Танец одинокой рыбы

Т АО НД ЕИ ЦН Р О ЫБ КЫ О Й

Лариса БОГАТЫРЕВА

Иваново 2008

УДК 82 ББК 84(2Рос=Рус)6 Б 732

Богатырева Л. Б 732

Танец одинокой рыбы: Повесть. – Иваново: ОАО «Издательство «Иваново», 2008. – 208 с.

ISBN 978-5-85229-285-8

ISBN 978-5-85229-285-8

ББК 84(2Рос=Рус)6

© Л.И. Щасная, 2008

ПРЕДИСЛОВИЕ

Странная литературная история приключилась со мной два года назад. Неизвестной женщиной, не пожелавшей раскрыть своё имя, мне была передана рукопись некоей уехавшей за океан дамы (с тем, чтобы я распорядилась ею, как пожелаю). Навсегда покидая страну, автор рукописи, вышедшая замуж за бизнесмена из Латинской Америки, так сказать, дарила мне свою повесть, потому что родных у неё в России не оставалось, а мои сборники стихов и прозы стояли в её доме, как сказала посредница – голубоглазая, статная женщина, – «на особой, заветной полочке». Она даже хотела бы, чтобы я издала её под своим именем. Авторскому самолюбию это безусловно польстило, но я попыталась отклонить неожиданно свалившуюся заботу, так 3

как не только на издание чужих повестей, но и на свои собственные сочинения денег у меня не было. Голубоглазая красавица решительно пресекла мои попытки не брать папку с чужим текстом, дескать, «последняя воля» подруги – и всё тут. Она ушла, не оставив ни адреса, ни телефона для связи, заявив, что вообще переезжает в другой город и этой нашей встречей завершает здесь все свои дела. Дальше начались события почти мистического свойства. Я испытала потрясение, когда, раскрыв папку, прочла имя самодеятельной писательницы, каких сейчас пруд пруди. Лариса Богатырева! Но это же моё – родное, родовое! Это же я – до замужества... Более того – это мой литературный псевдоним. Правда, прибегаю я к нему крайне редко. Стало не по себе... Рукопись я прочла на одном дыхании. Написана она была почти профессионально. Я ловила себя на том, что эти страницы могла бы написать сама и даже – как бы написала, настолько многое в рукописи отвечало моим мыслям и чувствам. Сюжет был выстроен довольно изобретательно. Автору не чужда была самоирония. Характеры получились запоминаю4

щиеся. Особенно полковник и голубоглазая Клавдия. «Посредница», – догадалась я, дочитав эту сентиментальную историю осенней любви. Больше всего мне понравилось, что рассказ о метаниях одинокой женской души был задуман словно бы в противовес гламурным дамским изданиям, наводнившим книжные прилавки. В нём определённо дышала жизнь. Я почувствовала это, передавая рукопись для «контрольного» чтения знакомым женщинам разного возраста и достатка. Реакция была на редкость однозначной: «Надо бы напечатать». Над страницами этой истории были даже пролиты слёзы. Вопрос, где взять деньги для издания, решился вдруг сам собой. Недавно меня навестила моя двоюродная сестра Вера Логвинова, живущая в Липецке. Прочтя «Одинокую рыбу», она решительно заявила: «Издадим!» Вскоре нашла у себя в Липецке ещё одну отзывчивую читательницу повести неизвестной Ларисы Богатырёвой – Инну Андреевну Константинову, нашу землячку, много лет назад окончившую Ивановский текстильный институт, а сейчас – удачливого предпринимателя. Она-то и дала без колебаний деньги на 5

издание этой книги. За что им обеим – поклон и сердечная благодарность! Повесть посвящена таинственной Юлии. Не знаю, кто это, но оставляю, как было. Возможно, она объявится и прояснит случившееся. Лариса ЩАСНАЯ, член Союза писателей России

6

Юлии, вдохновительнице

1. Провинциальная писательница пенсионного возраста, не бездарная, но и не очень-то успешная, начитавшись сочинений современных популярных детективщиц, решила попробовать силы в жанре, приносящем и славу, и деньги. В дальнейшем мы будем именовать ее, как это принято в издательских договорах, Автором, но что получится из этой затеи, неведомо никому, и дойдет ли дело до договора, тоже сказать невозможно. Никто ведь не знает, что у Автора на уме. А кроме того, хорошо известно (из истории художественной литературы), что герои произведений иногда выходят из-под воли сочинителя: ведут себя, как хотят, и, стало быть, могут как осчастливить, так и погубить своего создателя. В одном мы хотели бы уверить читателя: вся история от первой до последней строки выдумана. Итак...

7

«У аквариума, на одной из улиц огромного Города-Магазина, который так и назывался – «Счастливый Город», всегда кто-нибудь стоял. Чаще это были дети с родителями, которые подолгу следили за ленивыми движениями двух экзотических рыб в прозрачном ящике, наполненном водой. Там, в их стеклянно-водяном доме, постоянно пузырился кислород, нагнетаемый специальным устройством; колыхались заросли тёмно-бурых растений, которые казались то настоящими, то искусственными; отсвечивали коричневым и зелёным керамические гроты на заднем плане; рябили камешки на дне. Одинокая женщина, лет примерно пятидесяти пяти – шестидесяти, невысокая, в брюках и бежевой куртке с откинутым капюшоном, простоволосая, несмотря на весьма прохладную погоду самого начала апреля, с аккуратной шапочкой стрижки, державшаяся подчёркнуто прямо, что несколько молодило её, зачарованно глядела сквозь стекло на вальяжные движения рыб необыкновенного, изысканного окраса. То, что женщина одинока, было ясно с первого взгляда, хотя так сразу и не скажешь – почему. Было в ней нечто невзрослое, несмотря на возраст. Беззащитный взгляд выдавал даже то, что женщина бездетна, что её жизнь прошла, вероятно, в бесплодном ожидании обычного бабского счастья. Так она выглядела со стороны, если кому-то было бы интересно смотреть на неприкаянное немоло8

дое существо. Такой она видела себя, если думала отстраненно. Но порой она совсем не об этом размышляла наедине с собой. Многие поразились и даже, наверное, посмеялись бы, узнай о том, что пожилая дама, одетая с претензией на некоторую модность своего небогатого наряда, чувствовала себя вовсе не старой и все ещё ожидающей от жизни какого-то сладостного чуда. Это было странно, странно, дико даже. От всеобщего насмешливого презрения женщину спасало лишь то, что никто об этом не знал. А фантазировать никому не возбраняется. В конце концов, то была её территория. Её неотъемлемые богатства в нищенском пенсионном существовании. Она частенько заходила в Город, выставлявший напоказ дорогую одежду, драгоценности, роскошную мебель, необыкновенную бытовую технику – всё то, что было ей недоступно да и интересовало лишь потому, что было ново. В скудном быту романтически настроенной пенсионерки обстановка была куплена, в лучшем случае, лет пятнадцать назад. Но два кресла, комод, зеркало, шкафы в прихожей могли бы претендовать на звание музейных редкостей. Им было уже «за тридцать». Разболтанные дверцы шкафов, пружины диванкровати, впивающиеся в бока, если не подложить снизу толстое одеяло, напоминали о неумолимости времени. Зато украшением своего жили9

ща она считала стеллажи обширной библиотеки, собранной за всю жизнь и приплюсованной к материнской, доставшейся в наследство, в которой встречались и весьма редкие книги. К ним добавилась и библиотека покойного мужа, морского летчика: в основном, мемуары военачальников, энциклопедические словари, книги по военной истории, документальные, исторические романы. Они поздно встретились и счастливо прожили десять лет. И столько же лет назад она похоронила его. Пора назвать имя одинокой женщины: Анна. Анна приходила в Город, чтобы в огромном продовольственном супермаркете купить хлеб, молоко, кефир, иногда дешёвые сосиски, а в день получения пенсии за мужа ещё и что-нибудь вкусненькое. А потом – побродить среди стеклянного великолепия магазинчиков, лепившихся рядами вдоль просторных улиц Города, и в своё удовольствие поглазеть на витрины. В Городе всегда горел яркий свет, вентиляторы гоняли тёплый воздух, когда на улице лил дождь или шёл снег, а в жару здесь было прохладно. Перед каждым посетителем огромные входные двери Города автоматически раздвигались, оказывая равное почтение и богачу, и нищей пенсионерке. В кассе хорошенькая девочка, пробив мизерный счёт, говорила ей вежливо: «Спасибо за покупку!» И это не выглядело издёвкой. Город умело компенсировал своими технологиями и выучкой персонала 10

то чувство унижения, которое преследовало стариков в этой жизни на каждом шагу. Он приглашал: приходите все, мы вам рады! И обставлял каждый шаг покупателя или посетителя красиво расфасованными товарами самого разного веса – в том числе и очень малого, с уже названной ценой. Товары были здесь на все вкусы и на все кошельки: от очень дешевых до запредельно дорогих. Хитрый Город умел выманивать последние деньги даже у тех, кто вовсе не собирался их тратить. Стоять в очереди в кассу с пустой корзинкой, когда другие везут всевозможные деликатесы большими фирменными тележками, было как-то неудобно. Приходилось напрягаться и брать из самолюбия то, что в другом месте удалось бы купить и подешевле. Владельцы магазина прекрасно всё это просчитывали. Они добирали своё на богатых покупателях, которые не считали ни копеек, ни малых рублей, но ценили удобную расфасовку, а также то, что здесь одним махом можно было взять абсолютно всё: от картошки до деликатесов, от армянских лавашей до живой стерляди. На главной улице Города были предупредительно расставлены удобные, красивые скамейки. Ходи сколько хочешь, а устал – присядь и отдохни. Круглый год в цветочном киоске продавались живые цветы. В магазине подарков – безделушки и экзотические сувениры со всего света.

11

И вот ещё аквариумы... Их было несколько. Но только этот – с двумя диковинными рыбами – очаровал Анну. Она долгое время стеснялась заходить в Город из-за своих малых «покупательных возможностей». Кроме того, терпеть не могла магазинов, в которых надо было сдавать вещи в камеры хранения: просто испытывала к ним отвращение. Но однажды всё-таки зашла из любопытства. И ей понравилось. Сделав скудные покупки, неимущие, вроде Анны, не торопились покидать Город. Усмехаясь про себя, она всегда вспоминала рассказ Хемингуэя «Там, где чисто, светло» – об одиноком старике, который надоедал официантам долгим сидением – до самого закрытия кафе – за рюмкой коньяку. Только потому, что там было чисто и светло. А он был из тех, кому ночью нужен свет. Одинокие люди придумывают себе всякие утешительные забавы-ритуалы. Анна «зациклилась» на аквариуме. Как-то она случайно остановилась возле огромного куска воды, закупоренного в стекле и металле. Там плавали две рыбы, всего две, в отличие от многочисленной пёстрой рыбьей мелюзги в соседнем напольном аквариуме. Этот же – на подставке чёрного цвета – был вровень с её, Анны, глазами. Две рыбы, размером в среднего речного окуня, но не­обыкновенной, причудливой расцветки, изысканной, совершенной формы, жили там на виду у всех своей безразличной к людям жизнью. Увидев их однажды, одинокая женщина стала приходить сюда 12

всякий раз, как бывала в Городе. Это превратилось в нечто обязательное для неё. Почему? Так просто не ответишь. Ну, зачем-то было нужно... Пространство рыбьего обитания было тесным, мнимая внушительность определялась его искусственностью, а «кусок воды», заключённый в рамки придуманного людьми рыбьего дома, сам по себе не мог бы существовать – вот так просто поднятым над землёй, без всякого подсобного объёма. Ведь если подумать о природных водоёмах, где резвятся нормальные рыбы, то аквариум, даже самый большой, – тюрьма. Правда, совершенно неясно, что предпочтительнее для этих важных, необыкновенно раскрашенных созданий. Быть может, они предназначены лишь для такого, сочинённого людьми существования и именно человеческой фантазии обязаны и своим колоритом, и совершенными формами. Дело в том, что кроме пары выпуклых глаз на голове рыбы имели ещё круглый оранжевый «глаз» в чёрном ободке на хвосте. Этакие аквариумные двухголовые тяни-толкаи. В первый раз Анна была очарована изяществом движений, способностью рыб, работая ажурными плавниками, двигаться задом наперед, стоять на месте, перемещаться вверх и вниз вроде бы лениво, но в то же время с каким-то неподражаемым достоинством, не обращая никакого внимания на зевак. Её восхитила эта независимость, даже некоторое высокомерие, что ли, в четких линиях их 13

ртов с презрительно загнутыми кверху нижними челюстями. Что-то определённо человеческое читалось в рыбьих лицах (не скажешь ведь – мордах!). В этом было даже нечто возмутительное – настолько не люди, а как похожи на людей! Что же это? Ответа не было – только странные вопросы. И её тянуло обязательно «отметиться» у рыбьего дуэта. Анна давно никого не стеснялась. Казалось, нищета и одиночество давали ей преимущества перед другими, более молодыми, бойкими, жившими в мире, где все стремились приобрести побольше вещей и съесть как можно больше продуктов. Больше, чем надо для жизни. И там, где они – жадные и прожорливые – искали удовлетворения своих непомерных желаний, она вполне довольствовалась лишь философским созерцанием живого и неживого. Впрочем, в быту одинокого человека каждая вещь вступает с ним в почти одухотворённые отношения. Разговаривает. Прячется по настроению. Объявляется, когда хозяйка в отчаянии от долгих поисков взмолится: «Покажись!» Утешает напоминанием о том, зачем и как была приобретена в те времена, когда жизнь стремилась к расширению, а не как сейчас – к свёртыванию». «Ну и причём тут рыбы?» – спросит нетерпеливый прагматичный читатель новейших времён, привыкший к клиповому изображению жизни на телеэкране: ярко, 14

крикливо, быстро, только самое захватывающее, бьющее по нервам. Сюжет, который может уложиться в минуту отведённого времени. И все знают: стоит бешеных денег, поэтому – ничего лишнего. Даже те, кому и торопиться-то некуда, считают, что время дорого. Да, вроде бы рыбы и ни при чём, но если им уделяется так много времени, значит, они зачем-то нужны сочинительнице. К тому же, Автор напрочь отрицает тягомотину интеллигентской бессюжетной прозы. Напротив, считает, что любое повествование должно быть по крайней мере занимательным. Посмотрим, справится ли рассказчица с поставленной задачей. «Так вот, этот прохладный день в самом начале апреля, когда Анна зашла в Город за покупками и по обыкновению навестила своих рыб, выдался еще и ветреным, темным, с самого утра похожим на сумерки. Приходя к аквариуму, Анна всегда открывала в своих рыбах новые «подробности», словно ребёнок в любимом мультфильме, который, кажется, известен наизусть. Вот, например, сначала ей показалось, что эта парочка за стеклом – совершенные двойники. После того, как впервые увидела их, унося с собой впечатление изысканности и неподражаемой плавности движений, Анна считала, что расцветка рыб – бархатно-коричневая, мягкая. Каково же было её изумление, когда она разглядела однажды яркооранжевые поперечные полосы, чередующиеся с чёрными. Была в этом какая-то магия. Потому что 15

оранжевый цвет не шокировал, не бил в глаза своей яркостью, а вместе с чёрным и ещё каким-то бурым и серым создавал упоительное впечатление не контраста, а гармонии. Непостижимо! Впечатление это продлевалось благодаря тому, что рыбы двигались свободно, подчиняясь лишь своему внутреннему ритму, который в каждую секунду был новым и одновременно – единственно возможным. Теперь, когда жизнь, раньше полная интересных встреч, поездок и событий, стала одним огромным беспрерывным воспоминанием о прошедшем, всякое событие Анна ценила вдвойне. Рыбы стали её новым впечатлением. Разве этого недостаточно для того, чтобы каждый раз, подходя к аквариуму, рассматривать их, любоваться ими, отмечая всё новые подробности окраски и поведения? Обнаружив оранжевые полосы, тигрово избороздившие бока водяных красавцев, Анна не сразу, а лишь спустя какое-то время рассмотрела тончайший оранжевый ободок-ореол, окаймлявший контур безупречного овала, в который были облечены Создателем рыбьи тела. Спинные и брюшные плавники мягко обтекали их, смыкаясь своими разрезами друг с другом и с хвостом в единое целое, идеально предназначенное для плавания или для полёта. Иногда так и казалось: рыбы работают растопыренными боковыми плавниками, как птицы крыльями. Но ни одна птица не смогла бы, манев16

рируя подобно опытному лодочному гребцу вёслами одновременно(!) в разных направлениях, поворачиваться или двигаться задом наперёд. Нет, право!

– существа были поразительные. Анна даже стала заносить рыбьи картинки в дневничок, теша себя надеждой написать когда-нибудь повесть о своей жизни или о чьей-нибудь ещё. Это писание тоже было замещением реальных событий – вымышленными, вымечтанными или пришедшими на память. Она показала свои записки приятельницам. Те пришли в восторг и благословили: «Пиши!» А что? Все пишут. Были бы деньги, можно даже издать, если найти спонсора. «Спонсор» при этом произносился с юморком и двусмысленным смешком как синоним чего-то почти что непристойного. А если всерьез, то любое осмысленное занятие, да еще и творческое, можно было только приветствовать: нельзя же вести растительную, «овощную» жизнь! Итак, еще раз: в пасмурный апрельский день, который, как было уже сказано, с утра походил на сумерки, когда Анна в очередной раз пришла к этому рыбьему открытому дому, всё и завязалось. ...Она была не в духе. Как-то тяжело болела голова, то ли из-за низкого атмосферного давления, то ли из-за полубессонной ночи. Бог знает почему, сегодня она несколько раз просыпалась, вставала, включала свет, телевизор, пыталась то читать, то смотреть 17

какой-то страшный триллер для полуночников. И то, и другое вызывало отвращение. Томилась, слонялась, не знала, что делать, выпила лошадиную дозу корвалола, и он подействовал наконец-то как снотворное. Приснился дикий сон: она крутила роман с каким-то неизвестным ей мужчиной. Кокетничала и даже целовалась... Проснулась оскорблённая и как будто тяжко виноватая в чём-то. Господи! Да что же это!.. Есть ли кто-нибудь, кого можно было бы поставить рядом с Александром? Никогда ни в мыслях, ни в поступках она и спустя десять лет после его смерти не усомнилась в своих чувствах, ни разу. И другим такого повода не дала. И вот – этот мерзкий сон. В её-то возрасте, когда осталось место только для чистых, прозрачных, осенних желаний. Хуже всего, что это тёмное и стыдное не исчезло при свете пасмурного дня, с самого утра напоминающего вечерние сумерки, а оставалось как некий нерастворимый осадок на дне стакана. Всё одно к одному. Денег было мало, до пенсии ещё десять дней. В Городе купила, однако, творог, молоко и докторский хлебец. Подошла к аквариуму и тупо, словно всё еще не проснулась, уставилась на своих водоплавающих знакомцев. Обычно их созерцание давало чувство облегчения и успокоения: не зря же аквариумы раньше, в советское время, ставили на предприятиях в комнатах психологической разгрузки.

18

Но сегодня и рыбы вели себя необычно. Не было того великолепного безразличия ко всему, что их окружало. Они демонстрировали беспокойство и агрессию: то ли любовь, то ли ненависть друг к другу. Анна именно сегодня разглядела, что одна из рыб, оказывается, ярче. То, что было оранжевыми полосами у одной, у второй – расширением этих полос и сужением чёрных – превратилось в фон, отчего и возникало впечатление большей яркости. Самец? Как бы там ни было, возможно, именно инстинкт продолжения рода проявлялся у рыб как вражда. Они шли друг на друга в каком-то таранном настроении с хищно раскрытыми маленькими ртами. Та, что поярче, как бы нападала. Ртом, жесткие края которого просвечивали тусклым серым полупрозрачным стеклом, она ударилась, врезалась, вцепилась в раскрытый рот второй. Это было похоже на поцелуй: самец (пусть будет самец!) ухватил своим ртом верхнюю губу самки (пусть будет самка!), выпустил её и снова повторил эти движения. Всё тело «агрессора» подёргивалось в конвульсиях, непроизвольных, неудержимых... Вторая рыба вела себя так же: и отвечала на нападение, и сама нападала. Обитатели аквариума то ли сражались друг с другом, то ли объяснялись в любви. Анне неловко стало смотреть на эти танцы двух существ, которых принято называть хладнокровными: сейчас они вовсе не выглядели таковыми, а извивались словно в пароксизме страсти. Почему19

то вспомнились ощущения сегодняшнего сна. И было такое же чувство греховности, с которого начался день.

– Красивые, правда? – услышала Анна за спиной мужской голос, низкий, приятного тембра. Почемуто она поняла, что слова обращены к ней, хотя и не видела говорившего. «Чёрный, бархатный шмель, золотое оплечье...» – на звук чужого голоса всплыла в памяти бунинская строка. «Вот чёрт! Не успела уйти, придётся отвечать...»

– испугалась она. Анна привыкла жить молча. Она редко теперь разговаривала подолгу. Только коротко, по телефону или на ходу, перекинется несколькими, ничего не значащими фразами с соседкой или случайно встреченными знакомыми... Но уж никак не с посторонними мужчинами. Обернулась. Среднего – или чуть ниже – роста, с серым бобриком короткой стрижки, подтянутый, в кожаной куртке, пожилой мужчина её возраста, а пожалуй, и постарше лет на пять, спокойно, а всё же с какойто скрытой усмешкой (может, почудилось?) смотрел ей прямо в глаза. Анна почему-то смутилась, но не хотела показывать это и постаралась держаться как ни в чём не бывало. Человек был вполне приличного вида. И выражение лица его, благопристойное и доброжелательное, не давало никакого повода не отвечать или отвечать небрежно. Но говорить с ним, несмотря на его бархатный баритон, не хотелось. И было чувство неловкости: будто он под20

смотрел её сегодняшний сон, в котором она никогда и никому не смогла бы признаться. И будто эта ночная непристойность всё ещё продолжалась при полном соблюдении приличий, отчего была ещё ужасней. Анна сделала над собой усилие и постаралась, чтобы улыбка получилась приветливой, но вместе с тем ничего не значащей: – Да-да, красивые создания.

– Я не первый раз вижу вас у этого аквариума, – весело сказал Чёрный Бархатный Шмель. – Нравится наблюдать? «А тебе что за дело?» – мысленно огрызнулась Анна и хотела было вслух задать тот же вопрос. Но вспомнила напутствие одной старой мудрой дамы, которая, увидев её после смерти мужа всю в слезах в публичном месте, на ухо прошептала: «Улыбайтесь, улыбайтесь...» Поражённая, она тогда не сразу поняла, что за совет получила. Но всё же до неё дошло, что плачет только её сердце, а всему остальному миру это не интересно, не нужно, досадно. «Улыбайтесь...» Наука давалась очень трудно. Но Анна запомнила урок. Так. «В горле слёзы, но смех на устах», – на этот раз цитата из «Пер Гюнта». Ещё одна улыбочка: – Необыкновенные создания. Очень экзотичные. «Что за чушь несу?» – ужаснулась она и пошла прочь от аквариума, чтобы прервать неожиданный и ненужный ей диалог.

21

– Мне кажется, это удачная мысль – насчёт аквариумов. Они вносят хорошую ноту в интерьер Города. Незнакомец в кожаной куртке двинулся следом.

– А вы что – дизайнер? – пряча смятение за иронией, спросила Анна.

– Да что вы! Ни с какого боку. – Он, как будто так и надо, пошёл рядом с ней, сбивая её привычное созерцательное настроение, лишая удовольствия в сто первый раз увидеть знакомые и всегда новые витрины. «Ну чего пристал, не хочу, чтоб ты шёл за мной», – разозлилась она. Но вежливо промолчала. А этот, с серым бобриком густых, не по возрасту, волос да ещё и с красивым, надо признать, голосом, привязался и, казалось, считал вполне естественным вот так, ни с того ни с сего, разговаривать с незнакомой женщиной.

– Я бывший кадровый военный. Полковник в отставке. Сухарь, так сказать, военная косточка. Но красоту ценю. И, искоса поглядев на неё, непонятно чему засмеялся. Смеялся хорошо. Но Анна с раздражением подумала: «Да он издевается надо мной». И почувствовала, что краснеет. Это она-то, которую, казалось, ничем уже нельзя ни удивить, ни сбить с толку.

– Извините, мне сюда, – решительно прервала эти ненужные излияния Анна, свернув в раскрытую дверь магазинчика гобеленов.

22

Но сердце почему-то зачастило, и, смущённая неожиданным разговором, слегка растерявшаяся женщина бессмысленно уставилась на диванные подушечки с сентиментальными немецкими сюжетами, искоса поглядывая, ушёл ли её неожиданный попутчик, можно ли выходить из своего стеклянного укрытия? Он немного помедлил. С какой-то странной полуулыбкой всё-таки поймал взгляд Анны, брошенный ею украдкой, приветственно поднял руку, словно они были знакомы, и, не торопясь, пошёл прочь. С облегчением переведя дыхание, Анна, немного выждав, выбралась на волю и отправилась по обычному маршруту домой. Но на крыльце почему-то обернулась; она и себе самой не захотела бы признаться, что означала эта вороватая оглядка. Какойто подросток проскользнул в подъезд вслед за ней, словно только и ждал, чтобы кто-то открыл железную дверь. Она не стала спрашивать, куда это он направился: ей сейчас совсем не хотелось говорить. Между тем пасмурный день разгуливался, и, когда Анна вернулась в свою милую двухкомнатную квартирку, окна которой выходили на юго-запад, на полу уже лежали косые яркие полосы: солнце наконец-то пробилось сквозь пелену тумана и облаков. «Сон, сон, всё этот ужасный сон...» – пробормотала она, открывая дверь на балкон и впуская в дом упоительно свежий апрельский воздух.

23

2. Надо было как-то переломить тяжёлое настроение, давившее с утра да ещё и усугублённое встречей со странным полковником. Анна сначала приготовила немудрёный обед, потом включила телевизор, просто чтобы звучал в доме живой человеческий голос, но всё никак не могла поставить душу на место. Позвонила старинная приятельница, почти родственница – Елена Леонтьева. Они дружили со школы и обменивались звонками два раза в день – утром и вечером. С утра разговор не состоялся, Елена объявилась только к обеду и бодрым, как всегда, голосом сказала привычное: «Привет! Ты как?»

– Да так, серединка на половинку, – уклонилась Анна от жалобы, которая так и просилась с губ.

– А у меня что-то голова тяжёлая. Спала паршиво. Да сегодня ещё день плохой: магнитные бури, – весело призналась Елена, всегда собранная и энергичная. Смешно: сообщения «о геофизической обстановке» в городской газете, которую Анна не выписывала из-за нехватки денег и приятельница подбрасывала ей, накопив за неделю, самые интересные экземпляры, оказывали благотворное действие на множество пенсионерок. Объяснив своё плохое самочувствие объективными причинами, они сразу как бы успокаивались. Ну, раз магнитные бури, тогда всё 24

в порядке, по крайней мере, всё понятно.

– Что новенького? – поинтересовалась Елена, зная, впрочем, что особых новостей ждать не приходится, а жалобы на здоровье уже изучены во всех подробностях, тем более, что обе они не любили этих старушечьих разговоров.

– Ну... вроде бы ничего. Вот, наконец-то, весна, день, слава богу, прибывает. Светлее, теплее...

– Да, – радостно продолжила Елена. – Скоро отопление и горячую воду отключат на всё лето. Анна засмеялась: – А к тебе живая лошадка не приходила? Елена охотно поддержала шутку: – Ох, сегодня – только деревянная!.. В анекдоте о двух братьях – пессимисте и оптимисте – речь идёт о том, как родители купили своему вечно недовольному ребёнку на Рождество красивую деревянную лошадку, а его веселому и покладистому братцу положили в коробочку сухое конское «яблоко». Пессимист сморщился: «Да она же неживая!» А оптимист воскликнул, сияя от восторга: «Ко мне ночью приходила живая лошадка! Правда, она ускакала!»

– Честно говоря, у меня сегодня лошадка тоже деревянная, – грустно призналась Анна. Но почему-то не стала рассказывать о встрече в Городе. Во-первых, и говорить-то, собственно, не о чем. А главное, не хочется – и всё, хотя они уже много лет делились друг с другом всеми, даже мел25

кими, подробностями своей убывающей жизни. Впрочем, Елена ещё работала, преподавала в институте, и её бытие было разнообразнее, осмысленнее и богаче, чем у многих ровесниц.

– Ну, ладно. Тогда до вечера, – расстались приятельницы, чтобы заняться своими делами. Елене надо было подготовиться к завтрашнему семинарскому занятию по риторике. Анна же решила сесть за стол, чтобы записать в дневник впечатления дня, хотя он ещё и не кончился. Но чего было ждать? Каких событий? Каких перемен? Она привыкла к своему бессюжетному существованию, это особенно и не тяготило её: спасало тихое сочинительство, память, книги, телевизор, нечастые, но всегда очень тёплые встречи с друзьями, то есть с подругами, конечно. Большинство из них были либо вдовами, либо разведёнными, словом, одинокими пожилыми женщинами, которые продолжали работать, а потому молодились, старались «держать форму». Только Анна была абсолютной, стопроцентной пенсионеркой: пять лет назад её сократили из сбербанка, где она двадцать лет проработала контролёром. Настало время молодых, обученных работать на компьютерах. Не вписалась в поворот. Жить стало совсем трудно. И больше всего тяготило то, что времени было гораздо больше, чем раньше, и сначала она не понимала, как его расходовать. Принялась приводить в порядок квартиру – единственное своё богатство. Она была теперь для её 26

души чем-то вроде черепашьего панциря, защищающего уязвимую сущность от беспощадной грубости жизни. Заболевая, заползала в своё укрытие. Старалась всегда сама одолеть свалившуюся на неё хворь. И чем тяжелее себя чувствовала, тем больше тяготела к одиночеству, задаваясь каждый раз вопросом: «Это уже всё? Или ещё раз наступит выздоровление?» И чувствовала, что – нет, не конец. А только край, к которому жизнь подводит, чтобы подготовить к последнему испытанию, к окончательному переходу туда, откуда нет возврата, но где нет ни болезней, ни страданий. Или есть? Это был вопрос вопросов, страшный, пока что безответный, но мучивший её постоянно. Потому что она знала только жажду веры в Бога, а самой веры не было, всё еще не было. Хотя страдания приближали её к чему-то, к какойто невидимой грани, за которой пробивался смутный свет этой жгучей, требующей осознания и полного постижения тайны. Она знала только одну молитву – «Отче наш» – и читала её часто-часто. Когда ей бывало тяжко, когда она не понимала, как успокоить себя, когда просыпалась по ночам, когда болела и выздоравливала... Даже когда теряла какую-нибудь нужную вещь. Всегда получая помощь, она стыдилась, что беспокоит своими мелочными просьбами Господа, и просила Его простить за это.

27

Так обстояли дела, земные и небесные, в этот апрельский день, когда неожиданный человек подошёл и смутил Анну, а она не поняла, почему забеспокоилась её душа: ведь незнакомец всего лишь произнес несколько банальных фраз. «Наваждение!» – Анна очень хотела стряхнуть с себя липучее, как паутина в лесу, настроение. Достала тетрадку, в которой делала записи – для души, для какой-то, быть может, будущей работы, хотя и не очень верила, что у неё что-то получится. Когдато в молодости она писала стихи, ходила в литобъединение при «молодежке» и даже печаталась. Но всё это, казалось, быльем поросло. И только после смерти мужа она вновь потянулась к ручке и бумаге. Перелистав написанное прежде, усмехнулась: последняя запись была о рыбах. Она сделала её три дня назад. «Боковые стенки аквариума зеркальные. Одна из рыб тупо уставилась на своё отражение. Она, словно бы заснула, уткнувшись в собственный виртуальный нос. И так стояла неподвижно. Как загипнотизированная. А вторая – в другом конце стеклянного ящика – одиноко исполняла какой-то свой, особенный, рыбий танец. Она, зависая в воде почти вертикально, так изящно, так неподражаемо и неповторимо совершала упоительно плавные и красивые движения, оставаясь при этом на месте, что просто дух захватывало. Две одиноких прекрасных рыбы в раз28

ных углах аквариума, каждая по-своему, проявляли своё одиночество». «Нет ничего случайного на свете», – пробормотала Анна, усматривая в этой дневниковой записи предчувствие сегодняшней встречи с полковником в кожаной куртке. Она внесла эту фразу в дневник, но дальше не двинулась. Оказалось, что действительно сильное живое впечатление на бумагу не ложится. Она слишком давно привыкла жить скудной эмоциональной жизнью, пробавляясь книжными и телевизионными мыслями и картинками. Даже разговоры с приятельницами крутились вокруг сюжетных линий многочисленных сериалов, к которым нельзя же было относиться серьёзно. Но они, тем не менее, стали существенной частью жизни всего женского пенсионного населения нашей необозримой, несчастной, неприкаянной, вечно жаждущей утешения страны. Анна оглядела своё жилище, свой панцирь, своё укрытие и вдруг, неожиданно для себя, увидела его другими глазами, чужими, посторонними. И, как в конце концов догадалась, – глазами сегодняшнего незнакомца, респектабельного, наверняка с хорошей военной пенсией, сытого, ухоженного, довольного собственной персоной и жизнью. «Это же было написано на его физиономии», – подумала Анна с неожиданной неприязнью. «Собственно, в чём дело? Что тебе до него?» – сурово одёрнула она себя. И не захотела признаться 29

даже себе, что он зацепил её чем-то, заставил думать об этой случайной встрече. Вынудил, в конце концов, даже пусть мысленно – ввести его в свой дом, куда доступ был только самым близким друзьям. То есть очень и очень немногим. Анна суеверно охраняла свое жилище от людей случайных или недобрых, замыкаясь в себе всё больше и всё безнадёжнее увязая в одиночестве, которое, она это видела и по другим, неизбежно ведёт к деградации, к старческому, мелочному отношению к жизни. Она не хотела стариться! То есть, не то чтобы не понимала реальности – её возраст сам всё расставил по местам, но не могла примириться с тем, что рано или поздно наступят необратимые изменения не только лица, но и походки, психики... Анна с ужасом вглядывалась в каждую одинокую старушечью фигурку, скособоченную, согнутую непосильной работой, переделанной за долгую жизнь, примеряла увиденное к себе – эти обноски, похожие на ветошь, эту обувь, выпущенную советскими фабриками двадцать лет назад и сто раз отремонтированную терпеливыми сапожниками в будках. В этом краю неработающих текстильных фабрик было полно престарелых ткачих, прядильщиц, мотальщиц, сновальщиц, многим из которых так и не удалось выйти замуж, родить ребёночка, чтобы он помогал на старости лет. А те, кто родил без мужа, почти все мучились с сыновьями или зятьями-алкоголиками. И ещё последние копейки отдавали внукам.

