Андрей Чифан. SOS из бездны by Dobro-books

А. Э. Штефан

SOS из Бездны

Москва Непуганые идиоты 22 2014 5

ПРОФЕССОР K – я хочу установить связь с вами, (флаги и вымпелы Международного сигнального свода)

Паром отчалил от пристани финского города Турку и взял курс на Стокгольм. Я бывал в столице Швеции и раньше, но всегда мечтал попасть на восточный берег озера Меларен по воде. На койке в моей каюте сидел апостольского вида мужчина с бородой и длинными волосами, стянутыми на затылке яркой желтой резинкой. «Уж не священник ли?» – в первый момент подумал я. Но грязно-оранжевая майка, штаны с кожаными вставками и запах дешевого коньяка, витавший вокруг гражданина, развеяли мои подозрения. Через полчаса мы уже сидели в баре. Перед нами стояла бутылка водки и блюдо с селедкой, вареной картошкой и луком. Мой сосед оказался любопытным типом. Чем он только не занимался: был сторожем, трактористом, работал в морге. Одно время он числился художником – писал картины маслом, рисовал иллюстрации к детским книжкам, календари и открытки. Одна знаменитая особа приобрела у него портрет Наполеона – за большие деньги! Незадачливый живописец раздал свалившееся на его голову богатство бомжам на вокзале. Один из них стал впоследствии известным депутатом. Он фотографировал людоедов в джунглях Папуа – Новой Гвинеи, пил сливовицу с диктатором Чаушеску. Сейчас мой новый друг работал известным писателем. 6

Он должен был изучить факт нападения русских казаков на Стокгольм в 1719 году. В частности: глубину паники городского населения, в связи с этими событиями. Мы беседовали обо всем на свете – о суперсыщике Калле Блумквисте, о геноциде армян и тибетцев, об особенностях сбора сморчков и строчков в освободившемся от снега весеннем лесу. И по всем вопросом у моего соседа по каюте было свое, неожиданное для меня, мнение. Имя его, я не запомнил. Мой новый товарищ просил называть себя Профессором. Звание это он заслужил на атомной подводной лодке, где юношей провел три года. Досидев до закрытия ресторана и изрядно накачавшись алкоголем, мы не успокоились: взяли норвежской водки аквовиты и нетвердой походкой, помогая друг другу на сложных участках маршрута, поднялись на верхнюю палубу. В грудь ударил соленый морской воздух. Пахло водорослями и машинным маслом. Словно в кресло мы уронили наши тела в две круглые бухты, сплетенные из толстых канатов. У моего нового друга оказался складной пластмассовый стаканчик, два соленных огурца и шмат украинского сала, весь залепленный крошками табака. Над головой пульсировал Млечный Путь, ворочаясь в колючем мраке ночи. Борт парохода бодали морские барашки: пенилась заморская аквовита. Сухопутную нашу беседу медленно вытеснила морская тематика. Профессор как из рога изобилия потчевал меня удивительными историями из жизни подводников. 8

Служил мой попутчик на ракетном подводном крейсере стратегического назначения, носящем мрачное имя 667- БДР. Матросы же между собой звали лодку «Букашкой». Обычно новому члену экипажа давали прозвище. Так мой знакомый сделался «профессором». Отчасти из-за того, что на палубу корабля он попал со студенческой скамьи, отчасти из-за желания всех поучать и подводить даже под самый ничтожный вопрос философскую базу. Друзья Профессора по призыву тоже получили новые имена – Батя, Азиат, Бек, Гафар, Бил и Шпин. Экипаж лодки делился на две большие группы: маслопупы – электрики, трюмные и турбинисты; люксы – связисты, торпедисты, штурманы, акустики и разведчики; плюс китайцы – ракетчики. Во время рассказа Профессор пользовался терминами, требующими пояснения: гады – тяжелые рабочие ботинки; хромочи – легкие парадные ботинки; караси – носки и одновременно матросы, служащие первые полтора года; кича – гауптвахта; чифан – пища; переборка – люки и стены на лодке; пиллерс – шесты и столбы на корабле; баночка – стул и т. д. Также Профессор посвятил меня в нюансы неуставных взаимоотношений. Караси – самый бесправный возраст. Они обязаны строго соблюдать устав, много работать и оказывать любые услуги старослужащим. Затем полтарашники – возраст от 1,5 до 2 лет службы. Они являются, по сути, надсмотрщиками за карасями. Подгоды от 2 до 2,5 выслуги лет – каста, одной ногой уже стоящая на

подводном олимпе. Годы – воистину небожители. Три года Профессор провел на Камчатке. Он побывал в трех автономных плаваниях. В каждом, не всплывая, жил по три месяца под водой, медленно приближаясь к олимпу. Забрали его в год, когда умер Брежнев; затем умер Андропов; затем Черненко. Вернулся Профессор уже в период горбачевских экспериментов с сухим законом. Мой товарищ стоял на мокрой от соленых брызг палубе – смотрел на светящиеся точки кораблей, на желтый глаз маяка, на пузырь антенны космической связи, заслоняющий выкатившуюся на вечернюю вахту луну. Слипшиеся волосы Профессора шевелил морской бриз, в бороде застряли крошки. Он мечтал хотя бы еще раз в жизни оказаться на Камчатке, спустится внутрь ставшей ему родной субмарины. Несколько дней я бродил в одиночестве по узким улочкам острова Гамла Стан. Мне мерещились караси в нечищеных гадах, годы лакающие шило* и полтарашники спящие на пайолах*. В ушах пузырился биошум – свистела ядерная установка вражеского авианосца «Энтерпрайз». Я стукался о переборки и выходил по буйрепу* из торпедного аппарата. Тогда я заперся в отеле на три дня и перенес все услышанное на бумагу.

На пайолах, завернувшись в дуковский мешок*, положив под голову аппарат ПДУ*, спал матрос. Тишину темного, перегруженного трубами и вентилями помещения нарушали только капли воды, срывающиеся с патрубков аварийного насоса. Матрос спал в нижнем трюме советской атомной подводной лодки. Над его головой стучали шестеренками этажи подводного города. Под железным настилом во мраке терялись остовы механизмов. Из сливных колодцев поднимался тяжелый дух отработанных жидкостей. Это был новоиспеченный акустик, прибывший на Камчатку из Владивостока, где полгода он набирался военноморской премудрости в учебке. В Приморском крае будущий моряк жил как в пионерском лагере. По ночам он бегал в самоволки, пил сладкий портвейн с девчонками из Дома культуры моряков; кормили пшенкой, возили в военный колхоз на природу, водили на стадион, где курсанты стояли в оцеплении, разделяя местных фанатов и рокеров. Владивостокских комсомольцев лихорадило от счастья – из столицы приехала запретная «Машина времени». На атомоходе жизнь круто ушла в пике. Матрос оказался среди суровых командиров всех мастей и рангов, а сверстники моментально растворились в лабиринте гигантского стального чудовища. Возможно, молодой акустик

имел имя и отчество. Но на корабле к нему сразу прилипло – Профессор. Впрочем, новое имя прекрасно подходило человеку, совершенно не способному выражать свои мысли коротко и четко – по уставу. Двадцать минут назад Профессор вместо сна открывал ножом железные банки с консервированной картошкой. Он выполнял эту тупую работу вместо отслужившего на корабле два с половиной года трюмного. А ведь согласно корабельному расписанию люксы вообще не должны были работать на камбузе – это была обязанность маслопупов. Пнув ногой гору выпотрошенных железных цилиндров, Профессор с ненавистью посмотрел на мороженый брикет мяса: его приказано было измельчить в мясорубке. Мясо с грохотом упало на железную палубу и, зацепив ящики со сгущенкой, нырнуло в открытый трюм провизионки. В трюме что-то разбилось – послышалась очередь виртуозного мата. Профессор, равнодушно посмотрев на устроенный им бардак, решил потихому убраться восвояси. Матрос бесшумно прокрался по спящим отсекам, чудом избежав встречи с суровой вахтой в китайском, и сиганул в открытый люк: приземлился на что-то мягкое и тут же отключился, забывшись тяжелым сном. Трюмный Карамазов, сбагрив свои обязанности вестового свежеприбывшему на корабль матросу, прихватив на камбузе батон горячего хлеба, неспешно тащился из кормы в нос, аккуратно закрывая за собой межотсечные переборки.

ЗАДАНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ F – я не управляюсь, держите связь со мной

За три года службы матрос полюбил свой тихий трюм. Он ни за что на свете не согласился бы вернуться на мягкую коечку в каюте, изменив свитому им из ватников гнезду. Похожий на медведя Карамазов был найден призывной комиссией среди полярных торосов Крайнего Севера. Матрос по прибытии на корабль тотчас превратил темную, пропахшую отходами выгородку третьего отсека в берлогу. Выгнать дикого моряка из убежища мог только обострившийся голод. Работать ночью на камбузе было его прямой обязанностью, как ископаемого, живущего на нижнем ярусе. Но срок службы не позволял Карамазову так низко опускаться в глазах товарищей по призыву: вот и приходилось искать зазевавшегося карася и отсылать его в пятый-бис отсек* готовить провиант для экипажа. Итак, Карамазов, тяжело пыхтя, спускался в свою нетронутую обитель. В лесу этот шум легко мог испугать грибника, казалось, косолапый лакомится ягодой в малиннике. Добравшись до нижнего яруса, трюмный во мраке тусклого освещения увидел того самого молодого акустика, которого он полчаса как оставил на камбузе. Нахал мирно спал в самом центре с такой любовью свитого им гнезда. Неуклюжий Карамазов, роняя по пути грязную ветошь и плафоны аварийного освещения, опрокидывая старые манометры, заполненные машинным маслом, двинулся на спящего Профессора. Он был похож на Тролля, у которого отобрали мозговую кость. Профессор открыл левый глаз: не двигаясь с места, следил за заслонившей свет могучей фигурой. Страшный трюмный на самом деле был добрым малым, но в силу своей 14

неуклюжести и богатырского телосложения легко мог нечаянно что-нибудь открутить щуплому акустику. Когда огромная волосатая лапа готова была уже прихлопнуть Профессора, он повернулся ужом, прополз под аварийными заглушками и оказался у спасительного выхода. Долго Профессор за спиной слышал проклятия и звон бьющегося стекла. Надо заметить, что Профессор не спал уже четвертые сутки. Если не считать, что осознание утраченного положенного отдыха заставляло его все эти дни и ночи спать в любом месте и стоя и сидя. Положение матроса первого года службы не предполагало потребности в сне. Но Профессор разработал спецмаршрут, который позволял делать получасовую остановку в глухих закоулках, спрятанных от людных магистралей. Последнее время идеальная система дала сбой – виной всему стал матрос Ташкент. Злополучный узбек, вклинившись в цепочку, один раз нарушил весь ее временной цикл. Ташкент был непреодолимым препятствием. Он с ножом охранял два набитых ракетами отсека. Эти отсеки делили корабль на две части, отделяя люксов от камбуза, кинозала, курилки и бани. В этих отсеках могли находиться только китайцы, поэтому и днем и ночью там маячила вооруженная вахта. Переправа через китайские отсеки долгое время не представляла опасности. Но случилось непоправимое. Безобидный, похожий на высохший овощ старший матрос Кимерсен дембельнулся, и на его место заступил ужасный потомок Тамерлана. При виде Профессора огромная, по-

крытая оспинами и лишаями голова монстра раздувалась: на лице в глубокой морщине окончательно исчезали глаза, крошечный ротик искажала гримаса счастья. Караси из команды люксов обычно долго мялись перед переборкой ракетного отсека, мучительно решая дилемму – встретиться с чудовищем и попасть на камбуз или повернуть назад и остаться без обеда. Ташкент был крайне озабочен вопросом проверки фанеры (грудной клетки свежего пополнения) на прочность. Причем экспериментатор никак не фиксировал свои наблюдения, поэтому опыты приходилось повторять и повторять. Видимо, в свое время ученый сам входил в группу испытуемых, и постоянные сотрясения совершенно лишили его и так скудных мозгов. И вот акустик опять стоял у закрытой переборки третьего отсека, представляя, как ему будет рад Ташкент. Но проблема разрешилась сама собой. Тишину спящей лодки нарушил беснующийся колокольчик. Экипажу пора было просыпаться и ползти наверх торжественно поднимать флаг – так начиналось утро на всех военных кораблях Советского Союза. Профессор развернулся на сто восемьдесят градусов и направился во второй отсек, собираясь надеть ватник и гады. Тишина сменилась бурной жизнедеятельностью: шум воды, лязгающие шестеренки люков, соединяющих отсеки, стук босых ног прыгающих с верхних коек матросов погрузили нашего акустика в тяжелый ступор. Вывел Профессора из оцепенения звон посуды, доносящийся

из-под лестницы. Там находились двухкомнатные апартаменты командира. Не добравшись до выгородки с водолазными костюмами, где валялись профессорские теплые вещи, он плюнул и, натянув на уши черную пилотку, полез наверх, к небу, дышащему колючим холодом. Подводники, как шары из помпового ружья, выскакивали из круглого отверстия в рубке и выкатывались на заснеженный пирс. Темный предбанник капитанского мостика, резиновая обшивка прочного корпуса, деревянный трап между кораблем и пирсом – Профессор занял свою ячейку в цепочке боевых частей, выстроившихся во фронт подводной лодке. После наглухо запаянного пространства трудно поверить в открытый со всех сторон мир. Акустик вообразил себя в черной комнате, стены и потолок которой оклеены картами звездного неба – холодно и пахнет морскими водорослями. Обычно священный утренник длился не больше десяти минут. Вполне можно было выдержать мороз в робе*, тапочках и пилотке. Но в этот день старший помощник решил прочистить мозги матросам срочной службы. Во время шмона в собачнике* турбинного отсека командир обнаружил объект, не предусмотренный корабельным расписанием. Это был собранный из разных частей магнитофон «SoNя» с наклеенной на панель сисястой японкой, вырезанной из комикса. К прибору прилагалась обойма кассет с порочной западной музыкой. Бесценное сокровище жалобно крякнуло, ударившись о резиновую обшивку прочного корпуса, и, пуская пузы-

ри, погрузилось в ледяную крошку залива. Но моряки недолго оплакивали своего кассетного друга. В течение следующей недели собрали новую, более совершенную модель: детали раздобыли в дружественных экипажах, поменяв их на спирт и сгущенку. Собранный из японского хлама новенький «ПОНОСSonyК» немного тянул пленку, дребезжал, путал английские и русские слова, но право свободно жить не по уставу было восстановлено. Профессор мысленно простился со своими ушами и гениталиями, когда экипаж сорвался с места и направился к трапу. Спуск в отсеки по вертикальной трубе требует тренировки. Слегка притормаживая руками за поручни, моряк практически падает вниз. Главное, почувствовав под ногами опору, продолжать движение уже в горизонтальной плоскости. Замешкаешься, и вот у тебя на плечах сидит пирамида из четырёх-пяти человек. Профессор удачно преодолел опасное место: оказался в тепле. Общий поток понес его на камбуз. В мозгу замаячил образ военноморской «птюхи». Батон разрезается пополам и набивается всем, что есть на столе. А на столе – колбаса, сыр, красная икра, масло, печенье, сгущенка, джем, плюс ингредиенты, присутствующие в нерегулярном экспериментальном режиме. Но неожиданно сладкие мечты прервал суровый голос, который на уровне рефлекса устранял все вредные мысли. Перед Профессором стоял сам командир. Отец богов и людей заметил ничтожного смертного. После завтрака матрос назначен выполнять задание государственной

важности. Свободная от вахты смена направляется на отдых в казарму. Профессору доверили транспортировать тяжеленный портфель с секретными документами. Акустик расправил плечи, сонный туман улетучился – командир заметил скрытые от других начальников достоинства. Цепочка матросов, построенная по три, лениво тронулась в путь по длинному заснеженному пирсу. Впереди, пытаясь чеканить шаг, молодежь с перекошенными лицами мучеников. Сзади в строю – годки, раскачиваясь, словно на шарнирах: пилотки на затылке, руки в карманах, атмосфера общего веселья. Так фаланга стройная в начале, в конце напоминает бредущую в общем направлении толпу. Пирс заканчивался пунктом радиоактивной безопасности. Теоретически, если моряк фонит*, он обречен жить на корабле, пока не смоет с себя невидимые и не пахнущие гамма, бета и альфа-частицы. Лепрозорий напоминает шлюзовую камеру для выхода в открытый космос из фильма «Москва – Кассиопея». Матросы забираются в специальную капсулу и отжимают тренажёр, повторяющий контуры человеческого тела. Между тем на экране выскакивает информация, где и сколько ты хватанул рентген. Пока годки от нечего делать возились с навеки уснувшими автоматами, Профессор с остальной молодежью чистили снег вокруг стеклянной будки, преграждающей путь к припаркованным на пирсе кораблям. Следующим пунктом остановки был многоэтажный ан-

гар, похожий на городской радиоузел: коридоры с облупившейся краской на стенах; лестницы; переходы; двери, которые никуда не ведут; огромные вентиляторы, давно заброшенные и покрытые толстым слоем тараканьих какашек; душевые; сушилки; бойлерные; соты железных ящиков, бесхозные и заполненные тряпками без конца и края. Хранилище нечистой одежды – пункт выдачи формы, свободной от вредоносного влияния атома. В самых укромных местах лабиринта, словно бобры в своих хатках, возятся каптерщики. Все как на подбор пухлые с розовыми щечками – хранители утюгов, мыла и разовой одежды*, мастера по части коммерции. Подводник может здесь вырубить сигареты, спирту, теплый угол на ночь. Экипаж ввалился в закрепленную за ним ячейку человеческого улья. Моряки, распластавшись у радиаторов, из которых вырывался вихрь теплого воздуха, грели онемевшие на морозе конечности. Фрикипов демонстрировал накачанный торс и бицепсы. Ташкент нежно гладил пухлой ладошкой новую галанку. Профессор рисовал главному корабельному старшине на обложке дембельского альбома портрет Устинова. Все не спеша стягивали с себя голубую фирменную одежду подводников и натягивали стандартную моряцкую робу. Следующее мероприятие длилось сорок минут на плацу дивизии. В длинной цепочке построенных вдоль залива экипажей матросы «Букашки» оказались последними. На таком расстоянии от центра событий моряк при всем желании мог услышать лишь грозное «равняйсь,

смирно». Пока на трибуне командир дивизии и высокопоставленная свита беззвучно, словно в немом кино, размахивали руками, Профессор вспомнил дом, до которого было 10 000 с лишним километров. Он забыл поместить в коллекцию бабочек пойманного около пустующей летом хоккейной коробки махаона. Видения залитого солнцем пустыря с цветущей мать-и-мачехой на пригорке растопили лед в примерзших к асфальту гадах. Из комы акустика вывел шум, волной пробежавший в строю после команды «вольно». Плац опустел – строй переместился к одному из пароходов обеспечения. Пузатый транспорт заслонял рубкой холодное камчатское солнце. В его тени суетились буксиры: электрокары, похожие на рабочих муравьев, ухаживали за телом муравейника, по трапам под строгим надзорам тащили грузы рабы, в проводах свистел холодный ветер. На жидкие плечи Профессора опустилась бочка с тюленьим жиром. Он покорно, словно по минному полю, поволок ее вверх, воображая, что будет, если он не удержит стокилограммовый груз, оступится и полетит вместе с жиром за борт. На гражданке Профессор не был тяжелоатлетом. Он ничего тяжелее ложки не поднимал. Но знал – муравей способен поднять вес, в четыре раза превосходящий его собственный. Не прошло и года, и для Профессора этот удивительный факт из мира насекомых стал повседневной реальностью. Затем втроем, с Бэком и Пилоткой, тащили от торпедного склада до КПП – пять километров – два сорокалитровых бидона спирта: один матрос в центре,

двое по бокам. Наконец экипаж покинул запретную зону и извилистой тропой стал карабкаться в гору – ибо казарма венчала собой ее вершину. Скоро удалось успокоиться в сушилке с божественной «Примой» и стаканом кипятка. Уборка, построение, уборка, политзанятия. – Профессор, тебя ищет командир! – Зачем я ему понадобился? Командир хотел лицезреть свой тяжелый портфель – свой портфель из крокодиловой кожи, свой портфель, наполненный важнейшими, секретными документами. Профессор был раздавлен, оглушен, в глотке застрял ком – почему-то зашевелились уши, хотя он никогда не умел ими шевелить. Он не выполнил важное государственное задание. Судьба документов Профессору была неведома. Снова вернулось обычное сонное состояние. Органы чувств перешли в дежурный режим. Утром Профессор первым из своего призыва был с оказией направлен на кичу.

Понедельник – день тяжелый. В Советской армии это не абстрактное понятие: неделя всегда начинается с обязательных политзанятий. Профессор не раз пытался манкировать утомительными процедурами. Он соглашался на самые тяжелые работы, но вездесущий замполит доставал акустика всюду. Выглядело это таинство довольно странно. Гуру Марксизма-Ленинизма возвышался в дальних пределах камбуза над склоненными головами матросов. Внешне капитан первого ранга напоминал борца сумо после проигранной битвы: потные кудри торчали во все стороны, глаза навыкате, голубые форменные штаны натянуты до подмышек. Замполит монотонно из года в год читал толстую, засаленную красную книгу, в простонародье называемую «кирпич». Когда опус заканчивался, замполит переворачивал его, открывал первую страницу и начинал по-новой. Ни разу наш минималист не отклонился от проторенного пути. Матросы аккуратненько должны были стенографировать услышанное в свои толстые тетради. Профессор снова и снова конспектирует «святую» премудрость. Сознание затуманивается, голова наливается свинцом: шариковая ручка выводит на бумаге иероглифы – потом падает на палубу.

Вдруг в лоб проникает разряд электрического тока. Сон резко сменяется необыкновенной бодростью. Хохот. Довольный замполит скалится всеми своими людоедскими зубами, которым позавидовал бы любой чернокожий. В руках у него дымится указка. Профессор ощущает себя курицей, чуть не свалившейся с насеста. Но в этот день политзанятия прерываются. Динамик требует швартовочную команду наверх. Радостные матросы по узкому коридору, ловко ныряя в люки, разделяющие лодку на отсеки, бегут в третий, соединяющий корабль с морем. Тухлая жизнь на базе обрыдла и карасям и годкам. Скорее в поход! На ходу подводники натягивают на себя выцветшие от соленой воды ватники. Профессор нахлобучил на стриженую голову шапкуушанку с печатью на козырьке – в этом месте когда-то была кокарда. На ходу натянул белые от морской соли валенки. Перед отверстием входного люка швартовочная команда разбирает тяжелые монтажные ремни, к которым крепятся страховочные цепи со стальным зажимом на конце. Матросы ползут вверх по длинному трапу. Цепь лязгает, цепляя за металлические стенки цилиндра, соединяющего чрево с земным миром. Каждая перекладина лестницы приближает круг голубого неба. Бум, бум, дзинь – ползут наверх моряки. Профессор вылезает на капитанский мостик первым: окидывает взглядом вмерзшие в лед боевые корабли и покрытые снегом сопки, утопающие в плоской пустыне

ПОЛУНДРА J – у меня пожар, я имею на борту опасный груз, держитесь от меня в стороне

залива. Затем акустик ныряет в сарай – обширное помещение в боевой рубке. Минуя пузатые цилиндры спасательных плотов, по трапу матрос вываливается на ракетную палубу. Похожая на взлетную полосу палуба уходит в сторону океана, где, спускаясь к воде, заканчивается плоскостью вертикальных рулей. Спотыкаясь о ракетные шахты, кормовая швартовая команда спешит занять свои места. Профессор, словно школьник на укатанной ногами учеников ледяной тропинке, весело скользит по гладкой резине. Тяжелый гад проваливается в выгородку спецсвязи*: матрос падает, сбивает с ног Азиата; оба чудом остаются на палубе, в последнюю минуту ухватившись за ручку аварийно-спасательной капсулы. Старшина кормовой швартовочной команды заводит шпиль. Матросы с удовольствием делают привычную работу. Легкий морозец приятно освежил голову, моментально уничтожив сонное состояние понедельников. Окрест раскинулась живописная бухта с пирамидами вулканов на горизонте. На вершинах гор успокоились аккуратные комки ваты – облака или дым, струящийся из недр. Лоснящиеся резиновые бока подводных лодок расцвели солнечными бликами. Полный штиль и уже по-весеннему приветливое мартовское солнце. Вечно танцующие на ветру ветки кривых, будто специально завязанных кемто в узлы камчатских березок в этот день повисли в полном успокоении. Душа Профессора, истосковавшаяся по солнцу в железном плену, ликовала. Хотелось реветь, подобно медведю, выбравшемуся из берлоги.

Ловко, с первого раза, Профессор ловит толстый замерзший конец, брошенный двумя матросами из соседнего экипажа. Долго, будто с разъяренной анакондой, борется с ним, укладывая восьмерками в выгородке между легким и прочным корпусом. В корме скрипят катушки, сматывающие железный трос. Убрали трап. На мостике командир смеется над анекдотом, рассказанным весельчаком старпомом. «Букашка» бесшумно отчалила от берега: и потерялась в воздушных протуберанцах. Пирс, засыпанный снегом; тактическая лодка, которую моряки зовут «раскладушкой», из-за того что шахты крылатых ракет перед залпом выезжают из прочного корпуса; часовой в полосатой будке. Поезд тронулся! Удивительное чувство, когда огромный корабль – практически автономный подводный город – совершенно бесшумно скользит по воде, словно парусник. К всеобщей радости командир решил не загонять моряков вниз. Профессор удобно устроился на катушке швартовочного шпиля. Он весь переполнен тихой радостью. Бычок сигареты кажется душистой гаванской сигарой. Не хватает только бутылочки рома. Весь следующий день китайцы заняты выгрузкой ядерных ракет. Они должны проверить, не забродило ли ракетное топливо, – неведомые секретные дела. Все подступы к кораблю оцеплены автоматчиками. Выход наверх всем, исключая ракетчиков, закрыт. Китайцы надевают специальные защитные костюмы: на ноги элегантные резиновые унты на липучках, затем

шаровары из космического материала, на пузо – широкий, желтого цвета резиновый пояс, на голову тесный капюшон, с желтой, аналогичной поясу резинкой, облегающей лицо. Не горящий, не промокающий, не поддающийся действию кислот и щелочей, невесомый костюм был предметом вожделения всех камчатских рыбаков. Так получилось, что боевая часть номер два, единственная в экипаже могла похвастаться интернациональным составом. У них был даже свой негр, как на американской лодке. Бэк, казах по национальности, был черен как ночь. «Союзники» в этих одеждах похожи на пришельцев – Ташкент, с телосложением молотобойца; Бэк, худой как спичка, с лицом Зулуса; мичман, очень маленького роста – единственный природный китаец. Профессор проводил экзотическую команду на выход, а сам решил завалиться в пустой рубке спать. Но не вышло. Пока ракетчики, преисполненные чувством собственной важности, колдовали на пирсе, командир решил провести учение по борьбе за живучесть. Лодку накрыл сигнал аварийной тревоги, напоминающий взбесившийся колокольчик. Моряки помчались по своим отсекам, сталкиваясь лбами в люках – матерясь и чертыхаясь. Очаг возгорания по легенде находился у самого борта прочного корпуса, спрятанный паутиной труб и проводов. Чтобы добраться до места аварии, Профессору пришлось ползком преодолеть лабиринт металлических загородок и узких отверстий, протиснуться под аварийный насос, похожий на огромный пыточный сапог инкви-

зиции. Он весь перемазался машинным маслом, поранил щеку и сломал стрелку у какого-то хитрого манометра. В довершение всех неприятностей карась Батя окатил его пеной из шланга катушки ВПЛ. Поковыряв указательным пальцем ПДУ, Профессор имитировал переход на искусственное дыхание. Сделав магические пасы над рвавшимся в отсек пламенем и постучав по переборке пустым брандспойтом, герой потушил пожар. Дым улетучился, как по волшебству перестали коптить ядовитым газом обугленные кабели высокого напряжения. Динамик общекорабельной связи требовал доложить о ликвидации пожара и об оставшихся в живых. «Пожар локализован, пострадал мичман Струве – осуществляем проветривание отсека в атмосферу», – проорал в микрофон перевозбудившийся Батя. Неожиданно начала поступать вода. Батя жонглировал посреди среднего прохода тяжеленной струпниной*, грозя повыбивать окружающим зубы. Наконец мичман Струве приладили заплатку*, но отсек все ровно затопило. Какой-то псих пытался открыть задраенную переборку, отделяющую затопленный, распертый давлением отсек от безопасного пространства. Но Профессор со Струве решили погибнуть героями и застопорили шестеренки межотсечного люка болтом. Все, кто был в отсеке, надели тяжелые водолазные костюмы и расселись по углам без движения, сохраняя кислород. Только неугомонный Батя брыкался и хныкал посредине помещения. Он запутался в пожарном шланге,

посадил себе фингал под глазом свинцовой стелькой. Профессор показал идиоту кулак. Тогда молодой матрос затих в выгородке дожига хлора, с перекошенным ртом и выпученными глазами. Прозвучал сигнал аварийной утечки ракетного топлива, но жителям второго отсека уже хватило аварий. Профессор сидел на пайолах посреди размотанных катушек ВПЛ, баллонов с дыхательной смесью и разбросанных по отсеку в комических позах водолазных костюмов. Они напоминали пришельцев, съеденных вирусом. Батя чистил гальюн как несправившийся с обязанностью выжить во время аварии. Близилось время отбоя. Офицеры засели за шахматы в кают-компании. Матросы расползлись по коечкам. Корабль погрузился в сонную тишину, которую нарушал лишь шелест самописцев да стрекотание бесчисленных манометров. Профессору снилось, что он вместе с одноклассниками и девчонками из Московского авиационного института стоит на палубе старинного деревянного фрегата – все абсолютно голые. Деревянный парусник, скрипя реями, пробирается извилистыми каналами в лабиринтах зачарованного города. Ничто не выдает присутствие жителей. Архитектура представляет собой смесь всех исторических стилей – от Колизея до небоскребов Нью-Йорка. В трюме корабля вдруг бешено зазвенел колокольчик: голые суетятся, лезут на мачты, прыгают в темный трюм. Профессору тоже хочется на мачту, но ноги словно приросли к деревянной палубе.

