Валерий Щеколдин "Выстрел Авроры" by Andrey Bezukladnikov

Валерий Щеколдин

ВЫСТРЕЛ АВРОРЫ 1

ВАЛЕРИЙ ЩЕКОЛДИН

ВЫСТРЕЛ АВРОРЫ

МОСКВА 2017

Выстрел «Авроры»

Мы привычно живем среди мифов и анекдотов. Мифы о Зевсе и анекдоты о Чапаеве легко уживаются в наших черепных коробках с самой разной информацией, достоверной и неособенно. Время от времени историки что-то раскапывают в архивах, археологи – в земле и «радуют» нас своими открытиями, внося в наши головы еще больше сумятицы. Теперь-то мы уже понимаем, что правды нам никогда не узнать, и, что официальный взгляд на историю сильно зависит от политической конъюнктуры. Вот и с выстрелом «Авроры» исследователи долго не могли разобраться. С первых дней революции почему-то говорили и писали о залпе. Был даже поставлен спектакль «Залп «Авроры», впоследствии, в 60-е годы был снят одноименный фильм. Тогда считалось, что залп «Авроры» звучит героически и более соответствует пафосу ре-

волюции. Попытки усомниться в этом «неоспоримом факте» вызывали раздражение у властей. Например, Л.И.Брежнев на Политбюро возмущался: «Ведь договариваются же некоторые наши писатели (а их публикуют) до того, что якобы не было залпа «Авроры», что это мол был холостой выстрел…» В «Кратком курсе ВКП(б)» было вполне определенно написано, что «Аврора» стреляла по Зимнему боевыми снарядами. Матросы же с крейсера через два дня после исторического события в ответ на обвинения их в вандализме писали в газету, что ими «был произведен только один холостой выстрел из 6-дюймового орудия». Широко распространенное мнение, что якобы залп «Авроры» послужил сигналом к всеобщему вооруженному восстанию и штурму Зимнего дворца, вероятно, тоже является сильным преувеличением. Во всяком случае, сами матросы писали, что выстрел был сигналом лишь «для всех судов, стоящих на Неве, и призывал их к бдительности и готовности». Но я, собственно, не об истории, не о роли «Авроры, не о выстреле или залпе, а о глобальном вранье, избежать которого почемуто неимоверно трудно, почти невозможно.

Долгое эхо Почему я назвал книгу «Выстрел «Авроры»? Название довольно дикое для книги не о выстрелах, не о матросах и даже не о революции, а только о ее отдаленных последствиях, преломленных в странных, порою сюрреалистических образах коммунистической пропаганды. Возникло оно совершенно случайно. Я перебирал свои

снимки, и вдруг между двумя из них пробежала искра, а в голове у меня прозвучало гулко, как в бочке: «Выстрел «Авроры». Вся эта дешевая магия тем не менее произвела на меня впечатление, и я подумал, что в этом названии что-то есть. Я стал внимательно рассматривать эти снимки, погружаться в них, вспоминать… Я попытался представить себя и в Петрограде вечером 25 октября 1917 года. И у меня получилось... Я очнулся от грохота, но это не был артиллерийский выстрел, это от ветра открылось окно, – и с грохотом закрылась балконная дверь, которая была распахнута настежь. Я воспринял все это как знаки судьбы и начал в который раз переделывать книгу, мучившую меня уже долго. Но почему же я все-таки назвал эту злополучную книгу «Выстрел «Авроры»? Нет, не только потому, что он сильно напугал меня во сне и разбудил, как оказалось, к творчеству. Не только потому, что он произвел колоссальную революцию в умах, а попросту говоря, обширное сотрясение мозга. Назвал я эту книгу так несуразно потому, что этот почти безобидный одиночный холостой выстрел породил в нашем обществе необыкновенно долгое эхо. В Ульяновск, на родину Ленина, где я проживал тогда, это «эхо», в виде небольшого макета крейсера «Авроры», установленного под стеклом среди множества других достойных экспонатов в Ленинском мемориальном центре, докатилось в 1970-м юбилейном году. Тогда этот экспонат меня не потряс. Преобразующую силу параллельных стеклянных пластин использовать как метафору преобразующей силы воздействия революционной пропаганды на головы солдат-новобранцев мне случайно пришло на ум только в 1981 году при съемке фоторепортажа о призыве в советскую армию. Второй раз в Ульяновск это же «эхо» прикатило от берегов Невы, от стен великого города, законно считавшегося «колыбелью революции», уже на автомобильных платформах и было явлено горожанам чуть ли не в натуральную величину. Вот тут оно поразило меня всерьез и надолго. Такой могучий заряд кретинизма заложен был в этом пропагандистском акте явления легендарного крейсера народу, причем почти поголовно состоящему

из земляков гениального Ленина, на площади, носящей все то же громкое имя, непосредственно перед памятником великому Вождю, и к тому же совсем недалеко от легендарного места, где когда-то стояла мистическая колыбель Ильича, что на нем, как на ядерном топливе, вполне могло бы годами работать наше андеграундное искусство. Питаться им, возрастать и крепнуть. Кстати, «второе пришествие» к нам бутафорской «Авроры» случилось в 1983 году, при самом загадочном нашем правителе, Ю.В. Андропове. Вот уж, как говорится, приплыли! Пропагандистский маразм с годами крепчал, крепчал и, наконец, случайно или закономерно отлился в чеканную формулу Гегеля: «История повторяется дважды: первый раз в виде трагедии, второй – в виде фарса». По ассоциации вспоминается и один из древнейших и мрачнейших символов: змея, кусающая свой хвост. Этот символ, кажется, призван напоминать нам о цикличности истории. Сейчас-то мне стало понятно, что явление бутафорской «Авроры» в Ульяновске было пророческим и свидетельствовало о приближающемся конце исторического цикла, о грядущем закате советской власти, но никто из нас тогда не понял этого знака. Никто не встревожился, никто не стал обнадежен, никто легкомысленно не возрадовался. Действительно, вскоре провозгласили «Перестройку», которая, видимо, задержалась из-за ранней смерти Андропова. Но «Перестройка» – это дело нашего дальнейшего фотографического осмысления. Пока же я размышляю о том, что, вероятно, выстрел «Авроры», произведший всемирное потрясение, если не контузию, как закаленных пролетарских, так и иссушенных скучной работой серых интеллигентских мозгов, может служить метафорой и того, как убойно, но действенно воздействовала на наш советский народ советская же агитация и пропаганда. В исторической перспективе представляет большой интерес и то, как бойко и крепко сколачивалась доселе небывалая человеческая общность – «советский народ», который мог все, и с которым власть могла творить все, что угодно. Хотя и здесь, возможно, нет ниче-

го нового, никакого открытия. Разве апостолы любой новой веры отличаются по мощи, темпераменту, экстремизму и рвению друг от друга? И разве методы, которыми творится история, бывают гуманными? Разве Господь Бог не жестоко карал ветхозаветных евреев за малейшие прегрешения? А ведь их племя до сих пор плодоносит и не устает возносить хвалу Господу. Это лишь тщеславные и самолюбивые наследники и продолжатели истинных титанов духа обычно оказываются ренегатами и предают дело, которому ранее поклонялись. «Революцию замышляют романтики, осуществляют фанатики, а плодами пользуются мерзавцы», – сказал Отто фон Бисмарк. И с ним трудно не согласиться. Революционных романтиков я не застал, а вот на мерзавцев пришлось насмотреться (и до сих пор иногда приходится из любопытства посматривать). Молодежь всегда романтична, и на комсомольских стройках ее хватало, партийная же элита со временем закономерно перерождалась в циничную номенклатуру, естественно позабыв, что она была когда-то призвана служить народу.

