/
2 3
Издательский проект
бесконечность
фотографии Сергея Косьянова
Бесконечная Россия…
Фотография – искусство демократическое. Она доверяется всем и искушает внешней простотой. Тем более сегодня, когда таинственная химия проявителей и фиксажей стала для взрослых детским воспоминанием, а детям неизвестна вовсе. Повсеместная «цифра» закрыла частные ателье, отменила семейные походы в городскую фотографию, которые потом становились домашним преданием, сделала нас самих историками рода и архивариусами. А только поглядите наши домашние собрания, которые грозили бы затопить нас, если бы не спасительный компьютер, смиренно хранящий наши «альбомы» в своих непостижимых «винчестерах», пока мы не окликнем их. Много ли там сыщется кадров, которые собрали бы нас в одно сердце? И найдется ли там поразивший наше задремавшее воображение пейзаж или простая городская или сельская сцена, в которой мы не участники, а только свидетели? Конечно, пройдет время, закатится столетие (даже и самоуверенное двадцать первое, которое мнит себя сегодня незакатным), явятся новые поколения и улыбнутся нашей «цифре», как мы улыбаемся картонкам старых ателье, горделиво выставляющих фамилии мастеров и ложные медали для прельщения провинциального честолюбия. Улыбнутся, но переберут наши любительские фотографии с нежностью, как документ навсегда
прошедшего времени. Мы останемся там – в бедной мимолетности – выцветшие, как позабытый сон, старомодно смешные в своих нынешних «карденах» и «версаче». Но настоящими свидетелями времени будем не мы, а те безымянные нечаянные прохожие, «первые встречные», кого увидел всегда редкий в поколениях художник, который умеет читать мгновение, как свидетельство, как образ, икону события и дня. Герои снимка так и останутся безымянны для него и для нас, но они будут неведомым образом содержать и всех нас, всю нашу жизнь и вызывать, к сожалению, часто запоздалую благодарность тому, кто видел мир лучше нас. И как же радостно открывается оно настоящему мастеру и живому вниманию, когда видит, что его поняли, увидели его землю и небо, его невозвратность и попытались остановить не себя, а его свет и тьму, его совершенно воплотившуюся жизнь, его связь со всем бывшим и будущим, его неизмеримость. Как это сразу видно, особенно в черно-белой фотографии, где цвет не ищет суверенности и не вмешивается в движение сюжета, смиряется для целого и жизнь отряхивает частности, делается тугой пружиной и ищет встречного взгляда, чтобы распрямиться в сердце неизбежно даже и в счастье чуть печальным вздохом: о, как это было! И как уже никогда не будет!
Сергей Косьянов назвал свой альбом «Бесконечность», потому что увидел, как жизнь любит возвращения, как она при невозвратности каждого мгновения повторительна, словно сама хочет обмануть себя, что времени нет, что понятое сердцем мгновение бесконечно, ибо содержит всю жизнь. Для ума это правда, а для глаза и сердца – нет. Это бесконечность не повторения, а бесконечность единственности. Как это всегда знала русская проза в своем великом пейзаже – у Тургенева в «Бежином луге» с закатными вечерами по перелескам и полям, у Бунина с его полными счастливой поэзии «Антоновскими яблоками», у Юрия Казакова с его зорким к бедной красоте дня зрением, когда он и за бессловесного мужика может увидеть невыразимое для немого сердца, но живущее в нем чудо мира. Косьянов, может, меньше слышит поле и небо, потому что он дитя города. Но город этот – равно столицу с ее имперской холодностью высоток и потускневшей надменностью суливших нам скорое всеобщее счастье фризов и статуй, как и недвижную русскую провинцию – знает и слышит с редкой сердечной наблюдательностью. Как замечательно он видит грустные районные демонстрации с бедными оркестрами под равнодушным Лениным, которые со всеми частоколами портретов членов Политбюро не были нам смешны, потому что были слишком привычны, и облупившиеся гипсовые скульптуры по стадионам, паркам и домам отдыха, напоминающие о скудном рае послевоенной жизни. Как и печальные танцы тех, «кому за тридцать», частые заводские пикники, пытавшиеся загородить только миновавшее горе карточек и голода, эстафеты и велопробеги. А позднее и незаметные вторжения нового с ростками демократии, одетой еще вполне по-советски, крещения детейинвалидов с глазами, еще не освещенными надеждой. Время прозрачно и хорошая фотография спокойно глядит сквозь эту прозрачную глубину и похищает у забвения лица и мгновения. Харон напрасно пересекает Лету, его ладья возвращается пустой – время остается на этом берегу. Как несчетные у Косьянова, прекрасные в своей единственности лица рабочих и деревенских мужиков, на минуту поднявших глаза от дела или вставших для коллективного порт-рета, чтобы мы сегодня могли проститься с историей, в которой еще возможны были уверенные в твердости и покое жизни рабочие и колхозники. Теперь такие лица всё реже, словно они уходят вместе с трудом и остаются в старом зеркале времени, чтобы мы поняли, что бесконечность жива и подвижна, текуча и постоянна и что ни один человек не бесследен.