«Полундра! Аварийная тревога! Настоящая?» Пятки, выпученные глаза – осколки сновидений витают в воздухе. Профессор падает с верхней полки и застревает между ягодицами соседей по каюте, пытающихся натянуть упрямые гады. «Швартовочным командам срочно наверх!» «Неужели ночью уходим в море? Секретная миссия?!» Перед трапом, ведущим наверх, стоит помощник командира: он отсеивает молодых швартовщиков. «Похоже, действительно дело табак!» – думает Профессор, застегивая на поясе непослушный страховочный ремень. Лодку заметно болтает. Кое-как еще сонный моряк, как червяк, вытащенный находчивым рыболовом из теплой норки, выбирается на обледеневшую поверхность легкого корпуса. Перед глазами предстала картина гибели вселенной – апокалипсис. Черное небо разорвали в клочья бесчисленные всполохи молний. Со всех сторон корабль атаковали струи дождя вперемешку с колючей, снежной крошкой. Казалось, всё вокруг сплошной ледяной водоворот. Океан взбунтовался. Повсюду, докуда хватало глаз, вскрылся еще вчера лежавший спокойно лед. Острые как бритва льдины с треском рассыпались на мелкие части, грозя поубивать все живое вокруг. Ветер не позволял подняться с четверенек. Швартовочный канат лопнул. Лодку несло кормой в сторону погрузочного пирса. В лучшем случае – это потеря винтов, в худшем – деформация пирса и только что выгруженных наших ядерных ракет. Матросы, скрипя зубами, по резиновой палубе,

превратившейся в каток, двинулись к кормовым рулям – к катушке швартовочного шпиля. Глаза, рот забила колючая снежная каша. Ватники, рукавицы – все превратилось в ледяной панцирь. То там, то тут кто-то срывался и падал в бурлящие воды залива. Несчастного вытаскивали обратно за страховочный конец, который намертво был прикреплен к рельсе, идущей вдоль всей ракетной палубы. В воздухе повисли проклятия. Профессору казалось, что он в Джудекке – последнем круге ада: «Мы были там, – мне страшно этих слов, – Где тени в недрах ледяного слоя сквозят глубоко, как в стекле сучок». Оставшиеся в живых металлические концы, рассчитанные на работу в паре с конопляными, жалобно стонут. Эта страшная музыка перекрывает свист ветра. Они продержатся в лучшем случае десять минут. Если один лопнет, последует цепная реакция: тросы будут рваться, пока не кончится последний, и лодка окажется беззащитной перед гневом взбесившейся стихии. Рваные тросы, освободившись от жуткого напряжения, легко могут покалечить людей на ракетной палубе. Вытащили из воды канат, брошенный с берега. Теперь необходимо обмотать его вокруг шпиля и заставить стальную катушку подтянуть крейсер обратно к пирсу – заново причалить корабль. Мокрый конец моментально обледенел, его согнуть, труднее чем сломать лом. Шпиль замерз – он похож на ледяной пень. Шквальный ветер рвет в клочья ватник, практически нет точки опоры – ибо ноги и руки замерзли настолько, что утратили всякое чувство осязания. Всей толпой ломаем 32

упрямый канат, оборачиваем им злополучный шпиль. Мы букашки в ладонях великана – на спине огромного мифического чудовища. Мы хотим справиться с гневом богов с помощью простой конопляной веревки. Так думал оглохший от грома Профессор. А сам тянул, тянул зубами и когтями ненавистный конец. Медленно, медленно махина двинулась в сторону пирса. Но канат скользит внутри катушки – главное немедленно выпустить ледяную змею из рук. Сорвавшийся, толстый, как телеграфный столб, конец, резко сокращаясь, тащит матросов за борт. Конец срывается в очередной раз. Старшина команды спецтрюмных замешкался – нечеловеческая сила швырнула его в сторону. Он летит в море, головой ударяясь о металлическую утку*. Матроса уводят вниз. Вспышки света выделяют на фоне огромных горизонтальных рулей сгорбленный силуэт. Из рубки бежит на помощь врач. А Профессор всё тянет и тянет канат, освобождающийся после работы шпиля. Лодка всё ближе и ближе к вожделенному пирсу. Наконец привязали корабль к берегу – завели второй, третий концы. Приковали строптивую субмарину намертво. Психоз резко схлынул – кто-то побежал на негнущихся ногах в тепло, кто-то рухнул в изнеможении на палубу прямо в ледяную кашу. Как только исчезло нечеловеческое напряжение и страх, тут же исчезла боль – растаял организм, как будто и не было этих страшных минут.

Профессор стоял на ледяном горбу атомохода: его тело сотрясали бешеные порывы ветра; его накрывало волной, перемешанной с осколками льда; небо над его головой раскололось, и оттуда сыпались пламя и грохот. Казалось, вселенная вращается вокруг него. Внизу, у главного трапа, в тепле синие тушки моряков встречал командир и бытовой мичман. Румяный, толстый и теплый мичман выдавал каждому швартовщику 100 грамм спирта. Это были те самые – «за сбитый». Трюмного увезли в госпиталь. Больше о нем никто ничего не слышал.

После четырех месяцев скитаний под водой «Букашка» вернулась из автономного плавания. Субмарина ушла в поход зимой, а вернулась летом, обогнув по кругу Тихий океан. Под конец похода Профессор перестал следить за течением времени. Он привык к жизни внутри замкнутого пространства и стал забывать о неминуемом всплытии в родной Аваченской бухте, а отцы-командиры не посвящали матросов в свои планы. Неожиданно мир, который был втиснут в рамки, ограниченные кормой и выгородкой акустической антенны, изменился: раздулся до бесконечности. Корабль после четырех месяцев сна под одеялом водяного давления очнулся в надводном положении. Профессор выполз на ракетную палубу и отвыкшими от дневного света глазами, щурясь, уставился на тонны воды, столбами встающие у берега Камчатки, на голубые небеса и точки бакланов, кружащие над горбатым телом корабля. Непривычно пахло согретыми солнцем водорослями и розовым туманом. Привычный ритм жизни был нарушен: моряки радостно бросились выполнять новые обязанности надводного расписания. Несколько дней возились с уставшим от долгой работы реактором, а затем наступило время отпусков.

Отличники боевой и политической подготовки нагрузили свои дипломаты банками с икрой и таранью, распихали по карманам брикеты накопленного в походе шоколада и умчались по домам наслаждаться заслуженным отпуском. Подводники предпочитают возвращаться из похода зимой, когда пустующие санатории Камчатки готовы обеспечить им законный месяц отдыха. Летом все иначе – экзотику далекого полуострова приезжают посмотреть граждане со всего Союза. И тогда моряки вместо горячих источников едут работать в военные колхозы полуострова. Весы, на которых взвешивали грехи и праведные поступки Профессора, в очередной раз качнулись в минус. Виной всему был злополучный тиристор, извлеченный Профессором из запаса радиодеталей акустического комплекса. Он подарил металлическую козявку матросу Бабке. А тот повесил ее себе на шею, словно папуас. Профессор был обвинен в шпионаже и вредительстве: ему грозили командировкой за колючую проволоку. В итоге Бабка полетел в родной Биробиджан, а Профессор отправился в колхоз. Колхоз назывался то ли «Красный колхозник», то ли «колхозница». Обширный луг окружали ровные ряды: с одной стороны коровников, с другой – курятников. Поле делила пополам пыльная проселочная дорога, которая, минуя свинарник, похожий не большой дзот с узкими бойницами, уходила к сопкам, где находилась казарма. Весь этот мясо-молочный полигон окружали невысокие

МЯСО-МОЛОЧНЫЙ ДЕСАНТ X – приостановите выполнение ваших намерений и наблюдайте за моими сигналами

холмы, утыканные кривыми дальневосточными березками. За горизонтом дымились вулканы. Профессора назначили ухаживать за военными коровами: он стал дояром, пастухом и скотником одновременно. Матрос прикреплял к своим подопечным гофрированные шланги, и коровник, надсадно ухая, высасывал из них молоко, перегонял его в помещение, напоминающее банно-прачечный комбинат. Молоко бежало по трубам, сочилось по капиллярам и попадало в большой бассейн. Буренки, превращаясь в часть огромного механического конвейера, полностью утрачивали индивидуальные свойства. Гражданские колхозники посещали коровник нечасто, видимо, за долгие годы потеряв к нему интерес. А для Профессора, выросшего в большом городе среди каменных джунглей, деревенская романтика была экзотикой. Ему казалось, он приземлился на далекой планете: его окружают рогатые инопланетяне. Вся парнокопытная команда сухопутного корабля была одета в одинаковую черно-белую форму, и каждый ее член был приписан к комфортабельной – 2 на 3 – каюте: обеспечен личным корытом и ошейником. В дальнем углу коровника, обмотанный цепями и кожаными ремнями, жил хозяин гарема – свирепый бык по кличке Ахиллес. Чудовище своим нравом и размерами напоминало носорога. Когда оно ревело, с потолка сыпались камни и щебенка. Не только Профессор, но и местные мужики старались не попадаться на глаза монстру. Все менялось, когда в коровник приходила жена электри-

ка. Ахиллес превращался в ласкового теленка – львиный рев менялся на кошачье мяуканье. Электриса славилась неземной красотой: колхозники и моряки сломали немало копий, стремясь завоевать сердце прекрасной Елены. Она была жемчужиной, угодившей в горшок с фекалиями. Ее ждали Лондон и Париж, а она жила в будке, где между окон хранилась груда сушеных мух. И была верна своему электрику и Ахиллесу. Электрик бродил бесцельно среди колхозных построек: всегда под мухой, синий от ударов током, рассыпая искры. Знаменитый бык покрывал все двести с лишним голов стада, а вечно сонные буренки, не переставая жевать свою жвачку, бесконечно рожали. Потомство падало в желоб, заполненный до краев навозом, попадая под лопасти металического уборщика. Профессор спасал несчастных и подсовывал мамашам для дезинфекции. Общую гармонию портил неизвестно откуда взявшийся отщепенец. Внешний облик животного противоречил требованиям устава. Белую шкуру мятежной коровы покрывали большие рыжие кресты, грива ржавых волос закрывала глаза полностью, что было вызовом аккуратным челкам соседок. Исполинский рост парнокопытного являлся причиной насмешек колхозников. Молоко корова не производила, потомства ее никто не видел – ходили слухи, что ее мясо непригодно для употребления в пищу. На животное давно махнули рукой. Оно с удрученным видом болталось вокруг коровника, шарахаясь от пьяного электрика. От дождя и стужи корова пряталась на кладбище вышедшей из употребления колхозной техники.

Представленное саму себе, парнокопытное рыскало в поисках сладкого тростника на соседних сопках. Все попытки проникнуть в теплый коровник, отведать вкусного комбикорма заканчивались позорным изгнанием, сопровождаемым одобрительными взглядами его обитателей. Профессор сразу полюбил это комичное создание. Корова напоминала ковбойскую лошадь Лелека и Болека из одноименного мультсериала. Во время бега она так высоко подбрасывала ноги, что казалось, их дергают за ниточки, прикрепленные к небесам. Друзья Профессора по призыву трудились на других секретных объектах колхоза. Дружба же со стариками была невозможна по причине неписаного закона. Так матрос и корова сделались корешами. Корове было присвоено имя Дюймовочка: по аналогии с учительницей, преподававшей Профессору математику в школе. Педагог тоже славилась своими невероятными пропорциями. С этой минуты полноводная река комбикорма и сладкой зеленки, текущая со склада в коровьи корытца, значительно обмелела. Добрая половина лакомства стала оседать в желудке вчерашней ссыльной. Дюймовочка оказалась на редкость смышленой: она умела подавать копыта, ловко прыгала через плетень, научилась не путать галоп с рысью. Друзья часто путешествовали верхом. Комический случай ославил Профессора на всю дивизию подводных лодок. Годки, занятые погрузкой мешков с комбикормом, стали свидетелями удивительного 40

спектакля. По полю верхом на большой рыжей корове ехал карась по кличке Профессор. Но самое невероятное: всадник увлеченно беседовал со своим скакуном. До матросов доносилось: «Предлагаю...исключить этот пункт из повестки дня...тайным... по каждой кандидатуре отдельно». Поразительно, но корова отвечала Профессору уверенным МУ-МУ. Это событие стало визитной карточкой акустика. До самого дембеля его преследовала эта история. Ее рассказывали не только в родной дивизии, но даже на Северном флоте. Дюймовочка утром встречала Профессора на проселочной дороге, восторженно блея. Вечером провожала до казармы, семеня за ним, как преданный пес. По части странностей у Дюймовочки был соперник – конь по кличке Артек. Спокойное до самоотречения, покладистое животное кирпичной масти с зелеными подпалинами, Артек месяцами мог тихо возить бидоны с молоком, но вдруг в голове у него что-то замыкало и он уходил в сопки. Проходил месяц. Конь, измученный голодом и встречами с дикими обитателями леса, возвращался. Но в каком виде? Кожа да кости. Кто-то драл его бока, одно ухо болтается, грива и хвост в репьях. Животное возвращалось из экскурсии по местам, где в древности жили свободные предки, совершенно безумным. Глаза лошади горели огнем. Она никого не подпускала к себе близко – лягалась и кусалась. Вправить Артеку мозги брался неизменно электрик. Вся округа сбегалась посмотреть на родео. Он бил лошадь кабелем высокого напряжения, затем ловко прыгал в седло. Конь бры-

кался, падал на передние конечности, вставал на дыбы, поднимая тучи пыли. Через какое-то время, не выдержав единоборства, лошадь валилась в грязь. Битва человека и животного длилась до полного излечения пациента. На следующий день после экзекуции свободолюбивая скотина с отстраненным видом впрягалась в телегу и аккуратно возила молоко вплоть до очередного побега. Профессор погрузился с головой в мир девственной природы Камчатки. Каждый день приносил новые открытия. Он совершил восхождение на сопку Горелую. На вершине матрос обнаружил трещину в скале. С помощью веревки спустился на дно – во мраке подземелья журчал ручей: пещера заканчивалась каменным цирком, потолок которого был недосягаем для света факела. Порывшись в груде природного мусора, матрос обнаружил пригоршню ржавых гильз, сгнивший череп медведя и зонтик, у которого материя истлела и остались только спицы. Летучие мыши кружили вокруг акустика, встревоженные светом. Было сыро и страшно. Рядом с коровником текла небольшая речка с болотистыми берегами, порогами и небольшими водопадами. Профессор с Дюймовочкой часто бродили вдоль ее берегов. Они продирались сквозь заросли первобытных хвощей, туловище которых было толщиной с телеграфный столб, а голова болталась на высоте пяти метров. Это был мир «забытых предков». Встречались следы, похожие на отпечатки копыт динозавра. Акустик мечтал обнаружить здесь неизвестное науке чудовище. Что думала обо всем этом Дюймовочка – неизвестно.

Под разными предлогами Профессор оставался ночевать в ставшем ему родным коровнике. В казарме, без контроля офицеров, где сидели напыщенные от собственного величия пенсионеры, было крайне неуютно. Старослужащие превратились на вольном выпасе в брахманов, требующих все новых и новых жертвоприношений. Стол их ломился от яств, на холме к их услугам грелась сорокалитровая фляга браги. Кокша, вынужденный все время торчать в казарме, подвергался регулярным экзекуциям. Яйца на завтрак должны были быть в мешочек с точностью до микрона. Повар вытаскивал их из кипятка, разбивал – изучал плотность. Если годам казалось, что желток недостаточно желтый, следовало жестокое наказание. Профессора пытались заставить работать прачкой. И после того как господские робы оказались в ручье предоставленные стремительному потоку – природной стиральной машине, акустику стало крайне опасно показываться в казарме. Как-то под вечер к Профессору заглянул электрик Петястарый. В казарме давно объявили отбой, и друзья решили переночевать в свинарнике. На чердаке было уютно, пахло душистым сеном. Только крысы иногда беспокоили, встревоженные запахом гадов. Розовые обитатели свинарника страдали от грызунов не меньше, чем люди. Стоило копытному общежитию погрузиться в сон, из щелей появлялись зубастые разбойники и набрасывались на спящих хозяев. Грызуны срезали у свиней все нечувствительные части тела. Особенно страдали уши. Профессора иногда тревожила мысль: что если

паразиты заинтересуются его собственными корешками? Впрочем, флотская жизнь приучила матроса не анализировать мысли. Шум и возня внизу почти его не тревожили. Если Профессор просыпался и видел на ноге жирную крысу, футболил ее, стараясь попасть в бетонную переборку. А затем засыпал снова. В эту ночь ребятам не спалось. Через дырявую крышу чердака на них пялилась Малая медведица. Оглушительно надрывался сверчок. Распугивая крыс, матросы вылезли на свежий воздух. Ржавый замок каморки электрика оказался не закрыт. В ящике с облупившейся краской нашли непочатую бутылку водки. Завели трактор Т-16, с кузовом впереди, и отправились инспектировать окрестности. С ними увязалась всегда готовая к приключениям Дюймовочка. Шумно восхищались великолепными видами ночного полуострова – молодым месяцем, Гончими псами, Волосами Вероники, Плеядами и Альтаиром. За горной грядой, окаймляющей залив, начинался океан. Крабы явно не ожидали появления в столь поздний час шумной компании. Их плоские, панцири-блюдца, качающиеся на ножках-ходулях, покрывали песчаный пляж и прибрежные отмели. Земноводные крайне заинтересовали Дюймовочку. Смешно кособоча, крабы бросились врассыпную спасаясь от любознательного парнокопытного. Друзья обогнули крутой поворот песчаного пляжа и столкнулись с желтыми глазами, светящимися в темноте.

Птица, зло кашляя, поднялась в воздух и, шумно хлопая крыльями, растворилась во мраке. Гладь океана мигала тысячами светлячков. Моряки не стали противиться притяжению густой, черной, словно мазут, воды. Сбросили синюю форму и нырнули в искрящуюся голубым светом манящую воду. Берег растаял в темноте. Скоро исчез и последний огонек на суше. Профессор потерял точку, где море приклеивалось к небесам. Ему казалось, он не в воде, а наверху: плывет среди серых облаков. Друзья забыли, в какой стороне берег. Казалось, они плывут в открытое море. Когда началась паника – появился заветный огонек и послышались стоны искусанной крабами Дюймовочки. Ночная мгла медленно таяла в первых лучах рассвета. Нужно было срочно возвращать трактор в стойло. Заревел двигатель, озябший от утренней росы: машина тронулась тяжело двигаясь по крутому склону. Вдруг трактор на полной скорости, не доехав ста метров до гаража, влетел в лужу, покрытую желтой пеной. Мотор крякнул нецензурно и заглох. Друзья медленно погрузились в вонючее месиво. Много лет злосчастный водоем служил резервуаром для фекалий, сочащихся со скотного двора. С дороги на несчастных грустно смотрела Дюймовочка. Место неожиданной парковки, расположенное позади свинарника, пользовалось дурной славой. Здесь гибли люди, скот и техника. Часто округа оглашалась жалобными воплями очередной рогатой утопленницы. Колхозники бросались на поиски всеми презираемого святого Ха-

ритона. Киник никогда не мылся, жил в старой цистерне из-под мазута и за поллитру мог вытащить хоть самого черта из любой гнусной клоаки. Это было значительное событие для обитателей полигона. Жители собирались вокруг зловонного болота. Харитон нырял в пучину, привязывал веревку к рогам животного и возвращался, похожий на жука скарабея. Дальше потерявшую от страха рассудок корову вытягивал из мерзкого болота трактор. Профессор со Старым, утопая в противной пахучей тине, ползли к берегу; вылезли на твердую почву, измазанные фекалиями с головы до пят; решили идти к дальним коровникам за трактором Т-30, с кузовом сзади. Т-30 буксовал недолго. Старенький Т-35 – «Беларусь» тоже не выдержал сражения с ужасной прорвой: увяз без всякой перспективы. Итак, дело приняло совсем скверный оборот. Последний трактор в колхозе – гусеничный Т-75 стоял у сельсовета. По дороге Профессору и Старому попадались вышедшие на утреннюю дойку колхозницы. Они шарахались в сторону, заметив в утреннем тумане двух зловонных призраков. Труженик полей оглушительно заревел, пуская в небо клубы черного дыма. Друзья воровато пялились по сторонам, но, к счастью, никто не появился. Могучая машина подумала пять минут, а затем медленно вытянула зловонную гирлянду из болота. Но преступление все же не прошло незамеченным. После случая с тракторами Профессор совсем перестал появляеться в казарме. Дни у акустика проходили отно-

сительно спокойно. Он ухаживал за буренками, хрюшками и вечно похмельным электриком. Ночью же начиналась чехарда. Вечером, вооружившись хлыстом и палкой, Профессор отправлялся в луга собирать коров, находящихся на свободном выпасе. В основном животные были послушны. Профессор научил их строиться в колонну по четыре и выполнять простейшие флотские команды. Моряк чувствовал себя Наполеоном во главе парнокопытной армии. Ему снились сны, где он, укутавшись в дырявый лапсердак французского пошива, сидит в холодном Кремле. В узких окнах алые блики – горит Москва. Вокруг него снуют рогатые подданные, одетые в форму генералов французской армии. И вот, в одну из ночей на вечерней поверке Император обнаружил, что в его гвардии завелись дезертиры. Вооружившись палкой, монарх отправился в темноту на поиски преступницы: пересек поле и побрел, натыкаясь на чахлые березки, по местности, изрезанной балками, к ольховой роще. Было холодно. Профессор забыл надеть бушлат и не сменил гады на теплые сапоги электрика. Вдруг справа в кустах раздался треск. Матрос остановился. В метре от него из зарослей хвоща вылезла испуганная коровья морда. Это была Макрель – самая недисциплинированная буренка из третьего батальона. Профессор вытянул непослушную скотину дубиной по хребту. Непокорная корова подпрыгнула в воздух и помчалась в сторону, противоположную коровнику, оглашая местность трубным воем. Командир рогатого войска бросился в погоню за подчи-

ненной, утопая в лужах и перескакивая кочки. Корова, подобно степному спринтеру сайгаку, перелетела овраг, до краев наполненный водой. Профессор, мчавшийся на всех парах, заметил переброшенную через водный поток доску и на автомате, желая воспользоваться импровизированным батутом, прыгнул вниз, надеясь, что мостик выкинет его с противоположной стороны оврага. Дикая боль железным колом прошла через весь позвоночник, шею и пробуравила мозг. Матрос катался в грязи, пытаясь левой ногой выбить из правой доску с огромным гвоздем, воткнувшемся в кость. Какой-то доброхот устроил переправу-убийцу. Тут же позабыв о проклятой корове, Профессор, хромая, поковылял в сторону светящегося на горизонте коровника. Из-за сопок выкатилась полная луна. Коровник с низкими, утопающими в почве стенами и непомерно высокой крышей напоминал в песочных лучах луны египетскую пирамиду. И подобно гробницам Ливийской пустыни, был окружен капканами. В помещение можно было попасть только по дороге или по тропинке. Остальное пространство было окружено ловушками – колодцами, до краев заполненными навозом. Морщась от боли, Профессор приближался к пирамиде. Он напрочь утратил бдительность и опомнился только тогда, когда потерял опору под ногами. Это был колодец. Матерясь, чумазый император ввалился в помещение, со злостью посмотрел на мерно жующих солдат своей армии и уныло поплелся в душ. Помывшись, Профессор натянул

старую спецодежду электрика, которая повисла на нем пыльным мешком. Фермерство опротивело: проклиная колхоз, акустик решил ночевать в казарме. Была надежда прокрасться в помещение незаметно, под покровом ночи. И это стало роковым решением. В проходе между двухэтажными ярусами коек стоял известный всей окрестности безумец, контуженный в детстве украденным на военном складе снарядом, – зоотехник по кличке «сапер». Он энергично о чем-то жестикулировал стоящим вокруг годам и подгодам – остальные касты попрятались. Все угрюмо посмотрели на появившегося в дверном проеме Профессора, который еще не ответил за утопленные в говне трактора. Фрикипов, старшина команды акустиков и непосредственный начальник Профессора, вытянул в его сторону кривой указательный палец. Зоотехник обычно был довольно флегматичен, но в полнолуние он превращался в клубок энергии. И тогда ему мерещился заговор. Спектр паразитов был неисчерпаем: список начинался колхозным начальством и заканчивался масонами. На беду Профессора в эту ночь было полнолуние. Саперу мерещилась повсюду куриная мафия. Вооружившись обрезом, безумец решил организовать засаду в курятнике. Но справиться в одиночку с грабителями он не мог. Профессор понуро поплелся за зоотехником. Курятник – огромный ангар величиной с футбольное поле. Профессору уже приходилось бывать здесь. Вся плоскость земляного пола до дальних пределов, теряю-

щихся в полумраке плохо освещенного помещения, была покрыта курами. Наседки часто жили здесь в трех плоскостях. Ибо попавшие на верхние нары общежития могли до самой смерти не добраться до пола. Как-то в очередной раз Профессор не вовремя явился в казарму и был послан на отлов кур. Он и матрос Пилотка через узкую дверь попали в курятник: там, по пояс увязая в каше из кур, они хватали в каждую руку по десять лап и тащили недовольных пеструшек на улицу, где пихали их в бумажные ящики. Акустик исповедовал пацифистские взгляды и старался привить их друзьям. Но подобные крамольные идеи вызывали лишь агрессию у окружающих. Боевые товарищи тащили из курятника несчастных птиц и, издеваясь над филантропом, рубили им головы у него на глазах. Пришлось Профессору, дабы прекратить бессмысленные зверства, пойти против своих принципов и обезглавить собственноручно одну из приговоренных к смерти. Сапер отпер замок, и они вместе с Профессором погрузились по пояс в спящих кур. Птицы, разбуженные бесцеремонным вторжением, подняли настоящую бурю. Наши следопыты медленно, отбиваясь от пернатых, двинулись вглубь курятника, освещая себе путь фонариком. Здесь, в лабиринте бумажных ящиков, они затаились. В засаде зоотехник принял позу гончей на старте – ноздри расширились, на шее обозначился острый кадык. Он был полон решимости расправиться с привидениями. Нога у Профессора опухла и не умещалась в ботинке, он щелкал от боли зубами: хотелось вырубить маньяка уда-

ром тяжелого предмета по голове. Заслышав малейший шорох, Сапер крался с обрезом к слуховому окну. Профессор должен был окружать то справа, то слева. Иногда Сапер бился головой о деревянные стены курятника, ему казалось, злоумышленники обвели его вокруг пальца. К четырем часам утра у Профессора начались галлюцинации: «Это он сам украл кур!» Матросу стало казаться, что псих всадит в него заряд дроби. Когда начало светать, Сапер сник. Он весь обмяк, повалился на сено и захрапел. Профессор выбрался на белый свет и заковылял в сторону коровника. Больше Наполеон к казарме не приближался. Но прошло время: созрели дикие травы и рогатая армия была направлена в сопки на свободный выпас. Пришло время последнего акта в этом мясо-молочном спектакле. Командировка в колхоз завершилась неделей, проведенной моряками в диких сопках, вдали от цивилизации. Скотина трое суток пробиралась сквозь непроходимые дебри. Дюймовочку с собой не взяли. Она осталось одна в пустом коровнике. Матросы, вооруженные палками, выполняли роль натасканных псов. Они окружили стадо, не давая скотине улизнуть в лес, заставляя их колоннами двигаться по разбитой лесной дороге. Профессор, полный душевного подъема, счастливый, утопая по пояс в душистых, покрытых росой травах, метался от одного конца стада на другой. Он несколько раз чуть не потерялся в чаще, преследуя отбившуюся от общей колонны корову. Стада мчались в клубах пыли, пугая всю лесную живность,

преодолевая ущелья, ручьи, сходящиеся сетью каналов – сопки, окруженные серными болотами. Наконец перед глазами моряков открылась живописная долина, изрезанная старицами, кружившими вокруг широкой реки, впадающей в океан. Профессор с воодушевлением взялся за исследование окрестных красот: пляжа, тянувшегося вдоль берега океана, старого русла реки и джунглей, опоясывающих лысые сопки непроходимым кольцом. Полоска суши, отделяющая соленые воды от скалистого берега, была заполнена странными предметами, выброшенными волнами на берег. Встречались следы кораблекрушений, огрызки буржуазной цивилизации, рыбацкие снасти вперемешку с морскими звездами и обломками дальневосточных крабов. Профессор в скалах нашел комфортабельную пещеру. Он устроил там базу, куда притащил найденные на берегу сокровища. Скоро место стало походить на логово пиратов: столом служила большая бочка из-под мадеры, скамейки были сделаны из корабельной мачты, у входа стоял разбитый морем сундук. Он был полон раковин, пустых банок из-под кока-колы, битого цветного заграничного стекла. Стены природной фазенды украшали рваные рыбацкие снасти, таблички и наклейки на русском, японском и английском языках: «Ваши огни погасли», «Гружу боевой запас», «Lifebelt», «Dulled». В искусственных нишах хранились главные сокровища Профессора: сломанный корабельный эхолот, чудом уцелевшая пустая бутылка виски «Kati Sark» и обрывки японского порнографического

журнала. Из пещеры открывался прекрасный вид на океан. Недалеко высился каменный столб, изъеденный моллюсками. Местные называли его «Нинкин камень». Якобы некая Нинка, тоскуя о любимом, сгинувшем в море, забралась наверх и бросилась в пучину. Профессор решил отыскать следы пребывания утопленницы на вершине утеса. Цепляясь за выступы, он добрался до места, где путь к вершине преграждала отвесная стена. Ловко подтянувшись на руках, он перебросил ногу через каменный балкон и оказался наверху. Полутораметровая площадка оказалась ничем не интересна. И все бы хорошо, но – спуститься вниз Профессор не мог. Матрос вертелся на пузе, пытаясь нащупать ногой опору – все было тщетно. Профессору скоро стало ясно, чем закончилась страсть Нинки к скалолазанию. Вспомнилась печальная судьба отца Федора. Вокруг угрожающе выл ветер – погода портилась. Мимо проходили рыбаки. Матрос делал красноречивые знаки руками, перерезая себе горло ладонью, крики уносил ветер в море. Рыбаки посмеялись, покрутили пальцами у виска – в воду лезть не захотели. Когда начало смеркаться, а Профессору от холодного ветра свело ноги и руки, появилась компания выпивших годов. «Добрые самаритяне» выкрикивали матерные проклятия, снабжая их откровенными знаками: «Если «смешной» немедленно не спустится вниз, то они поднимутся наверх». Угроза подействовала. Профессор запрыгал, как на раскаленной сковородке – повис на уступе,

зацепившись руками за каменный карниз. Внизу бушевал океан. Матросы на берегу притихли. Профессор раскачивался, пытаясь найти ногой спасительную трещину – обратно подтянуться сил уже не было. Когда пальцы совсем онемели, акустик все же умудрился впихнуть часть ботинка в узкую трещину. Не веря в свое спасение, Профессор полз вниз, страшась неминуемой экзекуции. Получив заслуженный удар в зубы, он словно пескарь, преследуемый окунем, бросился в заросли камыша. Стычки с годами были редкостью. Профессор первый раз, был полностью предоставлен себе. Увлеченный исследованием полуострова, он уходил все дальше и дальше по берегу. Иногда, забравшись на высокую сопку, Профессор видел медведей. Мишки копались в воде, искали лосося под корягами. Животные не обращали внимания на худосочного матроса. Однажды, бесцельно шатаясь по берегу моря, Профессор набрел на стоянку браконьеров. Местные мужички поставили посередине залива буй с якорем и протянули от него сеть к берегу. Рыбаки, одетые в резиновые комбинезоны, курсировали от буйка к берегу и неизменно возвращались с богатым уловом идущего на нерест в протоки лосося. Нарушители поступали с деликатесом крайне варварски – брали только икру и брюхо с головой для ухи. Алые тушки сваливали в вырытую поблизости яму. Когда в зоне видимости появлялась лодка инспектора, браконьеры, прихватив икру, прятались в зарослях тростника, тянущихся на многие километры вглубь сопок.

