Л.И. Щасная. «ЧТО ДЕЛАТЬ НЕСЧАСТЛИВЫМ?..» by Издательство "ИВАНОВО"

Л А Р И СА Щ АС Н А Я ТРИ СТАРОМОДНЫХ ПЬЕСЫ ДЛЯ ЧТЕНИЯ И ОДНА злободневная фантасмагория

Иваново 2012

УДК 82 ББК 84-6 Щ 275

Щасная Л.И. Щ 275

«Что делать несчастливым?..»: Пьесы для чтения. – Иваново: ОАО «Издательство «Иваново», 2012. – 352 с. ISBN 978-5-85229-436-4

ISBN 978-5-85229-436-4

ББК 84-6

П РЕД И С Л О ВИ Е Цикл моих «ивановских» пьес складывался на протяжении почти трёх последних десятилетий, таких трудных в нашей жизни. Эти диалоги – не для сцены, которую, если честно, я не знаю, – а для чтения. Как если бы это были повести с минимальным описанием окружающей обстановки, но насыщенные концентрированным человеческим взаимодействием, как в особых, экстремальных, ситуациях. В конце концов, мы проживаем свою жизнь в жанре драмы. Диалог – основная форма человеческого общения. Прав средневековый поэт: «Бог нашей драмой коротает вечность! Сам сочиняет, ставит и глядит». Даже в застолье, даже в дороге, даже случайно встретившись на улице, русские люди говорят не только о ничего не значащих пустяках, но и – очень часто – о вещах насущных. Многое так «подслушала» и я для своих повестей и поэм. И для этой книги – тоже. Здесь мои размышления о добре и зле, о счастье и несчастье, о долге и честности перед собой и людьми... Сделала, что смогла, высказала, как сумела. Отдаю в ваши руки. Лариса ЩАСНАЯ

« Ч ТО Д ЕЛ АТ Ь Н Е СЧ АС ТЛ ИВ Ы М? . . » Лирико-драматические диалоги в трёх частях

Действующие лица: Эльвира Макаровна Гудкова, сотрудница ивановской туристической фирмы, лет сорока. Викентий Павлович Никитин, провинциальный писатель, за пятьдесят. Нина Гавриловна Пушкарёва, преподаватель вуза, одинокая женщина за пятьдесят. Любовь Сергеевна Василькова, загадочная красавица, лет тридцати пяти. Борис Николаевич Цепляев, холостяк неопределённого возраста. Надежда Ивановна Одинцова, одинокая женщина, лет сорока. Василий Веселов, тридцатидвухлетний богатырь, заведующий районным клубом из глубинки. Нюра, жена Василия. Люся Кузьмина, юная ткачиха крупного ивановского ХБК. Иван Иванович Сторожев, командированный инженер. Вера Михайловна Златовратская, лучшая подруга Любови Сергеевны. Официант.

Ч асть пер вая Последний вечер 1984 года, последнего года советской эпохи. Время близится к двадцати двум часам. Маленький банкетный зал в ресторане Суздальского туристического комплекса готов к приёму группы отдыхающих из десяти человек. По путёвке областного турбюро ивановцы приехали, чтобы встретить здесь Новый год. Стол для гостей – в центре сцены. Из комнаты – два выхода: один – к туалету, второй – в большой банкетный зал. Он отделён от малого раздвигающимся прозрачным занавесом, оформляющим широкую арку. Рядом на стене – огромный Циферблат часов, стрелки которых передвигаются участниками событий, по мере их развития… Э л ь в и р а М а к а р о в н а вместе с о ф и ц и а н т о м входят из большого зала в малый и приближаются к накрытому столу.

Эльвира Макаровна (представляется). Значит так, я – Эльвира Макаровна Гудкова, отвечаю за этот вечер. Если будут какие вопросы – сразу ко мне. А тебя-то как звать-величать? Официант. Валерий… Павлович. Эльвира Макаровна. Сверим, Валера, как говорится, наши часы, пока народ размещается в номерах. Официант. Всё, как указано в договоре: стол на десять персон. Пожалуйста, холодные закуски – селёдка с овощами; мясное заливное; рыбное заливное; рыбное ассорти; бутерброды с красной икрой; бутерброды с икрой минтая… Эльвира Макаровна. Стоп! В согласованном меню были бутерброды с чёрной икрой. При чём здесь минтай? Официант. Не завезли чёрную. Разница в цене – за счёт ассорти. Добавили кеты и «московской» колбаски… Эльвира Макаровна. Ну вот! Обещали одно, на деле – другое. Официант (пожимает плечами). Так… мясной салат; салат из свежей капусты; квашеная капуста 5

по-суздальски, с клюквой и яблоками; винегрет; грибная икра; яблоки, конфеты… Эльвира Макаровна. А почему салат не порционный, а в общих салатницах? Официант. Так всегда, для экономии места. Эльвира Макаровна. Ой, не надо мне лапшу на уши вешать! Я, как говорится, не первый год замужем. И ассорти только на двух блюдах… Официант (насмешливо). Может, контрольное взвешивание сделать? У нас фирма солидная. О ф и ц и а н т недовольно фыркает и отворачивается. Э л ь в и р а М а к а р о в н а еще раз тщательно осматривает стол.

Эльвира Макаровна. Так. Шампанское – пока в холодильник. Подашь без четверти двенадцать. (Заметив недовольство официанта, примирительно.) Давай-ка лучше дружить, Валерий Павлович. Есть такое железное правило: встречать Новый год в хорошем настроении. Согласен? О ф и ц и а н т неопределённо пожимает плечами.

Ну и ладненько, ну и договорились. О ф и ц и а н т уходит, унося шампанское. Г уд ко в а ставит стрелки на Циферблате на двадцать два часа. Раздаются десять ударов. Отдыхающие начинают подтягиваться. Первыми входят В е с е л о в ы – В а с и л и й и Н ю р а, потом – Н и н а Г а в р и л о в н а П у ш к а р ё в а и самая юная из всех – девятнадцатилетняя Л ю с я Ку з ь м и н а, ткачиха Большого хлопчатобумажного комбината. Неторопливо вступает в комнату, осматриваясь по сторонам, В и к е н т и й П а в л о в и ч Н и к и т и н , высокий представительный мужчина в очках. В отличие от пёстрой четы В е с е л о в ы х и Л ю с и, Н и к и т и н одет несколько небрежно, но стильно – о н в толстом вязаном пуловере, с ярким шейным платком. В руке у него трубка, он то и дело берёт её в рот, вдыхая остаток аромата «Золото6

го руна»: пытается бросить курить. На шаг позади писателя – Н а д е ж д а И в а н о в н а О д и н ц о в а. За ней несколько развинченной походкой следует мужчина лет сорока пяти – Б о р и с Ц е п л я е в. И, наконец, красивая, уверенная в себе, но чем-то обеспокоенная Л ю б о в ь С е р г е е в н а В а с и л ь ко в а. Она выглядит моложе своих тридцати пяти. Сразу – сама по себе. В с е перебрасываются ничего не значащими фразами: «Ну и погодка! Метель!» – «Каких-то шестьдесят километров – почти два часа пилили!» – «Номера ничего себе – на двоих. И все удобства…» – «Посмотрим, чем тут кормят!» – «Главное, при всех обстоятельствах, не поддаваться плохому настроению». – «Для сугрева не мешало бы пропустить по маленькой». – «Да уж десять!»

Эльвира Макаровна. Прошу всех к столу! Занимайте, пожалуйста, свои места. Карточки с фамилиями расставлены. У нас, правда, есть один не приехавший по уважительной причине – мой муж. На дежурстве задержали: в милиции служит. И ещё – отставший, известный в нашем городе человек, актёр драмтеатра Андрей Златовратский. Честно говоря, мы на него очень рассчитывали: такой человек, конечно, украсил бы нашу компанию. Б о р и с усмехается. Л ю б о в ь С е р г е е в н а самолюбиво встряхивает длинными золотистыми волосами. Компания рассаживается за столом.

Может, ещё доберётся своим ходом. Викентий Павлович. Да, жаль, если не приедет: я знаком с ним, хотя и не близко… Раскланиваемся, конечно, всегда: город маленький. А так чтобы в одной компании, не пришлось как-то. Всё больше на совещаниях… Борис. Ну как же!.. Мы с вами спали вместе… на пленуме райкома… Викентий Павлович. Не понял? Борис. Ну, есть анекдот такой, знаете? Встречаются мужчина и женщина, и женщина говорит: «Мне ваше лицо знакомо. Мы не встречались раньше?» – «Ну как 7

же! Мы с вами спали вместе!» Женщина в ужасе: «Когда?» – «Да на прошлом пленуме райкома». Б о р и с нарочито громко смеётся. Л ю с я хоть и моложе всех, но она – кандидат в члены партии и относится ко всему очень серьёзно.

Люся (сурово). Странный какой-то анекдот. Любовь Сергеевна. Этой шуточке – сто лет в субботу. Эльвира Макаровна (бодро). Друзья мои, прошу внимания! Нам на этот вечер нужен тамада. Может быть, изберём его общим голосованием, коль скоро Злато вратский не приехал? Любовь Сергеевна. А без этого никак нельзя? Эльвира Макаровна. Без тамады? Любовь Сергеевна. Без общего голосования… И кто вам сказал, что Златовратский… Эльвира Макаровна. Ну, это все знают: Андрей Петрович – душа общества. Б о р и с снова ехидно усмехается.

Любовь Сергеевна (нервничает). К чему огород городить? Не проще ли налить и выпить? В автобусе, между прочим, было холодно. Василий. Вообще-то, за знакомство… Как-то… оно бы… повеселее… Да, Нюра? Нюра (смущается). Я, как все. Викентий Павлович. А что ж! В этом есть рациональное зерно: нам с Надеждой Ивановной знакомиться не надо – мы давно сотрудничаем (она мои рукописи перепечатывает), с Ниной Гавриловной тоже приходилось сталкиваться (я у них в институте выступал), а со всеми остальными, конечно же, хотелось бы… для начала – преломить хлеб и, так сказать, осушить чашу. Нина Гавриловна (строго). Ну, пожалуй, после такой дороги и правда надо согреться. 8

Эльвира Макаровна. Кавалеры, ухаживайте за дамами! Нюра. Мне красненького. Викентий Павлович. Нина Гавриловна? Нина Гавриловна. Белого, сухого, пожалуйста. Василий (налив Нюре «красненького» портвейна, наклоняется к Любови Сергеевне). Красного? Белого? Любовь Сергеевна (с вызовом). Водки! Василий (восхищённо). Наш человек! Селедочки? Салатика «оливье»? Любовь Сергеевна. Всего понемножку. Н ю р а дёргает мужа за пиджак сзади. Л ю б о в ь С е р г е е в н а, заметив это, смеётся.

Викентий Павлович. Я – за «Столичную»! Василий. Нормально. Борис (наклоняется к Люсе). Ну а тебе чего? Люся (стесняясь). Как Нине Гавриловне, – сухого. Б о р и с небрежно наливает вино в её бокал – через руку.

Эльвира Макаровна. Так за что же выпьем наш первый тост? Борис (насмешливо). Тост выпить нельзя! Василий. Как это? Почему? Надежда Ивановна (мягко). Потому, что тост – это всего лишь слова, сказанные перед тем как… Люся. Не по́няла!… Борис (пренебрежительно). …перед тем как выпить! Люся. А-а-а… Ну да… Эльвира Макаровна (не смущаясь). Ну, так уж как-то привычно – «выпьем первый тост…» Так за что же? Нюра (робко). Со знакомством, что ли… по делу-то… 9

Викентий Павлович. Да, конечно! Но, может быть, так? – Пусть наше случайное знакомство, столь необычно начавшееся в уходящем году, перерастёт в добрые отношения в наступающем. Эльвира Макаровна. Отлично сказано! Что и говорить! Викентий Павлович – мастер слова. В с е поднимают бокалы и рюмки, чокаются, обмениваясь ничего не значащими, обыкновенными в таких случаях возгласами: «Будем!» – «Дай бог не последнюю!» – «Со свиданьицем! – «Будьте здоровы!» Стучат вилки и ножи: в с е принимаются за еду.

Викентий Павлович. Такие встречи очень обогащают жизнь. По моим наблюдениям, люди как-то слишком стали уходить в свои семейные дела. Борис. Священный принцип: мой дом – моя крепость. Нина Гавриловна. Не знаю, не знаю… Я всегда стремлюсь к новым впечатлениям и расширению кругозора. По турпутёвкам объехала, считай, все соцстраны. Этим летом собираюсь в круиз – вокруг Европы на теплоходе. Так что и здесь я не случайно… Люся. Здо́рово! Любовь Сергеевна. Нормальные люди в этот вечер дома сидят, а мы – кругозор расширяем. Нина Гавриловна. Кого, позвольте вас спросить, вы называете нормальными людьми? Любовь Сергеевна. Да тех, у кого нормальные семьи. Имею в виду счастливых женщин. Нина Гавриловна. Ну, знаете ли, какая чудачка в наше время захочет сегодня добровольно сидеть у своего «очага»? Для меня, например, моя работа – превыше всего. Люся. По-моему, тоже нельзя личное ставить выше общественного. Вот у нас в смене… 10

Нина Гавриловна (резко перебивает, так как свои речи она обращает в первую очередь к писателю и Надежде Ивановне, а теперь и к Любови Сергеевне). Женщина всё боль-

ше осознаёт себя свободной. И мне просто смешны квочки, для которых главное – собственное гнёздышко. Василий. Оно бы, конечно, не мешало бабе – пардон, женщине! – побольше дома сидеть. А то через эту женскую свободу приходится в деревнях школы закрывать: рождаемость больно низкая. Не хочет женский пол рожать, и всё тут. Люся. Вот у нас в смене работала… Нина Гавриловна. Минуточку, мы говорим о разных вещах. Материнство – дело святое. Я сама мать. Нюра. А у вас их, извиняюсь, сколько? Нина Гавриловна. Один. Нюра. А-а-а! Нина Гавриловна. А при чём здесь количество? Я вырастила одного прекрасного человека: он у меня лётчик гражданской авиации. Летал на больших пассажирских лайнерах вторым пилотом. И он с уважением относится ко мне, прежде всего потому, что я никогда не замыкалась на сугубо личных интересах. Люся (оживлённо). Правильно! Вот я и говорю: у нас в смене одна девчонка… Нюра. Погоди ты со своей девчонкой! Я лично так думаю: главное бабье дело – детей воспитывать. И будь моя воля, нипочём бы не пошла на эту треклятую фабрику, пылью там дышать. У вас-то работа чистая. А у меня и фабрика, и хозяйство, и огольцов трое. Одни мальчишки! Хорошо, Вася всё-таки может из своего клуба заскочить домой в любое время. А то бы – караул! Я вот и сейчас, сижу здесь, а душа заходится: на сестру их оставила, у той тоже трое, погодки, как у меня. «Езжай, – говорит, – Нюра, хоть раз в жизни отдохнёшь от домашнего ада. Пригляжу. Где трое, там и шестеро!» 11

Викентий Павлович. А моя жена обижается, что я её дома с девочками посадил. Утратила, говорит, квалификацию. Беспокоится о пенсии. Но я вполне могу семью прилично содержать. Нина Гавриловна. Зря вы, Нюра, нашу работу противопоставляете. Мой труд тоже дай боже! Вы работаетето кем? Нюра. Браковщица я в отделочном… Нина Гавриловна. Ну, контролёром-то я сработаю: в юности ткачихой три года отпахала. А вот вам лекции по прикладной физике перед студентами потруднее будет читать, не так ли?.. Знаете, если посчитать, сколько я работаю, то получится, пожалуй, раза в два больше, чем вы. Нюра (смущается). Дак, конечно, я понимаю: для вашего дела голову надо иметь! А у меня что́ – семь классов, восьмой – коридор. После семилетки сразу на ферму. Нас-то у матери – шестеро. А отец рано помер. Нина Гавриловна. Не в этом дело. Я сама без отца росла. На фабрике работала, но пошла в вечернюю школу – аттестат зарабатывать. Потому что мечта была – в люди выбиться. Легко никогда не жилось. Это сейчас молодые будни от праздников не отличают. А раньше, бывало, к Октябрьской или к Первомаю за месяц начинали готовиться. Всё в доме мыли, скоблили, перетряхивали. Припасали продукты. Сам не съешь, а конфетку какую-нибудь, печеньице отложишь для гостей. Нашему поколению солоно пришлось. Зато ценить умели то, что есть. Нюра. Правда ваша. Мне мама тоже рассказывает, как голодали в войну да сразу после… Да и нам досталось… как вспомнишь… Я-то – пятьдесят шестого года… Только и вздохнули, как в райцентр переехали. Нина Гавриловна. Да, кто те годы пережил… Вот, помню, сшила мне мама после войны первое, можно сказать, платье – нарядное, маркизетовое. В талию – 12

«татьяночкой», с оборками – красота! Так я на него чуть ли не молилась. А теперь как? У моей снохи – костюм кримпленовый, костюм трикотажный, костюм шерстяной. Платьев – не пересчитаешь. Зачем, спрашивается? «Как же, – говорит, – в театр в одном и том же на разные спектакли – неприлично». Зачастила в последнее время в драмтеатр. А зимняя одежда? Было два пальто, так недавно еще и дублёнку купила. Ну? И при этом не работает. Нет, я не против. Живут они обеспеченно: работа у сына высокооплачиваемая. Но только не по себе как-то становится, что молодёжь на сегодняшний день утрачивает чувство праздника. Василий. Это вы правильно подмечаете… Надежда Ивановна (тихо подсказывает). Нина Гавриловна… Василий. …Нина Гавриловна. По этому поводу народ даже пословицу специальную выработал: «Нужда научит калачи есть». Борис. Что же это за теория такая, что чем хуже – тем лучше? Василий. Я тебе скажу, что так оно и получается. Сытость нам боком выходит. Это когда было, чтобы деревенский человек бросил недоеденный кусок хлеба на землю?! Нюра. Раньше народ беднее жил, но дружнее, веселее. У нас в деревне клуба, к примеру, не было, бегали в Поливаново за пять вёрст. Кино посмотреть да потанцевать. Там мы с Васей и встретились. Он из Акулинихи, я из Киселёвки. А теперь во Дворец калачом народ не заманишь. Даже кино – по домам, в телевизоре смотрят. Василий. А вся беда в том, что культурного развития не хватает. И всё, вроде, для народа делается, а толку – никакого. Поливановский завалященький клуб всегда, бывало, битком. А хотя бы наш Дворец культуры в райцентре?.. Три года как сдали под ключ. Интерьер 13

оформлял художник из Иванова. Пианино привезли. Инструменты для духового купили. А до сих пор, как повесили трубы, так и висят нетронутые, желающих не найдём. В хоре – одни ветераны. В танцевальном – одни девчонки. Парней не затащишь. Шахматы, шашки… Только старики и играют. Нюра. Девчонками недоволен! Да тебе больше ничего и не надо! Василий. Нюра, помолчи: муж говорит. …Устроили как-то встречу с поэтом из области. Уговорили, при ехал… Так собралось двенадцать человек. Стыдобушка! Вот теперь живого писателя вижу, пригласить бы к нам Викентия Павловича, а боюсь… Вдруг опять аудиторию не обеспечим?! Викентий Павлович. Если пригласите, обязательно приеду. Мне такие встречи тоже нужны. Только постарайтесь, чтобы сначала книжки мои почитали. Тогда разговор будет интересней. Василий. Ловлю на слове. Но вообще-то я к чему? Лекции там, тематические вечера разные плохо идут. Плохо и плохо. Не знаешь, с какого боку подступиться. Всё, чему учили нас в «кульке», как-то не удаётся применить к делу. Нюра. У совремённой молодежи одно на уме: поплясать, попрыгать, это – да! Нина Гавриловна. В прежние времена телевизора не было, вот люди и тянулись друг к другу. Василий. Некоторая серость, конечно, наблюдается… Или пляски совремённые, или те́лек. И ещё народ пропадает через праздники. Вот останься я дома, к примеру, там без большой выпивки не обошлось бы. Хочешь не хочешь, гости заходят – собирай, Нюра, на стол! Ну вот мы и решили отдохнуть культурно. Заодно передового опыта набраться. Борис (ехидно). И как, набираетесь? 14

Василий (простодушно). Среди умных людей побыть – уже большое дело! Свояк мой даже позавидовал, что едем. Он прямо говорит: «Вася, чувствую, что погибаю, устоять не могу: обязательно напьюсь. Это ведь уму непостижимо – сто выходных да революционных праздников на год. Да ещё, по-деревенски, и религиозные прихватим: то Рождество, то Пасха, то Троица…» Люся. Антирелигиозная пропаганда у вас там плохо поставлена. Василий. Ну, это… я не к тому. Русский характер, понимаешь, широкий. Беда! И что делать, пока никто не понимает. Нина Гавриловна. Работать надо, а не бездельничать. А то болтать все выучились, а как до дела дойдёт – тут настоящего мужика днём с огнём не сыщешь. Василий. Ну, Нина Гавриловна, зря ты так – не все же одинаковы. Нюра (с гордостью). Мой Вася – на все руки мастер. Дом, как игрушка! Когда шоферил, хорошо зарабатывал. Сейчас, конечно, похуже. Но что делать, если талант у него. Такой гармонист – заслушаешься. Зря мы гармонь с собой не взяли, да, Вась? Василий. Скажешь тоже. Здесь гармонь не смотрится. Здесь всё цивилизованно: вокально-инструментальный ансамбль из Владимира, всё, как положено. Э л ь в и р а М а к а р о в н а подходит к Циферблату и переводит стрелки на половину одиннадцатого.

Эльвира Макаровна. Ну что ж, друзья! После первого тоста, чтобы не углубляться в наши производственные дела, – мы же приехали сюда отдохнуть, – давайте потанцуем. В соседнем зале живая музыка, народ – так что, кто хочет настоящего новогоднего шума и веселья, может перейти туда. Но танцевать хорошо и здесь, если кому больше хочется уединения, – музыка слышна. Кавалеры, не забывайте приглашать дам. Мы на вас надеемся. 15

В е с е л о в ы поднимаются и уходят в соседний зал. Б о р и с небрежно бросает Л ю с е: «Пойдём, что ли?» Н и н а Г а в р и л о в н а в напряжении ожидает, что п и с а т е л ь пригласит е ё , но о н приглашает Н а д е ж д у И в а н о в н у. О н а, единственная из женщин, в длинном вечернем платье. О н и – эффектная пара. Но замечать это особенно некому: Л ю б о в ь С е р г е е в н а потупилась и ковыряет вилкой в тарелке; Н и н а Г а в р и л о в н а тоже делает вид, что занята едой. Э л ь в и р а М а к а р о в н а деловито бросает: «Узна́ю, когда горячее будут подавать…» – и выходит.

Любовь Сергеевна. Выпить, что ли? Подде́ржите? Нина Гавриловна. Пожалуй! Чокаются. Н и н а Г а в р и л о в н а цедит вино. Л ю б о в ь С е р г е е в н а выпивает рюмку водки залпом, не закусывая. П и с а т е л ь и Н а д е ж д а И в а н о в н а медленно движутся в танце, разговаривая.

Викентий Павлович. Вы, Надежда Ивановна, сегодня великолепно выглядите! Надежда Ивановна. Спасибо, я старалась. Вечер такой особенный – детский праздник… Викентий Павлович. Почему же только детский? Надежда Ивановна. В этот вечер и взрослые – дети. Все счастья ждут. Викентий Павлович. И что же это такое, по-вашему, – счастье? Надежда Ивановна. Ну, как же! Несбыточная мечта. Помните, у Блока?.. И, наконец, узнаешь ты, Что счастья и не надо было, Что сей несбыточной мечты И на пол-жизни не хватило. Викентий Павлович. Авторитет Блока, разумеется, непререкаем. Но, быть может, вся штука только в том, что мы и не можем быть счастливыми? Ну, просто не умеем… А могли бы уметь, по крайней мере, не быть 16

несчастными. Из-за чего же иначе весь огород городится? Не о всеобщей же только сытости – наша, почти вековая, мечта? Надежда Ивановна. Ах, вы об этом! «В мировом масштабе», как говорил известный персонаж… Ну, в это, скорее, наша Люся верит, чем тот же Борис Николаевич. А Борисов Николаевичей – большинство. И для них, и для многих других надежда на то, что «нынешнее поколение будет жить при коммунизме», как-то померкла… Викентий Павлович. Всякая идея переживает периоды расцвета и угасания. Но то, о чём мы сейчас, больше, чем теория. Это неистребимая мечта человечества о Золотом веке. Скорее всего, она не может быть воплощена в жизнь: ни одна мечта не может… Но человек никогда не откажется от мечты. И чем она несбыточней, тем сильнее стремление к недостижимому. А мечта была красивая: не о царстве сытых, а в идеале – о сообществе счастливых. Надежда Ивановна. Да ведь всё относительно! Был голод после революции – мечтали наесться вволю. Кусок хлеба приравнивался к счастью. Была война, разруха – хотели одного: мира. Ну вот, теперь мир, благополучие, а счастливых людей меньше, чем когда-либо, нытиков хоть пруд пруди. Викентий Павлович. И особенно, заметьте, среди женщин. Они прямо-таки склонны к недовольству жизнью. По моим прикидкам, процент счастливых женщин гораздо меньше, чем мужчин. Смотришь на такую даму: всё-то у неё есть, а всё мало… Но вы не из таких… И, сдаётся мне, что-то такое знаете, что не всем открыто… Надежда Ивановна. Ох, Викентий Павлович, должна отклонить ваши комплименты. Да если б я знала, как стать счастливой, так и стала бы. 17

Викентий Павлович. Прямо как у Кузьмы Пруткова! Неужто счастье – только дуракам?.. «А во многой мудрости» только печаль? Надежда Ивановна. Ну, это ваше дело, мужское, философствовать. А женщина – что́? Она живёт интуицией, любит ушами и часто принимает за любовь инстинкт продолжения рода. Викентий Павлович. Вон вы какая! Я вас даже побаиваюсь. От слишком умных женщин выходит посрамление всему мужскому роду. А нам, мужчинам, это вынести очень трудно. Надежда Ивановна (смеётся). Как это вы всё умудрились перевернуть? Это ж вы у нас знаток человеческой души. Это мне к вам надо идти за советом, как жить. Викентий Павлович (в тон ей, весело). И, тем не менее, вы от меня никаких советов не ждёте! И не про́сите. Сдаётся мне, что я победнее живу. И что-то вы такое знаете… Не сразу и определишь, в чём тут дело. Доброжелательная сдержанность. Или – сдержанная доброжелательность… Надежда Ивановна. Послушать вас, так мне впору открывать школу счастья. А по моему разумению, у каждого своя звезда: своё счастье. И в этом смысле свод «счастливых» судеб был бы подобен карте звёздного неба. Видите, до каких стилистических красот я договорилась с вашей помощью… Викентий Павлович. А что! И в самом деле, красиво насчёт карты звёздного неба. Жаль, я стихов не пишу. Только производственные романы. Надежда Ивановна. Кстати, как ваша «Суровая нить»? Где и когда выходит? Викентий Павлович (отмахивается). Да взял «Московский рабочий». Но вы же знаете, везде очередь. Обещали поскорее – в восемьдесят шестом издать. Тема 18

актуальная: техническое перевооружение ткацкой фабрики. Надежда Ивановна. Техническая сторона дела меня, честно говоря, – вы уж не обижайтесь! – мало заинтересовала. А вот характеры есть замечательные. Я когда перепечатывала вашу рукопись, иногда забывалась – зачитывалась. Викентий Павлович. Спасибо. Вы слишком добры. У меня-то самого… душа не лежит… к этой вещи. Что-то не получилось… А вообще, люблю фабричную жизнь: мама, отец на фабрике работали. Да и я до армии тоже в учениках поммастера походил. Труд фабричный – тяжёлый. А народ – золотой: прямой, хоть и грубоватый. Но писать об этих людях правдиво невероятно трудно. Надежда Ивановна. Женщины вам особенно удаются. Викентий Павлович. Не уверен, что я в женской психологии на самом деле разбираюсь. Вы вот, к примеру, для меня загадка. Я знаю вас уже четыре года, и лучшей машинистки – такой грамотной, так тонко чувствующей слово, что вы вполне могли бы быть редактором, – не встречал. У вас, к тому же, рука лёгкая – ни одного возврата из издательств! Вы умны, добры, деликатны. Вы очень интересная женщина. Но почему же вы одна?! Не понимаю. Хоть убейте. Куда только наш брат мужик смотрит? Надежда Ивановна. Вот именно! Вопрос не ко мне. Викентий Павлович. Не обижайтесь. Ну вправду. Ну что это такое! Вы просто обязаны быть счастливой. Надежда Ивановна. Да я и не против. Но как-то не получается, Викентий Павлович. Первое замужество было неудачным. Детей не осталось, к сожалению. А дальше – типично ивановская история: свободных мужчин гораздо меньше, чем одиноких женщин. Викентий Павлович. Или вы слишком требовательны? 19

Надежда Ивановна. Может быть… Одиночество приучает к суровости. Но что толку об этом говорить… Слова счастья не прибавляют. Викентий Павлович. Неправда, ещё как прибавляют. Надежда Ивановна. Вы об искусстве. А я – о жизни. Вот скажите по совести: вы часто разговариваете с женой о том, что вне быта? А-а! То-то и оно. Говорите: слова счастья прибавляют. Так от чего же вам не сделать свою жену чуть-чуть счастливей с помощью слов, прибавляющих счастья? Ведь это, видимо, проще простого. Викентий Павлович. Проще простого? Ну да. Что и говорить… Моя Екатерина Николаевна вместе с девочками на все зимние каникулы поехала в Москву к своей сестре. Нет, с женой вы и в самом деле попали в болевую точку. У нас, к сожалению, всё очень сложно. И давно. Она чудесная женщина, верная, заботливая… Но… Ох, Надежда Ивановна, да вы меня просто подловили! Откуда вам знать, счастлива ли она? А вдруг – счастлива? Надежда Ивановна. Нет, не похожи вы на мужа счастливой женщины. Пожалуй, и впрямь вы беднее меня. Я хотя бы не приношу никому печали: одна и одна. Знаете, как говорят: «Одна голова – не бедна. А бедна голова, так – одна». Викентий Павлович. Вот ведь сколько обидного наговорила. А мне почему-то не обидно! Ну пусть я беднее. Вот бы и подбросили на бедность какой-нибудь мудрый совет. Надежда Ивановна. Милостыню просите? Викентий Павлович. Прошу, грешен, прошу. Я, Надежда Ивановна, до того обнищал, что мне уж не стыдно и попрошайничать. И работа, по большому счёту, не клеится. И с женой плохо: вот и Новый год встречаем порознь. И с другом ближайшим рассорился. В общем, обнищал. 20

Надежда Ивановна. Подавать милостыню – в нашито дни! – вон чего захотели. Нет, это безнравственно. И вообще, давайте-ка лучше танцевать! (Ритм танце-

вальной музыки меняется: звучит быстрый танец, что-то вроде «летки-енки».) Мне как раз этого не хватает для

полного счастья. И вообще, я сто лет не танцевала по-настоящему, чтобы музыка, и яркий свет, и множество людей… Викентий Павлович (легко и весело переключаясь). Ах, вы так! Ну так пойдёмте туда, где музыка, и яркий свет, и множество людей!

Уводит Н а д е ж д у И в а н о в н у в соседний зал. Возвращаются В е с е л о в ы, оживлённая Л ю с я с Б о р и с о м, а за ними и Э л ь в и р а М а к а р о в н а.

Эльвира Макаровна (переведя стрелки Циферблата ещё на пятнадцать минут вперед, деловито). Ну что ж! Время идёт! Вернувшиеся рассаживаются по своим местам. Музыка умолкает. Появляются оживлённые, смеющиеся Н а д е ж д а И в а н о в н а и В и к е н т и й П а в л о в и ч. В а с и л и й, сидящий между ж е н о й и Л ю б о в ь ю С е р г е е в н о й, то и дело наклоняется к последней и, к неудовольствию ж е н ы, подаёт то салат, то бумажные салфетки. Флиртует, словом. Но вот о н наливает себе рюмку и поднимается.

Василий. Эльвира Макаровна, не возражаешь, если я тост скажу? Эльвира Макаровна. Самое время! Не зря говорится: между первой и второй промежуток небольшой. Где пировать, тут и медовуху наливать! Наполним бокалы! (Звенит ножом по бокалу.) Товарищи, слово имеет Василий Веселов, мой коллега. Василий. Ну, в общем, что я хотел бы сказать… Значит, так… Год, конечно, был непростой. Можно сказать, год Касьяна. А Касьян он, значит, как? – на что ни глянет, всё вянет. Только и жди какой подлости от него! Но год, 21

слава богу, кончается. А мы живы-здоровы, сидим за шикарным праздничным столом, хотя старики укорили бы: нынче еще пост филипповский. Ну, всё-таки пост, значит, дело стариковское, а тут, как говорится, кому скоро́мно, а нам на здоровье! Чего же ещё желать! Так давайте скажем, значит, спасибо тому году, что уходит, почти что, можно сказать, ушёл. И выпьем за то, что всё кончилось хорошо… Любовь Сергеевна. Это у кого как! Нюра. Но всё ж таки главное – почему же плохо? – главное, чтоб войны не было! Викентий Павлович. Это уж точно: кому как. Люся. Вы про Афганистан, что ли? Но мы же выполняем интернациональный долг! Нюра. Афганистан, да… Я вот думаю, счастье, что мои мальчишки маленькие еще. Да ведь растут быстро! А как вырастут, что их ждёт?! Матерей жалко. Василий. Не понял я, будем мы пить под мой тост или не будем?! Надежда Ивановна. Обязательно будем, Василий! Давайте, друзья, поддержим сказанное. Борис. Я на этот год не жалуюсь. Почему не выпить?! Нина Гавриловна. Главное, чтоб здоровье было: я весной таким гриппом переболела тяжёлым, что даже вспомнить страшно. Нюра. Человек без болезни и здоровью не рад. Викентий Павлович. Мудрые слова! Главное, чтоб после болезни наступало выздоровление. Любовь Сергеевна. Вот и сошлись на двух вещах: главное, чтоб не было войны и чтоб здоровье не подводило… Викентий Павлович. Ну, тост Василия гораздо масштабнее. У него философия очень глубокая: надо с благодарностью относиться к своему прошлому. 22

Борис. Может, всё-таки выпьем и закусим, а то всё рассуждаем! Эльвира Макаровна. Я Василия поддерживаю и Бориса тоже! Вы, конечно, правы, Викентий Павлович, но пора приналечь на закуски. Скоро лангет подадут. А у нас ведь еще и горячее – мясо по-монастырски в горшочках, и пироги фирменные с гречневой кашей и грибами по старинному рецепту… Ночь, конечно, долгая… И никто нас не торопит… В общем, за сказанное! Чокается с соседями, пьёт, остальные тоже. В с е заняты едой.

Нина Гавриловна. Ну что ж! Готовят здесь совсем неплохо. Заливное просто-таки приличное. Хотя хрен мог бы быть поинтереснее. Если вместо уксуса лимончик добавлять. Я, знаете, и сама люблю повозиться на кухне. Жаль, что из-за работы времени на это почти не остаётся. А так, я одно время даже коллекционировала рецепты. У меня масса книг по кулинарии разных народов: немецкая кухня, итальянская, шотландская, французская… Всё-таки поразительно, как проявляется в искусстве кулинарии дух нации. Надежда Ивановна. Совсем не представляю немецкой кухни: что там у них кроме пива да сосисок с тушёной капустой? Нина Гавриловна. Ну, у немцев всё тяжеловесно, можно сказать, без всякой фантазии. Свинину любят. Картошку. То ли дело – французы! Что у них главное? Соусы! У англичан есть на этот счёт острота: в Британии – три рецепта соусов и триста шестьдесят видов религии. А во Франции – три религии и триста шестьдесят рецептов соусов. Хотя на самом деле – не меньше трёх тысяч. Люся. Вот здорово! А я и не подозревала. Триста шестьдесят видов религии! Триста шестьдесят!!! А какие же во Франции? Гугеноты, католики… А ещё? 23

Нина Гавриловна. Неважно. Не в этом соль. Я только хотела подчеркнуть исключительную утончённость французов в быту. Василий. Да-а-а… Культура, что и говорить. Викентий Павлович. А вам не кажется, что у нас чтото неблагополучно с этим преклонением перед чужой утончённостью? Какой-то, простите, лакейский восторг перед всем заграничным. Чужое всегда лучше, милее своего. Мне противен дух квасного патриотизма, но и благоговейное жевание импортной резинки, что ни говорите, отвратительно. Если бы только бездумные мальчики и девочки играли таким образом в «современных» людей… Как же! Жвачка – символ престижности!.. Но ведь и вполне взрослые люди участвуют в этих играх. Тут уж, извините, тоскливо становится. Нина Гавриловна. Ну зачем же так утрировать? Викентий Павлович. Я не утрирую. Посудите сами: жена одного моего московского коллеги – не буду называть имя, оно достаточно известно – из круиза вместе с итальянским трикотажем, прочими тряпками и всякой там косметикой привезла три килограмма французского сладкого лука – «шалот», что ли, называется, – «чтобы настоящий луковый суп по-парижски варить»… А? Как вам это понравится? Борис. Ну, трикотаж да косметику все везут, чтобы оправдать путёвку. На все импортные вещи всегда спрос. Своё-то, извините, ни в какое сравнение с заграничным не идёт. Пусть это и не патриотично, однако ж выгодно. Нюра. А меня интересует, что за лук такой особенный? Неу́жли лучше нашего? Я-то думала, что лук он и есть лук, что в Париже, что в Акулинихе. Нина Гавриловна. Особый сорт … Люся. И что же, суп из одного только лука? 24

Нина Гавриловна. Ну, лук мелко нарезают, обжаривают на сливочном масле до коричневого цвета, добавляют муку, потом крепкий мясной бульон, лаврушку, черный перец, варят на слабом огне с полчаса. Разливают и в каждую чашку кладут поджаренный кусочек белого хлеба, а сверху – натёртый швейцарский сыр. Накрывают, ждут, когда сыр растопится слегка – и всё, готово. Нюра. Возни столько, а есть-то и нечего. По мне так лучше наших щей со свининкой да «щаницей» ничего не придумать. Нина Гавриловна. Ну это кто к чему привык. Я ж говорю, французская кухня – утончённая. Она не для того, чтобы просто набить желудок. Борис. Климат другой. И пища, соответственно, лёгкая. Василий. Это да. Русского тракториста или водилу, после того как они на морозе наломаются, какимнибудь там «шарлотом» не накормишь. Тут Нюра права: горячие щи со свининкой лучше всего. Нюра (обрадованно). Вот и я говорю: простая деревенская еда самая вкусная да полезная. Василий (мечтательно). К Рождеству кабанчика заколем. Нюра. Колбаски домашней наделаю… Василий. Тут ты мастерица. Нюра. А то «шарлот», «шарлот»!.. Ну скажи ты мне, Нина Гавриловна, неуж ты своего мужика этим супчиком кормишь? Надежда Ивановна (испуганно). Нюра! Нина Гавриловна (с достоинством, скорбно). Мой муж… Мой муж… (Закрывает лицо руками.) Эльвира Макаровна (мечется между двумя женщинами). Нина Гавриловна… Нюра… Нюра. Да что я такого сказала? Господи! Весь-то разговор про щи – делов-то! Вот наказание! И зачем я только 25

поехала! Все люди как люди, по домам в Новый год сидят с детьми, а меня, гляди-ко, вынесло! Вот тебе и культурный отдых – ни выпить, ни песен попеть… Так за каждым словом и гляди: как бы чего не ляпнуть! Мой и с самого-то начала стращал: так не ешь, так не говори, молчи лучше… Да ни в жисть бы не поехала, если б… Ишь, молниями сверкает! Ну и чего сверкаешь? Ты и при мне: «Винегретику не желаете? Рыбки не желаете?» А кабы я тебе одного отпустила?! Это что же было бы? Эльвира Макаровна. Товарищи, товарищи, так не годится! Спокойствие, спокойствие! Борис (бурчит). Прямо тебе Карлсон на крыше… Эльвира Макаровна (профессионально улыбаясь и ему, и всем). Прошу внимания. (Хлопает в ладоши.) Внимание! Нюрочка, не волнуйтесь. Нина Гавриловна, не расстраивайтесь! Я думаю, пришла пора потанцевать. Товарищи кавалеры, не теряйте времени. Танцуем! Дамы заскучали. Коллега, приглашайте свою очаровательную жену. Викентий Павлович, Борис! Я вас не понимаю. Девочки наши совсем загрустили. Нина Гавриловна (презрительно). Эльвира Макаровна, какие девочки? Оставьте, ради бога, свои «два прихлопа – три притопа»! Я вам не девочка. Не понимаю, как можно работать на таком низком уровне. В нашито дни. Рассчитывала по-человечески провести время. Это ваше турбюро наобещало с три короба: новогоднее путешествие, встречи с интересными людьми, неформальное общение. Но если уж работать по-настоящему, то надо, по крайней мере, о подборе контингента всерьез думать. Эльвира Макаровна. Нина Гавриловна, может быть, в чём-то вы и правы. Но зачем же так… обидно? Мы этот эксперимент впервые проводим. Чего-то недоучли, конечно. Все ваши пожелания мы обязательно примем к сведению. Ну а сейчас я всё же предлагаю потанце26

вать. До двенадцати еще час пятнадцать… Пройдемся разочек, разомнемся – и снова за стол. А? Не забывайте, мои дорогие, что Новый год надо встречать обязательно в хорошем настроении. Нина Гавриловна (сварливо). Эксперимент! В подопытные кролики угодила… Викентий Павлович (спасает положение). Нина Гавриловна, позвольте пригласить вас на тур вальса! Правда, партнёр я неважнецкий, давненько, как говорит гоголевский герой, не брал шашек в руки, но мне кажется, вы отлично вальсируете, так что вдвоём справимся, а? Нина Гавриловна (смягчаясь). Ну уж и отлично. Когда-то, верно, танцевала недурно. А впрочем, будь по-вашему, рискнём! Н и н а Г а в р и л о в н а и В и к е н т и й П а в л о в и ч, Б о р и с и Л ю с я, В а с и л и й и Н ю р а, переговариваясь, уходят в соседний зал. Остаются за столом Э л ь в и р а М а к а р о в н а, Л ю б о в ь С е р г е е в н а, Н а д е ж д а И в а н о в н а. Всё это время Л ю б о в ь С е р г е е в н а сидела молча в каком-то оцепенении. После ухода компании «на танцы» о н а поднимает голову.

Любовь Сергеевна. Что это Нина Гавриловна так негативно настроена? Эльвира Макаровна. В семье, поди, что-то неладно. Скорей всего, мужик ушёл из дома… от французских деликатесов. Это ведь терпенье надо, чтобы с такой умной жить… А мужик сейчас нетерпеливый, набалованный. Надежда Ивановна, вы ведь её знаете, или мне показалось? Надежда Ивановна (неохотно). Да нет… не настолько… Диссертацию ей печатала. И вообще, судить… У каждого свои беды… Эльвира Макаровна. И верно, что́ об этом… Не наше дело. А хотите потанцевать, Надежда Ивановна? Я запросто могу «повести». Не привыкать! 27

Надежда Ивановна (смеётся). Да нет, спасибо. Я так и не привыкла с женщинами танцевать. Странно это всегда… Эльвира Макаровна. Э-э! В нашем бабьем городе к чему только не приспособишься! Прямо как в войну, мужиков не хватает. В цене мужик, в цене… Э л ь в и р а М а к а р о в н а рассеянно тычет вилкой в салат. Л ю б о в ь С е р г е е в н а держит в руке бокал и машинально прихлёбывает из него. О н а словно бы и не здесь. За портьерой шум, приглушённая мелодия вальса, смех. Н а д е ж д а И в а н о в н а начинает тихо смеяться.

Надежда Ивановна. Ох как хочется убежать от судьбы! Я и вечернее платье сшила к этому вечеру: какое-то было предчувствие, радостное такое… А нам и здесь пары не хватило. Права Нина Гавриловна, хотя бы эту группу «укомплектовали», чтобы тоскующих дам не было. Эльвира Макаровна. Да так оно почти и выходило. Но вот не явился почему-то Златовратский. Путёвку взял, а не явился. Он, правда, женатый. Между нами говоря, большой ценитель женщин. У нас в «кульке» – ну, в культпросветучилище – актёрское мастерство преподаёт уже несколько лет. Без романов не обходится: обаяние невероятное, женщины теряют голову запросто. Л ю б о в ь С е р г е е в н а резко встаёт и начинает ходить взадвперёд, не обращая внимания на Э л ь в и р у М а к а р о в н у и Н а д е ж д у И в а н о в н у.

Любовь Сергеевна (тоскливо, ни к кому не обращаясь). Господи! Да что это за музыка? Тоска одна… Эльвира Макаровна (с грустным вздохом). И ещё один сокол должен был быть на сегодняшнем вечере: мой собственный муженёк. А спросите – где он? А там, где меня нет. В праздники, говорит, надо отдыхать друг от друга. 28

Надежда Ивановна (осторожно). Но, может быть, и правда, иногда стоит… Эльвира Макаровна. Откровенно? Просто… я… в общем, старше его. Понимаете? Нет, он хороший парень. И дома, когда мы одни, просто золото. Любит меня. А на людях – стесняется. Надежда Ивановна. Трудно вам, наверное? Эльвира Макаровна. Да как сказать… Люблю его. Знаю, бросит в конце концов. Но сейчас-то – мой. Иной раз и поплачу про себя. Потом спохвачусь: чего зря слёзы лить? Ведь слёзы мои – впереди. Одно только: хочу от него ребёночка, чтоб не весь он от меня ушёл, когда уйдёт. А уже не получается. Вот где беда. Л ю б о в ь С е р г е е в н а возвращается к своему стулу. С размаху садится. Откидывается в отчаянии на спинку.

Любовь Сергеевна. Чёт-нечет, любит-не-любит, счастье-несчастье… Ехала машина тёмным лесом за каким-то интересом. Инте-инте-интерес… Господи, как тяжело! Давайте, женщины, выпьем, что ли, пока народ пляшет! Наливает вино в бокал, тянется к Э л ь в и р е М а к а р о в н е и Надежде Ивановне.

А не станцевать ли нам с вами, Эльвира Макаровна, под этот траурный вальс? (Встает.) Я согласна быть смешной. Эльвира Макаровна. И то… Что толку сидеть да хмуриться… Вот только Надежда Ивановна у нас одна тут остаётся… Надежда Ивановна. Ради бога! Не обращайте на меня внимания. Э л ь в и р а М а к а р о в н а и Л ю б о в ь С е р г е е в н а уходят в соседний зал.

Надежда Ивановна (встаёт из-за стола, ходит, читает нараспев):

И, наконец, узнаешь ты, Что счастья и не надо было, Что сей несбыточной мечты И на пол-жизни не хватило…

За портьерами, в соседнем зале – музыка, смех, голоса. Раздвигаются портьеры, и в просвете появляется взлохмаченная голова м у ж ч и н ы лет сорока-сорока пяти. Широко улыбаясь, о н молча смотрит на Н а д е ж д у И в а н о в н у. О н а – на н е г о.

Незнакомец. Здрасьте! Н а д е ж д а И в а н о в н а слегка кивает головой.

Позвольте представиться, Иван Иванович Сторожев. Надежда Ивановна (сдержанно). Надежда Ивановна. Иван Иванович (радостно). Надежда! Это то, чего мне катастрофически не хватает. Продолжают молча разглядывать друг друга.

А ведь это неправильно… Надежда Ивановна. Что именно? Иван Иванович. А то, что в веселую новогоднюю ночь такая интересная женщина грустит в одиночестве! Надежда Ивановна (растерянно). Я не грущу. Иван Иванович. Грустите. Просто не хотите в этом признаться. И я этого категорически не могу допустить. Входит, наконец-то, в банкетный зал, где находится Н а д е ж д а И в а н о в н а.

Разрешите пригласить? Н а д е ж д а И в а н о в н а нерешительно пожимает плечами.

Нет, вы, ради бога, не бойтесь: я же, в сущности, положительный герой. Я просто человек, застрявший в командировке накануне новогодней ночи, и тоже совершенно неприкаянный. Но – не павший духом! И по этому поводу я выпил самую малость. Но ведь сегодня это даже положено, верно? Так потанцуем? Надежда Ивановна. Вы меня убедили. О н и идут в соседний зал. В арке – на выходе – сталкиваются с Б о р и с о м и Л ю с е й.

Люся (возбуждённо). Такой у меня характер: я прямо в глаза всё говорю. Люблю справедливость. Это, конечно, многих злит. Но я от своих принципов не отступаю. Борис (насмешливо). Принципиальность – хорошее, но – мужское качество. Для женщины совершенно бесполезное. Если не вредное. Люся (даже останавливается от неожиданности). Как так? Борис. Так, мужское. Скажите на милость, зачем оно женщине? Люся (недоверчиво заглядывая Борису в лицо). Вы шутите? Да? Борис. И не думаю. Развелось столько женщин с мужскими характерами, что просто караул! А женщина должна быть – в первую, и во вторую, и в третью очередь – просто женственной. Ясно? Люся. Это что же? При тебе подлость совершается, а ты – молчи? Потому что женщине не положено рот раскрывать, так что ли? Нет уж, извините! Борис (пренебрежительно машет рукой). Это всё из книжек, детка. Читать вас научили, а понимать прочитанное – нет. Вот вы и изображаете книжных героинь. Пока жизнь по макушке не стукнет. Брось ты это, Люська, пока не поздно. А то замуж не выйдешь. И будешь тогда своей справедливостью нормальным людям жизнь отравлять. 31

Люся. Вы что это, серьёзно? Нет, вы шутите! Борис. Не шучу. Это ты в бирюльки играешь. Смотри, доиграешься. Говорю тебе, в девках останешься и кончишь свою жизнь в доме для престарелых ткачих. Люся. Замуж – не замуж… При чём здесь это? Я про общественное: если хотите знать, я член комитета комсомола… Фабрики! Значит, меня уважают. Борис. Спорю на что угодно, что над тобой смеются. Не любят тебя. Люся. Вы… вы… Почему вы такой злой? Я же чувствую: вам нарочно хочется мне сделать больно. Вы же мне настроение стараетесь испортить! Что я вам сделала? Борис. Ага, а вот и слабо: голос задрожал, глаза на мокром месте… Куда только сила характера делась! Вот это – естественно. А про уважение, справедливость и общественный смысл поступков – это ты всё сочинила. Что и требовалось доказать. Видел я такихто «принципиальных». Терпеть вас не могу! Люся (дрожащим голосом). А вы мне тоже напоминаете… одного субъекта. То-то я смотрю, смотрю на вас: словно бы где-то видела. Ну, может, видеть не видела, но подобного типа точно встречала. Сделал одной нашей девчонке ребёночка и – в кусты. Так когда я по линии комитета комсомола проводила с ним беседу, ужом вертелся. А слова-то какие – вроде твоих: и неженственная, и уровень не тот, и ребёнок чей неизвестно, и не в своёто дело я суюсь… Борис. Женился? Люся. Отвертелся, гад. Борис. Ну а подружка что? Спасибо сказала? Люся. Подружка-то! Дурочка она и есть дурочка. Меня ещё и обвинила. Зачем, говорит, ты не в своё дело вмешиваешься? Так бы, может, он ещё и женился, а уж теперь, когда общественность подключилась, нипочём 32

не женится. Ага, говорю, женится такой без общественности, как же, держи карман шире! Борис. В Китае раньше хороший обычай был: девчонок, как котят, топили при рождении. Потому что толку от них мало. Люся. Будто бы? Борис. Всех-то, конечно, топить не стоит, а вот некрасивых – надо бы. Потому что из них, некрасивых, самые принципиальные и вырастают. И чем некрасивей, тем принципиальней. Люся. Что это тебя, миленький, так разобрало? Или у самого дитё где-нито на стороне растёт? Не с того ли ты и холостяк? В твоём возрасте порядочные люди давно семью имеют, детей воспитывают. А ты всё гуляешь, а? Борис. Хоть бы и так, не твоего ума дело. Примитивна ты слишком для понимания таких сложных вещей. Люся. Вот-вот. Те же самые слова. Узнаю́! Так ведь и ты не больно сложен. Хочешь, я тебе про тебя расскажу? Значит так: с ребёночком на стороне всё ясно. Есть ребёночек. Она тебя умоляла, в ногах валялась, унижалась: давай оставим! Самое большее, ты денег на аборт предложил. А то и поскупился: не дал. Смылся. А почему? А потому что она тебе не пара: проста больно. Теперь к разведённой ходишь. Спишь-ешь у неё. Измываешься. А жениться не думаешь: на что она тебе со своим ребёнком? Если ты родного бросил, то чужого тебе на фиг не надо. Борис. Замолчи, ты, активистка! Люся. Гляди-ко, задело за живое. Вот всё твоё естество и раскрылось. Только оно мне тоже давным-давно знакомо. У моей мамки такой же был. В точности. (Обходит вокруг Бориса.) Даже уши такие же в точности, приплюснутые. Тоже кем-то вроде бухгалтера был. Ты ведь бухгалтер? На работе порядочный из порядочных. Скряга! Я ж тебя знаю: на книжке – сотни, а ребёнку конфеты не принесёшь. 33

Борис (разъярённо). Замолчи, я сказал! Люся. Ха-ха-ха! Распахивается портьера на дверях в соседний зал. Возвращаются Н и к и т и н и П у ш к а р ё в а.

Викентий Павлович. Ну вот, веселье в полном разгаре. Нина Гавриловна. Как-то они подозрительно веселятся. Вы не находите? Борис (злобно). Нина Гавриловна, разрешите пригласить! Н и н а Г а в р и л о в н а, польщенная тем, что о н а нарасхват, уходит горделиво расправив спину. Л ю с я, вытирая слёзы, отходит в сторонку. В и к е н т и й П а в л о в и ч, растерянно потоптавшись у стола, начинает прохаживаться. Подходит к столу, наливает и выпивает вина.

Викентий Павлович (вполголоса). Да, странный вечер, странные сюжеты. В новогоднюю ночь и правда ждёшь чего-то… А чего ждать? – жизнь прошла. Гм, я, кажется, кого-то цитирую. Чехова, что ли? Л ю с я решительно подходит к Н и к и т и н у.

Люся. Викентий Павлович! Скажите мне… но только правду. Я не обижусь! Я поверю вам, потому что вы – добрый. Я ваши книги читала про ткачих. Я плакала над ними. Скажите, я очень некрасивая, да? Я смешная? Нелепая? Викентий Павлович. Что вы, Люсенька! Что с вами? Вас обидел кто-нибудь? Люся. Нет, не обидел. А вы скажите… Скажите правду. Викентий Павлович. Господи, как вы молоды! Какое это счастье. Ваша главная красота – ваша молодость, горячность, естественность… (В сторону.) Что это? Какие-то пошлости говорю стариковским тоном… Люся. Значит, прав он, не будет мне счастья… 34

Викентий Павлович (решительно). Послушайте, Люся! Счастье от красоты не зависит. Люся. Этого не может быть. Викентий Павлович. Именно так: красота зависит от счастья. А не наоборот. Понимаете? Люся. Нет… Не очень…. Викентий Павлович. Все счастливые люди красивы. Но далеко не все красивые – счастливы. Более того, я знаю случаи, когда красота приносила несчастье. Люся. Нет, этому я не могу поверить. Я бы согласилась быть красивой, даже если б знала, что это принесёт несчастье. Красота – счастье сама по себе. Быть красивой! – о чём большем можно мечтать. Нет, если я чему завидую, – только красоте. Викентий Павлович. Но если вы недовольны собой, своей внешностью, вы всё можете изменить. Всё в ваших силах. Люся. Как? А куда мои бесцветные глазки денутся? Куда денется мой нос картошкой? Эти волосы… (Безнадёжно машет рукой.) Нет, уж как не повезло… Викентий Павлович. А голос? У вас чудный голос. Люся (изумлённо и польщённо). Голос? При чем здесь голос? Викентий Павлович (вдохновляется). Если хотите знать, голос для женщины – самое главное. Одухотворенный, умный, страстный, красивый голос завораживает мужчину. Помните, как на аргонавтов действовали голоса сирен: они выбрасывались за борт и плыли на эти голоса. И погибали. К вашему сведению, поэта Алексея Толстого – ну, вы знаете, конечно, его романс «Средь шумного бала, случайно…» – так вот, Алексея Толстого очаровала, заворожила, влюбила в себя и приковала на всю жизнь женщина столь некрасивая, что Тургенев даже назвал её «чухонским солдатом в юбке». Люся. Не может быть! 35

Викентий Павлович. Представьте себе, влюбился в её голос на костюмированном балу, где все были в масках. Он звучал, как драгоценный инструмент. Обаяние тайны… Понимаете? К тому же, ещё и умный, тонкий разговор. И всё! Пропал наш светский красавец! Вообще, если в глазах светится мысль – они становятся от этого больше, зорче, притягивают к себе. Сосредоточенность на чём-то значительном – если есть такая цель – взращивает чувство достоинства. Изменяет осанку. Человек перестаёт прятать своё лицо. Поднимает его. И нос при этом выглядит совсем по-другому. На него никто и внимания не обращает, когда у человека правильная осанка. Нет, мы сами создаём или разрушаем себя. Останавливается в грустной задумчивости, как бы и забыв, что о н не один.

Да, создаём или разрушаем… Л ю с я напряжённо слушает е г о, распрямляется, поднимает голову. О н а и в самом деле чувствует себя другим человеком.

Люся (под влиянием сказанного, совсем другим, наполненным, действительно красивым голосом). И вы верите в это? Викентий Павлович (очнувшись). Разумеется. Но нужна, повторяю, цель. Большая, на всю жизнь. Вот у вас, Люсенька, какая жизненная цель? Люся. Техникум кончить. Вечерний. Викентий Павлович. Мало, Люся. Очень мало. Любому человеку, даже «обычному», нужна великая, всепоглощающая цель. Нужен замах на что-то такое, чего, может быть, и выполнить нельзя. Такому человеку некогда быть несчастным. Музыка в соседнем зале умолкает, портьеры раздвигаются, в с е танцевавшие возвращаются. Последними входят И в а н И в а н о в и ч и Н а д е ж д а И в а н о в н а. О н и становятся на 36

противоположных концах выхода-входа лицом друг к другу и прощаются. И в а н И в а н о в и ч церемонно склоняется в полупоклоне, целуя руку Н а д е ж д е И в а н о в н е.

Иван Иванович. Благодарю вас, получил истинное удовольствие: вы прекрасно танцуете. Надежда Ивановна. Вы отличный партнёр. Иван Иванович. Я вообще ничего себе. Нет, серьёзно, я знаете, какой хороший: на работе меня уважают, я перспективен. Даже, говорят, талантлив. Кроме того, я скромен. Надежда Ивановна (смеётся). О да! Вижу! Иван Иванович. Но я ещё не всё рассказал о себе. Надеюсь продолжить… (Откланивается, но перед уходом,

взглянув на Циферблат, произносит удивлённо, сверяясь со своими наручными часами.) А у вас тут часы отстают. Уже одиннадцать! (Подводит стрелки.)

Эльвира Макаровна. Друзья, используем с чувством, с толком и расстановкой оставшееся до полуночи время! Нюра (пересаживается на место мужа, оказываясь между ним и Любовью Сергеевной). Так-то оно надёжнее будет. А дома ещё поговорим на эту тему. Василий (вполголоса). Дома-то я с тобой поговорю. Здесь помолчи, Христа ради! (Громко, на публику.) Ну и Нюра, ну и жена! Да за ней, как за каменной стеной: от чего угодно защитит. Предлагаю выпить за наших замечательных женщин – жён и подруг! Нюра (демонстративно ставит на стол поднятый было бокал). За каких ещё подруг? И не совестно при жене говорить такое? Любовь Сергеевна (так же демонстративно тянется к Василию своим бокалом). Лучший тост вечера. Именно так, за жён! Во множественном числе! И подруг! Точнее не скажешь. 37

Не дожидаясь остальных, опрокидывает бокал. Н ю р а отворачивается от неё. Н и н а Г а в р и л о в н а пожимает плечами: о н а шокирована. Э л ь в и р а М а к а р о в н а пытается спасти положение.

Эльвира Макаровна. Тост обязательный в программе нашего вечера. Предлагаю: после того как мы осушим бокалы, поддержать ценную инициативу нашего товарища, моего коллеги, и провести своеобразный небольшой конкурс – на лучший тост. Нина Гавриловна (в сторону Бориса, доверительно). Начинается… Викентий Павлович (останавливает Эльвиру Макаровну мягким, деликатным жестом). Друзья мои! Я хочу внести, как говорится, встречное предложение. Так получилось, что мы с вами оказались на один только этот вечер вместе. Подумайте! Ведь Новый год – семейный праздник, его принято проводить в кругу самых близких. И все мы, при всей своей внешней несхожести, вероятно, чем-то сродни друг другу, если рискнули под Новый год пуститься навстречу неизвестности. Все мы отказались от привычной обстановки, чтобы открыть своё лицо и сердце людям, которых совсем не знаешь. А это очень непросто. И вместе с тем, это накладывает на каждого из нас определённые обязательства. Добровольные, разумеется. Борис. Я приехал отдохнуть, и мне какие бы то ни было обязательства ни к чему. Любовь Сергеевна (презрительно смеётся). Ну ещё бы! Эльвира Макаровна (стучит вилкой о бокал). Тише, пожалуйста, дайте человеку договорить! Викентий Павлович. Мы должны себе отдать отчёт в том, что снисходительность и терпимость друг к другу только украсят наше общение. И, может быть, позволят на самом деле сблизиться. И Эльвира Макаровна безусловно права в своём стремлении сдружить нас. 38

Нюра. Что за дружба? Завтра разъедемся, и делу конец! Василий (вполголоса). Да помолчи ты, язва желудка… Неуж не понимаешь – писатель говорит! Викентий Павлович (усмехается). Писатель не писатель, не это главное. Просто мы пока что не чувствуем доверия друг к другу. Это объяснимо: мы почти незнакомы. Так давайте же познакомимся! Давайте сделаем это заново: попытаемся сгладить то неприятное и резкое, что успели наговорить друг другу сгоряча. Попробуем проявить главное – лучшее, что есть в каждом из нас. Может быть, даже расскажем о себе. Или о том, что нас мучит, беспокоит. И оставим всё плохое, что не давало нам жить, в прошлом году. А в новый возьмём только светлое. Вот за это я хочу поднять бокал. Если, конечно, вы меня поддержите. В с е молча выпивают. Л ю б о в ь С е р г е е в н а быстрее всех. О н а уже сильно нетрезва.

Любовь Сергеевна. Идея великолепная. Я – «за». Я вам расскажу такое, что вы все вздрогнете и заплачете. Даже если у вас нет сердца. В и к е н т и й П а в л о в и ч опускает голову: е м у неловко. Н а д е ж д а И в а н о в н а, сострадая писателю, пытается спасти положение.

Надежда Ивановна. Викентий Павлович, вы очень хорошо сказали. Справедливо. Но это очень трудно. Теперь… С самого начала у нас пошло… как-то… не совсем правильно. Вы только не обижайтесь, ради бога, Эльвира Макаровна. В самом деле, невероятно сложно объединить в коллектив совершенно чужих людей. Но ведь стоит попытаться. Люся. А мне нравится предложение Викентия Павловича. А то, что же это, в самом деле, получается? Я лично так не могу с людьми. Я привыкла с полным доверием. По-хорошему. Надо попробовать. Только вот как? Я этому… ну, вот ему… 39

Викентий Павлович (мягко подсказывает). Борису. Люся. …уже такого наговорила, на его грубое отношение, что теперь и не знаю, что получится… А вдруг я начну откровенно, а он надо мной посмеётся? Б о р и с пренебрежительно хмыкает.

Эльвира Макаровна. Нет уж, так-то не пойдёт. А и с чего бы нам смеяться? Неужели мы простого человеческого языка не найдём, чтобы понять другого? Нюра (не обращает внимания на попытки мужа остановить её: вдруг опять что-нибудь «ляпнет»). Я тоже хочу сказать: не по-людски как-то пошло у нас. Так не годно. Я, конечно, тоже переборщила маленько: признаю свои ошибки. Сдаётся мне, из одного теста все слеплены. Только одежда у нас разная да разными словами разговариваем, кто попроще, кто позамысловатее. А думыто, поди, у всех сходные. Про жизнь да про детей. А умных людей, всё ж таки, всегда интересно послушать. Вот, к примеру, Викентий Павлович. Мне, по занятости моей, книжки читать некогда. А тут – живой писатель. Это уж, что ни говори, память на всю жизнь. И я так скажу: что в семье, что вообще для жизни главное – мир. По-доброму, по-мирному – оно бы и лучше… Василий. Ты, коллега, не обижайся, но получается у тебя – не сказать, что продуманно. В общем, надо чтото поправлять общими усилиями. Викентий Павлович дело говорит: давайте расскажем каждый какую-нито историю про себя. Интересно понять, кто как про себя думает. Борис. Это и так видно: каждый о себе самого высокого мнения. Викентий Павлович. А вы что скажете, Нина Гавриловна? Нина Гавриловна (неуверенно). Не знаю… Я, естественно, за доброжелательность в отношениях. Я бы 40

сказала – за интеллигентную доброжелательность. Что касается игры в откровенность… Ведь это, Викентий Павлович, простите, игра? Так сказать, психологический эксперимент, как выразилась наша уважаемая Эльвира Макаровна. Так вот… Что касается этой игры, она, может быть, и занимательна, но, скорее всего, не получится. Потому что никто здесь не решится быть откровенным до конца. Все будут хитрить, вольно или невольно. Это, конечно, для вас, как знатока душ человеческих, небезынтересно. Но я, к примеру, точно знаю, что далеко не всё захочу доверить малознакомым людям. Но послушать других вообще-то интересно. Люся. Почему люди так боятся друг друга? Борис. А потому, что в каждом доме есть парадные комнаты и есть кладовки, где всякий хлам свален. Гостям их показывать не принято. Люся. А вот в нашей комнате в общежитии таких кладовок нет. И мы живём открыто, каждая про других всё знает. Всё делим поровну. Борис. А парней? Люся. Ну что за ехидный человек! Тебя не касается. Борис. Ну, если ты такая прямая да честная, скажи, почему ты здесь, а не в своём прекрасном общежитии? Викентий Павлович. Борис! Так, без уважения друг к другу, действительно ничего не выйдет. Борис. Хорошо. Молчу. Но, говорю вам, никто не рискнёт быть откровенным. Искренность – вообще устаревшая добродетель. Она не в моде. Умные, деловые люди предпочитают держать язык за зубами и о том, что на душе, не распространяться. Плохо о тебе и твои ближние скажут. Любовь Сергеевна (смеётся). Короче, молодой человек, сам себя не похвалишь – и стоишь, как оплёванный. Верно? Борис (с неожиданной яростью). Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. (Помолчав.) Но вообще, если 41

все «за», то я молчу. Посмотрим, что получится. Викентий Павлович. Хорошо. Снимаю своё предложение. Любовь Сергеевна (нараспев). «Ехала машина тёмным лесом за каким-то интересом…» Б о р и с неожиданно вскакивает и ходит по авансцене, схватившись за голову.

Борис (бормочет, не обращаясь ни к кому). Да что же это? С ума сойти можно… В с е замолкают. Л ю б о в ь С е р г е е в н а, откинувшись на спинку стула, насмешливо наблюдает за н и м. О н а неверным движением берёт из пачки сигарету, Н и к и т и н подносит ей огонёк. В а с и л и й задумчиво ест салат. Его ж е н а что-то шепчет, наклоняясь к Н а д е ж д е И в а н о в н е. Н и н а Г а в р и л о в н а растеряна, не знает, что делать. Л ю с я встаёт с места и зачем-то подходит к занавесу между залами. Раздвигает его половинки, некоторое время смотрит на танцующих в соседнем помещении, вновь сдвигает и идёт на своё место. Неожиданно за прозрачной занавеской появляется Н е к т о, н е е с т е с т в е н н о в ы с о к и й, в м а с к е. И становится ясно, что это – М а с к а С м е р т и. Увидев её, Л ю б о в ь С е р г е е в н а медленно приподнимается со стула. О н а без слов – нет сил от ужаса произнести хоть что-то – показывает на М а с к у.

Любовь Сергеевна. Вон там… В с е оборачиваются. Но М а с к а уже исчезла. Громче наплывы музыки и голосов, смеха. Входит И в а н И в а н о в и ч. Никто ничего – и о н в том числе – не может понять.

Иван Иванович. Простите, я, кажется, помешал? Я только хотел… Л ю б о в ь С е р г е е в н а, как зачарованная, смотрит на н е г о.

Любовь Сергеевна. Это… были вы? Иван Иванович (иронично). Это и сейчас я… 42

Любовь Сергеевна. Это были вы, там, в маске? Иван Иванович. Я не видел никакой маски. Любовь Сергеевна. Глупая шутка! И в а н И в а н о в и ч недоумённо пожимает плечами.

Нюра. Кажется – перекрестись. Нина Гавриловна (в сторону). Пить надо меньше. Л ю б о в ь С е р г е е в н а дрожащими руками берёт новую сигарету. Закуривает.

Любовь Сергеевна. Я видела, видела… Какой ужас! Это была… Смерть. Иван Иванович. Ну что за мрачные аллегории! В новогоднюю ночь – и такие мысли. Это нездорово. Любовь Сергеевна (убито). Да-да… Прошу прощенья, что навожу на всех тоску. Просто мне так, так… Закрывает лицо и быстро выходит, почти выбегает из комнаты, но не в общий зал, а в боковой выход. И в а н И в а н о в и ч неловко застыл посреди комнаты. В с е смотрят на н е г о.

Иван Иванович. Прошу прощения за вторжение на вашу территорию. Я шёл с самой мирной целью – пригласить на танец Надежду Ивановну. Я ведь там, в шумном зале, совсем от одиночества погибаю. Поглядываю на вашу дружную компанию с завистью. Эльвира Макаровна. А знаете что? Присоединяйтесь к нам! Верно, товарищи? Возражений не будет? Иван Иванович. Простите, не совсем понял… У вас, кажется, какое-то организованное мероприятие. И я могу в него не вписаться… Эльвира Макаровна (решительно). Впи́шетесь! Нам как раз не хватает вот такого миролюбивого человека. А стол наш сервирован на две лишних персоны. То есть, не то что лишних, а не явившихся двух представителей сильного пола. Единственная плата за вход: 43

вы должны рассказать что-нибудь о себе. Ну, чтобы мы могли узнать вас получше… Ну там, историю какуюнибудь. Или, к примеру, самый печальный, или нет! – лучше самый весёлый случай этого года. На ваше усмотрение. Люся. Да! Расскажите откровенно, что в этом году было у вас такого необыкновенного… Эльвира Макаровна. …и что загадываете на будущее. Иван Иванович. А знаете, в этом что-то есть! Страшно люблю такие вот незапланированные встречи. Пожалуй, мне уже хочется узнать вас всех поскорее. Но прежде всего, меня зовут Иван Иванович Сторожев. Инженер из Брянска. В командировке во Владимире до февраля. Как-то так само собою вышло, что на Новый год не уехал. Мне сказали, что в Суздальском туркомп лексе его всегда отмечают очень интересно. Ну вот, я и здесь. Только одному везде нехорошо. Так что я рад к вам присоединиться. Но вот только, может, мне не все рады? В с е откликаются нестройно, одновременно.

Василий. Давай, брат, к нашему шалашу. Нина Гавриловна. И впрямь, может, веселее будет. Нюра. А чего добру зря пропадать? Нам так и так всё не съесть. Эльвира Макаровна. Ну вот, я же говорила! Иван Иванович. А что вы скажете, Надежда Ивановна? Я не кажусь вам слишком надоедливым? Надежда Ивановна (просто, серьёзно). Ну что вы, Иван Иванович! Я вам рада. Викентий Павлович (явно думая о своём, отстранённо). Да-да, конечно, милости просим. (Как бы про себя.) А всё же на душе у неё что-то тяжёлое. Что-то совсем необычное. С ней что-то происходит. Что-то происходит… 44

Борис (ехидно). Со мною что-то происходит, ко мне мой лучший друг не ходит… Викентий Павлович. А? Вы что-то сказали? Борис. Так, ничего. К слову пришлось. Викентий Павлович. Вы как будто что-то знаете? Может быть, ей нужна помощь? Борис. Человек, помогай себе сам! Эльвира Макаровна. Присаживайтесь, Иван Иванович! Вот ваше место – между Любовью Сергеевной и Надеждой Ивановной. Иван Иванович. Не смел и мечтать. Нюра (одобрительно). Ишь, какой шустрый! Ну, этот не пропадёт. Иван Иванович. Так меня, Иванушку-дурачка, с детства воспитали: увидел жар-птицу – хватай, не зевай!

Ч асть в торая Тот же банкетный зал. Тот же стол. Те же люди.

Эльвира Макаровна (хлопает в ладоши, призывая к тишине). Внимание! А теперь зададим новому члену экипажа по одному вопросу каждый. Чтобы сразу выяснить, кому что интересно. Времени у нас до Нового года не так уж и много осталось! Как, Иван Иванович? Готовы? Иван Иванович. Готов не готов, а отвечать придётся, раз уж я ваши правила принимаю. Эльвира Макаровна. Ну, кто самый смелый? Каков будет наш первый вопрос Ивану Ивановичу? Василий. Иван Иванович, выпить хочешь? 45

И в а н И в а н о в и ч смеётся, за н и м – остальные, а В а с и л и й громче всех: доволен, что рассмешил компанию.

Иван Иванович. Не откажусь. Нюра. Ну, молодец, ну, простая душа. Без хитростейпремудростей. Наливай ему штрафную. Иван Иванович (поднимает бокал). За то, чтобы такие вопросы задавали только среди друзей и не слишком часто, но и не так уж редко! (Лихо пьёт.) Нюра. Вот это ответ! А то, понимаешь, «шарлоты» какие-то французские… Напускают туману для важности… А дело-то совсем простое. Человек земного хочет – поесть, выпить, погулять… Нина Гавриловна. Одни живут, чтобы есть, другие едят, чтобы жить. Нюра. Больно мудрёно сказано. Ты, Гавриловна, на меня не обижайся. Я женщина простая, можно сказать, глупая, какой с меня спрос. Что на уме, то и на языке. Я тебя задеть не хотела. Иван Иванович. А я готов отвечать на другие вопросы. Борис. У меня вопросик. Страхуешься? Иван Иванович. Не понял. Борис. Ну, имущество страхуешь? Иван Иванович. Зачем? Борис. От пожара, наводнения, другого стихийного бедствия… От воров. Иван Иванович. А-а, в этом смысле. Нет, не страхую. Борис. Зря. Заявляю как агент соцстраха. Этот факт говорит о тебе как о человеке недальновидном. Неглубоко, несерьезно живёшь, товарищ. Не думаешь о превратностях судьбы. Хочешь, я тебя от несчастного случая застрахую? Иван Иванович. Как? Прямо сейчас? Борис. А разве не оригинально?! Ты ж любишь неожиданности. У меня и бланки с собой. Так что – запросто! 46

Ты, видно, ездишь по командировкам часто, мало ли что́ – авария, катастрофа… Всё бывает. А если не дай бог что – жене завещаешь. И стоит-то самые пустяки – рубль с тысячи. Люся. Я ж говорила: бухгалтер! Борис. Отнюдь. Входит Л ю б о в ь С е р г е е в н а. Лицо е ё тщательно умыто, накрашено и напудрено: протрезвела и привела себя в порядок. Старается держаться изо всех сил.

