Воробинские были-небыли by Издательство "ИВАНОВО"

Литературно-художественное издание Станислав Григорьевич Смирнов «Воробинские были-небыли» Рассказы

Редактор Т.Н. Бавыкина Технический редактор Е.Н. Лебедева Компьютерная верстка Н.А. Лабунская

Подписано в печать 15.12.2009. Формат 60х84 1/16. Печать плоская. Печ. л. 6,9. Усл. печ. л. 6,4. Уч.изд. л. 6,6. Тираж 300 экз. Заказ № 587т.

Изд. лиц. ЛР № 010221 от 03.04.1997 ОАО «Издательство «Иваново» 153012, г. Иваново, ул. Советская, 49 Email: riaivan@mail.ru. Тел.: 326791, 324743

Станислав Смирнов

Воробинские былинебыли

Иваново 2009

УДК 882 ББК 84 (2Рос=Рус)6-44 C 506

Обложка: Ф. Каган, А. Румянцев В оформлении обложки использован этюд О. Птицына «Мост в Воробине»

Смирнов С.Г. C 506 Воробинские были-небыли / С.Г.Смирнов. – Иваново: ОАО «Издательство «Иваново», 2009. – 110 с.

ISBN 978-5-85229-349-7

Моим дорогим

деревенским друзьям-приятелям

посвящается

Географическая карта ХХ века

Предисловие Вот уже более тридцати лет мы с женой проводим лето в деревне Воробино, в десяти километрах от Палеха, в небольшой деревянной избе, которую по случаю приобрели в 1976 году. Всё это время крупный, процветающий колхоз имени генерала Горбатова, куда входила и наша деревня, постепенно хирел, разваливался и, наконец, окончательно распался в перестроечные девяностые годы. Несколько больших молочных ферм по 150 голов скота были ликвидированы, лесопилку и кузницу растащили, сельхозтехника перешла в частные руки, и даже монумент у дороги с надписью «Колхоз им. генерала А.В.Горбатова» исчез. На наших глазах сменились два поколения жителей, а «загнивающий социализм» превратился в «дикий капитализм». Когда я задумал написать историю деревни Воробино и расположенной рядом деревни Кузнечиха и стал собирать материал, оказалось, что объективных рассказов у меня не получится. Кого из жителей ни спрошу, каждый излагает события по-своему, путая годы, имена и родственные связи, уверяя при этом, что только он помнит всё точно, а остальные рассказчики выдумывают, так как всё забыли, не знают да и знать не хотят. Пласт этих «россказней» всё нарастал, и я вынужден вместо достоверных историй представить их читателю в том виде, в каком они существуют в памяти деревенских жителей, а для удобства вложить эти байки в уста некоего персонажа – деда Николая. Пусть лучше он «отвечает» за всё мифотворчество, за все выдумки и несуразности, которые позволили себе мои приятели и знакомые (многие из них, увы, уже покинули нашу грешную землю). 5

Однако любовь к объективности заставила меня собрать по деревне старые фотографии, добавив к ним и свои снимки. Большинство их я привожу в книге в виде отдельного объективного изобразительного ряда, в какой-то степени противопоставив субъективному текстовому материалу. При этом получился своеобразный коктейль из побасенок и фотофактов, которые я намеренно подписал самым общим образом. Жители деревень Воробино и Кузнечиха легко узнают всех в лицо, а остальным читателям важнее узреть человеческие лица и лики, а также познакомиться с некоторыми событиями, случившимися в прошлом веке в двух деревнях Палехского района Ивановской области. Как это получилось – судить вам, дорогие читатели. А у деревенских жителей прошу прощения, если что не так. Автор

Дед Николай Деда Николая Николаевича Трусова я знал с конца 70-х годов по летней жизни в Воробино. Он постоянно проживал в соседней деревне Кузнечиха, был лет на двадцать старше меня, и потому я называл его поначалу Николай Николаич, а потом как все – дед Николай, а он меня сразу – Григорич. В первое же лето мы, ощутив взаимную симпатию, легко сошлись и потом были, по его выражению, «не разлей водой». Жил он один. Получал небольшую пенсию, вёл огород, где, помимо овощей, выращивал табак, занимался пчёлами, летом собирал грибы, ягоды, лекарственные травы, зимой плёл корзины, круглый год ловил рыбу в Люлехе. Дед Николай курил гигантские самокрутки из махорки, почти не выпивал, почти не матерился и отличался от остальных деревенских мужиков основательной начитанностью и интеллигентностью. Он много знал и умел, говорил грамотно и образно, с лёгкой самоиронией и самоуверенностью. Был лыс, бородат, по дому зимой и летом ходил в валяных опорках, а на улице – в стёганке и заношенной ушанке. Таким увидел и изобразил его ивановский художник Евгений Алексеевич Грибов, однажды приехав ко мне погостить. 7

Жизнь дед Николай прожил сложную и многотрудную, говорил, что не один десяток лет носило его «по бурным волнам жизни», а теперь, «угомонившись, живёт на малой родине в полное своё удовольствие». Осенью 1999 года, скромно отметив своё девяностолетие, он тихо скончался и был похоронен на кладбище в селе Красном. Дед Николай много и интересно рассказывал о себе, о деревенских событиях, и, хотя порою немножко привирал, слушать его было одно удовольствие. Особенно понравившиеся «байки» я записывал в блокнот, и теперь, после небольшой обработки, предлагаю вам. Да, к тому же, и сам хочу поведать о моей летней деревенской жизни последней четверти прошлого столетия.

Про деревню Воробино Однажды сижу я с книжкой на крыльце дома, а мимо дед Николай с пластмассовой канистрой на родник идёт. Привет, говорит. Привет, отвечаю, иди, посиди со мной, давно не виделись. Закурил дед Николай самокрутку и зашёл у нас разговор о роднике. – Знаешь ли, Григорич, – говорит он, – что родник этот воробинский совершенно необыкновенный и как бы даже святой. Году в семнадцатом, я тогда ещё мальчонкой был, начали мужики родник чистить, а из песка вдруг медная икона Николая Чудотворца показалась, и сияет она на солнышке словно золотая. Сбежался народ, бабы крестятся, причитают: чудо, мол, чудо свершилось! Тут пришёл и хозяин здешний – Николай Николаевич, его деревянный дворец стоял недалеко от родника, там, где сейчас лиственницы огромные, их пока ещё не срубили. Ну вот, взял он эту икону в руки, рассмотрел внимательно и повелел часовенку соорудить, икону туда поставить и чтоб лампада там горела не затухая. Так и сделали. С тех пор больше чем за полсотни лет часовенку ту и ломали, и жгли, а иконка святого Николая исчезала, но каждый раз другая появля9

лась, да и часовенку каждый раз восстанавливали. Так до сих пор и стоит, а кто за этим следит – Бог весть. Да ведь ты, Григорич, поди-ка, видел её в кустах у родника, сейчас вся обветшала, покосилась, а лампадка всё по-прежнему горит, видно, бабы по очереди маслом заправляют. Что? Спрашиваешь, кто такой Николай Николаевич? Это был здешний хозяин, или, по-нынешнему сказать, предприниматель. Их два брата было. Старший, Василий Николаевич, овец в Калмыкии разводил, богатейший был человек, говорили, миллионами ворочал. Мясо он поставлял в Москву, а шкуры каждую зиму младшему брату сюда, в Воробино, отправлял, тут мужики для него романовскую овчину выделывали. Шкуры сначала в Люлехе вымачивали, потом квасцами и другой химией обрабатывали, сушили, а затем из них тулупы да полушубки шили. Хранили готовую овчину да и весь пошив в каменных палатах, чтоб не украли да не сгорели по случаю. Одна палата вон стоит, отсюда видать, а другая – у родника. Сохранились они до сих пор как новенькие, а им уж лет по сто с хвостиком. Из местного кирпича сложены, а он был не то что нынешний – под молотком звенит, не разваливается. Слушая деда Николая, я вдруг вспомнил, что читал об этом в мемуарах «Годы и войны» уроженца здешних мест генерала Горбатова. Вот как он об этом рассказывает: «Трудная, неблагодарная и, главное, грязная эта работа – выделка овчин… Сухие овчины с прилипшим к шерсти наво зом замачивались в речке, чтобы размокли, тогда лучше очищались с них грязь и навоз. Вымоченные и вымытые овчины переносились в дом для дальнейшей обработки. Острой косой счищались с мездры остатки мяса. Потом в большие чаны с водой засыпалось пуда полтора муки. Закладывались туда овчины и квасились там определённое время, а потом поступали в окончательную обработку. Запах в помещении стоял убийственный, он пропитывал одежду, волосы, кожу, всего человека. Дышалось с таким трудом, что с непривыч10

Предприниматель Н.Н.Трусов с семьей и друзьями (начало ХХ века)

ки в овчинной нельзя было пробыть больше десяти минут – необходимо было выскочить, подышать свежим воздухом! Как неразлучная тень тянулся этот запах кислятины за человеком и долго не выветривался. «Овчинника» можно было безошибочно узнать, вернее, «унюхать» издалека». Однако вернусь к повествованию деда Николая. – …Спрашиваешь, Григорич, как фамилия была тем братьям? Да вот, понимаешь, как и я, Трусовы они. А ведь как получилось: матушка моя Наталья Хрисанфовна Белова была редкой красавицей и рукодельницей, а уж пела да плясала – как никто, да и характер замечательный имела. Вот и выделил её Николай Николаевич из всех деревенских девок, а в результате их любви народился я. Повелел он окрестить меня Николаем и на фамилию свою записал, видно, на самом деле любил он матушку мою. Было это в девятом году. А лет через десять, когда стало ясно, что богатеям в России конец пришёл, мой, так сказать, батюшка, прихватив все свои драгоценности, а также жену и дочку, укатил за границу, оставив мне из всех своих богатств лишь фамилию, которая ужасно навредила мне в дальнейшей жизни, когда социум в стране изменился. После его отъезда всю мебель, книги и утварь домашнюю из дворца мужики и бабы растащили по избам, а само здание большевики решили в Шую перевезти. И хотя до того разговор ходил, что дворец этот построен хитро и разбирать его никак нельзя, трое воробинских мужиков, соблазнившись на деньги и водку, принялись за дело. И ты понимаешь, всё здание при этом вдруг рассыпалось и придавило двоих насмерть. Однако сруб и доски резные всё же забрали, а где его потом поставили, я до сих пор не полюбопытствовал. Вот такие дела. Кстати, это было не первое прегрешение воробинцев. Было ещё одно, и похуже. Ты, наверное, знаешь, что вон в том лесочке, отсюда хорошо видать, располагалось раньше большое кладбище, поговаривали, что староверче12

ское, где хоронили раскольников со всей округи. А может быть, и не раскольников, а каких других сектантов. Сейчас оно всё лесом поросло, и не каждый догадается, что тут было. А тогда стояли на могилах большие надгробья из белого камня-известняка. Вот их-то мужики и растащили, когда воля пришла. Кто заложил под углы строящихся изб, кто выложил дорожку к крыльцу. А в результате, пусть и через много лет, аукнулся им этот грех – случился в Воробине большой пожар. Так это уже при тебе было, когда деревня почти полностью выгорела. Так вот и не стало деревни Воробино, а появился дачный посёлок под тем же названием. И поделом воробинцам. Не греши, Божьи законы соблюдай. Я хоть в церкву не хожу, но Бога признаю и правила жизни, которые Он людям заповедал, стараюсь по мере возможного не нарушать. Ну да ладно, засиделся я у тебя, схожу, водички для чая принесу… После этого разговора забеспокоился я: на чём мой-то дом стоит? Позвал мужиков, они подкопали углы – да, конечно, там белые надгробные плиты с надписями стёртыми. Купил я тогда десяток мешков цемента, нанял мастеров, и они, вытащив надгробья, залили под углы избы бетон. Заодно и фундамент под закладные бревна подвели. А плиты эти некоторое время возле дома лежали да вдруг исчезли – то ли мужики утащили, то ли сами убрались восвояси. Такая вот история. Истины ради, должен сказать, что существует и другая версия про это кладбище. Сергей Трусов из Кузнечихи мне поведал, что его прадед видел эти погребальные ритуалы. На больших лодках (ладьях) приезжало много народа в белых одеждах, вытаскивали колоды-домовины с покойниками, разводили костры, пели и водили хороводы, а потом предавали земле и ставили белые надгробья с изображением солнышка вместо креста. Я одно из них сфотографировал и привожу здесь. Кто это были? Поволжские язычники? Солнцепоклонники? Какая-то нехристианская секта? 13

И ещё. Житель Воробина Фёдор Львович Трусов рассказывал мне, что хозяин этих мест, Николай Николаевич Трусов, не успел сбежать за границу и был арестован ЧК. Его судили и дали лагерный срок. Жена с дочкой уехали к дальним родственникам и больше не появлялись. А сам Трусов после освобождения приезжал в Воробино. Еле его узнали, такой он был доходяга. Дом его уже увезли, так что даже приткнуться ему было негде. Повидался он со всеми и уехал. Больше его здесь не видели.

