алексей михеев
о х о т апущен е в о л и
Охота — как основной инстинкт… Я когда-то в самом начале своего «деланья денег» считал купюры в ошалелости. И получал наслаждение. А их были мешки. Когда считаешь, перехватывая резиночками, сотни купюр, получаешь какую-то успокаивающую энергию, чувство удовлетворенности и покоя. Нет мыслей, что ты за эти деньги получишь… А, казалось бы, бумажка, пройдя через сотню и тысячу рук, соберет все страшное, все страдания, все пороки, а пачки их – вообще средоточие зла. Но нет, страшное не приклеивается к ним, страсти их сопровождают, вьются вокруг, но так и остаются с хозяевами, на деньги они не переходят. Деньги не пахнут…
алексей михеев
алексей михеев
о х о т апущен е в о л и
о х о т апущен е в о л и
а ле ксе й м ихее в
о х о т апущен е в о л и Москва
2009
УДК 882-31 ББК 84(2Рос=Рус)6 М 69
М 69
Михеев А. Охота пуще неволи / Алексей Михеев. — М. : ЗАО «Вагриус Плюс», 2009. — 480 с. ISBN 978-5-98525-050-3 Новая книга Алексея Михеева посвящена Охоте. Но не как профессии или жестокой забаве, а как важнейшему качеству людской натуры, определяющему и оживляющему отношения человека и с природой, и с социумом, и с противоположным полом, и, безусловно, являющемуся самым главным и в бизнесе… Охота — как основной инстинкт… УДК 882-31 ББК 84(2Рос=Рус)6
Охраняется Законом РФ об авторском праве ISBN 978-5-98525-050-3 © Михеев А., 2009 © Оформление. ЗАО «Вагриус Плюс», 2009
предисловие
ОХОТА ПУЩЕ ВОЛИ Кто спасет русскую отчизну? 1. Вклад Михельсона
— Михельсон, ты — писатель! П. Волков, олигарх, кличка Петруччо
Что за «Михельсон»? Он же Михеев. Алексей Михеев. Писатель, как и следует из деланно-изумленной реплики Петруччо. Автор «Фабрики миллионеров» и еще дюжины книг. Как о писателе я о нем, по обязанности литературного критика, тоже скажу. Так ведь и «Михельсон» не случаен! Потому что поколение, представляемое (и живописуемое) Михеевым, прежде чем рухнуть в перестроечную базарно-рыночную бучу, училось в советской школе, из программ которой еще не вымарали литературу, так что Михельсон скорее всего влетел в головы наших чуваков из «Железного потока» Серафимовича. А если историю им преподавал приличный специалист, то покровителем Михеева мог оказаться тот Михельсон, что разбил в уральских степях Пугачева и взял в плен Чику. А если учесть, что некоторые особо шустрые кореша из первого послевоенного поколения окончили советские институты и успели поработать в оборонке, то не миновать им было того Михельсона, чьи работы по термодинамике и физике горения вошли в золотой фонд мировой науки. А уж если учесть, что время от времени эта фамилия пишется в михеевских текстах во множественном числе и с маленькой буквы (что выдает в авторе лихую задиристость и чувство юмора), — то придется этот псевдоним принять как новый товарный знак качества. 5
Лев Аннинский
Не только этот. Петруччо — тоже кликуха. Из времен «разрядки», международных фестивалей и cиньора Помидора, потеснившего на детских утренниках гайдаровскую «Школу». Не менее значима, однако, и настоящая фамилия этого мужика: Волков. Одинокий волк в мире одиноких волков эпохи остервенившихся олигархов, каковым прямо и описал его Михельсон, то есть Михеев, в повести «Юность олигарха» и косвенно — в примыкающих к этой юности дальнейших очерках. Так это очерки? А разве не та «чисто художественная» проза, которая пишется о вымышленных героях и обстоятельствах? И то и другое. Как-то Михеев испугался, что в его очерке о том, как в России заработать большие деньги, иные умники узрят пособие по воровству, и поспешил «со всей ответственностью заявить, что все, там описанное, — болтовня, выдумка, художественная фантазия». Это определение художественной прозы можно отнести в сферу все того же Михеевского юмора. Однако в лирических рассказах он именно «чистый художник» (иногда мелодика текста напоминает сухой щелк ломающихся сучьев в тайге, иногда — накат волн через озерные камыши). Но не эта лирика составляет уникальность Михеева-прозаика, а именно его повести, декорированные под «очерки». Откуда в них аура художественности? Оттого, что висит в воздухе ощущение сверхзадачи, попытка осознать... то ли судьбу мироздания, до которого у Создателя не доходят руки, то ли шансы отчизны, которую пора спасать, и уж точно — встречу или не встречу «двух потоков продукции». Какой продукции? Психологической. Вот и надо почувствовать эти уровни. На одном уровне — сырые и копченые куриные тушки, взятки 6
Предисловие
ветнадзору, подарки поставщикам, китайские улыбки наезжающим крышевателям и прочие предпринимательские будни-праздники. А поверх — встречные потоки: спрос — предложение, мода и безработица, крутые мужики, идущие в ОМОН или в бандиты (по типу неотличимые друг от друга), и, наконец, судьба страны, качающейся на встречных потоках меж волей и неволей (дрожь индивида в зазоре меж законом и беззаконием)... Вот эта-то непрерывная вибрация уровней и создает музыку текста — скрупулезного «внизу», где складываются цены, и непредсказуемого «вверху», где, гонимые ветрами истории, встречаются потоки. Литературная техника тут, можно сказать, наследственная. Алексей Михеев вырос в семье «популярнейшего в 60-е годы в Сибири писателя-детективиста»*. Сын отлично знал пути в журналы и издательства, он начал печататься в 70-е годы, сначала в «Сибирских огнях», потом в «Новом мире», к концу 80-х дождался своей книги в «Советском писателе», после чего издательство дало дуба вместе с советской литературой, в которую молодой автор, казалось, уже вписался, ибо вместо отеческой поддержки молодых талантов воцарилась — даже и среди патриархов словесности — такая паника, что о литературной карьере в старом, советском смысле слова пришлось забыть. Тогда и закрепилось в сознании Михеева самоопределение, каковое я приведу здесь как психологически окончательное: «Писатель», «тунеядец» и «диссидент», не являющийся членом Союза. Характеристика, замешанная на «встречных потоках». И неотвратимая, если задуматься о судьбе поколения, ярчайшим исповедником которого чувствует себя Михеев. * А может, поглубже тут корни, и ведет родословная к Василию Михееву, автору «Песен о Сибири», «Золотых россыпей» и «Тайги»? 7
Лев Аннинский
Поколение — первое, родившееся в войну и выросшее в послевоенные годы. В годы похоронок и нехваток. В отличие от своих старших братьев они не запомнили довоенной действительности как утраченного рая, они запомнили послевоенный ад как рай, — у них не было другой точки отсчета. Поколение это — последнее, родившееся в сталинские годы, — возросло в обстановке непоколебимой веры в светлое будущее, то есть в коммунистический рай. Что усвоил юный пионер? Кристальную честность (за каковую был даже произведен в хранители школьной кассы). Кодекс строителя нового общества (другого не предполагалось). К железному этому кодексу советская власть успела добавить в его школьные годы урок труда (что весьма пригодилось выпускнику 1966 года, когда он понял, кесарево кесарю, а слесарево слесарю, — возблагодарил он тогда школу, что обучила его, помимо великой литературы от Ломоносова до Серафимовича, еще и токарному делу). Пригодилось эпоху спустя. По идее эти послевоенные дети должны были присоединиться к старшим братьям — невоевавшим спасенышам Великой войны, к которым в те самые 60-е годы приклеилась кличка «шестидесятники». Кем только не перекрестили тех спасенышей впоследствии, когда полные неубитой веры 60-е сменились смутнопредгрозовыми 70-ми: оказалось, что они слепые апологеты тоталитаризма, наивные проповедники либерализма и уж точно — гнилые интеллигенты (принюхался тогда Дмитрий Галковский и объявил, что шестидесятники дурно пахнут). Михеев тоже принюхался. И дал шестидесятникам несколько иное определение. Исчезающие романтики. Последние носители Идеи. Цвет и гордость коммунистической эпохи. Эта абсолютно точная (на мой взгляд) характеристика (расходящаяся, как я уже сказал, с общим поноше8
Предисловие
нием) особенно впечатляет, если на этих экзотических последних идеалистов посмотреть из рядов следующего (послемихеевского) поколения. Где уже ни романтики, ни экзотики. «Ни культуры, ни высокого искусства. Образованность — пустой звук... Презентации, журфиксы, «сникерсы», «тампаксы»... И никакого тебе «полета души», никакого надрыва, самообмана, веры в светлое будущее, завиральных теорий и поводырей. Боже мой, вам не позавидуешь. На самом деле: такая тоска». Уходит мечта — приходит тоска. Разница между поколением последних мечтателей и поколением, мечту утратившим, — та, что шестидесятники со всей их наивностью попытались что-то сделать: оздоровить идеологию, войти в структуру (и в партию тоже), вернуть монстрам человеческое лицо, «вернуть словам звучанье их первородное», а их молодые собратья поняли: ничего не вернуть, не очистить, не облагородить. Что тогда делать? Сохраняя формальную лояльность, эти разуверившиеся дети Системы нырнули в ее пазы и щели, то есть в бойлерные и котельные, чтобы безнаказанно созерцать «звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас». Этому поветрию «сторожей и дворников» отдал дань и Михеев: приехав в Москву из родного Новосибирска, он нанялся дворником, получил место в общежитии и повел отшельничий образ жизни, свободный и простой (выметя двор, шел в Ленинскую библиотеку, читал, писал, переводил...). «Счастливейшие годы моей жизни». Я сознательно совмещаю эти субъективные оценки с объективными вехами биографии писателя, ибо речь идет, строго говоря, не о биографии автора, а об истории души его «лирического героя». Что куда важнее для системы ценностей и для оценки пути. Так вот: когда «счастливейшие годы» кончились, и осталось позади студенчество (с песнями Битлов и тур9
Лев Аннинский
нирами веселых-находчивых, с участием в полузапретных семинарах и запретных демонстрациях, вызывавших вызовы в КГБ), а потом миновали и «безвластные 80-е» (с поисками смысла жизни в мрачных кухонных диспутах), а когда кончилось и это безвременье и разразилась Гласность, — вышли сторожа-дворники на улицу и обнаружили, что страны — нет. Исчезла. Или так: территориально и этнически она, может, и осталась, но... перестала быть домом. Пустое место... Пустое — для приложения сил. Для тех, кто решится начать с нуля. Для тех, кому Ельцин сказал, что делать можно все. Тут и Петруччо тоже кое-что сказал. Когда они с Михельсоном провернули первую операцию по перегону автомобилей из края, где эти борта дешевы, в край, где они дороги, — сели делить прибыль. Тут Петруччо сказал: — Тебе только десять процентов. — Почему? — поперхнулся Михельсон, надеявшийся на пятьдесят, а потом, овладев собой, поинтересовался: — Почему именно десять? — Потому что я так хочу.