Профессор был возмущен циничным уничтожением народного добра. С грозным видом приблизился к шайке и многозначительно погрозил небесам. Но веселые разбойники не испугались. Пригласили свежеиспеченного инспектора за стол и, покорно каясь, опустили головы. Еще живой рыбе вспарывали брюхо – дымящуюся жизнью икру посыпали солью и ели ложками. Пили божественный самогон. Скоро инспектор захмелел. Под смех мужичков, матрос махал руками и требовал выпустить рыб на волю. И действительно, пару лососей удалось спасти. На прощанье Профессору вручили мешок обезглавленной рыбы и отправили домой. Улов был встречен благосклонно. Профессора простили и даже угостили кружкой вонючей браги, смешанной с одеколоном «Наташа». После чего матрос рухнул на землю и забылся тревожным сном. Но беззаботная жизнь на природе неожиданно закончилась. Вернулись с курортов офицеры. Пора было возвращаться на корабль. Моряк на суше – как рыба, выброшенная волной на берег, – долго не протянет. Профессор обнял свою Дюймовочку, помахал рукой Ахиллесу и Артеку. Забросил рундук за плечи и шагнул внутрь автобуса. Одинокая слеза скатилась по щеке – как же будут тут без него его рогатые друзья? Долго, комично подбрасывая зад в воздух, за автобусом галопом неслась корова Лелека и Болека. Потом она растворилась в клубах пыли. 56

КЛАССИФИКАЦИИ НЕ ПОДДАЕТСЯ D – держитесь в стороне от меня, я управляюсь с трудом

На полуостров Камчатка пришла весна. На Дальнем Востоке, в отличие от средней полосы, где холод с трудом уступает дорогу теплу, зима сдает свои позиции сразу, не пытаясь бороться с законом смены времен года. Вчера дул холодный ветер и мела поземка, подводные лодки вмерзли в пустынные пирсы, матросы прятались в тепле внутри кораблей, и никакая сила не могла выгнать их наверх. Сегодня все изменилась: лодки опустели, внутри скучала на боевых постах только вахта. Подводники расползлись по всему легкому корпусу* корабля. Кто-то устроился на носу судна: парочка моряков грелась на горизонтальных рулях, почти все крышки ракетных шахт были заняты матросами. Напрасно помощник командира махал руками, приказывая личному составу построиться на пирсе. Как только он спускался внутрь, подводники неуверенно ползли на нагретые солнцем резиновые борта корабля. Профессор жадно курил вонючие сигареты «Солнце», распластавшись на крышке выгородки выдвижных аппаратов связи. Волны мерцали золотыми бликами, по корпусу лодки бегали солнечные зайчики. Посередине залива в мареве теплого воздуха замерли два атомохода, похожие на резиновые сигары, снабженные крылышками рулей. На горбатой «букашке»* матросы передавали друг другу коробки регенерации*, выстроившись цепочкой из 57

кормы в нос. На соседке все вымерло, только командир одиноко маячил на капитанском мостике. Вокруг черных гигантов суетились маленькие буксиры. Далеко на горизонте дымила труба пузатого транспорта. Горячий воздух поднимался к небу; в нем плавился пейзаж вокруг. Профессор задремал. Ему приснился южный пляж, заполненный человеческими тушками, сладкая газировка и летний театр. Два года он бороздил просторы океана, но ни разу не окунулся даже по пояс. А дома спросят: «Купался в океане?» Что он ответит? Купаеться было категорически запрещено. Во-первых, это подрывало дисциплину. Во-вторых, вода якобы была радиоактивная. Окунешься и останешься на всю жизнь лысым беззубым старичком. С лодок в залив сочился ядовитый конденсат. «Плевать! Плевать на все их долбаные запреты», – решил Профессор. Снял голубую форму и аккуратно сложил ее рядом с люком, ведущим в сарай рубки. Порыв ветра надул, словно паруса, его семейные трусы. Растолкав братву, загоравшую на горизонтальных рулях, Профессор подошел к краю. Трюмный Пилотка покрутил пальцем возле виска. Китаец Бэк хитро щурил глаз. Электрик Азиат ковырял пальцем в носу. «Бедняга, нагрело солнце башка, на кича* собрался фактически», – многозначительно высказал общее мнение Петя-старый. Тело нарушителя дисциплины неуклюже рухнуло вниз с пятиметровой высоты: поднимая тучи брызг, пузом, оно грохнулось в воду и ушло на глубину. Профессору по-

казалось, что он оказался в резервуаре с жидким азотом. Как ошпаренный вынырнул он на поверхность, под свист и веселое улюлюканье матросов. «Зато не придется врать дома», – тикало в одуревшем от переохлаждения мозгу. Несмотря на помощь корешей, на корпус лодки выбраться не удалось. Бок корабля был скользкий, словно его смазали маслом. Извиваясь всем телом, Профессор пихал себя вверх по резиновому борту, пытаясь схватить протянутые руки. Но каждый раз матрос срывался в ледяную воду. Дежурный офицер сверлил нарушителя колючим глазом. Ему уже позвонили из штаба дивизии и пообещали... даже страшно представить – ЧТО? Командир дивизии подводных лодок в бинокль пристально пасет акваторию порта. Нет ли нарушений? Как швартуется, олух? Почему болтается посередине залива без буксира? А это что за черт? На «букашке», готовой к выходу в море, открыли купальный сезон?! Курорт устроили! Мать вашу! Они бы еще стриптиз сюда приволоки – паразиты! Вызвать командира и старпома – и весь этот гром из-за одного крошечного Профессора. Впрочем, кичу отложили на четыре месяца. Ракетный крейсер готовился в поход. Как идти в море без акустика? Несмотря на то что строгое наказание не последовало, веселый ныряльщик попал в «черный список». Первым испытанием стала борьба с тараканами, расплодившимися во всех отсеках. Пруссаки потеряли совесть, страх потеряли – устраивали свои собрания даже днем на капитанском мостике. На камбузе они дождем падали

в пекущийся хлеб. Приходилось есть его с хрустящим изюмом. В общем, подписали себе смертный приговор. Профессор с Азиатом, который всегда оказывался там, где не надо, делал то, что не положено, были отправлены на передний край борьбы с членистоногими. Друзья установили во всех отсеках дымовые шашки с дустом, надели противогазы и подожгли фитили. Это был настоящий ад. Желтый туман вырвался из заточения и, обгоняя матросов, завертелся вихрем песчаной бури. Взвесь была сродни песчинкам и больно впивалась в открытые части тела. На ощупь, давясь ядовитым воздухом, Профессор двигался по среднему проходу из кормы к спасительному верхнему люку, перебираясь из отравленных отсеков в еще живые. По пятам следовала стена мерзкого дуста и бегущие в панике насекомые. Жалко стало несчастных тараканов. Целый год они нежились в тепле и довольстве – и вот нежданная, страшная развязка. Подгоняя друг друга, матросы выбрались на белый свет, испачканные с ног до головы адским порошком. Поплелись в душ, оставляя за собой горки дуста. Робу пришлось выкинуть – ядовитый дуст проник даже в швы одежды. Во рту чувствовался кислый привкус, в глазах мутились желтые пятна усатых покойников. Нечто похожее произошло с Профессором во время погрузки селедки на сейнер. Он тащил на горбу бочку, дно у нее выскочило и его с головы до пят окатило рассолом. Пахучие рыбы залезли матросу за пазуху и в карманы. Он неделю источал пряный аромат. Теперь от Профессора несло мерзким дустом.

Лодку законсервировали на сутки, а потом туда, шурша телами членистоногих, вошла разведывательная партия. Драили, мыли сутки, но до конца так и не справились с въедливым дустом. Навсегда в труднодоступных местах осталась ядовитая корка. А тараканы через месяц появились снова. Как раз когда корабль отчалил от пирса. Вторым испытанием стала не то чтоб чистка Авгиевых конюшен, но нечто, за что Геракл вряд ли бы взялся. Необходимо было освободить ЦГВ* от тонн накопившихся шлаков. ЦГВ – металлическая цистерна размером с трехкомнатную квартиру. Туда собирается вся клоака, которую выделяет корабль: отходы с камбуза, гальюнов, душевых, трюмный конденсат. В процессе эксплуатации стенки ужасного сосуда покрываются толстой подушкой вонючей, омерзительной жижи. Матроса одевают в ИДА–59*, вскрывают люк и отправляют в царство навозного жука. Там несчастный, ворочаясь в слизи, режет мерзкие брикеты; складывает в дуковский мешок* и выдает их товарищам. Через десять минут его меняют на следующего. Вонючий мешок путешествует вертикально по всему кораблю, заражая пространство ужасными испарениями. На ракетной палубе груз ждал Профессор. Брикет лениво полз по борту лодки в воду, словно слизняк. Противогаз не спасал от жуткого зловония. К запаху дуста прибавилось более изысканное амбре. Потихоньку разогревали оба реактора, выходя на рабочую мощность. Приходили фуры с продуктами. Грузили фляги со спиртом. Меняли устаревшие торпеды. Китай-

цы возились со своими ракетами. Рабочая суета густо чередовалась с неистовыми уборками корабля и учениями по борьбе за живучесть. Продукты грузили сутками напролет. По трапам тащили ящики всех калибров, мешки, брикеты прессованного мяса, говяжьи и свиные туши. Это добро грудой сваливали на резиновый корпус корабля. Всем хозяйством заведовал пухлый, с крысиной мордочкой, мичман. Он, как Карабас-Барабас, вечно носился с каким-то ключиком; несмотря на свою тучность, был крайне подвижен. Часто смотришь в люк – он считает банки с сухими соками внизу на уровне пятого этажа. Через секунду неугомонный мичман уже вылезает из кучи сваленных на берегу мешков и пустых контейнеров отработанной регенерации. При погрузке Барабас должен был следить, чтобы как можно меньше сперли. Матросы же охотились за деликатесами, чтобы набить ими опустевшие шкеры. Главной задачей Карабаса было уберечь вино, икру, огромные банки с шоколадками и, как ни странно, пользующуюся большой популярностью тарань. Она тоже хранилась в консервных банках. Эти грузы он сопровождал лично, следуя, подобно змее, проглотившей свинью, с открытой миру верхней палубы вниз, в трюма, спускаясь параллельно грузу, обмотанному канатом все ниже и ниже. Открыли погрузочный люк. На ракетной палубе упаковывали, сортировали и спускали вниз на веревке ящики. В камеры провизионки, находящиеся в трюме пятого отсека, груз попадал, минуя шесть пролетов. Везде дежурили матросы, сопровождая поклажу.

Часто ящики лопались, словно дождь сыпались вниз банки сгущенки. Иногда со свистом пролетала свиная туша, сорвавшаяся с крюка. Матросня разбегалась кто куда. Туша, приземлившись на скользкую от жира металлическую палубу, долго летала по трюму; рикошетя об пилерсы* словно снаряды, со свистом метались по всем палубам банки с чищеной картошкой. Профессор сидел ровно посередине пищевой цепочки и наслаждался всеобщим хаосом. Периодически приходилось втягивать увлекшегося сбором даров Бэка за портки обратно из зияющей дыры люка. Иногда Профессор ловко отбивал дном бочки залетную банку. Привезли свежие торпеды. Торпеды грузить было не весело и требовало напряжения сил. Цепляли опасные цилиндры краном и затем волокли к зияющей дыре торпедного люка. Кантовать прибор приходилось аккуратно, избегая ударов и сотрясения. С продуктами завязали. Перегнали воду из цистерн главного балласта в корму. Лодка задрала нос и оголила гениталии, находящиеся ниже ватерлинии. Рискуя свалится за борт – ноги разъезжались на мокрой резине, – Профессор и Ваня-торпедист аккуратно снарядили корабль шестью членами, набитыми под завязку гексогеном. Так, в трудах и заботах, никто не заметил, как наступила ночь. После отбоя, когда караси* и мичмана спят, ветераны выходят на ночную охоту. Профессор с Бэком незамеченными миновали центральный пост и добрались до жилого пятого отсека. На камбузе коку Гафару делали наколку. Его держали двое, третий, словно шаман, колдовал, при-

жав лицо к плечу нашего хлебопека; надсадно визжала электробритва. У кокши на лице была нарисована такая мука, будто он в застенках гестапо. По стенам камбуза расползались корявые багровые тени. Кок скрипел зубами. Вдруг наш батыр завыл: «болно, болно», – раскидал по углам товарищей и скрылся в трюме провизионки. На плече у него осталась одинокая рубка подводной лодки. Служить на флоте и не сделать партачку было позором. Как докажешь потом на гражданке, что ты не на свиноферме хвосты накручивал? Особо продвинутые покрывали себя голубыми знаками с головы до пят. Они начинали тренироваться еще в учебке. Перво-наперво рисовали на плече субмарину вмонтированную в Земной шар, увитую лентами и якорями. Счастливый обладатель главной печати вступал в клуб. Дальше фантазия не ограничивалась ничем: Летучий голландец тащили на дно соблазнительные русалки, морские драконы вступали в единоборство с кальмарами-гигантами, Нептун мерз на Северном полюсе со своим трезубцем, и, конечно, груды якорей, рынд*, перископов, летящих в стратосферу ракет. Встречались среди матросов настоящие художники – виртуозы иголки и механической бритвы. Но многие от нечего делать, сидя в трюме, макали иголку в чернила и выводили на своей божественной коже голубые, расплывающиеся каракули. Профессор, как штатный корабельный художник, придумывал безумные сюжеты для биологических росписей. Сейчас эти картины гуляют по всему СССР – шокируют матерей и подруг.

Некоторые умники шли еще дальше, экспериментируя со своим телом. Истинные сибариты вставляли себе в член усы и шары. Герои готовились на суше торпедировать всех самок в зоне акустической видимости. Ковровое торпедирование, с последующим переходом в массовый обвал. Такой половой гигант всегда носил с собой эбонитовый шарик величиной с горошину – нежно полировал его и днем и ночью тряпочкой с пастой ГОИ*. Шарик хранили в вышитом гладью сафьяновом мешочке, ожидая времени операции. Это увлечение часто заканчивалось амбулаторией и распухшей как арбуз пипиской. Вернемся к несчастному Гафару. Бэк засунул голову в люк и ласково позвал кошака. Но повар на сигналы не реагировал, забился в угол, скулил среди банок с картошкой. Далее друзья поднялись на среднюю палубу: выпили с электриками чай, закусили горячим, только испеченным хлебом. По крутому трапу забрались на главную палубу. У старого аппарата с лимонадом сидело все БЧ-5*. Они натырили банок с порошковыми соками – дегустировали. Матросы свинтили плафоны аварийного освещения, насыпали туда цветного концентрата и пили заморские фрукты. Вся палуба была заставлена этими плафонами, в которых пузырилась разноцветная жидкость. «О! Новые ароматы!» – радовался пухлый китаец Ташкент. «Без спирта много не выпьешь», – сетовал рыжий торпедист Колотило. Через люк десятого, минуя вахтенного офицера, Профессор с Бэком выбрались на скалистый, поросший бородавчатыми березками берег залива. Моряки решили

осмотреть ловушки для крабов. Там было пусто, только гнилые рыбьи головы пялились в темноте пустыми глазницам. Бросили снасти на берегу. Через два дня в поход, они теперь не скоро понадобятся. На последнем пирсе – за ним уже начиналась тундра, из которой приходили дикие звери, – горел костер. Матросы с дизелюхи варили членистоногих. Материализовавшиеся из темноты гости получили дымящуюся клешню и по баночке спирта. Ребята недавно вернулись из Вьетнама. Целый год они базировались в иностранном порту. Моряки кормили бананами настоящих обезьян и пробовали кокосы. «Вот повезло!» А «букашка» Профессора вообще ни в какие порты не заходила. Атомоход мог годами не появляться на поверхности океана. «Где была? Что видела?» Однако условия службы на дизиле не сахар – мазут течет, регенерация горит, спать приходится на торпедах, харчеваться на пайолах*. На подводном крейсере были комфортабельные купе, столовая, сауна, кинозал и курилка. Следующий день до старта пробежал быстро, в какой-то рутинной колготне. Еще до рассвета гудок выгнал всех на пирс для подъема флага. После завтрака драили корабль с особой тщательностью. Профессору в помощники отрядили мичмана. Он путался в ногах и давил на мозг своим присутствием. Затем последовал очередной сигнал учебной аварийной тревоги. Сначала горел турбинный отсек. Затем отсек вспомогательных механизмов и, наконец, центральный. Огонь медленно приближался к нашему третьему отсеку. Но в этот раз пронесло. Оста-

валось следить, чтобы из пылающего корабля кто-нибудь не прорвался в благополучный нос к акустикам. Профессор слушал по корабельной связи отрывистые команды: кто-то устало пыхтел под тяжестью дыхательного аппарата ИДА-59, где-то поймали матроса, спавшего во время тревоги. «ЛОХ-ВПЛ* и хрен с маслом», – вертелось в голове у акустика. Потерял сознание Гафар. Его привязали к носилкам и таскали по отсекам. Несчастного придавило хлебом, выскочившим из печи. Бэк так увлекся мнимым пожаром – упал в трюм и сломал палец. Худо-бедно потушили. Проветрили задымление в атмосферу. Профессору по радио приказали сколотить разведывательную партию и войти в центральный. Они с электриком Петей-старым, в тяжелых идашках, словно пришельцы, с трудом протиснулись в задымленный отсек, еле двигая ногами, прилипшими к палубе под тяжестью свинцовых десятикилограммовых стелек. Но здесь театр уже сменился обычной корабельной жизнью. Забыли дать отбой. Экипаж готовился к обеду. Так что друзья, облаченные в резиновые костюмы, с тяжелыми баллонами на груди, в намордниках, оказались в водовороте человеческих тел. Более того, командир БЧ 2* наорал на Профессора. Де опять со своими выходками. Профессор только хлопал глазами в запотевших очках. На камбузе выдали походные сто грамм. Кок решил порадовать ребят изысканной пищей и приготовил мясо на косточке и пампушки с драниками. Четвертая за день уборка. «Должны сверкать, как яйца у кота», – задумчиво бормотал стоящий над Профессором начальник РТС*.

Прошел командир и ткнул пальцем в толщу перекрученных кабелей. Матрос вздохнул и начал ввинчиваться в тесный лабиринт, ковыряя грязь, скопившуюся между труб высокого давления. ДИН, ДИн, Дин, дин, диН, дИН, ДИН – учебная аварийная тревога. Профессор весь в мыле нырнул в узкий лючок и упал на катушку ВПЛ. Чуть не сломал себе шею! На сцене суетились актеры, плохо выучившие свои роли. В отсеке оказались только два не самых шустрых молодых матроса – Батя и Робин и зеленый мичман, даже не получивший еще прозвища. Как слепые котята они, ползали по пайолам, придавленные тяжелыми водолазными костюмами. Робин силился поднять струпнину*. Батя прижимал к потолку чугунную заплатку. Его глаза, вылезшие из орбит, с мольбой смотрели на Профессора. Робин пережал ему шланг дыхательного аппарата. Мичман валялся на пайолах, запутавшись в пуповине водолазного костюма. Аварийная связь вопила благим матом, требуя отчета о происходящем. Акустик нажал на тумблер и привычно доложил: «Отсек включился в индивидуальные средства защиты. Поставлена заплатка, пробоина локализована. Течь незначительна. Производим откачку воды через главный аварийный насос». Громкоговоритель недовольно хмыкнул и заткнулся. «Зачем вообще эти дедовские методы? – подумал Профессор – Ведь уже на глубине сто метров в случае пробоины отсек заполняется водой полностью за несколько минут. В воздухе возникает водяная взвесь, ты оказываешься в центре водяного взрыва».

Наконец все приготовления к походу были закончены. Лодка готова отдать концы. Акустики всегда бессменные швартовщики, по причине того, что несли вахту исключительно под водой. Посему наш Профессор набросил на себя видавший виды ватник, из которого во все стороны торчала подкладка, нахлобучил на голову треух, обвязался страховочными цепями и пулей выскочил на ракетную палубу. В ушах звенело – «чай-чай-чай-чай-чай». Тучи чаек носились в небесах, они радовались теплу – драли глотки. Соседи отвязали концы и побросали их в воду. Профессор с боцманом вытащили сначала волокняные: аккуратно скрутили их в выгородке. Затем заскрипела катушка, сматывающая стальные. Намертво закрепили их. Это хозяйство теперь не понадобится четыре месяца. Несчастные концы будут болтаться между легким и прочным корпусом, испытывая бешеное давление и холод. На них поселятся моллюски и подводные слизняки. Проверили выгородки на предмет брошенного мусора, лопат и прочего боцманского инвентаря. Незакрепленные канаты, пустые банки, даже бумага под водой будут демаскировать лодку. Предательский стук по корпусу поможет нашим врагам обнаружить корабль. Между трубами обнаружилась груда банок со сгущенкой. Азиат нашел брикет мяса, уже с душком. На свет выволокли кувалду и пачку ржавых гвоздей. Все это полетело за борт. Еще раз перетянули швартовочные канаты. Крышки выгородок захлопнулись. К этому времени лодка тихонько добралась до середины

залива. Желтые волны дружески пихали корабль в резиновый бок. У пирса суетились буксиры. Они заводили новую лодку на освободившееся место. На другом берегу в затопленный док заходил старенький крейсер. Атомоход на секунду задумался. А потом резко рванул вперед. Матросы на палубе еле удержали равновесие: как в поезде метро, когда состав уходит со станции. Совершенно бесшумно лодка скользила по волнам в сторону безбрежного океана. Открылась панорама Петропавловска-Камчатского: седые вулканы на горизонте, Долина гейзеров, Ключевская сопка с барашком дымка на острой вершине. Нас провожали три брата – три безмолвных утеса, торчащих в воде узкого прохода, ведущего к месту нашего погружения... «На базе хочется в море, а через пару недель уже потянет на сушу», – подумал акустик. Командир и старпом тихо жужжали, склонившись над картой океанского дна. Начальник РТС раскачивался в кресле, хлопал глазами, как будто в первый раз пялясь на монитор. Механик щелкал рычагами, гоняя воздух высокого давления по трубам. У боцмана на лице застыла дебильная улыбка, пупса которому подарили леденец. Срочное погружение. Ревун* закряхтел в динамиках – матросы рассыпались по боевым постам. Уши заложило, словно мы взлетали, а не падали на дно океана. В отсеке повисла водяная пыль. Трубы и переборки покрылись голубым инеем. С легким дифферентом на корму корабль ушел под воду. Профессор надел наушники, напарник врубил акустиче-

ский комплекс – понеслась самая ответственная вахта на корабле. Потянулись дни, похожие как две капли воды друг на друга. Подводники постриглись наголо и отпустили бороды. Профессор между вахтами видел только двадцать процентов команды – дальше камбуза не ходил. Что происходило в корме – неизвестно. Половину земных суток занимала вахта. В наушниках шумели чужие винты, приборы выдавали информацию о целях вокруг корабля. Наверху рыбаки вытаскивали из глубины тралы, полные рыбы. Другие спешили к плавучим заводам – сдать груз. Над головой урчал винтами громадный океанский лайнер. Буржуи возвращались из океанского круиза – в барах играла музыка, скрипела рулетка, пьяная женщина ругалась с кем-то на палубе, рассыпали мелочь, в каюте лаяла собака. В стороне, с правого борта, американские военные корабли кружили вокруг авианосца. Но их акустики не замечали шум винтов советской подводной лодки. «Букашка» все дальше и дальше уходила от проторенных путей, от безопасных дорог, проложенных лоцманами. Жизнь наверху замерла. Только корейский супертанкер неспешно брел нашим курсом. Люди под водой тоже никуда не торопились. Время на вахте тянулось медленно, если эфир хранил молчание. Только крики обитателей моря – биошум, – радовали слух. Киты-убийцы сопровождали огромного резинового брата; иногда в толще воды ворочался кашалот. Рыбы, не стесняясь, пускали ветры, опорожняя

плавательный пузырь. Голос касатки напоминает свист снаряда, а кашалот издает звуки, похожие на шум винтов вертолета. Профессор аккуратно каждые пятнадцать минут записывал в вахтенный журнал: «Акустический горизонт чист, справа 30 биошум». Берингов пролив крейсеру пришлось проходить в надводном положении. Местные глубины не позволяют стратегическим атомным гигантам проскользнуть мимо врага незамеченными. Дядюшка Сэм скалит от удовольствия свои кривые зубы, сучит мохнатыми ножками. Советский атомоход покинул акваторию Тихого океана и ушел на Северный. Для американцев это важная стратегическая информация. Мелькнув на вражеском локаторе, лодка ушла на глубину, спряталась под пятидесятиметровый лед. Включили приборы ледовой разведки. Застучали шестеренки аппарата поиска полыньей, самописец заскрипел пером по бумаге, чертя жирные гаргули. Без помощи этих приборов корабль не мог всплыть на поверхность. А значит, выйти на связь с Большой землей и в случае войны врезать ядерным ударом по чайнику империалистов. Главная антенна акустического комплекса нежно смаковала подводную часть реликтовых льдов. Обратная сторона Земли зелеными векторами светилась на мониторе. Перевернутые ледяные кратеры, острые пики спускались на глубину десятков метров – в царство безжизненных кораллов пустыни Ледовитого океана. Полыньи попадались часто, в некоторых можно было разместить флотилию ко-

