*Я проснулся за час перед полднем; говорят, что вода чрезвычайно велика, давно уже три раза выпалили с крепости, затопила всю нашу Коломну. Подхожу к окошку и вижу быстрый проток; волны пришибают к возвышенным тротуарам; скоро их захлестнуло; еще несколько минут – и черные пристенные столбики исчезли в грозной новорожденной реке. Она посекундно прибывала... и вот уже из-под полу выступают ручьи, в одно мгновение все мои комнаты потоплены; вынесли, что могли, в приспешную, которая на полтора аршина выше остальных покоев; еще полчаса – и тут воды со всех сторон нахлынули, люди с частию вещей перебрались на чердак; сам я нашел убежище во втором ярусе... В окна вид ужасный: где за час пролегала оживленная, проезжая улица, катились ярые волны с ревом и пеною, вихри не умолкали. К театральной площади, от конца Торговой и со взморья, горизонт приметно понижается; оттуда бугры и холмы один на другом ложились в виде неудержимого водоската. Свирепые ветры дули прямо по протяжению улицы, порывом коих скоро воздымается бурная река. Она мгновенно мелким дождем прыщет в воздухе, и выше растет, и быстрее мчится. Между тем в людях мертвое молчание; конопать и двойные рамы не допускают слышать дальних отголосков, а вблизи ни одного звука ежедневного человеческого; ни одна лодка не появилась, чтобы воскресить упадшую надежду... Водоворот сносил громады мостовых развалин; они плотно спирались, их с тротуаров вскоре отбивало; в самой отдаленности хаос, океан, смутное смешение хлябей, которые отовсюду обтекали видимую часть города, а в соседних дворах примечал я, как вода подступала к дровяным запасам, разбирала по частям, по кускам и их, и бочки, ушаты, повозки и уносила в общую пучину, где ветры не давали им запружать каналы; все изломанное в щепки неслось, влеклось неудержимым, неотразимым стремлением...
* Печатается в сокращении Петербургское наводнение 7 ноября 1824 г. Гравюра. 1820-е Грибоедов-отрок С портрета неизвестного художника
Наводнение в Петербурге. Вид с набережной Васильевского острова Старинная гравюра
Был третий час пополудни; погода не утихала, но иногда солнце освещало влажное пространство, потом снова повлекалось тучами. Между тем вода с четверть часа остановилась на той высоте, вдали появились два катера, наконец волны улеглись и потоп не далее простер смерть и опустошение: вода начала сбывать. Между тем (и это узнали мы после) сама Нева против дворца и адмиралтейства горами скопившихся вод сдвинула и расчленила огромные мосты Исакиевский, Троицкий и иные. Вихри буйно ими играли по широкому разливу, суда гибли, и с ними люди, иные истощавшие последние силы поверх зыбей, другие на деревах бульвара висели над клокочущей бездною... Все, по сю сторону Фонтанки до Литейной и Владимирской, было наводнено. Невский проспект превращен был в бурный пролив... Набережные различных каналов исчезали, и все каналы соединились в одно. Столетние деревья в Летнем саду лежали грядами, исторгнутые, вверх корнями... На другой день поутру я пошел осматривать следствия стихийного разрушения. Кашин и Поцелуев мосты были сдвинуты с места... Вид открыт был на Васильевский остров. Тут, в окрестности не существовало уже нескольких сот домов... Далее нельзя было идти по развалинам; я приговорил ялик и пустился в Неву; мы поплыли в Галерную гавань; но сильный ветер прибил меня к Сальным буянам, где на возвышенном гранитном берегу стояло двухмачтовое чухонское судно, необыкновенной силою так высоко взмощенное; кругом поврежденные огромные суда, издалека туда заброшенные... На Торговой, недалеко от моей квартиры стоял пароход на суше. Необыкновенные события придают духу сильную внешнюю деятельность; я не мог оставаться на месте и поехал на Английскую набережную. Большая часть ее загромождена была частями развалившихся судов и их груза... Я наскоро собрал некоторые черты, поразившие меня наиболее в картине гнева рассвирепевшей природы и гибели человеков. Тут не было места ни краскам витийственности, от рассуждений я также воздерживался; дать им волю – значило бы поставить собственную личность на место великого события... Теперь прошло несколько времени со дня грозного происшествия. Река возвратилась в предписанные ей пределы; душевные силы не так скоро могут прийти в спокойное равновесие.
Ноябрь,1824
Александр Сергеевич Грибоедов (1795-1829) На стр. 116-117: Гористый берег острова Николая Т.Г. Шевченко. 1848-1849
Аллегорическое изображение наводнения 7 ноября 1824 г. в Петербурге О. Кипренский
7 ноября 1824 г. на площади у Большого театра Ф.Я. Алексеев. 1824
Разве поток всемирноисторического прогресса... не вступил, наконец, в правильное русло? Николай Яковлевич Данилевский (1822-1885)
Александр фон Гумбольдт (1767-1859) Богатый лог. Пихтовый лес на реке Каме И.И. Шишкин. 1877
Как это было и при Пушкине, вновь на Волге рассвирепствовалась холера. И тут в Самару будто с неба свалилось распоряжение о немедленном включении чиновника Николая Яковлевича Данилевского статистиком в состав волжско-каспийской рыбной экспедиции Министерства государственных имуществ и Академии наук. Куда ж она рвётся, эта экспедиция, в самое пекло эпидемии? Тридцатилетний Данилевский ещё не отошёл от страданий стодневного заточения в одиночной камере Петропавловской крепости, суровости последовавшей затем ссылки в Вологду. Но и здесь, в «южной» Самаре, всего лишь через несколько месяцев после свадьбы, смерть унесла горячо любимую жену, руки которой он добивался так много лет. Как знать, может, во всём виноват он сам и давнымдавно просмотрел ошибку в выборе жизненного пути?.. Николай Яковлевич Данилевский поступил в Царскосельский лицей в год гибели Пушкина. Потом, в дополнение к лицейскому историкоюридическому образованию, повторил студенческую жизнь вольнослушателем в Петербургском университете. Пройдя через естественный факультет, стал магистром ботаники, наметил на ближайшие годы исследование природы и экономики Чернозёмной полосы России. Работал попутно научным обозревателем в журнале «Отечественные записки», писал пространную рецензию на русское издание многотомного «Космоса» А. Гумбольдта. Был знаком с Краевским, Белинским, Валерианом Майковым. Полиция арестовала Данилевского во время сбора растений для гербария в тульской чернозёмной степи. Непосредственной причиной ареста молодого магистра ботаники стало ещё одно его увлечение – участие в кружке петрашевцев. Известный в кружке как «отчаянный фурьерист», арестант Данилевский не пожалел сил, чтобы написать во своё спасение объяснительную записку-трактат. Из неё со всей очевидностью следовало суждение о политической безвредности распространения учения Ш. Фурье в России. О таком обстоятельном трактате, написанном с большим толком, вкусом и захватывающе интересно, высокие чины следственной комиссии доложили царю и рекомендовали смягчить участь Данилевского. При этом разговоре, памятуя, вероятно, о судьбе Пушкина, Николай I заметил, что чем умнее и образованнее человек, тем он опаснее для государства. Однако ещё до суда над петрашевцами Данилевского отправили в Вологду, в административную ссылку. Начинающий учёный удивил северян тем, что за короткий срок создал научный труд о климате Вологодского края, получил награду Географического общества. При переводе в Самарскую губернию он, конечно, не догадывался ни о грядущем крушении семейной жизни, ни о том, что в Петербурге достойную научную
