Александр Прозоров.Череп Епископа

Александр Прозоров Череп Епископа Часть Первая Золото Утро Солнце еще только собиралось выглянуть на остывшее за ночь небо, когда на поляну, укрытую густыми белесыми клубами тумана, выбрался из кустарника бородатый мужчина, одетый в плотно облегающие ноги темно-серые шерстяные штаны, больше похожие на чулки, и козью душегрейку. С пояса его свисало несколько тонких ремешков, голенища коротких остроносых поршней плотно притягивала к голени тонкая бечева. За спиной, спрятанный от посторонних глаз, таился широкий острый нож, а за пазухой истекал последними каплями еще теплый заяц, попавшийся в спрятанные в зарослях силки. Длинноухий не то чтобы большой, гривенок на пять – но он давал возможность и детишкам малым хоть раз мяса куснуть, да и хозяину с женой жаркого попробовать. В этот миг порыв ветра разорвал стену тумана впереди, и охотник увидел стоящие на лесной прогалине два широких белых шатра, в окружении четырех маленьких – яркосиних, желтых и красных. У мужчины едва не подогнулись коленки от ужаса – ему, землепашцу из Раков, маленькой деревеньки Вильяндской комтурии, бесправному рабу Ордена, за охоту в господских лесах полагалась немедленная смертная казнь, убей он даже не зайца, а голубя или вовсе крохотного дождевого червяка. Присев и втянув голову в плечи, мужчина медленно попятился, каждую секунду ожидая удара копьем в спину от незамеченного караульного – но заплутавшая в тумане смерть в этот раз прошла мимо, позволив браконьеру уползти обратно в кусты и, таясь и пригибаясь, обойти стоянку ненавистных рыцарей далеко, далеко кругом. Тем временем пола одного из шатров откинулась, и из нее в белесую влажную пелену шагнул молодой парень лет двадцати, высокий, русый и широкоплечий, одетый в краснобелые полосатые плавки, разукрашенные множеством звездочек и свободную футболку с синей надписью «Зенит-чемпион» на груди. Дойдя до кустарника, парень, непрерывно позевывая, обильно окропил то место, где только что стоял местный охотник, после чего двинулся к сложенному между шатров хворосту. Сегодня была его очередь варить утреннюю кашу для «Ливонского креста». Когда отблески огня заплясали на стенах ближайших палаток, в них тоже началось шевеление. Вскоре из небольшой синей палатки одна за другой появились одетые в трико девушки, нервно хихикая и ежась от утренней свежести побежали к кустарнику. Из больших палаток появились мужчины, тоже заспанные и легко одетые.

– Эй, Витя, скоро завтракать? – окликнул один из них парня у костра.

– Как готово будет, так и поедите, – низким голосом ответил парень. – Морду лица лучше пока умойте, а то так и норовят в тарелку грязными руками влезть.

– Какая связь? – не понял мужчина.

– Простая, – усмехнулся парень. – Кто станет спорить – жрать не дам. Виктор Кузнецов два года назад вернулся из армии – если только можно применить слово «назад» к событию, которое произойдет только через четыреста пятьдесят лет. Срочную службу он закончил с погонами старшины и в должности старшины роты – и всякий, знакомый с армией поймет, что для подобной «карьеры» мало просто честно тянуть лямку,

а необходимы и мозги, и решительность, и находчивость, и умение командовать, и способность заставлять других выполнять свои приказы, заставлять порою вопреки желанию подчиненного. Если выпускнику офицерского училища или курсов прапорщиков право приказывать присваивают вместе с погонами, то обычному призывнику – равному среди равных – для занятия командирской должности необходимы талант и властность десяти Наполеонов. Правда, в клубе «Ливонский крест» никаких званий и должностей Кузнецов не имел, да и не пытался иметь – все равно никакой реальной власти участие в «самодеятельности» не принесет. Однако и помыкать собой не позволял никому. Ходил он в клуб просто для того, чтобы получить разрядку – стряхнуть тоску, накапливающуюся за долгие смены нудной слесарной работы. Поэтому-то он никогда и не упускал возможность затеять дуэль или выступить в турнире. Надеть кирасу и шлем, да взять в руки меч – это вам не пиво перед телевизором сосать. Возможно, человек, тратящий в конце двадцатого века все выходные на овладение мастерством боя на мечах или изготовление доспехов, может показаться странным – однако Виктор лично знал мужичка, каждую субботу с утра и до глубокого вечера проводящего за чисткой, подсветкой и комплектацией восьми расставленных дома аквариумов. И не без основания считал, что рубка на мечах – дело для мужчины куда более пристойное. Вода в казане закипела, Кузнецов кинул туда горстку соли, высыпал куль пшенки и кастрюльку мелко поструганного слегка подкопченного сала, срезанного с добытого еще в Кронштадте кабана. Над поляной тут же запахло едой, и те, кто еще не успел подняться, стали торопливо выбираться из палаток. Получаса как раз хватило и на то, чтобы запоздавшие с подъемом мужчины успели добежать до ручья и слегка ополоснуть лица, и на то, чтобы каша «доспела» и уступила место над огнем двум закопченным чайникам, и на то, чтобы солнце разогнало туман и стало с интересом присматриваться к путникам через узкие промежутки между кучевыми облаками. Подкрепив свои силы, мужчины свернули палатки, рассовав их по рюкзакам, а потом начали облачаться поверх толстых свитеров, а то и ватных безрукавок, в блестящие кирасы. Большинство кроме кирас и шлемов никакого защитного вооружения не имело, но кое у кого холодно поблескивали поножи, а то и похожие на маленьких броненосцев латные рукавицы.

– Я так думаю, до замка Сапиместкой фогтии осталось часа два-три хода, – сообщил высокий мужчина лет сорока, застегивая на груди белый плащ с вышитыми на спине и нижних углах черными крестами. – Так что дамы могут надеть подобающие случаю наряды.

– Я что, еще десять километров буду землю длинным подолом подметать? – возмутилась одна из девушек, в бейсбольной кепочке, короткой капроновой куртке и джинсах. – Потом переоденемся. Минут через десять все собрались, закинули за спины каркасные рюкзаки, смотрящиеся довольно странно рядом с арбалетами, щитами и длинными мечами, и вышли с поляны на дорогу. Теперь стало ясно, что в окрестных кустарниках не таилось никаких дозоров, секретов, вокруг ночного лагеря не выставлялось никаких постов, и весь отряд состоял всего из двадцати одного человека, из которых двое были женщины.

– Вот, обратите внимание, – развел руками мужчина, одетый в плащ рыцаря Ливонского Ордена. – Это вам не дикая немытая Россия. Нормальная широкая дорога, никаких корней вдоль и поперек, никаких сучьев и кустов посередине колеи. Да даже в наше время половина дорог выглядит хуже этой!

Лесной тракт действительно позволял спокойно катиться мужицкой телеге или барской карете, не опасаясь зацепиться о ствол слишком близко выросшего дерева или поцарапать отделку о выпирающий поперек колеи толстый сук. Деревья и кусты были вырублены на несколько шагов по обе стороны, и встретившиеся телеги при необходимости смогли бы здесь даже разъехаться, выкатившись правыми колесами на траву.

– Да брось ты, Саш, – не выдержал один из мужчин. – Дождь пройдет, ни тут, ни там проезда не станет. Словно услышав его слова, набежавшая туча закрыла солнце и принялась трусить на пеших воинов мелким противным дождем.

– Бр-р, холодно, – передернул плечами замыкающий колонну Кузнецов. – Не май месяц на улице. Зима скоро, а я как в легких ботиночках из дома выбрался, так все и гуляю. Этак и дуба дать недолго.

– Кто же знал, Витя, что мы в тысяча пятьсот пятьдесят втором году окажемся? – попытался утешить его ближний воин. – Знай мы про такое, не то что ботинками, гранатометами бы запаслись! Уже бы королями и маршалами заделались.

– Если бы да кабы, – хмыкнул Кузнецов. – А холодно здесь и сейчас. Зря мы из Кронштадта уплыли. Там хоть дома стояли, а тута… Надоела что-то мне эта Европа хуже горькой редьки!

– Ну, бодрее, рыцари! – оглянулся на отряд идущий первым магистр. – Скоро замок местной фогтии. Там и отдохнем, и поедим. Я так думаю, нам следует держаться вместе. Хотя, конечно, по уставу Ордена, рыцарей могут направить жить в монастыри. Учиться воинскому мастерству и набираться сил. Но мы попробуем договориться. В конце концов, готовый единый отряд тоже кое-что значит.

– Нет, ну почему же? – отозвалась девушка в желтой капроновой куртке. – Пожить в мужском монастыре – в этом что-то есть. Отряд отозвался веселым смехом. Вскоре дождь прекратился, так и не сумев толком размочить глинистую землю, но тучи не разошлись. В воздухе висела промозглая сырость, которая не превращалась в иней, видимо, чисто из принципа, поскольку на дворе стоял сентябрь и календарная зима еще не началась. Когда лес разошелся в стороны, открывая обозрению широкие луга с редкими одиночными деревьями и темную, высокую громаду замка, путешественники с облегчением вздохнули и остановились. Мужчины скинули рюкзаки, проверили оружие, поправили доспехи. Те, у кого они имелись – надели плащи. Обе женщины достали пышные чепцы, объемные котты и сюрко с вышитыми нагрудниками. Учитывая погоду, свои платья они надели прямо поверх блузок и джинсов – хорошо хоть куртки сняли. Одна из девушек украсила себя ожерельем из крупного жемчуга, вторая – рубиновым колье. Впрочем, учитывая размер «драгоценных камней», и то, и другое явно было бижутерией.

– Вот, добрались, – с плохо скрываемым волнением сообщил Александр и нервно хихикнул: – Представляю, какие у них были бы лица, прикажи я сообщить, что явился Великий магистр «Ливонского Креста» со своими рыцарями. Придется на время забыть про титулы двадцатого века. Отныне мы просто странствующие рыцари, которые желают влиться в ряды великого Ливонского Ордена. Ну что, все готовы? Тогда пошли. Сопиместский замок был сложен из темно-красного кирпича и представлял собой прямоугольное знание почти пятидесяти метров в длину и двадцати в ширину, с единой двускатной крышей из покрытой мхом черепицы. Фасад его, смотрящий в открытое поле, возвышался на высоту девятиэтажного дома, причем его органичную часть составляла круглая башня со множеством бойниц, с каменными зубцами и флагштоком наверху. На вторую башню то ли не хватило кирпича, то ли фантазии, но левую сторону фасада

венчала всего лишь махонькая, укрытая островерхим шатром башенка с тремя узкими бойницами и тремя же круглыми окнами над ними. Странным контрастом рядом с узкими бойницами раскрывались широкие и высокие окна в готическом стиле в нижнем ряду, метров в пяти над землей, и прямоугольные окна на уровне шестого этажа. Уходящие в дубовые заросли тылы замка в мощной защите, видимо, не нуждались, поскольку строители сделали все остальные стены чуть не втрое ниже фасада, и даже конек кровли не дотягивался до высоты башни метра на четыре. Вдоль этих низких стен стояло три сбившихся в кучку бревенчатых домика. Судя по тому, что крыльца перед дверью не имелось – с земляными полами и, судя по отсутствию трубы, все топились «почерному». Со стороны домов доносились детский плач и мужская ругань, но людей видно не было. Обогнув эти странные строения непонятного назначения, старающийся выдерживать некое подобие строя отряд подошел к дубовым, обитым толстыми железными полосами и многократно проклепанным воротам. Вблизи стало видно, что казавшиеся издалека гостеприимно распахнутыми окна закрывали от всякого рода незваных посетителей решетки из вмурованных в стены темных прутьев, что с вершины башни настороженно смотрит вниз стражник в кожаном чепчике и толстой стеганке, а знамя на флагштоке представляет собой сложную вышивку, разделяющую полотнище на две части: в верхней стоит богоматерь с младенцем в руках, а в нижней – рыцарь на коленях, обнимающий замковую стену. Великий магистр военно-исторического клуба «Ливонский крест» сделал два шага, преодолев последний отделяющий его от ворот метр, вытянул из ножен меч и насколько раз с силой ударил навершием в ворота. Отступил немного назад и стал ждать. Спустя несколько минут в правой створке отворилось небольшое окошечко, из которого на гостя уставились внимательные бесцветные глаза.