раблей. Рубку наполнили звуки крошащегося льда – льдины сталкивались, лезли друг на друга многотонными телами. Холодные глыбы трещали, с грохотом ломались – одни льдины уходили в соленую глубину, другие всплывали на поверхность. В недрах ледяных скал журчали ручьи и водопады. Профессор с головой погрузился в музыку льдов, наслаждался симфонией водоналивного оркестра. Изредка солировали не покинувшие нас даже во льдах касатки. Первые дни все обсуждали, волновались: дескать, подо льдами, рядом Северный полюс, над нами десятки метров льда, что если пожар? Вот ты, Азиат, думал ты в своей татарской деревне, что на полюс попадешь? Даже папанинцев сюда не пустили. Однако время шло, но никаких событий не происходило. Стало ясно: что в тропиках на экваторе, что на полюсе внутри лодки – разницы нет. Только в центральном, так или эдак, чувствовалась легкая сопричастность внешнему миру. Правда, через какое-то время и здесь привыкли. Пузырьки шумят, ручьи текут, главное – не болтает. Чтобы расшевелить матросов, командир придумал развлечь экипаж нестандартной аварийной тревогой. И началось – суета, пара человек столкнулись лбами между отсеками. Связист получил в ухо рычагом межотсечной переборки и был госпитализирован. Выгорела вся носовая часть подводной лодки, включая центральный. Лодка, лишившись своей головы, потеряла управление и провалилась на дно. Личный состав забился

в кормовые отсеки. Смешанный с угарным газом кислород на исходе. Да и реактор греется, того и гляди лопнет, и тогда всем хана. Упала АЗ* правого борта. В такой ситуации АЗ у всех моряков обычно тоже падает. Всплыли, благо нашлась роскошная щель во льдах. Зарядили сигнальный патрон в специальный маленький торпедный аппарат и отправили его на волю. Оказавшись наверху, снаряд пыхает красным дымом и пускает в небо фейерверки. Так затонувшая лодка обозначает место аварии. На десятки километров виден кровавый дымок и вспышки ракетниц. Да что-то не заладилось, хитрый прибор в небеса не пошел – остался в отсеке. Вихрь красного песка ворвался внутрь корабля, а следом за ним начали взрываться петарды. Словно тысячи сварочных аппаратов зажгли – кромешная тьма и всполохи молний. Электрика швырнуло ураганом газов на остов аварийного насоса. Остальные в десятом были только ветераны, напялили на себя и на потерявшего сознание матроса кислородные маски. Доложили в центральный: мол, горим, уже понастоящему. Все забились по норам, чтобы переждать неожиданную атаку. Центральный требует доклада об обстановке. Да сквозь шум ракетниц ни черта не слышно. О такой ситуации ни в каком корабельном уставе не сказано. Если бы открыли переборку в девятый, плохо могло все это закончиться. Ракетницы накувыркались вволю и успокоились, покрыв все пространство кусками черного шлака. Отчистить его полностью от приборов так и не удалось. В некоторых ме-

стах железо пробило насквозь. Чудом не произошло настоящего пожара. Матросы потушили небольшие очаги возгорания. Стали трясти электрика. Он невнятно мычал. Жив оказался матросик. Доложили наконец обстоятельно. На командном посту послышался вздох облегчения. Увязая в красном песке, ребята потащили раненого в амбулаторию. Он месяц провалялся у доктора в маленьком госпитале. После этого случая решили жить спокойно – гореть и тонуть как можно реже. Не спеша, чередуя просмотры кинофильмов с вахтами, доехали до полюса. Профессор врубил все поисковые системы. Срочно была нужна полынья. Небольшая, в два корпуса лодки, была обнаружена чуть сбоку от нулевой отметки. Продули цистерны главного балласта. И вынырнули на поверхность. На этот раз полюс решил пощадить моряков. Погода стояла вполне терпимая. Профессора знобило от пафоса происходящего. Сколько героев погибло, стараясь покорить пуп земли. Где-то лежат их косточки, вмороженные в лед. А мы, не суетясь, пролезли с черного хода. Командир решил выпустить всех по очереди покурить на свежий воздух. Профессор, как подлючный житель, выполз на ракетную палубу один из первых. Ни тебе бешеного мороза, ни ураганного ветра – полюс как полюс. Небо давило грузом бесчисленных звезд, температура была всего градусов 20, вокруг до горизонта безмолвная

ледяная пустыня. Но все-таки как-то трясло, давило на сознание. По пальцам можно пересчитать тех, кто курил в этом месте. На носу корабля валялась многотонная льдина. Профессор отковырнул себе кусочек на память. Он положил талисман в каюте в плошку аварийного освещения. Но трофей быстро растаял. Матрос выпил холодную жидкость и захмелел. Поднялась суета. Азиат увидел белого медведя. Стал тыкать пальцем в темноту. Как Профессор ни напрягал глаза, пялясь в темноту, зверь не нарисовался. В таком месте все что угодно можно увидеть. Через десять минут ему уже мерещились люди на горизонте, почему-то по пояс голые. А Бэк за обломком ледяной стены увидел верблюда. Профессор до слез напрягал зрение, хотел впечатать в мозг хаос уходящих за край мира торосов. Это единственное место на земле, где отсутствовало понятие «север». Юг везде: справа, слева, спереди и сзади. Где юг в конце концов? Ребята из дружеского экипажа рассказывали, что их кок, когда попал на полюс, совершенно обезумел. Сиганул с борта на льдину и удрал к медведям. Три часа его ловили. А он прятался в складках местности и орал: «жарко, жарко». А лодку тем временем льды стали обжимать. Еле ноги унесли. Был матросик из Средней Азии, из глухого аула, и вдруг оказался на полюсе. Погода начала портиться. Подул бешеный ветер, в лицо летела ледяная крошка. Лед стал опасно напирать на бор-

та лодки. Льдина на носу зло кряхтела. Задраили люк и ушли на глубину. В корабле было тепло, уютно и никаких галлюцинаций. Лодка продиралась к самым границам потенциальных врагов. Опять наступили резиновые недели. В наушниках у акустиков по-прежнему булькали пузыри, журчали ледышки, уносимые течением в подводные пещеры. Блуждали подо льдами еще месяц. Были дни, состоящие из сплошных циркуляций, то есть лодка кружилась в танце вокруг своего хвоста. Дело в том, что акустик не слышит кормовой сектор, и, чтобы его прослушать, приходится вертеть корабль. Но акустик не слышал никаких целей – ни в носу, ни в корме. Да и кто мог здесь шляться подо льдами, кроме фанатиков, советских матросов? Все равно упорно крутились, силясь прощупать свой зад. Если ночью удавалось найти полынью, то всплывали на сеанс связи. Но были дни, когда дырок наверх не было. Лодка меняла курс, ходила зигзагами, понятными только командиру. Неожиданно лед над головой закончился. Зачехлили приборы поиска ледовых скважин. На акустическом горизонте наконец появились цели. Профессор был рад надводным обитателям, заскучал подо льдами, убаюканный монотонным бульканьем. С каждым днем жизнь наверху становилась гуще. Тарахтели тральщики, пыхтели танкеры и сухогрузы, иногда грозно гудели турбиной военные суда. Пару раз низко над водой пролетел вертолет. Только три раза Профессор

услышал что-то странное. Во-первых, раз в день появлялся еле уловимый свист. Это могла быть американская лодка, но, сколько ни крутились на месте, четко поймать сигнал не могли. Посвистит полчаса – и пропадет на сутки. Да и слышал свист только Профессор. Никто другой не мог уловить звук в наушниках. Начальник РТС решил: матрос переутомился, отправил Профессора в каюту спать. Каждый услышанный акустиком свист сопровождался бешеным напряжением и боевой тревогой. Так двадцать минут в акустической рубке посвистит – экипаж как угорелый несется на боевые посты и сидит там по шесть часов без сна и еды, а у кока пельмени стынут и вино выветривается. Еще был странный звук – будто сваи заколачивают. Но этот стоял на месте и благополучно исчез. Далеко, видимо, на берегу, прослушивалась зона повышенных шумов. Это было похоже на крик фанатов на трибунах футбольного матча. Шум также плавно ушел в точку. А вот свист не давал Профессору покоя. Хотя никто не хотел уже даже об этом слышать. Ночью подняли всех по тревоге. Срочное всплытие! Кормовой швартовочной команде наверх! Профессор схватил цепь с крюком – полез на волю. В кромешной темноте ни огонька, ни маленькой звездочки, только злой ветер яростно рвет летнюю робу. На лодке поручней нет, того и гляди сколупнешься в черную как мазут воду. А ветер чужой, не наш ветер – пахнет нефтедолларами. Рядом с бортом плескался странный батискаф или гигантский поплавок. Зацепили вещь и затянули на борт. Пред-

мет, похоже, вражеский – с синими и красными полосками, с черепом и костями, со знаком радиации и с латинскими иероглифами на боках. Командир приказал экспроприировать адскую машину. Наверно, это был буй вражеской системы СОСУС*. Империалисты этой антенной все морское дно опутали. Сидят у себя в бункере, курят сигары, пьют виски, а перед ними на большом экране все океаны как на ладони. Профессор решил помахать дядюшке ладошкой, а Бэк фигу показал. Перерубили кайлом жирные кабели и металлические тросы. Погасли в Пентагоне мониторы – кусочек Океана мы спасли от всепроникающего вражеского ока. С большим трудом спустили трофей в отсек. Весила болванка килограмм 150. Так и провалялся американский прибор под люком, мешал Профессору заниматься уборкой. Поначалу все по очереди приходили посмотреть на заморскую вещицу. Потом забыли о ней. Иногда разведчики что-то в ней лениво ковыряли. Потом вещь наскучила и им. Профессору было интересно заглянуть в прибор глубже. Из распотрошенного брюха у него торчали разноцветные детали, в глубине блестели лакированные реле и конденсаторы. Явно присутствовал передатчик и магнитофон, только вместо пленки использовалась металлическая лента. Больше всего удивили матроса контейнеры с золотыми шариками и кубиками. Даже жалко было Профессору забытый всеми аппарат. Он лежал несчастный, с вывалившимися на палубу внутренностями. Казалось, сложная космическая техника

заслуживает большего уважения. Корабль резко сменил курс. Пошел вдоль Североамериканского континента. Близко советские моряки подошли к американским нейтральным водам. Надо держать ухо в остро. Режим строжайшей тишины. Матросы ходят по палубе на цыпочках. Смазали все переборки свежим маслом. Особенно тяжело коку на камбузе, с его металлическими орудиями труда. Свист между тем продолжается. Профессор иногда сомневался, докладывать на центральный или нет, итак записали в психи. А не докладывать – преступление. Друзья просят: заканчивай ты со своим свистом, де уже неделю не спим. Мичман Кущ упал у переборки пятогобис и пустил пену изо рта. То ли от недосыпа, то ли от передоза СО, то ли со страху. А Профессору кажется свист уже и без наушников слышен. По-тихому позвал он начальника РТС. Свист изменил тональность – звук дрожал, словно пульс сонной артерии. На пиках пульсации капитан третьего ранга уловил еле заметный сигнал. Сыграли боевую тревогу. Экипаж с трудом, без энтузиазма, поплелся на боевые посты. А свист опять исчез. Словно его и не было. Профессор сменился с вахты и поплелся спать. Снилось акустику – кто-то спер его новые гады*. Профессор бродит наощупь в темноте, натыкается на железные шкафы. Вдруг перед ним в слабом мерцании света силуэт огромной обезьяны. На ногах монстра – его новые гады. «Ты, обезьяна, снимай ботинки, тварь!» Тут акустик по-

лучает тяжелый удар в челюсть и, перелетев по воздуху отсек, влетает в металлический шкаф. Нащупал в темноте тазик из нержавейки – из тех, что в бане используются. Бац, обезьяну по репе. Звон, словно от церковного колокола. Бац. Бац. Бац. Туша тяжело оседает на палубу. А матрос теряет ориентацию в пространстве. Он совершенно не понимает, где верх, где низ – парит в воздухе. Его тело тяжело приземлилось на палубу между койками. Несчастный свалился с нар второго этажа. Через минуту уши режет сигнал аварийной тревоги. Профессор в трусах, как был, лезет в люк акустической рубки. В глазах искры – болит бок. Матросы, не проснувшись, подчиняясь только рефлексу, выработанному в походах, несутся на свои боевые посты. Словно собаки профессора Павлова – по звонку. Налетели на подводную гору? А может, с американцами столкнулись? Застопорили винты. Акустик слышит громкий свист в районе кормы. Ушли на циркуляцию. Уже не было сомнения: в корме чужая ПЛ – скрипит, как несмазанная телега. Видимо, когда мы сбавили ход, американец потерял нас. Стал искать, рыскать. Да и налетел на нашу выгородку акустической антенны. Что-то повредил себе? Обнаруженный, потерявший режим скрытности – теперь улепетывал на свою базу. Отчетливо было слышно, как свистит вражеская турбинная установка. Торпедировать его мы почему-то не стали. Экипаж отделался легким испугом. Акустический комплекс работал нормально – только самшит* замолчал.

Видимо, американец погнул его антенну. Срочно нужно было делать ноги. К нам отовсюду спешили суда противника. Целый день шли полным ходом, разными глубинами, петляли, проваливались на критическую глубину. А потом на неделю встали в свободный полет, почти заглушили турбины. Тяжелая это была неделя для акустиков. Вокруг лодки кружили вражеские корабли, летали самолеты-разведчики. Акустики каждые тридцать секунд докладывали координаты целей на командный пункт, записывали столбики цифр в вахтенный журнал. После вахты Профессор без задних ног валился в коечку. На десятый день противостояния цели стали удаляться и совсем исчезли. Они нас потеряли. А мы, по их милости, залезли в квадрат океана, не просчитанный на базе. Нужно было выбираеться из этого медвежьего угла. Место было глухое. Занесло моряков к лешему в самые дальние пределы. Если еще вчера океан кипел от работы сотен винтов – корабли большие и малые сновали над рубкой, то теперь их как ураганом сдуло – ни одной самой крохотной цели не было поблизости уже вторые сутки. Кажется, чудом, во сне моряки провалились в черную дыру и идут теперь в тягучем эфире. Следуют из залива Зноя в море Холода, затем в океан Бурь. Тишина и лень затопили корабль, после недели крайнего напряжения. Подводники словно в анабиозе – вахта, курилка, камбуз, вахта. Человекороботы плавно скользят по отсекам. Затихли разговоры на стыках главных трасс. Все слова сказаны, даже вечный балагур боцман притих около своего

штурвала. Так, в полном успокоении проходят две недели. Кроме еле заметного биошума – полная тишина. И Профессор тоже уходит с головой в ласковую вату общего состояния покоя. И вдруг – странный звук в наушниках. Редкие – раз в тридцать минут – «ква-ква». Профессору кажется – начались слуховые галлюцинации, итог общего кризиса. Но звук становится отчетливее и громче. Акустик докладывает в центральный: вокруг всего корабля странный звук, классификации не поддается. Профессор, конечно, сразу вспомнил морские байки про «квакеров». Якобы инопланетяне построили на дне Тихого океана космодром и оттуда квакают, заигрывают с подводными лодками. Акустики из других экипажей часто рассказывали Профессору о странных звуках, которые слышали в походах – лягушках, кузнечиках, детском плаче и т.д. Но Профессор обычно слушал эти рассказы с большой долей скепсиса, он за два года не встречал ничего подобного. В конце концов за слезы младенца можно было принять возню осьминогов. Профессора выгнали из акустического кресла – собрался высокий консилиум. Вдруг американец опять сел нам на хвоста! Наушники кочуют с одной головы на другую. Кресло акустика занял командир. Случай не поддается анализу. Даже старые морские волки не помнят ничего подобного. Звуки не были похожи на материальный объект. Это было

нечто сверхъестественное, выходящее за рамки реальности. Всплыли истории о пришельцах и прочие аномальные явления, психоз в Норвегии в восьмидесятых. Фиорды наводнили микролодки, конечно, советские. Все гидролокаторы показывают наличие на дне сотен маленьких объектов, что-то вроде подводных советских танков, которые на колесах ездят по дну. Страшный небритый русский медведь хозяйничает в сытой капиталистической Скандинавии. Танки даже заходят в подводные рукава городской канализации. Ясное дело – в НАТО паника. А танки все прибывают и прибывают. Ни сверхсекретные торпеды, ни стальные сети не помогают. Американцы бомбят глубинными бомбами норвежские туристические зоны в фиордах. Результатов ноль. Так никто и не знает, что это было. Командир рассказал, как еще на первой своей лодке – дизельной – всплыл в Индийском океане на подзарядку аккумуляторной батареи и столкнулся с «Дьявольской каруселью». Из глубины, со дна, светили мощные прожектора, расходясь на воде концентрическими кругами. Лодка пыталась уйти из эпицентра странного свечения, но не тут-то было. Световая карусель двигалась за кораблем, как на магните. Причем свет был такой мощности, что пробивал несколько километров толщи воды. На земле такого прожектора явно не могло существовать. Лягушек становилось больше и больше. Корабль медленно приближался к центру огромного болота. Вокруг у земноводных начался сезон брачных игр. Лягушки резвились так же, как в мае на берегу водоема в Подмосковье. 84

Только пригрело солнышко, и жабы исступленно орут, радуясь новой жизни. Мы в центре океана, а все приборы говорят, что мы завязли в обыкновенном российском болоте. Жуть! Так недалеко и до подводной психиатрической больницы. Приказано казус не разглашать, поберечь психику экипажа. А КВА не унималось. Попробовали менять курс – КВА следует за нами. Ушли на глубину – КВА погрузилось тоже. Иногда казалось, лягушки были недовольны нашими манипуляциями с кораблем. Они нервничали, их расстраивало, что приходится сниматься с места и гнаться за нами. В итоге решили не придавать большого значения непонятному явлению. Большая земля сообщила, что подобное явление уже встречали другие экипажи. Ученые не могут это объяснить, но опасности оно якобы не представляет. Так и плыли они в центре соленого болота. Спешно поменяли курс в сторону цивилизации. Как только стали приближаться к оживленному корабельному автобану, квакеры их оставили. Еще месяц они болтались в океане, пока не повернули на базу. Видели бы их штабные крысы, уставные крючкотворы. У всех моряков отросла окладистая борода – у кого рыжая, у кого колышком, у некоторых лопатой, а у химика куцая поповская. Головы мореманы брили, от лысин разбегались по отсекам ненатуральные солнечные зайчики. Многие ходили по пояс голые, демонстрируя татуировки, – выпученные после бессонницы глаза и очумевшие от постоянного сна рожи. Жуткое зрелище.

Падали на глубину, подныривали под иностранные суда и, скрытые от вездесущих лодок НАТО, шли, повторяя их курс. Корабль крутился вокруг своего хвоста в вальсе бесконечных циркуляций. В курилке давно уже курили чай – табак у всех закончился. Иногда удавалось выпросить бычок у особо экономных. Мылись в бане, изводя свое тело перегретым воздухом из турбинного отсека. На камбузе продолжали давать вино, хотя на земле Горбачев уже издевался над народом, вырубая виноградники. Золотой сперматозоид аккуратно рисовал цели на главном мониторе. На экране ломались зеленые копья, разлетались песчинками – на кораблях вокруг работали гидролокаторы. Самописец самоотверженно рвал бумагу. Закончился конкурс бород. В очередной раз победителем стал боцман. У этого богатыря борода росла по всему лицу – даже на носу и ушах. Время остановилось, никто не мог вспомнить, сколько осталось до конца автономки – день или месяц? Но вот продули цистерны главного балласта. И крейсер выскочил на поверхность у самой Авачинской бухты. Три брата незыблемо торчали у входа в гавань, окруженные барашками бурунов, приветствуя военный корабль. На берегу стояла девушка в простеньком ситцевом платье, к ее ногам жался мохнатый пес. Она махала морякам красным платком.

Подводная лодка выбралась из узких фиордов залива и замерла в трех километрах от побережья Камчатки. Корабль затих, будто сомневался в прочности своих стальных переборок, а затем смело ушел на глубину, очертя боевую рубку бросился в могучие объятия океана. И поплыли по отсекам тягучие дни автономки: матросы лениво тащились на камбуз, в курилку и баню, из кормы и носа в брюхо корабля; истерично неслись, спотыкаясь о межотсечные пандусы, обратно на боевые посты разбуженные от спячки сигналами тревоги. Наверху осень сменилась зимой – если в этом секторе Тихого океана бывает зима. Жизнь моряков катит в спокойном русле. и человеческие организмы постепенно срослись с огромным подводным автоматом. В какой-то момент Профессор перестал понимать, в каком временном измерении он находится, кажется, его отправили в отдаленную точку вселенной. Планета здесь оборачивается вокруг своей оси не за 24 часа, а за 16. Это происходит только с Профессором, остальной экипаж живет в обычном земном ритме. Эти 8 часов в геометрической прогрессии с каждым днем похода удаляют биологический ритм организма матроса от нормального, привычного с детства. Впрочем, это можно ощущать только виртуально – ведь смены дня и ночи на лодке не существует. Виноват во всем матрос Батя, прибывший на

корабль шесть месяцев назад. Батя тихий, длинноносый карлик, он увлечен изучением своих подводных тапочек и ведет себя как человек после глубокой контузии. Перемещение из цветущего сада молдавского села Хынчешть в нордическое замкнутое пространство отсеков, выгородок и трюмов далось малышу тяжело. Упало АЗ головного мозга. Его легкие отказывались дышать искусственным воздухом. Организм отторгал опресненную воду. Все попытки обучить Батю навыкам работы с акустическим комплексом, заставить спасать себя во время аварии, запомнить названия корабельных приборов натыкались на непробиваемую глухую стену. Батя не понимал, где он находится. А он был в центре Тихого океана на глубине 300 метров под водой. В итоге юноша – вечный дежурный в гальюне, а Профессор тянет вахту за себя и за Батю. Следовательно, 4 часа вахта – 4 часа отдых, а корабль живет 4 через 8. Жизнь под водой наполнена своими событиями. Один раз в неделю – пытка политзанятиями; через день учебная, а часто фактическая борьба за живучесть. Социальная жизнь корабля вращалась вокруг бани и курилки. Только там можно было узнать последние новости из жизни отдаленных закоулков подводного города. В промежутке между вахтами подводников развлекали старыми советскими кинолентами из серии «любовь на фоне мрачного индустриального пейзажа» или Гойко Митич и Дин Рид спасают прерии от кровожадных бледнолицых. Четыре раза в сутки на корабле проводится уборка –

«ГОЛУБОЙ ОГОНЕК» H – у меня есть на борту лоцман

лодка должна быть стерильной. Латунные комиксы* чистят сначала шкуркой, затем полируют мягкой ветошью и пастой ГОИ. На горе Профессору в «собачнике» отыскали корабельную рынду, покрытую грибком и измазанную вонючим конденсатом*. Командир решил восстановить поруганную реликвию руками Профессора. Целый месяц матрос боролся с упрямым колоколом, но вернул ему первоначальное зеркальное состояние. Антиквариат повесили над переборкой акустической рубки: Профессор, привычно рыбкой прыгающий в рубку по звонку во время тревоги, таранил лбом злосчастную любимицу командира. Тогда по кораблю разносился звон, затем следовал хохот моряков, сопровождаемый профессорскими проклятиями. Все знали: это не призыв к обедне – акустик прибыл на боевой пост. Во время уборки Профессор чаще всего прятался в непроходимом лесу труб, баллонов и проводов, делая вид, что выковыривает грязь из недоступных мест. Там он читал журнал «Иностранная литература», присланный из дома. «Хазарский словарь» Милорада Павича вводил матроса в абсолютный транс. «Так тот и остался висеть, со связанными за спиной руками, головой вниз. Его длинные и красивые волосы свисали почти до земли, и теперь, впервые за многие годы, он не слышал звуков ни под ней, ни на ней». Профессор мог часами читать в неудобной позе, повиснув вниз головой, запутав ноги в трубах высокого давления. Нельзя сказать, что матросы на переднем крае противо-

стояния двух мегамонстров были серьезно озабочены сознанием своей значимости. Мало кто вообще понимал, зачем он здесь. Но среди безликой массы матросов встречались свои уникальные персонажи – юродивые и мудрецы, вокруг них пульсировала жизнь корабля. Был на корабле великолепный татарин, по кличке Азиат. Как-то Профессор стоял в проеме, ведущем в главный командный пункт управления кораблем: так было удобно осуществлять связь штурмана с акустиками. В центральном – командир, старпом, начальник РТС. Боцман ворочает могучие рули ПЛ, орудуя рычагами, словно тракторист утюжит подводный песчаный карьер. Главный механик продувает кингстоны, манипулируя клапанами воздуха высокого давления. Ситуация непростая, прямо сказать, обстановка нервозная – где-то притаился враг. Акустик докладывает последние сводки: обстановку на поверхности океана, обстановку вокруг корабля в толще воды; где какие суда наверху, где какие подводные горы внизу. Кто-то дергает Профессора за аппарат ПДУ. Профессор смотрит вниз: там на трапе, ведущем на среднюю палубу, Азиат с хитрой рожей. «Отстань», – отбивается от веселого татарина Профессор. «В районе нашей циркуляции* – американская лодка типа «Лос-Анджелес*». Командир может заметить преступную возню возле святого места». Азиат приспускает штаны и достает черный, водянистый шар. Глаза акустика ползут на лоб. Как здесь остается серьезным? Шишка, величиной с увесистый моряцкий кулак,

болтается на конце азиатского детородного органа. Но трюмному по барабану, кажется, он даже счастлив. Это предмет его гордости. Оказывается, Азиат сидел в гальюне по большой нужде. В процессе член попал между железным очком и чугунным туалетным кругом. Бряк! Гром и молнии! Искры! Тошнота. Потемнело в глазах. Азиат орал, выл как подстреленный зверь. Бился в судорогах о голову ядерной торпеды. Весь в поту, он выбрался из отсека. Сначала ползком, в районе третьего отсека он смог подняться на ноги. Матрос планомерно стал обходить все боевые посты от носа до кормы. Везде несчастный с восторгом демонстрировал свое гипертрофированное мужское достоинство. Ни грамма уныния – ума палата. И таких лихих молодцов в экипаже было немало. Между тем Профессор половину подводной жизни проводит в наушниках перед стеной акустического комплекса. Десятки разноцветных лампочек мерцают в полумраке акустической выгородки. Перед глазами матроса светится круглый экран главного монитора – по нему кружит похожий на «золотой сперматозоид» датчик, он следит за подводным эфиром. Стоит появиться на поверхности надводной цели или в толще воды подводной – датчик немедленно опишет их местонахождение. Справа и слева от большого монитора – малые. На светящемся голубом поле рождаются и гибнут, рассыпаются на осколки зеленые копья*: идет поиск вражеского гидролокатора*. Монотонно скрипит пером по бумаге самописец. Целый эшелон приборов уже неделю сообщает: вокруг на сотни

миль нет ни одного плавающего предмета, ни одной утлой пироги – акустический горизонт чист. Даже биошум* исчез. Поистине зачарованное, мертвое место на задворках океана. Профессор закрывает глаза. В голове плывут видения. Туман – кладбище кораблей: суда всех стран и всех эпох; жуткая, колючая тишина. Один древний фрегат бесшумно оживает. Тело корабля испещрено пробоинами, мачты сломаны – за штурвалом мертвец. Где-то здесь, в толще воды, ворочается подводный Летучий голландец. Еще совсем недавно сотни звуков пульсировали в наушниках. Корабль удачно маскировал шумы своих винтов под днищем пассажирского лайнера. Профессор ходил на вахту как на праздник, купаясь в загадочных звуках, несшихся из-за кордона – в наушниках звучала иностранная речь, запрещенная вражеская музыка. Рыбы в течение дня эпизодически попадали в сектор видимости акустической антенны. Зато вечером в один и тот же час они приплывали полакомиться корабельными объедками. В эти часы отбросы с камбуза запихивают в дуковские мешки. Кокша-узбек всегда с какой-то первобытной яростью втыкает в полиэтиленовый мешок острый мачете, видимо, представляя себе недорезанного басмача. Дырки в полиэтилене нужны, чтобы помойка не вздумала всплыть на поверхность у самого носа дядюшки Сэма. Поверженное, бездыханное тело погружают в дуковский аппарат – нечто вроде микроторпедного. Залп: объедки со страшной скоростью уносятся в глубины океана, преодолевая забортное давление.

