Shakespear-Sonnets by Yulia Kovtanyuk

уильям шекспир сонеты

sonnets

william shakespeare

The whole world — the theater, it woman, man — all the actors.

Весь мир — театр, в нём женщины, мужчины — все актеры.

shakespeare’s sonnets in

S. Stepanov tranSlation

cонеты шекспира в переводах c. степанова

Санкт-Петербург 2009

Предисловие: С. Степанов Английский текст «Сонетов» У. Шекспира приводится по изданию: “The Oxford Shakespeare: Poems”. Oxford University Press, 1914. Русский текст «Сонетов» У. Шекспира приводится по изданию: Уильям Шекспир «Гамлет, принц Датский. Сонеты»в переводах С. Степанова, «Амфора», 2008г. Комментарии на английском языке взяты на сайте любителей У. Шекспира и шекспироведов http://www.shakespeares-sonnets.com/ Комментарии на русском языке: А. Шаракшане, из книги Уильям Шекспир «Сонеты» в переводах А. Шаракшане, «Менеджер», 2009г.

предисловие

Первое упоминание о сонетах Шекспира обнаружено в книге Фрэнсиса Мереза «Сокровищница Умов» (Palladis Tamina: Wits Tresury, 1598). В разделе «Рассуждение о наших английских поэтах» Мерез так пишет о Шекспире: «Подобно тому как считали, что душа Эвфорба жила в Пифагоре, так сладостный, остроумный дух Овидия живет в сладкозвучном и медоточивом Шекспире, о чем свидетельствуют его «Венера и Адонис», его «Лукреция», его сладостные сонеты, распространенные среди его близких друзей... Подобно тому как Эпий Столло сказал, что если бы музы говорили по—латыни, они бы стали говорить языком Плавта, так и я считаю, что музы, владей они английским, стали бы говорить изящными фразами Шекспира». Надо полагать, что Мерез принадлежал к этому «кругу близких друзей» Шекспира, так какой упоминает его «сладостные сонеты», которые были опубликованы лишь одиннадцать лет спустя — в 1609 г. Более того, приводя список драматических произведений Шекспира, он упоминает и те пьесы, которые увидели свет лишь двадцать пять лет спустя — в «Великом фолио» (1623). В следующем, 1599 г. издатель Джатгард выпускает в свет книгу стихотворений «Страстный пилигрим» с именем Шекспира на титульном листе. Однако считается, что перу Шекспира принадлежит лишь пять из двадцати стихотворении, в то числе и два сонета, которые теперь известны под номерами 138 и 144. Полагают, что некоторые стихотворения из этого сборника принадлежат перу других поэтов — Барнфилда, Марло, Рэли. Таким образом, нет сомнений, что Джатгард выпустил своего «Страстного пилигрима» без ведома самого Шекспира. Эти факты свидетельствуют о том, что к 1598 г. изрядная часть (есть основания полагать, что не все) сонетов была уже написана. Сонеты ходили в списках в кругу близких друзей, но Шекспир — почему-то не желал их публиковать — ни под своим именем, ни анонимно (как это 7

он делал с пьесами), хотя Сонеты того явно заслуживали. Лишь в 1609 г. издатель Томас Торп выпустила в свет книгу сонетов Шекспира, которая так и называлась — «Шекспировы Сонеты» (Shakespeares Sonnets) — 154 сонета. Большинство комментаторов полагают, что и это издание было произведено без ведома и участия автора, о чем, по их мнению, сбидетельствуст большое количество опечаток в отличие от безукоризненно изданных двух первых поэм Шекспира — «Венера и Адонис» и «Обесчещенная Лукреция». Кроме того, в 1640 г. некий издатель Джон Бенсон (все это подозрительно смахивает на Вена Джонсона, который, правда, умер за три года до этого издания) опубликовал сонеты в совершенно ином (как считается, «произвольном») порядке, сгруппированными тематически, причем восемь сонетов были вообще опущены. Заметим, что в течение тридцати лет между двумя этими изданиями Сонеты ни разу больше не публиковались. Можно предположить, что автор категорически препятствовал этому при жизни, а кто-то (интересно кто?) препятствовал этому и после смерти Шекспира, который, как известно, умер в 1616 г. Доводы шекспироведов, мол, Сонеты не отвечали вкусам читающей публики, малоубедительны. Как бы то ни было, и по сей день достоверно не установлено, насколько эти два издания Сонетов соответствуют истинному замыслу автора как по своему составу, так и по порядку их следования. А вот в XVIII в. вкусы читающей публики, ориентированной на классицизм, действительно изменились, и в 1793 г. Джордж Стивене, один из лучших знатоков Шекспира, издавая его сочинения, писал следующее: «Мы не перепечатали Сонетов и других лирических произведений Шекспира, потому что даже самое строгое постановление парламента не расположит читателей в их пользу... Если бы Шекспир не написал ничего, кроме этих произведений, его имя было бы так же мало известно теперь, как 8

имя Томаса Уотсона, более старинного и гораздо более изящного сонетиста». Тем не менее уже вскоре поэты-романтики отзывались о Шекспире совершенно иначе. Кольридж пишет, что «Шекспир обладал если не всеми, то главными признаками поэта — глубиной чувства и утонченным пониманием красоты как в ее внешних формах, доступных зрению, так и в сладкозвучной мелодичности, воспринимаемой слухом». А Джон Ките в письме к другу в 1817 г. признается: «Я взял с собой три книги, одна из них — лирика Шекспира. Никогда прежде я не находил столько красот в Сонетах, они полны прекрасных вещей, сказанных как бы непреднамеренно, и отличаются глубиной поэтических оборотов». С легкой руки поэтов-романтиков Сонеты прочно вошли в читательский обиход и снискали всеобщую любовь. В наши дни едва ли кто-нибудь возьмется утверждать, что по своим художественным достоинствам Сонеты стоят ниже, чем, скажем, «Гамлет» или «Двенадцатая ночь». И естественно Сонеты стали усиленно изучать и комментировать. Интерес к ним тем более велик, что о самом Шекспире как о личности, о самом Великом Барде, известно не так уж и много. Ведь нет ни его рукописей, ни дневников, ни писем, ни даже воспоминаний о нем его современников, что само по себе вызывает удивление. Исследователи надеялись найти в Сонетах, как это обычно бывает и с другими лирическими стихами, какиелибо свидетельства о личности автора, о его биографии, привычках и пристрастаях. Объем филологических работ о Сонетах ныне огромен и постоянно растет, однако все эти поиски трудно назвать успешными, хотя они и невполне бесплодны. Как бы то ни было, по общему мнению Сонеты обращены к двум людям — Белокурому другу и Смуглой леди. Считается, что сонеты 1 — 126 обращены к возлюбленно9

му другу, а сонеты 127—154 обращены к возлюбленной даме. Кто они? Однозначного ответа нет. Свое издание Сонетов 1609 г. Торп сопроводил следующим посвящением: «Тому . единственному . кому . обязаны . своим . появлением нижеследующие . сонеты . мистеру W. Н. всякого . счастья . и . вечной . жизни . обещанной . ему. нашим . бессмертным . поэтом . желает . доброжелатель . рискнувший . издать . их. в свет . Т. Т.» Вот такое посвящение, на отдельной странице, причем вот с такими точками между почти всеми словами. Кто этот загадочный «мистер W. Н.»? Некоторые ученые считают, что это Генри Ризли (Henry Wriothesley) граф Сауттемптон, которое Шекспир посвятил две свои первые поэмы и в посвящении обещал посвятить ему и другие свои произведения. Однако больше никаких посвящений Саутгемптону Шекспир не делает. Да и инициалы W. Н. годятся для Генри Ризли лишь с перестановкой. Кроме того, сонеты 135 и 136 дают некоторые основания полагать, что друга зовут Уильям (Will). Куда более правдоподобным и распространенным является мнение, что за инициалами W. Н. скрыто имя Уильяма Герберта граф Пембрука, который в 1609 г. был лордом-камергером при дворе короля Якова и, видимо, мог позволить себе действовать против воли автора, не желавшего публиковать свои сонеты. Однако твердых доказательств у шекспироведов нет и на этот счет. На роль Смуглой леди ученые предлагали несколько 10

кандидатур. В случае с Саутгемптоном — это Елизавета Верной, которая вскоре — стала женой графа, а в случае с Пембруком — это придворная дама Мэри Фиттон, которая была его любовницей. Также предлагалась кандидатура Эмилии Лэньер, дамы «не самого тяжелого поведения». Однако и на этот счет достоверных сведений нет. Кроме того, в Сонетах имеется еще одно «действующее лицо» — поэт-соперник. Однако и его имя установить не удалось. Одни ученые полагают, что это Чапмен, другие — Марло. В условиях подобной неопределенности оказывается не так—то просто истолковать тот или иной сонет, то или иное «темное место». Как бы то ни было, исследование Сонетов продолжается и последнее слово здесь еще далеко не сказано. И с этой неопределенностью приходится мириться. Вот какую «формулу смирения» предлагает выдающийся советский шекспировед А. Аникст: «Лирический герой поэзии не может быть без оговорок приравнен к личности автора. Здесь перед нами не портрет поэта, каким он представал своим близким в повседневном быту. Но способность открыть в процессе творчества высокие душевные способности человека доступна только людям, обладающим прекрасными духовными качествами. Вот почему если стихи Шекспира не автобиографичны в прямом смысле, все же они очень много говорят нам о том, каким человеком был их автор». Надо признать, что формула эта туманна и неполна логически. А что если все—таки стихи Шекспира автобиографичны? Что тогда? Наш академик хранит целомудренное молчание. Сказать ему нечего. Впрочем, вот уже четыреста лет ответом на этот вопрос звучит молчание... В России интерес к творчеству Шекспира и его Сонетам возникает в первой половине XIX в. В 1842 г. В. П. Боткин, анализируя Сонеты, пишет в «Отечественных записках», что они «дополняют то, что относительно внутрен11

ней настроенности Шекспира нельзя узнать из его драм». Первые попытки художественного перевода отдельных сонетов сделали Ив. Мамуна и Д. Аверкиев, однако у них мало что получилось. По-настоящему с Сонетами русского читателя познакомил Н.Гербель, сделав полный их перевод (1880). Однако в эстетическом плане перевод оказался слабым и был встречен критикой недоброжелательно. В 1904 г. вышло в свет полное собрание сочинений Шекспира под редакцией С.Венгерова, включавшее полный перевод Сонетов, выполненный русскими поэтамипереводчиками, в том числе Н. Гербелем, А. Федоровым, Ив. Мамуной, В. Лихачевым, Ф. Червинским, Н. Холодковским, К. Случевским. В итоге получилось то, что принято называть «лоскутным одеялом», т. е. полный разнобой в эстетическом понимании и техническом исполнении. Следующим шагом в «освоении» Сонетов стал полный (без двух сонетов — 135, 136) перевод М.Чайковского (1914). Он достоин всяческого внимания, хотя и изобилует (впрочем, вполне объяснимыми) провалами. В советское время ситуацию решительно переменил С.Маршак. В 1948 г. увидел свет его полный перевод Сонетов, который был вскоре удостоен Сталинской премии и снискал всенародную любовь. С тех пор этот перевод канонизирован и переиздан сотни раз. Заслуживал ли он того? Безусловно. Читатель находит в этом переводе немало прекрасных строк. Однако наряду с дифирамбами в адрес этого перевода раздавались и трезвые голоса критики, хотя в то время критиковать лауреата Сталинской премии было небезопасно. Здесь следует отметить смелую статью П. Карпа и Б. Томашевского в «Новом мире», N 9 за 1954 г. Несколько позднее более развернутую критику выдвинули Н. Автономова и М. Гаспаров (1969). Они вычленили «доминанту отклонений» перевода от подлинника, отмечая, что «спокойный, величественный, уравновешенный и мудрый 12

поэт русских сонетов отличается от неистового, неистощимого, блистательного и страстного поэта английских сонетов... Сонеты Шекспира в переводах Маршака — это перевод не только с языка на язык, но и со стиля на стиль». Сказано в самую точку! Какой же поэт без своей индивидуальности, без своего стиля? В переводах Маршака практически нет Шекспира, так как отсутствует стиль Шекспира, отсутствует стих Шекспира — густой, костистый, риторический (т. е. красноречивый!), логически безукоризненный и воистину блистательный. Маршак же многое упростил, разбавил, подкрасил. А кроме того, он слишком многого не увидел (или не захотел увидеть) в тексте оригинала, а стало быть, и неверно (тут уже по смыслу!) перевел. С этими «безобразиями» пытались бороться, и не без определенного успеха, поэты-переводчики А. Финкель, И. Фрадкин и другие, но их переводы получились если и более «правильными»(по стилю и по смыслу), то существенно уступали переводам Маршака по качеству исполнения. Поэтому едва ли неискушенный читатель полюбит их с тем же жаром, с которым он полюбил переводы Маршака. Как бы то ни было, я сделал свой перевод Сонетов Шекспира так, как полагаю это необходимым, т. е. передавая барочный стиль Шекспира и по мере сил избегая очевидных смысловых промахов. Кроме того, я старался передать органически присущую Сонетам блистательную игру слов, без которой они подчас просто теряют смысл. Насколько удачно все это у меня получилось — судить вам.

Introduction: S. Stepanov English original of W.Shakespeare's Sonnets is from “The Oxford Shakespeare: Poems”. Oxford University Press, 1914. Russian Translation of W.Shakespeare's Sonnets is from book W.Shakespeare “Hamlet, Prince of Denmark. Sonnets” in S. Stepanov translation, “Amfora”, 2008. English Comments is from W.Shakespeare lover's site http://www.shakespeares-sonnets.com/ Russian comments: A.Sharakshane, from book W.Shakespeare “Sonnets” in A. Sharakshane translation, “Manager”, 2009.

introduction

Shakespeare's works have been a major influence on subsequent theatre. Shakespeare transformed English theatre by expanding expectations about what could be accomplished through characterisation, plot, action, language, and genre. His poetic artistry helped raise the status of popular theatre, permitting it to be admired by intellectuals as well as by those seeking pure entertainment. Theatre was changing when Shakespeare first arrived in London in the late 1580s or early 1590s. Previously, the most common forms of popular English theatre were the Tudor morality plays. These plays, which blend piety with farce and slapstick, were allegories in which the characters are personified moral attributes who validate the virtues of Godly life by prompting the protagonist to choose such a life over evil. Characters and plot situations are symbolic rather than realistic. As a child, Shakespeare would likely have been exposed to this type of play (along with mystery plays and miracle plays). Meanwhile, at the universities, academic plays were being staged based on Roman closet dramas. These plays, often performed in Latin, used a more exact and academically respectable poetic style than the morality plays, but they were also more static, valuing lengthy speeches over physical action. By the late 16th century, the popularity of morality and academic plays waned as the English Renaissance took hold, and play wrights like Thomas Kyd and Christopher Marlowe began to revolutionise theatre. Their plays blendedthe old morality drama with academic theatre to produce a new secular form. The new drama had the poetic grandeur and philosophical depth of the academic play and the bawdy populism of the moralities. However, it was more ambiguous and complex in its meanings, and less concerned with simple moral allegories. Inspired by this new style, Shakespeare took these changes to a new level, creating plays that not only resonated on an emotional level with audiences but also explored and debated the basic elements of what it means to be human. 17

sonnets сонеты

From fairest creatures we desire increase, That thereby beauty’s rose might never die, But as the riper should by time decease, His tender heir might bear his memory: But thou contracted to thine own bright eyes, Feed’st thy light’s flame with self-substantial fuel, Making a famine where abundance lies, Thy self thy foe, to thy sweet self too cruel: Thou that art now the world’s fresh ornament, And only herald to the gaudy spring, Within thine own bud buriest thy content, And tender churl mak’st waste in niggarding: Pity the world, or else this glutton be, To eat the world’s due, by the grave and thee.

As the opening sonnet of the sequence, this one obviously has especial importance. It appears to look both before and after, into the future and the past.. It sets the tone for the following group of so called ‘procreation’ sonnets 1 – 17. In addition, many of the compelling ideas of the later sonnets are first sketched out here – the youth’s beauty, his vulnerability in the face of time’s cruel processes, his potential for harm, to the world, and to himself, (perhaps also to his lovers), nature’s beauty, which is dull in comparison to his, the threat of disease and cankers, the folly of being miserly, the need to see the world in a larger sense than through one’s own restricted vision.

Прекрасного мы ждем от красоты, Чтоб роза красоты не увядала И чтоб, роняя жухлые цветы, Бутоны молодые раскрывала. Свечой в огне своем себя ты жжешь, В горящие свои влюбленный очи, На лоно изобилья голод шлешь, Враг сам себе, нет коего жесточе. Ты — лишь герольд весны, цветок ее, Которым в майский день она богата, В себе таишь сокровище свое: Такая скупость — сущая растрата! Сокровище для мира сохрани — В могиле и в себе не хорони.

Сонеты 1 – 17 объединены общей темой: в них автор, обращаясь к красивому молодому человеку, призывает его создать семью и произвести на свет потомство, чтобы таким образом сохранить полученный от природы дар красоты. Здесь же возникает тема угрожающего красоте разрушительного Времени, которая проходит через весь цикл сонетов, обращенных к Другу. В сонете 1 поэт апеллирует к закону природы, согласно которому красота должна воспроизводить себя, и упрекает юношу в «скаредности» — в том, что тот «хоронит свое содержание в собственном бутоне», не подчиняясь этому закону.

When forty winters shall besiege thy brow, And dig deep trenches in thy beauty’s field, Thy youth’s proud livery so gazed on now, Will be a tattered weed of small worth held: Then being asked, where all thy beauty lies, Where all the treasure of thy lusty days; To say within thine own deep sunken eyes, Were an all-eating shame, and thriftless praise. How much more praise deserved thy beauty’s use, If thou couldst answer ‘This fair child of mine Shall sum my count, and make my old excuse’ Proving his beauty by succession thine. This were to be new made when thou art old, And see thy blood warm when thou feel’st it cold.

The poet looks ahead to the time when the youth will have aged, and uses this as an argument to urge him to waste no time, and to have a child who will replicate his father and preserve his beauty. The imagery of ageing used is that of siege warfare, forty winters being the besieging army, which digs trenches in the fields before the threatened city. The trenches correspond to the furrows and lines which will mark the young man’s forehead as he ages. He is urged not to throw away all his beauty by devoting himself to self-pleasure, but to have children, thus satisfying the world, and Nature, which will keep an account of what he does with his life.

Когда твое чело, как рвами поле, Изроют сорок зим, увидишь ты В прекрасном красоты своей камзоле Линялые лохмотья нищеты. И если вопросят тебя с укором: «Где ныне свежесть красоты твоей?» Ответить будет для тебя позором — Мол, канула на дно твоих очей. Но более другой ответ подходит: «Вот сын мой! Он меня красой лица И прелестью натуры превосходит Во искупленье старости отца». Пусть в жилах кровь года твои остудят, В наследнике она горячей будет.

В сонете 2 автор рисует выразительную картину неизбежной утраты красоты в старости, оправданием и утешением для которой может быть только наличие «прекрасного ребенка».

III

Look in thy glass and tell the face thou viewest, Now is the time that face should form another, Whose fresh repair if now thou not renewest, Thou dost beguile the world, unbless some mother. For where is she so fair whose uneared womb Disdains the tillage of thy husbandry? Or who is he so fond will be the tomb, Of his self-love to stop posterity? Thou art thy motherâ&#x20AC;&#x2122;s glass and she in thee Calls back the lovely April of her prime, So thou through windows of thine age shalt see, Despite of wrinkles this thy golden time. But if thou live remembered not to be, Die single and thine image dies with thee.

The youth is urged once more to look to posterity and to bless the world by begetting children. No woman, however beautiful, would disdain to have him as a mate. Just as he reflects his motherâ&#x20AC;&#x2122;s beauty, showing how lovely she was in her prime, so a child of his would be a record of his own beauty. In his old age he could look on this child and see an image of what he once was. But if he chooses to remain single, everything will perish with him.

Задумайся, коль в зеркало ты глянешь: Свой облик повторить отнюдь не блажь. Иначе в ожиданьях мир обманешь И женщине счастливой стать не дашь. Где женщина, чья девственная нива Не признает твоих хозяйских прав? Где себялюбец, что себя спесиво В себе хоронит, сыну отказав? Ты — зеркало, в котором свет и радость И дни весны для матери твоей. И сам ты так свою былую младость Увидишь в окнах старости своей. Но коль живешь, забвенье возлюбив, Умри бездетным, образ свой убив.

В сонете 3 возникает нехарактерная для «Сонетов» тема материнства: поэт внушает юноше, что тот не вправе лишать счастья материнства женщину, которая могла бы произвести на свет его детей. В продолжение этой темы сам юноша сравнивается с зеркалом, в котором его мать видит собственную молодость.

Unthrifty loveliness why dost thou spend, Upon thy self thy beauty’s legacy? Nature’s bequest gives nothing but doth lend, And being frank she lends to those are free: Then beauteous niggard why dost thou abuse, The bounteous largess given thee to give? Profitless usurer why dost thou use So great a sum of sums yet canst not live? For having traffic with thy self alone, Thou of thy self thy sweet self dost deceive, Then how when nature calls thee to be gone, What acceptable audit canst thou leave? Thy unused beauty must be tombed with thee, Which used lives th’ executor to be.

The youth is urged once again not to throw away without regard the beauty which is his to perfection. It is Nature’s gift, but only given on condition that it is used to profit the world, that is, by handing it on to future generations. An analogy is drawn from money-lending: the usurer should use his money wisely. Yet the young man has dealings with himself alone, and cannot give a satisfactory account of time well spent. If he continues to behave in such a way, his beauty will die with him, whereas he could leave inheritors to benefit from his legacy.

Зачем ты красоты своей наследство Пустить никак не хочешь в оборот? Не просто так дает природа средства, Но лишь ссужает щедрым от щедрот. На красоте своей сидишь, как скряга, Владея, не желаешь одолжить, С огромным капиталом ты, бедняга, С него не хочешь на проценты жить. С самим собою сделки заключая, Ты доведешь себя до нищеты. Каким итогом, смерть свою встречая, Дни прожитые увенчаешь ты? С тобой одна дорога — на погост Красе твоей, что ты не отдал в рост.

Образы сонета 4 построены на реалиях из области коммерции, ростовщичества: носитель редкой красоты уподобляется заемщику, получившему красоту в долг от Природы. Обязанность такого «заемщика» в том, чтобы передать красоту детям; не сделать этого — значит оказаться банкротом.

Those hours that with gentle work did frame The lovely gaze where every eye doth dwell Will play the tyrants to the very same, And that unfair which fairly doth excel: For never-resting time leads summer on To hideous winter and confounds him there, Sap checked with frost and lusty leaves quite gone, Beauty o’er-snowed and bareness every where: Then were not summer’s distillation left A liquid prisoner pent in walls of glass, Beauty’s effect with beauty were bereft, Nor it nor no remembrance what it was. But flowers distilled though they with winter meet, Leese but their show, their substance still lives sweet.

This and the following sonnet are written as a pair. The poet laments the progress of the years, which will play havoc with the young man’s beauty. Human life is like the seasons, spring, summer, autumn’s maturity and fruition, followed by hideous winter. Nothing is left of summer’s beauty except for that which the careful housewife preserves, the essence of roses and other flowers distilled for their perfume. Other than that there is no remembrance of things beautiful. But once distilled, the substance of beauty is always preserved. therefore the youth should consider how his beauty might be best distilled.

С большим усердьем время мастерит, Своим искусством радуя нам око, Но вскоре беззаконие творит, Уродуя прекрасное жестоко. Безудержного времени канва Уводит лето в зиму безвозвратно, Где соки стынут и гниет, листва, Заснежена краса и все отвратно. И коль цветенья ароматы те Не заключить в стеклянные палаты, Что мы могли б сказать о красоте, О том, какой была она когда-то? Пускай зимой цветы придут в упадок, Но аромат их будет свеж и сладок.

В сонете 5 возникает образ Времени как неотвратимой силы, которая разрушает лучшие образцы красоты и влечет «лето» молодости к «зиме» старости. При этом обладатель красоты может сохранить её, став отцом, подобно тому, как ароматы лета можно сохранить в виде цветочной эссенции.

Then let not winter’s ragged hand deface, In thee thy summer ere thou be distilled: Make sweet some vial; treasure thou some place, With beauty’s treasure ere it be self-killed: That use is not forbidden usury, Which happies those that pay the willing loan; That’s for thy self to breed another thee, Or ten times happier be it ten for one, Ten times thy self were happier than thou art, If ten of thine ten times refigured thee: Then what could death do if thou shouldst depart, Leaving thee living in posterity? Be not self-willed for thou art much too fair, To be death’s conquest and make worms thine heir.

The theme of the previous sonnet, that summer’s beauty must be distilled and preserved, is here continued. The youth is encouraged to defeat the threatened ravages of winter by having children. Ten children would increase his happiness tenfold, since there would be ten faces to mirror his. Death therefore would be defeated, since he would live for ever through his posterity, even if he should himself die. He is much too beautiful to be merely food for worms, and must be encouraged not to be selfish, but to outwit death and death’s conquering hand.

Так наполняй фиал, пока цветы Рукой зимы шершавой не побиты, — Отдай ему богатство красоты, Которая покуда не убита. Такой заем не могут осудить, Ведь сам себя получишь ты обратно, А долг такой блаженство заплатить — И вдесятеро, коль десятикратно. И вдесятеро счастлив в десяти Десятикратный ты в зерцалах этих, Ты даже смерть смутишь в конце пути И не умрешь, живым оставшись в детях. Ты красотой богат, не будь упрям, Иначе все достанется червям.

Сонет 6 примыкает по содержанию к сонету 5: поэт настойчиво убеждает юношу уберечь красоту от «зимы», наполнив своей «эссенцией» некий «сосуд». Здесь же находит продолжение тема «ростовщичества», начатая в сонете 4: дети, потомство уподобляются неким праведным «процентам по ссуде» — таким, перед которыми бессильна сама Смерть.

VII

Lo in the orient when the gracious light Lifts up his burning head, each under eye Doth homage to his new-appearing sight, Serving with looks his sacred majesty, And having climbed the steep-up heavenly hill, Resembling strong youth in his middle age, Yet mortal looks adore his beauty still, Attending on his golden pilgrimage: But when from highmost pitch with weary car, Like feeble age he reeleth from the day, The eyes (fore duteous) now converted are From his low tract and look another way: So thou, thy self out-going in thy noon: Unlooked on diest unless thou get a son.

The poet explores another theme, different from those he has pursued in the preceding sonnets. He draws a simile between the rising and setting sun and youth and age. In the sunset of his days the youth will no longer be surrounded by admirers. Unless he has children to carry on the line and reflect his former beauty, he will vanish unknown into the murky depths of time.

Когда вздымает гордо в ранний час Пылающую голову светило, Не отвести нам восхищенных глаз От этого величия и пыла. И в полдень за поднявшимся в зенит, Не отроком, но мужем возмужалым, Следим, пленяясь пламенем ланит, И за плащом его изжелта-алым. Когда же слабосильным стариком Покатится под гору колесница, Никто картиной этой не влеком И взоры прочь спешат отворотиться. Так ты, пройдя зенит, умрешь один. Присмотрит за тобою только сын.

Сонет 7 построен на аллегории, в которой человеческий век уподобляется путешествию светила по небу — от восхода до заката. Этот образ здесь служит назидательной цели: поэт настоятельно советует юноше завести сына, чтобы в старости не оказаться одиноким и никому не нужным — как якобы никому не нужно заходящее солнце.

VIII

Music to hear, why hear’st thou music sadly? Sweets with sweets war not, joy delights in joy: Why lov’st thou that which thou receiv’st not gladly, Or else receiv’st with pleasure thine annoy? If the true concord of well-tuned sounds, By unions married do offend thine ear, They do but sweetly chide thee, who confounds In singleness the parts that thou shouldst bear: Mark how one string sweet husband to another, Strikes each in each by mutual ordering; Resembling sire, and child, and happy mother, Who all in one, one pleasing note do sing: Whose speechless song being many, seeming one, Sings this to thee, ‘Thou single wilt prove none’.

The theme of the youth’s failure to marry and to have children is continued. A lesson is drawn from his apparent sadness in listening to music. Music itself is concord and harmony, similar to that which reigns in the happy household of father, child and mother, as if they were separate strings in music which reverberate mutually. The young man is made sad by this harmony because he does not submit to it. In effect it admonishes him, telling him that, in dedicating himself to a single life he makes himself worthless, a nonentity, a nothingness.

Ты — музыка, но грусть находишь в звуках И музыкою сладкою томим. Как можно наслаждаться в этих муках И радоваться горестям таким? Но если струн гармония порой Звучит на тонкий слух твой против правил, То лишь затем, чтоб ты услышал строй И чтобы одиночество оставил. Взгляни, как внемлют струны: тронешь лишь — И тут же отзовутся две из строя, Как будто два супруга и малыш, Поют все трое и едины трое. Их пенье бессловесно, но зато Они рекут: «Один — почти ничто».

Сонет 8 интересен своей «музыкальной» темой: счастливая семья уподобляется гармоничному созвучию. Юношу, который, избегая брака, губит эту потенциальную гармонию, осуждает сама музыка. На метафорах музыкального содержания построен также сонет 128, адресованный Темной Даме.

Is it for fear to wet a widow’s eye, That thou consum’st thy self in single life? Ah, if thou issueless shalt hap to die, The world will wail thee like a makeless wife, The world will be thy widow and still weep, That thou no form of thee hast left behind, When every private widow well may keep, By children’s eyes, her husband’s shape in mind: Look what an unthrift in the world doth spend Shifts but his place, for still the world enjoys it; But beauty’s waste hath in the world an end, And kept unused the user so destroys it: No love toward others in that bosom sits That on himself such murd’rous shame commits.

The poet asks if it is fear of making someone a widow that causes the young man to refuse to marry. The argument is unsound, says the poet, for a beautiful youth must leave behind him a form or copy of himself, otherwise the world itself will endure widowhood, and yet have no consolation for its loss. For it will not be able to view the young man resurrected in the eyes of his children. If he persists in this single obduracy, it is an unforgivable shame, showing lack of love to others and equivalent to murdering himself and all his heirs.

Ужель тебя так плач вдовы пугает, Что ты преступно холост посейчас? Но знай: весь мир по-вдовьи зарыдает, Когда бездетным ты уйдешь от нас. Вдова в чертах ребенка своего Хранит черты возлюбленного мужа. Ты — не оставишь миру ничего, И ничего нельзя придумать хуже. Меняют деньги мота лишь места, Вращаясь в этом мире многократно. Растраченная всуе красота Из мира исчезает безвозвратно. Тебе не то что ближнего любить — Ты самого себя готов убить.

Cонет 9 Поэт возводит красоту юноши в ранг исключительного явления, утверждая, что весь мир будет оплакивать ее гибель подобно безутешной вдове, если красота эта не будет передана детям. Прибегая снова к коммерческой лексике, он называет такой конец красоты худшей из растрат.

For shame deny that thou bear’st love to any Who for thy self art so unprovident. Grant if thou wilt, thou art beloved of many, But that thou none lov’st is most evident: For thou art so possessed with murd’rous hate, That ‘gainst thy self thou stick’st not to conspire, Seeking that beauteous roof to ruinate Which to repair should be thy chief desire: O change thy thought, that I may change my mind, Shall hate be fairer lodged than gentle love? Be as thy presence is gracious and kind, Or to thy self at least kind-hearted prove, Make thee another self for love of me, That beauty still may live in thine or thee.

This is the first sonnet of the series in which the poet declares a personal interest in the youth, rather than the general one of desiring for the world’s sake that it be not deprived of his progeny. Here there are two statements, firstly, that he wishes to have an opportunity to change his opinion of the youth (l.9), as implying that his better opinion is of some value; secondly he attempts the persuasive argument of ‘for love of me’ in order to produce a change in the youth’s intentions. Neither of these amount to a declaration of love for what is love if it is not reciprocated? In any case it is in some sense preparatory to the more impassioned statements of several of the sonnets which are to follow.

Позор! Едва ли любит хоть кого-то, Кто губит сам себя во цвете лет. Положим, любящих тебя — без счета, А вот тобой любимых вовсе нет. Столь одержим ты манией ужасной, Что сам себя готов теперь убить, Ты рушишь красоты дворец прекрасный, Когда его пристало обновить. Расстанься с этой манией постылой! Ужели убивать тебе милей? Ты с виду мил, так будь милее с милой Иль хоть себя немного пожалей. Ты повтори себя, прошу я мало, Чтоб в сыне красота твоя дышала

В сонете 10 призывы к юноше сохранить дарованную ему красоту приобретают новую эмоциональную окраску: поэт обвиняет своего адресата в отсутствии любви и, более того, в «убийственной ненависти» к людям — в самоубийственном стремлении разрушить «прекрасный кров» своей красоты. Эти преувеличенные упреки, возможно, объясняются впервые проявившимся личным, пристрастным отношением поэта к юноше.

As fast as thou shalt wane so fast thou grow’st, In one of thine, from that which thou departest, And that fresh blood which youngly thou bestow’st, Thou mayst call thine, when thou from youth convertest, Herein lives wisdom, beauty, and increase, Without this folly, age, and cold decay, If all were minded so, the times should cease, And threescore year would make the world away: Let those whom nature hath not made for store, Harsh, featureless, and rude, barrenly perish: Look whom she best endowed, she gave thee more; Which bounteous gift thou shouldst in bounty cherish: She carved thee for her seal, and meant thereby, Thou shouldst print more, not let that copy die.

This takes up the same argument as sonnet I, and indeed it is a sonnet that can hardly stand on its own because ‘if all were minded so’ implies that we know already how the youth is minded to behave, information which we only derive from what has gone before.

Сколь ты увянешь, столь и возрастешь В своем ребенке, коли не преминешь, И кровь его своею назовешь, Когда ты сам к седым годам остынешь. Сим живы мудрость, красота и рост; Иначе — глупость, старость и упадок, Иначе — превратится мир в погост За шесть десятилетий, пуст и гадок. Сам посуди: кто создан кое-как, Того не жаль бесплодным уничтожить, Но тот, кто удостоен стольких благ, Обязан эти блага приумножить. Ведь ты — природы личная печать, А назначенью надо отвечать.

Содержание сонета несколько противоречиво: сначала поэт убеждает юношу завести детей, как это делают все, — поскольку иначе человеческий род скоро вымрет. Однако в третьем четверостишии провозглашается, что обыкновенным — «уродливым, грубым» — людям стоит умереть бесплодными; зато адресат сонетов, которого Природа сотворила образцом красоты, должен оставить много «отпечатков».

XII

When I do count the clock that tells the time, And see the brave day sunk in hideous night, When I behold the violet past prime, And sable curls all silvered o’er with white: When lofty trees I see barren of leaves, Which erst from heat did canopy the herd And summer’s green all girded up in sheaves Borne on the bier with white and bristly beard: Then of thy beauty do I question make That thou among the wastes of time must go, Since sweets and beauties do themselves forsake, And die as fast as they see others grow, And nothing ‘gainst Time’s scythe can make defence Save breed to brave him, when he takes thee hence.

This sonnet is so famous that it almost makes comment superfluous. It will always be one of the finest sonnets in the history of language. The slow and swift passage of time which brings all things to an end is described, not indeed copiously, but with such significant and devastating effect that mortality almost stares us in the face as we read it. The way in which the sense of the lines ends with the line itself is like the ticking of a clock or the inexorable motion of a pendulum as it beats from side to side. The significance of the placing of this sonnet here (12) (twelve hours of the day) as well as that of the ‘minute’ sonnet at 60 is difficult to determine.

Когда часов ударам гулким внемлю, Следя, как тонет день во мгле ночной; Фиалку видя, легшую на землю, И серебреный локон вороной; Когда все пусто в рощах оголенных, Где в знойный полдень прятались стада; Когда с возов свисает похоронных Снопов окладистая борода, Задумываюсь я о том, что станет С тобою и со всей твоей красой. Любой росточек в этом мире вянет, Ему на смену тянется другой. Косою косит время все на свете, На эту косу камень — только дети.

Один из самых поэтичных в книге, сонет 12 представляет картину неотвратимых изменений и гибели, на которые все сущее в природе обречено бегом времени. Независимо от концовки, в очередной раз призывающей юношу искать спасение в потомстве, тема всевластия Времени важна для автора и в дальнейшем проходит через все сонеты этого цикла.

XIII

O that you were your self, but love you are No longer yours, than you your self here live, Against this coming end you should prepare, And your sweet semblance to some other give. So should that beauty which you hold in lease Find no determination, then you were Your self again after your self’s decease, When your sweet issue your sweet form should bear. Who lets so fair a house fall to decay, Which husbandry in honour might uphold, Against the stormy gusts of winter’s day And barren rage of death’s eternal cold? O none but unthrifts, dear my love you know, You had a father, let your son say so.

This sonnet returns to the theme of procreation as a defence against death and ruin. It is interesting also that it is the first in the sequence that contains an open and unequivocal declaration of love: but, love you are, etc. in l.1; and especially Dear my love in l.13. Is there any significance, I wonder, in the main declaration being in the 13th line of the 13th sonnet?

Возлюбленный мой, будь самим собою! Ты — это ты, но лишь покуда жив. Со смертью надо быть готовым к бою, Наследнику свой облик одолжив. Все прелести тобой в аренду взяты, Так пусть бессрочной будет, и тогда Самим собою станешь навсегда ты, Живым в прекрасном сыне навсегда. Губя сей дом прекрасный, неужели Останешься беспечным богачом? Ведь в этом доме зимние метели И вечный холод смерти нипочем. Сказать «имел отца я» кто откажет? Ты говорил, так пусть и сын твой скажет.

Сонет 13 перекликается по содержанию с сонетом 10 — поэт опять призывает юношу уберечь «прекрасный дом» красоты от «зимних бурь» старости и смерти. Примечательно, что в этом сонете автор впервые использует для обращения к своему адресату слово «love» (любовь, возлюбленный).

XIV

Not from the stars do I my judgement pluck, And yet methinks I have astronomy, But not to tell of good, or evil luck, Of plagues, of dearths, or seasons’ quality, Nor can I fortune to brief minutes tell; Pointing to each his thunder, rain and wind, Or say with princes if it shall go well By oft predict that I in heaven find. But from thine eyes my knowledge I derive, And constant stars in them I read such art As truth and beauty shall together thrive If from thy self, to store thou wouldst convert: Or else of thee this I prognosticate, Thy end is truth’s and beauty’s doom and date.

This sonnet introduces a variant of the procreation theme, tying it in with predictions of the future made, not through astrology (Astronomy), as would normally be expected, but through taking the youth’s eyes as stars in the heavens which foretell the future.

Я не по звездам гороскоп веду, Имея астрологию иную, Не предвещаю счастье и беду, Ни засуху, ни зиму затяжную. Не спрашивайте, грянет гром иль нет, Куда подует ветер, не скажу я, И по расположению планет Удачу принцев плохо вывожу я. Я по твоим глазам вершу свой суд — По этим звездам я читаю ясным, Что правда с красотою процветут, Коль заживешь ты с отпрыском прекрасным. Иначе вместе с ними сгинешь ты — Ни правды, ни тебя, ни красоты.

Сонет 14 интересен своей «астрологической» темой: автор подробно, с иронией, описывает астрологическую практику своего времени, чтобы затем заявить, что он выводит свои суждения не из положения звезд на небе, а из «постоянных звезд», каковыми являются глаза его Друга. Знание, которое он таким образом почерпнул, состоит в том, что юноше следует отказаться от эгоистической сосредоточенности на себе самом и озаботиться сохранением красоты. Тема влияния звезд на судьбу человека в дальнейшем неоднократно возникает в сонетах «к Другу».

When I consider every thing that grows Holds in perfection but a little moment. That this huge stage presenteth nought but shows Whereon the stars in secret influence comment. When I perceive that men as plants increase, Cheered and checked even by the self-same sky: Vaunt in their youthful sap, at height decrease, And wear their brave state out of memory. Then the conceit of this inconstant stay, Sets you most rich in youth before my sight, Where wasteful time debateth with decay To change your day of youth to sullied night, And all in war with Time for love of you, As he takes from you, I engraft you new.