Чувствовала это всегда и русская поэзия. И, может быть, острее всего эти ускользающая и подвижная жизнь и длящаяся вечность были слышны у пронзительно знающего русское сердце Блока. И сегодня слышны только больнее. Мир всё надеется перевести нас в «цивилизованное человечество» снисходительностью, лукавством, лестью и силой, а услышал бы Блока, глядишь, и оставил бы нас в покое: «Пускай заманит и обманет, – не пропадешь, не сгинешь ты, и лишь забота затуманит твои прекрасные черты. Ну что ж? Одной заботой боле – одной слезой река шумней, а ты все та же…» Все та же, всё та же – в величии и печали, любви и свете, нищете и покое. Это говорят лица, бедные избы, библейские поля в которых пасутся редеющие стада под небесными стадами облаков. И мне иногда кажется, что не из одного художественного пристрастия Косьянов снимает долгие горизонтальные панорамы, которые несут в себе тайное эхо самого русского простора и его тоже как будто более, чем у других народов, долгой истории. Не по времени долгой, а по интонации, словно и история вязла в наших полях и равнинах и, уставая, опочивала на них. Это не поля и дали, а метафора вечности, которая на долгих наших закатах кажется живой, крестьянски усталой и при этом таинственно покойной и уверенной. Эту землю нельзя одолеть, разве утомить и самому утомиться, пока однажды не догадаешься, что вечность нельзя избирать в соперницы. В ней можно только жить долгой несуетной жизнью, не смущаясь внешней недвижностью, потому что у души другие векторы и другие законы. В лучших страницах этой умно выверенной книги отлично слышна не ухватываемая словом тишина стоящего над Россией навсегда открытого нам Толстым «аустерлицкого неба» и тонкая диалектика экклезиастова вздоха: «Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем» Но «доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка и не разбился кувшин у источника,.. ешь с весельем хлеб твой и пей в радости сердца вино твое». «С весельем и радостью», как бы ни казалась однообразна жизнь, это она из любви к нам повторяет и повторяет себя, чтобы мы лучше видели и больше ценили её святую простоту и скорее понимали, что бесконечность – сестра вечности, в которой мы все дети одного неба.
Валентин Курбатов
/
6 7
Infinite Russia...
Photography is a democratic art form. It is confided to all and tempts with its external simplicity. And even more so today, when the enigmatic chemistry of developing solvents and fixing solutions has become for grownups one of their childhood memories, and the modern day kids do not know it at all. The omnipresent digital photography closed private photographer's parlors, canceled family trips to municipal photography that would later become household legends, and turned us into a sort of historians and archivists. Our home photo collections threaten to overflow us, but for the salvation of our home PC that humbly stores all our «albums» on its inconceivable hard disk drives until we decide to take a look at them. Will then there be many shots that could gather us within one heart? Will we find there the landscape that boggled our slumbering imagination or a simple urban or rural scene in which we are not participants but merely witnesses? Surely, the time will pass, the century will go down (even the bold twenty first century which imagines itself unending), new generations of people will come and will smile condescendingly at our digital photos as we smile at the cardboard shingles of old photographer's parlors which proudly display the names of masters and fake medals to seduce provincial ambition. They will smile but still ruffle through our amateur
photographs tenderly as a document of a time long gone. We will remain there in the poor evanescence and discolored as a forgotten dream, funny looking and old fashioned in our modern cardins and versaces. However we will not be the true witnesses of time, but those nameless casual passer-bys, who were discerned by the artist so rare in generations who can read the moment as a testimony, image, an icon of an event and day. The heroes of the photo will forever remain nameless for him and for us, but they will in an unbeknown fashion contain all of us and all our lives and evoke the often belated gratitude to the man who saw the world better than we do. How gladly it opens to the true master and vivid attention when it sees that it is understood, its sky, land and its transience are seen, and that we tried to stop not ourselves, but its darkness and light, its incorporated perfection, its connection between all past and future, its immeasurability. It is so striking, especially on black-and-white photos where color is not looking for sovereignty and does not interfere with the movement of the plot, humbles itself for the whole and the life shakes off the particularities and becomes a stiff spring and looks for a counter look to jump inevitably into the heart even in bliss with a slightly sad sigh: of, how it was! And how it will never be!
