Окаянная любовь

330

В.П. Куклин

Окаянная любовь

И в а но в о

2007

УДК 882 ББК 84(2Рос=Рус)6

К 897

Куклин В.П. К 897 Окаянная любовь: Рассказы. – Иваново:

ОАО «Издательство «Иваново», 2007. – 328 с.

ISBN 9785852292575

ISBN 9785852292575 2

© В.П. Куклин, 2007

Моему земляку, члену Совета Федерации, председателю МОО «Землячество «Ивановская земля» Юрию Валентиновичу Смирнову посвящается.

И

Анюта

горь Кириллович Хомяков, попросту – Хомяк, слыл человеком добропорядочным и отзывчивым. Вот из-за этой своей отзывчивости он однажды и пострадал... Идет раз Хомяк по служебному делу – он работал почтальоном на участке – и видит: на скамейке в скверике возле дома горько плачет девушка. А вокруг благодать весенняя: в кустах цветущей акации пичужка звонкий голосок подает, на лужайке травка изумруднозеленая, ласковый ветерок шепчется о чем-то с глянцево-нежной молодой листвой... Подсел Хомяк на скамейку к девушке: – О чем тужим, красавица? Та перестала плакать, но ладони от лица не отняла.

– Из-за чего слезы льёшь, красавица? Девушка пальцы раздвинула и сквозь них, как в щелочку, посмотрела на сердобольного мужичка лет сорока от роду, кругленького, щекастого. Потом ладони от лица отняла и сказала грубовато-холодно: – Вали отсюда, дядя! Чего, репей, пристал? Видит он, девушка красивая. Светленькая вся, носик курносенький, губки бантиком, волосы длинные рассыпались по плечам. Только глаза красные, зареванные, и щеки блестят от слез. А годков ей эдак семнадцать, поди, ровесница его сынку, Алешке.

– Дай-ка, дочка, я тебя в порядок приведу. – Хомяк своим носовым платком вытер ее мокрые глаза и щеки. Потом расческу протянул: – Причешись-ка, ненаглядная...

3

Девушка причесалась. Челочку модную на лбу поправила и выжидательно смотрит, ждет, что будет дальше.

– Теперь рассказывай, невестушка. Кто довел тебя до грусти такой? История Анюты – так назвалась девушка – оказалась до банальности обычной в наши дни: ушла из дома, не вытерпев ежедневных пьянок родителей, дебошей и оскорблений. И не намерена больше возвращаться к ним, лучше с голоду умереть.

– Ну, с голоду-то умереть я тебе, положим, не дам, Анюточка. Пойдем со мной, накормлю... Привел Хомяк девушку домой, рассказал жене о приключившейся с гостьей бедой. Добросердечная спутница жизни по имени Марфа Антоновна без лишних слов усадила Анюту за стол.

– Поживи пока у нас, – предложила она, – а там видно будет. Дом у Хомяка большой, ухоженный, весь тесом обшитый. Четыре окошка «по лицу», три комнаты, кухня. Да еще приделок не­отапливаемый – летний. Вот в этот приделок Анюту и поселили. Скотины у Хомяка много: корова дойная, теленок, куры, поросенок... Сызмальства привык к скотине. Зарплата-то у почтальона велика ли, к тому же жена – инвалидка. Без скотины не выжить. Сынка своего единственного намерены учить дальше. Парень нынче школу заканчивает, будет готовиться в институт. Недельку-другую пожила у Хомяка Анюта, помогала добрым хозяевам в суетных домашних делах.

– Надо тебе, красавица ты наша, определяться в жизни, – однажды сказал ей Хомяк. – Я с директором хлебозавода разговаривал на днях. Пенсию его матери ношу… Конкуренция-то нынче на рынке труда огромная. – Хомяк снял очки и отложил в сторону газету. – Требуются все больше молодые да образованные. Конечно, образование у тебя не ахти, всего девять классов. Но это дело наживное. В общем, берет тебя директор… Хомяк и квартиру для Анюты снял, пояснив: – Приделок-то, видишь ли, холодный у нас. Только для лета. Зимой в нем не проживешь. А в мыслях, конечно, другое держал. Приметил однажды, что Алешка на Анюту засматривается, и забеспокоился: «Она хоть девчонка и неплохая, но парню моему хуже занозы. Учиться ему сейчас надо».

4

Хомяк часто навещал свою подопечную, интересовался Анютиным житьем-бытьем, работой. Квартирку девушка снимала в малосемейном общежитии. Хозяева купили себе другую, попросторнее, а эту, однокомнатную, берегли про запас – дети растут. В комнате у Анюты всегда прибрано, на подоконниках пышные цветы. И чайком с шоколадными конфетами всегда угощает. А раз принялась стол по-праздничному накрывать: – Это в честь какой же радости, красавица ты наша? – удивился Хомяк.

– День рождения сегодня у меня, дядя Игорь, – и улыбается загадочно.

– Коли так... оно, конечно. Поздравляю. Подарочка-то, жаль, у меня нет с собой... Только почему я один? Родни у тебя много... Последние слова она пропустила мимо ушей.

– Вы для меня, дядя Игорь, лучший подарочек. Если бы не ваше доброе участие, пропасть бы мне на этом свете. Хомяку, конечно же, приятны эти благодарные слова, а тут еще и рюмочку ему Анюта подает и со своей рюмочкой, тоже до краев наполненной, тянется к нему.

– Что ж, красавица ты моя, – поднял он тост, – живи и радуйся! Здоровья тебе и большого-большого счастья. Опрокинул Хомяк рюмочку и чуть не задохнулся: крепка самопальная, а питок-то он никакой, балуется спиртным только по празд­никам.

– Грибочков маринованных, дядя Игорь... Сама ходила в лес. Серенькие пошли. Набрела на место в болотинке – там их полнымполно. За первой рюмочкой последовала вторая – уже под грибочки, жаренные с картошкой. Хомяк было отказываться, а она настаивает: – Обязательно за ваше здоровье выпьем, дядя Игорь. Не отступлюсь. За доброту вашу и отзывчивость. Хомяка быстро зашибло, веселья захотелось, а Анюта уже магнитофон включила.

– Пойдем, дядя Игорь, – незаметно перейдя на «ты», сказала девушка и потянула его за собой. – Потанцуем. Хомяк – танцор никудышный, тем более на современный лад. Потоптался для приличия и сел. А Анюта всё изгибается в такт музыке, импровизирует, как теперь говорят. «Чисто лань! – мыс5

ленно восхищался он. – Огонь-девка!»

– У тебя что, подруг-друзей нет? – спросил Хомяк, зная, что не может составить достойную компанию. – Глядишь бы, сейчас и повеселились вместе.

– Да ну! – отмахнулась Анюта. – Одни пьяницы да скандалисты... Я сейчас другую музыку включу, вашей молодости. Полились мелодии недавних вроде бы и в то же время прошедших лет. Ностальгия, чуть не до слез, охватила Хомяка. Анюта взяла его за руки, и они медленно поплыли в волнах танго. Потом были еще тосты и еще музыка, разжигавшая застоявшуюся от смиренной и тихой жизни кровь Хомяка. Он, уже не сознавая, что делает, прижимал Анюту к себе, целовал оголенную низким декольте платья грудь... Проснулся Хомяк в постели – но не в своей, в чужой. И рядом не жена его родная лежала, а тихо посапывала во сне Анюта. «Это что же делается?! – изумился он. – Ах, развратник старый! Совесть-то у тебя есть?» Отплевываясь, негодуя на себя, Хомяк торопливо оделся и в предутренней негустой уже мгле тихонько выскользнул за дверь. Жена не спала, ждала его. Непривычно было ей отсутствие мужа. Он сказал, что загулял с одним давним другом, и, взяв одеяло, ушел досыпать в приделок. Весь день всегда аккуратный и добросовестный Хомяк был, что называется, не в своей тарелке: путал газеты, кладя их в ящики подписчиков, несколько раз обсчитался при выдаче пенсии. И впервые в жизни думал о том, как бы побыстрее «отхомутать» эту трудовую вахту и отправиться домой, чтобы отлежаться и обдумать свою дальнейшую жизнь. Он уже заканчивал работу, когда увидел поджидавшую его Анюту. Она предстала во всем цвете своей юной красоты, нарумяненная, напомаженная, с локонами подвитых волос, во вчерашнем платье небесного цвета с низким декольте и в белых изящных туфельках на высоком каблуке.

– Уйди, – хмуро сказал ей Хомяк. – Мне стыдно на тебя смотреть.

– Это я тебя соблазнила, дядя Игорь, не ты меня. Не совестись. Ты не виноват. Ты такой добрый, ласковый... – Анюта подошла и нежно коснулась рукой его редких на темени волос. Он отмахнулся от нее, как от чумной: – Не прикасайся ко мне! – и уже тише добавил: – Тут везде люди.

6

Смотрят на нас. Анюта настойчиво звала зайти к ней, но Хомяк решительно отказался. Продолжавшиеся преследования вынуждали его менять привычные маршруты, но Анюта находила его везде. Наконец он не выдержал: – Чего ты от меня хочешь?!

– Я не могу без тебя, дядя Игорь. Ты мне каждый день снишься...

– Но это невозможно – жить мне с тобой. Ты мне в дочери годишься. «Вот это влип! – ужасался себе Хомяк. – Теперь не знаю, как и выкрутиться». Думал, думал и придумал сходить к родителям Анюты. Его встретила у двери в квартиру пьяная, растрепанная женщина в неопрятном цветастом халате, собиравшаяся куда-то уходить. Очевидно, мать Анюты, потому что обличьем похожи.

– У вас есть дочка по имени Анюта? – спросил Хомяк.

– Есть. – Женщина икнула, не попадая ключом в замочную скважину. – А что тебе?

– Она сейчас работает на хлебокомбинате. Снимает квартиру.

– Ну? Знаю...

– Я беспокоюсь за ее судьбу. Ваша дочь очень... – Он не находил нужных выражений. – Одним словом, заберите ее к себе. Ей еще рано быть самостоятельной. Женщина опять икнула, подняла на Хомяка глаза. В их мутной глубине сверкнул гнев: – А ты кто такой, чтобы за нее переживать? Наставник на заводе?

– Нет, я почтальон.

– Ах, почтальон... Печкин, что ли?

– Нет, я – Хомяк... Хомяков, – ответил он, не замечая, что над ним откровенно издеваются.

– Хомяк, ты дурак! – Баба ткнула его кулаком в грудь. – Мультики смотреть надо, понял? Она еще что-то говорила, продолжая тыкать его кулаком в грудь. Он не слушал, думая только о том, как бы побыстрее ретироваться. …Шли дни. Анюта продолжала преследовать Хомяка, как-то даже наведалась к нему домой под предлогом помощи по хозяйству. Марфа Антоновна, ничего не подозревая, приняла девушку как дорогую гостью.

7

«Не прогонишь, – подумал Хомяк и махнул на все рукой: – Будь что будет!» А события развивались так: сын Алешка, парень видный, высокий, плечистый, не по годам возмужалый, начал за Анютой ухаживать. Всё около нее кружится, всё старается ей угодить и на свою внешность перед зеркалом повышенное внимание обращает. Это и жена Хомяка приметила и как-то сказала мужу: – Алешка-то у нас того... влюбился. Анюте проходу не дает. Учебники свои совсем забросил. Сидит над книгой, а думает о чем-то другом, о постороннем… Не сдаст в институт-то. Чует мое сердце, не сдаст… Хомяк это и сам видел, но рассуждал так: пусть уж лучше девка путается с его сыном, чем ему, Хомяку, на шею вешается. А не сдаст Алешка экзамены в этом году, в следующем попробует. Перебесится за год парень, возьмется за ум.

– Дело молодое, – сказал он жене. – Природа берет свое. И мы когда-то такими же были. Забыла?

– Какой ты глупый! – Марфа даже головой покачала с небрежно уложенной на затылке длинной русой косой – предметом зависти всех соседских баб. – Через институт сын от армии уйдет. Там, куда хочет поступать, есть военная кафедра. Или хочешь, чтобы в Чечню послали? Нет, Чечни Хомяк, конечно же, не хотел: Алешка у них единственный сын. Но, не зная, что ответить жене, сказал бодро: – Чему быть, того не миновать, мать. Что на роду написано, от того не уйдешь. После этого разговора стал Хомяк примечать, что жена его начала потихоньку отваживать добровольную помощницу от дома, пока и вовсе не прекратила открывать ей дверь. Но Алешка повадился по вечерам на квартиру к Анюте ходить, да, видно, получил от ворот поворот: вдруг сделался хмурым, неразговорчивым, срывал свое зло на матери с отцом и целыми днями валялся в постели, бездумно уставившись в потолок. А Анюта вскоре опять встала на пути Хомяка.

– Ну, зачем ты меня преследуешь, красавица? Алешку отшила, а меня, старика, хочешь при себе удержать? Рассуди сама, как это возможно?

– А вот и возможно. – Она подошла вплотную, собираясь ласково 8

провести рукой по его волосам. Хомяк резко дернулся. «Истинно, болезнь, – подумал он про Анютино любвеобилие. – Что мне с ней делать?» В скверике, где они стояли, все так же о чем-то перешептывалась с ласковым ветерком листва, подавала голосок пичужка, свившая себе гнездо в зарослях акации. Только акации уже не цвели, длинные зеленые стручки унизывали их ветви. И Анюта уже не была той зареванной «золушкой», какой Хомяк впервые увидел ее здесь на скамейке. Она коротко остригла волосы, и они лежали пышной копной. В ней появилось столько притягательной женской силы, что у Хомяка невольно закружилась голова.

– Пойдем со мной. – Она протянула ему руки, как бы угадав его состояние. – Пойдем...

– Не могу, – простонал он и потряс головой, словно прогоняя наваждение. – Это безнравственно.

– Любовь всегда нравственна. Не говори так.

– Пожалей меня, Анюта. Не рви мне душу! – Хомяк вдруг упал перед ней на колени и зарыдал, уткнувшись в подол ее платья. Она ласково поворошила ему волосы, потом, оттолкнув его от себя, повернулась и молча ушла. Вскоре он узнал, что юная красавица отравилась таблетками и что ее едва спасли врачи. Потом дошел слух, что она уехала в Москву и там удачно вышла замуж. Больше Хомяк не видел Анюту, но вспоминал о встрече с ней как о самом ярком событии в своей жизни.

9

Единственная ночь

К

то-то позвонил. Нонна толчком открыла дверь, недовольная, что отвлекли от любимого занятия – выпечки пирогов, и на пороге увидела Ивана. Узнала сразу, несмотря на то, что тот отрастил небольшую бородку, кучерявую, светло-русую, под стать шевелюре, уже заметно тронутой сединой.

– Ты? – удивилась Нонна и даже немного отшатнулась своим раздобревшим телом, как если бы ее легонько толкнули. Он глядел на нее вымученно, в сузившихся от напряжения глазах немой вопрос: «Пустишь – не пустишь?»

– Долго же ты возвращался, – наконец нашла что сказать Нонна, саркастически улыбнувшись. Иван неопределенно пожал широкими плечами, плотно обтянутыми серым шерстяным свитером, тоже улыбнулся и виновато опустил глаза.

– Соскучился, – глухо произнес он.

– Соскучиться можно, скажем, за месяц, а прошло уже пять лет. Долгих пять лет, – раздельно повторила она. – За это время можно забыть не только облик человека, но и его имя.

– А я вот не забыл... В ней всё больше поднималось негодование. «Это надо же такую наглость иметь! – возмущалась она. – Заявился как ни в чем не бывало! С распростертыми объятьями его здесь ждут! Как же! А кто во всем виноват?» – вдруг спросила себя Нонна, понимая, что и сейчас вряд ли найдет ответ на этот вопрос. Они прожили вместе без малого двадцать пять лет, и каждый год она давала мужу полную свободу (отдых от обыденности и однообразия супружеской жизни) – отпускала одного на юг, зная, что хотя он там и не страдает от одиночества, но всё равно вернется к ней, как похотливый мартовский кот, отгуляв, возвращается домой. Однако в последний раз «мартовский кот» где-то заблудился. Она ждала, ждала долго, но однажды сказала себе: «Хватит!» А тут и хорошая партия подвернулась: мужичок вдовствующий, тихий, скромный, уважительный, работящий, на шестнадцать годков всего-то постарше...

– Опоздал ты, милый, – с усилием, гася в себе негодование, как 10

можно мягче сказала она. – Ушел твой поезд. Я уже три года как замужем.

– Я так и знал... – уныло выдохнул Иван. Злость вновь охватила ее, цепкой лапой сдавила грудь.

– Я так и знал, – передразнила Нонна. – Да на что ты рассчитывал? Пять лет – это не пять дней. И даже не пять месяцев. Кучерявая бородка Ивана задралась вверх, широко раздувшимися ноздрями он втянул в себя воздух: – У тебя что-то горит. Нонна хлопнула себя руками по бедрам и с возгласом «пироги горят!» понеслась на кухню. Когда вернулась, Ивана уже не было. В прихлопе торчала записка: «Если захочешь меня найти, я – в гостинице». «Ну, нахал!»

– Нонна с негодованием разорвала записку и бросила в мусорное ведро. Пироги она сегодня не зря пекла: у мужа день рождения. Дмитрий по этому случаю пораньше вернулся с работы, а как увидел горку поджаристой вкуснятины, поцеловал жену в щеку со словами: – Добрая ты моя хозяюшка! Спасибо тебе. «Иван не в щеку, в губы поцеловал бы», – мелькнула у Нонны шалая мысль. Дочка Света, отломив кусок пирожка, сказала: «Мам, ты сегодня в ударе!» – и тоже поцеловала ее. Застолье затянулось до позднего вечера. Хорошо им было втроем, комфортно. Светка на удивление всем пантомиму выдала. Худенькая, шустрая, подвижная, как ртуть, она такие узнаваемые сценки показывала, что старшие от души хлопали. «Вот что значит гены», – подумала Нонна и вспомнила Ивана, который всю сознательную жизнь на сцене выступал – и в школе, и на заводе, где до «ухода в загул» работал мастером участка. Ночью она спала плохо. Какое-то странное видение преследовало ее: будто бы они с Иваном снова, как когда-то, пошли на рыбалку. Сидят на бережку, поросшем мягкой травой. Раннее весеннее утро, соловьи поют – заливаются, дурманный запах цветущей черемухи будоражит кровь. Иван привлек ее к себе, обнял и крепко поцеловал в губы. Так крепко, что у Нонны голова закружилась. И только они… как вдруг поплавок резко повело. Иван дернул удилище, подсек рыбину, которая оказалась огромным карпом, и 11

потянул добычу к берегу. Нонна уже подвела под карпа сачок, как вдруг рыбина, ударив мощным хвостом, порвала снасть и ушла в глубину. Проснувшись, Нонна долго лежала в темноте с открытыми глазами. Всё еще находясь под впечатлением сна, она подумала: «А ведь это уплыло из рук наше с Иваном счастье». Рядом громко храпел Дмитрий. «Старый пень!» – почему-то рассердилась на него Нонна, хотя давным-давно привыкла к его храпу. Встала, прошла на кухню и, не зажигая света, долго сидела, уставившись в темное окно. Утром, когда она собирала мужа на работу, тот спросил, по привычке щуря близорукие глаза: – У тебя была бессонница?

– Да. Какие-то кошмарные видения. Часто просыпалась. А потом... потом ты громко храпишь.

– У меня больное сердце. Ты это прекрасно знаешь... Не надо было мне так набираться вчера. «Он правильный, – разглядывая его как впервые, подумала Нонна. – Он всегда и во всем очень правильный». Высокий лоб мужа был изрезан множеством продольных морщин. Голова с большими оттопыренными ушами непропорционально крупная по сравнению с тщедушно-сухим телом. «Головастик», – пришло ей на ум нелестное сравнение. И тут же осадила себя: «А ты посмотри, на что сама похожа, расползлась». Когда осталась одна в квартире, долго разглядывала себя в зеркале. Куда делись прежние свежесть и обаяние? «Это после дорогого Ванечки, – мысленно констатировала она. – Как долго я не находила себе места...» И подумала, что надо немедленно сходить в парикмахерскую, хотя бы частично «реставрировать» себя. После обновления прически привычно прошлась по магазинам, так ничего и не купив: «Не за тем ты сделала эту вылазку. Признайся же себе наконец». После вчерашней встречи с Иваном что-то в ней проклюнулось, как из зерна, брошенного по весне в теплую почву. Это «что-то» росло помимо ее воли, ширилось, подминая под себя благоразумие, притупляя разум. «Я не должна с ним видеться! – говорила она себе, однако ноги помимо воли понесли её к гостинице. Она поднялась по лестнице на второй этаж и остановилась перед дверью номера Ивана. Робко постучав, вошла.

12

Он был один и, как бы заранее зная, что так и случится, собрал нехитрый стол. Когда выпили, Иван пригласил Нонну на танец. Под звуки магнитофона, плотно прижавшись друг к другу, они медленно двигались по номеру. Потом был поцелуй, тот особенный, от которого у Нонны всегда кружилась голова. Очнулась она в постели, когда в широкое окно гостиничного номера заглянули ранние осенние сумерки. «Что я натворила!»

– спохватилась она и поднялась. Иван спал, уткнувшись лицом в подушку. Она оделась, но, прежде чем уйти, решила написать записку. Пока рылась в сумочке, разыскивая ручку, ее новый старый любовник, шумно всхрапнув, открыл глаза и спросонок долго смотрел на свою гостью. Потом встал, неторопливо оделся.

– Куда наша птичка собралась улетать? – Он подсел к ней и, подняв ее лицо за подбородок, заглянул в глаза.

– Домой, милый, – в тон ему ответила Нонна. – Куда мне еще лететь?

– Домой, ага... А я? Она неопределенно пожала плечами.

– Нет уж, милая, раз пришла, то насовсем, – и Иван стал расстегивать ей плащ. Нонна вспомнила свой сон и, отстранив Ивана, решительно встала.

– Я тебя не понимаю. Зачем тогда пришла? Она и сама не понимала себя. Сердцем тянулась к Ивану, а разум протестовал: «Нашла себе тихую заводь и живи. Тем более дочку надо поднимать».

– Почему ты ничего не спрашиваешь про Свету? – с укором в голосе спросила Нонна. – Как будто она не твоя дочь.

– Светлячка нашего я уже видел и не раз. Знаю часы, когда она идет в институт и возвращается. Но до поры до времени ей не признался. Надо прежде нам с тобой разобраться.

– А чего разбираться-то? Ты сделал свой выбор, я – свой.

– Людям свойственно ошибаться.

– Я никогда не была для тебя обузой. Всегда предоставляла свободу, доверяла, за что вся родня осуждает меня и сейчас. Ты предал. Так чего же теперь от меня хочешь?

13

– С тобой быть хочу. На всю оставшуюся жизнь.

– Но это уже невозможно, – простонала Нонна и после некоторой паузы добавила: – Пойду я... Поняв, как видно, что ее не удержать, Иван схватил ее за руку и предложил: – Поцелуемся напоследок? И снова всё поплыло у Нонны перед глазами. Утром, когда вернулась домой, на немой вопрос Дмитрия сказала: – Я встретила своего первого мужа. С ним провела эту ночь. И без того сухой, он как-то весь еще больше ужался, сморщился и, ссутулившись, молча ушел в комнату. Там сел на диван, обхватил голову и, постанывая, долго покачивался из стороны в сторону. Нонна подошла к нему и жестко добавила: – Имей еще в виду. Он раз в год будет приезжать ко мне. Свою единственную ночь я отдам ему. Когда вышла из комнаты, шустрая Светка, которая подслушивала их разговор, внезапно возникла перед ней: – Мама, ты в самом деле виделась с папой? Нонна молча кивнула. Света буквально повисла у нее на руке, умоляя: – Расскажи, расскажи мне про моего папку! Когда Нонна рассказала, дочь спросила: – Почему ты не хочешь вернуть его домой?

– Твой папка предал меня. А человек, раз предавший, предаст еще.

14

Инстинкт материнства

Д

уся хотела заняться стиркой – выходной, время свободное есть, как вдруг старший сынок Рома прибежал со словами: «Мама, мама, там тебя какой-то дядя вы зывает!» – и махнул перепачканной в земле рукой в сторону палисадника. Сняв передник и посмотрев на себя в зеркало, она вышла на крыльцо и увидела у калитки плотного телосложения мужчину в темных очках. Отец ее, Ипполит Иванович, опираясь о черенок лопаты, насмешливо наблюдал, приглаживая время от времени лохмы длинных поседевших волос, словно стараясь закрыть ими обширную проплешину на темени. Рядом топтался Рома с маленькой детской лопаточкой: примеривался, где дальше копать землю вокруг приствольного круга обильно цветущей яблони. Из-за этих самых очков-светофильтров Дуся, наверное, и не узнала Игоря. Уж очень представительным показался ей мужчина с длинными бакенбардами, в голубой безрукавке и светлых отутюженных брюках, стянутых в поясе темным лакированным ремнем. «Что вам угодно?» – хотела спросить молодая хозяйка, но тут незнакомец снял очки и улыбнулся, показав ярко блеснувший на солнце золотой зуб. По этой фиксе она и узнала бывшего мужа, с которым рассталась три года назад.

– Ты-ы-ы?.. – протянула Дуся с изумлением и замерла. Ей почему-то вспомнился такой же теплый весенний день и худенький парнишка, улыбающийся, с приметным золотым зубом – тогда это был шик моды. Он всегда отоваривался у нее в отделе водкой.

– Не много ли берешь? – съязвила девушка, наблюдая, как паренек затаривает бутылками большущую черную сумку.

– Ровно столько, сколько надо. Я ведь не один. Компания. На природу собрались. Айда с нами? Она с тоской посмотрела в окно, за которым кучерявились приземистые липы с блестящими, словно вымытыми, недавно распустившимися листочками, и вздохнула: – Не могу. Работа.

15

Дуся давно приметила этого паренька с нависающим на глаза русым чубом и стеснительно-робкой улыбкой на худощавом лице, который, протягивая чек, всегда называл, сколько ему надо выдать бутылок водки. Она при этом осуждающе качала головой. Потом любитель горячительного пропал. И только года через два девушка увидела его вновь, возмужавшего, раздавшегося в плечах. Она бы, наверное, и не узнала парня, не улыбнись ей тот.

– Мне бы водочки, – протягивая чек, он по привычке сказал, сколько ему надо бутылок, и, как бы предупреждая ее осуждающее качание головой, добавил: – Демобилизовался я. Родня ждет с подарком.

– Водка – не лучший подарок.

– Что делать... Таков обычай. Они разговорились, познакомились. Игорь до армии пытался поступить в институт, но не прошел по конкурсу. Свое увлечение спиртным объяснил депрессией, вызванной этой неудачей.

– Ты считаешь меня алкоголиком? – спросил он, когда Дуся не слишком-то охотно согласилась приходить к нему на свидания. – Не волнуйся. Я больше пить не буду. Даю слово. И парень сдержал его. Устроился учеником токаря на завод, где работали его родители, готовился вновь поступать в институт, но уже на заочное отделение. Взявшись за руки, они бродили по вечерним улицам города, а потом шли в кинотеатр на последний сеанс, где целовались, сидя в заднем ряду. Потом он сделал ей предложение, и Дуся приняла его. Восемь лет они прожили вместе. Игорь работал и учился заочно. От завода получил квартиру. Одно огорчало: у них не было детей. Дуся лечилась, но безуспешно. И тогда Игорь, видимо, под давлением своей родни, завел речь о разводе. Она согласилась, хотя втайне пролила немало слез: восемь лет супружеской жизни промелькнули как один миг. Но Дуся не хотела портить жизнь мужу, который мог обзавестись новой семьей. На себе же молодая женщина поставила крест. Они разменяли жилплощадь. Дусе досталась однокомнатная квартира в старом доме. По привычке – была от природы чистюлей – навела лоск: оклеила, окрасила, на подоконниках развела цветы. Но все равно это прибранное, украшенное собственными руками жилье было в ее представлении похоже на тюрьму. На работе 16

в магазине, на людях весь день, забываешься, а придешь домой – охватывает тоска, не знаешь, куда деваться от одиночества. Даже телевизор не отвлекает с его бесконечными сериалами. Как-то прогуливалась она с соседскими ребятишками во дворе. Подруга, пришедшая ее навестить, спросила: – И долго думаешь с чужой детворой возиться? – В ответ на недоуменный взгляд Дуси продолжила: – Есть программа приемной семьи, которая сейчас действует в городе. Хочешь, познакомлю? Подруга работала в райсобесе и знала ситуацию. Она рассказала, как много в детских домах «отказников» – детей, от которых отказались родители. После этого разговора Дуся до утра не могла заснуть. Идея подруги взять на воспитание девочку упала на благодатную почву. «Так дальше жить нельзя, – говорила она себе. – Я должна изменить свою судьбу». Утром Дуся позвонила в органы опеки и попечительства, где ей рассказали, какие справки необходимо собрать. Приняв решение взять ребенка, она будто помолодела, воспрянула душой. Окрыленная, бегала по инстанциям, заполняла анкеты, беседовала с психологом. И теперь боялась только одного: вдруг откажут? Не отказали. В назначенный день Дуся отправилась в детдом. Едва зашла на территорию, как с возгласом «Мама пришла!» к ней кинулась девчушка лет четырех.

– Как они ждут! – сказала пожилая нянечка в сером, покрестьянски повязанном платке. Холодный осенний ветер гнал по территории, изредка пересекаемой гуляющими детьми, опавшую листву.

– Посмотри, – показала она на окно напротив, облепленное детскими мордашками. – Как откроется калитка, наперебой твердят: это за мной пришла мама, нет, за мной! – Женщина осуждающе покачала головой: – Ну как можно детей бросать! Ох, люди, люди... Нянечка продолжала еще что-то говорить, но Дуся уже не слушала. Она взяла малышку на руки, прижала к себе, чувствуя через перепачканное землей, видавшее виды пальтишко, как худы обнимающие ее ручонки, как вздрагивает от слез невесомое тельце девочки, видимо, желавшей разжалобить тетю, в которой она хотела видеть свою маму. Они плакали обе: малюсенькая девочка от боязни не понравиться, а взрослая женщина – от счастья обретения (Дуся 17

решила, что именно эту малышку и возьмет). Неожиданно возникли трудности: у девочки по имени Рита в детском доме был брат Рома, на год постарше. Сотрудники детдома сказали, что нежелательно разъединять родственников. Показали фотографию, где брат и сестра были запечатлены вместе. Дуся заколебалась. В ее планы не входило брать двоих детей. Тогда ей показали фотографии других воспитанников. Перебирая их, она вновь и вновь останавливалась на той, где были брат и сестра. Вглядываясь в изображение мальчика, Дуся находила в нем сходство с собой: нос «картошкой», глаза серые с зелеными крапинками, прямые темные волосы. Она решила взять обоих. Мать ее, больная женщина, недавно перенесшая инсульт, узнав о решении дочери, была в шоке.

– Ты понимаешь ли, какую обузу на себя взяла? – Она в возбуждении даже привстала с постели. – Одного ребенка поднять тяжело, а тут двое. Придется тебе с работы уходить. А кто кормить будет? И потом, вдруг наследственность плохая у детей? Что ты будешь с ними делать? Берешь, как котят в мешке... Куда терпимее был настроен отец Дуси.

– Где один, там и двое, – сказал он примиряюще, – раз они тебе понравились. А я помогу. В меру возможности, – и показал на больную супругу, за которой тоже требовался уход. Ипполит Иванович сдержал слово. Рано вышедший на пенсию бывший сотрудник отдела внутренних дел, он имел достаточно свободного времени. Да и силы еще далеко не исчерпаны. Каждое утро отец приезжал к дочери и отводил детишек в детсад. Дуся занималась многочисленными делами, которые обрушились на нее, как снежный ком, в связи с увеличением семейства. Новоявленный дед подружился с приемными внуками, а в Роме так и вообще души не чаял. «Я его достойным человеком воспитаю», – твердил он. Привозил мальчика к себе домой, угощал яблоками из своего сада, исподволь, незаметно приобщал к домашним делам, справедливо полагая, что труд – основа воспитания. А когда в одночасье умерла больная жена, то и вовсе перестал отпускать Рому от себя. Говорил, что с ним легче переносить горечь утраты. Отец не раз предлагал Дусе: – Перебирайся ко мне. Будем жить под одной крышей. Чем плохо? В квартире детям и заняться-то нечем. Вырастут они у тебя 18

белоручками. Дуся подумала-подумала и решилась. Продала квартиру. На вырученные деньги сделала пристройку к родительскому дому: отдельная кухня с гостиной, бытовка с баней и ванной, три комнаты. Не только радости, но и трудности материнства ей пришлось испытать с первых дней. Сперва заболела скарлатиной Рита. Потом непоседливый Рома сломал ногу, когда с дворовыми мальчишками лазил по деревьям. В довершение и сама Дуся с высокой температурой слегла в постель – сильно простыла где-то. Когда перебрались на жительство к Ипполиту Ивановичу, дети стали болеть реже. Видимо, свежий воздух городской окраины, экологически чистые овощи и фрукты со своего приусадебного участка сделали доброе дело. Дети заметно окрепли и все чаще задавали вопрос: – Мам, папа к нам когда придет? Ты нас нашла. Папа нас тоже ищет? Мы на новом месте сейчас живем. Найдет ли?

– Будем надеяться, что папа все-таки найдет нас, – отвечала Дуся и почему-то вспоминала Игоря, у которого личная жизнь, по слухам, так и не сложилась. *** И снова была осень, только не такая злая и колючая, как в тот год, когда Дуся брала из детского дома приемных детей. Разноцветная листва на деревьях, плавающие в прозрачном воздухе паутинки, солнышко, все еще ласковое, и просинь неба, промытого дождями. Бабье лето. Молодая хозяйка семейства ходила возле крыльца и укачивала в коляске младенца, который никак не хотел засыпать: щурился на солнышко светлыми пуговками глаз и гулил, раздвигая в улыбке губы.

– Ты что не спишь, сладенький? – наклоняясь к нему, спрашивала мамаша и целовала своего отпрыска. Канителились в саду дед с Ромой. Вырезали секатором старую малину, а молодые побеги низко пригибали к земле, чтобы морозы зимой не погубили. У будки возле крыльца растянулся на земле, греясь на осеннем солнышке, Трезор – беспородный пес темносерого окраса, которого Рома нашел на улице год назад. Отмыли, выкормили... Теперь это уже взрослая дворняга, бегает с молодым хозяином наперегонки.

19

На крыльцо в длинном цветастом халатике – на вырост – выбежала Рита. Путаясь в полах, зачастила: – Мама, мама, посмотри, что я нарисовала!.. На листе плотной бумаги был изображен дом с красной крышей и розовыми стенами, расписанными цветами. Цветы в горшках на окне. Из коричневой трубы вьется серый дымок. На голубом небе солнышко на веревочке в виде надутого розового шара, от которого во все стороны расходятся лучи.

– Когда надо вставать людям, я солнышко подниму. А когда спать пора – опущу, – объяснила Рита. Внизу листа печатными буквами (Рита ходит в подготовительную группу) выведено: «Мама Дуся, папа Игорь, деда, Рома, Рита + Маруся, Трезор». Нечто подобное рисовал с год назад Рома, но рядом со своим именем он ставил имя собаки, о которой мечтал. Дуся тогда носила рисунок психологу, и та успокоила, что у мальчика в плане психического развития всё нормально, тревожиться не о чем. Всё еще разглядывая рисунок, Дуся спросила: – Куколку хочешь? Марусю? Девочка хитровато прищурилась, но не успела ответить: подал в коляске голосок новоиспеченный член семейства – мальчик, которого нарекли в честь деда Ипполитом. Молодая мамаша любовно склонилась над ним: – И что тебе не спится, мой маленький? Закрой глазки... И так перегулял. В это время стукнула калитка палисадника. Трезор вскочил, тявкнул для порядка раз, потом приветливо замахал хвостом. По дорожке шел Игорь в легкой осенней куртке и неизменных очкахсветофильтрах.

– Папа пришел! Папа пришел! – бросилась к нему девочка, которая уже привыкла, что отец редко возвращается с работы без гостинца. Не обманулась Рита и сейчас. Взяв ее на руки, Игорь протянул дочке шоколадку. Дуся, глядя на довольно улыбающегося мужа, вспомнила погожий весенний день, когда Рита, неуклюже семеня ножками, кинулась к незнакомому мужчине с возгласом: «Папа нас нашел!» – и повисла у него на шее.

20

Видимо, это и стало тогда решающим фактором их встречи, хотя они еще и словом не успели перемолвиться. Слова были после. И говорил больше Игорь. О том, какую роковую ошибку совершил, разведясь с Дусей, о том, что жить без нее больше не может.

– Примешь меня? – нетерпеливо спрашивал он. Покинутая женщина не торопилась отвечать. Она вспомнила, как, взявшись за руки, они гуляли по улицам города, а потом шли на последний сеанс в кинотеатр, занимали места в последнем ряду и целовались. Дусе казалось тогда, что она самый счастливый человек на свете, у нее есть любимый. Сердце трепетало в груди от поднимавшегося внутри восторга. Нечто подобное испытывала она и сейчас и мысленно говорила «Да! Да!» в ответ на его вопрос, но для порядка строго сообщила: – Имей в виду, я не одна. У меня двое приемных детей.

– Я знаю. Я все о тебе знаю!..

*** Отпустив дочку, Игорь подошел к Дусе и сказал, заглядывая в коляску: – Так мы все еще не спим? Закрывай глазки, проказник! Солнце клонилось к горизонту. Короткий погожий денек угасал.

– Пройди в дом, – сказала Дуся. – На плите еда. Разогрей, если уже остыла. Она знала, что муж обычно приходит с работы голодный. Игорь, успешно закончив институт, вышел в начальники цеха, но потом был разжалован в мастера: начал пить после развода, впал в депрессию. Теперь у него все снова наладилось. Он подменяет начальника цеха, когда тот уходит в отпуск.

– Папа, посмотри, какую я картинку нарисовала! – шустрая Рита выхватила из рук матери листок и побежала вслед за Игорем. В это время уши Трезора встали торчком, раздалось глухое рычание. В калитку вошла неопрятно одетая женщина в замызганной зеленой куртке, повязанная, несмотря на теплынь, черным платком.

– Хозяйка, – сказала она неуверенно, – я до тебя. Дуся впервые видела эту, судя по всему, молодую, но уже заметно поблекшую женщину с испитым бледным лицом, с мелкой сеточкой морщин у глаз и рта. Немало удивилась она, когда незнакомка назвала ее по имени.

21

– Евдокия, я пришла навестить своих детей, меня зовут Нина. – Женщина протянула подошедшей к ней Дусе худенькую холодную руку. Непрошеная гостья сказала это тихо, почти шепотом, но Дусе показалось, что предзакатную тишь разорвал громовой набат. Она невольно повернула голову в сторону домочадцев, но Игорь и Рита не слушали их разговор, видимо, обсуждая рисунок: отец все еще держал его в руках, разглядывая, а юная художница что-то объясняла. Будто чем-то тяжелым ударили Дусю по голове. От шока она потеряла дар речи. В воспаленном сознании пронеслось: «Откуда она узнала мой адрес? Фамилии приемных родителей не подлежат огласке».

– Я давно наблюдаю за твоим домом, – продолжала женщина.

– И за детьми своими. Вижу, они здесь счастливы.

– Что вам от меня надо? – наконец придя в себя, сухо спросила Дуся.

– Я только взгляну, – засуетилась Нина, зачем-то снимая и снова надевая платок. – Взгляну и сразу же уйду. Из ее бессвязно-торопливой речи Дуся поняла, что женщина очень скучает по своим детям, думает о них, просыпаясь ночью.

– У тебя уже есть кровинушка – твой родной сынок. А мои две кровинушки тут, – продолжала она с тоской, заглядывая Дусе в глаза. – Дозволь их хоть обнять и поцеловать. На днях умерла моя мама. Долго болела. Роднее деток у меня никого не осталось. «Так вот почему у нее на голове черный платок», – поняла Дуся. Да, у нее есть теперь свой сынок, родимая кровинушка: родился от вернувшегося к ней Игоря. Этот редкий феномен медики зовут «инстинктом материнства», который пробуждается у нерожающих женщин вследствие сердечно-близкого общения с чужими детьми. Новорожденный младенец дорог ей. Но и те дети, не рожденные ею, тоже дороги. Она их воспитывала, поднимала, преодолевая болезни и трудности, вложила в них весь запас нерастраченной материнской любви. Поднимающееся в ней негодование Дуся выразила ядовитыми словами, непроизвольно перейдя на «ты»: – Вспомнила! А когда оставляла их без куска хлеба в холодной квартире, не переживала? Кайф с пьяницами сшибала. У тебя нет 22

сердца. Убирайся! Дуся говорила приглушенно, чтобы не услышали домочадцы. Но негодование и злость в ее голосе были сильнее любого крика. Нежданная гостья попятилась и юркнула за калитку. Когда Дуся возвратилась к крыльцу, Игорь, который так и не успел еще уйти в дом, с любопытством спросил: – Кто это был?

– Да так, ошиблась адресом.

О

Артем Артемович

на вышла на крыльцо роддома с заветным свертком в руках, внутри которого кряхтело и сопело ее сокровище. Теплый июньский ветерок обласкал бледное осунувшееся лицо, взъерошил коротко остриженные темные волосы. Подняв глаза, Инна увидела голубое небо с легкими белыми облаками и облегченно вздохнула: «Слава Богу, все страшное теперь позади». Внизу кучковались счастливые родственники, от которых сразу же отделились двое мужчин. Отталкивая друг друга, они устремились по ступенькам лестницы. Миша протягивал пышный букет, Артем пытался обнять и расцеловать. Инна вертела головой, не зная от кого принимать поздравления. Инициативу встречи перехватил расторопный и деловой Миша. Он подогнал к крыльцу пассажирскую «Газель», усадил в нее всех родственников, а Инну устроил на почетном месте рядом с собой. Только Артем остался за бортом. Инна видела через окно тронувшейся машины его лицо с печальными карими глазами, по которому текли слезы. В доме Миши был уже накрыт стол с богатым угощением. По старинному русскому обычаю «обмывали ножки» младенца. Пиршество затянулось до полуночи. Новорожденному дарили подарки, произносили напутственные слова. Выпив горькой, пели, плясали... Потом были шумные проводы гостей. Кого-то, хлебнув23

шего лишку, Мише пришлось отвозить домой. Едва ли не последней к Инне подошла попрощаться мать: – Всё было замечательно, дочка. Лучше не придумать, – обнимая дочь, сказала она, потом, отстранясь, шутливо погрозила пальцем: – Ах ты, беда моя! В сорок пять сделать меня бабушкой. Не стыдно?.. Ну да ладно. Главное, что мужик тебе достался – во! – новоиспеченная бабушка подняла вверх большой палец. – Золото! Цены ему нет. Таких мужиков теперь мало. Заплетающийся язык матери, раскрасневшееся круглое лицо – всё говорило о том, что она тоже перебрала. Притопывая и приплясывая, женщина направилась в соседнюю комнату, чтобы еще раз взглянуть на новорожденного. Инна пошла следом. Младенец лежал в детской кроватке с высокой спинкой.

– Ты гляди, всё предусмотрел твой Миша, – продолжала восторгаться мать, понизив голос. – Весь детский прикид заранее приобрел, всё расставил... Мальчик лежал на подушке в принесенном из роддома «конверте», и это не понравилось бабушке.

– Ты его разверни, проверь, – наставляла она дочь. – Может, пеленки сменить надо, а то пойдут опрелости – замучаешься. И почаще купай в водичке с марганцовкой.

– Ой, я боюсь, – приложила Инна руки к груди. – Покажи, мама. Я одна не смогу. Пока управлялись с младенцем, появился вездесущий Миша, отвозивший очередную партию гостей. Среднего роста, плотный, подвижный, он некоторое время наблюдал за хлопотами женщин, потом предложил, обращаясь к теще: – Оставайся-ка, мама, ночевать у нас. Время позднее. За двенадцать уж перевалило. Вера Петровна выпрямилась, оторвавшись от малыша. Посмотрела на хозяина дома, машинально провела рукой по коротко остриженным, как у дочери, темным волосам, кокетливо улыбнулась и сказала: – А что? И останусь. Спасибо, зятек. В квартире у себя всё равно одна. Ухаживать не за кем. Наблюдая за матерью, Инна невольно вспомнила отца, рано ушедшего из жизни: разбился на транспортном самолете, когда возил грузы в нефтеносную Тюмень. Подумала: «Ей бы мужчину 24

найти. Не старая ведь еще». ...Пискливый голосок младенца разбудил Инну под утро. Она вскочила с постели, включила ночник и нагнулась над мальчиком, распеленывая его. Так и есть, пеленки сырые, перепачканные... Надо менять. Пока канителилась, неслышно подошла из соседней комнаты мать в широкой ночной рубашке. Опасливо покосившись на уткнувшегося лицом в подушку Мишу на соседней кровати, который похрапывал, объятый крепким, спокойным мужским сном хорошо потрудившегося за день человека, шепнула: – Подмой, подмой Вовочку, – она уже и имя внуку дала в честь рано ушедшего из жизни мужа. – Я сейчас водички нагрею. Обиходим, потом покорми. Насытившись, мальчик быстро заснул, прильнув к материнской груди, но и во сне продолжал сосать, причмокивая время от времени губами.

– Спокойный, – стоя над сидевшей на стуле дочерью, одобрительно сказала Вера Петровна. Разглядывая морщинистое красное личико младенца, задалась вопросом: «На кого он похож?» и сама же ответила: «Конечно, на Артемку. Больше не на кого». Инна только усмехнулась. Ей сразу вспомнился пляж у теплого синего моря и ласковое, в меру жаркое солнышко конца сентября... Наверное, ее разморило, она задремала. И вдруг услышала: – Девушка, рядом с вами не занято? Инна вздрогнула и приподнялась. Она увидела молодого человека, крепко сложенного, с сильными покатыми плечами. Но первое, что бросилось в глаза, – его синие, под цвет моря, глаза и белесые, выгоревшие на солнце волосы. «Вот то, что мне нужно. Подходящий материал», – подумала она и невольно покраснела от своей шальной мысли. Инна мечтала о крохотном существе – ребеночке, который соединил бы, скрепил их разваливающиеся отношения с Артемом: муж стал попивать. Лишившись по этой причине работы, не торопился куда-либо устраиваться. То лежал на диване, бездумно уставившись в телевизор, то раскатывал по городу на машине со своими друзьями и подругами. Несколько раз не ночевал дома. Однажды принес на рубашке следы губной помады. А она вертелась, как пчелка. У нее был небольшой, но достаточно прибыльный бизнес: цех принадлежал матери, но та постепенно втя25

нула в дело Инну, которая, благодаря своей целеустремленности и хватке, довольно успешно раскрутила, расширила производство. Молодая предпринимательница хотела привлечь и мужа, но тот «встал на дыбы»: «Пахать, пахать, потом разориться? Не хочу! Вон сколько таких бизнесменов пускают себе пулю в лоб». Это была, конечно, отговорка. Пустая и глупая. Ему просто не хотелось напрягаться. Плохо ли сидеть на шее у жены и распоряжаться ее доходами? Она ему купила иномарку, хотя и подержанную, одела с иголочки, а когда однажды заикнулась о том, что хочет понравившееся колечко с бриллиантом, Артем закатил скандал: «Мало тебе украшений! Чуть ли не на каждом пальце золото. Вот прижмут как-нибудь бандюги в темном углу. Будешь знать! Все сдерут и вдобавок жизни лишат». Последней каплей, переполнившей чашу терпения, были те самые следы губной помады на его рубашке. Инна тогда разругалась с мужем в пух и прах и ушла жить к матери, которая всегда недолюбливала зятька и называла его унизительно Артемкой, словно тот был недорослем-мальчишкой. Муж через неделю вернул ее обратно. Сказал, что устроился в магазин ковровых изделий продавцом, пообещал в корне изменить свое легкомысленное отношение к жизни. И они действительно некоторое время ладили. Но однажды Артем разбил машину, не справившись с управлением, и снова запил. С работы его, как и следовало ожидать, турнули. Вот тогда Инна и задумалась всерьез о ребеночке. А так как муж не желал появления наследника, считая его лишней обузой, поехала на курорт… Молодой мужчина, который устроился на лежанке рядом с ней, назвался Мишей. Шахтер. Приехал из Кузбасса. Неженатый. Курортный роман между ними завязался быстро. Когда у Миши закончился срок пребывания по путевке, он продлил его. Домой с курорта Инна возвращалась, как теперь говорят, с бойфрендом, который не хотел расставаться и собирался остаться с ней.

– И в качестве кого же? – спрашивала Инна, не зная, как отделаться от навязчивого спутника.

– Если угодно, то в качестве мужа.

– Но у меня уже есть муж. Второй мне не нужен.

– Знаю, что есть. Ты мне рассказывала про него. Твой муж не достоин иметь такую женщину, как ты.

26

И подарил ей кольцо с бриллиантом. Именно такое, о каком когда-то мечтала Инна. Стучали колеса скорого поезда, в такт им слегка подрагивал вагон. Она долго разглядывала кольцо, примеряла его, а потом протянула любовнику со словами: – Не возьму. Забери. Оставь своей будущей невесте.

– У меня нет невесты и не будет, пока на свете есть ты.

– Ну хорошо. Раз настаиваешь, возьму. Но с условием, что сойдешь на пересадочной станции и вернешься домой. Михаил согласился. Но на станции заявил: – Всё равно я к тебе вернусь, Инна. Ты от меня так легко не отделаешься.

– И где же ты теперь найдешь меня без адреса? – насмешливо улыбнулась она. – Тю-тю, Миша...

– Найду, милая! – В ответ он тоже улыбнулся, показав ровные белые зубы. – Твой адрес у меня здесь, – и похлопал себя по нагрудному карману. – Я предусмотрительный малый. Взял его в канцелярии санатория. И ведь действительно нашел. Купил частный домик по соседству с многоэтажкой, где Инна жила, сделал в нем евроремонт и однажды предстал перед очами возлюбленной в переулке, когда та возвращалась вечером с работы. Увидев внезапно появившегося Мишу, Инна не могла поверить своим глазам, – Ты-ы-ы? – протянула она удивленно и замолчала, не находя нужных слов. Он взял ее за плечи, слегка притянул к себе и сказал с улыбкой на светящемся от радости скуластом лице: – Я же дал слово, что найду тебя... Была середина марта. Устраивались на гнездах недавно прилетевшие грачи. Подтаивал, рушился в осевших сугробах ноздреватый потемневший снег. Заходящее солнце освещало лицо парня каким-то особенным золотистым светом, отчего оно представлялось ей словно отлитым из бронзы и по-особому мужественным. «Мы будем счастливой парой», – вспомнились Инне его слова в вагоне поезда, и ей подумалось на миг, что он и в самом деле будет для нее надежной опорой в жизни. Заметив выпирающий под весенней курточкой круглый животик, Миша спросил: 27

– От меня? Она не торопилась отвечать. Из-за этого самого животика у нее с мужем накануне произошел грандиозный скандал. Он в очередной раз уверял, что от него не может быть ребенка. Тряс перед ее носом какой-то бумажкой, якобы заверенной у врача, что бесплоден. Может, липовой (теперь за деньги всё сделают), а может, и нет. Обзывал шлюхой, плевался, брезгливо морщился. Говорил, что теперь понял, откуда у нее появилось колечко с бриллиантом, которое она старательно прятала. Инна чувствовала себя безмерно виноватой перед мужем, но упрямо «держала фасон», заявив, что, если он не прекратит ее третировать, она уйдет к матери. Именно поэтому беременная женщина с такой неохотой возвращалась сейчас домой, предвидя новые разборки.

– От тебя, – отвечая на вопрос Михаила, сказала она. – Ну и что из этого?.. Его лицо вновь озарилось счастливой улыбкой. Он притянул ее за плечи к себе и воскликнул: – Инночка, так это же замечательно! Я стану отцом! Роди мне сына. Бывшая подруга была в замешательстве. Миша действительно отец ее будущего ребенка. А кто же в таком случае Артем? До нее только сейчас дошла вся двусмысленность ситуации. «Свалился на мою голову», – с ненавистью подумала она о настойчивом кавалере. Инна стояла, сосредоточенно потирая ладонью лоб, и явно не знала, что ей делать.

– Я буду тебя на руках носить, – доносился до нее страстный голос. – Исполню все твои желания. Только будь со мной. Миша говорил и говорил. О купленном им домике, который своими руками превратил в картинку. О том, что уже нашел работу по пассажирским перевозкам, составив свой бизнес-план, по которому получил кредит в банке.

– Ты зайди ко мне, взгляни, – увещевал ее бывший любовник.

– Тут рядом. Посмотришь, как я живу. Выпьем по чашечке кофе. Инне вдруг захотелось забыться, успокоиться. И неожиданно для себя она согласилась. Они пили кофе, танцевали. Ей было хорошо, она смеялась, пела. Все проблемы куда-то отступили... Утром проснулась в постели со своим курортным любовником. Домой уже не имело смысла воз28

вращаться. И Инна стала жить с Мишей. Артем несколько раз виделся с ней. Уговаривал вернуться. Обещал, что всё ей простит, что станет относиться к будущему ребенку как к своему собственному. Инна колебалась, видя подавленного, осунувшегося мужа с потухшим взглядом и серым лицом. Он, наверное, пил беспробудно, потому что от него всякий раз несло перегаром. «Пропадает Тема», – думала она с горечью, сознавая свою вину перед ним. А он, чтобы усилить на нее давление, грозился покончить с собой. И она уже готова была вернуться, но тут вмешалась мать: – Если ты променяешь Мишу на своего беспутного муженька, будешь самой последней дурой. Не ходи тогда больше ко мне, не жалуйся. Я тебя всё равно не услышу. ...Вера Петровна продолжала внимательно разглядывать младенца. В ответ на ее замечание о том, что тот похож на Артемку, Инна возразила: – Так уж и ни на кого больше?

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась мать. Инне надоело таиться. Она совсем запуталась в отношениях с близкими ей мужчинами. Надо было перед кем-то покаяться, и она, чтобы облегчить душу, рассказала матери о курортном романе с Мишей. Вера Петровна остолбенела и, чтобы не вскрикнуть от удивления, закрыла рот ладонью. Потом, покосившись на похрапывающего Михаила, шепотом сказала: – Пойдем отсюда, – и нетерпеливо потянула дочь за руку. Они долго разговаривали в соседней комнате.

– Я давно подозревала, что тебя связывает что-то с Мишей. Не могла ты так сразу с незнакомым парнем начать сожительствовать, – заключила Вера Петровна. Они сидели за столом друг против друга. Массивные часы на стене отбили три удара. Мрак короткой летней ночи за окном рассеивался.

– Мне кажется, я допустила роковую ошибку, когда с Мишей связалась, – сказала Инна, потупив голову.

– Что ты! Что ты! – возразила мать и положила ладонь ей на руку, желая успокоить. – Ты нашла свое счастье, дочка! Благодари Бога за то, что он свел тебя с таким человеком.

29

– Какое ты отчество дашь своему сыну? – выспрашивала Вера Петровна, глядя на дочь сосредоточенно-строго, как бы подчеркивая важность момента. – Раз не живешь с Артемкой, значит, надо развестись. Отчество у ребенка, конечно же, будет Михайлович. Инне казалось, что, игнорируя зятя, мать навсегда вычеркивает из ее судьбы мужа. Был и нет. А Инне этого не хотелось. Она до сих пор не могла забыть той счастливой поры, когда они встретились. ...Была дискотека в районном дворце культуры. Подвыпившие парни бесцеремонно вытаскивали понравившихся девчат в общий круг и так же бесцеремонно их оставляли, если по какой-либо причине разочаровывались в партнерше. А этот молодой человек с улыбчивыми карими глазами и пышным чубчиком на голове был предупредителен и галантен со своими партнершами. Подойдет, поклонится, подаст руку и так же учтиво, раскланявшись, проводит на свое место у стены. Инна долго наблюдала за ним. А потом, набравшись смелости, сама подошла к парню, спросила, сколько времени. Слово за слово – они разговорились, познакомились. После дискотеки Артем пошел ее провожать. Чудная майская ночь. Плавится, как масло на сковородке, полная луна. Светло так, что хоть иголки собирай. Инна жила с матерью на окраине города, где частный сектор вплотную подступает к многоэтажкам. Они гуляли по тихим спящим улочкам, трогали молодые клейкие листочки деревьев. Грудь распирало от волнующего кровь преображения природы. И вдруг в сторожкую тишину окружающего мира ворвалась чистая, как родник, трель соловья.

– Он тут где-то. Рядом... – восторженная девушка показала на ближний, отгороженный забором палисад. Ничего не сказав, Артем наклонился, сорвал какую-то травинку, зажал ее между ладонями, надул щеки, и раздались звуки, чем-то напоминающие пение соловья – те же рулады и колена переходов. Потом Артем подражал малиновке, петуху… Инна заразительно смеялась, хлопала в ладоши, просила: – Научи меня тоже! Он показывал, как зажимать в ладонях травинку, как прикладывать к ней губы. У нее ничего не получалось. Она, наверное, сразу влюбилась, если через несколько дней 30

привела парня к себе в дом, чтобы познакомить с матерью. Гость почему-то не понравился Вере Петровне.

– И что ты в нем нашла? – выговаривала она дочери после положенного в таких случаях чаепития. – Обыкновенный провинциал. Сразу видно. Он даже с вилкой и ножом не умеет за столом правильно обращаться. «Дама классная, – хотела съязвить Инна. – Сама из деревни вы­ шла». Вслух сказала: – Он в институте учится. Заканчивает первый курс. Вежливый, галантный. Наши городские парни ему и в подметки не годятся.

– Пыль в глаза может любой пустить. А за душой пусто. Не согласилась тогда с излишне придирчивой матерью дочка. Проигнорировала ее предостережения. Не прошло и месяца, как они с Артемом стали жить вместе. Ютились на кухне у его приятеля. Инна называла своего первого в жизни мужчину «золотцем» и в шутку говорила: «Я самый богатый человек на свете. У меня есть семьдесят пять килограммов чистого золота». Через год они зарегистрировали свои отношения. Жить продолжали на съемной квартире. Всё шло хорошо, пока однажды Артем не упал в гололедицу, да так неудачно, что сломал ногу и получил черепно-мозговую травму. Лежал в больнице, потом валялся дома, бездумно уставившись в телевизор. Об учебе в институте, и так-то не ахти какой успешной, забыл совсем, и его исключили за неуспеваемость. Инна жалела мужа, все неприятности списывая на приключившийся с ним несчастный случай. На укоры матери отвечала: – У него что-то с головой. Сама знаешь. Была травма.

– Да не травма тут виной и не сотрясение, а симуляция. Лентяй твой Артемка. Вот и весь сказ… Вера Петровна продолжала давить на дочь, повторяя, что с разводом тянуть нельзя. Инна понимала, какой ответственный шаг принуждает ее сделать мать, но не готова была на что-то решиться. Желая отвязаться от назойливой опекунши, сказала намеренно грубо: – Да отстань ты от меня! Что прилипла? Всё образуется. Дай срок. Они разошлись, обиженные друг на друга. Молодая мать проведала спящего в кроватке младенца и легла в постель. Ощущая 31

теплый бок похрапывающего сожителя, она тем не менее чувствовала в теле какой-то непонятный озноб. Потом ее стал раздражать Мишин храп, она поворочалась и так и эдак, пытаясь заснуть, и ушла спать на диван. Рассвет всё увереннее пробивался в окно. Инна глядела в эту туманную муть, и ей казалось, что будущее ее тоже окутано туманом. Днем, когда она кормила грудью ребенка, к ней прибежала мать с известием о том, что Артемка отравился. Не помня себя, Инна сунула младенца бабушке и бросилась к дому, где жил муж. Он был еще живой, когда его везли на «скорой». Бледное лицо, блуждающий взгляд... Инна сидела рядом, гладила его по голове и всё допытывалась: – Что тебя вынудило, Темочка? Ведь я собиралась вернуться к тебе. На какой-то час опоздала.

– Прости!.. – отрывисто, сквозь прерывистое дыхание, выдавливал он из себя. – Я этого не знал. «Скорая» не доехала до больницы каких-то ста метров. Артем испустил дух со словами: – Я к тебе еще вернусь... Похороны были скромные. Приехали родители Артема из рабочего поселка, сильно убивались, плакали: он был у них единственный сын. Инна находилась в каком-то странном оцепенении. Но когда о крышку гроба застучали комья земли, разрыдалась вдруг так, что ее долго не могли успокоить. Через некоторое время в городском загсе состоялась процедура имянаречения младенцев. Всё было торжественно, с цветами, поздравительными речами... Когда подошла очередь Инны и ее спросили, какое имя записать сыну, она ответила не сразу. Вспомнились предсмертные слова мужа: «Я к тебе еще вернусь...» И она уверенно объявила: – Артем!

– Владимир! Владимир! – зашептала стоявшая сзади мать и зло забарабанила пальцами по ее спине. – Мы же с тобой договорились!

– Артем! – повторила Инна.

– А отчество? – последовал новый вопрос.

– Артемович! По имени покойного мужа. Стоявший рядом с ее матерью Миша быстро вышел из зала. Инна не вернулась больше к сожителю, сказав, что не любит 32

его. Вера Петровна долго сокрушалась над неразумностью дочери, а месяц спустя объявила, что выходит за Мишу замуж, утаив при этом, что он согласился с ней жить только для того, чтобы иметь возможность постоянно видеться с Инной и сыном.

Е

Кукушка

два увидев ее, мальчик весь сжался, как от трескучего мороза, в светлых глазах его появился страх. С непостижимой для него ловкостью – левая рука в гипсе – юркнул под одеяло, накрылся с головой и замер. Сев рядом на стул, Рита не знала, с чего начать. Когда переоблачалась в приемной в больничный халат и шлепанцы, регистраторша спросила: – Не нашли того изверга?

– Какого изверга? – не поняла Рита.

– Ну того, кто вашего сына покалечил. Ведь вы мама Ванечки? Рита молча кивнула остриженной «под мальчика» головой, сказала, что не нашли. Да и как могли найти, если она собственной безжалостной рукой покалечила сына? И что на нее тогда нашло? Был поздний вечер. Фердинанд – имя свое редкое получил в честь известного зарубежного артиста кино, – утолив любовную похоть, валялся в постели. Рита встала и, набросив халатик, собралась в душ. В иной обстановке, не будь сейчас «постороннего вкрапления» – сына, она красовалась бы перед Фердиком голой, вновь и вновь разжигая его страсть. Рита знала достоинства своей изящной, округло-женственной фигуры, отрабатывала наедине перед зеркалом каждый шаг, каждое движение... И все бы ей нравилось в себе, если б не груди, «высосанные» мальцом. Плоские, отвислые… Она старалась не показывать их Фердинанду, закрываясь то полотенцем, то легким шарфиком, то просто прикрываясь руками. С ужасом думала, что он может покинуть ее только из-за этих ущербных «прелестей». Вся надежда – на пластическую операцию. Но где взять деньги, если они сейчас цели33

ком на содержании у Фердика? Силиконовые груди стоили немало. Оставалось одно – подмазаться к любовнику, подготовить почву. И Рита старалась, угождая его малейшим прихотям. Именно сегодня, накануне выходных, она планировала поговорить с Фердинандом на эту тему, и как назло появился Ванюшка. Он что-то выстругивал на кухне ножом из куска дерева, высунув от усердия кончик языка. Появившись незадолго перед приходом Фердинанда, сообщил, что бабушку, у которой он постоянно жил, сегодня днем с гипертоническим кризом положили в больницу, и ему некуда больше идти, а оставаться одному в пустом доме страшно: отца нет, уехал на заработки. Если б Ванюшка знал, что ждет его здесь! Пьяная от коньяка и любви, она подошла к сыну сзади, заглянула через плечо – женская фигурка, обличьем похожая на Риту. Ванюшка посещал кружок, видно, там и поднаторел. Умиления от увиденного Рита не испытала, напротив – накатило раздражение: «Насорил тут, теперь убирайся»... Непослушным черным вихром на голове и овалом лица Ванюшка живо напомнил ей мужа, с которым она вот уже несколько лет не живет. А к мужу у нее особенно неприязненные чувства: не смог обеспечить семью должным образом. Потеряв в строительной организации высокооплачиваемую работу по причине сокращения штата, он перебивался случайными шабашками. И Рите, с момента рождения ребенка нигде не работавшей, пришлось устраиваться продавцом в торговую фирму. Мало того, она подозревала, что «постороннее вкрапление» тяготит и Фердинанда. Занимаясь с ней любовью, он всё время будто к чемуто прислушивался, словно опасаясь, что дверь сейчас откроется и в комнату войдет Ванюшка. Раздражение Риты усиливала и «вина» мальчика за «высосанные» груди. Обычно она разряжается громо­ гласной руганью и оскорблениями. Но не гаркнешь же сейчас на мальца, когда Фердинанд рядом.

– Разве так строгают? Вот как надо строгать! Рита выхватила из рук сына нож и два раза ударила им его в спину... В тот момент, когда устраивалась на стуле возле койки сынишки, Рита поймала на себе сверлящий взгляд – заросший темной щетиной мужик с подвешенной в гипсе ногой «ел» ее глазами, как бы удивляясь странности происходящего: к мальчику пришла мать, а он спрятался от нее под одеялом. Рита поняла, что ей надо 34

быть начеку.

– Здравствуй, сынок. За что-то ты на меня обиделся... А-а, поняла, поняла… Не купила тебе новую курточку. Куплю, обязательно куплю. Вот только заработаю денежек. Ты поправляйся быстрее. Вернешься домой, курточка будет тебя ждать. Ванюшка не отвечал. Рита повернула голову в сторону заросшего щетиной соседа и кивнула со снисходительной улыбкой на большеглазом, с тонкими дугами выщипанных бровей лице в сторону беззвучно лежавшего под одеялом сына, как бы говоря с осуждением: «Вот ведь какой он у меня несознательный...»

– А я тебе конфет принесла. – Порывшись в сумке, она вытащила коробку любимых сыном шоколадных конфет и просунула голову под одеяло.

– Уйди, – прошептал он. – Я не хочу тебя видеть.

– Прости, сынок, я этого не хотела, – также шепотом ответила ему Рита. – Ты вправе меня ненавидеть. Я и сама ненавижу себя. Но что же теперь делать?

– Уйди, я тебя боюсь.

– Ухожу, ухожу сынок... Знаю, я неприятна тебе. Как заслужить твое прощение? Когда выпростала голову из-под одеяла, сказала, скосив глаза на заросшего мужика: – Как жаль, что времени в обрез. На работе отпросилась. А то бы и не отошла от сынка. Хоть весь день, – и печально вздохнула. Выйдя из палаты, лицом к лицу столкнулась в коридоре со свекровью, облаченной в больничный халат. Рита поздоровалась с несвойственным ей подобострастием, но Дарья Ивановна не спешила отвечать. На одутловато-сером от болезни лице свекрови появилось брезгливое выражение.

– Я только что осмотрела одежду Ванюшки, – сказала она глухо, подчеркнуто раздельно выговаривая каждое слово. – На его зимней куртке нет следов от ножа. Следы только на рубашке и на маечке.

– И о чем это говорит?

– Ваню ударил ножом не пьяный мужчина на улице, как он говорит. Его ударили ножом в помещении, когда он был раздет, – и свекровь уставилась ей в глаза пронзительным, словно просвечивающим насквозь взглядом. «Вот и разоблачила тебя старая», – мысленно произнесла Рита, 35

поспешно отводя глаза, ей вдруг сделалось страшно. Страшно от того, что ее могут осудить и посадить за решетку.

– Ну, и какие ко мне претензии? – стараясь казаться спокойной, спросила Рита.

– Ударила его ножом ты! Ванюшка, как видно, помешал твоим любовным утехам. В иной обстановке она закатила бы свекрови скандал, не постеснявшись, что находится в больнице, но сейчас с пафосом воскликнула: – Да как только у тебя язык повернулся! Пусть этот поклеп останется на твоей совести! – и поспешно ретировалась. Дома было пусто. Тишина и покой, которыми она всегда так дорожила, угнетали. Рита бродила по квартире, не находя себе места. Она чувствовала себя одинокой и брошенной, сознавая, что Фердинанд вряд ли вернется к ней после всего случившегося. Чтобы заглушить тоску, опрокинула рюмку коньяка из бутылки, принесенной вчера любовником, но так и не допитой из-за кутерьмы с Ванюшкой. Не помогло. Тогда решила заняться каким-то делом, чтобы отвлечься. Прибираясь на кухне, наткнулась под столом на ту самую деревяшку, из которой сын прошлым вечером вырезал фигурку. Взяв ее в руки, Рита увидела пятна засохшей крови. Она тотчас положила деревяшку на стол, боясь коснуться бурых пятен. «Эта кровь твоего безвинного сына, – прозвучало в душе. – Понимаешь ли ты свою вину перед ним?» Ностальгия воспоминаний захлестнула ее. И то, в каких муках рожала, и как кормила грудью, и как впервые услышала: «Мама». Удушливая волна вдруг подкатила к горлу, стало трудно дышать. Она побежала в комнату, бросилась ничком на постель и зашлась в безутешном рыдании.

– Сынок, – сквозь неудержимые слезы твердила Рита вслух, – прости меня. Прости окаянную… Как ни странно, Фердинанд явился вечером. С усмешкой сказал: – Королева Марго наконец-то показала свои зубки. Пацана отправила в больницу. Теперь опять свободный человек. Как понимать его слова? Шутит или издевается? Рита решила благоразумно промолчать.

– У тебя заплаканное лицо. – Он потянулся к ней, пытаясь 36

обнять. – Оно тебе очень даже идет.

– Не надо, – отстранилась Рита. – У меня нет сейчас настроения. Фердинанд ушел, сославшись на то, что у его дочери завтра день рождения и он должен купить ей подарок. Это насторожило Риту: «Вот она, трещина. Разведет нас или благополучно зарубцуется?» И стала ругать себя за холодность с Фердинандом. Ведь целиком на его содержании, зависит от него на все сто. И эта уютная, шикарно обставленная квартира, и многочисленные наряды в шкафу – всё от него, от Фердинанда, владельца торговой фирмы, в которой Рита начинала продавцом. На другой день Ванюшка уже не прятался под одеялом, не косился с настороженностью и опаской, как дикий зверек, который хоть и подпускает близко, но в любой момент готов дать стрекача. Он встретил мать настороженно-внимательным взглядом, как бы предлагая: «Ну, говори, говори, а я послушаю». Покосившись на заросшего мужчину, который в этот раз что-то читал и не обращал на нее внимания, Рита наклонилась близко к сыну и шепнула ему: – Прости, Ванечка. Не знаю, что на меня нашло. Затмение какое-то. Грех мой теперь до скончания дней, – и невольные слезы наполнили ей глаза. Настороженность в глазах мальчика не исчезла, он молчал. Рита решила сменить тему разговора.

– А ты будешь кудрявый, в папу. – Она протянула любовно руку к вихру на его голове, чтобы погладить, но Ванюшка резко, как от удара электрическим током, отдернулся. «Трудно будет мне с ним сладить», – подумала Рита и вздохнула. Почему сын не сказал бабушке правду и таким образом отвел от нее беду? Ответ она получила, когда они с Ванюшкой по ее предложению вышли в коридор. Рита боялась, что заросший мужчина подслушивает их. Ванюшка угрюмо сообщил: – Сегодня бабушка приходила ко мне, чтобы я подписал заявление в милицию.

– Ты подписал?

– Нет, – коротко ответил он и отвернулся к окну, за которым падал густой пушистый снег. Вздохнул: – Теперь не скоро смогу на лыжах покататься. «Почему ты спасаешь меня?» – хотела спросить Рита, зная, что не имеет права на снисхождение: от удара ножом у мальчика 37

поврежден плечевой сустав. Он опять опередил ее, спросив: – Мама, ты вернешься к нам? Вот она, причина! В ответ на молчание он предлагает ей сделку. Как же мальчик истосковался по материнскому теплу, если согласен забыть даже такое! Рита не готова была к этому разговору, сказала, что подумает. Она не настолько наивна, чтобы не понимать, что любви до гроба у нее с Фердинандом быть не может. Уже сейчас он заглядывается на молоденьких, когда они вместе идут по улице. А тут еще эта неприятная история с Ванюшкой. Фердинанд обязательно разочаруется в ней, если уже не разочаровался. Как же ей теперь быть? Муж не давал ей развода, тоже надеясь, как видно, что она вернется. Они иногда виделись, когда Рита навещала сына. Но серьезного разговора между ними не было, хотя Дмитрий и напрашивался на этот разговор. Ее устраивала та жизнь, какой она сейчас жила. С Дмитрием они встретились через несколько дней после разговора с Ванюшкой в больничном коридоре: наверное, свекровь вызвала его телеграммой. Он спускался по лестнице, ведущей в приемное отделение больницы. С ним была молодая красивая женщина с темными дугами бровей на смуглом лице. И Дмитрий под стать своей спутнице: высокий, широкоплечий, в модном овчинном полушубке и огромной рыжей шапке из лисы. Когда увидел поднимавшуюся по лестнице жену, лицо его, хранившее радость общения с незнакомой Рите женщиной, в момент преобразилось, стало сухим и отчужденным.

– Ты не имеешь права называться матерью, – жестко объявил он, даже не поздоровавшись. – Вали отсюда! – и для пущей убедительности, взяв ее за плечи, резко повернул на сто восемьдесят градусов.

– Дима! – предостерегающе вскрикнула его спутница.

– Это она искалечила ребенка. Вот эта самая женщина, которая называется его матерью. Думаю, скоро ее этого звания лишат. Раз и навсегда. Рите показалось, что муж пьян и потому такой агрессивный.

– У тебя есть доказательства? – тихо, снизу вверх глядя на мужа, спросила она.

– Есть доказательства! Будут! Судебная экспертиза всё расставит по своим местам.

38

– А что на этот счет говорит Ванечка? Он на какой-то миг замер, потом схватил ее за воротник норковой шубки, да так, что тот затрещал, встряхнул: – Понятно, ты уже обработала сына. Умеешь людям мозги вправлять. Потаскуха!.. Дмитрий замахнулся и, наверное, ударил бы ее по лицу, но в этот самый момент раздался пронзительный крик: – Мама!.. Все повернулись и увидели Ванюшку, сбегавшего по лестнице в больничных шлепанцах и полосатой пижамке: как видно, он наблюдал за всем происходящим из окна. Морозный ветерок трепал его вихор, лицо исказила гримаса отчаяния. Добежав до Риты, мальчик ткнулся ей головой в грудь и разрыдался. Дмитрий некоторое время стоял растерянный, часто моргая глазами, потом взял свою спутницу за руку и коротко сказал: – Пойдем. С тоской глядя им вслед, Рита поняла, что ее пути с мужем уже никогда больше не пересекутся. Скорее всего, он уедет и заберет сына. Она останется одна.

А свадьба пела и плясала…

К

утерьма и азарт свадебного застолья не могли сбить Рудика с толку. Он только пригубливал рюмку, но не пил, хотя сосед по столу – толстый лысый дядька с умиленно-багровой от выпитого рожей, тыча его локтем в бок, предлагал, подмигивая блестящим карим глазом: – Ну а за здоровье жениха не пропустим, а? Славно ему придется сегодня ночью. Персик-то, персик-то какой! – И он показал головой на невесту, под белоснежной фатой которой скрывалось смущеннорадостное личико юной красавицы.

39

Рудик молча кивал коротко остриженной по моде головой и пригубливал рюмку.

– Да разве так пьют! – возмутился сосед. – Ну, паря, собутыльник называется! Больной, что ли? Смотри, как надо. – Одним махом дядька опрокидывал рюмку и припечатывал ее к столу вверх донышком. Сидевшая рядом женщина молча подкладывала ему в тарелку закуску. Заедали Рудика эти слова, ох, как заедали! Это его-то за пояс затыкают, который, бывало, у себя в деревне всех мужиков перепивал! Но сейчас всё его внимание было сосредоточено на однойединственной паре из множества танцующих – на Марине и Жоре, который, наклонив чубатую голову, что-то заливает на ушко своей партнерше. Та, запрокинув голову с тугим пучком собранных на затылке волос, смеется беззаботно и весело. А новоявленный Казанова уже тянется к ней своим греховным ртом с темной полоской усов на верхней губе. «Уже вот-вот созреет, – мрачно констатирует про себя Рудик, пожирая глазами радостно-счастливое, раскрасневшееся от веселья лицо Марины. – К этому все идет». У него уговор с Жорой: если тот соблазнит его жену, Рудик ставит ему бутылку водки. И похоже, что дело идет к проигрышу. «А ты как будто бы огорчен, – ловит себя Рудик на непроизвольной мысли. – Радуйся, идиот, радуйся! Ты к этому стремился». И чтобы разжечь в себе низменные чувства, стал вспоминать, как «охмурял» Марину прошлым летом в деревне. Дом Марининой тетки по соседству с домом матери Рудика – окна в окна. Она почти каждое лето приезжала к ней в отпуск: любит деревенскую тишину, «разбавляемую» пением петухов перед непогодой, ненавязчивым тявканьем собачонки из подворотни, когда по единственной улице деревеньки проходит редкий пешеход, да тягучим мычанием коров, пригоняемых вечером с пастьбы. В предзакатный вечерний час выходила Марина посидеть на высокое крылечко и, склонив отягощенную пышным «хвостом» голову, к чему-то прислушивалась, приглядывалась. Но что можно увидеть в умирающей деревне, где остались одни старики, доживающие свой век, если не считать дачников, которые не покладая рук трудятся все лето на своих сотках. Марина не в его вкусе: и старше на пять лет, и менталитет совсем иной – любит валяться с книжкой на солнцепеке у реки; 40

перегревшись, зайдет осторожно в воду и долго плещет на плечи и грудь прохладную водицу, пока не «обробеет», а потом – бултых и поплыла. Рудик – человек действия, деревенская тишина угнетает его, он настолько «наелся» этой тишины в детстве, томясь с покойной ныне бабушкой на просторной русской печке, – все его сверстники уезжали на зиму в город к родителям, – что стремился разрядить ее всеми доступными средствами. Потому и на трактор пошел работать, и магнитофон не выпускал из рук, как завзятый гармонист гармошку, денно и нощно крутя кассеты, коих было у него великое множество (заработок свой невеликий тратил на кассеты да на батарейки к магнитофону). Рудик и засыпал под звуки магнитофона, пока туговатая на ухо мать не поднималась и не выключала «игрушку». А прошлым летом, когда «железный конь» его развалился, как трухлявый пень, – ни на запчасти, ни на новенькую машину денег в хозяйстве не было, – и Рудик бесцельно слонялся с магнитофоном по деревне, ему вдруг «тюкнуло» в голову: «А что бы тебе к Маринке не подобрать ключики? Московская прописка обеспечена». Марина оказалась крепким орешком: все его попытки сблизиться с приезжей «принцессой» не имели успеха. Она одно твердила: «Только провести время с тобой я не хочу. У меня есть парень в городе». – «А если с серьезными намереньями?» – «Все равно. Сердце мое принадлежит другому». Дачный сезон к концу пошел, а он все «с носом». Рудик чувствовал, что еще одну зиму в глухой, забытой богом деревеньке ему не пережить: либо сопьется совсем, либо махнет куда-нибудь к черту на кулички и никогда уже не вернется назад. Нужна была «кардинальная мера», и он предпринял ее, подговорив за бутылку двух парней напасть на Марину якобы с целью изнасилования. Парни напали, когда «принцесса» жарилась на солнышке у речки с книжкой в руках. Марина закричала по-дурному, но ей быстро заткнули рот. «Спас» ее Рудик, как бы случайно проходивший мимо. Войдя в роль, он так отделал парней, что те обратились в позорное бегство. Всё получилось настолько правдоподобно, что Марина в знак благодарности разрешила поцеловать себя. Вот уже год, как они женаты, и неизвестно, сколько прожили бы вместе, не повстречай Рудик ту, «единственную и неповторимую», от которой потерял голову. Ее зовут Таней, она работает у 41

них на стройке мастером, придя сюда сразу же после окончания института. Невысокая, стройная, с копной рыжих волос и щедрой россыпью веснушек на круглом, улыбчивом лице, Таня смахивала бы на деревенскую простушку, если бы не ее зеленые глаза. Лицо простодушно улыбалось, а глаза требовали: «Делай так, как я велю». И никто ей не перечил. А вот Рудик однажды не согласился при страховке привезенных со склада труб – он работал крановщиком, и, как позже выяснилось, оказался прав. Здоровенный пакет подняли, но под внезапным порывом шального весеннего ветра его повело, и концом трубы ударило Таню по бедру. Естественно, перелом, естественно, больница. Свидетелями этого конфуза были Жора и Рудик. Чтобы избежать обвинения в профнепригодности, Таня слукавила, сказав вышестоящему начальству, что поскользнулась на мокрых трубах, а Жоре и Рудику велела молчать. Жора не был бы Жорой, если бы не попытался воспользоваться ситуацией. Но Таня целомудренность свою изъяну не подвергла и сразу же поставила коварного обольстителя на место, заявив: «Ты не в моем вкусе, парень. Проваливай». Жора, естественно, в трансе. В отместку за жесткий отказ стал распространять слухи, как в действительно­сти было дело. Когда Рудик пришел навестить Таню в больнице, та сказала ему, буровя строгими зелеными глазами: – Слушай, Рудик, урезонь своего дружка. Я напортачила, я и расплачиваюсь. И дернуло же его тогда за язык: «А что я буду иметь за это?» Она сразу же поняла намек и сказала, кокетливо поведя плечом: – С женатыми я на эту тему не разговариваю. Уже позднее он понял, что его дернуло за язык – неравнодушие к девушке с первого дня ее появления на стройке. Что-то в ней было такое, что неизменно приковывало к себе его внимание. То ли легкая летящая походка, то ли копна огненных волос, то ли строгие зеленые глаза, от которых ни спрятаться, ни заслониться, – именно такие глаза были у его матери. Рудик все чаще ловил себя на мысли, что думает о Тане. Именно о такой – самостоятельной, умной, обаятельной – девушке он и мечтал. План Рудика был до гениальности прост: Жора соблазняет его жену, он выставляет Марину на посмешище прямо тут, на свадьбе, и развод с ней становится более чем обоснованным. А сосед опять к нему со своими претензиями: 42

– Ну ты, паря, хоть один раз выпьешь со мной от души? Сидишь, как красная девица. Мужик ты или не мужик?

– Что тебе за надобность меня напоить?

– Мы сюда веселиться пришли или грусть-тоску на людей нагонять? «А и в самом деле, – сказал себе Рудик. – Не лучше ли расслабиться, чем всё время наблюдать за женой? Жора свое дело всё равно сделает».