Рыбы, моллюски, вся океанская нечисть собирается за полчаса до банкета вокруг подводной лодки. У акустиков были даже свои любимцы, которых они различали по голосам. Приборы фиксировали приближение морских чудовищ по всему периметру. Спокойный, чопорный сперматозоид на центральном мониторе вдруг сходил с ума. Он показывал активные шумы вокруг всей подводной лодки. Самописец яростно рвал бумагу. А в голове Профессора звучал безумный рыбий оркестр с дирижером – каракатицей. В голове акустика рождалась удивительная палитра звуков: от самых высоких частот до низкого сумрачного храпа. Кто-то, захлебываясь, плачет. Воют, срываясь на утробный хохот, русалки. Или это океанские черти? Голос, напоминающий холодный стон могилы, вряд ли может принадлежать золотоволосой красавице с рыбьим хвостом. Сквозь какофонию звуков прорываются предсмертные крики – похоже, некоторые участники ужина сами оказались десертом. Через полчаса после выстрела все снова стихает. Рыбы уплывают по своим делам. Самописец успокаивается. Океан опять погружается в безмолвие. А к Профессору возвращается состояние на грани сна и бодрствования. Именно в таком пограничном мире художники-сюрреалисты черпали сюжеты для своих работ. Тает акустический комплекс, расплываются датчики, кнопки, цилиндры: Профессор освобождается от удобного кресла, он сам большая рыба и плывет впереди корабля. Только крошечная горстка людей на корабле в курсе того,

что происходит на Большой земле. А место, где ходит лодка, известно только двум-трем посвященным. Вахтенный какого-нибудь восьмого отсека страхует, по сути, целую цепочку приборов, выполняющих ту же работу, что и человек. Огромное число датчиков информируют старших офицеров обо всем, что происходит в реакторах, турбинах, ракетах и торпедах. Главное назначение матроса в походе – учуять вовремя запах гари или обнаружить поступление воды, сообщить о беде в центральный. После двух месяцев, проведенных в замкнутом пространстве, когда дни как две капли воды похожи друг на друга, напрочь забываешь о существовании остального мира. Ничто не может вывести рядового члена команды из сомнамбулического состояния. Резкий крик на камбузе – и мичман Парсек падает без сознания около автомата с газированной водой. Но все же земля догоняет их под водой. Спокойный ритм подводного города нарушила радостная новость. Сначала в носу, затем в корме вспомнили, что наверху, согласно календарю, конец декабря. И вот командир официально объявил Новый год. Матросы живо представили снегопад за железной ширмой, пьяных Снегурок и Дедов Морозов, сплющенных бешеным давлением на глубине двести метров, барахтающихся среди рыб. Лодка зажужжала, как развороченный улей. Камбуз превратился в подобие сельского клуба перед приездом обкомовской комиссии. Наконец по общекорабельной связи куранты пробили

двенадцать. Свободных от вахты моряков ждал праздничный стол и импровизированный «Голубой огонек». Да, и у подводников бывает настоящая, волшебная Новогодняя ночь. Кок выволок из провизионки специально заныканные деликатесы. Шампанское заменили токайским. Из-за ширмы появился Дед Мороз со Снегурочкой в окружении свиты. Дед – командир команды турбинистов: бороду и брови ему сделали из пакли, красный нос из аварийной пинасы*; мантией служил старый водолазный костюм, отороченный неизвестно откуда взявшимися мехами. Он вышел с пластиковой игрушечной елкой под мышкой. Мешок, набитый подарками, долго не пролезал в узкую переборку камбуза. Снегурочка выглядела не менее колоритно. Это был наш богатырь боцман: щеки ему натерли свеклой – тяжелая коса, сделанная из манильского каната, спускалась до земли; из-под розовой мини-юбки торчали богатырские ляжки; вместо сапожек боцман надел на ноги тяжелые водолазные ботинки со свинцовыми стельками. Боцмана и турбиниста окружали мичмана в костюмах жриц любви и молодые офицеры, изображавшие ужасных пиратов. Юные мичмана выглядели очень аппетитно: в мини-юбках сшитых из разухи*, с накладными сиськами – губы ярко накрашены пищевыми красителями, глаза подведены углем, некоторые смастерили себе парики. Так моряки представляют себе подружек Снегурочки. Пиратам особо наряжаться не пришлось – типажей было предостаточно. Моряки порвали тельники на груди, 96

надели черные повязки, вооружились красными аварийными топорами и пиками. В целом выглядела эта компания довольно зловеще. Профессор подумал, что появись подобный Дед Мороз на детском утреннике, детишек пришлось бы выковыривать из-под лавок. Дед раздал подарки – серебряные цилиндрики для замера радиации, свистульки, сделанные из латунных клапанов, сигареты «Прима», бутылочки одеколона «Наташа». Особист играл на аккордеоне и пел похабные частушки. Доктор читал стихи собственного производства в стиле председателя Союза советских писателей Дудина. Мичмана подготовили шоу – стриптиз в развратном капиталистическом порту. В какой то-момент увлеклись, перегнули палку – пришлось вмешаться замполиту: унять разошедшихся стриптизерш, дабы полностью не похоронить дисциплину. Пираты развязано шатались по кубрику, устраивая по углам импровизированные пьяные драки. Завершал праздничный концерт Профессор со своей страшной сказкой «Колдун из Магриба и несчастный нарушитель дисциплины». На середину кинозала под руки выволокли испуганного, дрожащего матроса Дарчидзе. Химик Дарчидзе имел свирепую наружность и добрый нрав. Он совершенно не поддавался дрессировке: отказывался выполнять команды командиров; строптивый матрос посылал начальников на три буквы, плюнул лейтенанту Шмурадели на парадную рубашку. Ясно, насолил многим.

Но Профессор дружил с веселым грузином. Вместе они придумали эпохальный номер, который стал впоследствии гвоздем программы в разных экипажах флота. Дарчидзе трясется на стуле в центре зала, обливаясь холодным потом. Появляется Профессор – он был замотан в простыню, измазанную цветными пятнами. Грудь акустика украшали серебряные звезды, сделанные из шоколадных оберток. Из-за пояса ужасного колдуна торчат длинные хлеборезные ножи, похожие на кривые сабли. Голову Профессора украшала чалма с разноцветными перьями экзотических птиц. Перья матрос занял у попугаев, под покровом ночи прокравшись в кают-компанию офицеров и вскрыв клетку со спящими пернатыми. Профессор накрывает опального матроса белой материей. Он долго перечисляет грехи незадачливого химика. Затем следуют страшные заклинания на древнеарамейском. Неожиданно Профессор выхватывает хлебные мечи и вонзает их в трясущуюся голову Думбадзе. По залу пронесся нервный вздох. Задние ряды вскочили. Забегал по залу помощник командира. Красные пятна стали медленно проявляться на белоснежном покрывале. Алая кровь хлынула к ногам сидящих в первом ряду командиров: те инстинктивно поджали конечности. Наступила гробовая тишина, которую нарушали тихие стоны химика. Профессор элегантным движением сдернул с казненного пропитанную кровью простыню. На стуле сидел довольный, улыбающийся Дарчидзе, весь перемазанный вишневым соком. Камбуз взорвался бурей аплодисментов. А фокус заключался в следующем. Кок Гафар испек для

Профессора колобок в виде человеческой головы. Затем акустик вмонтировал в хлеб пакет с вишневым соком. Незаметно, делая отвлекающие пасы руками, Профессор поместил колобок на голову опального матроса и закрыл конструкцию простыней. Праздник кончился. Жизнь на корабле вошла в обычное русло. В глубинах Тихого океана ворочалась, продиралась вперед в полном мраке огромная резиновая сигара, нашпигованная горсткой людей. Надо заметить, строгие командиры не смогли приручить великого Дарчидзе. Он продолжал плеваться в своих начальников. В итоге несчастный был списан на «могильник», где должен был расфасовывать по емкостям радиоактивную воду, скаченную из реакторов подводных лодок. Профессор встречал своего опального друга несколько раз на базе. Химик раздобрел, оброс щетиной и был очень доволен жизнью.

100

КАНИКУЛЫ Q – мое судно незараженное, прошу предоставить мне свободную практику

Это была вторая автономка Профессора. И что-то она затянулась неимоверно, казалось, так и останутся моряки подо льдами до самой старости. Выползут на белый свет старички с детской душой. А по всем признакам роженица уже созрела: пора было разродиться океанской прорве горсткой перепаренных младенцев. Подводники соскучились по лучам божественной звезды по имени Солнце. Их окружали сплошные подделки – желтый электрический свет, синтезированный воздух, искусственная вода. Кислород получали из забортной воды, разбивая Н2О энергией ядерного реактора. Воду мутили опреснителем. Часто команда и механизмы выдыхали слишком много углекислого газа: химики не успевали с ним бороться, тогда у людей начинала трещать голова от переизбытка в дыхательной смеси вредных примесей. Запас питьевой воды с базы подходил к концу – пили солоноватую, ее было вдоволь. Почти у всех кончились сигареты, приходилось курить чай или кофе. Бумажная трубочка с надписью «Прима» превратилась в эталон богатства, а ее владелиц – в хранителя сокровища. Курилка и баня опустели. Несмотря на вполне ресторанное меню и на все новые и новые кулинарные кульбиты кока, аппетит у моряков не восстанавливался. Только боцман продолжал ра101

довать поваров. Зато рыбы за бортом разжирели и были уже не так словоохотливы, как прежде. Профессору казалось, что «золотой сперматозоид» на мониторе сигнализирует о наличии вражеской эскадры над головой. В выгородке акустического комплекса мерещилась какая-то возня, слышались женские голоса. Только опытный напарник мичман Брякин невозмутимо качался в кресле. Но чувство общего ожидания было вознаграждено: «Эый, эый, эый, эый…» – проревел хриплый сигнал ревуна в динамиках. Командир отдал приказ: «Продуть кингстоны». Стрелка глубиномера на экране не спеша поползла вверх. Сначала почувствовалась легкая качка. А затем с дифферентом на корму корабль всем своим многотонным корпусом врезался в волну. Объятия глубин раскрылись – Нептун выплюнул на поверхность занозу, гулявшую по его кровеносной системе. Море встретило нас тяжелыми серыми тучами, ветром и колючим туманом. В сером мареве низких небес качался слабо различимый берег – вершина Ключевской сопки болталась в воздухе, пружиня на ватной подушке. До базы шли сутки в надводном положении. В шторм это для подводников, привычных к вечному покою бездны, – аврал и полундра, а для некоторых, даже офицеров, банальная морская болезнь. Что уж тогда говорить о матросах. Палуба уже не является точкой опоры – лодку колбасило, словно самолет в зоне турбулентности, но нет никаких ремней безопасности: потолок, аварийный плафон, трап, трубы, манометры и снова сумасшедшая карусель. Корабль мед-

ленно ползет на гребень волны. И Профессор карабкается в гору, пробираясь к переборке между отсеками. В этот момент лодка переваливает через вершину: акустик моментально падает на третью точку опоры, скользит по палубе среднего прохода вниз, рискуя размозжить себе голову о предательски торчащие трубы вентиляции. Кругом с грохотом падают приборы, которые не закрепили, надеясь на спокойную погоду. Прошел слух, что кошака задавил выскочивший из пекарни горячий хлеб. Мелькают лица, искаженные морской болезнью: надутые щеки и выпученные глаза. Кто-то в трюме мечет харчи, мерзкая субстанция плавает в воздухе, как в невесомости. Профессор не страдал морской болезнью. В надежде спастись от поглотившего все вокруг хаоса он ползет по среднему проходу в выгородку к друзьям электрикам, то зависая в воздухе, ухватившись за торчащий из стены кабель, то увертываясь от ползущих по палубе железных ящиков и водолазных костюмов. С потолка сыплются свинцовые стельки. Акустический комплекс в надводном положении не работает. Там прячется мрачный Брякин со своими наушниками. Качка стала причиной того, что вонючая жижа из ЦГВ расплескалась через отверстия вентиляции и затопила камбуз. Там среди железных мисок, кружек, котлов с остатками пищи плавал Гафар, несчастное дитя пустыни Кара-Кум. Кок до армии никогда не видел даже лужи. Он, больше всех страдающий от морской болезни, получил приказ побороть наводнение. Больше некому. Весь экипаж на боевых постах.

102

103

Профессор сочувственно пихнул ногой плавающий в зловонном болоте таз и полез вверх по трапу к электрикам. А между тем, лодка вошла в Авачинскую бухту. В заливе стало спокойней. Родной пирс: лодки, корабли обеспечения мирно качаются на волнах, шумные птицы затеяли возню в голубом небе, в море на гребне волны барашки, кажется, они сотканы из цветных шариков. Старпом щедро выдал швартовщикам по сигарете из последней пачки. Покуривая, привязали крейсер к берегу. Моряки, щурясь от непривычно яркого света, вывалили на пирс в толпу встречающих. Сидя на ракетной палубе, Профессор легко находил своих товарищей внизу: они отличались прозрачной кожей, лишенной хлорофилла. Какое-то глубокое чувство пронизывало его мозг. Только проведя четыре месяца без солнечного света, человек в состоянии каждой клеткой своего организма прочувствовать его почти осязаемую ценность. Экипаж недолго держали на базе. Недели хватило для охлаждения реактора и нескольких дней – для необходимых формальностей передачи судна вспомогательному экипажу. В сопровождении мичмана и офицера матросы отправились в зимний реабилитационный центр для подводников – «Паратунка». Скрылся за сопками поселок Рыбачий: залив с кораблями на рейде, кича, опоясанная колючей проволокой, и казарма с покосившимися антеннами спецсвязи. Видавший виды пазик, окутанный выхлопными газами, клубившимися в морозном воздухе, надсадно рычал, взбираясь на

холм. Матросы, исключая счастливчиков, улетевших в отпуск, двигались вглубь полуострова. Профессор чувствовал себя школьником, которого на каникулы отправили в пионерский лагерь. За три года он так и не съездил домой. После каждой автономки великолепному акустику сулили отпуск, но Профессор так на радостях напивался вполне доступного спирта, что еле-еле удавалось избежать кичи. Паратунка – уникальный курортный городок, зажатый в ложбине среди вулканов. Живописные палисадники окружают двухэтажные деревянные дома, втиснутые между пузатыми колоннами сталинских пансионатов. Горячая вода поступает в разветвленную сеть бассейнов прямо из раскаленных недр. Бассейны разделены стенками на несколько отсеков так, что купальщики могут перебираться из кипятка в теплую воду, а затем в ледяную. Местечко окружено сопками, поросшими низкими кривыми березками и соснами. На Камчатке деревья, в отличие от своих континентальных собратьев, растут одновременно во все стороны: они корчатся и завязываются узлами в пляске святого Витта в полной дезориентации относительно частей света. Летом все это великолепие зарастает лопухами циклопических размеров. Картину дополняет частокол вулканов, дымящихся на горизонте. Особенно усердствует Горелый, выбрасывающий ежедневно тонны сажи. Сильно поредевший экипаж разместили в деревянном доме, напоминающем детский сад. Профессор помнил точно такое же здание из своего детства. Особенно поразили сходством две веранды с ажурными окнами, с почему-

104

105

то маленькими столами и крошечными табуретками. Жирный Ташкент немедленно уселся на детскую баночку* и раздавил ее в порошок. Мичман и офицер жили на горке в избушке. Камбуз располагался в роскошном здании с лепниной, колоннами, роялем и креслами, обитыми красным шелком. Между камбузом и жилым помещением текла небольшая речка, через которую был переброшен горбатый мостик. В общем, место для великовозрастных детей – нет только песочницы. Санаторий был расположен в лесу на пологом склоне. Одна тропинка вела вверх к поселку Паратунка, другая спускалась вниз в расположение гражданских пансионатов, к подножию высокой горы, за которой начинался дикий лес. Моряки были предоставлены самим себе, исключая плановые походы в городской бассейн и кинотеатр. Так, два, а иногда четыре раза колонна преодолевала трехкилометровое расстояние до города по узкой тропинке, протоптанной в снегу. Нечего и говорить, что через три дня тридцать три бравых моремана пометили все деревья, растущие вдоль дорожки. Из-за чего вышел скандал с персоналом «гражданского» Дома отдыха. Можно провести эксперимент: замуровать себя в бункере глубоко под землей с друзьями по футбольной команде, через четыре месяца выйти и сразу отправиться в городской бассейн, переполненный девушками в купальниках и сумасшедшими детьми, прыгающими с вышки бомбочкой. Примерно в такой ситуации оказались моряки на второй день. Профессор даже горячей водой не мог смыть с себя шок от резко навалившейся гражданской

реальности. Так и просидел весь отпущенный час в углу, совершенно сварившись в кипятке. Матросам казалось, что они попали в кино: девицы демонстрировали свои вожделенные округлые формы, дети орали и брызгались кипятком, важные господа, словно на параде, прогуливались по блестящему в свете ультрафиолета кафелю. Караси спрятались в раздевалке. Только толстокожие сибиряки из электромеханической боевой части быстро освоились со своим новым положением. Турбинист Колотило красовался на деревянном помосте, демонстрируя все свои двадцать четыре наколки. На теле подводника были выгравированы полюбившиеся ему строки: «Эти ноги топтали Сахалин; От работы кони дохнут; Бегают только на длинные дистанции; Москва – Воронеж хер догонишь». Через минуту герой уже пересекал акваторию в обществе двух блондинок. Самоволки никто особенно не контролировал. Наши мачо вышли на тропу любовной войны, герои огня и пара вихрем носились по притихшему городу в поиске легких любовных романов. Глубокой ночью со всех сторон света являлись наши донжуаны с подробными докладами о своих подвигах. Профессора больше интересовала окружающая природа. Он с друзьями добирался до горных хребтов, не забывая при этом посетить ближайший винный магазин. На лыжах или пешком, по грудь утопая в обильных снегах, толщина которых достигает здесь в некоторых местах трех метров, он пробивался к неукрощенным горячим источникам. Они с Азиатом обнаружили в расщелине скалы озеро, не

106

107

указанное на карте. Моряки тут же сорвали с себя бушлаты и робу и погрузились в теплую, пахнущую серой воду. Это было невероятно – мороз минус двадцать, вокруг горы снега, кривые лапы деревьев ломаются под тяжестью ледяного груза, а в воде тепло, даже местами горячо: цветут кувшинки, плавают оранжевые тритоны. Разгоняя клубы пара, друзья резвились в раскаленном пруду, как японские макаки на острове Хоккайдо. Азиат залез в сугроб и высыпал в бассейн груду льда. Льдины поплыли хороводом вокруг моряков, постепенно истончаясь, становясь прозрачными как стекло. Родился план – обязательно вытащить матросов на природу: пикник и непременно шашлыки. Кокша ловко увел из кухни мясо, ночью резали, перчили, лучили. Профессор раскрашивал простыню в цвета Военно-морского флага. Гонец, переодетый в гражданку, приобрел ящик портвейна. Благо, в походе некуда было тратить солидную получку – карманы жгли пачки денег. Профессор решил взять в поход всех, независимо от года призыва. Карасям приходилось в санатории несладко без контроля офицеров. Забросив на плечи лопаты, под развевающимся флагом двинулись в направлении ближайших вулканов. Матросы в бешеном азарте врезались в трехметровый сугроб: проваливаясь иногда с головой, шли в снежной пустыне с акустиком впереди. Ничто не могло остановить рвущуюся вперед процессию. Колонна медленно двигалась, оставляя за собой глубокую траншею.

На острове, посреди замерзшей реки, нашли живописное место, зажатое среди низких холмов. Караси схватились за лопаты, бросились прорываться сквозь толщу снега к открытой земле. Ветераны валялись в снегу с бутылками сладкого пойла и мензурками горького лосьона. Профессора всегда удивляло: почему это маслопупы предпочита ли продукции ликеро-водочной – парфюмерную. Скоро снежные кроты пропали с глаз в глубокой яме, слышны были только смех и глухое ворчание. Заглянув в снежную шахту, Профессор обнаружил на дне довольных моряков. От разгоряченных тел валил пар. Матросы аккуратно утрамбовывали стенки ледяного колодца – получилась комната, иглу под открытым небом: десять квадратных метров площади со снежными стенами и каменным очагом. Профессор метнул молодцам на дно бутылку портвейна. Азиат с Бэком развели костер. Гафар, бормоча молитвы, боролся с мясом. Ташкент давился «Огурцовым лосьоном», пытаясь обмануть Аллаха. Наш богатырь боцман решил пробить снежную стенку колодца – разбегался и таранил ледяную корку лбом. В итоге его голова, похожая на котел, застряла в снежной, утрамбованной каше. Он комично дрыгал жирными ножками. Матросы жрали мясо, запивая сладким алкоголем; ползали по снежным лабиринтам, размахивая флагом, исполненные нахлынувшим под действием вина патриотизмом. Профессор придумал забираться на кривую сосну и прыгать с верхушки в рыхлый снег. Идею оценили по

108

109

достоинству. Вниз падали захмелевшие тушки моряков: они старались залезть на самую макушку дерева и непременно прыгнуть рыбкой. Самых психов приходилось спасать, они рисковали задохнуться, уйдя вниз головой по коленки в плотный сугроб. Бэк нагревал докрасна найденную под снегом железную болванку и деревянной кочергой закидывал ее в сугроб. Под бешеные крики, шипя, раскаленный предмет пускался в путешествие к центру земли. Последнюю точку поставили пришедшие в раж караси. Они, обезумев от общего веселья, принялись колоть лопатами лед на речке: вскрыли ледяной панцирь и уничтожили перемычку, соединяющую их с берегом. Пять человек погрузились на льдине в холодный, мутный поток. Приближалась ночь. Мокрые подводники туннелем двинулись в обратный путь. Нужно было повиниться перед мичманом. Тот обезумел – пропал весь его детский дом на выезде. Впрочем, наш старший недавно прибыл сам из учебки* и по возрасту был сверстником Профессора. Годы* относились к нему отечески, ведь он еще не нюхал пороха. А он старался заслужить доверие у высшей касты. Зато карасям он спуску не давал – гонял их по уставу и в хвост и в гриву. К концу второй недели моряки полностью освоились на гражданке. Некоторые обросли постоянными подругами и плановым расписанием дня. Ситуация грозила перерасти в многочисленные свадьбы. Профессор подружился со студентами. Администрации 110

111

зимой в гражданском пансионате почти не было, поэтому моряки легко проникали на любые гражданские объекты. Студенчество плавало в теплом бассейне, закладывало за воротник и с открытым ртом внимало байкам бывалого морского волка. Профессор мог врать часами. Он махал руками, брызгал слюной: изображал свирепых глубоководных чудовищ и страшные вражеские подводные капканы. В свою очередь заезжий москвич пытал камчадалов на тему специфики жизни на полуострове, а они требовали рассказов про столицу. Особенно их почему-то интересовал вопрос, видел ли Профессор Брежнева? Пришлось соврать, что видел. Жаль только, задумчивый матрос так и не выбрал себе кожу*, которой готов был предложить руку и сердце. Когда моряки полностью утратили чувство реальности, а некоторые осели в поселке у ласковых вдовушек, нарисовался всеми забытый пазик. Экипаж вернулся в зону суровой военно-морской прозы.

112

ПОВРЕЖДЕНИЕ СОЗНАНИЯ U – вы идете к опасности

Шум курьерского поезда нарастал, казалось, бешеный поезд ворвется в стеклянный рукав веранды и, расталкивая стоящие на столе фужеры с шампанским, салаты, обглоданные куриные ноги, задавит Тумблера. Он стоял во главе стола: лица тостующих плавились в его мозгу, они разъезжались в разные стороны, трескались и разноцветными шариками сыпались на загаженный остатками пищи стол. Стакан с хмельным пойлом наливался свинцовой тяжестью. Тумблер раскачивался, пытаясь перебороть невыносимую боль. Он хотел остаться в этом мире, хотел, чтобы банкет не заметил, что с ним творится неладное. Но по испуганным глазам окружающих понимал: ему все слабее и слабее это удается. Ветви вязов сокрушили слабое сопротивление убогих рам древней веранды, засыпали все вокруг снегом. Морозный воздух ворвался в помещение. Последнее, что заметил Тумблер – это лед плавающий в графине с водкой. Зрение медленно погасло, как будто неспешно задернули занавес провалившегося спектакля. Он рухнул на стол, уставленный яствами, словно летел с высоты третьего этажа: стол переломился пополам – раздался дикий визг. Кавалеры пытались спасти своих дам от хлынувших на их кринолины потоков вина, смешанного с закусками и майонезом «Провансаль». Но Тумблер уже ничего не слышал и не чувствовал. Он летел над каменным полом на расстоянии тридцать 113

сантиметров. Стен и потолка не было видно, но восьмым чувством Тумблер осознавал их присутствие. Только впереди, подобно телевизору с выключенной антенной, рябило еле различимое присутствие света. Свет манил и в то же время пугал холодом. Тумблер пытался управлять своим телом, ему казалось, что он аквалангист в толще воды. Он делал пасы руками, дергал ногами, отталкиваясь от непонятного эфира воображаемыми ластами. Вдруг тьма резко сменилась вспышкой света. Казалось, разом вспыхнули тысячи галогеновых ламп. Белый холодный свет заливал все пространство вокруг. Его можно было трогать руками, завязывать в узлы. Руками и ластами Тумблер стал резко тормозить. Огромное помещение впереди, прямо по курсу, заканчивалось тремя уходящими в разные стороны туннелями. Нечеловеческая сила тащила Тумблера в один из них. Вдруг по углам зашевелились мужички, одетые во все белое. Они были крайне раздражены, махали руками. «Куда, назад, держите его», – возмущались они. Неожиданно Тумблер, не успев осмыслить происходящее, оказался в руках толпы, истерично тащившей его за руки и за ноги по мраморной лестнице, украшенной золотыми канделябрами. В окружавшем процессию тумане он узнавал некоторые лица. Затем Тумблера насильно уложили на медицинскую тележку, подобную каталкам кареты скорой помощи, и быстро повезли по длинному коридору. Тумблер кусался, брыкался, царапался, но его крепко держали. В конце концов он совершенно выбился из сил. Справа и слева в открытых комнатах мелькали полуголые

девицы и груды дорогих нарядов и украшений. Огромные дубовые двери с грохотом распахнулись. И тележка влетела в ярко освещенный зал с хрустальной люстрой под потолком. На сцене, корчась, словно подключенный к току высокого напряжения, горланил король поп-музыки. За столиками сидели мужчины в масках, женщины с ярко накрашенными губами, скрипели рулетки и шелестели колоды карт. Тумблер чувствовал себя ужасно, так, будто его голого впихнули в женскую раздевалку. Знаменитые дикторши телевидения, пидороватые певцы, красавицы из популярных сериалов тянули к нему руки, хотели его потрогать, пощекотать. По полу катались бриллианты, стены отливали золотой желтизной – мрамор и пунцовый бархат. Тумблер плевался им в лица, изрыгал из себя самые изощренные матерные проклятия. Все хотели его успокоить, погладить по голове, обнять. Вдруг из толпы выскочил омерзительного вида карлик и принялся душить несчастного. Тумблер решил не сопротивляться. Лицо карлы сморщилось и медленно стало превращаться в гнилое яблоко – вдали послышался колокольчик. Казалось, гдето далеко за косогором ямщик гонит свою убогую лошадку по заснеженной равнине. Кап, кап, кап: липкие капли разбивались о щеку Тумблера и стекали по лицу. Могучий спецтрюмный лежал ничком на пайолах в трюме центрального отсека атомной подводной лодки, весь измазанный отходами, сочившимися из прохудившейся ЦГВ. Реальность медленно вползала в организм зловонными испарениями, искусственным

114

115

кислородом и невыносимой болью в висках. В голове ревел сигнал срочного погружения, но верхний люк был еще отдраен. Матрос рванулся к столь сладостному кругу звездного неба. Он лез вверх по трапу, коленки то и дело застревали в перекладинах лестницы – труба была очень узкой. Круг ночного неба заслонила чья-то тень. Вместо вожделенного свежего воздуха появились ноги в испачканных снегом армейских ботинках. Сверху спускался человек. Кто-то спускался в готовую к погружению лодку. «Наверно, он собирается задраить люк?» – промелькнуло в воспаленном мозгу. Тумблер, словно пробку из бутылки шампанского, выбил человека из горлышка ПЛ. Командир успел схватить матроса за ногу. Тумблер отчаянно брыкался. Капитан отлетел в сторону. Тумблер по резиновой, покрытой инеем палубе мчался к кормовым рулям, спотыкаясь о ракетные шахты. Добравшись до цели, он вцепился руками в люк спасательной капсулы и замер. Появился маленький пузырь воздуха на воде прямо перед носом у матроса, затем второй, третий. Вода вокруг взорвалась водоворотами и гейзерами – раздался оглушительный хлопок, и Тумблер вместе с тоннами железа в считанные секунды оказался на дне холодного северного моря. Человека разорвало на миллионы маленьких кусочков. Остались только руки, вцепившиеся в поручни аварийной капсулы, – сны и видения. Не прошло и четырех дней с того момента, как матрос решился на чудовищный эксперимент – и вот результат: корабль валяется на дне морском, а Тумблер размазан бе-

шеным давлением по резиновым ячейкам легкого корпуса. Вместо кислорода – радиоактивное заражение, взрыв ядерного боекомплекта и разгерметизация прочного корпуса. Он вспомнил все. Первый день на прославленном подводном ракетоносце. Двух подружек из штаба флота, которых Тумблер ночью провел на лодку и спрятал в собачнике отсека вспомогательных механизмов. Девчонки мечтали стать первыми барышнями, попавшими в подводный боевой поход. Их не пугали безумные маслопупы, рыскающие в закоулках передвижного подводного города. Они надеялись на непререкаемый авторитет Тумблера и его легендарную физическую силу. Тумблер легко отрывал от земли торпеду-имитатор ПЛ*, весившую двести килограмм. Это был его любимый трюк. Тем паче поход был недолгий – моряки уходили в море на одну неделю, на учебные стрельбы. Тумблер следовал всему, что предлагает судьба. И чем безумнее предприятие, тем глупее от него отказываться, считал он. Эта позиция была причиной того, что матрос часто срывался в пропасти в горах или оказывался один в брошенном командой самолете. Однако событие, произошедшее за день до похода, чуть не заставило Тумблера сказать девчонкам нет. Неписаный закон гласил: «Женщина на корабле – неминуемая погибель экипажу». «Вот и проверим», – решил Тумблер. Но за день до похода к нему во сне явился капитан, на костылях, в рваной одежде, и, погрозив пальцем, сказал: «Тумблер, пора тебе делать клизму». Поход начался совершенно спокойно, без происшествий.