– Wir existieren wandernd ruzar, – тщательно подбирая немецкие слова, сообщил Александр. – Wir winschen, die Reihen tapfer Orden zu betreten… Ferchtein? Человек за воротами кивнул и закрыл окошко. Егор Клепатник ничуть не удивился визиту странных гостей. Раб кавалера Ругальта, взятый два года назад на очередную войну с ляхами, он на свою беду понравился господину толковостью и способностью говорить по-немецки, и так и не был отпущен домой, как прочие выжившие в походе. Теперь Егор вместе с двумя десятками таких же бедолаг нес в замке караульную службу, помогал на кухне с едой, наводил чистоту в покоях и следовал за фогтом Ругальдом при его выездах в окрестные селения или в город, побрякивая висящими на поясе ножом и мечом. Право на оружие стало для него единственной привилегией по сравнению с остальными подданными Ордена. Клепатник успел привыкнуть к распорядку и обычаям замка, и знал, что на проходящий в главном зале конвент могут появиться самые неожиданные гости. Далеко не все из них достаточно легко говорили на языке господ, не все приезжали на конях, и мало кто мог похвастаться такой свитой, как этот визитер. Поэтому привратник без особых сомнений прислонил к стене копье с черным засаленным древком, поднялся на второй этаж и толкнул тяжелую створку двери. Рыцари пировали. Перед пылающим камином стоял накрытый скатертью стол кавалера Ругальта. Сам рыцарь сидел в кресле с прямой спинкой, держа в руке высокий золотой кубок, а рядом, на подлокотнике, расположилась большегрудая тонконогая девка в синем вытертом платье – Регина из уличной хижины. Гулящая ластилась к господину, и потихоньку ощипывала шматок горячего жирного мяса на его блюде. Пару раз такие выходки девки злили гостей, и тогда фогт в наказание отправлял ее ублажать воинов – но

сегодня рыцарь выглядел довольным, и попробовать молодого тела Егору и его сотоварищам явно не намечалось. Прочие рыцари умещались на простых скамьях за длинным столом из струганных досок, уставленным множеством кувшинов и подносов с целиком зажаренными гусями, поросятами и большими кусками убитого на охоте кабана. Кавалеры лениво тискали изрядно пьяных девок и радостно хохотали, наблюдая за марширующими по засыпанному соломой полу колченогими менестрелями. Первый из музыкантов весело стучал по подвешенным на поясе литаврам, второй бил палками в барабан, висящий на спине первого, а третий – в барабан второго. Менестрели раскачивались из стороны в сторону, старательно орали песню про отправившегося в дальний поход барона, и не забывали корчить разнообразные рожи. Вокруг процессии, громко лая, скакали черные гончие псы из своры кавалера фогта. Воин замер в дверях, не решаясь прервать господского веселья, и лишь когда расшалившиеся псы сбили музыкантов с ног и стали играючи щелкать зубами возле их лиц, решился осторожно покашлять.

– У ворот стоит рыцарь, господин, – с поклоном сообщил Клепатник. – Он утверждает, что явился к вам по делам Ордена.

– Вот как? – фогт с громким стуком поставил кубок на стол и небрежным, якобы случайным движением локтя столкнул Регину с подлокотника. Девка, не ожидавшая подвоха, шумно рухнула на пол, не успев даже взвизгнуть, и собравшиеся в зале дворяне разразились громким хохотом. – Рыцарь, говоришь? Я гостей не жду. Кто таков?

– Не знаю, господин, – пожал плечами Егор. – Первый раз вижу. Пеший он. Но с рыцарем охрана два десятка латников и две дамы в богатых нарядах.

– Дамы? – оживились члены конвента Сапиместкой фогтии. – Так что ты их на улице морозишь, серв! Немедленно зови сюда! Хотя вступающий в Орден дворянин и давал обет безбрачия, это не мешало ему оставаться воспитанным мужчиной и настоящим немцем. Рыцари зашевелились, отпихивая от себя девок, стряхивая с платьев и камзолов крошки и растирая сальные пятна.

– Постой! – остановил воина фогт. – Прикажи принести свежей соломы и присыпать пол. А то кости и дерьмо собачье по углам валяются. Что благородный гость подумает о нашем замке? Самому не догадаться, дурак? И девок на конюшню всех! Нечего им за одним столом с дворянами сидеть.

– Слушаюсь, господин! – обрадовался Егор, поняв что очень скоро начатый господами праздник продолжится в солдатской казарме. Суета в замке продолжалась около часа, и лишь когда обширный зал был усыпан толстым слоем свежей соломы, в камин подброшена щедрая охапка дров, вслед с гулящими девками из зала изгнаны менестрели и собаки, а на столы добавлены полные кувшины вина, главные ворота распахнулись, пропуская членов военно-исторического клуба «Ливонский крест» внутрь. Сразу за воротами начинался короткий коридор, упирающийся в деревянную решетку.

– Смотрите, – указал на дырки в потолке Великий магистр клуба. – Если нападающие взламывают первую дверь, то через эти дыры на них льют кипяток, сыплют раскаленный песок или просто стреляют из луков. Клепатник, услышав русскую речь, вздрогнул и с подозрением оглянулся на гостей.

– Ты, Саня, нас так не пугай, – попросил его один из воинов. – Вон, смотри, решетка закрыта. А ну, как арбалетчики сейчас выскочат?

Однако после того, как Егор запер ворота, стоящий во дворе седой и бородатый Никон Рядопрях поднял решетку, низко поклонившись благородным, по виду, дворянам и молча указал на ведущую на второй этаж лестницу. Егор, положив руку на рукоять меча, так же молча, одними глазами, сделал старому воину знак следовать за пришельцами. Так, все вместе, они и поднялись в главные покои замка.

– Рад приветствовать тебя в нашем доме, брат по оружию, – поднялся навстречу гостям кавалер Ругальд. – Надеюсь, ты согласишься разделить с нами трапезу и расскажешь о причинах, побудивших тебя отправиться в путь. Но мне незнакомо твое лицо, брат. Назови нам свое имя.

– Ich bin Sie froh, Herren zu sehen, – облизнувшись, и старательно проговаривая слова поздоровался Великий магистр, не понявший ни слова из быстрой немецкой речи. – Mich rufen Аlexаndr, ich und meine Freunde wollen wir in den Mitgliedern Liwonskogо Оrdena treten. Из всей заблаговременно заготовленной фразы достаточно четко прозвучали только слова «Александр» и «Ливонский Орден». Однако даже они вызвали в фогте Ругальде удивление: – Тебя зовут Александр, брат? Ты странно произносишь свое имя. Что ты хочешь сказать про Орден, я не понял?

– Wir wollen in Оrden betreten, – повторил Великий магистр.

– Постой, Ругальд, – внезапно сообразил один из рыцарей. – Похоже, дворянин просится к нам в братство. У него очень странное произношение. Интересно, из какой земли он пришел? В это время тихонько пробиравшийся вдоль стены Егор наконец приблизился к фогту Ругальду и прошептал: – Мне кажется, они русские, господин.

– Что-о?! – не поверил своим ушам глава фогтии. – Русские? Здесь? В доспехах и одеждах нашего Ордена? Он сделал шаг навстречу гостю и, глядя ему прямо в глаза, спросил: – Ты действительно русский? Мой раб подозревает, что ты лживо присвоил себе звание нашего брата и рыцаря Ордена. Опровергни его слова, и я немедленно вздерну этого несчастного на одном из зубцов малой башни!

– Wir ist russisch gltig, – запинаясь, пробормотал Александр. – Wir wollen in den Mitgliedern Оrdena betreten. Рыцари, опрокидывая скамейки, вскочили на ноги – услышанные ими слова заставили бы вскочить даже мертвых крестоносцев! Самозванцы называют себя членами братства христовых воинов! И при этом имеют наглость явиться в замок одного из фогтов! И мало того: эти самозванцы – русские язычники!

– Никон, стражу сюда! – зычным голосом приказал фогт. – В подвал всех! И забери у них оружие! Однако Рядопрях, услышав первую команду, сразу кинулся за подмогой и разоружать гостей Ругальду пришлось самому. К первому он подошел к негодяю, посмевшему накинуть на плечи плащ Ордена, влепил ему звонкую пощечину, вытянул у самозванца меч, отшвырнул его в сторону, потом с наслаждением сорвал плащ и толкнул язычника в угол: – С тобой мы поговорим особо!

Потом отобрал меч и щит у латника, стоящего рядом, бросил их под ноги, толкнул воина к дверям, так же легко и просто отобрал оружие у третьего самозванца. От стола к нему на помощь подошло еще несколько рыцарей – те, что сидели по другую сторону длинной, положенной на козлы столешницы выбираться поленились и наблюдали за зрелищем, потягивая из глиняных кружек пахучее подогретое вино. Самозванцы не сопротивлялись, растерянно хлопая глазами и неуверенно переглядываясь. Наверное, не ожидали, что их разоблачат так быстро.

– Ругальд, девок пока оставь, – попросил от окна румяный от выпитого рыцарь в светлокоричневом бархатном платье. – Надо пощупать, кого русские нам привели. Отправить на конюшню всегда успеешь. Дворяне, оставшиеся у стола, довольно засмеялись, а сидевший крайним оруженосец в скромном кожаном жилете, но с толстой золотой цепью на шее поднялся со своего места, подошел к крайней женщине, запустил руку ей в волосы, запрокинув голову назад, а другой рукой крепко сжал грудь. Женщина болезненно вскрикнула и вскинула перед собой крепко сжатый кулак. Послышалось тонкое змеиное шипение. Витя Кузнецов, как и все остальные члены клуба, мало чего понял из разговора своего Великого магистра. Однако, когда небритые, пахнущие дохлыми кошками, разодетые в бархат, парчу и увешанные золотом рыцари направились к членам клуба и принялись их деловито разоружать, когда под каменными сводами гулко раскатился звук от полученного Александром шлепка, стало ясно, что затея со вступлением в Орден не удалась. Разумом Витя понимал, что нужно развернуться и уйти или, по крайней мере, оказать сопротивление, не дать себя раздеть и продать потом на каком-нибудь невольничьем рынке – но с оружием на них никто не бросался, повода к самообороне не давал, а начинать драку первым бывший старшина не решался. К тому же, хозяева замка вели себя настолько спокойно и уверенно…

– Что теперь будет? – не очень ожидая ответа, спросил Кузнецов.

– На землю крестьянами посадят, – откликнулся сзади Леша Комов. – Если в тюрьме не сгноят. А девчонок солдатам отдадут. В этот момент Неля и закричала – один из рыцарей попытался за волосы оттащить ее в сторону. Прежде чем хоть кто-то успел кинуться к девушке на помощь, она вскинула перед собой руку… Короткое шипение – рыцарь вскинул руки к лицу и с руганью шарахнулся назад. Возникла короткая пауза, затем на Нелю кинулось сразу трое ближайших рыцарей – и тоже с воплями разбежались в стороны. За столом, опрокидывая скамейки, вскакивали на ноги и обнажали мечи крестоносцы, к девушке приближалось еще двое немцев, а только-только протянувший руку к мечу Виктора враг отвернул туда же.

– Э-э, нет, – положил руку ему на плечо Кузнецов, поворачивая лицом к себе, и резко наклонил голову, нанося лбом удар рыцарю в переносицу. – Получи! Крестоносец отшатнулся на пару шагов, но не вскинул руки к лицу, как ожидал Витя, а схватился за меч. Кузнецов прыгнул в сторону, выигрывая лишнюю пару секунд, и обнажил свой.

– Двери заприте! – крикнул он в толпу своих друзей. – Подмога подойти может! Фогт Ругальд ринулся на наглого русского, собираясь развалить его одним ударом от макушки до самого копчика, но язычник, к его удивлению, довольно ловко прикрылся своим коротким мечом и попытался проткнуть ему грудь прямым ударом. Крестоносец еле успел отклониться, а русский, воспользовавшись мигом передышки, поднял с пола ярко раскрашенный щит одного из своих приятелей.