– Давай выпьем, – согласился он. – Посмотрим, насколько крепко держат тебя ноги. Подхлестываемые азартом, они пили, не уступая друг другу. И за счастье молодых, и за здоровье их матерей и отцов, и за будущих чад, коих желательно иметь побольше, ибо страна ныне в демографическом провале. В какой-то момент Рудика вдруг кольнуло: «А где Марина с Жорой?» Он оглядел зал: их нигде не было видно. В нем впервые проснулось уязвленное самолюбие: «А если они уже где-то уединились и трахаются?» И еще Рудик задал себе неожиданный вопрос: «А так ли уж плохо мы жили?» Марина работает в конструкторском бюро при механическом заводе. Начинала, кстати, простой чертежницей, одновременно училась заочно в институте, а сейчас – о-го-го! – шишка, ведущий конструктор. И как она сумела «стреножить» его? Самое удивительное, он не чувствовал себя в ее квартире временным постояльцем. Марине удалось подобрать к нему ключик. И на чем сыграла? На прирожденной склонности Рудика к технике. Благодаря связям Марине удалось устроить Рудика в районный Дом творчества молодежи, и теперь он всё свободное время проводит с любознательными мальчишками в кружке «Умелые руки». Вначале были мелкие поделки, потом – вездеход по чертежам из журнала «Юный конструктор». Чтобы не успокаивался на достигнутом, Марина подталкивала мужа к новой разработке – легкого летательного аппарата, схему которого отыскала в одном из журналов. Перед Рудиком открывалась перспектива, о которой можно было только мечтать: он «заболел» небом, еще когда служил в воздушно-десантных войсках. …Красная морда соседа воззрилась на него снизу вверх: 43

– Уже бежишь? Трусишь, паря! Меня еще никто не перепивал.

– Да наливай! – завелся Рудик. – Я не трус. Давай сразу по целому стакану! Разухабисто-задорный голос трехрядки вдруг огласил помещение, и отчаянные плясуны пустились по враз образовавшемуся кругу. Закусывая на ходу, Рудик с тоской подумал о деревне, о том, кого там оставил: «Мама! Как мне перетащить ее сюда?» В последнем письме она жаловалась, что сильно переболела прошлой зимой простудой, и теперь у нее отказывают ноги. Как ни странно, но голова у него оставалась ясная: «Если я уйду от Марины, куда пристрою свою мать? Еще на одну зиму оставлять ее никак нельзя. Марина не против, чтобы мать жила с нами». Кто-то резко дернул его сзади за рукав. Обернулся – опять красная рожа соседа по столу: – Слушай, у тебя закурить не найдется? Рудик молча кивнул. Они курили на площадке у входа. Тихий октябрьский день угасал, как сигарета в руке Рудика. Обжигая пальцы, он сделал последнюю затяжку и бросил окурок в урну. Огляделся. Росшие поблизости березки поразили желтыми прядками – будто первая проседь в голове человека. А ему казалось, что всё еще продолжается лето, потому что дни стояли на редкость теплые. Как хороши эти октябрьские вечера в деревне! Уже убраны хлеба, выкопан картофель, люди запаслись на зиму всем необходимым, благодушно коротают вечера у завалинки, обсуждая небогатые деревенские новости. Что-то ностальгическое проснулось в душе Рудика, и он подумал не без сожаления: «Эх, за опятками бы сгонять сейчас!» Кто-то шутливо ткнул его кулаком в грудь. Рудик поднял голову – улыбающаяся красная рожа соседа по столу!

– Ты, паря, того, загрустил, гляжу. Что у тебя на душе? Колись! Несмотря на выпитое, тоже ни в одном глазу, только широкое, грубо вытесанное лицо побагровело еще больше, да глаза под мохнатыми бровями подозрительно блестят. Он протянул ему широкую, шершавую ладонь рабочего человека: – Будем знакомы, что ли? Сергей. Сергей Иваныч. Рудику вдруг нестерпимо захотелось выговориться перед этим чужим человеком.

– Слушай, Сергей Иваныч, тебе приходилось когда-нибудь любить по-настоящему?

44

Тот часто заморгал, видно, не ждал такого вопроса.

– Постой, паря, давай уточним. Любить – одно, а влюбиться – другое. Полюбить – это один раз и на всю жизнь. Как, к примеру, у меня с женой моей Надюшей. А влюбляться можно бесконечно. В особенности, если человек на рожу приятный и бабы от него не шарахаются в разные стороны. «А ведь он прав», – подумал Рудик и вспомнил свою первую любовь. Девушку-красавицу по имени Оля он встретил на железнодорожном вокзале, когда еще до армии ездил погостить к тетке в Симферополь. Поезд запоздал ровно на два часа, и все это время они говорили, говорили… Как будто всю жизнь были знакомы. Девушка потом долго ему снилась да и до сих пор иногда является во сне с очаровательной улыбкой своей и чуть раскосыми светлыми глазами, как бы излучающими внутреннее тепло и радость. Рудик по глупости не взял у нее тогда домашний адрес, постеснялся. Знал только имя да город, где жила. Однажды специально ездил в Клин: а вдруг случайно встретит прекрасную незнакомку где-нибудь на улице? Не повезло, не встретил... Так что же теперь у него получается с Таней? Очередная влюбленность? Как туман осенью, разойдется однажды. И с чем он останется?

– Всё бы у меня на мази, да вот с отцом нелады, – тяжко вздохнул Сергей Иваныч и попросил у Рудика еще сигарету. – Вчера разговаривал с лечащим врачом в больнице. Рак у отца. Не хотел я на эту чертову свадьбу идти, да жена затащила. Забудешься, говорит, когда выпьешь. Ан нет, не получается. Сколько влил в себя водки и не помогает.

– Дурак! – Рудик внезапно ткнул себя кулаком в грудь и поспешно ретировался. Где же найти Марину? В бывшей городской столовой, ныне превращенной в банкетный зал, много разных закоулков. Обследовал как заправский сыщик все помещения, а когда вернулся в зал, сразу увидел жену в лучшем ее бордовом платье, красиво облегающем стройную фигуру. Она, подбоченясь, плясала в круге на пару с новоявленным Казановой, который крутился около нее волчком. «Не выгорело, – сразу определил Рудик, протискиваясь к веселящейся паре. – И не выгорит никогда!» Он впрыгнул в круг пляшущих и потребовал: – А ну, гармонист, «цыганочку» с выходом!

45

Неблагополучная квартира

В

приемном отделении «скорой» гнетущая тишина, готовая в любой момент взорваться, как граната с выдернутой чекой. Склонив русую голову, Савелий время от времени косит взглядом на Инну. Во всём ее худом теле напряжение натянутой струны, она вздрагивает каждый раз, когда слышатся за дверью торопливые шаги дежурной сестры. Время от времени прикладывает к глазам носовой платок, потом громко сморкается. «Скажи, ну скажи же что-нибудь», – мысленно просит ее Савелий, но она молчит. Такое впечатление, что здесь для нее мужа просто нет. И это Савелию больнее всего сознавать.

– Саня у нас крепыш, – произносит он, чтобы только не молчать.

– Выдюжит. Она пропускает его слова мимо ушей, но, когда в очередной раз раздаются шаги дежурной сестры, встает и приоткрывает дверь, ведущую во внутренние покои.

– Ждите, – слышит Савелий приятный женский голос. – Когда всё необходимое сделают, вам сообщат.

– Ну хоть какая-то надежда есть? – дрожащим голосом спросила Инна.

– Надежда всегда остается. В любом случае. Дверь с тихим скрипом захлопнулась. Инна вернулась на свое место. И снова гнетущая тишина, которую Савелий не мог больше выносить.

– Скажи мне, что я разгильдяй, никудышный отец, пропойца, – потребовал он. – Скажи, и тебе будет легче. Ни один мускул не дрогнул на ее худом, бледном лице с челочкой до глаз. Инна по-прежнему молчала, уставившись невидящим взглядом в застекленную перегородку. Савелий не выдержал этой пытки. Вздохнув, он поднялся и вышел на крыльцо. Закурил. Длинный летний день угасал. Уже смеркалось, землю окутывали тени. А как хорошо начался этот день! Вот в такой же мгле, но еще в предутренней, они с дружком срезали и продали несколько пролетов проводов на коллективный 46

сад. Все последующее время прошло в беспробудном пьянстве на квартире у Савелия – куда еще податься, коль он остался за няньку с двухгодовалым Санькой (Инна ушла в вечернюю смену на фабрику). Когда жена вернулась с работы, Санька лежал без сознания на столе, напившись самогона из стаканов, оставленных свалившимися где попало мужиками. Савелий очнулся, когда его растолкала плачущая жена с безжизненным телом сына на руках: – Беги сейчас же к соседям! Вызывай «скорую»! Ребенок не дышит!

– Это надо же! – не переставал удивляться Савелий. – Ребенку напиться! Санька искал на столе жратву, а ее всю мужики приели! Чувство собственной вины угнетало его. Он не находил себе места. Покурив на крыльце, заглянул в приемную, но, увидев застывшую на кончике скамьи жену, спустился с крыльца и стал бродить по территории, почему-то не освещаемой фонарями: то ли экономили, то ли просто забыли включить, хотя сумерки уже сгустились настолько, что не видно было вытянутой руки. По привычке стал шарить глазами по невидимым сейчас проводам. «Здесь нельзя, – урезонил себя Савелий. – Здесь святое. А коллективный сад – не святое? – вдруг кольнуло запоздалое раскаяние. – Теперь старикам придется корячиться с ведрами, за тридевять земель ходить на реку. Между прочим, там и участок тещи». «Если Санька не выживет, мне тоже не жить, – сказал себе Савелий. – Таких, как мы, надо к ногтю. Как гниду…» А ведь были в его жизни и хорошие времена... *** Покатилось всё в жизни Савелия под уклон после того, как его уволили по сокращению штата с завода: предприятие, не вписавшееся в законы рыночной экономики, было на краю банкротства. Сознание, что ты не нужен обществу, потрясло до глубины души. Был квалифицированным станочником, опорой семьи и вдруг... нахлебник, отброс общества, вынужденный слоняться по городу в поисках хоть какого-то заработка. И это в двадцать пять! Жена успокаивала: – Не переживай. Найдешь что-нибудь подходящее. Свет клином на твоем заводе не сошелся.

47

Савелий только головой кивал, а сам думал о том, что таких, как он, в городе тысячи. Кто-то находил свою нишу в коммерции, кто-то через центр занятости на производстве, да и он успел кое-где поработать, но то заработок не устраивал, то условия труда. Ведь с такими особо не церемонятся: выжимают все соки, платят гроши, а будешь голос подавать – на дверь укажут. Савелий сломался, стал к рюмке прикладываться, хотя прежде презирал алкашей. Когда выпьешь – всё прекрасно, вроде и нет никаких проблем. Инна боролась за мужа, поддерживала его, твердя: – Пройдет это лихолетье. Пройдет, не может не пройти. Еще как будешь востребован! И мы вновь заживем хорошо. Она и на работу помогла ему устроиться у себя на фабрике подвозчиком пряжи. Но снова сорвался Савелий – после первой же получки напился и не вышел на работу.

– Ну не мое это. Не мое! Ты дай мне станок токарный. Только за ним я почувствую себя нужным человеком, – оправдывался он перед женой.

– Да тебе теперь хоть и станок дай, все равно сорвешься, – огрызнулась Инна. – Ответственности у тебя не стало, милый мой. В вине всю утопил. Это верно. Савелий и сам чувствовал в себе перемены. Ничего не ждешь, ни во что не веришь. Плывешь по течению, не барахтаясь. Куда оно тебя вынесет? *** ...Дальний свет фар на дороге вернул Савелия к действительности. Он поспешил обратно к крыльцу. Его обогнала «буханка» со светящимися окнами салона. Когда подошел к машине, из нее вытаскивали носилки с телом, накрытым простыней.

– Кого привезли? – полюбопытствовал Савелий у шофера, курившего возле открытой дверцы машины. Тот смерил его оценивающим взглядом.

– Бомж. Залез, видно, с голодухи в чей-то сад полакомиться ранними яблочками. Пришибли. «И меня та же участь ждет, если Инна отвернется», – подумал Савелий. Вслух же спросил: – А что у вас освещение уличное не врубят?

48

– Провода сняли. Подонки! – Шофер выплюнул изо рта сигарету, и щекастое лицо его сразу сделалось багровым. – Управы на них нет! То же самое у нас сегодня случилось в коллективном саду. Все руки себе выдергал, таскаючи с реки воду. Насос без электричества не запустишь. – Он опять зло сплюнул. – Всё равно такие подонки добром не кончат. Бог всё видит. Невольно втянув голову в плечи, Савелий тихо отчалил от словоохотливого шофера. Когда снова заглянул в приемную, Инны там не было. Он буквально вломился в дверь: – С Санькой что? Вы мне, наконец, скажете? Дежурная сестра в белой шапочке, из-под которой выбивался завиток волос, резко вскочила из-за стола, за которым что-то писала. Хотела, как видно, отчитать за вторжение, но, сменив гнев на милость, спокойным тоном объяснила: – Будет жить ваш Санька. Его привели в чувство, промыли желудок. У Савелия вдруг брызнули из глаз слезы. Смахивая их и морщась, он спросил: – А можно мне пройти к нему?

– Сегодня нельзя. Приходите завтра утром. Уходя, снова оглядел приемную – пусто. Инны нет. «Наверное, домой ушла, чтоб меня не видеть. Настолько опротивел», – подумалось Савелию, но это огорчение ни в какое сравнение не шло с радостью за сына. И, проходя мимо шофера, который сидел в кабине, поделился: – Санька-то мой жив, представляешь? А привезли сюда – ну прямо мертвое тело. Ни рукой, ни ногой…

– Сын, что ли?

– Сынок... Всего-то два годика. Отравился. Слышь, командир, дай закурить, – по привычке «стрельнул» Савелий, хотя в кармане лежала непочатая пачка сигарет. Когда глубоко затянулся, подумал, что жизнь не такая уж и плохая штука.

– Санька у меня умница, – желая выговориться, сказал Савелий.

– Всё схватывает на лету. А как матом ругается!

– Поехали! – выскочила на освещенное крыльцо фельдшер в белом халате и с чемоданчиком. – Срочный вызов. После того как машина укатила, Савелий долго стоял у крыльца, словно к чему-то прислушиваясь, хотя вокруг было тихо. Звезды 49

кучно засеяли небо, над дальними многоэтажками в россыпях светящихся окон завис аппетитный каравай луны. Савелий прислушивался к себе. Возвышенно-радостное чувство, связанное с благополучным для Саньки исходом, перемежалось в нем с чувством вины. Вспомнились слова шофера: «Подонки! Всё равно такие подонки добром не кончат. Бог все видит!» Савелий не верил в Бога, но точно знал, что счастье свое не построишь на несчастье других. Взять хотя бы его отца родного, который работал кладовщиком на лесоторговой базе и в сговоре с начальником завышал цены на стройматериалы. Разжился, купил благоустроенную квартиру, да так и сгинул в ней во время пожара, когда по пьянке улегся в постель с горящей сигаретой. Именно в этой квартире, конечно же, капитально отремонтированной после пожара, живет Савелий с женой и сыном. И тоже нелады. «Не от тебя ли всё зависит? Зачем валить на судьбу-индейку? Бросишь пить, найдешь работу и заживешь как нормальный человек», – подвел он итог своим раздумьям. Во дворе дома, где жил, встретил дружка, с которым работал в одном цехе на мехзаводе, ныне тоже по сокращению штата оказавшегося на вольных хлебах. Вместе промышляли, вместе и пили.

– Севка, где пропадаешь? Тут дельце одно вырисовывается. – Толян огляделся по сторонам и понизил голос: – Кабелем медным многожильным можно разжиться. «Подонки…» Эх, вытянуть бы эти слова клещами из памяти. Не вытянешь. Да и надо ли…

– Пропьем и этот кабель! И все, что добудем, опять пропьем...

– Не понял. Так ты че, философ, решил завязать? – Толян разглядывал в свете фонаря удивившего его дружка. Вместо ответа Савелий рассказал о шофере со «скорой».

– Понимаешь, тещу я бы не пожалел. Она меня долбает и денно, и нощно. А его жалко. Каково было в глаза ему смотреть…

– Ну ты ему не признался? – съязвил дружок. – Слезу раскаянья не пустил?

– Куда-то не туда занесло нас, Толян. Поди слышал, что у меня приключилось с Санькой?

– Да как не слышать. Сарафанное радио по всему дому разнесло. Сам-то я тоже отключился, как и ты. Поди, от жены нахлобучку получил? Ну да черт с тобой! Найду другого напарника. Толян повернулся, чтобы уйти, но Савелий удержал его за руку.

50

– Давай выкрадем у скупщика тот провод!

– Дальше что?

– Вернем хозяевам. Я через тещу передам. Толян присвистнул, потом покрутил пальцем у виска и, ничего не сказав, ушел. …В квартире тишина. Инна, как видно, упылила к матери – всегда, когда цапались, находила там убежище. Но в этот раз даже и не поговорила с ним, не повоспитывала, видно, решила, что разговаривать с мужем уже бесполезно. Савелий бесцельно походил по просторной трехкомнатной квартире, сел на диван. Тошно одному. Включил телевизор – какая-то певица надрывно тянула арию. Тут же выключил, даже не попытавшись найти что-то подходящее по другим каналам. Выпить бы стакан, чтобы взашей прогнать одиночество, да где денег взять, в кармане пусто. Вздохнув, оглядел голые, только с год назад оклеенные обоями стены, которые уже успел «обновить» темными разводами Толян, живший этажом выше, и когда-то по пьянке забывший закрыть кран в ванной. Тогда Инна решительно потребовала от Толяна компенсацию за ущерб, но тот до сих пор обещает. Вспомнился отец, его нелепая смерть: «Это место проклято. Все равно счастья у нас с Инной здесь не будет». Савелия охватил страх. Он вскочил с дивана, кругами заходил по комнате. «Забыться, забыться, – молоточками стучало в голове. – Зря от предложения Толяна отказался». Поняв, что не может больше один находиться в пустой квартире, вышел в подъезд. В предутренней мгле, когда сон человека особенно крепок, подобрался к частному дому скупщика цветмета. Дом – большой, пятистенный – темной громадой возвышался внутри палисадника. Сзади дома – бревенчатый двор. План Савелия был прост: подобраться к двору, взломать запор прихваченной с собой для этого случая фомкой. Только Савелий сунулся через скрипучую калитку палисадника – раздалось рычание, а затем и лай, да такой громкий в предутренней тишине, что мертвого на ноги поднимет. Хитер бобер этот скупщик. Днем собаку прячет от глаз людских, как будто и нет ее у него, а на ночь выпускает – поди сунься. Но Савелия, если уж на что настроился, не остановить. От набросившегося на него пса стал отмахиваться фомкой. И, видно, один раз зацепил. Пес заскулил от полученного удара, на минуту замолчал, но потом набросился с новой силой.

51

Выпитая для храбрости бутылка самогона разжигает кровь – выпросил у соседки, отдав в залог зимнюю куртку. Теперь пойло гонят чуть ли не в каждом подъезде, в любой час дня и ночи найдешь. Савелий решительно двинулся в глубь палисадника, продолжая отмахиваться от собаки фомкой, и вдруг услышал голос хозяина: – Тебе, мужик, жизнь надоела? Савелий остановился, подняв голову к высокому окну.

– Отдай мне алюминиевый провод, который мы вчера тебе сдали, – потребовал он.

– Нет у меня этого провода. Днем отвез весь цветмет на базу. В это время собака, изловчившись, вцепилась Савелию в ногу. Он взмахнул фомкой, и псина убралась в подворотню.

– Стреляю на поражение, – предупредил хозяин и высунул из окна двустволку. В расступающейся предрассветной мгле Савелий увидел два направленных на него темных зрачка, но не испугался. Злость распирала его. Не в силах укротить в себе эту злость, Савелий поднял руку и со словами: «Подавись ты нашим добром, кровопийца!» – бросил фомку в окно. Одновременно со звоном бьющегося стекла раздался выстрел. ...Очнулся он в больнице, кто-то мягко и нежно поглаживал его руку. Савелий открыл глаза – жена. Инна смотрела на него печально-затуманенным взглядом и покачивала головой, как бы говоря: «Что ты натворил, Савелий! Что ты натворил…»

– Я долго спал? – спросил он.

– Ты без сознания несколько дней. Тебе сделали операцию. Странно, но разговор между ними не клеился. Отчужденность, которая возникла после неприятности с Санькой, как видно, не прошла.

– Скажи мне, Сева, ты сознательно искал смерти? – спросила Инна. Он даже вздрогнул от того, насколько точно угадала жена его тайное намеренье. Савелий устал от пустой никчемной жизни, устал бороться с собой, чувствуя, что ему не преодолеть барьера, чтобы снова стать нормальным, уважаемым человеком, каким он был когда-то.

– Давай сменим нашу квартиру, – уклонился он от прямого ответа. – Неправедно нажитая. Она и отца в гроб загнала... Инна долго глядела на него своими темными глазами, потом под52

бородок ее задрожал, она ткнулась мужу лицом в грудь и за­шлась в неудержимом плаче, зная, что часы Савелия сочтены.

– Прости меня, – сквозь рыдания выдавила она из себя. – Не боролась я за тебя. Наверное, недостаточно любила. Думала, совсем ты совесть потерял...

М

Безумная любовь

ила допоздна задержалась в школе: работала с отстающими. Выйдя на крыльцо, она глубоко вдохнула свежий морозный воздух. Огляделась. Внимание привлекла синичка, которая в поисках пищи перелетала с ветки на ветку росших поблизости деревьев. Иней, которым были сплошь опушены ветви, осыпался. Падая, он искрился в лучах предзакатного солнца. Мила вздохнула от невозможности подольше полюбоваться красотой природы и медленно сошла с крыльца. В воротах дорогу ей преградил какой-то высокий мужчина в огромной лисьей шапке и темной с меховыми отворотами дубленке.

– Сударыня, нам не по пути? – спросил он и взял ее под руку. Она вначале не узнала его: усы, небольшая темная бородка, насмешливые глаза. Вот только голос… Тихая ночная речка, туманные очертания пышных кустов ивняка, запах цветущих трав и этот низкий с хрипотцой голос, который шептал ей на ушко: «Милка, я люблю тебя…»

– Остапик, ты! Его лицо осветилось белозубой улыбкой.

– Вспомнила всё-таки! Дай я тебя за это расцелую!

– Не надо. Прошу тебя. Неприлично. Везде люди, – слабо сопротивлялась она. Осыпав ее лицо поцелуями, он вздохнул с облегчением и сказал: – Ну вот, мы и встретились.

53

– Ты обо мне вспомнил через столько лет?

– Представь себе… Как я ждал этой встречи! Они шли вдоль школьной ограды, пока Мила не вспомнила: – Мне же надо в детский садик за сыном.

– И какой он у тебя по счету?

– Второй. Первый уже большой. Ходит в третий класс.

– Значит, ты замужем? – Остап остановился. – Странно… Я не думал, что ты во второй раз свяжешь себя узами. Хотя это не имеет значения. Я все равно увезу тебя.

– Куда? – удивилась Мила.

– В Америку. Я приехал за тобой. Его самоуверенный голос вызвал в ней протест. Освободившись от объятий, она сказала твердо: – Никуда я не поеду. У меня семья. Я ее не брошу.

– Мы заберем детей с собой.

– А муж?

– Муж, муж… Объелся кислых груш! Я буду тебе мужем. Согласна? Происходящее казалось ей сном. Мила даже ущипнула себя за мочку уха. Она любила Остапа до безумия. Как сейчас, помнит больничную палату, отгородившую ее от любимого. ...Была осень, унылая пора. За окном палаты голые ветви деревьев, пожухлая трава во дворе вперемешку с опавшей листвой. Низкие тучи, подгоняемые ветром… Для полного «счастья» недоставало только дождя. И на душе у Милы беспроглядная хмарь: нет и нет любимого. Все глаза проглядела. А вдруг Остап тоже заболел? А может, у него неприятности в институте? Она уже на процедуры решила отправиться, когда, в последний раз скользнув взглядом по усыпанной листвой дорожке, увидела мужчину в черной кожаной куртке и такого же цвета кожаной кепке. Остапик! А ведь он не знает, в какой она палате. Окно бы открыть, да нельзя: заколочено, проклеены все щели... Миле стало жарко, кровь прилила к лицу. Остап прошел в приемную. Мила тоже рванулась туда, но ее не пропустили. Она барабанила в запертую дверь, потом опустилась на корточки и от бессилия что-либо изменить разрыдалась. Еще 54

большее разочарование испытала, когда ей передали от Остапа книгу. Она лихорадочно перелистывала, трясла ее в надежде обнаружить записку. Но записки не было. Швырнула книгу на тумбочку и бросилась ничком на койку. «Дурочка! – сказала себе. – Всё-таки Остап пришел. Значит, думает о тебе!» ...Он вошел в ее жизнь легко. Мила тогда гостила у матери, которая живет в пригороде в собственном доме, держит козочку. Летняя пора, денечки погожие... Животинке на зиму нужно сено. Вот мать с утречка и расстаралась, луговинку у речки скосила: не на кого больше надеяться, муж на тот свет ушел. Полдня Мила ворошила траву, а вечером на пару со своим двухгодовалым сыном Сережей отправилась сгребать сенцо. Мама граблями привычно орудует, сынок вдоль берега за бабочками с сачком гоняется. Гонялся, гонялся да и свалился с крутого бережка. И хоть бы звук какой издал. Бултых! – и сразу на дно. Мила подумала, что рыба большая в воде плеснула. Сгребает и сгребает преспокойно сено. На ее счастье рыбак в том месте за кустом сидел. Он-то и предотвратил беду. Бросился вслед за мальцом в воду и вытащил его. Тут только Сережа, не успевший захлебнуться, подал голос. Такой рев закатил! Мила бросилась к сыну, а навстречу ей рыбак тащит малыша на руках. Тоже весь мокрый, тиной облепленный. Говорит, улыбаясь, в рифму: – Ну, Мила, без меня и жизнь бы тебе была не мила. Утоп бы сынишка, пока ты возишься с сенишком. Она всё сразу поняла и с возгласом: «Остап, милый!» – бросилась к нему и на радостях расцеловала. Вот после того случая они и стали встречаться. Остап был моложе ее на пять лет, учился в институте и на всё лето приезжал к бабушке. А Мила институт уже закончила, третий год в школе преподавала. С Остапом, конечно же, была знакома, но очень поверхностно, всегда считала его малолеткой. У нее был муж Александр, был ребенок. Благоустроенная квартира в новой части города, которую суженый получил в наследство после смерти тети. Но чувство внутренней неудовлетворенности не покидало, хотя Мила и старалась убедить себя, что любит мужа, что всё у них хорошо. А что хорошо? Муж – лежебока, на подъем тяжелый, весь интерес – книги да телевизор. А на ней всё хозяйство. И дом содержи, и сына расти-воспитывай. За два года муж ни разу с Сережей погулять не вышел. Одно оправдание: «Я заочно в институ55

те учусь. У меня двойная нагрузка». Ну и учись себе. А летом, когда много свободного времени, почему не помочь? Но он привык, чтобы ему всё приносили на блюдечке. Так, видите ли, его приучила мать. Остап был полной противоположностью мужа. Надо было перетащить сено во двор – помог. Потребовалось наносить воды с колодца для поливки огорода – Остап тут как тут. А вечерами ходили на рыбалку. Мать однажды сказала: – Мила, не пора ли тебе отправляться к мужу? Бабы на улице уже шушукаются. Боюсь, плохо это для тебя кончится.

– Не очень-то я и горюю. Таких идиотов, как мой муж, еще поискать.

– Ну, девка… – мать только руками развела. – У разбитого корыта не окажись.

– Корыто наше уже давно дало течь.

– Ты еще не знаешь, дочка, какие мужья бывают. И пьяницы, и дебоширы. А твой всё дома и дома. Держись обеими руками за такого и не отпускай. Иногда ей казалось, что мать действительно права. Пройдет это мимолетное увлечение, и с чем она останется? Воспоминаниями, как говорится, сыт не будешь. Развязка наступила после летних каникул. Вернулась Мила с сыном домой, а муж – в очередном прогаре. Работал он механиком в жилищно-эксплуатационной конторе. Нужно было старые теплотрассы заменять, уж осень на носу, а у него ничего не готово. Начальство после проверки с претензиями на нерадивого работника навалилось. Надо срочно спасать положение, работать день и ночь. А он к трудностям не привык. Сразу заявление начальнику на стол: прошу уволить. Конечно же, его никто удерживать не стал. И к моменту возвращения Милы муженек ее оказался не у дел. Целыми днями лежал на боку, отгородившись книжками от всего мира. Раньше бы она к этому отнеслась спокойнее: поваляется, поваляется и устроится куда-нибудь. Но после знакомства с Остапом отношение ее к мужу коренным образом переменилось. Те недостатки, которые видела прежде, но с которыми мирилась, вдруг превратились в непреодолимую преграду.

– Ты долго будешь позу лежебоки занимать? – однажды набросилась Мила на мужа. – Я кручусь, как волчок. А ты преспокойно 56

лежишь.

– А в чем проблема? – не меняя позы на диване, спросил Александр.

– Проблема в том, что денег у нас нет. Ты это знаешь? На одну мою зарплату не проживешь. Скоро зима. Сыну надо теплые вещи покупать. А у меня в кармане пусто.

– Да устроюсь я. Не переживай. – Он отвернулся к стенке. – Дружок один обещал посодействовать. К ним на хлебозавод требуется водитель. Через неделю выяснилось, что водитель на хлебозавод уже не требуется: нашли кого-то.

– Ты думаешь, что всё тебе обязаны на блюдечке подносить? – снова обрушилась Мила на мужа. – Почему сам не сходил на завод, не поинтересовался?

– Отстань, – пренебрежительно отмахнулся от нее Александр.

– Найду что-нибудь другое. Нахлебником у тебя на шее сидеть не буду. Не переживай. Слово за слово, они вновь разругались. Нетерпимость к мужу была так велика, что Мила на другой день собрала вещички и ушла с сыном к матери. С Александром Мила развелась официально. Но и новый возлюбленный не торопился раскрыть ей объятия. Поддерживал связь, не более того.

– Мне надо прежде закончить институт, – оправдывался Остап.

– Семьей обзаводиться пока рановато. Они встречались, но не так часто, как хотелось бы Миле. А когда она после вирусной инфекции оказалась в больнице с двусторонним воспалением легких, Остап единственный раз навестил ее, да и то неудачно. Встретились они только через месяц после выписки Милы из больницы, по ее инициативе. ...Был довольно морозный день. Из широких дверей института вывалилась шумная стайка студентов. Она сразу узнала Остапа, но не окликнула, а украдкой пошла следом. Наблюдая за веселой компанией, невольно подумала: «Не по себе рубишь сук. Твой поезд ушел...» Но вопреки голосу разума шла и шла за стайкой студентов. Возле общежития компания рассталась. Остап оказался наедине с девушкой, о чем-то оживленно разговаривал с ней. Воз57

можно, это была его очередная пассия. Мила внимательно разглядывала соперницу издали. И не нашла в ней ничего особенного. Завитки светлых волос, выбивавшиеся из-под меховой шапки, курносый носик… Самолюбие взыграло: «А чем я ее хуже?» Прежде чем отправиться следующим днем на памятную встречу, долго разглядывала себя в зеркале. Моложавая, могла бы и за студенточку сойти, искрящиеся светлые глаза, копна вьющихся русых волос, яркие, красивые губы, которые Остап так любил целовать, называя их сладкими. Она вызвала его из общежития. Он немало удивился, увидев Милу.

– Ты избегаешь меня, Остапик. А я всё же решила напомнить о себе. Ты не против того, чтобы поговорить? Возлюбленный молча кивнул.

– Я записался на курсы по углубленному изучению английского языка, – как бы оправдываясь, сказал он. – Думаю после окончания института уехать за границу. Они направились в ближайшее от общежития кафе. Хотя и без разговора было ясно: он уже не принадлежит ей так самозабвенно и преданно, как раньше. Но Мила любила Остапа, думала только о нем. В школе, в кутерьме встреч и разговоров, это чувство кудато отодвигалось. А вот ночью, когда оставалась наедине с собой… Ходила и ходила по комнате, не находя себе места. Посапывал спокойно в кроватке сын. Мать ворочалась на постели в соседней комнате, вздыхала. Мила знала, о чем вздыхает ее мать: о распавшемся браке дочери, которая по своей глупости осталась без квартиры и без мужа. Миле ее переживания казались зряшными по сравнению с тем счастьем, которое она испытывала от свиданий с возлюбленным. Мила вспоминала эти встречи до мельчайших подробностей. Жесты, мимику, интонации голоса… С Остапом она впервые почувствовала себя женщиной, а не затюканным делами и заботами бесполым существом. Это не могло не отразиться на ее внешности. Она расцвела. «Что с тобой происходит? Ты не ходишь, а буквально летаешь», – удивлялись коллеги. Мила заразительно хохотала: «По лотерее выиграла крупную сумму. Теперь я самый счастливый человек». В кафе, когда расположились за столиком, она спросила прямо: – Остапик, у тебя есть другая?

58

Он не сразу нашелся, что сказать. Его большие темные глаза – не ими ли приворожил? – забегали, как у вора, попавшегося на месте преступления. Возлюбленный заерзал на стуле, потом, прямо посмотрев ей в глаза, утвердительно кивнул: – Грешен, Мила… Она не закатывала сцен. Сказала себе: «Всё правильно. К этому шло. Не по себе взялась сук рубить». Но в душе поднималась горечь, которая вылилась наружу в виде тихих слез. Они текли и текли из закрытых глаз. Остап коснулся ее руки, и она услышала его голос: – Всё будет хорошо, милая. Я в этом уверен. Ты будешь счастлива... Мила почувствовала на губах поцелуй. Страстный, горячий. Это был поцелуй прежнего возлюбленного. Если бы не осознание, что он прощальный… Она поднялась и пошла к выходу, медленно, как в тумане, словно ожидая, что он окликнет ее, остановит. Но Остап не остановил. Мила не помнила, как добралась на автобусе до дома, как плюхнулась ничком на кровать. Хорошо, что матери в этот момент не было дома: ушла гулять с внучком. Она не думала, что сможет пережить этот самый трагический момент в своей жизни. Ходила как потерянная. Всерьез задумывалась о том, чтобы наложить на себя руки. Вернул ее к жизни случай. Раз сидела она вечером перед телевизором с вязанием, пытаясь успокоить нервы. Днем была инспекторская проверка. Представитель районо поставил ей неудовлетворительную оценку по методике преподавания. Директор школы вызвал ее к себе в кабинет и спросил: – Людмила Владимировна, что с вами происходит? Такое впечатление, что вы отрешены от всего на свете. Над собой не работаете. Мало того, уроки пропускаете по неуважительной причине. Я вынужден задуматься о возможности вашей дальнейшей работы в школе.

– Увольняйте. Мне всё равно.

– Так не может рассуждать человек в здравом уме. У вас семья, ребенок... Я знал вас прежде только с положительной стороны. Бывает, личное превалирует над общественным. Но это не тот случай, когда надо поддаваться эмоциям. Прежде всего вы – учитель. Имеете дело с детьми. От вашего настроения зависит качество пре59

подносимых им знаний. Мила стояла, потупившись, не зная, что сказать. Директор когда-то был ее классным руководителем и в значительной степени предопределил выбор будущей профессии. Он встал из-за стола, подошел к ней, взял за руку и сказал, сменив официальный тон на доверительный: – Мила, да откройся же ты наконец! Тебе станет гораздо легче. Нельзя до бесконечности носить в себе боль. Надо быстрее от нее освободиться. О чем она могла ему поведать? Что безумно влюблена, как девчонка? Это было выше ее сил. Она ткнулась ему головой в грудь и разрыдалась. Потом со словами: «Вы всё равно меня не поймете», – пулей вылетела из кабинета. По телевизору показывали эстрадно-юмористический концерт. Сын возился с машинками. Мать хлопотала по хозяйству. У нее, кроме козы, еще и куры. Надо всех накормить. Мила думала за вязанием о своей неудавшейся жизни. У нее было ощущение, что она стоит на краю пропасти и от одного неверного шага зависит ее жизнь. Раздумья женщины прервал голос сына: – Мама, возьми меня на ручки. Я устал. Она приподняла мальчика, посадила на колени. Долго гладила его по круглой русой головке, прижимала к себе, задаваясь вопросом: «Зачем ты сделала его несчастным?» Мила тоже росла без отца – он погиб в автомобильной катастрофе – и превратилась в излишне чувственную натуру, начисто лишенную волевых качеств. Поэтому и дисциплина у нее в классе слабая, и со своими эмоциями она справиться не в состоянии. В последнее время сын все дальше отступал в ее жизни на задний план, целиком предоставленный бабушке. Мила не думала о нем, вспоминала лишь тогда, когда мальчик капризничал или болел. И сейчас испытывала угрызения совести, прижимая его тельце к себе. Ей вспомнилось, в каких муках рожала, как кормила грудью, как пестовала, подкидывая на руках, когда малыш начал гулить... «Вот ради кого мне надо жить. Сын – самое дорогое для меня существо на свете. Сережа меня никогда не предаст». С этой минуты началось ее выздоровление. Переборов в себе душевную боль, Мила не думала, что когданибудь вторично выйдет замуж. Мужчины теперь вызывали в ней 60

отвращение. Но нашелся всё-таки такой, кто незаметно, исподволь вошел в ее жизнь и стал называться мужем. Его тоже звали Сергеем. Он работал учителем труда в той же школе, что и Мила. Про него говорили, что он разведенец, оставил неверную жену с ребенком, а сам жил у кого-то из родственников. Она пригласила его однажды починить электропроводку в доме. В перерывах между делом Сергей пил чай и разговаривал про жизнь с матерью Милы. Потом находились еще поводы приглашать его – в собственном доме без мужчины не обойтись. Инициатором, как правило, выступала мать. Мила догадывалась, куда она клонит, но мысленно говорила: «Зря стараешься, мама. Мое сердце к противоположному полу остыло». Однако к бескорыстному работнику, который никогда не брал денег за свои труды, привязался сын Милы. Он подавал словоохотливому дяде инструменты, пытался вместе с ним что-то делать. Мила с интересом наблюдала, как два Сергея находят общий язык. И когда однажды Сергей-старший сделал ей предложение руки и сердца, согласилась: «Только ради сына». Выйдя за Сергея, Мила не думала, что когда-либо полюбит его. Но когда от их брака появился на свет еще мальчик, которого она назвала Остапом, поняла, что это судьба. Жить с новым мужем ей было легко и радостно. Он угадывал все ее желания, берег, заботился... Мало-помалу Мила втянулась в спокойно-размеренную жизнь. Ей казалось, что лучшего и желать не надо. Внезапное появление Остапа буквально выбило ее из колеи. Они стояли посреди дороги. Мимо них сновали люди.

– Пойду я, – сказала Мила. – Мне надо на автобус. Я живу в пригороде у мамы. К сожалению, она приболела. Муж уехал на сессию. Он у меня заочник. Взять Остапика из детского сада некому.

– Как, как ты назвала своего сына?

– Это что-нибудь меняет?

– Очень даже! Теперь я точно знаю, что ты меня не забыла. Буря противоречивых мыслей и чувств одолевала Милу. Прежде ей казалось, что к прошлому возврата не будет. Но появление Остапа всё перевернуло. «Не забыла, не забыла», – учащенно билось в груди сердце. «Но это невозможно, – возражала она себе.

– Зачем рушить то, что с таким трудом создавалось?» Остап взял ее за руку и сказал: – Мы вместе пойдем за твоим сыном.

61

Мила больше всего боялась, что их увидит кто-нибудь из знакомых. Потом, зажмурив глаза, как это делают перед прыжком в воду, сказала себе: «Будь что будет». Ощущение «прыжка в воду» продолжалось несколько дней, пока не вернулся с зимней сессии муж. Сергей, конечно же, сразу обо всем узнал: досужие языки наплели ему немало. Он не стал закатывать сцен, спросил только: – Ты его любишь? Она сразу поняла, о ком речь, но в первый момент растерялась, не зная, что ответить. Как ни странно, костер, который зажег в ней однажды Остап, по прошествии многих лет не потух. Он тлел все эти годы и сейчас разгорелся с новой силой. Колдовское действие любви начисто лишило ее разума. Образ возлюбленного постоянно стоял у нее перед глазами. Когда Остапа не было рядом, Мила не находила себе места. ...Как-то вечером тихо-мирно сидели перед телевизором. Мать второй день как вышла из больницы – сахарный диабет донимал, и, конечно же, не могла не узнать о шашнях дочери с «американцем». По этому поводу у них накануне произошел большой скандал.

– Остапик, давай считать, сколько дней осталось до приезда папы, – сказала бабушка и стала загибать на руке мальчика пальцы: – Повторяй за мной… Один, два… Миле казалось, что мать специально провоцирует ее, напоминая об ответственности, которая на ней лежит. Но ощущение «прыжка в воду» продолжалось. Она демонстративно встала.

– Вы тут считайте, а я пойду.

– Куда?! – яростной птицей взвилась мать. Сережа, который что-то рисовал за столом, тоже вскочил и с возгласом: «Мама!..» – схватил ее за руку. От резкого движения листок с рисунком сына свалился со стола. Она увидела изображение женщины, поднявшей руки к небу, закрытому грозовыми тучами. В кающейся грешнице Мила узнала себя. И поняла, что Сережа тоже в курсе всех событий, происходящих в семье.

– Я хотела прогуляться, – успокоила она домочадцев. – Походить около дома. Совсем не вижу свежего воздуха. Но раз все против, остаюсь.

62

Она говорила так, будто и не было никаких свиданий с Остапом. Между тем вчера она встретилась с ним сразу же после занятий в школе и до позднего вечера была у него в гостинице – воспользовалась тем, что мать выписали из больницы и не надо было идти в детский сад за сыном. Строгой же родительнице объяснила, что ходила по домам отстающих учеников, хотя знала: мать ей не поверит. Поняв, что трюк с прогулкой не удался, Мила замкнулась в себе и до конца вечера не проронила ни слова. …На прямой вопрос мужа она ответила тоже прямо: – Да, я люблю Остапа. И ничего не могу с собой поделать. Они вышли из школы вместе. Легкая поземка кружила под ногами. В этот момент она увидела Остапа – встречал, как всегда, ее после уроков. Он сделал ей издали знак рукой. Мила только вздохнула украдкой и отвернулась.

– Что же нам теперь делать? – спросил Сергей и остановился. Она заметила, как нервно у него подергивается левое веко, как побелели плотно сжатые губы.

– Я тебе уже рассказывала, как была влюблена в Остапа. Не моя вина, что чувство мое к нему не остыло.

– Не об этом я тебя спрашиваю, – в голосе Сергея Мила услышала нотки прорывающегося гнева. – Я спрашиваю, что нам делать дальше. Если бы знать ответ! Она только передернула плечами под плотно облегавшим ее стройное тело пальто с черным меховым воротником. Странно, но ей даже в голову не приходило искать ответ на этот вопрос, хотя она знала, что он обязательно последует. Мила все эти дни жила с ощущением нереальности происходящего. Ей важен был только миг. Сейчас она чувствовала за спиной взгляд Остапа и думала не о трудном разговоре с мужем, а о том, как вырваться к возлюбленному. Видимо, Сергей это понял.

– Не знал я, что ты такой легкомысленный человек, – сказал он глухо. – Настолько легкомысленный, что тебя даже судьба собственных детей не волнует.

– Дети останутся со мной. В любом случае.

– А останутся ли? Это еще вопрос. Она вспомнила старшего сына и его рисунок.

63

Кто-то прошел рядом. Решив, что это Остап напоминает о себе, Мила резко повернулась и увидела пожилую женщину, чуть не до глаз закутанную в серый пуховый платок. Ей вспомнилась мать и отвратительные скандалы с ней, связанные с объявившимся любовником. «Выдержит ли мама это напряжение? – подумала Мила. – Ведь она только что из больницы». И в каком-то нехорошем предчувствии воскликнула: – Я ничего не знаю! Я ничего не хочу знать! Закрыв уши ладонями, она побежала вдоль школьной ограды. Мила проснулась утром от ощущения странной тишины в доме. Встала, походила по комнатам – никого. Ну, с мужем ясно. Он этой ночью дома не ночевал. С вечера, как пришел из школы, бросил свою папку на диван и исчез. Сережа в школе. Мать, наверное, повела Остапика в детский сад. Странно, что она не разбудила ее утром, как обычно. «Сердится», – решила Мила. Вчера между ними произошел пренеприятный разговор. Первой, как обычно, начала мать. Кивнув головой на пустой диван, где обычно любил отдыхать по вечерам муж, она спросила: – И вот это всё тебе нравится?

– Что?

– Я уверена, что Сергей больше не вернется к тебе. Шлюха! Иметь двоих детей и так вести себя. Чему ты можешь научить детей в школе?

– А я и не собираюсь здесь больше детей учить. Мы с Остапом уедем в Штаты. У него там свой бизнес.

– Порядочность и в Штатах нужна.

– Ну нет у меня порядочности! – взвизгнула Мила, которой ежедневные нотации матери уже порядком надоели. – Ты мне ее не привила!

– Я тебе порядочность не привила? И не стыдно? Да я после гибели мужа ни на одного мужика даже не взглянула. Они в очередной раз разругались. Когда Мила пришла в школу, оказалось, что мужа нет и там. Директор сказал с укоризной в голосе: – Людмила Владимировна, вы плохо влияете на супруга. Его пунктуальности мог позавидовать любой. А сейчас что же творится? Не явился на урок.

– Почему опять я? Если Сергей не ночевал дома, я за него должна 64

отвечать? Они стояли у окна в коридоре. Рядом бегала, галдела ребятня. Была перемена. Директор взглянул из-под очков на собеседницу: – Ходят слухи… Мила не дала ему договорить.

– Я не потерплю вмешательства в свою личную жизнь! – отрезала она. – Если вам больше нечего сказать по существу, давайте разойдемся. И, гордо вскинув голову, пошла независимой походкой в учительскую. Но и здесь напоролась на стену отчуждения. Коллеги сразу прекратили разговор и встретили ее напряженным молчанием. Мила и раньше подозревала, что ей усиленно перемывают кости, но это не задевало ее. Однако сейчас в связи с исчезновением Сергея ею овладела тревога. Она знала мужа как человека решительного и целеустремленного. Если уж он что-то задумал, его невозможно остановить. С нехорошим предчувствием Мила провела все уроки. А когда после занятий не встретила возлюбленного возле школьной ограды, тревога ее еще больше усилилась. Она понеслась в гостиницу, где остановился Остап. Дежурная сказала, что не видела постояльца со вчерашнего вечера и в подтверждение слов побренчала ключами от его номера. Что же делать? Заявить в милицию? Мила решила, что обстановка прояснится, когда она вернется домой. Но и здесь ее ждало разочарование. Ни о Сергее, ни тем более об Остапе она ничего нового не узнала. Мало того, не было дома и матери. Старший сын, весь в слезах, рассказал, что, когда вернулся из школы, бабушку уже увезли на «скорой» в больницу: соседка вызвала – у нее единственный на всю улицу телефон. Мила решила, что у матери очередной гипертонический криз – видимо, сказалась ссора, произошедшая между ними накануне, но, когда навестила больную, выяснилось, что мать парализовало. Она бредила в беспамятстве, тяжело дышала... Врач сказал, что надежд на выздоровление почти нет. Миле невольно вспомнились слова известной поговорки: «Пришла беда, отворяй ворота». Мать умерла через неделю. Провожая гроб с телом покойной, Мила чувствовала, что это не последний удар, который ей придется перенести. И точно. Через несколько дней был найден труп Остапа. Он был зарыт в снегу за городом на берегу речки. Сомнений не было, 65

что это дело рук Сергея. Самого виновника преступления нашли гораздо позже. Труп его обнаружили на чердаке школы. Сергей повесился.

Д

Честь

енис не верил своим глазам. По тротуару вдоль ряда торговых палаток шел, чуть прихрамывая, Мурат. Его сопровождал Васька Васин. Около каждой палатки они останавливались и «базарили» с хозяином. Потом шли дальше. Денис поспешно нацепил очки с темными стеклами, хотя солнышка не было, шалый осенний ветер гнал по небу плотные облака. Мурат подошел с сопровождающим и спросил с характерным кавказским акцентом: – Новенький? Как торговля, дорогой? Какое-то время они смотрели друг на друга. На широком скуластом лице южанина что-то дрогнуло, темные брови поползли вверх. «Только молчи, – приказал себе Денис. – Иначе он тебя сразу узнает». И неопределенно пожал плечами.

– Он что, немой? – обернулся Мурат к «ординарцу». Вася хихикнул и наклонился, что-то отряхивая со штанины. Мурат, порыскав глазами по прилавку, остановил взгляд на бюстгальтере. Взяв двумя пальцами этот атрибут дамского туалета, он зачем-то посмотрел его на свет, потом примерил себе на грудь.

– Как, пойдет? – дурашливо обернулся к Ваське. Тот подскочил на месте всем своим плотным приземистым телом и вновь хихикнул. Потом Мурат примерил женские трусики, шелковую комбинацию, ночную рубашку... Когда дурачиться надоело, приказал: – Упакуй всё это! «А деньги?» – хотел спросить Денис, подавая ему пакет, но вспомнил, что ни в коем случае не должен разговаривать. От бес66

силия, что не может воспрепятствовать откровенному грабежу, ему захотелось сорвать очки и спросить: «А теперь ты меня узнаешь?» Его выручил невесть откуда появившийся в палатке Ипатьич. Положив сзади руку продавцу на плечо, успел шепнуть: – Наша «крыша». Пусть берет все, что ему надо. – И сказал уже громко, изображая щербатым ртом угодливую улыбку: – Приходи, Мурат, еще.

– Приду, приду, дорогой. Может быть, раньше, чем ты ожидаешь, – и Мурат со значением взглянул на Дениса. Чем-то холодным, потусторонним повеяло от этого взгляда. Денис невольно поежился: «Мурат меня узнал. Теперь быть беде». Он всем нутром почувствовал, какая смертельная опасность нависла над ним. *** Даша была чрезвычайно оживлена, когда они вечером вернулись из аэропорта. После непродолжительного застолья по случаю приезда она рухнула на диван, раскинув в стороны руки.

– Какое счастье, что я снова дома! – Грудь ее под светлой кофточкой высоко поднялась от облегчающего вздоха. – Не надо больше трястись на таможне, переживать, что тебя снимут с рейса. Всё хорошо, что хорошо кончается. Узкое худощавое лицо с родинкой на щеке и полузакрытые глаза выражали высшую степень блаженства. «Хороша, чертовка», – подумал Денис. Любуясь ею, он не знал, то ли радоваться, то ли огорчаться. Даша привезла из Турции новую партию товара, значит, придется этот товар реализовывать. А как, если его уже и так везде с избытком? На каждом шагу палатки и ларьки. И почти все торгуют одним и тем же.

– Рынок забит, – сказал он озабоченно. – А на залежалом товаре большого барыша не сделаешь. Даша какое-то время смотрела на него с интересом. Потом, хлопнув ладонью по дивану, предложила: – Садись. Денис подсел к ней, она обвила его шею рукой и страстно поцеловала.

– Ты ждал, скучал по мне?

67

Никаких особенных чувств он к ней не испытывал. Потребность самца – не более того. Не найдя, что ответить, шумно поднялся и предложил: – Может, выпьем еще? На столе стояли початая бутылка дорогого армянского коньяка, всевозможная закуска и торт в нарядной коробке.

– Почему же не выпить? Выпьем, – и Даша потянулась к рюмке, которую Денис до краев наполнил спиртным. Потом они танцевали, плотно прижавшись друг к другу. Ощущая ее пышную упругую грудь, он все более возбуждался. А Даша шептала ему жарко в ухо: – Мы еще не так заживем. Вот увидишь. У тебя будет машина. Иномарка. Но будешь меня слушаться. Делать так, как я велю.

– Что я должен делать?

– Ну, во всяком случае не торговать в палатке. Палатка – это видимость. Есть куда более прибыльный бизнес. «Какой же?» – хотел спросить заинтригованный парень, но хозяйка закрыла ему рот ладонью и потащила за собой.

– Ты сегодня останешься ночевать со мной.

– А Ипатьич что скажет? Его вопрос повис в воздухе... *** Он проснулся от ощущения, что кто-то на него смотрит. Разлепил глаза и увидел над собой лицо Мурата с блестящими черными глазами и нависающим чубом. «Вот ты и влип! – невольно пронеслось в сознании. – Это конец». Чувство обреченности нахлынуло на него с ужасающей силой, сковало все его члены.

– Ты думал, я тебя не узнал тогда в палатке? – смуглое скуластое лицо Мурата скривила улыбка, похожая на оскал крокодила. – Очень даже узнал, дорогой! Несмотря на то, что ты напялил на себя черные очки. Я даже по духу тебя за версту учую. Денис молчал. Он собрался для прыжка. Обстановка показалась ему благоприятной. Сзади Мурата стоял Ипатьич с бегающими глазками. Лицо его выражало одновременно и ужас, и любопытство. А позади Ипатьича в просторной ночной рубашке с глубоким вырезом на груди маячила Даша с каким-то пакетом в руке. Она пере68

кладывала его из руки в руку, ища глазами, куда положить. Денис сразу определил, что это тот самый пакет, в который он упаковал товар, отобранный Муратом в палатке. Это как же надо не уважать человека, чтобы хозяйке товара преподнести ее же товар?

– Ну что, дорогой, давай выпьем? В последний раз. Пусть тебя и на том свете вкус коньяка радует. Только тут он увидел в руке бандюги бутылку. Ту самую, из которой они пили с Дашей за столом. В другой руке Мурат держал стакан. «Рано меня похоронил, пес кавказский», – подумал Денис и, улучив момент, когда Мурат наполнял стакан, бросил на него тяжелое одеяло. Но бандит был начеку. Страшной силы удар бутылкой по голове потряс, как взрыв. Звон разбитого стекла… Истеричный визг Даши: – Только не здесь!.. Только не здесь!.. Больше Денис ничего не помнил. *** Он долго падал в какую-то темную бездну и на дне ее вдруг увидел мать. Она склонилась над его распростертым телом и спросила: – И что, сынок, теперь скажешь? Своя-то воля перешла в неволю. А ведь я тебя предупреждала.

– Предупреждала, мама, предупреждала...

– И не стыдно было тебе, здоровенному парню, торговать в палатке женским бельем и жвачкой? Мало того, младшего брата стал сбивать с панталыку.

– Правильно, мама... В твоем представлении. Но теперь жизнь другая. Не то, что в прежние времена. Ему вспомнилось, как всё начиналось. Шел он как-то домой после занятий в институте и вдруг услышал знакомый голос: – Денис, загляни на минутку. На оживленной площади стоял мужичок невысокого роста в кепке-восьмиклинке и торговал пивом. Денис не сразу узнал в нем сменщика матери, который когда-то работал с ней на одном троллейбусе. Изменился. Округлые щеки, пивное брюшко под плотно облегающей курткой. Только вот нос всё тот же – крючковатый, нависающий над верхней губой, делающий его похожим на хищную птицу. А он запомнил Ипатьича совсем другим – щуплым, с 69

впалыми, вечно небритыми щеками, когда бегал к матери пацаном кататься на троллейбусе. И неизменный его насмешливый вопрос: «Смену себе готовишь, Никитична?» «Бери выше, – с гордостью отвечала мать. – Дениска по моим стопам не пойдет. Он в школе на «отлично» учился. Ему институт светит».

– Вижу, сбылась мечта твоей мамани. – Ипатьич кивнул на папку, которую студент держал в руке. – В институт ходишь? Добре, добре.

– Он вылил в себя содержимое баночки с пивом и так смачно крякнул, что у бедного студента потекли слюнки. – Будешь? Угощаю... После выпитого у Дениса развязался язык. Он рассказал о своей студенческой жизни, к которой долго привыкал, о том, что по окончании вуза еще неизвестно, как определится. Ипатьич слушал его с насмешливо-снисходительным выражением лица, потом спросил: – И что тебе этот институт даст?

– Получу профессию. Буду работать.

– Мать и отец у тебя всю жизнь работали. А что заработали? Профессиональные болезни. Честным трудом у нас в стране не заработаешь. Денис и сам об этом не раз думал. Хорошо еще, что отец-строитель получил в свое время от организации квартиру. Но квартиру требовалось обставить. Детей накормить, одеть, выучить. И везде нужны деньги, деньги… А где их взять? Мать получает гроши. Отец приходит на работу, чтобы только отметиться: нет заказов.

– Деньги надо не зарабатывать, – наставительно сказал Ипатьич, со значением подняв вверх указательный палец. – Деньги надо делать.

– Как?

– А вот смотри... – В это время подошла компания парней, и десять баночек с пивом перекочевали в их карманы. – Понял? Покупаешь оптом, продаешь в розницу. И весь навар твой. Кстати, если хочешь, могу взять тебя на работу. Дочка ездит в Турцию. Будешь ее товар сбывать. Идея эта крепко засела в голове Дениса. Когда поделился дома с родителями, те возмутились, особенно мать: – В школе был отличником. В институт поступил. И на тебе… Мы тебя для чего растили? Чтобы торговать турецким барахлом? Не бывать тому! Денис посмотрел на согбенного, вечно раздраженного отца, 70

который от бессилия что-либо изменить в своей жизни начал потихоньку спиваться, и принял решение. Парень он был упертый. Уж если что втемяшится в голову – не переубедишь.

– Не пойду больше в институт! Чтобы пополнить по окончании армию безработных? Либо получать гроши, как ты? Не хочу!

– А не пойдешь, так и вали отсюда. Иди, куда знаешь. Но домой больше не приходи. И он ушел. Снял частную квартиру, начал торговать. Навар, конечно же, был невелик: не свой товар продавал. Но концы с концами сводил. И своей честностью, ответственностью понравился дочке Ипатьича Даше, которая была года на три старше его. Чтобы завести собственное дело – об этом приходилось только мечтать. Где взять первоначальный капитал? К тому же армия на носу. Со дня на день жил в ожидании повестки.

– А хочешь, я тебя отмажу от армии? – однажды предложила Даша. – Все расходы беру на себя. Ты после отработаешь. Денис не хотел быть кому-то обязанным и поэтому категорично отказался: – Нет! Это исключено.

– Да не разыгрывай из себя патриота. А если в Чечню попадешь?

– Чему быть, того не миновать. Денис мечтал о службе в армии с детства. Его дед по матери был военным. Он помнил, как дед однажды приехал к ним погостить. Ему было тогда лет пять, не больше. Нацепив на себя деревянную саблю, перекинув за спину игрушечное ружье, мальчик вышагивал по комнате в военной фуражке, из-под которой виден был только его курносый нос, и во всё горло орал: «Дан приказ ему – на запад, ей – в другую сторону…» Взрослые покатывались со смеху. А гость убежденно говорил, вытирая выступившие на глазах слезы: «Узнаю родственную душу. Истинный солдат у вас растет. Будущий защитник Отечества». И Денис твердо уверовал в это свое предназначение. Зная, что в армии важен физический фактор, записался в секцию самбо, потом начал заниматься боксом, увлекся восточными единоборствами.

71

*** Он очнулся от жуткого озноба. Хотел подняться и застонал: голова раскалывалась. Вспомнил Мурата, звон разбиваемой о голову бутылки. И истошный вопль Даши: «Только не здесь! Только не здесь!» Денис понял, что бывший сослуживец хотел сразу прикончить его. Непроницаемая темень. Где же он сейчас? На гроб вроде бы не похоже. Под спиной твердо-шероховатый, видимо, бетонный пол. Протянул вперед руку – всё тот же шероховатый бетон. И сзади бетон, и сбоку… Похоже – колодец. Но для колодца слишком просторно. Скорее всего это бетонная яма, в какой обычно зимой хранят припасы. Глубока ли она? С большим трудом Денис выпрямился во весь рост, поднял вверх руки: потолка не достал. Что же делать? Лестницы нет. Сидеть и ждать? А чего ждать? Только своей смерти. Мурат – не тот человек, который оставит его в живых. Это страшный человек. Зверь. С Муратом он столкнулся едва ли не в день прибытия в часть после карантина. Тот числился старослужащим, ходил по казарме расслабленно-вальяжной походкой, считал дни до дембеля и измывался над прибывшим пополнением. Как-то за час до отбоя, когда Денис сидел в комнате отдыха и корпел над листом бумаги, сочиняя письмо домой, в дверь просунулась голова дневального Васина: – Руцин, на выход! Денис был в недоумении: кому это он потребовался так поздно? Поднялся, вышел в коридор. Дневальный показал рукой в сторону каптерки: – Туда, туда… В помещении дым коромыслом. Накурено. Рядовой «кавказской национальности» с резким гортанным голосом (позднее Денис узнал, что его зовут Мурат) сидел на стуле в окружении двух сержантов, неистово бренчал на гитаре и пел: «На Кавказе есть гора – самая большая, – и все хором: – А под ней течет река – мутная такая. Если на гору залезть и с нее бросаться, – и вновь хором: – Очень много шансов есть с жизнями расстаться». Компания была в явном подпитии. Увидев вошедшего новобранца, Мурат резко ударил по струнам и 72

замолчал. Потом долго глядел мутными глазами на Дениса, словно соображая, зачем тот явился.

– Будешь стирать мне носки, дорогой, – объявил наконец. Дениса передернуло: – Я что, прачка? В армии каждый обслуживает себя сам.

– Что-о-о? – Мурат медленно поднялся со стула и угрожающе надвинулся на него. – Что ты вякнул, салага? Разъяренный «старик» взял его за грудки. В мгновение ока ктото накинул на Дениса одеяло, и вся кодла устроила ему «темную». Били со знанием дела, исключительно по голове, чтобы не было видно синяков и ссадин. Вскоре на почве неуставных отношений у него с Муратом произошла еще одна стычка. Мыли в бытовке засаленные ремни и подсумки. Свой комплект Мурат бросил Васину. Распорядился: – Чтобы все блестело, дорогой. Как жидовы яйца. Понял? Насупившийся Васька молча кивнул. А Дениса задело. У него еще не отошла от побоев голова после «темной», но желание отомстить затмило разум. К тому же обижали земляка, с которым они вместе призывались.

– Ты что, идиот, надумал нас всех приручить? Одобрительно загудели несколько голосов первогодков. Затравленно озираясь, Мурат попятился к выходу. Денис впервые увидел на его лице страх. Этот бунт не прошел ему даром. Его опять вызвали в каптерку и устроили «темную». А сосед по койке Васька после этого наставлял: – Проще надо жить, друг. Плетью обуха не перешибешь.

– По твоей философии не надо было нашему народу в Отечественную войну насмерть биться. Жили бы под пятой врага. Рабами. Васька стоял на своем: – А чего ты добился? Только неприятностей.

– Да хотя бы честь свою сохранил. Этого мало? После этих эксцессов Денис понял, почему солдаты бегут из армии, расправляясь со своими мучителями. Ему однажды такая возможность представилась, когда стояли в карауле по охране армейских складов вооружения. Мурат входил в состав суточного наряда. Но как старослужащий и тут имел привилегию: в то время как новобранцы периодически сменялись каждые два часа, отлеживался на топчане в комнате отдыха или 73

забивал «козла». Ночь. Очередная смена караульных в составе Дениса и Васьки готовилась заступить на пост. Мурат, казалось, безмятежно спал, раскинув руки. «Вот бы с ним когда поквитаться», – подумал Денис. Он потрогал висевший на плече автомат, в подсумке – два рожка с патронами. Но молодой солдат тут же отбросил шальную мысль. Уж если встречаться с противником, то только лицом к лицу. Он пошел в соседнее помещение попить. А когда вернулся, увидел Мурата уже на ногах возле топчана, где, как всегда, «телился» Васька, нехотя напяливая сапоги. Старослужащий что-то шептал ему на ухо. Васька в знак согласия кивал головой. Увидев Дениса, Мурат выпрямился и сладко потянулся: – Вдовушку бы сейчас семнадцати лет... Васька хихикнул и поднялся. Денис был неприятно удивлен. С Васиным он находился в приятельских, почти что дружеских отношениях. Когда пошли с разводящим на пост, спросил, улучив момент: – Что тебе Мурат шептал? Приятель замялся, а разводящий прикрикнул: – Разговорчики!.. Как назло, заморосил холодный осенний дождь. Денис юркнул было под «грибок», надеясь его переждать. Но освещенную фонарями зону охраны следовало регулярно обходить, потому что она была довольно протяженной. И второй караульный должен был всегда находиться в пределах видимости. Набросив на голову капюшон плаща, Денис отправился в обход по коридору между двумя рядами «колючки». Приятеля на том месте, где они должны были встретиться, не оказалось. В таком случае предписывалось вызвать с помощью тревожной сигнализации начальника караула, но это уже ЧП. Озадаченный солдат решил идти дальше. Ваську он нашел на другом конце зоны. Тот простодушно объяснил: «Мочился. А что, нельзя?» Но Денис заметил какую-то тень, мелькнувшую в районе складов.

– Вася! – встревоженно крикнул Денис. – Смотри… – и показал рукой в сторону тени, исчезнувшей где-то за стеной склада: – Там человек!

– Тебе показалось, – сказал приятель.

74

– Не показалось. Точно. Вызывай наряд!

– Ты хочешь меня на посмешище выставить? – Васька надул толстые щеки. В свете фонаря Денис заметил его блуждающий взгляд. Он вспомнил, как Мурат что-то нашептывал на ухо молодому солдату.

– Ладно, – прикинулся Денис. – Может, и показалось. Но ты смотри в оба. Сделав вид, что направляется в зону своей ответственности, он решил спрятаться за очередным поворотом. Но Васька двинулся следом и таким образом сорвал план.

– Здесь будем стоять и ждать, – сказал Денис на повороте. – У нарушителя нет иной дороги, когда будет возвращаться. Приятель молча кивнул, но принялся беспокойно топтаться на месте. «Нервничает, – решил Денис. – Я его все-таки выведу на чистую воду». А Ваську вдруг понесло: – Иди в свою зону! – фальцетом выкрикнул он. – Что у меня тут стоишь за душой? За своим участком наблюдай! А ко мне нечего лезть! И тогда Денис окончательно понял, что его приятель имеет отношение к расхитителям боеприпасов и оружия, которое сбывается криминалу, а возможно, и боевикам в Чечню. Не зря он нередко участвовал в регулярных пьянках в каптерке. Денис вернулся на свой участок и нажал кнопку тревожной сигнализации. Факт хищения оружия не подтвердился. Тревожная группа никого не нашла. Начальник караула попенял молодому солдату на излишек служебного рвения и подозрительности. Тем не менее, за бдительность ему объявили благодарность перед строем. И всё. В казарме как пили, так и продолжали пить. А Мурат ему однажды пригрозил: – Будешь совать свой нос куда не следует, дорогой, раздавлю, как гниду. Кульминация не заставила себя ждать. Денис тогда тоже был в карауле, но в пределах части: охранял парк законсервированной техники. После происшествия на складах вооружения ему особенно часто давали наряды вне очереди. Через пост, на котором находился Денис, старослужащие нередко бегали в самоволку. Место было очень удобное: возле здания парка 75

росло высокое раскидистое дерево. По ветвям его, как по лестнице, солдаты забирались на крышу, потом по водосточной трубе спускались уже за оградой. Назад возвращались тем же путем, только в обратном порядке. ...Дело было под утро. Еще не растаяли на небе многочисленные звезды, а в рабочем поселке за оградой уже запели петухи: осень, рассветает поздно. В это время суток особенно клонит в сон. Денис ходил и ходил взад-вперед, чтобы не уснуть. Автомат, который он устал держать в руках, висел у него за спиной. Он думал о службе, попасть на которую так стремился. Она его не радовала. Мечтал о воздушно-десантных войсках, а попал в самый что ни на есть заурядный разведбат. Теоретические занятия и наряды, наряды без конца... Донимали неуставные отношения, старослужащие помыкали новобранцами, и никто этот беспредел остановить не мог. Или не хотел? Денис подумал о Мурате, его вседозволенности, воровстве, неприкрытом пьянстве. Никому до этого не было дела. «За такие гроши, как у нас, пусть уродуются другие», – услышал он однажды разговор двух молоденьких лейтенантов. И только подумал о Мурате, кавказец тут как тут. Сперва Денис не узнал его, когда тот по дереву спустился с крыши здания.

– Стой! Кто идет? – крикнул бдительный часовой и вскинул автомат.

– Ты чего гавкаешь, салага? Закрой свою пасть и не вякай! По характерному гортанному голосу Денис и узнал своего постоянного обидчика.

– Стой! Стрелять буду! Мурат слегка сбавил гонор: – Ты что, дорогой, ошалел? Своих не узнаешь?

– Стой! – Денис передернул затвор автомата. Кавказец шел напролом, собираясь взять его на испуг. Даже выстрел в воздух не остановил его. Он на какое-то время замер, затем с площадной бранью устремился на часового.

– Убью, твою мать! – грозился Мурат. – Мало тебе от меня перепадало! Это была нешуточная война нервов. Сошлись два непримиримых врага. Денис знал: надо поставить зарвавшегося солдата на место.

76

Любой ценой. Он прицелился и выстрелил нападавшему в ногу. Тот завертелся на месте волчком. Обхватив руками раненую ногу, обливаясь бессильными слезами, грозил: – Тебе больше не жить, урод! На звуки выстрелов, а также на вызов тревожной сигнализации прибежал начальник караула с солдатами. Раненого направили в медсанбат, часового – на гарнизонную гауптвахту. Его обвинили в превышении уровня самообороны. Молодого солдата допрашивал лично командир части. Узнав все подробности происшедшего, предупредил: – Объясни военному прокурору, что выстрелил случайно, по не­опытности.

– Нет! – категорично заявил Денис. – Я выстрелил намеренно. Он рассказал о порядках в части: воровстве, пьянстве, чудовищной дедовщине... Полковник аж вспотел, снял фуражку, промокнул носовым платком лысоватое темя.

– Засадят, – сказал он коротко. – Пошлют в дисбат. Это я тебе гарантирую. – И неожиданно рявкнул: – Почему раньше мне не доложил?!

– Я командиру взвода говорил. Потом командиру роты…

– Идиот! Надо было мне лично. Дело тихо-мирно спустили на тормозах. До военной прокуратуры оно не дошло. Виновника происшествия перевели в другую часть, а пострадавшего отправили лечиться в госпиталь. *** Сколько времени прошло со дня его заточения? Денис потерял счет. В полнейшей темноте поди узнай, день сейчас или ночь. Уже не болела прошибленная бутылкой голова. И даже есть не хотелось. Только пить. Денис пробовал слизывать языком проступающую на стенах влагу, на это мало помогало. Он понял, что его хотят сгноить в этой яме. Был на свете такой человек – Денис Руцин, и нет, исчез куда-то. Ему вновь и вновь виделся один и тот же сон: склонившаяся над ним мать и ее осуждающий голос: – И чего же, сынок, ты добился? Говорила я тебе. Своя-то воля довела до неволи.

77

Денис вздрогнул от чьих-то шагов наверху. Или ему почудилось? Он ущипнул себя: не сон ли? Скрипнули петли открываемого люка, в лицо ударила волна свежего воздуха. И прозвучал знакомый голос: – Денис, ты жив? Выходи. Этот вкрадчиво-тревожный голос мог принадлежать только Васину. Он обрадовался, что наконец-то слышит человеческую речь и одновременно насторожился: – Пришли меня убивать? Убейте уж лучше сразу, чем мучаться здесь. Зашелестела опускаемая в яму лестница. И опять голос бывшего приятеля: – Денис, если сможешь, поднимайся. Да как не смочь! Зубами, ногтями будет цепляться из последних сил, чтобы выбраться отсюда. И он поднялся по лестнице наощупь, но по-прежнему не увидел света. В изумлении спросил: – Что же, выходит, я ослеп?

– Ты не ослеп. Сейчас ночь. Видишь звезды? И Денис увидел звезды. Такими прекрасными они ему еще никогда не казались. Он долго глядел на них, потом вдохнул полной грудью.

– Пойдем. – Васин взял его за руку. – Ты сможешь идти?

– К Мурату на казнь? Пойдем, – и Денис сделал несколько неуверенных шагов вперед. Они зашли в дачный домик, который, как позже выяснилось, принадлежал семье Васина. Здесь бывший сослуживец предложил Денису привести себя в порядок. Когда он глянул на себя в зеркало, его охватил ужас. Оттуда на него глядел человек с заросшими темной щетиной щеками, глаза в провалившихся глазницах лихорадочно блестели, волосы превратились в корку от запекшейся крови, и седая прядь, которой раньше не было...

– Я мог бы предложить тебе душ, но вода только холодная, – сказал Васька, сочувственно оглядывая его.

– Чтобы предстать перед карающей десницей Мурата чистым? Правильно. На смерть всегда идут с чистым телом. И совестью тоже.

78

– Причем тут Мурат? Мурат тебя уже не тронет. Передозировка наркотиков. Он мертв. *** Когда Даша увидела перешагнувшего порог квартиры Дениса, она в ужасе попятилась назад: «Ты-ы?» «Знает, кошка, чье мясо съела», – подумал он, а вслух спросил: – Не чаяла увидеть меня в живых? Коммерсантка не ответила, не сводя с него округлившихся глаз.

– Ты меня заложила Мурату? Она перекрестилась: – Ей-богу, нет! Васька частично просветил его. Мурат «подбивал клинья» к Даше. И когда увидел ее в постели со своим кровным врагом, пришел в неописуемую ярость. «Я убью тебя на пару с хахалем!»

– грозился он. Она смогла откупиться от него наркотиками. Дала ему, как видно, не на одну дозу. Сознательно или нет? Как бы то ни было, именно это и погубило Мурата. Позади Даши неловко топтался Ипатьич. Денис перевел взгляд на него. Бывший водитель троллейбуса часто заморгал, потом опустил голову. Стало ясно, что это он заложил своего работника.

– Придави его, гниду, – напирая сзади на приятеля по армей­ской службе, шепнул ему на ухо Васька. От кого-то Денис уже слышал подобные слова. И вспомнил: от Мурата. С кем поведешься, от того и наберешься...

– Мы сюда зачем пришли?

– Зачем? – эхом откликнулся Васька.

– Чтобы восстановить истину. И в частности, что касается наркотиков. Это зелье погубило Мурата. И погубит еще не одну жизнь.

– Мурат умер? – всхлипнула Даша и закрыла лицо ладонями. Покатые плечи ее под цветастым халатиком затряслись от рыданий… Из рассказов Васьки в садовом домике он уже знал подноготную. Мурат решил дождаться возвращения кровного обидчика из армии, чтобы свести с ним счеты. Он организовал банду, «крышевал» местных коммерсантов. Но банда прекратила существование, столкнувшись с подобной же группировкой, только более мощной и организованной. Мурат чудом сумел спастись, затаился до лучших времен. Криминальная группировка-победительница тоже 79

долго не продержалась, была раскрыта и обезврежена правоохранительными органами. И тут вновь всплыл на поверхность Мурат. В поле его зрения попала Даша. Зная, что она связана с наркотиками, он стал «подбивать клинья». Но коммерсантка не очень-то его жаловала, предпочитая быть независимой. Теперь Васька прочил бывшего армейского приятеля главарем банды, которую Мурат не успел сколотить.

– Ты же кремень, – убеждал Васька. – На своем настоишь.

– Честно надо зарабатывать хлеб, – возражал ему Денис.

– Где ты в нашем криминальном государстве увидишь честность? В армии ты за эту честность боролся? Боролся. И что? Когда тебя перевели в другую часть, воровство на складах как было, так и продолжалось. То же самое и на гражданке. Правды не найдешь... Они так долго спорили, что Денис устал. Он растянулся на единственной в домике койке в каком-то полуобморочном состоянии. Но когда Васька завел речь о наркотиках и причастности к ним Даши, насторожился. *** Едва Даша оправилась от шока, вызванного известием о смерти Мурата, Денис вплотную подступил к ней: – Давай, рассказывай о своей деятельности.

– О какой деятельности? – не поняла та, вытирая с лица остатки слез.

– Я имею в виду наркотики.

– Ты что, охренел? Денис повернулся к армейскому приятелю, потребовал: – Расскажи, как она дозу Мурату передавала. С этой дозы он и стал трупом.

– Дурак! Да если бы я не передала, трупами были бы сейчас мы оба! Денису нечем было крыть. Но намерение разоблачить замешанную в торговле наркотиками коммерсантку осталось. Он был нетерпим к зелью. Его потряс случай, который произошел с одним из сокурсников по институту. Внешне вполне добропорядочный парень, вместе ходили на лекции. И вдруг – бабах! – как гром среди ясного неба. На почве наркотической зависимости задушил родную мать, когда та не дала ему денег на дозу…

80

Васька был разочарован: – Зачем ты меня затащил к Даше?

– В качестве свидетеля по наркоте.

– И что мы с этого имеем? Денис вынужден был признать, что ничего. «Что-то я не додумал. Наверное, травма на мозги повлияла». Он до сих пор чувствовал недомогание, его мучили приступы страшных головных болей.

– Лучше бы нам пойти потрясти торговцев, – пробурчал Васька, который все еще не терял надежды вовлечь Дениса в криминальную среду. И всё же визит к Даше оказался не напрасным. Вечером того же дня она заглянула в комнату коммуналки, которую снимал Денис. Накрашенная, напомаженная, в короткой юбке, заманчиво открывавшей стройные ноги. Такой вульгарно-дразнящей он ее еще никогда не видел.

– Я пришла справиться о твоем здоровье... Денис лежал на койке и молча смотрел в низкий прокопченный потолок. Коммерсантка осторожно провела рукой по его коротко остриженной голове, коснулась седой пряди. Вздохнула: – Это надо, как жизнь иногда нас закружит... Она принесла спиртное, закуску, разложила всё на столе. Заставила Дениса выпить. Он выпил и вдруг почувствовал в себе необыкновенный прилив сил… Денис оставлял Дашу до утра, но она была непреклонной: – Мне надо обязательно до полуночи вернуться домой, чтобы отец ничего не заподозрил. Он не хочет, чтобы мы с тобой встречались. Перед тем как уйти, она заговорила о наркоте: – Я наобещала тебе в день приезда из Турции златые горы. Как ты уже, наверное, догадался, это связано с наркобизнесом. У меня есть дилерская сеть, но нужно связующее звено. Я хочу, чтобы этим звеном был ты. Денис был ошарашен. Что ее подвигло на такую откровенность? Тем более что он открыто осуждал ее за наркотики, которые она дала Мурату. Может, слишком много выпила? Он сделал вид, что раздумывает...

81

*** Весной, когда начал таять снег, Денис возвращался с занятий в институте, куда восстановился на радость родителям, и вдруг увидел в одной из палаток Ваську, торгующего женским бельем. По старой дружбе обнялись.

– К Ипатьичу нанялся? – спросил Денис.

– Почему к Ипатьичу? С Дашей на пару. Мы теперь с ней в союзе. Муж и жена.

– Так ее не посадили за наркотики? – удивился Денис и невольно покраснел, потому что к разоблачению коммерсантки имел непосредственное отношение.

– Откупилась от тюрьмы. В этом мире всё покупается и всё продается.

– Даже честь?

– Даже честь, – и Васька удовлетворенно и как-то злорадно хихикнул.

– А я все-таки не уверен, что люди забыли о чести, – убежденно сказал Денис. – Придет время...

82

Распространенная фамилия

Б

ыла поздняя ночь, когда меня вырвал из объятий Морфея телефонный звонок. Чертыхаясь про себя, я взял трубку и услышал на другом конце провода официально-сухой голос: – Вы Вере Ивановой кем приходитесь?

– Муж.

– Поздравляю. У вашей жены только что родилась двойня: мальчик и девочка. Я был ошарашен. Слова вымолвить не мог. Пока приходил в себя, в трубке послышались короткие гудки. Все правильно. До того как нам расстаться, Веруня уже носила в своем чреве плод. Но если бы мне знать! Не зря она в последнее время такой раздражительной была. Будто пружина подбросила меня на постели. Я вскочил, заметался бестолково по комнате. Приказал себе мысленно: «Успокойся! Приведи мысли в порядок». Пока напяливал штаны, пришел проблеск здравого смысла: «Цветы… Где найти цветы?» Время позднее. Магазины, естественно, на замке. Но сейчас мне сама природа улыбалась: начало осени, цветов в частном секторе пруд пруди... Я вспомнил усадьбу на окраине города. Когда в по­ следний раз на пикник с друзьями ездил, видел море прекрасных гладиолусов в одном из дворов. Подумал еще тогда: «Надо же, и не срезают. Видно, берегут на торжественный случай». Торжественный случай выдался сегодня у меня. Туда я и погнал свою машину. Долго стучался в запертую калитку. Естественно, никто не открыл: время позднее, все спят. Только собака-злыдня рвала с цепи, готовая меня растерзать. Пренебрегая опасностью, я перемахнул через забор и впотьмах стал срывать гладиолусы. Рвал, рвал, пока сзади на меня кто-то ни насел, да так, что я взвыл от боли и бросился с охапкой цветов наутек. На мне висела собака и, утробно рыча, раздирала штаны, добираясь до задницы. В общем, когда я добежал до машины, от штанов остались одни клочья. Но я был счастлив. В руках у меня был букет прекрасных гладиолусов! С этим букетом и в разодранных штанах я заявился в приемный покой больницы. Меня, естественно, не пустили.

83

– Цветы, – сказал я в окошко регистратуры. – Передайте Вере Ивановой. Дежурная сестра приняла от меня букет и, саркастически улыбаясь, спросила: – И это вы называете цветами? Только тут я обратил внимание, что в руках у сестры не букет гладиолусов, а... стебли укропа! То-то запах цветов показался мне странным. Видимо, в темноте я перепутал грядки, а может, и усадьбу. Гомерический хохот дежурной сестры провожал меня до выхода. Я пятился задом, боясь показать в клочья изодранные штаны. Я был в каком-то странном угаре. Мне непременно хотелось доказать сейчас свою преданность жене, искупить вину перед ней. Я бродил под окнами роддома и выкрикивал: – Веруня! Радость моя! Я люблю тебя. Слышишь? Разрешившиеся от бремени дамы стали высовываться из окон и хихикать, вероятно, приняв меня за ненормального. А я и в самом деле был почти ненормальный от внезапно свалившейся на меня радости отцовства. И в этом состоянии эйфории вернулся домой, где не мог заснуть до утра, вспоминая моменты общения с дорогой мне женщиной. ...В тот раз Веруня в нашей шумной компании оказалась, как видно, случайно. Она не пила, как другие девчонки, не курила и не дергалась самозабвенно в такт шальной музыке. Прекрасная девушка с длинными, цвета топленого молока волосами скромно сидела на краю стола, смотрела на меня и загадочно улыбалась. И я улыбался в ответ.