О ненависти и конформизме Этот холостой выстрел «Авроры», к счастью, никого не убил. Он даже не послужил и сигналом к убийству, он только произвел ужасное сотрясение воздуха и умов, он сдвинул лавину ненависти, веками копившуюся в душах людей и дал ей выход, указав направление. Потом прогремели миллионы убийственных выстрелов с разных сторон, но ненависть не утихала. Оказалось, что ненависть благородных угнетателей к взбунтовавшимся жалким рабам не меньше накопленной рабской ненависти. Запасы ее до сих пор не исчерпаны, и война в душах людей все идет. Справедливость не восстановлена, грехи не отмолены, ненависть не сменилась любовью — и это в, казалось бы, истинно христианской стране. Так верят люди в бога или же привычно лицемерят? Не является ли пресловутое «двоемыслие» обычным

состоянием конформиста любой страны и народа? Неужели человека, чтобы удерживать его в рамках приличия, надо держать в строгом ошейнике, ибо сам себя держать «в рамках» он не будет? Неужели он до сих пор не достоин свободы, которой просто не понимает и не умеет ей пользоваться? Может, нам опять надо начинать в себе Человека воспитывать, пока какой-нибудь солдафон не вознамерится снова заставить нас «свободу любить»? Может, современным художникам надо сейчас не самовыражением, не саморазложением и не выискиванием в себе тайных пороков со сладострастием заниматься , а своевременнее и полезнее теперь заняться самовоспитанием, саморазвитием, самостроительством? Может, и общество тогда постепенно построится более разумное, справедливое и свободное? Сейчас же мы по сравнению с прошлыми поколениями, разумеется, более свободные, но и значительно более дикие. За годы свободы мы всего лишь только сбросили с себя ярмо культуры и развязали свои инстинкты. Что это — зов предков? Неизбежный духовный регресс на фоне роста материального благополучия? Ну, так это благополучие затянется не надолго, может быть, до первых петухов.

Фотомифология У Солженицына очень хорошая, говорящая и даже частично оправдывающая его фамилия, она годится для любого национального писателя, мыслителя и пророка, потому что все мы в значительной степени «солженицыны», особенно писатели, журналисты, историки. Человеку трудно жить в хаосе, и он постоянно пытается навести хотя бы в собственном душном мирке порядок. Разобраться со своими мыслями, со своей душой, со своими представлениями о прошлом, – это примерно то же самое, что навести порядок на своем столе, в своем доме и огороде. Человеку во всем хочется твердой определенности, без опоры ему очень трудно и страшно, а без высшего смысла — бессмысленно.

У людей разум, видимо, именно такого размера, чтобы они ничего важного ни о себе, ни о мире понять не могли, но не могли и успокоиться, остановившись в своем развитии и любопытстве. Возможно, это один из вариантов вечного мучительства, вечного ада уже на земле. Люди не могут между собой даже договориться, потому что не понимают друг друга. Одни истово занимаются богостроительством, другие безнадежно пытаются создать научную систему мира. Однако ищут они одно: КТО или что управляет этим миром, – Чья-то субъективная воля или невесть откуда взявшиеся объективные законы? Человек, как собака, тоже хочет служить, угадывать барскую волю — найти бы только Хозяина! На то, чтобы самому стать Хозяином обычно не хватает ни смелости, ни ответственности, ни ума. Вот хамства — хватает, а ума и ответственности — негде набраться. С настоящим временем трудно работать, будущее таит угрозы, и лишь прошлое представляется тем материалом, с которым возиться легко и приятно, а главное безопасно. Крои его, перекраивай, лепи из него, как лепят из пластилина чудовищ, — прошлое безответно и терпеливо, как и бумага. Древняя история построена на черепках и скелетах, а склеена недюжинной фантазией. Достоверность ее очень сомнительна. С появлением фотографии, казалось, что непосредственная правда документа ворвется в историю, а ведь информативность снимков не идет ни в какое сравнение с информативностью черепков! Однако, рассматривая советские фотографические антологии, вглядываясь в классические снимки, освященные временем и фотокритикой, я убеждаюсь, что эти фотографии почти ничего не рассказывают мне о жизни моего народа не только в предреволюционные годы, годы Гражданской войны, НЭПа, коллективизации, индустриализации и Великой отечественной войны, когда фотосъемка по многим причинам была чрезвычайно затруднительна, но я ничего не знал бы и о жизни в период относительно благополучного Развитого социализма, если судил бы о ней по снимкам, опублико-

ванным в книгах, газетах, журналах, а также показываемых на выставках. Увы, основную достоверную информацию о прошлом мы черпаем не из исторических фотографий, а из воспоминаний современников, когда у них от старости развяжутся языки, когда пройдут сроки давности и информация потеряет свою взрывчатую силу. К сожалению, фотографию «вспомнить» нельзя, фотография творится здесь и сейчас или не творится вообще. В советской фотографии, правда, делались опыты «восстановленного события», например, очерк М. Альперта «Гигант и строитель». И даже подводилась теоретическая база под правомерность такого журналистского метода, то есть пытались узаконить фотомистификацию. Понятно, что классик советской журналистики действовал из благих побуждений, он не хотел нас обманывать, наоборот, он хотел реставрировать правду. Побуждения добрые, но вот средства негодные: репортажной фотографии вход в прошлое и в будущее без машины времени закрыт. Это мысль может метаться между прошлым и будущим, художник может в своих фантазиях и прозрениях перемещаться в эпохах, а фотограф намертво привязан к настоящему времени. Кстати, что такое «фотохудожник», мне не совсем ясно, мне кажется, что это – химерическое понятие. Можно подумать, что репортерские «путешествия во времени» – это единичные случаи, но на самом деле в Советском Союзе это было общей журналистской практикой. Журналисты часто опаздывали на «события». Приехал, а домну уже задули, прокатный стан запустили, рекорд поставили, город взяли... Ну что было делать? Снимки ждали в номер. Вот и приходилось репортеру заниматься режиссурой, инсценируя то, что случилось какое-то время назад. Или надо было менять профессию. Для справедливости нужно отметить, что советских фоторепортеров нигде ничему не учили, а когда, наконец, стали учить, то совсем не тому, что им требовалось на практике. Все самые важные знания наши энергичные и талантливые репортеры, черпали из необыкновенно густого советского воздуха, насыщенного