30

В девятиэтажке, где жила Анна, полы на лестнице за гроши мыла женщина семидесяти девяти лет. Сын её сидел за что-то, и она подрабатывала к мизерной пенсии, рублей двести пятьдесят – триста в месяц, чтобы собрать своему «невиноватому» сыночку посылку к празднику. Она тоже ходила тяжёлой зыбкой походкой: видно было, как трудно ей достаются эти посылки. И как же удивилась Анна, когда накануне прошлого Нового года уборщица принесла на её третий этаж, всегда аккуратно собиравший деньги за уборку, угощение – карамельки и печенье – и раздала в каждую квартиру, обижаясь, если не хотели брать. Выглядела она при этом вполне довольной и благодарной. Анну потрясла эта примирённость с судьбой. И этого она тоже боялась. Страшилась до такой степени ничего уже не ждать от жизни, что каждый кусок хлеба будешь принимать с благодарностью, а что сверх того – так уж просто с восторгом. Правда, она укоряла себя тем, что нет в ней христианского смирения, и вспоминала главную молитву с просьбой о хлебе насущном – только о хлебе! – которую и сама твердила непрестанно. Да, видно, ещё не дошла до сокровенного её смысла. Нет, старости она боялась больше смерти, больше небытия. Хотя, бодрствуя по ночам, нянчила, как больную руку, мысль о скором конце. Печально размышляла о том, что кто-то чужой, незнакомый поселится в её квартире.

31

Но призрак поздней старости – слабые ноги, полуослепшие глаза, притупившийся слух, беззубый провалившийся рот – вот что больше всего терзало её воображение! Вот с чем никак не могла примириться Анна, сохранявшая в душе что-то совсем молодое, свежее, не соответствующее её «календарному» возрасту и известное, может быть, только ей одной. Встреча с полковником встревожила её. Она вдруг почувствовала смутную угрозу всему укладу своей жизни, пусть небогатой, но привычной. Принадлежащей только ей одной и никому не подотчётной. И потом, даже заинтересованная мысль о другом мужчине делала её в своих собственных глазах предательницей, изменщицей. Ей показалось, что её неизбывная любовь к Александру поставлена под сомнение уже тем только, что она думает об этом незнакомце в чёрной кожанке. Чушь! Скорее всего, она и не увидит его никогда больше. Но – тем хуже! Как смеет она думать о первом встречном так, словно он что-то значит для неё! Стало быть, годы затворничества, тоски, нежности, боли и памяти – всё это мираж, фантом, выдумка одинокой сентиментальной притворщицы? О, конечно, всё не так, не так... Если бы ей было хотя бы лет сорок, возможно, она была бы к себе снисходительнее: трудно жить одной, хочется иногда хотя бы на миг прислониться к кому-нибудь. Но сейчас это просто немыслимо. Родное, просто32

ватое, открытое лицо Александра возникло перед ней – он смотрел, улыбался, по-прежнему всё понимал: «Успокойся, ты просто устала». Она спросила: «Ты не сердишься, Саша, милый?» И почувствовала, как накипают слёзы. Но она так давно не плакала, что, казалось, разучилась. Глаза оставались сухими, а сердце, как всегда, когда она допускала мысль о муже так близко, как сейчас, начало разбухать в груди, заполняя всё её существо: одно огромное сердце внутри, переполненное кровью. «Тише, тише, тише», – приказала она себе. Сердце било в грудь с такой силой, что она испугалась: «Не справлюсь!» Приняла лекарство и села в старенькое кресло перед телевизором. На экране кривлялись вечные шуты распавшейся державы под предводительством неизменной Регины. И всё-то им было смешно. Разозлилась. Выключила свой дряхлый «ящик». Села за кухонный стол и стала перелистывать дневник, ожидая, когда уймётся сердцебиение. Но все записи последнего года были терпкими, горькими, тяжёлыми. Она искала и не находила ответа на главный вопрос: ради чего пришла в этот мир? И что такое её жизнь? И что такое счастье? И вообще – кто она такая? Накануне Нового года Анна записала: «Вот-вот откроется что-то ускользающее. Какая-то наиважнейшая тайна. Всё столетие люди, поэты ищут Бога, находят дьявола. Нарушено какое-то главное условие договора человека с небом.

33

Дорога туда, видимо, бесповоротно закрыта. И все усилия найти её оборачиваются греховной гордыней. Разве не любимый наш Блок написал в двенадцатом году: И была роковая отрада В попиранье заветных святынь, И безумная сердцу услада – Эта горькая страсть, как полынь». Перечитала и смутилась: зачем она пишет о таких вещах? Почему не живет так же просто и самоотверженно, как уборщица Михайловна, которая, не мудрствуя лукаво, просто свершает свой жизненный подвиг, нимало не задумываясь о цене усилий? Это потому, что она – мать. В этом – всё. Весь смысл прихода женщины в мир. Остальное – заморочки эмансипированных особей женского пола. Анна смотрела на себя с беспощадностью, которую диктовали возраст и утраты близких, ставившие её перед необходимостью и самой готовиться к отлёту. Пора умирать, а главного не сделала, и теперь уж ничего не поправить. Так отомри же без жалоб, как отцветший и не давший плода цветок! К чему эти жалкие стенания? Да ещё и претензии на какое-то новое существование! Да ещё и ожидание каких-то перемен! Счастья, что ли, захотелось? «Прости, прости, Сашенька! Ну разве я виновата, что не умерла с тобой, не ушла за тобой следом? Что жизни во мне оказалось больше, чем было надо...»

34

А Саша смотрел на неё мудрым спокойным взглядом. Он был старше ее на десять лет. И хотя сегодня она уже стала старее, чем он в год смерти, муж продолжал оставаться её утешителем и наставником, как и при жизни, когда взял Анну под своё тёплое крыло. Он всё ещё был с ней, в ней... Ах, господи ты боже мой, как же его не хватает, – именно его, и никого другого! Он отвечал ей без обиды, без упрёка, с такой же любовью, как всегда: «Да брось ты, Анюта, не мучь себя! Я ведь всё понимаю, тебе так тяжело дались эти страшные годы!» – «Так зачем же ты меня оставил? В самое непредсказуемое, самое чёрное время – и одну? Как ты мог?!» – не удержалась от упрека Анна. Спохватилась: «Прости...» То ли она у него попросила прощенья, то ли он у неё... Солнце ушло за тучу. Насупилось. Потемнело. Посыпался дождик – мелкий такой, словно частуючастую сеть набросили на весь белый свет. Кто-то что-то пытался выловить в этом пахнущем свежестью воздушном пространстве.

3. Настало время апрельских дождей: они съели и самые малые островки снега, особенно обильного в прошедшую зиму. Потом подул теплый ветер, раздувающий, раскрывающий почки деревьев. Трава из-под снега вышла совершенно живая, будто 35

и не было двадцатиградусных морозов и метелей. «Апрельский ветродуй» – называла Анна это время. В Город она не ходила несколько дней. Словно боялась чего-то. Потом, наконец, разозлилась: «Где же она – твоя хваленая независимость?» Собралась и пошла. Но как-то не так, как всегда, бродила по огромному залу, между рядами заставленных снедью полок и витрин-холодильников. Всё казалось, что за ней кто-то присматривает. То есть не кто-то, а мифический полковник с хитроватым прищуром нахальных глаз. Она даже оглянулась раза два. Никакого полковника! Почти что успокоенная, Анна пошла к своим рыбам. Издали увидела, что у аквариума стоят маленький мальчик с женщиной. И больше – никого. Облегченно вздохнула. Рыбы висели в воде друг против друга почти неподвижно. Оранжевый ореол плавников едва заметно светился. Малыш зачарованно смотрел на экзотическую парочку, потом пальцем тронул стенку аквариума и спугнул рыб. Чувствительные к самому малому колебанию прозрачной среды обитания, они неторопливо заходили по своим владениям всё с тем же презрительным выражением стеклянных ртов. Мать предостерегающе взяла мальчика за руку: «Андрюшка...» Но также не могла оторвать глаз от этого зрелища, как и Анна, и сын.

– Красота, лепота... — раздался за спиной Анны 36

вкрадчивый шмелиный баритон. Анна с досадой обернулась: всё-таки он здесь! Промолчала, только плечами пожала неопределенно. Мол, ничего нового... Мол, ну и что?..

– Что-то давно вас не видно, – продолжал как ни в чем не бывало этот подозрительный тип в кожаной куртке, будто был ее близким знакомым. – Я уж подумал: не захворали ли вы?

– С чего бы это? – насмешливо спросила Анна.

– Ну... мало ли... весна, простуда, – весело подхватил престарелый пижон. «Хотя, по правде, никакой он не престарелый. Очень даже хорошо сохранился», – с раздражением отметила Анна. Она подняла на него в упор эмалевые бледно-голубые глаза, которые были когда-то яркими, а теперь выцветали с каждым годом всё больше (да и чему удивляться: столько слез пролито!). Полковник уставился в них, и на его беззастенчивой физиономии отразилось почти детское изумление.

– Какие у вас глаза, оказывается, голубые!

– Это что – комплимент, что ли? – в свою очередь озадачилась женщина.

– Ну да, что-то вроде этого, – снова обрел равновесие неожиданный собеседник. – Нет, правда, удивительные глаза. Я только сейчас и рассмотрел по-настоящему. Мальчик с мамой уже ушли, причем как-то так, словно почувствовали себя лишними.

37

– Можно подумать, что вы следите за мной.

– Ну, не то чтобы слежу...

– Можно подумать, что вы тут дежурите.

– Ну... что-то в этом роде. И он снова почему-то засмеялся.

– А знаете что, давайте познакомимся, раз уж мы разговорились.

– Ничего я не разговорилась, это вы сами всё, – рассердилась Анна.

– Да вы, наверное, козерог по гороскопу – упрямая, хотите, чтобы всё было по-вашему, – добродушно, не поддаваясь ее раздражению, поддразнил полковник.

– А вот и не козерог вовсе, – обиделась почему-то Анна. – Я, к вашему сведению, очень уравновешенный знак – весы. Это вы скорей всего козерог. Он опять засмеялся.

– Да нет, военный – это, как правило, знак огня. Стрелец я.

– Оно и видно. И тут уж обоим стало смешно. И сразу сделалось как-то легко.

– Валериан Григорьевич, – представился полковник.

– Анна Константиновна, – улыбнулась Анна.

– А знаете что, Анна... Константиновна, давайте посидим в кафе: на втором уровне есть очень уютное. Выпьем по чашке кофе. Поговорим, познакомимся поближе.

38

Анна вспомнила, что за чашку кофе там дерут двадцать четыре рубля (как-то заглянула туда из любопытства). Вся её дневная «корзина» стоила тридцать. А перед пенсией и этих денег не набиралось. Но в сумочке у неё все же лежала последняя сотня, которая давала ей в эту минуту иллюзию независимости. Валериан Григорьевич заметил мгновенные молчаливые колебания Анны, которые ей скрыть не удалось, что она не без досады поняла по выражению его лица. Он едва заметно улыбнулся: – Я вас приглашаю... Это задело её: – Ну что ж, почему бы и не выпить, – согласилась она с таким видом, словно подобные предложения были для неё в порядке вещей. О, разумеется, всё это было шито белыми нитками, но не могла же она отказаться только потому, что чашка кофе наносила невосполнимый ущерб её бюджету. Анна готова была оставшиеся дни провести на хлебе и воде, лишь бы не показать этому полковнику, что за проблема отделяет её от невинного искушения посидеть в кафе с мужчиной за чашкой кофе и понять всё-таки, что ему от неё надо, потому что она любила ясность во всём. На втором этаже, в уголке, который занимало кафе самообслуживания «Лагуна», они были едва ли не единственными посетителями. Усадив Анну, полковник спросил: 39

– Какие пирожные любите? Она предпочитала наполеон, но попросила: – Только кофе. И без сахара, пожалуйста.

– Диабет?

– Нет, что вы! Боже сохрани! Просто многолетняя привычка. Он принёс две большие чашки настоящего, очень ароматного кофе и на тарелочке четыре разных пирожных – наполеон, эклер, бисквитное и картошку: «Не знаю, какое больше любите...» Сел напротив Анны, спиной к открытому пространству, как бы заслоняя её от всех. Сначала Анна боялась, что её увидит кто-нибудь из знакомых, но потом почему-то успокоилась и даже испытала странное чувство блаженного равновесия. Словно сидела за столиком с близким человеком – мужем, братом или давним хорошим другом. На какое-то мгновение отступило приросшее к душе чувство одиночества. Как будто вернулось счастливое время замужества, когда она целое десятилетие прожила под защитой любимого.

– Хороший кофе, – сдержанно похвалила Анна, отпив горячий глоток.

– Да, в «Лагуне» его неплохо готовят. Я частенько захожу сюда выпить чашечку. Вообще мне здесь нравится: чисто, светло... Она усмехнулась про себя: «Хемингуэй...» Помолчали.

– Ты давно одна? – спросил этот непонятный человек. Он выбирал кратчайший путь, и Анне 40

это нравилось. Но спешить ему навстречу она не собиралась. Ей хотелось побольше узнать о нём и поменьше сообщить о себе.

– А вы?

– А я... три года назад жену похоронил. Два года пролежала в параличе, ухаживал за ней, как за малым ребёнком. С ложечки кормил... – Он тяжело вздохнул. – Дети – двое сынов – живут в Москве. Повезло: устроены хорошо. Благополучно. Такие вот дела, Аня... Имя у тебя хорошее: Аннушка, Анюта... Она подняла брови, молча выражая то ли изумление, то ли недовольство этой фамильярностью. Заметив её реакцию, он засмеялся: – Ну да, конечно, Анна Константиновна. Мне показалось, что у нас вроде как нет времени на китайские церемонии. Такое чувство, будто знакомы сто лет. Сам не знаю почему. Она чувствовала то же самое, но признаваться в этом не хотела. Чтобы обдумать положение, осторожно взяла с тарелочки наполеон, сосредоточенно откусила, запила глоточком кофе: надо было про­ длить церемонию знакомства.

– А куда, собственно, спешить? Это вновь почему-то рассмешило полковника.

– Ну да, ну да! Как пирожное?

– Очень приличное. Не домашнее, конечно, но очень-очень...

– Любишь печь сама? Я вот пирожки с яблоками люблю больше всего, – гнул свою линию Валериан 41

Григорьевич, упрямо не желая соблюдать дистанцию. Анна вздохнула: – Пекла когда-то. Когда было для кого... Помолчала. Призналась: – Муж умер десять лет назад. Внезапно. От инфаркта. Морской лётчик. Сказала и почувствовала, как потускнело всё вокруг, как в привычном приступе горя расширяется, заполняя пространство груди, зачастившее по-сумасшедшему сердце. Она вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. Что же это: сидит с какимто совершенно чужим мужиком и говорит о сокровенном... Безумие! Пошлость, пошлость... Анна отодвинула недопитый кофе, тарелку с пирожными, встала, спросила: – Сколько я вам должна?

– Да что ты, Аня, побойся бога...

– Ну что ж, отлично. Спасибо. Я должна идти. Он тоже встал, несколько растерянный.

– Не понимаю, чем я тебя ... вас обидел. Простите, если что не так. Я хотел только поговорить, познакомиться поближе. Не буду притворяться, не вижу в этом смысла: я давно за вами наблюдаю. В конце концов, мы не просто взрослые люди. Мы люди, у которых – по-всякому – времени в обрез. Так стоит ли тратить его на соблюдение пустых формальностей...

– Нет, нет. Всё в порядке. Никаких обид. Я благодарна вам за это любезное приглашение. Но мне и в 42

самом деле пора, я совсем забыла, меня ждут.

– Да бросьте, Анна Константиновна, – своим уверенным бархатным баритоном, в который была вплетена едва заметная, но всё же ощутимая нота усмешки (Анну передёрнуло), произнёс полковник.

– Никто вас не ждёт. Ну ведь правда же?

– Вам-то откуда об этом знать? – ледяным тоном парировала Анна.

– Ну... откуда – это совсем неважно.

– Вы что, шпионили за мной? – поразилась Анна. Он рассмеялся. И опять в этом бархатном смехе было какое-то, не слишком скрываемое, чувство превосходства, оскорбительное для её самолюбия. Анна растерялась.

– Милая Анечка, я просто старый стреляный воробей, и мой жизненный опыт подсказывает, что живёте вы одна. И никто вас не ждёт. И спешить вам некуда. Не знаю, где я проявил неловкость и чем оттолкнул вас... Но мне, честное слово, жаль. Очень жаль... Я надеюсь, даже уверен, что мы ещё встретимся. И, может быть, нам будет легче понять друг друга. А сейчас хотя бы позвольте завернуть вам с собой пирожные...

– Да вы что, – оскорбилась Анна. – Только этого не хватало.

– Ладно, ладно, ладно, – миролюбиво отозвался странный собеседник, приподнимая вверх руки, дескать, сдаюсь! Отодвинув белый пластмассовый стул, Анна покинула своё убежище.

43

– Пожалуйста, не надо идти за мной. Прошу вас. Ещё раз спасибо. Всего доброго. – И она пошла прочь, чувствуя, что он смотрит ей в спину. Только закрыв за собой дверь квартиры, Анна почувствовала себя в безопасности. Что за тревога гнала её от Города до родной девятиэтажки, она не знала. Но что-то было не так, не так... Что-то пугающее было то ли в этом человеке, так нежданнонепрошенно вторгшемся в её мысли; то ли в ней самой, потянувшейся к незнакомцу с таким легкомыслием, будто ей не пятьдесят семь, а тридцать. «Не дай бог, девчонки узнают. Засмеют...» Вдруг раздался звонок в дверь. Посмотрела в глазок: перед дверью стоял какой-то мальчишка. Поколебавшись немного, открыла. Он протянул ей перевязанную шпагатом коробку и элегантно упакованную темно-красную розу: – Это для Анны Константиновны. Паренёк, не дожидаясь вопросов, повернулся и быстро побежал по лестнице вниз. «Он не из нашего дома, но, кажется, я уже где-то его видела», – рассеянно отметила Анна. Развязала шпагат. В плоской красивой коробке лежал десяток пирожных. Её любимых. «Догадался...» Приключение продолжалось. Сюжетная линия этой неожиданно возникшей истории становилась всё напряжённей. Настроение Анны переменилось. Что-то весело стало вдруг! Ну что толку лелеять своё безысход44

ное горе, замыкаться в никому не нужной верности, отказываясь от перемен, которые – как знать!

– может, ещё и привнесут в последние годы жизни какой-то смысл, хоть немного теплоты и сердечности, защищённости... Оказывается, ей всё ещё хотелось этого. Она позвонила Елене: – Приходите с Клавой, у меня целая коробка роскошных пирожных. Чайку попьем. Откуда? От неизвестного поклонника. Вот придёте, и всё расскажу.

4. Клавдия явилась первой. Статная румяная шатенка с синими глазами такой яркости, что все – и мужчины и женщины – невольно заглядывались на неё. С вечной полуулыбкой, открывающей ровные белоснежные зубы, всегда модно одетая, она вносила в любую компанию чувство свежести и ясности. И в свои пятьдесят вся светилась, как спелое наливное яблоко. Собственных проблем у Клавдии было через край, но она охотно бросалась по первому зову и без зова на помощь не только друзьям, но и просто знакомым. Чувство сострадания было у неё, медицинской сестры, не профессиональным, а каким-то врождённым.

45

Семь лет назад от запущенного неоперабельного рака желудка умер её муж. Насмотревшись на мучения обречённых, Клавдия вскоре после смерти своего Пети ушла со «скорой», где работала до этого, в областную онкологическую больницу, куда и ездить-то было ей не с руки: на край города, с пересадками... Хорошо ещё, что диспансер покупал своим работникам проездные на все виды транспорта. Она уже заработала себе «на вредности» пенсию, но уходить с работы не собиралась: на руках у неё были внучка и сноха. Сын спивался и, несмотря на то, что был хорошим компьютерщикомпрограммистом, нигде не задерживался на работе, опускаясь всё ниже. Родила она своего Павлика в девятнадцать. Была молода, беспечна... Муж, слесарь на большом заводе, на шесть лет старше Клавдии, обожал её. А она гордилась тем, что у неё такой положительный супруг: не пьёт, не курит, на производстве его ценят, в самодеятельности участвует. Голос у него был сильный, красивый, заслушаешься – почти как у Муслима Магомаева. Поклонницы, правда, беспокоили Клавдию. И, чтобы обезопасить семейный очаг, она взяла за правило быть всегда рядом с Петей – на концерт вместе, в гости вместе и даже в поездку гастрольную куда-нибудь в колхоз отправлялась с Петиной агитбригадой. Павлик рано осел на руках у бабушки. А точнее, у трёх бабушек – Клавдииных матери и двух незамуж46

них тёток. Женихов для них в женском городе не хватило, а ребёночка хотелось. Вот и обрадовались они – и вдовая мать, и обделённые судьбой тётушки – маленькому Павлуше. И уж так баловали его, пока родители то работали, то по концертам ездили, так закармливали, так задаривали!.. Теперь, когда нет ни матери, ни тёток – всех Клавдия уже похоронила, Павел на материнские упрёки зло отвечает: «Сама виновата – ты меня не любила, ты меня не воспитывала... И чего-то ещё требуешь. Да у тебя права на это нет!» Эти разговоры сводили Клавдию с ума: Павла она любила больше жизни. Может быть, лишь Павликмладший, внучек, занимал в её душе столько же места, что и непутёвый сын. Пятилетний Павел Павлович был ласковым ребёнком и обожал свою красавицу-бабушку. И она отогревала рядом с ним своё страстно жаждущее нежности одинокое сердце. Домой бежала с радостью, потому что синеглазый внук летел ей навстречу с раскрыленными ручонками: «Клапа!» Знает, плутишка, что у «Клапы» всегда есть для него что-нибудь вкусненькое: без подарка или лакомства она домой не возвращалась. Похоже, что повторялась ошибка, уже когда-то совершенная по отношению к Павлу-старшему. Сноха не раз пробовала образумить Клавдию. Но кто станет слушать человека зависимого: Галина, инженер-химик, уже полгода сидела без работы. Они, в общем-то, неплохо ладили. Но Клавдия, 47

разумно и трезво воспринимающая жизнь, всё равно ухитрялась оправдывать сына и не то чтобы обвиняла, но, пусть и мысленно, пеняла Галине, что не умеет привязать мужа к дому. Она ругала сына, если он пускался во все тяжкие, но всё же ей казалось, что сноха должна быть ласковей с мужем, приветливей, нежней. Она носила в себе свою боль, почти ни с кем не делясь, потому что не верила в добрые советы чужих людей. На вопрос «как дела?» всегда, белозубо улыбаясь, отвечала, что «всё прекрасно», наивно полагая, что ей удаётся скрывать свои неурядицы. Но чужой радости радовалась так искренно, так умела разделить её, что была желанной гостьей в любом доме. ...Клавдия переступила порог, свежая, улыбчивая. По-своему, по-особому бросила на Анну взгляд, как будто мимолётный, а на самом деле – профессионально оценивающий, зоркий: – Хорошо выглядишь, Анна Константиновна! Она упорно обращалась к Анне, несмотря на её просьбы, по имени-отчеству. И лишь после пяти лет знакомства перешла на «ты». А узнали они друг друга в самый горький для Анны час: «скорая» приехала по её вызову, когда с Александром случился сердечный приступ. Приехали быстро. И бригада попалась добросовестная. Врач был опытный, а Клавдия никогда не опускала 48

рук и не жалела ни времени, ни сил, ни дефицитных лекарств в нарушение инструкций, которые в девяностые годы ужесточались с каждым днём, – лишь бы спасти больного. Но всё равно – опоздали. Массаж сердца, дефибрилляция уже не помогли. Многое перевидала Клавдия за годы службы на «скорой». Но отчаяние Анны тронуло: видно было, что эта потеря для неё – катастрофа. И долго ещё вспоминалось ей бледное лицо голубоглазой женщины с редким цветом волос – медово-золотым, которая никак не могла поверить в случившееся. Она не кричала и не плакала, но словно окаменела. И только повторяла: «Саша, Сашенька...» А через сорок дней, когда бригаде выпало дежурить аккурат в новогоднюю ночь, им передали большой пакет. Открыли – две бутылки водки, банки шпротов, конфеты, печенье, яблоки и записка: «Уважаемый Василий Александрович! Вы, конечно, меня не помните, но я с благодарностью вспоминаю Ваши старания спасти моего мужа. Несправедливо, что такие прекрасные люди, как он, уходят так рано. Но Вы-то пытались сделать всё возможное и невозможное. Помяните его светлую душу – сегодня уже сорок дней, как его нет. Анна Константиновна Полетаева». И – телефон. Врач, отработавший на «скорой» двадцать лет, прочитав это странное послание, – ведь пациент погиб, а в таких случаях всегда остаётся чувство, что они, медики, пусть и без вины, но виноваты, – 49

подивился. Вздохнул тяжело: видно, и в самом деле хороший был мужик. Он вспомнил этот случай. И понимал, что женщина всё ещё не может примириться со случившимся и не знает, что делать со своим горем.

– Клавдия, ты у нас чуткая душа. Поручаю тебе позвонить по этому номеру. Поговори как баба с бабой. Попробуй утешить, что ли... В конце той смены, которая выдалась на редкость тяжёлой, они-таки согрели душу, выпив по рюмке. На следующий день Клавдия позвонила Анне и – в ответ на её приглашение – зашла. Предложила сделать курс общеукрепляющих уколов, поддержать сердце. Как-то незаметно сблизились. Подружились, хотя и были совсем-совсем разные и по характеру, и по отношению к жизни. А после смерти мужа Клавдии и вовсе сроднились. Теперь дня не проходило без звонка. Если первой набирала номер Анны Клавдия, она неизменно бодрым голосом, как опытный врач на обходе, спрашивала: – Как у нас дела? С Еленой Клавдия познакомилась через Анну. Не сразу, постепенно и как-то естественно они тоже сблизились. Только к Елене, кандидату наук, доценту университета, Клавдия питала уважение, граничащее с преклонением. Никакими силами нельзя было уговорить её перейти с нею на «ты», как с Анной. Только – Елена Андреевна. Только – «вы».

50

Елена задерживалась, и это было странно. Она терпеть не могла опозданий. Многолетняя преподавательская привычка заводила у неё внутри «часы», которые шли почти так же точно, как и настоящие. Наконец, влетела – раскрасневшаяся, быстрая, деловитая.

– Пардон, задержали в деканате. Где пирожные? Где поклонник?

– Пирожные на столе. А поклонник... Обойдёмся пока своими силами!

– Ну и ладно, – легко согласилась Елена. – Нам больше достанется. Анна накрыла стол белоснежной накрахмаленной скатертью (не могла расстаться с привычкой тех счастливых лет, когда в их доме собирались шумные застолья: Александр был весёлым общительным человеком), сервировала его, как в старые добрые времена, лучшей посудой. К пирожным полковника добавила только что испечённые пирожки – с повидлом для Клавдии, с картошкой для Елены. Обе были голодны – прибежали с работы – и сразу же схватили по тёплому пирожку, доставляя этим хозяйке особую радость. Возможно, они расхваливали ее стряпню из вежливости. Но для Анны эти минуты маленькой общей, по-настоящему семейной радости значили очень много. Дом переставал быть её непроницаемым панцирем, а становился прежним живым домом, где звучали голоса, шутки, смех.

51

От того, чтобы собирать подруг почаще, удерживало удручающе банальное обстоятельство – безденежье. Они же всегда охотно откликались на приглашение Анны ещё и потому, что у них появлялась возможность хоть как-то её поддержать, и тащили «к столу» столько, что Анне хватало потом на неделю. Она от этого страдала. Вот и сейчас Клавдия между делом нарезала сыра, колбасы, ветчины. Елена выложила вакуумную упаковку деликатесной рыбы, коробку дорогих конфет. Анна только потихоньку вздохнула, но не стала заводить обычные разговоры о том, что незачем тратиться.

– Ну ладно, давай колись, что там за поклонник? – грубовато приказала Елена. Она любила иногда щегольнуть молодёжным сленгом. Всё-таки то, что Леонтьева постоянно имела дело со студентами, придавало ей моложавость и какой-то совершенно особенный шарм. Она выглядела на добрый десяток лет моложе Анны, ровесницы, одевалась ярко, модно и со вкусом, не оглядываясь на возраст. Рядом со своими эффектными подругами Анна смотрелась очень скромно, считая, что для неё это уже не имеет никакого значения. Всё, относящееся к её женской сущности (а ведь раньше любила и обновы, и хорошую косметику), осталось в прежней жизни. После смерти мужа она как бы превратилась в сухое, осеннее растение. Без аромата, без цвета...

52

И вот – поклонник. Она слегка подкрасила обведённые контурным карандашом губы, и глаза неожиданно для неё самой засияли почти молодо. «Давно бы так», – в своей обычной, вроде бы ворчливой, но на самом деле совершенно добродушной манере отметила Елена. Она обрадовалась за Анну.

– Ну, так что же это за история с пирожными?

– А вот и роза ещё, – похвасталась Анна. Роза стояла в центре стола – темно-красная, почти чёрная, в высокой хрустальной вазе.

– Ну, Полетаева, ты – «ваащще...», как говорят мои будущие культурологи. Давай обо всем – подробно! Не торопясь, с явным удовольствием, Анна рассказала и о рыбах в Городе, и о том, как полковник подошёл к ней. И как сидела неделю дома, а он её там поджидал, искал. И как обрадовался, когда она снова пришла, и пригласил на кофе. И про жену. И про сыновей. И про парнишку с розой... Её энтузиазм угасал по мере того, как она выдавала подругам свою «захватывающую» историю. Клавдия и Елена слушали серьезно, но что-то в этом внимании обеспокоило чуткую Анну.

– Девочки, вы меня презираете, да? – убитым голосом спросила она.

– Да что ты, Полетаева, бог с тобой, – серьезно отозвалась Елена. – Вот только как он твой адрес узнал... Она не то удивлялась, не то сомневалась в чёмто. Но ей совсем не хотелось огорчать Анну, в жиз53

ни которой было так мало светлого. Ну почему бы не предположить, что опять, как двадцать лет назад, пришла к ней удача? Почему бы и нет?.. Не было у неё в душе ни женской ревности, ни зависти: давно уже были они как сёстры. А для себя Елена, наверное, когда-то хотела слишком многого. Дважды ненадолго выходила замуж. И теперь, всю жизнь прожив одна, независимо, свободно, сама выбирая себе мужчин (хотя какой в этом бабском городе выбор?). Она вовсе не стремилась поселить в своей квартирке чужого мужика, чтобы он храпел, сопел или, не дай бог, чавкал. Они же все храпят, сопят или чавкают. А то ещё прокурит всё! Нет, ничто уже не может заставить её поменять привычную обстановку. Да и когда? За последние три года она разработала четыре новых курса по смежным гуманитарным дисциплинам: лишь бы удержаться на кафедре, где напористо, уверенно наступали на пятки молодые да ранние. Ей даже пришлось на старости лет купить себе компьютер, хотя телевизор, стиральная машина и холодильник вот-вот выйдут из строя, и, здраво рассуждая, следовало бы готовиться к суровым временам, к жизни на пенсии. У Анны всё было по-другому. Они с Александром так дополняли друг друга, что, казалось, так и не бывает. Она – мягкая, женственная, вся домашняя, с пристрастием к пирогам, консервированию, вареньям, соленьям, потрясающим рецептам вся54

ких там жарких и заливных; и он – веселый, мужественный, с неустроенной до Анны судьбой, никогда по-настоящему не знавший дома, дважды неудачно женившийся... Оба они до того обрадовались друг другу, что их поздний брак получился идеальным. Но чудеса не повторяются... Что-то странным показался Анне этот настырный полковник, который выследил её прямо как шпион. Нет, конечно, нельзя всех подряд подозревать в какой-то корысти. Но и в любовь с первого взгляда в их-то возрасте тоже не верится. Ведь знает же этот чёртов полковник адрес! А может быть, и всю подноготную Анны – вплоть до номера её паспорта... Елена и сама поставила в свой компьютер программу, купленную на чёрном рынке, – базу милицейских данных на весь город. Справку по телефону теперь не дают, справочники устарели, и такая программа бывает просто незаменимой. Хотя это и не совсем законно... Говорить о своих сомнениях Анне, которая так оживилась, что похорошела и помолодела, совсем не хотелось. И Елена попридержала циничные слова, готовые сорваться с языка. Клавдия, в отличие от своих учёных, начитанных подруг давно не бравшая в руки художественной литературы, справедливо полагая, что и так знает о жизни всё что можно и что нельзя, смотрела на вещи с прямотой, которая исключала как иллюзии, так и цинизм. Она никогда не скажет умирающему 55

«тебе этого нельзя, вредно», хоть и нельзя, и вредно, да ведь умирает же человек! Дайте ему напоследок всё, чего душа желает. Не тесните, не добавляйте мучений, у него выбор и так невелик... Не понравился ей этот «влюблённый» полковник, так что ж! Зачем Анну зря мучить? Может, пирожными всё и обойдётся? Но Анна уже поняла настроение подруг. Она както съёжилась, померкла и, главное, устыдилась: – Да вы что, девочки!.. Для меня кроме Саши никого нет и уже не будет.