2. Вклад Петруччо — Петруччо, ты — философ! А. Михеев, писатель, кличка Михельсон
Снизойдя до объяснений, Петр Волков, он же Петруччо, произнес: — Ну, дам я тебе денег — что ты сделаешь с ними? Ты же с ума сойдешь. Нельзя вам деньги иметь. Не умеете вы их иметь. Не приспособлены. Деньги — тьфу! Главное — правильный взгляд на жизнь. — А какой это «правильный взгляд»? — очнулся Михельсон. 10
Предисловие
— Такой, какого у вас нет. Равнодушие нужно. В том числе и к деньгам. Разбираясь в этом взгляде, Михеев написал повесть «Юность олигарха». Как во всяком жизнеописании, взятом от нуля, нулевая отметка важна символически: Петр Волков появляется на свет в маленькой пригородной деревеньке под Новосибирском (а мог бы и в бараке, оставшемся от эпохи пятилеток). Как во всяком жизнеописании, доведенном до настоящей кульминации, сегодняшний Петр Волков представлен нам в собственном трехэтажном коттедже, выстроенном на берегу озера в экологически чистом районе. Район называется «Поселок Изумрудный»; улочки там тихие, сосны вокруг кирпичных стен излучают кислород, из будки высовывается охранник: «Вы кто?» — созванивается с хозяином и докладывает, что тот принять гостя не может, ибо занят делом. Меж двумя этими точками — путь, на котором два пункта или этапа имеют для анализа общей ситуации важное значение. Первый пункт, то есть «выход из ситуации»: на месте послевоенных «нахаловок» советская власть успевает построить в пригородах индустриальных центров кварталы панельных домов. И хотя жилье это (квартира о полутора комнатах с совмещенным санузлом) несравнимо «современнее» и бараков, и полуразвалившихся деревенских домов, — в этих кварталах вырастает не юная смена строителей коммунизма, как мечталось проектировщикам, а бандитская мафия, которая начинает уличную войну за право грабежа (репортажами о таких «гверильях» в духе Аль Капоне запомнились позднесоветские газеты). И здесь кончается искусство, и дышат почва и судьба. Судьба продолжается на совершенно другой почве. Хотя и среди той же Западно-Сибирской равнины — 11
Лев Аннинский
в сердце Барабинских болот. Среди камышей вытоптан кусочек берега. Растянута большая палатка, под ее навесом поставлена маленькая, для ночлега. Таган с паяльной лампой, баллоны с газом, ведро с утиной похлебкой, мешок с крупами, связка лука, пара сотен патронов, пара ящиков водки, кипа старых журналов и раскладной стол. Рай. В этом раю особое чувство вызывают журналы. Ибо перед нами не просто выход охотников на тягу, нет, это выход души из плена обыденности. Ехать по шоссе, трястись по колдобинам, трюхать пешком с десятками килограммов на загривке. Охота пуще неволи? Пуще воли? Нет, еще пуще: перед нами братство, чистящее себя под Аксаковым, Пришвиным, Бутурлиным, собирающееся не ради пары уток, подстреленных на тяге, и не ради мешка орехов, добытых в кедровниках на шишковании, а ради духовной задачи. Петруччо по хитроумному косноязычию своему эту задачу не формулирует — он свои чувства прячет, зато Михельсон, с его хитроумным красноречием, формулирует охотно: — Это — полностью отдаться природному и непосредственному в тебе. Это — всплеск всего чувственного и естественно-бессознательного. Это — дань нашей животной природе. Дань вообще всей жизни, существующей на земле. Все это имеет некий тайный глобально-космический смысл. Главное в охоте — не охота, а общение с Ним... С кем?! «С Богом, что ли...», — искренне отзывается Михельсон. Атеистическая советская закваска не дает поверить в канонического Бога, так что общение с Ним идет... издалека, что ли... иногда же — в компенсацию — «накоротке». В общем, Бог если и есть, то Он одинок «в своей вселенной», томится и изнывает «от тайны своей божественной сути». 12
Предисловие
Тайна уходит от ритуально-церковного разрешения и остается во глубине сибирских руд и в самосознании михеевского «лирического героя» как загадка силы, ищущей применения. Сила есть! Тут помогает общесоветскому, октябрятско-пионерско-комсомольскому закалу закал характера: особая уверенность в себе, чувство корня, идущего от землепроходцев, ссыльнопоселенцев, железоделателей, трудами коих прирастало и прирастать будет могущество страны. Однако последняя фракция советской общности собирается с силами на «охоту» — из чувства опасности: чуют подступающую катастрофу, противопоставляют ей легендарную сибирскую звероватость. «Вселенское соитие» в противовес немощи «дачников». Вот на какой почве вырастает и набирается сил Петруччо, он же волк среди волков — Петр Волков. Два словечка здесь взывают к дополнительному комментарию. «Соитие». И «дачники». Первое — в прямом, биологически простом и ясном смысле. С подробностями не столько даже физиологическими, сколько технологическими. Со смакованием того, на сколько сантиметров что куда торчит и сколько минут или секунд требуется для счастья. Со всеми ли тещами переспал герой. И вообще, каково жить этим охотникам между грудастых телок и визжащих истеричных жен. Михеев отлично понимает, что «действо спаривания посторонних у людей, любящих рассуждать о смысле бытия, вызывает чувство некоторого омерзения, печали скуки». Должен признаться, что я отношусь именно к таким людям. И по причине воспитания, которое в советские годы строилось не «на спазмах сексуальной революции» (на которую охотно ссылаются в компании Михельсона и Петруччо), а «на принципах высокости и серьезности» (как формулируют писатель и философ). 13