116

117

Даже обязательного скандала при погрузке продуктов не произошло. Не было в этот раз следствия по делу «кто спер три ящика вина и бидон спирта». Никто при швартовке не упал за борт. Девчонки в собачнике чувствовали себя превосходно – пили вино, закусывали красной икрой. Командир спокойно курил на капитанском мостике. Боцман как обычно ругался с молодыми швартовщиками, в десятый раз заставляя их делать из толстенного манильского каната восьмерки. Старпом собрал вокруг себя на ракетной палубе офицеров из БЧ-5 и рассказывал им похабные анекдоты. Шоу сопровождалось волнами неистового хохота. Задраили люки. Корабль огрызнулся хриплым голосом ревуна, окинул немигающими окошками боевой рубки голубое небо, солнце и морскую пену и ушел на глубину, в царство мрака и холода. Бабы спокойно сидели в собачнике среди луж вонючего конденсата, пустых гильз имитаторов торпед и мешков замасленной ветоши. Тумблер совсем запугал девчонок. Он рассказывал им о теории замкнутого пространства. О том, что подводники буквально сходят с ума под водой, лишенные общества женщин. Он пугал их картинами смертельных оргий. Стоит только команде узнать о драгоценном грузе, спрятанном в кормовой выгородке – лодка останется без управления. Боевые посты будут брошены. Экипаж, не соблюдая чинов и званий, кинется в корму. Матросы будут теснить офицеров. Мичмана поползут по упавшим в суматохе телам.

Так что подружки уже были не рады своей опасной затее. Согласились всю неделю хорониться по закоулкам корабля. А Тумблер сам уже косился на девушек недобрым взглядом. У него тряслись руки, когда он приносил в корму пищу. Он впивался в округлости женского тела голодным взглядом, в глотке пересохло от поглощавшего все мысли желания. Но он старался быть джентльменом. Аккуратно снабжал своих подопечных пищей. Иногда притаскивал остатки вина в бутылке или мензурку со спиртом. В промежутке между вахтами, когда основная часть моряков спит, водил барышень в гальюн. Но слух все же просочился. Он выполз из центрального третьего отсека и пополз в нос и корму, обволакивая тягучей жижей все вокруг. Тумблер отстраненно косился на кучки моряков, оживленно обсуждавших что-то в узлах пересечения основных потоков движения людей на корабле. Иногда до него доносились слова: «Помидоры, персики и жвачка». Как-то около автомата с газировкой Тумблер встретил акустика Бабку, тот с белыми глазами проплывал мимо него, видимо, ничего не замечая вокруг. Матрос ударился лбом о струпнину и, охая, повалился в средний проход. Прошел слух, что в турбинном отсеке Колотило, работавший на берегу криптозоологом*, обнаружил посторонний запах. Теперь несчастный забился под опреснитель заборной воды и отказывался выходить. Говорили, что кок с боцманом забаррикадировались в первом отсеке и выстрелили себя вместо торпед. Тумблеру все труднее стало навещать своих подопечных.

118

119

Корма, самое пустынное место на корабле, вдруг стала пользоваться бешеной популярностью. Обычно здесь шаталось несколько вахтенных, которые всегда спешили в жилые отсеки. Теперь Тумблер встречал здесь не только мичманов, иногда попадались даже офицеры. Мало кто на лодке знал о существовании кормового собачника, его даже на корабельном плане не было. Вход в выгородку скрывали два стальных бревна гребных валов. Но Тумблера начали тревожить сомнения – «так ли недоступно выбранное им убежище»? Подружки совсем одурели от страха. Лица их казались серыми в полумраке аварийного освещения. Они напоминали Тумблеру птенцов, забытых совой в глубокой пещере. Девушки перестали покидать свою добровольную камеру. Справляли нужду в дальнем углу. От этого в итак вонючем помещении стало совсем невозможно находиться. Между тем, некоторые члены команды стали проявлять повышенный интерес к самому спецтрюмному. Тумблеру везде мерещилась слежка. Мичман Крякин высунулся из трюма по пояс голый и делал Тумблеру красноречивые знаки. В итоге матрос уже несколько раз пропустил условленное время визита в собачник. Таким образом, несчастные заключенные оставались голодными и лишались какой-либо информации о том, что происходит на корабле. Случай, который произошел на камбузе, стал переломным: впоследствии процесс полностью вышел из-под контроля. Тумблер пытался запихать огромную птюху

в рот. Окружающие угрюмо смотрели в свои миски со сгущенным молоком и икрой. Мичман Крякин вынул из блюдца с молоком упавшего с потолка таракана, облизал его и пустил по краю пилерса. Эдик заплетающейся походкой побрел к ближайшей выгородке вентиляции. У Бати опрокинулась плошка со сметаной, но он не замечал этого, сверля взглядом мичмана. Густая масса медленно стекала ему на колени. Тумблера, мрачно пережевывающего сладко-соленую булку, из коматоза вывел резкий звук. Сначала очень далеко, словно приближающийся поезд, ворвался на камбуз нервный сигнал аварийного всплытия. С полок посыпалась посуда, об пол разбился керамический чайник с кипятком. Матросы как ужаленные вскочили и, сталкиваясь друг с другом, бросились на боевые посты. Тумблера ктото больно в суматохе ударил чем-то тяжелым по голове. Быстро очухавшись, встав на четвереньки, матрос силился в кровавом тумане разглядеть обидчика. Но вокруг уже никого не было. Только впереди в переборку протискивался чей-то жирный зад. Трюмный, превозмогая тошноту, держась за голову, поплелся на боевой пост. Он думал, воспользовавшись суматохой, навестить девчонок. Не ту-то было. Последний на лодке отсек вспомогательных механизмов весь был забит крайне возбужденным народом. Тумблер спустился в самый нижний трюм к корням главной турбины. Устроившись на дырявом ватнике, приступил к своим прямым обязанностям по расписанию – нюхать запах гари. Воняло почему-то только дохлыми кошками. Правда, сквозь смрад чувствовался и какой-то

120

121

странный, приятный запах. Пахло – персиками? Дальнейшие события анализировать было невозможно. Тумблер словно выпил крепкого наркотика. Сначала, казалось, он заснул. Затем он уже торопится через всю подводную лодку в нос. Матрос, словно бегун с препятствиями, перепрыгивает переборки, больно ударяясь разными частями тела о манометры и острые штанги приборов. Вот он уже затаился в паутине проводов и труб, лапами насекомого сползающих с выгородки акустического комплекса. В щель между катушкой ВПЛ и аварийной струпниной был виден соседний отсек. Там по полу ползают на четвереньках люди, кусая друг друга. Другая группа безумцев с глупыми улыбками на лице бродит по отсеку, натыкаясь на стены. Посреди всего этого бардака – старпом и главный механик пытаются привести хоть кого-нибудь в чувство. Тумблер переполз к другому просвету скрывавших его труб. Здесь был виден ЦПУ*. Картина была не лучше. Лодка явно находилась на грани полной дезорганизации. Старшина команды БЧ-5 оттаскивал штурмана от пульта управления воздухом высокого давления. Возня происходила и между боцманом, начальником РТС и штурвалом управления рулями. Химик почему-то залез на пост управления ракетным комплексом и рвал в клочья карты морского дна. По центру, на месте, где вахту несет командир, валялись три бездыханных тела. Тумблер вытянул как мог шею и заглянул в люк, ведущий на улицу, в боевую рубку. Далеко наверху качался круг звездного неба. Лодка находилась в надводном положении. 122

123

Тут раздался оглушительный хлопок. Волна сладкого эфира толкнула тело матроса вбок. Внутри позвоночника чтото треснуло. Обхватив голову руками, Тумблер почувствовал, что голова стала мягкая, как будто сделанная из воска. Мир катился в бездну. Матрос, насколько хватало сил, забился в щель под шкафом выгородки бортовой ЭВМ. Он через пару секунд окажется в самом центральном центре ядерного взрыва. Тогда горстка атомов и электронов, помеченных клеймом – «тумблер», в составе гигантской волны цунами, все калеча и сметая на своем пути, обрушится на ближайшие континенты и острова. Или, подобно песку в песочных часах, тумблер-частицы попадут в черную дыру – в другие миры на задворках вселенной. А может быть, матроса раскатает по дну, словно тесто для слоеного пирога, огромная скалка подводного давления. Он свежим коржом попадет в качестве деликатеса на стол к глубоководным обитателям. Тумблер в состоянии соленой губки дождется, когда на земле высохнут океаны. Роман не был закончен. Профессор писал его по ночам, когда экипаж спал. Книгу читали под торпедами, пока замполит клевал носом на своих тупых политзанятиях. Но коварный Брякин выследил подпольный кружок. Неоконченный шедевр конфисковали. Профессора отправили чистить корабельные туалеты и душевые. Говорят, офицеры читали книгу вечерами в кают-компании и восхищенно хихикали. 124

ЭКСТРЕННЫЕ МЕРЫ Y – меня дрейфует на якоре

Профессор уже двадцать три часа сидел в маленьком, лишенном окон помещении, со стенами, покрашенными мерзкой зеленой краской, и с потолком, пятнистым от желтых протечек. Ему в глаза светила настольная лампа. Свет был желтый, как в больничной палате, да и пахло везде грязным бельем вперемешку с формалином. Кроме лампы в комнате были привинченный к полу тяжелый стол и треснувшая пополам табуретка. Курить не давали. Сами дымили одну за другой. Организм был подавлен, все члены придавила свинцовая мука. Глаза слипались. Мизинцем матрос ковырял останки прилипшей к крышке стола мухи. Следователи менялись каждый час. Иногда никто не появлялся минут сорок. Пока Профессор совершенно не ослеп под действием почти осязаемого света, он различал аккуратно подстриженные усики, тяжелый взгляд колючих глаз, протыкавших жалкое профессорское тельце насквозь. Тонкие, привыкшие к допросам губы, как печати штамповали слова: «Мы ждем, нам все известно, будет еще хуже, лучше сам признайся, не заставляй принимать экстренные меры». «Интересно, что есть эти экстренные меры? Иголки под ногти или поджаривание на медленном огне?» Профессор не мог догнать, что от него хотят. Что им известно? Преступлений было много: пьянство, игра в карты, эро125

тический роман, написанный им в темном трюме, фотолаборатория под главной турбиной, самоволки, магнитофон с западной музыкой, портрет зеленого генсека в стенгазете, проданный рыбакам костюм химзащиты... И самое страшное – фотосессия с штабной буфетчицей на ядерных торпедах. «Хорошо еще не бьют валенком, наполненным песком, по почкам», – сквозь туман думал несчастный Профессор. «Пока не дали по зубам, буду как Павлик Морозов! Главное – не начать каяться в том, чего они не знают», – решил он. Прошло еще четыре часа. Голос из желтого шара не унимался. Бубнил по-прежнему. Мы де все знаем. Но вам же лучше признаеться во всем самому. Профессор набрал воздуха в легкие и решил пустить пену изо рта или сожрать листок бумаги. Якобы все, испекся – пакуйте в смирительные рубашки. Но тут не выдержали нервы у военного следователя. Он сам медленно стал колоться. Еще минута – и он мог узнать самые удивительные вещи о подпольной жизни ПЛ. Профессор выиграл первый раунд. Тут выяснилось: корни преступной деятельности Профессора тянулись в учебку, в портовый город Владивосток. Всплыли события трехлетней давности. Очумевшие духи, почувствовав себя без родителей в пионерском лагере, создали масонский орден – тайное революционное общество. Программой максимум было свержение всех устоев и побег в сладостную Америку транзитом через Китай. Был создан секретный язык для общения внутри 126

127

преступной группы, рисовались карты, графики. Заговорщиками были написаны прокламации и манифесты. План был таков. Сначала они должны были добраться до отрогов дикого Сихотэ-Алиньского хребта. Там Штихель, который был родом из этих мест, спрятал клад. Клад должен был обеспечить им звездную жизнь в райских кущах прогнившего чистогана. Все происходящее было на уровне песочницы, бутылки портвейна и гитары. Стоило попасть на Камчатку, на настоящий военный корабль, понюхать пороху – вся приморская чушь улетучилась. Профессор сразу забыл о первых днях, проведенных на флоте. Мозги вернулись на накатанные рельсы. Более того, Профессор, попав на лодку, весь наэлектризовался гиперпатриотизмом. Добрая улыбка дяди Сэма сменилась сатанинским оскалом, а вожделенные тертые джинсы превратились в липкий драконий хвост. Профессор хотел теперь в Америку, но верхом на ядерной торпеде. Но в братстве оказался человек, который относился ко всему вышесказанному серьезно. Звали курсанта Малыш. Он был выше своих товарищей на голову – очень худой, долговязый человек. Общее отклонение от стандартов дополняли: желто-зеленый цвет лица, как у утопленника, мясистый нос, похожий на клюв марабу, и огромный размер ноги. Громила-малыш не предал свои убеждения. Впрочем, дизельная лодка, куда попал после учебки курсант, с ее жесткой годковщиной, жуткими условиями жизни и всеми пороками социалистического строя, не способствовала этому. Пока Профессор на атомной лодке на обед получал походные сто грамм, мазал булку шоко-

ладом и икрой, развлекал друзей, сочиняя юмористические рассказы, – Малыш варился в адском котле. Он плавал в луже масла и конденсата, получал регулярно в зубы и задыхался от нехватки кислорода. Плюс дизель вечно находился на грани взрыва, переборки текли – кормили баландой. Профессор как-то приходил к другу на экскурсию: акустик был потрясен условиями, в которых несли вахту моряки на дизельных лодках. Спали они не в каютах, а на торпедах; ели не на камбузе, а где придется; рубка акустика была так мала, что непонятно было, где здесь мог поместиться человек. Надо сказать, что у Малыша была плохая наследственность. Он был родом из Москвы, из бандитского района Марьина роща. Предки у малыша были все «голубых кровей». Бабушки и дедушки сгинули в лагерях, как раз рядом с Сихотэ-Алиньским хребтом. Сам Малыш был знаменитым фарцовщиком. Торговал закордонными пластами; обманывал лохов, сдавая им по спекулятивной цене джинсы «Орбита», выдавая их за фирменные. На гражданке курил только «Мальборо», общался с путанами в Интуристе, был знаком с самим Дином Ридом. Он единственный понимал, что почем на «диком Западе». Малыш цитировал Севу Новгородцева и мог на карте Нью-Йорка показать Гарлем. Он долго ждал, что скоро заговорщики начнут действовать. Но товарищей разбросало по разным флотам и связь с ними прекратилась. Мятежники напрочь забыли о своих опасных планах. Тогда матрос решил действовать в одиночку. Собрал ценные вещички, перелез через забор,

128

129

окружавший военный порт, и пешком двинулся к китайской границе. Благо от Владивостока, где их древнее корыто заделывало очередную пробоину, до границы всего шестьдесят километров. Малыша, спокойно шествующего по вскопанной полосе, отделяющей СССР от Китая, арестовали пограничники. В рюкзаке начальник заставы нашел манифесты тайного общества, карту США и список подпольной группы. Особый отдел праздновал победу – раскрыта опаснейшая шайка шпионов. А Малыш не долго думая намылил веревку и был таков. Гнилая веревка, конечно, вовремя лопнула под тяжестью несуразного двухметрового тела. Матросик повалился, пуская пену изо рта под ноги комиссии, прибывшей из особого отдела Тихоокеанского флота. Несчастного пожалели. Записали как психбольного и отправили лечиться. Попутно выудив у него подробную информацию о заговоре курсантов. Наш предводитель, конечно, всех сдал. Больше всего пострадал несчастный Штихель. Он подвизался все три года в секретном отделе штаба флота. Матрос как сыр в масле катался – красную икру на черную намазывал, запивая коллекционным Мукузани. Образцовый старшина первой статьи у адмиралов на банкетах танцевал «Яблочко». Даже сватался к дочке командира дивизии. Но добрались и до Профессора. Не велика птица, но пощупать надо его гнилое нутрецо. Короче, следователь открыл свои карты. У него даже джокера не осталось в рукаве. Профессор был доволен

– складки на лбу расправились, настроение подскочило, мир вернулся – как будто и не было этой бессонной ночи. Он вообще забыл, что он полгода находился во Владивостокском учебном отряде. Оказалось, каяться не в чем. Учебкинские грешки не казались матросу фатальными. Небо в клеточку медленно поплыло, зацепилось за колченогую табуретку, крякнуло и рассыпалось в пыль. Профессор выпрямил грудь колесом, размял затекшие ноги и приступил к пламенной речи. Смысл был вот в чем. Наши враги капиталисты пошли в зад – давить, душить гадов. Партия и правительство да будут славиться в веках. Любимый Михаил Сергеевич и все прочие – от дедушки Ленина до дядюшки Брежнева, наши бессмертные боги, а Карл и Энгельс вместе с Гагариным стучат в наших сердцах. – Пошлите меня на передовую – я кровью искуплю невинные детские шалости! – орал, выпучив глаза, Профессор. Следователь, кажется, даже испугался. Он никак не ожидал такой активности от этого вялого, сонного матроса. «Как бы этот тоже не повесился, – мелькнуло у лейтенанта в голове. – Именно такие психи неуравновешенные портят нам показатели. Каждый повешенный портил доброе имя части. А офицеры могли лишиться карьеры, премии, тринадцатой зарплаты. Тут суровый особист изменился в лице. Он стал ласковым, добрым, просто сладкий пирог, упавший в темный

130

131

колодец. Угостил сигаретой с фильтром и разрешил сидеть нога на ногу. «Напиши, дружок, все это на бумаге». Затем высморкался, плюнул в корзину с бумагами и покинул Профессора еще на три часа. Профессор взялся за перо. Он был полон литературного порыва. Он писал о своей безмерной любви ко всему советскому. Ему не хватало слов – могучий, пламенный, стойкий, бессмертный, наисправедливейший, непогрешимейший, единственный, честнейший. Он вспомнил все, что он слышал на политзанятиях. Три часа прошло. А новоиспеченный Павел Корчагин дошел только до середины романа. Открылась дверь, и вошел следователь. Было заметно, что он измучен не меньше Профессора. Кажется, ему очень хотелось спать. Кадык его дрожал, в глазах стояли сонные слезы. Ни слова не говоря, он углубился в бумаги. А Профессор подкрутил дембельские усики и попросил еще пачку листов. Прочитав исповедь «заблудившегося в лабиринте, построенном врагами», лейтенант уставился на матроса. «Или псих или наглец», – подумал несчастный особист. Ему казалось, что над ним нагло издеваются. В глазах Профессора светилась собачья преданность и любовь. «Ну зачем же так-то, это даже лишнее, не надо так переживать...» – выдавил из себя лейтенант. В камере воняло мочой. Ночью Профессор проснулся, потревоженный тремя жирными крысами. Утром матроса вышвырнули на улицу. Он поплелся в казарму, увязая

в сугробах выпавшего ночью снега. В казарме Профессора ждал старый, измученный долгой службой пазик. Внутрь теплого помещения так и не пустили. А Профессор надеялся поспать и пожрать. Микроавтобус, сопровождаемый сочувственными взглядами братков, кряхтя, пополз в гору по направлению к киче. Стало ясно. ОНИ решили плотно не разрабатывать горе-шпиона. В виде профилактики просто пусть сгниет на киче. А ведь при старом режиме могли просто пустить пулю в лоб, где-нибудь в помоечном углу. По уставу максимальный срок наказания мог быть десять дней, но за любую мелкую шалость начкар* мог всегда добавить. Так и получалось: начкары менялись, а несчастный сидел и сидел в зависимости от директивы из центра. Кича располагалась на самом краю поселка Рыбачий. Она, обдуваемая всеми ветрами, кривобоко стояла у подножия сопки Лысая. Внешне здание напоминало огромный общественный туалет или провинциальный телефонный узел. Эта лишенная окон постройка, зимой стояла занесенная по крышу снегом, а летом утопала в зарослях бурьяна и ядовитого борщевика. Вдоль коридора тянулись камеры: справа подследственные, ждущие своей участи; слева большие камеры для нарушителей воинской дисциплины. Подследственные сидели в одиночестве с комфортом, замурованные тяжелыми, словно в бомбоубежище, дверьми. Выходили они редко, в основном для общения со следователями. Делились они на две породы. Первые – коренастые, лишенные шеи и лба, с тяжелым кровожадным взглядом из-под

132

133

нависающих бровей. Они походили на голодных мутантов: тихо сидели в углу каморы. Вторые напоминали трагичных героев Федора Михайловича: всегда худые как вешалки, с длинной, украшенной острым кадыком шеей, с блуждающим безумным взглядом. Эти нервно ходили от стены к стене: по мрачному роверину глухо разносились шаги. Почему-то одеты преступники всегда были не по росту. В общей камере, рассчитанной на двенадцать человек, сидело всегда в два раза больше. Ночью караул вытаскивал из пазов длинную арматуру, и на массивные козлы падали тяжелые полати. Днем же матросы валялись зловонной кучей на бетонном полу. Помещение практически не отапливалось, шинели выдавались только ночью. Единственная радость – смотреть телевизор, круглое отверстие в потолке. Иногда можно было увидеть промелькнувшую птицу. Стены зимой были покрыты льдом, а летом по ним текла ржавая жидкость. Периодически в железной переборке лязгал круглый глазок. В отверстии появлялось всевидящее око. Заключенные замирали в тех позах, в которых их застал прилежный надзиратель. Профессора встретили в камере овациями. За три года неугомонный, всегда готовый к приключениям матрос посетил сей скорбный дом не однажды. Он попал сюда первым из призыва, прогневив командира своей полной безответственностью, приведшей к потере портфеля с секретными документами. Жизнь экипажа ПЛ локализована: в море не бывает свободного времени, матросы

нечасто вспоминают о друзьях, оставшихся на суше. Если корабль в доке или на дальнем пирсе, незаметно уйти к соседям сложно. Только на губе уйма времени для общения. Из грязной, серой массы торчали радостные чумазые рожи. Вот Кабан: Профессор познакомился с ним когда курсантов волокли из Приморья на Камчатку для распределения по экипажам. Бакир: с ним акустик спал три дня на пайолах в трюме, когда был прикомандирован к дружественному экипажу вместо заслуженного отпуска. С Кальмаром Профессор ловили лосося в доке. Что ни персонаж, то история, достойная романа. Профессора окружили старые друзья. Моряк кратковременно пересекался почти с каждым заключенным. Непредсказуемые пути неизбежно соединяются на киче. Самое лучшее, когда сидишь на киче, это вырваться за ее пределы – получить наряд на работу. Если продуктовая база, склад, грузовой порт или адмиральская дача не прислали заявку, можно вешаться. День превращается в пытку. Заключенные бегают с выпученными глазами по кругу. Довольный каплей, сидя с цигаркой на ящиках из-под снарядов, командует: «Вспышка справа, вспышка слева». Матросы по команде падают на бетонные плиты плаца. Кто замешкался – получай штыком в зад. Гады* и сапоги ненавидели друг друга. Моряки на базе смотрели на солдат как на мусор, те платили им тем же. Зато сапоги могли вволю издеваться над высшей кастой на киче – караул чаще всего был армейский. Можно представить, с какой радостью лейтенант внутренних войск валял героев

134

135

в грязи, а лютый сапог всаживал им штык в зад. Понятно, что солдату попасть на флотскую кичу было равносильно самоубийству. Особой популярностью пользовались солдатские шинели, которые были гораздо теплее матросских: эта роскошь доставались самым заслуженным узникам и, конечно, не их владельцам. Несчастным солдатам приходилось спать без одеяла. Любое нецензурное слово или косой взгляд в сторону караула заканчивались экзекуцией. Обычно залетчика отправляли искать золотую жилу. Гальюн на киче был построен еще во время Русско-японской войны, поэтому давно не вмещал урожая фекалий. Особо отличившиеся, под присмотром свирепого штыка, должны были равномерно распределять накопившиеся сталактиты. Утром, после пытки на жестких нарах или вообще на бетонном полу в холодильнике, все с надеждой ждали, какая будет работа. Если везло, моряков на весь день отправляли в город. Грязные, небритые, лишенные ремней тянулись заключенные во все стороны от кичи. Спереди и сзади их сопровождал караул с карабинами наперевес. Профессор больше всего любил, когда их с Кальмаром отправляли в порт. Хотя часто приходилось таскать на горбу тяжелые бочки с жиром или селедкой. Однажды дно у бочки выскочило и рассол вылился Профессору за шиворот, а одна селедка запрыгнула ему за пазуху. Все оставшиеся дни заключения Профессор смердел едким запахом. Несмотря на тяжелый труд, в порту было интересно. Кра-

ны, похожие на жирафов, кивали железными головами. Дымила военная эскадра на рейде. На горизонте поднималась к небу пирамида Ключевской сопки. Иногда, когда работа заканчивалась, можно было отправиться на экскурсию. Профессор посетил огромный плавучий город – океанский танкер. Он исследовал полузатопленную списанную лодку. Попал к друзьям из учебки на торпедный катер. Штыки опасались профессорского авторитета – позволяли ему многое такое, что другим было запрещено. Самый вышак был наряд на адмиральскую дачу или в магазин. Сердобольные жены и дочери командиров жалели несчастных, оторванных от родины сынков. Всегда кормили до отвала, а то и рюмочку могли поднести. В магазине в общак попадало все, что можно было легко стибрить. Из подобных походов заключенные возвращались отогретые, сытые и слегка пьяные. Отбивка ко сну сопровождалась обязательным ритуалом. Перед открытой клеткой заключенный должен был раздается догола. Затем штыки изучали самые недоступные места испытуемого на предмет спрятанных сигарет. Через процедуру пропускали всех узников. То есть все тридцать сокамерников по очереди проходили подобное испытание. Но самое удивительное: на горе караула через десять минут после того, как бряцала щеколда двери, камеру заволакивало дымом сигарет. Начальник караула готов был озолотить того, кто откроет ему секрет. Но загадка оставалась без ответа. Караулы менялись, уходили отсидевшие свой срок друзья, приходили новые. А Профессор все сидел. Ему добавляли

136

137

срок за щетину на щеках, за отросшие патлы, причем ни ножниц, ни бритвы в камере не могло быть по определению. Бриться, стричься можно было только при удачном распределении на работы. Но Профессор давно не выбирался за железные, покрашенные в зеленый цвет ворота кичи. Роба вся пропиталась жиром и грязью – завелись мондовошки. От постоянного холода и сырости ныли суставы, стреляло в ушах и позвоночнике. Профессор медленно, но верно превращался в животное. Время остановилось. Казалось, на плац, истоптанный гадами, опустилась вечная зима. По телевизору уже неделю не показывали птиц. Но когда надежда на освобождение оставила узника, выглянуло солнце, застучала по крыше капель. За день в дырке на потолке промелькнуло аж пять птиц. И наконец явился мичман Крякин с приказом вернуть на лодку залетчика. Корабль уходил в море – в последнюю для Профессора автономку.

