Ričards Fainmans

Ричард Фейнман Наука, не-наука и все-все-все

© Michelle Feynman and Carl Feynman,1998 © Школа перевода В. Баканова, 2016 © Издание на русском языке AST Publishers, 2017

Лекция 1. Неточность науки Мне хотелось бы обратиться непосредственно к влиянию науки на идеи человека в прочих областях – именно этот предмет пожелал осветить мистер Джон Данц. На первой лекции я намерен поразмышлять о природе науки, особое внимание уделив сомнениям и неопределенности. На второй лекции я расскажу о влиянии научных взглядов на вопросы политики, в особенности на вопрос о врагах государства, а также на религиозные проблемы. На третьей лекции я расскажу, как на меня смотрит общество; я мог бы сказать – «на человека науки», но «на меня» будет точнее, а также что могут нам принести будущие научные открытия в плане общественных проблем. Что мне известно о религии и политике? Некоторые мои друзья здесь, на отделении физики и еще кое-откуда, смеялись и говорили: «Хотел бы я послушать. Никогда не замечал, чтобы ты интересовался такими вещами». То есть, подразумевали они, интересоваться-то я интересовался, но не мне о них рассуждать. Человек, говорящий о влиянии идей одной области на идеи в другой области, всегда рискует выставить себя дураком. В наши дни узкой специализации слишком мало найдется людей, которые разбирались бы в двух разных областях знания достаточно глубоко, чтобы не опозориться в одной или другой. Идеи, о которых я собираюсь рассказать, не новы. Я не скажу сегодня ничего такого, чего не знали бы философы семнадцатого века. Зачем тогда это повторять? Затем, что каждый день рождаются новые поколения людей. Затем, что на протяжении всей нашей истории рождаются великие мысли – но они не проживут долго, если их не передавать из поколения в поколение – целенаправленно и понятно. Некоторые старые мысли стали настолько общеизвестными, что незачем говорить о них или объяснять их снова. Однако, насколько я вижу, о проблемах, связанных с развитием науки, задумывается далеко не каждый. Хотя многие, конечно, задумываются. И особенно в университете многие задумываются, а значит, вы – не совсем та аудитория, что мне нужна. Нелегкое дело – рассуждать о перекрестном влиянии идей из разных областей, и я начну с того конца, который мне известен. А известно мне про науку. Я знаю ее понятия и методы, источники ее развития и образ ее мыслей. И стало быть, в первой лекции я буду говорить о науке, которую знаю, а наиболее смешные утверждения оставлю на остальные две лекции, на которых, я полагаю, слушателей, как обычно, будет меньше. Что такое наука? Этим словом обозначают одну из трех вещей, а то и все три разом. Думаю, точность тут необязательна: вовсе ни к чему всегда быть очень уж точным. Иногда «наука» означает особый метод изучения. Иногда – массив знаний, обретенных в результате изучения. Иногда – нечто новое, что вы можете создавать в результате познания, сам процесс создания нового. Последнее обычно называется технологией, но если вы заглянете в научный раздел журнала «Тайм», то увидите, что пятьдесят процентов там об открытиях, а пятьдесят – о том, как их можно использовать. И потому в обиходное понимание науки отчасти входит и технология. Я намерен обсудить три аспекта понятия «наука» в обратном порядке. Начну с процессов создания нового – с технологии. Самая очевидная характеристика науки – это ее применение, то есть тот факт, что благодаря науке человек имеет возможность что-то создавать. Последствия такой возможности вряд ли нуждаются в обсуждении. Без развития науки не было бы промышленной революции. Производство пищи в количествах, достаточных для столь большого населения, способность держать под контролем болезни… даже то, что есть свободные люди и для производства не нужен рабский труд, – все это, надо думать, результат развития науки и средств производства. Способность что-то создавать не сопровождается инструкцией, использовать ли созданное для хорошего или для плохого. Продукт нашей способности может быть плохим – а может быть хорошим, в зависимости от того, как он применяется. Нам нравится усовершенствованное производство, но автоматизация несет с собой проблемы. Мы рады развитию медицины, но возникает вопрос о контроле рождаемости и о том, что никто не умирает от болезней, которые мы побороли. Или вот изучение бактерий – в секретных лабораториях люди изо всех сил изобретают бактерии, против которых никто

не найдет никакого средства. Мы рады развитию воздушного транспорта, и нас впечатляют огромные самолеты, однако мы отлично понимаем все ужасы войны в воздухе. Мы рады возможности общения между народами, но нам не нравится, что нас можно так легко отследить. Нас воодушевляет возможность проникнуть в космос – но и там, несомненно, возникнут трудности. Самые известные из подобных проблем – это разработки в области энергии ядра и связанные с ними очевидные осложнения. Имеет ли наука ценность? Думаю, способность что-то создавать однозначно имеет ценность. Послужит ли результат добру или злу, зависит от того, как использовать созданное, но сама способность, безусловно, ценна. Однажды на Гавайях меня повели посмотреть буддийский храм. И там один человек мне сказал: «Я вам кое-что скажу, и вы никогда этого не забудете». И сказал: «Каждому человеку дается ключ от небесных врат. Он же отпирает и врата ада». В каком-то смысле наука – ключ от небесных врат, но им можно открыть и врата ада, а где какие – на то инструкции нет. Выбросить ключ и лишиться возможности попасть в рай? Или же потрудиться и выяснить, как правильно им пользоваться? Это, конечно, очень серьезный вопрос, но нельзя пренебрегать ценностью ключа, отпирающего врата рая. Все важнейшие проблемы отношений между обществом и наукой лежат в этой же плоскости. Когда ученому говорят, что он должен чувствовать ответственность за свои действия перед обществом, речь на самом-то деле идет о применении науки. Если вы занимаетесь разработками в области ядерной энергии, то должны понимать, что ее можно использовать во вред. Стало быть, можно ожидать, что в речи ученого о проблемах науки это и станет самым важным вопросом. Но я больше не буду об этом говорить. Думаю, считать подобные проблемы научными – преувеличение. Они в гораздо большей степени гуманитарные. Факты таковы: нам ясно, как создавать, и не ясно, как созданное контролировать, и это не научная проблема. Не такая, в которой хорошо разбираются ученые. Позвольте объяснить, почему я не хочу поднимать эту тему. Некоторое время назад, году в 1949-м или 1950-м, я был в Бразилии – преподавал физику. В те дни существовала программа технической помощи развивающимся странам, очень интересная – всем хотелось помочь отстающим странам. А нуждались они, конечно, в новых технологиях. В Бразилии я жил в Рио. Склоны гор застроены домишками из вывесок, старых досок и тому подобного, и люди там живут очень бедно. Ни водопровода, ни канализации. Когда им нужна вода, они ставят на голову старую канистру из-под бензина и спускаются с горы. Ищут, где идет стройка – потому что там есть вода для разведения цемента. Набирают в канистры воду, ставят на голову и поднимаются обратно. А сточные воды просто стекают куда попало. Грустно. Неподалеку от этих районов – роскошные застройки Копакабаны, прекрасные квартиры и всякое такое. И я говорю своему приятелю: «Разве это техническая проблема? Они что – не умеют прокладывать трубы? Не могут хотя бы провести воду наверх – чтобы людям по крайней мере с пустыми канистрами подниматься, а с полными – спускаться?» Итак, речь идет не о новых технологиях. Нет, конечно, ведь рядом, в прекрасных апартаментах есть и водопроводы, и насосы. Теперь-то мы все понимаем. Теперь нам ясно, что это вопрос экономической помощи, однако неизвестно, есть ли от нее польза. А тему – сколько стоит провести в горы трубу и поставить насос – не имеет смысла обсуждать. Хотя мы не знаем, как решить эту проблему, я хотел бы подчеркнуть, что мы попытались сделать и то и другое – поделиться технологиями и помочь материально. Обе попытки принесли только разочарование, и теперь мы ищем иные пути. И, как вы увидите позже, на мой взгляд, это обнадеживает. По-моему, поиск новых решений – лучший способ добиться чего угодно.

Итак, практические аспекты науки, то есть вещи, которые мы можем создавать, настолько очевидны, что далее о них говорить незачем. Другой аспект науки – ее содержимое, то есть то, что мы узнаем. Это ее плоды, это награда старателю, радость, которая есть плата за умственную работу, за тяжкий труд. Наш труд – не ради практического применения. Он – ради того наслаждения, которое дают открытия. Наверное, большинство из вас это понимает. До тех, кто не понимает, я вряд ли смогу донести в лекции этот важный аспект науки, ее радостную составляющую, истинную причину существования науки. А не понимая ее, вы не поймете вопроса в целом. Вы не поймете науки и ее отношений с чем бы то ни было, если не в состоянии понять и оценить всей грандиозности нашего века. Вы не стоите своего века, если не видите, какое это великое приключение и как все это прекрасно и увлекательно. Думаете – ничего интересного? Как бы не так! Объяснить очень трудно; я постараюсь дать общее представление. Давайте с такого примера. Когда-то люди считали, что Земля наша находится на спине слона, стоящего на черепахе, которая плавает в бездонном море. Конечно, где находится море – вопрос отдельный. Ответа они не знали. Такие представления были результатом фантазии. Красиво и поэтично. А наши теперешние представления? Не интересные? Наш мир – вращающийся шарик, а люди бегают по нему со всех сторон, некоторые вверх тормашками. И все это крутится, словно вертел над большим очагом. Такая теория куда романтичнее, куда увлекательнее! А что нас держит? Сила притяжения, которая действует не только на поверхности Земли, сила, благодаря которой наша планета имеет круглую форму, Солнце остается единым целым, и благодаря которой Земля вокруг него вращается, хотя и неплохо было бы держаться подальше. Гравитация властвует не только над звездами, но и в пространстве меж ними; она собирает их в огромные галактики, раскинувшиеся на бесконечных пространствах. Такую Вселенную описывали многие, но ее границы известны столь же мало, как дно бездонного моря из древней концепции мира – они столь же таинственны и внушают трепет, и концепция наша столь же неполна, как и та, предыдущая. Воображение природы намного, намного богаче воображения человека. Люди, которым это не приходило в голову, никогда и не понимали, какое великое чудо – природа. О Земле и времени. Вам встречались где-нибудь, хоть у одного поэта, строки про время, которые можно сравнить с настоящим временем, с долгим и медленным процессом эволюции?.. Нет, пожалуй, я начал слишком издалека. Сначала была Земля без всякой на ней жизни. Миллиарды лет крутился шарик – закаты, океанские волны, звуки, и некому было все это оценить. Способны ли вы постичь, оценить или принять к сведению, каково значение мира без всякой в нем жизни? Мы настолько привыкли смотреть на него с точки зрения живых существ, что не в силах понять, как это – «нет жизни», а ведь большую часть времени в мире не было ничего живого. И почти везде во Вселенной, вероятно, нет никакой жизни. А сама жизнь? Внутренние механизмы жизни, ее химический состав – это нечто потрясающее. И, как выясняется, все живое связано со всем живым. Есть молекула хлорофилла, вещества, нужного растениям для выработки кислорода, по форме почти квадрат, состоящий из колец, похожих на бензольные. И хотя животные вроде нас очень далеки от растений, в нашей кислородосодержащей системе, в крови, в гемоглобине есть такие же интересные квадратные молекулы. Вместо атома магния у них в центре атом железа, и потому они не зеленые, а красные, хотя строение у них то же самое. Протеин бактерии и протеин человека – одинаковы. Недавно открыли, что механизм производства протеина в бактерии может получать приказ от эритроцитов производить протеин эритроцитов. Разные формы жизни очень похожи. Общность химии живых существ просто фантастическая – и прекрасная. А мы, люди, возгордились и не признаем нашего родства с животными. Или возьмем атомы. Как красиво – из шариков складывается рисунок кристаллической решетки. То, что выглядит неподвижным, – например, стакан воды, несколько дней

стоящий накрытый крышкой, – на самом деле наполнено движением: атомы улетают с поверхности, носятся туда-сюда и возвращаются. То, что нашему невооруженному глазу кажется полным покоем, на самом деле дикая и быстрая пляска. Опять же было обнаружено, что весь мир состоит из тех же самых атомов – звезды состоят из такой же материи, что и мы с вами. Возникает вопрос: откуда взялась эта материя? Не откуда взялась жизнь или откуда взялась Земля, а откуда взялась материя жизни и материя Земли. Возможно, ее извергла какая-нибудь взорвавшаяся звезда, как и теперь некоторые звезды взрываются. Потом этот ошметок ждет четыре с половиной миллиарда лет, меняется, эволюционирует, и вот некое странное существо стоит здесь и выступает перед такими же странными существами. Что за удивительный мир! Или возьмем человеческую физиологию. Не важно, о чем говорить. Достаточно чуть пристальнее посмотреть на предмет, и увидишь, что ничего нет увлекательней правды, этой золотой жилы, обнаруженной кропотливым трудом ученого. Представим, например, кровеносную систему. Девушка эффектно прыгает через скакалку. Что происходит внутри девушки? В ней пульсирует кровь, бегут по нервным клеткам сигналы – и насколько же быстро мозг получает сообщение от мышц ног «мы касаемся земли» и отдает им приказ напрячься, а то пяткам будет больно? А она прыгает, и уже другие мышцы получают приказ от других нервных клеток: «раз-два-три, О’Лири, раз-два-три…» А девушка, возможно, как раз в этот момент улыбается какомунибудь профессору физиологии, который за ней наблюдает, и в улыбке участвуют те же механизмы! Теперь электричество. Притяжение плюса и минуса настолько сильно, что в любом обычном веществе положительные и отрицательные заряды точно сбалансированы, все друг к другу притягивается. Очень долго о существовании электричества и не догадывались, пока кто-то не потер кусок янтаря и тот не притянул листок бумаги. Сегодня, разбираясь с этими примерами, мы убеждаемся, что в нас запрятано удивительное количество механизмов. И все равно наука себя еще не исчерпала. В поисках примеров я прочитал «Историю свечи» Фарадея – курс из шести лекций для детей. Идея у всех у них общая: на что бы вы ни смотрели, если вы смотрите достаточно пристально, вы увидите целую вселенную. Так он и поступил – рассмотрел все, связанное со свечой: процесс горения, ее состав и т. д. А в предисловии, где описывалась биография автора и некоторые из его открытий, говорилось: «Фарадей выяснил, что электрический заряд, необходимый для электролиза, прямо пропорционален массе осаждаемого вещества». Далее сообщалось, что обнаруженные им закономерности сегодня применяются в процессе хромирования, а также анодирования алюминия и множестве других промышленных процессов. Мне такое заявление не нравится. Вот что сказал об одном из своих открытий сам Фарадей: «Атомы вещества, так или иначе, обладают электрическими силами или же как-то с ними связаны, чем и объясняются их свойства, в том числе и мера химического сродства». То есть он обнаружил, что фактор, определяющий, как соединяются атомы, определяющий сочетание атомов железа и кислорода, образующих окись железа, вот каков: некоторые атомы электрически положительны, а другие – электрически отрицательны, и они притягиваются в определенных соотношениях. Он обнаружил, что явление электричества связано с атомами. Это важное открытие, но важнее другое: то был один из самых замечательных моментов в истории науки, один из тех редких моментов, когда пересеклись две ее огромные области. Фарадей неожиданно открыл, что два совершенно разных явления, оказывается, суть две стороны одного. Электричество уже изучалось, изучалась и химия, – и вдруг выясняется, что это две стороны одного и того же явления: химических процессов в результате действия электрических сил. И потому просто сказать, что до сих пор те же принципы применяются в хромировании, – непозволительно. А газеты, как вы знаете, готовы любое открытие в области физиологии описать одной строкой: «ученый считает, что открытие может применяться для лечения рака». Но о ценности открытия как такового они ничего не могут сказать. Попытки понять, как устроен мир, представляют собой самую суровую проверку умственных способностей человека. Она подразумевает и некоторое трюкачество,

хождение по канату логики – нужно пройти и не сделать ошибки в предсказании того, что будет. Примеры тому – квантовая механика и релятивистские теории. Третий аспект предмета моей лекции – наука как метод познания. Этот метод основан на принципе, что судить о существовании чего-либо можно только на основе наблюдения, исследования. Все аспекты и характеристики науки становятся ясны, если мы понимаем, что последний и окончательный судья истинности идеи – исследование. Однако «доказать» в данном случае означает «проверить» – так же как стопроцентно надежный тест на алкоголь проверяет наличие алкоголя. Это можно сформулировать следующим образом: «исключение проверяет правило». Или скажем иначе: «исключение доказывает, что правило неверно». Таков принцип науки. Если в правиле есть исключение, и его можно подтвердить с помощью исследования, то правило неверно. Исключения из любого правила в высшей степени интересны сами по себе, так как они показывают неверность правила. И очень увлекательно выяснять, каково же верное правило, если таковое имеется. Исключение изучается наряду с другими обстоятельствами, дающими похожие результаты. Ученый старается найти и другие исключения и определить их особенности – и процесс этот всегда интересен и удивителен. Ученый не желает скрыть, что правило неверно, вся увлекательность как раз заключается в противоположном. Он старается доказать свою ошибку – и как можно быстрее. Принцип «все решает исследование» жестко ограничивает круг вопросов, на которые можно ответить. Они сводятся примерно к такому: «Что будет, если я сделаю то-то?» Можно попробовать – и узнать. А вопросы типа «Делать ли это?» и «Нужно ли это?» – уже совсем другое. Но если предмет изучения не лежит в области науки, если его нельзя проверить исследованием, это не значит, что его не существует или что вопрос глупый или неверный. Мы же не стараемся доказать, что наука хороша, а все прочее не хорошо. Ученые берут то, что можно проверить исследованием, и таким образом находят то, что называется наукой. Однако остаются и другие вещи, для которых научный метод не годится. Это не означает, что они не важны. Они на самом деле по-своему самые важные. Когда вам требуется составить мнение, как действовать, всегда присутствует «нужно», а это не выведешь только из вопроса «что произойдет, если я сделаю то-то?». Вы скажете: мы же знаем, что произойдет, и решим, нужно оно или нет. Но так ученый поступать не должен. Вы можете вычислить, что произойдет, и лишь потом вам придется решить, нравится вам это или нет. Принцип «главный аргумент – исследование» приводит нас к некоторым следствиям в техническом плане. Например, исследование не может быть приблизительным. Требуется большая точность. Быть может, в аппарат попала соринка и из-за этого изменился цвет – он не тот, как вы предполагали. Нужно проверять результат очень внимательно, а потом перепроверять, чтобы убедиться в соблюдении всех условий и в правильном истолковании результата. Интересно, что эту методичность, которая есть благо, нередко понимают превратно. Когда кто-то говорит, что дело делается «по-научному», он часто подразумевает, что оно делается методично. Я слышал, как люди говорили о «научном» истреблении евреев в Германии. Ничего «научного» в этом истреблении не было, была лишь методичность. Вопрос об исследованиях и проверке результатов там и не поднимался. В Древнем Риме людей истребляли в каком-то смысле тоже «по-научному», да и в другие времена, когда наука была развита куда меньше, чем теперь, и исследованиям уделяли не слишком много внимания. В подобных случаях следует говорить не «научно», а «методично» или «систематически». Существует ряд особых приемов, связанных с исследовательскими процессами, и многое из того, что называют философией науки, касается обсуждения этих приемов. Пример тому – интерпретация результатов. Возьмем простой случай – известную шутку о человеке, который жалуется другу на таинственное явление: на ферме у него белые лошади съедают больше, чем черные. Он обеспокоен и не понимает, отчего так, а его друг высказывает предположение: просто белых лошадей больше, чем черных.