– Запала красотка, – толкнул меня в бок друг Вован. – Везет же тебе, Толян! Девки так и липнут. Девчонки меня действительно любили. И эта новенькая, когда пошел ее провожать, призналась, что я понравился ей. Видать, под счастливой звездой меня мама родила: успешный предприниматель, дамский сердцеед, балагур и весельчак, душа любой компании... Что еще человеку для полного счастья надо? Веруня тоже запала мне в сердце, мы поженились. О такой тихой, скромной девушке я давно мечтал. Она любила меня. По утрам приносила мне кофе в постель. А вечером ставила ужин на столик перед компьютером, по которому я просматривал биржевые сводки. Веруня удивительным образом преобразила мою квартир84

ку. Из захламленной и неуютной хибары соорудила гнездышко, о котором можно только мечтать. Но семейная жизнь скоро мне наскучила. Душа требовала разнообразия. Как-то встретил Вована. Он предложил: – Приходи. Без тебя наша тусовка стала бледно выглядеть. Некому острое словцо ввернуть... Я решил, что и в самом деле рано еще губить свою молодость в семейном болоте, что время от времени следует оттягиваться, чтобы было что вспомнить в старости. И я «оттягивался», да так, что нередко не приходил даже ночевать домой.

– Чего тебе не хватает, милый? Я ли для тебя не стараюсь? Но ты раз за разом плюешь мне в душу. До каких пор это будет продолжаться? – выговаривала мне Веруня. Я ее не слушал и однажды, вернувшись домой под утро, нашел свою постель пустой. Веруня исчезла, наверное, перебралась к маме. «Вернется. Покочевряжится и придет. Куда она от меня денется? На двенадцати метрах в коммуналке с семьей мамы из четырех человек долго не выдержишь», – успокаивал я себя. Но «ангел души моей», как я нередко называл Веруню, не вернулась. Неделя прошла, другая... Моя квартира вновь превратилась в захламленный вертеп: гора немытой посуды, почерневшие от курева занавески и набившая оскомину лапша быстрого приготовления. Через месяц я заскучал по доброй, покладистой Веруне и, обуздав свою гордыню, пришел к ней с цветами и бутылкой шампанского. И то, и другое она отвергла, сказав: – Поздно, Толик. Я тебя разлюбила. Не склеится у нас больше семейная жизнь. И вновь гордыня меня обуяла: «Вернется, никуда не денется! Не через месяц, так через два, через полгода... Еще не было случая, чтобы меня бросали. Всегда я бросал». Я продолжал вести привычную разгульную жизнь. И вот этот телефонный звонок… Что он во мне разбередил? Наверное, инстинкт продолжения рода, который свойственен каждому человеку. Я вдруг почувствовал себя ответственным и перед Веруней, и перед своими только что народившимися детьми. Еще не увидев их, я признавал свое отцовство. Добровольно. Едва дождавшись, когда откроют магазин, накупил гору всевозможных игрушек и снова рванул в роддом. Размахивая купленным в цветочном киоске букетом, ходил под окнами больницы и звал: 85

– Веруня! Иванова! Где ты? Откликнись. Я очень хочу тебя увидеть. Роженицы, как и вечером, высовывались из окон и смеялись, показывая на меня пальцем. Я не видел в этом ничего зазорного. Ошалевшего от счастья человека можно понять. И продолжал бродить под окнами, вызывая Веру.

– Да здесь, я! Здесь! Что тебе от меня надо? Из окна второго этажа высунулось лицо полной женщины лет тридцати.

– У вас двойня? – спросил я.

– Двойня. Но ты, милок, не имеешь к этому никакого отношения. Мой законный супруг с минуты на минуту должен подойти. Только тут я понял, какую злую шутку сыграла со мной моя распространенная фамилия.

Подлог

О

щупью, придерживаясь рукой за перила, она сошла с высокого крыльца. Вокруг собрались несколько местных жителей. Озорной весенний ветер с наскока ударил в крону раскидистого тополя с голыми, еще только набирающими почки ветками и, запутавшись в них, стих.

– Не поверит. Ой, чую я, не поверит, – горячо зашептала Катька стоявшей у крыльца старухе в старой залатанной телогрейке и ярком клетчатом платке, из-под которого выбивались седые космы.

– Не такая уж она и слепая, как нам кажется. Баба Дуся отстранила Катьку рукой и поощрительно сказала сошедшей с крыльца женщине: – Иди, Таечка, иди... Встречай своих дорогих мужичков. Вон они идут тебе навстречу. Целы и невредимы... Невидящие глаза худой, как из концлагеря, женщины устремились куда-то вдаль. Вышедшее из-за тучки солнышко брызнуло на ее изможденное лицо яркими лучами, и оно преобразилось, как будто осветившись изнутри. На щеках зарделся румянец, на узких, 86

плотно сжатых губах появилось подобие улыбки. Таисья поправила серые от седины волосы, растрепанные набежавшим ветерком, и сделала робкий шажок вперед. А навстречу ей шли два молодых ухарца, подговоренные бабой Дусей за бутылку самогона, залетные парни из дачников, простоволосые, в одинаковых кожаных куртках и джинсах, заправленных в низкие резиновые сапоги: в деревне всё еще грязь непролазная. Когда парни подошли к Таисье вплотную, баба Дуся представила: – Таечка, вот твой сынок Алешенька. Вроде недавно бегал по деревне пацаненком. А теперь вон какой вымахал. Женщина протянула вперед слабые трясущиеся руки и ощупала ими сначала модную куртку парня с многочисленными молниями и заклепками, затем провела ладонью по лицу.

– Алешенька, – сказала как выдохнула и ткнулась головой ему в грудь. Худые узкие плечи под шерстяной вязаной кофтой мелко затряслись от рыданий. – Как же долго я ждала тебя...

– А это твой братец Вася, – продолжала уверенно «дирижировать» баба Дуся. Таисья провела рукой и по лицу второго парня, коротко остриженного по моде. Потом притянула его голову к себе, поцеловала в лоб и спросила слабым, надтреснутым голосом: – А почему у тебя такие короткие волосы, Васенька? Ты всегда любил носить длинные. Они у тебя кучерявились. Девки с ума сходили.

– Так ведь в армии всегда обрезают коротко.

– Вот и дождалась я праздника… Господи! – Таисья протянула руки к небу. – Неужели это мне не снится? Больная пошатнулась и упала бы, но стоявшая рядом баба Дуся успела подхватить ее и, обнимая за талию, повела в дом, где уложила в кровать у еще теплой боковины огромной печки, занимающей чуть ли не половину дома. На другой половине, в маленькой кухоньке, отделенной от комнаты дощатой перегородкой, уже ждала остроглазая Катька в цветастой косынке, наброшенной на темные, схваченные по бокам заколками волосы.

– Как она, баб Дусь? Думаешь, поверила? Старуха приложила палец к губам: – Тише. У Таисьи такой слух. Мышь пробежит, она и то начеку.

– Баб Дусь, я пришла денежку попросить. – Катька улыбнулась, 87

и на ее молодом, задубелом от ветра и солнца лице появилось заискивающее выражение. У Катьки трое детей, мал мала меньше, а муж, бывший когда-то первоклассным механизатором, оказался на обочине жизни (некогда передовое хозяйство развалилось) и от бессилия что-либо изменить вконец спился. Катька, потомственная телятница, под ударами судьбы не спасовала, развела скотины полный двор, тем и жила, продавая молоко и мясо на базаре в райцентре.

– Старшему обувку ныне справила, – продолжала просительница, как бы оправдываясь. – А среднему курточку купила на весну. Вот детки-то меня и подкосили со своими обновками. Не осталось даже на хлеб. Баба Дуся, бывшая почтальонка, отдавшая этой профессии чуть ли не полвека своей жизни, слыла в деревне «богатенькой», регулярно получая честно заработанную пенсию. Да и на Таисью, как на инвалида, получала. К старушке чуть ли не вся деревня ходила занимать, но давала она не всем, а лишь тем, кто, по ее мнению, заслуживал.

– Уж тебе-то, Катенька, – баба Дуся обняла женщину за худые плечи, – тебе завсегда дам. Только на таких, как ты, труженицах жизнь еще и держится в нашей деревеньке.

– А мой-то, мой пьяница что ныне учудил! – Лицо Катьки сморщилось. – Взял да и отнес за бутылку самогона телевизор соседям. Истинный крест! Я с детками на базаре торчу, а он пьянствует. Ни на минуту нельзя оставить без пригляда. Всё тащит из дома.

– Сейчас многие мужики так, Катенька, многие... Ты вспомни, как раньше-то жили. А как сейчас живут? Раньше было устремление к чему-то. Труженики были в почёте. А теперь какая цель? Лишь бы себе награбастать. Разъединился народ, с того и развал пошел. Когда Катька ушла, баба Дуся заглянула к Таисье. Та лежала на спине с закрытыми глазами. На лице с большим заострившимся носом печать покоя. Обычно больная блажит, требует постоянного внимания: то холодно ей, то жарко, то попить захотелось, то в туалет… А тут тихо так лежит. Жива ли уж? Баба Дуся взяла безвольную руку, чтобы пощупать пульс. И тут Таисья, открыв незрячие глаза, спросила: – Мужички-то, что вернулись с войны, где теперь?

88

– Ушли работать, – быстро нашлась баба Дуся. – Твой сынок Алешенька трактор будет заводить, чтобы в поле выехать на пахоту. А Вася в мастерские подался технику готовить. Работы ныне невпроворот.

– Вот и слава Богу, – сказала как выдохнула Таисья. – Дождалась. Теперь можно и умирать спокойно. «Неужто поверила? – удивилась бабка Дуся. – Или лукавит?» Душевная болезнь подкосила Таисью в тот момент, когда она получила известие, что единственный сынок Алешенька пропал в Чечне без вести. А перед тем пропал ее брат Вася в Афганистане. Она весь день и всю ночь проплакала, а на другой день сказала бабе Дусе: – Чую я, жив Алешенька. Жив и Вася мой. Я их все равно дождусь. Помяни мое слово. Иногда Таисья буйствовала и порывалась бежать куда-то. Баба Дуся удерживала ее за руки. Потом догадалась привязывать больную веревками к постели. Когда буйство проходило, Таисья опять начинала жалобным голосом звать: – Алешенька, Васятка, придите ко мне. Я вас давно жду. Нена­ глядные мои мужички… И при этом плакала навзрыд. Когда все слезы выплакала, вдруг обнаружилось, что Таисья плохо видит. С каждым днем видела все хуже и хуже, пока не ослепла совсем. Силы оставляли ее, больная таяла на глазах. И тем не менее одно твердила: – Если я умру, кто моих дорогих мужичков будет ждать? Нет, я не умру. Буду тянуть изо всех сил, пока их не увижу. И тогда бабка Дуся решилась на подлог: «Найду я ей подходящих мужичков, чем мучаться человеку изо дня в день. Бывает и обман во благо». Поздно вечером больная позвала ее и попросила пить.

– Может, и поешь чего-нибудь? – предложила опекунша, горестно поджав губы на круглом, морщинистом, как печеное яблоко, лице. Убрав со лба седую прядку, выбившуюся из-под низко повязанного платка, продолжала: – Я твоих любимых пирожков с яичком давече напекла. Хотела предложить тебе, да, гляжу, спишь. Уж будить-то не стала.

– Нет, не хочу, – устремя невидящий взгляд куда-то в пространство перед собой, сказала Таисья. – Всё у меня горит. Особенно голова. Будто сплошной нарыв. Пить, только пить...

89

Сложив иссохшие руки на груди, она замолчала. Баба Дуся вспомнила, какой красавицей была Таисья в недалеком прошлом. Род их был известен на всю деревню своим трудолюбием. Сама Таисья окончила сельскохозяйственный техникум, работала заведующей молочно-товарной фермой. Статная, высокая, с русой до пояса косой Тая была завидной невестой, могла бы осчастливить любого парня. Поклонников у нее было не счесть. Единственный сын бабы Дуси тоже ухлестывал за местной красавицей. Но не судьба. Сердце свое она отдала заезжему ветеринару. Говорили, что в райцентре у него жена с ребенком. Он выдал себя за разведенца. Но в деревне не прижился, уехал, оставив Таечку на восьмом месяце беременности. Видимо, с горя от неудавшейся личной жизни дочки умерли вскоре один за другим ее родители. Молодая женщина жила одиноко, воспитывала сына. Замуж так больше и не вышла, хотя сватались к ней. И сын бабы Дуси в том числе. Тая твердила одно: «У меня есть кому посвятить жизнь. Сыну моему. Он у меня самый любимый мужчина на свете». ...За окном всё больше хмурилось. Сверкнуло. Раскатистый гром пробежался в вышине. Крупные капли резко забарабанили в стекла. «Господи, благодать-то какая, – подумала баба Дуся. – Надуло всетаки. Корешки обмоет. Как в рост-то всё пойдет». Насторожилась и Таисья. Повернув голову к сиделице, спросила: – Первая гроза? На изможденном лице появилось подобие улыбки. Что-то осознанное вдруг промелькнуло в словах больной. И даже во взгляде невидящих глаз. «Неужто разум вернулся?» – изумилась старушка, но уже следующий вопрос разочаровал ее: – Мои-то дорогие мужички не вернулись еще с работы?

– Нет, Таечка, не вернулись. Сейчас страдная пора. Только разворачивайся.

– А Васятка-то, – задумчиво продолжала больная. – Где его кудри? Вот что странно...

– В армии всех обривают.

– А нос у Алешеньки… Я знаю, у него не такой нос. У него нос с горбинкой. Из потомственных казаков вышел его отец. Баба Дуся продолжала настаивать: – Нос у твоего Алешеньки был не с горбинкой, а с ложбинкой. Курносый от роду. Чтой-то ты запамятовала.

90

– Нет, я не запамятовала. Уж своего-то сынка я отличу из тысяч. И запах... Он никогда не пил спиртное. «Вот и обмани мать, – подумала баба Дуся. – Хотя и не в своем уме. Мать всегда мать». Вслух же сказала, желая переменить тему разговора: – Я тебе сейчас чайку принесу. Как ты хотела.

– Принеси и поставь на стул. Когда захочу, попью. Зачем тебя беспокоить… И опять в словах ее был проблеск здравого смысла. Занимаясь на кухне своими делами, – надо еще перед сном запарить корм курам на завтра, – баба Дуся все время думала о Таисье. Больная, как видно, стала сомневаться. А это значит, что все потуги обмануть ее напрасны. И, может быть, даже вредны. Теперь Таисья опять будет мучиться и в своих сомнениях потеряет покой. Вот не родная она ей, а жалко. Вся жизнь Таисьи прошла на глазах у нее: по соседству жили. А ныне домишко ветхий бабы Дуси пришел в полную негодность: того гляди завалится и на беду придавит. Деревенские бабы и посоветовали: «Перебирайся к Таисье. Всё равно тебе деваться некуда, пока сынок из тюрьмы не заявится. И пригляд будет за больной». Когда четыре года назад сынок попал за решетку, баба Дуся белугой выла, особенно по ночам. Не сложилась судьба у родного дитяти, а виной тому она, Таисья. Всё пошло у парня наперекосяк после того, как девушка отказала ему. С горя стал прикладываться к рюмке, не выходил на работу. А ведь был замечательный механизатор, руководство всегда в пример его ставило. Чтобы не травить себе душу, живя по соседству с зазнобой, уехал куда-то на стройку, долго колесил по стране. Женился, да неудачно. Домой вернулся. Вновь сунулся было к Таисье – и опять от ворот поворот. Еще пуще запил. И неизвестно, сколько продолжалась бы эта его непутевая жизнь, если бы однажды не наехал под пьяную лавочку трактором на девчушку, которая по проселочной дороге возвращалась из школы. Задавил насмерть. Вот теперь и мотает срок. Пишет, что вряд ли, отбыв заключение, вернется в деревню. Баба Дуся понимает – это из-за Таисьи. Но если бы сынок только видел, в каком состоянии сейчас его зазноба. Она писала ему, но он почему-то не ответил. А в последнем письме написал, что скоро освободится за примерное поведение раньше 91

срока. Баба Дуся забеспокоилась. Опять всему виной Таисья. Пока она жива, сын сюда не вернется. Не эта ли причина заставила ее пойти на подлог? Старушка была в смятении: «А вдруг люди догадаются, что я ради сынка своего захотела Таисьиной смерти?» Ее бросило от этой мысли в озноб. Она всю ночь проворочалась на постели, а утром чуть свет пошла к Катьке. Дом бывшей телятницы стоял близ речки. Крепкий, просторный, сравнительно новый бревенчатый дом под шиферной крышей. Они с мужем построились вскоре после свадьбы. Тогда им и колхоз помог, и родственники. И руки у мужика ее были не трясущимися, как сейчас с похмелья, а работящими, умелыми. На подходе к дому затявкала собачонка. Маленькая, мохнатая, она выскочила из подворотни и закружилась около старушки.

– Шарик, Шарик! Ну, успокойся. Своих не признаешь? Откинулась в окне занавеска. Катька в исподней рубашке вышла на крыльцо, кутаясь в наброшенный на плечи большой теплый полушалок.

– Не побеспокоила, Катенька? – спросила старушка. – Я знаю, ты рано встаешь. Со скотиной управиться надо, да и семья.

– Только собралась печку топить.

– Я слышала, ты поросенка зарезала. Не найдется ли у тебя кусочек на продажу? Хотела щи Таисье сварить. Кисленницу давеча проведала в яме. Еще хорошая. Катька развела руками: – Не обессудь, баб Дусь. Всё мясо продала на базаре. Подчистую. Даже сбой. Себе ничего не осталось. Вот на те денежки и обновки справила детям. Я тебе уже говорила.

– Жалко, жалко...

– Как Таисья-то? Баба Дуся только и ждала этого вопроса, чтобы заговорить на нужную тему.

– Таисья, сдается мне, не поверила. Не зря говорят: материнское сердце не обманешь. Даже у душевнобольного.

– Надо же, надо же…

– Катенька, как думаешь, не зря я затеяла всё это?

– Ну почему же? И ложь бывает во благо. Она будто ее словами говорила.

92

Мнение этой шустрой, всё знающей молодой женщины было крайне необходимо бабе Дусе, потому что оно отражало в какой-то мере мнение всей деревни. А на селе ой как щепетильно относятся к пересудам.

– Ну а другие-то бабы что говорят? Катька неопределенно передернула плечами под теплым полушалком: – Разное говорят. «Значит, осуждают, – подумала баба Дуся. – Значит, я хватила через край». С этой неутешительной мыслью она и вернулась домой. Но не сразу прошла в избу, а присела на крыльце, задумалась. После грозы всё зазеленело вокруг, всё наливалось соками жизни. Заметно проклюнулись листочки на деревьях. Травка вытянулась за ночь, да так, что дня через два хоть скотину на подножный корм выгоняй. Медленно поднималось из-за горизонта, обрамленного полосой дальнего леса, красное солнышко. В ветвях старой яблони запела невидимая пичуга. Радоваться бы пробуждению природы, а у баби Дуси будто тяжелый камень на душе. «Признайся же, – говорила она себе, – что ради сына затеяла ты всю эту катавасию. Вон, никак, и деревенские тебя осуждают». И тут же возражала: «Я хотела облегчить участь Таисьи. Сколько можно страдать человеку?» – «Не твоя в том печаль. Только Бог вправе разрешить беду». Так и не примирив себя с собой, бабка Дуся со вздохом поднялась и прошла в дом. Гнетущая непривычная тишина поразила ее. Она сунулась к Таисье в комнатку – и обмерла. Больная лежала без движения. Глаза ее были устремлены в пространство, за которым уже не было ничего, только вечность. Неужто померла? Баба Дуся кинулась к Таисье, стала тормошить ее, но тут же поняла, что мертвое тело не растолкать. Она провела ладонью по лицу умершей, закрыв глаза. А когда отняла руку, не увидела на лице Таисьи мук страдания. Оно выражало упокоение. «Неужели поверила моему подлогу?» Старушка перекрестилась на образа в красном углу, и тут ее будто прорвало. Она ткнулась головой в грудь усопшей и громко на весь дом разрыдалась, твердя: – Прости меня, Таисья! Прости, я не желала тебе зла…

93

Я

Завещание

готовила на кухне завтрак деду, когда она заявилась. Этакая краля расфуфыренная, разодетая... Смерила меня подозрительным взглядом и прямиком от входной двери в прихожую, потом дальше, не разуваясь. Стала обследовать квартиру как свою собственную. Вальяжная походка, высокие каблуки, небесного цвета брючный костюм и кожаная черная сумочка на длинном ремешке через плечо. Я сперва подумала, из райсобеса кто, потом решила, что из ЖЭКа. Но когда незнакомка заглянула в комнату, где лежал дед, и небрежно бросила ему: «Привет, дядь Федь», поняла, что это какая-то из его знакомых. Однако дед недоуменно уставился на вошедшую и спросил: «Кто вы такая?», совершенно поставив меня в тупик. Она не торопилась отвечать на его вопрос. Небрежно выдернула из-за стола стул, уселась на него, нога на ногу. Достала из сумочки сигареты и закурила, пыхнув в сторону немощного старикана облаком дыма. Тот замахал руками: – Ой, не надо! Не на меня. Астма… Не прекращая курить, незнакомка спросила: – Дядь Федь, сестру свою Римму помнишь? Дед бровями клочковатыми пошевелил, что-то соображая, потом живо откликнулся: – Как не помнить! Помню. Она на три года меня младше. Лет пять назад телеграмма была: умерла. Но я как раз обезножил. Перелом бедра. Поехать на похороны не смог.

– Правильно, телеграмма была. И прислала ее я – дочка покойной Риммы.

– Дочка Риммы? – удивился дед. – Такая взрослая? А я все представляю Римму молодой. Как сейчас перед глазами: высокая, красивая, энергичная…

– А я разве хуже? – Гостья встала и прошлась около стола, подбивая снизу рукой пышные завитые волосы. Она мне показалась сейчас и выше ростом, и моложе, чем вначале. «Сколько же ей лет?» – силилась я угадать. Судя по тщательно заштукатуренным морщинкам у рта, годиков под сорок.

94

Подойдя к деду, гостья протянула ему узкую руку с длинными, похоже, накладными «коготками», представилась: – Галя… Будем знакомы. Утопая головой в белой подушке, дед продолжал разглядывать объявившуюся вдруг родственницу: – А похожа ведь... Ей-ей! Вылитая Риммочка. Только та поскромнее была... Вот уж тут он в самую точку попал. Но гостью это ничуть не смутило. Повесив сумочку на спинку стула, она плюхнулась на диван, блаженно вытянув ноги.

– Фу-у-у! Устала. Дорога дальняя. Занесло маманю в свое время к черту на кулички.

– А где вы живете? – впервые за всё время ее присутствия подала я голос. Галя смерила меня оценивающе-пренебрежительным взглядом и сказала с вызовом в голосе: – Приморский край. Слышала?

– Географию в школе не так давно проходила. Мой независимый тон не понравился ей. Она как-то вся передернулась. И я поняла, что между нами началась тихая, но беспощадная война. Дед Федор Александрович представлялся мне в доску своим, если не сказать – родным. Сколько лет я за ним ухаживаю, сохраняя жизнь старику. Наше знакомство состоялось прозаически просто: шел, шел человек впереди меня и вдруг – бах! – упал. Шапка в одну сторону, сумка с продуктами – в другую. Гололед. Развезло посередь зимы, а потом подморозило. Ну и как не помочь человеку? Помогла встать, а он самостоятельно идти не может. Ногу повредил. С грехом пополам дотащила его до подъезда. На второй этаж подниматься, а дед уже никакой. Пот ладонью со лба смахивает, дышит, как загнанная лошадь. «Дочка, – говорит, – я больше не могу. Вызывай “скорую”». Ключ мне от квартиры дал, и я побежала звонить. Приехала «скорая», в больницу его отвезли. Долго дед там пролежал. Нога оказалась сломанной в лодыжке, никак не срасталась: возраст. Так его и выписали, не долечив. И совсем пропал бы дед, не вызовись я ему помогать. Каждый день приходила. Делала уборку в квартире, обстирывала, обихаживала, ходила в магазин за про95

дуктами. С детства, кстати, о профессии медсестры мечтала. После окончания школы поступила в медучилище. Сейчас у меня семья: замуж вышла, ребеночек растет... И всё равно каждый день хожу к деду, обихаживаю его. Оставив родственничков наедине, я пошла на кухню. Когда наливала в тарелку борщ – любимое кушанье деда – представительница Приморья вдруг нарисовалась передо мной в дверном проеме.

– А ты что тут делаешь? – уставилась она на меня рачьими глазами.

– Нина, – представилась я, словно не услышав ее вопроса. – Будем знакомы.

– Да мне твое имя неинтересно! Мне интересно знать, почему ты здесь ошиваешься? Насколько мне известно, кроме меня родственников у дяди Феди нет.

– Не ошиваюсь я здесь, а помогаю деду жить. Или это в наше время возбраняется?

– Не возбраняется, если бескорыстно, – сказала она и ухмыльнулась. – Но сейчас небескорыстных людей нет.

– Можете считать меня из породы вымерших динозавров. Мне в самом деле ничего от деда не надо.

– Так уж и не надо? Рассказывай сказки, милочка, кому другому. Я поняла, что разговаривать с ней бесполезно, и хотела пройти с тарелкой мимо, но новоявленная дедова родственница продолжала стоять в проеме, загораживая мне путь.

– Давай свой борщ, – грубо выхватила она у меня из рук тарелку и понесла в комнату. Я поняла, что делать мне здесь больше нечего, и тихо выскользнула за дверь квартиры. Дома меня муж с нотациями уже ждал: маленький Санька раскапризничался, и он его долго не мог успокоить. Взъерошенный, злой, он расхаживал по прихожей и выговаривал: – Давай прекращай свои контакты с дедом. Сколько можно? Все равно тебе от него ничего не выгорит. И этот туда же! Как будто доброе человеческое участие в судьбе немощного человека – или непростительная глупость, или непременная корысть. Тем более неприятно было слышать это от человека, который, когда ухаживал, разделял мои убеждения и даже помогал.

96

– Ты это говоришь, чтобы оскорбить меня? Ничего мне от деда не надо.

– А раз не надо, зачем ходишь? Не узнавала я сейчас своего Гену. Он был отзывчивым и добрым, за это я его и полюбила. И что на него нашло? Санькины капризы вывели из себя? Ничего больше не сказав мужу, прошла в комнату. Сынок мирно посапывал в кроватке. Ручонки разбросал, ножки выпростал из-под одеяльца. Розовый, пухленький, бесконечно милый моему сердцу. Глядя на младенца, я вспомнила деда Федора. Такой же беспомощный, как мой сынок-грудничок. Только и разницы, что Санька, когда ему что надо, голосок требовательный подает. А дед может часами лежать неподвижно в одной позе, глядеть куда-то в пространство перед собой и молчать. И это больше всего меня пугает. Чтобы не превратиться в живой труп, надо обязательно разговаривать. Общение необходимо как воздух. Понимает ли это свалившаяся как снег на голову Галя? Поправив одеяльце и поцеловав спящего сына, я подошла к Гене: – Ты уже поел, милый? Муж стоял у стола, набычившись. Узкое лицо с прямым, правильной формы носом и темными, глубоко посаженными глазами сейчас походило на мордочку загнанного в угол зверька, у которого одно желание – цапнуть обидчика. И Гена «цапнул»: – Знаешь, что я тебе скажу? Не взваливай больше на меня Саньку. Предупреждаю.

– А что мне делать? Значит, уже и отлучиться нельзя никуда?

– Не знаю, что тебе делать. Решай сама. Это был своего рода ультиматум. Гена отчужденно отвернулся от меня, а потом и вовсе ушел. Видно, покурить отправился на кухню. Я не стала сидеть с малышом три года, как по закону положено. Пошла работать. Живем мы с моей мамой в однокомнатной квартире. А чтобы приобрести собственную, нужны деньги. У меня, как у дежурной сестры районной больницы, график работы по сменам. Посменно работает и Гена. Сходимся мы вместе очень редко. И нянчимся с Санькой каждый в свой отрезок времени. Ну и мама на пересменках помогает. Так совместными усилиями и поднимаем Саньку.

97

И что будет, если Гена осуществит свою угрозу? Мне придется уйти с работы? Что сегодня на мужа нашло? Поссорился в очередной раз с моей мамой? Она работает днем. А я сразу после ночного дежурства в больнице – тяжелого дежурства: больного после инфаркта привезли, не отходила от него всю ночь – зашла к деду. Вот и вся моя вина. Гена стоял около вытяжки и смолил сигарету. Он высок, плечист. Прямые темные волосы, зачесанные назад, постоянно рассыпаются. Особенно после душа. Вот и сейчас время от времени он поправляет их свободной рукой. Я повисла у него на плече и, заглядывая в глаза, спросила: – Что случилось, милый? Поругался с моей мамой? Рассказывай.

– Она всегда чем-то недовольна. Смывной бачок течет. Надо менять шаровой клапан. А где я его возьму, если в магазине нет?

– Понятно… Ты бы ей так и объяснил.

– Я объяснил. Но ей надо немедленно, сейчас. Она мои объяснения не слышит. Узнаю свою маму. Не любит она, когда где-то непорядок. Если не сможет сделать сама, обязательно найдет кого-то, кто сможет. Медлительность зятя раздражает ее. Она мне на этот счет уже не раз выговаривала. Трудно ужиться разным людям в одной квартире. Вот почему молодые стараются разъехаться с родителями. Мы с Геной в этом плане – не исключение.

– У каждого свой норов, свой характер, милый. Потерпи. Вот купим квартиру…

– Когда купим? – перебил он меня, зло сплюнув. – С нашими копеечными заработками только к концу собственной жизни. Не раньше.

– Хорошо, а что ты предлагаешь? Он снова пригладил рассыпавшиеся волосы и сказал как отрезал: – Уйдем на частную квартиру. Я возразила, что тогда мы денег вообще не накопим, потому что за частную квартиру надо платить, и немало. Кроме того, возникнут проблемы с Санькой. Его не на кого будет оставить на время пересменок.

– Ну не знаю, – свел на переносице темные брови Гена. – Может, к твоему деду на время перебраться?

98

– К нему приехала из Приморья родственница. Это исключено. Так мы ни до чего и не договорились. Только прикорнула после обеда маленько, муж будит: – Вставай. Я на вечернюю смену ухожу. А Санька опять блажит. Сидит в кроватке голенький, орет и ножками сучит. Берите его на ручки. Зубки режутся или есть захотел? Выпростав из-под халата тяжелую, набухшую грудь, поднесла младенцу. Санька сразу замолчал, взахлеб принялся сосать. Так вот что ему надо было – маминого молока. Я гладила его по головке с редкими светлыми волосками и приговаривала: – Проголодался, милый. Пей, не торопись. Накормлю. Молока у меня много... Вечером пошла погулять с Санькой. Погода чудесная. Солнышко всё еще припекает. У подъезда на скамейке бабушки судачат. Я с Санькой на дорожку выбралась, повезла его на коляске встречать бабушку. Только за угол завернула – тетя Таня, соседка деда Федора. Стоит на той стороне дороги, увидела меня, рукой призывно машет: – Я к тебе! Подожди. А машины: в-вжик! в-вжик! Туда и сюда, не перейдешь. Маленькая, кругленькая, как колобок, перекатилась-таки тетя Таня через дорогу. Едва отдышавшись, сообщила: – Федор-то наш, Александрович, не на шутку разбушевался. Племянницу свою прогнал. Убирайся, говорит, чтобы глаза мои больше тебя не видели. Всё тебя призывает: «Нина, Ниночка…» – на разгоревшемся от быстрой ходьбы круглом лице старушки появилась заискивающая улыбка. – Ты уж зайди к деду, утешь. Может, ему жить-то осталось два понедельника. Или того меньше. Я сказала, что обязательно навещу. Но с ребенком не пойду, хотя и недалеко.

– Вот встречу с работы маму, передам ей Саньку и прибегу.

– Боюсь, не поздно ли будет, – с сомнением покачала головой, тетя Таня. – У Федора-то Александровича вроде как психоз начался. Всех гонит от себя и плачет.

– Ну куда я Саньку дену? – разозлилась я на нее, сама не зная за что.

– А давай я его покатаю. Пойду к подъезду. Твою маму знаю. Как встречусь с ней, так ребеночка и передам. Я согласилась, скрепя сердце: не привыкла в чужие руки сына 99

отдавать. Но главная причина была в другом – с Галей не хотелось встречаться. Очень уж не по душе она мне. Представительница Приморского края перехватила меня на лестничной площадке и прошипела змеей: – Чем ты старика приворожила? Тебя требует. А мне не велел на глаза попадаться. Я попросила ее обрисовать обстановку.

– Сунула я ему тарелку с борщом под нос, а сама включила телевизор. И вдруг – бабах! Тарелка с борщом полетела на пол и разбилась. А дядя в истерике: почему я его не так кормлю. Я ей объяснила, что дед привык, когда я держу перед ним тарелку и ласково приговариваю. Он тогда хлебает и хлебает. Потом обязательно попросит добавки и скажет: «Вкусно-то как!»

– Я на такие нежности не способна, – фыркнула Галя. Только я хотела открыть дверь, как она, схватив меня за руку, спросила, подозрительно сверля меня глазами: – Объясни-ка мне, милочка, какие у тебя планы в отношении старика? Я ее заверила, что планов у меня никаких нет и что я ухаживаю за дедом не первый год и буду ухаживать столько, сколько он проживет.

– Ты кому другому вешай лапшу на уши. А со мной этот номер не пройдет.

– Есть наиважнейшее человеческое качество – сострадание, – сказала я. – Беда в том, что в наше время не у всех оно на высоте. Галя усмехнулась язвительно, что-то еще хотела сказать, но я уже вошла в квартиру. Дед лежал высоко на подушках и учащенно дышал. Было ясно, что у него приступ астмы. Наверное, Галя, когда смотрела телевизор, закурила по привычке. Я нашла в серванте нужные таблетки, подала ему. Поднесла стакан с водой. Он машинально принял таблетки, запил. А когда поднял глаза и увидел меня, обрадованно воскликнул: – Нина! Ниночка!.. Спасительница моя! – сухое лицо его сморщилось. Мне показалось, что он плачет. – А где эта... – Федор Александрович замолчал, подыскивая нужное слово. Я поняла, что он имеет в виду Галю, и сказала, что нет ее, куда-то вышла. Хотя представительница Приморского края стояла в дверях комнаты и, подбоченясь, с иронией на лице наблюдала за нами.

100

– Ну и слава Богу. Лучше бы ей совсем не приезжать. Черствая, как прошлогодняя буханка.

– Не говори так, – выразительно взглянув на наследницу, возразила я. – Она еще не привыкла.

– Биополе у нее отрицательное, – продолжал дед, когда-то преподававший в институте. – Я не могу находиться с ней рядом. Меня всего коробит. – Он некоторое время лежал неподвижно, отдыхая после продолжительного для него разговора, потом вдруг предложил: – А знаешь что, дочка, возьми надо мной опекунство. Квартира после моей смерти перейдет к тебе. Оформляй документы. Я подожду. До меня не дошел тогда смысл его последней фразы. Я молчала. Зато как бурно отреагировала на это заявление Галя. Она подпрыгнула на месте, как ужаленная, и с перекошенным от ярости лицом кинулась к деду. Ведь именно квартира была целью ее появления здесь. Сделав предостерегающий жест, чтобы остановить ее, я стала отговаривать Федора Александровича: – У вас есть наследница. Квартира по праву должна принадлежать ей. А в мозгу молоточками стучали слова мужа: «Уйдем на частную квартиру». И еще: «Может, к твоему деду на время перебраться?» Видно, за два с небольшим года, что живем у мамы, ему все осточертело. Однажды он может «взорваться» и уйти. Страшно даже подумать, что я буду делать без моего Гены. «Ну вот, бери то, что тебе надо, – услышала я внутренний голос. – Дед ведь сам предлагает. Ключ от квартиры на блюдечке». – «Нет, нет! Только не это. На чужой каравай рот не разевай». – «Но это единственный шанс. Больше такого не будет. Если ты им не воспользуешься, твоя семейная жизнь может рухнуть». Голова раскалывалась от противоречивых мыслей. Не в силах больше находиться в комнате, я выскочила в коридор, потом прошла на кухню. Мне не хватало воздуха. Открыла форточку, высунула наружу голову. И тут увидела внизу Галю, которая нервно расхаживала по тротуару. Сверху создавалось впечатление, что она придавлена каким-то непомерным грузом. И мне впервые сделалось ее жалко. Ведь квартира по праву должна принадлежать ей как единственной наследнице. Узурпировав это ее право, я обрекла бы себя на про101

клятия. «Нет, не возьму, – сказала я себе твердо. – Иначе совесть будет грызть меня всю жизнь». Дед явно ждал меня, когда я вернулась к нему. Он, как видно, догадывался о моих противоречивых чувствах, потому что я рассказывала ему о своей жизни и он был в курсе моих затруднений.

– Ну, что надумала? Я помотала головой: – Нет, не могу…

– Я так и знал, – сказал он, всхрапнул и испустил дух. Я много повидала смертей. Но такой легкой, как у деда, не видывала. Знать, душа его отлетела с миром и покоем, ибо, предлагая мне сделку, он тоже шел против своей совести.

Ивовый прут

А

настасия Георгиевна потрясена: накануне вечером ее родной сын Лева избил своего родного отца. Избил ивовым прутом так, что живого места на человеке не оставил. Теперь муж лежит в больнице. И неизвестно еще, выживет ли. «Садист, – думала Анастасия Георгиевна, – на родного отца руку поднял. Что его заставило?» ...Тем вечером она собиралась в городскую баню помыться, а муж и сын устраивались за столом, чтобы угоститься после благополучно законченной работы. Они заливали фундамент под зимнюю теплицу, с которой у Анастасии Георгиевны были связаны большие надежды. С мужем они уже на пенсии. А как помочь семье сына? Вот и решила заняться разведением ранних цветов, которые всегда в цене. Частный дом, газовое отопление… Условия более чем благоприятные. Только не жалей трудов своих. Перед тем как уйти, Анастасия Георгиевна наказала: – Мужички, вот тут у меня на плите всё для вас приготовлено. Закусите. Надеюсь, застану вас, когда вернусь. Я недолго, если очереди не будет. Но они ее не слушали, спорили о своем. Семен, покачивая се102

деющей кудлатой головой с большими залысинами и хохолком, делавшим его похожим на задиристого петуха, сокрушался: – Фундамент мелковат. Боюсь, покоробит его зимой. Да и грызуны под ним ходов наделают. А всё ты, Лева... Не захотелось тебе глубже копать. Скажи, поленился... Высокий и худой, коротко остриженный по моде сын рьяно отстаивал свою точку зрения: – С чего покоробит-то, а? Песчаная подушка. Влага будет уходить. Никакой мороз не страшен. И грызуны ходов не наделают. Нечего им делать в теплице. Съестного там не будет. Прислушиваясь к их спору, Анастасия Георгиевна была целиком на стороне сына. «Любит Сеня побубнить, – думала она неодобрительно о муже. – Лева строителем всю жизнь. Ему да не знать?» Своим занудством муж, видимо, и вывел сына из себя. Анастасия Георгиевна ни в коем случае не оправдывала Леву. Его жестокость по отношению к отцу представлялась ей исключительной. Она связывала ее с определенными обстоятельствами. После ушиба головы и сотрясения головного мозга – врезался на мотоцикле в опору уличного освещения будучи в изрядном подпитии – в поведении сына появились какие-то странности. Он мог часами валяться на диване перед телевизором, не видя, что происходит на экране, потом внезапно вскакивал и, ни слова не говоря, уходил. Являлся ночью, как правило, нетрезвый, беспричинно приставал к жене, к детям, матерился, распускал руки. Вторая половина, не выдержав издевательств мужа, отправила его на ночку в медвытрезвитель. Анастасия Георгиевна бегала по милицей­ским чинам, слезно упрашивала, чтобы не отсылали соответствующую бумагу по месту работы сына: сейчас ведь несколько претендентов на каждое место – безработица, а Леве семью содержать, детей кормить... Жена его уже с год как под сокращение попала, стоит в бюро занятости на учете. Заполночь, а Анастасия Георгиевна не находит себе места. Бродит как неприкаянная, по просторному каменному дому, когда-то построенному вместе с мужем на месте старой развалюхи родителей. «Откуда в нем эта жестокость?» – задавалась она всё тем же вопросом, думая о сыне. Рос, как и все его сверстники, поэтапно переходя по ступенькам: ясельки, детский сад, школа... Может быть, излишне баловала? Единственный ребенок в семье, отдавала ему всю нерас103

траченную любовь и ласку.

– Балуй, балуй, – нередко предупреждал ее муж, человек сухой и неразговорчивый, выросший на изнуряющей крестьянской работе – рано лишился отца, был у матери правой рукой в большой многодетной семье. – Баловство твое к хорошему не приведет. Оно после заявит о себе. Попомни мои слова. Так заявит, что не обрадуешься. Нельзя всё делать за него. Пусть сын сам о себе позаботится.

– Наработается еще, – возражала она. – Жизнь у него впереди длинная. Лева так и не стал для отца помощником. В детстве магнитофоном «заболел», потом мотоциклом. Любил девчонок катать. Одну так «укатал», что не успел в армию уйти, родила. Пришлось Анастасии Георгиевне, как человеку порядочному, вызывать его для срочной регистрации брака. «Одни проблемы перед нами сынок всю жизнь ставил, – расхаживая по пустому дому, вздыхала она. – Определили после школы в техникум, так и там «отличился». Выгнали. В дурную компанию попал. Едва за решеткой не оказался. Нет у Левы стержня, как, например, у отца, трудоголика. В этом-то и беда. Легко ему всё в жизни доставалось. Потому и отношение к жизни легкое». Что-то стукнуло, зацарапалось у входной двери. Ей сделалось жутко: одна в пустом доме. Вышла в коридор, прислушалась. Тихо. Наверное, показалось. Давно пора ложиться. За окном глухая октябрьская ночь. Вон соседи напротив уж на что поздно ложатся, и то у них темно. Зная, что все равно не уснет, разобрала постель. «Где же мы промахнулись с сыном?» – уже улегшись, вновь стала терзать себя Анастасия Георгиевна. Опять вспомнились слова мужа: «Балуй, балуй…» «Да, жила в угоду сыну, – подтвердила она, отвечая ему мысленно. – Потому и баловала, что Лева был у меня единственный». Семен не захотел иметь больше детей: «Уж кто-кто, а я знаю, что такое многодетная семья. Нас у матери было пятеро...» Чу, опять заскреблось у входной двери. Анастасия Георгиевна вскочила, забилась на постели в угол. Жуть обуяла. Теперь лихих людей не счесть. А у них в доме есть что взять: Семен всю жизнь скотину держал. Ковры, паласы, дорогие сервизы, телевизор, видеомагнитофон…

104

Только под утро выяснилось, что странные шорохи и царапанье у входной двери издавал Лева: пьяный свалился на крыльце. Когда прохладная октябрьская ночь несколько отрезвила его, позвонил. Сейчас у Левы зуб на зуб не попадает. Сидит посреди кухни на табурете, весь трясется, просит: – Опохмелиться не найдешь, мама? Она стоит напротив, заломив от безысходности руки.

– Сколько можно пить, сынок? Опохмеляешься – напиваешься. И так без конца. Неужели все у вас в строительной организации такие?

– Я пью только на деньги, которые скалымлю. И то после работы.

– Всё равно. Ну, какой из тебя работник? Прогонят, куда тебе податься? У нас в городе строительство почти на нуле.

– Всё, завяжу.

– Сколько уж этих обещаний ты давал!

– Сейчас особенный случай. – Сын несколько раз провел рукой по коротко остриженной голове, словно сметая невидимую пыль.

– Я напился-то из-за чего? Мне стало страшно за себя.

– Руку на отца поднял. Потому и страшно. Откуда в тебе эта жестокость? Набычившись, сын некоторое время глядел на нее, потом спросил с вызовом: – Тебя били когда-нибудь в детстве, а?

– Какое это имеет значение? Ну, наказывали... Но не били.

– Вот видишь! – злорадно выдохнул он, попытался подняться с табурета, но так и не смог. – А меня бил отец. И довольно часто. Ивовых прутов у нас предостаточно. По всему периметру забора ивы высажены: топкое место. В голосе его были одновременно ирония и боль.

– Би-ил? – удивленно протянула Анастасия Георгиевна. – Впервые слышу. За что же?

– Приобщал таким образом к труду. Батя у меня крутых правил человек. То, что сказал Лева, обескуражило Анастасию Георгиевну. Но она тут же постаралась найти оправдание действиям мужа. Анастасия Георгиевна вспомнила, как бурно протестовала всякий раз, когда муж заставлял сына работать. И ладно бы наедине. Но она выражала свой протест в присутствии Левы. И этим, видимо, 105

не только портила мальчика, но и подрывала авторитет отца. «Все правильно. Я запретила Семену поднимать руку на сына. Всякий раз закатывала по этому поводу скандалы. Так он втихую наловчился, когда меня не было дома...» Откуда ей было знать, простой ткачихе, что педагогично, что нет. Она руководствовалась инстинктом безмерной любви к единственному отпрыску. «Как жаль, что у нас не было еще детей», – с сожалением подумала Анастасия Георгиевна, а вслух сказала, желая переменить тему разговора: – Давай-ка я чайку вскипячу, сынок. Погреешься, умоешься, приведешь себя в божеский вид.

– А стакан нальешь?

– Налью. Но не стакан, а рюмку. Чтобы не трясло. Тебе ведь скоро на работу, – сказала она и выглянула в окно, за которым занимался неранний осенний рассвет. Муж умер вечером, незадолго перед их приходом. Узнав о случившемся, Анастасия Георгиевна на некоторое время потеряла сознание и упала бы, не поддержи ее сын. Одутловато-серое лицо женщины враз побелело, как мел. Лева долго стоял над трупом отца с поникшей головой. Потом произнес тихо, как выдохнул: – Прости меня… – и стремительно рванулся к выходу. Предчувствуя недоброе, она хотела удержать его, но Лева исчез, как растворился в густых осенних сумерках. Его вынули из петли на чердаке родительского дома, откачали.

– Сынок, – в слезах склонилась над ним Анастасия Георгиевна.

– Что же ты со мной делаешь? Пожалей свою мать. Я и так осталась без мужа по твоей милости. Он лежал на койке, уставившись неподвижным взглядом в потолок, потом произнес тихо: – Я не хочу жить, мама. На мне кровь отца. Я должен искупить вину перед ним своей кровью. Иного не дано. Цепляясь за любую возможность переубедить его, Анастасия Георгиевна сказала: – Я уже заявила в милицию, что отца избили хулиганы.

– Может, ты меня и оправдаешь перед другими. А перед самим собой как мне оправдаться, а? Она понимала, что теряет сына. Рано или поздно он совершит 106

над собой самосуд. И вновь стала его переубеждать: – Твой отец умер от сердечного приступа. Прямой твоей вины в его смерти нет. Он и раньше жаловался на сердце.

– А косвенная вина? То-то же. Всё взаимосвязано. Сознавая свое бессилие, Анастасия Георгиевна нервно ходила перед койкой. Слова об ответственности перед семьей и детьми сейчас не помогут. «Клин клином вышибают» – вспомнилась ей поговорка. И тут ее взгляд упал на ивовый прут в палец толщиной, в углу возле койки. Еще не отдавая себе отчета в своем поступке, она схватила его и приказала сыну: – А ну, повернись навзничь! С удивлением покосившись на мать, он покорно исполнил ее приказ. Рассекая прутом воздух, она с силой ударила им по спине сына. Он вздрогнул от неожиданности и боли. Однако не вскочил, не отбивался. Только костяшки пальцев, которыми вцепился в подушку, побелели. Анастасия Георгиевна хлестала его в каком-то исступлении, твердя: – Это тебе за отца! Получай, получай, мерзавец!.. Она видела, как набухла от крови, прилипла к спине клетчатая рубашка. Слезы жалости к сыну застилали ей глаза. Но отчаявшаяся женщина не прекращала экзекуцию, пока не услышала прерывистовздрагивающий голос сына: – Натешилась, а? Анастасия Георгиевна отбросила от себя прут, рухнула перед Левой на колени, хотела что-то сказать, но не смогла и разрыдалась, закрыв лицо ладонями. Когда, выплакавшись, открыла лицо, увидела сына, уже сидящего на койке. Он странно и просветленно улыбался. Морщась от боли, попросил, чтобы мать налила ему стакан водки.

– Для смелости, – сказал Лева. – Пойду в милицию. Уйти из жизни добровольно – геройства мало. Душа всё равно будет черна. Я должен искупить свою вину. Но не смертью, а жизнью. Пусть меня осудят по закону.

107

Дорога на Голгофу

К

олючий ветер ударил в лицо, едва она открыла дверь. При свете луны было видно, что поземка замела дорожку у дома. Хорошо, что надела валенки. Кутаясь в шаль, Марина пошла по скрипучему снегу к калитке, с трудом открыла ее и выбралась на просторную деревенскую улицу. Здесь ветер разыгрался во всю прыть, перемежая, поднимая в воздух тонны мельчайшей снежной пыли. Марина вынуждена была закрыть лицо шалью, оставив узенькую щель для глаз. И только собралась идти дальше, как сзади послышался хруст торопливых шагов. Не поворачивая головы, определила: «Шура». Младшая сестренка в вязаной шапочке и короткополой куртке, делавшей ее похожей на голенастого куренка, показалась Марине нелепо смешной на фоне разыгравшейся непогоды.

– И куда ж это ты так вырядилась? – насмешливо спросила она.

– Не видишь, что на улице творится?

– Я пойду с тобой, – твердо заявила Шура. – Не отпущу одну. Неизвестно, вернешься ты обратно или нет. Если не вернешься, мы без тебя пропадем.

– А с тобой, выходит, я спасусь?

– Знаешь, какой у меня голос? – Шура издала пронзительный звук, похожий на крик чайки. – Если что, всю деревню на ноги подниму.

– Не нужен мне твой заполошный крик. И ты мне не нужна. Чему быть, того не миновать. Никто меня не спасет. Только я сама. Но сестра не послушалась, шла следом. И тогда Марина пригрозила, рассерженная: – Если не оставишь меня сейчас, возьму хворостину!

– И возьми, и возьми! Где ты ее найдешь?

– Слушай, Александра, я говорю тебе серьезно, иди сейчас же в дом. Иначе я за себя не ручаюсь! Девчонка постояла некоторое время в раздумье, закрывая лицо от колючего ветра варежкой, потом нехотя повернула обратно. Удостоверившись, что сестра закрыла за собой калитку, Марина пошла вдоль по улице дальше. «Я должна спасти и Шуру, и свою дочку Машу, – упрямо твердила она. – А если удастся, то и себя».

108

Накануне залетел к ним «на огонек» Федька Нестеров с бутылкой самогона. Кряхтя и что-то бубня себе под нос, как всегда, когда ему нечего было выпить, отец топил печь. Марина процеживала молоко после дойки. Ее четырехгодовалая дочка Маша играла в куклы. Шура в передней учила уроки: она ходила в девятый класс, была отличницей. Приход Федьки нарушил семейную идиллию.

– Дядь Флор, – сказал он, ставя на стол бутылку с мутноватой жидкостью. – Давай со мной за встречу. Я тебя угощаю. А того хлебом не корми… Маленькие глазки на узком худощавом лице Флора лихорадочно заблестели, как у рыбака, выудившего крупную рыбину. Пригладив редкие волоски на темени, он поднялся с корточек, подкинув в ненасытную пасть печи очередную порцию дров, и рявкнул: – Дочка! Закусон нам! Закусон в деревне известно какой: соленые огурцы да капуста квашеная с постным маслом. Ну и картошка жареная. Пока Марина собирала на стол, незваный гость снял наимоднячую дубленку, помыл руки под рукомойником, пригладил перед зеркальцем прилизанные, цвета мышиной шкурки волосы. За первой бутылкой последовала вторая, потом еще... Благо, бежать за самогоном далеко не надо: шинкарка живет по соседству. Раскрасневшись от выпитого, Федька все чаще и откровеннее пялился на Марину.

– Ну, как жизнь, вдова соломенная? Андрюшка сделал ребенка и смылся? Какие пошли непутевые мужики, да? Разговоры эти да и само Федькино появление насторожили Марину: «Не зря приперся, ой не зря! Чует мое сердце…» И у подозрений ее были веские основания. …Началась эта ужасная для нее история с год назад. Зашла как-то к Марине в магазин – она работала в то время продавщицей – тетя Клава, мать этого самого Федьки, который сейчас сидит с ее отцом за столом, опрокидывает в себя рюмку за рюмкой и пялит на нее свои раскосые глаза. Да не одна зашла тетя Клава, а с трехгодовалой внучкой Иринкой, дочкой единственного сынка. Купила буханку хлеба ржаного. Пожаловалась, что денег нет.

– Представляешь, – возмущалась тетя Клава, сердито ворочая такими же, как у Федьки, раскосыми глазами. – Три месяца отработали на ферме, и всё без денег. Хоть бы какую копейку заплатили!

109

А жить на что?

– Баба, дининку, – затеребила ее за подол длинного цветастого платья внучка. – Хочу дининку.

– Чего, чего? – не поняла Марина.

– Ландрининку, – перевела просьбу ребенка покупательница. – Денежек нету, Ирочка. Разве бы я для тебя что пожалела... – Она постояла, подумала и неожиданно предложила Марине: – Возьми в заклад что-нибудь. Ну, хоть эти вот часы, – и стала снимать с руки миниатюрные часики в позолоченном корпусе. – Как получу деньги, выкуплю. Взвесь для внучки сто грамм ландрину. И так ничего девчонка не видит хорошего в жизни. Отец непутевый – в тюряге. Пишет, на днях освободится. Мать куда-то в город на заработки подалась. Почти год ни слуху ни духу... Марина по доброте душевной предложила: – Да ладно, теть Клав, запишу в тетрадку. Слух, как известно, впереди бежит. В магазин со всей деревни потянулись люди, не имевшие денег. Марина записывала их долги в специально заведенную тетрадь. Должники обещали всё сполна возвратить, как только хозяйство расплатится с ними за работу. Но дни шли за днями, месяц за месяцем, а обещанных денег людям не выдавали. Соответственно, росла и сумма долга в тетради. И когда однажды к Марине в магазин нагрянула ревизия, продавщицу взяли в оборот. Она показывала долговую тетрадь, объясняла, что пожалела попавших в беду людей, но эти оправдания никто в расчет не принял. Ей пригрозили, что, если в течение недели она не расплатится по долгам, дело передадут в суд. Марина отправилась за двадцать с лишним верст в райцентр, где жила подруга детства Альбина, занимавшаяся предпринимательской деятельностью. Уговорила ее взять на свое имя кредит в банке, обещала расплатиться в течение года. Дело в суд не передали, но должности продавца Марина лишилась. Надеялась, что люди войдут в ее положение, вернут долги. Год миновал, но деревенский люд расплачиваться не спешил. Подруга из райцентра начала бить тревогу. Пригрозила, что, если Марина до конца текущего месяца не рассчитается с ней за кредит, напустит на нее отморозков. А они умеют выколачивать деньги. Месяц закончился, денег у Марины по-прежнему не было. Вот почему так встревожило ее появление незваного гостя, который, 110

по слухам, выйдя из тюрьмы, обосновался в райцентре. *** Федька пил и не хмелел, только рожа краснела всё больше. А его собутыльник Флор сник, потерял нить разговора, пьяно клевал за столом носом.

– Папк, тебе ж на дежурство в ночь, – трясла его за плечи обеспокоенная Марина. А гость наливал ему еще и еще. Марине казалось, что он делает это не без умысла. Споит отца, а потом останется в доме хозяином положения. Она спрятала отцовскую рюмку в карман халата. Но Федька нашел в горке другую. И тогда она подняла огрузневшего отца со стула и под руки отвела в переднюю, уложила в постель. Сестре Шуре, корпевшей над учебником, наказала: – Пригляди тут за отцом. Как бы не свалился, – но для верности еще подоткнула ему под бок одеяло. Когда вернулась на кухню, гость предложил: – Присядь со мной за компанию. Так давно тебя не видел. Он налил из очередной бутылки рюмку. Марина не отказалась, хотя выпивала довольно редко. Но тут был особенный случай: она рассчитывала выведать Федькины планы.

– Ты помнишь, как я целовал тебя, да? – пустился он в воспоминания. Марина невольно покраснела. …Федька с Андреем, в то время ее возлюбленным, были с пацанов друзьями. Марининого кавалера «забрили» в армию, а Федьку забраковали, видимо, из-за косоглазия. Но молодой механизатор не тужил. Пил, дрался, крутил с девками любовь... Чем он привлекал слабый пол? Был заядлым гармонистом и плясуном. А гармонист на деревне – первый парень. Вот и Марина не устояла, когда однажды в майский теплый вечер вышла с подружками за околицу погулять. Федька весь вечер улыбался ей, говорил, что играет только для нее, а потом пошел провожать. Андрей тогда почему-то перестал подруге писать, хотя должен был вскоре демобилизоваться. Вот она назло ему и решила покрутить с Федькой. Но Федька не был бы Федькой, если бы с первого же вечера не полез целоваться. Шептал ей на ушко ласковые слова, нежно обнимал. А воздух 111

майский особенный, соловьи поют-заливаются… И закружилась у Марины голова. Неизвестно, чем дело бы кончилось, если б не спугнул их на молоденькой травке у дороги случайный прохожий. Она вскочила – и деру. И с того разу старалась не оставаться больше наедине с опытным бабником Федькой… Он смотрел на нее нагло, скабрезно улыбался.

– Ну, целовал, – сказала Марина, стараясь казаться невозмутимой. – И что из того?

– А то, что все вы бабы – суки. И моя жена – сука. – Желваки заходили на Федькиных скулах, в глазах вспыхнул злобный огонь.

– Скурвилась, пока был в тюряге. Нашла хахаля и сбежала с ним. И ребенок ей не нужен. Хахаль дороже. «Зверь», – подумала Марина, взглянув на искаженное гневом лицо гостя. Но слишком больную тему он затронул, и она не преминула возразить с вызовом: – А вы мужики – козлы! Я твоего дружка Андрея имею в виду. Сбежал от семьи, когда был на заработках в Москве. И ребенок ему не нужен.

– Товарищи по несчастью, да? – Федька осклабился, показывая желтые от табака зубы. – Давай выпьем за нашу с тобой общую беду. Они в очередной раз сдвинули рюмки. Бывший поклонник опрокинул свою в рот без остатка, а Марина только пригубила. Она чувствовала, что от выпитого начинает гудеть в голове. А ей надо сохранять ясность ума, чтобы расколоть Федьку. Однако чем больше он нагружался, тем сильнее сатанел, склоняя на все лады свою неверную жену.

– Доберусь я до нее! – с силой ударял он кулаком по столу. – Разыщу курву! От меня не уйдет. Пусть еще раз сяду.

– А ты Альбину в райцентре не встречал? – как бы между прочим спросила Марина.

– Как не встречать! Работаю у нее грузчиком. Взяла меня к себе как земляка. «Вот оно! Вот! – пронзило Марину. – Альбина прислала его сюда по мою душу!» В это время мимо них мышкой прошмыгнула Шура: видно, собралась по надобности во двор. Задержалась у двери, когда набрасывала на себя телогрейку. Кареглазая, длинная русая коса, облегающий тело халатик подчеркивал вполне сформировавшуюся 112

женскую фигуру. Марина заметила, как хищно заблестели Федькины глаза.

– Хороша-а, – протянул он, разглядывая девушку снизу вверх.

– Это твоя младшая сестра Шурка, да? Ну, расцвела… Помню ее сопливой девчонкой. А сейчас… А тут еще Маша свой тонкий голосок подала от печи, где играла в куклы: – Мама, мама, всё прогорело. Полешков больше нет...

– Сейчас еще охапку принесу. Подбросим, – откликнулась мать. А гостю пожаловалась: – По два раза на дню печь топим. Стужа завернула, да с ветром. Все выдувает. Домишко-то старый. Боюсь, дров запасенных до конца зимы не хватит.

– То же самое и у матери моей, – откликнулся Федька. – То ли дело городская квартира, да? И натопят, и за водой не надо бежать на колодец.

– Снимаешь частный угол?

– Альбина подрадела, – подмигнул бывший поклонник. – Что для своего земляка не сделаешь. «Неужели он живет с Альбиной? – изумилась Марина. – Впрочем, ничего удивительного. Она и в девках была охоча до парней. И после не одного мужа сменила». Пока ходила во двор за дровами, а заодно давала накачку Шурке, чтобы не мельтешила больше перед глазами гостя, Федька «подрулил» к Маше. Взрослый мужик забавлялся с девочкой куклами, а Марина пошла в переднюю поднимать отца, которому пора было отправляться на дежурство. Но глава семейства на все попытки его разбудить отвечал бессвязным мычанием. Она поняла, что ей придется самой идти на ферму: такое уже случалось. Но перед тем как уйти, требовалось каким-то образом избавиться от Федьки, не подав при этом вида, что покинет дом на всю ночь. Марина была уже на все сто уверена, что незваный гость подослан в деревню Альбиной с целью выколотить долг. Она опасалась не столько за себя, сколько за младшую сестру и дочку. Здесь, в глухой деревушке, где остались в основном доживающие свой век старухи, некому и заступиться. Не придумав ничего лучшего, она сказала Федьке: – Пойдем, дорогой, я тебя провожу.

– Ты в самом деле не шутишь, да? – обрадовался он. – Пойдем, 113

пойдем, красавица! О такой спутнице я только мечтал. Но Марина проводила его только до калитки. Сказала, что надо еще задать корм скотине да запарить комбикорм на завтра, пока печь протоплена. Она боялась, что Федька не отпустит ее, будет удерживать насильно, потащит в дом, станет домогаться... Но он на удивление быстро согласился, наказав: – Буду ждать тебя завтра. Приходи в такое же время. Если обманешь, смотри.

– Я приду, – заверила Марина. *** Она шла как на казнь. Встречный колючий ветер продувал не первой молодости пальтишко насквозь. В детстве Марина читала старинную Библию в толстенном кожаном переплете (покойная мать ее была глубоко верующим человеком), и ей представилось вдруг, что она идет на Голгофу. А пронизывающий ветер – это удары палачей хлыстами. «Распни ее! Распни ее!» – слышалось в ад­ском завывании ветра. «Ты идешь расплачиваться за грехи предавших тебя людей, – твердила Марина. – Господи, дай мне силы!» Федька уже ждал ее. На столе бутылка самогона и нехитрая деревенская закуска.

– Мать с твоей дочкой здесь?

– Отправил их к тетке, – раскосые глаза Федьки блеснули охотничьим азартом. – Сказал, что ко мне придет на ночь дама. Его одинокая тетка жила через три дома. Марина представила, как Федькины родственницы сейчас перемывают ей косточки, потому что, если даже Федька и не сказал, что за дама придет к нему с ночевкой, вычислить ее не так уж и сложно: молодых баб в деревне, к тому же свободных, раз-два и обчелся. «И пусть! – решила Марина. – Пусть судят-рядят меня. Совесть их еще тюкнет. Такие же, как тетя Клава и ее сестра, нахомутали на мою шею неподъемный долг. А теперь в праведники подались. Не выйдет! Я им при случае быстро рот заткну».

– Да ты раздевайся, Марина! – подскочил к ней Федька. – Проходи к столу. Садись. Будешь на сегодня для меня самым дорогим человеком. «Только на сегодня? – хотелось съязвить ей. – Пусть. Я вытерплю. Лишь бы не трогал мою дочку и сестренку. Кто знает, что у 114

него на уме. Федька жесток и непредсказуем». Она вспомнила, как он первым бросался в драки и бил всем чем ни попадя. Парню из соседней деревни проломил кирпичом голову, сделав его на всю жизнь инвалидом, за что и угодил в тюрьму. Когда выпили по рюмке, хозяин полез целоваться, стал гладить спину, колени... Глаза его масляно блестели, Федька облизывал пересохшие губы.

– Погоди, – оттолкнула она его. – Ты знаешь, за что я страдаю? Я страдаю за людское предательство.

– Не понял... – Федька налил еще по рюмке.

– ...И твоя мать, – продолжала Марина, – сколько брала у меня в магазине под запись. А теперь, как встречает на улице, отворачивает рожу.

– Постой, постой, – он обнял ее за плечи, – я что-то слышал на этот счет. Расскажи...

– «Что-то слышал», – передразнила она. – Не притворяйся. Ты не только слышал, ты приехал исполнять поручение.

– Я приехал навестить дочку и мать, потому что соскучился. Давно их не видел. «Пой, пташка, пой», – подумала Марина, вслух же спросила: – А почему именно сейчас? Ты ведь из тюрьмы не первый день освободился.

– Не первый. Но надо было найти работу, определиться с жильем, прибарахлиться. Я приехал к матери не с пустыми руками.

– Давай говорить прямо, – она посмотрела ему в глаза: – Ты приехал по мою душу? Альбина тебя послала выколачивать из меня долг? Ну, нет у меня денег! Хоть шкуру сдери. Вот продам по весне скотину, расплачусь частично.

– Постой, ты меня в чем-то подозреваешь, да? Марина снова посмотрела ему в глаза, но не увидела в них лукавства. «А может, я ошибаюсь? – вдруг захолонуло у нее в груди. – И он в самом деле не имеет к этой истории никакого отношения?» Пересохшими от волнения губами предложила ласково: – Давай, Феденька, выпьем еще по рюмочке. Когда все точки над «i» были расставлены и Марина окончательно поняла, что ошибалась в своих подозрениях, она на радостях крепко прижала соблазнителя к груди и расцеловала. Будто тяжелый камень свалился с души.

115

– Давай, Феденька, еще по одной! – первой подняла она наполненную до краев рюмку. Он тщетно добивался ее. Играл на гармошке, пел... Потчевал самогоном.

– Все бабы – суки? – напоминала ему воспрявшая, с раскрасневшимися щеками и радостно сияющими карими глазами чернобровая красавица. – Не на ту напал!

– Тогда почему однажды в девках допустила, чтобы я тебя целовал?

– Исключительно из мести. Андрей перестал отвечать на мои письма.

– Люба ты мне, – признался Федька. – Нравилась со школьной скамьи. Если бы не Андрей, да? Он мой друг.

– Андрей другую полюбил, – с горькой иронией сказала Марина.

– Так что действуй.

– Да если бы знать, как… Видать, я безразличен тебе. Ей было и жалко его, и смешно... Когда возвращалась домой, издали в свете луны увидела торчавшую посреди улицы фигурку. Подошла ближе – Шурка.

– Жива и невредима! – со слезами радости сестра бросилась ей на шею. – А я приготовилась к худшему. Прислушивалась. Ты бы закричала, если б Федька стал тебя насильничать?

– Глупенькая, да я была на все согласна, лишь бы он не тронул тебя и Машеньку. Слава Богу, заблуждалась. Федька оказался не тем, за кого я его принимала. Утешая Шуру, Марина плакала вместе с ней слезами облегчения. Если бы знать ей тогда, как рано радоваться стала. *** Она стирала белье на кухне, когда в дом в клубах морозного пара ввалились два амбала в одинаковых вязаных шапочках и черных кожаных куртках на меху. Один – повыше, худощавый, с бегающими, беспокойными глазами. Другой, что пониже, – плотный и коренастый, как кряж, уверен в себе. Назвали ее имя и фамилию, спросили, здесь ли проживает. Сразу почуяв недоброе, Марина сказала, что та, которую они спрашивают, уехала в райцентр. «Только бы не высунулась из передней Маша», – со страхом думала она. Девочка по обыкновению играла со своими куклами. Шура – в школе, ходила за несколько верст в соседнее село. Отец, как на грех, куда-то запро116

пастился: с утра вышел дорожку расчищать да так и пропал куда-то. Как в воду глядела: Маша «нарисовалась» на пороге передней, видимо, привлеченная голосами мужчин. В расширяющемся книзу длинном платьице, делающем ее похожей на матрешку, девчушка некоторое время смотрела на незнакомцев, склонив головку набок, как любопытная птичка, потом сообщила: – Мам, у меня одна куколка плачет. Ручку зашибла.

– Смотри, как бы ты сейчас сама не заплакала, – откликнулся тот, что пониже, и подскочил к Марине: – Лапшу нам на уши вешаешь, тварь? Прежде чем она успела слово сказать, мужик схватил ее за волосы и ткнул лицом в щелок, правда, почти остывший. Она начала захлебываться, дергалась всем телом, сопротивлялась. Но амбал держал ее мертвой хваткой. Вдруг за окном послышались чьи-то шаги, и в дом ввалился Федька. Мужик ослабил хватку. Отплевываясь щелоком, Марина приподняла из корыта голову и что-то невнятно промычала. Федька сразу же оценил ситуацию. Выхватив из голенища высокого ботинка нож, он потребовал: – А ну, отпусти бабу! Амбал, стоявший при входе на кухню, спокойно взял его за ошорок, приподнял и швырнул на пол. И тут запищала, гневно затопала ножками Маша: – Отпустите маму! – и ринулась ей на выручку. Марина сразу догадалась, зачем пришли амбалы. Тот, что повыше, густым басом сказал: – Или выложишь сейчас же нам свой долг, или утопим в помоях. Одно из двух.

– Я за нее заплачу, – приподнявшись с пола, сказал Федька. – Вот только схожу домой. Высокий приказал коренастому: – Пойдешь с ним!.. Когда они ушли, Марина нагнулась к дочке, которая с тихим подвыванием вцепилась ей в подол халата, взяла на руки, стала успокаивать. Размазывая кулачками слезы по щекам, Маша спрашивала: – Это плохие дяди? – и сама себе отвечала: – Плохие! Амбал, присев на табурет у кухонного стола, нервно закурил.

117

Внезапно где-то в отдалении послышался глухой хлопок, похожий на выстрел. Амбал вскочил, смял недокуренную сигарету и сунул окурок в карман.

– Одевайся! – коротко приказал заложнице. После некоторого раздумья добавил: – И девчонку свою собирай. Когда вышли на улицу, Марину с дочкой, которую она несла на руках, крепко прижимая к себе, амбал пропустил вперед. А сам, сунув руки за пазуху, крадущейся походкой, озираясь по сторонам, двинулся следом. Все мысли Марины были сосредоточены на дочке. Если Машу станут отнимать, она не выпустит ее из рук ни за что!.. Но происходило что-то непонятное... Марина увидела на взгорке у околицы незнакомую синюю машину. Встревоженные выстрелом, повыскакивали из своих изб жители деревни. Они стояли у калиток возле палисадников и молча наблюдали за проходившей мимо процессией. И вновь Марине показалось, что она идет на Голгофу. «Почему именно мне выпала эта участь? – мысленно спрашивала она себя и отвечала: – За свою отзывчивую душу страдаю. А те люди, которых облагодетельствовала, стоят и молчат». Заложница понимала, что это старики, но в ней клокотали обида и злость, что никто из этих людей, которых она спасала от голода, до сих пор не озаботился своим долгом, хотя прошло уже больше года. Только однажды тетя Клава, с которой как-то у колодца встретились, сказала: «Мариночка, прости ради Бога! Мы все перед тобой в неоплатном долгу. Не зажались, не думай... Но до сих пор ни копейки нам на руки не выдали за работу. Иногда натурой что-нибудь бросят, как собакам на драку. То кусок мяса, то молока… И это называется жизнь?» И сейчас, держа путь в направлении синей машины, Марина невольно подумала: «Мы все в этой стране заложники своей непредсказуемой судьбы». В нескольких метрах от машины стоял огромный, в два обхвата, тополь. Как только миновали дерево, раздался зычный голос Федьки: – Мужик! Я твоего подельника завалил. Бросай оружие и поднимай руки! Боковым зрением Марина увидела, как ее несостоявшийся кавалер вышел из-за тополя с ружьем наизготовку. И в ту же секунду амбал выхватил из-за пазухи пистолет и трижды выстрелил. Потом 118

моментально, как человек, явно прошедший армейскую подготовку, бросился на землю и распластался, приготовившись к обороне. Тревожно каркнув, сорвалась с дерева ворона. Марина еще крепче прижала дочку к себе. Растерянная, не зная, что делать, стояла, затравленно озираясь по сторонам. Взгляд ее остановился на Федьке, медленно оседавшем на землю. Ружье, с которым он когда-то баловался охотой, выпало из его рук. Одну ладонь Федька прижимал к груди, пальцами другой ловил под собой воздух. Амбал, выставив руку с пистолетом, стал медленно приподнимать голову. Марина с силой ударила ногой по его вытянутой руке, которая, как ей показалось, хрустнула. Бандит взвыл. А Марина, отбросив дочку в снег, навалилась на амбала всей тяжестью своего тела. Ей казалось, что прошла целая вечность, прежде чем она услышала приближающийся топот. Приподняла голову и увидела катящуюся по дороге темную массу людей. Кто с кольями, кто с ухватами, кто с топорами… Впереди всех с вилами наперевес шел Флор. Страшная, негодующая сила угадывалась в этой толпе, готовой всё смести на своем пути. «Очнулся народ», – с облегчением подумала Марина. Когда подошла к Федьке, тот лежал на снегу, странно скрючившись. Кровь из раны в его груди обагряла снег, пятна были похожи на россыпь красных гвоздик. Над ним склонилась, силясь его приподнять, тетя Клава. Увидев Марину, Федька сделал попытку подняться, но у него ничего не получилось. Виновато улыбнувшись уголками губ, на которых выступила кровавая пена, сказал с придыханием: – Умираю… А ты мне не верила, что люблю… За тебя жизнь положил… Теперь веришь?

119

«А я люблю женатого…»

Я

знала, что встречу их. И точно. В свете набирающего силу утра увидела Григория и Алешу, большого и маленького. Маленький был так «упакован» в черную шубку и шапку с ушами, завязанными под подбородком, что казался издали неуклюжим медвежонком. Но этот медвежонок вдруг проявил необычайную прыть. С отчаянно-радостным воплем: «Вероника Михайловна!» – Алеша ринулся по пушистому, недавно выпавшему снежку мне навстречу. Я еле удержала его, подхватила на руки и стала целовать. Сердце мое отчаянно колотилось от избытка чувств. Такое впечатление, что он мне родной, если не сказать больше – сын. Тень печали лежала на заметно осунувшемся лице Григория. Его шикарные усы обвисли. Глаза-колодцы, в которых я когда-то «утонула», потухли. Щеки заросли темной щетиной. Норковая черная шапка была надета не фасонисто, как прежде, а небрежно. Я уже знала про несчастье. Но Алешка, вцепившийся в меня клещом, сразу выдал сокровенное: – А у нас мама умерла… Я заметила, как часто-часто заморгали при этих словах глаза Григория. Он отвернулся, чтобы скрыть свою слабость.

– Примите мои соболезнования. Давно это произошло?

– Сороковой день вчера отметили, – шмыгнув носом, сказал Григорий, не оборачиваясь. Зачем мне было задавать этот глупый вопрос? Я знала о смерти Галины, более того, присутствовала на похоронах, но старалась спрятаться в толпе, чтобы, упаси Бог, не попасться на глаза Григорию. Чего я боялась? …Это случилось в начале зимы, точно в такое же заснеженное утро. Я, тогда еще неопытная воспитательница младшей группы детсада, принимала подопечных. Тщательно закутанных детишек приводили мамы либо бабушки. И вдруг в дверном проеме в клубах морозного пара возникла высокая фигура мужчины в лихо заломленной набекрень шапке, из-под которой выбивался роскошный черный чуб. Он напомнил мне моего любимого героя из кинофильма «Тихий Дон»: «Григорий Мелехов. Вылитый». После 120

я узнала, что его тоже зовут Григорием, Григорием Монаховым. Пораженная, я смотрела на вошедшего во все глаза. И наши взгляды встретились. Мне никогда не забыть его цыганских черных глаз. Сердце мое екнуло и забилось часто-часто. Я вдруг отчетливо поняла, что со мной приключилась беда: я влюбилась в человека, который едва ли не вдвое меня старше, и, к тому же, женатого, отца троих детей. Я жила как в тумане. Все мои мысли были только о Григории. Ждала, когда он появится: утром приводил сына, вечером – забирал. Лишь бы увидеть его, хотя бы мельком. А в промежутке тискалацеловала Алешку, все свое внимание отдавала ему, будто он был единственным ребенком в группе. Если читала детям сказку, то только для Алешки – сажала его напротив. Если гуляла на игровой площадке, то только взяв его за руку. На это обратила внимание заведующая, когда однажды в оттепель мы устроили с Алешей игру в снежки.

– Вероника Михайловна, почему у вас другие воспитанники не вовлечены в игру? – сделала она мне замечание. – Всё Алеша да Алеша. Любимчиков в группе быть не должно. Сметливый не по годам мальчуган, чтобы выручить меня, закричал: «Айда лепить снежную бабу!» – и вся малышня гурьбой устремилась за ним. Но однажды мальчика привел в детсад не Григорий, а его жена Галина. Вид у нее уже тогда был болезненный. Осунувшееся лицо, кожа с серым оттенком, запавшие глаза... Только волосы хороши – густые, каштановые. Маленькая меховая шапочка лежала на них, как на стогу. «И что он в ней нашел?» – подумалось мне. Невольно взглянула на себя в зеркало, как бы сравнивая. Ростом, правда, тоже не вышла, но все, как говорится, при мне: и грудь, и талия, и бедра... Волосы белокурые до плеч – каюсь, крашеные. Брови черные, вразлет. Когда иду по улице, парни оборачиваются. Я узнала, что Григорий заболел: последствия полученной в Чечне контузии. И сразу день показался мне тусклым, невыразительным, лишенным смысла. Да и погода: то ли дождик, то ли снег, изморозь какая-то непонятная. За окном серое беспросветное небо, и на фоне его – черные ветви дерева. Алешка, насупленный, неразговорчивый, всё больше стоял, отвернувшись к окну. Мне захотелось 121

сделать мальчику что-то приятное, и я предложила: – Хочешь, завтра вместе сходим к твоему папе в больницу? Ты, наверное, скучаешь без него? Только обязательно предупреди маму. Как он обрадовался! Григорий встретил нас не без удивления. Был он в полосатой больничной пижаме и шлепанцах на босу ногу. Какой-то весь помятый, поникший... Мы сели на скамейку в дальнем конце коридора. Я выложила пакетик с гостинцами. Алеша стал рассказывать отцу специально выученный им для этого случая стишок про синичку, которая в зимнюю холодную пору перебирается поближе к жилью человека. Григорий слушал, как мне показалось, невнимательно, все косил глазом в мою сторону.

– Ну, а ты что мне расскажешь?

– Вероника Михайловна очень хорошо песенки поет, – вставил словечко Алеша. Григорий обнял меня за талию и притянул к себе: – Вполголоса что-нибудь, а? Душевное... В больнице петь! Да еще в присутствии человека, на которого я робела даже взглянуть! Но если бы даже и посмела, все слова песен вылетели у меня из головы. На языке крутилось только одно: «Огней так много золотых на улицах Саратова. Парней так много холостых, а я люблю женатого...»

– Хоть одну нотку, – настаивал Григорий, все крепче прижимая меня к себе, – чтобы оценить тембр твоего голоса. Я толк в этом знаю. Когда-то в художественной самодеятельности занимался. Мне казалось, что он не по-доброму шутит. Видимо, и впрямь что-то с головой. В больницу просто так не кладут. Я мельком взглянула на него и увидела в глазах любителя душевной песни странный блеск. Так, наверное, загораются глаза охотника в предвкушении скорой добычи. У меня вдруг возникло чувство, что я для него и есть самая настоящая добыча. Каким-то внутренним чутьем он угадал мое к нему расположение и решил действовать напролом. «Много ему позволяешь», – сказала я себе. Мне стало противно. Выручил меня Алеша.

– А я вижу, а я вижу, – как-то дурашливо засмеялся он и захлопал в ладоши. – Вы влюбляетесь. Сейчас будете целоваться. Пап, давай 122

лучше я тебе спою, – сказал всё понимающий мальчик.

– Ну, давай, – с трудом отходя от внутреннего напряжения, выдохнул тот. Придя домой, я бухнулась на диван и долго лежала неподвижно. Слышала, как звенит посудой мать на кухне. Она у меня чистюля. И скребет, скребет без конца. «Что бы ни делать, лишь бы делать», – ее любимый девиз. А мне вдруг опять вспомнились слова той песни: «Как рано он завел семью – печальная история. Я от него бежать хочу, а от себя тем более». Но от себя, как ни старайся, не убежишь. А от него… Когда в комнату вошла в матерчатом переднике мать, вытирая мокрые руки, я вдруг неожиданно не только для нее, но и для себя объявила: – Мама, я меняю место работы. Ухожу из детсада. Моя бедная старушка – старушка не по возрасту (ей всего сорок пять), а по состоянию души – замерла, словно пораженная громом.

– А куда? – растерянно спросила она.

– Куда-нибудь. Возможно, в школу. Ведь у меня высшее педагогическое образование.

– Но в школу ты уже обращалась, когда закончила институт. Там не было свободных мест. Да, обращалась. Я преподаватель начальных классов. В наше трудное, непредсказуемое время мало охотников заводить детей. И, естественно, большой недобор малышни. Мне предложили подождать до лучших времен. Но жить на что-то надо. Тем более, и мама попала под сокращение на заводе, стоит на учете в бюро занятости.

– Всё течет, всё изменяется. Сегодня нет мест, завтра будут. Ктото заболел, кто-то уволился. Город большой, школ много...

– Ты думаешь, в школе велика зарплата? Чуть побольше, чем в детсаду. Но зато в детсаду питание. А оно в наше время очень дорогое. Научилась моя мама считать. Помню, когда была девчонкой, как она направо и налево сорила деньгами, которые привозил отец. Он работал вахтовиком в Сибири на нефтепромысле, но однажды его труп привезли в цинковом гробу: произошел внезапный выброс газа из скважины, и мой папа сгорел заживо.

– Да какое питание! Ты знаешь, какое у нас питание? Детям не123

додают очень и очень многое. И еще удивляются, почему молодежь почти сплошь больная.

– Дочка, что-то я тебя не пойму. – Мама сняла передник и, не зная, куда его деть, стала вертеть в руках. – По какой причине ты собралась уходить?

– Я потеряю специализацию.

– Но ты тоже работаешь с детьми. Мне нечего было ей возразить, и я просто решила прекратить разговор. Но маму так скоро не успокоишь – дотошная. Она подсела ко мне: – У тебя всё нормально на работе, дочка?

– Конечно. Работаю уже три месяца. Стала привыкать. Не могла же я ей рассказать про Григория. Как при виде его у меня екает сердце и захватывает дух. И как он, судя по всему, чувствует мое к нему неравнодушие. Мама, положив мне руку на плечо, доверительно спросила: – Дочка, а ты о замужестве не думаешь? Двадцать три года... Мне всегда неприятны эти разговоры о замужестве. Такое впечатление, что мать хочет сбагрить меня с рук. Но я ведь не ее хлеб ем, свой.