– Никогда не говори «никогда», – ответила расхожим афоризмом на этот жалобный стон Елена.

– Вот бы мне такого мужичка, – решила разрядить обстановку Клавдия. – Сто лет никто по-настоящему не ухаживал. Цветы и конфеты только и дарят в благодарность за работу. Со слезами на глазах. Задабривают меня и судьбу. А вдруг, дескать, поможет! Помолчали. Как жить? Вообще, жить или не жить? И что, собственно, это значит? Живут ли женщины в старости – не для других, не для обязанностей, а для себя? Или это уже стыд кромешный – мечтать, чтобы рядом был мужчина? Елена встрепенулась первой: – Мне тут советовали почитать роман какойто московской писательницы: часть первая – «Все мужики сволочи», часть вторая – «Все бабы дуры». И они дружно захохотали. Даже померкшая было Анна встрепенулась: 56

– Но пирожные-то отличные! Правда, девочки?

– В другой раз намекни своему поклоннику, что я эклеры люблю, – поддержала Елена Анну. И они с удовольствием продолжили чаепитие. Сидели, болтали, наслаждались теплотой своего сплочённого женского «коллектива», многократно проверенного на прочность всякими форсмажорными обстоятельствами. Шутя, пытались «разрулить» ситуацию. Раздумывали, будет ли она развиваться, или выходка Анны оттолкнула полковника навсегда. Анна отчаянно пыталась доказать, что ей всё равно. Елена и Клавдия и так и сяк поворачивали сюжет, показывая Анне, что им хочется счастливого продолжения, но они как самые близкие просто обязаны «просчитать» возможные минусы и предупредить о них свою доверчивую подругу, у которой в этом городе нет ни одного кровного родственника.

– На прохиндея вроде бы не похож, – задумчиво сказала Клавдия. – Вдовец, за женой два года ухаживал... Такими вещами не шутят. Наверное, так и было. Хорошо опять же, что дети устроены и живут не здесь. Если бы в одном городе, житья бы не дали. Сколько примеров! Елена, налегая на любимые пирожки с картошкой, размышляла о том, есть ли у этого Валериана Григорьевича своя жилплощадь.

– Намекаешь на то, что он – охотник за вдовушками? То есть за квартирой?

57

Елена неопределённо пожала плечами и, уклоняясь от грубого прямого ответа, похвалила стряпню Анны: – Обожаю твою кухню! А за пирожки с картошкой прямо-таки готова родину продать.

– Нашу родину уже трижды продали, – грустно откликнулась на эту «фирменную» шутку Леонтьевой Анна. – Так что ты, Леонтьева, можешь отдыхать.

– В общем-то, да, ты права, но это такая тяжёлая тема!.. Её и касаться, пожалуй, не стоит. Сейчас на повестке дня щедрый полковник, который внёс оживление в наше заплесневелое существование. И это следует всячески приветствовать. В конце концов, ничего же ещё не произошло. Чего мы так раскудахтались? Да здравствует родная армия и Военно-морской флот! Тут Елена прикусила свой острый язычок: – Ой, прости, Анюта! Глупость сморозила: это называется – мыслить штампами. Брякнула не подумав. Анна почувствовала вдруг, что страшно устала. Куда делся кураж, с которым она готовилась к этой встрече? Она перевела разговор на Клавдию, на её Павлика. И все почувствовали облегчение от того, что вступили на безопасную почву. Назарова готова была говорить о своем, лучшем из всех внуков, бесконечно. Елена и Анна дружно смеялись над афоризмами Клавдииного любимца, хвалили его, но остерегали 58

её от безумств бабушкиной любви: как бы, дескать, не избаловать. При этом разговоров о Павлестаршем старательно избегали, чтобы лишний раз не причинить подруге страданий. Назарова поддакивала, но к советам бездетных подруг относилась без всякого почтения: теория – это одно, а практика – совсем другое. Анна всегда с удовольствием слушала самозабвенные монологи приятельницы, но в этот раз она как бы незаметно отстранилась от общего разговора и тихонько существовала сама по себе. На душе становилось всё горше, всё тяжелее. Её уже одолевал стыд от того, что открылась подругам. Ещё и говоритьто не о чем, а она уже пресс-конференцию созвала. С другой стороны, что ж ей одной, что ли, надо было слопать эти подаренные неожиданным «спонсором» пирожные?

– Послушай, Анюта, – вполне серьёзно, отбросив обычную иронию, вернула её в застолье Елена. – Не переживай ты так. Мы, конечно, волнуемся за тебя, но вообще-то серьезных причин для этого пока нет. Почему мы всегда боимся того, что ещё не случилось и, может быть, вообще не случится? Почему мы так боимся жизни?

– Возраст, наверное, – грустно и как бы через силу вымолвила Анна. – Раньше я ничего не боялась. Всегда на лучшее надеялась. А сейчас даже смешно говорить о каких-то надеждах. Вот именно – смешно. Я смешна. Точно.

59

– Да брось ты, Константиновна, свои интеллигентские замашки, – категорически пресекла этот приступ самокопания Клавдия. – Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном. У каждого возраста своя прелесть. Он ведь тоже не мальчик. Может, ещё порадуемся за тебя. Ну что ты, в самом деле, мучаешься одна? Ты ведь не то что мы с Еленой Андреевной – и за бабу и за мужика привыкли трубить. Ты у нас существо нежное. Тебе защита нужна. Но только не торопись с решениями, присмотрись.

– Да он и не появится больше... – вздохнула ободрённая Анна.

– Куда денется! Влюбился, видно. – Елена подбросила в тлеющий костерок разговора словечковеточку, старательно скрывая свой природный скептицизм. – Но ты нас всё-таки держи в курсе... Мало ли что! ...Анна перемыла посуду, отложила для стирки скатерть, хотя на полотно попала лишь капелька чая, но и этого было достаточно для придирчивой хозяйки, чтобы заново отбелить и накрахмалить её. Она подсознательно продолжала ревизовать свой быт, словно ждала, что её порог вот-вот переступит этот загадочный человек, в сущности, совершенно лишний в сложившемся уже раскладе её дней – однообразном, сером, скудном, скучном и, с какой стороны ни глянь, закономерном. Анна чувствовала, что он несёт с собой угрозу этому укладу; страши60

лась и по-девчоночьи обмирала от какого-то сладкого ужаса, потому что вдруг ощутила реальную опасность разрушения своего мира и одновременно обрадовалась тому, что, может быть, он рухнет наконец-то. Лишь бы не погрузиться в холодное болото старости и не захлебнуться в трясине мелочных бесплодных ежедневных хлопот. Лишь бы не умирать тысячу раз скучными неопрятными старческими смертями. Наведя чистоту, Анна устроилась под зелёной лампой в своём «рабочем» уголке, где стояли старое кресло и журнальный столик, купленный когда-то для неё Сашей. Она любила сидеть здесь с книгой и тетрадкой или, как большинство женщин, с вязанием, чтобы не считать потраченным зря время перед телевизором. Открыла дневник и взялась за ручку: «Не так уж много надо сердцу для просветления. Скромный порядок жилища, встроенного во вселенский хаос, словно ласточкино гнездо над бездной; искренние друзья, готовые разделить не только горе, но и радость и прийти по первому зову, – и маятник настроения уже раскачивается от печали до радости, от страшной тоски по прошлому до светлого ожидания перемен. Девочки явно испугались за меня. Они изо всех сил старались это скрыть, но... даже если они и правы и это разумно – бояться жизни, постоянно причиняющей боль, то что же из этого следует? Ну да, каждый шаг несёт в себе угрозу: садясь в трамвай, думаешь, что он, может быть, не доедет 61

до нужной тебе остановки, а взорвётся или просто сойдёт с рельсов. Но разве цель жизни – безопасность? Если всё равно умирать, то цель должна быть какая-то иная. Все философы мира сломали свои мудрые головы, решая один-единственный вопрос: зачем человек живёт? Ну и кто ответил? – Никто. У любого из нас, самого никудышного, бесталанного – своя задача, которую он принёс в самом себе, явившись в этот мир. Чтобы исполнить замысел Божий, как говорит церковь. Но мы этого замысла чаще всего не знаем. Счастлив лишь тот, кто догадается обо всем в детстве или юности. Сейчас у меня на душе как-то смутно. Как будто густой утренний туман заволок всё вокруг. Почти ничего не видно, но точно знаешь, что такой туман – к солнечной погоде. Вот поднимется он к небу, и станет ясно, ярко... Нет, Клавдия не так поняла меня: не защиты мне захотелось, не укрытия в безопасном местечке (хотя кто бы отказался?!). У меня другая морока – радости хочется. Не могу больше влачить это безотрадное существование. Не могу. Устала. Не хочу. Как точно, как будто про меня, сказал какой-то поэт, не знаю кто: “Я вглядываюсь в облака, пока душа не улыбнётся...” Как давно не улыбалась моя душа...» Анна задумалась, вспоминая Александра, его весёлый, компанейский характер и умение легко переносить житейские неурядицы. За время службы на Севере он так много сурового и тяжё62

лого натерпелся, что никогда не принимал близко к сердцу бытовых пустяков. И её этому учил. Но одно дело – с ним, другое – без него. Она вздохнула, вспомнив их общую мечту – жить долго и умереть вместе. Скучно стало ей формулировать свои мысли и настроения – «всё так банально!» Закрыла дневник и вышла на балкон. Стемнело, но так хорошо дышалось вечерней свежестью. Голова закружилась. Жить хотелось до неприличия.

5. И снова неделю Анна не появлялась в Городе. На родительскую субботу перед вербным съездила на кладбище к Саше, прибрала его могилу, оттаявшую после зимы и уже зеленую, покрытую пробившимся луговым луком. Всю неделю накануне мыла окна, грязные после зимы. Страшно уставала, но была довольна. Взялась перечищать и перетирать посуду в буфете, словно готовилась к скорому приёму множества гостей. По ночам видела смутные, размытые, какие-то акварельно светлые сны. Просыпаясь, ничего не могла вспомнить, улыбалась своему беспамятству и ждала какой-то скорой радости. В вербное воскресенье утром, в передаче местного радио, среди традиционных поздравлений с юбилеями и просто днями рождения, вдруг услышала, как дикторша, изменив своему привычному и 63

давно приевшемуся елейно-пафосному тону, удивлённо произнесла: «А теперь не совсем обычное пожелание, признание и даже приглашение на свидание некоей Анне от её друга, который не пожелал назвать себя. Он попросил передать в эфир следующий текст: “Милая Аннушка, не знаю, чем я тебя обидел; всё равно прошу прощения и жду сегодня у нашего аквариума в пятнадцать часов”. Неизвестная Анна, слышите! К этому потрясающему посланию прилагается еще и песня “Поздняя любовь” в исполнении популярного певца...» Анна просто окаменела: слегка гнусавый, приблатнённый мужской голос сентиментально завёл: Осень будет скоро. Припорошены Ты и я холодной сединой. Всё, что не утрачено хорошего, Мы поделим, как судьбу, с тобой.

Не успел неизвестный до конца рассказать о своей поздней любви, как позвонила Елена: – Слушай, Полетаева, это же супер! Ну, он уже и меня покорил. Пиарит вполне профессионально. Молодец! Не думаю, что его мольбу о прощении следует игнорировать. Интересный экземпляр! Пойдёшь, надеюсь?

– Не знаю, Лен, – сдавленно ответила ошеломлённая Анна. – Ненормальный какой-то.

– Так это же самое интересное и есть, – засмеялась Леонтьева. – Честно тебе скажу: я бы такого при64

кольного мужика не упустила. Если ты от этой авантюры откажешься, дай знать: я готова встать под его знамёна. Нет, серьёзно, я потрясена. Просто умираю от зависти. Берегись. Отобью! Клавдия тоже откликнулась немедленно, прямо с дежурства: – Алло, Константиновна, слышала?.. И что же делать?! Пойдёшь?

– А ты как думаешь, Клава? Как быть-то? Честно говоря, я ещё не сообразила... Странно всё это.

– Ну, я тебе, конечно, не советчица в таких делах, но, наверное, стоит пойти. Не съест же он тебя, в самом деле, чего бояться? Всё в твоих руках. Как захочешь, так и будет. А вот в этом Анна уже не была уверена. Пока что всё получается, как он хочет. Вот уже и девчонки взяли его сторону. Интересно им, видите ли, как будет развиваться сюжет этого сентиментального романа о «поздней любви». Хватило полутора минут в эфире – с сомнительным признанием и слащавой песенкой, чтобы подруги поменяли своё отношение к ситуации. Анна возмущалась, про себя произносила страстный монолог, обращенный к приятельницам, которые всего несколько дней назад остерегали её от легкомысленных решений, а теперь хотят, чтобы она непременно сходила на свидание с этим самым Полковником. Но, возмущаясь, она уже знала, что в три часа дня будет стоять возле аквариума с двумя чудными 65

(ударение можно ставить и так и так) тропическими рыбами, двухголовыми четырёхглазыми сказочными существами, не будь которых, не заварилась бы вся эта лирическая каша. Анна напекла пирогов с яблоками: начинку заготовила в прошлую яблочную осень, когда старушки отдавали на каждом углу и антоновку, и штрейфлинг, и суворовку, и анис почти что даром, лишь бы заработать хоть какую копейку. Вымыла и без того чистую голову, высушила и уложила свои медовые волосы, естественно оттененные пепельными седыми прядками, что выглядело даже стильно. Подкрасила слегка губы, глаза. Нашла почти пустой флакончик дорогих духов и нанесла капельку на запястье. Их подарил ей Саша на 8 Марта – последнее 8 Марта в их жизни. Зажмурилась: повеяло счастьем прошлого и грустью невозвратного. И поделать с этим ничего нельзя: билет выдан в один конец. Но, кажется, она собирается ехать дальше. Только непонятно как – уж не зайцем ли? Чушь собачья, срам кромешный, смех да и только: ей скоро шестьдесят, а она идёт на свидание и взволнована, как юная девица. В Городе было многолюдно, шумно. На эстраде, в конце главной улицы на первом этаже, играл оркестрик. Полковник стоял у аквариума, как-то отрешенно, устало глядя на медленных рыб. Анна же предпола66

гала, что Валериан Григорьевич, или кто он там на самом деле, будет выглядеть форсистым ловеласом, с тем хитрым взглядом искоса, который так задел её вначале. Ведь он и ещё раз отличился умением привлекать внимание женщины и всё же добился, чтобы она явилась на рандеву.

– Валериан Григорьевич! – тихо окликнула его Анна. Он обернулся, и её поразило измученное выражение его глаз, постаревшее, серое какое-то, отсутствующее лицо, как будто Валериан Григорьевич стоял тут совершенно сам по себе, погружённый в одному ему ведомые тяжелые мысли. И уж, конечно, никого не ждал. Вдруг всё мгновенно изменилось, как будто ктото включил неизвестно где находившийся источник света. Он улыбнулся, прояснились глаза и лицо, сразу помолодевшие.

– Аннушка! Я уж и не верил, что вы придёте. Слава богу, вы меня всё-таки услышали! Она отметила и вежливое «вы», и слишком интимное «Аннушка». Отозвалась Анна, неожиданно для себя, не только вполне миролюбиво, но и как старому доброму знакомому: – Да, услышала. И вот – здесь. Зачем я вам понадобилась? К доблестному полковнику, казалось, вернулись его гусарские замашки, он приосанился, возможно, хотел отпустить какой-то дежурный комплимент, 67

но, сам себя поймав на этом, засмеялся и совершенно нормальным да еще и задушевным, тёплым голосом спокойно заметил: – Вы всё ещё экзаменуете меня! Ну да. Вот именно. Анна прислушивалась, как какой-нибудь акустик на субмарине (Саша рассказывал о своем друге-подводнике, о том, как эта служба болезненно обостряет слух). Чутко ловила она неверный звук, признак любой опасности, скрытой или явной, но пока ничего не заметила. И деловито переспросила еще раз: – Так зачем я вам? Он тоже внимательно изучал её лицо. Отвёл взгляд и почему-то тихо засмеялся.

– Вот это вопрос... На засыпку. А если я и сам не знаю зачем, вы уйдёте? Анна неопределённо пожала плечами: инициатива опять была в руках Валериана. И вся её уверенность как-то сразу испарилась. Она снова растерялась. Валериан подкупающе, славно так, улыбнулся: – Может, поднимемся в «Лагуну»? Попытаемся поговорить спокойно.

– Ну что ж... – храбро согласилась Анна Полетаева. Легко сказать: «попытаемся поговорить»! Да о чём же им говорить? Они же абсолютно чужие, случайно (или не случайно?) встретившиеся люди. В «Лагуне», в этот раз совершенно не похожей на тихую заводь, Валериан Григорьевич усадил Анну за 68

свободный столик и отошёл к стойке. Принёс кофе, пирожные, бутерброды с ветчиной и рыбой.

– Вам – без сахара, – подал он Анне чашку, продемонстрировав внимание к её вкусам. Анна решила помалкивать и ждать, как полковник будет справляться с ситуацией. Он был вроде бы спокоен, но тоже не торопился в бой. Такое впечатление, что они пришли сюда есть и пить. Она чувствовала, что бутерброд застревает в горле. Ужас! Неловко-то как. К тому же, в кафе было шумно: бушевала какая-то молодая компания. Они громко общались друг с другом, стараясь перекричать включённую увеселения ради музыку. То есть музыкой это назвать можно было с большой натяжкой: хриповатый мужской голос уныло талдычил одну и ту же фразу: Давай попробуем, Ведь любим оба мы...

Нет, не похоже было на то, что откровенная и задушевная беседа с полковником состоится. Он растерянно помассировал затылок, сказал с досадой: – Не повезло. Как тут разговаривать... Анна стоически молчала: решила ни за что не помогать. Пусть сам выходит из положения: он же зачем-то позвал её, не она его! ...Давай попробуем, Ведь любим оба мы...

69

– Тьфу! – возмутился полковник. – «Поздняя любовь» ни в какое сравнение не идет. Правда? Анна скорчила пренебрежительную гримаску: – Ну-у-у, тоже... слащавая какая-то... Она не ожидала, что он так отреагирует: бедный полковник стал тёмно-бурого цвета и жалким голосом спросил: – Правда, что ли? И добавил совершенно простодушно: – А мне нравится, честно говоря. Ну, простите, что не угадал. Я же не знаю ваших вкусов, Аннушка. Помолчал. Потом добавил: – А хотел бы знать.

– А зачем вам это, Валериан Григорьевич? – в упор спросила она.

– Ну... Вы мне нравитесь... Вы же это хотели услышать, правда? Пришла её очередь заливаться краской. Естественно, хотела. Кто бы не хотел. Ну а дальше-то что?.. И неожиданно для себя самой сказала, глядя в его глубоко посаженные тёмные глаза: – Ну ладно. Теперь я вас приглашаю. Прямо сейчас – на пирожки с яблоками.

– Надо же! Запомнила! – обрадовался полковник.

– Да я – с радостью! «Вот дура! Что же ты делаешь!» – ужаснулась самой себе Анна. Но слово уже вылетело, и вернуть его было невозможно. «А, где наша не пропадала!

70

Не съест же он меня. Военной тайны не выдаю: он всё равно знает мой адрес. Но хотя бы пойму, что за фигура такая».

– Я мигом! Он вернулся от стойки с пакетом, из которого торчала бутылка вина и виднелась огромная, видимо, безумно дорогая, коробка конфет. Проходя мимо цветочного киоска, купил еще и прекрасную – тёмную, почти чёрную, розу. «Ну, полный джентльменский, то есть полковничий, набор», – с внезапной тоской подумала Анна. «А вот теперь пусть посмотрит на мою нищенскую обстановку», – угрюмо усмехнулась она про себя. Когда они вышли из шумного Города, в котором всегда горел искусственный дневной свет, Анна глубоко вдохнула тёплый весенний воздух и зажмурилась от настоящего солнышка: такого конца апреля она не помнила. Обычно к этому времени листики на берёзках не больше копеечки, липы ещё стоят в набухших почках, не всякий год начинает зацветать вишня... А тут всё разом распустилось и даже начало зацветать – вишни, яблони, груши! В природе произошел какой-то сбой. Березы шумели уже настоящими кронами, только цвет их еще сохранялся светлым и нежным. Тополя блестели на солнце пахучей листвой и сорили клейкими смолистыми чешуйками, в которые до времени были обернуты набухшие почки. Ах, если кто скажет, что жизнь плоха, надо посадить нытика в тёмную комнату и держать взаперти, 71

пока он не запросится на этот ясный божий свет, где всё дышит, цветёт, поёт и радуется! Полковник в тёмно-сером костюме, который отлично сидел на нём благодаря военной выправке, в белоснежной рубашке с хорошо подобранным галстуком, с розой в одной руке и пакетом с вином и конфетами в другой, смотрелся настоящим женихом. Анну в её скромном светлом наряде украшал только ярко-голубой шейный платок, подаренный когда-то на день рождения Сашей: настоящее произведение искусства – натуральный шёлк, расписанный в технике батика его знакомым художником специально для Анны. Он так подчеркивал редкостный цвет ее глаз. Остатки прежней роскоши...

– Я тоже люблю это время года, – признался Валериан Григорьевич, как будто они, не произнеся ни слова, находились в каком-то интимном диалоге.

– Да, – спохватился он, – эта роза для вас. И протянул Анне цветок. Она сдержанно поблагодарила. Пусть не воображает, будто для неё это нечто из ряда вон выходящее. Дворами, в которых у хрущёвских пятиэтажек распустились цыплячьего цвета нарциссы, посаженные трудолюбивыми пенсионерками, по врождённой советской привычке украшавшими коллективную жизнь, Анна прямиком вывела полковника к своему дому. На лавочке привычно сидели знакомые старухи и зорко наблюдали за происходящим. Анна, 72

как всегда, поздоровалась. Приходилось делать это столько раз на дню, сколько она выходила из дома и входила в него, потому что состав сидящих на лавке менялся и лучше уж лишний раз поприветствовать местное собрание, чем прослыть невежей. Соседки впились глазами в гостя Анны и, когда тяжёлая металлическая дверь парадного за ними захлопнулась, принялись судачить о том, кого это замкнутая жиличка из тринадцатой квартиры повела к себе. Она, несмотря на свою вежливость, доверием у старушек не пользовалась, потому что ходила в брюках да студенческих курточках и, главное, никогда не сидела с ними на скамейке возле дома, не обсуждала дворовых новостей и проблем, как было ей положено по возрасту. И то, что Полетаева повела к себе кавалера, вызвало у ветеранов дома прилив интереса к жизни, задало тему для разговора.

– Я этого мужика откуда-то вроде бы знаю, – задумчиво опираясь подбородком на палочку, сказала Фёдоровна с первого этажа.

– Да он в Городе всё время ошивается. В охране там, что ли, работает, – ответила сравнительно молодая, нигде не работающая, но всегда модно одетая и накрашенная Верка Тихонова. Говорит она слишком много и откуда-то решительно всё знает.

– Вам-то какое дело, любопытные вы варвары!

– резонно заметила Татьяна Владимировна, соседка Анны со второго этажа, у которой та на всякий пожарный случай держала запасные ключи от квар73

тиры. – Не ваши это заботы. Всё в церковь бегаете, свечки ставите, а не помните главной заповеди: не судите да не судимы будете!

– Дак это, конечно. Интересно только, с какого он боку ей пришёлся. Зачем привела?

– Тьфу! Ну вас, пойду от греха, – поднялась Татьяна Владимировна, которой жаль было Анну. Она и сама уже несколько лет вдовела, догорала одиноко и, как старшая на пятнадцать лет, сочувствовала ей. После любви и благополучия, в котором жила Анна, в пятьдесят остаться одной несладко. Они с Николаем всю жизнь не ладили, и то тяжело было мужика лишиться. Какой ни есть, а защита, опора. Теперь вот как листок на осеннем ветру, того и гляди сорвёт с ветки... Даром что весна. Анна в это время с гулко бьющимся от собственной неожиданной храбрости сердцем открывала незамысловатый английский замок и, толкнув плечом неподатливую дверь, разбухшую, что ли, в последнее время, с трудом попала в собственное жилище. Выключатель в прихожей сработал только на третий раз: уже давно барахлил, да как-то всё не было денег пригласить электрика. Зажглась неяркая сорокасвечовая лампочка. И гость вошёл в её дом.

74

6. Он аккуратно, несмотря на протест Анны, снял свои тщательно начищенные башмаки. И ей пришлось подать ему Сашины тапочки. С трудом выключив свет в прихожей, который она обычно и не зажигала из экономии, Анна провела Валериана Григорьевича в «большую» комнату. На самом деле комната была всего семнадцать квадратных метров, и логичнее было бы называть её не большой, а большей. Но полковник, войдя в «столовую», восхитился: – Сколько книг! Стеллажи по двум стенам, от пола до потолка, с книгами в два ряда, действительно придавали жилищу необычный вид и вызывали уважение даже у сантехников местного ЖРУ.

– Любите читать? – поинтересовалась Анна.

– Люблю. Но больше книги по русской истории. Пикуля уважаю. У меня он практически весь. «И Саша его тоже любил, собирал», – молча ответила она.

– Вы посмотрите нашу библиотеку, а я пока чайник поставлю. Не возражаете, если мы чай попьем на кухне? Я обычно там принимаю гостей. Там както теплее...

– Спасибо, – отозвался Валериан Григорьевич. Она вышла, чтобы накрыть на стол. Пока хлопотала, прислушивалась к себе. Странно, она переста75

ла волноваться. Этот чужой человек держится так естественно, так просто, что и её напряжение ослабело. Пригодились деликатесы, оставленные девочками. Анна их предусмотрительно заморозила и теперь поставила рядом с пирогами тарелочки с красной рыбой и сервелатом. Заварила очень крепкий чай – из-за гипотонии она не могла без него жить – и вышла в «столовую», чтобы позвать полковника. Тот совсем по-домашему – нога на ногу – сидел в её любимом «рабочем» уголке, погрузившись в какую-то книгу, и посмеивался. «Ничего себе, – усмехнулась хозяйка. – Я к вам пришёл навеки поселиться. Васисуалий Лоханкин».

– Прошу! Он легко встал и вернул на полку «Приключения Швейка».

– Пирогами пахнет! – радостно вдохнул он атмосферу кухни. – Хорошо! Я уже и забыл, как это бывает. И по-детски – «можно?» – схватил пирожок, не дожидаясь разрешения и не подозревая даже, что безошибочно подкупает её этим непосредственным жестом. Она улыбнулась: – Эти – с яблоками. Эти – с картошкой. Пироги, к счастью, удались. Совсем недавно испеченные и укутанные до её возвращения домой в полотенца, они были даже ещё чуть теплыми.

76

– Блаженство! – простонал Валериан Григорьевич.

– Да, у нас же ещё вино есть, конфеты...

– Конфеты уже на столе. Коробка «Ассорти», принесённая Еленой, была почти полная.

– Ну, пусть тогда мои конфеты останутся на будущее. Полковник достал из пакета испанское красное вино и коробку «Абрикосов в шоколадной глазури». Он ловко открыл бутылку, наполнил хрустальные бокалы: – За тебя, Аннушка! Она молча присоединилась к тосту, внезапно почувствовав, что вновь включилось тревожное чувство опасности. Почему? То ли лихо извлеченная винная пробка была тому причиной, то ли многозначительная обмолвка – «на будущее». Что это он так уверен в себе?

– Хорошо у тебя! Прости, как-то не получается «выкать». Уютно так. Домом пахнет. Он осушил бокал: – Неплохое вино. Ординарное, конечно, но неплохое.

– А как выглядит ваш дом? – осторожно спросила Анна, ставя на стол пригубленный бокал. Что касается ординарного испанского вина, то она ничего не могла бы сказать на этот счёт. Они с Сашей любили крымские вина. А ещё – молдавское «Каберне». «Вино подводников», – любил повторять Саша, 77

вспоминая своих друзей по Северу. Сначала они праздновали день Военно-морского флота в последнее воскресенье июля, а потом, в августе, День военной авиации. И всегда вспоминали при этом Сашиного друга, акустика с подводной лодки, погибшей в Бискайском заливе три десятилетия назад. В память о нём обязательно ставили на стол бутылку «Каберне»... Что она могла знать о свойствах ординарного и марочного испанского вина? Ведь его не пили в той жизни, где она была бесконечно счастлива. А в этой – оно ей вообще не нужно.

– Мой-то дом... – не сразу и как-то не очень уверенно отозвался Валериан Григорьевич. Вздохнул: – Пустой, холодный без женских рук. Хотя и чистый – люблю порядок. Моя супруга тоже была домовитая. Пироги по воскресеньям и праздникам, тепло, уют... Дети всегда ухожены, присмотрены. Благодаря ей нормальными людьми выросли. Она ведь у меня педагогом была, в школе работала, когда возможность выпадала. Жёны военных, сама, наверное, знаешь, вечно мыкаются без работы. Судьба – не позавидуешь. Мы долго на Севере жили. Там она и надорвалась, видно. Вернулась со страшной гипертонией. Потом – инфаркт, два инсульта...

– Да нет, я не знаю. Мы с Сашей только десять лет прожили. Встретились поздно: он разведённый, я разведённая... Так что на Севере он без меня... А ты в каких войсках служил?.. – спросила она, незаметно для себя перейдя на «ты».

78

Он положил надкусанный пирожок на свою тарелочку. Рука была небольшая, но цепкая, с узловатыми пальцами, поросшими на средних фалангах редкими тёмными волосками. В том, что Анна невольно подсмотрела эти волоски, было что-то непозволительно интимное. Смутившись, будто он мог подслушать и эту её мысль, она подняла глаза. Сложив перед собой на белоснежной скатерти обе кисти домиком – пальцы сквозь пальцы, Валериан Григорьевич ответил с вызовом: – Внутренние войска МВД. Я был начальником колонии строгого режима. Анна растерялась.

– Ну да, конечно, – сразу отозвался зоркий, приметливый собеседник, – работа грязная. Вам, интеллигентам, подавай что-нибудь чистенькое, дистиллированное, да? А грязь пусть разгребает кто-нибудь попроще?

– Ну, зря вы это, – стала почему-то неуверенно оправдываться ошеломлённая Анна. Но она и в самом деле была шокирована тем, что её гость – тюремщик. Вот именно такое словечко сразу приклеилось в её сознании к импозантному полковнику. Он явно расстроился. Насупился, свёл к переносице густые тёмные брови с редкими искорками седины. Помолчал.

– Нас мать без отца воспитывала. Малограмотная, работала уборщицей в школе. Так и получилось: 79

сначала ФЗУ, потом на заводе – слесарем, потом армия, служил во внутренних войсках, заключённых охраняли. После армии в милицию пошёл. Заочно окончил высшую школу милиции. Это сейчас нас все презирают, а тогда всё по-другому было. Шестнадцать лет оттрубил на Севере. Слава богу, успели до этой чёртовой перестройки вернуться на Большую землю. Квартиру кооперативную купили. А могли бы, как многие северяне, голыми остаться благодаря нашим «верховным» болтунам и предателям. Был в России в двадцатом веке один умный правитель, и тот – грузин. Вся эта шушера, которая русскими землями разбрасывалась да страну разваливала, ему в подметки не годится. Анна растерянно спросила: – Это кто же?

– Сталин, естественно, – усмехнулся гость. Он помассировал сильной рукой затылок: – Чувствую по твоей реакции, что ты придерживаешься другой точки зрения.

– Так ведь палач...

– Ну что вы за люди – интеллигенты! Всё-то у вас книжное – и мысли, и чувства...