Звучит забавно, но подумайте, сколько подобных ошибок делается в разного рода суждениях и как часто встречаются случаи, когда просто белых лошадей больше. Научные рассуждения требуют определенной дисциплины ума, и мы должны придерживаться этой дисциплины, потому что подобные ошибки не нужны сегодня даже на самом низком уровне. Другая важная характеристика науки – объективность. На результаты исследования нужно смотреть объективно, потому что самому экспериментатору один результат может нравиться больше, чем другой. Вы проводите эксперимент несколько раз, и из-за каких-нибудь погрешностей вроде попавшей соринки результаты иногда получаются разные. Вам же не все подвластно. Вам хочется получить определенный результат, и когда он достигнут, вы говорите: «Ага, выходит именно так!» В следующий раз результат получается другой. А может, в первый раз попала соринка, а вы не заметили. Хотя такие вещи кажутся очевидными, люди уделяют им недостаточно внимания, когда решают научные вопросы или вопросы, пограничные с наукой. Посмотрите, например, как вы анализируете рост или падение акций в зависимости от того, что сказал или чего не сказал президент. Другой важный технический аспект – чем конкретнее правило, тем оно интереснее. Чем конкретнее заявление, тем интереснее его проверить. Если кто-то предположит, что планеты вращаются вокруг Солнца, потому что материя планет имеет тенденцию к движению, – назовем ее, скажем, «живость», эта теория сможет объяснить и некоторые другие явления. Значит, это хорошая теория? Нет, она далеко не так хороша, как предположение, что планеты движутся вокруг Солнца под действием центральной силы, которая обратно пропорциональна квадрату расстояния от центра. Вторая теория лучше, потому что она конкретнее – и явно не могла возникнуть случайно. Она настолько конкретна, что малейшее изменение в движении может показать ее неверность. Планеты, однако, болтаются туда-сюда, и согласно первой теории всегда можно сказать: таково уж проявление «живости». Итак, чем конкретнее правило, чем оно сильнее, тем более оно подвержено исключениям, и тем интереснее и важнее его проверить. Слова могут ничего не значить. Если они используются таким образом, что нельзя сделать четких выводов, как в моем примере с «живостью», тогда облеченное в них заявление практически бессмысленно, ведь словами «объекты имеют тенденцию к подвижности» можно объяснить все что угодно. Много на этой ниве потрудились философы, которые говорят, что следует очень точно определять значение слов. Впрочем, я не совсем согласен. На мой взгляд, полная точность определений часто нецелесообразна, а иногда и невозможна; в общем-то, в основном невозможна, но сейчас я не стану об этом рассуждать. Большая часть того, что многие философы говорят о науке, относится к техническим аспектам, связанным с попытками убедиться, что метод работает достаточно хорошо. Применимы ли эти технические аспекты в области, где исследование – не главный аргумент, я понятия не имею. Я вовсе не хочу сказать, что когда применяется метод, отличный от исследования, все должно делаться так же. В другой области, наверное, не так уж важна точность значения слов или конкретика правил, и т. п. Не знаю. Среди всего этого я упустил нечто важное. Я сказал, что исследование – главный аргумент истинности идеи. Но откуда берется идея? Быстрый прогресс и развитие науки требуют, чтобы люди придумывали что-то, что нужно проверять. В Средние века считалось, что главное – проводить много исследований, а уж исследования приведут к законам. Увы, так не получится. Требуется еще немало воображения. Поэтому следующее, о чем мы будем говорить, – откуда берутся идеи. Собственно, это не так уж и важно, лишь бы они были. У нас имеется способ проверить, верна ли идея, и он никак не связан с ее источником. Мы просто проверяем ее путем исследований, и нам не важно, откуда взялась идея. Никакой авторитет не решает, хороша идея или нехороша. У нас больше нет необходимости обращаться к авторитетам, чтобы выяснить, верна ли она. Мы можем

почитать труды какого-нибудь специалиста, и пусть он себе строит предположения – а мы уж постараемся выяснить, верны они или нет. Если неверны – тем хуже, значит, «авторитет» утратит часть своего авторитета. Отношения между учеными раньше были натянутыми, как между большинством людей. Так было, скажем, на заре развития физики. Теперь в физической науке атмосфера очень хорошая. Научные споры сильно разбавлены смехом; обе стороны до конца не уверены и придумывают эксперименты и держат пари о результате. В физике накоплено так много наблюдений, что почти невозможно придумать новую идею, отличную от уже высказанных, которая не противоречила бы уже проведенным исследованиям. Поэтому, когда вы от кого-то слышите что-то новое, вы только рады и не бросаетесь спорить. Многие науки до этого еще не дошли, и положение в них такое же, как было в ранние дни физики – а там возникало множество споров, поскольку мало что было исследовано. Я об этом вот почему говорю: когда есть объективный способ установить истину, люди могут вполне обойтись без споров. Многих удивляет, что в науке совершенно не важно, почему или как автор идеи вообще ее выдвигает. Вы его выслушиваете, и если речь идет о чем-то стоящем, о чем-то новом и не противоречащем явно нашим прежним наблюдениям, – тогда его идея нас интересует, тогда она важная. И незачем думать, сколько времени он этот вопрос изучал и почему хочет, чтобы его выслушали. Не важно, откуда берутся идеи. Настоящий их источник неизвестен: мы зовем его воображением, творческими способностями, это одно из тех свойств вроде упомянутой «живости». Удивительно: люди не верят, что в науке необходимо воображение. Воображение необычное, интересной разновидности; оно совсем не такое, как у художника. Очень трудно представить что-то, чего никогда не видел, чтобы оно совпадало во всех деталях с уже известным, и не было бы еще изучено; более того, идею нужно четко сформулировать, а не высказать в общих чертах. Это и вправду трудно. Вообще, существование законов, которые можно проверить, – само по себе чудо. Что можно открыть закон – например, закон обратной квадратичной зависимости гравитации – уже чудо. Оно дает нам возможность предсказывать – предполагать, каких результатов ждать от эксперимента, который мы только собираемся проводить. Очень интересно и очень важно, что разные научные законы взаимно согласуются. Один закон не может дать один прогноз, а другой закон – другой прогноз. Таким образом, наука не принадлежит узкому специалисту – она всеобъемлюща. Атомы в физиологии, атомы в астрономии, электричестве, химии однотипны и подчиняются общим законам. Нельзя придумать нечто новое, что не имело бы отношения к атомам. Интересно, как разум работает над разгадыванием законов, – и законы, по крайней мере в физике, могут быть редуцированы. Я приводил красивый пример редукции, где в одном законе объединяются физика и химия, но таких примеров много. Правила, которые описывают природу, кажутся математическими. Это не есть результат того, что все решает исследование; им вовсе не обязательно быть математическими. Просто, как выясняется, мы выводим математические законы, по крайней мере в физике, которые работают и делают точные прогнозы. Опять же, почему природа подчиняется математике – тайна. Я подхожу теперь к важному вопросу. Старые законы могут быть неверны. Как могут быть неверными исследования? Если результаты тщательно проверялись – как они могут быть неверны? Почему физикам вечно приходится переписывать законы? Ответ таков: во-первых, законы – это не исследования, во-вторых, эксперименты всегда неточны. Законы возникают из догадок, экстраполяций, а не из того, на что указывают исследования. Это просто удачные предположения, которые прошли через сито. Теперь у нашего сита дырочки поменьше, чем раньше, и закон в нем застревает. Например, считалось – было доказано, – что движение не влияет на вес предмета. Если раскрутить волчок и взвесить его, а потом взвесить, когда он остановился, вес не изменится. Таков результат исследования. Мы, однако, не можем точно взвесить нечто,

чей вес через десяток нулей после десятичного знака. Теперь мы знаем, что вращающийся волчок весит на несколько миллиардных долей больше, чем находящийся в покое. Если разогнать его вращение до скорости, близкой – на его краях – к 300 тысячам километров в секунду, то возрастание веса будет ощутимо – но не ранее. А скорость первых волчков, с которыми проводились эксперименты, была куда меньше, чем 300 тысяч километров в секунду, поэтому казалось, что масса вращающегося волчка не отличается от массы неподвижного, и кто-то додумался, что масса неизменна. Как глупо, скажете вы. Ведь это всего лишь предполагаемый закон, экстраполяция! Почему он рассуждал так ненаучно? А никакой ненаучности тут не было, была лишь неопределенность. Было бы ненаучным не строить догадок. Их нужно строить, ведь экстраполяция – единственное, что по-настоящему ценно. И никакой ценности не имеет знание, если все, что вы можете сказать – это что произошло вчера. Важно другое – уметь сказать, что произойдет завтра, если вы сделаете то-то и то-то, и не только важно, но и увлекательно. Не бойтесь, нужно рисковать. Всякий научный закон, всякий принцип, всякий отчет о результатах исследований – это своего рода вывод без учета деталей, потому что ничего нельзя утверждать точно. Тот человек просто забыл уточнить – ему следовало сказать: «масса существенно не меняется, если скорость не слишком высока». Фокус в том, чтобы создать конкретное правило и посмотреть, пройдет ли оно через сито. То есть конкретная догадка была в том, что масса вообще всегда неизменна. И не страшно, что оказалось совсем не так! Да, была неопределенность, но вреда от неопределенности нет. Лучше сказать что-то без особой точности, чем вообще ничего не сказать. Совершенно неизбежно, что все, сказанное нами в науке, все наши выводы – неточны, поскольку это лишь выводы. Это наши догадки о том, что должно происходить, а точно знать вы не можете, поскольку не проделали полный комплекс экспериментов. Любопытно, что воздействие на массу вращающегося волчка настолько мало, что можно сказать: разницы – вообще никакой. Но чтобы вывести правильный закон или хотя бы такой, который выдержит несколько просеиваний, который сработает и в других исследованиях, нужны и мощнейший интеллект, и воображение, и полное перекраивание нашей философии, нашего понимания пространства и времени. Я говорю о теории относительности. Где-то что-то чуть-чуть изменилось – и нужны новые, самые революционные идеи. Стало быть, ученые привыкли иметь дело с сомнением и неуверенностью. Все научные знания неточны, и опыт сомнений и неуверенности очень важен. Думаю, он простирается за пределы науки. Думаю, чтобы решить любую задачу, которая не решалась ранее, дверь в незнаемое нужно оставить приоткрытой. Нужно допустить возможность, что не все у вас делается правильно. Если вы заранее составили мнение, можете задачу и не решить. Если ученый говорит, что не знает ответа, – он не знает. Если говорит, что у него есть догадки о том, как все пойдет, значит, он не уверен. Когда он достаточно уверен и говорит: «Готов поклясться, вот так все будет», – у него все равно есть некоторые сомнения. А для того чтобы добиться прогресса, крайне важно уважать и это неведение, и эти сомнения. Потому что сомнения у нас есть и мы смотрим во все стороны в поисках новых идей. Скорость развития науки – это не только скорость, с какой вы проводите исследования, но, что гораздо важнее, еще и скорость, с которой вы рождаете новые идеи для проверки. Если бы мы не были способны или не желали рассматривать вопрос всесторонне, если бы мы не испытывали сомнений или не сознавались в неведении, никаких новых идей у нас бы не появилось. Нечего было бы проверять, мы бы и так знали, где истина. Получается, то, что мы называем научными знаниями, – просто набор утверждений разной степени достоверности. Некоторые из них совсем ненадежны; другие почти надежны, но нет ни одного верного абсолютно. Ученые к этому привыкли. Известно же: вполне можно жить и не знать. Кто-то скажет: как можно жить – и не знать? А что? Я вот живу. Это-то как раз просто. Как узнать – вот что меня волнует. Возможность сомневаться – важная вещь для науки и, думаю, в других областях жизни тоже. Она родилась из борьбы. За право сомневаться и колебаться боролись. И я не хочу, чтобы мы забывали об этой борьбе, допустили, чтобы она пропала втуне. Я несу

ответственность – как ученый, который понимает великую ценность философии неведения и важность прогресса, который есть плод свободы мысли. Я обязан объявить ценность этой свободы и учить, что сомнения не нужно бояться, его нужно приветствовать как источник новых возможностей для человека. Если вы признаете свою неуверенность, у вас есть шанс улучшить положение. Я требую такой же свободы для будущих поколений. Сомнение в науке, безусловно, важно. Нужно ли оно в других сферах жизни – вопрос открытый и дело темное. В следующих лекциях я намерен обсудить именно это и показать, что сомневаться – важно и что сомнение – штука не опасная, а очень даже ценная.

Лекция 2. Сомнительные ценности Становится грустно, когда думаешь, какими удивительнейшими возможностями вроде бы обладает человек и как малы при этом наши достижения. Снова и снова нам кажется, что можно было добиться большего. Раньше люди – в самые страшные периоды истории – мечтали о будущем, а мы, живущие в их будущем, хотя и превзошли многие из тех мечтаний, мечтаем по большей части о том же самом. Надежды, возлагаемые на завтрашний день, сегодня в значительной мере таковы же, как были в прошлом. Порой люди думали, что их потенциал невозможно раскрыть из-за всеобщего невежества и проблему решит образование; если бы все были образованными, то стали бы настоящими Вольтерами. И вот выясняется, что научить плохому и нечестному столь же легко, как и хорошему. Образование – великая сила, но это палка о двух концах. Я слышал, будто международные связи ведут к пониманию и таким образом к решению проблемы развития человеческого потенциала. Однако каналы связи можно направить в любое русло, можно их засорить. Ложь по ним передается столь же легко, как и правда, пропаганда столь же легко, как верная и важная информация. Обмен знаниями – большая сила, которая может служить как благу, так и злу. Прикладные науки, считалось некогда, освободят человека хотя бы от материальных проблем, и тому есть примеры, особенно, скажем, в медицине. С другой стороны, ученые в секретных лабораториях изобретают болезни столь же тщательно, сколь раньше с ними боролись. Никто не любит войну. Сегодня мы думаем, что все проблемы решатся, если наступит мир. Не тратя ресурсы на вооружение, мы добьемся чего угодно. А ведь мир может послужить как добру, так и злу. Как он послужит злу? Не знаю. Увидим, если он когданибудь наступит. У нас, конечно, есть мир, равно как и материальные возможности, связь, образование, честность и идеалы многих мечтателей. У нас сегодня больше сил, которые нужно контролировать, чем у древних людей, и, наверное, мы делаем это чуть лучше, чем большинство из них. И все же наш неиспользованный потенциал – просто гигантский, если сравнить его с реальными жалкими достижениями. Почему так? Почему мы не в состоянии побороть себя? Потому что даже самые мощные силы и способности, оказывается, не имеют четких инструкций по применению. Пример: огромный массив знаний о том, как ведет себя физический мир, показывает, что поведение его не слишком осмысленно. Наука не учит добру или злу. На протяжении многих веков люди пытаются постичь смысл жизни. Они понимают, что, если бы все можно было направить в какое-нибудь одно русло, объединить все наши усилия единой задачей, на волю были бы выпущены огромные человеческие силы. То есть на вопрос о смысле всего этого дано уже много ответов. Но все они совершенно разные. Приверженцы одной идеи с ужасом смотрят на действия тех, кто верил в другую. С ужасом, потому что с противоположной точки зрения все огромные возможности человечества направляются по неверному и тупиковому пути. Собственно, именно история страшных безобразий, порожденных ложными догмами, и привела философов к пониманию фантастических возможностей и удивительнейшего потенциала человека. Наша мечта – найти правильный путь. Так в чем же смысл всего этого? Как сегодня можно раскрыть тайну бытия? Даже принимая в расчет все – не только то, что знали древние, но и то, чего они узнать не успели, а мы знаем, – все равно нужно честно признать: неизвестно. Однако мне кажется, это наше честное признание и есть, вероятно, правильный путь. Признавая свое невежество и постоянно напоминая себе, что верный путь нам неизвестен, мы получаем возможность выбирать, размышлять, совершать открытия и вносить свой вклад в поиск пути к желаемому, даже если мы пока не знаем точно, чего желаем. По-видимому, худшие времена в истории – времена, когда люди фанатично верили в какую-то одну идею. Они относились к своей вере так серьезно, что желали убедить в ее правильности весь остальной мир. И дабы отстоять то, что считали правильным, творили вещи, прямо противоречившие этой вере.

