Красухин_Художественный мир Пушкина by издательство БОСЛЕН / BOSLEN Publishers

Геннадий КРАСУХИН

П р е в о з м о г а я

т я ж е с т ь

Художественный мир

Пушкина

в его наиболее примечательных произведениях

Художественный мир

Пушкина

П. Соколов Портрет А.С. Пушкина

Геннадий КРАСУХИН

П Р Е В О З М О Г А Я

Т Я Ж Е С Т Ь

Художественный мир

ПУШКИНА

в его наиболее примечательных произведениях

Бослен Москва 2013

УДК 882 ББК 84(2Рос=Рус)1 К91

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012–2018 годы)»

Ответственный редактор А.Г. Николаевская Дизайн – В.В. Гусейнов

Красухин Г.Г. К91 Превозмогая тяжесть. Художественный мир Пушкина в его наиболее примечательных произведениях; – М.: Бослен, 2013. – 544 с., илл. ISBN 978-5-91187-180-2 Эта книга — итог многолетнего изучения автором наследия Пушкина, его лирических , прозаических и драматических произведений. Она поможет читателю во многом по-новому воспринять такие известные произведения, как «Евгений Онегин», «Капитанская дочка», «Медный всадник», обратить внимание на подробности, до сих пор остававшиеся незамеченными. УДК 882 ББК 84(2Рос=Рус)1 Запрещается полное или частичное использование и воспроизведение текста и иллюстраций в любых формах без письменного разрешения правовладельца. ISBN 978-5-91187-180-2 © Г.Г. Красухин, автор, 2012 © ООО «Бослен», издание на русском языке, оформление, 2012.

Легко-легко... Та пушкинская лёгкость, В которой тяжесть преодолена. Наум Коржавин

...и зло в добро ушло... Олег Чухонцев

ВСТУПЛЕНИЕ Некогда В.Г. Белинский заметил, что «влияние Пушкина было не на одну минуту; оно окончится только разве с смертию русского языка» (Белинский 1979: 314). В начале XXI века мы готовы подтвердить пророчество Белинского: властное притяжение к магнитному полю его традиций так или иначе испытали многие русские литераторы, и с особенной силой те из них, кто начинал, принципиально сторонясь его традиций, выражал себя вопреки им. Так А. Блок, много сделавший для утверждения символизма в России, порвал с ним и обратился к Пушкину в знаменитой своей речи «О назначении поэта» (1921), где утверждал уникальную ценность его уроков, и в не менее знаменитом стихотворении того же года «Пушкинскому дому»: «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Так отошла от акмеизма А. Ахматова, не только последовавшая за Пушкиным в поэзии, но и немало сделавшая для изучения пушкинского творчества, став авторитетнейшим пушкинистом. Так пришёл к Пушкину В. Маяковский (смотри его стихотворное признание в любви к Пушкину в «Юбилейном»), один из тех футуристов, кто требовал поначалу «бросить Пушкина с Парохода Современности». Продолжать и расширять этот список можно ещё долго, вспомнив, в частности, и о большинстве писателей русской эмиграции, которые на чужбине особенно остро осознавали плодоносность пушкинских уроков (В. Ходасевич, М. Цветаева). Ошибочно думать, что литература так называемого Серебряного века захлебнулась исключительно благодаря большевизму. По´зднее творчество самых крупных её приверженцев показывает, что её родник иссяк бы и сам по себе: гармония, управляющая законами искусства (а именно в ней прежде всего смысл пушкинских традиций, пушкинских уроков), оказалась привлекательней любой дисгармонии, любого формалистического или психологического творческого вывиха. (Этого положения нисколько не отменяет нынешнее состояние дел в литературе, в том её оформившемся разделе, который именуют андеграундом: он всего лишь пародирует творчество Серебряного века. Враждебный Пушкину, он враждебен и подлинному искусству, которое он путает с литературной игрой.) Другое дело, что именно большевизм попытался своеобразно «приручить» Пушкина, сделать из него убеждённого революционера, начавшего с революционных стихов, в совершенстве освоившего в ссылке искусство аллюзии, в котором неиз-