– Нет, мама, о замужестве я пока не думала, – четко, с расстановкой сказала я. – И думать не хочу.

– За тобой Витя Козырев ухаживает. Хороший парень. Тоже институт закончил, – не отступалась мать. – Все во дворе нашего дома его очень хвалят. Витька Козырев, или попросту Козырь, – мой ровесник. С первого класса и до окончания школы мы с ним учились в одном классе. Высокий, подтянутый, энергичный, он ко мне никаких симпатий не проявлял. Увлекался спортом, силовым единоборством. Парня интересовали девушки спортивного склада. А я увлекалась одно время пением, потом ходила в драматический кружок. Но больше всего любила уединение с книгой. С Козырем мы как-то случайно по осени встретились. Это был первый месяц моей работы в детсаду, самый трудный, связанный с процессом привыкания. Озабоченная тем, что не все у меня получается, я шла, задумавшись. Мой одноклассник вывел меня из этого состояния громогласным приветствием: «Ба! Какая встреча!» На радостях обнял меня, готов был чуть ли не расцеловать. Странно, 124

жили рядом, но не виделись уже несколько лет, чуть ли не со дня окончания школы. Витя почти не изменился. Всё та же прическа ежиком, нос загогулинкой. Вот только насмешливые живые глаза сделались серьезными. Удивился, как замечательно я выгляжу, отметил, что очень похорошела. Рассказал, что окончил высшую школу милиции, работает в отделе внутренних дел. Мечтает встретить «единственную и неповторимую», чтобы до конца дней связать с ней свою жизнь. Я пожелала ему удачи, и мы распрощались. А через несколько дней снова встретила его, когда возвращалась с работы. Как бы случайно, но почувствовала, что совсем не случайно. И точно. Он пригласил меня на дискотеку. С тех пор мы время от времени встречаемся, однако никаких серьезных намерений с его стороны я не замечала. Маму свою я очень даже понимала. Она боялась, как бы я не засиделась в девках. Почти все наши девчонки уже повыскакивали замуж. Некоторые успели развестись. Другие были счастливы в семейной жизни, как, например, моя подруга детства Маша Синицына, которую мама постоянно ставила мне в пример.

– Вот твоя подруга Маша…

– Что Маша! – взорвалась я. – Ну вышла удачно замуж. А счастлива ли она?

– Какого еще надо счастья? Муж – предприниматель. Обеспеченная. Все наше счастье, дочка, в материальном достатке.

– Можно подумать, что ты когда-то за миллионера выскочила. Сама рассказывала, что папа был из многодетной крестьянской семьи. Всего в жизни добивался собственным трудом.

– Было время другое, дочка, – и она печально вздохнула, – бескорыстное. На другой день я пошла к заведующей просить, чтобы меня перевели на старшую группу. «Его я видеть не должна. Боюсь ему понравиться», – дала мне установку запавшая в душу песня.

– И на кого же ты покинешь Алешу Монахова? – не без иронии спросила Серафима Аркадьевна, и на ее узких, похожих на щель губах появилась насмешливая улыбка. Сделав вид, что не заметила ее сарказма, я спокойно объяснила: – Специфике моего образования больше подходит работа в 125

старшей группе. Почему-то мои слова задели ее за живое. Наверное, потому, что сама она не имела высшего образования. Даже намек на это выводил ее из равновесия. А мои слова заведующая, видимо, и восприняла как намек.

– Специфика моего образования… – передразнила она и вышла из-за стола. – А специфика нашей работы не позволяет мне перебрасывать людей с места на место по чьей-то прихоти.

– Но воспитатель старшей группы согласна перейти на мою.

– Она почему согласна? Потому что у нее в малышовую группу ходит дочка. Хочет ей создать комфортные условия. Но это же во вред ребенку. Все дети должны воспитываться в одинаковых условиях. Я несолоно хлебавши направилась к выходу, но у двери меня остановил вопрос Серафимы Аркадьевны: – Педагогом хочешь перейти? Педагог в детском саду – это едва ли не второе лицо после заведующей. И зарплата побольше, и должность авторитетная, и специфика моего институтского образования подходит как нельзя лучше. А главное, в начале и в конце рабочего дня я не буду больше видеться с Григорием.

– Согласна, – не раздумывая сказала я.

– Но имей в виду, – заведующая подошла ко мне вплотную, разглядывая с высоты своего роста мой светло-бордовый костюмчик.

– Симпатичный. Где покупала? – и, не дождавшись моего ответа, повторила: – Имей в виду, придется нередко подменять воспитателей, кто заболеет, кто в отгуле, кто в отпуске…

– Согласна, – подтвердила я. С Григорием, когда его выписали из больницы, я не спешила увидеться. Мне передавали, что он интересовался, почему я ушла из группы. Потом вроде бы и утешился тем, что не встречаемся. Но не могла утешиться я. Ведь с Алешкой я виделась каждый день. Меня тянуло в младшую группу как магнитом, потому что там был он, Алешка Монахов, поразительно похожий на своего отца. Тиская его, обнимая, целуя, я представляла, что обнимаю и целую Григория. Корила и презирала себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Как-то вечером забежала ко мне «на огонек» Маша Синицына: мы хоть и редко, но общаемся. Она приходит похвастаться своими обновами и подразнить меня рассказами о том, как хорошо живет.

126

И на этот раз пришла в новой норковой шубке. Подруга крутилась передо мной, как фотомодель на подиуме.

– Как сидит? Тебе нравится? Любовь к похвальбе в ней с младых ногтей. Как-то в детстве ей купили на зависть детворе наимоднячий велосипед. Она каталась, высоко задрав нос, пока не наскочила на бордюр. Упала и покорежила обновку. Столько было реву! Машка размазывала ладонями обильные слезы по щекам, а мы стояли поодаль и смеялись. Вот и сейчас, глядя на дефилирующую передо мной подругу, я испытывала безотчетное желание, чтобы она поскользнулась, упала и разодрала свою норковую шубку. «Ты ей завидуешь, – урезонивала я себя. – Признайся, что Машка гораздо счастливей тебя». А тут еще моя маманя, войдя к нам с кухни, где как обычно что-то драила, с распростертыми объятиями направилась к Синицыной.

– Машенька, милая, ну до чего ж ты нарядная! Картинка! Просто картинка! Вылитая «Незнакомка»! Подруга детства и в самом деле чем-то смахивала на даму с известной картины. Похожий овал лица, носик, кудри из-под шляпки и надменный вид. Эта надменность, наверно, и остановила мою маму. Она словно споткнулась обо что-то, покачала головой и сказала грустно: – Живут же люди...

– А еще мы в конце зимы собираемся в Египет, – подначила Машка. – Уже в турагентстве заказали билеты.

– Жируйте, жируйте, – проворчала под нос моя маманя и пошла на свое «рабочее место». На фоне разнаряженной, респектабельной дамы мама показалась мне сущим изгоем. Худенькая, маленькая, придавленная к земле тяготами жизни. А ведь она была когда-то тоже очень интересной женщиной. Однажды отец обнял ее и сказал: «Ты у меня самая красивая женщина на свете! Спасибо тебе за то, что ты есть». Она так звонко и радостно засмеялась в ответ, что этот ее смех я помню до сих пор. Сейчас мама больше вздыхает грустно, чем смеется. Только единственный раз я услышала радостный смех, когда сказала, что меня повысили в должности. «Ты еще возьмешь свое в жизни, дочка, – сказала она. – Я в тебя верю». Когда моя бедная старушка ушла, Маша подсела ко мне в шубке на диван и спросила: 127

– Слышала, ты встречаешься с Витей Козыревым. Это правда? Я утвердительно кивнула, чувствуя, что любопытство моей подруги не случайно. Когда-то в школе Машка бегала за ним, но, как я уже говорила, он предпочитал спортивных девушек. Потом, правда, между ними что-то было, некая интрижка, но она на удивление быстро закончилась. Витя уехал учиться, а моя подруга вскоре вы­с кочила замуж, хотя собиралась вместе со мной поступать в институт.

– Как он сейчас выглядит? Я его давно не видела.

– Витя мало изменился. Все такой же баламут.

– Муж меня никуда не отпускает, – вздохнула Машка. – Ревнует. Вот и к тебе отпустил всего на полчаса. Я встретила однажды ее мужа (они живут в нашем доме, но очень обособленно, никого к себе не подпускают). Бугай-бугаем. Маленькая бритая голова, по-бычьи толстая шея с массивной золотой цепью, покатые сильные плечи... Несмотря на довольно прохладную погоду, он был одет в тенниску-безрукавку с большим вырезом на груди, заросшей черным кудрявым волосом. Косил под «крутого». А может, и в самом деле «крутой»? Кто их разберет, этих нуворишей...

– Витя не говорил тебе обо мне? – после некоторой паузы спросила Машка.

– С какой стати? Она опять вздохнула: – И правда, с какой… Милое личико ее приняло унылое выражение. Уголки губ горест­ но опустились, в больших серых глазах появилась тоска. Мне показалось, что она вот-вот расплачется. Но гостья, закусив губу, встала и пошла к выходу, сказав на прощание: – Передай Вите от меня привет. Шубка на ее опущенных плечах показалась мне не кокетливым украшением, а бесформенной накидушкой.

– Счастливая ты, – неожиданно бросила она, уже спускаясь по лестнице. Я с удивлением глядела ей вслед. Почему Маша так сказала? Да она же любит Козыря! Сохнет по нему. Невольно пришли на ум слова мамы, которая наставляла меня, за кого выходить замуж: «Ищи богатого, дочка. В нужде хорошего мало». «А как же любовь?» – спрашивала я. «Свыкнется – слюбит128

ся». Оказывается, не слюбится. И у меня на любовном фронте нелады. Заступив на новую должность, я совсем перестала встречаться с Григорием. А мне хотелось взглянуть на него хотя бы одним глазком, удостовериться, что жив-здоров. Я не понимала себя. Это походило на какую-то странную болезнь. Чем дольше я его не видела, тем чаще он мне снился. И однажды мы встретились. У нас прорвало в средней группе трубу отопления. Заведующей нет: ушла по каким-то своим делам. Завхоз уехала получать продукты. Воспитатель ко мне как к старшей по должности на данный момент: – Вызывайте срочно слесаря! Слесарь явился довольно быстро. Я буквально опешила, когда увидела его: передо мной с невозмутимым видом стоял… Григорий.

– Что у вас случилось? Я знала, что он работает слесарем. Но не знала, что по вызовам к нам всегда присылают его. Он досконально знал всю нашу систему. Привела его в среднюю группу. Вода разлилась по полу, уборщица едва успевала собирать ее тряпкой. Григорий осмотрел место прорыва и заключил: – Тут работы много. Придется перекрывать всю систему.

– Вы специалист, – сказала я, стараясь быть деловито-жесткой.

– Вам и карты в руки. И ушла писать процентовку на завтра. Мое рабочее место находилось в кабинете заведующей. Я села за стол, взяла ручку. Но на ум ничего не приходило. «Он тут! Он тут! – стучало молоточками в голове. – Можешь лишний раз взглянуть на него». И я пошла. Григорий был в группе один. Вода из трубы уже не хлестала. Я остановилась в дверном проеме и молча наблюдала, как он работает. Видела только его спину в куртке защитного цвета и копну темных вьющихся волос. Шапка лежала на подоконнике. Слесарь работал весело, что-то мурлыча себе под нос. Я видела, как от натуги покраснела его шея. Чертыхнувшись, он стал что-то искать, обернулся и тут увидел меня.

– Давай помогай, подруга, – сказал то ли в шутку, то ли всерьез. Я подошла.

– Держи вот здесь, – показал Григорий. Чтобы сохранить равновесие, он одной рукой оперся мне о спину.

129

Труба медленно, со скрипом, стала отворачиваться.

– Молодцом, молодцом... Пошла! – Рука слесаря переместилась на мою талию, и в следующее мгновение я ощутила на шее его робкий проверочный поцелуй. Я замерла. Поцелуй повторился, теперь он был страстный, жаркий... Мне бы возмутиться, ударить наглеца по щеке, отшить, как положено. Но голова моя была словно в тумане. Она приятно кружилась. Никто еще меня так страстно не целовал, и никогда я еще не испытывала такого блаженства. А Гриша продолжал меня целовать и что-то ласково шептал на ухо. Я разбирала только отдельные слова: – Ненаглядная моя… Радость моя… Меня привел в чувство резкий голос заведующей: – Браво! Молодцы! Слаженно работаете! Я оттолкнула Григория и бросилась из группы вон. В тот же день подала заявление об уходе, потому что видела, как шушукаются наши кумушки-воспитатели, с усмешкой поглядывая на меня. Мне было стыдно не только перед коллегами, но и перед собой. Попросила заведующую подписать заявление без отработки, но она заявила: – Положено отработать двенадцать дней. Будь добра являться. Голос холодный, глаза строгие, сверлящие. Маленький рот коробится в презрительной усмешке. «Бежать, бежать! – стучало у меня в голове. – И немедленно». Я ушла до конца рабочего дня. Ушла демонстративно. Заведующая загородила было мне дорогу, когда я шла к выходу, застегивая на ходу пальто.

– Ты представляешь, чем это тебе грозит? – шипела она, раздувая щеки. – Испортишь себе трудовую книжку, никуда не возьмут на работу.

– А мне плевать!.. Я шла напролом. Начальница пятилась от меня, у самой двери отскочила в сторону и фальцетом выкрикнула: – Аморалка несчастная! На стариков вешаешься! Таким у нас действительно не место. Она что-то еще вопила мне вслед. Я вышла на крыльцо и громко хлопнула за собой дверью. «Вот и всё», – сказала я себе, когда вышла на проезжую часть улицы, по которой туда-сюда сновали машины. В какой-то момент 130

мне захотелось броситься под одну из них, и я поспешно перешла на тротуар. «Вот и закончилась твоя трудовая биография в детском садике. Куда теперь тебе податься?» Меня разбирали и злость, и обида. Хотелось всё крушить на своем пути. Толкнула плечом какую-то расфуфыренную красотку в высоких сапогах на «шпильке», когда та выбегала из магазина в развевающейся на ходу неза­ стегнутой шубке, точь-в-точь такой же, какую мне демонстрировала Маша. Что-то выпало у нее из рук и с глухим хрустом брякнулось о припорошенную снежком землю. Лицо незнакомки, испорченное неумеренным макияжем, исказила гримаса гнева: – Ротозейка! Не видишь, куда прешь? Мне бы извиниться, попросить прощения, а я съязвила: – Курочка квохчет, чтобы снести яичко? Как она взбеленилась! Коршуном налетела на меня, растопырив пальцы с накладными ногтями. Но я хоть и невелика ростом, а ловкая, прыгучая. Изловчившись, напялила ей изящную шляпку на нос и была такова: свернула за угол и растворилась в толпе. Зато дома дала волю слезам, заперевшись в ванной. Взглянула на себя в зеркало: красные опухшие глаза и нос. Встала под душ, чтобы привести себя в порядок. Маму я не узнала, когда вышла из ванной. Короткая, под мальчика, стрижка, подведенные брови, губы, глаза сияют...

– Представь, дочка, я сегодня нашла работу! «Парадоксы жизни. А я сегодня работу потеряла». Вслух спросила: – И какую? Она интригующе подмигнула мне, но отвечать не торопилась. Села рядом на диван и начала издалека: – Прочитала на днях объявление в газете: требуются гувернантки… А я думала о том, как всё объяснить маме. Ясно, трудовая книжка теперь для меня потеряна. Но эта беда не столь уж велика: стаж мой еще очень и очень короток. Очнулась, когда почувствовала толчок локтем в бок и услышала недовольный голос: – Ты меня слушаешь, дочка?

– Да, да. Нашла место гувернантки…

– А что? У меня высшее образование. Правда, экономическое. Опыт воспитания ребенка: тебя вырастила. По всем условиям под131

хожу. Зашла в парикмахерскую, привела себя в порядок – и вперед. Пошла по указанному в объявлении адресу...

– Приняли?

– Прошла собеседование. Приняли. Правда, с испытательным сроком. Завтра с утра должна выйти на работу. Ты знаешь, какой мне оклад положили?.. В это время в дверь позвонили. Я вскочила и побежала открывать. На пороге стоял Козырь. Модная короткая дубленка и нахлобученная на глаза шапка делали его похожим на нахохлившегося воробья. Правда, ноги, обтянутые темными джинсами, длинноваты для этой птички.

– Вот, заглянул на огонек. Не прогонишь? Он живет в доме напротив и тоже на третьем этаже. Как в песне: «Наши окна друг на друга смотрят вечером и днем». Однако встречаемся мы очень редко, от случая к случаю. Баламут Козырь обычно при встрече пудрит мозги. Рассказывает, как они сутками сидят в засаде, ловят преступников, вычисляют каждый их шаг… Может, так оно и есть. Но мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Постоянного кавалера у меня как не было, так и нет.

– Проходи, – без особого энтузиазма сказала я. И тут мама, выглянув из-за моей спины, пропела: – Витя! Витенька… Радость ты наша! Уж очень редко заглядываешь к нам... Он сходу сделал ей комплимент: – Анна Семеновна! Как вы помолодели!

– А что? – Мама кокетливо пригладила волосы. – Сорок пять – баба ягодка опять. Давно я не видела ее такой воодушевленной, в таком приподнятом настроении. Вот что значит для человека простое везение. Так и не зайдя в квартиру, Козырь предложил прогуляться. Мне показалось, что он делает очередное одолжение.

– Не пойду, – сказала я. – Не хочется. Да и на улице холодно, – и зябко передернула плечами. Мама ткнула меня локтем в бок, дескать, соглашайся, дура. Не желая портить ей настроение, я согласилась. Козырь затащил меня в бар. Это было весьма кстати. Мне захотелось напиться, чтобы отключиться, забыть все свои невзгоды.

132

И я напилась. Не помнила даже, как мы возвращались обратно. Очнувшись, обнаружила, что я не у себя дома, а в чьей-то незнакомой квартире. И мой кавалер расхаживает по ней в пижаме. Всё было, как в тумане. Он подошел ко мне и стал тормошить: – Пойдем. Я помогу тебе раздеться.

– Чайку бы, Витя, – жалобно попросила я. – В горле пересохло. Пока он канителился, я огляделась. Кухня как кухня. Такая же, как у нас. Типовая. Маленький обеденный стол у окна, цветы на широком подоконнике. Много цветов, и все разные. Мама у меня любительница комнатных растений, но у нее такого разнообразия нет. А за окном непроглядная темень. Видны только светящиеся кое-где окна напротив.

– Ты отсюда видишь окно моей квартиры? – спросила я. Козырь наклонился, обнял меня за плечи, коснулся губами моей шеи. Его поцелуй не вызвал во мне никаких эмоций. Так могут целовать разве что родственники или близкие знакомые. Вот поцелуи Григория – совсем другое дело. Я от них теряю разум.

– Вон то окно видишь? – Козырь показал несколько правее, куда смотрела я. – Это и есть твое.

– А почему оно одно светится?

– Потому что время позднее. Все легли бай-бай. Пора и нам на бочок.

– И сколько же сейчас времени? Он сказал, что перевалило за час ночи, и вновь поцеловал меня в шею. На этот раз поцелуй уже вызвал во мне раздражение. Я сделала попытку встать: – Мне надо домой. Мама ждет. Свет не выключает. Козырь чуть ли не силой усадил меня на место.

– А чай? Ты просила чаю, – и снова стал греметь чашками.

– Мы одни? – полюбопытствовала я.

– Мать уехала к сестре на недельку погостить. Отец ушел работать в ночь. И тут у меня закралось подозрение, что он неспроста пригласил меня погулять, а потом затащил в бар. Козырь, видимо, думал, что я стану легкой добычей. Вот если бы на его месте был Григорий… Мне стало стыдно. Я попыталась встать, но кавалер опять чуть ли не силой усадил меня и сказал, поставив передо мной чашку: 133

– Вот твой чай. Как ты просила. Пей. Сахар я положил... Бог знает, что он в него подмешал за моей спиной. И я заартачилась: – Не пью я с сахаром. Хочу с конфетами. И желательно с шоколадными.

– А ты девочка привередливая, – сказал Козырь с усмешкой.

– А ты мальчик очень шустрый, – в тон ему ответила я и, поднявшись, решительно направилась в прихожую. Туман в моей голове окончательно рассеялся. Я думала теперь только о том, как побыстрее выбраться отсюда.

– Ты мне не доверяешь, да? – твердил Козырь, пока я надевала пальто. – Мои намерения самые чистые. Я тебя люблю. Будь моей женой.

– Машу Синицыну ты тоже любил? – спросила я. – Кстати, она просила передать тебе привет. Он на некоторое время потерял дар речи. Воспользовавшись его растерянностью, я юркнула за дверь… Устав сидеть на мне, Алешка сполз на землю. Потом нехотя подошел к отцу и, протянув ему руку в варежке, позвал: – Пойдем… Григорий взял его за руку, но идти почему-то не торопился. Некоторое время постоял в раздумье, потом повернулся ко мне и сказал глухо: – Прости меня, Ника…

– За что? – удивилась я.

– Ну, за тот случай... Я тогда был не в себе. Какое-то затмение. У нас, мужиков, это бывает. «Если бы только у мужиков», – подумала я с грустью. Выходит, его страсть была поверхностная, случайная. А мне он по-прежнему снится. И накануне привиделся странный сон. …Затор на реке изо льда. Нам с Григорием надо перебраться на ту сторону. Добрались почти до середины, и вдруг затор тронулся. Мы стояли, обнявшись, на огромной льдине: уж если суждено погибнуть, то вместе. Вокруг бурлила, клокотала вешняя вода, на нас налетали другие льдины, раскалывая нашу на куски. Остался лишь маленький пятачок, и мы на нем. После очередного столкновения на льдине образовалась трещина, которая пролегла между нами.

134

Она росла, ширилась на глазах. «Прыгай ко мне!» – потребовал Григорий. «Нет, лучше ты ко мне», – возразила я. Пока спорили, расстояние между обломками так увеличилось, что перепрыгнуть было уже невозможно. Мою льдину прибило к берегу. А льдину Григория вынесло на стремнину. Когда поняли, что нам больше не соединиться, стали махать друг другу на прощанье. И вскоре возлюбленный мой пропал в туманной дымке. До меня донеслось: «Прощай!..» Проснулась вся в холодном поту и в слезах. Этот сон я посчитала для себя знаковым. Решила, что на другой день обязательно встречусь с Григорием, хотя до этого твердо придерживалась установки всё из той же запавшей мне в душу песни: «С любовью справлюсь я одна. А вместе нам не справиться».

– Ты где сейчас работаешь? – вывел меня из задумчивости его голос.

– Нигде. Теперь устроиться – проблема. Тем более человеку с высшим образованием.

– Тебе пришлось уйти из-за меня. Прости. Так глупо получилось. Его устремленный на меня взгляд вначале был сочувственный и как бы виноватый. Потом я заметила в глазах Григория нечто, похожее на разгорающийся костерок. И я, как ни странно, не отводила своих глаз, словно впитывала в себя огонь его взгляда. Мы смотрели друг на друга не отрываясь, словно какие-то невидимые нити связывали нас всё прочнее, всё крепче.

– Пойдем, – дернул Алеша отца за руку. – Опоздаем в садик. Воспитательница будет ругаться. Григорий протянул мне на прощание свободную руку.

– Свидимся ли еще когда? – сказал он. Я почувствовала, как тепло его руки передается мне, как невидимый ток пронзает мое тело. И вот уже учащенно бьется сердце, кровь приливает к лицу. Откуда-то издалека слышится голос: – Какая у тебя холодная рука. Давай я ее погрею. Он подносит мою ладонь к губам, целует. Потом порывисто обнимает меня. И опять, как издалека, я слышу его голос: – Ты согласна быть моей женой, милая? Мне хочется крикнуть во все горло: «Да! Да! Согласна!» Но горло мое перехватывает, и из глаз вырываются слезы. Слезы радости и счастья.

135

В

Женская логика

приемную директора Аркадий вошел первым. Друг Вован следовал за ним, как тень. Элла что-то печатала. Бледное сосредоточенное лицо, плотно сжатые, почти бескровные губы... Сидит подчеркнуто прямо. Пышные русые волосы собраны на затылке в пучок. Стучит по клавишам с каким-то остервенением, ничего не замечая вокруг. Аркадий подошел к ней, наклонился и сказал тихо на ухо: – Доброе утро, дорогая. Элла вскочила, будто ее кольнули чем-то острым. И без того большие, цвета кофейной гущи глаза расширились от изумления, бледное лицо пошло пятнами. Элла некоторое время смотрела на Аркадия как загипнотизированная, потом перевела взгляд на Вована и выдохнула: – Вы почему живые? Она ракетой вылетела из приемной. Заглянувший в дверь посетитель едва успел отпрыгнуть. Аркадий вопросительно взглянул на друга, тот в недоумении передернул плечами. Им предстояла неприятная миссия: оправдаться перед директором за вчерашний прогул. Когда она была успешно выполнена и оба с облегчением вышли из директорского кабинета, Эллы в приемной всё еще не было. От избытка чувств Вован хлопнул приятеля по плечу: – Легко отделались, а? Аркадий утвердительно кивнул: – Однако в командировку нам всё-таки придется съездить.

– Ну, это зло не так большой руки.

– Не скажи. Ехать на машине после вчерашнего бодуна? Да первый же встречный инспектор определит, что мы «под градусом». Вован озадаченно погладил намечающуюся на темени лысинку, потом убежденно сказал: – Давай по бутылочке пивка! Поправимся. А завтра с утра рванем. Упущенное время наверстаем. Это я гарантирую. Аркадий в этом и не сомневался. Даже в черте города друг меньше сотни километров не развивал.

136

В ближайшей забегаловке они залили «сушняк» пивом и разо­ шлись по домам. Аркадий заснул, сидя перед телевизором: сказалась бурно проведенная накануне с приятелем ночь. Очнулся, когда вечерние сумерки наполнили квартиру. Встал, выключил без толку работающий телевизор, походил по комнате. Тихо, одиноко… Представил, что эта комната скоро наполнится милым голосом Ксении, и на душе сразу потеплело. Надо позвонить ей, извиниться за то, что вчера не пришел. Аркадий взял трубку телефона, стал набирать номер, и тут ему вдруг вспомнилось: «Вы почему живые?» Он положил трубку и задумался. С Эллой они встретились накануне утром, когда он приходил к директору на совещание. Подруга посетовала, что редко в последнее время видятся. Аркадий возьми и ляпни: – Сегодня вечером приду к тебе обязательно. Зная, что это последняя встреча, он пришел с букетом цветов и бутылкой коньяка. Сидел в кресле и наблюдал, как подруга буквально летает по комнате с радостной улыбкой на миловидном курносом лице, накрывая на стол. Распущенные русые волосы до плеч, белая блузка обтягивает грудь, короткая юбочка, соблазнительно-стройные бедра. «Дорогая игрушка», – подумал Аркадий и вспомнил, сколько приятных минут он провел с подругой. Сердце его наполнилось тоской. Другая не менее красивая женщина по имени Ксения вошла в его жизнь стремительно. Поняв, что по-настоящему влюблен, он сказал себе: «Женюсь». Со дня развода с первой женой прошло более года, и Аркадий вдруг понял, что начинает привыкать к холостяцкой жизни, шапошным любовным связям. А ему уже за тридцать, пора остепениться. Неделю назад они подали с Ксюшей заявление в загс. Элла этого не знала. Предвидя возможный разрыв, она как-то предупредила: «Аркаша, если ты меня разлюбишь, скажи об этом честно. Я всё пойму, как надо. Я тоже признаюсь честно». Сейчас он именно для того и явился, чтобы поставить точку в отношениях с Эллой. За накрытым по-праздничному столом между ними сразу же возникли непонятные трения из-за бутылки с коньяком. Хозяйка предпочла свою, уже початую бутылку, на что гость резонно заметил: 137

– Давай пить мой коньяк. А свою бутылку побереги для другого раза.

– Зачем откупоривать новую, когда старая недопита? Он настаивал на своем, Элла – на своем. Всё еще переругиваясь, они стали пить коньяк из Эллиной бутылки. Пили наравне, и быстро ее «уговорили».

– Всё равно придется открывать мою! – торжествующе изрек Аркадий. А Элла опять ни в какую, мол, выпили предостаточно. И тогда у него закралось подозрение, что подруга его бутылку с дорогим марочным коньяком хочет приберечь для кого-то другого. Он разозлился: – Открывай сейчас же! Всё равно между нами всё кончено. Я полюбил другую. Элла несколько минут сидела молча. Аркадий видел, как нервно подрагивали кончики ее пальцев, когда она потянулась за конфетой в вазочке. Элла отдернула руку, так и не взяв конфету. Побледневшее лицо ее наливалось яростью. Уже не в силах совладать с собой, она вскочила и с возгласом: «Пришел попрощаться?!» – разбила первую попавшуюся тарелку. Потом она била всё подряд. Под горячую руку попала ваза с цветами. Бутылку с коньяком Элла запустила в неблагодарного любовника. Она угодила в оконную раму. Зазвенели разбитые стекла. И в этот свободный оконный проем ринулась Элла с намерением свести счеты с жизнью. Она была просто невменяема и уже не соображала, что делает.

– Ненавижу! Ненавижу подлеца! – вопила Элла. Аркадий схватил ее сзади, но она стала вырываться, кусая его за пальцы и рыча. Чтобы привести женщину в чувство, он сильно ударил ее по щеке. Элла сползла на пол и зашлась в неудержимом рыдании. Неверный любовник вышел из квартиры, захлопнув за собой дверь. Весь на нервах от этой дикой сцены, Аркадий явился к Вовану, который жил неподалеку. Друг удивился, потому что никогда не видел его таким возбужденным.

– Ты с кем-то подрался? – спросил он. – У тебя расцарапано лицо.

– Сегодня пятница, тринадцатое число! – вместо ответа стал загибать пальцы на руке взбудораженный гость. – И тринадцатый 138

этаж. Вот и не верь после этого в приметы. Вован утешил его традиционно мужским лекарством – бутылкой запотелой, из холодильника, водки. Потом была еще бутылка и еще... Утром их растолкал проводник в купе вагона на станции какого-то незнакомого города: видно, спьяну они решили отправиться в запланированную командировку. И ни гроша в карманах, чтобы купить обратные билеты. Небритый, опухший с перепоя Вован подмигнул весело: – Не тужи, старик! – Из потайного кармана он достал неприкосновенный запас – несколько пятисоток. Этих денег им хватило, чтобы под вечер вернуться домой. *** Аркадий проснулся среди ночи. Рассеянный свет уличного фонаря выхватывал из темноты стенку, стол, часть шифоньера… Возглас Эллы «Вы почему живые?» не выходил у него из головы. Он чуял в нем какую-то неразгаданную пока опасность. Элла знала, что в командировку они собирались ехать на машине Вована: при ней разговаривали, когда оформляли бумаги. Но поехали на поезде: хоть и пьяные, а остереглись. «Машина! – внезапно осенило Аркадия. – Тут что-то связано с машиной». Вован спросонья долго не мог сообразить, что от него нужно другу. Он щурился от яркого света в прихожей, почесывая густую поросль на груди, зевал... Когда Аркадий рассказал о своих подозрениях, друг пренебрежительно отмахнулся: – Пустое! Сам не спишь и другим покоя не даешь.

– Проверь машину! Нам через несколько часов на ней ехать.

– Чем проверять да после собираться, уж лучше сразу собраться и ехать. На том и порешили. В предрассветных сумерках пришли на платную стоянку, где у друга находилась машина. Вован долго копошился, заглядывая под сиденья и в прочие потайные места. Потом вылез и дурашливо отрапортовал, приложив руку к виску: – Товарищ командир, взрывного устройства в салоне не обнаружено.

– А вне салона? – не приняв шутку, серьезно спросил Аркадий.

– Вне салона только колеса и моторная часть.

– Проверяй досконально, Вова. Вопрос жизни и смерти.

139

*** Когда, вернувшись из командировки, пришли с отчетом к директору, снова увидели Эллу, натренированно-быстро стучавшую по клавишам. Она чему-то улыбалась и постоянно поглядывала в зеркальце. На столе стояла чашка кофе, лежал журнал мод. Аркадий подошел к бывшей пассии и протянул ей большую шоколадку: – Это тебе в качестве компенсации за несбывшиеся надежды. Элла изобразила на лице милую улыбку: – За какие надежды, дорогой?

– Да пустячок... Ослабить крепление колеса, чтобы на первом же крутом повороте мы свернули шеи. Стоявший сзади Вован утвердительно закивал головой.

– Кстати, кого ты подговорила сотворить такое?

– Мало ли доброхотов на свете, – в тон ему сказала Элла и ослабила собранные на затылке в пучок волосы. Они рассыпались по плечам веером. Видя мстительный огонек в ее глазах, Аркадий понял, что это еще не все «сюрпризы». И не ошибся.

– Приглашаю тебя на день моего бракосочетания, – торжествующе сказала Элла.

– С кем?

– С господином Хейцем. Знаешь такого? Как не знать этого частого гостя директора, который чуть ли не каждый месяц приезжал по делам из Германии. Желая подразнить любовника, Элла всегда рассказывала, как немец рассыпается перед ней в любезностях и дарит дорогие подарки.

– И когда это произойдет? Элла назвала дату. Аркадий опешил. Выходило, что бывшая подруга подала заявление намного раньше, чем они с Ксюшей: процедура оформления брака с иностранцем гораздо продолжительнее. И в тот прощальный вечер она уже была невестой гоподина Хейца. Так вот для кого Элла берегла бутылку марочного коньяка! Но почему тогда признание Аркадия вызвало в ней такое бешенство? «Я просто опередил ее, вот в чем дело!» – понял он и порадовался, что вовремя влюбился и поставил точку в отношениях с взбалмошной и ревнивой женщиной, способной даже на такие поступки.

140

Т

Бабник

олько утром протер глаза, звонок по мобильнику: – Леня, я выхожу замуж. Можешь меня поздравить. Не успел и слова сказать в ответ: уже отбой. «Ну и выходи! – с досадой отшвырнул он от себя телефон. – Скатертью дорога!» Зачем позвонила Валюша? Чтобы поставить его в известность или чтобы уязвить? Вот, мол, я какая, и без тебя на мою руку претенденты находятся. В комнату заглянула Жанна.

– Тебе кто-то звонил? – Кукольное личико выражало любопытство и настороженность.

– Угу, – односложно ответил Леонид и пошел умываться. Настроение почему-то испортилось. – Где у нас полотенце? – набросился он на Жанну, которая готовила завтрак.

– Вон полотенце! Висит на спинке стула.

– Для полотенца есть специальная вешалка. А зубную пасту куда дела? Озадаченная Жанна хлопнула себя ладонью по лбу: – Забыла… Я ее сунула в ящик, где у тебя бритвенные принадлежности.

– Ты неисправима, Жанетта, – он укоризненно покачал светловолосой головой. За завтраком она спросила, робко заглядывая ему в глаза: – Как мне удалось твое любимое блюдо? Леня ел жареную картошку с колбасой и хлебом и не чувствовал никакого вкуса. Ел машинально и так же машинально запивал молоком из кружки. Взгляд его был устремлен куда-то в пространство. Он не замечал молодую подругу в коротком летнем халатике, обнажавшем длинные стройные ноги. Мысли его были захвачены другой женщиной, не такой молодой и красивой, но очень дорогой ему. ...Валюша вошла в его жизнь стремительно. Его тогда скрутил радикулит: ни согнуться, ни разогнуться. Одно неосторожное движение – и адская боль, от которой темнеет в глазах. Он позвонил в поликлинику и вызвал на дом невропатолога. Пришла молодая симпатичная женщина. Осмотрев больного, она стала укладывать 141

в чемоданчик свои медицинские принадлежности. И вдруг лицо ее побледнело, руки, державшие чемоданчик, разжались, и он упал на пол. Женщина ухватилась за край стола, потом медленно осела на стул и замерла.

– Вам плохо? – растерялся от неожиданности Леня и, забыв о боли в пояснице, поднялся с постели. Врач некоторое время молчала, потом с усилием подняла голову, расстегнула верхнюю пуговичку розовой кофты под белоснежным халатом и объяснила: – Воздуха не хватает… Я очень устала. На двух участках работаю. Вот уже почти три месяца… Он сразу определил, что у нее сердечная недостаточность. Нечто подобное происходило с его покойной бабушкой, к которой он приезжал в деревню погостить на каникулы. Неожиданные приступы подкашивали старушку, и ему требовалось немало усилий, чтобы поднять и уложить ее вмиг огрузневшее тело в постель. Леня знал, какие в этом случае нужны лекарства. У бабушки была богатая аптечка. Привычка держать и пополнять домашнюю аптечку передалась ему от нее. Бабушка его наставляла: «Мало ли что может с человеком случиться. Необходимое лекарство всегда должно быть под рукой». Преодолевая боль в пояснице, Леня осторожными шажками прошел в свою маленькую кухоньку, нашел в домашней аптечке нужные лекарства. Врач безропотно приняла все, что он ей предложил.

– Вам надо непременно полежать некоторое время, – предупредил поменявшийся с врачом ролями больной, уложил ее на диван и накрыл пледом. На улице быстро темнело. Леня сидел на кухне, ожидая, когда врач проснется. Но гостья не просыпалась. Видно, он дал ей слишком большую дозу снотворного. Да Лене и не хотелось почему-то, чтобы она проснулась и ушла домой. Он испытывал в себе потребность поухаживать за беспомощным человеком. Это, наверное, укоренилось в нем с тех пор, когда он ухаживал в деревне за больной бабушкой. Да и рос он в большой семье старшим. Родители, уходя рано утром на работу, оставляли его с младшим братом и сестрой. Надо было накормить их, а по дороге в школу завести одного в детский садик, другую – в ясли. Когда дети шли по улице, взявшись за руки, знакомые поощрительно улыбались: «Выводок Гусевых. Дружная 142

семейка. Молодцы!» Привычка заботиться о других стала чертой его характера. Вот и сейчас Леня с беспокойством заглядывал несколько раз в комнату, чтобы удостовериться, что с больной всё в порядке. Не смея нарушить ее покой, он устроился в кухне на раскладушке и тоже заснул. Утром озабоченный хозяин встал, едва начало светать, и сразу же пошел посмотреть на гостью. Женщина открыла глаза, когда он наклонился над ней.

– Извините. Я вам доставила лишнее беспокойство. Сейчас соберусь и уйду. Леня заметил, что лицо ее покрылось краской смущения. Она хотела подняться, но он запротестовал: – Нет, нет, лежите... Без кофе я вас не отпущу. Она сидела на диване и мелкими глотками с наслаждением прихлебывала сваренный им кофе, а Леня расспрашивал ее, пристроившись рядом. Он узнал, что Валюша, так звали врача, живет вдвоем с сыном, который ходит в круглосуточный детский сад, в такой же, как у него, малогабаритной квартире в семейном общежитии.

– Родители мои живут в деревне, – объяснила Валя. – Ждут меня – не дождутся. Езжу к ним каждый год.

– Я деревню очень люблю, – откликнулся Леня. – Все лето, бывало, гостил у бабушки. Хорошо! Жизнь спокойная, размеренная... Не то что в городе. Допив кофе, Валя стала торопливо собираться.

– Очень по сынку скучаю, – призналась она, – по Витеньке. Сегодня заберу его из садика на выходные. – Синие глаза ее лучисто засияли.

– А мужа нет? – осторожно осведомился Леня.

– Мужа нет, – эхом откликнулась она и почему-то смутилась.

– Сегодня вечером, надеюсь, вы ко мне снова заглянете?

– Обязательно. Это моя обязанность. Сделаю вам растирание. Вижу, вы один живете? Охотниц делать ему растирания нашлось бы предостаточно. Леня работал мастером на фабрике, где незамужние ткачихи составляли большинство. И девушки на него охотились, как охотники весной на пернатую дичь. Стреляли, конечно, не из ружья. Глазами. Каждой хотелось заполучить «неразменное сокровище», как они 143

между собой его называли. Случалось, и схватывались соперницы, дело доходило до взаимных оскорблений. И было из-за чего, вернее – из-за кого: холостой, перспективный, окончил институт и из себя видный – высокий широкоплечий красавец. Но Леня был не настолько прост, чтобы поддаться чарам какой-либо охотницы. Крутить любовь – крутил, но не всерьез. За непостоянство в амурных делах его даже прозвали бабником. Узнав о болезни парня, проведать его явились сразу три обольстительницы: одна вызвалась лечить страдальца травами и настоями, другая в качестве диетсестры наполнить его желудок изысканными блюдами, третья – развлечь разговорами. И все наперебой ринулись обслуживать больного, суетились около постели, выжидая, кто первой сдаст «поле боя». Неизвестно, сколько продолжалось бы это состязание, если бы к вечеру не пришла Валюша со своим чемоданчиком. Окинув изысканную компанию насмешливым взглядом, она спросила: – Может, мне уйти? Столько доброхотов на одного больного!

– Нет, нет, – запротестовал Леня. – Уж если кому здесь и остаться, так это вам, дипломированному специалисту. Валя навещала его уже несколько дней, делала растирания, хотя это и не входило в ее прямые обязанности. А он готовил ей кофе по особому рецепту, такой ароматный, что Валюша каждый раз приходила в восторг: – Какая вкуснотища! Где вы этому научились?

– Мама передала секрет приготовления. – Леня рассказал, что родители его живут в соседней области, в небольшом рабочем поселке. – Жаль, редко их навещаю. Так порой тянет домой... Видя ее усталое, бледное лицо, он каждый раз говорил: – Вот поправлюсь, свожу вас на природу. Не возражаете? Валюша почему-то конфузилась под его пристально-изучающим взглядом и тихо вздыхала: – Но я не одна…

– А мы и вашего сына возьмем. Чтобы любить природу, надо почаще с ней общаться. ...Было погожее летнее утро. Леня проснулся почему-то с ощущением пустоты. Рядом с ним на постели тихо посапывала красавица Жанна, Жанетта. Но одна только физическая близость не устраивала Леню. Он жаждал близости духовной, а ее почему-то 144

между ним и Жанной не возникало. Ни поделиться наболевшим, ни пооткровенничать... Вдруг вспомнилась Валюша и тот счастливый миг, когда ему пришлось ухаживать за ней, свалившейся у него в квартире от переутомления. «Ты же обещал свозить ее на природу», – сказал он себе и встал. Оставив Жанетту мирно почивать, Леня застал Валюшу врас­плох. Кутаясь в легкий ситцевый халатик, заспанная, она сказала, что не готова сегодня к вылазке на природу и сладко зевнула в предвкушении продолжения сна. А для подкрепления привела еще один довод: – Виталик у меня не проснулся. А когда он недоспит, начинает капризничать. В этот момент сзади, из прихожей, послышался голос любопытного мальчика: – Мама, ты с кем?

– С Леней. Не желаешь с ним познакомиться? – и Валюша посторонилась, пропуская сына. «Почему она так меня представила? – подумал он. – Хочет дистанцироваться? Подчеркнуть разницу в возрасте? Но ведь она всего-то на два года меня старше». Бодро выскочившему из-за спины матери мальчику он, протянув руку, солидно представился: – Дядя Леня. Прошу любить и жаловать. Виталик кивнул белесой, коротко остриженной головой и изучающе уставился на него. Был он удивительно похож на мать. Такая же просинь в глазах, такой же маленький вздернутый нос. Узнав, зачем явился гость рано поутру, мальчик решительно заявил: – Едем, мама, на озеро! Дядя Леня научит меня плавать. Валюшин сын был, как видно, целеустремленной, волевой натурой, и потому некоторое время спустя они расположились на берегу водоема, со всех сторон окруженного зарослями тальника. Место выбрали уединенное. Пока устраивались, терпение мальчика иссякло: – Дядя Леня, скоро мы пойдем купаться? Так хочется научиться плавать! Они купались и ныряли вдвоем. Трусиха Валюша в купальнике цвета топленого молока с редкими красными полосками ходила по берегу, пробовала ногой воду и знобко вздрагивала. Проказник-мальчишка незаметно подкрался к матери сзади и 145

окатил ее из брызгалки. Валюша взвизгнула и плюхнулась в воду. Когда вылезала обратно на берег, поскользнулась на илистом дне и подвернула ногу. Вначале не обратила на это внимания, но к концу пикника нога распухла, и, когда двинулись к автобусной остановке, Лене пришлось поддерживать пострадавшую за талию, а она, оберегая подвернутую ногу, шла, обхватив его рукой за шею. Шутила: – Раненая, контуженая, никому не нужная…

– Это почему же ненужная? – возразил Леня, крепче прижимая ее к себе. – Очень даже нужная. Она казалась ему такой слабой, беспомощной, незащищенной... Он испытывал ни с чем не сравнимую нежность. Ему хотелось целовать ее, целовать... Валя, смеясь, отворачивалась и грозила пальчиком: – Хочешь воспользоваться моей беспомощностью? И всё-таки он поцеловал ее, когда, вернувшись в город, она пригласила его к себе на чай. Виталика сморило после прогулки, и он уснул на диване.

– Нога. Я еле передвигаюсь, – сказала Валя. – Придется, наверное, брать больничный. Кто будет работать за меня?

– А я тебя вот так! – Леня вдруг поднял ее вместе со стулом на уровень груди. Ей пришлось обнять его за шею, прижаться к нему. Тут он ее и поцеловал.

– Что всё это значит? – спросила Валюша.

– Это значит, что ты мне нравишься.

– Наши отношения бесперспективны. – Она с сомнением покачала головой. Леня поставил стул с нею на место, сам присел рядом и взволнованно спросил: – Почему же?

– Быть очередной любовницей я не хочу. А иного нам не дано.

– Чистоплюйка! Бесчувственная кукла! Для тебя важен только расчет. Ты когда-нибудь любила? – возмутился Леня.

– Подожди. Успокойся. Разве я тебя зову под венец? Но он уже не слушал. Разозленный и негодующий, выскочил вон. …Леня вяло тыкал вилкой в тарелку, пока подружка не подсела 146

к нему за стол. Нежно обняв за плечи, спросила: – Ты чем-то озабочен, милый? Он увидел внимательный взгляд темных, опушенных густыми ресницами глаз. Щеки с нежным румянцем, полные, накрашенные губки... «Успела уже наштукатуриться, – почему-то с раздражением отметил он и тут же попытался урезонить себя: – Да ведь она для тебя же старалась». Но перед глазами стояла Валюша с ее неброским, но почему-то таким милым его сердцу обликом. «Не все то золото, что блестит», – подумал Леня. Пришел он после работы в вечернюю смену уставший от бесконечной беготни: некачественная пряжа, высокая обрывность на станках. Ткачихи к нему с претензиями. Уж он и поммастеров гонял, и температурно-влажностный режим в цехе менял – всё бесполезно. Неоднократно бегал к прядильщикам. Те только руками разводили: – Нет качественного сырья. И все об этом знают. Вплоть до директора. Что ты так болезненно реагируешь? Как человек амбициозный, Леня привык всегда быть на высоте. Он лежал у себя в комнате на диване и думал. Жанетта, видно, обидевшись на него за утреннюю размолвку, ушла к родителям. Но Леня особо и не расстраивался. Позлится-позлится и вернется. Не в первый раз… Вечерние тени постепенно густели. Потом совсем стемнело. Он встал с дивана, подошел к окну. Увидел на небе первые звезды. Одна светила особенно ярко и как бы подмигивала: «Узнаешь меня?» – «Как же не узнать мне тебя, Валюша…» Очнувшись, дернул себя за ухо: «Бред какой-то! Помешался на этой бабе». Слова «Леня, я выхожу замуж. Можешь меня поздравить» не давали ему покоя. ...Ночью ему приснился страшный сон: они с Валюшей взбираются по отвесной скале на вершину. Остается совсем чуть-чуть, и тут она срывается. В последний момент успевает схватиться за выступ скалы и зависает над бездной. Он силится протянуть ей руку, но никак не может достать. А силы ее на исходе. «Нам уже не быть вместе, милый!» – в отчаянье кричит она. «Я тебя спасу! Я тебя спасу! Держись…» Леня проснулся в холодном поту и какое-то время лежал в темноте с открытыми глазами, не понимая: сон это или явь. Потом 147

вскочил и долго ходил по комнате. Приняв решение, быстро оделся и поехал к Валюше. Когда она открыла ему дверь, они несколько минут стояли молча, пристально глядя друг на друга. Потом Леня спросил: – Это правда, что ты выходишь замуж? Она слабо кивнула в ответ. Он сделал к ней шаг и вдруг порывисто обнял. Валюша прижалась к нему всем телом и выдохнула: – Как долго я тебя ждала…

148

З

Злосчастная рюмка

вуки веселой музыки доносились из-за плотно закрытой двери бара. Тома стояла и ждала. А вдруг дверь откроется и ее пропустят внутрь, чтобы поздравить дочь с законным браком? Шел мелкий осенний дождь вперемешку со снегом. Похожая на гриб-боровик в сползшем набок розовом берете, в старом линялом пальто и забрызганных грязью резиновых сапогах, она прижалась спиной к стене здания и чувствовала, что начинает замерзать: «Мне бы сейчас стопку выпить...» Ей представилось, какое богатое угощение на столах, и голодная слюна заполнила рот. «Тьфу ты, жизнь-злодейка! – сплюнула замерзающая женщина. – Для кого-то добрая. А кому – иначе…» Но добрая жизнь у нее тоже была. ...Тома долго не выходила замуж. Ее подруги давно обзавелись семьями и детьми, а она считала, что раз не встретила своего принца, то проживет и так. Работала после окончания института в районной администрации экономистом, получала хорошие деньги. Хотя природа и не наградила ее приметной красотой, зато одевалась модно. Мужчины обращали на нее внимание. Но знающая себе цену Тома вела себя высокомерно. Задумываться стала после того, как разменяла «тридцатник». Так ли она ведет себя с противоположным полом? Годы-то ведь бегут... Век с родителями не проживешь. А тут еще младшая сестра, мало того что привела в дом мужа, так еще и родила вскоре. Квартиру двухкомнатную не растянешь, не резиновая. Жить в «пчелином улье» невмоготу. Вот и забеспокоилась тогда Тома: надо замуж. Но мужья на улице не валяются. Разные там брачные агентства и клубы знакомств «для тех, кому за тридцать» она решительным образом отвергала. Считала ниже своего достоинства – предлагать себя. Ее сосватали за вдовца на шестнадцать лет старше. Зато с комнатой в коммуналке. Звали его Аркадием. Сорок с хвостиком, а вы­глядел на все шестьдесят. Плешивый, с плохими зубами и длинной морщинистой шеей. Перед тем как уйти к себе в гараж, всегда спрашивал: – Тамара, я тебе нужен? Он готов был колдовать над своим стареньким «москвичом» день 149

и ночь. Вся жизнь его с детства была связана с техникой: родился в деревне в семье механизатора и сам работал механизатором до призыва в армию. Отслужив, осел в городе, работал в транспортном цехе на тракторе.

– Нет, нет, не нужен. Иди по своим делам. – Тома не любила, чтобы кто-то мешал ей наводить порядок в запущенном за многие годы холостяцком жилье мужа. Чистила, драила, мыла… Сменила всю мебель. И комната преобразилась. Соседи удивлялись: «Как у тебя стало уютно! Такую развалюху превратила в прекрасное гнездышко». Удивлялся и муж. Он любил поздним вечером посидеть перед электрическим самоваром, попить с блюдца горячий чай, как это делают старики в деревне, и вздыхал умиленно: – Хорошо-о-о… Мне по сердцу, когда белые занавесочки на окнах, чистота и уют в доме. И жена рядом... Да еще бы деточек парочку, а?

– Почему бы и нет, – умасливала его в первое время Тома. – Ты уж постарайся. Аркадий, конечно же, не был ее идеалом. Но предоставлял ей свободу действий. Она могла пригласить к себе кого хотела, пойти куда угодно. Муж не навязывал ей свои принципы. Довольствовался тем, что есть. Имея возвышенную натуру, Тома любила погружаться в мир искусства. Особенно ей нравилась живопись. Элегантная дама в строгом черном костюме могла часами ходить в выставочном зале от картины к картине и, конечно же, обращала на себя внимание авторов выставленных работ. Она смело вступала с ними в дискуссии, потому что в детстве посещала кружок изобразительного искусства, много перечитала литературы на эту тему и даже сама баловалась кистью. Один сравнительно молодой и многообещающий художник был ей особенно по душе. Его звали Роберт Акопян, как известного иллюзиониста. Высокий, стройный, с роскошной черной шевелюрой, он был душой богемы. Особенно удавались ему портреты. Любители искусства ценили его за умение передать внутренний мир персонажей. В мгновение ока он мог набросать дружеский шарж, отличающийся точной характеристикой образа. Тома несколько раз приглашала его к себе на чашечку кофе.

150

Они вели бесконечные разговоры о живописи и всевозможных направлениях в ней. Любительнице искусства было чрезвычайно интересно с художником. С Робертом у нее начался иной отсчет дней. Тома хотела видеть его, общаться с ним вновь и вновь, забывая о времени и элементарных приличиях. Она поняла, что впервые в жизни влюбилась. Муж стал ей мешать. Тихий и непритязательный раньше, он все чаще косился на нее неодобрительно, а нередко выражал свое возмущение и вслух. Воспользовавшись тем, что однажды соседка зашла к нему в гараж попросить починить вышедший из строя утюг, Тома разыграла страшную сцену ревности, хотя была уже на пятом месяце беременности. Аркадий клеветы не стерпел и ушел, оскорбленный. Перебрался к родителям в деревню. А комнату уступил жене. Как человек богемы, Роберт вел беспорядочный образ жизни. Был несколько раз женат, имел незаконнорожденных детей. Заработок имел эпизодический, называл себя свободным художником. Если удавалось продать очередную картину, устраивал массовую попойку. Спустив деньги, побирался у тех же знакомых, которых поил. Тома стала для него очередным «поплавком». Когда на свет появилась Людочка, ценительница искусства поняла, что роль матери не для нее. Пеленки, распашонки… Утонченная любительница искусства быстро сплавила новорожденную своим престарелым родителям, сославшись на то, что у нее нет грудного молока и что она хочет сохранить свое высокооплачиваемое место. Но с работой пришлось распрощаться, потому что стала частенько появляться в администрации в нетрезвом виде и даже прогуливала: богемная жизнь требовала жертв. Характер Роберта был тяжел и непредсказуем. Мог накричать, в порыве гнева помахать перед ее носом кулаками, а через минуту приголубить. Мог часами лежать на неразобранной постели, бездумно уставившись глазами в потолок, а потом вскочить и куда-то исчезнуть.

– На этюдах был. У меня творческий порыв... – оправдывался он. Но с этюдов приятели притаскивали его, как правило, под руки, в доску пьяного. Он рыгал, матерился, злобно скрежетал зубами. Потом просыпался среди ночи и слезно упрашивал: – Рассольчику бы огуречного, а? Томочка, ты уж расстарайся…

151

Она бежала к родителям ночью чуть ли не на другой конец города и приносила возлюбленному требуемое. При этом не удосуживалась даже взглянуть на дочку, спросить, как она растет. Ей льстила сопричастность миру художественной богемы, то, что она является женой подающего надежды живописца. Но время шло, а талант Роберта не реализовывался. Иные молодые заметно обошли его. А он все силы бросил на закулисную борьбу, кричал, что его подсиживают, не дают развернуться. Чувствуя свою несостоятельность, все чаще искал утешения на дне рюмки. Вместе с ним сначала за компанию, а потом уже по привычке пила и Тома. А Людочка росла себе и расцветала под крылом престарелых родителей непутевой мамаши, которых называла папой и мамой. Настоящая мама изредка объявится, поплачется, что у нее материальные затруднения, выудит из стариков-родителей некую сумму и поминай как звали. Людочка закончила школу, поступила в институт. С матерью она по-прежнему почти не общалась. Но случилась беда: умерли один за другим бабушка и дедушка. Их младшая дочь, тетя Людочки, которая с мужем и детьми жила вместе с родителями, тут же выдвинула к племяннице претензии: – Ты прописана у матери. Вот и живи с ней. Мы и так всю жизнь в тесноте ютимся. Жить у матери? С чужим, по сути, человеком? Людочка устроилась на работу, получила место в общежитии. Надо было пере­ водиться на заочное обучение. И тогда возлюбленный Людочки, тоже студент, видно, побоявшись ее потерять, сделал ей предложение. ...«Ах, эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала», – слышала Тома дружный хор из множества голосов. Она заглянула в плотно зашторенное окно, но ничего не увидела. А как бы Тома сейчас тоже попела! В молодости у нее был сильный голос. Сопрано. Учитель пения советовал ей даже поступить в музыкальное училище. Родители не разрешили. Посчитали это занятие несерьезным. Как бы подробила каблуками! В свете окна она взглянула на свои заляпанные грязью сапоги и удрученно вздохнула. Пытаясь согреть замерзающие ноги, прошлась туда и обратно вокруг здания. Вновь остановилась у входа. В этот момент дверь 152

широко распахнулась, и в светлом проеме появилась молодая пара. Девушка в изящных белых туфельках на высоком каблуке, коротко остриженная, подвижная, легкая, сунулась было под моросящий дождь. Но кавалер в накрахмаленной белой рубашке удержал ее за локоть. Тома проскользнула в открытую дверь вслед за молодой парочкой, но путь ей преградил строгий администратор: – Куда, старая?! Здесь не богадельня. Свадебное торжество.

– Мне бы только поздравить дочку, пропусти...

– Вы кто Людочке? – с удивлением повернулась к ней девушка.

– Мама?

– Мама, мама, – торопливо закивала головой Тома. – Самая что ни на есть родная мама.

– Странно… Люда мне сказала, что мама у нее умерла при родах.

– Да слушай ты ее! – сказал администратор, схватил женщину за плечи и грубо вытолкал за дверь. – Много теперь разных проходимцев шляется! Когда дверь бара захлопнулась, Тома подняла узкое худое лицо кверху и долго стояла так, пытаясь проглотить подступивший к горлу соленый комок: «Она меня похоронила. Дочка меня похоронила. Выбросила из своей жизни, как ненужную вещь». Дома ее встретило заросшее существо, выползшее из-под кучи тряпья на постели.

– Ты где пропадала? – спросил Роберт. – Я тебя хватился. Есть очень захотел. А дорогой моей женщины нет. Во двор хотел выйти тебя покликать. Да ноги не держат... «Дорогой моей женщины…» Начинается! Будет навешивать теперь эпитеты, пока не добьется своего. В том, что муж заговаривает ей зубы, чтоб дала на опохмелку, Тома не сомневалась. Сегодня она по-иному взглянула на своего спутника жизни. Критически. Кем она была для Роберта? Его бессловесной тенью. Как ниточка за иголкой, шла за ним. И что же? Он привел ее к разбитому корыту. Дочь от нее отказалась. Финансовое положение семьи плачевное. Хорошо, хоть устроилась дворником. С замаранным послужным списком никуда больше не взяли. А Роберт, как и прежде, нигде не работает, пьет. Вот и вчера наклюкался так, что еле добрался до дома. А прошлой зимой свалился, не дойдя нескольких метров до подъезда. Едва не замерз. Застудил сильно ноги. Теперь 153

они у него болят, и, когда в комнате стужа, как сейчас, он набрасывает на себя все тряпье, чтобы согреться. Дрожит от озноба и Тома. Она прошла к старому продавленному дивану, не раздеваясь, села.

– Дорогой мой человек, – продолжал заискивающе Роберт. – Радость моей души. Найди мне рюмочку выпить. Сердце останавливается. Иначе помру. Прежде при подобном обращении мужа Тома готова была разбиться в доску. Обзанимала всех знакомых. Когда перестали давать в долг, начала распродавать имущество. Сейчас не осталось ничего. Расшатанная кровать, продавленный диван да стол с двумя стульями. Одежонка, какая еще осталась, развешана на гвоздях, вбитых в стену. Даже занавесок на окнах нет. Она глядела в мутные глаза Роберта при свете лампочки без абажура и ничего не видела в них, кроме тоски. «Почему он стал таким?» – размышляла Тома. Она не смела ему возражать, чуть не молилась на него. А ведь видела, не могла не видеть, что Роберт скатывается в пропасть. Но вместо того, чтобы попытаться его удержать, решила составить ему компанию, потому что жизни без любимого мужа не представляла. «Да им же надо руководить, – только сейчас дошло до нее. – Причем жестко».

– Нет! – твердо сказала Тома. – Никакой рюмочки тебе не будет. Давай выхаживайся. Завтра повезу тебя на этюды.

– Боюсь, что завтра для меня не наступит. Она не придала значения этим словам, направила на себя электрический обогреватель, стоявший под столом, – единственный источник тепла. Отопительную систему обрезали за неуплату с год назад. Отрезали и от электричества. Роберт подключился самовольно. И теперь они всякий раз вздрагивают, когда кто-то стучит в дверь. Тому разморило в тепле, и она уснула. Проснулась уже заполночь. Ее поразила странная тишина в комнате. Мертвая тишина. Обычно Роберт всхрапывал во сне, а сейчас молчал. Всё еще не раздетая, в пальто и берете, Тома подошла к нему и стала трясти. Нехорошее предчувствие овладело ею. Она рывком скинула на пол тряпье и увидела его лицо с открытыми, неподвижно глядящими куда-то в пространство глазами. Истошный вопль вырвался из ее 154

груди. Тома упала и потеряла сознание. …Она открыла глаза и увидела над собой, как в тумане, чье-то лицо.

– Мамочка! Очнулась…

– Где я? – простонала Тома.

– Ты в больнице, мама.

– Что со мной?

– У тебя инфаркт. Но врачи постарались. Ты будешь жить... Что-то мягкое, наподобие ваты, стало застилать ей глаза. Тома почувствовала, что снова куда-то проваливается. Но перед тем, как впасть в забытье, спросила: – Где Роберт?

– Его похоронили. Он умер от похмельного синдрома. Врач сказал, что рюмка водки могла бы спасти его. «Рюмка водки... Он же просил. Но я его ослушалась. Единственный раз в жизни. Как глупо». И вдруг в тумане, застилавшем глаза, отчетливо увидела мужа. Он стоял на том берегу вздувшейся от половодья реки в любимом черном костюме и призывно махал руками. Радость встречи заполнила ее грудь, да так, что стало трудно дышать. И она крикнула: – Я приду к тебе, милый! Вот только спадет вода. Перейду реку вброд... Что-то жгучее упало ей на лицо. Тома открыла глаза и снова увидела Людочку. На этот раз ее лицо в обрамлении пышных светлых волос проступило отчетливо. Слезы катились по красным щекам дочери. Больная услышала ее вздрагивающий от рыданий голос: – Мамочка, не уходи!.. «Мамочка»… Какое ласковое и нежное слово. Тома слышит его из уст дочки впервые.

– Мамочка, прости меня за то, что отреклась. Всю жизнь буду себя казнить. «И правильно, казни себя...» Больной вспомнился бар, оледеневшие от стужи руки и ноги, соленый комок обиды, подступивший к горлу... Обида стала заполнять ее и сейчас. С трудом подавив ее в себе, она сказала: – Я люблю тебя, дочка. Материнское сердце не злопамятно. Но запомни: от матери не отрекаются. Какая бы ни была. Мать – это святое…

155

И снова речка. Но уже не бурная, спокойная. Роберт на той стороне призывно машет ей руками. Она крикнула: – Я иду к тебе, любимый! Уже иду...

Э

Жиголо

дик проснулся от странного видения: белокурый мальчик с синими глазами – таких обычно изображают на коробках с овсяными хлопьями – тянет к нему ручонки и зовет: «Папа, папа…» Но только он хочет взять его, чтобы прижать к себе, малыш исчезает. Открыл глаза – темень непроглядная. Рядом спокойно посапывает Люся. Теплым боком она крепко прижала его к стене, да так, что и не пошевелиться. Эдик с трудом поднялся. Перебравшись через подругу жизни, как всегда, обнаружил, что чуть ли не половина постели за ее спиной свободна. «Любит она прижимать меня и прижиматься, – подумал с раздражением. – Даже во сне. Как будто боится потерять». Впрочем, ее опасения не лишены оснований. Люся у него не первая и, наверное, далеко не последняя. На кухне озабоченный полуночник долго и сосредоточенно курил. Взгляд его был устремлен в одну точку, как будто он чтото хотел разглядеть и не мог. Да и как можно разглядеть то, что обычному зрению неподвластно? «Сынок призывает меня к себе, – подумал Эдик, вспомнив сон. – Готов ли ты ради него изменить свою жизнь?» ...Началось все с банального знакомства на улице в День города. В городском парке – массовое гулянье. Люди, истосковавшиеся по праздничным мероприятиям, кучкуются около аттракционов, выступление самодеятельных артистов обсуждают, а те, кто не прочь поискать отдохновения на природе, «скатерть-самобранку» раскидывают на зеленой лужайке. Эдик не любит шумных компаний. Прохаживаясь по дорожкам парка, выискивает глазами привлекательных дам, безошибочно определяя, какая чего стоит. Та, что позже назвалась Машей, пораз156

ила его необыкновенной статностью, точеным профилем, густыми длинными волосами. Неброское вроде бы одеяние: светлая с коротким рукавом блузка и черная удлиненная юбка, перехваченная в талии ремешком, – сидит на ней по-королевски. Девушка была не одна, с подругой – толстой смешливой хохотушкой в брюках. Эдик, парень не робкого десятка, привык брать быка за рога.

– Девочки, вашим мамам зять не требуется? Подруга красотки смерила его холодным оценивающим взглядом: – Зять-то зять, да было бы что с него взять. А та, ради которой он затеял это представление, заинтригованно повела на него широко распахнутыми глазами, и он сразу же утонул в их светлой глубине. Маша казалась ему недоступной, не его поля ягодой. Но Эдик не привык отступать. Когда был помоложе, укрощал и не таких красавиц. Узнав, где живет прекрасная незнакомка, стал приходить под окна ее квартиры с гитарой и петь серенады. Старушки, занимавшие по вечерам скамеечки у подъезда, восторженно переговаривались: – Вот это кавалер! Как ухаживает! Даже в наше-то время такие были на редкость. А теперь и подавно. Но нашу Машу не соблазнить, она у нас святая. Однако настырный донжуан соблазнил-таки девушку. Однажды она вышла к нему и сказала: – Эдуард, вы очень фальшивите. Нотная грамота у вас не на высоте. Хотите, я вам несколько уроков дам? Откуда ему было знать, что Маша ведет занятия в музыкальной школе? Но урок преподал он ей. Что не надо быть такой доверчивой. Когда выяснилось, что девушка забеременела, Эдик «залег на дно». И не только потому, что боялся потерять свободу. Связать себя с преподавателем музыки в школе было равноценно нищенскому существованию. Маша особо и не преследовала его. Только в первое время, когда узнала, что беременна, и, видно, испугалась, что может остаться одна. Но после того, как ее чуть не спустила с лестницы новая пассия Эдика, напрочь забыла к нему дорогу. До него дошли слухи, что Маша, хотя он настаивал на аборте, родила мальчика и теперь жила исключительно заботами о нем. Слышал он и о том, что к ней «прикололся» какой-то мужчина, но это мало его волновало.

157

...Люся появилась внезапно. В наспех накинутом поверх длинной ночной рубашки халатике, заспанная, всклокоченная. Худощавое удлиненное лицо со следами вчерашнего макияжа и маленькими злыми глазками, подозрительно уставившимися на него, показалось Эдику отвратительным. Сухие тонкие губы плотно сжаты. «Старое чучело, – подумал Эдик. – Посмотрела бы прежде на себя в зеркало. И эту старую клячу мне приходится ублажать. Эдик, Эдик, как же низко ты пал! Ведь ты всего лишь игрушка в руках состоятельных дам, которые забирают твою силу, молодость, годы...» На него, единственного ребенка в семье, разве что не молились. Исполняли все его прихоти. И Эдик привык брать, ничего не отдавая взамен. Не привыкший к труду, с грехом пополам окончил школу. В институт поступил по протекции. Но учеба требовала немалого труда. А привычки к труду у него не было. Потому и вылетел с первого же курса. «Не хочу учиться, а хочу жениться» – это крылатое выражение стало для юного Эдика воистину спасительным. Он женился на девушке из семьи крупного советского хозяйственника. Молодым в качестве подарка преподнесли благоустроенную квартиру. Тесть выделил ему по доверенности в безраздельное пользование машину. Вот она-то и сгубила его. Эдик возомнил себя мальчиком-мажором, свободным от каких-либо обязанностей. В то время как жена корпела над учебниками, молодой супруг катал своих многочисленных подруг. Перед женой оправдывался тем, что ищет подходящую работу. Но когда несколько раз не пришел ночевать домой, молодая супруга дала ему от ворот поворот. Опыт непродолжительной семейной жизни подтолкнул Эдика к мысли о том, что за счет состоятельных дам можно неплохо устроиться в жизни. ...Люся долго смотрела на него изучающим взглядом, потом спросила: – Что тебе не спится, милый? Что за грусть-тоска тебя гложет? И бесцеремонно уселась к нему на колени: – Ты меня по-прежнему любишь? Эдик, не удержавшись, фыркнул. Какая любовь может быть к даме, на двенадцать лет его старше? И ладно бы красавица. Больше всего Эдика раздражали в Люсе длинные редкие зубы, через которые она буквально цедила слова. Но состоятельная женщина – 158

директор страхового агентства – могла позволить себе иметь такую дорогую «игрушку», как Эдик. Видно, и сама поняв, что ее вопрос неуместен, Люся вздохнула: – Хотелось бы побольше откровенности. Как плохо мы еще знаем друг друга, хотя и прожили вместе без малого год! «Год, который вычеркнут из моей жизни, – подумал жиголо. – Как, впрочем, и другие…» В последнее время его начала терзать неудовлетворенность собой. Тридцать лет – возраст не мальчика, но мужа. Иные его сверстники добились заметных успехов. Кто-то высоко поднялся по служебной лестнице, кто-то обзавелся многочисленным семейством. И только он порхает с цветка на цветок, как летняя бабочка. Но лето когда-нибудь перейдет в осень, и что ему тогда останется?

– А зачем нам знать друг о друге больше того, что мы знаем? Не на век, надеюсь, связаны.

– Хочешь сказать, что я тебе уже надоела? Нет, милый, пока ты у меня на содержании, условия буду ставить я.

– Каковы же твои условия?

– Предельная откровенность со мной.

– Я хочу обзавестись семьей. Жить, как все нормальные люди. Зарабатывать своим трудом деньги, чтобы содержать своих детей. Язвительная усмешка тронула тонкие губы женщины: – Да что ты умеешь, постельных дел мастер? Ничего у тебя нет за душой. Ни профессии, ни желания трудиться... Ее слова втыкались в него, как иголки, причиняя боль. И дабы прервать сожительницу, он сказал: – У меня есть сын! Вот так! Чтобы обеспечить его, я соглашусь на любую работу. Начну жизнь заново.

– Сы-ын, – удивленно протянула Люся и встала с его коленей. – Откуда он у тебя взялся? Сколько ему?

– Несколько месяцев.

– Это не та ли любовница тебе подрадела, которую я чуть не спустила с лестницы?

– Не говори плохо о Маше. Она порядочная женщина. Люся сузила глаза, вплотную приблизила к нему лицо и спросила с придыханием, гневно: – А почему же ты с этой порядочной женщиной не остался, а? Почему предпочел меня? Молчишь? А я тебе скажу. Потому что 159

у нее ни шиша. Она где работает? Эдик хотел возмутиться и в то же время понимал, что Люся права. В его положении самое благоразумное – промолчать. Но сожительница разошлась не на шутку. Он никогда еще не видел ее такой возбужденной.

– Я сама прожила всю жизнь в безотцовщине, – кипятилась Люся, нервно расхаживая по кухне. – Знаю, что это такое. Мать работала санитаркой в больнице. Получала мизер. И на этот мизер умудрялась кормить меня и учить. Подрабатывала дворником. До сих пор помню, как тянули с мамой жилы в снегопад, который с малыми перерывами продолжался почти месяц. Надорвала себя и сгинула раньше времени. Хорошо, тетя, мамина сестра, меня приютила, хотя у самой была куча детей... Если бы знать, что всё так обернется… Своим невольным признанием Эдик затронул в ней больную струну. Он увидел в потемневших глазах Люси отчужденность, граничащую с презрением, и понял, что им больше не жить вместе. Люся ушла от него в глухую непроглядную ночь, несмотря на уговоры остаться хотя бы до рассвета. А он пролежал в постели до утра, так и не сомкнув глаз. Встал вместе с поздним зимним рассветом. Умылся. Позавтракал: благо оба холодильника благодаря Люсиным заботам были под завязку забиты едой. Потом долго разглядывал себя в зеркале. Нащупал в волосах седую ниточку, резким движением вырвал ее. Вздохнул: «Стареем, брат, стареем…» Но в целом остался доволен своим отражением. Вот только упрямая продольная морщинка на лбу никак не разглаживалась, несмотря на все его старания, да две морщинки у рта... Эдик проторчал под окном Машиной квартиры не меньше часа. С низкого серого неба падал липучий снежок, который обсыпал его с головы до ног, сделав похожим на снеговика. Прохожие с подозрением косились на него, но он не обращал внимания на их косые взгляды, стоял и ждал. Занавеска на знакомом окне уже несколько раз дернулась, значит, Маша заметила его. Он продолжал ждать. Наконец, Маша вышла. Но не одна, а с каким-то высоким мужчиной в модной дубленке. Они вынесли из подъезда детскую коляску и покатили ее перед собой. Только раз Маша бросила на Эдика короткий взгляд и как-то загадочно усмехнулась. Он был уверен, что где-то видел уже этого высокого, слегка су160

тулящегося молодого мужчину. Да это же Славик Кузнецов! Они вместе учились на первом курсе института, откуда Эдика отчислили за неуспеваемость. За высокий рост все в группе звали Славика «метр девяносто пять». Был он тогда не по возрасту тих, малообщителен, часто краснел и смущался, когда к нему обращались девушки. Теперь, конечно, возмужал, заматерел... «Ты смотри, кого наш тихоня подцепил», – думал Эдик, следуя на некотором расстоянии за ними. На душе у Эдика бушевала буря. Теперь он был уверен, что любит Машу – единственную из женщин, что у него были. Ведь не раз ловил себя на мысли, что в толпе прогуливающихся людей ищет знакомый точеный профиль, как когда-то в городском парке. Эдик долго шел по улице вслед за счастливой парой, о чем-то оживленно беседующей. Маша заразительно, но как-то неестественно громко смеялась. Чувствовалось, что она нервничает. Несколько раз оборачивалась. Убедившись, что преследователь не оставил их, еще плотнее прижималась к своему спутнику и еще заразительнее смеялась. Всем своим поведением она как бы давала понять, что не намерена возвращаться к бывшему любовнику. И он, наверное, отстал бы от них, если бы не этот сон про зовущего его кудрявого голубоглазого мальчика. Около одного из магазинов пара остановилась. О чем-то переговорив со спутником, Маша сняла с крючка клетчатой закрытой коляски хозяйственную сумку и по присыпанным свежим снежком пологим ступенькам летящей походкой устремилась к двери. По дороге она вновь обернулась и долгим настороженно-изучающим взглядом посмотрела на бывшего возлюбленного. Когда Маша вошла в магазин, Эдик решительно подошел к Славику. Тот долго вглядывался в него, близоруко щурясь, прежде чем узнал. На радостях они обнялись, начались обычные в таких случаях расспросы. «Метр девяносто пять» рассказал, что после окончания института работал на Урале на горнообогатительном комбинате. Был женат, но неудачно: из-за бездетного брака разошлись. И вот уже год работает здесь на механическом заводе.

– Ну, а ты как? – спросил бывший однокурсник. – Чем занимаешься?

– Индивидуальной трудовой деятельностью, – хохотнул Эдик. Пока «компьютер» Кузнецова обмозговывал его ответ, он спросил, 161

хлопнув бывшего однокурсника по плечу: – А к этому малышу какое ты имеешь отношение? Эдик заглянул в проем коляски, прикрытый от непогоды прозрачной шторкой, и увидел бусинки глаз, прямо смотревших на него. Но не голубые, какие виделись ему во сне, а черные. «Сынок!» – чуть не воскликнул обрадованно Эдик. – У тебя мои глаза. Точь-в-точь!» На радостях он даже забыл, о чем спрашивал, но Славик ответил: – Самое прямое. Это мой сынок Ванечка.

– Твой сын... – насмешливо покачал головой Эдик. – А почему у него черные глаза? У тебя, между прочим, глаза серые. А у мамы?

– И у мамы глаза серые. Ну и что? Эдик поднял голову и увидел Машу. Как она успела так быстро вернуться? Наверное, и не покупала ничего. Стояла у окна и следила за ними. Что-то умоляющее, жалкое было в ее взгляде. И вместе с тем требовательное. Она как бы предупреждала: «Остановись. Не иди дальше. Это ничего хорошего не сулит». Эдик сразу усек, что должен сохранять тайну ради спокойствия и благополучия бывшей подруги. Должен-то должен, а обязан ли? Глядя в широко распахнутые тревожные глаза Маши, он подумал, что так и не смог позабыть, как однажды утонул в них. Всё теперь стало ясно. Чтобы скрыть свой «грех», Маша выскочила замуж за первого подвернувшегося. Судя по всему, Славик не догадывается о подоплеке скоропалительного бракосочетания и искренне считает ребенка своим. В какое-то мгновение у Эдика возникло желание разрушить этот обман: «Почему я должен жертвовать своим счастьем ради другого?»

– У моей бабушки были черные глаза, – между тем убежденно провозгласила Маша. – Природа, как известно, через колено повторяет себя. Все молчали. Маша, чтобы сгладить неловкость, нервно хохотнула: – Вы быстро познакомились, вижу.

– Мы знакомы еще с первого курса института, – растирая ногой свежевыпавший снежок, хмуро сказал Слава. Потом с подозрением посмотрел на жену: – А как вы познакомились?

– Разве я сказала, что мы знакомы?

162

– Не сказала. Но я это вижу. Напряженную ситуацию разрядил ребенок. Он вдруг расплакался. Маша наклонилась над ним, потом сказала: – Так и есть, сырой. Он это очень не любит. Надо срочно ехать переодеваться. Славик развернул коляску и, попрощавшись, скорым шагом направился домой. Бросив на Эдика умиротворяюще-заискивающий взгляд, Маша поспешила за мужем. Он глядел на Славика, везущего коляску, и думал: «На его месте должен быть ты как законный отец». У него снова появилось желание догнать парочку и открыть бывшему однокурснику правду. Он вернулся домой в состоянии раздвоенности чувств, с ощущением одиночества и потери. И долго лежал на диване, не зная, что делать. Все пережитое тяжким грузом отложилось на душе. Захотелось напиться. Рано утром кто-то позвонил в дверь. С тяжелой от похмелья головой Эдик поднялся с постели, долго искал под кроватью шлепанцы. А когда нашел их и открыл дверь, там уже никого не было. Кто бы это мог быть? А если Маша? Он ведь ждал ее вчера, когда сидел один за столом и глушил водку. Ждет и сейчас. Шлепая тапочками по ступенькам, бросился вниз по лестнице. Никого! Лишь заряд ветра со снегом яростно ударил ему в лицо.

– Маша! – крикнул в беспросветную мглу Эдик. Какая-то тень отделилась от стены.

– Это не Маша, а Люся. Я пришла забрать кое-какие вещи. Долго звонила. Подумала, ночуешь у очередной подруги. Бывшая сожительница, собрав вещи и уложив их в сумку, присела. На ней было узкое приталенное пальто, подчеркивавшее стройность хорошо сохранившейся фигуры. Раскрасневшееся то ли от мороза, то ли от возбуждения узкое худощавое лицо сегодня показалось Эдику очень приятным. Он сидел на диване в пижаме и шлепанцах на босу ногу и ждал, что скажет Люся.

– Значит, ты думал, что это Маша? – спросила она и с сожалением покачала головой. – А оказалось, это я – отвратительная и старая. Разочарован, да?

– Почему разочарован? – решил он польстить на прощание. – Ты очень даже недурна. Нам было хорошо вдвоем. С тобой не стыдно 163

и в театр сходить, и на любой торжественный вечер.

– Твоими устами да мед пить. – Люся вздохнула и поднялась. – Любишь ты елей расточать. И ради чего? Чтобы приспособиться. Но надо жить, а не приспосабливаться. Плохо ли, хорошо ли, но жить. Иметь семью, детей и нести ответственность перед другими и перед собой. Она поднялась, подхватила сумку и пошла к выходу. А Эдик вспомнил о Маше. Имеет ли он право нарушать ее покой? После близости с ней Эдик невольно задавался вопросом: почему она так легко отдалась ему? И как-то однажды услышал от Маши: «Я подошла к критическому для девушки возрасту. Мне уже двадцать семь. Пора задуматься о продолжении рода». Значит, она выбрала его не случайно – в отцы, а не в мужья. А чувства какие-нибудь к нему у нее были? Если бы были, Маша бы пришла... Он поднялся с дивана, чтобы закрыть за Люсей дверь. Запах знакомых духов все еще витал в воздухе, напоминая о женщине, которая почти год прожила с ним. И что-то вроде сожаления вдруг сжало его грудь. Эдик поспешил успокоить себя: «Не она, так другая. Какая разница?» Но разница была. Ему вспомнилось как в начале зимы он упал в гололедицу и сломал ногу. Не проходило и дня, чтобы Люся не навестила его в больнице, завалила его гостинцами. Он делился ими с соседями по палате, которые восторгались: «Какая у тебя добрая жена! Позавидуешь». А Эдику вспоминалась мать, которая, когда он в детстве тоже лежал в больнице с переломом ключицы (упал с велосипеда), говорила, гладя его по голове: «Всё будет хорошо, сынок. Поправишься и снова сядешь в седло. Только уж, пожалуйста, будь поосторожней. Так отчаянно не гоняй». Люся смотрела на него так же сочувственно и спрашивала: «Больно тебе, милый? Крепись. Будь я рядом, обязательно поддержала бы». «Она сейчас пришла неспроста!» – пронзила его мысль. Так уж и нужны были ей оставленные шмотки. Да это он, он не безразличен ей! И Эдик бросился за Люсей с намерением остановить, задержать ее. «А Маша? Что Маша? Раз она не пришла, значит, не нуждается во мне».

164

О

Пьедестал

на торопливо собиралась. Ей только что сообщила дежурная сестра из роддома, что Вика родила: – Девочка, маленькая. Два восемьсот, но симпатичная. Лена с облегчением вздохнула: – Слава Богу, что всё прошло благополучно. Уже закрывая дверь квартиры, услышала телефонный звонок. Звонил Роман.

– Утвердили! – радостно сообщил он. – Десять дней на оформление документов. Успеем?

– Позвони мне вечером, – попросила она, возбужденная предыдущим известием. – Я тебе ничего определенного сказать сейчас не могу. Вика родила, представляешь? Спешу к ней. Он еще что-то хотел сказать, но Лена положила трубку. Уже выйдя из подъезда, мысленно осудила себя: «Как же я нетактично с Романом обошлась». ...Она увидела его в первый день нового учебного года в восьмом классе. Отец у Романа военный, и паренек уже сменил не одну школу. Лена столкнулась с ним в дверях класса и сразу же была поражена необычностью его глаз. Большие, серые, с вкраплениями рыжих точек, они излучали какой-то необыкновенный свет, теплый, как выглянувшее из-за туч в осеннюю пору ласковое солнышко.

– Прошу, – сказал хозяин радужных глаз. – Проходите… «Воспитанный, – отметила Лена и невольно поправила сползающую на глаза челку. – Наши мальчишки никогда бы дорогу не уступили». Она влюбилась в него с первого взгляда и, чтобы понравиться пареньку, упросила мать купить ей нарядное платье, которое подчеркивало стройность ее невысокой хрупкой фигурки. До этого предпочитала джинсы, маечки, рубашки… Но Рома положил глаз на девочку по имени Рита, с красивым кукольным личиком и не по возрасту рано оформившейся фигурой. Мальчишки к ней липли, как мухи. Верные «оруженосцы» всегда окружали ее. Кто-то тащил сумку с учебниками, кто-то помогал одеться в гардеробе, кто-то 165

на улице угощал мороженым... В числе этих «оруженосцев» оказался и тихий, воспитанный мальчик Рома. Лена тайно страдала, плакала в подушку, делясь с ней своим горем. Однако отступать не желала – не такая была у юной девушки натура. Она старалась быть у недоступного паренька на виду, все время крутилась рядом. А когда после окончания школы Рома подал заявление в мединститут, последовала за ним. Все лето она горбилась над учебниками, а Роман возьми и передумай. Буквально в последний день забрал заявление, решив поступать в технический вуз. Лена об этом не знала. Она успешно сдала вступительные экзамены и была зачислена на лечебный факультет. А когда узнала о поступке Романа, с ней приключилась истерика. И в то время как другие радовались поступлению в вуз, плакала на скамейке в скверике возле института. Ей было горестно сознавать, что их с Ромой пути-дороги, возможно, разошлись навсегда. Но нет худа без добра. Лена не прогадала. Медицина оказалась ее судьбой. Она с радостью ходила на лекции, засиживалась допоздна в институтской библиотеке. Родители радовались за дочку, хвастались перед соседями ее успехами. Да и она была бы вполне счастлива, если бы не Роман. Лена продолжала думать о нем. Он превратился для нее в какого-то идола. Она берегла его фотографии, старалась узнать от знакомых, как он живет. Роман оказался далеко не таким, каким рисовало парня ее воображение. Поступив в машиностроительный вуз, проучился год и бросил. Потом женился на той самой школьной красавице Рите, но и тут у него не сложилось – через несколько лет брак распался. Лена очень удивилась, когда однажды в фойе концертного зала увидела Риту с другим мужчиной, значительно старше ее. Не постеснялась, подошла и спросила: – А где Роман? Бывшая одноклассница скосила на нее большие, подведенные тушью глаза и пренебрежительно бросила: – Разошлись мы, несовместимость характеров. Роман уехал к старшему брату в Екатеринбург. Ура! Лена ликовала: кумир ее свободен! В том же году она защитила диплом и добилась направления в Екатеринбург, чем немало удивила преподавателей. Способной 166

студентке предлагали остаться в аспирантуре, но она не мыслила жизни вдали от возлюбленного, хотя и понимала, что ее претензии на него эфемерны. Упорная Лена надеялась на чудо. В больнице ее встретили хорошо, дали комнатку в семейном общежитии. Она освоилась с работой, приспособилась к новым условиям. Но размеренные будни стали пугать ее своей обыденно­ стью: работа – дом, дом – работа... И никакого личного счастья. А оно могло быть, потому что Роман жил где-то здесь, в этом большом уральском городе. И Лена решилась написать родителям возлюбленного, чтобы узнать через них его адрес. Роман снимал с братом однокомнатную квартиру в районе заводского поселка на окраине города. Они встретились. Бродили вечером по грязной осенней улице, застроенной унылыми однообразными пятиэтажками. Роман ностальгировал, вспоминал школьные годы... А она всё ждала, что он спустится с заоблачных высот прошлых лет и обратит наконец на нее внимание. Желая ему понравиться, Лена надела всё самое лучшее из своего гардероба, сходила к косметологу. Почувствовав, что все усилия могут оказаться напрасными, пригласила его в бар. Но и бар, где они немного выпили и потанцевали, не изменил поведения Романа. Он по-прежнему смотрел на нее только как на бывшую одноклассницу, не более того. Лена была сильно разочарована, наговорила ему каких-то глупостей про их отношения с Ритой. Роман вспылил, сказал, что этой темы она вообще не имеет права касаться. Они так обозлились друг на друга, что расстались чуть ли не врагами. А тут вскоре ее коллега, врач-анестезиолог Костя начал за ней ухаживать. В отличие от высокого, представительного, знающего себе цену Романа, был он невидным, суетливым, всё время куда-то спешил. Когда провожал Лену после дежурства до дома, то и дело поглядывал на часы.

– Ты куда-то торопишься? – как-то спросила она с издевкой.

– Я смотрю, как бы мне не опоздать на телефонные переговоры с мамой. Она у меня живет в деревне, собирается нагрянуть в гости. Ее надо обязательно встретить. После недолгих ухаживаний Костя предложил ей руку и сердце: – Мы уже не мальчик и девочка. Пора в личном плане определяться.

167

Как просто и буднично, будто речь идет о сделке. А где романтика? Где признание в любви? Впрочем, после облома с Романом Лена уже не верила в возвышенные чувства. Про себя она называла Костю партнером: партнер по супружескому ложу, партнер по лечебному учреждению, партнер по бытоустройству... У них родилась дочь, которую нарекли Викой в честь матери Лены. Девочка росла шустрой и непоседливой. Лена готова была возиться с дочкой часами, отдавая ей всю свою нерастраченную любовь. Ролан все дальше отходил в ее жизни на задний план. Да он, как видно, и сам понимал, что стал третьим лишним, что нелюбим. И потому счел за благо для себя уйти из семьи, съехал на частную квартиру. ...С Романом после многолетнего перерыва она встретилась случайно. Стояли как-то с Викой, к тому времени уже студенткой, на остановке, ждали автобуса. И вдруг проезжавшая мимо машина остановилась, из нее выскочил высокий представительный мужчина и крикнул обрадованно: – Ленка, ты? Это был Роман, внешне не особо изменившийся, разве что в темных, гладко зачесанных волосах появились седые нити да между бровей на лбу образовалась глубокая продольная складка. Эти возрастные приметы делали его еще привлекательнее. Лена посмотрела в серые, с рыжими крапинками глаза бывшего одноклассника и встрепенулась, как когда-то в школе. Теплый свет, исходивший из этих глаз, манил, притягивал к себе.

– Ромочка-а, – выдохнула она и прижалась к его широкой груди. Он вдруг обнял ее совсем не по-приятельски, не так, как раньше. И поцеловал в губы, сказав давно ожидаемые ею слова: – Я думал о тебе, Леночка… Это было своего рода признание в любви. Вика изумленно таращила на них глаза. Он не знала, что у матери есть близкий ей человек. Роман, как оказалось, зря времени не терял. Окончив заочно институт, занимал на заводе высокую должность начальника производства. Он так и не женился больше, продолжал по привычке жить с братом, который обзавелся семьей.

– Я квартиру получил, а брат до сих пор на очереди. Вряд ли уже получит... Теперь ведь за всё надо платить. А у него семья. Вот 168

и взял его на постой, – объяснил он. Они начали встречаться. Обычно это происходило дома у Лены.

– Почему ты не женился? – спрашивала Лена, прижимаясь к его заросшей мягким темным волосом груди. – Женщины должны за тобой толпами бегать.

– Да, были женщины, – признался Роман. – Но ни одна из них не запала мне в душу.

– А я запала?

– Ты меня поразила в тот день на автобусной остановке. Я тебя очень давно не видел, но вспоминал. Чем-то родным и милым от твоего облика повеяло. И я сказал себе: вот та женщина, которую ты искал. Лена была счастлива. Наконец-то свершилось! Она любит и любима человеком, которого ждала всю жизнь. Но счастье любовных утех продолжалось, как правило, недолго: боялись возвращения Вики, которая проводила вечера со своим парнем. И Роман однажды предложил: – Давай узаконим наши отношения?

– У меня же дочь взрослая. А в твоей квартире брат с семьей поселились. Где мы будет жить?

– Снимем частную квартиру.

– Я не могу сейчас оставить дочку одну. Мне кажется, что у нее с парнем отношения зашли слишком далеко. Она не ошиблась в своих предположениях. Вика однажды призналась ей, что беременна. Целыми вечерами она лежала на диване, закутавшись в плед, и плакала: возлюбленный, узнав о беременности, трусливо покинул ее. Ей нездоровилось: токсикоз, повышенное давление и прочие недомогания. В этих чрезвычайных условиях не могло быть и речи о свиданиях с Романом. Он звонил ей каждый день, сообщал о разных новостях, а потом признался: – Я звоню, чтобы услышать твой голос... Лена ликовала в душе: «Он меня любит! Любит!» Однажды Роман сообщил очень существенную новость: через полгода его намерены отправить в длительную зарубежную командировку.

– Мы поедем вместе, да? – спрашивал он. – К тому времени твоя дочка разродится. И ты перестанешь беспокоиться за нее.

– Поедем, милый... Обязательно. Какое счастье, что ты у меня 169

есть! …В больничной палате рядом с исхудавшей, похожей на подростка, дочкой, лежало крохотное существо в смешном белом колпачке на голове.

– Это Леночка, – сказала Вика. – Я ее назвала так в твою честь. Елена-старшая, наклонившись, стала рассматривать малышку. Крошечный, как пуговка, носик, пухленькие причмокивающие губки, высокий лобик, на который спустилась светленькая прядь волос.

– Нравится? – спросила Вика. Карие, как у матери, глаза ее напряженно смотрели на Лену. Она бережно взяла внучку на руки и вдруг почувствовала, как сердце наполняется нежностью к этому крохотному существу, которое будет носить ее имя. Пусть у девочки нет отца, зато есть бабушка, и она никому и никогда не даст малышку в обиду.

– Хорошенькая… Радость моя! – Лена нежно поцеловала девочку в крохотную щечку и вздохнула с облегчением: – Слава Богу, все страшное позади. Она не думала больше о Романе. А он напомнил о себе вечером по телефону, спросив: – Надумала ехать со мной, дорогая? Ты должна дать мне ответ немедленно. Иначе я опоздаю с оформлением документов.

– У меня родилась внучка! Я теперь бабушка. Как странно... Кажется, жизнь пронеслась в одно мгновение. Бабушка...

– Поздравляю, – перебил он. – Рад за тебя и твою дочку. Но давай разговаривать по существу. «Вот он, момент истины!» – подумала Лена и почувствовала, как сердце ее напряженно заколотилось. Всю жизнь она стремилась к Роману. И вот, наконец, обрела счастье с любимым. Но в этот романтический мир властно вторглось крохотное существо, заполнив нежностью всю ее душу. И как ей теперь быть?

– Рома, я не могу оставить Вику в трудный для нее момент. Надо поднимать ребенка… Трубку на другом конце бросили, послышались короткие гудки отбоя. Лена некоторое время растерянно стояла, не зная, что ей делать. Но вместо того, чтобы позвонить Роману и как-то утешить, успокоить его, ноги сами понесли ее к платяному шкафу. Она стала 170

собирать нужные вещи: Вику завтра выписывают из роддома. Роман как-то очень просто и буднично сошел с пьедестала. На его место проворно вскарабкалась маленькая Леночка.

О

Юбилей

н все ближе придвигался к ней, говорил на ушко, заглушая шум застолья: – Капа, как хорошо, что мы познакомились. Вы меня просто очаровали. Такой прекрасный голос... Вера не зря рассказывала мне про вас. Вы так хорошо поете. Когда-то она выступала в детском самодеятельном хоре. Ей прочили карьеру певицы, но певица из нее не получилась: родители были против. А получилась знатная строчевышивальщица на швейной фабрике, которую по итогам года награждали премиями и Почетными грамотами. Потом вышла замуж, приболела, и стало совсем не до песен. Подружка Вера, сидевшая напротив, поощрительно подмигивала ей, как бы говоря: «Молодец! Так и шей». Это она пригласила ее на званый вечер по случаю своего тридцатипятилетия. И не просто так, а с умыслом – чтобы познакомить со своим двоюродным братом Филей. «Доколь тебе в четырех стенах сидеть и тоску разводить рядом со своим безнадежно больным мужем? Приходи, развейся... До сорока пяти есть еще время пожить. А в сорок пять – баба ягодка опять. Усекла?» – раскатисто расхохоталась Вера. Она и сейчас хохочет, получая подарки и поздравления. Круглое, раскрасневшееся от выпитого лицо ее сияет счастьем. Да и как не быть счастливой: прекрасный работящий муж, у которого небольшой бизнес, двое детей, полновластная хозяйка в недавно поставленном коттедже, где газ, вода, канализация… «Огней так много золотых…» – затянула Вера. «На улицах Саратова!» – рявкнули все дружным хором. Присоединилась к этому хору и Капа. Голос у нее чистый, сильный. Заметно захмелевший Филипп заслушался.

171

Когда песня закончилась, он взял Капину руку, приник к ней губами и сказал: – В знак благодарности. Спасибо. Примите мое восхищение. Она млела от похвалы. Ей было приятно сидеть с умным, образованным человеком и слушать от него комплименты. Ни один мужчина не говорил ей подобных слов. Если не считать мужа в пору ухаживания. Но это было так давно... Гармонист широко растянул меха и заиграл плясовую. Тотчас образовался широкий круг. И в этот круг, озорно подергивая плечами, вплыла разудалая Вера. Каблуки ее, как просыпавшийся горох, дробно застучали о пол, полились слова задорной частушки: «Цыган цыганке говорит…» Капа не пошла плясать, побоявшись, что от тряски разболится голова. Она вышла на крыльцо, вдохнула полной грудью свежий осенний воздух и почувствовала, как всё поплыло у нее перед глазами. «Перебрала, дуреха! Надо отчаливать домой». А Филипп уже тут как тут, следом вышел. Темные, с ранней проседью волосы всклокочены, модный галстук выбился из-под пиджака, съехал набок.

– Фу-у, – он расстегнул пиджак и тоже вдохнул полной грудью.

– Вот где благодать! С крыльца открывался вид на яблоневый сад. Солнце клонилось к закату, его малиновый круг уже наполовину утонул за линией горизонта. В воздухе живыми столбиками мельтешила мошкара, что обещало хорошую погоду. «Отава пошла, а у меня сена для Маньки мало, – мелькнула в голове мысль. – Папе надо сказать, чтобы покосил еще завтра с утра». И тут же переключилась на прикольного Филю: «Хороший мужик, чувствуется. Степенный. С таким приятно пообщаться». Она видела, что нравится ему, и ей, отвыкшей от мужского внимания, было приятно это.

– Красотища-то какая! – широко развел руками ее обожатель. – Как я люблю эту пору! Природа млеет в своей зрелой красоте, как женщина, которая выполнила свой долг, нарожала детей... «А я вот не выполнила свой долг», – уныло подумала Капа. Она вспомнила, как сделала аборт, перед тем как Дмитрию отправиться в армию: неизвестно было, вернется он обратно или нет. Продолжая разговор, сказала: – А вы лирик, оказывается.

– Да, я очень люблю стихи. Иногда сам мараю бумагу. Но у меня 172

плохо получается. Не рожден, знать, поэтом. Капа знала, что двоюродный брат Веры живет в большом промышленном городе, работает на заводе инженером. У него двое детей. Квартира, машина... Но с женой не повезло: умерла от какойто неизлечимой болезни. Подруга очень хочет их соединить. Всё рассказывает, какой умный Филипп: институт с отличием окончил, успешно продвигается по службе, уже заместитель начальника ведущего цеха на заводе, а лет всего-навсего сорок. Со временем и директором станет. А вчера прибежала вечером, деловая, озабоченная.

– На юбилей ко мне придешь? – шепнула на ушко, опасливо покосившись на престарелого хозяина семейства Григория Авдеевича, который, покряхтывая, усердно выжимал из пропущенных через мясорубку яблок сок, готовясь заделать на Октябрьскую бутыль фруктового вина. – Филипп приехал... Капа видела его машину в палисаднике Вериного дома, когда возвращалась с работы.

– Никак хочешь меня за него засватать?

– А почему бы и нет? – Вера провела рукой по коротко остриженным завитым волосам. – Твой-то мужик на ладан дышит. Да, Дмитрию не повезло: обширный инсульт – ни рукой, ни ногой... Хорошо, что хоть речь сохранилась, но он не желает ни с кем разговаривать. Лежит, уставившись глазами в потолок, обиженный на весь мир. Капа чисто интуитивно понимает, когда подложить «утку», когда принести попить, покормить...

– А куда мне его деть?

– В дом инвалидов сдай. Они продолжали разговаривать шепотом. Подруга всё время подозрительно косилась на Григория Авдеевича, хотя тот на ухо туговат. Потом предложила: – Пойдем в сад? Но и на скамеечке в саду разговор не клеится. Не представляет себе Капа, как можно бросить мужа, не попытаться его выходить.

– Ты за что цепляешься? – Вера срывает травинку, пробуя ее на зуб. – Ты за прошлое свое цепляешься. А оно тебя чем хорошим одарило?

– Да хотя бы тем, что любила, – назло ей сказала Капа и с вызовом посмотрела в ее круглые серые глаза под высокими выщипанными 173

бровями. Хотела добавить: «Ты тоже бегала за ним. Но он меня выбрал». Вера приняла вызов.

– Это Митьку-то! – Она насмешливо фыркнула и расстегнула верхнюю пуговичку на кофточке: душно, хотя и вечер. – А он тебя любил? Вспомни. Он тебя любил? …Свадьбу сыграли не хуже, чем у других: веселую, многолюдную. Но мать, когда оформляли отношения, всё неодобрительно покачивала головой: – В мае расписываетесь. Плохая примета... Помяни мое слово: всю жизнь будете маяться. Дима только что вернулся из армии. Капа боялась его потерять: парень видный, косая сажень в плечах, девки вьются табуном. Мать как в воду глядела. Через неделю после свадьбы Капа сильно заболела. Как сейчас помнит: едет на автобусе из городской бани с непросушенной головой. Волосы у нее густые, длинные, рассыпала их по плечам... Жарко, верхние жалюзи в салоне открыты. По автобусу гуляют сквозняки. Простыла: воспаление тройничного нерва. Такие приступы начались! На работе еще терпит, а придет домой – невмоготу. Обмотает раскалывающуюся голову теплым пуховым платком и лежит. Дима к ней под бочок: дело-то молодое, а она – ни в какую. С этого и разлад в молодой семье начался. Потом услышала от сердобольных баб на улице: погуливает твой, видели его и с той-то, и с той-то... Она и сама это почувствовала по его отношению к ней. Грубил, выпивал, не приходил ночами... А ей было ни до чего: поутихнет боль, и рада этому. Капа молчала, ни единого слова упрека мужу не сказала. Разговор однажды начал он, видно, совесть пробудилась. Оправдывался: – У тебя постоянно болит голова. Что же мне сидеть рядом с тобой и охать? Не виноват, мол, что тянет на сторону: такова природа здорового молодого мужика. Замкнулась в себе после того разговора Капа, ни с кем не делилась своим горем-печалью. С того, наверное, и поседела рано. Все понимающая мать, ныне покойная, с озабоченностью спрашивала: – Больно тебе, доченька? – и, не дожидаясь ответа, твердила: – Терпи, милая. Терпи, родимая... Так уж видно тебе на роду написано.

174

У каждого свой крест. Мать лечила ее травами, к знахарям возила, потому что в больнице только руками разводили: «Все, что могли, мы сделали». И то ли травы эти, то ли заговоры помогли, то ли всё вместе, но началось улучшение, хотя и медленное. А Дима уже не мог остановиться, по привычке продолжая разгульную жизнь. Кто-то газ проводил и воду, кто-то скотину на подворье разводил, овощи в огороде выращивал… А ее мужику – все «до лампочки».

– Я работаю станочником. За смену напрыгаешься во как! – Он для наглядности проводил ребром ладони по горлу. – Всю получку домой приношу. Конечно же, он утаивал деньги. Иначе бы на что ему пить и друзей-подруг своих поить. Мать Капы страдала сахарным диабетом, ей нужны были особенное питание и лечение. А пенсия велика ли? И отец – инвалид детства по слуху – получал мизер. Старый бревенчатый дом, давший кров не одному поколению, требовал постоянного ремонта. Выручали козочка Манька, курочки, огород... По мере старения родителей обязанности по хозяйству всё больше ложились на хрупкие плечи Капы. А когда с год назад умерла мать, то и вовсе пригнули бы молодую хозяйку непосильной тяжестью. Выручал пока всезнающий, всё понимающий отец. Плохо, что у них с Дмитрием не было детей. Привязала его к дому случившаяся с ним внезапная болезнь: пьянки-гулянки до добра никого не доведут. Постель стала для него отныне единственным пристанищем. …На крыльцо выскочила запыхавшаяся от пляски Вера, спросила, весело оглядев обоих: – Воркуете, голубки?

– Домой мне надо идти, – озабоченно сказала Капа и стала загибать на руке пальцы: куры не кормлены, коза не доена, двое мужиков ждут еды, а ее надо еще приготовить... Виновница торжества всячески ее отговаривала. Филипп благоразумно не вмешивался в разговор подруг. Стоял в стороне, прислонясь к перилам крыльца, и курил. Но от Веры разве отвяжешься.

– Ну, хоть на посошок выпей со мной! – рассердилась она и чуть не силком потащила подругу в дом. Капа выпила, и голова у нее закружилась еще сильнее. Вместе 175

с этим приятным головокружением, пришла раскованность. «Ах, гулять так гулять!» – сказала она себе и под залихватские звуки гармоники пошла плясать. Просветление наступило, когда поняла, что ее куда-то везут. Огляделась. Увидела, что сидит в салоне машины Филиппа.

– Куда мы едем?

– Ты сама предложила прокатиться.

– Мы уже на «ты»?

– Как будет угодно. Некоторое время ехали молча. Капа напряженно вглядывалась в уходящее под колеса машины в свете фар полотно дороги, потом попросила: – Сверни вот здесь на проселок. Остановились на берегу речки, сели на предусмотрительно разостланный Филиппом плед. Горели в небе звезды, трещали в траве кузнечики, журчала на перекате вода. Кавалер робко обнял Капу, потерся щекой о ее щеку. Это напомнило ей ухаживания Димы в первые дни их свиданий. Он тогда учился в профессионально-техническом училище на токаря и для солидности ежечасно дымил папиросой, как паровоз.

– Капочка, Капа, – услышала она как издалека голос Филиппа, а потом почувствовала на губах прикосновение его губ. Давно ей не было так сладко от поцелуя, давно ее губ не касались губы мужчины. Но, проваливаясь всем телом в какую-то бездну, продолжала упрямо твердить себе: «Нет, нет, это невозможно...» Капа проснулась от лучика солнца, ударившего ей прямо в глаза. Ошалело вскочила, решив, что опаздывает на работу, и вспомнила, что сегодня выходной. Посидела на кровати, чувствуя себя разбитой после вчерашнего пьяного угара. Но неотложные дела требовали ее участия, и она встала. Нужно было в первую очередь заглянуть к Диме в соседнюю комнату, но ей страшно было смотреть ему в глаза. Капа хотела приготовить и выставить курам корм, но он уже был приготовлен и выставлен. Хотела подоить и накормить козу, но она была подоена и накормлена. «Отец», – догадалась Капа. Григорий Авдеевич сидел на скамейке возле дома в своей черной курточке и курил. Рядом лежала старая потертая фуражка«восьмиклинка» с маленьким козырьком. Слипшиеся на темени редкие седые волосы, сухощавое лицо, туго обтянутое кожей на 176

скулах, низко нависшие клочковатые брови... Отец показался ей уставшим. И не мудрено: семь десятков на излете, трое поднятых на ноги детей. Двое выпорхнули из родного гнезда, она, младшая, осталась. «Старенький... Какой он у меня старенький», – подумала Капа и подошла к скамейке. На отце были высокие резиновые сапоги. Раз в сапогах, значит, по утренней росе ходил косить. И дела в доме все переделал. Отец не изменил позы, всё с тем же сосредоточенным вниманием продолжал смотреть в одну точку перед собой. «Сердится», – догадалась Капа.

– Ты меня осуждаешь, да? А почему не осуждал Димку, когда он не приходил ночевать? Отец, конечно же, переживал, ходил хмурый и беспрестанно курил. Но никогда ничего не говорил вслух, не ругался. Только, бывало, выйдет во двор и начнет рубить дрова. С остервенением, со злостью... Или землю в огороде копал. Отец продолжал молчать. А может, и не слышит вовсе? Нет, слышит. Когда надо, всё слышит. Только делает вид. У калитки старенького, расшатанного палисадника появилась улыбающаяся, довольная Вера в брючном костюме небесного цвета в обтяжку и черных лакированных туфлях на высоком каблуке. Любит она выпендриться, подчеркнуть достаток в доме, хотя здесь, на тихой, напоминающей сельскую улице одни старухи-пенсионерки сидят на лавочках.

– Зачем она сюда ходит? – сказал приглушенно Григорий Авдеевич. – У нее своя семья. Что ей здесь надо? «А и в самом деле, зачем?» – поймала себя на мысли Капа. Ровесницы-хохотушки жили через два дома друг от друга. Они всю жизнь были соперницами, с молодых лет. Уж если одной купили красивое платье, то у другой должно быть еще красивее. Одна получила хорошую оценку в классе, у другой должна быть такая же или выше. Природный дар Капы старалась примерить на себя и Вера: даже поступила в музыкальную школу по классу вокала. На появившегося на их девичьем горизонте красивого, статного парня по имени Дима положили глаз тоже обе. Парень выбрал Капу, высокую, стройную, с густыми светлыми волосами до плеч. Вот уж Вера тогда бесилась!

177

– Ну и пусть, – кривила обиженно губы. – Подумаешь! Да он ничего из себя не представляет. Подумаешь – ПТУ. Настоящий восторг и злорадство вызвало у нее известие о том, что у молодой семьи не сложились отношения. Вера распространяла по улице слухи, что муж изменяет Капе. Конечно же, слухи не были лишены основания. Но зачем всех людей посвящать в чужие семейные дела? Вере всегда хотелось подчеркнуть перед подругой свое превосходство. И замуж вышла за бизнесмена, и двоих детей родила, и коттедж построила на месте старенького дома родителей... А теперь, как видно, задалась целью уничтожить подругу нравственно, сведя ее со своим двоюродным братом, и заодно добить ненавистного Диму. ...Вера уверенно шла по дорожке от калитки палисадника в своем шикарном костюме и довольно улыбалась.

– И почему мы так поздно встаем? – затянула она еще издали своим слащаво-тягучим голоском. – Филипп уже давно на ногах. Ждет тебя – не дождется. Что-то хочет тебе сказать. Капа словно впервые увидела свою подругу: «Какая же он мстительная!» План созрел мгновенно.

– Я сейчас, только оденусь, – сказала она и юркнула в дом. С каким-то странным настроением предстала Капа перед мужем.

– Дима, миленький, ты сможешь хотя бы подняться? Он молча помотал на подушке головой со свалявшимся, заметно поредевшим чубом и с усилием выдавил из себя: – Нет…

– А ты попробуй. В прошлый раз шевелил и руками, и ногами.

– И Капа стала осыпать его поцелуями, теребя: – Димочка, милый, попробуй!.. В его неподвижных, потерявших всякий интерес к жизни глазах вдруг появился блеск. Бледное, заросшее темной щетиной лицо пошло пятнами.

– Я тебе всё еще нужен? После того, что было, я тебе всё еще нужен?

– Ты мне дороже, чем был. – Капа приподняла его голову и прижала к груди. – Моя единственная цель – поднять тебя на ноги. Димины губы задергались, глаза наполнились слезами.

– Ты должна меня ненавидеть. Я столько зла причинил тебе.

178

– А я тебя люблю. Несмотря ни на что. Любила и буду любить.

– Ты – святая, – с облегчением выдохнул больной. По щекам его покатились слезы. Когда муж успокоился, Капа усадила его на постели. Она всегда делала так, чтобы покормить его или сменить белье. А то и просто заставляла посидеть, потому что на спине от долгого лежания образовывались глубокие пролежни.

– А теперь встань, Димочка. Я тебе помогу... Он отрицательно помотал головой: – Нет, не смогу...

– А ты через не могу. Ради меня, Димочка. Ну же, ну… С большим трудом Капа подняла его на ноги. Исхудавшее от болезни тело мужа оказалось на удивление тяжелым. Одна его рука висела у нее на плече, в другую она сунула палочку.

– А теперь сделай шажок. Хотя бы самый маленький... Всё его тело напряглось, она это чувствовала. Он постарался превозмочь свою немощь, и у него это получилось. За первым шажком последовал второй, третий… И так они добрались до крыльца.

– А вот и мы! – громко объявила Капа, вытирая с лица мужа выступивший от натуги пот. – Живы и здоровы, как видите. Чего и вам желаем. Вера была в шоке. Она некоторое время стояла, выпучив от удивления глаза. Потом лицо ее перекосилось, как от зубной боли. Сделав крутой разворот, подруга быстро пошла, почти побежала к калитке.

– Передай от меня Филе большой привет! – вдогонку ей крикнула Капа и громко засмеялась.

179

О

Черная кошка

ни шли на заранее обговоренное дело. Шли крадучись, осторожно. Идущий впереди средних лет худощавый мужчина в низко надвинутой на глаза серой кепке одной рукой держался за перила лестницы, а в другой у него был топор. Мальчик лет семи в замызганной рваной курточке неопределенного цвета тащил под мышкой скатанный в рулон мешок. Время от времени мужчина оборачивался и приглушенным голосом недовольно шипел: – Тихо ты, идол! Шлепаешь, как по тротуару. Дорогу Стасу перебежала черная кошка. Она тенью выскользнула из темноты подлестничного пространства, где частенько обитала в ожидании подачек от жильцов. Вот и сейчас вышла в надежде поживиться, заслышав шаги на лестнице. Но мужчина в кепке не имел привычки угощать бродячее животное: самого бы кто угостил. А вот мальчик обрадовался появлению кошки.

– Мурка, Мурка, – позвал он. – Иди ко мне.

– Проклятье! – чертыхнулся Стас. – Пути не будет. Глядя на кошку, которая, ласкаясь, терлась о его ноги, он увидел вдруг Диану, такую же черную и зловещую, застившую ему весь белый свет. ...А началось всё с очередной командировки агента московской строительной фирмы в губернский город. Стас приехал на переговоры с будущей клиентурой. В поездках он обычно скучал, томился в безликих гостиничных номерах и почти каждый вечер звонил матери домой. В этот раз переговоры затягивались. Шла уже вторая неделя. По вечерам Стас изнывал от тоски, не зная, куда деть себя. Все достопримечательности были уже осмотрены. Он бесцельно слонялся по центру города в поиске приключений. Зашел в кондитерскую, чтобы купить коробку фирменных конфет для мамы. У скучающей, как и он, девушки за прилавком был отсутствующий взгляд. Круглые желтые глаза, казалось, смо­трели сквозь покупателя. Стасу хотелось сочувствия. И он стал рассказывать незнакомой продавщице о своей унылой жизни здесь, о тоске 180

по маме, по Москве, из которой не привык надолго уезжать. При упоминании о первопрестольной лицо продавщицы удивительным образом преобразилось. Желтые глаза еще больше округлились и засияли так, словно их подсветили изнутри. Она кокетливо поправила темную челку на лбу. Скуластенькое лицо озарила обворожительная улыбка.

– Я щас, – сказала она и юркнула в подсобку. Через пять минут перед очами Стаса предстала красавица, какой свет не видывал – так ему, по крайней мере, в тот момент показалось. Бесформенный синий халат сменила короткая юбка. Облегающий черный топ подчеркивал совершенные формы: высокую грудь и тонкую талию. Черные лакированные босоножки делали это небесное создание с легкой, крадущейся походкой еще стройнее и изящнее. Подобные красотки обычно вечерами фланировали под окнами гостиницы, где жил Стас. А тут его будто околдовали. Всегда осторожный в знакомствах с прекрасным полом, Стас уже через час входил с Дианой (так звали продавщицу) в чужую квартиру. Так началась новая жизнь убежденного холостяка, которому давно перевалило за тридцать. Девушка околдовала его своей похотью, неуемной жаждой любовных утех. Любовью с Дианой он как бы наверстывал упущенные годы молодости. Стас млел в ее присутствии, загорался от ее страсти, ощущая себя лет на десять моложе. Он изменился, стал увереннее в себе. Трудные переговоры с клиентурой довольно быстро завершились успехом. Стас решил, что Диана – его талисман и с ней ему всегда будет сопутствовать удача. В Москву они приехали вместе. Обосновались в доставшейся Стасу в наследство от покойной бабушки двухкомнатной квартире, которая требовала косметического ремонта. Сияющая от счастья подруга обошла комнаты и со свойственным ей оптимизмом заявила, что дело выеденного яйца не стоит. Она сама займется ремонтом. Стас позвонил матери, сообщил, что женился. Та, конечно же, была в шоке. Ему прочили в жены девушку из такой же старинной профессорской семьи. Вялотекущий процесс ухаживания продолжался уже несколько лет. Убежденный холостяк всё откладывал бракосочетание, боясь нарушить устоявшийся уклад жизни. Ему совсем неплохо было с родимой маменькой, которая все заботы по быту взяла на свои плечи. Единственный сынок после смерти мужа был ее последней утехой в жизни. Ради него она готова была на любые жертвы.

181

На следующий день были назначены смотрины в просторной профессорской квартире. Провинциальная девушка, которая даже вилку и ножик не умела правильно держать, не понравилась будущей свекрови. К тому же Диана вела себя так, словно оценивала богато обставленную квартиру. Интересовалась, сколько стоит та или иная вещь, восхищенно цокала языком. Наряд «ночной бабочки», в котором она впервые предстала перед Стасом в губернском городке, ничуть не смущал ее. Впрочем, другой одежды у нее и не было. Все «приданое» уместилось в одной дорожной сумке. Инесса Львовна с пристрастием допрашивала отпрыска: – Стасик, ты уверен, что Диана именно та девушка, которая тебе нужна?

– Мама! Мне с ней комфортно...

– Но у нее нет высшего образования. Всего лишь ПТУ...

– В былые времена даже короли женились на пастушках. Главное – совместимость. И потом, у Дианы есть хватка. В наше время это незаменимое качество. В том, что хватка у невесты сына есть, будущая свекровь убедилась довольно скоро. Через месяц Диана принесла из клиники справку о том, что беременна. И вопрос о серьезности увлечения Стаса отпал сам собой. Молодые зарегистрировали свои отношения. Когда на свет появился прекрасный мальчик, которого нарекли Виктором, молодая семья из бабушкиной перебралась в профессорскую квартиру. Молодой маме, не имевшей опыта обращения с младенцем, нужен был наставник, и Инесса Львовна как нельзя лучше подходила на эту роль. Диана быстро вошла во вкус красивой жизни. Спала до двенадцати, целыми днями смотрела телевизор. На ребенка отвлекалась только тогда, когда его надо было кормить грудью. Все остальные заботы взвалила на любвеобильную бабушку, которая перестала быть хозяйкой в собственном доме. Властная и энергичная сноха быстро отобрала у нее это право. Инессе Львовне осталась роль домработницы, кухарки, няньки. Сексуальные домогательства со стороны мужа Дианой теперь решительно пресекались. Временами ему казалось, что пылкая прежде Диана его просто ненавидит. Дошло до того, что он вынужден был довольствоваться тахтой в кабинете покойного отца. Диана любила только деньги. Она набрасывалась на них, как 182

коршун на добычу, планируя, что из зарплаты мужа можно выкроить на наряды. Одевалась она дорого и модно, но по-прежнему вызывающе вульгарно. Стас всё терпел, как зомбированный. Этому удивлялись не только его родственники, но и сам бывший закоренелый холостяк: словно какая-то неведомая сила вела его на поводке. От безысходности он начал пить. Завалившись на тахту в кабинете отца, врубал «попсу» и балдел, потягивая вино из горлышка бутылки, пока не отключался. Инесса Львовна, имевшая привычку перед сном обходить все комнаты, выключала магнитофон и удрученно качала головой, глядя на пьяного сына. ...То, что случилось в новогоднюю ночь, не поддавалось никакому логическому объяснению. На площади около елки, украшенной гирляндами разноцветных огней, собралось немало гуляющего народа. Затейник в шубе деда Мороза и валенках кружился со Снегурочкой. Кто-то пел, кто-то лез обниматься, поздравляя с праздником. К Диане, одетой в короткую белую шубку и такого же цвета высокие сапоги, подскочил высокий парень и, схватив ее в охапку, стал целовать. Она не отбивалась, не протестовала, напротив, обняла парня и прижалась к нему всем телом. Стас был не настолько пьян, чтобы не видеть развратности поведения супруги. Ему вспомнились слова матери о том, что, когда он уезжает в командировки, Диана подолгу прогуливается вечерами с сыном, нередко допоздна. На недоуменные вопросы свекрови отвечает одно и то же: «У подруги была. Засиделась». Весь обратный путь до дома он молчал, наливаясь яростью, а потом взорвался: – Ты – шлюха!

– Что? Что ты сказал?! – Диана резко остановилась.

– А то, что слышала. Вульгарная тварь! Она размахнулась и ударила его по щеке. Обезумев, он вложил всю силу в ответный удар. Диана упала, как подкошенная, ударилась затылком об обледеневший после оттепели асфальт и потеряла сознание. Ее увезли в больницу с черепно-мозговой травмой, а на Стаса завели уголовное дело. Он умолял о прощении, каялся... Но она твердила: – Ты разбил не только голову мне, но и нашу семейную жизнь.

183

Разговаривать я с тобой не намерена. Больше не ходи ко мне. Мы отныне чужие люди. Дело принимало нешуточный оборот. Инесса Львовна тоже каждый день навещала сноху. От гостинцев больная не отказывалась: любила вкусно поесть, ну а в остальном стояла на своем.

– Не надо, не унижайся, – оскорбленный непримиримостью жены, твердил матери Стас. – Не ходи больше к ней. Иногда ему казалось, что этот конфликт Диана устроила преднамеренно. Ей нужен был повод, чтобы избавиться от него. Что Стас представлял из себя как личность? Безынициативный и беспер­ спективный. Инертный маменькин сынок. Женщины, как известно, любят успешных. Молодой супруге он уже давно стал безразличен, если вообще когда-нибудь был интересен. Стас нужен был ей только как трамплин, чтобы утвердиться в столичной жизни. Коварство ее замыслов он разгадал позже. ...Его осудили за зверское избиение жены, дали срок.

– Не отчаивайся, сынок, – сказала ему на прощание Инесса Львовна. – Я тебя буду ждать. А потом мы начнем новую жизнь. Мать подбадривала его, но сама в тот же год сникла. На нервной почве привязалась к ней хворь неизлечимая, потом ее парализовало. Когда-то энергичная и бодрая, Инесса Львовна превратилась в развалину. Диана сдала свекровь в инвалидный дом. А там, как известно, долго не залежишься. И вскоре молодой хозяйке профессорских апартаментов пришло извещение, что ее родственница по мужу приказала долго жить. Хоронить усопшую она отказалась, и Инессу Львовну предали земле там, где она скончалась. Вернувшегося через три года из заключения Стаса тоже ждала судьба отверженного человека. На его звонок в дверь родительской квартиры вышел здоровенный парень с пышной черной шевелюрой. Ему показалось, что он его где-то уже видел. Потом вспомнил: тот самый, который бесцеремонно тискал его жену у елки! Подтвердилась догадка, что всё в той истории было заранее просчитано и подстроено.

– Я хочу видеть свою жену Диану, – сказал он парню. Тот язвительно улыбнулся: – Милок, твое место занято, – и добавил нараспев: – Эх, моряк, ты слишком долго плавал.

– Ну, хотя бы увидеть ее я могу?

184

– Вот она, я. Смотри! – Из-за массивной спины парня, заслонившей дверной проем, вылезла по-кошачьи гибкая Диана. Стас некоторое время вглядывался в гладкое, ухоженное лицо жены, которая заметно похорошела за время его отсутствия.

– А сына своего я могу увидеть? – спросил он. Диана смерила его с головы до ног снисходительно-оценивающим взглядом. Худой, изможденный долгой дорогой человек, заросший рыжеватой щетиной, в грубых ботинках и защитного цвета куртке, конечно же, не являл собой образец благополучного мужчины.

– Ты посмотри только на этого идиота, – обернулась Диана к парню. – Он хочет называться отцом ребенка, который его даже не помнит.

– Извини, когда меня осудили, сыну было три года.

– Дубина ты стоеросовая! Ты в три года что-нибудь помнил? Презрение и ненависть сквозили в каждом ее слове. Стас почувствовал, что внутри у него начинает клокотать. Заметила это, наверное, и Диана по его налившемуся кровью лицу. И, не желая больше искушать судьбу, спряталась за широкую спину парня.

– Сюда больше не являйся, – сказала неверная супруга. – Эта квартира полностью принадлежит мне. Я ее нотариально оформила.

– А я? – непроизвольно вырвалось у Стаса.

– А ты живи там, где прописан. У тебя есть своя квартира. Двухкомнатная. Тут только полностью открылось ему коварство замысла все рассчитавшей Дианы, когда она, родив ребенка, уговорила Инессу Львовну прописать ее у себя... Он так никуда и не устроился работать после заключения. Перебивался случайными заработками, собирал бутылки, цветмет, макулатуру... И пил. Жизнь потеряла для него смысл. И неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы он не встретил однажды и не приютил у себя мальца по имени Костик, бродяжку, который жил в подвале их дома, спасаясь от морозов. «Я не уйду из этой жизни, пока не подниму его», – дал он себе зарок. И хотя самому зачастую нечего было есть, прикармливал малыша, как прикармливают дикого зверька. Костик чем-то напоминал ему сына, такого же вихрастого и светлоголового, которого Стас так и не увидел после заключения. Ласковая кошка, мурлыча, терлась о ноги Костика. Но у них 185

ничего съестного не было. Они сами были голодны. Костик взял кошку на руки и стал гладить ее, приговаривая: – Мурка, Мурка... Ты по мне соскучилась, да?

– Отпусти эту дрянь! – потребовал Стас. – Не марай руки! Он ненавидел кошку, потому что повадками она напоминала ему бывшую жену.

– Мурка очень чистая, – сказал Костик. – Чище, чем мы с тобой. По утрам умывается, вылизывает свою шерстку... И стал рассказывать, как в подвале жил с Муркой.

– Мы спали с ней, согревали друг друга. Утром просыпаюсь, а вокруг задушенные мышки. Киска чуяла, что я есть хочу, и приносила мне свою добычу. Рассказ воспитанника не тронул очерствевшее сердце Стаса. Он грубо дернул Костика за рукав куртки и сказал глухо: – Пойдем. Уже светает. Опоздаем. Мальчик отпустил кошку и пошел к выходу. Стас дождался, когда он пройдет мимо, и оглянулся. Кошка стояла, тараща на него огромные желтые глаза. Точно такие же глаза были у Дианы. И ему вдруг показалось, что смотрит на него не безвинное животное, а именно она, Диана, как бы насмешливо говоря: «Вот этой жалкой участи бомжа я от тебя и ожидала. Ты сейчас упал, ниже некуда. А я по-прежнему на высоте. И всегда буду на высоте, потому что умею жить». Он как-то видел ее, когда в поисках макулатуры проходил мимо дома, где жили покойные родители. В легкой норковой шубке, смеющаяся, радостная, она гибкой кошечкой выскользнула из «мерса», остановившегося у подъезда. Следом поспешал кавалер, но не тот, с пышной шевелюрой, а другой – пожилой и лысый.

– А ну, догони меня, Петя! – крикнула Диана, юркнув в подъезд.

– Догонишь, получишь поцелуй.

– Моя киска неподражаема. Вот за что я ее люблю! «Дурак, – подумал Стас. – Эта киска еще не выпустила свои коготки. Когда выпустит, запоешь по-другому». – Он отвернулся, надвинул ниже на глаза кепку, чтобы бывшая не узнала его... Видение неверной жены не исчезало. В кошке было нечто мистическое, необъяснимое, заставлявшее кровь клокотать от ярости.

– Брысь ты, хищница! – сказал он и замахнулся топором. Мурка не уходила. Всё так же нагло продолжала смотреть на него, словно просвечивая рентгеном. И Стас ударил ее топором, но 186

промахнулся. Ударил еще раз и вновь промахнулся. Только третий удар достиг цели. Расчлененное надвое худенькое тельце забилось в предсмертных судорогах. Вопль отчаянья послышался сзади. Мальчик бросился на Стаса и замолотил кулачками по спине, громко крича: – Убийца! Негодяй! Я тебя ненавижу! Такой бурной реакции от Костика опекун не ожидал.

– Я тебя тоже убью! – пообещал ему несчастный парнишка, по лицу которого неудержимо катились слезы. – Топором, как ты Мурку. Уснешь ночью, и я тебя зарублю! Костик плакал, бился в истерике. Стас не утешал его, стоял и ждал. «Зачем ты это сделал? – корил он себя. – Навсегда погубил в ребенке веру в людское сострадание. А без этого нельзя жить. Но я не мог иначе. Будто с ума сошел. В образе этой кошки я убил свою ненавистную жену». Заметив, что мальчик немного успокоился, предложил: – Пойдем? Уже почти рассвело. Иначе опоздаем. Потрясенный непонятной жестокостью опекуна, Костик стоял, отвернувшись к стене, и тихонько всхлипывал. Потом вдруг сорвался с места и в ужасе побежал от него, громко крича: – Я тебя боюсь! Не подходи! Стас пришел в скверик один. Хмурый осенний рассвет встретил его шорохом опадающей листвы. Накануне здесь поставили скамейку, и она радовала свежей бледно-зеленой краской. Шустрый, всё схватывающий на лету Костик вчера положил глаз на это красивое сооружение. Оказывается, две массивные ножки скамейки были отлиты из алюминия. А этот металл всегда в цене. На «семейном» совете было решено умыкнуть скамейку, раскурочив ее с помощью топора. За этим занятием и застал Стаса патруль дорожно-постовой службы.

– Бог в помощь, – сказал ему невесть откуда взявшийся милиционер в погонах с лычками сержанта. – Рано ты вышел на промысел... Пойдем с нами, вознаграждение тебе гарантируем. «Я так и знал, что пути не будет, – уныло подумал Стас. – Примета плохая».

– Ты посмотри, топор-то окровавленный! – ахнул второй мили187

ционер. – Мужик, давай колись, кого завалил? Стас сказал, что на топоре кровь животного. Убитой им кошки.

– Чем она тебе не угодила? – насторожился сержант.

– Да так. Крутилась под ногами.

– А ну, пойдем проверим! На полу подъезда, где было расчленено животное, темнело большое пятно. Казалось невероятным, чтобы из такого крохотного существа вытекло столько крови. Сержант в сомнении покачал головой: – А труп где? – и на всякий случай взял соскоб для анализа. Труп кошки пропал. Ясно, что его мог забрать только Костик. Они обыскали весь двор. Мальчика тоже нигде не было.

– В подвале он скорее всего должен быть, – догадался Стас. И точно. Малыш ковырял какой-то железкой твердую, неподатливую землю. Рядом лежал кошачий трупик.

– Я похороню Мурку здесь, – сказал он. – Пусть и мертвая она всегда будет со мной. Стас понял, что Костик больше никогда к нему не вернется. И ему стало жутко от неминуемого одиночества.

О

Увидеть и умереть

н шел по коридору районо, погруженный в свои мысли, когда его остановил изумленный женский голос: – Рыскин, ты? Кирилл поднял голову и увидел прямо перед собой молодую особу с длинными темными волосами до плеч и низкой челочкой, из-под которой на него с любопытством смотрели раскосые глаза агатового цвета. Где-то он эти глаза уже видел…

– Ну, ну, вспоминай, – поощрительно сказала незнакомка, заметив его растерянность, и засмеялась, откинув голову назад. Неужели это та одноклассница со смешными косичками?

– Соня Ким?

– Правильно. Но уже не Ким, а Лазарева. Побывала замужем. Неудачно. Сейчас одна воспитываю сына.

188

Информации для первой встречи больше, чем нужно. Они на радостях обнялись. Под коротким платьем Кирилл ощутил упругое трепетное тело. Ему вспомнилось, что в школьные годы Соня была небезразлична к нему, но у него уже была зазноба – Ирочка, тоже одноклассница, с пушистой длинной косой и большими томными глазами, по прозвищу Мальвина.

– Кирюха, – по старой школьной привычке обратилась к нему Соня, – как тебя в наши коридоры занесло? В порыве безотчетного желания поделиться с бывшей одноклас­ сницей своими проблемами он рассказал, что пришел оформлять документы на усыновление мальчика.

– На усыновление? – как-то странно усмехнулась Соня. – Да ты что, с луны свалился?

– Не с луны, но издалека – из Штатов. Мимо них туда-сюда сновали люди. Собеседница деловито огляделась по сторонам, потом схватила его за руку и потащила за собой. Привела в какой-то закуток с окном, выходящим во двор здания, и потребовала: – Рассказывай! Он поведал, что женат на американке и живет в штате Мичиган уже без малого пять лет. Но у них нет детей, и супруга потребовала от него пройти медосмотр. Унизительная процедура. Многочисленные анализы, дежурные улыбки… Результат был ошеломляющим. По заключению эскулапов Кирилл почти на сто процентов признавался бесплодным. Жена, естественно, в шоке. Назревал развод, но, видимо, она его любила, и поэтому, хотя и не без колебаний, согласилась на усыновление ребенка. В Штатах эта процедура довольно сложная, растягивается на многие годы. Куда проще и дешевле провернуть дело с усыновлением в России. Вот почему русский американец оказался здесь. Соня долго глядела на него насмешливыми глазами, потом расхохоталась: – Нет, вы только посмотрите на него! Это он-то бесплодный мужик! А Ирка растит от него пацанов-двойняшек. Да у вас что в Штатах врачи совсем того? – и Соня покрутила пальцем у виска. До Кирилла не сразу дошел смысл сказанного. Он некоторое время сидел, изумленно хлопая глазами. Потом схватил собеседницу за плечи и встряхнул: 189

– Ты что говоришь! Ты отдаешь себе отчет?

– Я-то отдаю... – Осторожно, чтобы не размазать тушь, Соня промокнула носовым платочком выступившие от смеха слезы. Услышанное не укладывалось у него в голове. Осознавать себя ущербным человеком, комплексовать из-за этого – и вот на тебе!

– Пойдем, пойдем немедленно к Ирине! – затормошил Кирилл Соню. – Она живет по старому адресу, да? Пойдем!

– И что ты ей скажешь? – насмешливо спросила она. – Явился не запылился через столько-то лет? А у нее, между прочим, есть сожитель. И очень крутой. Запросто спустит нас с тобой с лестницы.

– Кто ее сожитель?

– Артур Безуглов, по кличке Челентано. Знаешь такого? Недавно вышел из тюрьмы, где мотал срок за убийство. Выпустили за примерное поведение. У нас крутые в тюрьме долго не сидят. Кирилл то вскакивал со стула, порываясь бежать, то снова садился.

– Ну что ты дергаешься? – с осуждением в голосе сказала Соня.

– Наберись терпения и жди.

– А чего ждать-то? – огрызнулся он. – Мне бы хоть одним глазком взглянуть на детей.

– Значит, так. Завтра у меня выходной. Встретимся на песчаной косе. Твои сыновья будут на реке. Они постоянно там торчат в хорошую погоду. ...Погода выдалась как на заказ. Солнце распалилось с самого утра. Высоко в небе черными молниями летали стрижи. От зноя одно спасение – река. Кирилл пришел едва ли не первый. Он сидел у песчаной косы и время от времени сторожко оглядывался по сторонам. Ощущение опасности, которое появилось вчера при упоминании Соней Челентано, не оставляло: «Вот только увижу сыновей, и надо рвать когти». ...Изящно-хрупкая Иринка первой призналась ему в симпатиях и демонстративно водила по вечерам по набережной, взяв под руку. Она была на полголовы выше Кирилла, над ними смеялись, но Мальвина говорила насмешникам: – Мал золотник, да дорог. Он не верил ей. Не поверил и на выпускном вечере, когда девушка в очередной раз призналась ему в любви. К тому времени парнишка, которого все называли Кирюхой, вытянулся, стал долго190

вязым, едва ли не самым высоким в классе. Мальвина теперь была на полголовы ниже его. Они выпили на выпускном вечере, совсем немного, но спиртное вскружило обоим головы.

– Хочешь, я докажу тебе, что люблю? Хочешь? Мальвина затащила его через дыру в дощатом заборе в чей-то заброшенный сад, обвила шею парня руками и сказала тихо: – Люби же меня, дурачок. Я вся твоя… А через неделю состоялась та роковая для него свадьба: сестра выходила замуж. Он решил отметить вступление во взрослую жизнь и так набрался по неопытности, что даже не помнил, что произо­ шло в ту ночь. А произошло ужасное: Кирилл поссорился с кем-то из друзей и в горячке пырнул его ножом. К счастью, пострадавший остался жив. Но вместо института, о котором мечтал, Кирилл угодил за решетку. В тюрьме он прошел свои «университеты». «Если не ты, то тебя, – учил его вор в законе Артур, по прозвищу Челентано, который оказался его земляком. – Всегда, хоть на чуть-чуть, но опережай. Иначе не сносить тебе головы». Он освободился на год раньше Кирилла. Их тюремная «дружба» продолжилась и на воле. Тогда Кириллу некуда было податься: ни специальности, ни трудовых навыков... Челентано, который встретил его однажды как бы случайно на улице, предложил: – Поработай на меня. Индивидуальная трудовая деятельность теперь в почете. Будешь при мне водителем. Работа не пыльная и денежная. Кирилл выполнял разные мелкие поручения: куда-то съездить, кого-то отвезти, с кем-то встретиться и передать пакет... Он понял, что Артур входит в какую-то криминальную структуру, но не подал вида. Главное – чтобы платили. И только потом до него дошло, что он проходил испытательный срок. Настоящие «дела» ждали его впереди. Безуглову не зря дали прозвище Челентано в криминальном мире. Он пел дифирамбы, но не на сцене, как знаменитый итальянец, а на ушко доверчивым женщинам. Высокого роста, представительный, всегда одетый с иголочки, вор в законе был неотразим в искусстве обольщения. Наметанным глазом профессионала заранее выбирал себе жертву. Представлялся чиновником высокого ран191

га либо успешным бизнесменом, готовым оказать благотворительную помощь. Звонил своей жертве, принимал деятельное участие в разрешении ее проблем. Так было и на этот раз. Мальвина попалась Челентано на удочку из-за матери, которая лежала в больнице с онкологией. Врач сообщил ей, что больная безнадежна. Нужна пересадка костного мозга, но подобные операции делают только за рубежом. Ошарашенная известием, подавленная, она сидела в больничном скверике, не зная, что делать. И тут появился «благодетель» в лице импозантного мужчины.

– У вас какие-то проблемы? – участливо спросил он. – Могу я вам чем-то помочь? Она сразу прониклась к нему доверием и, как это нередко бывает, рассказала совершенно незнакомому человеку о своем горе. Он посочувствовал ей, сказал, что для подобной операции нужны очень большие деньги. А оформить визу на выезд для него не проблема, он работает в министерстве иностранных дел. Сейчас в отпуске, приехал навестить родственников. У Мальвины не было денег, но были золотые украшения, доставшиеся по наследству от бабушки, старинные рукописные книги, иконы, дедушкина коллекция монет. Участливый к ее горю незнакомец сказал, что позвонит ей, когда найдет оценщика. И действительно, через два дня позвонил, велел собрать ценности и ждать – за ней придет машина. ...Сердце Кирилла бешено заколотилось, когда он, подъехав к указанному дому, увидел Мальвину, стоявшую у подъезда с баулами и свертками. Они не виделись несколько лет. Но что-то скребло его душу, он думал о школьной подруге, вспоминал бурную ночь в саду. Если бы знать тогда, что она растит близнецов! Мальвина не узнала его. Кирилл говорил в нос, изображая простуженного человека. Воротник его темной кожаной куртки был поднят, глаза закрывали темные очки, на лоб надвинута кепка... Некоторое время ехали молча. У Кирилла не укладывалось в голове, каким безрассудным может быть человек. А ведь Маль­­ вина неглупа, прекрасно училась в школе. Кирилл не мог допустить, чтобы ограбили близкого ему человека. Артур, конечно, не так-то прост и никому не доверяет. Возможно, даже следит за своим подельником, следуя за ним на машине. Надо было идти на риск.

192

Сделав вид, что забарахлил мотор, Кирилл остановился вблизи таксофона, открыл капот. Приказал пассажирке: – Беги! Звони в милицию! Это ограбление.

– Я ни за что не покину машину! Выйду, а вы без меня уедете? Он снял очки, сорвал с головы кепку.

– Кирилл! – удивленно вырвалось у нее. Мальвина закрыла лицо ладонями и разрыдалась безутешно и горько.

– Звони! – потребовал он. – Вопрос жизни и смерти. Сантиментами займемся после. Направление маршрута – березовая роща за городом... Когда ценности были отобраны у законной владелицы, Артур приказал Кириллу отвести жертву в лес и порешить.

– Живые свидетели нам не нужны.

– Никогда на моей совести мокрухи не было и не будет, – решительно отказался Кирилл.

– Не порешишь ее, порешу я тебя, – как-то очень буднично сказал бандит и навел на Кирилла пистолет. – Одной падлой меньше.

– Не трогай, зверюга! – бросилась на него Мальвина. Получив жестокий удар кулаком, она осела на мокрую, усеянную разноцветной листвой землю. Стоя перед нацеленным на него темным зрачком пистолета, Кирилл молча прощался с жизнью: «Вот и всё. Обидно. Так мало пожил... А что после себя оставил?» И ему вспомнился случай на вокзале, когда он возвращался домой из заключения.

– Папа! Папа! – бросился к нему на привокзальной площади малыш лет пяти с широко распахнутыми глазами цвета черной смородины. На пухлой щечке его была свежая царапина, а во рту не хватало переднего зуба.

– Ты ошибся, Ванюша, – мягко укорила его юная мамаша с такой же пушистой, как у Мальвины, косой. Она одарила Кирилла извиняющейся улыбкой и пояснила: – Папа Ванечки служит в Чечне. Мальчик очень скучает. Бывший зек улыбнулся в ответ. Но ему стало горько от того, что это не по нему скучает пацаненок. В тот вечер, под мерный стук вагонных колес, он тоже думал о никчемно прожитых годах: у него не было самого главного в жизни – семьи, детей… Он рванул на груди куртку и крикнул: – Стреляй, гад!

193

И тут нагрянула милиция. «Успели всё-таки», – подумал Кирилл, наблюдая, как бандиту заламывают руки... За искреннее раскаяние и сотрудничество со следствием его не лишили свободы. В процессе расследования выяснилось, что за Артуром после выхода из тюрьмы тянется не одно преступление: мошенничество, грабежи и даже убийства. Кирилл понял, что ему надо «исчезать с горизонта». Оставаться в городе было небезопасно. В криминальном мире не терпят предателей. Родители надоумили его пожить некоторое время в отдаленной деревне у родственников. Потом он выехал по туристической путевке в Италию, пересек границу с Францией и стал нелегальным эмигрантом, коих в странах Запада великое множество. На одной из ярмарок в Париже познакомился с девушкой из Штатов по имени Каролина. В результате скоротечного романа они приехали в Америку уже мужем и женой... На мелководье началась обычная детская возня с нырянием и погонями. Кирилл жадно смотрел на светлые, темные, русые головы купающихся пацанов. Что тут и его сыновья, он не сомневался, чуял нутром. Когда в глазах стало рябить от напряжения, решил тоже искупаться, проплыть излюбленным кролем несколько десятков метров, чтобы почувствовать, что еще не старик. Когда вылезал на берег, увидел Соню с пацаном лет семи. Она стояла в экстравагантном купальнике-бикини розового цвета и дразняще улыбалась ему, как бы говоря: «А вот и я! Хороша?» Бывшая одноклассница и в самом деле неплохо сохранилась: высокая грудь, точеные бедра, по-девичьи тонкая талия... Вот только глаза… Несмотря на лучезарную улыбку, в них застыла боль. Вчера Кирилл этого не заметил.

– Я тебя давно жду, – с раздражением сказал он. – Думал, что уже и не дождусь.

– Ты что, не знаешь меня? Если уж я дала слово... Вот это существо, – она заботливо поправила панамку на голове мальчика, – то еще не выспалось, то захотело поесть. Капризы, одним словом.

– Вчера ты сказала, что знаешь сыновей Иринки… Прикрыв глаза от яркого солнца ладонью, Соня долго вглядывалась в ватагу резвившихся в воде пацанов, потом вздохнула: – Да кто их различит в такой кутерьме? Все на одно лицо. Впрочем, еще не вечер. Давай пока потрапезничаем, – и стала расклады194

вать на полосатой салфетке, аккуратно разостланной на поросшем жидкой травкой песке, принесенную с собой обильную снедь. Они выпили за встречу. Потом Кирилл, непрерывно наблюдавший за ребятней на косе, увидел двух пацанов лет восьми с одинаковыми выгоревшими челками соломенного цвета, похожих друг на друга, как две горошины. Мальчишки направлялись в обход косы к возвышенной части берега с явным намерением искупаться в омуте, понырять с нависшего над водой уступа.

– Ребята, там глубоко, – предупредил Кирилл, – и камни острые на дне... Вальяжно раскинувшаяся на песке Соня, посмотрев на пацанов, вдруг вскочила и потянула Кирилла за собой: – Пойдем поплаваем! Только ты будь при мне. Хорошо? Если начну тонуть, ты меня подхватишь. Тонуть она стала довольно быстро, едва отплыв от берега. Кирилл подхватил ее, она обвила его шею руками и горячо зашептала на ухо: – Как я давно ждала этого мгновения, милый... Кириллу показалось, что кто-то наблюдает за ними с берега. Он присмотрелся и увидел... Артура. Белая тенниска облегала широкую грудь: даже в тюрьме Артур не переставал заниматься боксом и тяжелой атлетикой. Белые туфли и такого же цвета брюки. Гладко зачесанные назад темные волосы, изящные усики… Он всё так же строен и подтянут. Только в глазах нет прежнего задора и блеска. Челентано слегка кивнул ему головой и поманил пальцем.

– Продажная тварь! – сказал Кирилл и сбросил Соню в воду. С обреченным видом он побрел по мелководью к берегу. Мимо него пронеслась шумная стайка ребятни. Его взгляд жадно заскользил по лицам мальчишек: «Ты не умрешь, пока не увидишь своих сыновей...» Пока одевался, обратил внимание на Сониного сына. Мальчик копался в песке, строя какое-то сооружение, высунув от усердия язычок. Панамка съехала набок, открыв коротко остриженную головку. Решение пришло моментально. Выхватив из потайного кармана брюк нож, Кирилл схватил мальчика и приставил к его горлу выдвижное лезвие.

– Тронешь меня – порешу Сонькиного сына! – крикнул он Артуру.

195

Малец заплакал, стал извиваться, пытаясь вырваться.

– Не смей! Отпусти! – не своим голосом заверещала Соня и ринулась на берег.

– И каковы же твои условия? – выплюнув изо рта папиросу, спокойно спросил Артур.

– Дай мне уйти.

– А я тебя держу? Иди на все четыре стороны. Только знай: от меня всё равно не уйдешь... Остаток дня Кирилл сначала собирался провести за городом, а ночью под покровом темноты куда-нибудь исчезнуть. Но, подумав, решил что, лучшая защита – это нападение и вернулся на рейсовом автобусе в город. Четкого плана действий у него не было. Понимал одно: начинать надо с Сони. Его школьная воздыхательница проживала по старому адресу, на втором этаже «хрущобы». Кирилл хорошо копировал голоса. Произнесенные женским фальцетом слова о том, что пришла срочная телеграмма, распахнули перед ним дверь. Соня испуганно отпрянула назад, когда увидела на пороге обидчика своего сына.

– Каким образом ты вывела на меня Артура?

– Не я, так кто-то другой сделал бы это. Артур знал, что ты рано или поздно объявишься. У него здесь целая сеть осведомителей. Все куплены. Даже милиция.

– Сколько он тебе заплатил?

– Я тебя не продала, а заложила.

– Как это понимать? И тут в прихожую влетел малыш. Он храбро заслонил мать, встав между ней и нежданным гостем. Соня взяла его на руки, стала успокаивать, говоря, что дядю бояться не надо, что он маленьких не обижает, а его схватил только потому, что сам испугался.

– Дядя Артур убьет его? – волчонком глядя на Кирилла, спросил малыш.

– Какие кровожадные нынче пошли детки, – вымученно улыбнулся он. Кирилл знал, что ему не выбраться живым из города, пока Челентано охотится за ним. «Если не ты, то тебя, – вспомнил он наставления своего тюремного учителя. – Всегда хоть на чуть-чуть, но опережай».

– Где мне найти Артура?

196

Соня насмешливо взглянула на него: – Предположим, скажу. А что дальше? Он озадаченно потер ладонью лоб и глухо сказал: – Всё равно нам вместе на этом свете не жить. Ни слова не говоря, Соня понесла мальчика в комнату. Там переговорила с кем-то вполголоса, очевидно, с матерью. Потом вернулась в прихожую и заявила: – А знаешь, я тебе, пожалуй, помогу.

– Во искупление своей вины?

– Может быть, да. А может быть, и нет. – Она лукаво посмотрела на него и вдруг предложила: – Хочешь чайку? Только за столом он понял, как сильно проголодался. Соня угощала его душистым чаем на травах и домашними пирожками. Кирилл ел и нахваливал: – Вкуснятина! Сама пекла? Ты прирожденная хозяйка.

– Было бы для кого... – Она сидела, подперев голову рукой, и с грустью глядела на него. Потом стала рассказывать, морща маленький нос, словно глотала горькие пилюли. ...Со школьной скамьи Соня была влюблена в мальчика с густой челкой соломенного цвета и темными бровями. Но этот мальчик не замечал ее. Он принимал ухаживания красивой девочки с большими томными глазами и толстой косой. Соня рыдала от отчаяния. Однако продолжала надеяться. События выпускного вечера развеяли ее мечты в прах.

– А что случилось на выпускном вечере? – насторожился Кирилл, сразу поняв, что речь идет о нем.

– Ночь... Лаз в дощатом заборе... Заброшенный сад...

– Ты подглядывала за нами?

– Подглядывала. И как же на месте Мальвины хотелось оказаться мне!

– Да... Говоришь, сохла, а сегодня предала.

– Предала. От отчаяния. От отчаяния и замуж вышла за нелюбимого. Я и Мальвину твою предала... Наслала на нее Челентано, хотя сама жила с ним в гражданском браке. Теперь не меня, а ее Артур терроризирует, бьет... «Ну и сюжетик!» – Кирилл вытер ладонью потный лоб. И что же ему теперь делать? Летние ночи коротки. Артура они увидели под утро, когда тот, выйдя из принадлежащего ему казино, в сопровождении охранников 197

шел к дорогой «тачке», припаркованной у обочины тротуара. Шел медленно, грузно ступая, как изрядно выпивший человек. Заговорщики следили за ним из-за угла дома.

– Как жаль, что я так и не увидел своих сыновей, – вздохнул Кирилл.

– Ты их видел! Видел! – горячо зашептала Соня. – Вспомни двух пацанов, которые хотели пройти к бочагу, чтобы понырять. Перед взором Кирилла сразу возникли мальчишки с одинаковыми выгоревшими челками и ободранными коленками. Он так сильно сжал Сонино плечо, что та приглушенно вскрикнула.

– Почему ты не сказала? – заскрипел зубами.

– Прости. Не смогла себя пересилить...

– Раз тебе плохо, пусть и другим будет плохо? Стерва всё же ты, Сонька! Она что-то говорила в оправдание, но Кирилл уже не слушал. Он торопливо вышел из укрытия и направился наперерез Артуру, чтобы не дать ему подойти к машине. Челентано сразу увидел бывшего подельника и остановился. На одутловато-красном, набрякшем от выпитого лице отразилось удивление.

– Ты хотел встретиться со мной? Я пришел. Дав охранникам знак оставаться на месте, Артур шагнул навстречу Кириллу.

– Нам нет двоим места на этой земле! – Кирилл нажал на кнопку и выпустил лезвие ножа. Челентано, как видно, не зря поддерживал форму. Ловким движением он выбил из рук Кирилла нож, который с глухим стуком упал на асфальт и отскочил к изящным белым туфелькам Сони. Она подняла его. Челентано сильно ударил Кирилла под ребра. Падая, он увидел, как Соня подскочила к Артуру и со словами: «Есть и на тебя управа!» – вонзила в него нож. «Она умрет за меня, неужели такое возможно? Через всю жизнь пронесла любовь и ненависть ко мне», – подумал Кирилл. В ту же секунду затрещали частые выстрелы охранников. Прошитый сразу несколькими пулями, он успел с облегчением вздохнуть: «Как хорошо, что я увидел сыновей…»

198

Ф

Кольцо с рубином

едор и не предполагал, что за мясом выстроится такая очередь. Хотя ведь майские праздники на носу, к застолью все готовятся. Он взвешивал – отпускал, взвешивал – отпускал… Принимал деньги, прятал их в большой карман белого передника, надетого поверх темной кожаной куртки. Кто-то придирчиво тыкал в кусок вилкой, кто-то просто говорил: – Взвесьте мне… И продавец в таком случае спрашивал: – Этот кусочек вам подойдет?

– Взвесьте мне, – в очередной раз услышал он и вздрогнул. Да, это она, Лида, в светлом берете и такой же светлой курточке. Сердце Федора учащенно забилось, к голове прилила кровь. Он зачем-то снял, потом опять надел темные очки и спросил глухим, каким-то чужим голосом: – Сколько вам?

– Да с килограммчик. Он пошел в подсобку, отрубил на громадной колоде филейный кусок от задней части туши и небрежно бросил его на чашку весов.

– Это вам подойдет? Она молча кивнула, отсчитала названную сумму и отошла от прилавка. «Неужели не узнала? – думал он, провожая глазами стройную фигурку покупательницы, пока она не растворилась в шумной базарной толпе. – Или сделала вид?» Ему вспомнились подробно­сти их знакомства и дальнейших удивительных отношений. ...Вернувшись в свой НИИ после отпуска, Федор сразу же обратил внимание на новенькую чертежницу – молодую светловолосую женщину в белом облегающем свитере. Глаза их встретились. Она почему-то покраснела и поспешно опустила голову, делая вид, что изучает чертеж. И он ощутил какой-то внутренний толчок, немало удививший и даже разозливший его. Мужику за сорок, женат, две дочери на выданье... А ей? Ну, от силы двадцать пять, может быть, чуть побольше. Наверняка, есть муж и дети. После он узнал, что 199

Лиде двадцать восемь, она разведена и одна растит семилетнюю дочку. Месяца три они общались только по работе. И при этом робели смотреть в глаза друг другу, боясь выдать свои чувства. Как-то раз, на дне рождения одной из сотрудниц по-настоящему разговорились за общим столом после работы. Лида жила на Дальнем Востоке, сбежала от деспота-мужа. Её с дочкой приютили родственники. Живет с постоянной мыслью о том, что стесняет добрых людей. «Надо ей обязательно помочь с жильем», – решил тогда Федор. Они говорили и говорили, не заметив, как другие сотрудники разошлись, оставив их вдвоем. Спохватились, когда за окнами стало совсем темно. Федор вызвался проводить ее до дома, по дороге оба вдохновенно читали стихи. Хрустел под ногами недавно выпавший снежок, блестели звезды в высоком темном небе. За разговорами незаметно дошли до дома, где жила Лида. Это был небольшой частный домик в старой части города. В порыве чувств Федор схватил Лиду в охапку и закружил. Она шутливо отбивалась от него, заразительно смеялась, болтала в воздухе ногами и кричала: – Сумасшедший! Сумасшедший! Разгоряченный Федор тогда впервые поцеловал ее в губы. Утром он проснулся с ощущением праздника на душе. «Тебе за сорок. Семья, взрослые дочери, а ты повелся, как глупый мальчишка», – укорил он себя. Но ощущение праздника в душе не проходило. Отдел, состоявший в основном из женщин, напряженно следил за перипетиями сближения двух влюбленных сердец. Федор вы­ хлопотал для Лидочки комнатку в семейном общежитии и каждое утро перед началом работы клал ей на стол цветы. Он не стеснялся перед сотрудниками в выражении своих чувств, и никто их не осуждал. Напротив, по-доброму завидовали. Однажды он преподнес Лидочке в подарок золотое колечко.

– Какая прелесть, – восхитилась она, разглядывая его. – Как ты узнал мой размер?

– Чисто интуитивно, – сказал Федор и зачем-то положил пустой футляр в карман. Если бы знать ему тогда, какая драма разыграется из-за этой черной коробочки! Жена его Агата была женщиной ушлой. Начав с рыночной 200

лоточницы, она так раскрутилась, что заимела собственный магазин. Всё у нее в жизни было схвачено, всё находилось под ее бдительным оком. Наверное, ей показалось подозрительным, что супруг стал возвращаться с работы очень поздно, ссылаясь на проект, который необходимо в кратчайшие сроки представить на утверждение. А все выходные напролет проводил якобы на рыбалке. Агата регулярно обследовала содержимое его карманов. И однажды нашла тот самый злополучный футляр и ярлычок от кольца с указанием даты продажи.

– Козел! Пошляк старый! Идиот! – кричала Агата, наступая на неверного супруга своим массивным телом. – Что ты из себя представляешь? Ничтожество! У меня грузчик в магазине больше получает. Все жалуешься: мало платят... Теперь я понимаю, куда уходят твои денежки. Федор не знал, что сказать, припертый женой и фактами к стене. Мало того, Агата нашла за обложкой его паспорта фотографию возлюбленной. Каким-то непостижимым образом она вычислила Лиду и на другой день утром ворвалась в отдел. Виновник происшествия пришел, когда мерзкий спектакль был в полном разгаре. Лида сидела за столом, закрыв лицо руками. Худенькие плечи тряслись от рыданий. Разъяренная фурия размахивала над головой жертвы руками и визжала срывающимся от негодования голосом: – Шлюха! Тварь! Ничтожество! Это вот что? Что? – В одной руке у нее был знакомый футлярчик, в другой – колечко, содранное с пальца несчастной женщины. Сотрудницы отдела, встав между Лидой и скандалисткой, стали потихоньку оттеснять последнюю к выходу. Федор готов был провалиться от стыда. Он быстро выскочил в коридор. Вдогонку ему визгливо неслось: – Подстилка грязная! Ты на кого позарилась? На старика… Он взял на работе месяц отпуска без содержания. Потом вообще уволился, уехал к родителям в деревню. …Его вывел из задумчивости голос одной из покупательниц: – Дядя, вы о чем размечтались? На весах лежал отобранный ею кусок мяса. Только он обслужил эту покупательницу, как к прилавку снова подошла Лида. Она смущенно спросила: – Вы не обсчитались в мою пользу?

201

«Не узнала», – с облегчением подумал он. Федор не хотел афишировать свое нынешнее занятие. Опытный инженер-проектировщик, с отличием окончивший институт, вдруг переквалифицировался в торгаша. Он отпустил окладистую бороду, усы, на лоб низко надвигал фуражку, а глаза закрывал темными очками.

– Чем вы недовольны?

– Вы мне взвесили вырезку. А вырезка чуть ли не вдвое дороже... Ах, как вновь забилось его сердце, когда он услышал знакомый грудной голос. Ему нестерпимо захотелось увидеть васильковые глаза Лиды. Федор снял темные очки и посмотрел Лиде в лицо. Она тоже внимательно посмотрела на него, и на ее лице отразилось изумление. Покупатели начали возмущаться: – Не могут разобраться! Обдурила продавца и радуйся! Федор водрузил очки на место и сказал нарочито строгим голосом: – Всё верно, женщина. Идите и не мешайте работать. Лида растерянно отошла от прилавка. А потом оглянулась и вновь внимательно посмотрела на него. Дома, в деревне, его ждали уже начавшие волноваться родители. Он приехал поздно вечером, нагруженный подарками и навеселе. Мать Пелагея Ильинична, маленькая проворная старушка, назидательно сказала, усевшись напротив сына: – Тебя, Федор, нельзя отпускать одного. Право слово. И если бы хоть жену, детей навестил… Нет же, поди?

– Пока по магазинам прошелся, пока в забегаловке посидел… – О том, что подходил к дому, где жила Лида, и долго стоял, не решаясь зайти, он, конечно же, умолчал. Случайная встреча растревожила его душу. Вот уже несколько месяцев он живет с родителями в деревне. И что же? Желанного покоя не нашел. Напротив, спал и видел себя за кульманом, в голове роились идеи, которые требовали воплощения.

– Это с такими-то деньгами и в забегаловку? – ахнула Пелагея Ильинична. – Головы у тебя на плечах нет, сынок! В такие-то времена, как сейчас, беги домой без оглядки. Теперь и за червонец порешат. Пелагея Ильинична поправила съехавший на лоб платочек и долго глядела в окно, за которым огромная береза во дворе окуталась зеленым облаком клейких молодых листочков. Потом сказала 202

убежденно: – Определяться тебе надо, сынок, в жизни своей пустопорожней.

– А я уже определился. С вами живу. Это тебя не устраивает? Пелагея Ильинична покачала головой: – Ты-то здесь, а семья где? Жена и дети не виноваты, что ты начал амуры крутить. И ладно бы с кем. С вертихвосткой какой-то. Муж законный прогнал, так она в другого вцепилась. «Не иначе как с подачи Агаты говорит», – с раздражением подумал Федор. Жена приезжала сюда вскоре после его бегства из города. Навезла подарков старикам, уговаривала вернуться. Уверяла, что забудет его любовные шашни, что начнут новую жизнь. «Мы с тобой производство какое-нибудь наладим. У тебя голова светлая. Найдешь применение своим силам». Он одно твердил: «Мне путь в город теперь заказан». Пелагея Ильинична вновь завздыхала: – Ох, сынок, что с тобой делается! Гляжу, к рюмке стал прикладываться часто. С кручинушки, знать. Не доведет она тебя до добра... Ночью его обуяла тоска и какое-то странное запоздалое раскаяние. Федор вспоминал драматическую сцену в отделе, когда жена прилюдно позорила его подругу: «Трус! Почему ты тогда не вступился за Лиду?» «А если бы и вступился, – возражал сам себе, – что от этого изменилось бы? Только еще больше разгорелся бы скандал». Федор встал с постели, побродил бесцельно по комнатке в свете луны, ломившейся в окно, вышел на крыльцо. Было очень тихо и светло, даже беспокойные деревенские собаки не тявкали. Точь-вточь, как в ту предновогоднюю ночь, когда впервые поцеловались с Лидой. И зачем судьба столкнула их на базаре? Может, и забыл бы ее со временем, успокоился, помирился с женой. «Виноват я перед Лидой. Виноват, – вновь корил себя Федор. – Не утешил, не навестил после скандала в отделе. Позорно сбежал». Чувствуя, что не найти ему в душе утешения, вернулся в дом, достал спрятанную в потайном местечке бутылку водки и приложился к горлышку. Агата «нарисовалась» утром. От пригородного хозяйства до города рукой подать. Большинство жителей деревеньки ездят в областной центр на работу. Федор с отцом готовили в огороде грядку для посадки ранних 203

огурцов. Стояла удивительно теплая для этого времени погода. По небу плыли редкие кучевые облачка. Из зарослей ивняка и черемухи со стороны ближней речки доносились соловьиные трели.

– А ты неплохо устроился, муженек, – приветствовала его Агата, выгружая из «газели» свертки и пакеты. – Природа, речка, лес рядом... Позавидуешь. «Неспроста она о здешних красотах заговорила, – подумал Федор, зная, что жена на дух не переносит деревню. – К чему бы это?» Когда по случаю приезда гостьи мать поставила самовар и все сели за стол, Агата, оделившая стариков подарками, завела речь о прибыльности сельскохозяйственного производства.

– Тепличка, огурчики ранние – это хорошо. А мясное животноводство еще лучше. Мясо сейчас в цене. Слышала я, ты, Федюня, вчера торговал на базаре. Небось, хорошую денежку огреб за мясо. Все молчали, не зная, куда она клонит. Игнат Федорович, восседавший во главе стола, неловко кашлянув, сказал: – Так ведь оно и достается, мяско-то. Чтобы справного бычка поднять, надо чуть ли не два года.

– А на производстве, – продолжала Агата, – восемь часиков оттруби и что получишь? Шиш с маслом. Теперь вся промышленность в загоне. А бык – это копилка. Тот же труд, только высокооплачиваемый.

– Право дело... Право дело... – подобострастно поддержала ее Пелагея Ильинична. Присутствие жены было неприятно Федору. Вроде бы она его простила за любовный грех, но всё в ней раздражало сбежавшего супруга. И ее грубовато-низкий, похожий на мужской голос, и какая-то напористая, не женская сила, все подминавшая под себя, и эта ироничность по отношению к нему... Федор поднялся из-за стола, заставленного изысканной снедью, привезенной Агатой, и хотел уйти, но жена удержала его за руку: – Ты подожди, послушай, что я предлагаю, Федюня. Наладить совместную кооперацию. Твой товар – мой магазинчик. Ранние огурчики, помидорчики, лучок… Ну и, конечно же, мясо. Мясо сейчас в большой цене.

– А, сынок? – одобрительно крякнул Игнат Федорович, и глаза на его худощавом, задубевшем от постоянного пребывания на воз204

духе лице азартно загорелись.

– Дело, дело говоришь, Агатушка, – снова поддакнула Пелагея Ильинична. Все взоры устремились на Федора, но он не спешил отвечать. Он знал, что жена хоть и хваткая, но нечистоплотная женщина, немало нареканий слышал в ее адрес: что торгует фальсифицированной водкой, что обманывает покупателей... А главное – сближение с Агатой не входило в его планы. Случайная встреча с Лидой на базаре с новой силой всколыхнула чувства к ней: «Она так же дорога мне, как прежде. Только простит ли Лида меня?» Он и хотел, и боялся подойти к ней.

– Я не намерен посвящать себя работе в деревне, – коротко ответил он жене и родителям и вышел. После того как Агата уехала ни с чем, родители ополчились на него: – Сынок, ты у нас одна опора в жизни, – первой подступилась к нему мать. – Объясни нам, чего от тебя ждать? Все молчком, все недомолвками... Плутаешь где-то в потемках. Я же вижу: неспокойно у тебя на душе. Они стояли на крыльце. Отец нервно попыхивал сзади папиросой и твердил, покачивая седой головой: – Такая возможность... Такая возможность… Облачко дыма от его папиросы игривым ветерком несло Пелагее Ильиничне в лицо. Она морщилась, отворачивалась, чихала, потом в сердцах воскликнула: – Отец! Да прекрати ты дымить! Как паровоз! Мало тебе, что кашель по утрам забирает?

– Не брошу! – набычился Игнат Федорович. – Сызмальства курил и буду курить! Пока они беззлобно переругивались, Федор думал о матери: «А ведь она недалека от истины. И в самом деле плутаю в потемках. Где найти тот фонарик, который высветил бы мне путь?» Ему вновь вспомнилась Лида. Как хорошо, как легко было с ней!

– Чем ты нас всё-таки утешишь? – вновь обратилась Пелагея Ильинична к сыну. Федор обхватил голову руками и сказал с болью в голосе: – Не знаю. Я ничего не знаю…

– Да как можно не знать! – возмутилась мать. – Не мальчик уж...

205

У тебя семья, дети…

– От детей своих я не отрекаюсь.

– А Агата? Не можешь забыть, что разоблачила тебя с потаскушкой?

– Да! Да! Не могу забыть! – Он сбежал с крыльца и бросился по косогору в сторону реки. …Лида появилась под вечер в той же светлой курточке и серых брючках. Только на голове не было берета, и золотистые кудряшки развевал набегавший ветерок. Она шла по сельской улочке неуверенно, оглядываясь по сторонам, словно кого-то искала. Как хорошо, что Федор в это время копал грядку в огороде. Когда он увидел ее за забором, то вначале даже протер глаза, решив, что ему померещилось. «Простила! – бурей пронеслось у него в голове. – Простила! Она же меня ищет». С силой вонзив лопату в землю, Федор перемахнул через забор.

– Мы уедем отсюда? Уедем? – крепко прижимаясь к нему, спрашивала Лида.

– Обязательно. Мы уедем в другой город. Будем работать в проектном институте. И непременно в одном отделе...

206

Птица счастья

П

оздно проснулась Рита после бурно проведенной ночи. Подняла голову, посмотрела в окно – сумеречно, дождь моросит... «Осенняя пора, очей очарованье…» Встав с постели, потянулась и тут увидела на столе, покрытом цветастой скатертью, смятую стодолларовую бумажку. Рита прошлась вокруг стола, шею тонкую потерла: «Вот так новость! Никак, в проститутки вышла. Хороша…» Бросить бы эту бумажку вчерашнему хахалю в лицо. Но где его найти теперь? Из задумчивости ее вывел звонок в дверь. Набросив поверх ночной рубашки цветастый халат, пошла открывать. На пороге увидела средних лет женщину в плаще с капюшоном, темном от дождя.

– Риточка, можно к тебе? – Голосок у женщины низкий, тягучий, и сама она кругленькая, маленькая, похожа на пончик. – Извини, что беспокою. Хозяйка посторонилась, давая гостье пройти. Нина работает нянечкой в детдоме и приходит уже не в первый раз с одним и тем же намерением – уговорить ее забрать дочку. Сейчас на бледном одутловатом лице гостьи тревога, руки нервно подрагивают. Сняв плащ, Нина долго одергивала бежевую кофточку, не решаясь пройти к столу.

– На твою Светочку нашлись усыновители. Иностранцы. Молодая состоятельная пара из Германии. Оформляют документы. Завтра забирают, – взволнованно сообщила она. Рита поправила пышные волосы, отошла к неубранной постели и сказала угрюмо: – Ну и пусть!..

– Этакую прелесть отдать в чужие руки? – Нина поставила сумочку на стол и достала из нее цветную фотографию. – Ты только посмотри. Ямочки на щеках, светлые кудряшки… Рита долго вглядывалась в изображение дочки, но не испытывала умиления, напротив, какая-то досада поднималась внутри… Кажется, давно ли это было? Школа в захолустном городке, экзамены, выпускной бал... И планы: поедет в областной центр, будет учиться на юриста. В институт она не поступила, но осталась 207

в областном центре. Почти три года проработала ткачихой на фабрике. Однажды прослышала, что в Москве набирают персонал на автомобильный завод. А в Подмосковье у нее двоюродная бабка жила. Уговорила старушку прописать и устроилась на завод. Через два года получила комнатку в семейном общежитии. Но работать всю жизнь на конвейере, после которого приходишь домой, как выжатый лимон, не хотелось. Подцепила молодого, симпатичного инженера, закрутила с ним любовь. Но у Марка была жена, малолетний сын. Чтобы увести его из семьи, надо было самой родить от него ребенка. Появление Светланки, тем не менее, разрушило далеко идущие планы Риты. Девочка родилась с изъяном: у нее не было кисти левой руки. Узнав об этом, молодая мамаша проплакала весь день. А вечером написала заявление об отказе от ребенка. Возлюбленному сказала, что младенец родился мертвым. Марк очень переживал и всё спрашивал, на кого была похожа девочка. Отношения между ними стали охладевать, пока совсем не сошли на нет. …Из задумчивости ее вывел голос гостьи: – Риточка, последний срок. Решай. Завтра будет поздно.

– Ну что ты с моей Светкой носишься, как курица с яйцом? – подойдя к ней вплотную, с раздражением спросила Рита. – Я еще, быть может, устрою личную жизнь. Девочка может мне помешать. А тем более инвалидка.

– На несчастье других свое счастье не построишь, – сказала Нина и пошла к выходу.

– Разве девочке плохо в детском доме?

– А чего хорошего? Детям нужна родительская ласка, забота... Если бы ты знала, как они ждут, когда их кто-нибудь заберет.

– Ну вот и забирают…

– Забирают на чужбину. Ты уже никогда не увидишь свою дочку. Пойми это... Снимая с вешалки плащ, Нина повернула к хозяйке расстроенное, с пунцовыми пятнами на щеках лицо и сказала глухо: – Я почему так из-за Светочки дергаюсь? Землячки мы с тобой. Я ведь тоже в свое время приехала покорять столицу. Немало шишек набила, прежде чем поняла, что человеческие ценности – доброта, отзывчивость, любовь – дороже всего. Пойми, после будешь плакать...

208

После ухода нянечки Рита некоторое время задумчиво расхаживала по комнате, потом, случайно сунув руку в карман халата, обнаружила там злополучную стодолларовую бумажку: спрятала, когда раздался звонок. Долго вертела ее в руке, потом плюхнулась ничком на неубранную постель и разрыдалась. Ничего ведь уже не вернуть – ни ушедшие годы, ни поблекшую девичью свежесть... Шесть лет в Москве, а что нажила? Несколько дорогих платьев, которые и надеть-то некуда. По театрам и концертам не ходит: денег нет. Хорошо, подруга Вера вчера на день рожденья пригласила. Теперь вот опять одна будет прозябать в своей девятиметровой клетушке. «Москва слезам не верит, – молоточками застучало в голове. – Не верит, не верит… Прекрати сопливиться. Вставай и думай, как дальше жить». Вечером к ней заглянула Вера. Благоухая дорогими духами, она прошла, не раздеваясь, к столу.

– Ну, как настроение после вчерашнего? Вместо ответа Рита достала из кармана халата стодолларовую бумажку: – Вот, кавалер оставил на столе, когда уходил от меня утром, представляешь? Откинувшись на спинку стула, гостья расхохоталась, показывая изумительной белизны зубы. Хороша, ничего не скажешь. Короткая стрижка под мальчика, круто изогнутые тонкие брови, тяжелые изумрудные серьги в маленьких изящных ушах, большие зеленые глаза... Все в ее привлекательном облике продумано до мелочей. Тоже ведь была лимитчицей, работала с Ритой на одном конвейере, а как устроилась! Шикарная квартира, машина, дорогие украшения… Была замужем, развелась, сейчас живет на широкую ногу, имея богатых любовников.

– Для начала совсем неплохо, – промокая кончиком платка выступившие на глазах слезы, сказала гостья и критически оглядела комнату, в которой обитала подруга. Жалкое зрелище: обшарпанные стены, темный, с разводами потолок, старая мебель, неубранная постель...

– Дорогая, гнездышко свое или, как говорят французы, будуар, надо украшать. – Взгляд Веры упал на фотографию девочки на столе. Она взяла ее, долго разглядывала, потом сказала с нескрываемой завистью: 209

– Бывают же такие ангелочки на свете... Что-то сразу переменилось в облике гостьи. По лицу пробежала тень, большие зеленые глаза наполнились печалью. «И совсем она не счастливая, – подумала Рита. – Только вид создает». Вслух же сказала: – Это дочка моей родственницы.

– А очень на тебя похожа. Можно подумать, что твоя дочка.

– К сожалению, моя дочка родилась мертвой, – притворно вздохнула Рита.

– А мне так хочется ребеночка, – призналась Вера. – Всё отдала бы, лишь бы иметь родную кровиночку. Но не дано. Только по этой причине и разошлась с первым мужем. Он мне всё оставил. Ушел к другой. Она родила ему мальчика. После ухода подруги в комнате еще долго витал запах ее духов. Наслаждаясь им, Рита думала: «И почему так несправедливо устроен мир? Кому-то всё, а кому-то – ничего. Как ухватить свою птицу счастья?» И опять молоточками застучало в голове: «Надо действовать, действовать... Возьми за образец Веру. Москва слезам не верит». Она подошла к зеркалу, долго изучала свое отражение. Что ж, не дурнушка. Сняла халат, сбросила ночную рубашку. Точеная талия, высокая грудь, копна светлых пушистых волос, из которых можно соорудить любую прическу. Не зря же Марк влюбился. «Ах, если бы не уродство Светланки…» Ночью ей приснилась птица счастья. Она ловила ее у дерева с золотыми яблоками, но не поймала, ухватила только перо из хвоста. Пока несла свое сокровище, перо превратилось в ребеночка. Он тянулся к ней и плакал: «Мама, ты не отдашь меня на чужбину?»

– «Уродец! У тебя нет руки. Зачем ты мне такой нужен?» Проснулась среди ночи. Разлепила глаза – темень непроглядная. И жуткая тишина. Включила ночник, посмотрела на часы – половина второго. На душе было тревожно. Вспомнился приход нянечки из детдома, ее напрасные уговоры. И предупреждение: «Завтра будет поздно». И опять эта фотография на столе бросилась в глаза. Зачем она оставила ее? Надо было сразу разорвать на мелкие кусочки и выбросить. Но память из глубин своих вдруг вытолкнула тот волнующий момент, когда девочку впервые принесли к ней кормить. Малышка, как птенчик, хватала раскрытым ртом грудь и сосала, сосала… Захлебывалась, кашляла и опять жадно сосала.

210

Рита поднялась, достала из шкафа бутылку водки, глотнула прямо из горлышка. «Тебе же через несколько часов идти в утреннюю смену», – услышала внутри предостерегающий голос. «Ну и пусть! Семь бед – один ответ». А что будет с родителями, которые у себя на разваливающемся производстве получают сущие крохи? Каждый месяц Рита посылает им деньги. «Если я перестану помогать, они пойдут по миру...» И опять звонок в дверь вывел ее из задумчивости. Кто бы это мог быть в такой час? Набросив поверх ночной рубашки халатик, пошла открывать. На пороге стоял Марк. Он снял лоснящуюся от дождя кожаную кепку, провел рукой по темному ершику волос, делавшему его похожим на мальчишку, и пытливо посмотрел ей в глаза: – Не ждала? Она ничего не ответила, пораженная. Смотрела и молчала. Сколько же они не виделись? Наверное, больше года. После их разрыва возлюбленный ушел из цеха.

– Я сегодня вдрызг разругался с женой. На почве личной несо­ вместимости. Был у друзей, напился... Пустишь переночевать? – Не дожидаясь ответа, Марк прошел, пошатываясь, в комнату. Он тоже обратил внимание на фотографию девочки на столе. Долго разглядывал ее, потом спросил: – Это ты в детстве? Рита решила, что ей больше нечего терять, и прямо сказала: – Это наша с тобой дочка. Марк некоторое время сидел молча, как бы «переваривая» услышанное, потом резко вскочил и, тряся ее за плечи, потребовал объяснений. Она рассказала ему всё без утайки. Поведала и о том, что сегодня девочку увезут в Германию приемные родители. Марк схватился за голову, вмиг протрезвев: – Почему ты скрыла это от меня? Дура! Дура!

– Потому что наша Светочка – инвалидка. У нее нет кисти руки.

– Пустое! Это наследственное. Моя мать тоже инвалид детства. Нет на руке трех пальцев. И ничего, живет. Преподает в школе… Взглянув на часы, он деловито распорядился: – Бежим в детдом! У нас еще есть время.

211

К

Утешение

огда гроб с телом Савелия вынесли из подъезда и жители соседних домов потянулись прощаться, Рая тоже подошла. Опираясь на палочку, встала у изголовья усопшего и тут услышала: – А это чучело зачем сюда явилось? Рая подняла голову и встретилась глазами со злобно-колючим взглядом женщины, голова которой поверх светлой норковой шапки была повязана черным платком. Она подумала, что злые слова обращены не к ней, и оглянулась по сторонам в поисках адресата, но дородная женщина в траурном платке подтвердила: – Тебе, тебе говорю, дорогуша! Мало того, что угробила моего мужа, так еще наглости хватило прийти. Совесть-то у тебя есть?

– В такой момент, Люба... – одернул кто-то женщину. – Не заводись.

– Вот именно в такой момент и надо говорить. Чтобы все знали... Рая готова была провалиться от стыда. Она снова оглянулась по сторонам, как бы ища поддержки, но все скорбно молчали. «Не виновата я! – хотелось крикнуть ей. – Сева сам лишил себя жизни. Его никто не принуждал». Но оправдываться сейчас значило косвенно признать свою вину. И Рая, сильно прихрамывая на левую ногу, благоразумно отошла. Со стороны катафалка послышались звуки траурной мелодии. Они сопровождали ее до самого дома... Алексей спал на диване после ночного дежурства. Его большое тело поднималось и опускалось под одеялом в такт дыханию, темный чуб на голове спутался. Рая подошла, наклонилась и спросила шепотом: – Ты спишь?.. Муж напугал ее. Неожиданно вскинувшись на диване, он, демонически хохоча, сел.

– Была на похоронах Савелия? Рая утвердительно кивнула головой: «Всё знает, хотя и спал». Маленькая, худенькая, как девочка-подросток, она некоторое время задумчиво смотрела в окно, за которым кружились редкие снежинки, потом подсела к мужу на диван и раздраженно сказала: 212

– Не нравится мне всё это.

– Что не нравится? – удивился Алексей. Она рассказала о конфузе, случившемся на похоронах.

– Такое впечатление, что жена Савелия, обвинив меня в смерти мужа, играла на публику, – заключила она.

– Не обижайся, но в ее обвинении есть доля истины.

– Как, и ты туда же? – Рая в страшном негодовании вскочила и, несмотря на боль в ноге, заметалась по комнате. Потом вышла на кухню и, чтобы успокоиться, принялась с остервенением драить газовую плиту. ...Странный случай произошел с ней в начале зимы. Гололед был – сплошной каток. Проезжую часть посыпали смесью, и все пешеходы двинулись по обочине. Рая тоже. Встречные машины видит, а если сзади услышит шум, отходит в сторонку. Наверное, вина ее в том, что не оглядывалась. Если бы оглянулась, увидела бы, что грузовая машина прямо на нее прет. Страшный удар отбросил ее за обочину, скрежет тормозов и темнота в глазах... Очнулась в больнице: сотрясение мозга, перелом шейки бедра. Больше месяца провалялась в палате, потом домой выпросилась. В больнице стужа, кормят хуже некуда. И вот уже с месяц дома. Туго идет выздоровление. Головные боли прекратились, но нога до сих пор наступать не дает. Виновником дорожно-транспортного происшествия был признан Савелий Лукошин. Он приходил к ней в больницу, просил полюбовно уладить дело.

– Я тебе и лечение оплачу, и компенсацию за моральный вред, – заверил виновник происшествия. – Не хочу в тюрягу попасть. После к разбитому корыту вернусь...

– Почему к разбитому? – удивилась Рая.

– Да жена у меня чересчур любвеобильная. Сама знаешь, наверное. Водился за Любой Лукошиной такой грех, водился... Микрорайон у них небольшой, все друг у друга действительно на виду. «И всё-таки тут что-то не то, – уже тогда засомневалась Рая.

– Почему Савелий наехал именно на меня? Ведь на дороге было много прохожих». Договорились о сумме компенсации. Но платить ее Савелий не торопился, ссылаясь на то, что машина в ремонте.

213

– А если нажать на него? – предложил Рае муж. – Мол, в такойто срок не заплатишь, договоримся с «авторитетом». Он тебя на счетчик поставит. И надо же ей было тогда согласиться! Но, как назло, холодильник вышел из строя, нужно было новый покупать. Одно условие поставила мужу: – Всё бери на себя. Я в этом деле пас. Алексей, видно, так запугал бедолагу Лукошина анонимными звонками, что тот однажды прибежал к Рае, умоляюще сложил руки на груди и сказал: – Ну, нет у меня сейчас денег! Нет! Хоть расстреляй!

– А у жены? Не врозь ведь живете. Она у тебя предпринимательница.

– Жена говорит: сам заварил кашу, сам и расхлебывай. И опять что-то непонятное было в смысле его слов. А на другой день Савелий удавился. Алексей заглянул к ней на кухню, как бы между прочим спросил: – Не знаешь, куда подевалась моя мочалка? Хочу под душем ополоснуться.

– Куда положил, там и бери, – обозлилась Рая. – Привык все разбрасывать, а я убирай.

– Моя кошечка сердится?

– Ты затеял всю эту канитель, – не отрываясь от плиты, продолжала ворчать она. – А я, дура, согласилась и теперь оказалась крайней.

– Тебе жалко его? Того, по чьей милости можешь остаться инвалидом?

– А тебе не жалко? – Рая выпрямилась и посмотрела мужу в глаза. Он выдержал ее взгляд. На холеном лице не дрогнул ни один мускул. Потом губы раздвинулись в улыбке, обнажив ровные белые зубы.

– Иди ко мне, киска моя! – Алексей поманил ее к себе. В другой раз она, конечно, откликнулась бы на его призыв. Но сейчас ее остановили глаза мужа. Темные, холодные и какие-то насмешливые. «Не любит он меня, – подумала Рая. – И никогда не любил». …Они познакомились на вечеринке у ее институтской подруги Зины Долухановой. Красавец Алексей затесался в их компанию 214

случайно, но сразу же оказался в центре общего внимания, сыпал шутками, рассказывал соленые анекдоты, лихо отплясывал под магнитофон. И приглашал танцевать в основном Раю, завороженный, наверное, ее толстой пушистой косой.

– Не связывайся с ним, – шепнула Зина. – Он тебя обманет. Но Рае льстило, что красавец положил глаз именно на нее. На последнем курсе Рая забеременела. Родила, едва защитив диплом. Ее однокашники разъехались по местам назначения, а она в пригородном хозяйстве пеленки-распашонки стирала в родительском доме для своего сынка Алеши – назвала в честь неизвестно куда канувшего отца. Когда мальчику было восемь лет, блудный папаша объявился. Рая в то время работала на текстильном комбинате начальником планового отдела. Наверное, высокая должность бывшей возлюбленной и привлекла Алексея. Ей же он напевал: «Косу твою пшеничную забыть не смог». Они оформили отношения, какое-то время пожили у ее родителей, потом им дали квартиру в новом микрорайоне. Карьера Раи рухнула в одночасье, с началом перестройки. Предприятие, где она работала, перешло в частные руки. Должность ее сократили, предложили другую, менее престижную. Она не согласилась и уволилась. Сейчас работает в собесе. Трудовая биография Алексея тоже не сложилась. Он учился в культпросветучилище, но так и не закончил его. Подвизался одно время в городском дворце культуры. Уволился. Сейчас – ночной сторож на автотранспортном комбинате. Вечером, когда стало смеркаться, пришла из школы румяная с мороза Алена. Шустрая хохотушка – такой была в детстве Рая, – едва сняв в прихожей ранец, бросилась к матери с хорошей новостью: – А я сегодня по математике пятерку получила!

– Отличница ты моя ненаглядная! – Зная, что математика самый трудный для дочки предмет, Рая ласково прижала ее к себе. Потом девочка пробежалась по комнатам: – А где папа?

– Душ принимает.

– И я после него пойду. Мы сегодня так набегались в спортзале после уроков!

215

Безмятежное щебетание дочери немного успокоило Раю. «Не все у нас плохо, – думала она. – Сын – в военном училище. Дочка уже в пятом классе. Отличница. Муж работает. Нога моя искалеченная заживает. Рано или поздно всё наладится». А на следующий день институтская подруга Зина Долуханова, которая работала на автотранспортном комбинате диспетчером, сказала Рае, что муж изменяет ей. И не с кем-нибудь, а с женой Савелия. Они случайно встретились с Зиной на улице, когда Рая направлялась в поликлинику на прием. Страшно обрадовались, расцеловались: не виделись друг с другом после окончания института. Зина попала по распределению в Туркменистан. Там вышла замуж, но неудачно. Развелась. После распада Союза вернулась в родной город. На работу по специальности устроиться не смогла. Пришлось пойти диспетчером.

– А ты знаешь, хоть и платят негусто, но работа интересная, – рассказывала подруга. – Направляешь, распределяешь, регулируешь… Всю жизнь об этом мечтала. – Зина засмеялась, но смех у нее был какой-то вымученный. По худому, рано постаревшему лицу с глубокими морщинами у рта Рая поняла, что ее подругу судьба не баловала. Она тоже рассказала о себе, об испытаниях, выпавших на ее долю, о Савелии, к смерти которого считает себя причастной.

– У нас на комбинате эта история взбудоражила всех, – сказала Зина. – Савелий был заслуженный трудяга. Не пил. А наездом на тебя он мстил за поруганную честь.

– Кем поруганную? – не поняла Рая.

– Да муженьком твоим. Алексей крутил любовь с женой Савелия. И сейчас крутит. Савелий об этом знал и решил отыграться на тебе. Но Алексей в такой оборот его взял, что ему волей-неволей пришлось накинуть на себя петлю. У Раи будто открылись глаза. Теперь ей стало понятно, почему муженек собирается на работу, как на свидание. Он причесывался после душа перед зеркалом, когда Рая, проходя мимо, спросила с плохо скрытой издевкой: – Тебе Люба Лукошина не говорила, что ты выглядишь отвратительно в этом синем свитере, который надеваешь под пиджак?

– У нас в проходной очень холодно, – сказал он, а потом вдруг спохватился: – Причем тут Люба Лукошина?

216

Теперь она уже не сомневалась. Муж сам выдал себя. Рая сказала, что знает о его шашнях с женой Савелия и что им надо сейчас же обсудить семейный разлад.

– Да что обсуждать? – холодно сказал Алексей. – Я уйду к ней. И дело с концом. И ушел. Но недолго продолжалось счастье влюбленных. Через несколько месяцев Люба турнула сожителя, изменив ему с более молодым любовником. Где Алексей скитался потом, Рая не интересовалась. Но в День города в парке, куда пошла гулять с дочкой, лицом к лицу столкнулась с муженьком. Он был не один, шел под руку с Зиной Долухановой.

– Папка! – едва увидев, бросилась к нему Аленка и повисла у него на шее. – Как я тебя ждала! Девочка была очень привязана к отцу. Он учил ее играть на гитаре, давал уроки вокала. «Я стану артисткой, – твердила Аленка.

– Папа научит. И меня будут показывать по телевизору». Бывшая институтская подруга страшно смутилась, начала оправдываться: – Раечка, пойми меня правильно… Она рассказала, что влюбилась в Алексея, когда впервые увидела его. Между ними возникла интимная связь.

– Я забеременела, когда училась на первом курсе института, – со слезами на глазах продолжала Зина. – Алексей не хотел ребенка. И мне пришлось сделать аборт. Я ужасно ревновала его к тебе. До сих пор не могу простить себе, что пригласила тебя на ту роковую вечеринку. Бросив Раю с ребенком, Алексей приехал к Зине в Таджикистан. Она слукавила, что выходила замуж. Они жили в гражданском браке с Алексеем. Потом он изменил ей, и они расстались.

– Я очень хотела от Алексея ребенка, но не получилось. Врач сказал, что у меня больше не будет детей. Зина призналась, что, вернувшись из Таджикистана, решила вновь связать судьбу с Алексеем, но Рая уже не слушала ее. Глядя на непутевого мужа, который со слезами на глазах обнимал и целовал дочку, подумала: «Как он любит Аленку! Значит, человек еще не конченый». Вечером того же дня блудный муж появился у двери ее квартиры.

– Пустишь меня пообщаться с дочкой?

217

Рая хотела отказать, но тут на голос отца выскочила Аленка.

– Папка! Папка! – закричала она радостно. – Проходи! Я тебя ждала! Рая стояла у порога, сложив руки на груди. И вновь подумала, как давеча в городском парке: «Есть в нем все-таки любовь. Пусть и к ребенку». Это было хотя и слабым, но столь необходимым ей сейчас утешением.

К

После грозы

лара открыла дверь и сразу же учуяла в квартире запах одеколона. С чего бы это вдруг? Сбросив туфли в прихожей, осторожно, на цыпочках, прошла в комнату. Отец стоял перед зеркалом в новом темно-сером костюме и прихорашивался. Он поворачивался то одним боком, то другим. Точь-в-точь как женщина, примеряющая обновку. Клара невольно фыркнула. Глава семейства вздрогнул и повернул голову в ее сторону.

– Ты-ы? – удивленно протянул он. – А почему не в спортзале? Она объяснила, что спортзал закрыли на ремонт.

– Кого-то ждешь, пап? – спросила девушка, увидев, что стол уставлен нехитрой закуской. Он не успел ответить. В дверь позвонили.

– Я открою, – сказала Клара и выскользнула из комнаты. Уж очень ей интересно было узнать, ради кого принарядился отец. Распахнула дверь и невольно отшатнулась, увидев на пороге географичку Зою Игнатьевну Латышеву. Та тоже не поверила глазам своим, даже очки сняла, близоруко прищурившись.

– Ты? – невольно вырвалось у гостьи.

– Я, – первой придя в себя, сказала Клара и насмешливо добавила: – Пришли экзамен у меня принимать? Розовое личико учительницы с полукружьями темных бровей, маленьким носом и пухлыми губками покрылось пятнами. Она 218

зачем-то подышала на очки и стала протирать их носовым платочком, вынутым из рукава красивого розового платья. В воздухе распространился аромат дорогих французских духов. Но батя уже тут как тут, протягивает руку долгожданной гостье: – Проходи, Зоенька… Знакомься, это моя дочка.

– Мы уже знакомы. Я преподаю у них географию. – Голос у Латышевой сдавленный, неуверенный. Это не в классе, где она властно повелевает, приструнивая не в меру расшалившихся учеников. В то время как влюбленные ворковали, затворившись в комнате, Клара сидела на кухне и размышляла о странных перипетиях судьбы. Она вспомнила оттепель в декабре прошлого года, когда они высыпали всем классом после уроков из школы и попали в сказочную страну. Повсюду – на проводах, на ветвях деревьев, на земле – лежал первозданной белизны снег. С крыш капало, в воздухе пахло волнующей свежестью: такое впечатление, что весна пришла. От избытка внезапно нахлынувших чувств озорная Клара-атаман, зачинщица всех дел в классе, слепив снежок, запустила им в Димку Коршунова. И тут началось! Снежная баталия! Визжали девчонки, гоготали парни, прижатые воинственными амазонками к крыльцу школы. Их было меньшинство, но они отбивались отчаянно. Азарт побоища достиг наивысшего накала, когда пространство школьного двора вдруг пронзил негодующий возглас Зои Игнатьевны: – Ну, Новикова! Я тебе это не забуду! Учительница растерянно хлопала безоружными глазами. Разбитые очки валялись на снегу, утоптанном десятками пар ног.

– Почему мне? – разгоряченная сражением, подступила к ней Клара.

– Я видела, как ты в меня целилась. Целилась она не в нее, а опять в очкарика Димку Коршунова. Но тут, как на грех, из-за Димкиной спины показалась Латышева. И плотно умятый снежок угодил ей в лицо. Еще хорошо, что не повредил глаза. Злопамятная учительница так и не простила ей той обиды. На протяжении всего года занижала оценки по своему предмету, а вчера заваливала на экзамене за десятый класс. Провинившейся девушке пришлось довольствоваться «четверкой», а эта оценка шла в аттестат за одиннадцатый класс. От вопиющей несправедливости 219

Клара весь день проревела дома и только вечером, когда сходила на занятия по аэробике, пришла в норму. Из задумчивости ее вывел ласково-вкрадчивый голос отца: – Ларочка, картошечки жареной нам не соорудишь? Очень уж классно это блюдо у тебя получается. Лицо у него умильно-доброе. Толстые губы расплываются в улыбке, серые, с темным ободочком глаза сияют. Счастливейший на вид человек. «И что он в ней нашел?» – подумала Клара. У учительницы географии была кличка – «Доска». Высокая, плоская, негнущаяся фигура, как будто стержень внутри, и в самом деле делала ее похожей на доску. Старая дева, уже за тридцать. А все старые девы в представлении девушки злые и вздорные. Вспомнилась мать. Кларе было десять лет, когда та трагически погибла: отличная пловчиха, мастер спорта, вздумала соперничать в шторм с волнами, когда всей семьей ездили отдыхать на юг. С тех пор не было дня, чтобы она не думала о матери. Ей так не хватало дорогого, близкого человека, с которым можно посоветоваться, поговорить, поведать свои девичьи тайны...

– Ты с нами посидишь за компанию? – спросил отец.

– Нет, я лучше здесь побуду. Когда отец ушел, она стала чистить картошку. «Уж я приготовлю вам, – мысленно твердила Клара, – уж я приготовлю…» И приготовила. Жареная картошка по цвету была похожа на угольки. Когда несла ее на сковородке в комнату, следом тянулся шлейф едкого дыма. Ставя картошку, она неловким движением опрокинула наполненную рюмку. Красное вино разлилось по шикарному розовому платью гостьи. Та вскочила, замахала руками: – Только не это! Только не это!.. В считанные минуты идиллия превратилась в ад. Отец заорал, ударил дочь по щеке. Зоя Игнатьевна тихо плакала. Клара, тоже вся в слезах, выбежала вон. Ей было обидно за несдержанность отца, который никогда прежде пальцем ее не тронул. Она стояла у надгробия самого дорогого ей человека и твердила: «Мамочка, как мне без тебя плохо!..» Был уже вечер. Солнце медленно опускалось к затянутому тучами горизонту. Природа старого, заросшего кустами и крупными березами кладбища млела от предвкушения ночной прохлады. Конец мая выдался необычно жарким и засушливым.

220

– Что мне делать, мама? – обращалась Клара к фотографии на массивном мраморном памятнике. – Я не люблю ее. Не люблю! И никогда не полюблю. Она мне противна! Я ее ненавижу!.. Возвращаясь впотьмах домой, девушка наткнулась в подъезде на Димку Коршунова.

– Ты где пропадаешь? – набросился он. – Сначала на велопробег всю группу сагитировала! Завтра ехать, а тебя найти не можем.

– Так ведь это завтра, не сегодня же.

– Надо было собраться всем вместе. Обговорить маршрут. Очкарик Димка напомнил ей учительницу географии, с которой у нее сегодня вышел конфуз. Не зная, как после этого сложатся отношения с отцом, нечего было и думать о велопробеге.

– Я – пас, Дима. На почве семейных неприятностей. Обойдетесь в этот раз без меня. Он стал требовать подробностей, она отказывалась объяснить, норовя прошмыгнуть в дверь подъезда. Паренек попытался задержать ее. Клара сделала ему подсечку и бросилась по лестнице вверх.

– Я тебя больше знать не знаю! – разъяренно кричал Димка снизу. – Обманщица! Вертихвостка ненормальная! Первым делом она заглянула к отцу. Он лежал на постели ничком и временами всхрапывал, беспокойно шевелясь. Специфический запах перегара заполнял комнату. Этот запах она помнила с похорон матери. Отец тогда запил с горя, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы девочка однажды не попросила: «Папа, сдай меня в дом ребенка. Мне страшно одной, когда тебя нет. Но еще страшнее, когда ты приходишь пьяный». С той поры отца как будто подменили. Он восстановился на работе, в холодильнике стало вдоволь еды. А сейчас вот опять набрался. Наверное, с горя. Добавил еще после ухода Зои Игнатьевны. Ночью ей приснилась мать. В ярком цветастом платье, молодая, красивая, она только на миг показалась дочери и погрозила ей пальцем, как бы осуждая. Летний рассвет робко пробивался в окно. Где-то вдалеке погромыхивало. Было очень душно. Сбросив с себя одеяло, Клара, вся взмокшая, в ночной рубашке пошла на кухню попить воды. И застыла, удивленная. Отец стоял у окна и курил. Мятая, будто изжеванная майка, поникшие плечи... Он показался ей жалким. Она испытывала сейчас чувство вины перед 221

ним за нелепый инцидент, случившийся накануне. «Ну что он в ней нашел?» – вновь и вновь задавала она себе вопрос. Хотя... Встреча с Зоей Игнатьевной преобразила отца. Он заметно воодушевился, начал снова следить за собой. Купил новый костюм, модный галстук… Где они могли познакомиться? В школу отец никогда не ходил. Скорее всего, встретились в бассейне, который отец посещал раз в неделю: он любил воду, был в молодости байдарочником и даже участвовал в соревнованиях, занимая призовые места. А Латышева слыла успешной пловчихой. Возможно, даже была знакома с матерью Клары. «А если у них любовь?» – мелькнула мысль. ...Раскаты грома всё ближе. Порыв ветра ударил в окно, в стекла забарабанили крупные капли дождя. Девушка хотела попросить у отца прощения за вчерашнюю выходку, но увидела, как он наклонился над столом и стал что-то наливать из бутылки. «Водка! – догадалась она. – Если с раннего утра опохмеляется, хорошего не жди». После грозы на улице заметно посвежело. Клара выбежала из дома в легком платьице. Но возвращаться, чтобы надеть кофту, не хотелось: плохая примета. Возвращаться нельзя еще и потому, что отец бушует. Ходит пьяный по квартире, матерится, скрежещет зубами и кулаками размахивает, будто сражается с невидимым противником. Клара пряталась от него в ванной, а когда услышала, что он немного поуспокоился, незаметно выскользнула из квартиры. Латышева, к счастью, живет недалеко, в соседнем квартале. Около двери ее квартиры девушка остановилась, замерла. Вспомнилась недавняя обида на учительницу: «Что я ей сделала плохого? Невзначай снежком угодила. Так за это надо мстить?» Она уже хотела нажать кнопку звонка и опустила руку. «Мегера! – продолжала Клара распалять себя. – Сомневаюсь, чтобы отец был счастлив с ней». «Но ведь он любит ее. Вон как сразу расцвел, когда она появилась». – «Нет, она несправедливая и злая! И зачем я иду к ней?» Из-за этого раздрая чувств Клара не знала, что скажет Зое Игнатьевне, и отошла от двери. Она чувствовала себя одинокой, никому ненужной. Со всеми-то перессорилась, даже с Димой Коршуновым. И теперь у нее камень на душе. Хочется забиться в темную нору и реветь. Кто услышит голос ее мятущейся души и подаст ей руку? Как ни странно, услышала Клару Зоя Игнатьевна. По какому-то 222

наитию учительница открыла дверь квартиры и вышла на лестничную площадку. «Услышала меня. Услышала! А я еще внушала себе, что у нее нет души». Подхваченная желанием освободиться от внутренних пут, Клара бросилась к ней со словами: «Прости меня!..» – и обняла.

П

Корни

олина шла вдоль забора и вела за руку сына. Она заглядывала в щели между досками, стремясь увидеть того, кого искала. И увидела Марию Васильевну, которая торчала у грядки, высаживая что-то. Разочарованная, хотела уже дальше двинуться вдоль улицы, да собака в палисаднике угрожающе тявкнула. Мария Васильевна повернулась и встретилась глазами с Полиной. Той пришлось кивнуть в знак приветствия. Хозяйка дома глядела на нее, видно не сразу узнав, потом выпрямилась во весь свой небольшой росточек и удивленно спросила.

– Полина, ты?

– Я… Здравствуйте, Мария Васильевна. Я Романа ищу. Нет его у вас? Свекровь красноречиво развела руками, перепачканными землей. Полина объяснила, что проснулась сегодня утром, а мужа рядом нет. В гараж заглянула, машины тоже на месте нет: значит, уехал куда-то. И ладно бы сказал, а то тайком. И до сих пор его нет, хотя уж вечер на дворе. Не знает, где и искать. Обеспокоенность ее передалась и матери Романа. Она сунула грязные руки в ведро с водой и долго мыла. Потом вытерла о фартук, подошла вплотную к забору и воскликнула: – Ба! Да ты не одна, – и впилась глазами в мальчика трех лет, который, сидя на корточках, разглядывал сорванный цветок одуванчика. Холодно-настороженный взгляд ее сразу потеплел.

– А ну-ка, покажись, покажись, какой ты есть человек на свете... Не обращая на бабушку внимания, Андрейка продолжал раз223

глядывать цветок. «Он и не видел ее ни разу, – подумала Полина. – Но кто в этом виноват?» Натянутые отношения были между ними с самого начала. Мария Васильевна заявила как отрезала: «Если женишься на этой матери-одиночке, считай, что ты нам не сын больше». Будучи человеком самостоятельным, Роман, конечно же, не послушался. Да и отец его, Изосим Николаевич, был не столь категоричен, как жена. Он любил пропустить рюмочку-другую и нередко бывал у молодых. Но с год назад отца Романа не стало. Роман сильно переживал потерю близкого человека. В День Победы – Изосим Николаевич был участником Великой Отечественной войны – они всей семьей ездили навестить могилку усопшего. Роман долго вглядывался в фотографию отца, потом лицо его страдальчески сморщилось, и он прослезился. «Прости меня, отец, если что было не так, – твердил он. – Прости…» Полина ни разу прежде за время их совместной жизни не видела его слез. А вчера… У Романа день рождения, а гостей со стороны виновника торжества – никого. Полина хотела пригласить знакомую пару из соседнего подъезда, но муж не разрешил. Вот и сидели одни. Светка – ее дочка от первого брака – убежала гулять. Андрейка – их совместно нажитый карапуз – в соседней комнате машинками забавлялся. Сидели они напротив друг друга за столом, заставленным закусками, и в молчанку играли. Не день рождения – тоска. Как на похоронах. Выпил Роман несколько рюмок водки подряд, не закусывая, и ни в одном глазу. Сидит, в окно задумчиво уставился и молчит. Только желваки на скулах ходят: видно, переживает, что никто из родни не пришел его поздравить.

– Разве бы меня в этот день отец не навестил, будь жив? – и кулаком о стол – хвать! Посуда подпрыгнула и зазвенела. Полина знала, что в такой момент ему под горячую руку лучше не попадаться. Сидела и молчала. Но тут как на грех Андрейка из соседней комнаты вышел. Глянул на обильно заставленный стол и потянулся рукой за аппетитным краснобоким яблоком. Роман дал ему шлепка: – Ты разрешения попросил? У мальчонки от обиды губа отвисла, светлые, как у отца, глаза наполнились слезами. Уставился он на мать, ища у нее защиты, а она молчит, боится накалять страсти.

– Я вот еще посмотрю, убрал ли ты после себя игрушки, – сказал 224

Роман и пошел в соседнюю комнату. Игрушки, конечно же, были разбросаны, и это вызвало у главы семейства новый приступ ярости.

– А ну, убери! – потребовал он, и его лицо исказила гримаса гнева. – Быстро! Мальчик – в слезы, потянулся к Полине. Та взяла его на руки, прижала к себе, стала успокаивать. Роман рявкнул: – И ты сынку своему потакаешь! Почему не требуешь, чтобы в доме порядок был? Всё с малого начинается. «А ты что разбрасываешь вещи и никогда не убираешь на место? Правильный нашелся! С себя надо начинать», – хотелось ей ответить, но она пересилила себя и, поглаживая мальчика по голове, сказала: – Пойдем, сынок, уберем машинки. Папа правильно говорит. Возвращаться к столу не было никакого желания. Сидела в соседней комнате с Андрейкой на руках, укачивала его, а сама думала: «Не складываются у нас с Романом отношения в последнее время. Взбалмошный он какой-то стал, раздражительный. В чем причина?» Всё вроде было хорошо, когда Андрейка родился. Роман любил сына, на руках носил. Игрушки, какие есть у мальчика, всё он купил. Но после смерти отца что-то надломилось в муже. Стал неразговорчивым, злым, взрывается по пустякам. Одно твердит: «Надоело! Уехать бы куда к черту на кулички». У них с мужем семейный бизнес. Полина шмотками на базаре торгует, а Роман ездит за ними на машине в Москву, оптом скупает. Чувствовала она, что не по душе ему эта работа. Укачала-таки сына, заснул у нее на коленях. Уложив мальчика в кроватку, вернулась к мужу. Он сидел, развалясь на стуле, свесив на грудь кудлатую, с ранними залысинами голову. Щеки его были мокрыми от слез. И то ли пел, то ли подвывал: – Черный ворон, черный ворон, ты не вейся надо мной… И тут вдруг Полину как ударило: «Да это же ты обрубила ему корни, поссорив его с матерью. И ничего не сделала, чтобы изменить положение». …При виде внука что-то смягчилось в душе у Марии Васильевны, и она предложила: 225

– Проходите уж в дом. Чего тут-то стоять… Полина не хотела навязываться, но, вспомнив о муже, согласилась. Они пили на кухне чай и разговаривали о Романе.

– Он ведь у меня всегда очень самостоятельным парнем был, – рассказывала свекровь. – Сказал, буду в институт поступать, и поступил. И направление после института получил хорошее – в Ленинград. Полина знала, что в Ленинграде муж работал мастером участка по обработке крупногабаритных деталей на заводе. И все шло у него хорошо, пока не погиб на участке рабочий, нарушивший технику без­опасности. Вина молодого мастера была в том, что он вовремя не провел инструктаж. Роман вынужден был уволиться. Пришлось ему вернуться в родной городок. Устроился на текстильный комбинат в отдел главного механика. Показал себя с хорошей стороны, была возможность роста, да обанкротили предприятие горе-руководители. Рабочих – за ворота, оборудование распродали в счет погашения долгов. Полине, тоже бывшей работнице комбината, пришлось вместе с мужем искать новое приложение своим силам. Хорошо еще, что у Романа была машина, когда-то подаренная ему отцом. Свекровь продолжала рассказывать, что у сына ее была в Ленинграде девушка, тоже с высшим образованием (она особо подчеркнула: «с высшим»), с которой он долго переписывался. Может быть, они и стали бы мужем и женой, но девушка та отказалась уезжать из Ленинграда. Уязвленное самолюбие Полины взыграло. И хотя она знала, что ей надо искать пути примирения с матерью мужа, не удержалась, спросила с подковыркой: – Почему же Роман не уехал к ней в Ленинград? Были бы сейчас счастливы.

– С этим городом у него связаны неприятные ассоциации. «Ну что же ты зациклилась на своих обидах? – укорила себя Полина. – Усмири гордыню. Надо спасать Романа». Хотя Полина и росла в детском доме, но о корнях своих никогда не забывала. Постоянно ждала: вот придут за ней папа и мама... А когда узнала, что они погибли в автомобильной катастрофе, стала мечтать о приемных родителях. Ее так никто и не взял. Возможно, она была не такая красивая, как другие девочки. Это чувство ущербности, ущемленности с тех пор сопровождало ее всю жизнь. И даже 226

развод с первым мужем она приняла как нечто неизбежное. Только встреча с Романом привнесла в ее жизнь определенность и сознание того, что она тоже может быть счастлива.

– Где же мне найти Романа? – напомнила она свекрови о цели своего прихода.

– Объявится, – как-то беззаботно отмахнулась та, и на ее лице мелькнула злорадная усмешка. Полина поняла, что ей не добиться примирения с этой чужой женщиной, и встала, собираясь уйти. Напоследок сказала: – Я не виновата, что ваш сын полюбил меня. У нас с ним общий ребенок, ваш внук. Неужели он безразличен вам? А «общий ребенок», побегав по просторному дому бабушки, подружился с собакой. Когда Полина вышла на крыльцо, она увидела сына, повисшего на шее бдительного лохматого сторожа. «Даже собака приняла мальчика, – подумала она с огорчением. – А родная бабушка не принимает». Но вскоре поняла, что ошиблась. Выйдя вслед за Полиной, Мария Васильевна вынесла мальчику горсть шоколадных конфет и спросила: – Ты еще придешь ко мне? Мальчик, не привыкший к общению с бабушкой, молчал.

– Придет, придет, – охотно отозвалась за него Полина. – Я пришлю Андрейку вместе с папой. Когда открывала калитку, услышала: – Роман скорее всего в деревню уехал. Туда, где жила его покойная бабушка. В детстве он проводил там всё лето. В деревне у него еще остался кое-кто из друзей. Теперь Полине стала понятна странная успокоенность свекрови. Выйдя на неширокую улочку, заросшую по краям одуванчиком, увидела приближавшуюся к дому машину пропавшего супруга. Сын кинулся навстречу: – Папа приехал! Папа приехал! «Всё правильно, – с удовлетворением подумала Полина. – Семейные корни всё-таки позвали его сюда...»

227

Н

Находка

е думала – не гадала Фаина, что такое счастье привалит… Шла она после ночной смены домой, уставшая, злая. Зарплату опять задержали, а дома ни копейки, даже хлеба не на что купить. Погода промозглая, ветреная... И темень... Август на исходе. Под ногами шуршит начавшая опадать после продолжительной засухи листва. И вдруг на проезжей части, когда переходила улицу, наступила на что-то мягкое. В темноте не разобрать. Наклонилась, пощупала: что-то плоское и широкое, довольно увесистое. Подняла, вынесла на свет к ближнему фонарю. Кожаная темная папка. Раскрыла и обомлела. Деньги! Пачка к пачке, довольно много. «Доллары!» – почему-то в ужасе ахнула Фаина, быстренько захлопнула папку и, оглядевшись по сторонам, понеслась домой. Кроме банкнотов с портретом заморского президента Фаина нашла в папке и некий документик отечественного производства, а именно – паспорт с двуглавым орлом. Раскрыв его, увидела фотографию круглолицего мужчины с пышной темноволосой шевелюрой и щегольскими усиками. «Сашка Невзоров!» – второй раз за вечер ахнула она. Любовная утеха покойной младшей сестры. Это в то время он был Сашкой Невзоровым, когда обхаживал Марусю, а сейчас, пятнадцать лет спустя, – Александр Игнатьевич, известный в городе предприниматель, владелец нескольких магазинов и ночного бара. Фаина не стала интересоваться, сколько в папке денег, закрыла ее и сунула в платяной шкаф под стопку чистого белья, где обычно хранила свои небогатые сбережения. Потом по привычке принялась наводить в квартире порядок. Первым делом турнула с чистой, только вчера застланной постели Федьку, пьянчугу и лентяя, который вот уже несколько месяцев сидит у нее на шее.

– А ну, марш на кухню! – скомандовала Фаина, стаскивая с муженька одеяло. – И запомни: твое место там. На кухне у нее стоит старый продавленный диван, на котором ее «благоверный», вечно пьяный и неопрятный, и нашел себе пристанище.

228

Федька спросонья таращил на нее мутные, ничего не понимающие глаза. Отвисшая, заросшая темной щетиной челюсть, в уголках запекшихся губ сгустки слюны... «И этого идола я когда-то любила», – с отвращением глядя на вконец опустившегося мужа, с горечью подумала Фаина.

– Опять вчера налопался, скотина?

– Я, Фаиночка, не на свои пил, – хрипло выдавил из себя Федька. На нее пахнуло такой вонью, что она, замахав руками, зажала ладонью нос и отвернулась. – Меня мужики во дворе угостили.

– Что это тебя все угощают? Меня вот никто не угощает.

– Когда как. Когда и я угощаю.

– А где деньги берешь? – сразу насторожилась она. Сидя на стуле и покачиваясь из стороны в сторону, он пытался всунуть ноги в шлепанцы, которые уползали от него, как живые. В ответ на вопрос жены осклабился, показывая прокуренные желтые зубы, провел пятерней по спутанным сальным волосам.

– Деньги у нас под ногами валяются. Только не ленись наклоняться… Давеча вот грибов принес. Половину загнал соседке.

– А почему не домой?

– Так ведь и домой... Ты вчера жарила. Забыла?

– Не забыла. Знаю, каких ты грибов принес. Старые, переросшие... Еле на жареху набрала. Теперь ясно, что мне отброс достался. Хорошие-то грибы ты пропил. – Фаина хотела что-то еще добавить, но махнула рукой: «Что с идиотом разговаривать?» – и пошла в соседнюю комнату, где у нее почивала старшенькая. Анна разметалась во сне, как ребенок, а ведь сама уже на сносях, ждет месяца через два первенца. Ноги голые, конец одеяла на полу. Фаина любовно склонилась над дочкой: «И в кого у нее кудряшки? Наверное, в бабу Симу, та тоже в молодости, говорят, была кудрявая». На бледное, усталое после ночной смены лицо Фаины легла тень тревоги: дочка-то будет рожать без мужа. Парень, с которым Аннушка в гражданском браке состояла, служит в армии. Обещает, как демобилизуется, сразу оформить отношения и свадебку сыграть, чтобы всё чин-чинарём. Не понимает Фаина нынешних непутевых девок: свободная любовь, гражданский брак… В ее время оформили отношения в загсе, сыграли свадьбу – и живите себе на здоровье. «А Маруся? Маруся не так ли налетела?» И снова вспомнился Сашка Невзоров, Алек229

сандр Игнатьевич то есть, который и явился причиной несчастья младшей сестры. Как оказалась на дороге его увесистая кожаная папка с деньгами? А ведь она теперь по праву полная хозяйка этих денег. Не обокрала, не отняла – нашла. Теперь надо думать, куда эти деньги употребить. «Аннушке нужна коляска для младенца, – рассуждала Фаина, загибая пальцы. – Средний сынок о мотоцикле мечтает. Ну, а младшему Илюшке, конечно же, компьютер нужен. Он башковитый малый». При этом Фаина не думала о текущих расходах. А вот ведь где прорва! Цены растут, как опарное тесто. А зарплата мизерная. И ту не всегда вовремя выплачивают. Ее раздумья прервала Аннушка, которая заворочалась в постели и сладко почмокала губами. Фаина вспомнила, как старшенькая точно так же чмокала губами, когда сосала ее грудь. Захотелось прилечь с дочкой рядом, прижать ее к себе и забыться крепким, восстанавливающим силы сном. Но вместо этого, взглянув на наручные часики, Фаина стала будить сонулю: – Доченька, вставай. Тебе сегодня к восьми в больницу анализы сдавать. А ты еще не собрана и не поела. Это у нее ритуал: обойти квартиру, восстановить порядок и только потом прилечь после работы, отдохнуть. В следующей комнате обитают сыновья. Средненького нет на месте, и постель его не разобрана. Фаина – к мужу, который чтото варит в железной кружке на газовой плите: – Андрей-то где у нас сегодня пропадает? Федя медленно поднял всклокоченную голову и удивленно переспросил: – Как где? Ты же его вчера сама на рыбалку отпустила.

– И до сих пор не бывал?

– Ты же знаешь, что Андрей пустым не любит возвращаться. С вечера, знать, не поймал. Решил заночевать. «И то правда, – мысленно согласилась с мужем Фаина. – Уж если Андрюшка за что возьмется, не отступится. Такой он у нас целеустремленный». Младшенький Илюшка, напротив, созерцатель, любит уединение, тишину и книги, сейчас гостит в деревне у бабы Симы, помогает ей решать огородные проблемы. …Так и не удалось Фаине всласть поспать. Только прикорнула, Андрюшка ввалился в комнату: 230

– Мама, такой улов! – на чумазом лице улыбка, глаза сияют.

– Утром щука пошла. Только забросишь блесну – есть! Только забросишь – есть! Двадцать три штуки! Еле допер на велосипеде. Вот был бы мотоцикл… Федя тут как тут: – Я знаю, куда рыбку сплавить. Лучше всего в ресторан или в ночной бар. Хорошие денежки можно получить.

– Мам, на мотоцикл? – Андрюшка давно мотоцикл просит. Он только нынче закончил школу и еще не определился с выбором профессии: институт семье не потянуть, хотя парень неплохие оценки имеет в аттестате. Сидя в ночной рубашке на постели, Фаина согласно кивнула головой: – На мотоцикл, сынок. На мотоцикл. Что заработаешь, тем и распоряжайся. Когда сын ушел, внутренний голос напомнил: «Так ведь у тебя вон какая сумма припрятана! Причем не в наших «деревянных», а в долларах. Порадуй сынка, купи ему мотоцикл». И тотчас же чтото в ней запротестовало: «Не имеешь права! Не тронь, что не твое. На чужом несчастье свое счастье не построишь». Баба Сима, мать отцова, твердила Фаине в детстве, когда та гостила у нее в деревне: «Никогда не бери чужое. Чужое всегда быстро уходит. А заодно прихватывает и твое». «А что Сашка Невзоров сотворил с нашей Марусей? – мысленно возразила она бабушке. – Обрюхатил девку. Пошла на аборт к повитухе, получила заражение и умерла. Пусть эти деньги будут компенсацией нашей семье». Оставшись одна, Фаина недолго терзала себя сомнениями. Вспомнив, что сегодня надо оплатить счет за электричество, стала одеваться. Прежде чем выйти из дома, подошла к платяному шкафу, достала из-под кучи белья темную папку и долго разглядывала зеленоватые доллары. Вытащив из пачки одну бумажку, поглядела на свет, как бы убеждаясь, что банкнот настоящий, хотя понятия не имела, как отличить фальшивые доллары от подлинных. Понюхала. Бумажка и пахла как-то по-особенному, не так, как русские деньги. «А как же обменять доллары на наши-то рубли? За электроэнергию долларами не заплатишь. Не возьмут». Фаина слышала, конечно, что существуют обменные пункты, но совершенно не представляла себе, есть у них в городке такой или нет.

231

Соседка, к которой она зашла, чтобы занять денег, спросила: – Слышала, Фаин? Невзоров сегодня ночью разбился на своем «мерсе». Вдребезги. Говорят, какой-то лихач пьяный в него врезался. «Так вот откуда взялась папка с долларами!» – ахнула Фаина и спросила: – Живой?

– Да, да, живой. Говорят, его в нашей районной больнице сам Самсонов по частям собирал. Самсонов – местная знаменитость, заслуженный хирург, даже из областного центра к нему приезжают больные, естественно, кто состоятельный. Проныра Аннушка нашла-таки папку с долларами.

– Мам, это ты спрятала в белье папку с деньгами? Я сунулась белье собирать в душ, а там эта папка… «Нашла место, куда спрятать деньги», – укорила себя Фаина, и, опасливо покосившись на дверь, приложила палец к губам: – Тише… Батя бы не подслушал. Он сейчас как раз на ногах. Чифир себе варит. Она рассказала об истории с Невзоровым и о том, как к ней попала папка с долларами.

– Классно! – большие серые глаза Аннушки загорелись хищным огнем. – Теперь мы богачи! Можно какой-нибудь предпринимательской деятельностью заняться. Там много баксов. Я сосчитала. Семьдесят пять тысяч… Радостная восторженность дочери почему-то неприятно поразила Фаину.

– А тебе не кажется, что эти деньги нужны Невзорову не меньше, чем нам?

– Фи! – сморщила курносый носик Аннушка. – Он еще заработает. Вон какими делами ворочает. А где мы заработаем?

– Мы нигде не заработаем, – Фаина согласно кивнула стриженой головой со следами давней завивки. – Но и на чужом не разбогатеешь. Аннушка долго молчала, не зная, что сказать, потом по привычке заканючила: – Ну, мама… Нам надо квартиру покупать. Не будем же мы век жить у тебя...

232

Теперь уже Фаина не нашлась, что ответить. А вечером, перед тем как идти в ночь на работу, обнаружила, что заветной папочки с долларами на прежнем месте нет. Испугалась. Сунулась было к Аннушке в комнату, но вспомнила, что дочка с подружкой своей, которая тоже в одиночку ребеночка растит, ушла. Аннушкина подружка была дочерью соседки, у которой Фаина постоянно занимала деньги до получки. Побежала к ней.

– Они пошли прогуляться, – сообщила та. – Вот ведь как, Фая, судьба-злодейка распорядилась. Расписались, свадьбу отгрохали. А прожили два месяца и разбежались. Теперь одна катает колясочку. Она как будто намекала, что, мол, такая же участь ждет и твою дочку, но Фаина не стала ввязываться в разговор. В голове лихорадочно стучало: «Где деньги? Где деньги?» ...Аннушка долго щурилась от яркого света люстры, когда мать посреди ночи разбудила ее. Она никак не могла понять, чего от нее хотят, а когда поняла, села на кровати в ночной рубашке, под которой круглился живот, и сказала: – Я не брала папку. Когда всё семейство было поднято на ноги и никто не признался в содеянном, Фаина разрыдалась: – Все нервы себе и вам взвинтила, а честности в нашей семье так и не нашла.

– Мама, – возразил хмурый Андрей, – зачем же ты эти деньги утаила, зная, кому они принадлежат? Она долго не находила, что ответить сыну, потом с усилием выдавила из себя: – Я деньги не утаила, а припрятала. Фаина взглянула на Андрюшку. Ей важно было знать, как он отреагирует на ее слова, но сын отвернулся. В последующие дни она ждала, что вор рано или поздно обнаружит себя. И не ошиблась. Когда узнала, что ее Федя поит во дворе кого ни попадя, ей всё стало ясно.

– Где деньги, говори! Иначе пришибу! Ты меня знаешь. – взяла она его за грудки прямо в подъезде. Тощий, дышащий вонючим перегаром муж взмолился: – Отпусти, Фаиночка, не брал я денег. Клянусь!

– Лучше признавайся, сволочь, придушу! – и она сдавила ему пальцами горло. Когда Федя захрипел и изо рта у него пошла пена, Фаина, ис233

пугавшись, отпустила его и, прислонившись спиной к стене подъезда, громко и страшно разрыдалась. Хорошо, что никто из соседей не видел этой сцены. Немного успокоившись, сказала тихо, но твердо: – Уходи. Я больше не могу тебя видеть. И Федя ушел, несколько дней не появлялся дома. Где он и что с ним, никто не знал. Фаина уже готова была подать в розыск: человек всё-таки, хоть и непутевый, но отец ее детей, как вдруг Федя нашелся в деревне у бабы Симы. Рассказывали, что он пьяный ходил по домам и всем раздавал доллары, требуя при этом, чтобы в его честь провозглашали здравицы: «Слава тебе, Федор Иванович! На многие века». Илюшка отобрал у него деньги и привез на велосипеде папку с долларами матери. Фаина с Аннушкой пересчитали купюры: не хватало нескольких тысяч. Потом Фаина специально ездила в деревню, ходила по дворам и собирала недостающие деньги. И все равно не хватило нескольких сот: видно, не все осчастливленные Федькой нашли в себе силы расстаться с дармовыми баксами. …Она шла со злополучной папкой по больничному коридору к Невзорову и думала: «Не надо никаких златых гор. Дети – вот истинный капитал».

Л

Нагулянный

ужин, смачно прихлебывая, пил крепко заваренный чай вприкуску с сахаром, когда к нему заявилась Любашка. Распаренное после жаркой баньки лицо его выражало наивысшее блаженство. Пот градом стекал по широкому лбу. Он то и дело вытирался полотенцем, перекинутым через плечо, шумно отдуваясь. Сноха присела напротив со скорбным выражением на худом, с большими выразительными глазами лице.

– Ограбили нас сегодня ночью, пап. Витьку избили, живого места нет. И все деньги выгребли подчистую. А я только вечером приехала. Привезла крупную сумму. – Она горестно сморщилась, закрыла лицо ладонями и с усилием выдавила из себя: – Пришли 234

по наводке. Это уж точно. Теперь мы нищие… Лужин знал, что со снохой надо ухо держать востро. Такую изворотливую бабу редко встретишь. Спекулируя золотишком или, как теперь говорят, занимаясь коммерцией, она прилично раскрутилась. Купила трехкомнатную квартиру, шикарный автомобиль и теперь рулит-колесит, обстряпывая свои делишки.

– Это ваши проблемы, – не отрываясь от чаепития, спокойно сказал Лужин. – Ты чего ко мне припылила? У меня что, денежный мешок?

– Ты квартиру покойной сестры продал…

– Ну и что с того? Тебе-то что?

– Не мне, а твоему сыну. – Любашка отняла ладони от лица, глаза ее были сухими, холодными. – На работу устраиваться он не спешит. А кормить его я не намерена. Допив чай, Лужин прислонился к стене и блаженно вытянул ноги.

– Хорошо-о-о… Поди попарься, Любашка! Я тебе спину веничком постегаю. Хе-хе…

– У тебя есть кого стегать, – огрызнулась сноха, поджав тонкие губы. – Жена моложе меня.

– Тамарку я уже отхлестал… Чертовка! Страсть на кутнике любит валяться. Я давно выскочил, а она всё валяется. Зато распаренная-то хороша! Хе-хе…

– Греховодник ты старый, а не отец! – вспылила Любашка и, хлопнув дверью, выскочила из дома. Странные отношения сложились у Лужина с семьей старшего сына. Он не привечал их и сам к ним не ходил. Даже когда родился внук, не пришел посмотреть на кроху. А началось всё после признания первой его жены на смертном одре: «Не все дети от тебя. Так и знай. Один нагулянный». По самолюбию его был нанесен такой удар, что не дай Бог. «Зачем жена мне это рассказала? – спрашивал он себя и сам же отвечал: – В отместку». До женского пола был сильно охоч, всю жизнь изменял суженой. Детей у Лужиных было трое, и все сыновья, но только старший Виталий остался здесь, в маленьком провинциальном городке. Средний сын после окончания института уехал работать на Север. Младший стал кадровым военным.

235

Подозрение Лужина почему-то сразу пало на Виталия. И для этого были основания. Он служил в армии, когда на свет появился их первенец, а до свадьбы Лужин, работавший в отделе снабжения, часто бывал в длительных командировках. Около его красавицы Риммы вилось немало ушлых мужиков. Тот же Боровиков, в то время заочник энергоинститута. Окончив институт, он уехал с женой невесть куда, а дочку Тамару сплавил родителям. Вот с этой-то Тамарой Лужин и живет ныне в гражданском браке. На какие только превратности не горазда судьба! Разомлевшая после баньки жена лежала на диване перед телевизором. Длинные волосы цвета спелой пшеницы обрамляли распаренное лицо с темными дугами бровей и маленькими пухлыми губами, делавшими ее похожей на капризного ребенка. Лужин подсел к Тамаре, медленно расстегивая пуговицы цветастого халатика, надетого на голое тело. Самолюбию его льстило, что дочка Боровикова, который, возможно, и является отцом Виталия, теперь принадлежит ему. С Тамарой его связывают и деловые отношения. Она пришла в отдел снабжения и сбыта, который возглавляет Лужин, несколько лет назад и так вникла во все тонкости дела, что стала незаменимой. Лужин-то ведь всего лишь вечерний техникум при фабрике с грехом пополам одолел, а Тамара окончила институт с красным дипломом. Одно не устраивало его в молодой жене – холодность, граничащая с безразличием. Вот и сейчас он ласкает ее, а она – как бревно. Лежит, уставясь в «ящик», словно свет клином на нем сошелся. Преодолевая в себе раздражение, Лужин как бы между прочим сказал: – Пока ты парилась, Любашка приходила.

– Люба? – Тамара наморщила носик. – Не нравится она мне. Лужину представилась сноха с ее большими выразительными глазами, высокой грудью...

– Ну чтой-то, она ничего. Хе-хе…

– Я не о том – снова поморщилась Тамара и прикрыла оголенное тело халатиком. – Я как о человеке.

– Говорит, ограбили их ночью и Витьку избили.

– Витю? – Тамара сразу напряглась и привстала. – И сильно избили?

236

– Не знаю, – холодно ответил Лужин.

– Ну, так пойдем проведаем. Он же твой сын. «Мой или не мой, это на воде вилами писано», – подумал Лужин. Когда они пришли, Виталий лежал. Под глазом у него был огромный кровоподтек. Тамара легкой пташкой подлетела к постели и зачирикала: – Витенька, тебе, наверное, очень больно?

– Папу пьяные мужики во дворе избили, – громогласно объявил трехлетний Максимка, игравший рядом, и, натужно урча, покатил одну из машинок под стол. Лужин, с холодной отчужденностью наблюдавший за всем от порога, под руку вывел Любашку в прихожую.

– Это что же, дочка, делается? – хмуро спросил он. – Твои слова, мягко говоря, расходятся с действительностью. Ты слышала, что сказал Максимка?

– А что он сказал? – заморгала Люба, сделав наивное лицо.

– Что Витюху избили во дворе дома пьяные мужики. И никто на вас не нападал и не грабил.

– Слушай его! Дитя неразумное.

– А я думаю, что мальчик всё видел. Хочешь, его спрошу? Любашка цепко ухватила его за рукав рубашки.

– Не надо, – и, прикрыв поплотнее дверь в комнату, сказала: – Пап, давай откровенно. Случись что с тобой, всё достанется твоей молодой жене. И деньги от продажи квартиры, и дом, полный добра. Всё, всё… Эта твоя пташка – не дура.

– Ну, предположим, квартиру я продал уже, и Тамара о ней никакого представления не имела.

– А дом? Он хоть и старенький, но отделан не хуже нового. И газ, и отопление, и вода, и баня… В таком доме жить – никакой квартиры не надо.

– Не оформлены еще наши отношения с Тамарой официально. Это тебе понятно? Лужин весь побагровел. В нем поднималась глухая неприязнь к Любе, женщине, чрезвычайно расчетливой и циничной. Она и мать родную, больную сахарным диабетом, за которой требовался постоянный уход, сплавила в дом инвалидов. И на мужа Виталия постоянно «катила бочку», попрекая куском. Требовала, чтобы нашел 237

работу не какую-нибудь, а непременно высокооплачиваемую. Это в маленьком-то городке, где избыток рабочей силы. Вот Виталий и запил от сознания своей неполноценности и ненужности, издерганный женой. После затянувшейся паузы Лужин жестко спросил: – Муж знает о твоей инициативе по дележу наследства?

– Знает, но с моей идеей не согласен, – выдавила из себя сноха. «Вот молодец! – одобрительно подумал о сыне Лужин. – Даром, что нагулянный». Но не столько притязания Любашки тревожили его сейчас, сколько отношения Виталия с новой «мамой». С некоторых пор он стал замечать, что Тамара небезразлична к его сыну. Она всякий раз смущенно краснела, когда тот приходил, оделяла Виталия повышенным вниманием. Да и он неспроста, видно, зачастил в последнее время к отцу – то под предлогом ремонта пошатнувшегося забора, то еще какой повод находил.

– Я тебе так скажу, – закончил Лужин разговор со снохой. – Не дели шкуру неубитого медведя. Это тебе боком выйдет. Когда зашел в комнату, Виталий и Тамара о чем-то оживленно беседовали, сидя на постели. Около них лежала куча фотографий. На вошедшего они не обратили никакого внимания. И это опять неприятно поразило Лужина.

– Гляди, – сказал он Любашке. – Воркуют, как голубки. Но та, равнодушно скользнув взглядом по увлеченно беседовавшей паре, позвала сына, продолжавшего возиться под столом с машинками: – Максимка, иди ко мне. Сейчас пойдем с тобой гулять во двор.

– Я хочу опять с папой, – капризно отозвался тот. – Когда на него нападут, буду защищать. Знаешь, как я кусаюсь!

– Папе нельзя. У него бо-бо... Когда возвращались с Тамарой домой, долго шли молча. Омытая осенними дождями природа млела, готовясь к зиме. Изредка срывались с деревьев побуревшие листочки, и, забавно покрутившись в воздухе, падали под ноги. Покой и благодать! Но не было покоя на душе у Лужина. Его мучило нехорошее предчувствие, что судьба исподволь готовит ему какой-то страшный удар.

– Ну, и о чем вы так оживленно беседовали с Витюхой? – спросил он жену.

238

– Не с Витюхой, – сморщила она носик, – а с Виталием, Витей… Беседовали мы о художественной фотографии. Витя показывал мне свои снимки. Очень хорошие. Виталий и в самом деле еще в юности увлекся фотографией. Фотоаппарат на день рождения Лужин купил не ему (старшего сына он не баловал, как чуял, что не его крови), а среднему сыну. Тот отдал его во временное пользование Виталию. Старший снимал всё подряд. Когда сын чуть не разорил его на фотопленках, Лужин отобрал у него дорогую «игрушку». Начав работать, Виталий сразу же купил собственный фотоаппарат.

– Пустое всё это, – сказал Лужин спутнице жизни. – Делом бы лучше занимался.

– А каким делом? СМУ, где он работал строителем, приказало долго жить. И неизвестно, когда его профессия будет востребована.

– Захотел бы, нашел бы работу. По шабашкам, к примеру. Частник строится. Не все у нас бедные. Иные вон какие хоромы возводят...

– Шабашники, как правило, спиваются. Он не нашелся, что ответить. От разговора остался неприятный осадок. И когда пришли домой, всё ходил по комнатам в глухом раздражении. Потом подсел к Тамаре, устроившейся на привычном месте перед «ящиком». Лужин погладил ее пышные волосы, но она никак не отреагировала на ласку. «Перебесилась? Охладела? Или тут другое?»

– Почему ты стала жить со мной, Тамара? – спросил он. Она долго не отвечала, потом сказала: – Захотелось тихой пристани. Я ведь по натуре созерцатель. Он хотел спросить: «Ты любишь меня?», но побоялся, что этим вопросом поставит ее и себя в затруднительное положение. Какая может быть любовь у юной женщины к старику, у которого дети старше ее? Лужину льстило, что молодые красивые девушки не отворачиваются от него и что мужики, много его моложе, ему завидуют. Его прозвали бабником. Лужин этим только гордился. «Любишь – значит, живешь!» – был у него девиз. Он чувствовал, что Тамара медленно отдаляется от него, и не хотел терять ее. Во-первых, был прямой расчет: уйдет из отдела Тамара, которая сейчас тащит всю работу на себе, придется уйти и ему, 239

а до пенсии еще несколько лет. Во-вторых, что, наверное, и было для него главным, – уязвленное самолюбие. В прежние времена всегда уходил он. Лужин решил, что надо внести разлад в отношения Тамары с Виталием.

– Тома, может, и зря, но я хотел бы открыть тебе одну тайну… Она повернула к нему голову с оттягивающей мочку уха золотой сережкой в виде сердечка. В светлых глазах ее появился интерес. Лужин рассказал ей о признании покойной жены на смертном одре, о том, что Виталий – не родной его сын.

– По всей вероятности, вы с Виталием брат и сестра, полукровки, – заключил он. Тамара, как ужаленная, вскочила с дивана и нервно заходила по комнате, твердя: – Этого не может быть!.. Этого не может быть. В это невозможно поверить. Витя – твой законный сын. Он и внешне на тебя похож... Когда на другой день Виталий пришел к ним под предлогом нарубить дров для бани, Тамара даже не вышла к нему, только время от времени посматривала в окно. Лужин-старший был доволен: «Что, голубки, нашла коса на камень? То-то...» Но на другой день Виталий пришел, чтобы вскопать грядку под озимый чеснок. Тамара вызвалась помочь. Они толкались, смеялись, шутили… Теперь уже Лужин с нескрываемой ревностью наблюдал за ними в окно. Тамара будто решила наплевать на все условности и откровенно флиртовала с его старшим сыном. Когда уставший, но обласканный вниманием молодой «мамы» Виталий ушел, Тамара плюхнулась рядом с Лужиным на диван и с веселой издевкой спросила: – Ну, что ты теперь скажешь? – Она протянула ему толстую тетрадь в клеенчатой обложке.

– Что это? – недовольно спросил Лужин.

– Читай, читай… Это дневник моего папы. Таких тетрадей у него накопилось много на антресолях. Я специально ходила к бабушке вчера. Помнишь, задержалась после обеда? Пожав плечами, он стал машинально листать дневник, не собираясь вникать в содержание записей.

– Смотри на двадцать первой странице. Вот, видишь? Мною подчеркнуто.

240

– «И на сей день могу констатировать, что Риммочка никогда уже не будет моей, – медленно прочитал Лужин. – Она сказала, что беременна от своего мужа, и навсегда запретила мне встречаться с ней…»

– Это что же выходит? – Он поднял на Тамару глаза, пораженный в самое сердце. – Римма обманула меня? Виталий – мой родной сын?

– Может, она имела в виду других детей? – подсказала Тамара.

– Нет, нет, о других детях и речи быть не может. Они родились уже после моей демобилизации. И Римма всегда была у меня на виду.

– Знать, папа чем-то досадил маме, – насмешливо предположила Тамара. – И она устроила, чтобы он страдал, как когда-то страдала сама. Чем же ты ей досадил, а? – Тамара пытливо посмотрела ему в глаза. ...Она флиртовала с Виталием напропалую. Купила себе фотоаппарат, и они всё свободное время проводили на природе, занимаясь художественной фотографией. Любашка первой забила тревогу: – Пап, что будем делать? Я надрываюсь, а этот кобель несчастный, твой сынок, на твою же сожительницу глаз положил. Никакой благодарности нет у паразита за то, что я его кормлю. «Вот потому, наверное, и нет, что попрекаешь его постоянно куском», – подумал Лужин, а вслух сказал: – Приходи ко мне в баньку, там и столкуемся. Хе-хе...

– Тьфу ты, кобель драный! Видно, сынок весь в тебя. Такой же кобелина.

– Яблочко от яблоньки… Он хоть и сыпал шутками, внутренне был в страшном напряжении, которое, казалось, разорвет его на куски. «Надо гнать Томочку прочь. И немедленно. Лучше, если инициатива будет исходить от меня. Хотя бы самолюбие останется незадетым». Но где-то внутри сосал червячок сомнения: «А так ли уж Томочка виновата? Видно, выдохся я, нет уже сил на полноценную любовь». Лужин понимал, что с уходом Тамары потеряет душевный покой, уверенность в жизни. А что еще человеку на склоне лет надо? Он оттягивал финал со дня на день, пока Тамара первой не затеяла неприятный для обоих разговор: 241

– Я знаю, к тебе Люба приходила. Жаловалась. Мол, отбиваю у нее мужа. Ведь так? – Она в упор посмотрела на него чистыми светлыми глазами. Лужин согласно кивнул крупной, с седыми висками головой.

– Ну так скажи ей, что я больше не буду их беспокоить. Уеду.

– Скажи сама.

– Сама не могу. Мне стыдно. Лужин стукнул кулачищем по столу. Вазочка с вареньем, подпрыгнув, соскочила на пол и разбилась вдребезги. Не обратив на это внимания, спросил гневно: – А передо мной тебе не стыдно?

– Перед тобой не стыдно. Любовь ушла. Что тут поделаешь? Как сошлись, так и разойдемся.

– Вон как у тебя всё просто... А ты подумала обо мне? Как мне жить дальше?

– Как жил, так и будешь жить. Считай, что я умерла, как твоя первая жена. – Она поцеловала его на прощанье, но не в губы, а в страдальчески наморщенный лоб. Вскоре Тамара уехала. Через некоторое время уехал и Виталий. Лужин не сомневался, что они договорились встретиться. И уже не делал из всего происшедшего трагедии. «Жизнь есть жизнь, – по-философски рассуждал он. – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь». Одного не мог себе простить: почему так легко принял старшего сына за чужого? Оправдывал себя тем, что Виталий появился на свет в его отсутствие. Не нянчил он его, вот и не прикипел душой. В этом вся беда...

242

О

Черемухи цвет

н робко нажал кнопку звонка. Дверь почти тотчас от крылась. Такое впечатление, что сестра давно его ждет.

– Прости… – поздоровавшись, сказал Александр и понуро склонил голову с нахлобученной «лужковкой» – темной кожаной кепкой. Алевтина одной рукой держалась за черенок швабры – видно, занималась уборкой коридора, другой сделала характерный жест, приглашая пройти.

– Чайку? – предложила хозяйка.

– Нет, нет, – замахал руками Александр. – Я только на минутку.

– А от рюмочки не отказался бы, да? ...Крепко провинился он вчера перед сестрой. Пришла она к нему с мужем на день рожденья, а он пьяным свалился аккурат перед их приходом. И весь вечер провалялся в соседней комнате на диване. Вчера с утра пораньше заявился с бутылкой самогона друг детства Вован, предложил выпить за помин души матери, у которой година вышла со дня смерти. Александр, конечно же, не мог отказаться, хотя жена Римма предупреждала: «Не пей. Сегодня у нас гости». Она знала его дурной характер: раз в рот попало, набираться до чертиков. Так оно и вышло. После выпитого потянуло добавить. Куролесили по городу, куролесили, пока не загрузились под завязку.

– В самом деле нальешь, Альк? – Он подсел к столу и сдернул с головы кепчонку, обнажив лысоватую, с ранней сединой на висках голову. – Наливай!.. Водка приятно обожгла горло. Александр занюхал ее куском ржаного хлеба, но закусывать не стал. Ему важно было ублажить зверя, который с раннего утра терзал плоть, заявляя о себе головной болью и непреходящей сухостью во рту. Сестра что-то говорила ему. Он не слушал. Всё внимание его было приковано к запотелой бутылке с заветной жидкостью. Зверь, не умиротворенный одной рюмкой, требовал: «Еще, еще!..»

– Между первой и второй промежуток небольшой, – намекнул он сестре.

– Ты что думаешь, я поить тебя собралась? Не дождешься! – Резко встав из-за стола, Алевтина убрала заветную бутылку обратно 243

в холодильник. Александр только облизнулся, провожая ее взглядом.

– В кои-то веки придешь… Родственница называется. Брательника родного не жалко...

– Ты ко мне с извинениями пришел, а не водку глушить. Я тебя пожалела, а теперь вижу, что зря. Тебе бы только налакаться... Понимая, что ему здесь больше ничего не выгорит, Александр напялил кепку и встал. Провожая его, сестра сказала: – Прошу тебя, Саня, одумайся. Пока не поздно. Прекрати пьянку. Ты уже лежал с алкогольным токсикозом в больнице под капельницей, еле выходили. Опять хочешь туда попасть?

– Да, хочу, – с вызовом сказал он. – Ради чего жить?

– Ради семьи, ради детей. У тебя двое. Какой им пример подаешь? Ведь редкий день проходит без того, чтобы ты не загрузился. Опомнись!

– У меня только один ребенок – сын.

– Ну, хорошо – один. Приемная дочь уже работает. Но и сына надо поднимать, воспитывать. Замечательный мальчик растет. В школе почти на отлично учится. В теннис играет... Таким сыном гордиться надо. Алевтина зябко поежилась и поплотнее запахнула серую вязаную кофту: – Похолодало-то как… Черемуха цветет.

– Санька, – продолжила она, – ты же умный человек. Ну, возьми себя в руки! Хочешь, в церковь тебя свожу? Покайся. Пьянство – это болезнь души. Сестра уже не в первый раз предлагала ему покаяться и причаститься.

– А-а-а! – злобно отмахнулся Александр. – Заладила со своей церковью. Мне не в чем каяться. Ничего не украл, никого не убил.

– Ну, как знаешь... Но я за тебя молилась и буду молиться. Уж этого ты мне не запретишь. Алевтина хотела еще что-то сказать, но он уже вышел на неширокую тихую улочку, застроенную частными домами. Пройдя ее чуть ли не из конца в конец, остановился, вдохнул в себя сладковато-приторный запах, вдруг напомнивший ему детство. Александр оглянулся и увидел в палисаднике одного из домов куст распустившейся черемухи.

244

…Какая же это была счастливая пора – детство! Еще была жива ласковая, добрая мама. Он как сейчас помнит ее воркующий голос: «Гуляй, сынок, бегай, резвись... Набирайся сил. Они тебе в жизни ой как пригодятся». И маленький Саша бегал, резвился со сверстниками. В зарослях цветущей черемухи на берегу речки вырезали гибкие удилища, ловили рыбу, варили духмяную, обжигающую рот уху. В пору цветения черемухи пришла к нему и первая любовь. Ее звали Анфисой. Она училась в параллельном восьмом классе и была похожа на ласковое весеннее солнышко. Золотистые волосы, россыпь веснушек на лице… Взявшись за руки, они бродили по берегу, и он бросал к ее ногам ветки черемухи. Девушка счастливо смеялась и просила: «Да хватит, хватит уже, Саня! Оставь чтонибудь и другим». Вскоре Анфиса куда-то уехала с родителями: была из кочевого племени военных. Тогда уже не было в живых его мамы, умершей от онкологического заболевания. Отец с горя запил, часто не ночевал дома, валялся под заборами. А по весне замерз: не дошел до дома всего несколько шагов. Александра приютила сестра Алевтина. Она была замужем, растила троих малолетних детей, ухаживала за парализованной свекровью. Но и брата не бросила – кормила, оставляла ночевать, справила ему на выпускной бал дорогой костюм. Александр поступил в ПТУ, получил профессию электромонтера. Отслужив в армии, устроился на единственный в городке завод. Долго не женился. Когда понял, что девушки, подобной Анфисе, ему больше не найти, взял приглянувшуюся женщину с ребенком, которая была старше его на шесть лет. И вроде бы все неплохо складывалось, да тут на заводе сокращение. Пятнадцать с лишним лет оттрубил – и бабах! – никому не нужен. Завод на грани банкротства. Жизнь в когда-то многолюдных цехах едва теплилась. Попробовал заняться коммерцией по принципу «купи-продай». Прогорел. Большую сумму остался должен кредитору, был поставлен «на счетчик». Чтобы откупиться, пришлось продать отцову квартиру. С тех пор и запил. Неуемный зверь, затаившийся внутри, требовал: «Добавь еще!» Но Александр не сводил глаз с белокипенной черемухи. «Были же, были хорошие времена в моей жизни, – подумал он. – И куда всё делось?» Он вспомнил, как бурно радовался принесенному из роддома малышу: «Мой наследник! Моя кровь!», а 245

рядом стояла счастливо улыбающаяся жена. Теперь Римма редко улыбается. Лицо ее вечно озабоченное, хмурое. Она перебивается шитьем на дому, строчит и строчит на своей машинке день-деньской. Иногда и ночь прихватывает. Вспомнились ему и слова сестры: «Сына надо воспитывать. Какой ему пример подаешь?» «А и в самом деле, какой?» – подумал Александр. В памяти его всплыл образ постоянно пьяного отца. «Санька, не пропадем, – говорил он утром, когда ему надо было уходить на работу, и трепал мальчика по вихрастой голове. – Прорвемся, не думай. Вот накоплю деньжат и свожу тебя на теплое синее море». Но какие могли быть деньги у пьющего человека? В последние дни перед получкой у них не на что было даже хлеба купить. Санька бегал сдавать в приемный пункт пустые бутылки. «А ты как к сыну своему относишься? – спросил он себя. – Хоть мой отец что-то мне обещал. Пусть и несбыточное... А когда Аркашка принес Почетную грамоту за призовое место на районных соревнованиях по теннису, ты даже не поздравил его. Повертел в руках и сказал: «Бумажка она и есть бумажка. Кабы деньгами отоварили...» На что Аркашка ответил: «Правильно, деньги можно и пропить». «Ведь ты был когда-то одержим мечтой стать летчиком-истребителем, преодолевать звуковые барьеры. Но даже свой жизненный барьер преодолеть не смог. Катишься по наклонной», – корил себя Александр. От сознания, что настоящая жизнь проходит стороной, неприятно защемило сердце. «Добавь еще! – опять завозился внутри зверь. – Добавь, тебе будет легче. И гори всё синим пламенем!»

– «Где добавить? Денег-то нет». – «Сходи к Вовану. Может, там что-нибудь отколется». Зверь внутри еще неспокойнее задергался. «Добавь еще! – властно потребовал он. – Так и будешь здесь торчать?» «Да подожди ты!» – отмахнулся от него Александр. Он пригнул ветку и стал ломать черемуху, вдыхая аромат цветов. Друг детства жил неподалеку в частном секторе. Он тоже попал на заводе под сокращение. Первое время перебивался случайными заработками, пил… Жена с детьми ушла к родителям. В последнее время жил вдвоем с матерью в ее доме, пропивал старушечью пенсию. А когда мать умерла, стал распродавать имущество. Вован сидел за импровизированным столом – старой щелястой 246

дверью, положенной на столбики из кирпичей. И то ли пел, то ли подвывал, уставившись пустым, невидящим взглядом на початую бутылку самопальной. «Ага, вот и пойло! – возликовал зверь внутри Александра. – Подсаживайся и кайфуй». Но прежде чем сесть за стол, он поднес к лицу друга букет черемухи: – Этот запах тебе ничего не напоминает? Вован резко вскинул голову с давно немытыми и нечесаными волосами, пожал худыми плечами: – Вестимо что. Черемуха…

– А если раскрутить нашу заскорузлую память? Вован опять передернул в недоумении плечами.

– Это запах нашего детства, – пришел ему на помощь Александр.

– Помнишь, как мы в зарослях черемухи ломились? На испитом лице хозяина дома появилось насмешливое выражение: – Никак в лирику ударился?

– Помнишь, как мы были тогда счастливы? Сколько планов у нас было... А сейчас?

– Сейчас всё наше счастье в этом! – Друг детства притянул к губам наполовину опорожненную бутылку, смачно поцеловал ее и радостно захохотал, задрав голову. Острый кадык заходил на его шее, словно челнок. «Ну что ты выпендриваешься? – недовольно заворчал зверь. – Садись и оттягивайся. Пока есть чем!»

– Бьюсь об заклад, что ты от своей чарки не откажешься, – снова хохотнул Вован. Он разгреб на столе завалы из всевозможного мусора и поставил перед гостем давно не мытый стакан. – Наливай, друг! Александр протянул к бутылке руку и тут же отдернул ее: – На какие шиши пьем?

– Я дом заложил. Представляешь? Шинкарка сказала, что будет поить меня целый год. Каждый день. И столько, сколько влезет.

– А где жить будешь?

– Люди живут, и я проживу. Немало таких, кто своего угла лишился. «То же и тебя ожидает», – вдруг пронзило Александра. Ему сделалось страшно. Такое впечатление, что кто-то неведомый зомбирует их с помощью спиртного, вытравляя всё человеческое, уничтожая 247

душу. Он схватил Вована за рукав грязной, выгоревшей куртки и потащил к выходу: – Давай сейчас же вернем бутылку и заберем бумаги на дом!

– Да как же я верну, если бутылка уже почата? Надо что-то отдать взамен. Александр огляделся по сторонам: голые, с облупившейся штукатуркой стены, заваленный мусором пол... Не найдя в доме ничего подходящего, он перевел глаза на свою куртку из кожзаменителя, которую жена недавно огоревала ему, выкроив из жалкого бюджета необходимую сумму. Расстаться с ней? А что скажет Рита? Взгляд его остановился на наручных часах – тоже подарок жены на день рожденья. Вот с ними можно и расстаться. Скажет, что потерял: оборвался ремешок. Нелегальная шинкарка – здоровенная краснорожая баба в очках – долго разглядывала часы, прежде чем принять их. Потом протянула Александру бумаги на залог дома. Вован был уже хорош, он отстраненно наблюдал за всем происходящим, переминаясь с ноги на ногу. На глазах у шинкарки Александр разорвал бумаги в клочья. Потом подхватил друга под руку и повел домой.

– Всё равно придете ко мне, алкоголики несчастные! – вслед им крикнула разъяренная шинкарка. «Ну, герой... Ну, удивил.. – злобно заворочался зверь. – Спас друга, называется. Да ты прежде сам спасись. Такой же забулдыга». На покосившемся крыльце своего дома Вован вспомнил о початой бутылке.

– Отметим такое событие? – предложил он. – Ты меня выручил. А часы я тебе верну. Вот устроюсь на работу… Александр и впрямь не прочь был выпить, устав от внутренней борьбы: «Только, чтобы расслабиться. Глоток, не больше». Рядом с бутылкой лежал букет черемухи. Александр облизнул пересохшие губы и поднял наполненный Вованом стакан. Зверь требовал: «Ну же, ну! Покайфуй напоследок! А с завтрашнего дня завяжешь. Бросишь пить, устроишься на работу... И все у тебя будет чин-чинарем». Александр глубоко втянул в себя воздух, и его раздувшиеся ноздри заполнил знакомый запах черемухи. «Нет уж, если бросать пить, то сейчас», – сказал он себе и опять втянул в себя густой черемуховый аромат.

– Нет, не могу, – сказал он и отставил стакан.

248

– Да ты что? – изумился Вован, вскинув пегие брови.

– Не могу! Не хочу! – дико закричал гость, словно заглушая в себе что-то. И выплеснул содержимое стакана на пол. Потом схватил бутылку с остатками самогона и с размаха разбил ее о выступающий угол большой русской печи.

Т

Обида

има, нагруженный свертками, не успел переступить порог дома, а бабушка уже к нему с вопросом: – Клеенку на стол мне купили? На порозовевшем от легкого весеннего морозца лице паренька появилась простодушная виноватая улыбка: – Нет, бабушка. Не нашел.

– Да как это не нашел! – возмутилась Агриппина Семеновна.

– На базаре всего полным-полно. Врешь! Вы с матерью даже и не искали. Накупили себе обновок – и назад. Тима уверял ее в обратном, но она не слушала его, громко стуча убираемой в шкаф посудой. Поняв, что бабушке всё равно ничего не докажешь, паренек занялся примеркой перед зеркалом своих обновок.

– Как курточка, бабушка? – обратился к ней внук. Она исподлобья посмотрела на него и отвернулась.

– Ну, бабушка… Ну, посмотри, – канючил Тима. Он подошел и поцеловал ее в щеку.

– Уйди, уйди от меня! Эгоисты! – замахала она руками. – Только о себе и думаете! Иди к своей маме и живи с ней. Навязался на мою голову, – не удержалась она в состоянии крайнего раздражения от явно лишних слов. И он ушел, в новой кожаной курточке и тоже новых, купленных сегодня остроносых ботинках. К вечеру подморозило. Подтаявший днем снег похрустывал под ногами, когда паренек шел через палисадник. Тима не оглянулся, как обычно, не помахал на прощание рукой. «Обиделся, – поняла Агриппина Семеновна, провожая 249

внука глазами. – Ну и пусть. Молодых учить надо». Но уже через несколько минут изменила свое мнение: «Зря я погорячилась. Гадостей Тимке наговорила. А ведь он и не виноват вовсе». Ей вспомнился многолетней давности эпизод, когда Рита, придя к ней, заявила: – Я жду ребенка от вашего сына. Агриппина Семеновна чуть дара речи не лишилась, врасплох застигнутая этим известием. После продолжительной паузы сказала первое, что пришло в голову: – Витя ничего мне не говорил. И из армии об этом ничего не пишет.

– Не пишет, потому что не знает. Кстати, дайте мне его адресок. Я ему сама напишу. Пока Рита записывала адрес воинской части, хозяйка дома разглядывала подругу сына. Блондинка, возможно, крашеная, темные дуги бровей, вздернутый носик, губки бантиком... Обыкновенная провинциальная девушка. Только вот глаза большие, открытые, светлые… Шокированная известием, мать написала Виталию встревоженное письмо. Он ответил, что теперь на него, пользуясь его отсутствием, всех собак навешают. Просто на это не надо обращать внимание. Но не так Агриппина Семеновна была воспитана. Выросшая в деревне, где все друг у друга на виду, она терпеть не могла лукавства. За неправду на селе нещадно колотили сверстники, сурово осуждали взрослые. Она добилась от Виталия признания и потребовала его согласия на брак. Потом написала письмо командиру части с просьбой дать сыну краткосрочный отпуск для бракосочетания. Свадьба была пышной, сняли единственный в городке бар. Прижимистые родители невесты всячески уклонялись от первоначальных договоренностей нести расходы поровну, как видно, считая новую родственницу состоятельным человеком. Агриппина Семеновна в то время работала заведующей комбинатом бытового обслуживания населения. Должность вроде бы и солидная, но платили не ахти. Да и сына единственного растила одна: муж умер от сердечного приступа, когда мальчику не было и двенадцати лет. Но она не торговалась, на расходы не скупилась. И после свадьбы, когда сын вернулся в часть, оставила сноху жить у себя – таково 250

было его желание. Рита училась в торговом училище, она кормила и одевала ее. А когда появился на свет желанный внук, и его обеспечила всем приданым. Тянула на своих плечах семейный воз, пока сын не демобилизовался из армии. И потом, когда он заканчивал прерванную учебу в техникуме. У Риты, которая к тому времени устроилась продавцом в магазин, почему-то все время были недостачи. Это теперь она «вышла в люди», имеет два продовольственных магазина, квартиру купила, машину... Чувствует себя хозяйкой жизни. Однако достаток не помешал ей сбагрить сына пенсионерке-свекрови практически на полное содержание. Приехавший поздно вечером на машине сын предъявил Агриппине Семеновне свои претензии: – Почему Тимка так долго гуляет? Он по-хозяйски расхаживал по дому, где родился и вырос. На его широком полном лице с темными усами была гримаса неудовольствия. Он морщился, словно жевал кислятину. Грузным неуклюжим телом с заметно выпирающим животиком задевал то кромку стола, то угол большой русской печи, давно уже не используемой по назначению: к дому, бывшему когда-то частью сельской окраины, а ныне находящемуся на городской территории, был подведен газ. «Сынок, как же ты обрюзг», – хотелось сказать Агриппине Семеновне. Ей вспомнился высокий симпатичный парень, подтянутый и стройный. Внук очень похож на него.

– Я посмотрел его дневник, – продолжал недовольно ворчать сын. – Из троек не вылезает. Что ему мешает хорошо учиться? Агриппина Семеновна давно подметила, что в нетрезвом виде у сына появляется какое-то озлобление к Тимке, он даже не пытается скрыть свою неприязнь. По этой причине паренек три года назад и переехал к бабушке из квартиры со всеми удобствами и теперь навещает родителей лишь в исключительных случаях. Зато младшую дочку Светку Виталий любит до безумия и всем хвастается, какая она у него пригожая да умная.

– Почему ты только к Тимке постоянно цепляешься? – спросила она. – Десятый класс. Программа очень трудная. Светка твоя хваленая тоже не лучше учится. Виталий, видно, почувствовал, что мать начинает заводиться и 251

ему лучше промолчать. Но Агриппина Семеновна решила высказать все наболевшее: – Почему у тебя такое хамское отношение к сыну? Дома ты на него всегда орешь. И даже здесь, когда встречаетесь.

– Еще неизвестно, мой он сын или нет, – усевшись на табурет, который жалобно заскрипел под ним, сказал Виталий.

– Как это?

– А вот так… От кого Рита забеременела, когда я был в армии?

– Ты сам признался мне, что имел с ней связь.

– Но связь могли иметь с ней и другие. И до меня, и после… Агриппина Семеновна была в шоке. Она и раньше подозревала, что сын сошелся с Ритой не по любви. Жили они как кошка с собакой, постоянно лаялись, не доверяли друг другу. Жена ревновала его к другим женщинам, он ее – к бизнесу. Виталий дорос до прораба в строительной организации, куда поступил работать после окончания техникума. Но два года назад фирма разорилась, и он остался не у дел. Перебивается случайными заработками. Стал частенько к рюмке прикладываться. Позвонила Рита: – Мама, благоверного моего не видели? – Голос у нее воркующий, словно извиняется. «Знает кошка, чье мясо съела», – подумала Агриппина Семеновна, а вслух сказала: – Здесь он, у меня. Отметками сына интересуется.

– Поди, пьяный опять? Любит за руль садиться в нетрезвом виде. А не думает головой, что аварию может сотворить.

– Виталий во двор вышел. В туалете, наверное, сидит, – слукавила Агриппина Семеновна. – Я ему передам, чтобы немедленно возвращался. Положив трубку, она подняла на сына глаза, собираясь что-то сказать, но тот опередил ее: – Рита звонила? Мать молча кивнула.

– Сейчас же отправляйся домой! …Она долго не ложилась спать. Всё думала о сложной, непред­ сказуемой жизни дорогих ей людей. И чего-то ждала. Наконец дождалась – звонка в дверь.

– Тимка? – выскочила поспешно на крыльцо.

252

Да, это был он, милый ее сердцу внук. Уличный фонарь высвечивал понурую высокую фигуру. Паренек ничего не говорил, стоял и ждал. Она порывисто бросилась к нему, обняла. Хотела сказать «прости», но тут Тимка угрюмо выдавил из себя: – Папка опять набросился на меня чуть ли не с кулаками... Он словно оправдывался за свой приход.

– Проходи, Тимочка! Проходи в дом. Я тебе всегда рада, – твердила Агриппина Семеновна. И словно бы молилась про себя: «Только бы мне не отпугнуть его. Только бы сохранить. На любое унижение пойду…»

О

Омут любви

на хотела застать его врасплох. Вошла из полутемного коридора в палату и остановилась, ослепленная ярким светом из окна. Потом крадучись подошла к койке мужа. Он лежал на спине с закрытыми глазами. На фоне бледного, с заострившимися чертами лица выделялись темные полукружья бровей и пышные смоляные волосы. «Наконецто приземлился, орел, – злорадно подумала Рая. – Теперь нескоро взлетишь. Если взлетишь вообще». В этот момент Макс открыл глаза. Она посмотрела в них и сразу же утонула, как в темном омуте. Пытаясь защититься от их колдовской силы, отвернулась, подошла к окну. Летний погожий день набирал силу. По зеленой лужайке во дворе больницы медленно прохаживались больные.

– Раечка, дорогая, поверь мне. Я ничего предосудительного не сделал, – послышался сзади тревожно-умоляющий голос мужа.

– Как ты оказался на балконе у Зобниных? – не поворачивая к нему головы, спросила она бесстрастным голосом.

– По недоразумению. Сама знаешь, какой ревнивец этот Игорь.

– А почему ты заявился к Людмиле в тот момент, когда она одна была дома?

253

– Ты же знаешь, я уже больше месяца ищу работу. А Людмила в отделе кадров комбината работает...

– Мог бы наведаться к ней в отдел.

– Что официальное общение и что личное. Разница есть? Вроде бы на словах всё гладко получается, но не верила Рая ему, потому что определенно знала: шляется! Уже на первом году семейной жизни застукала муженька с одной дамочкой. Отговорился и тогда. Это, мол, моя сокурсница, случайно встретились. ...В их маленьком городке все друг у друга на виду. Все знали, что Людмила Зобнина охоча до мужского внимания. И муж ее, Игорь, это знал. Время от времени он устраивал благоверной проверки. Вот и на этот раз не успел Игорь за порог выйти: собрался якобы на рыбалку, любвеобильный Макс уже тут как тут – к Людочке «на огонек». А Игорь вернулся: погода-де испортилась. Максу деваться некуда, выскочил на балкон. Вроде бы и не особо высоко – второй этаж. Повис на руках, хотел приземлиться на ноги, да не удалось. Ударился спиной о бордюр, повредил позвоночник. Теперь вот «загорает» в больнице, в то время как добропорядочные мужья со своими женами и чадами в прямом смысле слова загорают на местном пляже. Несколько таких счастливых семейств встретились Рае по дороге в больницу. Когда собиралась к мужу, дала себе зарок: «Надо кончать эти мучения, совместной жизни всё равно не получается». Не изменилось ее намерение и сейчас, когда выслушала объяснения Макса. Но не скажешь же об этом прямо в лоб, когда человек и так в беде. Придется отложить объяснения до выздоровления мужа. Она повернулась к нему, вымученно улыбнулась: – Принесла тебе гостинцы… – и стала вытаскивать из сумки пакеты, складывая их на тумбочку. В это время в палату вошел врач – высокий темноволосый мужчина в очках.

– Как наше настроение? – спросил он, поприветствовав посетительницу.

– Настроение бодрое. Идем ко дну, – невесело пошутил Макс. Рая вышла в коридор. Ей надо было переговорить с врачом наедине. Ничего утешительного эскулап ей не сказал. Повреждение позвоночника оказалось серьезнее, чем думали.

– По всей видимости, вашего мужа ждет инвалидность, – 254

заключил он. Рая была в шоке. Ворвалась в палату и с раскрасневшимся от возбуждения лицом подскочила к мужу: – Ты можешь встать? Он сделал попытку спустить ноги на пол, но тут же с обреченным видом заявил: – Нет, не могу… Всё, что ниже пояса, онемело. Ноги как не мои.

– А ну, проверим… – Рая порыскала глазами по тумбочке, но, не найдя ничего подходящего, вытащила заколку из густых каштановых волос, отогнула край одеяла. Ткнула в одну ногу мужа, потом в другую... В глубине больших влажных глаз увидела страх: видно, Макс понимал, какая участь его ждет. В ужасе Рая стала тыкать заколкой еще и еще, пока из ранки не потекла кровь. Только тут до нее дошло, в какую беду попал муж, и ей захотелось закричать от отчаянья. Остаток дня она провела дома. Выходить никуда не хотелось. А у нее магазинчик продовольственный. Надо бы проведать. Сидела у окна, наблюдая, как снуют туда-сюда по улице люди. Улыбаются, смеются, а у нее камень на душе. И пойти не к кому. Вот разве что мать… Серафима Сергеевна сама пришла.

– У Максимки была сегодня? – едва переступив порог, спросила она и подозрительно уставилась на дочь маленькими подслеповатыми глазками. «Максимка» в ее устах звучало уничижительнонасмешливо.

– Была, – громко, с вызовом сказала Рая. – И что?

– Ну и дура! – Мать поджала сухие узкие губы. – Таких дур, как ты, поискать.

– Человек в беде. Не чужой он мне. Муж. Серафима Сергеевна, чувствовалось, была в курсе случившегося: новости по городку распространяются с быстротой молнии.

– Да такие мужья, как твой Максимка, хуже врагов. Нет мужа, и это не муж. Мало он тебя на позор выставлял?

– Ты не представляешь, мама, в какой он сейчас беде.

– А это его Бог наказал. – Мать подняла вверх крючковатый, тронутый ревматизмом палец – последствия работы прядильщицей на комбинате. – Бог всё видит. Чувствуя, что мать на взводе, Рая разговаривала с ней рассуди255

тельно и спокойно: – Ну и что ты предлагаешь? Отказаться от Макса? Бросить его в таком состоянии? – и вдруг разрыдалась, уткнувшись ей в грудь. На другой день утром ее уже ждал у магазина на своем грузопассажирском такси Игорь Зобнин.

– Ну, дорогуша, заказывай, – выскочил он к ней из кабины. – На обратном пути из облцентра захвачу всё, что ни пожелаешь. Их связывали деловые, партнерские отношения: у Раи – магазин в арендуемом помещении, у Игоря – транспорт. А когда-то отношения были приятельские. Дружили семьями, ходили друг у другу в гости, часто выезжали на природу с шашлыками и обильным возлияниями. Рая тогда работала с женой Игоря. Потом должность, которую она после окончания института занимала на комбинате, сократили, пришлось уйти в коммерцию. Игорь тоже сначала на государственном предприятии работал – водителем в автотранспортном комбинате. Но, продав завещанную тетей квартиру в Москве, решил заняться бизнесом. Странная инициатива Игоря – обычно не он, а она «ловила» его – застала Раю врасплох. Вчера после больницы она не заходила в магазин и теперь даже не знала, какие продукты надо заказывать.

– Ты можешь немного подождать? – спросила она, поднимаясь по ступенькам к двери. – Я быстренько опись произведу и тогда скажу тебе точно. Игорь согласно кивнул. Обследуя прилавки, она терялась в догадках: «Знает Игорь о том, что Макс в больнице? И как он туда попал?» Зобнин сам заговорил об этом, когда Рая вышла к нему с описью.

– Давай не будем отмалчиваться и делать вид, что ничего не произошло, – сказал он. – Я знаю, по какой причине твой муженек попал в больницу. Сам хотел ему бока наломать. Да Всевышний опередил. Мимо них проходили люди. Некоторые здоровались. «Какой он невыдержанный», – с осуждением подумала Рая, в то же время понимая его состояние: человеку надо было выговориться. Быстренько сбежав с крыльца, она подошла к нему вплотную: – Сука не захочет – кобель не вскочит. Свою жену вини.

– Жену я не защищаю. Как была потаскухой, так ею и осталась. Давно бы турнул под зад. Детей жалко.

256

– Ну и турни, – предложила она. – Детей разделите.

– Это мысль! – Игорь задумчиво поскреб мощный затылок. – Я подобный вариант уже давно обмозговываю. Только где мне найти достойную женщину? Вот если бы ты согласилась… А что? – глаза его загорелись. – Как пострадавшие мы вполне можем объединиться. У тебя – магазин, у меня – транспорт. Совместное предпринимательство. Знаешь, как бы мы развернулись! Предложение товарища по несчастью не было лишено смысла. Но застало Раю врасплох. Никогда прежде она не думала об этом.

– Что как в рот воды набрала? – Игорь постучал пальцем по стеклу наручных часов. – У меня уже не остается времени. Надо ехать.

– А подождать не можешь? – с иронией в голосе спросила Рая.

– Подождать могу. – Лицо его продолжало оставаться серьезно-непроницаемым. – Но не более недели. Откладывать в долгий ящик – не в моем характере. Весь день она думала над предложением Зобнина. Семейноделовой союз. Что может быть крепче? К тому же Игорь уйдет с «приданым» – с дочкой. Детей у него двое. А Рая любит детей. К сожалению, ей не суждено иметь потомства, и всему виной Макс… В школе они учились в одном классе. Однажды на соревнованиях по волейболу – Рая была страстной поклонницей этого вида спорта, сама неплохо играла – увидела Макса. Высокий, гибкий, подвижный, он доминировал на площадке. У него были сильные подачи, которые почти не брались. Резаные удары над сеткой. Команда выиграла соревнования только благодаря красивой, безукоризненной игре Макса, которому все прочили блестящее будущее в спорте. Вот с этого момента она и стала его страстной поклонницей. И тогда же дала себе зарок: «Макс обязательно будет моим. Чего бы мне это ни стоило». Многие девчонки в школе сохли по нему. Но только не Зойка Кузина, подруга Раи, в которую Макс и был влюблен. Стройная, высокая блондинка с длинной косой, темными бровями и широко распахнутыми светлыми глазами, удивленно взирающими на мир, Зоя была неприступной. И, может быть, благодаря этому удерживала Макса при себе. После школы Макс поступил в текстильный институт – и Рая следом за ним, только на другой факультет. Они оставались друзьями, не более того. Макс, не стесняясь, рассказывал ей о своих 257

любовных похождениях, сокрушался, что с Зойкой Кузиной у него так ничего и не получается, а ведь она ему снится. Девушка его мечты по семейным обстоятельствам не стала поступать в институт, хотя и училась неплохо. Устроилась ткачихой на комбинат. Макс, приезжая на выходные домой, навещал ее. И в конце концов покорил сердце неприступной красавицы. Теперь они часто бродили вдвоем по тихим улочкам городка. Рая знала, что они решили пожениться сразу же по окончании Максом института. Но не исполнила Зойка своего обещания. Однажды по весне укатила с заезжим морячком на Север, где и вышла замуж. Макс так надрался с горя, что, когда пришел к Рае поплакаться в жилетку, ей пришлось провожать его домой. А он потерял ключ от квартиры, где жил вдвоем с матерью, которая в то время лежала в больнице. Пришлось Рае вести его обратно к себе. Вдвоем с матерью они еле затащили парня на диван. Сами легли в другой комнате. Рая долго не засыпала. Ее обижало то, что Макс не видит в ней женщину, используя ее только как «жилетку». Да, природа не наделила ее Зойкиной красотой: небольшого роста, худенькая, с мелкими невыразительными чертами лица... Но зато какие глаза! Глубокие, открытые, чистые… Он хоть раз заглянул в них? Ни разу. Когда под утро захрапела лежавшая рядом мать, Рая осторожно соскользнула с кровати и пошла в комнату к Максу… Когда Макс узнал, что она ждет ребенка, то пришел в неописуемую ярость.

– Я тебя не звал, – жестко сказал он. – Сама пришла. Сама и расхлебывай. Не желая досаждать любимому, Рая согласилась на аборт, хотя мать была решительно против, предупреждая о возможных осложнениях. По окончании института их пути-дорожки разошлись. Макс получил направление в Сибирь, где вскоре и женился. А Рая осталась в родном городке, устроилась работать на комбинат. Он часто звонил ей, рассказывал о своей семейной жизни, которая у него не заладилась чуть ли не с первых дней. Она внимательно выслушивала его, сочувствовала... То есть по-прежнему выполняла уже привычную для себя роль в их отношениях. У Раи было предчувствие, что любимый в конце концов вернется в родной городок. И она не ошиблась. Макс развелся и приехал, его не удержал даже двухлетний ребенок.

258

А Рая дождалась своего часа. Они стали жить в гражданском браке. ...Нагруженная тяжелой сумкой с продуктами, Рая торопилась в больницу. Она думала о тяжелом увечье Макса, строила планы, как помочь ему. Задумавшись, не обращала внимания на прохожих, и вдруг услышала очень знакомый голос: – Раечка… Ты? Перед ней стояла высокая, коротко остриженная блондинка в роскошном платье цвета небесной лазури и в изящных белых туфельках на высоком каблуке. За руку она держала мальчика лет пяти.

– Зойка!.. Они крепко обнялись, расцеловались. Начались обычные в таких случаях расспросы. Школьная подруга рассказала, что живет с мужем – капитаном третьего ранга в Северодвинске, что жизнью своей вполне довольна.

– А ты всё с сумками таскаешься? – спросила она, показывая глазами на Раину поклажу. – Пойдем к моим родителям, отметим встречу. Столько лет прошло!

– Не могу. Я к мужу в больницу иду.

– А кто у тебя муж? Рая замялась, зная, какие отношения связывали Макса и Зойку. Когда всё же сказала, школьная подруга схватилась за голову: – Ну ты и влипла, девочка… Все его помыслы только о чужой юбке.

– Почему же… Мы живем совсем неплохо. – Рая невольно покраснела от преднамеренной лжи. Хорошо, что солнце било в глаза. Она закрылась от него ладонью, прикрыв лицо.

– Если только ты впряглась – другое дело. Максика не оседлаешь. На него где сядешь, там и слезешь. Зойке, как бывшей возлюбленной школьного красавчика, незачем было рассказывать небылицы про него. Она Макса вовремя раскусила. А вот Рая не смогла, сраженная очарованием «принца на белом коне», хотя и знала всю подноготную. Она взглянула на часики, давая понять, что у нее нет больше времени. Предложила с усмешкой: – Не желаешь навестить бывшего возлюбленного?

– Боже упаси! – замахала на нее руками Зойка. – Боже упаси… Ровно через неделю после памятного для Раи разговора Игорь 259

Зобнин подъехал на машине и спросил: – Ну, каков будет твой ответ, дорогуша? Мое предложение остается в силе. Последнее слово за тобой. Она знала, что это могла быть лучшая партия в ее жизни. Деловой, хваткий, энергичный… Не мужик – клад. Не то что ее рохлямуж, которого нигде не держат, несмотря на диплом о высшем образовании. Да и какие могли быть у него деловые, профессиональные качества, если он не столько учился в институте, сколько мяч волейбольный гонял. Рая и с матерью советовалась насчет Игоря. Та даже прослезилась на радостях, сказала, что Бог все-таки внял ее мольбам и послал дочке достойного человека. «А куда ты денешь беспомощного Макса?» – спросил ее внутренний голос, и она вдруг увидела омутовые глаза мужа, в которых утонуло немало женщин. Но те обманутые им женщины каким-то образом сумели выкарабкаться, а Рая не смогла. Мысленно осуждая себя, каждый день ходит в больницу с гостинцами, теребит врачей. Но те только руками разводят: «В наших условиях ему невозможно помочь». Узнала, что в одной из столичных клиник делают сложнейшие операции на позвоночнике. Послала запрос. Теперь остается ждать и надеяться...

– Я не могу отказаться от Макса, пока он в беспомощном состоянии.

– Дорогуша, – насмешливо сказал Игорь. – Я чувствую, ты для себя так ничего и не решила.

– Не хочу предавать Макса в тяжелую для него минуту.

– Он тебя не предавал, да? Он тебя постоянно предавал. Всю жизнь...

– Не о том сейчас речь. Макс сказал, что покончит с собой, если я от него откажусь. Игорь снова с издевкой хохотнул: – До чего же вы наивны, бабы! Верите каждому слову прохиндеев… Твой муженек слишком любит себя, чтобы счеты с жизнью свести.

– А если это не пустые слова? Он махнул рукой, повернулся и пошел к машине. Рая догнала его, схватила за локоть: – Погоди… Она знала, что возврата к этому разговору больше не будет: 260

«Дура! Какая же ты дура!..» Хотела сказать Игорю что-то очень важное и тут снова увидела глаза мужа.

– Нет, не могу, – выдавила она из себя и отвернулась, поняв, что уже никогда не выберется из омута любви.

О

Любить до гроба

на сразу же увидела свеженасыпанный холмик, обложенный еловыми ветками и венками. На фанерной табличке надпись: «Котов Виталий Иванович». Чуть пониже прибита фотография в рамочке, на которой молодой чубатый мужчина в форме мичмана Военно-морского флота в лихо заломленной набекрень бескозырке. Точно такая же хранилась у Люды в семейном альбоме. Если бы не фотография, она не поверила бы, что это могила возлюбленного: мало ли Котовых на свете. Люда скорбно склонилась над холмиком. И вдруг какая-то сила бросила ее на колени, на влажную после дождя и уже остывшую землю, слегка припорошенную опадающей листвой. Ткнувшись лицом в колючую хвою, она распростерла руки вдоль могилы, словно обнимая ее, и разразилась громкими рыданиями: – Витенька… Витенька мой… Самый дорогой и любимый... Малыш в джинсовом костюмчике и кепочке с длинным козырьком осторожно тронул ее за плечо: – Мам, ты чё… Люда прекратила голосить, но позы своей не изменила. Так и застала её молодая женщина в длинном светлом плаще и черном платке. Добрый вечер, – сказала она, удивленно уставившись на распростертую на могиле незнакомку. Потом перевела взгляд на мальчика.

– Вы кто бу… – И осеклась на полуслове. Люда подняла голову. Глаза женщин встретились. Они сразу узнали друг друга. ...Это случилось три с половиной года назад. Люда лежала на сохранении беременности в районной больнице. Был чудный весенний день. «Ходячие» больные чинно восседали на скамейках 261

по обеим сторонам неширокой аллеи, радуясь весеннему теплу и зеленым шильцам травы, выбивающейся из земли.

– Так вот ты где обитаешь, дорогая! На дорожке в конце аллеи Люда лицом к лицу столкнулась с Витькой в новенькой мичманской форме. Чуть поодаль стояла девушка в длинном светлом плаще, простоволосая, с косыночкой на шее.

– Отойдем подальше, – предложила Люда, заранее предчувствуя неприятный разговор. – Я тебя уже давно жду. Или, скажешь, не знал, где я нахожусь?

– Вот именно что знал, дорогая. Но не собирался к тебе. Необходимость заставила.

– Почему так?

– Ты от кого собралась рожать? – вопросом на вопрос ответил он.

– От тебя, милый. Что за странный вопрос? Ты мой единственный мужчина. – Она хотела перевести разговор в шутку, недоумевая, зачем Витька привел с собой незнакомую девушку. Но бравый мичман к шуткам не был расположен: – А мне сказали, что я у тебя не единственный. Что пока был в походе… Люда закрыла ему рот ладонью.

– Надька… Тебе наболтала про меня Надька. Моя самая лучшая подруга. Как же она хотела тебя заполучить! Но я утерла ей нос. Она до сих пор завидует нашей любви.

– Да где она, любовь! – не унимался Витька. – Была, да вся вышла. Не успел за угол свернуть…

– Замолчи! – потребовала она, нахмурив светлые бровки. – Ты за кого меня принимаешь?

– Все вы бабы хороши, пока спите рядом. Отвернувшись от шаловливого весеннего ветерка к забору из сетки, ограждавшему территорию больницы, он закурил. Глубоко затянулся несколько раз и только тут заметил девушку, продолжавшую стоять чуть поодаль. Поманив ее к себе рукой, представил: – Знакомься, моя будущая жена, Вера. Эффектная девушка примерно одного с ней возраста, чернобровая, черноглазая, высокая… Люда сразу почувствовала в ней серьезную соперницу. «Правильно мама однажды сказала, что не быть Витьке моим мужем», – уныло подумала она.

262

...Люда любила Витьку до безумия. Так любила, что бросила кулинарное училище, дом родной и укатила с ним из южного городка в далекий Ленинград, где учился возлюбленный. Родителям оставила записку: «Это судьба. Простите, не ищите меня. Я люблю Витьку больше жизни. Ваша дочь Люда». Мать, конечно же, нашла ее в городе на Неве. Парочка снимала комнатку. Возлюбленный очень удивился появлению нежданной гостьи. Но не растерялся, а весело сказал: «Здравствуйте, дорогая теща! Смею вас заверить, что, когда через два месяца Людочке исполнится шестнадцать, мы с ней подадим заявление для регистрации нашего брака». (Самому Витьке только-только исполнилось восемнадцать.) Если бы знала тогда мать, что ее дочка беременна, он бы как миленький расписался с ней в тот же день. Но влюбленные договорились, что Люда сделает аборт. Она не хотела и боялась этого, но на что не пойдешь ради любимого человека, который доказывал, что детей им заводить еще рано. Когда Люда уже лежала в операционной, Витька позвонил в больницу и крикнул в трубку: «У вас лежит моя жена. Не делайте ей аборт! Я люблю ее!» Люда плакала от счастья, когда ехала обратно. Но Витька не разделил ее радости. Одумался, как видно. Целую неделю после этого ходил мрачнее тучи. И тогда Люда сказала ему: «Нам действительно рано иметь детей». Она сделала аборт. А Витька ушел в учебное плаванье. Накануне похода, провожая подружку домой к родителям, написал пальцем на пыльном стекле автобуса: «Я тебя люблю!»...

– Это почему же жена?! – возмутилась Люда и тряхнула сетку ограждения так, что несколько вбитых в землю столбиков зашатались. – А для кого я собираюсь рожать ребенка? Ты отдаешь себе отчет?

– Я-то отдаю. А вот ты!.. – Витька клокотал от ненависти. Его глаза горели злобным огнем. Широкие темные брови сошлись на переносице, образовав глубокую складку. «Ах, Надька! Ни дна бы тебе, ни покрышки...»

– Давай сосчитаем, – потребовала Люда. – Ты когда ушел в море?

– Нечего нам считать! Ты физически не могла забеременеть сразу же после аборта. А на следующий день мы с тобой расстались. Вот и Верочка это подтвердит, – показал рукой на свою новую пассию Витька. – Она работает в гинекологии. Знает.

263

Девушка согласно кивнула головой с высоко взбитой прической. Люда растерялась, задохнулась от несправедливости. Все послед­ ние дни она с нетерпением ждала возвращения Витьки и вот – дождалась… «Разлучница! Воровка!» – хотелось крикнуть ей.

– Чего же тогда приперся сюда со своей кралей? – набросилась она. – Отказываешься от своего дитя? Ну и вали! А я рожу сына. Чего бы мне это ни стоило. Он притянул ее к себе за воротник теплого халата, надетого поверх шерстяной кофты и угрожающе сказал, дохнув вонью перегара: – Нет, не родишь! Ты сделаешь аборт.

– На пятом месяце! Это невозможно. Никто из врачей не согласится.

– Я знаю одну бабку… Решайся, если хочешь остаться со мной.

– Нет! Нет! Никогда! – Люда почти побежала в стационар. Больные на скамейках с удивлением наблюдали за ней. Сзади она слышала улюлюканье подвыпившего Витьки и ехидный смешок его подружки. Он приходил к ней еще не раз. Один. И, как правило, в изрядном подпитии. Уговаривал. Сказал, что не мыслит без нее дальнейшей жизни. Она ему поверила и потихоньку пила кое-что, надеясь умертвить плод в чреве. Но мальчик родился живой, с отставанием в развитии и прогрессирующей глухотой. Впервые прижав живой комочек к груди, Люда поняла, какой радости хотела лишить себя. Витька, конечно же, узнал о рождении сына, но ни разу не навестил малыша. Только однажды, приехав в очередную побывку, подловил Люду и сказал: – Ты меня обманула, дорогая. Всё-таки родила. Но и я, не будь плох, женился. Теперь мы квиты. Прощай. Чужого ребенка я не собираюсь воспитывать... Нашелся хороший человек, который предложил ей руку и сердце. Они уехали в далекий Калининград. А на днях та самая Надька позвонила: – Твоего-то хахаля вчера похоронили. Сбила грузовая машина. Пьяного… Люда ходила как потерянная. Проплакала украдкой от мужа всю ночь. Ей казалось, что вместе с Витькой из ее жизни ушло что-то, чего уже никогда не вернешь. Вадим, увидев утром красные от слез глаза жены, потребовал 264

рассказать о причине ее горя. Она ему поведала всё без утайки.

– Я знаю, что ты любила Виталия, – сказал муж. – Частенько по ошибке называла меня его именем. Ей казалось, что большей потери, чем эта, уже случиться не может, и поэтому она с вызовом в голосе подтвердила: – Да, я любила несчастного Витьку! Постоянно думала о нем. Ну, убей меня! По крайней мере, не буду больше страдать. – Она предполагала, что ее муж – крутой бизнесмен – связан с криминалом.

– Людочка! – Вадим взял ее за руку и ласково продолжал: – Я понимаю твои чувства. На твою любовь не претендовал и не претендую. Для меня важно сознавать, что ты есть, что рядом со мной. Предлагаю тебе съездить на могилу Виталия. Согласна? Она сначала замерла от изумления, потом бросилась мужу на шею и расцеловала. …Она не забыла эти глаза. Они живо напомнили ей двор больницы, разъяренного Витьку… Люда долго разглядывала Веру, удивляясь, как подурнела соперница: распухшие губы, странные пятна на одутловатом лице. «Да она же беременна!» Уже заметный под плащом живот подтвердил эту догадку. Мстительное чувство овладело Людой: «Интересно, что она теперь запоет. Мы поменялись ролями». Она не спеша поднялась, отряхнула с колен прилипшую влажную землю. Вместе с горькими слезами словно ушло из сознания что-то рабское, делающее ее зависимой от человека, который на протяжении многих лет подавлял ее волю. Теперь она свободна, независима, но почему-то не знает, радоваться этому или нет. Взгляд ее упал на сына, который нездоровьем своим «обязан» этой женщине. Мальчик, присев на корточки, ковырял палочкой землю. Люда схватила его в охапку и поставила рядом с фотографией умершего.

– Похож? – спросила она соперницу. Сходство было разительным. Тот же овал лица, тот же нос «картошечкой», те же открытые глаза. И волосы такие же кудрявые, непослушные... Вера долго разглядывала мальчика, потом опустила глаза.

– Я любила Виталия, – глухо сказала она.

– И поэтому решила заполучить его обманом?

– Я действительно работала медицинской сестрой в терапии.

265

Гинекологию представляла слабо. Возможно, ошибалась, поддерживая Виктора в его подозрениях.

– Ты не ошибалась. Твоя цель была – опорочить меня, чтобы завладеть им. И тебе это удалось. Вера стояла, низко опустив голову.

– Ответь мне, ты была с ним счастлива? Что-то изменилось в лице соперницы. Губы странно задрожали. Она отвернулась, чтобы скрыть набежавшие слезы.

– Скажи мне, он любил тебя? Оправившись от внутреннего смятения, соперница вытерла слезы и сказала: – Можешь утешиться. Он любил только тебя. Все эти годы, показавшиеся мне вечностью. И пить начал из-за своей внутренней неустроенности. Его уволили с флота, а он продолжал пить. И под машину добровольно шагнул, как мне кажется. Виталий не хотел жить. «Есть Бог на свете, – подумала Люда, – не одной мне пришлось страдать. Но почему, любя друг друга, люди расходятся? Надька, змея подколодная, тоже, конечно, приложила немало усилий, чтобы разрушить наше счастье. Зачем же надо было отнимать то, что тебе не принадлежит?»

– Я не понимаю, что он в тебе нашел, – продолжала откровенничать Вера. – Самая заурядная внешность. Вот разве что глаза… Нечто подобное говорила ей и бывшая подруга Надька, считавшая себя чуть ли не писаной красавицей, перед которой все мужчины должны падать ниц, и потому, наверное, так болезненно отнесшаяся к выбору Виталия.

– Глаза – зеркало души, – сказала она в ответ банальную фразу.

– Видимо, то, что внутри человека, гораздо важнее наружности. Ей вспомнились слова Витьки: «В твои глаза можно смотреться, как в воду…» Наверное, и нынешний муж что-то разглядел в них, раз взял ее в жены с ребенком. Люда удивлялась сейчас внутреннему своему состоянию. Да, она любила Витьку, думала о нем все эти годы, но с его смертью мир для нее не рухнул. А чему удивляться? «У тебя надежный тыл – твой сын и твой муж Вадим, который понимает тебя. Жизнь продолжается...» Наслаждаясь этим новым для себя ощущением, она подхватила на руки сына и пошла. Потом остановилась, повернулась...

266

Соперница продолжала стоять у могилы, низко склонив голову. «Прости ее, – приказала Люда себе. – Прости, как муж простил тебя». Мстительное злорадство ушло. Сменилось сочувствием к несчастной женщине. Она вернулась, взяла соперницу за руку и сказала: – Мужайся. Скоро и в твою жизнь войдет новый человек – твое дитя. Тогда жизнь наполнится для тебя новым смыслом. Я это по себе знаю. Вера ткнулась головой ей в грудь и громко разрыдалась.

Т

Зов крови

има старательно выковыривал машинкой косточки из вишни, купленной сегодня утром на базаре. Тамара, готовившая обед, ревниво следила за ним. «Странно, – думала она. – Чем Гета приворожила его?» Генриетта, старшая сестра Тамары, приехала с неделю назад из Мурманска погостить. И сразу каким-то странным образом подействовала на Тиму. Мальчик, отличавшийся вздорным, неуживчивым характером, только около нее и вился. Он забыл своих сомнительных дружков и все старался чем-либо услужить гостье. Утром ходил с ней на базар, где Гета купила корзиночку вишни, собираясь сварить из нее варенье: ягоды и фрукты у них в Мурманске привозные.

– А к тебе Максим приходил, когда вы с тетей Гетой были на базаре, – сказала Тамара. – Просил, как появишься, зайти. Отец купил ему фоторужье.

– Вот это класс! – воскликнул Тима, на мгновение оторвавшись от своего занятия. Задумчиво посмотрев в окно, за которым высокая береза чуть шевелила листочками, сказал: – Теперь Макс станет задаваться. Несмотря на свои одиннадцать лет, мальчик хорошо разбирался в людях.

– А ты бы хотел иметь такое ружье? – пробуя варево на вкус, 267

спросила Тамара. Сын с затаенной надеждой посмотрел на нее. Тамара опустила глаза, кляня себя за провокационный вопрос. Где она, скромный библиотекарь, возьмет деньги на такое ружье, которое не одну тысячу рублей стоит? «Всегда у тебя так, – укорила она себя. – Ляпнешь, не подумав...» В это время из ванной вышла Гета, решившая ополоснуться под душем после похода на базар. Высокая, стройная, красивая... На голове тюрбаном накручено мокрое полотенце. Слегка скуластое лицо, миндалевидный разрез глаз, короткий прямой нос... «Вот и докажи, что они с Тимой не кровная родня», – подумала Тамара, и сердце ее учащенно забилось.

– Как у нас дела с вишней? – деловито спросила Гета. Мальчик повертел в руках кастрюльку с вычищенной ягодой.

– Да около половины будет, теть Гет.

– Вот и отлично. Сейчас мы из нее сварим варенье. А из другой половины сварим завтра. – Гостья вывалила ягоды в заранее приготовленный тазик и распорядилась: – А ты, Тимочка, можешь идти погулять. Но только недолго. Скоро у твоей мамы будет готов обед. Мальчик, как видно, только этого и ждал. Он вымыл руки и был таков. И вновь Тамара поразилась: «Как он ее слушается! У меня бы к каждому слову цеплялся». Тимка пришел к обеду, поев, снова ушел, наверное, к Максиму – обладателю заветного фоторужья. А они с сестрой сели пить чай с только что сваренным вареньем.

– Какой прекрасный сын у тебя растет, – сказала Гета. В этих словах Тамара уловила какую-то скрытую досаду, как у человека, сделавшего другому дорогой подарок, а потом вроде как и одумавшемуся. Она потупила коротко остриженную голову, из глаз ее вдруг брызнули слезы. Тамара замахала на сестру руками и убежала в комнату. Дождавшись, когда она выплачется, Гета сказала: – Ты от меня что-то скрываешь. Поделись, сестричка… Тамара лежала ничком на диване. Худенькие плечи, обтянутые ситцевым халатом, мелко подрагивали. Гета стала гладить ее по спине, приговаривая: – Томочка, у каждого свои проблемы. Я понимаю. Но у тебя один, а у меня трое…

268

Тамара вскочила, вытирая мокрое от слез лицо ладонями.

– Два привода в милицию за один год. Я отчаялась его вразумлять! – закричала она.

– Ты говоришь о Тиме? – удивилась Гета. Тамара молча кивнула.

– Странно, он произвел на меня хорошее впечатление.

– А я с ним поседела. Ты на пять лет старше меня, и у тебя ни одного седого волоска, я же крашусь постоянно.

– Что за бес в него вселился? – продолжала удивляться сестра. ...Когда Гета забеременела четвертым ребенком, она собиралась сделать аборт, чтобы «нищету не разводить». Тамара, к тому времени узнавшая, что бесплодна, уговорила сестру родить для нее. И едва мальчик появился на свет, на другой же день уехала с ним подальше от Мурманска. Вышла замуж за разведенного мужчину, получила квартиру. Гета всё это знала – сестры часто переписывались. Но приехала погостить впервые, и, как Тамаре показалось, не случайно. Она подозревала, что сестра решила посмотреть на сына: какая мать утерпит, зная, что ребенок жив-здоров?

– Такое впечатление, что он всё делает назло. Причем с первых дней. Сколько бессонных ночей я провела... Днем спал, а ночью бодрствовал...

– Детки есть детки, Томочка. А сколько я со своими хлебнула? Вспомнить страшно. Тамара чувствовала, что Гета не понимает ее. Она должна была найти такие слова, чтобы не потребовалось объяснений: «Ты должна отказаться от мальчика. Во имя его же блага. Скажи об этом Гете». Но это значило признать свою несостоятельность как матери. А те одиннадцать лет, что растила мальчика, бросить псу под хвост? Ради чего тогда надо было разводиться с мужем, который называл ее тряпкой за то, что носилась с Тимой, как курица с яйцом, боясь обидеть его? Тима понимал это по-своему – как признак бесхарактерности, безволия. И умело пользовался этим, выторговывая для себя все новые и новые уступки: мог прийти домой, когда ему за­благорассудится, мог набедокурить. Он слишком рано уверовал в свою самостоятельность, и Тамара боялась, что это может закончиться для мальчика очень плохо. Она поняла, что еще не готова сказать сестре то, что собиралась.

269

– Пойдем, Гета, допивать чай. Должно, простыл уже. Взбаламутила я тебя своими россказнями. Прости. Случаются иной раз минуты слабости. И у тебя, наверное, это бывает. Вечером, перед тем как лечь спать, Тамара обнаружила, что в кошельке, который она уже по привычке перепрятала на новое место, недостает ста рублей – суммы для нее довольно ощутимой. Сомнений не было: это дело рук приемного сына. Деньги он воровал у нее и прежде: то на сладости, то на сигареты – курил в открытую, а возможно, и на спиртное. И куда бы ни прятала кошелек, он всегда его находил. Такие кражи Тамара уже воспринимала как неизбежность, но сейчас, в присутствии сестры, это показалось ей особенно кощунственным. Она долго ворочалась в постели, хотя Тима, явившийся сегодня непривычно рано, давно уже посапывал на своем диване, а сестра, с которой она делила кровать, лежала, отвернувшись к стене, и, как видно, тоже спала. Тамара встала и, осторожно ступая, прошла на кухню. Здесь долго сидела в темноте у стола, задумчиво глядя в окно. Было ощущение, что всё рушится в ее несуразной жизни. Уедет сестра, а проблемы с приемным сыном останутся. В конце концов она потеряет его. И вина будет лежать только на ней. Ей вспомнилось детство – счастливая, безмятежная пора... Родители весь день на работе. Старшая сестра была для нее непререкаемым авторитетом. Она защищала Тамару от сверстников, а нередко заступалась и перед родителями, когда сестренка по простоте душевной отдавала всё, что у нее ни попросят. Тамара никогда не говорила «нет». Она была на удивление бесконфликтна, этакая паинька, которой все восторгались. Когда окончила школу и встал вопрос о выборе будущей профессии, ангельское создание, естественно, пошло на поводу у родителей, предложивших ей библиотечный техникум. Главный аргумент – никуда не надо ехать. А ей очень хотелось стать зоологом, она часами могла рассматривать разных букашек-таракашек. Не сказав родителям «нет», Тамара испытывала постоянный дискомфорт, занимаясь не своим делом. Когда ей было семнадцать, она втрескалась в первого встречного проходимца, забеременела. Чтобы не узнали родители, сестра, которая к тому времени обзавелась семьей, предложила ей сделать 270

аборт. И опять Тамара не сказала «нет», хотя понимала, чем это чревато. Видимо, сознавая свою вину перед младшей сестрой, Гета и согласилась родить для нее ребенка. Единственный раз Тамара сказала «нет», когда муж наказал однажды Тимку ремнем. Она закатила истерику. Он обозвал ее «тряпкой», и они расстались. Только теперь до нее дошло, что твердая мужская рука в воспитании ребенка крайне необходима. Какой-то шорох заставил Тамару повернуться. В свете уличного фонаря, проникающего через окно, она увидела в дверном проеме Гету, в белой ночной рубашке похожую на привидение.

– Что тебя тревожит, сестренка? – опять спросила она. – Ведь я вижу, что ты не находишь себе места. Откройся...

– Мне кажется, что Тима подозревает, что я ему не родная мать. И своим поведением как будто вымещает на мне обиду за то, что я тебя с ним разлучила.

– Глупости, – возразила Гета, присаживаясь к столу. – Хотя… на уровне интуиции…

– Вот, вот, интуиции, – подхватила Тамара, обрадованная, что нашлось нужное слово. – То же самое и в отношении тебя – интуиция подсказывает ему что-то. Иначе он бы не был таким ручным.

– Зов крови? – опять нашла нужное слово Гета. Набрав в легкие побольше воздуха, Тамара сказала как выдохнула: – Я готова отказаться от мальчика в твою пользу. Надо рассказать ему правду. Во имя его же блага.

– Рассказать правду? – переспросила Гета. – А ты подумала о шоке, который Тима неизбежно при этом испытает? И о последствиях. Ведь они могут быть самыми непредсказуемыми. Сестра опять оказалась мудрее ее. И, видимо, не только из-за разницы в возрасте.

– Хотя муж до сих пор точит меня за то, что я отказалась от сына в твою пользу, – продолжала старшая. – Ведь у нас три дочери. А ему так хотелось мальчика. Они некоторое время молчали.

– Что же теперь делать? – спросила Тамара.

– А ничего не делать. Оставим всё как есть. Время всё расставит по своим местам.

– Боюсь, я не выдержу. Мое терпение на исходе…

271

– Слушай, сестричка! А не перебраться ли тебе с сыном поближе к нам? Квартира у тебя приватизированная. Здесь продать, у нас купить... Стали бы почаще видеться, общаться друг с другом... И как Тамара сама до этого не додумалась? Без «руководящей и направляющей» роли сестры ей, видно, в жизни не обойтись.

– Теперь в отношении денег, – продолжала Гета. – Никогда не прячь от Тимы кошелек. Соизмеряйте вместе с ним доходы и расходы. Отношения должны строиться на взаимном доверии. В день отъезда Геты Тимка ходил чернее тучи. Даже от еды отказался. А когда расставались на вокзале, Тима порывисто обнял гостью и долго ее не отпускал. Тамара увидела на его глазах слезы, чему немало удивилась. «Зов крови, – подумала она. – Правильно сестра сказала». Распрощавшись с Гетой, мальчик стремительно пошел к выходу, бросив матери на ходу: – Я подожду тебя там.

– Слушайся маму, мальчик мой, – вслед ему сказала Гета, тоже вытирая слезы на глазах. – Я верю в тебя. Ты вырастешь хорошим человеком. – Она провожала Тиму глазами, пока он не исчез в толпе. Когда возвращались с вокзала домой, мальчик был непривычно молчалив. На вопросы матери отвечал неохотно и односложно. Шел дождь. Редкие прохожие, раскрыв над собой зонтики, торопились по делам. Тамара тоже раскрыла зонтик. Обняв сына за плечи, привлекла к себе, с удивлением отметив, что сын стал с ней почти вровень. Давно она не ощущала такой тихой радости от общения с ним. До этого жили, как на двух разных полюсах.

– Хочешь мороженое? – спросила Тамара. Сын отрицательно помотал головой, хотя прежде был страстным любителем этого лакомства.

– А знаешь, какой сюрприз приготовила тебе тетя Гета? Она оставила деньги на фоторужье. Доволен? Тима кивнул, продолжая думать о чем-то своем.

– Когда вырасту, – вдруг сказал он, – обязательно уеду в Мурманск. Буду жить там. «Зов крови, – вновь подумала Тамара. – Что-то в природе есть, что нашему разуму неподвластно». Вслух она сказала: – Мы вместе уедем, Тима. Возможно, даже в этом году. Только надо решить квартирный вопрос.

– Правда? – не поверил мальчик и вдруг порывисто обнял ее: – Ты у меня самая хорошая мама на свете. Я тебя люблю!

272

В

Васильковое поле

се едят молча. Дядя Боря набивает рот так, что щеки раздуваются, как у хомяка, потом долго пережевывает. Мама поддевает вилкой понемногу: боится располнеть. А вот сиамский кот Барсик ничего не боится – ест и ест. Иринка не успевает подкладывать ему в блюдце макароны с тушенкой.

– И не стыдно тебе, Барсик? – говорит она на манер матери, которая всегда ругает кота за разгульный образ жизни. – Три дня тебя не было дома. Мы уж думали, что ты к нам совсем не вернешься. Иринке хочется нарушить гробовую тишину за столом. Сидят, словно на поминках. А как было весело, когда с ними жил папа! Он рассказывал разные занятные истории из своей шоферской жизни. Иринка прыскала в ладошку, давясь от смеха. Мама нарочито строго говорила: «Когда я ем, бываю глух и нем» и грозила дочке пальцем. Глаза ее при этом смеялись. Ей было так же весело, как Иринке. Сейчас лицо у мамы озабоченно-грустное. Она то и дело поглядывает в сторону дяди Бори, который сидит на своем излюбленном месте у окна неподвижно, как истукан. Ни один мускул не дрогнет на его красном лице с маленькими колючими глазками.

– Тебе подложить еще, Боренька? – нараспев спрашивает она.

– Что ты всё заладила макароны да макароны, – раздраженно говорит он, смешно шлепая нижней губой. – Вчера были макароны. И сегодня... Кулинарных способностей ни на что больше не хватает?

– Боренька, я же тебя спрашивала, что приготовить. Ты сказал, мне всё равно.

– Пища должна быть разнообразной и вкусной, – назидательно отчеканил он, кинув на жену недовольный взгляд. – Ты знаешь, я люблю жареную картошку с котлетой. Но ведь картошку надо чистить. А тебе бы что побыстрей. Отделаться, да перед зеркалом крутиться, да подругам своим звонить... Несправедливость слов дяди Бори была очевидной. Мама – страшная чистюля. Чуть ли не каждый день пылесосит, стирает, влажной тряпкой собирает пыль. И дочку свою приучает к порядку. Следит, чтобы Иринка всё после себя убирала, аккуратно складывала. А наряды свои примеряет перед зеркалом, чтобы не полнеть.

273

Разве это плохо, когда женщина следит за собой? Иринка, когда вырастет, тоже будет за собой следить. Ей не нравятся расплывшиеся тетки, которые идут по улице, переваливаясь, как утки. Нина хотела что-то сказать, но дочка опередила ее: – А мне нравятся макароны с тушенкой. И Барсику нашему нравятся. К картошке жареной он бы и не притронулся.

– Тебя, девочка, меньше всего спрашивают, – сузил и без того маленькие глазки дядя Боря. – Когда разговаривают взрослые, дети помалкивают. Пора бы тебе это усвоить. Шесть лет уж исполнилось.

– Меня не девочка зовут, – огрызнулась она. – Меня зовут Ира.

– Да хватит тебе! – в сердцах стукнула ладонью о стол Нина. – И в самом деле, поменьше язык свой распускай. Особенно, когда взрослые разговаривают. Иринка надула губки. Почему мама всегда и во всем только своего Борю защищает? Она сползла бочком со стула на пол. Подхватила на руки кота, но в коридорчике он начал брыкаться, видно, поняв, что девочка несет его в постель, где, уложив рядом собой под одеяло, будет что-то нашептывать ему, пока сама не заснет. А он, отощавший за три дня любовных похождений, всё еще не насытился этими чудесными макаронами с тушенкой. Иринка присела на корточки и выпустила кота из рук. В этот момент с кухни донесся голос дяди Бори: – Скажи, почему ты такая красивая, а дочка у тебя вылитый жабенок? В папу, что ли? Ну просто смотреть неприятно. Нина поперхнулась, едва не подавившись едой. Она отвернулась, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы, и в этот момент встретилась глазами с Иринкой, присевшей в коридорчике за дверью.

– А вот и неправда. Я не жабенок. Мой папа называл меня васильком, – сказала она с достоинством. Дядя Боря опешил. Глазки его часто заморгали, точь-в-точь как у бабушкиного поросенка.

– Подслушивать нехорошо, девочка, – сказал он. – За это наказывают… Вот и еще один порок твоего воспитания. Кажется, я возьмусь за тебя сам... И опять мама не сказала ни слова в ее защиту. Только встала и засуетилась у стола, убирая грязную посуду. Перед тем как лечь в постель, Иринка долго смотрела на себя в зеркало. В нем отражалась конопатая рожица с белесыми дугами 274

бровей и большими синими глазами. Светлые рыжеватые волосы собраны в две короткие косички, торчащие в разные стороны, как пружинки. «И совсем я не жабенок, – подумала девочка. – Папа называл меня васильком. Говорил, что глаза у меня такие же синие». Она долго не могла заснуть. Да и кота Барсика нет рядом, чтобы рассказать ему обо всем, что приключилось с ней за день. Иринка думала о своем папе, ушедшем однажды из дома с чемоданчиком и больше к ним не вернувшемся. А всему виной бабушка Зоя, приехавшая к ним как-то зимой в гости из соседнего городка. ...Был вьюжный холодный день. Мама, вернувшись с работы, переобувалась в прихожей.

– Ноги замерзли, – пожаловалась она открывшей ей дверь бабке Зое. – Сапоги прохудились у меня. Носки всё время сырые. Она хотела разжалобить свою маму, у которой был собственный дом и полный двор скотины. Но вышло всё наоборот. Вместо того чтобы раскошелиться на новые сапоги дочке, бабка Зоя набросилась с укорами на зятя, который тоже недавно с работы вернулся и просматривал перед телевизором свежую газету.

– Это что же делается, Григорий? Не заботишься ты о жене. И разута, и раздета, можно сказать. В сапогах ходит худых. Пальтишко старенькое, с вытертым воротником. Гардероб ее, я давеча посмотрела, хуже некуда. У меня, у пожилой, и то во много раз лучше, – говорила бабка Зоя, гневно размахивая перед зятем короткими ручками. Отец, привыкший к подобным наскокам тещи, отложив газету, стал спокойно объяснять, что на покупку квартиры, где они сейчас живут, потребовалось взять под проценты крупную сумму денег.

– Всё, что я зарабатываю, уходит на выплату кредита, – говорил он. – А дочка ваша, работая медсестрой в больнице, не ахти какие деньги домой приносит.

– Не ахти какие деньги! – передразнила его бабка Зоя. – А кто должен обеспечивать семью? Прежде чем жениться, надо было об этом подумать. Ты же соблазнил сперва мою дочку, а потом, когда тебя приперли, сделал ей предложение.

– Мама, прекрати! – потребовала Нина. – Зачем эти пустые разговоры? Гриша недавно в таксомоторный парк перешел. Будет зарабатывать побольше.

275

Иринка, до этого спокойно лежавшая на диване и смотревшая детскую телепередачу, вскочила и демонстративно забралась на руки к отцу. Ей неприятна была бабка Зоя, которая постоянно настраивала мать против отца. Девочка не раз слышала, как бабка говорила маме: «Не пара он тебе, Нина. Так и проживешь с ним всю жизнь в нужде, потому что он неудачник». Мать слушала и молчала. Сейчас она покажет бабке Зое, а заодно и маме, как надо относиться к человеку, который встает, когда они с мамой еще в постели валяются. Приходит поздно. А по выходным ремонтирует машины у какого-то своего приятеля. Обвив шею отца рукой и прижавшись щекой к его колючему подбородку, она сказала: – Мой папа работает за двоих. Вот! И никогда не жалуется. У него тоже худые ботинки. И куртка вся вытертая. Бабушка всегда заступается за маму. А кто заступится за моего папу? Он сирота. Вырос в детском доме.

– Неудачник твой папа! – гаркнула, как ворона на суку, злая бабка. – Говорила всем и еще скажу: неудачник! Загубил жизнь твоей маме. Она бы сейчас барыней жила за кем другим. Это и стало последней каплей, переполнившей чашу терпения отца. Как-то странно дернувшись всем телом, он отпустил дочку и пошел собираться. Так же молча, побросав в чемодан кое-какие вещички, подошел к двери.

– Папа! – бросилась к нему с плачем Иринка. – Не уходи, папа! Я тебя не отпущу! Он снова поднял ее на руки и поцеловал. Потом посмотрел на жену. Она скосила глаза в сторону матери. Та украдкой показала ей кулак. Мать обреченно понурила голову. Так и не услышав от нее слова поддержки, отец еще раз поцеловал дочку и вышел, громко хлопнув за собой дверью. Иринка бросилась к матери, замолотила кулачками: – Это ты виновата, что папа ушел. Ты! Ты! Я ненавижу тебя! Бабушка подошла к ней, погладила по голове: – Я найду тебе другого папу. Такого, кто вас с мамой обеспечит. Вы ни в чем не будете нуждаться. И в самом деле нашла – дядю Борю, сына своей давней приятельницы. Он привозил откуда-то товар и здесь его продавал. У дяди Бори всегда водились деньги. Он выкупил эту квартиру и 276

теперь полный хозяин здесь. А мама вынуждена терпеть от него придирки и грубость. Ночью Иринка приснился сон: васильковое поле и они с папой. И никого больше нет на всем пространстве до самой речки. Солнышко сияет, птички поют... «Догони меня!» – кричит папа. Иринка путается в цветах, спотыкается, падает... А папа уходит всё дальше и дальше, пока не исчезает в какой-то белесой дымке, поднимающейся над рекой. От обиды, от досады на цветы, которые помешали ей догнать папу, она набрасывается на васильки, топчет их, выдирает с корнем. Потом падает и заливается горькими слезами... Так в слезах девочка и проснулась. В комнате было тихо. Солнечные зайчики прыгали на ковре у кровати. Иринка встала, походила по комнате, потрогала игрушки, сложенные в уголке, но играть ими не стала. Вышла на кухню, там никого не было. Заглянула в спальню, приоткрыв осторожно дверь. Мама лежала в постели одна. Увидела ее, она распахнула для объятий руки: – Ты что рано встала, дочка? Сегодня выходной день. В детский садик не надо идти.

– А я сегодня видела папу во сне. Мы бежали с ним по васильковому полю. Потом он исчез. Мама сразу притихла.

– Думаешь о папе, вот он тебе и снится, – наконец сказала она.

– А где сейчас мой папа?

– Слышала, он уехал куда-то.

– Как я хочу его увидеть!

– Давай не будем о грустном, дочка... Они целовались, катались по постели, смеялись... И вдруг перед ними возникла приземистая фигура дяди Бори.

– Это что еще за телячьи нежности? Мама испугалась, будто на нее пистолет наставили, и удивленно спросила: – Боренька, ты почему вернулся? Разве ты сегодня не работаешь?

– Документы кое-какие забыл. Потому и вернулся, – неприязненно глядя на девочку, угрюмо сказал он. А вечером, когда пришел с работы, снова стал отчитывать жену за то, что она неправильно воспитывает дочь.

– Где бы приучать девочку к порядку, убирать после себя, заправлять постель, а вы катаетесь по кровати, как две ненормаль277

ные. Такое впечатление, что ты и сама впала в детство. Сжавшись в комочек в своем уголке с игрушками, Иринка слушала. Мама что-то робко отвечала дяде Боре. Потом затихла.

– Если я еще подобное увижу, отправлю девчонку к бабе Зое либо определю в детский сад на круглые сутки.

– Я не хочу к бабке! – выскочила в коридорчик Иринка. – И на круглосутку не пойду. На круглосутку отправляют тех, кому не с кем оставаться дома. А у меня дома мама! Она бросилась к матери, которая сидела, отвернувшись к окну, с глазами, полными слез: – Скажи, ты не отдашь меня на круглосутку? Нина молчала. И тут Иринке вспомнился отец, когда уходил со своим чемоданчиком из дома. Мама тогда тоже молчала. А скажи она нужное слово, он мог и не уйти. Получалось, мама предала его, а сейчас предает ее.

– Я не люблю тебя, мамочка! – Девочка хлестнула свою обидчицу ладошкой и ушла к себе, понуро опустив голову. В этот вечер она больше не вышла из своей комнаты. На другой день утром они с мамой пошли в детский садик. В небе озорно погромыхивал гром, накрапывал дождик. Нина раскрыла над головой дочки зонт и велела держать его. Но Иринка оттолкнула зонт. Она знала, что все растения после дождичка дружно начинают расти. Ей тоже хотелось побыстрее вырасти и пойти работать, чтобы ни от кого не зависеть. А еще потому, что взрослые нередко обижают маленьких. Когда Иринка вырастет, ее никто не обидит: ни бабка Зоя, которая разлучила ее с папой, ни дядя Боря, вечно пристающий, как репей, ни мама, которая никогда не заступится за родного человека. В детский садик она пришла мокрая и надутая, потому что мама ругала ее всю дорогу за то, что не слушается. Ей в этот день всё хотелось делать назло. Назло маме вымокла под дождем. Назло девочке по имени Шура стала отнимать у нее любимую куклу. Они так тащили ее каждая к себе, что оторвали у куклы голову. Воспитательница наказала Иринку. И тогда в тихий час девочка решила назло всем сбежать. Сказала воспитательнице, что хочет в туалет, а сама пробралась в раздевалку. Быстро переоделась и выскользнула во двор. К территории детского садика примыкал небольшой парк, где 278

любили выгуливать собак жители ближних многоэтажек. Иринка знала лазейку в заборе. Отодвинув доску, она пролезла на территорию парка. Иринка помнила, что в ее сне васильковое поле спускалось к речке. Речка была где-то недалеко. В прошлом году осенью они ходили с группой на экскурсию, бросали камешки в воду, собирали для гербария разноцветные листочки с деревьев, росших вдоль берега. Перебежав дорогу, девочка устремилась по боковой улочке вниз. Порывистый влажный ветер ударил ей в лицо. Снова стал накрапывать дождь... Ее нашли утром следующего дня. Накануне поздним вечером какая-то сердобольная женщина повстречала девочку, всю промокшую, у речки и привела к себе. Накормила, отогрела, а утром заявила в милицию. Нина, едва увидев дочку, схватила ее в охапку со словами: – Как же ты нас всех напугала! – и стала целовать.

– Я не хочу домой, – сказала Иринка. – Я хочу увидеть своего папу. И больше никогда с ним не расставаться.

– Папа уехал из нашего города. Я же тебе говорила... Голос у мамы был какой-то прерывистый. Девочка подняла голову и увидела в ее глазах слезы.

– Всё равно я в наш дом больше не вернусь. А если ты вернешь меня насильно, убегу. Так убегу, что больше не найдешь.

– Доченька! – Нина прижала ее к груди. – Я тоже больше не вернусь в наш дом. Он и для меня стал чужим. Иринка не могла поверить своим ушам. Она долго глядела в грустно улыбающееся лицо мамы, потом порывисто обняла её: девочка поняла, что они с мамой теперь заодно. И так будет всю жизнь.

– А на васильковое поле ты меня сводишь? – спросила она.

– И на васильковое поле, и на пруд, где вы с папой ловили карасей. Он обязательно найдет нас. Ведь он тебя любит. А с любимыми не расстаются...

279

В

Время зрелости

асилий прихорашивался перед зеркалом.

– Опять к колясочнице своей собираешься? – сердито спросила мать.

– К кому хочу, к тому хожу, – ответил он дерзко. Римма Захаровна аж подпрыгнула на месте. Взмахнув короткими полными ручками, она подступилась к сыну: – Ты как со мной разговариваешь, паскудник? За вихры тебя давно не таскали? Так я сейчас потаскаю! И в самом деле потянулась к нему, стараясь ухватить за темный кучерявый чуб. Да не тут-то было! Василий уже на голову выше матери. И силушкой его Бог не обидел. Заломил он ей руки назад, как это делают менты, когда преступников вяжут. От досады у нее даже слезы выступили на глазах.

– Паразит! – закричала она. – Ты как с матерью обращаешься? По стопам отца своего дорожку меряешь? Вася отпустил руки матери и дал деру. Ее визгливый голос он некоторое время слышал еще и на лестнице... Придя в интернат, парень хотел зайти сначала к сестре, которая на год его постарше, да увидел в окне улыбающееся личико Нади. Носик, прижатый к стеклу сморщился, глаза лучезарно сияют... Вася призывно помахал рукой, и Надя выехала к нему на коляске.

– Ждала меня? – спросил он. Всё так же мило улыбаясь, Наденька согласно кивнула головой с темными пышными волосами. Он медленно покатил девушку вдоль аллеи, обсаженной молодыми сосенками. День клонился к вечеру. Солнце, временами прячась за легкими кучевыми облаками, словно играло с людьми в прятки. Высоко в небе летали быстрокрылые стрижи, предвещая хорошую погоду.

– Вот бы мне их крылья! – сказала Наденька воодушевленно. – Как я завидую птицам! Они не привязаны, как мы, к одному месту. Вольные… Голос у нее тихий, грудной, как журчание ручейка. Васе нравится слушать ее рассказы о воображаемых путешествиях.

– Представь себе, что у нас выросли крылья. И мы летим с тобой над снеговыми вершинами…

280

Он слушает Надю, а в ушах сердитый голос матери: «Опять к колясочнице своей собираешься?» «А чем моя колясочница хуже других? – ответил бы Вася сейчас. – Она такой же человек, как все. Только судьбой обиженный. Так что мы должны ее за это еще и презирать?» Он вспомнил, какой Наденька была до того, как они познакомились. Унылое, поблекшее создание. В свои семнадцать с небольшим лет она ни на что уже в этой жизни не надеялась. …Мать и отец её пили. Их лишили родительских прав. Мера эта сама по себе чрезвычайная, а в данном случае в особенности: детей у Надиных горе-родителей было пятеро. Старшему – пятнадцать лет, младшему – шесть месяцев. Никто из детей не хотел уезжать из дома. Но пришли социальные работники с представителями милиции и насильно увезли всех. Наденька как сейчас помнит тот момент. Она сидела рядом с матерью. Та вцепилась в нее, не хотела отдавать, забилась в истерике. Милиционер силой оторвал их друг от друга. После того случая и приключился с ней душевный надлом, вылившийся в физическую немощь: гуляла как-то во дворе интерната и вдруг упала, подкосились ноги. Очнулась уже в кровати. Диагноз – мышечная дистрофия. Так больше и не встала на ноги. История, рассказанная девушкой, тронула Василия до глубины души. Захотелось отвлечь ее от мрачных воспоминаний. Навещая сестру, он и Наденьку угощал разной вкуснятинкой. Они общались всё чаще, потом стали оставаться наедине. Девушка изменилась, какая-то внутренняя сила выпрямляла ее. И Вася вскоре обнаружил, что Наденька очень привлекательна. На красивом круглом личике с черными выразительными глазами и милым курносым носиком теперь всё чаще сияла улыбка. Из-за короткой верхней губки он называл девушку «Зайчиком». Ему хотелось гладить ее по густым пушистым волосам, говорить ей нежные слова. А когда она стала ему еще и сниться, парень понял, что влюбился. Такие же чувства испытывала к нему и Наденька: не случайно она так расцвела. При появлении друга глаза ее загорались. Все в интернате знали об их взаимоотношениях. Васина сестра Вероника подтрунивала над ними, перефразируя известное выражение: «Ты меня за муки полюбил, а я тебя за состраданье к ним». Но предупреждала: «Не имей близости с инвалидами. Это может плохо закончиться».

281

– Васенька, – вывел его из раздумий голос возлюбленной. – Ты меня сегодня плохо слушаешь. У тебя какие-то неприятности? После стычки с матерью у него и в самом деле было муторно на душе.

– И правда, почему у людей нет крыльев? – сказал он, подстраиваясь под ее настрой. – Улететь бы куда... Подальше от этой суеты. В другом конце аллеи показалась коляска его сестры. Вероника издали замахала им рукой и закричала: – Васька, ты что ко мне не зашел? Когда сестра подъехала к ним, вид у нее был тревожно-озабоченный.

– Противный! Ещё брат! Совсем меня позабыл. Ты сюда приходишь ко мне или к Наденьке? Он подозревал, что это сестра сообщила матери по телефону о его отношениях с Наденькой, и хотел назло ей сказать, что к Наденьке, но в последний момент передумал: – К вам обеим. Успокойся, сестренка… Вероника попала сюда несколько лет назад после травмы тазобедренного сустава: ее сбила легковушка, управляемая нетрезвым водителем. Сейчас у нее хорошее настроение: врачи обещают сделать операцию по современной технологии. Появилась надежда, что встанет на ноги. Они медленно двигались по асфальтированной дорожке. Василий шел посредине и помогал девчатам, катя обе коляски сразу. Настроение у него улучшилось. Разговаривали о погоде, сожалели о том, что лето красное к концу идет, что скоро начнутся дожди, похолодает...

– Наденька, ты рассказала Ваське? – в один из моментов спросила Вероника и кинула на подругу испытующий взгляд. Девушка замялась. Он опередил ее: – О чем?

– О том самом. Она ждет от тебя ребенка, – сказала сестра. Василий замер, как громом пораженный.

– Предупреждала тебя, не играй в любовь. Это может плохо кончиться. Так и вышло. – Голос Вероники доносился до него как будто издалека. «Я и не играл в любовь. Я любил и люблю Наденьку понастоящему. И не вижу в этом ничего предосудительного».

282

Когда пришел в себя, увидел на глазах Наденьки слезы.

– Я поделилась с Вероникой по секрету. Как с самой близкой подружкой. А она растрезвонила всем, – как бы оправдываясь, сказала Наденька.

– Не переживай, Зайчик. У нас будет ребеночек. Пусть все об этом знают. Мать, как и следовало ожидать, вскоре тоже узнала. Она не укоряла его, не ругала, не закатывала истерик. Просто вдруг заговорила о женитьбе сына.

– Васенька, – ворковала родительница. – Пора тебе о создании собственной семьи подумать. Созрел. Восемнадцать лет. Работаешь. Все условия есть. Жилплощадь? В квартирке нашей не разбежишься. Значит, надо найти невесту с жилплощадью. Я тебе в этом помогу. И «помогла». По случаю дня своего рождения пригласила старинную приятельницу с дочкой Люсей. Высокая нескладная девица с плоской грудью и поджарым задом была так накрашена, что истинное обличье невозможно было и определить.

– Богатенькая, – шепнула ему маманя. – Отец у нее крутой бизнесмен. Девица за все время не проронила ни слова. Сидела важная, чопорная, пила мелкими глоточками, закатывая глаза к потолку, словно глотала шпагу. Зато мамаша её вела себя за столом непринужденно, запевала песни, потом выскочила плясать и задробила каблуками так, что задзинькала посуда на столе. Но тут начал «выступать» батя Васи, по случаю застолья приодетый и побритый.

– Жена, налей мне еще! – потребовал он, пьяно раскачиваясь на стуле. Зная его дурной характер, Римма Захаровна шепнула сыну: – Выведи отца на лоджию. Пусть лучше там полежит, чем нас в конфуз вводить. Батя до прошлого года качал права в семье как хотел. Обычно, напившись, гонял жену по квартире и требовал: «Дай еще на бутылку!» Случалось, и поколачивал. Вася однажды заступился за мать. «Прекрати!» – потребовал он и встал на пути дебошира. Ростом под метр восемьдесят, силушку в себе ощущал немалую. Батя с ходу ткнулся в него – стена каменная. Поднял было на сына руку, а тот легко заломил ее и поверг скандалиста на пол.

283

– У-у-у, вражина! – хрипел в бессильной злобе глава семейства.

– Я тебе это припомню. Кормить больше не буду. Понял? Вырастил бугая на свою шею.

– Не пугай. Я сам себя прокормлю. – Вася к тому времени уже работал в дорожно-строительном управлении разнорабочим и ходил на курсы водителей. Через некоторое время у них вновь произошла стычка. Батя понял, что его лидерство в семье закончилось, и присмирел. Но выпивши, старые замашки время от времени проявлял. Грозно шепнув ему: «Не выступай!» – Вася вывел отца на застекленную лоджию, где для него была приготовлена раскладушка. Веселье было в самом разгаре. Подвыпившие женщины плясали. Люся дергалась в такт музыке всем своим нескладным телом. Она, конечно же, была намного старше его, даже «штукатурка» на лице не могла скрыть подглазин и дряблость кожи на висках. Насколько же красивее и внутренне привлекательнее была его Наденька! …Она встретила его чем-то опечаленная. Выехав к нему на улицу, долго сидела задумавшись, сложив руки на груди.

– Чем мы сегодня озабочены? – спросил он, поцеловав девушку.

– Все уговаривают меня на аборт. А я не хочу. Как ты к этому относишься? Он понимал, что должен сейчас заявить о своей позиции. Но она у него была более чем неопределенная. Василий без особого энтузиазма воспринял известие о беременности подруги. Но только теперь понял, в какую ситуацию поставил возлюбленную. Расплачиваться за любовь приходилось Наденьке.

– Это тебе решать, – уклончиво сказал он. – Я слышал, что роды связаны с риском для твоей жизни, а потерять тебя для меня равносильно катастрофе.

– Не надо громких слов, милый. Скажи откровенно, ты хочешь этого ребеночка? Он понес какую-то чушь о том, что ему дана отсрочка от армии из-за болезни желудка. Если его вылечат, то, возможно, заберут. Тогда она останется с малышом одна. А одной ей не справиться.

– Васенька, – Надя взяла его руку, поднесла к своей щеке и потерлась о нее, – я понимаю, что ты не созрел еще до отцовства, 284

и поэтому не можешь ответить мне прямо. Но тем не менее рожать я буду. Хочу оставить после себя хоть что-то... Когда он поздно вечером вернулся домой, мать встретила его неуемной бранью: – Паскудник! Ты почему ставишь меня в неловкое положение? Люся тебя искала!

– Она не в моем вкусе, мама.

– А инвалидка немощная в твоем? И ладно бы встречались просто так, а то ведь обрюхатил девку. У тебя есть хоть какая-то ответственность? Уже взрослый человек.

– Я люблю ее.

– Да это всё слова. Глупые, пустые слова... А плод в животе – уже не слова.

– Мама, я не знаю, что мне делать. – Он бросился ничком на диван, обхватил голову руками и замер. Римма Захаровна подсела к сыну, осторожно погладила его по спине.

– Что случилось, то случилось, – сказала она примирительно. – Что ж теперь делать? Васенька, ты должен убедить Надю сделать аборт.

– Не согласна она. Хотя многие ей советуют.

– А ты лично предлагал? Нет. Она тебя в первую очередь послушает. Василий застонал: – Я не могу... Она сочтет меня предателем, отступником... Не хочу показаться в ее глазах подлецом.

– Да ты подумай, сынок, в какую ситуацию попал. Твоя подруга закабалит тебя. На целых восемнадцать лет. Свидетели есть, установят твое отцовство. Будешь платить ей алименты на ребенка… Несмотря на все уговоры, Наденька родила мальчика-богатыря. На четыре с лишним килограмма весом. Василий долго всматривался в его красное, сморщенное личико: «Это орущее красное существо и есть мой сын? Как странно... Я не испытываю к нему никаких чувств. Не созрел еще до отцовства?» Проблема возникла, когда пришло время выписывать молодую мамашу из роддома. В интернат ее с ребенком не принимали: не положено по статусу этого учреждения. Мать и дитя разлучили.