The opening thought rings changes on the perennial theme of mortality which so much engrosses the poetâ&#x20AC;&#x2122;s attention. He perceives the hand of doom in the minutiae of natureâ&#x20AC;&#x2122;s processes, and extends the observation to bring it to bear on the beloved youth. Such beauty and perfection is in the young man that the whole world is warring against Time in an effort to prevent his gradual decline from youth into age and death. Yet the poet has an alternative also, that in his verse the youth will live and be immortalised and his beauty will remain eternally new.

Когда подумаю, что лишь мгновенье Дано живому жить и расцвести, Что мир — лишь сцена, и на представленье Влияют звезд безвестные пути; Что беззащитны мы пред небесами, Что люди, как растения в цвету, Кичатся молодыми телесами, Но вянут — и уходят в пустоту. Я думаю о переменах этих, И в мыслях — ты, красив и горделив, А Смерть и Время держат день твой в сетях И тащат в ночь, добычу поделив. Но то, что Время взяло безвозвратно, Своим стихом привью тебе обратно.

Сонет 15 продолжает тему тленности всего сущего, начатую в сонете 12. Все живое, едва родившись и расцветя, должно по велению всевластного губительного Времени через короткий срок уходить «со сцены». К этой картине скоротечности жизни добавляется представление о ее бессмысленности — смысл, если он есть, ведом только непостижимым звездам. В концовке сонета поэт впервые заявляет о своей миссии: «прививать» юному Другу посредством стихов то, что будет отнимать Время.

XVI

But wherefore do not you a mightier way Make war upon this bloody tyrant Time? And fortify your self in your decay With means more blessed than my barren rhyme? Now stand you on the top of happy hours, And many maiden gardens yet unset, With virtuous wish would bear you living flowers, Much liker than your painted counterfeit: So should the lines of life that life repair Which this (Timeâ&#x20AC;&#x2122;s pencil) or my pupil pen Neither in inward worth nor outward fair Can make you live your self in eyes of men. To give away your self, keeps your self still, And you must live drawn by your own sweet skill.

This seems to take its cue from the preceding sonnet, and the two together are in the form of a continuous meditation. Here the poet takes a step backwards from the declaration of promised immortality, for he has second thoughts and his verse (his pupil pen) is found to be inadequate to represent the young man as he really is, or to give a true account of his inner and outer beauty. Therefore the boy is urged once more to give himself away, in marriage, and thus to recreate himself.

Пусть правит Время, как тиран кровавый, Но разве средства ты сыскать не мог Живым из битвы выйти и со славой Надежнее моих бесплодных строк? Ты к девственным ступай садам блаженным, Что воспроизведут во цвете лет Всего тебя со сходством совершенным И много лучше, нежели портрет. Живые эти строки жизнью дышат — Перу и кисти рок того не дал, — Они и внешний облик твой опишут, И внутренних достоинств идеал. И станешь ты бессмертия гарантом, Себя рисуя собственным талантом.

Объявляя, в притворной скромности, свое перо «ученическим», поэт опять советует юноше исполнить долг отцовства — засадить некий «девственный сад» своими «живыми цветами»

XVII

Who will believe my verse in time to come If it were filled with your most high deserts? Though yet heaven knows it is but as a tomb Which hides your life, and shows not half your parts: If I could write the beauty of your eyes, And in fresh numbers number all your graces, The age to come would say this poet lies, Such heavenly touches ne’er touched earthly faces. So should my papers (yellowed with their age) Be scorned, like old men of less truth than tongue, And your true rights be termed a poet’s rage, And stretched metre of an antique song. But were some child of yours alive that time, You should live twice in it, and in my rhyme.

This is the final ‘procreation’ sonnet, in which the youth is urged to have a child so that he may live (forever?) both in that child, and in the verse which the poet writes celebrating his beauty. If you do not have a child, argues the poet, there will be no proof that you were as beautiful as I claim you to be, and my verse will be disbelieved. The memory of you will be distorted, and the descriptions of you which adorn this page will be scorned like the speech of babbling old men, or the worn out ideas of a vanished age. Therefore take heed and prepare for the future and the threatened night of oblivion.

Мне на слово потомок не поверит, Читая о тебе мой страстный стих. Он — жалкий склеп, и вряд ли он измерит Хоть половину прелестей твоих. И сколь похвал глазам твоим ни множь я, Ни воспевай твоих цветущих лет, Потомок назовет писанья ложью И скажет: «Это ангела портрет!» И желтую от времени бумагу Он осмеет, как старца-болтуна: Мол, Музы даровали мне отвагу, Как в древние бывало времена. Но будь наследник жив твой этим днем, Живым бы в строках ты предстал — и в нем!

Сонет 17 — последний из тех, в которых автор ведет речь о необходимости для юноши оставить потомство. Однако смысловой акцент уже весьма показательно смещен: оказывается, прекрасные потомки Друга нужны для того, чтобы в будущем люди могли поверить восторженным описаниям его красоты, которые собирается оставить поэт.

XVIII

Shall I compare thee to a summer’s day? Thou art more lovely and more temperate: Rough winds do shake the darling buds of May, And summer’s lease hath all too short a date: Sometime too hot the eye of heaven shines, And often is his gold complexion dimmed, And every fair from fair sometime declines, By chance, or nature’s changing course untrimmed: But thy eternal summer shall not fade, Nor lose possession of that fair thou ow’st, Nor shall death brag thou wand’rest in his shade, When in eternal lines to time thou grow’st, So long as men can breathe or eyes can see, So long lives this, and this gives life to thee.

This is one of the most famous of all the sonnets, justifiably so. But it would be a mistake to take it entirely in isolation, for it links in with so many of the other sonnets through the themes of the descriptive power of verse; the ability of the poet to depict the fair youth adequately, or not; and the immortality conveyed through being hymned in these ‘eternal lines’. It is noticeable that here the poet is full of confidence that his verse will live as long as there are people drawing breath upon the earth, whereas later he apologises for his poor wit and his humble lines which are inadequate to encompass all the youth’s excellence.

Сравню ли я тебя с весенним днем? Спокойней ты, нежнее и милее. Но ветром майский цвет на смерть влеком, И лето наше мига не длиннее. Небесный глаз то блещет без стыда. То скромно укрывается за тучей; Прекрасное уходит навсегда, Как рассудил ему природы случай. Но твой не завершится ясный день, Ему не страшны никакие сроки; Ты в смертную не удалишься тень, В бессмертные мои отлитый строки. Пока дышать и видеть нам дано, Живет мой стих — и ты с ним заодно.

В знаменитом сонете 18 автор высказывает мысли, которые можно назвать программными для всего цикла сонетов «к Другу». Сравнивая юношу с летним днем и солнцем, он заявляет, что красота Друга совершеннее, поскольку она обладает постоянством и неподвластна самой Смерти. Такой особенной делает эту красоту поэт, обещающий Другу вечную жизнь в своих стихах.

IXX

Devouring Time blunt thou the lion’s paws, And make the earth devour her own sweet brood, Pluck the keen teeth from the fierce tiger’s jaws, And burn the long-lived phoenix, in her blood, Make glad and sorry seasons as thou fleet’st, And do whate’er thou wilt swift-footed Time To the wide world and all her fading sweets: But I forbid thee one most heinous crime, O carve not with thy hours my love’s fair brow, Nor draw no lines there with thine antique pen, Him in thy course untainted do allow, For beauty’s pattern to succeeding men. Yet do thy worst old Time: despite thy wrong, My love shall in my verse ever live young.

Again the poet declares the prospect of immortality for the youth through his verse. Not only will he live forever, but he will be eternally young, and the ravages of time will not touch him. Time will instead do the conventional damage which is customary and known to all, killing sweetness and beauty everywhere. And, despite a temporary prohibition, which the poet then abandons, time will proceed on its usual course, and even do its worst against the youth, the poet’s love. Yet despite this the youth will survive in the verses made to celebrate his beauty and the poet’s love for him.

Ты когти льву, о Время, износи, Гнои в земле прекрасные растенья, Клыки из пасти тигра уноси И феникса сожги без сожаленья; Неси удачу иль грози бедой, Твори что хочешь, я тебе прощаю, И с миром и с мирскою красотой, — Одно тебе я строго запрещаю: Концом поганым своего стила, Которым все уродуешь со рвеньем, Не борозди любимого чела, Оставь его грядущим поколеньям. А ежели я запрещаю в суе, Сам сохраню, стихом его рисуя.

В сонете 19 поэт прямо обращается к «всепожирающему» Времени: признавая его власть над всем, что есть на свете сильного, долговечного или прекрасного, он умоляет сделать одно исключение — не портить морщинами прекрасное чело его возлюбленного. Однако в неожиданной концовке он заявляет, что и вопреки злодейству Времени в его стихах юноша пребудет молодым.

A woman’s face with nature’s own hand painted, Hast thou the master mistress of my passion, A woman’s gentle heart but not acquainted With shifting change as is false women’s fashion, An eye more bright than theirs, less false in rolling: Gilding the object whereupon it gazeth, A man in hue all hues in his controlling, Which steals men’s eyes and women’s souls amazeth. And for a woman wert thou first created, Till nature as she wrought thee fell a-doting, And by addition me of thee defeated, By adding one thing to my purpose nothing. But since she pricked thee out for women’s pleasure, Mine be thy love and thy love’s use their treasure.

This sonnet has much of interest for those seeking to delve to the root the nature of Shakespeare’s passion. Many have thought that it contains clues, anagrams and acrostics of the young man’s name. As KDJ points out, its placing here, as sonnet 20, probably relates to the primitive associations of the number with human anatomy, each human having 20 digits (fingers and toes) in all.

Природой с женским ликом ты рожден, Моих сонетов Дама, ты прекрасным И нежным женским сердцем наделен, Но чужд их переменам ежечасным. Лукавства женщин нет в твоих очах, Они ясны, как солнцем освещая; В манерах грациозен и в речах, Пленяя взор мужчин и дам смущая. Творец тебя как женщину ваял, Но сам в тебя влюбился против правил, И, чтоб моим ты ни за что не стал, Он кое — что еще тебе добавил. Пускай ты создан женам для услады, Люби меня — и забирай их клады.

Сонет 20 дает богатый материал для суждений о характере отношений между поэтом и его Другом. В нем юноша наделяется красотой и нежным сердцем, которые сделали бы честь женщине, но при этом ему приписываются несвойственные женщинам постоянство и правдивость. Поэт восхищается Другом, но претендует только на духовную близость с ним, оставляя физическую любовь женщинам.

XXI

So is it not with me as with that muse, Stirred by a painted beauty to his verse, Who heaven it self for ornament doth use, And every fair with his fair doth rehearse, Making a couplement of proud compare With sun and moon, with earth and sea’s rich gems: With April’s first-born flowers and all things rare, That heaven’s air in this huge rondure hems. O let me true in love but truly write, And then believe me, my love is as fair, As any mother’s child, though not so bright As those gold candles fixed in heaven’s air: Let them say more that like of hearsay well, I will not praise that purpose not to sell.

The poet now begins an analysis of what he might or might not say of his beloved. He does not wish to follow the example of those poets who force comparisons with everything that is fair, beautiful, strange or rare. Instead he wishes to extol the virtue of truthfulness. Since his love is indeed beautiful, what need is there of over praise? Why not say at the outset that, quite simply, you, my love, are yourself, you outshine all praise. He who attempts to say more is like a costermonger trying to sell his wares from a barrow. But this poet will remain aloof from such gross pandering. The fact that his love is fair is enough for him, and he will not enlarge his praise by false and ludicrous comparisons.

Не уподоблюсь я болтливым лирам, Поющим тех, чья делана краса; Они готовы жертвовать всем миром И приплетают даже небеса: Сравнят то с ясным солнцем, то с луною С диковиной какой-нибудь сравнят, С сокровищем, с цветущею весною — Со всем, чем поднебесный мир богат. В любви и в слове истину храню я: Возлюбленный прекрасен, как любой Сын женщины, и всуе не сравню я Его с лампадой неба золотой. Расхваливать? Я против этой блажи — Расхваливают нечто при продаже.

В сонете 21 впервые звучит тема, к которой автор «Сонетов» в дальнейшем обращается не раз: поэт противопоставляет свои стихи сочинениям тех, кто для воспевания красоты возлюбленных прибегает к безудержно преувеличенным сравнениям — с солнцем, луной, звездами, жемчугом, порфиром, мрамором и т.п. Традиция такого воспевания идет от Петрарки, в Англии ее блестящим продолжателем был Филип Сидни; однако уже к середине 1590-х годов, из-за огромного количества подражаний, такой стиль любовной лирики стал восприниматься как набор клише.

XXII

My glass shall not persuade me I am old, So long as youth and thou are of one date, But when in thee time’s furrows I behold, Then look I death my days should expiate. For all that beauty that doth cover thee, Is but the seemly raiment of my heart, Which in thy breast doth live, as thine in me, How can I then be elder than thou art? O therefore love be of thyself so wary, As I not for my self, but for thee will, Bearing thy heart which I will keep so chary As tender nurse her babe from faring ill. Presume not on thy heart when mine is slain, Thou gav’st me thine not to give back again.

Sonnets 20 — 32 present an ocean of relative tranquility, in which some minor matters of social difference appear to darken the horizon momentarily, and then pass away. The expressions of care and tenderness, of love’s togetherness and the prospect of youth growing old, of two hearts united in one, of the commitment of love until the severance of death, combine to make this a rare moment in the heart’s history. Love triumphs over age and death. Yet in the background there is always the looking in the glass, the reflections in the mirror, so often evoked in these sonnets, which cast back one’s own face beated and chopped with tanned antiquity, and the fair youth’s face which must go the same way in the end.

Не стар я! Что мне ваши зеркала! Ведь сам-то ты, возлюбленный мой, молод. Покуда Время твоего чела Не бороздит, не чую смертный холод! Да, у меня краса твоя в цене И сердцу моему есть оболочка: Оно — в тебе, как и твое — во мне, Засим тебя не старше я — и точка! Храни себя и ты, как я себя. Не о себе, но о тебе радею: Твое сердечко я ношу любя И, как младенца, нянчу и лелею. Но знай: коль горем ты мое замучишь, То своего обратно не получишь.

Сонет 22 построен на традиционой для любовной лирики метафоре «обмена сердцами»: поэт утверждает, что его сердце находится в груди возлюбленного Друга, тогда как сердце Друга — в его груди.

XXIII

As an unperfect actor on the stage, Who with his fear is put beside his part, Or some fierce thing replete with too much rage, Whose strength’s abundance weakens his own heart; So I for fear of trust, forget to say, The perfect ceremony of love’s rite, And in mine own love’s strength seem to decay, O’ercharged with burthen of mine own love’s might: O let my looks be then the eloquence, And dumb presagers of my speaking breast, Who plead for love, and look for recompense, More than that tongue that more hath more expressed. O learn to read what silent love hath writ, To hear with eyes belongs to love’s fine wit.

Having committed himself perhaps more than he intended, the poet now has to explain why at times he is tongue-tied in his love’s company. It is, he says, mainly due to the magnitude of his love, the hugeness of it being such that it becomes like a burden almost too large to carry. He is like an actor who cannot remember his lines, or a wild beast in a fury thrashing around in futility, unable to achieve anything. Let his love come to the rescue by understanding his looks, how they speak silently, how they foretell the store of love which is buried within, even more so than that other (poet? lover?) who is so glib with his tongue. Although love is blind, he has the ability, if he wishes, to hear with his eyes.

Как неумелый молодой актер, Что оробев, не может вспомнить роли, Как в ярости избыточной бретер, Теряющий задор и силу воли, Так я, забыв любовный ритуал, Сказать в смущеньи не могу ни слова. Я — словно переполненный фиал, И раздавить любовь меня готова. Пусть книги отправляются к тебе — Они, хоть говорить не в состояньи, Речистей будут и в моей мольбе, И в просьбе о достойном воздаяньи. Учись читать любви безмолвной строки — Для слуха ока надобны уроки.

В сонете 23 разрабатывается еще одна традиционная тема сонетной лирики — «немота» или косноязычие влюбленного, якобы неспособного, от переполняющих его чувств, выразить свою любовь в словах. С биографической точки зрения интересно сравнение такого «онемевшего» поклонника с актером, потерявшим нить своей роли.

XXIV

Mine eye hath played the painter and hath stelled, Thy beauty’s form in table of my heart, My body is the frame wherein ‘tis held, And perspective it is best painter’s art. For through the painter must you see his skill, To find where your true image pictured lies, Which in my bosom’s shop is hanging still, That hath his windows glazed with thine eyes: Now see what good turns eyes for eyes have done, Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me Are windows to my breast, where-through the sun Delights to peep, to gaze therein on thee; Yet eyes this cunning want to grace their art, They draw but what they see, know not the heart.

However, bearing in mind the miscibility of hearts that has been depicted in the previous sonnet, it is not absolutely necessary to accept the above explanation. It may be simpler to adopt the view that the lover’s eye transfers the image of the beloved that he sees directly into his own heart. This is evidently what happens in 46 & 47. By the end of sonnet 24, as I think also of 47, we are uncertain whose eye, breast or heart is where, but it does not matter greatly, for the lovers are one and inseparable, which is probably what the poet is trying to show us.

Мои глаза, как мастер на холстине, В моей груди создали твой портрет. Я рамою служу ему отныне, Но, кажется, в нем перспективы нет. Однако, лишь сквозь мастера взирая, Вершат свой суд о свойствах полотна. Отныне грудь моя есть мастерская, Твои глаза — в ней два больших окна. Глаза глазам добро несут при этом: Мои — рисуют чистый образ твой, Твои — всю грудь мне наполняют светом, Как если б солнце встало над землей. Но все ж с изъяном глаз моих искусство: Лишь зримое предмет их, а не чувства.

Сонет 24, с его сложными и довольно искусственными метафорами, рассматривается комментаторами Шекспира как подражательный, имеющий характер литературного упражнения. Поэт уподобляет свои глаза художникам, рисующим прекрасный образ возлюбленного на «дощечке» его сердца.

XXV

Let those who are in favour with their stars, Of public honour and proud titles boast, Whilst I whom fortune of such triumph bars Unlooked for joy in that I honour most; Great princesâ&#x20AC;&#x2122; favourites their fair leaves spread, But as the marigold at the sunâ&#x20AC;&#x2122;s eye, And in themselves their pride lies buried, For at a frown they in their glory die. The painful warrior famoused for fight, After a thousand victories once foiled, Is from the book of honour razed quite, And all the rest forgot for which he toiled: Then happy I that love and am beloved Where I may not remove nor be removed.

The poet reflects on the vagaries of fortune, and how those who enjoy high estate and public favour are at the mercy of the power of princes. Even the most famous warriors and leaders can suddenly fall into disfavour, especially if fortune turns against them, for then all their former victories are forgotten, and spiteful oblivion erases their name from the roll of honour.

Иной счастлив под звездами вполне, Имея титул, славу площадную. Куда скромнее путь назначен мне, И я предпочитаю честь иную. Блистает фаворит, что к принцу вхож, В лучах фортуны греясь величаво, Но так на маргаритку он похож: Поблекнет солнце — и поблекнет слава. Пусть лаврами увенчан генерал, Но, стоит приключиться пораженью, Сменяют бранью дружный хор похвал — Развенчанного предают забвенью. Любим, люблю — вот все, что я ценю: Мне не изменят — и не изменю.

Те комментаторы «Сонетов», которые склонны видеть в них достоверное отражение фактов и обстоятельств жизни Шекспира, отмечают, что в сонете 25 поэт впервые говорит о своем низком общественном положении, противопоставляя себя баловням судьбы (под которыми, возможно, имеется в виду окружение Друга). Поэт утверждает, что любовь более чем компенсирует ему все то, чего он лишен; одновременно, выдавая желаемое за действительное, он объявляет свою любовь взаимной и неизменной.

XXVI

Lord of my love, to whom in vassalage Thy merit hath my duty strongly knit; To thee I send this written embassage To witness duty, not to show my wit. Duty so great, which wit so poor as mine May make seem bare, in wanting words to show it; But that I hope some good conceit of thine In thy soul’s thought (all naked) will bestow it: Till whatsoever star that guides my moving, Points on me graciously with fair aspect, And puts apparel on my tattered loving, To show me worthy of thy sweet respect, Then may I dare to boast how I do love thee, Till then, not show my head where thou mayst prove me.

This sonnet has been seen by some as valedictory of 20 — 25, or even of 1 — 25. Perhaps it may be construed as an envoi to a history of courtly love, such as is typified in the first addresses to the youth. Perhaps its numerical position does have some significance, as it is placed exactly 100 before the sequence devoted to to the youth comes to an end. At any rate it begins in dramatic fashion and it continues with the vocabulary of the submissive vassal in front of his liege lord. The varied rhetorical tropes and figures act as a sort of undersong to the plea of inadequacy, undermining by their very existence the success of the plea. This facet or hidden side of the sonnet one cannot but see as intentional.

Вассальный долг любви перед тобой К тебе являться свято соблюдая, Я письменных послов шлю в замок твой, Нижайше снисхожденья ожидая. Они не то чтоб вышли хороши — Благоговея, путаюсь в глаголах, Но я надеюсь, мысль твоей души Их приукрасит и оденет, голых. Когда звезда, что в путь меня влечет, На верную стезю меня направит, И в плащ мои лохмотья облечет, И мне твое благоволенье явит, Тогда я воспою любовь мою, А до поры в сторонке постою.

Некоторые исследователи считают сонет 26 поэтическим посвящением, сопровождавшим группу сонетов (возможно, №20 – 25). Обращаясь к благородному адресату, поэт с традиционной преувеличенной скромностью называет свои стихи «голыми» и выражает надежду, что тот «укроет» их своей благосклонностью.

XXVII

Weary with toil, I haste me to my bed, The dear respose for limbs with travel tired, But then begins a journey in my head To work my mind, when body’s work’s expired. For then my thoughts (from far where I abide) Intend a zealous pilgrimage to thee, And keep my drooping eyelids open wide, Looking on darkness which the blind do see. Save that my soul’s imaginary sight Presents thy shadow to my sightless view, Which like a jewel (hung in ghastly night) Makes black night beauteous, and her old face new. Lo thus by day my limbs, by night my mind, For thee, and for my self, no quiet find.

Sonnets 27 — 30 are fairly meditative and quiet, exploring the traditional themes of sleeplessness, separation, bad fortune and sorrowful reminiscense.

В пути устав и чтоб избыть заботу, В постели я вкусить желаю сна, Но мысли тут берутся за работу, Когда работа тела свершена. И ревностным паломником далеко В края твои к тебе они спешат. Во тьму слепца мое взирает око, И веки закрываться не хотят. И тут виденьем, зренью неподвластным, Встает пред взором мысленным моим Твой образ, блещущий алмазом ясным, — И ночи лик мне мнится молодым. Вот так днем — тело, мысли — по ночам, Влюбленным, не дают покоя нам.

Сонеты 27 – 28 написаны в разлуке с Другом. Поэт, находящийся в пути, жалуется, что не находит покоя ни днем ни ночью: днем терпит тяготы дороги, а ночью не может уснуть из-за того, что его мысленному взору является образ Друга.

XXVIII

How can I then return in happy plight That am debarred the benefit of rest? When day’s oppression is not eased by night, But day by night and night by day oppressed. And each (though enemies to either’s reign) Do in consent shake hands to torture me, The one by toil, the other to complain How far I toil, still farther off from thee. I tell the day to please him thou art bright, And dost him grace when clouds do blot the heaven: So flatter I the swart-complexioned night, When sparkling stars twire not thou gild’st the even. But day doth daily draw my sorrows longer, And night doth nightly make grief’s length seem stronger.

This continues the complaint of the previous sonnet. Evidently he is far removed from his beloved, and he sees in this a conspiracy between day and night to torture him. In his distress he attempts to placate both day and night by telling them that the beloved youth adds to them an extra glory by his radiance. But this has no effect and he is forced continually to commiserate with his own sorrows, reflecting that during the day he cannot be with the youth, and at night cannot sleep for continually thinking of him.

Свою беду не в силах превозмочь я, Без отдыха сойду с ума на том! Гнет дня меня не оставляет ночью, Днем ночь гнетома, ночью день гнетом. Они враги, но совокупным рвеньем В тончайший порошок меня сотрут: Один — трудом, другая — сожаленьем О том, что прочь ведет меня мой труд. Я с речью о тебе к дню обращался — И был он ясен, хоть и дождик лил; Я к смуглой ночи тщетно подольщался, Хотя светил не ты, а сонм светил, Но с каждым днем я от тебя все дале, И с каждой ночью — горшие печали.

Сонет 28 примыкает к сонету 27 и развивает его темы.

XXIX

When in disgrace with Fortune and men’s eyes, I all alone beweep my outcast state, And trouble deaf heaven with my bootless cries, And look upon my self and curse my fate, Wishing me like to one more rich in hope, Featured like him, like him with friends possessed, Desiring this man’s art, and that man’s scope, With what I most enjoy contented least, Yet in these thoughts my self almost despising, Haply I think on thee, and then my state, (Like to the lark at break of day arising From sullen earth) sings hymns at heaven’s gate, For thy sweet love remembered such wealth brings, That then I scorn to change my state with kings.

It is uncertain whether the state of disgrace referred to in this sonnet is a real or imaginary one, for we have no external evidence of a dip in Shakespeare's fortunes which might have contributed to an attack of melancholy and a subsequent castigation of fate as the perpetrator. It is tempting to relate works to periods in an author's life. Certainly the years in which Shakespeare wrote Lear and Timon of Athens seem not to have been the happiest of times, but it is almost impossible to correlate particular events in his life, and the possible emotional crises that they could have produced, with publication dates, or known dates of production of his plays.

Когда людьми забытый и судьбою Я на себя презренного взгляну, Глухие небеса своей мольбою Тревожу я и жребий свой кляну; И жажду я чужих надежд и жара, Чужих друзей и красоты чужой, Чужого мастерства хочу и дара, Всего лишенный, брошенный, изгой. Так я себя почти во прах стираю, Но, вспомнив о тебе, в своих глазах Я жаворонком радостным взлетаю, Что звонкий гимн возносит в небесах. Мне доля помнить о тебе милей — Я не желаю доли королей.

Сонет 29 дает важный материал для психологической характеристики автора «Сонетов». В нем поэт горько сетует на «немилость Фортуны» к себе, свое «положение отверженного» среди людей. Признаваясь в зависти к любимцам Фортуны и перечислив поводы для такой зависти, он затем объявляет, что одна лишь мысль о Друге делает его таким счастливым, что он не поменялся бы своим жребием и с королями. Вполне возможно, что поэт преувеличивает свои невзгоды (подобные преувеличения были в традициях лирической поэзии), однако доля правды в этих сетованиях, вероятно, есть.

XXX

When to the sessions of sweet silent thought, I summon up remembrance of things past, I sigh the lack of many a thing I sought, And with old woes new wail my dear time’s waste: Then can I drown an eye (unused to flow) For precious friends hid in death’s dateless night, And weep afresh love’s long since cancelled woe, And moan th’ expense of many a vanished sight. Then can I grieve at grievances foregone, And heavily from woe to woe tell o’er The sad account of fore-bemoaned moan, Which I new pay as if not paid before. But if the while I think on thee (dear friend) All losses are restored, and sorrows end.

This is one of the most pensive and gentle of the sonnets. It links in closely with the previous one, both in thought and layout. The discontent with life which was expressed there still remains in this one, as the poet surveys his past life and all the sorrows it has brought him. The language is quasi-legal, possibly based on that appropriate to a manorial court investigating discrepancies in its accounts. Hence terms like, waste, expense, grievance, cancelled, tell o'er, paid before, are employed. When the account is finally reckoned up the discrepancies and losses disappear, and all sorrow is outweighed by the joy of remembering him.

Когда зову в немых раздумий суд Из памяти свидетелей былого, Они печалей череду несут — И в прежних бедах мучаюсь я снова. Сухие очи я в слезах топлю, Друзей ушедших снова поминаю, Над всем, что я любил, я вновь скорблю, Над всем, что в Лету кануло, стенаю. И вновь печалей старое вино Я пью, перебирая наудачу, И по счетам, оплаченным давно, Я сызнова плачу, плачу и плачу. Но вспомню о тебе — и боль трикраты Утрачивают все мои утраты.

Сонет 30, близкий по содержанию к предыдущему сонету 29, представляет собой развернутую метафору, в которой поэт, в роли истца, вызывает на суд «безмолвных мыслей» воспоминания о былом и оплакивает все утраты и горести, которые он претерпел в жизни. В концовке сонета снова утверждается, что одна мысль о возлюбленном Друге восполняет поэту все потери.

XXXI

Thy bosom is endeared with all hearts, Which I by lacking have supposed dead, And there reigns love and all loveâ&#x20AC;&#x2122;s loving parts, And all those friends which I thought buried. How many a holy and obsequious tear Hath dear religious love stolâ&#x20AC;&#x2122;n from mine eye, As interest of the dead, which now appear, But things removed that hidden in thee lie. Thou art the grave where buried love doth live, Hung with the trophies of my lovers gone, Who all their parts of me to thee did give, That due of many, now is thine alone. Their images I loved, I view in thee, And thou (all they) hast all the all of me.

This expands the thought of the previous sonnet. On thinking of his friend, all sorrow for former loves vanishes. Now he supposes that this is because the parts of all the former lovers, and his share in them, is diverted and migrated into the heart of his beloved. Therefore there is no loss at all, for all is stored up within that one gentle heart, and his former love for others was but a prelude to the love he now feels for the youth, and the accumulated devotion he felt for them is now transferred to his beloved's heart. (But there may also be sexual double entendres included to leaven the seriousness).

В твоей груди сердца живые бьются Всех тех, кого давно я схоронил, — Возлюбленных, что больше не вернутся, Друзей моих, что спят во тьме могил. О сколько было истовой печали И сколько слез о жалкой их судьбе! Живыми из могил они восстали И снова предо мной, живя в тебе. Могила ты с живыми мертвецами, Вся в их венках и лентах, — потому Всего меня со всеми потрохами Они тебе отдали одному. Любовью к ним к тебе и я влеком, И ты владеешь мною целиком.

Поэт утверждает, что для него в Друге воплотились все его умершие друзья: вся любовь, которая прежде принадлежала им, теперь принадлежит Другу, и все их права на поэта теперь у Друга.

XXXII

If thou survive my well-contented day, When that churl death my bones with dust shall cover And shalt by fortune once more re-survey These poor rude lines of thy deceased lover: Compare them with the bett’ring of the time, And though they be outstripped by every pen, Reserve them for my love, not for their rhyme, Exceeded by the height of happier men. O then vouchsafe me but this loving thought, ‘Had my friend’s Muse grown with this growing age, A dearer birth than this his love had brought To march in ranks of better equipage: But since he died and poets better prove, Theirs for their style I’ll read, his for his love’.

The poet reflects on his own mortality and the possibility that the youth will survive him. He adopts a tone of modest deprecation of his poetic worth. Clearly the age will advance to great heights of literary merit. And poets of days to come will outstrip him in style and virtuosity. If that is to be the case, then he adjures the youth to remember him not so much for his poetic prowess, but for the fact that he outdid all his rivals in the love which he bears to him, the glorious youth, and that outvies all claim to poetic excellence.

Коль ты, мой друг, меня переживешь И под могильной лягу я плитою, Быть может, эти строчки перечтешь, Любимому оставленные мною. Ты с тем, что пишут ныне, их сравни — И пусть их превзойдет перо любое, Не ради мастерства их сохрани, Но ради в них заложенной любови. Подумай обо мне тогда: «Он мог, Когда бы не взяла его могила, Быть автором ничуть не худших строк, Исполненных желания и пыла. Засим я никого не предпочту: Тех — за стихи, его — за пыл прочту».

В сонете 32 впервые звучит беспокойство, которое автор «Сонетов» испытывает в связи с «неискусностью» своих стихов по сравнению с творчеством тех, кто шагал в ногу с эпохой (которая для английского языка и английской литературы была временем стремительного развития). Поэт просит Друга ценить его стихи — пусть не ради стихотворного совершенства, но ради выраженного в них искреннего чувства.

XXXIII

Full many a glorious morning have I seen, Flatter the mountain tops with sovereign eye, Kissing with golden face the meadows green; Gilding pale streams with heavenly alchemy: Anon permit the basest clouds to ride, With ugly rack on his celestial face, And from the forlorn world his visage hide Stealing unseen to west with this disgrace: Even so my sun one early morn did shine, With all triumphant splendour on my brow, But out alack, he was but one hour mine, The region cloud hath masked him from me now. Yet him for this, my love no whit disdaineth, Suns of the world may stain, when heavenâ&#x20AC;&#x2122;s sun staineth.

A sonnet that hardly needs an introduction. This and the following record a rejection by the youth of the poet. How serious or real this was we have no means of knowing. Perhaps it is an imaginary interlude in the sonnet sequence. Most readers however take it as having autobiographical content, and that approach is given credence by what appears to be the genuineness of the sorrow, and by the fact that the episode of estrangement, whatever caused it, is dealt with in this and the following three sonnets.

Не раз видал я солнечный восход, Как он лобзанье шлет лугам зеленым И над потоком блещущим встает, Небесною алхимией злащеным. Бывало так, что этот ясный лик, Обсевши запад, туча застит взору — И гаснет светоч, головой поник, И исчезает, к своему позору. Так солнца моего восход блистал, Был полон для меня игры кипучей, Но час прошел, — увы! — и час настал: Заволокло его соседней тучей. Меня обиды эти не гнетут: На солнце пятна есть и там, и тут.

Этот и следующий сонеты откликаются на конкретное событие в отношениях автора и его адресата (некую тяжелую обиду, которую Друг нанес поэту). Насколько это возможно понять по метафорам и намекам, речь идет об измене: Друг пренебрег поэтом, предпочел общество других. Поэта и его Друга разделяла сословная пропасть. Возможно, измена усугублялась унижением — над поэтом, претендовавшим на особые отношения с юным аристократом, посмеялись, указав ему на место. Сильные эпитеты и острые метафоры говорят о том, насколько автор был уязвлен и удручен происшедшим.

XXXIV

Why didst thou promise such a beauteous day, And make me travel forth without my cloak, To let base clouds o’ertake me in my way, Hiding thy brav’ry in their rotten smoke? ‘Tis not enough that through the cloud thou break, To dry the rain on my storm-beaten face, For no man well of such a salve can speak, That heals the wound, and cures not the disgrace: Nor can thy shame give physic to my grief, Though thou repent, yet I have still the loss, Th’ offender’s sorrow lends but weak relief To him that bears the strong offence’s cross. Ah but those tears are pearl which thy love sheds, And they are rich, and ransom all ill deeds.

This is linked closely to the previous sonnet in thought and language. The offence referred to may be a neglect or denial by the youth of any attachment to his friend, despite having given him assurances that he was committed to enduring love. Hence the beauteous day which was promised, encouraging the poet to cast away the cloak of defensive secrecy. A denial of friendship appears to call forth the language of the Gospels through association of the experience with Peter's denial of Christ. This was followed by Peter's repentance and sorrow, and indeed tears, as here. Matt.26. 31-4, 74-5. Mark 14.30, Luke 22.61-2.

Зачем твои на счет погоды враки? Ведь вышел я в дорогу без плаща! Но в мерзкой туче скрылся ты во мраке, И струи ливня хлынули, хлеща. Мне мало, что пришел ты с ясным ликом Сушить мой лик, что струями побит: Мужчина и в раскаяньи великом Не может искупить таких обид. Мне горя стыд твой облегчить не может, Я обойден тобой со всех сторон, — Своей обидчик скорбью не поможет Тому, кто бесконечно оскорблен. Ты мне во искупленье предъяви Редчайший жемчуг слез твоей любви.

Сонет 34 развивает тему обиды, нанесенной поэту Другом: теперь не просто некая «туча» скрыла от поэта его «солнце», но по вине этого неверного «солнца» поэт попадает под «дождь». Обиду может искупить другой «дождь» — жемчужные слезы раскаянья, которые прольет Друг.

XXXV

No more be grieved at that which thou hast done, Roses have thorns, and silver fountains mud, Clouds and eclipses stain both moon and sun, And loathsome canker lives in sweetest bud. All men make faults, and even I in this, Authorizing thy trespass with compare, My self corrupting salving thy amiss, Excusing thy sins more than thy sins are: For to thy sensual fault I bring in sense, Thy adverse party is thy advocate, And â&#x20AC;&#x2DC;gainst my self a lawful plea commence: Such civil war is in my love and hate, That I an accessary needs must be, To that sweet thief which sourly robs from me.

This continues the theme of the previous two sonnets. The sin which the youth has committed against the poet, which previously appeared to be a denial of love, or a denial of commitment, here is described also as 'a sensual fault', which implies some sin of the flesh, lust for another person perhaps, or merely a temporary lapse from grace. We cannot know the details of the 'amiss', but it is possible that the fault is linked to that which is described in 40 â&#x20AC;&#x201D; 42, in which the youth is reproached for stealing the poet's mistress. For the denial of love which the previous two sonnets imply could hardly be described as 'a sensual fault', but perhaps that denial is here merged with the later sin of poaching a lover.

Ну так уж все не ставь себе в вину: У роз — шипы, и муть — в ключе предивном, Скрывают тучи солнце и луну, Бутон цветка чреват червем противным. Кто без вины? И я, мы все грешим: Грешу, тебе сравнения рисуя, Тщась выказать проступок небольшим И оправдать как сделанное всуе. Мол, в преступленье пыл твой виноват, Я сам себе судебный иск вчиняю, Уж я не прокурор, но адвокат, — С любовью я обиде изменяю. Хоть обворован, жду, мой милый вор, Как соучастник тот же приговор.

Сонет 35 примыкает к двум предыдущим, но если в тех автор дает волю своей обиде, то здесь он проповедут примирение и прощение. Хотя обида еще явно жива, поэт выстраивает ряд образных сравнений, которые должны снять вину с Друга, перекладывая ее на весь мир (поскольку ничто в мире не совершенно) и на самого себя.

XXXVI

Let me confess that we two must be twain, Although our undivided loves are one: So shall those blots that do with me remain, Without thy help, by me be borne alone. In our two loves there is but one respect, Though in our lives a separable spite, Which though it alter not loveâ&#x20AC;&#x2122;s sole effect, Yet doth it steal sweet hours from loveâ&#x20AC;&#x2122;s delight. I may not evermore acknowledge thee, Lest my bewailed guilt should do thee shame, Nor thou with public kindness honour me, Unless thou take that honour from thy name: But do not so, I love thee in such sort, As thou being mine, mine is thy good report.

This is one of the separation sonnets, which acts as an end stop for the previous three, and links in with 39, with which it shares many of its ideas. It conveys in brief the wrenching brutality of a divorce and the pain of the resolution that must be taken to bear it. The self denial of the poet and his willingness to sacrifice his own pleasure for the sake of his beloved is all too apparent, and it is not difficult to detect a note of additional pain caused by the perceived injustice.

Хотя в любви с тобою мы — одно, Признаюсь я, нам должно быть двоими; И без тебя своей вины пятно Нести я должен силами своими. В любви у нас с тобой одна стезя, Но в горечи — расходится дорожка. Так разделив, убить любовь нельзя, Хотя возможно обокрасть немножко. Не пачкая тебя в своей вине, Я не могу раскланяться с тобою, И ты не можешь поклониться мне, Чтоб имени не выпачкать со мною. Не надо! Ибо все твое — мое, Мое и имя доброе твое.

Сонет 36 интересен с точки зрения возможных выводов о биографическом контексте «Сонетов». В нем автор с деланным смирением соглашается «быть порознь» с Другом, то есть ограничить общение, даже не обнаруживать публично своего знакомства, — чтобы честь юноши не претерпела ущерба от «пятен» позора, которые лежат на поэте. Что это за «пятна», не раскрывается, однако во всем содержании сонета отчетливо ощущается сословная дистанция, разделяющая юношу и поэта, так что отдельным «пятном» может быть низкое происхождение последнего.