Геннадий Красухин

менно выражал свои антимонархические взгляды, и закончившего «романом о народной войне», как назвала советская пушкинистика «Капитанскую дочку». Справедливости ради следует заметить, что попервоначалу большевики пытались не приручить Пушкина, а отлучить его от литературы на основании его «непролетарского» — дворянского происхождения. Но период отлучения длился недолго. В конечном счёте возобладала прагматическая точка зрения, согласно которой первый поэт России должен был выражать идеалы, близкие идеологическим установкам советской верхушки. В этом смысле название книги В.Я. Кирпотина, изданной в 1936 году, «Наследие Пушкина и коммунизм» выражает не какую-либо крайнюю, а самую обыденную точку зрения, к тому же так изложенную, что союз «и» в заглавии легко может быть заменён на тире. Дело не в том, что подобные вещи курьёзны, а в том, что они захватывали серьёзнейших учёных, которые (из страха или из конъюнктурных соображений) подверстали Пушкина к господствующим идеологическим установкам. Такой Пушкин и отложился в массовом сознании. Как некогда В.А. Жуковский, пытавшийся провести через цензуру оставшиеся после смерти Пушкина ненапечатанными произведения покойного поэта, серьёзно их исказил и этим внедрил непушкинские образы в сознание нескольких поколений (характерный пример: цитата из пушкинского «Памятника» в редакции Жуковского была выбита на подножии опекушинского памятника Пушкину в Москве и заменена на собственно пушкинскую только через пятьдесят семь лет!), так и коллектив крупнейших наших пушкинистов, подготовивших и выпустивших в 1937–1949 годах шестнадцатитомное (в 20 книгах; дополнительный том — в 1959 году) Полное академическое собрание сочинений Пушкина, бесцеремонно обращался с текстами великого поэта, отметая порой волю Пушкина, не считаясь с его желанием видеть тексты такими, какими он подготовил к печати. Красноречивое тому доказательство: так называемая X глава «Евгения Онегина» — некие фрагменты какого-то неосуществлённого замысла Пушкина, помещённые пушкинистами в основной корпус романа, или «Пропущенная глава», заключающая, по воле публикаторов, «Капитанскую дочку». Не говорю уже о «Медном Всаднике», которого не случайно объявили антиутопией, типа оруэлловского романа «1984»: текст «петербургской повести», печатающийся ныне, даёт для этого немало оснований. Но для того, чтобы дал, изрядно потрудились над текстом, который Пушкин хотел напечатать, убрав его ключевые слова и фразы, навязав Пушкину жанр, о котором тот и не мыслил! (Подробнее мы расскажем об этом и покажем это в нашей книге.) Подумайте, мог ли создать антиутопию поэт, которого русский философ Г.П. Федотов очень точно назвал «певцом империи и свободы»? «Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство a´ la lettre1, — писал Пушкин жене 3 июня 1834 года, узнав о перлюстрации их переписки. — Без политической свободы жить очень можно; без семейственной непри1

буквально (фр.).

Вступление

косновенности (inviolabilite´ de la famille1) невозможно: каторга не в пример лучше» (Пушкин 1948: 154). То есть отсутствие политической свободы, которое, по мнению авторов антиутопий, вело к полному закрепощению человека правящим деспотическим режимом, не смущало Пушкина: «жить очень можно»2. Не исключаю, впрочем, что эта фраза из письма написана для перлюстраторов: слишком («очень»!) горячится здесь поэт! Но Пушкин действительно во многом не разделял радикальных взглядов своих товарищей-декабристов, Чаадаева. Так что вполне мог не связывать политической свободы с личной — «тайной» свободой индивидуума, без которой жизнь для него — хуже каторги! Можно, конечно, в данном случае не соглашаться с Пушкиным, но при этом необходимо понимать, с чем же ты всё-таки не согласен, с какой концепцией. 630 раз, как зафиксировал Словарь языка Пушкина, произнёс поэт слово «любовь» и только 29 раз — «ненависть». «Любить» Пушкин написал 614 раз, а «ненавидеть» — 32. А это значит, что отношение Пушкина к сущему преимущественно было светлым, жизнерадостным, жизнеутверждающим. Некогда бывший главный редактор газеты «Книжное обозрение» А. Гаврилов хорошо сказал о «той безнадёжной, безвозвратной и невзаимной влюблённости» в отечество, «какой в России страдал исключительно один только Александр Сергеевич Пушкин и после него никто и никогда» (См. в кн.: Россия Путина: Руины и ростки оппозиции. М., 2005. С. 195). А с другой стороны, именно потому, что пушкинская традиция такой влюблённости в отечество оказалась неподхваченной, русское общество после Пушкина распалось на два враждующих лагеря — западников и славянофилов. Стоит поддержать однажды высказанную мысль о том, что не умри Пушкин так рано, такого раскола, быть может, и не было бы. Не случайно, что и славянофилы, и западники поднимали Пушкина на своё знамя, каждый лагерь считал, что продолжает пушкинскую традицию. Пушкин любил свою родину. И в то же время в нём не было неприязни или ненависти к чужим странам, к чужим народам. Знаменитая характеристика, данная Пушкину Аполлоном Григорьевым, — «наше всё» — означает, что односторонность была чужда поэту, что он выразил жизнь во всей её полноте и многогранности. Можно ли это оспорить? По-моему, нет. Но уж если полемизировать с Пушкиным, то честно, не извращая его собственных, обращённых к читателю слов хитроумной правкой. Увы, больше ста семидесяти лет прошло со времени гибели Пушкина, а многие его подлинные тексты так и остаются не известными читателям. В нашей книге мы учитываем это парадоксальное, аномальное явление: анализируем лирику, прозу и драмы Пушкина, следуя за его волей, — разбираем то или иное его произведение в том виде, в каком он оформил его для печати. 1 2

