Даниэль

cover_02.qxd

20.08.2007

18:09

Page 1

Марина ДАНИЭЛЬ

Жизнь в обратном направлении

«Я не успела купить билет», — произнесла негромко женщина, когда он приблизился к ней. «В поезде билеты с наценкой, — автоматически отбарабанил контролер, — до какой станции госпожа покупает билет?» — «Мне все равно, меня нигде не ждут, я просто так еду», — сказала она очень тихо, почти прошептала, но я уловила в ее голосе такую пропащую растерянность, что мое сердце мгновенно сжалось…

Жизнь в обратном направлении

Марина ДАНИЭЛЬ

Жизнь в обратном направлении

Марина ДАНИЭЛЬ

Жизнь в обратном направлении

Марина ДАНИЭЛЬ

Москва Вагриус Плюс

УДК 882-31 ББК 84(2Рос=Рус)6 Д 18

Светлой памяти наших отцов посвящаем Льва ВЧЕРУШАНСКОГО — художника Гершона МАЗИНА — журналиста и драматурга

Художественное оформление Людмилы Ивановой

Д 18

Даниэль М. Жизнь в обратном направлении / Марина Даниэль. — М. ЗАО «Вагриус Плюс», 2007. — 320 с.

ISBN 978-5-98525-040-4 Марина Даниэль — это творческий псевдоним супругов Марины и Даниэля Мазиных, членов Союза Писателей Израиля, эмигрировавших (Марина из Москвы, Даниэль из Одессы) в начале семидесятых годов. Сборник рассказов «Жизнь в обратном направлении» — это плод раздумий и мгновенных решений, слез и смеха, прозрений и заблуждений, любви и надежд, дружбы и предательства, конфликтов родителей, детей и внуков и всех остальных компонентов, составляющих человеческую жизнь. Повести, лирические рассказы, философские новеллы поражают достоверностью многоплановой жизни. Доступность, узнаваемость и легкость восприятия персонажей, на самом деле — высочайшая простота нравственных критериев и координат, о которой Борис Пастернак сказал: «Она всего нужнее людям...» Рассказы Марины и Даниэля пронизаны добром и светом. И как бы трагически иногда ни складывалась судьба героев, авторы никогда не перестают верить в то, что надежда не умирает никогда. УДК 882-31 ББК 84(2Рос=Рус)6 Охраняется Законом РФ об авторском праве ISBN 978-5-98525-040-4 © Марина Даниэль, 2007 © Оформление. ЗАО «Вагриус Плюс», 2007

Предисловие

На моем веку мне крайне редко, но все-таки пришлось наблюдать феномен, казалось бы, трудно объяснимый: люди начинают писать достаточно поздно, на каком-нибудь пятом, шестом и даже седьмом десятке лет, и совершенно неожиданно в их творчестве обнаруживается печать зрелого мастерства. Хотя, если глубже покопаться в счастливых случаях позднего обнаружения дара, всегда оказывается, что дело обстоит несколько иначе, чем выглядит; просто жизненные обстоятельства иногда могут спеленать человеческую душу так туго, что строчкам, не увидавшим вовремя Свет, приходится потом разрывать эти пелены, как пучку травы городской асфальт. Марина Даниэль, как представили свое общее авторство супруги Мазины (так и рвется в повествование неразделимое Иван-да-Марья — имя полевого цветка с двуцветными лепестками), на самом деле тоже не новички в мире словесности, что проницательный (без кавычек) читатель услышит сразу. Если, конечно, прочтет книгу внимательно, а не скользнет по ней пренебрежительно предубежденным взглядом. Марина писала с детства, училась на факультете журналистики в Москве, работала редактором в одном из мос5