карьеру хлопочет для него один из основателей Географического общества, знаменитый академик, зоолог, ботаник, географ и этнограф Карл Максимович Бэр. Можно подумать, что всеведущий учёный-энциклопедист К.М. Бэр, догадываясь об универсальной научной подготовке Данилевского, совсем не случайно выбрал его в единомышленники. И поэтому так долго шёл напролом через чиновничьи инстанции, чтобы заполучить несчастного ссыльного учёного в свою рыбную экспедицию. Бэру ведь наверняка было известно, что его будущий подчинённый не только находится под строгим полицейским надзором, но и не видно ещё конца этой опёке. А самое удивительное во всём этом государственном деле было то, что Бэр в наивысших инстанциях добровольно напросился возглавлять эту, в общем, несвоевременную, многолетнюю экспедицию, начавшую работать в год холерного максимума и продолжавшую действовать рядом с линией фронта во все годы Крымской войны. Данилевский прошёл с Бэром огонь, воды и медные трубы. Вот уж странный был академик Бэр! Не было в России в те времена учёного страннее его. Закончив в Дерптском университете медицинский факультет, Бэр изучал естествознание в лучших учебных заведениях Вены и Берлина, работал профессором в университете Кенигсберга. Совершал непредсказуемые поступки и горько размышлял о собственной дерзости, которая, по его мнению, вечно путалась под ногами у судьбы. В ситуации «рака-отшельника» двадцатисемилетним молодым человеком возмечтал он о путешествии к северному полюсу или хотя бы по краю Ледовитого океана для «изучения качества и количества органической жизни». Благодаря помощи «кругосветного» капитана Крузенштерна, получил место врачанатуралиста в полярной экспедиции «двух Фёдоров» – Врангеля и Матюшкина. Но не учёл, что через два месяца после его собственной свадьбы объединённые противостоящие усилия молодой жены и университетского начальства окажутся решающими. Ещё целых восемнадцать лет потребовалось на то, чтобы осуществить эту мечту, то есть стать академиком и организовать для самого себя экспедицию на Новую Землю, стать первым натуралистом, вступившим на это отделившееся от материка горное продолжение Урала. Вослед такому новаторскому зачину Бэр взялся за тайны органической жизни Кольского полуострова, предпринял пять путешествий для изучения Балтийского моря. Общий вывод Бэра звучал так: «Море на далёком севере вырабатывает гораздо больше органических веществ нежели земля». За результаты высокоширотных экспедиций академик Шренк назвал Бэра «Гумбольдтом Севера». Бэр быстро
На Каме близ Елабуги И.И. Шишкин. 1885 Ручей И.И. Шишкин. 1897
На Каме. Нет, кроме Шишкина, другого художника, который бы всю жизнь рисовал лесные истоки российских рек, большинство из которых находятся в укромных уголках болотистых низин и глухих болот, среди таёжной глухомани. Более половины картин Шишкина обстоятельнейшим образом рассказывают о самом таинственном, самом сокровенном российском достоинстве – ключах, родниках, ручейках, речушках, речках, которые обычно зовутся малыми, но на самом деле являются главными для всего великого речного и морского богатства нашей страны. Глухие лесные и таёжные урочища, чащи и буреломы, красавицы-рощи, корабельные сосновые леса – далеко не единственные герои картин Шишкина, как это можно понимать на первый взгляд. Они всегда прямо или косвенно, в тайном или явном содружестве показаны художником заодно с болотинками и ключиками, родниками и ручейками, речушками и речками. Все-все леса Шишкина отнюдь не безмолвны, они наполнены вековечной жизнью небесной, земной и подземной влаги – капелью, журчанием, и плеском и шумом лесных вод, ищущих, текущих и пробивающих себе дорогу к широким речным просторам, морям и океанам. Чтобы серьёзно рассказать о жизни рождающихся лесных и таёжных вод России, Шишкин выбрал на всю жизнь лучшее
развил свой вкус к экспедиционной работе, «вбил» это убеждение «во все члены», и даже не подумал прекращать учёных странствий, когда ему исполнилось шестьдесят лет. Напротив, накануне юбилея, трижды выезжая из Петербурга для исследования состояния рыболовства на Псковском и Чудском озёрах, он привёз на службу для оплаты дорожные счета за прогоны общей протяжённостью 3580 вёрст. Подводя итоги первому периоду экспедиционных работ, Бэр записал: «Я ознакомился с самым северным пределом России – Новой Землёй, а теперь мне хотелось присовокупить сюда и самую южную его часть». Отправившись в волжско-каспийскую экспедицию 14 июня 1853 года, Бэр ехал до Москвы по только что выстроенной железной дороге, на тарантасе по почтовому тракту – до Нижнего Новгорода, на парусной лодке (причём в безветренную погоду Бэр сам подолгу сидел на вёслах) – до Казани, снова на лошадях – до Самары. В 61 год Бэр был сухопарым, бодрым, подвижным, неугомонным стариком. Встретившись с Данилевским, Бэр ещё больше зауважал своего спутника, по-богатырски сложенного и по-богатырски одарённого. Бэр не уставал повторять: «Суду зоологии надлежит только часть нашего вопроса». Данилевского при решении прикладных задач по рыболовству совсем не нужно было убеждать в целесообразности
Карл Максимович Бэр (1792-1876) Ивы, освещенные солнцем И.И. Шишкин. Конец 1860-х – начало 1870-х Хвойный лес. Солнечный день И.И. Шишкин. 1895
время для их рисования – самый полдень, когда только и можно разглядеть их в обычно сумеречных глубинах леса во всех подробностях. Да ещё, как нередко сетуют искусствоведы, выбрал художник строго «научный» метод изучения натуры, метод столь «въедливый» в природу, столь фундаментально её изучающий, что не всегда можно понять, кого же в Шишкине больше – художника или учёного. Нет сомнения в том, что постоянное глубочайшее внимание он к лесам и природным водам на протяжении более сорока лет возникло не случайно – Шишкин родился на великой Каме и с самого малого детства больше всего ценил свою водно-лесную родину, очень гордился ею. Невообразимо глубоко расположены корни этой любви и преданности. Отец Шишкина был настоящим исследователем камских Елабужских краёв. И именно к отцу будущего художника написал письмо казанский профессор, прочитавший в местной газете упоминание о древнейшем историческом захоронении местных людей где-то у Елабуги. Любознательный профессор попросил краеведа разузнать, правда ли это. Отец Шишкина выяснил, что елабужские крестьяне давно уже разобрали монументальные каменные сооружения и обелиски древнего
Мангышлакский сад Т.Г. Шевченко
комплексных исследований. Таковые были предприняты в отношении не только самих водных бассейнов и их обитателей – рыб, но и всех окружающих территорий, причём, по Бэру, изучать следовало всё подряд и как можно более всесторонне. Это была гениальная догадка Бэра, которой, впрочем, вначале мог пользоваться только он сам да его ближайшие коллеги. Вот почему Карл Бэр и Николай Данилевский сразу же принялись за геологическое изучение меловых гор, собирали окаменелости у Хвалынска и Вольска, отправились из Камышина для исследования группы знаменитых солёных озёр Прикаспийской низменности и камышинских каналов в сторону Дона, два дня искали ископаемые раковины на горе Богдо, обсуждали такие впечатляющие события, как лёт саранчи и пылевую бурю. От Чёрного Яра до Астрахани плыли они на двух лодках в сопровождении рыбака. Через два месяца после выезда из Петербурга Бэр написал в Академию наук первый отчёт о ходе экспедиции, отправил в академический Зоологический музей первые коллекционные сборы. Сбылась, наконец, давняя мечта русских натуралистов побывать и поработать на всей акватории и на всех побережьях славного Каспийского моря, за которым геродотовская муза истории Клио закрепила сразу множество названий. Тысячелетиями теснящиеся вокруг моря разные близкие и дальние народы обращались к морю со своими помыслами и надеждами, давали ему самые звучные имена. Море всегда щедро кормило всех жаждущих, давало дороги странствующим, торгующим и воюющим. Море дружеское и опасное.