неприкосновенность семьи (фр.). Мои подчёркивания в цитатах даны жирным шрифтом, авторские — курсивом.

Геннадий Красухин

С некоторыми представленными здесь работами читатель встречался и раньше. Но они, как правило, не механически перепечатаны нами, а пересмотрены (подчас радикально) с учётом того нового, что было открыто в нашем литературоведении со времени их публикаций, или под воздействием обнаруженных мною в пушкинском тексте подробностей, мимо которых, на мой теперешний взгляд, я весьма легкомысленно проходил прежде. Эта книга не повторяет даже свою как бы первооснову — «В гармонию сквозь хаос», изданную в 2011 году петербургским издательством «Геликон Плюс» по системе Book-on-Demand — то есть «тираж по требованию» — в количестве 20 экземпляров. Перечитывая её, мне захотелось кое-что в ней уточнить, а кое-что прописать по-новому, что я и сделал. В своей работе я исходил из любимого мною пушкинского афоризма: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». («Арап Петра Великого»). Представляю читателю, что мне удалось вынести из этой науки.

Некоторые проблемы лирики

«ГЕНИЙ ЧИСТОЙ КРАСОТЫ», ИЛИ О ТОМ, КАК ОЩУТИТЬ СВОИМ ЧУЖОЕ И НЕ УЩЕМИТЬ ЕГО ВЛАДЕЛЬЦА Что же было предметом его поэзии? Всё стало её предметом, и ничто в особенности. Гоголь

Восприятию этого гениального пушкинского стихотворения несомненно мешает неизбежно звучащая при его чтении гениальная музыка Глинки, подменившая собой пушкинскую мелодию. Понятно, что Глинку мы за это винить не будем: он сделал то, что должен был сделать, и сделал превосходно — выразил себя, свои ощущения в своём романсе, написанном на пушкинский текст. Заявил о своих ощущениях с самого начала: Я помню чудное мгновенье... «Помню» — вот что особо подчеркнёт исполнитель романса, растягивая это слово, ставя на нём по воле композитора интонационное ударение. А потом, через некоторое время, пропевая: И я забыл твой голос нежный, Твои небесные черты, – сделает ударение на слове «забыл», нимало не смущаясь тем, что поначалу речь вроде бы шла о настоящем, а не о прошедшем времени. И нас это не смутит: ведь мы имеем дело с романсом, а его логика далеко не всегда подчиняется нормативной грамматике: логика романса очень часто обусловлена обнажённой эмоцией. В данном случае слово «забыл» эмоционально усилено грустным сознанием тягостности существования «без божества, без вдохновенья, / Без слёз, без жизни, без любви». И наоборот — торжествующая жизнь словно возвращает в романс слово «помню». Его нет больше в пушкинском тексте, нет, разумеется, и в романсе Глинки, но оно мощно напоминает о себе в ликующей, патетической концовке: И сердце бьётся в упоенье, И для него воскресли вновь И божество, и вдохновенье, И жизнь, и слёзы, и любовь. Но, повторяю, такая тональность романса мешает восприятию смысла пушкинского стихотворения.