Предисловие

ковских издательств и, репатриировавшись в Израиль, попыталась продолжить работу по специальности в русскоязычных журналах конца 1970-х, таких как «Клуб» («Круг»), «Сион», «Время и мы» и т.д. (этот период ярко и иронично ' описан в рассказе «Прэба' бли и пасибли»). Но поняв, что, работая в редакции и «экономя на автобусных билетах, далеко не уедешь» и детей не накормишь, пошла переучиваться на программиста и, очень успешно изменив свою специальность, не изменила своей бесконечной любви к русскому языку. То же и Даниэль. Его публицистические статьи в русской прессе Израиля 1970-х — начала 1980-х годов написаны с блеском и по сей день не утратили своей актуальности. Публикации Даниэля трактуют вопросы не только тогдашнего израильского дня, но и проблемы общечеловеческие. Однако очень немногие, насколько мне известно по собственному опыту, работая в редакциях русских изданий того времени, могли обеспечить себя крышей над головой и хлебом насущным. Семейный долг заставил Марину и Даниэля изменить способ заработка. Но не мироощущение и миропонимание. И потому, сознательно уходя от писательства, они всегда оставались высокопрофессиональными читателями. Кстати, уже не только русскоязычными. Иврит, родной язык их детей, стал вторым родным и для них. Книга «Хронология идиотизма, или Дорога к гибели» была написана на иврите, а впоследствии переведена на английский и русский языки. Таким образом, загнанное в глубины сознания писательское мировосприятие прорвалось, размыло и повалило все плотины, барьеры и преграды, как только появилась малейшая возможность отстраниться от бытовых проблем. Очевидно, подспудная, внутренняя работа над словом, осмысливание жизненных и возникающих из личных глубин сюжетов, нарастание прозаических и стихотворных ритмов шли в них обоих всегда. Нет, Марина и Даниэль не сбросили со своих плеч ни одной из повседневных забот, не пре6

Предисловие

небрегли ни одной крупицей своего многоадресного долга: ни перед родителями, ни перед детьми, ни перед друзьями — по-настоящему для них дорогих. Здешними и нездешними, потому что с «перестройкой» воскресли и старые, на диво прочные связи. Две повести, посвященные московским друзьям: «Небесный брак» и «Смерть полковника» выворачивают душу читателя наизнанку, они заставляют смеяться и плакать, грустить и радоваться, падать и снова карабкаться вверх по этой скале, которая зовется жизнью. Очень трудно определить жанр и стиль прозы, лежащей перед читателем. Но ведь жанр и стиль, имеющие устоявшиеся наименования, не новы: они по определению в той или иной мере стандартны. Здесь же читателю открываются некие новые измерения. В них играют и переливаются реальность и фантасмагория, музыка быта и отвлеченная мысль, поэзия и проза жизни, взлет и приземленность. Единственное, что не изменяет авторам никогда, это Свет, имеющий много синонимов, в том числе — Доброта и Любовь. А впрочем, ведь у всего написанного (нарисованного, вылепленного и т.д. и т.п.) и отданного в мир, в люди, — по сути ДВА ТВОРЦА: тот, кто отдал на суд, и тот, кто судит. Читая, каждый творит Свою Книгу. Нет людей с одинаковым опытом, а значит, и с одинаковым восприятием. Так что все, сказанное выше, можно считать моим восприятием уникального сотворчества Марины и Даниэля. Дора Штурман*

* ШТУРМАН (Тиктина) Дора, литературовед, публицист, историк литературы, опубликовано 14 книг и около 400 статей в журналах и газетах США, стран Западной Европы, Израиля, России, Украины. Дважды избиралась Кэмбриджским биографическим обществом «Женщиной года». Включена Американским биографическим обществом «Who is Who» в список интеллектуальных лидеров мира. — (Здесь и далее прим. авт.)

Т

Русской ржи от меня поклон, Полю, где баба застится. Друг! Дожди за моим окном, Беды и блажи на сердце... Марина Цветаева

ТЕТЯ КАТЯ

— Куды собралася-то, дура, да еще с чемоданом?!

— В Киев, теть Кать.