Отдых дома и на рыбалке (довоенные годы)

Про жизнь деда Николая Однажды сидим мы с дедом Николаем у меня на веранде и немножко выпиваем. Разговор зашёл о нашей стране – как всё было устроено при советской власти и как сейчас в ней меняется социум. Слово «социум» было у него любимым, он его к месту и не к месту частенько вставлял в разговор. – Не помню, рассказывал ли я тебе, Григорич, как я учился на историка в Ивановском пединституте и что из этого получилось. Не рассказывал? Тогда слушай сюда. Поначалу учился я в сельской школе, ходил, как все ребятишки, за большие километры, и семь классов всё-таки одолел. После окончания поехал в Шую, там у моей матушки сродственники жили. Поступил на фабрику, учился на слесаря, затем работал и одновременно школу кончал. Став, наконец, рабочим со средним образованием, поехал я в Иваново, поступать в педагогический институт на исторический факультет. Почему на исторический? Да потому, что к этому времени все книги по истории из папашиной разворованной библиотеки я уже перечитал и донельзя увлёкся развитием социума в разных странах. Деревенским эти книги были ни к чему, вот и отдавали мне, кто насо16

всем, а кто просто почитать, с отдачей. Да и в Шуйской библиотеке я только исторические книги брал. В институт я поступил легко, тогда рабочему классу все дороги были открыты. Три с половиной года учёбы пролетели как один миг, более счастливого времени у меня в жизни, пожалуй, не было. Весёлая общага, приятели, подружки, интересные лекции да семинары, но, главное, библиотека, где я просиживал много часов да еще с собой книги брал. Конспектов да выписок разных у меня накопились горы. Строил я тогда большие планы своей жизни, чего только на ум ни шло: и учителем истории хотел быть, и учёным историком, и даже писателем исторических событий, как те авторы, которых я к тому времени перечитал бесконечное множество. Неожиданно всё это закончилось плохо и даже, скажу тебе, просто ужасно. Зимой тридцать второго меня арестовали, забрали с четвёртого курса, обвинив в шпионаже в пользу французской разведки. Поначалу я думал: чепуха, ошибка, скоро отпустят. Однако на допросах выяснилось, что во всём виноват мой папаша Николай Николаевич, о котором я тогда и думать забыл. А он, оказывается, не забыл про меня и зачем-то из своего Парижу начал меня разыскивать, письма повсюду рассылать. Вот письмо и попало в НКВД. Он там называет меня сынком, не зная, конечно, что я при заполнении анкеты написал, что никто из родственников за рубежом не проживает. Ну и пошло-поехало. Из института меня, конечно, попёрли, и после волокиты с допросами и очными ставками приговорили к пяти годам поселения в сибирском лесхозе. Впрочем, скажу тебе откровенно, дело было не только в папашином письме да в моей анкетной утайке правды. При обыске нашли в моих бумагах «Пирамиду социума», которую я составил на третьем курсе. Всех проживающих в стране граждан я тогда разделил на шесть слоёв, которые расположил в пирамиде, подобной египетской. Верхний слой 17

– «небожители», их портреты мы носили на демонстрациях, для простого человека они были божественно недоступны. Ниже располагалась «элита», каждый из них занимал много разных постов и должностей одновременно, их портреты можно было часто видеть в газетах, а когда они помирали, там печатали большие «поминальники» за подписью начальников. Ещё ниже – слой «номенклатуры», которая пользовалась всеми благами жизни, а если по должности они чего и шкодили, то их за это не наказывали, а просто пересаживали на другое место. Под ними располагались рядовые «члены партии», у которых было много прав и возможностей, но они уже были уязвимы: если у них отбирали партбилет, они лишались работы и всех привилегий и после этого попадали в нижележащий слой «прочих». Это был самый большой слой граждан, за ними следили, их воспитывали, прорабатывали и тем самым создавали видимость единства «коммунистов и беспартийных». Правда, эти «прочие» тоже различались в зависимости от должности, прописки, места проживания. Наверх они поднимались очень редко, лишь за особые выслуги перед начальством. Нередко они даже проваливались в самый нижний слой «репрессированных изгоев», людей вне закона. Здесь тоже наблюдалось неравенство: одни – в тюрьмах и лагерях строгого режима, другие – просто в лагерях, третьи – в ссылке да на лесоповале, вроде меня, четвёртые – за сто первым километром. У этих вообще не было никаких прав, одни обязанности рабского труда да борьба за выживание. И всю эту пирамиду, писал я тогда, скрепляют и не дают ей развалиться страх и божественная любовь к богочеловеку, стоящему на вершине пирамиды. Я там не называл его имени, но и так всем было ясно, о ком речь. Представляешь, Григорич, каким непуганым идиотом и деревенщиной неотёсанной был я тогда, ведь всерьёз гордился тем, что сам додумался до такой «Пирамиды социума», разным приятелям её показывал и совсем не представлял, 18

что за такое «изобретение» могу жестоко пострадать. Ну да ладно, чего уж теперь говорить. Только вот с этого времени началась у меня совсем иная жизнь, тяжёлая и недостойная интеллигентного человека, каким я себя тогда представлял. Говорят, в лагерях ещё хуже было, но и у нас, на поселении и лесоповале, тоже не сахар: норма выработки большая, а пайка маленькая, слежка за каждым твоим шагом, а в казарме – злоба, карты, драки, поножовщина. Очень тяжело поначалу пришлось, чуть руки на себя не наложил. Однако постепенно всё утряслось. Приятели появились: журналист воронежский, художник из Подмосковья да инженер из Кинешмы – почитай, земляк. Вечерами разговорами утешались, помогали друг другу чем могли, дни до освобождения считали, о будущем мечтали. Время, скажу я тебе, ползло там черепахой. После работы ляжешь на своё место, отвернёшься к стене, в глазах темно, только что не воешь в голос. Вот тогда и дал я себе зарок: никаких социумов, никакой политики, с начальством впредь не залупаться, для внимания органам повода не давать, с приятелями о политике помалкивать, до безумного трёпа не напиваться. Конечно, нарушал я это в последующей жизни не раз, но до краю никогда не доходил, страх, осевший в душе за время «сибирской пятилетки», всегда вовремя останавливал меня. Не поверишь, только когда в деревню переехал жить, начал немного отходить от страха, стал постепенно забывать поселение да нравы тамошние волчьи. Ну ладно, давай примем по глоточку, а то я занервничал что-то.

Зелёные сродственники Однажды после баньки сидели мы с дедом Николаем за чаем с пряниками в горнице его небольшой избы. Чай он заварил травяной, ароматный да золотистый, и мы, распаренные и благодушные, прихлёбывали его с блюдца, громко чмокая и даже слегка постанывая от удовольствия. – А знаешь, Григорич, где бы я ни мывался, в банях ли, простецких или дорогих, в ваннах да душах, даже в саунах богатейских, нигде не получал такого удовольствия и наслаждения, как в собственной баньке. Поверишь ли, я ведь сам её срубил, своими руками бревешки из лесу носил: для предбанника – липу, а для парной – осину. Почему разные дерева? Ты, видно, не знаешь, какое дерево хворь из человека вытягивает, а какое здоровья прибавляет. Тогда слушай сюда. Там, где мы сейчас с тобой сидим, говорят, лет триста аль четыреста назад непроходимые леса стояли. Белой тайгой назывались, потому что состояли сплошь из лиственных деревьев – липы, дуба, клёна, берёзы да осины по болотам. Не только всадник, но и пеший не всегда мог через эти заросли продраться. Вот и было 20

там беглым людям надёжное пристанище. Поначалу от татар прятались. При первых Романовых, когда Никон раскол учинил, мужики скиты в этой глухомани ставили, лес потихоньку валили. Ну а за последние три столетия народишко свёл белую тайгу начисто, дубы – на хоромы да ограды, липу – на лапти, ложки-плошки да другую утварь домашнюю, берёзу – на осветительную лучину, на дрова да на уголь. Оставшиеся поруби потом позарастали берёзой, ёлкой да сосной, полезли ольха, ива да кустарники всякие, одним словом, сорные дерева всё место заняли. Правда, березняки хорошие кое-где восстановились. А в результате такой поруби и вся природа поменялась. Зверь, птица, рыба тоже измельчали, словно сорняки, да и крестьяне умалились, крепкие мужики да бабы всё реже стали нарождаться. Однако со временем и к такому лесу попривыкли и приспособились. Разобрались, какое дерево на что годится. Даже присказку сочинили: с лесом надобно дружиться, где ёлки – там молиться, где берёзы – веселиться, у сосны оздоровиться, а у дуба укрепиться, у осины каяться, а у клёна маяться. Вот так! Ты, наверное, слышал, что церковь деревянную, чтобы дольше стояла, из ели рубили, а избу – только из сосны, ведь она здоровья человеку прибавляет. Зато осина шла на баньку парную да на колодезные срубы – она, горемычная, воздуху сырому и воде родниковой загнивать не даёт. Почему горемычная? Так ведь на ней, говорят, Иуда удавился, после того как Учителя своего продал за тридцать целковых. Дерева, скажу я тебе, все очень даже живые и со своею растительной душой, потому нас, людей, хорошо понимают, только что не говорят. Мало того, выбирают они по сродству своему человека и помогают ему по жизни, и будет это – кому берёза, кому сосна, а кому осина. Меня, например, кедр выбрал в сродственники и шибко помогал, когда я пять лет в Сибири на лесоповале вкалывал. Ухайдакаешься, бывало, до того, что в глазах темно, руки-ноги трясутся, а прижмешься 21

спиной к стволу кедрача да постоишь чуток – и отойдёт, полегчает. Мне это шибко помогало, а другим нет, видно, своего дерева не нашли, а может, и не искали или не верили. Спрашиваешь, как дерево своё найти? Да просто. Возьми тонкую плёнку от берёзовой коры, сложи вдвое, зажми в пальцах. К которому дереву плёнка потянется, то и твоё. Оно и помогать тебе будет, и от болезней лечить, а в трудную минуту совет даст. Зря ты смеешься, Григорич, что присоветовать сможет, это – чистая правда. Прижмёшься к стволу спиной да пожалуешься дереву на неприятности и на горести свои – постепенно мысли светлые в голову полезут, тут тебе и решения проблем появятся, выбирай любое. Только нужно обязательно верить, тогда всё получится. А ещё скажу тебе, ведь и после того, как дерево срубят, оно человеку продолжает помогать. К примеру, со мною такой случай был. Мне тогда сорок лет исполнилось, и так я желудком заболел, что жизнь стала не мила: боль да рвота, кушать совсем не могу. Обследовали меня в больнице, признали «язву кровоточащую» и к операции начали готовить. А в палате со мной лежал один старичок-лесовичок, видно, перед смертью деваться ему было некуда, вот и согласился на больницу. Ты, говорит, мил-человек, на операцию не ходи, не ровён час, зарежут, а ступай-ка домой да полечись, как я тебе скажу. Возьми спирту аль самогону, принимай по полстакана неразведенного два раза в день и маслом сливочным закусывай. Через неделю перерыв, потом ещё повтори. А как боль пройдёт, заведи себе деревянную ложку и пользуйся ею до конца жизни – и щи хлебай, и кашу ешь и всё прочее. Ну так вот, послушался я его, от операции отказался и сделал всё, как он велел. И, не поверишь, уже лет тридцать и думать забыл о желудке. С тех пор даже плошки для еды у меня деревянные, а ложек видал сколько? И липовые, и можжевеловые, и даже из яблони да груши самолично нарезал. Железных с тех пор в доме не держу. 22

Знаешь, Григорич, думается мне, напрасно нынешний человек с деревами лесными так легко расстался. Ведь только через лес да через растительность всякую он к родной земле привязан. Пока босыми ногами по траве-мураве ходишь, с деревом своим обнимаешься, деревянной ложкой варево хлебаешь, деревянным гребешком волосы чешешь да берёзовым веником паришься, то и здоров будешь. И проживёшь ты на своих ногах до глубокой старости, помощи при этом ни у кого не запросишь, сам для себя всё делать сможешь, и ум сохранишь, и язык за зубами не залежится. Я вот так думаю, а ты, что, не согласен, али как?

Служивые

1938 год

1914 год

Послевоенные годы 24

Александр Васильевич Горбатов Колхоз носил имя генерала Горбатова. В первое же лето дачной жизни в Воробине я поехал в Клетино – центральную колхозную усадьбу, взглянуть на памятник генералу. Дело в том, что в 1967 году в Ивановской областной научной библиотеке состоялась презентация его книги мемуаров «Годы и войны» (М., 1965). …Большой читальный зал переполнен. Высокий, красивый, в генеральской форме с лампасами, Александр Васильевич Бюст в деревне Клетино Горбатов молча слушал выступления читателей, расхваливавших его книгу, и хотел уже выступить с заключительным словом благодарности, как вдруг в проходе появился измождённый, плохо одетый человек, который скрипучим фальцетом на весь зал проговорил: «Ты почему, Сашок, в своей книге умолчал о том, что было на прииске Мальдяк в Колыме, почему не помянул заживо закопанных зэков, затравленных собаками и забитых насмерть твоих же товарищей? Видно, 25

высоко поднялся и не хочешь упасть, коль правды боишься!» Генерал закрыл руками смертельно побелевшее лицо, его жена, ведущая встречу, объявила перерыв. На этом презентация и завершилась. Позже, в период хрущёвской оттепели, в журнале «Новый мир» были опубликованы откровенные воспоминания Александра Васильевича о его лагерной жизни на Колыме. Всё это запало мне в память и тревожило душу. Судьба А.В.Горбатова, родившегося в марте 1891 года в деревне Похотино (в нескольких километрах от Воробино), довольно типична для многих крупных военных советского периода. Вот что он рассказывает о своём детстве в выше упомянутой книге: «Наша семья Горбатовых в 1902 году состояла из отца Василия Алексеевича, матери Ксении Акакиевны, пяти сыновей – Николая, Ивана, Александра, Георгия, Михаила и четырёх сестёр – Татьяны, Анны, Марии, Клавдии; самая младшая, Евдокия, родилась значительно позже. Отец, набожный и трудолюбивый, был строгих правил: не пил, не курил и не сквернословил. Мать, тоже набожная, была великая труженица. Вставала раньше всех и ложилась позже всех. Мы никогда не видели, чтобы она сидела, ничего не делая, отдыхала сложа руки. (…) Постоянная нужда в деньгах требовала с её стороны большой изобретательности: как и чем накормить, во что обуть и одеть своё многочисленное семейство. У нас было заведено, что новая одежда покупалась только старшим брату и сестре, а вся старая, перешитая, латаная и перелатаная, но всегда чистая, переходила по наследству к младшим. Несмотря на то, что в семье все работали по мере своих сил, жили мы бедно, впроголодь.(…) К хлебу в нашей семье относились крайне бережно, потому что своего хватало только до Нового года. Каждый раз, когда мать резала хлеб, ей приходилось очень тщательно соразмерять куски. Ведь за каждым её движением напряжённо следило несколько пар внимательных глаз: не оказался бы чей кусочек больше и толще». 26

Генерал Александр Васильевич Горбатов

Бюст в г. Орёл 27

Я ещё вернусь к воспоминаниям Александра Васильевича о деревенском детстве, а сейчас – краткая биографическая справка. Первую мировую войну А.В.Горбатов прошёл от рядового до унтер-офицера. В Февральскую революцию – член полкового, затем дивизионного солдатского комитета. В 1917 году, возвратившись домой, принимает участие в работе волостного исполкома и комбеда. В 1918 году уходит добровольцем в Красную армию, где быстро идёт в гору: рядовой, командир кавалерийского взвода, эскадрона, бригады. С 1919 года член РКП(б). После Гражданской войны остаётся на военной службе: с 1921 по 1937 год командует различными кавалерийскими соединениями, в том числе в Туркестане. В 1938-м по ложному доносу арестован и приговорён к 15 годам концлагерей на Колыме. Однако в марте 1941 года (в канун войны!), как и некоторых военачальников, его освобождают, восстанавливают в правах и званиях. Великую Отечественную войну А.В.Горбатов начинает с командира дивизии. Далее ЮгоЗападный и Сталинградский фронты, командующий армией в Белоруссии, в Восточной Пруссии, в Берлинской операции, заканчивает комендантом Берлина. В послевоенные годы – командующий Воздушно-десантными войсками, затем работает в Генеральном штабе. Кандидат в члены ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР нескольких созывов. Герой Советского Союза (апрель 1945-го). Награждён многочисленными высшими воинскими орденами. Скончался генерал Горбатов 7 декабря 1973 года и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. Жители Похотино и соседних деревень до сих пор почитают Александра Васильевича не только за воинские подвиги, но и за большую человечность. До конца жизни он не терял с ними связь. Навещая родню, всегда устраивал деревенским пиршества, привозя из Москвы невиданные напитки и закуски, а ребятишкам – богатые гостинцы. Своим 28

четырём сёстрам до последних дней посылал ежеквартально по 500 рублей, а тогда это были огромные деньги. Все, с кем я беседовал, отзывались о нём с уважением и любовью как о дорогом, близком человеке. Однажды мне показали старую помятую фотографию, где на лихой нарисованной тройке сидит всадник, отдалённо напоминающий молодого Александра Васильевича. Все в один голос утверждали, что это генерал Горбатов. Я не уверен в этом, но всё же привожу фотографию.

Деревенские дети (послевоенные годы)

Деревенские дети (70-е годы)

Пожар Спустя два года после того, как мы, приобретя недвижимость, стали привыкать к деревенскому летнему времяпрепровождению, в Воробине случился большой пожар. Из двенадцати домов «в живых» осталось только пять. А дело было так… Стоял необычайно жаркий и сухой месяц май. Как-то поздно вечером мне в Иваново позвонил знакомый из палехской пожарной команды: «Станислав Григорич, ваша деревня сгорела, но, кажется, твой дом уцелел. Поезжай, посмотри сам». Рано утром мы с женой приехали в Воробино и увидели удручающую картину: обгорелые остовы восьми домов, с пристройками, рухнувшими заборами и торчащими печами, ещё дымились. Погорельцы, свесив головы, безучастно сидели на обугленных брёвнах. Двое мужчин через насос «малыш» брызгали из поливочных шлангов на головешки. Оказалось, что из-за неисправного дымохода загорелся дом тракториста. Говорят, щели в его печи были хоть ладонь просунь. Соседи, опасаясь пожара, не раз предлагали ему помочь с ремонтом дымохода, – напрасно, строптивый парень посылал их на… И вот загорелась кры32

Воробино сгорело (май 1979 г.)

ша его дома. Сильный горячий ветер дул вдоль реки, поэтому деревянные постройки вспыхивали одна за другой. Не только вещи, – документы и деньги не все успели вынести. Пока приехали пожарные машины из Палеха, пока налаживали шланги, сразу же забившиеся тиной из реки, пылающие крыши всех домов провалились, и спасти что-либо оказалось невозможно. Мы прошлись по дымящимся развалинам, горестно сочувствуя сидящим возле них людям, послушали их рассказы. Потом я раздул ведёрный самовар, жена собрала погорельцев, напоили их чаем и водкой, смазали и забинтовали ожоги. Большинство из них находились в состоянии прострации и нервного шока, тупо молчали, плакали, но, кажется, не все понимали, какая трагедия разразилась в деревне. В газете «Рабочий край» от 22 мая появилась статья «Огню – заслон везде и всюду», где безымянный автор, в частности, писал: «18 мая при топке неисправной печи загорелся дом в деревне Воробино Палехского района. Экстренных мер к тушению пожара местными силами принято не было, и огонь уничтожил восемь домов с надворными постройками. Проверка показала, что в этом и других населённых пунктах на территории колхоза имени генерала Горбатова не организовано круглосуточное дежурство членов добровольных пожарных дружин, подъездные пути содержатся плохо, пожарная сторожевая охрана не проводила профилактической работы в жилом секторе». Вот так. Сами погорельцы и оказались виноваты. Потом в Палехе ходила байка, что официальный отчёт начальства о пожаре заканчивался словами: «Всё горело правильно, всё сгорело хорошо. К сему – Седин». Постепенно всё утряслось. Погорельцы получили хорошую страховку, сельсовет помог с временным жильём. Правда, строиться на прежнем месте почему-то не разрешили. Погорельцы разъехались по разным деревням, начали строить дома, стали обживаться. Года три мы, владельцы оста 34

вшихся домов, жили как на выселках или на хуторе, в тишине и безлюдье. Потом, вдруг и неожиданно, небедные горожане из Иванова, Шуи и Палеха получили на месте пепелищ участки под застройку. Вдоль реки довольно быстро вырос ряд двухэтажных домов со всеми коммунальными удобствами, с ухоженными участками, с всесезонной дорогой из железобетонных плит. Старинная деревня превратилась в дачный посёлок. А пожар… что ж, пожар – это, ко всему прочему, регулятор социальных процессов как на селе, так и в городе. Например, летом 2009 года в Кузнечихе вдруг загорелся дом «молочных» фермеров, когда они отсутствовали. Остались только развалины печи. Не любят в деревне «богатеньких». В судьбе Воробино, как в капле росы, отразились новые явления современной истории России с её перестройкой и формированием так называемого «капитализма», с глубоким социальным расслоением граждан, вымиранием деревень и возникновением на их месте ухоженных дачных посёлков. «Социум» (любимое словечко деда Николая) неумолим в своём развитии. Либо поспеши в него вписаться и благоденствуй, либо наблюдай со стороны и бедствуй.

и обручённые

Обру´ченные

Фотография на память 36

Полевые работы

30-е годы

70-е годы 37

Мост Сколько помню себя, мосты вызывали у меня трепет и волнение. В раннем ярославском детстве – невероятно огромные (как мне тогда казалось) мосты через Волгу и Которосль, позже в Ленинграде – через Неву и Фонтанку. Потом – летний наплавной понтонный мост через реку Соломбалку, впадающую в Северную Двину, на окраине Архангельска, который стонал под колёсами транспорта, выгибался дугой в моменты прилива солёных вод Белого моря в реку и буквально проваливался вниз во время отлива. Позже, в Иванове, я встретился с мостами через реку Уводь – нелепыми бетонными конструкциями, глухо гудящими под колёсами проходящих трамваев. Милым и близким казался лишь пешеходный мостик возле городской бани, хотя он был бледной тенью ленинградских красавцев. Постепенно трепетное отношение к мостам стало затухать, затягиваться иными впечатлениями бытия. Когда мы с женой приглядели деревенскую избу на окраине деревни Воробино, то, не раздумывая долго, 38

решили её приобрести, потому что прямо под окнами протекала небольшая чистая речка с холодной ключевой водой, берега которой сплошь заросли ивой и черёмухой. Но что меня тогда очаровало – метрах в двадцати выше по течению стоял мост старой постройки, с мощными деревянными стояками-опорами, на которых уютно разлеглись толстые брёвна в два ряда, а на них – поперечные брусья, тёсанные топором. Надёжные перила тоже были сработаны плотниками вручную. Помню, сердце моё тогда сладко замерло, и решение купить дом стало неотвратимым. Этот деревянный мост через небольшую речку Люлех объединял жителей двух соседних деревень – Кузнечихи и Воробино. Первая – сравнительно большое поселение, половина домов стоят в два ряда, остальные – в ряд, вдоль реки. В Кузнечихе были тогда две молочные фермы, кирпичный сельмаг, деревянный клуб и выезд на трассу Шуя – Палех. А в Воробино – все избы в один ряд, лицом к речке, никаких производств, две каменные палаты (память о дореволюционном прошлом), родник с прекрасной ключевой водой да двухсотлетняя ива в три обхвата возле моста. Кузнечихинские пастухи утром и вечером прогоняли через мост огромное колхозное стадо на просторные луговины и в лес за деревней, а воробинцы через мост ходили в магазин, в клуб и на маленький автобус, который дважды в день курсировал от центральной усадьбы Клетино до райцентра Палех. Кроме того, мост был местом свиданий деревенской молодёжи и подростков. Как только начинало смеркаться, они собирались там с приёмниками и магнитофонами, и нередко до рассвета разносились оттуда по округе многоголосая музыкальная какофония, крики парней, взвизгивания девчат. Далеко за полночь всё затихало, парочки разбредались кто куда, оставив после себя конфетные обёртки и бутылки. Незадолго до восхода я выходил на мост встречать солнце. Спускаясь с крыльца, каждый раз любовался его гармо39

ничными пропорциями и недоумевал, как же это деревенские умельцы с помощью лишь интуиции да топора смогли создать такую красоту. Я трогал холодные, влажные от росы перила, сгребал в кучку бумажный мусор, относил порожние бутылки в яму. Казалось, что ему, мосту, ужасно неприятны эти следы ночных гуляний. Стоя у перил, я ожидал наступления того таинственного момента, когда вся природа вдруг на миг замирала, после чего верхушка гигантской ивы озарялась восходящим солнцем. Так для меня начиналось утро в деревне. Минуту спустя я погружался в холодную воду, подплывал к деревянным опорам, касался обросшей бархатной зеленью поверхности и испытывал сладкое ощущение, что мост отвечает мне взаимностью. Душа наполнялась тихой радостью и покоем на весь летний день. Такое интимное общение с мостом продолжалось несколько лет. Но вот однажды, приехав весной в Воробино, мы увидели на месте моего любимца страшные развалины. Оказалось, был сильный ледоход, подгнившие опоры накренились, мост развалился, многие брёвна уплыли вниз по течению. Из остатков моста мужики сколотили лавы для пешего перехода, транспорт в Воробино не проходил, колхозное стадо начали прогонять через речку вброд. Я с нетерпением ожидал, когда начнётся строительство нового моста, всё думал – каким он будет, не сотворили бы урода. В конце июня появилась сборная бригада местных мостостроителей, и – о чудо! – они начали воздвигать точную копию прежнего моста, но уже на новом месте, совсем рядом с нашим домом. Прямо с крыльца я смотрел, как красиво работают плотники топорами, как кладут брёвна и крепят их огромными скобами, изготовленными в колхозной кузнице. Иногда в обеденный перерыв, когда строители, перекусив, отдыхали, покуривая, я подсаживался к ним, расспрашивал о строительстве мостов и мостиков через малые речки, о хитростях и тонкостях этой работы. 40

В августе мост был готов. Свежий, бледно-оранжевый, пахнущий еловой смолой и скипидаром, он был так же красив, как его предшественник. Было особенно приятно, что этот сынок погибшего моста вырос совсем рядом с домом, что на нём весь день роились деревенские ребятишки, ныряли, ловили рыбу, а вечерами, как и раньше, на мосту звучала музыка, раздавались крики, смех… И опять я до рассвета приходил на мост встречать солнце, а затем погружался в студёную воду, наслаждался терпким запахом свежих опорных брёвен и по-прежнему испытывал тихое счастье бытия. Прошло несколько лет, и выяснилось, что этот деревянный мост имеет существенные дефекты по сравнению со старым. Продольные брёвна были тонковаты, поэтому кругляк-поперечник плохо закреплялся и «гулял» под ногой, при этом появлялись опасные для коров щели в настиле. Да и перила начали качаться, их приходилось каждый год закреплять. Особенно страдал новый мост, когда по нему перегоняли два огромных колхозных комбайна, не вписывавшихся в его габариты. Эта процедура обычно занимала несколько часов: с машин снимали выступающие детали, под могучие колёса подкладывали доски, слегами оттягивали перила… Однако мост, при всех его недостатках, стоял и даже обрастал традициями. Так, например, каждой весной однажды поутру к нему начинали стягиваться кузнечихинские мужики – кто с топором, кто с пилой, кто с гвоздями, скобами, с досками да слегами. И начинался спектакль… Мужики долго и тщательно осматривали перезимовавший мост, обстукивали его, покачивали головами, причмокивали и громко, чтоб было слышно окрест, обсуждали масштаб работ. А на пригорке стояли их жёны, коровьи хозяйки, внимательно наблюдая за происходящим. Как по команде, мужики принимались за работу, и буквально через полчаса всё было готово: щели забиты, перила укреплены, подходы к мосту огорожены слегами, чтобы ско41

тина не упала в воду. После этого жёны восходили на мост, придирчиво осматривали работу и, если были довольны, выдавали (каждая своему мужу) по бутылке водки и закуску. «Уставшие» работники усаживались неподалёку, выпивали, и начиналось толковище: обсуждались громко и нелицеприятно деревенские и российские проблемы, иногда даже с прихватыванием друг друга «за грудки». Приблизительно через час разговоры затихали, и спорщики начинали соображать, где бы достать «добавить». В этот момент раздавался крик наблюдавшей женщины: «Бабы, разбирай!» И жены без лишних слов растаскивали мужей по домам. Так продолжалось каждую весну, пока не развалился и этот мост. А дело было так. После пожара в Воробине освободившееся место стали застраивать дачники. Стройматериалы – брёвна, кирпичи и цемент – потоком пошли через мост, который натужно скрипел и стонал под их тяжестью. И вот однажды он не выдержал и рухнул под грузом могучего трейлера с кирпичами. Некоторое время спустя на луговине возле реки появилась бригада ивановских мостостроителей, затем пригнали технику и в чистом поле соорудили чудовищную железобетонную конструкцию. Потом пришёл экскаватор и вырыл новое русло, подведя его под этот мост, а старую протоку засыпал строительным мусором и землёй. Дважды строптивый Люлех прорывался в своё прежнее ложе, дважды уходил из-под нового моста, но каждый раз его возвращали назад. И река наконец смирилась. Смирилась – и сразу как-то завяла, начала зарастать травой и тиной, вода замутилась, появились мели, по берегам стали сохнуть кусты и деревья. Может быть, оттого, что Люлеху не понравилась нависшая над ним железобетонная громадина? Может быть, река, как и я, с тоской вспоминала прежние деревянные мосты, которые так украшали её русло и берега?

Теперь, когда я по-прежнему до рассвета встаю, чтобы встретить солнце, то иду не на новый железобетонный проезд через реку, а на место первого деревянного моста, где сейчас располагается купальня. Здесь до сих пор течёт чистая и холодная вода. Здесь весь летний день звучат смех и крики купающихся ребятишек. Здесь на площадке возле развалившейся от древности ивы, куда выходил деревянный мост, как и раньше, по вечерам собираются парни и девушки. И я вижу этот старый мост… Вижу так реально, что хочется потрогать рукой его холодные, влажные от росы перила.

Женские лики (послевоенные годы)

Мужские лица

1970-е годы

2000-е годы 45

«Смоленская» Однажды сидели мы с дедом Николаем возле моста и немножко ловили рыбу. «Немножко» – это значит, закинув удочки, на поплавки почти не смотрели, беседовали о разном. – Видишь, Григорич, на том высоком берегу дымы стелются, думаешь, это что? Это наши мужики рыбу коптят, готовятся к празднику «Смоленской Божьей матери». Кроме госпраздников, про которые мы нередко и забываем, каждая деревня отмечает свой праздник, вроде бы православный, но с древними языческими прибамбасами. За неделю все хозяйки, как по команде, сдирают с окон занавески и начинается большая стирка, вплоть до половиков и покрывал. Бани дымят, на верёвках бельё полощется, ощущается приближение большого праздника. Мужики в это время сетями или «мордами» в Люлехе рыбу ловят, а кто не может, тот в Палех едет и мороженого минтая покупает. Рыбу посолят, а через день-другой начинается ритуал копчения. В высоком берегу роют нору, там дрова разжигают, а вверху, в дымоходе, рыбу подвешивают. Тут у каждого свой секрет: к ольхе добавляет кто осину, кто 46

иву, а иной даже можжевеловых веток положит. Вкус и аромат рыбы отличается, каждый своей копчёностью хвалится. «Смоленская» приходится на 12 августа, но праздновать начинают в ближайшую субботу. И тут тоже свой ритуал. В каждый дом съезжаются сродственники из ближних и дальних деревень и городов. С детишками, с подарками, с гостинцами и с выпивкой. Особенно шикарным считалось приехать на собственной машине. К этому дню в каждой избе наготовлено всего вдоволь, на два дня угощений «от пуза» и выпивки. В первый день всё идёт чинно и благородно, гости прогуливаются вдоль деревни нарядные, с детишками, беседы с соседями заводят, угощаются… К вечеру многие уже «хороши». Грянут гармошки, и начнётся возле домов припляс с солёными частушками, а на застольях заведут протяжные старинные песни. В прошлом нередко, вспомнив старые обиды, «по мордам» друг другу давали, а то и за колья брались. Теперь, слава богу, этого почти нет. Гуляют далеко за полночь, иные колобродят до рассвета. В воскресенье до обеда в деревне тишина, все спят. К полудню раскачаются, опохмелятся и опять, как на демонстрацию, стайками, нарядные и в шляпах, ходят вдоль деревни. Тут случается традиционное «купание в Люлехе»: подхватив женщин, мужики сбрасывают их в воду во всех праздничных одеждах. Крики, хохот, визг и явный мужской восторг, так как вылезают на берег «купальщицы», облепленные мокрыми платьями, со всеми откровенными деталями их молодого или пожилого тела. Повеселившись, расходятся: женщины – переодеться, мужики – пропустить стаканчик. К вечеру разъезд: на последнем автобусе, на частном транспорте до дороги Шуя – Палех, а там на попутке. Кто со своим автомобилем, остаются до утра, хмель отхрапеть. Со временем, конечно, всё стало скромнее и малолюднее, социум, знаешь ли, диктует своё, да и старики повымерли, 47

а молодые в город подались. Но в гости всё же съезжаются, чтобы хоть раз в году повидаться со своими сродственниками в обязательном, так сказать, порядке. Вот такая у нас «Смоленская»… Вспоминаю я сейчас рассказ деда Николая и радуюсь за дачников нашей деревни, теперь уже – дачного посёлка. Они по инициативе супругов Воробьёвых возродили в новой форме этот праздник. На «Смоленскую» возле одной из каменных палат на свежем воздухе устанавливают столы, скамейки и стулья, приносят выпивку и закуску. Пиршество с задушевными разговорами и даже с песнями объединяет, сплачивает соседей. Сейчас поют редко, всё больше сотрясают воздух электронными ритмами, а тут поют хорошо и с удовольствием, как в прежние времена. Так появляются новые варианты старых традиций.

Легендарный тракторист Однажды собрались мы с дедом Николаем в лес за «колосовиками». Начало июля выдалось жарким и дождливым, заколосились рожь и пшеница. Пошёл первый грибной слой – подберёзовики, подосиновики и даже белые. Деревенские женщины каждое утро набирали по пластмассовому ведру. Вот и мы отправились с утречка пораньше. Обошли знакомые места, набрали по корзинке белых да подберёзовиков, возвращаемся по жаре, еле ноги волочим. Присели отдохнуть в тенёчке, а по дороге идёт местный тракторист Валера с большим целлофановым пакетом белых грибов. Присел он к нам, покурил, пару раз глотнул «палёной» водки из бутылки, заткнутой бумажной пробкой, и заторопился домой. Дед Николай мне говорит: – Ты, конечно, с Валеркой знаком, я слышал, он тебе прошлым летом дрова пластал бензопилой. А, поди-ка, знаешь о нём мало, хотя он у нас личность особенная. Вот послушай сюда… Появился он в Воробине уже после войны: молодой красавец цыганского обличия, 49

глаза как угли, нос горбатый, силища невероятная. Думали, ненадолго парень задержится, а он взял и женился на нашей доярке, красавице Наташке, высокой да статной, она потом депутатом в сельсовете много лет числилась. К технике у него было пристрастие необыкновенное, вот и стал он трактористом, да таким хорошим и безотказным, что до сих пор как бы «заглавный» – все новые трактора прежде всех ему достаются. Почала ему жена рожать детей, однако идут одни девки, а он сына требует, грозит Наташке: до сына будешь рожать! Так и накопилось у них пять дочек, одна другой краше, богатая смесь кровей северной славянки и восточного джигита: работящие, певуньи, умницы, а уж озоровать любили, подначивать да разыгрывать, просто страх! Валерий, скажу я тебе, человек-легенда. Вечно с ним какие-нибудь истории приключаются. Да и придумок о нём немало. Ты, наверное, многие из них слыхивал, а кое-что и при тебе было. Помнишь, он трактор в купальне утопил? Колхозу выделили тогда импортный «Катерпиллер», красивое оранжевое чудовище на гусеничном ходу. Достался он, конечно, Валере как передовому трактористу. Неделю он его обкатывал да «обмывал». Вот возвращается однажды вечером домой и вместо того, чтобы на мост въехать, почему-то взял левее и угодил на этом тракторе прямо в купальню, а там, сам знаешь, метров пять глубина. Спрашиваю я Валерку: «Как это тебя угораздило?» А он: «Понимаешь, Николаич, какое дело, подъезжаю к реке и вижу, что через неё два моста. А ведь хорошо помню – был один. Когда новый мост поставить успели? Но, главное, по какому из них ехать?.. Поехал по левому, и прямо в омут с головкой. Выбрался из кабины, вынырнул, отплевался, сразу протрезвел, гляжу: а мост-то, оказывается, один стоит. Показалось, значит, с пьяных глаз». Ну, на другой день приятели его пригнали два гусеничных ЧТЗ. Валера долго нырял, тросы под «Катерпиллер» заводил, а вода была тогда холодная-прехолодная. Еле они его вытащили, тяжёлый 50

оказался, зараза, да ещё илом его засосало. Вот весь берегто и разворотили. Помнишь, как ругали его все? Ну да ладно, сейчас уже всё заросло, как ничего и не было. Что? Говоришь, видел у Валеры сына Вовку? Ну, это особая история. Не слышал? Поехала его старшая дочка в Шую на бухгалтера учиться. А через год возвращается с пузом. Рожать, говорит, буду, сама выращу ребёнка, одна, назло этому гаду. И родила мальчишку. Валерка сам не свой, узнал-таки, кто отец, поехал к нему потолковать, а тот ни в какую, жениться отказывается. Однажды пришёл ко мне Валерка и говорит: «Знаешь, дед, я решил его убить, так и так внучонку моему без отца расти. Ладно уж, отсижу срок, но другим будет неповадно безотцовщину плодить». А я ему: «Выкинь, Валера, это из головы, не бери грех на душу. Хочешь, совет дам? Оформи усыновление Вовки и сразу трёх зайцев убьёшь: у тебя будет сын родной, о котором всю жизнь мечтал, Наталья твоя станет матерьюгероиней, орден получит, а дочка, формально свободная, без ребёнка, легко замуж выйдет. Подумай, Валера, не торопись с решением». И что ты думаешь, Григорич, через некоторое время заявляется он ко мне с бутылкой, спасибо, говорит, тебе, Николаич, за совет, я ведь так и сделал, как ты тогда сказал, и всё теперь хорошо, а главное, сын теперь у меня, родная кровь и продолжатель рода. Вот такая история. Да, а не слыхал, поди-ка, как его Вовку в заложники забирали? Ну, это целая криминальная история! Валера с семейством тогда после пожара в Клетине поселился. Как-то весной едет он домой на обед, а на дороге под колёса его «Владимирца» курица угодила. Выскочила хозяйка, крик подняла, требует денег за погибшую птицу. Отмахнулся он от неё, как от мухи, и дальше поехал. Пострадавшая женщина поняла, что добром ей ничего не получить и к вечеру забрала пораньше Вовку из детского сада и заперла к себе в чулан в качестве заложника. Собрались её товарки, сели на лавку, семечки грызут, ждут, чем всё закончится. Возвращается под51

пивший Валерка с поля – Вовки нет. Наталья плачет, рассказывает, что случилось. Тот, недолго думая, садится на трактор – и к бабам. Хозяйка с подружкой на него напустились: отдашь деньги за курицу, вернём тебе Вовку. Валерка, ничего не говоря, подошёл, взял их за шиворот и так стукнул лбами, что обе повалились без памяти. Зашёл он в избу, выбил дверь в чулане, забрал плачущего Вовку и увёз домой. Вскоре приехала палехская милиция, и отправился Валера в КПЗ на отсидку. Рано утром заявился в раймилицию наш председатель колхоза и слёзно просит: ребята, отпустите мне тракториста, земля перестояла, а пахать некому, я потом сам привезу его, вот только план по вспашке выполним – и отсидит он своё… Начальник милиции вроде бы не против, понимает, что такое «план горит». Валерий же ни в какую: либо под чистую, мол, освобождайте, либо я на нарах поваляюсь, хоть отосплюсь всласть. Ну, конечно, дело закончилось в его пользу, думаю, не без вмешательства высокого партийного начальства, для которого отчёт по вспашке в районе был тогда главнее всего. А за курицу пострадавшей бабе председатель сам заплатил, то ли из своего кармана, то ли из общественного фонда, бог его знает. Вот такая история… А вообще-то Валеру нашего шибко любят в деревне. Добрый он и на диво бескорыстный человек. С другими мужиками не сравнить. Только он одинокой старухе и дров привезёт, и напилит, и расколет, и всё это за одну поллитру. И никогда никого зря не обидит, хотя мужик он крепкий, кулаком запросто любого свалит. Ну что, пошли, пожалуй, а то грибы сварятся да зачервивеют в корзинках, на жарёху и выбрать будет нечего.

Дядя Митя Дом у Дмитрия Васильевича как ни у кого – сложен из огромных нездешних брёвен и весь изукрашен глубокой корабельной резьбой. На усаде огород в несколько грядок. Во дворе коза Машка, которая надаивает за день литр молока. Дядя Митя, как зовут его в деревне, бобыль, жена умерла, второй раз жениться не случилось. Вот и ведёт один своё небольшое хозяйство. Есть у него сын и дочь, но они живут отдельно, отца навещают нечасто. Зайдёшь в избу, боже мой! – выметена только серёдка комнат, по углам и возле стен застарелый мусор, зимние рамы не выставлены, духота… Зато в углу стоит богатейший мягкий диван с сафьяновой обивкой, золотым узором по зелёному полю. В другом углу на деревянной подставке огромная икона старого письма «Николай Чудотворец с житием». Когда мы с дядей Митей подружились, он мне много рассказывал про свою жизнь. – Понимаешь ли, Вячеслав Григорьевич, сроду я был тихим да робким ребёнком, больше всё за мамкин подол держался, даже со сверстниками играть не при53

ходилось. Знамо дело, по хозяйству помогал, со скотиной, с собаками да кошками много времени проводил, они меня любили, а может, жалели. А когда подрос, стал я на молодых девок заглядываться. Спрячусь где-нибудь за поленницу али за куст и смотрю во все глаза, как они играются с парнями. Их смех да песни меня шибко беспокоили, до дрожи, ну как при родимчике. Время подошло, сам парнем стал, но и тогда к девкам приблизиться не смел. Робел, али что. Тут мамка привела мне Настюшку, девушку некрасивую, бессловесную, но работящую и ко мне всей душой расположенную. Поженились мы. Даже свадебку сыграли. И почала она мне детишек рожать. Сначала сына и дочку, а потом вдруг двойню принесла. Немного погодя стряслось у нас большое горе. Мы с женой были на работе, когда дом загорелся. Старшенькие выбрались, а двойняшки сгорели. Мы прибежали, когда уже крыша рухнула. С того времени почала жена моя болеть, ну не то чтобы совсем в лёжку, но всё из рук у неё валиться стало, детишек больше не рожала и всё о чём-то задумывалась: руки на коленях сложит, в стенку уставится и молчит, молчит… Нам, погорельцам, выделили тогда дом на краю деревни, там и жили, но хозяйство вели плохо, абы как. Я возчиком в колхозе работал, а Настюшка моя всё болела да сохла и както в одночасье тихонько померла. Постой, чего это я говорю, она уже в этом, нынешнем, доме померла, ведь та изба у нас тоже сгорела, и опять как-то непонятно, вроде бы ни с чего. А этот дом привезли в Воробино ещё до революции незнамо откуда, в нём тогда управляющий жил, что присматривал за хозяйством Николая Николаевича Трусова. Потом он вдруг исчез, а может, забрали да посадили, время тогда было лихое – не ждёшь, не гадаешь, а приедут и заарестуют ни за что ни про что. Меня Бог миловал от этой напасти, всё больше огнём испытывал. Ну, так вот, детки мои выросли, семьями обзавелись, дочка в город переехала, а Санька-сынок, ты ведь его знаешь, 54

Деревенские женщины (70-е годы)

в другой деревне хозяйствует, конечно, выпивает шибко, но с делами справляется. Вот такая моя судьба, надо сказать, совсем непонятная. Жизнь на исходе, а я словно бы и не живал ещё, всё только собираюсь. – Дядя Митя, а откуда у тебя диван такой необыкновенный да икона большая? – Так с домом достались. Тут до нас ещё жильцы были, но поразъехались, а вещи оставили, диван-то кому такой нужен, чай не увезёшь, а икону из дома выносить не положено, грех это большой. Наверное, это собственность управляющего, он ведь богатеем был. Да, запамятовал, до нас тут ещё художник жил, такой выпивоха неприкаянный. Нарисует картину и ходит по деревне, предлагает за бутылку. Брали, конечно, до сих пор в некоторых избах его картины висят. Хошь, тебе подарю, у меня в чулане лежит одна, я её зову «Трезорка в Африке». Художник тот, наверное, хотел льва нарисовать африканского, а какой он на погляд, не знал. Вот с соседского пса Трезора и срисовал. Возьми, повесь себе на стену, помру, меня будешь вспоминать, когда на картину посмотришь…

Много бесед у меня было с дядей Митей. Добрый и незлобивый он был человек и обиды ни на кого не держал. Дальнейшая его судьба сложилась так. Его дом сгорел на общем пожаре 1979 года. Подумать только – в третий раз! Получив страховку, он купил полуразваленную избушку в дальней деревне Матюкино. Там и жил в одиночестве и неудобстве: крыша текла, стены прогнили, печь дымила… Решил крышу залатать, денег смертных не пожалел. Позвал Саньку, попросил помочь. Тот спросил отца: «А деньги-то есть?» – «Есть, есть, вот, смотри…» Не захотелось сыну на крышу лезть, забрал он тайком у отца деньги и пропил с приятелями. Да ведь как неудачно: водки не достали, взяли ящик шампанского. Пили «кислятину», плевались да матерились, но пили. Дядя Митя вскоре после этого помер. А за ним и Санька – вдогонку. Думаю, что не встретились они там: в разные места, по делам, распределил их Господь.

Колхозные бригады (60-70-е годы)

Бригадиры – элита колхоза (60-70-е годы)

На курсах повышения квалификации

В однодневном доме отдыха 59

Бабка Мариша Наверное, такие женщины есть в каждой деревне. Энергичные, доброжелательные, сухощавые и жилистые, они не имеют возраста, хотя нередко их зовут «бабушками», как нашу бабку Маришу. Спроси, сколько ей лет, она только засмеётся весело и заразительно, словно молодая. Её дом – лес. В округе километров на тридцатьпятьдесят она знает каждое деревце, каждый кустик, каждое болотце и каждый живой родничок да ключик, каких в палехских и южских лесах немало. А уж грибные места – все её. Она мне рассказывала: «В прошлые времена наши деревенские, поди-ко, без ягод да грибов и не выжили бы. Работали за «палочки» (колхозные пометки о трудоднях. – Прим. авт.), на которые выдавали кукиш, так что огород да лес были единственными кормильцами. Так ведь и ничего, не померли. Картоха да капуста, лук да чеснок, а ещё кадушки с грибами и огурчиками – вот и сыты. А леса у нас насчёт грибов богатейшие. Коли пойдёт слой – возами вози, только не ленись. Так-то вот…» 60

Тут вспомнились мне «грибные описания» Александра Васильевича Горбатова, детство которого прошло недалеко от Воробино: «К западу от нашей деревни Пахотино находились большие леса, поруби и болота. Сколько там было грибов, всевозможных ягод! Начиналась своеобразная «страда» – хождение по грибы по ягоды… Самыми ранними появлялись сморчки в порубях, где ещё местами держался нерастаявший лёд. А самыми поздними были рыжики, которые даже при наступлении осенних холодов продолжали вылезать из песка в редком сосновом бору. Обычно на сборы грибов и ягод отправлялись целыми семьями, как у нас, так и в соседних деревнях. Каждого охватывал спортивный азарт: кто наберёт больше и лучшего качества. У нас в семье повелось так, чтобы самая лучшая и красивая ягодка отправлялась в кузовок, а не в рот. Какой соблазн приходилось испытывать нам, ребятам! Но сознание, что на базаре будет цениться только самая лучшая ягода, часто удерживало нас от искушения. А сколько вёрст босиком приходилось исхаживать по лесу в поисках грибов! Грузди и рыжики высоко ценились самые маленькие, то есть величиной с трёх-, пятикопеечную монету, да притом без малейшей червоточины. Особенно ценился белый гриб, шедший в продажу как в сыром, так и в сушеном виде. Большие грибы, даже с червоточинкой, оставлялись для собственного потребления. Осенью брали клюкву, а после первых морозов и калину» (А. Горбатов. «Годы и войны». – М., 1992). С той поры многое изменилось. Наверное, грибов стало поменьше. Да и деревенские жители ходят за ними реже. Пошёл слой «колосовиков», сходили разок-другой, пожарили берёзовиков да боровичков – и всё. Осенью, когда идёт основной гриб, на «известные» места направляются с пластмассовыми вёдрами целыми семьями, компаниями. Набрали посушить или посолить на закуску, и тоже – всё. Других дел полно по хозяйству. 61

Лес-кормилец (послевоенные годы)

Я очень люблю тихую грибную охоту. Бабка Мариша – не сразу, конечно, постепенно – показала мне все «потаённые» грибные места. Теперь я могу сам сходить целенаправленно за белыми, за боровичками-«челышами», а осенью – за рыжиками, маслятами, чёрными губами и даже (!) настоящими груздями – крепкими и ядрёными, с мохнатыми подшляпниками. А когда пойдут лисички! Заглянешь, бывало, под лапы ельника, а там – словно оранжевая революция на Украине, бери ножик и режь все подряд, сразу полная корзина крепеньких грибишек. А ещё осенние опята. Прямо рядом с домом на бывшей поруби, заросшей молодым леском, вдруг, как горох, высыпают светло-коричневые грибки. И не только на пеньках и гниющих стволах деревьев, а и просто на луговине. Подходишь к месту, а дух опёночный так в нос и ударяет, и сердце начинает стучать неровно от предвкушения азартного удовольствия. Становись на колени и ползи с ножиком в руках, пока бельевая корзина не заполнится малюсенькими шляпками. Две-три таких корзины, и жена говорит: стоп, больше нам не обработать. А жаль! Ведь уже через несколько дней расправятся и подрастут шляпки у опят, и будут стоять на пеньках огромные букеты никому не нужных переросших грибов. Будут стоять, увядать и посыпать подножье миллиардами спор, чтобы на будущий год повторился такой же взрывообразный праздник грибной плоти. А ещё бабка Мариша знала лекарственные растения. В избе у неё по стенам сплошь – веники разнообразных трав, а в мешочках на печке – коренья и клубни неизвестного мне назначения. Особенно она почитала калган (лапчатку), называла его «местный женшень». Говорила: «Ты, Станислав, не больно доверяй написанному в нонешних книжках, что клубни калгана только желудок и кишки лечат. Это враки. Моя бабушка лечила им многие болезни и рассказывала мне, что на Русь этот калган завезли монголы с татарами. У них он почитался за драгоценное восточное лекарство и всегда при 63

себе содержался. Видно, кто-то из них и выронил клубеньки из кисета, и принялись они на русской земле шибко размножаться, так что постепенно заняли все земли, где в то время иго господствовало. Такое вот добро они нам оставили. Ну а ещё оставили зло. Это – чертополох, его ещё «татарником» называют. Говорят, татарские лошади на хвостах принесли эту «нежить». Русь-то тогда совсем захирела и вся заросла чертополохом. Да и до сих пор чертополох у нас появляется во времена запустения и разрухи. Помню, когда в деревнях крепких мужиков раскулачивали да с семьями в степь казахскую высылали, а оставшихся бедняков в колхозы загоняли, всё кругом чертополохом обросло. Бабы со страху баяли, что татарское иго возвращается и всё будет как в то «бывалошное» время. Вот, мол, чертополох и повылазил из земли, чтобы боронились лучше да по лесам разбегались. Давненько я его не видала, а в последнее время опять стал появляться, неужто опять дурная пора наступает?» …Ах, бабка Мариша, яркая, самобытная, от природы необычайно одарённая множеством талантов и умений. Ей бы образование хорошее – стала бы управлять людьми по совести и справедливости и сколь много полезного сделала бы для своей малой и большой родины! Впрочем, что это я? Она была на своём месте, любила жизнь и природу, её любили люди и после смерти все поминают добрым словом. Чего ещё надо человеку?

Сенокос Самая трудная, но и самая прекрасная пора в деревне – сенокос. Травы в цвету, погода чудесная, руки косу просят… По вечерам со всех сторон слышны металлические постукивания – это мужики на завтра косы отбивают. Пристроились на насиженном месте у забора и как дятлы: тук да тук. Утром по росе запевают косы-литовки на разные голоса, в зависимости от их размера: вжих-вжих, взиньвзинь… Симфония! Сначала выкосят свои усады, потом отведённые, поделённые «обчеством» места. Двадцать лет наслаждался я музыкой покосов. И вдруг всё кончилось. На поля пришла цивилизация – бензиновые триммеры, ведь как легко, удобно и просто. Теперь деревенский покос – это вой десятка моторов и вонь бензиновых выхлопов. А трава! Мелко накрошена, разбросана, изуродована… Не сено будет, а сенаж. Бурёнкам к комбикормам добавка в качестве БАДа. 65

Правда, далеко не все на эту «легкоту» соблазнились. Вот мой приятель Алексей Малахов, человек степенный, золотые руки, что ни сделает – всё красота ненаглядная. И изба его выделяется сдержанной красотой, и участок возле дома ухожен, что уж говорить про сад и огород. В свои восемьдесят лет что косу отбивает, что валки на покосе кладёт – просто загляденье. Рассказывает мне: – Знаешь, Станислав, нынче как-то не так детишек воспитывают. То балуют без меры, то подзатыльники да мат. У моего отца семья была большая, детей много, и воспитывал он нас в строгости, но без рукоприкладства. Вот, к примеру, послушай историю, как было со мной. Как-то идём мы с братишками из лесу с полными кузовами грибов. Вдруг вижу, на дороге топор лежит. Я первый хвать его, то-то отец обрадуется находке, ведь знаю, как он бережно к инструментам относится. Принёс я этот топор и во дворе возле притолоки воткнул. Жду с нетерпеньем. Собрались обедать, отец молчит, думаю, неужели топора не углядел, ведь я его на самый вид воткнул. Нарезали хлеба, большую миску супа налили, ложки раздали. Прежде чем дать сигнал «хлебать», отец и спрашивает: «Ребята, я во дворе топор видел, откуда он?» Я радостно вскочил: «Это я, тятя! Я его на дороге нашёл!» Отец и говорит: «Как же так, сынок? Мужик на телеге ехал, может, в лес за дровами, топор и обронил, спохватился, вернулся, а его уже нет. А куда он без топора? Поди, сынок, и сейчас же положи его, где нашёл, и запомни: великий грех взять у человека без спроса даже самую малость, а не только нужную ему вещь». Я, понимаешь, сразу сник, радости как не бывало: «Хорошо, тятя, после обеда снесу его обратно». А он мне: «Нет, Лёша, именно сейчас, до обеда поди». И вот я, голодный и зарёванный, с топором в руках плёлся несколько вёрст на то место, где его нашёл. И знаешь, Станислав, так это врезалось мне в память, что я до сих пор у человека никогда ничего без спросу не возьму. У колхоза, да, у него можно, там всё ничьё, всё бес66

хозное. Но у человека, ни-ни, боже упаси, это грех великий. Думается мне, на этом «не укради» пока ещё и держимся. Как только нарушим эту заповедь, начнём воровать друг у друга, так и развалится наше обчество, и уже не обратать нас будет никому, даже государству. …Слушаю я Алексея Малахова и думаю: такие хитрецы эти мудрецы деревенские, всё видят, всё понимают, но, воспитанные сталинским режимом, всё больше притчами высказываются. Так себе спокойнее да и для людей доходчивей.

Деревенские похороны (60-70-е годы)

Деревенские свадьбы (60-е годы)

Рыбалка на Люлехе Рыбалка для горожанина – это не только и даже не столько ловля рыбы, сколько состояние души. Городской шум, снующие люди, гудящая студенческая аудитория, мало кислорода, много углекислого газа, выхлопы автомобилей, магнитная паутина, сплетённая сотовыми телефонами, компьютерами, телевизорами и бытовыми электроприборами, иссушают душу и ранят мозг. Люди раздражаются, устают, равнодушно жуют эрзацы, выпивают без наслаждения, развлекаются без удовольствия, спят тяжело и просыпаются разбитыми. И вот горожанин уезжает на рыбалку. Тишина, поросшие кустарником берега, жёлтый песок и текучая вода, на поверхности которой ненаглядный поплавок. Движение воды словно вымывает из нашего организма весь мусор, все шлаки городской жизни, оно ласкает зрение и баюкает слух. А есть ещё солнце, стрекозы, поющие птицы, лающие в деревне собаки и где-то далеко мычащие коровы! 70

Но главное – всё-таки поплавок. Он – проводник из нашего мира в таинственный подводный мир, где прячутся в водорослях стремительные щучки, важно плавают голавли и язи, трепещут от жадности до всего живого полосатые окуни, сверкают серебристыми боками плотички, роются в иле «сопливые» ерши и пятятся задом страшные чёрные раки. Вот рыбы подплывают к крючку с червяком, внимательно изучают его – съедобный ли, вкусный ли, не торчит ли из него острое стальное жало. Потом, как бы невзначай, заденут наживку боком, чтоб проверить, не исчезнет ли. Потом возьмут кончик червяка краешком губ, чтобы пососать его и попробовать на вкус. А поплавок, этот чуткий осведомитель, расскажет, что за рыба подошла, насколько она осторожна, что она сейчас делает, будет ли брать… Но вот рыба решилась, и поплавок резко повело. Сердце на мгновение остановилось, потом счастливо застучало, а руки осторожно и нежно делают подсечку. Всё! Рыба на крючке. Когда её выводишь, а потом вытаскиваешь на берег и берёшь в руки, холодную, упругую и извивающуюся, – испытываешь небывалый кайф и очищение от всякой мороки современной городской жизни. Это лучше сауны, счастливее приятельской выпивки, не хуже задушевной беседы. Как жаль, что очень многие не знают, что счастье не в том, что много наловил. И что там сети, неводы и «морды»… Это лишь орудия добычи. И нет в этом никакой тайны, никакого кайфа, никакого счастья… А просто усталость, приятное ощущение тяжести наловленной рыбы и предвкушение ухи или рыбной поджарки под традиционные «двести грамм». Нет, рыбацкое счастье – в пленительном единоборстве с «Рыбой», жительницей таинственного подводного мира, такого доступного и одновременно неизведанного для человека. Наша небольшая река Люлех полностью отвечает этому рыбацкому счастью. Чистая ключевая вода. Глубокие ому71

ты и широкие песчаные плёсы. Высокие берега, заросшие кустарником, ольхой и ивами. Безлюдье. Тишина до звона в ушах. Хочешь – сиди, сторожи поплавок. Хочешь – лови на летнюю мормышку, для чего придётся пройти не один километр вдоль берега. Я уже рассказывал в своей предыдущей книге «Палешане» (Иваново, 2006) о моём рыбацком учителе – «палехском Сабанееве» Викторе Ивановиче Голове, о его друзьях, художниках и поэтах, извлекавших из рыбалки здоровье и наслажденье. И теперь вот не удержался от того, чтобы ещё раз не поведать о поэзии и тайне ужения рыбы.

Монологи …спаниеля Угрюма Я ничего не видел, лишь ощущал носом мамин сосок с молоком и толкотню братишек и сестрёнок. Потом, когда открылись глаза, оказалось, что нас шестеро и мы разные: пестрые, чёрнокоричневые, а я белый, с рыжими пятнами. Сладкое мамино молоко, её шершавый ласковый язык, и запахи, запахи… Затем появилось блюдце с молоком, и мы толкались возле него, поскуливали и проливали на пол. Мы разбредались по комнате, мочились куда попало, а большая тётя ходила за нами с тряпкой, ворчала и подтирала лужи. Потом стали приходить дядьки и уносить братишек и сестрёнок. Я остался один. Мне было скучно. Но вот однажды вечером пришёл весёлый человек и засунул меня в большую меховую рукавицу. Было холодно и душно, но я терпел. Потом налил ему в эту рукавицу, и он тоже ворчал. Оказалось – это мой хозяин. Он назвал меня Угрюмом, хотя я был весёлый и радостный. Рядом с ним я прожил длинную жизнь, постоянно ожидая невыразимого счастья охоты. 73

Каждый раз всё начиналось с того, что он доставал ружьё и в комнате появлялся волнующий запах выстрелов. Хозяин чистил стволы. Я молча клал голову на его колени, смотрел в глаза и видел там предчувствие охоты. И был счастлив. Потом нас радостно встречали дяди с ружьями, они пахли порохом, кожей и ещё чем-то невыразимо прекрасным. Их было много. А я был один. Они смотрели на меня с обожанием, и я понимал почему. Мы долго ехали, сначала на машине, потом на лодке, а охотники всё повторяли: «Гого´ли, Гого´ли…» Наконец появлялось озеро, от которого густо пахло утками. Они покрякивали и хлопали крыльями. А у меня разрывалось сердце от предвкушения встречи с ними. Когда с рассветом начиналась стрельба и утки падали в озеро, я с восторгом доставал их и приносил к ногам хозяина. Это и было то счастье, ради которого я жил. В этот момент я особенно любил хозяина и знал, что он гордится мною. И любит меня. Он всегда давал мне самую большую утку. А ещё была прекрасная летняя жизнь в деревне у реки и в лесу. Сначала я жил в доме вместе с людьми, потом хозяин сделал мне просторную будку, положил туда сена и свою куртку, от которой пахло охотой, утками и любимым человеком. По ночам я слышал шорохи, высовывал нос из будки, и море таинственных, волнующих и непонятных запахов вливалось в меня. Я с наслаждением вдыхал их всю ночь. А когда наступал день, я крепко засыпал, пригревшись на солнышке. Иногда хозяин брал меня в лес за грибами и на рыбалку. По лесу я носился с лаем, преследуя запахи птиц и зверей. Случалось, что убегавшись, падал без сил, еле перебирая лапами. Тогда хозяин смеялся, гладил меня и говорил, что у меня сногсшибательная страсть к охоте. И несколько раз приносил меня домой в корзине, так как я не мог идти от усталости. А на рыбалке я не бегал. Положив голову на лапы, я лежал тихо, наблюдая за хозяином. Он что-то бормотал и писал в книжечку, потом поднимал удочку. Иногда там изви74

валась рыбка. Первую хозяин всегда отдавал мне, я вежливо брал её в рот, не желая его обижать. Ненавижу живую рыбу! Люблю уток и рябчиков. Так было каждое лето. Лишь один раз хозяин с семьёй уехал куда-то далеко. Я страшно скучал у незнакомого дядьки, проводя всё время на коврике у двери. На улицу он выводил меня редко и не давал побегать. Зато потом, когда хозяин вернулся, было большое счастье. Я не отходил от него ни на шаг, заглядывал в глаза и молча спрашивал, не уедет ли он ещё раз. Он всё понимал, смеялся, гладил меня по голове и говорил, что больше меня не покинет. Охота и жизнь в деревне продолжались пятнадцать лет. Я стал старым. У меня появились сильные боли. Днём и ночью я плакал и стонал и уже не мог выйти на улицу. Хозяин выносил меня на руках. Однажды он подсел ко мне и сказал: «Угрюмка, я не могу больше видеть твои мучения, давай я тебя уколю, и мы сразу отправимся с тобой на охоту». В знак согласия я лизнул ему руку. Укола я не почувствовал, но вдруг стал молодым и здоровым и со счастливым лаем умчался в лес.

…яблони Лет пятнадцать назад в плодопитомнике «Буньково» на небольшом участке поднялась щетинка яблонек, высеянных зёрнышками прямо в землю. Среди них была и я, с моей особой и удивительной судьбой. Когда наши стволики выросли и потолстели, нас привили веточками плодоносящей яблони, и через год мы с подружками уже стояли в рядок на Центральном рынке с бирками на ветках. Я видела, как быстро исчезают яблоньки, и очень боялась остаться одна, потому что была тоньше и короче их. Но вот подошел улыбающийся дядька, забрал нас с подружкой и увёз на машине далеко в деревню. Всё это время я была как во сне и ничего не понимала. Очнулась, когда меня посадили в яму с перегноем и вдоволь напоили водой. Когда открылись мои духовные очи, я огляделась вокруг. Недалеко стоял деревянный дом, возле него распахнулась на много метров огромная лиственница, а кругом стояли липы, берёзы и кусты вишни. Наконец-то приобрела достойную компанию, подумала я, и стала распускать листочки. За несколько лет моей новой жизни бывало всякое. Мои листья объедали червяки, а их склёвывали птички. Злой северный ветер весной и осенью гнул меня, но я была хоро76

шо привязана к крепкому колышку и не сломалась. Зимой прибегали зубастые зайцы, но не могли обглодать кору, так как мой ствол был обмотан ветками ёлки. Я начала быстро расти вверх, вниз и в стороны. Каждую весну у меня появлялись красивые бело-розовые цветы, но почему-то быстро опадали. Через несколько лет у меня впервые созрели красные яблоки, люди их ели и хвалили. Наверное, поэтому ещё лучше поливали и рыхлили землю, ухаживая за мной. Но однажды случилась большая неприятность – мои корни опустились так глубоко, что попали в студёную родниковую воду. С тех пор мне всегда было холодно, даже в летние жаркие дни. Наверное, поэтому у меня начала сохнуть и отваливаться кора, а соки поднимались из земли всё хуже. Однажды я собралась с силами и дала много-много красных яблок. Люди восхищались и хвалили меня, они ведь не знали, что это конец и после зимы мне уже не проснуться. Когда наступило лето, я осталась в полусне, несколько листиков и цветочков проклюнулись из почек и, словно испугавшись, отвалились. До осени ветер стучал моими высыхающими ветвями, а после зимы я уже не проснулась. Сквозь сон я слышала, как человек отпилил 77

сухие ветки, оставив две боковые, взгромоздил на отпиленный ствол что-то тяжёлое, и вокруг стали громко говорить: ах, какой Дон Кихот, ах, ах, как похож! Что это значит, я не понимаю до сих пор. Но с этого времени каждое лето люди приходят ко мне, трогают руками, фотографируются и повторяют: ах, ах, какой Дон Кихот! Так во сне проходит моя вторая жизнь: я не даю листьев, цветов и яблок, но чемто украшаю жизнь людей, и мне от этого хорошо.

…старой берёзы Конец июля – макушка лета. На кустах спелые ягоды, травы перезрели и полегли, вокруг бушует листва, а я стою голая. Распустившись по весне, лист мой облетел, кора подсохла и сморщилась, а соки почти не шевелятся в жилах. Видно, это моё последнее лето. Я всё время словно в забытьи, только ветер, раскачивая ветки, возвращает меня к жизни. Тогда я смотрю окрест и не узнаю место, где простояла долгую жизнь. 78

Смутно помню, как крошечным берёзовым семечком я проросла на самом берегу этой речки. Из мокрой земли поднялся маленький прутик с десятком листочков. Мне повезло: ни половодье не размыло, ни лось не надкусил, ни кабан рылом не задел. Я окрепла, набралась сил и стала деревцем. За полторы сотни лет всякого нагляделась. Деревенский рыбак лодку ко мне привязывал. Молодые приходили целоваться. В пьяной драке окровавленный нож под меня кинули, а урядник его нашёл и радовался. Кабаниха на водопой хрюкающих детишек приводила. Лось об меня чесался, на коре шерсть оставлял. Потом рядом со мной деревянный дом срубили и мостки поставили. Молодые бабы с них бельё полоскали да кухонную посуду скоблили, а вечерами, сбросив исподнее, в реке полоскались. Два пожара пережила, но огонь меня не тронул. Как-то мужики с пилой приходили, покружили, похлопали по стволу, больно кривая, сказали и тоже не тронули. Так вот и пролетали год за годом. Зимой засыпала и видела летние сны. Вьюга выла, сугробы наметала, а мне хоть бы что, я была большая да крепкая. Весной поначалу серёжки с семенами развешивала, потом листочки выбрасывала, а когда птички прилетали да гнёздышки вили, с материнской заботою их опекала. Мальчишки прибегали, ножичком ствол ковырнут, полные бутылки соку наберут, пьют да радуются, и я рада – пейте на здоровье, у меня его много. А уж берёзок вокруг насеяла, видимо-невидимо! Правда, не всем суждено было подняться до большого дерева. Одни прутиками пропали, иных на слеги срубили да в кострище пожгли, но всё же – вон кругом набирают силу детишки мои белоствольные. Всё в прошлом… Теперь вот и ветви мои посохли, и корней своих не чую, и тёплый дождик не радует. Старость… Скоро помру. После этого подержусь сухостоем да и упаду поперёк реки, всем мешать буду. Оттащат меня трактором в луговину, мужики пилами на дрова распластают да в полен79

ницу сложат. Зимой в печи буду гореть, хозяйку порадую: и в избе тепло, и обед готов, и на печи после уличной стужи погреться можно. Вокруг бушует листва, а я стою голая…

…скамьи Я – вещь. Обыкновенная вещь, каких много. Но я сделана руками человека, а не машиной. Человек сначала придумал, какой мне быть, потом заготовил доски да рейки и только после этого начал меня мастерить. И вот явилась я из небытия и несу в себе мысль, частичку души и тепло рук человека, который меня сотворил. Так началась моя жизнь. За прошедшие годы я насмотрелась много чего, а порой принимала посильное участие в жизни людей. Поздней осенью, зимой и ранней весной мне было одиноко. Правда, пока не намело снега, ко мне изредка приходили пастухи. Сядут, достанут бутылку, на газетке разложат закуску, долго сидят и разговаривают, согревая меня тёплыми задами. Я прислушиваюсь, как 80

они говорят про еду, про коров, что холодно стало пасти, что водка подорожала и приходится пить дешёвый «портвей». А потом меня прикрывает сугроб, и я вижу скудные сны про человека, который дал мне жизнь, и про лето, про шумных и весёлых людей. Когда потеплеет и растает снег, скворечники, которые висят надо мной, заселяют птицы. Они поют песни, выводят птенцов и шлёпают на меня белые капли. И мне хорошо, я не одна… Наконец становится совсем тепло, даже жарко, и появляются люди. Я испытываю счастье, когда они на меня присаживаются. Потом приходит человек, который меня сотворил. Он постукивает меня молотком, затем красит в белый цвет, и я становлюсь красивой и окончательно счастливой. С этого момента для меня наступает лето. Добрые люди садятся на меня поговорить, погрызть семечки, почистить грибы из корзинки и даже почитать книжки маленькой девочке, которая не любит сидеть, а хочет бегать и кричать. Для меня это – самое прекрасное время. Надо мной шумят липы, сзади стучат ветками кусты можжевельника. Они завидуют, что люди уделяют столько внимания мне, а не им. Они злые и колючие и потому плохо растут. Иногда приезжает особенно много людей. Они жгут костёр, поют песни под гитару и читают стихи. Много стихов. Ночью садятся на меня, обнимаются и целуются и тоже читают стихи. А один добрый человек, прикрытый меховым тулупом, спал на мне целую ночь, и я была необычайно счастлива и запомнила его на всю оставшуюся жизнь. Вот так проходит моё лето… Однако время берёт своё. Я покосилась, спинка моя стала шататься, а доски погнили. Люди смотрят и вздыхают: пожалуй, уже не починить, надо делать новую скамью. Я им кричу: а как же я? Ведь новая – это уже другая, а не я! Но они меня не слышат, качают головами и уходят. Только человек, который меня когда-то сделал, грустно смотрит и говорит: давайте подождём, я её ещё сумею починить. И ещё много раз насту81

пало лето, а он всё постукивал меня молотком и закрашивал гнилые доски белой краской. Но вот однажды пришли двое с железным ломом, пилой и топором и сломали меня. Разбитая на части, я валялась на земле. Вся моя жизнь пронеслась передо мной как один миг. Я пришла из небытия волей человека, вдохнувшего в меня жизнь, и вновь ухожу в небытие. Я осталась в памяти людей, сидевших на мне, да на той фотографии, которую сделал мой создатель.

Беседы подзаборные …Собрались, присели к забору, открыли бутылку, глотнули, закусили прошлогодним солёным огурцом. Помолчали. По-доброму посмотрели друг на друга. – Станислав, слыхал, Санька после отсидки вернулся. Весь постарел, дёргается, но говорит, что ему там лучше было, чем дома, на всём готовом, ну как на курорте, и работа лёгкая, не то что здесь. В дом свой зашёл, а там пусто. Отец за это время помер, а из дома всё потихоньку растащили на пропой. А ведь, считай, ни за что сидел, за полмешка комбикормов с фермы. А ты не сидел, не приходилось? – Да нет, бог миловал, а ты почему спрашиваешь? – Васька говорит, что ты «доцент», кликуха у тебя бандитская. У нас все в кино видели, как «доцент» каску золотую спёр, с этого там и заваруха началась. Может, он врёт про тебя? – Да нет, был я и доцентом, потом профессором стал, но эти звания за диссертацию в институтах дают и к уголовным кличкам они отношения не имеют. 83

– Ну, тогда так, а то я ему хотел в глаз дать за оскорбление личности. – А я, мужики, тоже ни за что целый год в лагере оттрубил. – Так уж и ни за что! – Ну, как сказать, может быть, закон нарушил, а может, за характер мой нетерпимый. Вот как дело было… Помните, я колхозную скотину пас? Ну, старался, знамо дело, денег хотел заработать. Однажды определили меня «лучшим пастухом» по колхозу и направили в район на слёт передовиков. При ехали мы с другими «лучшими» в Палех, пришли в дом культуры, прямо в залу. Народу уже порядком набралось, места почти все заняты. А два передних ряда свободны и верёвочкой отгорожены. Я – туда. Только сел, подходят двое в галстуках: освободите место, товарищ, первые ряды у нас для начальства предназначены. Я спокойно так говорю им, что лучшему пастуху и место должно быть лучшее. А они словно не понимают, молча берут меня под руки, вывести хотят. Я, конечно дело, обиделся такому обращению. Ну и врезал одному по физиономии, кровь из носа на белую рубашку с галстуком пустил. Тут милиция прибежала, скрутили меня – и в КПЗ. Там я просидел весь «праздник передовиков» до суда. До сих пор обидно, ведь кроме грамоты мне ещё велосипед должны были дать. За злостное хулиганство год присудили. Отсидел, куда денешься. Кстати, там тоже не так уж и плохо было, компания приятная подобралась, время пролетело незаметно. Ну, давай ещё по-маленькой, у меня вот тоже огурчик есть… – А я, ребята, когда на Балтике срочную служил, за подобную историю аж десять суток отсидел на «губе». – Ну, сравнил, Фёдор, десять суток или год лагерей! Ладно, давай, ври свою историю, послушаем. – Так уж и ври… Ну, так вот. После «учебки» меня на минный тральщик направили, и попал я ординарцем к одному старлею. Молоденький такой говнюк, вечно мной недово84

Извечный друг и враг – водка (послевоенные годы)

лен, корчит из себя фраера. Понимаете, что ни сделаю, всё не так. И орёт, «деревенщиной» обзывается. А я, к примеру, до призыва уже курсы трактористов закончил и не только «Владимирец», но «ЧТЗ» водил, уже понимал, что к чему. А он мне такое… Надоели его придирки до хрена, ну, думаю, гад, подожди! Как-то начальство с проверкой должно было приехать. Старлей мой дёргаться стал, видно, боялся, или что. В тот день форму я ему отгладил, а когда ботинки чистил, всыпал в носа сухую горчицу. На построении ноги у него, видно со страху, вспотели, горчица стала пальцы разъедать. Топчется мой гадёныш, зверем на меня смотрит, но сделать ничего не может. Когда каперанг строй обходил, обратил внимание, что офицер на месте переминается. Замечание ему сделал. Тот даже побелел. Потом, когда причина открылась, мне – десять суток, а ему – предупреждение за неуставные отношения. Я рассказал следователю о его придирках и оскорблениях не по делу. – Ну а дальше что было? – Что дальше… К старлею я больше не вернулся, помощником моториста поставили на другой тральщик, видно, побоялись, что мы доконаем друг друга. Там я и прослужил до дембеля. – И больше не сажали? – Да нет, было ещё разок. Я однажды из увольнения крепко опоздал, застрял у девчонки, втюрился, понимаешь ли, даже собирался жениться. Потом долго переписывались, она меня к себе в Клайпеду звала. А я к тому времени с Зойкой женихался, и мне было не до неё. – А ты, Семён, что помалкиваешь, у тебя ничего такого в армии не случалось? – Да нет, мужики, я, как только принял присягу, сел за баранку «газона» и крутил её до самого конца. Выпивали, конечно. В самоволку ходили. Однако там шоферня на особом положении была, начальство на многое глаза закрывало. 86

Я даже хотел на сверхсрочную остаться, а дембель подошёл – так вдруг домой потянуло, в леса наши, на Люлех, к друзьям. Возвратился и до сих пор не жалею, что служить не остался. У нас здесь вольготно, хоть и работы маловато. Я, ребята, волюшку люблю больше всего на свете и ни на что её не променяю. Выпили. Закусили. Помолчали… – Федя, я думаю, зря ты в Клайпеду к той бабе не поехал, был бы сейчас городским жителем, квартира с ванной и тёплой уборной и работа с постоянной зарплатой, не то что у нас. А «волюшка» твоя не от того зависит, где живёшь, а от того, как ты её на себя примеряешь. Кстати, у тебя, Стани слав, в Иванове хорошая квартира? – Обыкновенная «хрущёвка», как у всех. Знаете, мужики, я думаю, горожанину зимой удобнее в городе жить, а летом в деревне, хотя здесь комары и оводы донимают, но если есть баня и газ, хотя бы баллонный, два месяца – сплошное удовольствие. – Ну уж и удовольствие… Газ баллонный, конечно, хорошо, но без дров никак не обойтись, печь топить всё равно надо. Хоть сельмаг и работает, но за каждой надобностью всё равно в Палех мотаешься. Позвонить в «скорую» – на ферму беги, только там телефон. А уж отхожее место… Соседку мою, Настасью, знаешь? Она у нас припевки «с перчиком» сочиняет, однажды такое спела: Ай, хорошо весной в деревне! Почки, листочки, и птички поют. Только плохо ходить «до ветру», Мошки жалят в …………… Ай, хорошо в деревне летом! Ягодки, цветочки, и речка журчит. Только плохо ходить «до ветру», Комарики жалят в …………… 87

Ай, прекрасно осенью в деревне! Яблочки, грибочки, золотая листва. Только плохо ходить «до ветру». Мухи жалят в ……………... Ай, хорошо зимой в деревне! Горячая печка, и снежок хрустит. Только плохо выходить «до ветру», Жалит мороз в ……………... (Приводя эту припевку, я убрал нецензурные слова. – Прим. авт.) Ну а, в общем-то, мы привыкли. Смотрю я на отъехавших в Шую или в какой другой город: там у них суета, шум да гам и народу полно. Нет, это не по мне, я тишину люблю, люблю, чтобы мне жить не мешали ни начальство, ни жена и чтобы я выпить мог, когда захочу, а не когда разрешат. Нет, мне в деревне круглый год хорошо. – Ты, Станислав, студентов учишь. Тяжёлая, поди-ка, работа, постоянно говори да говори, и всё время в залах галдёж стоит, к вечеру, наверное, ум за разум заходит? – Привык уже. А поначалу, когда с Северного флота возвратился, всё мне чудным казалось. Вроде и работа – сплошное безделье, не то что на флоте, а устаёшь не меньше. Я ведь эпидемиологом служил, весь Север объездил, заразные болезни в береговых частях ликвидировал. До сих пор по тем местам тоскую: простор, тишина, каждый человек на вес золота, рыбы полно, а уж экология, то есть чистота природная, нигде такой не найдешь. – Туда, видно, не добрались ещё «химики». У нас на что эта «икология» всегда чистая была, и то однажды её сильно испортили. Помните, когда с самолёта леса дустом опыляли? Непонятно зачем. Тогда на много лет все муравейники исчезли, потом птицы: ни ласточек, ни даже соловьёв не стало, и в Люлехе вся живность перевелась, вода как померла. Я уж думал – пропала природа. Но потихоньку всё оживилось, 88

птицы запели, комары да мошки появились, а муравейники в лесах – выше человеческого роста. Сильна матушка-природа, её никакими ядами не изведёшь. – Фёдор, смотри-ка, вроде твоя Зойка идёт, тебя ищет. Спрячьте, ребята, пустые бутылки, а то ругани не оберёшься. Ну, ладно, Станислав, мы пойдём, пожалуй. Твоя хозяйка к нам, конечно, относится хорошо, но, наверное, мы ей тоже поднадоели своими разговорами. Ладно, бывай здоров, мы пошли…

Семейный подряд, полевое направление (2000-е годы)

Фермерство не привилось. Самые трудолюбивые жители деревни смогли организовать труд в виде семейного подряда.

Семейный подряд, молочное направление (2000-е годы)

Олег Птицын К нам в деревню наезжали погостить много знакомых и друзей, об этом я ещё расскажу. А сейчас – об Олеге Кронидовиче Птицыне, одном из самых выдающихся ивановских художников. В Воробине он бывал не раз. И один, и с женой Анечкой, тоже художницей. Однажды приехал с ватагой учащихся художественного училища. С его появлением всегда начиналась весёлая карусель. Разжигали костёр, выпивали, пели, читали стихи. Олег знал их огромное множество и прекрасно читал. Прикроет глаза и негромким голосом, без пафоса, но с огромной внутренней энергией читает Гумилёва, Кедрина, Заболоцкого, Цветаеву, Ахматову… Я чувствовал, что при этом перед его взором расцветали нездешние видения, которые посещают художников только в моменты экстаза. Однажды я спросил Олега об этом, он отчуждённо замкнулся и не стал отвечать. Вообще, он редко допускал в свой внутренний мир даже близких и друзей и казался открытым человеком только при поверхностном знакомстве. 92

Воробинское творчество Олега Птицына

Автопортрет

«Поющее дерево»

С. Смирнов безбородый

С. Смирнов с бородой 93

В Воробине он вставал рано и бродил по окрестностям с большой папкой бумаги, делал наброски. Возвратится, бывало, разложит их на полу веранды, отойдёт в сторонку и через сложенную в трубочку ладонь внимательно рассматривает, что-то недовольно бормоча под нос. Отберёт два-три листа, остальные порвёт. Говорю: «Олег, оставь, не рви, ведь хорошие рисунки». – «Много ты, Станислав Григорьевич, понимаешь, любую дисгармонию надо беспощадно уничтожать». Только позже, внимательно рассматривая его картины на выставках и в домашней мастерской, я наконец понял, что он имел в виду. Если в оркестре вдруг зазвучит пусть маленькая, но фальшивая нота, симфонии конец. Так и в картине, и потому Олег не допускал ни малейшего диссонанса и либо уничтожал её, либо заново переписывал. Однажды, прихватив с собой темперные краски, он, как всегда, ушёл рисовать и, возвратившись, подарил мне небольшой этюд нашего деревянного моста. Этот этюд мне очень дорог, и я поместил его на обложку книги. А как-то я показал Олегу удивительное дерево. Недалеко от «каменного поля», километрах в трёх от Воробина, стоят несколько дубов. Один из них необычный: если приложить ухо к стволу, можно услышать мелодичные звуки – то ли музыка играет, то ли поёт кто. Этот дуб, в отличие от соседних, никогда не даёт желудей. Может, он вырос в мощной геопатогенной зоне? Олег тогда всё поражался этому феномену и ходил к дубу несколько раз. А потом, уже в Иванове, вдруг приносит в подарок картину «Поющее дерево». Когда он приезжал с женой, то много рисовал свою Анечку, всё выбирал позу и цветовую гамму. А однажды ранней весной Олег за один присест написал несколько превосходных этюдов. …Талые воды, чуть пробивается зелень, деревья в дымке лопнувших почек, – всё это на фоне деревенских изб. Один из этюдов я храню с благодарностью к этому удивительному мастеру кисти. 94

С Олегом всегда было трудно и одновременно празднично, как с любым глубоким и неординарным человеком. Наблюдая его жизнь на протяжении двух десятков лет, до самой кончины, я убедился, что масштаб его художественного дарования выходит далеко за пределы не только провинциального, но и российского значения. Меня всегда поражала близорукость руководства областного художественного музея, не приобретавшего его талантливые произведения, к счастью, осевшие в частных коллекциях. Удивляет, что не нашлось искусствоведа, по достоинству оценившего бы творчество Олега Птицына в монографии. До сих пор не издан альбом его сохранившихся произведений… Видно, на самом деле, нет пророков в своём отечестве.