В прошлый раз я рассуждал – и хочу повторить, – что именно в признании неведения и признании неуверенности таится надежда для человечества, надежда пойти по пути, который не приведет в тупик, не будет полон препятствий, как это случалось много раз в нашей истории. Я утверждаю: мы не понимаем, в чем смысл жизни и каковы верные моральные ценности, и не знаем, как их выбирать. Невозможно рассуждать о моральных ценностях, о смысле жизни и тому подобном, не обращаясь к великому источнику моральных ценностей и не говоря о том, каков смысл жизни с точки зрения религии. И потому вряд ли я мог бы прочесть три лекции о влиянии научных идей на другие идеи, не обсуждая честно и подробно отношений науки и религии. Не знаю, почему в этом нужно оправдываться, а потому не стану даже и начинать. Однако я хочу начать разговор о конфликте – если таковой имеется – между наукой и религией. Я более или менее рассказал о том, как понимаю науку, и должен рассказать, как понимаю религию, что крайне затруднительно, поскольку разные люди понимают все по-разному. Но тут я подразумеваю религию в обычном смысле – молитвы и хождение в церковь, не изящные теологические выкладки, а то, как верят обычные люди, просто верят. Я считаю, конфликт между наукой и религией существует; у религии на этот счет более или менее определенная позиция. И чтобы сформулировать вопрос так, как его легче будет обсуждать, а не делать сложный экскурс в теологию, я затрону проблему, которая время от времени возникает. Молодой человек из религиозной семьи поступает в университет изучать, скажем, естественные науки. Как следствие учебы он, конечно, начинает сомневаться в своих прежних взглядах. Сначала он сомневается, потом, возможно, утрачивает веру в Бога, в которого верят его родители. Под «Богом» я подразумеваю Бога-Создателя, Бога, которому принято молиться, с которым связаны моральные ценности. Такое явление нередко. Это не единичный и не воображаемый случай. Хотя у меня нет точной статистики, я полагаю, что больше половины ученых не верят в Бога своих родителей или просто в Бога в общепринятом смысле. Большинство ученых не верят. Почему? Что происходит? Думаю, ответив на этот вопрос, мы как раз и выявим проблемы во взаимоотношениях науки и религии. Тут есть три возможности. Первая: юношу учат люди науки, а они, как я уже говорил, обычно атеисты, и потому это зло переходит от учителя к ученику – постоянно. Спасибо, что смеетесь. Если вы примете такую точку зрения, значит, вы знаете о науке даже меньше, чем я о религии. Вторая возможность: предположим – ведь малое знание опасно, – что молодой человек, узнав немного, считает, что узнал все, а когда повзрослеет, тогда во всем разберется. Честно говоря, сомневаюсь. Есть много зрелых ученых или людей, считающих себя таковыми, – если не знать об их религиозных взглядах, можно принять их за взрослых, – которые не верят в Бога. Вообще-то я думаю, все как раз наоборот. Проблема не в том, что он все знает, наоборот, он вдруг понимает, что не знает ничего. Третье объяснение этого явления: молодой человек неверно понимает науку, не видит, что наука не опровергает существование Бога, и что вера в науку и вера в Бога вполне могут уживаться. Наука не отвергает существование Бога, я уверен. Уверен абсолютно. И уверен, что могут уживаться вера в науку и вера в Бога. Знаю многих ученых, верящих в Бога. Не собираюсь ничего опровергать. Очень многие ученые верят в Бога – в традиционном смысле тоже, хотя я точно не знаю, как именно они верят. Однако вера в Бога у них отлично сосуществует с научной деятельностью. Уживается, но это трудно. И я хотел бы обсудить – почему трудно сохранить это сосуществование и нужно ли вообще стараться его сохранить. Наш воображаемый молодой человек, занявшись наукой, столкнется с двумя трудностями. Во-первых, он учится сомневаться, понимает, что это необходимо, что сомневаться очень важно. Он начинает все подвергать сомнению. Вопрос, который, возможно, он задавал себе раньше, – «Есть Бог или его нет?» – сменяется вопросом «Насколько я уверен в существовании Бога?» Теперь у него новая и более тонкая задача, не такая, как прежде. Теперь ему нужно понять, насколько он уверен, и он взвешивает свою веру на весах, чьи чаши балансируют между абсолютной уверенностью и абсолютной уверенностью в обратном. Он должен принять решение. Пятьдесят на

пятьдесят? Или 97 процентов? Разница как будто небольшая, но очень важная. Конечно, человек обычно не начинает прямо с сомнений в существовании Бога, он сперва подвергает сомнению другие постулаты религии, например идею загробной жизни или эпизоды из жизни Христа и всякое такое. Но чтобы возможно сильнее заострить этот вопрос, чтобы быть откровенным, я упрощу его и перейду непосредственно к вере в существование Бога. Такие копания в себе или размышления, назовите как угодно, часто приводят к выводу, очень близкому к уверенности, что Бог существует. Или наоборот, часто приводят к тому, что верить в существование Бога – почти ошибка. Теперь о второй трудности, с которой сталкивается наш студент и которая в какой-то степени есть конфликт между наукой и религией, потому что чисто по-человечески трудно, когда вас учат по-разному. Хотя можно вести споры о теологии и на высокие философские темы, доказывая, что конфликта нет, все же молодой человек из религиозной семьи вступает в противоречия сам с собой и с друзьями, когда изучает науки, и потому своего рода конфликт все же есть. Второй источник конфликта связан с фактами или, говоря точнее, с частными фактами, которые он узнает. Например, он узнает о размерах Вселенной. Размеры Вселенной весьма впечатляют нас, живущих на крошечной песчинке, вращающейся вокруг звезды. Одно Солнце среди сотен тысяч миллионов солнц в одной галактике, одной из миллиарда. Опять же он узнает о близком биологическом сходстве человека и животных и одной формы жизни с другой, и что человек лишь недавно вышел на сцену грандиозной драмы эволюции. Что же, все остальное – только строительные леса для главного творения Бога? И потом опять же есть атомы, из которых, оказывается, выстроено в соответствии с неизменными законами все сущее. И по-другому не бывает. Звезды состоят из той же материи, что и животные, но в последних эта материя непостижимым образом оказывается живой. Увлекательнейшее занятие – рассматривать Вселенную помимо человека, какой она была бы без людей, – то есть какой она и была на протяжении большей части своей истории и какой в большинстве мест и остается. Когда этот объективный взгляд наконец достигнут и тайна и величие материи оценены должным образом, можно взглянуть непредвзятым взглядом и на человека как на материю, взглянуть на жизнь как часть всеобъемлющей тайны величайшей глубины. Кончается это обычно смехом над восхитительно бесплодными попытками понять, что же представляет собой этот атом во Вселенной – атом, наделенный любопытством, атом, который смотрит на себя и думает – почему он вообще думает? Да, такие научные взгляды приводят к благоговению перед тайной, они блуждают на грани сомнения, но они оказываются так глубоки и так впечатляют, что теория, будто все сущее создано лишь как сцена, чтобы Господь наблюдал, как человек мечется меж добром и злом, – эта теория видится несостоятельной. Некоторые скажут, что я просто описал религиозные переживания. Хорошо, называйте как хотите. Тогда, говоря тем же языком, я скажу: религиозные переживания нашего молодого человека таковы, что его религия неспособна описать, охватить эти переживания. Бог его церкви недостаточно большой. Предположим, наш студент пришел к мнению, что его индивидуальная молитва услышана не будет. Я не пытаюсь отрицать существование Бога, а лишь хочу дать вам представление об источнике трудностей, с которыми сталкиваются люди, воспитанные в двух разных системах. Опровергнуть существование Бога, насколько я понимаю, невозможно. Тем не менее трудно принять две противоположные точки зрения. Итак, предположим, этот конкретный студент в особенном затруднении и пришел к выводу, что индивидуальная молитва услышана не будет. Что тогда? Тогда механизм его сомнения обращается к этическим проблемам. И все потому, что, как учили молодого человека, этические ценности идут от Бога. И если Бога нет, то этические и моральные ценности – ложные. Но – и это очень интересно – они продолжают существовать в практически неизменном виде. Возможно, был период, когда некоторые этические положения его религии казались ошибочными и ему пришлось их пересмотреть, и ко

многим из них он вернулся. Однако касательно моих неверующих коллег – сюда относятся не все ученые – не могу сказать по их поведению… впрочем, я из той же компании, – что они очень отличаются от верующих; и моральные принципы, и отношение к людям, и гуманность, и все прочее в одинаковой мере свойственны как верующим, так и атеистам. По-моему, моральноэтические устои не очень-то зависят от взгляда на устройство Вселенной. Наука, конечно, влияет на многие религиозные представления, но вряд ли она очень сильно влияет на этические и нравственные понятия. У религии много аспектов, и она отвечает на все вопросы. Я хотел бы подчеркнуть три аспекта. Первый: она говорит нам, что есть что, и откуда взялось, и что такое человек, и что такое Бог, и каков он, и так далее. Я хотел бы в рамках нашей дискуссии назвать это метафизическим аспектом религии. Второе: религия говорит, как следует себя вести. Не в плане обрядов и ритуалов и тому подобного; нет, как вести себя вообще, в моральном отношении. Это можно назвать этическим аспектом религии. И наконец, третье: человек слаб. Чтобы правильно себя вести, правильной нравственности недостаточно. Даже когда вы поступаете так, как от вас того ждут, вы знаете, что поступаете не так, как хотелось бы лично вам. Один из аспектов религии – ее способность вдохновлять. Религия вдохновляет нас на правильные поступки. И не только на них – на искусство и на многие другие человеческие занятия. Эти три стороны религии очень тесно взаимосвязаны. Во-первых, считается, что моральные ценности идут от слова Божьего. Происхождение от слова Божьего связывает этическую и метафизическую стороны религии. И оно же есть в конечном счете источник вдохновения, потому что, если вы трудитесь для Бога и подчиняетесь Божьей воле, вы неким образом связаны с Вселенной, ваши дела важны для большего мира – и вот вам вдохновляющий аспект религии. Итак, эти три стороны взаимосвязаны и составляют единое целое. Трудность в том, что иногда наука конфликтует с первыми двумя категориями, то есть с этической и метафизической сторонами религии. Открытие, что Земля вращается вокруг своей оси и движется вокруг Солнца, вызвало большое противостояние. Такое устройство мира религией того времени не предусматривалось. Возникли жестокие споры; в результате религия сдала позиции и признала, что Земля не является центром Вселенной. Но и после уступки изменений в религиозной морали не произошло. Было и другое большое противостояние – когда выяснилось, что человек, возможно, произошел от животных. Большинство конфессий и тут уступили. В результате – никаких серьезных изменений в религиозной морали. Мы знаем, что Земля вращается вокруг Солнца, но разве данный факт диктует нам подставлять или не подставлять другую щеку? Именно этот конфликт, связанный с метафизической стороной, труден вдвойне, потому что тут конфликтуют факты. И не просто факты, а восприятия. Проблема не только в том, вращается ли Солнце вокруг Земли; само восприятие этого факта в религии не такое, как в науке. Неуверенность, которая необходима, чтобы изучать природу, нелегко согласовать с чувством полной уверенности, присущим истинной глубокой вере. Вряд ли ученый обладает таким чувством уверенности, какое есть у людей религиозных. А может, и обладает, не могу сказать. Но, по-видимому, метафизическая сторона религии не имеет никакого отношения к этическим ценностям; моральные ценности находятся вне научного мира. То есть все эти конфликты не влияют на этические ценности. Вот я сейчас сказал, что этические ценности находятся вне научного мира. Я должен это обосновать, ведь многие думают иначе. Многие люди думают, что научным путем мы придем к неким выводам о моральных ценностях. У меня есть несколько причин придерживаться именно такого мнения. Понимаете, если нет одной хорошей причины, приходится запастись несколькими, и я приготовил целых четыре довода в пользу того, что этические ценности находятся вне научного мира. Во-первых, в прошлом были конфликты. Метафизические позиции изменились, а на этические понятия это, в общем-то, никак не повлияло. Тут и кроется намек, что друг от друга они не зависят.

Во-вторых, я уже говорил, что есть люди, которые ведут себя согласно христианской этике, хотя и не верят в божественную сущность Христа. Кстати, забыл упомянуть, что у меня самого взгляд на религию провинциальный. Знаю, здесь многие придерживаются других религий, не западных. Но в таком обширном вопросе лучше взять конкретный пример, а вы для себя его «переведете», чтобы понять, как это происходит у арабов, буддистов и так далее. В-третьих – насколько мне известно, во всем массиве научных данных нет ничего подтверждающего или опровергающего известное правило, что поступать с другими следует так, как тебе хотелось бы, чтобы поступали с тобой. То есть на основе научных исследований подтвердить это правило нельзя. И наконец, я хотел бы привести небольшой философский аргумент… философия – не мой конек, но уж позвольте пофилософствовать, чтобы объяснить, почему я в принципе считаю, что наука и вопросы морали не взаимосвязаны. Обычная человеческая проблема, важный вопрос таков: «Делать или нет?» Это вопрос действия. «Что я должен делать? Нужно ли это делать?» И как на него ответить? Его можно разделить на две части. Можно сказать: «Что произойдет, если я это сделаю?» Ответ не подскажет мне – делать или не делать. Остается вторая часть вопроса: «Хочу ли я, чтобы это произошло?» Иными словами, первый вопрос «Если я это сделаю, что произойдет?» хотя бы приемлем для научного рассуждения; собственно, это типичный вопрос при научном исследовании. Он не означает, что ответ нам известен. Отнюдь нет. Мы никогда не знаем, что произойдет. Наука находится в зачаточном состоянии. Но в научном царстве у нас есть хотя бы способ с этим справиться. Способ такой: «сделай – и увидишь»; мы об этом говорили – информация накапливается и так далее. И потому вопрос «Что произойдет, если я это сделаю?» – типично научный. А вот ответ на вопрос «Хочу ли я, чтобы это произошло?» – в конечном итоге: «Нет». Например, вы скажете: «Если я так поступлю, все умрут, и я, конечно, этого не хочу». А откуда вам знать, хотите вы или нет? Можем взять другой пример. Вы скажете: «Если я выберу эту экономическую политику, в стране наступит депрессия, а я не хочу, чтобы это случилось». Стоп. Понимание того, что в стране наступит депрессия, еще не говорит о том, что вам это не нужно. Нужно еще рассудить. Возможно, ощущение власти, которое вы получите, или последующая польза для страны покажутся вам гораздо важнее тягот народа. Возможно, кто-то при этом пострадает, а кто-то нет. И потому в итоге следует вынести суждение в зависимости от того, что важнее – отдельные люди или жизнь в целом. Надо проследить отдаленные последствия – и вот тогда уже можно говорить: «Да, я этого хочу» или «Нет, я этого не хочу». Тогда суждение будет иметь совсем другую суть. Понятия не имею, как знание того, что произойдет, поможет решить, хотим ли мы самых отдаленных последствий. И потому я считаю, что нельзя решать вопросы морали научными методами и что эти вещи не взаимосвязаны. Теперь о вдохновении – третьем аспекте религии, и этот вопрос подводит меня к главному вопросу, который я хочу задать всем, потому что сам не знаю ответа. Сегодня источник вдохновения, источник силы и поддержки в любой религии тесно связан с ее метафизическим аспектом. То есть вдохновение приходит благодаря труду для Бога, благодаря подчинению его воле и так далее. Такого рода эмоциональная зависимость, сильное чувство, что вы поступаете правильно, ослабляется, стоит лишь возникнуть малейшему сомнению в существовании Бога. Значит, если вера в Бога недостаточно сильна, данный способ подпитки вдохновением не работает. Я не знаю решения этой проблемы, проблемы поддержания истинной ценности религии как источника силы и отваги для большинства людей, – при том, чтобы не требовалось абсолютной веры в ее метафизическую систему. Можно попробовать придумать для религии метафизическую систему, с постулатами которой наука пребывала бы в полном согласии. Но, наверное, невозможно найти такую всеохватную науку, которая рискнет заглянуть в неизвестное и заранее ответить на все вопросы так, чтобы в конечном итоге все ответы оказались верными. Если мы будем требовать абсолютной веры в метафизический аспект, без конфликта никак не обойдется; я не понимаю, как поддерживать ценность религии в качестве источника вдохновения, если мы в этом аспекте сомневаемся. Западный мир, на мой взгляд, опирается на две великие традиции. Первая – дух научного поиска, жажда проникнуть в неведомое, причем неведомое для этого следует признать неведомым, то есть необходимо согласиться, что во Вселенной есть