Геннадий Красухин

В его первой строчке главное смысловое ударение падает не на «помню», а на слово «чудное», которое поэт, как правило, употреблял не в современном значении, синонимическом «прекрасному» или «замечательному», а в самом что ни на есть прямом — в том, в каком оно связано с чудом, с волшебством. Пушкин и здесь, в этом стихотворении, невероятно точен в передаче смыслового оттенка слова: Передо мной явилась ты... Не «возникла», не «очутилась», но именно — «явилась», не оставляя сомнения в том, что речь идёт о явлении героини герою, пусть и кратковременном: Как мимолётное виденье... – но по длительности вполне достаточном, чтобы сполна его оценить, чтобы запечатлеть его таким, каким оно пронзило и поразило душу: Как гений чистой красоты. Как давно уже замечено, «гений чистой красоты» заимствован Пушкиным из стихотворения Жуковского. Скорее всего потому, что в стихотворении Жуковского «Я Музу юную, бывало...» понятие «Гений чистой красоты» интерпретировано в совершенно определённом смысле — как божество, стоящее над жизнью, над поэзией, или, точнее, вбирающее в себя их. Вспоминая о своей юности, о юной своей Музе, наполнявшей его ощущением, что «Жизнь и Поэзия — одно», сетуя на то, что «дарователь песнопений / Меня давно не посещал», боясь не встретиться с ним больше, Жуковский тем не менее не падает духом: Но всё, что от времён прекрасных, Когда он мне доступен был, Всё, что от милых тёмных, ясных Минувших дней я сохранил – Цветы мечты уединенной И жизни лучшие цветы, – Кладу на твой алтарь священной, О Гений чистой красоты! Он не падает духом именно потому, что «дарователь песнопений» приобщил его к «Гению чистой красоты», который (Жуковский верит в это) пребудет с ним вечно: Не знаю, светлых вдохновений Когда воротится чреда – Но ты знаком мне, чистый Гений! И светит мне твоя звезда! Пока ещё её сиянье Душа умеет различать: Не умерло очарованье! Былое сбудется опять.

Некоторые проблемы лирики

В последнее время в литературоведении стала утверждать себя компаративистика — наука, в лингвистике обусловленная сравнительно-историческим языкознанием, то есть родством языков, основанным на происхождении от общего праязыка. В литературоведении компаративистика тоже основана на сюжетной, образной и мотивной топике, на диалектике «вымысла» и «памяти». Но — увы. Чаще всего компаративисты выявляют принадлежность произведения к общему топосу — сюжету, образу, мотиву и потому радуются обнаруженной цитате предшественника: похоже? — стало быть, и говорить не о чем, перед нами случай сравнительно-исторического литературоведения, у истоков которого стоял А.Н. Веселовский1. Но для чего искать и находить в тексте скрытые или открытые чужие цитаты, сюжеты, ситуации? Увы, этот вопрос новейших компаративистов, как правило, не занимает. Мы не ставим под сомнение существование такой отрасли литературоведческой науки, хотим только обратить внимание на то, что её сущность стала бы во многом понятней именно от выяснения этого вопроса. В данном случае, заимствуя образ, Пушкин явно апеллировал к читателю, у которого стихотворение Жуковского было на слуху (оно напечатано незадолго до того, как Пушкин сел писать «Я помню чудное мгновенье...»). Но с другой стороны, этот образ живёт в пушкинском стихотворении и независимо от своего создателя, живёт вместе со стихотворением Пушкина, едва ли не будучи его смысловым центром. Ведь недаром у женщины, которая олицетворяет для Пушкина «гения чистой красоты», черты — «небесные». Недаром, исчезнув, её «мимолётное виденье» лишило жизнь поэта полнокровности, обесценив его существование именно тогда, когда особенно обостряются ощущения прочности или непрочности связи человека с жизнью, с миром, — «в глуши, во мраке заточенья...» В данном случае герою стихотворения пришлось напрягать все свои душевные силы, чтобы выйти из того летаргического состояния, в котором очутился герой «без божества, без вдохновенья / Без слёз, без жизни, без любви». Но такова великая сила его потребности во всём этом, что он сумел вырваться из порочного круга сумрачности своего существования, сумел прорваться к свету: Душе настало пробужденье... Собственно, ради этого и написано стихотворение: пробудившейся душе снова («опять») явилась та, кто олицетворяет собой «гений чистой красоты», воскрешающий для человека «и божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слёзы, и любовь». Оцените смысловой ряд некоего катрена, который составили рифмы двух заключительных четверостиший: «пробужденье — виденье — упоенье — вдохновенье». Этот катрен как бы стал итогом стихотворения, его выводом, запечатлев состояние человеческой души, соприкоснувшейся с величайшей ценностью — с «гением чистой красоты»! 1 Чтобы не бросать тень на его учение, скажу, что открытие А.Н. Веселовским стадиальности литературного развития представляется мне очень весомым вкладом в литературоведческую науку.