Sergey Kosyanov called his album «Infinity» because he saw how life likes comebacks, how repetitive it is in spite of transience of every moment, as if it tries to deceive itself that there is no time, that the moment perceived by the heart is infinite, for it incorporates the entire life. For the mind it is true, for the heart it is not. This is infinity of singularity rather than repetitions. This has always been known by Russian prose in its great landscape – by Turgenev in his Bezhin Meadow with sunset evening over groves and fields, by Bunin with his Antonovka apples full of happy poetry, Yuri Kazakov with his sense of poor day beauty, when he could see the miracle of the world living for a dumb peon which is unspeakable for a wordless heart but living in him nevertheless. Kosyanov may hear the field and sky less so acutely, for he is an urban child. But he knows and hears the capital with its imperial coldness of skyscrapers and faded haughtiness of friezes and statutes that promised us soon-tocome total bliss, as well as sluggish Russian province with rare intimate power of observation. How well he can see the sad district demonstrations with poor orchestras under impersonal Lenin, which did not seem funny to us with all their picket fences of portraits of members of Politburo for they were too customary, and the peeled off plaster sculptures in the stadiums, parks and rest houses reminding us about scanty heaven of postwar life, together with sad dances of those «above the thirty», the frequent factory picnics that tried to block off the recent grief of food rationing system and famine, and relay races and bike rides; and later still the imperceptible encroachment of the new era with sprouts of democracy dressed still very sovietstyle, and baptisms of disabled children with their eyes still not brightened with hope. Time, the transparent and good photography, calmly looks through this transparent deepness and steals faces and moments from oblivion. Charon belatedly crosses the River Lethe, his boat returns empty – time remains on this shore as do the countless Kosianov's faces of workers and village peasants beautiful in their singularity, for they got away from what they were doing just for a second and gathered together for a collective snapshot so that today we could bid farewell to history in which the workers and collective farmers confident of firmness and calmness of life were still possible. Now you can see such faces much less frequently, they leave together with labor, and remain in the old mirror of time so that we could understand that infinity is alive and agile, fluid and unchanging, and that no man ever goes without leaving a trace.
The Russian poets always felt it as well. And maybe acutest of all this fluid life and continuous infinity were heard in the verses of poet Blok who had a piercing knowledge of the Russian heart. Today they are heard even more painfully. The world still tries to transfer us into the «civilized mankind» by condescension, guile, flattery and force, but if it would hear Blok, it would probably leave us alone: «Let it lure and beguile – you won't vanish, nor disappear, and only worry will bemist your beautiful lineaments. Well? One cares more, the river is louder by one teardrop, but you are still the same …» Still the same, still the same – in splendor and grief, love and darkness, poverty and calmness. So say the faces, poor village huts, biblical pastures with thinning herds under celestial flocks of clouds. It sometimes seems to me that Kosyanov shoots longs horizontal views containing the secret echo of Russian expanse and its history which also seems longer than that of other peoples not of artistic predilection alone. Longer not time-wise, but intonation-wise, as if the history got stuck in our fields and valleys and decided to rest there awhile. These are not fields and opens, but a metaphor for eternity which seems alive during our long sunsets, tired like a peon and at the same time calm and self-confident. This land cannot be conquered, you can only weary it by getting weary yourself until one day you understand that infinity cannot be chosen as an adversary. In it you can only live a long quiet life unmoved by its seeming stillness, because the soul has different vectors and other laws. On the best pages of this moderately calibrated book one can perfectly hear the unspeakable quietude of the Austerlitz sky revealed to us forever by Tolstoy and hanging above Russia, as well as thin dialectics of ecclesiastic sigh: «What was – will be, what was done – so will be done, and there is nothing new under the sun.» But until the silver chord and golden band is torn, and the jar is broken near the spring … eat with joy your bread and drink in gladness of heart your wine. «With joy and gladness» no matter how monotonous life would seem. Life repeats itself over and over again for us to see her more and value her sacred simplicity more, and better understand that infinity is the sister of eternity, in which we are all children of one sky.