неразгаданные тайны, согласиться, что мы многого не знаем. Говоря кратко: смирить свой разум. Вторая традиция – христианская этика: в основе наших поступков лежат любовь, всеобщее братство, уважение к личности, смирение духа. Эти две традиции логически взаимосвязаны. Но чтобы следовать идее, помимо логики нужна смелость. Если люди возвращаются к религии – к чему они возвращаются? Является ли современная церковь местом, где человек, сомневающийся в Боге, получит утешение? Или более того – человек, не верящий в Бога? Даст ли современная церковь поддержку, оценит ли важность таких сомнений? И разве до сих пор мы не поддерживаем одну из этих традиций непременно за счет другой? Где нам черпать вдохновение для поддержки этих двух столпов западной цивилизации так, чтобы они стояли рядом в полной своей мощи, не боясь друг друга? Не знаю. Но это лучшее, что я могу сказать про отношения науки и религии, религии, которая была и остается источником моральных ценностей, равно как и вдохновляет на следование этим ценностям. Сегодня, как и раньше, налицо конфликт между народами, особенно конфликт между двумя великими державами – Россией и Соединенными Штатами. Я настаиваю, что мы не можем быть уверены в наших ценностях. У разных людей разные понятия о том, что хорошо и что плохо. Если мы не уверены в наших понятиях плохого и хорошего, как можем мы выбирать в этом противостоянии? В чем оно состоит? Капиталистическая экономика против экономики, управляемой государством, – точно ли мы знаем, кто прав, и так ли уж это важно? Мы должны сохранять неуверенность. Мы можем быть почти уверены, что капитализм лучше, чем государственный контроль, но и у нас есть свои рычаги государственного контроля. У нас есть 52 % – наш подоходный налог корпораций. Существует спор между религией, которую представляет наша страна, и атеизмом, который как бы представляют русские. Две точки зрения – а это лишь точки зрения – и никакого способа выбрать. Есть проблема человеческих ценностей или государственных ценностей; вопрос, как бороться с преступлениями против государства, – на этот счет существуют разные точки зрения. Так есть ли и вправду конфликт? Быть может, диктатура постепенно движется к демократической вседозволенности, а демократическая вседозволенность – к диктаторскому правлению? Мы не уверены – значит, конфликта нет. Прекрасно. Только я думаю иначе. Думаю, конфликт точно есть. Россия опасна, поскольку считает, что решение всех человеческих проблем уже известно – все усилия нужно направлять на благо государства, и это означает: никаких новых решений. Человеку не позволено развивать его потенциал, его способность удивлять, его индивидуальность; не позволено находить новые решения для трудных задач, вырабатывать новые точки зрения. Правительство Соединенных Штатов создавалось с идеей, что никто не знает, как создать правительство или как править страной. В результате возникла система, дающая возможность управлять даже тому, кто этого не умеет. А чтобы добиться такой системы, нужно допустить такое государственное устройство, как у нас, где будут развиваться, пробоваться и отбрасываться самые разные идеи. Создатели Конституции понимали ценность сомнения. В век, когда они жили, наука развилась уже в достаточной мере, чтобы показать, какие возможности, какой потенциал несет неуверенность и как важна свобода поиска. Ваша неуверенность означает, что однажды найдется другой путь. Свобода поиска – это шанс. Сомнения и споры необходимы для прогресса. Правительство Соединенных Штатов в этом отношении новое, современное, оно – научное. Там, конечно, тоже много чего бывает. Сенаторы продают свои голоса, споры заходят слишком далеко, лоббирование не дает меньшинству себя проявить, и так далее. Правительство США не очень хорошее, но оно, за исключением, возможно, английского, самое удовлетворительное… хотя и не слишком хорошее. Россия – страна отсталая. Нет, в техническом отношении она развитая. Я уже описал разницу между наукой и технологиями. К сожалению, технический прогресс может уживаться с гонением на новые идеи. Это, во всяком случае, проявилось при Гитлере, когда новые науки не развивались, а ракеты все же строились, и ракеты можно строить и в России. Грустно признавать, но технический прогресс, применение наук могут иметь место и в несвободном обществе. Россия – отсталая страна, поскольку там не дошли до

мысли, что у власти правительства есть предел. Большое открытие англосаксов – они не единственные об этом подумали, но мы рассматриваем позднейшую историю борьбы за идею, – что власть правительства можно ограничить. В России не допускается свободная критика. Мне скажут: да, они критикуют Сталина. Но только в определенной форме. Только до определенной степени. Так, может, нам воспользоваться нашим преимуществом и самим покритиковать Сталина? Почему бы не обсудить все неприятности, которые нам доставил этот господин? Почему мы не назовем опасности, которые могут идти от правительства, взрастившего в себе такое? Почему не проведем аналогии между сталинизмом, который критикуется в России, и событиями, которые там же, в России, тем временем продолжают происходить? Ладно, ладно… Ну вот, я разволновался… Эмоции! Я не должен их допускать, потому что у нас научный разговор. Я не смогу ни в чем вас убедить, если не притворюсь, будто у нас чисто научное, непредвзятое, рациональное обсуждение. Что касается этих стран, то у меня мало опыта. Я был в Польше и заметил кое-что интересное. Поляки, конечно, народ свободолюбивый, а теперь они зависят от русских. Они не могут печатать все, что хотят, но когда я там был, примерно год назад, они говорили все, что хотели. Странно: говорить можно, печатать – нет. И мы очень активно обсуждали в общественных местах самые разные вопросы. Самое удивительное, кстати, что мне запомнилось о Польше: они пережили войну по милости Германии, и пережитое так глубоко в них отпечаталось, это так страшно, что они не могут забыть. И потому в вопросе международных отношений поляков прежде всего волнует возможность фашистского возрождения в Германии. А я, пока там находился, думал – какое было бы ужасное преступление со стороны свободных государств такое допустить. Вот потому поляки и терпят влияние России. Они объяснили мне, что русские придерживают восточных немцев. В Восточной Германии фашизму точно не возродиться. Русские, вне всяких сомнений, о том позаботятся. По крайней мере, у поляков есть какой-то буфер. Удивительно: им даже в голову не приходит, что одна страна могла бы защитить другую, помогать ей и притом ее не подчинять, не диктовать ей свою волю. И еще мне часто говорили – некоторые люди отводили меня в сторонку, – что, может, нас это удивит, но если Польша освободится от России и станет независимой, то будет более или менее придерживаться прежнего курса. Я спрашивал: «То есть? Вы хотите сказать, что не допустите свободы слова?» – «Нет, свобода у нас будет какая угодно. Свободу мы любим, но промышленность останется национализированной и все такое прочее. Мы верим в социалистические идеи». Я удивлялся, потому что я не так смотрю на эту проблему. По-моему, проблема не в выборе между социализмом и капитализмом, а между подавлением идей и свободой мысли. И если социализм в сочетании со свободомыслием лучше, чем коммунизм, он пробьет себе дорогу. И всем будет хорошо. А если капитализм лучше социализма, он тоже пробьет себе дорогу. Вспомните наши 52 процента. Ну вот… Факт, что Россия несвободна, ясен каждому, и последствия этого для науки совершенно очевидны. Один из лучших примеров – Лысенко, который считал, что приобретенные признаки могут передаваться по наследству. Может, это и так. Хотя большинство генетических факторов, несомненно, другого рода, и они передаются через ядро гаметы. Есть несколько примеров, очень мало, когда некоторые свойства передаются путем прямого, как мы обычно говорим, цитоплазматического наследования. Но в основном законы наследования не таковы, как считал Лысенко. Вот он и испортил науку в России. Великий Мендель, открывший законы наследования и заложивший основы генетики, мертв. Эта наука может развиваться только в западных странах, потому что в России нет возможности свободного научного анализа. Им приходится все время с нами спорить. И получается интересный результат. У них не только остановилось развитие биологии, которая, кстати говоря, сегодня на Западе самая интересная, самая увлекательная и быстроразвивающаяся наука. В России она стоит на месте. Думаете, что с экономической точки зрения такое невозможно? Однако благодаря неверным теориям наследования сельское хозяйство в России отстает. Там не умеют выводить гибридные сорта пшеницы. Не знают, как получить лучшие разновидности картофеля. Раньше умели. До Лысенко в России выращивали лучший картофель – и не только. А сегодня ничего такого у них нет. Они только и делают, что спорят с Западом.

В физике были времена, когда ученым приходилось нелегко. В последнее время они пользуются большой свободой. Не абсолютной; есть разные научные школы, и они спорят друг с другом. Их представители были на конференции в Польше. Польский «Интурист» устроил для участников экскурсию. Комнат было мало, и организаторы совершили ошибку, поместив русских в одну комнату. Они там встретились, и началось: «Я с ним семнадцать лет не разговаривал и жить с ним в одной комнате не буду!» Есть две физические школы. Есть хорошие парни, и есть плохие парни, тут все ясно. Есть и в России отличные физики, но на Западе эта наука развивается гораздо быстрее, и хотя одно время казалось, что и в России будут сдвиги, ничего не произошло. Это, однако, не означает, что там не развиваются или как-то отстают технологии; я хочу сказать другое: в стране такого типа развитие идей обречено. Вы читали о последних тенденциях в современном искусстве. Когда я был в Польше, там в переулках висели современные картины. Современное искусство начало развиваться и в России. Не знаю, какова ценность современного искусства, я о другом. Господин Хрущев посетил такую выставку, и господин Хрущев решил, что картины выглядят, словно их осел хвостом нарисовал. Что ж, ему, как говорится, виднее. Приведу еще пример: господина Некрасова, который путешествовал по Штатам и Италии и, вернувшись домой, описал увиденное. Его упрекали – я цитирую обличителя – «в подходе “пятьдесят на пятьдесят”» и низкопоклонстве перед Западом. И это страна науки? Откуда мы вообще взяли, что русские «научны»? Оттого, что сразу после революции они рассуждали иначе? Отнюдь не научно отказываться от подхода «пятьдесят на пятьдесят» – это означает не видеть того, что происходит в мире, то есть намеренно оставаться слепым и лелеять свое невежество. Не могу удержаться и не рассказать еще о нападках на господина Некрасова. Некто по имени Подгорный, первый секретарь компартии Украины, сказал: «Вы нам говорили… – (Подгорный выступал на заседании после другого оратора, чья речь не была опубликована, а вот эти нападки опубликовали.) – …Вы обещали писать только правду, великую правду, за которую сражались в окопах Сталинграда. За какую же вы, товарищ Некрасов, стоите правду сегодня? От вашего выступления очень несет мелкобуржуазным анархизмом. А этого партия, народ терпеть не могут и не будут», – и посоветовал ему серьезно подумать. О чем этому бедняге следует серьезно подумать? Как можно всерьез думать о буржуазном анархизме? Разве бывают буржуазные анархисты? Полный абсурд. Остается только высмеять людей вроде господина Подгорного и найти способ выразить господину Некрасову наше уважение и восхищение его смелостью, потому что род человеческий еще только начинает развиваться. В прошлом – тысячи лет, а в будущем – неизвестное количество времени. Впереди – множество возможностей и множество опасностей. Раньше людей подавляли, подавляя их идеи. На протяжении долгих лет. Мы такого не потерпим. Я надеюсь на свободу для будущих поколений – свободу сомневаться, свободу развиваться, рисковать в поиске новых идей и решений новых проблем. Зачем мы боремся с проблемами? Мы в самом начале пути. У нас много времени, чтобы их решить. И ошибется человечество, только если в своем юношеском максимализме решит, что знает все ответы. Тогда никто ничего не придумает. И мы застопоримся. Человек будет заточен в узких рамках нашего сегодняшнего воображения. Мы не слишком умны. Мы глупы. Мы невежественны. Мы должны избегать тупиковых путей. Я верю в ограничение власти, считаю, что правительство нужно всячески контролировать, и упор я делаю только на разум. Не хочу говорить сразу обо всем. Давайте ограничимся такой небольшой темой, как разум. Никакое правительство не имеет права определять истинность научных принципов или каким-либо образом предписывать, какие изучать вопросы. Не может оно и определять эстетическую ценность произведений искусства или те формы, в которых искусство выражается. Оно не должно оценивать экономические, исторические, религиозные или философские доктрины. Долг правительства перед гражданами – защищать свободу, позволять этим гражданам вносить вклад в дальнейший поиск, в развитие человечества. Спасибо.

Лекция 3. Наш ненаучный век Я был очень рад получить приглашение прочитать здесь лекции, да еще узнать, что лекций будет три: на эти темы я давно размышляю и хотел получить возможность высказаться не в одной лекции, а спокойно и последовательно изложить свои мысли в трех лекциях. И я вдруг понял, что спокойно и последовательно изложил все в двух. У меня совершенно не осталось четко сформулированных тезисов, зато осталось очень много тревожных мыслей о нашем мире, мыслей, которые мне никак не удается облечь в ясную и понятную форму. И, поскольку я уже подписался на три лекции, мне остается лишь выдать попурри из этих тревожных мыслей, не давая себе труда их четко сформулировать. Быть может, когда я найду разумное объяснение, я прочту о них нормальную лекцию. И на тот случай, если вы принимаете на веру то, что я тут наговорил, – потому что я ученый и, если верить буклетам, имею какие-то там награды и все такое прочее, – а не стараетесь смотреть на вещи самостоятельно и судить обо всем непредвзято, то есть, иными словами, испытываете уважение к авторитетам, – я постараюсь вас от него избавить. В этой лекции я покажу, к каким забавным выводам и удивительным утверждениям может прийти человек вроде меня. То есть я постараюсь разрушить образ авторитета, созданный ранее. Понимаете, субботний вечер предназначен для развлечений… Думаю, я создал правильную атмосферу, и можно продолжать. Всегда хорошо назвать лекцию так, что никто названию не поверит. Это и оригинально и противоречит тому, что вы ожидали. Отсюда, конечно, и название «Наш ненаучный век». Разумеется, если под наукой подразумевать технологии, то век у нас, вне всяких сомнений, научный. Сегодня у нас есть какие угодно технологии, которые причиняют кучу проблем, равно как и дарят всяческие преимущества. В этом смысле у нас определенно научный век. И если под научным веком подразумевать век, когда науки развиваются со всевозможной быстротой, век у нас, несомненно, научный. Скорость, с какой последние два столетия развивается наука, идет по нарастающей и теперь достигла кульминации. Мы – в частности в биологических науках – на пороге самых замечательных открытий. Какими они будут, я сказать не могу. Дело еще и в азарте. В том азарте, с каким переворачиваешь камень за камнем, и под каждым – новые открытия. Этот азарт не оставляет нас уже несколько столетий, а теперь идет и вовсе по нарастающей. Да, в этом смысле у нас научная эпоха. Ее еще назвали героической – ученый, конечно, назвал. Другие этого не понимают. Когда-нибудь история оглянется на наше время, и люди увидят: у нас была самая замечательная и поразительная эпоха, переход от очень малого знания о мире к знанию куда большему. Но если под словами «век науки» подразумевать, что в искусстве, литературе, в образе мыслей и так далее наука играет большую роль, думаю, наша эпоха никак не научна. Понимаете, если взять, скажем, эпоху героев античной Греции, то у них были предания о великих воинах. В Средние века, время всевластия религии, искусство было посвящено религии и восприятие жизни было тесно связано с религиозными взглядами. То была эпоха религии. В этом смысле у нас – не эпоха науки. Есть вещи от науки далекие, но я не о том скорблю… Красивое словцо. Я в том смысле, что не это меня беспокоит. Не то плохо, что есть вещи, не связанные с наукой – это не страшно. «Научное» ограничивается тем, о чем можно судить путем проб и ошибок. Ну вот, например, молодежь распевает всякие нелепицы про пожирателей фиолетовых людей, – нечто, что мы, те, кто вырос на джазе тридцатых, и вообразить-то себе не можем. Наши матери пели про Джозефину и крылатую машину – песню, которая кажется такой же современной, как некоторые песни конца сороковых. Итак, к жизни, к развлечениям, к удовольствиям и повседневной суете, и к литературе, и к чему угодно нет необходимости подходить научно. Нужно просто расслабиться и получать удовольствие. Это не критический разбор. Речь о другом. Но если мы сделаем паузу и задумаемся, то поймем, что очень часто поступаем в жизни, в быту слишком уж «ненаучно». Например – вот здесь, впереди, много свободных мест, а там, позади, многие стоят.