Любовь Сергеевна. Нашего полку прибыло? Иван Иванович (встает). Иван Иванович Сторожев. Приглашен вашими спутниками за стол, на пустующее место. Если, конечно, вы не возражаете. Любовь Сергеевна. Ах, вот так… Вы вместо… (Пристально рассматривает его лицо.) Нет, не возражаю… И в а н И в а н о в и ч отодвигает и подвигает стул, помогая Л ю б о в и С е р г е е в н е.

Нюра. Ну что за мужчина – обходительный какой! Милая душа, компанейский. Всё и спроста вроде, а как хорошо – ровно как в кино! Молодец, одно слово! Василий. Нюра, я тебе скоро замечания делать буду, что ты в присутствии родного мужа чужого мужчину восхваляешь. И за что? За то же, что мне поставила в начёт. Несправедливо. Нюра. Не серчай, Вася, но у тебя так-то не получается. Сразу видно, где город, а где деревня. Учись, милок. Эльвира Макаровна. Любовь Сергеевна! Вот принимаем Ивана Ивановича в наш дружный коллектив. Постановили, чтобы, значит, каждый из нас задал ему любой интересующий вопрос… Любовь Сергеевна. За него, стало быть, принялись? Ну-ну… 47

С т о р о ж е в вопросительно поворачивается к Н а д е ж д е И в а н о в н е. Мол, о чём это о н а? Т а наклоняет голову, как бы уходя от ответа.

Любовь Сергеевна. Очень простой вопрос: вы женаты? Иван Иванович. Ох! Любовь Сергеевна. М-м-м? Иван Иванович. На самом деле, вопрос-то самый что ни на есть сложный. Отвечу на него тоже сложно: и да, и нет. Любовь Сергеевна. Разведены? Собираетесь разводиться? Иван Иванович. Но, вообще-то, это уже второй вопрос. Это не против правил? Нюра. А дети-то есть? Иван Иванович. Дочка. Лёлька. Пять лет. Кудрявая! Шалунья. Хитрюга невозможная. Нюра (пригорюнилась). Вот так-то оно и бывает: ты по командировкам, она, поди, налево, а дитю расхлёбывать вашу кашу. Иван Иванович. Всё не так просто. Вообще, всё не так. Но стоит ли об этом? Тяжёлая тема, не новогодняя… Нина Гавриловна. Простота хуже воровства. Я это, Нюрочка, не о вас. Так, вообще. Викентий Павлович. Иван Иванович! Вижу, вы человек открытый. Скажите, а не боитесь вы быть откровенным? Ну, в том смысле, что что-то может быть обращено недоброжелателями против вас. Иван Иванович. Ну, во-первых, не так уж я прост. Затем, нет, не боюсь. Может быть, потому, что мне нечего бояться. Всё своё ношу с собой. Мне просто нечего терять. За карьерой я не гонюсь. Мою любовь и ненависть отнять никто не может. 48

Эльвира Макаровна. Ненависть? Неужели у вас есть враги? Иван Иванович. А как же, обязательно. Борис. И как же вы с ними?.. Иван Иванович. Глупых презираю. Умных заставляю уважать себя. Стараюсь, чтобы и те, и другие боялись. Для пользы дела. Викентий Павлович. И часто у вас бывает подобное… противостояние? Иван Иванович. Постоянно. Люся. Скажите, Иван Иванович, а есть у вас заветная мечта? Не просто какая-нибудь обычная, а… ну, в общем, великая мечта, для которой жизни не хватает. Иван Иванович. Есть. Иначе откуда же враги? Василий. А какая, если не секрет? Иван Иванович. Дело в том, что я изобрёл одну маленькую штучку, которая даёт громадный экономический эффект. Теперь надо добиться, чтобы эту «штучку» внедрили в производство. А это ничуть не легче, чем изобрести. Что, поверьте, было тоже непросто. Но мне хочется сделать и кое-что ещё. Есть идеи… Нина Гавриловна. Простите, а в какой области вы работаете? Иван Иванович. Радиоэлектроника. Нина Гавриловна. О-о! А какие женщины вам нравятся? Иван Иванович. Нежные, женственные, задорные, слабые, бесстрашные, с тенью неуловимой грусти и загадки на лице, красивые. Викентий Павлович. Вы, часом, не пробовали силы в литературе? 49

Иван Иванович. По молодости, по глупости пописывал стишки. Слава богу, обошлось. Занялся делом, достойным мужчины. Нюра. Гляди-ко! У нас, можно сказать, два писателя. Эльвира Макаровна. Викентий Павлович Никитин – известный писатель, наш земляк, наша гордость. Викентий Павлович. Эльвира Макаровна, ради бога!.. Вы заставляете меня краснеть. Иван Иванович. О! Никитин! «Полынь сладкая»? Как же, читал – с большим удовольствием. Интересно. Это настоящая литература. Высокая. Викентий Павлович. Я рад, что мы с вами любим одни и те же книги. Но, должен сознаться, к своему сожалению и огорчению, автор «Полыни» – мой однофамилец. Иван Иванович. Ну вот!.. Оконфузился, как всегда. В области искусства я полнейший профан. Читаю мало, наскоро. Главным образом, в поездах, самолётах. В гостиницах. Так что, Викентий Павлович, простите великодушно забубённого технаря. Викентий Павлович. Вы зря извиняетесь. Можно ли знать всех, кто пишет и издаётся в нашей необъятной стране! Мы, профессионалы, не успеваем следить за новинками. Чего же требовать от других? И потом – значит, просто плохо пишу, если моих книг не знают. Василий. Ну-ну! Зачем скромничать? Я читал вашу повесть о чекистах. Очень даже увлекательно. Викентий Павлович (притворно смеётся). Тоже не моя книга. Её написал Владимир Никитин, бывший чекист. Но почему это все обо мне заговорили? Люся. Я хочу сказать, Викентий Павлович, что в нашей фабричной библиотеке ваши книжки такие зачитанные, просто ужас! Девчонки, знаете, как их любят! Викентий Павлович (напряжённо). Люсенька, вы меня спасли от позора. 50

Ну,

спасибо,

Люся. Нет, правда! В них ведь про главное – про любовь. Я терпеть не могу, когда только на производственную тему. С этим мы как-нибудь сами разберёмся, не хуже писателей. А вот про любовь… Что ни говори, а ведь это – главное в жизни. Только мало правдивых книг. У большинства авторов героини и герои – необычные, умные… Будто только такие и любят, и переживают. А как же простые люди, из которых жизнь состоит? Или есть люди, которым счастья совсем не положено? Борис (ехидно). В Китае раньше был обычай… Люся (резко). Знаю, слышала! Только ведь некрасивыми не только женщины бывают. Некоторые мужики – вроде тебя, к примеру, – тоже красотой не блещут. Однако ж живут себе припеваючи, ни о чём не печалятся. Тоже, между прочим, несправедливость. Как вы думаете, Иван Иванович? Иван Иванович. Думаю, счастье – субстанция неопределённая. Никто по-настоящему не знает, что это такое и с чем его едят. Для меня лично главное счастье и весь смысл жизни – в любимом деле. Без него всё имело бы совсем другую цену. Борис. Только работа и всё? Так мало? Иван Иванович. Нет, конечно. Я отнюдь не аскет. Радуюсь красоте, детям, цветам, деревьям, снегу, разговору интересному. Вот и сейчас – на душе щемящая какая-то и радостная тревога. А я и этому неожиданному чувству рад: такого со мной, кажется, ещё не бывало. (Обращается к Надежде Ивановне.) Жду, наверное, что на пороге Нового года со мной приключится что-нибудь неординарное… Очень люблю этот праздник! И всегда маюсь: вот уходит ещё один год. И холодок такой вдоль висков – то ли время летит мимо меня, то ли я мчусь мимо времени. И не успеваю, и боюсь прозевать что-то самое главное. Сегодня это ощущение особенно острое. Надежда Ивановна, а вы меня совсем ни о чём не хотите спросить? 51

Надежда Ивановна (как бы очнувшись). А?! Да. Я вас слушаю, слушаю… Такое странное чувство… Мы нигде раньше, давно когда-то, не могли с вами встречаться? Иван Иванович. Я и сам не могу отделаться от ощущения, что мы будто бы давно знакомы. Борис (насмешливо). Ну, начитались товарищи Паустовского. Иван Иванович (не обращая на него внимания, серьезно). Но, тем не менее, мы никогда раньше не встречались. Нет, совершенно определённо. Смотрят друг на друга, не обращая внимания на окружающих.

Эльвира Макаровна. Ну вот, Иван Иванович, мы с вами и познакомились. Спасибо. Вы так подробно и откровенно отвечали на наши вопросы, что всем нам подали пример доброжелательности. Люся. По-моему, будет справедливо, если Иван Иванович тоже задаст каждому из нас вопрос. Любой. Викентий Павлович. Молодец, Люсенька! Иван Иванович. Ну что ж, я с удовольствием. А вообще-то, ваши вопросы мне кое-что уже сказали о вас. Кое-что… А хочется узнать побольше. Чрезвычайно вы все мне интересны. Начну в том порядке, как вы меня спрашивали. (Поворачивается к Василию.) Как вас, простите, по имени-отчеству? Василий. Давай запросто – Вася. Или Петрович. Иван Иванович. Ну, в общем, Василий Петрович. Нюра. Ишь ты, честь какая моему Васе! Василий. Непривычно как-то, давай попроще. Иван Иванович. Ну, тогда Василий. Нюра (восхищённо). Говорю вам – уважительный мужчина!.. 52

Иван Иванович. Василий, что вы сделаете, если в кармане нечаянно обнаружите руку вора? Василий. Как это? В чьем кармане? Иван Иванович. В вашем, разумеется. Василий. Ну нет! Ко мне не полезут. Иван Иванович. Почему же? Василий. Потому что я любого такого аборигена в узел завяжу. Ты погляди на меня: я ведь до культуры штангой занимался. Первый разряд. (Сгибает руку, даёт сосе-

ду потрогать бицепс.)

Нюра (с гордостью). Это верно. Здоровый, как бугай. На таком пахать надо, а он в клубе с девками калинкумалинку репетирует. Горе моё! Василий. Меня, Нюрочка, на эту работу комсомол послал. Бросили на прорыв. Ведь из-за чего молодёжь бежит в город? Только бабки по деревням и остались. Да что говорить! От многих деревень одни названия… Место, где была наша Акулиниха, распахали. Ни пёнышка, ни брёвнышка: рожь сеют. А всё потому – народ к культуре тянется. А культура где? А-а-а? В городе. Вот и надо поставить надёжный культурный заслон. Чтобы им дома было интересно. Чтоб в самодеятельности занимались. Росли, так сказать, над собой. А то скоро шефы будут в колхозы ездить коров доить. Нюра. А я так скажу: раньше народ из деревни с голодухи бежал, а теперь – от сытости. Дела мало, а баловства много. И всё бы кто-нито другой работал. А им, этим молодым, только бы «культурный отдых». И танцы какие-то дикие пошли – не наши. Иной раз поглядишь: батюшки мои, точно конец света пришёл! Эльвира Макаровна. Нюрочка, мы уклоняемся от темы. Иван Иванович только ещё начал вопросы задавать, а мы уже вон куда ушли. Просим, просим, Иван Иванович! 53

Иван Иванович. Иду по порядку. Любовь Сергеевна! Скажите, вы кого-нибудь ждёте? Любовь Сергеевна (вскидывается). Если и жду, это никого не касается. А впрочем (с вызовом) – да, жду! Иван Иванович. Простите, совсем не хотел вас обидеть. Любовь Сергеевна. Опять! Откидывается на спинку стула в ужасе: снова М а с к а за прозрачным занавесом. Но когда все оборачиваются, е ё уже нет. Раздвигается занавеска, и появляется о ф и ц и а н т В а л е р и й.

Официант. Кто заказывал Иваново? Номер не отвечает. Л ю б о в ь С е р г е е в н а торопливо выходит в вестибюль, к телефону. В а л е р и й, заменив грязные закусочные тарелки на чистые, выходит.

Борис (нараспев, ехидно). И всюду страсти роковые… Викентий Павлович (про себя). Нет, здесь не до шуток. Всё всерьез. Разыгрывается, видимо, какая-то драма. Она вся как натянутая струна. Нюра. Видать, ейный кавалер не приехал. Вот и переживает. Викентий Павлович (поражён). Андрей Петрович? Иван Иванович. И я, видимо, на его месте нежданнонегаданно. Странная ситуация. У неё такие красивые и такие трагичные глаза… Борис. Ну вот. Теперь Достоевским повеяло. Надежда Ивановна (задумчиво): Любовь, любовь – гласит преданье – Союз души с душой родной – Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И… поединок роковой. Люся. Надо же, и имя её – Любовь, как нарочно. Борис. Вот за любовь мы сегодня ещё не пили! 54

Нина Гавриловна. Ну, сама-то Любовь… Сергеевна… себе в этом не отказывала… Люся. Вот, говорят, несчастливой любви не бывает. Мол, раз любишь, это уже само по себе счастье. По-моему, это неправильно. Как вы думаете, Викентий Павлович? Ведь большей беды не придумать! Викентий Павлович. Ну, это как посмотреть… Иван Иванович. Пользуясь данным мне правом задать каждому по вопросику, хочу я вас, Нюрочка, не знаю вашего полного имени-отчества… Нюра. Анна Филипповна. Борис (со смехом). Ну вот, почти что Настасья Филипповна… Иван Иванович. Так вот, Нюрочка, Анна Филипповна, хочу я вас спросить: что это такое, по-вашему, любовь? Нюра (подозрительно). Ты, милок, может, посмеяться надо мной хочешь? Иван Иванович. Ни в коем случае! Спрашиваю вполне серьезно. Нюра. Тогда я так тебе скажу: чересчур много об любви разговоров. А понимают её – любовь-то эту самую – не так, как надо бы. Иван Иванович. А как же? Нюра. Ну, вроде бесконечного удовольствия. Вот и гляди: зачем ты, думаешь, парни да девки в город тащатся? А за ней. За этой самой любовью новомодной: целоваться да обниматься на людях. Гуляй, Лена, пока юбка по колено! Вот оттого и все беды. Я лично так считаю: до свадьбы любовь крути. Потом забудь об этом, не то греха не оберёшься. Потом твоя любовь не мужику нужна, а детям. Как и евонная. Вот будете оба детей любить, будет в семье и согласие от этого. А после свадьбы, как люди поживут да вызнают друг про друга всю подноготную, какая уж тут любовь! Это уж другое. 55

Нина Гавриловна. Что же? Нюра. А терпение. Люся. Значит, что же, живи с нелюбимым и терпи? И как же такое называется? Нюра. Да самой обыкновенной жизнью и называется. Все так и живут. А чего ради? Да хоть ради уважения к себе. Не силком же тебя замуж тащили. Сама выбрала. А выбрала, так уважай его и себя. Терпи, старайся, дом веди. Детей ро́сти. А то взяли моду: в загс на машинах, из загса – на машинах, а года не прошло – уж разводятся, подарки свадебные делят. Да ещё, глядишь, дитё народится. И сразу – при живом отце – сирота. И из-за чего всё? Из-за любви этой самой. Такое моё мнение, что любовь да пьянство – сейчас самые вредные явления для народа. Василий. Нюра, жена моя верная, каково мне при народе слушать, что ты родного мужа не любишь, а только терпишь. Ушам своим не верю. Нюра. Дак ты-то знаешь, что к чему. А другим, Васенька, наши подробности без интереса. А терпения на тебя, милок, мно-о-го надо. Одни твои репетиции чего стоят! Вот и смекай. Василий (растроганно обнимает жену за плечи). Вообщето, ты права. За нами, мужиками, глаз да глаз… Чуть народный контроль ослаб, мужик поневоле на сторону глядит. Такая уж злостная мужская порода. Нет, такая жена, как моя Нюра, подарок божий. Всё при ней: и собой хороша, и хозяйка добрая. (Обращается к холостяку.) Нет, Борис, жена человеку для порядка просто необходима. Я таким холостякам, как ты, не завидую. Скудная у вас жизнь, брат. Борис. Ну, сейчас начнётся по Гоголю. Женись, брат. Пойдут детишки, брат… Иван Иванович. Борис, а вы любите получать подарки? 56

Нюра. Кто не любит! Борис. Терпеть не могу. Ведь что дарят? Не то, что человеку, к примеру, хочется, а то, что самому хотелось бы, да на себя потратиться жаль. Вот и покупают: дарят вроде как себе. А то еще передаривают такие же ненужные чужие подарки. И приходится на эту бессмыслицу реагировать: тоже отвечать подарками. Люся (тихонько). Счетовод-бухгалтер… Нюра. Что народ нынче промысловатее против прежнего, эт точно. Иван Иванович. Борис, а мне еще вопросик подкинуть хочется. Борис. Если это для вас так важно – пожалуйста. Валяйте. Иван Иванович. Видите ли… Мне показалось, что вы не всегда работали агентом Госстраха. Борис. А, вон вы куда гнёте. Да, представьте себе: я трижды поступал в театральный институт, три года работал в театре рабочим сцены. Декорации таскал. Но меня не приняли даже в студию народного театра: «бездарен», сказали. Не дано. Вон вы тоже в своё время стишки кропали. Но из этого же ничего ещё не следует! Ну и я себя неудачником не считаю. А работа моя не хуже всякой другой. Викентий Павлович. Вообще, насчёт удачников и неудачников – очень сложное дело. Знаю людей, которых на самой вершине материального благополучия, среди всяческого довольства и комфорта, преследовали детские сны о несбывшемся. О путешествиях в дальние страны, к примеру… Надежда Ивановна. А по-моему, люди редко осуществляют детские мечты. Нина Гавриловна. Ну, не скажите! Есть целеустремлённые натуры: что задумают – непременно воплощают. Да вот и я, к примеру, писала диссертацию с маленьким 57

ребёнком на руках. Как трудно было! – помощи никакой. Справилась, потому что есть такое железное слово: надо. Викентий Павлович. Но я даже не о целеустремлённости и силе воли… Я о том, что, пока человек живёт свою – свою – жизнь, какой бы маленькой она ни была, он удачлив. Где делают своё дело, которое знают и любят, там и неудача воспринимается как часть удачи, как закономерность. А вот когда жизнь не своя… Тут и детские сны объявляются. А они бывают ох какие мучительные. Не сразу понимаешь, что жизнь отпущена только одна. Одна-единственная. И такая короткая, что оглянуться не успеешь, а уже с ярмарки катишь. Люся. А как узнать, какая жизнь твоя, какая не твоя? Бывают же люди разносторонне одарённые. Композитор Бородин например. Он ещё талантливым химиком был. Я читала недавно в серии ЖЗЛ. Борис. Бородин! Какое это имеет отношение к нам? Тем более к тебе, принципиальное существо! И ведь это засаживали в каждого из нас с детства: перед тобой открыты все пути! Ты можешь стать кем захочешь. Забыли только предупредить об одной-единственной мелочи. О таком пустячке, как талант. А его, оказывается, ни упорным трудом не высидишь, ни за какие деньги не купишь. А он-то и есть самое драгоценное счастье из всех счастий, самая счастливая любовь из всех любвей, самая стоящая жизнь из всех жизней! Он – свобода. Он – власть. Викентий Павлович. Хм… Сегодня что-то весь вечер все – о счастье. И всяк на свой лад. Любопытно. Надежда Ивановна. Что вечер! Сейчас так – всю жизнь. И всё о счастье. Все сроки выйдут, а человек ждёт, надеется. Нина Гавриловна (иронически). Работать надо больше, а не о счастье рассуждать. 58

Нюра. Правда твоя, Нина Гавриловна! Жадён стал народ до счастья: так бы всё и загребли – и деньги, и еду, и выпивку. Иван Иванович. Позвольте спросить, Викентий Павлович, ну а вы-то сами что о счастье думаете? В философском, так сказать, разрезе. Викентий Павлович. Знаете, Иван Иванович, я сам сегодня этим вопросом Надежде Ивановне досаждал. Иван Иванович. Правда? И что же? Викентий Павлович. Она меня блоковской строчкой срезала. Иван Иванович. Любопытно… Викентий Павлович. А счастья, говорит, и не надо было. Потом я, грешный, внушал что-то невнятное Люсеньке. А так вот, разобраться, не знаю толком ничего. То есть, конечно, опыт счастья, какой-никакой, как у каждого, есть. Только он какой-то незакрепляемый. Память счастья намного слабее памяти горя… Люся. А Горький сказал: человек рождён для счастья, как птица для полёта. Борис. Ну, книжная душа… Иван Иванович. Оставьте её, Борис. Что может быть лучше максимализма юности! Б о р и с неодобрительно отмахивается.

Викентий Павлович. Позвольте мне до конца высказать мысль. По-моему, рядом с переживанием счастья всегда должно присутствовать понимание его неизбежной потери. Чтобы чувствовать счастье остро, сильно, жить, как в свой последний день. Но ведь на деле-то как… Человек живёт себе и живёт, не подозревая, что счастлив. А потом вдруг с ним что-то приключается – болезнь или утрата близких. И вот тогда он спохватывается: «Каким я был счастливым! Дурак, почему я этого не ценил!» 59

Нина Гавриловна. Выходит, счастье не имеет настоящего времени? Викентий Павлович. Да, пожалуй, это точно сказано.

(В порыве откровенности воодушевляется.) Мне хочется

написать рассказ об одном человеке… А суть дела в том, что он лежал на обследовании в онкологическом диспансере. И вот его выпустили оттуда, после двух недель страшного напряжения. Сказали: живи, у тебя совсем не то, чего все боятся. Иди с богом, тебе крупно повезло. И вот человек, после безнадежности, бессонниц; слёз жены, которая не умела их скрыть и страшно его раздражала – он почти ненавидел её; после собственных невыплаканных слёз – они стояли у него в горле, как камни, вышел из больницы… Похудевший, полегчавший, совершенно перевёрнутый, оказался за воротами ада на сырой апрельской улице. После спёртого воздуха клиники, после стойкого запаха смерти, свойственного этому учреждению, он впервые сознательно вдохнул в себя воздух. Он почувствовал, какое это громадное, ни с чем не сравнимое счастье – просто дышать! Его глаза как бы промыло апрельским туманцем: он увидал предметы такими, какими их сроду не видел. Он дышал, слышал капе́ль, шум проезжающих по лужам машин… И чувствовал ни с чем не сравнимый восторг. А ведь до болезни он всегда раздражался по пустякам, брюзжал, если его обрызгал проехавший мимо автобус. Он бежал ежедневно в свой институт с набитым бумагами портфелем, не видя перед собой ни ярко-зелёного киоска, ни великолепного желтого трамвая, ни свисающих с карнизов роскошных хрустальных сосулек. Он только постоянно упирался внутренним, так сказать, взором в тупую физиономию своего недоброжелателя и соперника по кафедре. Мысленно парировал его колкости. Он злился на недобросовестных студентов. Его доставала излишняя заботливость жены: она опекала его, как маленького. 60

Нюра. От нервов он, сердечный, и захворал. Это уж как пить дать. Викентий Павлович. Да, возможно. Скорей всего, так и было. Но не в этом суть. Борис (в сторону). Семь вёрст до небес, и всё – лесом… Люся (шипит). Молчи, ехидна… Не мешай слушать. Викентий Павлович (смутившись). Да, кажется, я злоупотребляю вашим вниманием. Все (нестройно). Не слушайте его, рассказывайте, интересно, чем дело кончится… Викентий Павлович. Ну, ладно. В общем, он увидел всё главное и второстепенное в своей жизни. Увидел как-то разом. Одним взглядом, одним счастьем своего обновлённого существования. Проходя мимо вывески «Овощи-фрукты», он с умилением прочёл её и стал разглядывать. Он обласкивает глазами каждую буковку. Он подходит поближе к витрине магазина и видит грубо намалёванные морковку и свёклу. А над ними витиевато – «Корнеплоды». «Корнеплоды! – повторяет он про себя. – Милые корнеплоды!» И плачет. Ему хочется зайти в магазин и купить все эти корнеплоды. Он хочет моркови! Свёклы! Картошки! Можно варёной. Ещё лучше жареной. С луком! Он так страстно хочет жить, как никогда раньше. Да раньше он и не умел этого делать! Боже, как много потеряно!.. Теперь-то он не утратит попусту ни мгновения! Он никогда больше не будет злиться на жену: ведь она самый близкий ему человек! Он любит её. Он простит все козни своему врагу: тот просто-напросто глуповат. Он будет снисходителен к своим студентам. Они молоды и неразумны. И, в конце концов, тоже смертны. П и с а т е л ь умолкает. Пауза. В соседнем зале – тихий смех, музыка.

Нина Гавриловна. Хотите, я продолжу ваш рассказ? Вернее, скажу, чем дело кончится. (Сурово.) Через неде61

лю он станет так же кричать и раздражаться на жену. Человек может переделать весь мир, но себя изменить невозможно. Люся. Но, может, его перевернуло после больницы? Ведь он хороший человек; это видно из его рассуждений. Только невыдержанный. Нина Гавриловна (с горечью). Милая девочка, ты просто ещё не знаешь, что рассуждения всегда идут за поступком. Иногда они ему предшествуют. Но они никогда не совпадают с тем, что человек делает. Потому что в своих рассуждениях он подыгрывает себе и другим. А на деле! Непонимание между людьми, особенно самыми близкими, непреодолимо… Э-э! Да что там. Ваш герой через несколько месяцев оставил свою жену, швырнув ей в лицо упрёк, что она измучила его, испортила ему жизнь. И женился на вертлявой лаборантке. И это после двадцати двух лет удовлетворения его капризов. Вы об этом знаете? Викентий Павлович (оторопело). Нет. Да ведь мой сюжет безотносителен… Это, если хотите, плод воображения. Борис (тихо в сторону). Корнеплод воображения… Нина Гавриловна (с горечью). Вот как оно бывает в жизни… Возвращается Л ю б о в ь С е р г е е в н а, у неё растерянный вид.

Любовь Сергеевна. Ничего не понимаю. И этот номер молчит. Василий. Любовь Сергеевна, чего беспокоишься? Или случилось что? Может, помочь надо чем? Любовь Сергеевна. Спасибо, Вася, добрая вы душа. Случиться-то давно случилось. А вот помочь… Мне помочь никто не может. Эльвира Макаровна. Ну зачем так мрачно, Любочка? Всё в силах человеческих, пока мы живы. 62

Любовь Сергеевна. А кто сказал, что я живая? Я давно уже… Нина Гавриловна. Пока душа боль чувствует, ещё ничего – она жива. Вот, когда ни боль ни радость не доходят… Все люди смеются, плачут, ссорятся, радуются, сплетничают в своё удовольствие. А ты как под стеклянным колпаком: всё видишь и вроде бы понимаешь, но ничего не чувствуешь… Вот тогда, действительно… Викентий Павлович. Что бы там ни говорили, душа человеческая рождается и умирает несколько раз. В пределах одной земной жизни. Это – нормально. Только надо мужественно встречать эти перемены. Надо запастись терпением и ждать… Любовь Сергеевна. Чего? Викентий Павлович. Когда новая душа родится. Нина Гавриловна. Ждать можно в двадцать, в тридцать. А когда тебе пятьдесят? Чего ждать? Викентий Павлович. Ждать возвращения радости. Люся. Это вы красиво сказали, насчёт радости. Любовь Сергеевна. Ради всего святого, забудьте, о чём я говорила. Это я всё не всерьёз. Так, для красного словца. Человек должен нести свою ношу в одиночку. Стыдно жаловаться. Да, вообще-то, и не в моих привычках. (Отходит в сторону и говорит в зал приглушенным голосом.) Вот только эта проклятая Маска! Обошла весь ресторан и никого не встретила. Мистика какая-то! Знак это мне, что ли? Но почему его номер не отвечает? Надежда Ивановна. Да, у каждого есть такая ноша, которую ни с кем не разделишь. Люся. Но всё ж таки люди должны помогать друг другу. Доброта многое может. Надежда Ивановна. Весь вопрос в том, что называть добротой. Добрыми себя считают почти все. А ведь по-настоящему добрые люди встречаются так же редко, 63

как талантливые. А пожалуй, и реже. Этот дар – точно от Бога. Люся. Как же, Надежда Ивановна! Ведь добро сильнее зла: и добрые люди сильнее. Их вообще в жизни гораздо больше, чем плохих. Надежда Ивановна. Ах, Люсенька! Да не о том же речь! Просто людей, усвоивших, что делать доброе – хорошо, а недоброе – плохо, действительно большинство. Но ведь это только добросовестные ревнители общественной морали! А та доброта, о которой я говорю, к морали никакого отношения не имеет. Викентий Павлович. Любопытно. Отчего же? Надежда Ивановна. Да оттого, что она не отличает плохого человека от хорошего. А порой, и друга от врага тоже не отличает. И вот такая доброта, не разбирающая, на кого она изливается, может много бед принести. Много зла. Иван Иванович. Надежда Ивановна, вы высказываете такие любопытные парадоксы, и так убеждённо… Ну а сами-то вы – добрая? Надежда Ивановна. Нет, пожалуй. То есть именно так, как большинство. Доброта – от ума, иногда – от жалости, а то – по привычке к похвале. Нюра. Как это? Ты, Надежда Ивановна, наговариваешь на себя. Человека сразу видно. Ты худого не сделаешь. А доброго людям, видать, много сделала. Неуж из расчёта какого? Ох, не верю. Василий. У моей Нюры глаз – алмаз. Она человека насквозь видит. Надежда Ивановна. Да он, этот расчет – вроде и не расчет… А попробуй удержись, чтоб не похвастать: вот, дескать, помог я бескорыстно тому-то и тому-то. Так, невзначай, скромненько. На «пятёрочку» надеешься. Вот как я это называю. А если смолчишь о сделанном, так сам себе еще больше зачтёшь. И ведь самое смеш64

ное – сам всё это видишь и понимаешь, даже потешаешься, даже издеваешься над собой… Борис (фыркает). Достоевщина… Нюра. Одно в этом правда: и от доброты зло бывает. Тётка моя… слышь, Вася, я про тётю Катю… Такая ли безобидная душа! Слова худого никто от ней век не слыхивал. Мужик ейный измывался над ней как хотел. Пил вусмерть, трепался по бабам. Однем словом, совремённый мужчина. И уходил сколько раз! Где-нито шляется, гуляет, а воротится… Грязный, пропитой… и: «Давай, Катя, начинать жизнь по-новой». Дескать, пить я боле не стану, будет у нас всё по-доброму. И что ж вы думаете? Она его без слова, без попрёка примет всякий раз. Обмоет, обстирает, в божеский вид приведёт. Живи, мол, Петя. Петя эдак-то обсохнет месяцдругой, пёрышки расправит. Глядишь, уже за тёткой Катериной с топором гоняется: «Убью, стерва!» И чтоб она кому пожаловалась… Ни-ни… Ни разу не бывало. Так-таки он и ушёл от неё. Навсегда. Она, говорит, мне своей добротой поперёк горла стоит. Я, говорит, просто ненавижу её за безответность эту. Не баба, а мокрая курица какая-то. И так-то подвёл, что она же во всём и виноватая оказалась. И что, вы думаете, тётка Катерина? «Правильно, – говорит, – не пара я ему. Он мужик вольный, видный, ему погулять охота. Ему бы и жену такую же красивую. А что я? Деревенская баба». Василий. А с сыном её и вовсе худо… Нюра. Ох, с Мишкой такая ли беда приключилась… И уж тут точно тётя Катя виноватая. Он, Мишка-то, непутёвый рос, в отца. Ну и единственный, любимчик. Набаловала. Попивать парень начал рано. Ещё до армии. Она уж ждала этой армии как избавления. И что же? Вернулся, сел на трактор, опять за старое. Как-то однажды на тракторе заявился домой, уже нетверёзый: дай, мать, трёшницу, еще охота выпить. Дала. А он насажал народу в кабину и покатил в магазин за вином. 65

Ну и сверзился с моста. Одного насмерть убил, двух таких же алкашей покалечил. Сам переломом руки отделался. Посадили голубчика. Тётю Катю так всю и согнуло: исказнилась. Вот она, доброта, как оборачивается иной раз… Борис. Идиотизм сельской жизни. Пьянствуют беспробудно последние сто лет. Василий. Обидно говоришь. Борис. Зато правду. Люся. Всё вы не про то говорите. Ну разве ж это доброта? Просто глупость, бесхарактерность! Доброта – сила! Сильные люди всегда добрые. И для чего им злыми-то быть? А свою позицию надо всегда отстаивать. Один поэт, не помню какой, так и сказал: «Добро должно быть с кулаками». Любовь Сергеевна. Ничего себе добро, с кулаками! Люся. А как же! Правду отстаивать. Любовь Сергеевна. Кто знает, в чём она, правда?! Сколько людей, столько и правд. Вот мы с вами сидим, разговариваем, как некие умники, хотя нормальные люди веселятся. И ведь ни в чём друг с другом не согласны. Ни в чём. И у каждого своя, заметьте, своя собственная, маленькая, иногда хитренькая, иногда злая – правдочка. Викентий Павлович. Вот чему я всегда завидую, это твёрдой уверенности в такой вот «своей» правде. Я её начисто лишен. Вечно примеряюсь к каждой такой правдочке, чтобы «влезать» в неё, находить справедливой, удивляться её железной логике. И вот что больше всего меня потрясает: убеждённость всегда правых. Как ожесточаются! Как гневаются! Как презирают думающих иначе! Вот я, несчастливый, вечно неправ и виноват перед кем-нибудь. Иван Иванович. И в чём же ваша вина перед нами? 66

Викентий Павлович. Вы только не иронизируйте: я говорю как есть. Иван Иванович. Ну а всё-таки? Викентий Павлович. Ну, хотя бы в том, что слишком много говорю, удерживаю ваше внимание на собственной персоне. Нина Гавриловна. Издержки интеллигентности. Викентий Павлович. Нет, всё начинается в детстве. И начинается с какого-нибудь детского предательства, которое пунктиром идёт через всю взрослую жизнь, даже если ты о нём будто и не вспоминаешь. Борис. Пустяки! Сами говорили, что человек перерождается несколько раз за жизнь. Детство детством – взрослый человек за него не отвечает. Да и всё забывается. Надежда Ивановна. К сожалению, не всё. То, что больше всего хотелось бы забыть, и помнится дольше всего. Викентий Павлович. Это как у Достоевского: сны бедняги Фалалея. «Бык, бык, прошу тебя, не снись». А он-то, этот проклятый белый бык, и снится каждую ночь. Василий. Честно говоря, я не понял. Что это за вина – без вины? Что за сказка про белого бычка? Викентий Павлович. Скорее … про белую собачку. Борис (насмешливо, нараспев). «У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил». Викентий Павлович. Не смейтесь. Эту бедную белую собачонку, по прозвищу Жулька, убили вообще ни за что мальчишки. А хозяин её, которого она провожала до школы, не вступился. Видел, как начали швырять камни; видел, как попали, как она подскочила и завизжала, как убегала… И сам убежал… Сделал вид, что ничего не видит… Мучился и тихонько проплакал весь урок, а на переменке побоялся выйти и посмотреть – что там? И только, когда возвращался из школы, нашёл свою Жульку мёртвой возле дорожки. Убили. А он 67

струсил. А Жулька-то всегда его защищала… И он раз и навсегда понял, что в душе – трус и предатель. Нюра. Оно, конечно, струхнул мальчонка, плохо это. Но неуж всю жизнь так-то каяться? С ума ведь сойти можно. Борис. Глупости, сантименты. А главное – неправда. Традиционная русско-интеллигентская болтовня. Ни капли правды. (Обращается к Василию.) Горчицу передайте, а то пресно. В а с и л и й передаёт е м у горчицу.

Иван Иванович. Неужели всё так сложно? Любовь Сергеевна. Едва ли. Просто, извините, порядочных людей – истинно благородных – стало на редкость мало. Нина Гавриловна. Так-таки и мало? Любовь Сергеевна. Так-таки и кот наплакал. Спросите себя каждый: всегда ли по совести поступаете? Всегда ли говорите то, что думаете? То-то и оно. С одним ты – благородный, правдивый, когда твои интересы не затрагиваются. А с другим – только и думаешь, как бы от ответственности увильнуть. Я, в первую очередь, о себе. Нюра. Ну, Вася, тут нашего киселёвского батюшки не хватает. Исповедать да грехи отпустить. Нина Гавриловна. Надо бы уж каждому за себя отвечать. Это, в конце концов, оскорбительно. Любовь Сергеевна. Да что же может быть оскорбительнее всеобщей лжи? А мы лжём, лжём, лжём… Заврались – во всём! Придумали формулы, в которых вроде всё, как надо. Разучились говорить по-человечески: только по бумажке, только «правильными» фразами. Бог ты мой! Какая скука на этих наших собраниях! Как все говорят одинаковыми, чужими словами! Разучились говорить по-человечески. И кому это надо? 68

Нина Гавриловна. Минуточку! Вы что-то такое здесь произносите, какие-то такие огульные обобщения делаете. Так, знаете ли, далеко можно зайти. Любовь Сергеевна. Знаем мы, какого «далеко» боится ваше поколение. Только времена-то другие! Наступает восемьдесят пятый год. Полвека после вашего «тридцать седьмого»! Викентий Павлович. Ну а что, собственно, мешает говорить своими словами, и то, что думаешь? Любовь Сергеевна. Вот именно. И никто вроде не мешает… А говоришь и делаешь, как все. Из трусости. Или из хитрости: как же, иначе пострадает карьера! Кому нужны осложнения? И ведь все так. Нина Гавриловна. Позвольте. Я принципиально не согласна. Никто и нигде не может мне навязать свою точку зрения, если я с ней в корне не согласна. Любовь Сергеевна. Вот видите: «точка зрения», «в корне»… Слова какие-то неживые, канцелярские. А сейчас-то вы чего испугались? Мы не на собрании, протокола не ведём. Викентий Павлович. Любовь Сергеевна, а вы сами не пробовали когда-нибудь открыто отстаивать своё мнение? Любовь Сергеевна. Викентий Павлович! Вот вы говорите, говорите весь вечер, складно так, умно, интересно. Но, простите, всё это – ложь. Зачем вы сейчас с таким чувством превосходства спросили насчёт моей точки зрения? Разве вы имеете на это право? Викентий Павлович (смутившись). Простите, не понял… Люся. Любовь Сергеевна… Любовь Сергеевна. А что, собственно, Любовь Сергеевна? Нина Гавриловна. Давайте не будем зря обижать друг друга. 69

Эльвира Макаровна. Василий, по-моему, вы у нас больше всего подходите на роль тамады. Вот и следите, чтобы бокалы не были пустыми! И не пренебрегайте своими обязанностями. А пока вам общественное порицание. Василий (разливая вино). Правда ваша, увлёкся я немного. Разговор такой пошёл – нервный! Лучше подымем бокалы, содвинем их разом. Сибирского всем здоровья, кавказского долголетия! Л ю б о в ь С е р г е е в н а поднимает рюмку с водкой и молча рассматривает её на свет. Б о р и с напряжённо следит за н е й. О с т а л ь н ы е тоже примолкли.

Любовь Сергеевна (ставит рюмку, усмехается). А чего вы так испугались? Разве я сказала что-нибудь такое, из-за чего стоит волноваться? Нет. Пока нет… Часы на стене неожиданно отбивают одиннадцать ударов.

Иван Иванович. Странно, одиннадцать уже было – часы явно отстают… Э л ь в и р а М а к а р о в н а переводит стрелки на Циферблате на пятнадцать минут двенадцатого.

Иван Иванович (Любови Сергеевне). Знаете, если бы я был драматургом, я изобразил бы вас женщиной, которая всегда появляется при звоне часов и под шум дождя. Да. Золотистые кудри, влажные от дождя. Очень красиво! Любовь Сергеевна. Надо думать, это была бы комедия? Иван Иванович. Нет, драма. Лирическая. Любовь Сергеевна. В моей трагикомедии уже давно пробил недобрый час. А в волосах не дождь, а снег. Борис (ставит бокал). Эта любовь к мелодраматическим эффектам!.. Это просто невыносимо. Это по́шло, наконец. 70

Викентий Павлович (вполголоса Ивану Ивановичу). Ого, кажется, и Цепляева «зацепило». А я смотрю, смотрю весь вечер: что-то здесь не то… Люся (Надежде Ивановне, шепотом). Что это с ними? Надежда Ивановна. Тише, Люся, не надо вопросов. Иван Иванович. Вы… вы на редкость красивы. Но отчего вы так… Любовь Сергеевна. Что – жалка? Бей, не бойся! Иван Иванович. Вы не можете быть жалкой. Красота жалкой не бывает. А вы – сама красота. Но… такой надрыв. Любовь Сергеевна (переходя на пошло-игривый тон). Любовь довела! Борис. Господи! Нюра. Я ж говорю: всё зло от любви. Иван Иванович (Любови Сергеевне). Вы всё время говорите не то, не главное, как бы не своё. Почему? Любовь Сергеевна. Разве здесь кто-нибудь говорил своё? Главное? Нина Гавриловна. Что за манера у людей: отвечать за кого угодно, только не за себя! Любовь Сергеевна. Хорошо. Пусть за себя! Не знаю, где моё главное… Потерялась. То есть, потеряла себя. Верно, Борис Николаевич? Борис (угрюмо). При чём здесь я? Любовь Сергеевна. Да, ты ни при чём. Такие всегда ни при чём. Что с вас взять? Иди! Отпускаю. Ступай себе с богом. И помни, что отрёкся. Нюра. Гляди-ко, Вася, они, оказывается, знают друг друга. Вот те на́! Нина Гавриловна (недовольно). Так и думала, что добром это предприятие не кончится. И зачем я поехала: новый год вот-вот наступит, а у нас за столом только выяснение отношений. 71

Люся. Прямо как в романе. Н и к и т и н откидывается на спинку стула, берет в рот незаж женную трубку, пристально смотрит на Б о р и с а.

Борис. Что за чепуха на постном масле? Что ещё за шуточки? Куда это вы меня отпускаете и по какому праву? Любовь Сергеевна. Да на все четыре стороны. По праву презренья! Борис. И зачем так красиво говорить, так театрально? Это же неприлично! Дурной вкус. Любовь Сергеевна. А как вы оцениваете такой стиль: «Ты моё звёздное небо! Ты моя земля! Ты моя жизнь!» Это не слишком высокопарно? А? Борис. Не понимаю, о чём вы? Любовь Сергеевна. Ха-ха-ха! Я тоже не понимаю. Впрочем, простите, к вам это не имеет никакого отношения. Ведь мы с вами прежде не были знакомы? Б о р и с молчит.

Незнакомы, не правда ли? Б о р и с молчит.

Любовь Сергеевна. Что же вы так устойчиво молчите? Да или нет? Одно только слово: да или нет? Борис. Не понимаю, зачем вам это нужно. Любовь Сергеевна (устало). Да, в самом деле, и кому это нужно? Я и сама не знаю. Извините, товарищ Цепляев, это была глупая, злая шутка. Чтобы вызвать нездоровый интерес окружающих. Конечно же, мы с вами сегодня впервые увидели друг друга. Василий. Ну, с вами не соскучишься. Люся. Послушайте! Послушайте! (Обращается ко всем по очереди.) Как же это понять? Как нарочно собрались здесь все, чтобы запутать меня. Ничего понять не могу! 72

Зачем? Вы что, все знаете друг друга, да? Зачем же скрывать? Василий. Почему – все? Я знаю только Эльвиру Макаровну: коллега. Любовь Сергеевна. А ведь вы, Люся, меня тоже знаете, но почему-то делаете вид, что мы никогда не встречались. Люся. Я?!! Любовь Сергеевна. Полгода назад вы ехали московским поездом в одном купе с моей матерью, очень старой и больной женщиной. У неё было верхнее место, а у вас – нижнее. Помните, я просила вас поменяться полками? Вы отказали. Притом очень грубо. Вы сказали, что раз больная, то нечего ездить, надо дома сидеть. И ещё возмущались, что выстояли очередь в предварительной кассе, а теперь неизвестно почему должны уступать своё место какой-то бабке. Вы так и сказали – «бабке». А бабка эта спасла сотни жизней. Она – хирургическая сестра, фронтовичка. Люся (совершенно теряется). Я… я… не знала. Я не думала… Любовь Сергеевна. Ну да, вы не думали, что судьба сведёт нас ещё раз, да ещё так – за одним столом. Я вас сразу узнала. Люся. Но я… Честное слово, я уступила. Я это очень хорошо помню. Вы можете у неё спросить. Любовь Сергеевна (с горечью). Я никогда уже у неё не спрошу… Она умерла. Люся. У… умерла? Но я даю вам слово… Нюра. Вот они, наши детки – козьи объедки… Кормим их, поим, воспитываем, можно сказать, во все дырки дуем: нате вам всё наше, что у нас есть. А в ответ такоето пренебрежение! Люся. Никто мне не дует никуда: нас у матери трое, росли без отца по интернатам. И потом, я же уступила! 73

Понимаете, уступила! И я… всегда… уступаю. Просто в этот день я «утро́» работала, ночь почти не спала, устала. Да разве кому-нибудь что докажешь? (Выбегает

в слезах.)

Викентий Павлович. Послушайте, Любовь Сергеевна, зачем вы говорите неправду? Ведь вы её в первый раз видите? Вы же не уверены, что это была она – в поезде. Любовь Сергеевна. Что из того, что не уверена! Видите, она сама созналась. И какая разница – не она, так другая. Викентий Павлович. Нет, разница есть. И в этом вашем поступке – какая-то мстительная жестокость. И, простите, бессмысленная. Зачем вы взваливаете на эту девочку тяжесть? Ей жить! Любовь Сергеевна. Не думаю. Вообще не думаю, что жестокость по отношению к другим мешает комунибудь из нас спокойно спать. Нина Гавриловна. Опять обобщения! А может… Любовь Сергеевна. Да, может… Я не святая. А скорее всего, и самая грешная из вас. Только не делаю вида, что праведница. Как все вы. Смотреть тошно. Иван Иванович. Послушайте, Любовь Сергеевна, от того, что вы всех сейчас обидите, легче не станет. Нюра. Наоборот, ещё тошнее. Любовь Сергеевна. Знаю. Викентий Павлович. Успокойтесь… Любовь Сергеевна. Уж вы-то знаете, как, натворив зла, можно остаться человеком со спокойной совестью. Василий (вполголоса, жене). Ну, теперь писателю достанется. (Любови Сергеевне.) Ну чего ты, Любовь Сергеевна? Тут-то сразу видно – человек интеллигентный, положительный. Любовь Сергеевна (с вызовом). А главное, отзывчивый! 74

Викентий Павлович. За вашей иронией стоит что-то конкретное? Или вы просто хотите меня во что бы то ни стало обидеть? Любовь Сергеевна (агрессивно). Нет, вы подумайте, как невозмутим! Ну это просто восхитительно! Викентий Павлович (растерянно). Ума не приложу, в чём же я перед вами провинился. Любовь Сергеевна. Передо мной – нет. А перед одной старой седой фронтовичкой… Не вспомните ли, как в начале этого года к вам в Союз писателей приходила пожилая женщина? Она приносила свои фронтовые дневники. Это я посоветовала ей обратиться именно к вам. Это я говорила ей, что вы чуткий человек, и если не поможете опубликовать, то хотя бы подскажете, что с ними делать. Потому, что я слышала ваше выступление в нашем НИИ и, так сказать, прониклась доверием. Вот, думаю, истинно доброжелательный человек. Искренний. Викентий Павлович (расстроенно). Господи, так это была ваша мама… Любовь Сергеевна. Вижу, вы её вспомнили? Викентий Павлович. Такая маленькая, хрупкая. Совершенно седая. Я еще подумал: как же она смогла работать хирургической сестрой в полевом госпитале! Любовь Сергеевна. Месяца полтора вы говорили ей, что не можете приступить к чтению дневников, потому что заняты сверх меры. Викентий Павлович (убито). Заканчивал доработку рукописи для издательства. Сроки были очень жёсткие. Любовь Сергеевна. Она терпеливо ждала и очень волновалась: что-то вы, профессиональный уважаемый писатель, скажете. Больше всего боялась, что вы посмеётесь над её безыскусностью. Викентий Павлович. Но это-то и было самым ценным. Я был совершенно поражён тем, что она, ничего 75

не зная о средствах художественной выразительности, видимо, интуитивно, двумя-тремя простыми, «голыми» фразами давала мрачную, прямо-таки дантовскую по силе картину: поздняя осень, промозглый день, ветер, продувающий насквозь… Мутная широченная река, в которой она с другими сёстрами стирала бинты. Они все в крови и гное. Руки от холода не гнутся. Постоянно хочется есть. И эти девочки съедали свой скудный паёк сразу весь, на случай – вдруг убьёт при бомбёжке, чтоб не пропал. Любовь Сергеевна. Ну вот. Вы всё, оказывается, отлично помните. А знаете, что потом ещё полтора месяца подряд ваша жена отвечала на наши звонки: «Его нет. Он уехал. Будет нескоро». Викентий Павлович. Но я действительно уехал тогда. Срочная командировка. Потом – Дом творчества. Любовь Сергеевна. Но вы уехали, не позвонив, не предупредив, не черкнув хотя бы двух-трёх слов из вежливости. Она хотела забрать свои тетрадки. Но ваша жена ответила довольно грубо, что в первый раз слышит о них. Викентий Павлович. Да она и в самом деле ничего не знала… Любовь Сергеевна. Тогда мама испугалась, что тетрадки потерялись. А ведь она очень дорожила ими. Викентий Павлович. Да, ужасно, ужасно… Любовь Сергеевна. Что именно? Викентий Павлович. Ведь я и вправду потерял их. Любовь Сергеевна. Ну да, вы так и сказали ей. Извинились, чуть ли не через полгода. Викентий Павлович. Я всё надеялся найти… Ума не приложу, как это случилось. Со мной такого никогда не бывало. Не знаю, где и как мог их оставить… Надежда Ивановна. Постойте! Четыре синих тетрадки под карандаш? 76

Викентий Павлович. Да, да! Надежда Ивановна. Они у меня. Наверное, вы забыли их, когда забирали рукопись своего романа с машинки. Я спрашивала всех, кто ко мне приходил и мог оставить, но как-то совсем не связала с вами. Викентий Павлович. О господи! Как же я не догадался… Надежда Ивановна. Но ведь мы и не виделись с тех самых пор. Любовь Сергеевна. Вот и хеппи-энд! Тетради нашлись. Старушка умерла. Можете спокойно использовать дантовской силы образы в своих сочинениях. Викентий Павлович. Я очень виноват, и прощения мне нет. Но то, что вы мне приписываете, это уж чересчур. Быстро входит Л ю с я.

Люся. Любовь Сергеевна! Вас к телефону! Л ю б о в ь С е р г е е в н а срывается с места, почти бегом устремляется в соседний зал. Музыка звучит громче. Смех, крики – тоже.

Нина Гавриловна. Да не расстраивайтесь вы так, Викентий Павлович! Это же случайность. Люся (почему-то обращаясь к Надежде Ивановне). Понимаете, Надежда Ивановна! Я вспомнила: я ехала в Москву всего на один день, обороткой, мне были сапоги нужны. Зимние. Но так получилось, что я подряд две смены отстояла. Подменяла Соню Кораблёву, у неё ребёнок заболел. Ну и очень устала. Очень. В общем, я не всегда бываю выдержанной. Это правда. Но я работаю над собой. Но тут ещё… Я один раз, лет в тринадцать, упала с верхней полки. И поэтому боюсь спать наверху. А мне-то надо было весь день по Москве ходить… А они меня сразу стыдить начали. В купе ещё 77

женщина была, лет сорока, и мужчина, лет пятидесяти, тоже не старички. И они начали кричать, что я бессовестная и что молодёжь нынче совсем обнаглела. И что, не дай бог война, так неизвестно, что эти избалованные – это я-то, с пятнадцати лет на фабрике! – станут делать. Что и Родину некому будет защитить. Только эта старушка, седая, с добрыми глазами, совершенно спокойно, мягко так посмотрела на меня и говорит: «Товарищи, перестаньте, пожалуйста! Ну что за крики, что за проблема! Я даже люблю ездить на верхней полке». И дочери, которая ее провожала: «Вероника, это из-за тебя шум поднялся. Ну зачем это? Напали на девочку, не разобравшись…» И мне сразу так стыдно стало. Ну, в общем, когда поезд тронулся, уступила я ей своё место. Надежда Ивановна. Успокойтесь, Люся! Это была не она. Вы сейчас сами только что сказали: «Вероника». Понимаете, ту женщину звали – Ве-ро-ни-ка. Да Любовь Сергеевна и сама призналась, что не уверена, вы ли это были. Люся (обрадованно). Ну, конечно! Имя только сейчас как-то само собой всплыло! Но зачем же она сказала… Правда, со мной тоже могло что-нибудь такое случиться, но зачем она так сказала! Иван Иванович. У неё беда какая-то, она мечется и крушит всё на своём пути. С кем не бывало! Входит Л ю б о в ь С е р г е е в н а. Лицо е ё неподвижно, абсолютно спокойно.

Любовь Сергеевна (ни к кому не обращаясь). Папа не приходил, а мама куда-то уехала. (Подходит к Нюре.) Понимаете, что-то странное… Я спрашиваю Егорку: «Егор, где папа?» – «Папа не приходил». – «А мама?» – «Мама два часа назад куда-то уехала». – «Ей позвонил какой-то дядя, и она уехала». Я его спрашиваю: «Егорка, ты с кем остался?» А он отвечает: «С бабушкой»… 78

Нюра. Куда ты, милая, всё звонишь, всё бьешься, как птичка? Родственникам, что ли? Любовь Сергеевна (горько смеётся). Родственникам. Ближайшим родственникам. Нина Гавриловна. Не понимаю, что здесь смешного? Любовь Сергеевна. Да всё! Смешно! От начала до конца…. Вот пропал, понимаете, родственничек сорока пяти лет. Глаза чёрные, умные, волосы с благородной проседью, женат на двух женщинах сразу, имеет двоих детей. Такой видный, респектабельный мужчина. Пьёт умеренно, и вот – пропал бесследно накануне Нового года. Борис (с яростью). А вы позвоните по телефону 32-47-32. Л ю б о в ь С е р г е е в н а поворачивается и идёт к нему.

Любовь Сергеевна. Вы что-то сказали? Борис (зло). Да-да! 32-47-32! Нина Гавриловна. Стойте! Сумасшедший дом какойто. При чём здесь телефон моего сына? К тому же, он уже второй месяц на курсах повышения квалификации… Дома только невестка – Клара. Борис. Клара у Карла украла кораллы… Иван Иванович (Надежде Ивановне, вполголоса). Вот так номер! Надежда Ивановна (доверительно понизив голос, отзывается). Это всё ужасно, ужасно. У меня с самого начала вечера было предчувствие… Иван Иванович (берёт осторожно её руку в свою). Надежда Ивановна!.. Вы даже не представляете себе, насколько для меня важен этот вечер, и эта встреча с вами… Пусть там хоть небо обрушится на землю. А у меня – великая радость. Сегодня я встретил вас. Надежда Ивановна (отнимая руку). Вы не должны были этого говорить! 79

Иван Иванович (весело). Почему? Надежда Ивановна. Потому что это по́шло – сводить к таким вот среднелитературным фразам то, что здесь происходит. Иван Иванович. В литературе, как я понял, вы разбираетесь. Надежда Ивановна. Меня не минует ни одна рукопись наших писателей. Я, можно сказать, их первая читательница. Иван Иванович. И как вам Никитин? Хорошо пишет? Или только красиво говорит? Надежда Ивановна. Викентий Павлович переживает сейчас творческий кризис. Но человек он очень одарённый. Иван Иванович. Но вы сказали, что здесь что-то происходит? Что же именно? Надежда Ивановна. Я не могу… Это касается других людей. Иван Иванович. Но что бы там ни происходило, это благотворно сказалось на нашей публике. Да и вы разве не радуетесь – не сознательно, конечно, а этаким потрясением чувств, взбудораженностью – намечающемуся скандалу? Надежда Ивановна. О чём вы? Какая радость! Тут – драма… Иван Иванович. А по-моему, вы меня отлично поняли, только не хотите признаваться в том, что этот скандал, как и всякий другой, радостное событие в нашей скучновато-упорядоченной, бессобытийной жизни. Разве нет? Надежда Ивановна. Да вы злой, оказывается! Иван Иванович. Нет же. Но вы только посмотрите, какие новые лица у всех. Глаза Нюры просто сияют живейшим интересом. Люся, кажется, забыла о недавней обиде. А с Нины Гавриловны сползла, наконец-то, 80

маска высокомерия и ограниченности. Смотрите – ей больно. Она страдает. Она же мечтала избавиться от бесчувственности. Мучается, стало быть, всё-таки живая. Муж ещё, возможно, вернётся к ней. О месье Никитине умалчиваю. Он сделал стойку и уже сопоставляет сюжетные линии и перипетии будущего романа. Он назовёт его «Скандал в новогоднюю ночь». Для него случай – тот же Пигмалион, оживляющий застывшие схемы человеческих отношений. А Любовь Сергеевна! А Борис! Сейчас между ними проскочит разряд невиданной силы. Надежда Ивановна. Молчите! Иван Иванович. Молчу. Вы замужем? Надежда Ивановна. Вам-то что до этого? Да, замужем. Иван Иванович. Почему же здесь одна? Надежда Ивановна. Муж в санатории. Иван Иванович. Не могу себе представить мужа, который отпустил бы такую женщину в новогоднюю ночь в неизвестную компанию! Признайтесь, нет никакого мужа? Надежда Ивановна. Перестаньте задавать бестактные вопросы. Иван Иванович. Не могу. Так нет мужа? Надежда Ивановна. Ну, нет – и что? Вы выбрали самый неподходящий момент… Иван Иванович. Мне трудно было начать. Так что, конфуз с телефоном невестки и мне помог. Надежда Ивановна. Замолчите, говорю я вам! Иван Иванович. Да бросьте вы сердиться, прислушайтесь к себе, посмотрите мне в глаза. Ну же! Ну! Вам же хочется: ведь это лучший способ узнать о человеке главное. Смотрят друг другу в глаза. О н снова берёт е ё за руку. О н а зачарованно молчит. 81

Нина Гавриловна (громко, возмущённо). Мне кто-нибудь объяснит, что всё это значит? По какому праву делаются какие-то грязные намёки? Почему чьего-то там двойного мужа надо искать в квартире моего сына? Вы ответите за это! Любовь Сергеевна. Так, значит, 32-47-32, господин Пинкертон? А говоришь, нет таланта! Вот он где, дарто, пропадает. Тебя на роль Яго никто не пробовал? Иди, звони сам. Нина Гавриловна. Ну нет! Я этого не допущу. (Решительно устремляется в соседний зал.)

Василий. Слушай, старик, ты чего это? Вводишь всех в заблуждение, ёж твою клёш… За такие дела можно и схлопотать. Нина Гавриловна женщина серьёзная, с ней шутки плохи, и вообще… неудобно как-то получается… Борис (огрызается). Неудобно спать на потолке. И тебя это ни с какого боку не касается… (Обращается к Любови Сергеевне.) И ты в самом деле хочешь, чтобы я позвонил? Да? Любовь Сергеевна. Я хочу, чтобы ты раз и навсегда уяснил одну простую вещь: тебя нет и никогда не будет в моей жизни. Ясно? Разыгрывай свои бездарные спектакли перед кем угодно, но нас с Андреем не трогай. Борис. Твой Андрей в это самое время… Любовь Сергеевна. Зачем ты так упорно стараешься доказать свою низость? Ничтожество! Борис (с ненавистью). Я ничтожество, а он – личность, да? Любовь Сергеевна. Не смей ставить себя рядом с ним! Борис. Ах вот как! Когда-то ты была не слишком разборчива и предпочитала моё общество всякому другому. Люся. Нет, это невозможно слушать. Это – стыдно. Зачем об этом при всех? Викентий Павлович! Ну скажите же вы им… (Плачет.) 82

Викентий Павлович (нерешительно). Да, вечер оказался на редкость… сложным. Мы действительно здесь лишние… Поднимается, отводит в сторону Л ю с ю, берёт её под руку и водит, утешая; достаёт носовой платок, протягивает.

Василий. Нюр, давай и мы выйдем, совестно как-то. Нюра. Говорила тебе, давай лучше дома Новый год справим. Нет! «Поедем! Поедем!» Приехали. Ни поели толком, ни выпили… Я за всеми этими разговорами проголодалась даже. Подай-ка мне лучше красной рыбки, когда ещё доведётся поесть! Э л ь в и р а М а к а р о в н а мечется между Б о р и с о м и Л ю б о в ь ю С е р г е е в н о й.

Эльвира Макаровна. Боря! Любовь Сергеевна! Любовь Сергеевна (не обращая на неё внимания). Так, значит, мы всё-таки знакомы! Почему же ты побоялся сказать «да»? Борис. Не побоялся! А просто мне отвратительно, что все они смотрят и слушают это. Я никогда не искал соглядатаев своей интимной жизни. Это ты всю дорогу стремилась к театральным эффектам. Да, в этом смысле Андрей оказался для тебя более подходящим партнёром. Он ведь обожает всё это! Любовь Сергеевна. Знаешь, чему я рада больше всего? Что не родила от тебя… тогда… когда ты так же, как от меня сегодня, отказывался от своего ребёнка. Подумать только, он мог бы унаследовать твои мелочность, трусость… И ущербность. Ведь ты – бездарен, бездарен, бездарен! Борис. Ну да, бездарен. Вот только не думал, что для тебя это главное. Э л ь в и р а М а к а р о в н а мечется от одного к другому. 83

Эльвира Макаровна. Послушайте, Любовь Сергеевна! Борис! Ну как же вы неудачно выбрали время для выяснения отношений. Подумайте о других. Ведь цель сегодняшнего вечера – культурный отдых! Встреча Нового года! Любовь Сергеевна. А разве здесь сегодня не прозвучал призыв исповедаться? Вот и покаемся в своих грехах!.. Иван Иванович! Вы слышите меня, Иван Иванович! С т о р о ж е в, не откликаясь, медленно подносит руку Н а д е ж д ы И в а н о в н ы к губам. Н а д е ж д а И в а н о в н а под обаянием происходящего между ними: о н а как бы забылась. Потом, очнувшись, вдруг резко отнимает свою руку. Встаёт и отходит в сторону. Постояв несколько мгновений одна, о н а угловато, резко подходит к В и к е н т и ю П а в л о в и ч у и Л ю с е и, в не свойственной ей манере, с ненатуральной игривостью и бодростью, громко заговаривает с н и м и.

Надежда Сергеевна. Послушайте, Люсенька, кто вам шил это платьице? Удивительно милое. Люся (недоверчиво). Я… сама… шила. Любовь Сергеевна (с обидой). Да вы что же, не слышите меня? И в а н И в а н о в и ч, не отвечая, продолжает следить с отстраненной улыбкой за Н а д е ж д о й И в а н о в н о й.

Иван Иванович. Нет, отчего же! Отлично слышу. Надежда Ивановна (Люсе, напряжённо). Я весь вечер хотела сказать: оно вам очень идёт. Люся (просияв). Правда? Любовь Сергеевна. Викентий Павлович! Но вы-то уж всё слышите и видите! Что ж вы не радуетесь? Разве не начинает блистательно сбываться ваша программа самообнажения? Смотрите, какие истории! И всё это на фоне завязки нового любовного романа! В и к е н т и й П а в л о в и ч только горестно разводит руками. 84

Впрочем, что ж. Я не завидую. Просто хочу самокритично выступить на этом собрании с заявлением о том, от чего мне хотелось бы избавиться в будущем году. И в этом, и в прошлом, и на протяжении последних пяти лет мне хотелось бы избавиться от памяти о том, что когда-то я была женой этого… человека. Борис (тоскливо). Ну, может быть, уже хватит… Любовь Сергеевна. Ну, конечно, не совсем женой: мы не были расписаны. Хотя он у меня жил, и всё такое… Однажды я сказала ему, что, кажется, жду ребёнка. Дальнейшее так банально, что вы все уже, наверное, догадались, как этот самец повёл себя. Борис (почти кричит). Но ты же сама потом призналась, что всё выдумала, чтобы проверить меня! Любовь Сергеевна. Так вот, знай, это была правда! Борис (в отчаянии). Люба, не надо лгать! Любовь Сергеевна. Это была правда. Б о р и с закрывает лицо руками.

Люся (вполголоса Викентию Павловичу). Мне его уже почти что жаль почему-то… Нюра (Любови Сергеевне). Ну, милая, мужика в таких делах корить не приходится. Небось, по обоюдному согласию жили-то. Мужик – он человек вольный. Где пригреют, там и заночует. Что ему позволено, тебе не сойдёт. А раз уж «повезло» бабой родиться, держи колени поплотнее. Эльвира Макаровна. Ох, куда ни кинь, везде клин. Не всякий человек одиночество может вынести. Женщина – тем более. Хочется, хочется тепла и доверия. Что ни говори, а все мы ищем своего человека. Борис. Да не во мне же дело! Просто ты никогда не любила, всегда давала понять, что снизошла до меня. После того как Андрей бросил тебя в первый раз – помнишь? – ты же сошлась со мной назло ему. Ты даже не 85

делала вида, что привязана ко мне. Я был нужен как орудие мести. И только. Ты постоянно унижала меня, моё самолюбие. Да! Я не хотел, чтобы ребёнок рождался в такой уродливой обстановке. Но я всегда знал, что ты поймёшь наконец, как он ничтожен – твой кумир. И оценишь моё чувство. Но ты мучила и мучишь меня ради этого альфонса. Тебе наплевать на моё достоинство. Любовь Сергеевна. Я… я… я… моё… мне… Такое маленькое «я», и всегда – с большой буквы. Борис. С тобой невозможно говорить. Возвращается Н и н а Г а в р и л о в н а.

Нина Гавриловна. Я спросила Клару, с кем она сейчас. Она ответила, что одна. Когда я спросила, где Андрей, она заплакала и сказала, что не знает. Что всё это значит? Кто мне объяснит? Она не знает, где Андрей, но она знает Андрея и плачет, потому… что его нет? Так, что ли? Борис. Вы очень точно обо всём догадались. Но лучше всего спрашивать об этом у неё. Нина Гавриловна. Она повесила трубку. Нюра. Ни стыда, знать, ни совести… Нина Гавриловна. Бедный мой Юрик! Для него это – катастрофа. Ох! (Хватается за сердце, садится на первый попавшийся стул.) Валидол… Эльвира Макаровна. Валидол, валидол! Есть у когонибудь валидол? Викентий Павлович. Сейчас, сейчас… Вот, возьмите, пожалуйста. Иван Иванович. Лучше рюмочку водки: расширяет сосуды. И вообще, мощный транквилизатор. В а с и л и й подаёт рюмку водки. 86

Любовь Сергеевна. Ах, валидол, валидол, валидол… Что бы мы делали без валидола? Как любили бы и переживали измены – без валидола? Таблетку под язык! Дайте, ради бога, и мне валидола или водки! Иначе моё сердце больше не выдержит! Нет, лучше уж водки. (Выпивает водку.)

Борис (зло бурчит). Чего ещё можно было ждать от этого типа? Любовь Сергеевна. Всё исходишь завистью?! И ведь вовсе не потому, что будто бы любишь меня. Просто он талантлив. Он – артист. А твой удел – поднимать и опускать занавес. Борис. Именно. Я поднял занавес немножко раньше, чем он успел принять красивую позу. Дамский угодник. Любовь Сергеевна. Но он никогда не станет шпионить, как ты. Устраивать эти мелкие интрижки. Или отказываться от своих привязанностей. Он в сто раз порядочней тебя. И не тебе… (Вскрикивает: увидела, как мелькнула зловещая Маска за занавесом.) Ах! В с е оборачиваются туда, куда о н а смотрит, но там, за занавесом, никого.

Я видела, видела эту жуткую Маску! Что всё это значит? Входит о ф и ц и а н т В а л е р и й с подносом, уставленным тарелками.

Борис. Ты уже с ума сходишь! Официант. Лангет! (Спрашивает у Эльвиры Макаровны.) Подавать шампанское? Эльвира Макаровна (подходит к Циферблату и переводит стрелки на двадцать минут двенадцатого). Через полчаса можно и шампанское… Нина Гавриловна. Уф, и вправду отпустило. Нет, я этого так не оставлю. Кто такой этот Андрей? 87

Борис (с готовностью). Златовратский, актёр областного драмтеатра. Л ю б о в ь С е р г е е в н а пристально смотрит на занавес. Появляется ж е н с к и й с и л у э т. Кто-то с обратной стороны – из большого зала – внимательно вглядывается в лица сидящих в банкетном зале.

Любовь Сергеевна (вскрикивает от неожиданности). Вера?!! Входит В е р а М и х а й л о в н а З л а т о в р а т с к а я, жена Андрея Златовратского.

Вера, зачем ты приехала? Егорку на Новый год с бабушкой оставила! Вера Михайловна. А ты откуда знаешь? Любовь Сергеевна. Звонила. Вера Михайловна. Я тоже звонила тебе, твоя сестра сказала, что Андрюша-младший уже спит. В е р а М и х а й л о в н а продолжает оглядываться.

Любовь Сергеевна. Его здесь нет. Вера Михайловна. Почему? Любовь Сергеевна. Не знаю. И у меня какое-то тяжёлое предчувствие… В и к е н т и й П а в л о в и ч подходит к В е р е М и х а й л о в н е.

Викентий Павлович. Какими судьбами, Вера Михайловна? Надежда Ивановна (Сторожеву). Город маленький, всем всё известно, только Викентий Павлович и не знает… Ситуация, мягко говоря, пикантная. Надо как-то деликатно оставить их наедине. Кажется, пора приглашать вас на «белый» танец. Выходят. Вслед за ними В а с и л и й уводит упирающуюся Н ю р у. 88

Эльвира Макаровна. Боря, можно и я вас на «белый» танец приглашу? Борис (угрюмо). Какой там белый, когда всё так черно! С крайне недовольным видом удаляется и Н и н а Г а в р и л о в н а, за ней плетётся Л ю с я.

Ч асть третья Всё тот же банкетный зал. Стол выглядит уже изрядно опустошённым. Но в с е , кто сидел за столом, оставили д в у х ж е н щ и н наедине и вышли в большой зал, откуда доносятся танцевальная музыка, смех, женские голоса.