Иван Иванович Шишкин (1832-1898) И. Осокин. 1850
Кама близ Елабуги И.И. Шишкин. 1895
Мангышлакский сад Т.Г. Шевченко. 1854 Лесной ручей И.И. Шишкин. 1880
Пароход «Ленкорань», преодолев бесчисленное количество проток волжской дельты, вышел на северные каспийские просторы, мелководные настолько, что встречи с мелями составляли череду самых обычных событий плавания. Путь экспедиции лежал на полуостров Мангышлак, к месту, где находилось единственное на восточном берегу моря русское укрепление под названием Новопетровское. Здесь произошла памятная для всех встреча с поэтом и художником Тарасом Григорьевичем Шевченко, отбывающим солдатчину за участие в деятельности киевского КириллоМефодиевского общества и поэтическую книгу «Кобзарь». Поэт Шевченко учился поэзии у живого Пушкина, а в день его смерти вместе с художником из Петербургской академии художеств А. Мокрицким зарисовывал на память лицо навеки успокоившегося великого человека. В прикаспийских
могильника, расположенного у села Ананьино, использовали исторический камень для хозяйственных нужд. Отец Шишкина запросил у владельца этих земель – Удельного ведомства – разрешение на археологические раскопки. А сын-художник Иван сделал необходимые для документов рисунки с натуры. Могильник располагался на берегу речки Тойно на высокой песчаной дюне, господствующей над всей окружающей местностью. С дюны и двух искусственных возвышенностей на её верху открывался панорамный обзор Камы, громадные приречные озёрные и поросшие ивняком низины, открытые песчаные и залесённые пространства. В 1852 году представитель земельного управления и отец Шишкина приступили к раскопкам могильника, который оказался созданным племенами, родственными скифам. Позже были обнаружены на камских берегах и смежных территориях другие подобные могильники, воссоздан обряд захоронения древних воинов с водружением особой погребальной ладьи на вершине насыпного кургана. Где бы ни находились курганы, погибшие воины располагались в могилах ногами в сторону реки, чтобы быть готовыми к загробному плаванию в сторону южных земель, где, очевидно, была их древняя родина. Реки в старину были дорогами к родине: для одних эти дороги вели вниз по течению, для других шли к истокам.
краях Шевченко был довольно давним и хорошо осведомлённым жителем. Он даже хорошо представлял себе учёные достоинства натуралиста Бэра со слов руководителя первой научной экспедиции по Аральскому морю, лейтенанта и литератора А.И. Бутакова. Ссылая Шевченко в Оренбургский корпус, царь категорически запретил поэту и художнику рисовать и писать стихи. Но в дальней дали от Петербурга оренбургское начальство на время закрыло глаза на это царское повеление. Шевченко был взят в экспедицию Бутакова художником-документалистом. «Я теперь весёлым иду на это никудышнее море Аральское», – писал тогда Шевченко. Оказывается, с тюркского языка слово «арал» переводится как «море-остров». В 1848 году экспедиция открыла в море неизвестные острова, провела промеры глубин, определила постоянные течения. Перезимовав в Раиме и на Кос-Арале, участники экспедиции продолжили работу, определили рельеф морского дна, нанесли береговую линию, взяли пробы грунтов, собрали большие естественнонаучные коллекции, составили подробную карту моря. Осенью 1849 года, перед отъездом с Арала в Оренбург, Шевченко написал на Кос-Арале следующие строчки:
Тарас Шевченко Автопортрет. 1842 На берегу Аральского моря Т.Г. Шевченко. 1848-1849 «Святой ключ» близ Елабуги И.И. Шишкин. 1886
Готово! Парус распустили, Баркас с байдарой заскользили Меж камышами в Сыр-Дарью, Плывут по голубой дороге. Прощай же, Кос-Арал убогий! Два года злую грусть мою Ты всё же развлекал умело. Спасибо! Сам себя хвали,
Отец Шишкина прославился на Каме ещё и тем, что устроил для елабужцев настоящий большой подарок – провёл в город водопровод из двух мощных ключей. Поэтому уже с детства взаимоотношения начинающего художника с камскими и прикамскими водами были вполне определёнными, поставленными на широкую ногу. В том же 1852 году Иван Шишкин приехал в Москву учиться на настоящего художника. На счастье его здесь проходила выставка картин И.К. Айвазовского и Л.Ф. Лагорио. «Девятый вал» Айвазовского с головой накрыл Ивана, но тем не менее оставил в живых и дал возможность поступить в Училище живописи, ваяния и зодчества в обучение к высокообразованному художнику А.Н. Мокрицкому, воспитаннику знаменитого Венецианова. Под впечатлением памятной выставки Шишкин создал одну из самых ранних своих картин «Ночь на Каме». А в дневнике – ученической тетрадке – записал только что родившееся кредо: «главнейшее для пейзажиста есть прилежное изучение натуры». Интересно, что художественное училище, куда поступил Иван, было его ровесником. Оно открылось как Натурный класс Московского университета в 1832 году, а потом уже волей преподавателей-выпускников
Что люди и тебя нашли И знали, что с тобою сделать. Прощай, мой друг! Твоей земли Не славлю я, не проклинаю. Быть может, вновь тоску узнаю, Изведанную в этом крае, Но от него уже вдали. Сам Бэр в те годы стремился попасть в аральскую экспедицию, переписывался с губернатором, очень хотел повлиять на ход работы экспедиции и раздвинуть территорию её действия далеко на запад – вплоть до побережья Каспийского моря. Удивляясь поэту, художнику, исследователю и вообще разносторонне образованному собеседнику, Бэр расспрашивал Шевченко и о том, как ему удалось вырастить у стен военной крепости в каменистой пустыне такой замечательный сад с голубятней. Шевченко же вспоминал, как, отправляясь из Гурьева в Новопетровское, захватил с собой обёрнутую в мокрую тряпицу ивовую ветвь. Она-то и стала началом зелёного сада, а также и сада души. После этой встречи Бэр приложит много сил, чтобы освободить Шевченко из ссылки. В 1854 году пароход «Астрабад» вновь доставил участников экспедиции в Новопетровское. Сохранилось несколько шевченковских писем другу
Т.Г. Шевченко Автопортрет. 1845 Крутой берег моря. Т.Г. Шевченко. 1848-1849 Старые липы И.И. Шишкин. 1894 Часовня в лесу И.И. Шишкин. 1893
Залескому: «Данилевский такой человек, что может в нашей пустыне вскружить и не мою голову. Во всё время пребывания его здесь я почти не расставался с ним. Он своим присутствием оживил во мне, одиноком, давно прожитые прекрасные дни. Всё, что хотелось бы написать тебе о нём, не поместилось бы на двух листах бумаги, а потому ограничусь, сказав только, что он во всех отношениях прекрасный человек: жаль только, что он учёный, а то был бы настоящий поэт». И через месяц после отъезда Данилевского: «Он прожил у нас только два месяца, и за это время я сблизился с ним до искренней дружбы. Проводивши его, я чуть с ума не сошёл. В первый раз в жизни моей я испытываю такое страшное чувство. Никогда одиночество не казалось мне таким мрачным, как теперь... Ты говоришь, что ты в своём углу (в Златоустове) сроднился со своим безотрадным одиночеством; я тоже думал, пока не показался в моей широкой тюрьме живой человек – человек умный, благородный в широком значении этого слова, и показался для того, чтобы встревожить мою дремавшую бедную душу; всё же я ему благодарен глубоко». В это лето для исследования устья реки Эмбы Бэр создал специальный отряд из трёх человек, назначив Данилевского начальником. Правильно было бы сказать: отряд для поисков устья Эмбы. Каспийское море в этом месте было настолько мелким, а проток в эмбинской дельте так много,
Мангышлакский сад Т.Г. Шевченко. 1859 Вид на острове Валааме И.И. Шишкин. Этюд. 1858
