Yanovskaia by Издательство "ИВАНОВО"

Елена Яновская

МЫ ЖИЛИ ТОГДА НА ПЛАНЕТЕ ДРУГОЙ Воспоминания о детстве Рассказы, миниатюры

Иваново

2013

М н

УДК 82 ББК 84(2Рос=Рус)6 Я 646

Яновская Е.М. Я 646

МЫ ЖИЛИ ТОГДА НА ПЛАНЕТЕ ДРУГОЙ: Рассказы, миниатюры / Е.М. Яновская. – Иваново: ОАО «Издательство «Иваново», 2013. – 200 с. ISBN 978-5-85229-462-3 «Все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит», – заметил Антуан де Сент-Экзюпери. Автор книги «Мы жили тогда...» помнит. И, принадлежа к поколению, которое уже привычно именуют детьми войны, по-своему рассказывает о многотрудном, но созидательном времени. Е.М. Яновская по профессии журналист. В 1967 году окончила факультет журналистики Ленинградского государственного университета. По распределению приехала в Иваново, работала в разных, преимущественно многотиражных, газетах. Первый раздел книги – это добрый и благодарный взгляд взрослого человека на свое далекое детство. Короткие главки-воспоминания рисуют жизнь заводских посёлков Черноземья в конце 40-х – середине 50-х годов прошлого века. «Блуждание по закоулкам памяти» открывает возможность воскресить образы людей и атмосферу давно ушедших лет. Трудно живёт послевоенная провинция, много работает, не досыта ест, но в настроении людей нет уныния. Они устремлены в будущее. В центре повествования – семья инженера. Небезоблачны отношения невестки и свекрови, но семейная среда гармонично сочетает вынужденную погружённость в быт и духовные устремления. Много места в книге уделено общению людей с домашними животными. Природа и музыка, органично присутствуя в повествовании, добавляют ему красок. Раздел «Рассказы и миниатюры» охватывает длинный, в несколько десятилетий, временной отрезок. Тут, наряду с историями школьной поры, уже и разнообразные сюжеты взрослой жизни.

ББК 84(2Рос=Рус)6

ISBN 978-5-85229-462-3

Туда, в толпу теней родных... А.С.Пушкин

ДОВОЕННАЯ ФОТОГРАФИЯ (вместо предисловия) Благодатная пора середины лета. В палисадник вынесли стулья. На один села мама, другой подставили Волку. Передними лапами и мощной грудью овчарка взгромоздилась на мамины колени. Папа встал слева, облокотясь на спинку стула. Тринадцатилетний Юра – справа, по-взрослому скрестив руки на груди. Мои родители и мой брат светлоглазы и высоколобы. Папа незнакомо строен, мама трогательно красива, а брату ещё далеко до взрослости – такими я их не знала. И Волк молод и нетерпелив. Мама придерживает собачьи лапы, соскальзывающие с тонкой материи её вечернего платья. На фотографии не видно клумбы, она осталась позади штатива, но в объектив попала одна, заплутавшая среди травы, цветущая маргаритка. Моя семья... Но меня ещё нет на свете, и многое из того, что случится всего через год, невозможно представить в этот празднично-солнечный день. На мою долю выпадет только один месяц довоенной жизни. А уже осенью сорок первого наш посёлок станет оккупированной территорией. Но перед этим заводчанам предстояло осуществить жёсткий приказ: не оставлять врагу материальные 3

ценности. Завод взорвали. Выполнив суровую обязанность, сослуживцы (мой папа в их числе) ушли с отступающими войсками. А для нас начались долгие месяцы неизвестности, страха и голода. В один из дней нового существования в наш дом явились незваные гости – полицай и немецкий солдат. По-хозяйски протопали по квартире, определяя, что из мебели сгодится для обустройства комендатуры. Увидев пианино, немец заключил: очень хорошо, здесь будут жить господа офицеры. И две комнаты из наших трёх перестали быть нашими. Все ценности (немногочисленные мамины украшения, ложки-вилки из серебра), а также большую часть одежды пришлось обменять на еду. С тележкой, зимой с саночками мама и брат обходили окрестные деревни, меняли вещи на продукты. Но самым тяжёлым в оккупации была неизвестность. Где наши? Что с близкими? Держится ли Москва? Однажды мама, выйдя за калитку, в ужасе отвела глаза от базарной площади. Вдалеке, на фоне тусклого неба, страшно чернела виселица с силуэтами казненных подпольщиков... Довоенная фотография: летний полдень, семья снимается возле веранды. Хорошо помню её дощатый пол, на котором играла в солдатиков, выстраивая вдоль щелей войско из патронных гильз. У меня развилось пристрастие ко всему железному. Колесики, болты, пружинки, просто какие-то кусочки металла – всё подобранное складывала в закуток между верандой и соседским забором. «Будет металлургом», – предрекали полушутя взрослые. Но это уже после Сталинграда и сражения на Курской дуге, когда воскресла сама возможность свободной будущности. 4

Осенью сорок третьего уйдёт на фронт шестнадцатилетний брат, один из множества юных добровольцев. Испытание войной продолжится ещё полтора года, и через все тяготы вместе с семьёй пройдёт наша преданная овчарка по кличке Волк. В начале войны его едва не застрелили немцы, заподозрив, что пёс – партизанский связной. Потом чуть не мобилизовали наши – подрывать фашистские танки: помешала случайность. ...А на снимке цветёт довоенное лето. Семья уютно устроилась в палисаде, ножки стульев утопают в траве, и нежный цветок маргаритки почти касается маминой туфельки.

Часть первая ЦЕНА ПРЕДАТЕЛЬСТВА Собственных воспоминаний о жизни в оккупации у меня нет – слишком маленькая была. Но из отрывочных рассказов родных, уже после войны, в памяти запечатлелся ряд эпизодов. Среди них особо стоит история о несостоявшемся подполье. Немцы, получив ощутимую затрещину от белорусских партизан и у нас, на курской земле, сильно опасались лесных мстителей. Занимая новую территорию, первым делом старались выяснить, нет ли тут партизан: рассчитывая на доносительство, сулили вознаграждение, грозили карами. В нашей местности перед приходом врага была оставлена группа для ведения подпольной работы. Ядро составляли партийные и советские работники районного звена. Базировались в лесу. Ждали связника с Брянщины для координации действий. А когда он пришёл, один из группы добровольно явился к немцам и выдал товарищей. ...Их казнили на площади. Трупы с лиловыми от жестоких побоев лицами долго не снимали с виселицы для устрашения. На груди каждого казнённого – картонка с надписью: фамилия, должность. И только один остался безымянным, тот самый посланец брянских партизан. Он так и не назвал своего имени. Злой участи не избежал и предатель. Он был повешен рядом с теми, кого выдал. 6

КАРЛУША Среди оккупантов, живших у нас во время войны, воспоминаний моих родных удостоился только один. Это был молодой чех, насильно, по его словам, мобилизованный в фашистскую армию. Мама относилась к постояльцу с холодной отстранённостью, брат – задиристо, ершисто, и только бабушка игнорировала причину появления в доме непрошеного жильца и ласково звала его Карлушей. Для неё он был не солдат вражеской армии, а просто молодой человек, волею судьбы оторванный от родного дома. Речь разговорчивого Карлуши представляла собой смесь чешско-немецко-русских слов. В беседах с Юрой он утверждал, что ненавидит войну и что Россия в конце концов победит, как уже бывало в истории, а сам он при первой же возможности сдастся в плен. Очень ругал Гитлера, доставалось от него и Сталину, но о Ленине говорил с большим уважением. Заслышав подобные речи, мама отзывала Юру и умоляла «не касаться политики, вдруг это провокация?» «Бабичке» словоохотливый чех рассказывал о своих родителях и довоенных занятиях. Выяснилось, что он учительствовал в сельской школе, говорил, что очень любит детей. Брал меня на руки и шутливо уверял: вот моя невеста. Обещал не жениться, пока не вырасту. Романтизированный образ «жениха с чужого берега» будоражил моё воображение в подростковом возрасте. Я приставала к родным с расспросами о Карлуше. Близкие считали, что вряд ли он остался жив, и сходились во мнении, что роковая для Карлуши пуля скорее всего была немецкой. 7

В ЗАПЕЧНОМ ЦАРСТВЕ Мои родители, служащие сахарного завода, не имели собственного жилья, его заменяли служебные квартиры, которые, впрочем, воспринимались мной как «наш дом». В первом своём жилище подробно помню лишь кухню, остальное – фрагментами: пианино в столовой, окно и мою деревянную кроватку в спальне... Третью комнату не помню совсем. Дни моего раннего детства протекали в кухне, куда из-за вселившихся в квартиру немцев перебралась бабушка, по-домашнему «баба». Там, в запечном углу, стояли её кровать, ломберный столик и большой сундук – таинственный кладезь всякой всячины. Со стены у кроватного изголовья смотрели старинные образа и портреты двух бабушкиных сестер, «уже ушедших на тот свет»; тут же были развешаны пучки лечебных трав – тысячелистника, донника, чабреца... Баба называла их по-своему: деревей, буркун, богородская трава... Когда растапливали печку, запах трав становился отчетливей и напоминал о лете. В нашем запечном царстве всегда держался полумрак, и баба откладывала чтение до лета. Целыми днями я сидела у нее на кровати и слушала сказки. Начиналось с «Репки» и «Курочки Рябы», но с каждым новым осенне-зимним сезоном горизонты сказочных историй расширялись, появились Пушкин, Перро, Андерсен... Бывало, рассказчице уже надоест, а я всё требую: говори дальше! «Хватит, язык устал», – заявляла наконец бабушка. В перерыве между сказками она раскладывала пасьянс. Иногда мы с ней играли в дурака или 8

ведьму. В ломберном столике у неё хранились и другие карты – гадальные. С ними связано одно из моих очень ранних воспоминаний.

ЗОЯ Мы с бабой сидим за столом, я у неё на коленях. Перед нами зажжённая свеча, в круге света движутся бабины руки, она раскладывает карты. Это особые карты, с картинками-символами: дом, конверт, крест, сова... С нами за столом две чужие женщины, а поодаль на сундуке сидит девочка. Она явно старше меня, но всё равно ещё маленькая. У нее светлые, туго заплетённые косички и клетчатое платье. С интересом смотрю на девочку, она мне симпатична. Огонёк свечи колеблется, тени пробегают по напряжённым лицам женщин, по стенам и окну, плотно завешенному одеялом – для светомаскировки. Я верчусь, мешаю бабе, и она спускает меня на пол: пойди познакомься с Зоей. Девочка улыбается и нравится мне всё больше. Присутствие незнакомых перестаёт смущать. ...На веранде слышатся шаги. Волк, лежавший у дверей, встает и приветственно машет хвостом. Значит, с работы пришла мама. Гостьи начинают прощаться, а мне очень не хочется, чтобы Зоя уходила. Но на неё уже надели пальто, светлые косички спрятались под капором. Я прижимаюсь к маме и горячо шепчу: пусть Зоя не уходит! Все меня утешают, дружно уверяя, что Зоя обязательно придет ещё. А сейчас надо спешить домой, потому что уже стемнело и скоро наступит комендантский час. 9

ОНИ БЫЛИ ТАК МОЛОДЫ! Как-то вечером, уже засыпая, услышала за окном непонятный шум. Что-то скрежетало и лязгало, потом раздались громкие голоса, шаги – кто-то поднимался по ступеням на веранду. И... всё исчезло, утонуло в волнах крепкого сна. Утром я с удивлением обнаружила возле дома восхитительное железное чудище. Подойти вплотную не позволила баба: не лезь под гусеницу, раздавит! Внезапно крепкие руки подхватили меня под мышки и подбросили вверх, ощущение страшноватое – и я ударилась в рёв. Вокруг смеялись. Мама сказала: она боится посторонних. И мне: это же наши! Наши пришли! Танкисты пробыли у нас недолго, их лиц я не запомнила, только голоса, красиво певшие незнакомую песню – «Прощай, любимый город». Позже мама вспоминала, что это были совсем молодые ребята, почти как наш Юрок, и что, уезжая, они обещали непременно прислать весточку, если будут живы. Предполагаю, что танковая часть, стоявшая в нашем посёлке, отправлялась под знаменитую ныне Прохоровку. Весточки мы так и не получили.

ЛИВЕНЬ Стою у окна в незнакомой комнате. Собирается дождь. Вот уже и первые капли, ещё редкие, сползают по стеклу. «Надо бежать», – говорит за моей спиной Лидочка (так называет её мама). «А успеем? Может, лучше переждать?» – сомневается мама. «Добежим!» – Лидочка берет меня на 10

руки и с головой накрывается плотным серым покрывалом. Я протестую, рвусь к маме. «Я здесь, здесь», – мама придерживает меня поверх плаща, её ладонь успокаивает. А дождь уже вовсю барабанит по нашему укрытию. Мне видно внизу, как мелькают Лидочкины ботинки прямо по лужам, на которых вспухают и лопаются пузыри. «Вот мы и дома», – мама звякает калиточной задвижкой. А мне уже не хочется выбираться из-под плаща, я так уютно угнездилась на руках у Лидочки, и она уже не кажется мне чужой.

МАЗУРКА Война близилась к концу, завод восстанавливали и даже приняли первых практикантов. Дмитрий и Милочка оказались семейной парой. С жильём поначалу вышла какая-то заминка, и на первое время молодожёны поселились у нас, всё равно третья комната пустовала. Баба не стала переселяться, предпочтя «запечное царство» светлому, но холодному помещению. В связи с квартирантами в памяти остались два события – очень радостное и очень страшное. …Мама играет мазурку, а мы втроём танцуем, то есть, держась за руки – я посредине, скачем вокруг обеденного стола. Мелькает бахрома скатерти, кружится висячая лампа под абажуром. Я не поспеваю за шагами взрослых, и они приподнимают меня за руки над полом. Какое наслаждение лететь по воздуху! Бравурная музыка, Милочкин смех и это парение в танце сливаются в незабываемые мгновения. Мы празднуем День Победы! 11

Позднее, когда наши случайные жильцы перебрались уже в другое место, Милочка внезапно заболела. Тиф... Спасти её не удалось. Пока сообщили матери, пока ждали её приезда откуда-то издалека, Милочку в морге изгрызли крысы. Это обстоятельство больше всего ужасало окружающих. А Дмитрий, говорили, не выдержал, спешно уехал, даже не был на похоронах.

ПЕРВАЯ ПОДРУГА С Таней мы дружим почти с младенчества. Она моя ближайшая соседка, наши палисадники рядом, хотя и разделены глухим забором. По утрам, если позволяет погода, Таня приходит ко мне играть. У нас множество дел. Мы исследуем повадки муравьев, снующих через дорожку с какой-нибудь ношей. Устраиваем шторм в бочке с дождевой водой. Изображаем птиц, кормящих птенцов: носим к «гнезду» воду и корм. Вода у нас настоящая, а вот корм приходится воображать. Птенцами бываем поочерёдно, но чаще назначаем на эту роль бабу. Она сидит в шезлонге, читает и попутно присматривает за нами. В играх я часто проявляю неуступчивость, и мы с Таней ссоримся. Подруга медленно, заложив руки за спину, удаляется к себе. При этом ноги её перестают сгибаться в коленях. По походке сразу видно – Таня обиделась. Размолвки, впрочем, длятся недолго.

ПРО МОРЕ Я у соседей бываю редко. Там нужно соблюдать строгие правила: не шуметь, ходить медленно и ни в коем случае не махать руками. Танин дедушка держит пчёл, отсюда и глухой забор, и все эти предосторожности. Пчёлы не любят суеты и с подозрением относятся к посторонним. В этом я убеждаюсь на собственном опыте. Но подчас достается и своим. По отчаянному воплю за соседским забором пытаемся догадаться, кто пострадал на сей раз. Семейство у соседей немалое. У «стариков» три дочери, самая старшая из них Танина мама. По утрам у соседей шумно, выясняют, кому сегодня подметать, кому идти за водой, кому чистить картошку. После завтрака взрослые расходятся по делам, лишь бабушка Степанида Васильевна продолжает хлопотать на кухне, а Таню отпускает к нам. Подруга на полгода старше меня и во многом осведомлённее. Она уже ездила с мамой на поезде и даже знает, как выглядит море. Танин папа – черноморец. Предстоящую зиму семья опять будет проводить в Севастополе. Таня говорит, что у моря всего один берег, а дальше всё вода и вода, во всех направлениях. Мне не верится. У нашего пруда со всех сторон берега, и на самом дальнем растут ивы.

ФАСОЛЕВЫЙ СУП «Таня! – зовет с крыльца Степанида Васильевна. – Присмотри за Машкой, мне отлучиться надо». «Пошли», – приглашает подружка с собой. Медленно, соблюдая антипчелиные правила, мы про13

ходим на соседскую веранду. Годовалая Маша в распашонке и чепчике, но с голыми ножками, сидит на полу на старом одеяле. Перед ней тарелка с остатками супа. Уже накормленная, видимо, девочка зажала в ладошке ложку и колотит ею по тарелке. Брызги супа и фасолины разлетаются вокруг. Таня осторожно отобрала у сестры ложку и вкрадчиво заговорила: «Ты ведь уже наелась, да? Больше не хочешь, правда?» Маша крутит круглой головкой и беззаботно улыбается. Таня зачерпнула супу и отправила себе в рот, потом ещё и ещё. Предложила и мне. Фасолевый бульон с картошкой, приправленный поджаренным луком, кажется потрясающе аппетитным. Но тут Машка спохватилась, потребовала ложку назад и принялась барабанить дальше. «Отнять не выйдет, заревёт», – объяснила опытная в этих делах Таня. Нам с ней осталось лишь подбирать фасолины, упавшие на одеяло. Но как же они были вкусны!

«…А РОССИЯ ЛУЧШЕ ВСЕХ» У соседей с другой стороны дома тоже есть дети, но я и Таня с ними не водимся. Нам запрещено даже приближаться к той части забора, что является общей с этим семейством. Там живёт ужасная Палочка Коха, она уже несколько лет мучит главу семьи, молодого ещё мужчину. Страшную бациллу регулярно морят карболкой, неприятный запах разносится по всей округе. Запрет на общение с соседскими девочками не слишком тяготит. Со старшей, Люськой, я и сама не стала бы играть, она любит дразниться. Другое 14

дело Надя, младшая. В отличие от сестры, добродушная и не вертлявая. «А щёки у неё, как райские яблочки», – определила баба, когда однажды, ещё до всех запретов, Надя была у меня в гостях. Мы с ней сидели на тёплой плите и азартно пели: «Кони сытые бьют копытами...» Песен у нас в запасе много, но особенно любима та, где говорится про страну Болгарию, которая, хоть и хороша, а Россия всётаки лучше всех. Мы ещё малы, кое-как одеты и не очень сыты, но полны энтузиазма. Нам нравятся бодрые песни, что каждый день звучат из круглого чёрного репродуктора, и мы повторяем их с вдохновением.

ГОРКА Наш четырёхквартирный дом стоял в изгибе улицы, у невысокого холма, который все называли горкой. На её вершине росли деревья, естественным образом отделяя нашу заводскую территорию от колхозных угодий. Склоны холма покрывали луговые травы. Под весенним солнцем первым зацветал дикий лук. Его невзрачные светло-жёлтые цветочки не сразу и разглядишь среди других трав, зато листья вполне годятся в пищу. Потом горка становилась золотой от обилия цветущих одуванчиков. Мы с бабой ходили туда на прогулки, когда у неё не болели ноги. К нам нередко присоединялась и Таня. Зимнюю горку лет до пяти я видела только из окна: у меня не было тёплой одежды. Первое в жизни пальто мне сшили через год после Победы. Материалом послужила старая шинель и кусочки 15

коричневого драпа, которые нашлись у портнихи. Тогда же купили на базаре бурки – тряпичные, но с утеплением стёганые сапожки. Теперь я могла выходить и зимой. В эту пору на горке бывало людно. Детвора каталась на санках. Вот и я в комбинированной обновке впервые появилась на публике. Взяла салазки, хоть и довоенные, но ещё крепкие. Подниматься высоко не отважилась. Но, съезжая с середины горки, всё-таки перевернулась. Вредная Люська со своей компанией вдоволь посмеялась над моей неудачей. Было очень обидно. Зато, когда на побывку приехал брат, мы поднялись с ним на самый верх и ловко съехали всем на зависть. Потом катались ещё, сердце замирало на крутизне, но я старалась не показывать вида.

ГРУША Она росла не там, где большинство деревьев, а ближе к подножию горки и как раз напротив нашего палисадника. Последнего обстоятельства, как мне казалось, было достаточно, чтобы считать дерево своим. Каждую весну груша обильно цвела, и я заранее ждала этого праздника. Розовые плотные бутоны в одно прекрасное утро начинали лопаться, выпуская на свет белые пятилепестные цветки. Баба говорила, что груша выглядит как невеста в подвенечном платье. Когда лепестки облетали, неподражаемая красавица делалась похожей на другие деревья. Осенью вместе с опадающей листвой груша роняла и мелкие жесткие плоды, ужасно терпкие 16

на вкус. Но мы их все-таки собирали и раскладывали на подоконнике, дожидаясь, пока паданцы побуреют, станут мягче и приобретут мало-мальски сносный вкус. Из-за этого дерева мы чуть не поссорились с Таней. Она, как выяснилось, тоже хотела считать грушу своей. Я не уступала. Подруга уже собралась демонстративно удалиться, но баба нашла выход, предложив Тане достойную замену. Тоже грушевое дерево, также на склоне горки, только с другой стороны дома. Конечно, претендовать на эту грушу с куда большим основанием могли Надя с Люськой. Но они о нашем сговоре не узнали, и дерево осталось за Таней.

ВОЛЧЕНЬКА Наконец настал день, когда баба сказала: сегодня отправляемся в лес. Идти предстояло дальше наших обычных прогулок на горку. И я деловито осведомилась, не забыла ли баба сухарь. Зачерствелый кусочек хлеба обычно обнаруживался у неё в кармане, если в дороге у меня подводило живот. Сухарь оказался на месте, и мы двинулись в путь. Волк был оставлен сторожем и привычно уселся на крыльце, провожая нас взглядом. Июньское солнышко основательно припекало, и мы с удовольствием погрузились в зелёную прохладу леса. Баба с палочкой шла по тропинке, я чуть сбоку, высматривая в траве алые капельки земляники. Их ароматная мякоть таяла на языке. Вскоре открылась полянка, окружённая густым кустарником. И оттуда из-за ветвей на меня вдруг глянула 17

знакомая серая морда. Небывалое дело – Волк нарушил приказ! Да ещё как исхитрился, прибежал в лес раньше нас. Подражая взрослым, я принялась его отчитывать: «Что тебе было сказано? Сидеть дома, сторожить. А ты? Как не стыдно!» Провинившемуся положено было припасть к земле и ползти навстречу, моля о прощении. Но вместо этого он попятился и, развернувшись, исчез в кустах. «Волченька! Куда же ты?» – закричала я и в недоумении обернулась к бабе. А та стояла, будто окаменев и лишившись дара речи. Потом, придя в себя, схватила меня за руку и потащила вон из леса. Дома нас приветствовал соскучившийся Волк. И только тут баба объяснила, что пёс никуда не уходил, а в лесу мы встретили настоящего дикого волка. Было жаль, что не удалось набрать ягод. Зато сохранился сухарь, который я с удовольствием съела с супом. И Волку отломила кусочек. За послушание.

ЗНАКОМСТВО С ПАПОЙ Меня разбудил громкий стук в деревянную ставню и взволнованный женский голос: «Ваш приехал! Сейчас звонил со станции, чтобы прислали машину». Это кто-то из заводских прибежал преду предить о долгожданном событии. ...В начинающем полнеть высоком военном мне было трудно признать папу. До войны, судя по старой фотографии, он выглядел иначе. Я дичилась, не хотела подойти. Знакомство состоялось за обедом. Взрослые оживлённо переговаривались, под18

нимали рюмки, а я исподтишка разглядывала папу. «Почему у него лоб белый?» – шёпотом спросила у мамы. «Незагорелый, – с улыбкой поправила мама, – козырек фуражки прикрывает от солнышка». Всё-таки меня уговорили подойти к папе. Сидя у него на коленях, я вдыхала незнакомый притягивающий запах ремней. Широкий поскрипывал на поясе, узкий шёл через плечо. Волк не отходил от хозяина. Казалось, пёс боится, что папа опять исчезнет на несколько лет... А потом начались будни. Папа впрягся в работу. До войны он был просто инженером, теперь стал главным. Если я просыпалась рано, то видела, как папа собирается на службу: точит опасную бритву на поясном ремне, прицепив его к дверной ручке. Бреется, разведя помазком мыльную пену в алюминиевой мисочке. И, наконец, последний штрих – красивой тёмно-вишнёвой бархоткой проходится по блестящему хрому сапог. Волк провожал папу до калитки. Всякий раз. Неизменно.

ИГРУШКИ Мартын и Доня – первые мои куклы. Тряпичные, с плоскими лицами, на которых химическим карандашом нарисованы глаза и рот. Кукол сшила баба из старых перчаток и изношенных чулок. У Мартына получилась маленькая головка и квадратное туловище с растопыренными ручками-ножками. Большеголовая Доня тоже не отличалась статью, одна рука была явно короче другой, ноги и вовсе отсутствовали. Анатомический недостаток скры19

вало длинное тёмное платье. С этой Доней, уже порядком замусоленной, меня сфотографировали в сорок четвертом году, чтобы послать карточку папе на фронт. Заграничную куклу-красавицу привёз брат из Венгрии. Его приезд произвёл в семействе радостный переполох. Юру не видели с сорок третьего года. Все обнимали юного фронтовика. Волк кидался ему на грудь и лизал в лицо. А из сияющих глаз мамы лились слёзы, и она всё спрашивала меня: «Ты узнала Юрочку?» Запомнилось, как брат кружил вокруг меня с голубоглазой куклой в руках и напевал: та-тим, та-тим, та-тим, та-та... Как назвать это дивное создание, долго думать не пришлось. Её имя само сложилось из первых тактов штраусовского вальса: Та-тим-ка. У новой куклы всё было как настоящее: белокурые волосы, розовые ручки и ножки, нарядное платье. Она могла сидеть, закрывать и открывать глаза. Я даже не подозревала, что такие бывают. Мои тряпичные замухрышки ей и в подмётки не годились. Но странная вещь! При всех достоинствах Татимки любила я больше всё-таки Доню. Через время кукольную компанию пополнил ещё один новичок. Как-то на прогулке мы с бабой подобрали занятный деревянный обрезок, покрытый резьбой наподобие чешуи. С одного края у бруска было дополнительное «украшение» – три небольших сучка. При некоторой фантазии их можно было счесть за уши и нос. Новосёла нарекли Иваном Ивановичем. Игрушки из магазина в моём детстве были редкостью, чаще ими становились случайные, порой весьма неожиданные предметы. Деревяшка Иван Иванович ещё не самая экзотичная из них. 20

КОЗЛИК Как только с горки сошел снег и просохли тропинки, мы отправились проведать грушу. Беспокоил овраг, с каждой новой весной всё ближе подступавший к нашей любимице. Трава едва начинала всходить, по краям оврага рыжел прошлогодний бурьян. И вдруг среди бурого покрова отчётливо блеснул белый бугорок. «Баба, смотри, там что-то есть!» Бабушка палкой раздвинула сухие стебли и процитировала: «остались от козлика рожки да ножки». Зарывшись носом в землю, там лежал небольшой продолговатый череп. «Волки кого-то задрали, – как о чём-то привычном сказала баба. – Ну, пошли дальше». Но меня уже было не оторвать от страшноватой находки. Со смешанным чувством полуужаса-полувосторга я приблизилась к останкам волчьей жертвы и увидела рога. Серые, округло загнутые вниз, они даже на вид были каменно-крепкими. Представлялось, что именно они держат хрупкий череп, придают ему живописную законченность. Безусловно, это было самым замечательным из всего, что до сих пор доводилось видеть. Уговоры и требования оставить кости в покое не действовали. Стараясь не смотреть на пугающие провалы глазниц и ноздрей, я ухватила «козлика» за великолепные рога и потащила домой. Мама, вопреки ожиданиям, не восхитилась находкой, но уступила моему воодушевлению и, обдав добычу кипятком для дезинфекции, позволила держать её под крыльцом до прихода папы. А там уж – как он скажет. Папины решения в семье не оспаривались. «Ладно, подождём, – бормотала я, устраивая козлика под ступенями, – тут у тебя сарай будет, авось разрешит». 21

«Что за глупости?» – скорее удивился, чем рассердился наш главный судья. Мама взывала к сочувствию: «Она с ним как с живым разговаривает». «Тоже мне Гамлет!» – хмыкнул папа. Я ещё не знала, кто такой Гамлет, но догадалась, что у меня был предшественник по части общения с черепами. А в папином тоне, хоть и насмешливом, не слышалось запретительных нот. Вывод последовал такой: пусть только в дом не тащит. Потом мне объяснили, что череп принадлежал барану, а не козлику, но имя уже было найдено, а переиначивать я не люблю.

СОЛНЕЧНЫЙ УДАР Насидевшись за зиму в сумеречном запечье, я стремлюсь на солнце. Мне нравится всё, что напоминает животворящий солнечный свет: золотые лики одуванчиков, лепестковые нимбы цветущих подсолнухов, даже медные подсвечники на пианино, особенно когда их потрут суконкой. Но гулять под солнцем разрешается только с утра, а потом взрослые внимательно следят за нами, в особенности после одного происшествия. …Мы с Таней играли у нас в палисаднике. Время близилось к обеду. Вдруг подружка замолкла на полуслове, глаза её странно помутнели, и она со всего роста повалилась на землю. С криком «Таня упала!» я бросилась к взрослым. Появились обе наши бабушки, захлопотали над бледной неподвижной Таней. Я оторопело смотрела на происходящее. Вот, оказывается, как выглядит солнечный удар. 22

БАБОЧКИ У Тани была вещь, увидев которую, я лишилась покоя. Плоская прямоугольная коробка с крышкой из стекла покоила на синем бархатном дне настоящие сокровища – прекрасных бабочек с распахнутыми узорчатыми крыльями. Очередное эстетическое потрясение имело практическое последствие. Я решила собрать собственную коллекцию. Теперь каждая прогулка превращалась в охоту на бабочек. Не пропускала и тех, что легкомысленно залетали к нам в палисадник. Накапливать коллекцию помогала Таня. У неё для этого была соответствующая экипировка – белая панама и сачок. По мнению бабы, «вид прямо-таки заграничный». А как иначе мог выглядеть человек, проводящий зимы в таинственном Севастополе! Просвещённая Таня говорила, что бабочек усыпляют эфиром. Баба поступала проще, бестрепетно придавливая пленницам их маленькие головки. Мама к моему новому увлечению отнеслась без восторга, но в конце концов пожертвовала для хранения бабочек деревянный трофейный чемоданчик. Разнообразием моя коллекция не отличалась. В основном это были заурядные белянки, а также лимонницы, крапивницы, репейницы. Только в конце лета повезло поймать красавицу павлиноглазку. Но осуществить свой первоначальный замысел мне так и не пришлось. Бабочки, навалом лежавшие в чемодане, высохли и рассыпались в прах. Выходит, права была мама, когда говорила, что лучше любоваться живыми бабочками, чем застывшими под стеклом, пусть даже и на синем бархате.

ЧЁРНЫЙ КОТ И ЖЁЛТЫЕ ПОДСОЛНУХИ Летним солнечным утром мы с мамой идём знакомиться с Кузей. Собственно, к Кузе иду я, у мамы дело к Кузиным хозяевам. Они живут на нашей улице, в доме с высоким крыльцом. Подниматься по крутым ступеням непривычно, и я опасливо держусь за мамину руку. А навстречу уже распахивается дверь, нас ждут. В коридоре после улицы темновато, и я не сразу различаю черного Кузю. Поджав лапы, он дремлет на стуле, огромный и неподвижный. По рассказам уже знаю, что кот знаменит феноменальной ленью. Даже мышей для него ловит хозяин. Невдалеке у стены притулилась мышеловка. Меня подводят к дремлющему Кузе и позволяют его погладить. Надменное животное лишь чуть приоткрывает глаза, нацеливая на меня узкую прорезь зрачков: чего пристала? Общения не получается. Я отхожу к стене, забираюсь на сундук и начинаю осматриваться. Справа коричневый буфет блестит, как наше пианино, дальше дверь в комнату, где мама разговаривает с хозяевами, речь о каких-то деньгах. Кузя на своём стуле возлежит в прежней позе. Слева, похоже, кухня. В приоткрытую дверь мне видны только часть стола и окошко. Белые шторки закрывают нижнюю половину окна, а сверху, над занавесками, покачивают головами цветущие подсолнухи. Как хорошо! Смотришь на них и будто погружаешься в душистую невесомость золотой пыльцы, как пчела, прилетевшая за данью. – Ну вот, теперь выкрутимся, – говорит мама по дороге домой и щёлкает замком сумочки. – А Кузя тебе понравился? – Мне окно понравилось. 24

– Какое окно? Что в нём такого особенного? – Белое окно, а за ним подсолнухи – жёлтые-прежёлтые. Они смотрят в комнату и улыбаются.

ВЕЧНЫМ СНОМ Катю мы встретили у водопроводной колонки. Мы с мамой пришли за водой, а Катя уже наполнила своё ведро и стояла, улыбаясь нам навстречу. Сразу было не понять, кто она – взрослая женщина или ещё девчонка. Лицо Кати, совсем юное, показалось мне знакомым, но фигура, не по-девичьи тяжеловатая, была чужой. Мама стала о чём-то заботливо расспрашивать Катю, та тихо отвечала и всё смотрела на меня просветленно и ласково. Это было летом, а осенью мы пошли «прощаться с Катей». Сначала я подумала, что она уезжает куда-то. А молчаливые люди возле Катиного дома огорчены её отъездом и потому так тихи и печальны. Мы подошли вплотную к тесно стоявшей группе, мама подняла меня на руки и сказала: «Ты знала Катю, посмотри на неё в последний раз». Среди обилия цветов я не тотчас увидела бледное лицо с плотно сомкнутыми веками. «Это Катя? Она спит?» – громко спросила я, недоумевая, как можно спать на улице, среди толпы. «Вечным сном, деточка, – ответила какая-то старушка, – вечным сном». Впервые я видела смерть. Над Катей склонилась женщина в чёрном. К груди она прижимала плачущего младенца. Толпа зашевелилась, заохала. Мама нервно комкала в пальцах мокрый носовой платок. Кто-то, не сдерживаясь, заплакал в голос. Горло мне 25

перехватил болезненный спазм, и я тоже зарыдала отчаянно и неудержимо. ...Потрясение, пережитое на похоронах Кати, прошло не сразу. Мама очень раскаивалась, что тогда взяла меня с собой. И потом всегда старалась оградить мою неокрепшую душу от тяжёлых впечатлений. А печальные события вокруг случались одно за другим. Умер больной сосед, отец румяной Нади. Как и он, от туберкулеза, быстро сгорела девочка Зоя, та, что однажды военной порой сидела у нас на сундуке в затемнённой комнате. Разрыв сердца настиг Таниного дедушку, совсем ещё не старого, как говорили мои родные.

«ПОЙДУ КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ» Другим ранящим впечатлением детства были нищие. После войны их много бродило по нашим просёлкам. В заплатанной пропылённой одежде, с тряпичными сумками через плечо, они обходили дворы, крестясь и кланяясь. Их жалкий вид и жалкие речи болезненно царапали душу. Особенно тяжело было видеть собирающих милостыню стариков и детей. Чем могли мы тогда поделиться? Куском хлеба? Картофелиной? И то не всегда. Завидев нищих возле дома, я убегала, пряталась. Не от страха, от душевной боли. Приметив мою реакцию на просящих подаяние, баба иногда пользовалась ею в своих интересах. Когда, расшалившись, я переставала слушаться, баба говорила: «Ну ладно, делай что хочешь, а я возьму торбу и пойду христарадничать». Представить её уходящей вслед за нищими было непе26

реносимо. Я бросалась к ней, цеплялась за её длинное платье и со слезами молила остаться, мы мирились.