XXXVII

As a decrepit father takes delight, To see his active child do deeds of youth, So I, made lame by Fortuneâ&#x20AC;&#x2122;s dearest spite Take all my comfort of thy worth and truth. For whether beauty, birth, or wealth, or wit, Or any of these all, or all, or more Entitled in thy parts, do crowned sit, I make my love engrafted to this store: So then I am not lame, poor, nor despised, Whilst that this shadow doth such substance give, That I in thy abundance am sufficed, And by a part of all thy glory live: Look what is best, that best I wish in thee, This wish I have, then ten times happy me.

An interlude occurs, in which the poet takes stock and reflects on what the youth has given him. Though he himself is old and useless, the abundance of the youth's qualities feeds into his veins, like sap into a grafted tree. This transforms him and removes his lameness and his failures. The youth has everything that is desirable, and the great store of his qualities diffuses its glory around. The poet is contented, for he sees that his beloved has all that is best, all that he could wish for him, and he basks in this reflected glory, his decrepit status now entirely forgotten.

Как немощный отец следит свершенья Ребенка своего во цвете лет, Так я, вкусив от рока пораженье, Слежу за чередой твоих побед И тешусь, ибо красоте и славе, Богатству — всем достоинствам твоим — Я, жалкий нищий, причаститься вправе, Своей любовью причащенный им. И я теперь не немощный, не бедный, Мне хлеб насущный зренье подает, Следящее, любя, твой марш победный, — И сыт я славой от твоих щедрот. Все то, чего желать тебе я смею, Я от тебя сторицею имею.

В сонете 37 поэт, явно преувеличивая собственную старость и убожество, утверждает, что для утешения ему достаточно любоваться Другом — его юностью, красотой и благородством; любовь делает поэта причастным ко всем этим дарам судьбы. Это можно понять как развитие темы «согласия на жизнь врозь» (сонет 36), поскольку поэт здесь не претендует на близкое общение с Другом, а довольствуется тем, что любуется его совершенствами издалека.

XXXVIII

How can my muse want subject to invent While thou dost breathe that pourâ&#x20AC;&#x2122;st into my verse, Thine own sweet argument, too excellent, For every vulgar paper to rehearse? O give thy self the thanks if aught in me, Worthy perusal stand against thy sight, For whoâ&#x20AC;&#x2122;s so dumb that cannot write to thee, When thou thy self dost give invention light? Be thou the tenth Muse, ten times more in worth Than those old nine which rhymers invocate, And he that calls on thee, let him bring forth Eternal numbers to outlive long date. If my slight muse do please these curious days, The pain be mine, but thine shall be the praise.

The sonnet ties in with several others which praise the youth as the source of all inspiration. 53,78, 83, 84, 98, 99, 100, 103 all work on this theme in various ways. Set at this point in the sequence, between sonnets of separation and despair, this sonnet helps to reinvest the youth with the previous beauty and fascination which perhaps had been waning under the influence of his faults. We are reminded once again of his surpassing excellence, his being, his very self, his own sweet argument which gives inspiration to all writers, a more powerful draught of inspiration than that provided by the outworn and outmoded old Nine Muses whom poets so tediously invoke to give life to their songs.

Моей ли Музе вдохновенья нет, Коль дышишь ты и мне на каждом шаге Вскрываешь столь возвышенный предмет, Что жалко мысль отдать простой бумаге? Себя благодари, — и коль богат, Мой стих всегда во всем — твое творенье. Тот нем, кто не поет тебя стократ, Когда ты сам приносишь вдохновенье. Десятикратно краше Девяти, Десятой Музой стань ты для поэта, Стиху дорогу в вечность освети, Дабы звенел он до скончанья света. Коль строками потомкам угодим, — Взяв труд, тебе всю славу отдадим.

Поэт утверждает, что Друг, которого он именует «десятой Музой», являет своим совершенством столь великую тему для творчества, что стихи рождаются сами собой и заслуги стихотворца при этом ничтожны. В дальнейшем (сонет 84 и др.) подобный аргумент используется для того, чтобы умалить достоинства поэтасоперника; возможно, сонет 38 является предвестником этого будущего соперничества.

XXXIX

O how thy worth with manners may I sing, When thou art all the better part of me? What can mine own praise to mine own self bring: And what is’t but mine own when I praise thee? Even for this, let us divided live, And our dear love lose name of single one, That by this separation I may give: That due to thee which thou deserv’st alone: O absence what a torment wouldst thou prove, Were it not thy sour leisure gave sweet leave, To entertain the time with thoughts of love, Which time and thoughts so sweetly doth deceive. And that thou teachest how to make one twain, By praising him here who doth hence remain.

This reads like a deferred reply to the proposition of sonnet 36 : ‘Let me confess that we two must be twain, Although our undivided loves are one’, a sonnet which may be read as if it were spoken by the young man (although written by his advocate). The poet now gives his considered response, prefacing it with the observation that, as things now stand, any praise he makes of the young man will appear to be praise of himself. So, for that reason alone, he is prepared to admit that they should live separate lives, as the young man suggests. He would then be free to praise his love unstintingly without appearing to heap upon himself a mass of self-praise.

Уместно ли тебя восславить мне, Коль целиком ты — часть моя живая? Иль у меня хвала себе в цене? Иль не себя в тебе я воспеваю? Давай чуть-чуть отдельно поживем, Чтоб получилось как-нибудь не вместе И чтоб я мог воспеть не нас вдвоем, Но лишь тебя в отдельно взятом месте. Была б разлука мукой для души И было бы несносным это бремя, Когда б не думы о тебе в тиши, Которые так скрашивают время. Объединиться разделенным нам Вот средство — славить здесь того, кто там.

Приукрашивая реальные обстоятельства своих отношений с Другом с помощью метафор и иносказаний, поэт «соглашается» на разлуку якобы ради того, чтобы лучше воспеть юношу.

Take all my loves, my love, yea take them all, What hast thou then more than thou hadst before? No love, my love, that thou mayst true love call, All mine was thine, before thou hadst this more: Then if for my love, thou my love receivest, I cannot blame thee, for my love thou usest, But yet be blamed, if thou thy self deceivest By wilful taste of what thy self refusest. I do forgive thy robbery gentle thief Although thou steal thee all my poverty: And yet love knows it is a greater grief To bear greater wrong, than hateâ&#x20AC;&#x2122;s known injury. Lascivious grace, in whom all ill well shows, Kill me with spites yet we must not be foes.

These three sonnets, 40 â&#x20AC;&#x201D; 42, are matched by three in the dark lady sequence, 133, 134 and 144, and probably relate to the same incident or series of incidents. The reasons for the current arrangement are not known, and we may only speculate that the poet perhaps wished the three later sonnets, addressed to his mistress to balance these three written to the youth. It is noticeable that this sonnet uses the word ' love' considerably more than in any other sonnet (10 times, as love, love's or loves). This may be an expression of the fact that the poet feels his love more threatened than at any other time, and by repetition of the word he will cast a spell by it and prevent it from flying away.

Моя любовь, возьми мои любви! Возьми их все, а все не станет боле, — Что истинной любовью ни зови, Нет ничего, чего не взял дотоле. Коль ты, моя любовь, мою любовь Взял, чтоб отдать моей любви, то — ладно, Но коль моей любви не хочешь вновь Ты сам, виню, чтоб было неповадно! У нищего украл ты, милый вор, Но мне простить приходится элодея; Хоть претерпел я горе и позор — Любви обиды черной злобы злее. В тебе, развратник, зло глядит добром. Убей меня, но не гляди врагом.

По мнению большинства исследователей, поводом для этого сонета (и двух следующих) стало то, что Друг соблазнил любовницу поэта (или был соблазнен ею); возможно, речь идет о Темной Даме, которой посвящены сонеты 127 – 152. Поэт пишет о происшедшем с обидой, но в более спокойных выражениях, чем в случае размолвки, отразившейся в сонетах 33 – 34. Здесь его реакцию можно назвать скорее рассудочной и отстраненной, что проявляется, в частности, в навязчивой игре со словом «love», которое в четырнадцати строках употребляется десять раз.

XLI

Those pretty wrongs that liberty commits, When I am sometime absent from thy heart, Thy beauty, and thy years full well befits, For still temptation follows where thou art. Gentle thou art, and therefore to be won, Beauteous thou art, therefore to be assailed. And when a woman woos, what womanâ&#x20AC;&#x2122;s son, Will sourly leave her till he have prevailed? Ay me, but yet thou mightst my seat forbear, And chide thy beauty, and thy straying youth, Who lead thee in their riot even there Where thou art forced to break a twofold truth: Hers by thy beauty tempting her to thee, Thine by thy beauty being false to me.

The saga of betrayal continues, but now the lover's crime has been softened, in name at least, to one of those 'pretty wrongs that liberty commits', and more extenuating circumstances are found to justify the wrong and show that the youth himself was hardly responsible for the deed. It was his youth and his beauty which were responsible, for such qualities are rare and even though they may not be active agents they are always open to attack from preying women.

100

Когда меня подчас с тобою нет, Наносишь мне обиды ненароком, Простительные для беспечных лет, Подверженных соблазнам и порокам. Учтив ты — на измор тебя берут, Красив ты — ищут в красоте усладу, А коль возьмется женщина за труд, Сын женщины не выдержит осаду. Меня ты мог бы пощадить, любя, Дать отповедь своей красе и летам, Что вынудили пренебречь тебя Двойною верностью, двойным обетом: Её — её красою соблазнив, Своей — своей красой мне изменив.

В сонете 41 поэт продолжает поэтически «комментировать» измену Друга и любовницы, адресуя юноше осторожные упреки вперемежку с оправданиями его поведения и комплиментами.

101

XLII

That thou hast her it is not all my grief, And yet it may be said I loved her dearly, That she hath thee is of my wailing chief, A loss in love that touches me more nearly. Loving offenders thus I will excuse ye, Thou dost love her, because thou know’st I love her, And for my sake even so doth she abuse me, Suff’ring my friend for my sake to approve her. If I lose thee, my loss is my love’s gain, And losing her, my friend hath found that loss, Both find each other, and I lose both twain, And both for my sake lay on me this cross, But here’s the joy, my friend and I are one, Sweet flattery, then she loves but me alone.

This is the last in the trilogy of sonnets devoted to the youth's betrayal of the poet by stealing his mistress. It was traditional that the sonneteer should find excuses for the beloved's behaviour. Her purity (for it was usually a woman) and innaccesibility were part of a higher ideal and she could not bend herself to earthly love. The poet therefore had to justify her aloofness and her cold chastity. Here the poet has to justify infidelity, a far more difficult task, and set against the background that the beloved should be irreproachable, the traditions of sonnet writing are wittily parodied.

102

Она — твоя, но мне ее не жаль, Хотя потеря эта хуже пыток; Но ты — ее, вот главная печаль. Вот в чем невосполнимый мои убыток! На вас обоих не держу я зла: Её ты любишь, зная, что я — тоже; Она затем тебя мне предпочла. Что ничего мне нет тебя дороже. Утратил я тебя — нашла она, Её утратил — ты нашел счастливо: Вы счастливы, а боль моя двойна, Так из любви мне горе принесли вы. Однако же едины ты и я — И, стало быть, любовь моя — моя!

Сонет наполнен сложными логическими построениями, призванными оправдать измену Друга и любовницы. Доводы явно надуманны, и, как становится ясно в конце сонета, эта надуманность осознанна.

103

XLIII

When most I wink then do mine eyes best see, For all the day they view things unrespected, But when I sleep, in dreams they look on thee, And darkly bright, are bright in dark directed. Then thou whose shadow shadows doth make bright How would thy shadowâ&#x20AC;&#x2122;s form, form happy show, To the clear day with thy much clearer light, When to unseeing eyes thy shade shines so! How would (I say) mine eyes be blessed made, By looking on thee in the living day, When in dead night thy fair imperfect shade, Through heavy sleep on sightless eyes doth stay! All days are nights to see till I see thee, And nights bright days when dreams do show thee me.

After the torment and anguish of betrayal, the poet in this and the following sonnets analyses his own disturbed mind and the dark brightness that love has cast upon it. This is a sonnet of antitheses, seeing and not seeing, day and night, shadow and form, dark and bright, dead and living. It is also a poem of absence, and links itself thematically with the next seven sonnets (43 â&#x20AC;&#x201D; 52, excluding 49). In this sonnet the shadows seem to flicker and in the end one enters a dream world which is as real to the poet as the world of absence from which he strives to escape. The days become nights and nights days, and the natural order of things is inverted and confounded.

104

Смежая веки, зорче я стократ, При свете дня гляжу, не замечая. Во сне же очи на тебя глядят, Твой светлый лик во мраке различая. Твоя безмерно лучезарна тень, Встающая передо мной ночами, — О сколь она светлей, чем ясный день, Коль вижу я незрячими очами! Сколь просияли бы твои лучи, Явись они при свете дня живого, Коль тень твоя слепым очам в ночи Несет снопы сияния такого! Мне день — как ночь, когда тебя лишен, А ночь — как день, когда приходишь в сон.

Тема сонета 43 — ярчайший образ (призрак) Друга, который не покидает поэта ни днем ни ночью.

105

XLIV

If the dull substance of my flesh were thought, Injurious distance should not stop my way, For then despite of space I would be brought, From limits far remote, where thou dost stay, No matter then although my foot did stand Upon the farthest earth removed from thee, For nimble thought can jump both sea and land, As soon as think the place where he would be. But ah, thought kills me that I am not thought To leap large lengths of miles when thou art gone, But that so much of earth and water wrought, I must attend, timeâ&#x20AC;&#x2122;s leisure with my moan. Receiving nought by elements so slow, But heavy tears, badges of eitherâ&#x20AC;&#x2122;s woe.

If my body could travel with the ease and alacrity with which my thoughts do, I could be with you wherever you are. But the thought itself (that my body is not thought and has not its ability to travel everywhere) is a killing thought. Being so much composed of the two heavy elements, earth and water, I must patiently wait till you return. The only profit received from these two coarse elements is the heaviness of tears, which bear witness both to my sorrow and to yours. The following sonnet, 55, takes up the theme of the four elements and continues the thought expressed in this one.

106

Когда бы мыслью стала плоть моя, Тогда бы я разлуки не страшился И сквозь пространство в дальние края К тебе в единый миг переместился. Где б ни был я и где бы ни был ты, Живая мысль не знает окорота — Ни океан, ни горные хребты Не могут задержать ее полета. Но я — не мысль, вот в чем моя беда, Проклятья плоти надо мной нависли: Земля перемешались и вода, Немыслимо тяжелые для мысли. Из элементов тела моего, Помимо слез, не выжмешь ничего.

В этом и следующем сонетах обыгрывается учение о том, что человек состоит из четырех «элементов»: земли, воды, воздуха и огня, из которых два первых являются тяжелыми и медленными, а два других — легкими и быстрыми.

107

XLV

The other two, slight air, and purging fire, Are both with thee, wherever I abide, The first my thought, the other my desire, These present-absent with swift motion slide. For when these quicker elements are gone In tender embassy of love to thee, My life being made of four, with two alone, Sinks down to death, oppressed with melancholy. Until lifeâ&#x20AC;&#x2122;s composition be recured, By those swift messengers returned from thee, Who even but now come back again assured, Of thy fair health, recounting it to me. This told, I joy, but then no longer glad, I send them back again and straight grow sad.

This relates to the previous sonnet. He finds that his thoughts and desires are not so much in himself, as with his beloved (hence present-absent.) The four elements of classical (Aristotelean) science were fire, air, earth and water. The Elizabethans had no idea of modern chemical or physical science, with its 100 plus elements. All substances were said to be made up of these four elements, hence when deprived of two of them, air and fire, (the other two) which correspond to thought and desire, the body sinks into melancholy and decay.

108

Тебе свои стихии остальные, Огонь и воздух, я передаю: Желания и мысли потайные, Повернутые в сторону твою. Из четырех коль эти две далеко Любви моей посольством улетят, Другие две гнетут меня жестоко, Сомнениями поедом едят. В составе усеченном жизнь отвратна, Страдаю я, задавленный в борьбе, Покуда не дождусь послов обратно И не услышу вести о тебе. И вот мои страданья полегчали, Но снова шлю послов, и вновь в печали.

Сонет 45 продолжает метафору «элементов», развернутую в сонете 44. Два легких «элемента» — воздух (мысль) и огонь (желание) — постоянно покидают поэта, чтобы устремиться к Другу, оставляя поэта с тяжелыми, меланхолическими «элементами» — землей и водой.

109

XLVI

Mine eye and heart are at a mortal war, How to divide the conquest of thy sight, Mine eye, my heart thy picture’s sight would bar, My heart, mine eye the freedom of that right, My heart doth plead that thou in him dost lie, (A closet never pierced with crystal eyes) But the defendant doth that plea deny, And says in him thy fair appearance lies. To side this title is impanelled A quest of thoughts, all tenants to the heart, And by their verdict is determined The clear eye’s moiety, and the dear heart’s part. As thus, mine eye’s due is thy outward part, And my heart’s right, thy inward love of heart.

These two sonnets, 46 & 47, debate the respective merits of the heart's and the eyes' claim to be the sole possessor of the beloved. In 46 they are at mortal war. In 47 they have evidently signed a pact. The whole thing is an amusing mix of psychological and physiological ideas which do not really add up, but it is held together here by the terminology of the courtroom. The eye and the heart are bound over to enjoy their own appropriate portion. The quarrel between eyes and heart (or mind) for dominion in love's realm was traditional. The eye was believed to hold the image, but the heart was responsible for feeling and emotion.

110

Жестокою захваченным борьбою, Как сердцу с оком твой делить портрет? Его считает око за собою, Но прав таких, считает сердце, нет: Мол, весь ты в нем и, дескать, око сроду. Не видя, и не ведало о том. Но око аргумент отводит сходу: Мол, в нем запечатлен ты целиком. И чтоб не длилась эта тяжба доле, Присяжных мыслей суд определил, В чем состоит отныне ока доля, И сердце ленным правом наделил: Отходит оку красоты оправа, А сердце на любовь имеет право.

Развиваемая в сонетах 46 – 47 тема «войны» между глазами, воспринимающими внешность, и сердцем, которому дано прозревать душу, была традиционной в сонетной лирике начиная с Петрарки и Ронсара. Здесь эта «война» предстает в образе судебной тяжбы.

111

XLVII

Betwixt mine eye and heart a league is took, And each doth good turns now unto the other, When that mine eye is famished for a look, Or heart in love with sighs himself doth smother; With my love’s picture then my eye doth feast, And to the painted banquet bids my heart: Another time mine eye is my heart’s guest, And in his thoughts of love doth share a part. So either by thy picture or my love, Thy self away, art present still with me, For thou not farther than my thoughts canst move, And I am still with them, and they with thee. Or if they sleep, thy picture in my sight Awakes my heart, to heart’s and eye’s delight.

The contest between heart and eyes is settled, and they now live in amity, in fact doing good turns to one another. This is still however a sonnet of absence, (see line 10) but it seems that for a time the poet has emerged onto a tranquil sea, after being tossed by so many storms and tempests. The mere sight of an image of the beloved, or remembrance of an image, is for him like a banquet. Even when his thoughts sleep he dreams of the beloved and both eyes and heart are blissfully happy.

112

Союз у ока с сердцем заключен Об обоюдной помощи — на случай, Когда с тобою взгляд мой разлучен И стонет сердце от тоски тягучей. У ока пир глядеть на твой портрет, И сердце — гость, являющийся к сроку; И в мыслях о тебе на свой обед Шлет сердце приглашенье другу — оку. Вот так, в разлуке, ты со мной всегда, С моей любовью и влюбленным взглядом, Не денешься от мыслей никуда, Я — с ними, а они — с тобою рядом. Коль мысли спят, на твой портрет гляжу И взглядом сердце спящее бужу.

Сонет 47 развивает тему «соперничества» глаз и сердца за право обладать изображением возлюбленного Друга. Здесь глаза и сердце заключают союз, позволяющий поэту никогда не расставаться с образом юноши.

113

XLVIII

How careful was I when I took my way, Each trifle under truest bars to thrust, That to my use it might unused stay From hands of falsehood, in sure wards of trust! But thou, to whom my jewels trifles are, Most worthy comfort, now my greatest grief, Thou best of dearest, and mine only care, Art left the prey of every vulgar thief. Thee have I not locked up in any chest, Save where thou art not, though I feel thou art, Within the gentle closure of my breast, From whence at pleasure thou mayst come and part, And even thence thou wilt be stol’n I fear, For truth proves thievish for a prize so dear.

The poet now begins to agonise once more over the vulnerability of himself and the youth. While he is away, every passer by might be tempted by the youth’s beauty to steal him away from the poet’s heart. Though he has taken great care to protect his possessions, he cannot do the same for the one possession that is dearer to him than all other – the youth whom he loves.The youth’s beauty is sufficient to tempt even the saintliest person to theft. The sense of helplessness grows as the poem proceeds, and it is augmented by the following sonnets: 49, which deals with the ultimate loss of love; 50 and 51, which describe a necessary journey away from the beloved, and the agonies which ensue.

114

Сбираясь в путь, я запер на запор Все ценности в ларце своем укромном, Чтоб ими даже самый хитрый вор Не завладел обманом вероломным. А вот тебя, о свет моих очей, Моя утеха, а теперь — мученье, Похитить без отмычек и ключей Любой способен вор как развлеченье. Тебя не запер, как в ларце, в груди, Хоть нет тебя там, знаю — ты на месте, Отсюда, если хочешь, — уходи, Не хочешь — оставайся к вящей чести. Ох украдут! Добыча столь богата, Что даже верность стала воровата.

В сонете 48 поэт описывает, как, отправляясь в дорогу, он запирает на замок «каждую безделицу» — чтобы затем с тревогой и горечью признать, что Друга, свое самое драгоценное достояние, он может только хранить в «нежной темнице» своей груди, которую юноша волен покинуть и откуда его могут украсть.

115

XLIX

Against that time (if ever that time come) When I shall see thee frown on my defects, When as thy love hath cast his utmost sum, Called to that audit by advised respects, Against that time when thou shalt strangely pass, And scarcely greet me with that sun thine eye, When love converted from the thing it was Shall reasons find of settled gravity; Against that time do I ensconce me here Within the knowledge of mine own desert, And this my hand, against my self uprear, To guard the lawful reasons on thy part, To leave poor me, thou hast the strength of laws, Since why to love, I can allege no cause.

The poet gazes into the future and foresees a time when love will have perished, and the beloved youth will pass him by with averted eyes, scarcely looking upon the one he so much cherished in the past. In advance the poet forgives him, and declares that he himself will take the witness stand against himself. Love has no rationality, and the poet himself cannot find reasons as to why the youth should love him, since beauty, worth, wealth and wit belong to the youth, not to the poet. Therefore he forgives him his eventual desertion in advance, and justifies it in legal and formal terms.

116

Тот день, когда (его не кличу я!) Ты на мои изъяны хмуро глянешь, И истощит себя любовь твоя, И, вняв рассудку, ты терпеть устанешь; Тот день, когда, чужим в толпе пройдя, Меня не удостоишь ясным взором, Когда любовь, в надменность перейдя, Брезгливо вспомнит о себе с позором; Тот день встречая, я сейчас встаю, Ничтожество свое признав с отвагой, Свидетельствую правоту твою И руку поднимаю под присягой. Ты разлюбил — и прав, а я суду В защиту ничего не приведу.

В сонете 49 поэт, предвидя неизбежное охлаждение Друга к нему в будущем, становится в позу трагического самоотречения, заявляя о готовности свидетельствовать против себя на воображаемом «суде». Эта демонстрация самоотречения, вероятно, имела цель эмоционально подействовать на юношу.

117

How heavy do I journey on the way, When what I seek (my weary travel’s end) Doth teach that case and that repose to say ‘Thus far the miles are measured from thy friend.’ The beast that bears me, tired with my woe, Plods dully on, to bear that weight in me, As if by some instinct the wretch did know His rider loved not speed being made from thee: The bloody spur cannot provoke him on, That sometimes anger thrusts into his hide, Which heavily he answers with a groan, More sharp to me than spurring to his side, For that same groan doth put this in my mind, My grief lies onward and my joy behind.

This and the following sonnet deal with the heaviness of separation, caused by a journey which the poet has to make. He travels on horseback, the normal means of locomotion in Shakespeare's day. The condition of the roads, heavily rutted and often flooded, made travel in carriages impracticable, other than in towns. Post horses could be hired from the frequent Inns which were situated along the highways and in the various towns on route. But travellers frequently would have their own horse, which would carry them between 20 or 30 miles in a day, a much slower method than hiring the post horses. Shakespeare refers to the horse in this poem as if it were his own.

118

Как тяжело, как худо мне в пути! Ужели еду я. чтоб на чужбине Мне к выводу печальному прийти: «Вот столько между нами миль отныне»? И конь мой не торопится пока, Влача меня и все мои печали, — Как будто чует мысли седока, Мол, чем оно проворнее, тем дале. Пришпориваю своего коня — Стеная, он сбивается на шаге. По этот стон больнее для меня, Чем шпор моих удары для бедняги. И этот стон овладевает мной: Грусть — впереди, а радость — за спиной.

В сонетах 50 – 51 разворачивается красочная тема путника (поэта), который едет по дороге верхом, удаляясь от своего возлюбленного. Путник пребывает в тоске и потому находится в согласии со своей клячей, которая еле-еле тащится.

119

Thus can my love excuse the slow offence, Of my dull bearer, when from thee I speed, From where thou art, why should I haste me thence? Till I return of posting is no need. O what excuse will my poor beast then find, When swift extremity can seem but slow? Then should I spur though mounted on the wind, In winged speed no motion shall I know, Then can no horse with my desire keep pace, Therefore desire (of perfectâ&#x20AC;&#x2122;st love being made) Shall neigh (no dull flesh) in his fiery race, But love, for love, thus shall excuse my jade, Since from thee going, he went wilful-slow, Towards thee Iâ&#x20AC;&#x2122;ll run, and give him leave to go.

A sequel to the previous sonnet, continuing the story of the lover's journey, and anticipating his eventual return to his beloved, when, as he foresees it, in his eagerness he will outrun even the fastest horse. On first impressions this sonnet seems to describe the return journey, but in fact it only speculates on what that journey might be, while in reality the speaker is still probably travelling away from the youth. The poem is a remarkable tour-de-force of motion, with words of swiftness and slowness tumbling over each other. Almost every line contains some reference to the rapidity of desire or the dulling drag of reality.

120

Так я коня оправдывал, любя, За то, что он упрямился умело. Зачем спешить мне было от тебя? Вот возвращаться — тут другое дело! И где б он оправданье отыскал, Когда мне рыси резвой было б мало? Я б ветру шкуру шпорами порвал, Когда бы поспешал он слишком вяло! Желания не обогнать коню, Когда со ржаньем бурею горячей Оно летит, подобное огню, Не постояв за загнанною клячей. Прочь от тебя едва влачила ношу; К тебе я полечу, а клячу брошу!

Сонет 51 продолжает тему путника, начатую в сонете 50. Поэт оправдывает медлительность своей клячи тогда, когда дорога уводит его от Друга, но утверждает, что на обратном пути даже «крылатая скорость» ветра покажется ему слишком медленной.

121

LII

So am I as the rich whose blessed key, Can bring him to his sweet up-locked treasure, The which he will not every hour survey, For blunting the fine point of seldom pleasure. Therefore are feasts so solemn and so rare, Since seldom coming in that long year set, Like stones of worth they thinly placed are, Or captain jewels in the carcanet. So is the time that keeps you as my chest Or as the wardrobe which the robe doth hide, To make some special instant special-blest, By new unfolding his imprisoned pride. Blessed are you whose worthiness gives scope, Being had to triumph, being lacked to hope.

The lover now compares himself to a miser doting on his hoarded treasure. This is part of the group of sonnets (43 â&#x20AC;&#x201D; 52) which deals loosely with absence and the separation caused by the minutiae of daily existence. The beloved youth is like a jewel, or a stored treasure, a rich garment, a rare feast day, but alas, his rarity means that he is almost never seen. Despite the praise at the end of the poem of his worthiness, a somewhat curious compliment of the pleasure he gives by ' being had', the loved one, for all the praise heaped upon him, seems by reflection to be distant and cruel, and the lover is left in the wilderness with the forlorn consolation of being allowed only to hope.

122

Я, как богач, который под запором В ларце храня сокровище свое, Не каждый час его впивает взором, Чтоб не тупить блаженства острие. И потому столь велико веселье По праздникам, что мало их в году, И потому каменья в ожерелье, Что покрупней, имеют череду. Тебя так время держит в заточенье, Как шкаф, парча в котором заперта, Но выберет для торжества мгновенье — И отворит тюремные врата. О миг с тобой! В моей груди он будит Блаженство — был, и предвкушенье — будет!

В очередной раз приукрашивая посредством поэтических образов реальное положение дел, поэт уподобляет себя богачу, который сам себя удерживает от слишком частого любования своим сокровищем, «чтобы не притупилась острота удовольствия», — якобы по такой же причине поэт ограничивает свои свидания с Другом.

123

LIII

What is your substance, whereof are you made, That millions of strange shadows on you tend? Since every one, hath every one, one shade, And you but one, can every shadow lend: Describe Adonis and the counterfeit, Is poorly imitated after you, On Helenâ&#x20AC;&#x2122;s cheek all art of beauty set, And you in Grecian tires are painted new: Speak of the spring, and foison of the year, The one doth shadow of your beauty show, The other as your bounty doth appear, And you in every blessed shape we know. In all external grace you have some part, But you like none, none you for constant heart.

The poet appears to be delving into the realms of Neo-Platonic metaphysiscs. The theory is that most of our experience is merely a shadow of reality. True or real existence is that of ideals, or ideal substances and forms. Every ideal or form has its shadow in the material world, and it is with the shadows that our senses have contact. All material things derive their shape and existence from these forms and therefore have something of the ideal in them, but it is only a severely restricted and cramped version of the ideal. Only the spiritual mind can grasp the true essence of things.

124

Скажи, ты тень субстанции какой? Отбрасываешь миллионы теней! Довольствуется тенью всяк одной, А ты имеешь много отражений. Адониса с тебя написан лик — Он превзойти не может лик твой ясный; Был древний мир Еленою велик, Нам явлен ты Еленою прекрасной. Сам посмотри, вот осень и весна: Одна твоим богата урожаем; Другая красотой твоей красна, — Так ты в богатстве всяком узнаваем. Весь мир твоею красотой поверен. Ты, подлинник, еще и сердцем верен.

В сонете 53 и некоторых других поэт использует для возвеличивания своего возлюбленного Друга терминологию, заимствованную из философии неоплатонизма. Согласно этому учению, восходящему к диалогам Платона, все предметы видимого мира — это всего лишь «тени» (shadows), или несовершенные копии, неких идеальных сущностей (substances), недоступных чувственному восприятию. По мысли поэта, его Друг являет собой воплощение некой исключительной субстанции — в нем соединились все совершенства и он является образцом для всего прекрасного в природе.

125

LIV

O how much more doth beauty beauteous seem, By that sweet ornament which truth doth give! The rose looks fair, but fairer we it deem For that sweet odour, which doth in it live: The canker blooms have full as deep a dye, As the perfumed tincture of the roses, Hang on such thorns, and play as wantonly, When summerâ&#x20AC;&#x2122;s breath their masked buds discloses: But for their virtue only is their show, They live unwooed, and unrespected fade, Die to themselves. Sweet roses do not so, Of their sweet deaths, are sweetest odours made: And so of you, beauteous and lovely youth, When that shall vade, by verse distills your truth.

The youth is praised not only for his beauty, but for inward truth as well. Those whose beauty is composed only of externalities are compared to wild and scentless roses, whereas those who have inward worth, like the youth, are compared to true roses, which are grown for their scent as much as for their looks. The comparison of the young man with a rose is a constant motif throughout the Sonnets, commencing with 1, then here, and in 67, 95, 98, 99, and 109. In 67 it is also combined with truth.

126

Прекрасное у нас в двойной цене, Коль постоянством истинным богато. Прекрасна роза, но милей вдвойне Пьянящим благородством аромата. Пускай шиповник столь же цветом густ, Сколь ал у розы лепесток пахучий; Он с виду вроде тот же самый куст — Такой же пышный, стройный и колючий, Но только с виду: где бы он ни рос, Увы, никто его не замечает, Он гибнет в суе. Иначе у роз: Духи по смерти розы получают. Так ты утратишь красоту свою, Но постоянство в стих я перелью.

Проводя сравнения с ароматными розами и красивыми, но лишенными запаха цветами шиповника, поэт старается внушить юноше, что красивой внешности должна соответствовать внутренняя, нравственная красота.

127

Not marble, nor the gilded monuments Of princes shall outlive this powerful rhyme, But you shall shine more bright in these contents Than unswept stone, besmeared with sluttish time. When wasteful war shall statues overturn, And broils root out the work of masonry, Nor Mars his sword, nor warâ&#x20AC;&#x2122;s quick fire shall burn: The living record of your memory. â&#x20AC;&#x2DC;Gainst death, and all-oblivious enmity Shall you pace forth, your praise shall still find room, Even in the eyes of all posterity That wear this world out to the ending doom. So till the judgment that your self arise, You live in this, and dwell in loversâ&#x20AC;&#x2122; eyes.

A famous sonnet which rings changes on the theme celebrated by Horace Exegi monumentum aere perennius (I have built a monument more lasting than bronze...) but here given a new meaning in that it is the loved one who is immortalised, rather than the poet. The poet is himself only the instrument to accomplish this end and he humbly celebrates the glory of the youth.

128

Ни монументов медь, ни мрамор плит Не могут пережить мой стих всесильный, — Он облик твой прекрасный сохранит Надежнее, чем камень надмогильный. На землю валит статуи война, И склепы превращает бунт в руины, Но не сотрут живые письмена Ни Марса меч, ни смутные годины. Тебе не заглушится похвала Ни кляпом смерти, ни вражды забвеньем И будет до конца времен мила Бесчисленным грядущим поколеньям. Покуда сам не встанешь в день Суда, Ты будешь жить в моих стихах всегда.

В сонете 55 разрабатывается известная в поэзии Возрождения тема бессмертия стихов, которые станут нетленным памятником для их создателя. Такая гордыня поэта не скрывает ревнивых чувств по отношению к более образованным и искусным стихотворцам своего времени и высказывает опасения, что его превзойдут и забудут. Нет нужды думать, что что-то одно здесь истинно, а другое — притворство и игра. Все эти чувства: гордыня, сомнения, ревность — могли присутствовать в душе автора в разное время или даже одновременно. Впрочем, игра и притворство здесь, очевидно, тоже имеют место.

129

LVI

Sweet love renew thy force, be it not said Thy edge should blunter be than appetite, Which but to-day by feeding is allayed, To-morrow sharpened in his former might. So love be thou, although to-day thou fill Thy hungry eyes, even till they wink with fulness, To-morrow see again, and do not kill The spirit of love, with a perpetual dulness: Let this sad interim like the ocean be Which parts the shore, where two contracted new, Come daily to the banks, that when they see: Return of love, more blest may be the view. Or call it winter, which being full of care, Makes summerâ&#x20AC;&#x2122;s welcome, thrice more wished, more rare.

Perhaps the poet now takes stock and finds that as the weeks elapse the intensity of his love wanes. He meditates that it is not so with hunger, which renews itself with each passing day. 'Why cannot love be the same', he reasons. He urges himself, and the beloved friend also, to keep alive the spirit of love. Let them consider this time of separation as an interlude which divides lovers on different shores, making their reunion even more joyful. Or let it be as the starving winter which is alleviated at last by summer's return, a return which is all the more desired and precious because of the hardships of winter which have been endured.

130

Любовь, не спи! Иль скажут, что не столь Остро твое, сколь голода, стрекало, Чья от обильных яств тупеет боль, Но завтра яств ему вчерашних мало. Так ты, насытив ныне алчный взор, С блаженною взираешь неохотой, Но завтра голод твой опять остер — Не вытравить твой дух тупой дремотой. Да будет обрученным двум сердцам Разлука морем. Пусть, любовь лелея, Они, по разным стоя берегам, День ото дня хотят ее острее. Разлуку зимней стужей назови, Но тем теплей весенний день любви.

Поэт предостерегает любовь от пресыщения — желает, чтобы она постоянно возобновлялась подобно тому, как ежедневно возобновляется физическая потребность в пище. По его мысли, средством от пресыщения может стать временная разлука любящих.

131

LVII

Being your slave what should I do but tend, Upon the hours, and times of your desire? I have no precious time at all to spend; Nor services to do till you require. Nor dare I chide the world-without-end hour, Whilst I (my sovereign) watch the clock for you, Nor think the bitterness of absence sour, When you have bid your servant once adieu. Nor dare I question with my jealous thought, Where you may be, or your affairs suppose, But like a sad slave stay and think of nought Save where you are, how happy you make those. So true a fool is love, that in your will, (Though you do any thing) he thinks no ill.

This recalls the theme of Sonn.26, but here the servitude has become more bitter and oppressive. The subjugation of self which love of the youth has demanded is painted in terms which leave no doubt of the pain inflicted. Words of injurious and base humility and bitter pain are frequent - slave, tend, services, world-without-end, bitterness, absence, sour, servant, jealous, sad, slave, fool, ill. All these combine to counteract the overt message of devotion, and one is left with a deadly realisation that the youth is not what love has made him out to be, but a harsh despot who abuses his power, or at least that is how the poet, in his worst moments sees him.

132

Я раб твой, и желанью твоему Душа моя всегда служить готова: Я повинуюсь взгляду одному И твоего лишь ожидаю зова. Часов тягучих клясть я не могу, Покуда ожидаю встречи в муке; Когда же гонишь своего слугу, Не думаю о горечи разлуки. Чем занят ты и с кем ты в этот час, Не смею вызнать помыслом ревнивым. Одна лишь мысль в рассудке, что погас: Кого ты нынче делаешь счастливым? Любовь слепа: на все твои дела Сквозь пальцы смотрит и не видит зла.

Сонеты 57 — 58 объединены темой рабской зависимости от возлюбленного, в которой якобы находится поэт. Не следует преувеличивать значение этих «рабских» сетований: в сонетах елизаветинской эпохи подобное самоуничижение влюбленного поэта было традиционным. С другой стороны, доля подлинных чувств здесь, вероятно, имеется.

133

LVIII

That god forbid, that made me first your slave, I should in thought control your times of pleasure, Or at your hand thâ&#x20AC;&#x2122; account of hours to crave, Being your vassal bound to stay your leisure. O let me suffer (being at your beck) Thâ&#x20AC;&#x2122; imprisoned absence of your liberty, And patience tame to sufferance bide each check, Without accusing you of injury. Be where you list, your charter is so strong, That you your self may privilage your time To what you will, to you it doth belong, Your self to pardon of self-doing crime. I am to wait, though waiting so be hell, Not blame your pleasure be it ill or well.

A continuation of the argument of the previous sonnet. The poet accepts the right of the young man to be free and fulfill his own pleasure, and submits with all the humility of a vassal before his liege lord. But here again we are forced to read the words in their opposite sense, and to come round to the view that the youth does not have the rights and privileges that the poet bestows on him. As with all love there is giving and receiving, and the standard of love that the speaker sets himself is so high that it involves total self-abnegation. At the end of the poem the struggle is almost abandoned, and the frank confession is made that he will abide the return of the loved one.

134

И в мыслях бог, надевший мне оковы, Мне запретил в досуг вторгаться твой И требовать отчета в нем сурово, — Вассал я, жду, всегда я под рукой. Я узник, ты свободен — понимаю, Зови — примчаться я не премину, Готов я ждать, упреки принимаю И никогда тебя не упрекну. Где хочешь будь. Пожалован ты правом Знать счет своим минутам и часам И суд вершить своим делам неправым, И оправдать себя ты вправе сам. Твоих забав, будь хороши иль плохи, Не осуждаю, сдерживая вздохи.