— Куды? В Кеев?! Да че делать-то там, в Кееве энтом?! А?!

— В командировку, теть Кать.

— Опять в мондиебку! Тьфу, дура! Скоки раз говорила тебе, что он от тебя переметнется? А? Зачем едешь-то?

— Да посылают от работы, теть Кать.

— Нам, воронам, куды ни лететь, везде говно клевать. Сидела б дома, с мужем, щи б варила. А хошь, я те котлет нажарю, но токи не на всю ораву твою. Да где это видано такое, чтыб друзья да друзья, да еще ночевают здеся, да после работы сами приходють сюды? Ты и впрямь блаженная какая-то! Ну че ты лыбисьсято? Какой мужик такое стерпит?! Нинка вона утром сикать пошла, сиськи стоят, рубашечка до сели елееле, ты в своем уме-то, он же все видит! Мирка, хош и жирная, ан тожа жопа торчит и ножки, небося, пряменькия! Ты, Женька, дура, я те по правде скажу.

8

Тетя Катя

— Теть Кать, я спешу, честно. Простите меня, но я больше не могу, у меня поезд.

— Ты вот что, я те так скажу. Вот те нельзя сказать, к примеру, какая ты есть говно, обидисься и тут же глаза в пол. А твоей матери, бывало, скажешь: Сар, какая ты говно, она засмеется да еще целоваться полезет. А ты... ты правду не любишь. Да ладно, что на тебя разговоры-то тратить. Когда возвернесься-то? Я блинов да каравайцев напеку. И то надоть муки темной. Пойду, куплю, что ли. Че стоишь-то? Ступай с Богом да с Богом и возвращайся. Я послежу за ним, ты не бойсь! Это мой Кирка, паралик проклятый, всю жизню — я за порог, а он тут как тут с юбкой рваной, да все в дом норовит. Твой все же другой совсем. Вот ты вроде и не ревнуешь, а он на твоих девок и не смотрит вовсе. Чудно' как-тo...

••• Тут необходимо сделать отступление и объяснить, кто это такая — тетя Катя — и почему я так терпеливо сносила все ее нападки. В 1950 году, когда мне было три года, моя семья переехала из Подвесков на Баррикадную улицу, в тот дом, где до сих пор находится кинотеатр «Баррикады». Моя семья: бабушка, папина мама, папа, мама, брат, сестра и я, самая маленькая, — поселилась в 14-метровой комнате, из окон которой был виден зоопарк. Под окнами — мостовая, выложенная булыжниками. Когда днем по мостовой проезжали грузовики или пятитонки, а по боковой улице проходил трамвай «Аннушка» или «Букашка», грохот в квартире стоял неимоверный, все орали, как резаные, но никто никого не слышал. А ночью невозможно было заснуть. Иногда казалось, что огромная тяжелая машина крутится вокруг своей оси, как собака, которая гоняется за своим собственным хвостом.

9

Марина Даниэль ЖИЗНЬ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

К нашей комнате примыкала девятиметровая проходная, в которой поселились брат моего папы, сестра моей мамы (два брата были женаты на двух сестрах) и их дочка, старшая между нами, детьми. Девятиметровка была отгорожена ширмой. Нас, детей, просили без надобности не бегать через проходную комнату, не хлопать дверью, не оставлять дверь открытой, не кричать, не подглядывать за ширму, не заходить туда без спроса, без стука, без разрешения. В этой же коммуналке жили еще две семьи: Барановы (уже упомянутая мной Екатерина Федоровна, Кирилл Михеевич, ее муж, и их сын Коля) и Киреевы (дядя Саша, военный, тетя Нина, его жена, детский врач, ее мама, Наталья Петровна, портниха, и их маленький сынишка Виталик). Семья Киреевых приехала в Москву из Ейска, комнату они получили благодаря учебе дяди Саши в военной академии. Тетю Катю привезли в Москву из далекой деревни в 1902 году, когда ей было девять лет. Какие-то очень дальние родственники взяли ее к себе в услужение. Тетя Катя, прожив к тому времени, о котором идет речь, в Москве около пятидесяти лет, знала Тишинский рынок, Курбатовский рынок, Трехгорку (там были бани), площадь Восстания, Конюшки, Большую и Малую Грузинскую, Никитскую улицу, Молчановку (там была поликлиника) и, конечно, всю Красную Пресню. На метро тетя Катя не ездила. Добиралась если не пешком, так на трамвае. После того как Великая октябрьская революция освободила ее от услужения господам, тетя Катя работала сторожем на разных складах, где что охраняли, то и воровали. Тетя Катя помнила «юнтеров» во время восстания, «гамнозистов мал-о-о-о-деньких», помнила тридцать седьмой год, когда нельзя было подходить к окнам ночью или стоять за занавеской, «чтыб не подумали чего и чтыб по 10