Геннадий Красухин

«ПРОРОК», ИЛИ К ВОПРОСУ О МИССИИ И О МЕССИИ 30 июля 1830 года из Петербурга Пушкин пишет в Москву своей невесте Наталье Николаевне Гончаровой (подлинник по-французски): «Прекрасные дамы просят меня показать ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на вас как две капли воды; я бы купил её, если бы она не стоила 40,000 рублей» (Пушкин, 1941: 104; 414). Перед какой белокурой мадонной простаивал Пушкин, установлено давно. Старинная копия картины, приписываемая Рафаэлю (не всеми; к примеру, Б.В. Томашевский в своём комментарии к академическому десятитомнику Пушкина поддерживает весьма распространённую версию о другом авторе — Пьетро Перуджино), была выставлена для продажи в витрине книжного магазина на Невском проспекте. Владельцем картины был недавно скончавшийся (1829) герцог Бриджуотер. Судя по цене, продавцы не знали, что предлагают покупателю копию, а не подлинник. Доказано ли, что картина, названная по имени герцога «Бриджуотерской Мадонной», на самом деле принадлежит Рафаэлю или это работа его учителя — Перуджино, для нас сейчас значения не имеет. Для нас важно, что письмо невесте написано спустя три недели после стихотворения «Мадонна», где Пушкин, как и в письме Наталье Николаевне, говорил о поразившем его удивительном сходстве её с Мадонной, изображённой итальянским мастером, писал о вожделенном: Одной картины я желал быть вечный зритель, Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков, Пречистая и наш Божественный Спаситель – Она с величием, Он с разумом в очах Взирали, кроткие, во славе и лучах, Одни, без ангелов, под пальмою Сиона, – и радовался его поистине чудесному осуществлению: Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна, Чистейшей прелести чистейший образец. «Кощунником» назвал за это Пушкина протоиерей Михаил Ардов: «И в голову ему, кощуннику, не идёт, как тут хулится Пресвятая Богородица!» (Ардов М., протоиерей). Что же до последней строчки, обрисовывающей Наталью Николаевну, льстящей ей: «Чистейшей прелести чистейший образец», то по поводу этих пушкинских слов Ардов выступает от имени некоего Небесного Трибунала: «Это звучит как невольно вырвавшийся богословский приговор всему светскому искусству в его попытках изображать духовное» (там же).