Сонет 58 повторяет тему и образы «рабской зависимости» поэта от своего возлюбленного, развитые в сонете 57.

135

LIX

If there be nothing new, but that which is, Hath been before, how are our brains beguiled, Which labouring for invention bear amis The second burthen of a former child! O that record could with a backward look, Even of five hundred courses of the sun, Show me your image in some antique book, Since mind at first in character was done. That I might see what the old world could say, To this composed wonder of your frame, Whether we are mended, or whether better they, Or whether revolution be the same. O sure I am the wits of former days, To subjects worse have given admiring praise.

The poet toys with the old idea that 'there is nothing new under the sun' and speculates on what it might mean for his beloved and for the reports of his beauty.He does not take the idea too seriously, and he imagines that the historical record would not have done justice to his fair love's beauty. He thinks it unlikely that anyone with a comparable 'composed wonder of frame' has existed in the past. The praise that was heaped on beauteous persons was probably exaggerated, and the admiration they engendered was excessive, for they were worse in stature and beauty than the beloved youth.

136

Коль то, что есть, все было, и давно, И нет под солнцем ничего, что ново, И заблуждаться разуму дано, Один и тот же плод рождая снова, То память пусть в седые времена Лет на пятьсот своим проникнет взором, Где в первокниге первописьмена Отобразили облик твой узором. Взгляну я, как писали искони, Такую красоту живописуя, — Кто лучше пишет, мы или они? Иль времена переменялись всуе? Но знаю: их едва ли уступал Оригиналу мой оригинал.

Идея о том, что мир подвержен циклическим изменениям, но ничего действительно нового в нем не возникает — все только повторяется, — была частью интеллектуального багажа людей эпохи Возрождения. Источником таких представлений были не только античные философские традиции (пифагорейская, стоическая), но и Екклесиаст. В данном сонете автор прибегает к этой идее, чтобы в заключение опровергнуть ее провозглашением уникальности Друга. Аналогично построен сонет 106, а образ времени, выдающего за нечто новое «перелицованную» древность, подробно развивается в сонете 123.

137

Like as the waves make towards the pebbled shore, So do our minutes hasten to their end, Each changing place with that which goes before, In sequent toil all forwards do contend. Nativity once in the main of light, Crawls to maturity, wherewith being crowned, Crooked eclipses â&#x20AC;&#x2DC;gainst his glory fight, And Time that gave, doth now his gift confound. Time doth transfix the flourish set on youth, And delves the parallels in beautyâ&#x20AC;&#x2122;s brow, Feeds on the rarities of natureâ&#x20AC;&#x2122;s truth, And nothing stands but for his scythe to mow. And yet to times in hope, my verse shall stand Praising thy worth, despite his cruel hand.

The sonnet is a meditation on mortality. Almost as an afterthought the beloved is mentioned, in the final line, as one who might be preserved from the total oblivion of time's destruction. But despite its defiance, the closing couplet hardly rescues the reader from the thought that everything that is mortal must perish, for our minutes, and the minutes of our remembrance, move ever forward as irrevocably as the waves move forward, beating ceaselessly on the shore.

138

Как волны моря к берегу бегут, Так и минуты тянутся в цепочке И полнят вечность, свой минутный труд Свершив и смерть приняв поодиночке. Младенчество ко зрелости венцу Ползет, сияя, но затменья злые Всю славу эту застят, и к концу Уносит Время все дары мирские: Канавы роет на челе красы, Сокровища природные уносит; Ничто не в силах отвести косы, Которая все неизбежно скосит. Но устоит одно: износу нет Моим стихам, в которых ты воспет.

В сонете 60 автор рисует картину неостановимого бега времени и циклических изменений всего сущего, в ходе которых все, что рождается и расцветает, должно неминуемо скоро погибнуть. Только совершенствам Друга поэт обещает вечную жизнь — в своих стихах.

139

LXI

Is it thy will, thy image should keep open My heavy eyelids to the weary night? Dost thou desire my slumbers should be broken, While shadows like to thee do mock my sight? Is it thy spirit that thou sendâ&#x20AC;&#x2122;st from thee So far from home into my deeds to pry, To find out shames and idle hours in me, The scope and tenure of thy jealousy? O no, thy love though much, is not so great, It is my love that keeps mine eye awake, Mine own true love that doth my rest defeat, To play the watchman ever for thy sake. For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere, From me far off, with others all too near.

The main burden of this sonnet seems to be 'Why do you torture me so? ' and to a large extent the poem has to be read in reverse. For initially the suggestion is made that the beloved sends out spies to pry jealously into the poet's activities, but by the time we reach the end it is the writer himself who is staying awake, watching and imagining every move his beloved makes in an anguish of jealousy. Yet it is never quite stated this way, and the poet claims that his love is so much greater than the youth's, and it is that which keeps him awake, not the youth's love for him.

140

Не ты ль мне веки образом своим Смежить мешаешь среди темной ночи? Иль не твоим я призраком томим, Бессонные мои язвящим очи? Не ты ль ко мне прислал свой грозный дух, Из ревности ища причин для пени: Мол, чем там занят твой дражайший друг И не погряз ли он в стыде и лени? О нет! Твоя любовь не так сильна, Моя любовь сильнее — и моя же Меня в ночи глухой лишает сна И заставляет бодрствовать на страже. Пока не спишь, мое не дремлет око: К другим так близко, от меня — далеко.

Поэт возвращается к теме сонета 43 — постоянному присутствию в его мыслях образа Друга. Здесь к этому добавляется мотив «подглядывания» за возлюбленным, ревнивых мыслей о том, что тот проводит время в обществе других.

141

LXII

Sin of self-love possesseth all mine eye, And all my soul, and all my every part; And for this sin there is no remedy, It is so grounded inward in my heart. Methinks no face so gracious is as mine, No shape so true, no truth of such account, And for my self mine own worth do define, As I all other in all worths surmount. But when my glass shows me my self indeed beated and chopt with tanned antiquity, Mine own self -love quite contrary I read: Self, so self -loving were iniquity. â&#x20AC;&#x2DC;Tis thee (my self) that for my self I praise, Painting my age with beauty of thy days.

This sonnet may be a response to criticism of the three jealousy sonnets preceding, 58, 59, 61. Perhaps the poet had been accused by the youth of indulging in extremes of self-love, and this is the poet's reply to the charge. In effect he acknowledges his guilt, admitting that he is indeed absorbed in a narcissistic orgy of self admiration, but he gives an ingenious twist to the ending by the discovery that his self-love is in fact love of the youth. This is yet another example of the theme of the oneness of lovers and the intertwining of hearts, here put to good use in the poet's defence of his excessive jealousy and selfpreoccupation.

142

Любовь к себе моим владеет оком. Она в моей душе, в моей крови. И даже в покаянии жестоком Не искупить мне грех такой любви. Я мню, что сердцем преданней любого И красотой превосхожу стократ, Что не сыскать достоинства такого, Каким сполна я не был бы богат. Но в зеркале я истину внимаю — В чертах своих читая смерти знак, Раскаиваюсь я и понимаю: Нельзя себе себя любить вот так. Я приукрасил (но ведь мы едины!) Твоею красотой свои седины.

Сонет 62 перекликается по содержанию с сонетом 37: любовь так овладевает поэтом, что он отождествляет себя с прекрасным юношей и кажется самому себе обладателем всевозможных достоинств. Иллюзию разрушает зеркало, в котором отражается лицо старика в морщинах «дубленой древности».

143

LXIII

Against my love shall be as I am now With Time’s injurious hand crushed and o’erworn, When hours have drained his blood and filled his brow With lines and wrinkles, when his youthful morn Hath travelled on to age’s steepy night, And all those beauties whereof now he’s king Are vanishing, or vanished out of sight, Stealing away the treasure of his spring: For such a time do I now fortify Against confounding age’s cruel knife, That he shall never cut from memory My sweet love’s beauty, though my lover’s life. His beauty shall in these black lines be seen, And they shall live, and he in them still green.

Having regained his equilibrium once more, after some insane attacks of jealousy, the poet devotes himself again to the question of the youth's mortality and the ravages of time against all things beautiful. What, he wonders, may be attempted as a means of holding Time's swift foot back and restraining his despoliation of beauty? That is the theme of this and the next two sonnets. Here and in 65 the hope is expressed that the black lines of this verse will provide a form of immortality. In the intervening sonnet, 64, nothing is suggested as a palliative, and the only remedy is to weep for what one is destined soon to lose.

144

На день. когда, как я, моя любовь Себе весь ужас Времени откроет, Когда похолодеет в жилах кровь И старость лоб морщинами изроет; Когда к обрыву ночи подойдет И, глядя на красы своей владенья, Он не найдет весны своей красот, Годами стертых в прах без сожаленья, — На день тот я оружие держу, Твой облик сохранить оно поможет: Теперь его не выскоблить ножу, Который тряпки плоти уничтожит. В колонке черных строк ты будешь жив, Невозмутимо молод и красив.

Поэт прочувствованно описывает неизбежную старость, которая ожидает юношу, — чтобы в конце в очередной раз обещать ему вечную юность в своих стихах.

145

LXIV

When I have seen by Timeâ&#x20AC;&#x2122;s fell hand defaced The rich-proud cost of outworn buried age, When sometime lofty towers I see down-rased, And brass eternal slave to mortal rage. When I have seen the hungry ocean gain Advantage on the kingdom of the shore, And the firm soil win of the watery main, Increasing store with loss, and loss with store. When I have seen such interchange of State, Or state it self confounded, to decay, Ruin hath taught me thus to ruminate That Time will come and take my love away. This thought is as a death which cannot choose But weep to have, that which it fears to lose.

This sonnet takes up again the theme of time's swift passage, and the destruction of all things. The thought behind it is universal, and the usual antecedents quoted are Horace's odes (exegi monumentum aere perennius â&#x20AC;&#x201D; I have built a monument that is more lasting than bronze (i.e. my poems) Golding's translation of Ovid's Metamorphoses also has relevant passages. The poet records his reactions to seeing the elaborate monuments to the dead in churches, which, however rich and costly, are subject to decay and destruction. And to the gradual effect of change on sea and land.

146

Когда я вижу на челе морщины, Их Временем наброшенную сеть, Высокой башни жалкие руины И зеленью изъеденную медь; Когда я вижу, как, валы вращая, На сушу давит море, как тиран, И как, расход приходом возмещая, Теснит всей грудью суша океан; Когда слежу блестящую карьеру, Что рухнула, чтоб не подняться вновь, Я принимаю с горечью на веру, Что Время унесет мою любовь. Ужасна мысль, но выбор небогатый — Лишь плакать остается над утратой.

В сонетах 64 – 65 разворачивается картина всевластия Времени, которое управляет циклами природных изменений и разрушает все творения человека, включая самые прочные и величественные. Свидетельства этих вселенских разрушений наводят поэта на печальную мысль, что Время заберет и его возлюбленного Друга.

147

LXV

Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea, But sad mortality o’ersways their power, How with this rage shall beauty hold a plea, Whose action is no stronger than a flower? O how shall summer’s honey breath hold out, Against the wrackful siege of batt’ring days, When rocks impregnable are not so stout, Nor gates of steel so strong but time decays? O fearful meditation, where alack, Shall Time’s best jewel from Time’s chest lie hid? Or what strong hand can hold his swift foot back, Or who his spoil of beauty can forbid? O none, unless this miracle have might, That in black ink my love may still shine bright.

The theme of mortality is continued, with the same items of earthly longevity and stability quoted as in the preceding sonnet - brass, stone (towers), earth , and the all hungry but mortal ocean. Their stability is mere sham and their strength a complete illusion. How, in all this wasteful ruin, may such a fragile thing as beauty survive? It seems indeed to be an impossibility. Yet there is one hope, a slender chance, that the immortality of verse will hold out against the advancing destruction of time and that the youth's ever young beauty will be preserved, by some miracle, in the mortal words that the poet writes.

148

Когда гранит и медь, земля и море Сдержать не могут мощные века, Что делать красоте в подобном споре? Как выстоять на стебельке цветка? Куда тягаться дуновенью лета С могучим вихрем беспощадных дней, Когда скалу во прах стирают лета, Которые железных врат сильней? Подумать страшно! Неужели сможет В ларец упрятать Время свой алмаз? Кто поступи его предел положит? Кто красоту от разграбленья спас? Никто б твоей красы не сохранил, И нет надежды — без моих чернил.

Сонет 65 развивает тему сонета 64. Раз ни камень, ни бронза, ни земля, ни море не могут устоять перед всесильным Временем, то как может сопротивляться ему красота, у которой не больше сил, чем у цветка? — размышляет поэт и дает ответ: остановить Время может только магия чернильных строк.

149

LXVI

Tired with all these for restful death I cry, As to behold desert a beggar born, And needy nothing trimmed in jollity, And purest faith unhappily forsworn, And gilded honour shamefully misplaced, And maiden virtue rudely strumpeted, And right perfection wrongfully disgraced, And strength by limping sway disabled And art made tongue-tied by authority, And folly (doctor-like) controlling skill, And simple truth miscalled simplicity, And captive good attending captain ill. Tired with all these, from these would I be gone, Save that to die, I leave my love alone.

The poet laments the corruption and dishonesty of the world, from which he desires to be released. This is a sonnet which strikes a chord in almost any age, for it tells the same old story, that graft and influence reign supreme, and that no inherent merit is ever a guarantee of success. For that depends on social structures and conditions already set in place long ago. As often as not they aid and promote the unworthy, the malicious, the wealthy, the incompetent and those who are just good at manipulation of the system. A parallel passage is found in Hamlet, in the famous â&#x20AC;&#x2DC;To be or not to beâ&#x20AC;&#x2122; soliloquy, but Hamletâ&#x20AC;&#x2122;s world-weariness springs from rather different causes.

150

Зову я смерть, я видеть не хочу Достоинство, влачащееся нище, Ничтожество, одетое в парчу, Невинности поятой пепелище, И вероломства дружелюбный взор, И совершенство, грязью облитое, И не по чести почести позор, И попранную мощь немоготою, И торжество учености пустой, И рот искусства, заткнутый жестоко, И искренность, что кличут простотой, И добродетель в слугах у порока. Устал я и охотно смерть приму. Но как тебе тут будет одному?

Сонет 66 выделяется среди других неожиданно резко звучащей темой усталости от жизни и неприятия окружающей действительности. Похожие мотивы у Шекспира можно найти, например, в знаменитом монологе Гамлета («Быть или не быть…»). Сам номер сонета, возможно, содержит намек на апокалиптическое «число зверя». Уникальной является структура стихотворения: оно состоит всего из двух предложений, причем первое содержит десятикратную анафору. Нагнетание этих мрачных констатаций завершается трагической кульминацией и пронзительной лирической концовкой.

151

LXVII

Ah wherefore with infection should he live, And with his presence grace impiety, That sin by him advantage should achieve, And lace it self with his society? Why should false painting imitate his cheek, And steal dead seeming of his living hue? Why should poor beauty indirectly seek, Roses of shadow, since his rose is true? Why should he live, now nature bankrupt is, Beggared of blood to blush through lively veins, For she hath no exchequer now but his, And proud of many, lives upon his gains? O him she stores, to show what wealth she had, In days long since, before these last so bad.

The poet protests that his beloved should not be allowed to sanction the evils of the age simply because he is alive and, by the presence of his beauty, helps to prop up a corrupt society. Others imitate his beauty vainly by using cosmetics. But there is little left in the world that is worthwhile, for Nature has given all that is glorious to the beloved boy, and is now bankrupt of stock, save what she can borrow back again. But why should he live to endure all this. The only justification seems to be that Nature keeps him as an exemplar, desirous of showing the present age and those to come.

152

Зачем он жив, когда все бытие Столь мерзостно, порочно и неверно? Иль обелить бесчестие свое, Прикрывшись им, рассчитывает скверна? Зачем румянец мертвый произрос, Его ланит румянцу подражая? Зачем красе поддельной тени роз, Когда цветут его, взор поражая? Зачем он жив, когда огня ланит Разжечь не может нищая Природа? В пустой казне — его казну хранит И хвалится, нищая год от года. Она хранит его как образец Того, что было и чему конец.

Поэт сетует на «банкротство» Природы, в запасе у которой якобы не осталось живой, полнокровной красоты, чье место занимают подделки, а единственным образцом («розой») совершенной красоты является Друг. Эта обращенная к юноше лесть, по-видимому, преследовала цель убедить его быть более разборчивым в связях, не «скрашивать порок своим присутствием».

153

LXVIII

Thus is his cheek the map of days outworn, When beauty lived and died as flowers do now, Before these bastard signs of fair were born, Or durst inhabit on a living brow: Before the golden tresses of the dead, The right of sepulchres, were shorn away, To live a second life on second head, Ere beautyâ&#x20AC;&#x2122;s dead fleece made another gay: In him those holy antique hours are seen, Without all ornament, it self and true, Making no summer of anotherâ&#x20AC;&#x2122;s green, Robbing no old to dress his beauty new, And him as for a map doth Nature store, To show false Art what beauty was of yore.

This sonnet and the previous one make a closely linked pair. They both inveigh against the artificiality of cosmetics, a theme which Shakespeare never seems to tire of. In his mind it was linked closely to deception, and to the threat that that posed to human relationships and to the social fabric in general. ... ... ... ... There's no art To find the mind's construction in the face as Duncan observed in Mac.(I.4.11-12). It is folly to think that character is writ in the face. On the other hand, if one cannot trust appearances, what else may one trust?

154

Его ланиты — прошлых дней зерцало, Когда краса цвела легко и всласть И никаких ублюдков не желала, Чтоб на ланиты и чело их класть; Когда покойниц косы золотые В гробу лежали вместе с головой, А не вели, в кудряшки завитые, Чужую жизнь на голове чужой. Его лицо — тех давних дней отрада, Довольствуется лишь самим собой. Его весне чужих цветов не надо, Он не творит над мертвыми разбой. Его Природа держит про запас — Показывать: прекрасно без прикрас!

Сонет 68 продолжает тему сонета 67.

155

LXIX

Those parts of thee that the worldâ&#x20AC;&#x2122;s eye doth view, Want nothing that the thought of hearts can mend: All tongues (the voice of souls) give thee that due, Uttering bare truth, even so as foes commend. Thy outward thus with outward praise is crowned, But those same tongues that give thee so thine own, In other accents do this praise confound By seeing farther than the eye hath shown. They look into the beauty of thy mind, And that in guess they measure by thy deeds, Then churls their thoughts (although their eyes were kind) To thy fair flower add the rank smell of weeds: But why thy odour matcheth not thy show, The soil is this, that thou dost common grow.

A slight departure from the previous two sonnets, in that, although dealing with worldly impressions and public opinions, as though referring to the judgements made in 67 & 68, it is not so slavishly adulatory. It continues the argument of the youth's great beauty, acknowledged by all, and then raises the question of his moral condition, hinting that all is far from what it seems superficially. The precise meaning of the conclusion is uncertain. It could be that he is criticised for resorting to harlots (common women), or because he is spending time in ale-houses in the company of common people.

156

Твои черты увидеть может всяк: Изъяны в них отыщутся едва ли. Твой друг признает это и твой враг, — Вот красота в своем первоначале! Но тех же судей строгий приговор, Который прозвучал столь дружным хором, Окажется иным, когда их взор Проникнет глубже, чем внимают взором. Заглянут в мысли, — а судить о них Нетрудно, ибо мысль красна делами. К прискорбью, ароматы дел твоих Испорчены дурными сорняками. А потому горчит твой аромат, Что всякого пускаешь ты в свой сад.

В сонете 69 поэт впервые адресует Другу довольно резкие упреки — указывает на то, что поведение юноши стало преметом пересудов. Прибегая к многократно использованному ранее сравнению его с цветком, поэт заявляет, что «запах» этого цветка не соответствует виду — при внешней красоте он испускает «зловоние сорняков».

157

LXX

That thou art blamed shall not be thy defect, For slander’s mark was ever yet the fair, The ornament of beauty is suspect, A crow that flies in heaven’s sweetest air. So thou be good, slander doth but approve, Thy worth the greater being wooed of time, For canker vice the sweetest buds doth love, And thou present’st a pure unstained prime. Thou hast passed by the ambush of young days, Either not assailed, or victor being charged, Yet this thy praise cannot be so thy praise, To tie up envy, evermore enlarged, If some suspect of ill masked not thy show, Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.

The poet attempts to defend his beloved against the slanderous accusations of the previous sonnet. Some casuistry is involved, as usually happens in these cases, but the conclusion is reasonably serene, and the power of the youth to rule over others by his beauty and perfection is acknowledged. If there were no blemishes, real or imaginary, attached to him, then surely he would be the wonder of the world and whole kingdoms would fall at his feet.

158

Не повредит! Не бойся клеветы — Она всегда в погоне за прекрасным, Придаток неизбежный красоты, Как черная ворона в небе ясном. Невинному хула есть похвала, Она твоих достоинств не погубит: Ни пятнышка, чисты твои дела, Хотя червяк бутон послаще любит. Дней юности опасные места Ты обошел с достоинством изрядным, Но чистотою не замкнуть уста Завистникам тупым и беспощадным. Когда б не эта кисея клевет, Твоими были б все сердца, весь свет.

В сонете 70 поэт продолжает «воспитательную» тему сонета 69: отчасти смягчая упреки и оправдывая Друга, он, тем не менее, повторяет, что поведение прекрасного юноши дает основания для кривотолков.

159

LXXI

No longer mourn for me when I am dead, Than you shall hear the surly sullen bell Give warning to the world that I am fled From this vile world with vilest worms to dwell: Nay if you read this line, remember not, The hand that writ it, for I love you so, That I in your sweet thoughts would be forgot, If thinking on me then should make you woe. O if (I say) you look upon this verse, When I (perhaps) compounded am with clay, Do not so much as my poor name rehearse; But let your love even with my life decay. Lest the wise world should look into your moan, And mock you with me after I am gone.

Sonnets 71 â&#x20AC;&#x201D; 4 are a group which anticipate the poet's death and speculate on the memory which might remain after him in the mind of his beloved. It is appropriate that the group should be placed here, because, with 70 sonnets completed, the poet has figuratively reached the end of his alloted span of three score and ten years. Mortality therefore re-establishes itself as a prime and predominant actor in the pantomime of life. Critics have noted the essential and inherent contradiction of this sonnet. You cannot read a poem which asks you to forget its writer, without at the same time having the memory of that writer continuously thrust into your thoughts.

160

Ты смерть мою оплакивай не доле, Чем колокол тебе речет о ней, Что я уже из низкой сей юдоли В нижайшую сошел юдоль червей. И, бросив грустный взгляд на эти строки, Не думай о руке, писавшей их. Забудь! Ведь муки памяти жестоки. Люблю тебя, не надо слез твоих! Так вот, когда меня поглотит глина, Не надобно мне памяти земной И твоего не надобно помина — Пускай твоя любовь умрет со мной. Чтобы не мог, мое услышав имя, Глумиться мир над стонами твоими.

В знаменитом сонете 71 поэт, меланхолически рассуждая о собственной кончине, просит Друга поскорее забыть его — чтобы не быть осмеянным «всеведущим миром» за привязанность к столь недостойному человеку.

161

LXXII

O lest the world should task you to recite, What merit lived in me that you should love After my death (dear love) forget me quite, For you in me can nothing worthy prove. Unless you would devise some virtuous lie, To do more for me than mine own desert, And hang more praise upon deceased I, Than niggard truth would willingly impart: O lest your true love may seem false in this, That you for love speak well of me untrue, My name be buried where my body is, And live no more to shame nor me, nor you. For I am shamed by that which I bring forth, And so should you, to love things nothing worth.

This sonnet continues the theme of the previous one, that the youth should not seek to perpetuate the memory of his beloved, or the love itself, for the world will only seize upon it as an occasion of mockery, and the writer himself declares that he is unworthy of such memorial or such a loving remembrance. Far better that he be buried and his name be buried with him. In that way the youth will escape the shame and taint of association with such a worthless character.

162

Когда умру, забудь меня, мой друг, Чтоб никогда не предавать злословью, Из-за каких таких моих заслуг Меня любил ты нежною любовью. Их не было. Но ты, меня любя, Достоинств мне припишешь целый ворох, Которых ждут услышать от тебя И не признает истина которых. И чтоб своей любви не запятнать Сим из любви похвальным оговором, В земле со мной дай имя закопать, Чтоб не звучало нам оно позором. Мне стыдно — и со мною наравне Стыдиться будешь за любовь ко мне.

Сонет 72 развивает тему сонета 71.

163

LXXIII

That time of year thou mayst in me behold, When yellow leaves, or none, or few do hang Upon those boughs which shake against the cold, Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang. In me thou seest the twilight of such day, As after sunset fadeth in the west, Which by and by black night doth take away, Deathâ&#x20AC;&#x2122;s second self that seals up all in rest. In me thou seest the glowing of such fire, That on the ashes of his youth doth lie, As the death-bed, whereon it must expire, Consumed with that which it was nourished by. This thou perceivâ&#x20AC;&#x2122;st, which makes thy love more strong, To love that well, which thou must leave ere long.

The sonnet is the third in the group of four which reflect on the onset of age. It seems that it is influenced partly by lines from Ovid's Metamorphoses, in the translation by William Golding. However the verbal parallels are somewhat sparse. Shakespeare's presentation is much more individualistic and cannot easily be attributed to any one mould or influence. It is worth noting that, if the sonnet were written in 1600, Shakespeare would only have been 36, and it is quite probable that it was written before that date. An age that we would not consider to be the threshold of old age.

164

Во мне такую пору видишь взором, Когда листвы закончились пиры, Почти сметенной холода напором; На хорах голых смолкли птиц хоры. Во мне ты видишь сумерки такие, Когда закат уже почти угас, И ночь, как смерть, кладет свои слепые Печати, запечатывая глаз. Ты видишь головню на пепелище, Что теплится в золе минувших дней, Чья некогда живительная пища Теперь ложится саваном над ней. Ты видишь все, и все ты понимаешь — И любишь крепче то, что потеряешь.

Один из самых знаменитых, сонет 73 имеет уникальную метафорическую структуру: поэт говорит о своей старости и приближающейся смерти, последовательно используя для этого три известные метафоры: осени, заката дня и затухающего костра, каждую из которых он разрабатывает с большим искусством. Неожиданная, утверждающая любовь концовка не опровергает этого меланхолического содержания, а придает всему стихотворению щемящее лирическое звучание.

165

LXXIV

But be contented when that fell arrest, Without all bail shall carry me away, My life hath in this line some interest, Which for memorial still with thee shall stay. When thou reviewest this, thou dost review, The very part was consecrate to thee, The earth can have but earth, which is his due, My spirit is thine the better part of me, So then thou hast but lost the dregs of life, The prey of worms, my body being dead, The coward conquest of a wretchâ&#x20AC;&#x2122;s knife, Too base of thee to be remembered, The worth of that, is that which it contains, And that is this, and this with thee remains.

This is the last of the quartet of sonnets which deals with old age and death. Finally the possibility of survival assumes a spiritual dimension. The fact that Time with his crooked knife can take all away is somehow alleviated by the persistence of the ' better part of me' which triumphs over the body's death. The poem links to many others in the series, especially those which deal with the unity of lovers, for here the poet's spirit is also the beloved's, and his spirit manifests itself in his verse, which will be a monument and a memorial for all time. Thus the miracle is achieved, that the dull substance of his flesh.

166

Ты не тужи, когда в тот каземат, Откуда ходу нет и под залог, Меня отправят: ты и так богат, Достаточно тебе вот этих строк. Их перечтя, найдешь в моих стихах Все то, что мне оставить надлежит. И не тужи, что прах ушел во прах, — Душа моя тебе принадлежит. И потому совсем невелика Твоя потеря: я с собой унес Отходы жизни, пищу червяка, Косы разбойной жиденький укос. Во мне ценна душа, ее цени, Она — в стихах, и у тебя они.

Сонет 74 написан как продолжение сонета 73, однако тема скорой смерти поэта получает здесь совершенно иное развитие. Поэт пишет, что смерть отнимет только ничтожную физическую оболочку, а его дух, воплощенный в стихах, пребудет с Другом.

167

LXXV

So are you to my thoughts as food to life, Or as sweet-seasoned showers are to the ground; And for the peace of you I hold such strife As â&#x20AC;&#x2DC;twixt a miser and his wealth is found. Now proud as an enjoyer, and anon Doubting the filching age will steal his treasure, Now counting best to be with you alone, Then bettered that the world may see my pleasure, Sometime all full with feasting on your sight, And by and by clean starved for a look, Possessing or pursuing no delight Save what is had, or must from you be took. Thus do I pine and surfeit day by day, Or gluttoning on all, or all away.

The poet returns to praise of his beloved, a praise more than slightly tinged by the overarching metaphor, which likens his behaviour to the paranoic and extreme behaviour of a miser. Either he sees his beloved all the time, and dotes on his company, or else he is all too aware of his absence. Nothing seems to satisfy him, and between the two extremes of satiety and starvation he finds no middle way. Thus the joyousness of the opening of the sonnet, in which the beloved is as the gentle rain which falleth, is changed into the crooked freneticism of passion and unquenchable desire, from which, even if he should wish it, there seems to be no immediate escape.

168

Моим голодным мыслям ты — как пища, Как жарким летом дождик проливной. Моя борьба с самим собой почище Той, что ведет богач с своей казной: То пыжится он, сколь она огромна, То всюду воры чудятся ему, То он о ней помалкивает скромно, То вдруг похвастать вздумает кому. Так ныне я твои вкушаю взгляды, Но день пройдет — я их ищу опять: В моем несчастье в чем искать отрады, Как не тобою взоры насыщать? День на день не приходится: мой стол То полон яств, то абсолютно гол.

Сонет 75 перекликается с сонетами 52, 56 и некоторыми другими, где за цветистыми метафорическими построениями проглядывает правда отношений поэта и его Друга, состоявшая, по всей видимости, в том, что прекрасный юноша не пылал ответным чувством к поэту, мало считался с ним и нечасто дарил ему свое общество.

169

LXXVI

Why is my verse so barren of new pride? So far from variation or quick change? Why with the time do I not glance aside To new-found methods, and to compounds strange? Why write I still all one, ever the same, And keep invention in a noted weed, That every word doth almost tell my name, Showing their birth, and where they did proceed? O know sweet love I always write of you, And you and love are still my argument: So all my best is dressing old words new, Spending again what is already spent: For as the sun is daily new and old, So is my love still telling what is told.

This sonnet reverts to the theme of No. 38, that the beloved is the only fit argument and substance of the poet's verse, and that his love for the youth invests all that he does with undying beauty. 105 and 108 also deal with the sameness and unchanging nature of love. But this one is mainly introductory to the rival poet(s) sequence (78-80 & 82-6) which follows almost immediately. The three sonnets, 63, 77 and 81 all deal with the ending of life and love, either for the poet, or the beloved, or both of them. They therefore stand outside any embedded sequence in the sonnets, with the result that 76 may be taken as the start of a sequence running right through to 86.

170

Зачем мой стих не склонен к новостям, Не ищет перемен и вариаций? Зачем я не гляжу по сторонам, Чуждаясь поэтических новаций? Зачем давно твержу слова одни И наряжаю их в одно и то же? Того гляди, расскажут — чьи они, Откуда родом, на кого похожи! Да оттого, что в строчках у меня Лишь ты, моя любовь, моя надежда, И оттого у слов день изо дня Из старой перешитая одежда. Как солнце ныне и вчера — одно, Так и любовь речет, что речено.

В сонете 76 автор, со смешанным чувством зависти и превосходства, пишет о современной ему лирической поэзии с ее «новейшей пышностью», которой лишено его собственное творчество. Отстаивая ценность своих стихов, он утверждает, что им не требуется стилистического блеска и тематического разнообразия, поскольку их единственным и неизменным содержанием является воплощенное совершенство — его Друг — и любовь поэта к нему.

171

LXXVII

Thy glass will show thee how thy beauties wear, Thy dial how thy precious minutes waste, These vacant leaves thy mind’s imprint will bear, And of this book, this learning mayst thou taste. The wrinkles which thy glass will truly show, Of mouthed graves will give thee memory, Thou by thy dial’s shady stealth mayst know, Time’s thievish progress to eternity. Look what thy memory cannot contain, Commit to these waste blanks, and thou shalt find Those children nursed, delivered from thy brain, To take a new acquaintance of thy mind. These offices, so oft as thou wilt look, Shall profit thee, and much enrich thy book.

This is one of the sequence of climacteric sonnets, 49, 63, 77, 81, 126, 154, all of which deal with the demise of love, life, youth and beauty, either for the poet, or the beloved, or both. This one is less dramatic than the others, in that it finds an occasion for encouraging the youth to record his thoughts, for moral impovement at a later date, and does not insist that the final destruction is immanent or an object of all-pervasive fear and loathing. The tameness of the conclusion almost allows one to believe that, reading the divine offices, the breviary of former thoughts on mortality, in some quiet nook, could go on for ever and that no one need ever die.

172

Твое старенье зеркало покажет, Часы — твои утраты проследят, На чистый лист, быть может, строчка ляжет Как твоего раздумья результат. Твои морщины в зеркале нелгущем Тебе напомнят смертный приговор, А циферблат — о времени бегущем В безвременье неслышно, словно вор. Но сохранят тебе страницы эти То, что не в силах память удержать, — И мысли стайкой резво, словно дети, Тебе навстречу выбегут опять. Раскроешь книгу, счастливый знакомством С забытым, но живым своим потомством.

Исходя из содержания сонета, можно предположить, что он сопровождал подарок автора Другу — какого-то рода книгу для записей или дневник, в который поэт советовал юноше заносить свои мысли, чтобы с течением времени книга стала «зеркалом» для его ума и души. (См. сонет 122, где речь идет о подобном подарке юноши поэту.)

173

LXXVIII

So oft have I invoked thee for my muse, And found such fair assistance in my verse, As every alien pen hath got my use, And under thee their poesy disperse. Thine eyes, that taught the dumb on high to sing, And heavy ignorance aloft to fly, Have added feathers to the learnedâ&#x20AC;&#x2122;s wing, And given grace a double majesty. Yet be most proud of that which I compile, Whose influence is thine, and born of thee, In othersâ&#x20AC;&#x2122; works thou dost but mend the style, And arts with thy sweet graces graced be. But thou art all my art, and dost advance As high as learning, my rude ignorance.

Strictly speaking this is the second in the series of rival poet sonnets, which runs from 76 to 86, with the interruption of 77 and 81, two climacteric sonnets, which are dedicated to mortality. The background to this group of sonnets seems to consist in the growth of rivalry for the young man's praise of poetic offerings. Were other poets writing sonnets to the youth, which were being received with adulation, or was he simply giving more attention and praise to any production from other poets, rather than devoting his energies to an appreciation of the love sonnets of the speaker? For they, after all, are the only thing that matters in this life (so the poet seems to say).

174

К тебе как к Музе столько я взывал И помощь получал твою при этом, Что, как и мне, взывать к тебе настал Черед другим завистливым поэтам. Немому мне твой взор уста раскрыл, Невежество уча летать по-птичьи, А им, ученым, дал он пару крыл, Изяществу их дал полет величья. Но все же ты стихом гордись моим — Он дух от духа твой и плоть от плоти, Ведь только слог подправил ты другим И придал совершенство их работе. Ты — все мое искусство, неуч я, И вся наука у меня — твоя!

Сонеты 78 — 80, 82 — 86, в которых отразилось это соперничество, являются, пожалуй, самыми откровенными во всей книге. Дистанция между автором и его литературным героем сокращается до минимума. Потрясенный происходящим, не имея душевных сил прятаться за маски, поэт выплескивает на страницы подлинный душевный сумбур — свою растерянность, унижение, отчаянные попытка и принизить соперника и отстоять свое первенство.

175

LXXIX

Whilst I alone did call upon thy aid, My verse alone had all thy gentle grace, But now my gracious numbers are decayed, And my sick muse doth give an other place. I grant (sweet love) thy lovely argument Deserves the travail of a worthier pen, Yet what of thee thy poet doth invent, He robs thee of, and pays it thee again, He lends thee virtue, and he stole that word, From thy behaviour, beauty doth he give And found it in thy cheek: he can afford No praise to thee, but what in thee doth live. Then thank him not for that which he doth say, Since what he owes thee, thou thy self dost pay.

This sonnet continues the questioning of the merits of the rival sonneteer(s) or poet(s), on the assumption, as it seems, that it is known that he (the rival) has already taken the favoured place which the writer thought was reserved for himself alone. It is interesting that this sonnet reflects the ideas of 38, but seen from the perspective of an observer looking upon another poet. In 38 the argument was that the fair youth himself provided the motive and subject for everything which his lover, the poet, could write. Here the argument is that the beloved is equally potent to do the same for other poets too.

176

Покуда я взывал к тебе один, В мой стих вливалось все твое искусство. Теперь же ты стал многим господин, И стих мой растерял былое чувство. Достоин ты, об этом спору нет, И лучшего пера, и вдохновенья, Но все, что в дар тебе несет поэт, Им взято у тебя с соизволенья. Ты осознай даров его тщету: Тебе твою несет он добродетель, Твою же преподносит красоту, Которым он в тебе простой свидетель. Ты платишь сам за все и потому Платить еще не должен никому.

Сонет 79 близок по содержанию к сонету 78. Поэт, в притворном самоуничижении, признает себя недо стойным воспевать Друга, но тут же старается прини зить соперника, его стихи.

177

LXXX

O how I faint when I of you do write, Knowing a better spirit doth use your name, And in the praise thereof spends all his might, To make me tongue-tied speaking of your fame. But since your worth (wide as the ocean is) The humble as the proudest sail doth bear, My saucy bark (inferior far to his) On your broad main doth wilfully appear. Your shallowest help will hold me up afloat, Whilst he upon your soundless deep doth ride, Or (being wrecked) I am a worthless boat, He of tall building, and of goodly pride. Then if he thrive and I be cast away, The worst was this, my love was my decay.

The questioning of the rival poetâ&#x20AC;&#x2122;s position continues. Here the poet portrays himself as a foolish boat sailing in the shallows, whereas the rival is a stately galleon on the wide open sea, foreshadowing the exclamatory question of 86, Was it the proud full sail of his great verse? However the content of the poem militates against itself, for the marine imagery gives it a sort of buoyancy which overturns its declared humility. In addition there are subtle innuendoes which undermine the worthiness of the rival, not least of which are the half hinted sexual meanings which give a touch of ribald mockery to the descriptions of the new poet.

178

Немею я, когда тебя пою И знаю, что другой тебе во славу Настроил лиру звонкую свою, — И уступить его готов я праву. Но красоте твоей предела нет И морю добродетелей нет краю, Есть место в нем, — плывет чужой корвет, И я в челне убогом выплываю. Лишь с помощью твоей я не тону, Корвет же гордо реет, словно птица, Но пусть мой жалкий челн пойдет ко дну, А тот корвет во всей красе промчится, И пусть он верх одержит надо мной — Любовь крушенью моему виной.

В сонете 80 впервые определенно говорится об од ном соперникепоэте. Нет документальных оснований связывать этот образ с каким-то конкретным литера тором конца XVI века; исследователи считают подходящей «кандидатурой» Джорджа Чапмена, драматурга и пе реводчика Гомера. Автор «Сонетов» признает превосходство соперника по части стихотворства, иронически сравнивая себя со скромной ладьей, а его — с гордым кораблем. Cонет 80 — один из тех, в которых находят выражение подлинные чувства автора — рев ности, душевного смятения, унижения и гордыни.

179

LXXXI

Or I shall live your epitaph to make, Or you survive when I in earth am rotten, From hence your memory death cannot take, Although in me each part will be forgotten. Your name from hence immortal life shall have, Though I (once gone) to all the world must die, The earth can yield me but a common grave, When you entombed in men’s eyes shall lie, Your monument shall be my gentle verse, Which eyes not yet created shall o’er-read, And tongues to be, your being shall rehearse, When all the breathers of this world are dead, You still shall live (such virtue hath my pen) Where breath most breathes, even in the mouths of men.