Когда я разговаривал с некоторыми студентами в одной аудитории, мне задали вопрос: «Пригодятся ли вам какой-либо опыт или воззрения, приобретенные в работе с научной информацией, для работы с информацией иного рода?» (Кстати, в конце я скажу, насколько сегодня мир разумен, рационален и научен. Просто я решил сначала сказать о плохом. Так интереснее. В конце-то я подслащу пилюлю.) Мне хотелось бы обсудить некоторые маленькие хитрости, применяемые при оценке идеи. В науке у нас есть преимущество – мы можем отдать идею на суд эксперимента, чего не сделаешь в других областях. И все же некоторые способы вынести суждение, некоторые навыки, несомненно, полезны в другом плане. Для начала – несколько примеров. Первый пример касается того, понимает ли человек, что он говорит, имеют ли его слова под собой основу. А хитрость у меня очень простая. Если задавать ему умные вопросы – то есть осмысленные, интересные, искренние, прямые вопросы о предмете, без всяких подковырок, он начнет тормозить. Вроде того, как иногда ребенку не ответишь на самые незамысловатые вопросы. Если вы задаете наивные вопросы, но притом по существу, то собеседник, если он человек честный, не может ответить мгновенно. Думаю, я могу проиллюстрировать один «ненаучный» аспект нашего мира – мира, который был бы намного лучше, будь он более «научным». Я о политике. Представьте себе двух политиков, баллотирующихся на пост президента. Заходит речь о сельском хозяйстве, и их спрашивают: «Как вы собираетесь решать сельскохозяйственные проблемы?» Один все знает и сразу пошел: «Ла-ла-ла…» Спрашивают второго. Он говорит: «Не знаю. Я по профессии военный и в сельском хозяйстве ничего не смыслю. Но, думаю, проблема не из простых, потому что с ней сражаются уже двенадцать (пятнадцать, двадцать) лет. Потому, чтобы ее решить, я намерен подобрать себе людей, компетентных в этом вопросе, изучить имеющийся опыт, на что уйдет какое-то время, а потом найти разумное решение. Не могу сказать заранее, каково оно будет, но постараюсь придерживаться таких принципов: не ухудшать положение индивидуальных хозяйств, а если возникнут трудности, то…» – и так далее, и тому подобное. Думаю, в нашей стране такой человек никогда ничего не добьется. Да и попыток-то не было. Основная масса так настроена: человек должен на все иметь ответ, и тот, кто сразу отвечает, лучше того, кто не отвечает, хотя на самом-то деле все обычно обстоит как раз наоборот. В результате получается, что политик всегда должен уметь ответить. Следующий результат – политические обещания сдержать невозможно. Следующий результат: никто не верит предвыборным обещаниям. Следующий: пренебрежение к политике вообще, недостаточное уважение к людям, которые пытаются решить наши проблемы… и так далее. Так идет с самого начала. И идет оттого, что, по мнению толпы, политик должен сам находить решение проблемы, а не уметь найти человека, который ее решит. Поговорим о другом вопросе, который возникает в науке – даю по одной-две иллюстрации каждой из общих идей. Как справляться с неуверенностью. По поводу неуверенности ходит множество шуток. Хотелось бы вам напомнить, что можно быть почти уверенным в чем-то, даже если вы сомневаетесь. Мне говорят: «Как вы объясните детям, что правильно, а что нет, если вы сами не знаете?» Я практически уверен – что правильно, а что нет. Я не абсолютно уверен – некоторые события могут изменить мое мнение. Но я знаю, чему собираюсь научить. (Хотя, конечно, дети не желают понимать то, чему их учишь.) Упомяну вопрос в какой-то мере технический, способ справляться с неуверенностью. Как нечто почти наверняка неверное становится почти истинным? Как действует опыт? Как опыт помогает изменить степень уверенности? Технически это довольно трудно, но я дам простой схематичный пример. Скажем, у нас есть две теории по поводу того, что должно произойти. Назовем их «теория A» и «теория B». Дальше – сложнее. Пока вы не провели исследований, по той или иной причине – на основании опыта, или других исследований, или интуиции, предположим, что вы больше уверены в теории A, чем в теории B, – гораздо больше. Представьте, что вы намерены исследовать некий образец. Согласно теории A с ним ничего не произойдет. Согласно теории B он посинеет. И вот вы проводите опыт, и образец становится таким зеленоватым. Вы начинаете обдумывать теорию A и говорите: она маловероятна. Затем обращаетесь к теории B и говорите: «Он должен был посинеть,

но нет гарантии, что не мог и позеленеть». Получается, что в результате исследования теория A становится слабее, а теория B – сильнее. И если вы продолжаете опыты, преимущества теории B возрастают. Между прочим, неверно просто повторять этот опыт снова и снова, ведь сколько бы раз вы ни смотрели, образец все равно зеленый и вы не можете принять решение. Но если вы найдете другие отличия теории A от теории B и накопите большое их количество, шансы теории B возрастут. Пример. Я нахожусь, скажем, в Лас-Вегасе. Я встречаю экстрасенса или, скажем точнее, человека, который объявляет себя телекинетиком, то есть он обладает способностью передвигать предметы исключительно силой своей мысли. Этот парень мне говорит: «Я вам сейчас продемонстрирую. Встанем у рулетки, и я каждый раз смогу предсказать, что выпадет – красное или черное». Я предубежден против экстрасенсов – поскольку знаю физику. Если мне известно, что человек состоит из атомов, и если мне известно все или почти все о взаимодействии атомов, я не вижу, каким образом какие-то выкрутасы разума способны воздействовать на шарик. И потому, исходя из опыта и общих знаний, я имею сильное предубеждение против всяких экстрасенсов. Миллион к одному, что их не существует. Итак, мы начинаем. Экстрасенс говорит, что выпадет черное. Выпадает черное. Потом он говорит, что выпадет красное. Выпадает красное. Так верю ли я в экстрасенсов? Нет. Могло быть совпадение. Потом он предсказывает черное. Выпадает черное. Предсказывает красное. Выпадает красное. Начинаю волноваться. Кажется, я сейчас узнаю что-то новое. Он отгадывает, скажем, десять раз подряд. Да, есть вероятность, что это совпадение, но шансы такого совпадения – один к тысяче. Приходится делать вывод: шанс, что экстрасенс и вправду знает, – тысяча к одному; то есть он, может быть, и не экстрасенс, но раньше-то я считал – один шанс из миллиона. Но если он угадает еще десять раз, он меня убедит. Хотя и не совсем. Всегда нужно учитывать альтернативные возможности. Есть тут и еще возможность, которую мне следовало упомянуть раньше. Когда мы подошли к столу с рулеткой, я должен был мысленно предположить, что имеется сговор между так называемым экстрасенсом и людьми за столом. Это не исключено. На вид не скажешь, что этот тип как-то связан с казино, и потому я буду считать, что шансы на это один против ста. И вот он десять раз угадал, а я, будучи предубежденным, делаю вывод, что тут сговор. Десять шансов против одного. То есть десять шансов против одного, что тут сговор, а не случайность, но что вообще имеет место сговор – десять тысяч к одному. Так как же ему доказать свою правоту, если я сильно предубежден и заявляю, что это жульничество? Можно устроить еще одну проверку. Можно пойти в другое казино. Или проверить иначе. Я покупаю кости, мы садимся в комнате и приступаем к делу. Продолжаем, пока не отпадут все альтернативные возможности. И незачем этому экстрасенсу стоять перед той же самой рулеткой до бесконечности. Он будет показывать результат, а я стану утверждать, что это жульничество. Однако у него есть способ доказать свою правоту, сделав что-нибудь другое. Представим, что мы пошли в другое казино, и там у него получилось; пошли в третье, и там тоже получилось. Я покупаю кости – и у него все получается. Веду его домой, кручу там вертушку, он опять отгадывает. Какой вывод? Он – экстрасенс. Именно так, хотя, конечно, не совсем. У меня остаются некоторые сомнения. То есть после всех этих экспериментов я полагаю, что он экстрасенс, но не со стопроцентной уверенностью. Затем, по мере накопления опыта, я замечаю, что он может, например, незаметно дунуть на шарик. И когда я это замечаю, для меня опять изменяется соотношение вероятностей. Неуверенность остается. Тем не менее, проведя несколько проверок, можно в течение долгого времени считать, что экстрасенсорные способности существуют. И если так, то я крайне заинтересован, ведь я такого не ожидал. Я узнал нечто новое и как физик буду рад изучить это явление природы. Зависит ли оно от расстояния до шарика? А если отгородить шарик листом бумаги, стеклом или чем-то еще? Именно так устанавливали природу разных явлений: магнетизма, электричества. И экстрасенсорные способности легко изучаются путем достаточного количества экспериментов. Так или иначе, вот вам пример, как обращаться с неуверенностью и как смотреть на вещи научно. Ваше предубеждение, что шансы против существования экстрасенсов миллион против

одного вовсе не означает, что вас невозможно убедить. Убедить вас нельзя только в двух случаях: если вы можете провести лишь ограниченное количество опытов, а больше экспериментировать экстрасенс не желает, или если вы полностью уверены, что существование экстрасенсов абсолютно невозможно. Другой пример теста на правду, успешного в науке и, вероятно, подходящего в какой-то мере для других областей, заключается в следующем: если явление и вправду существует, то при продолжении исследований и повышении их эффективности оно станет более очевидным. По крайней мере, никак не менее очевидным. Иными словами, если нечто и вправду существует, а вы толком не видите, потому что запотело окно, то протрите стекло и предмет станет более очевидным, а никак не менее. Приведу пример. Профессор где-нибудь в Вирджинии за несколько лет провел множество экспериментов по телепатии. В первых экспериментах суть заключалась в том, чтобы иметь набор карточек с картинками (вам, наверное, встречались такие, потому что они продаются, и некоторые люди играют в такие игры). Вам нужно угадать, что там – круг или треугольник, пока кто-то про это думает. Вы сидите и карточек не видите, а он видит и думает про них, и вам нужно угадать. И в начале этих исследований ученый открыл весьма примечательный эффект. Он нашел людей, которые отгадывают десять карт из пятнадцати, хотя среднее число обычно пять. И попадались люди, которые подходили очень близко к ста процентам. Прекрасные экстрасенсы. Кое-кто критиковал его опыты. Например, то, что он учел не все случаи, когда угадать не получилось. А учел лишь те несколько, что прошли удачно, и потому верный подсчет результатов невозможен. Затем было много явных подсказок, с помощью которых информация умышленно или неумышленно передавалась от человека к человеку. В общем, критиковали технику проведения и методы подсчета. Профессор усовершенствовал технику и в результате получил среднее число шесть с половиной – хотя обычно это пять карт, при большом числе опытов. И ни разу не получил десять или пятнадцать. Следовательно, первые опыты были проведены неправильно. Вторая серия экспериментов показала, что явления, которое якобы наблюдалось во время первой серии, не существует. А средний результат шесть с половиной вместо пяти предполагает новую возможность – что телепатия существует, просто она гораздо реже встречается. Потому что если явление существовало раньше, то при усовершенствовании метода проверки оно никуда не денется. Почему количество отгаданных карточек понизилось до шести с половиной? Потому что усовершенствовали метод. И все равно шесть с половиной – чуть выше, чем среднестатистический показатель. Нашлись более изощренные критики и заметили пару других небольших эффектов, которые, возможно, объясняют результат. Выясняется, что люди во время испытаний устают. И среднее число совпадений уменьшается. Если не учитывать эти случаи, то общая статистика не работает, вот и получается среднее число больше пяти – и так далее. И вот если человек уставал, то последние два или три ответа отбрасывались. Исправили и это. В результате получилось, что телепатия таки существует, но среднее число отгаданных карточек было уже 5,1, и выходит, что эксперименты, давшие результат 6,5, – неверны. А как насчет цифры пять? Продолжать можно бесконечно, ведь в экспериментах всегда бывают ошибки – незаметные. Но я не считаю, что исследователи телепатии доказали ее существование, ведь по мере усовершенствования метода явление проявлялось все слабее и слабее. Короче говоря, последние эксперименты в каждом случае опровергают результаты предыдущих. Если об этом помнить, можно оценить ситуацию правильно. Имелась, конечно, некоторая предубежденность против телепатии и тому подобных вещей, поскольку все это связано со спиритическими и всякими другими фокусами девятнадцатого века. А предубеждение обычно усложняет доказательство чего-либо. Но если это что-либо существует, оно все равно себя проявит. Один из интересных тому примеров – гипноз. Понадобилось страшно много времени, чтобы убедить людей в его существовании. Все началось с господина Месмера, который лечил людей от истерии, заставляя их сидеть вокруг чанов с водой и держаться за торчащие из них трубки и всякое такое. Частью его учения был и гипнотизм, существование которого раньше не признавали. И уже из этого его начала можно

представить, как трудно было заставить людей уделить достаточно внимания выполнению экспериментов. К счастью для нас, явление гипнотизма было выделено и убедительно продемонстрировано, хотя начиналось его изучение весьма причудливо. Стало быть, дело не в причудливом начале. Люди начинают с предубеждения, но, проведя исследования, меняют свои взгляды. Другой принцип той же общей идеи заключается в том, что эффект, который мы описываем, должен обладать своего рода постоянством, устойчивостью. Если с явлением трудно экспериментировать, у него должны быть свойства, которые проявляются одинаково, если изучать его с разных сторон. Возьмем, к примеру, летающие тарелки. Проблема в том, что почти каждый, кто их наблюдает, видит что-то свое, за исключением случаев, когда люди знали, что́ им полагается видеть. Итак, история вопроса включает: светящиеся оранжевые шары, скачущие по земле голубые сферы, исчезающий серый туман, похожие на паутину нити, которые растворяются в воздухе, круглые плоские жестянки, из которых выходят существа удивительной формы, иногда напоминающие людей. Если вы представляете себе всю сложность природы и эволюции жизни на земле, вы понимаете, какое огромное количество форм имеет жизнь. Считается, что жизнь не может существовать без воздуха – но она есть под водой, она вообще зародилась в море. Живым существам полагается двигаться и иметь нервную систему? У растений нет нервной системы. Вы только задумайтесь – какое разнообразие жизненных форм! И станет понятно, что существо, выходящее из летающей тарелки, не будет похоже ни на что кем-либо описанное. Не будет. И очень маловероятно, что летающие тарелки явились к нам именно теперь, в эту эпоху, хотя отчего-то раньше никакого переполоха не наделали. Почему они раньше не прилетали? И лишь теперь, когда наука дошла до того, что мы осознали возможность путешествовать с планеты на планету, они тут как тут. Есть аргументы, наводящие нас на сомнения, что летающие тарелки являются с Венеры, – в общем-то, значительные сомнения. Такие большие, что понадобится много точных экспериментов, а недостаток постоянства, устойчивости характеристик наблюдаемого явления означает, что его не существует. Вероятнее всего. И не стоит уделять ему больше внимания, пока оно не прорисуется четче. Я обсуждал летающие тарелки со множеством людей (поясню, кстати: то, что я ученый, не означает, что я не вступаю в контакты с другими представителями рода человеческого. С обычными людьми. И я знаю, какие они. Мне нравится бывать в ЛасВегасе, болтать с танцовщицами, картежниками и т. д. Я в своей жизни много где болтался и потому хорошо знаю обычных людей). Вот где-нибудь на пляже приходится обсуждать летающие тарелки. Мне интересно: люди утверждают, что это возможно. И правильно. Возможно. Они не понимают, что вопрос не в том, возможно ли это, а в том – происходит ли. Не «возможно или нет», а «происходит или нет». И это подводит нас к другому восприятию самой идеи: вопрос не в том, что возможно. Вопрос в другом. Вопрос – что реально, что на самом деле происходит? Незачем снова и снова демонстрировать, что нельзя опровергнуть существование летающих тарелок. Лучше заранее подумать – опасаться ли вторжения марсиан? Нужно вынести суждение о том, является ли объект летающей тарелкой, разумно ли это, правда ли это. Так мы и поступаем – на основе куда большего опыта, чем просто рассуждения о том, возможно ли это, поскольку средний индивид не может определить число вероятных событий. И ему также неизвестно, что именно из вероятного происходит в реальности. Не обязано же все вероятное непременно происходить. И потом, вариантов очень много, например: любые рассуждения на эту тему, вполне вероятно, совершенно неверны. Это вообще универсальный закон физических теорий – любое мнение, скорее всего, ошибочно. За всю историю физики всего-то пять или десять теорий оказались верными. С другой стороны, вовсе не обязательно, что вообще все неверно. Нужно разбираться. Чтобы привести пример того, как возможное принимается за реальное, я рассмотрю канонизацию Елизаветы Сетон. Была такая святая женщина, которая сделала очень много хорошего многим людям. Сомнений в этом нет… то есть, простите, переформулируем: сомнений в этом почти нет. Говорилось уже, что она совершала подвиги добродетели. Следующая ступень в определении святости в Католической церкви – оценка совершенных чудес. Стало быть, следующая задача – решить, совершала

ли она чудеса. Одна девушка страдает от острой лейкемии, и доктора не в силах ее вылечить. Семья в расстройстве и горе прибегает к разным средствам – всяким лекарствам, к чему угодно. Среди прочего к постели больной прикрепляют ленту, которая прикасалась к мощам Елизаветы Сетон, и устраивают так, чтобы о здоровье девушки молились несколько сотен человек. В результате… нет, не в результате, а просто – ей становится лучше. Для исследования этого случая назначается особая комиссия. Все очень серьезно, официально, все по-научному. Так и нужно. Вопросы тщательно записываются в книге. Потом все отправляют в Ватикан, там уже накапливаются тысячи страниц, переведенных на итальянский, перевязанных особой ленточкой, и так далее. Трибунал обращается к докторам за подтверждением. И доктора признают, что подобных случаев не было, что это совершенно необычно и никогда раньше развитие такого вида лейкемии не останавливалось на такой длительный срок. И все. На самом-то деле мы не знаем, что произошло. Никто не знает. Возможно, было чудо. Но речь не о возможности чуда, а о том – было ли оно. И задача трибунала – определить вероятность того, что произошло чудо. Вопрос в том, имеет ли Елизавета Сетон отношение к исцелению. Там-то, в Риме, определили. Я не смог выяснить, как им удалось, но определили. Вопрос в том, связано ли исцеление с молитвами в адрес Елизаветы Сетон. Чтобы ответить на подобный вопрос, следует собрать все случаи, когда ей возносились молитвы об исцелении разных людей на разных стадиях заболевания. Затем нужно сравнить успехи в лечении этих людей со средним показателем у людей, за которых молитвы не возносились, и так далее. Вот – честный, прямой путь, и никакого святотатства или кощунства тут нет, потому что если имело место чудо, то оно подтвердится. А если чуда не было, то наука это докажет. Тот, кто изучает медицину и лечит людей, старается использовать все возможные методы. Разрабатывают разные клинические технологии с применением (все это очень непросто!) разного рода лекарств, вот девушке и стало лучше. Перед выздоровлением она еще переболела ветрянкой. Связано ли это как-то с исцелением? Ведь есть же клинические способы определить, что именно могло повлиять, – произвести сравнение и так далее. Задача – отнюдь не определить, произошло ли нечто удивительное. Задача – правильно этим воспользоваться и решить, как поступать далее, ведь если выяснится, что дело в молитвах, так стоит извлечь из могилы мощи, как уже и делали, и принести к ним другие ленты, много, чтобы прикреплять к постелям других больных. Теперь я перейду к следующей мысли – а конкретно к тому, что нет смысла рассчитывать вероятность события после того, как оно произошло. Многие ученые этого не понимают. Вообще я впервые об этом заговорил, когда учился на последнем курсе в Принстоне; был там у меня приятель на отделении психологии, который устраивал крысиные забеги. Ну, то есть запускал их в специальный такой лоток, и они там бегали – направо, налево и так далее. Психологи подобные тесты устраивают так, что шансы случайного исхода очень малы – один из двадцати. (Значит, у них каждый двадцатый закон, вероятно, неверен.) Но статистические методы подсчета шансов – куда побегут крысы – выработать легко, как, скажем, в орлянке. Этот человек придумал эксперимент, который что-то доказывал, если крысы пойдут, скажем, направо. Что именно доказывалось, уже не помню. Ему пришлось выполнить большое количество тестов, ведь крысы могли пойти направо просто случайно, и чтобы свести такой шанс до одного из двадцати, ему пришлось выполнять проверки. Это непросто, но он все сделал. И выяснилось, что ничего не получается. Они шли вправо, влево – и так далее. И мой приятель заметил удивительную вещь: они чередовали направление – сначала шли вправо, потом влево, потом опять вправо, потом влево. Он прибежал ко мне и сказал: «Рассчитай мне вероятность того, что крысы могут чередовать направление, хочу проверить, меньше ли она, чем один из двадцати». Я сказал: «Наверное, меньше, чем один из двадцати, но это не важно». «Почему?» – «Потому что нет никакого смысла считать постфактум. Понимаешь, если ты столкнулся с такой особенностью, значит, тебе попался особый случай». Вот, к примеру, сегодня со мной случилась замечательная вещь. По дороге сюда я видел машину с номером ANZ 912. Ну-ка рассчитайте, пожалуйста, шансы на то, чтобы из всех машин штата Вашингтон я увидел именно машину с таким номерным знаком? Просто смешно. И тот факт, что направление крысиного бега меняется, означает возможность