Тетя Катя

окнам не стрельнули». Она помнила всех, кто жил в подъезде, кого забирали ночами и уводили туда, куда Макар телят не гонял. Тетя Катя верила, что всех сажали справедливо, жалости у нее арестованные не вызывали, да и задумываться особо было некогда. «Для энтова есть ВЫЧЕКА, энто ихняя работа, — любила говорить тетя Катя. — К примеру, Рубин, из третьего флигеля, никода не здоровкался, развишь ето дело, нехорошо как-то. Вот его и взяли». Кирилла Михеевича тете Кате сосватала ее родня. Он тоже был из деревенских. Жили они вместе, по словам тети Кати, как ворон и галка, люто друг друга ненавидели. Кирка был «шибко вредный» и делал тете Кате «все пополам да надвое». Сыну их, Коле, в начале пятидесятых было лет двадцать пять, он работал в артели инвалидов, шил обувь для зверей из цирка. Он сильно заикался, был очень добрый и абсолютно безвредный человек. Всегда всем улыбался, любил сидеть на кухне и мечтательно смотреть в окно, оно выходило во двор, где ему самостоятельно гулять никогда не разрешалось. Коля был чуть-чуть недоразвитый, и тетя Катя всегда за него волновалась и переживала. Шестеро детей, которые родились у тети Кати до него, умерли в младенчестве, поэтому Колю она любила больше всего на свете. Даже на работу водила его за руку, опекала, как дитя малое и беззащитное, каким он, впрочем, на самом деле и был. Она могла стоять в коридоре возле туалета, чтобы окружить заботой Колю и там: «Сынок, ты не тужьси, а то головка апосля заболит. Сынок, ты не спеши, очереди тута нету, возьми газетку-то, я тебе потерла ее, она и мягкая». К женщинам Коля не проявлял ни малейшего интереса, но однажды тетя Катя все с тем же постоянным желанием хоть как-то побаловать своего любимца достала сыну по большому блату и за бешеные 11

Марина Даниэль ЖИЗНЬ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

по тем временам деньги какие-то возбуждающие таблетки. От обуревающих ее волнений она, правда, раньше времени проговорилась Кирке, а тот эти таблетки принял незамедлительно... Скандал был исключительный. Маленькая жилистая Катька носилась по всей квартире за двухметровым огромным Киркой, в руках у нее был тяжеленный секач. «Ах ты, кобелина треклятая! Дите забижать! Я те счас хороводник твой в момент искрошу!» Тетя Катя вообще винила Кирку во всем, что произошло с Колей, говорила мужу, что он «развратный и грязный» и что за грехи его «Господь Бог наказал ее кровиночку, Коленьку ненаглядного». Утром, на кухне, около единственной раковины для мытья посуды и людей, она обтирала Колину «спинку, подмышечки и шейку» и приговаривала: «Здоровье — сыночку моему, а хворобу — гусям». Коля фыркал от удовольствия, громко радовался маминым заботам, и по шуму, создаваемому вокруг, можно было подумать, что мать и сын плещутся не в квартире, а в бурной горной речке. Из всех взрослых обитателей квартиры тетя Катя привечала только мою маму, которой в то время было всего двадцать шесть лет, она была очень красивая, спорая, «трудолюбимая мастерица на все руки», веселая и добрая. Тетя Катя жалела мою маму за то, что она «живет со стариком» (папа был старше мамы на четырнадцать лет) и «мучается со свекровкой». Тетя Катя доверяла моей маме во всем и однажды, по большому секрету, рассказала ей историю своего мужа. Когда началась Великая Отечественная война, «Кирка страшно испужалси и дрестал несколько дней кряду», в парадное больше не выходил, пользовался только черным ходом, ведшим во внутренние дворы, прятался на чердаке, «бегал туды-сюды и бил12