Лев Аннинский
Я почему-то думаю, что интимные акты должны происходить интимно, а не «на краю раковины». Сексуальная одержимость, принимающая демонстративный характер, свидетельствует, я подозреваю, скорее о недоборе потенции, чем о ее излишке. Но речь не о моих предрассудках. Речь о философе Петруччо. Там ведь не просто «эротическая гора мышц». И «на краю раковины» происходит вовсе не то, что теперь называется «траханьем», но — «вселенское соитие», в ходе которого «вечно вожделеющая материя приходит в норму». Вот эта новая «норма» и побуждает меня читательски притерпеться к «сублимации либидо». Тут и впрямь есть «какая-то искренность, непосредственность, страстность, наконец». Искупаешься в озере, потом в баньку, а там эта кадра... та, которую сам хотел. Удовлетворишь потребности, и гляди себе вдаль на гладь вод. Вдали от цивилизации. Определение, которое при этом получает цивилизация, — «дачная». Слово «дачник» в концепции А. Михеева вмещает: крохоборство, практичность, трусость, беспокойство за свою вонючую жизнь, скопидомство, потребительство... Следите за динамикой признаков? ...страсть окультуриваться, обустраиваться, комфортизироваться, улучшать природу, осваивать, оседать... Теперь воссоздадим портрет наших охотников по принципу антитезы: не оседать, не осваивать, не улучшать! Кочевники, что ли? Линия раздела: в европейской России — цивилизованные граждане, изнеженные и слабые. Настоящие же наши соотечественники — по азиатскую сторону Урала. Я пытаюсь наложить эту нынешнюю геополитическую демаркацию на демаркацию идейную, советских времен, которую герои Михеева усвоили с юности: там по одну сторону была вера в Идеал, по другую — подлое 14
Предисловие
безверие. А вообще какая-нибудь «природа» была? Или один только Кодекс строителей коммунизма? Кодекс кодексом, — объясняет Михельсон, — но были люди природно одаренные, которым в том, идеологически выструганном обществе от естества подфартило выделиться на общем фоне. «Состояться полноценно хотя бы в чем-то одном». Допустим, в литературе — если был наделен человек соответствующими способностями. Или в науке — при том же природном условии. Или в артистизме — если бог дал еще и соответствующую внешность. Хорошо, отнесем на особый счет этих природных счастливцев... сколько их там? Процентов пятнадцать? А что должны были делать остальные восемьдесят пять? Те, у кого не обнаружилось ни таланта, ни прочих данных для славы и власти, — они как жили? А их миллионы. Что же, те миллионы, которые не могли реализоваться при советской власти, должны были ощущать себя ущербными? Что они делали? «Пили, мрачно рассуждали по кухням, мучились поисками смысла жизни, читали книги...» «Ничего себе ущербность!» — комментирую я этот перечень. И Михеев, словно угадывая мою читательскую реакцию, спешит сбалансировать картину: «Своеобразнейшее было время в истории человечества! Подобного явления не было нигде и никогда. Время неудачливого маленького человека». То есть: того самого, который этот свой маленький мир окультуривал, обустраивал, осваивал, выстраивал на дикой природе свое оседлое «дачное» место?! Михеев мои подначки предвидит. И парирует: да, советская система включая и пресловутый социалистический реализм («который лишь очень несерьезные люди могут считать пустым местом в искусстве») — гордость и надежда человечества. И вот, когда она в одночасье рухнула, на ее месте обнаружилась пустота. Пустое ме15
Лев Аннинский
сто. Пустое поле для деятельности. Делай, что хочешь, даже если ничего не хочешь. Пустились делать. Что? Деньги. Выместили комплексы. Заполнили пустоту. Дальше — два сюжета. Кто слишком приклеился к деньгам, тот не выдержал риска, разорился, получил от конкурентов пулю. Или пошел по миру. Или спрятался в щель. А кто в деньгах увидел лишь условные знаки и сумел на них наплевать, — тот выдержал. Из подсобки, где помогал разгружать товар, вышел в олигархи, переселился в трехэтажный коттедж... — Петруччо, твой смысл жизни — стать миллионером? — Михельсон, ты какую-то хреновину порешь. Я ведь тебя не о смысле спрашиваю. Как истинно русский философ Петруччо не тратит сил на такую хреновину, как метафизические дефиниции, он философствует практически, то есть делает то, что в данный момент хочет. «Просто делает, и все».