СЛЕДЫ ВОЙНЫ Наш посёлок назывался Ленинский, а районный центр – Ивня. Больших разрушений у нас, кажется, не было. Поблизости помню лишь один дом, пострадавший при бомбёжке. Но люди продолжали в нём жить, кое-как подперев полуобрушенную крышу. Мир только-только вышел из войны. Вернее, продолжал выходить, война не отпускала. В полях, в лесу, ещё случалось, на минах подрывался скот. А потерять кормилицу-корову или хотя бы козу было настоящим несчастьем. Бывало, страдали и неосторожные люди, чаще мальчишки-подростки. Война закончилась, но следы её встречались повсюду: тут воронка, там окоп... На горке, сразу за посадками, была красноармейская могила с простым фанерным обелиском и звёздочкой из жести. Гуляя в той стороне, мы с бабой всегда подходили к могиле и клали полевые цветы. Не сразу ушли из детского сознания представления, впечатанные войной. Когда собиралась гроза и начинало издали погромыхивать, я спрашивала: опять стреляют? Рубчатый отпечаток тракторной гусеницы на дороге воспринимался как след танка...

«КАЛАЧИКИ» И РЕЦЕПТЫ ЛЕКСЕВНЫ Через год после войны случилась засуха. Все вокруг говорили о неурожае, и всё чаще в разговорах звучало угрожающее слово «голод». Мы с подружкой присмирели. Сидя на корточках перед муравьиной тропой, тоже рассуждали о голоде. От своих старших мы слышали, что это бедствие бывало не раз и унесло много жизней. Охваченные недетской тревогой, мы инстинктивно искали выход и придумали: если вовсе не станет продуктов, будем есть «калачики». Этим ласковым словом у нас называли сорняк, растущий вдоль заборов и тропинок. Его мелкие округло-плоские плодики были съедобны. Сколько понадобится этих микроскопических «калачиков», мы не задумывались, наоборот, радовались – вон их сколько вокруг, всем хватит! Как-то мимо нашей калитки проходил человек. Бабе он был знаком и остановился поговорить. Когда он ушёл, я спросила, почему он такой «раздутый». Баба ответила, что это отёки от недоедания. Долго не могла забыть это лицо. А через некоторое время мне показалось, что и щёки мамы начинают подозрительно круглиться. Удивляться было нечему. За столом её порция всегда оказывалась меньше других. Папа сердился, а мама уверяла, будто только что перекусила и совсем не хочет есть. До «калачиков» дело не дошло, спасали продуктовые карточки. Но собирать в лесу «копытки» (копытень) случалось. И всё благодаря Лексевне. Если наша баба славилась знанием лечебных трав, то Лексевна была докой по части подножного корма. Что годится в борщ, а что на подмес в картофельные оладьи. Как обработать сочные стебли молочая, чтобы из них ушла горечь... Жила Лексевна в сосед28

нем доме с дочерью-инженером. Читать-писать не умела, но в делах хозяйственных и в житейской стойкости равных ей не было. По крайней мере, среди наших знакомых. Добрые советы Лексевны не раз выручали маму.

СЮРПРИЗЫ ПАМЯТИ В шестилетнем возрасте я впервые побывала в городе. Папа и мама собрались по делам, и как раз подвернулась оказия – из Ивни в Курск шла машина. Родители решили взять с собой и меня. Я впервые видела легковой автомобиль, вероятно, он был трофейный, уж очень важничал заехавший за нами шофер. От запаха бензина и мелькания за окнами у меня закружилась голова и стало тошнить. «Не смотри по сторонам», – учила мама, но было уже поздно, пришлось выходить... В Курске меня поразил асфальт под ногами и высокие, в несколько этажей, здания. Многие из них не имели крыш и зияли провалами выбитых окон. От иных домов не осталось и стен, только груды разбитого кирпича. На одной из улиц путь нам преградил часовой: «Сюда нельзя. В обход». За его спиной копошились, разбирая завалы, одинаково одетые люди. Папа сказал, что это пленные немцы. Я ещё раз взглянула на серо-зелёные мундиры, пилотки, и вдруг в памяти всплыл смутный, ускользающий образ. «Карлуша?!» – вскрикнула я, радуясь своей догадке. «Что ты, что ты», – испуганно зашептала мама и, торопясь, повлекла меня прочь. «С пленными нельзя разговаривать, – убеждал папа, – и никакого Карлуши там нет». 29

Часовой недоумённо смотрел вслед странной троице, спешно свернувшей за угол.

ОБЛАКА Тёплый вечер. Солнце село, но ещё совсем светло. Мы с Таней у нашей калитки смотрим на облака. Они выплывают из-за деревьев на горке и, меняя очертания, движутся в нашу сторону. Мы захвачены дивным зрелищем. На широком небесном полотне происходят удивительные превращения. Только что плыл кораблик с тугим парусом, и вот уже это зверь, непонятный, со вздыбленной гривой и длинным хвостом. – Смотри, какие у него копыта... – И не копыта вовсе, а когти, да это же лев! – У-у, какой свирепый... Он приближается, он уже почти над крышей... Бежим! С криками несёмся от калитки к крыльцу, нам страшно от собственных выдумок и весело от игры. «Таня!» – зовут из-за забора. Значит, время расходиться. Я провожаю подругу до её калитки, потом она меня до полдороги, чтобы каждой идти одинаковое расстояние. Мы уже научились всё делить поровну, чтоб без обид.

АЛАЯ ЧАШКА Она сразу привлекла моё внимание в один из редких визитов к соседям. Алая, в крупный белый горох чайная чашка. У нас не было такой красивой, 30

такой яркой посуды. Даже китайский чайник, который мне так нравилось рассматривать, мерк перед красной Таниной чашкой. Вожделенная посудинка в конце концов стала моей. Её подарили мне на память перед нашим отъездом. Это был грустный подарок, потому что прощальный. Папу перевели на другой завод. К моему великому огорчению, дарёная чашка вскоре разбилась. Мама пыталась склеить осколки самодельным клеем, но творог, смешанный с нашатырным спиртом, держал плохо. Выбросить разбитую чашку не поднималась рука. Мама, всегда понимавшая мои чувства, предложила подождать, пока раздобудем настоящий клей. Алые осколки отнесли в кладовку, там они и лежали до тех пор, пока не нагрянул очередной переезд. Образ любимой чашки ещё раз мелькнет в моей жизни, хотя и в ином обличьи. Но об этом речь впереди.

ПРОЩАЙ, ИВНЯ! Уезжали мы на рассвете. Так рано я ещё никогда не вставала. Полусонную, меня подводят к грузовику, ещё с вечера загружённому домашним скарбом. Баба уже сидит в кабине. В кузове, среди вещей, заметно нервничает Волк. Папа помогает взобраться в кузов маме, передаёт ей меня и поднимается в машину сам. «Поедемте мимо клуба», – просит шофёра мама. Ей хочется проститься с местом её последней работы. Заведовать клубом маме довелось в самое трудное время. Война по-особому сплотила малень31

кий коллектив. Духовное единство помогало выживать и, несмотря ни на что, верить в победу. В рассветных сумерках я не узнала здания, где несколько раз бывала с мамой ещё в войну. Машина уже разворачивалась, и в следующие мгновения клуб должен был исчезнуть из виду. Тут моя память неожиданно проснулась: вот же это окно! Из него я смотрела, как начинается дождь. Потом Лидочка несла меня под непромокаемой накидкой, а ливень выбивал на лужах бессчётные пузыри... Мимо плывут уже другие, незнакомые дома. Папа говорит: «Ну вот и всё. Прощай, завод! Прощай, Ивня!» ...Встало солнце. Спать совсем не хочется. Глаза впитывают распахнувшийся простор полей, дорога накатанно блестит и кажется голубой. Впечатления новые, необычные, но мысли то и дело возвращаются назад, в покинутый дом и его окрестности. Представляю, как Таня подходит к нашей калитке, грустно стоит, всматриваясь в пустые окна. И сами собой оживают слова одной из бабиных песен: «До свиданья, до свиданья, не забудь мои страданья. До свиданья, я уеду, не забудь моего следу...» Незаметно для себя начинаю петь. Пою и плачу, а встречный ветер сушит мокрые щёки.

Часть вторая НОВЫЙ ДОМ В дороге меня укачало. Страдания продолжались до тех пор, пока в каком-то населённом пункте мы не разыскали аптеку. Таблетка аэрона сделала своё дело, и остаток пути я провела в успокоительной дрёме. До места добрались к вечеру. Заходящее солнце освещало развалины разбомблённых зданий. Папа, уже ездивший в Кшень знакомиться, рассказывал, что завод построили перед самой войной и что разрушения там большие, но чтобы настолько… Мама тревожно оглядывалась: – Миша, а где же нам жить? – Найдется, – как всегда коротко отвечал папа, – кое-что уцелело. Машина остановилась перед невысоким штакетником, ограждающим краснокирпичный дом. Как и в нашем прежнем доме, тут было четыре квартиры, по две на одну сторону. На этом сходство кончалось: ни веранды, ни уютного палисада, и крыльцо странное – кирпичные ступени между широкими оштукатуренными тумбами. Я с неприязнью уставилась на чуждое жилище. Вдруг на пороге возникла девушка с закатанными рукавами вышитой блузки: «Я – Маруся, меня с завода прислали прибрать в квартире после ремонта. Добро пожаловать!» Появление улыбающейся Маруси несколько смягчило мои чувства к новому жилью. Когда мы 33

вошли внутрь, я даже лизнула стену, от которой притягательно пахло свежей побелкой. Пока разгружали машину, мама прямо во дворе разожгла примус и принялась жарить привезённую с собой картошку. (С копкой тянули до последнего, надеясь, что заморённые засухой клубни хоть чуть-чуть подрастут.) Возле машины с вещами, привлечённые событием (как же, новые жильцы, да ещё с овчаркой!), шныряли мальчишки. Впервые за весь длинный и тяжелый день мне захотелось есть. Ужинали на воздухе, под единственным во дворе деревом. «Смотри – и здесь ракита», – утешающе говорила мама, но это была чужая ракита, не наша. И всё тут было незнакомое. Хотелось домой, на старое место. Солнце давно село, двор потонул в сумерках. Папа сказал, что все устали и пора отправляться на боковую. Завершался трудный день первого в моей жизни переезда. Была середина июля, а год шёл 1947-й.

КАЛЕНДАРЬ И ПИСЬМО НАРКОМУ Первый на моей памяти календарь появился у нас ещё в Ленинском. Эта маленькая, но увесистая «книжица» очень меня занимала. «Давай смотреть календарь», – предлагала я бабе, и мы принимались перелистывать странички предстоящих дней. На каждой, кроме крупно обозначенной даты, был ещё и портрет кого-нибудь из известных людей – революционеров, ученых, военачальников, государственных деятелей. Часть из них не вызывала у меня особого интереса, кое-кто нравился, были и те, кого хотелось скорей «пролистнуть». Боялась 34

математика Лобачевского. Он казался мне очень сердитым, вероятно, из-за резкой складки на лбу, зато к маршалу Рокоссовскому я питала глубокую симпатию. На особом счету значились два наркома, чьи имена были у меня на слуху. Микоян побывал у нас на заводе ещё во время войны. Он объезжал предприятия пищевой промышленности на территории, освобождённой от немцев. Мама, как член завкома, участвовала в подготовке встречи. Предполагалось собрание в клубе, но нарком предпочёл отправиться прямо на завод, где шли восстановительные работы. «Как жизнь, товарищи?» – спросил окруживших его рабочих. И люди, исхудавшие, в потрёпанной одежде, бодро улыбались: «Хорошо, Анастас Иванович!» Микоян горько усмехнулся: «Вижу, как хорошо». Он не стал произносить мобилизующих слов, а просто всем жал руки, благодарил за мужество и стойкость. Другой нарком – Ворошилов – родился в один день с моим братом, к тому же, мама обладала значком «Ворошиловский стрелок». И вот уже знакомое мне имя настойчиво зазвучало в разговорах родителей. Тогда, в сорок шестом, стало окончательно известно, что демобилизуют Юру не раньше, чем его одногодков, призванных в сорок пятом. Два добровольных года на фронте в счёт не шли. Получалось, что вновь сесть за парту брату предстоит с перерывом в восемь лет. Вот тогда родители и обратились к наркому обороны с просьбой разрешить сыну в процессе службы посещать вечернюю школу. Через какое-то время курскому военкому прислали из наркомата соответствующее распоряжение. ...Когда настенный календарь, уже наполовину похудевший, занял своё место в новой квартире, пришло ощущение: да, теперь это наш Дом. 35

ПОРТРЕТ РЕЧКИ КШЕНЬ С Ирой и Натальей Трофимовной мы познакомились в день приезда. «Надеюсь, девочки подружатся», – сказала баба и поинтересовалась, велика ли семья у соседей. «Целый колхоз, – улыбнулась в ответ Ирина мама. – Ну, устраивайтесь, а завтра дочка отведёт вас на речку, ребятне там раздолье». Наутро явилась Ира, готовая к роли провод ника. Первое, что бросилось в глаза, когда вышли за калитку, были руины зданий, мимо которых мы вчера проехали. От нашего дома их отделял неширокий выгоревший лужок. «Как видно, это бывшая улица, – заметила баба и добавила: – Печальное зрелище». «А мы там играем», – беспечно сообщила Ира. Луговая тропинка довольно скоро привела нас к обрывистому берегу. Слева от крутого спуска стайкой росли несколько деревьев. «Берёзки!» – обрадовалась баба. Тут, в их тени, она потом всегда сидела, устроившись на склоне как на стуле и опершись на легкую, соломенного оттенка трость. Так вот ты какая, речка! Ни начала ни конца не видно, и вода не как в пруду – движется непрерывно. Если долго смотреть, начинает кружиться голова. От кромки воды до обрыва лежит песчаная полоса, она поросла муравой и лапчаткой. Ступишь босиком на песок – горячо! – скорее на травку, прохладную и мягкую. Плавать я ещё не умею, и мы с Ирой плещемся возле берега. Вдруг с тревогой вижу: прямо к нам плывет что-то коричневое и лохматое. «Не бойся, это водоросль!» – Ира выхватывает пугало из воды, оно обвисает в её руке и становится похожим на мокрую тряпку, мылкую на ощупь. Эту водоросль ребята используют как мочалку для отмывания запылённых ног. 36

Противоположный берег – пологий холм – с нашей стороны выглядит абсолютно лысым. Ни кустика, ни даже высокой травы. Вдалеке виднеются домики, там деревня, оттуда к реке приходят гуси. А вниз по течению – деревянный мостик. Там, прогуливаясь однажды вдоль берега, мы встретили Марусю, нашу первую кшенскую знакомую. В белой вышитой блузке она стояла, опершись на перила, и напевала про одинокую гармонь. «Пойдёмте с нами», – пригласила баба. «Не могу, – засмеялась Маруся, – у меня здесь свидание».

ВОЛК РЕВНУЕТ Чтобы мне легче привыкалось к новому месту, мама завела котёнка. Назвали приемыша Кузей, но не в честь самодовольного великана, увиденного когда-то в гостях, а в память нашего собственного, трагически погибшего котика. Волк, как благовоспитанный пёс, радушно встретил нового члена семьи, внимательно обнюхал и даже ласково подтолкнул носом, отчего серо-полосатый малыш чуть не завалился набок. Словом, усыновление состоялось. Кузя быстро подрастал, до упаду гоняясь за шуршащим бумажным бантиком и тренируясь забираться на дерево. С Волком они были в самых добрых отношениях. Одного не мог выносить пёс – если котёнка брали на руки и, не замечая Волка, гладили, приговаривая: «Кузя хороший, Кузя хороший...» Волк тотчас подходил и старался спихнуть кота с рук, будто говорил: «А я? Про меня забыли!» Нужно было немедленно приласкать и его. 37

«ЭЛЕКТРО» И ДРУГИЕ СОСЕДИ Белоголовый Вовка – младший в многочисленном семействе Лебедевых. Он ещё не пошел в школу, а уже слывет хулиганистым. Ира у них младшая из девочек, а перед ней ещё четыре и брат, трое старших уже работают. Ещё в нашем доме живёт болезненная женщина с тёмной косой вокруг головы. Она вдова, и у нее два сына-школьника. Старшему, Славе, двенадцать лет. Он всегда вежливо здоровается со взрослыми и, как уважительно отмечают у нас в семье, отлично учится. Брат его, Толик, страдает деформацией позвоночника, но это не мешает ему озорничать. В четвёртой квартире сначала жили только взрослые, потом немолодая пара переехала, а её место заняла учительница с сыном, моим ровесником. Кареглазый Валерка – сообразительный мальчишка, на лету подхватывает любую придумку и сам проявляет недюжинную фантазию. К нам приходит запросто и по-свойски называет бабой мою бабушку. Однажды она предложила нам игру (в тот раз у нас была ещё Ира), по ходу которой каждый выбирал себе псевдоним. В дело пошли имена сказочных персонажей – Дюймовочка, Баба-яга, Кот в сапогах... Потом стали выдумывать свои, посовременней и посмешнее. Блеснул Валерка. Он встал посреди комнаты, принял героическую позу и объявил: «Я – электро в штанах!» «Это что же такое?» – не сразу разобралась баба. Валерка победоносно прищурился: «В электрической лампочке – что?» «Он хотел сказать «электричество», – помогла Ира. Все вместе мы долго смеялись. Только много позже я сумела оценить нестандартную образность мышления моего приятеля. Он превзошел самого 38

Маяковского, облачив в штаны даже не облако, а нечто вовсе невещественное – электричество.

ИННА Ближайший обитаемый дом был весёлого светложёлтого цвета и в обиход нашего семейства вошёл как «Иннин дом». Говорили: расстояние, как до Инниного дома. Или: поворот за Инниным домом. Кто же такая Инна? Очаровательная особа пяти лет от роду. У неё светло-русые локоны, бант на макушке и неизменно приветливый взгляд. Садясь, она кокетливо приподнимает юбочку, чтобы не помялась. С Инной интересно, она неуёмная фантазерка. Из услышанного от старших Инна конструирует поразительные истории, в которых действуют её близкие и сама рассказчица, разумеется. Живет Инна с бабушкой и дедушкой, но считает их родителями. Мы познакомились у колодца, и, пока наши мамы набирали воду, успели выяснить, что несомненно симпатизируем друг другу. На следующий день Инна появилась у нас в сопровождении своей мамы-бабушки Анны Николаевны. С тех пор мы встречались уже почти ежедневно. Некоторое время с нами играл и Валерка. Но Вовкина компания подняла его на смех за то, что водится с девчонками, и он перестал к нам приходить.

ЗАПОВЕДНЫЙ СУНДУК Сделанный по всем правилам русской старины, сундук был массивным, ёмким и очень тяжёлым. Открывался он редко, обычно осенью и весной, когда бабушке требовалось достать или спрятать тёплую одежду. Дубовые глубины старого сундука хранили много для меня таинственного, но удовле творять моё любопытство баба не считала нужным. Незачем, говорила, и приставать к ней было бесполезно. Однажды из потайных недр заповедного сундука была извлечена удивительная вещица – запаянный стеклянный сосуд, наподобие флакона или маленькой гранёной бутылки. Внутри на трапеции крутился, как живой, мускулистый гимнаст. Называлось это диво цирком и было подарено мне, кажется, на пятилетие. Среди моих самодельных игрушек цирк занял главенствующее положение, но потом, неосторожно поставленный на перила веранды, упал и разбился. Нам с Таней, жаждавшим узнать, как там внутри всё устроено, предстало печальное зрелище. На обыкновенной нитке бессильно повисла плоская фигурка из бумаги. Волшебство исчезло. Всякий раз при открытии сундука баба доставала большой и тяжёлый альбом в коричневом переплёте. Распространяя запах добротной кожи, старой бумаги и нафталина, альбом перекочёвывал на бабину кровать. Я забиралась туда же, и начиналось путешествие в прошедшие времена, в старинный город Грайворон. ...Прадед мой, Митрофан Расторгуев, выбрал в невесты казачку с Дона, когда разъезжал по своим купеческим делам. В Грайвороне он держал магазин, но больше преуспел в делах общественных. 40

Был городским головой, выбирали его и мировым судьёй. На одной из фотографий он очень похож на драматурга Островского. Под неспешный рассказ переворачиваю увесистые страницы. Лица родственников смотрят из какой-то другой, не совсем понятной жизни... Веснушчатый мальчик в форме ученика реального училища – мой будущий дед. Светлоглазый юноша с непокорной шевелюрой – тоже он. И совсем трудно поверить, что затянутая в корсет юная особа, надменно вскинувшая подбородок, сейчас сидит рядом со мной – грузная, морщинистая, прячущая под чепцом изрядно поредевшие волосы. Семейная фотография моих деда и бабушки в окружении пятерых сыновей. Младшие, Мишенька и Лёва, на переднем плане. «Только они и остались», – вздыхает баба. Средний, Юра, умер четырнадцатилетним от дифтерита. Двое старших, Боря и Серёжа, исчезли в пучине Гражданской войны. Их лица встретятся ещё раз в самом конце альбома, в пачке пожелтевших любительских фотографий. Братья стоят плечо к плечу, рослые, красивые, на одном студенческая шинель, другой одет в куртку с меховой оторочкой. Лишь годы спустя мне объяснят, что на этой последней фотографии они сняты перед уходом в добровольческую армию Деникина.

«БОЛЬНЫХ НЕТУ?» Мы с бабой сидели под ракитой за недавно сколоченным столом, когда с той стороны дома раздался голос. Он звонко и, казалось, весело вопрошал: 41

«Больных нету?» Почти тут же из-за угла появилась девушка в белом медицинском халате. Она была вполне симпатична, если бы не эта одежда, от вида которой мне стало не по себе. Ожил неприятный и даже стыдный эпизод. Меня, зачем-то раздетую до трусиков, чужая тётя в белом халате пытается затолкнуть в высокий и узкий железный ящик. Я упираюсь изо всех сил. Мама нервничает, тётя сердится: какой дикий ребенок! Рентген тогда выдал тревожный результат: затемнение в правом лёгком. Перепуганную маму успокоили, это ещё не туберкулез, но необходимо полноценное питание. Выход нашёлся у нашей соседки Лексевны – козье молоко. Несколько месяцев с обеденного стола не сходила поллитровая банка с целебным напитком. И вот радостный итог: лёгкие оказались чистыми. Молоко для меня продолжали покупать и потом, вплоть до нашего отъезда. – Ну, если все здоровы, тогда я побежала дальше, – говорит между тем звонкоголосая медичка, но замечает затруднённые движения бабы: – А что у вас с ногами? Бабе интересно поговорить со свежим человеком, и она принимается рассказывать о своей застарелой подагре. Успевает кое-что выяснить и про гостью. Девушку зовут Валей, она санитарка в станционной больнице. У Вали важное задание: проверять санитарное состояние полуразрушенного посёлка и выявлять серьёзно заболевших («чтобы не возникло эпидемии»). – Вы и зимой к нам будете приходить? – А как же, до тех пор, пока у вас не построят свою больницу или поликлинику. – О! Это, наверное, будет нескоро. Вы, Валя, к тому времени уже доктором станете, – шутит баба. 42

– И стану, – серьёзно отвечает Валя. – У нас дома все хотят, чтобы я выучилась на врача. Она прощается, но, уходя, вдруг оборачивается и произносит с нажимом: «Непременно стану!»

САНЬКА Семья директора держит корову. Купили её не на базаре, у неизвестных хозяев, а на ферме, по особому разрешению. Фронтовикам, имеющим в семье нескольких иждивенцев, дано такое право. Сарай сооружён в разрушенном доме, в той части, где лучше сохранились стены. Ухаживает за белой круторогой Санькой сама Наталья Трофимовна. Напрасно коров считают неинтересными, как бы на одну колодку сделанными. Близко их наблюдая в течение целого ряда лет, могу утверждать, что это не так. Ещё какие индивидуальности попадаются среди этих рогатых! Соседская Санька, например, не любит ходить в стаде. Зазевался пастух, а её и след простыл, потом бегай ищи, загоняй. Вечерами, при возвращении с пастбища, все хозяйские коровы привычно расходятся по дворам, но только не Санька. Так и норовит гулёна проскочить мимо сарая. «Паша! – кричит Наталья Трофимовна старшему сыну. – Сбегай за коровой, опять удрала на речку!» Водится за Санькой и ещё один грех – она бодлива. Причём, дерётся не открыто, лоб в лоб, а коварно, исподтишка. Многие коровы ходят с метками от острых Санькиных рогов. Я с любопытством наблюдаю за повадками рогатой строптивицы. Бабу волнует другое: 43

– Ну и времена! – саркастически восклицает она. – Директорша собственноручно чистит навоз! – Да, чистит! – не без вызова откликается мама. – Теперь трудится каждый, эксплуатация отменена. Свекровь и невестка на всё смотрят по-разному. Любая тема для них чревата противостоянием. Поэтому они предпочитают не разговаривать.

ДВА МИРА В юности мама боролась с укладом старого мира на любительской сцене. Катерина в «Грозе», Рашель в «Вассе Железновой»... Так сложилось, что и в жизни ей суждено было продолжить это противоборство. – Кабаниха! – в сердцах бросала она бабушке в очередной размолвке. – Лучше быть Кабанихой, чем нищей графиней, – язвительно отвечала та. В нашей семье под общей крышей сосуществовали два разных мира. Старорежимный бабин – с царями и церковью, кухарками и няньками, с длинными, до пола, нарядами... и новый, наш – с Первым мая и Седьмым ноября, с непререкаемым главенством работы, аскетическим бытом и оптимистическим взглядом в будущее. Меня не смущала такая раздвоенность, я привыкла относиться к бабушкиным взглядам как к причудам старого человека.

ТЁТЯ ЛЕНА Так мои родители называли младшую сестру бабушки Елену Митрофановну. Я знала её по фотографиям, также как и других родственников, которых уже не было на свете. Тётя Лена была замужем за Василием Васильевичем Лобасом. Он где-то служил и, судя по образу жизни семьи, успешно. Елена Митрофановна проводила время за милыми сердцу занятиями – музицировала, рисовала, наряжалась, любила фотографироваться. Жили они, кажется, в Кременчуге, на Полтавщине. Познакомившись с молодой женой своего племянника Мишеньки, Елена Митрофановна пришла в восторг от Еничкиной игры на пианино. И потом всегда любила её слушать и петь под её аккомпанемент. Неудивительно, что при отсутствии детей тётя Лена завещала своё имущество племянникам, а пианино – лично Еничке, моей будущей маме. Когда я подросла и стала интересоваться происхождением той или иной вещи в доме, ответ чаще всего был такой: это от тёти Лены. ...В гармонии с чёрным пианино изящная этажерка для нот, на моей памяти уже «хромоногая». Кожаное кресло, называемое вольтеровским, неудобное от выпирающих пружин. Полинявшая кушетка, которую чаще называли диваном. О замене старой мебели разговоры не велись. Думаю, что не только по материальным соображениям. Не выбрасывали даже давно вышедшие из употребления предметы – протекающий металлический кофейник и заварочный чайник с отбитым носиком, тоже память о тёте Лене. Её живописные опыты украшали стены наших меняющихся квартир. А на пианино неизменно стоял её портрет. 45

РОДИТЕЛИ СПОРЯТ Мама уже несколько раз навещала соседку, вместе с ней ходила в сарай, возвращалась задумчивая и, наконец, затеяла разговор с папой: – Если работы для меня не предвидится, то, может... заведём корову? Мама хорошо подготовилась, доводы её неотра зимы: вся папина зарплата уходит на пропитание, а в скором будущем предстоят и другие расходы. Мне через год идти в школу, а там и Юра демобилизуется, поступит учиться... Папа возражает: – Ты хоть представляешь, как это тяжело? Я не всегда смогу помогать. – Наталья Трофимовна справляется, – осторожно замечает мама. – Тебе трудно равняться с Натальей Трофимовной, она рабочая косточка. И потом, у неё вон сколько помощников. Воды лишний раз принесут – и то дело. Хрупкость своего сложения мама дипломатично обходит и делает упор на прямой экономической выгоде: заработает завод – будет много жома, хороший корм. Покупать придётся только сено да комбикорм. Зато какая экономия на продуктах: молоко, сметана, масло, творог – всё своё. – Ты и доить не умеешь, – уже не так настойчиво возражает папа. – Научусь! – Мама решительно сжимает длинные тренированные пальцы пианистки.

СОБЫТИЕ СВЕРШИЛОСЬ На будущую кормилицу возлагалось столько надежд, что предстоящее событие ощущалось как нечто чрезвычайное. Наконец выправлены все документы, мама радуется, что так удачно использованы подъёмные деньги. Я в нетерпении, хочу скорее увидеть корову, но родители идут на ферму без меня («там небезопасно»). Как же так? Ждала, предвкушала, и нате вам – сиди дома. Обида моя глубока, однако папа не уступает: «Ну-ну, без капризов». Утешать-разъяснять по обыкновению берётся мама. Но настроение испорчено надолго. …Корову зовут Дочка. Узнаю об этом не без досады. Кажется, что своим именем она покушается на моё место в семье. Жить Дочка продолжает на ферме, у нас ещё нет сарая. За постой условились платить утренним надоем, дневное и вечернее молоко забирает мама, заодно учится доить. Немного освоившись с новой ролью, она берёт меня с собой. Деревянное ограждение вокруг фермы называется загоном. Уже издалека в ноздри ударяет крепкий запах стада. Но коров тут сегодня только две. Одна не ходит на пастбище, потому что захромала, другая – наша, дожидается маму. После дойки её отгонят к остальным, они уже подоены и отдыхают в отдалении, на лугу. Правильно обходиться с коровой и доить маму учит Таня, приветливая женщина средних лет. Я наблюдаю из-за ограды, рассмотреть Дочку по-настоящему смогу лишь к осени, когда построят сарай. А пока впитываю всё, что рассказывает мама про ферму и её обитателей.

КОРОВЫ, БЫКИ, ВОЛЫ Как питомник элитных животных ферму создавали ещё до войны. Когда пришли немцы, лучших коров спасали, пряча по дальним деревням. Потом собирали, восстанавливали поголовье, заботились о породе. Наша Дочка тоже хороших кровей. «Симменталка, вторым телком», – как заправский животновод сообщает знакомым мама. Кшенские коровы в большинстве светлой масти. Встречаются темно-рыжие (их называют красными) или пятнистые. А вот чёрных или чёрнобелых в стаде нет. У нашей красавицы шерсть почти сплошь светло-серая, только на шее и лопатке будто бледно-кофейная лужица растеклась. Мне очень нравятся коровы, их степенная поступь, сосредоточенный вид и особенно глаза – лилово-задумчивые, полуприкрытые длинными белыми ресницами. Есть на ферме и два племенных быка, Мишка и Артист. Мишку знают все в округе. Средней величины красный бык пасётся вместе с коровами и обычно миролюбив. Другое дело Артист, серобелый великан свирепого нрава. Держат его в особо укреплённом стойле, на цепях. Пастись выводят четверо мужчин в специально обозначенные места, где нет другой скотины, и обязательно спутывают. Людей Артист ненавидит, как только может ненавидеть своих тюремщиков свободолюбивый узник. Привести его в ярость может что-то совсем неожиданное. Говорят, он однажды поднял на рога козу, которая попалась ему на пути и, замешкавшись, не поспешила уступить дорогу. Про подобные «подвиги» Артиста ходят леденящие кровь истории. Но есть среди них и лирическая. Будто бы покорен грозный бык только одному человеку – телятнице 48

Наде, некогда растившей его. В любимом мною рогатом сообществе есть ещё одна группа, самая низшая и наименее уважаемая, – рабочий скот. Во времена, о которых вспоминаю, основной тягловой силой в сельской местности были волы. Это быки, по разным причинам не вышедшие в производители. Человек лишил их возможности быть продолжателями рода и обрёк на ярмо и кнут. Втиснутые в деревянные колодки, таскают они с утра до ночи всякие тяжести. Бока их исхлёстаны, шеи истёрты, случается и до крови. По-моему, волы, как никто иной из коровьего племени, нуждаются в сочувствии. Интерес к коровам перерос в глубокое и длительное увлечение моего детства. Но кшенский период по праву можно считать самым «коровьим».

МИХАИЛ МИХАЙЛОВИЧ И МИШКА Иннин дедушка, Михаил Михайлович, был главным бухгалтером. Человек солидный и заслуженно уважаемый, он имел забавную слабость – боялся коров. Несколько раз в месяц по своим финансовым делам Михаил Михайлович ходил в районный центр, а дорога пролегала мимо фермы, через широкий луг, именуемый выгоном. Здесь по утрам собиралось стадо, тут же отдыхало в обед, после дневной дойки. Встреча с коровами была неприятна Михаилу Михайловичу, но избежать этого не всегда удавалось. И всё бы ничего, да бык Мишка почему-то невзлюбил нашего главбуха. Кругленькую фигуру с видавшим виды портфелем бык узнавал издалека. 49

Он начинал нервно раздувать ноздри, опускал голову, рыл копытом землю и, воинственно взревев, направлялся к Михаилу Михайловичу. Пастухи, заслышав бычий рёв, бросались наперерез и, оглушительно щёлкая кнутами, возвращали Мишку назад. А потом, коротая однообразно длинный день, строили догадки, чем заводской бухгалтер так тревожит вполне мирного и даже добродушного быка. Один уверял, что дело в семенящей походке Михаила Михайловича. Другой считал, что Мишку раздражает портфель. «Посуди сам, – толковал он товарищу, – к каким предметам привык бык? К вилам, вёдрам... А тут хрен знает что: вроде с ручкой, а не ведро, вот Мишка и злится». От пастухов, скорее всего, пошла гулять и байка про то, как бык однажды загнал главбуха на дерево. Пересказывался этот случай с разными смешными подробностями, но что тут было правдой, а что для красного словца – поди разберись.

ЗЕМЛЯНКА От бомбёжек пострадал не только завод, но и станция, ближние деревни. Лишенные крова люди спасались по-старинке – рыли землянки. И через несколько лет после войны в Кшени ещё встречались эти подземные жилища. Одна землянка выявилась неподалёку от нас, по пути на речку. Мы с Инной очень заинтересовались невиданным до сих пор сооружением и подошли рассмотреть поближе. Земляная крыша (правильнее назвать – накат) поднималась не выше окружающих кустов, уныло смотрело узкое оконце, чернел провал открытой двери. 50

Мы уже отважились было подойти ещё ближе и заглянуть в чёрное нутро подземелья, как над порогом вдруг появилось ведро, затем голова в платке. «Что смотрите? Идите своей дорогой», – недовольно сказала старуха и выплеснула помои почти нам под ноги. Смущённые столь нелюбезным приёмом, мы поспешили восвояси. Баба, ждавшая нас на тропинке, резюмировала: незваный гость хуже татарина.

«ЗВОНИТЬ НАДО!» Ещё держалось летнее тепло, но на стол под ракитой уже начинали слетать первые жёлтые листики. «Скоро осень», – вздыхала баба, и становилось грустно. Осенью рано смеркается, стоявший на отшибе сарай с наступлением сумерек исчезал из виду. В последний раз за день мама ходила к корове уже в темноте. Огонек керосиновой лампы проплывал по двору, чуть задерживался у калитки и, колеблясь от стремительной маминой походки, быстро скользил по дороге золотым пятном. Однажды осенним вечером, вернувшись из сарая, мама со смехом рассказывала: «Иду себе. Вдруг из темноты возникает фигура, шарахается в сторону и раздается сердитый голос: звонить надо! Отвечаю на ходу: чем я вам звонить буду? А он мне, уже вслед: извините, я думал, вы на велосипеде».