This and sonnets 49, 63 and 77 belong to a goup of ‘climacteric sonnets’, all of them significant in that they look forward mentally to a time when the love between poet and youth will have altered perhaps beyond recognition, and either one or the other will no longer be present to record the history of their commitment to each other. All will have come to an end. The sonnet therefore interrupts the rival poet(s) sequence, but to numerologists and those interested in fateful numbers and dates, the number 81, being nine squared, is far too important to miss.

180

Иль мне тебе надгробный стих слагать, Иль ты меня проводишь до могилы, Тебя отсюда смерть не в силах взять, Хоть взять меня у ней достанет силы. Здесь имя сохранишь ты на века, Я — безымянным кану в тенях ночи, В простой могиле пищей червяка, Тебя ж узреть живые смогут очи. Твой памятник — мой стих, его узрят И прочитают очи лет грядущих, И языком грядущим повторят, Когда умолкнут языки живущих. Ты будешь вечно жить в моих стихах Живым дыханьем духа на устах.

Сонет 81, находящийся среди стихов, в которых отразилось противостояние с «поэтом-соперником», посвящен другой теме: поэт с гордостью пишет о могу ществе своего творчества, способного обессмертить образ Друга, которому предстоит пребывать в «гробнице людских глаз», тогда как самому автору якобы достанется только простая могила. (Тема поэтического «па мятника» Другу развивается также в сонете 55 и не которых других).

181

LXXXII

I grant thou wert not married to my muse, And therefore mayst without attaint oâ&#x20AC;&#x2122;erlook The dedicated words which writers use Of their fair subject, blessing every book. Thou art as fair in knowledge as in hue, Finding thy worth a limit past my praise, And therefore art enforced to seek anew, Some fresher stamp of the time-bettering days. And do so love, yet when they have devised, What strained touches rhetoric can lend, Thou truly fair, wert truly sympathized, In true plain words, by thy true-telling friend. And their gross painting might be better used, Where cheeks need blood, in thee it is abused.

The objections raised against the rival poet(s) continue. The youth is being misled by them, allowing himself to be flattered with the artificiality of rhetoric. Although he is commiting no crime (yet he did vow eternal exchange of hearts), perhaps he turns aside because he exceeds in beauty anything that may be captured by the pen of this writer, and his true worth requires that he seek abroad for other talents to depict him. Yet the poet fears that this is dangerous and corrupting, for the youth does not require flattery, or artificiality. He is himself so fair that he best suits the simple truth. Let him therefore leave these false and empty poets.

182

Ты в жены Музу у меня не брал И волен потому со снисхожденьем Внимать исполненным тебе похвал И прочих стихотворцев сочиненьям. Ты внешностью прекрасен и умом, Но моего, как видно, мало чувства, Ты стал искать похвал себе в другом, Надеясь на новейшее искусство. Ну что ж, вкуси риторики плодов, Но после этой принужденной встречи Признай тепло моих правдивых слов И искренность моей открытой речи. Пусть просит краски бледная щека, А ты и без румян хорош пока.

В сонете 82 продолжается тема соперничества, но здесь говорится не об одном сопернике-поэте, а о ряде других авторов, посвящающих свои произведения Другу. Автор «Сонетов» обвиняет их в злоупотреблении ри торическими приемами, тогда как себе и своим стихам приписывает простоту и правдивость.

183

LXXXIII

I never saw that you did painting need, And therefore to your fair no painting set, I found (or thought I found) you did exceed, That barren tender of a poet’s debt: And therefore have I slept in your report, That you your self being extant well might show, How far a modern quill doth come too short, Speaking of worth, what worth in you doth grow. This silence for my sin you did impute, Which shall be most my glory being dumb, For I impair not beauty being mute, When others would give life, and bring a tomb. There lives more life in one of your fair eyes, Than both your poets can in praise devise.

This sonnet is closely linked to the preceding one, especially by the opening two lines, which pick up the idea of painting from the closing couplet of 82. In addition there is the repeated idea of the limits of possible praise being exceeded by the youth’s natural merits, and the ‘devising’ of rhetorical artifices in the hope of praising him.

184

Что ты румян взыскуешь, я не знал, Засим я избегал прикрас тлетворных; Я полагал, ты выше всех похвал И выше подношений стихотворных. Так долго и молчал я потому, Что сам в своем достоинстве и благе Доказываешь ты, что никому Не передать их словом на бумаге. Ты мне во грех вменяешь немоту, Ту, что тебя нисколько не уронит: Не порчу я словами красоту, В то время как другой ее хоронит. Твой глаз один такого полон света, Что не уложат в стих и два поэта.

Поэт с обидой пишет, что не позволял себе поэти ческого приукрашивания в отношении Друга, поскольку считал, что тот выше такой пустой лести, однако юно ша поставил ему в вину это «молчание», предпочтя некое «современное перо».

185

LXXXIV

Who is it that says most, which can say more, Than this rich praise, that you alone, are you? In whose confine immured is the store, Which should example where your equal grew. Lean penury within that pen doth dwell, That to his subject lends not some small glory, But he that writes of you, if he can tell, That you are you, so dignifies his story. Let him but copy what in you is writ, Not making worse what nature made so clear, And such a counterpart shall fame his wit, Making his style admired every where. You to your beauteous blessings add a curse, Being fond on praise, which makes your praises worse.

Although a continuation of the rival poet(s)â&#x20AC;&#x2122; sequence this sonnet introduces new material by investigating the reality of all comparisons. The youth is beyond compare, as attested in 18, and any praise of him is merely a repetition of what he is (38 & 39), and the miracle of his perfection foreshadows all attempts past and future to provide an exemplar who could match him (53 & 59). To a certain extent therefore the poem is a re-hashing of old ideas, but here the implication is, more or less, that all language is useless, for what after all is the point of asserting time and again that â&#x20AC;&#x2DC;you are youâ&#x20AC;&#x2122;, and how could language itself do anything but provide an empty shell as an example of the thing itself?

186

Кто скажет в похвалу тебе слова, Богаче этих: ты есть ты, и только? Внимать им у кого еще права? И в чьей еще казне сокровищ столько? Не вылезет тот стих из нищеты, Что похвалою не добавит чести, Но тот, что просто скажет: ты есть ты, Украсит и себя с тобою вместе. Все, что тебе природою дано, Копируя, ничуть он не прибавит, Правдивое рисуя полотно, И тем себя повсюду он прославит. А ты любезно внемлешь похвалы, Которые тебе страшней хулы.

В сонете 84 автор продолжает попытки принизить своих возможных соперников и таким образом отсто ять себя как единственного поэта, который способен должным образом воспеть Друга. Для этого он возвра щается к идее о том, что Друг, будучи совершенством, ничем не обязан тем, кто его восхваляет. Здесь поэт заявляет, что лучший способ воспеть юношу — это просто сказать, что он таков, каков он есть. Концовка звучит диссонансом: давая волю своей обиде, автор делает обвинительный выпад про тив самого юноши.

187

LXXXV

My tongue-tied muse in manners holds her still, While comments of your praise richly compiled, Reserve their character with golden quill, And precious phrase by all the Muses filed. I think good thoughts, whilst other write good words, And like unlettered clerk still cry Amen, To every hymn that able spirit affords, In polished form of well refined pen. Hearing you praised, I say ‘tis so, ‘tis true, And to the most of praise add something more, But that is in my thought, whose love to you (Though words come hindmost) holds his rank before, Then others, for the breath of words respect, Me for my dumb thoughts, speaking in effect.

This is another of the sonnets which undermines itself simply by existing. To say that ‘I can say nothing’ is itself to say something, and the disingenuous modesty which claims only to think good thoughts while at the same time offering, in poetic form, an offended criticism of others’ poetic efforts of praise, clearly sets a higher value on his own expressions of love than the bare words of the poem admit to. There is therefore an undercurrent of thought which flows in a direction contrary to that of the main stream, for whereas the superficial meaning of the words claims that the work of other poets dedicated to the youth is golden, polished, refined and inspired.

188

Во мне немая Муза так робка, Когда другие перья навострили, И в честь твою течет похвал река, Написанных в наипышнейшем стиле. Что в слове эти, в мыслях я держу. Пусть тратятся они на украшенья, Я служкою неграмотным твержу Свое «аминь» на эти песнопенья. На похвалу тебе — «Все это так! Все истина!» — реку, не споря с нею, Но в мыслях не такой уж я простак И, даром что молчу, люблю сильнее. Цени других за громких слов напор, Меня — за молчаливых мыслей хор.

Сонет 85 перекликается с сонетом 83, в обоих ав тор пишет о своем «молчании». Пытаясь отстоять себя в глазах Друга, он с притворным смирением объявляет, что вынужден умолкнуть, когда в адрес юноши звучат хвалебные речи других — пышные и изысканные по форме, но лишенные подлинного чувства.

189

LXXXVI

Was it the proud full sail of his great verse, Bound for the prize of (all too precious) you, That did my ripe thoughts in my brain inhearse, Making their tomb the womb wherein they grew? Was it his spirit, by spirits taught to write, Above a mortal pitch, that struck me dead? No, neither he, nor his compeers by night Giving him aid, my verse astonished. He nor that affable familiar ghost Which nightly gulls him with intelligence, As victors of my silence cannot boast, I was not sick of any fear from thence. But when your countenance filled up his line, Then lacked I matter, that enfeebled mine.

This sonnet however seems to bring us far closer to the identity of a possible rival than any of the preceding ones. Many commentators think that the affable familiar ghost and the compeers by night point directly at George Chapman, translator of the Iliad, a translation much admired by Keats who wrote a sonnet in praise of it.

190

Ужель его поднявший парус стих, Который за тобой нажива гонит, Раздумия мои в утробе их, Сиречь в моем мозгу, теперь хоронит? Ужель ученый духом дух его, Что внял нечеловечьего дыханья, Отчаянья виновник моего И моего столь долгого молчанья? О нет! Ни стих, ни дух его ночной Похвастаться не могут пред тобою Блестящею победой надо мной, Моею наслаждаясь немотою. Но благосклонности твоей печать, Что вижу в нем, велела мне молчать.

Автор с горечью объявляет, что уступает поэту-сопер нику право писать о Друге — не потому, что тот пре восходит его в поэтическом мастерстве, а потому, что сам юноша принимает эти стихотворные подношения.

191

LXXXVII

Farewell! thou art too dear for my possessing, And like enough thou know’st thy estimate, The charter of thy worth gives thee releasing: My bonds in thee are all determinate. For how do I hold thee but by thy granting, And for that riches where is my deserving? The cause of this fair gift in me is wanting, And so my patent back again is swerving. Thy self thou gav’st, thy own worth then not knowing, Or me to whom thou gav’st it, else mistaking, So thy great gift upon misprision growing, Comes home again, on better judgement making. Thus have I had thee as a dream doth flatter, In sleep a king, but waking no such matter.

This sonnet reads as if it were the culmination of the rival poets’ sequence which has ended in the final rejection of the poet by the youth in favour of the rival. It links closely to Sonn.90 which has the same theme of dealing with rejection. The opening word ‘Farewell!’ is almost a sufficient summary of the whole poem. The long series of loving exchanges has finally come to an end, but the poet does not attach any blame to the beloved. Instead he finds justification for the rejection in his own inadequacies and deficiencies. Nevertheless it is difficult not to bring an opposite meaning to the poem, a meaning which subverts its ostensible message.

192

Ну что ж, прощай! Ты не по чину мне: Ты ныне стал ценить себя дороже. Тебе судить и о своей цене И выбирать себе владельца тоже. Твой дар нежданный я принять был рад, Ведь никаких заслуг я не имею. Теперь ты свой патент берешь назад, Равно как выдал волею своею. Иль ты не знал тогда своей цены, Иль обо мне ты рассудил превратно? Теперь ошибки все устранены — Ты забираешь данное обратно. Во сне я мнил: ты — собственность моя; Я был король, но вот проснулся я.

Поэт с нарочитой торжественностью и горькой иронией объявляет о прощании с Другом, признавая себя недостойным благосклонности такого исключительно го человека. В сонете очень широко используется юри дическая лексика, относящаяся к правам владения и т.п.

193

LXXXVIII

When thou shalt be disposed to set me light, And place my merit in the eye of scorn, Upon thy side, against my self I’ll fight, And prove thee virtuous, though thou art forsworn: With mine own weakness being best acquainted, Upon thy part I can set down a story Of faults concealed, wherein I am attainted: That thou in losing me, shalt win much glory: And I by this will be a gainer too, For bending all my loving thoughts on thee, The injuries that to my self I do, Doing thee vantage, double-vantage me. Such is my love, to thee I so belong, That for thy right, my self will bear all wrong.

This is another of those sonnets which look to the future, and it is placed at this juncture because, as with 49, the number is thought to be of some significance. 49 is one of the climacteric numbers, and 88, being 8 x 11, was no doubt also thought to have some critical significance. Perhaps double eight in itself, was symbolic of a union between humans, as the number 8 looks slightly like a human figure. HV claims that much ingenuity is expended in doubling words and phrases, culminating in ‘vantage, double-vantage’ in line 12. However it must be admitted that the repetitions are not all that obvious, although the entire sonnet does mimic 49 and repeats the arguments that are set out there.

194

Когда меня посмешищем на суд Ты выставишь, смеясь со всеми вместе, Я сторону твою приму и тут В защиту правоты твоей и чести. Скажу, мол, это я всему виной И, мол, никто тебя винить не вправе — И в результате твой разрыв со мной Окажется тебе лишь к вящей славе. Тебя своим позором обелю, Себе при этом выгоду имея: Хоть брошен я, но я тебя люблю, Ты будешь прав — и буду прав вдвойне я. И дабы не постиг тебя позор, Любой готов принять я приговор.

Сонет 88 по своему содержанию перекликается с сонетом 49: поэт заявляет, что сам готов «свидетель ствовать» против себя, выставив на публичное обозрение свои пороки, чтобы облегчить Другу разрыв с ним, — если Друг того пожелает.

195

LXXXIX

Say that thou didst forsake me for some fault, And I will comment upon that offence, Speak of my lameness, and I straight will halt: Against thy reasons making no defence. Thou canst not (love) disgrace me half so ill, To set a form upon desired change, As I’ll my self disgrace, knowing thy will, I will acquaintance strangle and look strange: Be absent from thy walks and in my tongue, Thy sweet beloved name no more shall dwell, Lest I (too much profane) should do it wronk: And haply of our old acquaintance tell. For thee, against my self I’ll vow debate, For I must ne’er love him whom thou dost hate.

The masochism of the previous sonnet continues, with the poet offering to submit to all accusations, real or otherwise, and justify them on behalf of the beloved. Here he recognises the possibility that the loving relationship must end, and that the youth is about to abandon him. But his love is so great that he will not indulge in any recriminations. On the contrary, he will defend the youth’s actions against all comers, and justify whatever disgraceful accusations are heaped upon himself by taking the youth’s part against himself. When the worst comes, and love turns to hatred, he will hate himself, for he cannot take a contrary position to that which the young man adopts.

196

Чтоб оправдать разрыв, ты оболги, Найди во мне изъян — я подыграю; Скажи, мол, хром на обе я ноги, Безропотно я тут же захромаю. Сколь низким ты меня ни назови, Чтоб выглядеть в своей измене краше, Себя сильней унижу, из любви, И в корне пресеку знакомство наше. Не попадусь я взору твоему И нежное твое забуду имя, Чтоб нашего знакомства никому Не выдал голос звуками своими. С собой бороться стану что есть сил — Не мил тебе, я и себе не мил.

Сонет 89 по содержанию примыкает к сонету 88: поэт развивает тему самоотверженной готовности взять на себя тяжесть разрыва — добровольно опорочить себя, самоустраниться и т.п.

197

Then hate me when thou wilt, if ever, now, Now while the world is bent my deeds to cross, join with the spite of fortune, make me bow, And do not drop in for an after-loss: Ah do not, when my heart hath â&#x20AC;&#x2DC;scaped this sorrow, Come in the rearward of a conquered woe, Give not a windy night a rainy morrow, To linger out a purposed overthrow. If thou wilt leave me, do not leave me last, When other petty griefs have done their spite, But in the onset come, so shall I taste At first the very worst of fortuneâ&#x20AC;&#x2122;s might. And other strains of woe, which now seem woe, Compared with loss of thee, will not seem so.

This sonnet continues directly from the previous one. It is a threnody of forthcoming woes which threaten to obliterate the poet entirely. Some doubt still remains as to the reality of the separation and loss. Has it taken place, is it a certainty over the next few days, has the loved one declared his intentions, or is it just a rumoured possibility that has been discussed in jest, or in earnest, in the privileged circle of the few initiates?

198

Коль ты решил, порви со мной теперь, Теперь, когда я предан страшным карам; Не будь последней из моих потерь, Ударь меня — и не тяни с ударом. Порви теперь, а не когда-нибудь, Когда из бед я выйду безмятежным; Ты ливнем после тьмы ночной не будь И не тяни с разрывом неизбежным. И ежели решил, не надо ждать. Пока всю горечь бед своих измерю: Порви со мной теперь и дай познать Сперва наигорчайшую потерю. И сколь ужасна ныне жизнь моя, Тебя утратив, не замечу я.

Сонет 90 продолжает тему самоотречённой готов ности к разрыву, развитую в сонетах 88 — 89. Здесь эта тема поднимается на новую трагическую высоту — поэт рисует картину осаждающих его несчастий, среди ко торых потеря Друга может стать главной бедой.

199

XCI

Some glory in their birth, some in their skill, Some in their wealth, some in their body’s force, Some in their garments though new-fangled ill: Some in their hawks and hounds, some in their horse. And every humour hath his adjunct pleasure, Wherein it finds a joy above the rest, But these particulars are not my measure, All these I better in one general best. Thy love is better than high birth to me, Richer than wealth, prouder than garments’ costs, Of more delight than hawks and horses be: And having thee, of all men’s pride I boast. Wretched in this alone, that thou mayst take, All this away, and me most wretchcd make.

The poet returns to a more relaxed mode, vaunting the richness and delight of his condition in possessing the youth’s love. It is a condition more blessed than that of all those who are engrossed in the latest fashionable pursuits. Hunting, hawking, equestrianism, jousting, fine clothes and all the other appurtenances of wealth are all surpassed by the possession of this one thing. But alas it is a possession which carries a dark side to it, for it is less secure than those other pursuits are, since the one who grants it may take it away at a whim and reduce the beneficiary to the extremes of distress.

200

Кто счастлив родословной, кто умом, Кто силою, кто полною казною, Кто соколом, кто псами, кто конем. Кто пышностью наряда показною У каждого свое в своей цене, И каждому дано свое пристрастье. Их счастья, по частям, не нужно мне Огромное мое едино счастье. Твоя любовь почетней всех гербов, Казны дороже и богаче платья, Престижней жеребцов и соколов, С ней большего не в силах пожелать я. Но все отнять ты можешь, — вот беда! Меня несчастным сделав навсегда.

Поэт перечисляет то, чем стремятся обладать и чем гордятся современные ему светские люди, — чтобы за явить, что благосклонность Друга для него превыше всего и с лихвой возмещает отсутствие этих мирских благ. Счастье для поэта омрачено одной только опасностью лишиться этой благосклонности.

201

XCII

But do thy worst to steal thy self away, For term of life thou art assured mine, And life no longer than thy love will stay, For it depends upon that love of thine. Then need I not to fear the worst of wrongs, When in the least of them my life hath end, I see, a better state to me belongs Than that, which on thy humour doth depend. Thou canst not vex me with inconstant mind, Since that my life on thy revolt doth lie, O what a happy title do I find, Happy to have thy love, happy to die! But whatâ&#x20AC;&#x2122;s so blessed-fair that fears no blot? Thou mayst be false, and yet I know it not.

This sonnet may be read as a piece of defensive sophistry against the threatened demise of love. The bold assertion that love will persist for the natural term of life, if not for all eternity, responds to a distant echo of the more famous Sonnet 116. But here there is no such confident defiance of time, for the belovedâ&#x20AC;&#x2122;s unfaithfulness is almost a foregone conclusion and is characterised by such unflattering descriptions as stealing away, the worst of wrongs, thy humour, inconstant mind, revolt, being false.

202

Сколь у меня себя, мой друг, ни рви, Моею жизнью ты ко мне прикован: Не крепче жизнь моя твоей любви — Один конец обеим уготован. Не трепещу пред мщением твоим — Убит я буду малым наказаньем. Как видишь, статус мой неуязвим — Его не изменить твоим желаньем. Не взять меня ни гневу на испуг, Ни переменам духа прихотливым: Изменишь — и убьешь меня, мой друг. С тобой был счастлив — и умру счастливь Кто может это счастье запятнать? Ты можешь изменить, а я — не знать.

Сонет 92 продолжает мысль, высказанную в двух последних строках сонета 91: поэт утверждает теперь, что несчастье разрыва с Другом ему переживать не придется, поскольку разрыв означал бы его (поэта) смерть. Утвердив себя таким парадоксальным образом в неизменном счастье, он заканчивает новым сомне нием: не изменяет ли ему юноша за его спиной?

203

XCIII

So shall I live, supposing thou art true, Like a deceived husband, so love’s face, May still seem love to me, though altered new: Thy looks with me, thy heart in other place. For there can live no hatred in thine eye, Therefore in that I cannot know thy change, In many’s looks, the false heart’s history Is writ in moods and frowns and wrinkles strange. But heaven in thy creation did decree, That in thy face sweet love should ever dwell, Whate’er thy thoughts, or thy heart’s workings be, Thy looks should nothing thence, but sweetness tell. How like Eve’s apple doth thy beauty grow, If thy sweet virtue answer not thy show.

This sonnet, continuing from the previous one, directly addresses a question which was always of great interest to Shakespeare: ‘How can a person be other than they seem to be to the outward senses? What laws of nature permit hypocrisy to be such a determining factor in human relationships?’ In the plays the drama is played out through the fictitious characters of a Macbeth, or an Iago, or Antonio, the usurping brother of Prospero in The Tempest. Here the reality is closer to home and the beloved himself, whose appearance is all light and virtue, threatens to be as deceitful as the serpent who betrayed Eve.

204

Я буду жить в неведеньи своем, Как муж рогатый; и в лице, что мило, Искать любовь, хоть знаю обо всем: Твой взор со мной, а сердце изменило. Измену я читаю по глазам, По сумрачности взора это ясно, Но взор твой честный для меня бальзам: Измены нет в глазах, они прекрасны! Тебя ведь так Природа создала, Чтоб лик твой источал любовь и Какого б ни таило сердце зла, Твой взор покажет миру только ела, Так, в сердце добродетель не тая, Как Евы яблоко — краса твоя.

Сонет 93 продолжает тему неверности Друга. Те перь, почти не сомневаясь в его измене, поэт называет себя «обманутым мужем» и винит прекрасную внеш ность Друга за то, что она скрывает его безнравствен ность. Тема несоответствия внешней красоты и нрав ственных изъянов юноши развивается в сонетах 94 — 96. Тон этих сонетов необычайно резкий, обвинительный; по-видимому, они знаменовали разрыв поэта с возлюб ленным.

205

XCIV

They that have power to hurt, and will do none, That do not do the thing, they most do show, Who moving others, are themselves as stone, Unmoved, cold, and to temptation slow: They rightly do inherit heaven’s graces, And husband nature’s riches from expense, Tibey are the lords and owners of their faces, Others, but stewards of their excellence: The summer’s flower is to the summer sweet, Though to it self, it only live and die, But if that flower with base infection meet, The basest weed outbraves his dignity: For sweetest things turn sourest by their deeds, Lilies that fester, smell far worse than weeds.

This is often thought to be the most enigmatic of the Sonnets. In the past it was presented as the type and model of a detached observation on human nature, but nowadays greater emphasis is placed on setting it in the context of the surrounding sonnets, 87 — 96, in which the youth is portrayed as potentially fickle and ready to abandon the pledges he has made, a beauteous flower, but corrupted at the core. The sonnet is cast as a series of meditative essays on a certain type of personality, and no reference is made to the speaker or the person addressed, as if the use of ‘I’ and ‘you’ and personal pronouns were being studiously avoided.

206

Кто, власть имея, сильною рукою Зла не чинит, являя сильный дух, Кто двигает других, но сам скалою Стоит неколебим, к соблазнам глух, По праву тот своей казной великой Владычествует, всуе не губя, — Он сам себе является владыкой, Все прочие — лишь слуги у себя. Цветок украсит лето дивным цветом, Собой владея всем, до лепестка, Но, коль его бутон с гнильцой при этом, Такой цветок не лучше сорняка. Прекрасное подчас делами плохо: В гнилой лилее дух чертополоха.

Сонет 94 принадлежит к числу тех, которые вызы вают большие споры среди комментаторов, — не только в связи с прочтением отдельных слов и фраз, но и в отношении общего смысла сонета. Согласно одной вер сии, строки 1 — 10 описывают некий нравственный обра зец, достойный подражания, а строки 11 — 14 предупреждают об опасностях, с которыми может столкнуться это нравственное совершенство. По другой версии, со держание первых десяти строк — ирония, подводящая к заключительному экспрессивному осуждению.

207

XCV

How sweet and lovely dost thou make the shame, Which like a canker in the fragrant rose, Doth spot the beauty of thy budding name! O in what sweets dost thou thy sins enclose! That tongue that tells the story of thy days, (Making lascivious comments on thy sport) Cannot dispraise, but in a kind of praise, Naming thy name, blesses an ill report. O what a mansion have those vices got, Which for their habitation chose out thee, Where beautyâ&#x20AC;&#x2122;s veil doth cover every blot, And all things turns to fair, that eyes can see! Take heed (dear heart) of this large privilege, The hardest knife ill-used doth lose his edge.

This sonnet continues to snipe at the young manâ&#x20AC;&#x2122;s morals, although his backsliding is given a far more attractive gloss than previously. It is clearly an integral part of this mini-sequence of sonnets dealing with deception and betrayal which runs from 91 to 96. But now all has become sweet and lovely, at least on the surface. The positive words of implicit praise, sweet, lovely, fragrant rose, beauty, budding name, sweets, kind of praise, blesses, mansion, beautyâ&#x20AC;&#x2122;s veil, all things fair, far outnumber the negative cankers. Against this army of noble, though perhaps too sugary kinsfolk, the vices, blots and festering of dissipation do not make much headway.

208

О как прекрасен ты в грехе своем, Который, как червяк в бутоне розы, На имени твоем лежит пятном, — Но облик твой отводит все угрозы! О похоти твоей молва пошла, Глумясь над похожденьями твоими, Но из хулы выходит похвала, Едва она твое помянет имя. Дворец прекрасный оскверняешь ты, Явив себя пристанищем порока, Чьи пятна под прикрытьем красоты, Как ни гляди, невидимы для ока. Хоть в праве ты своем, подумай все ж: Ведь резать, что не режут, — портить нож.

В сонете 95 автор продолжает тему: «твоя (Друга) красота — прикрытие для порока», которая громко зазвучала в сонете 93. (Ранее эта тема возникала в сонетах 69, 40.)

209

XCVI

Some say thy fault is youth, some wantonness, Some say thy grace is youth and gentle sport, Both grace and faults are loved of more and less: Thou makâ&#x20AC;&#x2122;st faults graces, that to thee resort: As on the finger of a throned queen, The basest jewel will be well esteemed: So are those errors that in thee are seen, To truths translated, and for true things deemed. How many lambs might the stern wolf betray, If like a lamb he could his looks translate! How many gazers mightst thou lead away, if thou wouldst use the strength of all thy state! But do not so, I love thee in such sort, As thou being mine, mine is thy good report.

This is the last of a group of six sonnets, 91 â&#x20AC;&#x201D; 6, which analyse the youthâ&#x20AC;&#x2122;s character in the light of alleged misdemeanours. The tone is one of gentle remonstrance, rather than foetid and festering recrimination, which is what it was verging on in previous sonnets. Here there is more calm and a philosophic detachment, with an echo, perhaps deliberate, from an earlier sonnet. It could be that the poet is beginning to distance himself from his former passions, and now begins to look upon the history of his love with a distant eye, as if it were something experienced by another, which he may now safely analyse and comment on.

210

Иной винит твои младые лета, Иной в них видит прелести залог, Но тот и этот любят то и это, — Достоинством твой выглядит порок. Поддельный перстень на руке державной Едва ли кто признает таковым, И точно так поступок твой бесславный Сочтут едва ль не подвигом твоим. О сколько б агнцев волк зарезал злобный Когда б овечью шкуру он имел! О скольких ты красою бесподобной Сгубил бы, если б только захотел! Не надо! Ибо все твое — мое. Мое и имя доброе твое.

Сонет 96 развивает тему сонета 95: по утвержде нию поэта, красота юноши такова, что его пороки ка жутся добродетелями.

211

XCVII

How like a winter hath my absence been From thee, the pleasure of the fleeting year! What freezings have I felt, what dark days seen! What old December’s bareness everywhere! And yet this time removed was summer’s time, The teeming autumn big with rich increase, Bearing the wanton burden of the prime, Like widowed wombs after their lords’ decease: Yet this abundant issue seemed to me But hope of orphans, and unfathered fruit, For summer and his pleasures wait on thee, And thou away, the very birds are mute. Or if they sing, ‘tis with so dull a cheer, That leaves look pale, dreading the winter’s near.

This and the next two sonnets are interconnected, and describe a period of separation, perhaps one which has come to an end and may be looked back on, as a time removed from which the poet is glad to have escaped. A strong contrast runs throughout between presence and absence, summer and winter, pleasure and pain. Wherever the youth is, it is summer or fruitful autumn, wherever he is not, it is freezing winter. The rich imagery of the natural world somehow endows the youth with a supernatural beauty, and one begins to understand why he exercises such a fascination over all those who know him.

212

Какой зимою стала для меня Разлука наша, о услада года! Как я замерз, во тьме не видя дня. — Бесплодная декабрьская погода! В разлуке этой лета дни прошли, За ними осень с жатвой золотою И прочими исчадьями земли Прошла вослед брюхатою вдовою. Но лишь сиротство видел я вокруг, Вотще плодоношенье это пышно: Нет лета без тебя, любезный друг, И без тебя мне певчих птиц не слышно. А если свистнут, жалок этот свист, И в страхе пред зимой бледнеет лист.

Судя по содержанию сонета 97, он знаменует при мирение, состоявшееся после продолжительной размол вки поэта и Друга. Для поэта лето и осень, проведен ные в разлуке, были подобны унылой, беспросветной зиме.

213

XCVIII

From you have I been absent in the spring, When proud-pied April (dressed in all his trim) Hath put a spirit of youth in every thing: That heavy Saturn laughed and leaped with him. Yet nor the lays of birds, nor the sweet smell Of different flowers in odour and in hue, Could make me any summer’s story tell: Or from their proud lap pluck them where they grew: Nor did I wonder at the lily’s white, Nor praise the deep vermilion in the rose, They were but sweet, but figures of delight: Drawn after you, you pattern of all those. Yet seemed it winter still, and you away, As with your shadow I with these did play.

The poet’s lament over his separation from the beloved continues. Everything else is enjoying springtime and rebirth, but he alone is locked in hideous winter. All the occurrences of Spring remind him of the youth, for the beauties of the seasons are based on the youth’s beauty and derive from him. Therefore the poet only toys absent-mindedly with these manifestations of beauty, for he desires the real thing, the pattern of all beauty, and that is, in Platonic ideology, the beloved youth who is the form that inspires and creates everything that lives and grows.

214

С тобою разлучились мы весною, Когда апрель нарядный расписал Луга своею кисточкой цветною И сам Сатурн смеялся и плясал. Ни щебет птиц, ни луга ароматы, Ни свежесть расцветающей земли Не скрашивали мне моей утраты И в хоровод повлечь свой не могли. Середь белых лилий я стоял в печали, Не славил роз румяных торжество — Они, как списки об оригинале. Мне речь вели — не более того. Глухой зимой казалось это лето: Но мне, лишь тень твоя вся роскошь эта.

Сонет 98 продолжает тему сонета 97: поэт пишет, что весна, с пробуждением и расцветом природы, ос тавила его равнодушным, поскольку он был в разлуке с Другом. Утешался он только тем, что находил в пре красных цветах сходство с юношей.

215

XCVIX

The forward violet thus did I chide, Sweet thief, whence didst thou steal thy sweet that smells, If not from my love’s breath? The purple pride Which on thy soft check for complexion dwells, In my love’s veins thou hast too grossly dyed. The lily I condemned for thy hand, And buds of marjoram had stol’n thy hair, The roses fearfully on thorns did stand, One blushing shame, another white despair: A third nor red, nor white, had stol’n of both, And to his robbery had annexed thy breath, But for his theft in pride of all his growth A vengeful canker eat him up to death. More flowers I noted, yet I none could see, But sweet, or colour it had stol’n from thee.

This sonnet, although being ostensibly an amplification of the closing couplet of the preceding one, is pervaded by a new theme which predominates to the extent of swamping all previous considerations. That theme is the idea of theft, of which all the flowers cited are found guilty, in that they have stolen colour, scent, beauty, essence, being from the beloved. Yet it is impossible to escape the recollection that previously the youth has been addressed in exactly the same terms here applied to the violet, sweet thief.

216

Пенял фиалке я: «Не ты ли с уст Любимого украла ароматы? И пурпур лепестков, что слишком густ, Ужели не из жил его взяла ты?» Руки твоей у лилий белизна, А цвет волос — в бутонах майорана; Воровка роза от стыда красна, Бела другая — в страхе от обмана, А третья — не красна и не бела, Взяла себе твое дыханье лета; Такие наказуемы дела — И ест ее теперь червяк за это. Прекрасными цветами полон сад, Но крадены их цвет и аромат.

Сонет 99, единственный в книге, содержит не че тырнадцать, а пятнадцать строк. Такой вариант сонетной формы встречался в эпоху Шекспира; в частности, ее использовал Б. Барнс. Некоторые исследователи счита ют, что данный сонет был для автора эксперименталь ным; с другой стороны, высказывалось мнение, что сонет попал в сборник в черновом, недоработанном виде. Содержание сонета традиционно для английской и континентальной поэзии того времени: поэт упрекает цветы за «воровство», находя в них приметы красоты, образцом которой является его возлюбленный.

217

Where art thou Muse that thou forget’st so long, To speak of that which gives thee all thy might? Spend’st thou thy fury on some worthless song, Darkening thy power to lend base subjects light? Return forgetful Muse, and straight redeem, In gentle numbers time so idly spent, Sing to the ear that doth thy lays esteem, And gives thy pen both skill and argument. Rise resty Muse, my love’s sweet face survey, If time have any wrinkle graven there, If any, be a satire to decay, And make time’s spoils despised everywhere. Give my love fame faster than Time wastes life, So thou prevent’st his scythe, and crooked knife.

In this and the following three sonnets the poet elaborately excuses his silence and the hiatus in the production of his sonnets in praise of the youth, a hiatus which perhaps corresponds to the period of absence commemorated in the previous three sonnets. Whether this silence was a real or imaginary one it is impossible to know. The defence against the charge of failure is a conventional defence, in that it uses the standard figure of the Muse as the source of poetic inspiration. But here the Muse is blamed for having dried up. She has spent her energies in worthless pursuits and is castigated for being devoted to trivialities, being forgetful and slothful.

218

100

О Муза, что-то голос твой исчез! Что ж не поешь источник вдохновенья? Иль тратишься на скудной ниве пьес, Ничтожные кропая сочиненья? Забывчивая, воротись и пой, И в песнях возмести свои растраты Тому, кто дал тебе и голос твой, И мастерство, которым днесь жива ты. Все борозды с чела его сотри, Что Время нанесло стилом тяжелым, Перо свое сатирой заостри И на смех Время подними глаголом! Спеши воспеть недолгую красу И Времени останови косу.

Сонет 100 является первым из группы сонетов, в которых автор упрекает свою Музу (то есть самого себя) за пренебрежение своей главной обязанностью — вос певать Друга. Из этого можно заключить, что отношения поэта и юноши не восстановились полностью; если раньше поэт всей душой тянулся к возлюбленному, страдая только от разлук и размолвок с ним, то теперь он сам заметно охладел и вынужден принуждать себя к тому, что прежде было душевным порывом.

219

O truant Muse what shall be thy amends, For thy neglect of truth in beauty dyed? Both truth and beauty on my love depends: So dost thou too, and therein dignified: Make answer Muse, wilt thou not haply say, ‘Truth needs no colour with his colour fixed, Beauty no pencil, beauty’s truth to lay: But best is best, if never intermixed’? Because he needs no praise, wilt thou be dumb? Excuse not silence so, for’t lies in thee, To make him much outlive a gilded tomb: And to be praised of ages yet to be. Then do thy office Muse, I teach thee how, To make him seem long hence, as he shows now.

The poet continues with his cheeky castigation of the Muse. Perhaps by throwing all the blame on her he can show that he is guiltless, and in fact that he is better than her, for best is best if never intermixed, therefore he should not need to mix his own inspiration with that provided by the Muse. Indeed, by the end of the poem he is offering to teach her how it should be done, and the youth no doubt is expected to be an amused bystander of all this. To the reader there is perhaps an awareness of contradiction or, at the very least, forgetfulness, for not so long ago the youth was being accused of betrayal, or having (or not having) virtue which did not match the outward show, or being a festering lily.

220

101

Ты, верностью в красе пренебрегая, О Муза, извиненье сыщешь где? Ведь, красоту и верность воспевая В возлюбленном, прославишься везде. Иль скажешь, мол, для верности румяна Не нужны, есть у ней свои цвета; Мол, красота верна, коль без изъяна, Не тронь, коль совершенна красота? Доколе, Муза, будешь ты лениться? Не смей молчать! Ты петь его должна Так, чтоб, когда падет его гробница, Он был во все прославлен времена. Возьмемся же за дело мы отныне, Чтоб сохранить его таким, как ныне.

Сонет 101 продолжает тему «нерадивой Музы», начатую в сонете 100.

221

CII

My love is strengthened though more weak in seeming, I love not less, though less the show appear, That love is merchandized, whose rich esteeming, The ownerâ&#x20AC;&#x2122;s tongue doth publish every where. Our love was new, and then but in the spring, When I was wont to greet it with my lays, As Philomel in summerâ&#x20AC;&#x2122;s front doth sing, And stops her pipe in growth of riper days: Not that the summer is less pleasant now Than when her mournful hymns did hush the night, But that wild music burthens every bough, And sweets grown common lose their dear delight. Therefore like her, I sometime hold my tongue: Because I would not dull you with my song.

The poet continues to excuse his recent silence by saying that it is a sign of his increased love. Even the nightingale's song would become tedious if it were spread throughout the entire summer, when every other common bird was singing. It is noticeable in this sonnet that the imagery almost takes command, and what in the beginning started as praise of the youth becomes a separate delight in the manifestations of early summer, as the days ripen, and birds sing from every tree. Finally the poet puts an end to it all, and insists that silence is best, since the beauty of their love does not need a prattling tongue to enliven it with song.

222

102

Любовь моя сильна не напоказ, Не напоказ вдвойне она нежнее. Словесных ей не надобно прикрас, Ведь не торгую я на рынке ею. Когда любовь пришла к тебе и мне, Я пел ее младенческие лета, Как соловей, что звонок по весне, Но замолкает к середине лета. Не то чтоб лето хуже, чем весна, Когда свистал певец в ночном дозоре, Но летом с каждой ветки песнь слышна, А соловей не свищет в общем хоре. Надоедать из хора не хочу И потому, как соловей, молчу.

В сонете 102 поэт оправдывает свое поэтическое «молчание» тем, что он не желает присоединять свой голос к общему хору — очевидно намекая на других претендентов на внимание Друга.

223

CIII

Alack what poverty my muse brings forth, That having such a scope to show her pride, The argument all bare is of more worth Than when it hath my added praise beside. O blame me not if I no more can write! Look in your glass and there appears a face, That over-goes my blunt invention quite, Dulling my lines, and doing me disgrace. Were it not sinful then striving to mend, To mar the subject that before was well? For to no other pass my verses tend, Than of your graces and your gifts to tell. And more, much more than in my verse can sit, Your own glass shows you, when you look in it.