Valentin Kurbatov
/
8 9
/
138 139
Вечность
Странный сюжет. Четыре героя. Большая страна, фотография, фотограф, книга. Россия, фотографии Сергея Косьянова разных лет (и, поскольку он в искусстве мудр зело и давно практикует, то, уже не предположение, но утверждение: в его снимках фотография выступает как явление, со своим языком, со своим космосом), личность художника Косьянова и книга как плод коллективной работы. В хороводе четыре героя. Картинки сменяются страница за страницей. В ритме российской Истории, сворачивающейся как змея, пульсирующая с частотой, рисунок колебаний которой не спутаешь ни с одним другим. Сюжет книги – путешествие. Не то, чтобы таких еще не было. Фотографии перекрывают широту книжных разворотов, стягивая и расширяя страницы, раскачивают привычные устои: перевернул и перешел в новое изображение, вышел из предыдущего сюжета. В этой книге все не так. Фотографии решительно задают скорость книге, а посредством ее и зрителю, направляя и управляя его путешествием. Фотография и книга. Истории их взаимоотношений лет почти столько, сколько самой фотографии – уже под двести. Двадцатый век на заре своей, в эпоху авангарда (вот уже сто лет прошло, а он по-прежнему «авангард», собрание ярких провокаций и откровений) предъявил новый вид отношений снимка и публикации: фотография подчинилась воли дизайнера, ее начали кромсать и резать, крутить вокруг всех мыслимых осей, переворачивать зеркально и кверху ногами, расшатывая тем самым привычные отношения зрителя с реальностью. Что с того нам, нынешним? Пройдя сквозь суровую школу авангардистских трансформаций, в наше время фотография диктует книге форму и даже темп рассказа.
В эру движущихся изображений, микшированного, клипового восприятия информации, когда язык кино стал мерилом доступности диалога художника и зрителя, и книга стремится к последовательному развертыванию сюжета, подобно тому, как кино проводит зрителя во времени и в пространстве, научившись не только скользить по поверхности вещей, но погружать вглубь смыслов и пейзажа, выталкивать к деталям и снова топить в тональных размывах скоростных перемещений от сцены номер раз к сцене номер десять, проговаривая множество подробностей на сверхзвуковой. Мы уже привыкаем к эффекту двадцать пятого кадра, без дополнительных сведений которого и реальность уже не полна достаточно и не равна себе. Мы привыкаем к вариативности каждого из мгновений, не столько выбирая, сколько перебирая сценарии следующего шага. От игровых моделей Павича к многомерности времени в цифровую эпоху. И если наши предки искренне верили, что время есть лента, стрела, по которой мы идем всем миром от начала к концу, то нынче оно свернулось по Мебиусу, позволяя в прошлом разглядывать столько примет настоящего (и будущего!), что ностальгия сменяется удивлением и трепетом, как перед гадалкой, уверенно сообщающей о событиях, наступающих завтра. Фотограф Косьянов и дизайнер Гомзяков отправляют зрителя в путешествие по архиву снимков России за последние тридцать лет. В этом путешествии есть интрига: нас отправляют мерить пространство, и, уже в пути выясняется, что мы едем сквозь разные эпохи, которые причудливо прилаживаются одна к другой внутри одной географии. Угадывание годов, когда были сняты доярки или гранитные башни московского
неоклассицизма, есть развлечение, подобное кроссворду за чаем в купе поезда. Проносящийся пейзаж по сути своей неизменен, но мы придаем ему собственные смыслы, выделяем в нем детали под воздействием своего состояния, и из кубиков впечатлений строим нечто, называемое реальностью определенного времени. Оглядываясь назад и опираясь исключительно на свою эмоциональную память, мы с удивлением обнаруживаем, как легко идентифицировать прошлое по отдельным характерным знакам, по их набору, правильному сочетанию между собой. Так, будто проходим по модели ДНК, в которую вшиты звенья восьмидесятых, а чуть выше двухтысячных. Рассмотрев российские реалии на фотографиях Косьянова тридцатилетней давности, ловлю себя на мысли, что Косьянов тех лет «не советский» фотограф. И