ЗИМНИЕ ПРОИСШЕСТВИЯ Первая кшенская зима запомнилась двумя событиями, одно из них, драматическое, связано с обильным снегопадом. Начался он ещё днём, а к следующему утру от дорог и тропинок не осталось и следа. Папе вместо завтрака пришлось орудовать лопатой. С другой стороны дома неслись чертыхания – соседи пробивались к своей калитке. А в сараях уже тревожно мычали Дочка и Санька. Днём за расчистку взялись наши домохозяйки, снег не прекращался. И тут кто-то вспомнил о жителях землянки. Снарядили мальчишек на лыжах. Место подземного жилища смогли определить лишь по торчащей из-под снега трубе, никаких следов вокруг не было. Откапывать землянку прислали рабочих с завода, все напряженно ждали результатов. Первыми с раскопок примчались мальчишки и радостно оповестили: откопали, все живы! Другое событие – из ряда ожидаемых. Мама тревожилась, даже ночью ходила проведывать корову. Близился отёл. По определённым признакам это должно было свершиться не сегодня-завтра. И всётаки произошло внезапно, во всяком случае для меня. Ночью вдруг резко хлопнула дверь. Я услышала громкие голоса и какую-то возню на кухне. Бросилась туда и увидела на сбившейся мешковине мокрого, дрожащего телёнка. Он пытался подняться, но ему никак не удавалось выпростать из-под себя поджатые длинные ноги. Мама старалась вытереть влажную шёрстку телёнка старой простынёй, папа двигал сундук, отгораживая угол для новорождённого. А он трогательно смотрел из-под длинных ресниц фиалковыми глазами. 52

«Баба! Баба! – закричала я в восторге. – Вставай, телёнок родился!» Но ответ последовал отрезвляюще рассудительный: «Я сплю, всё увижу завтра».

ВЕСНА, ОГОРОД, ПОДАРКИ Наступившая весна принесла новые заботы и новые радости: родители взялись деятельно осваивать приусадебный участок. Я только успевала запоминать, где что посеяно и посажено. Каждое утро начинала с проверки: взошло – не взошло? По примеру соседей Лебедевых овощи посадили не только для себя, но и кормовые, для Дочки – тыкву, турнепс. На жирном чернозёме споро поднимались мои любимые подсолнухи, картошка, кукуруза. Вскоре на столе появилась собственная редиска. Папа разрезал пополам твердые горчащие кругляшки, намазывал свежайшим сливочным маслом и присаливал: «Так любил дед». Папа решил вырастить даже арбузы и дыни. А мама развела цветы. Трудовой день домохозяйки безразмерен. Она первой в семье поднимается, последней ложится. А когда начинался пастбищный сезон, спать маме приходилось не более четырёх часов в сутки. Хорошо, если удавалось прикорнуть днём, да и то не всегда. С появлением коровы скудный мамин гардероб пополнился одеждой для сарая: телогрейкой, платком и кирзовыми сапогами, но даже в такой униформе и с полными вёдрами в руках она ухитрялась держать спину исключительно прямо, как вымуштровали в пансионе. 53

За долгую мою жизнь конец мая случался и пасмурным, и холодным. Но память не удержала хмурых дней. И дата рождения всегда является мне из прошлого пронизанная солнцем, как было в послевоенную пору, в полуразрушенном посёлке Кшень. …Выбегаю на крыльцо босиком. Мама уже стряпает в летней кухне, то есть на печке, сложенной во дворе. Лицо у мамы раскраснелось от печного жара, она замечает меня и, улыбаясь, говорит: «Готовлю твоё любимое – польский суп и сырники со сметаной». Сегодня мой день, и все стараются сделать мне приятное. Вон и баба что-то приготовила. Не зря она вчера открывала свой знаменитый сундук. Но мне подарок не показала: «Терпи до завтра». И вот это завтра пришло. Баба в шезлонге под деревом тоже улыбается и протягивает мне изящный флакон: «Духов тут, правда, на донышке, да и рановато тебе, но пока ты станешь барышней, могу и не дожить. А духи ещё от Лены, парижские». Первую книжку в подарок я тоже получила в день рождения. Коротенькие рассказы Льва Толстого, специально для осваивающих чтение. Наизусть я знала не одного «Золотого петушка», а вот читать в свои семь лет ещё не умела. Маме заниматься со мной было некогда. А баба не признавала реформированной грамматики и при письме пользовалась отмененными в 1918 году буквами. Читала она из принципа только дореволюционные издания. «Ну и зачем лезть из кожи? Ничего страшного, что не умеет читать. Научат в школе», – успокоил папа.

НАПОЛЕОН И ПИКОВАЯ ДАМА …Мне, вероятно, года четыре. Меня только что выкупали в деревянном корыте, переодели в чистое, и я сижу на своей кроватке перед книгой «про Наполеона». Книга в коричневом переплёте, с глянцево блестящими страницами. Она так велика и тяжела, что даже приподнять её мне трудно. Могу только листать в поисках иллюстраций. Все они мне уже хорошо знакомы, но смотреть всё равно интересно. Особенно хочется увидеть ту «картинку», где молодой Наполеон держит древко развёрнутого знамени. На фоне полотнища вдохновенный профиль полководца и развевающиеся волосы. Я ещё не знаю слов «героика», «романтика», но душа уже откликается на эти понятия, столь ярко воплощённые французским художником Давидом. Позднее появляется ещё одна книга. Её читает баба, а потом, в доступной форме, пересказывает мне. У меня мурашки бегут по коже, когда в казарму к Германну приходит ночью призрак умершей графини. Иллюстрация этой сцены выводит меня из равновесия. Я её боюсь, даже когда книга закрыта, и в то же время что-то тянет открыть и взглянуть ещё раз... В раннем моём детстве книг у нас дома было немного, и те бабушкины, наследство её сестры. С библиотекой родителей произошла грустная история. При переезде с Украины отправленные багажом книги потерялись. А было там много ценного. Кроме русской классики ещё и книги на французском – Флобер, Золя, Бальзак... Немало нот. Об утраченных в войну вещах мама не вспоминала, а о книгах жалела не раз. Вместе с библиотекой тогда пропали и фотографии маминых родных. Остался 55

только крошечный медальон с портретом матери. Мама носила его на себе, как носят крест. Однажды Юра, совсем ещё маленький, попробовал медальон на зуб, остались вмятинки. Цепочку потом пришлось обменять на продукты, но сам овальный «образок» с уже плохо различимым лицом второй моей бабушки я храню и поныне.

МЫ ИДЕМ НА СТАНЦИЮ Единственное дерево в нашем дворе тени давало мало. Зато с торцовой стороны дома, сразу за штакетником, начинались заросли американского клёна. В сильную жару мы находили там спасение. За одичавшими посадками был пустырь с большой воронкой посредине. Однажды в той яме я увидела мёртвую кошку и с тех пор не любила это место. За пустырём опять начинались деревья, но росли негусто, и между ними виднелась дугообразная арка моста, издалека она казалась ажурной и лёгкой. Временами с той стороны доносился гул поезда. Меня уже давно туда тянуло, но баба сказала, что для неё это далеко. Мама пообещала сводить меня на станцию непременно, потому что там школа, и я должна запомнить дорогу. ...Ажурная арка вблизи оказалась грубым массивным сооружением. Разочаровал и базар, куда мы заглянули по пути. Многолюдье, шум и толчея подавляли. Чуть в стороне от всех стоял человек с необычным лицом и продавал поштучно большие конфеты. Мама сказала, что это ириски, и купила мне одну. А желтолицего продавца назвала китайцем. Вкус той замечательной конфеты, как и лицо 56

продавца, помнились очень долго. Потом мы подошли к школе. Двухэтажное здание с множеством одинаковых окон не вызвало у меня симпатии, даже отпугнуло. Народу тут, наверное, бывает, как на базаре. А придется приходить каждый день. Под ложечкой неприятно заныло. На обратном пути мама озабоченно перечисляла предстоящие покупки, необходимые мне к школе: форма, обувь, портфель, учебники… Со стеснённым сердцем я уже готовилась к неизвестному, но неизбежному, и быть бы мне вскоре школьницей, если бы не одна случайная встреча.

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ПЕРВОКЛАССНИЦА Мы с бабой отправились на прогулку по новому маршруту и довольно скоро оказались на окраине посёлка. Границей был земляной вал с неглубоким рвом, поросшим травой. Ниже, через дорогу, начиналось кукурузное поле. Баба расположилась на валу, а я в погоне за стрекозой нырнула в кукурузу. Уже через десяток шагов потеряла ориентацию: растения выше меня и все одинаковые. Бросаюсь из стороны в сторону – никакого просвета. Меня обуял ужас, подумалось, что уже никогда не вырвусь из этого зелёного плена. К счастью, забрела недалеко и на своё отчаянное «ау» получила бабин ответ. На голос и выбралась. Рядом с бабой вижу незнакомую даму, тоже весьма немолодую. Когда я, задыхаясь от бега и только что пережитого страха, плюхнулась на землю, незнакомка, приобняв меня, приложила руку к моей груди, потом почему-то стала расспрашивать бабу 57

о моём здоровье. Оказалось, что она врач, но уже на пенсии, а чтобы «не закисать», старается больше ходить. Настоятельно рекомендовала обследовать мне сердце. Тогда я впервые услышала слова «перебои» и «сердечная недостаточность». Вскоре мы с мамой опять пошли на станцию, теперь уже в больницу. Непорядки с сердцем подтвердились. Отныне мне предстояло жить с диагнозом «порок сердца», а маме быть в вечной тревоге. Врачи сказали: со школой придётся повременить, девочке необходимо окрепнуть. Меня обрадовало, что учёба откладывается, это значило: ещё целый год я проведу на свободе.

ИГРЫ У старших девочек своя компания, но вдруг приходит Ира и зовёт нас с Инной к себе. Они там затеяли игру в «свадьбу», нужны гости. Приглашённые в качестве статистов, мы неожиданно оказываемся в центре событий. По достоинству оценив Иннины локоны и манеры, её назначают невестой, меня, соответственно, главной подругой. Большие девочки взяли себе роли матери, свахи, ещё каких-то персонажей. Что значит многочисленное семейство, мы почувствовали тут же. Двери у Лебедевых практически не закрывались, то и дело кто-нибудь входил или выходил. Свадьбе, расположившейся на крыльце, пришлось менять место. Перебрались к нам и прежде всего взялись украшать невесту. К волнистым волосам Инны подплели косу из зеленоватых кукурузных прядей, а сверху набросили 58

«фату». Кружевную накидку Ира стащила с подушки какой-то из старших сестёр, у них же позаимствовала губную помаду, но баба, наблюдавшая за свадебной суетой из кресла под ракитой, сказала, что красить губы излишне. Игрушечной посуды не было, и угощение – хлеб, пряники, конфеты – разложили на чём попало. Стол готовили вскладчину, кто-то пожертвовал даже кусочек сыра, я – горстку орехов. Невесту усадили во главе «стола» и тут спохватились: жениха-то нет! Наскоро перебрали ближних мальчишек – не годятся, мелки и несерьёзны. Оставался Слава Никитенко. Только согласится ли? Побежали звать Славу. Он поинтересовался, настоящим ли будет угощение. Пришёл. Но, отбросив игровые процедуры и даже не взглянув на невесту в подушечной накидке, сразу приступил к трапезе. Разделавшись с наиболее вкусным, жених удалился. Свадьба застыла, как персонажи «Ревизора» в заключительной сцене. Когда я с обидой рассказывала маме о недостойном поведении жениха, та почему-то прятала улыбку. «Съел закуски и был таков?» – рассмеялся папа, когда во время ужина мама поведала ему о незадавшейся «свадьбе». Несмотря на внешнюю сдержанность и даже суровость, папа хорошо чувствовал комическое и умел заливисто смеяться. Только случалось это нечасто.

ЗЛАТЫЕ ДНИ МОИ В Кшени мы прожили два года. Впоследствии это время вспоминалось как непрерывно длящееся лето, солнечное, жаркое. И каждый день вмещал так много интересного для неистощимого детского любопытства – от найденного в развалинах совёнка до дремлющей на ветке стрекозы. А вечера там были неизменно теплы и пахли душистым табаком, чьи белые звёзды раскрывались в сумерках. К ночи иногда собиралась гроза, но я её не слышала, должно быть, по военной привычке. (Мама рассказывала, что во время ночных обстрелов всегда брала меня к себе. Сама почти не смыкала глаз, прислушивалась к канонаде – усиливается или стихает? А я под орудийный гул спала крепко и безмятежно.) Утром о ночном дожде говорил только влажный песок на дорожках да прозрачные капли в венчиках цветов. В недолгий отпуск приезжал Юра. Он много играл на пианино, и не только особенно любимых в семье Шопена и Чайковского. Все песенные новинки пел под собственный аккомпанемент. «Вернулся я на родину...» – неслось из открытых окон. И следом: «Когда проходит молодость, длиннее ночи кажутся...» Под окном у нас была клумба, золотая от обилия бархатцев и ноготков. Их запах навсегда связан для меня с Кшенью и мелодиями конца сороковых. Мама в те дни светилась счастьем. Казалось, что и дальше нас ждут только радостные события, что будущее не таит неприятностей, горя и даже лишних тревог. Но в жизни так не бывает. Осень и зиму мне опять пришлось просидеть дома – несколько раз болела ангиной. Решительная 60

санитарка Валя даже хотела отправить меня в больницу, когда однажды застала в постели с больным горлом: «А если это скарлатина?», и лишь убедившись лично, что горло воспалено незначительно и температура почти нормальная, согласилась не бить тревогу.

ОН НАВСЕГДА ОСТАЛСЯ В КШЕНИ Ранней весной умер Волк. В то утро он, как всегда, проводил папу до калитки, потом сходил с мамой в сарай. Но ждать, как это делал обычно, не стал. Мама принесла ведро молока и занялась кухонными делами. Когда ей понадобилось выйти на крыльцо, она не сразу смогла открыть дверь – что-то мешало. Там, раскинувшись во весь свой немалый рост, лежал Волк. Мама растерялась, пыталась приподнять ему голову, подносила воды… Пришедший ветеринар уже ничем не мог помочь, только определил внезапный отёк лёгких. Знакомые и соседи, зная нашего умнейшего пса и нашу к нему привязанность, очень нам сострадали. Папа не любил выражать свои чувства, и можно лишь догадываться, каково ему было хоронить своего питомца. Выращенный из щенков и воспитанный по всем правилам дрессуры, Волк был не только прекрасной ищейкой, но и отличным сторожем. Он не кидался и не лаял на незнакомых, как какая-нибудь дворняга, позволял войти, а уж выйти без хозяев, извините, не получится. До войны Юра запрягал его в саночки и катался. А для меня Волк был самой нежной нянькой. 61

Папа копал могилу возле ракиты. «Гроб заказывать будем?» – озабоченно спросил помогавший сосед Слава. «Собакам не положено», – тихо ответил папа. Я потерянно стояла на крыльце. Вышла мама и, пряча полные слёз глаза, увела меня в дом: «Не смотри, пусть он запомнится тебе живым».

НЕОЖИДАННАЯ НОВОСТЬ Папу вызвали в Москву. «Зачем? – ломала голову мама. – Завод готовится к пуску, всё идет хорошо». Папа вернулся в приподнятом настроении и огорошил семейство новостью: опять грядёт 1. Обычно немногословный, он, расхаживая по комнате, пересказывал разговор с московским начальством, речь шла о строительстве новых заводов. Оборудование будет чехословацкое, мощности, у нас ещё невиданные... Одну из таких новостроек и предложили папе. «Ну вот, только устроились, обжились», – пригорюнилась мама и тут же встрепенулась: скоро ли ехать? Надо успеть до сентября – Лёле в школу. А как повезем Дочку? Что делать с комнатными цветами, опять раздавать? Переезд всегда потрясение, в психологическом смысле едва ли не большее, чем в физическом, бытовом. А сколько ещё предстоит мне таких разлук-переездов! И всякий раз будет болеть душа, тосковать обо всём, с чем успела сродниться.

ОПЯТЬ ПРОЩАТЬСЯ! В самый канун переезда у меня разболелось горло. То ли перекупалась в речке, то ли холодного молока напилась. Мама запаниковала: как отправляться в дорогу с повышенной температурой? И отложить переезд невозможно: из Перелёшина уже пришли машины, стоят у забора. Не будь я в лихорадочном состоянии, наверняка бы завидовала шоферам, устроившим ночлег в кузове, на соломе, под пологом звёздного неба. ...Первое, что увидела на рассвете следущего дня, было мамино лицо, с тревогой склонённое надо мной. Пока я стряхивала с себя остатки липкого нездорового сна, из комнат выносили вещи. Бездетная соседка, которой я досаждала скрипом качелей, принесла на дорожку кисель из ревеня: выздоравливай! С Инной мы попрощались накануне. Последней грузили Дочку. Корова артачилась, никак не хотела подниматься по сходням в кузов. Нервы у всех были на взводе. Наконец втащили упрямое животное на машину, и можно было ехать. Кузю поручили бабе. Мы с мамой на этот раз тоже ехали в кабине. Папа наверху, с Дочкой. Только Волка уже не было с нами. Ещё с вечера, когда шофёры пили чай в кухне, я заметила, что настроены они по-разному. Один пошучивает да посмеивается, другой больше молчит. С кем из них завтра придется ехать? Довелось с говорливым. Я позавидовала бабе – она поедет с молчуном. Мама взяла меня на колени. Взревели моторы. Вот покачнулся и исчез угол дома, проплыл штакетник, увитый лиловыми и розовыми граммофончиками, приближался Иннин дом. У крыльца ещё лежали глубокие тени, но окна уже позолотели 63

от восходящего солнца, и казалось, что дом улыбается сквозь сон. Глазам моим стало горячо от подступивших слез.

ВНЕЗАПНЫЙ ПОКУПАТЕЛЬ И ДРУГИЕ ДОРОЖНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ Мама рассеянно слушала болтовню водителя и время от времени прикасалась губами к моему лбу. Так она всегда определяла температуру. Жар спал, я и сама это чувствовала. «Морской болезни» тоже можно было не опасаться: мы заранее запаслись аэроном. Но было ещё обстоятельство, мешавшее мне полностью погрузиться в пучину прощальной печали: предстояло переплывать Дон, а большая вода меня страшила. Возле какой-то деревеньки замаячил колодец с «журавлем», и мы подъехали, чтобы залить воды в радиаторы и напоить корову. Мужчины стали доставать воду, а мы с мамой поднялись к Дочке. Тут-то к нам и пристал этот смешной дядька: продайте корову! Он почему-то решил, что мы едем на базар и стал уговаривать не томитъ скотину лишними километрами. Всё равно на базаре не дадут больше, чем он, а деньги у него есть, припасены специально, и двор его недалеко, «вон за энтими вербами» – суетился непрошеный покупатель. Мама ему втолковывала, что мы и не думаем продавать корову и едем вовсе не на базар, а на другое место жительства, но мужичок всё не унимался, расписывая выгоды сиюминутной продажи. Только внушительный вид подошедшего папы и его строгое «в чём дело?» охладили пыл азартного покупателя. 64

Он уходил с явным сожалением и несколько раз оглянулся. «Полюбилась ему ваша корова, – смеялся весёлый шофёр, – да и худо ли такую покупку получить прямо на дом». Дон возник перед глазами синей полосой на горизонте, но смотреть мешал наш второй грузовик, идущий впереди. Дорога петляла, вода засинела уже где-то сбоку. Машины ещё раз повернули, потом стали спускаться по белёсому тракту. И вдруг, как показалось, внезапно, остановились прямо у переправы. Там уже стояли какие-то повозки, ходил народ. Паром оказался сколоченным из досок плотом, только очень широким. В ожидании своей очереди мы решили перекусить. Скатерть расстелили на песке, поросшем мать-и-мачехой. Баба не могла сесть на землю, её устроили на автомобильной подножке. В дорогу мама напекла пирожков. В другое время я этому очень бы радовалась, но не теперь. Наш сумрачный водитель тоже, похоже, был не в аппетите. Нехотя взял пирожок и ушёл в сторонку, лёг на траву. «У вашего товарища какие-то неприятности?» – участливо поинтересовалась мама. «Военкомат затеребил, вроде с воинскими документами непорядки, – отвечал весёлый напарник и прибавил: – Он особо не делится, характер, видать, такой... А пирожки у вас дюже вкусные». – Он глотнул морса и опять пустился балагурить, не задумываясь, интересно ли это окружающим. Я попыталась покормить Кузю, но он, измаявшись в пути, есть не стал. Его, наверное, тошнит, решила я и привязала унылого кота пояском от платья к травяному кустику – пусть подышит свежим воздухом. Отошла совсем недалеко, но, когда меня позвали в машину, Кузи поблизости не оказа65

лось. Холодея от страха, поняла, что потеряла то место, где привязан кот. Это были тяжкие минуты. Боязнь за другого острей, чем за себя, особенно когда чувствуешь, что он в опасности по твоей вине. Увидев моё растерянное кружение, мама бросилась на помощь. А от переправы уже нетерпеливо взывал папа: «Скоро вы там? Паром ждать не будет». Не знаю, что со мной стало бы, не найди я Кузю в последний момент. А был он рядом, на прежнем месте, просто в панике я искала не там. Переживая свой промах с Кузей и, что греха таить, страх перед водной стихией, я переплывала знаменитую реку, зажмурив глаза. На берегу мама сказала: «Вырастешь – прочитаешь замечательную книгу, «Тихий Дон» называется». Солнце уже клонилось к закату, а мы все ехали по безлесой воронежской земле, среди лугов и полей. Папа постучал в кабинку: последняя остановка, разомнёмся перед решающим броском. Баба тоже вышла, оставив на сиденье мешок с присмиревшим котом. Но не успела оглянуться, как Кузя выбрался из заточения и дал стрекача из последних сил. Я увидела, как он выскочил из-за машины и побежал в сторону железнодорожной линии. С воплем «наш Кузя!» я кинулась за ним. Мама, увязая высокими каблуками в луговой траве, бежала следом, папа – вдогонку за нами обеими, все что-то кричали. А невдалеке уже шумел приближающийся поезд. По дороге на телеге ехал мужик. Он придержал лошадь и с интересом наблюдал за нашим забегом. Кузя уже взбирался по насыпи, но обессилел, запутавшись в полыни и повилике. Тут я его и настигла. Подоспели родители, и, убедившись, что со мной всё в порядке, забрали Кузю. Забег был короток, но впечатляющ. Мужик на телеге поцокал языком: 66

«Непослушная дочка-то? Ох, непослушная...» – Да нет, вы не поняли! – принялась на ходу объяснять мама. – Ей нельзя бегать, у неё порок сердца, а наш кот... – Кому это интересно? – досадливо прервал папа. – Ну как же, он может подумать... – Он и так подумал, что мы не в себе. И недалёк от истины! – сердился папа. А по рельсам, рядом с которыми упал наш бедный Кузя, уже громыхал товарняк.

Часть третья САМАННЫЕ ХОРОМЫ Еще довольно долго мы ехали по уныло-однообразной дороге. Слева насыпь и рельсы, справа телеграфные столбы. Строения показались внезапно, будто выросли из-под земли. «Вот и Перелёшино. Приехали», – сказал шофёр. Маленькие домики стояли вразнобой и выглядели голыми из-за отсутствия деревьев. «Какой-то из них предназначен нам», – подумалось обречённо. Однако машины проехали дальше, миновали высокий дощатый забор и стали притормаживать возле длинного, в четыре окна, дома, крытого соломой. Эта крыша и белёные стены делали его похожим на украинскую хатку, изображённую на одной из наших домашних картин. Не хватало лишь мальвы под окнами. От дороги дом загораживал неширокий палисад. Такой ограды я ещё не встречала: белые тумбы соединялись двумя рядами прямоугольных брусьев. Соседний домик, как и наш, был из самана, только очень маленький. Саманным оказался и сарай, бывшая конюшня, где нашей Дочке отвели стойло. Наверное, она вспомнила своё недавнее житьё на ферме, тоже в «коровьем общежитии». Строения из самана в воронежских краях не были редкостью, особенно после войны. Их быстро возводили на месте разрушенных. Руин в Перелёшине мы уже не застали. 68

СОСЕДИ В доме с соломенной кровлей у нас в соседях были две малочисленные семьи. Средних лет бездетная пара и такого же примерно возраста две сестры, Елизавета и Анна. У младшей, Лизы, был сын Гришка, строптивый парень лет шестнадцати. Со своей теткой-домохозяйкой он пребывал в перманентном конфликте, бурные отзвуки которого доносились к нам из-за стены. Мама скоро познакомилась с соседями и нередко выслушивала жалобы сестёр на неукротимого отпрыска. «Зайдите к нам, Евгения Павловна, – однажды настойчиво стала звать Анна, – полюбуетесь». Надкроватный коврик в комнате был заляпан чем-то жёлтым. Это Гришка в сердцах схватил что под руку попалось, а попалось сырое яйцо, и бахнул об стену. Елизавету очень огорчало поведение сына, его хронические двойки и приверженность уличной компании. Когда приехал брат, соседка завела разговор с мамой: ваш Юра такой целеустремленный – служит и учится, повлиял бы на моего оболтуса, позвольте ему приходить к вам на часок-другой. От Гришкиных визитов Юра скоро закричал «караул». – Ну зачем ты согласилась? – пенял он маме. – Не знаю я, о чём с ним говорить, тоска зелёная! – Неудобно отказать, Лиза так волнуется за сына. А ты, если очень надоест, займись своими делами, он и уйдёт... Но не тут-то было. Не отвадила упорного визитёра даже труба-баритон, вернее, нарочито монотонные пассажи, которые разыгрывал наш военный музыкант якобы для тренировки. Все уже 69

готовы были бежать из дому, а Гришка стойко сидел. Наверное, мать посулила ему что-нибудь за «воспитательные часы».

ОБИТАТЕЛИ «МАЛОЙ ХАТКИ» Ближайший к нам дом настолько мал, что кажется игрушечным. Белый кубик с одним оконцем. Есть, правда, и другое, смотрящее во двор. У домика высокий фундамент и крутая лесенка, он похож на сказочную избушку на курьих ножках, у нас в семействе он прозван «малой хаткой». Живут в хатке старики Лукашины с младшей дочерью Марией Петровной. По имени-отчеству тридцатилетнюю Марию называют за уважаемую в посёлке профессию бухгалтера. Завести свою собственную семью Мария Петровна, похоже, не надеется и всю нерастраченную нежность отдает избалованному коту. На совести этого серого разбойника, по моему глубокому убеждению, исчезновение нашего Кузи. Оправившись от изнурительного путешествия, он вышел познакомиться с новой территорией. И тут же был атакован хозяином округи. Наш молодой котик ещё не научился как следует драться и бросился наутёк. В страхе забился под сарай. Нападавшего кота мы с мамой прогнали, но выманить Кузю из укрытия так и не смогли. Потом Кузя пропал, ходили-звали по всему посёлку – безрезультатно. «Ушёл искать старый дом», – предположила баба. «Выпустили слишком рано», – укоризненно заметил папа. Новую кошку, худую и грязную, мне пошлёт судьба той же осенью. Я сниму её, жалобно мяукаю70

щую, со стропил соседней новостройки. «Какая-то мошка, а не кошка», – пренебрежительно аттестует её баба. «Ничего, откормится и будет не мошка, а Моша», – я уже умею настоять на своём. …Никакого ограждения вокруг «малой хатки» нет, и старики с их домашними хлопотами у всех на виду, втаскивают по крутой лесенке вёдра с водой, спускают вниз очистки и печную золу, загоняют гусей в закуток под домиком. И всё это нередко с пререканиями, но к вечеру мирно усаживаются на завалинке, поджидая дочь к ужину. О строительстве завода старики кое-что слышали, но не очень вникают, живут своими заботами. – Ох, быть нашей девке вековухой, – вздыхает Васильевна, – женихов-то война позабирала. – Ну зачем же так категорично? Встретит ещё Маша свою судьбу, – утешает соседку мама, но не очень уверенно. К нашему семейству Лукашины относятся по-старинке, с почтением, как в своё время привыкли относиться к господам. Даже малолетнюю «барышню» величают на «вы». Это смешно и немножко стыдно.

ВАСЯ, ВОДИТЕЛЬ СИНЕЙ «КОЛОМБИНЫ» Боковое окошко спальни, расположенной в торцовой части наших саманных хором, выходило во внутренний дворик, попасть сюда можно было лишь с улицы, через ворота, обычно закрытые на висячий замок. Двор зарос высокой травой, и гуляли там только кошки, для которых заборы, как известно, не препятствие. 71

Почти скрытая завесой из бурьяна, стояла в том дворике тёмно-синяя легковушка. «Папина персональная машина», – со сдержанной гордостью говорила мама. Строительство завода и посёлка разворачивалось далеко от нашего временного жилища, километрах в пятнадцати, и за папой был закреплён служебный автомобиль. Затрудняюсь назвать его марку, это было нечто кургузое и довольно потрёпанное, прозванное папой «коломбиной». Водитель синей «коломбины» – восемнадцатилетний Вася, кудрявый и стеснительный. Всем в семье он понравился и скоро стал в доме своим. Мама близко к сердцу принимала перипетии его личной жизни, раннюю женитьбу, неурядицы в молодой семье. Однажды мы с родителями побывали в деревне у Васиной матери, тихой и ласковой, с голубыми застенчивыми глазами, познакомились и со старшей сестрой, очень похожей на мать. Отец, по словам Васи, был прямой противоположностью матери – буйный, безоглядчивый, не знающий удержу в выпивке. Прошёл всю войну, а погиб нелепо, глупо. Пьяным заснул в поле (он работал трактористом), и другой тракторист, не заметив спящего, наехал на него. Вася, к сожалению, уна следовал некоторые не лучшие черты отца, но проявляться они стали много позже. В начальный период нашего знакомства у него случилось несчастье – умерла мать. По извечной терпеливости русских крестьянок, давно прихварывая, она не обращала на себя внимания. Когда все-таки её отвезли в больницу, врач прямо сказал сыну: надеяться не на что, рак в последней стадии. Из больницы Вася приехал к нам. Не забыть, как он ходил по веранде из конца в конец, сжимая кулаки, и плакал. 72

Шло время. Папа, оценив толковость и смётку своего водителя, стал готовить его к поступлению в химико-технологический техникум, потом помогал в учебе и, наверное, радовался, что растит преемника. Мы с братом не проявляли склонности к техническим наукам. А годы летели, и опять были переезды. Семейство Поляковых следовало за нами. На заводе, где мы наконец бросили якорь, Вася, уже Василий Иванович, руководил сменой и оставался близким нашей семье, благодарным учеником папы. Впоследствии их пути разойдутся. Но случится эта грустная история ещё нескоро. А пока мы живём на станции Перелёшино, мне только восемь лет, папе около пятидесяти, он всё ещё носит военную форму, и некоторые из знакомых считают, что в ней он похож на Сталина. Следует уточнить: на экранного Сталина, из фильма «Падение Берлина».

НОЧНОЙ АРЕСТ В начале осени перелёшинцев взволновала неприятная новость: в посёлке арестован военный преступник. – Неужто наш, местный? – сокрушались женщины у колодца. – Нет, из приезжих, работал в гараже. Рассказывали, что брали его ночью, он выскочил в окно, в него стреляли и, раненого, увезли. Эту новость утром услышала мама. Расспрашивать об арестованном поостереглась, мало ли что. Но по некоторым упоминавшимся деталям (живёт за пру73

дом, жена – портниха) выходило, что это тот мрачный водитель, что вместе с весельчаком перевозил нас из Кшени. Вечером вернувшийся с работы папа подтвердил, что арестован действительно тот самый шофёр и что он был бандеровцем.

СЛЕДЫ БЫЛОГО Местечко Перелёшино и одноимённая станция получили название от фамилии здешних помещиков. И хотя со времени революции прошло уже тридцать лет, Перелёшино ещё сохраняло некоторые черты прежнего помещичьего быта. Старинный парк был главной достопримечательностью и украшением бедноватого здешнего пейзажа. Центральная аллея – липовая, где-то вверху раскинулись плотные кроны. По сторонам широкой песчаной дорожки стоят скамейки и пестреют узкие цветники. Мне радостно встретить здесь старых знакомцев – душистый табак, ноготки, бархатцы... А сколько тут нового! В полдень рабочего дня народу в парке мало, и те немногие, что сидят на скамейках, с нескрываемым любопытством посматривают на мою бабушку, величавую, в старомодном, до земли, шерстяном платье и с тростью. Чувствуя неудобство от нескромных взглядов, я убегаю вперед, будто гуляю сама по себе... В то первое посещение мы не всё посмотрели в старом парке, а были там и другие аллейки, поменьше – берёзовая, кленовая, белой акации. Живописными куртинами на светлом газоне темнели кусты сирени, жасмина. Встречались и совсем 74

заросшие уголки одичавших фруктовых деревьев и кустарников, парк плавно переходил в сад, но, когда мы однажды захотели туда пройти, откуда ни возьмись появился сторож и сказал, что гулять можно только в парке. Сад мы потом рассмотрели со стороны луга, тут не было никакого забора, лишь неглубокая канава и земляной вал. Он огораживал стройные ряды яблонь, слив и вишен, видно, посаженных уже в наше время. Заканчивался сад опять-таки старыми полузасохшими деревьями, и почти сразу за ними – неожиданно и странно – глазам предстало заброшенное кладбище. Сохранилось с десяток заросших холмиков, без всяких обозначений, только на одном стоял чёрный железный крест. Кто тут был похоронен и когда? Баба присела на могилку повыше и задумалась. Может быть, она вспоминала своих давно ушедших родных, к чьим могилам ей уже не суждено прикоснуться... Сохранился и господский дом. Его не сожгли и не разрушили; разделённый на отдельные квартиры, он дал приют многим семьям. А вот пруд без должного ухода обмелел и усох, способствовала этому и вырубка деревьев по его берегам. В мою пору прудом по старой памяти называли большую лужу, отделявшую бывшую помещичью усадьбу, теперь территорию совхоза, от пристанционных построек, в том числе и наших домов. Берега былого пруда густо заросли муравой и ромашкой. Привязанные к колышкам, там паслись телята и козы. А в «пруду», местами переходя его вброд, толклись гуси и утки. От старого времени сохранилась и порода борзых собак. Их природная поджарость поначалу очень меня смущала, казалось, что узко75

мордые, с выступающими рёбрами собаки вот-вот умрут от истощения. Кто-то из учителей рассказал маме, что последний перелёшинский помещик держался, как тогда говорили, прогрессивных взглядов. (Старики из «малой хатки» выражались проще: хороший был барин, худого народу не делал.) К революции отнёсся как к неизбежности, добровольно передал свои владения новой власти и беспрепятственно отбыл за границу. Мама на революцию смотрела по-блоковски, как на возмездие правящему слою за несправедливое устройство жизни. О непростых путях интеллигенции в трагических событиях Гражданской войны лучше всего, по мнению мамы, рассказал Алексей Толстой. Роман «Хождение по мукам» она любила особенно.