Любовь Сергеевна. Зачем ты приехала? Вера Михайловна. Затем, что я так больше не могу. Всему есть предел. Моё терпение кончилось. Любовь Сергеевна. О чём ты, Вера? Какое терпение? Разве тебе хуже всех? Разве он не живёт в твоём доме, не ходит с тобой в гости, не ездит с тобой в отпуск?.. Что же мне-то делать? Вера Михайловна. Ужасней всего то, что я даже не имею морального права ненавидеть тебя или презирать. Потому что живу с постоянным чувством вины – с тех самых пор как он оставил тебя, мою лучшую подругу, чтобы жениться на мне. Никто не понимал, как это произошло. Почему? Ты ведь красавица. А я обыкновенная. Я счастью своему поверить не могла. Прости, но это было сильнее нашей дружбы. Неспроста говорят, что женщины дружить не могут – только соперничают. Я оправдывалась перед собой тем, что он полюбил меня. Разве большое чувство – не оправдание всего?! 89

Любовь Сергеевна. В чём тебе оправдываться? Ведь так оно всё и было: полюбил! Неожиданно, страстно, неудержимо… Вера Михайловна. Нет, Люба! Не так оно было. Это моё безумие – безумие! иначе не скажешь! – он принял близко к сердцу и перепутал с совсем другими чувствами. Я поняла это слишком поздно: уже должен был родиться Егорка. Любовь Сергеевна. Весь тот год он работал блестяще, на таком подъёме, какого, пожалуй, с ним больше не было. Вера Михайловна. Да, больше не было… Любовь Сергеевна. А помнишь, это случилось с нами тоже в Новый год. У меня. Ещё жива была мама. Помню, я разбила тогда её любимый ёлочный шар. Она берегла его как память о родителях – с детства. А я уронила, и – вдребезги! Она очень расстроилась и сказала, что не к добру. Андрей шутил, что посуда бьётся к счастью, а ёлочный шар можно приравнять к посуде. Но в ту ночь, когда я увидела, как вы смотрите друг на друга, я поняла, что теряю его. Я уже знала, что он уйдёт. И он ушёл… Это как стихийное бедствие – непредсказуемо, неостановимо… Таким он был всегда… Вера Михайловна. Господи, как я ревновала его к прошлому. По-идиотски, бешено! И к тебе – больше всего. И всё время напоминала ему о тебе. Такая дурочка… В конце концов, он признался, что совместная жизнь – наша общая ошибка. Что ты ближе ему, что всегда понимала его и всегда была выше пошлой ревности. Что семейные сцены – это то, что ему просто ненавистно. В это время я только родила Егорку, болела. И перестала интересовать его как женщина… Он всё понимал, был терпеливым и внимательным. Но я устраивала сцены. И маятник пошёл обратно… Любовь Сергеевна. Эх! Вера, Вера! Как нас с тобой угораздило оказаться в крайних точках этого маятни90

ка? Ведь мы были как родные сёстры… И как близкому человеку признаюсь тебе, что я никогда не переставала его любить. И никогда не чувствовала к тебе ни ревности, ни злобы… Потому что знала: рано или поздно он вернётся. И я жалела тебя. Вера Михайловна. Господи, как всё запуталось! Никогда нам не распутать этого узла. И я больше не могу. Не могу. (Рыдает.) Любовь Сергеевна (горько). Ну что ж ты плачешь, Вера! Он и вернулся ко мне, да не весь. Он уже навеки связан Егоркой, твоими болезнями, и теперь совсем не тот, что раньше. Я чётко поняла: он пришёл ко мне потому, что ему невыносимы будничность, обязанности. Ведь он не такой, как все мы, простые смертные. Он совсем другой. Для творчества ему необходимы праздники. И я старалась, чтобы праздников было больше. Вера Михайловна. Ну да, так оно и пошло-поехало: будни и праздники. Мне – будни. Тебе – праздники. Любовь Сергеевна. Да, мне – праздники! Праздники! Я сыта ими по горло. Ведь что такое праздник для Андрея? Шум, гам, новые лица. Особенно женские. Песни, романсы под гитару… Богема, одним словом. Вера Михайловна. В праздник он всегда уходил. «На работу»… «Ты с самого начала знала, что моё место в такие дни на сцене». И: «Я не принадлежу себе». Прошу: «Возвращайся скорее!» А он: «Верочка, не могу же я вот так просто уйти, когда мои товарищи после спектакля собираются посидеть, хоть немного расслабиться… Поцелуй за меня Егора и ложись спать, не жди». Любовь Сергеевна. Они заваливались всегда шумно, весело. Андрей, Валерка с Татьяной, девчонки и парни. Каждый раз новые лица: они менялись в театре слишком часто. Актёр провинциальный – как перелётная птица. Сегодня в Иванове, завтра в Чебоксарах или Владимире… Он чувствовал себя хозяином. Странно, но мама простила ему и измену, и мои страдания и 91

метания… Он может покорить сердце любой женщины. Приходил, сбрасывал пиджак, как будто освобождался от чего-то, помогал накрывать на стол, брался за гитару… Такие минуты счастья! Вера Михайловна. Я пыталась устраивать такие вечера у нас. Ничего не получилось… Любовь Сергеевна. А гитару я подарила ему в Новый год, когда он ушёл провожать тебя и не вернулся… Вера Михайловна. Да уж та ночка была моя! Любовь Сергеевна. И вот гитара лежала, лежала… Однажды я позвонила и спросила: «Почему ты не заберёшь гитару? Что бы там ни было, она твоя. Я подарков не отбираю». Он помолчал, помолчал, а потом и говорит каким-то странным голосом: «Я зайду, Люба. Я обязательно возьму твой подарок». И тут я поняла, что у вас что-то не так. Вера Михайловна (с иронией). Да, искусством паузы он всегда владел безупречно. Любовь Сергеевна. Прости, Вера, но я тогда обрадовалась. На свою беду. Вера Михайловна (с горечью и иронией). А я ведь тоже купила ему гитару. Но он так редко брал её в руки! Любовь Сергеевна …И вот мы пели и шумели допоздна, благо соседи не скандальные, а потом провожали гостей… И было блаженное ощущение, что он мой муж: общая забота, общая усталость, общая радость, что мы наконец-то остались наедине. Как, оказывается, стосковались мы друг по другу среди гвалта и толчеи! Вера Михайловна. А у нас гости бывали редко. Актёры почти никогда: они к вам ходили. У нас больше мои, университетские. И все просили его спеть. Он пел под аккомпанемент. Но сам за гитару почти никогда не брался. Словно с ней был связан какой-то запрет. Любовь Сергеевна. Но какая боль, когда надо было расставаться! Сердце – пополам. Каждый раз, как последний… 92

Вера Михайловна. Он совершенно не умеет лгать и притворяться, несмотря на всё своё актёрство! Это удивительно! Он приходил от тебя обновлённым, счастливым, виноватым. Усталым. Подавленным. Всё както сразу. Странно, но когда я поняла, что он вернулся к тебе, то перестала ревновать. И только об одном молила судьбу: чтобы он не ушёл совсем. Потому что без него мне просто не жить. Любовь Сергеевна. А вначале я думала – он бросит тебя. Вера Михайловна. Почему же не бросил? Любовь Сергеевна. Из-за Егорки, конечно. А потом, он любит тебя. Вера Михайловна. Любит?! Ха-ха-ха! Разве он способен любить? Он знает, что это такое? Любовь Сергеевна. Да бог с тобой, Вера. Что ты такое говоришь! Андрей… Вера Михайловна. Андрей – человек, созданный для того, чтобы любили его. А он любить не умеет. Только тот может сказать, что любил, кто прошёл все муки ада ревности, неразделённой страсти, ожидания, сомнений. Сомневающийся Андрей? Прости, это уже из области юмора. Любовь Сергеевна. Знаешь, в тебе просто давнее ожесточение говорит. Он умеет любить, как никто. Только он не создан для тёмного. Он радуется жизни и всё время как будто ждёт новой радости. У него тонкая, нежная душа. Вера Михайловна. Мы всё время забываем о том, что он – актёр. Любовь Сергеевна. Но ведь это же правда! Он не может терпеть чужой боли. И мучается, если кто-то страдает по его вине. Вера Михайловна. Ну да. Наверное, именно поэтому мучит и тебя, и меня. 93

Любовь Сергеевна. Мне совестно, что и я стала такой же озлобленной, как ты, и часто думаю так же. И даже говорим мы словно бы одинаковыми словами… А это неправильно, плохо это. Ни один человек не имеет таких прав, чтобы связывать душу другого долговыми обязательствами… Да, он любит и тебя, и меня, и наших сыновей. Но он уже по-другому любит. Может быть, жалостью. Может быть, сознанием отцовского долга. Накануне рождения Андрюши я впервые почувствовала: что-то безвозвратно ушло. Безвозвратно, понимаешь? Однажды он проснулся на рассвете и назвал меня Верой. И мы уравнялись. Нас уравнял его долг по отношению к нашим детям. Обязанность и любовь – две вещи несовместные. Вера Михайловна. Я так не думаю. Вот эта безответственность и завела нас всех в тупик… Любовь Сергеевна. Нет, Вера, любовь не в долг даёт. Нежность в долг? Доверие в долг? Это не любовь. Вера Михайловна. Вот-вот, он и купается в твоём всепрощении. Думаешь, я не знаю, что в театре он каждый сезон заводил новую любовницу. Из этих – которые, как перелётные птицы. Любовь Сергеевна. Зачем ты так? Вера Михайловна. Да ведь это и для тебя не новость! Любовь Сергеевна. Он художник – он влюбчив, что ты хочешь! Вера Михайловна. Ненавижу. Ненавижу. Его влюбчивость! Его безответственность! Ненавижу себя, что не могу распутать этот клубок. Тебя ненавижу за то, что виновата перед тобой. С этой вины всё началось, и ты в этом права. Ненавижу себя за то, что не могу его разлюбить. И любить по-прежнему тоже не могу. Любовь Сергеевна. Успокойся, Вера. Вера Михайловна. Иногда думаю: господи, хоть бы с ним что-нибудь плохое случилось! За что все 94

муки мне, а ему одни удовольствия? Хоть бы раз ему по-настоящему больно стало! Ведь не может человек чужой боли понять, потому что сам не испытывал никогда. Иногда хочу, чтобы умер. Тогда бы всё само собой разрешилось. Любовь Сергеевна (в ужасе). Замолчи, Вера! Вера Михайловна. Не прикидывайся святой. Разве тебе безразлично, где он сейчас? Ну, где он сейчас? С кем? (Плачет.) Л ю б о в ь С е р г е е в н а подает В е р е М и х а й л о в н е бокал вина.

Любовь Сергеевна. Не надо, прошу тебя. Вера Михайловна (пьёт и – сквозь всхлипывания). Егорка уже большой, начинает что-то понимать. Что будет, когда он узнает, что у отца две семьи? Ведь он безумно любит его… (Тихо, безысходно плачет.) Любовь Сергеевна. Не знаю, не знаю… Нечаянно бросает взгляд в сторону занавеса и замирает.

Маска! В е р а М и х а й л о в н а тоже поднимает голову.

Вера Михайловна. Что? Кто? Любовь Сергеевна. Вот только что… Входит Л ю с я .

Люся. Любовь Сергеевна! Вас к телефону! Срочно! Л ю б о в ь С е р г е е в н а выбегает. Входит Э л ь в и р а М а к а р о в н а и первым делом ставит часы на «без двадцати двенадцать». Все возвращаются к столу. В и к е н т и й П а в л о в и ч подходит к В е р е М и х а й л о в н е.

Викентий Павлович. Могу я чем-нибудь помочь, Вера Михайловна? 95

Вера Михайловна. Нет, спасибо, всё в порядке. Прошу прощения за своё неурочное появление: стечение обстоятельств… Я сейчас уйду, только дождусь Любовь Сергеевну. Эльвира Макаровна. Товарищи, поторопимся! Времени у нас немного. Так мы и наступление Нового года прозеваем. Нюра. К тому всё идёт. Ну, Вася, такого Новогодья у нас не бывало!.. Без четверти двенадцать, а нас, можно сказать, из-за стола выгнали. Иван Иванович. Неожиданная ночь! Нина Гавриловна. Такое чувство, что сюрпризы ещё не кончились… Люся. Всю жизнь буду помнить! Борис. Как ты, Вера? Вера Михайловна. Борис? Прости, не заметила. Привет! Борис (недобро). Его здесь нет. Вера Михайловна (сухо). Вижу. Нюра. Ну, гляжу, они впрямь все друг друга знают. Василий. Тише ты. Нюра. А зря ты меня увёл. Видишь, ничего страшного не случилось. Чудеса! Жена и полюбовница встретились и разговаривают себе как ни в чём не бывало. Не слыхивала об таком. Да, я бы ей все патлы повыдергала! Слышь, Вася, имей это в виду! Ишь, какая нашлась! С чужим мужиком по экскурсиям ездить! Василий. Да не приехал же! Нюра. Ну и его счастье. Куда бы он свои бесстыжие глаза-то девал? Василий. Помалкивай, не наше дело. Нина Гавриловна. Нет, ошибаетесь. Это дело меня, например, напрямую касается. Я разберусь, что к чему. Я разберусь! Вот тебе и примерная, вежливая Клара. 96

Я говорила, я давно Юре говорила, что пора обзавестись ребёнком. Молодая, здоровая, красивая, занята только собой. Когда она рожать-то будет? А ей, оказывается, не до того. Входит о ф и ц и а н т.

Официант. Шампанское подавать? Или как? Эльвира Макаровна. Скорей, Валерий, выставляй! Внимание! Внимание! Последние минуты високосного 1984 года истекают! В е р а М и х а й л о в н а порывается уйти. В и к е н т и й П а в л о в и ч удерживает е ё .

Викентий Павлович. Вера Михайловна, куда же вы, не уходите! Вера Михайловна. Извините, пойду. Простите. Неловко вышло. Иван Иванович. Нет, нет и нет! Мы вас не отпустим, правда, друзья? Я и сам такой нечаянный гость. Значит, судьба: встречать этот Новый год здесь. Эльвира Макаровна. Да вы не стесняйтесь! У нас как раз одно место свободно. Получится нормально – все приборы пригодились. Вера Михайловна. Нет-нет… Люся. Но как же? Если бы вы были одинокой путницей и в зимнюю непогожую ночь постучали в нашу дверь, разве мы могли бы не впустить вас? Иван Иванович. Мы вас не отпускаем. Садитесь. Подаёт стул, усаживает. В е р а М и х а й л о в н а нехотя присаживается на краешек стула, чтобы при первой возможности подняться. В с е шумно рассаживаются, разливают шампанское, смеются, о чём-то разом говорят. Кто-то уже пьёт. Слышен бой курантов.

Эльвира Макаровна. С Новым годом! С новым счастьем! 97

Надежда Ивановна (наклонившись к Сторожеву). А где Любовь Сергеевна? Л ю б о в ь С е р г е е в н а тихонько входит. На прозрачном занавесе за её спиной появляется та же ужасная М а с к а. Она не исчезает, а висит неподвижно. Постепенно становится понятно, что вслед за Л ю б о в ь ю вошла С м е р т ь. Л ю б о в ь С е р г е е в н а стоит неподвижно, прислонившись к стене. За столом идёт общий беспорядочный разговор.

Викентий Павлович. Я видел Андрея Алексеевича в «Талантах и поклонниках», ну, знаете, это просто прекрасно. Нашему областному театру не везёт на режиссёров – всё время сменяются. А этот, новый, несмотря на молодость, показался очень зрелым: хватка, знаете ли, такая… Взгляд на классику свежий, оригинальный, современный. Очень приятный спектакль! Вера Михайловна (с трудом заставляет себя поддерживать разговор). Да, и Андрей хвалит нового. Театр устал: что ни сезон, то новичок. А этот, кажется, надолго… Иван Иванович. Это про какого же Андрея Алексеевича вы говорите сейчас? Я в молодости приятельствовал с Андреем Златовратским: он блестяще начинал у нас в Брянске, ему пророчили большое будущее. Говорили, что его пригласили сниматься в каком-то кино… Но потом он потерялся из виду. Вера Михайловна (неохотно). Да, начинал в Брянске. Потом Москва – съёмки, травма на съёмках. И вот «приземлился» в Иванове. Викентий Павлович. Для нашего города артист такого масштаба – редкая удача. Иван Иванович. А вы, значит, жена его? Очень рад познакомиться. Вера Михайловна (скупо, тускло). Да, жена… (Оборачиваясь, видит Любовь Сергеевну и Маску.) А, Люба! Что? Что?! (Приподнимается ей навстречу. Бокал с шампанским выскальзывает из её рук и разбивается.) 98

Л ю б о в ь С е р г е е в н а, с трудом передвигая ноги, приближается к ней. Протягивает руки, глухо рыдая, обнимает В е р у М и х а й л о в н у.

Вера Михайловна. Что с ним? Говори же! Любовь Сергеевна (рыдает). Вера, Вера… Вера Михайловна (кричит). Говори же! Любовь Сергеевна. Попал в аварию. Вера Михайловна. Жив? Л ю б о в ь С е р г е е в н а рыдает.

Умоляю! Одно только слово: жив? Любовь Сергеевна. В очень тяжелом состоянии, в реанимации… Надежды мало. Иван Иванович. Андрюшка! Быть не может! Никогда не поверю, что он не выберется: он ведь редкий везунчик. В е р а М и х а й л о в н а, обезумев, мечется в замкнутом пространстве комнаты.

Вера Михайловна. Где-то была моя сумка… Надежда Ивановна. Не волнуйтесь: вот, вот ваша сумка – у вас на плече. Вера Михайловна. В тяжёлом состоянии. Ничего не вижу. Где же сумка? А, вот она… Ещё шарф, варежки… Надежды мало… Нина Гавриловна. Так это всё о Златовратском? Господи помилуй! Викентий Павлович. Нужна машина до Иванова! А где её найдёшь в новогоднюю ночь? Иван Иванович. Я сейчас… что-нибудь сообразим! Вера Михайловна. Не надо, меня такси дожидается: я ему тройную цену заплатила, обороткой хотела. Так оно и получилось. Люба, едем немедленно! Да где же эта проклятая сумка? 99

Люся. Вот, вот, у вас на плече! Надежда Ивановна. Куда же вы обе в таком состоянии! Я с вами, вдруг нужна будет помощь! Иван Иванович. Одни женщины? Нет, неразумно. Еду тоже! Пригожусь. Нюра. Ну, парень, я в тебе не ошиблась. Ты, Надежда Ивановна, к нему приглядись: надёжный человек, правильный. Иван Иванович. Ладно, друзья, не поминайте лихом. Уходят. Входит о ф и ц и а н т.

Официант. С Новым годом! Когда жаркое подавать? А то на раздаче скоро моя очередь подойдёт. Викентий Павлович (расстроенно). Какое жаркое! Весь аппетит пропал. Борис (с вызовом). А у меня так ещё больше разыгрался. Неси всё, что положено. Ясно? Официант. Куда ясней. Уходит за горячим.

Эльвира Макаровна. Ну, всё наперекосяк! Вот и жди от наступившего года хорошего!.. Борис. Разве что очередной генсек прикажет долго жить… Нина Гавриловна (раздражённо бросает салфетку). Прекратите! Вы свой жёлчный характер достаточно проявили. Я ваших гадостей слушать не стану. (Поднимается.) Я лучше к себе в номер. Люся. И я с вами, Нина Гавриловна. Можно? Что-то так тяжело на душе… Эльвира Макаровна (отрабатывая свой профессиональный долг). Куда же вы, друзья? Надо хотя бы горячее съесть. Что же вы пойдёте спать на голодный желудок? 100

Поедим, глядишь, и на душе повеселее станет. Нюра. Ох, лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой… Н и н а Г а в р и л о в н а и Л ю с ь к а уходят к себе в номер.

Викентий Павлович. Какое уж тут веселье! Я, пожалуй, водочки выпью: не идёт из головы Златовратский… и вся эта история вокруг него. Борис. Чем не сюжет для небольшого романа? Викентий Павлович. Ну, вы и в самом деле ядовитый человек. С вами тяжело. (Выпивает водку, достаёт трубку, закуривает.) А ведь собирался с Нового года бросить! Борис. Что вы из себя святого корчите? Вам и самому попало по первое число. И поделом! Чем вы лучше меня, к примеру? Викентий Павлович. Кто говорит, что лучше? Может, и хуже, но и вы всех достали… Пойду, пожалуй. Остальное досмотрю по телевизору в номере. (Уходит.) О ф и ц и а н т несёт на подносе горшочки, начинает расставлять. За столом – Б о р и с, Э л ь в и р а М а к а р о в н а и с у п р у г и В е с е л о в ы.

Официант. Всё, что ли, ставить? Борис. Ставь, не стесняйся. Народ ещё вернётся! Эльвира Макаровна (Борису). Звал волк козу на пир, да коза нейдёт. О ф и ц и а н т уходит.

Нюра. Пусто стало как-то сразу… Василий. Не то слово. Только-только что-то складываться начало: так хорошо вписался в компанию Иван Иванович. Нюра. Хороший мужик, артельный. Может, у них с Надеждой Ивановной и в самом деле что сладится. Может, и бедолага этот – актёр-то – выкарабкается. 101

Борис. Едва ли. В больницу на праздники лучше не попадать. Тем более в Новый год. Василий. Неужели, Борис, тебе человека не жалко? Борис. Можно подумать, что меня кто-то пожалел. Нюра. О господи! Что ж ты такой… Может, и нам пора, Вася? Василий. Нет, ты всё ж таки попробуй жаркое по-монастырски, глядишь, и сама станешь так делать. Жалко, столько собирались в эту поездку, и так всё обернулось. Я прямо себя виноватым перед тобой чувствую… Нюра. Да при чём же ты-то, Васенька! Эльвира Макаровна. Тут сама судьба вмешалась. Василий. Правда, что Касьян напоследок подлость выкинул… Ну, слава богу, в новом году всё будет по-новому. Эльвира Макаровна. В ФРГ какая-то знаменитая гадалка предсказала, что мир ожидают большие перемены. Нюра. Кто их знает, эти перемены, какие они – к добру ли? (Пробует жаркое.) Ну, я в русской-то печке и лучше, бывает, готовлю. А пойдём, Вася, наверх, в номер. И правда, кусок в горло не лезет. (Поднимается.) Василий. Мы, считай, ночь накануне дороги не спали. Притомилась моя Нюра. Счастливо вам праздновать. Эльвира Макаровна. Обратный автобус завтра в два часа дня. В двенадцать – экскурсия по зимнему Суздалю. Спокойной ночи. В е с е л о в ы уходят, держась за руки.

Борис (деланно смеясь). Ну вот, интимный ужин на двоих. Эльвира Макаровна (расстроенно). Какой там интимный ужин. Не обижайся, друг, но вы все меня так сегодня притомили! А ты – особенно. 102

Борис. А как же профессиональные обязанности? А меня кто развлекать будет? Я ведь напишу в вашу контору, что мероприятие сорвано! За полсотни меня и оскорбили, и унизили, и еще норовят оставить голодным в полном одиночестве. Эльвира Макаровна. Тебя оставишь, как же! Жалобу, говоришь? Ну что ж, пиши, жалобный ты наш. (Швыряет на стол салфетку, которую вертела до этого в руках.)

Приятного аппетита, Борис Николаевич! Борис. Чао-какао! (Оставшись один, начинает ожесточённо резать мясо.) Не дотушили. Как подошва. Бросает нож и вилку, хватается за голову. Сидит молча. Закрывает лицо руками. Глухо рыдает. Отнимает руки от лица, вытирает слёзы.

А куда же деваться некрасивым, неумным, неталантливым… нелюбимым? Нам-то что делать? А? Тихо возвращается Л ю с я, незаметно приближается к Б о р и с у и, поколебавшись, осторожно, нежно кладёт ему на темя ладонь.

Люся. Бедный… Б о р и с от неожиданности вздрагивает, оглядывается и молча, безнадежно опускает голову. ЗАНАВЕС

103

Светлой памяти Марии Ивановны Смирновой

ЧА ША С И Я Мелодрама в четырёх частях, восьми сценах

Действующие лица: Мария, семидесятилетняя пенсионерка, бухгалтер областного Союза писателей. Алька, её двадцатилетняя племянница. Николай, умерший зять Марии, отец Альки. Аркадий Хотищев, приятель Альки. Татьяна, соседка Марии. Зинаида, ровесница Марии, её сослуживица, бывший ревизор. Алексей Скворцов, поэт. Василиса, медсестра. Елена, секретарь Союза писателей. Фёдор, поклонник Альки. Паша, помощница Марии. Иван Филиппович Смирнов, умерший однофамилец Марии. Александр Смирнов, первый муж Марии, погибший в сорок первом году. Милиционер.

104

Ч асть пер вая

С ц ен а п ервая М а р и я живёт в однокомнатной «хрущёвке» на первом этаже. Обставлена комната старой мебелью. Трюмо и шкаф – старинные. Очень красивая люстра. Кресло, торшер, журнальный столик – стандартные для своего времени. М а р и я сидит в кресле. О н а кутается в платок, обута в валенки: на первом этаже всегда холодно, тем более что уже осень девяносто первого года. На столике – Евангелие в круге света от торшера. В углу – допотопный фикус или другое какоенибудь большое растение, вроде китайской розы. Посредине комнаты – круглый стол, накрытый старомодной гобеленовой скатертью с бахромой.

Мария (читает – не очень выразительно, для себя, как бы поверх текста). «Иисус же сказал им: ещё не долго быть Мне с вами, и пойду к Пославшему Меня. Будете искать Меня и не найдёте; и где буду Я, туда вы не можете придти». Наплывает шум вокзала. М а р и я перестаёт читать и прислушивается. Мелодично бьют настенные часы: полночь.

Ну вот и «московский». Может, Алька наконец прикатила: давно все сроки вышли… Времена такие, что и пропасть недолго. С её-то характером! (Отодвигает

Книгу, задумывается.)

Всё-то в этой Книге сказано, всё описано. А каждый раз читаешь – и как в первый раз, и словно по-новому, и о другом. В зависимости, что́ на сердце. (Читает.) «Что значат сии слова, которые Он сказал: “Будете искать Меня и не найдёте; и где буду Я, туда вы не можете придти?”» А то и значат, что нам туда, где Он, ходу нет… Хоть Он и обнадёживает, и ободряет: не бойтесь, мол, Я тут, 105

Я рядом. (Читает.) «В последний же великий день праздника стоял Иисус и возгласил, говоря: кто жаждет, иди ко Мне и пей…» (Задумывается.) «Иди ко Мне и пей…» Кабы кто знал, как жажда велика. Велика моя жажда! И прямо, и образно. Как в пустыне жаждаю. Душа, кажется, высохла. А в гло́тке сухой огонь день и ночь горит. Врач норму установила: не больше стакана жидкости в день… Не срабатывает сердце. Водянка замучила. Уж третий год одна мечта – напиться вдоволь. Буду помирать, поставлю у кровати ведро ледяной воды – и ковшами, ковшами… Не пропустить бы часто свой последний… Наплывами – звуки: капли капают, кран подтекает.

Ах, господи, что за пытка такая, нарочно не придумаешь… Или кто-то всё про нас знает да сверху поглядывает и посмеивается над муками нашими… Как ночь длинна! А она ещё в самом начале… Опять наплывает крановая «капель».

Этот бесстыжий Вася Петухов и бутылку взял, и кран не починил. Вот тоже проблема: талоны на водку дают, а попробуй-ка их отоварить! Очереди такие, что людей насмерть давят. Снова – наплывами – гудки, шум привокзальной толпы.

Если приехала, будет с минуты на минуту. Резкие звонки в дверь – два длинных, короткий, два длинных, короткий.

Алька! Медленно идёт к двери, открывает её, не спрашивая. На пороге – А л ь к а, ярко одетая и накрашенная, с «челночными» сумками. 106

Алька. Здравствуй, тёть Мань! Ты чего без спросу дверь отмахиваешь? А если какой бродяга вокзальный на «огонёк» завернёт? (Всё это она произносит второпях, заволакивая в комнату две больших и две малых клетчатых дорожных сумки.) Хорошо, знакомый по пути подбросил

на такси.

А л ь к а и М а р и я обнимаются, целуются. М а р и я медленно и тяжело садится у круглого стола.

Мария. Видать, добрый знакомый! Алька. Этого я пока утверждать не могу. От Москвы в одном купе ехали. К Иванову подъезжаем, он мне уже – предложение руки и сердца… Влюбился, говорит, по уши… Мария. Ну, Алька! Все-то тебя сватают, все от тебя без ума! А ты всё в гордом одиночестве! Алька. Выбираю, тёть Мань, выбираю. Мне поммастера фабричные, вроде твоего Феди, ни к чему. Ему зарплату нищенскую и ту не дают. Мне нужен человек денежный и чтоб любил, как я, широко, красиво пожить. Мария. Вор, что ли? Алька (смеётся). Не всякий, не всякий, тётечка Манечка! Воровать – так миллион! Мария (смеётся). Ну да! Известное дело… И королева у нас, конечно, ты. А л ь к а , посмеиваясь, привычно распихивает сумки по местам.

Алька. Зря смеёшься, тётечка Манечка! Погляди (подбоченивается): меня же на рекламные ролики надо снимать: «Пейте по утрам и вечерам кофе “Якобс”, аромат – ууу!-сталость как рукой снимет». Фу! Кажется, я и в самом деле устала. Душ работает? Мария. Горячую воду дают по расписанию – с девяти до одиннадцати вечера. А сейчас, милая моя, уж за полночь… 107

Алька. Да здравствует родина первого Совета! Пролетарии всех стран пролетают, как фанера над Парижем! Вот, тёть Мань, живу у тебя уже пятый месяц, а всё никак не привыкну к вашим сюрпризам. У нас в Волжске и то горячая вода круглый год! Благодаря, правда, ядовитому химкомбинату. Ну да, худа без добра не бывает. Ладно, воды нагрею, помоюсь и так. (Ставит в кухне на газ воду в ведре или большой кастрюле, попутно накрывая на стол. Всё весело, сноровисто.) Тут нарезка

разная в упаковке – ветчина, колбаска, красная рыбка, чай хороший, кофе, рулет к чаю… Мария (с удовольствием наблюдает за ней). Ну, девка, ты, как огонь. Вся в папеньку своего. Да я и сама такая раньше была. Алька. Уж мой-то папенька сгорел ясным пламенем в результате возгорания самогонки в организме. (Убегает с водой в ванную.)

Наплывом – плеск воды.

Мария. Да, Николай и жил не очень складно, и умирал – не дай бог никому. Рак желудка… Когда понял, что у него, всех возненавидел: как же?! – он уходит, а другие жить будут. И главное, жена ненавистная! Дарья на десять лет его старше была. До сорока всё никак не могла замуж выйти – после войны-то. И приехал этот Николай в Волжск в командировку на комбинат. Сошлись. Она видная была и долго хорошо выглядела, но нелюдимая, гордая. А он – весёлый, шустрый, горячий, бабы к нему так и липли. И как их угораздило сойтись? Все говорили: не пара! А она возьми и роди на сорок втором году Альку! Еле разродилась. И надо же! – он так привязался к ребёнку, что сколько ни уходил, а всё возвращался. Пока А л ь к а моется, происходит нечто странное: появляется Н и ко л а й, умерший отец А л ь к и, зять М а р и и. О н тихо входит, одетый для дороги – в куртке и шапке, и садится за стол напротив Марии. 108

Мария (удивляется). Ты, Николай? А я о тебе только что вспоминала… Как же ты вошёл: дверь-то заперта? Николай (спокойно). Да мне что? Заперта, не заперта… Для нас замков не существует. Я частенько к тебе захаживаю, особенно с тех пор, как Алька сюда из Волжска переехала. Только ты меня не видишь. Мария (удивляется). А теперь, значит, вижу? С чего это?.. Николай (помедлив, не зная, как сказать). Ну, значит… Мария (догадывается). Помру, что ли, скоро? Николай. Ну… Да ты не бойся, Мария. Здесь лучше, чем у вас. Боли, главное дело, нет. Жажды тоже… Так что живые должны бы мёртвым завидовать. Мария (с грустной усмешкой). Только почему-то не завидуют. Ну, ладно. Расскажи, что ли, о себе, как ты там. Николай. Вот всё думаю, зачем меня мать на свет произвела… Мария. Придумал? Николай (неуверенно). Может, чтоб я Альку родил… Красивая она, весёлая, добрая. Мария. А помнишь ли, как ты Дарью заставлял аборт сделать? Николай. Да вспомни и ты, Мария, как мы с твоей сестрицей сходились-расходились, как она допекала меня! Это ж не приведи бог никому! Мария. Ты – и о Боге? Ты ж неверующий! Николай. Так это там. У вас. Здесь – совсем другое дело. Мария. Есть, значит, Он всё-таки? Николай. Не спрашивай. Сама всё скоро узнаешь. Об этом мне нельзя. Мария. Ну а пришёл-то зачем? Николай. Да вот проведать, как Алька. Боюсь за неё. Плохой человек рядом появился. 109

Мария. Да чем я-то смогу ей помочь, сам подумай? Она же неуправляемая, все они такие сейчас… Николай. Ты, Марья, много можешь. Ты даже сама не знаешь, как много… Мне бы по жизни такую умницу, как ты, может, и из меня бы человек получился. Мария. Опомнись, Николай! Я на двадцать лет тебя старше. Николай. Да ведь и Дарья на десять лет… Обе вы красивые были! Сёстры, а такие разные. Дашка мне простить не могла, что я моложе! Заграбастала как свою собственность! Вцепилась, не оторвать. Мария. Эх, Коля, Коля, Николаша! За свою жизнь каждый сам отвечает. Дарья – она же неплохая. Только характер неукротимый: никогда уступить не умела. А тебя она, видно, очень любила… Николай. Это – любовь? Пилить человека день и ночь: «что ты на всех пялишься!», да «не так сел, не так встал!», да «делай то, не делай этого!» Я, может, потому и спился, что ни одной рюмки неоговоренной дома не выпил. Любовь! Мария. А разве там есть вот это всё наше – злость, досада?.. Николай. Здесь, как в Греции, всё есть. Только по-другому. Мария. А чего это ты одет так? Тебя же в костюме похоронили? Николай. Да это ж только видимость, Мария. Разве не помнишь, я от тебя в последний раз вот так и уезжал, когда из больницы зашёл переночевать. Мария. Как не помнить… Только сейчас ты лучше выглядишь. Тогда был чёрный, худой, аж качало тебя, бедного. Николай. Я ж говорю, здесь лучше, боли нет. Если б ты знала, какие были боли! 110

Мария. Ох, милый мой, помню, помню твои муки. Тебя тогда в областной разрезали да и зашили, всё уж бесполезно: последняя стадия, метастазы… Лекарство какое-то положили, чтобы полегче было… Ну и пришёл ты ко мне переночевать, перед тем как в свой Волжск ехать… Николай. Я ведь не знал до конца: они меня обманули, мол, язва. Но боли всё-таки сняли. И у меня надежда появилась. Я есть стал понемножку. И очень выпить всё время хотелось. А у тебя подумал: надо попробовать, как оно, может, и ничего. Только стеснялся попросить. Мария. Да я видела. Не знала только, как… Сама предложить не могла. А когда ты спросил, отказать не посмела. Николай. Спасибо, что самолюбие моё пощадила. Поставила «маленькую» на стол, рюмочку. Эх, как я её выпил, как она в голову ударила! Мария. Ослабел, конечно… Николай. Такого куража у меня сроду не было. Ну, думаю, прорвёмся… Мария. А чего это ты у меня спросил тогда: «Ну что, Марья, как помирать-то будем? Страшно, небось?!» Николай. Так это ж я не у тебя, это я у себя спрашивал. Я ведь догадывался… Мария. Ох, и скрутило же тебя, бедного. До сих пор не могу забыть, как выворачивало, как ты корчился… Николай. Ну и поехал я наутро умирать в свой Волжск. Вот в этой самой куртке и шапке. Так что, прости, шапку я снять не могу, хоть и за столом сижу: не положено нам… И я уйду сейчас, а ты мои слова про Альку попомни, ладно, Мария? Худой человек, и фамилия у него – таких никогда не слыхивал: Хотищев. Н и ко л а й поднимается и уходит. М а р и я ошеломлённо смотрит е м у вслед. 111

Мария (крестится). Господи помилуй, что это было?! Появляется А л ь к а в ярком нарядном халате; волосы завёрнуты в махровое полотенце. Напевает: «Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша!»

Алька. Ты с кем разговаривала, тётушка? Мария. Да так, сама с собой. Мысли вслух. Алька. Ну, у вас тут комфорт времён гражданской войны. И всё же я, вопреки всему, чиста, как ангел. Мария. Ох, грешный ты мой ангел! Алька. Не без того, тётечка Манечка. (Подходит к столику, на котором Евангелие.) Ты всё эту книжку читаешь? Старая, замусоленная… Купила бы новую, сейчас это без проблем. Мария. Эту Книгу мне давным-давно один человек подарил… Алька. Дормидонтыч, что ли? Он, что же, по-прежнему вздыхает по тебе? Мария (спокойно). Ну что за прозвище! У него нормальное человеческое имя – Михаил Михайлович Дормидонтов. На худой конец – Михайлович. Нет, не он… Алька. Ну ладно! Ну пусть – Михалыч. Классный мужичок! На все руки мастер. Ты бы отбила его у жены! Зануда, небось! То-то он к тебе и прикипел: то цветы со своего огорода, то кабачки… Отбей! Он тебе и кран починит, и бачок в туалете наладит. Мария (с досадой). Да при чём здесь он?! Постой, Алька! Что ты как! – сразу обо всём и всё не о том. Ты лучше расскажи, как съездила, что за люди встретились? У тебя ведь каждый раз приключения. Алька (смеётся). Это правда. Тут один человек, между прочим, с университетским значком, сказал, что жизнь хороша приключениями. Мария. Это он, что ли, на такси подвёз? 112

Алька (смеётся). Ну да. А знаешь, Аркадий зайти хотел, с тобой познакомиться. Да я не пустила. Ну и спешил очень… Мария. И зря не пустила, пусть бы зашёл. Алька. Между прочим, Аркадий – это «счастливый» по-гречески. Мария. Счастливый, значит. И правда, что в Греции всё есть… Алька. Ты это про что?.. Мария. Да так, к слову … А фамилию его знаешь? Алька (смущённо). Фамилия у него древняя, дворянская – Хо́тищев. Мария (изумлённо). Хоти́щев? Алька. Нет, Хо́тищев. А ты что, раньше слышала? Мария. Словно бы и слышала, да не помню где… А л ь к а легко перемещается по комнате, хватает со стола кусочек колбаски, хлеб, сыр, наскоро жуёт в ожидании поставленного чайника, приговаривая вполголоса: «Есть хочется, терпения нет! Недавно же в поезде закусывала… Я вроде как всегда голодная!..» О н а наклоняется над Евангелием, лежащим на журнальном столике, перелистывает Книгу.

Алька. Ха-ха! Да это же просто про меня! Смотри-ка, крёстная: «Тут книжники и фарисеи привели к нему женщину, взятую в прелюбодеянии…» Мария (сердится). Ну что ты на себя наговариваешь?! Алька (спокойно). Сейчас свобода во всём, и в любви тоже. Смешно отрицать это! Так, не мешай: «…и, поставивши её посреди, Сказали Ему: Учитель! Эта женщина взята в прелюбодеянии; А Моисей в законе заповедовал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?…(«М-м-м…» – пропускает.) Но Иисус, наклонившись низко, писал перстом на земле, не обращая на них внимания». Вот интересно, что это Он писал там. Дальше-то будет про это? 113

Мария. Читай, узнаешь. Алька. Забавно! «Когда же продолжали спрашивать Его, Он, восклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось на неё камень. И опять, наклонившись низко, писал на земле». (Быстро читает молча.) Хм, никто не решился. «Иисус, восклонившись и не видя никого кроме женщины, сказал ей: женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? Она отвечала: никто, Господи! Иисус сказал ей: и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши». А л ь к а отодвигает Книгу. Молча раздумывает о чём-то.

И вот интересно: что же Он такое писал на земле?! Про это ни слова больше. А ведь так был занят, что даже не замечал всю эту фарисейскую компанию. Почему же про это ничего нет?! Никто, видно, не прочёл тех слов. А может, прочёл, да не запомнил… А они, наверное, были очень-очень важными, раз Он так над ними задумался… Нет, правда, когда прочтёшь такое – так ясно видишь, как в кино… А ведь Он и вправду, видно, жил на свете. Ну, может, не Бог, а что-то вроде современного экстрасенса. Наподобие Кашпировского или Чумака. Мария. Что ты несёшь, Алька! Кашпировский… Алька (не слушая). Но что добрый был – это точно! Смотри, как Он её пожалел. Надо бы терпенья набраться, прочесть всё. Книжка-то жизненная, судя по всему. Ладно, крёстненькая, давай, отметим мой приезд. Думала, живой не доберусь: такие сумки неподъёмные… Мне ещё аукнутся эти тяжести… Мария. Ты, может, щей разогреешь? Горяченького, небось, давно не ела. На плите всё – и каша с тушёнкой, и щи… Алька. Нет, спасибо, мы в ресторане пообедали. Сейчас только чаю хочется. Мария. Самое последнее дело в поездах есть. Чем накормят? – никто не знает. А тут всё свеженькое. 114

Алька. Кроме китайской тушёнки, которую наверняка получил по бартеру на комбинате вместо зарплаты твой любимый Федя. Мария. А что Федя? Федя – человек. С ним не пропадёшь. В беде не бросит. Алька. Это он к тебе сейчас подлизывается из-за меня. Мария. Да ничего подобного! Я с его матерью в потребкооперации работала. Знаю парня с детства. Такая семья хорошая, порядочная. Алька. Опять ты меня сватаешь… Несовременно, крёстная. Сейчас мы все в самостоятельном поиске. В свободном (раскидывает руки) полёте. Алька садится за стол и раскладывает закуску по тарелкам. Разливает чай, ухаживая за М а р и е й. Наливает по стопке.

Мария. Ну давай, рассказывай… Алька. Выпьем сначала, а? Тебе нельзя, конечно, но ты, как человек мудрый, не отказываешь себе в удовольствиях. Тем более, не так уж много их остаётся… в твоём положении. Прости!.. Но ведь правда же? Мария. Правда, правда. Ты никого никогда не жалеешь, режешь напрямки всё, что в голову взбредёт. Зря ты так. Только врагов наживёшь. Алька. Ох, тётушка, что ж поделаешь, если в нашем семействе только ты одна и умела правду говорить необидно. Это у тебя дар такой благородный… Ты вон и книги мудрые читаешь. А я всего лишь грешница. Но!.. камень в меня Он всё-таки не стал бросать. Так что, прости, крёстная! и выпьем за это. Мария. За что же? – не поняла. Алька. А вот за умение прощать… Ликер итальянский «Амаретто» – прелесть! Улёт! Тебе понравится. Чокаются, выпивают.

115

Надо бы ещё ликёрчиков привезти. В отечестве-то подделок полно. Нарваться можно запросто. Один знакомый моего знакомого в ларьке коньяк взял – и всё! Больше его в живых не видели! А л ь к а ест с удовольствием, между делом подкладывая лакомые кусочки в тарелку М а р и и. Т а больше смотрит и слушает. А л ь к а снова наполняет рюмки.

«Амаретто»! – звучит-то как! Эх, выйти бы замуж за какого-нибудь итальянского графа; жить на старинной вилле; во дворце кругом картины, статуи, паркеты… Слуги… Видела в «Спруте?» Говорят, итальянцы любят русских женщин. И американцы тоже. Но мне Америка – по фигу. Серая страна, тупая. Франция, Испания, Италия – вот класс! Старая Европа… Мария. Это что-то новенькое. То ты в Америку рвалась, а теперь вот «пустите Дуньку в Европу!» Алька. Заметь, тёть Мань, не обижаюсь! Я, конечно, университетов и гимназиев не кончала… Извините, только педучилище! Но, честно говоря, мои вояжи – это такие университеты, тётечка Манечка, что ты и представить себе не можешь! Знаешь, сколько среди челноков учёной публики? Не надо никаких книжек: едешь, разговариваешь с таким умником, и знания сами собой вливаются в душу. Ты разве не заметила, как «обогатилась моя речь»? (Произносит это, жеманничая, посмеиваясь.)

Ещё немного, и общение с незаурядными личностями придаст мне такой блеск, что какой-нибудь дурачок импортный обязательно купится. И тогда – прощай, родина революционного пролетариата! О н а ест и пьёт с большим аппетитом и проворством. В н е й чувствуются неподдельные кипение и блеск жизненных сил.

Мария (с грустью, любовно). Пропадёшь ты, Алька! Летишь, как мотылёк на огонь. Смотри, сгоришь ясным 116

пламенем! Тем вся твоя «импортная» Европа и кончится! Алька (обижается). Ну что вы, старые, все такие унылые! Всё каркаете: пропадёшь, пропадёшь!.. Ну и пропаду! Да может, до этого успею свой кайф словить! Лучше, что ли, вы прожили свои… тусклые… жизни? Всё правильно говорили, всё, как надо, делали, на чёрный день копейки жалкие откладывали. А пришёл этот день, и всё ухнуло – нищета, жизнь впроголодь… Мария. Нас-то чем попрекаете? Не мы же виноваты, что наши вклады пропали! Алька. Ну, это ладно. Но вам даже вспомнить нечего! Скажи честно, хоть один мужик стоящий был у тебя? Мария. Ничего себе – «ладно»!.. Кто о чём, а шелудивый о бане! Я не ханжа, Алька. И замужем побывала. Да ещё и дважды. Дважды овдовела. Правда, первыйто раз совсем девчонкой. Но ведь в нашем поколении многие так… И разве я попрекаю тебя чем? Страшно только: уж очень ты… Алька. Меня и матушка всё стращает, всё «шалавой» честит. Но как вспомню, что они с отцом вытворяли – ад, ад кромешный! – так и вздумаю: а чему такому уж доброму вы можете научить? Мария (добродушно отмахивается). Как ты не понимаешь?! Мать боится, что будешь, как она, несчастливая… Они же с Николаем сошлись без регистрации, и, когда ты должна была родиться, он хотел уйти, да всё-таки пожалел и тебя, и мать. Расписались… Алька. Вот-вот! Этим самым папаня матушку сто раз и попрекнул. И меня, выходит дело, тоже. Ох, тётушка! Знать, грешна я с самого что ни есть начала. Чего и ждать от такой! Видно, я в «процент» попадаю. (Алька делает широкий жест и опрокидывает налитую рюмку на скатерть.) Что это я как неловко? Трезвая же…

Мария (крестится). Не говори плохо об отце… Он тебя любит… 117

А л ь к а промокает салфеткой пролитое вино.

Алька. Я средство хорошее привезла от пятен. Немецкое. Выведу. Любит, говоришь?.. Мария. Не ругайся. О мёртвых можно только хорошее. Алька. Ага!.. (Собирается продолжить свою обличительную речь.)

Мария (перебивает). Лучше рассказывай, что ещё за «процент»? Всё это время о н а потихоньку прихлёбывает чай маленькими глоточками. А л ь к а снова наполняет опрокинутую рюмку. И продолжает уплетать за обе щеки выставленные ею же деликатесы.

Алька. Ну, в общем, Аркадий… Есть теория такая: в каждой генерации (генерация – это, чтоб ты знала, поколение!) имеется основное количество работяг, законопослушных муравьёв… Положительных, значит, граждан. А чтобы общество не закисло, в нём всегда свой процент воров, убийц, проституток, мошенников, авантюристов ну и прочих разных хануриков, которые будоражат и держат в форме остальную миролюбивую братию. И он сказал, что у меня явно выраженные авантюрные наклонности и что в этом – секрет моего обаяния. Из-за этого я смогу подняться, и, может быть, очень высоко, и, может быть, скоро. Вот, видят же люди со стороны, что мои недостатки – продолжение моих достоинств. Мария. Ну ты и вправду новых слов поднахваталась. Давай, давай! Может, найдётся кто, подскажет, что тебе, с твоей ухватчивостью, учиться надо. Что такое двадцать лет? Жизнь впереди. Алька. Тетечка Манечка! Отстала ты от суровой действительности. Двадцать лет по нынешним временам – всё, старуха! На пятки шестнадцатилетние наступают. Какая уж тут учёба? Устраиваться надо, да поскорее. Во-первых, мне одеться надо так, чтобы не было 118

больно за бесцельно прожитые годы. Во-вторых, хату купить. Чтобы, в любом случае, было куда приползти зализывать раны. В-третьих, подцепить стоящего графа. И при этом – учиться, учиться и учиться. Но, заметь, не где-нибудь, а у людей умных, соображающих, что к чему в этой жизни. Мария. Но диплом-то всяко не помешает! Не век же тебе челночничать! Алька. Лекции, конспекты, экзамены – фу! – скучища какая!.. Хватит и диплома педучилища. Сколько ни учись в институтах, результат – нищенская зарплата! Нет, это не для меня! Пусть ты не веришь, но я чувствую, знаю, что мне повезёт. Я ещё выйду в люди, я ещё разбогатею! Мария. Не понимаю этого, Алька! Алька (смеётся, машет рукой). Ладно, тётка, я тебя люблю, давай-ка ещё раз наполним наши заздравные чаши! Мария. Ой, сопьёшься, девка! Алька. Не должна бы. Цель впереди очень чёткая. Она требует трезвости. Хотя люблю наслаждаться всем, чем только можно! Лет через двадцать, если я, конечно, проживу столько, наступит старость, успокоюсь. Тогда и буду вести себя прилично. Мария. Дурочка, в сорок лет ты только поймёшь жизнь. И узнаешь – старости вообще нет. Я заметила: чем старше, тем меньше верят в смерть, тем больше хотят получить от жизни. Нет, правда, правда, не смейся! Вот я умом всё прекрасно знаю. Но в то же время, будто бы ничего и не знаю. Понимаю все симптомы, представляю, чем дело кончится. Ну и что? Ты приехала – я рада. И снова ожила. Сидим вот, по рюмочке пропустили. Хорошо! Увидела бы моя участковая! Нельзя, нельзя… вредно, вредно… Но ведь мне ничего нельзя. Воды – мерь каждую каплю! Ни жирного, ни острого, боже упаси! Остаётся какая-нибудь овсяная кашка. 119

А было бы мне сейчас сорок или хотя бы пятьдесят!.. Вообще говорить не о чем: замечательный возраст! Правда, я именно в эти годы и перешла по болезни на группу. И пенсии только на хлеб да молоко и хватало… Алька. Эх, жаль, что я тогда не могла тебе помочь. Но мои-то родители что же?! Мария. Да я никогда и не просила. Конечно, если бы попросила… Внезапно раздаются женские вопли: «А-а-а! Помогите! Спасите! Убивают! Ты что, гад, делаешь!»

Алька (изумлённо). Это ещё что? Мария (отмахивается с досадой). А-а-а! Милые бранятся, только тешатся. Сейчас Татьяна, соседка, прибежит – в милицию звонить на мужа своего… Алька. И ты впустишь?! Мария. А что делать! Она мне тоже очень помогает: то принести что из магазина, то за квартиру заплатить… Да и вообще, это у них не всерьёз. Звонки в дверь, нетерпеливый стук: «Мария Ивановна! Мария Ивановна! Открой, это я!»

Мария (со вздохом). А кто же ещё! Открывай, Алька. Алька (возмущённо). Но ведь три часа ночи! Пошли ты её подальше. Мария. Да нет, нельзя. Она знает, что я по ночам не сплю. Вроде как часовой на посту… Открывай, Алька, делать нечего… Алька (громко ворчит). Ну, ваще… Это же надо, какая наглость! Больного человека в такое время беспокоят. Шла бы из автомата звонила!

120

С ц ен а вторая А л ь к а открывает дверь и не успевает ничего сказать: вталкивая е ё в коридор, в комнату влетает взлохмаченная ж е н щ и н а неопределённого возраста, в ночной рубашке, в расхристанном, незастёгнутом халате. Это Т а т ь я н а, соседка по лестничной площадке.

Татьяна (задыхаясь от негодования). Гад, паразит! Чуть не убил! Телефон работает? Мария. Ну да. Татьяна. Давай, тёть Марусь, звони! Пусть они наконец посадят эту сволочь. Видишь, видишь? (Показывает глаз.) Надо на экспертизу. Давно по нему тюрьма плачет, по идиоту недоделанному. (Громко, истерично и как-то слишком надсадно рыдает.)

Мария (спокойно). Таня, может, ты сама?.. Татьяна. Да нет, давайте вы. У вас лучше получится. Видите, в каком я состоянии, двух слов не свяжу! (Снова слишком громко рыдает.)

Алька (с изрядной долей раздражения). Налить… воды? Т а т ь я н а отрицательно мотает головой.

Алька (с лёгкой иронией). Винца? Т а т ь я н а мнётся: о н а бы и не против, да неловко.

Татьяна. Да нет, неудобно. Приедут, скажут: «Сама пьяная». Я и так стаканчик красненького выпила с этим придурочным. М а р и я придвигает аппарат и начинает крутить 02, но при этом нажимает на рычажок, чтобы телефон не срабатывал.

Мария. Ну что ты скажешь! – всё занято и занято. Видно, у них и в эти часы работы хватает. Давай переждём немного. Да ты садись, чего мечешься! 121

Т а т ь я н а садится на стул, притихает.

Ты в самом деле чайку не хочешь? Кофе, может быть? Встряхивает, протрезвляет. И правда нехорошо, если тебя нетрезвой застанут. Отношение совсем другое. Татьяна (неохотно). Ну, налейте… Да я нормально себя чувствую. Нормально. А л ь к а приносит стакан чаю, молча подаёт ночной гостье. Т а т ь я н а прихлёбывает чай и начинает плакать по-настоящему, тихо и горько всхлипывая, и чем дальше, тем горше.

Мария (сочувственно). Ну что ты? Ну будет… Будет… Алька (громко, с горечью). Не понимаю… Не понимаю я вас! Что это за жизнь такая, нечеловеческая? Чего ж вы друг друга мучаете? Ну, не живётся – разойдитесь! Дети, небось, есть. Сейчас, наверное, забились в какойнибудь угол, плачут, от страха трясутся. А вам дети – что? Наплевать на них! Вам друг друга достать надо. Мария (тихо, строго). Помолчи, Аля. Татьяна (вскидывается от неожиданности). Ты что, девка?! Какая муха тебя укусила? Ты-то что в этом деле понимаешь? Алька (сквозь зубы, зло). А то и понимаю, что мои родители всю жизнь дрались да мирились, да ненавидели друг друга. А я смотрела и слушала. И думала: почему у других нормальные отец с матерью, а у меня такие. У-у-у, ненавижу! Татьяна (с обидой). Дети, первым делом, не дома, у бабки. Я их нарочно отправила к приезду отца из командировки… Мария (объясняет Альке). Он у неё на рефрижераторе. Дальнобойщик… Алька. И что, каждый раз детей спроваживаешь? Татьяна (с вызовом). Когда удаётся, спроваживаю. Чтоб из угла, как ты, на нас не глядели. 122

Алька (с прежним напором). Ну и чего ты с таким дураком живёшь? Татьяна (с обидой). Ты откуда знаешь: дурак – не дурак?! Алька. Сама же только что орала. Татьяна (к Марии). Тётя Маруся, она что, чокнутая, так со старшими разговаривать? Ты чего грубишь, соплячка? Алька (спокойно). Может, я и соплячка, но я не грублю, а просто чистую правду говорю. Татьяна. А кому она, твоя правда, нужна? Да у меня мужик – поискать таких! Здоровый, сильный, работящий! Да если хочешь знать, он любит меня без ума… Алька (с усмешкой). Вот правда, что без ума. Татьяна. Ты к слову не цепляйся. В жизни-то ещё ничего не смыслишь, а туда же – судить!.. Да, любит. Не любил бы, не ревновал бы. Алька. Ой, не могу, уморила. Пора бы к такому преклонному возрасту знать, что любовь – одно, а ревность – совсем другое! Мария (умоляюще). Аля, прошу тебя, перестань! Татьяна (со слезами). Это что это?! Это ты мне – преклонный возраст? Да мне ещё только тридцать четыре, если хочешь знать! Алька (с деланным изумлением). Да? А я думала, все пятьдесят. Татьяна (в полной растерянности). Тётя Маруся, да что же это за оскорбления? Я за помощью пришла. А тут… Не ожидала такое (с нажимом) в твоём доме услышать! Раз так, я пойду. А я думала (переходит на «вы»), вы ко мне от всего сердца относитесь… А вы… Алька. Она-то – от всего сердца! А вот вы? Ночью к больному человеку врываться! Это как? Татьяна (растерянно). Так я же знаю, что тётя Маруся допоздна не спит. Я ведь сперва на улицу сбегала, 123

посмотрела – есть свет или нет? Вижу, горит. Вот и заскочила на огонёк. А л ь к а машет рукой, смеётся.

Алька. Ну, если на огонёк… На, выпей «Амаретто» – сладкое вино всех влюблённых. (Наливает, подаёт Татьяне рюмку.) Пей, что ли! Т а т ь я н а некоторое время в замешательстве, не знает: то ли оскорбиться и уйти, то ли выпить и остаться. Выбирает второе.

Мария. Так что ж, звонить в милицию? Татьяна (выпивает). Вино-то какое вкусное. Дорогое вино пьёте. Алька. Да уж, не самогонку. Татьяна (заносчиво). От хорошей самогонки не помрёшь. А от этих импортных сколько уж народу загнулось! Читала в «Социальном курьере»? Алька. Читала, видела, знаю. Так как же насчёт милиции? Татьяна (с сердцем). Не надо милиции! Не надо! Ну что, ты это хотела услышать? Унизить меня захотелось? Ну пожалуйста, вот ты увидела, что я тобой униженная. Что мужик меня лупит: завтра синяк будет под глазом, это точно… Что я не знаю, на какую стенку кинуться. (Плачет.)

А л ь к а раздражённо отворачивается, молча выходит в кухню, будто за делом.

Мария (спокойно). Ладно, Таня, не плачь. Не отчаивайся. Ну, не хочешь милицию, и не надо, и правильно. При чём здесь милиция? Сами между собой разберётесь. Татьяна. Спасибо тебе, тётя Маруся, на добром слове. Только не можем мы с ним никак прийти к согласию. Поперечные оба. Начнём с пустяка, а кончается… Сама видишь. Хоть бы ты с ним поговорила: он тебя уважает. 124

Мария. Да говорила я с ним, Таня. Он сказал, ссоры ты начинаешь. Т а т ь я н а аж задохнулась от возмущения.

Татьяна. Я? Я? Да он, паразит такой, какое право имеет ревновать меня, когда они сами по дороге девок продажных к себе сажают. Нет, ты видела вчера по телевизору фильм, где чёрным по белому – вот про таких же дальнобойщиков: подхватывают на обочине, везут, кормят, а те расплачиваются, сама понимаешь, как… Мария. Ну вот, кино про чужих мужиков посмотрела, а вывод про своего сделала. Ну можно ли так? Ну дело ли это? Где твой собственный ум, Таня? Татьяна. Сама знаю – дура. Мне бы помалкивать – не могу. Как представлю… Мария. Что же ты горе сама себе придумываешь? Смотри, не накликай настоящую беду! Сейчас время такое страшное, сколько водителей убивают по дороге, машины грабят… А ты о чём? Да тебе день и ночь молиться надо, чтоб с Виктором ничего не стряслось! Татьяна (горько плачет, потом перестаёт и жалуется Марии, причитая). Я, знаешь, как его жду! Минуточки считаю… Ох, господи… Что же это с нами делается?.. Сколько раз клятву себе давала – ни звука против него. Но… не могу удержаться, и всё! А кончается всегда одинаково. Он говорит: ревнуешь, потому что сама такая. А я со смены – домой. Дети, кормёжка, стирка, да надо продукты где-то достать. А если утро́ работаешь, то потом как варёная весь день: подниматься-то надо в четыре. Да проспать боюсь. Так всю ночь и дремлю вполглаза. Если б ещё работа была лёгкая, сидячая, а то набегаешься за станками, нанервничаешься. Пряжу сейчас некачественную гонят. Рвётся, путается… Проклинаешь всё на свете. Потом спохватишься: он же где-то едет по этим страшным дорогам… Только бы уцелел, остальное всё вынесу. Я и вынесу. Только вот разума не хватает жить между собой по-доброму. 125

Мария. Я тебя уговаривать не буду. Я тебе житейское расскажу. Есть у меня знакомая. Они с мужем сошлись поздно, уже, можно сказать, в старости. А любили друг друга ещё в молодости. Но не поженились: родители не дали. Ну, не важно, не об этом речь. Я тебе только один пример женской хитрости приведу. Муж её, Николай Михайлович, капризный в еде. И вот представь: борщ он любит, а картошку в борще – терпеть не может. Чтоб, значит, борщ был без картошки, и всё тут! Татьяна. Господи, борщ – без картошки? Что за ерунда? Мария. Ну вот, ты сразу ругаться. А что его жена? Наблюдала я, как она борщ варит. Он в соседней комнате на диванчике с газетой сидит. Мы с ней на кухне. Анна Степановна громко так, чтобы он слышал: «Мой Коленька картошку в борще не любит. Ну вот, я две картошинки бросила целиком, чтобы вкус придать. А теперь я их выну долой, и борщ будет по Колиному вкусу». А сама – слушай! – разминает эту картошку. И не две, а четыре, и опускает всё это обратно в кастрюлю. Коленька доволен: как же, все его желания исполняются, жена ему вслух в присутствии посторонних в любви признаётся. Чего ещё, мир и лад в семье! Вот тебе «борщ без картошки»! Он ест и нахваливает: «Моя Анна Степановна готовит лучше всех. Такого борща кроме неё никто не сварит!» Татьяна (задумчиво). Ну прямо Василиса Премудрая. Мне до такого ни за что не додуматься. Наоборот, как он мне замечание какое, прямо так и хочется назло ему сделать! Мария. А ты попробуй своё что-нибудь придумать. Виктор твой неплохой мужик, горячий только, несдержанный. Татьяна. Ох, Господи! Прости мою душу грешную! Как же ему сдержаться, когда я ему – всё наперекор. А л ь к а возвращается из кухни, несёт кипящий чайник. 126

Алька. Так, вижу, процесс осознания пошёл, как говорится. Так, может, ещё свеженького чайку? Да по рюмочке «Амаретто»? Ну, как хотите. Но я тоже могу совет полезный дать. И притом совершенно бесплатно, заметьте. Татьяна (бурчит). Учило яйцо курицу… Алька. Итак, совет первый, специально для курицы: пойди в парикмахерскую и постриги свои патлы. Татьяна (удивлённо). Чего ж это ты грубая такая? Мне хоть и не пятьдесят, но всё ж таки я старше тебя – ну хоть бы на двух сыновей своих. Алька (поучительно). Родить – дело нехитрое. Кошки вон тоже ро́дят, да ещё по три раза в год. Воспитать – вот дело. А я что-то думаю, что пацаны ваши упадут ровнёхонько рядом с вашей яблонькой. Татьяна (обиделась по-настоящему). Ты это брось, ты моих ребят не знаешь, и меня ты не знаешь. Мальчишки золотые, «хорошисты». Спортом занимаются с пяти лет. Он меня, может, только из-за мальчишек и терпит. Так давно бы, наверное, разбежались. Алька (удивляется). Да? Не сказала бы по тебе. Пардон, беру слова обратно. «Могёшь», значит. Тогда совет мой вдвойне кстати: приведи в порядок голову. Мужчины любят, чтобы их женщина была привлекательной. Татьяна. Да если я постригусь или завивку сделаю, он же решит, что я… скурвилась. Алька (тоном многоопытной женщины). Повторяю для особо м-м-м… несообразительных: мужчина любит женщину здоровую и красивую. Да на такое… обидное слово пропускаю, кто позарится? Татьяна (с обидой, возмущённо). Тётя Маруся, ну что она ко мне привязалась? Ну чего она меня оскорбляет? Хоть бы в жизни что смыслила, а то ведь так – пустое место. Я работаю всю жизнь – на фабрике с пятнадцати лет! А эта спекулянтка малолетняя решила, что всё об 127

жизни понимает. Учит меня, пигалица! Да знаешь ли, что, когда он в аварию попал и его по кусочкам складывали, мы полгода по больницам скитались, и я его днём и ночью выхаживала?! Не спала, не ела, спасала. И спасла! А можешь ты представить, что, когда я первого нашего – Славку – рожала и двое суток разродиться не могла, он не уходил от роддома?! А ты – учить меня… Мария (успокаивает Татьяну). Ты не обижайся, Танюша, меня эти скороспелые тоже раздражают. Непочтительны больно. Но если вдуматься, то они что-то такое о нынешней жизни разумеют… Стоит прислушаться. Не обращай внимания – как, подумай – что… Алька. Вот именно! К нашему поколению давно пора прислушаться! Ты вот, Татьяна, всё ж таки сделай новую причёску, потом, после проведённого эксперимента, и поговорим. Жена просто обязана время от времени свой имидж менять. Татьяна. Чего менять? Алька. Имидж! Имидж, моя дорогая, это значит – образ. Грубо говоря, внешность. Мужик привык к тебе, знает тебя как облупленную. А ты ему – сюрприз: новая причёска, волосы в другой цвет выкрасила. По-другому макияжик наложен. Всё! Зачем ему подбирать сомнительных бродяжек на дороге? Потом ещё лечиться придётся. У него и так время от времени – новая женщина. И притом, родная жена! Татьяна (изумлённо). Ты смотри, как они рассуждают! Нет, ты подумай только… Молоко на губах… А они… Совсем без всякого стыда и совести! Мария (мягко). Ну, в чём она права, так это в том, что мужчины любят прибранных женщин. Нарядных, ухоженных. Гордятся такими жёнами. Ты не обижайся, Таня. Ты прислушайся. Алька (безжалостно). Опять же – бельё. Что это на тебе за посконная рубаха? 128

Татьяна (растерянно запахивает халат, из-под которого видна ситцевая линялая рубаха). Ну даёт! Простая ночная сорочка. Какой же ей быть? Наш подсобный цех начал ширпотреб шить. Нам продают по себестоимости, подешевле, чем в магазине. Я сразу три штуки взяла. Алька (ещё категоричней). Уродство и убожество! Вот всё, что я могу сказать по этому поводу. Ты что, не можешь себе позволить одну – одну! – но красивую? Чтобы, когда муж приезжает, встретить его во всём блеске? Татьяна. Кто в моём возрасте о ночных рубахах думает? Кто её видит? Алька. Я и говорю: ты – тётка преклонного возраста. Хотя настоящая женщина, чем старше, тем больше должна следить за собой. Но ты – тётка. Татьяна. Вот прицепилась! И чего я сижу здесь в такой час, оскорбления слушаю?! Алька. Вот именно. Татьяна. Всё, хватит с меня. Пошла. Извини, тётя Маруся, что побеспокоила. А племянницу свою распрекрасную всё-таки укороти. Не дело так разговаривать со старшими. Укороти! Мария (миролюбиво). Ладно, Таня, не обижайся. Заходи, если что. Заглянули бы как-нибудь на чай вместе с Виктором. Ну, иди, иди, ждёт он тебя, волнуется. Алька (фыркает). Заждался! Т а т ь я н а выходит, гневно хлопнув дверью. Но тут же возвращается.

Татьяна. Да, заждался, да только не твоего ума это дело! Алька. Стой, стой! Вот тебе презент за терпение. Вручает оторопевшей Т а т ь я н е флакон в коробочке.

Бери, бери! Хорошая туалетная вода. Пригодится, когда причёску и сорочку сменишь… 129

Т а т ь я н а пытается вернуть флакон, но А л ь к а выпихивает е ё вместе с туалетной водой и запирает дверь на ключ.

Уф! Наконец-то. Мария. Ну задала ты ей информацию к размышлению. Она ведь баба очень даже неплохая. Заполошная немного. Воспитывать было некому: детдомовская. А так – хозяйственная, чистёха. Всё в доме вылизано. Но – характер! Сама видишь. Алька. И всё-таки меня зло берёт на таких. Не хватает ума поладить с мужиком! Да ведь это простого проще. Мария. Самоуверенная ты больно… Алька (вздыхает). Или кажусь такой… Честно говоря, особой уверенности нет. Если честно, то очень даже большая неуверенность… Просто показывать не хочу. Мария (встревоженно). Или случилось что, девочка? Алька. Если скажу «да», надо рассказывать, что да как. Если же скажу «нет» – что, в сущности, может, и правда, – всё равно надо рассказывать. А мы с тобой уже дошли до такой усталости, что пора отключаться от дневных проблем. Давай обо всём – завтра. Мария. Ну, завтра так завтра…

130

Ч асть в торая

С ц ен а третья Прошло около двух недель. Квартира М а р и и. Утро. М а р и я уже давно поднялась и медленно, с трудом, передвигается по комнате: накрывает на стол. А л ь к а спит на диване. Луч солнца падает ей на лицо. О н а наконец-то просыпается и резко садится. Сидит несколько секунд молча. Наплывом – гудки на вокзале. А л ь к а вновь ложится и закидывает руки за голову.

Алька. Гудят. Едут куда-то… Всё едут. Всё ищут… Чего ищут? Мария. Утро доброе, Алечка! Чего ищут? Счастья, наверное. Что-то ты с утра в философском настроении. Сама только и знаешь, что мотаешься туда-сюда по заграницам. С ночи ты вроде даже знала, зачем и почему. Что ж сегодня настроение поменялось? Не выспалась? Алька. Что-то мне такое снилось… Тяжёлое… Что-то важное… Но поймать не могу. Так, мелькает что-то… Мария. Зачем вспоминать, если сон плохой? Ты лучше пойди умойся да приговаривай при этом: куда ночь – туда и сон! Так меня бабушка моя учила. Алька (садится, усмехается). Куда ночь, туда и сон?.. А ты в вещие сны веришь? Мария. Да ведь как!.. Судьба, конечно, иногда пре дупреждает. Только человек никогда – почти никогда! – не может догадаться, о чём. Потом, когда ничего уж не изменишь, вспомнит: а ведь был знак, был! Алька (озабоченно). И мне бы вспомнить: может, важное что-то, а я не услышала… Мария. Я так думаю, у тебя в дороге что-то стряслось, вот и беспокойство. 131

Алька. Может, и стряслось… Дай, тётечка Манечка, подумать, разобраться… Мария. Ну, думай, думай… Это ещё никому не помешало – думать-то. Алька. Я скажу, обязательно скажу… Только… Не сейчас, не обижайся. А л ь к а выходит, чтобы умыться, возвращается, утирается полотенцем, садится в наброшенном на плечи ярком халате за стол.

Мария. Чего обижаться! Захочешь поделиться – я тут, никуда не денусь. А сейчас давай-ка позавтракаем. М а р и я разливает чай по чашкам, приговаривая:

Чайник чистый, чай душистый, Кипячёная вода. Дисциплина в пятом классе Не годится никуда… А знаешь, эту частушку я сама придумала: в школьной агитбригаде выступала. Алька. Ай да тётушка! Не случайно, гляжу, тебя писатели на работу приняли и не отпускают, хоть ты и на первой группе. Может, ты ещё и сочинителем заделаешься? Напишешь какие-нибудь мемуары. Или сборник мудрых советов, вроде того, что ты Татьяне тогда выдала – про борщ без картошки. А кстати, как она? Раздаётся звонок в дверь. А л ь к а открывает. На пороге – Т а т ь я н а.

О! Легка на помине… Входит Т а т ь я н а, постриженная и подкрашенная, на шее яркий платок, выпущенный поверх куртки.

Татьяна. Здрасьте! (Поправляет платок, чтобы обратить на него внимание.) Тётя Маруся, иду в магазин, не надо ли чего? 132

Мария. Спасибо, милая! Я сейчас, слава богу, не одна – Аля вернулась из поездки. Татьяна (сердито). Вижу. Только когда она ещё продерёт глаза. А я сейчас иду. Мария (придумывает задание настойчивой Татьяне). Вот, если только не трудно будет, купи пачку соли. У меня кончается. Татьяна. Без соли что за жизнь? Ничего не сваришь. Ладно. (Снова поправляет платок.) Может, ещё чего? Мария. Спасибо и на этом. А у тебя, гляжу, платок новый, красивый. А л ь к а, не обращая внимания, пьёт чай.

Татьяна (воодушевляясь, говорит в сторону Альки). Вот, Витя привёз. А л ь к а будто и не смотрит, прихлёбывая чай. Потом всё же поворачивается, смотрит на Татьянину обновку.

Алька (как бы между делом). Помада нужна другого цвета. Татьяна (растерянно). А? Почему другого? Алька (неохотно). Не гармонирует. А постригли неплохо. Я много польской косметики привезла. Пока хозяйке не отдала, могу подешевле тебе кое-что продать, если нужно… Но не сейчас. Зайди вечером. Татьяна (пересиливает желание поскандалить). Вечером? Ну, ладно. Я пойду, тётя Маруся? М а р и я протягивает Т а т ь я н е деньги, о н а отодвигает ладонь М а р и и.

Не надо, это же мелочь. Т а т ь я н а уходит.

Мария. Ну, Татьяну не узнать! Это всё ты, Алька! Просто не верится, что в такой короткий срок так можно измениться!.. 133

Алька. А ты в самом деле думаешь, что взрослого человека изменить можно? Мария. Да в главном-то, может, её и не надо менять? Алька (оживляется). Может, и не надо, но я о другом. Смотри: оденешь женщину, причешешь, она себя сразу королевой чувствует. А чуть копнёшь – ткачиха тут как тут… Мария. Но ведь она сдержалась всё-таки… Алька (неохотно). Да, сдержалась. А видно было, как у неё язык чешется. Да бог с ней. Расскажи, как твои дела, как там писатели поживают? Мария. Да всё так же: бедствуют. Совсем растерялись. Раньше как-то всё солидней, надёжней было. Поэтам, правда, всегда меньше, чем прозаикам, платили. Но всё-таки жить можно было. А уж прозаик даже здесь, в глубинке, мог за роман машину купить. Хотя… тоже дело случая: повезёт – не повезёт; попал в струю – не попал; умеет с начальством ладить – не умеет… Эта судьба вовсе ненадёжная. Может, потому многие из них и выпивают. Алька. Ну, это можно чем угодно оправдать. Пьют, потому что везёт. Пьют, потому что не везёт. А бездельникам-то не везёт больше всех. А я тебе скажу, что и сейчас можно прятаться за словами, мол: «всё разрушили», «катастройка», «выхода нет», «не жизнь, а выживание»… А ты посмотри на эти очереди за вином! Убивают друг друга, лишь бы бутылку достать, нахлестаться, а там хоть трава не расти. Думаешь, мне легко сумки таскать? Да хозяйка магазина норовит всё время надуть. Но что делать! По мне, так надо биться, глядишь, и маслице сколотится, как в той присказке про лягушку, что в сметану упала, да барахталась изо всех сил и – спаслась. А то бы просто утонула. Выбор-то невелик. Мария. Какой у таких, как я, инвалидов, выбор? 134

Алька. Но ты же при деле! Дойти до своей организации не можешь, так тебе сюда бумажки бухгалтерские привозят. Это о чём-то говорит! Значит, сумела себя поставить так, что и больная нужна. Хоть и небольшой заработок, а всё же! Я в тебе это упорство уважаю. Мария. Заработок – символический, четверть ставки. Нас с нового года с республиканского бюджета сняли, перекинули на областной, но, чувствую, скоро наша нищая область от писателей вовсе откажется. Так что ни зарплат, ни бухгалтерии больше не будет. Всё, приехали. Алька. Ну, не падай духом, я тебя не оставлю, а с писателями тоже, может, ещё как-нибудь уладится по-новому, по-хорошему… Мария. Жаль мне их. Иным ни денег, ни барахла не надо. Есть такие, что даже и печататься не очень хотят. Лишь бы писать. Лишь бы написать. Алька. Всё-таки необычные у тебя знакомые. Ты бы познакомила меня с каким-нибудь молодым да талантливым. И он, глядишь, меня на века бы прославил. Потому что (смеётся) не полюбить меня просто невозможно. Мария (смеётся). От скромности ты не умрёшь. Алька. А скромность, тёть Мань, «добродетель некрасивых женщин», как говорит Аркадий. И это не для меня. Моя участь – любить, быть любимой, кружить мужикам головы. Мария (со вздохом, в сторону). Смотри, свою не потеряй. Алька (услышала и, как-то поскучнев на мгновение, тоже в сторону). Это было бы нежелательно… Мария. Кстати, Федя ко мне заходил на днях. О тебе всё расспрашивал. Зря ты его отталкиваешь. Очень хороший парень, работящий, надёжный. Алька. Да ладно тебе, тётушка… Ну, хороший, ну, надёжный… Это же всё по старым временам были ценные качества. 135

Мария. А сейчас? Алька (хмыкает). Ну, чтоб крутой, в любви опытный. Умный, конечно, это во все времена неплохо. Денежный, сообразительный в бизнесе… Мария. В общем, партнёр. Алька. Тётечка Манечка, мыслишь современно! Именно! Мария. То-то вы и не любите, а «занимаетесь любовью». Алька (смеётся). Опять в точку! Мария. Нет, мы по другим правилам жили… Алька (ехидно). По каким это? Мария. Да просто работай честно, остальное обязательно приложится. Алька (запальчиво). Ну ведь не приложилось же, тётка! Всё впроголодь, старые тряпочки донашивая и перешивая! Я на мать смотреть не могу: до того эта нищенская скупость её заела. Годами лежат отрезы на платья, на костюм, а она чёрти в чём ходит! Всё «бережёт». Какоето убогое поколение. Не приведи, и с нами что-нибудь подобное приключится! Мария (кротко, беззлобно). Да уж, не дай бог! Ты одно пойми – мы страшной войной покалечены, у нас вся жизнь пошла прахом. Алька. Ты, тёть Мань, прости меня! Это я так, сама не знаю, зачем завелась. С тобой поговорю – вроде что-то проясняется! Мария (лукаво). А что обо всём этом твой Аркадий думает? Алька (машет рукой, неохотно). Да его не поймёшь… Мария (печально). Вам и правда не понять, что мы пережили во время войны… Не понять, что покорёженные мы все. У каждого горькая потеря. И одна другой горше. У матерей – сыновья, у жён – мужья, у сестёр – 136

братья… Даже возьми только наш подъезд. У Екатерины Фёдоровны со второго этажа сын двадцатилетний в танке сгорел. У Клеопатры Ивановны с третьего муж пропал без вести и два брата погибли – один под Харьковом, другой под Сталинградом. У меня – муж, с которым только и пожили полгода, под Москвой… А работали мы как! Разве человек может так работать, как нам досталось?! А ведь сработали, всё перетерпели, всё осилили. Фабричные вообще на казарменном положении жили прямо в цехах… Алька (шумно выдыхает). Ну, тёть Мань, ну нет больше сил слушать это, пойми ты! Война, война, война… Сколько можно?! Вы нам-то хоть дайте пожить! Просто пожить – без этого вселенского горя. Ну, просто по-жить! По-ра-до-вать-ся! Что ж вы все свои беды да на нас хотите возложить? Ну, время же другое… Мария. В чём-то ты, может, и права, да только боимся мы, что вы по дешёвке спустите всё, что нам такой кровью досталось. Смотрю я на нынешнюю неразбериху и в ужас прихожу: видно же, что пропадает страна… Обидно помирать с мыслью, что все наши жертвы… напрасны были. Алька (примирительно). Ладно, ладно, не думай о плохом. Всё устаканится, всё путём будет! Посмотри, что я тебе привезла! (Вскакивает, достаёт из сумки кофту.) М а р и я примеряет её.