Тетя Катя

си, как в лихоманке». Не дожидаясь мобилизации, он уехал в деревню, будучи уверенным, что война быстро кончится. Но в армию его все равно призвали. Вскоре он оказался в немецком плену, где добросовестно выучился немецкому разговорному языку. Война кончилась. Кирилл Михеевич возвратился домой, нашлись свидетели, которые признали в нем полицая из лагеря. Его посадили, но через несколько лет, на его счастье, случилась амнистия, и он вернулся. Работал, как и тетя Катя, сторожем. Когда в 1953 году в газетах напечатали о врачахубийцах в белых халатах, в коммуналках, где проживали еврейские семьи, запахло кровью. И наша не стала исключением. Антисемитам никогда не нужно было доказательств вины — им нужно было разрешение «сверху» на безнаказанную расправу. Поскольку моя мама своих детей тоже любила и оберегала, она — во избежание конфликтов на общественной кухне — в тот же день поставила в комнате электроплитку, по выражению бабушки, «для готовки, парки и варки», а под кроватью появился большой горшок для справления всяческих нужд. Кирилл Михеевич, невзирая на все свое «военное» прошлое, сразу почувствовал себя героем-освободителем. Он чеканно вышагивал по кухне вдоль и поперек, бушевал и, размахивая руками, вопил фальцетом: «Мне б щас винтовку, всех бы жидов к стенке и землей бы не засыпал!» Сказывался, видимо, опыт немецкого лагеря. Дядя Саша, как политически грамотный, отвечал ему: «Ну нельзя так, Кирилл Михеевич, нельзя всех, не все такие». Тетя Катя антисемиткой не была и в самый разгар воспарения освобожденного Киркиного духа прерывала его своим любимым земным обращением: «Ну, тур с яйцами, иж раскудахтылси он тута, марш в ком13

Марина Даниэль ЖИЗНЬ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

нату клопов морить, Колька весь искусанный ноне был, расчесался до крови. У, вошь сибирская, я те покажу!» И тут же барабанила в нашу дверь и кричала моей маме: «Сар, выходи ты в люди готовить, чей-то вы там рассрались-то, в комнате? Не по-людски это как-то. Я Кирку прогнала на хер. Женьк, беги в магазин, конфет купи, я денег-то дам, вчерась авансец получали. Пойдем же ко мне». Не успела я за ней войти в комнату, как она уже кричала Кирке: «У, люцифер ползучий, уселси тута, ладоши на мандоши! Кому сказала, клопов мори!» Екатерина Федоровна, проживавшая в этой квартире сызмальства, была ответственным квартиросъемщиком и, естественно, позволяла себе такое, о чем мы, «безответственные», не мечтали даже в самых фантастических своих снах. Ежегодно, осенью, в нашей квартире поселялись мешочники, которым тетя Катя сдавала наше «общее пользование»: коридор, кухню и туалет. Мешочники были деревенскими женщинами, которые приезжали в Москву торговать сушеными грибами. Они были одеты в телогрейки, и у каждой на шее, словно бусы, висело до пятидесяти связок грибов. Остальные запасы хранились в мешках, которые распихивались по всем углам. Женщины исправно платили тете Кате за постой и ночлег, взирая на нее как на хозяина и благодетеля, так как устроиться в то время в Москве без прописки было почти невозможно. Стойкий запах сушеных грибов смешивался с запахом женщин, которые в квартире никогда не раздевались, не переодевались и не мылись. Этот аромат густым туманом повисал в коридоре, пропитывая всю квартиру. Женщин было не менее шести, а иногда и больше. Ночью они спали в коридоре на полу, подложив под голову мешки с еще не проданными гриба14