О том, что противника придется убивать, Кузнецов не думал – но он настолько часто отрабатывал подобный маневр на тренировках, что руки сделали все сами: щит взметнулся навстречу мечу, нанося удар окантовкой не в клинок, а в запястье врага, а когда тот вскрикнул от боли, меч Виктора, остро заточенный после самого настоящего, а не учебного боя за Кронштадт, скользнул из-под деревянного овала вперед и легко, как во сне, по самую рукоять вошел в живот немца. В Кронштадте, во время короткой яростной стычки, Кузнецов никого не убивал и даже не ранил – солдаты маленького форта быстро осознали неравенство сил и успели отступить еще до того, как первые поединки переросли в общую резню. Рыцарь оказался его первой настоящей жертвой. Виктор ощутил, как сердце в груди словно остановилось, когда человек, только что живший, дышавшей, строивший планы на будущее, удивленно приоткрыл рот, глядя ему в глаза, и начал медленно оседать вниз, сползая с клинка. Минута слабости – но через стол уже лезли новые враги, и инстинкт самосохранения заставил его забыть про только что совершенное убийство, переродил ужас от содеянного в бешенство жаждущего боя берсерка, и Виктор уже сам, без малейшего содрогания выдернул меч из мертвого тела и со звериным рычанием ринулся в атаку.

– Х-ха! – его клинок со звоном столкнулся с клинком рыцаря в длинном светло-сером балахоне, отодвигая тонкое длинное лезвие в сторону, а щит чистенькой белой окантовкой врезался крестоносцу в основание носа. Влажное хрюканье, враг отвалился на спину, и вместо него Виктор увидел направленную точно в грудь, сверкающую в стремительном движении сталь. Дзин-нь! – купленная на ролевой игре «Властелин колец» каленая кираса с честью выдержала удар, и Кузнецов с наслаждением обрушил всю тяжесть выкованного из волговской рессоры меча на растерявшегося немца. Чмок – в стороны некрасиво полетели кровавые ошметки, из рассеченной артерии ударила темная струя. Виктор по инерции сделал еще один шаг, вдохнул холодный воздух, веющий из близкого окна, резко развернулся. Свалка у дверей заканчивалась. Несколько воинов из клуба, так и не решившихся поднять оружие на живых людей, валялись под ногами более решительных товарищей, и против них, злых и готовых на убийство, у пьяных бездоспешных крестоносцев не оставалось никаких шансов. К чести рыцарей – никто из них так и не встал на колени, не попросил пощады. Хотя, может, они просто не успели этого сделать. Массивная дверь зала содрогалась от ударов – ее все-таки успели закрыть, и заложить темным от времени поперечным брусом. Еще не успев остыть после боя, готовый сражаться дальше – до тех пор, пока не умрет последний ливонец, Кузнецов подошел ближе, и приказал, покачав окровавленным мечом: – Открывайте, здесь немцы уже кончились. Судя по всему, многие из одноклубников испытывали те же самые эмоции, поскольку Леша Комов и Игорь Берч с готовностью сбили брус с крюков и отскочили в стороны, давая возможность новым противникам распахнуть створки. В открывшийся проход ринулось с лестницы десяток одетых в коричневую кожу, вооруженных мечами и боевыми топориками воинов. Двое тут же оскользнулись в крови, а остальные замерли, созерцая открывшуюся перед ними картину побоища.

– По-русски кто-нибудь понимает?! – рявкнул на орденских кнехтов Кузнецов. – Или немчура одна собралась?

– Понимаем немного, – отозвался из угла за камином Егор. – Чай, местные все. Из деревень здешних нас господа кавалеры забрали.

Клепатник выбрался из своего укрытия, в котором просидел всю схватку и, осторожно ступая между тел, встал перед Виктором. Не то, чтобы он был трусом – всю польскую войну в общем строю прошел – но какой смысл блистать отвагой, если фогта Ругольда зарезали чуть не в первую минуты схватки? Перед кем храбрость выказывать, если господин все равно убит? Руки ливонец старательно держал как можно дальше от рукояти меча, и на дистанцию удара к предводителю победителей старательно не приближался. Воины в дверях так же немного попятились и опустили оружие. Драться за приезжих из далекой Германии сеньоров имело смысл только тогда, когда это сулило награду или избавляло рабов от гнева и наказания. А погибать просто так забранные от сохи земледельцы не собирались.

– Приберите здесь, – поняв, что сражение закончилось, Виктор опустил меч. Азарт схватки сменился неожиданным ознобом. – Выбросите трупы и почистите пол. Вопросы есть?

– Слушаюсь, господин, – признал власть над собой нового владельца замка Клепатник, низко поклонился и, прихватив за ноги труп фогского начетника, поволок его к дверям. Поскользнувшиеся в крови воины поднялись, засунули топорики за ремни и взялись помогать: рыцаря, ведавшего сбором налогов и штрафов, не любил никто. Кузнецов, зябко передернув плечами, наклонился, вытер клинок о солому, вложил его в ножны, отошел к столу, налил полную чашку вина и в несколько глотков выпил: – Не знаю, как вы, мужики, – повернулся он к одноклубникам. – А я жрать хочу, как сто китайцев. Те сразу заговорили во весь голос, отчего по залу, отражаясь от голых каменных стен, принялось гулять неразборчивое эхо, кто-то начал даже смеяться, заново переживая перипетии боя, еще кто-то оживленно размахивал мечом над головой. Виктор нашел взглядом девушку в коричневом сюрко и с растрепанными волосами: – Неля! Иди сюда! А ну, признавайся, красавица, чем это ты рыцарей шуганула?

– Да собак я боюсь, – смутилась она. – До смерти боюсь. Ну, вот и ношу с собой баллончик с перцовым аэрозолем. «Антидог» называется.

– «Антинемец» его называть нужно, – рассмеялся Кузнецов и, в порыве радости, крепко ее обнял. – Молодчина! А то ведь нас и вправду раздели бы и загнали свиней кормить. Никто ведь воспротивиться не попытался. Давай я тебе вина налью. Оно теплое, согреешься… Я сейчас, через секунду вернусь… Налив девушке вина, Виктор отошел к наводящим порядок сервам и распорядился уложить погибших из числа своих знакомых в прохладном помещении и заказать им гробы, а с немцами разрешил поступить по собственному усмотрению. Воины гарнизона, надрессированные на послушание, как станки с цифровым управлением, кивнули.

– И принесите теплого вина, – добавил Кузнецов. – Кувшины на столах остыли. Не то, чтобы он оставался безразличен к гибели недавних друзей – но пережитые во время боя эмоции словно заблокировали на время жалость, сострадание и боль. В его сознании чувства словно умерли, и остался только холодный разум. А разум подсказывал: сейчас путникам необходимо согреться, поесть, немного отдохнуть. Погибшим уже все равно…

– Ты прямо как король, – улыбнулась ему разрумянившаяся Неля. – Распоряжаешься с такой властностью, что хочется вытянуться по струнке и отдать честь… На последнем слове девушка запнулась и густо покраснела.

– Не король, а старшина, – поправил ее Витя. – Королей вокруг пруд пруди, а до старшины еще дослужиться нужно. Руки хозяйской здесь не хватает. Полы загажены, стекол нет. Ставни нараспашку, не смотря на холод, стол на каких-то козлах строительных стоит. Ничего, мы тут порядок наведем.

– Какой порядок?! – возмутился пузатенький тонконогий мужчина. – Вы тут что, остаться хотите? Бежать надо немедленно, пока никто про нас не узнал! Это же Орден! Мы на рыцарей Ордена покусились! Да нас тут всех в порошок сотрут, уничтожат, на осинах распнут и колья в сердца вколотят. Бежать! Взлохмаченный, без белого плаща и в разодранном жилете Великий магистр настолько не совпадал со своей привычной, величественной внешностью, что Виктор узнал его далеко не сразу.

– Брось, Саша, – отмахнулся он, отламывая гусиное крыло и запуская в него зубы. – В замке нас так просто не взять. Отобьемся. Во всяком случае до весны. Не в лесу же нам зимовать, в самом деле?!

– Какая весна, Виктор?! – задохнулся Великий магистр. – Это же Ливонский Орден! Самая могущественная военная организация в мире, братство закованных в сталь воинов. Как только они узнают, что тронули кого-то из крестоносцев, сметут вас вместе с замком!

– Положим, сегодня смести не смогли, – напомнил Кузнецов.

– Их застигли врасплох! Они не успели ни латы надеть, ни вооружиться. Сойдись вы в честном поединке, и каждый рыцарь стоил бы десяти таких, как вы!

– Так уж и десяти? – вчерашний слесарь, успевший озаботиться проблемами порядка и отдыха, еды и нарядов по замку мысленно вновь стал старшиной: царем и богом артиллерийского батальона, выше которого нет никого и ничего, поскольку даже офицеры все хозяйственные вопросы вынуждены решать через него. Он больше не воспринимал главу клуба как безусловного руководителя, а всего лишь как одного из собеседников. – Ты забываешь, Саша, что мы находимся в тысяча пятьсот пятьдесят втором году, а не в конце двадцатого века. Здешние рыцари отстают от нас почти на полтысячелетия. А искусство фехтования все это время на месте не стояло. Вспомни, как японские самураи в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году на испанцев наскочили. Ну и что? А теперь япошки на мечах не хуже запорожских казаков рубятся. Четыре века прошло, не шутка. Так что, еще неизвестно кто кому в чистом поле костылей навешает!

– Ты что не понимаешь, Витя?! Это же немцы! Рыцари! Они непобедимы! Не нам, лапотникам, с ними сражаться.

– Нет, не понимаю, – пожал плечами Кузнецов, и потянулся за новым куском гусятины.

– Короче, так! – решительно ударил ладонью по столешнице Александр. – Поели, и хватит. Уходим немедленно. Никто не шелохнулся.

– Я кому сказал? Уходим!

– Да нет, Саш, – покачал головой Комов. – Здесь и вправду спокойнее.

– К тому же, – добавил Игорь Берч, – из истории неизвестны случаи гражданской войны в рядах Ливонского Ордена. Значит, против нас никто из местных воевать не станет.

– Да они не против вас, они замок от вас освободят!

– Эй, вы чего делаете?! – встрепенулся Кузнецов, увидев, как два местных воина приволокли огромные охапки соломы и принялись разбрасывать ее по полу.

– Кровь засыпаем, господин… – удивленно остановился Клепатник.

– Тебя как зовут, солдат?

– Егором.

– Так вот, Егор, – спокойным размеренным голосом сообщил Виктор. – Я приказал вычистить пол, а не засыпать его новой грязью. Вы-чи-стить. У вас тут столько грязи и

земли, впору капусту сажать! Вычистить все да самого низа! Хочу увидеть первозданный пол! Ясно?

– Да, господин.

– Очень хорошо.

– Я ухожу отсюда! – повысил голос Великий магистр. – Кто со мной?.. – он выждал несколько секунд. – Ну, смотрите. Вам же хуже будет! И напоследок, в качестве последнего, самого страшного оскорбления бросил: – Русские! Спустя четыре минуты Егор Клепатник закрыл за ним ворота, затем заглянул во двор, взял там лопату и отправился в главный зал – мыть пол. Еще до того, как утренние лучи упали на поля Сапиместской фогтии или просторы Балтийского моря, во влажные от росы ворота замка Дерптского епископа постучал низкий человек в темной рясе. И он сам, и его напарник подошли к дверям пешими, лица обоих тонули во мраке под глубоко надвинутыми капюшонами. Пожалуй, ни один горожанин не отворил бы в такое время дверь перед странными незнакомцами – и тем не менее, калитка замка распахнулась едва ли не сразу после того, как стих стук последнего удара. Монах-привратник, почтительно склонив перед гостями голову, пропустил их во двор, вновь запер калитку, заложив ее толстым брусом. Затем, засунув пухлые ладони в широкие рукава рясы, отчего руки оказались сложены на груди, монах скромно потупил взор и двинулся вперед, указывая дорогу. Спустя несколько минут все трое вошли в полутемный зал с открытыми в ночь высокими готическими окнами. Привратник молча указал гостям на приготовленные у стола кресла и попятился наружу, притворив за собой створки. Зал, все убранство которого составляла подставка для совка и кочерги, стол и возвышающиеся вокруг него три кресла освещался только пляшущими в камине языками пламени. В их свете предметы казались призрачными, нереальными, постоянно меняющими формы. Сидящий за столом человек в коричневом бесформенном балахоне так же, казалось, то появлялся, то исчезал, скрываясь в тени высокой спинки. И только массивный золотой крест на его груди постоянно продолжал светиться ровным желтым светом, то зависая во мраке, то оказываясь на груди худощавого хозяина замка. Гости заняли свободные места, молитвенно сложили ладони на груди.