Петербургской Академии художеств стало самостоятельным. Однако обстановка, нравы, преподавательская и юношеская товарищеская среда были здесь гораздо более домашние, чем в Петербурге. Впрочем, для беспокойной натуры молодого камского и вятского жителя всего московского оказалось недостаточно. Через три с половиной года ученья в Москве Иван Шишкин перебрался ближе к первоисточникам желаемого – в столичную Академию к академику Сократу Воробьёву, сыну академика Максима Воробьёва, обучавшего Ивана Айвазовского. Твёрдо стоявшему на ногах Шишкину удалось избежать прямого подражания предложенным учителем образцам швейцарца А. Калама, любившего изображать бушующие в ущельях опасные альпийские реки и горные озёра. Но когда в 1858 и 1859 годах молодому строптивому художнику вместе с сокурсниками довелось поработать на пленэре на острове Валааме в Ладожском озере, он больше стал понимать своего уж чересчур по-европейски романтично настроенного учителя. И Шишкин писал: «...Шляемся под дождём и ветром, ходим смотреть волны – да, действительно, я ещё до сих пор ничего
На стр. 127: Автограф письма И.И. Шишкина Н.Д. Быкову (№67) с наброском-вариантом картины «Вид в окрестностях Дюсельдорфа» Портрет художника И.Н. Крамской. 1873 И.И. Шишкин: Дебри 1881 На берегу моря Этюд для картины «У берегов Финского залива (Удриас близ Нарвы)» 1889-1890
Иван Шишкин в Дюссельдорфе Фото. 1864-1865 И.И. Шишкин: Лесная глушь 1872 После бури. Мери-Хови 1891
течение так неторопливо, что главное русло реки не желало находиться. Данилевский совершал многокилометровые «путешествия пешком по воде». Постепенно выяснился необычный факт: Эмба вливалась в море только в середине лета. Бэра тогда очень интересовал вопрос о переменах в уровне Каспия. Ещё в 1837 году академик Э. Ленц по совету Бэра установил две градуированные рейки на бакинском берегу. Спустя много лет Бэр в Новопетровском собственноручно выбил такой же знак на прибрежной скале и предложил коменданту крепости И. Ускову ежегодно вырубать отметки уровня моря. А в эти же самые месяцы на соседнем Чёрном море гремела Крымская война. В ноябре 1854 года в осаждённый Севастополь добровольцем приехал хирург Н.И. Пирогов, большой друг и сподвижник Бэра по службе в Петербургской Медико-хирургической академии. Пять месяцев проработал Пирогов в севастопольских госпиталях, оперируя по двадцать часов в сутки. Благодаря таким людям, как этот великий хирург, город выдержал 349 дней осады. Пирогов называл войну «травматической эпидемией» и всеми силами стремился превратить прифронтовые госпитали из «стоячих тинистых прудов» в «чистые проточные озёра». В начале мая 1855 года войска союзников высаживались близ Керчи у входа в Азовское море, а для Бэра и его сотрудников в это время начался третий год экспедиционных работ на Каспийском море. До середины июня Данилевский со спутниками работали на Сальянских рыбных промыслах в устье Куры, затем перенесли свои учёные занятия на самый южный берег Каспийского моря в персидский город Энзели, на реки Перибазар и Сефид-руд. Здесь тяжёлая лихорадка сбила с ног всех участников экспедиции и даже такого дюжего человека, как Данилевский. После выздоровления, прежде чем вернуться в Астрахань и Баку, все успели поработать ещё в Энзеле и Астрабаде. В Баку Данилевский встретился с приехавшим туда Бэром. Здесь их внимание привлекли руины затопленного очень древнего каравансарая. Этот факт мог одинаково свидетельствовать и о медленном опускании берега под воду, и о постепенном повышении уровня моря. На Кавказе Данилевский много работал в архивах Баку, Шемахи, Тифлиса, извлекая и систематизируя архивные материалы по речному и морскому рыболовству. Бэр, запаковывающий в своё время в Петербурге «все книги, которые следует направить к Каспийскому морю», был поражён в Тифлисе обилием продающейся литературы по всем отраслям знания. В этот же год бэровская экспедиция обследовала восточные берега Каспия вплоть до Красноводского залива.
В июне 1856 года Данилевский приступил к изучению рыболовства на реке Урал. Он был очень рад этой работе, гордился ею. В учёном всколыхнулись радостные воспоминания о деятельности кружка Петрашевского, когда, проповедуя среди интеллектуалов Петербурга необходимое для молодых людей учение Фурье, Данилевский глубоко в душе гордился достижениями и традициями русской общины, предрекал ей большое будущее. И вот настоящая Русская казачья община у него перед глазами во всём своём величии и со всеми своими досадными, режущими глаз недостатками. Как суметь изучить и понять эту общину во всех подробностях, как суметь изложить приобретённые знания так, чтобы они прозвучали во всю силу для каждого читающего русского человека? Работая над предисловием к своему известному «Краткому очерку Уральского рыбного хозяйства», вышедшему в «Вестнике» Географического общества в 1858 году, Данилевский писал: «Цель настоящей статьи – представить живую картину общинных работ при общественной рыбной ловле на Урале и показать ещё пример разницы между законами писаными и законами обычая... Уральское рыболовство – явление в высшей степени оригинальное...» Учёному хорошо удался этот труд. Бэр назвал его «подробным и достоверным». До нынешнего времени им с удовольствием пользуются специалисты по рыбному хозяйству Урала и Прикаспия. Работая в Гурьеве, сначала Бэр в 1854 году, а два года спустя Данилевский познакомились с редкой по силе личностью – известным учёным Г.С. Карелиным. В возрасте шестнадцати лет он был выслан Аракчеевым из Петербурга на Урал ещё в 1817 году. В Оренбурге юный Карелин со всей страстью недавнего артиллерийского прапорщика ринулся в наступление на естественные науки и вскоре достиг на этом редком фронте удивительнейших успехов. Он стал очень заметным в России учёнымпутешественником, осуществил весьма сложные экспедиции по Уралу, русскому и китайскому Алтаю, Северному Прикаспию. В преклонные годы Карелин решил поселиться в Гурьеве и удивлял всех к нему приезжающих уникальными знаниями и суждениями, многотысячной коллекцией чучел зверей и птиц, изготавливать которые он был большой мастер. Карелин оказал неоценимые услуги Бэру и Данилевскому, сосредоточенно вникавшим в тайны рыболовства Каспийского бассейна. В 1856 году работа на Каспийском море подходила к концу. Астраханский губернатор долго уговаривал Бэра совершить заключительное морское турне – объезд всего Каспийского моря в официальной и торжественной обстановке на большом пароходе «Тарки». Бэр же, всю жизнь уклонявшийся от дней рождения, именин, юбилеев и прочих торжеств по
На стр.129: Тарас Григорьевич Шевченко (1814-1861) И.Н. Костомаров. Фрагмент. 1871 Лесной пейзаж с цаплями И.И. Шишкин. 1870
Коллаж: Шевченко рисует... Автопортрет Деталь картины. 1855-1856 Чир-Кала-Тау Т.Г. Шевченко. 1854-1857
Болото. Полесье И.И. Шишкин. 1890
причине занятости, долго и упорно отказывался от «роскошного» времяпрепровождения. Но когда учёному, наконец, сообщили, что на корабле поедет ещё писатель А.Ф. Писемский, ничего не оставалось, как согласиться. Писемский – коренной волжанин, в столицах его называли «пришельцем из Костромы». Как признавали литературные критики, этот любимейший беллетрист публики владел особенным пониманием истории и философии и «копал» такие глубокие пласты русской жизни, которые не были доступны Петру Великому и не были затронуты его эпохой. В Новопетровском Бэр познакомил Писемского с Шевченко. После путешествия по Каспийскому бассейну Писемский написал путевые публицистические и этнографические очерки «Астрахань», «Бирючья коса», «Баку», «Тюк-Караганский полуостров и Тюленьи острова». Все они были напечатаны в нескольких книгах «Морского сборника» в 1857 году. Этот год памятен был долгожданным событием, подготовленным Бэром и другими влиятельными русскими людьми: из Новопетровского вышел на свободу Шевченко. И почти осуществилась мечта поэта «о радостном одиноком путешествии по Волге». Конечно же, не подтвердилось шутливое его намерение увидеть Астрахань «подобной Венеции времён дожей» – глазам поэта город представился островом: «А проток Волги, окружающий Астрахань и сообщающийся с Каспийским морем, глубиной и шириной Босфору не уступит». В Саратове произошла давно ожидаемая встреча с матерью историка Н.И. Костомарова – Татьяной Петровной. Сам историк – друг и соратник Шевченко по Кирилло-Мефодиевскому обществу – в это время находился в Скандинавии.