Тетя Катя

ми, и тогда их оглушающий храп перекрывал все остальные звуки. Поход ночью в туалет был геройским поступком, для нас, детей, настоящим приключением, почти переходом через линию фронта. Чтобы добраться до цели, нужно было на цыпочках пройти через проходную комнату, выйти в коридор и, не наступив на чьюто распростертую на спине фигуру в телогрейке, добраться до дверей общественной уборной. Так как расположение спящих тел постоянно менялось, каждая ночная вылазка всегда требовала предельного внимания и собранности. Распродажа грибного урожая могла длиться до зимы. Но никому из соседей и в голову не могло прийти предъявить Катерине Федоровне какие-то претензии. Наша семья по собственной инициативе никогда не скандалила, а Киреевы были иногородними и не пытались устанавливать свои порядки в Москве, тем более что, пока тетя Катя держала мешочников в квартире, она ни к кому не придиралась. Конечно, неудобства были нечеловеческие, но зато в квартире царил мир. В день отъезда постояльцев, уже вечером, возобновлялись истерические крики на кухне: «Кто насрал?!» — спрашивала тетя Катя, глядя на обгоревшую спичку на полу. Мой папа, художник, нежнейший человек, морщился при этих словах, как от зубной боли, и говорил тихим голосом: «Екатерина Федоровна, я попрошу вас не выражаться». — «А, иттельгенты фуевы, как убирать, так Катерина Федорна, а как срать, так все горазды, ишь вонь развели». — «Екатерина Федоровна, я ведь вам не возражаю, но можно же сказать: «дурной запах», а не то слово, которое вы постоянно произносите», — полемизировал мой папа. «Пшел, чтыб я тя не видала, слышь, и Рахели, матери своей, скажи, када я готовлю, чтыб ея ноги тута 15

Марина Даниэль ЖИЗНЬ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

не было. За газ мы больше не плотим и за свет тожи. Понял? А терь иди, рисуй свои патреты». И тут же, чтобы хоть как-то загладить свой выпад: «Да, Лазарыч, ты это, слышь что ль, возьмикось ватрушек-то детям, они у меня седни о-ч-ч-чень пышные вышли. Да и не серчай, ты меня знаешь, я незлобивая, мне за Кольку боязно, что с ним будет, када я преставлюся, кому он такой будет нужен-то, а?!»

••• Бесконечно доверяя только моей маме, она собиралась «отписать ей всю наследству», чтобы та, после смерти тети Кати, присматривала за Колей. «В наследству», кроме прочего, входили аккуратно сложенные и отглаженные пятьдесят пар черных «семейных» трусов и такое же количество белых маек. Мы прожили на Баррикадной до 1958 года, затем мама купила на Ленинградском шоссе домик на снос, и очень скоро мы переехали в новые хрущевские пятиэтажки в районе проспекта Вернадского. Бабушка осталась жить на Баррикадной, семья моего дяди переехала в новую квартиру на Профсоюзной, военная семья Киреевых уехала на службу за границу. Квартира опустела и затихла...

••• Прошло много лет. Я выросла и вышла замуж. Кто-то из знакомых посоветовал нам воспользоваться правом родственного обмена с моей бабушкой. Таким образом моя мама получила обратно свекровь, а я — все те же две смежные комнаты все в том же доме на Баррикадной улице и с той же соседкой, тетей Катей, которую я знала с трех лет. Мне было двадцать лет, самостоятельная жизнь только начиналась, друзья в этой жизни были самым 16

Тетя Катя

главным и дорогим приобретением, поэтому все указы, наказы и замечания тети Кати по поводу поведения подруг и возможного грехопадения моего мужа не только не воспринимались, но и страшно раздражали.