– Почему книжное? У меня дед был репрессирован. Расстреляли ни за что. Инженер был замечательный. Моя мама, хоть и не малограмотная, поднимала меня на нищенскую зарплату воспитательницы детского сада. Я тоже только техникум смогла закончить. Но речь-то не об этом...

80

– Ну вот. Мы, кажется, уже ссоримся, – добродушно засмеялся полковник. – Хороший признак.

– Это почему же?

– Значит, нам скучно вместе не будет. «Размечтался! Уж сразу и вместе... Наглец, однако», – возмутилась Анна. Но вслух ехидно заметила: – По мне так это ничего ещё не значит, кроме того, что мы абсолютно по-разному смотрим на жизнь. И, кстати, вы не выглядите пострадавшим от новой власти. Вид у вас вполне респектабельный. И привычки, – она кивнула в сторону нераспакованной коробки дорогих конфет, – состоятельного человека. Он опять засмеялся. На этот раз снисходительно: – Не видела ты состоятельных!..

– А ты, значит, видел?

– Именно. Дело в том, что я консультирую в Городе вопросы охраны. Пригодился мой грязный опыт. Так что я на состоятельных людей насмотрелся. Он откинулся на спинку старенького стула, – они с Сашей купили шесть простых стульев с обитыми зелёным гобеленом сиденьями в первые же дни как сошлись, – и посмотрел на неё со смесью любопытства и, как показалось, превосходства. Анна спросила с вызовом: – И что? Опять смешок. Потом – миролюбиво: – Да ничего, собственно. Просто у них другие проблемы, чем у тебя или у меня. Слушай! Чай остыл.

81

Можно попросить горячего? Он что – играет с ней в кошки-мышки? Анна разозлилась, почувствовала: щёки пылают. Молча подкипятила чайник, молча подлила ему в чашку. Он поднял голову, посмотрел на неё снизу вверх, спокойно, внимательно. Глаза не тёмно-серые, как показалось сначала, а какого-то странного орехового оттенка.

– Да ладно тебе, давай поговорим по-человечески – не о политике. Так, честно говоря, надоела вся эта болтовня. Нас же, как маленьких, разводят все эти политологи с голубого экрана... нигде ни слова правды! Ты мне лучше о себе расскажи побольше. О муже своём. Любила его? Хорошо жили?

– Жили-то мы замечательно, – вздохнула Анна. – Мало только. Всего десять лет.

– Ну, это как посмотреть! Десять лет счастья?.. Это, Аннушка, очень, очень много, – задумчиво отозвался полковник. – Повезло мужику напоследок. У Анны опять заскребло на душе: что-то недозволенное было в этом разговоре. Это же невозможно – обсуждать с ним её с Сашей жизнь! И вообще она стала уставать от него. Он уловил и это. Засобирался: – Чувствую, что для первого раза я засиделся. Скоро, наверное, спросишь: «Дорогие гости, не надоели вам хозяева?» Она промолчала. Он разочарованно вздохнул: видимо, надеялся, что Анна станет разуверять его. Не стала.

82

– Ладно. Пусть будет по-твоему. Тогда так: у тебя отвертка и стамеска найдутся? Этого добра у Анны было много – остались от Саши, который всё по дому делал с удовольствием. Но – зачем?

– Давай починю выключатель. Да и розетка у тебя в той комнате болтается. А то дождёшься короткого замыкания. Молча следила она, как Валериан Григорьевич управился с её электротехническими проблемами. Потом открыл и закрыл входную дверь, которая туго поддавалась, выбрал стамеской лишнее дерево в коробке: – Ну вот, теперь живи! Только дверь-то поставила бы понадёжней.

– Да что у меня брать! – отмахнулась Анна.

– Ну... всегда найдется – что. Говорю тебе как профессионал. Подумай! У меня есть знакомые мастера. Договорюсь – подешевле сделают. А?

– Я подумаю, – уклонилась Анна. Не объяснять же, что у неё попросту нет на это денег. Она положила в целлофановые мешочки оставшиеся пироги.

– Эти – с яблоками. Эти – с картошкой. Гонорар за работу.

– Ну, уж от такой роскоши ни за что не откажусь! И вообще, по-моему, я их честно заработал.

– Спасибо, мастер! Заходите. У нас непочатый край работы.

83

Они стояли близко друг к другу в тесной прихожей. Так близко, что возникла неловкость. Полковник осторожно взял её руку и слегка коснулся губами: – Спасибо, Аннушка, за гостеприимство. До свидания. И ушёл. Никаких разговоров о новой встрече. Анна закрыла за ним дверь. Легко».

7. Автор перечитала всё написанное. Описанием рыб осталась довольна – «неплохо, неплохо...». Но почувствовала, что в целом повествование провисает. Слишком много о пирожках и пирожных, словом, о еде... Какаято гастрономически озабоченная героиня получается. «Нет, надо всё подчистить, подправить, подсократить... И добавить эмоций, философии, что ли... А то и читать никто не станет». Хотя, кому нужна всякая там философия? Людям интересны чувства – любовь, ненависть... Страсти какие-нибудь. И вообще, понять бы – с чего это он стал к ней «клеиться»? Варианты возможны самые разнообразные: от «приглянулась» до «афера с квартирой доверчивой вдовы». Значит, интрига будет строиться на разгадывании личности Полковника. Кто он такой, Автор пока не решила. И стала просто писать дальше, надеясь, что все прояснится само собой.

84

«Прошло два дня. Переменчива майская погода: легкие теплые дождики по ночам, дни – солнечные, теплые, ласковые. Анна забыла о бессонницах, спала, как ребенок. Ни сновидений, ни воспоминаний, ни сожалений о прошлом. Только одно мучило: дни становились всё длиннее, ночи светлее и короче, и Анна порой предавалась странному занятию – подсчитывала, сколько еще осталось до 22 июня. До того дня, когда кончится радостная прибыль света в природе и начнется откат в темноту. Она так и сяк примерялась к еще не наступившей убыли светового дня, присчитывая уже початый май к ненаступившему июню и забегая на это число дней дальше – в июль и август. И утешала себя тем, что тогда будет долгота дня, как сейчас. Зато в это время полно цветов, ягод, овощей, а может быть, и грибов, и лето еще будет в самом разгаре. Самое плохое начинается с переходом на зимнее время: последние дни октября слишком коротки, мрак поздней осени наваливается, несмотря на его тоскливое ожидание с самого мая, внезапно и неотвратимо. Привыкнуть к этому невозможно. И каждый раз – ощущение конца жизни. Это чувство усиливается по мере вхождения в зиму и становится просто невыносимым к началу декабря. Но потом как-то сразу начинается предновогодняя суета, которая и ее, одинокую, захватывает и тащит, словно бурная река, к рубежу года, которого все почемуто всегда ждут как чуда, обмениваются подарками 85

и поздравлениями. В этом насильственном влечении к новому она даже забывала, как и многие, что с 22 декабря начинается поворот солнца на лето. И всё повторяется: к февралю уже веет весной, а там – март, апрель, май, как сейчас... Круг замыкается. И сколько еще этих годовых колец предстоит отсчитать?.. Ответ всегда приходит неожиданно, хоть и пытаешь судьбу об этом каждодневно. Прошло два дня. Анна ничего вроде бы не ждала, только, как уже было сказано, подсчитывала, на много ли дней еще дана естественная радость приближающегося лета и как бы нарастающей жизни. Накануне Дня Победы раздался звонок: – Аннушка, у меня билеты на сегодняшний концерт: «Аншлаг» приехал. Давайте сходим?! «“Аншлаг”?! Господи боже мой, хуже он ничего не мог придумать». Но почему-то не захотелось обижать Валериана.

– Ладно... – согласилась. Билеты, судя по «крутизне» публики в первых рядах, были дорогие. То есть, видимо, очень дорогие. Любители примитивного юмора, уже доставшего всю страну в дурацкой телепрограмме, во время концерта пили пиво, болтали по своим «мобилам», одобрительно свистели и ржали, когда шуточки отличались особенной скабрезностью. Анна, никогда не бывавшая на подобных «сходняках», чувствовала себя отвратительно...

86

Валериан в дорогом кожаном пиджаке и темносерой водолазке выглядел как свой среди своих. Какие-то «деловые» типы приветствовали его, с любопытством оглядывая скромно одетую Анну. Она же несла свою непохожесть, как знамя на параде: с поднятой головой и бесстрастным (так ей казалось, а на самом деле – упрямым) выражением лица, пока в какой-то момент не сказала себе: «Перестань напрягаться, отпусти поводья, пусть идет как идет. Когда еще придется увидеть подобные картинки? Считай – повезло. Наблюдай!» Пока публика простодушно радовалась и веселилась, она чувствовала себя лазутчиком во враждебном лагере и старалась запомнить детали поведения соседей. Зачем? Неужели лишь для того, чтобы описать их в дневнике? По-прежнему живая жизнь была ей недоступна и воспринималась лишь как повод для привычного замещения реальности словами. Что это была за странная игра с самой собой, для чего? Анна не знала. Валериан, искоса поглядывая на свою спутницу, заметил, что ей не по себе. Они обменивались ничего не значащими словами: «Тебе... вам удобно?» – «Да, спасибо». – «Душновато здесь...» – «Пожалуй».

– «Может, принести что-нибудь из буфета попить?»

– «Нет, спасибо, не надо». За всё первое отделение она ни разу не засмеялась, только с оторопью слушала дружный гогот вокруг и дивилась тому, как новые зрители рази87

тельно не похожи на прежних, то есть из ее прежней жизни. Как они невзыскательны, примитивны. Ей даже жаль стало актеров, которые, ублажая зал, меняли лица, наряды и голоса до полной потери собственного, данного человеку облика. Здоровенные мужики рядились в старух, будто бы сексуально озабоченных. Задирали в канкане ноги. Гнусавили на каком-то диковинном придуманном наречии. Другой любимец публики демонстративно поправлял необъятный фальшивый бюст и вилял накладными бедрами. И все это – на потребу пьющей, жрущей и резвящейся человеческой массе... Впрочем, веселье было неподдельным. Зал жизнерадостно подтягивал рефрену: «Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!» В антракте Валериан – спокойно так – предложил: – Пошли, что ли, отсюда? Анна обрадовалась. Ей не хотелось демонстрировать свое презрение к зрелищу. Да пусть их, если нравится... Она с облегчением покинула душный зал. На улице еще светило солнышко, сладко пахло весной. Шумели машины, звенел трамвай, мальчишки кричали где-то у реки. Они пошли потихоньку к мосту. Рядом с плавучими домиками плескались благополучно перезимовавшие утки. За рекой светился в лучах заходящего солнца купол цирка и сверкали оконные стекла жилых домов. Тропинку вдоль берега за день утоптали после ночного дождя. Но была она упругой, и это тоже почему-то нрави88

лось Анне. Шли, обмениваясь какими-то ничего не значащими словами – разговор ни о ком, ни о чем. О концерте не вспоминали. Словно его и не было. Просто дышали свежим воздухом, шли и шли. Пересекли пешеходный мосток через Неводь, деревянный, старый. Давно уж нуждался он в ремонте, да все не доходили до него руки у городских властей. Невелика река, о чем и название свидетельствует, постоит и такой. Когда-то на этом мосту Саша назначал ей свидания в короткий период ухаживания. Анна любовно тронула рукой перила, вздохнула. Валериан почувствовал что-то, взглянул мельком, но ничего не спросил. И слава богу. Анне так хотелось помолчать. Пошли по другому берегу. Бывшая прядильноткацкая фабрика глядела на Неводь. Теперь пристройку к ней, которая была в несколько раз больше прежней модернизированной фабричонки, занимал «Счастливый Город». Да и во многих выстроенных на излете советской власти высоких и светлых фабричных корпусах поселились торгаши. Всякие разные торговые центры... А на другой стороне речки между двумя мостами, деревянным и железобетонным, транспортным, через который бегали и автобусы, и трамваи, и троллейбусы, красовались причудливые дворцы новых русских... Слышала Анна, что там и отопление и освещение – автономны. Никакие морозы не страшны, никакие аварии на городских изношен89

ных сетях. Но! – думала Анна – как почувствуют себя эти богатеи в своих ярко освещенных и теплых хоромах, если целый город будет, не приведи бог, вымерзать вокруг? Ведь сто лет назад уже стояли вдоль Неводи дворцы фабрикантов. Дразнили нищих своей роскошью. Ход событий известен. Где гарантия, что и этих не сметут так же? Никто ведь не верит в честно нажитые богатства. И трудно примириться с тем, что бандит или удачливый малограмотный спекулянт жируют на виду у нищих инженеров и учителей. Не столько зависть, как об этом трубит желтая человеконенавистническая пресса, мучит обездоленных, сколько попранное чувство справедливости. Жизнь устроена не-спра-вед-ливо. Такой порядок вещей хорош для авантюристов. Для тех же, кто привык к устойчивой, предсказуемой жизни, которую можно было планировать, в которой можно было мечтать и осуществлять многое, невтерпеж стало в этом мире, расшатанном, каждый день меняющем правила игры, да так, чтобы они были выгодны горстке неведомо откуда взявшихся «крутых», «новых». И чтобы большинство, терпеливое и дисциплинированное, эти правила соблюдало, а установители правил жили бы без закона, без каких-либо запретов. «Без страха Божия...» – однажды поняла и сформулировала она для себя главную особенность этого странного времени, бесстыдного, бессовестного, безжалостного... Своей долей вседозволенности утешались, за неимением большего, и многие молодые парни и дев90

чонки: они пили на улицах из горла бутылок пиво, громко сквернословили, обнимались и целовались на виду у всех. Тусовались по вечерам на площади у фонтана, перед огромным зданием трех театров, напоминающим пирамиду, построенную на холме вместо взорванного в тридцатом году Храма. После них наутро оставались груды пустых бутылок, смятых банок, вороха шприцев, презервативов и оберток от жвачки, конфет, чипсов... Вот и сегодня, когда Анна с Валерианом вышли из театра, у фонтана уже начинали сбиваться стайки молодежи. Конечно, взорванный Храм, глыба здания, причудливо сформированного на его месте по замыслу архитектора-маньяка, нынешние оргии у фонтана – суть звенья одной цепи. Одно вытекает из другого: перед церковью не стали бы развратничать, не посмели бы... Так-то оно так. Да все же что-то не сходится. Ведь молодые и раньше почти все были атеистами. Но воспитывались все же на классике, а она-то у нас насквозь христианская. Да и бабушкидедушки у атеистов еще были верующие... А теперь вместо подписи скоро будут ставить крестики. Какая уж тут уж классика...

– Я закурю?.. – спросил Валериан, который шел рядом помалкивая и что-то свое соображая. Анна рассеянно, кивком разрешила. Наступали гулкие весенние сумерки, становилось прохладно. Но домой еще не хотелось: словно что-то незавершенное, неполное было в этом дне.

91

Хорошие сигареты, дорогая зажигалка – игрушка настоящего «мэна», весь его облик собранного, сильного человека нравились ей и одновременно не то что настораживали, но удивляли. В этом женском городе большинство мужчин рано стареют, опускаются, ходят нестрижеными, неряшливо одетыми. Почти все пьют. Он же – совсем другой. Понятно, что военный, вымуштрованный. Ей нравилось, что он так тщательно держит форму, но всё же и что-то нарочитое, неправдашное мерещилось... А вообщето рядом с ним прекрасно смотрелась бы женщина лет сорока, яркая, сексуальная, современная, деловая. Непонятно, зачем она-то ему понадобилась. Корыстные цели с ее доходами вроде как отпадали... Анна вздохнула, отгоняя дурные мысли. Ах, да не все ли равно! Ведь их ничто не связывало, не связывает и не может связать. Противоположны – как прежний фабричный берег и нынешний, красиво обустроенный для богатеньких.

– О чем задумалась, Анна Константиновна? – осторожно поинтересовался спутник.

– Да вот, смотрю на эти замки, – она показала на диковинные строения напротив, – и думаю, как эти люди умудрились заработать свои миллионы? Одна моя знакомая сказала как-то: пусть, пусть строят, будет где детские сады и санатории размещать. Он засмеялся, вроде как соглашаясь. И тут же опроверг и ее, и себя: – Нет, назад дороги нет. Прозевали поворот.

92

Вздохнул, затянулся и выбросил недокуренную дорогую сигарету в подвернувшуюся урну, наверное, не желая таскать окурок в поисках следующей.

– А вон тот, трехэтажный, красно-белый, с башенкой – хозяина Города.

– Твоего хозяина? – не без иронии, не заметив, как перешла на «ты», спросила Анна.

– Он мне не хозяин, – сухо ответил Валериан и отвернулся.

– Ладно, простите, я не хотела вас обидеть.

– В самом деле? – теперь уже он откровенно иронизировал. – Ну, тогда ладно. А то мне показалось, что хотела... Забавный мужик. Не шибко образованный, но какой-то самобытный, что ли. С чувством собственного достоинства: характер-то вон какой. Но и не без тонкости, что совершенно вроде бы нехарактерно для... тюремщика: всё в ней подмечает и держится с неожиданным тактом.

– У вас тоже квартира в элитном доме? – спросила Анна, почему-то страстно желая, чтобы это было не так. Он засмеялся своим бархатным смехом: – А поехали, посмотрим!

– Как, прямо сейчас? – испугалась Анна.

– Ну да! А что? – время детское. Обещаю, что не съем и обратно собственноручно доставлю. Она помолчала секунду, смятенно соображая, что ответить. Если откажется, то он подумает, что 93

она думает, что он к ней пристает. Но это же глупо! В их-то возрасте!.. А если согласится, то что он подумает?.. Анна совсем запуталась в своих «если» и «подумает» и из самолюбия брякнула: – А почему бы и нет! Валериан, с любопытством читавший эту мгновенную борьбу Анны с самой собой так, словно она была открытой книгой да еще и с текстом, набранным крупным шрифтом, одобрил: – Ну и правильно! Ну и умница! Проще, проще надо жить... Веселее! Честно говоря, он не ожидал, что Анна решится, и был доволен. Возле транспортного моста Валериан остановил такси и назвал адрес: знакомую ей улицу у Центрального рынка. Дом был девятиэтажный, красного кирпича, построенный лет двадцать назад. Но не такой, как у нее – на один подъезд, а из нескольких секций. Поднялись на лифте на четвертый этаж. С площадки в квартиру вела добротная, обшитая деревом дверь, с двойным номером 19-20. Валериан открыл ее, и они попали в тесный тамбур на две квартиры. Когда вошли к Валериану, Анна спросила, почемуто понизив голос: – А соседи кто?

– Пожилая женщина-врач. Из просторного коридора, можно сказать, холла, одна дверь вела в кухню, три другие – в жилые комнаты.

94

– Ну, пойдем посмотрим! – пригласил хозяин. Первая комната по коридору направо – столовая или гостиная, как угодно, – была примерно в двадцать квадратных метров, с окном во всю стену и балконной дверью на остекленную и обшитую «вагонкой» лоджию. Диван, пара хороших кресел, новый телевизор с огромным экраном, горка с посудой, стол в углу, окруженный стульями новомодной формы с высокими спинками, на полу – большой, во всю комнату, ковер. И обои, и обшивка мебели, и ковер, и шторы – всё светлое. Люстра, тоже современного дизайна, заливала комнату ярким светом. Всё было чисто прибрано. «Флотский порядок», – сказал бы Саша. Вторая направо дверь была открыта: комната поменьше с велотренажёром, книжными стеллажами, большим удобным раскладным креслом, рядом, с одной стороны, журнальный столик, а с другой – торшер. Тоже всё новое. Анна сразу подошла к книгам: много собраний – Мопассан, Драйзер, Толстой, Чехов, МельниковПечерский, Шолохов, Маяковский, Есенин...

– Для ребят собирал... Они у меня молодцы – оба истфак университета окончили. Теперь в турбизнесе в Москве работают. И успешно! А эти полки мои теперь. – Он показал «свою» секцию: Ключевский, Соловьев, Карамзин, Пикуль. Исторические романы и повести в разрозненных томах. Сборники Высоцкого...

95

– Высоцкого всего в записях храню. Помнишь, как гонялись за ним? И опять несовпадение: она Высоцкого воспринимала только как актера, и то с некоторыми оговорками, а его стихи лишь как песни, вернее – как часть сценического образа. Не нравилась его приблатненность, не по душе был весь этот ажиотаж после смерти. На поверхность всплыла муть иных воспоминаний: лучше бы многого и не знать, и не слышать...

– Тебе как стихи Высоцкого? – Валериан взял в руки «Четыре четверти пути», одну из первых его книжек, изданных в перестроечные времена. Она пожала плечами.

– Нет?! – изумился Валериан. – Честно говоря, не ожидал... Да что ты! Это же такой мощный мужик! Взять хоть его «Кони привередливые»... Нет, по-моему, это очень здорово – и жизненно, главное. Ну, Аннушка, ты меня поразила. Почувствовав его разочарование, Анна смутилась: до этого «вела» она, а теперь вроде как упускала какое-то призрачное преимущество. И, оказывается, вовсе не хотела этого. Чтобы «наверстать», совсем по-детски похвасталась: – Знаешь, я его в семидесятые годы на «Таганке» дважды видела: в «Жизни Галилея» и в есенинском «Пугачеве». Специально в Москву с друзьями ездили, билеты с рук доставали.

– Ну и как? – с завистью спросил Валериан.

96

– Нет, ну актер он, конечно, неповторимый. Хотя сама-то «Таганка» – это поэтический театр, всё на нервах, на повышенных тонах, с надрывом... Не скажу, что мне это так уж близко. Лучше всего всё-таки его Жеглов.

– Это да! – обрадовался Валериан. – «Вор должен сидеть в тюрьме!» Прямо-таки моя тема. Ну ладно. А Есенин? И, заметив тень, скользнувшую по лицу Анны, совсем испугался: – Нет, лучше не надо. Это для меня уж слишком... если ты и Есенина не любишь... тогда уж я и не знаю. Уходя от ответа, она молча развела руками: что ж поделаешь. Твардовский вот тоже крестьянский, народный, а Есенина, кажется, не слишком жаловал. Надо думать, за то, что тот и сам в себе осуждал: когда душа слишком нараспашку, то это так же неприятно, как расстегнутые брюки. Это у него в письме из Америки, кому-то из друзей. Мариенгофу, что ли...

– Нет, ну как же... – волновался Валериан. – Это же такой поэтище! С ним никто не сравнится, ни один классик – по любви народной. Ты не представляешь, как его осужденные любят. – Он сделал ударение на «у» – осужденные. – Зачитывают до дыр, учат, переписывают, поют. В той жизни он очень много значит. Да и в этой, мне кажется. Ну как же не любить его стихи к матери? Или вот хоть такая строчка: 97

«В сердце ландыши вспыхнувших сил...» Ведь красиво же!

– Да, – вяло согласилась Анна. Спорить не хотелось. Она уже чувствовала усталость. Валериан помолчал, посоображал, а потом высказал догадку: – А ведь ты, наверное, сама стихи сочиняешь? Анна растерялась.

– Угадал, значит?! Почитай что-нибудь... «Только этого не хватало».

– Ну, писала... в юности. Так это когда было... Я уж и не помню ничего, – уклонилась она.

– А врать-то ты, Анна Константиновна, не умеешь. Ну да ладно, это от нас не уйдет. «Ни за что, никогда», – дала себе Анна клятву. Осталась третья комната, закрытая.

– А здесь я ночую, если не засну нечаянно перед телевизором. Перед дверью он помедлил, словно сомневался, впускать ли Анну во что-то свое, тайное. Потом всё-таки распахнул дверь, и она – на шаг сзади, тоже не очень-то стремясь переходить эту его заповедную черту, увидела из коридора узкую комнатку; узкое, застеленное пледом ложе одинокого человека; тумбочку с настольной лампой; какую-то книгу на тумбочке, очки; ковер на полу; старомодный платяной шкаф с антресолями и напротив 98

постели на стене большой женский фотопортрет в темной раме. Она смотрела на молодое лицо темноглазой женщины, вроде бы и открытое, но с какой-то затаенной грустью в глазах ли, в складке ли прелестных губ, похожее чем-то на молодых несчастливых героинь Зинаиды Кириенко. У Анны сжалось сердце. Зря он открыл эту дверь.

– Это моя Лида в молодости, – нарочито бесстрастно сказал Валериан, кашлянул, словно в горле внезапно запершило, и уже знакомым ей странным движением помассировал затылок.

– Красивая, – вздохнула Анна.

– Да-а-а, – неопределенно, сумрачно отозвался Валериан и ничего не стал расшифровывать. Возможно, он имел в виду, что главное – не то, что она хороша собой, а что-то совсем иное, более существенное. – Я рано женился: сорок лет вместе прожили.

– Счастливые, – позавидовала Анна. Он опять уклонился: видно, эти сорок лет жизни для него были важны не благополучием и не количеством счастливых дней, – да и кто знает, что это такое – счастье? – а всеми своими днями, плохими и хорошими, легкими и трудными, веселыми и горькими... Так она его поняла. Может быть, именно это он и сказал бы, если б захотел или если б смог...

– Ну да ладно! Ты случайно не проголодалась?

– Еще как! – призналась Анна.

99

Валериан сразу повеселел: – Вот и славно! Не возражаешь, если мы на кухне почаевничаем? Он показал, где «помыть руки». И в туалете, и в ванной всё сверкало чистотой. Когда она пришла в кухню, уже закипал белоснежный чайник со свистком. На столе стояли чашки. Он потер руки: – Ну-с, и что у нас к чаю? И стал извлекать из холодильника бутылку вина, уже нарезанные и разложенные на фарфоровой менажнице колбасу, рыбу, сыр, лимон. Достал маленький «наполеон» в коробке. Попросил ее помочь – переложить на тарелку.

– И вообще, поработала бы: хлеб надо нарезать, – кивком показал на доску и нож. Анна включилась в процесс игры в совместное приготовление ужина и так увлеклась иллюзией этой совместности, что не постеснялась попросить: – Мне срочно надо выпить хоть самую маленькую чашечку кофе...

– Сначала поужинаем, – поучительно, как будто разговаривал с ребенком, которому отказывают в сладком перед обедом, отозвался Валериан.

– Да у меня давление, наверное, на нуле... – так жалобно простонала Анна, что он засмеялся и сжалился: сделал ей чашку растворимого кофе.

– Без сахара? На, пей, неразумная... Потом они мирно уселись за стол. Он разлил в 100

бокалы темно-красное сухое испанское вино. Потом спохватился: – А хочешь, щи разогрею? Анна засмеялась: – Сам варил?

– А то! Она отказалась, но похвалила: – Ты, гляжу, на все руки мастер.

– Не то слово! – не стал скромничать этот денди и по совместительству народный умелец. – А знаешь, может быть, сейчас лучше не вина, а коньячку по капельке? Настоящего... Последнее слово он произнес с важностью, понимая, впрочем, что едва ли она разбирается в коньяке.

– Ну, если только по капельке... Он наполнил на треть хрустальные бокалы – расширенные внизу, суженные кверху. Покрутил перед носом, вдыхая аромат, – кино да и только! – пригубил, глядя на нее. Она тоже сделала глоток. Напиток был и впрямь хорош, крепость совсем не ощущалась. Едва заметная горечь виноградных косточек, жар солнца южных склонов, на которых рос виноград где-то в Армении, привкус дубовых бочек, в которых напиток выдерживался не один год, остались на кончике языка. Она почувствовала, как мягко согревается всё внутри. И сердце ее как будто улыбнулось.

– Да, настоящий...

101

Всё вдруг стало таким же теплым и золотистым, как этот волшебный напиток. И тоже показалось настоящим. Болтали о городских новостях. Валериан хвастался сыновьями, внуками. Разговор был непреднамеренный и непринужденный. Он сказал: – С этой дурацкой Веркой Сердючкой я, конечно, дал маху. Но, может, ты сама подскажешь, куда хотела бы сходить?

– А знаешь, я бы хотела хоть раз сходить в казино: посмотреть на самом деле, что же это такое. Да одна ведь не пойдешь, вот с тобой я бы рискнула. Правда, побаиваюсь, как бы не заболеть игроманией, я ведь азартная.

– Ты! – расхохотался Валериан. – Вот никогда бы не поверил...

– Можно подумать, ты всё про меня знаешь, – обиделась Анна.

– Да ладно, хоть сейчас поедем, если хочешь. Она насторожилась: – А ты сам-то, случаем, не игрок?

– А где ты видела мужика, и чтоб – не игрок? Только кто во что играет: одни в войну, другие в «крутых», третьи в донжуанов, четвертые в бизнесменов... – уклонился от прямого ответа Валериан. – Ну, сходим, сходим как-нибудь. А всерьез если? Анна помялась. А потом призналась, что очень давно не была на симфонических концертах, стосковалась, а тут как раз приезжают москвичи да еще и 102

с прекрасной программой, в которой ее любимая Шестая Чайковского.

– Нет вопросов, – обнадежил Валериан. – Я в этом деле, конечно, не разбираюсь, но мне интересно, что ты любишь. Послушаю. Незаметно время приблизилось к полночи. Анна спохватилась, как Золушка на балу: – Пора! Он вызвал такси.

– Спасибо тебе за хороший вечер, – и, помолчав, добавил зачем-то: – А знаешь, за три года ты – первая женщина, переступившая этот порог. Она не поверила, смешалась, не знала, что и сказать. Тут, к счастью, позвонили.

– Машина у подъезда... Валериан, как и обещал, поднялся на ее этаж, у двери поцеловал руку и побежал по лестнице вниз, к ожидающему его такси: «Завтра позвоню!» Она вошла в свой дом как чужая. Зажгла везде свет. Включила телевизор. Ощущение странное: что-то случилось. Что-то в ней будто подменили. Словно приехала откуда-то издалека и еще надо привыкнуть к самой себе. Так часто бывало и при Саше, когда возвращались из отпуска: после долгого отсутствия что-то двоилось в душе. Зыбко, смутно, нечетко, тревожно воспринималось всё вокруг. Даже в этой обжитой квартире. Вроде не месяц отсутствовали, а годы. Казалось, вещи отвыкли от 103

хозяйки и не давались ей в руки, как живые. Вырывались, падали, бились тарелки и чашки... Дня через два неопределенность и тягостная раздвоенность проходили. Почва больше не качалась под ногами. И жизнь как будто начиналась с новой страницы. Да что поездки... Из колеи ее выбивали любое сильное переживание, новое, волнующее событие, встреча, фильм, книга, как будто разверзалась пропасть между настоящим и тем, что было какой-нибудь день или даже час назад. Это было ее мучительной особенностью. Хотя она никому почти в этом не признавалась... Да и как объяснить эту странную душевную неустойчивость, подверженность «потрясению всех нервов», как сказали бы в старинном романе. Она осознавала это как изъян... Саша, может, что и замечал, но был так прост, так нравственно здоров, что все ее сложности умел облегчить веселой улыбкой, шуткой, лаской. Ах, как хорошо, как светло и надежно было рядом с ним! Никогда, никогда уже так не будет... Через раскрытую балконную дверь в комнату проникла майская ночь. Почти что полная луна стояла в небе. Анна выключила свет и вышла подышать этим светлым лунным воздухом жизни, счастья и надежды. Внизу, на улице, какая-то парочка прощалась и никак не могла расстаться. Они негромко говорили о чем-то и смеялись молодыми голосами. Было прохладно, но ее еще грел волшебный виноградный напиток. Она вспоминала весь про104

шедший день и вечер и чувствовала, что, по сравнению не только со вчерашним днем, но и с сегодняшним утром, находится уже где-то совсем в другом месте. Несет ее, а куда – непонятно, неведомо... Что такое этот Валериан? Она не могла, не должна была относиться всерьез к его появлению. Анна хотела воспринимать это неожиданное знакомство как ничего не значащее приключение: ну подумаешь, познакомилась с новым человеком!.. Не детей же с ним крестить... Возраст защищал, как ей казалось, от всего, что может внести смуту в ее одинокую, безотрадную, но устоявшуюся жизнь. Она боялась потерять эту устойчивость. Но, кажется, теряла ее. Или уже потеряла? Анна вздрогнула от внезапного озноба. Тепла захотелось. Чтобы родной человек набросил на плечи пиджак или куртку, обнял, согрел. Как это умел Сашенька... Луна рождала беспокойство. Впору ходить во сне по карнизам с открытыми, ничего не видящими глазами. Но для этого надо как минимум заснуть. Анна же чувствовала, что бессонница вернулась. И ушла с балкона, под которым продолжали ворковать влюбленные, в чистую, но холодную вдовью постель. Сквозь тонкую занавеску сияла почти полная, на самом первом ущербе, майская луна.

105

8. С утра ее атаковали тревожными звонками подруги: – Куда пропала?! Особенно возмущалась Елена. Пришлось признаться, что неожиданно попала в гости, а вернулась за полночь, звонить – уже поздно.

– А от него не могла? Хотя бы предупредила! – обиделась приятельница. – Мы с Клавдией голову сломали. Стыдно ей стало, что не догадалась, не подумала, что и сейчас не их звонков ждала, а Валериана. Он объявился ближе к обеду. Полувопросительно, полуутвердительно сказал: – Я занесу билеты, не возражаешь? Как тут возразишь, когда сама напросилась! Пришел бодрый, пахнущий ветреным и солнечным днем, табаком, сдержанной, едва заметной нотой хорошего одеколона. «Мэн», – опять с иронией подумала Анна. Грех не накормить человека в обеденный перерыв. Накормила. Оба остались довольны друг другом, и хорошей погодой, и билетами, и обыденной простотой разговора. И как это ему удалось! Анна не понимала. «Проще, проще надо жить! Веселей!»