The poet again parades his modesty, portraying himself as an indifferent poet who cannot adequately sing the worth of his beloved. But of course the poem itself contradicts this stance, and the poet, despite his disclaimers, is probably well aware of the relative merits of his verse when set against the youth's own frivolity and the worth of a lasting and true relationship. Yet he shows his generosity by degrading his talents to a humble level and putting the youth on the customary high pedestal. The closing couplet is perhaps double edged in that the 'more, much more' which the mirror shows is the effect of the encroachment of lines and wrinkles.

224

103

Я б с нищей Музой петь тебя был рад — Желанья славы с нею мы не чужды, Но наш предмет достойнее стократ, И в наших похвалах ему нет нужды. Поэтому стихов не жди моих. Ты в зеркале своем увидишь взором Прекрасный лик, который жалкий стих Покроет несмываемым позором. Тут править что-то было бы грешно: Корежить идеал никто не вправе. А у меня призвание одно — Тебя воспеть к твоей великой славе. Ведь то, что видишь в зеркале своем, Прекраснее того, что мы споем.

В сонете 103, продолжающем тему «уклонения» поэта от обязанности воспевать Друга, поэт оправды вается тем, что его Музе не под силу столь великий предмет, — его стихи могут только исказить красоту юноши, которая говорит сама за себя. Стоит отметить, что ранее, в сонете 101, подобные оправдания отвер гались как несостоятельные.

225

CIV

To me fair friend you never can be old, For as you were when first your eye I eyed, Such seems your beauty still: three winters cold, Have from the forests shook three summersâ&#x20AC;&#x2122; pride, Three beauteous springs to yellow autumn turned, In process of the seasons have I seen, Three April perfumes in three hot Junes burned, Since first I saw you fresh which yet are green. Ah yet doth beauty like a dial hand, Steal from his figure, and no pace perceived, So your sweet hue, which methinks still doth stand Hath motion, and mine eye may be deceived. For fear of which, hear this thou age unbred, Ere you were born was beautyâ&#x20AC;&#x2122;s summer dead.

This sonnet is thought by many to be one of the so called ' dating' sonnets. If we could determine the date when youth and poet first met, so the argument runs, we could then decide when this sonnet was written. This may be so, but it has been pointed out that the three year period mentioned in lines 3-7 is probably only notional, a conventional time span for love to build and fructify. Ronsard, Desportes, Daniel and others celebrated a three year span of loving allegiance (JK. p.308). Horace is also suggested as the originator of the three year statutory period of grace, when he sings of his passion for Inachia.

226

104

Ты неизменно юн в глазах моих, Ведь ты прекрасен так же, как вначале, При первой встрече. Три зимы седых Трех лет наряды с пышных крон сорвали, Трех весен зелень трижды в желтизне Трех осеней безропотно сгорела, Но перемен в тебе не видно мне, Тебя затронуть Время не сумело. Но красота, как стрелка на часах, Смещается, хоть скрадено движенье. Так ты, хоть и застыл в моих глазах, Все ж старишься, обманывая зренье. Так вот страшись и знай, ты, темнота, — От веку умирала красота.

Сонет 104 — один из тех немногих, которые позво ляют делать заключения биографического характера: в нем определенно указывается, что со времени знакомства автора и юноши прошло три года. Поэт разворачивает картину смены времен года, чтобы подчеркнуть: кра сота Друга для него неизменна. С другой стороны, здесь он впервые допускает, что и эта идеальная красота под властна времени.

227

Let not my love be called idolatry, Nor my beloved as an idol show, Since all alike my songs and praises be To one, of one, still such, and ever so. Kind is my love to-day, to-morrow kind, Still constant in a wondrous excellence, Therefore my verse to constancy confined, One thing expressing, leaves out difference. Fair, kind, and true, is all my argument, Fair, kind, and true, varying to other words, And in this change is my invention spent, Three themes in one, which wondrous scope affords. Fair, kind, and true, have often lived alone. Which three till now, never kept seat in one.

This curious sonnet treads once again the very thin line between arcane humour and outright blasphemy, which has already been seen in Sonnets 34 (Peter's denial of Christ) and 52 (the Beatitudes), and it continues in 108, which has an irreverent parody of the 'Our Father'. Here the theme is that of the Holy Trinity and the poet's argument seems to be that his love is not idolatrous because it is a worship of the Holy Trinity, God the Father, God the Son, and God the Holy Ghost, which three he transmutes into fairness, kindness and truthfulness, all seen in his beloved. It is as if the poet is responding to an accusation, and defending himself against the charge of idolatrous worship.

228

105

Пусть не винят в язычестве меня — Не идол мой возлюбленный нисколько, Хоть, как язычник, я день изо дня Пою ему, хвалу ему — и только. Красив и нежен он, любовь моя, И постоянен равно неизменно, И неизменно постоянству я Свои стихи слагаю вдохновенно. «Прекрасный, добрый, верный», — я твержу, «Прекрасный, добрый, верный», — только это, И темы я другой не нахожу: Все три в одном — вот тема для поэта! «Прекрасный, добрый, верный» — врозь подчас, Но вот все три в одном на этот раз.

Содержание сонета 105 необычно и знаменатель но. Автор «Сонетов», как правило, избегающий обра щения к христианским категориям и символам, здесь нарочито использует их, в прямо противоположном христианскому смысле: на место единого Бога он ста вит новоявленное божество — своего Друга, приписы вая ему триединство атрибутов совершенства: «прекрас ный», «добрый», «верный».

229

CVI When in the chronicle of wasted time, I see descriptions of the fairest wights, And beauty making beautiful old rhyme, In praise of ladies dead, and lovely knights, Then in the blazon of sweet beautyâ&#x20AC;&#x2122;s best, Of hand, of foot, of lip, of eye, of brow, I see their antique pen would have expressed, Even such a beauty as you master now. So all their praises are but prophecies Of this our time, all you prefiguring, And for they looked but with divining eyes, They had not skill enough your worth to sing: For we which now behold these present days, Have eyes to wonder, but lack tongues to praise.

This sonnet however looks back to a time when knights and ladies led lives of romance and mystery, a time which chroniclers have recorded.for posterity in descriptions which appear to foreshadow in some sense the youth's excelling beauty. The writers of past ages were aware, through some sort of divination, of a beauty that surpassed all others. Yet they did not know the youth, who was not yet born. Their songs therefore were mere prefigurings of his worth and glory, which now is appreciated, even though the present day poets lack the skill to sing of him adequately.

230

106 Листая хроник древние листы О красоте людей времен тех дальних, Прочту стихи во славу красоты Красавиц и красавцев идеальных. Но вижу я, что древнее стило В своей чудесной красоты картине Ланиты, очи, губы и чело Дает точь-в-точь как ты являешь ныне. Тебя, как видно, видели они И описали силою прозренья. Проникнув оком прямо в наши дни, Но не хватило зренья и уменья. А что прикажешь делать нам сейчас, Чей нем язык, хотя дивится глаз?

По своему содержанию сонет 106 перекликается с сонетом 59: поэт задается вопросом, какую красоту вос певали авторы прошлого, и дает ответ, что все они мог ли только предвосхищать совершенную красоту Друга.

231

CVII

Not mine own fears, nor the prophetic soul, Of the wide world, dreaming on things to come, Can yet the lease of my true love control, Supposed as forfeit to a confined doom. The mortal moon hath her eclipse endured, And the sad augurs mock their own presage, Incertainties now crown themselves assured, And peace proclaims olives of endless age. Now with the drops of this most balmy time, My love looks fresh, and death to me subscribes, Since spite of him Iâ&#x20AC;&#x2122;ll live in this poor rhyme, While he insults oâ&#x20AC;&#x2122;er dull and speechless tribes. And thou in this shalt find thy monument, When tyrantsâ&#x20AC;&#x2122; crests and tombs of brass are spent.

Of all the sonnets this is the most difficult to give an adequate summary of, or to delve into its many meanings. It appears to be pregnant with hidden mysteries, and references abound to what appear to be contemporary events, situations and personalities. The majesty of the opening lines fills one with a sense of impending revelation, which indeed follows in the next two quatrains, but unfortunately, as soon as the spotlight of analysis is turned upon them, all the hidden meanings cloak themselves in mist, and the references to peace, mortal moons, the augurs and the balmy times evaporate into uncertain generalisations with no footing anywhere.

232

107

Ни страх мой, ни вселенский дух — пророк, Чье тьму времен пронизывает око, Любви моей мне не укажет срок, Хотя она дана мне лишь до срока. Затмилась тихо смертная луна, Пророчества авгуров вышли лживы, Уверенность на трон возведена, И вечные объявлены оливы. И это все — бальзам на раны мне, Любовь моя свежа, я весел снова — И не умру с другими наравне, Которые в веках не имут слова. В стихах и ты пребудешь — и скорей Падут гробницы и гербы царей.

По единодушному мнению исследователей, сонет 107 содержит ряд намеков на важные внешние обстоятель ства, вероятно, политического характера. Однако в том, что это за обстоятельства, исследователи расходятся, предлагая широкий выбор возможных толкований. Привязка к известным историческим событиям позволила бы сделать выводы относительно времени написа ния сонета и, возможно, о политических пристрастиях и связях автора.

233

CVIII

What’s in the brain that ink may character, Which hath not figured to thee my true spirit, What’s new to speak, what now to register, That may express my love, or thy dear merit? Nothing sweet boy, but yet like prayers divine, I must each day say o’er the very same, Counting no old thing old, thou mine, I thine, Even as when first I hallowed thy fair name. So that eternal love in love’s fresh case, Weighs not the dust and injury of age, Nor gives to necessary wrinkles place, But makes antiquity for aye his page, Finding the first conceit of love there bred, Where time and outward form would show it dead.

108 was the number of sonnets in Sidney's Astrophel and Stella, one of the most prominent and among the earliest of the sonnet sequences to be published in England, and certainly among the most influential. It was published in 1591, posthumously, but circulated in manuscript for eleven years before the date of publication, and was enormously influential in setting the pattern for subsequent writers. It is almost inevitable therefore that the poet, having reached this vantage point, takes stock of his condition and the progress of his love. Is there anything new to express, anything which might enhance his love, or the mutual love of lover and beloved?

234

108

Что в мыслях есть, достойное бумаги, Чего мой верный дух тебе не дал? Какой еще он не принес присяги? Каких еще не высказал похвал? Нет ничего. Но все же днем и ночью Твержу я, как молитву, все одно: Ты — мой, я — твой, с тех пор как я воочью Узрел тебя, — другого не дано. Бессмертная любовь, рождаясь снова, Не видит седины — она свежа, Морщины нипочем ей — и готова Из старика творить себе пажа, И вспыхивает в сердце с новой силой Там, где наружность кажется могилой.

Сонет 108 перекликается по содержанию с соне том 76: поэт уверяет, что не может написать ничего но вого — он вынужден повторяться, поскольку неизменны совершенства Друга и любовь поэта к нему. Однако здесь тон этих уверений иной: поэт прибегает к ним скорее по привычке или в надежде на то, что они в силах со хранить любовь вопреки времени и старости, власть которых в конце сонета признается прямо.

235

CIX

O never say that I was false of heart, Though absence seemed my flame to qualify, As easy might I from my self depart, As from my soul which in thy breast doth lie: That is my home of love, if I have ranged, Like him that travels I return again, Just to the time, not with the time exchanged, So that my self bring water for my stain, Never believe though in my nature reigned, All frailties that besiege all kinds of blood, That it could so preposterously be stained, To leave for nothing all thy sum of good: For nothing this wide universe I call, Save thou my rose, in it thou art my all.

After a period of separation the poet asserts his undying loyalty to the youth. However, he cannot deny that his standards have slipped somewhat, and that he has ranged abroad and tasted other fruit. His guilt is such that he has to acknowledge the stain on the purity of his pure love, which he undertakes to cleanse with tears. The argument in his defence seems to be that all his extraneous attachments have been entirely superficial, for it would be impossible for him to separate himself from his beloved, since they are one, and that no one in the universe, not even the universe itself, could match the sum of beauty and goodness which he beholds and clings to in the wonderful boy.

236

109

Я не изменник, не вини меня, Хотя разлука — признак охлажденья. Что, душу я в твоей груди храня, Покинул сам себя без сожаленья. Но тут мой дом, и я вернулся вновь, И более отсюда я — ни шагу: Не износилась по пути любовь, И пятна смыть свои принес я влагу. И пусть порок течет в моей крови, Но все ж не столь мои ужасны пятна, Чтоб драгоценный дом своей любви Я променял и не пришел обратно. Без милой розы, без тебя, мой друг, Весь мир — ничто, и пусто все вокруг.

Сонет 109 красноречиво говорит о переменах в от ношениях поэта и Друга: в нем упоминается об очеред ной разлуке, но на этот раз ее причиной был, по-ви димому, сам поэт. Он признается в своих заблуждениях и грехах, и хотя заканчивает заверениями в неизменной любви к Другу, эти привычные заверения звучат пустыми, дежурными фразами.

237

Alas â&#x20AC;&#x2DC;tis true, I have gone here and there, And made my self a motley to the view, Gored mine own thoughts, sold cheap what is most dear, Made old offences of affections new. Most true it is, that I have looked on truth Askance and strangely: but by all above, These blenches gave my heart another youth, And worse essays proved thee my best of love. Now all is done, have what shall have no end, Mine appetite I never more will grind On newer proof, to try an older friend, A god in love, to whom I am confined. Then give me welcome, next my heaven the best, Even to thy pure and most most loving breast.

A continuation of the apologia for his philandering that the poet admits to in the previous sonnet. It also takes up, though perhaps in a less passionate manner, the idolatry theme of sonnet 105. The poet confesses to his swervings from the path of true love, but asserts that he returns refreshed and with a renewed sense of the divinity and wonder of his former love for the youth. Nothing has changed, if anything his love has increased, and he hopes and trusts that he will be welcomed by the beloved, just as he hopes ultimately for Christian redemption and a return to Abraham's bosom.

238

110

О да, увы, в шутах я побывал, Зевак потешил пестрою обновой, Задешево богатство продавал, Старинную любовь пятная новой. О да, увы, глаза я отводил От верности и в этом помраченьи Вторую юность сердцу находил И приносил тебе одни мученья. Но хватит разжигать мне аппетит! Все кончено, возьми, что бесконечно. — Моя любовь тебя не огорчит, Мой бог, к тебе привязан я навечно. Меня к земному раю приведи — И к любящей прижми своей груди.

Сонет 110 примыкает по содержанию к сонету 109: поэт признается в своих грехах и клянется впредь быть верным, в то же время объясняя свои измены тем, что с их помощью он якобы возбуждал в себе «аппетит» к «лучшей любви», которая связывает его с Другом. Явная натянутость этих объяснений свидетельствует о том, что к этому времени поэт уже не слишком старался оправ даться и восстановить отношения с юношей.

239

CXI

O for my sake do you with Fortune chide, The guilty goddess of my harmful deeds, That did not better for my life provide, Than public means which public manners breeds. Thence comes it that my name receives a brand, And almost thence my nature is subdued To what it works in, like the dyerâ&#x20AC;&#x2122;s hand: Pity me then, and wish I were renewed, Whilst like a willing patient I will drink, Potions of eisel â&#x20AC;&#x2DC;gainst my strong infection, No bitterness that I will bitter think, Nor double penance to correct correction. Pity me then dear friend, and I assure ye, Even that your pity is enough to cure me.

This sonnet continues the poet's defence of his conduct, which on the surface looks bad. It has brought him shame and disgrace and a swerving away from his beloved. However he decides to put most, if not all the blame upon fortune, which has not provided him with noble birth or wealth, with the result that he must ply his wares in the market place. Commentators since the late eighteenth century, starting with Edmund Malone, have noticed that this sonnet seems to refer directly to Shakespeare's career in the theatre. Whether this is indeed the case cannot be proven, but it is impossible not to be curious about the life of one so famous.

240

111

Мой милый друг. Фортуну побрани, Виновницу моих поступков скверных. В глазах людей меня клеймят они, И на людях я в муках непомерных. Я в пятнах, как красильщика рука, — От имени не в силах отложиться. Ты пожалей больного старика Хотя б чуть-чуть и дай ему отмыться. Мою заразу уксусом пои, Мне в радость будет горькая настойка, Приму любые снадобья твои И вынесу любую кару стойко. Возлюбленный, больного пожалей — Мне жалости целительной налей.

В сонете 111 продолжает громко звучать тема по роков и грехов, в которых поэт признается, но едва ли раскаивается. На этот раз он списывает свой недостойный образ жизни на Фортуну, давшую ему низкий удел, и дурную среду, влиянию которой он невольно подчиня ется. Сонет заканчивается призывом к Другу проявить жалость, которая якобы способна все исправить и из лечить.

241

CXII

Your love and pity doth th’ impression fill, Which vulgar scandal stamped upon my brow, For what care I who calls me well or ill, So you o’er-green my bad, my good allow? You are my all the world, and I must strive, To know my shames and praises from your tongue, None else to me, nor I to none alive, That my steeled sense or changes right or wrong. In so profound abysm I throw all care Of others’ voices, that my adder’s sense, To critic and to flatterer stopped are: Mark how with my neglect I do dispense. You are so strongly in my purpose bred, That all the world besides methinks are dead.

A sonnet which seems to be so complex that no amount of teasing away at its lines can give an entirely satisfactory meaning to them. Lines 7, 8, 12, 13, and 14 are especially difficult. However it is worth focussing on the general theme, a theme which dominates the sonnet to such an extent that its force and presence overrides any particular difficulties and carries all before it like a river in torrent. That theme is summed up in line 5, You are my all the world, and in various forms it appears, disappears and re-appears. Thus 'What care I who talks of me, as long as you are aware of me'; 'For me, no one else in the universe exists apart from you.

242

112

Бальзам мне на клейменое чело Твоя любовь и нежное участье. Кто б ни рядил меня в добро и зло, В твоей лишь похвале взыскую счастья. Ты для меня весь мир! Главу склоня, Стыдить и славить наделяю правом. Я мертв для всех, мертвы все для меня, Лишь ты судья делам моим неправым. Молву я бросил в бездну немоты, Мой слух гадючий ей теперь не внемлет; Ни лести, ни бесстыдной клеветы Моя глухая совесть не приемлет. Я жажду только слова твоего, Все остальное, мнится мне, мертво.

Сонет 112, примыкающий к сонету 111, содержит призыв к юноше проявить любовь и сострадание и тем загладить «печать вульгарного скандала», которую поэт приобрел в своих «блужданиях». В сильных выраже ниях он объявляет, что мнение всего мира для него ничто, его слух затворен и для клеветника, и для льстеца, — место, важное для психологической характеристики автора независимо от контекста его отношений с ад ресатом «Сонетов».

243

CXIII

Since I left you, mine eye is in my mind, And that which governs me to go about, Doth part his function, and is partly blind, Seems seeing, but effectually is out: For it no form delivers to the heart Of bird, of flower, or shape which it doth latch, Of his quick objects hath the mind no part, Nor his own vision holds what it doth catch: For if it see the rudâ&#x20AC;&#x2122;st or gentlest sight, The most sweet favour or deformedâ&#x20AC;&#x2122;st creature, The mountain, or the sea, the day, or night: The crow, or dove, it shapes them to your feature. Incapable of more, replete with you, My most true mind thus maketh mine untrue.

Although this sonnet seems to be an echo of earlier sonnets (24, 43, 46, 47) which deal with the eye/heart relationship, it effectively continues from the previous one and explores the theme of the totality with which the poet's soul has been invaded by the images and the presence of the beloved youth. To such an extent is he infected that the things his eye sees are no longer recorded as such, but are transmuted into the lovely features of the youth, whether they be seas, mountains, day, night, crows or doves.

244

113

В разлуке глаз мой у меня в мозгу, А тем, которым смотрят на дорогу, Полуслепым, я мало что могу, Хотя и различаю понемногу. Ни сердцу глаз картины не дает, Блуждает взор, рассеян и неточен, Ни к мозгу не течет его отчет — И ни на чем он не сосредоточен. Уродине и чуду красоты, Изящному и грубому предмету — Всему он придает твои черты: И голубю, и врану, тьме и свету. Тобою переполненный сейчас, Мой верный мозг неверным сделал глаз.

Сонеты 113 и 114, по-видимому написанные в раз луке с юношей, посвящены теме «неверных глаз»: поэт утверждает, что его душа переполнена образом Друга настолько, что черты возлюбленного видятся ему во всех окружающих предметах, даже уродливых. Содержание этих сонетов (как и 115-го) свидетельствует о временном восстановлении отношений между поэтом и Другом — если только этими любовными декларациями автор не выдает желаемое за действительное.

245

CXIV

Or whether doth my mind being crowned with you Drink up the monarch’s plague this flattery? Or whether shall I say mine eye saith true, And that your love taught it this alchemy? To make of monsters, and things indigest, Such cherubins as your sweet self resemble, Creating every bad a perfect best As fast as objects to his beams assemble: O ‘tis the first, ‘tis flattery in my seeing, And my great mind most kingly drinks it up, Mine eye well knows what with his gust is ‘greeing, And to his palate doth prepare the cup. If it be poisoned, ‘tis the lesser sin, That mine eye loves it and doth first begin.

This sonnet, taking up again the ideas of the previous one, hinges on a quasiphilosophical conundrum as to which of the two, the eye or the mind, are guilty of the greatest sin, the mind in being deceived by flattery, or the eye in transforming all base images by a sort of arcane alchemy into images of the youth. Why either of these should be regarded as sinful is not clearly stated, unless it is harking back once again to the possibility of idolatry and idolatrous loving, first raised in Sonnet 105 and made the subject of various speculations thereafter.

246

114

Ужель мой мозг, увенчанный тобою, Чуму пьет из монаршей чаши — лесть? Иль глаз не лжет — и некоей волшбою Дано ему из чудищ произвесть Небесных херувимов с ликом ясным, Как двойники похожих на тебя, Представить безобразное прекрасным, Едва его поймает взгляд, любя? Конечно лесть! И из монаршей чаши Пьет мозг мой, а угодливый мой глаз В деталях малых знает вкусы наши И ублажить сполна желает нас. Пусть это яд, но грех сей невелик: Ведь глаз мой первым чашу пить привык.

247

CXV

Those lines that I before have writ do lie, Even those that said I could not love you dearer, Yet then my judgment knew no reason why, My most full flame should afterwards burn clearer, But reckoning time, whose millioned accidents Creep in ‘twixt vows, and change decrees of kings, Tan sacred beauty, blunt the sharp’st intents, Divert strong minds to the course of alt’ring things: Alas why fearing of time’s tyranny, Might I not then say ‘Now I love you best,’ When I was certain o’er incertainty, Crowning the present, doubting of the rest? Love is a babe, then might I not say so To give full growth to that which still doth grow.

Comparisons are often made between this sonnet and the love poem by John Donne, Love's Growth, part of which is given below. Lovers Infiniteness by the same poet is also relevant. These poems by John Donne are probably of a similar date to this sonnet, so we may be assured that metaphysical speculations of this sort were current among the literary fraternity of the time. The poet marvels how his love can still seem to increase, even though in times past he claimed that it was impossible to love with any greater love than he knew at the time. Yet, on looking back, he finds that his love has grown miraculously even beyond that complete measure which he thought was the limit of its fulfilment.

248

115

Увы, в своих строках тебе я лгал, Сказав, что не могу любить сильнее, — Тогда никак я не предполагал, Что пламень мой способен быть полнее. Но, тиранию Времени признав, Чьи неисповедимые напасти Ломают веру и лишают прав, Мнут красоту и низвергают власти, Уверенный, что миг неверен всяк, Я жил тогда одной минутой тою, Сказав тебе, — и вот попал впросак! — Мол, я люблю с предельной полнотою. Любовь дитя. А я назвал, прости, Созревшим то, чему дано расти.

Сонет 115 — последний из сонетов к Другу, в ко тором выражено искреннее любовное чувство. Пара доксальным фоном для этого служит тема всесильного Времени, в арсенале которого — «миллион» случай ностей, способных заставить нарушить любые обеты и изменить самым твердым намерениям. Декларация неизменной — и даже всевозрастающей — любви од новременно с признанием того, что человек не влас тен не только в своей жизни, но даже в своей душе, придают стихотворению глубину и подлинный лиризм.

249

CXVI

Let me not to the marriage of true minds Admit impediments, love is not love Which alters when it alteration finds, Or bends with the remover to remove. O no, it is an ever-fixed mark That looks on tempests and is never shaken; It is the star to every wand’ring bark, Whose worth’s unknown, although his height be taken. Love’s not Time’s fool, though rosy lips and cheeks Within his bending sickle’s compass come, Love alters not with his brief hours and weeks, But bears it out even to the edge of doom: If this be error and upon me proved, I never writ, nor no man ever loved.

Although in former times this sonnet was almost universally read as a paean to ideal and eternal love, with which all readers could easily identify, adding their own dream of perfection to what they found within it, modern criticism makes it possible to look beneath the idealism and to see some hints of a world which is perhaps slightly more disturbed than the poet pretends. In the first place it is important to see that the sonnet belongs in this place, sandwiched between three which discuss the philosophical question of how love deceives both eye and mind and judgement, and is then followed by four others which attempt to excuse the poet's own unfaithfulness and betrayal of the beloved.

250

116

Не признаю препятствий я для брака Двух честных душ. Ведь нет любви в любви, Что в переменах выглядит инако И внемлет зову, только позови. Любовь есть веха, коей с бурей в споре Дано стоять и вечно не упасть, Любовь — звезда судам в безбрежном море, Чью высоту измеришь, но не власть. Любовь — не шут у Времени, хоть розы Ланит и губ серпом сечет оно, Не страшны ей дней и недель угрозы, Стоять ей до конца времен дано. Иль я не ошибаюсь в этом, или Я не поэт и люди не любили.

Сонет 116, один из самых знаменитых в составе книги, не связан прямо с Другом или иным адресатом. Поэт воспевает любовь — «брак верных душ»: любви не страшны никакие изменчивые обстоятельства, она служит неколебимой вехой и путеводной звездой для всякой «заблудшей ладьи», не подчиняясь самому Вре мени. Психологическую глубину этому стихотворению придает подробное и выразительное перечисление всех опасностей, которые угрожают любви, а также неодноз начные начало и концовка.

251

CXVII

Accuse me thus, that I have scanted all, Wherein I should your great deserts repay, Forgot upon your dearest love to call, Whereto all bonds do tie me day by day, That I have frequent been with unknown minds, And given to time your own dear-purchased right, That I have hoisted sail to all the winds Which should transport me farthest from your sight. Book both my wilfulness and errors down, And on just proof surmise, accumulate, Bring me within the level of your frown, But shoot not at me in your wakened hate: Since my appeal says I did strive to prove The constancy and virtue of your love.

On a superficial level this sonnet commences a sequence which defends the poet against the charge of unfaithfulness and disloyalty, an accusation which harks back to sonnets 109 — 113, which have already dealt with the themes of betrayal and separation. But on a wider level one must look back also to those groups of sonnets which reflect on the youth's own lack of truth, and detail the poet's tortured reactions to his faithlessness. Sonnets 33 — 6 deal with the topics of separation and disloyalty, 40 — 42 with that of betrayal by the youth, 66 — 70 with worthlessness and inward corruption, 87 — 98 with merits and demerits, abandonment and separation, and 105 deals with constancy.

252

117

Меня за неуплату обвини ты И должником нечестным назови За то, что мною были позабыты Обязанности строгие любви, И время, что твоим по праву было, Я отдавал ничтожествам сполна, И ветру подставлял свои ветрила, Чтоб уносила прочь меня волна. И, подведя итог своим уликам, В преступном небрежении виня, Ты в гневе накажи меня великом, Но ненавистью не казни меня. Ведь ты моей измене тем обязан, Что факт твоей невинности доказан.

По содержанию сонет 117 примыкает к сонетам 109 — 112: поэт кается перед Другом в своих заблужде ниях и изменах. Раскаянье это звучит нарочито и неискренне, а заканчивается сонет заведомо пустым, надуман ным доводом, который, скорее, подходит для галантной игры в любовь, чем для серьезных отношений: поэт заявляет, что всеми своими прегрешениями всего лишь хотел доказать постоянство и добродетель Друга.

253

CXVIII

Like as to make our appetite more keen With eager compounds we our palate urge, As to prevent our maladies unseen, We sicken to shun sickness when we purge. Even so being full of your neâ&#x20AC;&#x2122;er-cloying sweetness, To bitter sauces did I frame my feeding; And sick of welfare found a kind of meetness, To be diseased ere that there was true needing. Thus policy in love tâ&#x20AC;&#x2122; anticipate The ills that were not, grew to faults assured, And brought to medicine a healthful state Which rank of goodness would by ill be cured. But thence I learn and find the lesson true, Drugs poison him that so feil sick of you.

The poet continues his apologia for waywardness and unfaithfulness. This he does with an extended double simile of sharpening the appetite with aperitifs and the practice of avoiding future sickness by taking preventative medicines. The sonnet occurs within a group of five which do their best to account for the poet's wilfulness and back-sliding. Having declared that love is eternal and unchanging in sonnet 116, he is now placed in the awkward situation of showing why he has not been true to the ideal. This sonnet is one of his attempts to rectify the situation and justify himself with arguments which inevitably have to be over-subtle and sophisticated.

254

118

Как мы, вкушая за обедом плотным, Едим приправы, небо горяча, И как желудок чистим зельем рвотным, Егo от хвори загодя леча, Так яств сладчайших стол твой объедая, Я горечь добавлял себе в еду, Размыслив так, что загодя тогда я Грозящие недуги отведу. Увы, пуста в любви такая мера, Лекарство это впрок мне не пошло, Сии предосторожности — химера: От многого добра не лечит зло. И потому урок теперь усвою: Лекарства — яд больному столь тобою.

В сонете 118 поэт возвращается к метафоре, для оправдания сво их «блужданий»: измены ему якобы были нужны для возбуждения «аппетита» к отношениям с Другом. Од нако здесь эта метафора быстро переходит в другую: теперь измены — это уже горькое снадобье, с помощью которого поэт устраивал себе болезненное «очищение» во избежание «недугов». В конце сонета объявляется, что он уже неизлечимо «болен» Другом. Прежняя идеальная любовь-дружба с юношей здесь уподобляется болезни — характеристи ка, которую поэт неоднократно дает своим отношени ям с Темной Дамой (сонет 147 и др.).

255

CXIX

What potions have I drunk of Siren tears Distilled from limbecks foul as hell within, Applying fears to hopes, and hopes to fears, Still losing when I saw my self to win! What wretched errors hath my heart committed, Whilst it hath thought it self so blessed never! How have mine eyes out of their spheres been fitted In the distraction of this madding fever! O benefit of ill, now I find true That better is, by evil still made better. And ruined love when it is built anew Grows fairer than at first, more strong, far greater. So I return rebuked to my content, And gain by ills thrice more than I have spent.

The poet continues his defence of past conduct. In looking back he perceives himself to have been suffering from a serious infatuation, which like a disease and maddening fever forced him to pursue an unattainable goal, as the alchemist pursues an unattainable dream of converting all base matter to gold.

256

119

Как выпил я настоя слез Сирены, Порочных в корне аки самый ад, Надеясь в страхе и страшась измены, Теряя все, чем мог бы быть богат? Как сердце на вершине счастья сладкой Вступило на порочный путь обид? Как заболел я этой лихорадкой, В которой очи лезут из орбит? Но есть в пороке польза, право слово! — Добро нам приумножить злом дано: Любовь, из пепла поднятая снова, Прекраснее того, что сожжено. Пристыженный, вкушаю я покоя — И так в пороке стал богаче втрое.

Сонет 119 тесно примыкает к сонету 118: поэт раз вивает тему «пользы вреда», представляя свои изме ны «лечением» от пресыщения счастьем.

257

CXX

That you were once unkind befriends me now, And for that sorrow, which I then did feel, Needs must I under my transgression bow, Unless my nerves were brass or hammered steel. For if you were by my unkindness shaken As I by yours, yâ&#x20AC;&#x2122;have passed a hell of time, And I a tyrant have no leisure taken To weigh how once I suffered in your crime. O that our night of woe might have remembered My deepest sense, how hard true sorrow hits, And soon to you, as you to me then tendered The humble salve, which wounded bosoms fits! But that your trespass now becomes a fee, Mine ransoms yours, and yours must ransom me.

The poet continues his apologia for his conduct which has soured the relationship. For some unaccountable reason the sophistry of the argument for the defence no longer seems to be of any great importance. Perhaps it is because the remembrance of sorrow endured as a result of the youth's former misdemeanours awakens our sympathy for the speaker. Not only has he suffered because of his own misguided pursuit of pleasure, as detailed in the previous sonnet, but he remembers also the cutting sorrow which he once lived through which seared his heart. Alas he was not fully alive to this when he went philandering, but now he has the grace to remember it.

258

120

Мне на руку измена та твоя, И, памятуя давние печали, В своей вике согнуться должен я, — Мое ведь сердце вовсе не из стали. Коль ты в моей измене пострадал, Как я в твоей, мне жаль тебя, а я-то, Мучитель твой, труда себе не дал Припомнить, как я сам страдал когда-то. О пусть та наша горестная ночь Мои былые оживит мученья И вынудит меня тебе помочь, Как ты тогда мне, дав бальзам смиренья. Но дабы равноправье соблюсти, — Ведь я простил! — и ты меня прости.

Поэт призывает Друга простить ему грехи, напоминая о какой-то прежней вине Друга перед ним. О каких конкретных событиях идет речь, остается неизвестным.

259

CXXI

‘Tis better to be vile than vile esteemed, When not to be, receives reproach of being, And the just pleasure lost, which is so deemed, Not by our feeling, but by others’ seeing. For why should others’ false adulterate eyes Give salutation to my sportive blood? Or on my frailties why are frailer spies, Which in their wills count bad what I think good? No, I am that I am, and they that level At my abuses, reckon up their own, I may be straight though they themselves be bevel; By their rank thoughts, my deeds must not be shown Unless this general evil they maintain, All men are bad and in their badness reign.

The theme of this sonnet is a variant of the proverbial idea that 'There is small difference to the eye of the world in being nought and being thought so'. It links in also with ideas of the inadequacy of the world's judgements, the injustice of criticism, and, obliquely, with the often expressed cynicism that committing sin is no crime. The real crime is to be discovered committing it. We may also speculate that it is a poem that was written in answer to some antecedent situation, a situation in which perhaps the youth accepted grudgingly the poet's excuses of the last three sonnets, but still cited evidence from other accusers of the poet's supposed infidelities.

260

121

Уж лучше быть порочным, а не слыть, Когда внимаешь понапрасну пеням. Приятным удовольствию не быть, Коль мы не сами так его оценим. Что углядит в страстей моих игре Развратом черным вскормленное око? Как тот, кто видит зло в моем добре, Судьею будет моего порока? Я — это я! Кто выдал им права Мои проступки измерять своими? Я, может, прям, а мера их крива, Я не желаю быть судимым ими! А то всеобщим выйдет приговор: Порочен всяк — и всякому позор.

В сонете 121 поэт не раскаивается в своих грехах — напротив, он весьма агрессивно возражает неким «другим», не признавая за ними права судить его. Общий тон сонета — мрачный, озлобленный; к своей песси мистической картине мира поэт добавляет констатацию моральной относительности и повсеместного торжества зла.

261

CXXII

Thy gift, thy tables, are within my brain Full charactered with lasting memory, Which shall above that idle rank remain Beyond all date even to eternity. Or at the least, so long as brain and heart Have faculty by nature to subsist, Till each to razed oblivion yield his part Of thee, thy record never can be missed: That poor retention could not so much hold, Nor need I tallies thy dear love to score, Therefore to give them from me was I bold, To trust those tables that receive thee more: To keep an adjunct to remember thee Were to import forgetfulness in me.

The poet admits to having given away, or to having lost, a notebook which was a gift to him from the youth. The insignificance of the event has led commentators to believe that the detail must be biographical, for it is too trivial to be part of a traditional sonnet sequence of lofty sentiments, and therefore probably relates to an actual incident. The idea of tables (a notebook) to record the loved one's perfections had already been used by Ronsard in one of his sonnets, an extract of which is given below. The difference seems to be that Ronsard's sonnet expresses the ideal of a sublime love, whereas Shakespeare seems to relate much more to the untidiness of lived experience.

262

122

Твой дар, твои листы, в моем мозгу, И о тебе там записи повсюду. И там я их века хранить могу, Не то что на бумаге — не забуду. Пусть не века, но до тех пор, пока Мой мозг и сердце в этом мире живы, Их не сотрет забвения рука И не найдет в них для себя поживы. Бумаги жалкой тщания пусты, Чужды счета делам любви и чести. Прости, я потерял твои листы, Но ты в моих листах на прежнем месте. Коль стану на бумажках все хранить — В забывчивости можешь обвинить.

Как явствует из содержания сонета, поводом для него послужило то, что поэт утратил (возможно, отдал кому-то) полученный от Друга подарок — какого-то рода книгу или тетрадь для записей. Что она собой представляла, и осталась ли неиспользованной или содержала запи си, — неясно. Поэт оправдывает себя тем, что образ Друга запечатлен навечно в его мозгу и сердце, — чтобы хранить его, не нужны записи на бумаге. Тот факт, что поэт так небрежно обошелся с подарком юноши, сви детельствует о значительном охлаждении их отношений к этому времени.

263

CXXIII

No! Time, thou shalt not boast that I do change, Thy pyramids built up with newer might To me are nothing novel, nothing strange, They are but dressings Of a former sight: Our dates are brief, and therefore we admire, What thou dost foist upon us that is old, And rather make them born to our desire, Than think that we before have heard them told: Thy registers and thee I both defy, Not wondâ&#x20AC;&#x2122;ring at the present, nor the past, For thy records, and what we see doth lie, Made more or less by thy continual haste: This I do vow and this shall ever be, I will be true despite thy scythe and thee.

As the sequence of sonnets dedicated to the youth draws to a close, the poet finally and crucially insists that his love is not of a mortal composition. It is not anything that is subject to time's destruction or to the fickle wheel of fortune. In these three last sonnets he affirms his truth and constancy, with a love which will outlive the pyramids, and the whims of political change, and all external forms of favour and preferment. No matter that all his past experience has shown him that the object of love may not be worth the devotion he lavishes upon it. It is the love that counts. It is the ability to make the sacrifice of oneself.

264

123

Не хвастай, Время, будто я меняюсь. Все пирамиды мне твои смешны, Все не в новинку, я не удивляюсь, — По старым образцам возведены. Жизнь коротка, и мы дивиться рады Старью, что выставляешь напоказ: Мы принимаем старые наряды Как новые, пошитые для нас. Отринув все что есть и что в помине, Тебе я бросить вызов свой могу! Все хроники и все, что видим ныне, Все — ложь твоих мгновений на бегу. Клянусь, все западни твои минуя, Я буду верен и не изменю я.

Сонет 123 посвящен теме, важной для психологи ческой характеристики автора «Сонетов»: поэт спорит с Временем, доказывая, что внутренне он не зависит от приносимых Временем поверхностных новшеств: пусть отпущенный человеку срок краток, его жизнь, его душа имеют самостоятельную ценность, если он не поддается суете и хранит верность идеалу.

265

CXXIV

If my dear love were but the child of state, It might for Fortune’s bastard be unfathered, As subject to time’s love or to time’s hate, Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered. No it was builded far from accident, It suffers not in smiling pomp, nor falls Under the blow of thralled discontent, Whereto th’ inviting time our fashion calls: It fears not policy that heretic, Which works on leases of short-numbered hours, But all alone stands hugely politic, That it nor grows with heat, nor drowns with showers. To this I witness call the fools of time, Which die for goodness, who have lived for crime.

This sonnet continues with the theme of the superiority of a love which is independent of all normal human conventions, and does not seek the favour or approval of kings, princes, states, politicians, times or fashions. It stands above them all and is secure in the knowledge that it is out of reach of any of them, however malicious, erratic, irrational or unpredictable they might be. The contrast is drawn between this love and the love which is perjured, partial, and dependent on court favours, or on the politics of the time. Such debased loves, or those who indulge in them, are time’s fools and are the sport of every wind that blows and every rain that falls.