••• Коля за эти годы раздался вширь, обрюзг и постарел. Теперь он уже не смотрел мечтательно во двор, а ненадолго присаживался к окну в комнате, без интереса поглядывал на улицу, начинал клевать носом и вскоре засыпал. Тетя Катя укладывала его на диван со словами: «Отчего казак гладок? Поел да на бок», — и любовно накрывала чистейшим накрахмаленным пикейным одеялом. Однажды тетя Катя даже попыталась Колю женить. Нашла ему невесту, размечталась о внуках. Но от девушки очень сильно пахло — смесью пота и тройного одеколона. Коле этот запах не понравился, и тетя Катя сказала: «Она, небось, разлягетца, а Колька ползай, обрабатывай ея, и-и-их, гадось какая!.. И так, сынок, проживем, обойдемси».

••• Когда наша семья собралась уезжать в Израиль, мы похлопотали за тетю Катю в каких-то инстанциях, и наши две комнаты перешли в ее полное пользование. Тетя Катя вышла из квартиры проводить нас, спустилась до первого этажа, отчаянно расплакалась, на прощание перекрестила и благословила. И вдруг тихо сказала дрогнувшим голосом: «Эх, Сар, холодно мне теперича без вас будет тута, ты это, хоть вспоминай когда». Досадно махнула рукой и исчезла в темноте прохладного парадного...

Н

Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется... Федор Тютчев

«НАМ НЕ ДАНО ПРЕДУГАДАТЬ...»

Автобус медленно петляет по горной дороге. Я еду к старшей дочке, которая живет в маленьком провинциальном городке на севере Израиля. Еще часа полтора, и я увижу своих любимых внуков. Каждый раз заново трепещу от предстоящей встречи. Откуда вообще приходят неведомые ранее ощущения? Вроде бы за полвека полностью распределены все запасы любви, ненависти, презрения, восхищения... И вдруг, с первого взгляда, влюбляешься без памяти в какието крохотные создания, тут же начинаешь за них безумно волноваться и молиться за то, чтобы их никто не обидел. Поездка в автобусе чем-то похожа на жизнь. Несется и мелькает в окнах светлыми и темными лоскутами, и времени рассмотреть какой-нибудь пейзаж до конца так никогда и не хватает. На редких остановках кто-то выходит, исчезая навсегда, а кто-то заходит, выискивая глазами удобное место. Смеркается. Мое лицо отражается в стекле, и окно автобуса становится похоже на огромный экран, по которому несутся вскачь кадры моей судьбы.

18

«Нам не дано предугадать...»

Интересная штука — память. Иногда, в самый неподходящий момент, вспоминается такое, что, внезапно покраснев, хочется отмахнуться и заставить себя поверить, что этого вообще никогда не было. Или вдруг начинаешь перелистывать свою жизнь, и сквозь стекло из далекого далека выплывает...

••• В «Сокольниках» проходит международная выставка «Интероргтехника». Израильский павильон — в самом конце парка, буквально на отшибе, что никак не повлияло на интерес к этой стране, поэтому очередь, как к Мавзолею, — нескончаемым потоком. При входе дают значок в виде шестиконечной звезды и альбом с яркими открытками достопримечательностей Израиля. Я в третий раз встаю в конец очереди, чтобы теперь обеспечить сувенирами своих друзей, которые не смогли прийти. Мое поведение не ускользает от зорких глаз работников израильского посольства. Одна из сотрудниц подходит ко мне и строго спрашивает, в чем причина моего настойчивого желания вновь попасть в павильон. Я смущаюсь и краснею. Очередь, на всякий случай, смотрит на меня неодобрительно, заранее демонстрируя свое согласие с представителем власти, пусть даже чужой страны. Мое сбивчивое объяснение по поводу друзей и папы, интересующихся Израилем, получает абсолютно неожиданное для меня продолжение. Сотрудница посольства выводит меня из очереди и, обняв за плечи, сопровождает в павильон, а там за ширму, на которой написано «служебное помещение». На двух небольших диванчиках сидят шестеро молодых людей. Женщина представляет меня всей компании, которая приходит в восторг и от меня, и от моей самоотвер19