285

В тот раз он пришел к ней в интернат, как всегда, вечером после работы. Стоял чудный майский день, тихий и теплый. Во дворе распустилась сирень. Тончайший аромат цветов разносился по округе. Окно ее комнатки было приоткрыто. Вася осторожно заглянул внутрь. Две заправленные койки, две тумбочки и стол посредине. Вот и всё убранство казенного учреждения, в котором люди живут многие годы. Наденька сидела в коляске у стола, сосредоточенно орудуя иголкой. До него донесся ее мягкий, как журчание ручейка, голосок: – Гули, гули, гулички... Пришли к тебе три курочки. Первая – рябая, вторая – золотая, а третья – третья черная, страшная такая… «Она же представляет, что над колыбелькой сына склонилась, – догадался Вася. – И песенку для него сочинила». Жалость сдавила ему грудь: «Что она видела в этой жизни? Казенный дом, одно­ образие и скуку. Родила, а сына ей не отдают. Сколько же можно мучиться человеку?» Вместе с этим вопросом пришло и решение. Несмотря на яростное сопротивление родственников, Вася оформил свои отношения с Надей. Им выделили комнатку в семейном общежитии. Обещали со временем дать отдельную квартиру. И вот пришел день, когда, покончив со всеми формальностями, Вася привез из больницы своего сына. Наденька поджидала их у входной двери… Когда пришло время купать малыша, Вася наполнил ванну теплой водой и опустил в нее сына. Тот завизжал от удовольствия, забарахтался, словно собираясь плыть.

– Ты посмотри! – удивленно сказал Василий Наде. – Не зря, видно, говорят, что предшественник человека вышел из морской стихии.

– Пловцом будет, – радостно засмеялась Наденька. Когда Вася вынимал сына из ванны, тот улыбнулся ему беззубым ртом и протянул ручки. Прижимая беспомощное тельце к груди, Вася вдруг почувствовал необычайную теплоту и нежность. Это чувство захватило его целиком и уже не отпускало.

– Сынок мой, милый, дорогой, – сказал он и впервые поцеловал мальчика. – Как я рад, что ты у меня есть...

286

З

Двадцать лет спустя

абродин смерил ей давление и улыбнулся, показав ровные белые зубы.

– Ну, Ксения Петровна, радуйтесь, голубушка моя. Давленьице ваше стало убывать. Лечение приносит результат. «Голубушка моя, – повторила она про себя. – Что за фамильярность? Разве я давала ему повод?» Ксения вспомнила, как пришла к нему в первый раз на прием в поликлинику. Когда надо было раздеться, попросила: «Доктор, расстегните мне, пожалуйста, молнию на платье сзади». Он, конечно же, помог, но пальцы его рук при этом мелко задрожали. «Вот он, повод для фамильярности», – сделала вывод Ксения.

– Спасибо, доктор, – сказала она, поднимаясь со стула. – Профессионала сразу видно. По почерку. Он не понял шутки, неторопливо заполняя больничный лист.

– Почерк, предположим, у меня не ахти. Когда выписываю рецепты, в аптеке часто не могут разобрать. Покончив с формальностями, участковый откинулся на спинку стула и попросил: – Чайку бы, а? Чертовски устал. Участок большой, больных уйма… А на вашей квартире обход мой заканчивается. «Однако он нахал», – подумала хозяйка, но, приятно улыбнувшись, сказала: – С превеликим удовольствием. Я человек одинокий. Мне угощать больше некого. Она пригласила его на кухню, усадила за стол, налила чаю.

– Почему не хотите составить мне компанию, голубушка?

– Я перед вашим приходом пила чай.

– А мы попьем с конфетами. – Порывшись в сумке, врач выложил на стол коробку шоколадных конфет. – Подарок от благодарных пациентов. Ксения налила и себе чаю. Только начали чаевничать, как из комнаты раздался телефонный звонок. Извинившись перед гостем, побежала брать трубку. Голос Алексея она сразу узнала, хотя с момента их последней 287

встречи прошло без малого двадцать лет. Сердце ее от волнения забилось, как в молодости при встречах с ним. Алексей спросил, как она живет.

– Хорошо живу. По-прежнему одна.

– Я тоже сейчас один. Жена с дочкой уехали на курорт. Приедешь ко мне в Москву? Я тебя встречу на вокзале.

– Ой, да как же я приеду? Работаю. Сейчас, правда, на больничном.

– Вот и приезжай, пока на больничном. Жду. Записывай адрес. Когда разговор закончился, Ксения без сил опустилась на диван. «Алешка! Бог ты мой, Алешка! Это надо же через столько лет вспомнить». …Он заканчивал в Москве военное училище, когда приехал на побывку в родной поволжский городок. Они познакомились на туристической базе на берегу одного из волжских притоков, где речка создавала удивительной красоты каньон, поросший мелким кустарником и лесом. Здесь по весне буйно цвела черемуха и пели соловьи. Именно в эту пору Ксюша с подругами и выбрались сюда. Она тогда первый год преподавала в школе после окончания института. Костер никак не хотел разгораться: накануне прошел дождь, и все отсырело. По соседству гоготали какие-то незнакомые парни, ловили рыбешку. Один из них, весь мокрый, продрогший, сунулся к ним: – Девчата, пустите на огонек…

– Огонька-то и нет, – сказала скорая на язык Ксюша. – Никак не можем разжечь. Сколько уж спичек извели. Парень куда-то сбегал, принес кусок резиновой велосипедной камеры, зажег его, и вскоре огонь в костре весело заплясал. Компании парней и девчат объединились. Варили в ведерке уху, пели песни под гитару. Парень с щегольскими темными усиками, назвавшийся Алексеем, явно, положил глаз на Ксюшу. Всё рядом с ней – варили ли уху, пели ли песни… Когда стали расходиться по палаткам на ночлег, предложил: – Ксения, не составите ли компанию прогуляться? Грех в такую ночь спать. Пойдемте, я вас сфотографирую у костра. Ксюша влюбилась, да так, что, когда Алексей уехал в Москву в военное училище, не находила себе места. Чуть ли не каждый день 288

писала ему, звонила, а в каникулы умчалась в столицу. Она сняла комнатку, и раз в неделю они встречались. Чтобы видеться почаще, Алексей сказал командиру, что его невеста ждет ребенка. Ксюша и в самом деле была беременна, но возлюбленному своему пока ничего не говорила. Ждала удобного случая. А тут Алексея на учения отправили, и она вынуждена была вернуться домой. И вдруг в конце лета узнает от знакомых, что ее любимый женится на девушке, которая ждет от него ребенка. «Как же так? Ведь я тоже жду ребенка», – подумала она. Объяснение оказалось до банальности простым: Алексею надо было зацепиться в Москве, и он женился на дочке генерала. А Ксюше сделала аборт. …Она услышала чьи-то осторожные шаги: – Ксения Петровна, голубушка, вам плохо?

– Доктор, вы на сколько дней продлили мне больничный?

– На три дня.

– Мне надо отлучиться по неотложному делу… Ксения задержалась в Москве на день дольше. Все еще находясь в эйфории от встречи с любимым, не успела дома присесть с дороги, как пришел доктор.

– Голубушка, вы обязаны были явиться ко мне вчера на прием, – сухим бесстрастным голосом сказал Забродин, едва переступив порог. – Я должен предупредить вас… Он, конечно же, собирался учинить разнос недобросовестной пациентке, но, посмотрев ей в глаза, осекся. Глаза Ксении Петровны лучезарно сияли. Доктор, с трудом отведя взгляд от миловидного лица с тонкими дугами бровей, милым курносым носиком и полными, слегка подкрашенными губами, на которых застыла улыбка, после некоторой заминки сказал: – Однако выглядите вы прекрасно, голубушка. Лечение явно пошло вам на пользу. С чем вас и поздравляю. «Глупый, – подумала она. – Да разве тому причиной твое лечение?..» И Ксения вспомнила бурную встречу с Алексеем на московском вокзале. Расцеловались точно так, как в молодости, когда курсанта училища отпускали раз в неделю в короткую увольнительную. Потом была утомительная поездка – сначала на метро, затем на автобусе до дачи, где жил ее возлюбленный. Час пик, везде полно народу, толчея... Алексей старательно оберегал ее от давки. А когда до дома 289

оставалось метров сто, подхватил на руки и понес. Ей казалось, что она плывет в воздушном потоке всё выше и выше… Туда, где весна, где цветет черемуха, поют соловьи… Она не задумывалась о том, что приехала к Алексею в качестве любовницы. Не вспоминала и прошлое, когда по его вине вынуждена была сделать аборт. Не задавалась вопросом, почему та, незнакомая ей девушка забеременела в одно время с ней? Потерявшая от счастья голову женщина оправдывала изменившего ей человека: «Только я во всём виновата. Одна. Если б сразу сказала Алеше, что жду от него ребенка, он был бы моим». Как быстро промелькнули эти три дня! Едва ли не самые счастливые в ее жизни. Они не могли насытиться своей любовью... А когда настало время расставаться, Алексей сказал: «Почему бы тебе не продлить больничный? Договорись с доктором. Хотя бы еще на недельку. Я отвезу тебя в Турцию»...

– Доктор, попейте чайку, – мило улыбаясь, сказала Ксения Петровна. – Вы, наверное, устали от своих пациентов. Отдохните...

– С превеликим удовольствием… Забродин старался казаться веселым, интересным собеседником, но у него это плохо получалось. Ксения Петровна смотрела на него, а видела своего Алешу. Вот кому юмора не занимать! И прекрасный рассказчик, и выдумщик, и остроумнейший человек. А как играет на гитаре! Как проникновенно поет! Ксения сразу отличила его тогда на турбазе от других парней. Доктор пил чай, громко прихлебывая, и это тоже не нравилось ей.

– Горячо, – как бы оправдываясь, сказал он. Ксения «цвела и благоухала» от внезапно свалившегося на нее счастья. Ей надо было как-то задобрить доктора, чтобы добиться продления больничного листа. А она пока ничего не могла придумать. Тем временем Забродин собрался уходить.

– Я вам продлю больничный еще на парочку дней, – сказал он. – В среду придете ко мне на прием. А там и с выпиской вас на работу определимся. «Сейчас или никогда!» – сказала она себе и, зажмурив глаза, бросилась к Забродину.

– Доктор, милый, я здорова! – схватив его за плечи, выпалила она. – Вы в этом сами только что убедились. Давление в норме. Но 290

мне необходима неделя. Вопрос жизни и смерти! Забродин опешил. Он убрал в карман ручку, потом зачем-то снова достал ее. Ксения уже не думала ни о гордости, ни о приличиях.

– Я ваших детей подготовлю к поступлению в институт... Я научу вашу жену делать зефирный торт…

– Дети мои уже взрослые самостоятельные люди. А жена умерла три года назад. – Доктор снял ее руки с плеч и поднялся. …Она опоздала уже на два дня. Едва переступив порог, участковый сухо сказал: – Я продлил по вашей просьбе больничный на неделю. Но вы вновь не явились в назначенный срок на прием. Как прикажете вас понимать, голубушка? Ксения молчала, низко опустив голову. Сейчас она походила на провинившуюся школьницу.

– Виновата, доктор... Хотите – казните, хотите – милуйте. – Она подняла потухшие глаза, в которых застыла боль, и вдруг бросилась к нему на грудь и разрыдалась. Финал поездки в Турцию сразил ее. Не сама поездка. Отдых в Анталье проходил замечательно. А вот по возвращении в аэропорту… Чартерные рейсы, как правило, задерживаются. Не стал исключением и этот. В тот день опоздало еще несколько рейсов с других направлений из-за тумана. Народу в аэропорту скопилось множество. В очереди на паспортный контроль пришлось стоять долго. Люди гомонили, перезванивались по мобильникам с родственниками и встречающими. Когда все формальности были закончены и счастливая пара вышла в зал прилетов, вдруг послышался властный голос: – Милый, мы здесь!.. Алексея будто копьем пронзили. Он застыл на месте, боясь пошевелиться.

– Жена, – обреченно прошептал он спутнице. – Как она здесь оказалась? Не понимаю. К ним подходили массивная женщина в широком бежевом плаще и молодая девушка, очень похожая на Алексея, с таким же широким разлетом темных бровей и прямым носом. Лицо Алексея вмиг преобразилось, как будто он только и мечтал 291

об этой встрече: – Женушка, дорогая… Доченька! Они обнялись, расцеловались. Жена Алексея объяснила, что из-за резко изменившейся погоды они с дочкой вынуждены были досрочно вернуться в Москву. Нашли на столе записку, оставленную им на всякий случай, о кратковременной поездке в Турцию по делам фирмы.

– Мы и не предполагали, что ты этим рейсом вернешься, – сказала жена, внимательно разглядывая мужа. – Дочке надо было встретить свою подругу рейсом из Милана. Ну а я составила ей от нечего делать компанию.

– Какое совпадение! – твердил Алексей, с лица которого не сходила лучезарная улыбка. Ксения стояла как оплеванная. Рай моментально превратился в ад. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Вдобавок жена Алексея скосила на нее подозрительный взгляд и спросила бесцеремонно: – А что это за красотка с тобой?

– Это… это пассажирка с рейса из Сан-Франциско. У нее много вещей. Я вызвался помочь. Ну, бывайте, – равнодушно-бесстрастным голосом попрощался он с Ксенией. – Желаю поскорее встретиться с родственниками, – и, подхватив своих женщин под руки, степенно направился к выходу. Все дальнейшее происходило, как в тумане. Ксения не помнила, как садилась в поезд, как ехала домой. Она находилась в какой-то прострации. Всё делала машинально: ела, ходила, спала… Она вернулась домой вовремя и могла бы успеть на прием к врачу. Но ей не хотелось выходить из затворнического состояния, видеться с людьми. Ей и жить не хотелось. Появление доктора, от обращения которого – «голубушка» веяло стариной и спокойствием, стало для нее той отдушиной, через которую можно было вернуться к реальной жизни.

– Голубушка моя, – сказал он, провожая ее, безутешно рыдающую, в комнату, – как хорошо, что вас прорвало. Иначе бы гипертонического криза опять не избежать. Он ведь у вас и раньше не на пустом месте развился. А не дай Бог, и чего пострашнее... Проснулась Ксения, когда поздний осенний рассвет забрезжил в окне, наполнив комнату тусклым светом. И обнаружила, что лежит в постели не одна. Рядом посапывал доктор. Сразу вспомни292

лись и вчерашние безутешные слезы, и успокоительные пилюли, и воркование Забродина над ней… «Ничего себе, утешил», – подумала она. Но не испытывала стыда ни перед спящим эскулапом, ни перед собой. Напротив, в душе царило умиротворение. Сварив и попив кофе, Ксения долго сидела у кухонного стола. После отвратительного представления в аэропорту к своему возлюбленному она испытывала отвращение. «А чего, собственно, ты ожидала? – спросила она себя. – Поведение Алексея было адекватно обстановке». Ей вдруг пришло на ум, что ее нынешняя связь более чем предосудительна. Слепая любовь затмила ей разум. Как и тогда, двадцать лет назад... «Почему Алексей предпочел меня другой девушке? Он делал карьеру. Карьеру за счет нашей любви? Это должно было тебя насторожить еще тогда. Но ты была слепа. А еще – чересчур разборчива? Каждого потенциального кавалера сравнивала с Алешей. И сравнение всегда было не в пользу поклонника». Ее размышления прервал дверной звонок. Ксения поспешила открыть, думая, что это соседка. Каково же было ее удивление, когда на пороге она увидела Алексея в черной кожаной куртке и с объемистым баулом в руках. Она невольно отшатнулась.

– Здравствуй, любимая, – сказал нежданный гость и потянулся к ней, чтобы поцеловать. – Я к тебе насовсем. Надоело обманывать и себя, и других. Странный ужас обуял Ксению. Она закрыла лицо ладонями и стояла так некоторое время.

– Ты мне не рада? – донеслось до нее как будто издалека. «Нет, рада. Очень даже рада!» – хотелось крикнуть ей и повиснуть у него на шее, но что-то удерживало ее. Алексей сделал попытку пройти внутрь, но хозяйка квартиры, оправившись от шока, преградила ему путь.

– У тебя кто-то есть? – догадался он. Она молча, не в силах произнести ни слова, кивнула.

– Мужчина? Ксения вновь кивнула. Алексей побледнел.

– Та-ак, – протянул он, отступая назад. – Вот как ты утешилась. Поздравляю. А я грешным делом всё переживал. Как, думаю, моя ненаглядная справилась с неприятным для нас эксцессом в аэро293

порту? – В его глазах появился холодный презрительный блеск.

– Скажи, Алеша, как случилось, что я и твоя нынешняя жена забеременели практически одновременно? – спросила Ксения, заметив это. На холеном, чисто выбритом лице Алексея появилось замешательство.

– Какое это теперь имеет значение? – сказал он. – Я постоянно думал о тебе. И вернулся.

– Ты вернулся, Алеша, к совершенно другому человеку. Я переболела тобой. И именно вчера. «Что ты говоришь! – мысленно ужасалась она. – Как только повернулся язык! Сейчас же покайся! Упади перед ним на колени, попроси прощения». Но она продолжала стоять в проходе. Алексей стал оправдываться. Он призывал ее не ворошить прошлое, а жить тем, что есть сейчас. Просил вспомнить счастливейшие дни на морском побережье Анталии.

– У меня в Москве небольшой, но очень доходный бизнес, – сказал он. – Мы ни в чем не будем нуждаться.

– Это уже невозможно, – глядя куда-то мимо него, сказала Ксения.

– Твое последнее слово? – Так и не дождавшись ответа, Алексей пошел к лестнице. Спускался он очень медленно, словно ожидая, что Ксения одумается и бросится за ним. В душе у нее бушевала буря. «Вот же оно, твое счастье! Удержи его, он уйдет и никогда больше не вернется». «Не верь ему, – говорил другой голос. – Он просто пользовался твоей любовью…» Холод отчуждения, появившийся после случая в аэропорту, не проходил. Ноги будто приросли к полу. Когда дверь подъезда захлопнулась за Алексеем, Ксения закрыла лицо ладонями и разрыдалась. Вместе со слезами безвозвратно уходило что-то очень дорогое, но и невыносимо мучительное для нее. Вернувшись через некоторое время в комнату, Ксения Петровна застала доктора сидящим на постели в трусах и майке.

– Кто-то звонил, голубушка моя? – спросил Забродин будничным голосом, словно то, что произошло между ними вчера, было само собой разумеющимся. – Или это мне показалось?

– Не показалось. Звонил один. Ошибся номером...

294

В

Папа на выбор

ероника возвращалась с работы. Зимний день короток. Она шла по слабо освещенной улице городка, оживленной в этот час. С неба падал легкий снежок. Хорошо бы погулять в такую погоду, но надо спешить в детский сад

за сыном. Проходя мимо автобусной остановки, заметила знакомую фигуру мужчины в зимней кожаной куртке с серым воротником и норковой шапке. Это был Евгений, ее бывший муж, с которым они расстались два года назад. Он кого-то поджидал, переминаясь с ноги на ногу. Подъехал междугородный автобус, из него стали выходить пассажиры. Бывший супруг, вытянув шею, кого-то высматривал, потом крикнул громко: – Лена! Я здесь! Из автобуса выпрыгнула девушка в белой вязаной шапочке и такого же цвета широком шарфе. В руке она держала папку. Они обнялись, расцеловались. У Вероники защемило сердце: «Надо же, какая любовь...» После окончания школы она поступила в химико-технологиче­ ский институт. Получив диплом, некоторое время работала по направлению на Урале, потом, когда серьезно заболела мать, перебралась на родину, в маленький поволжский городок. Устроилась на текстильную фабрику – сначала лаборанткой, потом доросла до мастера бельно-отделочного производства. Замуж вышла поздно, в двадцать семь лет. Всё ждала своего принца, а потом, испугавшись, что может остаться в старых девах, выскочила за первого встречного. Евгений оказался неплохим мужем. Прилично зарабатывал, уважал ее, заботился... А с рождением сына и вовсе почувствовал себя счастливым.

– Ты мне сделала такой подарок! – восторгался он, обнимая и целуя Веронику. – Я так хотел сына! Спасибо тебе, дорогая!.. Но она не любила супруга. И Евгений это чувствовал. Вскоре у него появилась любовница – молоденькая студентка. Он не юлил, не оправдывался… Поставив Веронику перед фактом, сказал, что подает на развод и собирается начать новую жизнь.

295

Ее самолюбие было уязвлено.

– А как же сын? – спросила она. – Ты ведь его очень любишь. Сам не раз говорил.

– Сын есть сын. Я его не бросаю, буду регулярно навещать. Помогу поднять на ноги. Поняв, что мужа уже ничем не удержать, Вероника дала согласие на развод, о чем потом сожалела. Жить «соломенной вдовой» оказалось непросто. И сын постоянно спрашивает: – Мам, папа к нам придет? Я хочу, чтобы он жил с нами. Чувствуя, что теряет в жизни точку опоры, Вероника решила попытаться вернуть бывшего мужа. Но как это сделать? Личное обаяние уже не поможет. Оставался сын. Однако Евгений встречался с ним нечасто, и, по возможности, в отсутствие бывшей супруги. …Влюбленные двинулись вдоль по улице в том направлении, куда надо было и Веронике. Девушка подхватила Евгения под руку. Тесно прижавшись друг к другу, они о чем-то оживленно разговаривали, смеялись. А у нее на душе скребли кошки. Чтобы не расплакаться от обиды, до боли закусила губу. Надо было чем-то утешиться. Зашла в магазин. В отделе, где продавали фрукты, увидела ананасы. Впереди в очереди стоял молодой мужчина. Он улыбнулся ей и продекламировал: – Ешь ананасы, рябчиков жуй. День твой последний приходит, буржуй! Замечательный фрукт. Под водочку во! – мужчина показал большой палец. От улыбки на его тщательно выбритых щеках появились забавные ямочки.

– И часто вы балуетесь водочкой? – поинтересовалась она.

– Да бывает. Особенно, когда встретишься с друзьями. Люблю общение... Кстати, меня зовут Андрей, – представился он. Так, разговаривая, они дошли до кассы. Расплатившись, Вероника вышла из магазина и вдруг услышала сзади уже знакомый голос: – Нам не по пути?

– А вам куда? Андрей показал рукой в противоположном направлении. Может быть, в другой обстановке она и согласилась бы пофлиртовать с незнакомцем, который ей определенно понравился, но сейчас надо было спешить в садик за сыном. И так задержалась, 296

следя за бывшим мужем.

– Давайте встретимся сегодня, – не отступал Андрей. – Скажем, в кафе, а? Она подумала и согласилась. В садик Вероника пришла одна из последних. Аркашка ее уже заждался.

– Мам, ты что так поздно? – спросил он, растирая кулачками глаза – верный признак того, что обиделся. – У нас в группе только я да Светка. Всех уже забрали. Вероника сразу обратила внимание на яркую коробочку с машинкой, которую мальчик прижимал к груди. Спросив, откуда у него игрушка, услышала в ответ: – А ко мне папа приходил! – В голосе сына слышалась гордость. «Господи, какую же я глупость сделала, отпустив Женьку. Мальчик тянется к отцу». Аркашка подтвердил её мысль, спросив, когда вышли из детского садика: – Мам, а когда папа придет к нам? Если не придет, я сам его найду. «А вдруг действительно отправится отца искать?» – испугалась Вероника. Аркашка был её единственной радостью. Не станет сына – не будет в этом мире и ее. Она вела малыша за руку. Другой рукой он крепко прижимал к груди коробку с машинкой. В меховой шубке и такого же черного цвета меховой круглой шапочке Аркашка был похож на маленького медвежонка. Он шел и рассказывал про Светку, у которой мама всегда пьяная, и бьет ее.

– Светка хорошая. Мне ее жалко. На прошлой неделе пришла с синяком на ноге. Мама пнула ее. Вероника вроде бы и слушала, но мысли её были далеко. Она раздумывала, идти ли на встречу с Андреем. «Схожу. Ничего не потеряю, если проведу вечер в кафе». И она свернула в проулок, где было рукой подать до дома родителей.

– Мам, мы к бабушке? – насторожился мальчик.

– Да. Сегодня вечером я буду занята.

– Не хочу к бабушке...

– Надо, сынок. У меня неотложное дело. Аркашка канючил, упирался... Как и положено в таких случаях, Вероника немного опоздала на свидание. Галантный кавалер сказал, что уже отчаялся ждать.

297

Она сослалась на то, что у нее перегорел утюг, когда решила погладить вечернее платье. Пришлось идти к соседке.

– Плохо в доме без хозяина, – не без намека констатировал Андрей.

– Плохо, – согласилась молодая женщина. Они пили коктейль, разговаривали... Вероника узнала, что Андрей работает вахтовиком на нефтепромыслах в Западной Сибири. Родители живут в деревне. В городе у него однокомнатная квартира. Был женат, развелся... «Почему?» – хотела спросить Вероника, но так и не решилась. Она рассказала о себе, призналась, что тоже разведена.

– Одного поля ягоды, – пошутил Андрей и засмеялся, вновь показав удивительные ямочки на щеках. – Это мне нравится! – и предложил: – Может, нам заказать что-нибудь покрепче? Вероника не возражала. Когда вышли из кафе, у нее слегка кружилась голова. Всё так же тихо падал снежок. Редкие прохожие на улице, одиночные машины… Провинциальный городок засыпал, хотя было еще не очень поздно. «Как там мой сынок? – подумала Вероника. – Наверное, уигрался новой машинкой. Спит». Теплое, благодатное чувство разлилось у нее в душе. И не только потому, что есть любимый сын, работа, мать, которая хоть и болеет часто, но, слава Богу, жива. Она была благодарна и новому знакомому, который пригласил ее в кафе. Посидели, потанцевали... Андрей оказался интересным собеседником. Рассказывал о вахтах, о суровой природе Севера.

– Понимаешь, – откровенничал он. – Север околдовывает. Раз побывав, уже не можешь туда не вернуться. Ей нравились его голос, его улыбка, серые внимательные глаза, так удивительно передающие настроение, привычка машинально поправлять белокурые волосы. Сейчас глаза его были грустны. И Вероника догадывалась, почему. Ей тоже не хотелось расставаться.

– Пройдемся? – предложил он, беря ее за руку. Она согласно кивнула. Проходя по одной из улочек, Андрей сказал: – А вот и мой дом. Зайдем? Выпьем кофе. У меня есть хорошие записи – послушаем. Веронике вспомнилось одно уличное знакомство в юности, 298

когда оказавшийся подонком парень чуть не изнасиловал ее в городском парке. «Но ведь Андрюша не такой», – думала она, глядя в свете уличного фонаря в его открытые глаза. Молодая женщина доверилась новому знакомому целиком. Они пили кофе с коньяком, танцевали, прижавшись друг к другу. Потом он поцеловал Веронику, да так, что у нее всё поплыло перед глазами. Она почувствовала, что Андрей куда-то её несёт... Очнулась утром. Увидела рядом с собой Андрея и подумала: «Это должно было случиться. Рано или поздно. Молодая женщина не может без мужчины. Так устроено природой». Когда одевалась, Андрей тоже проснулся. Спросил, потягиваясь: – Куда так рано?

– На работу. Мне еще надо успеть сына в детский сад отвести.

– У тебя есть сын? – в голосе его было удивление.

– А почему бы и нет? Я была замужем.

– Тогда это в корне меняет дело, – и, проясняя смысл сказанного, пояснил, что именно из-за невозможности иметь ребенка и разошелся с женой. – А твоему сыну не нужен папа?..

299

Х

Ночное происшествие

олодный ветер гнал по небу низкие облака, готовые прорваться очередной порцией дождя. Конец августа принес резкое похолодание. Уныло на кладбище. Пожухлая трава, вздрагивающие от ветра листья деревьев. И бесчисленные ряды оградок с памятниками внутри. У вырытой могилы столпилась немногочисленная родня. Чуть в стороне ото всех стоят, понуро склонив головы, Инга, Коршун и Лизка. Левка смотрит на них, потом тяжко вздыхает: «Мы связаны одной веревкой. А я так просто опутан по рукам и по ногам. И, наверное, уже не распутаюсь до конца своих дней». Когда подходит его очередь прощаться, он с невыразимой тоской на лице касается губами полоски на лбу усопшего. И вдруг что-то прорывается в нем, выплескиваясь наружу тяжким стоном. Тонкие, в обтягивающих джинсах ноги Левки подломились. Он упал головой на грудь отца, твердя в исступлении: – Прости меня, папа! Прости… Я этого не хотел. Видит Бог... Трое соучастников подбежали к нему и, взяв под руки, повели к выходу. Паренек пытался вырваться, крича в истерике: – Заройте меня вместе с ним! Я не хочу жить!.. Лучше бы мне тоже умереть… Слезы градом текли по его искаженному страданием лицу. Кто-то поднес к носу ватку с нашатырем, кто-то накапал в стакан валерианы. Сбоку, прижимаясь к его плечу, шла Инга.

– Я с тобой, Левушка... Хочешь, чтобы я всегда была с тобой? На всю жизнь? Хочешь? Он взглянул на нее и, несколько успокоившись, подумал: «Она не виновата в том, что произошло. А отца нет и никогда больше не будет. Так кто же виноват в его смерти?» Левка беспомощно оглянулся на кучку стоявших у могилы людей и вдруг, вырвавшись из державших его рук, бросился назад. Подбежав к матери, стоявшей у засыпаемой шустрыми землекопами могилы с сухими, запавшими глазами, задал ей тот же вопрос.

– Все мы виноваты. И я в том числе, что тебя таким вырастила. Всю жизнь баловала, оберегала от трудов праведных. И забаловала. …Он не чуял беды и не испытывал угрызений совести. Поздно 300

ночью Левка вернулся домой с чужой сумкой на плече и завалился на сеновале спать. Утром сквозь сон услышал: – Левка, вставай! Паренек повернулся на другой бок, зло отмахнувшись, но мать затормошила его еще пуще.

– Ну что тебе?! – взорвался он и, сбросив одеяло, приподнялся.

– Откуда у тебя это? – Мать поднесла чуть ли не к его носу спортивную сумку на длинном ремешке. Левка протер глаза. Он увидел встревоженное, раскрасневшееся от возбуждения лицо матери и сверлящие его глаза. Взъерошив черную челку на гудевшей после вчерашнего голове, стал вспоминать. Ехал на мотоцикле по шоссе от поселка в сторону соседнего города со своей подружкой Ингой Васятиной. Быстро ехали, ветер в ушах свистел. Сзади тарахтел на мотоцикле Генка Коршунов, или попросту Коршун. И тоже с кралей – Лизой Чекалиной.

– Гляди, гляди, – ткнула его в бок острой коленкой Инга. – На обгон пошел. – Она терпеть не могла, когда их кто-то обгонял. Левка чуть покосился назад: свет фары Генкиного мотоцикла приближался.

– Жми на газ! – заорала ему на ухо Инга. – Опередит же!

– До конца выжал!

– Прижмись к рулю! Некоторое время они мчались с Коршуном «ноздря в ноздрю». У Левки мотоцикл хоть и старенький, но надежный, до винтика перебран собственными руками. А у Коршуна новый, не прошел еще обкатку, но он ограничитель скорости давным-давно снял и, похоже, надорвал двигатель. Темноту ночи разорвал свет фар встречной машины. Он стремительно приближался, слепя глаза. И Коршун не выдержал, сбавил газ.

– Ура-а! – радостно закричала Инга.– Наша взяла! – И в порыве возбуждения стала целовать Левку в тонкую худую шею. От взрывной ласки подруги он млел, ради этого стоило рисковать. Сзади послышался сигнал: Коршун требовал остановиться. Левка съехал на обочину. Подъехавший следом друган сообщил, что у него перегрелся двигатель. Порция адреналина от сумасшедшей гонки вкупе с бутылкой 301

самогона, «раздавленного» на четверых, сделали свое дело. Все были возбуждены. Девчонки задергались в импровизированном танце, а парни курили, гоготали, потом тоже присоединились к по­другам. Они ошалело орали вслед проезжавшим мимо машинам и в свете фар выписывали всевозможные кренделя. Со стороны посмотреть – дикари дикарями. Вакханалию прервало появление невесть откуда появившегося мужчины. Он шел в сторону поселка. Шустрая Инга окликнула его: – Мужик, дай закурить! Тот порылся в кармане и протянул девчонке две сигареты. В темноте невозможно было разглядеть незнакомца: темная расплывчатая фигура, то ли в фуражке, то ли в кепке... На плече висела сумка.

– Нам надо еще две, – сказала обнаглевшая Инга.

– Больше у меня нет, ребята. – Голос у мужика глухой, с придыханием. Такое впечатление, что тяжело ему дается пеший путь, вдобавок он стал натужно кашлять. – Осталось несколько сигарет, но мне надо растянуть их до поселка. А путь туда еще не близкий.

– А выпить у тебя не найдется? – вслед за подругой обнаглел и Левка.

– Есть у меня бутылка, но берегу ее для встречи с родными.

– А ну, давай сюда бутылку! – потребовала Инга, и, прежде чем мужик ответил, подскочила к нему и стала сдирать с его плеча сумку. Он вцепился в ремень. Тогда Левка ударил незнакомца ногой в пах. Тот скорчился и тем предрешил свою участь. На бедного мужика посыпался град ударов. Били и ногами, и руками, пока не рухнул на землю. Причем, девчонки в процессе истязания превзошли парней. Они пинали бедолагу острыми носками туфель, когда тот упал и не мог оказать никакого сопротивления. Левка вспомнил, с какой жестокостью его избивали однажды на дискотеке из-за Инги, и сейчас с таким же ожесточением наносил удары сам. Остановил разбой дальний свет фар очередной машины.

– Рвем! – крикнул Коршун и побежал к своему мотоциклу... Мать всё не отставала.

– Давай рассказывай, – требовала она, – откуда у тебя эта сумка.

– Нашел, – не моргнув глазом, слукавил Левка. – Ехал на мотоцикле, гляжу, сумка на обочине лежит. Может, кто из рыбаков забыл, когда попутку поджидал.

– А что там было?

302

– Да так, дребедень разная. Шмотки кой-какие, еда… Я всё содержимое вывалил, а сумку забрал себе, пригодится...

– Врешь ты, ирод! Это сумка отца твоего. На него сегодня ночью напала пьяная кодла из четырех человек, когда шел по шоссе из города домой. Избили до полусмерти и вдобавок отобрали сумку, в которой нес нам гостинцы. – Мать сжалась, съежилась, превратившись в беспомощное жалкое существо. Худенькие плечи вздрагивали в беззвучных рыданиях. – Он истекал кровью. Сознание терял… У Левки не укладывалось в голове, что наконец-то вернулся из тюрьмы отец, которого он не помнил, видел только на фотографиях в семейном альбоме. Но, тем не менее, ждал, потому что у всех приятелей были отцы. И вот, дождался…

– Где он? – соскочив с сеновала, Левка побежал в дом. Тот, кого мать назвала его отцом, лежал на кровати в передней, слегка постанывая. Вид его был ужасен. Лицо представляло из себя сплошную кровавую маску. Из разорванного уха сочилась кровь. В груди пострадавшего что-то захрипело, забулькало, он закашлялся и открыл глаза. Побоявшись, что отец узнает, кто перед ним, Левка хотел улизнуть, но не успел. Их глаза встретились.

– Сплюнуть! – потребовал больной, натужно дыша. Паренек порыскал глазами по комнате, потом вспомнил об отхожем ведре под рукомойником, быстро притащил его. Отец выплюнул из себя сгустки крови. «Это твоих рук дело! – Левка по голосу узнал того мужика на дороге и перед его мысленным взором вновь предстала вся картина происшедшего. – А всё Инга со своими выкрутасами...» Ему стало не по себе. Он хотел уйти, исчезнуть, лишь бы не видеть этого жуткого лица, но отец поднял голову, внимательно посмотрел на него и спросил: – Левушка, ты? Парень молча кивнул круглой с большими оттопыренными ушами головой.

– Подойди ко мне. Присядь. – Отец похлопал по краешку кровати. Он долго разглядывал сына, потом провел ладонью по его щеке и спросил с удивлением: – Ты уже бреешься? Левка так же молча кивнул.

303

– Какой большой! – отец вздохнул с облегчением: – Вот мне и довелось с тобой свидеться. Как я мечтал об этой встрече. Как мечтал! – В светлых, как два озерца, глазах отца заблестели слезы. От пробудившейся вдруг жалости к этому несчастному человеку слезы готовы были политься и из Левкиных глаз. Не желая при отце показывать свою слабость, он резко вскочил и выбежал из дома. «Сумка! – застучало у него в голове. – Надо спрятать сумку». Ночной трофей лежал всё там же, на сеновале. Матери не было, наверное, погнала в стадо корову и телка. Левка схватил сумку, порыскал глазами, куда бы её спрятать, потом вырыл в сене у стены ямку и запихнул сумку туда, тщательно замаскировав. Он вышел на крыльцо и долго глядел на реку, над которой клубился густой августовский туман. Левка любил в детстве, когда жива была бабушка, любоваться картиной разгорающегося дня. Та обычно говорила: «Кто рано встает, тому Бог дает, – и совала ему в руки лопату с длинным не по его росту черенком. – Давай, Левушка, вскопай мне грядку, пока не жарко. Вечером буду лук сажать». Сердобольная мать, если заставала такую картину, набрасывалась на старушку: «Да ты что, мама! Тягловую силу из ребенка делать? Не дам! Лучше я сама». Благодаря своей заступнице он наловчился уклоняться вообще от любой работы, ссылаясь на то, что живот болит либо рука... Левка привык делать только то, что ему нравится. А нравилась ему исключительно техника. Он мог часами без устали колдовать над мотоциклом, оставшимся после отца. ...Из тумана с хворостиной в руке возникла мать в высоких резиновых сапогах по колено. Подол ее светлого халата был темным от росы. Полная грудь под серой вязаной кофтой вздымалась. Она торопилась до ухода на фабрику приделать все многочисленные дела по хозяйству.

– Отца-то видел? – спросила мать.

– Видел.

– Разговаривал с ним? Левка молча кивнул головой.

– Ну и что ты теперь скажешь, а? Тебе не стыдно было в глаза отцу глядеть? Он так домой стремился. Писал письма чуть ли не каждую неделю из заключения. Строил планы. Пойду, писал, по старому месту работы, слесарем на фабрику, очень руки соскучились по настоящему делу... – Ее глаза вновь заволокли слезы. Она 304

отвернулась и всхлипнула: – Приехал, называется… Пареньку сейчас невмоготу было видеть, как убивается мать. Он потерянно топтался на месте, потом повернулся и пошел на сеновал.

– Отаву покоси, ирод несчастный! Зимой корову чем будем кормить? Сена мало запасли. Да приглядывай тут за отцом. В другой раз Левка обязательно бы сослался на какие-то не­ отложные дела. А сейчас он косил в пойме реки густую сочную отаву и думал об отце. Что их связывало прежде? Разве что письма. Они были адресованы матери, но почти в каждом отец писал и ему: «Береги мать. Помогай ей. Она у тебя единственная». Наставления эти были Левке «до лампочки». Он не расспрашивал мать об отце, да и она не любила рассказывать: гордиться заключенными не пристало. А другие гордились своими отцами. Тот же Коршун. Батя у него предприниматель, имеет два магазина в поселке. Генка одевается с иголочки и на мотоцикле новом разъезжает. Или Инга. Ее отец работает на фабрике каким-то начальником. Как-то он спросил мать: – За что попал в тюрьму мой отец? Она долго молчала, потом рассказала, что, когда они гуляли на свадьбе у родственников в поселке, к ней пристал какой-то молодой парень. Приглашал ее танцевать, не сводил влюбленных глаз. Ей нравилось, что на нее обращают внимание. Они от души веселились, а муж копил злобу, заглушая ее водкой. Но так, видимо, и не заглушил. Когда стали собираться домой, он подошел к парню и ударил его ножом. Прямо в сердце.

– Во всем виновата я, – горестно заключила мать. – Молодая, глупая была... Тебе тогда три годика едва стукнуло... Днем пострадавшему стало совсем худо. Он кашлял, стонал, плевал в отхожее ведро кровью.

– Сынок, вызови мне «скорую», – слабым голосом попросил он. Когда отца отвезли в больницу, Левка совсем раскис. Чувство вины за содеянное навалилось на него невыносимо тяжким грузом. Он пошел к Инге, которая жила в пятиэтажке недалеко от частного сектора. Надо было задать ей один, но существенный вопрос: зачем она спровоцировала всех на избиение невинного человека? Звуки магнитофона, который на всю катушку врубили в кварти305

ре, были слышны и на лестничной площадке. Когда Инга открыла дверь, её шоколадного цвета глаза странно забегали. «Неужели она уже в курсе случившегося?» – подумал Левка. В небольшом рабочем поселке слухи распространяются с быстротой молнии.

– Я не одна, – предупредила девушка. – Со мной Геночка Коршунов. С каких это пор неповоротливый инфантильный толстяк Коршун стал Геночкой? Левкины подозрения еще более усилились, когда на щеке развалившегося в кресле возле журнального столика белобрысого парня он увидел следы губной помады. Кровь ударила ему в голову. Видимо, он такой же ревнивый, как его отец. Ему хотелось наброситься на Коршуна, схватить за шкирку и выкинуть из квартиры. «Рыбак рыбака видит издалека», – подумал взбешенный парень, имея в виду материальный достаток того и другого. Его мать бизнесом не занимается и на фабрике на высоком посту не сидит – всего-навсего счетовод в бухгалтерии, а в свободное от работы время тянет жилы в уходе за скотиной. Иначе на нищенскую зарплату не проживешь. Усилием воли сдержав себя, он рухнул в мягкое кресло по другую сторону журнального столика и спросил Ингу: – Выпить что-нибудь есть? Сушняк во рту после вчерашнего. А в голове муть.

– Мы как раз с Геночкой это обсуждали. Опять с Геночкой! Похоже, она хочет подчеркнуть смену приоритетов.

– И к какому выводу пришли?

– К такому же: надо выпить. Есть у меня кое-что... – Она направилась в соседнюю комнату. Левка скосил глаза на Коршуна. Тот сделал вид, что углублен в чтение газеты. Выпили бутылку сухого. Инга стала рассказывать о многочисленных приколах из своей студенческой жизни: она перешла на второй курс института. И при этом обращалась исключительно к Коршуну, словно продолжая прерванную появлением незванного гостя беседу. Тот делился впечатлениями от своей поездки на юг. Левка сидел как оплеванный. Он видел, как Инга строила Коршуну глазки и как Коршун прижимался коленками к ее коленям. В нем поднималась поначалу приглушенная вином ярость. «Почему столько неприятностей свалилось на мою голову сегодня?» Желая 306

заглушить душевную боль, Левка предложил: – Давайте еще на бутылку скинемся. Коршун зашарил по карманам джинсов, плотно облегавших его толстые ляжки, но вытащил какую-то мелочь. О скупердяйстве парня в классе ходили легенды.

– Ладно, не суетись, – с ноткой превосходства в голосе сказал Левка и выложил на стол «стольник»: вчера помог соседу перебирать машину, заработал. Он вызвался и сбегать за бутылкой, потому что, оставшись наедине с Ингой, мог разругаться с ней в пух и прах. Левка подозревал, что Инга изменяет ему не только здесь, но и в большом соседнем городе, где училась. Она была старше его на два года и во всем проявляла инициативу. В том числе и в амурных делах. Познакомились они в спортивной секции, куда Левка с некоторых пор ходил с Коршуном качаться. Инга – она тогда училась в одиннадцатом классе – подошла к ним и попросила: – Мальчики, вы не проводите меня после занятий до дома? У нас улица темная. Почти совсем не освещена. Я боюсь одна. Левка тогда подколол: – В секции самбо занимаешься и боишься? На него, как на самого языкастого, она и положила глаз. Инга – его первая любовь. До нее он не целовался ни с одной девчонкой. Купив в ларьке бутылку водки, Левка поймал себя на мысли: «Напьюсь, а дальше что?» Ему вдруг вспомнился рассказ матери. Неуемная пьяная ревность отца искалечила всю его дальнейшую жизнь. Приступ ревности Левка как-то испытал и сам, когда однажды на дискотеке пьяный парень повадился то и дело приглашать Ингу. Левка был тоже под хмельком. Он схватил парня за грудки и как следует тряхнул, потом предложил выйти. Досталось ему по первое число. У парня оказались многочисленные друзья. Отделали они Левку так, что живого места не было. Мать немало слез пролила и всё твердила в назидание: «Не будешь пить, сопляк! Ишь распустился! Без отца ему воля вольная». ...Инга, открыв дверь, наигранно воскликнула, отводя блудливый взгляд: – Как ты быстро! Только сейчас он обратил внимание, какой у нее большой рот и 307

неровные зубы. А из бородавки на подбородке выбивается темный волосок…

– Балдейте! – он сунул ей в руки бутылку. – Привет от избитого нами сегодня отца, – и ушел, резко захлопнув за собой дверь. Отныне у него была одна забота, которая перевешивала все другие, – отец. Испытывая острое чувство вины, Левка желал ему скорейшего выздоровления. Но последовало, наоборот, ухудшение. Лечащий врач сказал матери, что у больного застарелая форма туберкулеза. В заключении его пытались лечить, но курс до конца не провели. А жестокое избиение обострило процесс в легких. Мать плакала, корила Левку: – Вот до чего довело тебя пьянство! Родного отца загубить!

– У него на лбу же не написано… – Левка понял, что отпираться бесполезно. Главное – мать видела улику, подробно описанную отцом.

– Имей в виду, он написал заявление в милицию. Вот этого Левка и боялся больше всего. Перво-наперво надо было избавиться от улики – сумки. Место на сеновале слишком ненадежное. В тот же вечер он извлек сумку из тайника и пошел на речку. Здесь набил её камнями, застегнул молнию и забросил подальше от берега на глубину. Избавившись от сумки, Левка, тем не менее, не снял с себя подозрений. Отец как-то сказал: – Твой голос, Левочка, я однажды уже где-то слышал. У него похолодело внутри. Разоблачение казалось неизбежным. Левка не так боялся наказания, как осуждения отца. Невыносимее всего было видеть больного и сознавать, что тот страдает по твоей вине. Вот почему Левка старался как можно реже бывать у бедолаги, несмотря на упреки матери: – Отец тебе совсем безразличен... Совесть мучила, не давала спокойно спать. Левка поднимался рано утром и шел на речку. Ласково-нежное журчание воды на перекатах успокаивало его, он брал косу и работал до изнеможения, пока не спадала роса. Мать, конечно же, обрадованно говорила: – Ай да Левушка! Ай да помощничек! Теперь наша буренка будет на зиму с сеном. Он и гулять перестал ходить по вечерам. Помогал матери по хозяйству. Вычистил загон для скотины, покрыл новым рубероидом 308

крышу на дворе, починил покосившийся забор. За повседневными делами притуплялась горечь от содеянного. Однажды утром у речки Левка наткнулся на сумку. Ту самую. Как видно, рыбаки выволокли ее из глубины бреднем. Расстегнули, увидели внутри камни и бросили. Улика, таким образом, снова объявилась. Левка хотел закопать сумку на берегу, но где гарантия, что ее не вымоет по весне половодьем? Обложив сумку со всех сторон сушняком, запалил костерок. За этим занятием его и застала мать, выгонявшая поутру скотину. Сразу догадавшись, в чем дело, спросила: – Хочешь уничтожить улику? Можешь не стараться. Отец велел мне забрать заявление из милиции. «Он понял, что я замешан в избиении, – мелькнула у Левки мысль, – потому и забирает заявление. Не желает мне неприятно­ стей». Этот благородный жест отца, как ни странно, вызвал в его душе протест: «Уж лучше бы меня наказали, чем жить с виной в душе всю жизнь».

– Ты разве не рад? – увидев разочарование на осунувшемся лице сына, спросила мать. Удушливый комок подступил к горлу, Левка тяжело задышал.

– Не могу я больше носить в себе эту тяжесть! – Паренек ткнулся головой в грудь матери и, как бывало в детстве, разрыдался. А она, тоже глотая слезы, говорила, поглаживая его по спине: – Какой ты у меня еще маленький, Левушка. Как есть ребенок...

– Сегодня же пойду и признаюсь во всем отцу. Но отец сам призвал их утром. Как видно, предчувствуя близкий конец, он давал жене и сыну наставления. Левка стоял позади матери и глядел на умирающего отца. Тот последним усилием поднял на него затухающий взгляд и выдохнул: – Живи с миром, сынок. Я про… Он, наверное, хотел сказать «прощаю», но не успел. …Левка отыскал глазами подругу, подошел к ней.

– Как думаешь, Инга, мучился бы я сейчас, не будь пострадавший моим отцом? – и сам же ответил: – Нет! И в этом вся наша тупая философия. Мы принимаем только то, что близко к нашей шкуре. У нас нет ответственности перед собой и перед людьми.

– Тебе надо успокоиться, Левка…

– Да я всю оставшуюся жизнь буду казнить себя!

309

– Мы с тобой сходим в храм и покаемся. Вместе. И Коршуна с Лизкой прихватим. Левка не верил в Бога, но ухватился за эту, показавшуюся ему спасительной, мысль: покаяться перед Всевышним и тем облегчить душу.

– Завтра же, – откликнулся он. – С утра… Надо успеть к моменту открытия храма.

Любовь творит чудеса

О

н сидел за кухонным столом, покрытым новой скатертью, когда в квартиру тихо вошла Майя. У нее свой ключ. Она обычно снимает туфли в прихожей и осторожно, словно боясь кого-то разбудить, проходит по коридору. Заглядывает в одну комнату, в другую... Если никого нет, проходит на кухню. Так и на этот раз. Увидев на кухне отца, спросила, кивнув в знак приветствия головой, покрытой изящной шляпкой с узкими полями: – Почему так тихо? Оксана где? Иван Полиектович не спешил отвечать. Он сидел на табурете и разглядывал на скатерти голубые лепестки васильков, щедро разбросанные на солнечно-желтом поле.

– Пап, где Оксана? – повторила свой вопрос Майя. Вместо ответа отец протянул ей листок бумаги, на котором округлым женским почерком было выведено: «Срочно уезжаю. Позвоню». Не снимая пальто, Майя села напротив и спросила язвительнонасмешливым тоном: – Ты обиделся?

– А чего мне обижаться! – взорвался Иван Полиектович. – Уехала, и скатертью дорога. Вернется, может...

– Вот и я думаю, что вернется, – сказала Майя, поднимаясь. – Давай-ка лучше чайку попьем. А потом я тебе обед приготовлю.

310

Ты уже завтракал? Он утвердительно кивнул, хотя с утра у него еще и крошки во рту не было. Пока дочка канителилась у плиты, Иван Полиектович, задумчиво разглаживая рукой свежую скатерть, вспоминал, как несколько месяцев назад соседка Полина Александровна привела к нему Оксану. Он тогда сильно ушиб бедро в ноябрьскую гололедицу. Лежал, почти не вставая. Ему требовалась на какое-то время домработница. Придерживая за локоть средних лет женщину с мягкими чертами лица, соседка уверенно заявила: – Ваня, вот то, что тебе нужно. Она наведет в твоем доме порядок. До этого к нему два раза в неделю приходила дочь племянницы Капа, почему-то всегда надутая, неохотно разговаривавшая. Как-то разоткровенничалась, что у нее плохие жилищные условия – обитает с семьей, с двумя детьми в крохотной коммуналке. Иван Полиектович сразу смекнул, к чему она клонит, и не поддержал разговор. Но Капа о своих жилищных проблемах напоминала каждый раз. И он, в виде отступного, вписал в завещание имя назойливой родственницы, чтобы какая-то часть его наследства досталась и ей. Настырная женщина этим не удовлетворилась. Ей явно хотелось заполучить всю квартиру. И перестала приходить к больному старику. Потом какое-то время его выручала соседка: убиралась, готовила… Но и та вскоре заявила, что уезжает на дачу, пообещав найти себе замену. Оксана сразу же произвела на него хорошее впечатление. Она приехала в Москву на заработки из украинского села. От ее певуче-мягкого говора с вкраплениями украинских словечек на душе делалось легко и спокойно. Хотелось слушать и слушать... И не только певучий говор, но и красивые украинские песни, которые она пела, когда, подоткнув полы халата, убиралась в квартире. Оксана по-своему переставила мебель. На подоконниках появились горшочки с цветами, на кухне – вышитые рушники и глиняная посуда: кувшины, плошки...

– Так вкуснее, – объяснила она. – Пища не теряет своих качеств. Душистые борщи и солянки, пироги и ватрушки вызывали в нем воспоминания детства, когда он на каникулах всё лето жил у бабушки в деревне. Та тоже любила стряпать. Только из большой русской печи вытаскивала не борщ, а наваристые щи.

311

До появления в квартире Оксаны Иван Полиектович чувствовал, что жизнь его стремительно катится под уклон. После смерти жены прошло много лет. О своей жизни он чаще всего думал как о чем-то безвозвратно ушедшем, потерянном. Всё самое главное и лучшее уже произошло. И первая любовь, и военная карьера: дослужился до звания полковника. Пришла пора болезней и душевных невзгод. Он уже смирился с мыслью о скором уходе в мир иной. Воспринимал это как свой последний переезд: за время службы привык к частым перемещениям. Но с появлением в квартире жизнерадостной трудолюбивой Оксаны что-то подсказывало ему, что жизнь еще не кончена, что в ней возможны новые повороты. Чувство, зарождавшееся в душе военного пенсионера, было трудно определить: то ли благодарность женщине, расцветившей его одиночество новыми светлыми красками, то ли… Последнее он старался глубоко прятать в себе, но оно постоянно стремилось вырваться наружу. С некоторых пор Иван Полиектович стал испытывать к Оксане интерес не как к домработнице, а как к женщине. Казалось, давно уж заглохли романтические порывы, когда он молоденьким лейтенантом кружил в актовом зале училища на выпускном балу милую девушку, ставшую его женой. В прошлом и жаркие поцелуи, и объяснения в любви… И возбуждающий, свойственный той поре настрой, когда кажется, что горы свернешь… И вдруг бывший военный почувствовал, что вновь хочет нравиться. Если раньше он не обращал внимания на свою внешность, зарастал колючей недельной щетиной, то теперь стал регулярно бриться, часто посматривал на себя в зеркало. Пробовал расхаживать больную ногу, делал по утрам зарядку, прогуливался на свежем воздухе. Вдруг появился позитивный внутренний настрой, он словно пробудился к новой жизни. Освобождаясь внутренне от тяжести давивших на него лет, Иван Полиектович чувствовал, как в его душе и крови разгорается огонек давно забытого чувства. Когда сегодня утром он увидел на столе и прочитал помятую записку, сердце будто оборвалось. Глаза заволокло туманом. Чтобы не упасть, он вцепился в край стола. «Почему Оксана ничего не сказала мне накануне? Почему скрыла от меня факт готовящегося отъезда?» Накануне вечером домработница с кем-то долго разговаривала 312

по телефону. Он не стал интересоваться, с кем: если захочет, сама скажет. Скорее всего, с подругой, которая работала на каком-то предприятии, жила в общежитии. После этого разговора Оксана сразу сникла, погрустнела. Обычно она готовила ужин, напевая. А в этот вечер была непривычно молчалива и тиха... Прочитав записку, Иван Полиектович решил, что Оксана к нему больше не вернется. Прихрамывая на больную ногу, он некоторое время ходил вокруг стола, потом бросился к телефону. Номер Оксаниной подруги был ему известен. Позвонил, никто не ответил. В неопределенно-тревожном настрое души его и застала появившаяся в квартире дочь.

– Папа, тебе чаю покрепче налить? – спросила Майя, ставя перед ним любимую кружку. Погруженный в свои безутешные мысли, он молча кивнул. Так же молча и чай пили. Потом говорила в основном дочь, которая, как всегда, жаловалась на загруженность работой и невозможность навещать отца чаще.

– Вот когда выйду на пенсию, – кисло улыбнулась она, – вся в твоем распоряжении буду. До пенсии ей еще далеко. Майя работает преподавателем начальных классов. Живет на другом конце города, может вырваться к отцу только в выходной. Дочь была явно чем-то встревожена.

– Пап, а эта Оксана так тебе дорога? – спросила она как бы между прочим, наливая себе еще чаю. Иван Полиектович никогда в проявлении своих чувств открытым не был. Не изменил себе и сейчас, грубовато заявив: – С чего ты взяла?

– Да вижу по твоему настроению. Ты как будто в шоке. Не переживай. На место Оксаны другая найдется. Вон сколько к нам едут на заработки из ближнего зарубежья. Хочешь, я тебе подберу?

– Не надо мне никого подбирать! – резко сказал отец и встал, прервав разговор. Перед тем как отправиться после обеда домой, Майя завела речь о своем сыне-военном, который служит сейчас в Приморье, в том гарнизоне, где когда-то проходил службу Иван Полиектович.

– Хочется мне его с семьей перетащить сюда. Сейчас военные не в почете. Получают мало. Сын думает уйти со службы и заняться 313

предпринимательством. Ты не против приютить его семью у себя? Пенсионер вновь вспомнил об Оксане: «А если она вернется? Неизвестно, как сложатся наши отношения».

– Нет! – решительно заявил Иван Полиектович и уже мягче добавил: – Пусть послужит внучок. В наше время тоже разное было. Хорошо, что меня в другой округ перевели, а потом в штаб забрали. Квартиру эту выделили. А то бы куковать и куковать невесть где. Некоторые из моих сослуживцев до сих пор собственного жилья не имеют. Майя довольно бестактно сказала: – Ты свое отжил, а у него жизнь только начинается.

– Почему это я свое отжил? – взбунтовался пенсионер. – Да я только сейчас вкус к жизни почувствовал. Дальше – больше. Майя ушла от отца разгневанная, громко хлопнув дверью. А Иван Полиектович сразу же бросился к телефону, чтобы еще раз позвонить подруге домработницы. *** Оксана появилась через две недели, какая-то вся осунувшаяся, постаревшая. Мелкие морщинки около черных глаз сделались еще заметнее. У рта залегли две горестные складки. Она пережила беду – смерть отца. При упоминании о нем ее глаза наливались слезами.

– Сколько ему было? – спросил, сочувствуя ей, Иван Полиектович.

– Семьдесят два. «Вот и мне семьдесят два», – чуть не сорвалось у него с языка. Хорошо, что вовремя одумался. Количество прожитых лет в присутствии этой молодой женщины его угнетало. Она привезла с собой бутыль самогона и сало. Они выпили за помин души усопшего. Бывший полковник глядел на Оксану и не мог наглядеться. Мысленно он с ней уже распрощался. От тоски, безысходности начал даже прикладываться к бутылке. Никого не хотел видеть.

– Почему ты не позвонила мне?

– Я сидела около умирающего отца. Ни о чем другом не могла думать. Простите.

– Звонил твоей подруге, но так и не смог дозвониться.

314

– Она тоже ездила со мной. Отпуск на работе взяла. – После некоторой паузы Оксана спросила: – Вы ждали меня?

– Не то слово. Я бредил тобой! Таким откровенным он с ней еще никогда не был. Иван Полиектович и сам ужаснулся своей откровенности. Но слово, как говорится, не воробей. Дабы затушевать неловкость, стал расспрашивать Оксану о семье. Она родилась в многодетной крестьянской семье, была первенцем, и все другие дети прошли через ее руки. Потому и образованием не блещет, и профессию не приобрела. Впрочем, профессия у нее была – работала дояркой, но после развала колхоза вынуждена была сидеть дома, выращивать скотину на подворье.

– А личная жизнь? Муж, дети есть? Она отрицательно покачала головой с уложенной венцом русой косой: – В молодости меня парень предал. После этого дала себе зарок с мужчинами не встречаться, замуж не выходить. Бывший полковник чувствовал, что для откровенного разговора ему не хватает смелости. Поэтому налил еще по рюмочке. Только они пригубили – шум у двери. Приехала Майя проведать отца. Иван Полиектович предположил, что неспроста.

– Ласково просимо, – поднялась из-за стола домработница и низко поклонилась Майе. – Присоединяйся к нам. Выпей за помин души моего отца. Майя, как-то неприязненно поморщившись, отказалась. Отставной полковник был взбешен: – Не гневи Бога! Грех за усопшего не выпить.

– Ну разве что по маленькой, – сдалась Майя. Она отказывалась и от второй рюмки, и от третьей… Ее развезло. Майя стала открыто выговаривать Оксане, что та приехала соблазнять отца с целью завладения его квартирой. Иван Полиектович в это время был в ванной. А когда вышел оттуда, увидел домработницу в слезах и распалившуюся, красную от возмущения дочку, которая, тыча в Оксану пальцем, выкрикивала фальцетом: – Знаем мы вас, хохлов! Где хохол прошел, там еврею делать нечего.

– Майка, замолчи! Его возмущенный крик только подстегнул Оксану. Она бросилась 315

из кухни вон, твердя безутешно: – Сейчас же уеду! Ни на минуту здесь больше не задержусь! Иван Полиектович перехватил ее на бегу, обнял и повел в комнату. Там усадил на диван и принялся успокаивать: – Майка перепила. Много ли ей надо? Не слушай ее.

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, – всхлипывая и прикладывая носовой платок то к глазам, то к носу, твердила Оксана. – Ваша дочка ненавидит меня.

– Сейчас я с ней разберусь! – вскочил Иван Полиектович. Она удержала его за руку.

– Только не это. Прошу вас. Не хочу быть яблоком раздора. Майя ушла сама. Заглянув в комнату, где на диване расположилась «сладкая парочка», дочка с язвительной усмешкой помахала им рукой на прощанье: – Счастливо оставаться, голубки… Когда за гостьей захлопнулась дверь, Оксана, всё еще не успокоившаяся, сказала, что ей лучше уйти.

– На предприятии у подруги место швеи освободилось. А я дома всю семью обшивала. Мне долго учиться не надо.

– А как же я? – осторожно коснулся ее плеча Иван Полиектович.

– Мне без тебя никак не обойтись.

– Обойдетесь. Вы уже стали сносно передвигаться.

– А кто мне приготовит такой борщ и солянку? Он привлек ее к себе и хотел поцеловать, но Оксана отстранилась.

– Негоже, – сказала она и поднялась. – Это нам негоже. Ночью домработница впервые заперла дверь в свою комнату. На другой день с утра к ним пожаловал муж Майи – Василий. Иван Полиектович сразу понял, что родственники затеяли длительную осаду. Он не особо уважал зятька. Тот учился вместе с его дочерью в институте, на втором курсе поженились. Иван Полиектович и жена были решительно против этого брака, считая, что Майе надо сначала окончить институт. Да и женишок был им не особо по нутру: какой-то скользкий, скрытный, с воровато бегающими глазками. Дочка в знак протеста перешла жить в общежитие. Когда Майя забеременела, им выделили от института малюсенькую комнатку. Зятек занялся фарцовкой, спекулировал заграничным шмотьем. При советской власти за это строго карали. Попался однажды и Василий на теневом промысле, угодил в тюрьму. К тому времени, 316

когда муж вышел из заключения, Майя работала в школе, получила однокомнатную квартиру, воспитывала сына-школьника. Бывший зэк долго не мог устроиться на работу и занялся привычным делом – скупкой-перепродажей. В стране уже шла перестройка, спекулянты-перекупщики теперь назывались коммерсантами. Но дело у Василия не пошло. Он несколько раз прогорал, занимал большие деньги и снова прогорал. В конце концов попал в какую-то криминальную структуру и опять «загремел под фанфары». Вышел три года назад из тюрьмы, сейчас работает сторожем-охранником в какой-то фирме. Зять разговаривал на кухне с домработницей, а Иван Полиектович смотрел в комнате телевизор, как бы давая понять, что Василий в этой квартире персона «нон грата». Зятька это нисколько не смущало. Он рассказывал Оксане какие-то байки, и та изредка приглушенно смеялась. Потом Оксана спросила Ивана Полиектовича, можно ли ей угостить Василия.

– Я ему налью чарочку. – сказала она. – Пусть выпьет за упокой души моего отца. «Она там балдеет с молодым мужиком, а мне тут дергайся», – с неприязнью подумал отставной полковник и, не пытаясь скрыть раздражение, сказал: – А мне-то что! Горилка и сало – твои. Домработница отшатнулась от него, словно испугавшись, и тихо, как тень, вышла, низко склонив голову. Застолье на кухне затянулось чуть ли не до обеда. Иван Полиектович вроде бы глядел на экран телевизора, но слышал только то, что происходило на кухне. До него по-прежнему доносились вкрадчивый голос зятька и редкие всплески Оксаниного смеха. С намерением немедленно прекратить эту пошлятину он несколько раз поднимался с кресла, потом снова садился. В какойто момент всё же не вытерпел, пошел на кухню. Они занимались гаданием. Василий, покачиваясь на табурете от выпитого, с напускной серьезностью раскладывал на столе карты и говорил, что было и что будет. А Оксана, склонившись над ним, кивала головой и подтверждала: – Да, да, это было…

– Хватит мозги пудрить! – резко прервал зятя Иван Полиекто317

вич. – Ты сюда зачем пришел?

– Вот, – Василий показал рукой на изрядно опустевшую бутыль с самогоном. – Пришел выразить соболезнования Оксаночке. Глазки его масляно блестели, на худощавом лице с длинным тонким носом блуждала улыбка.

– Не пора ли тебе отправляться восвояси?

– Батя, – зять икнул и показал на бутыль самопальной: – Еще не всю угомонили. Правильно, Оксаночка? – Он обнял ее за талию и притянул к себе. – Ещё не все песни спеты. Иван Полиектович был взбешен. И хорошо набравшимся зятьком, и домработницей. А главное, тем, что зять бесцеремонно обнимает Оксану, и она не отстраняется, не бьет похотливого мужика по рукам. «А меня вчера отшила. Даже дверь комнаты на ночь заперла».

– Вставай! – он прихватил зятя за плечи, стремясь его приподнять. – Вставай и уходи. Жена ждет.

– Да как же? – вступилась за него домработница. – Он в таком состоянии. А если где свалится?

– И ты вместе с ним! Отправляйся! Сумела напоить, сумей и проводить. Оксана явилась на другой день утром и заявила, что пришла за своими вещами.

– Мне подруга жилье выхлопотала в общежитии, – пряча глаза, сказала она. – И с работой вопрос решен. Так что, до побачення. Иван Полиектович молча посторонился, давая ей дорогу. Сборы были недолгими. Всё имущество домработницы уместилось в большой черной сумке с застежками-молниями. Когда она выходила из своей комнаты с поклажей, Иван Полиектович вдруг упал перед ней на колени: – Оксаночка, прости… – по его щекам потекли слезы.

– За что, Иван Полиектович? – поставив сумку, она силилась его поднять с колен. – Вы мне предоставили угол в трудный момент. Я вам безмерно благодарна.

– Не уходи! Я умру без тебя…

318

*** Когда Майя пришла утром к отцу, тот звонил по телефону.

– Проклятье! – выругался он, бросив трубку. – Опять занято. Битый час звоню.

– Куда? – спросила она, присаживаясь на диван и потирая холодные с мороза руки.

– Да в роддом! Такое впечатление, что весь город только туда и звонит.

– Понятное дело, – съязвила Майя. – Наплыв большой. Если такие перестарки, как Оксана, будут рожать…

– Замолчи! – приказал ей отец. – Не тебе ее судить.

– Почему это не мне? Нагуляла где-то ребенка, а теперь уверяет, что от тебя. В жизнь не поверю… Девять месяцев назад в один из апрельских дней Иван Полиектович впервые за много лет познал любовную страсть. Такой страсти он, наверное, и в молодые годы не испытывал. Любовница его была изумлена: «Да ты совсем как молодой». Оксана в тот день сдалась на его уговоры остаться. Она даже позволила поцеловать себя. Вот с этого-то страстного поцелуя всё и началось… Он отдавал себе отчет, что не по себе рубит дерево, что из-за большой разницы в возрасте у них не может быть прочного союза. Прожитые вместе девять месяцев Иван Полиектович считал счастливейшими в своей жизни, к нему вернулась прежняя уверенность в себе, сознание своей значимости в жизни, хотя временами тревожила крамольная мысль: «А от тебя ли ребенок?» Одну из ночей Оксана провела невесть где. Она утверждала, что заночевала у подруги в общежитии. Но Иван Полиектович почему-то сомневался в этом. Ведь Оксана ушла от него не одна, а с Василием, который, по наведенным справкам, в тот раз тоже не ночевал дома. Майя считала, что муж был на работе: якобы один из сослуживцев попросил его подменить. Но отставник провел целое расследование и выяснил, что Василия в тот день и на работе не было. И еще одна деталь: у него с супругой не было своих детей. Майю они взяли на воспитание прямо из роддома у «согрешившей» девчушки-школьницы, которая отказалась от произведенной ею на свет малышки. …Оксана могла родить с часу на час. Он снова поднял трубку, 319

собираясь позвонить. Майя встала с дивана и со словами: «О, Господи!» – пошла на кухню попить чаю. Когда вернулась, отец лежал в кресле без чувств, а рядом валялась снятая с аппарата телефонная трубка. Майя побежала за помощью к соседке. Полина Александровна до выхода на пенсию работала медсестрой. Она нащупала пульс и сказала, что сердце бьется. Сходила к себе за нашатырным спиртом, смочила ватку, поднесла к носу Ивана Полиектовича. Он поморщился и открыл глаза.

– Обычный обморок, – констатировала соседка. – Но в «скорую» всё же позвонить надо. Майя положила гудевшую трубку на место. И в наступившей тишине женщины услышали страшный, трагический шепот: – Она умерла при родах… *** Иван Полиектович катал коляску с ребенком по дорожке около дома. Вечерело. Во дворе с азартными криками гоняла мяч ребятня. Было тепло и душно. Внезапно из-за угла дома вывернул Василий в полосатой безрукавке. Он явно не ожидал этой встречи. Смутился, замедлил шаг. Подошел к тестю, поздоровался и некоторое время рассматривал малышку, которая, выпростав ручки из-под одеяльца, спала в коляске, смешно почмокивая губками.

– Свое ли дите катаешь, дед? – насмешливо спросил зятек. Вопрос задел Ивана Полиектовича за живое. После кончины Оксаны прошло полгода. Девочка, которую нарекли в честь матери, осталась жива. Иван Полиектович намеревался признать малышку своей дочерью, да не тут-то было. Его отношения с Оксаной-старшей не были официально зарегистрированы. Он согласился бы и на удочерение, но ввиду преклонного возраста ему и в этом было отказано. Иван Полиектович впал в отчаянье. Горю его могла бы помочь Майя, оформив опекунство, но она наотрез отказалась. Он слег в постель от бесконечной нервотрепки: сдало сердце. Перестал следить за собой, стал похож на ветхого старика. Соседка, Полина Александровна, навещала его, кормила чуть ли не с ложечки. Долгими зимними вечерами они пили на кухне чай 320

и вспоминали прожитые годы. У каждого была по-своему инте­ ресная жизнь, с радостями и печалями, с встречами и расставаниями… После ухода соседки его грызла тоска. Да такая, что хоть на стенку бросайся. «Доченька, – стонал он, – неужели я тебя так и не попестую?» Утром просыпался совершенно разбитый. Но появлялась соседка, осуждающе качала головой и говорила приказным тоном, как командир перед строем: – А ну, подтянись! Ты же солдат. Возьми себя в руки.

– Не могу, Полинушка, – жаловался он и на глаза его набегали слезы. – Сил моих больше нет. Оксаночка снится мне каждую ночь. Тянет ручонки, а я ее взять не могу. Кто-то мне руки сзади связывает. Как-то раз Иван Полиектович попросил, чтобы соседка осталась на ночь. Так они стали жить вместе. Однажды Полину Александровну осенило: – А что если подключить к опеке над малышкой мою дочь Татьяну? Мы ведь теперь живем одной семьей... Иван Полиектович ухватился за эту идею. Дочь Полины Александровны и Майя когда-то были подругами. Но после окончания школы пути-дороги их разошлись. Майя поступила в институт, вскоре вышла замуж, а Татьяна выучилась на швею. Она жила вместе с матерью, занималась каким-то бизнесом. Домой приходила только ночевать. Иван Полиектович с ней почти не общался, но в этот раз Татьяна сама подошла к нему.

– У вас какие-то проблемы? Он понял, что Полина Александровна уже всё рассказала дочке, и вкратце обрисовал суть проблемы.

– Я всё отдам, – сказал бывший полковник, с надеждой глядя Татьяне в глаза. – Лишь бы вернуть дочку.

– Мне мама уже говорила об опеке. Я пока не приняла решение. Надо подумать. – Заметив разочарование на лице соседа, Татьяна добавила: – Дело это серьезное, дядя Ваня. Согласны?

– Согласен. Я ведь из-за чего переживаю? Девочка хорошенькая, здоровенькая... Вдруг кто-то вознамерится удочерить или взять над ней опекунство? Дорог каждый день. Разговор происходил утром, а вечером того же дня Татьяна сказала, что согласна.

321

– Услуга за услугу, – подытожила она, пытливо глядя Ивану Полиектовичу в глаза. – Вам придется кое-чем поступиться.

– И чем же? – насторожился он. Женщина не спешила отвечать. Кашлянула, потеребила мочку уха с золотой сережкой в виде сердечка, потом решительно заявила: – Вам придется написать завещание на квартиру в мою пользу. Я планирую разместить в ней небольшое швейное производство. «Вот это да! – изумился отставной полковник. – Всем моя квартира, как псу сахарная кость». Он уже не раз переписывал завещание. Сначала целиком в пользу дочери, потом выделил долю расчетливой Капе. Хотел переписать завещание в пользу Оксаны, когда узнал, что та беременна, но она решительно возразила, сказав, что живет с ним не ради квартиры. И вот теперь он был поставлен перед необходимостью нового выбора. В какой-то момент возникло сомнение: «А надо ли переписывать? Я окончательно оттолкну от себя этим дочь. И так почти совсем чужие». Но тут вспомнил повторяющийся из ночи в ночь сон: малютка тянет к нему ручонки, а он не может взять ее. Чтобы развязать себе руки, нужно было принять условие Татьяны.

– Я согласен. И с этого момента в его жизни началась новая веха. Он перебрался к Полине Александровне. А в его просторных хоромах началась реконструкция под швейное производство. Зато он обрел дочку. Татьяна оформила опекунство, и в комнате, где они спали с Полиной Александровной, появилась кроватка с маленькой Оксаной. Иван Полиектович был счастлив. …Девочка в коляске проснулась и заплакала.

– Сейчас, дочка, – поглаживая ее и целуя, сказал Иван Полиектович и неприязненно покосился на зятька. – Сейчас поедем домой и заменим тебе пеленочку.

– Дед, ты уверен, что это твоя дочка? – вновь спросил Василий, нагло ухмыляясь. – Ты хоть кому лапшу на уши вешай. Может, кто и поверит, но природу обмануть нельзя. Да, сомнения были и мешали жить. Однажды Иван Полиектович поделился ими с Полиной Александровной. «Надо сделать генетический анализ, чтобы сомнений не оставалось», – посоветовала она. Прошло почти два месяца, результатов пока нет.

322

«Я еще утру тебе нос, зятек», – хотел сказать Иван Полиектович, но тут увидел Полину Александровну, которая вышла их проведать.

– Сухую пеленку принеси, – попросил он. Та согласно кивнула, но не спешила уходить.

– Ты зачем сюда явился? – осуждающе спросила она Василия.

– Татьяны нет дома. И запомни: она тебе не пара.

– Вот, значит, зачем ты сюда ходишь! – обрадованный, что есть предлог отомстить непутевому зятьку за словоблудие, воскликнул старик. – А я-то, дурень, терплю. Слушаю его ахинею. Тактику ты хорошую придумал... Василий хотел что-то сказать, но в это время показалась Татьяна. Косо взглянув на навязчивого кавалера, который, как видно, не впервые преследовал ее, она подошла к Ивану Полиектовичу и протянула ему запечатанный конверт.

– Еле упросила отдать результаты анализов. Сказала, что вы больны, сами прийти не можете. Иван Полиектович разорвал конверт, вытащил бумагу с печатью. Ознакомившись с заключением генетической экспертизы, он буквально подскочил на месте от радости: – Что я говорил! Оксанка – моя дочь! На, прочитай, гусь лапчатый, – протянул справку Василию. – Утер я тебе нос, зятек! Теперь не будешь разглагольствовать. Любовь творит чудеса! Малышка снова заплакала. Ласково приговаривая, Татьяна взяла ее на руки. Уже поздно вечером неожиданно заявилась Майя. Она никогда не приходила просто так. Наверное, Василий рассказал ей про результаты экспертизы. Иван Полиектович и Полина Александровна ужинали на кухне. Оксана-маленькая, накормленная и обихоженная, мирно спала у себя в кроватке. От приглашения на ужин гостья отказалась. Чем-то сильно возбужденная, она попросила: – Папа, можно с тобой наедине поговорить? Они вышли во двор. Лавочка, на которой можно было пристроиться, была занята кумушками-старушками. Прошли на детскую площадку и присели на деревянный бордюр песочницы.

– Папа, – издалека начала Майя, – помнишь тот городок в Приморье? И гарнизон, в котором служил?

323

Он не ответил, не зная, к чему она клонит.

– И новорожденную девочку, которую вы с мамой взяли из роддома?

– Ты узнала! – воскликнул Иван Полиэктович, пораженный. – От кого?

– Да внук твой в том гарнизоне служит. Он и узнал. От старожилов, естественно.

– Какие непорядочные люди…

– На каждый роток не накинешь платок. Но не об этом речь. Почему вы мне не сказали, что я у вас приемная?

– Знали, что это нанесет тебе душевную травму. Берегли тебя, дочка...

– Но травму всё-таки нанесли, – в голосе дочери были горечь и обида. – Не вы, так другие. Бывший полковник молчал. Ему вспомнились странности в поведении Майи, которая в последнее время постоянно язвила, подолгу не навещала его, ссылаясь на занятость. И даже не звонила. Он не услышал от нее ни одного теплого слова, когда болел. Сплошные претензии. Теперь ему всё понятно.

– Представляю, что тебе пришлось пережить, дочка. Она тяжело вздохнула: – Если бы только это… Меня Василий извел. Пьет, постоянно в неприятные истории попадает. Мало того, и до женского пола губа не дура. Мы с ним давно уже чужие... Старик вспомнил случай с Оксаной и спросил: – Дома часто не ночует?

– Часто. Все ссылается на свой график работы. Но я-то знаю, что он мне изменяет. Они опять помолчали.

– Доченька, – он притянул Майю к себе, – я знаю, что ты на меня в обиде из-за квартиры, которую я подписал Татьяне. Знай, она, как раскрутится, вернет квартиру. Я с ней на этот счет разговаривал.

– Да мне не квартира нужна. Твое участие. Знать, что ты у меня есть. Родной мне человек... Я вдруг испугалась сегодня, что могу навсегда тебя потерять. – Всхлипнув, Майя прижалась лицом к груди отца и попросила: – Давай не будем больше ссориться... «Любовь творит чудеса» – снова подумал он.

324

С о д ер жание

Анюта.......................................................... 3 Единственная ночь....................................10 Инстинкт материнства........................15 Артем Артемович.................................... 23 Кукушка..................................................... 33 А свадьба пела и плясала…...................... 39 Неблагополучная квартира................... 46 Безумная любовь....................................... 53 Честь.......................................................... 66 Распространенная фамилия.................. 83 Подлог........................................................ 86 Завещание.................................................. 94 Ивовый прут........................................... 102 Дорога на Голгофу.................................. 108 «А я люблю женатого…»...................... 120 Женская логика........................................136 Бабник....................................................... 141 Злосчастная рюмка................................149 Жиголо.......................................................156 Пьедестал.................................................165

325

Юбилей...................................................... 171 Черная кошка.......................................... 180 Увидеть и умереть................................. 188 Кольцо с рубином.....................................199 Птица счастья....................................... 207 Утешение..................................................212 После грозы...............................................218 Корни........................................................ 223 Находка.................................................... 228 Нагулянный............................................. 234 Черемухи цвет........................................ 243 Обида........................................................ 249 Омут любви............................................. 253 Любить до гроба......................................261 Зов крови.................................................. 267 Васильковое поле.................................... 273 Время зрелости.......................................280 Двадцать лет спустя........................... 287 Папа на выбор......................................... 295 Ночное происшествие............................300 Любовь творит чудеса.......................... 310

326

Куклин Валерий Павлович

Окаянная любовь Рассказы

Редактор Т. Н. Бавыкина Технический редактор Е. Н. Лебедева Компьютерная верстка Н. А. Лабунская

Подписано в печать 14.06.2007. Формат 60х84 1/16. Бумага офсетная № 1. Печать плоская. Печ. л. 20,5. Усл. печ. л. 19,1. Уч.изд. л. 21,7. Тираж 500 экз. Заказ № 18т. Изд. лиц. ЛР № 010221 от 03.04.1997 ОАО «Издательство «Иваново» 153012, г. Иваново, ул. Советская, 49 Тел.: 326791, 324743. Email: riaivan@ipn.ru

Валерий Павлович Куклин родился в 1939 г. в Приволжске в семье школьного учителя. По окончании Костромского индустриального техникума был направлен на Урал. После возвращения в родной Приволжск почти 45 лет работал на Яковлевском льнокомбинате (с перерывом на военную службу). Писать начал еще до призыва в армию. Но вначале не относился к своему увлечению серьезно, понимая, что нет пока ни жизненного опыта, ни литературных навыков. И вот первая удача! Рассказ «Конфликт» занял на одном из литературных конкурсов второе место. Затем были попытки написания повестей и даже романа, признанные самим же автором неудачными. Он возвращается к рассказу. Печатался в многотиражной газете «Льнянщик», в районной газете «Приволжская новь». В 2001 г. при финансовой поддержке сенатора Юрия Валентиновича Смирнова вышла первая книга рассказов «Покаяние». Потом две книги документальных рассказов о ветеранах Великой Отечественной войны и тружениках тыла: «И помнит мир спасенный», «Поклонимся великим тем годам». Первая из названных документальных книг заняла призовое место на областном литературном конкурсе, посвященном 60-летию Великой Победы. И вот четвертая книга – «Окаянная любовь». Сильные чувства, перед которыми зачастую бессильны люди, неожиданные повороты судьбы, порой трагические, яркие характеры героев...

«Вскоре Тамара уехала. Через некоторое время уехал и Виталий. Лужин не сомневался, что они договорились встретиться. И уже не делал из всего происшедшего трагедии. «Жизнь есть жизнь, – по-философски рассуждал он. – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь». Одного не мог себе простить: почему так легко принял старшего сына за чужого? Оправдывал себя тем, что Виталий появился на свет в его отсутствие. Не нянчил он его, вот и не прикипел душой. В этом вся беда...» «Нагулянный»