– Наверное, вы совсем замерзли в дороге, господа, – с легкой хрипотцой подосадовал хозяин. – Я прикажу принести подогретого вина. От неожиданного громкого мелодичного звона гости вздрогнули. Хозяин еле слышно усмехнулся и поставил на гладко выскобленную столешницу серебряный колокольчик. Буквально в тот же миг двери распахнулись, церковный служка —мальчонка лет десяти в коротком подряснике – внес три высоких золотых кубка, отрепетированным движением выставил их на стол и выскользнул так же бесшумно, как и вошел. Стало понятно, что предутренних гостей ждали – согреть и разлить вино так быстро просто невозможно. Незнакомцы переглянулись и откинули капюшоны. Под одним из них скрывался пожилой человек с аккуратно выбритой тонзурой, а под другим – скуластый остроносый мужчина лет тридцати с длинными соломенными волосами, перехваченными тонким кожаным ремешком, который украшали узкие серебряные заклепки. Неожиданно хозяин поднялся из-за стола и, сопровождаемый недоуменными взглядами, ушел. Вместо него из темного угла за камином выдвинулся точно так же одетый человек, похожего телосложения и того же роста.

– Рад видеть вас, господин прелат и господин нунций, – откинул человек капюшон и сел на оказавшееся пустым место. – Ваш визит большая честь для меня. Он взял колокольчик двумя пальцами, словно боясь обжечься, встряхнул, заставив его жалобно зазвенеть. Спустя минуту за дверьми заиграла музыка.

– Ведь вы не желаете, что бы кто-то смог расслышать наш разговор, господа?

– Вы весьма осторожны, господин епископ, – с явным одобрением кивнул более молодой гость. – Теперь я вижу, что господин прелат сделал хороший выбор.

– Да, я осторожен, господин нунций, – кивнул истинный хозяин замка, – а потому, прежде чем начать разговор, предлагаю выпить за нашу встречу. Правой рукой он приподнял со стола бокал. В отблеске камина кроваво сверкнул рубин одетого на средний палец перстня. До странного похожий перстень оказался на среднем пальце и у пожилого прелата – а вот относительно молодой посланник Римского престола поднял бокал левой рукой. Дерптский епископ мгновенно насторожился, опустив левую руку за кресло. Господин нунций ощутил изменение в настроении хозяина замка, но далеко не сразу сообразил, что послужило тому причиной. После минуты напряженных размышлений он, наконец, с облегчением рассмеялся и, приглашающе подняв бокал, поправил волосы свободной рукой. На среднем пальце отразил каминное пламя овальный рубин, – в ответ епископ растянул губы в улыбке, облегченно вздохнул и тоже пригубил вино.

– Рад видеть вас в своем доме, братья мои. Простите, что не приглашаю вас к столу, но утро еще далеко. Думаю, до первых лучей мы успеем обсудить наши дела и приступим к трапезе уже с чистыми помыслами и одной только молитвой в душе. Что заставило вас проделать столь долгий путь в столь ненастное время?

– Беспокойство брат. Святой престол с тревогой смотрит на восток, на беспокойную границу христианских земель с язычниками и надеется найти здесь твердую опору, которая оградит истинную веру от нашествия диких чужеземцев, глухих к слову божьему и спасительному кресту. Барон фон Фурстенберг стар. Его сил не хватает, чтобы сохранить былую мощь Ливонского Ордена, – неторопливо начал излагать послание папский нунций. – Ордену нужен новый магистр.

– В минувшем году орденский конвент поставил в заместители магистра брата Готарда Кетлера, – любезно сообщил собеседникам дерптский епископ. – Он опытный и очень умелый воин. Он просто великолепен в бою. Воина лучше него нет во всей Ливонии. Скажу больше, братья. Рыцари ордена уже сейчас называют его великим магистром.

– А еще рыцаря Ивана, безродного ливонца, наподобие благородных дворян получившего образование в Кельне и звание рыцаря в двадцать лет, открыто называют его сыном, хотя брат Кетлер наравне со всеми давал Господу обед безбрачия и клятву сражаться за святой крест, пока руки его смогут держать меч, а глаза – видеть врага, – кротко дополнил характеристику будущего магистра пожилой прелат.

– Вы собираетесь его этим попрекать? – удивленно приподнял брови епископ. – Неужели вы не знаете, что посланники еретика Лютера открыто призывают рыцарей разрывать клятвы и брать себе жен? Что два рыцаря из каждых трех уже именно так и поступили? Что оставшиеся верными обетам братья поступают так только потому, что отсутствие жен позволяет им открыто предаваться разврату прямо в замках и монастырях, пьянствовать и утопать в роскоши? Боже упаси вас хоть одно слово произнести против этого рубаки, которому они еще готовы подчиняться! Иначе они просто откажутся именоваться воинами Господа и присвоят себе все орденские земли, до которых только смогут дотянуться! Вы помните маркграфа Альбрехта фон Гогенцоллерна Бранденбургского?

Еще бы его не помнить! Став великим магистром Тевтонского ордена, десятого апреля тысяча пятьсот двадцать пятого года этот рыцарь принял лютеранство и тут же поклялся в верности королю Польши Сигизмунду Старому, который признал его герцогом Пруссии с правом прямой или совместной передачи этой вотчины по наследству. Фактически, маркграф нагло украл у Господа целую армию, уничтожил многовековой Орден крестоносцев, просто-напросто присвоив его себе! Сейчас никто не мог поручиться за то, что новый магистр Ливонского Ордена не поступит точно так же – или сами рыцари, воодушевленные чьим-либо поступком или раздраженные новыми переменами, не начнут присягать датским, шведским или польским монархам.

– Судьба Ливонии висит на волоске, братья, – озвучил горькую истину дерптский епископ, – и если Господь не явит чудо, в ближайшие годы она перестанет существовать. Ересь отравляет души здешних рыцарей, рабов и горожан. Они отказываются платить церковную десятину, жгут католические храмы и хуже того – православные церкви, из-за чего печерский келарь вспомнил про невыплаченные за последние пятьдесят лет подати и требует их немедленно… Тут хозяин замка спохватился, что сгоряча наговорил лишнего, оборвал свою речь и припал к кубку с вином.

– Однако в ваших землях сохраняется порядок, мой дорогой друг, – успокаивающе кивнул, сверкнув гладкой, блестящей лысиной прелат. – Никаких погромов, изгнания священников и обращения в еретическую веру за все годы вашего епископства не случалось ни разу.

– Близость русских земель и епископское войско в полтысячи мечей успокаивающе действует на самые невежественные умы, – отказался от комплимента хозяин замка. – Псковские язычники только и ждут повода, чтобы опять напасть на здешние хутора.

– Псковские и новгородские земли поразил мор, – с такой уверенностью сообщил нунций, словно только что приехал именно оттуда. – Сейчас они не способны к сопротивлению.

– Вы так говорите об этом, брат, как будто ожидаете от меня содействия лютеранам, пока у них есть шанс на удачу, – улыбнулся епископ.

– Все как раз наоборот, брат, – без тени смеха покачал головой нунций. – Святой престол ждет от крестоносцев Ливонского Ордена того, что они сдержат свои клятвы, возьмут в руки освященные в храмах мечи и двинутся на восток, освободив от язычества земли до нечестивого Новгорода, куда так стремятся все здешние купцы. Дерптский епископ облизнул свои тонкие губы, задумчиво повел плечами, потом все тем же презрительным жестом приподнял колокольчик и коротко позвонил: – Арни, будь любезен, принеси письмо московского царя. Гости не видели, кому адресовалось это распоряжение, но вскоре под каменными потолками гулким эхом отозвались торопливые шаги, и подросток, приносивший вино, положил на стол длинный кнут, сплетенный из толстой воловьей кожи.

– Что это друг мой? – не понял папский посланник.

– Письмо, – кивнул дерптский епископ. – Четыре года назад, когда по наущению лютеранских посланцев заблудшие рабы Господа нашего Иисуса Христа начали жечь католические соборы и церкви русских язычников, келарь Псково-Печерского монастыря потребовал недоимки, не выплаченные за последние пятьдесят лет. Великий магистр Фурстенберг, о сих долгах ранее не вспоминавший, отправил тогда русскому царю Ивану послание, в котором просил о встрече, дабы взаимные претензии обсудить. В ответ царь прислал этот кнут. Чтобы помнил наш магистр, чем ему грозит непослушание, и о повинностях своих с равным себе разговаривал, а к правителям московским не лез.

– Великий Господь, – перекрестился нунций, – какая дикость!

– В прошлом году, – невозмутимо продолжил хозяин замка, – датский король, воевавший с русскими два года за финские земли, поехал в Москву заключать мир. В Новгороде его остановила грамота Посольского приказа, указывающая, что царю о пустяках с вождями мелких племен говорить недосуг, и чтобы о прекращении войны он договаривался с местными русскими купцами. Король Фредерик после такого позора лютую обиду на магистра Фурстенберга затаил, поскольку тот посредничество в переговорах обещал, обещал, но слова своего не выполнил. Епископ тяжело вздохнул и продолжил: – Я понимаю, братья, в Риме, у ватиканского Святого престола кажется, что именно там и находится центр земли, что именно там простерта длань Господа, а все вокруг мелко и несущественно. Но мы живем здесь, под самым боком у чудовища, способного в любой миг проснуться и подняться на ноги. В самые лучшие времена своей истории Ливонский Орден мог выставить на поле не более тысячи рыцарей и десяти-пятнадцати тысяч кнехтов. А царь Иван шутя кинул на Казань сто пятьдесят тысяч воинов кованой конницы, не переставая беспокоить литовские границы, воевать с Данией и держать заставы против Крымского хана. Ливония существует такой, как вы ее видите, только потому, что про нее забыли. Только потому, что мы время от времени платим подати и никогда не трогаем русских границ. Ливонскому Ордену никогда не удастся прорваться до Новгорода даже через пустынные северные земли, а если и удастся – он не сможет его удержать. Достаточно Москве просто посмотреть в эту сторону, и Орден просто прекратит свое существование. Особенно теперь, когда для этого достаточно легкого толчка.

– Святой престол понимает ваши трудности, епископ, – довольно сухим тоном остановил эмоциональную тираду папский нунций. – Но он ждет от крестоносцев Ордена подвига, в котором они клялись Господу, вступая в братство. Они должны взять Новгород хотя бы на один день, и после этого Бог простит их, даже если они сами сложат свои знамена под ноги языческому царю и отдадут ему свои мечи.

– Это поход столь важен, что ради него можно пожертвовать последним христовым орденом? – удивился хозяин замка. – Даже если у него нет никаких шансов на успех?

– Этот год оказался крайне неудачным для Московии, брат, – нунций взял кубок в руки и откинулся на спинку кресла. – Летом во Пскове и Новгороде прошел мор. Очень страшный пор, полностью опустошивший их города. Мор добрался до Старой Руссы, и сейчас этот город слаб. Порхов разорен литовским набегом, Остров и Опочка осаждены. Посланник Ватикана настолько правильно и уверенно произносил названия русских городов, что епископ понял: его гость знает о положении здешних дел куда больше, чем можно было подумать.

– Дорога на Новгород чиста, брат, – подвел итог мужчина, поправив ремешок в волосах. – Христову воинству достаточно сесть на коней и пройти по ней отсюда и до языческого логова.