266

124

О, будь моя любовь дитя страны, Его могла б Фортуна с полным правом, Играя тем, права чьи неполны, К цветам отнесть или к ничтожным травам. Но он отнюдь не случая игра, Его не тронут ни фавор, ни смута, Ни все посулы счастья и добра, Чем соблазняет каждая минута. Ему благоразумье ни к чему Зарящихся на временные брашна, Благоразумью верен своему — Не нужно солнц ему и гроз не страшно. Свидетели тому — шуты минут, Чья смерть — добро, а жизнь — порок и блуд.

Сонет 124 — один из самых «темных», трудных для истолкования. По мнению некоторых комментаторов, он содержит намеки на внешние обстоятельства, впрочем, совершенно неясные. Главная тема сонета — по стоянство и суверенность любви, которая не зависит от быстротечного Времени и переменчивой Фортуны.

267

CXXV

Wereâ&#x20AC;&#x2122;t aught to me I bore the canopy, With my extern the outward honouring, Or laid great bases for eternity, Which proves more short than waste or ruining? Have I not seen dwellers on form and favour Lose all, and more by paying too much rent For compound sweet; forgoing simple savour, Pitiful thrivers in their gazing spent? No, let me be obsequious in thy heart, And take thou my oblation, poor but free, Which is not mixed with seconds, knows no art, But mutual render, only me for thee. Hence, thou suborned informer, a true soul When most impeached, stands least in thy control.

This is effectively the final sonnet to the youth, the next one being a sort of envoi or farewell sonnet. It is linked closely to the two preceding ones, and echoes their ideas. Critics have also picked out two closely related texts which seem to have a bearing on this sonnet. Part of the first scene of Othello contains many verbal echoes. The following words and phrases are relevant: second, forms and visages of duty, thrive, obsequious, outward, extern. The full extract is printed at the end of the page. The second text is the Communion Service from The Book of Common Prayer, (1559) of which the portions significant in this context are printed below.

268

125

Иль милости, дарованные мне, Я заслужил любовью показною? Иль пало в прах с руиной наравне Для вечности заложенное мною? Иль мне банкротов тех пример пустой, Польстившихся на блещущее злато И ради яств забывших вкус простой И какова за яства те расплата? Нет, жалкий раб я сердца твоего! Прими от сердца дар мой этот скудный И не пеняй на простоту его — Я возвращаю долг свой обоюдный. Прочь, лжесвидетель! Коль душа верна, Чем гнет сильнее, тем вольней она.

Сонет 125, как и сонет 124, содержит ряд темных мест. Автор явно откликается на какие-то конкретные перипетии отношений со своим адресатом, не заботясь о том, чтобы этот отклик был понятен другим читате лям. В первых двух четверостишиях поэт отвечает на упреки (конкретно, в том, что он не оказывал почестей некоему лицу). О ком идет речь, остается неизвестным; возможно, это сам высокородный Друг. Противопос тавляя себя тем, кто живет ради всего показного и ис кусственного, поэт предлагает Другу «бедный, но вольный» дар своей любви — и требует взаимности.

269

CXXVI

O thou my lovely boy who in thy power, Dost hold Time’s fickle glass his fickle hour: Who hast by waning grown, and therein show’st, Thy lovers withering, as thy sweet self grow’st. If Nature (sovereign mistress over wrack) As thou goest onwards still will pluck thee back, She keeps thee to this purpose, that her skill May time disgrace, and wretched minutes kill. Yet fear her O thou minion of her pleasure, She may detain, but not still keep her treasure! Her audit (though delayed) answered must be, And her quietus is to render thee.

The poet addresses the youth in loving terms and surveys the years of his growing older. It appears that his ageing has augmented his own beauty, and by doing so it has also emphasised the deterioration and decay of his admirers. Nature has been in love with him and has sequestered him away from the ravages of time. Yet she cannot do so forever, and soon must yield him up and give an account of how she has used her treasure. The settling of the account is perhaps something to be dreaded, and the poet is solicitous for his beloved.

270

126

Прекрасный мальчик, над твоей красой Не властно Время со своей косой. Все любящие вянут, только ты Все хорошеешь в блеске красоты. Пока еще Природа держит меч И может красоту твою сберечь, Дабы поток минут переломить И красотою Время посрамить. Но бойся! Ты — игрушка у нее: Отдаст она сокровище свое. По векселям платить настанет срок, Расплатится тобой — и весь итог.

Сонет 126 — последний из числа посвященных Другу. Содержание сонета в следующем: поэт предупреж дает юношу, что созидательница Природа, дорожащая его красотой, не сможет вечно ограждать его от раз рушительного Времени — в конечном итоге он будет отдан во власть лет. Поэт называет своего адресата «lovely boy» (очаровательный мальчик), ноне «love» (возлюб ленный), как было прежде, а главное — он больше не обещает юноше бессмертия в своих стихах.

271

CXXVII

In the old age black was not counted fair, Or if it were it bore not beauty’s name: But now is black beauty’s successive heir, And beauty slandered with a bastard shame, For since each hand hath put on nature’s power, Fairing the foul with art’s false borrowed face, Sweet beauty hath no name no holy bower, But is profaned, if not lives in disgrace. Therefore my mistress’ eyes are raven black, Her eyes so suited, and they mourners seem, At such who not born fair no beauty lack, Slandering creation with a false esteem, Yet so they mourn becoming of their woe, That every tongue says beauty should look so.

With the commencement of the so called ‘Dark Lady’ sonnets, there is a marked change of tone from that of serene reflection on a love that has been almost eternized, to a slightly disturbed analysis of a passion which is at times close to frenzy. The opening sonnet introduces his mistress as ‘black’, but then digresses unexpectedly into a tirade against cosmetics and face painting, something which Shakespeare never found easy to tolerate, for he seems to equate it with a falseness in human relations. The argument of the poem seems to be that his beloved mistress is black because it is symbolic of a mourning for the debasement of true beauty.

272

127

Издревле черный цвет был не в цене, Не признавали красоты за черным, Но ныне черный преуспел вполне, А красота живет с пятном позорным, Поскольку всякий на лицо свое Кладет прикрасы вопреки природе, — Нет имени и чести у нее, И красоту узришь в любом уроде. Как ворона крыло, как смоль черны Возлюбленной моей власы и очи В знак траура о тех, что лишены Красы своей, но наводить охочи. Ей траур, так идет, что черноту Отныне признают за красоту.

Сонет 127 — первый из числа посвященных Тем ной Даме. В нем для парадоксального восхваления воз любленной используется тот факт, что она обладала черными волосами и темными глазами. Поэт строит на этом следующее рассуждение: прежде черный цвет не считали красивым, но теперь, когда в обычай вошла имитация красоты (с помощью румян, париков и пр.), красота моей черноволосой дамы предстает более подлинной.

273

CXXVIII

How oft when thou, my music, music play’st, Upon that blessed wood whose motion sounds With thy sweet fingers when thou gently sway’st The wiry concord that mine ear confounds, Do I envy those jacks that nimble leap, To kiss the tender inward of thy hand, Whilst my poor lips which should that harvest reap, At the wood’s boldness by thee blushing stand. To be so tickled they would change their state And situation with those dancing chips, O’er whom thy fingers walk with gentle gait, Making dead wood more blest than living lips, Since saucy jacks so happy are in this, Give them thy fingers, me thy lips to kiss.

The poet turns to the elaborate conceits that other sonneteers were accustomed to use as expressions of their desire for closer intimacy with the beloved. They would wish to be a glove which embraced her hand, a hat, a handkerchief, a glass, a lap dog, or, in the case of Barnabe Barnes, in the sonnet sequence Parthenophil and Parthenophe, the wine which his mistress drinks, which gradually works through her body and makes its way out ‘by Pleasure’s part’. (The sonnet is given below). In As You Like It, Touchstone the clown remembers how, when in love, he kissed the wooden washing paddle and the cows’ teats that his mistress had touched.

274

128

Ты пальчиками, музыка моя, По клавишам счастливым пробегая, Слух услаждаешь, музыку лия, Гармонию блаженства исторгая. О клавиши! Завидую я им — Благословенны, пальчики целуя. Такую милость бы губам моим, Но рядышком в смущении стою я. Ты клавишам в пробеге звучных гамм Немыслимые делаешь поблажки, А мне обидно, что живым губам Ты предпочла сухие деревяшки. Коль клавиши ты жалуешь вполне, Им пальчики отдай, а губы — мне.

Сонет 128 — едва ли не единственный во всей кни ге, который можно считать чистым примером галант ной поэзии. Изящество ему придает «музыкальный» образный ряд: поэт заявляет, что ревнует к клавишам музыкального инструмента (разновидности клавесина), на котором играет возлюбленная, потому что у них есть возможность «целовать» ее нежную руку. (Это указа ние на музыкальность Дамы используется исследова телями для предположений о ее личности.)

275

CXXIX

Thâ&#x20AC;&#x2122; expense of spirit in a waste of shame Is lust in action, and till action, lust Is perjured, murdâ&#x20AC;&#x2122;rous, bloody full of blame, Savage, extreme, rude, cruel, not to trust, Enjoyed no sooner but despised straight, Past reason hunted, and no sooner had Past reason hated as a swallowed bait, On purpose laid to make the taker mad. Mad in pursuit and in possession so, Had, having, and in quest, to have extreme, A bliss in proof and proved, a very woe, Before a joy proposed behind a dream. All this the world well knows yet none knows well, To shun the heaven that leads men to this hell.

This, one of the most famous sonnets, explores the reaction of the human psyche to the promptings of sexual urges. The folk wisdom of omne animal post coitum triste est, which is often quoted in connection with this sonnet, is banal in comparison to the ideas developed here. One has to look back to the ancient Greek world, and to the plays of Euripides, especially The Bacchae and Hippolytus, to find an equivalent. Particularly striking is the torrent of adjectives describing the build up of desire, and the imagery of the hooked fish which portrays the victim of lust as a frenzied animal expending its last vital energies in paroxysms of rage and futile struggle, even though it is inevitably doomed.

276

129

Равно растрата духа и стыда — Вот любострастье в действии: огромно, Убийственно, исполнено вреда, Жестоко, дико, грубо, вероломно. Неистова охота у него И ядовиты сладкие приманки, Но после утоленья своего Его презренны жалкие останки. В пылу и в насыщении своем Безумно и подмазывает густо, Блаженство — в, блажь глупая — потом, Надежда счастья — до, а после — пусто. Все ведомо, но ведомо навряд, Как избежать небес, ведущих в ад.

Сонет 129 принадлежит к числу самых известных в книге. Если сонет 116 можно назвать гимном любви как союзу душ, то сонет 129 является «антигимном» плотской страсти (lust). Нельзя не отметить, что об этом предмете автор «Сонетов» пишет со знанием дела и очень эмоционально; заканчивается сонет признанием, что невозможно для людей избежать этих «небес, ведущих в ад». Исследователи указывают на сходные мотивы как в творчестве Шекспира («Гамлет», «Король Лир», «Венера и Адонис», «Обесчещенная Лукреция»), так и в некоторых произведениях его предшественников.

277

CXXX

My mistressâ&#x20AC;&#x2122; eyes are nothing like the sun, Coral is far more red, than her lips red, If snow be white, why then her breasts are dun: If hairs be wires, black wires grow on her head: I have seen roses damasked, red and white, But no such roses see I in her cheeks, And in some perfumes is there more delight, Than in the breath that from my mistress reeks. I love to hear her speak, yet well I know, That music hath a far more pleasing sound: I grant I never saw a goddess go, My mistress when she walks treads on the ground. And yet by heaven I think my love as rare, As any she belied with false compare.

With a deftness of touch that takes away any sting that might otherwise arise from implied criticism of other sonneteers, the poet satirises the tradition of comparing oneâ&#x20AC;&#x2122;s beloved to all things beautiful under the sun, and to things divine and immortal as well. It is often said that the praise of his mistress is so negative that the reader is left with the impression that she is almost unlovable. On the contrary, although the octet makes many negative comparisons, the sestet contrives to make one believe that the sound of her voice is sweeter than any music, and that she far outdistances any goddess in her merely human beauties and her mortal approachability.

278

130

Ее глаза на солнце не похожи, Коралл намного губ ее красней, И не белее снега смуглость кожи, И волосы как смоль черны у ней, И щеки далеко не так богаты, Как роз дамасских бело-алый куст, И я послаще знаю ароматы, Чем запах, что с ее слетает уст. Люблю ее послушать, но признаю, Что музыка куда милее мне. Как шествуют богини, я не знаю, Но поступь милой тяжела вполне. И все ж она не менее прекрасна Тех, что в сравненьях славили напрасно.

Перечисляя набор штампованных сравнений с красотами земли и неба, которыми награж дают своих дам другие авторы, он в каждом случае подчеркивает, что к его возлюбленной это не относится, — чтобы в конце заявить, что тем не менее она никому не уступит красотой. Такая парадоксальная хвала достигает цели — стихотворение звучит искренним признанием любви к реальной женщине, — однако при сутствует избыточный натурализм, свидетельствующий о неоднозначности чувств поэта. Это противоречие по лучает драматическое развитие в последующих сонетах.

279

CXXXI

Thou art as tyrannous, so as thou art, As those whose beauties proudly make them cruel; For well thou know’st to my dear doting heart Thou art the fairest and most precious jewel. Yet in good faith some say that thee behold, Thy face hath not the power to make love groan; To say they err, I dare not be so bold, Although I swear it to my self alone. And to be sure that is not false I swear, A thousand groans but thinking on thy face, One on another’s neck do witness bear Thy black is fairest in my judgment’s place. In nothing art thou black save in thy deeds, And thence this slander as I think proceeds.

The sonnet is almost a continuation of the previous one. In 130 he stresses that his mistress does not possess any of the traditional beautiful attributes which are usually thought of as belonging to ‘the lovely fair’, but here he maintains that she does have all the other powers that the Lauras of this world possess, powers to make the poor lover groan and suffer for her sake. The visual beauty is therefore not of the same intensity but the emotional tyranny is not in any way diminished. Finally he suggest that his lover’s moral character is not of the purest, a suggestion which haunts him throughout the remainder of the series.

280

131

Ты беспощадна, равно как все те, Чья красота жестокость в сердце множит. Ты знаешь, что тебе по красоте Нет равных для меня и быть не может. Тебя узрев, рекут мои друзья, Мол, ты не стоишь этаких страданий. Перечить громко им не смею я, Но сердцем верен я без колебаний. И то, как больно сердцу моему, Которое измучилось ужасно, Прямое доказательство тому, Что чернота твоя по мне прекрасна. Не чернота, а черные дела Причина клеветы и корень зла.

Сонет 131 — первый из числа тех, в которых раз ворачивается картина «любви-ненависти» поэта к его Даме. Поэт обвиняет свою возлюбленную в деспотич ности, которая была бы объяснима, будь та красави цей. Но красавицей она не является, и сам поэт это по существу признает, хотя находится во власти сильного увлечения. Концовка неожиданна: заявив опять, что «чернота» возлюбленной в его глазах всего прекраснее, поэт называет «черными» ее поступки и для них оправ дания не находит.

281

CXXXII

Thine eyes I love, and they as pitying me, Knowing thy heart torment me with disdain, Have put on black, and loving mourners be, Looking with pretty ruth upon my pain. And truly not the morning sun of heaven Better becomes the grey cheeks of the east, Nor that full star that ushers in the even Doth half that glory to the sober west As those two mourning eyes become thy face: O let it then as well beseem thy heart To mourn for me since mourning doth thee grace, And suit thy pity like in every part. Then will I swear beauty herself is black, And all they foul that thy complexion lack.

This sonnet takes up again the theme of 127, that his mistressâ&#x20AC;&#x2122;s eyes, being black, seem to be in mourning. But whereas in the earlier sonnet they seemed to be mourning for the fact that most beauty was feigned, concocted and cosmetic, now they are pitying the poet himself, but for what is never quite made clear. Traditionally the Petrarchan sonneteer bewailed the fact that his mistress was cold and aloof and refused to respond to his amorous advances. Therefore he was forever desirous of pity for being sexually unsatisfied, although he would never state the matter quite so crudely.

282

132

Люблю твои глаза, их внемлет взгляд Всю боль, которой мучаешь усердно, Они оделись в траурный наряд И на меня взирают милосердно. Не красит столь светло рассветный луч Ланиты темно-серые востока, Не столь ласкает край закатных туч На западе звезды вечерней око, Сколь в трауре глаза твои нежны. Твой траур — сострадания основа. Дай траур сердцу — милости нужны Мне сердца твоего и остального. Признаю черным цвет у красоты — Уродлива, что не черна, как ты.

В сонете 132 еще раз используется образ «глаза моей возлюбленной одеты в траур», заданный в сонете 127; однако если там эти глаза были «в трауре» по женщи нам, которые имитируют красоту средствами искусст ва, то здесь они якобы сострадают поэту, которого сама возлюбленная мучит своим пренебрежением.

283

CXXXIII

Beshrew that heart that makes my heart to groan For that deep wound it gives my friend and me; Is’t not enough to torture me alone, But slave to slavery my sweet’st friend must be? Me from my self thy cruel eye hath taken, And my next self thou harder hast engrossed, Of him, my self, and thee I am forsaken, A torment thrice three-fold thus to be crossed: Prison my heart in thy steel bosom’s ward, But then my friend’s heart let my poor heart bail, Whoe’er keeps me, let my heart be his guard, Thou canst not then use rigour in my gaol. And yet thou wilt, for I being pent in thee, Perforce am thine and all that is in me.

In this sonnet the poet introduces a further complication in his entanglement with his mistress, for it appears that his friend, the beloved youth, has also fallen for her, and is totally engrossed by her sexual charms. The poet hopes to ease the situation by pleading that his own heart can stand surety for his friend, and that it is enough for one of them only to be imprisoned by her. But even as he expresses this wish, he realises that it is a vain one, and that his mistress will be as harsh and frivolous with the friend as she is with him. He therefore feels a triple loss, of his mistress, for the friend has taken her, of the friend, for she has taken him, and of himself, for he no longer controls his own feelings.

284

133

Будь проклято то сердце, что сердца — Мое и друга! — обрекло на муки. Ему меня терзать бы до конца, Оно ж и другу заломило руки. Меня меня лишил твой взор, губя, Меня второго он присвоил тоже, — Лишен его, себя да и тебя, Я мучаюсь, тройную пытку множа. Замкни мое в своей стальной груди, А сердце друга пусть в моем пребудет, Ты узника в охрану отряди — В моей темнице друг не пытан будет. Прошу вотще: я твой и так вполне, В твоей тюрьме, со всем, что есть во мне.

В сонете 133 возникает тема любовного треугольника: возлюбленная поэта «поработила» сердце его друга, тем самым обрекая поэта на «тройную пытку». Есть все основания считать, что речь идет о Друге, ко торому посвящены первые 126 сонетов книги, и о со бытиях, нашедших отражение в сонетах 40 — 42. Обра щает на себя внимание, что свою возлюбленную поэт упрекает за измену в гораздо более резких выражени ях, чем юношу, явно считая ее главной виновницей происшедшего.

285

CXXXIV

So now I have confessed that he is thine, And I my self am mortgaged to thy will, My self Iâ&#x20AC;&#x2122;ll forfeit, so that other mine, Thou wilt restore to be my comfort still: But thou wilt not, nor he will not be free, For thou art covetous, and he is kind, He learned but surety-like to write for me, Under that bond that him as fist doth bind. The statute of thy beauty thou wilt take, Thou usurer that putâ&#x20AC;&#x2122;st forth all to use, And sue a friend, came debtor for my sake, So him I lose through my unkind abuse. Him have I lost, thou hast both him and me, He pays the whole, and yet am I not free.

This sonnet is a continuation of the previous one, and reflects on the situation that the poet and his friend find themselves in due to the entanglement with the dark lover, who it appears has infatuated both of them. A noticeable feature of the sonnet is the plethora of legal and financial metaphors, which combine to suggest that love is a mercenary and sordid transaction which binds the participants into an inescapable slavery. There is nothing in it which indicates that love can be at times an inspiring and magical experience, nothing of the devotion and eternal commitment which characterises so many of the earlier love sonnets to the youth.

286

134

Итак, он твой. Но за него в залог Готов тебе я сам себя представить, Чтоб обрести мой друг свободу мог, А я себе второе «я» оставить. Но против ты, и против он вдвойне: Ты — из корысти, он — из благородства, Поскольку поручителем был мне И сам попал под судопроизводство. Владея векселями красоты, Как ростовщик, наживой одержимый, К суду за долг мой друга тащишь ты. Пропал из-за меня мой друг любимый! И вот теперь твои —и я, и он. Залог он внес, но воли я лишен.

Сонет 134 примыкает к сонету 133. Поэт с помо щью категорий юриспруденции истолковывает ситуа цию, в которой он и его Друг оба оказались «должни ками» женщины и находятся в ее полной воле.

287

CXXXV

Whoever hath her wish, thou hast thy will, And ‘Will’ to boot, and ‘Will’ in over-plus, More than enough am I that vex thee still, To thy sweet will making addition thus. Wilt thou whose will is large and spacious, Not once vouchsafe to hide my will in thine? Shall will in others seem right gracious, And in my will no fair acceptance shine? The sea all water, yet receives rain still, And in abundance addeth to his store, So thou being rich in will add to thy will One will of mine to make thy large will more. Let no unkind, no fair beseechers kill, Think all but one, and me in that one ‘Will.’

This and the following sonnets ring the changes on the potential bawdy connotations of one word, ‘will’. Commentators have identified six or seven relevant meanings (not all of them bawdy). Any reader of the two sonnets (this and the following one) soon realises that the hidden meanings are of greater importance than the surface meaning. In fact the obvious signification of will as ‘volition, desire, intent’ is often suppressed entirely, and a straightforward reading of the poem, bypassing or ignoring all the bawdy puns, tends to produce nonsense. One therefore has to be aware of these other meanings to make sense out of apparent nonsense.

288

135

Есть у тебя «Желание» свое, «Желанье» сбоку и мое «Желанье». Средь этих трех тут лишнее мое: Мое ведь твоему — как наказанье. Огромное, ужель среди своих Оно мое желанье не приемлет? Ужель, внемля желанию других, Оно желанью моему не внемлет? Не перельется море через край, И влага ливня не опасна волнам; К своим мое желанье принимай — И с ним твое «Желанье» станет полным. Ни милых, ни немилых не гони: В «Желаньи» том одно — я и они.

Сонеты 135 и 136, являющиеся реакцией автора на неверность женщины (изменившей поэту с его Другом, а возможно, и с другими), отличаются тоном злой иро нии и необыкновенно сложной, во многом непристойной игрой слов и смыслов.

289

CXXXVI

If thy soul check thee that I come so near, Swear to thy blind soul that I was thy ‘Will’, And will thy soul knows is admitted there, Thus far for love, my love-suit sweet fulfil. ‘Will’, will fulfil the treasure of thy love, Ay, fill it full with wills, and my will one, In things of great receipt with case we prove, Among a number one is reckoned none. Then in the number let me pass untold, Though in thy store’s account I one must be, For nothing hold me, so it please thee hold, That nothing me, a something sweet to thee. Make but my name thy love, and love that still, And then thou lov’st me for my name is Will.

This sonnet continues the play on the word ‘Will’ begun in the previous sonnet, and expands it further into various puns on ‘something’ and ‘nothing’. As before, it is impossible to say how many Williams are involved, whether as lovers, or as husband, or when the poet himself is intended, except for the fairly unambiguous final line.

290

136

Коль за меня душа начнет пенять, Скажи ей, дескать, я — твое «Желанье» И надлежит желанье исполнять, Приняв мое желанье во вниманье. С «Желанием» твоей любви казна Желаньями с моим желаньем вместе Пребудет к общей радости полна, — Мое там будет с краешку на месте. Я в блеске этом окажусь в тени, Подавлен превосходством многократным, Но ты меня, однако же, цени, Ничтожеством я буду, но приятным. Имей, любя лишь имя, пониманье: Меня ты любишь, ибо я — «Желанье».

Сонет 136 продолжает ироническую и фривольную игру слов, начатую в сонете 135.

291

CXXXVII

Thou blind fool Love, what dost thou to mine eyes, That they behold and see not what they see? They know what beauty is, see where it lies, Yet what the best is, take the worst to be. If eyes corrupt by over-partial looks, Be anchored in the bay where all men ride, Why of eyes’ falsehood hast thou forged hooks, Whereto the judgment of my heart is tied? Why should my heart think that a several plot, Which my heart knows the wide world’s common place? Or mine eyes seeing this, say this is not To put fair truth upon so foul a face? In things right true my heart and eyes have erred, And to this false plague are they now transferred.

The poet reflects on his infatuation with the woman and is perplexed by what he finds. He is uncertain whether to blame his eyes or his heart, or both of them jointly. They both seem to be in error in supposing that so foul a person is in fact fair and worthy of love. The previous sonnets were far from flattering to the woman, having suggested that her sexual appetites were almost unlimited. This one is no better, and implies that she is like a common prostitute, being ‘the bay where all men ride’ and ‘the common’ where all men have free access.

292

137

Что, Купидон слепой, творишь со мной? Не вижу то, на что взирают очи: В погоне за небесной красотой Они до безобразного охочи. Пусть сослепу в пылу твоей игры Они в торговый порт теперь попали. Но сердце там зачем твои багры Так держат, что отцепишься едва ли? Оно общинный выгон почему Обязано считать владеньем частным? И сколько можно зренью моему Уродливое скрашивать прекрасным? Доколе же в чуме такой, скажи, Моим глазам и сердцу жить по лжи?

Поэт винит любовь, которую называет «слепым шутом», в том, что она «испортила» его зрение: жен щина, не блистающая красотой, кажется ему красави цей, а ее порочность — добродетелью.

293

CXXXVIII

When my love swears that she is made of truth, I do believe her though I know she lies, That she might think me some untutored youth, Unlearned in the world’s false subtleties. Thus vainly thinking that she thinks me young, Although she knows my days are past the best, Simply I credit her false-speaking tongue, On both sides thus is simple truth suppressed: But wherefore says she not she is unjust? And wherefore say not I that I am old? O love’s best habit is in seeming trust, And age in love, loves not to have years told. Therefore I lie with her, and she with me, And in our faults by lies we flattered be.

The sonnet continues the contradictions of the previous one. In 137 his heart believes one thing, (that she is his alone), but knows that it is not true, while his eyes also, seeing a certain fact, refuse to acknowledge that it is true. Here the poet insists on believing something which he knows to be untrue. The poem hinges on the various meanings of ‘to lie’: the obvious one of telling untruths, and the less direct one of deceiving oneself; ending with a a third meaning of ‘to sleep with’, ‘to have sex with’. This gives the more realistic motivation for lover and beloved behaving as they do to each other, and lying in their hearts for comfort and pleasure’s sake.

294

138

Когда она клянется, что верна, Я верю ей, хоть знаю: лжет бесстыдно. Меня юнцом зеленым мнит она, Но это мне нисколько не обидно. Пусть юн в ее глазах я буду все ж, Хоть знает, что не юноша давно я, Но правде я предпочитаю ложь, — Так ложью мы повязаны двойною. С чего бы ей измену не признать, А мне мои года в ответ на это? В любви, пусть мнимо, надо доверять, А старость, полюбив, скрывает лета. И потому я лгу тебе, ты — мне, И ложью льстим друг другу наравне.

Понимая, что возлюбленная обманывает его, поэт принимает этот обман, тем самым включаясь в игру вза имной лжи, которая является «лучшей одеждой» любви.

295

CXXXIX

O call not me to justify the wrong, That thy unkindness lays upon my heart, Wound me not with thine eye but with thy tongue, Use power with power, and slay me not by art, Tell me thou lov’st elsewhere; but in my sight, Dear heart forbear to glance thine eye aside, What need’st thou wound with cunning when thy might Is more than my o’erpressed defence can bide? Let me excuse thee, ah my love well knows, Her pretty looks have been mine enemies, And therefore from my face she turns my foes, That they elsewhere might dart their injuries: Yet do not so, but since I am near slain, Kill me outright with looks, and rid my pain.

The poet declines to excuse the cruelty of his beloved, which according to the traditions of the sonneteers he should be prepared to do. Nevertheless half way through the sonnet he changes his mind and finds justification for her actions. The initial tone contrasts sharply with the readiness the poet showed to defend the beloved youth who, it seems, was all too ready to betray him. (40 — 42, 88 — 9, 95 — 6). Here the mistress seems to be keen to give her attentions to other admirers, and does not stint to do so even in his presence, so that the pain is the double one of having her disdain him, and seeing how much she is pleased to flirt with and entrap other men.

296

139

Оправдывать тебя я не привык, Не притерпелся к жесточайшим ранам; Не рань меня очами — есть язык, В лицо меня убей, а не обманом. Скажи, что ты отныне не моя, Не отводи при встрече взор свой милый. Зачем хитрить, когда разгромлен я И взять меня ты можешь просто силой? Но, может, зная, сколь твой страшен взор, Его отводишь ты, меня жалея, Чтоб над другим свершился приговор, Который самой страшной пытки злее? Нет, пощади не так! Но средь скорбей, Из жалости взглянув, меня добей.

По своему содержанию и тону сонет 139 находит ся в русле ренессансной галантной сонетной традиции: поэт жалуется на жестокость своей возлюбленной и в то же время изобретает для нее оправдания, просит пощадить его, но в конце призывает «убить взгляда ми» и так избавить от мук.

297

CXL

Be wise as thou art cruel, do not press My tongue-tied patience with too much disdain: Lest sorrow lend me words and words express, The manner of my pity-wanting pain. If I might teach thee wit better it were, Though not to love, yet love to tell me so, As testy sick men when their deaths be near, No news but health from their physicians know. For if I should despair I should grow mad, And in my madness might speak ill of thee, Now this ill-wresting world is grown so bad, Mad slanderers by mad ears believed be. That I may not be so, nor thou belied, Bear thine eyes straight, though thy proud heart go wide.

The beauty of this sonnet is that it manages to compress so many different emotions and turbulent changes of direction into so few words. The lover both hovers on the edge of frenzy and on the edge of despair, he is loved and disdained, he trusts and does not trust, he speaks from the heart, and yet he hardly dares to speak his mind, he longs for her to love him, but he sees that her heart is proud, he hopes not to be driven to frenzy, but he thinks that he is half way there already.

298

140

Сколь ты жестока, столь же будь умна, Пока мое под пыткою терпенье Скрывать еще способно имена, Твое не выдавая преступленье. Благоразумно поступи со мной: Хоть ты не любишь, обмани речами. Так при смерти поправки ждет больной, Намеренно обманутый врачами. Иначе в муках я с ума сойду И показанья дам единым духом, А мир наш подл — пусть сказано в бреду, Внимает он всему безумным ухом. И чтоб тебя порочить мир не мог, Смотри в лицо, хоть сердце смотрит вбок.

Поэт умоляет жестокую возлюбленную проявить «мудрость» — не любя его, хотя бы говорить, что лю бит. Теряя достоинство, он даже прибегает к шанта жу — грозит ославить ее на весь мир.

299

CXLI

In faith I do not love thee with mine eyes, For they in thee a thousand errors note, But ‘tis my heart that loves what they despise, Who in despite of view is pleased to dote. Nor are mine cars with thy tongue’s tune delighted, Nor tender feeling to base touches prone, Nor taste, nor smell, desire to be invited To any sensual feast with thee alone: But my five wits, nor my five senses can Dissuade one foolish heart from serving thee, Who leaves unswayed the likeness of a man, Thy proud heart’s slave and vassal wretch to be: Only my plague thus far I count my gain, That she that makes me sin, awards me pain.

The poet runs through a catalogue of the senses, to see what it is that attracts him to his mistress. In fact he finds nothing, and therefore concludes that it must be some perverseness in his heart that forces him to love her and to be her slave. His reward is that she gives him penances for the sin he is committing in loving her. The poem is thought to rely heavily on ‘The Banquet of the Senses’, an allegorical story based on Ovid. But it has other antecedents as well, and one should not overlook the fact that it is almost a continuation sonnet to 130.

300

141

В тебя нисколько не влюблен мой глаз — Твои изъяны спрятать невозможно, Однако зренье сердцу не указ — Оно в тебя влюбилось безнадежно. Речами не ласкаешь ты мой слух, Не знаю я твоих прикосновений, Ни вкус не услаждаешь мой, ни нюх — Ты чувствам не приносишь наслаждений. Но ни мой ум, ни чувства впятером Не могут с сердца снять твои оковы — Вассалом верным при дворе твоем, Рабом кандальным быть оно готово. Мне на руку одним чума моя: Ты вводишь в грех, но ты же — мой судья.

В шокирующе откровенном тоне, не щадя ни себя, ни своей Дамы, поэт пишет, что ясно видит все ее не достатки, — она не радует ни его зрения, ни слуха, ни других чувств. При этом его «глупое сердце» находится в добровольном рабстве у возлюбленной, которое поэт называет своей «чумой».

301

CXLII

Love is my sin, and thy dear virtue hate, Hate of my sin, grounded on sinful loving, O but with mine, compare thou thine own state, And thou shalt find it merits not reproving, Or if it do, not from those lips of thine, That have profaned their scarlet ornaments, And sealed false bonds of love as oft as mine, Robbed othersâ&#x20AC;&#x2122; bedsâ&#x20AC;&#x2122; revenues of their rents. Be it lawful I love thee as thou lovâ&#x20AC;&#x2122;st those, Whom thine eyes woo as mine importune thee, Root pity in thy heart that when it grows, Thy pity may deserve to pitied be. If thou dost seek to have what thou dost hide, By self-example mayst thou be denied.

This sonnet continues to develop the traditional idea that was introduced in the concluding line of the previous one, That she that makes me sin awards me pain. The theme of the sonnet is that his mistress should replace the hatred that she shows towards him by pity, a word which traditionally covered a whole range of actions and emotions, from sympathy, to a mere friendly glance, a disposition to tolerate or listen to the lover, or the allowing of a kiss, or (rarely) sexual intercourse. Here the poet makes it clear that it is the latter which is preferable.

302

142

Любовь — мой грех, тебе претит она, В твоих глазах греховна и убога, Но ты сама не менее грешна, — И стоит ли меня судить так строго? И не твоим устам меня судить, Подложные скреплявшим документы Любви печатью алой, чтоб лишить Чужие ложа их законной ренты. Пусть я люблю тебя, а ты — того, Кто для тебя, как ты мне, есть отрада. Подай мне жалость сердца своего — И жалость будет жалости награда. А если жалость в сердце не найдешь, Ты не получишь то, что не даешь.

Сонет 142 по содержанию и тону примыкает к со нету 141: поэт признает греховный характер своего увлечения Дамой, но отказывает ей в праве судить его, поскольку она сама ведет далеко не праведную жизнь. Поэт просит возлюбленную отнестись к нему с состра данием и пониманием, обещая такое же понимание со своей стороны.

303

CXLIII

Lo as a careful huswife runs to catch, One of her feathered creatures broke away, Sets down her babe and makes all swift dispatch In pursuit of the thing she would have stay: Whilst her neglected child holds her in chase, Cries to catch her whose busy care is bent, To follow that which flies before her face: Not prizing her poor infant’s discontent; So run’st thou after that which flies from thee, Whilst I thy babe chase thee afar behind, But if thou catch thy hope turn back to me: And play the mother’s part, kiss me, be kind. So will I pray that thou mayst have thy Will, If thou turn back and my loud crying still.

Although this sonnet follows the previous one in requesting that the woman be kind to him and take pity on him, it differs considerably from its predecessors. It takes the form of a lengthy simile in which the beloved is compared to a flustered housewife, the poet’s rival is a chicken in flight, and the poet himself is a tear-stained, blubbering child. Not exactly the sort of images which exalt the participants in any way. This is far removed from the typical Petrarchan sonnet in which the beloved is a goddess or a saint, the lover is a penitent hermit clothed in sackcloth, and no rivals are seen unless they are permitted to adore and wonder from a safe distance.

304

143

Равно как бережливая хозяйка, Что за сбежавшим гусаком бежит, Которого теперь поди поймай-ка, В то время как оставленным лежит Дитя ее, и тянет к ней ручонки, И плачет, и зовет назад ее, Забывшую о кинутом ребенке В погоне за сбежавшим от нее, — Так ты меня, свое дитя, бездумно Оставила, чтоб беглеца поймать. Поймав же, воротись благоразумно И поцелуй, как любящая мать. Тебе желаю изловить «Желанье», Коль, воротясь, уймешь мои рыданья.

В сонете 143 автор для описания своих отношений с возлюбленной прибегает к аллегории хозяйки, которая устремляется водворять на место сбежавшую пти цу (петуха и т.п.), бросив при этом ребенка. Если «хозяйка» здесь — это Темная Дама, а «брошенный ребенок» — сам поэт, то «сбежавшая птица» — это не кий Уилл, возможно один из тех, которые фигуриро вали в сонетах 135 — 136.

305

CXLIV

Two loves I have of comfort and despair, Which like two spirits do suggest me still, The better angel is a man right fair: The worser spirit a woman coloured ill. To win me soon to hell my female evil, Tempteth my better angel from my side, And would corrupt my saint to be a devil: Wooing his purity with her foul pride. And whether that my angel be turned fiend, Suspect I may, yet not directly tell, But being both from me both to each friend, I guess one angel in another’s hell. Yet this shall I ne’er know but live in doubt, Till my bad angel fire my good one out.

A sonnet that is considered by many to be the key to understanding Shakespeare’s attitude to love. It plays out the old battle between spiritual and physical love, a subject which had been the jousting field of argument for centuries. The poet seems to ally himself with the traditionalists who believed that the nature of woman was such as to corrupt pure love. In Platonic terms she was the material dross of which bodies were made, but the spiritual ideal love was independent of her, and true love could really only subsist between males. In terms of Christian theology, woman was the devil and was responsible for the fall since she had tempted man to eat forbidden fruit.

306

144

Мне две любви даны к добру и к худу, Два ангела сведут меня с ума: Мужчина, светел облик чей повсюду, И женщина, чей облик всюду — тьма. Творя мне ад, мой жено-ангел черный Другого искушает красотой, Преследуя своей гоньбой позорной, Чтоб в беса превратился мой святой. Пока я не имею верной вести, Насколько белый ангел виноват, Но оба далеко и оба вместе, — Похоже, ангел ангела свел в ад. Но мнительность не властна надо мной, Пока не сжег хорошего дурной.

В сонете 144 вновь очень остро звучит тема изме ны — возлюбленная изменяет поэту с его Другом (см. сонеты 133 — 134, 41 — 42). Во всем оправдывая юно шу, поэт называет его «светлым ангелом», тогда как женщина выступает в роли «злого духа», который вся чески старается совратить «ангела».

307

CXLV

Those lips that Love’s own hand did make, Breathed forth the sound that said ‘I hate’, To me that languished for her sake: But when she saw my woeful state, Straight in her heart did mercy come, Chiding that tongue that ever sweet, Was used in giving gentle doom: And taught it thus anew to greet: ‘I hate’ she altered with an end, That followed it as gentle day, Doth follow night who like a fiend From heaven to hell is flown away. ‘I hate’, from hate away she threw, And saved my life saying ‘not you’.

This is the only sonnet of the 154 which is not written in the usual iambic pentameter (verses of five feet consisting of a short followed by a long syllable) but of the more jerky iambic tetrameter, or octosyllabic verse, which is thought to be more appropriate for epigrammatic and comic verse. It is a sonnet that is not highly regarded, being thought of as rather trivial, and most commentators would prefer to discard it. It has been suggested** that it might be a piece of juvenilia, written in 1582, which Shakespeare subsequently adapted to fit in with the sonnets. This involves a pun on Anne Hathaway in line 13, and possibly another pun, (suggested by Booth) in line 14, ‘Anne saved my life’. (SB.p.501).