– вспомнилось его вчерашнее. Вздохнула: этот умеет. Но она – нет. Вот он уйдет, а она начнет перебирать весь разговор по словечку, думать о том, чему не 106

стоит придавать значение. Однако как же не думать, когда он настолько уже подчинил себе ее мысли, что она даже о подругах своих верных не то что забыла, но как бы отодвинула их на второй план. Долго объяснялась она с Леонтьевой. Оправдывалась. После смены заехала Клавдия, посмотрела, послушала Анну, вечером доложила Елене: – Да она вся светится! Помолодела лет на десять. Ну, дай бог! Может, и правда что-то серьезное... Елена сердилась, ревновала, тревожилась. Вечером приехала к ней переговорить, порасспрашивать. Привезла для завтрашнего концерта свой кашемировый, очень тонкий, красивый и модный палантин и была поражена переменами в поведении Анны. Та, обычно предельно откровенная с ней, вдруг закрылась. Подробностей избегала, отшучивалась. Потом, видя разочарование своей старинной приятельницы и ее скрытый укор, призналась: – Лен, ну не знаю я, что происходит. Думаю, ничего страшного. Ничего серьезного. Вообще-то я сама пока не разобралась. Не сердись... До филармонии – рукой подать, дошли пешком, благо погодка стояла дивная. В большом светлом зале Анна увидела многих из прежних завсегдатаев любого сколько-нибудь значительного музыкального события. Издали раскланивалась со знакомыми. Анна с нетерпением ожидала начала концерта. Была радостно и тревожно возбуждена. Вале107

риан с любопытством, осторожно осматривался. Интеллигентная, некичливо одетая, небогатая, особая – музыкальная – публика вела себя сдержанно, негромко. Контраст с «аншлаговскими» зрителями был разительный. Анна любила это ожидание большой музыки, ее предчувствие, покашливания в зале, выход на сцену оркестра, его рассаживание, первоначальные всхлипы и вздохи инструментов, которые, словно нехотя, оживали в руках музыкантов, прилаживаясь к их губам, плечам, рукам. Оркестранты перелистывали ноты на пюпитрах, усаживались поудобнее. Хаос негромких звуков, как бы случайных, несогласованных, возникал перед появлением дирижера. Потом наступала полная тишина. И выходил стремительно из кулис повелитель – могущественный хозяин мелодий, которые возникали по мановению его палочки. В этот раз оркестранты были молоды – учащиеся последних курсов столичной консерватории. А дирижер – именитый. Мельком взглянула она на Валериана. Он держался уверенно, как будто для него посещение симфонического концерта – привычное дело. Спокойно изучил программу. Ни о чем не спрашивал, ждал. Анна вспомнила, что и Саша уступчиво ходил на такие концерты лишь из-за нее. Бывало, что и задремлет на какой-то особенно плавной и тихой части произведения. Потом спохватится, откроет 108

глаза как ни в чем не бывало... Но она таскала его за собой, не теряя надежды «приучить» к серьезной музыке. Сама-то она тоже была дилетанткой, но дилетанткой, восторженно влюбленной в некоторые вещи. Одной из них была Шестая Чайковского. Анна оценила такт Валериана, его умение быстро сориентироваться в обстановке. Когда в концерте для скрипки с оркестром он собирался было зааплодировать после первой части, она тихонько взяла его за руку. И он понял. Потому что в тишине зала возникли лишь сухие покашливания и шорохи, а потом вновь зазвучала музыка. В перерыве они вышли в фойе. Валериан был сосредоточен, немногословен. «Ну, как тебе? – спросила она одними глазами. – Не скучно?» Он ответил: – Очень здорово. Не знаю, какими словами сказать. Сильно. «Подожди, еще Шестая впереди!» – понадеялась Анна. На что понадеялась, и сама не знала. Когда тихо, но мощно зазвучали первые такты Шестой, когда снова и снова кто-то дальний словно вопрошал о чем-то трудном и неизбежном томящуюся душу, Анна почувствовала, как всё в ней болезненно отозвалось на знакомые звуки. Она слушала перекличку двух голосов – низкого и высокого – фагота и гобоя, будто этот невидимый вел 109

вечный спор с человеком о том, что такое счастье и что – горе. И есть ли предел вечной жажде совершенства, владеющей смертным? Тема, которой начиналась первая часть, завораживая, уже несла в себе предчувствие трагедии в словно бы невольно прорывающихся скорбных звуках адажио. Потом наступало просветление, тревога сменялась широким разливом печальной, но умиротворяющей мелодии. Она нарастала и затихала. Но в каких-то высших запредельных точках звучала как не выразимое никакими словами – а только этими небесными звуками! – чувство невозвратности милой земной жизни, неизбежно убывающей, но и озаренной любовью. Анна чувствовала, что смотрит на себя откудато издалека, с неизмеримой высоты. Она как будто забывалась и вновь оказывалась не готова к тому, что неизбежно происходило всякий раз. Всякий раз! Когда разлив адажио стал утомленно и пресыщенно как бы убывать, входить в какие-то берега, когда меньше всего можно было этого ожидать, – страшный, сокрушительный удар обрушивался на нее, на всех, на всё... Этот гнев Богов, этот неотвратимый Рок настигал всегда внезапно. И ни разу не смогла она приготовиться к рациональному восприятию душевного потрясения от музыкального разряда чудовищной силы. Молния била одновременно с громовым раскатом, не так, как в обыденности. И начиналось 110

мучительное вращение души в какой-то гигантской воронке, в водовороте беды, гибели, вихревого движения по кругам земного ада. Именно земного, потому что горький жалобный плач по внезапно утраченному счастью был человеческим плачем. Скорбь, безутешность, безграничное горе... Трагически сдержанные рыдания. Отчаянные вопли о пощаде. Но – никаких надежд, темно, страшно, бесконечно одиноко... Когда это случилось, когда неожиданно всё было опрокинуто, когда оркестр обрушил на зал всю свою мощь, Анна почувствовала, как Валериан вздрогнул, напрягся и вцепился в поручень кресла своей сильной и жесткой ладонью. Она изумленно взглянула – он был бледен. Откинулся на спинку кресла с каким-то мучительным выражением и даже не заметил ее взгляда, который она тут же отвела, потому что нельзя смотреть на человека в моменты, когда он себя не помнит и потому беззащитен. Анна уже не могла слушать любимую Шестую, как раньше, – полностью отдаваясь музыке. Она думала о Валериане, которого музыкальный удар Рока поразил, как нож, всаженный предательски, неожиданно, когда защититься уже нельзя. Что же это было? Память о прошлой жизни, ее несчастьях, страданиях, что сильнее нас? Или предчувствие неотвратимости новой беды? Валериан одновременно стал ей ближе, оттого, что переживание музыки 111

было у него таким острым и глубоким; и непонятнее, потому что она не ожидала от «тюремщика» такой силы чувства. Такого отзыва на Шестую, на ее неформулируемую суть. Постепенно он справился с собой и уже почти спокойно (но спокойствие граничило с обреченностью) слушал, как обрывки мелодий, напоминающих о прошлом счастье, путались, смешиваясь с затихающими рыданиями. ...После девятибалльного шторма, погубившего в пучине утлое суденышко чьей-то судьбы, наступило тихое солнечное утро: полный штиль! И ничего, и никого, кто знал бы о разыгравшейся недавно трагедии. Только Бог задумчиво всматривается со своей высоты в глубину притихшего океана. Всё хорошо, всё спокойно! Ничто не стоит сокрушенных рыданий: жизнь земная так мимолетна, что и самое страдание прекрасно! Благословенная боль, ты даешь знать душе человеческой: она жива, она бессмертна! ...А потом покатило то, что Анна для себя называла Триумфальной Колесницей. Не торжество зла, нет. Но и не победа добра. Какая-то никому не подвластная сила. Опять – все звуки до небес, все чувства – вселенские. Невероятно мощный музыкальный поток, под звуки которого катится немыслимых размеров Колесница. А за ней сонмы поколений, идущих на смену тем, кто на обочине – смятый, поверженный, раздавленный – смотрит с ужасом на это 112

бесконечное шествие... И никому уже нет дела до тебя, растерзанного и побежденного... После концерта некоторое время шли молча. Он сразу же жадно закурил.

– Как ты можешь это любить? Страшная музыка. Как жизнь.

– Но ведь любим же мы жизнь, – отвечала Анна. Она, честно говоря, не ожидала, что Симфония произведет на Валериана такое сильное впечатление. – Вообще-то это последняя крупная вещь Чайковского. Он сам дирижировал на премьере и вскоре умер. Что-то вроде моцартовского «Реквиема».

– Здорово! Мало кому удается вот так расстаться с жизнью. Вернее, рассчитаться, сделав главное. На улице было еще совсем светло. Они спускались к транспортному мосту по тротуару. Прохожих было много. Вдруг сзади их нагнала стайка шумных и, видно, нетрезвых подростков. Один из них, обгоняя, толкнул Валериана. Тот повернулся к нему так резко и стремительно, что Анна и глазом не успела моргнуть, как оказалась за его спиной. Валериан с бешеным выражением вмиг побелевшего лица спросил внезапно охрипшим голосом, со страшной угрозой: – В чем дело? Он как-то и вырос сразу. Видно, было в нем чтото такое, что испугало юнца: – Да ты чё, дед, я же нечаянно.

113

– Я тебе не дед. Был бы ты моим внуком, ты бы у меня не болтался пьяным по городу. Юнцы, явно настроенные миролюбиво, заржали и, толкая друг друга, побежали вниз, выкрикивая: – Внучек, иди домой, а то дедушка накажет! Валериан повернулся к Анне, медленно отходя от гнева, властно взял под руку – до этого они просто шли рядом.

– Куда только родители смотрят! А потом по тюрьмам мыкаются... Оставшийся путь прошли молча. Зайти на чай Валериан вежливо отказался, сославшись на то, что завтра ему чуть свет вставать: по работе встреча какая-то важная... Анна поблагодарила его за концерт. Он дежурно ответил: «Тебе спасибо». – «За что?» – «Без тебя сроду бы эту симфонию не узнал. Я как услышу по радио, что объявляют оперу или симфонию, сразу выключаю. Даже представить не мог, что бывает такая силища... Мне еще тут думать и думать...» – «А кто говорил, что жить надо проще и веселей?» Валериан коротко, холодно как-то, засмеялся: «Тогда была моя правда. А теперь – твоя». Анна только дома поняла, сидя за дневником, куда попробовала записать свои впечатления, но не сумела и отступилась, что в сегодняшнем столкновении с подростком Валериан испугался именно за неё. Это обрадовало сначала, но чем дольше она раздумывала, тем больше ей становилось как-то не по себе. Вдруг пришло в голову, что он словно бы 114

чего-то в этом роде ожидал и был наготове. Или это профессиональное – не оставлять угрозы за спиной, быть всегда к ней лицом? Работать-то ему приходилось там. Потом вспоминала сцену короткого прощанья. Ей показалось, что он как-то заторопился. Был очень бледен, автоматически потирал рукой затылок. Этот жест она ещё не разгадала.

9. Разговоры с подругами стали короче, суше. Она почему-то не могла делиться с ними по-прежнему всем, хотя чем делиться-то? Ну, сходили на концерт. Спасибо за палантин. И как он воспринял Чайковского? По-моему, очень глубоко, хотя на симфоническом впервые, даже удивительно. А как ты, как занятия? Да тоже как всегда. Елена начала было рассказывать в который раз про одну свою строптивую студентку, вертлявую и болтливую красотку. Но сразу же осеклась: почувствовала, что Анне это неинтересно. С Клавдией тоже дежурно – про внука, про работу... Анне и самой это было странно. В ней копилось и назревало нечто, о чем хотелось помолчать. По крайней мере, сейчас. На другой день после концерта какое-то беспокойство мешало сосредоточиться. Всё было чужим, раздражало и томило. Домашние мелочи надоели.

115

Читать не могла. Дневник казался фальшью. Телевизор, радио – всё не то, не то... Вспомнила «своих» рыб: давно их не навещала – и отправилась в Город, не желая признаваться себе, что хочет видеть его. У аквариума никого не было – редкий случай. Она оглянулась украдкой: Город жил своей суетной многолюдной жизнью, не слишком приглядываясь к посетителям. Рыбы лениво перебирали плавниками, нежно светясь. Что за чудо создала природа! Всякая божья тварь, кроме человека, может быть совершенной. Не потому ли, что лишена сознания? Мучительного, разъедающего, отравляющего жизнь. Эти – просто существуют, не зная, не помня себя, безупречные, безмолвные, беспечальные... Подошла крошечная девочка лет четырех, хорошенькая и нарядная, приблизилась вплотную к стеклу, коснулась его пальчиком и спугнула одну из рыб, нервно затрепетавшую и ушедшую в угол аквариума. Мать взяла дочку за руку – «нельзя». Но тоже смотрела на рыб с восторгом: до чего же красивы! Вторая рыба неподвижно стояла против бокового зеркала и словно бы с удивлением рассматривала себя. А та, испугавшаяся, медленно-медленно приплыла на прежнее место, развернулась и, стоя против девочкиных глаз, смотрела на нее своим загадочным рыбьим взглядом. Ее надменный рот почти касался стекла. Девочка засмеялась и поцеловала рыбу.

116

– Да ты что! – испугалась мать, отдергивая ребенка и вытирая её губы платком. – Это же грязь! Грязное стекло! Разве можно?! И потащила упирающуюся дочку прочь... Анна медленно, ожидая каждую секунду, что увидит Валериана, направилась к эскалатору. Поднялась на второй уровень, где они сидели тогда в «Лагуне». Там было пусто, тихо... Прошла мимо многочисленных магазинчиков одежды, модной и дорогой. Поднялась еще на один уровень – здесь лотки, с тряпками подешевле, жались друг к другу вплотную, как на рынке. Это так и называлось – ярмарка товаров. Стоило остановиться около какойнибудь торговки, и она сразу же начинала предлагать товар попроще. Даже обидно... Анна медленно прошла вдоль этих рядов. На полупустых улицах Города кое-где маячили охранники в униформе. Валериана не было. Она тихонько побрела домой, терзаемая какими-то неясными дурными предчувствиями. И стала ждать звонка. Анна уже забыла это молодое мучительное чувство ожидания. С Сашей всё было по-другому: проще, радостней, веселей. Да что! Ей же еще и сорока не было. Саша сразу же заговорил с ней, когда появился первый раз в ее окне контролера сберкассы, придя за своей военной пенсией. Круглолицый, светлоглазый, он начал шутить по поводу невыдачи «довольствия», задерживая очередь, которая, как ни странно, не возмутилась, а с симпатией отнес117

лась к веселому военному. Был февраль. На Саше лихо сидели его северная канадка и шапка военная, с кожаным верхом, сбившаяся на затылок. Всем стало ясно в этой денежной очереди, что голубоглазая вежливая и серьезная женщина за окошком понравилась военному с первого взгляда. И народу это почему-то было приятно. Но, ответив на все вопросы клиента и объяснив, что день-два задержки в порядке вещей, Анна слегка принахмурилась, переживая из-за очереди.

– Ну ладно, буду ходить каждый день, – широко улыбнулся уволенный недавно с военной службы подполковник. Вроде даже ему эта перспектива пришлась по душе. Он появился и назавтра. Военной пенсии еще не было, о чем она сообщила ему, едва он наклонился к окну. Пенсия приходит одновременно для всех. Задержки крайне редки, но бывают – из-за праздников или выходных...

– Завтра или сегодня к вечеру наверняка переведут.

– Это будет очень кстати, а то ведь и с голоду помереть недолго... Она посмотрела на его румяное круглое лицо и засмеялась: – Продержитесь, пожалуйста, до завтра. Назавтра пенсии от Минобороны поступили, но Полетаева (она почему-то запомнила его фамилию) не было весь день. Анна даже поглядывала с нетер118

пением на входящих и обрадовалась, когда он появился перед самым закрытием.

– Пришла ваша пенсия! Но он протянул ей не сберкнижку, а крошечный букетик диких цикламенов, которые почему-то назывались то подснежниками, то фиалками и продавались на рынках с первыми признаками весны, доставляемые предприимчивыми негоциантами с юга на самолетах к 23 февраля и 8 Марта. Она смутилась, но взяла, вдохнула любимую свежесть первоцветов...

– Спасибо! Но...

– В благодарность за добрую весть, – предупредил вопрос подполковник запаса Полетаев. И скорбным голосом добавил: – Еще бы один день, и бог весть, что бы со мной было: пребываю на грани нервного и физического истощения... И засмеялся вместе с ней. Вписывая в недавно заведенную книжку сумму поступившего перевода, она заметила: – Но сегодня, тем не менее, вы не торопились!

– Ага, значит, заметили! – радостно воскликнул Полетаев. – А я нарочно пришел попозже, чтобы – без очереди! Кассирша Таня в соседнем окне прислушивалась к их разговору и улыбалась. Анна потупилась: – Сколько будете брать?

– Оставьте десятку, остальное пригодится в хозяйстве. Я ведь только-только переехал в ваш город.

119

Сумма была приличная. Но, похоже, этот весельчак к деньгам относился беспечно. Полетаев Александр Иванович, 1934 года рождения, проживающий там-то и там-то (она узнала о нем предостаточно, заглянула из любопытства в его карточку, когда он ушел из сберкассы), не удалился по своему домашнему адресу, как предполагала Анна, а стоял на крылечке и дожидался ее. Заведующая, девчонки, с любопытством посматривая на нежданного кавалера, которого уже успели обсудить, едва за ним закрылась дверь, заторопились с нарочитой деловитостью. И только кассирша Таня, та, что улыбалась, совсем молоденькая, недавно принятая на работу, не выдержала и смешливо прыснула. Но Полетаеву хоть бы что! Он дружелюбно пожелал всем всего наилучшего и пошел рядом с Анной, как будто так и надо. Самое забавное, что и она не удивилась, а только уткнулась носом в свой маленький весенний трофей – букетик диких цикламенов, в просторечии называемых то фиалками, то подснежниками, ах, да какая разница! Главное, что пахли они свежестью, чистотой и радостью. Один старый английский писатель сказал о цикламенах, что они похожи на девушек, бегущих навстречу ветру. Вскоре она переехала к нему. ...Валериан не звонил и не звонил. Она совсем извелась. К вечеру, когда уж совсем стало невмоготу, 120

еще раз поговорила с Еленой. Та, как всегда подробно, рассказывала о своих студентах, которых Анна хоть и заочно, но уже различала по именам и фамилиям, помнила их особенности и даже знала, кто пишет курсовые в стихах, а кто отлынивает от занятий и потом никак не может сдать зачет. Елена была старомодно требовательна и честна. Работала на износ, не щадя себя, не только потому, что молодые амбициозные преподаватели дышали в затылок и каждый учебный год мог для нее оказаться последним – не продлят контракт и всё, но просто не умела по-другому. Работа была для нее самым главным в жизни. И она столько сил вкладывала в профессию, что контракт, несмотря на общую политику вытеснения старых кадров, продлевали, а молодые, ироничные, дерзкие коллеги считались с ней и даже побаивались. Леонтьева терпеть не могла в работе халтуры и верхоглядства и не стеснялась в выражениях, если сталкивалась с этим. Но она же была безотказным товарищем: всегда подменяла заболевших – провести ли семинар, прочесть ли лекцию. Она и другом была надежным. Как подумаешь, сколько вместе пережито! Им уже и слов надо меньше, чем другим, чтобы понять друг друга. И сейчас Елена почуяла, что Полетаева неспроста позвонила, хотя разговор был привычный, всё как всегда.

– Ну, что там у тебя с твоим полковником? – грубовато спросила она Анну.

– Да вот, обещал позвонить – не звонит. Как-то мне не по себе, а почему, сама не знаю.

121

– Вот она – зависимость, – назидательно сказала Леонтьева. – До чего же быстро ты в нее попала!

– Мне и так тошно, нельзя ли без нотаций, доцент Леонтьева? – рассердилась Анна. – Что у тебя за привычка всех учить? Она уже пожалела, что позвонила.

– Ладно, не злись. Это действительно профессиональное. На самом деле, просто беспокоюсь о тебе. Ну и ревную, конечно. Немножко, самую малость... Да не волнуйся ты. Судя по всему, он человек четкий, от намеченного не отступает. Сказал «позвоню» – позвонит. Я это и на расстоянии чувствую. Между прочим, ты ему о нас-то говорила?

– Рано еще, Леонтьева. Вы у меня, как запасный полк – в засаде. Рассмешить Леонтьеву легко. А всё-таки на душе у Анны смутно, невесело.

– Ладно, Боброк ты наш, ухожу из эфира. Позвоню если что... Он вскоре «нашелся» сам, позвонил как ни в чем не бывало: – А у меня билеты на вечер романса. Погудин поет. Пойдем? У нее перехватило дыхание, когда она услышала его голос: – Ты где пропадал?

– Почему – пропадал? Я не пропадал, просто в Москву отлучился. К сыновьям съездил, надо было 122

одно важное дело обговорить. А ты, выходит, соскучилась? Анна стесненно рассмеялась.

– Ну да, что-то в этом роде. Хотя и не очень.

– Да ладно, так я и поверил, – весело отреагировал Валериан. – Ты просто обязана была день и ночь думать обо мне.

– Почему это? – возмутилась Анна.

– Во-первых, потому, что я хороший.

– А во-вторых?..

– Ну... потому что я мечтаю об этом, иначе и жить не стоит. Это было открытое признание в любви. Она испугалась до смерти и тут же несказанно обрадовалась, смутилась, потерялась.

– А концерт-то когда?

– А концерт у нас сегодня, в девятнадцать нольноль. Хватит тебе два часа на сборы? Отлично. Я за тобой зайду. Они провели вместе чудный вечер. Валериан трогательно проявлял заботу о ней: ненавязчиво, почти элегантно. Никто из ее знакомых мужчин не держался простых джентльменских правил – вставать, когда в комнату входит женщина, не садиться, пока она не села, подавать и принимать плащ, придерживать дверь... У него это получалось красиво. И главное, она чувствовала, как ему хочется лишний раз, хоть ненароком, коснуться ее. Сладкоголосый Погудин снискал восторженные аплодисменты зала, небольшого, переполненно123

го любителями классического романса. Места и на этот раз были дорогие. Анне это начинало нравиться. Быстро же человек привыкает к тому, что еще вчера было недоступно. Потом они вышли на театральную площадь. На трамвайной остановке приткнулась бабка с нарциссами в пластмассовом ведерке. Бабкой-то она была относительной: не намного старше их, только одета дурно – бедно. Глаза у нее, впрочем, были острые, наблюдательные, и, когда Валериан остановился, чтобы купить у нее всю охапку душистых, нежных бледно-желтых цветов, она живо, с любопытством взглянула на Анну и полковника, что-то там углядела и, усмехнувшись щедрому «сдачи не надо», сказала: «Спасибо, сынок! На счастье!» Он повел ее в ресторанчик с загадочным названием «Хижина дяди Тома», одна стена которого была декорирована под казацкий плетень, из чего следовало, что владелец заведения в детстве не читал знаменитой книжки. Внутри было малолюдно, уютно из-за мягкого бокового света и чистых клетчатых скатертей. Валериан попросил вазу, нарциссы поставили на стол. Они сидели друг напротив друга, вдыхая сладкий запах цветов, которые быстро, быстрее других, сходят весной со сцены. Тихая музыка позволяла и говорить, и слышать. Валериан что-то заказал: он здесь не в первый раз, знает... Анне было всё равно: она радовалась тому, что он вернулся. И разговор, 124

ничего не значащий, бытовой, наполнялся волнующим подтекстом. Все туже натягивалась некая незримая нить между ними. Им было интересно вместе. Даже со стороны было видно, что эти пожилые люди вновь переживают что-то вроде молодой влюбленности, когда имеют особый смысл любой взгляд, любое сказанное слово... Они оживленно болтали и пировали, не обращая внимания на любопытные взгляды молодых официантов («Во дают старички!..»). Валериан оказался хорошим рассказчиком, и с юмором у него было, кажется, всё в порядке: смешил ее удачными анекдотами, на которые у Анны напрочь отсутствовала память. Отсмеявшись, она тут же их и забывала, хотя давала себе слово запомнить, чтобы пересказать потом подругам. Впрочем, она и о подругах забыла... Они немного выпили. Голова у Анны шла кругом. Она перестала следить за каждым своим словом и чувствовала чудесную раскрепощенность. И знать не хотела о том, что будет завтра». Тут Автор усомнилась в своей способности продвигать развитие сюжета. Черт его знает, что там на уме у Полковника? Она пока не могла и сама этого понять: то ли опытный негодяй плетет сети темной интриги вокруг одинокой дурочки Анны, то ли у них и впрямь любовь начинается, та самая, «что жизни и смерти сильнее»... У нее созрели в уме некоторые поворотные моменты дальнейшего – кое-что она уже при125

думала и видела очень явственно. Но что делать сейчас? Ну, сидят, ну, пьют... И что?.. Они только и делают, что пьют да едят. Похоже, что не одна героиня этой выдуманной истории, но и Автор здорово озабочены проблемой питания. Пора поторопить события и подтолкнуть их к тем роковым обстоятельствам, которые уже предназначены жесткой логикой сочинителя. « – Аннушка, а почему ты не носишь обручального кольца? – спросил неожиданно полковник.

– Да как-то мы оба не придавали этому значения. Саша считал, что мужчине не пристало украшать себя кольцами. Он же военный. У тебя вот тоже нет.

– Лида носила... А я и вправду стеснялся, считал неприличным для мужика кольца да перстни носить. Не принято это было... Он помолчал, словно решаясь на что-то важное.

– Мне хотелось бы, чтобы ты... Ну, словом, что скажешь, если я завтра приду к тебе свататься?..

– Завтра? Свататься? – в панике переспросила Анна. Она так побледнела, что Валериан испугался: – Ну ладно, ну не завтра, пусть послезавтра, подумай хорошенько... Так какой же будет твой положительный ответ? Имей в виду, что отказа я не принимаю, потому что... Потому что я очень настырный. Оба они были взволнованы. Полковник прятался за шутливостью тона. Анна тоже попыталась принять правила этой странной игры, в которой ожи126

даемое всё равно стало неожиданным, а желанное – страшным...

– Мой положительный вопрос будет: куда ты так торопишься? Мы слишком мало знаем друг друга!

– Мне кажется, я знаю тебя лучше, чем ты сама себя. А о себе... обещаю рассказать всё-всё, ответить на все вопросы, ничего не утаить. Я за полное доверие, абсолютную честность. Тут Анна, хотя и слегка охмелевшая и ошеломленная, словно бы услышала какие-то тревожные сигналы, как на железнодорожном переезде при приближении поезда. Она словно бы увидела боковым зрением, как замигал красный свет: тревога! осторожно! остановись! Вспомнила: так было уже однажды – в начале их знакомства. Что-то её тогда испугало... Но она, похоже, неслась через переезд, надеясь успеть до летящего наперерез поезда, и уже не могла остановиться. Притом что внешне казалась сейчас и серьезной, и даже строгой, и как будто рассудительной. Какое там! Поезд уже вовсю грохотал рядом, толкая перед собой смертоносную массу воздуха... Впрочем, все это воображаемое: и переезд, и со звоном опускающийся шлагбаум, и летящее чудовище поезда. «Ладно, послезавтра в семь вечера. Будь что будет...» А звон и мигание продолжались.

127

10. Сон приснился ужасный: Саша бросил ее. Там, во сне, он проснулся отчужденно озабоченным, мрачным, молчаливым. И хотя было раннее воскресное утро, стоял уже в своем парадном костюме, в том самом, в котором положили его в гроб десять лет назад. Да, он был в парадном костюме, но без рубашки, с запахнутыми бортами пиджака... Этот день Анна мечтала провести с Сашей, но по хмурому его виду поняла, что у него на уме что-то своё. «Ты куда-то собрался?» – спросила она робко своего милого. Он отвечал неохотно: «Да вот, пригласили как избирателя на встречу с Жириновским...» Казалось, что ему и самому не хочется уходить, но и оставаться тоже не хочется. «Мне надо щавель (да, да – ЩАВЕЛЬ!) отнести». Кому-то там... Сердце Анны сжалось от предчувствия беды, от того, что любимый не смотрит в глаза, от того, что он, старавшийся поменьше расставаться, рвётся от нее. И ещё какой-то придуманный щавель! Она стала мягко, не возражая по сути (если надо, конечно, иди!), говорить, что вряд ли Жириновский, высказавшийся по всем вопросам перед выборами, сообщит что-либо новое. Так есть ли смысл тратить на него такое дорогое общее время («ведь ты же скоро умрешь», – вспомнила она)? Саша слушал уклончиво, ничего не говорил, вроде бы колебался, но видно было, что решение уже 128

принял. В обиде она сказала: «Так мы с тобой скоро разойдемся – совсем мало видимся!» Он и тут промолчал, и стало вовсе горько. Разговор шёл уже не в доме, а на улице. Мимо промчался автомобиль, который сбил, смял упавшую Сашину вещицу – что-то вроде мобильного телефона необычной конструкции. Это нечто лежало прямо посреди дороги. Анна подняла и старательно выпрямила это – банкообразное, пластиковое, перемятое колесом. Какой дурацкий сон! Потом пошли вместе в одном направлении, и она что-то говорила, говорила молчаливому Саше, потом вдруг обернулась и увидела, что его уже нет. А рядом оказались какие-то две девчушки, которые болтали и смеялись, им, наверное, странно было, что идет тетка и разговаривает сама с собой. Спросила – не видели ли они, куда делся мужчина, что шел только что рядом с ней. Глядя на Анну круглыми удивленными глазами, они отвечали, что никого здесь не было. Она оглядывалась в тоске и вдруг увидела, что по полю, смутно видному и погруженному в темноту, перемежающуюся с каким-то дальним нездешним светом, удаляется Саша, быстро-быстро, как будто боится, что она его вернет. Он ушел так далеко, что ее отчаянный крик – Саша-а! – уже не может его достичь. С этим воплем безответным – а сердце разрывалось от любви – она и проснулась на рассвете....

129

Вся в слезах, измученная этим видением потусторонней жизни, Анна встретила первый рассвет своего нового существования. Всё сегодня должно переломиться: по сути дела Валериан уже сделал ей предложение, и она уже дала свое согласие... И вот как Саша воспринял эти перемены. Он навсегда покинул ее. Она лежала и плакала, глядя в тусклое окно, за которым качались под ветром густые темные кроны тополей. Душа изнывала от какой-то неведомой обиды: ведь она изменила ему первая, так к чему же эти слезы и упреки, словно это он предает их любовь? С ужасом подумала она о человеке, с которым собирается провести остаток дней. Что она знает о нем? Ни-че-го. В тот вечер, после «Хижины дяди Тома», он в первый раз, прощаясь, крепко обнял ее и осторожно поцеловал в губы. И это пронзило всё ее существо. Анна запомнила ощущение их первой близости каждой клеточкой своего уже немолодого тела, которое она так придирчиво рассматривала потом в зеркале, оставшись одна. Мигание светофора, и звонки: «Берегись! Опасность!» Но никто и никогда не внимал этим грозным предостережениям. О, как гибельна великая жажда любви! Из всего, что происходило в последние дни, Анна поняла только одно: он – мужчина, а она 130

– женщина. И это – вечно. «Прости, Саша! Прости, если можешь...» Наплакавшись, устав смотреть на колыбельно раскачивающиеся – туда и обратно – вершины деревьев, Анна погрузилась в тяжелое предутреннее забытье. И, поздно проснувшись, с трудом вспомнила этот темный сюжет, а вспомнив, тут же постаралась отодвинуть его в область ночного, чему при свете дня нет места. День дан для жизни, для ее мелочных хлопот, для сбывающихся надежд и для их крушения...» Автор, перечитав эти сентиментальные сентенции собственного сочинения и почти поддавшись их обаянию, вздохнула и стала думать о том, как рациональнее (как можно короче) сообщить читателю, чем занималась Анна в этот день и накануне. Надо было, например, рассказать, с каким чувством потратила она часть своих «гробовых» на новое, красивое белье, чего уже не собиралась делать никогда, донашивая старое и изредка обновляя свой гардероб дешевым трикотажем. Как тратила она эти «смертные» деньги – сначала со страхом, потом – «а, была не была!», ощущая себя вновь молодой и желанной. И как ей было наплевать, что там думают о ней девчонки за прилавком. И как она купила Валериану новые тапочки и, подумав, пижаму и... хрустальную тяжелую пепельницу. И как придирчиво обдумывала меню праздничного ужина: ей хотелось показать, что она всё умеет, потому пришлось потратиться 131

на мясо, цена которого ее ужаснула (она давным-давно и не глядела в эту сторону), но начав, она уже не могла остановиться. И как сбегала с утра в тот решающий день в парикмахерскую и вышла оттуда преображенная. И как за два часа до назначенного срока хватилась вдруг, что маловато майонеза, да и бананов захотела прикупить и побежала налегке в «Счастливый Город», счастливая, возбужденная, надеясь, что не столкнется там со своим Полковником (с какого-то момента он стал Полковником с большой буквы не только для нее, но и для её подруг), потому что хотела показаться во всем блеске, лишь когда он придет к ней... И вот с этого момента интересы Автора и Анны расходятся коренным образом: Автору надо было выманить свою героиню в Город, но Анне лучше бы не покидать своей квартиры до прихода Полковника... «Она увидела его издалека. Валериан стоял впол­ оборота к ней, лицом к какому-то типу уголовной внешности – массивному, как все эти «качки», растиражированные телесериалами, с круглой, наголо остриженной головой, в чёрной кожанке («как у Валеры», – машинально отметила она) и с такой злой, агрессивной физиономией, что у неё сердце ухнуло в какую-то прорву. Валериан был ниже «уголовника» ростом, но стоял, уверенно расправив плечи, расставив ноги, всем своим видом давая понять, что ничего не боится, что не даст стронуть себя с места. Осанка была реши132

тельная, стойка боевая. Разговор, видно, шёл крутой. Анна не хотела подходить, но что-то повело её прямо к разговаривающим. Ни Валериан, ни «качок» не заметили её в толпе народа, которая волнами перекатывалась по главной улице Города, то прибывая, то убывая и постоянно обновляясь в своём движении. Анна, стараясь оставаться незаметной, приблизилась к двум разговаривающим мужчинам настолько, что увидела, наконец, и самого Валериана и, главное, услышала голоса: – ...тебя предупреждали, Сыч, ты что – не понял? Где деньги? Времени... – тут круглоголовый полуотвернулся и лениво, небрежно, вполголоса сказал что-то в сторону. Анна не поняла конца фразы. Она с ужасом смотрела на Валериана и не узнавала его: тёмное, искажённое яростью, ощеренное, как у злой собаки, лицо поразило её.