Юрий Рыболовов Пастухи в деревне – люди особые. Элита. Колхоз кое-кому пасти коров не доверял, а уж тем более частники. Хозяйкимолочницы до сих пор выбирают пастухов придирчиво, как по конкурсу. Потому и платят им хорошо, и кормят по очереди с каждого двора. Утром завтрак и с собой бутылку молока да булку. Когда скотину пригонят «на полдень» – сытный обед, а вечером ужин. Обычно старались брать профессионалов со стороны. Знакомых деревенских нанимали реже, только в крайнем случае. Труд пастухов очень тяжёлый, стада большие, пасут обычно в лесу. У неумех да у пьяниц коровы разбредутся кто куда – не соберёшь. Потом хозяева долго ищут их по лесу и клянут пастухов. В следующий раз ни за что не возьмут. Я раза два ходил с пастухами на целый день, возвращался совершенно разбитым и без сил: ноги гудят, весь искусан гнусом, лицо и руки исцарапаны ветками. Так это в хорошую погоду. А когда холодно, дождь да слякоть! Очень тяжёлый труд пасти большое стадо. 96

Со многими пастухами я дружил. Из них особенно выделялся Юрий Рыболовов из Вологды. Он купил дом в соседней деревне Дерягино и несколько лет пас частное стадо в Кузнечихе. Средних лет, среднего роста, с богатой шевелюрой и пушкинскими баками, он в своё время учился в физкультурном и литературном институтах, но, кажется, оба не закончил. Юрий был атлетического сложения, не пил, не курил, не матерился(!), купался в Люлехе до заморозков, одевался по-городскому, с окружающими был сдержанно вежлив. Когда он пас, коровы увеличивали надой, поэтому хозяйки предпочитали его другим, хорошо платили и кормили. В стадо он приходил с радиоприёмником, который в лесу включал на полную мощность, и коровы никогда не уходили из зоны его звучания. А ещё он читал им стихи. Много разных стихов, громко и протяжно, в присущей ему манере. Ну, может, он читал не коровам, а себе, но стадо его слушало и слушалось. Я не раз встречал его во время походов за грибами. А ещё по вечерам он читал стихи у нас на веранде, где обычно собирались гостящие друзья и знакомые. Нередко эти посиделки заканчивались глубокой ночью. Пили чай и вино, читали стихи, пели под гитару, обсуждали «мировые проблемы». Рыболовов рассказывал о Николае Рубцове, другом которого себя считал, много и хорошо читал его стихи. К тому же, он утверждал, что знаком с московскими поэтами, бывает у них и потому знает множество стихов и литературных баек. – А вы знаете, – говорил он, – каким человеком был Коля Рубцов, как он любил природу и наслаждался ею? Доволен я буквально всем! На животе лежу и ем Бруснику, спелую бруснику! Пугаю ящериц на пне, Потом валяюсь на спине, Внимая жалобному крику болотной птицы… ……………………………………….. 97

Мне грустно оттого, что знаю эту радость Лишь только я один; Друзей со мною нет… – Пока трезвый, – продолжал Юрий, – это был золотой человек, добрый, нежный и гениальный. Он был как никто – в разговорах, в стихах, в песнях, в дружбе и в отношениях с женщинами. А уж если выпьет, – всё пропало, собою уже не владеет. Может обидеть, оскорбить, ударить… Он отлично понимал это и вот как однажды написал: …Поэт, как волк, напьётся натощак. И неподвижно, словно на портрете, Всё тяжелей сидит на табурете, И всё молчит, не двигаясь никак. …………………………………… И всё торчит. В дверях торчит сосед, Торчат за ним разбуженные тётки, Торчат слова, Торчит бутылка водки, Торчит в окне бессмысленный рассвет! – И знаете, тут уж к нему не подходи. И в дом не пустит, не отопрёт, а если откроет, то обругает и прогонит. Как-то он товарищам по перу прочитал такое вот страшное стихотворение, словно бы для оправдания: Постучали в дверь, Открывать не стал, Я с людьми не зверь, Просто я устал, Может быть, меня Ждёт за дверью друг, Может быть, родня… А в душе – испуг.

Главный человек в деревне – пастух(70-е годы)

Признаюсь, я тогда не очень верил рассказам Юрия. Он любил прихвастнуть, иногда был неадекватен в поведении и имел «чёрный глаз», то есть мог сглазить, «озепать», как говорили в деревне. (Однажды пришлось быть свидетелем такого «сглаза» близкого мне человека – страшная картина!) Деревенские его побаивались, даже пьяные мужики не задирались. Однажды зимой, по моему приглашению, Юрий Рыболовов приезжал в мединститут на поэтическую встречу со студентами, посвящённую творчеству Николая Рубцова, который тогда входил в моду. Он привёз с собой большой портрет Рубцова, приобретённый им у вологодского художника. Помню, в этом поэтическом вечере принимали участие ивановские поэты Владимир Догадаев и Николай Иванов. Было много стихов, разговоров о поэзии. Юрий был в ударе, он любил находиться в центре внимания. Теперь расскажу о ежегодном завершении его летней деревенской жизни. Когда поздней осенью заканчивался выпас скота, Рыболовов садился в свой старенький «москвич» и уезжал в Москву. Там он навещал знакомых поэтов, ходил на театральные постановки и концерты, обязательно посещал оперу или балет в Большом театре. Затем набивал багажник столичными деликатесами и возвращался к себе, в деревню Дерягино, где устраивал прощальный пир, на который приглашал знакомых и приятелей. Посреди избы, на большом рваном ковре выкладывались апельсины, виноград, бананы, киви и прочие невиданные для тогдашней деревни экзотические фрукты. Пара бутылок дорогого импортного вина молча оценивалась мужиками как «кислятина». Юрий в новом ирландском свитере сидел на ковре, поджав ноги, и с упоением рассказывал о театральных постановках, о знакомых поэтах, читал стихи. На другой день он запирал ставни и двери своей избушки и уезжал в Вологду до следующей весны. Так продолжалось несколько лет, затем Рыболовов неожиданно 100

исчез и больше не появлялся. Однажды я встретил его на нашем Центральном рынке с большими коробами вологодской клюквы. Он, увидев меня, слегка кивнул, будто мы не были знакомы, и отвернулся к очередному покупателю. В заключение, в качестве информации для размышления, приведу выдержки из показаний на следствии гражданской жены Николая Михайловича Рубцова – поэтессы Людмилы Дербиной (Грановской), убившей его в ночь с 18 на 19 января 1971 года в г. Вологде. 16 января 1971 г. «Где-то под утро в начале 5-го нас разбудил пронзительный звонок. Мы оба проснулись и ни он (Н. Рубцов. – Прим. авт.), ни я не смогли встать открыть. Какой-то жуткий страх овладел мной, почему-то с ужасом я слушала, как гулкие тяжёлые шаги удаляются вниз по лестнице. «Ну прямо как шаги Командора! – пошутил Коля. – Комуто он хотел пожать руку своей тяжёлой десницей». Но стало тревожно, грустно». 17 января 1971 г. «Часов в 9 (вечера) к нам пришёл Юрий Рыболовов. Его я видела впервые. Ещё открывая ему, Коля спросил: «Ты с бутылкой или без?» Тот оказался к моей радости без бутылки, но Коля был огорчён. Мы сидели до 4-х часов, оказывается, это он звонил прошлой ночью. Этот человек оказался на редкость интересным, много знал стихов наизусть, поражал своей эрудицией. В то же время чем-то настораживал, был не совсем понятен. Он ушёл. Коля осведомился у меня, как он? Я сказала, что человек интересный, знает много стихов. Коля немедленно пнул меня под заднее место. Снова ревность заговорила в нём» (М.В.Суров. «Рубцов». Материалы уголовного дела. – Вологда, 2006. – С. 483).

101

Эхо позапрошлого века (2009 г.)

Родник

Каменная палата 102

Часовенка

Социально-бытовые услуги в деревне Клетино (2009 г.)

Водоснабжение

Отопление

Связь

Продуктовая автолавка 103

Наш дом, наши гости

Деревенский дом мы приобрели летом 1976 года. Возвращались как-то с женой из многодневного пешеходного маршрута по реке Люлех. В деревне Воробино нас застала гроза с проливным дождём. Переждали дождь, прошлись по деревне. Она оказалась красивой, с домами вдоль реки, изукрашенными дивной резьбой. Узнав, что на краю деревни продаётся изба, недолго думая, решили приобрести её. Оформление не отняло много времени и средств: собрались пятеро колхозников и на тетрадном листочке оформили «документ», на основании которого мы числились домовладельцами, платили налоги на строение и землю в течение тридцати лет. А в 2008 году на «законное» оформление дома было затрачено более десяти тысяч рублей и целый год поездок по чиновникам Шуи, Палеха и Южи. Вот как изменились времена! Осмотрев тогда наше приобретение, палехские друзья обнаружили, что дом требует большого ремонта: кирпичный фундамент декоративный и лишь прислонен к стенам, железная крыша проржавела, а хозяйственный двор завалился набок и может рухнуть в любой момент. 104

С этого времени кончились наши походы по рекам и речкам Ивановской области. Теперь мы каждое лето что-нибудь ремонтировали, добывали дефицитные материалы, сажали деревья, овощи и цветы. Хозяйственный двор долго стоял «на честном слове», мы всё время опасались, что он кого-нибудь придавит. Наконец, решили его развалить и на этом месте построить большую открытую веранду. Я уже писал в книге «Палешане» (Иваново, 2006), как помогли нам в этом строительстве наши друзья – палехские художники Виктор Голов, Николай Вихрев, Александр Гордеев и Анатолий Песков. С тех пор вся дневная летняя жизнь, наша и наших многочисленных гостей, проходит на этой веранде, площадью около тридцати квадратных метров.

105

Наша изба в Воробине

1978

2008

Палехские художники помогают строить веранду 106

Летняя деревенская жизнь горожанина комфортна не только (и не столько) от ухоженности территории, наличия плиточных дорожек и современных коммунальных удобств. Главный комфорт – в духовном общении с друзьями и знакомыми. Наши многочисленные гости приезжали поплавать в Люлехе, походить за грибами и за ягодами, порыбачить. Однако самыми главными и незабываемыми для всех были утренние и вечерние «посиделки» на веранде за завтраком и ужином. Сколько социальных коллизий в России и за рубежом с пристрастием обсуждено, какие горячие дискуссии вспыхивали по профессиональным для каждого из нас темам! То палехские художники или Олег Птицын погружают нас в мир искусства, живописи и миниатюры. То журналистисследователь из Ленинграда Евгения Фролова возвращает всех в 1917–30-е годы, в атмосферу борьбы российских политических партий и определения судеб эсеровского движения. То ленинградка, специалист по испанской литературе, вузовский преподаватель Наталья Рудина своими рассказами сделает для нас близкими и родными Сервантеса, Кальдерона и Лопе де Веги. То философ Татьяна Рейнвальд из Пензы вбрасывает в разговор извечные противоречия материализма и идеализма. То добрейший Василий Ласкин занимает всех заполярными рассказами. То москвичи Андрей и Галина Чижовы спровоцируют дискуссию по современным политическим и социальным проблемам. Молодые ивановские художники Саша и Лариса Пешковы сразу же по приезде организуют всеобуч по рисованию с последующей выставкой творчества дилетантов. А ивановский профессор и литературовед Леонид Таганов успевает не только рассказать и подискутировать о творчестве местных писателей и ивановских литературных мифах, но и поработать над очередными статьями и книгами. И всё это не в академической манере засушенной скукоты, а в радостной атмосфере свободного творчества. В поэтическом экспромте однажды Леонид Николаевич Таганов так вспоминал о Воробине: 107

Где ветер творчества бушует, Где осязаем каждый миг, Где «бедный гений» торжествует И где ликует «еретик»… ………………………….. Глаза закрою, вспомню лето. Речушку Люлех. Дачу. Зной. Его в распахнутой рубашке, Открытым дружеству насквозь… Звенели радостно рюмашки. Как говорилось! Как пилось! Я уж не говорю, что все внуки здесь научились ходить, плавать, собирать грибы и рыбачить. Когда съезжаются родные и близкие, весь день – весёлая круговерть, а вечером – песни у костра, задушевные разговоры под звёздным куполом ночного неба. Заводилой и ангелом-хранителем всех этих «посиделок» обычно является жена – Энгелина Петровна, выпускница философского факультета МГУ, преподаватель этики, на редкость сердечный и дружелюбный человек. Она с одинаковым удовольствием общается и с деревенскими женщинами, и с дачниками, и с нашими гостями из разных городов, всех привечает, активно участвует во всех дискуссиях и помогает решать разные житейские проблемы. А для меня летний отпуск – это весёлые и содержательные «Воробинские университеты», которые я с удовольствием и пользой прохожу вот уже больше тридцати лет.

108

СОДЕРЖАНИЕ Дед Николай . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Про деревню Воробино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 9 Про жизнь деда Николая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 Зелёные сродственники. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Александр Васильевич Горбатов . . . . . . . . . . . . . . . . 25 Пожар . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Мост. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 «Смоленская». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 Легендарный тракторист . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Дядя Митя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53 Бабка Мариша . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 Сенокос. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65 Рыбалка на Люлехе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 Монологи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 …спаниеля Угрюма . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 73 …яблони . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 …старой берёзы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 …скамьи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Беседы подзаборные. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 Олег Птицын. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Юрий Рыболовов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 Наш дом, наши гости . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104

Литературно-художественное издание Станислав Григорьевич Смирнов «Воробинские были-небыли» Рассказы

Редактор Т.Н. Бавыкина Технический редактор Е.Н. Лебедева Компьютерная верстка Н.А. Лабунская

Станислав Смирнов – профессор кафедры туризма Ивановской текстильной академии, член Cоюза писателей России, автор шести художественных и документальных книг.