дело не в выражении конкретной идеологии или оппозиции к ней, но большинство живущих в определенную эпоху несут на себе клеймо своего времени. Художники как будто тащат на плечах груз изобразительных приемов, клише сюжетов, за ними шлейфом аромата модных духов тянутся композиции эмоций десятилетия: дружба-радость, энтузиазм-уверенность, ироническая меланхолия… У Косьянова не так. Он принадлежит к тем немногим, кого определяешь по месту, не по эпохе. В фотографии так узнаешь Бориса Смелова, в кино – Тарковского. Русские европейцы. Современники своих западных коллег. Экзистенциалисты, верящие в высший разум. Ничего подобного их личной формуле интонации-формы, смысла-формы в искусстве не было ни в их окружении, ни за рубежом. Ингредиенты знакомые, те же, что у современников, а послание – другое. Как будто вместо советской эпохи с ее закатом восьмидесятых у Косьянова – закат Европы, каким его можно наблюдать из России интеллигентной, принявшей западный интеллектуализм, но не расставшейся с собственной поэтикой и морализмом. В девяностые, когда фотография в Москве стала частью рефлексирующего художественного процесса, арт-критики ввели определение «видение «человека другого времени». Наверное, в девяностые Косьянов, чужой в фотографии российских восьмидесятых, стал своим. Со-временным. В 2010-е он – фигура не из прошлого, но с принципами. Что снова не ко времени. Иметь убеждения и визуальный стиль снова считается роскошью. Присутствие Косьянова в современной фотографии как приход гуру: ему не обязательно учить, достаточно того, что он есть, и тем уже задана высокая планка жизни и работы. Артистизм, виртуозность композиции, жизнь как стиль, фотография как путешествие – они с Косьяновым.
Реальность сквозь призму его философического отношения приобретает новое измерение. Серенькая деревня в путешествии с фотографом становится продолжением ландшафта художнического бытия. Именно так: не из деревни в город, а там дожить-дорасти до жизни в мансарде, удостоится чести смотреть на мир с высоты городских крыш, но из мастерской художника взглядом-птицей пролететь над колодцами дворов и успокоиться плавными линиями холмов и широким разбегом деревенских улиц по косогору, спланировать к воде в низинах, к большой воде, затопившей дома и колокольню, пробежать вслед за детской тенью мимо неказистых стволов вдоль улицы к парку, где деревья становятся краше, и дальше плыть, плыть взглядом, не запинаясь на подробностях пегих луж и грязноватых дорог. Это взгляд на Россию не из литерного вагона, но рассеянный взгляд художника, слушающего эфир. Есть между ними иллюзия сходства: обоим зрителям неведомы тяготы (весомость) повседневности. По разным причинам. Пусть недолго, но возникает иллюзия сродства путешествия в стремительном поезде и духовного полета. Иллюзия общности современного практицизма и творчества. И пусть это временный союз, он плодотворен. В наше время, недолгое. Сам фотограф рассказывает идею книги как странствия через дали и веси к России державной, ее двум столицам, к перебору знаков имперского, расставленным в бескрайнем пространстве от южных морей до северных широт. Тема империи у Косьянова есть, скорее, констатация имперского, обыденного для жителя столицы. Не важно, где он сейчас. Так Овидий, а за ним и Бродский вдали от столицы более граждане империи, более столичные интеллектуалы, чем иные из тех, кто не покидает пределов, освещенных помпезностью парадов и праздников. Имперское у Косьянова – грандиозная идея и величественная форма, явная сквозь позолоту времен могущества и под дешевой перелицовкой эпохи заката. На фотографиях Косьянова монументальность ампира и советского ар деко существуют под патиной времени, а утраты, руины – лишь шрамы, украшающие архитектуру, как лицо воина. Чем завершить путешествие? Книга обладает своим дыханием. Вдох, начало – стихия воздуха, путь – свист скорости ветра над землей, выдох – лед. Выход как вода. Сквозь камень. На последних страницах волны разбивают поверхность, освобождают скрытую в черно-белом чистую энергию. Творчество.