Мария. Спасибо, милая! Балуешь ты меня. Такой-то красоты у меня сроду не бывало. Эх, пораньше бы! Алька. Вот и я говорю, что в ваше время таких вещей и не видели! Мария (оживляясь). А знаешь, в войну был всё ж таки импорт: меня, к примеру, премировали американским шёлковым платьем, с буфами на рукавах – на таких мелких резиночках, с таким вот декольте и почти что новым! Радости было! Союзники нам по ленд-лизу 137

поставляли гуманитарную помощь – это как сейчас сэконд-хэнд заграница в Россию гонит. Женщина – она во все времена хоть чем-то да хочет приукрасить себя. И я тебе так скажу: выглядеть нарядной, когда тряпок полно, не велика хитрость! А вот модничать при тогдашней бедности – это кое-что! Сами себе и шили, и вязали. И украшались, чем могли: то гребешочек, то воротничок кружевной, а то на платочках кайму крючком – очень красиво. Алька (смеётся, машет рукой). Ну вы, ей-богу, какие-то сдвинутые! В самом плохом хорошее ищете! Раздаётся телефонный звонок.

Мария. Фёдор обещал позвонить. Ты дома? Алька. Ой, нет, нет! Или так: дома, но отсыпаюсь после дороги. Пусть позвонит часа через три. Мария (снимает трубку). Алё! Утро доброе. Алю? А кто, простите, спрашивает? Аркадий? А л ь к а срывается к телефону.

Алька. Да! Здравствуй. Ничего. Да. Нет ещё. Нет, говорю. Надо подумать. Когда? И куда тебе позвонить? (Выслушивает Аркадия.) Хорошо. Давай встретимся через два часа. Поскорее?! Зачем?! (Неохотно.) Сюда – нежелательно. Ну, ладно… Вешает трубку. Некоторое время сидит у телефона непо движно, задумавшись. М а р и я понимает, что происходит нечто неладное, тревожное, но не торопится с расспросами. Знает, что в свой срок А л ь к а и так всё расскажет.

Алька (отсутствующе). Чайник чистый, чай душистый… Мария. Да, похоже, что дисциплина в пятом классе не годится никуда. Алька. Что-то неспокойно так, тягостно… 138

Мария. Надо прислушиваться к сердцу. Не зря же сказано: сердце – вещун. Первым начинает бить тревогу. Ты постарайся понять, отчего неспокойно. А тогда – думай, думай… Слушай сердце, а поступай по уму. Алька. Ты извини, крёстная, я совсем не хотела, чтоб он сюда приходил… Сама не знаю, почему не смогла отказать… Он такой настырный! Ему говоришь – он как будто не слышит. Решает за себя и за меня, не спрашивая… Мария. Да ладно тебе, чего ты так забеспокоилась! Даже хорошо, что я его наконец-то увижу. Чувствую, задел этот человек тебя за живое. Алька (недовольно). Что-то во всём этом мне не нравится. Оччень, оччень… Мария. Но вчера, как приехала, ты вроде бы говорила, что всё нормально, а, Алечка? Что же за эти несколько часов случилось? Алька. Сон это. Сон… Мария. Вспомнила, что ли? Алька. Смутно… (Встряхивает головой, словно стараясь избавиться от какого-то неприятного видения.) Наплевать! Прорвёмся. Между прочим, сказал, что будет через несколько минут: он тут рядом случайно проходил! Начинает быстро собираться, на ходу хватая бутерброд, глотая чай.

Мария. Ну и как он? Действительно имени своему соответствует – Счастливый Хотищев? Алька. Сложный вопрос, крёстная. Скажем так: пре успевающий. Пока. Деньгами швырял направо и налево. Умный бесспорно. Начитанный. Юрист. Каратэ занимается: накачанный. Тело, как литое. Мария. Ты и тело разглядела? Алька. Ой, не надо, тёть Мань! От польской границы мы с ним вдвоем день и ночь в спальном двухместном 139

купе ехали. А от Москвы – на вечернем в купейном народу мало, так что опять на пару, никто не мешал. Мария. Ты же с туристической группой ездила? Алька. Туда – да. А обратно он меня к себе забрал. Мы в Польше с ним в этот раз встретились. Сказал, что в командировке – служебной, секретной. Официально он в милиции служит. Мария. А неофициально? Алька. Вот про это он мне не доложил. Намекнул только про какую-то операцию Интерпола. Ну, не знаю, не знаю. Так, немного догадываюсь, что он на спецслужбы работает. Мария (усмехается). Прямо какой-то детективный роман. Раздаётся телефонный звонок. М а р и я берёт трубку.

Федя! Рада тебя слышать. А л ь к а машет руками: «Нет, нет меня!»

Она приехала, Федя, но уже убежала по своим делам. Позвони после обеда. Зайдёшь? Ты всё-таки прежде позвони. Договорились? Да ничего, Федя, нормально я себя чувствую. Как она? Ну, как всегда: цветёт, горит. Да, как огонь, и правда похожа. Смотри, парень, не обожгись! Ну ладно, договорились. (Вешает трубку.) Говорит, готов сгореть, лишь бы вместе с тобой. Алька. Шуточки у нашего поммастера! Звонок в дверь.

Это Аркадий! Бросается в прихожую, открывает дверь.

140

С це н а четвёртая На пороге появляется модно одетый, спортивный молодой ч е л о в е к лет тридцати.

Аркадий. Доброе утро! Вы позволите? Мария Ивановна? – Аркадий. Мне Аля о вас много замечательного рассказывала. Рад случаю познакомиться. Мария. Милости просим. Мне Алечка тоже о вас… немножко… Аркадий. Да? Что же, интересно? Мария. Вот, говорит, Аркадий – значит счастливый. А р к а д и й смеётся, но как-то вынужденно, неискренне.

Аркадий. Рядом с Алей любой мужчина чувствует себя счастливым. У неё столько поклонников! Мария. А нам бы много и не надо. Одного бы, да понадёжней! А л ь к а торопливо собирает сумочку, причёсывается, надевает шапку, яркую куртку.

Алька. Всё! Я готова. Аркадий. Что же ты так торопишься? Мы с Марией Ивановной только-только познакомились… Мария. Может, чаю выпьете? Аркадий. Честно говоря, я не успел позавтракать. Алька (недовольно фыркает). Нельзя ли напиться? Так есть хочется, что переночевать негде! Мария. Ну так прошу к столу. Мы и сами-то недавно поднялись. Чай только заварила, свежий. Аркадий. Спасибо, с удовольствием. А р к а д и й мгновенно сбрасывает берет и куртку, очень ловко находит им место на вешалке. А л ь к а нехотя раздевается, складывая свои вещи на стул и присаживается на краешек. 141

И пока М а р и я наливает чай, раскладывает на тарелке бутерброды, А р к а д и й начинает расхаживать по маленькой комнате, осматривает вещи. Его внимание привлекает люстра над столом.

Какая оригинальная у вас люстра! Мария. Да, старая вещь. Несколько лет назад она выглядела такой несовременной, странной. А сейчас – модна. Аркадий. Вещь антикварная. Мария (неохотно). Да, так говорят, но, если честно, для меня это прежде всего память о муже. Аркадий. Простите, а что с ним? Мария. Умер. Пять лет назад. Аркадий. Сочувствую. В такие времена женщине нужна опора. Мария. Он был очень болен. Скорее, опорой служила я. Хотя… Если с другой стороны… Конечно. Аркадий. А эта люстра – простите мою настойчивость, – вы не пробовали её продать? Вещь очень дорогая, поверьте. Я, кстати, мог бы поспособствовать. Среди моих знакомых есть состоятельные коллекционеры антиквариата. Аля сказала, что вы в довольно стесненных обстоятельствах… Мария (спокойно, с достоинством). Обстоятельства мои, как у всех. А вещь эта дорога мне как память. Это не продаётся. А л ь к а приткнулась на уголке стула. Словно готова вот-вот сорваться с места. Е й неловко, что о н а «выдала» тётку, е й не нравится внимание А р к а д и я к вещам М а р и и. И хочется поскорее увести чересчур активного гостя. Но А р к а д и й не торопится. О н усаживается за стол.

А может, вам кофе? Аркадий. Нет, чаю, если не затруднит. Кофе – в перспективе – стеклянные сосуды. 142

Мария. Как вы сказали? Стеклянные сосуды? Аркадий. Ну, это образно. Сосуды истончаются до прозрачности. Алька (насмешливо). А я вот читала недавно, не помню где, что в шведской тюрьме проводили эксперимент над двумя братьями, заключёнными пожизненно: одного поили крепким чаем, другого – кофе. Аркадий (с едва уловимой иронией). Да? И что же? Алька (злится на иронию Аркадия). Тот, что пил чай, прожил на год больше любителя кофе. Но оба померли в возрасте далеко за восемьдесят. Аркадий (посмеивается). Померли, значит… Алька. Ну, умерли, умерли… Не доставай меня своей образованностью! Аркадий. М-м… Чай отличный. Мария. Индийский, сортовой, племянница балует. Аркадий. Аля – щедрый человек. Но ей необходимо сдерживающее начало. Алька (фыркает). Что значит – сдерживающее начало? Почему не сдерживающий конец? Аркадий (посмеивается снисходительно). Почему ты такая сегодня сердитая? Я тебя раздражаю, да, Аленький Цветочек? Алька (раздражённо). Ты – меня – не раздражаешь… А р к а д и й снова смеётся, что вовсе выводит А л ь к у из себя. О н а встаёт и начинает нервно ходить от окна до стула. Расстояние в два-три метра. Снова садится.

Аркадий. Нет, ты определённо с утра не в духе. Хотя ты и в гневе просто прелесть! Не правда ли, Мария Ивановна? Мария (не знает, как изменить ситуацию, не слишком-то ей понятную). Ну, мы-то её любим в любом настроении… 143

Аркадий (отставляет чашку, поднимается). Спасибо за чай. Заварен отлично. Мария. Может, ещё чашечку? Аркадий. Да ведь как говорят: чай не водка, много не выпьешь. Мария. Ну, у нас и водочка найдётся… Аркадий (посерьёзнев). Нет, нет, спасибо. Разве что когда-нибудь ещё… А р к а д и й встаёт из-за стола и самовольно проходит в Мариин угол, где возле кресла на журнальном столике лежит Евангелие, а в углу висит старинная икона.

О! «Неопалимая купина»! Старинная… Век восемнадцатый, а то и семнадцатый, хотя я, конечно, не специалист, но так, навскидку… Откуда она у вас? Мария. Материнская, матери от бабки досталась, бабке – от прабабки… Семейная, в общем, намоленная. Раньше в деревнях пожара больше всего боялись, береглись, как могли. Образ этот очень почитали. Одна только и осталась от всего семейного иконостаса. Аркадий. Очень ценная вещь. Очень! И Евангелие у вас старинное, дореволюционное, в кожаной обложке, с застёжками… Редкость… А можно погадать? (Не дожидаясь ответа, раскрывает Книгу, тычет пальцем в первую попавшуюся строку.) «…но люди более возлю-

били тьму, нежели свет, потому что дела их были злы». Гм… Мрачно!.. Впрочем, я не суеверен. А вы верующая? Мария. Пытаюсь быть… Алька. Тетя Маня, не отвечай ему, он безбожник, спрашивать не смеет. Аркадий (смеётся). Ну уж и безбожник! Скорее, агностик, пока не знающий истины. Спасибо вам за гостеприимство. Разрешите откланяться. Надеюсь, ещё увидимся. 144

Мария (несколько неуверенно). Милости просим! Приятно было познакомиться. А р к а д и й , посмеиваясь над взбудораженной А л ь ко й , подаёт е й куртку, одевается сам. О н и наконец-то уходят. М а р и я молча смотрит вслед.

Хотела бы я знать, что сегодня приснилось моей крестнице!.. Почему она так не хотела, чтобы этот супермен приходил сюда? Антиквариат ему мой приглянулся. Или Алька сболтнула что, или просто рассудил: старая, больная, скоро умрёт, надо присмотреться, что там у неё есть… Что-то в нём такое… Тёмное. М а р и я начинает убирать со стола грязную посуду. Уходит на кухню, а в это время в комнату тихо входит Н и ко л а й всё в той же куртке и шапке. Садится в кресло, нога на ногу, закуривает. М а р и я возвращается, видит Н и ко л а я, вздрагивает, останавливается, крестится: «Свят, свят, свят!»

Николай! Ты опять? Испугал меня. Ты ещё и куришь? Николай. Да это я так, не по правде. Видимость одна. Этот табак без запаха. Затянуться захотелось до смерти! Ну и каков этот Аркадий? Что я тебе говорил? Мария. Мне он тоже не понравился. Но сказать пока ничего не могу. Я его только один раз и видела. Николай. Ой, берегись, Мария! Погубит он вас с Алькой. Поверь, я знаю: страшный он тип. Я слежу за ним. Нацелился на большие деньги, а что через кровь они придут, его не волнует. Преступник, одно слово! Я тебя ещё раз предупреждаю! Мария. Николай, а мне-то что делать с твоими китайскими «тысячепервыми» предупреждениями? Альке сказать или в милицию заявить, что мне покойник-зять является? В «жёлтый дом» отправят, только и всего. Николай. Что я, не понимаю, что ли? Но я тебя – тебя! – предупреждаю: будь наготове, остерегайся. С Фёдором этим, что ли, переговори: ну, не надо про меня, а так, от 145

себя, что не нравится этот поклонничек. Федя-то Альку и вправду любит. Я-то знаю. Не откажется помочь. Мария. Да в чём помощи просить, когда она Фёдора всерьёз не принимает? Беден, прост, не то, что этот, «со значком» да с широким кошельком. Николай. Никакой он у него не широкий: это он пыль в глаза пускает, впечатление производит на Альку. Ему нужно, чтоб она в него влюбилась, власть над ней получить полную. Вот что ему нужно. А дальше он её просто уничтожит… Мария. Да и мне показалось, что Алька его побаивается. Это она сначала так: «интересный, образованный…» А сегодня сама не своя. Не хотела, чтоб он и порог переступал. Николай. Вот-вот. Помоги! Она уж испугалась, да не знает, что делать: молодая ещё. Дурочка! Мария. Ступай к себе, Николай! Мне и без тебя тошно. Тут дело такое, что говорить-то ещё не о чем. А ты всё ходишь, пугаешь. Николай. Я-то пойду. А ты попомни мои слова, Мария. (Уходит.)

146

Ч асть третья

С це н а пятая Квартира М а р и и. Дело близится к Новому году. П а ш а, только что закончившая генеральную уборку квартирки Марии, З и н а и д а, бывшая сослуживица М а р и и, и сама М а р и я сидят за столом, на котором – самовар, пряники, печенье, сахар-рафинад (его особенно любит простодушная П а ш а ). П а ш а, не просто малограмотная, но словно бы даже немного недоразвитая женщина, лет пятидесяти, испытывает час полного счастья: о н а не просто уборщица, но гостья М а р и и. И даже как будто отчасти хозяйка, ведь это о н а накрывала на стол. Исполненная важности, о н а прихлёбывает чай из блюдечка, немного манерничая, отставив «интеллигентно» мизинец в сторону.

Паша. К чему бы пристало? Снится мне сегодня, значит, сон: полное лукошко яиц. Стоит вроде высоко так, на полке в сенях, в деревне у бабушки, Царствие ей Небесное. Но я не маленькая, а теперешняя, взрослая. А полка высокая, я тянусь, на цыпочки поднялась, никак не достану. Ну вот. Дотянулась всё-таки, а лукошко опрокинулось, и яйца посыпались… Ой, думаю, что наделала! – весь припас бабушкин уронила! Гляжу, а яйца-то не разбились, а раскатились по полу, ну чисто как мячики резиновые заскакали! От страха, что бабушка заругает, я и проснулась! Зинаида (со свойственной ей безапелляционной насмешливостью). Не простой сон. Паша (встревоженно). К добру или к худу? Мария. Зинаида мастерица сны разгадывать. Паша (беспокоится). Ну дак и что же? Зинаида. Похоже, явится к тебе кто-то в скором времени. Гостей жди, Паша. Раз яйца, значит, обязательно кто-то явится. Причём негаданно. 147

Паша (сомневается). Ой, вроде и ждать-то некого. Все мои примёрли. Одна осталась, огарок огарком. Зинаида. Говорю, негаданно. Может, дальние родственники какие. Либо друзья, знакомые хорошие. Мария. Друзья-то бывают ближе родных по крови. Я бы без друзей да знакомых пропала совсем. Паша. Какие у меня друзья? Любка – соседка по кухне. Вот мы с ней и поругаемся, и помиримся, и по рюмочке в праздник пропустим… самая близкая, считай, неродная родственница. (Пригорюнивается.) Нет, кабы жива была моя сестрица старшая – совсем другой коленкор. А так что ж, одна и одна. Никому не нужная. Зинаида (решительно). Да брось ты, я старше тебя на сколько, а живу совсем по-другому. Без этого нытья бесполезного. Что ж, что мы одинокие?! Всё наше поколение такое. Да ведь и те, кому повезло замуж после войны выйти, тоже овдовели. Время всех подровняло. Только одни умирают заживо, а другие стараются и сами человеческого облика не потерять, и других ещё пригреть возле себя. Ты на Марию погляди: еле дышит, а всё ж ещё работает. Паша (с печальной завистью). Мария Ивановна – человек не как все. Другая она. Да, притом же, грамотная. А я что? – три класса, четвёртый коридор. Мария. Да ладно тебе прибедняться. Зато ты сильная, вон какую уборку одолела: можно сказать, всё в доме у меня перевернула. Новый год встречу в чистоте. А что я могу? Пол подмести в кухне и то сил нету. Спасибо тебе, Паша. Конечно, в пост пить не положено, но у меня завтра по матери година. Давайте по капельке – помянем. З и н а и д а и П а ш а берутся за рюмочки.

Зинаида. Ну, не чокаясь. Господи, помилуй! Царствие Небесное твоей матушке! 148

Паша (крестится). Упокой, Господи, её душу. Мария (невесело). Знать бы, что там дано будет успокоиться!.. Что не станешь мучиться, может, ещё и пострашнее, чем здесь… Зинаида (закусывая с аппетитом). Хорош огурчик! Я нынче холодным рассолом заливала, банки не закатывала, а только пластмассовыми крышками закрыла. И нормально в погребе простояли! И на вкус удались, хрустящие, упругие. Вода, правда, колодезная. Мучиться, говоришь? Да уж, никто с того света не возвращался и справок на предмет загробного пребывания не представлял. Мария. Как ты была ревизором, так и осталась. Зинаида. Это точно. Так уж мы, ревизоры, устроены. На слово никому не верить, документы сто раз перепроверять. Без бумажки ты – известно что, а с бумажкой – человек. Мария. Это здесь, на этом свете. А на том? Какие там справки выручат? Я вот о матушке своей думаю: в молодости жутко активной комсомолкой была. В селе вместе с другими такими же церковь разоряли, книги ихние, иконы жгли, ломали… Радовались, думали, религию победили. Как же, Бога нет! А когда отца арестовали в тридцать седьмом, мать как помешалась: с ткацкой фабричонки в артель строчевышивальную ушла, где одни старухи работали, и стала такая верующая – дальше некуда. Нашла на чердаке все иконы, в красный угол повесила, молилась день и ночь… Правда, это не помогло: отец так и сгинул где-то в лагерях. Видно, велики были материнские грехи перед Богом: не сжалился он над ней. Перед войной умерла. Набежали в дом чёрные старухи, нас с Дашкой оттеснили – мы так и просидели дурочками у материнского гроба. Мне девятнадцать, Дашке девять – не знали, как и что делать. Похоронили её по православному обряду. И Псалтырь всю ночь бабушка соседская читала, 149

и батюшка отпевал в церкви. Одна только эта бедная церквушка и уцелела – после комсомольских подвигов. Так что, вроде бы матушке вышло прощение от церкви. А вот что там дальше… выше, я имею в виду?.. Зинаида. А ты-то сама взаправду веруешь, или как? Мария. А у меня положение такое: не верить мне, подружка, нельзя. Мне без Него – никак! Куда я?.. Медицина от меня отказалась, только Он и спасает ещё. Зинаида. Ну, тебе грех жаловаться, люди тебя не оставляют. Сперва, выходит, мы, а потом уж и Он? Делаю вывод: веруешь по необходимости. Мария. Я, конечно, далека от такой, знаешь, истовой веры, но всё же чётко понимаю: люди, Зина, от Него. Только от Него. Зинаида. А я думаю, от характера твоего – общительного, покладистого. Помнишь, после операции на сердце мы почти полгода к тебе в больницу ходили. Умывали. Кормили. Учили тебя заново ходить. А почему? Такой терпеливицы, как ты, поискать: не помню, чтоб ты хоть раз на что-нибудь или кого-нибудь пожаловалась. Скажем прямо, не ревизорский у тебя характер! Маня, ты не обижайся только, ладно? Ты, конечно, грамотным считалась ревизором в Облпотребсоюзе, а всё ж таки чего-то тебе не хватало. И знаешь, чего? Строгости! Ревизор обязан – пойми, по должности обязан! – быть бес-по-щадным к нарушителям финансовой дисциплины. Так или не так? Нет, ты скажи мне, будь добра, так или не так? Только без обиды! П а ш а, для которой М а р и я – идеал во всех смыслах и высший авторитет, тревожно переводит взгляд с М а р и и на З и н а и д у. Даже вилка у н е ё зависает на полдороге ко рту, о н а опускает её и смотрит во все глаза на М а р и ю.

Мария (смеётся). Какая уж тут обида, когда ты правду говоришь! Ничего хорошего я в этой работе не находила. Понимала, не для меня это – людей под суд отдавать. 150

Но выбирать не приходилось: кончила техникум экономический заочно. Сначала-то я со своим Смирновым в школе поработала, потом, когда он погиб, в Иваново переехала, у вас стала служить. Зинаида (поддев вилкой огурчик, рассматривает его со всех сторон. После некоторой паузы). Вон как ты повернула! Я боялась – обидишься, а ты меня хлестнула. Выходит, меня вроде как в жестокости обвиняешь… Ну что ж, сейчас это модно – ярлыки шить. (Хрустит огурцом, опустив голову и не глядя на Марию: обиделась.)

Мария (примирительно). Да будет тебе, Зина! Мне ли обвинять кого-то!.. Нет, я ведь не про то… Может, помнишь старое дело председателя Зареченского райсельпо? Зинаида (хмуро). Ну? Мария. Ну вот, в сорок третьем послали меня к нему ревизию делать: обнаружилась там недостача приличная. Зинаида. Ох и зима была! Лютая. Мария. Тогда все зимы были лютые. Снега навалит – вдоль дорог две белых стены стоят, как тоннель, коегде «карманы» выдолблены, чтобы в случае чего разъехаться встречным лошадям, машинам ли. Автобусов рейсовых вообще не было. Как добирались в районы, вспомнить страшно, а что делать – надо! Где на попутках, где на санях, а где пешочком… Зинаида (вздыхая). Какие там сани! Лошадь в войну, кроме бабы, была основной тягловой силой. Так что здоровье лошади очень ценилось! Не то что наше, человеческое. Всё больше пешочком, пешочком… Мария. Вот-вот. Там, на этих дорогах, я свой ревматизм заработала и сердце загубила… Добралась я тогда в Зареченское еле живенькая. Заползаю в контору – ни рук, ни ног, совсем околела… А он, председатель райсельпо, значит, на лавке у печи в пустой конторе; руки, как покойник, сложил на груди, спит не спит, 151

а так – валяется, как неодушевлённый предмет. Уставился в потолок и лежит себе. Я дверью хлопнула, стою, валенки веником обиваю: «Здрасьте!» А он на меня, как на привидение какое. Сел, уставился: он-то ревизора ждал – мужика грозного или женщину солидную в возрасте, а тут я. Худенькая, невысокая, да что! – мне тогда было двадцать два, а выглядела на девятнадцать. И одежонка продувная, не по погоде, хоть я и надела на себя всё, что только можно. Продрогла до костей. Зуб на зуб не попадает. Ну вот, он смотрит на меня с такой жалостью: «Ты, что ли, дочка, и есть ревизор?» – «Ну, я», – говорю, а сама вся трясусь от холода. Он головой покачал: «Эх, – говорит, – что за жизнь! Все люди при деле, да только не при своём!» Зинаида (насмешливо). Гляди, какой философ! Паша (неуверенно). Может, он не такой уж и виноватый? Зинаида (насмешливо). Ага! Они все, как проворуются, бедного Лазаря тянут. Мария. Нет, Зина, ты всё-таки послушай! Потом уж я узнала, что его председателем райпо поставили по партийной линии. Ничего-то ни в торговых, ни в бухгалтерских делах не соображал. Ну и пролетел. Не вор, понимаешь, не жулик, просто неумелый, неопытный человек. Человечек. Таким он мне тогда маленьким, испуганным показался. Именно, человечек покалеченный. У него из-за родовой травмы одна нога намного короче другой, хромал, бедолага, всю жизнь. Поэтому и в армию не взяли. Так-то мужичок неплохой, добродушный и неглупый вроде. Семилетку кончил: по тем временам грамотным считался. Ну, ещё на курсах на счетовода выучился перед самой войной. В конторе работал, знаний для колхозных дел (колхоз маленький) хватало. Семью завёл. Жена у него славная такая, заботливая. Трое ребятишек. Младшенькой только годик исполнился. Паша (уважительно). Как это вы, Мария Ивановна всё помните? Столько лет прошло! 152

Зинаида (твёрдо стоит на своём). Память-то у тебя, конечно, ревизорская. Но уж больно ты жалостлива. Мария. Да ведь и в самом деле, жалко их стало. Он же как начальником стал? Не по своей воле: партия приказала. Он в члены-то вступил перед самой войной. Зинаида (раздражённо). Теперь чуть что – партия виновата. Зачем вступал? Мария. Ну, жена рассказывала, предложили – отказаться не посмел. Зинаида. Прямо какая-то жертва режима. Надоело эти глупости выслушивать. Ты же не вступила в партию, хоть тебе и предлагали. И что? Тебя гонениям подвергали, в Магадан ссылали, пытали, что ли? Мария. Ну, в деревне оно как-то совсем по-другому, чем в городе. И как бы там ни было, стал мужичок «расти»: сначала избрали парторгом колхоза, потом председателем сельсовета. Он честный, исполнительный. И вот, как война началась да всех мужиков годных в армию забрали, его в Зареченское перевели парторгом в райсельпо и вскоре председателем поставили. Бухгалтерша ушлая попалась, проворовалась, подвела под монастырь да и сбежала. А его – будьте любезны! – на цугундер. И он, стало быть, начал ждать смерти. Тогда за горстку колосков на десять лет загреметь можно было. А тут – растрата! Что ты, милая! Он-то понимал, что ему, увечному, из тюрьмы не выкарабкаться. Жена, конечно, воет, а он всё молчком. Потом она рассказывала мне: сидит, сидит за столом, руками голову обхватит, застонет… Она ему: «Поешь, Иван…» Он усмехнётся так – дико, горько: «Отвыкать, – говорит, – надо». Ночами не спит, только вздыхает, да так, что у бедной женщины сто раз сердце оборвётся: и его жалко, и себя – куда с тремя малыми?! Да в такое-то времечко. Зинаида. Я заметила, что мужики умеют душу любящую вынимать. Им жалость слаще водки бывает. Видит, как она мучается, и самому вроде полегче. 153

Мария. И заметь, не от зловредности, а исключительно от желания удостовериться, что любят его. Ну а калеке доказательств-то втрое больше требуется. В общем, она тень тенью, и он – краше в гроб кладут! Совсем воли лишился. Стал ждать ревизора как смерти. Зинаида (усмехаясь). Жалостно рассказываешь, только мне почему-то рыдать над его судьбой не хочется. Паша (хлюпает носом, утирает навернувшиеся слёзы). А мне так очень жалко. Деток особенно! Мария (устало). И правда, глупо про такую давность вспоминать. Чего это я? Ты же меня и зацепила: попрекнула, что характер мой не ревизорский… Странно, знаешь, столько лет прошло, а я всё помню этого мужичка да его жену. Зинаида. Ты не у них ли останавливалась, чего доброго? Мария. Да нет, конечно. А недотёпе этому, который детишек наклепал да сам же их и осиротил, сказала: «Ты помирать-то брось! Кончай свою бабу мучить. А лучше неси ко мне всякую оправдательную бумажку: любой корешок, любой квиток, любую расписку – что от кого принимал, кому чего давал… Понял? Любую оправдательную бумажку, какую достать сможешь! Всё как есть неси». Зинаида. Ну, ты даёшь! Пожалела, значит, растратчика?! П а ш а напряжённо вертит головой, силясь понять, на чьей стороне правда. М а р и я для н е ё высший авторитет, но строгость З и н а и д ы производит на н е ё тоже очень большое впечатление.

Мария (спокойно). А что я – Господь Бог, что ли, чтоб судить этого несчастного? Зинаида. Ну да, несчастный! Там, на фронте, таких мужиков положили!.. Наших с тобой мужиков! Понимаешь?! А он тут не мог с порученным делом спра154

виться! Мало что не специалист! Или не берись, или, если взялся, учись. У каждого свой долг в то время был. У тех, кто в тылу, вдесятеро больший, чем у воевавших. Не так, что ли? Никакую работу в тылу не приравняешь к фронту. Мария (устало). Говорю тебе, не судья… Вообще никому… Зинаида (продолжает придираться). Ну уж правду от неправды отличить-то сумеешь, не дурочка. Мария. С этим тоже не просто. Иной раз путаешься, путаешься, ничего не поймёшь. Так поглядишь – правда, а с другого боку для другого человека – самая отвратительная ложь. Паша (глубокомысленно). Но бывают же люди, которые правдой владеют! Зинаида (фыркает). Ну, у нас прямо, как в пьесе Островского: сидят какие-то тёмные купчихи, чай пьют, сны разгадывают и о жизни нечеловеческим языком рассуждают: «Бывают же люди, которые правдой владеют!» Нет, ты прислушайся, Маня!.. Эту бы фразу да какому-нибудь вашему писателю продать! Как думаешь, купят за оригинальность? Мария (смеётся). Пожалуй что купили бы, хоть и обнищали все. Зинаида (вздыхает). Так им и надо: они при Горбачёве все с критикой советской власти вылезли. Свободы им, видишь ли, не хватало! Вот пусть теперь поживут на свободе. Мария (усмехается). Ну, Зина, ты никому спуску не даёшь. Всех привела к общему знаменателю – и председателя моего, и писателей несчастных! Зинаида (посмеивается). Это ты у нас сочувствуешь всем несчастненьким, а я думаю, каждый человек за свои действия должен ответ держать и ни на кого его не перекладывать. 155

Мария. Это верно. Только люди-то все разные: один бревно перенесёт и не почувствует тяжести, а другого соломинкой перешибёшь. А кто сказал, что сильный лучше слабого? Паша (как положено блаженным, время от времени выдаёт афоризмы). Видно, не зря говорят: один только Бог правду в руках держит… Зинаида. Вот-вот. Правда – у Бога. А Бога никто не видел и не слышал. Паша (стеснённо). Ты, Зинаида Николаевна, всё ж не надо… Это… Как ты не боишься так говорить! Накажет ведь. Зинаида. Ну да, накажет. Сладкого после обеда не даст. Чего меня наказывать?! – я вся изнаказанная, исказнённая… Чего мне бояться после такой жизни: мужика на войне убило, ребёнок умер, мать семь лет в параличе лежала, под себя ходила, брат спился, замёрз под забором, племянника в армии искалечили, пенсия нищенская, и ту не дают… Чего ещё бояться? Паша. А там? Говорят же, что всё главное – там. Зинаида. Б-р-р! Не дай Бог, ещё и там… Правда, что лучше помолчать. Сдаюсь, Паша, сдаюсь! Давайте, бабоньки, ещё по напёрсточку за такую нашу весёлую жизнь… Молча наливают и выпивают. П а ш а встаёт с чайником и относит его в кухню – подогреть.

Ну и чем дело кончилось в Зареченском? Неужели не посадили? Мария (неохотно, устало). Посадить-то посадили, но всё же удалось статью смягчить. Обвинили его не в хищении, а в халатности… Разница существенная. Потом, слышала, его как инвалида по амнистии отпустили. Зинаида (помолчав). Ты не сердись на меня, Маня. Может, ты и права, что людей жалеешь. А у меня вну156

три давно уж всё выгорело, спеклось – одни головешки чёрные. И главное, всё, ради чего терпели и страдали, – всё прахом пошло… Наплевать этим «перестройщикам» на наши мучения. Мария. Сама об этом днём и ночью думаю. Особенно ночью. А знаешь, почему я про эту историю не забыла до сих пор? Он ведь тоже – Смирнов. Иван Филиппович. Зинаида. Однофамилец, что ли? Мария. Ну да. Паша (подает голос из кухни). У Бога Смирновых много. Мария. А чувство было, что родственник. (Помолчав.) Знаешь, жена его, когда я после ревизии в Иваново возвращалась, принесла на прощанье – вроде как в благодарность – Евангелие старинное. Оно из дома священника, которого там за местного святого почитали: исцелял вроде и так людям много помогал. Его расстреляли, а Книгу эти Смирновы сберегли… П а ш а возвращается с чайником, разливает кипяток. Роняет на пол нож.

Паша. Гость к тебе, Мария Ивановна. Раздаётся звонок в дверь.

Ну вот! П а ш а идёт открывать.

157

С це н а шестая На пороге д л и н н о в о л о с ы й м у ж ч и н а, лет пятидесяти, без шапки, но в куртке, с выбившимся шарфом, нетвёрдо стоящий на ногах: видно, что крепко выпил.

Мария. Алексей Иванович! (Зинаиде вполголоса: «Наш поэт – Скворцов!») Проходите, пожалуйста! Садитесь, чайком с нами погрейтесь. На улице сегодня холодно, дождь, ветер! П а ш а в смятении хватает чайник и снова несёт его на кухню греть. З и н а и д а, тоже не без смущения, поднимается и уходит в кухню, оставляя п о э т а наедине с М а р и е й. С к в о р ц о в снимает куртку и, стараясь держаться прямо, присаживается на свободный стул.

Скворцов (подавленно). Извините, Мария Ивановна, что без звонка. Проходил поблизости, зашёл узнать, как вы? Давно не были в Союзе. Калугин беспокоится: квартальный отчёт надо отсылать в Москву. Вы как – сами подъедете, или вам привезти, может быть? Я хотел прихватить, но Калугин не дал, говорит, Елена Александровна в случае чего вам доставит. Мария. Да, я последнее время уже не выхожу, Алексей Иванович. Елена звонила, обещала сегодня быть. Скворцов (смущённо). Ну и ладно, тогда… Мария (пытаясь преодолеть неловкость). А как ваши дела? Как здоровье? Над чем работаете? Скворцов (горько). Над чем я могу работать! Сложил книжку новых стихов. А издательство областное, сами знаете, рухнуло. Точнее, стало из государственного – кооперативным. И мне говорят: ищи деньги, тогда издадим. Пошёл к директору фабрики, он раньше мне всё в любви признавался, говорил, что все мои сборники наизусть знает. А теперь стал вроде как фабрикантом, владельцем этой фабрики. Дичь какая-то! Член ЦК – фабрикант! Дал ему рукопись. А там: 158

Мы все в долгах да неустойках; Пока жирует новых сброд, Угрюмо роется в помойках Наш обворованный народ…

Мария. Да-а! Вряд ли это пришлось ему по вкусу… Скворцов. Он даже не вышел ко мне, вернул рукопись через секретаршу и велел передать: «Я на ветер денег не бросаю!» А на титульном листе рукописи начертал: «И кто же у нас – “сброд”?» Понимаете? Он меня унизил. Нет, вы подумайте, он в советское время во всех президиумах сидел. И сейчас – когда партию поносят – опять на коне! Так что по всему получается, что я и есть самый что ни есть сброд, быдло в общем… Тяжёлая пауза. М а р и я не знает, как утешить п о э т а.

Мария. Не всякое слово стоит помнить. Кто он, а кто вы! Что ж, что новых книг не издаёте?! В старых вы столько успели сказать, что вас читают и будут читать… А времена… Сегодня так, а завтра – совсем по-другому. Не отчаивайтесь! А может, Алексей Иванович, для сугрева души выпьете рюмочку домашней наливки? Это моя сослуживица бывшая – Зинаида Николаевна – принесла. Показывается З и н а и д а.

Зинаида (она всё слышала из кухни). И правда, Алексей Иванович! В такую дождливую погоду… смородиновая, она – витаминная… У меня в саду смородина нынче уродила небывало. Скворцов (горестно). Спасибо! Я бы выпил… Зинаида (неожиданно горячо). А стихи ваши, особенно о любви, моя племянница наизусть знает! З и н а и д а наливает в рюмку наливку, пододвигает закуску.

Закуска у нас, правда, скромная… Пост сейчас – филипповский, холодный… Ну и, чем богаты… 159

Скворцов (пьёт отрешённо, автоматически закусывает, с поникшей головой). Спасибо на добром слове. П а ш а пугливо появляется в проёме кухонной двери и замирает там, не смея войти: шутка сказать – Поэт!

Не знаю, когда ждать лучшего: что-то всё хуже и хуже… Александр Карташов заболел. Надо почку удалять: обнаружили плохую опухоль в начальной стадии. И знаете, он отказался… Говорит: «Что ж я свою семью по миру пущу, у меня жена копейки зарабатывает, дочка учится только на втором курсе института… А мне уже шестьдесят два». Сейчас ведь в больницах дан неофициальный приказ: кому за шестьдесят, на тех лекарств не тратить зря. Если дело безнадёжное, то – особенно. Пробовал он написать такую повесть, чтобы в нынешнюю струю попасть – с критикой партии… А таких-то уже написано – море! Многие быстренько «перестроились»! Ну, в общем, взять у него взяли в воронежском альманахе каком-то, их теперь много развелось, даже напечатали в сокращённом варианте. А денег не заплатили: «Извините! Такое время!» А вы говорите – завтра… Мария. Да, Александра Ивановича жалко: напрасно он от жизни отказывается. Я в своё время перенесла операцию, продлила, как говорится, свои дни на пятнадцать лет. И тяжко мне сейчас, а всё же не жалею, что прожила их… Сроки наши земные не повторятся. И привередничать не приходится: уж кому какие достались… Ваше поколение счастливей нашего – вы голода не знали, войны не знали. С к в о р ц о в опускает лицо в ладони, сидит молча. Потом поднимает голову, утирает слёзы.

Скворцов (глухо). Там, в рукописи, у меня ещё были строки: И вот мы вынуждены ныне В бессилье сердце надрывать: 160

На родине – как на чужбине, Как не в России умирать…

Мария: Страшные слова… Однако ж, как ни стараются нас с кем-то уравнять или, наоборот, принизить, мы всё же с русской своей закваской ухитряемся выжить там, где другим это кажется вовсе немыслимым. Знаете, ко мне, совсем больной, немощной, люди приходят, помогают, спасают. Уже много лет. Скворцов. К вам идут потому, что от вас самой – и тепло, и свет, и помощь всегда… Я ведь помню, как вы раньше выручали меня то пятёркой, то трёшницей… Мария. Да я бы и сейчас рада… Скворцов. Если б вы знали, как мне стыдно, что я пришёл к вам – к вам! – просить… М а р и я в смятенье смотрит на З и н а и д у.

Мария (наклоняясь к подруге, тихо). Зина, подай мне сумку, в тумбочке под телевизором лежит… З и н а и д а подаёт сумку, достаёт и из своего кармана кошелёк, вместе о н и наскребают небольшую сумму.

Простите, Алексей Иванович, это всё, что есть… Скворцов (тоскливо). Чувствую себя бандитом с большой дороги! (Читает с надрывом.) Куда же сплыло всё, что было? Жизнь, как забава злых детей. И время кровью проступило Из-под ногтей… Простите меня, простите! От меня жена ушла. Так тошно! Как выпью, так вроде полегчает… И вот ради этого я отбираю у вас последние копейки… И понимаю всё, и стыдно мне, и горько, и воли нет никакой… И ведь возьму эти ваши последние, кровные… Нет, пропала Россия, пропала… Мария. Я вам, Алексей Иванович, не судья, но скажу честно, что жена ваша – святая женщина, её вам оби161

жать – грех… Подумайте о ней, подумайте о таланте своём. Мы же вас все любим! Опять же, если мужчины в это трудное время отступятся, оставят нас в беде, на кого же бедной русской бабе рассчитывать? Паша (стоя в кухонном проёме, многозначительно изрекает). Русской бабе на кого рассчитывать?.. Русской бабе

– только на себя…

Скворцов (потрясённо). Ваша приятельница говорит стихами! П а ш а испуганно роняет чайную ложку, она падает со звоном.

Паша (сдавленным голосом). Гостья на пороге. Раздаётся звонок в дверь. П а ш а бросается открывать. Входит рослая, статная, синеглазая красавица – медсестра В а с и л и с а. О н а по-хозяйски снимает плащ, стряхивает с него дождь, раскрывает для просушки зонтик. Все оборачиваются и смотрят на В а с и л и с у с восторгом: очень уж хороша, крепка, здорова, принесла с собой бодрость и свежесть.

Василиса (слегка прищурившись, осматривает честную компанию и доброжелательно произносит). Добрый день. Что, Мария Ивановна, как всегда, нарушаем режим? Мария (смеётся). Что ж делать, милая, если собрались такие неисправимые нарушители! Василиса. А ведь у нас сегодня капельница! Не забыли? Входит по-хозяйски, достаёт из сумки бутылку молока, какой-то свёрток. Бутылку отдаёт П а ш е, т а относит на кухню и возвращается. Из свёртка извлекает тёмные лепёшки.

А я вам принесла свекольное печенье по новому рецепту – почти без сахара. Фактически без жира. Муки совсем немного. И яйцо только одно. А вкусно! И главное, полезно. 162

Зинаида. Главное, чтобы в рот полезло! Дожили: муку из макарон добываем путём размачивания. Постное масло по талонам – двести граммов на месяц. Молоко – только детям. Как тебе, Вася, удалось добыть эту бутылку? Василиса (смеётся). Это взятка, Зинаида Николаевна. Была сегодня на вызовах, уколы делала одной пожилой больной, мне там талоны на молоко на целый месяц подарили. Они не нуждаются, сын этой больной – кооператор, ситцем торгует. За стол позвали, у них там чего только нет… (Вздыхает.) Отказалась: не положено у больных за стол садиться. Зинаида (саркастически). Разве сейчас какие-нибудь правила соблюдаются? Василиса. Ну, мы старой закалки, стараемся держаться. Мария. А помнишь, как ты ко мне в первый раз пришла, когда после операции меня за вашей поликлиникой закрепили? Ты ведь тогда переступила через правила… Василиса (смеётся). Было дело. Мария. А кабы не это, меня бы давно уж на белом свете не было: только ты и помогаешь, в нарушение всех правил… Вот, Алексей Иванович, тем и продержимся, что не по правилам друг друга спасаем. Все о н и, разговаривая, как бы адресуются к п о э т у, веря, что о н услышит, запомнит, напишет и переплавит их воспоминания в вечные слова. П о э т слушает, всё больше сгибаясь под тяжестью чужих слов, всё острее сознавая своё ничтожество, бессилие…

Василиса (посмеивается). Как сейчас помню, пришла к Марии Ивановне в первый раз: ей назначили внутривенно корглюкон. А вены-то плохие, исколотые, не знаю, как и попасть. Мария (сообщает поэту). Если б вы знали, какая у неё лёгкая рука! Попала, с первого раза попала! 163

Василиса (довольная похвалой). Да вроде рука, как у всех, обыкновенная. Но вены действительно плохие. Мария. А уж сейчас и вовсе никуда! А она всё ходит, всё меня поддерживает, уже и в поликлинике давнымдавно не работает, а не бросает… Василиса. А началось с ваших пирожков. Помните? Мария. Как же! Василиса (непроизвольно обращаясь опять-таки к поэту). С луком. Пирожки с луком. Она меня после инъекции угостить хотела, а я держалась железного правила – никаких угощений. И вдруг Мария Ивановна говорит мне таким печальным голосом: «Конечно, если бы с мясом, а у меня-то – с репчатым луком…» Пенсия у неё по инвалидности была маленькая сначала, какое там мясо! Мне так неловко стало! И села я за стол, и всю историю Марии Ивановны узнала, и с тех пор мы подружились. А когда она в Союз писателей пошла работать, я всех поэтов ивановских перечитала. И на вашем вечере с дочками да с Марией Ивановной сидела во втором ряду. Очень понравилось. П о э т совершенно раздавлен всем услышанным. О н разжимает ладонь, в которой держал взятые у М а р и и деньги. Оставляет их на столе и поднимается.

Скворцов (глухо). Я пойду, пожалуй, Мария Ивановна. Простите меня. Спасибо. Пойду. Быстро поднимается, одевается.

Простите, простите! Уходит.

Василиса. Что это он? Я, что ли, что-то невпопад сказала? Зинаида (задумчиво). Просто совесть есть у человека, не всю пропил. Мария. Жаль его. Талантливый, пропадает… 164

Зинаида. Может, ещё не совсем пропащий… А так, жаль, конечно. Мария (смеётся). И ты, подруга, туда же: «жаль!» Чтото у тебя де́бит с кре́дитом не сходится. Звонок в дверь.

Зинаида (изумлённо). Неужто вернулся?! П а ш а открывает. На пороге Е л е н а , секретарь писательской организации. О н а очень жизнерадостна и улыбчива. Входит, как домой, раздевается.

Елена (целуется с Марией). Ой, здрасьте! По какому случаю такое замечательное общество? Мария. Да вот вас ждём, чай пить. Елена (смеётся). Да? Ну тогда вот вам баночка клубники, протёртой с сахаром, урожай этого года, с моего огорода. А ещё кусочек свинины, невестка из деревни от родителей привезла. Мария. Нет, я не умру с голоду. Елена. Народ не даст. А что это Алексей Иванович к вам заходил? Мария. Да так, проведать, мимо шёл… Елена. А я уж подумала – попросить на бутылочку… Он что-то совсем над собой контроль потерял. Как ему Чернокозов отказал в деньгах на книгу, так и пал духом… А я отчёт принесла квартальный. Василиса. Мария Ивановна, нам капельницу надо, не забывайте! Я сегодня долго быть у вас не смогу. Мария. Ну, ты собирай свои приспособления, я лягу, Елена Александровна рядом за столом пристроится с бумагами, так мы всё сразу и переделаем. З и н а и д а и П а ш а помогают В а с и л и с е прилаживать бутылочку с лекарством к импровизированной стойке для капельницы. М а р и я ложится на диван. Е л е н а раскладывает на столе бумаги. 165

Елена (деловито). Значит так: материальная помощь писателям Карташову, Пеликанову, а также вдове Горбова… Зарплата ответственному секретарю, секретарю, бухгалтеру… Расходы на канцелярские товары… Василиса. До чего же вы деловые, как я посмотрю. Лежите спокойно, Мария Ивановна, а то я с вами рискую: не дай бог, на игле умрёте… Засудят! Вы уж меня не подводите, у меня дети ещё малые.

Ч асть чет в ертая Сц ен а сед ьмая Квартирка М а р и и. Поздний вечер, в окнах черно. За окнами крики гудков с вокзала. Раздаётся телефонный звонок. А л ь к а успевает к аппарату раньше М а р и и. М а р и я медленно выходит из кухни, садится за круглый стол посреди комнаты. Руки е ё устало сложены на скатерти, голова опущена. О н а напряжённо и обречённо слушает разговор А л ь к и по телефону.

Алька (тусклым, упавшим голосом). Да, я… кто же ещё?.. Это не грубость… Просто отвечаю… Куда? Когда? Что за спешность?.. Устала. Никуда не собиралась. Дома хотела побыть. Зачем? А без меня нельзя? (Долго молча

выслушивает нотации в свой адрес на том конце провода.) Не надо на меня давить! (Опять молчит.) Ладно, через полчаса буду. Ненадолго приду… (Бросает трубку, некоторое время молча сидит, глядя перед собой.)

Мария. Алечка! Ты мне ничего не хочешь сказать? Алька (угрюмо). Да что тут скажешь? Аркадий велел, чтобы немедленно пришла к Ленке. У него дело ко мне какое-то срочное. 166

Мария (помолчав, осторожно). Велел… Не думала я, что тебе приказывать можно. Ты сегодня ночью плакала во сне… Почему? Алька. Так то́ – во сне, откуда мне знать… Мария. Или не во сне?.. Алька. Не бери в голову, крёстная. Во сне, конечно. А сны свои я почему-то вспомнить не могу. Мария. Чего он хочет, Аля? Алька (помолчав). Не знаю. Мария. Не знаешь или не хочешь знать? Алька (помолчав). Не знаю. Мария. Может, отдать ему «Неопалимую»? Алька (помолчав). Нет. Мария. Почему? Тогда он от тебя отстанет… Алька (помолчав). Нет. Мария. Что «нет»? Скажи, Алечка! Алька. Нет. Я сама. Из-за меня заварилась эта каша, мне и расхлёбывать. Не бойся. (В отчаянии.) Всё обойдётся, милая тётечка Манечка. А л ь к а начинает собираться, но делает это как-то нехотя, медленно подкрашиваясь, завязывая шарф, застёгиваясь, надевая сапоги. М а р и я сокрушённо следит за н е й. А л ь к а подходит к М а р и и и судорожно обнимает е ё.

Всё обойдётся, вот увидишь… А л ь к а уходит. Внезапно в квартире гаснет свет. М а р и я привычно зажигает свечку на столе и на столике, где лежит Евангелие: о н а уже готова к этому в любое время.

Мария. Опять отключили… Приучают не только к холоду, но и к темноте. М а р и я садится у стола над Евангелием. Перед н е й, трепеща, разгораясь по мере чтения, свеча в подсвечнике. М а р и я читает напряжённым голосом Моление о Чаше. 167

Огоньки лампадки и свечи́, теплившиеся сначала ровно и неярко, постепенно начинают разгораться и трепетать с особенной силой, по мере того как Мария читает и потом разговаривает с Богом.

«Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду помолюсь там. И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать. Тогда говорит им Иисус: душа моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною. И, отошед немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты…» М а р и я крестится, отодвигает Евангелие.

Даже Его тоска одолевала перед крестом… Что же я-то, грешная, задумала? Ой, страшно как! А ведь мне отступать некуда. Помоги, Боже! Слаба, растерялась, боюсь смерти. Но готова её принять и через страх. Гиря до полу дошла. Дальше нам – некуда. Помоги, дай силы разрубить узел, спасти Алю. Задумал этот Хотищев погубить её. А мне она как дочь. Этот Аркадий сразу стал подкапываться – забрать у меня «Неопалимую», продать куда-то за границу. Вижу, что шантажирует девочку, не знаю – чем, только погибает моя Алька, боится его. И такая у него над ней власть, что она его слушается, как заговоренная. И что мне делать? Откупиться? Отдать родительскую икону? Да ведь от шантажиста не откупишься. Дай ему что угодно, он опять придёт, требовать денег. Или чего там ещё… И будет девочку на коротком поводке держать, в свои тёмные дела втянет, не отмоешься… Боюсь, уже втянул… И управы на него – никакой. Надо, чтоб его на таком деле взяли, когда не отвертишься. И ничего я, Господи, лучше не придумала, чем если он убьёт меня и его на месте преступления возьмут. Тогда Аля свободна. 168

Что скажешь, Боже? Знаю, что страшное дело задумываю. Но как же быть? Прошу помощи у Феди: у него надёжный человек в милиции. Я уж выведывала через него про Аркадия. Плохие за ним дела тянутся – и неуязвим: у него раньше в КГБ, где служил, большие связи были, а теперь с бандитами повязан. Собирался перед католическим Рождеством уезжать в Польшу и Альку мою с собой тащит. Так что, видно, ему «Неопалимая» позарез уже сейчас нужна. А для меня наступает самый решительный момент, другого может не быть. Сам знаешь, я на ладан дышу, жизнь моя всё равно кончается. Больше всего боюсь умереть раньше, чем помогу Альке. Потому что, как только я умру, он все свои планы осуществит. Знаю: злом добро не достигается. Но какой у меня выбор? Разве мой грех больше, чем его? Разве правильно, если он будет безнаказанно губить людей? И главное для меня – Альку мою спасти. Она хоть и непутёвая, но сердце – светлое. Человеческое сердце. И она ещё много хорошего в жизни сделает. Особенно, если Федя рядом с ней будет. А он любит её очень сильно и ни за что от неё не откажется. Парню я, конечно, не во всём признаюсь, но мне главное, чтоб Аркадий убил меня, а Федя застал его на месте преступления. Тогда точно всё получится. Иначе он отвертится. Главное, чтоб убил… Господи, страшно-то как. Если бы не край… Такие времена настали, что кровь льётся, как вода. Придётся кровь кровью останавливать. И хотела бы я сказать вслед за Спасителем: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия…», но прошу только одного: не проноси, Господи, мимо эту чашу! Для меня только в этом и оправдание всей моей жизни. Ты не дал мне детей. А баба бездетная словно и не жила. У меня роднее Альки – никого. Если я своей смертью её жизнь куплю, то разве это не приравняется к рождению ребёнка? Помоги, Господи! Подай какойнибудь знак… 169

М а р и я смотрит на иконостас. Молится вполголоса. Садится за стол, в отчаянии обхватывает голову.

Знак, знак нужен… В дверь тихо входит умерший зять М а р и и – Н и ко л а й . Садится у круглого стола. Руки складывает одна на другую. Сидит, молча глядя на М а р и ю.

Ты это, что ли, Николай? Вижу плохо: темно в доме. С чем опять пришёл? Накануне Никольских морозов, что ли, заявился? Николай (пытается прокашляться, но голос всё равно хриплый). Морозы ни при чём. Не знал я, что ты так к моей Альке… Даже слов у меня нет. Спасибо тебе. Мария. Да ведь грех это, Николай, нельзя благодарить. Но не убивать же мне его, пусть лучше он – меня… Николай. Эх, жаль не могу я ничем помочь тебе. Раздавил бы эту гадину и не дрогнул. Я за Альку и в тюрьму, и в ад пошёл бы. Но я этому Хотищеву даже явиться не могу, припугнуть… Только тебе, потому что ты Альку и людей всех любишь. В двери появляется м а л е н ь к и й х р о м е н ь к и й м у ж и ч о к, с усами, в сапогах, косоворотке и мятом полосатом пиджачке. О н входит, сильно прихрамывая, и молча садится рядом с Н и ко л а е м. То т тоже молча разглядывает е г о, потом обращается к М а р и и.

Это ещё кто? М а р и я тщетно разглядывает нового г о с т я: в комнате полумрак, и вообще – непонятно!

Мария. Не знаю, Коля! (Вглядывается.) Хотя… (Поражённо.) Ты, что ли, Иван Филиппович? Вот уж не ждала! Иван Филиппович. А чего ж ты удивляешься, милая? Ты меня за столько лет не забыла, и я тебя помню. Мы на нашем свете с Аннушкой моей за тебя уже сколько 170

лет молимся… И отец Михаил, чьё у тебя Евангелие… Он ведь тоже в миру Смирнов был. Нас, Смирновых, на русском небе много. Больше всех других: русский человек, он – смирный, пока его не доведут… Ты вот тоже… Но скажу, что неправильное ты дело задумала. Если он тебя убьёт, так вина за убийство и на тебя ляжет. Перед Богом-то… Так нельзя, милая. Ты же его сама к этому подбить собираешься! Мария (в отчаянии). А как надо? Я всю голову сломала. Иван Филиппович. И пока ты жива, от тебя много доброго на земле. Ты ещё там нужна. Мария. Нет, Иван Филиппович, чувствую, что мне так и так мало осталось, видно, придётся клин клином… Спасибо, что вы там обо мне думаете. Наверное, только вашими молитвами и прожила так долго. Стук в дверь. М а р и я медленно идёт к двери, открывает. Т а т ь я н а входит в комнату, освещённую свечами. На плечах у неё платок. О н а зябко кутается в него. Н и ко л а й и И в а н Ф и л и п п о в и ч отодвигаются в глубь комнаты, но, хотя на н и х падает какой-то особый, нездешний свет, Т а т ь я н а их не видит.

Татьяна. Как ты, тётя Маруся? Когда свет выключают, прямо не знаешь, куда деваться. Даже представить невозможно, как люди раньше без электричества жили! Я своих мальчишек уже уложила, решила тебя проведать, не нужно ли чего. Мария. Спасибо, милая. Ничего не нужно. У тебя-то как? Выглядишь ты усталой очень. Садись, посиди со мной. Татьяна. А Алька где? Опять уехала, что ли? Мария. Да нет, к подружке пошла. Татьяна. Я хотела у неё шампунь взять. (Помолчав.) Видела её с парнем. Представительный такой. Одет хорошо. Красивая пара. Мария (неохотно). Да… А как Виктор? 171

Татьяна (нерадостно). В рейсе, через два дня жду. Мария (осторожно). Ну и хорошо. У вас, по-моему, всё наладилось. Татьяна (нерадостно). Наладилось-то наладилось… Мария (тревожно). Случилось что? Татьяна (помолчав, в отчаянии). Случилось, тётя Маруся. Ещё как случилось! Мария. Да не томи ты душу! Татьяна (выпаливает). Беременная я! (Начинает плакать.)

Мария (выдыхает с облегчением). И чего же ты, дурочка, плачешь! Виктор знает? Татьяна (горько всхлипывает). Нет, я не была уверена. Теперь-то уж точно… Мария. Ну и роди. Татьяна. Шутишь ты, что ли, тётя Маруся? Кто в такое время рожает, когда вся жизнь вверх дном? Перевернулось всё, ни в чём нет опоры. У нас на комбинате опять сокращения: пряжи нет. Того и гляди, на улицу выставят: дожили! Мария. А Виктор? Ты же не одна! Татьяна (с ожесточением). Что Виктор! Не остерёгся – и вот! Только-только стало всё налаживаться. Мы вроде как с начала свою жизнь начали, вроде как снова влюбились друг в друга… Т а т ь я н а встаёт и, заламывая руки, ходит взад-вперёд.

Вот тебе и любовь! Потусторонние между собой.

го сти

начинают переговариваться

Николай (смеётся). Любишь кататься, люби и саночки возить. Иван Филиппович. И чего плакать? Война, что ли? Рожай, знай, пока рожается. Столько народу мрёт, что 172

скоро на кладбищах будет больше, чем в живых городах… Куда это годится… Николай. Бабы сейчас набалованные: чуть что – сразу в отказ. Иван Филиппович. Ты бы уж помалкивал. Мария говорила, что ты свою жену заставлял аборт сделать. А ведь тогда времена были куда спокойнее. Николай (покаянно). Ну есть такой грех. Дурак молодой, не хотел на себе крест ставить – жениться на бабе старше себя. А теперь как представлю, что Алька не родилась, так даже дух перехватывает. Плохой я отец, но, может, она – моё единственное оправдание… Иван Филиппович. Мы с Анной шестерых подняли. Все до сих пор живы, у всех свои дети, внуки. Наш Смирновский род не перевёлся, слава Богу. Николай. А вот я очень переживаю. Если даже Алька фамилию, например, мужа возьмёт да детей нарожает, то всё же и я не совсем сгину. Но если этот живоглот Хотищев от неё не отстанет… М а р и я слышит разговор, машет на них рукой: «Прекратите!»

Татьяна (не замечая ничего, убивается). Что мне Витя скажет? Мария. А ты ему так сообщи, чтобы он увидел: радость это для тебя – ребёночек от него. Что он в любви зачат, значит, несмотря ни на что, счастливым будет. А если ты начнёшь нюни распускать, что он о тебе подумает! Что тебе – по-нынешнему – только секс и нужен. Татьяна (смущается). Скажешь тоже, секс! Не так воспитаны. Мария. Да если он ещё, не дай Бог, засомневается, ты же его и укрепи: ничего, мол, справимся, пока силы есть, несмотря ни на что – вырастим! Татьяна (помолчав, неожиданно мечтательно). Может, девочка наконец-то. Так девчонку всё время хотела! 173

Мария. Ну вот, видишь! Не плакать надо, а радоваться. Татьяна (помолчав, уже спокойно). Ну, спасибо, я с вами, как с матерью. Моя-то от меня в роддоме отказалась… Но так её всегда, до сих пор не хватает, Господи. Спасибо тебе, тётя Маруся. Зажигается свет. Н и ко л а й и И в а н Ф и л и п п о в и ч продолжают сидеть в сторонке. Т а т ь я н а их не видит.

Ой как хорошо, когда светло! Пойду домой, извините, что побеспокоила! Мария. Да я тебе всегда рада. Жду вот Альку. Татьяна. Ухажёр, наверное, проводит. Солидный такой. Мария. Ой, Таня, у всех свои проблемы… Татьяна (тревожно). Дак если что – я помогу. Только скажите. Мария. Нет, нет. Не беспокойся. Думай сейчас только о хорошем. Пусть кругом ад, а дитё у тебя там – в тепле, в раю. С тобой да с Виктором не пропадёт этот новый человечек: вы оба сильные, работящие, добрые… С Богом, Таня! Заходи, если что. Т а т ь я н а молча обнимает М а р и ю и уходит. Н и ко л а й и И в а н Ф и л и п п о в и ч снова подсаживаются к столу. К н и м присоединяется и е щ ё о д и н ч е л о в е к – совсем молодой, красивый, одетый в военную гимнастёрку. Это А л е к с а н д р С м и р н о в, первый муж М а р и и, погибший в сорок первом.

Александр. Ну, здравствуй, Машенька! Мария (горестно, сдавленным голосом). Саша! Как давно я тебя не вспоминала! Милый ты мой! Прости меня! Александр. Что ты, Машенька! Полвека прошло. Живому – жить, мёртвому – тлеть. Сколько мы там прожили, полгода каких-то… На Святках поженились, в июне расстались. Да если б хоть ребёночек остался, а то пришлось тебе столько лет мыкаться, пока Валерия не встретила. Не думай, я рад был, что хоть под старость не одна пожила. А я о тебе всё думаю. Поджидаю тебя. 174

Соскучился. У нас здесь времени нет; так мне кажется, мы с тобой только что расстались. Я всегда по тебе скучал: в школе до перемены дожить не мог, ждал, когда и ты придёшь с урока арифметики в учительскую. Ты была такая юная, синеглазая, застенчивая. Воротничок белый, кружевной. Чистая, как родничок. Помнишь, как мы свадьбу сыграли, а всё никак мужем и женой стать не могли? Ты стеснялась меня, боялась, понять не могла, что да как. Мария (смущенно). Саша! Ну что ты, здесь же посторонние. Александр. Какие же они посторонние!.. Мы тут всё про всех знаем. Мария. Ну, всё-таки… Неловко… Александр. Помнишь, в район на санях поехали, в пургу попали, домой вернулись промёрзшие до костей… Забрались вдвоём на печку, укрылись одним тулупом, пригрелась ты в моих объятьях, и так, наконец, как-то само собой получилось… Мария (плачет). Прости, Сашенька, если чем обидела: молодая была, глупая. Александр. Пол ты всегда натирала добела… Мне это так нравилось! А помнишь, как поругались из-за какойто ерунды? Накануне войны за неделю в аккурат. Ты рассердилась, а я ушёл в лес, чтоб не ссориться, набрал там первой земляники, принёс, на блюдечко высыпал и протягиваю тебе. Мария. Ой, прости, до сих пор стыдно! Александр (смеётся). А я, как ушёл на фронт, всё вспоминал это, всё тосковал по тебе: как ты блюдечко оттолкнула. И земляника вся по полу рассыпалась. А пол чистый, белый, натёртый голиком, влажный, ты ещё половички постелить не успела. И солнышко всю комнату залило. Свежо в доме, чисто, и ягоды красные – на белом полу… И мы вдвоём их подбирали да мирились. 175

Мария. Помню и я, милый, только как сказку какуюто несбыточную. Было или не было, уже не пойму… Скажи, Саша, ты ведь тоже неспроста пришёл? Что это значит, что все вы сейчас со мной мои думы думаете? Или это я сама и за себя, и за вас рассуждаю? Александр (смеётся). Ну, можно и так сказать… Да не в этом дело. Не знаю, как у вас тут всё повернётся, вижу только – очень ясно, – что у соседки твоей родится девочка, и назовут её твоим именем. Мария (грустно). Понятно. Нечего мне перед вами да перед собой лукавить: надо решиться и идти до конца. Иван Филиппович. Но всё же это большой грех! Николай. Эх, Мария! Жаль, помочь тебе не в моих силах. Александр. Снова тебе, любимая, страдания предстоят… Столько их уже выпало на твою долю! – и опять… Мария. А всё же знак мне какой-то нужен! Слаба я. Знак, знак, Господи! Раздаётся телефонный звонок. М а р и я медлит, потом снимает трубку.

Слушаю вас. Да, Федя, здравствуй. Ты даже не представляешь, как жду. Али нет. А ты мне очень нужен. Прямо сейчас, если можешь. Есть большой разговор. И он как раз касается Али. Вот и отлично. Приходи. М а р и я осторожно кладёт трубку. Стоит, как изваяние: для н е ё всё решено.

Ну вот и знак. Яснее быть не может. Значит, так тому и быть. Н и ко л а й, И в а н Ф и л и п п о в и ч и А л е к с а н д р тихо поднимаются и покидают М а р и ю, оставляя её наедине со своими мыслями в ожидании Фёдора.

176

С ц ен а восьмая Следующий день. Пять часов дня, за окнами – ранняя декабрьская темнота. Звонок в дверь. М а р и я открывает А р к а д и ю. О н заходит, не раздеваясь, проходит к столу, ставит на него дипломат, какую-то сумку. Не спрашиваясь, садится, одетый, к столу, несмотря на то, что М а р и я пока что стоит.

Аркадий. Ну вот. Наконец-то вы меня позвали. Теперь никто нам не помешает: Аля – у своей подружки. Открывать вашим многочисленным знакомым мы не станем. А Аленькому Цветочку я приказал дожидаться меня у своей приятельницы. Мария (неприятно поражённая). Приказал? Аркадий (лениво, небрежно). Именно так – приказал. Она и ждёт: не посмеет ослушаться. Мария. Как же вы такую власть над ней взяли? Аркадий (посмеиваясь). Ну, это вопрос опыта, практики, так сказать. Да, у нас, материалистов, практика – основной критерий истины. Мария. Говорите понятнее, я человек простой. Аркадий (смеётся). Вот не сказал бы, что вы простой советский человек. С вами мне как раз не просто. Хотя… Всё в мире подчиняется элементарным, изначально элементарным, правилам. Главный закон нашей жизни – это закон выгодного выбора. Мария. Не понимаю. Аркадий. Ну, к примеру, человека ставят перед выбором: жизнь или смерть? Разумеется, не чужие, а самые что ни на есть свои. Своя жизнь и своя смерть взамен жизни или смерти другого – чужого? А? Что скажете? Как по-вашему, что выберет любой человек? Ответ очевиден: свою жизнь. Мария (спокойно). Ну, не так уж он и очевиден. Аркадий (усмехаясь). Неужели? Мария. Мать всегда выберет жизнь ребёнка. 177

Аркадий (усмехаясь). Нет, Мария Ивановна, вы – идеалистка. Ответ далёк от реальной жизни. Моя мать, к примеру, выбрала любовника, а меня, маленького, больного, подбросила чужим, в сущности, людям. Какой-то бездетной троюродной тётушке, которая никогда никого не любила, а только хотела, чтобы мать присылала ей деньги. И чем меньше со временем стало поступать денег, тем хуже относилась она ко мне. Потом у матери появился второй любовник, вместо первого… У этого денег вообще не водилось. И тётушка сдала меня в детский дом. И я её не виню. Количество любви, отданной чужому ребёнку, должно быть прямо пропорционально количеству денег, заплаченных за него. Мария (грустно). Мне вас жалко. Нет, правда, жалко. Но всё равно этот ваш пример ничего не доказывает. Аркадий. Напротив, он полностью подтверждает сформулированный мной закон выгодного выбора: всегда выбирай то, что тебе выгодно, не обращая внимания на всякие побочные мелочи – вроде морали, гуманизма, благородства, и тэдэ, и тэпэ, потому что это – правильно, потому что это – здорово, потому что это – естественно. Мария (задумчиво, грустно). Благородство в этом списке лишнее. Аркадий (заинтересованно). Не понял, объясните. Мария (помедлив). А у благородного человека нет выбора вообще. Аркадий. Да?! Почему же? Мария. А кто его знает – почему… Так уж устроены эти люди. Поступают, не размышляя, и именно так, как надо. Если человек взвешивает, «выгодно – не выгодно», это уже не благородный человек. А просто обыкновенный или вообще трусливый человечек, которого сейчас за супермена хотят выдать. Аркадий. Ну, не такой уж и маленький и трусливый, если между двумя жизнями не побоится выбрать свою 178

и, значит, тем самым чужую отнять. Мария. Убить, что ли? Аркадий. Ну, может, и не своими руками, но, может, и своими. «Через черту переступить» – «посметь», стало быть. Читали про Раскольникова? Мария. Нет, не читала. Кино видела. Жалкий он, несчастный. Аркадий. Ну-у, этому спору больше ста лет… Мария. Разве не доспорили? Аркадий. Думаю, наше время поставит точку раз и навсегда: пришла эпоха сильных людей, а не «тварей дрожащих». Мария (усмехается). Может, ещё и не пришла… Аркадий. Посмотрим. Мария. А от меня чего же вы хотите, Счастливец Аркадий? Аркадий. Вот вы торопитесь, а ведь напрасно. Мария. Почему? Аркадий. А потому, что приближаете время своего выбора. А я вам обещаю, что лёгким он не будет. Мария. Бедная, глупенькая Алька! Мотылёк, на огне сгорающий… Аркадий. Да, верно, речь о нашей несравненной Алечке. Мария. Бедная, бедная… Аркадий. Но – стремящаяся к богатству! Не так ли? И это её выбор. Вот я вам сказал, что она у Лены сидит, меня дожидается. А вы полагаете, что она не знает, какие вопросы я вам стану задавать, перед каким выбором поставлю? Мария. Да будет вам меня пугать, задавайте ваши вопросы, в конце-то концов! Аркадий. Опять спешите. Зачем? 179

Мария. Затем, что устала очень. У меня сегодня день очень плохой, тяжёлый. Вам не понять, каково это – заживо умирать и каждый день думать, что он последний. Аркадий (в сторону). Может, и последний… Допустим, мне ещё рано понимать такие вещи: со здоровьем у меня всё в порядке. Пока. Но всё равно я вам сочувствую. Именно из сочувствия я предлагал не раз – продайте мне Евангелие, «Неопалимую купину», люстру. Предлагал вполне приемлемую сумму. Меньше, конечно, чем получу я сам. Но здесь уж ничего личного: бизнес. Вы отказались. Тем самым вы поставили меня, сознаюсь, перед весьма неприятным выбором. Мне придётся просто забрать их. Мария. Как это? Аркадий. Ну, технически это не сложно. У меня с собой и топорик, как у Раскольникова, и молоток, и пассатижи, и коробка для люстры – ах, хороша люстра, настоящая старинная бронза, настоящий хрусталь! А книга да икона и в дипломат поместятся. Всё дело в том, милейшая Мария Ивановна, что покупатели больше ждать не могут. Люстру, конечно, вывезти за кордон не удастся, придётся в Москве реализовывать, но икону… сумею. Как говорится, всё схвачено, за всё заплачено. Есть у меня такие возможности. А это, ни много ни мало, кругленькая сумма в долларах. Хотите узнать, какая? Мария. Нет, не хочу. Аркадий. Отчего же? Мария. У неё цены нет и быть не может. И ваша цена мне не интересна. Аркадий. Неужели? А за эти бабки вас могли бы полечить по-настоящему в Германии или Франции, а не так, как у нас, – ваша самодеятельная медсестра на дому. Правда, этих денег вам всё равно бы не видать, эти деньги для меня. Но я мог всё же до некоторой степени и ваше положение облегчить. Даже на ту сумму, 180

какую я собирался вам отдать, можно было дефицитные импортные лекарства купить. Но теперь-то, конечно, это невозможно. Я передумал. Мне деньги самому позарез нужны. К тому же, я Альке кое-что обещал отстегнуть. Мария (дрогнувшим голосом). Алька знает? Аркадий (смеётся). В общих чертах… Мария (приободрившись). А вот и не верю. Аркадий. Да Алька и сама повисла на волоске. Ей сейчас ни до чего и ни до кого. Она повязана со мной таким делом, что теперь некуда ей деться, кроме как исполнять всё, что скажу. А иначе – или с поезда гденибудь столкнут, или прирежут в тёмном переулке. Мария. Мерзавец! Аркадий. Ну зачем же такая грубость? Нехорошо, Мария Ивановна. Я перед вами, можно сказать, душу раскрываю, а вы меня оскорбляете. А ведь всё это, опять же, вопрос философский – вопрос выбора. Она сама выбрала свой путь. Сама вляпалась в контрабанду наркотиков. Пусть теперь идёт до конца. Это ведь так прекрасно – пройти свой путь до конца! Правда? Мария. Не пойму, для чего вы со мной в кошки-мышки играете? Убить хотите? Убейте. Только знаете что, я сначала напиться хочу. Аркадий. Что-что? Мария. Ну, раз так всё складывается: пить хочу. Я ведь не знала, когда он придёт – последний час, прозевать боялась. А раз этот час и есть последний, то тут-то я и утолю свою жажду. И спасибо вам скажу. Пить, пить, пить! Спустите воду в кране и налейте мне похолоднее в самую большую кружку. Аркадий (смотрит на неё с интересом). Вот, значит, какая она, самая болевая точка. Пить, значит, хочется. Ну да, ну да, асцит… Водянка. Ограничения, значит, по боку. Нет, мы погодим с утолением жажды. 181

Мария. Много ты понимаешь в болевых точках. Философ хренов! Аркадий. Вот мы уже и на «ты» перешли. Вот уже и непарламентские выражения употребляем. А я-то наслышан о твоём ангельском терпении да о всепрощении. Становится всё веселей. Интересно, если дальше идти, куда придём? Мария. Я думаю, далеко нам не уйти. И моя дорога к концу подошла, да и твоя кончается. Аркадий. А вот любопытно. Если бы я сказал: отдай мне добром Евангелие да икону, я их выгодно продам, а не отдашь, убью и так заберу, и всё равно выгодно продам, что бы ты выбрала, Мария Ивановна? Неужели смерть бессмысленную? Мария. Почему – бессмысленную? Ты и представить не можешь, что значат для меня эта Книга и эта икона. Моя жизнь – особенно сейчас – ничего не стоит против того, что они есть сами по себе. И не только для меня, а для всех, для народа даже. И как же, зная, что святыню ты отдашь на поругание, смириться с этим? Уж лучше смерть. Аркадий. Ой, не смеши, тётечка Манечка! Какой народ, какая святыня? Алька мне рассказывала про твою мать, которая церкви разоряла. И, кстати, откуда святыню достали? Уж не с пыльного ли чердака? Ну будет она в частной коллекции у образованного европейца, богатого человека, знатока искусства, отреставрированная, приведённая в порядок. Что плохого? Лучше, что ли, на родине: то ли молиться перед ней будут, то ли горшки ею накрывать, как говаривал Белинский. И вот ещё: ты же, святоша, меня в смертный грех вгоняешь. Это ты из меня убийцу делаешь. Что стоило продать этот кусок дерева, когда я тебе предлагал?.. Мария. Это не я из тебя убийцу делаю, это ты своей волей «в процент» себя записываешь. Аркадий. Какой процент? 182

Мария. Тот, про который ты Альке лапшу на уши вешал. Аркадий. А-а-а… Ну да вернёмся к проблеме выбора. Итак. Своей жизнью ты готова пожертвовать ради этой закопчённой деревяшки. А Алькиной? Если бы на кон была поставлена её жизнь, неужели бы не отдала мне «Неопалимую», хоть и на продажу? Мария. Не стоишь ты, философ, никаких ответов. Слишком много разговоров, а дело-то простое. Дай напиться и убей! Или слабо́ – одни слова? Аркадий. Убить-то я, пожалуй, и убью, ничего сложного. А вот насчёт «напиться»… Мария. Подонок. Всё искушаешь, изображаешь дьявола!.. Да какой ты дьявол? Мелкий нечистый у него на посылках… Придёт и для тебя час последнего, предсмертного желания. Вспомнишь тогда меня! Аркадий (беспечно). Может – да, может – нет. Мария. Ну так делай, что задумал! Аркадий. Куда торопиться? Мария. Если у меня времени немного, то и у тебя его – в обрез. Аркадий. Я так не думаю. А р к а д и й начинает снимать люстру с потолка. Укладывает её в принесённую коробку. На потолке тускло горит оголённая лампа на проводе. М а р и я смотрит на икону, крестится, прижимая к груди Евангелие.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Спаси и сохрани! Аркадий. Вот и посмотрим, как Он спасать будет. Вырывает Книгу из рук М а р и и, о н а не отдаёт, о н толкает е ё, М а р и я падает на пол, теряет сознание.