3. Вклады Энгельгардта, Алксниса и Фукуоки Александр Энгельгардт: «...Поужинав, я ложусь спать и, засыпая, мечтаю о том, что через три года у меня будет тринадцать десятин клеверу наместо облог, которые я теперь подымаю под лен. Во сне я вижу стадо пасущихся на клеверной отаве холмогорок, которые народятся от бычка, обещанного мне одним известным петербургским скотоводом. Просыпаюсь с мыслью о том, как бы прикупить сенца подешевле...» (Кто такой Энгельгардт, объяснять не надо — это и так все знают). Отто Алкснис: 16
Предисловие
«Ну, и что дала нам эта гласность?.. Пресловутая закордонная гласность и свобода волеизъявления имеют хронический, неискоренимый недостаток: при возможности народа ощущать свободу, говорить правду, бузить, делать баррикады и демонстрировать свое недовольство власть у власти все равно остается. Именно та власть, которая уже есть. Которая власть в руки уже захватила и установила свой порядок». («Латыш по национальности», — замечает Михеев в скобках об авторе этой инвективы.) Масанобу Фукуока. Агрогений. Полностью отказался от любой обработки почвы. «При использовании его методов человеку, чтобы обеспечить себя питанием, самому нужно поработать на земле всего один час в день, все остальное может быть посвящено любому другому труду, образованию или развитию способностей». Кто такой Фукуока, Михеев не уточняет, но в чем притягательность его концепции, ясно из контекста. Недаром именно его идеями Михеев венчает свою «Фабрику миллионеров». Речь о том, подействует ли и как подействует появление новых русских (и крупных олигархов, и мелких предпринимателей) на общую ситуацию в государстве и на общую судьбу, возвышенно выражаясь, родной отчизны. Какие «способности» (помимо тех, что предъявят судьбе литераторы, ученые, артисты и прочие природные счастливцы) разовьются у людей, оказавшихся на пустой земле, где полно «облог», сенцо дорожает? Прогресс сельского хозяйствования, достигнутый японцами, позволяет делать, что хочешь, а власть остается в руках тех, кто ее уже схватил. Конечно, жизнь олигарха не сахар. Убьют так убьют. А пока не убили — участие в инвестициях городских проектов, смелые инициативы по застройке целых кварталов, покупка заводов, шахт, банков. Ездит такой счаст17
Лев Аннинский
ливец в огромной, как аэродром, машине, носит газовый пистолет за поясом и учит всех жить. Нужна простому человеку такая иссушающая жизнь? А куда денешься! Привыкает народ и начинает помаленьку участвовать в общем помрачении. Главное — не смотри «наверх», действуй на свой страх и риск. На своей делянке делай то, что заблагорассудится. А всем — станет от этого лучше? Вот наши «новые госумники решили, что я, как хозяин и собственник, должен вести естественный отбор рабочих, пьяниц отбраковывать, чем и повышать общую в стране производительность». Хрена! «Да я назло этим госумникам буду лучше таких культивировать!» Каких таких? А это уж мое дело. Как и у всех маленьких людей, у меня есть своя маленькая тайна! И вот тайное становится явным: является из степи и становится прямо напротив города табором некое кочевое племя со стадом в сто тысяч голов мелкого и крупного рогатого скота... Отдаю должное мастерству, с каким нагоняет на меня страху потомственный писатель Алексей Михеев. Набег! Татарское нашествие! Перепуганные горожане шлют парламентеров и на всякий случай нанимают своих башибузуков. Начинаются переговоры с башибузуками пришельцев. В натуре! Козлы! Чмо! А за базар ответишь! О господи! Так это не ХIII век! И к Омску вышла не Орда, а новейшая, юридически оформленная организация, ЗАО — закрытое акционерное общество, учрежденное в 1995 году для утилизации и эксплуатации неудобий и «облогов», заброшенных бывшими колхозниками! Для производства молока и мяса для этих же бывших колхозников. Не скатывание в средневековье, стало быть, светит нам, а выход в светлое будущее из нынешней западни! Никакого штурма городов кочевниками! Деловое сове18
Предисловие
щание. Городским бомжам и безработным предложено включиться в выпас и откорм коров, овец, коз и прочей живности. Никто не тронет сельскохозяйственных угодий! На этот счет в ЗАО есть своя малая авиация, точно определяющая границы пастбищ. Никто не зовет вернуться к дикому образу жизни, а имеются современные передвижные жилые модули с централизованным отоплением, а также стационарные и временные помещения для школ, спортзалов, мастерских и игровых затей, без чего не живет современный человек. Немножко пахнет американскими мормонами, цивилизовавшими когда-то «неудобья» Среднего Запада, немножко — русской мечтой об Опоньском царстве... И, конечно, добрым русским землепроходством, но не кровавым, а мирным, то есть не тем, который воссоздал когда-то на своем замечательном полотне Суриков, а