. Кажется, от Шанель. Но это невозможно в старом домике, где мы росли. Наверное, это платье Неlen Тибе. Вот уже двадцать лет как я потеряла маму в моих снах. Она, казалось, забросила меня. И удалилась в недосягаемое последнее далеко. Я чувствовала себя виноватой. Может быть, это я удалилась, приближаясь? Может быть, она пришла напомнить о себе. Позвать. Иду к компьютеру на кухонном столе и говорю. – Давай я тебя научу, это такая тренировка для головы! Она тепло и удивленно смотрит на меня и тихо светится. – Мама, я тоже стану, как ты? Легкая и пристойная? Но мне же столько лет, что и Неlen! Я никогда не ощущала чувства молодости. Не успела. Но зато чувство юности меня не покидало никогда. Даже в моменты греческих трагедий.

133

Фрагмент № 63 В моменты греческих трагедий, когда воздух становился густым, а порой просто плотным, я тихонько постанывала мама, мама, мама…

Фрагмент № 64 В раннем детстве боль была бесцветной. Как смерть. В отрочестве она принимала цвет бурый: гроза необъяснимость беспричинность. Казалось. И уже тогда острая боль в солнечном сплетении. Страх. Черно-бурая строчка бугристой чреды писала я в Танке сорок лет спустя. В молодости она стала густо-черной. Черное яйцо боли. Зубастых птиц зла. Птиц-человеков. Вот опять возникли много позже такие строчки. ………………………. я – птица, в клюве несу черное ласточкино яйцо и страшно, и не должно и может быть и невозможно его разбить Дальше черный становился глубоким бархатным беспросветным. Приобретая смертельную лиловость. Всполохи желтого – виски, и белого – снотворное. Лиловость – газа.

Фрагмент № 65 A тогда это было необъяснимое время. С болью было невозможно бороться. Она брала вверх. Рукопашная схватка быть с не быть. И получается, что самоубийство – едва ли не закономерность при этом жестко заданном раскладе цвета. Выходить из небытия было так страшно, что со временем я выбрала – быть! Тем более что начинало маячить на горизонте натуральное небытие. В годы зрелости боль заострилась, засветилась, рассверкалась, будто мир сыпался острозвонкими осколками. Ты стоял под

134

их истребительным дождем, истекая мелкими струйками крови. Ни виски тебе, ни таблеток. От запаха газа давно тошнит. Что делать? Нет ответа. Нет больше выбора. Ожидание естественного исхода. Но когда? Красным заревом под занавес застилается кругозор. Боль неожиданно становится красным сплющенным сердцем, красной язвой в желудке. Трудно дышать. Воздух тверд как стекло. И вот вдруг, или это происходило постепенно? все обесцвечивается. Открещивание от цвета. Боль как в детстве становится бесцветной. С ней можно жить. Она поддается лечению. Как хорошо, что ты не успел умереть раньше. Ты бы ничего не узнал об авантюре цвета. И не утешился бы юмором, именно таким юмором, какой свойственен депрессивным людям… Черный юмор становится светлым, прозрачным. Так он растворяет боль. Дальше по жизни боль становилась все менее ожесточенной, так, назойливое покалывание где-то внутри, будто ножик-сверчок перочинный барахтается в районе сердца. Но с нею стало проще справляться: лекарство, рывок воли и… за работу!

Фрагмент № 66 Ибо никто не может думать о себе без другого, ни сегодня, ни вчера, ни завтра. И так всю жизнь…

Фрагмент № 67 Сначала я не искала себя. Я себя изобретала. И лишь потом опускалась на глубину породы познания изобретенной мною жизни. Сейчас я ничего не изобретаю. Вот если только эти фрагменты. И все еще, кажется, живу. Есть поэты, чья биография во многом определила основные мотивы их творчества. У других же события их жизни имеют минимальное значение по отношению к создаваемым ими творениям. Я, безусловно, отношусь к первым. И ко вторым тоже. Наверное, мне не обязательно стать классиком, ведь это значит, что стихи немного перестают быть частью живой жизни. Наверное, мне просто хочется писать стихи. Каждый день или каждую ночь…

135

Фрагмент № 68 Таганрог приплыл с Эгейских островов на бал Греции и Италии, устроенный в запорожских степях, где неожиданно пахнет солью. Россия исчезала в этой тишине, запахи которой тянулись в Средиземноморье и там сгущались. Особенно в Сицилии. Поэтому в свое время мне не сложно было проникнуться Италией и жить там так долго. Много лет я писала по-итальянски. Иностранный язык мне помогал выплескивать из себя застрявший в горле комок ужаса. Было трудно рассказывать на родном языке этот ужас. Ужас моей непринадлежности. Ужас сиротства. Этого не позволяло чувство вкуса. Да и язык был скован двумя десятилетиями. Таким образом, я избавлялась от ужаса, пользуясь иностранным языком и сохраняя некое нетронутое домашнее ядро. По которому могла свободно скучать в одиночестве, давая волю ностальгическому мазохизму. Ведь всем известно, что произнести ругательное слово, бесстыдно рассказать боль или говорить о любви с мужчиной в постели легче на другом языке. А кроме того, пройдя через трудности незнакомой речи, язык из хныкающего или отцензуренного родного становится тоньше и суше, в чем-то более изысканным и строгим. Более точным. Хотя после столь долгого молчания переход на родной язык становится похожим на переход предыдущий. Родной становится другим, и процесс повторяется. Или оба языка становятся одинаково родными-чужими. Конечно, все это не просто. Вот Вера К. пишет мне о правке ее очередного текста: Ты чудовищным образом исказила мой текст, сделав его безграмотным и непрофессиональным. Она вот не стесняется своего языка. Молодец. Она ведь русская. А я – вечная странница. Чужая. Так что, повторяю, это не просто. Хотя чувствовать себя авантюристом не слабò.

Фрагмент № 69 Например, не каждый знает, что самыми переводимыми языками мира признаны английский, французский, немецкий, русский, итальянский, испанский, шведский, латынь, датский и голландский. А в десятку наиболее переводимых авторов во-

136

шли сценаристы студии Уолта Диснея, Агата Кристи, Жюль Верн, Владимир Ленин, Вильям Шекспир, Ганс Христиан Андерсен и Стивен Кинг. Конечно же, Данте не только переводить, а просто понимать без комментариев или театральных выкручиваний Бенинье просто невозможно. Почти. С Лениным проще. Что уж говорить обо мне, если я сама себе и автор, и переводчик, и редактор вариаций. Думаете, печатают вдвойне? Так не думайте! Может быть, и комментарии написать?

Фрагмент № 70 Все совсем иначе, когда замечательная актриса Лена Шкурпелло читает мои стихи, все становится просто даже прозрачно. Как у Лорки. И я уже не я. То есть даже я начинаю их понимать. А какой спектакль мы сотворили на первые 25 фрагментов Таганрога. Те самые, что я посылала Коркиа.

Фрагмент № 71 Слушаю радио в купе. Поэты ходят пятками по лезвию ножа – И режут в кровь свои босые души! Как точно, впрочем, как всегда у Высоцкого.

Фрагмент № 72 Я вот тут говорила, что быть авантюристом не слабо. А что это значит толком? Что значит толком, не знаю. Но вот, что жизнь авантюриста история весьма не слабая, это точно. Сноска: спросить у Веры К. А еще – подумайте сами. Авантюристы-утописты, авантюрист-авангардист, ваганты труверы и трубадуры, скитальцы странники бродяги, номад и путник, пилигрим, паломник путешественник и Вечный жид, ну, и конечно, Летучий и загадочный голландец.

137

Фрагмент № 73 В Таганроге меня никто не знает. Проживу там день-другой, а там видно будет… Есть города, похожие на сон…

Фрагмент № 74 Длинноногий напротив насмешливо продекламировал: – Америка это страна, где люди все время улыбаются. Потому что никогда не видели Таганрог.

Фрагмент № 75 С Таганрогом связано многое. Море – впервые. И будущее почти что боцмана. Спросите у моего Героя. Или почитайте мои боцманские баллады. Город, как корабль, плывет по мелкому лиманному Азовскому морю. Будто он в Вендикари в Сицилии. Но города там, в Вендикари, нет. Только перелетные птицы. А лиманы вроде как фата-моргана и все тому подобное, это как в Таганроге. С трех сторон море. Мощеные улочки, исчезающие в акациях. Совсем как в Одессе. А камень везли из Италии. Может быть, сам Гарибальди… Морская романтика – первая муза. Портовые таверны и притоны, моряцкие песни. Через них я прошла воспитание чувств. И если вы помните, даже первый мой жених – моряк. Ведь к тете я приезжала летом. Порт как всякий порт помогает выжить, когда нет родителей или они далеко: война, ссылки, лагеря, разводы. В послевоенные годы голод прокатился по всей Евразии. И по Европе тоже.

Фрагмент № 76 Эмалированные тазики, где бились большеголовые бурые склизкие и тупые бычки. Кусок шпагата со множеством крючков – вот и вся снасть. Бычки гирляндой повисали на шпагате, как сицилийские перцы, были они так тупы и носом, и характером, что почти никогда не срывались. Еще собирали с тетей мидии. Иног-

138

да целый мешок. От голода разбивали немного тут же камнем. И было это возбуждающе вкусно. Жирная чувственная скользкая плоть, как у устриц на Атлантическом океане. Их здесь мало кто ел. Мы не в Италии. Но голод брал свое. И мидии с мамалыгой стали отменной спасительной едой. Годы спустя тетя их варила, мариновала с луком и закатывала банки на зиму. Мидии становились ярко-желтыми. Я привозила их в Москву. Итальянцы в университетском общежитии веселели от удовольствия. И от водки тоже. Такого даже в Италии не попробовать. Она унесла с собой в свое итальянское небытие этот тайный рецепт. В свое время мидий и устриц, добытых на Черном море, паковали в бочки со льдом, рассылая в Вену, Берлин и Санкт-Петербург. Черноморские мидии славились как внешним видом, так и отменным вкусом, и даже, говорят, превосходили французские. Некогда в Керчи даже работал ресторан «100 блюд из мидий».

Фрагмент № 77 У берегов Англии в 19 веке килька часто вылавливалась в такой массе, что шла на удобрение полей. Кильку в Таганроге называют тюлькой. Если у этой кильки-тюльки съедать только туловище с хвостом, то голова становится не только самостоятельной едой, но и отдельным товаром, который можно продать. Блюдечко с головами, если память не врет, пятнадцать рублей. Даже самые нищие и босяки могли себе это позволить.

Фрагмент № 78 Опять голос по радио: Элвис Пресли был сыном Императрицы с Венеры И одного контрабандиста из Таганрога. ……………………………………………… Он оставил свой розовый Кадиллак на небе; Он прошел от Белого до Черного моря, Тряс плечами и пел: «О бэби, бэби, бэби!» Кажется, Гребенщиков.

139

Фрагмент № 79 Проживали они, те самые нищие и босяки, в портовом районе Бугудония. Что это значит, не спрашивайте. Что-то вроде Швамбрании Кассиля. Или одесской Пересыпи и Молдаванки, где пьют шумно и щедро, дерутся оживленно и обстоятельно, ругаются жгуче и темпераментно. Юг есть Юг. Именно он диктует правила истории. Посмотрите, как становятся биндюжными северные города сегодня, от Милана до Урала. Юг пошел на Север. Бугудонцы отнюдь не считали смертным грехом украсть все, что плохо лежит. И даже лежит хорошо. Бугудония против, скажем, Молдаванки. Все как в южной классике: Монтекки против Капулетти. Есть с чего брать пример. Если синьоры дерутся, то почему же не драться простым парням, вроде тех, что создали Америку, пейзаж которой породил вестерн? Кино – новый иероглиф демократии. Демократия зиждется на массовой культуре. Каждой эпохе свои мифы. Собачеевка – удаленная от моря часть города, где в справных домах за высокими заборами (как сегодня в Люберцах) текла жизнь солидная, внушительная. Но демократия весьма своеобразная царила долгое время на всей земле: все были одинаково, по-советски, нищими, одинаково страдали чувством страха. Вражда бугудонцев и собачеевцев была весьма голливудской. И это не мешало ей быть настоящей.

Фрагмент № 80 Природа нашего влечения к культурным стандартам – чисто элегическая, поскольку стандарты эти принадлежат прошлому цивилизации, которые идеологическая тирания сохраняет, так сказать, в холодильнике. Живая рыба пахнет всегда, мороженая – только когда ее жарят. Культура гибнет лишь для тех, кто не способен создавать ее, так же, как нравственность мертва для развратника. Это, кажется, говорил Бродский. По радио слышала.

Фрагмент № 81 Угостили коньяком. Тем, что пахнет клопами.

140

Фрагмент № 82 Рильке говорил где-то, что жизнь бурную, беспорядочную можно рассказать лишь отрывками, фрагментами. Это я поняла и сама. Каждый раз, когда просят писать о жизни, у меня получается краткая потешка. Если обо мне пишут другие, то получается изза несовпадения воображения некая потешка противоположного толка – сама по себе, а моя жизнь в ней отсутствует. Вроде Я = НеЯ, как говорил Новалис, считая это высшим положением всякой науки и искусства. Может быть, может быть… Вот Коркия объявляет правило: не публикуй незавершенных фрагментов. А собственно, почему? И вообще, правила следует нарушать. Впрочем, он так и делает. И что такое незавершенный фрагмент? У Новалиса именно во фрагментах блестяще завершается каждая его попытка поэтических размышлений. Едва ли не вся человеческая мудрость дошла до нас в виде незавершенных фрагментов доплатоновских философов от орфиков до атомистов. Так родилась Европа.

Intermezzo II Письмецо из Нью-Йорка от одесского друга. Милая Эвелина: Прочел Таганрог, хотя он и в работе. Нашел для себя интересные вещи, которые не знал из истории. Фрагмент как стих – интересно. Иногда думаю, а где проходит передний край или фронт современной литературы, если таковой существует. За неимением ответа я буду считать, что это и есть Таганрог с его фрагментами. Какое-то внешнее сходство с Мишелем Уэльбеком в смысле фрагментарности. У него в романе «Возможность Острова» (и-во Иностранка, Москва, 2007) фрагмент имеет имя, например Даниэль24.10. Ну что ж, надо не критиковать, а приспосабливаться. Правда, «Возможность Острова» вгоняет в депрессию, а Таганрог – нет. Обнимаю, Илья

141

Фрагмент № 83 Какая разница, даже если меня никто не прочтет?! Я пишу, чтобы отвлечься от жизни, а печатаю потому, что таковы правила игры. Если завтра мои письменья исчезнут, это причинит мне боль. И все-таки, я уверена, не ту пронзительную и безумную боль, которую кто-то может предположить, думая, будто в написанном – вся моя жизнь… Подобную мысль Бродский уже где-то высказывал: «Человек по-настоящему занимается стихом, а не собственной жизнью. Если бы он выбрал жизнь, он бы не писал стихи, а занимался другими вещами. Потому что поэзия не обеспечивается жизнью, жизнь нельзя купить поэзией… Это антибиографический процесс». Читайте фрагменты как стихи. Тогда все станет понятно.

Фрагмент № 84 Бежала по кругу От себя убегая В поисках себя Милан

142

Анатолий Мазуренко

Найти человека Странная жизнь завертелась у Вячеслава Шевченко после окончательного ухода из семьи. В квартиру, оставленную бывшей жене и дочке, он заявлялся редко, когда переночевать было негде, а в основном совершал бесконечное перемещение, напоминавшее броуновское, от одной сердобольной тетки к другой. Тетки его любили. А он? – Не накуриваюсь, – жаловался Маргаритычу после дежурных двухсот пятидесяти никогда не бравший в рот сигареты Славчик. Друзья уже пару часов сидели в уютном гендэлике, как стал, переехав в столицу, выражаться Вячеслав. Приезд из родного города Маргаритыча (таким уж отчеством наградили его романтически настроенные дед с бабкой, назвав сына Маргаритом) плюс выпитая бутылка водки настроили обоих на сентиментальноплаксивый лад. – Неуютно живу, неправильно, – казалось, еще немного – и из глаз Шевченко потекут слезы. – Промискуитетное существование какое-то получается. Но я ведь не Чингисхан, я – обыкновенный человек, которому в смутную минуту просто хочется прильнуть к плечу близкого человека. Женщины, – зачем-то уточнил Славчик. – Не скули. Неужели среди твоих подруг, на дефицит которых ты никак не можешь жаловаться (в голосе Олега Потенина, то бишь Маргаритыча, проскользнули ревнивые нотки), не нашлось хотя бы одной, с кем можно было бы провести последние 20-30 лет жизни? – В том-то и дело… Нет, честно, я всем им благодарен, но… Возьмем Любу – славная баба, но уж слишком увлекается выпивкой (заметь, это говорю я, в подобных вопросах более чем терпимый).

143

У Кати пол покрыт таким слоем пыли, что, надевая штаны, только и думаешь, чтобы не запачкаться. Оля из всех искусств важнейшим считает КВН… – Ну, хорошо, а Настя, чем тебе Настя не угодила? – О, Настя – самый страшный человек: она – директор советской власти. – Послушай, стоит ли обращать внимание на подобные мелочи (Настю, так и быть, вынесем за скобки)? Без риска даже рыбку из пруда не выловишь. Может, как первый раз с парашютом, закрыть глаза и броситься с головой в омут? – И благополучно в нем погибнуть? Хватит, один раз уже попробовал. Нет, старый, на случай тут полагаться нельзя. – Нас всех подстерегает случай, – блеснул эрудицией Маргаритыч. – Кирпич (то есть жена) ни с того ни с сего никому никогда на голову не свалится, – парировал Славчик. Технари по образованию, они, как и многие советские инженеры, по части знания и понимания русской культуры могли дать фору иным гуманитариям. – Да, старый, – продолжал упорствовать Вячеслав. – На случай в таких делах полагаться нельзя. За примерами далеко ходить не надо. Помнишь, как Серж женился в первый раз? Увидел Светку – и сразу голову потерял. Любовь! С первого взгляда! И чем все закончилось? Ушла без малейших сожалений, не говоря уж об угрызениях совести. Потом вздыхал: «Она такая, такая… Коленку погладишь – влага сквозь трусики проступает». А что толку? Как человек широких взглядов он какое-то время терпел поглаживание ее коленок чужими руками, но в конце концов не выдержал. Потом ныл недели две: «Я страдаю. Я так страдаю!». Зато после полученного урока стал вести себя осмотрительнее: в поисках супруги составил план, определился с критериями. – Да ладно, знаю я эти критерии. – Не спорю, возможно, он с ними несколько перегнул палку. Искал женщину умную, но не слишком, дабы не подавляла интеллектом. Красивую, но не яркую: и друзьям не стыдно показать, и они на нее не позарятся. Скромную, но не застенчивую. Обеспе-

144

ченную, но не настолько, чтобы быть материально независимой. Строгих правил, но не ревнивую. И чтобы щиколотки не были слишком широкими. Смешно, но нашел же в итоге! Что скажешь? Я ее, правда, еще не видел… – Угу, план, критерии… Хочешь знать, как дело было? Изволь. С этой Валей я познакомился раньше Сережи. Ее в дом привела Ленка, моя жена. Вернее, на дачу своего дальнего родственника, который по контракту еще с советских времен внедряет цивилизацию где-то в центре Африки. До сих пор внедряет, хотя СССР давно кончился. Так что дача с марта по ноябрь находится в нашем распоряжении. Валька тогда проживала в небольшом молдавском городке и училась на заочном на одном курсе с Леной, где они и сдружились. На меня она произвела двойственное впечатление: фигура – старик, закачаешься, физиономия тоже ничего – тут Сержик в точку попал. Не глупа. Но какая-то озабоченная. Как выпалит в разгар пирушки: «Чего сидим, поехали в центр мужиков снимать!» – так меня оторопь берет. И вожделение, которое, признаюсь, меня буквально распирало в кругу пришедших в гости заочниц-студенточек, тут же напрочь исчезало. – Вот и прокололся! Небось сам хотел ее трахнуть, а она тебя игнорировала. Ну, признавайся. Так ясное дело: мстишь Сережке мелко. – Удивительная проницательность! Дедуктивный метод! Лучше дальше слушай. Однажды Валентина заявилась в отсутствие Ленки, укатившей в командировку. Как истинный джентльмен я не мог отказать человеку в ночлеге. Мысль о супружеской измене, чтоб ты знал, если и мелькнула в моей голове, то лишь на самой окраине сознания. Но, согласись, всю ночь слышать сквозь тонкую перегородку вздохи молодой красивой женщины – не самое безобидное испытание. И я, представь себе, его выдержал, хотя признаю, что хвалиться тут нечем. На следующий день специально прилично набрался по окончании рабочего дня с коллегами, но домой явился с бутылкой шампанского и с осознанием неизбежного. Неожиданное появление Сереги чудесным образом разрешило мои моральные терзания. Познакомив их, я со спокойной душой залег на верный диван и погрузился

145

в объятия Морфея. А после пробуждения ничуть не удивился заявлению Валентины, что она не хочет больше стеснять меня и оставшиеся несколько дней проведет у Сережи. На следующий день Серж мне что-то плел об изломанной судьбе новой подруги, ее жизненных метаниях, которые никто не понимает, и прочий бред. Я, как показалось, его образумил, процитировав фразу, слышанную из Валиных уст не единожды: «Вам хорошо, у вас город большой, а в нашей деревне все мужики наперечет. Одни «афганцы» свободные, так кто без руки, кто без ноги». – Вот так фокус, Серж мне ничего об этом не рассказывал. Кажется, наш друг вляпался. – Погоди, это еще не все. Через пару месяцев так получилось, что мне пришлось искать прибежище у Сережи (не только у тебя проблемы в семье). Две недели я блаженствовал, но беззаботное существование прервалось самым банальным образом. Как-то вечером во время прослушивания свежайшей, вчера лишь привезенной из Москвы магнитофонной записи Жванецкого послышалось ворчание открываемого замка, и на пороге возникла она, Валентина. С двумя чемоданами в руках. Соображаешь? Каких-то два месяца минуло, а она уже своим ключом отпирает входную дверь Сережиной квартиры! Я, конечно, будучи в подпитии, пытался их образумить, уговаривая ни в коем случае не вступать в брак. Убеждал, просил, даже умолял по пьяному делу… Она что-то лепетала, а он молчал, время от времени норовя погладить ее коленку. А на следующее утро Серж разбудил меня в шесть утра: «Старичок, мне скоро на работу. Пора уходить». Но мне-то спешить было некуда, мне на службу – к десяти. А он, чуешь, отводя в сторону глаза, знай тупо повторяет: «Старичок, не обижайся, но нам обоим нужно уходить». Вот тебе и критерии. – М-да, я давно понял: если женщина в постели говорит, что ей ни с кем не было так хорошо, это значит – надо тикать, – сделал неочевидный вывод из услышанного Славчик. – Но твой печальный рассказ только доказывает: на случай полагаться нельзя, – вернулся он к заявленной в начале разговора теме.

146

В это время за соседним столиком произнесли тост. Миловидная женщина, сидящая напротив Вячеслава, аккуратно поднесла рюмку с водкой к губам и стала пить маленькими глоточками, не морщась и не запивая. Опорожнив сосуд, она аккуратно подцепила вилкой малюсенький грибочек и, отправив в рот, зажмурилась, видимо, от удовольствия. Соседей было трое. «Стильная», как стал про себя называть ее Славчик, судя по всему, пришла одна. И с какого-то момента внимание Шевы почти полностью переключилось на нее. Когда принесли очередной графинчик, Славчик, не обращая внимания на что-то рассказывающего друга, громко поблагодарил официанта и добавил, глядя на «стильную»: – И вам спасибо. – Мне? За что? – Мало того, что вы красивая женщина и на вас приятно смотреть, но как замечательно вы пьете водку! Через несколько мгновений столы объединились. – Катя, – представилась новая знакомая. – Вячеслав. – Ой, моего сына тоже зовут Славиком! – А у меня дочь – Катя. Это – знак! – Вариации на тему «вы так похожи на мою маму»? – Так вы еще в кинематографе разбираетесь! Нет, правда, я не вру, спросите у моего друга. – При чем тут кинематограф? – встрял несколько раздосадованный Олег. – Много лет назад шел по телевизору польский, кажется, фильм, в котором главный герой укладывал в постель женщин при помощи одного и того же приема – говорил им, что они похожи на его мамашу (дальше не помню). Получается, что мы с Катюшей оба смотрели это кино. Ну, чем не знак?! – Я тоже подробностей не помню, но с постелью это вы погорячились. Там немного другая интрига. – Мы оба не помним! Я же говорю – знак! Катерина, как оказалось, возглавляла рекламный отдел в одной из расплодившихся в последнее время газет, одновременно подрабатывая риелторством. В данный момент они с клиентами

147

обмывали свершившуюся сделку. Клиенты, обрадованные тем, что сдыхались от утомительной, но обязательной процедуры, щедро расплатившись, засобирались домой. Катя пошла их проводить. – Это моя женщина, – заявил Славчик. – С чего это вдруг твоя? – возразил Маргаритыч. – Я ее первый увидел. – Но ты же сидел к ней лицом, а я – спиной. Так нечестно. – Но у тебя есть семья, а у меня – нет. Это честно? – Мало ли что семья! У меня, может быть, секса не было дольше, чем у тебя. Глупый спор прервала возвратившаяся Катя. – Ну что, мальчики, может быть, тоже по домам? – К сожалению, не могу пригласить вас в мои апартаменты, – начал манерно оправдываться Славчик. – У Олега же в столице вообще нет своего жилья – он приезжий. – Вы так уверены, что я тут же согласилась бы пойти к вам в гости? Да еще в таком состоянии? – Но в таком состоянии мы тоже не можем отпустить вас домой одну. – Учтите, я живу далеко, туда метро не ходит. – Разве расстояние когда-то являлось препятствием для завоевания понравившейся женщины? – неожиданно вставил Маргаритыч. – Ох, все вы, мужики… – Ни слова больше! Прошу вас! – умоляюще произнес Славчик. – Не надо портить впечатление банальностями. Добирались действительно долго: сначала на метро, затем автобусом, плюс идти пришлось километра четыре. Складывалось впечатление, что дом, где проживала Катерина, стоял на самой границе между городом и лесом. – Спасибо, что проводили, но обратно я вас в такую темень не отпущу. Метро уже закрылось, а на такси денег нет. Поэтому вот что мы сделаем, – предложила Катя, – в этом доме живет моя подружка… – Подружка? – встрепенулся приунывший было Маргаритыч. – …Но она сейчас в отъезде. Ключи от ее квартиры – у меня. Подождите у подъезда (в дом не приглашаю, боюсь, что сына разбудите), я мигом.

148

Устроив мужиков на ночлег и пожелав им спокойной ночи, неожиданно появившаяся знакомая удалилась, пообещав утром позаботиться о завтраке. Проснувшись в незнакомой квартире, друзья сразу приступили к тщательному осмотру кухни. Увы, ни спиртного для Шевченко, ни чая для Потенина, ни даже кофе, который ни один, ни другой не употреблял, они не нашли. Горестные размышления прервал телефонный звонок. Раздраженный Маргаритыч поднял трубку и, буркнув: «Ее нет», – бросил обратно. – Ты что, совсем больной или нездоровый? – возмутился Славчик, рванув к аппарату после повторного звонка. – Ну, как спалось? – раздался голос Кати. – Судя по реакции вашего друга, Вячеслав, последствия вчерашнего вечера дают о себе знать. Поэтому милости прошу ко мне в 19-ю квартиру. Подъезд помните? Завтрак получился дивным: яичница-глазунья, малосольные огурчики, бочковые помидоры, сало и даже брынза («Какая в Киеве может быть брынза?» – мрачно вопрошал про себя мучившийся головной болью Маргаритыч). И, самое главное, бутылочка отменной самогонки. Увы, для никогда не похмелявшегося Потенина даже это обстоятельство не послужило утешением. На уговоры Славы и Кати опрокинуть рюмашку он лишь отрицательно мотал головой. – Ладно, так и быть, – вздохнула Катерина, – вы, Олег, производите впечатление достойного человека. Поэтому, желая облегчить ваши страдания, не могу не предложить последнее средство – вьетнамская настойка на золотом корне. Это очень редкая и дорогая вещь. Видите, в бутылке совсем немного осталось. – Спасибо за заботу, но воспользоваться вашим предложением не могу. Во-первых, не стоит тратить на случайного знакомого столь дорогое лекарство. Во-вторых, все равно не поможет. После настойчивых уговоров Маргаритыч все же сдался. Долго держал рюмку в руках, не решаясь на глоток. Затем отставил ее, встал из-за стола, открыл кухонную дверь, то же самое проделал с дверью в туалет, убрал в коридоре все лишнее, чтобы не споткнуться во время спринтерского забега к «горшку», и лишь после этого решился отправить содержимое в рот. Славчик

149

с хозяйкой, с любопытством наблюдавшие за телодвижениями Олега, замерли: что дальше последует? Маргаритыч, напрягшись, несколько минут сидел неподвижно, готовый немедленно сорваться к спасительному унитазу. Затем, расслабившись, присосался к одиноко расположившемуся у него в тарелке помидору и, отдышавшись, смущенно попросил: – Катя, вы меня извините, но можно еще порцайку? Не волнуйтесь, расходы я возмещу. Повторив процедуру, Потенин резко повеселел. – Это чудо! Вы – богиня, Катя! А настойка ваша – чудо. Где ее можно достать? У вас есть знакомые вьетнамцы? – И вьетнамцы, и китайцы, и немцы, и евреи, – смеясь, ответствовала Катерина. – При моей работе кого только нет. Что же касается настойки, то вынуждена вас разочаровать: это обыкновенная водка, настоянная на корне. – На золотом? – А кто его знает?! Соседка дала, сказала, что облагораживает. – Это ж надо, столько лет мучил себя, отказываясь от опохмелки, – жаловался Маргаритыч другу на обратном пути. – Какая же Катя все-таки молодец! – Она – моя женщина, – подтвердил Вячеслав. – Почему же твоя? Это меня она назвала достойным человеком, а не тебя! И от головной боли спасла. – Во-первых, меня не надо было спасать. Во-вторых, тебя попросту пожалели. Не спорь, она – моя женщина. – Посмотрим! А что там было смотреть? Потенин в тот же вечер уехал, а Шевченко остался. До самыя, как впоследствии он любил цитировать протопопа Аввакума, до самыя смерти.

150

Вадим Чирков

Зеркало Хаджибея Четыре часа утра. Еще темно. Лето, июнь. Воскресенье. Мы с дядей Мишей идем по двору (улица лейтенанта Шмидта, 11, Одесса). Нас сопровождает ворчание разбуженной тети Марии, жены дяди Миши. Ворчание не отпускает нас до самых ворот. – Она не понимает, – бормочет про себя, а может, и чуточку для меня дядя Миша, – бог создал человека для рыбалки; для рыбалки, а не для того, чтобы он развешивал белье. Белье висит на веревках на уровне второго этажа, добавляя утреннему двору свежести, через два часа его, высохшее за ночь, снимут. На платанах на Пушкинской (угол Малой Арнаутской, которую одесситы зовут Милой) так же спросонья и ворчливо, как тетя Мария, отзываются на наши шаги галки. Галок на деревьях – сотни. – Не смотрите вверх, – предупреждает дядя Миша, – они как раз могут попасть в глаз. На перекрестке, по-совиному светя желтым глазом, щелкают светофоры. На спинах у нас объемистые рюкзаки с резиновыми шлюпками, туда же воткнуты легонькие весельца. В руках – проволочные корзины, на дне которых по бутерброду и бутылке воды. Мы направляемся к Привозу, куда должен подойти наш автобус. Кое-где на улицы уже вышли дворники. Они метут тротуары – и широкие движения их метел напоминают маятники. Это ритм предрассветного утра, утра, не потревоженного ни одним будильником. Дворники поглядывают на нас сердито и завистливо. Ворота Привоза еще заперты, на рынке идут последние приготовления – шкрябается метлами залитый соками овощей и ягод асфальт, остатки мусора увозятся в тачках. Но уже подъезжают

151

тяжело груженные машины, а на стоящих с вечера начинают шевелиться люди. Они встают с мешков лука, картошки, редиски, ранних яблок, на которых спали, накрывшись домашними кожухами или старыми пальто, зевают, потягиваются, негромко густыми со сна голосами переговариваются, растирают онемевшие бока, начинают стаскивать наземь поклажу. По Привозу освобожденно разносятся яблочный аромат и луковый дух. На подходе к рынку сидят у магазинной стены продавцы «рачков» – полупрозрачных прибрежных креветок, самой лучшей наживки. Рачки выловлены вчера, они еще живы, еще шевелятся… Продаются они пол-литровыми стеклянными банками, которыми их нагребают из сырых до половины наполненных мешков. На остановке нашего автобуса стоит молчаливая очередь рыбаков. У всех за спиной рюкзаки с резиновыми шлюпками, у всех в руках плетеные металлические корзины. Очередь по-утреннему неразговорчива, переступает ногами, курит, ждет… А в темный настой ночи уже начала поступать ключевая вода рассвета, настой прозрачнеет, рассеивается… Автобус маленький, тесный, внутри не освещенный, рыбаки помогают друг другу пролезть в узкую дверь, подталкивая в тяжелый рюкзак, мирно рассаживаются и все еще молчат, только покряхтывают, приглушенно кашляют… Дверь наконец-то со скрипом съезжается, автобус трогается. На неровном асфальте его качает, как шлюпку на волне. Наш путь – через всю еще не проснувшуюся Одессу, на Хаджибейский лиман. Дядя Миша сидит у окна, сидит, привычно нахохлившись, он, как все, помалкивает, похоже, досыпает. Дядя Миша – сухонький небольшого роста жилистый старик с торчащими скулами, впалыми щеками и маленькими хитрыми глазками. Весь дом (жена, дочь, сын) держится на нем. В свои 70 «з гаком» он работает – как ни странно, грузчиком в большом продуктовом магазине. Грузчиков в магазине целая бригада, и все старики. Меня всегда интересовало, что они там делают, числясь грузчиками, и я спрашивал у дяди Миши, у которого я гостил ради рыбалки уже неделю, спрашивал, когда он приходил с работы: – Ну, как дела? – вопрос задавался как бы между прочим. – Что было?

152

Грузчик отшучивался: – Что было? Переносили втроем один соленый огурец. Или: – Что могло быть! Кряхтели и кашляли. Тетя Мария слышала мой вопрос и отвечала – но не мне, а, как говорится, городу и миру: – Только и делают эти несчастные грузчики, что пьют водку, а после чешут весь день языки. Что они еще могут, эти пьяницы?! Однако деньги домой или какие-то продукты дядя Миша приносил – и каждый божий день. Постепенно выяснилось – из переговоров супругов (куда деть уши?), что старики, конечно, что-то там вдвоем-втроем-вчетвером передвигали, переставляли, перекладывали и пересчитывали, они еще давали ценные советы (этого добра у них было вдосталь), говорили продавщицам смачные комплименты, выслушивали их жалобы на мужей и детей… Но главной их работой был вынос через черный ход каких-то дефицитных продуктов к машинам, подъезжающим к задней двери магазина. За это они «имели» и зарплату, и еще «зверху», и тем кормились, и содержали свои семьи. И непременным было распитие одной-двух четвертинок водки, после которых развязывались языки старых одесских хохмачей и яростных спорщиков. На голове дяди Миши выцветшая жокейка, которая спасет его лысую голову от июньского солнца, автобус время от времени ныряет в очередную выбоину на дороге, дядя Миша кивает каждой, как бы говоря: «Конечно… Конечно… И вот еще одна… Но разве в жизни бывает иначе?..». Козырек съезжает на лицо уснувшего рыбака… и я неожиданно вспоминаю зимний, тоже воскресный день, когда… Почти в каждое позднеосеннее или зимнее воскресенье дядя Миша одевается, как наследный принц: он идет (отправляется) на птичий рынок. Посещение птичьего рынка для каждого одесского рыбака – все равно что посещение клуба респектабельным английским джентльменом. Мистер Топоровский надевает: светлый макинтош пошива, может быть, года 1948-го, но заботами его жены выглядящий как новый, на шею набрасывается белое шелковое кашне, голова

153

накрывается зеленого велюра шляпой размера, кажется, на два больше нужного: знай наших! Сопровождаемый ворчанием тети Марии – «Вырядился… а куда идет? Ему лишь бы праздник, а то, что я с утра до ночи…» – дядя Миша проходил под развешанным на уровне второго этажа бельем и оказывался на улице. Птичий рынок в Одессе – это: собаки, собранные благодаря морякам со всего мира, и их щенки, что либо копошатся в устланной чем-то мягким корзине, либо выглядывают из-за пазух. В сумрачных глазах продаваемых собак – покорность судьбе. Они уже поняли что-то и не противятся предстоящему. На подошедшего взглядывают с крохотной теплинкой надежды, тревожно обнюхивают протянутую руку… Надежда тут же гаснет, как только начинается торговый разговор, как гаснут редкие снежинки, падающие в этот день на мокрый асфальт. Кошки – живые цветы дома – рассержены. Клетки – не для них. Они еле сдерживают ярость. Людские взгляды их раздражают, а палец, просунутый в щель клетки, они немедленно цапают острейшим когтем. Птицы – попугаи (боже, какое разноцветье!), голуби, канарейки, чижи, еще какие-то… Здесь же продаются кролики, хомячки, морские свинки, белые крысы и белые мышки… Аквариумные рыбки – тоже мировая коллекция, корм для них: кучки шевелящихся комариных личинок и пустые спичечные коробки рядом, все виды сухого, дафнии и циклопы… Рыбацкий ряд! Здесь для рыбака есть все: резиновые шлюпки, насосы к ним, весла, пробки, клейкая резина; спиннинги, месины (лески) всех толщин и всех цветов радуги, крючки любых размеров и покрытий, кончая позолоченными, грузила, свинец, проволочные корзины, пружинные весы («что если вы захотите свешать?»), ножи, какие-то для чего-то колечки, какие-то для чего-то резинки. Самодельные ладные четырехлапые кадолы (якорьки) из толстой проволоки. Ветровки, шляпы от солнца, панамы, резиновые тапочки. Может быть, ради чьей-то улыбки выставлена на продажу старая соломенная шляпа-канотье. Книги по рыболовству, о рыбах Черноморья, о речной и озерной, книжка

154

«Острова Черного моря», рядом с ней лежит «Белеет парус одинокий» Катаева («Парус – это почти та же рыбалка!»). Дядя Миша начинает обход выставленных на продажу богатств. Он полон достоинства, он невозмутим, его не проведешь. Он осматривает крючки, пробует остроту жала, приценивается… Продавец расхваливает товар – «Вы таких еще не видали! Они сами ловят!» – дядя Миша соглашается, кивает… но идет дальше: обход только начался, впереди еще столько всего! У мотка зелено-синей переливающейся месины останавливается. Хозяин ее утверждает, что месина – японская, что она – последнее изобретение, что бычок, «даже надень он очки», лески в воде не заметит. Дядя Миша, тоже покивав, все же отходит. И объясняет мне: – Он меня имеет за младенца! Я что, не вижу, что он ее дома красил! Жулик! Таких нельзя пускать на птичий рынок! Мистер Топоровский еще долго после этого качает головой, переживая бессовестную попытку обмануть такого рыбака, как он. Рыбаков, кстати, он делит на «завзятых», ну, скажем, одержимых, и «з выдержкой», к каким, естественно, относит и себя. Без покупки уйти с птичьего рынка нельзя, и наш рыбак докупает к своей богатейшей коллекции десяток-два крючков в целлофановом пакетике: во-первых, говорит он, крючки часто теряются во время рыбалки – то бычок их откусывает, а то заводит за камень, а во-вторых, «лучше, чтобы они были, чем если их вдруг не будет». Пакетик с крючками займет место на стене «каюты» дяди Миши. Старик – по множеству причин и в том числе по долгому размышлению о смысле жизни – давно уже переселился в бывшую когда-то то ли ванной, то ли кладовкой каморку, в которой поместился лежак, а на нем матрац. Вместе с дядей Мишей в этот закуток, на его пол и стены – он стал называться каютой – перешло все рыбацкое снаряжение – ВСЁ, вместе с запахом рыбалки и поблескивающей даже на стенах рыбьей чешуей. Тут же были прикручены к полке у изголовья тисочки, а рядом с ними разложены все инструменты, к коим у любого мужчины то же отношение, что у молодой женщины к предметам призеркального хозяйства. Когда я приехал в Одессу, дядя Миша уступил мне каюту, а сам приютился на время рядом со своей женой…

155

Автобус останавливается в поселке Хаджибей, неподалеку от лимана, рыбаки, подхватив тяжелые мешки, топают, выстроившись в согбенную цепочку, к тускло блестящей воде. Рассвет теперь сер, по поверхности лимана скользят еще ватные клочья тумана. Цепочка какое-то время идет по берегу целиком, но вот сбрасывает с плеч поклажу один… через сотню метров другой… У каждого рыбака здесь свое заветное место. Мы с дядей Мишей, пожелав последнему нашему попутчику «ни хвоста, ни чешуи», идем дальше всех. Ответ попутчика: «Того же самого», – долго звучит в ушах. Справа от нас – большая вода с тонюсенькой, звонкой, как колокольчик, волной прибоя, слева – холмы с бобриком желтеющей уже травы и лысинками на макушках. Уже рассвело, но свет еще такой ранний, утро такое свежее, запашистое, так бьет по ноздрям, что ненароком приходит сравнение его с… молоденьким огурцом, только что сорванным с утренней же грядки, – влажным, в капельках росы, с накопленным за ночь запахом, который улавливается, лишь наклонишься к грядке, к шершавой огурцовой листве, чтобы разглядеть в ней бугорчатую спину закусочного этого овоща. (Черт его знает, а может, рассол лимана вызывает в моем русском сознании образ огурца? Того, малосольного, сохранившего запахи грядки?) Дядя Миша идет впереди. Из-за огромного рюкзака и тоненьких кривоватых от старости ножек он напоминает черепаху. В такт тяжелым шагам кивает жокейка, выцветшая, как… Ну, скажем для дела, как солдатская пилотка времени 1945 года. М. Топоровский воевал (не знаю, как записано его имя в паспорте). Участвовал в войне – служил механиком в авиационном полку. Даже не механиком, а его помощником, потому что этим ремеслом по-настоящему не владел, но «шурупил» и был «на подхвате». Случился в той его жизни боевой эпизод. Это было уже в Германии. Личный состав полка, исключая летчиков, был выстроен в две шеренги, и командир, похаживая вдоль строя, сообщил, что: Получен приказ разбомбить немецкий завод по производству фаустпатронов. Сложность его выполнения в том, что завод окружен зенитками и что рядом с ним, впритык, находится лагерь военнопленных-рабочих. Как бы в них не попасть. Летчикам

156

необходимо просигналить с земли ракетами, кои покажут точное расположение завода. Сигнальщиков как можно ближе к объекту подкинет ТУ-2, остаток пути они проберутся по лесу, который заканчивается метров за сто от завода. Там, конечно, стоят сторожевые вышки… Задание опасное, поэтому требуются добровольцы. Добровольцы, три шага вперед. Топоровский стоял во второй шеренге рядом со своим механиком, сержантом Завирюхой, который вечно над ним подтрунивал. Завирюха, рослый парнюга, сидя во время перекура на невысокой траве аэродрома, затрагивал щупленького помощника так: – Ну, а если бы «месс» на тебя пошел сверху, – показывал ладонью атаку «мессершмита», – что бы ты делал? – ответа не дожидался и произносил всегда одно и то же: – Я-то знаю, что с тобой было бы, да ведь ты-то про себя иначе думаешь! И в таком же духе далее. Топоровский, стоя в замершей шеренге, знал, что Завирюха уже сегодня его спросит: «Ну, а если в другой раз вызовут добровольцев, ты опять ни шагу? Ваш брат – он такой…». Вот и случилось – Завирюха, понятно, был не главной причиной, но одной из них, случилось: поммеханика хлопнул по левому плечу впередистоящего, тот сделал шаг вперед и вправо, и М. Топоровский первым протопал к выжидающему смельчаков командиру полка. Тот, увидав невзрачного добровольца, слегка опешил. Человека с ракетницей вблизи немецких сторожевых вышек он представлял себе иначе. – Так, – сказал он после долгой минуты разглядывания добровольца, – так… А еще у меня в полку храбрые есть? Вышли еще трое, командир выбрал – из четырех – самых, с его точки зрения, надежных, а Топоровского, поблагодарив «за службу», отправил во вторую шеренгу, куда тот и протопал с сознанием не до конца выполненного долга. Он бы пустил ракеты у немецкого завода не хуже других. Не хуже… а возможно, и лучше. Разве он знает себя до донышка? До донышка, где запрятано такое болючее самолюбие – если тронуть, оно так может взыграть!