разнообразными запахами и информацией не меньше, чем пресловутая ноосфера. Ленинский лозунг «Учиться, учиться и учиться!» не был пустым призывом. Знание жизни, умение держать руку на пульсе времени или попросту держать нос по ветру, навыки общения с начальством и с народом, необходимый опыт театральной режиссуры, иногда даже несомненное мастерство режиссера театра массовых представлений, давали порой ошеломляющие результаты. Появление опытного репортера из «центра» в провинции тогда можно было сравнить по воздействию лишь со стихийным бедствием: оно было таким же мощным, разрушительным и запоминалось надолго. Так шло обучение фотографии вранью, так развращали «невинную девочку» практичные профессионалы. Молчанию фотографию учить нужды не было, она с рождения молчалива, просто фотографу не нужно было поворачивать аппарат в некоторые «сомнительные» стороны, не нужно было эти мрачные стороны «освещать». На взгляд закаленного суровыми буднями профессионала сомнительными являются все стороны нашей жизни, в отношении которых у него возникают сомнения, что ему за них хоть что-то заплатят. Один мой коллега выразился короче: «Пока я в объективе не увижу «десятку», у меня палец не сгибается, чтобы нажать на спуск». Это было в 70-х, сейчас расценки, конечно, другие. А кто-то, наверное, думает, что во всем виновата политическая цензура. Нет, существовала и существует еще и цензура экономическая. А вот нравственная самоцензура заметно слабеет. Как говорится, все течет, все меняется. Разумеется, среди множества фотографий, вошедших в наш культурный обиход, есть отдельные «бриллианты», обжигающие неистовым огнем острого психологизма и предельной документальности, но они, к сожалению, погоды не делают, они – маяки. Делает погоду ужасающий вал пустой и неистинной информации, то есть дезинформации. Этот вал нас захлестывает, прокатывается по нашим мозгам, он нас формирует и деформирует. Этот вал создает новые мифы.

Человеку удобно жить среди мифов, ему там спокойно, уютно и кажется безопасно. Поиски правды, «раскопки» истории напротив вызывают лишь беспокойство и неуверенность. Нас накрыла теперь кроме неуверенности в завтрашнем дне еще и неуверенность во вчерашнем. Учитывая это,«золотые мифы» нам теперь «навевают» не отдельные безумцы, а целая индустрия, зарабатывающая на них, вернее, на нас огромные барыши. Вот и получается, что верить «научной» истории нельзя, верить исторической мифологии глупо, остается нам наивно и кустарно творить свою мифологию — по росту, по разуму и по судьбе. История с психологией Меня почему-то интересует не столько история, сколько психология: психология истории, психология народных масс, психология отдельного человека. Мне важно знать не только как люди жили, но и что они переживали при этом, о чем думали, чем мучились, с какими чувствами они трудились и воевали, как самоотверженно шли на смерть. Как ни странно, немая фотография могла бы немало об этом нам рассказать. Именно поэтому я так не люблю бессмысленные «оптимистические» улыбки советской пропаганды, много сделавшей для оглупления и искажения образа советского человека, выдержавшего неимоверные испытания голодом, холодом, войнами и репрессиями, притерпевшегося ко всему, знающему цену жизни и смерти, но не ставшему рабом. А если и ставшему, то лишь понимающим и слишком многое прощающим рабом Божьим. Я тоже, фотографируя, невольно создаю свой миф о прожитом времени, которое я отражаю, являясь одним из осколков сказочного разбитого зеркала. Да и мои снимки тоже случайные осколки мира, разрозненные осколки моего сознания, которое когда-то почему-то обратило внимание на разные пустяковые случаи: «скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья». Пресловутая композиция снимка — это тоже не что иное, как скрещение разных судеб и судьбы фотографа в том числе. Фотограф ведь только кажется свободным

и независимым человеком, а на самом деле он раб самой тоталитарной художественной и нравственной системы, которая пронизывает его. Эта система гораздо жестче любой социально-политической, она сурово требует от «раба» поступка, поступка по чувству и по совести. «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба. И тут кончается искусство, и дышит почва и судьба», – писал Борис Пастернак. В настоящей фотографии и настоящей поэзии есть кое-что общее. Мой фотографический миф является одним из составных элементов и вариантов всеобщей фотомифологии, которая воистину неисчерпаема. Вероятно, для этого и фотографов в мире так много, потому что воистину нельзя объять необъятное. Да, а вы обратили внимание, что «диктует чувство”? Чувство — диктатор и часто единственный ориентир у творческого человека. Бесчувственный человек не может снимать хорошо. У бесчувственного человека нет и настоящего стимула, чтобы снимать. Деньги не тот стимул. Ну и, конечно, бесчувственные фотографии никому не нужны, кроме криминалистов. К счастью, пока не криминалисты пишут официальную историю, но, к сожалению, пишут ее тоже довольно ограниченные и самодовольные люди – победители. А вот, что касается частной истории-мифологии, то ее могут писать и проигравшие, не добившиеся от жизни даже признания, не то что призов. Критерием истинности является только талант, потому что талант в фотографии, хоть он и редок, — это всего лишь острое чувство жизни, которое не терпит приблизительности и фальши. Фотография – инструмент правды Говорят, что наши предки были, хотя и неразумной, но все-таки движущей силой истории. А мы уже нет. Из истории нас вычеркивают. Из нас воспитывают потребителей, увы, неразборчивых потребителей продуктов разнообразных, но сомнительных качеств, потребителей дезинформации самых различных свойств и задач. В кого такое автоматическое потребление должно нас превратить, можно только догадываться.