СЁСТРЫ И БРАТЬЯ ТИМОФЕЕВЫ. КОЕ-ЧТО О РОДОСЛОВНОЙ Еничка была четвертым, младшим ребёнком полковника артиллерии Павла Акимовича Тимофеева и жены его Конкордии Адольфовны, в девичестве Пундт. Еничке предшествовали сестра Мария, по-домашнему Манюня, и двое братьев – Владимир и Николай. По семейной легенде, юная Кора венчалась вопреки материнской воле и была проклята жестокосердной матерью. Судьба семьи сложилась трагически. Конкордия умерла, когда младшей дочери едва исполнилось три года. Смерть горячо любимой жены стала причиной тяжёлой душевной болезни Павла Акимовича и, как следствие, гибели. 76

Детьми некоторое время занимались тётки, потом мальчиков определили в Санкт-Петербургский кадетский корпус, девочек – в пансион для дворянских сирот, также в столице. Мария, как старшая, опекала Еничку. Учились сёстры успешно и были очень привязаны друг к другу. С братьями встречались по назначенным для визитов дням и с нетерпением ждали своих кадетов... Август четырнадцатого года застаёт воспитанниц пансиона за городом, на даче. Они гуляют в лесу, собирают чернику и голубику. Известие о начале войны взрывает беззаботную атмосферу каникул. Николай, к тому времени закончивший кадетский корпус, уходит в действующую армию. Володя продолжает учебу. Из патриотических соображений Санкт-Петербург переименовывают в Петроград, а в пансионе отменяют немецкий язык. Сёстры с тревогой ждут вестей с фронта, но в остальном в доме на Мойке продолжается привычно-размеренная жизнь: классные часы, прогулки, занятия музыкой и танцами, изредка походы в театр (очень популярны концерты Вертинского)… Так проходят два с половиной года. О головокружительных событиях начавшейся революции воспитанницы узнают от навещающих их родственников и пересказывают друг другу. Город бурлит, на Невском ликующие толпы. К осени всё меняется, возникают перебои с хлебом, нет освещения – улицы погружаются во тьму. По ночам слышны выстрелы. Октябрьские события повергли пансион в панику, и классные дамы разбежались. Барышни сначала радуются полной свободе, потом впадают в уныние: что ждёт их дальше? В здании возникает 77

пожар, из задымлённого помещения перепуганных девиц спасает рабочий патруль. Затем в пансион приехала Александра Коллонтай, тогда народный комиссар призрения. Еничке запомнились непривычно короткие волосы наркома и резкий тон речи. «Что вы застыли? – обратилась она к воспитанницам, чинно сложившим перед собой руки. – Шевелитесь, двигайтесь, вы же дети!» Прежняя жизнь стремительно уходила в прошлое. Уезжали однокашницы. Кого-то смогли приютить родственники, остальные поступили под опеку нового революционного государства. Младшим, до четырнадцати лет, предстояло отправление в детский дом; старшим – обучение чему-то более приземлённому, чем музыка, танцы и французский язык. Сёстрам Тимофеевым грозила разлука, ведь младшей было только двенадцать лет. Тогда они решились приписать Еничке два лишних года и таким образом оказались вместе на курсах счетоводства. Всё перемешалось в юных головках: романтический, через призму литературы, взгляд на мир и суровая действительность, старое воспитание и новые истины. Но больше всего Еничку и Манюню мучила тревога за братьев. Встреча Володи и Николая в конце семнадцатого была короткой и горькой. На крушение старого мира братья смотрели по-разному. Начавшаяся Гражданская война окончательно развела их. Володя поддержал красных, Николай ушёл к белым. Его гибель стала тайной раной для оставшихся троих Тимофеевых. Из промёрзшего, голодного, разорённого Петрограда будущих бухгалтеров вывезли на юг, в Курск. В Курской губернии и предстояло им начать самостоятельную трудовую жизнь. Сёстрам всё-таки 78

пришлось разлучиться, на работу их определили в разные места. Конечно, тосковали. Непросто было и в обычном житейском смысле: приходилось учиться готовить пищу, стирать и чинить одежду. Но Еничка не падает духом. Выросшая в коллективе, она легко сходится с людьми. Окружающие ценят её открытость и отзывчивость, слегка подтрунивают над наивностью. Не остаётся незамеченной и её даровитость. Она прекрасно играет на пианино, поёт, участвует в любительских спектаклях. И неважно, что происходит это вдали от больших городов, в провинциальной глуши пройдёт и вся дальнейшая жизнь недавней петербурженки. Среди Еничкиных знакомых – студент-практикант Харьковского химико-технологического института Михаил Яновский, он тоже активный участник «культмассовых мероприятий» – трубач в духовом оркестре. Молодые люди симпатизируют друг другу и в двадцать четвёртом году женятся. Первое время живут в уездном Грайвороне, у «старых Яновских». Но отношения между свекровью и невесткой не складываются. В семью мужа Еничка вошла бесприданницей, что по купеческим представлениям свекрови (дворянкой она стала по мужу) – неприлично. Язвительные намеки на «нищенство» и домостроевский, по мнению юной невестки, уклад семейства отравляли Еничке жизнь. Вскоре её постигло трудно и долго переживаемое горе – трагически погибла сестра, любимая Манюня. Одна из пожилых знакомых семьи, видя, как страдает Еничка, сказала: «Деточка, я понимаю, что совет плохой, но иначе вы пропадете», – и протянула папиросу... Потом молодые переберутся на сахарный завод в Головчино. Там в феврале двадцать седьмого года родится их первенец. 79

ВОЛОДЯ Мамин брат Владимир Павлович был кадровым военным. Его фотография тридцатых годов стояла у нас на пианино, он снят в военной форме, на петлицах три «шпалы». Спокойно и прямо смотрят светлые глаза, очень похожие на мамины. С середины двадцатых Володя оставался единственным из родных, составлявших некогда мамину семью. Незадолго до войны она ездила к нему в гости в Тифлис (так назывался тогда Тбилиси). Брат и сестра много вспоминали о прошлом, планировали поездку в Ленинград. Но эта встреча оказалась последней. Володя погиб в сорок втором под Феодосией, будучи начальником артиллерии тридцать четвёртой армии. С этой утратой для мамы оборвалась последняя связь с её петербургским детством. Дочь Владимира Павловича Тимофеева уже в пожилом возрасте с нежностью вспоминала отца, его искренность, доброту и как он учил её, подростка, танцевать… А мне запомнилось со слов мамы, что одним из любимых музыкальных произведений её брата был вальс «Фантазия» Глинки.

ТАК НЕДАВНО И ТАК ДАВНО На старой любительской фотографии девочка лет девяти. Длинноногая и крутолобая, с «математическими» выпуклостями над бровями. Из-под коротенького бумазейного платьишка трогательно выглядывают застежки от чулок. Девочка прислонилась спиной к деревянной стенке неказистого строения. В одной руке у неё арбузный ломоть, в другой 80

ножик. Она смотрит чуть исподлобья, потому что яркое солнце светит ей прямо в лицо. Это – Рина, моя кареглазая перелёшинская подружка. Мы вместе начинали школьную жизнь, учились читать и считать, вырабатывали почерк, выводя стальным перышком «палочки» на тетрадных листах в косую линейку. В один из первых ученических дней так сильно захотелось домой, что мы взяли портфели и ушли с уроков, потом нашим мамам пришлось объясняться с учительницей. Первые самостоятельно прочитанные книжки были у нас общими. Сказку «Али-баба и сорок разбойников» из школьной библиотеки, читая попеременно, мы проглотили не сходя с места, сидели дома у Рины, почему-то на полу, рядом валялись наши портфели и пальтишки... Кажется, всё свободное время мы проводили вместе. Затеи наши подчас оказывались небезопасными, но это лишь добавляло азарта в нашу дружбу. ...Сотни раз проходила я по этому двору, мимо высоких качелей, дарящих острые и сладкие ощущения полёта, потом через выбитую ручьями ложбинку... Ещё два шага – и облепиховые деревца рядком. Мы почему-то звали их маслинами. А вот и приоткрытая дверь, и низкое оконце кухни. Этот путь от калитки до сеней – возле них сфотографировалась Рина – я могла бы пройти с закрытыми глазами. Девочку на снимке и меня нынешнюю разделяют шестьдесят с лишним лет. Мне давно уже не снятся прежние дома и люди из далёкого прошлого, а Рина недавно приснилась, я не видела её чётко, просто чувствовала, что она рядом. Мы даже говорили о чём-то, и на душе было так тепло и радостно, как будто вернулось детство. 81

ПОЧЕМУ МЫ НЕ СЁСТРЫ? Из сладкого утреннего сна меня выводит голос мамы, ласковый, но настойчивый: просыпайся, пора. За окнами ещё черно, плещу на лицо воду из рукомойника, но глаза всё равно слипаются, им больно от электрического света, завтракаю нехотя. Перед уроками всегда чувствую напряжение, отбивающее аппетит. Портфель собран с вечера. Одеваюсь... Мама заботливо напутствует, но так не хочется уходить, хотя понимаю: надо. А за порогом уже не темнота, а синий-синий зимний рассвет. С Риной мы и в классе вместе, и это скрашивает мне хождение в школу. Мы сидим за одной партой и настолько привыкли быть рядом, что даже на улице инстинктивно держимся, как на уроке: Рина слева от меня. Огорчает только одно: вечерами приходится прощаться, прерывая игру или чтение на самом интересном месте. Ну почему мы не сестры? Жили бы вместе. Нам хотелось, чтобы всё у нас было общим – дома, родители... И чтобы платья нам сшили одинаковые. А жить бы стали то в одной семье, то в другой – по очереди. Но родители наш план не поддержали. Денег в обрез, и каждая семья планирует траты по-своему, не рассчитывая на дополнительного члена. За этим главным доводом следовала ещё вереница, но мы уже и так поняли, что сёстрами нам не быть. Огорчение искало выхода. «Давай хоть кошек объединим?» – «Давай!» Возможно, кошки были знакомы, встречались во внутреннем дворике. Но когда я притащила свою Мошу к Рине домой, наш любимицы ожесточённо зашипели и кинулись в драку. Клубок разъярённых кошек закатился под кровать, я бросилась следом, 82

разнимать, и была нещадно исцарапана. Ошалевшая Моша выскочила в незакрытую дверь, я поплелась за ней, испытывая жгучую боль в исполосованных когтями руках. Баба, промывая мне царапины борной водой, ахала: так и без глаз можно остаться, никогда не суйся к дерущимся кошкам!

РИНИНА МАМА Родители Рины – агрономы, работают оба. Обычные женские дела по дому для Рининой мамы затруднительны: у неё повреждена рука, и на кисти всегда марлевая повязка. Хозяйством в семье занимается домработница Андреевна, по-рининому – Андревниха. Между нашими мамами сложились доверительные отношения. Только Вере Евгеньевне мама может пожаловаться на трудный папин характер, признаться, как тяготит необходимость жить вместе со свекровью при стойкой взаимной неприязни. Мне тоже нравится Ринина мама, нравится решительный тон её речи, движения и даже то, что она курит. Из экономии наши мамы покупают самое дешёвое курево, то есть махорку. Потом постепенно перейдут на «Беломор». Мы с Риной любим, когда мамы приходят друг к другу, и жалеем, что это бывает редко. Под их разговоры мы забираемся на кровать (или кушетку, если встреча у нас) и блаженствуем в волнах душевной гармонии. Под конец они обязательно закуривают, а нас выставляют в другую комнату: дымом дышать вредно! – А вам не вредно? – пытаемся мы сопротивляться. 83

– И нам вредно, но не настолько, мы взрослые. Беседа наших мам тем и интересна, что не ограничивается семейными делами и заботами. Разговор перетекает от одной темы к другой: тут и книжные новинки (какая досада – почти нет времени на чтение!), и размышления над окружающей жизнью. Случаются и короткие экскурсы в прошлое – далёкое или не очень. Однажды сидели у нас. Мама играла. Размягчённая музыкой, Вера Евгеньевна призналась, что в юности тоже немного музицировала. Мы с Риной тут же пристали к ней и не отвязались, пока не упросили сесть за пианино. «Ну разве что «Молитву девы», – усмехнулась Ринина мама. На второй же музыкальной фразе рука споткнулась, и Вера Евгеньевна досадливо поморщилась: я же говорила – не выйдет, пальцев не хватает. Но мы всё равно были в восторге. В другой раз мамы, среди прочего, заговорили о своей пагубной привычке. Моя мама вспомнила трагическую гибель сестры. Вера Евгеньевна рассказала свою историю. В эвакуации ей пришлось работать на фабрике, а на руках двое маленьких – накорми, обстирай, прибери... В цех приходила усталая, часто не выспавшись. Однажды, задремав на ногах, угодила рукой в станок... В то время и закурила – от длящихся болей, от сознания, что увечье навек, новые пальцы не вырастут. …Вера Евгеньевна подходит к окну, распахивает форточку: «Скоро Володя придёт. Будет сердиться». Владимир Семёнович, как и мой папа, не курит.

ПРОЗВИЩА И ДРАЗНИЛКИ Старшего брата Женю Рина звала Женчариком. У нас дома тоже были в ходу видоизменённые имена, прозвища; возникшие совершенно спонтанно, они часто закреплялись на всю жизнь. Совсем маленькой я как-то назвала маму Масей. Так и пошло, от меня это прозвище переняли другие члены семьи. Случайная мамина оговорка навсегда окрестила кудрявого друга дома Васей-пушистым. Когда брат стал студентом-филологом, к нему тут же прилепилось прозвище Филя, Филюшка. Он и годы спустя, когда мы были уже немолодыми людьми, так подписывал свои письма ко мне. ...Вера Евгеньевна отчитывает сына за нестриженые волосы: «Ты уже света белого не видишь! Не чёлка, а занавеска». У нас с Риной ушки на макушке, словечко тут же подхвачено. И теперь за неделикатное с нами обхождение Женчарик тут же получает ответную «любезность»: Занавеска! Соседа Гришку мы прозвали Шапкой: в пику тётке и матери он и летом напяливает ушанку и демонстративно сидит на крыльце, показывая, что головной убор давно требует замены.

ПЕРВОКЛАССНИЦЫ ЗАКАЛЯЮТ ХАРАКТЕР В тот декабрьский вечер наши мамы ушли в школу, на заседание родительского комитета. А мы с Риной, оставшись без главного руководства, расшалились не в меру и поссорились с Женей. Мстительно выкрикнув с порога дразнилку «Занавеска!», убежали к нам. Воинственный настрой и 85

тут не давал нам покоя, в конце концов умудрились поцапаться и с бабой. Опять выскочили на улицу, побродили возле дома, но обида на наших старших не проходила. Мы почувствовали себя одинокими и очень несчастными. Решение пришло само собой: идём в школу, к мамам. Исполненные решимости, миновали переезд, и перед нами открылось неосвещённое пространство зимнего поля. Привычный по утрам путь показался незнакомым и потому пугающим, каждый холмик и былинка над снежной целиной таили опасность. Тёмное здание школы впереди тоже не внушало оптимизма, но нас уже приняли в октябрята и трусить было не к лицу: держась за руки, мы двинулись вперёд. Вот, наконец, и школьный двор. Два светящихся окна... За каким из них наши мамы? Как ни вытягиваем шеи – не видно. Догадались отойти и с расстояния видим: вот они, в левом окошке, сидят среди незнакомых нам людей. Но радость тут же сменилась отчаянием: мы не можем дотянуться до стекла, чтобы постучать. Подскакиваем, пытаясь ухватиться за подоконник, но пальцы соскальзывают с обледеневшего железа, мы и сами уже как ледышки, и всё-таки наше царапанье было услышано, а может быть, подсказало материнское чувство. Сразу несколько лиц приникло к стеклу, в следующий момент вспыхивает свет в коридоре, и наши мамы почти бегут к выходу. – Горе вы луковое! Какая нелёгкая понесла вас в такую пору? – Как могли вас отпустить? – наперебой говорят мамы, увлекая нас за собой. В ярко освещённом классе, прижимаясь к тёплым материнским коленям, мы оттаиваем в прямом и 86

переносном смысле. А вокруг улыбаются: какие храбрые девочки! И говорят, что теперь никакого секрета из новогоднего праздника не получится – комитет обсуждал проведение школьной ёлки. ...А потом была обратная дорога через белое поле, нисколько не страшное. Из-за туч показалась луна, и по искристому снегу за нами поплыли четкие тени, две большие и две маленькие. Согретые и прощённые за очередной «подвиг», мы шли рядом с мамами и чувствовали себя вполне счастливыми.

ЧТО ТАКОЕ «СТРОГАЧ»? Папу ждали из командировки в Воронеж, загадывали, что привезёт на этот раз? Как бы ни был стеснён в средствах, он всегда старался купить чтонибудь из городских продуктов: колбасу, конфеты, белый хлеб... В наших местах в ту пору продавали только чёрный, а собственная выпечка случалась лишь к праздникам. Папа приехал на день раньше и без всяких подарков. Предваряя расспросы, устало сказал: потомпотом, и сразу прошёл в спальню. Мне показалось, что у него болит голова и он хочет прилечь, но в приоткрытую дверь было видно, как папа шагает из угла в угол. Он всегда так ходил, когда что-нибудь обдумывал или был расстроен. Позже мама коротко объяснила: у папы большие неприятности, его обокрали, произошло это в трамвайной давке, чем часто пользовались ворыкарманники; хуже всего, что вместе с деньгами в украденном бумажнике были и документы, в том числе партийный билет. Утрата партбилета счи87

талась очень серьёзным проступком, в семействе воцарился траур. На другой день к вечеру мы с мамой отправляемся к Вере Евгеньевне. Рина и я по обыкновению ждём интересных разговоров, но нас тотчас же отсылают в детскую. Мы, конечно, рады лишний раз поиграть вместе, но родительская тревожность передаётся и нам. Прислушиваемся, о чём говорят мамы, но долетают только отдельные фразы. «Неужели грозит исключение?» – это моя мама. И ещё что-то про обстоятельства, которые «ведь должны же учитывать». Чиркают спички, значит, в ход пошёл «Беломор». Голос Рининой мамы: «Ну, влепят строгача, это уже много». Мы не знаем, что такое «строгач» и как его «влепляют», но догадываемся, что речь идёт о наказании. А за что наказывать человека, если он и так пострадал? Много непонятного в этой взрослой жизни! Через некоторое время папу вызывают в райком – «на расправу». Дома напряжённое ожидание. Наконец папа возвращается: строгий выговор с занесением в личное дело. Мама вздыхает с облегчением. Партийное взыскание снимут через несколько лет, после успешного ввода в строй Перелёшинского сахарного завода.

КРАСНАЯ ДЕВКА Июнь, солнце, свобода… Первые в жизни летние каникулы. До одури качаемся на качелях в Ринином дворе, в нашем забираемся на погреб и поём песни. В особом почёте у нас «Сормовская лирическая»: 88

«...под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем посёлке подруга живет». Ею мы начинаем и заканчиваем каждый наш «концерт». В одно из знаменательных, как потом выяснилось, утр мы с Риной сидели у нас на крыльце, прикидывали, чем бы заняться. Вокруг не происходило ничего примечательного, даже сосед Гришка не пререкался со своей тёткой, вероятно, ушёл куда-то. И вдруг в дверях соседской квартиры мелькнуло что-то празднично-алое, как первомайский флаг. Мелькнуло и скрылось. Мы от удивления раскрыли рты: неужто тётя Аня так вырядилась? Или тётя Надя? Но вскоре на порог выпорхнула тоненькая девочка в воздушном струящемся платье – по алому шёлку белые горошины. Она сбегала со ступенек, и расклешённый подол то взлетал, то опадал, как крылья бабочки. За спиной незнакомки покачивались длинные темно-русые косы. Восторг перед неожиданным явлением мы выплеснули почему-то в фольклорной форме, на весь двор заорав: «Красная девка! Красная девка!» «Что там такое?» – не поняла баба, сидевшая в глубине веранды. Мы принялись взахлеб тараторить, кого только что видели у соседей. Нас как магнитом тянуло во двор. Делая вид, что заняты своим делом, мы поглядывали, не выйдет ли снова наша красная девка. Но вышла дородная тётя Надя и пригласила нас к себе познакомиться с племянницей. Так в мою жизнь вошла ещё одна глубокая привязанность.

НЭЛЯ Новой подружке 12 лет. Поблизости нет девочек её возраста, и она проводит время с нами, чем мы очень горды. Довольны и наши мамы, надеясь, что Нэля, как старшая, остережёт нас от рискованных затей. Рада, вероятно, и баба, которую наше мельтешение отвлекает от чтения и неспешных дум. С Нэлей мы ходим на луг, плетём венки из ромашек, ищем в траве грибы шампиньоны и, конечно, поём. Наш репертуар благодаря Нэле пополняется новыми песнями с явно лирическим уклоном: «За дальнею околицей», «По росистой луговой...». Эту шутливую песенку о провожании с вечеринки наша старшая подруга поёт с какой-то взрослой лукавинкой, мы же просто горланим. Мама мне замечает: учись у Нэли, надо петь, а не кричать. Мы с Риной давно просились в кино, однако пойти с нами было некому. Мамы постоянно заняты, а баба кинематограф не любит. С Нэлей же нас отпустили на дневной сеанс уже прославившихся «Кубанских казаков». Клуб недалеко, рядом с парком. Зрелище меня ошеломило. Неискушенный зритель, я не всё схватывала в поворотах сюжета, но упивалась музыкой. Столько великолепных мелодий! А уже на следующий день совхозные девчата на току, спрятав лица под цветными косынками, пели про калину, что цветет в поле у ручья. Красивые песни были в те времена и жили долго, не устаревая с годами. Ласковая сероглазая Нэля быстро освоилась в нашей семье, маму называла «теть Женечкой», и всем казалось, что новая моя подруга давно знакомый человек. Моё к ней отношение походило на влюблённость. Просыпаясь поутру, я уже заранее 90

радовалась, что увижу милую соседку. Собираясь с ней куда-нибудь, порой легкомысленно забывала позвать Рину. Редким, а потому особенно желанным развлечением было у нас катание на «коломбине». Мы забирались на заднее сиденье и старались незаметно прикоснуться к крутым завиткам Васиных волос. На ухабах машину встряхивало, мы не успевали отдёрнуть пальчики и невольно тыкались Васе в затылок. Он оборачивался, а мы смущённо смеялись. Но лето прошло, взмахнув на прощание алым шёлком Нэлиного платья, и началась школа с ненавистной мне арифметикой и ранним подъёмом, когда так хочется спать.

ДЕТДОМОВЦЫ В нашем классе их было человек пять-шесть, но запомнились двое – румяный крепыш по фамилии Суворов и презирающий дисциплину Лесников. За постоянные провинности этот анархист частенько стоял в углу, обернувшись к классу, корчил оттуда рожи и посылал угрожающие жесты. Детдомовцы считались главными хулиганами в школе. Они отчаянно дрались, случалось, поворовывали. Бывало, принесённый с собой хлеб или яблоко (буфетов в школах тогда не было) исчезали из портфеля. Грешили на детдомовских, хотя впроголодь жили многие. Одна из наших первоклас сниц после уроков ходила со своей бабушкой побираться. Обиду на судьбу, лишившую их родителей, детдомовцы вымещали на нас, живущих в семьях. Отсюда 91

и потасовки, и всякие нехорошие выходки. Вместо исчезнувшего яблока в парте мог оказаться какойнибудь мусор. Назло. Но бывало и наоборот – обижали детдомовских. Однажды Суворов пришел с перемены в слезах. На расспросы учительницы отвечать отказался. Он сидел за партой, сердито утирая лицо рукавом, а слёзы всё текли по его румяным щекам.

КУБИКИ, ТРУБА И ГОГОЛЬ Признаком ползущей вверх температуры всегда было одно и то же ощущение: будто в руках у меня кубик и пальцы непрерывно скользят по отталкивающе гладкой поверхности. Кубиков всё больше, они наваливаются, мне их не одолеть. «Мася! – кричу. – Опять кубики!» Мама склоняется над постелью и на время вырывает меня из тягостного полубреда. В предкризисном состоянии видение менялось, начинало казаться, что я внутри узкой вертикальной трубы скольжу вниз, это не больно и не страшно, но неприятно: кружится голова, и замирает сердце. Температура спадала, и мне становилось лучше. Приходила баба, садилась на стул у кровати и начинала рассказывать. Когда-то прочитанное она перемежала с собственными воспоминаниями о давнем времени детства и молодости. Особенно я любила слушать что-нибудь из Гоголя. В моём представлении городок Миргород сливался с бабиным Грайвороном. Всё было очень похоже – и быт, и нравы, и даже замечательные детали вроде «поющих» дверей и гуляющих по улицам поросят… 92

Болела я часто, потом приходилось навёрстывать пропущенные уроки. Занималась по учебникам с мамой, учиться дома мне нравилось больше, чем в классе. К концу учебного года мы с Риной вышли в отличницы. Рина без особых усилий, а мне пришлось покорпеть над неподатливой арифметикой.

ПИСЬМО ИЗ НИЦЦЫ В пору, когда мы жили во временных квартирах, почта приходила на папин служебный адрес: газета «Правда» и, время от времени, письма. Из Грузии, где жила с детьми, маме писала вдова её брата, Катя. Бабушка получала письма от сына Лёвы из Грайворона. Всему семейству адресовал послания Юра, он писал чаще всех. Однажды папа вернулся с работы явно встревоженный, достал из кармана письмо, но не объявил, как водится, от кого, а отозвал маму в коридор и что-то стал ей говорить. «Серёжа жив!» – раздался мамин возглас. Потом загадочное письмо перекочевало к бабе. Конверт выглядел необычно, и реакция бабы тоже оказалась необычной. В первый и единственный раз я видела слёзы у неё на глазах. Было очевидно: что-то случилось, но обо мне на время забыли… Потом мама скажет, что нашёлся ещё один папин брат, считавшийся погибшим. Хмурясь, как это бывало в трудных случаях, мама попыталась объяснить: много лет назад Серёжа совершил большую ошибку, за которую вынужден расплачиваться долголетней разлукой с родиной. Я ещё ничего не знаю 93

о Гражданской войне, о том, что старшие братья папы и мамы воевали на стороне белых, о людях, называемых эмигрантами. Со слов бабушки узнала, что Серёжа сначала жил в Париже, перебивался случайными заработками. Жизнь складывалась трудно. Потом перебрался в Ниццу, женат, детей нет. Прошло почти тридцать лет, а он так и не прижился на чужбине, всё чаще вспоминает Россию... Через некоторое время пришло ещё письмо из-за границы, после которого состоялся короткий и драматичный разговор бабушки с папой. Она сказала, что Серёжа хотел бы вернуться и спрашивает, как на это смотрит Миша, не посодействует ли. Ответ папы был резким и предельно жёстким: «Он не советовался со мной, когда уходил в белую армию. Наши дороги разошлись тогда, и окончательно». Позднее мама вспоминала, что о брате-белоэмигранте с папой беседовали в МГБ (письма, вероятно, шли через службу безопасности). Он сказал, что отношений с братом не поддерживает, а запретить матери писать сыну не может. И письма из Ниццы продолжали приходить, хотя и редко, до самой бабушкиной смерти. Иногда Серёжа присылал очень красивые открытки с видами Франции и Швейцарии. Почерк у него был очень мелкий, но чёткий. Когда бабушки не стало, мама спросила, как быть с Серёжей, может быть, ему напишет она? «Нет, – сказал папа, – я это сделаю сам». Что было в том письме, мама не знала, но больше Серёжа не писал. ...Прошло около двадцати лет. На экраны вышел фильм «Служили два товарища». Я смотрела его уже в Иванове, в кинотеатре на Рабочем поселке, где тогда жила. Фильм переворачивал душу. Впервые Гражданскую войну показали так по-волошински 94

неполитично: «…Стою меж ними, молюсь за тех и за других». Сочувствие вызывали и красные, и белые. Никто не был унижен пародией. И там, и там – свои герои и своя правда. От этого ещё острее ощущался глубокий трагизм той войны. Разлом в семьях, прошедший через сердца моих родителей, неожиданной болью аукнулся в моём собственном сердце. Я возвращалась домой под мелким осенним дождиком, вспоминала письма из Ниццы и старые фотографии... Почему всё так непоправимо? Родителей в ту пору уже не было в живых.

НОВЫЙ ПОВОРОТ 1951 год для нашей семьи был особенно щедр на события. Юра заканчивал вечернюю школу и наконец-то прощался с долголетней армейской службой, уже сверхсрочной. И тут же предстояли вступительные экзамены в Воронежский университет. Размышляя о будущей профессии, брат остановился на филологии. «Что ж, дело твоё», – сказал папа. Но насчёт формы обучения – очная или заочная – спорили ещё в Кшени. Брат настаивал на заочной, папа возражал: если бы работа была связана с выбранной профессией – другое дело, а так – нет, только очно, образование должно быть полноценным. – Выходит, мне до тридцати лет сидеть на родительской шее? – взвивался Юра. – И посидишь! – громыхал в ответ папа. В конце концов брат сдался. Всё шло своим чередом, как вдруг, дело было осенью пятидесятого, от Юры пришло письмо, потрясшее родителей: брат 95

хочет жениться. «Так учиться или жениться?» – папа нервно мерил шагами комнату. Мама, всегдашняя наша заступница перед отцовской суровостью, мягко напомнила: мальчику скоро двадцать четыре, естественное желание. Но как согласовать продуманные планы с неожиданным жизненным поворотом, она не знала. И, конечно, были бессонные ночи, и напрасная валерьянка, и казавшийся спасительным «Беломор». ...С Милой мы познакомились ещё до свадьбы. Брат привез её в качестве невесты. Черноглазая брюнетка с волнистыми волосами была одноклас сницей Юры. Он уже давно бывал у неё дома, подружился с братом, тоже фронтовиком, с сёстрами. Родители ему благоволили. Они рассчитывали, что Юра останется в Курске, а учиться ведь можно и заочно. Опять всплыл старый спор. Но папа и слушать не хотел. Поспешных решений он избегал, но уж если на чём-то останавливался, то бесповоротно. Юре он сказал: «Женись, но только если чувствуешь в себе силы нести ответственность до конца. Тебе предстоят пять лет в студенческой среде. Мила будет жить у нас. И чтобы никаких разводов...» Значит, семейная жизнь начнётся с разлуки, но таковы папины условия, и молодые, скрепя сердце, их приняли.

ГОЛУБОЙ ЦВЕТОК И СЕКРЕТ ТЁТИ НАДИ Наступившее лето подарило нам с Риной красивую идею – собрать цветочный гербарий. Взялись за дело со всем пылом, основательно проредили длинную клумбу с петуниями в нашем палисаде. 96

Что-то нашли в Ринином дворе, что-то на лугу, но главный цветок, без которого просто немыслим был никакой гербарий, обнаружили на цветнике в парке. Это голубое чудо смотрело на нас из мохнатой зелёной чашечки и дразнило недоступностью. Сорвать? Неловко. Мы потоптались возле клумбы, но так и не решились. А желание получить сокровище стало только сильнее. В разгар наших терзаний из-за голубого цветка приехала Нэля. Всю долгую зиму светил мне огонёк обещанной встречи, и вот – свершилось! Я ещё не совсем проснулась, когда в комнату заглянула мама и весело сказала: «Догадайся, какая у нас новость... Замечательная новость – Нэля приехала!» Подруга была всё такой же приветливой, милой, своей. И в то же время в её облике стало проскальзывать что-то новое. Знакомый жест, каким она отбрасывала за спину косы, временами делался замедленно-плавным. И голос зазвучал уже по-девичьи, а не по-детски. Перемены в Нэле отметили все мои домашние. Миле соседская гостья тоже понравилась. Она всем нравилась. Вероятно, той внутренней красотой, которую поэт сравнил с огнём, мерцающим в сосуде. Повзрослевшая Нэля тем не менее охотно включилась в нашу погоню за экспонатами для гербария. Вожделенный цветок может быть и не произвёл на неё такого неотразимого впечатления, как на нас, однако чувства наши были ей вполне понятны. «Ладно, – заговорщицки понизила голос Нэля, – попробую упросить тёть Надю, она сумеет, – и уже совсем шёпотом: – Она ведь у нас цыганка... У неё и шаль есть настоящая, какие в таборе носят». Племянницей Нэля доводилась не тёте Наде, а её мужу. Кажется, он работал механиком. Маленькую 97

их комнату с примитивной обстановкой украшало весёлое окно, вернее, растение на подоконнике, цветущее пурпурно-розовыми колокольцами. Нэля сказала, что это фуксия. Возвращаясь из школы, я всегда с нежностью смотрела на цветок в окне, он напоминал мне о Нэле. Подруге удалось уговорить тётю Надю, давно забывшую свои цыганские навыки, помочь нам в вообще-то незатейливом деле: незаметно сорвать цветок. В парк пошли к вечеру. Тетя Надя надела кофту с длинными рукавами. Мы шли следом за ней, создавая щит сзади. И как внимательно ни смотрели, не смогли уловить момент, когда опущенная вниз тётинадина рука втянула в рукав нашу голубую мечту. Операция прошла успешно, но радость была омрачена реакцией мамы. Она сказала, что ничего хорошего не видит в том, что из-за нас взрослый человек ворует цветы с общественной клумбы. – Не у кого-то же в палисаднике, – попыталась я оправдаться. – Неважно, – голос мамы был непривычно строг. – А если бы у кого-то – пришлось бы идти извиняться да ещё и возмещать ущерб. Мама увлекалась книгами Макаренко, и её уроки нравственности, неназойливо преподанные, запоминались на всю жизнь.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ Это имя уже давно на слуху в нашей семье. Николай Николаевич Комаров – главный инженер строительной организации, которая возводит завод и 98

жилой посёлок для инженерно-технических работников. Папе нравится, как работает Николай Николаевич – без суеты и крика, на его слово можно положиться. Это и папин стиль тоже. Запомнилось, как после первой поездки на место будущего завода папа рассказывал о знакомстве со строителями. Особенно приятное впечатление произвёл на него главный инженер, из старых интеллигентов. Потом нередко приходилось слышать: «Н.Н. считает...» или «Н.Н. обещал», «по мнению Н.Н.» Так, ещё задолго да личной встречи, Николай Николаевич вошёл в число наиболее авторитетных знакомых нашей семьи. Высокий, прямой, усы с проседью, иронист и острослов. «За язык в свое время и поплатился», – заметит однажды Валентина Ивановна, жена, красивая даже в немолодом возрасте. В лагере Николай Николаевич провёл десять лет. Она дождалась. Супруги не вспоминали о том времени – ни до разоблачительной хрущёвской речи на XX съезде, ни после, – они будто вычеркнули эти годы из своей жизни. И никаких проклятий и злобы в адрес прошлого. Для трёх поколений нашей семьи супруги Комаровы были воплощением лучших черт русской интеллигенции и образцом взаимной преданности. ...Каждый год, в конце декабря, когда открываю коробку с ёлочными игрушками, глазам является выгоревший лоскут сатина с вышивкой нитками мулине. Много лет назад собственноручно вышитую крестиком думку подарила мне Валентина Ивановна Комарова. «От нас с Колей, – сказала, – вспоминай иногда». 99

В ХОРОВОДЕ ПЁСТРЫХ СОБЫТИЙ Не успела я привыкнуть к новому члену семьи, как внезапное открытие поколебало подо мной почву: у Милы будет ребёнок. Смутные чувства охватили меня, теперь этот маленький станет отвлекать на себя внимание и заботу окружающих. А что останется мне, единственному до сих пор ребёнку среди взрослых? Беспокойства добавляла угроза очередного переезда. Прежде он планировался не раньше чем через полтора-два года. Именно к этому времени на заводе должны были построить дом для нас со всеми удобствами и без соседей. Но Юрина женитьба и предстоящее появление младенца всё меняли. Мама беспокоилась: здесь у нас теснота и никаких удобств, как быть с малышом? Допытывалась у папы: что говорит Николай Николаевич? – Он говорит, что к осени будет готов очередной двухквартирный дом. Отопление, правда, печное, но есть водопровод и канализация. Получалось, что жильё у нас опять будет временное, но делать было нечего, и мы стали потихоньку готовиться к переезду. В череде летних событий случилась неожиданная неприятность. На меня напала малярия. Трясло так, что не спасали ни одеяла, ни куча одежды сверху. Мама припадала ко мне худеньким телом, и начинало казаться, что дрожь унимается. Лечили меня хиной. Ужасно горькие порошки приходилось принимать три раза в день. Приступы постепенно ослабели, а вскоре и вовсе прекратились. Брат стал студентом. Папа удовлетворённо потирал руки. Мила втихомолку всплакнула. Мама то радовалась, то тревожилась. До начала занятий 100

наш первокурсник приехал домой, и уже с заданием. Нужно было собрать в своей местности частушки: литературу в вузе, как известно, начинают изучать с народного творчества. Поиски фольклора были возложены на нас с Милой. Поупиравшись для вида, мы отправились к Рининой домработнице. Она недавно из деревни, должна знать разные припевки. Андревниха сначала смущённо отнекивалась, потом подперла кулаком щёку и тоненьким голоском завела: «Мой муж арбуз, а я его дыня. Подкачусь к нему под бок – он меня обымя». Записали мы и другие частушки, но именно эту отметил преподаватель как истинно народную, литературно «непричесанную». В августе к старикам в «малую хатку» приехал погостить внук Лёнька. Вечерами мы с Нэлей и Милой выходили посидеть на завалинке, а Лёня крутился около, развлекал нас. Однажды смеха ради надел валенки и заковылял, изображая своего деда. Было очень похоже, мы смеялись. Мальчишка так разошёлся, что не заметил кучу сырой глины, приготовленную для обмазки сарая, и прочно влип. Пришлось «артисту» убегать босиком, а валенки остались торчать в злополучной куче. Мы хохотали до упаду. Но всё весёлое почему-то скоро проходит. Вот и август, пропахший малосольными огурцами, покатился под горку. Красное шёлковое платье Нэля надевала всего два-три раза, оно стало ей маловато, и перед отъездом оставила любимый наряд мне на память. Так когда-то первая моя подруга подарила на прощанье алую чашку.