нынешним, новым, в ходе которого страна, начавшая распадаться под треск Перестройки и гимны Гласности, — может собраться заново... — Что ж вы, не русские? И не жаль нам исчезающую нашу нацию? Какую «нацию»? «По национальному составу они очень разные, — пишет Михеев о сотнях тысяч скотоводов, юридически оформленных в ЗАО «Учгуры» (название, данное впопыхах при регистрации одним из учредителей еще в 1995 году). — Не говоря уже об исконных народностях, которые составляют русскую нацию, как-то: русские, чуваши, марийцы, мордвины, башкиры, белорусы, украинцы или даже какие-нибудь самоназванные новгородцы, поморы, пермяки-солены-уши и другие, кроме этих, у них есть и татары, и казахи, — а как же без них, степняков, — и беженцы-таджики, и азербайджанцы, и армяне, и узбеки, и даже евреи, и кого только нет... Но все они упорно, хотя часто и говорят меж собой на своих языках и по переписи пишутся обязательно татарами, чу19
Лев Аннинский
вашами и якутами, и хотя все скопом имеют даже свое, пусть и дурно выдуманное, но тем не менее общее нейтральное, официальное, связывающее всех в одно производственное объединение, название «учгуры», — как бы там ни было, все равно они все стойко именуют себя русскими». Вот и брезжит путь спасения «исчезающей нашей нации». Последний вопрос: а что станет на этом пути с «природным человеком»? Как он выдержит это новое учгурское возрождение? Что-то гложут меня на этот счет сомнения, и навеяны они самим Михеевым. В духе приснопамятной советской футурологии он пишет от имени некоего сибиряка «Письмо в будущее», где объясняет потомкам прелесть того, что они потеряют. В духе нынешней бунташности жанровые полюса в письме перевернуты: оно звучит не гимном будущему, а гимном настоящему, которое предстоит потерять «недоделкам ХХI века, вынужденным жить на сублимированной пище и робко дышать, чтобы не сдуть последние крохи так называемой окружающей среды». Объясняя, почему их грядущее бытие бессмысленно, Михеев живописует то, чем хорошо бытие нынешнее: «Я люблю жить так, что даже одного дня моей жизни хватило бы, чтобы повергнуть вас в содрогание от всей степени моего кощунства. Я люблю рубить лес, который вы будете восстанавливать по кусточкам, и так, чтобы падающий ствол, как хлыст, сбивал с треском сухие сучки с рядом стоящих деревьев, крушил кроны берез и осин и наконец хлестко ударялся вершиной оземь. Я люблю стрелять влет по живой несущейся цели из ружья на расстоянии добрых полста метров, когда настигнутая дробью, весело перевернувшись через голову, она с громким плеском шлепается в воду, превращаясь в увесистый богатый трофей утки, скелетики которой 20
Предисловие
вы будете воссоздавать по косточкам, найденным вами на земле в различных укромных местах. Я люблю ловить рыбу из тех пород, которых у вас не осталось даже в аквариумах, следить за тем, как уверенно потащит такая в воду слегка дрогнувший поначалу поплавок, как будет сгибать удилище подледной удочки или летней донки. Как безуспешно будет стараться разогнуть крючок или растянуть у сети ячею. О лукавые радетели природы, я люблю все это, прекрасно отдавая себе отчет в том, что вам подобное совершенно непонятно, что у вас от такой «дикости» только слезы наворачиваются на глазах от возмущения и что вам бесполезно обо всей прелести таких ощущений даже пытаться говорить. Несчастные убогие недомерки, вы видели когда-нибудь мертвого волка, с оскаленной мордой, взъерошенным загривком, лежащего в деревне на утоптанном снегу посередине двора, убитого охотниками в тайге и привезенного на тревожно ржущей и дико косящей глазом назад лошади в деревню накануне?.. Какая это картина!.. А видели когда-нибудь девчушку, истерзанную толпой ее же дружков, возвращающуюся уже на рассвете после летней ночи домой, в полуразорванной одежде, заплаканную и со знаками любовных укусов на не закрывающейся остатками платья ее белой, нежной...» Нет!! Обрываю цитату, чтобы не шокировать «дачников» ХХI века. Однако не могу оставить без комментария ту откровенность, с которой выставлены здесь «свинцовые мерзости» природного (деревенского, по Горькому) бытия (которые Михеев называет «пресловутыми»). А вдруг он коллекционирует инстинкты не только ради острой стилистики? А глубже, серьезнее — вдруг он действительно не верит, что в дикой природе человека можно что-нибудь улучшить, хоть как-то с этой дикостью совладать? Какой смысл тогда цивилизовать ее, если в результате получится выморочная цивилиза21
Лев Аннинский
ция «дачников»? И чего искать в откровениях Алксниса и Энгельгардта, в опоньских агрооткрытиях Фукуоки, если перепившиеся учгурцы все равно рано или поздно передерутся у винного магазина, как это и предсказано у Михеева в «Письме в будущее»? Кто вложит разум в наши безумные головы?