– Из Москвы сюда не придет ни один воин, – добавил от себя пожилой прелат. – Мор, унесший столько нечестивых душ в Новгороде и Пскове забрался в самое сердце дикарской страны и поразил царя Ивана. Вот уже больше двух недель он лежит не вставая. Правда, он приказал казнить приехавшего из Италии опытного врача, но это все равно не успеет ничему помешать. Король Сигизмунд отослал тамошним боярам письма, обещая по праву кровного родства сесть на престол и призывает приносить себе клятву на верность, Иван с ложа болезненного требует присягнуть своему малолетнему сыну, бояре Шуйские кричат о выборе нового царя, себя на трон пророча. Нет сейчас в Москве никакого государства, брат. Разброд там боярский. Никто в северные земли Новгороду помогать не придет. В самом же Новгороде князь Галонин в сторону Литвы смотрит, бояре Кропоткин

и Селечин, сам посадник согласны литовскую руку принять. Многие готовы вместо Москвы нас в городские стены запустить. Дертпский епископ промолчал. Он прекрасно понимал, какого кропотливого труда стоило подготовить и свести воедино такое огромное количество кажущихся случайностей, и теперь неожиданный фанатизм вернувшегося из Кельна сына магистра Кетлера уже не казался ему странным. Орден был подготовлен к последнему, самоубийственному, но неотвратимому удару на восток, перед крестоносцами расчищена дорога, заблаговременно устранены все препятствия, все ловушки, вытравлены враги и недоброжелатели. Достаточно просто дать шпоры коню… Но почему сидящий перед ним прелат, личный духовник польского короля Сигизмунда не укажет дорогу на Новгород могучим полкам польско-литовского королевства? Почему туда посылают изрядно ослабевший за последние десятилетия Ливонский Орден?

– У кавалера Ивана слишком мало опыта, – покачал головой епископ. – Он готовил кампанию все лето и собрал сильное войско, но не рассчитал времени и попал под дожди. Дороги размокли, стали непроходимы. Он больше месяца простоял у Матайгузы. Рыцари от скуки, холода и плохой еды начали уходить, собранные на наемников деньги кончились и, они повернули назад. Я так думаю, что сейчас отряды из Вильмы и Пайды подходят к своим домам, а три сотни немецких пехотинцев ждут кораблей в порту Гапсоля.

– Ландскнехтов нужно вернуть, – непререкаемым тоном сообщил нунций и уверенно выложил на стол тихо звякнувший мешочек. Епископ подтянул мешочек к себе, задумчиво взвесил в руке.

– Золото, – сообщил мужчина. – Всех наемников нужно вернуть. Пусть дойдут до Новгорода, а там поступают как хотят.

– Опять Новгород, – покачал головой хозяин. – Вот уж не думал, что этот город так хорошо знают в Ватикане.

– К сожалению, Святой престол знает этот город слишком хорошо, – ледяным тоном отрезал нунций. – И сейчас, брат, вам предстоит узнать тайну, которая или возвеличит вас над всеми так, как вы не можете даже представить в своих помыслах, или сотрет в порошок, ибо смертные не имеют права на существование, заподозри они хоть на миг о возможности такого позора. Человек, узнавший об этой тайне, должен быть немедленно умерщвлен, тело его сожжено, череп растерт в порошок, а все вместе взятое развеяно над полем и немедленно перекопано с землей. Епископ поверил угрозе. Он знал, что у Святого престола очень длинные руки, хорошая память, а такой пустяк, как человеческие жизни, его никогда не останавливал.

– В тысяча двести тридцать девятом году от Рождества Христова, – тихим голосом начал свое повествование папский посланник, – когда монгольский хан Батый позвал к себе на службу новгородского князя Александра, то тот в благодарность за службу потребовал освободить от сарацинских язычников Святой город. Батый выполнил просьбу и послал в Палестину два тумена своих воинов во главе с безбожным ханом Хулагу. Очень быстро татары осквернили Иерусалим своим присутствием, и в доказательство исполнения обещанного Батый передал князю крышку Гроба Господня, присланную ему Хулагой. Доблестные христовы воины изгнали татар из Святого города, но крышка Гроба… Она так и осталась в Новгороде, куда ее отправил князь Александр.

– Так вот оно что… – пробормотал изумленный епископ.

– Вы должны пойти в поход вместе с сыном Кетлера, брат мой, – сообщил нунций хозяину замка, – войти в Новгород, увезти оттуда священную реликвию, и сжечь все летописи, все книги, все записи, все грамоты: сжечь все, на чем язычники могли оставить запись о своем

причастии к святой реликвии. И сделать это так, чтобы никто из рыцарей не понял истинного смысла ваших поступков. Папский посланник не спрашивал согласия епископа – после того, как тот узнал тайну, у него не оставалось больше никакого пути, кроме подчинения.

– Верните реликвию, брат мой, – мужчина перевел взгляд на светлеющее окно. – Верните, и вы сможете сами привезти ее в Рим. Это было существенным обещанием. После изгнания крестоносцев из Палестины в руках Святой Церкви не осталось ни единой реликвии, воссоединяющей ее с произошедшим тысячу пятьсот двадцать лет назад чудом. Все попало в руки язычников и сарацин, все оказалось в их власти. И понятно, что человек, торжественно доставивший к Ватиканскому престолу крышку Его Гроба, уже никогда не окажется простым епископом в далеком северном краю. Он станет силой, куда большей, нежели любой из кардиналов, его мнение будет сравнимо с мнением его святейшества, любые его желания – законом. Нунций дал возможность дерптскому епископу в полной мере осознать щедрость полученного предложения, и еще раз повторил: – Вы доставите ее сами. Я обещаю.

– Хорошо, – кивнул епископ. – Я верну реликвию. Господом клянусь. Мужчина удовлетворенно кивнул и поднялся из-за стола, накидывая на голову капюшон: – Светает. Мне лучше уйти до того, как кто-либо узнает о нашей встрече, брат. А вы, дорогой прелат, можете остаться.

– Нет-нет, я с вами, – засуетился старик. – Я вообще должен быть в Могилеве. Все знают, что я в Могилеве. Все в этом совершенно уверены. Разумеется, хозяин замка не стал удерживать гостей. После того, как они ушли, сопровождаемые невозмутимым привратником, дерптский епископ отошел к окну и еще раз припомнил весь разговор от первого и до последнего слова. Усмехнулся, вспомнив намеки на звание Великого магистра: они хотели предложить ему звание магистра! В обмен на крышку Гроба Господня – титул магистра умирающего ордена! Затем, правда, предложения стали куда более серьезными… Разумеется, выдавать подобную тайну польско-литовскому королю нельзя. Если поляк получит подобную реликвию в свои руки – это не он поедет с нею в Рим, а Рим приедет к нему. Святой престол станет ручной собачонкой славянского, полуязыческого княжества. Разумеется, подобное недопустимо. А вот Орден, который принесет эту величайшую драгоценность хозяину и тут же издохнет у его ног – совсем другое дело. Здесь обмана случиться не может. Вот только странно, что Ватикан так долго медлил с возвращением реликвии… И вот тут служитель Господа вспомнил про страшное побоище тысяча двести сорок второго года. Он вспомнил, как первый и последний раз в своей истории Орден начал войну с новгородцами, стремясь захватить их город. Поначалу компания шла по правилам: крестоносцы, обеспечивая тылы, взяли Изборск, и Копорье, нашлись бояре, открывшие перед ними ворота неприступного Пскова. Войска начали выдвигаться к ближним к Новгороду крепостям. Однако тут из монгольских степей примчался князь Александр. Он разорил тылы немецких армий, вернул себе захваченные рыцарями города, перекрыл дороги. В таких условиях Орден обязан был отступить, отложить планы на более благоприятное время – но воины Господа поступили точно наоборот. Они собрались в единый кулак и пошли на Новгород – пошли, не смотря на то, что не имели прикрытых тылов, подкреплений, подвоза еды и фуража. Пошли на явную смерть – и погибли.

Теперь епископ понимал: у них просто не было выбора. Они были обязаны войти в Новгород и вернуть реликвию или умереть. Тогдашние рыцари еще умели соблюдать взятые на себя обеты… Тогда, три века назад, Святой престол использовал первую же возможность, чтобы вернуть крышку Гроба. Не удалось. Три столетия Орден копил силу для выполнения своей миссии – но Польское и Литовское княжества постоянно грызли возникшее на берегах Балтийского моря государство, пока не растерзали его в клочья. По иронии судьбы первым рухнул более могучий Тевтонский Орден, но и Ливонскому явно оставалось существовать считанные десятилетия. Готард Кетлер хороший воин, не политик, способен соблюдать данные клятвы, любим рыцарями. Пожалуй, пока он будет носить титул верховного магистра, Орден еще продержится. Но люди смертны… Сейчас, в эти самые дни Святой престол использует последний шанс на возвращение реликвии – и другого уже не появится.

– Я могу стать равным самому Папе, – вслух произнес епископ, – и тогда возможности мои в служении станут огромны. В пустом зале его слова отдались многократным эхом, но никакого ответа не последовало. Тогда епископ вернулся к столу, взмахнул рукой – опрокинутый краем рукава колокольчик с коротким придушенным звяканьем свалился набок. Дверь немедленно распахнулась, внутрь заскочил служка и почтительно поклонился в ожидании распоряжений.

– Рыцарский завтрак, – бросил ему господин. Мальчик исчез, а епископ неторопливо обошел стол и сел лицом к окну. На улице постепенно светлело. Просто светлело – небо над епископством застилала однообразная белесая пелена, к вечеру становившаяся темной и непрозрачной; к полудню ярко-белой, а с утра зачастую густой и непрозрачной. Местные сервы называли эту дымку туманом, хотя, по мнению епископа, туман над Дерптом стоял всегда. Просто иногда он становился более прозрачным, а иногда – густым, как вуаль новобрачной принцессы. Зашелестела открывающаяся дверь. Служка бесшумно подкрался к столу, поставил перед господином поднос с пшеничными сухарями, бокал вина. Замер, прижав поднос к груди. Епископ легким движением кисти указал на стол, потом пренебрежительно взмахнул. Мальчик с облегчением подхватил колокольчик и торопливо убежал: на него сегодня более никаких обязанностей не налагалось. Господин епископ подобрал сухарик, обмакнул его в кислое рейнское вино и положил к себе в рот, тщательно прожевав. Улыбнулся. Сухой хлеб и дешевое кислое вино, сохранившееся в подвалах с неудачных лет, оставались основным воспоминанием его детства. Хозяин епископского замка родился в деревне Овелгон, на берегах полноводного Везера, немногим ниже Бремена по течению, в семье малоземельного дворянина. Гренки в вине, получившие в народе прозвище «лакомство нищего рыцаря» были в семье основной пищей на протяжении долгих лет. Нынешний глава епископства хорошо помнил, как давясь пахучим, плохо размокшим хлебом, он клялся себе, что когда вырастет, будет есть только запеченных в тесте перепелов и жирных гусей, которых на городском рынке столь придирчиво выбирали судейские кухарки и жены мастеровых. Клялся – и не верил в возможность достижения подобного богатства. Ведь он родился вторым, и все поместье по закону наследовал только старший сын, Густав. Второму дворянскому сыну по обычаю следовало отдать себя Церкви. Будущий дерптксий епископ отдал себя служению целиком и полностью, угадывая не только явные, но и скрытые пожелания учителей и вышестоящих священников, никогда не морщился, получая странные на первый взгляд поручения, не жалел ни себя, ни отданных под его руку послушников. Теперь он радовался, что не остался ютиться на отцовской