того, что крысы меняют направление. Если он хочет проверить свой один шанс из двадцати, нельзя делать это на основе тех же данных, которые навели его на мысль. Надо ставить другие эксперименты – снова и снова – и смотреть – побегут ли они в другом направлении. Он сделал – и ничего не получилось. Многие люди верят в разные байки, в которых приводится лишь один факт – отнюдь не множество. Есть такие истории о разных совпадениях. С людьми что-то происходит, они это запоминают, а потом спрашивают – мол, как вы это объясните? Я тоже мог бы коечто вспомнить. Приведу два примера замечательных совпадений. Первый случай был, когда я доучивался в Массачусетском технологическом. Я сидел и сочинял какой-то реферат. Полностью сосредоточился, ни о чем другом не думал, как вдруг, совершенно непонятно откуда, в голове сверкнула мысль: моя бабушка умерла! Ну я, конечно, немного утрирую, как обычно и делают рассказчики таких историй. На самом деле я лишь мельком подумал. Не вот прямо явная мысль, тут я слегка преувеличил. Это важно. Сразу же внизу зазвонил телефон. Я это отчетливо запомнил – по причине, которую вы сейчас поймете. Кто-то поднял трубку и позвал: «Эй, Пит!» Мое имя – не Питер. Звонили кому-то другому, и моя бабушка была совершенно здорова. Нам следует накопить побольше подобных фактов, чтобы опровергать истории, в которых такие совпадения происходят. Она ведь вполне могла умереть. И что тогда? Мне следовало поверить в чудо и всем рассказывать, как моя бабушка умерла, а я как раз об этом подумал? Характерное свойство подобных рассказов: в них учитываются далеко не все обстоятельства. Расскажу и о другом, более печальном случае. В возрасте тринадцати или четырнадцати лет я познакомился с девочкой, которую сильно полюбил, и примерно через тринадцать лет мы поженились. Речь, как вы увидите, не о моей теперешней жене. У этой девушки был туберкулез, она им болела несколько лет. Я подарил ей часы, у них был не циферблат, а такие большие красивые цифры, которые менялись, и ей это очень нравилось. В общем, я их ей подарил, и они стояли у нее перед кроватью пять лет, и она болела все сильнее и сильнее. И в конце концов умерла. Она умерла в 9:22 вечера. И часы остановились в 9:22 и больше не пошли. Мне повезло, что я обратил внимание на одно обстоятельство. За пять лет работы механизм часов износился, и мне периодически приходилось их чинить. И еще – поскольку освещение в комнате было слабое, медсестра, которая записывала время в свидетельстве о смерти, взяла часы в руки, чтобы получше разглядеть, а потом поставила на место. Если бы я этого не заметил, пришлось бы призадуматься. Поэтому в подобных случаях нужно обращать внимание на все обстоятельства, ведь самое незаметное и может быть объяснением тайны. Итак, коротко говоря, если что-то происходит раз или два, это ничего не доказывает. Нужно все очень тщательно проверять, а то уподобишься тем, кто верит во всякую чепуху и не понимает мира, в котором живет. Разумеется, никто полностью не понимает мира, в котором живет, но некоторые все-таки понимают чуточку лучше, чем другие. Еще один способ проверки – статистическая выборка. Именно это я имел в виду, когда говорил, что они старались добиться результата один из двадцати. Статистическая выборка – процесс математический, я не стану вдаваться в детали. В целом идея проста. Если вы хотите знать, сколько человек имеет рост более шести футов, то вы наугад измеряете у разных людей рост, обнаруживаете, скажем, сорок таких и предполагаете, что и все таковы же. Казалось бы, глупость. Это и так, и не так. Если вы отберете сотню человек, наблюдая, кто из них пройдет через низенькую дверь, вы получите неверный результат. Если вы отберете сотню, измеряя ваших знакомых, – вы получите неверный результат, потому что все они находятся в одной части страны. Но если вы найдете способ отбора, не имеющий – насколько это возможно – отношения к их росту, и обнаружите сорок человек из ста, тогда на сто миллионов придется чуть больше или меньше сорока миллионов. Насколько больше или насколько меньше, можно выяснить довольно точно. Собственно, как выясняется, для достижения точности в один процент нужно исследовать десять тысяч экземпляров. Люди не подозревают, насколько трудно добиться высокой точности. Для одного-двух процентов нужно десять тысяч измерений.

Те, кто оценивает результативность телерекламы, применяют как раз такой метод. То есть они думают, что применяют такой метод. Это ведь очень трудно. Как устроить, чтобы среднестатистический человек установил у себя приборчик, который запоминает, какие там смотрят телевизионные программы, или как определить среднестатистического человека, который согласится за деньги вести записи, и насколько добросовестно каждые пятнадцать минут он по сигналу записывает, что именно слушает, – неизвестно. И потому мы не имеем права на основе тысячи или десяти тысяч образцов изучать, что смотрит средний человек. Данное свойство статистики хорошо известно. Все это знают, и с точки зрения науки это естественно. Для тех, кто так делает. Вывод: все люди в мире абсолютно бестолковые, и единственный способ что-то до них донести – постоянно оскорблять их разум. Вывод, возможно, правильный. С другой стороны, он может быть и неверным. И если он неверен, мы совершаем ужасную ошибку. И потому весьма важно найти правильный способ проверять – обращают ли люди внимание на разные виды рекламы. Как я говорил, у меня очень много знакомых. Обычных людей. И я думаю, что их разум оскорбляют. Разными способами. Включаете радио – если у вас есть мозги, вы просто с ума сойдете. Некоторые умеют – пока не знаю, как им удается – не прислушиваться. Я так не умею. И вот, готовясь к лекции, я у себя дома включил радио на три минуты и услышал две вещи. Сначала я включил и услышал индейскую музыку – индейцев из Нью-Мехико, навахо. Я ее узнал – уже слышал такую в Гэллапе и был восхищен. Не стану воспроизводить вам их боевые напевы, хотя и хотел бы. Соблазн велик. Честно признаюсь: я обрадовался, что по радио передают нечто интересное. Связанное с культурой. Но нужно быть скрупулезным. Если уж отчитываться, то нужно послушать хоть три минуты. Вот я и слушал… Нет, я немножко слукавил. Я слушал, потому что мне понравилось: музыка была хорошая. Потом она вдруг кончилась, и диктор сказал: «Мы вступаем на тропу войны против дорожных аварий». И стал объяснять, что на дороге нужно соблюдать осторожность. Тут оскорбление не нашему разуму, тут оскорбление индейцам навахо, их религии, их вере. Я слушал дальше, пока не услышал о напитке, вроде бы о пепси-коле – напитке для людей, которые мыслят по-молодому. Тут я сказал – стоп. Нужно подумать. Во-первых, сама идея полностью абсурдна. Что это значит – человек, который мыслит помолодому? Наверное, это человек, который любит делать то, что делает молодежь. Ладно, пускай. Итак, рекламируется напиток для таких людей. Можно подумать, сотрудники отдела исследований в компании, производящей напиток, принимали решение о том, сколько туда чего добавлять, следующим образом: «Вот у нас есть обыкновенный напиток, так нужно его переделать, пусть будет не для обычных людей, а для особенных, для тех, кто думает по-молодому. Добавим еще сахара». Сама идея насчет напитка для людей, мыслящих по-молодому, – полный абсурд. Наш разум постоянно оскорбляют, и я придумал, как с этим бороться. Предлагаются разные способы; мой план очень прост. Арендуете на месяц в Большом Сиэтле двадцать шесть рекламных щитов, восемнадцать из них с подсветкой. И помещаете на них надпись: «Ваш разум оскорблен рекламой? Не приобретайте этот продукт». Затем оплачиваете время на телевидении или радио, и вот среди рекламы появляется человек и говорит: «Простите, что вмешиваюсь, но если какая-либо реклама оскорбляет ваш разум или еще каким-то образом вас раздражает, советуем вам не приобретать эту продукцию». Ситуация исправится очень быстро. Если у кого-то есть лишние деньги, которые не жаль выбросить, советую провести такой эксперимент, чтобы получить представление о разуме среднестатистического телезрителя. Это быстрейший способ оценить интеллект. Но, пожалуй, несколько дороговатый. Вы скажете: рекламодателям все равно нужно как-то продавать свои товары. Но мысль, что средний человек неумен, очень опасна. Даже если она верна, не нужно относиться к этому так, как обычно относятся. Многие газетные репортеры и комментаторы полагают, что публика глупее, чем они сами, и не поймет того, чего они сами не понимают. Чушь. Я не хочу сказать, что репортеры и комментаторы глупее среднего человека, но они в каком-то смысле вообще глупее всех. Если мне когда-нибудь придется объяснять репортеру какое-нибудь научное понятие, буду растолковывать ему на пальцах, как, скажем, моему соседу. Он таких

вещей не понимает просто потому, что воспитан иначе – не может починить стиральную машину, не представляет, как работает мотор, и все такое. Словом, не имеет технического опыта. В мире полно инженеров. Много технически грамотных людей. Много людей, которые, скажем, разбираются в науке лучше, чем репортеры. Стало быть, задача репортера – разбирается ли он в предмете или нет – рассказать о нем точно и так, как следует. То же самое в экономике и других областях. Репортеры понимают, что не до конца разбираются в сложных вопросах международного бизнеса, но передают то, что им сообщают другие, более или менее точно. Однако когда дело касается науки, они, репортеры, уж не знаю, по какой причине, будут пудрить мне мозги, что у простого человека не хватит мозгов понять вопрос – и все потому, что ему, репортеру, самому не хватает мозгов. Я-то знаю: некоторые люди вполне способны понять. Ведь не каждый, кто читает газету, обязан понимать в ней каждую статью. Некоторые люди наукой просто не интересуются. Другие – интересуются. Во всяком случае, соображают, что к чему, и не восторгаются статьей про атомные пули, испускаемые орудием весом в семь тонн. Не могу читать такие вещи. Не понимаю, о чем речь. Не понимаю, о каком говорится орудии, если сказано только, что оно весит семь тонн. В атоме – шестьдесят два вида частиц, и мне хотелось бы понять, о какой такой атомной пуле идет речь. Вообще все это дело насчет статистической выборки и изучения людей таким методом – вопрос весьма серьезный. Нужно быть очень и очень осторожным. Метод применяют для отбора персонала или же определяют, брать ли человека в колледж, и мне это не нравится, – я еще представлю свои аргументы. Направлю их людям, решающим, кого принимать в Калифорнийский технологический. А потом расскажу вам, что получилось. Есть тут, правда, одна важная деталь: в качестве критерия стараются брать только измеряемые величины. А ведь духовные качества человека, его образ мыслей измерить трудно. Предпринимаются попытки исправить положение с помощью собеседований. Что ж, хороший вариант. Но обычно проще провести дополнительные экзамены и не тратить время на собеседования; в результате принимается в расчет только измеряемое или то, что считается измеряемым, а многое важное исчезает, и можно пропустить много хороших ребят. Вопросы по поводу семейной жизни типа «Какие у вас отношения с мужем?» – и всякое такое, что печатают в журналах, – полная чепуха. Пишут: «методика проверена на тысяче супружеских пар». То есть по их ответам вы судите, счастливый ли у вас брак. Получается следующее: вы составляете анкету из вопросов типа «Приносите ли вы ему завтрак в постель?» и раздаете ее тысяче людей. Допустим, у вас есть объективный способ узнать, счастливы ли они в браке – скажем, путем опросов. Впрочем, не важно, главное, чтобы тест был хорошим. Потом делаете следующее. Изучаете все про тех, кто счастлив – как они отвечали про завтрак в постель, как отвечали про то, как про се. В точности как у тех крыс, которые бегут то направо, то налево. Решаете – за такой ответ ставится пять очков, за другой – десять, чтобы та тысяча человек, которых испытывали, получили огромные цифры, если они счастливы, и маленькие – если несчастливы. А теперь тест для теста. Нужно провести тест с другой тысячей человек – независимо – и посмотреть, получат ли самые счастливые из них самое большое количество очков или нет. Но так никто не делает, потому что a) слишком хлопотно и b) несколько раз пробовали и тест оказался негодным. Теперь посмотрим на проблемы, возникающие в связи с разными ненаучными и необычными вещами. Некоторые из них не связаны с неумением правильно рассуждать, а возникают, на мой взгляд, из-за недостатка информации. В частности, кое-кто верит в астрологию; думаю, и здесь есть несколько таких человек. Астрологи утверждают, что некоторые дни больше годятся для визита к дантисту, чем другие. Некоторые дни подходят для полетов на самолете – людям, родившимся в такойто день и такой-то час. Все подсчитывается очень точно по строгим правилам в соответствии с положением звезд. Будь это правдой, было бы весьма интересно. Страховые компании, следуй они правилам астрологии, с удовольствием изменили бы условия страхования для тех, кто летит на самолете в благоприятный для полета день. Астрологи никогда не пытались оценить с помощью тестов, каковы шансы, что люди, отправившиеся в неблагоприятный день туда, куда не следует, попадут в беду. Вопрос – удачный ли это день для бизнеса или неудачный, никогда не проверялся. Итак, что же получается?

Может быть, это все же правда. С другой стороны, у нас уйма информации, доказывающей обратное. Нам немало известно о том, как все устроено, каковы люди, каков наш мир, что представляют собой звезды, что такое планеты и почему они двигаются. Мы точно знаем, каково будет их расположение через две тысячи лет. А если присмотреться к разным астрологам, то они, оказывается, не согласны друг с другом. Как же быть? Не верить им! Доказательств их правоты нет. Все это чистый вздор. Верить можно в одном случае – если не знаешь ничего о звездах, и о мире, и о том, что представляет собой все прочее. Если бы подобное явление существовало – вопреки всему, что мы знаем, – было бы замечательно, но если вам его не могут продемонстрировать путем настоящего эксперимента, настоящего теста – то есть взять людей, которые верят, и людей, которые не верят, и провести испытания, – то нечего их и слушать. Подобные тесты, между прочим, делались в эпоху зарождения науки. Довольно любопытно. Оказывается, в те времена, когда открывали кислород и все такое, люди пытались, например, проверить, будут ли миссионеры… будут ли хорошие люди вроде миссионеров, которые молятся и все такое, попадать в кораблекрушение реже, чем другие. И проверяли, тонут ли миссионеры, отправляясь в далекие страны, при кораблекрушениях реже, чем другие люди. И выяснилось, что разницы никакой. Если включить радио в Калифорнии – не знаю, как здесь, наверное, так же, можно услышать выступления самых разных целителей. Я видел их и по телевизору. Еще одна штука, про которую замучаешься объяснять, почему это просто смешно. Есть даже целая религия, вполне, так сказать, респектабельная, называется «Христианская наука», проповедующая исцеление верой. Будь такое вообще возможно, это было бы легко установить – не по россказням отдельных людей, а тщательной проверкой, точными клиническими методами, которые обычно и применяются для проверки лечения. Тот, кто признает исцеление верой, обычно старается не прибегать к другим средствам и, вероятно, к докторам попадет несколько позже. Те, чья вера особенно сильна, еще больше затянут с визитом к врачу. Возможно, исцеление верой – не так уж надежно. Допустим – определенно мы не знаем, – что оно ненадежно. Выходит, вера в него таит в себе опасность – а это уже не пустяки, как с астрологией – там все не так серьезно. Люди, которым для всего приходится выбирать благоприятные дни, испытывают лишь какие-то неудобства. Интересно (надеюсь, это проверят; все имеют право знать), вера в целительные силы Христа помогла людям или скорее навредила? Чего больше – исцелений или вреда? И то и другое возможно. Нужно проверять. Нельзя верить бездумно. По радио можно услышать не только целителей, но и всяких проповедников, которые с помощью Библии предсказывают, что нас ждет. Меня заинтриговал один человек, который во сне посетил Бога и тот снабдил его самыми разнообразными сведениями. Да уж, наш ненаучный век… Не знаю, какие нужны рассуждения, как доказать, что это глупость. Очевидно, люди просто не понимают, насколько сложен мир, как маловероятно, что такая штука может произойти. Но опровергнуть без тщательных исследований я, конечно, не могу. Наверное, надо спрашивать их, откуда они знают, что это правда, и, наверное, иметь в виду, что они далеко не обязательно не правы. Просто иметь в виду – и тогда не будешь давать им слишком много денег. Есть, конечно, на свете немало явлений, с которыми невозможно бороться, которые есть просто результат общей глупости. Все мы совершаем глупые поступки и знаем, что одни из нас совершают их больше, чем другие, но бесполезно пытаться узнать, кто совершает их больше всех. Предпринимаются попытки защитить общество от его глупости путем законов, однако законы помогают не в ста процентах случаев. Например, я отправляюсь в какое-нибудь уединенное место приобрести земельный участок. Ну, знаете, как риелторы продают землю – «здесь скоро будет новый город!». Это так увлекает и завораживает. Нужно покупать! Представьте пустыню, в которой ничего нет, только торчат флажки с номерами участков. И вы едете по пустыне, ищете четвертую улицу, участок 369, предназначенный, как вы думаете, вам. Потом стоите и, ковыряя носком ботинка землю, обсуждаете с продавцом, почему угловой участок лучше и как удобно будет заезжать с боковой аллеи. Вскоре, хотите верьте, хотите нет, вы уже