138

ЧУДЕСНОЕ ИЗБАВЛЕНИЕ M – мое судно остановлено и не имеет хода

Швартовщики привязали «букашку» к пирсу и наконец по трапу выбрались на берег, который не оправдал ожиданий – качался и пульсировал так же, как и палуба корабля. Их радовало все: щепка, застрявшая в трещине ограждений, пыль, оседающая на одежде, даже холодный ветер и мокрый снег. Для Профессора это был последний поход – прошло три года службы, он отдал родине все до последней капли: побывал в трех автономках, в общей сложности год провел под водой. Ни разу не был он в отпуске. Служба была подобна американским горкам: стоило ему отличиться в походе, заслужить всеобщее уважение, получить в награду долгожданный отпуск – как он по приходу на базу совершал нечто ужасное, что повергало офицеров в полное недоумение. И вот столь заманчивое путешествие к дому сменялось препровождением «смешного» на кичу: искать золотую жилу, получать от караульных штыком в зад, разгружать баржи и питаться баландой. Сейчас матрос был на самом лучшем счету у командиров: он обнаружил вражескую лодку, он проявил верх альтруизма и послушания. Акустик смиренно терпел несносного Крякина – ни разу не треснул старого мичмана наушниками по репе. Так держать. Он возьмет себя в руки. Ибо заветный дом нарисовался совсем близко. Готовился к дембелю не только наш акустик. Ребятам, 139

пришедшим на корабль раньше Профессора, не повезло. Корабль ушел в поход как раз тогда, когда прозвенел их последний звонок. Заменить их было некем: ведь они были настоящие, соленые морские волки. Их было много. А молодежь приходила на смену все больше или дикая, из дальних селений, или какая-то мешком пыльным огретая по голове. Видно, начавшаяся перестройка научила ушлых ребят косить от армии. Приходило новобранцев мало. Кто же захочет служить три года. Цензура слабела, и в прессу просочились сведения о затонувших ПЛ. Вот и отправились ребятки в море на второй срок. Так у них вместо трех получилось три с половиной года службы. Ночью, когда улеглись все страсти, касающиеся перевода корабля в спокойный домашний режим, в каюту к Профессору постучали. В корме ждали акустика: надо было отпраздновать счастливое избавление. Ветеранов списывали на берег, а затем они разбегутся по дальним точкам доживавшего последние деньки Союза. У всех было приподнятое настроение. Профессор после первых трех рюмок пытался остановиться. Но какой там! Это же надо понимать – три с половиной. А потом теплая волна захлестнула, в мозгах поплыли розовые звезды алкогольного тумана. Сказалось напряжение дальнего похода, и скоро Профессор потерял счет баночкам ядреного, обжигающего горло спирта. За полночь все расползлись по шкерам. А Профессор отправился заступать на верхнюю вахту*. С непривычки тошнило. Узкий коридор качался, тусклые

лампы складывались в разноцветную мозаику. Акустик решил освежить голову в гальюне. Только он спрятался в тесном помещении, в переборку постучали. «Товарищ матрос, откройте! Преступник, корабль еще на боевом дежурстве, а вы за старое». Дальше разобрать слова было трудно. Следовал нечленораздельный поросячий визг. Крякин! О, ужас! Какая гадина настучала? Злой гений всей службы, грязная ищейка выследила свою жертву. Все несчастья Профессора были связаны с этим именем КРА – КИН. О, если бы не этот дохлый сморчок, Профессор был бы лучшим. Были на корабле залетчики и покруче Профессора, но у них не было Крякина. Матрос вздохнул поглубже, задержал дыхание и толкнул переборку: послышался хруст и писк. Акустик вышел в коридор. Во мрак уходили ячейки кают пятого бис-отсека. В конце коридора маячила горбатая фигура злосчастного мичмана. Старик скулил, вытерал кровавые сопли и сотрясал воздух тщедушным кулачком. Видимо, тот приложил ухо к щели железной переборки и жадно вслушивался, копя информацию для очередного доноса. Наверно, Профессор нечаянно ударил мичмана металлической ручкой, герметизирующей гальюн. «Бог с ним», – решил матрос и отправился в центральный получать калашников. Печальный акустик надел тулуп и застегнул все пуговицы высокого воротника. Так, что торчал только нос. Выпучив глаза, совсем прекратив дышать, расписался за автомат и патроны в вахтенном журнале. Дежурный мичман

140

141

удивленно посмотрел на закутанного матроса. Ведь на улице было не так холодно. Профессор пробурчал чтото: «Простуда, поход, так, так». Неуклюже полез в люк на воздух. Дуло автомата мерно считало металлические ступеньки. «Вроде здесь пронесло, мичман не учуял алкогольных испарений», – подумал слухач. Аккуратно по скользкому трапу матрос выбрался на пирс. На улице было не холодно. Ветер гнал по железному настилу обрывки магнитофонных лент. Где-то распотрошили бобину, служащую памятью в мозгах корабельной ЭВМ. Профессор заглянул в полосатую будку. Убогий домик, сваренный из листов железа, спасал матроса от непогоды. А погода на Камчатке часто была скверная. Профессору приходилось торчать в нем иногда по восемь часов, а на улице была температура минус тридцать. Дул бешеный ветер, словно мелкие гвозди он вколачивал в лицо ледяную крошку. Полосатую будку караула накрывало ледяными брызгами. Соприкасаясь с задубевшим ватником, вода замерзала и горохом сыпалась на металлическую палубу пирса. Верхневахтенный вжимался в раскрашенное зеброй тело железного домика, но ветер постоянно менял направление. Акустик, словно пес, крутил тяжелую будку, пытаясь развернуть ее входом от ветра. Это было комичное и совершенно бессмысленное занятие. Старички часто забывали сменить карася, и Профессор стоял, засунув под мышку замерзший автомат, до утреннего подъема флага. Однажды, когда лодка стояла на последнем пирсе, к акустику в гости пришла рысь. Место было глухое, удаленное 142

143

от порта, где на приколе стояли корабли дивизии и штаб Сразу за пирсом начинались дикие сопки. Профессор обрадовался нежданному гостю, но на всякий случай снял автомат с предохранителя. Матрос и зверь долго смотрели друг другу в глаза. Кисточки ушей у кошки нервно дрожали, она резко водила обрубком хвоста, в бездне звериных глаз горел желтый огонь. «Кис-кискис», – ласково позвал верхневахтенный. Дикая кошка возмущенно фыркнула и важно ушла в корму: туда, где пирс обрывался в воду. Профессор решил сопровождать свою неожиданную гостью. Видимо, она не желала дружить с замерзшим часовым – устала от чрезмерного внимания; прыгнула на лед и исчезла на другой стороне бухты. На девственной поверхности снега осталась только цепочка следов. А может, это приснилось? Часовой часто терял ощущение времени и пространства. Он впадал в забытье, в состояние между сном и бодрствованием, часами находясь в галюцинаторном эфире. По сопкам шастали великаны, один приблизился и сел на домик КПП. Он сортировал стада, собравшиеся около его ног: коров и овец ладошкой пихал в сторону сопок, а верблюдов и лошадей аккуратно двигал на пирс. Прямо на Профессора неслась электричка. В последний момент перед столкновением матрос сбрасывал с себя бред. Сопки двигались, великаны рассыпались в прах. Фонарь несущегося поезда возвращался на свое штатное место – одинокую мачту на берегу. Однажды Профессор стоял на вахте, мяукал под нос ду-

рацкую матерную песенку, считал от нечего делать чаек в небе. Вывалили годы и давай Профессору то в зубы, то в дышло. Матрос глазами хлопает, ничего понять не может. Оказывается, его за одеколоном посылали. Он принес, да вручил, растяпа, в присутствии мичмана. Выдернули магазин из автомата и ушли. Испугались, как бы молодой сгоряча кого-нибудь не пришил. Профессор поплевал кровью на белый снежок. Глупо как-то с автоматом без магазина. Но в конце вахты вернули патроны. Тут-то Профессор их всех на пирсе и положил. А шоб не рыпались! Профессор пнул гадом сугроб внутри будки. Под снегом валялась промасленная ветошь, недоеденная булка и брошенный ПДУ. В дальнем углу стояла коробка с регенерацией, служившая, видимо, баночкой для предыдущего постового. Матрос ткнул дулом автомата в полосатый лист – раздался глубокий пронзительный металический звон. С противоположной стороны ответили. Там в аналогичной будке прятался сосед. С противоположной стороны притулилась «раскладушка»*, казавшаяся крошкой рядом с могучей «букашкой». Из будки-близнеца, пыхтя, вывалился толстый матрос. Профессор не поверил своим глазам. Это был старый кореш – акустик Маус. Братки обнялись. Маус с восторгом втянул носом-картошкой амбре, витавшее вокруг Профессора: «Ну, брат, от тебя шмаляет – как в баре». Маус уже два месяца торчал у пирса, и верхняя вахта ему порядком надоела. «Непорядки с реактором. Да и вообще старушку хотят списать

144

145

на металлолом», – сетовал он. «Ну, а как ты, как Азиат, Шпинь и Бэк? А тут такой подарок – кореш в алкогольных парах». Профессор поведал о своих злоключениях, связанных с Крякиным. «Да, дело дрянь! Проблемы фактически! Плохо, реактор не вывели. Могут накатить по полной катушке». Они еще раз обнялись. Поплелись в корму. Там что-то плескалось около винтов. «Давай поймаем диверсанта, – предложил Маус. Замполит на политзанятиях сказал – ими забита вся бухта. Вытащим япошку на пирс, накостыляем ему, отберем у него акваланг и подводное ружье. Глядишь, тебя помилуют. А может, орден дадут». Долго бросали спички в темную воду. Вокруг винтов кувыркалась стая тюленей. «А помнишь, как на киче сидели. Как генеральская жена нас спиртом угощала? Как бегали к девчонкам в пансионат, заперев караульного в подсобке магазина? А медведь?» Стояли вместе в доке. Ушли в самоволку порыбачить. Долго продирались через джунгли. Нашли прекрасный пляж на берегу залива. Только забросили удочки, вдруг треск. Из кустов прет бочка с глазами. Маус брык и притворился мертвым. А Профессор в море побежал. Бежит и орет, словно его подстрелили. Споткнулся и грохнулся головой в омут – только брызги в разные стороны. Мишка, видимо, тоже струхнул от такого беспредела: развернулся по-военному на одном месте и драпанул обратно в сопки. Только белый мех под хвостиком долго был виден. Далеко у КПП появился свет фонарика. Проверяющий.

Друзья двинулись к своим «зебрам». Профессор не открывал рот. Маус проорал банально: «Стой, кто идет?» Проверяющий вихрем заскочил на трап и свалился в люк. Вышел через час. Весело помахал рукой Профессору и нетвердой походкой удалился. Год назад Профессор напугал пьяного химика, возвращавшегося с земли на борт. Надоело тискать автомат, набитый железными пчелами. Он запустил наконец-то одну в морозное камчатское небо. Вышло все по уставу. Ибо химик категорически отказывался сообщать свои личные данные. На трапе появился Пилотка. Весь корабль уже знал о ЧП на борту. Профессор полез во чрево, роняя налипшие на гады снежные мякиши на площадку верхнего люка. Ох, как не хотелось спускаться. Внизу его ждали замполит и великолепный мичман Крякин. Последствия могли быть самые ужасные. Дизбат? Зона? И это все, когда осталось два месяца до встречи с домом! Профессор, поскользнувшись на последней перекладине, с шумом приземлился на тесный пятачок у входа в центральный. Прямо в объятия к замполиту. «Ну, Профессор, а ноги-то не держат». Замполит светился счастьем, от него пахло только что съеденными котлетами. «После ужина милости просим ко мне в кабинет!» – так офицер называл свою убогую каюту. Обдумывая сложную ситуацию, матрос поплелся на камбуз. Несмотря на паскудный нрав, замполит, кажется, чемто выделял Профессора из общей массы. Но в то же время был совершенно непредсказуем. Его поступки впрямую

146

147

зависели от качества пищи на камбузе. Все матросы и мичмана сочувствовали Профессору. Обсудили, как выкрутиться из идиотской ситуации. Не чувствуя удовольствия от еды, акустик впихнул в себя птюху и поплелся в кают-компанию. Поднимался по трапу, как на Голгофу. В конце длинного стола важно восседал замполит. Справа вольготно развалился начальник РТС, отношения с которым были практически дружеские. Слева сидел, обложившись почему-то папками, помощник командира. Профессор стоял, повесив голову, пытаясь всем своим видом изобразить раскаяние. Минут пятнадцать ушло на перечисление грехов, совершенных акустиком. Про заслуги не вспомнили. Все загадочно качали головами. Резюме было несложное: «Суши сухари, Профессор». В плане борьбы с неуставными взаимоотношениями, начавшейся в перестройку, считалось хорошо посадить дватри матроса в год. Сажать можно было практически любого. Объяснить годкам, что они, претерпев всю прелесть поддерживаемой офицерами системы угнетения карасей, теперь должны вместе с молодыми драить палубу и ходить строем, было крайне сложно. Но у Профессора в экипаже норма была выполнена. Правда, и случай акустика был нетипичный. Профессор бродил по турбинным отсекам в одиночестве. Голова работала как скороварка, распертая перегретым паром, – созрел план. Матрос отправился каяться к розовощекому начальнику РТС. Тихо поскребся в каюту. Переборка открылась. Капитан

третьего ранга лежал на коечке, держа вверх ногами роман Пикуля. Версия была такова. Довольно простая. Вернувшись из плавания, матрос, как обычно, получил пачку писем. Там были письма от друзей, учившихся в разных московских вузах и замышлявших психоделичискую революцию; от подруг, учившихся в других вузах, приглашавших на свадьбы, и, конечно, письмо от любимой. Которое Профессор дрожащими руками вскрыл и прочитал. В письме было страшное. Она его не дождалась. Белый свет померк. На секунду матрос потерял сознание. И, конечно, как это было в традиции на кораблях военно-морского флота СССР, пошел искать веревку. По пути зашел в каюту и для храбрости выпил флакон одеколона «Ландыш». Несчастный Профессор спрятался в туалете пятого-бис отсека, встал на стульчак, надел на шею петлю и уже хотел сигануть вниз – тут все дело испортил злополучный мичман, нарушив ход мероприятия. Если бы он держал свое ухо не так близко к переборке, то дверь, которую в состоянии аффекта толкнул акустик, не задела бы заслуженного моряка. На вторую попытку сил уже не было, и несчастный Профессор уныло поплелся на вахту. Тут акустик выдавил из себя целый град слез. И положил на стол конверт со свежим штемпелем, а в нем короткие строчки: «Прости, милый «Валера красный». Я тебя люблю. Но жизнь оказалась не сказкой. Выхожу замуж. Твоя Лизон». У начальника РТС тоже выступили слезы на глазах. Капитан третьего ранга, как мог, успокоил несчастного.

148

149

Погладил его по бритому затылку. Отобрал шнурки и ремень и запер в каюте – пошел доложить. Повешенный на корабле – это для имиджа еще хуже, чем внеплановый заключенный. Видимо, пошел к командиру, слово которого было непререкаемо. Затем произошло событие, которое Профессор впоследствии вспоминал не без стыда. На построении, во время подъема флага, командир отозвал Профессора в дальнюю часть пирса. Командир, которого, безусловно, Профессор уважал. Это был настоящий моряк. Он сочувствовал акустику. По-отечески отчитал: «Ты же мужик, моряк. Де держись, не кисни. На наш век баб еще хватит». У Профессора покраснели уши. Но приходилось строить из себя убитого горем идиота. Впрочем, сажать будущего известного писателя за пару стаканов спирта? Выпитого с братьями, с которыми расстаешься навеки. Это разве по моряцски? Так все и закончилось. Правда, ни начальник РТС, ни замполит не поверили профессорским байкам. Замполит сурово тряс указательным пальцем. А начальник до последней минуты расставания пытал: «Я никому не скажу. Расскажи, как состряпал это дельце». Никто не верил, что бравый залетчик – ПРОФЕССОР, веселый неутомимый выдумщик – способен надеть себе веревку на шею. Но Профессор молчал как кремень. До дома оставалось два месяца. Все кончилось благополучно. Экипаж прилетел в Прибалтику осваивать новые секретные системы. Профессор же сел в купе московского поезда и был таков. Письмо Лизон прислала в самом начале службы. Остава-

лось только вложить его в свежий конверт Яны. Она была старой школьной подругой, сидела с Профессором в школе за одной партой. Яна писала моряку регулярно все три года.

150

151

ПАНОПТИКУМ O – человек за бортом

Профессор сидел на вахте в полном одиночестве. Мичмана Крякина вызвал к себе в центральный начальник РТС. Акустик остался один на один с океаном – с шумом кораблей, криками рыб и сотнями пульсирующих приборов. Матрос чувствовал себя хозяином рубки. Исчезло напряжение, от которого он не мог избавиться в присутствии старшего на вахте. В главном мониторе отсутствовало отражение серого, с зелеными кругами под глазами лица: в свои 32 напарник выглядел стариком; возможно, жизнь в замкнутом пространстве состарила тело мичмана и вконец испортила его характер. Раньше матрос нес вахту с мичманом Молодецким. Юноша был на год моложе Профессора. Он променял профессию жокея на погоны с двумя маленькими звездочками – погнался за длинным рублем. Даже во сне напарник бредил ипподромом, конями и каким-то дядей Тоней. После тесного общения с наездником Профессор вернулся домой экспертом в области тотализатора. Акустики ходили на вахту как на праздник. Конечно иногда дружественная возня доходила до серьезной потасовки. Это случалось, когда старший по званию задирал нос и пытался командовать. Но помутнение в мозгу у начинающего службу мичмана быстро проходило. Командир решил разделить друзей и вернуть боевое дежурство в сферу сугубо профессиональную. К Профессо152

153

ру приставили надзирателя. А к мичману молчаливого, исполнительного акустика Гыгина. Так соседом Профессора на вахте оказался развалина Крякин. Старый крот прослужил на лодке одиннадцать лет и через год собирался на пенсию. Пакости были его страстью. Как лиса мичман крался по кораблю в надежде застать матросов врасплох. Крякин ненавидел неорганизованного Профессора. Противостояние доходило до драки на наушниках. Стоило профессору слегка закемарить на вахте, он тут же получал увесистый щелбан по носу. От такого унижения у матроса сводило челюсти. Когда же засыпал Крякин, Профессор не решался буцать его. Подлый старикашка тотчас бежал к командиру жаловаться. А жизнь Профессора на воле итак, в силу ряда провинностей, висела на тонкой ниточке. Но боги услышали молитву – Крякина уже три часа не было в рубке. Никто не мешал слиться с подводным эфиром. Приборы стали органами чувств, по венам щекотно побежал электрический ток, глаза превратились в наружные телеантенны. Профессор видел, слышал, чувствовал все, что творилось в водной толще вокруг легкого корпуса. Он стал похож на большую рыбу. Тело покрылось серебряной броней: смесь плавников, мощного эластичного хвоста и человеческих мозгов помчалось к мерцающей солнечными бликами поверхности моря. Совершая головокружительные виражи, рождая плавниками воронки водоворотов Профессор наслаждался новыми возможностями. Вокруг пели киты. Касатки проносились мимо

со свистом снаряда, выпущенного из пушки. Кит горбач имитировал звуки летящих вертолетов. Зло шипели барракуды, увертываясь от стремительно несущегося ввысь Профессора. Давление выбросило обтекаемое тело из глубины на поверхность океана. Человек-рыба плюхнулся в пузыри крутящихся вокруг волн. На поверхности бушевал шторм. Черные тучи висели низко над водяной пустыней, протянувшейся от Огненной земли до острова Суматра. Моросил мелкий дождь. Валы-исполины поднимались на высоту десятиэтажного дома. Они, дотянувшись до свинцовых туч, с грохотом рушились, рассыпаясь мириадами брызг. Профессора швыряло, крутило, как плюшевую игрушку в утробе стиральной машины. Он потерял ориентацию в пространстве – не понимал где голова, где хвост. Как хорошо было в брюхе подводной лодки – сухо и покойно. Он вывернулся из-под набегающей волны и снова поплыл на глубину. Туда, где в толще воды темнел резиновый корпус субмарины. Давление все сильнее сдавливало новое тело Профессора. Он работал плавниками из последних сил, ввинчиваясь в толщу воды. Вот уже мелькнули во мгле шахты торпедных аппаратов. Профессор без труда просочился в пространство между легким и прочным корпусом. В нишах шевелились швартовочные концы, скрученные в бухты. Баллоны воздуха высокого давления, покрытые синими полосками, похожие на тельняшки, чередой уходили в корму. В белом тумане светящегося планктона тихо парила забытая боцманом лопата. Вот что стучало в

154

155

наушниках, нарушая акустическую безопасность, демаскируя корабль на радость вездесущему противнику. Затем конус акустической антенны – сотни серебристых датчиков, и наконец желтый свет первого отсека. В первом на верхнем ярусе царство торпед, внизу в трюме ящики, манометры, груды спасательных костюмов, тяжелые дыхательные аппараты ИДА-59. Корабль по три раза на дню сотрясают аварийные учебные тревоги – тогда приходится напяливать на себя водолазный костюм. Неуклюжие резиновые пентюхи, топая десятикилограммовыми стельками по палубе, мечутся в тесном отсеке: не могут подняться, подобно средневековому рыцарю, закованному в железную броню и упавшему с лошади. В зеркальных поверхностях отражаются красные маски с окулярами очков и с железной пипкой на лбу. Ужасно деловые резиновые люди тушат несуществующий пожар и бодро докладывают о своих успехах и о пострадавших. Здесь недавно поступивший из учебки акустик Бабка, спрятавшись в паутине труб и проводов, выкурил папироску. Вахтенный учуял запах гари и немедленно объявил аварийную тревогу – пожар в отсеке. Через минуту половина команды корабля, вооруженная брандспойтами, тушила нарушителя. Жизнь матроса дала крен. Дымить в отсеке – это все равно, что растоптать самое святое. На несчастного ополчился весь корабль. Его приходилось водить на камбуз под конвоем. Офицеры побаивались за его здоровье. Бабку в следующую автономку не взяли – преступника списали на базу. Профессор несколько раз встречал его около контейнеров с мусором. Бабка как-то

стал выше ростом, на лице появился здоровый румянец: теперь он мог дымить где угодно. В первом – злополучный гальюн. Ходят слухи, что он убивает фекалиями. Дело в том, что цистерна, предназначенная для утилизации экскрементов, за долгие месяцы похода заполняется полностью. Трюмный вешает табличку, если не забудет: «Гальюн под давлением». И на глубине, предположим, 300 метров, вахтенный выдавливает содержимое за борт, нагнетая давление в системе выше забортного. Если в этот момент оказаться внутри сортира, то можно по неопытности вызвать выстрел фекалий на себя. По кораблю ходят слухи о том, что сам замполит однажды попал в западню. Несчастный, избитый катяхами, долго орал: «Душ, душ, душ...» Что же ждать от молодых матросов? Они боялись сортира-убийцу ужасно – воздерживались от отправления естественных надобностей. Приходилось их отлавливать и гнать в направлении первого отсека тумаками. На нижней палубе проводили политзанятия. Пока замполит сонно бубнил: «КПК...КПК...РСДРП...СС...ЦК КПСС», – в дальних пределах Профессор зачитывал товарищам очередную главу из эротической повести, действие которой разворачивалось непосредственно на лодке, да еще во время ядерной войны. Помощник командира, подкравшись с тыла, накрыл всю компанию любителей словесности. Профессор в очередной раз был строго наказан и лишен спиртного. Офицеры же собирались кучками по углам и перечитывали потрепанную тетрадь, зажимая ладошками рты.

156

157

Наверх проход был закрыт. Там жили ядерные торпеды и торпедисты. Развалясь в кресле, их охранял Велвел из Биробиджана. Часовой был вооружен огромным кинжалом. Вел был интеллектуалом. Он писал патриотические стихи и как семечки разгадывал любые кроссворды, рисовал серп и молот в газету-молнию. Длинный, худой, носатый – казалось, он витает где-то в небесах. Так как торпеда за все три года службы ни разу не сдвинулись с места, торпедисту ничего не оставалось, как лузгать все книги подряд. Он полностью выпил библиотеку дивизии ПЛ до дна. У Велвела всегда можно было спрятаться – выпить чаю и послушать пространные рассуждения о том, как герцог Виттенбергский руками выкопал Беломорканал в 19 веке. Вращая рычаг тяжелого ворота, Профессор отдраивает тяжелую переборку и попадает во второй отсек. Отсек небольшой – акустическая рубка, аккумуляторная яма, жилые каюты. В трюме электрик Петя-старый сеет на свинцовом поле аккумуляторной ямы медные корешки и пластиковые датчики. Он ездит по рельсам в тележе в узком проеме, ловко увертываясь от плафонов аварийного освещения. Можно поднять люк и свистнуть в тяжелый желтый мрак. Заскрипят колеса тележки, и из норы появится Петина всегда радостная физиономия. Матрос был родом из поселка Усть-Кия Хабаровского края и напоминал внешним видом крошечного буддийского божка. «Привет, Старый!» Узлы морщинистого лица расправляются в лучезарной улыбке: «Нихао, Профессор».

Петя провел свое детство на берегу Амура и Сунгари, где играл цветными камушками с китайскими ребятишками. Из окна своей хаты будущий хранитель электричества видел пагоды китайской деревни Хайцин. На средней палубе – каюты и выгородоки, набитые водолазными костюмами и чугунными заплатками. Внизу живет командир. Об этом только шепотом... У него комфортабельная двушка с джакузи и холодильником – прихожая, кабинет и спальня. Человек-рыба старается проскользнуть незамеченным. «А, Профессор, ну-ка расскажи, как ты бабочек ловил, как ты пригласил к нам на корабль стриптизерш? Ясно, придется драить командирский гальюн! Сначала был командир старичок. А может, его так согнули 25 лет подводной жизни. Он ходил угрюмый – из-под кустистых бровей сверлил своим рентгеновским аппаратом Профессора, насквозь проникая до самых печенок. Но после того как корабль налетел, «со всей дури», на подводный вулкан – капитан исчез. И появился подтянутый, весь с иголочки, с усиками белого офицера – новый. Он всегда свысока шутил с Профессором, поигрывая железными мускулами. Профессор мог подколоть любого на лодке, даже офицеры не были исключением. Но свежий капитан вселял в матроса священный трепет. В его присутствии Профессор только кряхтел или мычал. Над командиром жил Профессор с братками, команда младших офицеров РТС и особист*. Комната особиста скрывалась за белой железной дверью. Никому не известно, что там творилось. Порой оттуда

158

159

доносился странный шум – казалось, яростно комкают бумагу, скрипят перьями по картону. Особист был веселый, коренастый и лысый, как бильярдный шар. Он вечно слонялся со своим закадычным другом доктором по кораблю или сидел за шахматной доской в кают-компании. Вреда никому не делал. Шутил и рассказывал анекдоты, которых он знал массу. Каюта Профессора полностью копировала купе скорого поезда. От офицерской она отличалась отсутствием столика и секретера. В свободных от коек переборках имелись крышки, напоминающие створки шкафа, они снимались, и за ними открывались внушительного размера пустоты, заполненные связками проводов, трубами, баллонами и прочими приборами. Здесь матросы прятали свои богатства: украденные при погрузке сгущенку, тушенку, вино или флакон одеколона. Там же хранились вещи, запрещенные на корабле: фотоаппарат, магнитофон, «гражданка»*. Подняв тяжелый люк, Профессор поднялся в акустическую рубку и плюхнулся в свое рабочее кресло. Рядом, посасывая микрофон, похожий на детскую погремушку, кемарил Крякин. Кроме жокея был еще мичман Богадельня. Он был похож на Дядю Степу которого ударили кувалдой по башке. Два метра ростом, всегда улыбался и старался ни с кем не ссориться. Командовал слухачами отличник Корчагин. Он всегда был бодр до паранойи, никогда не унывал – из него сыпались искры и валил дым. Розовое лицо светилось здоровьем, мышцы еще помнили скрип турника в училище,

а голова была готова пострадать за идею. У Корчагина была любимая книга – «Город солнца», утописта Кампанеллы. Читал он его в подлиннике и иногда в припадке патриотизма выкрикивал непонятную белиберду на тарабарском наречии. Профессора он любил за философский склад ума и непокорность. Но не переставал возмущаться его цинизмом. Иногда Профессор забывал, что перед ним главный: мог даже дружески пихнуть в ухо. Но вдруг в головке у Павла что-то щелкало – лейтенант становился высокомерным рабовладельцем. Но всегда быстро забывал о дистанции между командиром и подчиненным. Подобно крабу, Профессор боком перемахнул невысокий бортик и протиснулся в круглое отверстие. Он оказался под трубой, ведущей на поверхность океана. Люк над головой сдерживал тонны забортной воды. Во время редких всплытий на перископную глубину в верхнюю будочку забирался командир – глядел в перископ, бегая по круглому балкончику. Однажды Профессор уговорил командира дать заглянуть в вожделенное отверстие. Кэп сжалился. Но Профессор не увидил ничего сверхъестественного – только еле заметный фонарик на горизонте. Рыбак, блуждающий во тьме, – уверенно резюмировал командир. А Профессору показалось – просто блики от фонаря, светящего в рубке. Но он счел лучшим не перечить начальству. Когда корабль всплывает, в люк устремляется швартовочная команда. На мостик вылезает командир. Швартовщики, минуя обширный сарай, забитый спасательными плотами, бегут в корму и в нос готовить катушки и концы.