В Симбирске Шевченко, всегда странствующему «по коловратной жизни», очень захотелось не только приобщиться к реке истории, но и взглянуть на такое устойчивое историческое явление, как монумент памяти Н.М. Карамзина. При рождении этого монумента Шевченко присутствовал ещё в Петербурге, в мастерской скульптора. Однако, как писал поэт в пароходном дневнике, «...вечер быстро близился, и я терял надежду видеть на месте, видеть музу истории, которую я видел только в глине в мастерской незабвенного Ставассара. Чего я боялся, то и случилось. Едва к пяти часам «Князь» (пароход «Князь Пожарский»: прим. авт.) положил свой якорь у какой-то дощатой пристани, прочая декорация была закрыта дождём с снегом. Несмотря на всё это, я решился выйти на берег. Чернозёмная моя родная грязь по колена и ни одного извозчика. Промочивши в луже и грязи ноги, я возвратился, нельзя сказать благополучно, на пароход... Другой раз я проезжаю мимо Симбирска, и другой раз не удаётся видеть мне монумент придворного историографа. Первый раз в 1847 году, вместо экстренности, ночь, и с такими отвратительными вариациями, что глупо бы и думать о монументе Карамзина...» Вот уж в своё время Карамзин постарался! Такой удивительный труд произвёл на свет – «Историю государства Российского». Озадачил, озаботил историей всех российских граждан. Учёный писатель одарил своих читателей не просто новыми созревавшими в глубине чувствами, мыслями и делами, но – делами, мыслями и чувствами осознанно исторического характера. Клюнул русский человек на этого заманчивого, вкусного червячка, да и попался навсегда на удочку Историка и Истории. А Карамзину только того и надо было. Он, хитрый волжанин, был настоящим возмутителем спокойствия русского человека. Как всякий житель волжских берегов, историк имел снасти всех размеров и достоинств: «ловил рыбку большую и маленькую». Наибольшим его счастьем была «приманка в Историю» пятилетнего Пушкина. Втайне даже от близких Карамзин этим очень гордился, и лишь однажды, во время горячего спора с юношей Пушкиным, не сдержался и намекнул ему о действительном историческом месте начинающего поэта. И как тут взметнулся оскорблённый до глубины души юный гений! Ведь он искренне верил тогда, что стоит в стороне от всех теорий и любых философских систем. Гневу его долго не было границ. Казалось бы смерть Карамзина окончательно примирила двадцатисемилетнего поэта с мыслью и волей наставника. Но не тут-то было. Оказавшись в Нижегородской области, в окружённом холерой Болдино, Пушкин вспомнил в подробностях свой конфликт с Карамзиным. Дал ему движение в мыслях и написал удивительнейшую повесть – «Летопись села
подобного не видывал, даже и вообразить-то не мог. Страх что такое. Хлещут в скалы вверх сажень на восемь, на глубину восемьдесят и больше сажень. Есть где разгуляться, и пространство от берега ближнего, откуда дул ветер, вёрст семьдесят. Несмотря на весь ужас их действия, мы смотрим на них с величайшим удовольствием». За две видовые картины, родившиеся на Валааме, Шишкин получил большую золотую медаль и право быть заграничным пенсионером Академии художеств. Ещё через пять лет ему присуждают звание академика, а в 1867 году он надолго возвращается трудиться на Валаам вместе с подопечным семнадцатилетним живописцем Фёдором Васильевым. Этого талантливейшего выученика Шишкина Левитан впоследствии назовёт своим учителем.
На стр. 131: Рожь И.И. Шишкин. Детали картины. 1878
И.И. Шишкин: Поле Офорт. Фрагмент. 1886 Полдень. В окрестностях Москвы 1869
Горюхина» – вершину скорбного своего добродушия, свидетельство печального согласия, незадолго до своей смерти, с воспитавшим его великим историком. Бэр и Данилевский обратились к серьёзным историческим занятиям почти при таких же обстоятельствах, как и Пушкин. За три с половиной месяца до отъезда в Волжско-Каспийскую экспедицию Бэр выступал в Академии наук с докладом, который позже составил отдельный, второй том «Материалов для истории рыболовства в России и в принадлежащих ей морях». Одним из самых важных акцентов вступительного слова Бэра был такой тезис: «С тех пор, как в «Истории государства Российского» мы имеем полное, основательное и превосходно написанное творение об отечественной истории, её изучение основательно распространилось в России». Целью же всего вступительного слова и доклада Бэра были «желание и надежда внушить другим (то есть академикам: примеч. авт.) участие к предмету и побудить к собиранию новых сведений» – об истории российского рыболовства. Как и всегда, Бэр этим докладом добился своей цели и в очередной раз получил право принимать принципиальные методологические нововведения по ходу экспедиции. Бэр и Данилевский, казалось бы чистые учёные-естественники, руководители нескольких многолетних рыбохозяйственных экспедиций, во время полевой работы постоянно ощущали себя на арене Истории полноправными участниками разворачивавшихся вокруг них внутригосударственных и международных событий. По суждению Данилевского, целебной силе Истории следовало покоряться, особенно в случае угрозы коварной болезни – «принижения общественного духа». Написав первоочередные, сугубо рыбохозяйственные отчёты, статьи, книги и программы, Бэр с Данилевским обрели силы и уверенность формулировать новые выводы исторического и историкокультурного порядка. Нужно, конечно, ещё раз отдать должное изначальной проницательности и мудрости Бэра. Чтобы стать в один ряд с самыми известными теоретиками историографии, ему вполне хватило бы и предшествующих экспедиций. Вот уж встрепенулись российские историки от его программной статьи 1848 года, опубликованной в казалось бы безобидной «Карманной книжке для любителей землеведения»! Следуя мысли Чаадаева о воздействии на жизнь человеческого общества живого геологического субстрата, Бэр не только объявил о том, что «история Земли и есть именно история жизни», но и разобъяснил в подробностях, почему это так. Эту статью свою, оказавшую должное воздействие на всех без исключения русских историков, Бэр назвал так – «О влиянии внешней природы на
Друзья художника, на которых огромное впечатление произвели посвящённые лугам и болотам картины Фёдора Васильева, писали Шишкину настойчивые, чуть обиженные письма: «Не изобразите ли багунное болото, то есть моховое болото внутри еловника, заросшее багуном (Ledum palustre)? Какие разнообразные оттенки цветов торфяникова мха!» Художник отвечал: «Болото – прелесть. Вот бы где писать Бурелом, незачем ездить в Вологду...» Ф. Васильев напоминал Крамскому о «лесище, который Иван Иванович уволок целиком из натуры...» И.Н. Крамской шишкинский «Родник в сосновом лесу» оценил по особенному: «такой силы, рельефа, красок и гармонии у Шишкина было мало, да, пожалуй, и совсем не было...» А В.В. Стасов «Край леса у воды» назвал «одним из самых-самых лучших его созданий». Самых крупных художников нашей страны всегда отличало устойчивое стремление к некоторой философичности, к созданию монументальных картинсимволов российской природы. На этом пути написаны
социальные отношения отдельных народов и историю человечества». Тут Бэр не упустил и возможности прославить во имя Истории воды океанские, морские и речные, их многозначимые взаимодействия с сушей и народами. И ещё пришла же в голову Бэра мысль написать такие строчки: «Вся наша высшая общественная образованность произошла из строения колоса... только из почвы, сделавшейся, благодаря земледелию, отечеством, произрастает чувство любви к этому отечеству, способное на величайшие усилия и жертвы». Образы символического колоса, России-растения, отечества-почвы, почвы-отечества, культ всего органического были понятны и близки Данилевскому с детства и юности. Близки и понятны ещё с тех пор, когда он учился в частном пансионе профессора Московского университета М.Г. Павлова, известного просветителя, главы первого в России философского кружка с привлекательным названием «Общество любомудрия». Павловское любомудрие опиралось на идею стройной целой природы, принцип тотального единства всего мироздания. Учитель Данилевского более всего стремился к составлению всеобщей теории природы. Одним из символов её богатства М.Г. Павлов, романтик по натуре, приводил образ бесконечно разнообразного моря, волны которого сравнивал с отдельными формами и объектами природы. И дальнейшая жизнь Данилевского складывалась так, что это мировоззрение не уходило из поля зрения. Молодёжь из кружка Петрашевского в сущности тоже исповедовала органическую теорию. Сам руководитель кружка делил всю историю человечества на эпохи органические и неорганические. Первые, по его мнению, содействовали развитию социалистических начал человечества, вторые им препятствовали. В кружке петрашевцев Данилевский познакомился с А.А. Григорьевым, А.Н. Майковым и Ф.М. Достоевским. Пылкий, философически настроенный Григорьев всю свою жизнь гордился тем, что непоколебимо, вслед за Белинским, сохранял себя в «пушкинской эпохе», по большому счёту сочувствовал великому поэту, понимал «пушкинские стремления» и «пушкинские задачи», формировал в истории русской культуры «вопрос о Пушкине», «пушкинское направление», пушкинский строй мысли, даже... «пушкинскую партию»! За эти истинно замечательные заслуги Д.И. Писарев назвал А. Григорьева «великим вождём целого направления». Возможно, это утверждение обозначилось бы в нашей истории гораздо чётче, если бы Григорьев пожил подольше. Но и за свои недолгие сорок два года жизни он очень многое успел. Трудно было ему по-новому характеризовать Пушкина после Белинского, определившего великого поэта как гениального Протея, способного