Некоторые проблемы лирики

А ведь ничего кощунственного в этих стихах нет. Ибо они — художественные, а не духовные, и на то, чтобы быть духовными, не претендуют. Пушкин желает быть «вечным» зрителем понравившейся ему картины на евангельский сюжет, который вовсе не запретен для светской интерпретации. Не с иконописным образом Богородицы сравнивает Пушкин свою невесту, а с тем, как воссоздал этот образ итальянский художник. А относительно чистейшего образца чистейшей прелести — комплимента героя стихотворения любимой женщине — отец Михаил очень показательно заблуждается. Да, с религиозной точки зрения, слово «прелесть» есть, как и зафиксировал Словарь Даля, «совращенье от злого духа». Но тот же Словарь фиксирует и такие значения этого слова, как «красота, краса <...> пригожество и миловидность». По-моему, нетрудно догадаться, образцом какой прелести считает Пушкин свою невесту. Ну да ладно. Примем во внимание, что здесь о Пушкине ведёт речь церковный служитель. То есть высказанной им несообразности мы ему не простим, но попытаемся понять, чем она продиктована, кто её высказывает. Гораздо труднее понять, когда примерно с тех же позиций (неважно, с каким знаком — плюс или минус) о творчестве Пушкина берутся рассуждать светские критики. К примеру, в ноябре 2005 года перед молодыми филологами, собравшимися на заседание семинара по проблемам православной культуры, выступил очень известный пушкинист В.С. Непомнящий. Повторив уже неоднократно высказанную им мысль о разнице менталитета русского и западного человека, которая якобы восходит к осознанию на Западе Рождества как главного христианского праздника, а у нас — Пасхи, провозгласив: «Быть русским непросто и трудно, и Россией быть трудно. Как Россия распадётся — жди конца света», В.С. Непомнящий сосредоточился на характеристике Пушкина как «поэта православного народа» (Непомнящий 2005). Беды в этом, понятное дело, нет. Но взгляд на творчество Пушкина с точки зрения канонического православия, по-моему, всё чаще начинает сближаться с взглядом на пушкинское творчество с точки зрения ленинско-сталинского мировоззрения. Большевики пропагандировали так называемые «якобинские», «декабристские» стихи поэта, искали и находили у Пушкина произведения, близкие коммунистическим идеалам, недоумевали по поводу его пробивающегося кое-где монархизма, объясняли это уступкой поэта царской цензуре. А нынче уже не удивляешься, читая статьи о пушкинском «Пророке», авторы которых уверенно возглашают, что поэт зафиксировал в этом стихотворении собственные ощущения — на самом деле почувствовал себя пророком, о чём и поспешил возвестить городу и миру... Иными словами, и тогда и сейчас, а сейчас — порицая Пушкина или восхищаясь им — авторы словно его не слышат, не слушают, словно не понимают, что имеют дело с художником, чья образность, как это и положено в искусстве, — метафорическая. Впрочем, не «словно». И вправду не слышат, не слушают, не понимают, ибо не хотят взять в толк, что богатый различными смыслами и оттенками пушкинский язык — земной, человеческий (это и зафиксировал известный всем любителям поэта четырёхтомный «Словарь языка Пушкина»), а не язык «Библейской энциклопедии» или подобного ей справочного издания.

Геннадий Красухин

Ну, а коли не хотят взять в толк, удивительно ли, что вопрос об отношениях Пушкина с христианством, с православием ставится этими авторами с поразительной... как бы сказать помягче... экстравагантностью. «Бедный Пушкин», — писал в своё время Б. Пастернак, прочитав книгу, автор которой достаточно бесцеремонно описывал личную жизнь великого поэта, по локоть погружая руки в его грязное бельё. «Бедный Пушкин», — вздохнём и мы, наблюдая, как своеобразно подаётся в иных сочинениях эта безусловно имеющая право на существование и осмысление тема «Пушкин и христианство». Создаётся впечатление, что иные пушкинисты словно забыли, что Пушкин был пусть гениальным, но человеком. «Яко несть человек, иже жив будет и не согрешит, — обращаемся мы к Богу с мольбой простить грехи усопшему близкому нашему. — Ты бо един кроме греха...» Это абсолютная истина, и она, в частности, подтверждена жизнью и творчеством Пушкина. Как художник он был одним из немногих мировых гениев, но как человек он не был и не мог быть воплощением совершенства в религиозном смысле этого слова. Да, и он поддавался унынию, и его охватывало отчаяние. Пусть редко, но и такое его состояние просачивалось в его творчество. В 1928 году (через два года, кстати, после «Пророка»), в свой день рождения, он написал горькие и, по сути, нехристианские строчки: Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана? Иль зачем судьбою тайной Ты на казнь осуждена? Кто меня враждебной властью Из ничтожества воззвал... И, как говорится, так далее: стихи эти очень известны, так что цитировать их целиком нет необходимости. Известно также, как огорчён был митрополит Филарет (Дроздов), прочитав эти стихи и ответив на них тоже стихами: Не напрасно, не случайно Жизнь от Бога мне дана, Не без воли Бога тайной И на казнь осуждена... Филарет не был поэтом. Стихи его, конечно, несовершенны, неумелы, что дало повод советским пушкинистам издеваться над ними, высмеивать их и привлекать себе в союзники в этом самого Пушкина, который саркастически писал в январе 1830 года Е.М. Хитрово (подлинник по-французски), сообщившей поэту о реакции митрополита: «Стихи христианина, русского епископа, в ответ на скептические куплеты! — это, право, большая удача» (Пушкин 1941: 57; 398).