Нет, не похоже на спасение! А р к а д и й деловито укладывает в дипломат Книгу. Забирает икону, перед которой теплилась лампада. Дует на огонёк. Лампада гаснет. Икона отправляется туда же – в дипломат. 183

Смешная мысль пришла мне в голову. Да, очень смешная! Спасает ли «Неопалимая» от пожара? Проверим и это. А р к а д и й вновь достаёт убранную в дипломат икону, всматривается в неё. Потом одевается, берёт в руки коробку с люстрой. В другой руке у него зажигалка. Чиркает, подносит к занавеске на окне. Она вспыхивает. О н с иконой в руках произносит кощунственное: «Ну, так как же?» Занавеска пылает.

Нет, не действует. Ну так тому и быть. Гори всё ясным пламенем! Утоление жажды не состоялось. Скорее, наоборот. Так что никакого греха, если я эту доску продам: нет в ней ничего священного. В это время с грохотом распахивается дверь и вбегает А л ь к а.

Алька (кричит). Ты что здесь делаешь, гад? Где тётя? Видит лежащую на полу бесформенную М а р и ю и с воплем отчаяния бросается к н е й . Приподнимает е ё голову. На руке – кровь. (В ужасе). Убил! Убил, проклятый! Подбегает к окну, срывает занавеску, затаптывает её. А р к а д и й пытается е й помешать, но о н а, как разъярённая тигрица, бросается на н е г о . В это время в квартиру входят очень тихо и останавливаются у дверей Ф ё д о р и м и л и ц и о н е р. Ф ё д о р придерживает за руку милиционера, намеренного схватить А р к а д и я.

Что тебе надо от нас? Что тебе от меня надо, сволочь?! Аркадий. То есть, как это – «что»? Разве ты ещё не поняла? Вообще-то, ты мне и нужна со всеми своими потрохами, Аленький Цветочек. С этой люстрой, с этой уникальной книжкой, с этой старинной старообрядческой иконой. Со всей своей сексапильностью: я ведь тебя теперь буду подкладывать нужным людям. А их мно-о-го! (Хохочет.) Теперь мы с тобой кровью повя184

заны. Теперь, если что, скажу, что ты и навела на свою тётку. Алька (в отчаянии). Мразь! Мразь! Ненавижу! Не боюсь тебя! Я сама сейчас милицию вызову! Милиционер. Не надо вызывать. Милиция – здесь. Руки, господин Хотищев. (Надевает ошеломлённому Хотищеву наручники.) Давно за тобой присматриваем, да всё никак не удавалось уличить. Ну теперь-то уж не отвертишься… Аркадий. Как? Как?! Что?! М и л и ц и о н е р по рации вызывает патруль, «скорую»: «У нас пострадавшая, скорей давайте! Скорей, говорю!»

Дураки! Не знаете, с кем связались! Я вас в порошок сотру! Нашлись поборники закона! Да вы сорвали операцию по разработке наркоторговцев! Не знаете, что ли, что здесь наркопритон? Милиционер. Чья бы корова мычала… А л ь к а обтирает носовым платком разбитый лоб М а р и и.

Алька. Крёстная! Не молчи! Не умирай! Федя! Милый! Помоги!.. О б а склоняются над М а р и е й.

Фёдор. Пульс, по-моему, есть. Слабенький, но есть! Алька. Как – ты – здесь – так – вовремя? Фёдор. Она ведь сама всё сделала: меня предупредила, чтоб я с милицией пришёл, потому что Хотищев этот чёртов напросился к ней в пять часов вечера в гости, вроде бы для важного разговора о тебе. А Мария Ивановна давно уже просила через милицию о нём справиться. У меня там – шурин… Она тебя спасти задумала. В квартиру этого Аркадия впустила, а двери не закрыла, чтобы мы свободно могли войти. Вот мы его и караулили. Она знак должна была подать. И всё не 185

подаёт, не подаёт… Потом смотрим, занавеска загорелась… Ты вбежала. Ну, мы следом. М а р и я шевелится.

Алька (плачет навзрыд). Крёстная, жива?! Вместе с Ф ё д о р о м переносят е ё на диван.

Мария (стонет). Пить! Холодной… Ф ё д о р выбегает в кухню, возвращается с кружкой ледяной воды. М а р и я жадно пьёт из рук А л ь к и.

Получилось… Федя? Фёдор (сквозь с трудом сдерживаемые слёзы). Да, Мария Ивановна. Всё теперь будет хорошо. Алька (обнимая Марию). Тётечка Манечка, прости меня! Аркадий (насмешливо). Ну что, довольны? Мозгов не хватило на самое простое дело – собственную выгоду получить! Алька. Будь ты проклят со своей выгодой! Аркадий (усмехается). Раньше думать надо было, Аленький Цветочек, когда по ресторанам со мной ходила! Ты же – моя подельница. Алька (в ярости). Не смей так говорить! Мария (с трудом, теряя сознание, обращается к милиционеру). Запишите… она мне всё рассказала, она ни при чём тут. Алька (плачет). Только не умирай! Мария. Не плачь… мне так надо… пора… Алька. Что мне делать теперь… Мария (из последних сил). Живи! Не оставляй… её, Федя… Надеюсь… на тебя. Фёдор (обнимая Альку за плечи). Обещаю, Мария Ивановна. М а р и я теряет сознание на А л ь к и н ы х руках. А л ь к а рыдает над ней. Раздаются звуки то ли милицейской машины, 186

то ли «скорой». В квартиру тихо входит Т а т ь я н а. Озирается, не понимая, что случилось.

Татьяна. А что у вас тут? Дверь открыта… Горелым пахнет на весь подъезд. Пожар, что ли? Аркадий (смеётся, с вызовом). А это запашок из преисподней! Милиционер. Вы кто? Татьяна. Соседка я. Со второго этажа. Марии Ивановне свежего хлебушка принесла. Милиционер. Ей сейчас не понадобится ваш хлеб. Понято́й будете. Татьяна (потрясённо, ещё не зная, что случилось, но догадываясь, что самое худшее). Как это? Она любит свежий… Алька. Спасибо, Таня! Не до того: видишь, беда какая… Фёдор. Не хлебом единым… Постепенно комната заполняется л юд ь м и, которые спасали М а р и ю и которым о н а тоже помогала всей своей жизнью. Это – З и н а и д а, Е л е н а – с е к р е т а р ь Союза писателей, п о э т С к в о р ц о в, П а ш а, В а с и л и с а, И в а н Ф и л и п п о в и ч, Н и ко л а й, А л е к с а н д р. Входят в р а ч и с е с т р а в белых халатах.

Иван Филиппович. Ну вот, ещё одна Смирнова на русское небо идёт. Отмучилась. Нас там много, Смирновых… Помолитесь о нас, люди добрые. Аркадий. Святоши чёртовы! Ничего у вас не получится! Другое время пришло – моё время! Вы же все и виноваты: ваша «тётечка Манечка» так и пойдёт прямиком в ад – без покаяния! Николай, Александр (хором). Это тебе гореть веки вечные! А за неё на небе есть кому заступиться… Федор. И на земле тоже… ЗАНАВЕС 187

Бесценному другу – Надежде Москалёвой

В У ГЛ У, П ОД И С КУС С Т В Е Н Н О Й ПА Л ЬМ О Й … и ли О Б РАТ Н Ы Й О Т СЧЁ Т Трагикомедия в трех частях, двенадцати сценах

Действующие лица: Полина Петровна Перелогина, дама преклонного возраста. Константин, её сын. Зинаида, жена сына. Зося, их дочь, внучка Перелогиной Георгий Иванович Светозаров, бывший министерский работник. Геннадий Семёнович Долгополов, бывший сотрудник областной газеты. Феликс, его сын. Егор, внук Геннадия Семёновича. Нина Васильевна Панькова, бывший бухгалтер. Ванда Стефановна Гордецкая-Штауб, бывшая светская дама. Варвара Тимофеевна Гонобоблева, бывшая профсоюзная деятельница республиканского масштаба. 188

Семён Семёнович (Сим-Сим), старичок, потерявший память. Ксения, дочь Семёна Семёновича. Семён, сын Семёна Семёновича. Виссарион Иванович Клементи, директор элитарного подмосковного пансионата «Вишенки». Евгения Львовна, психолог. Вера Ивановна, сестра-хозяйка пансионата. Галина, пожилая няня.

Ч А С Т Ь П Е Р ВА Я

С ц ен а п ервая В холл, расположенный на первом этаже элитарного подмосковного пансионата для престарелых «Вишенки», входит со двора «новенькая» – П о л и н а П е т р о в н а П е р е л о г и н а. Её сопровождают Ко н с т а н т и н и З и н а и д а, хорошо одетые люди средних лет. Наряд же П о л и н ы П е т р о в н ы причудлив. На ней старомодная темно-малиновая шляпка с чёрной вуалеткой. Через плечо – столетней давности чернобурка. На левой полусогнутой руке крючком рукояти подвешен длинный мужской зонт, на который впору опираться как на трость. В правой – бархатная театральная сумочка на блестящей металлической цепочке. Вместо перчаток – черные кружевные митенки. П о л и н а П е т р о в н а вышагивает, высоко подняв голову. Во всём её облике – вызов обстоятельствам. Лица сына и невестки напряжены. Чувствуется, что они не чают, как отделаться, наконец, от странной «мамы». В углу холла, обставленного мягкими креслами, двумя диванчиками, журнальными столиками, под декоративной пальмой сидит в кресле импозантный старик в дорогом костюме, 189

при галстуке и жилете. Это – Ге о р г и й И в а н о в и ч С в е т о з а р о в. В руке он вертит массивную трость. Перед ним на журнальном столике лежит стопка газет.

Полина Петровна (довольно громко). Какой красивый! Константин (вполголоса, с нескрываемым чувством сты-

да). Мама!

Полина Петровна. А что я такого сказала! Красивый мужчина. Величественно, как королева, о н а склоняет голову в сторону сидящего и шлёт е м у, лукаво улыбаясь, изящный воздушный поцелуй. С в е т о з а р о в кланяется в ответ, пытается даже приподняться, однако ноги его не слушаются. И о н неопределенно приветственно машет П о л и н е П е т р о в н е рукой. Из двери кабинета с табличкой «Директор Клементи Виссарион Иванович» выходит пожилой м у ж ч и н а в очках и белом халате.

Клементи. Добро пожаловать в наш уютный и гостеприимный Дом. С ы н и н е в е с т к а суетливо здороваются с ним.

Полина Петровна (отчетливо, высокомерно). Здравствуйте, господин Дистрибьютор. Д и р е к т о р несколько растерянно, но всё же по привычке приветливо, угождая богатым клиентам, пытается свести нелепое замечание П е р е л о г и н о й к шутке.

Клементи. Почему же, простите, Дистрибьютор? Полина Петровна (небрежно). Да уж больше никак не назовешь. Не знаю, что такое этот Дистрибьютор, но только очень похож. Такой же тощий. Длинный и угодливый. Клементи (привычный ко всему, добродушно смеется). Прошу ко мне. 190

Красивый с т а р и к с любопытством смотрит на живописную группу: странная д а м а такая забавная! Перегородка между кабинетом и холлом символическая: прозрачная, в виде ширмы, которая устанавливается и убирается по ходу действия, превращая часть интерьера холла в обстановку директорского кабинета или позднее – в комнату П е р е л о г и н о й, в кабинет психолога. Везде всё те же кресла, диванчик, крупные широколистные экзотические растения, журнальный столик. Всё это время С в е т о з а р о в продолжает сидеть в кресле, то читая газету, то откладывая её в сторону и поглядывая на происходящее в «прозрачном» кабинете К л е м е н т и. З и н а и д а передаёт какую-то папку директору.

Константин (устало). Здесь все документы, результаты медицинского обследования. Счет за пребывание оплачен на полгода вперед. Полина Петровна (весело). А вдруг я столько не протяну? Клементи (в тон ей). У нас вам захочется жить, поверьте. Полина Петровна (начиная разгуливать по кабинету, трогает пальцем землю в кадках). Совершенно, абсолютно сухая… Не поливаете! Клементи (несколько растерянно). Растения декоративные. Они, если можно так выразиться… не живые. Полина Петровна. А вот поливали бы – были бы живые! Н е в е с т к а выразительно крутит пальцем у виска. С ы н смущенно отворачивается. П о л и н а П е т р о в н а берет графин с водой на журнальном столике и начинает поливать землю в кадке.

Клементи (бросается к ней). Минуточку, их не поливают! Можно ковер испортить. Полина Петровна. А говорите – жить захочется. А рыбы в аквариуме живые или тоже искусственные, как всё тут у вас? Впрочем, пусть, ладно. 191

Садится в кресло – нога на ногу. Туфли у н е е старые, изношенные.

Клементи (с едва заметной обидой). Наш пансионат «Вишенки» – один из лучших, санаторного типа. Никто не жалуется. Полина Петровна. А что, кому-то можно пожаловаться? Вы, случаем, не получали заявлений от ваших цветов, что их не поливают? Клементи (напряженно). У вас прекрасное чувство юмора. Оно поможет вам на первых порах справиться со стрессом. Я ведь понимаю, что вы переживаете сейчас. Полина Петровна. Да неужели! Вас что, дети тоже сдавали в богадельню? Клементи (отворачивается, глухо). Мой единственный сын погиб два года назад. Полина Петровна (помолчав, смущенно, мягко). Простите. Я совсем не хотела причинять вам боль. Простите. К о н с т а н т и н не знает, как себя вести: е м у невыносимо тяжело и неловко. Лицо у З и н а и д ы жёсткое, злое. П о л и н а П е т р о в н а сидит, опустив голову.

Константин. Нам, к сожалению, пора. Мы поедем, мама, ладно? Полина Петровна (мягко). Прощай, сынок. Не убивайся так. Мне здесь даже нравится. И этот господин Дистрибьютор, в общем-то, ничего: просто несчастный человек. Мы поладим. Клементи (сыну). Не волнуйтесь, вашей матушке будет у нас хорошо. Её комнатка на втором этаже, очень светлая, вход из зимнего сада, а из окна – прекрасный вид осеннего парка. Может быть, зайдете посмотреть? Константин (сдавленно, чуть не плача). К сожалению, у меня очень ограничено время, буквально через полтора часа важная деловая встреча. 192

Клементи (торопливо). Время посещений у нас не ограничено: даже мёртвый час не в счёт. Полина Петровна (весело). Мёртвый час! О, это в точку! А зимний сад тоже мёртвый? Клементи (добродушно). Нет, совершенно живой. Можете выбрать там себе растение и ухаживать за ним. Полина Петровна. Ну, это обнадеживает. Зинаида (небрежно). О таких условиях можно только мечтать. Полина Петровна (с иронией). Мечтай, дорогая, твои мечты непременно сбудутся. Зинаида (зло, раздраженно, обращаясь к директору). И вот всегда так, вместо благодарности… Клементи (миролюбиво). Словом, не беспокойтесь, всё у нас будет хорошо. Пока же Полине Петровне надо осмотреться и отдохнуть. Сейчас придёт наша сестрахозяйка Вера Ивановна, поможет вам устроиться. Нажав на кнопку, вызывает В е р у И в а н о в н у. Она входит, чтобы сопроводить П е р е л о г и н у в комнату 2-13, взяв ее небольшой саквояж.

Полина Петровна (сдерживая слёзы, пытается улыбаться). Ну, привет любимой безбашенной внучке Зосе, когда она вернется из Турции. И… моему дорогому Валенсию. Зинаида (зло смеётся). А то как же! Главное – коту Валенсию. Полина Петровна (робко обращается к директору). А вы не разрешаете привозить с собой любимых животных? Клементи (мягко). Мне очень жаль. Может быть, в будущем… Зинаида. Чтобы он провонял здесь всё, как у нас дома? Полина Петровна. Сынок, об одном прошу – не усыпляйте его. Может быть, тут со временем разрешат… 193

Константин. Мама, ты только не волнуйся… Я в самом деле опаздываю… К о н с т а н т и н торопится. О н почти грубо берет под руку свою злую ж е н у и увлекает е ё к выходу, поспешно проходя мимо к р а с и в о г о с т а р и к а. То т опускает газету и поверх очков смотрит на уходящую парочку. Тяжело, но все-таки с гордо поднятой головой, П о л и н а П е т р о в н а идет за В е р о й И в а н о в н о й. Н о в е н ь к а я медленно поднимается по трём символическим ступенькам, уводящим за левую кулису – на второй этаж. К р а с и в ы й д ж е н т л ь м е н в кресле внимательно следит за передвижением П е р е л о г и н о й. О н в своё время прошел этот путь. Теперь живет на первом этаже: на второй е м у уже не подняться.

С це н а вторая В холл выходит х уд о й с т а р и к, с седой непокорной шевелюрой, отчего о н всегда выглядит взъерошенным и встревоженным. Это – Д о л г о п о л о в, бывший журналист областного масштаба. Присаживается к С в е т о з а р о в у.

Долгополов. Ну что ж, Георгий Иванович, сыгранём партию до обеда? Светозаров. Пожалуй. Долгополов (расставляя фигуры). Что, в нашем полку прибыло? Чудачку какую-то привезли на «ауди» последней модели. Видать, детки не слабо живут. Светозаров (грустно). Ещё одна одинокая душа! Долгополов. Ну, не скажите! Не у всех одинаково. Мой Феликс меня хоть сегодня заберёт, только согласись я. Но мне тут свободней, интересней. Как в прежние времена в Домах творчества журналистов: хочешь – работаешь, хочешь – отдыхаешь. Я решил выпускать свою газету «Ветеранские будни» не раз в месяц, а раз 194

в неделю. Да вот еще взялся тут за книгу… Хочу записать воспоминания нашей Варвары Тимофеевны Гонобоблевой. Я её знавал еще, когда при советской власти в областной партийной газете работал. Интересная, доложу вам, женщина. Глуховата, правда, как все ткачихи, но память – на удивление! Всё помнит. И фамилии, и даты, и цифры…. А ведь ей уже девяносто пять. В холле появляется Н и н а В а с и л ь е в н а П а н ь ко в а.

Панькова. Добрый день, господа! С в е т о з а р о в вежливо кивает, не поднимая головы, и бормочет что-то вроде «Добрый день!»: виделись-то недавно. П а н ь ко в а почти всегда сидит в «своём» кресле в холле и что-нибудь вяжет. С в е т о з а р о в иронически называет Н и н у В а с и л ь е в н у Паркой, то есть богиней Судьбы, старухой, прядущей нить жизни или обрывающей её. Но П а н ь ко в а вовсе не безобразна, как положено мифологической Парке, о н а весьма приятна на вид. Только язык у н е ё злой. К мужчинам неравнодушна.

Долгополов. Не все здесь господа, есть и товарищи! Панькова. Всё шутите, Геннадий Семёнович! Какие в этом Доме товарищи? Долгополов (отрезает). Как минимум двое – я и Варвара Тимофеевна. Панькова (кокетливо). Ну а вы, Георгий Иванович? Светозаров (отвечает, не поднимая головы от доски). А я вам так отвечу: называйте как угодно, хоть горшком. Только не сажайте… Панькова (смеётся). Ну, сейчас за слова не сажают. Долгополов. Во-первых, и сейчас не всё можно сказать, а во-вторых, погодите – то ли ещё будет! Панькова. Вы видели? У нас новенькая! Странная особа. Похоже, будет пара нашему Сим-Симычу! А что это, кстати, его сегодня не видно? Даже скучно: никто не спрашивает, который час!.. Светозаров. Не стоит смеяться над такими вещами. 195

Панькова (поспешно). Да я так, не со зла… С разных сторон в холл одновременно входят д в о е . Справа – С е м ё н С е м ё н о в и ч (С и м - С и м ), слева (спускается по ступенькам) – Го р д е ц к а я - Ш т ау б. С и м - С и м – хрупкий старичок, аккуратненький, малоподвижный, похожий на манекен, не от мира сего, пробирается к окну, у которого стоит стул. Это е г о привычное место. Окно большое, за ним – как в раме – осенний пейзаж. С е м ё н С е м ё н о в и ч устраивается спиной к сидящим в холле и замирает. Го р д е ц к а я Ш т ау б – высокая костлявая старуха, причудливо одетая, с шёлковым тюрбаном на голове, с огромными перстнями на жилистых руках, с каким-то невероятным кулоном на груди.

Долгополов (насмешливо). А вот и баронесса пожаловали! Светозаров. Не отвлекайтесь, Геннадий Семёнович! Панькова (ехидно). А Геннадий Семёнович неравнодушен к Ванде Степановне. Гордецкая-Штауб (привычно поправляет). Стефановне. Панькова. Ну да, ну да… Видели, кто к нам приехал? Гордецкая-Штауб. Какая-то ставушка, невепо одетая… Панькова. Ну, это она так, прикидывается: сынок-то у неё банкир. Гордецкая-Штауб. Вот никогда бы не подумава, что она из такой среды. Панькова. А машина?! Но сама ППП в прошлом – библиотекарша. Так что причуды её понятны. Серая библиотечная мышь. Гордецкая-Штауб. Что значит ППП? Панькова. Полина Петровна Перелогина, семьдесят четыре года. Светозаров (бормочет себе под нос). Ну уж какая угодно, только не серая… Долгополов. И откуда только вы всё успели разузнать? Панькова (самодовольно). Ничего сложного. Просто в нашем доме все стены прозрачные и звукопроницаемые. 196

Светозаров (с укором). И кому-то это доставляет удовольствие… Панькова (обижается). Я не сплетница! Светозаров. Геннадий Семёнович! Мат! Долгополов. Как это? (Смотрит на доску, потом в досаде смешивает фигуры и складывает их в ящик.) Опять проиграл! Светозаров (хладнокровно). Слишком много отвлекаетесь… К С в е т о з а р о в у приближается робкий С е м ё н С е м ё н о в и ч.

Семён Семёнович. Будьте добры, скажите, пожалуйста, который час? Гордецкая-Штауб (насмешливо). Начинается. Светозаров (мягко, спокойно). Без пяти два, Семён Семёнович! Пора на обед. Раздаётся удар гонга. В с е поднимаются и, переговариваясь, направляются в столовую. После этого появляется П о л и н а П е т р о в н а. О н а медленно спускается по ступенькам. Оглядывается, подходит к креслу С в е т о з а р о в а, трогает пальцем землю в кадке с пальмой, под которой о н сидел.

Полина Петровна. И эта мёртвая. Итак, здесь «растут» искусственные пальмы, под которыми сидят красивые, но не вполне живые старики… Слева, со стороны парадного входа, через который совсем недавно вошла в этот Дом П е р е л о г и н а, спешит деловитая В е р а И в а н о в н а.

Вера Ивановна. Полина Петровна, пойдёмте, я представлю вас всем и посажу на свободное место рядом с Георгием Ивановичем Светозаровым! Уходят. 197

С ц ен а третья Спустя несколько дней. Комната П о л и н ы П е т р о в н ы на «втором этаже», с широким окном и осенним пейзажем в нём. Она «сконструирована» с помощью прозрачных ширм и всё той же типовой мягкой мебели, которая стоит в холле для отдыха. П е р е л о г и н а – с книгой перед окном. Резко отодвигается прозрачная входная дверь. Входит, нет, врывается, ю н а я д е в и ц а. Одета крайне вызывающе: коротенькая курточка оставляет живот голым; лёгкий длинный шёлковый шарф обмотан вокруг шеи; очень высокие сапоги; во все стороны торчат ярко-красные волосы. Всё чрезмерно… Это З о с я, внучка П е р е л о г и н о й. Бросается к бабушке.

Зося. Привет, Пепи! Что эти уроды с тобой сделали?! Меня в Турцию спровадили, чтобы я им не мешала, а тебя упекли в этот дурдом! Полина Петровна. Тише, Зоська, не шуми так. Не надо плохо говорить о своих родителях… Мне самой захотелось наконец-то пожить в тишине и покое. Это временно. Считай, на курорте. Ты – в Анталью, я – сюда. Зося. Это тебе-то – в покое! Да не гони ты пургу, ба! А то я тебя не знаю. Одно то, что ты Валенсия бросила, кое-что значит. А отец? Ты же без него жить не можешь. Да и он без тебя… Это всё маман… Полина Петровна. Я не бросила, Зосенька, не бросила. Здесь еще, может быть, разрешат со временем взять кота. Как он там, мой милый рыжуля? Зося. Тоскует, ба! Ты не поверишь. Даже рыбу не ест. Слоняется по квартире, заглядывает во все углы и мяукает – тебя зовет! Ба, поехали домой! Я, как Валенсий, тоже без тебя хожу, мяукаю. Тебя нет – и поговорить не с кем. Полина Петровна. Когда тебе разговаривать: из института прибежишь – сразу в Интернет свой вопьешься и сидишь, балдеешь! 198

Зося. Ну и все же так! Время такое. Не представляю, как вы там, до нашей эры, без Интернета жили. Скучища… А у нас такая бурная жизнь! Полина Петровна (вздыхает, любовно гладя свою пеструю внучку по руке). Виртуальная… Правда, мы и слова такого не знали. Зато жизнь была настоящая. Зося. Это вопрос спорный. Вы прозябали, даже не подозревая, как, к примеру, можно оторваться по полной в ночном клубе. Полина Петровна. Ну, знаешь, оторвы и в наше время были, да еще какие! Зося (миролюбиво). Может быть, может быть, хотя и сомневаюсь. Но смутно подозреваю, что ты тоже была с бо-о-льшим характером барышня! А что, не так? Ты и сюда переехала, потому что – характер! Не захотела больше к моей маменьке подстраиваться! Возвращайся! Если б ты знала, как мне без тебя… плохо. Стыдно как перед людьми! Мать, та всем врет, что тебя отправили в санаторий. Ей хоть бы что! А меня Ленка сегодня спросила: «Правда, что вы Полину Петровну в дом престарелых сдали?» Я со стыда чуть не провалилась! Полина Петровна. Ну уж и сдали! Что я – утильсырье? Или книжка прочитанная? Я еще – ого-го! А что стыдно, это даже хорошо. Значит, совесть у тебя, Зоська, есть. Несмотря на Интернет. А то я слышала, что совесть – пережиток советского прошлого. Ты Леночке от меня привет передай. В следующий раз приезжайте вместе, хоть воздухом чистым подышите. А я вам припасу пирожков. Тут выпечка хорошая. И вообще, кормят как на убой. Даже противно. Так и форму можно потерять. Зося (нетерпеливо, перебивая бабушку). Ба, подожди про пирожки, у меня новость! Я влюбилась! Полина Петровна. Да ты что! Вот уж, действительно, новость так новость! Поздравляю, девочка! 199

Зося. Ты не представляешь, Пепи, как здорово! Всё, что было раньше, пустяки, детские игрушки. Все эти мальчики незрелые… Сейчас – реальный «мэн». Он так и сказал: «Я сделаю из тебя настоящую женщину»! Полина Петровна. Зося!!! Неужели?.. Зося. Да, ба! Да! Когда-то же это должно было случиться! Девчонки все почти – еще в школе… Одна я, как дурочка… Полина Петровна (горестно). Дурочка ты моя, милая дурочка… Зося (огорченно). Ну вот… Я тебе первой говорю, никому до сих пор ни слова, а ты… Не ожидала от тебя, что ты расстроишься, вместо того чтобы обрадоваться. Полина Петровна (спохватывается). Ты, Зосенька, не сердись. Если ты рада, то и я тоже. Хоть и ожидаемо, но всё равно… Рассказывай, кто же он! Зося. Ну, всё произошло в Анталье. Прилетели вечером. Пока нас размещали, я его в отеле не видела. Но уже утром познакомилась. А после ужина он пригласил в ночной клуб. Танцевали часов до трёх ночи. Он такой заводной, так зажигает! Всё рядом с ним крутится-вертится… Нет, я с первого взгляда конкретно поняла, что это мой человек. Вникаешь? Мой… Как тебе еще сказать! Ну всё: рост, одежда, глаза, улыбка – мой, мой… Началось просто. Подошел на пляже. Сильный, мускулистый, загорелый. Даже не помню, с чего он начал, всё так естественно… Ну, вроде того, что тоже только приехал, вырвался на несколько дней к морю и солнцу из дождливого Питера. Мол, тоскливо одному. А я была в этот раз с Людкой Щукиной, помнишь, ну черненькая такая, маленькая… Она поступала на инъяз. Не прошла. В этом году – тоже. Полина Петровна. А как же, помню. Она еще сплетничала о тебе и Гарике! Зося. Да не придирайся ты! Эта Людка… Ну, в общем, ее мать в магазин к себе устроила менеджером. Вот она 200

и отправилась в Турцию сразу и по делам, и позагорать. И она тут… как бы сказать… случайный персонаж. Просто совпало, что были вместе. Полина Петровна. Пусть так. Продвигай сюжет дальше, Зосенька. З о с я, рассказывая, всё время движется по комнате: она просто не в силах сидеть на одном месте. Е ё распирает от новостей. Д е в у ш к а берёт в руки то один предмет, то другой, вертит их, будто рассматривая, но на самом деле – механически. Просто в н е й как будто распрямляется скрытая пружина, и о н а – как заводная… Наконец, пробует пальцем сухую землю в цветочнице с искусственной пальмой и, совсем как П о л и н а П е т р о в н а, пытается её полить.

Полина Петровна. Осторожней! Это искусственное! Испортишь казенный ковер! Зося (ставит графин на место). А похожа на настоящую. Да, так о чём это я? О Щукиных… Да ведь Люськина же мать и моя в некотором роде были деловыми партнерами еще полгода назад. Правда, потом они вроде как поцапались. Но покажи мне человека, который ладит с моей матерью! Хотя Людка тоже на мать жаловалась. Полина Петровна. Что это у вас за манера на матерей своих жаловаться! Зося. Ладно, не о них сейчас речь. Ты, ба, разучилась слушать! Я тебе про моего супермена, а ты мне про этих запоздалых тёток! Не хочешь – вообще не буду! И правильно тебя сослали сюда, если ты становишься такой эгоисткой! Полина Петровна. Всё-всё-всё! Умолкаю. Зося. В общем, это всё случилось под звездами Малой Азии. Знаешь, я купалась ночью. Гектор увидел, как я выходила из воды, и сказал: «Пенорожденная, розовоперстая…» Так красиво! А Гектор – это сын троянского царя, герой, поняла?.. Полина Петровна. Неужели в самом деле Гектор? 201

Зося. Да! Да! Ну конечно, сокращенно его все зовут – Гек. Полина Петровна (задумчиво). А брата его наверняка кличут Чуком… Зося. Пепи, я тебя не узнаю! Полина Петровна. Ну-ну… Зося. Ба, то, что произошло с нами, просто сказка, нет, реальная сказка, честно! И всё побережье, как сказал Гектор, радовалось нашей любви! А братьев и сестер у него нет. Он был единственным сыном у родителей. Они погибли три года назад в автомобильной катастрофе. Они у него были дипломатами. И одно время он жил с ними в Греции и знает ее как свои пять пальцев. И мифологию всю – назубок. Полина Петровна. Его фотография у тебя с собой? Зося (торжествующе). А то! Достает из сумки альбомчик с фотографиями. П о л и н а П е т р о в н а молча их рассматривает. З о с я заглядывает через плечо, с нетерпением ожидая похвалы своему избраннику. П о л и н а П е т р о в н а не торопится с комплиментами.

Полина Петровна. Да, хорош, что и говорить. Зося (воодушевляясь). Я знала, что он тебе понравится! Ты хоть и старая, прости за откровенность и не обижайся, но глаз у тебя правильно поставлен, современно. Нет, он – Гектор! – классный, классный! Просто супер! А плавает как! Да на него все бабы, знаешь как западают! А он меня выбрал… «Пенорожденная, розовоперстая…» Признайся, тебе за всю твою жизнь хоть ктонибудь хоть раз такое говорил? Полина Петровна. Дед твой и не такое говорил. Только когда это было? В прошлом веке. Я, конечно, не такой специалист в греческой мифологии, как твой поклонник. Но припоминаю, что эпитет «розовоперстая» относится к богине зари, а «пенорожденная» – это вовсе про Афродиту, богиню красоты. 202

Зося (строго). Ты это брось – давить на меня своим багажом. Ты кто? А я кто? Ты всю жизнь в научной библиотеке, среди книг да образованных людей. А я всего-то на второй курс перешла в высшем экономическом колледже. И у меня любовь, понимаешь! И это сейчас самое главное во всем белом свете! Полина Петровна (примирительно). Ну, во всяком случае, следует отметить пользу любви в деле просвещения! Зося. Вот именно! Смотри на жизнь позитивно, и жизнь ответит тебе тем же. Улыбайся жизни, и жизнь улыбнётся тебе! Полина Петровна. Это что-то новенькое. Зося. Гектор, ба! Гектор… Полина Петровна. Ладно, вернемся к твоему герою. Зося. Только без иронии. Ладно? Я этого не потерплю, имей в виду. Полина Петровна. Я без иронии не могу. Это мой фирменный стиль. Давай, выкладывай всё как на духу. Я тебя внимательно слушаю. Кстати, нет ли у твоего Гектора Андромахи? Зося. Чего, чего? Полина Петровна. Не чего, а кого. Чтоб ты знала: Андромаха – жена того самого мифического Гектора. Зося. Ты что! Он говорил, что свободен от каких бы то ни было обязательств. Пойми, ба, сейчас время свободных людей. А между мужчиной и женщиной чем меньше всяких там формальностей, тем крепче настоящее чувство. А всякие ваши загсы – труха, отстой. Если мужчина разлюбит, не удержишь его никакими бумажками. Ты знаешь, например, что по статистике девяносто процентов молодых семей живут в гражданском браке? И живут долго. А половина тех, кто в «законном», в течение первого же года разводятся. Против статистики не попрёшь, Пепи. 203

Полина Петровна. Это он тебе сказал? Зося (запальчиво). Ну да, и я ему, между прочим, верю. Потому что он мне ничего не обещал. Кроме своей любви. Пока она будет в его сердце. Полина Петровна. Романтично… Но на кого ты, между прочим, сердишься? Уж не на него ли? Зося. Да ни на кого я не сержусь! У меня сейчас время счастья. Нет, не так! А всё с большой буквы – Время Счастья! Въехала? Он мне звонит каждый день! Полина Петровна. Да ведь ты только вернулась! Зося. Ну да, вчера… Он и вчера звонил, и сегодня обещался. Ну и что ты обо всём этом скажешь? Полина Петровна. Подожди, Зосенька, я за тобой не успеваю, слишком ты бурный темп взяла. Ты же знаешь, я в некотором смысле очень старомодна. Но… что случилось, то случилось. Что толку кудахтать? Только обещай мне: что бы ни произошло, никаких важных решений впопыхах не принимать. Зося. Ты о беременности, что ли? Не бойся, мы предохранялись. Полина Петровна. Зоська! Зося. Взрослей, Пепи, взрослей! Этому теперь в школе учат. Полина Петровна. О Господи! Спаси и помилуй!.. Звуки мобильного – на Зосин номер поступила «эсэмэска».

Зося (читает и радостно смеется). Ну разве он не прелесть! Слушай: «Без тебя погасли все звезды! Целую тебя всю…» Ну, тут слишком личное… «Тоскую. Твой Гектор». Даже представить не могла, что такое бывает, ба! Стук в дверь. Это Д о л г о п о л о в, который осторожно, но упорно проявляется в зазоре двери. О н уже почти весь проник в комнату, но всё же небольшая его часть ещё остается в коридоре. 204

Долгополов (почему-то обиженно). Здравствуйте! К завтраку не вышла, к обеду не вышла… Смотрю, и полдник стоит нетронутый… В этот момент дверь отодвигается полностью, и, ловко огибая Д о л г о п о л о в а, в комнату входит полная пожилая нянечка Г а л и н а с подносом в руках. Д о л г о п о л о в же так и остаётся стоять в открытых дверях. О н топчется там, внимательно слушая диалог двух женщин.

Полина Петровна (смущённо). Галочка, спасибо, но я и сама собиралась выйти к ужину. Зачем вы себя затрудняете? Галина (решительно ставя на столик поднос, на котором два стакана чаю, два пирожка, два яблока). Никаких трудностей! У нас лифт – с первого на второй – из кухни, специально для заболевших. Полина Петровна. Ну, спасибо! Очень, очень кстати: это моя внученька Зося приехала меня навестить. Вчера только вернулась из Турции. А сегодня сразу и примчалась… Галина. И правильно! Так и надо: проведывать стариков почаще. Первое-то время здесь всем тяжело. Все болеют, пока не привыкнут… А мне диетсестра говорит, что, мол, у Перелогиной – гостья, отнеси, значит, и для нее… На кухне всегда остается лишнее… А ты, милая, из Турции, значит, такая загорелая? Видно, хорошо там у них, в Турции: все ездят, всем нравится. Г а л и н а, расставив на журнальном столике принесённую еду, величественно выплывает в коридор… Д о л г о п о л о в, сообразив наконец, что о н не совсем вовремя, тоже собирается уходить.

Долгополов (брюзгливо). Но послезавтра лекция ваша состоится, надеюсь? Иначе, это просто удар по моим редакционным планам. Я уже оставил в макете второй полосы «окно» на сто строк. Зося (удивленно). У вас тут что, и газета выходит? 205

Полина Петровна. А ты как думала! «Ветеранские будни». Уважаемый Геннадий Семенович – журналист, работал завотделом партийной жизни в областной газете. Я просмотрела подшивку «Будней», есть исключительно острые критические материалы. Всем достается – и работникам кухни, и нянечкам, и врачам, и даже директору, чтобы застоя в делах не было. Я тоже пообещала писать заметки. Д о л г о п о л о в надувается от важности и – боком, неловко – удаляется из комнаты. Но чувствуется, что польщен: себя и свою газету воспринимает всерьез.

Зося. Ну, Пепи, ты меня развеселила! Да ведь весь ваш ду…, пардон, пансионат уже вокруг тебя вертится. Ты тут всех построила! Круто, старушка! Ты покажешь им небо в алмазах! Полина Петровна. Если ты такая у нас продвинутая, что украшаешь речь цитатами из классиков, то хотя бы скажи, откуда эти алмазы. Зося (легкомысленно смеется). Да фиг их знает, откуда. Тургенев, что ли? Полина Петровна (горестно вздыхает). О моя драгоценная, но всё-таки еще малость тёмная внученька… Запомни хотя бы для своего Гектора на будущее, чтоб не опозориться перед сыном дипломата: Чехов! Антон Павлович! Догоняешь? Пьеса «Дядя Ваня». Самый финал: бедная незамужняя девушка говорит бедному неудачнику дяде Ване: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах…», ну и так далее. Зося. Ба, ты вроде как хочешь, чтобы я на этих твоих нытиков ориентировалась. А для чего? Вот, например, бедная незамужняя девушка увидела это самое небо в этих самых алмазах? Нет, раз она произносит свои слова в конце пьесы. А я вот увидела! И не в конце, а в самом что ни на есть начале! Вот именно – всё небо 206

в алмазах! Звёзды огромные, не как у нас, а громадные, сияющие, и любимый рядом! Каких еще алмазов желать на этом свете?! Понимаешь, я люблю, живу, счастлива… А теперь для моего Гектора эти алмазы погасли, потому что меня рядом нет! И я об этом узнаю тут же! Понимаешь ли ты, как всё изменилось? Как усилилась любовь! Между нами тысяча километров. Да больше, наверное! А он набрал мой номер, и всё – мы рядом. Нет расстояний! Да мы слышим ангелов, когда хотим, достаточно записать их пение на мобильник. Полина Петровна (смущённо). Ну, милая, насчет ангелов ты как-нибудь всё же поаккуратней… Зося (лихо). Не боись, Пепи. Мне еще грешить и грешить, пока настанет срок каяться. Заметила я, что как дело к старости, так и начинают – про Бога. Послушать мою мать, у неё Бог через слово. Нет, я уж буду пока своим умом жить, а там посмотрим. Я всё-всё хочу узнать сама, понять сама. И за всё сама ответить. Но сейчас-то, говорю тебе, влюбилась. Может быть, даже люблю! Полина Петровна (осторожно). Обнадеживает это «может быть». Стук в дверь. В е р а И в а н о в н а идет со шприцем, накрытым салфеткой.

Вера Ивановна. Полина Петровна, давайте все-таки уколемся. Не хочу вам мешать, но график есть график. Да к тому же, вам письмецо срочное. От Георгия Ивановича: очень волнуется, что вас со вчерашнего ужина нет в столовой. Уходит после процедуры. З о с я выхватывает у П е р е л о г и н о й длинный белый конверт.

Зося. Глазам своим не верю. Ты, Пепи, и сама, кажется, пустилась во все тяжкие! Это что – поклонник? С ума сойти! Стоило мне отойти от тебя на какие-то две недели… 207

Полина Петровна (смеётся). Оставь, Зоська! Что за шутки! Отдай! Зося. Ничего себе шутки! Ну сама тогда читай, что этот Светозаров тебе накатал! П о л и н а П е т р о в н а отбирает конверт, читает молча. Вздыхает, складывая письмо.

Полина Петровна. Все одинокие, все тоскуют. У этого Георгия Ивановича единственная дочка была. Женато у него давно уже умерла. Он ради дочери так и не женился. Крупный был инженер, этот Георгий Иванович, в министерстве пост какой-то серьезный занимал. Ты бы посмотрела на него: всегда тщательно одет, причесан, всегда в галстуке. Даже сейчас красивый. Но совершенно потерянный. Сидит в углу холла под искусственной пальмой, почти всё время молчит и читает газеты. Читать ему всё трудней – катаракта мешает. От операции он в свое время отказался. А сейчас никто и не предлагает: денег-то у Георгия Ивановича нет. Он свою шикарную квартиру подарил дочери в надежде, что будут жить вместе, пока он не умрет. Она замуж никогда не выходила: так и жили друг для друга. И вот эта Алина возьми да и влюбись, да и выйди за молодого, моложе её на двадцать лет. И, конечно, голову совершенно потеряла. А муж, видно, полное ничтожество – альфонс какой-то. Ну и выжил старика: отправили его сюда. Дочь, может, и не хотела, и мучилась, но подчинилась. Нет, ты не думай, здесь очень даже хорошо. Но он-то свою жизнь уже распланировал. Да выходит, не всё учёл. А дочь вскоре после этого взяла и умерла: внематочная беременность. Кровотечение, «скорую» вызвали с запозданием почему-то! Не спасли. Вообще, говорят, там какая-то тёмная история. И признаться, я думаю, что криминальная. Потому что её муженек министерскую квартиру в центре города унаследовал. Она-то за отца на год вперед заплатила. Он здесь уже почти девять месяцев. Шутит: мне, мол, осталось жить только три месяца. Очень старика жалко. В обычном208

то доме для престарелых, Зосенька, для таких, как он, житьё – не сахар. Зося (с сочувствием). Ба, а что он тебе написал? Полина Петровна (смущенно). Да ну, Зоська, ты смеяться будешь… Зося. Честное слово, не буду! П о л и н а П е т р о в н а отдаёт письмо З о с е.

Зося (читает сначала про себя, потом вслух). «Милая Полина Петровна! Без вас в столовой и вообще – скука смертная. Боюсь умереть раньше времени. Выздоравливайте! Г.И. Светозаров». Ну, я в шоке! Он что влюбился в тебя, что ли? Или так, прикалывается? Разве старики влюбляются, Пепи? Полина Петровна (с досадой). Ну, я так и знала, что насмешничать будешь! Зря я тебе записку эту показала. И не во мне дело, а в этом несчастном Георгии Ивановиче неприкаянном. Я, признаться, надеялась, что ты более тонко всё чувствуешь… Зося. Ладно, старушка, не злись. Просто столько всяких событий и новостей: всё сразу как-то не укладывается. Но я, честное слово, не смеюсь. Ладно, не напрягайся, Пепи. Я тебя не брошу. Честное слово. Я тебя вытащу отсюда!.. А сейчас, прости, надо в обратный путь. В воскресенье приеду с Ленкой. Давай целоваться, что ли. Обнимаются, целуются.

Полина Петровна (После паузы, не без труда). Привет родителям. Скажи, что я в порядке. Не пугай отца, не надо. Зося (фыркает). Я, ба, не такая добрая, как ты… Полина Петровна. Ты бы живот прикрывала, застудишься ведь. А тебе еще рожать! Зося (отмахивается). Не холодно! У меня, знаешь, какая горячая кровь! З о с я уходит. 209

Ч А С Т Ь В Т О РА Я

Сце н а четвертая Спустя несколько дней. Всё тот же холл для отдыха. Время – перед ужином. В углу под пальмой С в е т о з а р о в держит в руках развёрнутую газету. Всё так же импозантен и невозмутим. Палка, как всегда, под рукой. В других креслах – П а н ь ко в а что-то вяжет; представительная старуха Го н о б о б л е в а читает «Советскую Россию». С е м ё н С е м ё н о в и ч неподвижно сидит на стуле, приставленном к «его» окну с осенним пейзажем. С улицы в холл довольно живо входит П е р е л о г и н а. О н а в темном твидовом костюме, скромном берете, кожаных перчатках, с зонтом – только что с прогулки, довольная и улыбающаяся. В руке держит букет желтых и красных кленовых листьев. Встряхивает и раскрывает зонт, ставит его в угол, чтобы просушить.

Полина Петровна. Ах как хорошо на воздухе! И чего вы тут в духоте сидите? Погода прекрасная! Дождик правда немного накрапывает, а так – красотища!.. Жаль только, темнеет рано. Панькова. Нет уж, здесь так тепло, так уютно, что меня калачом на дождь не выманишь! Светозаров (читает вслух). «В Токио сегодня выпал снег. Из-за небывалого в этих местах снегопада парализовано движение на дорогах. В Йокогаме погиб один из жителей. Он упал, очищая от снега крышу своего дома». Полина Петровна (присаживается к Светозарову, на соседнее кресло). Неужели в Японии уже снегопады? Светозаров. Газета прошлогодняя. Я привез с собой сюда подшивку «Российской». Перечитываю сообщения годичной давности. Ну, почти годичной. Дело было в прошлом декабре. 210

Полина Петровна. Но зачем? Светозаров. Это не так просто объяснить… Понимаете, год назад я был на год моложе, на год счастливее самого себя. Ещё жива была Алина. И я читал в то время прессу в собственном кабинете. Чувствуете разницу? И я был тогда тупым, самодовольным кретином. Вот, оказывается, как я представлял себе тогда счастье: старость, бездействие, комфорт, любимая дочь рядом. В то время и в той обстановке самые драматичные сообщения я воспринимал… с удовольствием. Сидел себе с чашечкой кофе, который дивно варила Алиночка, и наслаждался картиной мира. В моей жизни светло, тепло, уютно. И то, что где-то человек, или десять человек, или даже десять тысяч погибли, меня не коснется напрямую. Их горе, их слёзы, их боль – всего лишь повод для того, чтобы я читал об этом, попивая крепкий, горячий кофе со сливками. Какой ужас! Подумайте только: какое бесстыдство! Полина Петровна. Как-то вы, по-моему, всё преувеличиваете… Но если в этой постоянной обращённости в прошлое для вас есть хоть какое-то утешение или, может быть, поучение, почему бы и нет?.. Я, признаться, реалистка: смотрю свершившимся фактам прямо в глаза. О господи! Глаза у фактов?! Чушь! Откуда только этот бессмысленный канцеляризм залетел в мою голову? Светозаров. О нет, Полина Петровна, вы меня не совсем поняли. Какое там утешение! В этой, как вы выразились, «обращённости в прошлое» я читаю прежде всего беспощадные упрёки самому себе. Своей недальновидности, своему эгоизму. Видите ли, ломку восьмидесятых и начала девяностых, честно говоря, я пережил только благодаря Але. Она владеет… владела.. несколькими языками. И оказалась, не в пример мне, старому инженеру, востребованной, что и спасло нас от нищеты. А потом показалось, что настал, наконец-то, период некоего затишья, равновесия. Тогда-то и рас211

цвёл пышным цветом мой старческий эгоизм… Вот чего я до сих пор никак не осилю, не осознаю. Всё читаю, перечитываю и… (дрогнув голосом) никак не пойму… (Вытирает глаза платком и, справившись с собой, почти весело произносит.) А вы… мне кажется, не очень верно оцениваете себя. На реалистку-то смахиваете меньше всего. Иначе откуда эта любовь к вечерним прогулкам по осеннему парку, когда идет дождь, а ножки, простите за бестактность, побаливают? Полина Петровна. Вот о том, что у меня побаливает, я расположена говорить меньше всего, особенно с таким интересным мужчиной, как вы. Светозаров (смеётся). Благодарю вас. Только вы и замечаете, какой я красавец. Полина Петровна (тоже смеется). И оцените: с первого же шага в этом богоугодном заведении! Светозаров. Вот я и говорю: не реалистка вы, а непоправимый романтик. Полина Петровна. Ну, пусть будет и по-моему, и по-вашему: романтическая реалистка. Ах, если б вы знали, как сейчас свежо, как дивно пахнет осенний парк! Я с юности обожаю пошуршать опавшими листьями. Мы с мужем любили бродить по осеннему лесу. Как выходные, на электричку – и за город, за грибами! Гонобоблева (включается в разговор). Раньше-то грибы бельевыми корзинами таскали. Бывало, в детстве, осенью, как пойдут маслята, так намучаешься чистить их под засолку. Мать и сёстры старшие несут, а я знай чищу… Руки от них – бурые, липкие. Злюсь, ругаюсь, чуть не плачу! Но зато зимой маслятки с лучком, с постным маслицем да к горячей картошечке сильно хороши. Сейчас всё другой вкус имеет. Того, что было, уж никогда не будет. Только в памяти и осталось. Полина Петровна. Мне пора к себе. Устала. В конце концов, мне тоже почти семьдесят четыре года. Наверх, наверх! 212

П е р е л о г и н а уходит в свою комнату, прихватив зонт.

Светозаров (с грустноватым юмором). А мой удел катиться дальше вниз! О н углубляется в чтение.

Панькова (пытаясь подольститься к Светозарову, ехидничает). Оригиналка! Большая оригиналка! В таком почтенном возрасте надо бы уже вести себя соответственно. Светозаров (неприязненно). Да какой у неё возраст! По сравнению со мной – девчонка! П а н ь ко в а хихикает: ей нравится С в е т о з а р о в. О н а здесь давно и претендовала на его внимание гораздо раньше П о л и н ы П е т р о в н ы.

Панькова. Есть и помоложе… С в е т о з а р о в не отвечает: о н спрятался за газетой. Входит, как всегда причудливо наряженная, слишком ярко накрашенная Го р д е ц к а я - Ш т ау б, а за н е й, ядовито посмеиваясь, взъерошенный, с торчащими в разные стороны седыми вихрами До л г о п о л о в. Их разговор, начатый за кулисами, в «общей телевизионной», продолжается в холле.

Гордецкая-Штауб. Нет, я просто вне себя! Эта безвкусная, бездарная, выжившая из ума старуха украва мою историю… Я быва вучшего мнения об этом Гавахове. По крайней мере, считава его передачу «Дым без огня» правдивой. Как он мог притащить на ТВ это недоразумение в юбке! В наших кругах все знают, что это всё быво со мной! Однажды я шва по тротуару от Гвавпочтамта на увице Горького, в самом центре. Внезапно рядом со мной остановивась машина, меня запихнули в неё и отвезли к Берии в его специальную квартиру, недалеко от ресторана «Арагви». Проклятый тотавитарный строй! Я так пострадава от него! Меня насивовав сам Берия! 213

Долгополов (издеваясь). В суд, в суд подайте! Только не знаю на кого… На телеведущего? На эту престарелую блудницу? На Берию?! Гордецкая-Штауб (всерьез). Как, как я буду доказывать свою правоту? А ведь я вам предвагава свой мемуар. Если бы вы напечатави своевременно мою историю, я могва бы, по крайней мере, заявить о своих авторских правах на неё. Тогда не эту старушенцию, а меня бы пригвасиви на эфир! (Чуть не плачет от обиды.) Долгополов. «Будни» не печатают материалов подобной окраски, уж извините! Да, собственно говоря, что нового по этой, навязшей в зубах, теме могли бы вы поведать миру? Гордецкая-Штауб. Да у меня повно пикантных детавей. Например, в постеви Лаврентий Павлович не снимав очков. А мне это не нравивось, и я закрывава гваза. Долгополов. А вы пошлите свой «мемуар» Галахову, он любит скандалы! Может, и вас пригласят в студию на очную ставку с вашей конкуренткой. Гордецкая-Штауб. А что вы думаете? И пошвю! Долгополов (качает головой). И не стыдно вам, дамочки, в таком возрасте перед всей страной заголяться! Гордецкая-Штауб. Совковое рассуждение! У светской жизни свои законы… Долгополов. Георгий Иванович! Что читаете? Опять прошлогоднюю газету? Я вас не понимаю. Светозаров. Я и сам себя не всегда понимаю. Долгополов. Тогда, может, лучше в шахматишки сгоняем? Д о л г о п о л о в привычно расставляет на доске фигуры. Го р д е ц к а я - Ш т ау б плюхается в кресло рядом с П а н ь ко в о й, очень расстроенная, ворча себе под нос в адрес Долгополова: «Приспешник сталинского режима…» С в е т о з а р о в и Д о л г о п о л о в играют в шахматы. Возле окна отрешённо сидит С е м ё н С е м ё н о в и ч. 214

Гордецкая-Штауб (фальшивым голосом – Паньковой). Мивенький узорчик! Что на этот раз, Нина Васильевна? Панькова. Да вот, вяжу джемпер для приятельницы. У неё скоро день рождения. Гордецкая-Штауб. Приятный розовый цвет. Такой всегда освежает. Панькова. Она сама выбрала и пряжу привезла. Боюсь только не успеть к сроку. Гордецкая-Штауб. Ничего, вы быстро работаете. У меня присвуга быва – Варвара – из Таллина. Русская, но пожива в Прибавтике несколько лет, и это сразу чувствовалось: аккуратная, исповнительная, опрятная. Так она вязава прямо со скоростью машины. Долгополов (возмущенно). Далась вам эта Прибалтика! Фашисты! Гордецкая-Штауб (пренебрежительно). Примитивное, типично совковое заявление. Если где и есть цививизованные европейские усвовия жизни, так это в Прибавтике. Единственная на постсоветском пространстве территория, где существует настоящая демократия. Долгополов. Как же! Демократия! А могилы солдатские разрывать? А демонстрантов пинать ногами – это как? Гордецкая-Штауб. Ну это же современный агитпроп! Ни свова правды. Так у нас сегодня выглядит свобода печати. Вообще, русские без этого не могут. Долгополов (кипятится). Без чего это не могут русские? Гордецкая-Штауб. Без образа врага. Нет врага, так его надо выдумать! Долгополов (вне себя). Эта польско-прибалтийская «аристократка» еще будет русских критиковать! Гордецкая-Штауб. Да, я полька по отцу и горжусь этим. Да, род Гордецких – дворянский. Вам этого не понять. 215

Долгополов (язвительно). Куда нам, кухаркиным детям! Но мы-то хоть университеты кончали при советской власти, а вы что? Гордецкая-Штауб (высокомерно). Мне не нужно быво работать: меня мужья обеспечивави. А хорошая кровь и без образования видна. Долгополов. Да ладно вам мозги наивным людям пудрить!.. Папаша-то у вас был портной. Гордецкая-Штауб. Я этого вашего жаргона не понимаю и знать не хочу. И не портным, а мастером высокого квасса в эвлитном атевье, к вашему сведению. И у него одевавись жены министров и генеравов. Вот и жена Георгия Ивановича у него шива. Я её помню, красивая быва женщина. Светозаров (склонившись над доской, бормочет). Возможно, хотя и несущественно. (Обращается с некоторой досадой к Долгополову.) Геннадий Семёнович! Вы отвлекаетесь от игры, а я у вас сейчас коня возьму. Долгополов (бурчит с раздражением). Да ведь не хотел, верьте не верьте, но душа не стерпела. Семён Семёнович (отрывается от созерцания заоконного пространства, подходит к играющим в шахматы и очень вежливо, тихо спрашивает). Будьте любезны, скажите, который час?

Светозаров (мягко). Двадцать минут шестого, Семён Семёнович. Семён Семёнович (искательно). Утра или вечера? Гордецкая-Штауб (презрительно фыркает). Как будто ему не всё равно. Светозаров (мягко). Вечера, Семён Семёнович, вечера… Скоро ужин. Семён Семёнович. Значит, сегодня уже не приедут… Долгополов. Сегодня уж точно не приедут. Завтра, наверное. 216

Семён Семёнович. Большое спасибо!.. Значит, завтра… Отходит на своё место и напряжённо смотрит в окно.

Панькова (довольно громко, не смущаясь присутствием Семёна Семёновича). Вот бедолага этот Сим-Сим! Никак

не дождётся своих деток. А приедут – не узнаёт. Не дай бог разум потерять. Долгополов. Ещё и лучше так-то… Не видеть и не знать нынешнего безобразия: до чего страну и народ довели! Гордецкая-Штауб. Ну если кто и довёв страну до ручки, так это ваши комиссары. Я сама жевтва ставинизма! И мой муж пострадав невинно, только за то, что по происхождению – бавон. Долгополов. Да бросьте! Ваш муж сидел по уголовной статье, за дело. Старушку по пьянке сбил. И вообще, при чём здесь Сталин, когда это при Брежневе было? Нечего пыль в глаза пускать. А кстати, я в институте немецкий изучал. Вы хоть знаете, что ваша фамилия – Штауб – переводится как «пыль»! Грязь, одним словом. Странная фамилия для аристократа. Городецкая-Штауб. Я еще довжна свушать этого трамвайного хама! (Поднимается.) Сегодня же напишу заявление директору: он меня тевовзивует! Это невозможно! Долгополов. Пишите, пишите свои доносы! Всё равно вас никто не послушает. Мой сын снабжает пансионат продуктами по самым льготным ценам. Директор никогда от меня не откажется. Го р д е ц к а я - Ш т ау б уходит к себе на второй этаж с оскорблённым видом, бросая на ходу: «Я этого так не оставлю!» П е р е л о г и н а с книгой в руках бодро спускается в холл и направляется к свободному креслу. Усаживается.

Полина Петровна. Какая-то оживлённая дискуссия!

(Обращается к Паньковой.) Что на этот раз вяжете? 217

Панькова. Кофту приятельнице. В подарок. Полина Петровна. Доброе дело. С е м ё н С е м ё н о в и ч робко подходит к П о л и н е П е т р о в н е.

Семён Семёнович. Будьте любезны, скажите, который час? Панькова. Опять двадцать пять… Семён Семёнович (растерянно). Двадцать пять? Это сколько? Полина Петровна. На самом деле Нина Васильевна пошутила. Сейчас без десяти шесть. Семён Семёнович. Утра или вечера? Полина Петровна. Вечера, Семён Семёнович. Вечера. Скоро ужин. Указывает на часы на руке С е м ё н а С е м ё н о в и ч а.

А что показывает ваш хронометр? Семен Семёнович (растерянно смотрит на свои часы, будто видит их впервые). На моих всегда восемь утра. Панькова (не стесняясь, объясняет Полине Петровне). У него жена в этот час погибла в автокатастрофе семь лет назад. С тех пор он всё хуже и хуже. (Громко, как глухому, почти кричит Семёну Семёновичу.) Правда, Семён Семёнович? Лицо С е м ё н а С е м ё н о в и ч а сморщивается в гримасе беззвучного плача. Он молча семенит к окну.

Полина Петровна. Ну что ж вы так безжалостно, Нина Васильевна! Панькова. Надоел. Это вам в новинку, а у меня так просто терпения не хватает: ужас какой-то! Каждые полчаса подходит и спрашивает: «Который час?» Хоть не появляйся в холле. И какая ему разница – который? Для него времени нет. 218

П о л и н а П е т р о в н а подсаживается к С е м ё н у С е м ё н о в и ч у.

Полина Петровна. А хотите, я вам свои часы подарю? Семён Семёнович. Зачем? Полина Петровна. Ну, вдруг кто-нибудь спросит. Вот я, например (отдает ему свои, снятые с руки часы), спрошу у вас: «Который час, Семён Семёнович?» Семён Семёнович (нерешительно берет в руки часы Полины Петровны, смотрит на циферблат, потом на Полину Петровну.) Восемь утра. П а н ь ко в а прыскает.

Полина Петровна. А посмотрите внимательно. С е м ё н С е м ё н о в и ч растерянно разглядывает часы.

Семён Семёнович. Вообще-то, кажется, десять минут седьмого. (С облегчением.) Слава богу, ещё нет восьми! Полина Петровна. Ну вот, видите, как здорово: теперь вы не зависите ни от кого. Теперь мы с вами, может быть, установим и сегодняшнюю дату. Хотя бы год и месяц! Или хотя бы век? Семён Семёнович (испуганно). Век? Какой век? Полина Петровна. Да уже восемь лет как двадцать первый. Семён Семёнович (в ужасе). Как двадцать первый?! Не может быть! Светозаров. Увы, увы! Семён Семёнович (в крайнем беспокойстве). А час? Час который? Панькова (смеётся). Ну вот вам и приехали! А я что говорила? Всё бессмысленно. Он повредился на своём времени. Зря вы с ним возитесь! Семён Семёнович. Лучше мне не надо ваших часов. Лучше я спрашивать буду. Возьмите… возьмите… 219

Панькова (с ехидцей). Попытка благотворительности не удалась. П о л и н а П е т р о в н а, с грустью глядя на С е м ё н а С е м ё н о в и ч а, забирает свои часы.

Долгополов (зевает и потягивается). Ну всё, баста! Надо сходить в свою комнату, приготовиться к ужину. Панькова (тихонько, в спину поднявшемуся с кресла Долгополову). Рюмочку армянского коньячка пропустить… С в е т о з а р о в тоже с трудом поднимается, опираясь на свою палку, и они с Долгополовым расходятся. Д о л г о п о л о в идёт налево на второй этаж по лесенке. С в е т о з а р о в – направо, в свою комнату на первом этаже.

Светозаров (уходя, вполголоса, самому себе). Время остановилось не только для Семёна Семёновича… Молча поднимаются и уходят, каждый к себе, и о с т а л ь н ы е.

все

С це н а пятая

На следующий день. П е р е л о г и н а входит в кабинет психолога Е в г е н и и Л ь в о в н ы, женщины лет шестидесяти. Кабинет обозначается всё теми же прозрачными ширмами, за пределами которых – холл со С в е т о з а р о в ы м, читающим газету, и Го р д е ц ко й - Ш т ау б, ожидающей своей очереди на приём к врачу. В кабинете – два кресла, журнальный столик, небольшой диванчик, а также искусственная пальма или разновидность бегонии с крупными пёстрыми листьями. Е в г е н и я Л ь в о в н а явно чем-то расстроена, но пытается это скрыть. Улыбаясь изо всех сил, о н а поднимается навстречу П о л и н е П е т р о в н е. 220

Евгения Львовна. Добрый день, Полина Петровна! Проходите, устраивайтесь поудобней. П е р е л о г и н а довольно тяжело опускается в кресло. Наверное, ей одновременно приходит в голову мысль: как потом подниматься? Но П о л и н а П е т р о в н а тут же переключается на Е в г е н и ю Л ь в о в н у, совсем недавно поступившую на работу в пансионат, и внимательно наблюдает за н е й.

Как наши дела? Полина Петровна. Какие именно? Евгения Львовна (несколько нетерпеливо). Ну, как проходит период адаптации? Полина Петровна. Да как вам сказать? Можно считать, что неплохо. А у вас? Евгения Львовна (удивленно). Что? Полина Петровна. Ну, как у вас проходит период адаптации? До этого, слышала я, был элитарный детский сад. В этом доме нет секретов. Конечно, многие из нас уже впали в детство, но всё-таки не все. Хотя, естественно, если выбирать между стариками и детьми, я бы выбрала детей. Евгения Львовна. Честно говоря, я бы тоже. Но так легли карты. И «расклад» был не мой. Полина Петровна. Всё ясно. Проблемы в семье. Е в г е н и и Л ь в о в н е явно хочется поделиться с кем-нибудь своими переживаниями. Однако П о л и н а П е т р о в н а не спрашивает е ё ни о чём, а просто внимательно молчит, готовая выслушать. П е р е л о г и н а на самом деле затеяла эту беседу не только с целью отвлечения Е в г е н и и Л ь в о в н ы от своей собственной персоны. Е й и в самом деле интересно, что это за женщина, и можно ли сделать из н е ё союзника на время жизни в пансионате? То есть на всю оставшуюся жизнь.

Евгения Львовна. Да еще какие! Сын женился. Женился поздно. 221

Полина Петровна. На молодой хищнице? Евгения Львовна (помолчав). Откуда вы знаете! Полина Петровна (вздыхает). Мне ли не знать!.. И оказалось, что любовь к единственному сыну – величина неделимая… Хотя квартиру, к примеру, можно разделить. Евгения Львовна. Но вы же, как я поняла, не стали этого делать… Полина Петровна. Более того! (Смеется.) Я им и свою отдала: сначала съехались… Евгения Львовна. Вот-вот! И теперь мы здесь. Полина Петровна. Да не расстраивайтесь вы так: здесь тоже можно жить! Хотите – научу, как справляться с плохим настроением? Значит, так. Устраиваетесь в кресле поудобнее. Закрываете глаза. Сначала говорите себе, что всё тело, начиная с кончиков пальцев ног, начинает нагреваться и становится всё легче и легче. Представьте себе, что вы – воздушный шар! Потом отрываетесь от земли и, медленно покачиваясь, поднимаетесь всё выше и выше! Небо голубое, солнышко светит, вам так хорошо! Вы улетели наконец от всех своих земных проблем и забот. Они остались внизу, они становятся всё меньше. Их уже просто нельзя разглядеть! Летим навстречу солнцу!!! Е в г е н и я Л ь в о в н а невольно поддаётся П о л и н е П е т р о в н е, словно находясь под гипнозом. Потом изумленно открывает глаза.

Евгения Львовна. Ну и ну! Полина Петровна. А что? Хорош тренинг? Сама придумала. Евгения Львовна. Ловко вы меня поставили на место. Полина Петровна. Ну что вы, Евгения Львовна! У меня и в мыслях не было. Не обижайтесь. Просто я, как чеховский фельдшер, вам доверительно: «Доктор, мы-то с вами знаем, что никакого пульса нет!» Всё 222

равно в своей жизни и жизни сына ничего изменить не могу. Он любит жену, любит дочь. Меня он тоже любит. Ну да, несмотря ни на что. И я это знаю. И он знает, что я знаю. И страдает. Мой безвольный седой мальчик. И вот мы в «Вишенках». И вам не хочется уезжать отсюда домой даже на уик-энд. Значит, здесь лучше. Евгения Львовна (грустно). Просто там – хуже. Хуже некуда. Полина Петровна. Хуже всегда есть куда. Если думать об этом честно, очень скоро понимаешь, что жаловаться не стоит. А то ведь за каждым стоит ангел справедливости. Будешь жаловаться – добавит. Мало не покажется. Я, знаете ли, пришла к выводу, что народ наш мрёт от жалости к себе. От того, что всё время ищет сочувствия. Пора остановиться. Что там по этому поводу говорит ваша наука? Евгения Львовна. В каком-то смысле я с вами согласна. Жалость к себе неконструктивна. Полина Петровна. Ну раз так, поладим! Е в г е н и я Л ь в о в н а, откидываясь на спинку кресла, с интересом разглядывает П е р е л о г и н у.

Евгения Львовна. А знаете, мне нравится ваша философия. Сказать по правде, «элитные» детки – тоже не сахар. Полина Петровна. Вообще-то, признаюсь вам по величайшему секрету, что старость не так уж ужасна, как это принято думать. Замечательное, скажу вам, время! Уж одно то, что на службу не надо мотаться в переполненном транспорте! Да мало ли! Я вот собираюсь изучать итальянский. Раньше всё времени не было. А теперь-то – завались. Если, конечно, по врачам не затаскают. Вот это я с трудом переношу. Мне вот давно хотелось выяснить, как по-итальянски «окно». Всё никак не было случая – честное слово, времени не хватало! – заглянуть в русско-итальянский словарь. 223

«А почему “окно”?» – спросите вы. Ну, у Чехова в «Трёх сёстрах» одна из них жалуется, что, мол, тупею, забыла, как по-итальянски – «окно»… Помните? Наконец-то я узнала. Хотите, и вам скажу?.. Евгения Львовна. Любопытно… Полина Петровна (ликуя). Финестра! Понимаете – финестра! И впрямь жаль забыть такое звонкое слово. А то сто раз смотрела пьесу на разных сценах, и каждый раз: как же будет «окно» по-итальянски?! Словаря в доме не было. А днём на службе закрутишься, забудешь всё на свете… И вот пришло время, когда и словарь купила, и время заглянуть в него появилось. Я ещё мечтаю прочесть по-итальянски «Божественную комедию». А что? Чем ныть да жаловаться на судьбу, лучше попробовать изменить хоть что-то… Я запланировала, если ВИК разрешит пользоваться компьютером в здешней библиотеке, обязательно усовершенствую свои скромные познания в этом деле. Евгения Львовна. Кто, кто? ВИК? Полина Петровна. Ну это мы так сокращенно называем директора. Я вообще думаю, что научить желающих пользоваться каким-нибудь стареньким компьютером было бы очень полезно для наших немолодых мозгов. Да, и вот ещё что хочу вам предложить, только не смейтесь. Неспроста мы тут сравниваем Дом для стариков с детским садом. А давайте, мы их на воздух будем выводить в любую погоду! Ну, может быть, сделать что-то вроде детской площадки: качели там, качалки или даже велосипед наподобие велотренажера, чтоб на месте «ехать». Короче, движение без травм… Евгения Львовна. Да ведь у нас отлично оборудованный спортзал! Полина Петровна. Не спорю. Шведская стенка – хорошо. «Дорожки для ходьбы» – тоже. Все эти мячи, палки… Но воздух, воздух! Свежего воздуха явно не хватает. 224

Евгения Львовна. Вы знаете, это стоит обдумать. Рациональное зерно здесь определенно присутствует. Может быть, у вас есть и другие креативные идеи? Полина Петровна. О, этого добра – хоть отбавляй. Обещаю, вы ещё будете прятаться от меня: скучать не придется. Евгения Львовна (смеется). Договорились! П е р е л о г и н а с трудом встаёт из кресла, но выходит из кабинета с высоко поднятой головой.

Евгения Львовна (задумчиво). Нет, вы подумайте! А еще считаюсь приличным специалистом! Насчёт санок, конечно, перебор: переломаются наши старички. Но вообще-то, действительно, здесь слишком не хватает свежего воздуха. Уф! Набрать его в лёгкие побольше, пока он свежий. Сейчас – жертва Берии!

С ц ен а шес тая Спустя несколько дней. П е р е л о г и н а расхаживает по пустому послеобеденному холлу. У всех остальных – мёртвый час.

Полина Петровна. Парус – «вела». Быстрый – «велоче». Хм… Быстрота – «велочита». Похоже на нашу «волокиту». Скорость наоборот – по-бюрократически. А вот… «Вуаль» – «вело». То же, что «покрывало», «завеса»… Выходит, я напяливала свою шляпенцию с вуалеткой, чтобы предупредить: «Думайте обо мне, что хотите, я сама по себе за этой завесой!» Какое увлекательное чтение – словарь… Слова-то какие радостные: «вегето» – «цветущий». Самое то слово, какое хочется слышать, когда всё увяло и осыпалось! А вот это что? «Велено»… «Отрава»? А звучит красиво. По этому 225

словарю можно каждому из здешних обитателей дать определение. А вот интересно, чему соответствует Светозаров?! «Величественный»? – «Грандиозо», «маэстозо». «Великодушный»? – «Генерозо». Нет, что-то не то, не звучит… «Великолепный»? – «Маньифико»! А что? Здравствуйте, Маньифико! В этом что-то есть! (Раскланивается.) «Добрый день, Маньифико! Как почивали после обеда?» (Делает книксен, держа перед собой словарь.) П е р е л о г и н а не замечает, что С в е т о з а р о в тихонько приблизился к н е й и с любопытством наблюдает за её поведением.

Светозаров. С кем это вы, Полина Петровна? Или роль какую-то репетируете? Полина Петровна (застигнутая на месте преступления, чуть-чуть смущается, но виду не подаёт). Итальянский учу. Вот читаю с удовольствием словарь для школьников. Светозаров. Ну и как будет по-итальянски «неутомимая»? Полина Петровна (роется в словаре). Так… Вроде, «инфатикабиле»… Я тут еще не всегда знаю, как читается в разных случаях латинская «с». Светозаров. Ну, в любом случае, это о вас. Полина Петровна (смеётся). Благодарю вас, Маньифико! Светозаров. Это еще что за прозвище, признавайтесь! Полина Петровна. Вот и не скажу. Это вам комплимент зашифрованный. А хотите знать – какой, так ступайте сами в библиотеку, спрашивайте словарь, ищите слово. А то вы, сударь, смотрю я, засиделись тут. Слишком потакаете своим слабостям. Светозаров (с гордостью). Ну, благодаря вашей критике, я перестал… почти перестал… если только ино226

гда, ненадолго… а так, вообще-то, больше не отдыхаю после обеда. А что, вы разве не заметили, сколько я теперь прохожу по коридору? Так что, «инфатикабиле» сударыня, можете гордиться собой: ваши язвительные стрелы достигли цели. К весне, глядишь, и на улицу нос высуну. Полина Петровна (весело). Кто это вам позволит нежиться до весны? Завтра же и потащу на крыльцо! Маньифико! Светозаров. Да что же это вы меня так припечатали! А я даже понять не могу, как вы меня обзываете! Смилуйтесь. Полина Петровна (сурово). Ничего не «смилуйтесь», а ступайте в библиотеку. Вот вам мой сказ. Если, конечно, вам интересно, что думает о вас одна женщина. То есть я. Светозаров (вздыхает). Придётся тащиться на второй этаж. Да будет вам известно, что меня уже списали по состоянию здоровья на первый. Где ваше сочувствие? Полина Петровна. Я вам не Дездемона. Не на ту напали, сэр Маньифико! А насчет репетиции – это вы хорошо придумали: пора нам заводить здесь свой собственный театр. У нас же полный набор актеров, в особенности актрис, на любой репертуар. Такую постановочку можем отгрохать, что о нас заговорит весь мир… престарелых трагикомиков. Светозаров (смеется). То-то будет светопреставление! Любопытно, какую пьесу вы бы поставили? Полина Петровна. Надо хорошенько подумать… Ну, «Ромео и Джульетту» точно не стала бы разыгрывать на нашей сцене. Скорее, «Перед заходом солнца» Гауптмана. Нет, это другая крайность. Вообще-то, надо поискать что-нибудь веселенькое, пикантное. Это помогло бы всех взбодрить. Меня, честно говоря, ужасно раздражает здешнее сонное общество. Как будто мы уже переплыли Лету и пребываем в царстве теней. 227

Только тени очень уж перекормленные. Не по правилам это. Если ты здесь, то, будь добр, не становись тенью. А если там, то и предаваться чревоугодию не положено. В такой путанице представлений о жизни недолго и ориентиры потерять. Светозаров. Какие же здесь могут быть ориентиры? Полина Петровна. Как – «какие»? Такие. Правильные. Хотя, и в самом деле, что это такое – правильные жизненные ориентиры? Большую часть своей жизни я провожу в размышлениях и сомнениях. Но зато, раз приняв решение, уже не отступаю от него. Имейте это в виду. На всякий случай. Чтобы потом не удивляться. Светозаров. Признаться, вы меня удивляете постоянно. Хоть вот этой вашей – уже забыл, как по-итальянски, – неутомимостью. Она просто поразительна. Вам как будто известен смысл жизни. Не вообще, а конкретно нашей, теперешней… Или, точнее – доживания. Может, вы просто спасаетесь таким манером от своего личного страха… смерти? Одни этот страх заедают, другие запивают (Долгополов, например, потихоньку балуется коньячком); жертва Берии – телеманка; Панькова – та непрерывно вяжет, прямо местная Парка… А вы так всё сразу: и прогулки, и итальянский, и театр! Прячетесь от бессмысленности сытого застоя? Полина Петровна. Да я всегда так жила! Не вижу причин изменять себе сейчас. Мне тут внучка заявила: «Относись к жизни с улыбкой, и она улыбнётся тебе!» И я с ней согласна. Ну да, я расстаюсь с жизнью, но я хочу проститься с ней по-доброму. Без обиды на то, что кому-то отпущены еще долгие годы, а мне, может быть, дни. Или месяцы… Уж как получится… Мы в гостях здесь были. В гостях, понимаете? Нехорошо это – из гостей уходить с недовольной миной. А уж сколько нам накинут на наш и так уже немалый возраст, это, по большому счету, неважно. Светозаров. А что важно? 228

Полина Петровна. Ну, скажем, не терять лица. Вы вот держите форму. Я это очень уважаю. Светозаров (печально). Сам не знаю – зачем. Полина Петровна (сердито). Всё вы прекрасно знаете. И не пытайтесь меня разжалобить. Лучше шагайте в библиотеку, сэр Маньифико. П е р е л о г и н а удаляется по своей лесенке. С в е т о з а р о в, потоптавшись возле кресла, тяжело вздохнув, не садится, а направляется туда же. В опустевший холл выходят отец и сын Д о л г о п о л о в ы и усаживаются в креслах друг напротив друга. Ф е л и к с Д о л г о п о л о в – крепкий пятидесятилетний мужичок, в самом расцвете сил. О н – хозяин супермаркета «Ф е н и к с ». Кроме того, Ф е л и к с владеет сетью магазинов, «социально ориентированных». Там, проигрывая в цене, «добирает» на обороте с продаж.

Феликс (добродушно посмеиваясь). Ну что, батя, опять воюешь с буржуазией? Жалуются на тебя. Долгополов. Ты это брось! – разговаривать со мной как с недоразвитым. Воевал и воевать буду. Я свои идеалы не предаю. Мой партбилет при мне. Мы с Варварой Тимофеевной Гонобоблевой подумываем о том, чтобы создать здесь свою партийную ячейку. Не хватает еще одного человечка. К нам недавно заглядывали из райкома КПРФ, приглашали выступать перед активом. Выборы на носу! Надо использовать все возможности, чтобы в Думу побольше коммунистов провести. Феликс. Ну ты не забывай, что я и сам у тебя какойникакой, а буржуй. Долгополов. Вот и отрабатывай свою вину перед советским народом. Он тебе всё дал: и образование, и работу, с которой ты, как с трамплина, в свой бизнес прыгнул. Кем ты был до своего первого кооператива, а? То-то и оно, что секретарём обкома комсомола… Так что будь любезен!.. Но ты хоть поднялся своим трудом. Хватило сил. А о стариках да старухах, которые все жилы вытянули во время войны и после, кто-нибудь подумал? 229

Феликс. Ну вот открыл же я свою сеть, батя, для них. У меня все продукты дешевле, чем у других. Долгополов. Жалуются на тебя. Слышал, прокисшим молоком торгуешь. Феликс. Ну, всякое бывает. Зато вполцены. Разбирают за милую душу. Ты мать вспомни, как у неё всё в дело шло, ничего не пропадало. Она на таком молоке блинчиков напечёт, бывало, пальчики оближешь. Была бы жива, и сейчас бы каждую копейку экономила. Долгополов. Ты мать не тронь. Она свой век достойно прожила – в трудах. А что экономила, так это от голодного деревенского детства, военного и послевоенного. Мы – не то что эти «новые», для которых в твоём супер-пупер «Фениксе» деликатесы заморские. А для бедных продукты «второй свежести» – так, что ли? Этот «Феникс» – как издёвка. «Отредактировал», выходит, своё имя. А ведь я его тебе дал в честь Дзержинского. «Делать жизнь с кого…» Феликс. Ну, с именем ты мне, батя, удружил. Меня поставщики так и зовут: «Железный Феликс». И правильно! Я их за глотку крепко держу. Ничего не спускаю. По-другому нельзя, всё развалится. Это ж Россия-матушка! У нас капитализм только начинается. Ещё не привыкли. Долгополов. И не привыкнут никогда. Не получится у нас капитализма. Попомни моё слово: вернёмся на новом витке к социализму. Не стерпит народ этого бесстыдного богачества. У нас чувство справедливости в крови. Феликс (с горькой иронией). Это точно: наше чувство справедливости всё в крови… Долгополов. Перестань играть словами. Ты ещё скажи – «в этой стране». У, ненавижу! Чужаки! Пришли, разорили всю жизнь, с таким трудом отвоеванную, отстроенную. 230

Феликс. Ладно бы, чужаки… Вспомни, как народ орал на митингах: «Ель-цин! Ель-цин!» Короче, получили, чего хотели. Долгополов. Да разве этого хотели! Все ведь с самого начала хотели правильного социализма. Феликс. Или хорошего капитализма. Есть, знаешь, один анекдот еврейский. «Фима, представляешь, оказывается, всё, что нам говорили о преимуществах социализма, неправда». – «Гораздо хуже, Моня, что про ужасы капитализма всё – правда». А вообще, я так скажу: устал народ. От всего двадцатого века. Надорвался. Ну, видят старики, что несправедливо, но что они могут? А молодых всё устраивает: развлечений много, иллюзия полной вседозволенности… Ладно, старина. Если что нужно, говори, я всё для тебя сделаю. Долгополов. Бумаги для принтера подбрось. Феликс. Есть, генерал! Отказу тебе ни в чём не будет. Сказал: компьютер для твоей стенгазеты – пожалуйста! Бумаги? Будет бумага. Долгополов. Еще бы ты отцу отказал! Думаешь, мне легко здесь, среди этих «элитных» дамочек да сума сшедших стариков! Феликс. Возвращайся домой, если невтерпёж. Я всегда – «за». Но только здесь ты под наблюдением врачей. Мне спокойней. Свежий воздух, питание регулярное; условия – лучше не придумаешь. Ну а что там у тебя за конфликт? Рассказывай. Долгополов (отмахивается). Да всё эта баронесса! Надоела своим высокомерием и глупостью. Феликс. Не обращай внимания. Оставь её. А то мне неприятно выслушивать замечания директора. Он, правда, как всегда, в деликатной форме, но всё же… Долгополов. Клементи этот мне нравится: разумный, уравновешенный. Но не позавидуешь, бедному. Все эти «элитные»… Иные с такими претензиями, что не при231

веди господи! Светозаров, правда, ничего себе мужик. Но несчастный. Единственная дочь умерла несколько месяцев назад. Горюет. Любил очень. Мы с ним в шахматы играем. Он раньше в министерстве работал. Но идеологически он как-то закрыт. Не пойму его. За «красных» или за «белых»? Отмалчивается. Или говорит, что поздно, мол, ему, в его возрасте, политикой заниматься. Вот бы его к нам третьим в ячейку, была бы полноценная парторганизация. Феликс. А как эта новенькая? Клементи говорит, что она – просто подарок. Активная, жизнерадостная. Долгополов (смущается). Да вообще-то она… ничего… энергичная, не то что эти раскисшие старухи. Феликс (посмеивается). Ну не все же раскисшие! Панькова, по-моему, ничего себе дамочка, да и неравнодушна к тебе. Сколько раз замечал! Она, к тому же, и помоложе новенькой! Долгополов (сердится). Старая курица!.. (Передразнивает.) «Геннадий Семёнович! Хотите, я вам жилетку свяжу!» Нужна мне её жилетка! Она всем готова жилетки вязать. К Светозарову тоже подкатывалась, пока не узнала, что он теперь банкрот. Феликс (добродушно). Ну что ж, мужчина ты у нас видный. Можно сказать, завидный жених! Долгополов. Вот ещё! Людей смешить! Феликс. Да что, отец! Жизнь она везде жизнь. Если тебе кто придётся по сердцу, ты только скажи. Дело житейское. Всё устроим в лучшем виде. Я только рад буду. Чего тебе одному куковать? Долгополов (сердится). Почему один? Я со всеми. Я ещё, можно сказать, в строю. И вообще, после матери эта тема закрыта. Феликс (вздыхает). Понимаю. Ну, мне ехать пора, батя. Звони каждый день: утром и вечером. Докладывай, как здоровье, дела. Если что, я сразу подскочу. 232

Обнимаются. Тут П о л и н а П е т р о в н а с листком в руке спускается из своей комнаты и направляется к Д о л г о п о л о в у-старшему. Ф е л и к с подмигивает отцу и уходит, улыбаясь.

Полина Петровна. Геннадий Семёнович! Вот вам критическая заметка о скуке здешней жизни и мои предложения – проводить встречи с интересными людьми, устраивать поэтические вечера, беседы об изобразительном искусстве. Я могла бы взяться за их организацию. И вообще, дело всем найдётся: я играю на фортепьяно, у Светозарова приятный баритон. Вот вам вечер романсов! Ванда Стефановна может делать обзор журналов «Большой стиль» о модных тенденциях сезона. А Панькова – давать уроки вязания желающим. Да мало ли что еще можно придумать! Долгополов (важно). Ну что ж, давайте посмотрю. Д о л г о п о л о в и П е р е л о г и н а расходятся.

С це н а сед ь мая Вечер, время после ужина всё равно какого дня. В холле «Вишенок» – Д о л г о п о л о в, П е р е л о г и н а, Го р д е ц к а я - Ш т ау б, П а н ь ко в а. С е м ё н С е м ё н о в и ч тихо сидит у «своего» окна. Происходит ежевечерний «сеанс связи». Почти одновременно – с небольшими промежутками, чтобы каждый сигнал прозвучал внятно и был услышан отдельно, – раздаются позывные обитателей пансионата «Вишенки». У каждого – своя мелодия.

Долгополов («Тореадор»). А-лё! Всё в норме. Не беспокойся. Нормальное давление. Слушай, Феликс, привези мне побольше бумаги формата А-3. Всё, целую. Вере и Егору – привет. 233

Полина Петровна («Турецкий марш»). Привет, Стриж! Да всё по-прежнему. Нормальное давление, не волнуйся. У тебя-то как дела? А голос почему такой? Случилось что-то? Собираешься завтра приехать? Ну раз дело до воскресенья не терпит, приезжай. Что всё же у тебя? Не телефонный разговор? Ну давай. И я обнимаю. (Расстроенная и озадаченная, Полина Петровна садится в кресло и разговаривает сама с собой.)

Что же всё-таки случилось? Прямо камень на душу положила. До чего сложный ребёнок! Всё никак из трудного возраста не выйдет! А родителям наплевать на девчонку. Одна на СПА-процедурах да на шейпинге помешалась. Другой ничего кроме службы не видит. А у меня всё время сердце замирает: того и гляди, девчонка попадёт в беду какую-нибудь со своей доверчивостью! И голос такой, будто плакала… Гордецкая-Штауб (кокетливая «Полька»). Да-да, здравствуйте, Ставина Прокофьевна! Ах, я рада вас свышать. Ужасно! Пвохо, говорю, пвохо: давление всё время скачет. Вся на нервах. Сами понимаете, какая тут обстановка. Ну что я могу сдевать… Люди другого круга. Стена. Да. Стена. Лерик подъедет в воскресенье, проведать? А вы, дорогая? Не сможете? Ах, как жавь. Поговорить не с кем. Приболеви? Ну ладно, дорогая, привет вашему мивому пёсику. Го р д е ц к а я - Ш т ау б словно побывала в другом мире, где «общество» и «свой круг», и обсуждается модный журнал «Большой стиль». И вот теперь сидит, откинувшись на спинку кресла, опустив руки, в состоянии, близком к прострации. О н а несчастна.

Панькова («птички поют»). Аллочка! Добрый вечер, милая. По погоде. Скачет. Утром было очень низкое. Принимаю, не волнуйся. А ты как? А Костик? А Леночка? Всё в порядке? Слава богу! Ну, я начала вязать тебе кофту. Очень хороший узорчик мне дали. В эти выходные не сможешь? Что, что? Понятно. Ну, когда 234

приедешь, померяем. Думаю, тебе понравится. Деньги кончаются? Ладно, закругляюсь. Перезвони Тамаре, скажи, у меня всё хорошо. Целую. (Возвращается к вязанию. Бормочет.) Чужие звонят, а дочери некогда… К н е й робко подходит С е м ё н С е м ё н о в и ч.

Ну здрасьте, приехали… Семён Семёнович (вежливо). Здравствуйте. Вы не подскажете, который час? Панькова. Ой, господи, да когда ж это кончится… Семён Семёнович (робко, но настойчиво). Будьте так любезны, скажите – который час? Панькова. Надоел хуже горькой редьки. А не скажешь, так не отвяжется… (Смотрит на мобильный.) Ну, без пятнадцати восемь. Семён Семёнович (в беспокойстве). Утра или вечера? Панькова. Вечера, вечера. В окно-то погляди, не видишь – темнота! Вот наказание. Иди лучше в телевизионную, что ли. Я тоже сейчас пойду, скоро начнётся «Татьянин день». Шёл бы и ты. С е м ё н С е м ё н о в и ч семенит к окну. Усаживается на своё место.

Гордецкая-Штауб (Паньковой). В воскресенье Лерик, сын приятельницы, обещався заехать. У них тут дача недавеко. Старая, еще от отца доставась. Так он её недавно перестроив, второй этаж сдевав. Говорит, теперь не узнать. А интерьеры вообще современные, шикарные. Лерик МГИМО окончив, ещё в советские времена. Свужит теперь в министерстве иностранных дев, помощником начальника какого-то важного отдева. Хорошо устроився, доволен. Постоянно за границу ездит – в командировки. Раньше отец, теперь он. Отец мне всегда из Парижа косметику привозив. Панькова (поднимается). Ну, я на телевизор. «Татьянин день» начинается. Всего вам доброго. 235

Гордецкая-Штауб. Ах, это такая чепуха! Спвошное «мыво». Дешевое притом. Я не смотрю. Но мне тоже пора. Удобно, когда телевизор в номере: куда хочешь, туда и переключаешь. Панькова (В сторону). Врёт всё. Смотрит, как миленькая. «Мыло», видишь ли. Да тебя саму пора на мыло. Аристократка! Своим телевизором хвастается (Гордецкой-Штауб, неискренне.) Ну, всего вам доброго, до завтра, Ванда Степановна! Спокойной ночи. Гордецкая-Штауб (привычно поправляет). Стефановна! (В сторону.) Деревенщина!

Ч А С Т Ь Т Р Е Т ЬЯ

С це н а вос ь мая На следующий день. З о с я в комнате П о л и н ы П е т р о в н ы. За окном – голые ветки деревьев. Д е в у ш к а только что с электрички. О н а снимает с плеча сумку, сбрасывает куртку, молча обнимает б а б у ш к у. П о л и н а П е т р о в н а взволнована, у н е ё даже началась одышка, которую о н а старается скрыть. О н а терпеливо не задает вопроса: «Что случилось?», хотя он у н е ё на самом кончике языка.

Зося (встревоженно). Ба! Ты в порядке? Полина Петровна (бодро). Да, конечно, почему ты спрашиваешь? Зося. Так, показалось… Послушай, Пепи, дай мне слово, что не будешь волноваться! 236

Полина Петровна (взволнованно). Конечно, не буду. Обещаю. Так что у тебя, Стриж? Давай, не томи душу! З о с я не решается начать разговор и молча, бесцельно ходит по комнате.

Полина Петровна (в тревоге). С отцом что-то?.. Зося. С отцом всё нормально. Полина Петровна. Мать? Зося (с досадой). Да что ей сделается! Полина Петровна. Неужели моего Валенсия усыпили? Зося. Ну да! Кто бы им позволил! Полина Петровна. Так что же? Зося. Все они в порядке… Кроме меня. Полина Петровна (подчёркнуто спокойно, хотя уже едва дышит от волнения). Ну и что же у тебя? Гектор не звонит? Зося (с вызовом). Нет, он постоянно звонит. И – всё – у нас – хорошо! Полина Петровна (сдерживаясь изо всех сил, чтобы не

спугнуть Зосю, иначе замкнётся, уйдёт в себя: такая уж она строптивая, нервная, обидчивая). Я рада. Но всё же – что?

Зося. Не знаю, как сказать… Полина Петровна. Ну? Ну? Зося (выпаливает). Ба, меня шантажирует Людка Щукина… Полина Петровна (растерянно). Как? Зося (собирается с духом). Постарайся понять, прошу тебя, постарайся… Мне больше не с кем посоветоваться. А сама я не знаю, что делать… Только без нраво учений, ладно? Полина Петровна. Так что же? Зося. В общем, она сняла на мобильник… ну, когда мы были вместе… 237

Полина Петровна (потрясённо). Разве это возможно? Зося. Ну, я была немного… В общем, выпила шампанского. Мы были на балконе моего номера… Я потеряла контроль над собой… А у неё – соседний номер и балкон. Но никого же не было… Никого! И… вот… она грозится выложить эти фотографии в Интернете на институтском сайте, если я не заплачу сто тысяч. Долларов. Представляешь?! Полина Петровна. Гектор знает? Зося. Да. Она и ему послала снимки. Полина Петровна. И что же твой герой? Зося (раздраженно, непримиримо, с вызовом). Прошу тебя! Если ты будешь издеваться надо мной, я поднимусь и уеду, и буду решать эту проблему сама. Полина Петровна. Не придирайся. Я спрашиваю вполне серьезно: что думает об этом Гектор? Зося. Он в отчаянии. Дело в том, что у него очень хорошее место в туристической фирме. Он практически второй человек после владелицы. Она чуть не вдвое старше его и преследует своей любовью. Хочет, чтобы он на ней женился. Вот почему он не может, хотя и говорит, что хотел бы сейчас – сейчас! – жениться на мне. Из-за её бешеной ревности. Короче, он в трудном положении. Он не может уйти: надо подготовить базу. И потом уже менять ситуацию. Иначе он потеряет всё. А ведь Гектор – практически совладелец фирмы. И он предложил мне разделить сумму в сто тысяч пополам. Он готов отдать все свои сбережения этой стерве Щукиной. Но надеется, что вторую половину выложат мои родители. А потом, когда всё утрясётся, мы с ним поженимся, и он вернёт моим родителям эту сумму. А я думаю, что это было бы вместо моего приданого. Полина Петровна. Круто… Зося. Да, вот так. 238

Полина Петровна. Эту Люську я всегда едва терпела, но и предположить не могла, что она такая дрянь! Всётаки интуиция меня редко подводит. Зося. Ба, при чём здесь твоя интуиция? Неужели ты не понимаешь, что я погибаю! Если она выложит в Интернете эти снимки, просто не представляю, что будет! Меня из института точно выпрут… Это же такой позор! Что делать? Полина Петровна. Подожди, милая, дай опомниться. Ну, во-первых, возьмём себя в руки! Вздохнём поглубже и задержим дыхание. Надо, чтобы пульс успокоился. Так… Так, значит. Кто еще обо всём этом знает? Зося. Люська говорит, что пока никто, но что если буду долго думать, то узнают все. З о с я, закрывая лицо ладонями, рыдает.

Полина Петровна. Ну же, Стриж! Когда ты плачешь, я совсем не могу думать. Прошу тебя, не отчаивайся. Из детективов я твёрдо знаю одно правило: нельзя уступать шантажисту. Шантаж никогда не кончается. Если ты хочешь всю свою жизнь снабжать деньгами Людку Щукину, тогда надо искать их неиссякающий источник. Рассуждения твоего Гектора никуда не годятся! Выходит, он заодно с шантажисткой. А? Тебе не кажется, что они действуют вдвоём против тебя? Зося (запальчиво). Я так и знала, что ты будешь во всём винить его! Это несправедливо! Значит, и ты против нас. Полина Петровна. Спокойней, спокойней, Зося! Я никогда не буду против тебя. Я всегда буду на твоей стороне. Ты же знаешь! Зося. Больше всего я боялась, что ты во всём будешь винить его! Но, ба, я очень даже хорошо разбираюсь в людях: я уже не маленькая, а вполне взрослая женщина. И, в конце концов, есть же у меня глаза!.. Говорю тебе, он любит меня! 239

Полина Петровна. Хорошо, будем исходить из этого. Любит. Но он старше тебя, много опытнее, а выход из ситуации предлагает вовсе несуразный. Во-первых, у отца нет этих пятидесяти тысяч. Зося. Мать найдёт. Найдут, если не захотят позора для семьи. Они же такие ханжи! А представь себе, что меня, например, похитили. Да в таких случаях не пятьдесят тысяч спрашивают, а в десять раз больше. И люди отдают. Если, конечно, любят своих детей. Полина Петровна. Зоська! Ты сама-то себя слышишь?! Начинаешь рассуждать не лучше Людки Щукиной, которую ты, кстати, должна бы давно «раскусить», раз уж ты у нас так хорошо разбираешься в людях… Зося. Это удар ниже пояса! Полина Петровна. А если в милицию? Зося. Ты с ума сошла! Ты не понимаешь, какие это снимки! Полина Петровна. Наверняка они у тебя с собой. Покажи сейчас же. Зося. Нет, Пепи, я со стыда умру, если ты увидишь! Это нельзя… Полина Петровна. Но раз уж это видела Щукина… Зося. Пойми, то, что было там и тогда, это как будто и не на самом деле происходило… Полина Петровна. Объясни. Зося. Ну, понимаешь: море, звезды, ночной воздух – теплый, какими-то цветами пахнет, что ли, шампанское, музыка, красивый парень рядом, нежный такой… Взаправду так и не бывает. Ну как будто фильм какойто необыкновенный… А я в нём главную роль играю – про счастливую первую любовь. Полина Петровна. Доигралась. Зося. Разве я могла подумать! Разве я знала… (Плачет.) Полина Петровна. Ну-ну, слезами горю не поможешь. Давай рассуждать. Если нельзя пойти официальным 240

путём, надо искать ход неофициальный. Мне вот что пришло в голову. Светозаров как-то обмолвился, что друг его – большой милицейский чин, в прошлом работал в МУРе. А сейчас там служит его сын. Надо эту Щукину с его помощью прищучить. Зося. Всё шутишь… Полина Петровна. Да нет же. Что если припугнуть её статьёй за шантаж? Фотографии тебе придётся оставить, чтобы милиционер этот знал, о чём идёт речь. Его, как врача, стыдиться не надо. Кроме того, есть у меня одна крамольная мысль насчет твоего Гектора. Как-то всё так складывается, что надо бы посмотреть на него пристально. Кто знает, не числится ли он в розыске за подобные дела?! Уж очень всё ловко разыграно. Зося. Да его лица там и не видно… Только моё. Полина Петровна. Вот и я про то! Что это – совпадение? Или он знал, что снимают, и сделал всё, чтобы лицо не попало в объектив… Зося. Какие страшные вещи ты говоришь! Ты хочешь заронить во мне сомнение? Ты, на кого я так надеялась! Полина Петровна. Совсем, что ли, ни в одном кадре не видно? Да, странно… Зося. У него есть особая примета: на правом плече татуировка – скорпион. Полина Петровна. Ну хоть что-то… Зося (страстно). Но этого быть не может! Не может этого быть… (Неуверенно, поникая.) Быть не может… Полина Петровна. Погоди ты, не отчаивайся. Принимаем как рабочую версию. Может, и не может быть… Разберёмся. Так ты даёшь согласие на мой разговор со Светозаровым? Ну и на всё дальнейшее? Зося (совершенно потерянно). Не знаю, не знаю, что делать, куда идти. Полина Петровна. Никуда тебе идти не надо. Пойду я. Я найду, что сказать Георгию Ивановичу. Он человек 241

очень порядочный, очень мудрый. К тому же, его дочь тоже доверилась проходимцу… Зося. Не мучь меня, ба! Я не хочу в это верить… Не мог Гектор предать меня. Он такой нежный, такой клас сный! Полина Петровна. О таких говорят – профессионал. Зося. Нет, он любит! Любит! Так невозможно притворяться! Полина Петровна. Любит? Ну так чего же проще?! Надо пожениться, и тогда Щукину можно привлекать к ответственности за вторжение в частную жизнь. Тогда она не посмеет пикнуть. Но он не может жениться, потому что у него, оказывается, есть еще одна женщина – хозяйка фирмы, у которой на него явно какие-то права. Зося (совершенно раздавленная). Я же объясняла… Он же объяснил… Полина Петровна. Девочка, эти объяснения могут устроить только такую наивную, влюбленную… Зося (с надрывом). Дурочку?.. (Горько плачет.) Полина Петровна (гладит её по голове). Ну-ну, не надо. Ты мне сердце разрываешь. Зося. Если всё, как ты говоришь, то я не хочу жить!.. Не нужно мне такой жизни, в которой никому нельзя верить! Полина Петровна. Не надо бросаться такими словами. Жизнь, она длинная и разнообразная. И всё в ней будет. Не видела ни одного человека, кто прожил бы беспечально. Не в начале, так в конце… Ну даже если ты и ошиблась (а может быть, и не ошиблась! – мы ведь точно пока ничего не знаем), даже если ошиблась, девочка, смотри на это так, как ты меня учила: позитивно. Зося. О чём ты, ба? Полина Петровна. А вспомни, еще несколько дней назад ты мне что говорила? 242

Зося. Что? Полина Петровна. Улыбайся жизни, и она обязательно улыбнётся тебе. Зося (убито). Так то были просто красивые слова. А теперь всё взаправду. Полина Петровна. А вот ты и постарайся, чтобы и эти слова стали взаправдашними. Чтобы они стали жизнью. Нет, в самом деле! Послушай! Посмотри на всё это со светлой и мудрой улыбкой… Ты же у нас мудрая? Ты сама мне это сказала пять минут назад. И я готова тебе поверить. Вспомни: «Сейчас время свободных людей». Вспомни: «Он мне ничего не обещал…» И тебя это устраивало! Запомни радость и отдели её от всего плохого. Зося. Но, Пепи, Пепи, мне так больно, так страшно! (Мечется по комнате.) Господи, внутри – вот здесь – прямо горит! Если это не кончится, я, наверное, умру! Полина Петровна (грустно). Наверное, ты и в самом деле влюбилась… Вот так дела… Зося. Неужели любить – так больно! Да будь она проклята, эта любовь, если такие страдания… Что же теперь делать? Неужели мне никогда не станет легче? Полина Петровна (грустно). Станет, конечно. Но, наверное, не скоро. Зося. И что же, это надо терпеть? Но это невозможно. Полина Петровна. А куда денешься? Не только надо терпеть, но и вытерпеть. Ты, девочка, не первая и не последняя. Ты же так хотела стать женщиной! Зося. Ты хочешь сказать, что быть женщиной – это всю жизнь страдать? Полина Петровна. Ну что тебе сказать? Есть и такое женское амплуа – вечная страдалица. Создание, самое унылое и противное для совместного проживания… Так что страдать-то, конечно, не всю жизнь. А терпеть – всегда. 243

Зося. Этого быть не может! Так не должно быть! Жизнь – это радость. Любовь – это наслаждение. Если не так, то не надо никакой любви. Полина Петровна. Ну вот это уже не в нашей власти: любить не любить… Зося (горько). Просто я ничего не пойму. Сначала была самая большая радость в моей жизни, а сейчас – мучение… (Словно пытаясь убедить саму себя.) Но совсем не от любви! А от подлости Людки Щукиной. Вот и вся философия. Были бы деньги, наняла бы киллера ухлопать её, и – мобилу в воду! Полина Петровна. Господи! Ну что ты городишь! Неужели ты способна убить человека? Зося. Человека – нет. А Люську – с великим удовольствием… (Раздаётся сигнал: поступило сообщение на её мобильный телефон.) Наконец-то! Гектор! (Читает.) «Любимая, достал сорок пять. Что у тебя? Сообщи, скоро увидимся. Целую тебя всю. Твой Гек». (Зося бормочет вполголоса.) Чтобы убрать Людку, хватило бы и десяти… (Набирает текст ответного сообщения.) «У меня ноль, не знаю, что делать, я в отчаянии…» (Вскоре снова сигнал. Это ответ Гектора.) «Постарайся, и всё будет хорошо. Люблю, целую. Гек». П о л и н а П е т р о в н а с ужасом наблюдает за происходящим.

Полина Петровна. Зоська! Пришло время принять какое-то решение. Зося. Не знаю… Полина Петровна. Давай доверимся Светозарову?! Зося. Лучше бы убить Людку… Полина Петровна. Да что с тобой в самом-то деле! Что ты? Очнись! Зося (как бы выходя из транса, после некоторого молчания). А?.. Полина Петровна. Я больше не желаю слушать этот бред. Ты просто с ума сошла: «киллер», «убить»… 244

Читала бы классику, так знала бы, что убийца себя в первую очередь и убивает. Нет после этого никакой жизни, не то что счастья да радости… Я даже представить себе не могла, что ты способна так рассуждать! Что ты, девочка? Нельзя так ожесточаться! Зося. А Людке можно?! Полина Петровна. Никому нельзя. И ты – не Людка. Зося (с вызовом). Я, выходит, ещё хуже Людки: даже убить её готова! (Плачет.) Полина Петровна (обнимает внучку, успокаивая её, как маленькую: гладит по голове, приговаривая). Ну-ну, не надо, Стриж! Чего только мы не говорим вгорячах! Всё совсем не так плохо, как тебе кажется… Справимся… Георгий Иванович нам обязательно поможет… Пойди, поброди в парке, я переговорю с ним и выйду к тебе. Возьми апельсин, подпитайся витаминами… (Протягивает внучке апельсин из вазы, что стоит у неё на столике.)

Я скоро.

З о с я уходит в парк.

С це н а д евятая Всё тот же холл, где в своём углу, под искусственной пальмой, с неизменной газетой в руках – С в е т о з а р о в. И на своем привычном месте сидит с вязанием П а н ь ко в а. По ступенькам со второго этажа в холл спускается П о л и н а П е т р о в н а, одетая для выхода на улицу.

Полина Петровна. Добрый день! Как чувствуете себя, Георгий Иванович? С в е т о з а р о в, откладывая газету, внимательно смотрит на П о л и н у П е т р о в н у. О н а присаживается подле него на соседнее кресло. 245

Светозаров. Спасибо, как всегда. (Пауза – и пристальный взгляд поверх очков на взволнованную Перелогину.) Чтото случилось, Полина Петровна? Что-то с Зосей? Полина Петровна (понизив голос). Вы правы – случилось. Вообще-то, я пришла просить вашей помощи. Светозаров. Всё, что в моих силах. П о л и н а П е т р о в н а, оглядываясь на прислушивающуюся П а н ь ко в у, незаметно указывает на н е ё С в е т о з а р о в у.

Светозаров (понимающе кивает). На днях ко мне заезжал старинный приятель, привёз прекрасный цейлонский чай. Не хотите ли чашечку отведать? Приглашаю. Полина Петровна. Да с радостью! Обожаю хороший чай. П о л и н а П е т р о в н а и С в е т о з а р о в уходят в его комнату, расположенную на первом этаже, справа.

Панькова (передразнивая). Чашечку чаю отведать!.. Секреты у них какие-то. Какие могут быть секреты в их возрасте? Смех, да и только. Появляется разряженная Го р д е ц к а я - Ш т ау б. Идёт, как всегда, шаткой кособокой походкой. Садится рядом с П а н ь ко в о й.

Гордецкая-Штауб. Давление сегодня скачет. То вверх, то вниз. А? Панькова. Да я молчу. Гордецкая-Штауб. Нет, вы не мовчите. Вы что-то про кого-то говориви, когда я подходива? Панькова. Да всё эта – Три Пэ! И Светозаров с ней… Ушли к нему в комнату. Гордецкая-Штауб. Вы что же, ревнуете? Панькова. Глупости! Гордецкая-Штауб. Ну как же? Вижу, что ревнуете! Ещё бы – такой красивый мужчина, хоть и не первой 246

моводости, и эта, с позволения сказать, особа непонятного, легкомысленного поведения. Панькова. Глупости, говорю я вам. В холл спускается со второго этажа Д о л г о п о л о в и садится на место Светозарова.

Долгополов. Всё сплетничаете?! Нина Васильевна хоть каким-то делом занята, а баронесса наша только и умеет, что злословить. Гордецкая-Штауб (с удовольствием). Да нет, мы только говорим, что ваша Повина Петровна зачем-то к Светозарову в комнату удавивась вместе с ним. Долгополов (нервничает и, не зная, как скрыть своё волнение, говорит с натянутым смешком). Мало ли какие у людей могут быть дела. Гордецкая-Штауб (торжествующе). Знаем мы эти дева! Долгополов (взволнованно). У вас на уме одни гадости! Гордецкая-Штауб. Ну почему же гадости?! А может, у них чувство. В холл возвращаются С в е т о з а р о в и П о л и н а П е т р о в н а. О н провожает е ё до выхода из холла в парк.

Светозаров (на ходу, вполголоса говорит Полине Петровне). Главное, не волнуйтесь. Иван всё, что нужно, выяснит. Он абсолютно надежный человек. Ему можно довериться. Полина Петровна. Не сомневаюсь, раз вы так говорите… И спасибо от всего сердца! Долгополов. Георгий Иванович! Может быть, в шахматишки?.. Светозаров. Простите, дорогой Геннадий Семенович. Я не могу сейчас: занят! Давайте вечерком. Кланяется П о л и н е П е т р о в н е, уходящей в парк к З о с е, и направляется к себе. 247

Гордецкая-Штауб (с завистью). А что я говорива: тайны, дева какие-то! Д о л г о п о л о в срывается с места и почти убегает. Го р д е ц к а я - Ш т ау б, довольная, что досадила ненавистному плебею Долгополову, смеется. Раздаётся гонг. Быстро проходит В е р а И в а н о в н а.

Вера Ивановна. Пора на обед! Панькова (в тоске, собирая вязание). Только что завтракали…Уже обед! Гордецкая-Штауб. Опять вместо куриного суфле подадут заливное! Панькова (тихонько и злорадно). Челюсти-то вставные. Вот заливное и не по зубам.

Сце н а д есятая Десятый час утра. В холле «Вишенок» пока пусто. Зато в прозрачном «кабинете» д и р е к т о р а сидят м у ж ч и н а и ж е н щ и н а в чёрном. Это д е т и Семёна Семёновича: К с е н и я и С е м ё н. С ы н сидит выпрямившись, в напряжённой позе; д о ч ь, поникшая, вытирает глаза платком и комкает его в руке. К л е м е н т и перебирает на столе бумаги, складывает их в папку и передаёт с ы н у Семёна Семёновича, умершего сегодня около четырёх утра.

Клементи. Здесь всё, Семён Семёнович: справка скорой помощи о констатации смерти, паспорт, выписки из медицинской карты… Специальная машина сейчас подойдёт. Вашего отца отправят в районный морг. (Дочь

горестно всхлипывает. Клементи подходит к ней и утешительно касается её плеча. После небольшой паузы.) Как я

понял, вы собираетесь хоронить вашего папу из ритуального зала при морге, на местном кладбище? Ксения. Да, так будет лучше. 248

Клементи. Я положил в папку и прейскурант ритуальных услуг. Со своей стороны я могу сказать, что кладбище здесь хорошее – тихое, деревенское, место сухое… Так как Семён Семёнович был зарегистрирован у нас, то проблем с захоронением не будет. (Дочь закрывает лицо руками, плачет навзрыд.) Ну-ну, Ксения Семёновна, не убивайтесь так. В каком-то смысле, смерть стала для Семёна Семёновича избавлением от душевных мук, которые он постоянно испытывал. Его одиночество было таким глубоким, что ни мы, ни вы, ни кто бы то ни было ещё помочь ему уже не могли. Умер он легко: уснул и не проснулся. Этим можно утешаться. Семён (угрюмо молчит, слушает, наконец спрашивает). А как быть с предоплатой лишних трёх с половиной месяцев, которые он не прожил? Клементи (мягко, но непоколебимо). У нас есть незыблемое правило, мы вас о нём предупреждали: предоплата минимум за полгода. В случае трагического исхода деньги не возвращаются. А за Семёном Семёновичем осуществлялся индивидуальный уход. Он не в состоянии был ни одеться, ни раздеться. Ему приходилось специально проводить все гигиенические процедуры. Ну, вы понимаете… Семён (угрюмо). Дело в том, что у меня неожиданно возникли проблемы в бизнесе. Мне эти сто тысяч были бы очень кстати. Клементи. Сочувствую, но наш пансионат тоже испытывает в связи с инфляцией немалые трудности. С нового года мы вообще думаем отказаться от пред оплаты на длительное время. Невыгодно. Деньги обесцениваются; продовольствие резко подорожало. Цены на электроэнергию и газ подскочили. Д о ч ь продолжает беззвучно плакать. С ы н недоволен. Но что делать: условия договора были ему известны. К этому времени стайка обитателей пансионата – П а н ь ко в а, С в е т о з а р о в, П е р е л о г и н а, Го р д е ц к а я - Ш т ау б, 249

Го н о б о б л е в а, Д о л г о п о л о в – скопилась в холле, ожидая развития событий. В с е пребывают в беспокойстве. Только С в е т о з а р о в стоит молча, величественно опираясь на трость.

Панькова (виновато, обескураженно). Он у меня вчера спрашивал время, так я, слава богу, как чувствовала, ответила ему. Обычно меня это страшно раздражает… раздражало… а тут ответила, всё честь по чести, мол, час такой-то. Хотя какая ему разница – который час! Полина Петровна (с глубоким искренним вздохом). Он был славный, очень трогательный и очень несчастный человек. Классический гоголевский Башмачкин из «Шинели». Или, может быть, Поприщин из «Записок сумасшедшего». Гордецкая-Штауб. Ах, оставьте свои аллегории! Никто и не знает этого вашего Башмачкова. Семён Семёнович быв просто-напросто психически больным человеком. Но, конечно, всё равно жаль. Надо одеться привичествующим образом. У меня, свава богу, черное платье есть и кружевная чёрная мантилья. Настоящая, испанская. (С горьким ироническим смешком.) Здесь без траурных одежд нельзя, если ты привичный чевовек, чтобы достойно проводить соседа по этому чёртовому пансионату. Мрём, как мухи. Пятый за посведние повгода. Долгополов (сумрачно). Все там будем. Гонобоблева. А? Что ты говоришь, Гена? Долгополов (громче). Все, говорю, там будем. Гонобоблева (философски). Дак да. Но всяк во своё времечко. Из кабинета директора к собравшимся выходят с ы н и д о ч ь Семёна Семёновича в сопровождении К л е м е н т и.

Клементи (обращается к столпившимся постояльцам «Вишенок»). Друзья мои, приношу вам всем свои собо250

лезнования: Семён Семёнович покидает сегодня наш уютный тихий Дом, где все мы живём одной семьей. В день похорон те из вас, кто захочет с ним проститься в ритуальном зале или проследовать к месту его последнего упокоения, смогут поехать туда на нашем автобусе. Мы вместе проводим этого достойного человека в последний путь. В е р а И в а н о в н а, которая уходила отдавать соответствующие распоряжения, возвращается.

Вера Ивановна (обращается к детям Семёна Семёновича, понизив голос). Вы можете пройти в автобус, носилки с вашим батюшкой уже погрузили в машину. С е м ё н берёт под руку плачущую К с е н и ю, и о н и уходят вместе с В е р о й И в а н о в н о й в сторону чёрного хода, направо.

Вера Ивановна (всем остальным, бодрым голосом). Дорогие мои, как бы там ни было, а завтрак готов. Хоть и с некоторым опозданием, но я прошу вас всех в столовую. Долгополов. Кусок в горло не полезет… В эффектном траурном наряде спешно возвращается Го р д е ц к а я - Ш т ау б.

Гордецкая-Штауб (неприятно поражена). Что неужеви уже увезви? Панькова. Это дело быстро делается. Столовая размещается в том же конце здания, куда только что ушли дети Семёна Семёновича. В с е , кроме П о л и н ы П е т р о в н ы и С в е т о з а р о в а, вереницей бредут в столовую. П е р е л о г и н а и С в е т о з а р о в садятся на свои привычные места. И какое-то время молчат. Откуда-то доносится тихая мелодия. Это трагическое «Адажио» Альбинони.

Полина Петровна (машинально). Который час? 251

Светозаров (скорбно). Без пяти минут десять. Полина Петровна (спохватывается). Я, кажется, заступаю на место бедного Семёна Семёновича. У меня же у самой есть часы… Да и мобильник в кармане. (Доста-

ет и смотрит зачем-то на табло.)

Светозаров. Завидую ему. Полина Петровна (прибегает к спасительной иронии). Вот не предполагала, что такой крупный человек способен завидовать кому бы то ни было! Светозаров (горько). Я не шучу. Полина Петровна. Какие уж тут шутки! Светозаров. Такая легкая смерть! Уснул – и всё! Ему уже ни о чём не надо беспокоиться. Восемь так восемь! Вечер так вечер! Утро так утро… Здесь, на земле, всё покончено. Должно быть, смотрит теперь сверху и сочувствует нам. Полина Петровна. А вы в самом деле думаете, что это вот так: душа… летает, смотрит с небес… Нет, в самом деле? Светозаров. Я, конечно, законченный продукт своей эпохи: с атеизмом в крови прожил всю долгую жизнь. Но чем дальше, тем больше понимаю, что не может всё кончаться ямой. Не знаю, что да как, но только – не может… А вот мама у меня была истинно верующая. И я к этому относился с уважением. И, между прочим, в то время, когда это очень не приветствовалось, похоронил её по православному обряду, потому что однажды она меня попросила об этом, и я ей обещал. Отпевание, правда, было заочное. А в остальном слово сдержал, слава богу. Когда я размышляю о том, что, может быть, снова встречусь с мамой, с Алей, то думаю: хоть бы поскорее! И боюсь: я так виноват перед обеими. Полина Петровна (серьёзно). А я о самой себе в этом смысле мало что знаю: верующая или неверующая? 252

Вот в чём вопрос. Не понимаю, честно говоря. Но молюсь постоянно – за внучку, за сына, за невестку свою… Чтобы опомнилась хоть немного, не то всё вокруг разрушит. Но молитв не знаю никаких, только своими словами… Светозаров. Мама мне на это говорила: неважно, какими словами, главное – искренне, от всего сердца… Впрочем, я от неё ещё в детстве выучил «Отче наш»… Так через всю жизнь и пронёс, почти никогда не произнося. Но и не забывая. Это удивительно, конечно. Не случайно же есть эта поговорка – помнить что-нибудь, как «Отче наш»… То есть, как имя отца… Да было бы странно, если бы не так: дед-то по отцу был у меня священником. Отсюда и фамилия такая – поповская. Полина Петровна. Фамилия у вас редкостная! Красивая… А я, честно говоря, даже не знаю, крещена ли была? Я ведь тридцать третьего, голодного, года рождения. Мама с отцом – рабфаковцы, комсомольцы. Надеюсь на бабушку свою, которой меня и подкинули на время учёбы мои молоденькие родители. Бабушки из простых семей все тогда были верующие. И обязательно крестили новорождённых, особенно в те годы. Ведь смертность детская была ужасающей… И чем они могли защитить в то время младенца? Пожалуй, только обрядом, молитвой… Так что я наверняка крещёная. И вот видите – выжила. Мимо проходит деловито В е р а И в а н о в н а. Возле С в е т о з а р о в а и П о л и н ы П е т р о в н ы немного «притормаживает».

Вера Ивановна. Георгий Иванович! Полина Петровна! А вы почему не в столовой? Пора на завтрак. Полина Петровна. А мы решили сегодня отдать его друзьям. Вера Ивановна. Не уверена, что это правильное решение. Для нас установленный распорядок – самое главное. 253

Полина Петровна. Ох, милая Вера Ивановна, пожалуй, нам совсем невредно попоститься. Энергии расходуется так мало, а топлива загружается так много! Вера Ивановна. Ну, это вы зря. Питание у нас сбалансированное, предусматривающее все особенности…

(Замялась, не зная, как назвать: «здешнего контингента», «проживающих», «отдыхающих» – всё не то.) …состояния

здоровья проживающих. Светозаров. Спасибо вам за беспокойство, милая Вера Ивановна, но, пожалуй, нам и вправду лучше не перегружаться. Все так взволнованы! Как-то не до еды… Вера Ивановна. Еда в стрессовых ситуациях нередко играет роль отвлекающего фактора! Полина Петровна. Словом, как сказал Бернард Шоу: «Нет любви более искренней, чем любовь к еде…» Вера Ивановна смеется: о н а -то знает, что это – истинная правда. У пожилых людей вся любовь к жизни сконцентрирована именно на этом пункте: вкусненько поесть. И э т а п а р о ч к а е й определённо симпатична своей нетипичностью. Махнув рукой, о н а уходит в сторону столовой.

Светозаров. С вами не поспоришь, афоризмы припасены у вас, кажется, на все случаи жизни. Полина Петровна. Вы забываете, что я почти пятьдесят лет прожила среди книг, в библиотеках. Бернард Шоу, с его шуточками, для меня такой же живой человек, как, скажем, Долгополов… или Гордецкая-Штауб. А может быть, и гораздо живее… Светозаров. Понимаю. Но с живыми, по-настоящему живыми, всё так не просто! Из столовой стайкой тянутся о б и т а т е л и п а н с и о н а т а. О н и вообще курсируют туда и обратно на протяжении всей пьесы. Обозначая своими передвижениями время завтрака, обеда, ужина или полдника.

Долгополов (подходит к сидящим в холле Светозарову и Полине Петровне). Зря вы не пошли. Сегодня была вкус254

ная куриная котлета. Можно было с гречневой кашей или печёной картошкой. Очень богатый овощной стол. И к какао – сыр российский, хороший. Гордецкая-Штауб (проходя мимо Светозарова, Перелогиной и Долгополова, жалуется, нарочито громко). Заказывава куриное суфле, а принесви куриное завивное. Безобразие! Я высказава всё официантке, пусть передаст сестре-хозяйке. Творог явно несвежий. Этот Долгоповов-мвадший маво того что на нищих наживается, он и нам гнилье всякое поставляет! Долгополов (возмущается). Неправда! Творог нормальный! И не наживается он на нищих, а спасает от голода. Не все могут позволить себе деликатесы, как некоторые, каждый день. Кто-то же должен думать о бедных стариках-пенсионерах. Гордецкая-Штауб (удаляясь). А как же! Посвушать, так этот заурядный барыга – прямо бвагодетель рода чевовеческого! Полина Петровна. Пора на свежий воздух!.. Светозаров (поднимаясь с трудом). А я, пожалуй, к себе в комнату. Вернувшаяся П а н ь ко в а усаживается с вязанием на освободившееся место. Приходит Го н о б о б л е в а и занимает место Семёна Семёновича у окна. Д о л г о п о л о в, ворча себе под нос, садится в кресло и начинает сам с собой играть в шахматы.

Панькова (обращается к Гонобоблевой). Зря вы – на его место… по-моему, примета нехорошая… Гонобоблева (громко). Я суеверий не признаю. Отсюда замечательный вид открывается. Мое-то окно выходит на хозяйственный двор, так хоть сейчас полюбуюсь. Панькова (въедливо). Не признаёте, значит?!. Но вы же вроде из деревни родом? Гонобоблева (спокойно). Так что ж! Я всю жизнь с фабричными делами связана. Мы со старыми деревен255

скими предрассудками, с темнотой да некультурностью народа активно и целенаправленно боролись. И многого достигли. Страна из неграмотности поднялась к высшим научным достижениям. Мне дико сейчас видеть государственных деятелей в церкви со свечками. Крестятся перед камерами, подумать только! И не совестно. Панькова. Странные у вас какие-то рассуждения. Вам что религия, что приметы плохие – всё одинаково, получается. Сколько выдающихся учёных признавались в том, что верят в Бога! Долгополов. Назовите хоть одно имя. Панькова. Ну, я не знаю… так сразу… не приходит в голову. Но я сама слышала, что тот – верил, и другой – тоже… Долгополов. Глупости! Наука и религия несовместимы. Просто мода пошла на все эти кресты да свечки. Никто оттуда еще не вернулся и не сказал ничего. Панькова. Как не вернулся? А те, что побывали в коме? Они все видели своё собственное тело как чужое, – сверху наблюдали. И все говорят, что летели навстречу свету по длинному туннелю. По телевизору сколько раз были передачи! Долгополов. Опять же – мода! Мода и только. ЖЖ фабрикуют всё, что пользуется спросом. Панькова. Какие Жеже? Долгополов. Для краткости – моя аббревиатура. Я имею в виду Жёлтых Журналистов! Так вот эти «жжужжащщие», как навозные мухи, бумагомараки везде ищут грязь. И чем грязней, чем хуже, простите, воняет, тем лучше продается. Панькова (манерно). Фу, какие выражения, Геннадий Семёнович! Долгополов. Зато точные. «Пипл схавает!» – вот главный принцип. Чтобы рейтинг повысить, врут без зазрения совести. 256

Панькова. Ну, мне странно слышать это от вас, Геннадий Семёнович! Вы же журналист. Долгополов. Но не жёлтый! Не жёлтый!! Я не вру и жареными фактами не торгую. Вон как ГордецкаяШтауб рвётся в «Будни» со своими «воспоминаниями» о Берии. Я отвечу только одно: этому не бывать, пока я жив. Вот она и злится, и про сына моего гадости всякие распространяет. А нет того понимания, что, если бы не Феликс, с нас за питание вдвое спросили бы по сравнению с сегодняшним днём! Панькова. Нет, я – ничего, и вашему сыну благодарна, и я же не говорю, что сегодня творог был с небольшой кислинкой, но как-то мне непонятно: вы за коммунизм или за капитализм?.. Вот, например, вы можете свободно критиковать хоть самого президента, и никто ничего… И сын у вас, к тому же, богатый, нужды ни в чём не знаете. А что творог был немножко того, так это и при социализме, и при капитализме может случиться. Нет, не подумайте, я вовсе никого не осуждаю. Но ведь, признайтесь, при советской власти не было же никакой свободы печати?! Долгополов. Свободы не было, а вранья было меньше. Попробуй, искази факты! Или, скажем, перепутай имяотчество героя очерка. Или еще какую неточность фактическую допусти!.. Это было очень и очень чревато… А сейчас-то! (Машет рукой.) Собирает фигуры в ящик.

Нет, без Светозарова неинтересно… Варвара Тимофеевна, к вам когда зайти можно, продолжить?.. Гонобоблева. Загляни, Гена, через часок, до обеда поработаем. Го н о б о б л е в а смотрит в окно. Д о л г о п о л о в уходит.

Панькова. И что же, Геннадий Семёнович записывает всё, что вы рассказываете? 257

Гонобоблева. Да, милая, жизнь-то длинная. А он, мил человек, решил записать, пока голова у меня работает. Память, слава богу, еще при мне. И много на моём веку было удивительного! Панькова. Больше страшного? Гонобоблева (с искренним удивлением). С чего ты взяла? Панькова. Ну как же, а репрессии? А война? Гонобоблева. У каждого поколения свои беды. Свои тяготы. Свои войны. В сказках – и то: Иван-дурак намается, прежде чем царевичем стать. Панькова. Но как же, ведь было же, что сажали ни за что. За колосок, за слово, не так сказанное. Гонобоблева. А ты не болтай. А ты не воруй! Сейчас, что ли, хорошо стало? Всю страну как есть растащили, разорили, а всё мало. Яхты, видишь ли, им нужны! Дворцов понастроили! Что за люди, откуда взялись? А ну-ка, за ушко да на солнышко! Представь документы на свои миллиарды! Помяни моё слово: опять всё и вернётся к тому, что было. Панькова (злобно бормочет вполголоса). Тебя забыли спросить! Гонобоблева (прикладывает руку к уху). Что? Входят с улицы и поднимаются по лесенке, тихо разговаривая между собой, П о л и н а П е т р о в н а и З о с я.

Панькова. К Полине Петровне, говорю, внучка опять приехала. Гонобоблева. А! Ну, слава богу, дело хорошее. У меня вот детей нет, и навестить некому. С кем работала, сами стары и слабы стали. Многие примёрли. Одна я такая, из прежних профсоюзных работников, осталась. Только по великим праздникам и приезжают из ЦК. Главное, пока что за место здесь платят. Панькова (в сторону). Никак не поймёт, что то время кончилось. Бесповоротно. Мне – так сейчас лучше. 258

Жила на нищенскую бухгалтерскую зарплату. Зато сейчас и дочь, и зять в хорошей фирме работают. Зарабатывают – на всё хватает. А здесь я временно. Подлечусь, отдохну и вернусь. Зять, конечно, вредный, но это дело терпимое. Их целыми днями не бывает, считай, что в этих хоромах я сама себе хозяйка. Он, правда, сказал, что я во все дырки сую свой длинный нос и от меня спасенье одно, чтоб меня не было. Ишь, взяли домработницу, девку какую-то! Я дочери сказала: смотри в оба – или обворует, или мужика уведёт. Но ведь материнский совет – он когда вспомнится? Когда плохое исполнится. Гонобоблева (громко). Не понимаю я, милая, что ты бормочешь. Слух-то еще на фабрике начала терять. А к аппарату никак не приспособлюсь: раздражает он меня. А? (Молчание.) Пойду-ка я. Ко мне Геннадий собирался зайти. Уходит, тяжело опираясь на палку.

Панькова (продолжая вязать). Иди, иди, надоела со своим коммунистическим прошлым, «выдвиженка», прости, господи, мою душу грешную. В холл возвращается Го р д е ц к а я - Ш т ау б. О н а взволнована, вся как-то перекошена, черный тюрбан слегка сбился. Усаживается рядом с Паньковой.

Гордецкая-Штауб. Я одного не пойму, Нина Васильевна: с чего это он умер? А? Вам не кажется это странным? Панькова. Так ему уже к восьмидесяти шло. А в нашето время большинство мужчин и до шестидесяти не доживает! Гордецкая-Штауб. Возраст – сам по себе – не может быть причиной смерти. Мне тоже… ну, неважно сколько, важно, на сколько себя ощущаешь… Но с чего это вдруг?! Вчера быв, как всегда… Панькова (продолжая). …невменяемый… 259

Гордецкая-Штауб …но всё-таки, как всегда! Сидев тут тихо у окошка… Панькова. …вопросы свои дурацкие задавал… Гордецкая-Штауб. Но если уж на то пошво, то сумасшедшие невероятно живучи! Панькова. Не пойму, Ванда Степановна… Гордецкая-Штауб (поправляет). Стефановна… Панькова (вредничает). Ну я и говорю: Степановна… Гордецкая-Штауб (злится). Не Степановна, а Стефановна, сколько раз можно повторять? Панькова (нарочно). Ну, это по-польски Стефановна, а по-русски – Степановна… Гордецкая-Штауб. По паспорту, по паспорту – Сте-фанов-на! Неужеви так трудно запомнить… Панькова (насладившись раздражением ГордецкойШтауб, примирительно). Хорошо, хорошо, Ванда Стефановна, вернемся к нашему покойнику. Не пойму я, почему вы об этом заговорили? Гордецкая-Штауб (заговорщически понизив голос). А что если это неспроста: пятый за повгода? Я сама свышава, как ВИК говорив о финансовых затруднениях. А тут умер – а предопвату уже не возвращают! Непвохая экономия средств. Панькова (заинтересовалась, взволновалась). Мне это как-то в голову не приходило… Гордецкая-Штауб. Странно, что не приходиво: вы же бухгавтер! Сейчас зарабатывают на чем только можно! Панькова. Ну, это как-то неправдоподобно… Во-первых, ВИК – с виду вполне порядочный, вроде, человек … Гордецкая-Штауб. Именно! «С виду» и «вроде»… Да по нынешним временам никому верить нельзя. Панькова. Позвольте! Но ведь всех покойников направляют в здешний морг, вскрытие делают, что вы, ей-богу! 260

Гордецкая-Штауб. Вот именно – в морг. А где гарантии, что у них нет сговора? А что, есви они наших еще и (трагически возвышает голос) на «органы» продают? А?! Панькова (смеётся пренебрежительно). Да какие там у него органы! Что там за органы у такого старичка! Гордецкая-Штауб. А Перфильева – в мае? Она, кстати, быва вашего возраста… И если тут в самом деле нечисто, то в этом свучае (злорадно) ваша жизнь в наибольшей опасности! Вы помовоже, и органы ваши повучше. Панькова (раздраженно). Чепуха! Вы мне объясните вучше, почему это «лестницу» и «налево» вы произносите нормально, а «ложку» и «случай» – черт его знает как! «Вошка»! «Свучай»! Гордецкая-Штауб (удовлетворённо). Пора бы привыкнуть: таковы особенности произношения у всех русскоязычных поляков! Вы что, никогда по телевидению не слышави, как маршав Рокоссовский произносив эти свова? Совершенно так же. Панькова (раздраженно). Вы меня, Ванда Степановна… Гордецкая-Штауб. Стефановна! Панькова. Вы всех нас уже достали своим аристократическим происхождением! П а н ь ко в а поднимается и уходит к себе.

Гордецкая-Штауб (удовлетворённо). Ага, испугавась!

Сц ен а од ин н ад цатая В холле, под пальмой, всё так же – с газетой и приставленной к креслу палкой – сидит С в е т о з а р о в. Входит П о л и н а П е т р о в н а. С в е т о з а р о в, как всегда, старается вежливо приподняться. П о л и н а П е т р о в н а садится рядом. 261

Полина Петровна. Ну, Георгий Иванович, не знаю, как вас благодарить. Я ваша вечная должница. Хотя в этих стенах слово «вечная» звучит неуместно пафосно! Светозаров. Ну-ну, Полина Петровна! Если бы вы знали, как я был рад хоть чем-то быть вам полезным. Да это и не я вовсе: спасибо Ивану, моему крестнику. Он быстро разобрался, что к чему. Полина Петровна. Не то слово! Вы просто спасли нас с Зоськой. Она потихоньку выправляется после столь ужасного происшествия. Самым тяжёлым было, конечно, разочарование в этом жиголо – Гекторе, или кто он там на самом деле… Он-то и был вдохновителем всей этой аферы. Хотя, конечно, девочка сама виновата, доверилась проходимцу. Светозаров. Как я вас понимаю! Но излишняя доверчивость – это свойство не только таких юных, как она… Моя Аленька погибла из-за того, что полюбила и поверила. И у меня рука не поднимется бросить камень ей вослед: она-то расплатилась сполна – своей жизнью. Полина Петровна. И вашей тоже. Светозаров. Прошу вас, не говорите так, Полина Петровна. Я знаю, у вас мудрое сердце! Вы не из тех, кто станет осуждать человека за слабость. Тем более, за любовь. Полина Петровна. Простите, Георгий Иванович, сорвалось. Больно за вас! Светозаров. Нет-нет, если разобраться, то во всем виноват я сам. Я был таким дремучим эгоистом. Таким слепцом! Я считал, что если ради дочери не женился после смерти жены, то эта «жертва» даёт мне право на её жизнь. Мне казалось, что ей так же хорошо со мной, как и мне с нею. Никто, никто не имеет права на душу другого человека. Даже если это самый родной тебе человек. Особенно – если самый родной. Полина Петровна. Это правда. 262

Светозаров. Так что это я виноват перед Аленькой. Если бы не мой эгоизм, она бы вышла замуж вовремя, родила детей. И была бы счастлива. И наверняка осталась бы жива. Полина Петровна. Не могу поверить, что вы запрещали ей всё это. Светозаров. Нет, что вы! Прямо, конечно же, нет! Но я поступал гораздо хуже, подлее. Я ни разу не одобрил ни одного из её многочисленных поклонников – она ведь была красива! – никого из тех, кто приходил к нам в дом. Все они казались мне недостаточно хорошими для моей дочери. А она так нуждалась в моём одобрении: ведь я был ей и за отца, и за мать… Она увядала. А я не замечал. Я думал, что всё у нас распрекрасно! А ведь сам-то отнюдь не был святым. Только в дом наш не приводил других женщин. А она по своей порядочности и стыдливости не смогла заводить романов на стороне. Слишком строго и старомодно была воспитана. Полина Петровна (вздыхает). Вот и пойми – что лучше, что хуже? Моя Зоська и жить торопится, и чувствовать спешит, и вот, нарвалась. А ведь тоже могла в отчаянии беды натворить. Спасибо, вы подставили плечо. Светозаров. Меня так мучит вина перед Алей, что мне хоть немного легче оттого, что я чем-то помог такой же доверчивой и беззащитной душе. Полина Петровна. Вы знаете, а Зося очень изменилась. Просто другой человек. Иногда мне страшно от этого. Она как-то сразу повзрослела. Даже одеваться стала по-другому. Это уже не моя «безбашенная» внучка, а маленькая настрадавшаяся женщина. Мне, признаться, жаль её былого неведения, наивности и чистоты. Хорошо только, что она не замкнулась, а я этого очень боялась. Просто теперь она стала взрослой и чувствует себя на равных, что ли. Хотя, как это возможно? Юной женщине равняться со старухой? 263

Светозаров (усмехается). Это вы-то старуха! Да у вас совершенно молодая душа! Полина Петровна. Ну да, разумеется, я не то хотела сказать. Само собой, какая же я старуха! Нет, это и в самом деле не про меня. Вот только когда почувствовала, что Зоська на грани самоубийства, когда испугалась за неё до смерти, вот тут-то я по-настоящему ощутила то, что называется груз лет. Сейчас-то, конечно, что! Сейчас я снова молодая, чего и вам желаю. Светозаров. Куда мне за вами! Но не думайте, я стараюсь! Я тянусь изо всех моих последних сил. Полина Петровна. Ах, никогда не знаешь, последние силы или ещё нет. В момент опасности столько адреналина в кровь выбрасывается, что чувствуешь себя по крайней мере экстремалом-парашютистом. Светозаров. В радости – тоже. Вы не представляете себе, как я был рад помочь. Снова почувствовал себя человеком, нужным кому-то, а не просто читателем прошлогодних газет. Полина Петровна. Ну-ну-ну… Что это мы расчувствовались? Я сразу как бы не в своей тарелке… Да вы занимаете на этой территории столько места, сэр Маньифико, вы показываете нам такой пример стойкости, что даже Долгополов, подражая вам, стал носить галстуки. Вы не замечали? Светозаров (посмеивается). Я-то заметил. А вы не догадались – почему? Полина Петровна. И почему же? Светозаров (добродушно). Я полагал, что вы более наблюдательны. Я вообще считал, что женщины такие признаки улавливают мгновенно. Полина Петровна. Поясните свою мысль, сэр Маньифико… Светозаров. Ну уж нет. У нас, мужчин, есть свои негласные принципы солидарности. 264

Полина Петровна. Замысловато выражаетесь, Георгий Иванович! Светозаров (многозначительно улыбается). Так ведь и ситуация не простая, а, я бы сказал, весьма деликатная. Полина Петровна (молчит, думает, догадывается, сердито отстраняется от него). Не понимаю, не знаю и знать не хочу, о чём это вы… (Смущенно.) И вообще, мне надо тут отлучиться… Но вы не уходите: у меня к вам очень важный разговор. Вернусь через несколько минут. С в е т о з а р о в вновь делает попытку приподняться. П о л и н а П е т р о в н а уходит.

Светозаров (глядя ей вслед, произносит задумчиво). И я его понимаю. И ещё как понимаю! Удивительная, необыкновенная женщина… Углубляется в чтение газеты. П о л и н а П е т р о в н а вскоре возвращается. В холле по-прежнему только С в е т о з а р о в. П о л и н а П е т р о в н а успела переодеться. О н а в своем обычном твидовом костюме, но в белоснежной блузке, украшенной брошью, старомодно приколотой под воротничком. О н а явно взволнована, вид решительный и торжественный одновременно.

Полина Петровна (усаживаясь на кресло подле Светоза-

рова, каким-то новым – натянутым, не совсем естественным голосом). Опять прошлогодняя?

Светозаров. Нет, представьте себе, сегодняшняя, в библиотеке взял, пока не подшили. Полина Петровна (отрешенно, явно думая о чём-то другом). И что пишут? Светозаров. Да вот утверждают, что жить стало лучше, жить стало веселее. Полина Петровна. Ну да, ну да… (Собирается с духом.) Вообще-то у меня к вам, Георгий Иванович, разговор чрезвычайной важности. 265

Отложив газету, С в е т о з а р о в заинтересованно рассматривает П о л и н у П е т р о в н у.

Светозаров. Как вам идёт белый цвет! Вы такая нарядная. Уж не день ли рождения у вас сегодня? Полина Петровна (принуждённо, взволнованно). Нет, не день рождения. Хотя, с другой стороны… Может быть, и так… Светозаров. Не понял? Полина Петровна. Разговор-то о вас, Георгий Иванович. Вернее, о нас… Светозаров. Что ж вы так волнуетесь, Полина Петровна? Конечно, давайте поговорим. (Он механически берёт

в руки свою палку, выручающую его в сложных ситуациях, как папироса курильщика.)

Полина Петровна (набирает в лёгкие побольше воздуха). Ну тогда сразу к делу, хорошо? Слушайте меня внимательно и на вопросы, пожалуйста, отвечайте коротко, внятно и разумно. Договорились? Светозаров. Никогда и никого не слушал столь внимательно. Полина Петровна. Тогда так: дорогой Георгий Иванович, я прошу вас жениться на мне. С в е т о з а р о в роняет свою знаменитую палку и безуспешно пытается её поднять. О н растерян до такой степени, что совершенно лишился дара слова.

Полина Петровна (сердито). Это не ответ. О н а поднимает палку и подаёт её несчастному С в е т о з а р о в у.

Вот вам ваш посох. И посмотрите мне в глаза. Неужели женщины до того допреследовали вас своим вниманием, что вы намерены отказать мне? Ге о р г и й И в а н о в и ч пытается расслабить узел галстука. 266

Светозаров. Уф! Полина Петровна! Так и до очередного инфаркта можно довести… Полина Петровна (от смущения излишне строго). Ну хватит ёрзать, в самом-то деле! Вы что, не поняли сути моего предложения? Светозаров (совершенно потерявшись). Честно говоря, нет, не «въехал», «не догоняю», как говорит ваша Зося. Признаться, вы, Пепи, слишком стремительны и экстравагантны. Нет, не догоняю… Полина Петровна (смущаясь всё больше, но, тем не менее, преисполненная решимости довести задуманное до конца). Уж не хотите ли вы сказать, что уже положили

глаз на какую-нибудь местную красотку? Может быть, это наша дама с вязанием? Фу! Но это же… Хоть она и моложе меня на четыре года, но о чем с ней говорить? О вязаных салфеточках? Нет, я что, в самом деле вам не симпатична?! Светозаров. Что вы, Полина Петровна, побойтесь бога, да я просто без ума от вас. Вы единственная, кто делает мою жизнь здесь сколько-нибудь сносной. Я дождаться не могу, когда вы сойдете со своего второго этажа, но… Полина Петровна (ещё более сурово). Тогда в чём же дело? Светозаров. Я вправе ждать от вас большей деликатности… В моем положении… и жениться… Если бы мы встретились лет так двадцать назад хотя бы… Полина Петровна. Вон чего захотел! Да в то время был еще жив мой Перелогин, и мы друг в друге души не чаяли. Нужны бы вы мне были двадцать лет назад! Я вам не двадцать лет назад, а завтра, в крайнем случае, через неделю предлагаю пожениться. Короче: чем скорее, тем лучше. Светозаров (собравшись с духом). Но… я не могу… Полина Петровна. Почему, позвольте спросить? Светозаров. …не могу… потому что не могу … исполнять супружеские обязанности… 267

Полина Петровна. Что это еще за глупости! Какиетакие обязанности? Я что, в лес вас буду посылать за дровами? Или заставлю охотиться на диких зверей для добычи пропитания? Светозаров (с надрывом). Вы, конечно, очень великодушны… Но вы забыли главное: у меня кончается оплаченный срок моего пребывания здесь. Скоро свезут старого Холстомера на живодёрню. Нечем мне платить: вот какие обязанности, жестокая вы женщина! Полина Петровна. Вот, наконец-то, старые песни о главном. А если поженимся – то что? Светозаров. Что?.. Полина Петровна (ликуя). То не свезут! Вот что. Светозаров. Ваша логика мне недоступна. Полина Петровна. С логикой у меня всё в порядке. Я тут уже всё выяснила. Главное в решении этой задачи – отдельная комната. Именно за неё берут основную плату. Если мы съезжаемся на правах законных супругов (фу, какое противное слово – всегда его не любила!), – но имейте в виду, что я не сторонница гражданских браков, и вообще, я женщина порядочная, строгих правил, – тогда дело в шляпе. Светозаров (тупо). В какой еще шляпе? Полина Петровна (смеется, но не потому, что ей смешно, а от смущения). Ну, не в моей же, хоть она и нужна мне в минуты слабости, как боевые доспехи рыцарю! И сейчас очень бы пригодилась! Вы, я смотрю, просто поглупели от счастья, что такая замечательная женщина, как я, сделала вам предложение! Светозаров. Полина Петровна, вы изумительный друг. У вас чуткое сердце, может быть, я вам тоже не безразличен, и я действительно счастлив… и если бы раньше… Но, поймите (с надрывом), нам скоро предстоит расстаться навсегда. Полина Петровна (нарочито хладнокровно). Ну, рано или поздно, конечно, расстанемся. Но я предпочитаю 268

– попозже. Мне без вас тоже скучно будет. Что мне, с Долгополовым прикажете разговаривать? Он уже окончательно надоел своими социалистическими достижениями. Слишком положителен. Зануда! Так не пойдет. Я люблю жизнь во всей полноте её плюсов и минусов. Я прирожденный диалектик, мой милый! Светозаров (подозрительно). «Мой милый»… Вы оговорились, признайтесь! Полина Петровна (отрезает). Мой милый – значит мой милый, и больше ничего. Одну супружескую обязанность вам всё-таки придется выполнять… Светозаров. Какую? Полина Петровна. Будете играть со мной в шахматы. Мне надо развивать стратегическое мышление. С в е т о з а р о в начинает смеяться. О н хохочет, закрыв лицо ладонями. Потом постепенно умолкает, отнимает ладони от лица, вытирает белоснежным платком глаза: то ли от смеха, то ли еще от чего у н е г о выступили слёзы.

Светозаров. Вы неподражаемы, Пепи. Полина Петровна. Ну, слава богу. Заговорил нормальным голосом. Светозаров (грустно). Но как быть с «неосновной» частью платы? Полина Петровна. А! Вот! Вот тут (заговорщически понижает голос) и наступает время большой стратегии. Я созрела для шантажа. Светозаров. Господи! Вы просто полны неожиданностей. Полина Петровна. А то! Короче! Я мёртвой хваткой вцепляюсь в свою невестку, и – ультиматум! Или они платят за нас обоих, или я возвращаюсь домой. Уверяю вас, она, несмотря на свою скупость, до такой степени несовместима со мной, что, как только вы станете моим мужем, сдастся. Потому что возвращаться я буду 269

уже с вами. А? Каково? «Хороша рокировочка?», как говорил один незабвенный персонаж. Светозаров. Боже, до чего я дожил! Полина Петровна (хладнокровно). Все мы до чегонибудь доживаем. Этот вариант представляется мне единственно разумным. Всё уже сто раз обдумано. Светозаров (в шутливом отчаянии). Но я храплю, Полина Петровна! Полина Петровна (смущенно). Хорошо, что вы первый сказали об этом. А то я не знала, как вас предупредить: извините, сударь, похрапываю, и очень иногда звучно. Фу, ну прямо гора с плеч… Повисает неловкая пауза.

Ну так что ж! Будем считать, что с главным мы порешили, не так ли? Вы ведь не выпрыгнете в окошко, как Подколесин, в последний момент? Вы не опозорите мои седины? Светозаров (берёт её руку и молча, благодарно целует). Без вас я в самом деле прозябал здесь… Но… Страшно спрашивать… Но неужели это только из жалости? Полина Петровна. Вы начинаете меня злить. Кто хоть слово сказал о жалости? Всё имеет предел: вы испытываете мою стыдливость! Георгий Иванович! Пощадите! Я же говорила вам, что для нашей сцены «Ромео и Джульетта» не подходит. Но я очень терпеливая сиделка – на случай, если, не дай бог, вы простудитесь! И наконец, я классно завариваю чай. Особенно – хороший, цейлонский. А захотите, чтобы я вязала вам носки и жилетки, как Нина Васильевна, что ж, пожалуйста, могу. Если вы в это время будете мне читать, ну хоть «Божественную комедию». Светозаров. На итальянском? Полина Петровна. Для начала – на русском. Светозаров. Сказано и много, и мало. Слишком мало. 270

Полина Петровна. Господи, да неужели ж мало? Светозаров. Для меня – да, мало. С чего вы взяли, что я боюсь дома престарелых? Что я не сумею умереть, как подобает мужчине? Это ведь, при любом расположении звёзд, вообще-то вопрос ближайшего будущего. Полина Петровна. А я намерена это будущее отдалить настолько, насколько в моих силах. Светозаров. Но для чего, почему? Полина Петровна. Вы просто вымогатель, честное слово! Светозаров. Нет, мой друг, нет, неугомонная Пепи, не холстомеровой участи я страшусь, а той бездны одиночества, из которой вы меня вывели, протянув свою такую теплую, надёжную руку. Вот этого я действительно боюсь. Полина Петровна. Ну-ну, оставим сантименты молодым. А то я ещё расплачусь. Лучше вот вам моя теплая, надежная рука – до самого до края. До самого последнего конца. Обещаю вам не отнимать её от вашей. Потому что… Потому что и ваша теплая, надежная рука мне необходима. Это не я, а вы вытащили меня, нас из пропасти. Так по рукам, сэр Маньифико? Светозаров. А что сказал бы по этому поводу ваш любимый Бернард Шоу, этот рыжий строптивец? Полина Петровна. А он сказал бы: «Нет, я ни на чём не настаиваю, но я хочу, чтобы всё было – по-моему». Растроганный С в е т о з а р о в склоняется в поцелуе над рукой П о л и н ы П е т р о в н ы. И вытирает платком глаза.

271

Сцен а д ве н ад цатая В холле, украшенном воздушными шарами, идут последние приготовления к приезду молодоженов из ЗАГСа. На журнальном столике – букет хризантем. В холле – П а н ь ко в а, Го р д е ц к а я - Ш т ау б, Д о л г о п о л о в, Е в г е н и я Л ь в о в н а, В е р а И в а н о в н а, нянечка Г а л и н а.

Панькова. Такую суету развели… Подумаешь, событие! Галина. Не скажите, Нина Васильевна. Это, конечно, событие: такие два видных человека и так славно устроили свою судьбу. Я очень рада за Георгия Ивановича! Куда ему, бедному, из наших-то условий – в обычный дом престарелых! Это прямо на смерть человека посылать. Слава Богу, Полина Петровна здраво рассудила. Да и вообще, они друг другу подходят. Панькова. Как это вы определили, что подходят? Галина. Так сразу видно. Благородные они оба. Гордецкая-Штауб. Бвагородные? Он – пожавуй. Но она… Евгения Львовна. Полина Петровна – человек редкой проницательности и душевности… Гордецкая-Штауб. Ну, не знаю, не знаю… Долгополов (сердито). Хоть сегодня-то можно обойтись без злоязычия?! Панькова (злорадно). А что это вы так нервничаете, Геннадий Семёнович? Долгополов (сердито). Чепуха, с чего вы взяли? Панькова (ехидно). Ну, не знаю, может, какая-то особая причина всё-таки есть… Долгополов. Чушь! О н перекладывает на столике какие-то пакеты.

Панькова. А что это у вас тут приготовлено? 272

Долгополов. Как что? Подарки, естественно. Гордецкая-Штауб (растерянно). Подарки? Как миво… Панькова. Я как-то не подумала… Гордецкая-Штауб (понимая, что выглядит, по сравнению с «плебеем» Долгополовым, отнюдь не респектабельно).

Честно говоря, не ожидава от вас такой душевной тонкости, Геннадий Семёнович. Очень, очень миво! Долгополов. Вы вообще, по-моему, не слишком-то в людях разбираетесь. До таких лет дожили, а всё в светскую кокетку играете… Гордецкая-Штауб. Вы невыносимы. Зря я вас похвалива! Долгополов (в сторону). Чихал я на твою похвалу… (Гордецкой-Штауб.) Лучше бы подумали, что подарить… Гордецкая-Штауб (удивленно). Я?! Панькова (думает вслух). Георгию Ивановичу, пожалуй, отдам носки, те, что я для зятя вывязала. Свяжу этому паразиту другие. А ей… Ну, можно шерстяной шарф, тот, что я приготовила для приятельницы к Новому году… Всё равно он не очень удался! О н а спешно уходит в свою комнату.

Евгения Львовна. У меня – книга: «Психогигиена семейной жизни». Галина. А я банку белых собственного засола принесла: Полина Петровна обожает. Гордецкая-Штауб (растерянно оглядывается). Это что же повучается? Все, кроме меня, приготовиви подарки? (Она явно расстроена.) И у меня, кажется, нет ничего подходящего. Правда, Лерик привез в последний раз из Парижа «Шаневь» номер пять… Но я уже открыва фвакончик. Конечно, там еще много духов – почти все. Долгополов. А слабо расстаться? Гордецкая-Штауб. Ничего не свабо. Гордецкие никогда жмотами не быви. 273

Долгополов (поддразнивает). Что-то вы, баронесса, заговорили языком улицы. Гордецкая-Штауб. Гвупости! Это всё от вас. И не хочешь, так заговоришь. Ваши свовечки прилипают, как зараза. Пойду за духами. О н а уходит, ворча: «Жавко, конечно. Когда ещё Лерик привезёт новые? Да и эта бибвиотекарша едва ли оценит. Но Гордецкие жмотами никогда не быви… И не этому пвебею учить меня хорошим манерам!»

Галина. Послушаешь, ну чисто – дети. Ссорятся, как маленькие. Евгения Львовна. Какие дети! Тут страсти роковые… Вера Ивановна (почти что вбегает с улицы в холл, запыхавшись). Приехали, приехали! Зовите скорее всех! В холл – кроме т е х , кто там уже находился, – медленно, опираясь на палку, входит Го н о б о б л е в а; возвращается с красивым пакетом П а н ь ко в а, а вслед за н е й – с коробочкой, перевязанной красным бантиком, Го р д е ц к а я - Ш т ау б. Долгополов охорашивается, приглаживает вихры, поправляет галстук. В е р а И в а н о в н а торопливо снимает белый халат и кладёт его на стул. В с е взволнованы, настроены приподнято.

Евгения Львовна. Геннадий Семёнович, не забудьте включить марш Мендельсона, как только наши молодожёны переступят порог. Долгополов. Полина Петровна заказала вместо Мендельсона концерт Грига. Евгения Львовна. Ну, концерт так концерт! Главное, не пропустите момент! Панькова (в сторону). Она и тут не как все! Наконец в вестибюль входят торжественные и очень красивые Ге о р г и й И в а н о в и ч и П о л и н а П е т р о в н а . О н а в сером платье по фигуре (и видно, что фигура когда-то была), на плечах светлая накидка, на голове белая кружевная 274

шапочка с вуалеткой. Очень прилично и красиво. Неожиданно П о л и н а П е т р о в н а предстаёт перед всеми как интересная женщина. М о л о д о ж ё н ы стоят перед собравшимися как-то даже величественно, особенно С в е т о з а р о в. Он опирается на свою знаменитую палку. А П о л и н а П е т р о в н а – на его руку. О б а очень взволнованы. За их спинами – З о с я , е ё о т е ц (с ы н П о л и н ы П е т р о в н ы – Ко н с т а н т и н ) , в н у к Д о л го п о л о в а – Е го р . Э т о т не отходит от З о с и . Издали машет рукой Д о л г о п о л о в у: «Привет, дед!» И, наконец, д и р е к т о р пансионата В и с с а р и о н И в а н о в и ч К л е м е н т и.

Евгения Львовна (громким шёпотом). Геннадий Семёнович! Геннадий Семёнович! Д о л г о п о л о в спохватывается и включает несколько запоздало музыку. Сначала она звучит очень громко, потом Д о л г о п о л о в убавляет звук и протискивается вперёд с букетом хризантем.

Долгополов (охрипшим от волнения голосом). Дорогие Полина Петровна и Георгий Иванович! Позвольте поздравить вас с законным браком! О н протягивает П о л и н е П е т р о в н е букет хризантем и диск DVD.

Полина Петровна! Это вам – программа по самостоятельному изучению итальянского языка. Полина Петровна. Спасибо, голубчик! Но к ней нужен как минимум ноутбук. Зося. Считай, ба, что он у тебя уже есть. Мне родители купили новый, отдаю его тебе. Полина Петровна. Спасибо, детка. В такой день – принимается! Долгополов. А тебе, Георгий Иванович, кроме самых горячих поздравлений, еще и эти шахматы, и сборник интересных задач. Теперь-то у тебя, наверное, будет меньше времени, чтобы играть со мной. 275

Светозаров. Спасибо, дорогой Геннадий Семёнович! Подарок замечательный, и очень кстати. (Он нежно склоняется к Полине Петровне.) Кое-кому я обещал уроки шахматной игры, для развития стратегического мышления. (Оба заговорщически смеются.) Клементи. Дорогие Полина Петровна! Георгий Иванович! В этот знаменательный для всех нас день коллектив нашего пансионата поздравляет вас с такой важной переменой судьбы. В качестве свадебного подарка позвольте вручить вам ключ от 16-й комнаты и сообщить, что ваш медовый месяц будет оплачен из средств пансионата. Панькова (Евгении Львовне вполголоса). Это же комната Семёна Семёновича… Клементи (услышав, громко). В комнате, как вы знаете, произведён ремонт, она заново отделана и даже перепланирована, чтобы вам удобнее было в ней разместиться. Практически в ней теперь как бы две комнатки: мы поставили легкую перегородку. Взволнованные м о л о д о ж ё н ы принимают подарки, неловко оглядываясь. П о л и н а П е т р о в н а, беспокоясь оттого, что С в е т о з а р о в уже давно на ногах, обращается шутливо к собравшимся.

Полина Петровна. А где тут наши кресла? И х торжественно усаживают, придвигая сбоку столик для подарков.

Панькова. Это вам, Георгий Иванович, тёплые носки. А Полине Петровне – шарф моей работы. Носите на здоровье. В нашем возрасте кровь уже не греет, так что шерстяные вещи пригодятся. Долгополов (в сторону). Язва, не может без подковырки! Светозаров. Замечание прямо в точку. Спасибо вам, милая Нина Васильевна. 276

Полина Петровна. Из ваших добрых рук они будут греть вдвойне! Панькова (устыженная и растроганная тем, что её

назвали «милой», а руки – «добрыми», говорит неожиданно для самой себя тепло и искренне). Желаю вам счастья! (В сторону.) Насколько это возможно в комнате № 16.

Гордецкая-Штауб (захваченная общим настроением, с неожиданным воодушевлением). Повина Петровна! Вы

сегодня необыкновенно эвегантны. Эти духи – настоящие французские, «Шаневь» номер пять, квассика – очень подойдут вам! Полина Петровна (сраженная неожиданным проявлением добрых чувств). Вы не представляете, Ванда Стефановна, как я тронута. Всегда мечтала именно об этих духах! (Подносит флакончик к лицу.) Ах, прелесть какая! Галина. Поздравляю от всей души. Я так рада за вас! А вот грибочки, ваши любимые. Полина Петровна. Галочка, милая, спасибо тебе. Не уходи! На обеде будь обязательно. И грибы – на общий стол! Гулять так гулять. Евгения Львовна. Я приготовила вам книгу: «Психогигиена семейной жизни». Может быть, найдёте что-то интересное. И ещё – привезла из дому кустик фуксии, взамен вашей, погибшей. Я уже поставила её на окне вашей новой комнаты. С в е т о з а р о в устало откидывается на спинку кресла. Заметив это, П о л и н а П е т р о в н а старается сократить церемонию. О н а делает знак с ы н у, З о с е. О б а склоняются к ней. После чего с ы н П о л и н ы П е т р о в н ы просит у собравшихся внимания.

Константин. Дорогие друзья! Позвольте через полчаса пригласить вас всех на праздничный обед. А сейчас можно сделать небольшой перерыв. Согласитесь, что волнений у всех в это утро слишком много. Нужна хотя бы символическая передышка. 277

Гордецкая-Штауб (в порыве откровенности). А я знаю, кто в зимнем саду вашу фуксию угробив, когда все узнави, что вы с Георгием Ивановичем решиви пожениться. Панькова (поспешно). Ванда Стефановна! А Ванда Стефановна, можно вас на минутку, посекретничать! Полина Петровна (смеётся). Я тоже знаю, кто. Детский сад, честное слово! Евгения Львовна. Вы правы, иногда это похоже на детский сад. Полина Петровна. Только дети всё же не бывают такими жестокими! Евгения Львовна. Современные дети, к сожалению, бывают. Жестокость очень помолодела. Полина Петровна. И одновременно – очень постарела. Постепенно в с е расходятся – до праздничного обеда. Остаются П о л и н а П е т р о в н а и её с ы н.

Полина Петровна. Сынок, спасибо тебе. Ты так красиво всё организовал: ЗАГС, цветы, этот праздничный обед. Всё это тебе недёшево обошлось! К о н с т а н т и н прячет лицо в ладони, плечи его вздрагивают.

Полина Петровна. Ну-ну, Костик, что с тобой? Константин (утирая глаза платком). Мамочка, прости меня! Полина Петровна. Перестань, сынок. Я не могу этого видеть. Того и гляди, сама заплачу. Константин. Ты? Мама, я никогда не видел твоих слёз, даже на похоронах отца. Полина Петровна (смеётся). Не перестанешь, так и увидишь. Но я этого не хочу. Константин. Прости меня, мамочка, за всё, за всё! Полина Петровна. Костя, послушай! То, что ты сделал для Георгия Ивановича, – это только часть долга нашей 278

семьи перед этим удивительным человеком. Понимаешь ли ты, что мы могли потерять Зосю? И что именно он спас нас всех? Константин. Да, понимаю. Мы у него и у тебя в пожизненном долгу. Полина Петровна. Знаешь, сынок, этот долг – «пожизненный», как ты говоришь, – не слишком-то долгий. Когда мы объявили о решении пожениться, меня вызвал к себе Клементи и предупредил, что у Георгия Ивановича подозрение на рак легких. Да и моё сердце тоже бьётся из последних сил. Обратный отсчёт уже давно начался! Так что ты уж, мальчик, вытерпи эти несколько месяцев. Зато потом Зося не сможет тебя ни в чём упрекнуть. Тебе – вам с Зинаидой – надо сделать выводы из того, что случилось. Берегите ребёнка! Константин. Если бы Зинаида могла услышать хоть кого-нибудь кроме себя самой! Полина Петровна (спокойно). Сынок, не забывай, что ты – мужчина! Константин. Какой там мужчина? Подкаблучник типичный. Она и сегодня… не пожелала «принимать участия в этой комедии». Полина Петровна (спокойно). Скорее, трагикомедии. Константин. Почему я не такой, как отец? Или, вот, Георгий Иванович? Ведь потрясающе держится! С таким достоинством… И знаешь, мама, мне кажется, он очень привязан к тебе. Это просто удивительно. В его-то возрасте… Полина Петровна. Нечему удивляться. И возраст тут ни при чём. Константин. Понимаю. Поэтому и живу с таким ужасным чувством вины перед тобой, перед памятью отца: ведь ты оказалась здесь из-за меня, из-за моей бесхарактерности! Полина Петровна. Ну хватит, хватит заниматься самобичеванием! Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя вино279

ватым передо мной. Видишь, как всё повернулось. Моя жизнь наполнилась новым смыслом. Я нужна этому замечательному человеку. И признаюсь тебе, он мне тоже стал очень дорог. И всё это – благодаря тебе. Вот только диагноз, о котором он не знает, так мучит меня! И мне приходится скрывать это от всех. Константин. Знаешь, мама, чудеса бывают. А вдруг эта удивительная перемена в вашей судьбе переломит болезнь? Полина Петровна. Молюсь об этом день и ночь! Хорошо, что сказала тебе: а то моя душа изнемогает от этого неразделённого груза. Спасибо тебе, мой мальчик, за сочувствие. Только пусть это будет нашей с тобой тайной. Ладно? Константин (целует руку матери и снова вытирает глаза). Всё будет хорошо, мамочка! Нерешительно, не желая мешать разговору, приближается В е р а И в а н о в н а. О н а очень взволнована.

Вера Ивановна. Простите, что прерываю разговор! Но новость такая, что не терпит отлагательства. И это, я думаю, самый большой подарок для вас сегодня! Полина Петровна (взволнованно). Что? Что? Вера Ивановна. Только что привезли повторный анализ Георгия Ивановича из районной клиники… Полина Петровна. Не тяните же! Вера Ивановна. Подозрения не подтвердились. Полина Петровна (крестится). Слава Богу! (Помолчав,

с удивлением и даже с каким-то священным ужасом произносит.) А ведь я первый раз в жизни перекрестилась!

До сих пор – руки поднять не могла. Она была, как гиря свинцовая. Ну, слава Тебе, Господи! Радостно смеётся и Ко н с т а н т и н вместе с н е й.

Ну что ж, тогда будем жить! Слышишь, сын! Будем жить! 280

Константин. Да, мамочка! Вера Ивановна. Тогда вот вам ещё радость: Виссарион Иванович разрешил привезти вашего кота, с условием, что он не будет покидать вашей комнаты. Полина Петровна. Вот счастье-то! Только надо спросить у Георгия Ивановича – согласен ли? Вера Ивановна. Спросили, спросили, Полина Петровна! Ещё раньше спросили. Он ответил, что рад за вас! И что животных тоже любит. П о л и н а П е т р о в н а поднимается из кресла, встает и Ко н с т а н т и н.

Полина Петровна (торжественно). Всё слишком хорошо, чтобы быть правдой или долго продолжаться! Надо заканчивать мою пьесу, пока не случилось чего-нибудь плохого! Занавес! Скорее занавес! ЗАНАВЕС

281

П РОД А В Ц Ы И П О КУ П АТ ЕЛ И С ЮЖ Е ТОВ Фантасмагория в духе времени в пяти сюжетах, включая неоконченную пьесу В и кт о р а Ку щ и н а «Крыса по собственному желанию»

Действующие лица: Продавец сюжетов, писатель Виктор Кущин. Угрюмый, прохожий, покупатель сюжетов. Малиновый пиджак, он же Вовчик, он же Владимир Степанович. Девушка, попавшая в беду, она же Печальная красавица. Ларёчница Альбина. Покупатель пива, он же инженер Пётр Котиков. Крысин, персонаж пьесы Кущина «Крыса по собственному желанию». Куратор, персонаж пьесы Кущина «Крыса по собственному желанию». Вьюгин, гениальный художник, персонаж пьесы Кущина «Крыса по собственному желанию». Гламурная, продавщица киоска. Пацаны в чёрном.

282

Сюжет № 1. « В Ы Б О Р » Начало девяностых. Время, когда улицы русских городов превратились в огромную барахолку. На заднике – на экране – мелькают документальные кадры, где переход к рыночной экономике запечатлён как распродажа прежней жизни и торговля завезёнными «Сникерсами», «Баунти», «Твиксами», контрафактными сигаретами и спиртным. Ощущение перманентной толкучки. Обрывки газет и картона на земле, где и раскладываются товары. Потом продавцы уходят, а бумаги остаются; их носит ветер, создавая ощущение конца времён и нескончаемой поздней осени с безнадёжно облетевшими деревьями… По тротуару рядом с газетным киоском, на котором прикреплён слоган «ВСЕГДА ХОРОШИЕ НОВОСТИ» (а сам киоск закрыт – «Приём товара»), ходит с т р а н н ы й ч е л о в е к , с хрестоматийной интеллигентской бородкой, в куртке, легкой не по сезону, в клетчатом шарфе, обёрнутом вокруг шеи, в помятом берете и очках. На шее у н е г о – плакат-объявление, крупно, от руки: «Продаю сюжеты!»

Продавец сюжетов (зазывая, громко). Ко мне, ко мне, ловцы потерянных душ, которым на пиршестве интеллекта предлагают гниющие объедки чужих удовольствий. Я дам вам новые мысли! Все здесь и сейчас торгуют вещами. В основном подержанными. Я же предлагаю истории (по дешёвке, но могу и задорого!) на все мыслимые и немыслимые вкусы! Вы любите фильмы-катастрофы и ждёте апокалипсиса уже завтра? Купите же сюжеты, развернув которые, вы сможете изменить судьбы мира, хотя бы и на бумаге. Или в компьютере! Что не так уж и мало! В конце концов, наша жизнь становится всё более виртуальной. Время в нашей власти. Пространство может быть пересоздано по нашему усмотрению. Подходит Уг р ю м ы й.

Угрюмый. Ненавижу громкие крики, бьющий в глаза свет, яркие краски. Мне противно, что вы так орё283

те, скликая соглядатаев своей нищеты и позора. Так и кажется, что сейчас сбегутся все шакалы трусости и гиены предательства, поднимут свои отвратительные морды к небу и завоют на луну. Продавец сюжетов. Чушь! Какая нищета? Мои богатства не поддаются учёту! Какой позор? Я презираю людей! Какая луна? Да хоть бы и луна! Время суток не имеет для художника никакого значения. Есть птицы ночные, а есть рассветные и дневные. Ночные поют слаще. Я вытряхну из своей дорожной сумы такие необыкновенные сюжеты, что даже вы, мизантроп, будете поражены моим богатством! Просто каждый торгует, чем может. Я – своей фантазией. Мои выдумки – вот моё богатство. Что нужно народу? Конечно! – хлеба и зрелищ! Основа зрелища – сюжет. Я – мастерская сюжетов. В ход идёт всё – любая мелочь, любой предмет, любое слово могут стать отправной точкой путешествия на край света, точнее, за край света! Угрюмый. Ты обещаешь так много… А собственно, кто ты такой есть? Физиономия вроде знакомая… (Злорадно.) Уж не Виктор ли Кущин, член несуществующего Союза советских писателей? Как вы охраняли границы своего союза! Не допускали никого, никому из пишущих ходу не давали. Но, при этом, сами-то как вдруг стали рваться к свободе – вы, прикормленные государством бездари! Ну и как вам на свободе, душители талантов? Продавец сюжетов (усмехается). Да, я Кущин. Да, мечтал о свободе. Ну, я и свободен, самодостаточен. А вот вы… видно, что в плену старых комплексов. Угрюмый (заносчиво). Мои комплексы при мне, о своих подумай! И чего же ты хочешь за свои, так сказать, «истории»? Цена, говорю, какая? Душу, что ли, взамен? Продавец сюжетов. Да кому в наши дни нужна душа, да ещё такая, как ваша. Своей унылостью она давно уж 284

принадлежит Князю Тьмы. Никто и тратиться не станет. Это вам, вам самому, позарез важен сюжет, чтобы изменить ход вашей тусклой жизни, чтобы переписать её заново, чтобы про вас не говорили: жив был – не жил, и умер – не мёртв… Угрюмый (огрызается). Не твоё дело судить меня. Продаёшь – продавай, если купят. В чём я сомневаюсь. Что, например, ты можешь мне предложить? Продавец сюжетов. Ну вот, специально для вас – философско-апокалиптический. Назовём его «Шедевр». Или «Выбор». А сюжет таков. Художнику становится известно нечто важное – как? – это вопрос техники: скажем, вещий сон. Да, сон. Художник спит, и Некто, Очень Могущественный, соображайте сами – Кто, приходит к нему и говорит: «Мир на пороге атомной катастрофы. Она неизбежна. Это вопрос ближайшего будущего. Но время, оставшееся до конца света, можно использовать по-разному. Можно отказаться от твоей аскетичности и в конце концов – всё с большой буквы – В Конце Концов (ха-ха!) насладиться жизнью. У тебя давно не было женщины. Ты дневал и ночевал у мольберта (как вариант – за письменным столом). Нет, у мольберта, пожалуй, лучше. Все публичные дома распахнутся перед тобой, и самые изощрённые жрицы любви дадут тебе любые невероятные сексуальные удовольствия. И не надо бояться ни СПИДа, ни сифилиса. Всё равно ты умрёшь раньше, чем успеет развиться любая, самая гнусная инфекция. Но у тебя будет время насытиться всеми земными дарами. Ты сидел в своей мастерской впроголодь, только и знал, что пил дешёвую водку, чтобы расслабиться после непосильного творческого напряжения. Ты даже пить не хотел, просто видел в спиртном единственное спасение от непрерывного стресса. Я же разверну перед тобой пиршество, какого свет не знал, – изыскан285

ные яства, вина из погребов французских аристократов, утончённые деликатесы всех кухонь мира. Ты попробуешь жизнь на зубок, твоё нёбо, твой нюх сумеют различить немыслимый по разнообразию спектр вкусовых и обонятельных ощущений! О, ты как художник впитаешь ещё и своим ненасытным зрением потрясающие по изобилию натюрморты, перед которыми колорит старых голландских мастеров покажется тебе примитивно, детски бедным». Угрюмый. Это – кто – так – говорит? Это – он, Тот? Или это – ты, Продавец сюжетов? Чей, я тебя спрашиваю, замысел этой странной истории? Продавец сюжетов. Не будьте занудой, господин Угрюмый! Ну какая разница, чей сюжет? Заплатите, и он станет вашим. Угрюмый. Чем платить, спрашиваю тебя? Продавец сюжетов. Ну не кровью же писать расписки! Я человек практический: лучше всего – деньгами. Но могу согласиться и на бартер. Я вам – историю. Вы мне – ну хотя бы хороший коньячок и, конечно, приличную закусь. Скажем, кусок сёмги в вакуумной упаковке. Мне фосфор крайне необходим для нормальной работы мозга. Хотя настоящий коньяк, а не какое-нибудь там бренди сейчас купить весьма затруднительно, даже по самой высокой цене: жизнь переполнена подделками. Собственно, если и есть вообще что-либо неподдельное в этом мире, так только фантазия истинного художника. Угрюмый. Ладно, я рассмотрю твои предложения. Продолжай. Продавец сюжетов. Итак, возвращаемся к знаменательной беседе Художника и Того, Кто, сами знаете – Кто. Он вновь обращается к растерянному Художнику: «Не хочешь множественности плотских наслаждений? Я пошлю тебе единственную Прекрасную Женщину, твой идеал, о котором ты мечтал с юности, но 286

нигде не встречал. И ты узнаешь напоследок великую любовь, всепоглощающую, высокодуховную. И ты будешь готов создать шедевр. Весь психофизический состав изготовится к этому: в твою кровь будут впрыснуты гормоны, необходимые для творческого взлёта невиданной силы: тестостерон, адреналин, эндорфин. Но… такое маленькое, такое непреодолимое «но»: Время кончится. Кончится совсем, понимаешь? Времени для создания шедевра не останется. Его ни для чего не останется. Оно просто кончится. Зато перед адом небытия ты побываешь в настоящем раю. И – кстати! В моих силах устроить так, чтобы ты напоследок овладел своим, так сказать, идеалом физически. Да, пожалуй, вот так: именно на самом пике осуществляемого тобой вожделения, когда из тебя начнёт извергаться семя, произойдет вселенский ядерный взрыв – как апофеоз твоей любви. Да! Да! Да!» Ну как? Здорово придумано? Угрюмый прохожий. Не понимаю, о чём, собственно, речь? В чём зерно сюжета и какой предлагается в ы б о р. Ведь ты же предлагаешь сюжет «Выбор»? Не так ли? Продавец сюжетов. Да, именно. Такой же вопрос задаёт и Художник. А Тот, Который, отвечает: «Какова, спрашиваешь, альтернатива? На фоне аскезы, доводящей художника или монаха до галлюцинаций, может произойти чудо: ты и сам, без меня, увидишь и почувствуешь всё то, что предлагалось тебе в порядке искушения. И создашь свой Шедевр. Да, создашь. Но… всё то же непреодолимое «но»: вселенский ядерный взрыв всё равно безвозвратно уничтожит жизнь на планете. Я, правда, вижу некую деталь, весьма красноречивую. В поствзрывном пространстве исчезнет только человек и всё, самое уязвимое, что создавалось его интеллектом в течение пяти тысяч лет. А часть материального мира, так сказать, огнеупорная, сохранится. От человека, от тебя, Художник, в частности, может остаться только тень. Помнишь, как это было в Хиросиме: люди сгорели, а тени их «проявились» на стенах. Так будет и 287

с тобой. И если твоя тень, с распростёртыми крестом руками, будет маячить некоторое время на поверхности стены, то, что касается остального, оно сгинет – ни мольберта, ни шедевра… Извини». Угрюмый. Выбор, выбор-то каков? Продавец сюжетов. Ну, специально для непонятливых, хотя от вас, так как вы, видимо, считаете себя литератором, можно бы ожидать большего проникновения в суть дела. Наслаждение материальными удовольствиями – самоотречение творчества. Таков этот выбор. Угрюмый. Но здесь нет выбора… Продавец сюжетов. Правильно. У этого Художника нет выбора: он всё отдаст ради создания шедевра. И создаст его. А дальше, как предсказано. Угрюмый. Тогда смысл-то в чём? Отказаться от всего самого обольстительного ради того, что всё равно бесследно исчезнет? Продавец сюжетов. Да, таков замысел. Впрочем, этот сюжет с подвижным финалом. Хотите – сделайте иной выбор. Но это было бы так банально! Уг р ю м ы й нервно прохаживается перед П р о д а в ц о м с ю ж е т о в, стискивая руки, размахивая ими, словно споря с самим собой.

Ну как? Берёте? Угрюмый. Безумие, безумие! Всё равно всё пропадает?! Продавец сюжетов. Это уж и всегда так. Выбирай не выбирай – ничего вечного. Всему «кирдык», при всех обстоятельствах. Но чисто теоретически – выбор любопытен. Вам-то самому чего бы хотелось? Стать автором шедевра, хотя бы и на короткий миг? Или полного удовлетворения всех потребностей? Уг р ю м ы й растерянно поворачивается к зрителям.

288

Угрюмый. Но если я куплю сюжет, то он будет моим, и я могу его развернуть, как захочу. Это может быть и пьеса, и повесть. Возможно, я создам шедевр, хотя бы и по чужой канве. Вся мировая литература полна бродячих сюжетов. Но если бы передо мной – и такой выбор?! Можно свихнуться. Этот безумец заставляет задуматься… Уг р ю м ы й решительно обращается к П р о д а в ц у с ю ж е т о в.

У меня с собой пятьсот рублей. Продавец сюжетов. Неплох сюжетец? Лучше бы тысячу. Угрюмый (выворачивая карманы, всё в большем воодушевлении). Шестьсот пятьдесят три. Больше нету. Продавец сюжетов. Ну, бог с вами, давайте сколько есть. Хорошо хоть не шестьсот шестьдесят шесть! Я этих историй сколько угодно напридумываю. А вы, как только свой шедевр сочините, приходите показать… Уг р ю м ы й уходит. Из окошка ларька неожиданно, словно кукушка из часов-ходиков, появляется Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а.

Ларёчница Альбина. Ну что, мил-человек! Разжился немного? Пока принимала товар, слышала весь ваш разговор. Сейчас идут в ход разоблачения: народ мёдом не корми – дай чего-нибудь похлеще про партию да про репрессии. Вот у меня последние новости про золото партии: «Московские новости» только подвезли! А ты говоришь – «шедевр»!.. (Протягивает Кущину из окошка пластмассовый стаканчик с кофе.) На, выпей, согрейся, а то и заболеть недолго! Продавец сюжетов (растроганно). Спасибо вам, милая Альбина Фёдоровна! Я уж домой поскорее. До завтра! Удачи вам в делах торговли хорошими новостями! Ларёчница Альбина. Ну и тебе не хворать! П р о д а в е ц с ю ж е т о в удаляется. 289

Сюжет № 2. « Н Е С Т О Р О Ж Я Б РАТ У С В О Е М У», и л и « Б РАТ А Н Ы » Спустя год или два. П р о д а в е ц с ю ж е т о в, с замусоленной табличкой на груди «Продаю сюжеты!», прохаживается у киоска с вывеской «ВСЕГДА ЖИВЫЕ ЦВЕТЫ», дуя себе на руки и постукивая ботинками: ноги замёрзли, холодно. Одет он не по погоде легко всё в ту же заношенную куртку, только шарф другой, не такой яркий. Улова, как видно, нет. Из окошка ларька выглядывает Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а.

Ларёчница Альбина. Виктор Иванович, а Виктор Иванович! Зайди, что ли, ко мне, погрейся: у меня всё-таки плитка электрическая. Продавец сюжетов (охрипшим голосом). Спасибо, Альбина Фёдоровна, пока не заработал права на тепло. Похожу, пожалуй, ещё немного. (Повышает голос.) Сюжеты, сюжеты продаю! Печальные и смешные, вечные и сиюминутные, высокоморальные и вовсе безнравственные – на все вкусы. Ларёчница Альбина. А в Голландии ихней круглый год цветут цветы! Это ж с ума сойти можно – на весь мир хватает. Только вот в России сейчас простому человеку не до цветочков: у нас – сплошные ягодки. Да горькие такие! Продавец сюжетов. Походите, товарищи! Подгребайте, господа! Судари и сударыни, чёрт бы вас побрал, скоро окочурюсь… Мне бы выпить чарочку для сугрева, всё бы не так тоскливо… При такой температуре воздуха мысли утрачивают гибкость и подвижность. Они становятся плоскими, как льдинки на лужах. О Господи! Пошли мне покупателя! Раздаётся шум подъехавшего автомобиля. К П р о д а в ц у с ю ж е т о в приближается Н е к т о в м а л и н о в о м п и д ж а к е , бритоголовый, с золотой цепью и огромным крестом на 290

груди. Вразвалку подходит о н к Ку щ и н у. За н и м следуют д в о е н а к а ч а н н ы х п а ц а н о в в чёрном, с крестами на груди. Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а выставляет табличку «ПРИЁМ ТОВАРА» и быстро захлопывает окошко ларька.

Неужели этого крутого человека интересуют литературные сюжеты? Малиновый пиджак (подходит, крутя на пальце ключ от машины). Эй, брателло, ты чего тут? От кого? Кто крышует? Продавец сюжетов (исключительно вежливо и интеллигентно). Я сам по себе. Продажа сюжетов – дело штучное, сэр. Такого, как я, нет больше не только во всём городе, но и во всём государстве. Малиновый пиджак (обижается). Чего дразнишься? С-э-э-р… Вот врежу по репе, узнаешь – сэр или не сэр! Штучный он, видишь ли. Кто это определил? Продавец сюжетов (исключительно вежливо и интеллигентно). Дело в том (простите, не имею чести знать ваше имя-отчество-фамилию-социальное положение), что я – Виктор Кущин, бывший писатель. Но ныне, не имея возможности издавать собственные произведения, предпочитаю продавать сюжеты другим. Возможен бартер – беру и выпивкой, и продуктами. Это, видите ли, гораздо быстрей, практичней, так сказать. Мера, конечно, вынужденная. Но у меня больная жена, маленькая дочка, тоже простуженная в настоящее время. Нужны живые деньги. И поскорее. Малиновый пиджак. Живые деньги всем нужны. Главное – живые деньги нужны живым. (Громко хохочет над собственной шуткой.) А если кто неживой, то и живые деньги ему ни к чему. (Хохочет над собственной шуткой.)

Продавец сюжетов (исключительно вежливо и интеллигентно). Совершенно справедливо. Но как-то всё надеешься на лучшее. К тому же, сейчас очень многие люди 291

хотят стать писателями, но… или фантазии не хватает, или умения. И, хотите – верьте, хотите – нет, покупают мои сюжеты. Находятся такие романтики духа. Так что я, можно сказать, делаю доброе дело, помогаю людям. Малиновый пиджак. Ишь ты, какой добродеятель нашёлся! Продавец сюжетов (исключительно вежливо и интеллигентно). Но… Вижу на вас крест и предполагаю, что вы не чужды вере. Малиновый пиджак (раздраженно). Ты это… брось интеллигентностью давить. Я этого терпеть не могу. Не посмотрю, что в бэрэте и очках: стоит мне пальцем шевельнуть, ты у меня сразу по-человечески заговоришь! А то, понимаешь, гонит пургу (передразнивает): «Сюжеты! Сюжеты!..» Тоже мне, Кашпировский нашёлся! На этой территории никто сам по себе ничего не может продавать. Сечёшь, писатель? Я тебе сам могу подкинуть сюжет: вот, значит, один ловчила решил срубить на халяву капусты на чужом тротуаре. А тут подъехал смотрящий, и – догадайся с трёх раз, что осталось от этого интеллигента! Правильно: один бэрэт. Ну и мокрое место. (Громко хохочет, довольный своей шуткой.) Гони бабки. Продаю. Продавец сюжетов (всё так же исключительно вежливо и терпеливо, не проявляя признаков страха). Что ж, сюжетец вполне современный. Но, уж извините, не очень оригинальный. А знаете ли что? Давайте, я вам изложу свой, и, может, мы устроим взаимозачёт? Потому что, честно говоря, у меня сегодня не грибной день. Ну, то есть не клюёт. Заработал я тут бутылку водки. Могу, конечно, отдать, хотя я и предполагал обменять её на молоко для своей девочки. Кашляет, видите ли: тёплое молоко с мёдом ей просто необходимо. Да, так о сюжетах. Знаете, если вам мой сюжет понравится больше, то, может, вы и скостите свой ясак. Малиновый пиджак. Чего-чего? 292

Продавец сюжетов. Ну, словом, налог на место на вашем тротуаре. Малиновый пиджак. Ну? Продавец сюжетов (начинает издалека, вдохновенно). Жили-были муж и жена. Давно. Так давно, что других людей ещё и в помине не было. И вот женщина родила сначала одного сына, а потом и второго. Братья росли. Им светили одно солнце, одна луна. Ходили по одной земле. Всё у них было одинаковое. Но отец больше любил младшего брата. А мать – первенца. Отец тогда был главой семьи, не то что сегодня – женщины мужчин ни во что не ставят. Но и тогда женщина, вместо того чтобы молча подчиняться мужу, всё норовила по-своему сделать. Одна беда от этих баб! Но и без них – никуда! Верно, брат? Малиновый пиджак (нетерпеливо). Не отвлекайся, писака. Короче. Продавец сюжетов (несколько нервничая, поневоле ускоряет своё повествование). Да дело-то вышло простое, всем известное. Росли братья-погодки. Только старший вышел как-то умнее, что ли. Ну, в общем, вроде как учился прилично, не то чтобы отличник, но уж хорошист – точно! И работал он, к примеру, как после окончания сельскохозяйственного техникума – на земле. Земледельцем, значит, агрономом по-современному. А братец его младший учиться не хотел, от земли отлынивал и, как это в деревнях принято, стал пастухом. Ну, знаете ли, как говорится: не хочешь учиться, пойдёшь пасти свиней. Тут, правда, не свиней, а овец, но не в этом дело. Но стадо своё любил. И вообще, был парень как парень. Малиновый пиджак (раздражённо). Ну, тягомотина! И что?! Давай пошустрее. Время – деньги. Продавец сюжетов (нервничая, старается ускорить повествование, но как-то не очень получается). Ну и приехал к ним в гости Большой Хозяин. 293

Малиновый пиджак. Авторитет, что ли, местный? Продавец сюжетов. Бери выше. Самый Большой Авторитет. Малиновый пиджак. Ну?! Продавец сюжетов. Ну и принесли они ему подарки. У младшего как раз овца окотилась. Он и притащил Гостю в подарок ягнёнка. Малиновый пиджак. На шашлыки? Продавец сюжетов. Н-ну да… Что-то вроде того… Авторитету понравилось. Он его похвалил. А старший принёс каравай хлеба. Но закваска в этот день перекисла, хлеба́ не удались. Да и вообще – что это? – буханка против целого молочного ягнёнка… Авторитет рассердился, решил, что его не уважает этот сукин сын, первенец. Так ему и сказал. И отослал обоих. Малиновый пиджак. Как это – отослал? Послал куда подальше? Продавец сюжетов. Ну, это говорится так – «отослал». Фигура речи. Они сами ушли. И пришли они в поле. Младший перед старшим стал похваляться, что Авторитету его подарок по душе пришёлся и что он наверняка его за это вознаградит. А буханка хлеба – это просто позор! И не подарок вовсе, а сплошная насмешка. Слово за слово, расспорились, подрались, старший вгорячах младшего толкнул, тот упал – о камень головой стукнулся, помер. Малиновый пиджак (заинтересованно). Ничего себе! Посадили? Продавец сюжетов (печально). О нет! Всё гораздо хуже. Малиновый пиджак. Да куда уж хуже! Брательникато пришил… Какой ни есть, а всё ж – родная кровь. Продавец сюжетов. Ну и Самому Большому это не понравилось. Он, главное дело, спрашивает убийцу, когда тот домой вернулся: где, мол, брат твой? А тот дерзко так говорит ему: «А я откуда знаю? Что я ему, 294

сторож, что ли?» А Гость этот, заметь, всё знал и видел, не как простые люди… Малиновый пиджак (задумчиво). Бывают среди них такие, что всё видят и знают. Одно слово – Авторитет. Продавец сюжетов. Ладно. На этом зацикливаться не будем. Но только этот Гость как закричит на него: «Что ты наделал, несчастный! От тебя кровью пахнет – кровью брата твоего. Ты её пролил в землю, и поля твои перестанут родить вообще! Тебе одно остаётся – уйти с этой земли навсегда и скитаться до скончания века. И не будет тебе никакого покоя. И вообще, накажу тебя тем, что никто не сможет убить тебя, как бы ты ни хотел умереть. А если кто поднимет на тебя руку, будет иметь дело со Мной, потому что ты убил Брата. И должен отвечать по полной программе». И отстрелил ему ухо, чтоб была на нём печать. Малиновый пиджак (задумчиво). Круто. Сурово. Но – справедливо. И как эта штука – ну, сюжет твой, значит, – будет называться? Продавец сюжетов. Возможны варианты: «Каинова печать», «Разве сторож я брату моему?» или просто – «Братаны». Малиновый пиджак (уже не так сурово, как вначале). Эй, терпило, ты учился, что ли, где на писателя? Продавец сюжетов (печально). Учился. В университете. Потом в газете несколько лет работал. Потом в Союз писателей приняли. Малиновый пиджак (одобрительно). Не, ну ты реально мыслишь, хотя и терпило. И у нас на Сортировке есть такой – Каин-Беспредельщик. Смотри, как бы он тебя за твой сюжетец не наказал. Тоже, говорят, своего брательника пришил. И сколько на него ни наезжали, всё выходит сухим из воды. Прямо как этот твой Первенец. Ну ладно, считай, что на первый раз я тебя прощаю. Не думай, я не злодей какой-нибудь. Вот тебе «шту295

ка» – купи своей дочке что-нибудь вкусненькое. Но мне больше не попадайся. Башку сверну. Оборачивается к д в у м таким же к р у т ы м р е б я т а м, которые неподвижно стояли за е г о спиной, расставив ноги на ширину плеч, пока о н вёл беседу с П р о д а в ц о м с ю ж е т о в.

Поехали. Уходят, слышен шум отъезжающего автомобиля. Из полукруглого окошка киоска вновь появляется А л ь б и н а. Она торопливо крестится.

Ларёчница Альбина. Ну что, уехал Вовчик? Он ничего себе паренёк, но от греха подальше – крепче спишь. Слышала я весь ваш разговор! Он такой: может и в положение войти, не то что другие-прочие. Продавец сюжетов (рассматривает тысячную купюру, оставленную ему Малиновым пиджаком). Ну ладно. Можно считать, я дёшево отделался. Или – дорого? Уж и не знаю. Придётся искать новое место – за пределами ответственности этого Малинового пиджака. Жаль… Тут центр, рядом с домом опять же. Ну что ж, хотя бы на сегодня и завтра я свою миссию перед семьёй выполнил. Спасибо вечному сюжету. Порой дают меньше, чем просишь, но больше, чем стоишь. Скорее домой, пропустить рюмочку: окоченел от холода! Уходит.

296

Сюжет № 3. « Д Е ВУ Ш К А , П О П А В Ш А Я В Б Е Д У» Прошло ещё лет пять-шесть. П р о д а в е ц с ю ж е т о в с прежней табличкой на груди «Продаю сюжеты!» прохаживается возле киоска с вывеской «ВСЕГДА СВЕЖЕЕ ПИВО». Теперь он одет в ветровку. Бородки, клетчатого шарфа и берета больше нет. П р о д а в е ц с ю ж е т о в как-то поблёк, пообносился. К ларьку подходит П о к у п а т е л ь п и в а, человек средних лет, в рабочем комбинезоне, берёт бутылку пива у Л а р ё ч н и ц ы А л ь б и н ы, которая работает теперь в этом киоске, и тут же начинает пить из горла, опустошая всю, не отрываясь.

Покупатель пива (утираясь). Уф! Думал, загнусь с похмелья. Нет, ребята, так пить нельзя! Стоит, согнувшись и облокотясь на прилавок ларька. Но, по мере того как пиво начинает действовать, о н постепенно распрямляется и даже с некоторым любопытством смотрит на П р о д а в ц а с ю ж е т о в.

Продавец сюжетов (зазывно, глядя на него). Продаю сюжеты на любой вкус – жестокие и сентиментальные, простые и сложные, о любви и смерти! Подходите, покупайте! Покупатель пива (благодушно). Ну, это что-то новенькое! Такого я ещё не видел! (Обращается к Продавцу сюжетов.) И что? Неужели покупают? Продавец сюжетов (доброжелательно). Представьте себе, есть такие чудаки. Но сегодня пока не катит, что называется. Непруха. Покупатель пива. Смеш-но! Слушай, ты меня заинтересовал. Покупать, конечно, не буду – куда мне? – я не сочинитель. Но пивом готов угостить. П о к у п а т е л ь п и в а наклоняется к окошку ларька.

297

А кто у нас сегодня за «Клинским» пойдёт? Альбина, солнышко, ещё два «Клинского»! А л ь б и н а, улыбаясь, появляется в окошке киоска, подпирает подбородок рукой в ямочках и сочувственно смотрит на мужчин, находящихся в бедственном положении. П о к у п а т е л ь п и в а, срывая пробки о край прилавка, великодушно протягивает одну бутылку П р о д а в ц у с ю ж е т о в.

Продавец сюжетов (смущённо принимая бутылку). Благодарю вас! И стыдно принять, и отказаться не в силах: вчера тоже перебрал, а на опохмел – ни копейки. Но я добро помню, «Клинское» – за мной. Ваше здоровье! (Жадно пьёт.) Не может быть, чтоб сегодня не повезло. С утра было предчувствие… Покупатель пива (добродушно). Ладно, чего там! Сегодня ты, а завтра я! Люди в России должны помогать друг другу всегда, иначе нам не выжить в стране перманентного экстрима. Продавец сюжетов. Справедливо! Ибо ветер удачи на наших просторах дует куда хочет и когда хочет. Но сегодня у меня – предчувствие!.. Покупатель пива. А хорошее или плохое? Продавец сюжетов. Что? Покупатель пива. Ну, предчувствие. Продавец сюжетов. А кто его знает! Я хочу сказать: и плохое предчувствие может обернуться такой неожиданностью, которая при первом рассмотрении плоха, а при втором – самое то, что нужно. Покупатель пива. Ну, это, в общем, по-нашенски, по-русски. Мы, русские, широко смотрим на вещи. Продавец сюжетов. Это – да. Сузить бы не помешало. Покупатель пива. Ты так считаешь? Продавец сюжетов. Да не я, классик. Просто цитирую. Покупатель пива (задумчиво). Если нас сузить, это уж будем не мы. 298

Молча потягивают пиво.

Слушай, а ты вообще-то кто? Продавец сюжетов. Я вообще-то бывший писатель. Теперь вот промышляю продажей сюжетов другим. Покупатель пива (оживляясь). А фамилия твоя… ваша – какая? Может, знаю: я раньше читал книги. До перестройки. И, конечно, первое время, как начали печатать всё. Потом надоело. Не до книг. Выжить бы. Продавец сюжетов. Фамилия моя – Кущин. Виктор Кущин. Покупатель пива. О! Представь себе, знаю. Читал твою книжку про милицию. Понравилась. Довольно правдиво, и сюжет лихо закручен. Ну что ж, моё почтение! Будь здоров, бывший писатель! А я Петр Котиков, бывший инженер. За знакомство! Поднимает бутылку. П р о д а в е ц с ю ж е т о в в ответ салютует своей.

Потом была у тебя ещё одна странная книга – уже в перестроечные времена. Я, признаться, её не понял: что-то ты там накрутил, нафилософствовал… Про милицию лучше было, ближе к жизни. К прошлой жизни. А вообще-то, если начистоту, то вас всех, всю нашу гнилую творческую интеллигенцию, надо бы к стенке поставить: столько вы наворотили за эти годы. Страну, считай, из-за вас потеряли: всё вы народу нашему – неразумному, доверчивому – рассказывали, какая ужасная жизнь была при советской власти. Вот теперь ты, писатель, торгуешь сюжетами, а я – инженер-технолог – занимаюсь евроремонтом у новых русских. Продавец сюжетов. И представьте, друг, я не стану возражать. Хотя удивляюсь, что вы – инженер – не относите себя к интеллигенции, а даже противопоставляете… Правда, что касается «доверчивого народа», то 299

так и хочется вспомнить старую присказку – ну, про зеркало… Всё-то нам кто-то виноват. Впрочем, я свою вину осознаю полностью: как же, выступал за «новое мышление», за Горбачёва… Писал статьи, призывал «перестраиваться»! Покупатель пива. Ну, по-настоящему виновные в нашей катастрофе откроются лет через сто, не раньше! А пока, извини, ты и есть виноватый, раз призывал… Продавец сюжетов. Не отрицаю. Может, если б сейчас расстреляли, так и легче бы, чем стоять с этой вывеской. (Бьёт себя кулаком в грудь.) Прямо как партизан перед повешеньем! Из ларька выходит к р у т о б ё д р а я Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а.

Ларёчница Альбина. Ну что, мальчики? Полегчало? Вот и хорошо. И вам веселей жить, и мне – выручка. Эх! Солнышко как пригревает. По прогнозу, нынче май будет жаркий, самое то что нужно. Пиво и мороженое за милую душу пойдут. Покупатель пива. На пиво-то в нашей стране спрос всегда, особенно если с утра… Ларёчница Альбина. Ну, спрос спросу – рознь. Поутру ко мне все алкаши с округи сползаются: «Аля, дай похмелиться!», «Аля, запиши в долг!», «Аля, завтра отдам!» Да он не то что завтра – через десять минут уже не помнит ни про какой долг. Только бы зенки залить. К П р о д а в ц у с ю ж е т о в робко подходит Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у. То, что о н а попала в беду, ясно с самого начала: вид у н е ё, мягко говоря, потусторонний, несобранный: на н е й зимнее пальтецо без пуговиц, которое о н а то и дело запахивает, обута в какие-то школьные полуботиночки, без головного убора, белокурые волосы растрепались… Но д е в у ш к а хорошенькая, только совсем об этом не помнит, что и говорит больше всего о е ё неблагополучии.

300

Девушка, попавшая в беду (застенчиво обращается к Продавцу сюжетов). А есть у вас сюжет о попавшей в беду девушке, чтобы она справилась с несчастьями и снова стала счастливой? Продавец сюжетов (пристально оглядывая бедно и небрежно одетую Девушку, попавшую в беду). Можно узнать, в какую беду попала эта девушка? Девушка, попавшая в беду. В очень большую! С ней стряслась страшная беда… Продавец сюжетов. Интересно, что девушки называют страшной бедой? Ларёчница Альбина (смеётся). Кавалер, наверное, бросил. У них же как первая любовь, так и – несчастная… Девушка, попавшая в беду. Разве это смешно, если кто-то кого-то бросил? Ларёчница Альбина (отмахивается). Ой, милая! Поживёшь с моё, поймёшь, что – беда, что – нет. Тогда на всякое неприятное происшествие будешь реагировать, как я теперь. Когда при мне говорят: «Ох, беда!», я отвечаю: «До беды – семь лет, то ли будет, то ли нет…» Какие твои годы, чтобы ты имела об этом правильное понятие? Девушка, попавшая в беду. Вы говорите так, как будто вы очень жестокая! Но разве у вас есть семнадцатилетняя дочь, которую изнасиловали? Ларёчница Альбина. Боже упаси! У меня, к счастью, сын. Девушка, попавшая в беду. Разве вашего сына посадили в тюрьму за то, что он отомстил обидчику сестры? Ларёчница Альбина. Как отомстил? Девушка, попавшая в беду (совершенно спокойно). Как и положено в таких случаях, если это – настоящий брат. Он убил насильника. Ларёчница Альбина (крестится). Господи помилуй! 301

Покупатель пива. Прямо Мексика или Корсика местного разлива. Продавец сюжетов (осторожно). И давно случилась эта беда с девушкой? Девушка, попавшая в беду (угасшим голосом). Кажется, полгода назад. Или год? (Трёт лоб.) Я уже не помню… Ларёчница Альбина (голосом, полным сочувствия). Бедненькая! А как же её родители? Девушка, попавшая в беду (отстранённо). Отец их бросил давным-давно. А мать от всего от этого начала пить. Ларёчница Альбина (преисполненная жалости). Миленькая, хочешь «Баунти»? Девушка, попавшая в беду. А это правда, что «Баунти» – райское наслаждение? Покупатель пива (хмыкает). Как говорит моя тёща: «Мочалка!» Налей ей лучше стаканчик пива. Ларёчница Альбина. Ты что? Она же дитё! Покупатель пива. Ну тогда дай нам с писателем ещё по бутылочке. Не знаю лучшего лекарства от страха. У меня самого дочь растёт… Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а возвращается на своё рабочее место, подаёт П о к у п а т е л ю п и в а «Клинское». Д е в у ш к е , п о п а в ш е й в б е д у, протягивает батончик «Баунти». Д е в у ш к а , п о п а в ш а я в б е д у, осторожно берёт лакомство.

Девушка, попавшая в беду (разглядывает батончик в яркой упаковке). «Баунти»… Не пробовала… Да, забыла сказать, денег у меня нет… Ларёчница Альбина (отмахивается). Ладно. За счёт заведения! Попробуй, детка! (Смотрит на неё из окна своего ларька, пригорюнившись, подперев подбородок.)

Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, медленно разворачивает, медленно откусывая, разглядывает батончик, жуёт его как-то механически. 302

Ларёчница Альбина. Ну как? Девушка, попавшая в беду. Я что-то ничего не чувствую. А какое сейчас время года – осень или весна? Продавец сюжетов. Вообще-то, май начинается. Девушка, попавшая в беду. А холодно, как в ноябре… Продавец сюжетов. Та девушка попала в беду в ноябре? Девушка, попавшая в беду. Да. Беда случилась с ней, когда облетели все листья и их припорошило первым снежком. Но листья ещё были очень красивыми, разноцветными, они не успели почернеть от того, что лежат на земле. Прошлая осень была такая тёплая, затяжная… А потом как-то сразу… Снежок окаймлял лужи. И пахло так, словно завтра – Новый год и ёлка с подарками. Но листья сразу почернели. Ларёчница Альбина (сокрушённо). Что за жизнь наступила, будь она проклята! Бандитская страна! Никого не жалеют! Продавец сюжетов. Наверное, вы любите литературу и пишете стихи? Покупатель пива (прихлёбывая из бутылки). Похоже, что времена любви к изящной словесности прошли в России навсегда. Девушка, попавшая в беду. Да, я любила поэзию. В ту осень октябрь был необыкновенно тёплым и ясным, и славно было бродить по улицам и повторять ахматовское: «Небывалая осень построила купол высокий…», «И крапива запахла, как розы, но только сильней…» В ту осень я влюбилась: в наш выпускной класс пришёл новый юноша. Он с родителями переехал к нам с Севера. Он был так красив, так добр. Все девчонки стали за ним бегать. А я только смотрела издали. Я чувствовала, что нравлюсь ему. И самым чудесным было то, что мы даже боялись взглянуть друг на друга, когда были рядом. «И крапива запахла, как розы, но только 303

сильней…» Только издали… В ту осень мои стихи о любви напечатала областная газета… Я стала знаменитостью своего класса. «И крапива запахла, как розы, но только сильней…» Но я больше не пишу стихов. Продавец сюжетов. Собираетесь перейти на прозу? Покупатель пива. Да денег-то у девчонки всё равно нет для ваших сюжетов. Она же сказала. Продавец сюжетов. Это не так уж и важно. Я просто узнать хочу, перешла ли она на прозу… Покупатель пива. Скорее, проза жизни перешла, нет, переехала бедолагу… Ларёчница Альбина. А мать, выходит, пьёт себе, и нет ей дела ни до чего… Девушка, попавшая в беду. Пожалуйста, не говорите плохо о моей маме. Она очень тонкий, чувствительный человек. К тому же, она покончила с собой. Ларёчница Альбина. Господи Иисусе! Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, доедает «Баунти» и смотрит на пустую обёртку. Потом аккуратно складывает её и прячет в карман.

Девушка, попавшая в беду. Спасибо. Наверное, это очень вкусно. Я только совсем перестала ощущать вкус еды. Но это наверняка очень вкусно. Ларёчница Альбина. Детка! Давно ли ты ела горячее? Ну хоть какой-нибудь супчик? Девушка, попавшая в беду. Этого я сказать не могу. Может быть, давно, а может – недавно. Мне кажется, это не имеет значения. Продавец сюжетов (в сторону). Да уж! (Оборачиваясь к Девушке, попавшей в беду.) Чем же я могу вам помочь? Девушка, попавшая в беду. Я вижу, вы продаёте сюжеты на все случаи жизни? Продавец сюжетов. Ну да, было дело, продавал… Продаю, в общем… Но что касается вас, даже не знаю… 304

Девушка, попавшая в беду. А мальчик этот поступил в МГУ и уехал в столицу. Ларёчница Альбина (в сердцах). Все они одним миром мазаны!.. Покупатель пива. Это ты, Альбиночка, про кого сейчас? Ларёчница Альбина (в сердцах). Да какая разница про кого? Про всех! Загубили дитё… Продавец сюжетов. Я всё-таки придерживаюсь того мнения, что, пока человек жив, многое можно если не исправить, то, по крайней мере, преодолеть. Девушка, попавшая в беду. Вы и в самом деле так думаете? Мне бы какой-нибудь пример, как это бывает в жизни. Или, хотя бы, в литературе… Раздаётся автомобильный гудок. В с е оборачиваются на этот звук. Появляется б ы в ш и й М а л и н о в ы й п и д ж а к, впрочем, кардинально поменявший свой облик. О н одет вполне респектабельно: на нем тёмный костюм, жилет, галстук. За н и м следуют д в а «к а ч к а », тоже одетые в чёрное – кожаные пиджаки, водолазки. О н и останавливаются поодаль, ноги расставлены, руки сложены на животе. Вполне узнаваемый бандитский облик охранников «авторитета», растиражированный телесериалами. П о к у п а т е л ь п и в а как-то сразу «подбирается» и старается стушеваться. О н ставит допитую бутылку на землю возле киоска и собирается уйти.

Ларёчница Альбина (Покупателю пива). Сдачу возьми! (Протягивает мелочь.)

Покупатель пива (бормочет). Да ладно, не в последний раз видимся… Бывший Малиновый пиджак (острит). Это не тебе решать – в последний, не в последний! Привет, Писатель! Ты опять на моей территории? Продавец сюжетов. Здравствуйте! Ваша территория, похоже, стремительно расширяется. Бывший Малиновый пиджак (добродушно). Не жалуюсь! А ты, я гляжу, всё на той же точке. 305

Продавец сюжетов. Нет, точки я время от времени меняю, но результат пока весьма скромный. Сегодня вот мне даже пиво в долг поднесли, так что мне с вами пока нечем поделиться. Бывший Малиновый пиджак (смеётся). Да ладно, Достоевский! Я не к тому. Продавец сюжетов. Вижу, вы расширяете и свой кругозор. В прошлый раз вы обозвали меня Кашпировским. Бывший Малиновый пиджак (добродушно). Жизнь заставляет. Я теперь на улице не работаю. Бери выше: в бригадирах пока хожу. И перспектива у меня немалая… Скоро буду начальником охраны в офисе моего шефа. И вообще… времена пошли другие. Если хочешь знать, я на юрфак собираюсь поступать. Будет диплом, открою адвокатскую контору, начну защищать честных людей. Ларёчница Альбина (высовывается из окошка, будто только сейчас увидела подъехавшего). А, Вовчик! Немецкого пива хочешь? Свеженькое, в банках. Бывший Малиновый пиджак (небрежно). Полегче, Альбина! Не Вовчик, а Владимир Степанович. Я уличное пиво больше не пью. Ребят моих можешь угостить: освежатся после работы. Продавец сюжетов. Но вы же всё-таки остановились возле меня?.. Бывший Малиновый пиджак. Да вот проезжал мимо, вспомнил наш разговор. Захотелось словом перекинуться. Л а р ё ч н и ц а выносит пиво охранникам, возвращается на своё рабочее место и застывает в полукружии окна, как картина Кустодиева в раме. Во время разговора П о к у п а т е л ь п и в а , медленно пятясь, отходит в сторонку. Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, отрешённо смотрит в пространство, достаёт фантик из-под «Баунти», распрямляет его, аккуратно складывает и снова возвращает в карман. И всё это так, словно о н а в этом месте и в это время совершенно одна, никого не видит и не слышит. 306

Продавец сюжетов. Ну что ж! Для меня что ни встреча такого рода, то – новый сюжет. Очень рад вас видеть, Владимир Степанович. Бывший Малиновый пиджак (указывает на Девушку, попавшую в беду). А это что за чудо в перьях? Продавец сюжетов (понизив голос). О, это Девушка, попавшая в беду… Потише, пожалуйста. Бывший Малиновый пиджак. Ну, блин, эти девушки только и знают, что попадают в беду! Сами же и виноваты. Кстати, знаешь, твой сюжет про братано́в, он ведь по-другому повернулся. Продавец сюжетов (заинтересованно). Что вы говорите? Не ожидал: ведь ему куда больше двух тысяч лет. Бывший Малиновый пиджак. Не знаю, как оно там было две тысячи лет назад, но только Каина-Беспредельщика с Сортировки всё-таки пришили. И Сортировка теперь наша. А ты говорил: ему смерти никогда не будет. Продавец сюжетов. Да, что ни говори, а жизнь сильно отличается от литературы. Бывший Малиновый пиджак. Вот именно! И что интересно: не конкуренты, не профессионал нанятый, а просто какой-то лох с улицы. Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, наклоняется в окошко к А л ь б и н е, что-то неслышно говорит, и т а даёт ей ещё один батончик.

Девушка, попавшая в беду (разворачивает лакомство и

нараспев, негромко, но внятно произносит, не обращая ни на кого внимания). «Баунти»! Райское наслаждение!

О н а начинает медленно и сосредоточенно есть сладость, разглядывая картинку на обёртке. Б ы в ш и й М а л и н о в ы й п и д ж а к, вопросительно поглядывая на П р о д а в ц а с ю ж е т о в, крутит пальцем у виска.

Бывший Малиновый пиджак. Чего это она? Ку-ку? 307

П р о д а в е ц с ю ж е т о в молча прикладывает палец к губам, прося своего с о б е с е д н и к а о деликатности. То т пожимает плечами и продолжает свой рассказ.

Короче. У Каина была уборщица, по-современному – горничная, а у неё – дочь. Горничная эта убирала Каиновы хоромы уже с год. И всё вроде было нормально. Но тут как-то она приболела и прислала свою дочкушкольницу. Девушка, попавшая в беду (громко). «Небывалая осень построила купол высокий, Был приказ облакам это небо собой не темнить…» Бывший Малиновый пиджак. Чего это с ней? Продавец сюжетов. Рассказывайте, Владимир Степанович, это всё крайне интересно… Бывший Малиновый пиджак. Чокнутая какая-то! Ну вот, Каин девчонку сам изнасиловал да ещё и быкам своим отдал… Не по понятиям, короче. Девушка, попавшая в беду (громко). «И крапива запахла, как розы, но только сильней!..» Бывший Малиновый пиджак. Ну, она выжила, но тронулась. А братец её, восемнадцатилетний студентишко первого курса, пришёл к Каину и застрелил его. И застрелил-то из какого-то ружьишка… Главное, Каин садится в свой «мерс», весь из себя недоступный, окружённый охраной, а этот сопляк подходит, – на него никто и внимания не обратил: так, мальчишка уличный, – пальтецо расстёгивает, достаёт это паршивое ружьишко и – Каину в живот картечью. И где он только его взял? Девушка, попавшая в беду (отстранённо). У дяди Коли, соседа. Дядя Коля – охотник. Оно на стенке висело, заряженное. Ванюшка пришёл к тёте Тоне, когда она одна была, отвлёк её, ружье снял, под плащ спрятал. Тётя Тоня и не заметила… Бывший Малиновый пиджак. Вот это да! Ничего себе! Это ты, что ли? 308

Девушка, попавшая в беду (ясным, спокойным голосом). Иногда мне кажется, что это я, а иногда – нет. Продавец сюжетов (бормочет). За такой современный сюжет мне самому надо бы Девушке заплатить. Бывший Малиновый пиджак. Ну, блин, улёт! Сказать по правде, Каина никто не пожалел: сволочью был редкостной. Не по понятиям жил. Одно то, что брата своего угробил! А этот пацанёнок – молодец! Ему будет легко сидеть. Таких уважают. Продавец сюжетов (вполголоса бывшему Малиновому пиджаку). Девочку жалко: осталась одна, мать-то покончила с собой. По-моему, она несколько дней не ела. Бывший Малиновый пиджак (растроганно). Да ты что?! Ну я ей, конечно, могу подкинуть. (Достаёт несколько бумажек из дорогого портмоне.) Альбина! Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а с готовностью выскакивает из своей «рамы».

Ларёчница Альбина. Это ты хорошо придумал, Вовчик! Так жаль её, сил нет… Бывший Малиновый пиджак. Запомни, что я тебе больше не Вовчик, а Владимир Степанович. Ларёчница Альбина. Хорошо, Вовчик! Я её сейчас в кафе отведу, накормлю. Бывший Малиновый пиджак. Да, типа, из одежды надо бы кое-что прикупить: она что-то не по сезону одета. Ларёчница Альбина. Ты, Вовчик, человек! Я всегда говорила. Зря на нас никогда не наезжал. Девчонку действительно жалко. Девушка, попавшая в беду. Если на бандитские деньги купить белое платье, оно сразу станет кроваво-красным… Ларёчница Альбина. Ты, милая, помолчи, помолчи, оно и лучше будет. 309

Бывший Малиновый пиджак. Считайте, что я про бандитские деньги категорически не слышал. Ларёчница Альбина. Я всегда говорила, Вовчик: ты – человек. Б ы в ш и й М а л и н о в ы й п и д ж а к отмахивается от А л ь б и н ы с досадой, впрочем, без злости: «Дура-баба!» – и уходит со своей командой прочь, оставляя за собой немую сцену. Каждый её участник, кроме Д е в у ш к и, п о п а в ш е й в б е д у, по-своему выражает жестикуляцией приветствие и благодарность В о в ч и к у. Только Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, отворачивается от н е г о и рассматривает «Баунти».

Девушка, попавшая в беду. Если на бандитские деньги купить белое платье… Продавец сюжетов (задумчиво). А я говорю: силы зла и добра находятся в необъяснимом равновесии. Кажется, зло перевешивает, зашкаливает, переходит все мыслимые и немыслимые пределы. Но добро тут как тут со своей неразборчивостью, бескорыстием и, простите, глупостью… Предвижу новый сюжет: бедняжке помогут подняться, но, чем закончится подобная благотворительность, загадывать не берусь. А тебе, Девушка, скажу, что твоя история только начинается… На твоём пути встретился добрый человек.

310

Сюжет № 4. О СООТНОШЕНИИ У Ж АС Н О Г О И П Р Е К РАС Н О Г О : П Р Е Д АТ Е Л Ь С Т ВА И Т В О Р Ч Е С Т ВА . « К Р Ы СА П О С О Б С Т В Е Н Н О М У ЖЕЛАНИЮ» Наши дни. Киоск «ВСЕГДА НА СВЯЗИ», где продаются мобильные телефоны. К стеклу прикреплено объявление: «Новые гаджеты!» А рядом другое: «Ушла на двадцать минут». П р о д а в е ц с ю ж е т о в, в сильно потрепанной одежде, обрюзгший, опухший от пьянства, совершенно опустившийся, пристроился рядом с киоском. Из грязной сумки, в которой помещаются бесплатные газеты с объявлениями, которые о н разносит по подъездам, озираясь, достаёт измятую «вывеску» – «Продаю сюжеты!».

Продавец сюжетов. Главное, чтоб никто из городской администрации не увидел: на меня объявлена охота; уже пытались повесить налог за незаконную предпринимательскую деятельность. (Водружает объявление на грудь.) А теперь я должен произнести монолог. Единственный по-настоящему мой в этой трагикомедии, где моё «я» было безжалостно попрано неотвратимыми событиями. Всё, что сказано мной до этого, все проданные другим сюжеты: выморочные, вечные, злободневные… по существу – лишь убежище. Я прятался не столько от позорной действительности, сколько от самого себя, трусливо выдавая быт девяностых за «форс-мажор». Враньё! Настоящий писатель живёт по принципу: чем хуже, тем лучше. Мучат его, он и рад: пишет всегда сильнее, чем в спокойные времена. Из этого вывод: я не настоящий. Так, полуфабрикат. Потому что, когда стало действительно худо, бросил литературу и начал давать эти клоунские представления с продажей сюжетов на перекрёстках нашего захолустного городка. Можно бы сказать и более высокопарно: на перекрёстках гибельной эпохи девяностых-нулевых. 311

Но не скажу. Потому что недостоин трагедии этой эпохи. Ведь я не столько созерцатель собственной жизни, сколько… доносчик на неё. Потому что всё-таки не до конца завязал с сочинительством. Пописываю, чтобы мелочно удостоверить, что пока ещё не умер. Кому это надо? Не знаю. Когда загнусь, об этом, возможно, напишут другие. Мол, жил-был такой прозаик с ограниченной известностью… В регионе-то книжки мои печатали, раскупали, читали. Зачем это было надо? – не знаю. Ведь всё написанное – по определению ложь. Пушкин говорил: «на свете счастья нет», а я вам доложу – на свете правды нет! И не было никогда. Впрочем, Пушкин и об этом… Он – обо всём… Так кто может знать, чем и зачем я жил? Хотя то, что я писал в пору своего благополучия, я писал от души, искренне… Но «ограниченное процветание» кончилось, хотя в ту пору я и квартиру кооперативную построил, и «москвич» купил на гонорары… И вот в девяностые, осознав тщету своих сочинительских усилий – в высшем, высшем смысле! – вышел я на улицу продавать сюжеты… Миновали они, пролетели нулевые… Слово-то какое – «нулевые», то есть никакие, их как бы и не было! – ноль, пустота, зеро… И мои «нулевые» антигерои жили вместе со мной, «работали на улице», и выжили, и добрались до второго десятилетия двадцать первого века. Все они – на новом уровне. Исключая меня… Угрюмый повеселел: разжился на моём сюжете, угодил со своей повестью «Выбор» в список бестселлеров, дали ему какую-то премию, называют постмодернистом и концептуалистом и приглашают иногда в телеэфир; он ведь переехал в столицу. Я бы назвал его неприличным словом, придуманным мной для сегодняшних сочинителей, – «контрацептивисты». Смысл – ничего живого родить не могут, да и намерения такого нет. Иногда он навещает свою мать в нашем городе и находит меня, чтобы посмеяться над моей непрактичностью и прикупить ещё какой-нибудь сюжетец. 312

Бывший Малиновый пиджак Вовчик обзавёлся дипломом юриста, владеет сетью магазинов, создал благотворительный фонд «Поможем друг другу», примкнул к самой большой партии в стране и стал депутатом местной думы. Но Вовчик и в самом деле «человек», как сказала Ларёчница Альбина: он помог хрупкой Девушке, попавшей в беду. Он её вылечил и выучил. Девушка стала очень красивой женщиной – Печальной красавицей, и Вовчик сделал её исполнительным директором Фонда. Одно время циркулировали слухи, что Вовчик хочет на ней жениться. Кстати, брата её он выкупил из тюрьмы и принял к себе в охрану. Ну кто ещё… Пётр Котиков, бывший инженер, совсем пропал из виду. Уж не спился ли? Не ведаю. Но не забываю его слов, что творческая интеллигенция виновата во всех бедах страны и заслуживает расстрела. Кроме того, я задолжал ему две бутылки «Клинского». Помню, помню… По долгам следует платить. Особенно если собираешься в последнее путешествие. А насчёт расстрела… Согласился тогда, соглашусь и сейчас. Вместо того чтобы сражаться на баррикадах за ценности прежней жизни – о, я разделял их полностью, только считал, что их ещё можно улучшить, в смысле, настоящий социализм построить, – я спрятался за болезнь жены и беззащитность моей дочки. Так предал идеалы, а заодно и самых дорогих мне людей: я прикрылся ими – ничуть не лучше бандитов, которые берут в заложники женщин и детей. И вот жена моя умерла: очень ей было за меня стыдно! А дочка выросла, уехала в Москву и там сгинула… Говорили, подалась в проститутки… И мне уже никогда, никогда не найти её… Так плачевно окончилась моя жизнь… И ничто уже не волнует меня. Лишь тема предательства с давних пор не отпускает. Я понял в конце концов, что в каждом человеке есть – есть! – укромнейший уголок, в котором пусть и самый крошечный, микроскопический паучок предательства 313

свил свою уютную паутинку. Он живёт там – не видимый никому, о нём не принято даже думать, не то что признаваться публично… Да и дел-то! Ну, не позвонил приятелю, когда ему было плохо. Не навестил больного. Уклонился, когда собирали деньги попавшему в беду. Прошёл мимо пьяного хама, оскорбившего женщину… Промолчал, когда надо было сказать, что думаешь на самом деле. Но когда-нибудь надо же всякому – именно всякому, любому, каждому (слово-то какое неприятное! – топорщится, как плохо выделанная шкура животного… Ужасное, ужасное сравнение! Противное слово! И сам я, кажется, сильно не в себе. О, как я чувствую дисгармонию жизни, звуков, всё это скрежетание: жд – жс – шкр – рщ… Б-р-р! Как хорошо бы сейчас выпить хоть глоток спиртного: внутри всё спеклось!) …да, надо же заглянуть в самого себя. Так вот… Я не дам сбить себя с толку ни-че-му!.. Ну пусть я спился… Пусть потерял человеческий облик, но ведь и такие, как я, не лишены способности думать и чувствовать! И я скажу. Я договорю! Следует наконец-то крикнуть громко, что мы – поколение предателей! Мы ведь не умерли, когда погибала наша страна. То есть многие – самые совестливые – умерли, но не мы! Мы приспосабливались и приспособились к гнусной реальности, к грязи на улицах, на экранах, в наших семьях. Мы полюбили новые деньги, от которых пахло кровью и предательством: мы вросли в эти бандитские годы. И назвали это прекрасным словом «свобода». И в эти воровские времена стали крысами в собственной стране. Недаром же уголовники придумали словечко «крысятничать»! Поколение крыс. Я много думал над этим… И я, в конце концов, написал пьесу: то последнее, что автору надо сказать человечеству. А поскольку душа горит – выпить до смерти хочется! – то продаётся не сюжет, как раньше, а вся рукопись целиком. Оцените название: «Крыса по собственному желанию»! 314

Можно ссылаться на различные источники, и все они подтверждают, что роль крыс в судьбе человечества загадочна. Крыса – символ бедствия: будь то война или эпидемия чумы. Но она также – символ хитрости, подлости, предательства… Крыса как будто легко поддаётся дрессировке. Но это только видимость… Крысы себе на уме, они всегда обхитрят человека. Или соперничают с ним на равных. Но если ты и сам стал крысой… В общем, эта пьеса – мой донос на самого себя… На человечество, так сказать… Бедная моя жена! Несчастная дочь! Это я повинен в вашей гибели! (Плачет, утирая глаза рукавом.)

Пока П р о д а в е ц с ю ж е т о в разглагольствовал, беспорядочно жестикулируя, размахивая рукописью своей пьесы, вокруг него собралась толпа. Появились В о в ч и к, Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а, Д е в у ш к а, п о п а в ш а я в б е д у, которая стала П е ч а л ь н о й к р а с а в и ц е й, Уг р ю м ы й. Подошёл и некий С е р ы й ч е л о в е к, в сером пальто, серой шляпе, в очках, с длинным чёрным зонтом-тростью, весьма похожий на крысу.

Угрюмый. Ну, Кущин, ты совсем спятил. Допился. А ну покажи, что там у тебя? Продавец сюжетов. А-а-а, Угрюмый! – ты уже тут как тут? Сам придумать ничего не можешь, так возле падшего сочинителя промышляешь, как крыса? Угрюмый. Я вовсе не угрюмый, моя-то жизнь удалась – в отличие от твоей. По «Выбору», кстати, снимают кино. Продавец сюжетов. Мог бы мне за идею что-нибудь подкинуть. Угрюмый. Да от твоей идеи мало что и осталось: всё я написал – сам, вот этой рукой… Ну-ка, дай, дай свои листки, я гляну. Почти вырывает из рук П р о д а в ц а с ю ж е т о в сложенные вчетверо листы, разворачивает их, начинает бегло читать. 315

Так, кабинет работника КГБ… Куратор… Крысин… художник Вьюгин… Да тут же всего две картины! Гэбэшная тема вообще-то навязла в зубах, скоро будет – неформат. И вообще, всё без начала, без конца… Э, да ты тут и себя самого упомянул… Ну, ты даёшь! Исписался, брат. Из толпы выступает поближе к Уг р ю м о м у и П р о д а в ц у с ю ж е т о в Ч е л о в е к, п о х о ж и й н а к р ы с у. О н бормочет: «Крысин? Вьюгин? Не может быть! Можно взглянуть?»

Угрюмый (отдёргивает руку с растрёпанными листками). Позвольте, вы кто такой? Мы с господином Кущиным давние знакомые. А вам-то что надо? Крысин. Я Крысин. Ларёчница Альбина. Ни фига себе! Крысин. А покойный художник Вьюгин был моим близким другом. Ну-ка, покажите, что там про нас написано. Может, мне пора в суд подавать на господина Кущина – за клевету? Уг р ю м ы й отскакивает на безопасное расстояние от К р ы с и н а, протянувшего руку к листкам.

Угрюмый. Э нет, милейший господин Крысин! Я первый подошёл. И собираюсь купить эту рукопись. Продавец сюжетов (с горькой усмешкой). Сюрпрайз! Кто бы мог подумать! Среди моих покупателей – конкуренция: спрос растёт! Значит, сегодня я наконец-то упьюсь на свой последний гонорар! И если будет на то воля богов, то подведу черту под своей никчёмной жизнью: пить так пить до смерти. Крысин (протягивает руку к Угрюмому). Нет, позвольте. Это дело принципа. Немедленно дайте мне рукопись, я ознакомлюсь… Продавец сюжетов. Зачем так нервничать, господин Крысин? Ведь всё это лишь мой вымысел! 316

Крысин. А по какому праву мою фамилию использовали?! Продавец сюжетов. А вы что, единственный Крысин на свете? Да вас с этой фамилией, пардон, как собак нерезаных! Знавал я одного Крысина, все говорили, что он осведомитель гэбэшный. Работал завхозом театрального комплекса. К нам в редакцию всё со своими заметочками бегал. Я его проверил: в начале перестройки специально подсунул ему диалог из моей будто бы пьесы, с таким, знаете ли, антипартийным душком… И что вы думаете? Купился, позорник: прямо с моего рабочего стола эту бумажку прихватил, вроде как нечаянно, вместе со своими листками. А меня потом в Серый дом для беседы вызывали… Правда, времена пошли другие, ничего мне не было, тем более что скоро и строй общественный поменялся. А Крысин как растворился… Говорят, присвоил несколько полотен гениального художника Вьюгина и за рубеж подался, разбогател. Крысин. Неправда! Я просто получил наследство от одного родственника за границей! Продавец сюжетов (от неожиданности разводит руками). Ни-че-го себе! Так это вы? Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Ну, писатель, давно же я тебя не видел, и ты, между прочим, всё продолжаешь меня удивлять! Печальная красавица (нервно ломая руки). Владимир Степанович, не забывайте, что это господин Кущин предсказал сюжет моей жизни, когда я в прямом смысле с ума сходила. Он подарил мне тогда надежду, что добрый и богатый человек вылечит, выучит меня и даст работу. (Плачет.) Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Ну-ну, детка, не надо расстраиваться! Ведь у нас всё в порядке, правда? (Заботливо утирает ей глаза белоснежным платком.) Печальная красавица (плачет). Правда… Владимир Степанович… 317

Бывший Малиновый пиджак Вовчик (писателю, укоризненно). Не можете вы, писатели, без того, чтобы слезу у человека не выжать. П е ч а л ь н а я к р а с а в и ц а деловито вытирает глаза платком Вовчика, достаёт из сумочки планшет с деловыми записями, что-то занося туда дорогой блестящей ручкой, и сухим строгим голосом произносит (вполголоса): «Надо просчитать несколько вариантов помощи этому чудаку и выбрать наиболее рациональный…»

Продавец сюжетов (заметно оживляется, вертит головой во все стороны). Вот она – жизнь, интересней любого литературного вымысла!

К р ы с и н тем временем пытается вырвать листки у Уг р ю м о г о.

Угрюмый (резво отступая в сторону). Так-так, значит. Сцена первая. «Самый конец восьмидесятых: перестройка. Кабинет сотрудника КГБ. Действующие лица: Куратор и осведомитель Крысин». Крысин. Дайте, дайте прочесть, что тут напридумано! Угрюмый. А вот я сейчас вслух и прочитаю. (Читает на разные голоса – за Крысина и за Куратора.)

«Крысин. Да, господин… товарищ Куратор. Да, да, слушаюсь. Я действовал, как вы сказали. Точь-в-точь. Ругал вас что есть силы. Куратор. Ну и молодец. И как же ругал? Крысин. Да я, гражданин… господин… вы уж не обижайтесь, я настаивал на том, что вы… ужасный тип, с руками по локоть… Куратор. Что? Пришлось настаивать? Не верили тебе, что ли? Крысин. Как вам сказать… Не то чтобы совсем не верили, но – сомневались. Куратор. Кто?! Крысин. Да, знаете ли, есть один такой – член Союза писателей, поэт Колапушкин. Он всё нажимал на то, что знает вас с молодости, когда вы учились вместе в педин-

318

ституте. И, дескать, вы всегда были порядочным человеком, и что не может быть, чтоб так изменились. Очень вас хвалил, госпо…»

Крысин (злобно). Я никогда не называл его господином! Какой он мне господин? Надо мной один только Крысолов. И того я обхитрил! К р ы с и н бегает вокруг Уг р ю м о г о, который читает текст с издёвкой, наслаждаясь мучениями К р ы с и н а, то и дело поднимая листки над головой, чтобы К р ы с и н не смог их перехватить. П е ч а л ь н а я к р а с а в и ц а в это время чтото усердно записывает в свой деловой блокнот. О н а почти неслышно что-то журчит по мобильному. В о в ч и к с изумлением наблюдает происходящее, покачивая коротко остриженной головой. Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а сложила могучие руки на груди и неодобрительно разглядывает Уг р ю м о г о, который аж светится от удовольствия. Круги К р ы с и н а становятся всё медленнее и у́же: о н выдохся. П р о д а в е ц с ю ж е т о в оглядывается вокруг, видит возле киоска большой дощатый ящик из-под какого-то товара, переворачивает и садится на него. У н е г о нет сил стоя наблюдать происходящее. О н расстёгивает куртку, обмахивается, вот-вот потеряет сознание от голода и желания выпить. Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а, которая любого человека видит насквозь, достаёт из сумки бутылку пива и набор солёной рыбёшки.

Ларёчница Альбина. На, милый, погрызи, выпей. Несла мужику своему, но вижу – тебе нужней. (Поворачивается к Угрюмому и Крысину.) А вы тут чего? Я всегда говорила, что от тощих да унылых – всё зло! Угрюмый. Всё зло от агентов кровавой «гэбни»! Видишь ли, бездарного Колапушкина в Союз писателей приняли… Не потому ли, что с Куратором учился в пединституте и расхваливал его… Меня-то не приняли. А где теперь Колапушкин? И где я? Да я вошёл в длинный шорт-лист Русского Букера! Итак, возвращаемся к тексту. Крысин, значит, лебезит перед Куратором, что, мол, Колапушкин хвалил «…господина Куратора»: Читаю дальше: 319

«Куратор. Вот так, значит. (Задумывается.) Совсем народ страх потерял. Удвой к нему внимание. Этот, видно, хитрей, чем мы думали. Нам вообще пока непонятно, что происходит в этой организации. Похоже, что там наметился раскол, как и во всём обществе. Поэтому войди в доверие к Колапушкину. Попробуй с другой стороны: признай свои ошибки, начни меня хвалить, дуй в одну дуду с ним. А пуще всего льсти ему самому. Тверди, что ты без ума от его стишков. Выучи что-нибудь наизусть. Льсти. Льсти! Крысин. Колапушкину? Этому в чувстве юмора не откажешь. Он шутит: есть Пушкин, а я – около… Куратор. Ну так не ленись, вопреки его самоуничижению, повторять, что он гениален, что он – лучший поэт эпохи. Крысин. Колапушкин?!! Куратор. Именно: против лести ни один сочинитель не устоит. Он и знает, что ты врёшь, но хоть на миг один, а захочет поверить, не сможет удержаться. Тут его и бери голыми руками. Он раскроется, словно раковина мидии на песке под солнцем. Крысин. Вы ведь, господин Куратор, тоже, наверное, писали стихи: так красиво говорите! Про мидии, и песок, и солнце! (Почтительно, но сдержанно, хихикает.) Метафора замечательная».

Угрюмый (Крысину, насмешливо). Ну и Подхалюзин, прости господи! Крысин. Чушь! Никогда он у меня про Колапушкина не спрашивал. Никогда я не врал ему насчёт того, что он сам стихи пишет. Я не подхалим какой-нибудь мелкий! (Подбегает к Продавцу сюжетов.) Зачем? Зачем эта безвкусная ложь? (Снова поворачивается к Угрюмому; полы его серого пальто развеваются, как будто на них дует какой-то потусторонний ветер, тоже серого цвета.)

К р ы с и н по-прежнему безуспешно пытается вырвать рукопись у Уг р ю м о г о. То т – в восторге от ситуации, от унижения К р ы с и н а. П р о д а в е ц с ю ж е т о в подкрепляется в сторонке пивом и воблой и молча наблюдает их противоборство. П е ч а л ь н а я к р а с а в и ц а всё что-то пишет и периодически кому-то «шепчет» в трубку. В о в ч и к у интересно, но невесело. В этот момент к ларьку, где продают мобильные 320

телефоны, подходит молодая девица, вполне сексапильная и гламурная. Снимает объявление «Ушла на двадцать минут».

Гламурная. И чего вы тут шумите? Что надо? Вы мне покупателей не отпугивайте! Ларёчница Альбина. Я тебя, милая, понимаю: сама раньше в ларьке работала; это теперь я на рынке овощами торгую. Но тут дела такие замешались, что без поллитра не разберёшься! Такое светопредставление, что даже я чего только не повидала, а не знаю, что и сказать. Одно слово – театр! Ты нас не гони, девушка, не гони. Гламурная. У вас театр. А у меня – план. Нельзя тут, уходите. Печальная красавица. Владимир Степанович! И правда, театр. Как во времена Шекспира: актёрами – мужчины, и зрители прямо на сцене. И, как в «Гамлете», пьеса в пьесе! Интересно! Вы не возражаете? Я заказала для всех раскладные стульчики, чтобы с комфортом, так сказать… Зачем же вам стоять, это неправильно. Устанете! Бывший Малиновый пиджак Вовчик (растроганно). Спасибо, детка. Ты-то сама не устала? Печальная красавица (оживлённо). Наоборот, Владимир Степанович! Хочу знать, чем дело кончится! Бывший Малиновый пиджак Вовчик (умилённо). Лишь бы тебе, детка, было хорошо! Ларёчница Альбина (в сторону). Ну и дела! Пропал наш Вовчик! (Закуривает сигарету.) Печальная красавица (сухим строгим голосом, неодобрительно). Альбина Фёдоровна! У вас появилась вредная привычка, это нехорошо. Ларёчница Альбина (спокойно). Э, миленькая! Постоишь на рынке во всякую погоду, так не то что закуришь… Не все ведь в горку, я – так под горку… 321

Продавец сюжетов (вполголоса). А понимает в жизни не меньше Шекспира. Гламурная (настаивает). Послушайте! У меня план! Шли бы в другое место… В о в ч и к подходит к ларьку, протягивает в окошко деньги.

Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Дай-ка мне три трубки последней модели, с этими вашими прибамбасами – гаджетами. Гламурная (угодливо). Вот, пожалуйста, на выбор… Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Ну как, есть план? А теперь закрывай свой ларёк, вот тебе стул, садись и помалкивай! Гл а м у р н а я с удовольствием присоединяется к публике возле закрытого ларька.

Продавец сюжетов (в сторону). У меня всегда было подозрение, что благотворительность сказывается на характерах дающего и берущего самым непредсказуемым образом. Дающий иногда становится лучше, но берущий… отклоняется от самого себя градусов так на сто восемьдесят… Между тем, торжествующий Уг р ю м ы й с удовольствием возвращается к чтению рукописи.

Угрюмый. Ага, значит, метафора тебе про мидий понравилась! Ну и что же наш сатрап-кагэбэшник? (Продолжает чтение рукописи.)

«Куратор (морщится). Ты это брось. Вот со мной этого не надо. Перебарщиваешь…»

Угрюмый. Даже этого чуть не стошнило! Крысин. А я-то при чём? Всё – враки! Угрюмый (смеётся).

322

«…Перебарщиваешь. Ты лучше скажи мне, что это за фрукт такой в писательской организации – Виктор Кущин? Статья за статьёй – во всех областных и городских газетах, и всё с антисоветским душком, с таким, знаешь ли, «перестроечным» пафосом! Гласность ему подавай, да чтоб никакой цензуры! Крысин (помолчав). Признаться, среди писателей и художников его пафос мало кто принимает всерьёз. Считают, что он по вашему заданию это делает: раньше про милицию да про чекистов повестушки писал. А теперь – в духе времени – «разоблачает» наши доблестные органы. Ну и вообще, настроен нигилистически… Вот у меня тут есть его набросок – он, кстати, обронил его или даже нарочно бросил в редакции одной газетки. (Сдержанно хихикает.) «Набросок» – «бросил», слова однокоренные, игра такая неожиданная получается. Ну да это так, между прочим… (Передает обрывок страницы Куратору.) Ку р а т о р нехотя берёт из рук К р ы с и н а бумажку.

Куратор (читает вслух вполголоса). «Диалоги в семейном кругу Голосовановых»: Жена Голосованова. Я что спросить хотела… Голосованов. Ну? (Шелестит газетой.) А! Вот, пожалуйста, эти негодяи партократы опять тормозят перестройку!.. Ну? Жена Голосованова. Не пойму. Ведь если всё переименовали, если «Правду» теперь ве́лено называть «Неправдой», то и все материалы в ней надо читать с этой самой отрицательной частицей – «не». «Неправда», понимаешь? Всё – н е п р а в д а ! Голосованов. Ну ты даёшь! Нельзя же так примитивно – буквально! – всё понимать. Жена Голосованова. А как же и понимать, если неправда? Голосованов. А так и понимать, дорогая, очень просто: партия изменила курс. Жена Голосованова. Но как же так? Строили, строили социализм, коммунизм, а теперь – наоборот, выходит? Что же теперь-то? Капитализм, что ли? Ну, это нам едва ли удастся. Это уж что-нибудь такое будет, сверхъестественное… Голосованов. Дура, что ты болтаешь! (Озирается, будто боится, что их подслушивают.) Главный принцип сейчас зна-

323

ешь какой? – «Больше человечности!»: «Да здравствует человеческий потенциал!», «Дорогу человеческому фактору!» Поняла? А при капитализме какой главный принцип? Жена Голосованова. А чёрт его знает! Жить получше, что ли? Ну там, получше работать, чтобы побольше получать? Голосованов. Нет, я с тобой с ума сойду, честное слово! Человек человеку – кто? Ну что ты плечами пожимаешь, курица! «Человек человеку – волк». Волчье капиталистическое общество, одним словом. А у нас человек человеку – друг, товарищ и брат. Ясно? Жена Голосованова. Ну если такой брат, как твой Венька… Голосованов (раздражённо). Веньку не трогай! И почему ты всегда хочешь съязвить?.. Ну да, он пьяница, и я знать его не хочу, но я всё же не позволю оскорблять свою семью! Я же не говорю, что твоя мать – спекулянтка, а сестрица шляется бог знает где и с кем. Жена Голосованова (задохнувшись от негодования). Ты… ты… дурак, хам!.. Ты всё врёшь! (Она начинает громко рыдать.) Мать и продала-то всего-навсего каких-то килограмма три клубники. И всегда так! Чуть что, ты начинаешь говорить гадости о моих… А чем мать виновата, что даже варенья сварить не может: вы со своей перестройкой до того довели, что в магазинах сахара нет. Пропадать, что ли, добру? Голосованов (поморщившись). Уймись! (Чувствует, что перегнул палку, и, пытаясь исправить положение, кладёт руку на талию жены.) Ну, Нин, да будет тебе, ей-богу! Пошутил я. (У него время сытого комфорта: поел, выпил рюмку, хочется почитать интересную разоблачительную статью в газете на диване, подремать наконец.) Жена Голосованова (яростно сбрасывает обнимающую руку мужа). Шуточки! Если мать продала три килограмма клубники с участка, так уже и спекулянтка?! Что же, ягодам гнить? Раньше перетёрли бы с сахаром – витамины на всю зиму. А теперь? Это такие, как ты, безмозглые, нарешали там: «Правда» – «Неправда», пить – не пить… Жить – не жить. Голосованов (угрожающе). Ты партию не трогай!…»

П р о д а в е ц с ю ж е т о в оживляется, пытается вставить слово. 324

Продавец сюжетов. Да это мой текст, и ты, Крысин, его украл! Крысин (огрызается). Нечего разбрасываться своими бездарными сочинениями! Угрюмый (радостно). Вот именно! Сплошных бездарей напринимали в свой союз, а мне отказали!.. Где теперь ваш Викентий Никитин, певец рабочего класса? В-а-альяжный такой весь из себя – с трубкой, в свитере: то ли Хэмингуэй, то ли комиссар Мегрэ… И каждый год издавал то в нашем издательстве, то в «Московском рабочем» свои опусы о гегемоне! А сегодня? То-то! Петрушку на огороде выращивает. Я видел, его жена торгует зеленью на рынке… Вернёмся, однако, к нашим баранам. Итак (читает): « Ку р а т о р кладёт бумажку на столе в сторонке. Некоторое время молчит.

Куратор. Симптоматично. Мы тут, естественно, ни при чём. Он сам по себе. А ты как? Тоже ему не веришь? Крысин (разводит руками). Мужичок он вроде неплохой, только как-то уж слишком резко развернулся, слишком круто… Куратор. А впрочем, что ж. Ты по своей подлости только так и должен. Не можешь по-другому, а? Не веришь никому? Считаешь, что все эти творческие интеллигенты – двуличные и продажные трусы? Не так разве? Крысин (смиренно). О, товарищ Куратор! На мой счёт вы очень ошибаетесь. Мне перед вами прятать нечего, я весь как на ладони. Я ведь Крыса по собственному желанию. Я – Крыса – По Собственному – Желанию! Я – с радостью… С гордостью за свой народ… С любовью к вам… С верой в справедливость… Куратор (брезгливо-насмешливо). Какие слова! Ходит по комнате взад-вперёд, искоса поглядывая на К р ы с и н а.

Хм… Крыса по собственному желанию! Что ты этим хочешь сказать? Крысин. Только то, что я сам в своё время… пришёл… предложил… написал. По собственному желанию. Псевдоним «Крыса» мне присвоили здесь, это правда. Но – по

325

моему настоянию. Я теперь все отчеты так и подписываю: «Крыса» (по собственному желанию). Ка-Пэ-эС-Жэ, так сказать… (Заговорщически хихикает.) Куратор. Ещё бы ты не подписывал: тебе денежки платят. За каждую бумажонку, в которой ещё неизвестно что – правда, а что – вранье».

К р ы с и н, нервничая, продолжает кружить возле Уг р ю м о г о, который дразнит его, то поднимая текст над головой, то пряча за спину. П р о д а в ц у с ю ж е т о в это в конце концов надоело, кроме того, он «поправился», приободрился и твёрдым голосом потребовал: «Пьесу верни!» Забирает рукопись у Уг р ю м о г о.

Печальная красавица. Виктор Иванович! Мне бы хотелось узнать, чем дело кончится. Продавец сюжетов. Узнаешь. Бывший Малиновый пиджак Вовчик (сурово). Эй, друг! – узнае-те. Понял? Продавец сюжетов (усмехаясь). Да понял, понял, Владимир Степанович. Просто, раз уж все расселись как на сцене шекспировского театра, читать за Куратора давайте буду я сам, поскольку знаю слова наизусть. А за Крысина пусть Крысин и читает. (Крысину.) Только чтоб без фокусов: что написано, то и произноси! Крысин. А если враки? Продавец сюжетов. Это художественное произведение. Понял? Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Слышал, Крысин? К р ы с и н забирает текст, прокашливается, становится напротив П р о д а в ц а с ю ж е т о в.

Крысин (откашливается). Начинаю. Продавец сюжетов. Ремарки, что касаются Куратора, все мои. А ты сам соображай, что делать! Давай! Крысин (читает): 326

«Крысин. Зря, господин Куратор, обижаете. Я денег себе не беру. Куратор. Как так? Крысин. Не беру, не беру, и не думайте. Ничего такого, будто бы я из корысти. Я ведь все гонорары, в том числе и отложенные раньше, теперь перечисляю в Фонд Разрушения Театра-на-Горе. Куратор. Как это?! Ты же завхоз театрального комплекса! И – разрушение?!! С ума, что ли, вы все посходили? (Неприятно озадачен.) Почему мне ничего неизвестно? Что ещё за Фонд? Крысин. Ну, тревожиться не стоит. Это лишь дань времени, чтобы мне быть, так сказать, на гребне событий. А до разрушения едва ли когда дойдёт. Однако разве вам не доложили? Уже неделю как поданы документы на учреждение Фонда. Уставной капитал – из этих денег. Куратор. С ума сойти… Ладно, я этот вопрос провентилирую. Крысин (якобы торопится произвести благоприятное впечатление, скороговоркой). Дело до крайности простое. Ну, посудите сами! Как возродиться нашему бедному, многострадальному народу? Только через бескорыстие поводырей. Исключительно через тех, кто знает, куда вести… То есть я, естественно, не так много о себе понимаю, что, мол, вот он я – поводырь. Но подспудно, незаметно, чувствуя вашу волю и мудрость. Незримо, так сказать. По долгу высшего понимания провозглашённых истин. Куратор (подозрительно). Ты что́, демократ, что ли, замаскированный? Крысин (машет руками). Что вы, что вы, господин Куратор! Я всегда был за авторитарное правление в России. Хотя при демократии сексоту всё же, что ни говорите, живётся много вольготней. Куратор (взрывается). А чего тогда называешь меня «господином»? Какой я тебе, к чёрту, «господин»! Крысин. Ну это, извините, как-то само собой… Мне же приходится то с теми, то с этими иметь дело. Приноравливаюсь. Но у меня есть своя идея. Куратор. Вот времена настали! Каждый стукач норовит со своей идеей вылезть. Какая у тебя может быть идея? – ты же осведомитель. Короче, какой такой Фонд?

327

Крысин. О, идея прекраснейшая! Она позволит сразу всех этих демократов выявить, а там уж как получится. Они победят – и мы с ними, все их слабости, все грешки вызнаем. Будем потом на этом играть. А наша возьмёт – опять же они все как на ладони. Всегда найдётся чем припугнуть. Они сейчас на красивые слова, как мотыльки на свет, так и летят! Вы не представляете, с какой лёгкостью мне удалось создать при будущем Фонде Разрушения Театра-на-Горе группу исследователей. Так сказать, Архитекторов Духовного Пространства. Уже заседают два раза в неделю, очень горячо высказываются. И получается по их расчётам, что все несчастья нашего Города от того, что городской-то театр построен на месте взорванного в тридцатые годы православного Храма. И кем построенного? Архитектором-конструктивистом, который, как недавно выяснилось, был тайным членом французской масонской ложи «Восток». Так что умысел был далеко идущим. И они считают, что с этим поделать ничего уже нельзя, кроме как обязательно взорвать теперь Театр-на-Горе. Вот для чего Фонд. Куратор (взволнован, возмущён). Ты дурак или сумасшедший?! Его строили-строили, миллионы народных рублей вгрохали. Только-только эксплуатировать нормально начинаем. И на тебе – взорвать Театр! Я тебе взорву! Крысин (успокоительно). Да вы не волнуйтесь! Ведь нам никогда столько денег не собрать, чтобы эту махину взорвать! Вы были когда-нибудь в его лабиринтах? Три театра: драматический, музыкальный и кукольный – в одном здании… где это видано?! Это же пирамида Хеопса! А сколько подсобных помещений! Одних дверей – шестьсот шестьдесят пять! Там уже несколько человек заблудились, до сих пор найти не могут – пропали с концами! Куратор (подозрительно). Не выдумывай! Уж не ваших ли рук дело – недавний пожар в драмтеатре? Крысин (уклончиво). Архитекторы Духовного Пространства утверждают, что тут дело в каких-то сгустках отрицательных энергий, от которых воспламенение и произошло. Куратор. Ну что ты несёшь?! Короткое замыкание там было, понятно?! (Помолчав.) А эти твои Архитекторы новоиспечённые, они уж не масоны ли? При слове «Архитекторы» мысли о масонах приходят сами собой. И я не могу сказать, что это радостные мысли.

328

Крысин (сдержанно). Разве только из Великой английской ложи… Ну и не все, конечно, но один-два… Но эти политикой не занимаются, в отличие от «Востока». Они настроены позитивно. Куратор. Чёрта с два, не занимаются! А что же вы там делаете? Вообще, у англичан всегда была приличная разведка. Похуже, конечно, нашей и немецкой. Но – тоже… Надо мне в это дело вникнуть поглубже… Прохаживается по кабинету перед К р ы с и н ы м . Подходит к нему вплотную. Принимает решение.

Ладно, раскручивай свой Фонд, а там посмотрим. Ку р а т о р ещё раз внимательно присматривается к о с в е д о м и т е л ю. (Спрашивает заинтересованно, доверительно.) Слушай, а сколько тебе лет?! Я с шестьдесят восьмого на этой работе. А ты всё такой же, тебя как заспиртовали. Только Куратор у тебя был другой, и псевдоним не этот… ммм… как же?

Крысин (восхищённо). Какая у вас блистательная память! Кураторы у меня действительно менялись. И псевдоним был – Мышкин. Ну, чистосердечный, правдолюбивый князь Мышкин из «Идиота». Понимаете? В общем, так как-то… Но тоже – по собственному желанию. Куратор (иронически). Ты, я смотрю, энтузиаст своего дела! Да ещё и интеллектуал. Крысин (скромно). У каждого своё призвание. Куратор (про себя). Тоже мне призвание – доносить на людей. Крысин. Товарищ Куратор! У нас, Крыс, хороший слух. Мы очень чутки ко всем колебаниям атмосферы. Я имею в виду не только общественную атмосферу… Слух настолько острый, что мы и хотели бы не слышать, да не можем. Мы чувствуем всё. И это подчас просто невыносимо. Почему крысы первыми бегут с корабля, когда он обречён? Вы не думали об этом? Мы первыми ощущаем гул приближающихся потрясений. Мы предупреждали о катастрофе в Спитаке. Нам не поверили. Мы говорим сейчас, что почва под нашим государством уже ходуном ходит, но наши предостережения просто складывают в какие-то дальние ящики дальних столов… Вот и сейчас я расслышал ваше пренебрежение в мой адрес. Но оно, поверьте, не заслуженно. И хоть я маскировался под Мышкина какое-то время, а до этого в Кошкина,

329

но всегда оставался самим собой – то есть Крысой по Собственному Желанию. Вы спрашиваете, сколько мне лет? О, не так-то просто ответить на этот вопрос!.. Куратор. Почему же? Крысин (мнётся). Проблема в том, что я не знаю своего точного возраста. Куратор (озадачен). То есть? Крысин. У меня его нет. Куратор. Метафора, что ли? Крысин. Нет, истинная правда. Я был всегда и буду всегда. Мой возраст – это возраст человечества. Куратор. Бред какой-то! С твоим предшественником было проще: товарно-денежные отношения всё предельно упрощают. Крысин. Мы, Истинные Крысы, до товарно-денежных… Куратор. Ладно, хватит, у меня от тебя голова начинает болеть! Лучше скажи: слышал я, что у тебя там, в Театре, живёт в потайной, кстати, шестьсот шестьдесят шестой комнате, какой-то сумасшедший Художник, которого ты скрываешь ото всех и, главное, от нас и от психиатров. Так или не так? Крысин (помолчав). О, поверьте, этот безумец – Гений! И он живёт на нашей территории почти законно: отказался в пользу 666-й от московской однокомнатной квартиры. Это я, с группой поддержки из отдела культуры, уговорил его завещать и квартиру, и картины нашему городу. Но для того, чтобы он согласился, пришлось перево зить его к нам – вместе с кроватью и сотнями холстов и полотен, которыми была забита его квартирка, а также, что гораздо существеннее, вместе с его приручёнными крысами, которые спали с ним в этой кровати. Он ни за какие деньги не соглашался расстаться с ними. Так и переехали: Художник, кровать, его картины и его крысы – в шестьсот шестьдесят шестую, тайную, на плане не отмеченную комнату во чреве этого монстра – Театрана-Горе. Здесь ему намного просторней, чем в столице. К тому же, в потолке этого помещения есть небольшой световой фонарь. Чего ещё желать художнику?! Он даже что-то пытается снова писать. Ку р а т о р у уже надоел К р ы с и н, поэтому о н, невнимательно слушая, перекладывает бумаги с места на место и готов отослать о с в е д о м и т е л я – до следующей встречи, но тут К р ы с и н подбрасывает информацию, которая Ку р а т о р у действительно интересна.

330

Государству от этого может быть большая прибыль: предвижу резкое подорожание его работ на внешнем рынке. Куратор (поднимает голову). Да?.. И о каких суммах идёт речь? Крысин (помолчав, подумав). О сотнях тысяч… Куратор. Рублей? Крысин (помолчав, подумав). Нет, долларов. Куратор (взволнованно). Сотни тысяч долларов! Ку р а т о р выходит из-за стола и начинает нервно ходить по кабинету. Останавливается возле стоящего навытяжку К р ы с и н а, рассматривает е г о. Принимает какое-то решение.

Вы правы: сейчас идут общественные нападки на «карательную психиатрию», отдавать его в Жёлтый Дом было бы неразумно, тем более что он завещал Городу своё имущество. Да ещё и продолжает его наращивать: работает, так сказать, на вечность. Это ведь наша с вами сверхзадача – охранять художников и писателей и создавать им благоприятные условия для творчества, пусть даже они ненавидят нас. Такова наша нелёгкая служба. Потомки ещё скажут нам спасибо! Крысин. Совершенно согласен с вами, товарищ подполковник. Куратор. Вообще-то, я пока что майор. Крысин. Но – ненадолго! Уж поверьте моей способности чувствовать колебания земной коры. Куратор (самодовольно). Ну, не время и не место говорить об этом. Вообще-то, методы работы с общественным мнением кардинально изменились. Нам придётся пожертвовать кем-то из секретных сотрудников и отдать на съедение прессе несколько человек «наших». Я хотел, было, тебя «высветить», но раз ты у нас такой поборник интересов государства, то, пожалуй, повременю. Ты там за этим Гением присматриваешь? Крысин. Только и делаю последние шестьдесят лет. Куратор. Сколько, сколько?! К р ы с и н пожимает плечами.

Ну да ладно. Шестьдесят так шестьдесят! Хорошо сохранился. Итак: хочу видеть краткий отчёт о ваших беседах. Крысин. Увы, это десятки томов… Наши споры об искусстве. О жизни…

331

Куратор. Не надо за всю жизнь. Давай дайджест за последнее время. Коротко, внятно, ясно. Ты меня заинтриговал. Если это предполагаемая мировая знаменитость ближайшего будущего, если это сенсация и прочее, то я должен быть в курсе. И помалкивай. Я не хочу, чтобы этот отчёт видел кто-то ещё. Уяснил? Крысин. Так точно! Разрешите идти? Куратор. Топай…»

Крысин. На этом первая часть кончается. Печальная красавица (капризно). Владимир Степанович, я хочу эту рукопись! Я хочу, чтобы её поставили на сцене нашего Театра-на-Горе. Вы знаете, кто крышевал Каина? Бывший Малиновый пиджак Вовчик (обречённо). Мы же договорились не вспоминать… Печальная красавица. Конечно, Владимир Степанович. Я только хочу сказать, что тогда некий Куратор… Бывший Малиновый пиджак Вовчик (безнадёжно). Так сколько лет уже прошло!.. Печальная красавица. А что изменилось? Бывший Малиновый пиджак Вовчик (неуверенно). Ну, всё-таки… Печальная красавица (жёстко). Короче, я уже вижу, как это будет. Это мой шанс свести счёты с прошлым… Бывший Малиновый пиджак Вовчик (сдаваясь). Как скажешь, детка… Но, может, с твоим психоаналитиком посоветуемся? Печальная красавица. Я сама себе психоаналитик. Творчество целительно. Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Что-то я не заметил этого по нашему писателю. Печальная красавица. С писателем будем работать. Я тут, пока суд да дело, быстренько созвонилась и переговорила со всеми. Дело обстоит так: за квартиру Кущин не платил полгода. Можно купить вместе с 332

долгом. Квартира в престижном доме, отремонтируем, продадим вдвое, а то и втрое дороже. Писателя отправим в элитарный пансионат «Вишенки» под Москвой. Туда, кстати, ваш партнёр по бизнесу Долгополов поставляет продукты на льготных условиях: старика своего там поселил… Составит протекцию. Продавец сюжетов (неприятно поражён). Так, значит, теперь вы, миледи, будете решать, где мне жить и где умирать? Бывший Малиновый пиджак Вовчик (строго). Ты, писатель, помолчи, когда Ангелина Сергеевна говорит! Продавец сюжетов. Вот вам и ещё сюжет: просто Ангел превращается в Ангела мщения. Печальная красавица. Возможно, вы и правы. Будем сотрудничать. Хочу под вашим руководством пройти писательский ликбез. Я вдруг поняла, что только творчество сделает меня свободной. А жанр диалогов самый для этого случая подходящий: материал жизненный довлеет. Раньше я писала стихи, но поэзия – прихоть Бога. Она только для чистых людей. А мне никогда уже не быть чистой… Бывший Малиновый пиджак Вовчик (умоляюще). Ты же обещала, детка… Ларёчница Альбина (вполголоса, в сторону). Бедняжка! Такое разве забудешь! И Вовчика до слёз жалко. Печальная красавица. Всё-всё, не волнуйтесь, Владимир Степанович. Я только о деле. Итак, стихи побоку. До прозы пока ещё не доросла, можно сказать. А диалоги… Воплощение своих мыслей увидеть в словах и поступках реальных людей,.. Сделать их похожими на тех, кого ненавидишь и хочешь уничтожить… О, сладкое слово – месть! Это как раз по мне: буду продюсировать спектакль. Это забавно: ещё не пробовала. Крысин. Я протестую против постановки! Затронута моя честь! Пусть автор изменит фамилию Крысин. 333

Продавец сюжетов (насмешливо). На Мышкина, что ли? Так ты и как Мышкин тоже там отметился. Крысин. Ничем не подкреплённые выдумки! Печальная красавица (по-хозяйски). Это обсудим в рабочем порядке. Давайте дальше. О чём вторая картина? Продавец сюжетов. О соотношении прекрасного и ужасного: свободного творчества и предательства. Угрюмый (недовольно). Может, хватит препираться? Развели антимонию на пустом месте! Можно подумать, с шедевром имеем дело! Читайте уже свою посредственную писанину! Бывший Малиновый пиджак Вовчик. Ты бы помолчал: пришёл тут на дармовщинку поживиться! Тебе ничего не светит, заруби на носу: Ангелина Сергеевна покупает сочинение… (Обращается к Печальной красавице.) Солнышко, у меня через сорок минут заседание комиссии по правам человека. Печальная красавица (капризно). Нет, Владимир Степанович, я не хочу, не могу без вас. (Достаёт из сумочки платок Вовчика и подносит к сухим глазам.)

Бывший Малиновый пиджак Вовчик (растроганный и довольный, соглашается). Ладно, ладно, детка, оста-

нусь, только не плачь. Ну подумаешь, опоздаю немного… Читайте поскорее, сочинители! Продавец сюжетов. Ну так что ж, Крысин, заглянем в психологию предательства? Давай разделимся: я за художника Вьюгина и – ремарки. А ты сам за себя. Начнём?! К р ы с и н размахивает руками, делает круг перед киоском «ВСЕГДА НА СВЯЗИ» и сидящими на стульях зрителями. О н всё больше походит на огромную крысу. П р о д а в е ц с ю ж е т о в протягивает е м у текст. Они попеременно читают.

334

«КАРТИНА ВТОРАЯ. Потайная комната № 666. Фонарь на потолке. Посреди помещения – ложе, застланное клетчатым пледом. Тут же кресло, в котором полулежит художник В ь ю г и н. Поток тусклого света от фонаря падает на мольберт. В руках у В ь ю г и н а – кисть; о н обтирает её, после того как сделал несколько мазков, и без сил падает в кресло. Вдоль стен стоят его картины, некоторые повреждены крысами. Крысы неподвижно смотрят из своих крысиных ходов. Огромные крысы разместились и под креслом хозяина, и на его ложе. О н кидает им еду, которая была неопрятно разбросана на небольшом столике возле кресла.

Вьюгин. Рука ослабела. И света, света не хватает… Я не различаю оттенков. Это конец! Но какая долгая агония… За что, за что мне послана такая длинная жизнь, что я уже не понимаю, сколько же мне лет? И всё один, один, один… Устал… Тихо входит К р ы с и н. В руках у него пакет, из которого о н извлекает бутылку вина, продукты, фрукты, расставляя их на столике.

Крысин. Как за что? За твой эгоизм и высокомерие. Ты всегда хотел быть один, дышать разреженным воздухом вершин, заниматься только творчеством. Всё это ты получил, Вьюгин. Что ж теперь ропщешь? Вьюгин. А, это ты, Крыса… Всё ходишь. Всё шляешься, вынюхиваешь? Что тебе надо от меня? Крысин. Вот опять ты за своё. Если я не приду, то кто же принесёт пищу для тебя и твоих крыс? А также и вино твоё любимое – «Мукузани»! Кто тебе достанет его в эпоху борьбы с пьянством? Только я. Взял впрок в буфете Ведомства, где в очередной раз докладывал о тебе. Убедил Куратора, что ты гениальный художник и что тебе «Мукузани» необходимо как допинг. В общем, на ближайшие полгода запасся. А ты говоришь – «шляешься!» Как это неблагородно. Вьюгин. И не стыдно признаваться в том, что ты продолжаешь своё доносительство? Скольких ты предал, бездарный человек?! Крысин. В истории искусства я буду значить не меньше тебя. Моё имя всегда – всегда! – понимаешь ли? – будут поминать рядом с именами самых больших мастеров, которых я передал… в руки правосудия. Передал – и горжусь этим. Ибо вовремя остановил от падения: вспомни, к чему шло дело! Портреты узколобых – вместо Бога и его Ангелов… Мелкие черти – вместо дьявола… Падение, падение, падение! Вы все разучились писать. Кроме

335

тебя. Признаю. Может быть, потому-то я и пощадил тебя. Ну и ещё двух-трёх… Таких же неподвластных. Правда, ты не создавал портретов. Ты ушёл целиком в пейзаж. Но, может, зря я тебя пощадил? Смотри-ка: для тех, убитых вовремя, настал срок жить заново. О них пишут. Их работы выставляются при восторженных криках толпы! Они прославлены в истории искусства. А ты? Что можешь сегодня предъявить публике ты? Ты, всю жизнь просидевший один. Друживший только с крысами. Тебе нечего ответить, не так ли? Вот и получилось, что, предав тех, я сделал их бессмертными. А оставив в живых тебя, я похоронил художника Вьюгина заживо. Вот чего история искусства мне может не простить. Сожалею, очень сожалею. Ибо крысы пожирают твои работы, ради которых я оставил тебе жизнь. Вьюгин. Брось ты сокрушаться! Шедевром больше, шедевром меньше – кого это опечалит? Кому это нужно? Я писал потому, что не мог не писать. Я делал это для себя одного – плевать мне на публику. Мне это доставляло наслаждение – большее, чем близость с женщиной. Или пьянство. Или обжорство. Или… Ну что там ещё в арсенале ваших мелких соблазнов?.. Ну да, в общем, всё равно. Неважно. Не в этом же суть. Ты вряд ли поймёшь… Сам-то ты, бедняга, ничего написать не мог кроме доноса… А творчество – это равенство с Богом! Равенство с Богом! Не меньшее, чем Сотворение мира. Это создание новой реальности. И, что главное, не только той, что можно пощупать и понюхать, лизнуть языком, но и бесконечной перспективы мыслей и чувств, которые равны космосу человеческих миров и находятся далеко за пределами вещественного. Крысин. Стоп, стоп… Хочу тебя немного приземлить и указать на ряд противоречий, весьма существенных в твоих рассуждениях. Итак, первое: ты – бог, тебе человек не нужен, то есть плевать тебе на признание. Второе: картину свою ты всё-таки «видишь», как бы глазами многих – отсюда «космос» и, прости уж, невероятное преувеличение её значения. А вот это уже нечеловеческая гордыня, мать всех грехов на свете… Вьюгин. Ну, гордыня… И что? Это привилегия таланта, осознающего себя. Сам Бог дал мне дар творить. Перед Ним только и отвечу.

336

Крысин. Да ведь это, скорее, подарочек от дьявола, чем от Бога. Ой, смотри, не угоди в ад, где одни только вечные муки! А тут – на земле – крысы, которых ты прикармливал, когда тебя не станет, дожрут твои работы и спасибо не скажут. Вот и не будет тебя ни здесь, ни там… Нет, зря не написал на тебя в ОГПУ ещё тогда, когда ты только входил в силу. Самое было время упечь туда, где Макар телят не пас… Остался бы в музеях Вьюгин раннего и среднего периодов. А то – возгордился! Вьюгин. Да что с тобой говорить, бесталанное ты существо?! Всё равно не поймёшь… Крысин. Нет, ты постой! А что если я больше твоего понимаю? И за тебя, и за себя? И за Бога, и за дьявола? Они ведь оба грешников любят. А я свои грехи не прячу, признаю, понимаю, что Зло есть логическое продолжение Добра. И что таланту сопутствует такое множество пороков, что впору пожалеть вас. Вот скажи: почему ты так бездарно распорядился своим талантом? Почему не захотел даже в голодные годы продать ни единой картины? Это о твоём альтруизме, что ли, говорит? Нет, уж извини, совсем о другом! Для себя, для себя одного берёг ты свои работы. И люди отвернулись от тебя. У тебя даже жены никогда не было: ты ревновал свои холсты к любой женщине. Вдруг она станет между работой и тобой?! Ни жены, ни ребёнка!.. – ты нарушил завет Бога людям: плодитесь и размножайтесь! Вот что ты сделал. Остались одни крысы. Вот их-то ты полюбил… Не пойму только – почему, ведь они прогрызают ходы в твоих приставленных друг к другу картинах. Упёк бы я тебя тогда, вовремя, и не случилось бы этой беды. Как это совместить – любовь к картинам и любовь к крысам, которые эти картины уничтожают? Объясни. Вьюгин. Нечего мне объяснять. Ничего объяснять не буду. Мои работы – что хочу, то и делаю. Крысин. Ну вот, это более или менее понятно: собственнический инстинкт, жадность и скупость в одном флаконе, как говорится. И сам не «гам», и другому не дам. Это не любовь к искусству, это – ненависть к человечеству! Вьюгин. А что это такое – человечество? Ты его видел? Вот и я тоже могу представить только умозрительно. В лучшем случае, то есть не в лучшем, конечно, а в худшем, вижу перед собой толпу. Толпу ненавидел всегда. Толпа дурно пахнет, особенно в жару и – особенно – в каком-нибудь помещении. В жару она ещё и вопит:

337

«Распни его!» А в помещении… Был я на тех собраниях, где орали с блеском в глазах: «Расстрелять, чтоб другим неповадно было!» Ты, кстати, тоже там был. Крысин. Ну, не такой я дурак, чтобы орать вместе со всеми: «Расстрелять!» Да я и не хотел вовсе крови. Только обострения всех чувств зарвавшегося, заевшегося таланта, готового безоглядно прислуживать тому проклятому режиму. Думал, шуганут одного, другого – одумаетесь. Поймёте, что лизать пятки сильным мира сего – постыдно. Но ты-то первое время был не такой. Ты, из нищеты выбившийся, вёл себя как аристократ – независимо, ничего не боялся, в хоровом «пении» не участвовал… Ну, думал я, этот настоящий. Пусть себе пишет. Пусть создаёт шедевры. И чем же всё кончилось? Крысиными ходами… О, я глупец! Вьюгин. Слушай, не пойму я тебя: чего это ты крыс так невзлюбил? Ведь ты же сам – Крыса. Крысин. Крыса крысе – рознь. Одно дело, я – добровольно так назвавшийся, взваливший на себя всю тяжесть ответственности перед будущим за талантливых художников. Я – бесстрашно принявший вызов жестокого времени и вступивший в схватку с режимом за их бессмертие! Я – презревший предрассудки и поднявшийся до самых холодных и безлюдных вершин духа! Я – не побоявшийся обвинений недальновидных, примитивных людишек в предательстве! Я – столь много сделавший для искусства: подумай только, где бы ещё сохранились письма и дневники наших гениев, если не в Ведомстве, которое все проклинают, а должны бы благословлять! Да я могу себя называть как угодно: моё место рядом с богоравными творцами. И я назвался Крысой, потому что мне смешны ваши претензии на величие, кончающиеся крысиными ходами, которые прогрызли эти мерзкие разносчики вирусных заболеваний. Разносчики чумы. «Чума – на оба ваших дома!» Вьюгин. А это ещё к чему? Приплёл тут Шекспира… Кому – мерзкие… А мне они нравятся. Умны, хитры, но умеют быть благодарными: ко мне весьма привязаны. Сколько на меня писали соседи в санэпидемстанцию, жаловались на засилье крыс. Заявятся по доносу «звероловы», а я своих друзей в постель спрячу, они там притихнут, сидят, понимают опасность. Ну, подумаешь, прогрызли картины. Им же надо как-то передвигаться по комнате: теснота страшная, полотна да холсты один к другому в ряд. Вот и прогрызли. Да на здоровье! Всё

338

равно скоро мне помирать. Придут чужие, заберут, развесят, станут смотреть на мои деревья, на мою воду, на мои цветы… Пусть лучше крысы. Люди хуже крыс. Ты говоришь: жены не было, женщин не любил. Любил. Да загубили её «добрые люди»… Не нужно мне вашего человечества! Крысин. Придумываешь. Не было никакой девушки. Не было любви. Вьюгин. Ты этого знать не можешь. Крысин. Я-то как раз знаю. Роза Вертанова – моя дальняя родственница. Вьгин. Врёшь, врешь, Крыса! Крысин. Зачем мне врать? Она полукровка: еврейка по матери, русская по отцу. Записалась русской, потому что в СССР национальность определялась по отцу. Как все полукровки, талантливая была девчонка. У неё всё получалось: и в актёрской студии блистала, и стихи писала, и способности к живописи определённо имела. Но самый большой дар её – это авантюризм. Скучно ей было в тесном мирке московских сплетен. В Париж рвалась. В НьюЙорк! Любой ценой. Вьюгин (горько). Да, девочка хотела посмотреть мир. Ну и что? Что в этом плохого? Крысин. Ничего, ничего… Только я говорю, что любви-то не было. Всё подстроило Ведомство. Вас с ней нарочно свели, как бы случайно, чтобы добраться до тебя, спровоцировать, а потом через тебя – до других, которые живопись путали с политикой и выказывали недовольство существующим строем. Помнишь чистки в Союзе художников? Готовился показательный процесс над формалистами. У тебя была безупречная репутация – реалист, лояльный к власти… Вьюгин. Врёшь! Безразличный. Крысин. Не всё ли равно? Это лишь вопрос терминологии. Тебя просто водили на крючке. А ты думал – любовь. Вьюгин. Я убью тебя! Крысин (лениво позёвывая). Мне скучно, Вьюгин! Неужели ты до сих пор не понял, что я бессмертен? Неужели в твою талантливую, но, как я понимаю, примитивно тупую голову до сих пор не пришло, что Иуда предал Христа не потому, что жаждал бессмертия, – и, кстати, получил его на веки вечные: где Спаситель, там и он! – а потому, что хотел помочь Христу…

339

Вьюгин. Как ты мерзок, у тебя – ничего святого! Крысин. Оставь это! Можно подумать, ты веришь в Бога… Я гораздо набожнее, уже потому, что признаю неистребимую жизненность Иуды и его Патрона, если предположить, что это было не божеское дело, а совсем наоборот. Хотя, повторяю, как ещё рассудить!.. А Роза наша Вертанова, подробно познакомившись с тобой, пришла к выводу, что ты не можешь быть особенно полезен Ведомству, так как по природе своей – бирюк-одиночка. Мне, правда, это в тебе больше всего и нравилось. Ты хорошо работал тогда. Более того – блистательно! Твои волжские пейзажи с красными лодками, твои гениальные деревья в бурю… Я-то знал о тебе больше того, что Роза написала в отчётах… Но она, как умела, сделала свою работу. Вот её и послали в Париж. Ах, милый наивный мой друг! Вьюгин. Пошёл ты… Какой я тебе друг?! Крысин. Ты даже не знаешь – какой!.. Дорогой, очень дорогой. Ведь Розу нашу Вертанову посадили, бедняжку, из-за тебя. Нет, сначала за работу с тобой её наградили. И поехала она в командировку в Париж. А потом, в результате этой самой награды, она всерьёз увлеклась чуждыми идеями. И каким-то там эмигрантиком. А всерьёз надо было относиться только к полученному гонорару. Который, кстати, всегда в таких случаях делится на тридцать. Я понятно выражаюсь? Метафизическое число – 30. Сакральное число – 30! Хотя, конечно, были ещё ночи страсти… Вьюгин (замахивается на Крысина). Убью! Крысин (безнадёжно отмахивается). Говорю же – бессмертен. Я и сам уже до чёртиков устал от самого себя и сам хотел бы покоя. Не дано! Надо нести свою нелёгкую службу. В ь ю г и н глухо, отчаянно рыдает. К р ы с и н покровительственно похлопывает е г о по плечу: «Ну-ну, не убивайся так».

Вьюгин. Будь ты проклят со своим бессмертием! Крысин. Тут ты – в самую точку. Бессмертие – это и есть самое что ни на есть настоящее проклятие. И в том ещё смысле, что единственный литературный жанр, который действительно является вечным, то есть бессмертным, это – донос. «Нетленка», выражаясь на вашем художническом жаргоне. Не тлеют, не горят, не тонут… Хотелось бы, говоря по правде, кое от чего избавиться. Но не тут-

340

то было: они в несгораемых сейфах Ведомства, с грифом «Хранить вечно». Вьюгин. А как же уничтоженные вами во времена «перестройки» ценные документы? Крысин. О, это пускание пыли в глаза! Это их перемещение из старых сейфов в новые, усовершенствованные. И только. Но, с другой стороны, какой вклад в отечественную культуру! Знаешь, была такая поэтесса – с задатками гениальности, но чересчур строптивая, со всякими там отклонениями, не допустимыми в социалистическом обществе… Впрочем, все гении – с отклонениями. Меня лично такие вещи не трогают, они лишь объясняют пики на творческой, так сказать, кардиограмме… Ну вот, жила беспутно, пила, разбрасывала написанное, вольнодумничала… Посадили. И что же? Из этого изначально порочного создания именно в лагерях, в несвободе, в мучениях и выработалась ярчайшая творческая индивидуальность. Ей давали тетрадку, карандаш. Она писала. У неё отбирали. Снова давали тетрадь и карандаш, и опять – шедевры! Невероятные по свободе всплески мысли и эмоций! И так на протяжении десяти лет «без права переписки». И что ты думаешь? Когда её выпустили, она люто тосковала о неволе, не знала, что с собой на «гражданке» делать. Почти перестала писать: действительность была столь убога, столь буднична… И тогда её снова посадили под каким-то ничтожным предлогом: государство заботилось о поддержании интеллектуального потенциала общества. Не то что сейчас. Ей снова дали тетрадь и карандаш… Эти десять тетрадей… Это, я тебе скажу, нечто! Это такие раскалённые уголья, которые невозможно в руки просто так взять – обжигает! Да, мой милый, гениальность – это магма, вырвавшаяся из преисподней. Вьюгин. Так много, так красиво говоришь! А кто ты есть? Ничтожество! Крысин (спокойно). История рассудит. Вьюгин. На этом суде тебе и таким, как ты, пощады не будет. Крысин. За что? За то, что мы порок направили в русло творчества? За то, что история искусства нашими стараниями обогатилась шедеврами? За что же? Вьюгин (кричит). Ненавижу тебя с твоей казуистикой! Иуда! Крысин. А помнишь ли – нет, ты-то, конечно, помнишь, люблю твою начитанность! – в Евангелии от Матфея,

341

как Иуда привёл стражников в Гефсиманский сад, чтобы отдать им Иисуса?.. Он указал на Учителя поцелуем: «…радуйся, Равви! И поцеловал Его». И как Иисус назвал его? А? «Друг, зачем ты пришёл?» Чему, спрашивается, «радуйся»? Почему – «друг»? Почему – «зачем?..», если Он всё заранее знал? Вопрос риторический. Оба понимали, что Иуде выпала самая печальная в этой истории доля. Потому что Иуда был нужен Иисусу, чтобы исполнилось предназначенное. Думаешь, Иуде это было легко? Но он знал, что без него никак не обойтись, что он должен помочь Иисусу взойти на крест. Помнишь, как Иисус боялся? «…душа моя скорбит смертельно…» Помнишь Моление о Чаше? «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия…» Иуда помог. А легко ли это ему было, суди сам: пришёл в храм, говорит первосвященникам: «согрешил я, предав кровь невинную». «И бросив серебренники в храме, он вышел, пошёл и удавился». Вон сколько человек этот взял на себя грехов! А всё ради святого дела. И что же? Иисус прославлен во веки веков. А Иуда проклят. Разве это справедливо?! Вьюгин. Молчи, молчи! Слушать тебя не хочу! Такие, как ты, найдут оправдание любому злу. Крысин. Да зачем мне оправдания? Они нужны слабым. А мы, мы правим миром, мы сильны. Мы сильнее тех, кто считает себя правителями. Мы управляем ими. Это мы заказываем законы, по которым правители делают вид, что руководят массами. Да, мы направляем руку пишущих законы, так что мы и есть руководящие. Ведь на каждого из них есть компромат. На каждого! И мы дёргаем за ниточки, всего лишь дёргаем за ниточки, осторожно, нежно, с любовью. По правде говоря, я часто изнемогаю под бременем своей силы. Но я тебе скажу, что все мы, Крысы По Собственному Желанию, специализируемся кто на чём. Меня материальное интересует мало. Моя сфера – Искусство. Высокое искусство. Так я стал твоей тенью. Твоим альтер-эго. Вьюгин. Ты бесплоден. Ты ничего не мог создать. Вот и прилепился ко мне и другим, чтобы, как импотент, подглядывать за чужой любовью. Крысин (спокойно). Ты можешь говорить всё, что угодно, тебе меня не обидеть. Я сам знаю все свои просчёты и победы: фифти-фифти. И я люблю тебя, твою возвышенную душу. Но ты – скорее мой просчёт, чем победа. Ты не понял правил игры. И подружился – назло мне и другим Людям-Крысам – с обычными крысами, не осознав, что

342

они лишь одно из воплощений высшей расы – ЛюдейКрыс. Они полюбили тебя. Но любовь крысы – не людская привязанность. Она вечная. И она – особенная. Они не могут покинуть тебя: ты для них – Повелитель. Но картины твои для них – лишь повод быть к тебе ближе. Зачем ты вызвал их из подвалов? Единственный способ поддержания жизни крысы из подвала – пожирать то, что поддаётся съедению. Ты их приручил, но, когда они, оголодав, принялись за твои холсты и полотна, ты не дал им понять, что этого нельзя делать. Поэтому они и прогрызли свои крысиные ходы в твоих плотно приставленных друг к другу работах. К тому же, они стремились быть рядом с тобой. Ты ведь всю свою материализованную творческую энергию сгустил так плотно, что они искали путь к тебе, прогрызая преграду. И то, что я так долго и успешно оберегал – твою жизнь и твоё творчество, – они уничтожили. Это повергает меня в уныние: не уследил! Но, с другой стороны, пересмотри свои работы! Ты увидишь, что они расправились не с твоими ранними шедеврами, а с уже вполне предсказуемыми и заурядными вещами позднего Вьюгина. И это доказывает, что в конечном счёте все крысы в мире – заодно. И что подвальные тоже, находясь на нижней ступени развития, всё же интеллектуальнее и памятливее вас, людей. И крысам принадлежит будущее. Им принадлежат все свалки планеты. А свалки планеты больше самых крупных мегаполисов. Тут цепочка такая: ненасытный, прожорливый человек окружает себя отходами, отбросами, умудряясь создать призрачный благопристойный чистенький мирок посреди вселенской помойки, в которую стремительно превращается Земля. Вот недавно читал в газете, что отряды бразильских полицейских в Рио-де-Жанейро, вооружённые автоматами, ведут настоящую войну с крысами на городских свалках. Но истребить их не удаётся. Бесполезно! Ты скажешь: это где-то там, где много солнца и всё мгновенно начинает гнить, привлекая грызунов. А вот тебе ещё одна заметка. Откуда бы ты думал? Из славного города Кирова. Санэпидемстанция отметила появление в этом благословенном населённом пункте нынешней, слишком тёплой зимой крыс огромного, небывалого размера. Полуметровые крысы! Это о чем-нибудь говорит тебе? Грядёт новая цивилизация – цивилизация крыс. Она наступит в год Крысы по китайскому календарю. И, вполне возможно, подвальные Крысы, достигнув небывалых ранее размеров, захотят подняться на задние

343

лапы, а там и до развития речи недалеко. И Крысы такое скажут о человечестве, что будет несомненно новым и поразительным даже для нас, Крыс в человеческом обличии. Ибо, хотя мы и принадлежим к одному с ними виду, всё же представляем разные цивилизации. Мы – раса высшая, они – пока низшая. Хотя я не исключаю того, что они, сильные своими низменными инстинктами, начнут войну против нас, изнеженных интеллектуалов, уже набравшихся от людей их пороков и слабостей. И тогда неизвестно ещё, кто одержит верх. Вьюгин. Я скажу тебе – кто! Я тебе скажу! Ваше место и в самом деле на свалках. Ваше дело – пожирать отбросы. И знаешь ещё что? Вы в конце концов пожрёте друг друга! Вот тебе история из моего давнего барачного быта. Недалеко от нас работал мясокомбинат. И крыс было видимо-невидимо: побольше, небось, чем в Риоде-Жанейро. Никакого от них житья. Что же придумали наши хитроумные барачные обитатели? Ловят несколько крыс живьём, прикрывают металлическую бочку крышкой, которая легко опрокидывается, на дне – приманка. Зверюги лезут на бочку, они ведь съедобного ничего не пропускают, им всё надо. Дальше – проще простого: крыса залезает на крышку, крышка переворачивается, всё! – крыса в западне. И так их наловят, наловят, а есть им там нечего, и они начинают пожирать друг друга. Тогда бочку опрокидывают и выпускают этих людоедов, то есть крысоедов. И они начинают уничтожать своих сородичей на воле. У них уже другой «менталитет». Напиши эссе «Воспитание крыс»! Ты наверняка найдёшь какой-то высший философско-крысиный смысл в этой барачной истории. А мне было жалко их. Вот почему я не позволяю уничтожать своих дорогих друзей. Крысин. Что ж! История как история. Она приложима к любому биологическому сообществу всеядных. Люди поступают так же. Многие из них давно уже перевоплотились в крыс, только не все это понимают. Окружающие, я имею в виду. Вьюгин. Люди в крыс, или – крысы в людей? Крысин. О, это процесс взаимного обогащения и взаимного проникновения лучших, наиболее сильных видовых качеств. Это что-то вроде кентавров древности. Хитроумие, ловкость, бесстрашие крысы в сочетании с человеческим интеллектом (впрочем, крысы часто интеллектуально развитее людей!) даёт образцы нового вида политиков-глобалистов, бизнесменов мирового уровня…

344

Присмотрись к некоторым персонажам мирового истеблишмента! Разве не видно, что они в прямом родстве с крысами? Посмотри на их одухотворённые, утончённые лица! Это они, объединив мир и, соответственно, поделив его, обнюхивают свою добычу столь трогательно, что у меня некоторые репортажи по телевидению просто вышибают слезу. Я вижу, вижу, кому уже принадлежит планета. И у меня сердце заходится от радости! Наши идут!!! Внезапно раздаётся дудочка К р ы с о л о в а, появившегося из-за правой кулисы. Это странная фигура в средневековом камзоле, сказочных башмаках с загнутыми носами, в причудливом головном уборе. Мелодия столь сладостная, столь прекрасная, что и В ь ю г и н, и К р ы с и н замирают, глядя на диковинного м у з ы к а н т а. Потом К р ы с и н начинает корчиться, испытывая муки зависимости от этой инфернальной мелодии. У н е г о – настоящая ломка.

О нет, только не это! Только не это! (Корчится.) Вьюгин (с неожиданным сочувствием глядя на мучения Крысина). Что с тобой?! О, бедный друг мой! О, мой несчастный брат! Если ты покинешь меня навсегда, кто заменит тебя в моих бесконечных бессонных бдениях? Мы так срослись, мы не сможем друг без друга! Я без тебя погибну. Мне необходимо расчёсывать язвы прошлого, чтобы чувствовать себя живым. Этот мучительный зуд, который рождается из наших диалогов, – единственное свидетельство того, что я ещё не умер. Ведь писать картины я больше не могу. (Рыдает.) Из всех, кто жил и страдал в наше время, только мы и остались. Казалось, что вечность дарована нам, чтобы без конца сводить счёты, выяснять, кто больше повинен, и мы никогда не умрём, потому что установить это невозможно. Ты не смеешь вот так бросить меня и уйти за Крысоловом вместе с моими домашними крысами! Ты не оставишь меня?! Крысин. Вон как ты заговорил! А помнишь, как проклинал?! Меня, своего благодетеля! Впрочем, что взять с человека? Он всегда так непоследователен. Только крысы, следуя предначертанному, не ропщут, а идут до конца. Дудочка играет всё слаще, всё неотвратимей. К р ы с и н перестаёт корчиться, выпрямляется, словно освобождаясь от своей роковой зависимости.

Мы вольные крысы, пора, брат, пора! Прощай, Вьюгин. Я сделал для тебя всё, что мог. Ухожу, забирая с собой и твоих прогрызателей шедевров. Крысы всех стран и всех

345

рас – высшей и низшей, объединяйтесь! Говорят, время шедевров кончилось. Искусство умерло. Нам намекают, что Времени вообще не осталось. Но это не так! У этой истории нет конца. Она вечная. Пока на Земле живут крысы».

Крысин. Тут ты прав, незадачливый писака!.. Печальная красавица (в гневе). Я и за Вьюгина отомщу! И за ту Розу Вартанову, которую все предали! Вы все ещё поплачете! Угрюмый. Да это же выдумка в чистом виде! Продай мне, продай, Кущин! Продавец сюжетов. Опоздал, брат! Я ей отдам: пусть утолит боль, если сможет. Ларёчница Альбина. Много вы, мужики, понимаете в утолении женской боли… Бедняжка, сколько она выстрадала! Печальная красавица. Тут, Альбина Фёдоровна, вы ошибаетесь. Я давно уже не знаю, что такое боль. Моя участь – бесчувствие, а это ещё страшней, чем боль. К компании, которая усердно слушала, уже начиная скучать, диалог К р ы с и н а и В ь ю г и н а, К р ы с и н а и П р о д а в ц а с ю ж е т о в , приблизился бывший инженер П ё т р Ко т и ко в. О н постарел, поседел, одет бедно, но чисто. Видно, что не спился. Видимо, дожил до скромной пенсии. П ё т р К о т и ко в подходит к П р о д а в ц у с ю ж е т о в, дружески хлопает е г о по плечу.

Пётр Котиков. Ты жив, бродяга! Рад тебе! Я как увидел это странное собрание на тротуаре, так, не поверишь, сразу тебя вспомнил! Продавец сюжетов (обрадованно). Где же вы пропадали столько лет? Ведь я вам две бутылки «Клинского» должен! Пётр Котиков (удивлённо и растроганно). Ну и память! Да я в Москве вахтовым методом в банке охранником работал, малярил, штукатурил, да много чего делал. 346

У меня дочка без мужа родила, надо было внучонка поднимать! Продавец сюжетов. О, эти взрослые дочери – вечная печаль и забота отцов. (Вытирает глаза рукавом.) Моя-то совсем пропала. Пётр Котиков (сочувственно). Главное, не терять надежды… А я смотрю, лица вроде знакомые, но в то же время – совсем новые. А ты, значит, про «Клинское» помнишь? Продавец сюжетов. Добра не забываю. Ангелина Сергеевна, нельзя ли – в качестве аванса – подбросить… Мне – позарез… Печальная красавица (неодобрительно). Виктор Иванович, я думаю, нам стоит начинать лечение в специализированной клинике не откладывая. Продавец сюжетов. Ладно, я не против, но только с завтрашнего дня. А сегодня у меня двойная радость: диалоги, считай, продал и друга встретил. Нам надо посидеть за бутылочкой, поговорить о жизни, так что, Ангелина Сергеевна, с вас причитается… Крысин. Я в суд на вас всех… Угрюмый (торопливо). Слушай, Кущин! Пока они там что-то решат, я сразу, наличными… Может, сговоримся? Бывший Малиновый пиджак Вовчик (сурово). Я тебе сговорюсь! (Достаёт портмоне, протягивает несколько пятитысячных купюр Продавцу сюжетов.) Хватит на первое время? Ларёчница Альбина (с восторгом). Я всегда говорила, что Вовчик – человек! Печальная красавица (сухо). Не забывайте, Альбина Фёдоровна, что Владимир Степанович – депутат, попечитель фонда «Поможем друг другу» и член комиссии по правам человека. 347

Бывший Малиновый пиджак Вовчик (спохватывается). Всё, детка, опаздываю на комиссию, лечу… Закан-

чивай тут сама. Сделаем всё, как ты хочешь. Печальная красавица. Я, пожалуй, тоже поеду. Вас, Виктор Иванович, найду завтра. Обсудим детали. Рукопись забираю: завтра же и оформим передачу авторских прав нотариально. А пока отдыхайте, но помните, что вы на пути к возрождению. Вы мне очень нужны, не забывайте и об этом. Б ы в ш и й М а л и н о в ы й п и д ж а к В о вч и к и П еч а л ь н а я к р а с а в и ц а уходят, слышен шум отъезжающего автомобиля. Гл а м у р н а я деловито открывает ларёк. Уг р ю м ы й недовольно топчется на месте, не хочет примириться с поражением, но на н е г о никто не обращает внимания.

Ларёчница Альбина (грустно вздыхает, закуривает). Эх, как жизнь поворачивается! Хороша же она стала, а была такая замухрышка, несчастная, потерянная… А теперь – красавица! Продавец сюжетов. Печальная. Ларёчница Альбина. Что? Продавец сюжетов. Печальная, говорю, красавица. Угрюмый. С жиру бесятся. Ларёчница Альбина. Помолчал бы ты, завистливый человек. Что ты можешь понять в людском горе? Не принимали тебя в Союз писателей – и правильно делали! Писатель должен душу человеческую любить, а не как ты – только насмехаешься. Противно и стоятьто рядом с тобой. Тьфу!.. Прощайте, Виктор Иванович Кущин, желаю вам здоровья, счастья и успеха в работе. Продавец сюжетов. Стойте, Альбина Фёдоровна, я разбогател, мне столько не нужно. Возьмите пять тысяч. Ларёчница Альбина (пораженно). Да вы что, Виктор Иванович! Я ведь попросту, как своему… Вижу – страдаете… 348

Продавец сюжетов. За то и спасибо. Возьмите. Не обижайте, мне они, скорее всего, не понадобятся… Возьмите! Ларёчница Альбина (берёт бумажку с чувством нелов-

кости: видно, что не привыкла подарки получать, её амплуа – отдавать, отдавать, отдавать). Ну, спаси Господи!

Я за тебя самую большую свечку поставлю в храме. Продавец сюжетов. Поставьте, милая. За меня больше некому помолиться! Л а р ё ч н и ц а А л ь б и н а уходит, крестясь.

Продавец сюжетов. Любая порядочная пьеса должна кончаться торжеством любви и свадьбой или «полной гибелью всерьёз». Но наше время – эпоха снижения жанров. И зрителю, как заметил однажды великий Август Стриндберг, хочется весёленькой трагедии. Так было где-то когда-то больше ста лет назад, ничего не изменилось здесь и сегодня. Пусть Печальная красавица строит планы моего спасения и своего мщения, пусть мечтает! Я-то знаю, чем кончится это представление. Или, как говорит Альбина: светопредставление. Если Печальная красавица поставит на сцене мои диалоги под своим именем, то и пускай, я даже рад. Мне-то главное было – гонорар немедленно получить. Я должен вернуть две бутылки «Клинского» инженеру Котикову, а уж потом, без долгов, отчалю на своём последнем челне под управлением Харона… Пусть перевозит меня на тот берег вусмерть пьяным. И да будет на то воля богов! А живые пусть себе утешаются «искусством»! Милые мои, наслаждайтесь творчеством как местью и местью – как творчеством. Я ищу только свободы. Высшая степень свободы для человека – небытие. Я слаб, ничтожен, но амбициозен: хочу стать ещё ничтожней, хочу полного исчезновения! Адью! Дорогой инженер Пётр Котиков! Составьте мне компанию накануне этого знаменательного события! Мы 349

найдём что-нибудь и получше «Клинского»! Но сначала – отдать долг… П ё т р К о т и ко в и П р о д а в е ц с ю ж е т о в уходят. Гл а м у р н а я возвращается в свой киоск.

Крысин (оставшись один). Пьёте? Ну что ж, пейте, если больше ни на что не способны! Умирать собрались? Вымирайте, не жалко! Тогда последнее слово за нами, Крысами, останется. ЗАНАВЕС

350

Сод е рж а н и е

ПРЕДИСЛОВИЕ. Лариса ЩАСНАЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 «ЧТО ДЕЛАТЬ НЕСЧАСТЛИВЫМ?..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4 ЧАША СИЯ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 В УГЛУ, ПОД ИСКУССТВЕННОЙ ПАЛЬМОЙ, или ОБРАТНЫЙ ОТСЧЁТ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 188 ПРОДАВЦЫ И ПОКУПАТЕЛИ СЮЖЕТОВ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 282

351

Литературно-художественное издание Лариса Ивановна Щасная «Что делать несчастливым?..» Пьесы для чтения

Редактор Т.Н. Бавыкина Технический редактор Е.Н. Лебедева Компьютерный дизайн Н.А. Лабунская

Подписано в печать 28.08.2012. Формат 84х100 1/32. Печать плоская. Печ. л. 11. Усл. печ. л. 18. Уч.изд. л. 18. Тираж 120 экз. Заказ № 182т.

Изд. лицензия ЛР № 010221 от 03.04.1997 ОАО «Издательство «Иваново» 153012, г. Иваново, ул. Советская, 49 Тел.: 326791, 324743 Email: riaivan37@mail.ru www.ivanovo.ucoz.com

Книга пьес для чтения «Что делать несчастливым?..» – тринадцатая на счету у члена Союза писателей России Ларисы Щасной. Она автор девяти поэтических сборников и трех книг прозы. Одна из пьес сборника – «В углу, под искусственной пальмой...» – публиковалась в липецком журнале «Пет ровский мост» (№ 4, 2010) и была отмечена премией журнала. Хочется верить, что число тринадцать будет счастливым для всей книги «Что делать несчастливым?..»