«Грачи прилетели» и «Просёлок» А. К. Саврасова, «Оттепель» и «Дорога в горах» Ф. А. Васильева, здесь же шишкинские «Рожь», «Среди долины ровныя...», «Утро в сосновом лесу». Отечественные поэты и писатели в этом многотрудном деле всегда немного опережали живописцев-пейзажистов, и поэтому Шишкин в своих историко-философских размышлениях равнялся больше на Пушкина, на некрасовские «врачующие просторы», на лермонтовские «разливы рек, подобные морям».
Аполлон Александрович Григорьев (1822-1864) Иван Шишкин И.Н. Крамской. Фрагмент. 1880 Родник в лесу И.И. Шишкин
свободно перемещаться во все сферы жизни, принимать все виды и формы жизни разных веков и стран и, тем не менее, оставаться самим собою. «Почвой поэзии» Пушкина – мирного, гуманного, терпимого и любящего – Белинский назвал живую действительность и плодотворную идею: жизненное движение и органическое развитие. Отметив «могучий» разворот беседы Пушкина с морем в стихотворении «К морю», Белинский записал: «Предшествовавшие Пушкину поэты... относятся к Пушкину, как малые и великие реки – к морю, которое наполняется их водами. Поэзия Пушкина была этим морем». Григорьев же подчеркнул в Пушкине такие качества, как укоренённость и полноту самобытного русского типа («А Пушкин – наше всё»!), целостный захват жизни, искренность, понятливость и душевное сочувствие «до крайних пределов», удивительную отзывчивость к многообразным мирам жизни. Кроме того, Григорьев первый открыл для читателей и критиков одну из самых горячих точек соприкосновения Пушкина с XIX столетием – выведение поэтом «почвенной» критической личности Ивана Петровича Белкина и создание «Летописи села Горюхина». В конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, в период организации братьями Достоевскими журнала «Время», куда пришли работать критиками А.А. Григорьев и Н.Н. Страхов, новое, впервые чётко обозначенное Григорьевым литературное направление получило название «почвенничества». Редактор «Времени» Ф.М. Достоевский близко к сердцу принял органические, почвеннические идеи Григорьева, изложил их в первом номере журнала в своей редакции и дополнил программу издания просветительской устремлённостью, традиционной в России, начиная с XVIII века. Так начало свою большую жизнь оригинальное российское литературное и философское течение – почвенничество. В разные времена оно склонялось то в сторону славянофильства, то в сторону западничества, но всё же сохраняло свою самобытность. Немного странно, что даже самые видные идеологи российского почвенничества никогда не претендовали на оформление своего направления как особой историко-философской или культурологической теории, вполне мирились с хождением почвенничества в мире поэзии и художественной прозы. Теперь же, когда почвеннические материалы XIX столетия доступны любому отечественному историку, хорошо заметна самобытная философическая структура российского почвенничества и прежде всего два его главных, со времён Татищева, мировоззренческих ориентира – круг земной, сухопутный, континентальный, и круг земноводный, речной, озёрный, морской и океанический. Можно сказать, что М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин,
при всех их разносторонних и разномасштабных пристрастиях, в равной степени интересовались и проблемами природных вод, и проблемами суши. Однако уже их ближайшие последователи сочли возможным больше работать или в одной, или в другой области почвеннических знаний. Так появились почвенники земные, тяготеющие к исторической геологии, почвоведению, географии суши, и почвенники земноводные – их можно назвать просто водниками. Один из главных теоретиков почвенничества поэт и критик А.А. Григорьев всю жизнь с любовью изучал геологию. Его статьи о российском почвенничестве насыщены геологическими и горняцкими терминами и понятиями. Григорьев, несмотря на шумные и насмешливые протесты коллег, первым ввёл в литературную критику эпитет «допотопный», относя его то к бытию, то к жизненным мирам, то к человеческим творениям. Критик любил образ геолога, стремящегося познать не только наносные, второстепенные и ближайшие пласты жизни планеты, но и пласты дальнейшие, первоначальные. Григорьева интересовали не всякие геологические произведения, а только первостепенные, настоящие источники, коренные причины, простые основы жизни. Критик очень хотел бы научиться «понимать органическую связь слоёв между собой». Почвенник А.Н. Майков главным условием развития искусства также называл верность природе, но, в отличие от Григорьева, более всего интересовался природными водами, в быту обожал рыбалку, пленялся живописью И.И. Айвазовского, тщательно изучал мировоззрение художника, именуя его «соперником природы». Майков, как и Данилевский, по-своему писал о чувстве природы, называл марины Айвазовского поэтическими полотнами и много размышлял о том, что значат водные просторы и пространства в художественном отображении. В конце 1850-х годов Майкову представилась возможность участвовать в морской экспедиции на корвете «Баян». В 1859 году, находясь во Флоренции, поэт сравнивал Россию со Средиземноморьем в духе почвенничества и заканчивал письмо строчками: «Я и не воображал, что может быть такая мука на свете – не жить в России. Ума не приложу, как это делают другие». Веющее вокруг почвенничество, текучие его воды завлекли на свои воздушные пути и земные русла Н. Я. Данилевского, когда тот осенью 1865 года приступил к работе над главной книгой жизни «Россия и Европа». В ней он изложил новое понимание форм и законов всемирной истории – учение о культурноисторических типах. Ко времени принятия решения о предстоящем капитальном писательском и историко-философском труде Данилевский утвердился на службе
Николай Николаевич Страхов (1828-1896) Фото К. Шапиро. Петербург. 1880-е
И.И. Шишкин: «Среди долины ровныя...» 1883 Пейзаж с озером Фрагмент. 1886
И.И. Шишкин: Из окрестностей Гурзуфа Этюд. 1879 Крымские орешины 1884
в Министерстве государственных имуществ. Но в столицах практически не жил – большую часть своей жизни он трудился в разных российских провинциях. После Волжско-Каспийской экспедиции отработал три года начальником экспедиции по исследованию рыболовства в Белом и Ледовитом морях. После северных краёв ездил в командировку на Псковское и Чудское озёра с задачей усовершенствования для них правил рыболовства. В это время К. М. Бэр издал пять томов «Исследований о состоянии рыболовства в России», написанных или им самим, или в соавторстве с Н. Данилевским и Я. Шульцем. Иногда удивительные общеисторические выводы формулировал Бэр в своих материалах по истории рыбного хозяйства России. Например, такой: «Каспийское море ныне де факто есть русское море, но усвоенное Россией больше рыболовной промышленностью народа, чем силою оружия... Точно так же было и на противоположном краю России, на глубоком севере; и здесь рыбный и моржовый промысел производился раньше, чем эти местности стали собственностью наших предков». С 1863 года Н. Я. Данилевский начал экспедиционное исследование рыболовства на Чёрном и Азовском морях, тоже в должности начальника экспедиции, продлившейся целых пять лет. В 1864 году он объехал с исследованиями вокруг Азовского моря, в следующем году изучал Днепровский бассейн. На время Азовской экспедиции устроился жить в Крыму, сначала в Мисхоре, затем в Мшатке. К этой поре Данилевский обзавёлся новой семьёй. Рождались и подрастали дети, из года в год росли стопки и папки написанных для книги страниц. Труднее всего на свете преодолевать сложившиеся, укоренённые традиции, особенно если они относятся к географии и истории всего земного шара и если их такое множество. Данилевский вглядывался в карты и глобусы, с пристрастием переворачивал страницы сотен книг. Поражался своему собственному нетрадиционному видению всего на свете. С какой стати огромный цельный «кусок суши» географы сделали двумя частями света – Европой и Азией? На каком основании названа частью света Европа, которая является лишь одним из крупных материковых полуостровов? Почему пологие, разрушенные временем Уральские горы были выбраны единственной во всём мире сухопутной «границей» между двумя частями света, ведь все остальные границы морские и океанские? Почему территория Европы отождествляется с землёй древней эллинской культуры? Ведь эта культура сложилась в Малой Азии, а завершила свой путь на северном побережье Африки. Ради чего историки делят историю на древнюю, среднюю
В Корсуне Т.Г. Шевченко. 1859
и новую, считая вершиной трёх периодов мировой культуры германороманскую цивилизацию, и полностью игнорируют при этом цивилизации Востока? Почему в науке так очевидно стремление выстроить всю историю в одну ниточку со множеством переходных, малого достоинства, преходящих культур? «Какую же роль представляет нам Европа на всемирно-историческом театре?» Из-за переизбытка никак не объяснённых исторической наукой парадоксов и известных очевидных натяжек у Данилевского сложилось твёрдое убеждение, что современные ему историки, в отличие от естествоиспытателей, не владеют строгими исследовательскими методами, а довольствуются сугубо приблизительными построениями, не отвечающими действительной сложности природной, исторической и культурной жизни человека и народов. И в то же время перед глазами Данилевского были достаточно приемлемые решения для аналогичных по содержанию и сложности задач естествознания. Достижения системологии в те времена уже позволяли вычленять типы растений и животных, которые, по представлениям первых типологов, не образовывались один из другого, а развивались самостоятельно отдельными эволюционными стволами. Не так ли и народы на земном шаре развиваются по присущим только им одним внутренним законам? Разбираясь в основных событиях многотысячелетней истории и культуры, Данилевский пришёл к выводу, что главной структурной единицей человечества
И.И. Шишкин: Сууч-хан. Крым 1879 Мыс Ай-Тодор. Крым Этюд. 1879
Николай Данилевский Река рыболовства
Из статьи «Краткий очерк Уральского рыбного хозяйства» В самом деле, Урал есть единственная в мире большая река, исключительно предназначенная для рыболовства, которому принесены в жертву все прочие услуги, оказываемые человеку текучими водами. На нём нет ни судоходства, ни сплава леса, ни движимых водою мельниц. Во весь год нельзя почти увидеть на нём ни одной лодки, которая бы плыла не с рыболовной целью. Самый переезд через Урал затруднён. На всём пространстве от учуга до моря, что составит около 500 вёрст по почтовой дороге, устроен только один мост у самого Уральска, и один паром у Гурьева – два пункта, где бывает значительная мена с киргизами. Даже гурьевский паром возбуждает негодование многих, которые считают его вредящим входу рыбы в Урал, потому что он пугает её хлопаньем каната об воду. Если нужно бывает переправиться через Урал с возами, связывают две или три бударки (небольшие лодки), настилают на них, вместо помоста, плетень, на носу и на корме каждой бударки садится по казаку с короткими и широкими вёслами – и паром готов. Эта река, предназначенная исключительно на рыболовство, представляет особенность ещё более замечательную.
является самобытная цивилизация, или так называемый культурноисторический тип, выделяемый преимущественно по национальному признаку. Иначе сказать, культурно-исторические типы соответствуют великим лингво-этнографическим семействам. Таких типов на Земле Данилевский выделил одиннадцать – египетский, китайский, ассировавилоно-финикийский, индийский, иранский, еврейский, греческий, римский, аравийский, германо-романский, славянский. По Данилевскому, содержание всемирной истории составляет развитие перечисленных культурно-исторических типов. Оно совершается и разновременно и разноместно. Идя в своих исследованиях вслед за Т. Н. Грановским, выделявшим народные организмы, вслед за А. А. Григорьевым, обозначавшим «эпохи-организмы во времени» и «народы-организмы в пространстве», Данилевский создал оригинальную философско-историческую концепцию -– первый вариант теории локальных цивилизаций. Учёный полагал, что основами общественной и государственной жизни народов является созданная ими самобытная культура, важнейшие стороны проявления человеческого духа, а также традиционные для того или иного народа виды культурной деятельности – религиозной, собственно культурной, политической, общественно-экономической. Критерием высоты культурного развития исторического организма учёный назвал многосторонность народной деятельности, неуклонное увеличение её сложности и многосоставности. Одной из практических задач книги был анализ состояния различных славянских народов и государств, славянского культурноисторического типа, прогноз возможного формирования всеславянской федерации. В заключительной главе книги, рассказав об источниках и потоках всемирной истории, Данилевский пришёл к выводу: «На Русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства. На обширных равнинах Славянства должны слиться все эти потоки в один обширный водоём:
И верю я: тот час настанет, Река свой край перебежит, На небо голубое взглянет И небо всё в себе вместит. Смотрите, как широко воды Зелёным долом разлились, Как к брегу чуждые народы С духовной жаждой собрались! Завершив трёхлетнюю работу над рукописью книги, Данилевский решил воспользоваться своими дружескими связями с российскими
Утро в сосновом лесу И.И. Шишкин. 1889
литераторами и выпустить книгу по этапам – сначала в журнальном варианте. Вскоре такой случай представился. Данилевский ещё в молодости трудился в «Отечественных записках», да и впоследствии поддерживал отношения с сотрудниками редакции. В конце 60-х годов, перед переходом этого издания в руки Н.А. Некрасова, журнал редактировал известный литературный критик, впоследствии ещё и не менее известный философ, Н.Н. Страхов. Многими чертами характера Страхов походил на Данилевского, оба были настоящими почвенниками. Поэтому они легко подружились, и при помощи своих обеспеченных знакомых решили издавать новый журнал «Заря». Любопытна переписка А.Н. Майкова, Н.Н. Страхова и Ф.М. Достоевского по поводу этого журнала. Майков сообщал находящемуся за границей Достоевскому: «В Петербурге давно уже чувствовалась потребность нового журнала, русского... Умственным фондом пока будет статья Данилевского... тут и история, начиная с арийцев, и этнография, и политика, и восточный вопрос. Представьте себе: методы естественных наук, приложенные к истории – прелесть что такое!.. светлая голова, развившаяся в странствиях по России и окрепшая в науке. Крепкая мысль». В ответных письмах в Россию Достоевский вспоминал: «Ведь это тот Данилевский, бывший фурьерист по нашему делу? Да, это сильная голова». И ещё: «Я припоминал, какой это был отчаянный фурьерист. И вот из фурьериста обратиться к России, стать опять русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнаётся широкий человек!» В марте 1869 года Достоевский, уже прочитавший рукопись «Европы и России», с радостным изумлением сообщал С.А. Ивановой: «Да ведь это – будущая настольная книга всех русских надолго; – и как много способствует тому язык и ясность его, популярность его, несмотря на строго научный приём... Она до того совпала с моими собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь на иных страницах сходству выводов,.. что я жаждал осуществить в будущем... стройно, гармонически, с необыкновенной силой логики и с той же степенью научного приёма». Через месяц – тому же адресату: «Про статью Данилевского думаю, что она должна иметь колоссальную будущность, хотя бы и не имела теперь». О журнале: «Первый номер «Зари» произвёл на меня впечатление сильное и именно своим откровенным и сильным направлением и двумя главными статьями: Страхова и Данилевского... статья «Европа и Россия» будет огромная статья во многих номерах. Это редкая вещь...», и ещё: «Итак, наше направление и наша общая работа – не умерли. «Время» и «Эпоха» всё-таки принесли плоды – и новое дело нашлось вынужденным начать с того, на чём мы остановились. Это слишком отрадно».