Но зачем ломать голову, будоражить извилины, читать умные книги и все равно быть обманутым только более изощренно? «Мысль изреченная есть ложь», – давно сказано и никем до сих пор не оспорено. Не врет только молчаливая фотография, если фотограф сам не отъявленный врун, и если честную фотографию не сопровождает лживая подпись. Я не пытался врать в своих снимках, а в этой книге решил отказаться и от подписей, то есть, казалось бы, постарался совсем не брать греха на душу? Нет, греха я не избег, и я не только не приблизился сам, но и вас не приблизил к истинной правде, ведь я не смог отказаться от монтажа снимков, от произвольного их отбора, от столкновения их на развороте, высекающего новые смыслы. Как слова в зависимости от контекста могут поразному звучать и даже кое-что иное означать, так и снимки в зависимости от соседства по-иному смотрятся и даже говорят иное. Конечно, работа над макетом книги – это произвол, но любое творчество является жутким произволом. А как же объективность, а где же правда? Объективность нужно спрашивать с объектива. Правду я тоже знаю, от кого можно бы потребовать, но боязно, а потом все равно в полном объеме ее не поймешь, а частичная правда не правда. Правда прочно связана с истиной, с точным знанием, а точно знаем мы очень немногое. Мы не всегда даже знаем, что плохо, а что хорошо. Можно искренне считать себя правдивым человеком, но быть заблуждающимся и других невольно вводить в заблуждение. Есть, конечно, «копеечная» доступная конкретная правда, но я говорю не о ней. Например, можно точно знать, сколько мелочи лежит у тебя в кармане, и «правдиво» рассказать всем об этом. Но рассказать о том, что таится на дне твоей, может быть, такой же мелочной души, гораздо более сложная задача. Тут трудно не только честно сказать, главное, трудно все это высказать. Это область даже не психоанализа, а самоотверженного искусства. Написать записки из собственного подполья – это не просто душевный стриптиз (стрипти-

зеров и стриптизерок у нас достаточно), нет, это – беспощадный анализ, покаяние и… молитва. Правда – это не то, чем ты владеешь, это то, что всецело владеет тобой и даже ведет тебя. Правда – это состояние, в котором пребывают святые, блаженные и юродивые, поэтому правду говорить им «легко и приятно», как и одному известному литературному герою М.Булгакова. Обычный же человек, который думает, что он знает всю правду, вероятно, ощущает себя богом, но, скорее всего, является дураком. Правда – понятие настолько всеобъемлющее, что к ней лишь иногда можно прикоснуться и даже от этого ощутить бешеную радость познания. С помощью фотографии иногда тоже удается прикоснуться к правде, но бывает это удручающе редко. Между тем фотография является инструментом правды, и в этом основное ее достоинство. Главное в работе фотографа не создавать эффектные изображения, а добывать сермяжную правду. Поэтому меня удивило заявление одного известного фотожурналиста, что его абсолютно не интересует, как сделана фотография, его интересует только сама «картинка», дескать победителей не судят, и цель оправдывает средства. Уравнивая репортажный и постановочный метод, мы уравниваем в правах правду и качественную подделку под нее. Но даже в живописи, которая отнюдь не претендует на правдивое изображение жизненных реалий, между оригиналом и мастерской подделкой разницу квалифицированные специалисты чувствуют. В фотографии эта разница принципиальнее. Фотопостановка – это всегда обман, всегда фальшивка, а также расписка в собственной беспомощности достичь результата честным трудом. Это неуважение к зрителю: «пипл схавает!» Это нежелание увидеть и понять что-то новое, неизвестное. Такой халтурный подход к работе можно было бы сравнить с работой ученого, который не хочет вести долгий научный поиск, ставить бесчисленные эксперименты, которого не интересуют вообще научные проблемы, которому нужен только быстрый успех. Этот гипотетический ученый приходит в лабораторию не для того, чтобы что-то узнать, нет, он приходит

с наперед заданной целью: сфальсифицировать результат, подтасовать факты и сделать придуманное и запланированное им «открытие». Понятно, что в точных науках такие «ученые» невозможны, во всяком случае, долго они там не задерживаются – их разоблачают. А вот в советской журналистике подобных репортеров не только не разоблачали, их хвалили на редакционных летучках за творческий поиск, фантазию, оперативность. Но тогда не нужна была правда, нужна была идеологически выдержанная картинка. «Мы делали плакаты!» – говорил знаменитый Халдей. Отголоски прошлого, конечно, остались в работе старых мастеров, это понятно и простительно, важно, чтобы молодые не пошли этим путем, не сулящим находок. Но я чрезмерно отвлекся, а надо было только представить вам фотокнигу с громким названием «Выстрел «Авроры» и благоразумно умолкнуть. Смотрите и общайтесь с глухонемой фотографией без посредников, допрашивайте ее с пристрастием, может, она случайными жестами, взглядами вам чтонибудь скажет, в чем-нибудь невольно признается. Ну, а если ничего не скажет, то значит и фотография тоже – морок и обман. Или она не для вас. Плюньте тогда на нее и обратитесь к чему-нибудь другому, более приятному, полезному и отзывчивому, хотя бы на ощупь. В. Щеколдин

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

110

111

112

113

114

115

116

117

118

119

120

121

122

123

124

125

126

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

137

138

139

140

141

142

143

144

145

146

147

148

149

150

151

152

153

154

155

156

157

158

159

160

161

162

163

164

165

166

167

168

169

170

171

172

173

174

175

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

192

193

194

195

196

197

198

199

200

201

202

203

204

205

206

207

208

209

210

211

212

213

214

215

216

217

218

219

220

221

222

223

224

225

226

227

228

229

230

231

232

233

234

235

236

237

«ОБРАТНАЯ ПЕРСПЕКТИВА» Когда вспоминаешь прошлое, то оно, оказывается, до сих пор не ушедшее от нас никуда, видится крупнее, отчетливее и значительнее, еще не остывшего и не осмысленного вчерашнего дня. Старые фотографии приближают давнишние события, забытые лица. Разглядывая их, мгновенно перемещаешься в другую эпоху и по-новому переживаешь ее. Из настоящего прошлое видится в обратной временной перспективе, и его, впоследствии, крепким «задним» умом гораздо легче правильно понять и оценить. То, что прежде казалось в нем важным и несокрушимым, иногда рассыпается в прах, а то, что ранее считалось несущественным, с годами может приобрести решающее значение. Как и каждый случайный фотограф-бытописатель, я чувствую себя в долгу перед временем, которому я был невольным свидетелем. Правда, отчасти свой долг я исполнил, сделав в Ульяновске, в котором я прожил тридцать лет, в 1987-м году свою первую и вынужденно запоздалую выставку под названием «Момент истины». Половина из тех снимков вошла в книгу. Эта выставка случилась по недоразумению или по чьему-то попущению. На другой день, после ее торжественного открытия в выставочном зале Ульяновского отделения Союза художников РСФСР, с самого утра туда влетел взволнованный начальник областного управления культуры и заявил, что выставку надо закрыть. Оказалось, ему только что позвонили из обкома партии, сообщили, что выставка – антисоветская, и вызвали «на ковер». Поэтому он и примчался с утра, чтобы выставку быстренько закрыть и заодно выяснить: в чем ему нужно каяться, и, чем ему это может грозить. На открытие он легкомысленно прислал свою заместительницу и те-