160

161

На верхней палубе капитанский мостик. В надводном положении капитан оттуда руководит движением корабля. Итак, центральный. Это просторное, вытянутое вперед помещение. Справа перед огромным экраном качается на стуле начальник РТС. Затем пульт управления ракетами и торпедами – в самом дальнем углу каморка штурмана. Слева боцман, как будто кол проглотил, важно сидит за штурвалом. Далее главный механик закрывает и открывает кингстоны. По центру командир и старпомы склонились над картой океанского дна. Начальник РТС типичный карьерист – стремительно мчится по служебной лестнице, уже капитан третьего ранга. Он противоречивая личность. Во внешности чтото старорежимное, но при этом вел он себя нарочито развязно. У него все валилось из рук и из карманов, иногда казалось, он витает в потустороннем мире. Лезет в межотсечный люк, вдруг размечтается и зависнет минут на пять. Он недолюбливал сознательного Корчагина – открыто издевался над лишенным цинизма лейтенантом. Кроме гигантского планшета, на котором акустик, словно в детской игре, отмечал вращающиеся вокруг лодки корабли и вражеские ПЛ, у начальника РТС был волшебный глаз. Над планшетом висел мутный экран, через который можно было увидеть поверхность океана. Но камеры, вмонтированные в легкий корпус, были далеки от совершенства – выполняли скорее бутофорскую функцию. Единственный раз за службу Профессор умудрился разглядеть в слепом глазу дохлого кита. У штурманов – заваленное картами и толстыми томами

подводных лоций помещение. Папа бобр со своими бобрятами шуршат карандашами по бумаге – на карте появляется линия, по которой продирается в толще воды наша подводная лодка. Управляет движением корабля боцман. Профессор не мог понять, как получается, что на всех кораблях и боцман, и его подчиненные все люди одной породы – обязательно рыжие и пузатые. Специально их что ли отбирают по внешнему виду? Могучий боцман легко гнул железный лом руками. Боцманенок был ему подстать: из-под тельняшки торчало пузо, на голове горел рыжий огонь, лицо украшали длинные ресницы, что у вашей буренки – плюс веснушки на лице величиной с копейку. «Вы видели такие веснушки»? Характер у этих слонов был добрейший. Большой ходил и вечно как-то театрально переживал: то у него метлу украли, то он потерял какую-то бесполезную гайку; и вот и ходит, и ходит – бубнит себе под нос. Малый был абсолютно неорганизован. Пошлют его туда – он точно придет в другое место. Попросят принести это – он или вообще забудет, или принесет совсем другое. Его ругают, а он хохочет. И эти монстрам доверили управлять кораблем. Правда, за штурвалом они становились профессионалами. Многотонные рули беспрекословно слушаются рычажков, расположенных в центральном. «Лево руля», – командует командир, боцман повернет рычажок налево. И гигантский подводный город справа обходит опасный подводный вулкан. В центральном – два огромных комплекса. Это похо-

162

163

жий на студию грамзаписи пост управления ракетным комплексом: тысячи разноцветных датчиков, рычажков и ползунков. За ним вечно скучает главный китаец, преклонного возраста мужчина с кустистыми бровями и носом картошкой. Ему ужасно хочется запузырить весь ядерный боезапас на головы коварным янки. А приказа все нет и нет. Уже десять лет! Второй – пост управления воздухом высокого давления, реакторами, турбинами – всей кровеносной системой корабля. Здесь нет ничего цветного: ручки из стали, датчики из стекла – похоже на модную современную кухню. Главный механик – очень деятельный, похожий на артиста Ланового офицер. Красавец механик был лишен отрицательных качеств – это пример идеального командира. В центре помещения ногу на ногу скучает командир, старпом или старпом по БУ. Они несут вахту по очереди: анализируют информацию, поступающую с боевых постов, развлекают экипаж учебными и боевыми тревогами, придумывают аварийные ситуации, объявляют приборки, швартовки, праздники, жрачку и кино. Корабль следует еще на базе утвержденным маршрутом. Весь левый борт занимает компьютер. Это лабиринт железных ящиков, проводов: груды перфокарт и магнитной пленки. Внутри железного ящика три офицера – толстый, худой и бородатый. У них нет подчиненных. Они ведут себя как бездетные родители. Им не надо держать субординацию. Толстяк норовит все время всучить конфетку молодому матросу. Особенно полюбился ему убогий Круглый, благо живут рядом. Длинный мастер избитых,

соленых анекдотов. Бородач мнит себя литературоведом. Все время старается всучить Профессору своего кумира – Пикуля. Напротив вычислительного комплекса химики. У них просто камора – два на метр. Совсем молодой лейтенант только из училища – звенит пробирками и стучит пестиком. У него тоненький голос, как у девушки. Он пищит, пытаясь наказать своего подчиненного – матроса Дарчидзе. Матрос дикий, со страшным лицом людоеда, с руками, как у питекантропа. Но несмотря на страшную внешность, человек добрейший – он и мухи не обидит. Хотя при желании мог бы одним ударом свалить быка. Но не создан был этот вольный человек химичить. Он всегда закроет что-то не то, а откроет что-то другое. При этом искусственный воздух превращается в яд – у моряков болит голова, усталость, тяжесть по всему телу. Радисты. Молодые активные мичмана – без них нам не получить приказ о начале ракетной атаки. Они держатся особняком и ни с кем не общаются – как будто их прислали в командировку. Разведчики. Там сидит кореш Малина – тихий скромник, однако знает английский и немецкий. За это он попал в особый отдел. Здесь – сверхсекретно. Впрочем, сидят они вдвоем с мичманом у гигантского лампового приемника и подслушивают: что за кордоном говорят, где как можно Дядюшке Сэму напакостить? Это полная халява. Подслушивать можно только над водой. Когда лодка под водой, ничерта не слышно. Чем они там вдвоем четыре месяца занимаются – вопрос.

164

165

Следующие два китайских отсека нашпигованы грудой ядерных голов. Переборку между ними обычно не закрывают. Справа и слева жирные цилиндры – это ракетные шахты. По средней палубе бродит часовой с ножом. Почему-то у нас это были иностранцы – Бэк, Ташкент и Кемерсен. Бэк – казах, а внешне совершенный негр. Профессора связывала с ним искренняя дружба. Свободолюбивого Бэка нельзя было ни запугать, ни купить. Сколько ни били упрямого казаха, ни разу годам не удалось заставить его постирать караси или вымыть чужую палубу. А сколько Профессор выпил с ним спирту? Сколько опустошил банок сгущенки? Ташкент был родом из Узбекистана. Он пришел на корабль годом раньше Профессора. Встретившись, они сразу невзлюбили друг друга. Акустик поставил матросу диагноз – идиот. Китаец платил выскочке той же монетой. Когда он стоял на вахте, проход из кормы в нос превращался в жестокое испытание. Часового нужно было или умасливать подношениями, или принести в жертву себя. Кемерсен – кореец по национальности. Он очень был похож на вождя коммунистической Кореи. Впрочем, не с кем было сравнивать. Тихий, похожий на сухой овощ Кемерсен терялся среди теней, отбрасываемых ракетными шахтами. Попадая в китайский отсек, приходилось напрягать зрение, чтобы засечь невидимку. Так кореец и прослужил все три года никем не замеченный. «Когда пришел, когда ушел?» – никто не помнил. К китайцам было запрещено спускаться или подниматься наверх. Только быстрая пробежка по средней палубе в бытовой отсек.

Профессор, правда, несколько раз посетил закрытую зону. Внизу в трюме хранилась его материальная часть – маскировочные специальные патроны. Они были трех типов. Одни, всплывая, выстреливали на поверхности воды никелированные цилиндры, неверно показывая самолетуразведчику перископ. Вторые – магнитофон с записями шумов нашей ПЛ. Он плавал вверх-вниз, то надувая подводный парашют, то выпуская через специальный клапан воздух. Третьи просто создавали висящие под водой огромные воздушные пузыри. Все эти аттракционы были предназначены для того, чтобы сбить с толку противника. Спустившись вниз, акустик оказался в зале, окруженном рядами правильных массивных колонн, вершина которых терялась в паутине кабелей и труб. Было похоже на храм Древнего Египта, который матрос видел в учебнике истории. Пятый-бис – большой спальный район: каюты матросов, баня, курилка и амбулатория, камбуз и провизионки. Баня состояла из двух комнат – душевой и парилки. Мылись часто. По сути, если не было вахты, уборки, политзанятий или очередной учебной аварийной тревоги, можно было отправиться в баню. Из небольшого отверстия, соединенного с турбинным отсеком, в парилку со свистом врывался горячий воздух – помещение можно было нагреть до любой температуры. В принципе, легко можно было сварить заживо пяток матросов. Были фанатики, подвергавшие себя бешеным температурам – огненные йоги. Профессор не мог выдержать и минуты экстремальной

166

167

бани. А турбинисты сидели там часами. Им на том свете никакие дьявольские сковородки теперь не страшны. Курилка – белый железный ящик с соском, куда втягивало дым. Она напоминала палату психиатрической больницы. Тем более что под конец автономки в ней курили чай и кофе. Караси ходили сюда в крайнем случае. Появление молодежи всем казалось проявлением вольнодумства. Все равно что появление женщины в Английском клубе. Амбулатория вся искрилась ярким белым светом, а на хромированных деталях ползали голубые зайчики. Здесь стоял операционный стол с фарами мощного освещения – сотни склянок, реторт, пробирок, шприцев и большая металлическая плевательница. Рабочая комната доктора и фельдшера. Доктор – румяный, словно пирожок: с красными губами, ресницами и бычьей шеей. Он ходил и излучал счастье, пока все с умным видом вынюхивали запах гари или ставили заплатки в угаре очередной учебной аварийной тревоги. Доктор и особист гуляли, обнявшись, по бытовому отсеку: пробовали блюда на камбузе, подначивали пугливых матросов или играли в настольные игры в кают-компании офицеров. Фельдшер был пришлый, но не менее жизнерадостный. Он работал медбратом по совместительству с тяжелой профессией турбиниста. Родом он был из-за порогов Днепра. Носил фельдшер характерный чуб, фривольно торчащий из-под пилотки, тараканьи усы и синие шаровары. С больными друзья обходились без церемоний. Ловко, не моргнув глазом, срезали болячки, коросту и жиряки. Простуду лечили строгим внушением. Но могли

легко под водой вырезать аппендикс. Рядом с кабинетом врача стоял древний автомат с газированной водой. Точно такой, как в семидесятых на улицах Москвы. Но он безнадежно не работал. Как он сюда попал? Это был единственный гражданский предмет в интерьерах корабля. У Профессора он всегда вызывал ностальгию. Акустик иногда приходил посидеть рядом со своим гражданским другом. На палубе ниже жили офицеры, находилась кают-компания, жилые ячейки и самый чистый сортир. Каюткомпания была отделана разными породами дерева. Там имелись небольшая библиотека, аквариум, где плавали разноцветные рыбки, просторный вольер с импровизированными зарослями кустов и тремя пестрыми попугаями, удобные кожаные кресла и журнальный столик, газеты, шахматы и много прочих предметов, служащих досугу офицеров. В центре стоял тяжелый дубовый стол, за ним, согласно ранжиру, принимали пищу. Конечно, матросам сюда путь был заказан. Это святое место, где собирались масоны в погонах. Но Профессор часто бывал здесь ночью. Особенно несложно было проникнуть сюда на базе, когда экипаж ночевал в казарме. Он изучил корешки книг на полках и пришел к выводу, что ничего неожиданного офицеры не читают. Было такое ощущение, что здесь поработал строгий цензор. Они часто по ночам играли с коком Гафаром в шахматы, развалившись в мягких креслах. Еще ниже жили мичмана. Здесь было царство младшего личного состава – столовка, камбуз, гальюн. В столовой харчевались мичмана и матросы. Каждая каста имела

168

169

свой законный столик. Годы и мичмана сидели на привилегированных местах. Караси ютились на галерке. Пенсионеры ели степенно, требуя от кока разных неуставных разносолов. Караси суетились, стараясь заглотить свою пайку поскорее, дабы не раздражать стариков. Вестовые летали как на роликах и все равно получали оплеухи. В автономке кастовость еле теплилась. Но на базе неписаные правила становились главным гарантом порядка. По вечерам столовка превращалась в кинозал. Фильмы были тщательно отобраны. Никаких западных соблазнов. Если экшен, то партийно-патриотический, где комиссары рубят в капусту или комично тупых немцев, или нарочито кровожадных басмачей. Если мелодрама, то с производственно-поучительным финалом, где парализованный шахтер к концу фильма становится чемпионом по прыжкам с шестом благодаря самоотверженной любви шофера СМУ №3 Ларисы. Из стен столовки торчали хромированные детали. Теоретически камбуз был трансформером: он мог легко превратиться в спортивный зал – с конем, брусьями и тренажером для накачки мышц. Но это было только в проекте. Профессор это превращение никогда не видел. Да и матросам под водой заниматься спортом было категорически противопоказанно. В экипаже был свой Шварценеер – мичман-турбинист. Он прятался в недоступных трюмах со своей штангой и гирями, подобно наркоману, качался сутки напролет – увезли с инфарктом. Его проводили без слез. Мичман был нервный и глупый, а также легко мог двинуть в зубы кулаком попавшему под горячую руку ка-

расю. На камбузе жили мичман и два узбека кокши. Мичман был виртуоз своего дела. Он работал в ресторанах Сочи, Ялты и в Карловых Варах. Но, соблазнившись огромными гонорарами и ранней пенсией, перебрался на лодку. Чего он только ни выдумывал для своих братьев моряков – кулебяки, мясо на косточках, пельмени, чанахи, аджапсандалы. Весельчак шеф-повар всегда разыгрывал своих дикарей подчиненных – Халеда и Гафара. Халед был абсолютно бешеный, дикий персонаж. Он бросался на всех с ножом с причиной и без причины. Свирепый кошак был похож на циклопа, ибо один глаз у него был всегда выпучен, а другой прищурен. Однажды он носился за Профессором по всему кораблю, размахивая внушительным хлебным ножом. Ножи для резки хлеба напоминали короткие римские мечи, и при желании ими можно было отрубить человеку голову. Только замок трюмного люка спас акустика от мясорубки. Надо сказать, что, вечно подначивая животное, Профессор сильно рисковал. Спецтрюмный Колотун в итоге поплатился за безобидную шутку – получил перо в бок. Но никто никогда не мог пройти спокойно мимо Халеда, не подковырнув его, с гоготом бросившись на утек. Это была у матросов своеобразная подводная коррида. Но караси ужасно мучились, когда их ночью посылали в пекарню за горячим хлебом. Выпросить у дьявола Халеда маленькую горбушку было практически невозможно. Поэтому все с облегчением вздохнули, когда неистового мусульманина увезли в КПЗ. Гафар был полная противоположность Халеду. Он готов

170

171

был отдать весь испеченный хлеб. Часто корабль сотрясали скандалы – офицеры на ужин остались без хлеба, его за ночь кокша скормил матросам. Гафар жил в горном ауле, перевалы зимой засыпало снегом, и он не мог ходить в школу. Ему по паспорту было 20, а на самом деле 23. Раз в четыре года приезжала машина с чиновниками и переписывала всех новорожденных одним годом. Профессор сидел в раскаленной пекарне, ел горячий хлеб со сгущенкой и рассказывал Гафару про дальние страны, звезды и экзотических животных. Гафар не знал, например, что земля круглая, он просто никогда не думал об этом. Профессор рисовал ему на мучных пакетах слонов, жирафов, носорогов. Разведя руки в разные стороны, вращал планеты вокруг Солнца. Из кусков сахара строил Тадж-Махал, пирамиды, Парфенон. Гафар сидел раскрыв рот – он, наверно, теперь у себя в ауле мэром работает. Еще ниже царство мичмана Содальского. Он был похож на отрицательного министра финансов из детского фильма. Где царь-дурак, а министр всеми правдами и неправдами хочет сесть на его место. Этот сладкий господин заведовал провизионными камерами. В провизионках висели туши коров, свиней и баранов; лежали груды брикетированного мяса; ящики с вином и фляги со спиртом; горы консервированной картошки, сухих соков, банки с таранкой и шоколадом. Чего только не было в этом пищевом раю. Но с мичманом лучше было не шутить. Ласковый, как кот, держась с матросами за лепшего друга, он входил в доверие, а затем тихонечко стучал начальству. Все равно

его любили: через него легко было выудить разносолы и даже дефициты. Гафара и Халеда он держал в ежовых рукавицах. Любимым его наказанием было отправить солнечных братьев в холодильник, к мороженым коровам – часов на шесть. Там разъяренный Халед рубил говяжьи туши совком для мусора. А несчастный Гафар вспоминал самую суровую зиму в горах, когда замерз дедушка Алсу. Еще в этом царстве снеди находился ДУК – небольшой торпедный аппарат, который стрелял огрызками в глубины океана. В шестом отсеке на нижней палубе стоял огромный дизель. Он похож на тот, что в брюхе у КамАЗа, только в десять раз больше. Если реактор выйдет из строя, можем запитаться от дизеля. В металлическом кресле-качалке спит радиоактивный мичман. Перед ним сотни цветных лампочек, на тумблеры надеты соломинки от коктейля, точь-в-точь как у водителя троллейбуса – так что вахтенный может открывать и закрывать двери, не отрывая зад от кресла. Профессор акуратно закрыл за собой переборку и оказался в седьмом отсеке. Под глухим стальным помостом два реактора расщепляют обогащенный уран. Профессор почувствовал, как его щекочут альфа-частицы под мышками. Отсек нежилой здесь даже вахта не несется. Все управление и контроль за механизмами осуществляется извне. Вниз Профессор не совался, да и не тянуло. Отсек мыли четыре раза в день спиртом, так что белый металл бликовал, словно ртуть или зеркало. Дальше два огромных турбинных отсека – царство элек-

172

173

триков, турбинистов и трюмных. В корме офицеры появлялись редко. Здесь есть большой шкаф – это опреснитель соленой забортной воды. В корме куча трюмов, выгородок, труб, где легко помещается человек, вентиляционных коробов. В закоулках притаился токарный станок. Ловкие матросы устроили в недоступных местах схроны и шкеры. Лег на пузо, прополз вперед, изогнулся буквой зю, пролез вниз в кривой лаз и вправо по трубе – оказался в роскошно оборудованном пространстве. Перед тобой не понятно как пролезшее в щель между трубами кресло с обрывками соломы, торчащими из дыр; стол и полки, сделанные из железных банок, в которых раньше хранилась таранка и шоколад; магнитофон, оклеенный в три слоя картинками эффектных девчонок; фотоаппарат, за хранение которого можно угодить на кичу, и сотни странных предметов неуставного происхождения. В нишах можно найти осколок рюмки, пустую бутылку из-под виски, а под насосами – «гражданка», дембельский альбом, ящик сгущенки, сигареты, чай, кофе, сахар. Это волшебное царство – Азиата, Молотило, Скелета и Бича. Азиат – сгусток веселья и беззаботности: по национальности он татарин, но наши татары его за своего не признавали, прежде всего за то, что он не знал языка. Электрик был беспокойным, шумным субъектом. Мысли в голове у него не держались. Он совершенно был не способен обрабатывать полученную информацию. Буквы, слова, обрывки предложений сыпались из него, как из дырявого мешка. Если ты сидишь на месте, то неугомонная

кудрявая обезьянка все время мечется вокруг тебя. То он выглядывает из люка наверху, то у переборки, то лязг замка и голос в трюме. Руки и ноги Азиата находились в постоянном движении. Шея уставала следить за мечущимся по отсеку электриком. Молотило – полная противоположность Азиату: тихий, родом из маленького города, спрятанного в притоке Лены; длинный, худой, с руками великана моряк напоминал ветряную мельницу. Он как тень скользил по пайолам. Его лицо с плоским, сплюснутым носом утки и большими несимметричными ушами выражало полное спокойствие. Он был немногословен. Но если открывал рот, то это было всегда невпопад. Однако Профессору всегда мерещился в его обрывочных фразах какой-то метафизический смысл. Еще он был похож на сухую сибирскую бабку с вздутыми венами на руках от постоянной стирки. Действительно, иногда он впадал в своего рода помешательство: причитал, квохтал, нависая над своими друзьями-турбинистами. Он хотел сгрести в охапку друзей – покачать на руках кулечек, полный любимых матросиков. Скелет попал на корабль из Хабаровска: худой, подтянутый красавчик. Внешне похож был на артиста Даля – с такой же печатью безысходности на лице. Жизнь его в родном городе была покрыта пеленой тайны, и он всячески демонизировал ее. Казалось, в нем дремлют беспредельные возможности – одним кивком головы матрос мог остановить зарвавшегося мичмана. И офицеры относились к нему с нескрываемым уважением. Бич был родом из Владивостока: реальный фарцовый

174

175

утюг из портового города. Это был классический тип одессита, как его себе представляют в народе. Он на гражданке попробовал все: пил запоями, потреблял наркотики, швырял деньги налево и направо. А по поводу слабого пола Бич был непререкаемый авторитет. Дикари из дальних сибирских пределов слушали гуру с открытым ртом. Если пятая часть его рассказов была правдой, то Казанова просто жалкий огрызок по сравнению с нашим трюмным. Внешность у него была соответствующая. Даже синяя матросская роба сидела на нем как фрак. Впрочем, он ее регулярно гладил, натягивал на торпеду*, стирал в хлорке. Все жители кормы за три года службы покрыли себя татуировками. По коже плавали подводные лодки, развевались флаги ВМФ, плясали голые девчонки и угрожающе скалились Нептуны. Все это с лихвой было приправлено китайскими иероглифами и азиатскими вензелями, рунами викингов. Служба в корме у маслопупов была нелегкая. Не то что в носу у люксов под присмотром офицеров. В носу на одного матроса приходился в среднем один офицер и мичман. А в корме один офицер на отсек. Поэтому здесь царили жесткие кастовые порядки. И первый год друзьям приходилось несладко. Это был ад: с радиацией, жарой, бешеным шумом турбин, с искусственным воздухом и водой. Старички здесь были настоящие черти. Божественная комедия была ближе к тексту и к реальности. Но когда ребята сами стали властелинами преисподней, наверху решили закручивать гайки. Больше всех пострадал Молотило. Когда неприкасаемого нашли через трое суток

в люке канализации, он указал испачканным пальцем на нашего скромного друга. Больше мы привидение не видели. Но, впрочем, последний отсек. Там обитал Пилотка. В десятом есть большое ведро спасательной капсулы – красным люком оно нависает над последним сортиром. Капсула может спасти трех моряков, подняв их с любой глубины. Теоретически это подводный лифт. Он может переправить обгорелых, задохнувшихся людей со дна на поверхность. В десятом все, как в турбинных, но более мелкое и оголенное: насосы, баллоны, манометры и паутина труб всех диаметров. Вся лодка, особенно ближе к бортам, на метр сплошная стена проводов, железных ящиков и присосок. Но главное – собачник. Про него знают только Профессор и Пилотка. Это, по сути, еще один микроотсек, самая лучшая шкера на корабле. Туда настолько трудно пробраться, что Профессор ни разу не попал туда без ущерба для своего здоровья. Без царапин и растяжений это было сложно. Только гуттаперчивый персонаж, способный превращаться в змею, мог добраться до места назначения без потерь. Сначала нужно было скользить по двум железным столбам валов, вращающих винты. Затем, нырнув между ними, в масле и плесени ползти, рискуя, что тебя раздавит диким вращением. Затем, сломав себя пополам, падать в узкое отверстие между пайолами и бортом; изогнувшись второй раз, лезть в узкую дырку в стене. И вы наконец в самом последнем объеме корабля – два кубических метра. Здесь есть аварийный свет, лежанка из ватников и запас деликатесов.

176

177

Хозяин последнего – матрос плотного телосложения с острым черепом, который точь-в-точь повторял форму пилотки. Вообще в корме служили в основном сибиряки, а в носу ребята из Европы. Пилотка прибыл с берегов Северного Ледовитого океана из города Амбарчик. Это мастер пускать улитки* и вообще разводить всякую грязь. Он мог спать сутками – сидя, стоя, вниз головой. Мастер притворства. Он вечно врал. Никто не мог понять, говорит он правду или нет. Если его посылали чистить снег, выяснялось, что он уже грузит продукты. Если он должен был чистить ЦГВ, то у него наряд на камбуз. Он все время болел. Причем симулировал с таким мастерством, что даже наш ушлый доктор не мог вывести его на чистую воду; ни расправы, ни внушения не помогали. В конце концов на него просто махнули рукой. Профессор сгруппировался и выскочил в пузыри турбулентности могучих винтов. Он плыл, рассекая воду в мертвой акустической зоне. Потом он резко развернулся, пронесся над ракетной палубой и сгинул в толще воды. Первым забил тревогу Крякин, не обнаруживший своего подчиненного на посту. Его искали все три месяца автономного плавания. Куда мог деться матрос из закрытого, запаянного пространства? Нюхали в отсеках запах гниения. Что командир доложит на базе? Куда улетучился матрос, хотя бы где его тело? Обшарили все закоулки – безрезультатно. С годами эта история приобрела свои мифологические черты. По сей день ищут Профессора на кораблях и высматривают в море. Где ты, Профессор? Полундра! 178

179

Шило (сленг) – спирт. Буйреп – трос с поплавком. Используется подводниками для выхода на поверхность из затопленной подводной лодки. Дуковский мешок – мешок из плотного полиэтилена, предназначен для удаления отходов из камбуза в подводном положении. Аппарат ПДУ – портативное дыхательное устройство: пластиковая маленькая красная коробка; подводник обязан всегда иметь ее при себе, так как возгорание может произойти в любую минуту. Пятый-бис отсек – жилой отсек, находится по центру, один из самых больших отсеков на БДР-667: каюты, кают-кампания офицеров, камбуз, провизионки, кинозал, спортзал, баня, курилка, гальюны. Роба – рабочая рубаха моряка. Собачник – крошечный неучтенный отсек в самой корме ПЛ. Моряк фонит – получил дозу радиации, и выход за пределы лодки ему заказан. Разовая одежда (разуха) – на подводной лодке майки, шорты, носки выдаются раз в три дня, затем их выкидывают. Выгородка специальной связи – на ракетной палубе, там хранятся водные самолеты: корабль тащит их за собой на тросе. Они выныривают на поверхность и через них осуществляют связь с Большой землей. Легкому корпусу* – современные ПЛ двухкорпусные. Прочный корпус окружен легким, проницаемым для забортной воды. В нем находятся баллоны воздуха высокого давления, трубы, выгородки и т.д.

Горбатая букашка*(сленг) – лодка типа БДР-667, проект. Отличается также горбом ракетной палубы. Китаец*(сленг) – так на флоте называют моряков БЧ-2 – ракетчиков. Кича*(сленг) – гауптвахта. ЦГВ* – цистерна грязной воды. ИДА–59* – индивидуальный дыхательный аппарат образца 1959 года. Караси*(сленг) – матросы первого года службы, а также носки моряков. Пилерс* – металлический столб, соединяющий палубу с потолком. Рында* – корабельный колокол. Пастой ГОИ* – (от ГОИ – Государственный оптический институт), шлифовочные и полировочные пасты на основе оксида хрома. БЧ-5* – электромеханическая боевая часть. Самая многочисленная на корабле: электрики, трюмные, турбинисты. Пайолы* – прямоугольные металлические листы, из которых собрана палуба корабля, с характерным рисунком. ЛОХ-ВПЛ* – приборы пожаротушения на ПЛ. РТС* – радиотехническая служба: акустики, электронные разведчики, ЭВМ. Не путать с БЧ-4 – связистами. Струпнина* – тяжелая металлическая распорка. Предназначена для заделывания пробоин. Ревун* – на ПЛ подаются сигналы ревуном и звонком. В частности, ряд коротких сигналов ревуном: срочное погружение. Ряд коротких сигналов звонком: аварийная тревога. Упала АЗ* – упала аварийная защита реактора: в случае аварии, дабы остановить процесс деления атомных ядер.

180

181

ПРИМЕЧАНИЕ И ВАЖНЕЙШИЕ ВАРИАНТЫ

Системы СОСУС (SOSUS)* – гидроакустическая противолодочная система США. Самшит* – навигационная гидроакустическая станция. Латунные комиксы – порожки перед деревянными дверьми внутри отсеков; должны всегда сиять, без пятен ржавчины. Конденсат – вся грязная жидкость в конце концов попадает в нижний трюм, где смешивается в конденсат и откачивается за борт. Лодка типа «Лос-Анджелес» – атомные многоцелевые лодки США, самые многочисленные атомоходы в мире. Зеленые копья – на круглом маленьком мониторе чужой гидролокатор виден в виде зеленых векторов, постепенно рассыпающихся в осколки. Гидролокатор – гидроакустическая станция активного действия, предназначенная для определения объектов, находящихся в водной среде. Дядюшка Сэм – персонифицированный образ США. Возник во время американско-британской войны 1812 гг. Считается, что это американский мясник Сэмюэль Уильсон, поставщик провизии на нью-йоркскую военную базу. Μилорад Павич (1929-2009) – югославский и сербский писатель, представитель постмодернизма и магического реализма. Знаток и переводчик сербской литературы. Аварийная пинаса – заглушка для труб высокого давления. Дудин Михаил Александрович (1916-1993) – поэт, председатель Союза писателей СССР. Баночка – на флоте так называют любое сидячее место: табуретки, стулья, ящики. Учебка – место, где матросы и мичмана проходят подготовку, прежде чем попасть на флот и распределиться на корабли. Матросы учатся 0,5 года. Мичмана – два года.

Кожа (сленг) – так на Камчатке зовут девушек. Торпеда-имитатор – маленькая торпеда, внутри которой находится магнитофон с записью шума подводной лодки; наводит вражеские корабли на ложный след, в этот момент сама подводная лодка должна оторваться от преследования. Криптозоолог – неакадемическое направление, предметом которого является целенаправленный поиск животных, считающихся легендарными или не существующими. ЦПУ – центральный пост управления. Начкар – начальник караула. Раскладушка – тактическая атомная лодка, прозвана так за то, что во время стрельбы крылатыми ракетами шахты выезжали из легкого корпуса. Верхняя вахта – вахта несется, только когда корабль привязан к пирсу, выставляют караул у входа на корабль. коробка с регенерацией – банка с веществом О3 выделяющим кислород, используется на дизельных лодках как средство дыхания личного состава, на атомных – как аварийный запас, горит без доступа воздуха, взрывается при попадании водяных или масляных брызг. Особист – офицер особого отдела флота, кагэбешник. Гражданка – гражданская форма одежды. Натягивал на торпеду – матросы, для того чтобы сделать клеш на штанах огромным, мажут ткань уксусом и натягивают на трапецию, вырезанную из фанеры; оная фанера и называется торпедой. Пускать улитку – особый вид выделений из носа.

182

183

СОДЕРЖАНИЕ:

ПРОФЕССОР

ЗАДАНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОТИ

ПОЛУНДРА

МЯСО-МОЛОЧНЫЙ ДЕСАНТ

КЛАССИФИКАЦИИ НЕ ПОДДАЕТСЯ

«ГОЛУБОЙ ОГОНЕК»

КАНИКУЛЫ

101

ПОВРЕЖДЕНИЕ СОЗНАНИЯ

113

ЧУДЕСНОЕ ИЗБАВЛЕНИЕ

139

ПАНОПТИКУМ

152

ПРИМЕЧАНИЯ

180

Андрей Штефан иллюстрации автора 184

185

186

187

188