101

ИЗ ПЕРЕЛЁШИНА В… ПЕРЕЛЁШИНО ...Мама волновалась за Милу, не растрясло бы её в дороге, и просила шофера ехать аккуратнее. Дочку на этот раз отправили пешком. Лихой возница ловко привязал корову к подводе и тронул лошадь. Маме опять тревожно: как поведёт себя в пути наша рогатая неженка? Не стал бы кучер хлестать её кнутом. С Риной мы простились до будущего лета. Мама обнадеживающе говорила, что новое вместительное жильё позволит нам принимать гостей. Однако встреча случится раньше, но об этом в своё время. На два года приютил нас дом под соломенной крышей. Приезд и отъезд зрительно слились в одно. Сиротливая оголённость стен, гружённые вещами машины… только чувства разные. Мы уже ехали, а перед глазами почему-то стоял трафаретный рисунок под потолком по периметру спальни: лиловая гроздь винограда и два светло-зелёных листа. Нам ещё не раз придётся менять жильё. Оно будет очень разным: от единственной, разгороженной надвое комнаты до отдельного дома с приусадебным участком. Но в каждой новой квартире поселятся старые, с младенчества знакомые мне вещи, которые даже расположить родители постараются так, как это было в прежнем жилище. Саманный дом на станции Перелёшино был не самым удобным для жизни, но именно он снился мне, уже взрослой, так волнующе, так ярко, как ничто иное из минувшего.

102

СОН Мне снилось, что подхожу к дому со стороны улицы. И с радостью убеждаюсь: дом совсем не изменился, те же белёные стены, завалинка, окна... В крайнем, тётинадином, всё так же розовеют колокольчики фуксии. Даже трещина в штукатурке змеится по-старому. Вокруг тоже всё как было. Светлые тумбы забора, клумба, кусты смородины... Обогнуть дом и войти в калитку? Нет! Нельзя терять ни мгновения. Какая-то недремлющая частица мозга подсказывает: видение эфемерно и вот-вот исчезнет. Как в детстве, пролезаю между брусьями ограды и прямо по цветущим петуньям бегу к окну нашей комнаты. Коленями встаю на завалинку, она шершава и тепла. Лбом приникаю к стеклу. От яркого солнца снаружи в комнате полумрак, но я различаю очертания знакомых предметов и чувствую: сейчас в сумеречной глубине покажется мама. Сердце от счастья почти выпрыгивает из груди... На этом месте сон всегда прерывался, но целый день, а то и дольше душу согревало ощущение пережитой во сне радости. Счастлив тот, у кого в детстве был прочный семейный очаг, кого защищали от внешних бурь суровая надёжность отца и трепетная заботливость матери. Выросшему в тепле родного гнезда есть что помнить, чем вдохновляться, на что опереться в жизни.

103

Часть четвёртая ШКОЛА В БАРАКЕ Папа шёл впереди и пояснял: столовая, спальня молодых, кабинет... У бабы тоже наконец-то своя комната, хоть и совсем небольшая, но светлая и с печкой. Наш дом оказался третьим на будущей улице, дальше и напротив продолжалось строительство, уютной такую обстановку не назовёшь, но обширная площадь квартиры компенсировала уличные неудобства, все остались довольны и принялись расселяться. Только мне было не по себе... И что ждёт в новой школе? Переехали мы в начале сентября, своей школы в строящемся поселке ещё не было, и заводские ребята, кто постарше, ходили в сельскую десятилетку. Для маленьких организовали обучение на месте, отведя под классы две комнаты в бараке, рядом с библиотекой и клубом. К прежней школе я так и не успела привыкнуть по-настоящему. Учебные часы воспринимала как время казённое, не принадлежащее лично мне. Олицетворением этой казённости почему-то казался бак с краном, тускло поблескивающий в тёмном конце коридора. Бак звали титаном, в нём была кипяченая вода, а для питья – жестяная кружка на цепочке. К титану обычно стояла очередь, а хулиганистые мальчишки устраивали «дождь» из прикованной кружки. В течение двух лет мне пришлось учиться у двух учительниц. От самой первой в памяти оста104

лось немногое: её строгость, коричневая одежда и такого же цвета причёска. Во втором классе коричневая учительница продолжительно болела, заменяла её некая заочница, при которой класс ходил на головах. Поправки, что делала она в наших тетрадях, выдавали слабоватую грамотность педагога, это возмущало моих и Рининых родителей. И вот теперь новая учительница. Внешне она похожа на простую добрую тётеньку. А имя и отчество у неё, как у моей бабушки. Мария Митрофановна умело управляет нашим разновозрастным коллективом, доходчиво объясняет новый материал. К моему удивлению, в третьем классе я перестала бояться арифметики.

СПЕКТАКЛЬ ОТМЕНЯЕТСЯ После школы я всегда сижу у бабы. Она уже знает по рассказам многих моих одноклассников и спрашивает, кого сегодня вызывали к доске. Что отчебучил конопатенький Володя Добычин? Получил ли очередную пятерку всезнайка Эдик Якобсон? И когда к нам в гости придет золотоволосая Рая Кобзева? Никто в классе не может похвастаться косами такой длины и толщины, как у Раюшки. А за яркую рыжину мама зовет мою новую подругу солнышком. С бабой мы иногда по-старому перекидываемся в дурачка. У неё я храню своё стадо – вырезанных из бумаги коров. Мой интерес к этим животным не пропал, лишь несколько отодвинулся из-за школы и новых увлечений. Ещё в старом Перелёшине вдруг обуяла меня страсть к постановке спектаклей. 105

Настоящего театра я пока не видела, но у нас дома однажды устроили генеральную репетицию праздничного концерта. Кроме вокальных номеров под мамин аккомпанемент была и драматическая часть. Учителя инсценировали ранние чеховские рассказы. Я наблюдала за действием из угла, притаившись в вольтеровском кресле, и прикидывала, что из любимых книжек можно вот так же разыграть по ролям. В то время мы с Риной увлекались приключениями барона Мюнхгаузена. Женчарик говорил, что всё это выдумки. Пожалуй что и так, нехотя соглашались мы, но как же интересно! Однако для инсценировки приключения не годились. А если взять сказку про Конька-Горбунка? Правда, артистов у меня маловато, а там столько персонажей. Нужно как-то сократить. В тексте я увязла, как оса в варенье. Переключилась на строительство декораций из стульев и прочего подручного материала, но тут из командировки вернулся папа, недовольно взглянул на перегороженную веранду и скомандовал: «Всё убрать!» На этом и кончились мои режиссёрские искания.

НАС СТАЛО СЕМЕРО Был обычный сентябрьский дань. Я пришла из школы и по встревоженному виду мамы поняла: что-то случилось. «Милу отвезли в больницу, – сказала она, – ещё утром». Телефон нам пока не поставили, позвонить в больницу мог только папа с работы. Обедать он приходил домой, но к этому времени ждать новостей было рановато. «Хорошо 106

если к вечеру», – согласились родители. В этот день папа задержался на заводе, а когда наконец пришёл, то, опережая мамины вопросы, с шутливой торжественностью произнёс: «Поздравляю, бабушка, у нас внук!» «Надо Юрочке телеграфировать!» – У мамы зазвенел голос и повлажнели засиявшие глаза. А потом мы с ней ездили в Панино, в родильное отделение районной больницы. Милу увидели в окне. Она держала на руках небольшой свёрток. Придвинула его к стеклу, и нам стало видно красноватое насупленное личико новорождённого. «Он что же, таким и будет?» – с некоторым разочарованием поинтересовалась я у мамы. «Нет, конечно, – засмеялась она, – кожица разгладится, посветлеет». Своего первенца Юра увидел уже четырехмесячным, когда приехал на зимние каникулы. Назвали мальчика Олегом, в честь отважного краснодонца. На Милу тогда сильное впечатление произвела «Повесть о сыне» Елены Кошевой.

ОТСТАВНОЙ КОЗЫ БАРАБАНЩИК Нам задали выучить стихи Маяковского: «Возьмём винтовки новые, на штык флажки! И с песнею в стрелковые пойдем кружки». Читаю стихи бабе, она возмущается: разве это поэзия? Ваш Маяковский не поэт, а балаболка! Жизнь давно катит по новым рельсам, а моя бабушка не приемлет перемен, хотя с чем-то и вынуждена согласиться. Иконы давно спрятаны в заповедный сундук. Убрать образа со стены попро107

сит бабушку вернувшийся с войны папа. На фронте он стал коммунистом и, принимая решение, был последовательным до конца. Я всегда жалела маму, а понять драматизм положения бабушки ещё не могла. Натура властная, эгоистичная, она привыкла настаивать на своём, вмешивалась в семейные дела сыновей. Старшего, по словам мамы, развела с первой женой. За два года до войны умер дед, долго и тяжело болевший. В новой семье Льва что-то не ладилось, и бабушка решила перебраться к младшему сыну. В моё время она уже оставила попытки влиять на ход нашей жизни («живите как знаете») и всё больше замыкалась в себе. Сидела на кровати, читала старые журналы, изредка что-то записывала в толстую тетрадь с пожелтевшими листами. «Кто я теперь? Отставной козы барабанщик», – с непонятной мне тогда горечью сказала однажды. Последний всплеск её интереса к общесемейным делам был вызван появлением правнука. Она пришла посмотреть на малыша, сказала несколько приличествующих моменту фраз и больше им не интересовалась.

ДУСЯ Наступление холодов прибавило хлопот маме. Теперь ей приходилось топить не одну кухонную печь, но и две другие, в кабинете и у бабы. Новые печи, бывает, капризничают, в этом мы все скоро убедились: дрова разгорались плохо, дым валил в комнаты, особенно в дождливую погоду. Мила пыталась помочь и, вытирая слезящиеся глаза, дула 108

в чугунный проём, но мама её прогоняла: не хватало ещё тебе тут мучиться, лучше сходи погуляй с Олежкой, пока разгорится. По выходным с печками сражался папа. Когда начались морозы, топить пришлось и утром, и на ночь. Хорошо, что завод снабжал своих работников топливом, выписанные дрова и уголь развозил на лошадке заводской кучер, волы уже ушли в прошлое. А морозы крепчали, мама выбивалась из сил. И тогда в доме появилась Дуся. За небольшую плату заводская уборщица согласилась приходить по утрам помогать в растопке. Не молодая и не старая, с обветренным лицом и быстрым взглядом из-под надвинутого на лоб платка, Дуся сбрасывала тяжёлую верхнюю шаль, фуфайку и принималась за дело. Дуся была любительница попить «чайкю» (так она произносила), но от конфет, если они были, отказывалась: «сахарькю» – это можно. От неё в шутливый наш обиход вошли разные народные словечки, вроде «надысь», «летось», «опосля», «круголя». Из общения с ней родилось и выражение «а что скажет Серафим?». Почти любую фразу Дуся начинала так: «А вот Серафим говорит...» Этим именем звали Дусиного мужа, и, как мы вскоре поняли, он был для неё главным авторитетом. Никакие постановления партии и правительства, а тем более местных властей не брались Дусей в расчёт, если не были одобрены Серафимом. Однажды в её присутствии зашла речь о будущем нашего посёлка. «Проведут паровое отопление, – говорила мама, – проложат тротуары, заасфальтируют площадь, заживём, как в городе». Но Дуся не поддержала общего мечтательного настроя. Недовольно зыркнула серыми глазками и сказала: 109

«А Серафим не одобряет». «Как? Почему?» – изумились мы. Строительство завода, по нашему глубокому убеждению, безусловное благо для всех, в том числе для окрестных жителей. Будет новая школа, больница, стадион... Чем же недоволен Серафим? «А коз иде пасти?» – хмуро возразила Дуся. С тех пор мы стали сдержаннее в пропаганде цивилизации. И вообще, если в разговоре кого-то начинало заносить, пафос его снижали вопросом: а что на это скажет Серафим?

КНИГИ В перелёшинскую пору мои родители стали понемногу восстанавливать библиотеку. Отдельные книги покупали и прежде. Из Москвы и Воронежа папа обычно привозил новинки – и книжные, и нотные. Для меня – детскую литературу. Под новогодней ёлкой вместе с кульком конфет обязательно лежала книга. Она же была и главным подарком к дню рождения. Так у меня стала складываться собственная библиотечка. Сказки Пушкина, стихи Михалкова, Барто, рассказы Куприна, МаминаСибиряка, Житкова... Издательство «Детгиз» выпускало много разнообразной продукции, вплоть до тоненьких книжиц в бумажном переплёте в серии «Книга за книгой». Только читай! Собрание сочинений Тургенева – приложение к журналу «Огонёк» мама купила у Веры Евгеньевны. Тургенев станет первым писателем, чьи произведения я прочту «от и до». Эти книги в скромном светло-сером переплёте всегда были мне по-особому дороги, потому что пришли к нам из семьи, которую я любила. 110

Через несколько лет разношёрстную нашу биб лиотеку стали пополнять новые подписные издания. Замечательную серию возглавило собрание сочинений Чехова, трогательно, почти по-род ственному любимого мамой.

«ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ» Весёлым событием стал приезд в гости Милиных родителей. Татьяна Васильевна, как и моя мама, вкусно готовила. Обеды превратились в соревнование наших хозяек по части кулинарного искусства. Они по очереди колдовали у плиты, а мы с аппетитом уплетали плоды их стараний. Только баба лишала себя этого удовольствия – постилась. Она уже давно не выходила к общему столу, ела у себя в комнате. В конце марта бурно таял снег, дороги размокли, ученики дожидались весенних каникул. Помню, что была пятница. Придя с уроков, застала бабу лежащей поверх одеяла, в одежде. Она никогда не ложилась днем, и я невольно остановилась на пороге: – Ты что, заболела? Она посмотрела как на чужую и сказала: – Не мешай. Я буду умирать. Мне стало страшно, я бросилась за мамой. Та пришла, спросила, что случилось, не позвать ли врача. Помедлив, баба ответила: – Ничего не надо. Оставьте меня в покое. Врача мама всё-таки вызвала. После осмотра он сказал, что не находит никакого заболевания, просто организм исчерпал свой ресурс, медицина тут бессильна. Остаток дня я провела в тягостном недо111

умении: почему так вдруг? Или не вдруг? Вчера баба отказалась от ужина, а я и значения не придала. Мама пыталась успокоить, может, всё ещё наладится. Но утром не пустила меня к бабе: всё кончено, не ходи, это тяжелое зрелище. Странное состояние – паралич воли. Я механически выполняла мамины подсказки: умыться, одеться, ждать... «Сейчас, – говорила она, – приедет Вася и отвезёт тебя к Рине. Папа созвонился с Верой Евгеньевной, ты побудешь у них пока...» Так совершенно неожиданно я оказалась в старом Перелёшине. Меня ждали. Только открыла дверь – навстречу Андревниха, всплеснула руками, запричитала: сиротинка ты наша! «Этого не надо, – строго сказала Ринина мама, – лучше покормите девочек». И успокаивающе погладила меня по голове. ...Мы сидели с Риной среди привычной обстановки и говорили так, будто расстались только вчера. Будто и не было этих шести месяцев... и переезд, новая жизнь, и страшное событие – всегонавсего сон. Не успели мы досыта наговориться, как за мной приехал Вася на грузовике. Сказал, что дорогу совсем развезло, «коломбина» застрянет. Мама встретила меня на крыльце, значит, тревожилась, подходила к окнам. Квартира показалась просторнее, чем прежде. На свежевымытых полах лежали квадраты солнечного света. Я чувствовала, что и сама стала немного другой, взрослее, что ли. Прошла по всем комнатам, всматриваясь новыми глазами, лишь в дальнюю угловую заглянуть не смогла – не хватило душевных сил.

112

СТАРЫЕ ТЕТРАДИ Когда прошло достаточно времени, мы с мамой и Милой открыли бабин сундук. Мне уже было известно, что там нет ни одежды, ни икон, ни церковных книг – всё это мама отдала Дусе и пришедшим с ней женщинам, которые выполнили положенное перед последней дорогой умершей. В сундуке оставались дореволюционные журналы «Нива», толстые рукописные тетради, коекакие памятные вещицы. В специальном отделении для мелких предметов нашёлся пустой флакон из-под духов и лайковые перчатки. Массивный альбом в кожаном переплёте на медных застёжках мама сразу же передала мне: теперь это твоё. На самом дне обнаружили непонятный пожелтевший свиток. Он так слежался, что при попытке развернуть стал осыпаться. Воздушно-сетчатая материя оказалась фатой. Внутри свёртка лежали две венчальные свечи. Уцелевшие фрагменты истлевшей фаты Мила потом использовала в рукоделии. Сетчатая структура былого невестиного убранства делала его удобным трафаретом при вышивании крестиком. В толстых тетрадях были дневниковые записи. Мама взялась их просматривать и сердито говорила: праздная жизнь, только приёмы гостей да хождение в гости. Окончательный вывод сделала такой: бессодержательно. И отправила дневники на растопку. Так она рассчиталась с нелюбимой свекровью за нелёгкие годы совместной жизни. А записи-воспоминания моего прадеда печальной участи избежали. Мама оставила их для нас с братом. Может быть, когда-нибудь захотим прочесть. Митрофан Егорович писал свои заметки 113

в конце жизни, уже больным, что заметно по почерку. Он воскрешал былое, жил им, как теперь это делаю я.

Иван Андреевич, Жучка и аквариум в ванне Летом у нас появился сосед, маленький длинноносый человечек лет пятидесяти, звали его Иваном Андреевичем. Он был одинок, и бабина комнатка его устраивала. Соседу отходили ещё и коридор с верандой. На его территории остались ванная и уборная. «Думаю, не подерёмся?» – пошутила мама. Сосед стал расшаркиваться и благодарить, должно быть, его смущало, что жить придется бок о бок с непосредственным начальством. На следующий день Иван Андреевич пришёл с чемоданом, оказалось, что никакой мебели у него нет. Притащили из сарая бабину кровать и пару стульев. А ещё через несколько дней новосёл доставил главное своё имуществе – мотоцикл и собаку Жучку. Где квартировал он целый месяц с момента приезда на завод, осталось тайной, как и его семейное положение. Вдовец? Старый холостяк? И почему в его багаже не было самого необходимого – чайника, чашки, тарелки? Мы с Милой сгорали от любопытства. «Расскажет, если сочтет нужным», – заметила мама и посоветовала не лезть к соседу со своим шефством, пусть человек осмотрится, попривыкнет. Жучка подружила нас с Иваном Андреевичем гораздо раньше, чем можно было ожидать. Маленькая, чёрненькая, с желтыми пятнышками надбровий, собачка была незлобива и терпелива. Целый 114

день смирно сидела взаперти, дожидаясь хозяина. Иногда можно было слышать, как пришедший с работы Иван Андреевич разговаривает с ней. Нарочито пришепётывая, как это делают некоторые, обращаясь к детям, он говорил: «Ах, какая шобака, и чья же это шобака?» Жучка радостно повизгивала, но однажды из коридора донесся громкий болезненный вопль. Не раздумывая, мы с Милой метнулись к соседу. Он у себя в комнате копошился в тумбочке, а Жучка, сжавшись, сидела у двери. На носу у неё алела капелька крови. «За что вы её так?» – поразилась Мила. «Она знает», – проворчал Иван Андреевич. Мне не сразу удалось отделаться от неприятного чувства, у нас в семье так ударить животное не смог бы никто. Наш сосед оказался заядлым рыбаком. На веранде вместе с мотоциклом он хранил и рыболовные снасти, даже бредень. В местном пруду настоящей рыбы не водилось, Иван Андреевич ездил за ней куда-то далеко, где была речка, улов он отдавал маме, и она готовила на всех. Как-то среди привезённой им рыбы оказалось несколько живых особей. Я взмолилась: давайте пустим их в ванну, пусть живут. Там они и плавали довольно долго.

УДИВИЛ! Пользуясь отъездом папы, мы оккупировали его кабинет. Мила с вышиванием сидела на диване, рядом кувыркался годовалый малыш. Я и Рая расхаживали вдоль и поперёк комнаты и пытались изображать в лицах полюбившиеся стихи. Потом затеяли игру в фанты, тут нас и озарило: позовём-ка 115

Ивана Андреевича! Сосед пришёл, поначалу немного смущаясь, включился в игру. Кому-то досталось танцевать со стулом, кому-то пропеть петухом. Ивану Андреевичу выпало задание всех удивить. Он ушёл к себе и исчез. Что же это значат? – стали мы строить догадки. Может, он спать лёг – нам на удивление, а мы ждём, как дурни? Вдруг из-за двери раздался громкий и как будто знакомый звук. Мы недоумённо переглянулись и открыли дверь. Картина предстала неожиданная: Иван Андреевич восседал на стуле и растягивал меха гармони. Вот новость так новость! Мы окружили исполненного важности гармониста, затеребили его, зашумели: почему до сих пор скрывал своё умение? Где прятал инструмент? Оказалось, гармонь лежала под кроватью. По правде сказать, играл наш сосед неважно, сбивался, терял темп, но – играл! Вот уж истинно: удивил!

Розыгрыш Почему даже к весёлым воспоминаниям о прошлом подчас примешивается чувство горечи? Наверное, потому, что время не повернуть вспять, и мы уже никогда не сможем попросить прощения у тех, кого ненароком обидели. Сгоряча брошенным словом, необдуманным поступком, неуместной шуткой... Иван Андреевич боялся начальства, особенно почему-то папу. Возможно, и ему мерещилось в папином облике нечто напоминающее парадные 116

портреты вождя. Эту робость замечали все – и сослуживцы, и мы, домочадцы. Однажды нам с Раей вздумалось разыграть добродушного, но трусоватого соседа. Папа задерживался на работе, а Иван Андреевич, мы видели, уже пришёл. Была зима. В сильные морозы папа носил фронтовой полушубок, шинель его висела в прихожей. По нашей беготне и заговорщицким переглядкам мама догадалась, что затевается что-то грандиозное и что объектом наверняка будет наш сосед. «Иван Андреевич попустительствует вам, – заметила она, – так не переборщите». Сценой задуманного спектакля был выбран кабинет. Главная роль предназначалась Миле. Она облачилась в шинель и фуражку, встала за письменный стол. Недостаток роста компенсировала маленькая скамейка. Свет выключили. Рая притаилась у дверей в столовую, а я пошла звать Ивана Андреевича. Сказала, что папа просит его срочно посмотреть настольную лампу. Встревоженный спец по электричеству тут же появился на пороге утопающего в сумраке кабинета: «Звали, Михаил Николаевич?» Костюмированная Мила, склонясь над столом, сердито перекладывала бумаги. Молчание затягивалось. Бедный сосед окаменел, не зная, что делать. Потом осторожно, на цыпочках приблизился к столу. Тут мы не выдержали и расхохотались. Из кухни прибежала мама. Вспыхнул свет. Мила стаскивала шинель, путаясь в длинных рукавах. Фуражка свалилась на пол. Мы с Раюшкой катались по дивану, ликовали: он поверил, поверил! Мама принялась извиняться перед сконфуженным соседом за нашу глупую шутку. Иван Андреевич только тер лысину и приговаривал: «Вот проказницы, вот проказницы!» 117

СМЕРТЬ ВОЖДЯ И опять наступил март, шли первые дни месяца. Вечерело. Встревоженное семейство сидело за столом и слушало драматически замедленный голос диктора, читавшего бюллетень о состоянии здоровья Сталина. Скрипнула дверь, ведущая к Ивану Андреевичу, и на пороге возник сосед. Осторожно пересёк кабинет и на цыпочках вошёл в столовую, где все мы сидели. «Проходите, Иван Андреевич», – сказала мама и жестом пригласила соседа за стол. Дослушав информацию до конца, папа встал и заходил по комнате: – Значит, положение серьезное, если решили обнародовать. Назавтра прозвучало сообщение о кончине вождя. В школе отменили занятия. Класс за классом, сначала старшие, проходили в актовый зал, строились в шеренги вдоль стен. Мы, четвероклас сники, дожидаясь команды, сидели за партами в напряжённой тишине. «Выходите!» – донеслось с лестницы. Под руководством нашей Марии Митрофановны поднялись на второй этаж, в зал. Перед нами встали совсем маленькие. Просторное помещение оказалось заполненным до отказа. Начался траурный митинг. Перевитые чёрным, склонялись флаги. Многие плакали – и учителя, и ученики. Дома у нас слёз не было, но атмосфера держалась молчаливо-тревожная. «Что же теперь будет?» – не выдержала Мила. Папа ответил уклончиво: поживём – увидим.

118

Заводской интернационал В Перелёшине по-новому строили не только завод, но и жильё. Впервые в Черноземье были использованы сборные щитовые дома, более известные как финские; недлинный их ряд расположился невдалеке от пруда. С них, собственно, и начался наш посёлок, если не считать трёх бараков, сооружённых строителями в первую очередь, чтоб было где жить, питаться и приобщаться к самому массовому из искусств. Мы с Раюшкой любили прогуляться к финским домикам. В крайнем от центральной дороги жила семья главного снабженца Паранукьяна. Его жена Нина Исааковна преподавала у нас ботанику. В те времена было большой редкостью встретить в российской глубинке уроженцев южных республик. Их яркая внешность привлекала внимание, к ним относились с доброжелательным любопытством. У Паранукьянов была шестнадцатилетняя дочь, общепризнанная красавица. Моей маме юная армянка напоминала некую княжну из петербургского детства. Мама так восхищалась внешностью Кати, что даже папа заинтересовался. И однажды в воскресенье, когда Катя пришла к нам за молоком, будто случайно выглянул на веранду. А после подтвердил: да, прямо-таки лермонтовская Бэла. В школе на переменах за красивой старшеклассницей стайкой бегали младшие девочки. Катя любила возиться с малышнёй и всегда держалась очень просто, словно и не подозревала, как возносит её людская молва. В финском доме жили и Комаровы, Николай Николаевич с Валентиной Ивановной, а также семейства Тарнавичей, Забелло, Сахаровых... Кочу119

ющее племя строителей отличал пёстрый национальный состав. И не только служащие СМУ, но и наши спецы-эксплуатационники являли собой подлинный интернационал: украинцы, евреи, поляки... Был даже один эстонец по фамилии Эрм. В то время он ещё не женился, жил вдвоем с мамой и усердно занимался физкультурой. Их веранда с целым рядом гантелей, эспандером, лыжами, коньками походила на спортивный зал. Мы с подружкой иногда по-соседски заглядывали к Эрму и просили: «Эдуард Германович! Походите на руках».

«...Сеня, без коридоров!» Наше семейство давно перебралось на завод, а директор Исаенко всё ещё жил в старом Перелёшине, ждал окончательного утверждения в должности. И вдруг новость: в министерстве переменили первоначальное решение, директором назначен другой. Вместо Петра Ивановича на завод приехал Семён Борисович. Светлые, слегка навыкате глаза, начинающая редеть шевелюра и быстрая речь – таким запечатлела память ещё одного нового человека. Приехал директор пока один. В конце лета его навестила жена, врач Наталия Сергеевна, вальяжная дама с низким повелительным голосом. Все вместе мы отправились смотреть будущее жильё. Два кирпичных особнячка, в продолжение ряда финских домов, строились по одному проекту. Под директорский только закладывали фундамент, а наш был уже почти готов. «Ната-Ната-Ната, – частил Семён Борисович, объясняя жене расположение комнат, – 120

смотри, как удобно: кухня отделена коридором, а с другой стороны, тоже через коридор...» «Зачем опять коридор? – гулко звучало великолепное контральто Наталии Сергеевны. – Я же сказала, Сеня, без коридоров!»

Новоселье Переселение в долгожданный особняк совершилось быстро. Мама с Милой радовались, что в доме наконец-то центральное отопление. Я с интересом рассматривала железные ребристые «чемоданы» под подоконниками. «К осени батареи поставят во всех квартирах», – заметил папа. Новая школа, в которой я проучилась уже год, теперь ещё ближе. И совсем рядом, через дорогу, подросший парк. Всё хорошо. И всё-таки к радости новоселья примешивалась грусть: завершился ещё один отрезок нашей жизни, навсегда ушёл в прошлое. Когда мы уже окончательно покидали прежнюю квартиру, я сказала маме, что хочу заглянуть во двор. Мама поняла: «Что ж, иди, простись». С печалью смотрела я на бывшее бабино окно. Теперь там живут Иван Андреевич с Жучкой, их при желании можно увидеть. А бабы не будет уже никогда.

Лекция Наш студент успешно закончил второй курс и счастливо отдыхал в кругу семьи. Но не только отдыхал, а ещё готовился к лекции. Была тогда 121

такая практика: будущие учителя во время каникул выступали перед населением с лекциями. Таким образом, начинающие педагоги выполняли высокую просветительскую миссию и учились работать с аудиторией. Юра взял тему поэзии в годы Великой Отечественной войны, и как наиболее яркий пример – фронтовые стихи Симонова. В назначенный день я отправилась в клуб заранее, не дожидаясь наших. У входа уже стояла моя рыжекосая подружка, мы с ней сели недалеко от сцены. Сначала меня заботило только одно: придут ли на лекцию слушатели. Но зал стал понемногу заполняться, и от сердца отлегло. Заглянула весёлая компания молодёжи, расположилась в последнем ряду. Впереди сидел народ постарше, даже Валентина Ивановна пришла, смотрит в нашу сторону, улыбается. Гомон в зале вдруг стал стихать. Я оглянулась: по проходу привычно размашистой походкой шёл мой брат. Поначалу лекция не очень увлекала публику. Слышалось перешёптывание, скрип деревянных скамеек. Юра вышел из-за кафедры, сказал, что лучше всего о поэте говорят его стихи, и стал читать: «Я вас обязан известить, что не дошло до адресата письмо, что в ящик опустить не постыдились вы когда-то...» Знаменитое «Открытое письмо». В зале стало тихо-тихо. И лишь в самом конце, а стихо творение длинное, раздался то ли прерывистый вздох, то ли всхлип. Потом я столько раз перечитывала эти стихи, что запомнила их наизусть. Позднее, в шестидесятые годы, «Открытое письмо» было известно каждому, кто хоть немного интересовался поэзией. В заключение брат прочитал «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины...» И опять сидевшие в зале замерли, впитывая мужественные 122

и проникновенные слова: «...нас пули с тобою пока ещё милуют, но, трижды поверив, что жизнь уже вся, я всё-таки горд был за самую милую, за горькую землю, где я родился...» – А когда ещё будет такая лекция? – спросили с последнего ряда, когда всё закончилось. Этот вопрос лучше всего подтверждал, что выступление удалось.

В будни и праздники Завод возвышался над посёлком громадой металлических конструкций. Наверху ещё вершили свой труд монтажники, а снизу уже приступили к делу каменщики. Железный каркас быстро обрастал краснокирпичной плотью. Потом шла наладка оборудования, много всяких хлопот... В конце августа началась предпусковая лихорадка. Папа возвращался с работы далеко за полночь, мама расстраивалась: он так мало спит. Постоянные заботы и переживания о каждом из нас – неотъемлемая черта беспокойного маминого характера. Папа – пример иного рода. Главное содержание его жизни – работа. Интересы завода всегда на первом месте, в этом он безусловно соответствовал своему строгому времени. ...В пятом классе нам всем непросто дался переход из-под опеки единственной наставницы к общению с несколькими, и очень разными, учителями. Из примерных учеников мы в одночасье превратились в шумную и порой агрессивную массу. И только на уроках русского языка становились паиньками. Но не потому, что нас увлекали суффиксы и при123

ставки. Мы во все глаза смотрели на Зою Федоровну. Пройдет много лет, прежде чем красивыми станут называть высоченных голенастых худышек с походкой болотной птицы и свирепым выражением лица. Наша учительница была другой. Среднего роста круглолицая шатенка, начинающая полнеть, но ещё не потерявшая стройности. Внимательные светлокарие глаза, ровный носик и трогательные ямочки на щеках. Косметики в те времена учителя себе не позволяли, это считалось дурным тоном. А Зое Федоровне и не требовалось ничего подправлять. Безупречная внешность в сочетании с доброжелательной манерой общения. «Настоящая русская красавица», – авторитетно подтвердила Наталия Сергеевна оценки соседей-заводчан. Так на небосклоне нашего посёлка взошла новая звезда, потеснив непревзойдённую до тех пор Катю-армянку. Но наша учительница не собиралась ни с кем соперничать. У неё был славный муж, тоже учитель, высокий брюнет со щегольскими усиками и приятным баритоном. Тогда же, в начале пятого класса, мне суждено было пережить ещё одно впечатление, схожее с тем, что производила Зоя Федоровна. В классе появились несколько новеньких, и среди них мальчик, на которого просто невозможно было не обратить внимания. Черты лица будто выписаны тончайшей кистью, не лицо, а лик. Мои глаза искали его помимо воли. Но сидел он где-то сбоку, и только когда его вызывали к доске, можно было безнаказанно смотреть на дивное лицо. Но тут-то и начинались терзания. Учился красавчик плохо, слушать его ответы было мучительно. Меня раздирали противоречивые чувства, но судьба сжалилась и отвлекла меня испытанием иного рода. 124

В канун Октябрьских праздников нас, пятиклашек, впервые пригласили на школьный вечер. До этого нам устраивали утренники. А тут – вечер с танцами среди старшеклассников. Сначала был небольшой концерт, потом заиграла веселая музыка, и опекавшая наш первый выход «в свет» пионервожатая стала учить нас коллективному танцу. Мы встали в ряд, напротив девочек-старшеклассниц, которые показывали танцевальные «па». Моя визави очень мне нравилась. Я повторяла за ней движения и была на седьмом небе от того, что она мне улыбается, щёки мои пылали, хотелось, чтобы танец длился и длился. Но зазвучал вальс, и первые пары вышли в середину зала. А у меня вдруг резко заболела голова. Домой я шла в распахнутом пальто, но ощущение жара не проходило. Из кухни тянуло дымком и дрожжевым тестом. Мама готовилась печь пирожки. У себя на постели я нашла большой кулёк конфет «Ласточка», рядом с ним и свалилась, у меня началась корь. Борьба с болезнью шла долго. В больницу меня никогда не отдавали, мама была лучшей сиделкой на свете. От остальных меня изолировали. Регулярно приходила Наталия Сергеевна, назначала лекарства, присылала медсестёр делать уколы. Как только отпала угроза заражения для окружающих, стала навещать Раюшка. По дороге домой после уроков она обычно заворачивала к нам. В Новый год, как всегда, мы украсили ёлку, то есть сосну. К празднику мне подарили коробку пластилина. Такая радость! До этого пыталась лепить из обыкновенной глины, главным образом животных. В учебнике истории мне очень нравились скульптурные изображения древнегреческих богов, осо125

бенно богиня охоты Диана. Может быть, потому, что рядом с ней был оленёнок. Диану я и принялась лепить, как только появился этот замечательный материал – пластилин. Однажды к нам наведалась Нина Исааковна: как тут моя ученица, поправляется? Увидела мою лепку, похвалила и предложила вылепить наглядные пособия для уроков по ботанике: колосья разных злаков, соцветия трав... Так я получила первое в своей жизни творческое задание.