157

– Ну, – спросил помощник у своего механика при первом же перекуре, – что ж ты не вышел, когда позвали? – Я хотел, – ответил виновато Завирюха, – да ты меня опередил. Ты ведь у нас, гляди, какой шустрый! И тогда М. Топоровский с полным правом спросил у собрата по оружию: – Тогда скажи: если бы «месс» на тебя пошел вот так, – показал ладонью, – что бы ты делал? А? Я-то уже знаю… Ракеты в назначенный час показали ночным бомбардировщикам завод, бомбежка прошла успешно, из двоих добровольцев вернулся в часть один, раненный автоматной пулей. Второй, как было сказано в похоронке, «пропал без вести». Мы продолжаем идти, вдыхая огуречный запах утра, поглядывая то на лиман, то на холмы. В дяде Мише, насколько я его знаю, идет безостановочный процесс думания. Если понаблюдать за ним в то время, когда он не участвует в разговоре, можно заметить: то шевелятся брови, то вдруг морщится от какой-то думки лоб, то он качнет, а то и потрясет головой, но чаще – пожимает плечом: дядя Миша чему-то только что кем-то сказанному удивляется, с чем-то не согласен, от чего-то недоумевает. Но «озвучивает» он только результаты мышления, которые требуют уже аудитории. Вот мы шагаем и шагаем, тяжело нагруженные, по каменисто-песчаному берегу лимана, он впереди, я вижу только его старенькие кеды и вдруг я слышу: – Всякий человек прав! – Что, дядя Миша? – догоняю я старика. – Всякий человек прав, – повторяет он, не оборачиваясь, – кто спорит?! Но что тут важно – насколько? Я еще ничего не понял и на всякий случай спрашиваю: – И насколько же? – Ну… – дядя Миша проделывает энное количество шагов и уверенно объявляет: – Самое большее – на 25 процентов! – Так-так… – озадачиваюсь я. – И что из этого следует? – Если все будут знать про 25 процентов, тогда с человеком еще можно о чем-то разговаривать. А если кто-то думает, что он прав хотя бы на 75 – я не говорю про все 100, – скажите ему до свидания!

158

Я тоже делаю энное количество шагов, прежде чем рождается мой вопрос: – А на сколько процентов вы сейчас правы, дядя Миша? Но моего одессита просто так не поймаешь. Ответ следует незамедлительно: – Ну… процентов на 30! Но можно и договориться. Этот неожиданный словесный всплеск, эта вселенская формула правоты – отзвук какого-то позавчерашнего, яростного наверняка спора стариков-грузчиков в подвале продуктового магазина. Споры там возникают по самому невинному поводу. Стоит, к примеру, кому-то между делом бросить, что «сегодня хорошая погода», как в ответ прозвучит не менее трех воинственных возражений. – Что вы считаете да-хорошей погодой? – это первое. – Бывает и получше, – это второе. – Хорошая погода, я считаю, – звучит третье, окончательное, от самого авторитетного старика, – это когда ничего не болит. А если что-то болит (я не говорю – всё), так это то же самое, что уже неделю идет дождь и кругом слякоть по самые уши! И не приведи Господь произнести здесь какое-то политическое утверждение! Дядя Миша, конечно, в спорах участвовал, горячо, взахлеб, но… после. Через день. Когда в одиночестве сидел перед телевизором или долго шел, нагруженный тяжелым рюкзаком, по берегу лимана. Мысли у него возникают по самым неожиданным (для меня) поводам. Вдруг он снова, не оборачиваясь ко мне, бросает: – Страшная тайна! – Что, дядя Миша? – А вы никому не расскажете? – Ну что вы, дядя Миша! – Тогда я вам скажу… Видите, что это такое? – он вынимает из кармана рубашки что-то, похожее не то на замазку, не то на зеленый пластилин. – Знаете, что это? – Нет… – Заглушки! – дядя Миша торжествует. – Это заглушки! Видите? Я ими затыкаюсь, как в дупле. Дупле, вы поняли? Чтобы

159

не слышать всего, что говорит женщина! Ваша жена еще не говорит столько? Нет? А моя уже. Ей это надо. Ей это надо – пусть пилит на здоровье. А мне это не надо. Я ей не дрова. Так я затыкаюсь с самого утра и слушаю только шум в ушах. Это, говорят, склероз, но это мой склероз. Ей надо – чтоб она была здорова, – пусть пилит. А мне это не надо – чтоб я тоже был здоров, – так я завел заглушки. Я вышел на улицу – я их снял, и слышу человеческие голоса… С остальным миром дядя Миша давно уже наладил отношения, гарантирующие ему относительный покой, – он выработал несколько философских формул и примиряющую обе стороны интонацию (жаль, я не могу передать ее на бумаге): – Почему «нет», если «да»? – Кто вам против? – Кто спорит?! – Хотите «да»? Пусть будет! От «да» еще никто не умирал. – Я знаю?! – Что говорить, когда и так все ясно! Я каждый раз удивлялся дядимишиной выносливости. Какая сила влекла этого старика по берегу лимана дальше всех? Даже я, недавно еще спортсмен, еле вытягивал ноги из песка… Он шел, поглядывая вперед, шел, как солдат, как дервиш по пустыне, как некогда покорно и упрямо шли по многу верст за день богомольцы. Он шагал, слыша, наверно, голос рыбацкого бога, того, кого он помянул с утра пораньше, и кивал его словам (я видел, что он то кивал чему-то время от времени, то пожимал плечом): – Иди, Миша, иди, – говорил ему, должно быть, его бог, – иди на встречу со мной – я добавлю тебе сил… Ибо круги на воде от поплавка и есть молитва ко мне, и я внемлю ей, бессловесной, исходящей из самого сердца, как никакой другой. – Ибо я, – продолжал, верно, этот бог, – я есть круг, который возникает, ширится и исчезает без следа, и снова возникает на поверхности воды, будя воображение, надежду и веру, чтобы, как они, истаять и снова появиться, чтобы пропасть и опять возникнуть… – А теперь, – так заканчивал предположительно этот удивительный бог, – насади креветку на крючок, забрось удочку и отгони всякие побочные мысли, дабы не мешали они твоему

160

возвышенному смотрению на круги, что расходятся от японской месины… Вот наконец некая излучина, отороченная глиняным обрывчиком, песок вперемешку с мелкими ребристыми камнями, та же тонюсенькая волна прибоя. Мы сбрасываем с плеч рюкзаки, вытаскиваем резиновые шлюпки. Раскладываем их на берегу, крепим шланг насоса, поочередно накачиваем… Первым отправляется в плавание дядя Миша – он знает места клева. Шлюпка – этакий расстегай с начинкой из еле видного в нем человека – вертится на воде, весельца с трудом придают ей направление, к тому же дядя Миша спешит, ему не терпится начать рыбалку. Я следую за ним еще неувереннее, моя шлюпка рыскает, как слепая, а то даже пускается вальсировать. Флагман, покрутившись, останавливается; забрасывается кадола. Дядя Миша разматывает удочку, вижу, насаживает на крючок первого рачка, оторвав предварительно длинноусую жесткую голову и оставив мягкое тельце креветки. И – донка уходит вниз! Я повторяю все его движения; моя удочка скользит с указательного пальца в воду до тех пор, пока я не чувствую удара грузила о дно. Я обматываю месину вокруг пальца и чуть натягиваю ее. Теперь месина – струна, она передаст мне любое к ней прикосновение. Да вот же оно! Первый дёрг – и я ответно дергаю удочку вверх. И чую – бычок на крючке. Я начинаю вытаскивать донку, ощущая дополнительную – живую – тяжесть рыбы, рвущейся с крючка; капли воды стекают по месине вниз… – Привет, красавчик! – говорю я верткому темному бычку, показавшемуся из воды, и хватаю его левой рукой. – Сколько там, внизу, ваших собралось? И бросаю взгляд в сторону дяди Миши. Он ловит двумя донками и еле успевает вытаскивать рыбу; бычки ранним утром голодны, креветочье мясо для них лакомство, и вот они, как на конвейере, следуют к поверхности воды. Тяжелое тусклое зеркало Хаджибейского лимана чуть покачивается, колыша шлюпку, днище ее даже приплескивает время от времени. Солнце уже поднялось, утро стало обыкновенным – таким, каким знают его все, выходящие на работу в девятом часу,

161

а то терпкое утро, что увидели и ощутили мы (а я еще и унюхал), – оно только для рыбаков… Дёрг – снизу, дерг – наверх! И… …Двор на улице Лейтенанта Шмидта мы пересекаем перегретые солнцем, нагруженные: дядя Миша наловил две корзины бычков (обе несет сам), я – одну, но тоже полную. Плюс резиновые шлюпки и прочее. Нас встречает ворчание тети Марии. Оно бесконечно и сводится к тому, что муж «целый день прохлаждался на своей рыбалке, а теперь вот ей после целого дня работы предстоит еще и чистить рыбу, которой этот жадный старик наловил так много, что невозможно поднять, а у нее болят и спина, и ноги, и руки, что у всех мужья как мужья, а у нее…» и так далее. Мы разгружаемся, снова надуваем и ставим для просушки у стены две резиновые шлюпки, вытаскиваем из кухни табуретки и садимся под окном. Из окна льется на наши головы ворчание тети Марии, которая уже чистит рыбу, чтобы подать нам ее, золотистую от муки и постного масла, на большой сковороде. – Она не понимает, – бормочет про себя, а может, и чуточку для меня дядя Миша, – бог создал человека для рыбалки; для рыбалки – а не для того, чтобы он развешивал белье… Белье на уровне второго этажа давно сняли; из кухонного окна Топоровских истекает дух жареных бычков и свеженарезанного салата из огурцов и помидоров. Сейчас нас позовут к столу, мы сядем за него втроем, дядя Миша разольет холодную водку, и я знаю, за что мы с ним выпьем, не говоря об этом вслух. Воскресный улов дяди Миши обеспечит недельное пропитание семьи: икра, заливное, уха, жареные бычки – самое «прикольное» одесское блюдо, рыбные котлеты; крупных же бычков («локоть», «кнут») тетя Мария продаст соседям или вынесет на Привоз… Нью-Йорк

162

Наталья Симисинова

Пятьдесят восьмой день февраля Отрывок из повести История эта началась в Городе. Дело в том, что таких городов больше нет на свете. Что-то невыразимое присутствовало в его почве и в морском побережье, окаймлявшем его… и в людях. Город был заложен двести лет назад на берегу прелестной черноморской гавани. Кажущийся маленьким, памятник его основателю стоял у истока одной из самых красивых лестниц в мире и простирал руку в безбрежную морскую синь. Если поначалу Дюк – так по-домашнему звали его горожане – Арман дю Плесси герцог де Ришелье еще лет сто назад гулял ночами по городу (Алиса была в этом абсолютно уверена), то теперь перестал это делать категорически – у него начинало болеть в середине бронзовой груди, когда он видел, во что превращается его Город. Так похожий немножко на Париж, немножко на Питер, немножко на Лондон. Все лучшие города мира имеют одну особенность – они завораживают и притягивают. По ним можно бродить в юности до рассвета. В них столько закоулков, неожиданных откровений, столько драгоценностей, разбросанных то здесь, то там. Столько лестниц, тупичков, подарков – вот вдруг башенка открылась в неожиданном ракурсе, или старинные вензеля проступили в подъезде. А после дождя так славно заглядывать в лужи – рассматривая дома и ажурные решетки, отражающиеся в них. Планировка города была проста до гениальности – с высоты птичьего полета это было хорошо видно: все улицы были прямые и вели к морю. Еще с высоты очень хорошо просматривались кварталы, переулки, а самое важное – дворы. Дворы были самой важной составляющей. Город так и задумывался. Хотя фасады тоже были хороши. Разноцветные, с лепкой, скульптурами, мозаикой, огромными окнами.

163

Но дворы – это основное. Во дворах люди рождались, жили, умирали. Двор был маленьким сообществом, которое помогало выжить. Все свадьбы совершались всем двором. Хозяйки готовили угощение и несли его на общий стол, раскинувшийся под обязательным тополем. Танцы продолжались до утра. А если хоронили кого-то, то тоже всем двором. Все ехали на кладбище. Все помогали с поминками. Все долго сидели потом во дворе с родными, разговаривали, вспоминали ушедшего, чья жизнь прошла вот здесь и была у всех как на ладони. Двор отмечал первое красивое платье и первое свидание. Видел первую измену. Слышал все ссоры и все примирения. Из двора родился одесский характер – веселый, общительный, ругливый, но не злой, и абсолютно не жадный. Во дворе всегда можно было одолжить до зарплаты. Двор всегда мог накормить твоего ребенка, если ты задерживалась на работе. Да что там накормить – двор мог сделать уроки и уложить ребенка спать, если ты оказывалась нерадивой мамой и немножко загуляла. Сейчас поняла – двор был своеобразным аналогом деревни, суть та же: коллективное сообщество людей, которое все про тебя знало, помнило твоих отцов и дедов, могло накормить или дать подзатыльник, помочь дожить до зарплаты, разделить беду и радость. А главное – двор вовремя давал оценку твоим поступкам. Что помогало тебе оставаться человеком. Тетки, лузгавшие по вечерам на табуретках семечки в центре двора под тополем, были равны деревенским старикам на завалинках. От их внимательного взора ничего не ускользало. Чуть-чуть не забыла. Если продолжить об одесском характере, то, несомненно, на него повлияло море. Причем самым неожиданным образом. Волны разбивались о берег. Из этого родился когда-то гекзаметр. «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». И одесский характер. Это доказывал Алисе один полусумасшедший профессор-эколог: волны разбивались о берег на мириады брызг с отрицательно заряженными ионами. Они проникали в кровь. Одесситы не только купались в море. Они дышали постоянно воздухом, перенасыщенным ионами. Ионы бурлили в крови и будоражили ее. От этой химии возникало ощущение радости жизни. Одесситы ходили хмельные от морских брызг. Хмельные и веселые.

164

А если добавить к тому еще, что среди первопоселенцев были пираты и беглые каторжники, да прибавить сложное смешение кровей: итальянской, французской, еврейской, русской, малороссийской, арнаутской, молдавской, – то такой коктейль получается… Одним словом: туши свет, кидай гранаты. Но не бойтесь, мы не будем делать на этом акцент. У нас совсем другая тема. …У Алисы не было денег на путешествия, и она путешествовала виртуально. Например, рассматривала Париж, по спутниковой карте наводила мышку, приближала кварталы, дома, улицы и переулки. Как-то ей попался фильм Вуди Аллена «Полночь в Париже». Она столько раз пересматривала его ради города! Ей уже был неинтересен сюжет и диалоги. Но вот начинается на Елисейских Полях дождь, и прохожие прячутся под зонтами или забегают в кафе. Вот дождь закончился – и вновь веселая разноцветная толпа спешит по улицам. Куда спешат они, к кому? Как хотелось бы ей узнать это… Пожить немножко, хоть чуточку, в этом городе. Но только чтоб знать язык. Сидеть и слушать, о чем говорят старушки и воркуют влюбленные пары. Она пересматривала фильм несколько дней. Часами. Потом в Интернете разглядывала чужие города. Нью-Йорк ей не нравился ни на фотографиях, ни в кино. Она не смогла бы жить в небоскребе: у нее была сильнейшая клаустрофобия – значит, в лифт не зайти. Она вообще не любила высокие дома. Ее Город постепенно захватывали элитные многоэтажки. Это противоречило задумке великих первостроителей: строить дома не выше четырех-пяти этажей. Все улицы и дворы должны были в равной мере «простреливаться» солнцем и продуваться морскими и степными ветрами. Высотные дома в принципе противны человеческой природе: они подавляют и разобщают – как-то ей объяснил знакомый архитектор. Они меняют психику человека. Теперь она никогда-никогда весной не пойдет гулять в Аркадию – это такое место в Городе, где были бульвар и пляж – один из первых городских, где прогуливались когда-то очаровательные дамы с кружевными зонтиками и в умопомрачительных шляпках, их прогулки запечатлелись на гравюрах и старых фотографиях. Тут, несомненно, гулял Пушкин, и Бунин перед бегством из города приезжал сюда. Теперь перед Аркадией и вокруг, со всех

165

сторон, были натыканы огромные стеклянные башни. Они жестко разрезали пространство, закрывая видимую прежде отовсюду бескрайнюю синь, нависали со всех сторон над дорогой, ведущей к морю и прекрасному пляжу, столь любимому жителями и приезжими. Теперь бездумно и счастливо, как раньше, бродить по испорченному берегу стало невозможным. Стекла тускло пялились, башни утыкались в небо – хотелось взять и взорвать все это к едрене фене. Пятиэтажки тоже были ненавидимы ею – за нищету и убожество. Она не жила в своей квартире – она отбывала в ней срок. Потому-то, как только к ней в руки попал ключ от чердачного люка, основное время своей жизни она стала проводить на крыше. Вот и сейчас она сидела с ноутбуком в пляжном парусиновом кресле и рассматривала фотографии Лондона. Вокруг нее раскинулись дотянувшиеся до пятого этажа акации и липы. И она сидела под их сенью, скрытая от всего остального мира. Лондон на фотографиях восхищал ее, как картины старых мастеров. Величием и мрачностью. Мрачность прочитывалась даже сквозь растиражированные бессчетное количество раз мегабайты. Особенно ее потрясала Темза – темная глубокая вода в окружении огромных стеклянных зданий. Это было красиво. Значит, можно было найти равновесное сочетание старины и современности. Нужно было просто делать это с любовью и ответственностью. В воображении (после Джерома) Темза ей почему-то представлялась не очень широкой рекой, вольно текущей среди сочных зеленых лугов. Она понимала, что никогда-никогда-никогда не увидит ни Париж, ни Лондон. Как и большинство ее соотечественников. Раньше был железный, сегодня – финансовый занавес: у каждого второго украинца финансы пели романсы. Да что там Лондон? Почти у всех жизненные пространства сузились до размеров родного города или села. И это было стопроцентной правдой – она сама уже лет десять никуда не выезжала и все свободное время проводила в сельском домике за городом. Денег среднему украинцу хватало только на коммунальные услуги, дешевую еду и простейшие лекарства. А может быть, точно так же обстояли дела у простого мексиканца или пуэрториканца?.. Не говоря уже

166

об индусах, китайцах, боливийцах, конголезцах. Незримо, на кошачьих лапках, не афишируя, на мир наступал золотой миллиард. А все остальные – шушера, полулюди, уходящая натура, отживающий материал. …Но начала Алиса так романтично. С мыслей о Городе, в котором жила. Город этот все еще был прекрасен. Алиса любила и с большим удовольствием водила по нему своих гостей. Например, недавно приезжали дальние родственники – москвичи. Алиса знала, что надо показывать. От вокзала – пешком обязательно по Пушкинской. Летом она практически совершенна. Царство платанов до крыш скрывало все изъяны фасадов. Не по Ришельевской – та безалаберна в начале. И не дай Бог по Екатерининской – она ужасна возле Привоза: лотки с дешевыми шмутками, грязь, мусор, толпа, люди, путающиеся под ногами, несмолкающий шум и заплеванность. Нет, только по Пушкинской. Не торопясь. Рассматривая дома. Обратите внимание на фасады – они все разного цвета: оливковые, ярко-желтые, синие, розовые с белыми переплетами окон. Заглядывая хоть мельком почти в каждый двор, чтоб показать несведущему человеку – обратите внимание, все дворики разные, ни один не похож на другой. Как лица людей. Все разные, и в каждом – свой уют. А если пройти по длинному в толщину здания подъезду от ворот внутрь – так сразу же и тишина наступит. Словно нет шумящего большого города. И в каждом дворе свое устройство. Все по-другому. В предыдущем были веранды, вернее, то, что от них осталось. И приходится объяснять, что такое «одесские веранды» и для чего они. Что раньше они были деревянные и открытые, и на них стояли вначале примусы, потом керогазы и керосинки. И варились борщи, компоты, жарились синенькие или пирожки. Все запахи разносились по двору, перемешивались, и получался ни на что не похожий одесский парфюм, который собирался в большие облака и разлетался над Городом. Клянусь, уже подъезжая к Одессе в детстве, где-нибудь в Кодыме высовывая голову в окно, я чуяла все эти вкусности. А когда сидела на своей части веранды, получалось, что завтракаешь, обедаешь и ужинаешь летом со всем

167

двором. И как тут не угостить соседа и не похвастаться жареной барабулькой или варениками с вишнями! Они шли по Пушкинской, она затаскивала гостей в очередной двор и, захлебываясь от гордости, показывала им старый каменный колодец, вернее, то, что от него осталось. Или черные плиты, устилавшие двор: «Они были привезены из Италии в XVIII веке», – кричала она с гордостью. Алиса провела их во дворик, где жил Пушкин, и они прошли три двора, соединенных переходами, и остановились в последнем, упершись в стенку полуразрушенной фабрики. Здесь было совсем тихо. И сбоку у стены росла маленькая рощица каких-то странных остролистых деревьев, а с другого бока был дом следующего двора, и выходили окна. И какая-то маленькая странная лестничка вела куда-то. В какую-то тайну, быть может. К какой-то двери. Которая могла привести Бог знает куда. В Алисином дворе тоже была такая дверь. Она была всегда закрыта. И ктото, может, тот же самый Гунька, придумал в пять лет, что она ведет в Америку. Надо только поднатужиться и открыть ее. А там дальше – длинный и черный тоннель, по которому придется идти много месяцев, а может, и лет. И вдруг – бац! – и мы в Америке!.. Но про это она не стала рассказывать гостям из Москвы, а то подумают, что совсем дурочка. И так чересчур эмоциональна. И так заставила пересчитать всех дракончиков в итальянском дворике под филармонией. И их, как всегда, оказалось шестнадцать. И заволокла их на Дерибасовскую в третий номер, где в центре двора почему-то стоял памятник основателю эсперанто Заменгофу. Почему? Вдруг? В одесском дворе?.. А потом потащила их на Екатерининскую, чтоб увидели мозаику на фронтоне углового дома. А потом на Княжескую, где когда-то жил Бунин. А потом – бегом – на Базарную: вон окошки на втором этаже – это квартира Катаевых. Тем временем на Город, как всегда, внезапно упала южная ночь. Прекрасная и теплая. И нужно было просто тихо постоять на Тещином мосту и посмотреть по очереди то в одну, то в другую сторону. На море, темное, все в дрожащих огнях. На крыши Военного спуска, которые в любую погоду сами по себе были прекрасны.

168

Вот только наглые и тупые стеклянные многоэтажки не должны были попадать в поле зрения. Потому что они все портили. Помните, бал и милая Золушка в скромном изящном белом платьице? А вокруг – толстые матроны в фижмах, бантиках и оборочках. И наряды все густо-фиолетово-красно-зеленые, да еще в полосочку. Лица напудренные с вульгарно подведенными бровями. Вот так и эти напыщенные башни. Глаза бы их не видели. ...Потому что если говорить чистую правду, то Город, конечно же, умирал. Он умирал гордо, молча. Великолепные когда-то дома, выстроенные из ракушняка, ветшали. Подвалы были переполнены водой. Отваливались балконы, эркеры, башенки. Городу нужна была скорая помощь. Но в городе царил дикий капитализм, которому на все это было наплевать.

Про Рыбина …А, это было в самом начале. Когда Алиса еще тыкалась, как слепой котенок. Так, например, к ней на передачу пришел очередной герой, Петр Рыбин – симпатяга, большой мужик с добрым круглым лицом, огромными руками и ногами, и стал рассказывать про себя: бывший офицер, преподавал в военном училище, когда начался Афган, и стали приходить гробы с его ребятами, он выступил на партсобрании против политики партии и правительства. Его уволили без пенсии. Отправили на кислород. Но к тому времени он заочно закончил «грековку» и стал продавать свои работы. Его спасли перестройка и развал страны. Сейчас живет в сельском районе, занимается живописью и небольшой коммерцией. Но перешел дорожку в бизнесе бывшему ментовскому начальнику и его свояку. Они пришли к нему в офис и попытались «наехать», забрать какие-то уставные документы. Он спустил их с лестницы. А через полгода мент подал на него в суд за нанесение тяжких увечий. Рыбин думал, что эта хренотень гроша ломаного не стоит. Но не тут то было. Прошло три года, и его затаскали по судам, и уже грозит ему ни много ни мало пять лет. Последний раз он пришел к Алисе за советом совершенно замученный.

169

Завтра очередное судебное заседание, но ни его, ни адвоката не пускают в зал заседаний. Хотят сварганить дело, как варганят они сейчас все. Алиса очень-очень сильно разозлилась. Она прямо-таки увидела эту гадкую судейскую – толстую тетку, неряшливо покрашенную в блондинистый цвет. – Так, Петр Анатольевич, завтра встречаемся в суде, – сказала она сурово. – Так не пустят же. – Пусть только попробуют. И в лучшие времена ее порой трудно было остановить в журналистском рвении отстоять правду. Поэтому у нее, такой изящной хрупкой рыжеволосой женщины, до сих пор немало недругов среди богачей, выросших из комсомольской элиты. Возможно, это у Алисы в генах, от деда – бывшего кавалериста, чекиста и делегата Третьего съезда комсомола. Как бы там ни было, но утром они с Рыбиным и оператором уже стояли перед занюханной дверью райсуда. Алиса пнула ее очень зло хорошенькой босоножкой. Большой Рыбин неловко топтался сзади. – Вы кто? – Телевидение. – Заседание закрытое. – А вы попробуйте нас выставить, – сказала она и поставила босоножку в дверь. – Сережа, снимай все. Плохо крашеную блондинку она увидела сразу. И заглянула ей прямо в душу. Если только это маленькое серенькое и занюханное облачко можно было назвать «душой». Алиса легко читала в ней, как в раскрытой книге. Даже номера банкнот увидела. Тех, которые мент с кумом передали. И сумма-то смешная – две тысячи баксов. Главное, та каким-то образом поняла, что Алиса бесцеремонно копается в ее внутренностях. Вся жизнь прочиталась: даже недавний вечер в ресторане, то ли свадьба, то ли корпоративчик, на котором тетка с пьяным растрепанным лицом смешно кричала в караоке: «А он мне нрави-и-ится, нрави-и-ится, нрави-и-ится», – и ногой с толстой щиколоткой притоптывала, а потом отвратительно быстрый и потный секс с каким-то му-

170

жиком – стоя, в кабинке туалета. «Фу, какой некрасивый секс», – подумала Алиса. Тетка же нутром почуяла, что рыжая журналистка все про нее знает. Про баксы, про секс в туалете. И еще она поняла, что шутки плохи. И что ни закрыть заседание, ни сказаться больной она не может. – Суд вынес решение, – обиженным голосом произнесла она, – оправдать гражданина Рыбина Петра Анатольевича и прекратить судебное дело в отношении его. Дальше все было уже неинтересно. Алиса потянула обалдевшего Рыбина за рукав. Они вышли на улицу. Шел теплый, кажется, первый весенний дождик. Пахло мокрыми ветками и настойчиво пробивающимся из аравийской пустыни теплом. Рыбин смотрел на мир ошалело. Жизнь, по сути, если не вдаваться в некоторые подробности, была прекрасна. Конечно, после этой первой и такой легкой победы над мелкими представителями отечественной Фемиды Алисе тотчас захотелось подвигов. Что она и начала совершать. …И полетели со своих насиженных мест прокуроры и судьи, и начали лихорадочно и с бешеной скоростью пересматриваться все дела по всему городу, и освобождаться невинно осужденные. А мажоры, напротив, загоняться в камеры – пусть посидят пока и вкусят. (Мажор – для тех, кто не знает, – чадо высокопоставленного лица или просто богача, для которого закон не писан, – например, он может сбить насмерть на переходе человека, и ничего ему за это не будет.) И правозащитник и бессребреник Шаравский, которого до того многие считали городским сумасшедшим, стал главным наперсником в этих делах. С восторгом воспринял он ее неограниченные способности. С восторгом и ужасом. И столько славных дел они понаделывали с ним за короткое время, что до сих пор душа радуется. Но это была тайна, тайна, тайна. О которой пока знали только она и Шаравский. Потому что произошло это очень быстро – за считанные дни. А может, часы. Потому что мотались они по адресам, подсказанным им с какой-то невероятной скоростью. Алиса не могла теперь вспомнить, как, например, они добирались до городского прокурора, почему их впустили в кабинет, что происходило дальше. Как проходили многочисленные

171

судебные заседания. Почему то в Котовске, то в Одессе. Или одновременно в нескольких местах?.. А потом вдруг время как бы споткнулось. И они, практически обессиленные, обнаружили себя в его крошечной «Таврии», которая их куда-то везла. При этом страшно хотелось есть. Не есть, а жрать. И они забежали в «Макдональдс», обнаружившийся на дороге. И трясущимися руками хватали все подряд. А потом Шаравский повез Алису к себе домой, где она никогда еще не была. Чтобы она что-то увидела и сама приняла решение. Дело в том, что его младшенькая Сашенька была аутистка. Она могла часами сидеть и смотреть в одну точку. Бледненькая маленькая худышка. А Николай Игнатьевич стоял перед Алисой, умоляюще прижав руки к груди. Он поверил в ее абсолютное всемогущество и принял его. Незадолго перед этим, блуждая в одиночестве по бескрайним просторам Интернета, Алиса нашла совершенно гениальную подборку выражений такой же восьмилетней аутистки. Они потрясли ее, а некоторые просто влезли в душу. Например, бабочка оказалась главной приметой летнего счастья, ветер – воздухом, который не любит покоя, игра – взаправдашней понарошностью, а музыка – песней Бога в восприятии человека. Она смотрела на Сашеньку с ужасом, восторгом и уважением. Ведь предстояла невероятная задача – заглянуть в святая святых, в душу девочки, чтоб понять, что там происходит. И почему эта кроха так настойчиво отвергает окружающий мир. Если бы кто взглянул сейчас мельком на веранду, то увидел бы картину маслом. На этой картине, написанной неизвестным художником, Алиса сидела в одиночестве за большим овальным столом, покрытым дешевой китайской в мелких цветах (правда, с некоторой претензией на приличность, так как в наличии имелось что-то вроде кружевной, но тоже синтетической окантовки) скатертью, и, положив руки на стол, прямо как девочка с персиками, устремляла взгляд куда-то в неизвестную ей даль. В бесконечность? Возле нее стояла чашка из-под только что выпитого горячего чая. Голова ее была обмотана мокрым полотенцем – с утра она болела из-за повышенного внутричерепного давления, которое повышалось, как придумала Алиса, потому что где-то вдалеке

172

проходил циклон и сталкивался с антициклоном. И скоро погода должна была измениться – жара сменится дождем и прохладой. Это Алиса знала точно. Мозги ныли, как кости у стариков перед дождем. Мокрое полотенце почему-то помогало. Если продолжить мысль о предчувствии дождя, то Алису давно надо было взять в бюро погоды, которое постоянно нещадно врало. Голова у Алисы не врала никогда. Чуть позже, сопоставив многие факты, она поняла, что ее голова точно так же реагирует на большие и малые природные и не природные катаклизмы, происходившие постоянно в разных уголках планеты. На ураган «Катрин», двигавшийся к Флориде и принесший немалые разрушения и человеческие жертвы, ее голова начала реагировать ночью. Алиса проснулась в три часа с невероятной пульсирующей головной болью. Хотелось положить голову на плаху. Она крепко укутала ее холодным мокрым полотенцем и выпила таблетку ноофена. Изо всех сил попробовала уснуть. В снах ее преследовали виденья бешеного моря и желтого беззащитного песчаного берега. Накануне 11 сентября голова ее раскалывалась весь день. До мурашек перед глазами, до рвоты. Головные боли приучили ее на следующий день просматривать новости в Интернете и вести дневник. Собственно, дневник помог выстроить таблицу. И теперь она уже понимала, что если надвигается боль, значит, в окружающем ее мире, большом, в масштабах планеты, и малом, начиная от бабушек за стенкой и кончая парламентом, начинает что-то происходить. И со всем этим надо было научиться что-то делать. Но умение пришло потом.

173

Алена Рычкова-Закаблуковская

Пододеяльник Из переписки с подругой

Моя семейная жизнь напоминает мне самошитый бабушкин пододеяльник. Хорошая была вещь! Безразмерный, немаркий, веселенькой расцветки – желтенький мелкий цветочек по черному полю. Служил пододеяльник долго. Но всякой службе свой срок. Бабушка старела, пододеяльник ветшал, расползаясь с той стороны, где, если вспомнить Ильфа и Петрова, должно было красоваться устрашающее слово «НОГИ». Но бабушка, соблюдая крестьянские традиции – копейка к копейке, лоскуток к лоскутку, упорно латала пододеяльник, как Акакий Акакиевич свою шинель. Заплатка к заплатке, заплатка на заплатку… С фактом своего старения она смирилась куда быстрее, нежели с мыслью о том, что пододеяльник пора пустить на ветошь. Постепенно все трудоемкие хозяйственные дела – стирка, глажка, мытье полов перешли в руки невестки и подросших внучек. А бабушка все латала и латала… В конце концов, нижняя часть пододеяльника от обилия разноцветных заплат стала радужно переливаться. В мокром виде это сокровище было неподъемно и вызывало жуткую неприязнь, потому что машинки-автомата тогда в доме не имелось. Белье бултыхали в старенькой «Сибири», а после полоскали и отжимали вручную. В тот памятный день твоя покорная слуга полоскала раритет, поминая бабку и ее скопидомство недобрым словом. Изначально, будучи существом нежным, часто приходилось выслушивать бабушкины сетования:

174

– Дай-ко ручку! Это что за пальчики? Как же ты, девка, такими ручками работа’ть будешь? «Работа’ть» получалось плохо, а отжать пудовый пододеяльник не получалось совсем. Приходилось хитрить, топча мучителя ногами. И вот, когда пододеяльник лежал на резиновом коврике, выпуская последнюю влагу, и случилась эта трагедь. Дел осталось всего ничего – вывесить бесформенный куль на просушку. Но не тут то было, сбитый ногами в плотный ком, пододеяльник не желал расправляться. Пришлось что есть силы тряхнуть его… в этот момент латаная-перелатаная половина, с воображаемой надписью «НОГИ», с треском отвалилась. В руках осталась легкая парусина… Надо ли рассказывать, как, поминутно оглядываясь, прятала рванину за огородом? После бабушка, конечно, дозналась, куда подевалась ее парча домотканая. Пряча улыбку, грозила загрубелым пальцем: – Вот я тебе, щучка, ужо задам! Иркутск

175

Беглые заметки

Валентина Голубовская

Сольферино В 30-е годы XIX века в Одессе, где еще звучал на улицах язык Италии златой, жил и работал художник Джузеппе Сольферини. Я впервые услышала это имя несколько лет тому назад от своего старинного приятеля, сотрудника Эрмитажа. Имя мне ничего не говорило, и я, естественно, обратилась с вопросом к нашему блестящему знатоку истории Одессы Олегу Губарю. От него получила необходимые сведения и отправила их в Петербург. Вот что поведал Олег Иосифович: «В 1836 г. Сольферини числился учителем рисования в Одесском институте благородных девиц. А в «Одесском вестнике» за 1837 г. сообщалось, что в октябре 1837 г. австрийский подданный Иосиф Солферини с семейством выехал в Италию». Сольферини родился в Триесте, входившем в состав Австрии. Но подробнее о художнике Сольферини и двух портретах его работы, хранящихся в Эрмитаже, была публикация статьи Ю. Гудыменко в альманахе «Дерибасовская – Ришельевская» №48. Хоть Джузеппе Сольферини родился в Триесте, но смею думать, что предки его, судя по фамилии, были из ломбардской деревни Сольферино – где-то в районе дивной Мантуи. Именно в поле у Сольферино произошло одно из самых кровавых сражений XIX века, во всяком случае его второй половины, между объединившимися против австрийской армии итальянскими и французскими войсками. Битва была настолько кровавой, что очевидец этого события, его последствий – несколько тысяч раненых, умирающих, оставленных на поле боя без всякой помощи, ужаснулся. Не военный, а гражданский человек, житель Швейцарии Анри Дюнан написал книгу об этом сражении «Воспоминание

176

о битве при Сольферино». Потрясенный увиденным, благородный швейцарец не только поделился в книге своими трагическими воспоминаниями, но и через несколько лет стал основателем Красного Креста. Международный день Красного Креста отмечается в день рождения Анри Дюнана, 8 мая. А в 1901 году совместно с французом Фредериком Пасси, экономистом и миротворцем, он стал первым лауреатом Нобелевской премии мира. Тогда же, в 1863 году, была создана международная эмблема Красного Креста – «вывернутый наизнанку» швейцарский флаг – на белом полотнище крест цвета крови, которой так много было пролито у Сольферино. С этой битвой художника Джузеппе Сольферини связывает его фамилия и название деревни. Другой художник, чье имя гораздо более известно одесситам, Карло Боссоли, оставивший альбомы литографий видов Одессы и Крыма во времена губернаторства М.С. Воронцова, покинув Россию, отправился в Италию, не только стал участником битвы при Сольферино, но и создал огромную серию батальных полотен с изображением эпизодов этого сражения. Как все переплетается в истории! Но история часто дает кроме основного сюжета дополнительное развитие, своеобразные побеги и совпадения, сближения. Признаюсь, что Сольферини и Сольферино заинтересовали меня по другой причине. У Федора Сологуба, одного из ярких поэтов и прозаиков Серебряного века, есть такое стихотворение: Перванш и сольферино В одежде и в цветках, В воде и в облаках. Перванш и сольферино – Вершина и долина, Всё в этих двух тонах. Перванш и сольферино В улыбках и цветках. 1913

Сто лет назад читателям первые два слова в этом стихотворении не нужно было объяснять. Перванш (la pervenche) –

177

изысканный светло-голубой цвет с тонким лиловым оттенком, как у барвинка. А цвет, получивший название сольферино, как раз и напоминал об одном из самых драматических событий второй половины XIX века в Европе. И это был не единственный случай, когда в память о сражении появлялось название цвета. «– Вот-с сукно-с! цвету наваринского дыму с пламенем» (Н.В. Гоголь. «Мертвые души»). Это название цвета «наваринского дыму с пламенем» возникло как отголосок морского сражения, произошедшего в Наваринской бухте Ионического моря в октябре 1827 года. Объединенные силы русской, английской и французской эскадр сожгли турецкоегипетский флот. Это сражение и победа в нем над турками стала одним из значительных эпизодов греческой национально-освободительной борьбы 1821-1829 годов. Название алого цвета крови, сольферино, осталось забытым, в прошлом. А «наваринский цвет пушечного дыма и пламени» остался в памяти благодаря фраку Чичикова, как и сам Чичиков, созданный гением Николая Васильевича Гоголя.

Поэзия 180 Рита Бальмина Мы были как один народ 184 Анна Еременко «Мне обычно ты шепчешь слова...» 191 Елена Боришполец Не вижу другого выхода 200 Анна Стреминская Твердим урок печальной жизни 205 Евленья Виноградова Строфы 208 Михаил Рабинович Недоразбуженные люди

Рита Бальмина

Мы были как один народ *** Я когда-то упала с небес В лоно матери, в руки седой акушерки, В первозданно-недевственный лес Новой жизни, где прежние мерки Сразу стали тесны, и удар Был о землю не болен – и дар Принят был без большого спасибо. Я когда-нибудь так же красиво От удара о рыхлую почву Без раскаянья, грешно, порочно Из унылого лона могилы В мир надлунный и ангелокрылый Унося пережитую грусть, Вознесусь, вознесусь, вознесусь.

*** куришь в окно осень темно твои уснули давно город усталый бетон стекло густо туманом заволокло градус стучит по твоим вискам виски в стакане в глазах туман

180

но тараканы таранят мозг в старый подсвечник стекает воск мертвенным грузом амбиций рать стынет как мусор пора убрать

*** Век черно-белых фоток, Век телефонных будок Был романтично-кроток – Но забывать не будут. Ярок он был и краток, Майской грозе подобен, Но по цене каратов Камни его колдобин. Вместе с нездешним принцем – Levi’s потертый стильно – В будке пришлось укрыться: Ливень был очень сильным. Даже, не зная, кто ты, Таяла я, как льдинка… На потускневшем фото Кем тебе та блондинка?

*** осипший голос дребезжит пиндос кацап хохол и жид на злобный микрофон слюна ну на хрена сначала ложь казенных рож но к ним нельзя и их не трожь

181

под ацким сатаной страна потом война бежит матрос бежит солдат рабочий тащит банкомат на площадях аж до отрыжки горят покрышки пылает братской дружбы склеп ты брат оглох или ослеп в бронежилете перебранки айда на танки прощай мой незаконный брат нам не откроют райских врат и врать не стану мы не братья долой объятья потомки не найдут в золе когда не будет на земле границ и виз и прочей дури концов культуре мы были как один народ но сделалось наоборот

*** А наше братство пьяное сродни Крылатых певчих ангелов гнездовью… Пусть этот бред цитируют с любовью Мемуаристы в будущие дни: Пусть нас осудят или вознесут На высоту, которая открылась, Туда, где трезвых ангелов бескрылость Куда страшней, чем Самый Страшный Суд.

182

Богем-кафе Своя компания опять навеселе: Дым, теснота, гитара, много водки, Бальзаковского возраста красотки, Останки изобилья на столе – И в стельку пьян вчерашний именинник, Которому всего полтинник. Своя компания: имеешь право Неверность не вменять в измену, Мечтая о груди соседки справа – Соседку слева гладить по колену, И слушать споры о верлибрах Рильке Или о ценах на жилье в Сдероте, Вколов воображаемые вилки В глаза длинноволосому напротив. Своя компания. Сложенье судеб Разделим, возведем в квадрат тоски, Где каждый треугольник неподсуден, И узок круг – и страшно далеки… Виски колотит ритуальный бубен, Очередной «Кеглевич» уничтожен. О, Господи, как мы друг друга любим – Мы друг без друга дня прожить не можем.

*** Воспоминание, как светлячок из мрака: У нас была своя «Бродячая Собака», И мы в ней сами – суками и псами, На декаданс не сдавшими экзамен. Где вы теперь, Паллады-Саломеи, Не от добра искавшие добра? Но веку не хватило серебра, А потому и сравнивать не смею… У нас была своя бродячая собака – Теперь ее руно у мусорного бака Для черновых, напрасных вариантов. Нью-Йорк

183

Анна Еременко

«Мне обычно ты шепчешь слова...» *** Без тебя, дорогой, больно дышится, много пьется, Без тебя во мне темнота, как на дне колодца. Мне бы убить в себе качество инородца И каким-нибудь спазмолитиком уколоться. Без тебя, дорогой, солнце – лампочка, море – лужа, Повседневно хожу, неприкаянна и досужа. В моем доме тоска, и в нем не хватает мужа, Мне на простыни стелется инеем зимняя стужа. Без тебя, дорогой, временные пределы стерты, Ноты упрямо не складываются в аккорды, Я устала считать вокзалы и аэропорты, Что врезаются в жизнь, как исландские синие фьорды. Мои принципы напрочь простужены сквозняками. Я болею твоими раскрытыми настежь глазами. Я звоню рассказать, что все происходит не с нами… Перестань отвечать мне бесчувственными гудками!

Говори со мной, Господи! Рваные рифмы рубленым слогом вылетают из-под пера. И такая дыра в душе!.. Матерным словом отзывается наше «вчера». Многоликая правда, безликие боги, голод, расстрел и страх.

184

Чьи-то щедро усыпаны шелком чертоги превращаются в тлен и прах. Говори со мной, Господи! Я не здорова, меня раздражает свет Снайперских вышек и вертолетов, истекающий кровью сосед. Говори со мной, Господи! Нож ощетинил варварский жадный гунн, Чтобы общество, словно серую массу, сгонять в глупый и злобный табун. Мы потеряны в жизнях, как мнимые точки в системах координат. Я не слышу тебя! Нам несчастья вещает звонкий тревожный набат. Ниспошли в эту бытность покой и смирение. Научи нас искусству любви. Говори со мной, Господи! Я умоляю! Ну хоть что-нибудь говори…

Муза, или Мужчина в моей голове Ты страшно назойливый хам, Что приходит без приглашений. И ты знаешь? Трещит по швам Вера в нужность таких отношений. Ты будишь меня по ночам, Заставляешь листать тетради И записывать по мелочам На белой бумажной глади. Мне обычно ты шепчешь слова, Что хранят под секретным штампом! Я в стихи их, как в кружева, Все вплетаю трехстопным ямбом. Пропадаешь, приходишь опять, И конца нет твоей болтовне. А я снова стану писать Про мужчину в моей голове.

185

Один – один А давай взорвем все к чертям! Тебя ж бесит мамина люстра… Давай разорвем эти странные чувства! Это, знаешь, любимый, искусство – Раздражать меня по мелочам. Давай, разожги костер! Из простыней и фото. И пусть катится эта работа… Переворота я требую! И полета, И нового жизненного поворота, Словно только что напечатанная банкнота. Давай будем долго кричать! До хрипоты, до спазмов! Ну, кто ж виноват, что маразмом Заболевают так рано? В душе свежая рваная рана, Истина на дне стакана. Вот выпил, и все – нирвана. Давай оборвем обои И мораль раскатаем в блин, И Валентин, тот, который святой, Пусть оправдывает свой чин Нас с тобой собирая из льдин. Мы закончили этот бой с тобой, Но счет снова один – один.

Свет Ты, дорогая, не хмурься и не робей, Хорошо ведь все – погода, птицы, Бродвей! Не слушай доброжелателей «царских кровей» – Это чаще всего во вред.

186

Ты нахальна, красива, находчива и умна. Ты пьешь апельсиновый сок – это вместо вина, Ты знаешь, какая у жизни твоей цена, Сколько стоит ее билет. У тебя есть план. Ты свободна от рабский сетей И еще ты амбиций полна, волнений, хороших затей. Ты не рабочего класса, не пашешь полей Ты еще молодой поэт. Наша жизнь начинается только с божьей руки, Он нас лепит, как глину, как тесто мнут из муки, Мы не мысли его, мы всего лишь проводники. Так стремись проводить свет!

*** Словно нажали кнопку «стоп», Обесточили проводник. Для меня уже, верно, скроили гроб Из недавно срубленных книг. Смерть – коварная тетка, стучит кадыком, Беспристрастна и холодна. Ходит следом и курится табаком Бессердечная сука – война. И по венам не кровь, а тягучая ртуть, Под рубахой нательный крест. Неужели, Господи, это путь? И туда устремлен твой перст? Вот еще коридор, вот еще высоту Нам приказано взять до пяти… Только знаешь что, Господи? Невмоготу Мне идти по такому пути.

187

Сумерки Сумерки в городе, лучше б не уезжала, Чувствуешь себя брошенной у вокзала, Ты опять потеряла вкус своего идеала. Просто в спину всадили Предательски острое жало – Клинок кинжала Где-то под ребрами больно саднит, Но это не тело, а душа твоя раненная болит. Серые домики, маленькие оконца, Кто-то выгуливает питомца, Тебе бы солнца Яркого, как прожектор, Чтобы запроектировал архитектор, Конструктор Собрал тебя по проектам Целым комплектом. С гарантией предоплаты Для поколения хипстеров, Что морально, увы, не богаты. Греешь холодную лавку своим теплом, В жизни твоей надлом, А в делах облом. И кажется, что начинается за углом Новая эра, радость, печаль и стихи, Но нет, мы беспомощны и тихи, Копим мешками свои грехи. Ты уставшая выжатая мочалка. Видишь, идущим мимо тебя не жалко, Ты маленькая и взбалмошная нахалка!

188

*** У темному смутку, що сльози збирає в долоні, Що серце стискає ременем безнадії, В тім смутку, що проростає в ворожому лоні, Що пульсує синцем на скроні, В нім поховані наші мрії. До любові лише кілька кроків, та їх не зробити. Вже зібрали намисто кольору вірної смерті. У криваві жнива викидає свій колос жито, У спекотне, гаряче літо, Що малює війна на мольберті. Волошкові поля, чисте небо, лунає постріл… Хтось падає долу, лишаючись тут навічно, Де рідна земля споришем постелила постіль, Лише птах прилетить у гості, Співаючи щось мелодично. Я лишилась сама, вже немає ні тата, ні брата, Лиш іржа від сльози у залізній тепер душі. Мені хочеться помсти, хочеться відвоювати, Люто ворога постріляти За тих, хто помер на межі. Та стріляти не буду, я мушу загоїти рани Крім своєї душі і тим, ще у кого болить. Я посію прощення на рідних полях колосками, Ружу злагоди між хатами І любов, щоб хотілося жить.

*** Гірка кава та самота… А вона ж була саме та! З нею дихалось якось легше, Цілувалось немов уперше.

189

Її постать, хода та врода Визначалась як нагорода. І насолода, наче свобода, Роздувала щосили вітрила І мені надавала крила Ружа, що у волоссі носила Вона – вільна та бездоганна, Незбагненна та невблаганна, Щира, ніжна та палко жадана, Вже колишня, та все ще кохана…

Пустеля Безкінечні гудки телефону, Кілометри 3G-інтернету… Та мелодія саксофону – Наче постріл із арбалету. Перебільшень уже не буде, Перехоплень уже не треба. Та чомусь ще стискає груди Дивна посмішка спільного неба. Не химерні, прості перехожі, Не закінчені кимось стосунки… До моєї поштової скриньки Ще приходять твої рахунки… Тиша гамірна та криклива І думками засіяна стеля. Я мовчатиму, та без тебе Це життя – безгранична пустеля.

190

Елена Боришполец

Не вижу другого выхода На борту В эпоху тренья скорость света есть скорость зренья; даже тогда, когда света нет.

И. Бродский

И не видно ни звезды, ни перекрестка, Ни подсвеченной огнями полосы. Только слышно, как из плеера подростка Контральто разгоняется в басы. Мы летим над океаном беспокойным, Над старухами с вязанием летим. Бродский – он живой или покойный? В середине где-то поместим. Взбита облаков густая мякоть, Чей-то пес в багажном холоде сопит. Стюардесса, не умеющая плакать, Между делом совершенствует санскрит. По собачьему, по вымытому телу Вдовьи руки ненасытные прошлись. С Рождества вдова в Италию хотела, – К Рождеству удачно поминки пришлись,

191

Но пока вдова расхаживает в черном, И не в зоне жизни телефон, – Бабочка в обличье Джона Донна Путешествует, как призрак за бортом. В креслах пыль глотают старые журналы Всем вчерашнее жаркое подают. Где вдова собаку летом подстригала, Там сто шкур теперь с любого пса сдерут. Если кто-то и летит до Мичигана, Через Вену. (Шляпа, водка, чемодан) То у бабочки не стало чемодана, И без бабочки остался Мичиган.

Кунсткамера, или Пьеса в одно действие Рано. Врач говорит: обед. Медсестра ставит укол. Воробей выходит на свет, Секретарь ведет протокол. Ничего не зная про воробья, Зевают присяжные и судья. В зал врывается попадья. Чертов воробушек Плюется жена попа И крестится (свободна рука) Поп очень занят Я за него скажу Этих воробушков Не-на-ви-жу У попа то же мнение

192

Тот же благословенный взгляд И этот пернатый Из всех самый ползучий гад. В прошлом году мы ненавидели Белку, собаку и петуха Не спали не ели Доводились тварями до греха. Коротко: (А то – вечерняя и пьян звонарь) Воробья изловить, бес ему в бороду Под глаз фонарь. Не кормить шпротами Кагора не наливать Сутки, вторые, пятые, Будет кого отпевать. Не вижу другого выхода Вижу по юрким глазам Что если лишится выдоха То только безбожник сам. У попадьи звенит в кармане Она достает телефон «Все для тебя, рассветы и туманы» Ей обещает айфон. Судье нравится этот рингтон. Клетка в зале суда пуста Не явится воробей Приговорят кота. Присяжные вяжут носки Пряжу берут у судьи Чистая шерсть колючие волоски

193

Адвокат воробья с прокурором Играет в шахматы Доске не хватает белой ладьи. Прокурор ходит черным конем Адвокат пропускает ход Он не знаком с обвиняемым воробьем И слона своего отдает. Прокурор закуривает. Воробья не зная вдвойне Подставляет пешку удаляется на коне. Второй свидетель Заходит через окно Он ясновидец Такое ему дано Он знает что под перьями у воробья Протоколируйте видения Судья. Время хора Время хоррора Время спрессовано Пресса располосована Первая полоса находит нужные адреса. В городе осень В деревне режут курей Помощник судьи выносит Фото где воробей В лапах тащит коровью Голову с теплой кровью. Корова пьет кофе в кафе Американо без молока

194

В чашке еще четыре глотка Корова поправляет свое галифе И достает беломор из планшета Курение в этих местах запрещено Довольно-таки давно Она покупает билет на космолет И улетает на другую планету Присяжные просыпаются Вязание в стороне По залу распространяется Песня о старой войне. Судья остается без парика Подаренный полуостров Уже без материка Там сын единственный В патио ждет старика. Почтальон несет телеграмму Из которой следует Что корова жива Что воробья преследуют Два альбиноса льва. Львы состояли в родстве Всякое было в детстве Когда деревья были большими Воробьиный помет лежал на немецкой машине Сам воробей ходил на завод за хлебом Спасибо деду Спасибо деду. Плевал я на эти разборки Говорит судья Еду в Дрезден

195

К Мадонне Рафаэля Выходит из зала суда И видит в бетонке Воронье крыло в воронке А на крыле похоронку Желтую, на воробья.

Мутная вода И она застыла словно птица над мутной водой реки Ни упасть ни перекреститься ни взмаха одной руки Ни жирка под перьями даже пера в крыле Нет крыльев в небе Тем более – на земле И солнце заходит раньше чем в воду уходит день И точно она не ястреб не кошка и не олень И падает луч на водную злую муть И кто ее видел знает Зовут ее – кто-нибудь Но так ее любит небо без имени без лица Такой ее помнит речка без устья и без конца Сидит ее старый демон всегда на краю пруда И машет своим копытом «Сюда, кто-нибудь, сюда!»

Обручение Осень входит в город безгрешной, Словно старая дева с горечью под ребром. Порт зовет корабли: «Я не пристань, я – дом» Маяк перекрикивает: «Я – надежда»

196

В головах людей звенят каштаны, У языка два имени, и только одно лицо. Меня обручают с этими языками Под военные барабаны, Медным большим кольцом. Все эти вещи некуда деть совершенно, Полки сломали Бродский, Кафка и Кортасар. Прямо из-под земли В город стремится пар И суицид эпохи Ждет суицид вселенной. Осень – какая-то, в сущности, ерунда, Обыкновенное вечное возвращение, В Грузию, Афганистан, Вьетнам. Осень – это такой хамам, Такое багровое очищение.

Кошкин сон А кошка спит И ей приснилось Что ходит кошка тихо-тихо И ранку лижет тихо-тихо И вы сидите тихо-тихо И умирать вам тихо-тихо У вас язык еще не вырос У вас пол-Родины навынос И тела нет у вас на вырост А кошка спит и ей приснилось.

197

Сто лисьих шагов Бежала лиса по минному полю. Здесь мина, здесь мина, там люди, Была бы разница. Вчера укусила мальчика Колю, Но по природе, не в силах каяться. Коля выживет, много теперь вакцин. Колю любят, Коля хороший сын. Вырастет Коля и станет солдатом! И только следы от зубов лисы Будут его Небесным мандатом. А лисе бежать До границы каких-то сто лисьих шагов, Но ей тоскливо в стране дураков, – Месить то куриный помет, то глину. Поживите с мое в аду, дураки, Со своей как перышко легкой руки. И лиса выбирает мину.

Курочка Ряба Бледная девочка – сама себе рябая курочка Сама себе перелетная птица Когда теперь у меня родится? Когда для нее засеют зернышки Когда закричат уста медовые И глазки когда начнут слезиться? Утром ли вечером на окраине От вишневой косточки на Украине Голос мой сквозь нее продлится И не всякому Якову каравай в печи И лаком яичным покрытые калачи

198

И колодезная водица Приходи девочка Заходи курочка Прилетай птица.

199

Анна Стреминская

Твердим урок печальной жизни *** А когда все закончится – мы снова сыграем в бисер. Посмотри-ка на этот бисер – солнечный яркий цвет! Только помни об этом, мой загадочный мистер, – помни, нас ждет игра, важнее которой нет. Ты мне снова сыграешь адажио Альбинони, я буду петь для тебя красивые грустные песни. И мы заглушим с тобой все на свете стоны, если мы будем вместе – а мы с тобой будем вместе! Но посмотри: Дерибасовская в крови, в огне Куликово поле! И дом чернеет с глазницами черными окон… Неуправляема месть – но доколе, доколе Ветхий завет будет вить в наших душах кокон?! Мы опять с тобой затеряемся в старой Риге, мы пройдем по всем святым местам Палестины. Мы напишем с тобою прекрасные добрые книги и в лучших музеях мы будем смотреть картины… Но наша Одесса в крови – и это не киносъемка! В огне и в крови истерзанная Украина… Но если она любима – то будет она едина! Я ставлю коробку с бисером на самую верхнюю полку.

200

Коля Бунин* Папа в гостиную входит большими шагами – мальчик к нему выбегает четырехлетний. Радости детской в гостиной самум и цунами… Клич испускает ребенок веселый, приветный! Папа – кричит – покатай меня на трамвае! Счастья предел – этот красный, чудесный, звенящий… И ничего он вокруг уж не замечает – только трамвай – воплощенье мечты настоящей! Жил ты зачем? Ты – ребенок, песчинка, пылинка… Так и ушел ты в сонме таких же пылинок. Жизнь проблестела на солнце седой паутинкой… Миг – оборвалась! В сердцах лишь осталась повинных. Папа – кричит – покатай меня на трамвае! Крик этот длился в ушах и в Париже, и в Грасе. Фото в нагрудном кармане своем сберегая, жил твой отец, суть познавший и жизни, и страсти. Где ты сейчас, на планете какой обитаешь, в парках каких, по аллеям каким пробегая? – Там, где Господь катает мальчиков на трамвае, с папами вместе так радостно он их катает!

Париж Что ты со мною делаешь, что ты мне говоришь? Слышишь, Париж? Видишь, Париж? Знаешь, Париж? * Сын И. Бунина Коля умер в возрасте 4-х лет от осложнений после скарлатины. Это был единственный ребенок Бунина.

201

Все бродяги твои изысканно так просты, словно есть у них дом где-то там неземной красоты. О, как весело нам в нечистом твоем метро – там играют «Бесаме мучо», танго, фокстрот… Поднимусь на вечерний Монмартр и сяду под Сакре-Кер, чтоб глядеть на твои огни, как в глаза – в упор. Чтобы тайны твои ты разбалтывал мне налегке на французском, арабском, бенгальском твоем языке! Ароматы твои буду помнить я долго, до… тех пор, как состарюсь, как мой состарится дом. Круассаны твои, «Шанели» твои, «Ферро»… Даже вонь негритянской мочи в ветвистом твоем метро! Буду помнить я площадь с веселым названьем Пигаль, и как Элвиса Пресли старик из Нью-Йорка играл! Там священные тени бродили – ты помнишь ли, кто? Кто стоял там в цилиндре и сереньком летнем пальто?

*** Я в новый день вхожу – он двери распахнул – всего лишь новый день, один из тысяч. Вот светлое окно, вот стол и стул, вот завтрак на столе. Но как мне искру высечь из белого огнива дня, скажи… Дом осветить, границы все раздвинуть, чтоб день был для меня как маленькая жизнь – наполнен до краев, дождями вымыт. Чтоб был не скомкан старою газетой, а весь наполнен смыслом, словом, цветом! Чтоб обретал он плоть и вкус, и запах, пред тем, как солнце заскользит на Запад. Чтоб было все в том дне: любовь, и боль, и стих, и луковиц сиянье золотых,

202

и красных яблок вспышки, и свеченье костров осенних и листвы осенней!

*** Бежит печальная собака, трамвай печально проезжает, печальный парк собрался плакать, зачем – не знает! Печальный бомж сидит под школой, твердит урок печальный жизни… Лишь двоечник один веселый на дядю смотрит с укоризной. Печальный листик пролетает, он, как и я, совсем не знает, куда ему себя девать. И кружит над костром опять! Печальный дым, печальны строки, печальный космос одинокий… Роняет он дождя нефрит и ничего не говорит.

***

Художнице Тане Гончаренко

Но стало меньше в мире красоты с твоим уходом. Красота хрупка. Зачем ушла так одиноко ты? Куда же увела тебя тоска? Знакомых много – не было друзей. Любимых не было – лишь славы забытье.

203

Ушла ты в мир из линий и теней… Забрала одиночество свое. А в натюрмортах нет ни тени слов – изысканность лишь там цветком цвела. Как много принесли тебе цветов – а на холстах тонули в зеркалах! Промозглый день нас до костей пробрал: осенняя, шершаво-злая тишь… А где-то там, в пространстве, ты летишь… И нет ответов в сумерках зеркал.

204

Евленья Виноградова

Строфы * Мой город мал и невысок, но я с ним прожила полвека, как с нелюбимым человеком, – водой стекающей в песок.

* Сегодня выпал снег, и мальвы заметней стали вдруг и выше. Кивали мальвы мне, кивали… И вот не дышат.

* Стая черная каркает хором над посевом моих озимых. Постарайся прийти очень скоро, – постарайся прийти до зимы.

* Я сейчас, как гордое, дитя, – жажду жалости и тут же негодую от одной лишь мысли, что меня пожалеть возможно… нетакую.

* Очень холодно – жуть как холодно! Надо шапку да шарф на шею.

205

Эта ночь для прогулки с Воландом да к Кощею.

* В память о маме цветут георгины: белый, лиловый, оранжевый… В память о детстве растут и поныне, будто бы ею посажены.

* Я задерну занавеску и расправлю над геранью. У меня есть повод веский побуянить.

* Ты тыщу раз отрекся от меня. Петух забит – он долго кукарекал. Развеял ветер лета семена. Нам не войти в одну и ту же реку.

* Воды по пояс – рыбы дохуя. Над водной гладью делают кульбиты сорога с красноперкою, но я дремлю, дремлю над удочкой убитой.

* Пока в моей беспечной голове о смерти мысль всерьез не поселилась, а страсти вопиют СУДЬЮ НА МЫЛО! я буду петь, как вечный соловей.

*** Снег прошел. Похорошели лица у берез.

206

Их вчера по голым шеям ветер бил до слез. Липы скинули на яркий на воскресный шелк кисти – летние подарки. …Снег прошел… Великий Устюг

207

Михаил Рабинович

Недоразбуженные люди «К сожалению, присланные Вами…» Редактор читает стихи и грызет морковку. Не то чтоб они плохи, но ему неловко не то чтоб от рифм и стиля – а сидеть в галошах. С работы его отпустили, но он хороший, ответственный и осторожный сотрудник журнала. Он переживает: кого ж нам напечатать. И мало того, что на улице грязь и за лужей лужа, так еще чужих строчек вязь и морковка на ужин.

*** Меня не любит критик Топоркова. Я ей неинтересный человек, и дольше века длится ее век дрожанье после первого же слова в моем рассказе вялом. Критик спит.

208

Спустилась ночь стремительным сюжетом, домкратом – Топоркову лунным светом лаская. И не я – другой пиит любезен ей до колик, пробуждая то чувства добрые, то просто на заре. А я один, как муха в январе, а в янтаре истории – другая других увековечит. Пауком наш век дрожит, и истина в сюжете, домкрате. Критик выбирает сети, когда идет к пииту босиком. Когда б вы знали, критик Топоркова: растут стада, не ведая стыда, ведь даже в графоманах иногда нет-нет, да отзовется ваше слово печатное. Печаль моя, звеня, сверкая в лунном свете, бьется, длится все дольше, ночь. Газетная страница, где Топоркова пишет про меня.

*** Стучится вечными словами в окно осенняя вода, и если б кот читал трактаты – хвостом бы листья помечал. На подоконнике вселенной проснулся рано и урчит, и расставляет запятые в диктанте хмурого дождя. Недоразбуженные люди не пошевелят пальцем уж: коту не свойственна тактичность, когтистость свойственна коту.

209

*** Осенняя миграция котов, которой и весной-то не бывает, заметна всем, кто плохо к ней готов, – их мало – кот наплакал – но зато коты летят на юг, собака лает, и ветер носит, и висит пальто. Коты летят шеренгою по три в пределах очертания квартиры, не видно их, хоть тщательно смотри, но слышен их движенья нежный ритм в такт радио, что вечно правит миром, когда звучит музыка изнутри. Коты в полете – больше, чем коты, но меньше, чем слоны и бегемоты. Пальто висит на складках пустоты. Себя, бывало, спросишь: «Это ты?» – а отвечать чего-то неохота, особенно с небесной высоты.

*** Над лысоватым пассажиром на станции почти пустой простая бабочка кружила, сияя тихой красотой. Она покинула свой кокон не для себя, не для него. Oгни из привокзальных окон не освещали ничего. Вот кружим так без остановки, не разбирая цепь дорог, а кто-то лысый и неловкий мешок поставил возле ног, в котором – гроздья винограда, неразличимые пока. Cтояла женщина с ним рядом, согнув колено свысока. Вот так живем, не понимая, зачем молчим, зачем кричим, и пролетает птичья стая без объяснения причин. Не отвечая на вопросы, седой рассеялся туман, и кто-то лысый и раскосый пытался завести роман, смотрел в глаза и на колено, не видел больше ничего. Над бесконечною вселенной кружилась бабочка его.

210

*** Я написал плохой рассказ и слабое стихотворенье. Ужели мой талант угас, ушло навеки вдохновенье… Строка бежала за строкой, к читательнице шел читатель, а нынче шевельнуть рукой могу лишь для других занятий. И добродушный мой оскал, и гуманизма свет и тени все находили, кто искал накал в моих стихотвореньях. Любезен буду лишь котам за чувства добрые и крышу. Другой, возможно, кто-то там поэму целую напишет, а я – молчу, себе назло, готов достойно встретить старость. Хоть вдохновение ушло, но хорошо, коты остались.

*** Вот у кого сломался аксель, тот из машины если выйдет, то к мужику пойдет в тулупе и скажет: «Вася, где твой ключ?» – а коль в тулупе не Василий, а Педро или Мураками, то скажет: «Я клиент твой, Кэвин, чини машину поскорей». А у кого плохой начальник, тот утром бродит черно-белый – как старый телевизор с линзой – ceбя расческою прижав, и, кран закрыв водопроводный, в часы печали устремляясь, в метро в такую дверь заходит, что лучше выйти из нее. А у кого в тюрьме и теща, и тесть, и их котенок Мурзик, тот за родных переживает, компот в столовой не берет, а ест сырые макароны, что заплелись лихой судьбою в непрочный неприятный узел – отнюдь не тещины блины. А у кого в квартире мыши, тот думает не понарошку – шуршат вчерашние газеты, как мышеловка жизнь пуста, а у кого в руках ворона – тот орнитолог или повар: профессий много есть хороших, но есть немало и плохих. Кто вышла замуж неудачно, той во Вселенной беспорядок заметен меньше, чем барану замок на новых воротах, а у кого рога большие – скорей всего, олень, – но страсти в его душе бушуют тоже и недоступны мудрецам. Кому не носят телеграммы, полковники кому не пишут, не пишут даже рядовые и беспартийные молчат,

211

тот все равно в глаза напротив посмотрит будто бы весною, чтобы суровую надежду к суровой жизни возвратить. А у кого четыре пики, тому с бубен ходить не надо, не надо в магазин за водкой, а вспомнив про от двери ключ, ему вернуться надо в лоно любви, надежды, тихой славы, в котором даже воскресенья не после дождичка в четверг. А чей грохочет холодильник в тумане неба голубого, тот философские проблемы всегда оставит в стороне – но даже он нет-нет, да вспомнит: первично тело, дух иль нечто, где те три составные части и счастье, воля и покой? А у кого помялись брюки, то это, может, лишь начало в ряду грядущих невезений – тот соус нa себя прольет, потом вино, потом колбаску уронит жирной стороною на ту же мятую штанину – но, может, это и конец. А у кого кипенье мыслей и радостных идей полеты, тот cпит предвестником рассвета зубами к стенке все равно, и озaбоченные складки на лбу его к ушам спадают: то аксель сломанный приснится, то шеф, то Мурзик – то весна. Нью-Йорк

Первые шаги 214 Дети одесского оперного

216 Новые миры в «Море талантов»

Дети одесского оперного Макеева Майя, ученица 10 класса школы-интерната № 2. Работа получила диплом III ступени на конкурсе «Застывшая музыка» в номинации «Эссе» в 2012/2013 учебном году.

«Дети» одесского оперного Не то сказка, не то быль Многие из нас были в Одесском национальном академическом театре оперы и балета, восхищались его архитектурой, творением венских архитекторов Фердинанда Фельнера и Германа Гельмера. Но не все, наверное, знают, что проект Фельнера и Гельмера не был проработан в деталях, и сами зодчие в период строительства в Одессу не приезжали. Поэтому многое пересмотрели и усовершенствовали местные архитекторы Феликс Гонсиоровский, Александр Бернардацци и Юрий Дмитренко. О нашем театре написано много. Но я хочу рассказать о жителях театра. Да-да, ведь это дом, а что за дом без жителей? Сверху за всеми приглядывает глава дома, покровительница искусств Мельпомена. Даже свирепые пантеры подчинились ей и признали хозяйкой. Все театральное семейство охраняют и благословляют ангелы, держащие герб дома. Из многочисленного взрослого театрального семейства ей помогают Терпсихора и Орфей, а заодно учат детей танцам и музыке. Как же в такой интеллигентной семье без этого?

214

Семейство большое, тут молодые люди и старики, приглядывающие за порядком со стен вестибюля II яруса, молодые девушки со своими кавалерами. Есть тут и наяды с фавнами, крылатые сирены, кентавры, лебеди. Но не о них пойдет разговор. Какой же дом без детей? А в этом доме их очень много. Со всех сторон слышится звонкий смех пухленьких малышей, путти, как их ласково называют в Италии. Они не сидят без дела. Всем им дала задание строгая Мельпомена. Вот два малыша, не боясь пантер, протягивают Мельпомене лавровые венки как высшую награду. Три малыша закончили занятия по театральному искусству и снимают маску, а один не захотел идти с ними и сидит в гордом одиночестве. А другие детки еще занимаются музыкой. Тут и квартет: дети играют на свирели и кифаре, один с литаврами, а четвертый выпустил стрелу из лука и решил отдохнуть, лежа под крылом у лебедя. На боковом фасаде собралось трио: виолончель, скрипка и флейта. Звучит мелодия из оперы К.В. Глюка «Орфей и Эвридика». Еще один бросил свой рожок и не хочет заниматься. А вот еще одно трио – двое играют на бубне и волынке, а третий отдыхает. Один утянул кулек со сладостями (рог изобилия) и высыпает его, щедро делясь с остальными, другой же шалун утянул факел… Как бы не было пожара! Вот дети что-то увидели, показывают пальчиками… Зайдем в дом и сразу же увидим деток, охраняющих домашние очаги – камины. Им там тепло, и они не хотят уходить, удобно разместившись сверху. А другие зорко охраняют двери. Им сверху все видно! Маленькие дети удобно разместились в углах арок и на стенах фойе, продолжая заниматься музыкой: играют на свирели, флейте, бьют в литавры, а один читает партитуру. В фойе по обе стороны лестницы, ведущей к ложам II яруса, на одном барельефном панно мальчики и девочки танцуют вокруг гермы с головой, скорее всего, Фавна, играют на свирели и рожке. Еще одна четверка устроила карнавал, надев шутовские колпачки и маски. А вот двое забрались на облачко и с него смотрят на свой дом – театр.

215

Зайдем в главное помещение – зал. И там мы увидим шалунишек. Наверное, самым ответственным поручили охранять царскую ложу. А сверху, с облаков, на все это великолепие смотрят маленькие стражи – хранители домашнего очага под названием Одесский национальный академический театр оперы и балета. Попрощаемся с гостеприимным домом, выйдем на улицу и увидим на крыше еще одного малыша, который где-то до сих пор прятался, а теперь машет нам на прощание ручками, приглашая в гости еще не один раз.

Новые миры в «Море талантов» Третий литературный детский конкурс «Море талантов» собрал юных авторов Одессы, Ильичевска, Южного, Измаила, Болграда, Тарутино и других городов Одесской области. Из тем, данных на выбор, лучше всего получилось раскрыть «И я сочиняю сказку…», где ребята придумали новые миры. Конкурсанты отошли от школьных сочинений первых двух состязаний и дали волю фантазии. Ривекка Полищук придумала замечательную фабулу – превращение влюбленного в розовый куст, чтобы навсегда остаться с любимой, навсегда отдав ей свое сердце. Как и великий сказочник Ганс Христиан Андерсен, юные писатели прислушиваются к предметам, которые их окружают и рассказывают им свои удивительные истории. Анастасия Кобельская подслушала исповедь лампочки, которая помогла задержать вора. Катерина Бейлекчи поведала нам про мудрую елочку, которая, обманув осень, осталась зеленой. Особенно порадовала проза старшеклассников интересными сюжетами, образным языком. Удачны рассказы и зарисовки на тему «Мой самый дорогой человек». Так в рассказе Екатерины Арнаут «Неродной» мальчик открывает для себя с помощью сестры законы биологии, высчитывает по группе крови папы и мамы, что он не родной сын. Автор юмористически обыгрывает ситуацию, которая благополучно разрешается. Впечатляет рассказ «Возвращение домой» Галины Бортниковой. На нескольких страницах автор сумела создать трогательную историю, в которой побеждает милосердие. Юлия Татарчук представила на литературный конкурс истории о войне. Неожиданную развязку путешествия своего героя подарил нам Владислав Мунтяну. Экспериментирует Злата Кибалко, уводя нас в космические миры будущего, где живут дружба и взаимопонимание, которые возвращают нас на Землю.

216

Экспериментировали ребята с темой домашних любимцев. Екатерина Кнак сама становится кошкой Матреной, пропуская через себя каждое мгновение четвероногой любимицы в течение дня. Изабелла Коджебаш сочиняет историю о любопытном лемуре Бусе. Валерия Зарицкая через восприятие лошади говорит о войне и взаимоотношениях с человеком. Платон Гейван использует оригинальный прием, через разговор попугаев пишет историю Соборки. Какую бы тему ни взяли ребята, в каждом слове слышны нотки любви к родному краю, городу, селу. Особое внимание заслуживает работа Виктории Гайдаржи «Есть село, которое я вижу во сне», отмеченная как лучший этнографический очерк. Мы представляем несколько работ победителей конкурса. И ждем новых произведений на четвертый литературный детский конкурс «Море талантов» по объявленным темам: «Пятерка с хвостиком» (к 85-летию со дня рождения украинского детского писателя Всеволода Нестайко) «Ребята о зверятах» (к 90-летию со дня рождения Джеральда Малколма Даррелла, английского зоолога и писателя) «Жди меня, и я вернусь» (к 100-летию со дня рождения Константина Михайловича Симонова, поэта, прозаика, драматурга) «То, чего не увидишь глазами» (к 115-летию со дня рождения Антуана де Сент-Экзюпери, французского писателя) Условия конкурса на сайте: http://expodessa.com/books/events/180/ Инна Ищук

Анастасия Кобельская

Лампочка-помощница В одном небольшом городе на улице, где жили знатные люди, стоял фонарный столб. Горела на нем небольшая, но очень мощная лампочка. Звали ее Искорка. Включали лампочку вечером, а выключали утром, когда начинало светать. Рядом находилось отделение милиции. Оно размещалось в небольшом двухэтажном здании. На балкончике второго этажа всегда находился дежурный, он следил за порядком на улице. Но вот как-то раз два воришки решились совершить кражу. Но им мешала Искорка, ведь ночью она никогда не спала. Тогда у воришек созрел план. Под видом электромонтеров ясным днем

217

они приехали, чтобы протереть от пыли Искорку. Но она не успела понять, в чем дело, осталась без электропитания. Воришки не докрутили лампочку в патроне. Наступил вечер. На бархатном небе появились первые звездочки. А лампочка все спала и не зажигалась. В полной темноте воришки прокрались в один из богатых домов. Недалеко от столба на дереве жила Белочка. Она часто по вечерам болтала с Искоркой. – Что-то здесь не так! – заволновалась Белочка. – Искорка! Искорка! Но лампочка молчала. Белочка вскочила на самый верх столба по веткам дерева и увидела, что Искорка не докручена в патроне. – Сейчас я тебе помогу! – пропищала Белочка. Лампочка загорелась в тот момент, когда воришки стали выбираться из окна с награбленным добром. Дежурный увидел и засвистел в свисток так громко, что воры распластались от испуга на траве. Воры были пойманы, а Искорку в милицейском участке стали звать помощницей. На следующий день на фонарном столбе появилась табличка «Лампочка-помощница милицейского участка № 5». С тех пор прошло много времени. На этой улице вырос многоэтажный дом, и давно нет отделения милиции. Все вокруг изменилось до неузнаваемости. Но столб стоит на том же самом месте. Правда, лампочка горит там совсем другая. Искорка давно на пенсии. Но если вы подойдете поближе к столбу, то обязательно увидите на нем табличку «Лампочка-помощница милицейского участка № 5». И любой житель с удовольствием расскажет эту невыдуманную историю про Искорку. Одесса

Ривекка Полищук

Розовый куст На далекой планете Антландии жили по соседству мальчик и девочка – Арик и Натэлла. Арик был безумно влюблен в прекрасную голубоглазую Натэллу, чьи белые кудри, как морская пена, рассыпались по загоревшим плечам. Но девочка не отвечала на его чувства.

218

Когда они стали парнем и девушкой, ничего не изменилось в их отношениях. Арик совсем потерял голову. А она находила в нем только друга. Арик знал обо всех влюбленностях Натэллы, ее знакомых парнях и тех, кто к ней сватался. Однажды, гуляя по саду, Арик спросил Натэллу: «Почему ты так любишь розы? Ведь это всего лишь цветы. Твой жених Эдин случайно поломал ветку розового куста, и после этого ты заболела и рассталась с Эдином…» «Знаешь, Арик, – ответила Натэлла, – роза для меня священна. Глядя на розу, я черпаю силы, ко мне приходит вдохновение, я становлюсь красивее… Я никогда не срываю цветы с розовых кустов, а наслаждаюсь их видом и ароматом здесь, в саду…» Арик был изумлен таким отношением девушки к цветам, но хорошо запомнил этот разговор в саду. Прошло десять лет. За это время у Натэллы уже было два неудачных брака, но Арик по-прежнему оставался верным любви своей юности. Годы неумолимо шли вперед. И красота Натэллы начала увядать. Но женщина средних лет, уже с легкой сединой, для Арика была все так же прекрасна, как та белокурая девчонка из далекого прошлого. Арик страдал от неразделенной любви, но понимал, что у него нет ни одного шанса понравиться своенравной Натэлле. И тогда Арик пришел в Обитель Жизни и Смерти, чтобы поговорить с Управителем Душ. «Я прошу, – сказал Арик, – я прошу тебя, Управитель Душ, забери мое тело и отправь мою душу в другое тело!..» «Какое же тело ты себе выбрал, красивый мужчина? Разве ты недоволен своим видом, если в пятьдесят выглядишь как в тридцать?» «Что ты, что ты, Управитель Душ! – ответил Арик. – Я ценю свою внешность и свою силу. Но есть та, которой не нужны ни моя внешность, ни моя сила, ни мой ум, ни мой талант… Но именно она мне дороже жизни. И ради нее я хочу, чтобы душа моя поселилась в розовый куст…» Прошло три дня, и Натэлла узнала от жителей города, что Арик погиб, упав со скалы в море… Долго горевала Натэлла, оплакивая своего друга. Однажды она увидела у цветочницы маленький куст чайной розы.

219

«Это будет мне утешением!» – подумала Натэлла и купила зеленое колючее растеньице… На следующий год в саду Натэллы на ее розовом кусте появился первый бутон. Шло время. Женщина старела. Подолгу она сидела на скамейке около любимых цветов, вдыхая их аромат, нежно прикасаясь пальцами к их лепесткам. Это то, о чем Арик мечтал всю жизнь, – чтобы любимая женщина дарила ему заботу, внимание, теплоту души и свое восхищение. Его колючки кололи поклонников, не давая им приблизиться к любимой. Почему же тогда розовый куст Арик через десять лет позволил пожилому Дарину принести свои вещи в дом Натэллы и поселиться с ней под одной крышей? Натэлле оставалось жить совсем недолго, и Арик знал, что грубый и необразованный Дарин после смерти Натэллы обязательно срубит розовый куст. Сразу умереть после смерти своей возлюбленной – мечта каждого мужчины. Увы, на Земле она неосуществима. А на планете Антландии это возможно… Вот она, старушка Натэлла, улетает в Небеса, а старик Дарин топором и лопатой помогает Арику отправиться вслед за той прекрасной голубоглазой девчонкой, чьи кудри, как морская пена, рассыпаются по юным загоревшим плечам… А ведь будучи розовым кустом, Арик мог прожить еще тысячу лет. Но что значат эти годы, если рядом не будет возлюбленной Натэллы? Когда речь идет о Любви, Жизни и Смерти, мы выбираем Любовь… Одесса

Искусство – жизнь – искусство 222 Тамара Михайличенко «Никакой бумаги не хватит для того, чем бы я хотела с тобой поделиться» 231 Елена Колтунова В его крови смешалось сто кровей 240 Елена Шелестова Не служба, а служение… 244 Юрий Дикий Genius loci Святослава Рихтера 261 Феликс Кохрихт Мне Хармса сыграйте… 268 Белла Верникова Шерлок Холмс, Ю. Лотман, У. Эко

Тамара Михайличенко

«Никакой бумаги не хватит для того, чем бы я хотела с тобой поделиться» К 100-летию со дня рождения Д.М. Фруминой и Р.З. Нудельман Ситуация могла бы быть заурядной. Нет ничего удивительного в том, что люди годами, поколениями живут рядом, поддерживая дружеские отношения, – в одном дворе, на одной улице или хотя бы в одном городе. Незаурядность, особенность этих отношений, конечно же, прежде всего, в их продолжительности – 61 год, если считать с первого совместного фото, подписанного «1 мая 1931 года». Но и не только. Обе изображенные, встретившись на пороге жизни, остались верны симпатии, возникшему юношескому порыву, переросшим с годами в глубокую духовную близость. Речь идет о Дине Михайловне Фруминой и Раисе Эммануиловне Нудельман. В нынешнем году каждой из них исполнилось бы 100 лет. Неслучайность фото семнадцатилетних девушек уже в обстоятельствах возникновения его. Совсем не так просто, как теперь, решался тогда вопрос фотографирования. Нужно было определенное намерение, чтоб подготовиться и прийти в фотографию; да и снимок не самый маленький по тем временам – средних размеров. Подтверждение такого настроения находим на открытке: «Дорогая Диночка! Что у тебя слышно? Как обстоят дела дома? … Пиши поскорее. Всего хорошего. Целую крепко, крепко. Любящая тебя Рая Н.». Это как раз 1930 год. А на фото очень выразительные лица девушек – в них просматриваются характеры и даже прочитываются судьбы: спокойное уверенное выражение лица Раи отличается от напряженной, словно куда-то устремленной Дины. Как писала впоследствии Фрумина о своей подруге, «родилась она в семье интеллигентных тружеников и получила прекрасное домашнее воспитание. Круг понятий о форме поведения в об-

222

Рая Нудельман и Дина Фрумина. 1 мая 1931 г.

ществе почерпнут ею из опыта родителей и старших братьев и сестер; из книг, окружавших ее с детства; из музыки, звучавшей в их доме; из созерцания произведений искусства в музеях». Эта большая «семья интеллигентных тружеников», внесших, к слову, заметный вклад в развитие страны, и впоследствии всегда была крепким тылом Раисы здесь, в Одессе, и в Москве, куда вернулась она из эвакуации. Гораздо проще была семья Дины, но образование старались дать обоим детям – старшему Эммануилу и младшей Дине. Родители поддержали ее стремление к рисованию и отпустили пятнадцатилетнюю девочку из маленького городка в Одессу приобщиться к большому неведомому миру искусства. Дина с жадностью пользовалась всякой возможностью пополнения своего совсем не широкого кругозора и такого же образования. Интеллигентный, по-домашнему теплый дом семьи Нудельман, как говорила сама Фрумина, сыграл значительную роль в ее развитии. Большая домашняя библиотека была важной частью мира, в котором росла

223

Рая, но эта же библиотека в значительной мере открыла и Дине свободный доступ к мировой классике. Только познавала она все это богатство стремительней. И на фото мы видим лицо человека, которому еще так много нужно узнать, – она наверстывает. Так и в будущем сложилось. Спокойная обеспеченная уравновешенная жизнь Раисы Эммануиловны Нудельман и устремленная вперед нелегкая судьба Дины Михайловны Фруминой – судьба, в которую 1932 г. Внизу справа Дина Фрумина, она вложила много сил, в котовверху в центре Рая Нудельман рой всегда была своя позиция, вызывавшая уважение, тайную зависть, сочувствие. Об этом на другой открытке без даты, но из той же далекой юности: «Тебе от Раички. Упорному чертенку Диночке Фрумчику. Р. Нудельман». Упорство как очень важную черту характера подруги не раз и впоследствии отмечала Раиса: «…мне кажется, что ты принадлежишь к числу самых сильных и, безусловно, честных художников. Очень многие, и я в том числе, поДина Фрумина. Одесский художественный стоянно удивляемся твоей неуинститут. 1932 г. томимости, преданности своему делу… ведь очень не многим дан такой дар, как тебе». Художественная профшкола и три курса института пролетели быстро. Раиса осталась в Одессе и едва не вышла замуж

224

Д.М. Фрумина. Живопись

за М.Д. Муцельмахера, своего преподавателя, незадолго до того приехавшего из Москвы. А Дина, преодолев семейные проблемы, уехала в Киевский художественный институт, где оказалась в мастерской одного из интереснейших живописцев, Ф. Кричевского, стала свидетелем драматических эпизодов, которыми так богаты были 1930-е годы. Фрумина оставила очень наполненные событиями и людьми воспоминания. В них любопытное описание начала войны в Киеве, путь в эвакуацию в Самарканд группы киевских студентов. Там, Дина Фрумина. 1943 г. в Самарканде, где собрались все художественные вузы страны, защитила Дина диплом, впервые участвовала в выставке, стала членом Союза художников. И всегда потом вспоминала она это голодное военное время как самую счастливую пору своей жизни. Теплая память Дины Михайловны об этом волшебном крае впоследствии привела некоторых ее учеников в Самарканд, ставший живописной страницей и их творчества. Вместе с художественными вузами Дина переехала в Москву и стала работать в мозаичной мастерской П.Д. Корина на грандиозной стройке по сооружению Дворца советов, стала членом Московской организации Союза художников. С трудом, преодолевая бытовые проблемы военного времени, она ухитрилась сохранить и привезти в Одессу свои живописные работы самаркандского периода. Именно эти произведения по просьбе коллег, возвращавшихся с фронта, согласилась Фрумина показать в Музее западного и восточного искусства в 1946 году. Здесь, в их родном городе, нашла ее Раиса после многих лет разлуки. Как пишет она в одном из писем, сохраненном Диной

225

Михайловной, «…приехала я в Москву в сентябре 1945. Все годы, которые я провела в Башкирии, я провела в совершенном бездействии. У меня под рукой ничего не было, да и жизнь была такая, что было не до живописи… четыре года кисти в руки не брала». Но «когда я приехала сюда, начала ходить по выставкам, и снова невероятно захотелось писать». И Нудельман начинает наверстывать потерянное, и в этом ей помогает врожденное «…очень острое чувство, я очень быстро отличаю настоящее от ненастоящего». Москва предоставляла много возможностей. Раиса посещает музеи, воспринимая все сознанием взрослого человека: «Так много дает Третьяковка Р.Э. Нудельман. 1952 г. и изящный музей. Ты знаешь, Дина, после Серова и Врубеля Репин совсем не смотрится... Дома пишу и начинаю посещать студию в ЦДРИ. Там позируют для художников три прекрасные модели – рисуй по выбору…». И у нее появляются вполне осознанные профессиональные приоритеты: Кончаловский – «колосс… самый замечательный художник нашего времени». Она нашла возможность показать ему свои работы и сообщает Дине: «Кончаловский сказал о работах так: «Безусловно, человек талантливый (!?!?!) (Немного утешил, а то иногда кажется, что совсем напрасно этим всем занимаешься)». Она была у Фалька в мастерской, и ее отношение к его творчеству совпадает с Дининым, которая в Самарканде показывала ему свои работы: «…Вот поистине чудесный музейный художник… Что за живопись, вот это то, что ты называешь драгоценной». В Еврейском театре спектакль, оформленный Фальком:

226

«…чудесно написанные пейзажи сменяются много раз… Очень хотела бы, чтоб и ты это увидела!» – пишет она Дине. Но кроме посещения выставок, музеев, театров Раиса много работает, участвуя в оформлении новогодних елок в Колонном зале Кремля, росписях на сельскохозяйственной выставке («…нам осталась еще роспись потолка. Работаю все время на лесах»). В это время проходит перерегистрация художников МОСХа, и Нудельман показывает одиннадцать работ с восемнадцатью художниками – сначала Р. Нудельман. Портрет Д. Фруминой.1950-е гг. Музей им. А. Блещунова в секции, потом в правлении. Она констатирует: «На стенке они (мои работы) выглядели не хуже других. Я одна показала людей, остальные пейзажи, натюрморты». Почти в каждом письме она отмечает характер и способности Дины, поддерживает ее: «Тебя, кто знает здесь, хвалит. Многие очень жалеют, что не видели твоих работ. …Все же ты железный человек, если можешь после всех хозяйственных дел заниматься живописью и по вечерам рисовать. Ты чудо, я давно в этом убедилась. Ах, если бы ты была свободна от всяких забот, вот где бы ты натворила…». Когда до нее доходит информация о разгромном обсуждении выставки Фруминой, состоявшейся в конце 1946 года в Музее западного и восточного искусства, она реагирует очень эмоционально: «Мне жаль, что я не видела этой выставки, а этому Удалову, несмотря на его подлючую репутацию, никто до сих пор не намылил шею… Сама, кажется, дала бы ему по роже». Искренне, нескрываемо рада Раиса отчетной выставке, показанной Диной в 1950 г. (после не затихшей окончательно вспышки туберкулеза): «Ты меня продолжаешь восхищать! Несмотря ни на что, собрала 50 вещей. Молодец, чудо, право, да для тебя это и не удивительно, если бы было наоборот, я бы поражалась».

227

(Сама Фрумина и к выставке, и к маленькому каталогу ее относилась скептически и даже не упоминала о них.) Многолетнее расставание, как видно из писем, ознаменовалось встречей в 1949 году. Раиса пишет: «…Я также очень боялась встречи с тобой. Я всегда пасовала перед твоим твердым, целеустремленным и непреклонным характером и, конечно, побаиваюсь тебя… И вот, когда я тебя встретила, оказалось, что тебе мне показывать работы легче, чем кому бы то ни было, ты мне очень Д. Фрумина. Портрет Р. Нудельман. 1952 г. много помогла». Вероятно, это было, когда Фрумина приехала в Москву с группой одесских художников, которым Нудельман по собственной инициативе организовывала посещения мастерских московских коллег. После встречи Раиса начинает еще активнее помогать Дине, присылая краски, каталоги, альбомы, репродукции, не только черно-белые, но и цветные, что было большой редкостью тогда. Она поддерживает Фрумину, которая стала преподавать в Художественном училище: «…Я очень рада за тебя, что ты определилась в училище… Мне кажется, преподавание – это прямое назначение художника, конечно, после живописи». Фрумина двадцать лет преподавала в училище, сформировав многие творчески очень разные судьбы не только обучением профессии. Она вызывала к себе уважение заботливым отношением к студентам и своей бескомпромиссной позицией, которой не изменяла, даже рискуя потерять работу, что для нее было бы просто катастрофой. Активная творческая московская жизнь Раисы Эммануиловны кардинально изменилась после ее замужества и переезда в Одессу. Борис Адольфович Минкус хоть и был человеком из научного мира, не был чужд искусству – отец и брат его были известными

228

архитекторами. Размеренная хорошо обеспеченная семейная жизнь давала возможность Нудельман заниматься живописью, совершенно устранившись от какой-либо общественной деятельности. Вот как писала об этом периоде Фрумина: «Утомившись всякими лишениями: ужасами войны, эвакуации, страхом перед часто возникавшими в стране политическими вспышками, Раиса Эммануиловна, создав свой уют и дом, погрузилась в атмосферу созерцания, тихо писала, что хотела, избегая давления соцреализма, для которого понятие «что» было важнее, чем Д.М. Фрумина, Р.Э. Нудельман и Б.А. Минкус «как». Будучи членом СХ УкраиКонец 1950-х гг. ны и Московского Союза художников, Раиса Эммануиловна не становится на учет в одесском отделении Союза художников, очень редко показывает свои произведения на выставках, опасаясь быть не понятой ценителями искусства, суждения которых часто грешат неточностью». Она писала гармоничные красивые произведения, как правило, небольшого размера. Профессионально грамотные, согретые душевным удовольствием, мастерски исполненные технически – с прозрачными лессировками, тонким письмом – работы Раисы Эммануиловны несколько потемнели со временем, но сохранили отражение неповторимой личности автора. Их не много. Конечно, отношения двух подруг продолжились после приезда Нудельман в Одессу, приобретя тональность семейной близости. Немногочисленные фото запечатлели их вдвоем и в более широком кругу, на природе. Они иногда писали как бы параллельные работы – «Петуньи». Написали и портреты друг друга – близкие по размеру и композиции. Но портрет, исполненный Фруминой,

229

отличается все-таки большей выразительностью трактовки образа и колористической цельностью. Как писала о себе Нудельман в письмах из Москвы, «…я всегда, когда начинаю халтуру, надеюсь, что она не состоится, я всегда ужасно устаю и выбиваюсь из колеи». У Фруминой такой возможности не было. Она всю жизнь вынуждена была писать заказные работы, не прекращая активного творческого процесса, педагогической деятельности, – и все это на фоне очень не простой бытовой ситуации. Действительно, она была «железным человеком», хотя всегда хотела быть женственной, как сама говорила. Ей удавалось и это обманчивое впечатление. После смерти Раисы Эммануиловны в 1995 году Дина Михайловна организовала первую и единственную выставку работ Нудельман, написав теплую статью о своей подруге, распределив ее работы по коллекциям. Время, на которое пришлась эта дружба, было наполнено многими сложными и даже трагическими событиями. Каждая из подруг по-разному вписалась в ту объективную историческую реальность, которая называется жизнь. В разной мере известны они в городе, в своем мире искусства, так как разной была их общественная активность. И память о Раисе Эммануиловне Нудельман – это отраженный свет яркой личности Дины Михайловны Фруминой, память о которой – часть истории Одессы.

230

Елена Колтунова

В его крови смешалось сто кровей Восьмидесятые годы. В дачное окно сквозь виноградный ажур пробивается предзакатное солнце. Отец сидит на старой высокой и широкой тахте, опершись на нее руками. Он сидит очень прямо и читает стихи. Я рад, в моей крови смешалось сто кровей: Суровый славянин, насмешливый еврей, Грек – тертый гражданин, разбойник ста морей… Я рад: в моей крови смешалось сто кровей! Отец сначала читает по памяти, потом по отпечатанному на машинке листку. Я сижу в старом кожаном кресле напротив и слушаю, пораженная звонкостью, напористостью стиха, откровением автора. – Я сегодня встретил бывшего редактора киностудии Сережу Полищука. Оказывается, он теперь – адвокат. И, судя по тому, что он мне прочитал, – большой поэт. Но – не печатают… Так впервые от отца – кинодраматурга Григория Колтунова – я услышала о юристе и поэте Сергее Петровиче Полищуке (19291994). Его стихи и судьба настолько поразили меня, что первый разговор о нем остался в моей памяти как живая, окрашенная неистовым жаром предзакатного солнца картина. Так бывало всегда – наиболее яркие впечатления оставались в памяти в обстоятельствах места, времени и действия. Сегодня я знаю о Сергее Петровиче намного больше. Я прочла все его книги: и те, что он сумел опубликовать при жизни

231

(это повесть о жизни следователя «Ищу человека» и поэтический сборник «Песни рыжего клоуна», в который вошло поразившее нас с отцом стихотворение «Сто кровей»), и те, что после его ухода из жизни опубликовала его дочь Наталья Полищук («Записки адвоката», включающие повесть «Старые дороги», автобиографический роман «Купель на площади» и «Библейские напевы»). «Старые дороги» – это эпизоды из жизни автора, в которых не изменены ни название затерянного в глуши белорусского Полесья городка, где работал адвокатом Сергей Полищук, ни нравы и говор местного еврейско-белорусско-польского населения, ни конкретные случаи из практики молодого «аблыката». Только романтическая история женитьбы претерпела некоторые географически-временные изменения. Биография и образ самого автора проступают во всех его произведениях. В том же поразившем меня стихотворении «Сто кровей», в откровенно ироническом – «Штрихи биографии»: …А еще, когда в школу мама Приходила узнать отметки, Ей всегда говорили прямо, Что мальчишка – мерзавец редкий. Что над всеми готов смеяться, Сам себе рисует «пятерки», Станет неучем и паяцем И рыдать будет после горько…

232

Только некто, бывший псаломщик, Школьный дворник с усами Бульбы, Говорил: ничего, мол, хлопчик, Мол, еще и артистом будет! Будет, может, даже поэтом – «Бо дурный», – пояснил причину… Оказались правы и тот, и другие. Поэт и рыжий клоун. Шут рыжий Сережа, Ну что ты можешь: Смеяться над ближним И дальним тоже, Валять дурака, Дураков тревожа, Быть вечным клоуном Иглокожим… …Шут рыжий Сережа, Чего ты хочешь И что ты добрых людей морочишь! Себя мордуешь, Себя морочишь И дни и ночи, И дни и ночи!.. «Все мы в этом мире клоуны – белые или рыжие…» – утверждал Федерико Феллини. Полищук в жизни «…в большом своем балагане, / Где каждый прячет лицо умело, / Где врет по-черному клоун белый…» избрал амплуа «рыжего клоуна», который «Смеясь, по проволоке шагает, / Хлопки срывая и оплеухи…». Повторять, что жизнь зебра, – банальность. Но у одних полосы ярче, контрастнее, у других – почти сливаются. Контрасты в жизни Сергея Полищука просматриваются еще в его происхождении.

233

Отец – адвокат Петр Матвеевич Полищук, выпускник Петербургского университета, крещеный выходец из еврейской семьи. Предки управляли имением в Полесье. Скот и пшеницу возили на ярмарку в Париж. Возвращались обратно с большими деньгами. Чтобы не ограбили в дороге, наедались чеснока так, что пассажиров, заглянувших в их купе в поисках свободного места, тут же выносило прочь. Мать Мария Александровна (в девичестве Скопинская, родовое имя Фловинская) окончила Смольный институт. Ее предки появились в Ананьевском уезде раньше, чем возникла Одесса. Получив землю, основали деревню Фловиновка, существующую по сей день. Ее мать, бабушка Сергея, до конца жизни не забывала о своем «высоком происхождении». В «Купели на площади» один из самых ярких образов – это мать Марии Александровны. Сама Мария Александровна в романе «Купель на площади», как и в воспоминаниях Натальи, предстает этакой «железной леди». Бывшая смолянка обладала цельным жестким характером. В оккупации Мария Александровна делала все, чтобы спасти еврея мужа и уберечь сына. (В глазах оккупантов крещеный еврей все равно оставался евреем.) К сожалению, ей удалось лишь второе. Она преподавала французский язык в Одесском университете до 86 лет. Преподавала, пока не окончила университет ее последняя ученица. Трудно поверить, но в 1945-м она ездила со своими студентами… на лесоповал. Когда ей исполнилось 90 лет, Наталья взяла бабушку в круиз. И когда в круизе Наташе пришлось возить по больницам одного из интуристов, успешно заменила внучку в качестве переводчика, причем не только французского, но и немецкого языка, который в свои 90 она восстановила в памяти. Мария Александровна умерла в 92 года. Отец Сергея Петр Матвеевич погиб в гетто в декабре 1941 (его родители погибли еще раньше на «Дороге смерти»). Поскольку дед был крещеным, его тело выдали жене для погребенья. Петр Матвеевич захоронен в дальнем углу 2-го Христианского кладбища. Там же впоследствии упокоилась его жена Мария Александровна. Там же Наталья похоронила отца Сергея Петровича Поли-

234

щука и мать Нину Николаевну Буненкову. На их скромной могиле ежегодно в дни проводов Пасхи Наталья собирает друзей своих родителей, которые стали и ее друзьями. Вспоминают прошлое, читают стихи Сергея Полищука. Небольшое отступление. Сергей Петрович очень любил гостей. Друзья в доме бывали почти ежедневно. Когда в 1963-1968 годах Полищук работал в издательстве «Маяк», все изданные книги обмывались у него дома. В доме бывали многие. Бывал Морис Бенемович, Феликс Кохрихт (его любовно называли «рыжий Феликс»), Юрий Михайлик, Олекса Шеренговый и другие. Когда Сергей Полищук, прозу которого не публиковали, начал писать стихи, он получил возможность выплеснуть накопившееся в кругу друзей. Стихи свои Сергей читал настолько ярко и выразительно, что запоминались они именно в авторской интерпретации, с теми же акцентами и интонациями. На одном из вечеров, посвященных Сергею Петровичу, его знаменитую «Иродиаду» прочла известный искусствовед Ирина Тимохова. По свидетельству Натальи, Тимохова читала абсолютно так, как когда-то читал «Иродиаду» сам Сергей. И еще. Вспоминает Наталья Сергеевна: – На вечере в клубе при «Хэседе» я читала папины стихи. Вдруг из первого ряда поднялся седовласый старик и начал по памяти читать стихи отца. Он читал по-своему, но очень хорошо. Меня поразила его большая благородной формы седая голова. Это был кинодраматург Григорий Колтунов, о котором мне папа много и с восхищением рассказывал. Наша дружба с Наташей началась много позже того памятного дня, когда я впервые услышала о поэте Сергее Полищуке, и лишь лет через 8-10, после того как она познакомилась с моим отцом. Нас сдружило то, что мы обе – «папины дочки», для которых отцы были самыми главными людьми в жизни. Вернусь к Петру Матвеевичу. В романе «Купель на площади» Сергей Полищук разделил образ отца между двумя персонажами – отцом героя повести Жени и отцом его двоюродного братца Геночки. Так же, как самого себя, свое оккупационное детство, свои черты характера он разделил между самим Женей, от имени которого написан роман, и Геночкой.

235

Как-то Наталья Полищук случайно встретила на улице секретаря своего деда. Это была маленькая трогательная пожилая женщина. Она рассказала Наталье, каким был ее дед, как он, рискуя свободой и даже жизнью, спасал людей от политических процессов, «клея» им мелкие правонарушения. В ее рассказе Наталья узнавала и своего отца. Он тоже спасал многих. Он спас жизнь женщине, доведенной мужем до убийства. Он спас от расстрела людей, проходивших по большому экономическому делу «Луна-парка». Во время этого процесса Сергей не выходил из суда шесть месяцев. Он помогал людям спасать квартиры от посягательств аферистов-родственников. Журналистке М. помог сохранить детей и доброе имя. Защищая журналистов, он вообще отказывался от денег, даже в кассу журналисты платили лишь за оформление бумаг. Да, Полищук вытаскивал многих. Но когда попадались ему негодяи и насильники, отказывался их защищать, какие бы деньги ему не сулили. «Я не могу плакать в жилетку, потому что у мерзавца было тяжелое детство», – говорил Сергей. Сергей Полищук проработал в Одессе адвокатом более 20 лет, получил медаль «Ветеран труда». Но не оставил после себя ни престижной квартиры, ни дачи, ни машины… Оставил добрую память и свои литературные труды, в том числе очерки по криминалистике («детективные» материалы ему подкидывали следователи). Писал и о наиболее интересных процессах, в некоторых он участвовал сам. Например, в громком деле Василия Б., которого обвиняли в украинском национализме и антисоветизме. Юридическую карьеру Сергей Полищук начинал следователем прокуратуры в Днепропетровске. Но сам «зарезал» ее, написав, что подростком оставался на оккупированной территории. Прокурор, с которым он работал, настойчиво советовал ему не писать правды: «Лучше напиши, что ты отсиживался в овраге»… Сергей вернулся в Одессу, а затем по комсомольской путевке поехал в Черкассы, работать редактором в комсомольской газете «Черкасская правда». Там он и женился на Нине Буненковой, попавшей в Черкассы по распределению – она окончила Минский институт народного хозяйства. Жили трудно, снимали жилье,

236

в котором не было элементарных удобств. В туалет надо было пробираться через занесенный снегом двор. Затем был Минск, аспирантура, но… Сергей взялся защищать «не того» (еврея, связанного с политикой). Жили у тещи, не слишком одобрявшей выбор дочери. Ей казалось, что тощий зять болен туберкулезом. Домик был маленький, через щели – небо видно. В дождь над новорожденной Наташей держали лоханку. Наконец получили квартиру в новом доме. В шикарном – ванна, душ, туалет и… дровяная плита, на которой вечно чадили 2-3 керогаза. К моменту получения квартиры Сергей уже работал в «Старых дорогах» «аблыкатом». В Минск за ордером он добирался на лесовозе, лежа на обледеневших бревнах, из последних сил сжимая их задубевшими от холода руками. Лишь в конце 50-х Сергей покинул «Старые дороги» и вернулся в Минск. Начал работать редактором в издательстве, где его уже знали по статьям и очеркам, присылавшимся из «Старых дорог». Тогда же Полищук по подписке получил Библию, по которой и были созданы им «Библейские напевы» (псалмы Давида), впоследствии положенные на музыку одесским композитором В. Ульяш. Полищук все время рвался в Одессу. Когда открылась вакансия редактора на Одесской киностудии – он оставил Минск. В 1963-м Полищук перешел на работу в издательство «Маяк». Тогда же начал писать автобиографический роман «Купель на площади». На его страницах – все пережитое в страшные годы оккупации Одессы. Но… Это сейчас из румынского правителя Одессы кое-кто пытается сделать чуть ли не благодетеля города, при нем-де работали театры, процветала торговля, открылась гимназия. Да, все так, город заполонили румынские коммерсанты, артисты. Но в то же время были уничтожены сотни тысяч людей. Все это нашло место в романе Полищука. Он ведь писал объективно, писал о том, чему был свидетелем. Однако роман сочли порочным. Набор рассыпали, готовые экземпляры изрезали в лапшу. Появились разгромные статьи. В одной статье Сергей «попал под раздачу» вместе с Кирой Муратовой, которую громили за фильм «Среди серых камней».

237

Сергей впал в депрессию. Спасли стихи, которые он начал писать. Первое серьезное философское стихотворение – «Ешуа». Нет, Ешуа, здесь вас не поймут, Ешуа, И никто не поверит, что плотников сын – пророк… В «Ешуа» много личного. Поиск человеческого в Боге и божественного в человеке. Ведь есть же в его стихотворении-завещании «Когда я умру» такие строки: …И когда я умру, вы меня отпойте в маленькой церкви… Попу не говорите о том, что, глупец убогий, При жизни не почитал я, в общем-то, никаких богов, Скажите так: он ведь и сам был богом, И слов чтил святость, и мир свой создавал из слов… Год или два Сергей проработал редактором бессмертных опусов в НИИ труда, где радовали лишь перекуры. В те годы он встретил своего друга по гимназии времен оккупации Бориса Куклова. Куклов открыл Сергею Галича и Высоцкого, возил из Москвы их записи. Дружба с ним помогла восстановить душевное равновесие. Все годы Полищук мечтал вернуться в адвокатуру. Ему удалось это сделать лишь летом 1973 года. Сергей Петрович вкладывал в своих подзащитных всю душу. Вот что писал о нем его коллега адвокат Корнеев: «Защищая, как правило, «В порядке ст. 47 УПК Украины» (то есть «по назначению» – бесплатно) социально либо физически ущербных, психологически надломленных людей, он в каждом из них видел Человека. Он никогда не «тыкал» им. Он говорил им «Вы». (…) Он был интеллигентом, то есть гуманистом». Старые адвокаты помнят случай, когда Полищук потребовал вежливого обращения судьи к своему опустившемуся клиентурецидивисту. И судья подчинился. Сергея Полищука не стало на 65-м году жизни… Стих Полищука «Распятию на могиле Карела Чапека» может быть эпитафией самому автору.

238

Зачем же, господи, бессмертья Ты не дал лучшим сыновьям, Как их писаньям и делам, Как их высоким именам, Но – жизни клок на этом свете, Но только хвори, только плети, Сомнений многотонный хлам!.. Зачем висишь, увы, и сам, Проживши только треть столетья! В этом году Сергею Петровичу Полищуку исполнилось бы 85 лет – и 20 лет как он ушел из жизни. Берлин

239

Елена Шелестова

Не служба, а служение… За две недели до кончины Василий Данилович Власов (19232003) получил письмо из Киева, из редакции ЕСУ (Енциклопедія сучасної України), в котором был извещен о сроке пересылки сведений о себе, уже оговаривавшихся в процессе переписки ранее. Материалы, которые Василий Данилович готовил, после его кончины с указанием даты его смерти оформит и отправит в редакцию энциклопедии Музей западного и восточного искусства и автор этих строк – не только из чувства долга, но и из чувства благодарности. Именно он принимал меня (как и некоторых ныне работающих коллег) на работу в музей и тем самым определил мою счастливую, я считаю, судьбу… …Я была принята в музейный коллектив, когда этот голубой дворец на углу двух центральных улиц уже был для города тем, что являлось розовой мечтой Пиросмани, призывавшего: «Давайте поставим посреди города стол, будем собираться за ним и говорить об искусстве». Музей был действительно «домом для всех», и не случайно под его гостеприимной крышей нашел в 1967 году пристанище «вольнодумный» клуб «Цвет, музыка, слово» имени М.К. Чюрлениса, организованный Олегом Аркадьевичем Соколовым, работавшим в музее научным сотрудником – экспертом. Василий Данилович, бывший тогда парторгом музея, не мешал его работе, что по тем временам было немаловажно. Хочется поблагодарить Василия Даниловича и за то, что он не выдал Олега Соколова, художника-диссидента, которого власти даже намеревались одно время выслать из города, и держал его в музее, ценя и уважая его художественную интуицию и эстетическое чутье.

240

При этом он мог спорить с тем же О. Соколовым до белого каления не только о пресловутом формализме в современном искусстве, но и по поводу почтенной музейной классики. В последнем случае дело касалось так называемых атрибуций – жанра исследовательской музейной работы, которому Василий Данилович был не только предан, но и фатально привязан (уточнение авторства, дешифровка сюжета, идентификация портретируемых и т. п. – дело чем-то сродни криминалистической экспертизе). Спорили наши музейные коллеги очень жестко: в одном и том же произведении кто-то «видел руку мастера», а кто-то ее «не видел». Памятны дебаты по поводу привезенного самим Василием Власовым в 1940-х годах из ленинградского Эрмитажа портрета венецианской школы эпохи позднего Возрождения. Василий Данилович увидел под рентгеном (дошли у него до этого руки!) в толще нескольких слоев краски монограмму «Ti inv», расшифрованную им как «Тициано инвенто». По чертам лица и, в частности, рисунку на шапочке усталого государственного мужа Власов предположил, что на портрете изображен Франческо Донато, венецианский дож. Уже тогда с этой атрибуцией коллеги не соглашались – и Н.Г. Луцкевич, и О.А. Соколов. В одной из газет появилась статья, как бы положившая конец дискуссии. По прошествии времени произошла «смена вех». Теперь уже многие годы автором считается некто неизвестный, а дож – совсем другой человек, Джироламо Приули. Василий Власов был творческим человеком в кресле администратора. Он трудился над загадками даже соседнего археологического музея (портрет римского императора Антонина Пия, статуэтка Сераписа, танагрские женские статуэтки школы Праксителя и др.). Здесь сказался факт его ученичества у Анны Петровны Чубовой – выдающегося советского ученого-античника, у которой Василий Данилович писал диплом, учась заочно на факультете теории и истории искусств Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина при Академии художеств СССР. При всем своем пристрастии к антике Василий Данилович был искусствоведом широкого профиля. Работая над атрибуцией картин, скульптуры и графических работ французов эпохи

241

Генриха IV или Людовика XVI, итальянцев эпохи Барокко, немало сил и умения он отдал и исследованию авторства фламандца Иорданса (XVII в.), которое он заподозрил в одной картине из запасных музейных фондов. Занимался он и своими современниками, советскими художниками. Под силу ему оказалось выпустить в 60-х годах книгу «Художники Одессы», изданную в Москве. А.К. Лихолет, его преемник на посту директора музея, художник-живописец, считает, что Василий Данилович блестяще справился с задачей: сообщить лаконичные биографические справки об отряде одесских художников той поры и при этом дать сугубо индивидуализированные характеристики их манеры и стиля. «Недовольных я не видел, все были в восторге», – вспоминает Алексей Кириллович. Василий Данилович был и арт-критиком, выступавшим на страницах местной прессы с анализом удач и промахов тех или иных выставлявшихся одесских мастеров: у него это получалось, ибо он сам был профессиональным художником, окончившим в свое время художественное училище им. Грекова с дипломом живописца-педагога. Перейдя из музея в педагогический институт, на художественно-графический факультет, он регулярно выступал в роли рецензента дипломных работ студентов, будучи и требовательным, и доброжелательным одновременно. Педагогическая работа у него тоже заладилась. Еще во время его работы в музее он, помнится, первым начал читать ставшую популярной в городе и в районах области лекцию «Шедевры мирового искусства» (с авторским произвольно-свободным подбором иллюстративного материала). Затем уже и мы стали читать лекции на эту тему – каждый на свой вкус. Нельзя не отметить и его редкостное трудолюбие, и работоспособность – он был трудоголиком, как сейчас это называют. Весьма ценил он подобное качество и у своих подчиненных, помню его замечательный административный афоризм: «Поручи самое срочное и ответственное дело самому занятому – не ошибешься»… Он любил искусство возвышенно, но при этом не отрывал его от жизни. «Все прекрасное в искусстве родилось из любви к жен-

242

щине», – часто за праздничным столом (в музее всегда любили застолья) он произносил этот тост, отталкиваясь от известного высказывания близкого ему по романтическому духу Максима Горького. Долгие годы, уже не работая в музее, Власов часто приходил сюда не только на выставки, но и для встреч со своими любимыми экспонатами, например, с итальянской «Химерой», атрибутированной им как произведение эпохи Средневековья. «По жизни» он был человеком честных правил, нравственным максималистом. Не случайно в битве под Сталинградом солдат Василий Власов получил в числе прочих медаль «За боевые заслуги». На гражданском же поприще он был удостоен – никто не сомневался тогда, что заслуженно, – ордена «Знак почета». Да, он прожил «правильную» и красивую жизнь. Не дала судьба ему погибнуть на озере Балатон в Венгрии, где он закончил войну, раненным пролежав под снегом трое суток, пока его не нашли санитары, подбиравшие убитых. Есть еще в музее люди, которые восхищаются им, помня не только его мягкость и доброту, но и непримиримость к карьеризму и наглости, когда он, независимо от ранга носителя подобных качеств, во всеуслышание бросал свое убийственно хлесткое словцо: «Каналья!». Что ж, работа в музее делает нас философами, мы прочно усваиваем, что жизнь коротка, а искусство вечно, и что постижение его тайн простирается в бесконечность. Но преданность тайне творчества, демонстрировавшая умение Владимира Власова брать очень высокие планки во славу искусства, достойна того, чтоб для него открылась дверь ее величества истории.

243

Юрий Дикий

Genius loci Святослава Рихтера 20 марта 2015 г. исполняется 100 лет со дня рождения великого пианиста ХХ столетия Святослава Рихтера (1915-1997). «У всякой нации, во всяком искусстве можно найти свою долю лицемерия. Мир питается крупицами истины и большим количеством лжи. Немощен ум человеческий: он плохо переносит правду в чистом виде; надо, чтобы религия, мораль, политика, чтобы поэты и художники подавали ему правду в шелухе лжи. Эта ложь подделывается под дух нации: она меняет свое обличье сообразно особенностям каждой из них: именно ложь так затрудняет взаимное понимание между народами, но зато взаимное презрение возникает легко и скоро» Ромен Роллан. «Жан-Кристоф»

Светик Рихтер в Одессе

Монументальность личности Святослава Рихтера, изваянная методом социалистического реализма и наделенная

244

полным набором рангов и наград СССР, продолжает довлеть в массовом сознании поколения, именуемого «уходящей натурой». Несмотря на появление фильма «Непокоренный Рихтер» Б. Монсенжона и публикацию рихтеровских дневников, значительно обогативших подлинные грани его жизни и творчества, несмотря на весьма впечатляющий перечень публикаций о С. Рихтере, значительно уточнивших факты его биографии, – Рихтер как личность был и остается загадкой, шарадой эпохи Советов. Попытки большинства авторов изданий о С. Рихтере базироваться на его высказываниях, позициях, взглядах послевоенного периода, вне контекста фактов его довоенной биографии, нередко приводят к диаметрально противоположным выводам, запутывая и без того загадочный путь Мастера. Связь с городом его юности, которая несла в себе остросюжетную драматургию, к сожалению, пока не нашедшую своих драматургов неисчерпаемого по уникальности биографического материала, все еще продолжает пребывать в тени устоявшихся догм.

Круг художника «Лишь немногим гениям под силу стряхнуть с себя… ложь, героически преодолеть кризисы, которые им приходится переживать в одиночестве, в вольном мире своей мысли».

Ромен Роллан. «Жан-Кристоф»

Мир Светика Рихтера в Одессе, далекий от суетной обыденности, впоследствии биографами упрощался и редактировался с заведомой логикой тоталитаризма. Этому способствовали и длительный рихтеровский «обет молчания», и весьма редкие, но противоречивые суждения. «Ответственно говорю: что за явление Святослав Рихтер – не знает никто. И я в том числе. Слава был и закрытый человек, и открытый, и «открывался» он часто не дома, и не всегда понимал, кому можно что-то рассказать, а кому нельзя. Притом, что эти «открытия» могли быть, да и бывали сиюминутны. И через какое-то время по той же теме его мнение могло быть абсолютно

245

противоположным высказанному ранее. И это тоже было мнение Славы», – утверждал Дмитрий (Митя. – Ю. Д.) Дорлиак в брошюре «Мимолетности Святослава Рихтера».* Ю. Башмет в своем интервью в Одессе, вспоминая встречи с Рихтером, говорил: «У него (Рихтера) в день было 10 мнений эмоционально совершенно противоположных». «Обо мне говорят и пишут такие небылицы, такую чушь, что я спрашиваю себя, кто мог все это выдумать», – жаловался С. Рихтер Б. Монсенжону. «Он живет в другом измерении, – говорила рихтеровский секретарь и импресарио его последних лет Милена Борромео. – Маэстро хотел бы, чтобы Бруно (Монсенжон. – Ю. Д.) сделал его биографию», – вспоминала Милена, вероятно, потому, что мифологический остов рихтеровской биографии в эпоху сталинизма, как и в постсоветский период, был неоднозначен и для самого Рихтера. Эта черта, подмеченная многими близкими ему людьми, возможно, и обусловила название книги Ю. Борисова «По направлению к Рихтеру», вызвавшей неоднозначную реакцию у его почитателей, как и фильм Б. Монсенжона. Книга необычная для общепринятого биографического или мемуарного жанра, крупными мазками цитатного материала приоткрывающая нам Художника в процессе его интенсивной внутренней жизни. Книга, позволяющая приобщить читателя к странным и неожиданным фактам рихтеровского образа жизни, поступкам, суждениям, воспоминаниям, творческим коллизиям. Но это не пассивное ознакомление с откровениями или «чудачествами» великого человека, а напряженная попытка заинтересованного почитателя обнаружить Путь «по направлению к Рихтеру». Путь непростой и, возможно, даже драматичный для обеих сторон, двигаясь по которому, обнаруживает себя «сила воздействия» (закон Ньютона в его моральной интерпретации), рождавшая у Мастера внутренне спрятанную и порой прорывавшуюся «силу противодействия»**. * Д. Дорлиак. «Мимолетности Святослава Рихтера». – М., 2005, с. 63-64. ** См. http://missiya.od.ua/publ/o_rikhtere/odessa_po_napravleniju_k_ rikhteru/2-1-0-21

246

«По направлению к Рихтеру» более всего концентрировались силы (воли) ближайшего окружения и широкого круга соотечественников, категоричные требования властей в послевоенный период его оседлости в Москве и в результате получившие его своеобразный отклик. Возможно, поэтому правомерен вопрос – в какой степени в разные периоды Одесса была «направлена» на понимание, интерес, осмысление и внимание к своему выдающемуся земляку по праву знаковой фигуры С. Рихтер (Р. Фальк) Одессы? В чем отличия времени его юности, зрелости от постсоветского периода, поскольку рихтеровское якобы «отречение» от города детства и юности продолжает довлеть не только в обыденном сознании, но и биографически культивироваться. «Отречение» Рихтера от Одессы в своей главной мотивации – гибели отца Теофила Рихтера в застенках НКВД перед приходом немцев в 1941 году – не может объяснить факты тотального табу столь длительное время, биографического устранения первоначальной и важнейшей трети его творческого пути (genius loci) в родном городе. В этом «отречении» прорисовывается мощная антинаправленность различных сил (воль) к genius loci юности Мастера. Весьма поверхностная «этническая» тема – «одессит ли Рихтер?», надуманная не столько по смыслу, сколь филистерски-провокационно, намеренно несет в себе противопоставление места рождения сложнейшим процессам начала его жизненного пути в Одессе. «Святослав Рихтер – одессит, – пишет С. Хентова, – хотя родился он в Житомире, где прошло его раннее детство, о котором

247

он рассказывает с добрым чувством: «Раннее детство в Житомире – лучшее время». Начальные фразы статьи Хентовой о Рихтере вызвали бурную перепалку участников на интернет-форуме:* – Этот замечательный одессит сам всегда стеснялся тех вещей, которые у него выходят из-под пальцев. – Замечу предыдущему оратору, что Рихтер никакой не одессит, хотя один раз я видел его напоминающим «одесского типа», но это было не на сцене (и уж, конечно, не в музыке), а в скверике перед консерваторией, он шел к служебному входу здания на свой концерт. – Я все-таки не понял, почему вы определяете Рихтера как одессита? В каком смысле и насколько глубоко? И что в Рихтере как в явлении было такого, чему он обязан проживанием в Одессе? Хотелось бы узнать подробнее. – Что такое genius locui… Почему Пушкин = москвич, а Рихтер = одессит. Ой, как много можно сказать… Причем про Пушкинамосквича гораздо проще, чем про Рихтера-одессита. Все ж попробую. Знаете, Одесса – город замечательных «обычных» жителей. И под словом «одессит» в норме понимается человек, который тащит на Привоз шаланды, полные кефали, в башмаках со страшным скрипом… Это не так, и каждый, кто был в Одессе, это знает. Одессит – это больше. Это житель портового города, который даже при Советах был отчасти порто-франко. Мама Гилельса в одесских двориках стояла с палкой над своим малолетним сыном, чтоб он правильно играл этюды Черни. Папа Рихтера с палкой не стоял – он работал в одесской опере (это на Дерибасовской, если вы в курсе (?!). – Ю. Д.) и приглашал сына подыграть вокалистам в бессмертных итальянских операх. Сын выучил все оперы наизусть – за это его хвалил Нейгауз-старший. Но сын остался одесситом – для него любая власть не всласть (папина тоже). – Сие предложение – и не слишком удачное – в статье (Хентовой. – Ю. Д.) исполняет число формальную роль, этакая вводная фраза к излагаемой далее биографии, которая представляет собой пересказ знаменитой книги В. Чемберджи. Ну, надо же как-то начать, раз дальше пойдет хронология. * http://www.sviatoslavrichter.ru/forum/viewtopic.php?t=399:

248

А Чемберджи на стр. 297 приводит следующие слова Рихтера: «В Москве мне сразу понравилось, вообще все! Дух (рабский дух имперских амбиций, не иначе), которого сейчас нет. Куранты. Они мне и раньше нравились, а тут особенно». С тем же успехом можно было написать, что Рихтер – москвич, хотя родился в Житомире. – А я бы присвоил Рихтеру звание москвича, и почетного, и обычного. В самом лучшем смысле слова. – Разумеицца. Что касается официальных званий, то звание «Почетный гражданин Москвы» у него вроде было. Разноголосица обыденно-коллективного сознания социума «по направлению к Рихтеру» приправлялась сомнительными биографическими материалами, подтверждающими «общеизвестными фактами», что «Рихтер родился в Житомире в 1915 году и появился в Одессе только в «начале 20-х годов», что видно в большинстве изданных о Рихтере печатных материалов. Между тем наши сомнения относительно детства Рихтера в Житомире до «начала 20-х годов» на попечении житомирских родственников, в отрыве от своих родителей, живших в Одессе с 1916 года, были обоснованными и родились из скупых рихтеровских высказываний. Поначалу очень туманных, но, тем не менее, говорящих, что он никак безвыездно не оставался в Житомире до семилетнего возраста. «Вскоре после моего рождения, – вспоминал Рихтер в фильме, – отцу предложили занять должность преподавателя консерватории, и наша семья поселилась в Одессе. В течение двух лет мы жили и в Одессе, и в Житомире, где проводили лето». «Вытеснение» одесских глав из рихтерианы на долгие годы нельзя считать «случайными», ибо они несли в себе «нешуточную опасность» режиму, которому гений Рихтера обязан был служить «верой и правдой». «Я помню себя, конечно, в Одессе, на Нежинской улице. Мы поселились в одном доме с Лобчинскими. Я жил в Одессе до трех лет, – только на склоне лет вспоминал С. Т. <…> Помню, мы идем по Преображенской… Маленькая реформатская церковь, в доме на Херсонской улице, угол Преображенской. В этой реформатской

249

церкви работал органистом негласный соперник папы Гефельфингер», – проговаривается Рихтер в беседе. В семейных традициях Рихтеров-Москалевых – особых людях и по воспитанию, и по происхождению, а главное – в проявлении чувств, все было гораздо сложнее и человечнее, судя по откликам одесситов, близких этой семье. «Рихтеры жили в замкнутом мире, – читаем в воспоминаниях Виктора Вербицкого, с конца войны живущего в Мюнхене, друга детства Светика, – в который не допускались посторонние. И отец, и сын… были одиноки – и в Оперном, где они работали (Светик – концертмейстером), и среди коллег-пианистов, и педагогов… Скорее всего, молодой одессит, подававший большие надежды, так бы и остался гениальным самоучкой, и его постигла бы судьба многих наших земляков, которых «приспала» во сне шумная, любвеобильная, прагматичная Одесса-мама, более других любившая самых энергичных, шустрых, оборотистых, коммуникабельных, оптимистических (при несомненных талантах!) своих сыновей и дочерей»*. Подверженные испытаниям – гражданской войной, эпидемиями, профессиональным и семейным долгом, друзьями и знакомыми, а впоследствии репрессиями, смертью, вынужденной эмиграцией, они были цельными и мужественными натурами. Готовность к самопожертвованию, вопреки усиливавшемуся вокруг них давлению, человеческому и идеологическому, пропорционально возраставшему отчуждению окружающих, особенно в профессиональной сфере, порождала сложную, напряженную атмосферу мира отрешенности, а вместе с тем и внутренней самодостаточности, чутко воспринимаемых молодым Светиком. В воспоминаниях Виктора Диомидовича Вербицкого в цитируемой выше статье читаем: «Светик и мама почти каждый день играли в четыре руки. И это было не рутинное музицирование, а каждый раз – яркое художественное событие. Особым успехом в наших семьях и у наших друзей пользовались концерты, к которым партнеры * Т. Вербицкая, Ф. Кохрихт. «Столь долгое отсутствие». – В кн.: «Дерибасовская – Ришельевская», кн. 12. http://www.odessitclub.org/publications/almanac/alm_12/ alm12_page23.htm

250

В семейном кругу за роялем Теофил Рихтер, рядом стоит Святослав Фотография из семейного архива Татьяны Вербицкой

готовились особо. Они происходили либо у Рихтеров – в Лютеранском переулке, либо у нас – в доме на углу Греческой и Екатерининской». «…Из воспоминаний Виктора и Натальи Сергеевны, дожившей до 1983 года, складывается картина если не пира во время чумы, то одесского варианта «Принцессы Турандот». Как и в послереволюционной Москве, в «жемчужине у моря», ставшей последним прибежищем чудом уцелевших и не сумевших покинуть Россию дворян, офицеров, научной и художественной интеллигенции, а то и богемы, вопреки свинцовым ужасам «посадок» и угнетающего быта, правил бал Карнавал». Проникновение в «сглаженный» рихтеровский биографический материал упрощенных и искаженных сведений (по нашему убеждению – нередко умышленных) вопреки шекспировской драматургии его жизни вполне сопоставимо с идеологически-лозунговым контекстом отечественной эпохи первой трети ХХ века,

251

В четыре руки играют Наталья Вербицкая-Завалишина и Светик Рихтер Фотография из архива семьи Татьяны Вербицкой

«усреднением» культуры (Н. Бухарин) и тотальным оглуплением коллективного сознания. Понимал ли это сам С. Т., длительное время отмалчиваясь и оставаясь практически заложником «системы» и «подправок» своей биографии? Может быть, поэтому обо всем этом говорилось им очень скупо, отрывочно, неохотно. Однако только в последние годы жизни Рихтер «разговорился», правда, не утрачивая и осторожности и особенно недосказанности в главных драматургических узлах, при выпуклых деталях воспоминаний своего раннего детства демонстрируя феноменальные возможности памяти. «Разговоривший» его Б. Монсенжон и некоторые его доверенные интервьюеры вытягивают из него сокровенно-ностальгические воспоминания, фрагментарно говорящие и о тоске, и о любви к городу детства и юности. Да и согласие на фильм Рихтер дал после увиденного им фильма Монсенжона – «Давид Ойстрах – народный артист?». Может быть, потому, что фильм, по тем временам явно антисоветский, был некоей реабилитацией для всего поколения великого музыканта, а потому в значительной мере оправдательным и для самого Рихтера?

252

Светик Рихтер с другом Виктором Вербицким и его матерью Натальей Вербицкой-Завалишиной Фотография из архива семьи Виктора Вербицкого. Мюнхен

Стоит, однако, присмотреться к идейной жанровости фильмов об Ойстрахе и Рихтере, в основе которых обнаруживается тональность исповедальности – в первом случае звездного окружения Д.Ф. Ойстраха, а во втором самого С. Т. От начальных бодрячески-триумфальных документальных кадров фильма «Давид Ойстрах – народных артист?» (название, говорящее о многом) – кремлевского триумфа социалистического реализма, «победившего западных исполнителей» и «покорившего весь мир»; сквозь вереницу исторических фактов, сюжетов, исполнительских фрагментов как «Затонувший собор» через искусство Д. Ф., постает эпоха в ее трагических и драматических оттенках. Не это ли кольнуло С. Т. и обнаружилось в тональности рихтеровского фильма? Да и переводы названия фильма – «Загадка Рихтера» или «Тайна Рихтера», откристаллизовавшаяся в «Непокоренный Рихтер», уж очень противоречат привычной

253

усредненному советскому человеку высеченной монументальности в описаниях его выдающихся соотечественников*. Критика фильма в московских авторитетных кругах аргументируется на иррационально сохраненном отечественном монументально-осветленном образе Художника, который, по их мнению, не мог подвести итог своей жизни – «недовольства собой»! Об этом поведали мне в интервью Ю. Башмет в Одессе и В. Прохорова в Москве. Читаем в ее статье «Он был всецело в жизни…»: «А теперь я бы хотела остановиться на фильме Бруно Монсенжона «Рихтер, непокоренный». Для меня и тех людей, которые любили Святослава, ясно, что в этом фильме он предстает совершенно натуралистично. (…) Фильм показывает его в состоянии глубокой депрессии. (…) Фильм в целом дает образ недоброжелательного человека, раздавленного жизнью, который смотрит на эту жизнь, на людей, на свой талант. Ни удовлетворения, ни радости…»** Читателю самому избирать соответствие глубинным идеям роллановского «Жан-Кристофа», «Творчества» Золя, драйзеровского «Гения», романов Манна, Пруста, Гессе, etc. Или предпочесть «соцсветлый ракурс» отечественных повествований. «Последние дни жизни подтверждают, – утверждает В. Прохорова, очень близкий С. Т. человек, по его признанию, – что ника* В порядке небольшого отклонения достаточно напомнить недавнюю историю монумента Давиду Ойстраху, импортированного из Киева в Одессу. Реликтово-советский стиль памятника, композиция, материал (бронза) и масштаб которого возмутили одесситов, тонко ощущающих субстанцию между обывательщиной и подлинными художественными ценностями. ** «Вспоминая Святослава Рихтера». – Москва: Константа, 2000. Вспоминается рассказанный в Москве известным философом-эстетиком Юрием Борисовичем Боревым (1978) анекдот о Тамерлане (Тимуре) и живописцах, призванных написать его портрет: «Первый написал портрет Тимура «натуралистично» с его хромотой и одним глазом, за что поплатился жизнью, – так погиб реализм. Второй (зная о неудаче предшественника) написал Тимура красавцем и поплатился жизнью – так погиб романтизм. Третий посадил Тимура на лошадь, дабы не видна была хромота, и развернул в такой ракурс, чтобы на портрете не была видна слепота на один глаз. Так родились предпосылки социалистического реализма и его монументальности».

254

кая бесконечная ночь, никакая депрессия, длившаяся месяцы или годы, не могла погасить того лучезарного света, который всегда в нем горел и будет гореть вечно». Но разве многообразие «направлений» мировой культуры к Рихтеру не является ценнейшим вкладом в огранку понимания его личности? Безусловно, смерть отца была для Рихтера ударом, сформировавшим его негативное, а затем и официально оформленное «отношение» к городу детства и юности. «Обида» Рихтера накапливалась едва ли не два десятилетия и имела свою первоначальную мотивацию: и отношение «консерваторских коллег к отцу», и «интриги» в свой адрес в оперном театре (который он любил и ценил), в филармонии, в местной среде, ориентированной на внешний успех. Здесь и даты говорят сами за себя, ибо это время хронологически отражено в фильме сюжетами самого Рихтера. Только если подробно анализировать весь материал, обнаруживаются скрытые и весьма важные причинно-следственные процессы «по обоим направлениям». С одной стороны, Одессы и к молодому Рихтеру, и его семье, где социум обнаруживал свои весьма пестрые, если не сказать уродливые формы. А с другой стороны – субъективное, личное отношение к действительности этой выдающейся семьи. Безусловно, много фактов говорит о «неконтактности», «застенчивости» подростка Светика. Его нелюбовь к школе, где приходилось учиться, вспоминала Н.Л. Суходольская (подруга матери): «У него не было в школе не только друзей – даже своей, как говорят дети, компании. Он был одиноким и, наверное, поэтому сказал, что ненавидит школу»***. Но это в немецкой школе при кирхе. А друзья все-таки были, среди которых и сверстники, и гораздо более взрослые, практически не упоминаемые в официальных биографиях, что вовсе не означает, что они отсутствовали. Увы, вопреки фактам создавался упрощенный образ «замкнутого одинокого Светика». Этим устоявшимся в послевоенный период стандартным мотивам противостоит разнообразие материалов воспоминаний, *** Цит. по кн.: В. Максименко. Святослав Рихтер: страницы одесские и не только. – Одесса, 2003, с. 59.

255

появившихся гораздо позже, «одесского круга» поклонников Рихтера, сохранявшегося в устной традиции одесситов. Опубликованные дневники В.А. Швеца, а также статья «Теофил и Святослав Рихтеры» в бесценном пятитомнике В. Смирнова «Реквием ХХ века», как и его другие публикации о рихтеровской семье, а также книга В.С. Максименко «Святослав Рихтер: страницы одесские и не только», приоткрыли к концу ХХ – началу ХХI веков завесу биографических «запасников», существенно меняющих монументалистски-обронзовевший облик музыканта, сегодня начинающего обретать живые человеческие черты. Необходимо отдать должное профессору В.С. Максименко, собравшему уникальную коллекцию воспоминаний той части одесситов, современников С.Т. Рихтера в одесский период его формирования, которые поделились своими представлениями и оценками, существенно отличавшимися от общепринятых. Можно даже предположить, что критические суждения по адресу книги В.С. Максименко обусловлены общеидеологическими «устоями» в подходах, столь несходных с реальным разнообразием описываемой действительности.

Консерваторский круг «Кристоф не жалел язвительных слов, говоря о жрецах консерваторий… не щадил «чучельников», как он величал их…»

Ромен Роллан. «Жан-Кристоф»

«К папе в Одессе относились враждебно, постоянно унижали, возможно, за то, что был превосходным пианистом и выступал иногда с сольными концертами. Другие профессора консерватории не могли этого пережить, они ему завидовали. Папа просто задыхался. Кончилось тем, что его выставили из консерватории», – вспоминал С. Т. Консерваторская и оперно-театральная история отца и сына отражают предвзятую оценку потенциала их дарований «музыкально-законодательной» Одессой. Музыкально-эстетические идеалы европейца Теофила и широкие художественные устрем-

256

ления молодого Святослава, далекие от местных «законодательных» шаблонов («узко понимаемого профессионализма», в терминологии Б. Яворского), были свернуты, «сжаты» в ограниченно-семейный круг самовыражения. Исключением стало немецкое консульство в Одессе, где оба музыканта получили столь важную и необходимую им соответствующую оценку. Весьма равнодушная атмосфера вокруг единственного сольного концерта Святослава в 1934 году с шопеновской программой, критически им описанного в дневниках, оставила также весьма заметный след в формировании его отношения к одесским музыкальным «законодателям». «…Завершился концерт Четвертой балладой, действительно удавшейся мне, и я повторил на бис Четвертый этюд опуса 10. Тоже недурно. (…) По статьям, освещавшим музыкальную жизнь Одессы, я знал некоего Апфельцвайга, печатавшегося под псевдонимом «Ларго». Мне сообщили, что он написал обо мне хвалебную статью, но когда я осведомился, где ее можно найти, обнаружилось, что он вообще никакой статьи не писал. Такова Одесса!» – вывод девятнадцатилетнего Рихтера.* Эстетический диссонанс «заката культуры» начала ХХ века у философов А. Швейцера и О. Шпенглера, музыкантов Ф. Бузони и молодого Г. Нейгауза обрел свое место и в Одессе. «Кристоф… понимал опасные соблазны виртуозности: чисто физическое наслаждение, наслаждение ловкостью, быстротой, мускульным напряжением, радость ослеплять, покорять силой своей личности тысячеголовую толпу; радость вполне простительную, у молодого человека почти естественную, и тем не менее пагубную и для искусства и для души», – читаем у Р. Роллана. Международный успех молодых одесситов – пианистов и скрипачей – нового поколения исполнителей в довоенный период, появившаяся в Одессе лауреатомания не приветствовались эстетическими идеалами отца и сына Рихтеров, склонных к профессиональной аскезе и находящих отклик у Г. Нейгауза. * Спустя три года, в 1937 г., блестящим исполнением Четвертой баллады Шопена абитуриент Рихтер «свалил со стула» сидящего в приемной комиссии изумленного К.Н. Игумнова.

257

На наш взгляд, именно здесь скрыт важнейший проблемный материал как для современной истории и теории фортепианного исполнительства, так и для рихтеровских биографов. Здесь обнаруживается «серебряная нить» эстетики музыки европейской профессиональной традиции со времен И.С. Баха и до наших дней через фигуры Г.Г. Нейгауза и С.Т. Рихтера, что, увы, не рассматривают и не анализируют музыковеды. (Но об этом – в отдельном случае и месте.) Длительно накапливаемый сгусток противоречий, бродивших у юного Рихтера, вряд ли может быть отброшен за скобки, а им впоследствии объяснен скупой фразой – об опасности призыва в армию и необходимости срочного отъезда в Москву 1937 года. Да и могло ли быть спасением такое «бегство» из одного города в другой? Попытки сгладить накапливавшиеся противоречия делала его мать А.П. Москалева. «Мама была блестящая женщина и очень светская, даже слишком. В то время она «шла в ногу со временем», живо интересовалась событиями… и это вызывало у меня отрицательную

Рихтер и Нейгауз

258

реакцию. Наверное, именно здесь кроется причина моего полного отвращения к такого рода вещам», – изъяснялся С. Рихтер. Приезд в Одессу Генриха Нейгауза, его выступления и открытые уроки (мастер-классы) в консерватории стали для европейца Теофила и молодого Светика спасительным катарсисом в клубке накопившихся противоречий. Профессор Людмила Наумовна Гинзбург часто вспоминала встречу с Теофилом на Соборной площади Одессы вскоре после нейгаузовского довоенного урока в консерватории с ее участием. Теофил Данилович со свойственным ему венским акцентом сказал: – Пошлю-ка я учиться Светика к Нóйгаузу в Москву! Да и сама Л.Н. Гинзбург была заражена идеей немедленного переезда из Одессы в Москву к Нейгаузу, ибо, как часто впоследствии она любила повторять о своем великом учителе, контрастом одесской фортепианной педагогики – «это совсем другое!» . На «совсем другое» в музыке были изначально ориентированы учитель Нейгауз и ученик Рихтер по «направлению к друг другу» – ставшему притчей во языцех у некоторых музыкантов. Разительный контраст в оценках одесской профессурой молодого Рихтера и Г. Нейгауза («по-моему, он гениален») – факт неоспоримый. Как бы ни причитали десятилетиями музыкальные «законодатели» (термин Ф. Бузони), параллельно «жрецам» и «чучельникам» (Р. Роллана) Одессы и Москвы, именно качественное различие и разнообразие музыкально-профессиональных консерваторских сообществ оказалось спасительным для молодого музыканта, не признанного в провинциальной Одессе. При всем этом были в Одессе заповедные семейные уголки, где одаренность рихтеровской семьи принималась как неоспоримый факт, а их талант горячо приветствовался. Мнение Г. Нейгауза относительно дарования С. Рихтера в Одессе разделяли достаточно известные личности, в частности, В.П. Филатов, оказавший финансовую поддержку молодому музыканту в момент его отъезда в Москву. Воспоминания Ады Иосифовны Садомской – выпускницы Харьковской консерватории в предвоенные годы, а впоследствии заведующей вокальным отделом Одесского

259

музыкального училища в конце прошлого столетия – еще один любопытный факт… Председателем Государственной выпускной комиссии в Харькове был Г.Г. Нейгауз, которого на встрече со студентами спросили, кого бы он отметил из наиболее одаренных молодых пианистов той поры. В ответе прозвучали два имени – Якова Флиера (выпускника класса и аспирантуры К.Н. Игумнова в 1937 г.), уже признанного в то время исполнителя, лауреата первой премии международного конкурса в Вене (1936), опередившего Э. Гилельса, и третьей премии конкурса Э. Изаи в Брюсселе, где Э. Гилельс получил первую премию; и безвестного студента – С. Рихтера, не обладавшего ни признанием, ни лауреатскими регалиями. Эту историю А.И. Садомская рассказала Теофилу Рихтеру, который при каждой встрече с ней просил ее наново повторять. Как раз в это время профессура консерватории интригами низвела Т. Рихтера до уровня преподавателя общего фортепиано музучилища. С. Рихтера, бывшего свидетелем травли отца, это и возмущало, несмотря на то, что Рихтер в фильме Монсенжона говорит, что в студенческие годы «постоянно жил в Москве». В воспоминаниях одесситов, в частности профессоров Л.Н. Гинзбург и Т.С. Сидоренко-Малюковой, друживших и знавших С. Т., говорится о неоднократных побегах Рихтера из Москвы (часто после очередной несдачи экзамена) и телеграммах Г.Г. Нейгауза, спасавших своего ученика от исключения из консерватории за неуспеваемость. Да и сам Рихтер писал в дневниках, что выучил Шестую сонату С. Прокофьева летом на каникулах, а его Пятый концерт был подготовлен в зимней Одессе. Близких семье Рихтеров людей в Одессе было достаточно, они знали и ценили их дом, несмотря на смутные времена 30-х, умели нестандартно общаться. Духовные оазисы Рихтером никогда не забывались и искренне ценились… Продолжение следует

260

Феликс Кохрихт

Мне Хармса сыграйте… Вот какая история недавно случилась в трактире на Литейном. Подходит к нашему таперу Ивану Акинфиевичу выпивший посетитель. Сует три целковых и заказывает: «А сыграйте мне Брамса!». Иван Акинфиевич – ученик Рубинштейна – оживился и спрашивает: «А что же именно вам сыграть?». И слышит: «Я же сказал – Брамса!» Так они разговаривали довольно долго, и тут посетитель осерчал и вскрикнул: «Ну, просто Брамса! Брамс-тата-та-та-та! Брамс-та-та-та-та-та!». И чуткое ухо тапера уловило,

Влад Костыка

261

Алена Дмитриева и Михаил Бубер

что не знаменитого немецкого композитора алчет услышать сей меломан, а станцевать фрейлехс… Вот какая история могла бы приключиться в пространственно-временном континууме, в котором и нынче царит талант и фантазия Даниила Ивановича Ювачева, среди множества литературных псевдонимов которого возобладал Даниил Хармс. Анекдот, который я пересказал, придумали гораздо позже, чем он вышел из дому и исчез, хотя исчез его персонаж, а сам писатель обнаружился в скорбном месте, но об этом – позже. А в заголовок этих заметок я вынес переиначенную строку их стихотворения Бориса Пастернака: «Мне Брамса сыграйте. Я вздрогну, я сдамся…». И не только потому, что так и тянет меня демонстрировать свою эрудицию, обретенную с годами ловкость в игре ассоциациями… Что-то близкое и родственное почудилось мне в судьбах этих блистательных представителей отечественной словесности – в их органичной искренности и естественности в проявлениях столь разных, на первый взгляд, но столь родственных (рискну предположить) талантов.

262

Брамс, Хармс… Они почудились мне, когда я выходил из фойе одесского ТЮЗа после спектакля «Удивительный случай», поставленного режиссером Светланой Свирко по пьесе, сочиненной ею по мотивам произведений Д. Хармса и А. Введенского. Два предлога «по» мною замечены, но не стану я тратить время на правку. Жанр премьеры определен как «театральная клоунада в одном действии», и то, и другое соответствует действительности. На мой взгляд, спектакль получился, образно говоря, Ирина Охотниченко не одесский, а питерский, и на то есть обоснования. Замечу сразу: Свирко выбрала из Хармса сюжеты, которые не относятся к любимым мною, иные из сценок и реприз я и вообще с трудом вспомнил, а кое-что узнал впервые. Вероятно, так оно и должно быть – новый главный режиссер нашего театра приехала из Санкт-Петербурга, где училась, работала, а может быть, и родилась. Отсюда и восприятие, и интерпретация философии и эстетики обэриутов*, создавших именно здесь блистательное литературное и не только течение, вошедшее в мировую культуру как ярчайшее проявление концепции абсурда – системы познания мира и человека. Прочел эту топорную и вызывающе дилетантскую формулировку и отсылаю просвещенных зрителей и читателей к трудам * ОБЭРИУ (Объединение реального искусства) – так назвали свою общность ленинградские литераторы. Его деятельность продолжалась с 1927 по конец 30-х годов ХХ века.

263

Людмила Ланец и Елена Шаврук

маститых ученых и критиков. Ибо делюсь не мыслями, а чувствами, которые сегодня ценю у себя гораздо выше. А чувства таковы: преобладает грусть и горечь, тоска по уничтоженным соотечественникам, труды которых я прочел и узнал гораздо позже, чем требовалось для становления одесского книжного мальчика, да еще учившегося (пусть и заочно) на филфаке университета. Для таких же, каким был я, и для тех, кто сегодня придет на спектакль, ничего не зная о Хармсе и Введенском, сообщу, что обэриуты стали жертвами сталинского террора, они погрешили лишь тем, что «мешали социалистическому строительству своими оторванными от жизни сочинениями». Так значилось в одном из обвинительных заключений по делу Хармса, Введенского, Олейникова, уничтоженных разными способами в конце 30-х – начале 40-х годов ХХ века. Их убивали и ссылали в гибельные лагеря в дни, когда родной Ленинград погибал в блокаде… По степени зловещего абсурда эта коллизия может соперничать с той, о которой поведал писатель Илья Эренбург: в декабре 41-го, когда фашистов отделяли от Кремля лишь тридцать кило-

264

Оксана Бурлаи-Питерова и Ирина Охотниченко

метров, были расстреляны советские разведчики, предупреждавшие Сталина о том, что Германия нападет в июне… За то, что чуть не поссорили СССР с надежным союзником – Гитлером. И тут самое время процитировать Хармса, прозорливо заметившего еще в годы своей благополучной популярности: «Только абсурд передает бессвязность жизни и смерти в постоянно меняющемся пространстве времени». Историки литературы называют Хармса гением абсурда, подчеркивая, что и Беккет, и Ионеско, и Кафка лишь вслед за ним сполна реализовались в этой творческой манере. Но обратимся к спектаклю. На сцене нет ни Сталина, ни его подручных, не раздаются выстрелы. Сюжет действа заземлен, а пространство ограничено коммуналкой. Все условно, как и положено в клоунаде. Соответственно персонажи форсируют реплики, от души демонстрируют аффект, соревнуются в гэгах, пластических импровизациях. Они потешны, но только – поначалу… Ничего не поделаешь, придется привести еще одну цитату – из Булгакова: «Люди как люди, квартирный вопрос только испортил их». Так-то оно так, но алчные цирковые зрители из «Мастера…»,

265

обитатели «Вороньей слободки» (Ильф и Петров), больничные пациенты, не желавшие купаться в одной ванне с тифозной старухой (Зощенко), вызывают смех, а вот персонажи, созданные Хармсом, – оторопь, переходящую в ужас и желание вглядеться в себя, в нашу с вами жизнь. Если обе Иды Марковны и их соседи по коммуналке в 30-е годы века ХХ века дерутся за место у окна, из которого лучше всего видно, как двое рабочих скатываются с крыши и разбиваются всмятку, то наши современники в век нанотехнологий и генной инженерии делают селфи при помощи навороченных гаджетов на фоне горящих заживо людей, взрывающихся автомобилей, жадно рассматривают в Интернете «акции» людоедов и иных извращенцев… Оказывается, не ехидный Свифт, не унылый Ницше, не заумный Шпенглер и даже не прозорливый Достоевский сумели заглянуть в будущее и углядеть – нет, не яйцеголовых ученых, играющих с огнем, не ниспровергателей государств и церквей, не бесноватых фюреров, не сверхчеловеков и бесов… Они, разумеется, вредоносны, но Хармс и его единомышленники углядели

Янина Крылова

266

самую опасную популяцию, вызревшую как раз к нашему времени, – обывателей вооруженных самыми передовыми технологиями при полном отсутствии каких-либо идей, даже параноидальных… Собственно говоря, их можно назвать и винтиками, и гвоздиками, и шайбочками, и болтиками, столь симпатичными диктаторам всех времен. Может быть, поэтому Сталин дал Булгакову и Зощенко умереть в своих постелях, а вот Олейникова и Введенского расстрелял. Даниила Ювачева после ареста поместили в психиатрическую клинику, где он и скончался в 1942 году. У Хармса есть сюжет о мужчине с тонкой шеей, который невесть каким образом попал в запертый сундук и, представьте себе, там уцелел. И далее – цитата (по памяти): «жизнь победила смерть неизвестным образом». Исследователь творчества Хармса обращает наше внимание на то, что из-за свойства русских падежей эта фраза, прочитанная задом наперед, приобретает совсем иной смысл… Поймал себя на том, что еще ни слова не сказал о мизансценах и декорациях, об исполнителях главных ролей и хоре, об ансамблях и дуэтах, о музыке и песнях, о костюмах и свете… Уверен, об этом еще напишут рецензенты, а быть может, уже написали. Спектакль, на мой взгляд, – не только яркая удача режиссера и всей труппы, руководства театра, но и повод для волнений и рассуждений, что нынче случается с нами, зрителями, согласитесь, не так часто. И все же было бы неправильным и самонадеянным заканчивать статью словами автора, когда есть Даниил Хармс, однажды написавший с не присущим ему пафосом: «Философ бил в барабан и кричал: «Я произвожу философский шум. Этот шум не нужен никому: он даже мешает всем. Но если он мешает всем, то, значит, он не от мира сего. А если он не от мира сего, то он от мира того. А если он от мира того, то я буду производить его!» …«Мне Брамса сыграйте, – тоской изойду». Это – Пастернак.

267

Белла Верникова

Шерлок Холмс, Ю. Лотман, У. Эко Эссе жизнь не пошла дальше того дороже щупальцами прибоя слепого моря пейзажа шелестящего по песчано-малиновой коже неба в прожилках трещин бездонных дальше

Ольга Боченкова

Текст перед вами и порождает собственные смыслы. Умберто Эко

Название эссе взято из метатекста с моей иллюстрацией, размещенного в марте 2012 г. на сайте визуального искусства «Иероглиф» http://hiero.ru/2226262, где приведен отрывок из послесловия Юрия Михайловича Лотмана к книге Умберто Эко «Имя розы» (М., 1989), с которой многие знакомы по фильму с Шоном Коннери – знаменитым исполнителем Джеймса Бонда – в роли францисканского монаха Вильгельма Баскервильского. Как пишет Ю.М. Лотман: «если пристально вчитаться в текст романа, то станет очевидной органическая связь между ним и научными интересами его автора. Более того, сделается очевидным, что роман реализует те же концепции, которые питают научную мысль автора, что он представляет собой перевод семиотических и культурологических идей Умберто Эко на язык художественного текста. Это дает основание по-разному читать «Имя розы». Так сложилось, что в разные годы я была среди слушателей на выступлениях Юрия Михайловича Лотмана и Умберто

268

Эко, и впечатления от сказанного ими вошли в мои тексты – в открытом на портале «Мегалит» эссе «Одесса – Иерусалим. Из дневника писателя», в израильском журнале «Литературный Иерусалим» (№ 4, 2012) я цитирую свою статью из газеты одесского университета 1985 г., выставленную сейчас в Интернете, о лекциях Юрия Лотмана в Одессе. А в 2003 г. в одесском альманахе «Дерибасовская – Ришельевская», уже тогда имевшем сетевую версию, был напечатан мой «Разговор с автоответчиком» с напутственным высказыванием Умберто Эко: «Выступая на церемонии вручения дипломов «Доктор философии» и «Почетный доктор» Еврейского университета в Иерусалиме в июне 2002 г., всемирно известный культуролог, итальянский ученый и писатель Умберто Эко высказал пожелание, чтобы наши научные исследования не были лишь достоянием библиотечной полки, а получили бы широкое распространение и пополнили собой современную культурную жизнь. Следуя напутствию уважаемого мэтра, я предлагаю тебе, дорогой автоответчик, эти заметки, популярно развивающие некоторые тезисы моей научной работы и открывающие малоизвестную страницу литературной Одессы…». В пояснение цитаты добавлю, что Умберто Эко выступал поанглийски на церемонии, где ему был вручен диплом почетного доктора, а я в числе других докторантов получила диплом доктора философии Еврейского университета в Иерусалиме. Приведенные в «Разговоре с автоответчиком» тексты забытых авторов – от Осипа Рабиновича до Семена Юшкевича – вводили в региональный культурный обиход имена писателей, предшествовавших знаменитой одесской плеяде 1920-х гг. Что было обозначено в отзыве 2001 г. на мою диссертацию профессора Еврейского университета в Иерусалиме Леоны Токер, упомянутом мною в недавней публикации «Одесский текст: от Осипа Рабиновича к Юшкевичу и Жаботинскому» в альманахе «Дерибасовская – Ришельевская» (№ 56-57, 2014): «Диссертация Б. Верниковой также участвует в процессе восстановления исторического и культурного наследия в России и Украине. Русско-еврейская литература, созданная в Одессе, получает признание в качестве важной части этого наследия».

269

Напутствие Умберто Эко, основанное на его собственной литературной стратегии, о которой пишет Лотман, отмечая связь романа «Имя розы» с научными интересами автора, в моем случае исправно работает. В Одессе и за ее пределами появляются новые публикации, обогащающие представление об одесской литературной традиции в рамках изучения городских и региональных текстов, намеченного в трудах В.Н. Топорова и Ю.М. Лотмана о петербургском тексте русской литературы. К примеру, привожу эмоционально насыщенное и высоко информативное высказывание писателя Валерия Смирнова, автора словаря одесского сленга «ПолуТолковый словарь одесского языка» (Од.: Друк, 2002), из его книги, изданной в Одессе в 2010 г. и открытой в Сети: «Все давно привыкли к тому, что как только речь заходит об одесской литературе, тут же следует перечисление обоймы: Бабель, Ильф и Петров, Катаев… Но нужно быть очень наивным человеком, чтобы полагать: пресловутая южнорусская школа в начале двадцатого века вдруг взяла и выскочила сама по себе быстрее хотюнчика на ровном месте. Так что начало одесской литературной школы положил вовсе не «отец одесского языка» Бабель, а Рабинович. Не тот Рабинович, который из-за популярности одесского писателя Рабиновича был вынужден взять себе псевдоним Шолом-Алейхем, и даже не памятник с отшлифованным ухом из дворика Литературного музея, а Осип Аронович Рабинович. Именно он стал отцом-основателем некоторых литературных норм не только одесского, но и русского языков. Когда, как говорят в Одессе, Бабеля еще в отдаленном проекте не было, Рабинович уже употреблял в своих сочинениях: «в печке прячется» (то есть сравнения быть не может), «коми» (служащий), «Шамиля ловить» (находиться в состоянии алкогольного опьянения), «тратта» (вексель), не говоря уже за «ша», «чтоб вы были мне здоровы», «Гвалт: я буду кричать: ура!», «взять на цугундер», «чтоб мне руки отсохли!». Произведения Рабиновича печатались не только в столичных журналах «Современник», «Библиотека для чтения», но и в московском «Русском вестнике». И благодаря редакторским пояснениям читатели узнавали, что означает «мешурес», «паскудняк»,

270

«шлимазальница», «магазинёр», «кельня» и иные слова одесского производства. Рабинович даже ввел само понятие «одесский язык»: «…язык одесский, плавный и скользкий, как прованское масло, с легким букетом померанцевой корки». О том, как формировался одесский язык, о еврейском и украинском влиянии на его лексику и синтаксис писатель Вадим Ярмолинец приводит и обосновывает свои суждения в эссе «Одесский узел Шкловского», опубликованном в журнале «Волга» в Саратове, где историко-литературные связи с Одессой сложились благодаря литератору начала ХХ в. Александру Федорову, владельцу писательского дома на Даче Ковалевского. Пишет В.А. Ярмолинец: «В печатном тексте интонация слышна не так явно, как в устной речи, но «еврейскость» языка хорошо проявляется через нетипичную для русского языка грамматику. Влияние на одесский говор немецкой грамматики отметил Влас Дорошевич в фельетоне «Одесский язык». Он был опубликован в 1895-м году. Бабель, напомним, родился в 1894-м. «О, добрые немцы, которые принесли в Одессу секрет великолепного приготовления колбас и глагол «иметь». – Я имею гулять. – Я имею кушать. В Одессе все «имеют», кроме денег». И действительно, послушайте, как говорят люди из окружения бабелевского Короля из рассказа «Как это делалось в Одессе». «Слушайте, Король, – сказал молодой человек, – я имею вам сказать пару слов»… Тут требуется уточнение. Дорошевич говорит о немецком влиянии, но в действительности влияние оказывал язык идиш, в основе которого лежит немецкий. Даже при наличии в районе Одессы сел немецких колонистов трудно сказать, что они могли оказать такое же влияние на одесский говор, как многократно превосходящая немецкую общину еврейская, проникающая во все сферы городской жизни: коммерцию, политику, науку, искусство. Говоря по-русски, евреи использовали синтаксические конструкции и лексику идиша. Этот «прием» подхватывало

271

в повседневном общении многонациональное по своему составу простонародье. Представьте себе одесский рынок, куда свозят продукты крестьяне, говорящие на румынском, болгарском и в первую очередь – на украинском, который оказал столь же значительное влияние на формирование одесского говора, что и идиш. «Беня говорит мало, но Беня говорит смачно». «Смачно» в переводе с украинского – «вкусно». «–Месье не скучает за театром? – Зачем же я должен скучать за театром? Я скучаю дома. Вы удивлены, потому, что за театром в Одессе находится Северная гостиница, где далеко не скучают. На одесском воляпюке скучают обязательно «за чем-нибудь». Публика скучает «за театром», продавцы «за покупателем», жены «за мужьями». Дорошевич как бы игнорирует то, что по-украински скучают не «по», а именно «за» («Волга», №1-2, 2011). Многонациональный характер Одессы, представленный в знаменитом пушкинском отрывке из «Евгения Онегина» «Я жил тогда в Одессе пыльной…», вписан в региональный историко-литературный контекст в книге писателя, историка и журналиста Олега Губаря, нашедшего документальные свидетельства знакомства поэта с корсаром в отставке Морали. Он был шкипером стоявшего в одесском порту брига «Элиз», на котором поэт мог эмигрировать, о чем повествует фрагмент из книги О. Губаря «Пушкин. Театр. Одесса» (Од., 1993), обнаруженный мною в Сети и размещенный в Живом Журнале bella_vernikova’s Journal 25 ноября 2013 г., к юбилею автора: «Вера Федоровна Вяземская вспоминала, что Пушкин трое суток (согласно «Летописи» Цявловских, как раз между 15 и 25 июля 1824 года) провел на судах, стоящих в одесском порту, где кутил со шкиперами («Русский архив», 1888, № 7, с. 306). Не тогда ли готовил он «почву» для побега? … Эти рассуждения и подвигнули нас еще раз и хронологически шире осветить жизнь одесского порта: на каких судах мог побывать Пушкин между 15 и 25 июля, с кем конкретно из шкиперов мог общаться в те самые «трое суток»? … С какой-то даже безысходностью вглядывался в выцветшие строки старинной газеты. И вдруг ярко высветилось имя, пожалуй, знакомое всякому, кто любит творчество поэ-

272

та, обычному человеку, даже мало искушенному в пушкинистике. … Да, именно так, в двух номерах «Журналь д’Одесса» – от 18 июня и от 26 июля 1824 года – мы нашли сообщения о Морали. Мало того, газета впервые дает возможность установить его имя, которое не сообщали ни поэт, ни мемуаристы: Гаэтано Морали, капитан брига «Элиз». 15 июня он привел судно в балласте из Константинополя в Одессу, а 24 июля бриг ушел в Геную с грузом пшеницы. А что вообще известно из мемуаров о «корсаре в отставке, Морали»? Свидетельствует И.П. Липранди: «Этот мавр, родом из Туниса, был капитаном, т. е. шкипером коммерческого или своего судна…». Далее Липранди сообщает о взаимной симпатии Пушкина и Морали, описывает внешность последнего, упоминает о том, что Морали «говорил несколько по-французски и очень хорошо по-итальянски (обстоятельство, оправдывающее его итальянское имя). Липранди всячески подчеркивает привязанность Пушкина к Морали, говорит, что поэт бывал весел лишь тогда, когда они находились визави («Русский архив», 1866, стлб. 14711472, 1477). Не идет с этим свидетельством вразрез и сообщение М.Ф. Дерибаса (род. в 1807 году), также лично знавшего Морали». Насыщенность фрагмента из книги Олега Губаря ссылками на архивные материалы еще раз подтверждает актуальность напутственного высказывания Умберто Эко, чтобы «наши научные исследования не были лишь достоянием библиотечной полки, а получили бы широкое распространение и пополнили собой современную культурную жизнь». Конечно же, Интернет как никогда прежде обеспечивает широкое распространение публикаций, вызывающих интерес читателей. Современная литература, открытая в Интернете, имеет существенное преимущество перед печатными изданиями прошлого – сегодня читатель может познакомиться с создаваемыми в годы его жизни литературными текстами и испытать их влияние на собственный эмпирический и духовный опыт. А писатель находит в Сети читательские отзывы, свидетельствующие о востребованности его литературной работы. Так, в моем дневнике писателя в Живом Журнале, в ноябрьской записи 2013 г. приведен актуальный житейский отклик поэта Марины Кудимовой на давнее петербургское стихотворение поэта и прозаика Татьяны

273

Мартыновой, моего соавтора по «Муркиным письмам», опубликованным в израильском сетевом журнале «Артикль» (№ 10, 2007). «Марина Кудимова пишет в Фейсбук: Приехала в Питер. Перед этим поразмыслила, где поселиться. И выбрала: между «домом Раскольникова» и домом, где, собственно, он был создан. Хожу то по пешеходному мостику через Екатерининский канал, которому присвоено имя Грибоедова, то через Кокушкин мост, то по Вознесенскому проспекту прогуляюсь. И все твержу замечательное стихотворение Татьяны Мартыновой. За каналом Грибоедова, за Кокушкиным мостом не катаются каретами, а валяются пластом. Мылом, дегтем пахнут улицы, и Сенная масло жмет. Человек приличный сунется – и не выдержит, уйдет. Душно там, и небо низкое словно падает в провал – головой в Екатерининский – Грибоедовский канал…» http://bella-vernikova.livejournal.com/

Найденные в Сети читательские отзывы о моих стихах я упоминаю в эссе «Без халтуры и без цензуры. Недавняя литературная история» («Литературный Иерусалим», № 6, 2013), рассказывая о безрезультатных попытках издать книгу стихов в Одессе и Москве в подцензурное советское время и приводя издательские рецензии, воссоздающие атмосферу ушедшей эпохи. Возвращая читателей «в 1980-е годы общего непризнания нашего литературного поколения» (автоцитата), к высказываниям Вадима Ярмолинца добавлю написанный очень по-одесски абзац из найденной в Интернете его статьи конца ХХ в. «Арзунян бросает спасательный круг» («Новое русское слово», Нью-Йорк, 17 марта 1998): «Со стороны занятно смотреть на записных одесских

274

культуртрегеров, интеллектуалов и чиновников культурного фронта, которые будут самозабвенно вам рассказывать о блистательном прошлом одесской литературы и не ударят пальцем о палец, чтобы помочь литераторам, которые ходят здесь же, под ногами, мечтая уже в свободной стране о том, чтобы издать свою книгу. Раньше вся эта гоп-культурная компания говорила о цензуре, сейчас – о ценах на бумагу. И все это на фоне вечнозеленой темы о высокой российской духовности». На эту реплику отвечает цитата из моего эссе о неофициальной одесской литературе 1970-80-х гг., опубликованного в 2007 г. в интернерт-изданиях разных стран «Артикль» и «Другие берега», и в бумажном одесском журнале – альманахе «Дерибасовская – Ришельевская» (№ 30), открытом в Сети: «К счастью, великое техническое изобретение нашего времени и его широкое культурное распространение – русский литературный Интернет – дало нам возможность публикации, что сразу же выявило яркие дарования, оригинальность и своеобычность современной одесской литературы». Интернет также способствует созданию новых жанров, различных разновидностей метатекста. Мой интерес к этому жанру в публикациях метатекстов с графикой отметил Арье Юдасин в журнале «Еврейский мир» (Нью-Йорк, октябрь 2013): «Философия женственности… в поэзии Беллы Верниковой совмещены эти две, уж простите мя, грешного, сложно сочетаемые реальности. Белла – доктор философии Еврейского университета в Иерусалиме, художница, эссеист, культуролог. Берите выше – по рождению одесситка! … И есть нечто весьма любопытное, как-то по-женски говорящее нам и об Израиле, и об эмиграции: переехав на Землю Обетованную, Белла в основном перешла от рифмы к белому стиху. Изменился воздух жизни, стал не так легко уловим и более насыщен вечностью. Философичность и пластическая образность художницы требуют от нее говорить метафорами, максимально расширяя и предмет, и выбор допустимых терминов в стихотворении. Да, еще она любит «метатекст», где сопрягаются поэзия, проза, графика, история и литературная критика (ну и похулиганить, конечно, – хотя это не для нашей подборки). Зато женская интуиция – то ли в противостоянии,

275

то ли в неожиданном симбиозе с ними со всеми – направляет словесную игру по довольно простой и прямой, иногда, мне кажется, слегка кокетливой смысловой и ритмической дорожке». Знаменательно, что об интуиции пишет выдающийся шахматист – Леонид Григорьевич Юдасин, журналист, гроссмейстер, чемпион шахматной олимпиады 1990 г. в составе сборной СССР в командном и личном зачете. О том, насколько интуитивно творчество художника в словесном и визуальном искусстве, повествует заключение моей поэмы «По причине минимализма», опубликованной в 2005 г. в московском журнале поэзии «Арион», открытом в Сети: Так художник узнает законченность своего творенья, следуя интуиции, облаченной в пушкинскую максиму: ТЫ ИМ ДОВОЛЕН ЛИ, ВЗЫСКАТЕЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК? http://magazines.russ.ru/arion/2005/1/ver19.html

Используемая в тексте пушкинская цитата напоминает о поэтическом определении Осипа Мандельштама «Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна», которое я привожу в открытом в Сети эссе «Новая текстология. Из дневника писателя» («Литературный Иерусалим», № 7, 2014). Само название эссе и его эпиграф – двустишие Ефима Гаммера «она лежала на диване / и думала о «Дяде Ване» интуитивно сочетают художественное и научное творчество. Как и мой метатекст с графикой «На плоскости, в камне, в слове», опубликованный в литературном интернет-журнале «Сетевая словесность» (Санкт-Петербург, 2013), где научные разработки в области гуманитарных наук входят в ткань художественного произведения. В указанный метатекст с моей графикой включен фрагмент из книги Эрнста Гомбриха «История искусства» (М.: АСТ, 1998), где он пишет об условности, более привычной в традиционном

276

творчестве, но присущей любому роду живописи, реалистической или абстрактной: «Известно, что во все времена художники предлагали свои решения парадокса, лежащего в основании живописи, – как передать глубину на плоской поверхности. Кубизм если и не истолковал этот парадокс, то остроумно использовал его». Условность трехмерной жизни в двухмерном пространстве присуща и кинематографу – когда кино только появилось, зрители пугались как бы отрезанных голов на крупном плане и мчащегося на них паровоза, но к условностям кино быстро привыкли. Привычка к абстрактному искусству в странах, где с ним не боролись в силу идеологических догматов, очевидна. Так, в общественных зданиях и приемных врачей в Израиле стены украшены большими репродукциями в металлических рамах действительно декоративных и радующих глаз картин как раз тех художников, которые упоминаются в подписи под моей печатной графикой на сайте Arts.In.UA и в данном метатексте: «из отзывов на сайте «Иероглиф» пишет Белла Верникова: ...эта работа наглядно демонстрирует, как новации европейской живописи первой половины ХХ века (Брак, Пикассо, Кандинский, Модильяни, Клее и др.) стали рабочим языком современного художника...» http://www.netslova.ru/vernikova/npl.html

К упомянутым художникам добавлю Казимира Малевича с его абстрактным супрематизмом и минимализмом «Черного квадрата». Преодолению культурных табу эпохи соцреализма, касающихся различных проявлений модерна и постмодерна, способствуют современные исследования российских ученых об особенностях восприятия искусства, такие как представленная в Сети диссертация психолога Елены Белоноговой «Индивидуальные стратегии восприятия живописи» (М., 2003).

277

Сформулированные в диссертации Е.В. Белоноговой стратегии восприятия живописи и критерии их выделения резюмирует в реферативной части выставленного в Интернете студенческого исследования о восприятии абстрактной живописи Дарья Волкова (г. Екатеринбург): «Абстрактное творчество различных художников представляет наибольший интерес для психологии искусства, потому что оно максимально беспредметно и позволяет зрителю думать и переживать исключительно в субъективном ключе… Как утверждает Белоногова Е.В.: «…психотехнические эффекты от взаимодействия личности с произведением искусства могут быть различными в зависимости от типа восприятия и степени личностной вовлеченности, наличия или отсутствия эстетического раппорта (взаимопонимания) или духовного созвучия». Исходя из этого, можно говорить о том, что стратегия восприятия абстрактной живописи – это способ внутреннего взаимодействия зрителя с абстрактной работой. В исследовании «Индивидуальные стратегии восприятия живописи» Белоноговой Е.В. были выделены следующие стратегии: 1. «Жизненная». Слова и суждения, представляющие изображение как кусочек жизненной реальности, как ситуацию, разворачивающуюся во времени, передающие переживания, мысли и чувства персонажей. 2. «Изобразительная». Слова и суждения, представляющие картину как изображение в рамке, констатация и изложение изображенного с позиции зрителя. 3. «Авторская». Слова и суждения, указывающие на замысел автора, на душевное состояние и жизнь автора. 4. «Культурная». Слова и суждения, характеризующие картину в культурном контексте, упоминание других произведений того же или других авторов. 5. «Импрессивная». Слова и суждения, описывающие конкретное воздействие, которое оказывает картина или ее отдельные детали. 6. «Ассоциативная». Наличие ассоциаций на разные темы, вызванных картиной, рассуждения по более общим вопросам.

278

7. «Эмоциональная». Слова и суждения, передающие ощущения и чувства, вызванные картиной, содержащие прямую эмоциональную оценку изображенного. 8. «Стилистическая». Слова и суждения, отмечающие художественные средства и приемы, раскрывающие их назначение и указывающие особенности стиля. 9. «Резюмирующая». Обобщенная характеристика картины, трактовка общего содержания, сути, смысла, интерпретация общей идеи произведения. 10. «Метафорическая». Использование в описании метафор, символов и сравнений» (Сайт СибАК, 2012). Разработанный Еленой Белоноговой перечень стратегий восприятия живописи редкостно эффективен для понимания того, какое влияние искусство оказывает на человека в сложном и выборочном сочетании названных стратегий, и на какие аспекты стоит обращать внимание при анализе художественных произведений, как визуальных, так и литературных. Междисциплинарное исследование Е.В. Белоноговой можно рассматривать с позиций рецептивной эстетики, которая характеризуется в Википедии как «эстетика воздействия» – раздел эстетики, изучающий жизнь текста во времени, его восприятие в разные периоды, зависимость истолкования от социокультурной ситуации, эстетика диалога между текстом и читателем… Происхождение рецептивной эстетики связано с герменевтикой, искусством толкования текстов». Мне близка эстетика диалога между текстом и читателем, в моем восприятии искусства, как и в собственном творчестве, применимы практически все перечисленные выше стратегии, о чем свидетельствуют тексты, например доступные в Сети «Советы постороннего писателя» в «Антологии поэзии. Израиль 2005»: …Доверяй читателю-автоответчику, ему оставили сообщения писатели всех времен и народов (см. открытый в Интернете мой «Разговор с автоответчиком» в одесском альманахе «Дерибасовская – Ришельевская», № 12, 2003).

279

........... Скажи спасибо критику, выхватившему твой текст из печатного половодья постмодерна и традиционных течений, если ему удалось сказать нечто существенное и вызвать в тебе интерес к новой работе. Как предупреждал Федор Тютчев, не верь, не верь поэту, дева! Ибо, как отмечено в «Лапидариях» в моей книге стихов «Звук и слово»: Какое будущее может быть у порыва? Порыв иссяк. ........... Не гонись за вербализацией пластических искусств. Как и в балете, цени в абстрактной живописи, графике, скульптуре мерцание неявных смыслов. ........... 2004

Искусство фиксирует и выражает явные-неявные смыслы, как в стихах одесского поэта Валерия Бодылева, представленных мною на сайте «Иероглиф» и в «Сетевой словесности» в метатексте «На плоскости, в камне, в слове»: «Скрытый смысл проступает порой и теряется среди подветренных слов. Но гудит корабельной доской над подвижною бездной морской». Эстетика диалога между текстом и читателем лежит в основе моих метатекстов с графикой на сайте визуального искусства «Иероглиф», где, иллюстрируя стихотворение, я даю его визуальную трактовку именно потому, что, по выражению Юрия Олеши, «так никто не сказал нам о нас». Максима Ю. Олеши обращена к смысло- и формообразующим началам поэтического текста, что было отмечено в эссе «Кстати, о птичках».

280

Заглавием в этих лирико-графических метатекстах служит отобранная мною цитата из стихотворения, как в иллюстрации к военным стихам уральского поэта Майи Никулиной – «расстрелянное время распрямилось, вдохнуло смерть и выдохнуло нас» (01.11.2013 / http://hiero.ru/2236490). Приведенные строки Майи Никулиной относятся и к нашему послевоенному поколению. В воспоминаниях «Родом из гетто» моего дяди Муни Борисовича Верникова (1936-2007), младшего брата отца, опубликованных в Редакционном портфеле журнала «Корни» (http:// www.shorashim.narod.ru/Vernikov.htm), рассказывается история их семьи, в годы войны жившей в гетто в местечке Винницкой области, оккупированной румынскими войсками, которые «не были оголтелыми фанатиками, как немецкие». Мемуарист пишет и о моем отце Льве Борисовиче Верникове (1922-1999), в семье его звали Леня, после военного училища он воевал на Западном фронте и после госпиталя был отправлен в Монголию, где как геодезист служил до войны с Японией: «Леня, в соответствии с приказом маршала Ворошилова, был отчислен из Одесского политехнического института и направлен в одно из военных училищ Харькова. По дороге из Одессы в Харьков он на один день заехал домой… И никто из взрослых в тот день не предполагал, что до их следующей встречи с Леней пройдет восемь лет, и не всем из них суждено до нее дожить. Между этими встречами была длинная и тяжелая война. …Мотя с женой вскоре собрались и отправились домой. Больше мы их не видели и ничего о них не слышали. Но известно, что в живых из еврейского гетто в Могилеве мало кто остался. Моя племянница Белла спустя много лет написала в своем стихотворении: «…Большой родни утерян след в кровавом рву под Могилевом…» – это и о них». Это стихотворение, посвященное маме, я написала по рассказам моей мамы Доры Бенчиковны Маламуд-Верниковой (19272008), которые слышала с детства, о многочисленных потерях ее семьи, жившей в гетто под румынской оккупацией в другом местечке Винницкой области. Румынские войска не уничтожали евреев поголовно, но в начале войны через местечко прошел

281

немецкий карательный отряд, заходя в дома и убивая всех подряд. Старший брат мамы Володя (Велв) Маламуд воевал, был награжден орденом Красной Звезды и погиб в 1943 г., о чем тоже повествует мое стихотворение: …Расстрелян немцем мамин брат, несовершеннолетний мальчик, на лавочке застрелен дед июльским утром раскаленным, большой родни затерян след в кровавом рву под Могилевом, убит отец, а старший брат в тот страшный год воюет где-то и весточку послать бы рад, но мать с сестрой в румынском гетто. И орден «Красная Звезда», и лист потертый похоронки – его удача и беда – лежат теперь в одной коробке, и там же несколько бумаг, ушедших с миром связь немая. Заверил смерть военкомат, числа и месяца не зная. И сколько горьких слез не лей, не оживить убитой плоти. Одно могу – родить детей, назвать их Яшей и Володей. 1975 Из книги стихов Б. Верниковой «Прямое родство» (Од., 1991).

Как сказал Юрий Михайлович Лотман: «Искусство это по сути своей Книга Памяти и Совести. Нам надо только научиться читать эту Книгу». Иерусалим

Публикации 284 О.И. Киянская, Д.М. Фельдман Яков Бельский – писатель, журналист и художник 310 Евгений Голубовский «В запыленной связке старых писем...»

О.И. Киянская, Д.М. Фельдман

Яков Бельский – писатель, журналист и художник* С.З. Лущик в комментарии к повести Валентина Катаева «Уже написан Вертер» утверждал: «В одной из многих устных легенд, бытовавших в Одессе после гражданской войны вплоть до 80-х годов, рассказывалось, что В. Катаев, который был арестован как белый офицер, ожидал расстрела, но его спас кто-то из чекистов, причастный к литературным кругам»**. Сам Катаев в устных выступлениях неоднократно называл имя своего спасителя – Яков Бельский. В начале XXI в. некоторые сведения о Якове Бельском привел в мемуарах сын Катаева – П.В. Катаев: «На очередном допросе его узнает один из чекистов (фамилия известна), завсегдатай поэтических вечеров, в которых в числе прочих одесских знаменитостей (их имена так же хорошо известны) всегда участвовал молодой и революционно настроенный поэт Валентин Катаев. Это не враг, его можно не расстреливать. И отец оказывается на свободе. Чекист, спасший жизнь молодого одесского поэта, Яков Бельский»***.

*** Биографию этого человека удалось восстановить – на основании архивных документов и материалов периодики. Его настоящая фамилия была Биленкин. Из метрических книг одесского * Работа написана при поддержке Программы стратегического развития РГГУ. ** Катаев В.П. Уже написан Вертер; Лущик С.З. Реальный комментарий к повести. – Одесса: Optimum, 1999, с. 81. *** Катаев П.В. Доктор велел мадеру пить…: книга об отце. – М.: Аграф, 2006, с. 34-35.

284

раввината следует, что Яков Биленкин родился в Одессе 8 августа 1897 г. ****. Отец будущего чекиста умер, когда сыну было 10 лет; с этого момента содержал его старший брат. В 14 лет Яков Биленкин поступил в Одесское художественное училище, где учился на техника-архитектора. В 1917 г. он получил среднее образование и был призван в армию. Попав под влияние большевиков, он вскоре дезертировал с фронта и вернулся в Одессу. В составе Красной гвардии Биленкин участвовал в январских событиях 1918 г., затем «скитался по разны местечкам, перепробовав все профессии», весной 1919 г. служил в одесском губисполкоме – в должности художника, заведуя при этом и художественной секцией местного агитпропа. В мае 1919 г. он вступил в РКП(б) и стал служить – под псевдонимом Бельский – разведчиком губернского особого отдела. Отдел подчинялся военным властям Одессы и выполнял контрразведывательные функции. После прихода в Одессу деникинцев несколько месяцев был в подполье, а после окончательного установления советской власти начал службу в Одесской ЧК. Его оперативный псевдоним стал частью фамилии. В ЧК Яков Бельский-Биленкин быстро сделал карьеру: последовательно служил разведчиком, помощником уполномоченного по борьбе с контрреволюцией, начальником губернской разведки, уполномоченным по борьбе с контрреволюцией. В 1920 году он действительно использовал свое влияние в ЧК, для того чтобы освободить из тюрьмы Валентина Катаева – которого, очевидно, знал еще с юности, на почве общего интереса к литературе. В 1922 г. он из ЧК уволился и стал журналистом.

*** С января 1923 г. местом его работы стала газета «Красный Николаев», издававшаяся николаевской партийной организацией. В июле 1923 г. Бельский стал ответственным редактором газеты, исполняя при этом и обязанности ее главного художника. В августе этого же года в Николаев приехал Эдуард Багрицкий; события, связанные с пребыванием **** Метрическая книга о рождении Одесского раввината на 1897 г. // Государственный архив Одесской области (ГАОО), ф. 35, оп. 5, д. 83, л. 263.

285

поэта в этом городе, впоследствии легли в основу очерка Бельского «Эдуард в Николаеве»*. В ноябре 1923 г., после отъезда Багрицкого, Бельский потерял пост редактора и стал заместителем редактора газеты. На этой должности он работал до января 1925 г., одновременно редактируя журнал «Бурав» – литературное приложение к «Красному Николаеву». В связи с разразившимся в Николаеве «дымовским делом» – фальсифицированным политическим процессом, в ходе которого были приговорены к расстрелу ни в чем не виноватые коммунисты, – он был вынужден переехать в Харьков. В Харькове он стал заместителем редактора русскоязычной газеты «Пролетарий», печатался в иллюстрированном журнале «Пламя», редактировал сатирический журнал «Гаврило». Оба журнала были приложениями к «Пролетарию». Затем, после закрытия приложений «Пролетария», Бельский перешел в партийную газету «Коммунист», в которой был художником и заведовал отделом международной информации. Кроме того, он сотрудничал как автор карикатур и фельетонов в сатирическом журнале «Червоний перець». С января 1931 г. Бельский жил в Москве, где работал заместителем редактора сатирического журнала «Крокодил». Однако в результате партийной интриги и доносов на Бельского и его коллег журнал был в 1934 г. реформирован, а все члены его редколлегии – уволены. В 1934-1936 гг. Бельский работал рядовым журналистом в газете «Вечерняя Москва». 26 июля 1937 г. журналист был арестован, а 5 ноября расстрелян. Реабилитирован он был только в 1990 г.

*** Литературное и журналистское наследие Бельского обширно. Это и многочисленные статьи в периодике, и публиковавшиеся в газетах стихи, и художественные произведения: повесть и рассказы. Кроме того, в газете «Красный Николаев» в 1923-1924 гг. печатался его роман «В пламени борьбы», посвященный установлению советской власти в Одессе, Николаеве и Киеве. Публикуемые ниже несколько рассказов и журналистских текстов Бельского дают возможность увидеть его творческую эволюцию. * Бельский Я.М. Эдуард в Николаеве // Эдуард Багрицкий. Воспоминания современников. – М.: Советский писатель, 1973, с. 130-138.

286

*** Полная версия статьи, посвященной жизни и творчеству Якова Бельского, в настоящее время готовится к выходу в сборнике Государственного литературного музея «Дом князя Гагарина».

Яков Бельский

Рождественское без елки – Древний наш род… – говорил Васька остальной шатии. – От самого Рождества Христова до сегодняшнего дня про нас пишут и говорят. Каженный год в газете: в этот самый день, есть такое окно, трещит мороз, звезды блещут, в окне елка и буржуи кругом, а наш брат, беспризорный, под им тихо замерзаить. Взяв у 8-летнего Сашки бычок и втянув худые ноги в то, что некогда называлось скверными остатками низкосортных брюк (а ныне об этом догадаться было нельзя), Васька, 14-летний «зверь», продолжал: – Тихо, значит, замерзаить и плачить себе от досады, что подшамать нельзя и покурить. Теперя времена не те, не видать уже ни елки, ни буржуйских детей вокруг, а только наш брат остался. Вот об ем и пишуть в газетах. Чтоб не холод такой – прям почет и никаких двадцать. А ты, Катька, уже весь бурбон сшамала. И, прыгнув, как Чарли Чаплин в картине «Женюсь», Васька овладел заслюнявленной коркой. – Вот об ем и пишуть в газетах.

*** Мороз все крепчал и крепчал. Под гнилым деревянным прилавком базара Васька доходил до высшей точки рассказа. – И иду, и вижу двор, и тепло, как летом на берегу реки, а посреди старик с большой седой бородой ходит; я ему по-нашимски: «дядь, а дядь, дай ку-у-усочек хлеба…». Он за хлебом, а я цап рубаху с каната, и в ворота, и прямо на чудачку…

287

Сашка сплюнул в сторону, через зубы – «тцыкнул», а Катька вздрогнула. Васька нарочито почесывался, чтоб на нервах поиграть… – Ну а дальше?.. – Ну, значит, на чудачку наскочил, а там… Кончить не пришлось. Кто-то злобно стучал палкой по лавке и приговаривал: – Я вам покажу, шандрапа, белье красть… Юркнули в дырку Васька, Сашка, Катька – и исчезли.

*** Вот об ем и пишуть в газетах. Красный Николаев. 1923, 19 июля, № 890, с. 3

Гибель Мартына Ивановича Мартын Иванович в революцию попал случайно. Родился он очень далеко от наших беспокойных краев. Свои маленькие быстрые глаза он впервые открыл на высокой и крутой Гибралтарской скале. Там, цепляясь за ветки дикого винограда и разоряя птичьи гнезда, на недосягаемой высоте всегда жили его родные и предки. Когда Мартыну исполнилось два года, он вполне овладел наукой своего племени и перенял от старших ненависть к двуногим чудовищам, обитавшим на широком взгорье в каменных клетках. Мартын знал, что они опасны, что они уводят навеки его братьев и сестер. Эти большие звери в тряпках отравляли жизнь обитателям крутых склонов Гибралтара. И все же однажды, несмотря на весь опыт беспокойной жизни, Мартын попал хвостом и увяз в твердом и крепком капкане. Потом пришли уроды в тряпках и посадили его в клетку.

*** Кастаки был хорошим цыганом, но плохим дрессировщиком. Соединяя воедино эти два обстоятельства, он бродил по земному шару не хуже любого Ливингстона, но никому не сообщал о своих изысканиях. Он часто менял профессию, но его любимым делом было красть

288

хороших крутобоких лошадей. По этой простой причине у него вместо правого глаза была впадина, а на левой руке на хватало двух пальцев. Что можно обойтись и без них, он узнал в далекой России, но там же понял, что это все, от чего он может отказаться в дальнейшей жизни. От племени своего он оторвался давно, и где была его родина – не знал. В береговой таверне «Севилья» он купил у смуглого Азры мартышку и, обмотав ее тонкую кисть крученым английским шпагатом, старался отучить от всех старых привычек. Свои скудные словесные аргументы Кастаки подкреплял пинками, и на исходе третьей недели Мартын умел танцевать. Может быть, его расположила к себе физиономия цыгана, ибо он больше всех двуногих напоминал лицом его родичей. Мартын примирился и без возражений сидел на плече Кастаки, и мерно покачивался в такт его торопливым шагам, когда тот двинулся вглубь европейского континента в качестве дрессировщика. Впрочем, оба одинаково не знали, куда лежит им путь, и так добрели до Украины.

*** Кастаки не любил стрельбы, не любил крови и боялся мертвых. Он мог спокойно пырнуть кого-нибудь ножом, и этот зарезанный был бы не страшен, но другие, чужие мертвецы нагоняли на него мистический страх. Когда в городах загрохотали пулеметы, позакрывались магазины и лавки, а по улицам валялись неубранные трупы, он пошел бродить по деревням. Конокрад смутно слышал о том, что революция, но что это, он не понимал, а знать не хотел. Шел он проселочными дорогами и полями, показывая фокусы, мелко воруя, где не нравилось его искусство, и питаясь чем попало. Где было трудно самому, там орудовал Мартын, и оба честно делили добычу. Сидя на косом угловатом плече, обезьяна всматривалась в дорожную пыль, и так же привыкла к бараньей шапке Кастаки, как к ползучему винограду Гибралтарских утесов, о которых, кстати, давно забыла.

289

Возле какого-то небольшого города Кастаки набрел на лагерь вооруженных людей. Где-то в стороне тукали выстрелы, а из толпы оборванных воинов торчали ржавые пулеметные пупы. На изодранных бушлатах висели красные банты – и резкими пятнами сверкали на сером фоне железа и грязи. Зловеще глядели глаза из-под тяжелых папах, и когда кто-то из них сказал: «стой, цыганская рожа», Кастаки замер на месте. От неожиданной остановки Мартын качнулся вперед и, спрыгнув на землю, стал сосредоточенно изучать окружающую обстановку. Громкий хохот прокатился по черным рядам: – А ну покажь, Ваня, что твоя обезана может… И Кастаки начал демонстрировать искусство верного Мартына.

*** Мишка Синяков хлопнул Никифора по плечу, выплюнул из коричневого рта остаток газеты, пакли и махры. – А знаешь, Никифор, эта зверюка нам в самый раз, она подымет дух бригады, гляди как смеются. Мартын бегал по рядам на задних лапах, крепко сжимая в передних шапку Кастаки, куда партизаны сыпали щедрой рукой замусоленные бумажки, на которые нельзя было ничего купить. – Сколько тебе дать за нее, Ванюша? – спросил Никифор. – Потому как выгодно продать можешь для необходимого нам дела. Кастаки перестал понимать русский язык. Его нижняя губа вылезла вперед и приподнялась вверх, по направлению к носу, блестящие угольки глаз скрылись в запыленных расщелинах ресниц. Никифор продолжал: – Потому как даем тебе 200 карбованцев, так другого покупателя не найдешь, а если не продашь, так даром возьмем. И выбирай, что лучше, а что хуже, умная голова. Умная голова попробовала плакать, но этого не заметил никто, даже верный Мартын. Получив 200 карбованцев рваными украинками, Кастаки пошел дальше по земле терять остальные пальцы и последний глаз.

290

Так как с точки зрения партизан каждый цыган был безусловно Ваня, обезьяну окрестили Мартыном Ивановичем и записали во 2-й пулеметный взвод. За полгода Мартын крепко привязался к кавалеристам – и забыл про баранью шапку Кастаки. Попали ребята как-то в кольцо. Бывало в те времена. С севера и востока нажимали белые, с запада наседал Петлюра и Махно, а с юга – немецкие колонисты. Приходилось туго. По целым дням сидел Мартын у пулемета и, когда замечал острым взглядом вражескую цепь, начинал цепкими пальцами теребить пулеметную ленту. Когда пулемет стрекочет, Мартын подает и подает, чтобы больше стреляли.

*** Урсулов быстро отступал на юг, к Вознесенску, теснимый превосходящими силами белых. Впереди конных цепей мчался автомобиль с пулеметом на радиаторе. У щитка сидел Мартын и неустанно подавал ленту. Была поздняя осень, и дул пронзительный ветер. Машина ныряла в дорожные лужи и упорно неслась мимо серых, измученных гражданской войной деревушек. В свинцовое небо вздымались кучи испуганного жирного воронья. Мартын не привык к холоду и ветру и сильно простудился. – Надоть его в больницу, – сказал Никифор. – Может, там его вылечут. И сказать при том доктору, что или-или. А вечером полк, оставив город, отступал дальше. В глубоком мраке с одной стороны уходили части Урсула, с другой – вступали «волчата» Шкуро. Где-то у реки шла перестрелка, кто-то в городе вытягивал из сарая портреты царя и трехцветные лоскуты. Вознесенск пробовал дыхнуть черным дыхом контрреволюции, поднимался другим, помятым боком. На рассвете по окраинам громили еврейские лавки, в центре на базарной площади валялись трупы с рассеченными головами, а во дворе больницы несколько пьяных юнкеров расстреливали раненных партизан. – А это что за стерва? – кто-то указал на Мартына, лежавшего в углу на куче тряпья.

291

– Это урсуловский пулеметчик, тоже красная сволочь, бери и ее… Совсем не знал Мартын, за что его расстреляли в это пасмурное осеннее утро. Может быть, выздоровев, он так же верно служил бы белым юнкерам и подавал бы им ленты к пулеметам. Но «волчата» хотели вырубить революцию с корнем – и убили обезьяну. Как бы то ни было, а Мартын Иванович был расстрелян белыми за большевизм. Бурав. 1924, № 10, с. 2-4

Атаман Семен Заболотный Из прошлого украинской контрреволюции Откуда и как пошло От Одессы до Балты, по левому берегу Днестра и в местечках Южной Подолии жители помнят тягучее и зыбкое, как туман, имя – Заболотный. Его хорошо помнит еврейская нищета этих краев, сотни сирот, вдов и калек. Груды развалин на улицах Балты, с обгорелыми остатками оклеенных обоями стен, пустые и черные, как глазницы черепа, окна – все это следы лихих казацких набегов, память, оставшаяся жителям о Семене Заболотном. В 15-ти верстах отсюда, в селе Обжила, он родился. Вырос высоким и крепким, как скала, с большой головой и глубоко сидящими смолисто-черными глазами. Толстые чувственные губы, тяжелая челюсть и большой кремнистый кулак. Семен был весь от земли, от липкого и густого чернозема Балтщины. Этот человек, ставший атаманом банды, мог бы спокойно всю жизнь орать землю дедовской сохой. Там, под Балтой, он имел в отряде до 500 сабель и там же остался втроем: с палачом банды Фотием Раком и Федюней. Эти оба не покинули Семена до последней минуты и вместе с ним попали в загадочные и страшные для них руки ЧК.

292

Вокруг Балты расположены небольшие леса: Мошнягский, Лесничевский, Барщанский и Кишевская Дача. Там бродил Заболотный со своими казаками по ночам, только днем отдыхая в квартирах своих приверженцев – кулаков. Не было для Семена закрытых дверей. В любой кулацкой хате, у каждого попа для него была готова теплая перина, сытый ужин и даже сама попадья. Так, в горьком раздумье, нередко почесывал свою рыжую бороденку Тимковский, батя Рыжиков и многие другие. Но не Семену можно было возражать… – По ночам делать переходы не меньше 60-ти верст, – говорилось в закордонных инструкциях, – спать только днем. И быстро передвигалась банда ночью по дорогам, в сумерки по лесам, убивая одиночных коммунистов, продработников, предсельревкомов, изредка нападая на маленькие красноармейские отряды. Допрашивал сам Семен, убивал Фотий. Медленно и спокойно сначала вырезывали на груди звезду, выкалывали глаза, а потом стреляли из «утынка» в голову или давали «сашкой» по шее. Раньше Семен дрался вместе с красными партизанами против гетмана, а потом пошел сам против Советов. Авторитет у мужиков он имел большой. Все видели, как он с фронта приехал с красной ленточкой, помнили, как бил гетманскую варту, а тут спасает от продразверстки и «жидовской коммунии». И шли за Семеном, куда вел, и делали, что прикажет. Пилили длинные стволы винтовок, переделывая в обрезы, по-местному в «утынки», через плечо, на веревках вешали ржавые шашки без ножен, а начальный люд привинчивал к тяжелым и неуклюжим мужицким сапогам длинные, громко звенящие шпоры. Кулачье поставляло лихих коней и тачанки, а остальное доставляли постепенно, промышляя разбоем на лесных тропинках и убивая одиночных красноармейцев. Завелись в банде пулеметы, наганы и гранаты. Занятая на фронтах Красная армия мало тревожила Семена, и банда быстро росла. Но кончились фронты, появились истребительные отряды, кавалерия ВОХРа и агентура ЧК. С пойманными казаками Семена не церемонились; банду сжали в кольцо, загнали в леса, и началось все по-новому.

293

Перестали бандиты спать по деревням, вырыли землянки на Кишевской Даче, отдыхали на прогалинах Лесничевки, а к городу подходить не рисковали. Уже не сотнями считал Семен своих казаков, а десятками. Одели бандиты высокие «буденовки», и только по длинным гривам и хвостам можно было с трудом отличить их от красной кавалерии.

«Наднестрянская бригада» Гуляй-Беды Пан Петлюра готовил очередной «сокрушительный» удар власти Советов. Были образованы две группы. Начальником югозападной был генерал-хорунжий Гулый-Гуленко. Порешили использовать Семена для организации повстанчества и прислали к нему для связи атамана Гуляй-Беду (Михайлу Чеховича). Этот стройный и храбрый юноша за свой короткий век заслужил доверие высшего командования, так как оказался талантливым организатором еврейских погромов и был удачно использован в этой области в Гайсине и Летичеве. На нашу территорию Гуляй-Беда перебрался в полном петлюровском офицерском мундире, имея два нагана, выданные сигуранцей, с новенькими патронами, сделанными теми же любезными покровителями; тюк инструкций, несколько «универсалов» и традиционный обрез. Все это висело на нем под простой крестьянской свиткой. Если Семен летал с места на место, Гуляй-Беда носился, как дух, нигде не оставляя следов. По заданиям генерал-хорунжего он создавал подпольную «наднестрянскую бригаду», командиром которой был назначен Заболотный, а сам Гуляй-Беда начальником штаба. Гуляй-Беда был отличным организатором, и во многих крупных центрах Украины сумел создать в короткий срок ячейки из самостийнически настроенной интеллигенции. Каждая деревня в зависимости от величины давала взвод или роту. Кадра в бригаде не было, но были в изобилии куцаки, гранаты и шашки, литература, и достаточно было одного сигнала, чтобы поднять восстание сразу в нескольких уездах. Кулачье знало имя Заболотного и было готово пойти за ним на решительный бой с «коммунией».

294

Гулый-Гуленко рассчитал правильно. Организатором он послал Чеховича, который и был в действительности душой всего движения. Заболотный же был использован как вывеска, как фирма, заслужившая прочное и достаточное доверие кулачья. Но… раз ночью на хуторе Плоть, верстах в пяти от местечка Крутые, Гуляй-Беда сдался вместе с двумя румынскими шпиками. Как пришел в офицерском мундире, так и спрыгнул с чердака, где нашел свою последнюю автономную обитель. Он спокойно осведомился, есть ли здесь представители от Губ. ЧК; ему ответили, что для его ареста особых полномочий не требуется, но, кстати, интересующие его «чины» имеются в наличии. Гуляй-Беда отдал свои два нагана с румынскими патронами, обрез и увесистый тюк инструкций. Два шпика последовали его примеру. Остальной жизненный путь Гуляй-Беды был очень короток, и карьеры ему сделать не пришлось.

Последние скитания Балтская УЧК разгромила «наднестрянскую бригаду», на корню захватив поголовно всех участников, но Семену Заболотному снова удалось ускользнуть. С этих пор он бродил по лесам с Фотием Раком и Федюней втроем. Лежа у небольшого костра, три друга витали в мечтах и чутко прислушивались к каждому звуку, чтобы не попасться врасплох. Как следопыты Купера, приникали Фотий или Семен ухом к сырой земле и на далеком расстоянии узнавали конский топот и равномерный шаг пехоты. Но вовсе не нужно было приникать к земле и ловить острым слухом лесные шорохи. Опасность пришла не оттуда. Если над спящим Семеном подымался наган с предательской целью, он быстро просыпался, – точно видел во сне как наяву. Если Семен не слышал, значит – чуял. Долгие скитания по лесам сделали его походим на коренного обитателя чащи – зверя. Как бандитская лошадь научилась бегать карьером в лесной чаще, так и Семен научился чуять и быть осторожным, как волк. Его захватили ночью в хате кулака, в селе Фернатти, вместе с Фотием и Федюней.

295

Все трое покорно отдали свои наганы и обрезы; и канули во мрак истории и лесные казаки Семена, и обрезы под Балтой, и планы генерал-хорунжего Гулого-Гуленки. Кто-то спросил Семена: – А что, Заболотный, вы слышали про меня? – За вас я чув, – сказал он, – но навiть ви й за мене трохи чули… Развалины улиц в Балте, обгорелые камни стен – все, что осталось от Семена Заболотного. На Рыбной улице, в нагорной части Балты, есть старый лавочник Зельман. Летом он продает мороженое и нюхательный табак. Если вы спросите, слыхал ли он про Заболотного, Зельман покажет правую руку без трех пальцев, карточку убитого сына, комсомольца, и дочери, сошедшей с ума от позора. Зельмана больше не уважают старики, – в те дни он потерял веру в бога и не кладет свой тфилен*. А может быть, его нет уже там, и лавка не существует, задавленная каким-нибудь губительным ларьком. Пламя. Харьков, 1925, № 6 (26), с. 16

Невідомий обідає В зразковій їдальні була тиша. Двоє офіціянтів грали в шашки, решта – жартували з убиральницею. Касирша закрила «вовчок» шторкою і так захопилась романом Олівії Уедслі, що забула все на світі. В кухні старий кухар Матроненко робив доповідь на тему: «Завдання громадськости й народнє харчування». Він, мабуть, слабкувато підготувався до доповіді і більше напирав на те, як готовити «свинячі отбивні». Декілька куховарок і чотири помічники уважно слухали. Сам зав сидів у куточку й, покірливо переносячи «громадьске навантаження», теж уважно слухав. Доповідь закінчилась, запитань не було, і всі розійшлись. * Еврейский обряд – прим. в тексте.

296

Матроненко запакував оселедці в газету і передав пакунок своєму синкові. – Все’дно, – сказав він помічникові Іванову, – відвідувачі навряд чи будуть їсти, форшмак рідко хто замовляє, а вдома оселедець – він завсігди згодиться. – Згодиться – це, дійсно, правильно, – відповів помкухаря Іванов, – але ви здря мені півдесяточка не відкинули. – Ти – пацан, – загудів Матросенко, – за такі слова я тебе раздва на судомойку «видвину»! – Свиня товстоморда, доклади читає, а оселедці краде! Кухар загрозливо підняв сковороду і пішов у наступ на помічника. В цей час до їдальні зайшов відвідувач. Він нерішучо постукав у віконце каси і чекав. Гама переживань на обличчі касирші більш відносилась до роману Уедслі, ніж до стуку відвідувача. – Станьте в чергу! – нарешті крикнула кассирша. – Я тут один, – сказав відвідувач. – Все рівно: не порушуйте порядку, ставайте першим. – Дайте форшмак, – сказав відвідувач, – борщ, котлети і каву. За кілька хвилин відвідувач сидів за столиком і передавав талони офіціянтові. – Форшмак, борщ, котлети і кава! – крикнув офіціянт у віконце до кухні. Це трапилось якраз тоді, коли кухар загрожував сковородою помічникові. – Форшмак, – крикнув Матроненко. – Живо! – З чого? – запитав Іванов. – Оселедці додому попливли! – Нічого! В помійниці є вчорашні головки і «унутреності». Додати трохи лушпиння з картоплі і яблуко – з’їсть! Помкухаря дістав з помойниці десяток головок оселедців, лушпиння, якісь підозрілі кишки й пропустив усе через м’ясорубку. – Полій оцетом і поклади кусочек буряка – з’їсть! «Форшмак» поїхав до споживача. – Ну як? – спитав Матроненко. – Жере… Ще й як! – відповів Іванов, зазираючи у віконце. – Швидче давай борщу, а то ще перекинеться, стерво, від форшмаку.

297

– Борщ ще не готовий і солі немає. – Не треба солі. Вкинь туди пачку «Глорії». Після форшмаку вона якраз до смаку… Коли все було пророблено, помкухар крикнул: – Єсть! Один борщ! Борщ поїхав до споживача. Уже вся кухня дивилась у вікно, а невідомий їв собі та їв. – Ще живий, – дивувався Матроненко. – Ну й кліент же пішов тепер! Ще – чого доброго – паркетом закусювати почне. – Оце номер! – реготали помічники. Невідомий випив каву, поїв котлети з баранячих кишок і підвівся. – Живий, – зашепотіли всі. – Живий… Навіть касирша покинула Уедслі і дивилась на дивну людину. Всі повиходили з кухні. – Пробачте, – сказав зав, підходячи до невідомого. – Пробачте, як ви себе почуваєте? – Нічого. Прекрасно. – А де раніш обідали? В яких їдальнях? – Завжди в їдальнях ХЦРК, ось уже декілька років обідаю. Подвійна користь – і обідаю, і тренуюсь. – Як? – вирячив очі зав. – Бачите: я «людина-штраус». Приходьте увечері до цирку – я там виступаю. Я поїдаю щовечора два фунти битого шкла, випиваю дві кварти нафти, ковтаю півдюжини ножів і виделок… Дуже вам вдячний. Після сьогоднішнього обіду я з’їм увечері два стільці, комод і поставлю світовий рекорд. Заходьте, будь ласка!.. Червоний перець. 1930, № 1, январь, с. 5

Шепетовские темпы – Так уже, пожалуй, проведи. Там пустяки, мобилизуй бригад двадцать, тридцать, человек по шесть – и пошли!.. – звонил секретарь парткома председателю профсовета…

298

– Это по поводу чего, собственно? А, перевыборы советов, вот это верно. Значит, кампания уже началась? Ладно, темпы возьмем! Через минуту предрика звонил по телефону к предпросвета: – Ты что, понимаешь?.. Разворачивать надо, а то в газетах покроют. Человек по шесть, штук двадцать, тридцать мобилизни и посылай в села! – Добре! Пошлем. Сейчас сделаем. Не подкачаем, темпы будут… Предпросвета позвонил секретарю: – Там без всяких антимоний, за счет производства – и в два счета на места. Штук двадцать, тридцать, человек по шесть… Секретарь позвал деловода и сделал ему нахлобучку. – Предвидеть надо было, – сказал он, – в чиновников превратились, в бумажках тонете, а жизни не замечаете. Сейчас же по всем завкомам телефонограммы передайте, чтоб ехали на села… Деловод, человек многосемейный и тихий, лишних вопросов начальству не задавал. Он почесал затылок, откашлялся и пошел диктовать телефонограмму. Она была сжатой и ясной: «Предзавкома. …По постановлению райпрофсовета мобилизуйте одну бригаду из шести человек для посылки на село… С подлинным верно: деловод Охрименко. Исх. №». Вечером по всем шепетовским дорогам скрипели полозья, тренькали гармошки и звенели балалайки. Десять рабочих бригад поехали на село.

*** – А для чего, собственно, едем? – спрашивали друг друга в санях… – А кто его знает… – А зачем, работать, что ли? – Да вот не сказали зачем, темпы, говорят. Сперва на места приедете, а там циркуляром инструкцию вышлем, чтобы все чинчином было, а то, сказали, пока напишут, нечего тут зря баклуши бить, время терять. Пока доедете, и составят отношение. – А куда ехать-то, известно? – Тоже не сказали. Это, мол, сами нащупайте, самодеятельность масс проявляйте, деревень много… – А кто за старшего назначен?

299

– Я и назначен, а что делать, – толком не расспросил. Да мне-то что! Мне утром в амбулаторию надо, на прививку, болен я… – Как же быть?.. – Да как быть?.. Еще килов с десять проеду, под гармошку оно веселее, и дома в аккурат буду… Кто-то юркнул из саней в темноту, другой, третий. Гармошка замирала вдали… Кучер захрапел на облучке, а лошаденка затрусила мелкой рысцой в город, не желая будить уставшего хозяина.

*** На следующий день предпрофсовета сообщил секретарю парткома, что мобилизация проведена. – Значит, можно телеграфировать в центр? – А как же! Цифры вот: десять бригад по шесть человек, с музыкой… Комар носа не подточит…

*** А через неделю в Н-ском сельсовете читали длинную инструкцию для рабочих бригад по перевыборам советов. – Должно, перевыборы будут, – сказал председатель, – не пойму только, про какие бригады речь идет?.. – Завсегда эти инструкции с хитростью, – задумчиво произнес секретарь, – должно, бригады-то против французов мобилизуют, сказывают, поляк воевать хочет… Крокодил. М., 1931, № 1, январь, с. 6

Приказ императора Остатки французской армии, разгромленной под Лейпцигом, в беспорядке отступали. По дорогам, размытым осенними дождями, двигались бесконечные обозы, лазаретные повозки, артиллерия и толпы утомленных солдат. Они шли как попало, не под своими знаменами, непрерывно подвергаясь нападениям с флангов и с тыла, где неожиданно начинали бухать пушки саксонцев и голландцев, предавшихся врагу.

300

Больше никто не искал ни чинов, ни славы. Изредка проносились озабоченные маршалы. Сам император проехал в карете, и солдаты видели через окошко его бледное и сонное лицо. Усталость шла от самого императора, уснувшего во время Лейпцигской битвы, через маршалов, генералов и офицеров в солдатскую массу и, как тень, опускалась на всю армию. Военное счастье изменило Наполеону. Легенда о его непобедимости разрушена. Это видели и знали все, кроме него самого. Как азартный игрок, он пытался отыграться после гибельного русского похода. Чем больше было неудач, тем требовательнее становился император, пытаясь жестокими мерами восстановить дисциплину. Император приказал маршалу Ожеро отдать под суд капитана 2-го гренадерского полка Вандаля за то, что его рота не выдержала натиска башкирской конницы и в беспорядке отступила, открыв левый фланг полка под Лейпцигом. Это был ничего не значащий эпизод на фоне общего развала армии, но император ничего не видел. Он продолжал считать Германию своей вотчиной и мысленно снимал и назначал новых королей. В Майнце, где скопилось несколько десятков тысяч войск всех родов оружия, капитан Вандаль сидел в тюрьме, ожидая решения своей участи. Вместе с ним был арестован барабанщик Жак Сабо, шестнадцатилетний парень из парижского предместья, розовощекий шутник и балагур. Капитан Вандаль презирал его за то, что этот щенок был отдан под суд вместе с ним, участником Вальми и Жемаппа, Лоди и Монтенотты. Несчастье было ужасно и непоправимо. Капитан Вандаль давно был бы полковником или генералом, но он был неграмотен. Он с трудом научился подписывать свою фамилию, когда был произведен в лейтенанты. Сидя на железной тюремной койке, капитан нервно теребил свои большие рыжие усы. На все попытки словоохотливого барабанщика завязать разговор Вандаль отвечал презрительным молчанием. Капитану было сорок пять лет, и он давно хотел вернуться в родную деревню.

301

В последние годы он воевал без увлечения, а больше по многолетней привычке. Вернуться домой, потеряв капитанские эполеты и знаки отличия, было для него позором. Но так бы еще полбеды. Могут и расстрелять. Император лично интересовался его делом. Что ему жизнь одного капитана, если речь идет о чести армии! Проклятый, никому не нужный поход. Бесславье и позор Лейпцига и Ганау после блеска Аустерлица и Маренго. Стоило уцелеть в огне десятков сражений, чтобы пасть от французских пуль. Раз император мог уснуть под грохот орудий во время Лейпцигской битвы, он уже не тот. Что общего между этим толстым человеком с опухшим лицом и героем Арколе? И армия не та. Не воскреснут боевые товарищи, погибшие в снегах России. Нет ни кирасиров Мюрата, ни гусаров Лазалля. Усатые храбрецы давно сложили головы под Москвой, под Красным и в выжженных солнцем горах Испании. Куда годится хилая молодежь, вроде этого щенка Сабо… Сидели бы дома под юбкой, а им ружья дают. Жак Сабо был настроен значительно веселее своего соседа. Ему было всего шестнадцать лет. Вандаль плюнул – Сабо обернулся. – Далеко, – сказал он, – до меня не доплюнете. У нас, в Клиши, один бронзировщик плюет, как из пистолета. Шагов на двадцать попадает в цель. Когда вернемся в Париж, я вас с ним познакомлю. Возьмите у него несколько уроков. Совсем по-другому заплюете… Вандаль не ответил. У него мелькнуло желание придушить щенка, но он понял, что ничего доброго ему это не сулило. Вандаль лег на койку и закрыл глаза. В этот день император был очень не в духе. С утра у него были спазмы в желудке, он чувствовал страшное утомление и все время хотел спать. Целое утро он писал письма в Париж и редактировал военные донесения. В столице не должны были знать об истинном положении вещей. Кончив диктовать, император позвал маршала

302

Ожеро и спросил его, состоялся ли уже суд над капитаном Вандалем. Он пришел в ярость, когда произнес это имя. – Грязное животное, – крикнул император, – оплошать в такую минуту. Черт знает что. Этак вся армия завтра начнет бояться этих азиатов… Бить англичан, испанцев, пруссаков и испугаться каких-то башкир… Судить его немедленно, сегодня… Расстрелять этого негодяя!.. Ожеро знал, что возражать бесполезно. Он переглянулся с маршалом Дюроком, и оба улыбнулись глазами. Судить старого боевого солдата в такую минуту было бессмысленной жестокостью. Но у императора в этот день был тусклый взгляд и желто-серый цвет лица. Маршал пошел отдавать распоряжение. Вандаль проснулся от шума. Открыв глаза, он увидел трех жандармов и офицера. Барабанщик перестал рисовать и радостно приветствовал гостей: – Садитесь, – сказал он, – будьте как дома. – Шутишь, мальчик, – сказал один из жандармов, – а через полчаса плакать будешь. В земле-то сейчас холодновато, не лето… Тут только Сабо услышал глухой стук прикладов о каменный пол камеры и увидел суровые лица жандармов. Он увидел, как покорно, не говоря ни слова, поднялся капитан. Барабанщик понял, что шутки здесь неуместны, и вдруг почувствовал страх. К горлу подкатился какой-то комок, и из глаз потекли слезы. – Я ведь ничего не сделал, – сказал Сабо, всхлипывая. – Ничего… Вандалю стало жалко мальчишку. – Эх, ты, – сказал он, взяв его за подбородок, – ты забыл, что солдаты второго гренадерского полка не плачут… Это была первая фраза, услышанная барабанщиком от капитана. Арестованные стали рядом, между двух жандармов. Один стал позади, а впереди был жандармский офицер, одна из тех тыловых крыс, которых Вандаль ненавидел больше всего на свете. Суд заседал в огромном мрачном зале городской ратуши. Председательствовал генерал Пелэ. По бокам сидели два полковника,

303

в одном из которых Вандаль узнал своего командира полка. Лица судей были непроницаемы. После того как обвиняемые ответили на все формальные вопросы, генерал наклонился к командиру полка и что-то спросил у него. Полковник утвердительно кивнул головой. – Капитан, – сказал генерал, – это ваша рота участвовала во взятии Шевардинского редута? – Моя, – коротко сказал Вандаль. – А под Красным вы прикрывали отход священного эскадрона? – Да, моя рота в составе одиннадцати человек участвовала в этом деле. – Расскажите нам покороче, как все это случилось, под Лейпцигом. – Из-за этого щенка, – сказал капитан, указывая на барабанщика, о котором, казалось, забыли. – Если б не он, рота бы не поддалась бы ни на шаг… – Как это из-за него? – удивился генерал и, сдвинув брови, посмотрел на Сабо. Барабанщик похолодел под этим взглядом, и снова противный комок подкатился к горлу. – Очень просто, – сказал Вандаль, – наш фланг атаковала башкирская конница, вооруженная луками и стрелами, и этот щенок вдруг начал хохотать и рассмешил всю роту. Так это было? Скажи сам! Капитан потряс барабанщика за плечо. – Так, – сказал барабанщик, всхлипывая и глотая слезы, – но я не первый рассмеялся. Я только крикнул, что это амуры. Они были очень похожи на амуров… и все начали смеяться, а я уже потом. При этом воспоминании Сабо перестал плакать и даже улыбнулся сквозь слезы. Генерал очень нахмурился. – Ну вот, – сказал Вандаль, – вместо того чтобы стрелять, все стали хохотать, а некоторые от смеха попадали на землю. Рота поддалась. Я хотел ее удержать, но это было невозможно… – Он сам хохотал, – внезапно крикнул барабанщик, – честное слово – хохотал…

304

– Вы также смеялись? – спросил генерал. – Да, – ответил Вандаль. Генерал хотел еще что-то сказать, но брови его странно изогнулись, он махнул рукой и рассмеялся. Рассмеялись и оба полковника. Суд смеялся в полном составе. – Ну вот, видите, – крикнул барабанщик, – нельзя было не смеяться… – Молчать, щенок, – цыкнул на него Вандаль, – тут тебе не поле битвы, а суд!.. Успокоившись, генерал наклонился к полковнику. – Как вы думаете, – сказал он, – император уже уехал из города? – Да, – сказал полковник, – его карета проехала мимо окна полчаса тому назад. Он уже далеко. Не меньше, чем в пяти лье отсюда… Капитан Вандаль и барабанщик Сабо были оправданы. Тридцать дней. М.,1935, № 7, с. 29-31

Американское наследство После смерти отца мы поселились в четырехэтажном кирпичном доме на Базарной улице. Из окон нашей квартиры были видны серо-желтые стены соседнего дома. Только из одной комнаты открывался вид на длинный двор, вымощенный серыми квадратами лавы, которую итальянские пароходы компании «Ллойде-Триестино» брали с собой как балласт, когда шли за хлебом в Одессу. Тридцать одинаковых балконов, издали напоминающие клетки для птичек, уставленные всяким скарбом и вечно увешанные бельем, дополняли унылый пейзаж. Стоило только пробежать несколько кварталов, и через белую арку, на которой было написано французское слово «Ланжерон», мы видели море. Ласковое или бурное, бирюзовое или черное, но всегда одинаково прекрасное. Вот почему одесситы полжизни проводят на улице, всегда веселы и никогда не унывают. И куда бы ни забросила их судьба, они всю жизнь вздыхают, вспоминая о море, и даже из далеких стран часто приезжают на родину умирать.

305

Но тогда, в чудесный майский день, о котором я хочу рассказать, мне было только десять лет, и я еще не знал цены этим богатствам. Море, и небо, и акации – все это было каждый день и рядом. Не надо было ждать целый год, как теперь, чтобы приехать на месяц к родным берегам. В десятилетнем возрасте мы этого не ценили. Мы были самыми бедными в этом бедном доме на Базарной улице. У нас не было отца. Старший брат, студент, был репетитором и целый день бегал по урокам. Он должен был содержать семью и потому никогда не мог ходить на Ланжерон, к морю. Я его очень жалел. Иногда по утрам мать советовалась шепотом со старшей сестрой. По их озабоченным лицам я определял, что денег в доме нет. В таких случаях сестра долго бегала по квартирам соседей и приносила одолженный рубль в носовом платке. Незадолго до происшествия, о котором я хочу рассказать, мы послали письмо в Америку, старшему брату отца, дяде Арию. По слухам, дядя был очень богат, холост и имел большую гостиницу в Бостоне. Мы просили помощи у богатого родственника. Ровно через месяц он прислал заказное письмо, в котором была вложена пятидолларовая бумажка. Из письма мы узнали, что старый холостяк стал активным деятелем какой-то христианской секты. Письмо содержало длинную наставительную сентенцию-проповедь и призывало нас всех к смирению и к покорности воле всевышнего. В конце дядя просил, чтобы его больше не беспокоили. Вечером того же дня состоялся семейный совет. Мать и старший брат казались очень смущенными. – Моня, – сказала мама, обращаясь к старшему брату, – как ты думаешь… что делать с деньгами? Надо сказать, что уже за неделю до этого мы все брали в долг, и уроков у брата не было. – Я думаю, – сказал брат, – что деньги вместе с проповедью надо отправить обратно… – Удивительно, до чего они живучие, эти американцы, – сказала мама, – дядя Арий старше папы на пятнадцать лет и еще до Америки у него была астма… Если он умрет, мы все равно получим наследство…

306

– Вот поэтому и отправим деньги назад, – ответил брат, – ведь в наших же интересах, чтобы наследство не уменьшалось… Пятидолларовая бумажка поехала в обратный путь, через Атлантический океан, к дяде Арию. На следующий день мать шепталась с сестрой… С тех пор я стал преступником. Я день и ночь мечтал о смерти дяди Ария. Легенда об американском наследстве не давала мне покоя. Я видел во сне туго перевязанные пачки кредитных билетов, ящики с золотом и драгоценными камнями. Я думал о том, как буду покупать дорогие выпуски приключений Ника Картера по семи копеек и Ната Пинкертона – по пяти. На прочтение я больше брать не буду. Я мечтал о резиновом «Дьябло» и колесных коньках, выставленных в игрушечном магазине Колпакчи. Я расспрашивал людей, опасная ли болезнь астма и скоро ли от нее умирают. Я жил миражом будущих богатств. И вот однажды, когда на тротуаре возле ворот я погонял «бабу», ко мне подбежала Ривка, «мамка» старшего брата, прожившая в нашей семье много лет. – Иди скорей наверх, – причитала она сквозь слезы, – скорей наверх… мама зовет. Такое нещастье, такое нещастье… дядя Арий умер… Ривка была добрая женщина, и смерть даже абсолютно незнакомого человека причиняла ей душевное страдание. Словом, наши точки зрения на события в Бостоне в этот день не совпали. Одним духом взмыл я на четвертый этаж. Наконец-то все, о чем я мечтал, станет действительностью… – Одевай новый костюм, – сказала мама, – умойся и причешись… Нас вызывают к консулу по делу о получении наследства. У нас большое горе – умер наш дядя Арий. Когда мы спустились вниз, во дворе было большое оживление. Соседи стояли группами, обсуждая событие и возможный размер состояния дяди. Весть об американском наследстве проникла во все уголки дома. Мама плыла степенной походкой между нами, отвечая на поклоны. Как бы то ни было, в утро этого майского дня мы вышли из ворот дома на Базарной улице миллионерами.

307

Мне казалось, что все прохожие оборачиваются и смотрят на нас и что весь город уже знает о наследстве. Когда мы проходили мимо игрушечного магазина Колпакчи, я увидел в окно резиновое «Дьябло» и колесные коньки. Завтра завеса этого таинственного и недоступного мира должна была упасть. Я куплю еще стальной лук и ружье, стреляющее палочкой с резинкой. Колпакчи сменили роскошные витрины «Абрикосова с сыновьями», где банки замечательного варенья сверкали драгоценными рубинами, стояли торты, чудо кондитерского и скульптурного искусства, и лежали горы конфет. Через несколько дней все это будет моим, потому что мы будем богаты… Замечтавшись, я не заметил, как мы подошли к заветной двери американского консульства. Великолепный швейцар впустил нас в приемную. Высокий выхоленный секретарь, узнав, в чем дело, очень вежливо на ломаном русском языке просил нас подождать. Какие это были томительные минуты, но что они стоили в сравнении с долгими днями ожидания! Но вот открылась высокая дубовая дверь, и нас пригласили. Зрелище, которое мы увидели, было ослепительно. Огромный резной письменный стол был уставлен сверкающей бронзой и мрамором. По углам комнаты стояли фигуры рыцарей в железных латах. Наши ноги приросли к полу, и мы остановились посреди комнаты всей семьей. Мама посредине и мы, дети, по бокам. Сам консул стоял, как изваяние, на каком-то возвышении, затянутый в длинный черный сюртук. У него было лицо Авраама Линкольна, и из-под седых бровей смотрели проницательные серые глаза. За спиной его во всю стену висело американское знамя. Ответив на приветствие, консул взял у секретаря бумагу, завернутую в трубку, и развернул ее. Большая сургучная печать на ленте качалась, как маятник. Консул долго читал завещание. Мы не поняли ни одного слова. Окончив чтение, он протянул бумагу секретарю, поклонился и вышел. Секретарь пригласил нас к бюро. Он повернул ключ, и крышка с грохотом повалилась вниз. Он раскрыл какую-то книгу и попросил маму расписаться. Затем секретарь положил на стол пять бумажек по пять долларов и маленькую книжку в синем переплете с золотым крестом.

308

– Как? – только и сказала мама. – Мистер Гарри Уайтмен, – сказал секретарь, вежливо кланяясь (дядя в Америке переменил фамилию), – оставит все состояния методическа христианска общин город Бостон. Вас, как очень бедны, он завещал двадцать пять доллар и… Библия… В этот день я понял, что с астмой можно долго жить и что нечего надеяться на американское наследство. Тридцать дней. М., 1936, № 1, с. 30-32

309

Евгений Голубовский

«В запыленной связке старых писем...» За полвека журналистской работы, естественно, складывается архив. Не собирал я свои публикации (о чем иногда жалею), но коллекционировал русскую поэзию, всегда с особым трепетом относился к книгам с автографами, не только подаренным мне, но и вынырнувшим из далеких уже времен. И к писательским письмам, историческим документам старался относиться бережно, откладывая их в отдельные папки. Подумал, что пришло время познакомить с некоторыми из них читателя. Но начну не с писем ко мне, а с десятка, подаренных мне людьми, знавшими, что я собираю автографы. Многие журналисты, да вообще одесситы, знали, любили спортивного журналиста Севу Рымалиса. Нас когда-то познакомил, сдружил мой коллега Алеша Иванов. И вот однажды, было это лет тридцать назад, Сева Рымалис мне говорит: «Если найду дома одну папку, сделаю тебе подарок». Прошел год, и звонок от Севы: «Нашел! Идем в бар «Красной» пить коньяк!». Встретились, заказали кофе и коньяк. Сева протягивает мне папку. «Это когда-то в канун 1965 года мой отец Эммануил Рымалис задумал опубликовать в «Черноморской коммуне» пожелания знаменитых одесситов своему городу. Не все откликнулись. Но ряд писем пришел. В газете они вышли сокращенными, переведенными на украинский язык. А я дарю тебе подлинники. Если будешь публиковать, объясни, что многое тогда писалось эзоповым языком, много натяжек. Такое было время»… «Сейчас мне 83 года, но, честное слово, я тоже был когда-то малышом – и жил возле Старо-Портофранковской улицы – и ловил в море бычков, и гулял по Ланжерону и по Куликовому полю –

310

и теперь с радостью приветствую своих правнуков – одесских дошколят, и поздравляю их с Новым годом, с Новым счастьем! Корней Чуковский Переделкино» «Дорогие мои друзья! Всегда счастлива встретиться с вами. Желаю вам всем творческих успехов. С глубоким уважением Галина Олейниченко» «Здравствуйте, дорогие земляки! Сотни городов я посетил в Советском Союзе. Многие жители этих городов знают Одессу, но многие только слышали об Одессе, а многие до сих пор спрашивают, что такое Одесса? Что ответить? Очевидно, самый короткий ответ – Черное море. Помню двадцатые годы. Мы подростки. Жили на окраинах в маленьких домиках с маленькими двориками, посередине которых водопроводная колонка. Тут же яма для мусора и яма для слива отходов. Куда бежишь? На берег моря! На трамвай нам денег не давали. Около шести километров пешком туда и обратно, а возвращались бодрые. Вот что значит море. Позже наше поколение пошло в армию, на заводы. На заводе работали нелегко, преобладал ручной труд. Когда я работал на Канатном заводе, пришлось выгружать импортную машину, а эта машина паковалась почему-то в брикеты по 12 пудов, то приходилось носить ее на плечах, ни подъемников, ни кранов не было. Когда я работал на заводе «Сельхозмаш» (Гена), рамы плугов и сеялок приходилось клепать молотом в 12 фунтов, клепали по 8 часов. Завод стоит на берегу моря. После работы окунулся в море и опять полон сил. Вот что такое море, вот что такое Одесса. Теперь, когда одесситы переселяются во вновь выстроенные новые дома со всеми удобствами, когда на заводах всюду техника, автоматика, так завидки берут. Вспоминается это в связи с окончанием 1964 года. И так как мне представилась возможность написать несколько строк,

311

то я хочу пожелать моим землякам в будущем новом году продолжать переселяться в новые дома, пожелать успехов в труде и большого личного счастья. Народный артист СССР Кривченя А.Ф.». «Дорогая, любимая моя, мама-Одесса! Наступает новый 1965 год. Много твоих сынов разбросано по всему свету. Есть среди них хорошие, которые не забывают свою маму, есть и плохие, уехавшие и забывшие ее «на чужбине». Я хороший сын. Я всегда помню тебя, пою о тебе и рвусь к тебе. Дорогая мама! Наступающий год для меня весьма значителен. 22-го марта мне исполнится семьдесят лет. Да, да, мама. Ты, может, этого и не заметила, потому что я медленно старюсь, а ты быстро молодеешь, и день ото дня становишься прекрасней. Не подумай, ради Дюка, что я жалуюсь. Я еще о-го-го, и можешь быть за меня спокойна – не подведу! Чего же мне пожелать тебе? Будь такая же солнечная, веселая, поющая, как всегда была и есть, и пусть дети твои, братья и сестры мои, одесситы радостно трудятся, творят и веселятся. Привет тебе, Одесса-мама, Мне не забыть твой чудный вид. И море Черное упрямо Волнами бьет о твой гранит. Твоих садов и парков гамма, Где юность вся моя текла, Привет тебе, Одесса-мама, Спасибо, что меня ты родила. Твой Леонид Утесов Народный артист РСФСР» «Одесса – это детство и школа, и хоть совпали они с нелегкими годами жизни молодого государства, это была хорошая школа, и хорошее детство, и мы были счастливыми детьми. Мне труд-

312

но представить себе своих одесских друзей, сверстников моего детства в каком-либо другом качестве и облике, они для меня все те же девочки и мальчики. Вот я и адресую свои новогодние приветы и пожелания моим друзьям, одесским девочкам и мальчикам, сколько бы им ни было сегодня лет. Будьте счастливы, товарищи, и помните и берегите все то, драгоценное и доброе, чему научила нас молодая советская школа, чем было озарено наше детство, небогатое, несытое и ненарядное, но по-настоящему счастливое и яркое. С Новым годом, друзья мои! Маргарита Алигер Москва» «Меня спрашивают: чем ты обязан своему родному городу? Что тебе хотелось бы сказать об этом? Я и сам часто об этом думаю. И вот что мне хочется сказать. – Недаром так охотно описывают наш город. Почему бы это? Не потому ли, что несмотря на обширность и многолюдность, всюду на его улицах чувствуется обаяние природы, природы Черноморья. То и дело вдруг среди улицы повеет морским ветерком, то пахнет степью, дымком и зреющими помидорами… А море! То тут, то там в ровной перспективе улицы, играющей на солнце цветовыми пятнами, вдруг сверкнет еще и эта восхитительная синева моря с ярко белеющим на горизонте парусом!.. Вот мы и росли в этом большом красивом городе, издавна прославленном своею любовью к архитектуре, музыке, поэзии; бегали мы, мальчуганы, и никогда не чувствовали себя сдавленными камнем, оглушенными шумом, обездоленными теплом и солнцем. И наверно, эта близость к морю, к степи, к солнцу воспитывала нас не меньше родительских наставлений и книг, открывала наши души для всего красивого и доброго. Каждый из нас должен благодарить за это свою молодость, за то, что, наша юность сплелась с необыкновенными впечатлениями первых лет революции. Переменам не было конца – и все это ощущалось нами как чудесное шествие жизни к еще более радостному, справедливому миру. Для кого это делалось? Для нас. Кто должен помогать этому? Кто же, если не мы сами! Ведь что

313

ни говори, а молодым душам очень свойственно желание правды и справедливости… Вот что я думаю о своей молодости. Вот за что я хочу благодарить тот город, в котором я родился и вырос. Так может чувствовать молодость всегда, и этого от души желаю молодым одесситам. Сергей Бондарин Москва 22/ХІI-64» А вот эта группа писем совсем без патетики, пафоса. Это частные, а потому и очень честные, искренние письма. Живет в нашем городе один коллекционер, чья многолетняя страсть – шевченкиана. Я собирал поэзию ХХ века, книги ХIХ века меня не привлекали. Так и произошел этот обмен: я ему книги, он мне – три письма. Но какие письма! Мой друг был родственником Веры Пановой, после ее смерти собрался за рубеж ее муж, человек, легендарный для Ленинграда, Давид Дар, он был писателем, вел литстудию, был одним из первых правозащитников до появления правозащитного движения. Увозить в то время даже свои бумаги было строго-настрого запрещено, вот Давид Яковлевич и раздал близким людям переписку, авось настанет время, когда все это можно будет опубликовать. Настало такое время. Объясню лишь, кто адресаты Дара. Это журналистка, правозащитница Фрида Абрамовна Вигдорова, которая на суде над Бродским сумела записать все судилище слово в слово, это Лидия Корнеевна Чуковская, дочь Корнея Ивановича. Автор не только повестей, но и бесценных записок об Анне Ахматовой. И наконец, сам Корней Иванович Чуковский, который в представлении не нуждается, и все же напомню лишь, что для нас, одесситов, он свой, ведь именно здесь он учился, здесь стал журналистом, здесь сложились его либеральные взгляды, за что его ненавидел Ленин, публикуя его фамилию с маленькой буквы, – «всякие чуковские», а затем Крупская, запрещавшая издавать его детские сказки. «Уважаемый Давид Яковлевич, мы незнакомы с Вами, но все, что я о Вас знаю, позволяет мне написать это письмо. Дело в том, что я прочитала в «Вечернем Ленинграде» статью об Иосифе Бродском. Можно ровно ничего не знать о людях, о которых пишет газета, но все равно видно: неправда.

314

Сегодня я знаю гораздо больше, чем неделю назад. Знаю и о том, что Вы предприняли шаги для того, чтобы установить истину. Завтра я пойду в Гослитиздат, к Косолапову, (который уже расторг с Бродским договор), нынче мы с Лидией Корнеевной Чуковской отправляем письмо Игорю Сергеевичу Черноуцану в ЦК. Видимо, Вам на всякий случай надо знать об этом. Если Вы считаете, что москвичи могут быть полезны еще чем-нибудь, пожалуйста, напишите мне. С искренним уважением Ф. Вигдорова 8 декабря 1963 г. Москва» «24/VI 67 Пиво-Воды Дорогой Давид Яковлевич. Я счастливее Вас – у меня есть твердо укоренившаяся привычка не читать газет. Из съездовских речей я прочитала одну: Шолохова. На этот раз он выступает не против соблюдения законов – как на ХХIII съезде партии, – а против творческой свободы. Его образ приобрел последнюю законченность. Я рада. _____ Съезд не был пустым благодаря незримому присутствию Солженицына. Вы к нему несправедливы. Его письмо – письмо судьи, а не жертвы; и если он перечисляет там безобразия, творимые над ним, то это список злодейств, перечисляемых не жертвой, а обвинителем… Я никогда не видела человека более власть имущего, менее жалующегося. Он всегда победителен, силен, энергичен, светел. Удивительный человек. А письмо его – шедевр, который войдет в историю литературы и не литературы. Мы до него дожили. Дожили до повести Солженицына, до его романа… Умирать можно спокойно. Значит, ничто не погибло, и все будет хорошо. Только не с ним. И вот эта мысль меня терзает. _____

315

Пришлите мне, пожалуйста, Ваше письмо целиком. Очень хочу прочитать. Читали ли Вы Владимова, Конецкого? _____ Я чувствую себя не худо, т. е. не очень худо. Работать могу и немного гулять, вот С. Э. Вам расскажет. Вчера кончила I том Записок об Анне Ахматовой 1938-1941. Даю перепечатывать. Когда все будет готово, подумаю, как ознакомить Вас. _____ Вере Федоровне кроме привета передайте, пожалуйста, что у меня спазм сосудов мозга был три раза; первый был очень силен, я лежала 2½ месяца. Но проходит это бесследно. Профилактика: 1) нельзя работать много часов без перерыва; надо заставлять себя делать перерыв р а н ь ш е, чем устанешь. 2) Необходимо постоянно заботиться о притоке кислорода; зимою каждый час сильно проветривать комнату. А сейчас самое главное – подольше не пробовать писать. Тогда все восстановится скорее. К. И. поправился и к 1-му вернется домой. Будьте здоровы и бодры. Ваша Л. Чуковская» «Дорогой Давид Яковлевич, Отличная книга. До сих пор я – по своей темноте – не понимал человека и не любил его. Помню, мой друг, скромнейший и тишайший Як. Исидор. Перельман, «брат Осипа Дымова», показывал мне письма Ц-го (Циолковского. – Е. Г.), полученные из Калуги, я разглядывал их только из вежливости. Да и стиль был в них какой-то корявый. Кроме того, я уже незадолго до его смерти причислил его к лику тех лжеученых, которых расплодилось так много в нездоровой среде наших полуученых: Мичурин, Ольга Лепешинская, Лысенко и другие, вплоть до того, который заставлял пациентов пить чуть ли не ведрами женскую мочу. Я западник. Никакой специально-русской физики или русской физики не признаю. И вдруг – такая душевная, глубоко прочувствованная поэтичная книга. Одна из лучших Ваших книг. Вы умудрились сделать ее героями не только милого глухого Циолковского (этот портрет

316

удался Вам блистательно), но и его сочинения. Каждое новое произведение Ц-го – для читателя Вашей книги живой персонаж. Биография каждого из этих персонажей делает Вашу книгу познавательной – и потому драгоценной для каждого подростка 1517 лет. Спасибо за книгу и за дорогую для меня надпись на ней. Рисунки Н. Кузнецова придали книге особое очарование. Самый почтительный привет Вере Федоровне. Со мной недавно случилась забавная беда. Некая врачиха подарила мне новое лекарство от бессонницы – и сказала, что нужно принять ⁄ облатки, а я принял ⁄ этой облатки и дней 10 был бессловесным и безмозглым животным. На 10-й день я вообразил себя как бы здоровым и написал несколько писем – в том числе В. Ф-не. Потом оказалось, что все это – брак, ибо мозги мои все еще были отравлены. Поэтому, изорвав письмо в клочья, целую руку у дорогой Веры Федоровны, обнимаю Вас. К. Чуковский 4 III 66» Хочу включить в эту первую часть писем-автографов еще один человеческий документ. Зная, что я увлекаюсь русским футуризмом, что был знаком с жившей в Одессе племянницей Алексея Елисеевича Крученых – Ольгой Федоровной, что публиковал ее рассказ о поездке в Москву и удивительную фотографию, на которой вместе А. Довженко, Ю. Солнцева и А. Крученых, Евгений Отарович Лукашев однажды подарил мне связку писем к Ольге Федоровне от ее друзей, в основном написанных в годы войны. Имя Алексея Елисеевича там изредка упоминается вскользь. Но в этой пачке нашлось письмо и из Москвы от Ольги Сетницкой, соседки А.Е. Крученых по дому, где она подробно рассказывает о последних днях своего соседа, о его похоронах. Это как бы некролог последнему русскому футуристу. Короткий комментарий к письму. Упомянутый молодой человек, приехавший из Одессы, – это Александр Розенбойм, и об этом он тоже не раз рассказывал друзьям. «Дорогая Ольга Федоровна! Получила Ваше письмо от 24-го. Конечно, жаль, что Вы не смогли приехать, но ничего не поделаешь, и это ничему не помогло

317

бы. На похоронах я мало что соображала, но слышала, что кто-то говорил, что какой-то молодой человек приехал из Одессы. Завтра справлюсь у соседей А. Е. Думаю, что Вам нет оснований беспокоиться о сыне, может быть, он познакомился с кем-нибудь из знакомых А. Е. Я уверена, что с ним все в порядке. Спасибо Вам за хорошее письмо. Напишу Вам обо всем, т. к. Вам все дорого, что касается А. Е. С этой осени он стал слабеть, стала кружиться голова, поэтому трудно выходить на улицу. Зимой ему пришлось получить новый паспорт взамен утерянного – понадобился для получения пенсии с 1 января. 23 мая он, вероятно, уснул на полу, и когда проснулся, ему показалось, что он в холодной ванне, позвал соседей. После этого они вызвали докторов, терапевта, невропатолога, взяли анализ крови. Терапевт прописал сердечные лекарства. Невропатолог не нашел ничего, кроме старости, склероза. Вечером 25 меня поразили его обметанные губы, но температуры не оказалось. Соседка звонила в Литфонд, договорилась, чтобы ему дали путевку в дом творчества, что вызвало новые волнения – в чем ехать, кто будет обслуживать, как вырвать его из привычной среды и т. п. Он был против поездки, т. к. был слишком слаб. Соседка из квартиры напротив весь последний месяц готовила для А. Е. еду, она тоже говорила, что ему будет трудно в доме творчества. 15-го в субботу вечером я пришла к А. Е. Он встал, мы прошли на кухню. Вид был очень больной и дыхание тяжелое, но говорил он все вполне разумно, как всегда. Когда пришла Вероника, соседка, она тоже сказала, что он плох. Мы решили вызвать неотложку. Врач из неотложки сделал укол и вызвал скорую. Скорая увезла А. Е. в ин-т Склифософского, т. к. там лучше, чем в другой больнице. В воскресенье я приехала в больницу, меня сразу пропустили к нему. Вид был лучше, дыхание спокойнее, только глаза отсутствующие, ушедшие. Он понимал свое состояние и как бы прощался, говорил «были хорошие страницы». Но рассуждал вполне разумно, пообедал, поел клубники и был бодрее вчерашнего, так что я сказала, что мы еще посидим с ним в садике. Что с ним – сказать никто не мог, т. к. было воскресенье. Я побыла часа два с половиной, он уснул, и я уехала. На следующий день к 12 часам я была в больнице. Он был без сознания, дыхание хриплое. Врач сказал, что очень неладно с легкими, организм слаб и не мо-

318

жет сопротивляться, дело очень серьезное, оставаться мне незачем, т. к. он ничего не сознает. Я уехала на работу, а около 4-х мне позвонил врач… – Литфонд все организовал, сосед Андрей везде звонил и много беспокоился, чтобы все было, как следует. Было объявление в Вечерней Москве. На похоронах было много народу, большинство я не знаю, были мои близкие подруги, знавшие и чтившие А. Е. Был писатель Харджиев, поэт Глазков, поэт Слуцкий, Либединская, Лиля Юрьевна Брик с мужем, поэт Вознесенский, который, можно сказать, является его поэтическим внуком, служащие музея Маяковского и лит. архива (ЦГАЛИ). Не меньше 50 человек. Масса была цветов. Говорил речь Слуцкий и еще двое. Пришли все, кто любили его, не по обязанности, а по сердцу. Причина смерти – воспаление легких с отеком. По-видимому, он не отдавал себе отчета, что болен, или же не хотел ни за что попасть в больницу. Заметить же, что у него неладно с легкими, – было нельзя. Еще 14-го июня он весь день провел в квартире у соседки, сидел на балконе, был в хорошем настроении и ни на что не жаловался. Во всяком случае, можно сказать одно – он всю жизнь прожил по-своему и был самим собой – ни от кого не зависел. Поэтому он так не хотел вмешательства в его привычки; как Вы верно сказали – он был горд. Это – большое достоинство. Когда он понял, что сам не может больше себя обслуживать – подошла болезнь. – Ужасно было думать, как бы он жил беспомощный в своей комнате, не допуская никого к себе. Почти целый месяц эти мысли не давали мне уснуть. Тут никакой Союз писателей не мог бы помочь и никакая сиделка, т. к. он просто не допускал мысли, что кто-то может быть кроме него в его комнате. Как ни печален его конец – все-таки есть утешение – он не долго мучился и остался верен себе до конца. Последние 3-4 года в его жизни было много радостного – включение его стихотворения в антологию русской поэзии на французском языке, статьи в польской и итальянской газетах, встречи с чехами, с польскими, итальянскими, английскими журналистами, уважающими его, издание на чешском языке книги о Хлебникове с факсимиле листов его книг 1912-14 гг. В «Зеленой лампе» Л. Либединской есть о нем. В газете «Моск. комсомолец» за тот год – его материалам в архиве посвящена целая страница. В журнале, кажется, «Наука и знание» тоже

319

было о его коллекциях – альбомах. В ЦГАЛИ его голос записали на магнитофон – лекцию. Последний раз он выступал осенью 1966 г. в клубе строителей, разошелся, говорил два часа. После этого стало болеть горло – Если у меня будут копии его стихов, постараюсь прислать Вам. – Что касается его книг и бумаг – то по всей вероятности будет комиссия от Союза писателей. Сам А. Е. был совершенно безразличен к судьбе своих сокровищ. Деньги у него были, т. к. он получал в архиве за свои материалы, затем литфонд раз в год помогал, и от Вас, как он говорил, свалились на него деньги, тратил очень мало (Все осталось на книжках и пошло государству). Греточке я написала, т. к. была не уверена в Вашем адресе, Вы собирались переезжать, кажется. – Не верится, что А. Е. нет, очень без него пусто. Если случится быть в Москве – позвоните мне на работу 4-6.59-53. До свидания. Ольга. 27/VI – 68» Несколько писем и книг с автографами подарила мне дочь известного одесского историка Якова Мироновича Штеренштейна – Саша. В годы войны ее отец служил в той же фронтовой газете, что и Илья Сельвинский. У него сохранились военные листовки со стихотворениями поэта. И поэтому, когда уже после войны Яков Миронович стал автором книги об истории одесского порта, воспоминаний о войне, он решил разыскать адрес Сельвинского. Помогло ему то, что в газете он прочитал статью Павла Антокольского об Илье Сельвинском. И написал письмо Антокольскому не только с просьбой об адресе, но и с критикой статьи. Люди в те времена были вежливыми. Антокольский тут же отозвался. А затем началась переписка Я.М. Штеренштейна с И.Л. Сельвинским. Вот два письма и открытка в Одессу. «Уважаемый Яков Миронович! Прежде всего сообщаю Вам адрес Ильи Львовича Сельвинского: Москва В-17 Лаврушинский пер. дом 17 кв. 44. Он сейчас, к сожалению, тяжко болен, у него – инфаркт, но я думаю, тем более ему доставит радость получить письмо от боевого товарища. Спасибо Вам за книгу и за добрые слова!

320

Вы удивлены тем, что в моей короткой статье ничего не сказано о личной доблести офицера Сельвинского в годы Отечественной войны. Ведь газетная статья это очень ограниченная жилплощадь! Дай бог уместиться в ней главному, а главное в день шестидесятилетия поэта и писателя – это его творческая дорога, его произведения, а не он сам. Кроме того, мне – человеку, который не был непосредственным свидетелем армейской жизни товарища, как-то неудобно с чужих слов касаться этого предмета. Зато на вечере у нас в Союзе такому воспоминанию посвятил всю свою речь один из выступавших, критик В.Ц. Гофеншефер: он как раз рассказывал о Керченском эпизоде, о том, как родилось стихотворение «Я это видел». Вы должны знать Гофеншефера – видимо, он тоже был сотрудником газеты, которую Вы редактировали. От всей души желаю Вам здоровья и благополучия уважающий Вас Павел Антокольский 20 января 1960» «Переделкино 20.VIII.60 Дорогой Яков Миронович! Ваше письмо, датированное 28 июля, пришло ко мне… 19 августа. Что за чудеса? Вероятно, Вы по рассеянности проносили его в кармане целый месяц. М. б. по той же рассеянности забыли прислать мне книжку, о которой говорите в письме. Горячо благодарю Вас за листовку с моим стихотворением «Я это видел». Листовка эта находится в Литературном музее, но у меня ее нет; есть другая, но гораздо меньшего формата. Не говоря уже о том, насколько дорога мне листовка, как память о Крымском фронте, меня очень умилило то, что Вы сохраняли ее столько времени! Да, действительно – о психологии читателя нужно было бы написать целое исследование – оно читалось бы как роман. О здоровье своем ничего хорошего сказать не могу. Вы правильно подметили, что меня трудно представить в статике. А вот приходится быть статичным. Живу на даче круглый год. Как

321

в медвежьем углу, и если бы не телевизор и письма читателей – я бы очень быстро озверел. Благодарю Вас за Ваше письмо и в этой связи и вообще – Ваш Илья Сельвинский. Одесса 20 Ул. 1905 года д. № 31 кв. 21 Я.М. Штеренштейну» «Моск. обл. п/о Чоботы «Городок писателей» И. Сельвинский Привет фронтовому товарищу! Пусть этот год будет для Вас самым счастливым в жизни (чего на свете не бывает?) Сердечно Ваш Илья Сельвинский» В следующих подборках я опубликую письма, приходившие непосредственно ко мне в редакции, – в связи с изданием и «Венка Ахматовой», и «Венка Пастернаку». Письма художников, а также связанные с возможностью опубликовать в Одессе свои стихи – от Овсея Дриза, Генриха Сапгира до Константина Ваншенкина, Льва Озерова, Александра Яшина, Всеволода Азарова. И, конечно, переписка с рядом старейших писателей, чьи воспоминания представляли интерес для меня и для газеты. Есть рукописи стихов. Но это в следующий раз. Продолжение следует

Сокровища из сокровищницы 324 Татьяна Щурова «Последний луч трагической зари»

Татьяна Щурова

«Последний луч трагической зари» Одесская периодика первых двух десятилетий прошлого века до сих пор необычайно популярна среди исследователей не только Одессы, но и ближнего, и дальнего зарубежья. Она действительно содержит уникальную информацию о художественной и литературной жизни города, где всегда, можно сказать без ложной скромности, в большом количестве рождались талантливые творческие личности, куда хоть ненадолго приезжали писатели, журналисты, артисты и музыканты из других мест.

324

325

Библиографические справки по этим газетам и журналам поступают в библиотеку с завидным постоянством. Недавно искали, например, публикации Георгия Шенгели в одесской газете «Театр» за 1919 год. Знакомое издание. Мы уже обращались к нему, помнится, в 2001 г. (см. альманах «Дерибасовская – Ришельевская», кн. 5). Тогда было отдано предпочтение театральным фельетонам Незнакомца (Бориса Флита), которые и сегодня поражают своей злободневностью, ибо театральные проблемы живучи и, похоже, неистребимы. Формат небольшой публикации не позволил

326

327

в то время коснуться других материалов из этой газеты. Восполним это сейчас. Была задумана «ежедневная литературно-театральная газета», выходила она в ноябре-декабре 1919 года, когда в Одессу возвратилась ненадолго (август 1919 г. – февраль 1920 г.) Добровольческая армия. Внешне каждый номер имел вид небольшой брошюры. Профессиональные силы для подобного издания были, но трудное военное время позволило газете «Театр» выходить лишь полтора месяца, и то не каждый день. Тем не менее здесь успели напечатать очерк Бориса Варнеке «Возвращение актера», несколько материалов А.М. Дерибаса серии «Из театральных воспоминаний». Помимо фельетонов Незнакомца интересно читать обзоры Лоренцо (Бориса Гениса), статьи Н. Пересветова, постоянную рубрику «Театральные вести», доносившую новости из Крыма, Киева, Москвы, Харькова и т. д. Вероятно, читатели ждали в новых номерах продолжения «Записок» о современном театре Петра Пильского, известного в Одессе публициста, издававшего здесь в 1913 году очень любопытную газету «Одесский понедельник», а теперь скрывавшегося от новых властей после редактирования периодических изданий с ярко выраженной антибольшевистской ориентацией в Северной столице.

328

329

В традициях одесской прессы было приглашать к сотрудничеству отличных художников. В газете «Театр» обложки выполнены Лазарем Митницким, дебютировавшим еще в 1911 году в журнале «Крокодил», Борисом Гроссером, опытным прекрасно образованным графиком и театральным художником, который в 1918 году ненадолго вернулся в Одессу, чтобы затем в 1920 г. навсегда эмигрировать в Париж. Несколько выразительных обложек принадлежат графику, плакатисту Семену Зальцеру, который был известен по сотрудничеству со многими периодическими изданиями Одессы, хотя осенью 1919 года ему был всего 21 год. Многие обложки содержали не только рисунки, но и обращения к гражданам в духе времени: «Тыл, не забывай о фронте», а также призывы собирать теплые вещи для воинов. При этом испытание страданиями и лишениями не приводило к безысходности. Большинство материалов свидетельствовало о желании людей жить, преодолевая и надеясь. Хотя статья

330

331

«Украденный рай» о детях кровавого времени, которым выпало расти среди плача и страха, волнует сегодня с не меньшей силой… Несмотря на холод в театральных залах и риск лишиться пальто, не дойдя после спектакля до дома, люди стремились попасть на изысканный вечер Эльзы Крюгер в зале Литературно-артистического общества, где она выступала в причудливых ярких костюмах работы Александры Экстер. Не пугала дороговизна билетов на концерты Александра Вертинского, зрители жаждали положительных эмоций на бенефисной программе Леонида Утесова «Кукиш в кармане», которая давалась в Доме кружка артистов. Театралы размышляли, почему они остались равнодушными к спектаклям МХТ, хотя на сцене были Василий Качалов и Ольга Книппер-Чехова. Редакция газеты «Театр» и группа творческих людей затеяли в Доме артистов вернисаж, как они писали, нового содружества всех деятелей искусства. Цель – собрать «раздробленную и разрозненную артистическую семью». Вечер назвали «Веселые сумерки». Выступали лучшие артистические силы и молодые

332

333

поэты, вынужденные произносить слова: «Есть некий срок, где нет войны / О, муза! Дни твои мрачны…». Поэтический вечер 2 декабря в зале Литературно-артистического общества посвятили памяти Анатолия Фиолетова – прошел год со дня его гибели. Время не успокоило сердца собратьев-поэтов, сердца продолжали болеть. Георгий Шенгели выступил по этому поводу со щемящей статьей в газете «Театр». На вечере же читались неизданные стихи А. Фиолетова, а также одесские поэты принесли, как бы в дар, свои произведения. Среди них были: А. Биск, Э. Багрицкий, С. Кесельман, Е. Кранцфельд, Ю. Олеша, А. Соколовский, Г. Шенгели. Кстати, молодые поэты Елена Кранцфельд и Александр Соколовский печатались на страницах газеты «Театр» вместе с «уже созревшим и даровитым поэтом» Г. Шенгели. Исследователям, вероятно, важно прочесть, что в это время в Одессе состоялись выставки Товарищества южнорусских художников и Общества независимых художников, что открылась новая мастерская-студия Александры Экстер. Не побоялся приехать к нам из Парижа директор всех отделений французской

334

335

кинематографической фирмы «Братья Патэ», надеясь укрепить связи с одесскими частными кинопредприятиями. Сегодня мы смогли бы рассказать о судьбах многих авторов газеты «Театр» и героев их материалов. Краеведы, историки, литературоведы Одессы, Москвы, Парижа и других мест нашли в старых газетах и журналах массу необходимой информации, и из-под их пера вышли авторитетные глубокие публикации. Но каждый раз, листая эти пожелтевшие листки, находишь все новые нюансы и факты. Можно с уверенностью сказать, что бесценная одесская периодика еще не раз будет полезна всем поколениям пытливых исследователей. Она уверенно перешла в разряд библиографических сокровищ Одессы.

Путешествие 338 Феликс Кохрихт Alex и Zoo 348 Иван Липтуга Тонким слоем

Феликс Кохрихт

Alex и Zoo

Так в Берлине коротко и со значением определяют ареалы проживания – не столько в топографическом, сколько в ментальном значении: от того, где ты обитаешь, зависит образ жизни – не только уклад, но и философия, и обыденные привычки. Следует уточнить, что речь идет не о миллионах обывателей, населяющих огромный мегаполис, в который превратился город на Шпрее, после того как в 1989 году была снесена Стена,

338

и он стал столицей ФРГ. Такая классификация применима лишь к особой прослойке берлинцев, которая с бисмарковских времен определяла тот загадочный и труднообъяснимый флер, или, как они сами говорят, Berliner Luft (берлинский воздух). Ему посвящены произведения разного жанра, в основном – весьма легкомысленного: оперетты, программы кабаретистов и сборники анекдотов. Татьяна, я и наша знаменитая землячка Нелли Харченко наслаждались блистательном спектаклем, идущем в одном из театров на Кудамме – так истинные берлинцы называют главную улицу Западного Берлина Курфюрстендамм. Вот где мы сполна услышали остроты и мелодии, носящиеся в берлинском воздухе… Но у меня есть иные знаковые книги, спектакли, фильмы, в которых другой Берлин и другие берлинцы. Обитатели города с тревожной и зачастую сумрачной аурой, которая, как выяснилось, вовсе не исчезла в XXI веке, а приобрела иные, микшированные оттенки. Мы бывали в этом городе в разные времена. Татьяна – тогда, когда Стены еще не было, а потом мы вместе – в столице ГДР,

339

спустя годы – прошли в числе первых сквозь Бранденбургские ворота в Западный Берлин, и вот – встречаем Новый год в столице самого богатого и влиятельного государства Европы. Мы поселились в гостинице, расположившейся в старом доме на Кантштрассе, – в самом сердце богемного Берлина: и много лет назад, и сегодня этот район населяют люди, которых принято называть креативными, в нашем случае – с примесью авантюризма, склонные к посиделкам в кабачках и даже выпивке в сквере. Здесь много маленьких театриков, киношек, галерей, тусовочных забегаловок. Здесь можно встретить знаменитых актеров, игравших в фильмах Фассбиндера. Здесь, наконец, снимался культовый мюзикл «Кабаре». Но для нас важнее было то, что отель был в двух шагах от Zoo – зоопарка и одноименного вокзала. В разделенном городе Таня, пройдя строгий контроль гедеэровских гебистов, садилась в поезд на остановке Фридрихштрассе и всего через несколько минут, преодолев границу, выходила на ярко освещенном перроне вокзала Zoo – в Западном Берлине… В этом богемном районе в двадцатые годы ХХ

340

века легендарный писатель, литературовед, атлет Виктор Шкловский (кроме всего еще и Шполянский в булгаковских «Днях Турбиных») написал свою исповедальную изысканную книгу «Zoo, или Письма не о любви». В те годы Берлин, и особенно Zoo, был прибежищем беглецов из России, где бушевала и заканчивалась гражданская война. Не стану перечислять фамилии деятелей искусства – об этом прочтете в книгах и Интернете, но Шкловский, как, по-моему, никто иной, сумел передать Мемориал памяти евреев – жертв фашизма не только муки неразделенной любви в Эльзе Триоле (сестре Лили Брик), но и пряный и тревожный привкус того берлинского воздуха, когда вовсю реализовывались аллюзии так называемого потерянного поколения. Его адептом считается Эрих Мария Ремарк, чья повесть «Три товарища» вспоминалась мне в кантинах Берлина под если не кальвадос (его нынче в Германии не сыщешь), то под шнапс…. Если сесть в надземку, грохочущую через весь город, и пересечь Шпрее, то можно выйти на главной площади Восточного Берлина. Она увековечена в названии романа Александра Дёблина «Берлин, Александерплатц». Это литературный аналог полотен великого и ужасного художника-экспрессиониста Макса Эрнста, создавшего галерею трагических и гротескных персонажей – участников первой и провозвестников второй мировых войн. Роман, написанный в 1929 году, предсказывает шабаш национал-социализма но, как ни парадоксально, актуален и сегодня – надо заставить себя вновь, спустя много лет, вчитаться в его страницы, да еще пересмотреть потрясающий одноименный телесериал все того же Фассбиндера.

341

Еще в первые наши приезды в Берлин друзья, художники-антифашисты, прошедшие войну, показывали нам здания райотделов гестапо, еврейские магазины, галереи и банки, разнесенные погромщиками в Хрустальную ночь. И жертвы, и их палачи – уже в мире ином, но здания, тротуары, мостовые, берега Шпрее, одетые в гранит, впитали и ужас, и ярость, и отчаяние, и торжество возмездия, бушевавшие здесь десятилетиями… Восточный Берлин нынче – сплошная строительная площадка, под главной исторической улицей, Унтер-ден-Линден, прокладывают линию метро, и уже несколько лет не работает «Дойче Опер»… Пожалуй, этих книг и фильмов достаточно, но нельзя хотя бы не упомянуть наши «восточные» походы на остров Музеев – к Пергамскому алтарю и Нефертити, в прекрасные гедеэровские театры – мемориальный Брехтовский, «Комишеопер» времен Вальтера Фельзенштейна, имени Горького, в фантастический филармонический зал – «Шаушпильхаус», а уже в наше время – на спектакли театров Западного Берлина, его музеи, на оперу Пуччини «Богема» в новогоднюю ночь, и особенно – на концерт

342

замечательного актера и джазмена Манфреда Круга, диссидента, бежавшего от Штази на Запад, который и сегодня, спустя 30 лет, вновь поразил нас своим неугасающим драйвом в зале, который нынче называется уже не «Шау-», а «Концертхаус»… И в завершение этого ностальгического экскурса в мое берлинале – о том, каким образом и откуда я узнал слово «Берлин». Случилось это в мае 1945 года, когда в Одессу на побывку прибыл мой старший брат Абрам Кохрихт, двадцатидвухлетний старший лейтенант – артиллерист, отправившийся в военкомат 23 июня 1941 года – сразу после выпускного вечера в школе № 37. Мы уже около года как вернулись из эвакуации и жили в коммуналке без удобств на Садовой, 6 (квартиру на Софиевской, 13, где я родился и откуда Аба ушел на фронт, у нас отобрал высокий чин – Бог ему судья…). Так вот, брат приехал с чемоданчиком из эрзац-кожи, в котором были несколько плиток эрзац-шоколада, бязевое белье с завязками. (Эрзац – заменитель всего что угодно: кожи, шоколадных бобов, колбасы – на дешевые обманки. В последние годы войны немецкая экономика держалось на этом.) Туда же он положил кобуру с пистолетом ТТ, который я на следующий день достал и пошел гулять по двору. На гимнастерке моего брата кроме орденов и медали «За отвагу» с прямоугольной колодкой за Кавказ 1941 года была еще одна – «За взятие Берлина». А став постарше, я раз десять проканывал с пацанами на грандиозный цветной фильм «Падение Берлина», который, конечно же, снимался в павильоне «Мосфильма», но мы были уверены, что в логове фашистского зверя. И, разумеется, не могу не вспомнить «Семнадцать мгновений весны» – хотя бы потому, что и сегодня многие станции берлинского метро и на востоке, и на западе огромного современного города выглядят так же, как и в годы, когда по ним бродила радистка Кет с двумя младенцами на руках… И резюме, с которым, знаю, многие поспорят. Мы считаем, что и сегодня город разделяет Стена, которую заметит не каждый. Мы сполна ощутили некую невидимую преграду, которая и сегодня, спустя 25 лет после физического уничтожения Стены, по-прежнему делит Берлин на Восток и Запад. Она – сродни театральному

343

занавесу, сравнима с той, что преодолевают герои фентэзи, проникая из одной реальности в другую, о ней можно прочитать в «Марсианских хрониках» Брэдбери, если хотите – в «Алисе»… Нас вряд ли сполна поймут в офисах и у заводских конвейеров, на стадионах и на распродажах в универмагах. Но прислушаются к нам, перехватят наш взгляд в двух силовых точках Берлина – на Zoo и Alex. Придвинутся поближе, подсядут к столику – и под пиво, а то и шнапс пойдет разговор…

* «Начитался в детстве я Бёлля и Ремарка…» -------------------------------------------------Дальше все зачеркнуто. Сноска* И ремарка.

* Берлин на карте генеральной Кружком отмечен был всегда. Отсюда шла, бывало, польза, Но и беда, беда, беда…

* Будто в нашем, блин, отеле, Будто в нашем, блин, дворе Ловко прыгала Минелли – фильм снимался «Кабаре».

* Оказался на мели и в кармане пусто? Часы в ломбарде заложи, Кружку пива закажи, Сосиски съешь с капустой.

* На площадь Александрплатц я положил большой абзац.

344

* На улице Курфюрстендамм я видел курпулентных дам.