земле, где бедный Густав наверняка по-прежнему питается только размоченном в вине хлебом, и только в большие праздники позволяет себе кружку молока. Что касается его самого – то получив возможность съедать на завтрак хоть целого теленка, епископ дерптский утратил к чревоугодию всякий интерес. Наоборот: теперь он предпочитал, как и в детстве, начинать день с гренок, замоченных в кислом вине, и лишь перед торжественными богослужениями согревал горло кружкой горячего молока. Хозяин замка вновь усмехнулся, вспомнив, что слухи о его аскетизме достигли не только императора Священной Римской империи, но и Святого престола. Знали бы они, что вместо вина он нередко использует куда более питательный напиток… Дневной свет, постепенно просочившись через окна в пустынный зал, окончательно разогнал тени, и в стене за камином стала видна узкая дверь. Промакнув губы кружевным платком, епископ поднялся, подошел к очагу, снял с каминной полки один из приготовленных там факелов, зажег его и уверенно толкнул собранную из деревянных брусков створку. Крутая каменная лестница плотно обвивала камин – точнее, каменный фундамент камина. Три десятка ступеней, и хозяин замка ступил в расположенное под залом помещение, кажущееся ослепительно-белым из-за множества смотрящих со всех сторон черепов. Три с половиной века назад, в тысяча двести двадцать четвертом году, когда доблестные христианские воины взяли Дерпт, носивший тогда нечестивое имя Юрьев, они вырезали все население города и соседних деревень от глубокого старика и до новорожденного младенца. В те дни у крестоносцев, принесших на эту дикую землю истинную веру и европейскую цивилизацию, черепов имелось в избытке. Крепкими костяными кирпичиками новые властители мостили полы и стены подвалов, дно каналов и оросительных проток, засыпали их в вечно жидкие колеи дорог. Черепа тупоголовых эстов, ливов и прочих славян оказались воистину непрошибаемы, век за веком крепко удерживая на себе стены немецких замков, католических костелов и крепостных валов. Вот и сейчас на повелителя западных берегов Чудского озера смотрели черные глазницы выбеленных временем целехоньких черепов – смотрели со всех сторон, смотрели из-под ног, смотрели из небольшого очага и из узких, уходящих наверх продыхов. Каждым своим шагом дерптский епископ попирал нечестивых язычников, посмевших родиться на землях, предназначенных Германии свыше. Помимо очага, в помещении имелось еще две железных жаровни, одна из которых стояла рядом с грубо сколоченным столом, а вторая – у подножия кресла святого Иллариона, отличающегося от обычного только торчащими из спинки, сиденья и подлокотников множеством кованых гвоздей, да колодками для ног внизу. За креслом возвышалась «железная дева» – два деревянных силуэта, с выемкой по форме человеческого тела внутри, ощетинившиеся множеством мелких гвоздей. Рядом красовалась «дева нюренбергская» – в ней вместо сотен маленьких гвоздиков человеческую плоть поджидало два десятка длинных, темных от засохшей крови ножей. Окружали эту коллекцию средств для вершения правосудия несколько тисочков самой разной формы и размера, влажный от сырости крест святого Андрея, с толстыми ремнями на концах скрещенных бревен, развешанные над верстаком клещи-пауки, имеющие привычные каждому кузнецу рукояти, но до странного вычурную форму рабочей части. На самом верстаке лежал, готовый к немедленному употреблению, обычный комплект из семи пыточных ножей. Впрочем, епископа плоды садистской фантазии детей Божьих, сотворенных по Его образу и подобию, ничуть не заинтересовали. Он скользнул по ним безразличным взглядом, пересек комнату и откинул полог, закрывающий проход дальше, в самый сокровенный уголок.

За пологом находилась естественная пещера около пяти метров в диаметре, с низким потолком и неровным полом. С одной ее стороны лежало, закрепленное на высоте трех футов большое распятие, с другой – свисал с потолка белый полупрозрачный камень. Под камнем стоял трехногий медный столик, с нацеленным вертикально вверх бронзовым острием, а под столом, вмурованное в такой же полупрозрачный камень, таращилось наружу странное существо: вытянутая вперед, похожая на спелый кабачок голова, с круглыми глазами и чуть приоткрытой пастью; скрюченное, покрытое короткой шерстью тело; ноги с огромными когтистыми ступнями и слегка разведенные в стороны мохнатые крылья на спине. Епископ вставил рукоять факела в специальный держатель, опустился на колени, поцеловал камень в то место, куда был устремлен взгляд навеки замурованного уродца, затем выпрямился во весь рост и торжественно перекрестился: от пупка ко лбу, и от левого плеча к правому: – Прости меня, Лучезарный, за невольное отступничество во имя сохранения должности своей и обуздания смертных. Хозяин замка низко поклонился, после чего сел перед столиком прямо на распятие.

– Я верен тебе, Лучезарный, верен душой и телом и готов служить до последнего вздоха в жизни этой и после ее окончания во веки вечные, подвластные только тебе. С верхнего камня оторвалась капля воды, упала на бронзовое острие и стекла в оставленное у его основания отверстие. Спустя мгновение капля упала на камень, скрывающий странного уродца, и словно растворилась в нем.

– Сегодня меня посетили двое братьев, Господин. Они поручили мне совершить подвиг на благо Святого престола. Свершив его, я смогу занять новый, высокий пост в Риме, мои возможности станут безграничными, я смогу принести тебе намного, намного больше пользы, Лучезарный. Царствие твое приблизится на много лет, а волю твою станут исполнять миллионы преданных рабов. Новая капля упала на бронзовое острие, но на этот раз она не утекла в отверстие, а скатилась в сторону. Епископ склонился вперед. По центру столик был разделен на две равные части «Ja» и «Nein», а по самому его краю шла череда букв и цифр. Капля явно направлялась в сторону буквы «W», не добежав до нее нескольких дюймов. Хозяин замка в напряжении ждал. Кап! – на этот раз влажная полоска указала на букву «А». Затем на «Н», на «R», снова на «Н». На букву «Е».

– Wahrhe… – задумчиво пробормотал епископ. Еще две капли – и ответ Лучезарного стал совершенно ясен: «Wahrheit», «Правду». Истинный повелитель Земли желал знать правду. Епископ, откинувшись к стене, пригладил волосы. Какую «правду»? Неужели Лучезарный подозревает его во лжи? Но этого не может быть! Он всевидящ, и не может не знать о каждом произнесенном сегодня в замке слове. Тогда что? Хозяин замка закрыл глаза, вспоминая последние фразы. Он обещал Господину, что сможет занять высокий пост в Риме и получит новые возможности в служении. Разве это ложь? Ведь сможет… Но в этот миг епископ успел заметить ускользнувшую в потаенные уголки сознания мыслишку, цепко ухватил ее своим вниманием, и сразу понял, что ложь все-таки была. Очень трудно заметить обман, когда стараешься обмануть сам себя, но Лучезарный отнюдь не всемилостив, а потому, служа ему, нужно уметь смотреть правде в глаза.

– Я солгал тебе, Господин, – покорно склонил голову епископ Дерпта. – Я стремился занять высший пост не из желания лучше служить тебе, а теша свою непомерную гордыню. Мне захотелось стать столь же сильным и могущественным, как сам Наместник.

Я хотел получить награду Церкви только для себя. Ты волен наказать меня, Лучезарный. Я с радостью приму любую кару из твоих рук. Кап! – крохотная порция воды упала точно на острие и исчезла в отверстии. Правитель западных берегов Чудского озера с явным облегчением вздохнул.

– Нужно ли мне выполнять поручение Святого престола, Лучезарный? Очередная капля, отклоненная неощутимым ветерком, сорвалась с каменного острия и, пролетев мимо лезвия, со звонким чмоканьем разбилась о буквы «Ja». Утренние лучи осеннего солнца согрели в этот день и холодное северное море, которое жители Европы привыкли называть Балтийским. Здесь, разбивая податливые хлопья высоким носом, переваливался с волны на волну под огромным полосатым парусом одномачтовый когг. Больше всего это судно напоминало две крепостные площадки с высокими деревянными зубцами, соединенные между собой не врытой в землю стеной, а пузатым, с высоким форштевнем и выбеленной палубой, корабельным корпусом. На передней башне, напряженно всматриваясь в туман, стояло трое арбалетчиков в плотных куртках из толстой бычьей кожи, а на задней, рядом с рулевым веслом, ожидали прибытия в порт Гасполя благородные господа, разодетые в тяжелые шерстяные платья одинакового покроя, хотя и разного цвета. На головах их красовались одинаковые шапероны, сквозь разрезы в рукавах проглядывали руки, прикрытые одинаково пышными рукавами одинаково белых рубашек, а руки их сжимали одинаковые тонкие трости, овальные ручки которых явственно выдавали наличие под деревянной оболочкой острого потайного клинка. Ничего не поделаешь, мода. Мода на перевернутые капюшоны с хвостами настолько длинными, что надев шаперон на голову, его хвост приходится заправлять за широкий матерчатый пояс; мода на не менее длинные рукава – длинные настолько, что по бокам приходится делать разрезы для рук; мода на туфли с длинными острыми носками, хотя носить их можно только на кораблях, в домах, на чистых улицах далеких азиатских городов; мода на длинные волосы, длинные завязки для кошельков, длинные подолы платьев. Мода на трости с потайными клинками – хотя какие же они потайные, если есть практически у каждого зажиточного горожанина? Все это далеко не всегда оказывалось удобным и практичным, но тут уж ничего не поделаешь: хочешь быть красивым – терпи. Последний каприз моды привел к тому, что даже дворяне, имеющие полное право на открытое ношение оружия, на длинные мечи, секиры и кинжалы тоже начали носить изящные тросточки с тонкими стальными лезвиями внутри. Именно поэтому пожилого ганзейского купца Рогнета Горова из Риги ничуть не удивило, что барон Анри дю Тозон, французский дворянин, ученый, доктор наук Болонского университета не носит на боку ни палаша, ни шпаги, а обходится точно такой же тростью, что и у него самого. Торговцу, везущему в трюмах корабля почти полсотни постав великолепного английского сукна льстила вежливость и внимательность, с которой относился к нему благородный собеседник, и он изо всех сил стремился ответить тем же – стараясь, однако, сохранить достоинство и не сорваться на заискивание.

– Туман, это совсем неплохо, барон, – высказался по поводу ползущих над волнами белесых хлопьев купец. – Немного сырости с утра, зато весь день можно рассчитывать на солнечную погоду.

– Боюсь, эта примета сбывается не так уж и часто, мсье Рогнет, – с явным сожалением покачал головой дю Тозон. – Хотя искренне надеюсь, что вы правы.

– Нет-нет, барон. Сегодня будет солнечный день. Я вам обещаю.

– Вы опытный путешественник, мсье Рогнет, – повернул голову к купцу французский дворянин. – Разъясните мне происходящую странность: корабль ходко движется под всеми

парусами, а туман, тем не менее, не развеивается. Разве ветер не должен давным-давно разметать его в клочья?

– Как-то не задумывался над этой странностью, барон, – купец озадаченно почесал переносицу рукоятью трости. – Пожалуй, вы правы… Но тем не менее, все происходит именно так, как происходит. Не знаю уж, почему.

– Да, – кивнул француз. – Так обычно и случается, мсье Рогнет. Мы настолько привыкаем к происходящим вокруг странностям, что не обращаем на них никакого внимания. А ведь именно в этом и скрываются самые невероятные тайны. Вы даже не представляете, каких поразительных открытий удалось добиться современным ученым в познании мира. Нам удается открывать человеческому взгляду микроскопических существ, настолько мелких, что ранее об их существовании никто и не подозревал; мы можем научить моряков точно определять широту и долготу их местонахождения вдали от берегов; многие опытные ученые научились превращать свинец в золото. Это просто поразительно, мсье Рогнет, вы не находите?

– Это просто невероятно, барон! – купец мгновенно забыл про погоду. – Как же, каким образом это происходит?

– Современная алхимическая наука смогла достичь небывалых высот в постижении процессов трансмутации металлов и стихий, дорогой мсье Рогнет, – снисходительно улыбнулся ученый. – Это трудно объяснить в нескольких словах, поскольку на процесс преобразования влияет очень много факторов. Тут и влияние звезд, и духовные эманации местности, наличие молитвенного настроя окружающих людей…

– Да, получение золота из свинца несомненно трудоемкий и сложный процесс, барон, – вежливо согласился рижанин. – Но развейте мои сомнения: неужели такое чудо возможно? Неужели вы и вправду способны определить широту корабля вдали от обитаемых берегов? Воистину, это будет высшее чудо, с которым мне только удавалось сталкиваться! Француз мимолетно поморщился, подавляя досаду. Он совсем забыл, что для человека, большую часть жизни проводящего на борту корабля искусство определять свое местонахождение в открытом океане покажется куда более важным, нежели трансмутация металлов.

– Мастерство это достаточно просто, мсье, – без малейшей раздражительности в голосе ответил дворянин, – и немногим отлично от умения определять свою широту. Если широту корабля вы можете точно измерить по высоте над горизонтом Полярной звезды, то долгота определяется по солнцу. Для этого достаточно в полдень по английскому времени измерить высоту Солнца над горизонтом, и вы сможете достаточно точно определить, насколько далеко по долготе корабль удалился от английских берегов.

– Но для этого нужно знать время полудня в Англии, – с явным разочарованием отметил купец.