Капли от доктора Гришина О замечательном докторе мама услышала от кого-то из деревенских знакомых. Молва о нём шла по всей округе. Мама осторожно, чтобы не обидеть, спросила о Гришине Наталию Сергеевну, та навела справки в райздравотделе, но выяснить удалось немногое. В войну в прифронтовом госпитале доктор был в больших чинах. Потом что-то произошло, какой-то конфликт с вышестоящим начальством – Гришина разжаловали и сослали в деревню. Вернее, он сам выбрал село, отказавшись от места в районной больнице. Мама стойко несла бремя моих частых болезней и больше всего боялась осложнения на сердце. А оно-то и стало подводить после кори. Перебои всё чаще укладывали меня в постель. Мама решила непременно проконсультироваться с опальным доктором. ...Насупив кустистые брови, он слушал взволнованную мамину речь, изредка прерывая её вопросами. Выяснил, какие я принимаю лекарства. Поднялся, позвякал пузырьками в большой настенной 126

аптечке, выбрал что-то и коротко бросил: едемте. Зачем нужен ещё какой-то доктор? Я привыкла к Наталии Сергеевне. Мне нравится смотреть на её ухоженные руки, на волнистые прядки, выбившиеся из причёски. Властные нотки низкого голоса внушают уверенность... Но дверь открылась, и мама радостно объявила: к тебе приехал Кузьма Леонтьевич! Следом за ней, устало сутулясь, вошёл показавшийся мне мрачным доктор. Привычно сел к постели и принялся не спеша выслушивать и выстукивать. Мама, как приговорённая к казни, смотрела на Гришина, держась за спинку моей кровати. Наконец доктор встал и, мельком взглянув на маму, сказал: «Прежде всего, нельзя отчаиваться. Во-первых, нет причин, во-вторых...» Они уже выходили из комнаты, и до меня долетали фразы о подростковой перестройке организма и связанной с этим аритмией. Доктор одобрил все прежние назначения, а на прощанье вручил маме маленький пузырёк с ещё одним растительным препаратом и сказал, что это сильнодействующее средство нужно принимать с большой осторожностью, только в случае ухудшения, и не более пяти капель, не более! – с нажимом подчеркнул ещё раз. – Ну, как тебе доктор? – спросила мама. – Какой-то корявый, – вспомнила я узловатые пальцы врача и резкие морщины, избороздившие лицо. – Он не молод и, вероятно, много пережил на своем веку, а ты говоришь: корявый. Мне стало стыдно за своё скороспелое определение. Лекарство от доктора Гришина пришлось принимать всего один-два раза, вскоре я пошла на 127

поправку. Уже взрослой однажды спросила знакомого врача про спасительные капли моего детства. Тот пожал плечами: ничего особенного, теперь их уже не применяют. Скорее всего, опытный доктор использовал тогда метод психологического воздействия. Я должна была поверить в чудодейственность средства и тем самым помочь себе. В последней учебной четверти мне пришлось отчитываться за две предыдущие, которые пропустила по болезни. Первый по сути экзамен держала по ботанике. Нина Исааковна принесла на урок мою пластилиновую работу – полевой севооборот и вызвала меня к доске. Убедившись, что пропущенные темы усвоены, учительница продемонстрировала севооборот классу и выставила мне пятёрку с плюсом. Другие учителя-предметники, погоняв меня по программе, тоже наставили пятерок, может быть, и не всегда заслуженных. От официальных экзаменов я была освобождена – медики опасались, что лишние волнения вызовут новую волну аритмии.

Нина Владимировна Вездесущая – самое, пожалуй, подходящее слово для характеристики нашей доброй знакомой. Во всех комиссиях и комитетах она всегда непременный член. Энергии этой маленькой обаятельной женщины хватило бы десятерым. Не только по долгу профсоюзной активистки, но и по человеческой склонности она вечно обустраивает чьи-то дела и судьбы. Мирит поссорившихся супругов, добывает кому-то путёвку в санаторий, кому-то место в обще128

житии... У неё в семье находят временный приют юные беглянки от домашних неурядиц. Семья Нины Владимировны – родители и две дочки. С мужем она в разводе, но бывшие супруги продолжают поддерживать заочные отношения – ради девочек. В её симпатичном семействе грезят о Москве так же, как чеховские три сестры. В столице живут близкие родственники. Прежде и Нина Владимировна там жила. Она любит вспоминать студенческие походы в театры и на лекции знаменитого Капицы, впоследствии Нобелевского лауреата. В кипучей деятельности Нины Владимировны порой случаются сбои. В пылу борьбы за интересы очередного подопечного она, как потом сама объясняла, по необходимости открыла его секрет кому-то третьему, а тот понёс дальше. Подопечный, естественно, в обиде, Нина Владимировна расстроена. Эпизодические недоразумения, впрочем, не портят неутомимой общественнице репутацию популярного и авторитетного человека. Осведомлённость Нины Владимировны распространяется на самые разные сферы. Она первой узнаёт новости: кто собирается уезжать, кому предстоит повышение по службе, а кому нагоняй, у кого намечается свадьба, а кто серьёзно заболел. В самодеятельных спектаклях миниатюрная Ниночка – незаменимая травести. А ещё она обладает даром ярко и убедительно говорить. Эту её способность нещадно эксплуатируют. На всех собраниях – от производственного до родительского – она главный «говорильщик». Я люблю, когда Нина Владимировна забегает к нам «на минутку». Слушать её рассказы так же интересно, как когда-то разговоры мамы и Веры Евгеньевны. Натура артистическая, Нина Влади129

мировна, живописуя очередную историю, увлекается и начинает явно присочинять. Тогда Мила из своей комнаты показывает маме согнутый палец, мол, загибает рассказчица. Я сижу рядом с мамой и вижу Милины знаки, мне смешно, весело и как-то по-особому уютно.

Дружок После Волка мы не сразу решились на новую собаку. Трудно было представить на его месте кого-то другого. Но время шло, у нас прижилась бездомная псина. Её судьба, однако, отдельная драматическая история. Потом кто-то из местных, прослышав, что мы хотели бы завести собаку, предложил папе «настоящую кавказскую овчарку». И на другой же день привёл совершеннейшую дворнягу, довольно крупную и диковатую. Короткая светлопесочная шерсть не могла скрыть худобы. Имени у пса не было, и мы нарекли его по-простецки – Дружок. Когда я по привычке протянула руку погладить, пёс отшатнулся, и в тёмных глазах его заметались бешеные огоньки. Вот так Дружок! Похоже, с именем мы поторопились. Принятый в семью пёс был уже взрослым и в своей прежней жизни, видимо, немало потерпел от людей. Был недоверчив, нервен, свиреп. На чужих кидался с такой яростью, что пришлось вывесить на калитке предупреждение о злой собаке. Иногда Дружок удирал на улицу, перемахнув через забор. Но всегда возвращался сам, искать не приходилось. Если Волк жил в семье по нашим, человечьим, правилам, то Дружок следовал законам собачьей 130

стаи. Он сразу определил, кто в семействе главный, и подчинился папе как вожаку. С остальными держался в лучшем случае на равных. Если в ком-то чувствовал робость, пользовался ею беззастенчиво. Милу он просто третировал. Когда обед готовила она, Дружок вставал на пороге и, не сводя с молодой хозяйки злых пристальных глаз, начинал угрожающе рычать. Мила пугалась, бросала ему кусок мяса. Дружок мигом проглатывал и начинал всё сначала. «Мама! Я в осаде! – кричала Мила. – Он меня гипнотизирует». Мама брала веник и выдворяла вымогателя на место – её он слушался. Однажды маленький Олежка слишком бесцеремонно дёрнул Дружка за хвост. Пёс мгновенно обернулся, схватил малыша за шиворот, протащил через две комнаты и бросил в прихожей под вешалку. Могу поклясться: выражение собачьей морды в те мгновения было явно презрительным, мол, не дорос ещё фамильярничать. Со мной Дружок обошёлся куда круче, когда я беспечно нарушила этику стайных отношений. Он ел в кухне, а я подметала пол. Собачья миска мне мешала, и я её оттолкнула. Реакция Дружка была мгновенной: короткий рык, щелчок зубами – и на руке у меня на долгие годы осталась метка. Никаких уколов мне не делали, и бояться собак после укуса я не стала. Сама виновата, не учла, что Дружок – это не Волк. Предыдущая жизнь испортила не толька характер, но и здоровье собаки. Несмотря на хорошую кормёжку, пёс продолжал худеть и слабеть, но ещё делал попытки перепрыгнуть через забор. И однажды застрял в штакетнике. Случилось это ночью. А когда мама встала на рассвете к корове, Дружок уже не дышал. 131

Вокруг музыки Это началось ещё на прежней квартире. Как-то, придя из школы, застала маму за пианино. Удивилась. Бесконечные хлопоты по хозяйству не оставляли ей времени да и сил на музыку. Играла разве что по просьбе кого-нибудь из близких знакомых, заскочивших «согреть душу». – Сегодня придут певцы, – сообщила мама, – будем отбирать репертуар для концерта. Художественная самодеятельность в провинции тех лет была распространенной формой досуга. Мама очень серьёзно относилась к своим обязанностям музыкального руководителя. Она считала музыку важным средством воспитания человеческой души. Предстоящую работу обсуждали с Ниной Владимировной. «Раза два в неделю по часуполтора я выкрою», – мужественно согласилась мама, и Нина Владимировна бросила клич. В первый раз пришли трое, самые смелые. Потом прибавились другие, а кто-то отсеялся – обычное дело. Среди наиболее стойких – подружки из конторы, Зоя и Люся. Обе с косами, обернутыми вокруг головы. Зоя постарше, скуластенькая блондинка с выщипанными «в шнурок» светлыми бровками, которые тщательно подкрашивает. Молоденькая Люся и без того хороша. Голос у Зои высокий, сопрано. Люся свой наотрез отказалась демонстрировать, сказала, что поёт только вместе с подругой. Хорошо, согласилась мама, пойте дуэтом. Девушки предъявили кое-что из распространённого в их кругу. Но для сцены эти явно самодеятельные сочинения не годились. К художественному уровню эстрады тогда относились взыскательно. И всё-таки мама выбрала одну песенку, предварительно попра132

вив в тексте грамматические несуразности. Это была песня-ответ на любимый в военные и послевоенные годы «Офицерский вальс» («Ночь коротка, спят облака...»). Такого рода песни были в большой моде. Мотив простенький, но милый: «В зале разбитого клуба мы танцевали вдвоем. Нас закружил, приворожил этот вальс фронтовой весны». С этим номером и выступила Зоя, в первый раз отважившись петь соло. Певческого голоса мама лишилась давно и во время репетиций я была у нее на подхвате. Исправляла девчатам неверные ноты, неточные интонации – с голоса они легче воспринимали. К тому времени в результате мутации мой детский «бас» превратился в высокий, гибкий голосок. Музыка меня притягивала. Слух вычленял начатки мелодий из бытовых и уличных шумов. Но серьезным занятиям музыкой мешали проблемы со здоровьем. Юру в детстве мама учила по-настоящему. Он проводил за пианино по нескольку часов в день. Мне такие нагрузки были противопоказаны. Однако домашнее пение во вред не шло. Мама даже поощряла, объяснив основные правила вокала. Однажды к нам заглянула Нина Владимировна и победно сообщила, что нашла настоящую певицу – и голос, и школа. Александра Михайловна, высокая брюнетка с театральными манерами, до войны училась в консерватории. Вспоминала суровую Москву сорок первого года, эвакуацию... Возвратиться вовремя помешали некие личные обстоятельства, вдаваться в которые Александра Михайловна не стала. Ну а после уже было поздно думать о продолжении учебы. Для самодеятельной сцены такая певица была дорогой находкой. Сильное меццо-сопрано, голос 133

профессионально поставлен, свободно читает ноты. По словам мамы, аккомпанировать ей – одно удовольствие. В первую же встречу, к обоюдной радости, они прошли чуть не весь репертуар, освоенный певицей за три консерваторских года. Было из чего выбирать! «Теперь мы на высоте! – радовалась мама. – Жаль, мужских голосов не хватает». Певец был только один, муж нашей русской красавицы. Но незадолго до концерта появился и другой – юный шофёр Коля. Мама поинтересовалась, приходилось ли ему уже где-нибудь петь. «А я всё время пою, – простодушно заулыбался Коля. – Еду на машине и пою». С голосом и слухом у него всё оказалось в порядке, но выговор... Он так смешно произносил некоторые слова, что мама задумалась. Смущало и неумение держаться. Коля не знал, куда деть руки – то совал их в карманы, то упирал в бока, увлёкшись песней, начинал притопывать, что по тем временам тоже выглядело смешным. Мама вздохнула, но решила: будем работать. Для концерта выбрали песню из репертуара Бунчикова – «Летят перелётные птицы». Я уже охрипла, распевая вместе с Колей, чтобы исправить его произношение. Но в самом конце песни у него неизменно вместо Африки вылезала «Яфрика»: «Не нужен мне берег турецкий, и «Яфрика» мне не нужна!» Генеральная репетиция, однако, прошла гладко. Не подвел и Коля. Но на концерте он от волнения забыл все наставления, подбоченился и пустился отбивать такт, а в конце выдал свою неистребимую «Яфрику». За кулисами все переживали. А Коля, осознав оплошность, очень расстроился, хотя зал ему громко аплодировал, особенно ребята из гаража: свой же парень и поёт лихо. 134

У Зои временами что-то случалось с голосом: то он садился, и приходилось менять тональность, то начинал хрипеть, и репетицию отменяли. Но, тем не менее, репертуар расширялся и усложнялся. Зоя привыкала к сцене и перестала держаться за Люсю как за спасительную палочку. Высшим её достижением стал романс Варламова на стихи Лермонтова «Белеет парус одинокий». Наше пианино давно уже нуждалось в настройке. И вот подвернулся удобный случай. Специалист из Воронежа, приехавший в районный дом культуры, согласился частным образом поработать и у нас. На завод он добрался уже вечером. Решено было, что у нас и заночует, а рано утром его отвезут на станцию. Когда настройщик заканчивал работу, пришла Александра Михайловна. Мама опробовала инструмент, потом гостья спела своё коронное – «Не искушай» и «Сомнение» Глинки. Пела она в принятой для классического исполнения манере: сжатые ладони у груди, а в наиболее эмоциональные моменты соединённые руки выдвигаются вперёд, как бы взывая к аудитории. Настройщик в этом случае оказался единственным слушателем и вдохновенные жесты певицы принял, видимо, на свой счет. Оживился, стал сыпать комплименты, а когда Александра Михайловна собралась домой, вызвался проводить. Вернулся он очень скоро и, отказавшись от чая, улёгся на кушетку, где ему приготовили постель. На следующий день явилась взбудораженная Александра Михайловна и разразилась гневной тирадой: «Эти грубые существа (надо понимать – мужчины) воображают себе бог знает что! Если женщина не замужем, это совсем не значит, что каждый встречный и поперечный может рассчитывать на успех!» 135

Мы поняли, что незадачливый ловелас повёл себя слишком напористо, чем оскорбил тонкую натуру нашей примадонны. ...В день концерта мама старалась заранее переделать домашние дела. Обязанность кормить ужином папу возлагалась на Милу. Сборы в клуб не были долгими. Из шкафа доставалось чёрное вечернее платье, сохранённое с довоенных времён, с неглубоким декольте и полупрозрачными рукавами. К платью полагался пояс из чёрного стекляруса, больше напоминавший передник. Совсем маленькой я любила накидывать его на плечи и танцевать. В блеске прохладных увесистых бусин таилось что-то новогоднее, сказочное. Короткие, до плеч, волосы мама изредка завивала в парикмахерской. Косметикой почти не пользовалась. На её туалетном столике не водилось ничего, кроме пудры и флакона духов. В концертах мама выступала не только аккомпаниатором, одну-две пьесы исполняла соло. Я не была вхожа за кулисы, сидела вместе со всеми в зале и переживала за артистов. Кроме музыкальных номеров, на сцене обязательно звучали стихи, отрывки из прозы. Эту часть программы, как правило, готовили учителя. После концерта к маме с похвалами подходили знакомые. Она улыбалась, довольная, и спешила домой. «Вы торопитесь, как Золушка с бала», – пошутил кто-то однажды. Обязанности хозяйки дома были для мамы важнее всего.

136

По старым местам После войны папа работал с большим напряжением сил. Всё новые производственные задания, переезды – он годами не брал отпуска. Не последнюю роль в этом играли материальные соображения: за неиспользованный отпуск выплачивали деньги. Мама вздыхала, но соглашалась на эту жертву. Сама-то она трудилась по хозяйству не только без отпусков, но и без выходных. Первый после войны отпуск папа взял в год смерти бабушки: нужно было ехать в Грайворон, вступать в права наследства. Дом или та часть, что оставалась в собственности деда после революции, теперь по завещанию переходила от бабушки к её сыновьям. Свою долю наследства папа решил продать. В Грайворон ездили вдвоем с Васей-пушистым на старенькой синей «коломбине», которую перед тем долго ремонтировали. Мама волновалась: не подвела бы погода, всё-таки октябрь на носу. Но всё обошлось благополучно. Вася потом высказывал свои впечатления: Лев Николаевич просто копия Михаила Николаевича! Братья не виделись много лет. Старшие дети уже успели стать взрослыми. Мне очень хотелось поехать в бабин старинный город. Но было сказано, что поездка деловая, на прогулки не будет времени, и вообще, если что, нянчиться со мной некому. Дядя Лёва заранее подыскал покупателей, и сделка была совершена. Оформлять её потребовалось в Курске, а уж оттуда грех было не заехать в Ивню, на Ленинский завод, в семейство старых друзей. Василий Кириллович – папин младший сослуживец, а потом однополчанин. Жену его у нас 137

дома звали не иначе как Зиночка. У неё был хороший голос, мне довелось однажды услышать, как она поёт. Нас пригласили в гости, когда Василий Кириллович вернулся из армии. Он демобилизовался позднее папы. Помню, я сидела на верхней ступеньке крыльца и ела красивый тёмно-вишневый кисель. А соседские мальчишки с сыном хозяев Вовкой вертелись внизу, бахвалясь противогазом. Я услышала музыку в комнате, заглянула и увидела маму за пианино, а рядом Зиночку, поющую громко и торжественно: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» ...Домашнее застолье после возвращения из поездки проходило в какой-то особой тональности. Папа рассказывал о Грайвороне, о Ленинском с теплотой и грустью. Никогда ещё я не видела его в таком размягченно-лирическом настроении.

Портьеры с алыми маками ...В начале шестидесятых наша студенческая группа побывала в мемориальной квартире почитаемого тогда вождя. Меня растрогало сходство обстановки с той, среди которой прошло мое детство. Железная кровать под простым «солдатским» одеялом, ничего лишнего, но в углу – пианино. А на нём две вазочки зелёного стекла, совершенно как наши, только пониже... В убранстве наших квартир не было ни ковров, ни разного рода накидок, занавесок с рюшечками и прочего. Это считалось проявлением мещанства. Единственное украшение – картины. Эстетические 138

пристрастия родителей уходили в XIX век – реализм, художники-передвижники. Когда в продаже появились добротные репродукции, кое-что приобрели. В комнате молодых поселился «Московский дворик» Поленова, его же «Заросший пруд» висел в столовой над пианино. Были и другие картины, но большую часть живописи представляли работы кисти тёти Лены. Кроме традиционных, на холсте, было несколько этюдов, выполненных на срезе древесного ствола, кора оставалась в качестве оригинальной рамки. С появлением в семье невестки наш принцип – никаких лишних тряпок – был слегка поколеблен. Смуглые пальчики Милы умело держали иглу, из-под которой выходили искусные вышивки. Мне нравилось у Милы тёмно-синее шерстяное платье, сшитое её мамой-портнихой. Скромный букетик анютиных глазок, вышитый гладью, очень украшал наряд. К увлечению невестки мама относилась снисходительно, однако не спешила распространять образцы рукоделия за пределы комнаты молодых. Компромисс был достигнут решением повесить на двери портьеры, украшенные вышивкой. К воплощению идеи шли медленно. В местных магазинах не было льняной ткани. Пришлось дожидаться папиной поездки в Воронеж. Потом подбирали подходящий рисунок. Остановились на алых маках. Образец аппликации, представленный Милой на семейный совет, был дружно принят. Работы хватило надолго, как раз до вселения в новую квартиру.

139

Дусины пироги Ранней весной в доме затеяли генеральную уборку и по старой памяти на помощь пригласили Дусю. Когда я пришла из школы, Дуся уже сидела за чаем и рассказывала про своих коз, одна из которых недавно окотилась. Маленьких козлят мне ещё не доводилось видеть, вот бы посмотреть! «Приходи в гости, поглядишь», – сказала Дуся. Мама ничего не имела против, и мы условились на ближайшее воскресенье. Дуся пообещала «встренутъ» меня у завода. Снег таял быстро, земля не успевала впитывать обильную влагу. Идти пришлось в резиновых сапогах. Дуся ждала в условленном месте, принарядившись в плюшевый жакет и вязаный полушалок. По дороге сказала, что испекла пирогов и что гости, должно быть, уже собираются. Какие гости? Я не рассчитывала на незнакомую компанию и сердито насупилась. «Не боись, – успокоила Дуся, – тока брат двоюродный с жаной, золовка, тётка... Все свои». Мы пересекли широкий луг, попетляли проулками и вышли к деревянным домам. «А вот наш закут», – кивнула Дуся в сторону приземистого строения невдалеке. Возле открытой двери стоял, горделиво отставив ногу, тщедушный мужичок. Серафима я не таким представляла. Дуся заторопилась в дом, а мы пошли смотреть козлят. За высокой загородкой, отдельно от взрослых, жались друг к другу четверо умилительных малышей. «Ну, поглядела?» – насмешливо, как мне показалось, спросил Дусин муж. Стол был уже накрыт, в сторонке сидела худенькая старушка в тёмной сборчатой юбке. «Жива еще?» – приветствовал её Серафим, скидывая ват140

ник. «Дык вот, жива», – подтвердила гостья, словно удивляясь этому факту. В сенях что-то загремело, и в комнату, наклонясь, чтобы не задеть притолоку, вошел высокий человек в пиджаке. Один рукав у него висел пустой. «Проходи, братуха, – Дуся метнула взгляд на закрывшуюся за ним дверь, – а чаво Нинка, не хотит?» Братуха виновато улыбнулся и промолчал. Потом пришли две женщины Дусиного возраста и, наконец, щекастая молодуха с младенцем на руках. «Это кто ж у вас?» – Она принялась меня рассматривать будто вещь в магазинной витрине. «С заводу, анжанерова дочка», – отвечал Серафим в своём обычном насмешливом тоне. Все посмотрели в мою сторону, а старушка, лучась морщинками, ласково закивала. В руках хозяина появилась бутыль с чем-то голубоватым, и он стал наполнять гранёные стопки. Из закусок на столе красовались разные соленья и варёная картошка. «Мясо будем на Паску, – заметила Дуся, – вот пироги кушайте». На блюде – я сразу и не поняла – горкой лежали пироги, большие и тёмные. «Скока годков тебе сошлось, Евдакея?» – спросила одна из женщин. «Бабий век», – усмехнулся Серафим, а Дуся шмыгнула острым носиком. Выходит, я угодила на день рождения, без подарка, неудобно... Однако никто ничего не дарил, и я успокоилась. По знаку Серафима все подняли голубые стопки. Я заколебалась. На домашних праздничных застольях мне наливали разбавленный водой сок из-под засахаренных вишен. Но вспомнила, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и тоже взялась за стопку. От первого же глотка перехватило дыхание. «Надо водой запить», – сочувственно проговорил однорукий братуха. Дуся протянула стакан. Всё плыло у меня перед глазами – стол с закусками, 141

гости, комната... Дуся помогла одеться, сунула в руку пирог и усадила во дворе: на воле оклемаешься. Голова продолжала кружиться, в желудке ныло, пирог я спрятала в карман пальто. Из дома неслось непривычное мне застольное пение: «По диким степям Забайкалья...» Не знаю, сколько прошло времени... Выглянула раскрасневшаяся Дуся, позвала за стол, но я сказала, что хочу домой. Она проводила меня до луга, спросила, дойду ли одна. «Конечно!» – в хмельной уверенности отвечала я. Луг миновала благополучно, но вот дальше, по раскисшей дороге, идти становилось всё трудней. Сапоги, облепленные грязью, казались пудовыми. Когда до дома оставалось недалеко, меня совсем засосало. По случаю воскресенья на дороге не было ни машин, ни прохожих. С одной стороны, это радовало: обошлась без свидетелей моего бесславного путешествия. С другой, пугало, что без помощи останусь тут насовсем. Рванулась из последних сил и вышагнула из увязших сапог. Как некогда соседский внук. Но теперь мне было не до смеха. Мама только руками всплеснула, увидев меня на пороге, измазанную грязью и в одних чулках. Тут же бросилась греть воду, а Мила побежала выручать обувь. Пока мне парили ноги, я хвасталась, какой интересный голубой напиток довелось отведать. – Ужасно! Ребёнку налить денатурат! – возмущалась мама. – И как это Дуся додумалась? – вторила Мила. Папу решили пока не посвящать. Он после обеда, как делал это по выходным, прилёг вздремнуть. А чёрный Дусин пирог я так и не попробовала, потеряла где-то по дороге. 142

Часть пятая «Семья – против!» В конце весны папа ездил в Москву, чтобы в подробностях отчитаться о работе нового завода. Вернулся почему-то слегка смущённый, что не вязалось с его привычным обликом уверенного в себе человека. Мама встревожилась: неужели не одобрили? Папа отвечал, что принято всё на «ура», даже намечено в сокращенные сроки ввести в строй ещё два таких же завода. А кому поручить? Естественно, опытным кадрам. Словом, нам опять предстоит переезд. Предложен выбор: Молдавия или Тамбовщина. – Молдавия? – ужаснулась мама. – А если там национальная школа, как, помнишь, на Украине? А климат? – Вот поэтому и на выбор, посоветоваться с семьёй. – Семья – против! – дружно закричали мы с Милой. – Действительно, сколько же можно? – не выдержала мама. – Не строители, а кочуем со стройки на стройку. – Вся страна сейчас большая стройка, – строго сказал папа. – Забыли, среди каких руин ещё недавно жили? Ничего другого не оставалось, как согласиться на Тамбовщину. 143

Папа говорил, что нам незачем срываться с насиженного места и тотчас ехать вместе с ним. Переберёмся, когда на новом заводе построят такой же, как здесь, коттедж. Но это значило, что год-полтора папа обречён жить на положении командированного, питаться как попало, этого мама допустить не могла, и мы начали готовиться к отъезду. Возводить предприятие предстояло испытанному на перелёшинской стройке строительно-монтажному управлению. Николай Николаевич Комаров с передовым отрядом уже отправился осваивать новую территорию. Дождавшись из Москвы перевода, в неизвестное Уварово уехал и папа. В свои тринадцать лет я считала себя уже взрослой и постаралась мужественно встретить решение о предстоящей разлуке и с Раюшкой, и со всем окружающим, что воспринималось уже как родная среда обитания. Дней через десять позвонил папа, сообщил, что скоро приедет за нами, хвалил живописность новых мест и обилие фруктовых садов.

«Приснись, жених, невесте» Обловка – станция узловая. Тут пересекаются несколько железнодорожных линий, обеспечивая движение двух пассажирских поездов, не считая пригородного – до Тамбова, и целого ряда товарных. Районный центр Уварово довольно далеко отсюда, на холме, подобном древнерусскому кургану. Станция с растянувшимися вплоть до реки улочками живет самостоятельной жизнью: свои магазины, здравпункт, школа... А вокруг совхозные земли, включая те самые сады, о которых упоминал папа. 144

Жильё нам отвели на свеклобазе, поблизости от станции и почти рядом с переездом. От дороги базу загораживает забор с высокими железными воротами и будкой-проходной. На территории около десятка домиков, гараж и весовая, где взвешивают грузовики, перевозящие с полей сахарную свеклу. А ещё тут есть колодец с очень вкусной водой. Наш дом, опять саманный, но крытый шифером, стоит рядом с проходной, и мы шутливо именуем его форпостом свеклобазы. После шестикомнатного перелёшинского коттеджа этот домик смутил нас своей невеликостью, тем более что обнаружились ещё и соседи – служебное помещение. Но где наша не пропадала! Через год и это жилище будет грустно покидать, несмотря на его тесноту и прочие неудобства. ...Маленький Олежка уснул в дороге, Мила укладывает его на кушетке прямо во дворе. А папа с Юрой и Васей продолжают разгрузку. Мама спешит в сарай – устраивать корову. Дочку, наверное, укачало, ступает она нетвёрдо. «Не перегорело бы молоко, – беспокоится мама и спохватывается: – Сепаратор проверьте, не помялся ли сепаратор?» Потом – ужин и первый сон в новом доме. «Загадывай, Лёка, – пошучивает брат. – Сплю на новом месте, приснись, жених, невесте!»

145

Первая любовь Где-то он теперь живет? Не знаю. Может, только в памяти моей... Ольга Берггольц

Как только мальчишки во дворе начинали гонять мяч, я выходила на крыльцо с книгой – будто бы читать, а на самом деле наблюдала за одним из футболистов. Загорелый пятнадцатилетний паренёк жил здесь же, на свеклобазе, и чем-то напоминал мне подросшего медвежонка. Был он не из худеньких, но бегал быстро и с мячом обходился ловко. И когда приближался к нашему забору, сердце моё радостно вздрагивало. Однажды он оглянулся, и я увидела, что глаза его светлы необычайно. В прошлом остались унизительные для меня переживания из-за красивого двоечника. Новое, ещё не вполне осознанное чувство окрыляюще прорастало в душе. Огорчало только одно: скоро в школу, а учиться нам предстояло в разных сменах. Быстро истаяли последние дни августа. Началась учёба, а вместе с ней и наши мимолётные встречи на тропинке, бегущей по взгорью вдоль небольшой рукотворной рощицы. Я шла в школу, он возвращался с уроков. Мы здоровались и, не замедляя шага, расходились. Но этих мгновений мне было достаточно, чтобы почувствовать себя счастливой. Он никогда не делал попыток остановиться, заговорить, вероятно, не хотел выглядеть нахалом, ведь мы фактически не были знакомы. А я стеснялась взглянуть ему прямо в лицо и при встречах смотрела на легкий чубчик над выпуклым, загорелым лбом. 146

Осенняя идиллия прервалась внезапно. Меня угораздило заболеть скарлатиной. Избегнув тяжёлых детских болезней в раннем возрасте, я не убереглась от них в отрочестве. Из семейных историй знала, что папа болел скарлатиной в девятнадцать лет и чуть не умер. Когда наконец мне стало полегче, мама сказала, что мои новые знакомые спрашивали обо мне. А ещё через время тот, о ком я помнила даже при температуре в сорок градусов, спросил у мамы разрешения прийти за книгами: по школьной программе полагались романы Тургенева. Визит был короток и корректен. Мама сняла с полки два светло-серых томика. Мой герой вежливо поклонился, потом пожелал мне скорее поправиться и попрощался. «Славный мальчик, – сказала мама, – серьезный и хорошо воспитан». А Мила, видно, давно что-то приметившая, лукаво улыбнулась: «Книги можно было взять и в школьной библиотеке». Я натянула одеяло на вспыхнувшие щёки, но как хотелось думать, что книги – только предлог прийти к нам домой. На белый свет меня выпустили уже зимой. Вдохнула колкий воздух, прошлась по скрипучему снежку – хорошо! Возобновились классные занятия и наши встречи на дороге. Если почему либо он задерживался в школе и мы не виделись, я считала этот день потерянным. Говорят, что первая любовь редко завершается счастливо. Мой случай, увы, не стал исключением. Той же зимой отца ясноглазого мальчика перевели в другое место, и семья уехала. Мы так и не сказали друг другу ни слова, даже не попрощались. В горький для меня вечер в домах отключили свет, но я была благодарна этому, надеясь, что при свече домашние не заметят моих заплаканных глаз. 147

…Шли дни. Поначалу я ждала, что он напишет. Не должно было погибнуть из-за случайных обстоятельств то, что нас соединяло, пусть неназванное и невысказанное. Письмо действительно пришло, но... через два года. В юности это большой срок – многое переменилось к тому времени... Наверное, мне не за что себя корить. Но, вспоминая первую любовь, не могу избавиться от чувства вины. Перед ним? Перед собой, тринадцатилетней? Не знаю.