238

перь об этом жалел – ни кому верить нельзя! Несмотря на то, что уже шел третий год «перестройки», и журналисты говорили и даже писали довольно смелые вещи, в фотографии еще был застой. И объяснялся он очень просто: врожденной документальностью фотографии, наглядностью и мощным пропагандистским воздействием предъявленного факта. Если слова, какими бы они ни были смелыми, острыми и разоблачительными, всегда можно опровергнуть другими словами, то честную и убедительную фотографию невозможно оспорить. Естественно, я предвидел острую реакцию партийных чиновников на свои фотографии. В Москве я уже кое-кому показывал эти снимки, советовался, и Геннадий Копосов, тогдашний председатель Фотокомиссии при Союзе журналистов СССР, откровенно сказал мне: «фотографии у тебя сильные, но для нас слишком острые». Он подумал еще немного и добавил: «выставку можно было бы показать и у нас, в «Фотоцентре», если разбавить ее работами парочки оптимистично настроенных фотолюбителей». Я возразил, что выставку надо не разбавлять, а усиливать, на что Гена лишь грустно улыбнулся. На мои планы показать ее в Ульяновске, он сказал, что это – безумие, что сначала коллекцию надо везти в Прибалтику, заручиться там хорошей прессой, потом – в Ленинград, потом – в Москву и уже только потом можно привезти ее в Ульяновск – и то без всякой гарантии. И я понимал, что он прав. Ульяновск был не просто провинцией, он стремился стать идеологическим центром и выжать все, что можно, из факта рождения Владимира Ульянова на симбирской земле. Если Ленинград был «колыбелью революции», то Ульяновск был «колыбелью Вождя», и еще неизвестно, чья «колыбель» перетянула бы на ржавых весах истории.

Я понял, что рекомендаций в Москве ни от кого не добьюсь, и, что моя единственная защита – революционные фразы не в меру разговорчивого Горбачева, который к тому времени заболтал уже, кажется, всех, поэтому я и приготовил местному руководству успокоительные «пилюли» в виде цитат из высказываний отчаянно смелого Генсека. Их я развесил на выставке среди своих снимков в сугубо оборонительных целях. И цитатами Генсека действительно удалось защититься, в том числе и от испуганного Начальника, удалось ими даже поднять его боевой дух. Я и мои товарищи внушили встревоженному мужу, управляющему ульяновской культурой, что моя выставка строго следует «генеральной линии» партии, которая, правда, сейчас решительно искривилась. Внушили и то, что ему в сложившихся обстоятельствах гораздо выгоднее позиционировать себя смелым, решительным и принципиальным борцом за «перестройку», нежели признать свою вину и оказаться трусливой и побитой консервативной собакой. Тот настолько приободрился, что, осматривая выставку, даже отпустил несколько шуточек, чрезвычайно рискованных для партийного работника. Под конец визита культурный чиновник мягко попенял мне лишь на то, что я не предупредил его, какую выставку ему подготовил, но в его глазах я прочел несколько иной текст: «какую свинью ты мне подложил». Эта выставка случилась в Ульяновске потому, что ее до открытия никто не удосужился посмотреть, посчитав обычной, безобидной, любительской. Фотографию наши власти вполне основательно считали тогда плевым делом, безвредной самодеятельностью, а ее, как оказалось, при определенных условиях, можно было вполне «приравнять к штыку» по известному выражению Маяковского. Во время «перестройки» ею, как штыком, в основном и работали. Такова уж судьба социальной фотографии, впрочем, как и любого критического социального документа: их используют в конъюнктурных политических целях, им дают ход только тогда, когда нужно направить вечное народное недовольство на очередной надоевший и «прогнивший» режим. Потом пришедший

на смену «прогнившему» новый «антинародный» режим деловито закручивает ослабевшие гайки вплоть до нового взрыва. Мои фотографии брежневской поры увидели свет лишь во время так называемой «перестройки», благодаря горбачевскому призыву «бить по штабам». Предыдущие двадцать лет я снимал их, на публикацию не надеясь. Зачем я это делал? Во-первых, я снимал для себя, – это было моим инстинктивным сопротивлением уж очень грубому и наглому оболваниванию пропагандистской машиной. Во-вторых, как человек, чуть-чуть понимающий ценность социального документа, я старался сохранить хоть какую-то память о времени и о людях. А в-третьих, я снимал это, сам не зная зачем. Для справедливости надо сказать, что мои фотографии отнюдь не были антисоветскими. Антисоветским по факту был в то время весь наш государственный аппарат, хотя фразеология его все еще оставалась советской. Я родился при социалистическом строе, другого не знал, но все же предполагал, что у каждого строя есть свои недостатки, а с недостатками, как нас учили, надо бороться. В отличие от профессиональных фотожурналистов, занимающихся, однако, не журналистикой, а, скорее, агитацией и пропагандой, я считал себя истинным социалистическим реалистом, но с некоторым социально-критическим уклоном. Правда, через какое-то время я нашел для своего «творческого метода» и другое название. Один наш талантливый, но косноязычный коллега, когда чей-нибудь снимок его не удовлетворял, а чем – он объяснить не умел, говорил, досадливо морщась, что «какого-то идиотизма в нем не хватает». Над таким ответом все потешались: нам казалось, что уж чего-чего, а идиотизма в нашей жизни хватало. Что в действительности понимал под «идиотизмом» наш добрый товарищ, добиться от него никто не мог. Но мне както пришло в голову, что слова эти надо понимать буквально, и в своих фотографиях необходимо по возможности концентрировать идиотизм – и человеческий, и системный.

239

Назвал я этот «творческий метод», разумеется, в шутку, «соцкретинизмом» (по аналогии с соцреализмом) и стал присматриваться и к жизни, и к наглядной агитации, и к надоедливой пропаганде не только под более острым, но иногда и под совершенно тупым или даже абсурдным углом. Этот мой взгляд не был враждебным, он был насмешливым и несерьезным. Ну, в самом деле, разве можно было ту пропаганду принимать всерьез? Никто ее у нас всерьез и не принимал, но с ней никто и не спорил, потому что спорить с бульдозером неумно и бесполезно. Рассказывали только анекдоты в курилках, демонстрируя и свой юмор, и свою действительную «политическую сознательность». Про меня как-то в производственной характеристике, предназначенной для поступления в вечерний институт, довольно рискованно написали: «Политику партии и правительства понимает правильно». Мне казалось, что у нас с такой характеристикой поступить можно только в тюрьму. Я и смеялся над этой двусмысленностью, и шутливо гордился ее тайным значением, хотя многого, конечно, ни в нашей жизни, ни политике не знал и не понимал. Жизнь, однако, шла нешуточная, идеологический застой жизни народу не облегчал. Люди трудно работали; погибали от пьянства, поножовщины и разгильдяйства, как на гражданской войне; вместе с тем неустанно боролись за мир во всем мире; убедительно демонстрировали единство партии и народа; терпеливо таскали дежурные политические лозунги; уверяли себя, что «никто не забыт и ничто не забыто»; безропотно выслушивали потоки начальственной безответственной лжи – и, уже давно, ни во что никому не верили. Все чувствовали, что «так жить нельзя», но никто еще не знал, как жить можно и нужно. Советский Союз доживал последние дни, привычно укрываясь знаменами и плакатами, которые уже ничего не символизировали и никого не объединяли. По сути, это был кризис системы, но выхода из него никто не искал. «Верхи уже не могли» – они потеряли доверие у народа и были некомпетентны – но в это боялись ве-