– В этом нет ничего сложного, мсье Рогнет, – небрежно взмахнул рукой барон. – Британские часовщики достигли весьма большого мастерства в изготовлении приборов для определения времени. Правда, современная наука считает, что точность их хода недостаточна. Недавно Ее Величество королева объявила премию в тысячу фунтов тому, кто сможет создать хронометр, способный как минимум год указывать точное время в условиях постоянной качки. Поверьте, мсье, не пройдет и двух-трех десятков лет, как вы сможете без особого труда определить местонахождение своего судна в любом море или океане с точностью всего в несколько миль.

– Странно, – забеспокоился рижанин. – Английские торговцы всячески скрывают это открытие. Нужно обязательно посетить их порты и самому зайти к тамошним мастерам.

– Вы напрасно подозреваете их в скрытности, мсье Рогнет, – покачал головой француз. – Далеко не все люди следят за последними открытиями науки. К тому же, достаточно точных часов все еще не существует.

– Они скрывают эту тайну специально, барон, – не поверил многоопытный купец. – Вы не знаете англичан. Это хитрые, жадные, подлые и коварные существа. Они ни за что не поделятся с другими секретами мореплаванья. Француз непроизвольно передернул плечами и торговец забеспокоился: – Вы мерзнете, барон? Будьте осторожны, морские ветра коварны и зачастую приносят с собой горячку или лихорадку.

– Просто я никак не могу дождаться обещанного вами солнца, мсье Рогнет, – усмехнулся ученый дворянин, и неожиданно указующе вытянул вперед руку: – Смотрите, что это? Среди белесых хлопьев показался неясные очертания вписанного в круг огромного алого креста, рассеялись, но спустя пару минут проявились снова. Крест двигался куда-то на восток, почти в том же направлении, что и более быстроходный когг. Вскоре в тумане стали различимы и тонкая мачта с трезубой вилкой на макушке, глубоко сидящий в воде вытянутый корпус с построенным на корме сарайчиком.

– Башенофф, – с ненавистью прошипел купец. – Русский из Кумисинох. Вон как нагрузился, язычник! Опять цены собьет.

– Какие цены? – живо заинтересовался француз.

– На все! – лицо рижанина исказила гримаса ненависти. – Сукно дороже, чем сам-в-два уже много лет не продать, за бочку соли больше марки не дают, на воск цена в полтора раза выросла. Эти дикари ломают нам всю торговлю! Купец пересек кормовую площадку и оперся на края зубцов, вглядываясь вперед. Расстояние между кораблями потихоньку сокращалось. Стала ясно различима палуба русской ладьи, замершие с луками в руках стрелки, настороженно вглядывающиеся в приближающееся судно. На носовой площадке ганзейского корабля тоже засуетились арбалетчики. Очень, очень часто такие встречи вроде бы мирных кораблей заканчивались кровавой свалкой, после которой свой путь продолжал только один торговец, изрядно пополнивший свои трюмы, а на волнах оставались плавать редкие обломки дерева и обрывки парусов, да кровавые пятна медленно расходились в серой воде. Свидетелей подобных стычек не оставалось никогда, а бескрайнее море редко выдает чужие тайны. Однако на этот раз ладья и без лишней добычи оказалась сильно перегруженной, на борту когга матросы исчислялись всего лишь десятком человек, а потому оба капитана к схватке ничуть не стремились. Еще час хода на плавно пересекающихся, почти параллельных курсах – и корабли, сохранившие облик мирных торговцев, начали медленно отдаляться друг от друга.

– Негодяи, – плюнул во след ладье рижанин. – Мы уже и витальерам деньги давали, и крестоносцам… Ничто его не берет!

– Так разорите его, мсье Рогнет, – мягко улыбнулся Анри дю Тозон. – Зачем тратить так много крови и сил там, где можно обойтись всего лишь золотом?

– Легко сказать «разорите», барон, – вернулся к собеседнику купец. – Но как? Он собирает воск, меха, лен прямо в деревнях, привозит сахар, олово и вино мимо наших портов, не платя Ганзе ни единого артига. Он нагло плюет на законы и уговоры цивилизованной торговли, думая только о своей дикарской выгоде.

– Но я так подозреваю, мсье Рогел, – еще более слащаво улыбнулся француз, – что ваш недруг, подобно всем дикарям, по-прежнему ценит золото?

– М-м, – с некоторой неуверенностью начал отвечать рижанин, – м-м… Кто же его не ценит, барон?

– Ну, – пожал плечами дю Тозон, – в последнее время, в свете наиболее неожиданных научных открытий, этот металл успел заметно снизиться в своей ценности. Полагаю, дикари из этих далеких от цивилизации земель еще не подозревают о произошедших переменах. Если вы купите у вашего язычника некоторое количество свинца, обратите его в золото, продадите обратно в сотню раз дороже, вновь купите свинец, то, при известном терпении, очень быстро заставите его снять ради подобной сделки последние подвязки.

– К сожалению, барон, – раздув ноздри от предвкушения удачной сделки, облизнул пересохшие губы купец, – я совершенно не умею превращать свинец в золото…

– Зато это умею делать я, – склонил голову француз. – И с удовольствием вас научу.

Гапсоль После холодного и чуть солоноватого морского воздуха город ударил по обонянию путешественников затхлостью и смрадом. Французский дворянин и рижский купец, в сопровождении волокущих три тяжелых сундука моряков, степенно двигались по склизким узким улицам прибалтийского портового городка, старательно переступая лужи мочи и конского навоза.

– Когда-нибудь ученым удастся создать механических лошадей, – покачал головой доктор наук. – Они смогут таскать повозки, не засыпая дороги грудами дерьма и наши потомки, наконец, смогут дышать чистым, свежим воздухом.

– Неужели это вероятно? – не поверил купец. – Перевозить товары по суше, как по морю, без длинных караванов и множества вьючных коней?

– Возможно, мсье Рогнет… – тут барон услышал стук распахивающихся ставен и испуганно шарахнулся в сторону. Купец тоже торопливо отскочил, и содержимое ночного горшка, выплеснутое наружу, пролетело мимо него.

– О чем это я? – сбился с мысли француз. – А, да. Я разговаривал в Голландии с одним мастером, который измыслил поставить на повозку ветряные крылья, которые станут вращать колеса и передвигать все устройство по обычным дорогам со скоростью скачущей лошади.

– Неисповедимы пути твои, Господи, – перекрестился рижанин и перескочил на тему, которая интересовала его куда более, нежели странные изобретения фламандских мастеров: – Может быть, не станем привлекать лишнего внимания к вашему эксперименту, барон? Зачем собирать так много людей ради чисто научного, мало интересного посторонним дела?

– Ах мсье Рогнет, – понимающе улыбнулся дю Тозон. – Поймите же, друг мой, научного открытия скрыть невозможно. Известное сегодня только вам, завтра оно будет обнаружено другими. И тогда сегодняшняя мимолетная выгода вернется к вам всеобщим презрением и ненавистью. Не забывайте, вы находитесь на острие цивилизации, вошедшей в соприкосновение с дикарскими землями. Ваш долг всем вместе, объединив общие усилия и используя последние достижения науки и техники привести их к безусловному повиновению. Если у язычников из Московии неизменно появляется более совершенное оружие и противостоять в открытом бою им невозможно, это еще не значит, что их нельзя покорить силой своего ума и знания. Идет война, мсье Рогнет, и вы один из воинов. А сила войска, как известно, в едином строю, в едином ударе. Даже самый сильный воин не способен победить без помощи товарищей… Тут барон отвлекся на богатую госпожу, в сопровождении служанки двигающуюся навстречу. Переступая кучу грязи, она высоко приподняла подол бархатного платья, открыв шитую катурлином нижнюю юбку. Француз рассчитывал, что вот-вот в

образовавшейся щелочке промелькнет обнаженная нога, но женщина так и не приоткрыла своей сокровенной тайны. Купец же пламенной речью своего нового знакомого отнюдь не проникся и восторга его не разделял. Торговля есть торговля, и если есть возможность тихонько изготавливать золото самому, какой смысл посвящать в эту тайну посторонних? Однако барон упрямо требовал присутствия на опыте трансмутации местного священника и как минимум десяти самых богатых купцов города. И никакие уговоры, никакие посулы не могли сбить француза с его патриотического настроя. Впрочем, ученый согласился пожить неделю в доме его дольщика, Курста Болева, с которым на паях Рогнет Горов и занимались торговыми делами. Возможно, его таки удастся убедить произвести превращение свинца в золото тайно, не роняя стоимость драгоценного металла в глазах остальных купцов. А барон с тоской всматривался в прогуливающихся от лавки к лавке зажиточных горожанок, затянутых в зажимающих грудь корсеты, с высокими бальзо на головах, в одноцветных упландах и плотных жакетах, и вспоминал Францию и Италию, роскошных, зрелых дам, во всей их великолепной полноте. Их вздутые рукава, широкие юбки со складками; тяжелые, струящиеся шлейфы; массивные корсажи с широкими вырезами на груди и плечах; проглядывающие сквозь разрезные рукава рубашки с кружевными оборками; гладко расчесанные волосы, прикрытые широкими беретами или жемчужными сетками, связанными из золотых волокон; бархатистые блошинные меха возле шеи или на руках – куда здешним худеньким замухрышкам до настоящих женщин! Если здесь, в просвещенных землях представительницы прекрасного пола так ужасающе отличаются от французских и английских ровесниц, то что же будет дальше? Барон подумал о том, стоит ли после посещения Ливонии продолжать свой путь на восток, или спуститься на юг через земли Литовского княжества и вернуться назад к чистенькой цивилизованной Европе. С одной стороны его пугали дикие язычники неизвестной миру Московии, с другой – при своем уме и образовании он вполне мог стать в тамошних племенах кем-то вроде герцога и спокойно встретить старость.

– Налево, барон, – предупредил гостя купец. – Мы уже почти пришли. Второй дом по правой стороне улицы. Дольщик Рогдена Горова жил в двухэтажном доме, стиснутом с обеих сторон другими точно такими же зданиями, отчего казался слегка раздавленным, узким по фасаду и чрезмерно вытянутым в высоту. Экономные хозяева по примеру прочих ганзейских городов, строились из дешевой глины и соломы: строители ставили из деревянного бруса только каркас будущего жилища, с окнами и стропилами под будущие полы, а затем пространство между деревяшками замазывалось подручной грязью. Пересекающиеся, стыкующиеся, расходящиеся бруски, образующие множество треугольников и прямоугольников придавали домам вид запечатленной навеки теоремы забытого древнегреческого геометра. Рижанин громко постучал подвешенным к двери молотком, и спустя несколько мгновений уже обнимался с гладко выбритым человеком лет тридцати, одетым только в белую льняную камизу – простую рубашку с серебряными крючками у горла, короткие пухлые штаны, называемые в Испании «кальсес» и чулки из тонкого коричневого сукна. Вполне достойное одеяние, если не считать того, что даже в Испании его уже полвека не носит никто, кроме тореадоров.

– Разреши представить тебе моего французского друга, барона Анри дю Тозона, – посторонился Горов. – Он открыл мне глаза на удивительнейшие вещи, о которых я тебе сейчас расскажу. Барон, представляю вам достойного сына славной семьи купцов Болевых моего друга и партнера Курста Болева.

Хозяин дома, низко поклонился, прижав правую руку к груди. Дворянин, храня свое достоинство, лишь слегка прикоснулся кончиками пальцев к своему шаперону. Гости вошли в дом.