Некоторые проблемы лирики

Однако уже 25 февраля 1830 года в «Литературной газете» (№ 12) появляются такие пушкинские строчки: В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей. Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал. Я лил потоки слёз нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей. И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты. Твоим огнём душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе Серафима В священном ужасе поэт. «Написано по просьбе Хитрово», — объясняли советские комментаторы, присовокупляя, что та была обеспокоена реакцией митрополита, его стихотворением, которое в советские времена называли не иначе как «доносом». Но, как говорится, имеющий уши да слышит: по заказу такие пушкинские стихи не напишешь — слишком много в них нерукотворной подлинности. Были высказаны (и тоже в советское время) предположения, что Пушкин попросту испугался Филаретова доноса и потому особенно льстив к митрополиту: «с высоты духовной / Мне руку простираешь ты», стихи Филарета — «арфа Серафима». Но, оставляя вопрос о том, что подобные предположения унижают Пушкина, якобы писавшего из страха, скажу, что назвать митрополита Серафимом — значило богохульствовать не меньше, чем называть себя пророком. Серафим — один из чинов небесной иерархии, ближайший к Богу, высшее духовное существо, и можно вообразить, каким гневом был бы охвачен земной церковный митрополит, узнавший, что его уподобляют небесному духу. Но Пушкин, слава богу, не был услужливым дураком. Его ответ Филарету не буквален, а по существу затронутой митрополитом проблемы. Да, стихи Филарета непрофессиональны, их вполне можно назвать графоманскими, но мысль, в них выраженная, способна усовестить сбившегося с пути, заблудшего христианина. Отвечая Филарету, Пушкин свидетельствует, что усовещён, что раскаивается, вспоминая о прикосновении к «струне лукавой».

Геннадий Красухин

Искренне ли раскаивается? Снова повторю: имеющий уши да слышит! Стихотворение не оставляет сомнения в пушкинской искренности. Глупо, конечно, отрицать (я и не собираюсь этого делать), что христианские мотивы нарастали и крепли в творчестве Пушкина, особенно позднего, особенно в 1833–1836 годах. Свидетельств этому можно приводить много, тут окажутся и такие крупные вещи, как «Медный Всадник», как «Анджело», как «Капитанская дочка», и такие лирические стихотворения, как «Родрик», «Странник», «Чудный сон мне Бог послал», «Пир Петра Первого», как, наконец, знаменитый «каменноостровский цикл» 1836 года, во многом непосредственно посвящённый христианским проблемам, порою воскрешающий евангелические сюжеты, перелагающий церковные службы и молитвы. В частности, в стихотворении «Отцы пустынники и жены непорочны...» Пушкин довольно близко к тексту воспроизвёл знаменитую великопостную молитву Ефрема Сирина. Близко, но, разумеется, не буквально по тексту, — ведь Пушкин пишет стихотворение, то есть художественное произведение. И странно было поэтому прочесть у Непомнящего, что сама по себе молитва Сирина совершенней той, что дана в стихотворении Пушкина. С молитвой мы непосредственно обращаемся к Богу, она для того и сложена. Но оказавшись в художественном произведении, переложенная для него, она становится его частью: несёт в себе и на себе его функцию — пробуждать в душах человеческих «чувства добрые». Не понимать этого и есть требовать от художника причастности к церковным канонам. Но художник не рукоположен в церковный чин. Не говорю уже о чине небесном: возводить в него художника — значит уподобиться тому пушкинскому герою, который истерически восклицал: Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я. А ведь сказано: «Не сотвори себе кумира». И сказано как раз Тем, во имя Кого совершают иные пушкинисты неприкрытое богохульство: творят из Пушкина кумира. Но обратимся к пушкинскому «Пророку». В отличие от нынешних, его советские интерпретаторы, привыкшие не читать, а дешифровывать пушкинские тексты, находили, что речь в нём идёт о пророческой миссии поэта, который после соответствующей операции, напоминающей ту, какой подверг Серафим библейского пророка Исаию, смог расслышать глас Божий. (Справедливости ради укажем, что ещё Владимир Соловьёв, доказывавший, что пушкинский пророк не Мухаммед и не какой-нибудь реальный библейский пророк, вывел: «Это идеальный образ истинного поэта в его сущности и высшем призвании» (Соловьёв 1990: 64), с чем, как увидит читатель из дальнейших моих рассуждений, я согласиться не могу.) Но ведь сама по себе эта операция, описанная Пушкиным, показывает, что «шестикрылый Серафим» заменяет герою стихотворения человеческие органы восприятия на внечеловеческие: