А. А. Шелаева ОРИЕНТАЛИЗМ В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX В. (Н. С. Лесков и восточная культура) Русская культура пореформенной эпохи – органичная часть культуры европейской. Европеизм в России рассматривается в этот период как категория национального сознания, но обретает новое по сравнению с универсальным просветительским европеизмом смысловое наполнение. В недрах сложившейся русской культуры возникают две тенденции, направленные на ее подрыв. Одна из них проявляется в среде славянофилов, утверждавших идею национальной самобытности России в рамках единой христианской цивилизации с ориентацией на православный Восток. Выражение другой тенденции мы находим в философско-публицистических трудах К. Н. Леонтьева, в частности, в его «Письмах о восточных делах» (1882–1883). Леонтьев считал, что для достижения своей цивилизации, т. е. «своеобразного стиля культурной государственности», русским «выгоднее» избежать влияния либеральной западноевропейской идеи, как чуждой по культурному духу1. Наиболее полезно для русских, по его мнению, проникновение турецкими, индийскими, китайскими началами. Леонтьев обнаруживает в характере и психологии русских черты восточных народов («турок, татар и других азиатцев»)2, которые помогут противостоять влиянию Европы. Последняя тенденция рассмотрена явно недостаточно, несмотря на то, что она получила выражение в русской словесности, прежде всего, в художественных текстах, которые отражают культурное сознание второй половины ХIХ в. С этой точки зрения представляет интерес рецепция восточной культуры в России, ее образы и смыслы в сочинениях И. А. Гончарова, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова, В. С. Соловьева и др. Из ряда перечисленных имен в первую очередь следует остановиться на Лескове. Он был последовательным противником К. Н. Леонтьева, который, с его точки зрения, производил ревизию христианства, выхолащивая его гуманистический смысл, и неосмотрительно отвергал европейский культурный опыт. В остро полемических статьях, направленных против леонтьевских программ переустройства русской жизни, Лесков представляет себя западником3. Между тем, в своей художественной практике писатель, как показывает анализ его творчества, опирается на концепции древнекитайской и буддийской философии, проявляет интерес к аномальным явлениям и маргинальным текстам 1 Леонтьев К. Н. Письма о восточных делах / Леонтьев К. Н. Византизм и славянство: Сб. статей. М., 2007.С. 389. 2 Там же. С. 394. 3 Речь идет о статьях Н. С. Лескова «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи» и «Золотой век. Утопия общественного переустройства. Картины жизни по программе К. Леонтьева» // Новости и Биржевая газета. 1883. № 1 (1 апр.), № 3 (3 апр.), № 80 (22 июня), № 87 (29 июня).
509
(в частности, к прологам и апокрифам), запечатлевшим особенности индуистской культуры и культуры стран Востока периода раннего христианства. Концепции древнекитайской философии представлены у Лескова цитатами и упоминаниями двух величайших мыслителей, время жизни которых соответствовало так называемой «осевой эпохе» (600–200 гг. до н. э.) – Лао-цзы и Конфуция. В 1887 г. дважды – в мартовском номере журнала «Исторический вестник» и отдельном сборнике произведений Лескова1 – появляется в печати легенда «Скоморох Памфалон» (первоначальное название, отвергнутое цензурой, было «Боголюбезный скоморох»). Второй ее публикации предшествует эпиграф из Лао-цзы, тесно связанный с идейным замыслом произведения, которое явилось обработкой жития св. Феодула «Пролога»2. В обработке Лескова история жизни и нравственного прозрения аскета и пустынника, утратившего представление о добре, расцвечена всеми красками Востока. Есть основания считать, что при создании ее восточного колорита Лесков использовал сведения из сочинения Франсуа Шатобриана «Мученики, или Торжество христианской веры» (в русском переводе появилось в 1816 году). Страницы этой книги, сохранившейся в библиотеке Лескова, донесли до нас более двухсот его пометок3. Писатель отметил имена, географические названия, описание обычаев, одежды, пищи и т. д. Однако венчает этот труд обращение автора к древнекитайской философии, что, скорее всего, не является случайностью и демонстрацией его образованности. Высказывание Лао-цзы, использованное Лесковым как эпиграф, представляет значительный по объему фрагмент текста: «Слабость велика, сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок; когда он умирает, он крепок и черств. Когда дерево произрастает, оно гибко и нежно, когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому, что отвердело, то не победит». Если соотнести этот текст с современными изданиями4, то можно утверждать, что Лесков воспроизводит 76-й чжан из второй части трактата Лао-цзы «О пути и потенции» («Дао-дэ цзин»). Лесков, отослав читателя к истокам даосизма, заставляет его задуматься о соотношении основных идей мировых религий и увидеть ростки любви и развития вне абсолюта нравственных требований, которые проповедуют христианские аскеты. Голая мораль, как в даосизме, так и в христианстве, с его точки зрения, противоречит природе человека. Для просвещенного русского читателя эта цитата из Лао-цзы таила в себе еще несколько смыслов. Обращение Лескова к авторитету древнекитайского мыслителя было выражением полеми1
ческих отношений Лескова и Л. Н. Толстого с официальной православной церковью. В нем можно увидеть протест ее притязаниям на исключительность и право устанавливать единственную истину, справедливую для всех людей. Кроме этого, в эпиграфе к легенде отразилось стремление автора повернуть своего героя, отшельника-аскета Ермия, лицом к простым людям, которые живут «как все», неприметной жизнью: пасут коз, зарабатывают на пропитание шутовством, росписью богатых чертогов или даже собственным телом, как сохранившая при этом благородство гетера Азелла. Цель Лескова – спустить столпника со скалы и заставить пройти не только путь в развращенный Дамаск, но и путь жизни до конца в гармонии с миром, как его проходили мудрецы даосизма, сердца которых были едины с их народом. Следует отметить, что в 1884 г. Л. Н. Толстой переводит Лао-цзы с французских изданий, а в 1888 г. решает поместить эти переводы, как и мысли другого древнекитайского мудреца, Конфуция, в особый «Круг чтения»1. Конфуций – согласно преданию, младший современник Лао-цзы и его несостоявшийся ученик – упоминается в сатирической хронике Лескова «Смех и горе» (1871)2. Это произведение, опубликованное в «Современной летописи» М. Н. Каткова, было заслонено от современной Лескову критики последующим – антинигилистическим романом «На ножах» − и так и не получило всесторонней оценки. Поздние исследователи творчества Лескова также не обратили внимания на отголоски конфуцианских идей в этой сатирической хронике, отразившей «сюрпризы» русской действительности николаевской эпохи. В «разнохарактерном, – по авторскому выражению, – попурри, из пестрых воспоминаний полинявшего человека»3 была представлена в сатирическом освещении деятельность «голубых мундиров» – жандармерии, чиновников III отделения, основанная на предупреждении преступлений путем прямых оговоров и фальсификаций. Цепь отдельных эпизодов хроники выстраивается Лесковым в соответствии с его мыслью о необходимости благоустройства государственной системы по определенному образцу. Она находит выражение уже в авторском посвящении: «Посвящается всем находящимся не на своих местах и не при своем деле». Смысл посвящения обнаруживается в 69-й главе хроники, когда герои Лескова начинают размышлять о том, кто годится для работы в команде губернатора – люди «с независимым состоянием» или те, кто основывает свою жизнь на правиле китайского философа Конфуция. Губернатор, не обнаруживший знакомства с древнекитайской философией, был просвещен находящимся с особой тайной миссией в его окружении чиновником. Он разъясняет смысл «правила»: «по-китайски оно так читается: “чин чина почитай”»4. 1
Лесков Н. С. Повести и рассказы. СПб., 1887. Другие источники см.: Старыгина Н. Н. Примечания // Лесков Н. С. Легендарные характеры. М., 1989. С. 547. 3 Афонин Л. Н. Книги из библиотеки Лескова // Литературное наследство: Из истории русской литературы и общественной мысли 1860–1890 гг. М., 1977. С. 146–147. 4 Антология даосской философии / Сост. В. В. Малявин и Б. Б. Виноградский. М., 1994.
Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого.1828–1890. М., 1958. С. 573–574, 691. Интерес к Конфуцию в России подтверждается упоминанием его под именем Кун в сочинении И. П. Пнина «Цензор и сочинитель», опубликованном посмертно в 1805 г. 3 Авторский подзаголовок к первой публикации хроники в еженедельном приложении к «Русскому вестнику» – «Современной летописи» (1871, № 1). 4 Лесков Н. С. Смех и горе // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1957. Т. III. С. 516.