4. Вклад Черемисина Шура Черемисин. Русский человек, по Ключевскому. Что-то финское (если вдумываться в фамилию). Чтото татарское (если вкапываться в сибирские корни). Чтото славянское (если вслушиваться в смакование языка). Газету «За рубежом» переименовывает в «За рупь ежом». Михельсон, живя с ним неделю в тайге, учит не говорить «ложи», а говорить «клади», — тот выдает: «поклоди». Сибирский закал делает русского человека невосприимчивым к переменам климата и обстановки. Зарядили дожди. Все вымокло. Шура, глотнув водки и прикрывшись от капели, закуривает гигантскую «козью морду» (наверняка свернутую из газеты «За рубежом») и выдает философскую сентенцию: «Не понимаю людей, которые не курят. Что они делают после еды?». Потом он подбирается поближе к костру и спокойно ложится спать, подвинув к огню пятки. Не пропадем! Лев АННИНСКИЙ
ЮНОСТЬ ОЛИГАРХА драйв в стиле дзен
М. Б. 1 Последний раз я его видел на похоронах Мишки. Мишку хоронили по первому разряду, как всегда эти спортсмены подобное мероприятие проводят: с катафалком, дубовым гробом, обитым красным бархатом и золочеными ручками и фестонами по крышке, с панихидой на стадионе с полутысячей провожающих и с шествием через весь город, бесконечной кавалькадой машин, с обстоятельным выполнением всех ритуалов, которыми руководят обязательно какие-нибудь крепкие проворные молодые люди. С большим почитанием родственников и предупредительностью по отношению к гостям, с телекамерами, пышностью, помпой, с дорогостоящим духовым оркестром и местом на кладбище, выбранным из лучших. Он стоял в отдалении от могилы среди кого-то из своих, дожидаясь конца этого ими же оплаченного действа. В простой кожаной куртке, очень незаметно держась на заднем плане от центра главных церемониальных событий, оттесненный от них вереницей знакомых по Мишкиной жизни — всегда поражаешься, как много их в жизни одного человека — лиц, а также толпами досужего народа, запрудившими кладбище и не имеющими, кстати, ни малейшего понятия, на чей все это затеяно общак. Нос у него был все такой же толстый и мясистый, все те же черные волосы и крупные несимметричные выразительные глаза, тот же мощный торс и превращенные классической борьбой в подобие пельменей уши. Те же крупные рубленые русские черты, та же тяжелая русская, можно даже сказать, деревенская осанка, — я поискал в его внешности признаки приближающейся старо25
Алексей Михеев
сти, но, кроме слегка обложившихся щек, не нашел ни одного. В основном он выглядел, как и семь лет назад, когда мы последний раз ездили с ним на открытие охоты в Барабинск: тот же Петька Волков, бывший заслуженный мастер спорта. Чемпион каких-то там соревнований и участник олимпийской сборной страны, здоровенная, как и все они, соратники Мишки, гора мышц, участник многих наших охотничьих экспедиций, вечный товарищ по пиву и страстный, до описторхоза, любитель вяленой рыбы. — Вон Петруччо стоит, — сказал Ефим, показывая подбородком. — Да вижу я, — ответил я. — Говорят, теперь входит в десяток самых богатых людей города... На могиле закончили устанавливать временный памятник, и опять заиграл духовой оркестр. Петруччо повел взглядом в сторону, и мы встретились с ним глазами. Какое-то короткое мгновение, пока я думал, то ли приветственно махнуть рукой, то ли улыбнуться — что было бы, в общем-то, одинаково не в масть в данной печальной ситуации, мы смотрели друг на друга, потом он, не меняя выражения лица, подмигнул мне, и мы мысленно поздоровались. Но взглядом пригласить меня подойти к себе он не захотел. Мишка Внуков не принадлежал, хотя тоже был и заслуженный мастер, и чемпион, и гора мышц, к этому их спортивному кругу, он как-то не начал в свое время играть в новые экономические игры, и на подобные похороны никогда бы и не мог рассчитывать. И теперь спортсмены хоронили его как своего не из-за его принадлежности к этому их новому братству, он до самого последнего момента оставался всего лишь преподавателем в физкультурном техникуме и подрабатывал сторожем на автостоянке, а из уважения к их общей совместной олимпийской молодости. Они помогли и его детям. И жене, кажется, определили какой-то пансион, хотя 26
Юность олигарха
могу и ошибиться, и в клубе своем даже повесили мемориальную доску. Поэтому Петруччо, хотя и присутствовал на поминках, но присутствовал как-то эпизодически, и я, как ни старался, не смог улучить момента, чтоб перекинуться с ним хотя бы парой слов. И на «девять дней» в Мишкиной трехкомнатной «хрущобе», превратившейся вдруг за последние несколько лет новой жизни, из хорошо обставленной, по социалистическим меркам, улучшенной планировки квартиры в квартиру, при все тех же достоинствах, просто-напросто нищую и убогую, — на поминках, которые Вера, теперешняя Мишкина сорокапятилетняя вдова, устроила «конвейером», потчуя приходивших гостей с утра и до вечера, — я тоже с Петькой разминулся. Не застал я его и в спорткомплексе «Энергия», который «деды» арендовали три раза в неделю для своих игр