Сосновый бор. Мачтовый лес в Вятской губернии И.И. Шишкин. 1872
От Бородинского форпоста, в ста верстах выше Уральска до моря; в настоящее же время и значительная часть моря; по берегу от Пороховинского до Гранного бугра, более чем на сто вёрст; в глубь же от 6- и 7саженной глубины, справа на 76, а слева на 88 вёрст; равно как и все реки и озёра лежащие в землях Уральского войска, и вне этих земель, лежащие в Киргизской степи, Черхальское морце, с впадающими в него двумя речками Анкатами, – составляют общую собственность всего Уральского войска. Все эти воды не разделены на участки между отдельными лицами или селениями, а принадлежат всему войску сообща; так что казаки, живущие в Гурьеве, имеют право отправляться за 500 вёрст в Уральск для участия в производимом, начиная оттуда, багренье, – и действительно пользуются этим правом. Наоборот и живущие в Уральске и выше могут спускаться для лова до самого моря, например, во время весеннего лова, или ловить и в самом море весною, осенью и зимою. – Такого способа пользования, весьма законного и справедливого по отношению к дарам природы, предлагаемым человеку без всякого со стороны его участия в их произведении или размножении, сколько мне известно, нигде не существует, кроме Урала.
Александр Гумбольдт
Лес зимой И.И. Шишкин. 1884
Совместная работа над почвеннической «Зарёй» обогатила новыми мыслями и Данилевского, и Страхова, который очень своеобразно соотнёс зарождение почвенничества с именем А.С. Пушкина. Есть у Страхова замечательный очерк, написанный под впечатлением Пушкинского праздника в июне 1880 года. Этот очерк похож на философскую притчу. Открытие в Москве столь долгожданного, главного памятника Пушкину поставило в России вопрос о «великом предмете – Пушкине» во всём своём объёме. Праздничное многолюдное заседание в Обществе любителей русской словесности неизбежно превратилось в ярчайшее интеллектуальное состязание российской писательской элиты. Первым выступал знаменитый И.С. Тургенев, сторонник идеологии западничества. Назвав Пушкина великолепным русским художником, Тургенев всё же не решился утвердить поэта в звании художника национально-всемирного, хотя и не дерзнул отнять у Пушкина такую славу. Можно себе представить, какой серьёзно озадаченной расходилась по домам русская публика после первого дня праздника. И вот как начал описывать Страхов следующий день Пушкинского праздника: «Как только начал говорить Достоевский, зала встрепенулась и затихла. Хотя он читал по писанному, но это было не чтение, а живая речь, прямо, искренно выходящая от души. Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил о Пушкине. Разумеется, главную силу этому чтению давало содержание... В Пушкине ясно сказалась русская всеобъемлющая душа... поэтому его поэзия пророчит нам великую будущность, – предвещает, что в русском народе, может быть, найдут себе любовь и примирение все народы земли...» Об этой речи Достоевского Страхов передал впечатление П.В. Анненкова: «Вот что значит гениальная художественная характеристика!» А во второй половине заседания предполагалось послушать речь И.С. Аксакова, известного сторонника славянофильства. По рассказу Страхова, Аксаков вышел и объявил с кафедры, что отказывается от выступления: «Я не могу говорить после речи Фёдора Михайловича Достоевского; всё, что я написал, есть только слабая вариация на некоторые темы этой гениальной речи. Я считаю речь Фёдора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе. Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!» «Очевидно, – писал далее Страхов, западники и славянофилы были тут равно побеждены; славянофилы должны были признать нашего поэта великим выразителем русского духа, а западники, хотя всегда превозносили Пушкина, тут должны были сознаться, что не видели всех его
достоинств... В речи Достоевского... я невольно узнал столь знакомые мне дух и приёмы школы, к которой сам принадлежал, дух и приёмы, только возведённые в перл создания...» Философское эссе, посвящённое Пушкину в день его праздника, Страхов закончил словами в духе Белинского: «Скоро должны наступить и со временем умножиться в громадном числе перепечатки произведений поэта, комментарии, биографии, критические оценки, сравнения, толкования, и конца этой веренице уже никогда не будет. Главное, чтобы при этом дух Пушкина не улетел от нас... Только в понимании духа поэта заключается его истинная слава». Эти пророческие строчки были написаны в октябре 1888 года, они как бы подвели черту под самыми основательными оценками деятельности Пушкина, оценками, данными выдающимися мыслителями XIX века. Именно почвенничество, поддерживаемое художественным гением Ф.М. Достоевского и философски более всего оберегаемое Н.Н. Страховым, сумело лучше всех сохранить пушкинские передовые позиции в отечественной литературе, философии и литературной критике. Страхов нисколько не погрешил против истины, когда сразу же после выхода «Войны и мира» объявил: «Сам Лев Толстой может быть причислен к продолжателям пушкинского дела». Не теряя из виду пушкинского направления в истории отечественной культуры, Страхов от самого рождения «России и Европы» стал не простым, а самым ревностным сторонником и защитником полемически заострённой книги Данилевского. Сам же Николай Яковлевич в 1870 году закончил многотрудную восемнадцатилетнюю работу в первой российской комплексной рыбохозяйственной экспедиции, но по примеру учителя К.М. Бэра не оставил государственной службы, а ещё пятнадцать лет выполнял разнообразные ответственные исследования естественнонаучного характера. И ещё долгие годы страстно работал над фундаментальной книгой «Дарвинизм». Никогда не забывал вспоминать, интересоваться и внимательно следить за новой беспокойной натуралистической и историко-культурной деятельностью Бэра – самого оригинального российского натуралиста тех времён. Ибо неподвластный возрасту старик в обычном своём учёном репертуаре продолжал демонстрировать миру всё новые и новые открываемые им диковинки природы и истории. Семидесяти пяти лет Бэр вышел, наконец, в отставку, окончательно переехал в близкий ему с юности Дерпт и стал, подобно молодому ученику и другу – Данилевскому – применять строгие методы естествознания для нужд исторической науки. Оказывается, Бэр давно уже обнаружил корни российского почвенничества в высокочтимых временах Гомера и Геродота.
«На Севере диком...» И.И. Шишкин. Деталь картины. 1891 Первый снег И.И. Шишкин. 1885
На стр. 140-141: Венчание поэта в Древней Греции И.К. Айвазовский. Фрагмент