510
511
2
2
Идеи конфуцианства в «Смехе и горе» являются своего рода пружиной сюжета хроники. Лесков представляет в ней идеалы русского чиновничества середины ХIХ в. как некую пародию на этико-политическую систему, выработанную Конфуцием и его последователями1. Основная категория учения ли – этикет, т. е. нормы общественного поведения, нравы, обычаи, ритуал, строгое соблюдение которых помогает человеку занять свое место в обществе, с его точки зрения, в системе современных ему общественных отношений предстает извращенной и окарикатуренной. Духовная сущность конфуцианской доктрины остается непознанной и, как мыслится автору, конфуцианство как некая общекультурная традиция никогда не станет в описанной им среде основой этической жизни. Отсутствуют сведения о том, какие именно исследования и издания текстов стали для Лескова источником его познаний в области древнекитайской философии: библиотека писателя сохранилась лишь частично. В то же время мы можем точно сказать, что интерес Лескова к буддизму возникает в связи с книгой «Буддизм, рассматриваемый в отношении к последователям его, обитающим в Сибири» (СПб., 1858 г.), автор которого – иркутский, а затем ярославский архиепископ Нил – становится прототипом престарелого архиепископа в рассказе «На краю света» (1889 г.). Сюжет рассказа основан на реальных событиях из жизни молодого архиепископа Нила, вынужденного вести активную миссионерскую деятельность в Восточной Сибири в период ее колонизации и отчитываться перед Синодом за количество новообращенных. Христианская вера, по признанию самого священнослужителя, стала, в известной мере, политическим средством в борьбе за утверждение административной власти. С христианскими миссионерами конкурировали ламы, насаждавшие среди народов Восточной Сибири буддизм в его тибето-монгольской форме. Они были более гибкими просветителями, включали в свой пантеон местных богов и исполняли местные обряды, часто не только хитростью, но и насилием препятствовали обращению в христианство, привлекая на свою сторону шаманов. Все эти действия ревнителей двух мировых религий, как описано в рассказе Лескова, приводили к двоеверию местного населения, к абсурдным фактам двойного и тройного крещения. «На краю света» – одно из популярнейших произведений писателя, отмеченных похвалой Л. Н. Толстого и М. Горького2. Однако, рассматривая рассказ, никто из его критиков не останавливается на буддийской составляющей его сюжета. Проводник архиепископа, как доказывает анализ текста, – один из некрещеных местных жителей, исповедующих буддизм в той его форме, которая навязана совместно ламами и шаманами. Только по обязанности он сопровождает молодого архиепископа, который во славу христианской веры спешит на край света в тундру. Ему чужда и не понятна цель священника – опровергнуть слухи о том, что бог Фо (одно из имен Будды) «одолел и отверг Христосика и все верховное правительство приняло буддийскую веру»3. Архиепископ тоже не испытывает ни-
какого доверия к некрещеному проводнику. Положение пытается исправить его спутник отец Кириак, опытный в отношениях с инородцами. Он рассказывает владыке в дороге предание о пятистах путниках из тех времен, когда бог Шигемуни (Шакья Муни) гостеприимствовал в Ширвасе. Предание заимствовано Лесковым из статей И. П. Минаева «Несколько рассказов из перерождений Будды»1. Смысл его сводился к тому, что горсть в руке того, кто напоил жаждущего или обмыл своей рукой раны нищего, содержит больше воды, чем море. Архиепископ признал предание толковее иной протяженной проповеди об оправдании. Лесков строит сюжет рассказа таким образом, что это предание предопределяет развитие его действия. Проводник-туземец, некрещеный и мало знающий о христианстве, героически спасает жизнь архиепископа, олицетворяя собой ту самую горсть с водой, напоившую жаждущего и омывшего раны нищего. Нетрудно заметить, что при сопоставлении двух религий – христианства и буддизма – Лесков выявляет в первую очередь роднящую их гуманистическую ориентацию. Подспудно в рассказе Лесковым проводится и другая мысль – о необходимости отказа христианства от притязаний на исключительность, от стремления установить единственную, абсолютную для всех людей истину. Горький опыт неудавшегося миссионерства убеждает архиепископа сократить впоследствии планы крещений и пересмотреть отношение к буддизму. Эта мысль, кстати, является в высшей степени современной и перекликается с взглядами Ясперса и Тойнби о создании синкретической универсальной религии2. Интерес к буддизму как мировой религии Лесков сохранял и в оставшиеся годы своей жизни. Это подтверждают несколько его помет в книге немецкого ученого Германа Ольденберга «Будда, его жизнь, учение и община» (М., 1884). Лесковым, в частности, отчеркнуты строки: «Всякий народ создает себе богов по собственному облику и тем не менее сам становится таким, как его боги». Пометами Лескова испещрена и другая книга из его библиотеки – поэма Эдвина Арнольда «Светило Азии, или Великое отречение» (СПб, 1891). В этом поэтическом изложении жизни Будды и его учения писателю дороги призывы к милосердию, состраданию, любовь ко всему живому, мечта о всеобщем мире. Несомненно, что интерес к буддизму сопряжен у Лескова с интересом к культуре Востока в целом. Поэтому он с большим вниманием отнесся к публикации в журнале «Русский вестник» в начале 1880-х годов очерков Е. П. Блаватской (1831–1891), писательницы и путешественницы, создательницы Теософического общества. Личность и произведения Блаватской можно оценивать поразному. Однако нельзя не отметить, что ей присуще своеобразное толкование восточного материала, полученного путем собственных наблюдений, широкое его использование в философской беллетристике. Такое отношение к культуре Востока было характерно для многих представителей русской интеллигенции конца ХIХ века, и в этом смысле Блаватская выражала общие умонастроения. Под псевдонимом Радда Бай в «Русском вестнике»
1 Основные положения см. в кн.: Мартынов А. С. Конфуцианство: этапы развития. Конфуций. «Лунь юй». СПб., 2006. 2 Домановский Л. В. Примечания // Лесков Н. С. Собр. соч.: В 11 т. Т. V. С. 618. 3 Лесков Н. С. На краю света // Там же. С. 476.