308

145

Уста воспетой мною в гимне, Которой я — вернейший Друг, «Я ненавижу» изрекли мне, Но, видя страшный мой испуг, На милость гнев они сменили И, сделав ласковою речь, Иное мне заговорили, Дабы от смерти уберечь: «Я ненавижу», — но с добавкой, Идущей, словно свет за тьмой, Которая бредет чернавкой С небес во ад, к себе домой, — «Я ненавижу», — и, любя, Жизнь возвратили: «...не тебя!»

Сонет 145, в отличие от остальных в сборнике, на писан четырехстопным, а не пятистопным стихом. Его содержание и интонация обычны для галантной сонетной поэзии, но необычны для сонетов «к Даме», особенно тех — мрачных по тону, полных грубых намеков, — ко торые ему предшествуют. Исследователи выдвигали раз личные объяснения такого контраста; одно из них со стоит в том, что сонет 145 был написан гораздо раньше остальных и посвящен другой женщине.

309

CXLVI

Poor soul the centre of my sinful earth, My sinful earth these rebel powers array, Why dost thou pine within and suffer dearth Painting thy outward walls so costly gay? Why so large cost having so short a lease, Dost thou upon thy fading mansion spend? Shall worms inheritors of this excess Eat up thy charge? is this thy body’s end? Then soul live thou upon thy servant’s loss, And let that pine to aggravate thy store; Buy terms divine in selling hours of dross; Within be fed, without be rich no more, So shall thou feed on death, that feeds on men, And death once dead, there’s no more dying then.

It is said that this is one of Shakespeare’s profoundly religious sonnets, almost the only religious one. Profoundly meditative might be a better description, since it nowhere mentions God, although it certainly considers the threat of impending death. Within the sonneteering tradition there had also developed a tradition of renunciation. The lover, tired of endlessly battering at the impregnable walls of the beloved’s chastity, might as a final protest retire to the contemplative and religious life. To a certain extent the germ of this trend had been sown by Dante and Petrarch.

310

146

Моей греховной плоти центр, душа, Узда мятежным силам и преграда, Зачем ты, увяданием дыша. Так тратишься на росписи фасада? Кто подновляет обветшалый дом, Коль оговорен краткий срок наема? Иль черви тело не съедят потом, Наследники оставленного дома? Беднеют слуги — богатеешь ты, Копи казну на этом увяданьи И вечность покупай за счет тщеты. Кормись в дому, не думая о зданьи. Есть будешь Смерть, как нас дано ей есть, Грядет смерть Смерти, значит, вечность есть!

Сонет 146 стоит особняком среди сонетов «к Да ме» — он не имеет явного адресата, если не считать «адресатом» собственную душу, к которой обращает ся поэт. Резко противопоставляя душу телу («греховной земле»), он упрекает ее за излишние заботы о физическом, материальном, которые могут принести лишь кратковременные и тленные плоды. Поэт призывает душу «жить за счет» тела, быть бедной внешне, но богатой внутренне и таким образом победить смерть.

311

CXLVII

My love is as a fever longing still, For that which longer nurseth the disease, Feeding on that which doth preserve the ill, Thâ&#x20AC;&#x2122; uncertain sickly appetite to please: My reason the physician to my love, Angry that his prescriptions are not kept Hath left me, and I desperate now approve, Desire is death, which physic did except. Past cure I am, now reason is past care, And frantic-mad with evermore unrest, My thoughts and my discourse as mad menâ&#x20AC;&#x2122;s are, At random from the truth vainly expressed. For I have sworn thee fair, and thought thee bright, Who art as black as hell, as dark as night.

Perhaps as a natural continuation of the renunciation of the previous sonnet, or perhaps independently of it, the poet here reflects on his woeful state. He is like a patient in a fever who has been declared by the physician to be past cure. All his thoughts and words are like those of madmen, and everything is uttered at random, without any coherence. His fever lends him words, and although he cannot explain his infatuation, he feels it to be wrong, and yet he is compelled to continue drinking and eating the same noxious food which brought on his disease in the first place. Hence there is no escape for him, and he sees himself trapped in the black vortex of hell.

312

147

Моя любовь подобна лихорадке, Желающей сама себя продлить. Лекарства же в огонь ее лампадки Способны только маслица подлить. Мой разум, осердясь, как лекарь строгий, Что не хочу его пилюли есть, Меня покинул: понял я, убогий, — Пилюлями желанье не известь. Неизлечим, с ума я скоро съеду, Блуждает разум, сбившийся с пути, — И мысли, и слова подобны бреду, В них невозможно истину найти. Я мнил, ты светозарна и ясна, А ты черна, как ад, как ночь, темна.

В сонете 147 и ряде последующих поэт рисует са мую черную картину зависимости от возлюбленной — свое увлечение он называет «лихорадкой», а себя — безумцем, который жаждет того, что только еще больше усугубляет болезнь.

313

CXLVIII

O me! what eyes hath love put in my head, Which have no correspondence with true sight, Or if they have, where is my judgment fled, That censures falsely what they see aright? If that be fair whereon my false eyes dote, What means the world to say it is not so? If it be not, then love doth well denote, Love’s eye is not so true as all men’s: no, How can it? O how can love’s eye be true, That is so vexed with watching and with tears? No marvel then though I mistake my view, The sun it self sees not, till heaven clears. O cunning love, with tears thou keep’st me blind, Lest eyes well-seeing thy foul faults should find.

A somewhat disturbing sonnet which forms one of the group of four (147 — 50) in which the poet sees his love as a sort of raging fever, a madness in his blood, and he endeavours to come to terms with his own perplexity. There are probably hidden threads of reference in this group of poems which now can no longer be uncovered. The foulness with which he manages to end each of the four sonnets (blackness, foulness, defect, unworthiness) probably refers to her perceived unfaithfulness, but may also have implications of sexual voracity and/or disease, the French malady as it was called, a name which covered various sexually transmitted diseases and its devastating effects.

314

148

Глаза Любви в глазницах у меня, Но истины противу это зренье! Иль разум, а не зрение виня, Обязан я винить за искаженья? Но коль прекрасно то, что любит взор, То почему уверен мир в обратном? А если нет — глазам Любви позор За то, что видят красоту в отвратном. А впрочем, как глазам Любви не лгать? В слезах они не в силах видеть ясно. Так солнцу в тучах мира не видать, Покуда вихрь их не прогонит властно. Любовь слезами взор морочит мой, Дабы меж тем вершить порок самой.

Поэт утверждает, что любовь испортила его глаза: ему кажется прекрасным то, что другие находят некра сивым. Можно сравнить этот сонет с сонетом 113, где он также обвиняет любовь в порче его зрения, но если там речь идет о любви к Другу, которая так перепол няет поэта, что он не видит недостатков окружающего мира, то здесь он из-за страсти к женщине не видит ее собственных изъянов.

315

CXLIX

Canst thou O cruel, say I love thee not, When I against my self with thee partake? Do I not think on thee when I forgot Am of my self, all-tyrant, for thy sake? Who hateth thee that I do call my friend, On whom frown’st thou that I do fawn upon, Nay if thou lour’st on me do I not spend Revenge upon my self with present moan? What merit do I in my self respect, That is so proud thy service to despise, When all my best doth worship thy defect, Commanded by the motion of thine eyes? But love hate on for now I know thy mind, Those that can see thou lov’st, and I am blind.

A sonnet that is one of the ‘frenzied’ group that starts with 147, My love is as a fever longing still, and continues up to150, possibly also including the last two of the series, 151 and 152. What is striking about this one is the number of echoes it brings back from the earlier sonnets to the youth, perhaps because it is seeking deliberately to contrast the pure love of that period with the tainted love he has for his dark lady, possibly because the language of love, as it was then defined, forced upon the sonneteer a certain number of conventional ideas which were used and re-used, many re-appearing frequently in slightly different clothing, like a play which is performed by too few actors.

316

149

Не говори, что не люблю тебя. Иль не вдвоем воюем мы со мною? Иль вовсе и не я, забыв себя, Готов тебе отдаться всей душою? Иль подружился с недругом твоим? Иль похвалил того, кого ругаешь? Иль я самим собою не гоним, Когда сердита на меня бываешь? Иль я своей гордыней обуян И счел тебе служение позором, Когда я славлю каждый твой изъян И помыкаешь мною властным взором? Но я пребуду нелюбим тобой: Ты любишь тех, кто зряч, а я слепой.

Поэт продолжает свои жалобы на жестокость пре небрегающей им возлюбленной и старается обосновать свои права, доказывая, что он рабски подчинен ей во всем. Заканчивается сонет парадоксально: поэт утверж дает, что его возлюбленная любит «зрячих», а он «слеп» и потому не рассчитывает на ее благосклонность.

317

O from what power hast thou this powerful might, With insufficiency my heart to sway, To make me give the lie to my true sight, And swear that brightness doth not grace the day? Whence hast thou this becoming of things ill, That in the very refuse of thy deeds, There is such strength and warrantise of skill, That in my mind thy worst all best exceeds? Who taught thee how to make me love thee more, The more I hear and see just cause of hate? O though I love what others do abhor, With others thou shouldst not abhor my state. If thy unworthiness raised love in me, More worthy I to be beloved of thee.

The whole sonnet is seeking a just cause as to why his love should not continue, just as 116 sought to overcome impediments to the eternity of loving, the mere baggage of time being one of them. It would not be a just criticism if we chose to recognise the links to the marriage service in 116 (which is after all only provided by the word â&#x20AC;&#x2DC;impedimentsâ&#x20AC;&#x2122;) and yet decided to ignore those same links in this sonnet, which also is exploratory of the nature of love.

318

150

Какой волшбой питаешь мощь такую, Чтоб я тебе, бессильной, сердце сдал, Да так, чтоб лгал глазам напропалую И то, что мир уродлив, утверждал? Как доброе ты делаешь из злого, Да так, что в самом смертном из грехов Мне мнится добродетели основа И я твой грех превозносить готов? О как ты преступленьями своими Крепишь мою любовь день ото дня? Пусть я люблю презренную другими, Но с ними ты не презирай меня. Поскольку я люблю тебя грешащей, То я твоей любви достоин вящей.

Поэт развивает тему страстного увлечения, которое заставляет его воспринимать изъяны возлюбленной как достоинства. Концовка сонета сходна с концовкой сонета 149: за свою любовную «слепоту» поэт требует от воз любленной вознаграждения в виде ответной любви.

319

CLI

Love is too young to know what conscience is, Yet who knows not conscience is born of love? Then gentle cheater urge not my amiss, Lest guilty of my faults thy sweet self prove. For thou betraying me, I do betray My nobler part to my gross bodyâ&#x20AC;&#x2122;s treason, My soul doth tell my body that he may, Triumph in love, flesh stays no farther reason, But rising at thy name doth point out thee, As his triumphant prize, proud of this pride, He is contented thy poor drudge to be, To stand in thy affairs, fall by thy side. No want of conscience hold it that I call, Her love, for whose dear love I rise and fall.

One of the most puzzling sonnets, because the logic of it is not at all clear, and because there is very little in the literature of the time which gives clues as to how we should interpret it.

320

151

Юна да и бессовестна любовь, Хоть совесть рождена, как знаем, ею. Не искушай обманом вновь и вновь, Чтобы моей вине не стать твоею. Ведь, преданный тобой, я предаю Свой дух во власть бессмысленного тела, Дает он телу грамоту свою Вершить любовный пир, как захотело. Твое услышав имя, плоть встает И на тебя перстом победным кажет, Поденных не чурается работ: С тобою постоит — и рядом ляжет. Сознанья в сей «любви» не наблюдаю, Но из любви встаю и опадаю.

Поэт винит свою возлюбленную в том, что, якобы из-за ее измен, он испытывает к ней только низкие, плотские чувства. Сонет изобилует откровенными на меками, относящимися к физической стороне любви.

321

CLII

In loving thee thou knowâ&#x20AC;&#x2122;st I am forsworn, But thou art twice forsworn to me love swearing, In act thy bed-vow broke and new faith torn, In vowing new hate after new love bearing: But why of two oathsâ&#x20AC;&#x2122; breach do I accuse thee, When I break twenty? I am perjured most, For all my vows are oaths but to misuse thee: And all my honest faith in thee is lost. For I have sworn deep oaths of thy deep kindness: Oaths of thy love, thy truth, thy constancy, And to enlighten thee gave eyes to blindness, Or made them swear against the thing they see. For I have sworn thee fair: more perjured I, To swear against the truth so foul a be.

This concluding sonnet in the sequence to the dark lady fills the reader with a sense of unease. This is probably because, knowing that it is the last one, we expect a resolution in some way, a farewell sonnet, or a renunciation of bondage, or a hope that the love he has found, for all its imperfections, will live on forever, growing and maturing as the two grow older, or more infatuated, or more knowing. But no such denouement is to be found. We are left with the uncertainty of unknowing, and a resolution that is solved only by irresolution.

322

152

Любя тебя, я предал, признаю; Любя меня, ты предала, но дважды: Нарушив клятву верности свою И невзлюбив, влюбившись вновь однажды Ты — дважды, но тебя я предавал Раз двадцать! О, моя вина огромна — Тебя я под присягой оболгал И предал бесконечно вероломно. Я клялся многократно с давних пор, Что ты добра, нежна, верна, прекрасна, И, обеляя, вынуждал свой взор Ослепнуть иль не видеть беспристрастно. Я клялся, что чиста душа твоя, — И против правды лгал так подло я.

Сонет 152, последний из обращенных к «Темной Даме», подводит нерадостный итог отношений поэту и его возлюбленной. Поэт признает, что нарушал лю бовные клятвы, обвиняет женщину в том же, чтобы в итоге заявить, что самый большой клятвопреступник — это все же он сам, поскольку клятвенно объявлял воз любленную красивой, доброй и верной, тогда как все это — «гнустная ложь» (такая же ложь, как-то, что она светловолоса)

323

CLIII

Cupid laid by his brand and fell asleep, A maid of Dian’s this advantage found, And his love-kindling fire did quickly steep In a cold valley-fountain of that ground: Which borrowed from this holy fire of Love, A dateless lively heat still to endure, And grew a seeting bath which yet men prove, Against strange maladies a sovereign cure: But at my mistress’ eye Love’s brand new-fired, The boy for trial needs would touch my breast, I sick withal the help of bath desired, And thither hied a sad distempered guest. But found no cure, the bath for my help lies, Where Cupid got new fire; my mistress’ eyes.

This and the next sonnet are based on a poem in the Greek Anthology attributed to Marcianus Scholasticus (5th cent. AD). Shakespeare possibly saw an English translation circulated by one of his friends. (KDJ suggests Ben Jonson). The epigram describes how the sleeping Cupid is robbed of his lovebrand by the Nymphs, who seek to quench it by plunging it in a fountain. The fountain heats up and the brand is not quenched, so that the Nymphs thereafter bathe in hot water. Shakespeare amplifies the poem by bringing in the idea that the fountain becomes a medicinal cure, but he finds that it cannot cure him from the pangs of love.

324

153

Спал Купидон, забыв свои дела. Одна из дев Дианы из-под бока Его горящий факел подняла И погрузила в ключ его жестоко. Огонь любви взяла в себя вода, И стал кипящей чашей ключ, а вскоре Больные стали приходить сюда, Чтоб излечиться от приставшей хвори. Свой факел Купидон огнем зажег Очей моей любимой, а на пробу Им тронул грудь мне — я и занемог И тщетно у ключа лечу хворобу, Но излечусь я лишь в первоогне — Необходимы очи милой мне.

Сонеты 153 — 154 являются вариантами разработки анакреонтической темы, заимствованной из античной поэзии (Марциан Схоластик, V в. н. э.). В елизаветинской Англии могли быть известны итальянские и французские переложения этой темы; какое из них послужило источником для автора «Сонетов», остается невыясненным.

325

CLIV

The little Love-god lying once asleep, Laid by his side his heart-inflaming brand, Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep, Came tripping by, but in her maiden hand, The fairest votary took up that fire, Which many legions of true hearts had warmed, And so the general of hot desire, Was sleeping by a virgin hand disarmed. This brand she quenched in a cool well by, Which from Love’s fire took heat perpetual, Growing a bath and healthful remedy, For men discased, but I my mistress’ thrall, Came there for cure and this by that I prove, Love’s fire heats water, water cools not love.

See the headnote to the preceding sonnet, 153. This sonnet is based on the same original

326

154

Божок любви уснул средь луговины, Про факел позабыв на время сна. Его узрели нимфы той долины, Что соблюдают девственность; одна, Из посвященных та, что всех затмила, Решив, что слишком жарко разожжен, Взяла его и в воду погрузила — И так был Купидон разоружен. Источник же, приняв огонь Любови. Целебным стал, леча любой недуг. И мне там ванны принимать не внове, Но вот что вынес я из этих мук: Любовь хоть греет воду ключевую, Сама же в ней не стынет ни в какую.

Сонет 154 развивает ту же тему, что и сонет 153.

327

contens содержание

Introduction/Предисловие……………………………………5 Sonnets/Сонеты………………………………………………….19 I “From fairest creatures we desire increase…”. . . . . . . . . . 20 1 «Прекрасного мы ждем от красоты…». . . . . . . . . . . 21 II “When forty winters shall besiege thy brow…”. . . . . . . . . . 22 2 «Когда твое чело, как рвами пол…». . . . . . . . . . . . . 23 III “Look in thy glass and tell the face thou viewest…”. . . . . . 24 3 «Задумайся, коль в зеркало ты глянешь…». . . . . . . . 25 IV “Unthrifty loveliness why dost thou spend…”. . . . . . . . . . 26 4 «Зачем ты красоты своей наследство…». . . . . . . . . . 27 V “Unthrifty loveliness why dost thou spend…”. . . . . . . . . . 28 5 «С большим усердьем время мастерит…». . . . . . . . . . 29 VI “Then let not winter’s ragged hand deface…”. . . . . . . . . . 30 6 «Так наполняй фиал, пока цветы…». . . . . . . . . . . . . 31 VII “Lo in the orient when the gracious light…”. . . . . . . . . . 32 7 «Когда вздымает гордо в ранний час…». . . . . . . . . . . 33 VIII “Music to hear, why hear’st thou music sadly?…”. . . . . . 34 8 «Ты — музыка, но грусть находишь в звуках…». . . . . 35 IX “Is it for fear to wet a widow’s eye…”. . . . . . . . . . . . . . . 36 9 «Ужель тебя так плач вдовы пугает…». . . . . . . . . . . . 37 X “For shame deny that thou bear’st love to any…”. . . . . . . . . 38 10 «Позор! Едва ли любит хоть кого-то…». . . . . . . . . . 39

XI “As fast as thou shalt wane so fast thou grow’st…”. . . . . . . 40 11 «Сколь ты увянешь, столь и возрастешь…». . . . . . . 41 XII “When I do count the clock that tells the time…”. . . . . . . 42 12 «Когда часов ударам гулким внемлю…». . . . . . . 43 XIII “O that you were your self, but love you are…”. . . . . . . . 44 13 «Возлюбленный мой, будь самим собою!…». . . . . . . 45 XIV “Not from the stars do I my judgement pluck…”. . . . . . . 46 14 «Я не по звездам гороскоп веду…». . . . . . . . . . . . . . 47 XV “When I consider every thing that grows…”. . . . . . . . . . 48 15 «Когда подумаю, что лишь мгновенье…». . . . . . . . . 49 XVI “But wherefore do not you a mightier way…”. . . . . . . . . 50 16 «Пусть правит Время, как тиран кровавый…». . . . . 51 XVII “Who will believe my verse in time to come…”. . . . . . . . 52 17 «Мне на слово потомок не поверит…». . . . . . . . . . . 53 XVIII “Shall I compare thee to a summer’s day?…”. . . . . . . . 54 18 «Сравню ли я тебя с весенним днем?…». . . . . . . . . . 55 XIX “Devouring Time blunt thou the lion’s paws…”. . . . . . . . 56 19 «Ты когти льву, о Время, износи…». . . . . . . . . . . . 57 XX “A woman’s face with nature’s own hand painted…”. . . . . . 58 20 «Природой с женским ликом ты рожден…». . . . . . . 59 XXI “So is it not with me as with that muse…”. . . . . . . . . . . 60 21 «Не уподоблюсь я болтливым лирам…». . . . . . . . . . 61 XXII “My glass shall not persuade me I am old…”. . . . . . . . . 62 22 «Не стар я! Что мне ваши зеркала!…». . . . . . . . . . . . 63 XXIII “As an unperfect actor on the stage…”. . . . . . . . . . . . 64 23 «Как неумелый молодой актер…». . . . . . . . . . . . . . 65 XXIV “Mine eye hath played the painter and hath stelled…”. . . 66 24 «Мои глаза, как мастер на холстине…». . . . . . . . . . 67 XXV “Let those who are in favour with their stars…”. . . . . . . 68 25 «Иной счастлив под звездами вполне…». . . . . . . . . 69 XXVI “Lord of my love, to whom in vassalage…”. . . . . . . . . . 70 26 «Вассальный долг любви перед тобой…». . . . . . . . . 71 XXVII “Weary with toil, I haste me to my bed…”. . . . . . . . . . 72 27 «В пути устав и чтоб избыть заботу…». . . . . . . . . 73

330

XXVIII “How can I then return in happy plight…”. . . . . . . . 74 28 «Свою беду не в силах превозмочь я…». . . . . . . . . 75 XXIX “When in disgrace with Fortune and men’s eyes…”. . . . 76 29 «Когда людьми забытый и судьбою…». . . . . . . . . . 77 XXX “When to the sessions of sweet silent thought…”. . . . . . . 78 30 «Когда зову в немых раздумий суд…». . . . . . . . . . . 79 XXXI “Thy bosom is endeared with all hearts…”. . . . . . . . . 80 31 «В твоей груди сердца живые бьются…». . . . . . . . . 81 XXXII “If thou survive my well-contented day…”. . . . . . . . . 82 32 «Коль ты, мой друг, меня переживешь…». . . . . . . . 83 XXXIII “Full many a glorious morning have I seen…”. . . . . . 84 33 «Не раз видал я солнечный восход…». . . . . . . . . . . 85 XXXIV “Why didst thou promise such a beauteous day…”. . . 86 34 «Зачем твои на счет погоды враки?…». . . . . . . . . . . 87 XXXV “No more be grieved at that which thou hast done…”. . . 88 35 «Ну так уж все не ставь себе в вину…». . . . . . . . . . . 89 XXXVI “Let me confess that we two must be twain…”. . . . . . 90 36 «Хотя в любви с тобою мы — одно…». . . . . . . . . . . 91 XXXVII “As a decrepit father takes delight…”. . . . . . . . . . . 92 37 «Как немощный отец следит свершенья…». . . . . . . 93 XXXVIII “How can my muse want subject to invent…”. . . . . . 94 38 «Моей ли Музе вдохновенья нет…». . . . . . . . . . . . . 95 XXXIX “O how thy worth with manners may I sing…”. . . . . . 96 39 «Уместно ли тебя восславить мне…». . . . . . . . . . . . 97 XL “Take all my loves, my love, yea take them all…”. . . . . . 98 40 «Моя любовь, возьми мои любви!…». . . . . . . . . . . . 99 XLI “Those pretty wrongs that liberty commits…”. . . . . . . . 100 41 «Когда меня подчас с тобою нет…». . . . . . . . . . . . 101 XLII “That thou hast her it is not all my grief…”. . . . . . . . . 102 42 «Она — твоя, но мне ее не жаль…». . . . . . . . . . . . . 103 XLIII “When most I wink then do mine eyes best see…”. . . . 104 43 «Смежая веки, зорче я стократ…». . . . . . . . . . . . . 105 XLIV “If the dull substance of my flesh were thought…”. . . . . 106 44 «Когда бы мыслью стала плоть моя…». . . . . . . . . . 107

331

XLV “The other two, slight air, and purging fire…”. . . . . . . . 108 45 «Тебе свои стихии остальные…». . . . . . . . . . . . . . 109 XLVI “Mine eye and heart are at a mortal war…”. . . . . . . . 110 46 «Жестокою захваченным борьбою…». . . . . . . . . . 111 XLVII “Betwixt mine eye and heart a league is took…”. . . . . 112 47 «Союз у ока с сердцем заключен…». . . . . . . . . . . . 113 XLVIII “How careful was I when I took my way…”. . . . . . . 114 48 «Сбираясь в путь, я запер на запор…». . . . . . . . . . 115 XLIX “Against that time (if ever that time come)…”. . . . . . . 116 49 «Тот день, когда (его не кличу я!)…». . . . . . . . . . . . 117 L “How heavy do I journey on the way…”. . . . . . . . . . . . . 118 50 «Как тяжело, как худо мне в пути!…». . . . . . . . . . . 119 LI “Thus can my love excuse the slow offence…”. . . . . . . . . 120 51 «Так я коня оправдывал, любя…». . . . . . . . . . . . . 121 LII “So am I as the rich whose blessed key…”. . . . . . . . . . . 122 52 «Я, как богач, который под запором…». . . . . . . . . 123 LIII “What is your substance, whereof are you made…”. . . . 124 53 «Скажи, ты тень субстанции какой…». . . . . . . . . . 125 LIV “O how much more doth beauty beauteous seem…”. . . . . 126 54 «Прекрасное у нас в двойной цене…». . . . . . . . . . 127 LV “Not marble, nor the gilded monuments…”. . . . . . . . . . 128 55 «Ни монументов медь, ни мрамор плит…». . . . . . . 129 LVI “Sweet love renew thy force, be it not said…”. . . . . . . . . 130 56 «Любовь, не спи! Иль скажут, что не столь…». . . . 131 LVII “Being your slave what should I do but tend…”. . . . . . . 132 57 «Я раб твой, и желанью твоему…». . . . . . . . . . . . . 133 LVIII “That god forbid, that made me first your slave…”. . . . 134 58 «И в мыслях бог, надевший мне оковы…». . . . . . . 135 LIX “If there be nothing new, but that which is…”. . . . . . . . 136 59 «Коль то, что есть, все было, и давно…». . . . . . . . . 137 LX “Like as the waves make towards the pebbled shore…”. . . 138 60 «Как волны моря к берегу бегут…». . . . . . . . . . . . 139 LXI “Is it thy will, thy image should keep open…”. . . . . . . . 140 61 «Не ты ль мне веки образом своим…». . . . . . . . . . 141

332

LXII “Sin of self-love possesseth all mine eye…”. . . . . . . . . 142 62 «Любовь к себе моим владеет оком…». . . . . . . . . . 143 LXIII “Against my love shall be as I am now…”. . . . . . . . . . 144 63 «На день. когда, как я, моя любовь…». . . . . . . . . . 145 LXIV “When I have seen by Time’s fell hand defaced…”. . . . 146 64 «Когда я вижу на челе морщины…». . . . . . . . . . . . 147 LXV “Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea…”. 148 65 «Когда гранит и медь, земля и море…». . . . . . . . . . 149 LXVI “Tired with all these for restful death I cry…”. . . . . . . 150 66 «Зову я смерть, я видеть не хочу…». . . . . . . . . . . . 151 LXVII “Ah wherefore with infection should he live…”. . . . . . 152 67 «Зачем он жив, когда все бытие…». . . . . . . . . . . . . 153 LXVIII “Thus is his cheek the map of days outworn…”. . . . . 154 68 «Его ланиты — прошлых дней зерцало…». . . . . . . 155 LXIX “Those parts of thee that the world’s eye doth view…”. . 156 69 «Твои черты увидеть может всяк…». . . . . . . . . . . . 157 LXX “That thou art blamed shall not be thy defect…”. . . . . . 158 70 «Не повредит! Не бойся клеветы…». . . . . . . . . . . . 159 LXXI “No longer mourn for me when I am dead…”. . . . . . . 160 71 «Ты смерть мою оплакивай не доле…». . . . . . . . . . 161 LXXII “O lest the world should task you to recite…”. . . . . . . 162 72 «Когда умру, забудь меня, мой друг…». . . . . . . . . . 163 LXXIII “That time of year thou mayst in me behold…”. . . . . 164 73 «Во мне такую пору видишь взором…». . . . . . . . . 165 LXXIV “But be contented when that fell arrest…”. . . . . . . . 166 74 «Ты не тужи, когда в тот каземат…». . . . . . . . . . . . 167 LXXV “So are you to my thoughts as food to life…”. . . . . . . 168 75 «Моим голодным мыслям ты — как пища…». . . . . 169 LXXVI “Why is my verse so barren of new pride?..”. . . . . . . 170 76 «Зачем мой стих не склонен к новостям…». . . . . . . 171 LXXVII “Thy glass will show thee how thy beauties wear…”. . 172 77 «Твое старенье зеркало покажет…». . . . . . . . . . . . 173 LXXVIII “So oft have I invoked thee for my muse…”. . . . . . 174 78 «К тебе как к Музе столько я взывал…». . . . . . . . . 175

333

LXXIX “Whilst I alone did call upon thy aid…”. . . . . . . . . 176 79 «Покуда я взывал к тебе один…». . . . . . . . . . . . . . 177 LXXX “O how I faint when I of you do write…”. . . . . . . . . . 178 80 «Немею я, когда тебя пою…». . . . . . . . . . . . . . . . . 179 LXXXI “Or I shall live your epitaph to make…”. . . . . . . . . 180 81 «Иль мне тебе надгробный стих слагать…». . . . . . 181 LXXXII “I grant thou wert not married to my muse…”. . . . . 182 82 «Ты в жены Музу у меня не брал…». . . . . . . . . . . . 183 LXXXIII “I never saw that you did painting need…”. . . . . . 184 83 «Что ты румян взыскуешь, я не знал…». . . . . . . . . 185 LXXXIV “Who is it that says most, which can say more…”. . 186 84 «Кто скажет в похвалу тебе слова…». . . . . . . . . . . 187 LXXXV “My tongue-tied muse in manners holds her still…”. . 188 85 «Во мне немая Муза так робка…». . . . . . . . . . . . . 189 LXXXVI “Was it the proud full sail of his great verse…”. . . . 190 86 «Ужель его поднявший парус стих…». . . . . . . . . . 191 LXXXVII “Farewell! thou art too dear for my possessing…”. . 192 87 «Ну что ж, прощай! Ты не по чину мне…». . . . . . . 193 LXXXVIII “When thou shalt be disposed to set me light…”. . 194 88 «Когда меня посмешищем на суд…». . . . . . . . . . . 195 LXXXIX “Say that thou didst forsake me for some fault…”. . . 196 89 «Чтоб оправдать разрыв, ты оболги…». . . . . . . . . . 197 XC “Then hate me when thou wilt, if ever, now…”. . . . . . . . 198 90 «Коль ты решил, порви со мной теперь…». . . . . . . 199 XCI “Some glory in their birth, some in their skill…”. . . . . . . 200 91 «Кто счастлив родословной, кто умом…». . . . . . . . 201 XCII “But do thy worst to steal thy self away…”. . . . . . . . . . 202 92 «Сколь у меня себя, мой друг, ни рви…». . . . . . . . 203 XCIII “So shall I live, supposing thou art true…”. . . . . . . . . 204 93 «Я буду жить в неведеньи своем…». . . . . . . . . . . . 205 XCIV “They that have power to hurt, and will do none…”. . . 206 94 «Кто, власть имея, сильною рукою…». . . . . . . . . . 207 XCV “How sweet and lovely dost thou make the shame…”. . . 208 95 «О как прекрасен ты в грехе своем…». . . . . . . . . . 209

334

XCVI “Some say thy fault is youth, some wantonness…”. . . . 210 96 «Иной винит твои младые лета…». . . . . . . . . . . . . 211 XCVII “How like a winter hath my absence been…”. . . . . . . 212 97 «Какой зимою стала для меня…». . . . . . . . . . . . . 213 XCVIII “From you have I been absent in the spring…”. . . . . 214 98 «С тобою разлучились мы весною…». . . . . . . . . . . 215 XCVIX “The forward violet thus did I chide…”. . . . . . . . . . 216 99 «Пенял фиалке я: «Не ты ли с уст…». . . . . . . . . . . 217 C “Where art thou Muse that thou forget’st so long…”. . . . . . 218 100 «О Муза, что-то голос твой исчез!…». . . . . . . . . . 219 CI “O truant Muse what shall be thy amends…”. . . . . . . . . 220 101 «Ты, верностью в красе пренебрегая…». . . . . . . . 221 CII “My love is strengthened though more weak in seeming…”. 222 102 «Любовь моя сильна не напоказ…». . . . . . . . . . . 223 CIII “Alack what poverty my muse brings forth…”. . . . . . . . 224 103 «Я б с нищей Музой петь тебя был рад…». . . . . . . 225 CIV “To me fair friend you never can be old…”. . . . . . . . . . 226 104 «Ты неизменно юн в глазах моих…». . . . . . . . . . . 227 CV “Let not my love be called idolatry…”. . . . . . . . . . . . . 228 105 «Пусть не винят в язычестве меня…». . . . . . . . . . 229 CVI “When in the chronicle of wasted time…”. . . . . . . . . . 230 106 «Листая хроник древние листы…». . . . . . . . . . . . 231 CVII “Not mine own fears, nor the prophetic soul…”. . . . . . . 232 107 «Ни страх мой, ни вселенский дух — пророк…». . 233 CVIII “What’s in the brain that ink may character…”. . . . . . 234 108 «Что в мыслях есть, достойное бумаги…». . . . . . . 235 CIX “O never say that I was false of heart…”. . . . . . . . . . . 236 109 «Я не изменник, не вини меня…». . . . . . . . . . . . 237 CX “Alas ‘tis true, I have gone here and there…”. . . . . . . . . 238 110 «О да, увы, в шутах я побывал…».. . . . . . . . . . . . 239 CXI “O for my sake do you with Fortune chide…”. . . . . . . . 240 111 «Мой милый друг. Фортуну побрани…». . . . . . . 241 CXII “Your love and pity doth th’ impression fil l…”. . . . . . . 242 112 «Бальзам мне на клейменое чело…». . . . . . . . . . . 243

335

CXIII “Since I left you, mine eye is in my mind…”. . . . . . . . 113 «В разлуке глаз мой у меня в мозгу…». . . . . . . . . CXIV “Or whether doth my mind being crowned with you…”. . 114 «Ужель мой мозг, увенчанный тобою…». . . . . . . . CXV “Those lines that I before have writ do lie…”. . . . . . . . 115 «Увы, в своих строках тебе я лгал…». . . . . . . . . . CXVI “Let me not to the marriage of true minds…”. . . . . . . 116 «Не признаю препятствий я для брака…». . . . . . . CXVII “Accuse me thus, that I have scanted all…”. . . . . . . . 117 «Меня за неуплату обвини ты…». . . . . . . . . . . . . CXVIII “Like as to make our appetite more keen…”. . . . . . 118 «Как мы, вкушая за обедом плотным…». . . . . . . CXIX “What potions have I drunk of Siren tears…”. . . . . . . 119 «Как выпил я настоя слез Сирены…». . . . . . . . . . CXX “That you were once unkind befriends me now…”. . . . . 120 «Мне на руку измена та твоя…». . . . . . . . . . . . . . CXXI “Tis better to be vile than vile esteemed…”. . . . . . . . . 121 «Уж лучше быть порочным, а не слыть…». . . . . . CXXII “Thy gift, thy tables, are within my brain…”. . . . . . . 122 «Твой дар, твои листы, в моем мозгу…». . . . . . . . CXXIII “No! Time, thou shalt not boast that I do change…”. . 123 «Не хвастай, Время, будто я меняюсь…». . . . . . . CXXIV “If my dear love were but the child of state…”. . . . . . 124 «О, будь моя любовь дитя страны…». . . . . . . . . . CXXV “Were’t aught to me I bore the canopy…”. . . . . . . . . 125 «Иль милости, дарованные мне…». . . . . . . . . . . CXXVI “O thou my lovely boy who in thy power…”. . . . . . . 126 «Прекрасный мальчик, над твоей красой…». . . . CXXVII “In the old age black was not counted fair…”. . . . . 127 «Издревле черный цвет был не в цене…». . . . . . . CXXVIII “How oft when thou, my music, music play’st…”. . . 128 «Ты пальчиками, музыка моя…». . . . . . . . . . . . . CXXIX “Th’ expense of spirit in a waste of shame…”. . . . . . 129 «Равно растрата духа и стыда…». . . . . . . . . . . . .

336

244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272 273 274 275 276 277

CXXX “My mistress’ eyes are nothing like the sun…”. . . . . . 278 130 «Ее глаза на солнце не похожи…». . . . . . . . . . . . 279 CXXXI “Thou art as tyrannous, so as thou art…”. . . . . . . . 280 131 «Ты беспощадна, равно как все те…». . . . . . . . . . 281 CXXXII “Thine eyes I love, and they as pitying me…”. . . . . 282 132 «Люблю твои глаза, их внемлет взгляд…». . . . . . 283 CXXXIII “Beshrew that heart that makes my heart to groan…” 284 133 «Будь проклято то сердце, что сердца…». . . . . . . 285 CXXXIV “So now I have confessed that he is thine…”. . . . . 286 134 «Итак, он твой. Но за него в залог…». . . . . . . . . . 287 CXXXV “Whoever hath her wish, thou hast thy will…”. . . . . 288 135 «Есть у тебя «Желание» свое…». . . . . . . . . . . . . . 289 CXXXVI “If thy soul check thee that I come so near…”. . . . . 290 136 «Коль за меня душа начнет пенять…». . . . . . . . . 291 CXXXVII “Thou blind fool Love, what dost thou to mine eyes…” 292 137 «Что, Купидон слепой, творишь со мной?..». . . . . 293 CXXXVIII “When my love swears that she is made of truth…” 294 138 «Когда она клянется, что верна…». . . . . . . . . . . 295 CXXXIX “O call not me to justify the wrong…”. . . . . . . . . 296 139 «Оправдывать тебя я не привык…». . . . . . . . . . . 297 CXL “Be wise as thou art cruel, do not press…”. . . . . . . . . . 298 140 «Сколь ты жестока, столь же будь умна…». . . . . . 299 CXLI “In faith I do not love thee with mine eyes…”. . . . . . . 300 141 «В тебя нисколько не влюблен мой глаз…». . . . . . 301 CXLII “Love is my sin, and thy dear virtue hate…”. . . . . . . 302 142 «Любовь — мой грех, тебе претит она…». . . . . . . 303 CXLIII “Lo as a careful huswife runs to catch…”. . . . . . . . 304 143 «Равно как бережливая хозяйка…». . . . . . . . . . . 305 CXLIV “Two loves I have of comfort and despair…”. . . . . . . 306 144 «Мне две любви даны к добру и к худу…». . . . . . . 307 CXLV “Those lips that Love’s own hand did make…”. . . . . . 308 145 «Уста воспетой мною в гимне…». . . . . . . . . . . . . 309 CXLVI “Poor soul the centre of my sinful earth…”. . . . . . . . 310 146 «Моей греховной плоти центр, душа…». . . . . . . . 311

337

CXLVII “My love is as a fever longing still…”. . . . . . . . . . . 312 147 «Моя любовь подобна лихорадке…». . . . . . . . . . . 313 CXLVIII “O me! what eyes hath love put in my head…”. . . . . 314 148 «Глаза Любви в глазницах у меня…». . . . . . . . . . 315 CXLIX “Canst thou O cruel, say I love thee not…”. . . . . . . 316 149 «Не говори, что не люблю тебя…». . . . . . . . . . . . 317 CL “O from what power hast thou this powerful might…”. . . . 318 150 «Какой волшбой питаешь мощь такую…». . . . . . 319 CLI “Love is too young to know what conscience is…”. . . . . . 320 151 «Юна да и бессовестна любовь…». . . . . . . . . . . . 321 CLII “In loving thee thou know’st I am forsworn…”. . . . . . . 322 152 «Любя тебя, я предал, признаю…». . . . . . . . . . . . 323 CLIII “Cupid laid by his brand and fell asleep…”. . . . . . . . 324 153 «Спал Купидон, забыв свои дела…». . . . . . . . . . . 325 CLIV “The little Love-god lying once asleep…”. . . . . . . . . . 326 154 «Божок любви уснул средь луговины…». . . . . . . 327

338

2009 © Дизайн — Ковтанюк Юлия Работа выполнена по курсу «Книжное проектирование» за время летней практики. Преподаватель — Канайкин П. С.