240

рить даже наши враги. Мы жили, как в бреду, и жизнь эта казалась нам вечной, а режим несменяемым. Вот этот контраст, эту пропасть между реальной жизнью народа и полумертвой от лжи идеологией я и старался запечатлеть. О том, удастся ли когда-нибудь эти фотографии опубликовать, я не думал, поступая как собиратель, как безумный коллекционер. Я зачемто всюду искал лица, характеры, ситуации, в которых жизнь являла свое неистощимое разнообразие. Я собирал образчики благонамеренной глупости, которая, к сожалению, не так разнообразна, зато бывает невообразимо смешна. Конечно, бывали у меня трудности, когда я вел свою непрошенную хроникально-документальную съемку. Человек с фотоаппаратом – потенциальный свидетель обвинения, поэтому рождал законное недоверие и неприязнь со стороны и «компетентных», и некомпетентных «органов», а также со стороны простых советских напуганных и обозленных режимом людей. Нередко меня среди бела дня на улице хватали за руку, звали милицию и требовали засветить пленку, как будто пленка могла выведать у них какие-то большие секреты. Приходилось оправдываться, прикидываясь дураком, который не ведает, что творит, и рассчитывать лишь на милость, сочувствие и ответную глупость, ведь фотограф на улице пользуется лишь сомнительными правами браконьера в лесу. Прикидываться было нетрудно, лишний ум не мешал по причине отсутствия, а маска дурака легко прирастала. Да и была ли маска? Все мы не ведаем, что творим, иногда даже и прокуроры. Для меня же один продолжительный разговор с прокурором стал полезным уроком: действительно, горе от ума. Умным не только быть, иногда даже на мгновение показаться им – и то опасно! В 1978 году мне пришлось поневоле провести четырехчасовую вступительную беседу по истории фотографии с прокурором города, за время которой я успел проявить и высушить свою пленку в надежде, что мне ее все же вернут. Сделать мне это пришлось потому, что «прокурорский» фотограф, родственник одного ми-

лицейского чина, не отличал проявитель от закрепителя: его только что приняли на работу по блату из глухой деревни, так что я его немножечко за это время и подучил. Но пленку мне не вернули. Зато после беседы «просвещенный» мною городской прокурор мечтательно произнес, что ему было бы очень любопытно просмотреть весь мой архив. От этих слов я вздрогнул, живо представив себе почему-то кадры документальной киносъемки: милицейский «газик» вместе со мною подруливает к моему дому, затем кованые сапоги гремят по ступенькам, затем следует темный провал – видимо, от страха я падаю в обморок. И следующий кадр: хмурые милиционеры выносят из подъезда мои картонные коробки с негативами, а я страдальчески наблюдаю за этим из зарешеченного окна все той же милицейской машины. А поводом для нашей беседы была моя случайная съемка последствий пожара в мемориальной ленинской зоне, которая теперь, словно в насмешку, называется ленинским заповедником. Может, со временем прогресс дойдет до того, что в нем разрешат и охоту? Простите, это глупая шутка. Когда я туда подошел, пожар уже ликвидировали, и в развалинах прогоревших сараев рылись черные и закопченные, как черти, старухи. Я в возбуждении снимал их, а в голове у меня крутились знакомые кадры из хроники Отечественной войны и, надо сказать, мои погорельцы по выразительности были «не хуже». Я уже представлял, как буду показывать их в фотоклубе, выдавая за военные кадры, случайно найденные мною на свалке. В азарте я совсем потерял осторожность – на всякого дурака довольно простоты – и не обращал внимания на угрозы и крики женщины-управдома – мол, глупая женщина, покричит, успокоится, что она может, и что с нее взять? Но внезапно из дома вышел бравый милиционер, и «глупая женщина» деловито сказала ему, как говорят дрессированной служебной собаке: «Вася, возьми его!» Вася «взял» и привел меня в горотдел милиции, а городской прокурор, случайно попавшийся нам на лестнице, меня как перспективного государственного пре-

ступника у него отобрал: он сделал стойку на «дичь». Из откровенного признания прокурора в конце беседы, видимо, убедившегося, что от меня проку уже не будет, я узнал, что оказывается, местные «органы» уже давно охотились на тайного идеологического врага, постоянно сообщавшего о всех наших неудачах и промахах на «Голос Америки». Поимка его сулила, как видно, награду, но я, в очередной раз, не оправдал возлагаемых на меня честолюбивых и корыстных надежд чиновников. Я был слишком прост. Не так, как правда, а даже еще проще. Как-то в 1981 году меня три часа держала и не решалась отпустить милиция за то, что я снял мирно сидящих рядком на скамейке пяток беззубых, но разговорчивых и милых старух. Нетрезвый, и поэтому особенно бдительный и ретивый, дружинник мгновенно профессионально изощренным умом решил, что я снял их по заказу американской разведки, и тут же доложил об этом случайно оказавшемуся неподалеку участковому. «Вот он их снял, а они завтра, может, помрут. – Объяснял он, с трудом ворочая языком, причину необходимости моего задержания молоденькому и неопытному младшему лейтенанту. – Кому это надо? Только ЦРУ!» – Убежденно закончил он. И тому такая дурацкая мотивировка даже не показалась странной. В райотделе милиции, куда меня привезли на «уазике» после бестолковой беседы с участковым, сначала решили сдать меня в КГБ, от греха подальше. Но потом почему-то передумали и отвезли к милицейскому дежурному по городу, который оказался настолько профессионален, что не стал им ничего говорить, а просто приказал старательным олухам доставить меня домой. Правда, тот день, 20 апреля, был особый – «день рождения Гитлера», как со значением сообщили мне в милиции, и они с готовностью ждали от «не разоружившихся фашистов политических провокаций и наглых идеологических вылазок». Вылазок не было, и я им попался, истомившимся от ожидания, как кур в ощип, как нельзя кстати.