– Я же сказал: будут. Передай Руслану – через месяц всё верну. Обещаю.

– Да Руслану нас..., что ты там обещаешь. Никакого месяца – через три дня, не позже! Понял?

– Ах ты, падла! – рванулся Валериан к собеседнику, хватая его за лацканы куртки. – Ты как разговариваешь? Забыл, с кем связался? Я тебя в порошок сотру, тварь! Бандит – а для Анны теперь было ясно: бандюга настоящий, как в кино, только всамделишный – ото133

рвал его руки от своего кожана, пренебрежительно рассмеялся: – Зарываешься, Сыч! Скажи спасибо, что Руслан до сих пор твоего ублюдка и бабу твою под нож не пустил.

– Только троньте, сволочи! Тогда ни копейки не получите.

– Ну-ну, – хохотнул «уголовник». – Ромео ты наш. И король Лир заодно.

– Суки, – еще раз в бессильной злобе прохрипел Валериан, круто повернулся и быстро пошёл к выходу, который светился далеко впереди. Бандит ухмыльнулся и бросил вдогонку громким, уже «приличным» голосом: – Мы найдём тебя сами, Григорьич. Жди... Анна отступила в тень. Смешалась с толпой. Подождала, когда кожаный бритоголовый уйдёт. Стояла, парализованная ужасом, ни жива, ни мертва, не зная, что делать, куда идти, как вообще теперь жить? Когда Валериан проходил мимо, успела увидеть его всего: цвет лица, сизо-серый – вот-вот удар хватит! – поразил. Она вдруг поняла, почему у него кличка – Сыч. Потому что фамилия – Филин! «Он что – тоже уголовник? Бандит?» И по привычке крикнула молча: «Саша! Саша! Что делать?» Но ответа не было. Потому что всё, что всегда говорил ей Александр, она знала сама. А тут потерялась 134

до того, что с места не могла двинуться. В голове, душе – темнота, пустота. Откуда-то сбоку – из музыкального магазинчика – донёсся приглушённый расстоянием и шумом толпы романс: «О, жизнь без завтрашнего дня...» «Жизнь без завтрашнего дня... Жизнь без завтрашнего дня...» Она забыла, зачем пришла. Потом вспомнила: майонез и фрукты к сегодняшнему торжественному ужину. Валериан должен был прийти... Когда? Когда же? Она забыла. У неё был шок, контузия, она с трудом собирала силы. Вот оно, значит, что... Ему срочно деньги нужны. Вот почему так заторопился. «Так. Он должен быть к семи. Да. К семи. Сейчас... – посмотрела на огромные электронные часы, светившиеся над входом в Город, – семнадцать десять». Домой идти нельзя, невозможно, нет сил видеть этого человека, которому она так легкомысленно доверилась и у которого была отвратительная уголовная кличка – Сыч. Он осквернил её дом, память о покойном муже. Он уничтожил её. «О, жизнь без завтрашнего дня...» Анна не успела заметить, куда делся бритоголовый в кожанке, этой униформе бандитов и преуспевающих бизнесменов. «Он что – меня имел в виду? Какой такой – ублюдок?» – Её передернуло и начало трясти так, что зуб на зуб не попадал. Как сомнамбула, уже не думая о том, что её ктото может увидеть и узнать, что Валериан, возможно, 135

стоит у входа в магазин, что «качок», наверное, гдето тоже совсем рядом, зыбкой неуверенной походкой направилась к выходу. «О, жизнь без завтрашнего дня...»

11. Анна нажала на звонок, как это было у них условлено, – три раза, потом ещё дважды. Елена открыла и с изумлением уставилась на приятельницу, у которой сегодня, через какие-то два часа, должно было состояться решающее, как сообща рассудили женщины, свидание. Все варианты были рассмотрены, наряд Анны продуман до деталей, меню ужина обсуждено. Подруги с нетерпением ждали от неё донесений с места сражения за её новое женское счастье. Немножко завидовали, тревожились, а в общем, желали удачи, которая так неожиданно ей выпадала. «Анна Константиновна, милая, не бойся ничего, – подбадривала весёлая Клавдия. – Мне бы такого шикарного денежного мужичка. Уж я бы не растерялась».

– Что, что, что?! – ужаснулась Елена. Анна была так бледна, что, казалось, вот-вот сползёт на пол, отключится. Она держалась за косяк двери в какомто странном полунаклоне и молча смотрела на подругу.

136

Не отвечая, неуверенно, как слепая, Анна переступила порог и, наконец, спросила каким-то чужим, охрипшим голосом: – Можно... я... у тебя... переночую?

– Ну что за глупый вопрос! Давай, Аня, входи, раздевайся. Она поняла, что спрашивать ни о чём не следует, надо просто спасать человека. Помогла раздеться, забрала её пустую сумку, провела на кухню и сразу же поставила чайник. Анну начинала бить дрожь. Чайник, еще тёплый, сразу засопел, вроде бы сердито, но на самом деле очень уютно, как старый застенчивый ворчун, который напрасно старается скрыть свою доброту. Вещи порой перенимают привычки своих хозяев. Елена, которая частенько с присущей ей прямолинейностью и категоричностью давила на Анну, ни за что не смогла бы причинить ей в эту минуту боль ненужными расспросами, неуместными комментариями. Она почувствовала всем опытом их многолетней дружбы, что, пока приятельница не заговорит сама, спрашивать ни о чём нельзя. Она и не спрашивала. Заварила крепкий, как любила Анна, чай, налила: – Пей, Полетаева, надо согреться. Анна, сгорбившись, сидела на кухонной табуретке, сразу постаревшая, поникшая, даже не пытаясь справиться с ознобом. Ей казалось, что отныне она всегда будет жить с этим страшным холодом внутри. Странно, что Лена хочет отогреть её чаем. Но она 137

послушно взяла в дрожащие руки чашку и, обжигаясь, сделала первый глоток. Елена старалась не смотреть на подругу, она делала вид, что ничего особенного не случилось: просто сидят, пьют чай, не более того. Но чувствовала, что произошла настоящая катастрофа: что-то непоправимое.

– А знаешь, – столь свойственным ей бесшабашным тоном предложила она подруге, – давай-ка мы, для сугрева, тяпнем грамм по тридцать! И, не дожидаясь ответа, принесла рюмки, водку. Себе капнула на донышко: ей ещё предстояла консультация перед экзаменом, назначенная на позднее, неудобное время, и отменить её она уже не успевала. Анне налила полную.

– Ну, за нас, лучших из лучших! Анна молча выпила, странно всхлипнув: то ли засмеялась, то ли заплакала. Елена не смотрела на неё.

– Ты ешь давай, Полетаева. Супчика хочешь? У меня сегодня очень вкусный. И, снова не дожидаясь ответа, поставила перед ней тарелку горячего супа. Анна послушно ела. Потом сама налила себе ещё рюмку, выпила. Почувствовала, что начинает согреваться и пьянеть. На то и был расчёт.

– Значит, так, мне сейчас в институт надо – на консультацию. Но, может быть, мои лоботрясы ещё 138

и не придут: очень уж неудобное время поставил деканат. Или придёт мало народу и вопросов будет немного. Словом, при всех обстоятельствах я скоро вернусь. Побудешь пока без меня, ладно? Анна кивнула. Она не догадывалась, что Елена из соседней комнаты уже успела позвонить Клавдии: – Пулей ко мне, без вопросов, немедленно: с Анной какая-то страшная беда. Не знаю что, только пришла неожиданно, вся белая, трясётся и молчит. Главное, – молчит. А мне в институт, хоть умри! Прихвати, ради бога, какой-нибудь транквилизатор. Ключ у соседки. Предупрежу её. Бегом, Клавочка! Умоляю!..

– Уже вышла! – ответила верная, лёгкая на подъём, безотказная Клава Назарова. Настоящая «служба спасения»!

– А давай, Аня, я тебя на диван отведу, телевизор включим. А? Анна послушно поплелась в соседнюю комнату, позволила уложить себя, но телевизор смотреть не стала, а молча отвернулась к стене.

– Ну ладно, подруга, ты, может, поспишь, пока я на консультацию сбегаю. Это, пожалуй, было бы лучше всего.

– Иди, иди, не волнуйся. Я побуду... посплю... Елена, уходя, оглянулась. Анна лежала непо­ движно: неужели так быстро уснула?

139

С тяжёлым сердцем закрыла за собой дверь, уповая только на одно: Клава и впрямь никогда не заставляет себя ждать. Тем более – такое дело. Обе прекрасно знали, как упорно прятала Анна даже небольшие неурядицы, как заползала в свой панцирь – не выманишь. А тут сама пришла и взмолилась: «...можно – переночую?» Такого сроду не бывало. Интересно, где же её бравый Полковник? С нимто – что? Клавдия тихо подошла к дивану, прислушалась к дыханию подруги. Анна спала так, будто её и не было здесь. То есть на диване пребывало её тело, рождавшее ощущение невесомости и хрупкости у крупной, всегда занимавшей в пространстве много места Клавдии. Сейчас что-то настолько жалкое было в этом сразу уменьшившемся тельце, что сердце у Клавдии сжалось. Посидев рядом минут десять, она постаралась тихонько нащупать артерию на шее подруги: дышит ли она в самом-то деле?

– Это ты, Клава? – отозвалась на её прикосновение Анна. – Откуда?

– Да так. Шла мимо. Дай, думаю, загляну к Елене. А тут – ты. Приболела, что ли?

– Не спрашивай, ладно?

– Ну, не буду, не буду. Но ты хоть повернись ко мне, – попросила она Анну. Та неохотно перевалилась на спину и уставилась в потолок. Лицо распухшее, воспалённое, взгляд 140

совершенно пустой. Клавдия взглянула на часы: близилось время романтического ужина Анны с Полковником. Но, похоже, долгожданное событие отменялось.

– Скажи только: с твоим Полковником ничего не случилось?

– Мой полковник – уголовник. Он меня убить собирается, – бесстрастным неживым голосом отозвалась Анна.

– Ты что, мой ангел, детективов начиталась? – поразилась Назарова.

– Нет. Собственными глазами видела, собственными ушами слышала. Клавдия просто обмерла, не зная, как реагировать: «Бред какой-то!» Зависло долгое молчание. Потом Анна повернула к ней своё постаревшее, неприбранное лицо. Клавдия насмотрелась на такие лица в своём онкодиспансере. Когда пациент узнавал диагноз, когда испытывал чувство безысходности... Но она знала также, что проходит время самого первого отчаяния – и включаются совершенно непонятно откуда взявшиеся силы: вспыхивает надежда. И чем безнадёжней положение, тем она сильней. Объяснения этому Клавдия не знала, просто принимала как факт.

– Ты ничего не напутала?

– Повторяю ещё раз, чтобы закрыть тему: на нём висит какой-то огромный долг, бандиты знают обо мне. Ему прямо сказали: деньги в трехдневный 141

срок. А что с меня возьмешь кроме квартиры? Полагаю, он планировал заставить меня – как, не знаю – может, пытать собирался, а потом убить – подписать ему квартиру. Продать её сейчас за день можно, ты ж знаешь. А ему сроку дали – аж три дня.

– Что за бред! – воскликнула-таки вслух Клавдия.

– Сама никогда бы не поверила, если бы случайно не подслушала в Городе. Ходила за бананами к сегодняшнему ужину. Анна засмеялась так, что Клавдии жутко стало.

– Представляешь: бананы к ужину!.. А если он не вернет деньги, то и меня прирежут, и какого-то его ублюдка, и его самого. И Анна, наконец-то, заплакала. Клавдию трудно было чем-нибудь удивить. Но тут уж и она растерялась, ахнула: – Господи, помилуй... Подожди, Анюта. Ты только не отчаивайся! Ничего же ещё не случилось. Может, это пустые угрозы. Давай в милицию пойдём...

– Ну и что я там скажу? Что на старости лет роман закрутила? Да я даже не уверена, что знаю его настоящую фамилию. Я ничего о нём не знаю... Всё, что он мне говорил, наверное, неправда. Хотя отчество – точно – Григорьевич... Этот бандит так его называл. А ещё у моего поклонника есть кличка – Сыч. Представляешь, до чего я докатилась?!

– На это – плевать. Сейчас надо решать главное: жизнь спасать. Наверное, все же в милицию стоит...

142

– Нет, Клава, спасение утопающих – сама знаешь, чье дело... Кроме оскорблений и унижения в милиции вряд ли чего дождёшься. Мне надо эти три дня не показываться дома. У Елены, что ли, пересидеть, если не прогонит.

– Да ты что, подруга! Плохо же ты о нас думаешь. Хочешь, ко мне давай... Только что же за три дня изменится?

– Не знаю. Увидим. Скоро вернулась встревоженная Елена: постаралась «раскидать» своих «балбесов» по-быстрому. Сели за стол. Начали думать. Ничего не придумали, кроме того что Анне надо пожить у Елены и нигде пока не показываться. Подруги у Анны были настоящими: не охали, не ахали, не упрекали в легкомыслии, мол, мы тебя предупреждали... Все прежние разговоры остались за какой-то чертой, которую жестко и бесповоротно провела жизнь, поды­тожив всё прежнее, скудное, надоевшее, беспросветное существование Анны и выведя странный итог. Оказывается, тогда – было счастье. А вот сейчас – беда, несчастье, катастрофа и действительно – беспросветность, безысходность. Они жили нелёгкой, но чистой жизнью. А когда в неё вторглось нечто страшное, наглое, до такой степени чужое, беспощадное, грязное, умные и, как они сами о себе думали, опытные женщины совершенно потерялись. Клавдия и Елена так и сяк «крутили» тему, думали, перебирали варианты, ни до 143

чего не могли додуматься. Анна молчала. Сидела, опустив глаза, нахохлившись, чувствуя себя бесконечно виноватой: втянула Елену и Клавдию в эту беду. Наконец решительная Клавдия поставила точку в бесконечном разговоре: – Моя мать всегда говорила: с горем надо ночь переспать. Давайте, девочки, до завтра доживём. Там видно будет. Домой Анне идти, конечно, нельзя. Хоть это-то ясно. Всё остальное – потом. Что-нибудь да придумаем. Перед уходом она сделала Анне укол реланиума: «Надо обязательно поспать». Но транквилизатор подействовал не сразу. А потом словно чёрный нежный шёлк обволок сознание; реальность исчезла, уступив место спасительному беспамятству. Ночью пошёл дождь. Елена, которой не спалось, слышала его умиротворяющее шуршание за окнами, монотонный стук капель по подоконнику. Она лежала на раскладушке, смотрела в перекрещенное переплётом серое окно и думала о случившемся. Елена испугалась за Анну и за себя: пошатнулась и перекосилась вся её с таким упорным терпением выстроенная жизнь. Но странное чувство теснило сердце – что-то вроде дикого ужаса и одновременно восторга, который она испытывала в детстве и отрочестве, когда с какой-нибудь высоты смотрела вниз. Высотобоязнь в сочетании с самоубийственным стремлением сделать шаг за грань. Никто никогда 144

не подумал бы, что такая трезвомыслящая, практичная женщина, кандидат наук, преподаватель вуза, до сих пор не изжила молодого авантюризма. И сейчас даже завидует Анне: всё-таки – это жизнь! Со страстями, бурями, настоящими сильными чувствами. Пусть даже это – страх стать жертвой преступления. Такие странные, ещё совсем недавно невозможные мысли теснились в разумной голове кандидата исторических наук Елены Леонтьевой, пока она ворочалась на своем неудобном ложе, прислушиваясь к самой себе и к дыханию подруги. Утром ждали привычные хлопоты: составление отчёта о её собственном рейтинге у студентов; оформление ведомости о принятом вчера зачёте у иностранных слушателей; чтение бездарного автореферата соискательницы кандидатской степени, которая раздражала её своей инфантильностью и некомпетентностью, но отзыв нужен обязательно положительный, это уже оговорено... И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год... Жизнь прошла в ожидании жизни. «Вот обновлю курс лекций по истории. Вот составлю методичку для студентов. Вот отпечатаю подобранные для семинаров по риторике тексты...» Прямо-таки мастерица-многостаночница! Обновляла, составляла, печатала... И что? Ради чего? Нет, она любит свою работу, на кафедре её ценят. Студенты тянутся к ней. Но пора честно признаться себе, что итог 145

её напряжённой трудовой жизни безотраден. Здоровье подорвано. Пенсия, если она сядет только на пенсию, ничтожная, на неё не проживёшь. Жалкое существование, которое стоически терпела Анна, не для неё. И где ожидаемое с юности «небо в алмазах», в которое свято верилось всю жизнь, да только так и не удалось увидеть? Нет, всё уже было – и романы, и очарования, и разочарования... Но ничего больше не будет: время вышло. Как же это? Почему Анна, которая и выглядит гораздо бледнее Елены, и одета хуже, привлекла внимание мужчины, а она – интересная женщина – не имеет времени даже в этот пресловутый Город сходить. Всё работает, и работает, и работает... От жгучей горечи неожиданных и для неё самой мыслей Елена даже как будто забыла о том, чем кончились для Анны «выходы в свет»... Как и в первые дни апреля, три дня и три ночи шёл дождь. Сначала тёплый, потом всё – и дождь, и воздух – остыло. Дул ветер. Наступили черёмуховые холода. Анна безвылазно сидела на пятом этаже у Елены. Спала ночью и днём под действием лекарства, которое колола ей милосердная, заботливая Клавдия. Просыпаясь, тупо смотрела в экран телевизора. Снова отключалась и через какое-то время пробуждалась. Выходила на балкон и смотрела сверху на старую липовую аллею. От того ли, что ветер ворошил мокрую, тяжелую, потемневшую 146

от влаги листву, чувствовала, что и у неё внутри всё словно бы набухло. Ни мыслей, ни чувств – лишь затяжное, как дождь, ожидание неведомого. Но должна же каким-то образом разрешиться страшная задача, неожиданно поставленная перед ней жизнью, в которой так долго ничего не происходило, что, казалось, и самой жизни уже не было... О, как бы ей хотелось, чтобы всё, что случилось в последние полтора месяца, стало лишь тяжёлым сном, в который сейчас превратилось её существование. Проснуться бы в своей квартирке, с книгой в руке, под зелёным абажуром, уютно освещавшим уголок рядом со стареньким диваном. На маленьком журнальном столике – стопка книг, выбор которых диктовало настроение и даже время года. В мае, к примеру, она всегда перечитывала «Пана» Гамсуна. А осенью – пьесы Чехова. Зимой её согревали энергичный Стивенсон и человечный, всегда улыбчивый Диккенс. А летом – всё, к чему лежала душа. Всегда Достоевский, всегда Блок и Ахматова. Всегда Пушкин... Да еще были у неё, пусть примитивные, но всё же занимавшие определённое место и время сериалы. Анна смотрела их не без удовольствия. Глупость авторов злила, веселила, добавляла каких-то эмоций. И это тоже была жизнь. А сейчас от неё осталось только тягостное, под действием реланиума, забытьё, из которого она не могла выйти. Она с удивлением вспоминала, что Полковник взволно147

вал ее еще и как мужчина. И понимала: всё было лишь наваждением. Если что и испытывала сейчас, так это – отвращение к себе. Елена приходила, уходила, готовилась к занятиям. Не привыкшая к тому, чтобы кто-то жил рядом, с тех пор как двадцать лет назад развелась со вторым мужем, она уже начинала тяготиться Анной. Заторможенная, погружённая в какие-то свои невысказанные мысли, подруга как будто и не собиралась покидать пристанище на Липовой улице. И абсолютно ничего не делала, чтобы изменить сложившееся положение. Клавдия тем временем разыскала мужа одной из своих пациенток. Год назад у них в отделении лежала молодая красивая женщина, погибавшая от рака поджелудочной железы. После операции её выписали домой – умирать. В благодарность за то, что Клавдия отнеслась к ней так человечно и заботливо, как будто пациентка была её родственницей, муж больной пытался вручить ей при прощании деньги. Но Назарова, у которой денег всегда не хватало на всех домочадцев, висевших на её зарплате, мягко отвела руку отчаявшегося мужика, посмотрела в его измученные глаза и сказала: – Не надо. Я всё понимаю, сама через это прошла. А деньги вам ещё пригодятся, не стоит швыряться ими. Он посмотрел на неё пристально: удивителен был этот жест сестры. Столько денег переплачено вра148

чам, консультантам, санитаркам, и никто ни разу не отказался. Со стыдом, с неловкостью, опуская глаза, но брали. И он никого не осуждал – всё бы отдал, лишь бы спасти свою Любу: дочке их всего-то семь лет. Осенью в школу идти. Без матери!

– Ладно. Спасибо вам за человечность. Но мир тесен. Может, и я пригожусь. Нужно будет, обращайтесь в любое время. Я добро помню. И протянул ей визитную карточку: «Частное детективное агентство «Агата». Детектив Владимир Зарудный». Клава прочла, подивилась, но привычка скрывать свои эмоции от пациентов сработала безотказно. Она поблагодарила: «Спасибо, Владимир...» – «Николаевич», – подсказал Зарудный. «Спасибо, Владимир Николаевич, если что, я, конечно, позвоню». Она убрала карточку и вот вспомнила: казалось, сама судьба год назад подсунула ей эту «Агату». Зарудный сразу же отозвался на просьбу о встрече. Свиделись они в Городе, у того самого аквариума, о котором рассказывала Анна. Отошли в сторонку и сели на одну из нарядных скамеек, расставленных для отдыха покупателей, блуждающих по необъятному Городу до полного изнеможения. Скамьи были удобными, с кокетливо выгнутыми узорными спинками. Клавдия, уставшая за смену, которая выдалась сегодня особенно тяжёлой, с облегчением устроилась поудобнее и внимательно оглядела своего собеседника. Выглядел бывший 149

майор подтянутым, вполне респектабельным, только заметно похудевшим. О жене скупо обронил, что похоронили полгода назад. Клавдия почувствовала, что говорить об этом он ещё не может, и сразу перешла к делу. Майор внимательно выслушал историю знакомства Анны в Городе с «полковником», о подслушанном ею разговоре Сыча с вымогателем и огорчил: – Хорошего вообще-то мало. Сыч – персонаж известный, и я бы не хотел, чтобы вам, Клавдия Ивановна, пришлось иметь с ним какие бы то ни было дела. Ничего обещать не могу, но попробую узнать о нём побольше. Как только появится стоящая информация, я вас найду. Зарудный сдержанно попрощался с Клавдией, оставив её в полной растерянности. Она, кажется, только теперь по-настоящему струсила.

12. Бульварная газетенка «DAGGEROTIP» занимала среди городских изданий полумиллионного города свою нишу. На ее шестнадцати полосах еженедельно размещались только скандальные фоторепортажи из злачных мест – ночных клубов, особенно часто из печально известного «Фугаса», с дискотек, ночных тусовок у Фонтана, из тайных притонов и прочих гадюшников: они развелись в огромном количестве 150

за последние два десятилетия. Редактор издания, некий Поськин, которого читающая публика прозвала пренебрежительно Моськиным, не обращал внимания на критику, которой его постоянно подвергали более респектабельные СМИ. С упорством зеленой навозной мухи, которая за многие километры чует запах падали, он всегда раньше всех успевал на место убийства, грязного скандала, чрезвычайного происшествия. Ему было «по барабану», что там о нем говорят и за что ругают: публикой «DAGGEROTIP» расхватывался мгновенно. Поськин работал вдохновенно: он нанял лучших фоторепортеров города, многие «паслись» у него по совместительству, продавая ему особенно откровенные, криминально-скандальные снимки известных в городе людей, снятых в беспощадном ракурсе. Располагая, благодаря своей беспримерной наглости, коллекцией эксклюзивных фотографий, он еще и приторговывал – шантажировал известных бизнесменов, засветившихся в непотребном виде то в казино, то на очередной корпоративной вечеринке... Много раз Поськину угрожали, но он вывертывался, процветал: спрос на «DAGGEROTIP» только возрастал. Его читали все – и те, кто ругал Поськина, завидуя, между тем, его бешеному успеху, и те, кто боялся попасть ему в лапы. Через восемь дней после своего прихода к Елене Анна прочла в «DAGGEROTIPе» фоторепортаж 151

с места расстрела В.Г.Филина, по кличке Сыч, и его сына Е. Филина на квартире у местной «куртизанки» Карманной Мэри. Фотографии были безжалостно откровенными, текст убийственным. Елена «забыла» газету на столе и дала возможность Анне «найти» ее без свидетелей. В этот же день она вернулась домой. Из долгогодолгого путешествия... Дома было по-особому пусто и продуто сквозняками: все эти ветреные мокрые дни форточки оставались открытыми. Анна с холодным любопытством остановилась на пороге большой комнаты. Неужели она сама накрывала этот стол для «романтического ужина»? Неужели собственными руками крахмалила и тщательно отглаживала свою лучшую полотняную скатерть? Начищала парадные мельхиоровые приборы, терла до блеска чистые хрустальные бокалы, расставляла нарядные тарелки и тарелочки из праздничного сервиза?! И бутылка вина... И даже свечи – вот стыдоба! Она открыла переполненный едой холодильник и стала вычищать в помойное ведро прокисшие «фирменные» салаты, опорожнять глиняные горшочки с уже приготовленным для запекания мясом, картошкой и грибами (в тот день оставалось только поставить их в духовку к приходу «жениха»; она не произносила его имени даже мысленно). Анна действовала механически тупо, как заведенная. Она выбрасывала на помойку свои день152

ги, припасенные на «черный день», и свои надежды на какое-то там пригрезившееся счастье, мысленно приговаривая: «Получила? Поделом...» Она же с самого начала подспудно чувствовала, что ее жажда обновления наказуема. И неспроста были те сигналы беды. Так что... Что? Да ничего. Ничего... Со стола убирать не стала: с какой-то ядовитой усмешкой еще раз оглядела натюрморт на белоснежной скатерти. А потом ноги сами понесли ее в Город. Она шла к аквариуму, на место, с которого всё и началось, отупевшая, опустошённая, сама не зная зачем. Её властно потянуло сюда какое-то непостижимое чувство. «Как убийцу на место преступления», – горько усмехнулась она про себя: сравнение было нелепым. «Ничего себе сюжетец нарисовался», – вспомнила она о своих писательских притязаниях, приближаясь с бьющимся сердцем к тому месту, где стоял аквариум. Но стеклянного ящика с прекрасными рыбами не было. Стенка, у которой он совсем недавно стоял, была огорожена, заслонена какими-то белыми щитами. Проход между магазинчиком, где торговали всем необходимым для любителей декоративных рыбок, и параллельным рядом ларьков и киосков с товарами для фотолюбителей был закрыт. Анна пробралась в тесный магазинчик и увидела в углу загроможденной витрины небольшой узкий 153

аквариум, в котором одиноко плавала рыба с незабываемым «глазом» на хвосте. Она выглядела как-то иначе, чем прежде. От того ли, что изменилось освещение – оно стало слишком ярким, или от одиночества рыба потемнела, потускнела, утратила нежно светящийся оранжевый контур плавников. Она развернулась перпендикулярно передней стеклянной стенке, уставилась на Анну круглыми загадочными глазами и стала открывать и закрывать рот, как будто ей не хватало воздуха. Потом лениво подплыла к непрерывной струйке кислородных пузырьков в правом верхнем углу аквариума, которые серебряно выталкивались какой-то незримой силой. И там застыла неподвижно, обтекаемая ими...

– Девушка, скажите, ведь была и вторая рыба, – запинаясь, чувствуя нескладность своего вопроса, но и безотлагательную потребность узнать – из тех ли двух эта экзотическая жилица, из того ли аквариума, возле которого они познакомились, и было ли это вообще или ей приснился необычный странный сон, уже почти забытый при пробуждении...

– Да, – неохотно отозвалась продавщица. Она возилась с каким-то инвентарём возле витрины в тесноте своего неудобного, загромождённого хрупкими предметами магазинчика, где ещё и неприятно пахло сухим кормом для рыбок. – Вторую мы продали. «Ну, это уж слишком!» – поразилась Анна мистическому совпадению.

154

– И за сколько же?

– За восемьсот рублей, – всё так же неприветливо процедила девица. Она отлично видела, что Анне не по карману такая покупка: «И к чему задавать пустые вопросы?» Но та подумала: «Не так уж и дорого. Мне казалось, она тысячи две-три, не меньше, стоит... Хотя, конечно, что восемьсот, что две-три...»

– А вы не скажете, как называются эти рыбы? И откуда они?

– Астронодусы, – буркнула девица, видимо, обиженная на фортуну за то, что ей достался в огромном Городе такой непрезентабельный закоулок. – Откуда – не знаю. Знаю, что пресноводные. Всё это она сообщила, уже совсем отвернувшись от Анны и демонстрируя, в нарушение кодекса Города, полное пренебрежение к этой тусклой старой тётке, которая ничего не покупает и не купит, а только отрывает её от дела. Не обращая внимания на девицу, Анна тяжело побрела прочь, чувствуя непреодолимую усталость.

– Аннушка! – взволнованно окликнул её знакомый голос, низкий, красивый, с чуть заметной хрипотцой старого курильщика. – Аннушка! Да постой же! Она обернулась, не веря себе, не понимая – галлюцинирует, что ли? Её догонял он, живой, только совершенно седой, постаревший лет на десять и 155

такой же бледный, как Анна. В глазах у неё потемнело, уши стало закладывать словно бы ватой, и ровный шум Города начал стихать, превращаясь в далёкий, тихий, непрерывный звон. Он успел подхватить её и дотащить до стильной скамейки на главной аллее. Две разодетые дамочки тут же поднялись и ушли. Анне надо было бы лечь, чтобы облегчить состояние. Она знала это – сознание ещё не отключилось, а как бы меркло постепенно, и она сопротивлялась навалившейся на нее темноте всей силой своей одинокой воли. Она вцепилась в кованую изящную спинку лавочки, пытаясь справиться с полуобморочным состоянием. Но не удержалась, прислонилась к его плечу и, обретя опору, на несколько мгновений провалилась в забытье. Он глядел в её помертвелое лицо, и гримаса страдания искажала его рот.

– Аннушка, милая, что ты? Подошла пожилая женщина: – Вам помочь? Я – врач... Взяла холодную руку Анны, нащупала слабый пульс.

– У вашей жены обморок. Расстегните ворот блузы, положите на скамью горизонтально. Под ноги – что-нибудь. Надо бы «скорую» вызвать. Вокруг собирались зеваки. Подавали бесполезные советы.

– Шли бы вы, – разозлился он. – И так человеку дышать нечем.

156

Анна очнулась. Он стоял, склонившись над лавочкой, на которую уложил её, и размахивал над её лицом сложенной вчетверо газетой. Она медленно села. Мир светлел и возвращался в прежние границы. Только в ушах – тонкий долгий звон.

– Всё-таки надо бы «скорую»...

– Не надо. Со мной всё в порядке. Подошла продавщица из аптечного киоска, сунула ей под нос ватку с нашатырем.

– Спасибо. Правда, всё нормально. Анне было неловко. Странно, что эта эмоция всплыла поверх главного потрясения, свалившего её с ног. Удивительные существа женщины! Анна посмотрела в первую очередь, в порядке ли её одежда; устыдилась изношенных туфелек, которые стояли рядом со скамьей, видимо, снятые им; подумала: «хорошо, что в брюках». Но «скорую» было никак нельзя: бельишко на Анне хоть и свежее, но старенькое. В этот раз она изменила своему правилу одеваться, как на смерть – во всё чистое и самое лучшее – всегда, когда выходит за порог своего дома. И вновь убедилась, что этому английскому принципу нельзя изменять ни при каких обстоятельствах, если хочешь сохранить достоинство и в нежданной болезни, и в самой смерти, застигающей человека, где ей заблагорассудится.