обсуждаете загородный клуб, который будет на побережье, правила членства и сколько гостей вы сможете привести. Вот клянусь, на себе испытал. Когда настает время покупать участок, выясняется, что штат сделал попытку вам помочь: описал местные условия. Продавец заявляет, что по закону обязан вас ознакомить. Он дает вам прочесть брошюру, и там сказано, что купля-продажа совершается согласно законам штата Калифорния и так далее и тому подобное. Среди прочего говорится, что хотя там планируется поселить пятьдесят тысяч жителей, воды едва будет хватать лишь для числа, которое я лучше не назову, а то еще меня обвинят в клевете, но оно намного меньше пятидесяти тысяч. Точно не помню, кажется, в районе пяти тысяч. Продавцу это, конечно, известно, но он говорит, что где-то подальше нашли воду и ее будут перекачивать сюда. А когда я стал уточнять, объясняет, что ее нашли совсем недавно и не успели перепечатать брошюру. Хм. Приведу другой пример такого же типа. Я был в Атлантик-Сити и зашел в один… ну чтото вроде магазина. Там стояли кресла, сидели люди и слушали какого-то человека. Он говорил очень интересно. Он все знал про еду и рассказывал о правильном питании. Коечто важное я запомнил: «Даже черви не едят муку высшего сорта». И прочее – все интересно и правильно. Ну, может, насчет червей и неправда, но о протеинах и прочем было интересно послушать. Затем он поведал о Федеральном законе о пищевых продуктах и медикаментах, объяснил, как этот закон нас защищает. Рассказал, что каждый продукт, претендующий на звание здоровой пищи с нужными минералами и прочая и прочая, должен иметь этикетку, а на ней должен быть указан точный состав и действие на организм, и все должно быть изложено понятно, а если состав не соответствует… И так далее, и тому подобное. И вот он все это объясняет. Я подумал: на чем же он собирается заработать? И тут появляются бутылки. Выясняется, что он продает какой-то полезный, конечно же, продукт, в коричневых таких бутылках. Но он очень спешил и не успел наклеить этикетки. И вот вам бутылки, и вот этикетки, а он торопится, и наклейте их сами. Смелый парень. Сначала рассказал, что делать, чего опасаться, а потом взял и продемонстрировал. Я вспомнил про другую лекцию, немножко похожую на только что описанную. То была вторая лекция, которую я прочитал в рамках курса Данца. Начал я с того, как все ненаучно и неопределенно, особенно в политике, и привел в пример два государства – Россию и США, которые друг с другом не в ладах. Каким-то чудом оказалось, что мы – хорошие ребята, а они – плохие. Да, сначала было никак не понять, кто из нас лучше. Собственно, это была главная тема лекции. Словно по волшебству я вывел из неопределенности относительную определенность. Я рассказал вам об этикетках, а затем зашел с другого конца – со своей бутылкой и этикеткой. Как так получилось? Подумайте. Единственная вещь, в которой мы можем быть уверены, раз уж мы вообще ни в чем не уверены, это как раз то, что мы не уверены. Кто-то может сказать: «Нет, я точно знаю». Вся фишка этой конкретной лекции, слабое звено, предмет, который требует дальнейшей разработки и изучения, вот в чем: нужно иметь открытый разум, для нас важна неуверенность, и гораздо лучше продолжать открывать новое, чем остановиться на каком-то решении. Сделать выбор – каким бы путем мы к нему ни шли, – хуже, чем подождать и посмотреть, что будет дальше. Именно таков мой выбор – и я в нем не уверен. Ну вот, я и развенчал авторитет. С проблемами нехватки информации и подобными – но особенно с нехваткой информации – связаны и некоторые другие явления, более серьезные, чем вера в астрологию. Готовясь к первой лекции, я провел в своем городе кое-какие исследования. В торговом центре я обнаружил помещение, у которого над входом висел флаг. Это был Альтаденский центр американской культуры. И я туда вошел, посмотреть, что за центр такой; оказалось – волонтерская организация. На стенде у них Конституция и поправки к ней и все такое, и текст, поясняющий, для чего они нужны – для защиты наших прав, и все это опять же в соответствии с Конституцией и поправками. Вот такая основная идея. То есть они там занимаются просвещением. У них есть книги на разные темы для распространения идей гражданственности и тому подобного, и есть среди прочего отчеты конгресса, брошюры о расследованиях конгресса, и любой интересующийся может почитать. Организованы и учебные группы, которые встречаются по вечерам. Поскольку я интересуюсь вопросами прав человека, но не слишком в них подкован, я попросил книгу о правах цветных на голосовании в южных штатах. Ничего не нашлось…

Или нет, кое-что нашлось. Маленькая брошюра под названием «Национальная Ассоциация содействия коммунизму и прогрессу цветного населения». Я довольно долго беседовал с сотрудницей, выяснял, что к чему, и среди прочего она объяснила (мы о многом успели поговорить, причем – вы удивитесь – вполне дружелюбно), что хотя она не состоит в обществе Бёрча, в их пользу есть что сказать; видела она про них один фильм, и так далее. Если вы член общества, отсидеться в сторонке вам не удастся. По крайней мере, вы должны знать, на чьей вы стороне, а если вы не хотите, вам лучше в него не вступать. Так говорил и мистер Уэлч, и таковы принципы общества; если вы разделяете его идеи, тогда вступайте, а если нет – не вступайте. Похоже на коммунистическую партию. Все очень хорошо, пока они не у власти; стоит им получить власть – положение тотчас изменится. Я пытался ей объяснить, что это не та свобода, о которой говорится в Конституции, что в любой организации должна быть возможность дискуссии. Отсиживаться в стороне – настоящее искусство, нелегкое и очень важное, куда важнее, чем умение рваться вперед или назад очертя голову. Она: а разве не лучше действовать, чем сидеть в стороне? Нет, если вы не знаете наверняка, как действовать, то не лучше. В общем, купил я там пару изданий, просто наугад. Первая вещь называлась «Отчет Дэна Смута». Речь там идет о Конституции, и главная мысль такова: Конституция была правильной в ее первоначальном варианте, а все поправки и изменения – просто ошибки. Оказывается, не только в религии, но и у Конституции есть свои фундаменталисты. Потом там перечисляется, кто из конгрессменов как голосовал. То есть после подробного разъяснения их взглядов дается «рейтинг конгрессменов и сенаторов на основе их голосования за или против различных поправок в Конституцию». Обратите внимание, этот рейтинг – не просто чье-то мнение, он основан на фактах, на данных о голосовании. Как же, только факты. Никаких субъективных мнений. Просто записи результатов голосования по каждому пункту Конституции – за или против. «Медикэр» противоречит Конституции, кстати. Я попытался объяснить этой даме, что они нарушают свои же принципы. Конституцией предусмотрена возможность голосования. А автоматическое определение того, что правильно, а что нет, вовсе не предусмотрено. Иначе зачем вообще придумывать сенат и голосование? Поскольку существует голосование, цель его – попытаться составить собственное мнение, выбрать путь. И никто не должен предписывать, как правильно. Это именно нарушение принципа Конституции. Начинается все, как обычно, хорошо – добро, любовь, Иисус и так далее, пока не дойдет до борьбы с врагами. Тогда забывается сама изначальная идея. Все выворачивается наизнанку и становится своей полной противоположностью. Я верю, что люди, берущиеся за подобные начинания, особенно дамы-волонтеры в Альтадене, имеют доброе сердце и понимают, что есть добро и что есть Конституция, и так далее, но система уводит их немного в сторону. Почему так, я понятия не имею, и как этого избежать, мне тоже неизвестно. Я стал изучать дальше эту брошюру и обнаружил, чем занимается учебная группа. Если не возражаете, расскажу. Мне дали кое-какие бумаги. Да, у них там стоят стулья, и вечером собирается учебная группа, и они дали мне материалы, которые готовились изучать. И я сделал выписки. Речь шла об аналитиках разведки Вооруженных сил США, озабоченных возрождением в Советах ранее замороженного десятого принципа ведения войны: парализация противника. Вот ведь чего бойся. Замороженный принцип. Загадочный. Страшный! Хитрый военный народ придерживается принципов ремесла со времен римских легионов. Первый принцип, второй принцип, третий. А этот – номер десять. И не важно, какой номер семь. Сама мысль о том, что есть длительно замороженные принципы войны, да еще какой-то десятый принцип – полный абсурд. И что за принцип парализации? Как его можно применить? Для нас создают новый жупел. Для чего он нужен? А вот для чего: на этих курсах изучают области, где давление Советов можно использовать, чтобы парализовать волю американцев к сопротивлению. Сельское хозяйство, искусство, культура, наука, образование, средства информации, финансы, экономика, правительство, закон, медицина, вооруженные силы, религия – вот наши самые уязвимые области. Иными словами, мы теперь вправе заявить: всякий, кто имеет другое мнение, парализован таинственной силой десятого военного принципа.

Это явление сродни паранойе. Ведь против десятого принципа не пойдешь. Разве что у вас есть какой-то балансир в голове, какое-то понимание мира, чтобы рассудить: глупо думать, будто Верховный суд – который, оказывается, есть «инструмент глобального завоевания», – просто парализован. Все парализовано. Можно в ужас прийти от этой страшной силы, проявление которой нам показывают снова и снова, пример за примером. Вот вам описание паранойи. Некая женщина начинает нервничать, подозревая, что муж замыслил против нее дурное. Не хочет пускать мужа в дом. Его попытки войти лишь утверждают ее в подозрениях. Он зовет друга, просит жену урезонить. Женщина знает, что это друг, но своим разбалансированным умом приходит к выводу: вот и еще подтверждение ее ужасных подозрений. К ней приходят соседи, пытаются успокоить. На некоторое время это помогает. Они уходят по домам. Их навещает тот самый друг, и они, расстроенные, пересказывают те жуткие вещи, которые она наговорила про мужа. «Как, вы говорите, она там сказала?» И муж сможет использовать это против нее. Она звонит в полицию и говорит: «Мне страшно. Кто-то пытается проникнуть в дом». Те приезжают, пробуют с ней поговорить, видят, что никто в дом не пытается проникнуть. Им остается только уйти. Она вспоминает, что ее муж – важная персона в городе. И у него есть в полиции приятель. Ага, полиция – только часть интриги. Лишнее подтверждение. Женщина смотрит в окно, видит, что к соседскому дому кто-то подошел. О чем они там говорят? У нее на заднем дворе шевельнулись кусты. За ней наблюдают в подзорную трубу! Потом-то окажется, что там дети игрались с какой-то палкой. И так это идет по нарастающей, пока не втянется все местное население. Она припоминает, что приглашенный ею адвокат когда-то помогал приятелю ее мужа. Доктор, который уговаривает ее лечь в больницу, тоже явно на стороне мужа. Единственный выход – привести в равновесие ум и понять: невозможно, чтобы против нее был весь город, чтобы все защищали ее остолопа-мужа и творили вот такие вещи; понять: все это чистое совпадение. Соседи – все и каждый – против нее? Такое невозможно. Но как объяснить это человеку, у которого нет чувства меры? Вот так же и здесь. У этих людей нет чувства меры. Они верят в такие вещи, как советский десятый принцип войны. На мой взгляд, переиграть их можно только одним способом: заявить, что они правы. Советы очень и очень хитры и коварны – прямо как тот товарищ с бутылками и наклейками. Они даже сообщают нам, что именно с нами делают. Понимаете, эти люди, военные аналитики, изучающие десятый принцип, на самом деле – агенты Советов, которые и хотят нас парализовать. И для того добиваются, чтобы мы утратили веру в Верховный суд, утратили веру в министерство сельского хозяйства, в ученых, в тех, кто так или иначе нам помогает. Вот они и внедрились в это движение за права – флаги, Конституция и все прочее, – и они хотят там все парализовать. Согласно их же теории. Эти аналитики – лучшие в Америке специалисты по десятому принципу. Откуда у них столько о нем информации? Только из одного источника. Из Советского Союза. Эта паранойя… это явление – не стану называть его паранойей, я ведь не врач, я не знаю, – но явление страшное, и оно уже принесло и человечеству, и отдельным людям множество бед. Другой его пример – знаменитые Протоколы сионских мудрецов, поддельный документ. Считается, что было некое совещание старых евреев и вождей Сиона, на котором они разработали план, как захватить господство над миром. Международные банки – международные! – удивительный, волшебный механизм! Совершенно немыслимо? Не настолько, чтобы не поверили. И вот вам один из мощнейших двигателей антисемитизма. Я прошу лишь честности, не более. Нам нужно побольше честности в делах политики. И тогда, я думаю, мы станем свободнее. Должен сказать, люди вообще неискренни. И ученые неискренни. Ничего не поделаешь, все таковы. Да, ученые неискренни. А люди верят в их честность, и оттого все еще хуже. Под честностью я понимаю не просто «говорить правду». Нужно полностью прояснять все обстоятельства. Не нужно скрывать ничего от других; людям хватит ума составить свое мнение. Вот, например, ядерные испытания. Не знаю даже, я за или против. Есть аргументы и за,

и против. Они заражают радиацией, они опасны, и вообще война – это очень плохо. Но повышают ли испытания вероятность войны – или наоборот – мне неизвестно. Что поможет предотвратить войну – приготовления или их отсутствие? Поэтому я не на одной из сторон. Важный, конечно, вопрос – вред радиации. На мой взгляд, самая большая опасность и самый главный вопрос в ядерных испытаниях – вопрос отдаленных последствий. Жертвы и радиация вследствие возможной войны во много раз больше, чем от испытаний; результаты войны намного серьезнее, чем ничтожно малая радиация после ядерных испытаний. Насколько же она мала? Радиация – это плохо. А положительные стороны всеобщего радиоактивного заражения нам неизвестны. То есть если вы добавите в атмосферу радиоактивности, ничего хорошего не выйдет. И в этом плане ядерные испытания – плохо. Если вы ученый, вы вправе – и обязаны – указать на этот факт. С другой стороны, все можно подсчитать. Вопрос: насколько вредна такая радиация? Давайте чуть подыграем и скажем, что в течение следующих двух тысяч лет из-за радиоактивности погибнет 10 миллионов человек. Ну а если я брошусь под машину (подразумевается, что в будущем я собирался произвести на свет и других детей), то в следующие десять тысяч лет я таким образом убью десять тысяч человек – можно и так насчитать, если считать определенным образом. Вопрос – насколько значительны последствия?.. Я не проверил конкретные цифры, так я скажу иначе. В следующий раз, когда услышите подобное, задайте вопросы – я задавал и помню ответы, просто я в последнее время их не проверял, поэтому точных цифр у меня нет, но я хоть спрашивал. Насколько возрастает радиоактивность по сравнению с общими ее колебаниями в различных местах? Ведь радиационный фон в деревянном здании сильно отличается от фона в кирпичном, потому что дерево менее радиоактивно, чем кирпич. Выяснилось, что разница между фоном на уровне моря и на пять тысяч метров выше составляет сотни раз, – больше, чем радиация, производимая при ядерных испытаниях. И вот я говорю: если человек абсолютно честен и хочет защитить народ от воздействия радиоактивности – а наши ученые друзья часто говорят, что именно этого добиваются, – он должен работать по большому счету, а не по малому; он должен признать, что радиация, которую получают жители города Денвера, гораздо значительнее, она в сотни раз выше, чем фон после испытаний, и всему населению Денвера следует переехать. Но если вы живете в Денвере, не пугайтесь – радиация не так уж велика. Она совершенно незначительна и оказывает лишь ничтожное воздействие. А последствия испытаний – меньше, чем различие между фоном в высокогорных и равнинных регионах. Я так думаю, хотя уверен не полностью. Вот и прошу вас задавать этот вопрос, чтобы знать, следует ли проявлять осторожность, входя в кирпичное здание, – такую же осторожность, как вы проявляете, протестуя против ядерных испытаний только лишь из соображений радиоактивности. Еще один довод «за» – возможность ощутить себя сильным в политическом плане, но это уже другой вопрос. Нам, людям науки, порой приходится контактировать с правительственными органами, и тут уж точно не хватает честности. Особенно это относится к полетам на другие планеты и разного рода космическим исследованиям. Возьмем полет «Маринера-2» к Венере. Потрясающее событие, удивительное – человек сумел отправить частичку Земли за 40 миллионов миль! И она приблизилась к другой планете настолько, чтобы получить картинки, сделанные как будто с расстояния всего 20 тысяч миль. Я даже сказать не могу, насколько это здорово и интересно. Я и так уже отнял у вас много времени. Во время этого полета произошли не менее удивительные и интересные вещи. Явные сбои оборудования. Пришлось ненадолго выключить все приборы – иначе не хватило бы заряда батарей и станция отключилась бы совсем. Потом их снова включили. Все стало нагреваться. Приборы один за другим отказывали, а потом возобновляли работу. Словом – все, что только случается в долгих путешествиях. Как в плаваниях Колумба или Магеллана. Были у них и бунты, и разные трудности, и кораблекрушения, но все получилось! Удивительная история! Например, когда «Маринер» стал нагреваться, в газетах писали: «Он нагревается, и благодаря этому мы тоже кое-что узнаем». Что мы можем узнать?! Если вы хоть немного соображаете, то поймете: ничего нового тут не узнаешь. Спутники, выпущенные на околоземную орбиту – про них нам известно, сколько радиации они получают от Солнца. А сколько они получат, когда долетят до Венеры? Тут действует очень точный закон обратных квадратов. Чем вы ближе, тем свет