241

Другая моя пленка, может быть, до сих пор хранится в каком-нибудь секретном архиве, но, скорее всего, давно выброшена. Хотелось бы сейчас на нее посмотреть. Там был запечатлен забавный эпизод, как на крышу здания заводской администрации устанавливали металлический профиль Ленина. Пикантно было то, что опускали его с неба на вертолете, а трос, на котором он был подвешен, цинично захлестнули петлей на его стальной шее. Подвело меня одно отвратительное обстоятельство: тот завод был военным, и мимо меня, как назло, проходил начальник его охраны. Видите, как сильно зависит от случая и от глупости жизнь и судьба фотографа? Иногда набрасывались на меня и рядовые граждане, по большей части от непонятного мне страха. Один очень прилично одетый человек, которого я в 1981 году беззаботно снял в Москве, на улице Горького, эмоционально объясняющим что-то негру, страшно изменился в лице – я успел заметить это в видоискателе аппарата – и долго в страхе и нерешительности следовал за мной, пока, наконец, не отважился догнать меня и потребовать мои документы. Он хотел также получить и мою пленку, но для меня это было уж слишком! Из дальнейшего разговора выяснилось, что он – мидовский работник, выезжающий за границу – и мне сразу стали понятны все его страхи. Он боялся слежки, боялся провокаций, боялся обвинений в преступной связи с иностранцами. Он боялся, что его больше не выпустят за границу. Возможно, он даже имел на то основания. Я его, как мог, успокоил. Но культурному и умному гражданину можно все объяснить, в крайнем случае, «навесить лапшу на чуткие уши»; а вот некультурному, неумному и запуганному – сделать это почти невозможно. Мне, например, это не удавалось. Мне не удавалось их даже понять. И это неудивительно: страх иррационален, а мой опыт довольно ограничен. Эти примеры можно умножить, но они не слишком интересны и не очень смешны, однако они хорошо передают психологическое напряжение в обществе

242

и атмосферу неизжитого страха, скрытой агрессии и патологической бдительности, в которой мы привычно тогда обитали. Я и сам тогда привычно и осознанно боялся людей в милицейской форме. Даже одно мое проживание в Москве без прописки было уже преступлением, но ведь и мысли, которые мне иногда приходили, и снимки, которые, бывало, случались, тоже были преступными. Да и люди с «холодными головами» одним только своим тайным присутствием, как призраки, пугали меня, а в чистоту их рук я не особенно верил. Итак, я был и преступником, и мыслепреступником, и был вынужден помнить об этом. Зато мне не нужно было помнить о смерти, ибо социально и политически я был практически мертв. В Москве я ходил по редакциям, предлагая свои фотографии для печати, – брали много, печатали мало – тем не менее, это давало мне возможность как-то существовать. Но были снимки, которые никто не брал, и через год хождений на руках у меня образовалась толстая пачка «отверженных» фотографий, которые я наклеил в альбомы, чтобы проанализировать, чем же они плохи или, не дай бог, неблагонадежны в глазах бильдредакторов. Так появились два альбома, ставшие впоследствии основой и центром кристаллизации моего обширного замысла о последствиях вездесущей коммунистической пропаганды: «Искусство вырождения». Я подумывал: неплохо было бы такую книгу издать, но подумывал не всерьез, так как время-то было серьезное. Только что умер Брежнев, к власти пришел Андропов, стали «закручивать гайки», тут уж было не до фантазий. Никакой новой «оттепели» не предвиделось, «перестройка» и крах системы нам тогда не мерещились. Так что о книге я думал с юмором и продолжал попривычке накапливать материал. Сейчас это время уже стало историей, но история имеет странное обыкновение повторяться. Не знаю, кто как, а я люблю перечитывать старые книги, пересматривать старые фотографии и мысленно переноситься в старые времена.

Сейчас другие страхи, другие проблемы, но снимать все так же непросто, и непрошеный фотограф все так же незащищен. У фотографа вредная профессия. Вредная – прежде всего для него самого. В то же время существует некая общественная потребность в честной фотографии. Нам нужно в целях нравственной гигиены регулярно смотреться в зеркало. А фотография это и есть то самое зеркало, в котором отражается наша жизнь, но зеркало субъективное и неизбежно кривое. Его «кривизна» определяется индивидуальностью автора. Авторская фотография отличается от добросовестной репродукции неравнодушием, темпераментом, мыслью и талантом «творца», его гражданской и художественной позицией. Эмоционально такая фотография воздействует на общество гораздо сильнее, чем бездушный протокол, но обязательно надо, чтобы она была честна, хотя бы лишь субъективно. Искусство вообще должно быть честным и неподкупным, а если и покупаемым, то лишь галереями, музеями, коллекционерами, но не политиками. Кстати, политики предпочитают покупать художников с потрохами. Так кажется им дешевле. Наверно, они правы. *** Нетрудно заметить, что в альбоме в ущерб будничной жизни советского человека, непропорционально широко показана ее парадная, праздничная сторона, можно даже сказать, торжество советской идеологии над здравым смыслом. Это – праздничная книга, ее можно было бы даже назвать книгой Юбилеев, если бы книга с таким названием уже не была написана древними иудеями. В этом и особенность данного издания, и один из его недостатков. Впрочем, тогда мы все пели: «трудовые будни – праздники для нас», то есть никакой разницы в нашей эмоциональной жизни идеологической машинкой не предусматривалось – так в праздниках, формализ-

ме, смертельном пьянстве и тяжелом труде наша общая жизнь и катилась. Что же касается личной жизни, то у каждого она была своя, сокровенная. Хотя, нет, не у каждого из нас была охраняемая традицией и законом личная жизнь, в которую бы никто не совался: ни домком, ни профком, ни партком, ни соседи. Коллективистское сознание пронизывало нашу жизнь так глубоко, так реально и так глобально, что мистическому «коллективному бессознательному», кажется, просто не оставалось в ней места. Да и Фрейду с его психоанализом в Советском Союзе делать было совсем нечего. Зрители, возможно, ждут, что в альбоме документальной фотографии им покажут настоящую жизнь: правдиво, взвешенно, всесторонне. Я же на такую грандиозную задачу никогда не замахивался, я стремился показывать прежде всего то, что нашей жизни мешало. И это не просто мой избирательный критический или сатирический взгляд на жизнь, это также и мое личное несчастье. Вернее, это – несчастье страны, у которой, казалось, было все необходимое для процветания. Сверх того, у нее в запасе было гигантское и незаслуженное светскими властями в атеистической стране, поистине христианское смирение народа. Не было в этом баснословном государстве предусмотрено лишь честной, но разорительной конкуренции. Вместо нее номинально существовали в нем вездесущий Госплан и фальшивое социалистическое соревнование. А реально в стране царил всемогущий и всепроникающий блат, а власть партийных аксакалов была бесконечной и казалась нам несменяемо- невменяемой. Но законы природы и даже некоторые экономические законы нельзя отменить правительственным указом. Сталинское государство в свое время спасительно скреплялось насилием, которое не давало ему распасться. При малейших попытках либерализации – его лихорадило. Хрущевская «оттепель» и непродуманные попытки реформ нанесли по нему первые хаотические, но разрушительные удары. Опомнившись, номенклатура сменила своего зарвавшегося Генсека и стала политически страну «под-