– Ты жива! Слава богу! – выдохнул он с таким облегчением, такой неподдельной радостью, что Анна, возвращаясь к исходному моменту их сегод157

няшней встречи, усомнилась в своём рассудке.

– Я уже потерял надежду увидеть тебя. Куда ты пропала? Обзвонил все больницы, морги... Господи!..

– Не понимаю... Что происходит?.. – запинаясь, ошеломлённо оглядываясь и машинально поправляя причёску, спросила Анна. Подошёл рослый парень в щегольской тёмносиней форме, с надписью на груди «Охрана», в высоких шнурованных ботинках на американский манер. Спросил почтительно: – Всё в порядке, Валериан Григорьевич?

– Да, Кирилл, спасибо.

– Точно, шеф?

– Иди работай, Кирилл, всё в норме. Анна смотрела во все глаза, ничего не понимая. Молча следила за тем, как он достал сотовый телефон, набрал номер и коротко переговорил с кем-то: – Я отлучусь на час. Неотложное дело. Добро! Сидя рядом с Анной и придерживая её одной рукой, он ждал, когда она совсем придёт в себя.

– Я отведу тебя домой.

– Не стоит. Не надо. Я сама. Я в порядке...

– Ну что за характер! «Я сама, я сама...» – Он легонько поцеловал её в висок, как непослушного ребёнка, которого надо уговаривать. – Я сам знаю, что надо, чего не надо... Честно говоря, сил для возражений не было. Но, сбитая с толку происходящим, Анна должна была 158

понять, что всё это значило. Ведь она видела, собственными глазами читала в «DAGGEROTIPе»: он – бандит по кличке Сыч, которого вместе с сыномнаркоманом застрелили в результате криминальных разборок в доме его сожительницы...

– Я хочу знать, что происходит? Вы – кто? – спросила она, наконец, таким твёрдым голосом, какого и сама от себя сейчас не ожидала.

– Ну вот, приехали! – горько усмехнулся он. – Я – Валериан Григорьевич Филин, консультант охраны этого замечательного Города. Шестьдесят шесть лет, вдовец, отец двоих детей, полковник в отставке. Всё это я, по-моему, тебе уже говорил... Она, глядя ему прямо в глубоко посаженные глаза редкого тёмно-орехового цвета, наизусть процитировала: – «Вчера на квартире у своей сожительницы – двадцативосьмилетней Марины С., известной в определённых кругах как дорогая проститутка Карманная Мэри, в результате криминальных разборок был застрелен владелец автомастерской «Колёса», занимавшейся перепродажей ворованных автомобилей, В.Г.Филин, по кличке Сыч. Убит также его сын – тридцатилетний Егор...» – и добавила: – И твоя фотография... Он, выпрямившись, глядя перед собой, полез в карман за сигаретами.

– Чёрт! Здесь даже мне курить запрещено. Пойдём к тебе, там поговорим.

159

– Никуда мы не пойдём, пока я не пойму, что же всё-таки происходит. Он молчал, опустив голову, которая навсегда утратила элегантный оттенок «соль и перец» и стала за эти дни совершенно седой. Молчала и она, с трудом соображая, в чём заключается её ошибка. А что ошибка – Анна уже начинала догадываться, но всё же не понимала...

– Это брат мой. Младший. Вовка. Мы с ним погодки. И все говорили, что страшно похожи. Хотя мне казалось, что у него совсем другое, абсолютно другое лицо... Он устало вздохнул, потёр своим характерным жестом затылок: как всегда, в минуты волнения начинала ныть эта отметина прежней жизни. Обернулся к ней, попросил: – Пойдём к тебе, Аннушка, ну, пожалуйста. Что мы тут на глазах у всех выясняем отношения?

– Ты мне ничего не говорил о брате, – сурово отвечала Анна, как бы не слыша его мольбы.

– Было бы чем хвастаться... Она, хоть и с усилием, поднялась, и они тихонько побрели к выходу. На воздухе стало легче. Анна глубоко вздохнула. Голова кружилась.

– Ты держись всё-таки за меня, – подставил Полковник согнутую руку. – И не пугай меня больше, ладно?

160

Молча пошли напрямую, дворами, мимо кустов жасмина. Ветки его гнулись под тяжестью белых цветов, ещё влажных от утреннего дождя. Во все времена весны, лета и осени здесь что-нибудь да цвело: от первого тепла до первых заморозков. Он бережно поддерживал её, но, возможно, и сам нуждался в поддержке: шагал тяжело, через силу. Каждый думал о своём, надеясь проникнуть в мысли другого. Как бы убедительно ни говорил и ни молчал Полковник, Анна видела волчий оскал Сыча на фотографии в скандально известной газетёнке и слышала его хриплый голос – тогда, в Городе: «Сука... падла... не знаешь, с кем связался...» Но эта же жуткая гримаса на лице брата преследовала и Валериана: он не забывал её ни днём, ни ночью. Владимир смотрел на него открытыми мёртвыми глазами с тех пор, как он увидел его на опознании в морге, даже из могилы, в которую его закопали при большом стечении его же клиентов. Причем не как положено – на третий день, а лишь позавчера, из-за криминальности трупа. И то пришлось давать следователю взятку, лишь бы получить разрешение на похороны брата и племянника. Мэри в эффектном траурном наряде рыдала, падала на гроб Владимира, и было отчего: брат окружил эту шлюху роскошью. А сейчас на неё свалились такие проблемы, что мало никому бы не показалось... Старушки, как всегда, заседали на лавочке у подъезда и с жадным любопытством впились гла161

зами в приближающуюся парочку. Анна, может быть, впервые отвернулась, чувствуя, что её тошнит от их людоедского аппетита. А вот Валериан вежливо поздоровался.

– Ну что, Григорьич, нашёл свою пропащую? – радостно приветствовали они его. Женщины! Симпатизируют мужику, каким бы подонком он ни был, и осуждают женщину, потому что она – вечная соперница.

– Слава богу, нашлась, – миролюбиво ответил Полковник, вступая в прямой сговор с этими стражами дворовой морали и, видимо, уже давно заслужив их расположение. «Ловко!» – заметила Анна; у неё просто язык отнялся – не могла найти ни слова для поддержания этого странного разговора, только вымученно улыбалась. Валериан открыл дверь подъезда (узнал код! Впрочем, хитрость не велика...) и пропустил её вперед. «Как кошку...» – опять съехидничала она по поводу своего странного положения в создавшейся ситуации, которая становилась всё невыносимей. «Сашей моё везение началось, Сашей и закончилось... А я его предала, вот и расплата... И поделом», – обречёно подумала Анна. Она вошла в собственную квартиру как в чужую, незнакомую. Валериан же, напротив, похоже, чувствовал себя как дома. Провёл её в кухню, поддерживая словно тяжелобольную, усадил. Спросил: – Аннушка, у тебя водки не осталось?

162

– Возьми в холодильнике. Он открыл дверцу, осмотрелся: «у тебя здесь лампочка перегорела, надо заменить» – достал купленную ею к тому ужину «Гжелку», принёс стопки, деловито налил ледяную прозрачную жидкость. Она молча, жестом, дала понять, что отказывается. Он стоя махнул эту стопку, потом сел и провёл ладонями по лицу, как будто смывая с себя что-то грязное.

– Такие вот невесёлые дела. В детстве мы с ним были не разлей вода. Нас даже называли – «братьяразбойники». Очень озорные были. Мать, бедная, намучилась с нами. Но потом как-то всё образовалось. О себе я уже рассказывал, а Вовка тоже был фэзэушником. После армии окончил автодорожный техникум, по специальности – автомеханик. Руки золотые. К нему вечно очереди были: сделает всё на совесть. Зато уж и левые денежки потекли. Он, правда, никогда не был жадным; сразу появились друзья, собутыльники, женщины. Любил кутнуть, пыль в глаза пустить, в каком-нибудь ресторане музыку заказать для очередной бабы... Я его остерегал. Но виделись-то редко, особенно с тех пор, как мы на Север уехали. Профессию мою презирал. Вот – вроде тебя... Анна хотела было что-то возразить, но только неопределённо пожала плечами. Валериан вздохнул тяжело: – С женщинами ему не везло. Женился три раза, всё неудачно. От второй жены, покойной Веры, 163

у него сын – Егор. Мой племяш. Вера умерла, когда Егорке было всего пять лет. Валериан снова налил: – Слушай, давай помянем обоих. За грехи с них Господь Бог спросит. А мне они – родные. Анна молча подняла и пригубила свою стопку. Валериан снова осушил до дна, не закусывая, потому что на столе не было ничего кроме яблок в вазе, помытых ею ещё десять дней назад. В Анне на уровне инстинкта стала просыпаться хозяйка. Она достала из холодильника закуску в вакуумных упаковках, купленную в виде великого исключения по случаю намечавшегося коренного изменения их судьбы, вскрыла целлофан и выложила колбасу и рыбу на тарелки. Всё – не говоря ни слова. Потом всё-таки вымолвила: – Хлеба только нет: засох за эти дни. А я ничего еще купить не успела. Он молча отмахнулся, дескать, до того ли...

– В общем, рос пацан, как трава в поле. У отца каждый день новая баба, гулянки по ресторанам. А он всё один и один. Появились, конечно, приятели с улицы. Начались приводы в милицию за мелкое хулиганство. Ну, отец отмазывал: у него вся милиция ремонтировала машины. Дальше – больше. Однажды Егор угнал вместе с дружками чьи-то «Жигули». Разбили и бросили. Тот парень сбежал, а Егор с его фанаберией и уверенностью, что ему никогда ничего не будет, вёл себя нагло, даже не думал отпираться 164

– и на этот раз крепко залетел. Новенький «Жигуль» принадлежал одной обкомовской шишке. Но шёл уже восемьдесят девятый, партийные начальники себя не шибко уверенно чувствовали, поэтому обошлось тремя годами условного срока. Как только разрешили кооперативы, Вовка в числе первых свой автосервис открыл. Ну, тут, и сама знаешь, началось – рэкет, крышевание, бандитские разборки... Скоро у него часть бизнеса отобрал местный авторитет – кавказец Руслан Махачев. Но Вовка ещё держался. Стал злым, дерзким, готовым абсолютно на всё, чтобы отстоять своё... Его боялись. С ним считались даже бандиты. Кликуху дали соответствующую – Сыч. И тогда они посадили на наркотики Егора. Парень после школы нигде не смог учиться: начинал и бросал. Денег ему отец давал без счёта: откупался, вроде как вину свою чувствовал. Ну и пошли у пацана пьянки-гулянки, проститутки... Наркотики были последней каплей. Начиналось с «травки», кончилось героином... Когда мы вернулись с Севера, всё только ещё заваривалось. Вовка позвал меня в свой бизнес. Надеялся, что помогу разобраться с его конкурентами. Я было согласился, но посмотрел поближе и понял: дело добром не кончится. Всё-таки старый мент, на бандюг насмотрелся. Вот так... – Валериан провел ребром ладони по горлу.

– Я всегда старался по-человечески делать свою грязную работу. За решёткой может оказаться 165

любой. Это точно, что от тюрьмы да от сумы никто не застрахован... Какая-нибудь дикая случайность – и нормальный человек превращается в преступника. По неосторожности или защищался с превышением допустимой обороны (а как её, эту допустимость, определить, когда на тебя или на твою женщину напали?). Сколько таких случаев я знаю! Но есть такие нелюди, что их только могила исправит. И для них «перестройка» все шлагбаумы открыла. А нас, ментов, вообще с грязью смешали на радость этой сволочи. Анна слушала внимательно, чувствовала горечь в его голосе. И не могла понять, как ей ко всему этому относиться и почему эта грязь вообще стала частью её жизни? Но пристало ли ей так об этом думать? Судьба, устами Валериана, словно бы предостерегала её от высокомерия и чистоплюйства: от сумы да от тюрьмы...

– Ну, в общем, не сошлись мы. А его прямо понесло, как плот на пороги... Валериан замолчал, словно понял, что не может ничего толком ни объяснить, ни рассказать. Потом вздохнул и с еще большей горечью добавил: – Не понять тебе... Ты же... как ласточка над землёй летаешь, не касаешься грязи: всё в небе... У тебя и фамилия-то – Полетаева!» Дописав фразу, Автор усмехнулась этой придуманной, но неожиданной и для неё самой красивости, пожа166

луй, вовсе невероятной в устах среднеобразованного Полковника, и призадумалась, не зная, куда дальше идти. Вымышленный сюжет давно вышел из-под контроля и стал развиваться по собственному «усмотрению». Несуществующий Полковник мерещился ей в Городе всякий раз, как она туда приходила. И, кстати, она стала делать это гораздо реже, чем раньше, повинуясь какому-то странному чувству самосохранения, объяснить которое не смогла бы, если бы, конечно, кто-то спросил. Но кому спрашивать, когда она жила в мире придуманных людей и отношений, сама определяя каждому некую роль? Однако материал действительно начал «оказывать сопротивление». Первоначально Полковник представлялся ей хитрым, обаятельным злодеем. Но чем дальше, тем больше он отказывался подчиняться её авторской воле и неожиданно подсунул ей своего двойника. А теперь вот и заговорил как поэт, сравнивая её, всемогущего Автора, то есть не её, конечно, а героиню романа, с ласточкой... Чёрт знает что! Тут Автор испугалась слова «чёрт» и переправила на «Бог». Ну, и «куда ж нам плыть?» Надо было придумать что-то оригинальное, интересное, неожиданное, выводящее повествование на новый уровень занимательности. Ведь, что ни говори, история любви престарелых героев, в особенности престарелой героини, едва ли может когонибудь увлечь. Мужчины-герои, те возраста не знают и вполне имеют шанс рассчитывать на симпатию чита167

телей. Но старая нищая тётка... Тогда уж надо было её красавицей, что ли, обрисовать. Как это раньше писали: «со следами былой красоты». Записывая эти мысли на машинке прямо на чистый лист бумаги, Автор сделала в слове «следами» невольную опечатку. Получилось: «со слеЗами былой красоты». Усмехнулась: «Именно...» Мог быть и другой вариант, классический. Пожилая дама влюбляется в молодого красивого человека, и страсть её неутолима. Но, чтобы разрабатывать эту версию, надо поставить её, то есть эту старушенцию, в совершенно иное материальное положение. Она должна быть богата, а мальчик – беден и готов на всё ради денег. Тогда можно безумствовать и предаваться постыдным страстям сколько угодно. Но без этого условия – наличия больших денег – у героини нет шансов даже приблизиться к воображаемому кумиру. А главное, у нынешних рядовых пенсионерок мысли-то не о том... Нет, это явно не годится... Насчёт Полковника чаши весов всё больше колебались: злодей или несчастный человек? К тому же, вроде как нашедший свою Аннушку и если не полюбивший, то очень привязавшийся к ней, одинокий, настоящий мужик... Автор не могла придумать, что делать дальше со всеми этими людьми, которых на самом деле не было, а между тем они своевольничали и удивляли её не меньше настоящих, из плоти и крови. Тогда Полковник, как и подобает настоящему мужи168

ку, взял инициативу в свои руки, не обращая внимания на сомнения Автора. « – Тут мне, видимо, следует подняться и откланяться... В самом деле, я ведь как думал... Думал: подходим мы друг другу, хоть и разные совсем люди. Ну, ведь бывает же, что общего вроде бы мало между мужем и женой, а семьи живут крепко, ладно. Дополняют, что ли, один другого... Мне нравится, что ты не такая, как все. И при этом ты женщина, просто созданная для семьи, порядочная, чистая, верная... Думал: может, ещё лет десять судьба нам отпустит пожить, порадоваться. Ты ведь тоже намаялась одна, что я – не вижу? Я пока ещё материально хорошо был обеспечен, думал, поедем куда-нибудь, попутешествуем... Валериан вздохнул. Прервал свой сбивчивый монолог, из которого следовало, что он вроде бы делает ей предложение. А с другой стороны, уже как бы и отказывается от этого намерения, переводя всё высказанное в сослагательное наклонение. Анна молчала.

– Слушай, можно я закурю? – взмолился несчастный претендент на её руку и сердце. – Сил просто нет, как хочется затянуться!

– Кури, конечно. Она поставила перед ним пепельницу, приобретённую накануне. Валериан её ещё не видел, обрадовался: 169

– Неужели это специально для меня? Он потянулся к Анне через стол, взял в обе руки её маленькую ладонь и слегка коснулся твёрдыми холодными губами. Анна почему-то поёжилась, ничего не ответила, отняла руку и спрятала её совсем по-детски под стол. Валериан усмехнулся и жадно закурил сигарету, щурясь от дыма, попавшего в глаза. Он смотрел на Анну очень внимательно, молчал и чего-то ждал в ответ – слова, жеста, улыбки. Ну хоть чего-нибудь, от чего можно было бы оттолкнуться для продолжения разговора. Она не хотела ему помогать. Она и не знала, чем можно помочь им обоим. Двум старым людям, попавшим в ужасную, неразрешимую ситуацию. Откуда ей знать, правду он говорит или обманывает? Скорее всего, такой же бандит, как и его братец по прозвищу Сыч. Анна удивлялась самой себе: зачем позволила этому герою-любовнику переступить ещё раз порог своего дома? Разве чувство самосохранения не диктует ей: беги не оглядываясь от этого человека! От этой жуткой криминальной истории, пока сама не стала её заложницей или жертвой.

– Ну да, я понимаю, – он опять вздохнул и сам озвучил её мысли: – Ты не можешь мне теперь верить. Ты напугана...

– Но ведь ты ничего не сказал мне о своём брате, – разлепила она наконец-то запекшиеся губы. От сигаретного ли дыма, недавнего ли обморока 170

голова слегка кружилась. – Почему?

– Стыдно было, страшно – боялся, осудишь, побрезгуешь. Хотел сказать, сказал бы обязательно. Но ты ж понимаешь, хвастать тут нечем. Ну а оно, видишь, как само развязалось... Егора поставили «на счётчик»: он залетел на огромные «бабки»... Как, что – не буду объяснять. Нормальный человек всё равно не поймёт. Володька сначала согласился платить, потом оказалось, что Егор задолжал ещё... Её точила одна мысль, и это было первое, что пришло бы в голову любому: «А ты, брат, помог своему грешному, преступному брату?»

– Он, что же, к тебе не обратился? Валериан опустил свои редкого, орехового, цвета глубоко посаженные глаза, затянулся, помолчал, потом как-то странно, испытующе, исподлобья быстро взглянул на неё: «Ты сама-то понимаешь, какой вопрос задала?» Да, понимала и равно страшилась любого ответа.

– А ты как думаешь? Он ведь брат мой... Брат, Аннушка... Она молчала, ожидая продолжения. Но Валериан не торопился, он, казалось, тянул время, понимая, что сказанные им слова необратимо подведут черту под их отношениями. Напряжение было так неимоверно велико, что её начало колотить. Она всеми силами старалась скрыть дрожь от Валериана, но он и не смотрел в её мертвенно бледное, похожее на маску лицо. Наконец оторвался от спасительной 171

«точки» на столе, в которую так упорно всматривался, и, такой же бледный, как сидевшая напротив него женщина, с несчастным выражением лица, хрипло, трудно выговорил: – Ну, в общем, из состоятельного «жениха» я, можно сказать, превращаюсь в бомжа... Дали мне две недели для того, чтобы я выплатил остаток долга, иначе угрожают убить детей. Я знаю, они не шутят. Квартиру, наверное, придется продать. Из Города – уйти. Мне уже вежливо предложили, дорабатываю последние дни. Несмотря на весь ужас положения, Анна почувствовала странное облегчение: «Может, и бандит, но хоть не предатель!» Она перевела дыхание, не говоря ни слова: ждала продолжения или объяснения и, возможно, какой-нибудь подсказки своей безжалостной судьбы. Он же, пытливо всматриваясь в её лицо и уловив перемену, похоже, благоприятную для него, продолжил свои запоздалые признания: – Понимаешь, Анна, при всём том, что братец мой непутёвый не отличался ни примерным поведением, ни здравым смыслом, я чувствую свою вину за случившееся. По сути дела, Руслан сводил счёты именно со мной...

– О чём ты?

– О том самом, – вздохнул Валериан. – Он в восемьдесят четвёртом сидел у меня на зоне. Срок у него был максимальный – по совокупности – за нар172

коту, за изнасилование, за грабёж... Ну и предложил мне огромные деньги, чтобы я его «похоронил» и отпустил на волю. Деньжищи о-гром-ные. Я отказался. Понимаешь? Отказался. Руслана перевели в другую колонию. Перед уходом он мне пригрозил: «Ты ещё пожалеешь, начальник! Я тебя рано или поздно достану». А я не люблю, когда мне всякая бандитская падаль грозит, – хриплым и каким-то страшным голосом прокомментировал он это давнее обещание своего врага. – Меня испугать не такто просто... Валериан, как всегда в минуты особого волнения, машинально помассировал затылок: видно, старый шрам заболел и напомнил об обстоятельствах ранения. Ведь вскоре после перевода Руслана за сотни километров от колонии, начальником которой был Валериан Филин, у него случилось редкое ещё по тем временам ЧП: нападение заключённых на охрану, захват заложников. Именно тогда, освобождая надзирателя, он получил от ингуша по кличке Жгут тот самый грозный удар по затылку, который сопровождался словами: «Привет тебе от Руслана!» Жгута пристрелили. Когда Филин оклемался после этого увечья, его отправили в запас по состоянию здоровья. А Руслан вышел-таки на волю раньше положенного срока... И вот – их пути-дорожки перехлестнулись: он посчитался с Полковником. Да, видно, не до конца.

173

Валериан пересказал всё это потрясённой Анне таким сухим тоном, так коротко и вроде бы равнодушно, что она не знала, что и делать. Женщина затаилась, и он уловил в её молчании новый, сочувственный интерес. Но они оба страшно устали от эмоционального напряжения, от того, что оно не только не спадало, а всё больше нарастало. Анне стало попросту жаль этого седого непонятного человека, который столько выстрадал за свою жизнь. Но что ей следует делать, она не могла понять. Не было у неё никакого решения, хотя именно она должна была или поставить точку в этой неприглядной истории, или продолжать её, или, быть может, начинать заново. Ни к тому, ни к другому, ни к третьему Анна не была готова. Она спросила, глядя ему прямо в глаза, потому что не хотела, чтобы он считал её трусливой или, того хуже, расчетливой: – Валя, чем я могу тебе помочь? Она впервые так ласково, так интимно назвала его. Он закрыл лицо руками, помолчал, потом вытер влажные глаза своими сильными ладонями и, слабо улыбаясь, ответил: – Спасибо, Аннушка. Ничем, наверное. Вот – словом добрым, тем, что поверила мне, не гонишь, а ещё и помощь предлагаешь. Прости, что невольно 174

втянул тебя в эту грязь.

– Я тебе, Валя, не судья. Но мне и правда страшно быть в твоей жизни. Я ведь совсем не храбрая женщина, какой, как я понимаю теперь, была твоя жена...

– Да, Лида всегда служила мне опорой. Вот и не выдержала, бедная, нагрузки. Опять я виноватым получаюсь. Видишь, как всё худо складывается. А с Русланом нам на одной земле тесно. Он не успокоится, пока не сотрёт меня в порошок. Этот на всё готов. Так просто я, конечно, не дамся, но нам лучше расстаться; я теперь не только за своих детей боюсь, но и за тебя, Аннушка. До тех пор, пока ей казалось, что всё зависит только от неё, она не знала, как ей быть с собой и Валерианом. Но вот он всё решил и оборвал ту странную связь, которая казалась то придуманной, то немыслимой, то преступной перед памятью покойного мужа... Сердце её ухнуло в какую-то чёрную яму: она опять теряла его. Теряла, так и не обретя, а только надеясь обрести. Почему же так больно стало? Он, собственно говоря, не открыл ничего нового. Только произнёс то, что она и сама собиралась сказать «под занавес». Что за чепуха! Она что же – хочет остаться с ним, хочет принять этого, почти что бездомного, в своё чистое и безгрешное укрытие, в свою «келью», «светёлку»? Мало, что ли, ей своих проблем?

– Ну, давай прощаться, милая, мне ещё на службу надо. Я уже и так вместо часа почти два прихватил 175

от своего рабочего дня. Прости меня, старого дурака, размечтался о тебе... – он с трудом проглотил комок, застрявший в горле, – о нас... Она в ответ – ни звука. Как одеревенела. Он еще помедлил, словно ждал чего-то. Не дождавшись, положил обе ладони на стол, резко оттолкнулся от его поверхности, встал: – Всё. Долгие проводы – лишние слёзы. Спасибо тебе, и прости, если можешь. Она тоже неуверенно, неловко встала, не зная, как себя вести в эту последнюю минуту. Сердце разы­ малось. «Господи! Люблю я его, что ли?» Он обнял её крепко, родственно – не как любовницу, как жену. Наклонив, отворачивая лицо, словно стараясь скрыть его выражение, пробормотал: – Ну, всё, всё... И она осталась одна. Теперь уже окончательно, бесповоротно. Навсегда.

13. Клавдия против обыкновения шла к Анне без звонка. Хотела проведать её, посмотреть, как она обжилась у себя после Елены, не надо ли чем помочь. На лестнице она столкнулась лицом к лицу с мужчиной, который показался ей знакомым. Зрительная память у Клавдии была отличная: однажды 176

увидев человека, она узнавала его и спустя многие годы. С этим, среднего роста, смугловатым, седым, с жёсткими короткими усами и хорошей военной выправкой, быстро и цепко взглянувшим на неё, Назарова – совершенно точно – никогда прежде не сталкивалась. Однако что-то в его облике – что? – заставило её напрячься. Она старалась изо всех сил, но никак не могла придать конкретных очертаний лёгкой, неуловимой тени воспоминания. Это раздражающее ускользание (так иногда тщишься вспомнить какое-то имя, слово, фамилию – то, что ты знал и почему-то внезапно потерял) не так уж долго её мучило. Стоя у двери Анны и нажимая на её звонок положенное число раз, она вдруг поняла, что человек с внимательными, глубоко посаженными глазами и суровым или даже, пожалуй, беспощадным выражением лица – это Полковник. Он в её сознании именно так – с заглавной буквы – и застрял: Полковник – Большая Проблема для Анны и для них с Еленой. «Но он же убит...» – ошеломлённо подумала Клавдия. Анна отворила дверь, и Клавдия, увидев её всю в слезах, ещё до того, как было сказано первое слово, поняла, что не ошиблась. Точно – Полковник!

– Что происходит, Константиновна? – ошеломлённо спросила она. – Жив, значит? Но как же газета? Анна задыхалась от рыданий, не в силах выговорить ни слова. Казалось, ей не хватит всей земной 177

атмо­сферы, чтобы нормально вздохнуть. Клавдия всерьёз испугалась за ее слабое сердце. Чтобы оборвать истерику, она грубовато одёрнула Анну: – Прекрати немедленно! А ну-ка, задержи дыхание! Хватит уже... Анна распадалась на куски, разваливалась, мучительно умирала на глазах у Клавдии в очередной раз и, кажется, окончательно. То есть не телесная оболочка, которая тоже грозила вот-вот не выдержать внутреннего сверхнапряжения, а та её сущность, которая лишилась всякой надежды на будущее, пусть только померещившейся... Это было полное и беспросветное отчаяние человека, увидевшего свет в конце тоннеля, но наткнувшегося на глухую стену. Свет пригрезился, а стена – вот она – непробиваема. И вход уже замурован.

– Я сказала: хватит! – грубо, как никогда не позволила бы себе в другое время, приказала Клавдия. Анна даже замерла от неожиданности. Но именно этого и добивалась Назарова: надо было переключить приятельницу ценой грубости или даже пощёчины на другое... На что – другое? Клавдия просто потребовала внимания к себе. И так же чёрство, намеренно раздельно – каждое слово само по себе – продолжала: – Теперь – без истерики – по порядку – что – произошло?

– Он бросил меня...

– А в газете кто?

178

– Брат... Из-за него и Валериан всё, можно сказать, потерял. Квартиру, сбережения... Говорит, что рядом с ним теперь опасно, боится за меня... ушёл... бросил! И она снова залилась горючими слезами.

– Тебе чего жалко, – всё так же жёстко спросила Клавдия, которая, хотя и зачитывалась дамскими романами, в жизни не любила мелодрам и слёз, – Полковника или его квартиры? Или себя? О чём ты плачешь, Анна Константиновна? Дай себе отчёт, в конце-то концов. Буря постепенно утихала, слёзы иссякали. Анна, пристыженная приятельницей, молча всхлипывала, не находя ответа. Потом выдавила, не глядя на Назарову: – И его, и себя... Но его, кажется, больше... Он хороший, Клава, понимаешь? Это всё брат натворил. Валя ни при чём. Он старался помочь ему. Но с ним самим сводит счёты бандит, который сидел у него в колонии. Понимаешь?.. – сбивчиво пыталась она оправдать Валериана перед Клавдией.

– Нет, Анна Константиновна, не понимаю, что это за братья-разбойники... Ты уверена, что твоему Полковнику верить можно? Что-то тебя прямо из стороны в сторону бросает: то ты говорила, что этот Валериан – уголовник, то теперь получается, что он человек замечательный. Надо бы спокойно разобраться во всём. Может, и хорошо, и радоваться следует, что бросил? А? Ну, подумай ты своей умной 179

головой, к чему это привело бы? Хочешь, чтобы и тебя обобрали, а потом пристрелили? Этого захотелось? На страницы газетёнки мерзкой торопишься попасть в растерзанном виде, да? Анна молчала, прислушиваясь к потоку Клавдииных слов, но больше к себе, к некоему смутному звуку в душе. Словно после мощного природного катаклизма стоял там гул отдаляющегося урагана или стихающего землетрясения. Что ж, Клава права на все сто процентов. Здравый смысл предписывает ей радоваться тому, что Валериан ушёл. Но надо же и честно ответить на вопрос: «А кого тебе больше жалко: его или себя?» Ведь получается-то, что себя, любимую?.. Тут что-то в её вопрошающей, растревоженной душе возмутилось. Нет, не так! Не так... Не себя только. Его, одинокого, совершенно седого, обездоленного, потерявшего брата, боящегося за детей, страдающего из-за своей честности, его, назвавшего её с такой стеснённой нежностью «ласточкой», было ей безумно жаль. Она не хотела его терять. Она не могла его потерять! Зачем ей прежнее жалкое существование, даже если оно продлится еще на десятилетия? Боже! Для чего же ты сначала послал его, а потом так безжалостно отобрал? Стоп! Почему отобрал? Разве выбор не за ней? Разве Валериан мёртв? Клавдия права – она эгоистка: плачет о себе и думает только о собственной шкуре... Анна почувствовала, что её охватила лихорадка: скорее, скорее связаться с ним, вернуть его, сказать 180

ему, что... Что? Что пусть переходит к ней жить... «И ты готова ради чужого, в сущности, человека лишиться своего крова?» – спросил ехидный, едкий, чей-то посторонний, но из глубины её собственного существа голос. Да какой же он чужой, когда так больно отрывать его от сердца! «И готова даже умереть?» – тот же ядовитый голос продолжал пытать Анну. Её глаза сухо и воспалённо заблестели, было очевидно, что она охвачена внезапной решимостью и для неё всё прояснилось наконец. Сейчас ей казалось, что и умереть можно, почему не умереть вместе со своим мужчиной? Правда, Клавдия пугает омерзительными посмертными фотографиями. Да что об этом беспокоиться: мёртвые сраму не имут.

– Ты не торопись, Анна Константиновна, не надо решать важные дела наспех. Для таких решений ясная голова нужна. А она у тебя сейчас ... – Клавдия не договорила, с тревогой наблюдая за Анной и видя, что ей не под силу одной удержать приятельницу от безумных поступков, а помощи ждать неоткуда.

– Ничего, Клавочка, ничего, – отстранённо, лихорадочно, как в бреду, отвечала Анна. – Ты права, нельзя только себя жалеть! Стыдно. Я женщина ещё, а не только объект попечения собеса. Как же я могла отпустить его?! В ужасе Клавдия наблюдала за Полетаевой, не зная, как вернуть её к реальности. Анна, заметив 181

это, коротко, невесело рассмеялась. И сразу вроде бы успокоилась, взяла себя в руки, но тоном, вполне разумным, сказала вовсе неразумное: – Я ведь все свои самые важные решения в жизни принимала быстро, Клавочка. И в главном ни разу не ошиблась. А уж если сейчас маху дам, так и не жалко, и пусть... Значит, настало время ошибок.

– Ты даже на самые страшные ошибки, на жертву согласна? – потрясённо спросила Клавдия.