* Была страна такая – ГДР – Пионерам всем пример. И никогда ее уже не будет. Дома ветшают, рухнула Стена. Исчез «Трабант». Куда-то делись люди…

* Геньяльный Брехт! И принцип отстраненья… Промчались годы – есть ли измененья? В его театр мы ходили – смотрели «Матушку Кураж»… Иных уж нет, а те – далече, но в общем – тот же антураж.

* Мистикой наполнена берлинская подземка… Здесь бесконечно Кэт пытают: «Немка иль не немка?» По путям давно заросшим ходит хитрый Мюллер, И Штирлиц – Тихонов – живой, и никто не умер…

* Берлин, декабрь, скоро Новый год. Свинцовая вода речушки Шпрее, Алоис плоскостопый шнапсу принесет – Он душу нам согреет.

* Я посылаю свой укор одесскому родному горсовету. В Берлине Либкнехтштрассе есть, а у нас была – и нету…

* Мог ли в детстве думать я, простой еврейский мальчик, Что эта строчка – про меня: «…шалун уж отморозил пальчик…»

345

Встречая с Таней Новый год под елкою Кудамма, Я некий подвожу итог – я выполнил программу. Ах, мне и больно, и смешно! И кто-то пальчиком железным ужо грозится мне в окно.

* Пруссаки с баварцами померялися яйцами.

* Не хотелось вспоминать, я вообще – не очень… Бокалов новогодних звон и хруст Хрустальной ночи…

* При Фридрихе Великом здесь стоял полк королевских гренадеров – усаты, бравы, силачи и на забаву споры. С тех пор в игривый сей Потсдам нет ходу девушкам – их превращают в дам. Но те подобных акций не страшатся и в Сан-Суси по-прежнему стремятся.

* Куда же вы, замерзшие, господа евреи? Заходите к нам, в гестапо, – мы вас здесь согреем!

* Станьте, дети, станьте в круг, с нами вместе Манфред Круг – старый добрый друг. Он нынче вдохновил биг-бенд и в дуэте с Уши теребит нам уши! В зале – бывшие стиляги полны дерзостной отваги. Дружно достаем мы фляги – я с армянским коньяком. Ну а утром спозаранку – разговоры про Таганку, «Современник» и «Ленком».

346

* Из детства дальнего картина: Мой брат-старлей, естественно, еврей. ТТ, медаль «За взятие Берлина».

* Сквозь Бранденбургские ворота шала с учений наша рота.

* Было время: английские лорды, превозмогши снобизм и сплин, После чая с бисквитом из Типперери охотно летели, летели бомбить Берлин.

* Фейрверк в Берлине – больше, чем фейрверк! Мишень – не небо, человек. Как только высунешься ты из тесной подворотни, А по тебе уже палят, и снайперов здесь – сотни. Он был портной, шофер, дантист, а нынче он – артиллерист. Под Новый год проснулась в нем тевтонская отвага, Как будто не кабак за ним, а стены, блин, Рейхстага. Не слыша тиканья часов, колоколов трезвона, Направил прямо на меня трубу фаустпатрона. Но полночь – выпускаем пар: мы оба понимаем, Что это просто – ширпотреб, и сделан он в Китае. ……………………………………………………… И мы под праздничный салют степенно выпиваем, А, как его, вообще, зовут – мы так и не узнаем… Фото автора и Татьяны Вербицкой

347

Иван Липтуга

Тонким слоем Когда неожиданно нейроны из разных отсеков коры головного мозга выстраиваются определенным образом, и из элементов уже известного вдруг рождается что-то новое, такое явление творческие люди называют озарением. Так появилась идея Клуба амбассадоров Одессы, которая объединила и нашла простое практическое применение идеям народной дипломатии, толерантности и здорового патриотизма в современных условиях быстро изменяющегося, глобализирующегося и траспарентного мира сквозь призму международного туризма. Официальная дипломатия является средством осуществления внешней политики государств, достижения целей защиты интересов страны за границей. Дипломатия существовала испокон веков для ведения переговоров, предотвращения или урегулирования конфликтов, поисков согласия и взаимоприемлемых решений, расширения и углубления международного сотрудничества. Но такое сотрудничество не может и не должно осуществляться только силами государственных органов. Важнейшая роль также принадлежит самому народу и наиболее активным

348

его представителям. Такая деятельность людей и негосударственных организаций собственно и есть народная, или, как сейчас принято говорить, общественная дипломатия. Народная дипломатия необходима для развития гражданского общества и является частью демократического механизма в стране. Она также необходима для улучшения понимания народами друг друга, принятия и толерантного отношения к ценностям, на которых базируется мировоззрение людей, живущих в других странах. Народная дипломатия – это инструмент «мягкой силы» государства и народа в продвижении своих интересов, укреплении своего образа и авторитета за рубежом. По сравнению с дипломатией государственной народная имеет ряд преимуществ, посредством нее народы проявляют свои чувства намного шире и глубже, чем позволяет регламентированный язык дипломатов, когда нельзя говорить больше, чем надо. Это дипломатия без галстуков, идущая снизу вверх и говорящая без всяких преград, искренне. А как известно, именно искренность больше всего скрепляет людей.

349

Одесса – один из немногих городов на планете, в котором народная дипломатия и толерантность заложены в ДНК всех поколений его жителей. Многонациональное и мультикультурное происхождение Одессы предопределило судьбу нашего города и способствовало появлению уникальной самостоятельной культурной единицы, которая сохраняет свою идентичность вне зависимости от глобальных потрясений, территориальных и государственных изменений. Одесса не разрослась до размеров мегалополиса и осталась в масштабах города, который древнегреческие философы считали оптимальным для любого общества, в котором сохраняются межличностные связи и принципы демократии и справедливости. Только исходя из этого, уже можно утверждать, что одессит – это национальность, и, как сказал Михаил Жванецкий, все одесситы делятся на сосредоточенных и рассеянных, сосредоточенные – сосредоточены в Одессе, а рассеянные – рассеяны по всему миру, они размазаны тонким слоем по поверхности всей Земли. Эту мысль мы и положили в основу миссии Клуба амбассадоров Одессы, и решили проявить тонкий слой Одессы на толстой коре земного шара наглядно. Началось все с того, что пару лет назад, когда я отправлялся в Париж, мне стукнуло в голову взять с собой табличку с текстом «It’s nice here, but I love Odessa» и ради шутки сфотографироваться на фоне Эйфелевой башни. После того как я выложил это фото в Фейсбук, одесситы с радостью подхватили идею и в едином порыве начали демонстрировать миру свою любовь к Одессе, путешествуя с так называемыми тролль-табличками, фотографируясь на фоне главных мировых достопримечательностей. Так шутка превратилась в игру, общественное движение, важную миссию и беспрецедентный пример того, как горожане, объединенные чувством гордости и любви к своему городу, готовы вносить личный вклад в его продвижение, не дожидаясь специальных приглашений, помощи или денег с чьей-либо стороны. Когда о движении одесситов начали писать в газетах, Интернете и говорить по телевизору, количество одесских путешественников, желающих прихватить с собой тролль-табличку, начало расти в прогрессии, и мы поняли, что этому естественному поры-

350

Первым амбассадором Одессы стал Генеральный секретарь Всемирной туристической организации (ЮНВТ) господин Талеб Рифаи

ву важно придать более глубокий смысл и сделать каждого простого туриста настоящим миссионером Одессы, официальным послом доброй воли, который, выезжая в роли туриста, будет также нести в мир еще почетную и социально важную миссию, одесские культурные ценности, чувства толерантности и юмора, знания об истории Одессы и одесситах, расширяя и улучшая представление о городе в мире как о лучшем городе на Земле. Чтоб нести эту важную миссию было веселей, был создан Клуб амбассадоров, который представляет собой сообщество людей, добровольно желающих популяризировать Одессу в мире, укреплять наш образ и бренд за рубежом. Каждый амбассадор доброй воли принимает посвящение, получает верительную грамоту, значок и карту амбассадора и берет на себя обязательство, выезжая в другие страны и города, открывать посольства Одессы. Посольствами могут стать различные организации, офисы партнеров, туристические компании, отели, музеи, квартиры друзей, любые центры притяжения, вплоть до транспортных средств – пароходов и самолетов. Место открытия посольства амбассадоры определяют самостоятельно. Чтобы открыть посольство, не нужно ничего особенного – лишь найти достойное место и правильных людей, провести для них захватывающую презентацию Одессы, выписать и вручить сертификат об открытии посольства Одессы. Есть обязательное условие: данный сертификат должен всегда висеть на стене этого посольства и радовать глаз всех, кто окажется в этом месте. Торжественный момент открытия должен быть запечатлен на фотографиях и размещен на интерактивной карте мира в виртуальном представительстве Клуба амбассадоров – www.ambodessa.com. Каждый амбассадор доброй воли Одессы, открывший десять и более посольств, получает повышение и переходит в статус чрезвычайного амбассадора. Но кроме добровольных и чрезвычайных амбассадоров отдельно должны быть выделены люди, чей вклад в продвижение бренда и укрепления авторитета Одессы является общепризнанно значимым и выдающимся. А «таких в Одессе было и есть» достаточно. Первая верительная грамота Почетного амбассадора вручена человеку, чью роль в истории и сегодняшнем образе Одессы переоценить невозможно. Конечно – Жванецкий!

351

Гордость и живой бренд Одессы! Такие люди, как Михал Михалыч, формируют социальное самосознание и здоровый патриотизм. Лозунг Всемирного клуба одесситов – «Одесситы всех стран, соединяйтесь!» – работает лучше любых революционных призывов и охватывает все континенты. Для всей Одессы сегодня нет более непререкаемого авторитета, чем Жванецкий. Клубу амбассадоров Одессы лишь пара месяцев, но посольства Одессы открыты уже во многих странах Европы, Америки, Азии и Африки. Проект клуба был представлен на III Глобальном саммите городского туризма в Барселоне, и первым амбассадором Одессы стал Генеральный секретарь Всемирной туристической организации (ЮНВТО) г-н Талеб Рифаи, которому был вручен сертификат об открытии посольства Одессы в штаб-квартире ЮНВТО в Мадриде, Испания. Одесская народная дипломатия – это пока уникальный в мире пример объединения горожан, добровольно возлагающих на себя функции послов и маркетинговых агентов по продвижению и размазыванию Одессы тонким слоем по поверхности всей Земли.

Ах, Одесса 354 Николай Вылкун Надпись на стене 355 Леонид Авербух Ленчики 358 Алексей Ботвинов О трех ногах, а спотыкается 360 Владимир Трухнин, Ирина Полторак Из архива «Городка»

Николай Вылкун

Надпись на стене Начиная с 1961 года в течение 43 лет я жил в доме № 5 по Дерибасовской улице угол Пушкинской. Все квартиры нашего двора были коммунальными и густонаселенными. Стены в парадных были исписаны разными текстами и знаками. В нашем парадном на третьем этаже жили две пожилые женщины, пенсионерки, сестры Фрайберг. Интеллигентные и очень культурные. Одна из них, Софья Исааковна, в прошлом работала учительницей в школе. Часто я видел ее стоящей на лестничной площадке возле одной надписи. Решился спросить ее сестру: – Что это значит? Услышал очень грустный ответ: – У Софьи был один сын – Юрий. Это он написал кистью черной краской дату, месяц, год и свои инициалы – Ю. Ф. А через два дня, катаясь на велосипеде по городу, он погиб. Ему было 14 лет. Я сфотографировал эту надпись. Спустя какое-то время, придя с работы, увидел, что жэковские маляры заканчивают покраску стен в нашем парадном. Понял трагичность момента для Софьи Исааковны. Разыскал фотопленку, отпечатал фотографию надписи и дал ей. Сколько было радости и счастья в ее глазах! Софья Исааковна пригласила меня к себе и вручила старинную лепную раму для картины, которую храню как память о чудесном человеке. В конце 90-х годов прошлого века квартиры в нашем дворе выкупили люди, построившие гостиницу «Континенталь». Жители нашего двора разъехались кто куда… Дальнейшую судьбу сестер Фрайберг не знаю.

354

Леонид Авербух

Ленчики *** Я привык, не стесняясь ошибок, Свои «лёнчики» людям дарить. Они вызвали сотни улыбок, Ради этого стоило жить…

*** Радость долго не живет – Промелькнет, как искра. Жизнь медленно течет. А проходит быстро…

*** Ты место в жизни для себя обрел? Пораньше сделать это нужно, говорят. Ты прав! Искал недолго – и нашел: В президиуме. Середина, первый ряд…

*** Я это утверждать рискую смело, Прошу запомнить, добрые друзья: Когда решил я ничего не делать, Остановить меня уже нельзя…

355

*** Вакансий – тьма, да непонятно что-то, Нет опыта – не примут на работу, Но есть закон, который непреложен: Без опыта-то – опыт невозможен…

*** Диплом, что в институте когда-то вам вручили, – Свидетельство изрядных затраченных усилий На то, чтоб все, кто хочет, сумели убедиться: У вас была возможность чему-то научиться…

*** Работать продолжать И старики должны – И форму поддержать, И поддержать штаны…

*** Мелькают иль тянутся дни, Мы в жизни вседневно на марше, Умнеют с годами одни, Другие становятся старше…

*** Есть женщины в русских селеньях. Как жаль, что мужчин уже нет! А будут ли – вот в чем сомненья – Вопрос. Ну, а где же ответ?

356

*** Повстречали вы женщину, вашу судьбу. Настоящая ли? Не гадайте. Вскачь пустите коня! Подожгите избу! За реакцией понаблюдайте…

*** Коль вперишь ты в абсурд Свой любопытный взгляд – Мир явится тебе Огромный, многоликий. Секрет в том, что абсурд (И не один подряд!) И есть кратчайший путь К открытиям великим…

*** Графики, схемы, статьи, презентации Дружно творим мы, взмывая в экстазе. Больше всего нам важны корреляции, А не прямые причинные связи. И, формируя свое заключение, Крупный ученый не подозревает: Темпов, тенденций, весов совпадение Общность причин еще не означает…

*** Причин для оптимизма не пойму, Нет оснований. Те, что есть, – ничтожны. Евреи – оптимисты потому, Что завтра будет хуже им, возможно…

357

Алексей Ботвинов

О трех ногах, а спотыкается Инструкция по использованию товара «Рояль трехногий обыкновенный» Условия хранения Мультифункциональное устройство «рояль» может храниться и использоваться практически в любых условиях.

Применение товара Рояль широко известен как предмет, на котором удобно выпить и закусить; сыграть партию в шахматы, кости и домино. (Настоятельно не рекомендуем использовать его по последней моде – в качестве саркофага для неудачливых пианистов.) Кроме других, можно сказать, трафаретных способов применения рояля, как то в качестве стула, диван-кровати, ящика для хранения картошки, предлагается более креативное использование рояля в перевернутом виде – как детский манеж, и с очень небольшим усовершенствованием – как игрушка одноразового пользования «детский кораблик». Рояль – товар мультифункциональный, поэтому чрезвычайно эффективно использование его в домашнем хозяйстве в разобранном виде: – струны могут применяться для закручивания водопроводных кранов, вешания оконных занавесок и непосредственно в санузлах;

358

– крышка защитит вас от сквозняков, если поставить ее вертикально перед дверью в комнату; – дека используется в качестве тазика для хранения воды; – пульт – полочки для книг и журналов; – педальное устройство очень удобно как швабра; – колесики легко трансформируются в роликовые коньки, а – демфера – в зубные щетки; – колки же просто незаменимы в качестве подсобного слесарного инвентаря. Предлагается использование ножек как средства для уничтожения тараканов. Для этого необходимо: 1) крепко взять ножку обеими руками, 2) увидеть таракана, 3) прицелиться точно в геометрический центр тела насекомого и 4) очень сильно ударить. В случае попадания эффективность гарантируется. Если же вы не попали, не расстраивайтесь – насекомое все равно погибло от ударной волны. И, наконец, клавиши. Их можно использовать для складывания паркета «музыкальный». В случае отключения электричества очень удобно применение клавиш для освещения в качестве лучинок. Если же отключено отопление – не переживайте! Практически любая часть рояля может быть использована для непосредственного обогрева помещения!

Техника безопасности 1). К клавишам не прикасаться ввиду нежелательных акустических эффектов. 2). На педали не нажимать во избежание защемления.

359

Владимир Трухнин, Ирина Полторак

Из архива «Городка» Все дороги ведут в Городок Раннее утро. В станционном служебном помещении спит, уронив голову на стол, Железнодорожник. На столе недопитая бутылка водки. На стене часы и радиоточка. Вбегает Начальник станции. Начальник. Ты куда же, мерзавец, поезд на Городок отправил? Ты куда ему ночью стрелку перевел? Куда?! Железнодорожник (поднимает голову, говорит спьяну). Ну вот, чуть что, всегда стрелочник виноват. Куда сказали, туда и перевел! Начальник. Кто тебе сказал? Железнодорожник. По радио сказали. (Многозначительно поднимает палец.) Официально! На самом высшем уровне! Сегодня в три часа ночи стрелка переводится на час назад! (Голова у него снова падает.) Начальник (орет). Негодяй! Из-за тебя люди совсем в другой городок попали! (Сам себе.) Хотя у нас что этот городок, что другой, какая разница…

*** В тамбуре пассажирского вагона Мужчина с чемоданами ругается с Проводником. Тот своим телом перекрыл дорогу и не пускает Мужчину дальше в вагон. Мужчина. Пропустите, у меня билет в этот вагон!

360

Проводник. Не может быть! В кассе напутали! Это юбилейный спецвагон! Мужчина. Ладно, если честно – нет у меня билета. Их вообще в кассе не было. Браток, выручи, за мной не заржавеет. Проводник. Так бы сразу и сказал. Проходи. А то у меня еще ни одного пассажира нет. Мужчина. Как это?! Проводник. Я ж тебе сказал – вагон юбилейный. Юбилей у меня – 20 лет на колесах. Начальство заботу проявило на один рейс. Билетов не продают, какие пассажиры попросятся – все мои. Спецвагон, понял? Мужчина. Ничего себе… Значит, все деньги за поездку, извините, вам в карман?! Проводник (вздыхает). Если бы. Не повезло мне. У начальника сегодня тоже юбилей, так это его спецпоезд.

*** Проводник стелет постель. Мужчина. Вот спасибо. Очень вам признателен. Проводник. Признательность ценю. Но в материальном выражении. Давайте рассчитаемся. Мужчина. Так, может, завтра утром сочтемся за все сразу? Проводник. Нет, это вопрос принципа. Иначе я прямо как продажная женщина. Мужчина. Почему? Проводник. Ну, утром беру деньги за ночь. Мужчина. Ха! А вам, наверное, за эти годы тут всякие попадались, да? Ну, в смысле… э… романтики. Проводник. Всякие? Хм… Ночью все пассажиры одинаковы. Мужчина. Я ведь тоже полжизни в дороге, по командировкам мотаюсь. Столько женщин… Но только одна романтическая мне попалась. Проводник. А остальные? Мужчина. А остальным попался я…

361

*** Мужчина с полотенцем на плече входит в купе. За ним Проводник со стаканом кипятка. Чай в пакетике отдельно на блюдце. Мужчина. А туалетной бумаги, между прочим, у вас в туалете нет! Проводник. Да ее не напасешься. Чай пить будешь? Чай хороший, индийский. Мужчина. Конечно, буду. (Берет стакан, опускает пакетик и болтает.) Цвет нормальный. (Ехидно.) Теперь чай в пакетиках делают, трудно его, как раньше, по два раза заваривать, да? Ха-ха! (Прихлебывает чай.) Проводник. Конечно, трудно! Пока эти пакетики из туалетной бумаги налепишь… Мужчина закашливается и проливает чай на себя.

*** Мужчина сидит, тоскливо опершись подбородком на руку. Мимо по коридору проходит Проводник. Мужчина. Э-э, послушайте! Так непривычно одному в поезде, поболтать не с кем. Может, зайдете? Вы же наверняка массу интересного повидали. Проводник. Да уж, не без этого. (Присаживается.) Всякое бывало. Я ведь даже на загранлиниях работал. Мужчина. Ну?! Проводник. Вот недавно был случай. Входят в вагон финские таможенники, всё вверх дном переворачивают и всё спиртное у пассажиров – цап, и конфискуют, представляешь? Бутылок 30 забрали. Народ обалдел! Мужчина. Странно. В Финляндии сухой закон, вроде бы, уже давно отменили. Проводник. Да? Я потом тоже подумал – странно. Это же в Рязани было, откуда в Рязани финские таможенники?

362

*** Они стоят в тамбуре и перекуривают, смотрят в окно. Мужчина (с пафосом). Нет, все-таки это только нашему человеку под силу! Проводник. Ты о чем? Мужчина. Я говорю – какая у нас все-таки природа! Нигде в мире такой нет! Просторы! Красота! Леса, луга, поля до горизонта! Вот смотрю и думаю: это же сколько надо было сил положить, денег, трудов, пота человеческого, чтобы… (Мужчина затягивается сигаретой, Проводник согласно кивает головой.) …чтобы такую природу загадить!

*** Мужчина подходит к Проводнику с книжкой. Мужчина. Смотри, какую книжку на станции купил. «Сказки для внуков». Проводник. О! Так у тебя уже и внуки есть? Мужчина. Да у нас с женой и детей пока нету. Но сейчас жене, вот, приспичило… Проводник. Ты на молоденькой женился, что ли? Мужчина. На девчонке почти... Только это было лет 30 назад. Проводник. И ты уже для внуков покупаешь? В ее возрасте дай бог, чтоб еще дети пошли. Мужчина. Так я думаю, в нашем возрасте у нас, наверное, сразу внуки пойдут.

*** Утро. Мужчина лежит в постели. В дверях появляется Проводник, натыкаясь на пустые бутылки. Проводник. Тьфу, черт... Ну, мы вчера погудели. Особенно ты. Вставай, тебе через полчаса выходить. Мужчина. А? Нет, я с тобой дальше поеду.

363

Проводник. Ты чего? У тебя ж работа, командировка. Мужчина (садится). Так в том-то и дело! Я ж так и не заснул, все думал, думал и решил. В командировке что самое приятное? Когда едешь и гудишь там целую неделю! А самое неприятное – это когда едешь обратно домой, к жене. Вот я и решил – тоже пойду проводником на поезд дальнего следования. Проводник. Не понял. Мужчина. Что тут непонятного? Теперь я и обратно домой буду ехать целую неделю! И всю дорогу гудеть! (Слышен паровозный гудок.) Во! Они хлопают друг друга по ладоням. Мужчина мечтательно смотрит в окно. Мужчина. Как же это хорошо, как это замечательно – ехать по нашим просторам! Ехать и ехать! Быстрей всех! Далеко-далеко!.. Если б еще знать, куда…

Издано... 366 Евгений Голубовский Книжный развал 372 Галя Маркелова Нам не дано предугадать времени голоса

Евгений Голубовский

Книжный развал Издано в Одессе Анна Яблонская Театр и жизнь Одесса, Бахва, 2014 Драматические произведения Анны Яблонской впервые собраны вместе и изданы книгой. Аня, погибшая при теракте в аэропорту Москвы в январе 2011 года, не увидела, как пришла к ней посмертная слава, хоть и при недолгой ее жизни ее пьесы ставились во многих театрах. Книга в семьсот страниц, и это только пьесы, а остались еще стихи и проза. Нет, я не удивляюсь тому, как много успела Аня написать за тридцать неполных лет. Лермонтов успел больше. Я поражаюсь тому, как этой городской, вполне благополучной тогда нашей землячке удалось познать болевые точки постсоветского общества. Ее пьесы – это новая драматургия, и нельзя не согласиться с теми, кто, начиная отсчет с А.П. Чехова, продолжает его до Вампилова, Петрушевской и Яблонской. Пьесы А. Яблонской идут во многих театрах. Но при этом я бы посоветовал их не только смотреть, но и читать.

366

Театр – творчество коллективное, а ее пьесы имеют художественную ценность и цельность сами по себе. Вмешательство режиссера, актеров иногда разрушает музыкальную структуру ее текстов. Благодарность родителям Анны, выпустившим эту книгу, спонсорам, поддержавшим их. И надежда, что последует второй том со стихами и прозой. Анна Яблонская достойна того, чтобы все ее тексты были опубликованы, прочитаны, осмыслены.

Вісник Одеського художнього музею № 1, 2014 Не раз в беседах с В.А. Абрамовым, нашим постоянным автором, а ныне еще и директором Одесского художественного музея, мы говорили о том, что настоящий музей должен иметь свое научное издание. Как Одесский археологический музей, чьи научные труды изучают уже более столетия, как Одесский литературный музей, регулярно издающий сборники «Дом князя Гагарина»… И вот мечта В. Абрамова им же осуществилась. К 115-летию музея издан первый номер научного «Вестника». К участию в нем были приглашены и друзья музея, в частности Олег Губарь, чья статья о предыстории музея открывает «Вестник». Хотел бы обратить внимание на ряд статей в этом сборнике. Директор историко-краеведческого музея Вера Солодова публикует очерк художественной жизни Одессы в 20-30-е годы, заведующая фондами музея Людмила Еремина и бывший директор Одесского музея западного и восточного искусства

367

Н. Луцкевич знакомят с материалами о судьбе коллекций музея во время Великой Отечественной войны, Виталий Абрамов, как всегда, верен своему герою – Василию Кандинскому… Это, конечно, лишь часть материалов, но то, что в первую очередь меня заинтересовало. Верится, что за первым выпуском в 2015 году последует второй. В этом убеждает настойчивая работа Сергея Седых, нового замдиректора музея, а также автора двух статей в первом выпуске.

Одесский музей западного и восточного искусства. 90 Сборник Одесса, Астропринт, 2014 Не договариваясь с Художественным музеем, Одесский музей западного и восточного искусства к своему 90-летию подготовил сборник научных статей. Не указано, будут ли в дальнейшем выходить музейные сборники, но будем надеяться, что успех первого подвигнет коллектив музея к ежегодным выпускам сборника и книг. В этом сборнике четкая и продуманная рубрикация. Атрибуция, разыскания, исследования. Затем – люди музея. И, наконец, – архивы, публикации. Меня порадовало, что и в этом сборнике участвует Н.Г. Луцкевич с материалом о судьбе музейной коллекции и здания музея в годы войны. Думаю, и эта книга вызовет интерес не только у музейщиков и искусствоведов, но и у коллекционеров, любителей искусства.

368

Кстати, сотрудница музея И.Ю. Глебова, также автор музейного сборника, издала свою книгу «Западноевропейская акварель ХІХ-ХХ веков в Одесском музее западного и восточного искусства».

Владислава Ильинская Игры разума Одесса, Всемирный клуб одесситов, 2014 Вот уже шесть лет ежегодно студия «Зеленая лампа», подводя итоги года, выпускает книгу одного из своих авторов. В 2014 году такой чести удостоилась Влада Ильинская. Этот сборник можно было бы назвать «Избранное», так как автор включила в него стихи за тринадцать лет творчества. Но если не смотреть на даты, книга очень цельная. Нет ощущения, что движешься по гипотенузе. Ученичества не было, во всяком случае оно не заметно. Знакомишься со зрелым, умным, тонко чувствующим время поэтом. Автор назвала свою книгу «Игры разума». Я думаю, что так же справедливо было бы назвать – «Игры чувств». Во всяком случае, важно подчеркнуть, что это не результат «ума холодных наблюдений», а яркий, порою яростный крик о несовершенстве мира. В предисловии известный киевский поэт Евгения Бильченко очень точно сформулировала: «Ее стихи – это поток. Музыка. Хаос. Страсть. Жесткая эмоция. Стихия. Кромешный поток сорвавшегося с цепи бытия, где интуиция играет в разум, а разум – в интуицию, переплетаясь друг с другом в одной ей известный способ самопознания. Или Богопознания?». Книга проиллюстрирована способной молодой художницей В. Грозивчак.

369

Александр Краснопольский Парус рассвета Одесса, Коло, 2014 Александра Краснопольского одесситы знают и помнят как одного из ведущих актеров города. Но одновременно и как поэта, автора тонких лирических стихов. Много лет А. Краснопольский живет в США. Но связь с Одессой не прерывается. Им и его другом Львом Котляром была учреждена премия для поддержки одесских актеров, была установлена мемориальная доска Л.И. Буговой. Да и поэтические сборники Александр издает в Одессе, зная, что большинство его читателей и почитателей живут именно здесь. Судя по Интернету, стихи А. Краснопольского уже нашли благодарного читателя и в Одессе, и в Нью-Йорке. Уверен, что успехом будет пользоваться и эта его книга.

Издано в Милане Ян Пробштейн, Александр Токарев Гордиев узел Милан, 2014 Начну с того, что серию небольших поэтических сборников итальянских и русских поэтов задумала и осуществила наша землячка, поэт, прозаик, художник, искусствовед Эвелина Шац, долгие годы живущая в Милане.

370

В 2014 году была издана книга известного поэта и переводчика Яна Пробштейна, живущего в США, и художника – одессита, живущего в Москве, Александра Токарева. Ян Пробштейн дал для этой книги свои верлибры 1988 года. Иллюстрации Александр Токарев выполнил в 2014 году. Маленькая книга, артистично сделанная, стала еще одним хрупким мостиком между странами, между людьми. По просьбе Эвелины Шац из Милана в Одессу – Феликсу Кохрихту и мне – Ян Пробштейн отправил этот сборник с автографами.

371

Галя Маркелова

Нам не дано предугадать времени голоса По поводу десятилетия издательства «Mir Collection», возглавляемого Марком Черняховским в Нью-Йорке, в 2014 году вышли два сборника. Один сборник поэзии «известных и новых имен» под названием «Нам не дано предугадать» и сборник прозы под названием «Времени голоса». В оба сборника вошли произведения одесских авторов – это десять молодых поэтов из объединения «Зеленая лампа», которым руководит Евгений Голубовский, и четверка известных авторов из того же объединения. Бывают минуты, когда ты ловишь себя на ощущении удушья, не хватает воздуха, вот еще бы глоточек, а грудь сдавила невидимая рука… И ты начинаешь понимать, что это. А это – обычная зависть… Такое чувство я испытала, когда мне в руки попался десятый поэтический сборник «Нам не дано предугадать», вышедший осенью в Нью-Йорке… И если вы спросите, почему этот сборник вызвал у меня такое чувство, отвечу прямо: потому что меня нет в этом альманахе, а вот молодым поэтам Одессы сказочно повезло. В этом сборнике, юбилейном, рядом с корифеями, бок обок с поэтами, живущими по разным городам планеты, рядом с бессмертными строками Ахматовой и Ахмадулиной, в одном сборнике с сиятельным Олжасом Сулейменовым и элегантнейшим Андреем Дементьевым стоят имена наших одесситов, молодых, «зеленоламповцев»… Это большой кредит, это как выигрыш… «Откуда такое?» – остается повторять им в смущении… Ответ я нашла в интервью директора издательства Марка Черняховского корреспонденту Галине Красоткиной. На вопрос корреспондента: «Каковы критерии отбора произведений? Каков возрастной диапазон авторов и, что тоже немаловажно, шкала

372

их известности?» – издатель ответил четко и просто: «Критерий один: уровень литературного произведения. Наверное, в этом и состоит уникальность наших сборников, когда под одной обложкой собраны произведения классиков литературы и начинающих авторов. Разумеется, своей основной задачей мы считаем возможность помочь им творчески реализоваться и почувствовать свою востребованность». Но меня больше тронули слова Марка Черняховского, которые я восприняла как критерий его поэтического видения. На вопрос «Что для вас поэзия?» он откровенно и, по-моему, точно ответил: «Если очень серьезно, то это попытка вступить в противостояние с действительностью, попытка сделать ее зримой. Для поэта действительность не является уже раз и навсегда чем-то установившимся, данным навсегда. Наоборот, она (действительность) всегда должна быть поставлена под вопрос. В уже созданном стихотворении действительность впервые свершается…». Пусть эти слова редактора станут и для вас ключиками, когда вы будете перечитывать этот замечательный сборник. Я не льщу, никоим образом… Этот сборник дал мне возможность и поклониться памяти замечательного поэта – Анны Ахматовой, и вместе с Анатолием Найманом задуматься: «От нас скрыта роль поэтов, которую они играют в мистической конструкции мира: к примеру, почему в 100-летние годовщины дней их рождения и смерти случаются социальные катаклизмы. Но сомнений в связанности одного с другим у меня нет. Вот и нынешняя ахматовская дата. Считаете, она родилась на Украине с украинской фамилией случайно, а не чтобы в той или иной неведомой форме через 125 лет принять участие в происходящем там сейчас?». Вот о том же говорит и Евгений Голубовский, когда представляет молодых поэтов, участников «Зеленой лампы»: «Это уже поэзия, рожденная не только после распада СССР, смерти Иосифа Бродского, но и обожженная противостоянием, которое и сейчас происходит в Украине…». Как заклинание Ксения Александрова повторяет и повторяет: Гордый твой город тонет в дыму и гари, Строится на костях и крови забытых. Если мы возвращаемся, убегая,

Будь безрассудней – выйди в огонь нагая, Вылей святую воду, бросаясь в битву… А другая поэтесса, Евгения Красноярова, о своих современниках вздыхает: Обреченные! Как вам живется В ледовитом слепящем свету? Ничего больше не остается, Кроме тома неправильных лоций И мальчишеской веры в мечту. И как пророчески звучит кода от Екатерины Янышевской: …удивительно: время течет иначе – страшнее, дольше, я знаю точно: мы уснем на подоле, проснемся совсем другими. О, не подумайте, что наши поэты так политически направлены! Нет, эти строки выбраны из стихов как бы и не о том написанных, но действительность в любом камуфляже рвется наружу… На то он и поэт, чтобы проговариваться… Вся десятка представленных поэтов (Александрова К., Боришполец Е., Главацкий С., Дежева И., Ильинская В., Красноярова Е., Семыкин А., Чудненко К., Щербакова А., Янышевская Е.) и наши прозаики (Виктория Колтунова, Евгений Деменок, Наиль Муратов, Евгений Голубовский) хорошо представляют наш город. Все уже побывали на конкурсах, включая международные, у многих есть занятые первые места, многие имеют свои персональные книги, или были широко представлены в литературно-художественных альманахах, известных не только в Украине, России, но и в США, Европе… Да и на страницах этих двух альманахов им должно быть комфортно. Сборники эти имеют сложную архитектуру: из объективных данных об авторах складывается картина многотрудной жизни в эмиграции. Вот они все (профессиональные литераторы, музыканты, работники культуры, медики, научные работники, инже-

374

неры), ужаленные российской словесностью, все, кто сохранил звук русской речи, кто силился выжить в реалиях иной культуры, складывая объективный фундамент литературы зарубежья… Воистину, прав поэт, сказавший некогда: «Милая, милая, хуже смерти только эмиграция». Как мы долго, как трудно учимся в незнакомый вживаться сон, именуемый кратко «Западом»: в речь невнятную за окном, в мир, который нам ни по запахам, ни по замыслам не знаком… – эти строчки принадлежат гостье из Финляндии, поэту, прозаику, переводчику Нине Гейде. Голоса времени, которые доносятся со всего мира, складываются в сложную полифонию, в ту самую структуру, которая и является основным телом этих сборников. В стихах и прозе авторы совершают действо построения иной реальности, реальности творчества, окрашивая мир своими эмоциями. И речь чужая холодит Мое сторожевое ухо. И незнакомый мне иврит Родным становится для уха – делится своими ощущениями талантливейшая Лера Авербах. Темы для творчества наших авторов совершенно разные, но выстраиваются в изящные творения. Это и культурологические эссе, и изысканная проза, и афоризмы, и пятистишия, и публицистика… Меня поразило пророческое эссе Леонида Радзиховского (Москва, Россия) «Евреи и Запад». Жестко, но даровито он предвидел даже Шарли… «У нынешних нацистов нет пустячка – интересов, и они грызутся друг с другом, как шакалы. Добычи-то еще нет – а они уже грызутся. И цель – сокрушение Запада – совсем не так четко ощущается всеми в мусульманском мире – скорее, они

375

идут к этой цели ощупью, ориентируясь на запах страха, который обильно источает Европа, просто по охотничьему инстинкту догоняют испуганно семенящий Запад (курсив мой. – Г. М.). Реально осознанной борьбы за мировое господство пока нет – но своей подлостью и слабостью Европа ее провоцирует. В общем, сегодня есть все шансы избежать второй Катастрофы (повторяю, не только Катастрофы нашей национальной, но и общемировой). Правда, эти шансы были и в 30-е годы». Пронзительно, точно и очень талантливо! И тут необходимо вспомнить сентенции искрометного Виктора Шендеровича: «Если бы человечество знало о своем будущем. Оно бы не так радовалось, расставаясь со своим прошлым». «В зазор между двумя эпохами может провалиться несколько поколений». «Когда к власти приходят сукины дети, собачья жизнь начинается у всех!» «Опьяненные властью опохмеляются кровью!» – предупреждает мыслитель. Ох уж эти мудрецы! Пролистывая альманах, я натолкнулась на публикацию изречений, произнесенных 150 лет тому назад. «Нет, видно есть в божьем мире уголки, где все времена – переходные». «Строгость российских законов смягчается необязательностью их выполнения». «Это еще ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду». «Если я усну и проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют…» А что, собственно, изменилось за эти почти двести лет? Да ничего! Бесспорно, какой беспощадный и меткий язык нужно было иметь, чтобы диагностировать и определить эти язвы общества! Вот такой он вице-губернатор Рязани, потом Тулы, редактор «Современника», гениальный Михаил Ефграфович Салтыков-Щедрин! Очень интересный ход в смысловом построении сборника, считаю его редакторской находкой. Очень интересно и следующее в архитектонике сборников.

376

Оба сборника опоясывают публикации авторов, которые покинули нас, но их голоса остаются звучать в полифонии российской словесности (если это даже и переводы). Светлая память и бесстрашной Валерии Ильиничне Новодворской, той, что была неустрашимой совестью лучшей части российской интеллигенции, и величайшему колумбийцу Габриелю Гарсия Маркесу, оставившему нам свои уроки жизни: «Улыбайтесь, не доставляйте боли удовольствия». «Самое плохое в бедности – это то, что она заставляет говорить неправду». «Литература – самая лучшая забава, придуманная, чтобы издеваться над людьми»… Это он с желтой розой в петлице праздновал свое 87-летие в компании музыкантов, а уже менее чем через месяц, оставив нам свое прощальное письмо, покинул этот мир, произнося: «Я так многому научился от вас, но, по правде говоря, от всего этого не много пользы, потому что, набив этим сундук, я умираю». Завершает сборник «Времени голоса» трогательный очерк Лазаря Щедринского, активного члена Клуба любителей книги, существующего уже 22 года в Нью-Йорке при Еврейском центре Бенсонхерста. О Бел Кауфман, знаменитой внучке знаменитого деда – Шолом-Алейхема, о ее любви к людям и жизни, о ее взаимоотношениях с Клубом очень тепло рассказывает автор. «Мне и моим друзьям – членам Клуба любителей книги – выпало счастье быть ее современниками и общаться с ней. Пусть этот очерк будет данью памяти об этой необыкновенной женщине. Вечная ей память…» – завершает Щедринский. «Сверх сил своих стремиться ввысь, на то и небеса»; «Ироническая отстраненность – вот единственный способ не расстраиваться»; «Я слишком занята, чтобы думать о возрасте…» – ведь так могла говорить настоящая одесситка, сиятельная внучка Шолом-Алейхема, несравненная Бел Кауфман, а ее детство прошло в нашем городе, в Одессе. Не могу точно сказать, но из глубин памяти доносится стук ее высоких каблуков, поднимающих ее по лестнице Гагаринского дворца вверх и только вверх…

Содержание Февральские тезисы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .3 Михаил Жванецкий Альманаху, которому 15. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .4 Михаил Жванецкий Америка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .6 Открытые ладони – подарок «Октября». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .12

История, краеведение Олег Губарь Функции Одесского строительного комитета в контексте истории градостроительства Одессы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Андрей Добролюбский Перстень в «богровых» тонах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33 Владимир Шерстобитов Предки и потомки рода Княжевичей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56 Евгений Деменок Одесские участники пражского «Скита поэтов» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65

Одесский календарь Школа рисования и живописи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 Соломон Кишиневский Юношество . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .97 Публикация, комментарии Ольги Барковской

Проза Михаил Жванецкий О братьях наших меньших . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .110

378

Эвелина Шац Путешествие в Таганрог, или В поисках героя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .115 Анатолий Мазуренко Найти человека . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 Вадим Чирков Зеркало Хаджибея . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .151 Наталья Симисинова Пятьдесят восьмой день февраля. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 163 Алена Рычкова-Закаблуковская Пододеяльник. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 174 Валентина Голубовская Сольферино. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 176

Поэзия Рита Бальмина Мы были как один народ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 180 Анна Еременко «Мне обычно ты шепчешь слова...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 184 Елена Боришполец Не вижу другого выхода . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .191 Анна Стреминская Твердим урок печальной жизни. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .200 Евленья Виноградова Строфы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 205 Михаил Рабинович Недоразбуженные люди . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 208

Первые шаги Дети одесского оперного . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 214 Новые миры в «Море талантов» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 216

Искусство – жизнь – искусство Тамара Михайличенко «Никакой бумаги не хватит для того, чем бы я хотела с тобой поделиться». . . . . . . . . . . . . . . . 222

379

Елена Колтунова В его крови смешалось сто кровей . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 231 Елена Шелестова Не служба, а служение…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 240 Юрий Дикий Genius loci Святослава Рихтера. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 244 Феликс Кохрихт Мне Хармса сыграйте…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 261 Белла Верникова Шерлок Холмс, Ю. Лотман, У. Эко. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268

Публикации О.И. Киянская, Д.М. Фельдман Яков Бельский – писатель, журналист и художник. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 284 Евгений Голубовский «В запыленной связке старых писем...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 310

Сокровища из сокровищницы Татьяна Щурова «Последний луч трагической зари» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 324

Путешествие Феликс Кохрихт Alex и Zoo . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 338 Иван Липтуга Тонким слоем . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .348

Ах, Одесса Николай Вылкун Надпись на стене. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 354 Леонид Авербух Ленчики . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 355 Алексей Ботвинов О трех ногах, а спотыкается. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 358 Владимир Трухнин, Ирина Полторак Из архива «Городка». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .360

380

Издано... Евгений Голубовский Книжный развал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 366 Галя Маркелова Нам не дано предугадать времени голоса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 372

Литературно-художественное издание

Дерибасовская – Ришельевская Одесский альманах Книга 60

Deribasovskaya – Rishelievskaya Odessa almanac Book 60 Издается с 2000 года Координатор проекта «Одесская библиотека» Иван Липтуга Технический редактор Геннадий Танцюра Верстка, корректура Татьяна Коциевская Подписано в печать 23.02.2015 Бумага офсетная PAMO SUPER 80 г/м

Печать офсетная. Гарнитура Cambria. Формат 60х84/16 Физ. печ. л. 20,75. Усл. печ. л. 19,2 Зак № .... Тираж 500 экз. Всемирный клуб одесситов 65014 Одесса, Маразлиевская, 7 Украина Тел.: +38 (048) 725-45-67

Worldwide Club of Odessits 7 Marazlievskaya Str. 65014 Odessa Ukraine Tel.: +38 (048) 725-45-67

Отпечатано c готового оригинал-макета в типографии «Плутон» 65023 Украина Одесса, Нежинская, 56 Тел.: +38 (048) 700-42-42 Издательская организация АО «ПЛАСКЕ» Регистрационное свидетельство ДК № 3673 от 21.01.2010 а/я 299, 65001 Украина Одесса Тел.: +38 (048) 7 385 385 E-mail: books@plaske.ua

ПОДПИСНОЙ КУПОН-ЗАЯВКА Настоящим подтверждаю свое намерение оформить подписку: Фамилия: Имя: Отчество: Адрес доставки: Телефон: E-mail: Стоимость подписки*

12 месяцев

4 выпуска

200,00 грн.

* В стоимость подписки не включаются затраты на доставку изданий.

Оплата:  безналичный расчет

 наличными

 кредитная карта

 необходим договор

Оплату согласно выставленного счета гарантирую Дата

Подпись

Отправьте подписной купон-заявку почтой или факсом по адресу: Украина, 65001, г. Одесса, а/я 229, Издательская организация АО «ПЛАСКЕ»

Факс: +380 (48) 7-385-375; 7-287-221; тел. редакции: +380 (48) 7-385-385, 7-288-288; 0-800-300-30-80 (бесплатно со стационарных телефонов)