ярче. Все просто. И потому нам легко вычислить, сколько нужно черной и сколько белой краски, чтобы выравнивалась температура. Единственное, что мы узнали – нагрелся аппарат лишь из-за того, что строился в великой спешке, и в последние минуты вносили изменения, ставили более мощную аппаратуру, вот он и грелся сильнее, чем планировалось. Эти сведения к науке отношения не имеют. Зато мы поняли: такие вещи следует строить без спешки и не менять в них ничего в последнюю минуту. Каким-то чудом аппарат все же почти полностью сработал. Он должен был совершить несколько пролетов – двадцать один; он пролетел три раза. Ну и хорошо. И то чудо. Огромное достижение. Колумб отправился за золотом и пряностями. Золота он не привез, пряностей – совсем немного. Но получилось очень важное и волнующее событие. «Маринер» отправили ради ценнейшей научной информации. Он ее не добыл. Ладно, поправка: почти не добыл. Но это тоже было удивительнейшее, потрясающее свершение. А в будущем из него извлекут еще что-то. Изучая Венеру, писали в газете, «Маринер» выяснил, что температура под ее облачным покровом около восьмисот градусов. Да это и так было известно. И подтверждается теперь благодаря телескопу Паломарской обсерватории и измерениями с Земли. Ну здорово: ту же самую информацию можно получить, находясь на Земле. Есть у меня друг, который в этих вещах разбирается; у него на стене висит красивая такая карта Венеры с отметками температур в разных частях планеты. Подробными, не просто два-три региона с повышенными или пониженными температурами. А вычислено – на Земле. Благодаря «Маринеру» узнали лишь одну вещь: Венера, в отличие от Земли, не имеет магнитного поля – и только эту информацию мы не могли получить здесь. Были еще любопытные сведения о том, что происходит в космосе – на пути до Венеры. Кстати, если не направлять аппарат именно к планете, то не нужно помещать в него сложное оборудование наведения, оснащать дополнительными двигателями для изменения курса. Просто запускаете – и все. Можно поместить в него больше приборов, качеством получше, и если вы собираетесь изучать космос, не нужно поднимать сыр-бор насчет Венеры. А самое важное – как раз то, что происходит в космосе, и если нам это интересно – так давайте пошлем другой аппарат, который не полетит к какой-то планете, и не нужно будет возиться с его наведением. Еще – программа «Рейнджер». Меня просто мутит, когда я то и дело читаю в газетах про неисправность очередного из запущенных аппаратов. И каждый раз мы «что-то узнаем» – а программа топчется на месте. Мы узнаем чертовски много: кто-то забыл закрыть клапан, кто-то допустил попадание песка в прибор. Иногда и вправду узнаем новое: что-то не так с нашей промышленностью, инженерами и учеными; узнаем, что неудачи нашей программы – многократные – не имеют простого и разумного объяснения. Но для этого вовсе не нужно терпеть столько неудач. Что-то не так в нашей организации, в управлении, в технике или изготовлении приборов – вот это важно. А вовсе не «узнаем новое». Иногда меня спрашивают – зачем летать на Луну? Затем, что это огромное научное достижение. Оно еще и способствует развитию технологий. Ученые довольны, а если они довольны, то, глядишь, изобретут еще какое-нибудь оружие. Другая причина – использование космоса в военных целях. Не знаю, как, и никто не знает, но какое-нибудь применение найдется. Возможно, если мы будем и дальше развивать военную составляющую полетов, то помешаем русским использовать космос в военных целях теми способами, которых мы сами пока не придумали. Потом еще бывает косвенная военная выгода. То есть, если вы строите более крупные ракеты, вы можете использовать их прямо тут, чтобы достигнуть какого-то места на земле, не отправляясь на Луну. Другая важная причина – идеологическая. Мы немножко подпортили себе репутацию: допустили, чтобы нас опередили в технологиях другие ребята. Неплохо бы нашу репутацию восстановить. Ни одна из этих причин, отдельно взятая, не является достаточной и не объясняет наших полетов на Луну. И все же, думаю, если сложить перечисленные доводы и добавить к ним другие, до которых я не додумался, получим причину достаточно вескую.

Так, я отошел от темы. Хотелось бы поговорить еще об одном предмете – о том, как у нас появляются новые идеи. Это больше чтоб развлечь присутствующих студентов. Как рождаются новые идеи? В основном по аналогии, а работая с аналогиями, люди часто совершают серьезные ошибки. Очень увлекательная игра – оглянуться в прошлое, в «ненаучные» века, увидеть там какую-то вещь и спросить – а есть ли она у нас, где она теперь? Давайте поиграем в эту игру. Начнем со знахарей. Знахарь говорит, что может лечить. Внутри больного сидят духи, которые хотят вырваться наружу. Их надо выгнать с помощью яйца и так далее. Нужно использовать змеиную кожу, нужно использовать хинин. Хинин помогает. Знахарь не понимает, что у него неверное представление о происходящем. Если бы я жил в племени и заболел, то пошел бы, конечно, к знахарю. Он про болезни знает больше всякого другого. Но все же я не устаю повторять ему, что он сам не понимает, что делает, и когда-нибудь, когда люди исследуют предмет, они научатся делать это гораздо лучше. А у нас кто знахари? Конечно, психоаналитики и психиатры. Послушайте только их мудреные идеи, которые они успели напридумывать за очень короткий срок, и сравните с другими науками – сколько там нужно времени, чтобы разработать одну идею, потом следующую… посмотрите, какие сложные понятия – «оно» и «эго», «напряжение» и «сила», «притяжение» и «отталкивание», – ну не может этого всего быть! Не может одна голова – или даже несколько голов – сделать столько открытий за такой короткий срок. Однако напоминаю: если вы живете в племени, кроме как знахарю вам некуда обратиться. Теперь еще одно развлечение – специально для студентов этого университета. Среди прочего я размышлял о средневековых арабских ученых. Сами они науку не очень продвинули, зато написали много комментариев о трудах великих мыслителей, живших до них. Они писали комментарии на комментарии. Разбирали, кто и что о ком написал. Они просто писали комментарии. Это своего рода болезнь разума, когда свобода мышления, новые возможности недооцениваются на том основании, что лучше, чем есть теперь, я, мол, ничего не придумаю. И значит, не имею права что-либо менять, или изобретать, или о чем-то таком помыслить. Вот ваши преподаватели английского. Они увязли в традициях, они пишут комментарии. А будь у них более широкий взгляд на мир, возникло бы множество интересных задач. Например: сколько существует частей речи? Не изобрести ли еще одну? Уххх! А как насчет словаря? Не слишком ли у нас много слов? Нет. Они нам нужны, чтобы выражать мысли. Или слов слишком мало? Нет. Каким-то образом в течение хода нашей истории нам удалось придумать замечательные комбинации слов. Теперь рассмотрим этот предмет на более низком уровне. Все мы знаем книгу «Почему Джонни не умеет читать?» Ответ: из-за правил письма. Финикийцы две тысячи… нет, больше, три или четыре тысячи лет назад, где-то так, сумели вывести для своего языка схему передачи звуков с помощью символов. Это было очень просто. У каждого звука – соответствующий символ, у каждого символа – соответствующий звук. Поэтому, видя символы, мы представляем, как звучит слово. Чудесное изобретение. Но с течением времени происходит всякое, и в английском языке правописание совсем отбилось от рук. Почему нельзя изменить правописание? Кому этим заняться, если не профессорам английского? Если преподаватели английского жалуются, что студенты, приходя в университет после стольких лет учебы, не умеют грамотно написать простое слово, я говорю: проблема в том, как мы пишем простые слова. При желании, конечно, можно заявить, что дело идет о стиле и красоте языка, и изобретение новых слов и частей речи может все испортить, однако нельзя же утверждать, что новое написание как-то повлияет на стиль. Нет никакой формы литературного или другого искусства, за исключением кроссвордов, для которых имел бы значение способ правописания. Да и кроссворды могут строиться в соответствии с другим правописанием. И кому как не профессорам английского этим заниматься. Если мы дадим им два года и ничего не изменится – пожалуйста, не нужно изобретать три способа, хватит одного; если мы подождем два или три года и ничего не изменится, попросим филологов, лингвистов и так далее, потому что они сумеют. Представляете – во всех других языках можно написать буквами слово и знать, как оно звучит. Это вообще нечто! А уж с одним-то английским они как-нибудь управятся. И еще кое о чем их попрошу. Очень опасно доказывать что-либо на основе аналогий.

Нужно на эти опасности указать. Я уже не успею, так что оставляю вашим преподавателям английского объяснить ошибочность рассуждений на основе аналогий. Теперь о других вещах, более приятных: о сферах, где применяются научные рассуждения и в которых достигнут некоторый прогресс, а до того я говорил о явлениях негативных. Хочу, чтоб вы знали: я способен понимать и положительные стороны. (А еще я способен понять, что и так уже долго говорю, и потому скажу о них вкратце. Правда, получится неравномерно; лучше бы я на них больше времени оставил.) Есть сферы, где разумные люди изо всех сил применяют вполне дельные методы. И никому это не мешает. Скажем, разработали транспортную систему и придумали, как в городах должно происходить дорожное движение. Обнаружение преступников – тоже на высоком уровне; там знают, как добыть улики, как их истолковать, как отслеживать ваши эмоции по поводу улик и так далее. Когда мы обсуждаем развитие человечества, нам следует думать не только о технических достижениях. Существует огромное количество важнейших нетехнических изобретений, и их нельзя недооценивать. В экономике, например – банки, чеки и все такое. Международные финансовые соглашения и прочее – замечательные изобретения. Они совершенно необходимы и представляют большой прогресс. Бухгалтерия, например. Деловые денежные расчеты – это процесс научный… ладно, пусть не научный, но логический. Разработана и юридическая система. Система законов, судей и присяжных. И хотя существует, конечно, немало недостатков и недочетов, и над ними нужно продолжать работать, я всем этим восхищаюсь. И еще – развитие правительственных организаций, продолжающееся много лет. Есть множество проблем, которые в некоторых странах решены, причем способами, которые нам иногда понятны, а иногда – нет. Скажу об одной, которая меня беспокоит. Трудности правительства в управлении силовыми структурами. С ними почти всегда возникают проблемы, потому что самые мощные из них пытаются управлять правительством. Чудо ведь, что некто, не обладающий силой, управляет тем, у кого есть сила. Таковы были проблемы в Римской империи с преторианцами, проблемы, казалось бы, неразрешимые, потому что у преторианцев было больше мощи, чем у сената. В нашей стране у военных есть кое-какая дисциплина, и они не пытаются напрямую диктовать сенату. Люди над военными посмеиваются. Поддразнивают. И не важно, сколько средств мы угрохаем на армию, – все равно мы, гражданские, ее контролируем. Думаю, то, что военные понимают свое место в правительстве Соединенных Штатов – очень ценное наше наследие, одно из самых ценных, и думаю, не нужно слишком сильно на них нажимать, а то они потеряют терпение и взбунтуются против добровольно принятой на себя дисциплины. Не поймите меня превратно. У военных много недостатков, как у всех прочих. И то, как они поступили с мистером Андерсоном – кажется, так его звали, парня, который, как предполагают, кого-то убил, – пример того, что будет, если они придут к власти. Теперь, если заглянуть в будущее, можно сказать о грядущем развитии механики, о возможностях, которые мы получим благодаря почти неисчерпаемым запасам энергии, когда научимся управлять ядерным синтезом. А в ближайшем будущем достижения в биологии принесут нам трудности, ранее невиданные. Очень быстрое развитие биологии приведет к всевозможным интереснейшим проблемам. Времени их описывать у меня нет, и я предлагаю вам книгу Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», в которой обозначены проблемы, связанные с биологией будущего. Кое-что в будущем я предвижу с удовольствием. Я думаю, многое развивается в правильном направлении. Во-первых, то, что так много народов, и они слышат друг друга благодаря средствам связи, даже если они и пытаются заткнуть уши. И кругом бурлят разные мнения, и никак не утаить новые идеи. А некоторые трудности – например, трудности русских в подавлении таких людей, как Некрасов, – я только приветствую. И еще на один предмет я хотел бы потратить минуту-другую: на проблему моральных ценностей и этических оценок – на проблему, которой наука не может заниматься, как я уже сказал, и которую я не знаю, как сформулировать. Одну возможность я все же вижу. Наверное, есть и другие, но я вижу одну. Понимаете, нам нужен своего рода механизм – что-то вроде нашего фокуса с наблюдением – проверить и поверить – вот такой способ

отбора моральных ценностей. Во времена Галилея много спорили насчет того, что заставляет тела падать, говорили о среде, о притяжении и отталкивании и так далее. А вот Галилей презрел все эти рассуждения и путем опыта показал, что тело падает, подсчитал, насколько быстро падает, и описал падение. И с результатом опыта уже не поспоришь. Именно так нужно проводить исследования – получая результат, против которого не поспоришь, и по возможности не думать о механизмах, о теории, которая стоит за явлением. Затем постепенно, с накоплением опыта, найдутся и другие теории – возможно, более точные. На заре развития науки были страшные споры, к примеру, о свете. Ньютон провел кое-какие эксперименты, которые показали, что луч света, если его разложить с помощью призмы, далее уже нельзя разложить. Почему ему пришлось спорить с Хуком? Ему пришлось спорить с Хуком из-за тогдашних теорий насчет света. Спор шел не о том, верно ли описано явление. Хук просто взял призму и убедился, что именно так и происходит. Итак, вопрос таков: можно ли решать моральные проблемы, пользуясь методом аналогий? Уверен, вполне можно достигнуть согласия относительно последствий, согласия с конечным результатом, но, наверное, не с причиной, по которой мы делаем то, что должны делать. Рассуждения, имевшие место при зарождении христианства, – о том, состоит ли Иисус из субстанции такой же, как Бог-Отец, или из той же самой субстанции, – эти рассуждения привели к разделению богословов на омоусиан и омиусиан. Смешно, но люди страдали из-за таких вещей. Портились репутации, кого-то убивали, – из-за споров о том, чем отличается «то же самое» от «подобного». Мы должны усвоить урок и не спорить о причине нашего согласия, если согласие достигнуто. Поэтому я считаю энциклику папы Иоанна XXIII одним из самых замечательных событий нашего времени и большим шагом в будущее. Не могу найти лучшего выражения моей веры в нравственность, в долг и ответственность человечества, людей перед другими людьми, чем то, что сказано в этой энциклике. Я не согласен с отдельными принципами, лежащими в основе некоторых идей, – что они исходят от Бога, я, например, лично не верю, как и в то, что какие-то из этих идей – естественное продолжение мыслей первых пап. Я не согласен, но я не собираюсь высмеивать и не собираюсь оспаривать. Я согласен с тем, какие обязанности и какую ответственность налагает папа на людей. Я считаю эту энциклику началом нового будущего, будущего, в котором мы, вероятно, не станем придумывать теорий, объясняющих, почему мы верим в то или это, поскольку, в конце концов, когда речь идет о делах, мы верим в одно и то же. Большое спасибо, мне было приятно.

О Ричарде Фейнмане Ричард Фейнман родился в Бруклине в 1918 году. Докторскую степень получил в Принстонском университете в 1942 году. Несмотря на молодость, сыграл важную роль в Манхэттенском проекте во время Второй мировой войны. Преподавал в Корнелльском университете, затем в Калифорнийском технологическом институте. В 1965 году получил Нобелевскую премию по физике – вместе с Синъити́ ро Томона́ гой и Джулианом Швингером – за работы в области квантовой электродинамики. Доктор Фейнман был награжден за успешное применение теории квантовой электродинамики для решения различных задач. Он также создал математическую теорию, объясняющую сверхтекучесть жидкого гелия. Впоследствии вместе с Марри Гелл-Манном он написал фундаментальный труд о слабых взаимодействиях, таких как бета-распад. В последующие годы Фейнман сыграл ключевую роль в развитии теории кварков, предложив для анализа столкновений протонов партонную модель. Помимо этих достижений Фейнман придумал принципиально новые способы подсчетов и записи – повсеместно распространенные диаграммы Фейнмана, вероятно, больше, чем любые другие системы в современной науке, изменили способ осмысления, отражения и вычисления основных физических процессов. Фейнман был замечательным педагогом. Из всех своих многочисленных наград он больше всего гордился медалью Эрстеда за преподавание, которую получил в 1972 году. О фейнмановских лекциях по физике, впервые опубликованных в 1963 году, журнал «Сайнтифик Америкэн» писал: «Замешано круто, но питательно и вкусно; вот уже двадцать пять лет – это руководство для преподавателей и лучшая книга для студентов». Чтобы сделать физику доступнее для широкого круга непрофессионалов, Фейнман написал книги «Характер физических законов» и «КЭД – странная теория света и вещества». Он также автор нескольких других публикаций, ставших классическими справочниками и учебниками для студентов и исследователей. Ричард Фейнман был активным общественным деятелем. Он работал в комиссии по расследованию крушения шаттла «Челленджер»; хорошо известна проведенная им демонстрация того, как резиновые уплотнительные кольца теряют при низкой температуре эластичность – для эксперимента потребовался лишь стакан со льдом. Менее известно участие доктора Фейнмана в Калифорнийской комиссии по составлению учебных планов и его борьба против безграмотных школьных учебников. Перечисление множества научных и педагогических достижений Ричарда Фейнмана не может в достаточной степени передать суть этого человека. Даже в самых технических его работах просвечивает кипучая, многогранная натура. Он был физиком, а еще – в разное время – ремонтировал радиоаппаратуру, вскрывал сейфы, писал картины, танцевал и играл на барабанах и даже расшифровывал иероглифы майя. Страстно желая познать окружающий мир, он был типичным эмпириком. Ричард Фейнман умер 15 февраля 1988 года в Лос-Анджелесе.