Журнал министерства народного просвещения. 1871. № 11. Типсина А. Н. К. Ясперс: «massgebende menschen» (Иисус, Будда, Конфуций) // Религия и культура. СПб, 2003. С. 96–97.
512
513
1 2
она публикует очерки путешествий «Загадочные племена. Три месяца на “голубых горах” Мадраса»1. В них она обращается к тайнам племенных легенд, с ее точки зрения, в определенной степени объясняющих необыкновенные способности некоторых индийских племен. В частности, Блаватская изучает обычаи и фольклор курумбов, способных обретать власть над психикой человека и необъяснимым образом вызвать болезнь или ходить по горящим угольям и т. д. По ее представлениям, в Индии конца ХIХ века еще остались «прямые потомки посвященных, дважды рожденных браминов с проблесками знания их праотцов»2. В своих публикациях Блаватская заявляла, что она желает объяснить происхождение той «психической силы», которая осмеивается современной наукой. Лесков с иронией относился ко всякого рода демономанам, тщательно исследуя в своих произведениях сам факт возможного вмешательства инфернальных сил в человеческую жизнь3. Тем не менее, он сохранял жгучий интерес к проявлениям таинственной психической силы. В рассказе «Интересные мужчины» (1885) появляется ряд реминисценций из сочинений Блаватской. Так, рассказчик, непосредственно ссылаясь на ее очерки, говорит о постигшем его озарении, особом видении обстоятельств, неминуемо влекущих смерть героя рассказа молодого офицера Саши. Другой герой этого рассказа – Август Матвеевич, поляк по происхождению, – также увидевший печать «ферральности» на лице обреченного, способен предположить причины его печального состояния. Свои предположения поляк объясняет существованием «психического признака» – предвестника скорого ухода из жизни, который умеют наблюдать «индусы Голубых гор». С культурой этих древних племен, как утверждает герой рассказа, он познакомился, путешествуя по Индостану4. Окружение, в которое попадает Август Матвеевич, состоит из армейских офицеров и не способно связать происходящее ни с культурным опытом других народов, ни с потусторонними силами. Поляк, со своей стороны, не спешит объяснить свои способности. Он отрицает все предположения присутствующих: что он френолог, предсказатель или колдун, и представляет себя как мистика. Общество разочаровано и тут же добавляет к этому слову другое − «вистик», таким образом выражая иронию и недоверие по отношению к его личности и таинственным способностям. Высказанные наблюдения на примере творчества писателя Лескова, одного из деятелей культуры второй половины ХIХ в., свидетельствуют о взаимодействии русской культуры с различными культурными, философскими и религиозными традициями евразийского пространства, ее способности отозваться на противоречия в судьбах мировых религий, вобрать в себя опыт восточных культур. Они в известной степени характеризуют и утверждение К. Н. Леонтьева о восточной ориентации русской культуры, требующее, однако, более глубокого осмысления.
1
Русский вестник. 1884. № 12; 1885. № 1, 2, 3. Там же. 1885. № 2. С. 725. 3 Произведения, сюжет которых строится на подобных разоблачениях, собраны мной в сб.: Лесков Н. С. Русские демономаны. СПб., 1994. 4 Лесков Н. С. Собр. соч. Т. VIII. С. 71. 2
514