Прохоренчиха Население свеклобазы было немногочисленным, и моя общительная мама вскоре знала уже всех – от степенных пенсионеров Олторжевских до бойкой весовщицы Юли, хорошенькой и ветреной. Исключение составляла семья Прохоренко. Муж служил в какой-то из районных управленческих структур, и мы видели только машину, по утрам отвозившую его на работу, а вечерами, иногда поздно, возвращавшую домой. Жена по нездоровью на улице почти не появлялась. Сын, тихий юноша, тоже большую часть времени проводил дома. «Что-то их не видно и не слышно?» – поинтересовалась Мила у нашей ближайшей соседки. «Ещё услышите», – загадочно пообещала та. С моей новой приятельницей мы стояли возле весовой, когда мимо нас решительным шагом прошла незнакомая мне высокая женщина. «Прохоренчиха, – прошептала Фаина, – вчера вернулась из больницы». – «А чем она болеет?» Фая покрутила пальцем у виска. Впервые я видела человека, у кото148

рого нелады с головой, но ничего особенного не заметила. Разве что характерную бледность, отличающую тех, кто подолгу не покидает жилища. Вот если бы тогда мне показали нынешнюю эстраду, я бы ни капельки не сомневалась, что передо мной сборище сумасшедших. Так бесстыдничать в речах и телодвижениях при здравом рассудке в то время было просто немыслимо. Равно как и называть музыкой навязываемые сейчас «песни». Дня через два после этой встречи и маме довелось столкнуться с женой Прохоренко. Та сама начала разговор: «Вы тут человек новый, наверняка уже слышали о ненормальной Прохоренчихе – так это я. Не возражайте, прекрасно знаю своё прозвище. Порой на меня находит непреодолимый критический азарт. Бывает, крепко ругаюсь. Да-да, на все буквы – от а до я. Заранее хочу извиниться». Мы уже подзабыли о необычном разговоре, когда однажды вечернюю тишину взорвал резкий голос: «Все попрятались! Не хотите слушать? Правда глаза колет?» Зазвенела колодезная цепь, загремело ведро, заглушая речь. Я выскочила на крыльцо. Кто-то – в темноте было плохо видно – доставал воду, продолжая непонятный монолог. Не все слова звучали разборчиво, голос стал стихать, смутная фигура удалялась в сторону гаража. Из комнаты вышли Юра с Милой: «Кто это расшумелся на ночь глядя?» У ворот вспыхнул свет фар и поплыл следом за странным оратором. Это Прохоренко вернулся со службы. Больше тишину никто не нарушал. На следующий день соседи подтвердили наши предположения. На Прохоренчиху опять «нашло». А когда это случалось, она принималась носить воду или мыть полы. Остервенело тёрла половицы и громко «выводила на чистую воду» всех, кто, по 149

её мнению, этого заслуживал. Доставалось ближайшему соседу, который позволял себе являться домой навеселе: хорошенький пример для детей! Переключалась на школу, на упущения в воспитательной работе, громила завгара за использование машин в личных целях. Но особое возмущение у яростной максималистки вызывало устройство быта в директорском семействе, вслед за нами перебравшемся из Перелёшина: «Ответственный работник, партиец и – полюбуйтесь! – держит домработницу и няньку. Обуржуазились! – кричала, бранясь, разоблачительница. – Гнать надо таких из партии, гнать в три шеи!» – Опять Прохоренчиха выступает, – предупреждали друг друга жители нашего крошечного поселения и спешили скрыться, чтобы ненароком не попасть ей на зубок. Но она не всегда была Прохоренчихой. ...В конце двадцатых молоденькая учительница Варенька вышла замуж. Вскоре её муж получил важное партийное задание – ехать в деревню организовывать колхоз. Юная жена отправилась вместе с мужем. Интересы государства и зажиточных крестьян, как известно, пришли в противоречие. Противостояние было ожесточённым. В один из вечеров Варенька сидела за проверкой ученических тетрадей, как вдруг в окно грянул выстрел. Посыпались осколки стекла, один впился Вареньке в щёку. От нервного потрясения у молодой учительницы начались преждевременные роды. Ребёнок не выжил. Потом муж получал другие задания, супруги переезжали из села в город и снова в сельскую местность. Родился сын. Казалось, всё наладилось, но пережитое потрясение не прошло для Вареньки даром. Временами её охватывало 150

ощущение скрытой угрозы. Появились странности. На уроках она вдруг начинала говорить на совершенно посторонние темы, удивляя учеников и смущая коллег. Периодически ложилась в больницу, но лечение давало лишь временный эффект. Работу пришлось оставить. Когда-то весёлая и энергичная, Варенька замкнулась в четырёх стенах и постепенно превратилась в Прохоренчиху. На безоблачном, как мне казалось вначале, фоне «свеклобазовской» жизни нет-нет да и появлялась тревожащая тень неизлечимой болезни бывшей учительницы. Несчастной семье сочувствовали, но помочь не мог никто, даже медицина.

Одноклассники Самая заметная в классе – безусловно Света. Рослая, спортивная, по-мальчишески резкая, она всегда за себя постоит. Учитель уже за столом, а Света ещё не остыла от потасовки – сердитый взгляд, взъерошенная чёлка. «Всё, Янькова, успокоилась, начинаем урок». Замечания ей сыплются наравне с мальчишками, хотя учится Света отлично. Мы с ней очень разные, но, кажется, именно эта «разнота» и привлекает нас друг в друге. Нашу дружбу свое образно подстёгивает соперничество: кто быстрее решит, кто лучше напишет... Другие девочки тоже мне симпатичны. Крупноглазая Нэля Куксова, улыбчивая Валя Осипова, две неразлучные подружки, две Нины – Иванова и Панина... А вот с мальчиками сложнее. В классе есть несколько так называемых «отпетых»: учатся плохо, дерзят учителям, пытаются диктовать одно151

классникам. Ко мне как к новенькой пристальное внимание. «Быстро гони тетрадку!» – командует главарь. Списывать, значит. Я к такому тону не привыкла и приказ игнорирую. «Ладно», – угрожающе ворчит атаман и отходит. Вечером в тёмном дворе слышу сзади шаги. Иду быстрее – топот громче, преследуют довольно долго. Очень неприятное чувство. Назавтра всё повторяется, но преследователи уже ближе. Тогда за дело берётся мама. Приходит в школу и прямиком к зачинщику: «Просьба к тебе, заступись за дочь, её пугают какие-то мальчишки. А ты, слышала, человек тут влиятельный...» Не привыкший к такому обращению подросток растерялся. Только и выговорил: никто её не тронет. И всё прекратилось. Я получила возможность ходить по каким угодно тёмным переулкам, а «наш Макаренко в юбке» – папино определение – мог пополнить перечень своих педагогических побед ещё одной. Валя, подруга моя и по сей день, появилась у нас семиклассницей. Светлые косички, внимательный взгляд, держаться старалась незаметно. Однако вскоре показала хорошую подготовку, а там и в отличницы вышла. Вот так тихоня! Света после седьмого класса уехала с родителями. А наши с Валей фамилии, замыкая список в школьном журнале, ещё три года звучали рядом, так что почти слились в одну. Одноклассники шутили: вы будто один человек с двойной фамилией – Юрина-Яновская. В восьмом классе наш коллектив претерпел изменения. Ушла из школы, ограничившись семилеткой, хулиганистая компания. Все облегчённо вздохнули. Но меньше нас не стало, приехали ученицы с отдалённой станции, поселились в интернате. 152

Прибавилось школьников-заводчан. В строящийся посёлок подтягивались старые перелёшинские знакомые. Появилась, вся в хлопотах, Нина Владимировна. Приехали семейства Шмаковых, Добычиных, Высоцких... Повзрослевшие мальчишки опять стали моими одноклассниками. Не просто так свела меня судьба с двумя новенькими девочками. Светлые весенние воспоминания оставит дружба с Надей Ленниковой. С Лидой Грицевской мы сойдемся по-домашнему тесно в десятом классе. С её семьей меня сблизят трагические обстоятельства. Родителей Лиды всегда вспоминаю благодарно и нежно. Но не стану забегать вперед. Хочется ещё немного побыть в середине пятидесятых, когда всё в нашей жизни определённо и прочно. Живы родные, не стары учителя. И наша страна называется СССР.

Зиночка Мы познакомились в моё первое уваровское лето... Николай Григорьевич развернул машину и затормозил у второго от дороги дома. Возле плетня на густой мураве стояла босая девочка в выгоревшем сарафане. «Папка приехал!» – крикнула куда-то в глубь двора и засияла широко распахнутыми светлыми глазами. «Я гостью привёз, а ты такой распустёхой!» – шутливо укорил её отец. Девочка покраснела и скрылась за углом. «Переодеваться побежала», – засмеялся Николай Григорьевич и шагнул навстречу своим младшим – сыну и дочке. 153

А за ними, на ходу снимая фартук, шла загорелая, статная, синеглазая женщина. Зина повела меня в сад, тенистый от вишнёвых деревьев. В перелёшинском палисаде у нас тоже были вишни, но совсем молодые, едва расцветшие, немногим повыше меня. А тут взрослые деревья, с раскидистыми ветками и натёками камеди на потрескавшейся коре. Этот «клей» я облюбовала как лучшее угощение. И потом всегда, навещая Зину, шла в сад искать затвердевший древесный сок. У подруги было много домашних обязанностей, и её не всегда отпускали на речку, тем более в кино. Фильмы я ей пересказывала, иногда и что-нибудь из прочитанного. Но для чтения Зина всё-таки выискивала время и погружалась в мир книг с головой. Я приносила ей то, чем увлекалась сама: «Великое противостояние» Кассиля, «Овод» Войнич, стихи Симонова, позже романы Тургенева. А ещё нам с ней нравилось вместе петь. В нашей семье любили мою застенчивую, легко краснеющую подружку и называли Зиночкой. Может быть, по аналогии с той своей Зиночкой, что осталась в курских краях.

Учителя Ольга Дмитриевна была всеобщей любимицей. За внешней сдержанностью мы чувствовали её сердечное внимание к нам, таким разным и не всегда покладистым. Умела она и поддержать в нужный момент, и ободрить. Что-то особенное было в её облике. Высокая, прямая, она, казалось, спускается к нам с таинственных высот, где царствует её вели154

чество Литература. В отличие от большинства учительниц, носивших костюмы, Ольга Дмитриевна предпочитала платья, причем не совсем типичных для школы тех лет оттенков – бордовое, сиреневое... Мне представлялось, что именно такой необычный человек и должен рассказывать о судьбах литературных героев и о жизни замечательных авторов не тускнеющих от времени произведений. В те годы к учителям относились с пиететом. Однако случались и казусы. В ученических рядах нередко попадались переростки, а среди них и плохоуправляемые личности, вроде того Володьки, что встретил меня, новенькую, в штыки. Был он, как теперь говорят, из неблагополучной семьи и самоутверждался в стычках с учителями. Особенно тяжёлое впечатление оставляли сцены, которые он хоть и редко, но устраивал Ольге Дмитриевне. Вдруг посреди урока начинал расхаживать по классу, кривлялся, задирал всех подряд. Поднимался шум. На требование учителя выйти за дверь откровенно хамил, показывая, что командует здесь он. Ольга Дмитриевна отворачивалась к окну, отказываясь продолжать урок. «Выходи, Володька!» – раздавались голоса, но тот продолжал куражиться. В конце концов он всё-таки удалялся, демонстративно стуча кирзовыми сапогами. Узнай об этих «спектаклях» директор, вылетел бы наш хулиган из школы. Но Ольга Дмитриевна не жаловалась. Однажды мы встретились с бывшим смутьяном уже взрослыми. Как водится, вспомнили школу. И он признался, что больше всего жалеет о своих выходках перед учителем литературы: «Чёрт знает, что на меня наезжало, сам был не рад, а остановиться не мог. Потом ночами мне всё это снилось, и 155

мать говорила, что я во сне кричу: «Ольга Дмитриевна!» Полина Федоровна учила нас немецкому языку. Крепкая, с деревенским загаром, она как будто только что оторвалась от грядки или какой-нибудь ещё приусадебной работы. И стиль общения у неё был своеобразный: «Милосердов! Что дурь-то повывалил?» – урезонивала она одного из любителей пошалить на уроке. Прямо скажу, мало походила наша «немка» на традиционных выпускников инъяза. Но её ученики, становясь студентами, не испытывали затруднений с немецким. Кругленький добродушный историк Иван Фёдорович, поблескивая очками, так увлекался описанием исторических перипетий, что складывалось впечатление, будто учитель сам был участником далёких событий. Мы и смеялись, и заслушивались. Директор школы преподавал географию в средних классах. Возраст у ребят самый неугомонный и каверзный, но Дмитрию Сергеевичу удавалось добиваться идеальной дисциплины. Методы он использовал старорежимно-гимназические, суровые. Попросту говоря, рукоприкладствовал. Непоседу и неслуха мог «угостить» указкой и по рукам, и по макушке. Или вытащить из-за парты за ухо. Малышня при появлении директора предусмотрительно разбегалась. Невольно подтягивались и старшие, хотя с ними он держался иначе. А собственного сына, говорили, воспитывал ремнём вплоть до десятого класса. Прозвище у директора было колоритное – Диря, это очень смешило моего папу. «Ребятки, ребятки, что такое? Что за шум?» – а это уже Мария Митрофановна и урок химии. Марию 156

Митрофановну не очень-то слушались, и её ласковое «ребятки» частенько тонуло в общем гуле... Математик Тимофей Федорович преподавал старшим. К девочкам церемонно обращался на «вы»: «Нуте-ка, Лучникова, решите задачку». В класс он входил широким шагом, чуть сутулясь. Левый рукав пиджака, пустой от локтя, привычно заправлен в карман, журнал зажат под мышкой. Наш учитель – фанатик своего предмета. Ему скучно среди нас, не отмеченных искрой божьей. Но если кто-то вдруг проявит нестандартный подход к решению, учитель вдохновляется. Рассказывали, что прежде в школе славился математический кружок. Видно, повезло в тот период на одарённых ребят. Тимофей Фёдорович приходил и по выходным, пробирался с учениками на чердак – школа была закрыта – и, как в музыку, погружался в разбор трудных задач, выисканных в специальных книгах. У многих из наших учителей не сложилась семейная жизнь. Но не слышала, чтобы за кем-то из них тянулся шлейф слухов, сплетен. Умели они держать себя на достойном уровне. ...Тимофей Фёдорович был вдовцом, воспитывал двоих сыновей, оба учились в нашей школе. Старший в своё время перенес тяжёлую операцию на сердце. И летом на речке охотно демонстрировал любопытствующим заметный рубец на груди. Здоровье у юноши восстановилось полностью. После школы он пришёл работать к нам на завод, на самый жаркий участок, и учился заочно.

157

Чехи и последний причал Папу командировали в Чехословакию, на завод, выпускающий оборудование для сахарного производства. Нужно было напрямую договориться о сроках и последовательности поставок. Папина загранпоездка для всех нас была событием. Волновались, не станет ли препятствием наличие братаэмигранта или то обстоятельство, что семья во время войны попала в зону оккупации. Не стало. И, получив необходимые документы, наш «Болконский» отправился в дорогу. Литературное прозвище утвердилось за папой после моего знакомства с «Войной и миром». Я сделала вывод, что некоторыми чертами папа напоминает старого князя Болконского. Мама и Юра весело согласились, не возражал, как можно было понять, и сам наречённый. Могу даже предполагать, что прозвище ему льстило. ...Среди фронтовых фотографий у нас хранилась одна, явно не любительская. Она запечатлела семейную группу: немолодые супруги, взрослый сын и юная дочь. На обороте дарственная надпись моему папе. Войну он закончил в Чехословакии и перед демобилизацией квартировал в этом симпатичном семействе, глава которого тоже был инженером. Когда-то молодой чех Карлуша, мобилизованный в немецкую армию, дошёл до моей родины, до курских соловьиных урочищ. Наши солдаты, очищая землю от фашистских захватчиков, в сорок пятом вошли в Чехословакию. Не завоевателями вошли, а освободителями. Так к ним и относились: по-братски, искренно, тепло. Фотография чешской семьи, подаренная на память, говорит сама за себя. 158

Будь иначе, вряд ли и папе захотелось бы десять лет спустя навещать заграничных знакомых. Встреча была очень трогательной, папу уговаривали погостить, но командировка заканчивалась... Тем же летом мы перебрались на завод, в отстроенный коттедж. Всё семейство было в сборе. Юра догуливал последние каникулы, весной ему предстояли госэкзамены и распределение на работу. В новом доме даже у меня появилась отдельная комнатка, узкая, как пенал, вмещавшая только рабочий стол с учебниками, кровать да бабин ломберный столик. Просыпаясь, я видела высокий потолок и узкое, наподобие бойницы, окошко. А первым звуком, касавшимся слуха, было нежное голубиное воркование. – Ну вот и последний причал, – сказала мама, когда перевезённые вещи заняли свои места. – А почему так грустно? – обнял её за плечи Юра. – Ты же мечтала наконец-то осесть окончательно. Радоваться надо! – Я и радуюсь, просто подумалось, что этот дом для нас с папой последний... Все поняли,что она имела в виду, и невольно притихли.

Поездки на школьном автомобиле В новом доме произойдет важное событие: у нас появится машина, песочного цвета «Москвич». Так папа реализует своё наследство. Ездить мы ещё очень долго будем с Васей, папа сядет за руль, лишь когда выйдет на пенсию. А я в девятом классе запишусь в школьный автокружок. Организует его 159

Семён Михайлович Горский, человек увлечённый и настойчивый, мастер на все руки. Отдавший юность фронту, он сохранял какую-то удивительную застенчивость души и стремление больше успеть – характерные черты уже ушедшего поколения. Первый набор, первый выпуск... очень памятное, овеянное романтикой время. Наш инструктор, а точнее – учитель автодела, впоследствии закончит институт, станет преподавателем истории. А в ту весёлую снежную зиму он будет изучать с нами устройство автомобиля, чтобы весной мы собственными руками собрали из остатков старой полуторки настоящий «ЗИС-5». Правда, к началу практических работ наша автолюбительская команда сильно поредеет. «Фи, – скажут девчонки, – какая радость копаться в моторе, пачкать руки?» – и бросят занятия. А я из упрямства останусь одна среди парней. И потом довольно легко освою вождение. Мы будем выезжать на тренировки в пойменные заливные луга, где после схлынувших вод расцветают рябчики – светло-коричневые цветы, похожие на маленькие тюльпаны. В наших поездках будет немало приключений, драматичных и смешных историй. Однажды мы попадём под грозу и будем убегать от неё на своей грузовой машине наперегонки с ветром по полевой дороге. Нас всё-таки настигнет ливень, короткий, но бурный, и мигом превратит дорогу в мутный пузырящийся поток. А потом, промокшие, весёлые, мы будем вытаскивать свой «Урал-ЗИС», буксующий в синих лужах, на пропитанные влагой зеленя. Поездка на экзамены в Тамбов – отдельная приключенческая история. Большинство из нас успешно пройдёт испытания, домой вернёмся с 160

правами. Многим тогда казалось, что я начну колесить по уваровским дорогам на нашем «Москвиче», но этого не произошло. Папа не предлагал, я не просила. Так и не сходили со своих позиций. «Ну и характеры, – качала головой мама, – как в пословице про косу и камень».

Молочные реки Нашу Дочку называли рекордисткой. В первый после отёла месяц мама надаивала за день по четыре полнёхоньких ведра. Давно исчезла необходимость покупать масло, сметану, творог. Мама научилась даже варить сыр. Приготовление домашнего сыра занимало много времени, а съедался вкусный продукт очень быстро. Зато лучшего угощения для гостей и придумать было невозможно. Мамин сыр очень любил один из моих школьных товарищей, рыжий толстяк Толя. Другие ребята деликатничали, а он не мог остановиться, пока на тарелке оставался хотя бы один золотистый ломтик. А потом виновато разводил руками: «Я опять съел у вас весь сыр». «Ну и на здоровье!» – смеялась мама. Она любила угощать.

Кое-что о собаках, и не только Одна из наших домашних картин изображала собаку на лодочном причале. Было очевидно – собака ждёт хозяина, уплывшего на лодке, и ждёт давно. Волны лижут пустое причальное кольцо. 161

В усталой позе собаки тоска и обречённость. Мама не раз говорила, что нарисованная собака очень похожа на сенбернара, жившего в семье её родителей. Образ этого пса по кличке Томс – одна из крупиц прошлого, сохранённых памятью трёхлетнего ребёнка. Каждый, кто хоть однажды вырастил себе собаку, знает самоотверженную преданность этих животных. И мне искренне жаль тех, кто никогда не ощущал на своих коленях тёплой тяжести доверчиво положенной головы, кто не смотрел в эти глаза, по выразительности сопоставимые только с человеческими. А ещё мне жаль писателей, не удостоенных ни разу в жизни собачьего «поцелуя». Иначе они бы не прочирикали про шершавые языки собак. У кошек – да, язычки с шершавинкой, им природа определила чистить-вылизывать свои шубки. Под коровий язык лучше не попадаться – жёсток, как железная скребница. А у собак языки нежнейшие. Зачем же на них клеветать? ...Через семь лет после смерти Волка мы всё-таки заведём щенка овчарки. А имя ему найдётся в далёкой семейной истории – Томс.

«Мне бы снова мой чЁрный платок, Мне бы Невской воды глоток» (Анна Ахматова) Когда мама узнала, что сын из новой на заводе семьи учится в Ленинграде, она захотела непременно поговорить с молодым человеком. И когда он приехал на каникулы, пригласила его к нам... Даже тех, кто бывал в знаменитом городе только 162

проездом, мама стремилась разговорить, расспросить. Просто через этих людей ей хотелось прикоснуться к образам далёкого детства. Столько лет прошло, а она продолжала любить свой северный город. Даже произношение мама сумела сохранить такое, как некогда звучало на невских берегах. Все в нашей семье, кроме неё, букву «г» произносили мягко. Годы жизни на Украине, а после в южных областях Центральной России расцветили мамину речь колоритными словами тех мест, но не смогли переделать её твёрдого, взрывного «г». Как и тяжёлый физический труд не испортил её стройную осанку.

Какой фурор! Впервые на публичное выступление я отважилась в седьмом классе, на школьном вечере. Волновалась ужасно, одно дело петь дома, под чуткий мамин аккомпанемент, и совсем другое – перед полным залом, да ещё при учителях. На импровизированную сцену вышла как на эшафот. Но аккомпаниатор не подвёл, баян звучал деликатно, и камерный мой голосок, незаглушаем, легко парил над залом. Песня «На катке» из репертуара популярной Зои Рождественской была любима публикой. По неожиданно дружным аплодисментам я поняла, что не провалилась. Успех подтвердился, когда начались танцы. Меня стали приглашать старшеклассники, я смущалась и сбивалась с ноги. Но самый убедительный довод общественного признания ждал через день. В понедельник утром 163

столкнулась в дверях с суровым завучем. Лидия Петровна кивнула на мое робкое «здравствуйте» и вдруг, задержавшись, произнесла: «Фурор! Какой фурор!»

С НОВЫМ ГОДОМ! В старших классах нас уже не называли детьми. Переходя в восьмой, мы становились юношами и девушками. И даже обижались, если кто-нибудь нам, уже снявшим пионерские галстуки, вдруг говорил: дети. В наступающем пятьдесят шестом я как раз заканчивала седьмой класс. А в начале зимы нас приняли в комсомол. В райком в Уварово шли пешком, автобусного сообщения ещё не было, а расстояние неблизкое. «Кто знает комсомольские песни?» – спросила пионервожатая Аля. Знали все. Эти песни, по-особому эмоциональные, часто звучали по радио: «Орленок», «Там вдали, за рекой», «Дан приказ...» Падал густой снег. Мы шли и пели, и казалось, что Песня соединяет нас с самой Историей. Незаметно приблизился Новый год. Обычно праздники мы отмечали только своей семьёй, но в этот раз были гости. Родители пригласили Комаровых, а ко мне отпустили Зиночку. О, эти долгожданные праздники! У хозяйки уже с утра озабоченный вид. Ставится опара. Тут важно всё, вплоть до настроения, с плохим лучше за тесто не браться – не выйдет как следует. Мясное блюдо выбирается посложнее, ромштекс какой-нибудь. Хотя и обыкновенные котлеты мама, а потом Мила готовили на зависть любому шеф-повару. Ближе 164

к началу застолья из погреба достают соленья. Кроме традиционных овощей, обязательно мочёные яблоки. Одну зиму у нас были даже солёные арбузы. И всё это надо устроить, расположить на столе наилучшим образом. Наконец всё готово, хозяйка придирчиво оглядывает стол и спешит переодеваться. Праздники мне нравятся ещё и тем, что папа сбрасывает груз производственных забот и становится оживлённым и даже улыбчивым. Он идёт встречать Николая Николаевича с Валентиной Ивановной. Комаровы принесли шампанское и конфеты в коробке. «Как до войны», – радуется мама. Гости рассматривают ёлку, весело звучат голоса. Папа взглядывает на часы и берёт бутылку с игристым вином. Но перед тем как открыть, разгорается короткая дискуссия: наливать ли нам с Зиной? Решили, что по глотку не повредит. По радио бьют куранты, сияет ёлка с довоенными игрушками, все улыбаются и поздравляют друг друга с Новым годом.

Гимн памяти Послесловие По-настоящему оценить то, что имеешь – родных, здоровье, родину, – можно, лишь потеряв их. Каждый из нас на протяжении жизни терял близких, а однажды все вместе мы потеряли свою прежнюю страну... В 1917-м, когда произошла революция, моей бабушке было за сорок. Она не смогла, не захотела принять резко изменившиеся ориентиры и 30 165

с лишним лет провела, как принято говорить, во внутренней эмиграции. Меня переворот девяностых застал пятидесятилетней. Теперь удивляюсь, что поначалу даже приветствовала бурные перемены. Но чем наглее теснила новая жизнь, тем сильнее тянуло в прошлое. Сейчас-то хорошо понимаю, как непросто жить в чужом времени, особенно если твоё прошедшее постоянно чернят, высмеивают, топчут. В начале наступившего века я осталась совсем одна. Кроме воспоминаний опереться было не на что. И удивительно: упорное блуждание по закоулкам памяти помогло выбраться из длительной депрессии, вновь ощутить почву под ногами. Память – величайшая ценность. Благодарная память помогает нам жить. Даже если от прошлого остались одни только тени, мы не должны предавать их забвению. Своим воспоминаниям я предпослала строчку Александра Сергеевича Пушкина. Закончить хочу словами Ларисы Миллер, современного поэта: Что же мне делать с тенями, с теми далёкими днями, что отпылали, как в домне? – Помни, – сказали мне, – помни.

166

Рассказы и миниатюры Гармонист Костя Емельянов, по-уличному Емеля, играл на аккордеоне. Умело играл, мастерски, пригласить его на домашнее торжество в посёлке считалось престижным. Ни о каких музыкальных центрах в те годы и слыхом не слыхивали, в лучшем случае в доме был приёмник с проигрывателем и пластинки, да и то мало у кого. Ведущая роль по части музыки принадлежала разновидностям гармони во главе с Костиным аккордеоном. Прозвище, как и первый музыкальный инструмент, Костя получил по наследству. Емеля-старший, отец, работал в паровозном депо, а в свободное время, особенно по праздникам, любил поиграть на баяне. Для Емели-младшего это были самые прекрасные минуты. Он, совсем ещё кроха, садился напротив отца и старался повторять все его движения. «Баяном» малышу служила старая коробка, в которой прежде мать хранила принадлежности для шитья, потом отдала для игр первенцу Костюшке. Он старательно «растягивал меха», жал на воображаемые кнопки и бывал очень горд, когда его хвалили. Подростком уже бойко играл на отцовском баяне, новые мелодии ловил на лету, запоминал легко и точно, в школьной самодеятельности без Емели – ни шагу. Одна беда: учился он плохо, из-за этого впоследствии так и не смог поступить в музыкаль167

ное училище. В пятом классе сидел два года, на этом его образование и завершилось. Началась война, и Емеля бросил школу. Многие подростки тогда шли работать, занимая места ушедших на фронт мужчин. Емелю взяли в депо учеником слесаря. Однажды, ещё да войны, Емеля услышал по радио аккордеон и навсегда влюбился в своеобразное звучание. Служа в армии, он впервые взял в руки пленивший его инструмент. Руководитель армейской самодеятельности не раз говорил: тебе, Емельянов, нужно получить специальное образование – далеко пойдешь. Емеля только вздыхал. Он и сам понимал, что не обделен способностями, но одолеть школьные предметы никак не получалось. Отслужив, вернулся в депо. Слесарить было скучно и досадно, в ансамбле военнослужащих он уже вкусил артистической славы. Душу отводил, играя на танцах. Со временем нашел подходящую работу, стал баянистом в районном доме культуры. Зарплата невелика, но подрабатывал на свадьбах, да и танцы кое-что приносили. Емеля посолиднел, приоделся. Бывая в городе, наведывался в ресторан. Но не забывал о главном – понемногу откладывал на хороший аккордеон. И вот наконец сбылось! Вымечтанный инструмент Емеля привёз из города как раз к свадьбе сестры. Стояло раннее лето, праздничные столы накрыли прямо на улице. С отцветающих рябин осыпались лепестки и падали в рюмки и тарелки. Когда настал черед плясать и Емеля уселся на табурете с новеньким аккордеоном, трудно было определить, кто тут счастливее – молодожёны или музыкант. На гармони в посёлке играли и другие, но Емеля был вне конкуренции. Его игра собирала не только 168

любителей танцев. Послушать даровитого музыканта приходила и публика постарше. Летом танцы устраивались на открытой площадке, зимой в клубе, в том же зале, где в другое время показывали кино. ....До прихода Емели танцы шли ни шатко ни валко. Под пластинку кружились несколько пар. Остальные сидели на сдвинутых к стенам креслах, болтали, обсуждали танцующих. Наконец ктонибудь из парней, курящих в фойе у окна, громко оповещал: идет! Через некоторое время (Емеля был медлителен) на пороге возникала грузноватая фигура в пятнистой телячьей дохе и белых бурках. Инструмент висел на ремне, перекинутом через плечо. Лицо Емели с правильными чертами можно было бы назвать даже красивым, если бы не вечно сонное, чтобы не сказать туповатое, выражение. Неспешно пройдя зал, Емеля останавливался поблизости от сцены, бережно опускал аккордеон на кресло и сбрасывал тяжелую доху. Девчата, кто побойчей, подсаживались к гармонисту, наперебой сыпали заявки: танго, вальс-бостон, фокстрот! «Риориту», Костя, пожалуйста «Риориту»! – молил чей-то трепетный голосок. С полным безразличием, будто и не к нему обращены пылкие просьбы, Емеля водружал на колени инструмент, неторопливо разминал пальцы. Девушки ревниво ждали, чью просьбу музыкант выполнит первой. А Емеле нравились сюрпризы. Вот он, предвкушая произведённое впечатление, проходится по кнопкам и клавишам и вдруг выпускает в зал ещё не звучавшую здесь мелодию. Новую, но уже чрезвычайно популярную после недавно прошедшего фильма «Свадьба с приданым». Зал в восторге. 169

Передыхая, Емеля не выходил покурить, а сидел, откинувшись на спинку кресла, и равнодушно посматривал вокруг. Сам он танцевал крайне редко. Но если случалось, двигался будто нехотя, почти не отрывая подошвы от пола, неловко держа руку партнерши в повлажневшей ладони. Закончив танец, Емеля, казалось, с облегчением возвращался к инструменту и привычно набрасывал ремень на плечо. Шло время. В клубе появился небольшой оркестрик. Ветреная публика, ещё вчера ходившая за Емелей по пятам, теперь отдавала предпочтение оркестру. Неизбежно менялся и состав танцоров. Племя прежних любителей кружиться под гармонь редело и постепенно сошло на нет. Бывшие парни и девушки обзавелись семьями. Иные навсегда покинули посёлок. И лишь Емеля жил на старом месте. Играл он теперь больше для себя. С семьёй у него не сложилось. Женат был не единожды, но всякий раз недолго. «Он только музыку свою и любит», – жаловалась подругам одна из бывших Емелиных жен. Может, так оно и было. Пролетели годы, изменилась жизнь, другими стали музыка и танцы. Новая молодежь на своих дискотеках скачет толпой под оглушительный шум. В музыке иной – традиционно мелодичной, которую хочется петь, никто, похоже, и не нуждается. Но если вдруг случай сводит старинных завсегдатаев танцплощадки, они, вздохнув о прошлом, непременно вспоминают Емелю с его аккордеоном. И лица их молодеют.

170

Зори вечерние Домишко был стар и невзрачен. Стоял он на невысоком холме, недалеко от дороги. Мимо этого домика мы проходили дважды в день, по пути в школу и обратно. Но иногда и чаще, если вечером шли в кино или на танцы. Окна неказистого строения смотрели на запад, и в часы заката дом преображался. Он так ликующе отражал в своих окнах заходящее солнце, будто хотел сказать: «Не смотрите, что я покосился от старости, что крыша моя залатана, лучше полюбуйтесь, как чисты мои старательно промытые окна и как они повторяют этот прекрасный закат. Вот вы идете по дороге, а слева и справа от вас сияет заря, разве не удивительно?» ...Не знаю, что сейчас на месте старого дома. Он исчез вместе с той эпохой, которую теперь изображают нелепой, тусклой, безрадостной. Должно быть, из зависти. Потому что в сравнении с нынешней жизнью та, давняя, была и чище, и сердечнее. И когда я брожу по тропинкам воспоминаний, две зари, как на старой дороге, светят мне слева и справа.

Косы Однажды в мае, в предвечернюю пору, мы с подружкой-одноклассницей забрели на школьный двор. Теперь уже и не вспомнить, что привело нас туда в неурочное время. Учились мы в первую смену, а с обеда наш класс занимали выпускники. Когда мы вступили в знакомые пределы, была перемена. Старшие ребята держались солидно, 171

независимо. Кое-кто из парней открыто курил (негласное право покидающих школу). Народ помельче шумно резвился, наслаждаясь весенней теплынью. Окно нашего класса на втором этаже было раскрыто настежь. Одна из выпускниц оперлась на подоконник и, небрежно свесив косы, разговаривала со стоявшим внизу одноклассником. Вернее, говорила только она, он молча слушал, запрокинув голову. Мы пересекали двор, весело болтая, пока мой взгляд не споткнулся об это окно. Внезапный укол тревоги – почти неосознанный – и всё вокруг будто стало другим... Та десятиклассница не была ни красавицей, ни дурнушкой. Обыкновенная школьница семнадцати лет. По крайней мере, так мне казалось до этого вечера, до той самой минуты, когда в раме распахнутого окна она предстала таинственной незнакомкой. Свет ли гаснущего дня был тому причиной, прозрачный ли майский воздух, только вдруг я увидела, как густы эти своевольные косы, какой белизной сияет ещё не тронутое загаром лицо, как женственно облегает плечи и грудь коричневое форменное платье. Несколько секунд – и мы завернули за угол, но коротких мгновений хватило, чтобы накрепко впечатать в память этот образ: девичья фигурка в открытом окне, тёмные косы будто стекают вдоль кирпичной стены, живописно и дерзко. Мимолётная сценка на школьном дворе. Обычная, заурядная, а вот зацепила. И всё потому, что в незапамятную ту весну мне нравился юноша, который стоял тогда под окном и тоже смотрел, как струятся с подоконника два шелковисто-упругих тёмных ручья. 172

«Санта Лючия» А смех твой и грустный, и звонкий с тех пор в моем сердце звучит. А.К.Толстой

Никто в нашей школе не умел так заразительно смеяться, как Алиса Шатилова. Будто солнечные блики на воде, вспыхивал неподражаемый Алискин смех то за приоткрытой дверью класса, то в коридоре, то доносился со школьного двора. «Ну, закатилась», – скажет, бывало, кто-нибудь из ребят с нарочитой грубоватостью, но без насмешки, даже с долей восхищения. Взрослым в Алисином смехе неизменно слышался пресловутый колокольчик. И любопытно, что эта банальность применительно к подвижной улыбчивой девочке звучала вполне свежо. Жила Алиса напротив школы, в доме, где размещался станционный здравпункт. Там её мама работала медицинской сестрой. Недлинную их улочку осеняли серебристыми кронами высоченные тополя. На памяти Алисы эти деревья всегда были старыми, с огрубелыми внизу стволами и мощными раскидистыми ветвями. В те края ещё не пришёл городской обычай уродовать деревья обрезкой. Электрические провода благоразумно протянули по другую сторону домов, над огородами. И тополя росли как хотели, вольно развернув живописные кроны. Ранним летом они засыпали палисадники нежнейшим пухом, по осени устилали дорожку громко шуршащей листвой. Заслышав школьный звонок, Алиса хватала приготовленные тетради и, не надевая потёртого пальтеца, бежала через огороды на урок. Мы с ней 173

не были близкими подругами, даже учились в разных классах, но обе очень любили петь, и это сближало. Именно тогда, в конце далеких уже пятидесятых годов, меня очаровала мелькнувшая в радиоэфире итальянская песня. Позже она завоюет весь мир, благодаря Робертино Лоретти, мальчику с уникальным голосом. Но это произойдет спустя целое десятилетие. А тогда отчаянно хотелось ещё раз услышать дивную мелодию и постараться запомнить слова. Помогла Алиса, она уже знала полюбившуюся мне песню. Мы условились встретиться вечером у станционного клуба. В то лето у нас шёл французский фильм с участием Симоны Синьоре, конечно, мы не могли пропустить такое событие. После кино Алиса пошла меня проводить, чтобы по дороге разучить «Санта Лючию». Путь лежал мимо старых фруктовых садов по так называемой «посадке». Это была настоящая аллея молодых тополей. В Черноземье в те годы любили это пахучее, быстро растущее дерево. Им украшали новостройки, его сажали вдоль дорог и в палисадниках. Теперь тополь повывелся, говорят, повлияла загрязненная атмосфера. Но терпкий запах клейких почек невозможно забыть, сколько бы лет ни прошло. Мы брели в тёплых сумерках и куплет за куплетом повторяли: «В лунном сияньи море блистает, ветер попутный парус вздымает...» Из-за совхозного сада поднималась луна, голоса наши плыли над тёмными деревьями и выше деревьев. Нам казалось: ещё немного – и мы сами воспарим, как бывало во сне, в осветлённое луной поднебесье. ...В девятом классе Алиса безоглядно влюбилась в одноклассника по прозвищу «Печорин». Это имя, 174

сознаюсь, он получил от меня. Мы жили по соседству, иногда собирались у него небольшой компанией послушать пластинки, поспорить. Жизненная философия избалованного парня была мне довольно хорошо известна. И заключалась она в ныне восторжествовавшей эгоистической формуле: бери от жизни всё. Прозвище ему льстило, он с удовольствием играл роль разочарованного и скучающего светского льва. Алиса в наших посиделках никогда не участвовала. Но ходили слухи, что её с «Печориным» не раз видели поздним вечером вблизи знаменитого косогора. Созданный самой природой ландшафтный парк издавна покровительствовал влюблённым. А по большим праздникам служил местом массовых гуляний. Весной, едва оттаивала земля, косогор, ещё весь сквозной, заполоняли подснежники неподражаемой синевы. Потом наступала пора черёмухи. А уж как там пели соловьи – пером не описать. Когда начался новый учебный год, все заметили, что Алиса Шатилова как будто изменилась, стала задумчивей, тише. Лучезарный её смех теперь звучал реже, и чуткое ухо могло уловить: звонкости в нём поубавилось, а грусти прибыло. С «Печориным» они по-прежнему сидели за одной партой, но его внимание занимала уже другая девочка. А для Алисы осталось лишь небрежное «привет» по утрам и равнодушное «пока» в конце занятий. Зимой наша певунья заболела. Говорили, что нелады с сердцем. Она долго пролежала в больнице, домой вернулась лишь к весенним каникулам. В один из сереньких мартовских дней я навестила Алису. Влажные тополя возле её дома уже начинали источать неповторимо тревожащий запах. Мне Алиса обрадовалась, но разговор как-то не шёл. Казалось, 175

она стесняется своего жилища, старых вещей, тесноты. Принялась убирать со стола какую-то утварь... Выглядела Алиса неплохо, только была бледнее обычного. Пожаловалась, что устает от учебников, приходится много заниматься, отстала за время болезни. Мы поговорили ещё немного, и я засобиралась домой. Быстро пролетала весна. Началась лихорадка выпускных экзаменов. После школы мы с Алисой больше не виделись. Жизнь развела нас в разные стороны. Когда годы спустя я навестила места моей юности, в числе разных известий о друзьях и знакомых мне сообщили и это, про Алису. Окончив институт, она по распределению уехала куда-то в Сибирь. Там вышла замуж. Врачи не советовали ей рожать, но она не послушалась. И – не выдержало сердце. ...Как-то мне довелось побывать на концерте знаменитого ивановского хора мальчиков. Юные артисты прекрасно пели и классику, и старые советские песни. Но вот на авансцену вышли два маленьких певца, и сердце вздрогнуло от первых нот давно не слышанной мелодии. «Лодка моя легка, весла большие. Санта Лючия, Санта Лючия...» – пели мальчики. И чудилось, что вместе с ними, едва различим, звучит серебристый голосок Алисы, той девочки, что много лет назад жила в тополином царстве, любила петь и так хорошо смеялась.