Ирина Чмырева
/
294 295
Eternity
Photographer Kosjanov and designer Gomzjakov are following their spectators along their journey about the archive of pictures of Russia which have been taken for the past 30 years. There is a certain intrigue in this journey: we are to cover the distance and on this way it becomes clear that we penetrate different epochs which are whimsically border one with another within the same geography. Guessing, when milkmaids or marble towers of Moscow neoclassicism were taken, is amusement that resembles a crossword over a cup of tea in a compartment. The passing by scenery itself never changes but we apply our own meanings to it and note its new details determined by our own state. We construct a thing called reality of definite time from bricks of our impression. Looking back and relying exceptionally on the emotional type of memory we are surprised to find out how easy it is to identify the past according to its peculiar signs, sets and the appropriate combination. As we are scanning a DNA replica consisting of some links of the ’80s, they are followed by the ones of the 21st century a bit upward. Having watched the Russian realities in the Kosjanov’s pictures taken 30 years ago I catch myself on a conclusion that Kosjanov of that period was not a Soviet photographer. He isn’t associated with a certain ideology or an opposition to it. Many people of the same epoch bear the stain of its time. A burden of techniques of fine art and clich’s of plots is carried on artists’ shoulders followed by, like a trace of scent-of-the-season perfume, emotional compositions of the decade: friendship-joy, enthusiasm-confidence, ironic melancholy… It’s not like that with Kosjanov. He belongs to few who can be distinguished by the place rather than the epoch. One can recognize Boris Smelov in Photography and Tarkovski in the Cinema art. They are Russian Europeans, contemporaries of their western colleagues, existentialists who believe in Mind of the highest order. Nothing either in their own art environment or abroad resembled their personal formula of intonation-form and meaning-form. The ingredients are wellknown and are the same as their contemporaries own, but still the message is different. As if instead of Soviet epoch with its decline
of the ‘80s, Kosjanov demonstrates decline of Europe as it is seen from intellectual Russia which adopted western intellectualism but did not parted with a specific poetic manner and moralism. In the ‘90s when Photography became a part of introspective art process, art-critics introduced a definition of “a vision of an individual of another time”. Being an alien in Russian Photography of the ‘80s, Kosjanov might have belong to it in the ‘90s. He became modern. After 2010 he isn’t history yet, rather a man with his principals. And again it’s not with the time: own views and visual style are considered to be luxury again. In modern Photography Kosjanov’s presence looks like a guru arrival: his teaching is not important, his existence is enough to set high standards of life and work. Artistry, virtuosity of layout, life being a style and photo as a journey remains with Kosjanov. The photographer reveals the broad idea of the book in his wandering about endless expanse of sovereign Russia, its two capitals, looking through imperial signs located in a vast territory from southern seas to latitude North. Empire being a subject is a reflection of imperial routine of a metropolitan. And it doesn’t matter where he is now. Ovid followed by Brodsky were more metropolitan intellectuals dwelling far away from the capital in comparison with some of those who never leaves the city lightened by pomposity of parades and holidays. Empire features are shown by Kosjanov as a grand matter and sublime form can be seen through the gild of mighty times and appear its cheap remake during the epoch on the decline. In the photos of Kosjanov monumental Empire style and Soviet Art Deco coexist under patina of time while losses and ruins are just scars decorating architecture like a face of a warrior. How to finalize the journey? This book possesses its own breath. Inhale, the beginning – air element, way – speed whizz of wind over the land, exhale – ice. Coming out as water through stone. On the last pages waves break the surface, letting out the pure energy hidden in black and white – creativity. Irina Chmyreva
/
296 297
Издательский проект УРАЛСИБ Кэпитал
Бесконечность
© «Издательская группа «Арбор» © Сергей Косьянов
Дизайн: Дмитрий Гомзяков Алена Шкермонтова Пре-пресс: Александр Крапоткин Владимир Нефёдов Метранпаж: Марк Тёмкин Отпечатано в Чехии. Типография «Граспо» ISBN – 5-900048-49-7
/
308 309