Марина Даниэль ЖИЗНЬ В ОБРАТНОМ НАПРАВЛЕНИИ

женной готовности отстоять бесконечную очередь в третий раз. Меня одаривают огромным количеством значков, соков в банках и коробками израильского шоколада. Затем происходит что-то совсем уж неправдоподобное. Меня знакомят с послом Израиля в России, который вручает мне приглашение в ресторан «Фиалка» на торжественный вечер, посвященный закрытию выставки. Приглашение на шелковой бумаге, разделено маленьким израильским флажком с бело-голубой плетеной косичкой вместо древка и вставлено в плотный атласный конверт, на котором выпукло выбит щит Давида в виде шестиконечной звезды. Шальной голос моей иудейской крови гулко стучит в висках. Сам израильский посол и двадцатилетняя советская комсомолка! Я озираюсь, волнуюсь, мысли путаются, понимаю, что еще чуть-чуть и меня запросто можно будет обвинить в шпионаже. Волна восторга и страха за такое «чудовищно смелое» поведение пронизывает все мое тело. На дворе всего-навсего 1967 год. Праздничный вечер был назначен на 8 июня, а назавтра, 5-го, начнется война, которая впоследствии получит название Шестидневной. Россия в тот же день разорвет дипломатические отношения с Израилем, объявив его врагом номер один, и вышлет из своей страны всех израильских представителей. Торжество по случаю закрытия выставочного павильона никогда не состоится. Но это станет известно только завтра, а сейчас, сразу после выставки, я мчусь домой к папе, лопаясь от гордости за все, что со мной произошло. Победно вываливаю все подарки на стол. Папа с тоской глядит на все это «богатство» и с грустью спрашивает: «Ты хоть сказала им, что собираешься замуж не за еврея? Из-за твоей глупости наша семья никогда не 20

«Нам не дано предугадать...»

увидит Израиль, даже если такая возможность и появится когда-нибудь. Ты родишь, а твой муж не захочет ехать с нами и будет прав. Не надейся, что он тебя выпустит. Я еще не встречал отцов, которые добровольно расстаются со своими детьми». Через две недели, узнав о том, что день свадьбы уже назначен, мой папа будет стоять передо мной на коленях, плача и умоляя меня не губить себя и его будущих внуков. Я буду его успокаивать и говорить о том, что Сережа меня очень любит и поедет со мной хоть на край света, а мои дети еще станут верующими евреями... Вот уж воистину «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Пройдет ровно тридцать лет, и я точно так же буду стоять на коленях перед своей дочерью, умоляя ее пощадить меня и не выходить замуж за ортодоксального еврея... Автобус делает крутой поворот, и мы выезжаем на широкое прямое шоссе, соединяющее пригородные окраины.

••• 1959 год. Сентябрь. Пятый класс. Новая школа. Начало занятий. Я никого не знаю. Неуютно. В животе предательский страх от неизвестности. Сейчас должны назвать мою фамилию. Учительница обязательно запнется. Фамилия с первого раза непроизносимая. Я заранее встаю и внятно отчеканиваю по слогам все двенадцать букв. Нина Ивановна, наша классная руководительница, улыбается: «Спасибо за помощь, можешь сесть». Следующей шла фамилия «Соловьев». Из-за парты встал очень маленький голубоглазый мальчик с огромными ушами-локаторами. В журнале, напротив фамилии, приписка: «задание по математике на 21