176

Журавли Пора лететь, пора лететь над полем и рекой... Анна Ахматова

Начинался ноябрь. После раннего в том году листопада и, казалось, прочно укрепившихся холодов внезапно вернулось тепло. Будто нечаянно, всего на один – и так совпало – предпраздничный день. В заводском клубе собрались сразу две не занятые на работе смены. Шумно рассаживаемся в зале, настроение приподнятое. Как много вокруг знакомых лиц, молодых в большинстве. Как радостно отвечать на приветствия и в свой черед приветствовать кого-то. Не все тут коротко знакомы, но мы – заводчане, значит – свои. Пусть наше товарищество кратковременно, некоторых ждёт будущее, не связанное с заводом, но сегодня мы вместе – и это здорово! Мы молоды и дерзновенны, жизненные сложности ещё не коснулись наших гладких самонадеянных лбов. Настанет срок, и мы простимся с временным пристанищем – кто раньше, кто позже. Один из нас совсем скоро. Вот он неподалёку, в соседнем ряду. Оборачиваюсь – и мы встречаемся взглядами. Отчего сегодня так весело? ...Из клуба выходим вместе. «Не хочется домой, – говорит он, – может, погуляем?» – «Конечно, погуляем. Удивительная сегодня теплынь...» Чтобы оторваться от компании, переходим на тыльную сторону улицы. Там только узкая тропка среди бурьяна. Высохший репейник так и норовит пристать к одежде, и мы шутим над своей наивной конспирацией. 177

Огни посёлка остаются позади. Нас окутывает влажная тишина. Где-то внизу лепечет речка, и веет весной от чернеющих в сумраке верб. «Не хватает журавлиного курлыканья», – он долго смотрит в туманное небо. «А ты заметил, что о журавлях всегда очень красивые песни?» Вспоминаем полулегального Лещенко, «Венгерских журавлей» и совсем новую, недавно звучавшую по радио песню, тоже красивую и, как все они, грустную. Пела, кажется, Капитолина Лазаренко: «Высоко летят под облаками и курлычут журавли над нами...» Спохватываемся, что уже поздно, и поворачиваем назад. По дороге фантазируем, что где-то в поднебесье, за пеленой тумана, летят сейчас бессонные журавли. А посёлок уже спит, погасли окна, и нам давно пора по домам. Но что-то держит, и мы долго прощаемся у моей калитки. Думалось, до завтра, вышло – навсегда. ...Минуло столько осеней. Столько всякого-разного промелькнуло за долгие годы. И многое забылось. Но почему-то помнится по-весеннему ласковый вечер, что выпал нежданно-негаданно однажды ноябрьской порой.

Субботник «Какие вы, девчата, беленькие да лёгкие, прямо как бабочки!» – Уборщица тётя Клава ласково смотрит на стайку лаборанток, выпорхнувшую из раздевалки. Девушки в шуршащих крахмальных халатиках и вправду напоминают легкокрылых обитательниц летних лугов. Но оказавшийся поблизости электрик Павлик не преминул съехидничать: 178

«Вылитые бабочки. Капустницы!» Подружки Нина и Дина смешливо фыркнули. Высокая, с замысловатой причёской Марина, как ребенку, погрозила Павлику пальцем. Только Лида прошла подчёркнуто безразлично, будто мимо пустого места. В этой смене Лида работает первый сезон. Коекого из здешних знала и прежде, с другими быстро познакомилась, лишь с Павликом отношения не складываются. Раздражает его манера заноситься и насмешничать. Чаще других объектом Павликовых острот становится весёлая толстушка Рита, добросердечная и не обременённая излишней учёностью. В своём кругу её называют не иначе как Ритуня, хотя по возрасту она старше остальных. «А тебя он не задевает, – сказала однажды Ритуня Лиде. – С чего бы это?» Лида пожала плечами: «Вероятно, не даю повода». Другой раз Лида спросила Ритуню, почему она терпит развязные шуточки балагура. Ритуня убрала под косынку выпавший локон, улыбнулась: «Пускай мальчишка порезвится, пока в армию не забрали». В середине сентября заводской комитет комсомола объявил субботник. В ближайший выходной предстояло помочь подшефному колхозу в уборке кукурузы. Назначенный день выдался солнечным. Легкие, почти бесплотные облачка лишь подчеркивали яркую синеву неба. Народ собирался у заводской проходной, где уже стоял грузовик и шофер курил, высунувшись из кабины. Предполагалось, что старшим поедет кто-то из комитета. Но появилась Марина, и секретарь сказал: «Вот вам и руководитель. Молодому специалисту необходим организаторский опыт, – и шутливо скомандовал: – Товарищ старший лаборант, принимайте руководство группой». 179

Ехать пришлось вкруговую: где-то чинили какой-то мосток. Павлик развлекал анекдотами немногочисленных парней. Девчата, было, запели и тут же смолкли. «Зиночку бы сюда», – подумала Лида о голосистой подружке, но та была на работе. Их развели по разным сменам. Наконец приехали в поле. Там уже трудились какие-то женщины, как выяснилось, колхозницы. Одна из них, бригадир, показала помощникам их делянку и пожелала успеха. «Настоящий лес!» – удивлялась горожанка Марина рослым кукурузным посадкам. Тут же сложились группки и принялись соперничать, кто быстрей продвинется по участку, обирая початки. Но скоро всё перепуталось, кто-то ушёл далеко вперёд, иные забрели в глубь плантации. Марина ходила от одних к другим, старалась координировать работу. А по краю поля росли горки пахучих початков. Когда объявили перерыв, все уже порядком устали. Перекусывали взятыми из дому бутербродами и яблоками. Нина с Диной выставили большой термос и всем желающим наливали чайку. Павлик по обыкновению хохмил. «Ты серьёзным когда-нибудь бываешь?» – спросила его Марина. «С женщинами о серьёзном разговаривать незачем, – отрезал вечный задира. – У вас только волос долог, а ум, как известно, короток». Это был прямой вызов уже всей девичьей компании, и Лида не смолчала: «Постоянное зубоскальство тоже не признак большого ума». Девчата засмеялись, закричали: «Что, забияка, получил? Молодец, Лида, хорошо влепила!» Павлик смеялся вместе со всеми. После обеда ещё немного поработали, но уже без прежнего азарта. «С меня хватит, – заявил Павлик, – норму я выполнил, на рекорд не пойду», – и, 180

расстелив курточку, улёгся дожидаться машины. «А нам не резон ехать на завод, – сказали станционные, – оттуда потом всё равно пешком топать, мы лучше сразу своим ходом. Тут не так и далеко, если напрямки». «Я с вами, – шагнула за ними Лида, – никогда не ходила на завод с этой стороны». «Я, пожалуй, тоже пройдусь», – вдруг поднялся Павлик. Компания двинулась в путь. «Не заблудитесь!» – крикнул кто-то вдогонку. Сначала Лида решила, что Павлик хочет взять реванш за недавнюю словесную оплеуху, и внутренне напряглась, но тот, похоже, не был настроен «фехтовать». Шёл необычно задумчивый, тихий. Солнца уже не было, утренние облачка уплотнились и постепенно затянули всё небо, лишь местами проступали нежные голубые проталинки. Дорога петляла среди невысоких холмов. У развилки группа разделилась: пятеро пошли дальше, к посёлку при станции, двое свернули на косогор. «Что у него на уме?» – думала Лида, украдкой взглядывая на своего неожиданного спутника. Впервые он был так близко и так незнакомо серьёзен. Павлик вдруг сказал: «Ты считаешь, что я горазд только травить анекдоты. А все это – жёлтые клены, лиловый лес вдали – мне чуждо...» Он примолк, будто сомневался, стоит ли продолжать. Потом приглушённо произнес: «В день холодный, в день осенний я вернусь туда опять...» Лида не верила своим ушам: хохмач, озорник, пустомеля – читает Блока? Она изумленно смотрела на Павлика. Преображение случилось настолько внезапно, что у Лиды закружилась голова. «Но тогда зачем же ты...» – она замялась. «...так веду себя? – продолжил фразу Павлик и усмехнулся: – Массам понятнее». Лида насторожилась. 181

Опять ирония? Захотелось кольнуть: «В вожди готовишься?» Но она промолчала. Почему-то было жаль терять этого нового Павлика, так внезапно возникшего на осенней тропинке, и Лида вернулась к литературе. Оказалось, что и в прозе у них есть общие любимцы, безусловно Алексей Толстой. Они заговорили о «Голубых городах», «Гадюке» и о знаменитой трилогии. «А ты мне раньше тоже казалась другой», – сказал Павлик, когда они уже подходили к заводу. «Какой же?» – «Надменной, холодной...» Они посмотрели друг на друга и засмеялись, как старые приятели. В круговерти рабочих десятидневок пролетел месяц. Внешне в отношениях Лиды и Павлика мало что изменилось. Разговаривали они лишь изредка, случайно столкнувшись в цехе. Но это был разговор двоих, связанных некой тайной. Теперь Лида приходила на работу с ощущением радости оттого, что где-то здесь, рядом, долговязый парнишка в серой спецовке и что только ей он открылся таким, каким не знают его другие. Каждую осень, в листопадную пору, Лида обязательно выбиралась в лес. Так повелось ещё со школы, когда на прогулки они ходили вместе с Зиночкой. Проводы осени стали для подруг традицией. Они сидели у реки, смотрели, как вода уносит пёстрое убранство прибрежных деревьев, негромко пели или просто молчали, проникаясь печальной осенней тишиной. В этот раз Лида наметила заранее: пойдет в дальний лес. Там, за мостиком из корявых жердей, есть место – настоящее царство клёнов. Она не ошиблась, не опоздала: был самый пик листопада. Тишайший шорох наполнял пространство кленовой рощи. Лида прислонилась к стволу и, каза182

лось, слилась с медлительным полётом опадающих листьев. Почему-то подумалось о Павлике: смог бы он, окажись здесь, так же остро почувствовать красоту этих прощальных мгновений? А листья всё летели, падали, и земля становилась неотличимой от жёлтых крон. ...Павлик уехал поздней осенью, через полгода посёлок покинула Лида. Что было дальше? Была долгая жизнь. И прожили они её вдалеке друг от друга.

Мамино пальто Солнечным осенним днём в толпе на Невском вдруг мелькнуло мамино пальто. Конечно, это было чужое пальто, но совершенно такое же, как у мамы. Ворсистое, слегка приталенное, темно-коричневого цвета. А если рассматривать на свет, каждая отдельная ворсинка обнаруживала свой особый оттенок – жёлтый, зелёный, оранжевый и даже синий. Как огоньки, вспыхивающие на снежной целине под косыми лучами солнца. На ощупь пальто было жестковатым, но как же тепло и уютно было под ним! Когда нездоровилось и делалось зябко или что-то не ладилось в жизни и зябко становилось душе, мама говорила: приляг, и укрывала своё смятенное дитя ворсистым пальто, слабо пахнущим духами «Магнолия». Знакомый силуэт в чужом городе. Он мелькнул, будто окликнул из прошлого, и повёл за собой. Женщина в «мамином» пальто была выше и плотнее моей хрупкой мамы. Но это не казалось важным. В те удивительные мгновения будто про183

пала память о том, что настоящее пальто висит в шкафу за сотни километров от Невского. И что уже несколько лет это пальто некому носить... Все силы души сосредоточились на коричневом силуэте, то заслоняемом другими, то вновь возникавшем перед глазами, хотелось крикнуть: не исчезай! Женщина свернула в кондитерскую, я следом. Сейчас она подойдет к прилавку. Подошла, теперь направо к кассе, повернулась, и... стало видно, что она совсем не похожа на маму. И будто что-то оборвалось в душе. Я вышла на улицу. Вокруг шумел город, ещё не ставший моим. Безразличная толпа текла по проспекту, залитому холодным осенним солнцем.

Отвальная Узкая комната в ленинградской коммуналке. Сегодня тут особенно тесно и шумно: сын с компанией однокурсников справляет отвальную. Предстоящую ночь курсанты-мореходы проведут в поезде, а завтра в Мурманске их распределят по судам, и – до свидания, земля, на долгие месяцы. Накануне сын, слегка смущаясь, спросил у матери: можно мы придём с девушками? ...И вот вечеринка в разгаре. Кто-то принёс целую стопку новых пластинок. Стол с недопитым и недоеденным сдвинут к стене, начинаются танцы. Мать, стараясь быть незаметной, приглядывается к танцующим парам. Ребята ей все знакомы. Приходя в увольнение, сын часто приводил кого-нибудь из товарищей. А девушки тут впервые. С досадой замечает помаду на губах одной из них. Зачем кра184

ситься, если кожа и так свежа? А у той, фигуристой, юбка выше колен. Сама рослая и не худенькая, но юбчонку надела, будто младшая школьница. Другие-то поскромней... Всего придирчивей мать рассматривает подругу сына. Личико милое, без всякой косметики. Видно, не вертушка. Роста небольшого – русая голова сыну едва до плеча достает. Но сложения крепенького, это хорошо, рожать будет легко... Будильник на комоде безжалостен: скоро прощаться. Целых восемь месяцев мать не увидит сына. Да хоть восемнадцать, только бы всё у него было благополучно! Но это её, материнские рассуждения, а как девушки? Станут ли ждать моряков? Та, в короткой юбчонке, вряд ли... Пара за парой расходятся гости. В комнате остаются четверо: сын с другом и их невесты. Все молча сидят на диване и в который уж раз слушают одну и ту же пластинку. И не важно, что поёт она не о море. Таёжное захолустье тоже для кого-то означает разлуку. Песня ложится на сердце, почти гипнотизирует. Для отъезжающих она звучит надеждой на встречу, для остающихся – обещанием ждать. Мать долго смотрит на сына: как незаметно вырос, возмужал и как похож на отца. Переводит взгляд на будущую невестку, хочет что-то сказать, но губы вздрагивают, и она отворачивается. – Всё, пора! – сын поднимается первым. – Простимся здесь. Он бережно обнимает мать. У той ком в горле, но она крепится, смотрит на молчаливых девушек: – Не пропадайте, дорогу теперь знаете. Вместе всё-таки легче. – Куда мы денемся? – сквозь слезы улыбнулась невеста сына. А та, что пришла с его другом, ничего 185

не сказала, лишь вернула иголку проигрывателя в самое начало чёрного диска. Они ушли, а пластинка продолжала кружиться, и женщина пела про таёжную глушь, где даже звёзды зелены и пахнут хвоей.

Последний разговор Три года он ходил за ней по пятам. Упорство непрошеного поклонника льстило, но ответного чувства не вызывало, даже раздражало подчас. У неё была своя жизнь. Лишь на время судьба свела их под крышей студенческого общежития. После очередного объяснения он, расстроенный, исчезал, во всяком случае, реже попадался ей на глаза. Но, учась на одном факультете и живя на одном этаже, трудно не встречаться вовсе. И он опять возникал из тени, подходил, заговаривал, надеясь неизвестно на что. Она привыкла к тому, что он всегда поблизости и достаточно слова, взгляда, чтобы оказался рядом. Это ощущение согревало душу и постепенно стало для неё потребностью. Всё переменилось внезапно. Выпускной курс возвратился с преддипломной практики. И сразу же на факультете распространился слух, что двоих практикантов пригласили на работу, не дожидаясь, пока они защитят дипломные проекты и получат официальное распределение. Одним из приглашённых был он. «Вот и хорошо, пусть уезжает», – подумала она почти с облегчением. Но всё-таки согласилась 186

выйти к нему на лестницу «поговорить в последний раз». – Едем со мной! – с места в карьер начал он с какой-то отчаянной решимостью. Она лишь устало вздохнула: сколько можно об одном и том же? Но почему-то продолжала слушать его горячую речь, доводы и убеждения. Попыталась возразить: – Вот уедешь, успокоишься, женишься... – Ты права, наверное, – неожиданно согласился он, – успокоюсь и женюсь. Но самое страшное – на дне души всегда будешь ты. Давно перевалило за полночь. В вестибюле, в своей стеклянной будочке, погасив свет, дремала вахтёрша тётя Оля. Опустела читальня, никто не бродил по коридорам, не курил и не секретничал на чёрной лестнице. Большой студенческий дом спал. Только эти двое всё сидели на широком подоконнике и молчали. ...Он уехал. Для неё, казалось, всё осталось по-прежнему. С утра знакомые аудитории, знакомые лица вокруг. К вечеру привычная дорога на Малый проспект, в общежитие. Там тоже всё как всегда – очередь к телефону, шум общих разговоров, чей-то смех... Но странно: многонаселённый дом стал ей казаться опустевшим.

Листьям больно Он был врачом, работал в поликлинике при крупном промышленном предприятии. Любил поэзию и сам писал стихи. После незначительной редакционной доработки стихи его появлялись на 187

страницах многотиражки. Но автор мечтал увидеть их под обложкой солидного московского журнала, «Нового мира» например. Стихи были так себе, но порой в них проскальзывала неожиданная рифма, мелькал яркий образ, встречалось удивительное по точности наблюдение. Однажды врач-поэт написал стихи про осень. И было там несколько пронзительных строк о безропотно гибнущей красоте. О том, как листья клёнов – розовые, бордовые, золотые – устилают серый асфальт, а прохожие беспечно мнут красоту подошвами, не задумываясь, что «листьям больно, когда их топчут каблуками». Сотрудник, работавший с самодеятельными поэтами, отобрал несколько стихотворений и с редакционной припиской отправил в «Рабоче-крестьянский корреспондент». В доперестроечное время был такой симпатичный журналец, где находили приют непрофессиональные авторы из рабочих, крестьян и, как тогда выражались, трудовой интеллигенции. «Начнём с малого», – объяснил журналист автору «Осени». И тот согласно закивал, втайне опечалясь, что стихи пойдут не в «Новый мир». Стояла пора, позже названная застоем. В производстве, правда, застоя не наблюдалось. Наоборот, началась модернизация, расширялись цеха, обновлялось оборудование, росли заработки. Трудиться на знаменитом предприятии считалось престижным. Застой был в идеологии. И творческие натуры страдали от ощущения некоего тупика. Прошло более полугода, когда наконец в «...корреспонденте» появилось одно из стихотворений нашего врача. Тут и выяснилось, что автор уже не 188

работает в поликлинике. Потом стало известно о его скоропостижной смерти. Позднее доходили слухи, что из жизни он ушёл добровольно.

Оберег ...А ещё я вспоминаю берёзку. Не ту, что бывает в конце, как сказано у Алексея Толстого. Наша берёзка была в начале. В самом начале общего пути, который оказался не таким долгим, как мы задумывали. Она росла за домом на Проезжей улице, куда я впервые пришла метельным февральским днем. Снега лежали глубокие, и берёзка по пояс утопала в сугробе. Мы тогда постеснялись войти с улицы, у всех на виду, и пробирались, увязая в снегу, со стороны огородов. Сердца наши полнила весёлая решимость, а дерево в сугробе стояло печальное, будто знало наперёд, как сложится судьба. Промелькнут годы, и наша общая лодка «разобьётся о быт», по словам другого замечательного творца, трагически поквитавшегося с жизнью. А может быть, наивная прелесть наших юных надежд истаяла ещё раньше? Разбилась о железную неумолимость поездов и самолётов, постоянно увозивших нас в разные стороны? Мне рассказали, что ту берёзку за домом посадили, когда семья перебралась сюда с другой железнодорожной станции и сыновья ещё были школьниками. Посадили кудрявую как оберег семьи, носящей фамилию, однокоренную с названием белого деревца. Я встречалась с ним в разное время года и тоже думала: оберег. Не покинь мы эту тихую 189

улицу, этот городок, возможно, сложилось бы всё иначе. Как знать... У каждого из нас потом была своя жизнь. Моя оказалась намного длиннее. Мои закатные годы текут далеко от мест романтической юности. А ближайшие мои соседи по прихоти судьбы носят ту же фамилию, производную от имени светлого деревца. В записной книжке Чехова есть фраза: «Ты помнишь то белое дерево – берёзу?» И пометка: «Из разговора на другой планете через 200 лет».

Муська На садовый участок мы с мужем всегда ездили до самой глубокой осени. Уже по утрам землю схватывал лёгкий морозец, и одинокие голоса синиц в опустевших садах звучали отчётливо и печально. В один из таких дней мы приехали забрать остатки урожая и вылить перед морозами воду из бочек. Пока шли от автобуса, переменная облачность превратилась в постоянную, в воздухе запорхали снежинки. «Вот и зима», – будто в ответ на мои мысли проговорил муж. И мы посмотрели налево, где бурый луг на глазах покрывался белой порошей. В садах в эту пору безлюдно. Лишь донесётся откуда-то стук топора да потянет дымком от невидимого костра. Вот и наша зелёная калитка, и разросшийся куст сирени протягивает навстречу холодные безлистые ветки. Сетчатый забор не скрывает широкой песчаной дорожки, ограждённой белым кирпичным бордюром. 190

Каждую осень я укладывала кирпичи штабелем и прикрывала от снега. А по весне освежала белой краской и опять расставляла вдоль дорожки. Это не очень-то лёгкое дело, но мне нравилось украшать свой клочок земли. Хотелось, чтобы всё тут гармонично сочеталось: нарядный бордюр – с резными наличниками, воинственный пламень тюльпанов – с хрупкой нежностью ирисов. Островерхий наш домик светло-жёлтого колера смотрел приветливо даже в пасмурную погоду. ...На припорошённом снежком крыльце мы увидели дорожку кошачьих следов. И тут же из-за угла, со стороны красавца можжевельника, появилась крупная белая кошка. Всегда больно видеть брошенных или потерявшихся домашних животных. Но эта внезапная гостья не выглядела пострадавшей от человеческого предательства. Упитанная, чистая, она приблизилась без лишней торопливости. Наши восклицания («Вот так сюрприз!», «Откуда ты взялась?») кошка приняла за приглашение войти в дом и уверенно перешагнула порог. Нам оставалось лишь поделиться с ней бутербродами. Когда, закончив дела, мы собрались домой, гостьи рядом не оказалось. Следы вели к сараю, а оттуда на соседний участок. Ушла... До настоящего снега мы ещё не раз наведывались в сад. Подрезать кусты, прикрыть землянику, укутать молодую яблоньку. Да мало ли у огородников дел... Кошка больше не приходила. Потом кто-то сказал, что у нашей осенней визитёрши есть хозяева, и на зиму её всегда забирают в город. Выяснилось и имя четвероногой дачницы, впрочем, весьма заурядное. Звали её Муськой. 191

Долгие зимние месяцы спал наш сад под колыбельную метелей. И вот пришла весна. Оттаявшая земля источала терпкий будоражащий запах. Острые пики подснежников под облепихами, тараня прошлогоднюю листву, готовились раскрыть свои синие венчики. Перезимовавшие в соседней деревне воробьи опять шумно хозяйничали под застрехой. Огородники, соскучившись по земле, в охотку хлопотали над грядками. Мы тоже занимались посевной, когда нас вновь посетила Муська. Шерсть её по-прежнему сияла белизной, а зеленоглазая мордочка выражала безграничное добродушие. Мы радостно приветствовали старую знакомую. И потом ещё несколько сезонов с удовольствием общались с навещавшей нас кошкой. Приходила она нерегулярно, гостила непродолжительно и обычно не забывала поблагодарить за гостеприимство. Бывало, думаешь, что ушла, а она вдруг вынырнет из куста с мышью в зубах. Деловито подходит и кладёт добычу к вашим ногам. Если же во дворе никого нет, оставляет трофей на крылечке. При ярко-белой шубке хвост у Муськи был тёмный, темными были и тыльные стороны аккуратных ушек, а также небольшое пятно на голове. Неровно спускавшееся к бровям, это «убранство» очень походило на маленькую кокетливую шляпку. Были такие в моде с полвека назад и прозывались «менингитками». Они едва прикрывали темя, но модницы ухитрялись ещё сдвинуть их чуть набекрень. Ну точь-в-точь пятно у миловидной Муськи. Примечательной в огородной кошке была не только внешность, но и характер. Хотя наука о поведении животных и возражает против очеловечива192

ния братьев наших меньших, но, вспоминая Муську, трудно не впасть в антинаучную ересь. И ведь действительно: редкой деликатностью отличалось это милейшее существо. Появляясь на участке, Муська не мяукала, не лезла с непрошеными ласками. Издалека, приостановившись, будто спрашивала, желанно ли здесь её присутствие. Если люди были заняты и не обращали на кошку внимания, она не навязывалась и сразу шла дальше. Словно говорила: «Понимаю, вам не до меня. Извините». Если же слышала своё имя и обращенные к ней слова, подходила, тёрлась о ноги, и кончик приветственно поднятого хвоста чуть подрагивал, будто колеблемый ветром. В еде была не привередлива. Охотно ела варёные овощи, каши и даже чёрный хлеб, хотя изголодавшейся никогда не казалась. Мы решили, что ей просто надоели мыши и хочется чего-нибудь домашнего. В последнее своё лето Муська приходила редко, но задерживалась дольше. Неожиданно мы сделали тревожное открытие: в животе у кошки образовалась опухоль. Небольшая, но болезненная. Теперь, навестив нас, Муська не торопилась по своим делам дальше, а находила нагретое солнцем место и ложилась туда больной стороной. Бывало, погладишь её по тёмно-серой головке: «Что, Мусенька, больно тебе?» Не открывая глаз, она тихо замурлычет, будто хочет сказать: «Ничего, не беспокойтесь. Вот полежу немного, и всё пройдет». Последний раз она пришла в начале осени, под вечер. Потёрлась о ноги, но от еды отказалась. Солнце садилось за ближним лесом, становилось холодно. А в домике, нагретом за день, ещё держалось уютное тепло. После ужина мы опять затеяли 193

какие-то дела и не заметили, как Муська исчезла. Утром на пороге сарая обнаружились ночные Муськины трофеи: рядком уложенные пять мышей. Самой кошки нигде не было. Мышей мы закопали под старым кустом чёрной рябины. И потом ещё долго, приходя на участок, невольно осматривались, не покажется ли, приветственно струя хвостом, наша добрая знакомая. Но она так больше и не появилась. Прошли годы. У меня давно уже нет сада. И это ещё не самая горькая из потерь. Вдовы меня поймут. Я часто вспоминаю былое. Мне даже начинает казаться, что где-то в иных сферах, в параллельных мирах наше прошлое продолжает жить. Там оно недосягаемо для земных недоброжелателей, его нельзя ни отнять, ни опорочить. Там мы по-прежнему вместе, в заботах и радости возделываем свой сад. А тёплыми вечерами сидим на крылечке и слушаем древнюю песню кузнечиков. И так же, как прежде, к нам в гости приходит Муська, белая кошка с зелёными глазами и серым пятном наподобие шляпки.

194

Содержание Довоенная фотография. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 Часть первая Цена предательства. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 Карлуша . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 В запечном царстве. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 Зоя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Они были так молоды!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Ливень. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Мазурка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Первая подруга. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 Про море . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Фасолевый суп . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 «…А Россия лучше всех». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Горка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 15 Груша. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 Волченька. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 Знакомство с папой. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 Игрушки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Козлик. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 Солнечный удар. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22 Бабочки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 23 Черный кот и жёлтые подсолнухи . . . . . . . . . . . . . 24 Вечным сном. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 25 «Пойду куда глаза глядят». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Следы войны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 «Калачики» и рецепты Лексевны . . . . . . . . . . . . . . 28 Сюрпризы памяти. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29 Облака. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 Алая чашка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 Прощай, Ивня!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 31 195

Часть вторая Новый дом. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33 Календарь и письмо наркому . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 Портрет речки Кшень . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 Волк ревнует. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 «Электро» и другие соседи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 Инна . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39 Заповедный сундук . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40 «Больных нету?». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 41 Санька. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43 Два мира. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 44 Тетя Лена. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 Родители спорят . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 Событие свершилось . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47 Коровы, быки, волы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Михаил Михайлович и Мишка. . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Землянка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 «Звонить надо!». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51 Зимние происшествия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52 Весна, огород, подарки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53 Наполеон и Пиковая дама. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55 Мы идем на станцию. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56 Несостоявшаяся первоклассница. . . . . . . . . . . . . . 57 Игры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Златые дни мои. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 Он навсегда остался в Кшени. . . . . . . . . . . . . . . . . . 61 Неожиданная новость . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 62 Опять прощаться! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63 Внезапный покупатель и другие дорожные приключения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64

196

Часть третья Саманные хоромы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68 Соседи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 Обитатели «малой хатки». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 Вася, водитель синей «коломбины». . . . . . . . . . . . 71 Ночной арест . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 Следы былого. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 Сестры и братья Тимофеевы. Кое-что о родословной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 Володя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Так недавно и так давно. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Почему мы не сестры? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 Ринина мама . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 Прозвища и дразнилки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85 Первоклассницы закаляют характер. . . . . . . . . . . 85 Что такое «строгач»?. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 Красная девка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Нэля. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 Детдомовцы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91 Кубики, труба и Гоголь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Письмо из Ниццы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 Новый поворот. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95 Голубой цветок и секрет тёти Нади. . . . . . . . . . . . . 96 Николай Николаевич. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98 В хороводе пестрых событий. . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Из Перелёшина в… Перелёшино . . . . . . . . . . . . . 102 Сон. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103 Часть четвёртая Школа в бараке. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 Спектакль отменяется . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105 Нас стало семеро. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 106 Отставной козы барабанщик . . . . . . . . . . . . . . . . . 107 197

Дуся. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 Книги . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 110 «Оставьте меня в покое» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111 Старые тетради . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112 Иван Андреевич, Жучка и аквариум в ванне . . . 114 Удивил!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 115 Розыгрыш . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116 Смерть вождя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 118 Заводской интернационал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119 «...Сеня, без коридоров!». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 120 Новоселье . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 121 Лекция . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 121 В будни и праздники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 123 Капли от доктора Гришина. . . . . . . . . . . . . . . . . . . 126 Нина Владимировна. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 128 Дружок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 130 Вокруг музыки. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 По старым местам. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 137 Портьеры с алыми маками . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 138 Дусины пироги. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 140 Часть пятая «Семья – против!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 «Приснись, жених, невесте». . . . . . . . . . . . . . . . . . 144 Первая любовь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 146 Прохоренчиха . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 Одноклассники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151 Зиночка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 153 Учителя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 154 Чехи и последний причал. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 158 Поездки на школьном автомобиле. . . . . . . . . . . . 159 Молочные реки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161 Кое-что о собаках, и не только. . . . . . . . . . . . . . . . 161 198

«Мне бы снова мой черный платок, Мне бы невской воды глоток» (Анна Ахматова). 162 Какой фурор!. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 163 С Новым годом! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 164 Гимн памяти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 165 Рассказы и миниатюры Гармонист. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167 Зори вечерние . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 Косы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 «Санта-Лючия». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 173 Журавли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177 Субботник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178 Мамино пальто. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 183 Отвальная . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 184 Последний разговор. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 186 Листьям больно . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 187 Оберег. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 Муська. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 190

199

Литературно-художественное издание

Яновская Елена Михайловна МЫ ЖИЛИ ТОГДА НА ПЛАНЕТЕ ДРУГОЙ Воспоминания о детстве Рассказы, миниатюры

Редактор Т.Н. Бавыкина Технический редактор Е.Н. Лебедева Компьютерная верстка Н.А. Лабунская

Подписано в печать 17.06.2013. Формат 84х108 1/32. Печать плоская. Печ. л. 6,25. Усл. печ. л. 10,5. Уч.-изд. л. 8,2. Тираж 70 экз. Заказ № 111т. Изд. лиц. ЛР № 010221 от 03.04.1997 ОАО «Издательство «Иваново» 153012, г. Иваново, ул. Советская, 49 Тел.: 32-67-91, 32-47-43. E-mail: riaivan37@mail.ru www.ivanovo.ucoz.com

Память – величайшая ценность. Благодарная память помогает нам жить. Даже если от прошлого остались одни только тени, мы не должны предавать их забвению.

ISBN: 978-5-85229-462-3

9 785852 294623