– Клавочка, родная моя, милая, да что может быть ужасней беспомощной затяжной старости? Если выбирать между медленной и быстрой смертью, я выбираю второе. Давай на этом пока поставим точку. Может, ему и не нужна моя жертва... Вот это будет пострашней всего. Но я об этом даже думать не хочу, не буду... Расстались как совсем чужие, не понимающие друг друга. После долгого сидения на кухне и напрасно сказанных слов убеждения, которые отскакивали от Анны, не достигая цели, Клавдия ушла в смятении. Анна не удерживала её вопреки обыкновению. Назарова видела, что подруга с трудом терпит её присутствие и просто дождаться не может, когда наконец-то оставят её в покое. Вернувшись домой, она сразу стала звонить Елене. Номер не отвечал. Тогда она набрала телефон Зарудного и сбивчиво пересказала историю с братьями Филиными. Он назначил встречу через два часа в сквере у кинотеатра «Заря», в двух шагах 182

от Клавдииного дома: дела у него были в том районе... Когда она, спеша по обыкновению, слегка наклонившись вперед, подходила к скамье, на которой сидел Зарудный, он невольно залюбовался: красавица! Поднялся ей навстречу, подчеркнуто сухо, деловито поздоровался, скрывая восхищение. Клавдия улыбалась, как всегда, приветливо-радостно (она всем так улыбалась, но каждый думал, что только ему, а она даже и не знала ничего об этом своем волнующем свойстве), но яркие синие глаза были полны тревоги. Волнение молодило её. «Какая женщина!» Торопясь и сбиваясь, Клавдия пересказала Зарудному события последних дней, ее пугало то, что Анна, видимо, решила связать с Полковником свою судьбу. Что делать? Доводы рассудка на нее не действуют, а она явно в беде... Сыщик слушал внимательно, не перебивая... Вечер был теплый, мягкий. Рядом со скамьей рос огромный куст доцветающей белой сирени. Прекрасная женщина, от которой исходил восхитительный запах свежести, сидела рядом и изливала перед ним свою светлую душу. Она беспокоилась о другом человеке как о родном. И так искренне, так горячо. «Необыкновенная!..» Зарудный невольно оглянулся. Ему ли не знать, что в мире привычно и безостановочно происхо183

дит круговорот зла. Кто-то в это самое мгновение совершает или умышляет преступление. Он был отравлен мыслью о том, что зло многолико и непобедимо: профессиональная деформация сознания. И давно уже не чувствовал в себе такой отзывчивости, к какой, казалось, самой жизнью была призвана эта женщина. А ведь она тоже работала там, где страдание человеческое превышает всякий предел. Немыслимо – так сохранить свою душу! Сыщик вздохнул: – Да, история тяжелая... Сам-то ваш полковник ни в каких темных делах вроде не замечен, но братец его и племянник, конечно, отличились... О них давно шла дурная слава. Хотя и его в казино Руслана Махачева в последнее время видели несколько раз. Не думаю, что он сочинил эту лагерную историю. Но тем хуже. Руслан этот – настоящий зверь: хитрый, изворотливый, мстительный... И я так понимаю, что нашла коса на камень. Добром это не кончится. Я бы посоветовал вашей приятельнице держаться от такого жениха подальше...

14. Валериан позвонил к вечеру: – Как чувствуешь себя, Аннушка? – мягко, как больного ребёнка, спросил он своим самым бархатным, шмелиным, волнующим голосом.

184

– Валя! – не отвечая на вопрос, заторопилась Анна.

– Ты где сейчас?

– Пока ещё в Городе... Что-то случилось?

– Да. Я хочу, чтобы ты вернулся. Понимаешь?.. Трубка молчала. Валериан не отвечал. Анна испугалась, что связь прервалась, заторопилась: – Алло, алло! Валя, Валечка! Ты меня слышишь? После паузы Валериан ответил совсем не бархатно, а хрипло, как будто успел жестоко простудиться и осипнуть за эти несколько секунд: – Да, слышу, Аннушка... Но...

– Не надо ничего говорить. Не телефонные это разговоры. Приходи сразу, как только сможешь. И спешила, спешила...

– Прошу тебя, слышишь, приходи! Снова молчание, потом – после мучительной для Анны паузы – хриплое: – Ладно. Через полчаса примерно буду. Она заметалась. В квартире не убирала с тех самых пор, как ушла за бананами к ужину. Пыль, пыль повсюду!.. Схватилась за тряпку, за веник. Поставила мимоходом чайник. Выбросила из пепельницы окурки, поднесла её к лицу – пахло Валерианом, обрадовалась: сейчас придёт! Сердце тревожно, сладко ёкнуло. Мелькнуло где-то далеко-далеко: «Саша!» Но ничто не отозвалось в ней на этот слабый призыв. Как будто услышала в лесу эхо, но отзвук какого имени в нём – не разобрала. Зато откуда-то из глубины возникла – как ответ на всё – музыкаль185

ная фраза и родной всем погибающим голос: «Чую с гибельным восторгом – пропадаю, пропадаю...» Он появился только через час. За это время она успела навести порядок, сварить картошки, дважды вскипятить чайник, разморозить и разделать тесто для пирожков, которое пролежало в морозилке чуть не две недели. Даже ухитрилась поставить противень с пирожками в духовку. Начинка, правда, самая простецкая – с картошкой и луком. Но ведь он любит... Едва-едва хватило времени, чтобы наскоро принять душ и переодеться. Она даже радовалась, что Валериан не уложился в обещанные полчаса. С пасмурным, но очень спокойным лицом он переступил порог дома, из которого несколько часов назад ушёл, как оба думали, насовсем. Анна обняла его крепко и тоже спокойно, уверенно, по-хозяйски, словно это были привычные объятия супругов, проживших вместе многие годы. Просто муж вернулся к своей жене после долгой отлучки – из командировки, например, или с какой-нибудь дальней дороги. И нет в их объятиях ни страсти, ни любовного нетерпения; только родственная сила нерасторжимой привязанности друг к другу. Такой, что не кончается и в смерти. Она подала ему новые тапочки, которые купила к тому вечеру. Принимая их, он посмотрел на неё внимательно, грустно усмехнулся: – Спасибо.

186

И протянул пакет: – Прихватил кое-что к столу... Удивился: – А у тебя пирогами пахнет!

– Ой! – хватилась Анна. – Не сгорели бы. И пока он переобувался, выхватила румяные пирожки из духовки. И, совсем входя в новую роль, скомандовала: – Иди мой руки. Ужинать будем. Оказывается, самое трудное – принять решение. А дальше – легко. Они сидели за столом, как будто всю жизнь она встречала его со службы простой, но с любовью приготовленной едой. Подавая ему то тарелку, то чашку, Анна старалась коснуться его руки своей: оказывается, она очень соскучилась, стосковалась то ли по этим мгновениям бессловесной близости, то ли по самому Валериану, которого уже и похоронила и воскресила, и прогнала и вернула. Всё-таки вернула... Они почти не говорили – так, перебрасывались ничего не значащими фразами. Валериан сказал, что погода налаживается, да это и без того было видно: долгий свет майского вечера сиял во всех окнах. Анна сообщила, что к ней заходила Клавдия. И рассказала ему, наконец, о своих верных подругах. Валериан кивнул: видел, на лестнице столкнулись, запомнил ее. И ни одного вопроса – ни он, ни она. Ни о чём. То ли всё было решено без слов, то ли не 187

хватало у обоих духу для окончательного разговора. Так и кружили, поглядывая сверху на то низкое, ужасное и тёмное, что безмолвно лежало у подножия и так же бессловесно, но властно, алчно, нагло требовало своей доли этого высокого спокойствия, объединившего их. Зазвонил телефон. Резкие гудки долго-долго не отставали от них. «Кто-то из девчонок, наверное», – подумала Анна, но не стала снимать трубку. Ей сейчас никто не был нужен в целом мире. Валериан молча помассировал затылок, прикрыл глаза и, прислонившись к стене, слушал эти долгие, настырные, по-особому пронзительные в тишине звуки. Непонятно было, о чём он думает, только дума была невесёлой. Через полчаса звонки повторились. Валериан сказал: – Ты бы всё-таки ответила, Аннушка. Анна послушно сняла трубку. Это была Елена: – У тебя всё в порядке?

– Да, не волнуйся. Всё хорошо.

– Послушай, Анюта, мне Клава звонила, мы беспокоимся за тебя.

– Не стоит, Лена. У меня, правда, всё в порядке, – спокойно, но с интонациями, которых Елена не могла от неё ждать в сложившейся ситуации, ответила подруга. В голосе Анны звучали уверенность, независимость, отстранённость чужого человека. Так 188

они, почти сёстры, никогда не разговаривали.

– Послушай, Аня, у Клавы для тебя не очень хорошая информация: она со своим сыщиком виделась сегодня.

– Это не имеет значения, Лена, – нетерпеливо прервала её Анна. – Давай поговорим завтра. Понимаешь, у меня сейчас просто нет времени. У меня, правда, всё хорошо, не волнуйтесь. Но давай – всётаки завтра.

– Послушай, он что, у тебя? – догадалась Леонтьева. Анна, помолчав секунду-другую, твёрдо ответила: – Да.

– Ты с ума сошла!..

– Да.

– Ты совершаешь ошибку, Аня, он...

– Это уже не важно, Лена. Давай обо всём – завтра. Пожалуйста, сегодня не звони мне больше: я отключаю аппарат. И она с облегчением выдернула вилку из розетки. Но «доставали» не только её. Вскоре замурлыкал «Турецкий марш» на мобильнике Валериана. Взглянув на высветившийся на табло номер, он побледнел, но ответил ровно, как ни в чём не бывало: – Слушаю. В ответ на то, что ему говорил незримый собеседник, Валериан побледнел ещё больше. Потом 189

твёрдо, с расстановкой, оставляя последнее слово за собой, отчеканил: – Завтра позвоню сам. Когда? Когда найду нужным. Вырубив свою «мобилу», посидел неподвижно, помолчал, потом почти простонал: – Господи, что я делаю!

– Не ты, а мы, – поправила Анна, – давай договоримся раз и навсегда: мы. Он покачал своим седым бобриком: – Ты не понимаешь. И в отчаянии – снова: – Ты не понимаешь... Анна увидела, что он устал запредельно, что еле держится, но – держится! Это заполнило её душу горячим сочувствием, восхищением. Он не паниковал, не дёргался, но она поняла, как нужно и ему слово её поддержки. Валериан встал, вышел на балкон покурить, прихватив стоящую перед ним его пепельницу. Анна быстро убрала со стола и принялась мыть посуду. Что бы там ни было, посуда должна быть чистой! Она прислушивалась, но сквозь льющуюся воду ничего не было слышно, только дымок сигареты вместо того, чтобы уходить на улицу, возвращался в дом. И её, не терпевшую курильщиков, это нисколько не раздражало, напротив, она жадно вдыхала сильный табачный запах. Запах своего мужчины.

190

Пока Анна возилась на кухне, Валериан, выкурив сигарету, сел в её рабочее кресло. И когда она вошла в «большую» комнату, то увидела, что он задремал, откинувшись на высокую спинку. Анна тихо-тихо приблизилась и стала рассматривать его смуглобледное печальное лицо, глубокие морщины на щеках и между бровей, седеющие строгие брови и короткие, но тёмные и очень густые ресницы. Руки на подлокотниках – сильные, мастеровые, с узловатыми суставами фаланг – лежали покойно и устало. Ворот белоснежной рубашки был расстегнут, и на смуглой груди тускло светился большой серебряный крест. Анна тихонько опустилась на пол рядом с креслом, боясь потревожить Валериана, ей ужасно захотелось коснуться губами его руки, лба... Но она даже дыхание затаила, чтобы не потревожить его сон. Она не знала, кем был этот мужчина, уснувший в кресле от безмерной усталости; понятия не имела – хорош он или дурён, умён или глуп; счастье или беду привёл с собой в её дом... Всё происходящее не имело к этому никакого отношения. То, что они, едва знакомые, в сущности, уже умели свободно молчать друг с другом, не отдавая словам ничего из того, что не должно произноситься, обнаруживало такую степень близости, которая непонятно как возникает, когда едва встретившимся людям кажется порой, что они знают друг друга всю жизнь. Да, именно это происходило сейчас с Анной и доверчи191

во уснувшим человеком, которого она взяла себе в мужья без его ведома. И даже, кажется, вопреки его воле. Валериан пошевелился, открыл изумлённо глаза: сон был внезапным, коротким и столь глубоким, что, очнувшись, он не сразу сообразил, что к чему. Анна поцеловала его руку и сказала нежно: – Валечка, пойдём, я в спальне постелила, тебе поспать надо. Он благодарно прижал к губам её раскрытую ладонь, потом уткнулся в неё горячим лбом. С перехваченным спазмом горлом хрипло отозвался наконец: – Спасибо, Аннушка. Мне бы и правда отдохнуть надо, возраст даёт себя знать: я уж третьи сутки на ногах. Старею, ничего не поделаешь. Раньше очень выносливым был...

15. Он встал очень рано и, хотя двигался осторожно, разбудил-таки Анну, чутко дремавшую в большой комнате на диванчике. Услышав шум воды в душе, она встала, чтобы вскипятить чайник, приготовить завтрак. Валериан вышел из ванной бодрый, подтянутый, улыбчивый. Гладким после бритья лицом, пахнущим чем-то свежим (значит, он шел к ней, думая, что останется, и всё с собой захватил), сму192

щенно прижался к ее лицу и крепко обнял.

– Хорош я, ничего не скажешь: пришел к любимой женщине и уснул без задних ног.

– Вот именно, – поддержала Анна. Так вот – вроде как несерьезно – было легче. Утром всё казалось не столь безнадежным, как вчера. Утром всю жизнь можно начинать сначала. Они и начнут. Всё еще, может, обойдется...

– Может, еще обойдется, Валя? – спросила она и его, с надеждой глядя ему в глаза.

– Знаешь, как я этого хочу! Больше всего на свете. Никогда ничего так не хотел. У меня теперь смысл появился, свой, личный смысл жизни. Чтоб ты знала, ты и есть этот смысл. Слышишь? Ты это запомни, пожалуйста.

– Нет, – испугалась Анна. – Ничего я не хочу запоминать. У меня память плохая. Мне надо, чтобы ты мне это каждое утро повторял. А ты это сейчас сказал, как будто прощаешься навсегда. Имей в виду, я этого не переживу.

– Ладно, давай-ка без паники. Мне идти надо...

– Как, уже?! – ахнула она. – Рано ведь...

– Ну, чем раньше, тем лучше, – непонятно ответил Валериан. – Теперь слушай меня внимательно. Я тебя очень прошу, нет, приказываю: в Городе не показывайся! Из дома никуда не выходи. Никому не открывай. По телефону ни с кем не разговаривай.

– А как же ты?

– Я свяжусь с тобой ровно в девятнадцать, поняла? Если раздастся звонок в это время, слушай чис193

ло гудков. Если через три они прекратятся, а потом начнутся заново, это – я. Если не так, то не бери трубку, как будто тебя дома нет.

– А девчонки? Они же с ума будут сходить.

– Ну, тогда вот что, пожалуй: отзвонись с утра пораньше, скажи, что переезжаешь ко мне. Успокой, пообещай увидеться завтра. А до завтра нам еще дожить надо. И так у нее заныло сердце, что поняла вдруг: слишком большой роскошью было бы дотерпеть до своего счастья... А он, уходя, обнял, поцеловал и пообещал, что завтрашней ночью не уснет ни на минуту. И ей не позволит спать. Больше она его живым не видела». Написав столь жестокую фразу, Автор, перебравшая несколько воображаемых вариантов завершения сей сентиментальной истории, пришла к выводу, что выбрала самый лучший. Бог ей судья! Хотя Анну, конечно, жаль. В общем, чтобы не вдаваться в подробности, Автор решила прикончить храброго Полковника очень достойным, даже героическим способом. Дело в том, что злобный и мстительный Руслан, задавшийся целью не только физически уничтожить «честного мента», но и, главное, опозорить его на веки вечные, обещал Валериану простить все долги, оставить ему квартиру и не трогать детей, если он, полковник Филин, поможет ему 194

ограбить «Счастливый Город». Валериан «согласился» и заманил Руслана в ловушку. Как тот, хитрый, опытный, за версту чуявший опасность, всю жизнь загребавший жар чужими руками, давно уже сам лично не участвующий в таких делах, попался в капкан, – объяснить нельзя! Разве только тем, что очень уж велико было его желание «опустить» Полковника. Вот он и явился в ту ночь (когда Анна ждала своего мужчину, чтобы разделить с ним и кров, и ложе) через черный ход в Город, чтобы грабануть дорогие ювелирные магазинчики, но главное – выразить своему врагу презрение и насладиться его унижением. Не надо было ему поступать так самонадеянно, если он хотел уцелеть! Всё-таки он недооценил полковника Филина, который только что потерял брата и племянника. У него тоже в жилах не прохладная водица текла. Очевидно, что Автор явно впадает в скороговорку. Оно и понятно: откуда женщине, никогда не служившей в милиции, знать о хитростях и тонкостях подобных дел? Надо ведь описывать подробности, а откуда их взять? Разве что из набивших оскомину криминальных сериалов. Так что пора решительно сворачивать повествование, чтобы не напороть чепухи. Короче, едва торжествующий Руслан появился на месте запланированного ограбления, его встретила мощная засада омоновцев (не все связи честного мента были потеряны, кое-какие – и на очень высоком уровне, в управлении – еще сохранились). Завязалась перестрелка. Филина смертельно ранили в живот, но он успел 195

застрелить Руслана. Неспроста честный мент ходил дважды в неделю тренироваться в тир, рука у него была твердая: он всадил своему давнему врагу пулю точно между глаз. Банду повязали. Руслана увезли в морг, Филина – в реанимацию, где он скончался на рассвете того же несчастливого дня, не приходя в сознание. Вот так-то... Автор может, наконец, перевести дыхание. Хотя, как ни странно, сентиментальная история еще не кончилась. И пора вернуться к Анне, которая, возможно, была – в какой-то мере – двойником Автора... «Когда Валериан не позвонил в семь вечера и Анна поняла, что он не придет, страшная тоска навалилась на нее. Тоска свинцовая, тяжелая, непереносимая. Она не спала всю ночь и, не зажигая света, бессмысленно смотрела на экран телевизора. Кто-то кого-то целовал... Кто-то в кого-то стрелял... Что-то взрывалось... Какие-то монстры подстерегали в темноте своих жертв и пили их кровь... Часа в четыре она задремала, но вдруг – словно толкнул кто – очнулась. В эту минуту и отлетела душа ее Полковника. В утренних радионовостях перестрелке в Городе посвятили целую минуту: «...убит криминальный авторитет Руслан Махачев. При проведении операции смертельно ранен ветеран МВД – полковник в отставке Валериан Григорьевич Филин, исполнявший обязанности консультанта по охране само196

го крупного торгового центра в нашем городе...» В дневных теленовостях показали портрет Валериана в форме, перечислили награды, выразили соболезнование близким, бегущей строкой сообщили его домашний адрес для всех, кто захочет прийти на похороны через три дня. Администрация Города объявила, что берет на себя погребальные расходы в знак благодарности... Подруги, потрясенные этими сообщениями, немедленно примчались, чтобы поддержать Анну. Но как это сделать, не знали, потому что она опять лежала, отвернувшись к стене, и на вопросы не отвечала. Клавдия осталась у нее ночевать. Но что толку? Ей никто уже не мог помочь. Только милосердная Клавдия и надеялась еще на что-то. В день похорон она отпросилась с работы, чтобы довести едва стоявшую на ногах Анну до полковничьего подъезда, откуда отправлялся он в свой последний путь, оставив свою женщину на произвол судьбы. Клавдия одела и причесала Анну. И та вроде как даже ненадолго ожила. Во всяком случае, она приняла твердое решение присутствовать при выносе тела. Решение-то было твердым. А вот ноги – слабыми, мягкими, непослушными. И, если бы не Клавдия, дальше порога она не смогла бы уйти. Доехали на такси до того самого дома, где еще так недавно Анна побывала в гостях у Валериана. Народу у подъезда столпилось много: любопытствующие или сочувствующие... Преимущественно мужчины 197

пенсионного возраста, но были и помоложе. Из толпы поклонился Клавдии детектив Зарудный, сочувственно взглянув на несчастную Анну. Если бы она могла формулировать в этот час свои впечатления, то, пожалуй, сказала бы, что это – мужские похороны.

– Сплошные менты, – сказал кто-то рядом. – Со своим прощаются. Видно, и среди них еще не перевелись такие, которых купить нельзя.

– Может, и есть такие, да только их убивают, – ответно вздохнул за спиной Анны чей-то молодой голос. У входа в подъезд стояли две табуретки. Нарядную крышку гроба прислонили к стене рядом с входной (теперь уж на веки вечные для ее Валериана – выходной) дверью. И все ждали выноса тела. Живой оркестр, а не динамик в катафалке, как это принято на обычных похоронах, вынимая душу, заиграл траурный марш. В толпе кто-то всхлипнул, но Анна плакать не могла. Поддерживаемая преданной Клавдией, опираясь на нее, потому что ноги не держали, она упорно смотрела, не отрываясь, на дверной проем, из которого с трудом, неловко разворачиваясь и толкаясь, одетые в черное мужчины выносили тяжелый лакированный темно-вишневый гроб. Хозяин Города не поскупился. Впереди – с обеих сторон – гроб держали два рослых парня («сыновья из Москвы приехали», – тут же прокомментировали в толпе). Шесть человек поста198

вили тяжелую домовину на табуретки. И Анна увидела, наконец-то, его лицо... мертвое, совершенно, абсолютно мертвое, и чужое, почти неузнаваемое. Ветер теребил на лбу бумажную полоску с молитвой, она выпросталась одним концом, затрепетала, и какая-то молодая женщина в темном бережно поправила ее («невестка», – опять подсказали из-за спины). Жадно всматриваясь, понимая, что они видятся в самый последний раз, Анна пыталась разгадать, помнил ли он о ней в свою роковую минуту? И если помнил, то не осталось ли хоть какого-нибудь следа той думы, с какой он уходил от нее? Хоть складочки у посиневших губ, хоть тени той застенчивой улыбки, с которой горячо и молодо шепнул на прощанье, что не уснет ни на минуту и ей не даст заснуть, когда вернется. И вот спит, спит непробудно... Завыть бы, как бабе положено: «Сокол мой ясный, да на кого же ты меня покинул!» Да где уж! – невозможно, она здесь никто. Даже ему уже чужая. Да и слов у нее нет таких; и голос пересох, нет больше голоса...

– ...позвольте открыть митинг прощания с замечательным... его жизненный путь... верность долгу, честность, неподкупность... прекрасный семьянин... любящий отец и дедушка... прощай, дорогой друг... будешь вечно жить в наших сердцах... Анна видела, как один из сынов не удержался – смахнул со щеки слезу. Невестки плакали навзрыд. И только ей нельзя ни плакать, ни криком кричать, 199

незваная она на этой тризне. Клавдия, с трудом удерживая Анну на ногах, тихонько хлюпала носом: жалко ей было и Полковника, и подругу. Да что ж теперь поделаешь... Отговорили речи («позвольте считать митинг закрытым»); снова надрывно зарыдал оркестр; пошли; понесли, покачивая, тяжелый сундук гроба («дорогой, видать», – позавидовал кто-то); вкатили его по рельсам в катафалк; загрузили туда же множество венков. Суетясь, бегал распорядитель, показывая, кому в какой автобус садиться. «Поминки-то в столовой управления... Там зал огромный и готовят хорошо. И как своему, то, наверное, со скидкой...»

– опять услышала Анна. Все уехали, а кто остался – медленно расходились, пересказывая друг другу всё новые и новые подробности попытки ограбления Города. «Может, проводим на кладбище?» – неуверенно шепнула Клавдия Анне, когда народ стал рассаживаться в автобусы. Та только головой покачала: хоронить дважды за две недели одного и того же человека... Разве это можно вынести? Приехали домой, и обессилевшая Анна снова отвернулась от жизни, рухнув на диван. Лицом к стене. Как ни старалась верная Клавдия разговорить ее, как ни хлопотала возле подруги пришедшая к вечеру Елена, та отвечала односложно, нехотя. Она уходила от них всё дальше своей тропой, недоступной зрению посторонних. Только сама Анна и 200

видела, и то смутно, как бесцельно вьется эта стежка по краю пропасти; соскользнет нога – и всё. Но уже и не страшно. Только голова стала очень тяжелая, свинцовая. Да в груди больно теснило. Мысли путались. И очень хотелось остаться совсем одной. Она попросила подруг уйти... Анна не плакала и, казалось, даже не горевала. Она была совершенно спокойна. Совершенно спокойна. Лежала без мыслей и чувств, совсем как мертвая, но всё-таки еще живая. На второй день после похорон раздался резкий, безжалостно резкий, звонок. И телефонная трубка спросила молодым мужским голосом: – Анна Константиновна?

– Да, слушаю вас, – безразлично отозвалась она.

– У меня для вас посылка от Валериана Григорьевича. Будьте, пожалуйста, дома, я к вам через полчаса подъеду.

– У нас код...

– Я всё знаю. До встречи. Тот высокий красавец из Города в темно-синей униформе, который подходил к ним во время ее обморока («Кирилл...» – вспомнила Анна), вошел в квартиру, а вслед за ним еще двое внесли пустой аквариум и в отдельном сосуде с водой – Одинокую Рыбу. Увидев, как исказилось от горя лицо маленькой женщины, Кирилл торопливо сказал: 201

– Валериан Григорьевич поручил мне оборудовать аквариум и вторую рыбу купить, если... он сам не сможет. Давайте мы сейчас заполним его водой, пусть отстаивается. А завтра – всё остальное. Только рыбы такой второй пока в продаже нет.

– Зачем это теперь? – безнадежно махнула Анна рукой.

– Мне Валериан Григорьевич поручил, – упрямо и даже вроде с осуждением (как же, мол, можно идти наперекор его воле) настаивал Кирилл. – Я обещал, я все сделаю. Он отпустил своих помощников, а сам остался. Она предложила ему сесть.

– Я видел вас там, у дома – на панихиде. Но не подошел, не сумел: я гроб нес... Валериан Григорьевич еще кое-что оставил для вас, – и Кирилл вынул из нагрудного кармана сложенный вдвое конверт. – Вот, возьмите... Анна молча взяла в руки длинное белое тяжелое запечатанное письмо, стала бережно разглаживать его. И впервые за эти дни закипели и закапали слезы. Она наконец-то горько заплакала. Кирилл молча смотрел на нее с состраданием. Потом сказал, стесняясь: – Мне кажется, он вас очень полюбил... Жаль, что так все вышло. Анна закрыла руками лицо и заплакала еще безу­тешней. Кирилл проглотил комок в горле: 202

– Его все уважали. Настоящий мужик. Таких теперь нет. Он мне как отец был, всегда посоветует, поможет. И он на меня тоже понадеялся, что я вас не брошу в беде. Так что если буду нужен – вот мой телефон. В любое время. А завтра я зайду – подключу в аквариуме подсветку, да и так всё, что полагается, сделаю, не сомневайтесь, Анна Константиновна. И рыбу вторую найдем. А могилу я вам потом покажу, когда вы получше себя чувствовать будете, ладно? Анна молча кивнула и, отпустив нежданного вестника от Валериана, раскрыла запечатанный конверт. Там лежали доллары, много, она не стала считать сколько, а схватила лежавшую сверху записку. Почерк был твердый, четкий, неожиданно интеллигентный: «Милая Аннушка! Если ты читаешь мое послание, значит, меня уже нет в живых. Но это ничего, не плачь. Что ж делать? – не повезло. Одно я твердо знаю, что и Руслана тоже нет. Я должен убить эту тварь во что бы то ни стало. Без этого я не могу умереть. Так что, считай, что сделал я хорошее дело и заплатил за это соответствующую цену. Ты не придирайся к словам. Мне не так-то просто писать об этом. Пишу и верю, что мы всё равно увидимся и что я выйду из этой переделки живым. И мы с тобой еще поживем и порадуемся друг другу. Я не сказал тебе: в Москву я ездил тогда к детям, рассказал о тебе, и они меня благословили.

203

Аннушка, милая, не сердись за этот конверт, тут немного – две тысячи, хоть на какое-то время тебе хватит. И еще там – колечко обручальное. Хочу, чтобы ты носила. Прости, если что было не так. Знай, что я в этот момент смотрю на тебя с любовью. Целую. Твой Валя.

P.S. И как ты узнала, что это мое детское имя? Так меня мама называла. А знаешь, всё-таки «Кони привередливые» Высоцкого – очень сильная песня. Про меня. Целую, люблю. Прости». Плача в голос, она нашла в конверте гладкое золотое колечко и надела его на безымянный палец левой руки: «Вдова невенчанная». Валериан забрал ее к себе на сороковой день. Именно в этот августовский прохладный день Клавдия нашла Анну, распростертую – навзничь, крестом – на полу перед напольным аквариумом, в котором прекрасная экзотическая рыба исполняла свой таинственный танец. Инфаркт. Сердце всё-таки разорвалось. Не выдержало. Похоронили Анну на новом огромном кладбище, которое прирастало каждый день свежими могилами, вдали от Александра Полетаева. Там уже места для нее не было. Полковника же положили вместе с его женой на кооперативном, в общей оградке, 204

где он запасливо оставил для себя место три года назад. Денег, посланных им, хватило и на памятник, и на поминки, и еще осталось кое-что. Аквариум с рыбой на радость внуку забрала Клавдия. Елена каждое утро и каждый вечер долго еще испытывала тоскливое чувство утраты: некому было позвонить и привычно пошутить насчет живой и деревянной лошадок...» Так и закончилась эта короткая сентиментальная история, освободив мужчину и женщину от того, что принято называть семейным счастьем. То есть от бытовой устроенности, сытной домашней еды, от разумного режима труда и отдыха, от взаимных подарков на 8 Марта и 23 февраля, словом, от той невыносимой житейской скуки, которая настигает благополучных людей с ампутированным прошлым и бесперспективным будущим. Как существа разумные, встретившись вскоре где-нибудь на небесах, они должны были бы возблагодарить Создателя за то, что Он придал финалу ореол романтической легенды. Мужчина погибает, исполняя долг чести. Женщина умирает от любви к нему. А если не от любви? А если от жгучего, невыносимого ужаса перед своим безнадежным одиночеством? Нет, не надо. Пусть лучше – от любви. Но это – мысли законченного циника. И Автор, вероятно, прячется за них, чтобы скрыть вполне естественную печаль от того, что герои не смогли удер205

жать своего позднего счастья, что их «вечерний день» не «помедлил», что «очарование не продлилось»... «По крайней мере, – оправдывалась Автор перед воображаемым читателем, – я не разлучила их надолго. Всё равно они там вместе. Как бы там ни было, спасибо тебе, Господи!» Подведя черту под воображаемыми событиями, Автор со стесненным сердцем (Анну было всё-таки очень жалко, да и Полковника тоже) решила сходить в Город, вдохновивший ее на сочинение этой повести. Город-то был вполне реальным и жил своей сложной жизнью совсем недалеко от девяти­этажки, где в своей двухкомнатной квартире одиноко жила писательница пенсионного возраста. И аквариум – тоже не выдумка. И две рыбы – астронодусы из семейства цихлид – мирно плавали в нем, привлекая детвору и прочих зевак. Так что про рыб всё – чистая правда. Автор даже приобрела как-то в том угловом стеклянном магазинчике, куда, если помните, заглядывала однажды Анна, у неприветливой продавщицы брошюру «Цихлиды – рыбы с интеллектом». И вычитала, что эта парочка имеет прародителей в пресноводных, пещеристых и каменистых озерах Мадагаскара. Она сама подолгу любовалась рыбами с практической, впрочем, целью – описать как можно правдивее их поведение. Но в этот раз Автор ощутила что-то вроде небольшого электрического разряда: одна рыба 206

исчезла из аквариума, оставив вторую в одиночестве. Совершенно так, как это уже было придумано ею раньше: рыбу продали. Только не за восемьсот, а за девятьсот рублей. Ну и дела! Писательнице стало не по себе, и она долго рассматривала оставшуюся, невозмутимо перебиравшую плавниками самку астронодуса, пытаясь запомнить, теперь уж неизвестно для чего, особенности ее одинокого поведения. Ведь для развития сюжета это было уже не нужно. Она и название хорошее придумала – «Танец одинокой рыбы». И вообще хотела поставить, наконец, настоящую точку в этой сентиментальной истории. Чтоб больше к ней не возвращаться.

– Красивая, правда? – раздался за спиной приятный мужской голос. Автор «Рыбы» оглянулась и обомлела: перед ней стоял придуманный ею от начала и до конца (ни одного прототипа вокруг на расстоянии ста верст!) пожилой мужчина, подтянутый, с короткой стрижкой, с темными густыми бровями, правда, без усов, но поразительно похожий...

– Полковник?! – изумилась Писательница.

– А вы откуда знаете?! – оторопел Полковник...

207

Литературно-художественное издание Лариса Ивановна Щасная Танец одинокой рыбы Повесть

Редактор Т.Н. Бавыкина Технический редактор Е.Н. Лебедева Компьютерный дизайн Н.А. Лабунская

Подписано в печать 4.05.2008. Формат 70х100 1/32. Печать плоская. Печ. л. 6,5. Усл. печ. л. 6,7. Уч.изд. л. 7,1. Тираж 200 экз. Заказ № 182т.

Изд. лицензия ЛР № 010221 от 03.04.1997 ОАО «Издательство «Иваново» 153012, г. Иваново, ул. Советская, 49 Тел.: 326791, 324743 Email: riaivan37@mail.ru www.ivanovo.ucoz.com