243

мораживать», а экономически чуть-чуть реформировать, постепенно вводя принцип материальной заинтересованности. Этот период у нас называют «застоем», но застой главным образом был в мозгах престарелых партийных чиновников. Он был еще и трагически усугублен «неестественным отбором» кадров – по принципу личной преданности, угодливости и безынициативности. Благодаря этому на вершины власти у нас успешно взбирались, мягко говоря, не самые подходящие для управления гигантской страной люди. Ярчайший пример тому – К.У. Черненко, «Кучер», как сокращенно звали его в народе, – безликий функционер, человек аппарата, советский «акакий акакиевич», превратившийся в «значительное лицо» и убедительно воплотивший в жизнь, казалось бы, фантастический лозунг: «кто был ничем, тот станет всем». Как известно, любая идея может быть доведена до абсурда. В поздний советский период пропагандистская машина в громадном количестве производила ложь и абсурд, которые отравляли общество и разрушали государство. Народ давно уже не верил демагогическим лозунгам, но все еще терпел. Высшее партийное руководство находилось в маразме, среднее – в мучительных поисках выхода, народ был в запое, интеллигенция требовала свободы и «общечеловеческих ценностей», но, как вскоре выяснилось, большинство просто хотело денег. Экономика же трещала. Срочно требовалась модернизация всей системы. Ее, лежа под капельницей, начал Андропов и впоследствии катастрофически завершил Горбачев Советский Союз погиб не от внешних врагов. Враги у всех были, есть и будут всегда. Врагов надо любить, если не по-христиански, то хотя бы по-блоковски: «Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах». Только враги способствуют прогрессу. Советский Союз погиб от циничности, некомпетентности, а затем и прямого предательства его руководства, от порожденного ложью неверия и от апатии неохотно трудящихся масс, от того, что в отличие от дикого

244

капитализма, советский строй был искусственно выведен и требовал для себя особых людей: честных, «сознательных», бескорыстных и самоотверженных. Такой народ пытался вывести выдающийся селекционер Сталин, и надо признать, ему это в основном удалось. Но его титаническую и чрезвычайно «жертвенную», по отношению к собственному населению, работу пустил под откос решительный, но почти совершенно безграмотный Хрущев. Брежневское коллективное руководство приложило много старания, чтобы опять поставить «наш паровоз» и рухнувшие с ним государственные вагоны на рельсы, но, увы, не хватило ни сил, ни ума, ни воли к преобразованию. Природа человека нестойкая, культурные рефлексы в нем очень медленно вырабатываются, особенно в таком смышленом народе, как в русском – нужны не годы, а века. Реалистичный Ленин говорил: народ – вор, если его не контролировать, он все разворует и пропьет. Он был, разумеется, прав. Именно поэтому знаменитый ленинский лозунг: «Социализм – это учет» был очень не по вкусу советской армии бюрократов. Напротив, они расцветали в атмосфере бесконтрольности, безответственности и безнаказанности. В этой атмосфере соблазна коммунистические идеи особенно быстро выветривались из голов номенклатурщиков, и они без зазрения совести превращались в советских вороватых бояр. Народ же привычно и обреченно строил коммунизм, но не для себя, а для партийно-правительственной верхушки и их родственников, поэтому он тоже со спокойной совестью воровал, в силу своих возможностей. Мы даже не были обмануты: мы жили с устало и равнодушно закрытыми, а то и просто с опухшими от пьянства глазами. Простите за многословие, но фотографический ряд – еще более продолжительное высказывание, смысл которого к тому же зрителями обычно не понимается. Не понимается оно не из-за слепоты и неопытности нас как зрителей, а из-за того, что, даже очень внимательно рассматривая снимки, мы их не воспринимаем

умом, а просто заполняем собой, своим опытом и пониманием жизни. Поэтому зачастую мы ничего кроме себя в них не видим и остаемся довольными, что никто и ничем удивить нас не смог – к себе-то мы давно уже притерпелись. Слова же мы воспринимаем более «умным», левым полушарием. Достучаться до него гораздо проще – без всяких художественных образов и пластических выкрутасов. Вот поэтому, как говорится: «я к вам пишу». Эти фотографии, отнюдь не свидетельство «мастерства» автора, мастерства в них не видно, да это и была бы слишком ничтожная и даже ложная цель, – они свидетельство времени и незаметно пролетевшей жизни. На них – люди, многих из которых уже нет с нами, которые остались лишь снимками. На них – приметы социального строя, которого тоже нет, На них грустные свидетельства его вырождения и заключительной стадии великого, героического и трагического эксперимента, который так и не был доведен до конца. Опыт его до сих пор еще не осмыслен, что, вероятно, со временем породит попытки его продолжить и завершить.

времен заката, некоторые снимки в альбоме должны были бы быть увеличены до гигантских размеров, то есть до натуральной величины. Представленные снимки передают ее подавляющее и отупляющее воздействие лишь в гомеопатических дозах. Так как же действовала эта идеология на наш народ? В меру. В меру здравого смысла ему присущего. Русский народ и в Бога, видно, не очень-то верил, если судить по его пословицам, тем более не верил он ежегодным «Призывам ЦК КПСС». Народ наш традиционно не любил всякую власть, сторонился ее, хотел, чтобы она ему не мешала и не лезла в его дела, но это, разумеется, было наивной мечтой. Ну, что ж, народ наш – мечтатель. В.Щеколдин

P.S. Эта книга составлялась не для того, чтобы «вспомнить и вздрогнуть», но и не для того, чтобы вспомнить – и ностальгически прослезиться. Она для того, чтобы хоть в какой-то мере постараться трезво осознать недавно прошедшее время и не отказаться от него, а сродниться с ним, сочувственно его пережив. Может быть, пора перестать твердить, что у России не было и нет истории, и начать ее бережно собирать, тщательно изучать и по-родственному осваивать, соединяя свою короткую личную жизнь с исторической, и, продляя ее в глубь ушедших веков. То есть, может быть, пора постепенно становиться сознающим себя народом, поскольку без исторического самосознания народа не существует. Мне стыдно писать эти азбучные истины, но иногда складывается впечатление, что у нас не все еще азбуку знают, и я до сих пор гадаю, кому, бывает, пишу. Последнее замечание. Чтобы ощутить всю мощь, размах и нелепость гнетущей советской идеологии

245

246

247

Валерий Щеколдин

ВЫСТРЕЛ АВРОРЫ 248