в хоккей и футбол, и куда я, движимый любопытством, несколько раз заглядывал. Петька, как нарочно, все время отсутствовал, и, кроме седого и старого уже Станислава Киля, долго мне рассказывавшего о том, как живет он теперь с женой и младшей дочерью в НьюЙорке, я не увидел там ни одного знакомого лица. Судакова, как мне рассказали, убили во Франции, Мишка Внуков умер на своей родине от пьянства, а остальные лица я, честно сказать, за те долгие годы, что не встречался с ними, просто забыл... И Вера не смогла мне помочь в поисках нового Петькиного телефона. Старый я знал, он мне сам его давал в свое время, но теперь там никто не брал трубку. Тогда, все еще заинтригованный и страстно жаждущий встречи с Петькой, я обратился к Шуре. И с Шурой у меня состоялся примерно такой разговор... — Привет, Шура, — сказал я, когда услышал его обычное хмурое и недовольное «але» по телефону. — Привет, — пробурчал он. — Все так же брюзжишь... Давно мы с тобой не виделись. Игорек, поди, стал уже совсем взрослым? 27
Алексей Михеев
— Тебе видней. — Что видней?.. Сколько лет-то уже? — Сколько надо, столько и есть. — Подожди, если моей Машке восемнадцать, то твоему уже двадцать! Двадцать, что ли? — Какая тебе разница? — Ты все такой же дурак, бурчила гребаный... На охоту-то ездишь? — Да езжу иногда. — На открытии был? — Был. — С кем ездил? — Да с одним хмырем. — Да что ты опять темнишь, с Саломатиным ты ездил, я его видел тут мельком недавно. — Ну, с Саломатиным. — И что взяли? — Да завалили пару штук. — Пару штук кого? — Да коз. — Коз? — Ну да. — С какой стати на открытии охоты на уток стали стрелять коз? — В этом году коз много развелось, пока открытие на них не сделали, их все везде стреляли, — Шура несколько оживился, — правда потом в октябре, когда я лицензию на них взял, мы уже ни одной не убили, но в сентябре еще одну грохнули недели две спустя после первого раза. — Ну вы даете, перешли на крупную дичь? У них, говорят, мясо исключительное... — Да ничего. — Где это вы? — Уже подъезжая к Бехтеню. Мы, как только подстрелили их, дальше с Саломатиным и не поехали. Свернули в лесок и два дня козу ели. 28
Юность олигарха
— Завидую. Седло косули... Блюдо, по слухам, исключительное. — Не знаю как седло, но отдохнули хорошо. Все, что везли на неделю, за два дня выпили. — Представляю... Слушай, Шура, ты с Петруччейто встречаешься? — Чего? — сразу перешел он на прежний тон. — Я говорю, Петруччу-то видишь? — Чего мне его видеть? — Ну, ты же вроде как-то работаешь у него. Или на него... — Ни на кого я не работаю. — Ефимка говорит, ты даже с Петькой весной на охоту на его «Лэнд-Крузере» ездил. — Ну, мало ли чего Ефим говорит. — Да ладно тебе, Ефимка с ним рядом на твоем пятидесятилетии сидел, и тот сам ему рассказал, что ты ему «Крузера» из Германии пригонял. Как машина-то, хорошая? — Ничего... — Пригнал без приключений? — Нормально. — А на охоту куда ездили? — Так, недалеко. — Шура, а скажи, он все так же в администрации барахолки работает? — Михельсон, ты такие вопросы задаешь! — А что? — удивился я. — Наивный ты какой-то, — и Шура замолчал. — А что я спросил-то такого? Шура продолжал молчать. — Но я же помню, что он там работал. Что я такого спросил?.. И на этом наш разговор, в общем-то, и закончился... Изнемогая от столь очевидной таинственности, я с еще большим остервенением продолжил свои поиски, отнесясь к ним уже совершенно серьезно и подключив 29
Алексей Михеев
все свои связи, бывшую журналистскую сноровку и знакомства, в результате чего в порядке заключительного момента своего долгого расследования я наконец оказался перед трехэтажным коттеджем на берегу Бердского залива, в экологически чистой части города под названием «Поселок Изумрудный», с тихими асфальтированными улочками, с рядом стоящими соснами и свежим запахом воды, у красного кирпичного забота с цифрой «5» и намертво вделанными в забор решетчатыми воротами, через которые виднелись аккуратно подстриженные газоны. Я нажал на кнопку домофона. На мой звонок из будки появился охранник. — Мне нужно Петра Волкова, — сказал я. — Строение номер пять. — Одну минутку, — охранник поднял трубку и попросил меня представиться... — К вам гость, — и он назвал мою фамилию. — К сожалению, он не может вас принять, — повернул он ко мне голову. — Но почему... Дайте я поговорю. — Он говорит, что очень занят. — Дайте, я скажу ему, — и охранник протянул мне трубку. — Петруччо, я искал тебя несколько месяцев. — Извини, нет времени, — и он положил трубку. Охранник, стараясь не смотреть мне в глаза, ушел в свою сторожку. Ясности ради следует сказать, что за эти семь лет, что мы с Петруччио не виделись, нам с ним все-таки однажды поговорить удалось... Было это где-то за год до Мишкиной смерти. Я только что напечатал новую книгу, а Ефим как раз рассказал мне, что сидел на пятидесятилетии Шуры рядом с Петькой, и перед открытием охоты на зайцев я Петруччио позвонил. Он тогда еще не переехал, и я по известному мне телефону его застал. 30