– Сундуки несите направо, – скомандовал рижанин морякам, – ставьте у стены во-он в той комнате. Якобы следя за работой слуг, Горов шагнул вперед, потянув за собой партнера и принялся тихо и торопливо что-то ему объяснять. Француз, давно привыкший к такому поведению своих случайных знакомых, невозмутимо ждал, оглядываясь по сторонам. Купеческий дом, имея узкий фасад, вытягивался в длину, вглубь квартала, не менее чем на полсотни шагов. Из полутемных коридоров тянуло запахом жаркого – видимо, мсье Рогнета дожидались с нетерпением. Почти сразу от дверей вверх, на второй этаж, уходила узкая деревянная лесенка. Послышались тихие шаги, и по поскрипывающим ступенькам стала спускаться юная особа: румяные щеки, чуть вздернутый носик, аккуратно уложенные в стиле «бондо» волосы: прямые пряди волос спускались вдоль щек и собирались сзади в пучок, в который была вплетена тонкая золотая цепочка. Над правым ухом сверкал жемчужный, сделанный в виде лилии аграф, который дополняли жемчужные же серьги. Бархатный лиф, стянутый желтыми поперечными линиями шнуровки корсажа, подчеркнуто контрастировал с вертикально падающими трубчатыми складками юбки. Легшую на перила руку закрывала перчатка, сквозь прорези на которой поблескивали алым и зеленым светом камни нескольких перстней. Наверное, выражение лица незнакомца внизу сказало девушке все о произведенном на него впечатлении, поскольку она слегка улыбнулась, потом приподняла край верхней юбки и стала неторопливо спускаться. С каждым шагом из-под нижней юбки выглядывал острый кончик белоснежной туфельки. Казалось еще чуть-чуть, и поверх обуви промелькнет краешек ступни – но незнакомка мастерски удерживалась в рамках приличия, балансируя на самой грани. Француз понял, что напрасно отнесся к здешним дамам с таким высокомерием, что есть женщины, ради которых можно если не пожертвовать, то по крайней мере рискнуть… И спохватился. В конце концов, он приехал сюда не ради женщин, а с совершенно другой целью. Женщины могут немного подождать: – Простите, мсье, – излишне громко окликнул он своих новых знакомых, – но если мы собираемся завтра проводить опыт трансмутации, то подготовку к нему необходимо начинать уже сейчас. Мне необходимо произвести астрономические наблюдения, дабы в точности рассчитать день и час, наиболее желательный для эксперимента, согреть и просушить химические препараты, подготовить инструменты. К тому же, нужен хороший уголь, качество которого требуется проверить заранее. Я прошу учесть, что для наблюдения за небом во время трансмутации крайне важно проводить опыты в комнате, окна которой выходят на северную сторону.

– Да-да, разумеется, – партнеры наконец договорились, и хозяин дома устремился к неожиданному гостю. – Мы с удовольствием поможем вам во всем, что только потребуется, господин барон. Правда, окна, выходящие на северную сторону, в доме есть только под самой кровлей, но зато там много свободного места, чтобы разместить ваши инструменты. Я немедленно прикажу слугам вычистить и освободить от мусора весь чердак. Но жить там, разумеется, нельзя, господин барон. Мы поселим вас в комнате на втором этаже, если не возражаете… Купец запнулся, увидев на нижних ступенях лестницы девушку, озадаченно кашлянул и, спохватившись указал на нее рукой: – Моя жена Регина, господин барон.

– У вас очень красивая жена, мсье Курст, – на этот раз француз снял шаперон и отвесил женщине настоящий поклон.

– Дорогая, предупреди, пожалуйста Эльзу, чтобы накрывала на стол. Вы ведь не откажетесь подкрепиться после долгого пути, барон? Супруга купца, не сводя с гостя пристального взгляда, спустилась с последних ступенек, после чего кивнула своему мужу и неторопливо удалилась по полутемному коридору. К тому времени, когда в доме купца обед уже заканчивался, на ведущей к воротам Гапсоля дороге показалось пятеро вооруженных всадников. Хотя, вооруженный человек – понятие весьма относительное. На узкой лесной дорожке вооруженным мог считаться встретивший купца тать с кистенем за пазухой, а на рыцарском турнире безоружным оказывался закованный с ног до головы в латы рыцарь, лишившийся своего копья. На улице любой принадлежащей Ордену деревеньки без разговоров вешали за ношение оружия серва, купившего слишком длинный нож, а на холодном берегу Норвегии признавали проигравшим, как безоружного, воина, пришедшего на поединок с мечом, секирой, копьем, но с двумя щитами вместо трех. Четверо всадников, неспешно трусящих по утоптанной грунтовке были одеты в толстые кожаные куртки, способные выдержать скользящий удар стрелы или меча, имели на луке седла небольшие щиты в форме прямоугольника со скругленным нижнем краем, на головах их поблескивали овальные железные шапки, на ремнях болтались короткие, в руку длиной, мечи. Один из воинов, едущий первым, придерживал поднятое вверх копье, под острым наконечником которого развевался флажок с гербом Дерптского епископства. Следом за ним покачивался в седле гладко выбритый мужчина лет сорока, голову которого украшал алый баррет – четырехугольная шапочка, сразу выдающая в своем владельце высокопоставленного священнослужителя. Чин подтверждал также и тяжелый золотой крест, висящий поверх красного гауна на теплой меховой подкладке, с откидными от локтя рукавами, и бобровым, без застежки, воротником. Мягкое сукно верхней долгополой одежды не могло ввести в заблуждение человека, хорошо знающего нравы местного духовенства. Даже под невзрачным балахоном рядового монаха всегда могла обнаружиться непробиваемая из мушкета кольчуга тройного плетения, а то и стальная кираса – и отсутствие меча на поясе епископа еще ни о чем не говорило. Увидев раскинувшийся под стенами воинский лагерь, священнослужитель сразу успокоился – он знал, что немецких наемников горожане в крепость не пустят, как никогда не пускают внутрь орденских рыцарей, пусть даже поодиночке. Знал он и то, что ушедшие из дома за военной добычей латники, бросившие сына Магистра из-за невыплаченных денег, обязательно воспользуются шансом вернуться к кавалеру Ивану, получи они обещание скорого грабежа и некоторую компенсацию за вынужденное безделье. Мешочка золотых монет, лежащего в чересседельной сумке хватило бы еще месяца на три их ленивой службы. Однако епископ рассчитывал пообещать им начало похода на Московию в течение месяца, неограниченное разграбление ненужных Ордену русских городов, взятие обезлюдевшего после мора богатого Новгорода – и таким образом сбить цену немецких кнехтов как минимум вдвое.

– Эрнст, – оглянулся повелитель западных берегов Чудского озера на свой маленький отряд. – Скачи к отцу Лицию, предупреди, что через пару часов я буду у него в костеле. Настоятеля собора святой Анны о своем желании посетить город и погостить в нем пару дней дерптский епископ предупредил заранее. Он знал, что священник опять начнет жаловаться об отпадении прихожан в лютеранскую ересь, о скупости тех, кто продолжает хранить верность католической вере, о засилье православных церквей – но другого

способа быть в курсе всех местных слухов и новостей, кроме как длительного, дружелюбного общения с местным занудой у епископа не имелось. А кавалер Иван все равно никуда не денется. Он надавал слишком много обещаний и набрал слишком много денег, чтобы теперь отказаться от своего похода. Купцы пару раз пытались завести разговор о том, чтобы проводить алхимический опыт тайно, без посторонних глаз, но Анри дю Тозон стоял на своем, требуя присутствия на трансмутации всех достойных горожан и священника – причем, как добропорядочный француз, священника именно католического. К середине второго дня партнеры смирились, послали слугу к отцу Лицию с письмом от барона, и стали приглашать гостей на вечер. Единственная льгота, которую предоставил им ученый дворянин – это право самим решать, кто из обитателей Гапсоля является достойным и богатым человеком, а кто недостоин ни малейшего внимания. На холодный чердак, отделенный от осеннего уличного холода только слоем уложенной на кровлю черепицы, слуги внесли большой стол и несколько кресел. Здесь, кутаясь в накинутый поверх атласного вамса древний гарнаш барон дю Тозон и провел половину ночи, вглядываясь в небо через прицел медной астролябии и покрывая положенный на стол чистый лист чуть сероватой бумаги длинными столбцами цифр и непонятных значков. О юной супруге хозяина дома он старался не думать – но чем больше он гнал ненужные мысли, тем настырнее лезли они в голову. Барон раскладывал на столе древние толстые манускрипты, монтировал в стороне от деревянных предметов железный столик с жаровней и ножным мехом, готовил щипцы, крюки и пинцеты, а в памяти всплывали то долгий взгляд спускающейся с лестницы Регины, то ее тихий голос, когда за обедом она спрашивала его о погоде в Италии, ее зовущая улыбка и красноречивый взгляд через плечо. Опытный путешественник, привыкший знакомиться с людьми и быстро понимать их намерения, Анри знал, что может хоть сейчас постучаться в дверь ее спальни… Увы, молодая женщина провела всю ночь в комнате мужа. Но даже если бы это было не так – стоило ли ставить свои отношения с купцом, давшим ему кров и возможность произвести сложный опыт в зависимость от случайной прихоти? Когда он разбогатеет, то сможет посвятить хоть все свободное время на поиски симпатичных созданий и развлечения с ними, а сейчас… Нет, забыть, забыть!

– Вы здесь, господин барон? – француз вздрогнул, повернувшись к входному люку и увидел поднимающихся на чердак Курста Болева и его жену, накинувшую на плечи поверх платья шерстяную клетчатую виллайну.

– Разумеется, мсье Курст, – кивнул барон, пытаясь смотреть в сторону, но все равно ощущая на себе горячий взгляд женщины. – К сожалению, ночью было облачно, и при наблюдениях пришлось испытать некоторые трудности, дожидаясь моментов, когда видны необходимые звезды. Но расчеты закончены. Теперь я могу совершенно точно сказать, что сегодня, в два часа семь минут наступит благоприятное время для опыта трансмутации. Больше того, я смог определить наилучшие дни и часы для алхимических опытов в вашем городе на ближайшие пятнадцать лет. Первый из таких дней наступит через полтора месяца, следующий через три месяца после первого, потом благоприятных дней сразу несколько в течение трех недель, затем перерыв… Впрочем, здесь все записано. Француз разворошил разбросанные по столу бумажные листы, выбрал один из них и протянул его купцу. Тот взял, стал просматривать выписанные столбиком даты и часы, старательно делая заинтересованное выражение лица, а барон поймал себя на мысли о

том, что пытается угадать: носит ли госпожа Регина, согласно французской моде, под нижней юбкой пурпурные шелковые кальсончики с вышитыми желтой нитью вензелями. Анри дю Тозон раздраженно тряхнул головой и отвернулся к окну.

– Городской оружейник покупает для своей кузни не древесный, а земляной уголь, господин барон, – положил листок обратно на стол купец. – Говорят, он плох для печей, у которых из-за него прогорают колосники. Но, может быть, он подойдет для вашего опыта?

– Да, разумеется, – встрепенулся ученый. – Это будет лучше всего.

– Сейчас, я прикажу принести вам ведро этого угля для оценки, – хозяин дома перевел взгляд на супругу. – Постарайся не донимать господина барона глупыми вопросами, дорогая.

– Я буду молчать как рыба, Курст. Купец спустился в люк.

– Я вас действительно отвлекаю, господин барон? – молодая женщина отошла от люка и, склонив голову на бок, с улыбкой посмотрела на ученого.

– И очень сильно, мадам. При виде ваших глаз, ваших губ, ваших волос я не могу ни о чем, кроме как о счастливце, имеющем право прикасаться к ним, целовать их. Имеющем право обнимать этот стройный стан, видеть эти плечи… Простите, мадам Регина, вы сами спросили меня об этом, а я очень не люблю лгать.

– К сожалению, счастливец, о котором вы говорите, – румянец удовольствия залил лицо юной дамы, – совсем не ценит своей удачи. Скорее, он смотрит на меня, как на добычу, которую следует оберегать от посторонних помыслов, нежели как на приз, которым следует в полной мере наслаждаться самому.

– Тогда, может быть, – обошел стол французский дворянин, – вы дадите шанс тому, кто сумеет оценить подаренной судьбой миг счастья?

– Наверное, именно так мне и следует поступить, – ответила прямым взглядом хозяйка дома, и неожиданно резко отвернулась. – Но мой супруг очень хорошо умеет сторожить то, что сумел заполучить.

– А если…

– Если я совершу сумасбродство, – перехватила мысль гостя Регина, – мне некуда будет вернуться. А я не готова к скитаниям. Я слишком нежна для этого. Слово «нежна» сопровождалось коротким многообещающим взглядом, от которого у француза предательски зашевелилась плоть. Он понял, что сейчас сотворит глупость, но в такие мгновения разум не способен обуздывать желания плоти.

– Скитания бывают весьма комфортабельны, прекрасная леди, – сделал прямой намек барон. – Особенно, если их разделяет женщина, красота которой заставляет ценить ее на вес золота, вызывает желание назвать ее своей королевой, сделать повелительницей дворцов и герцогств.

– Вот как? – молодая женщина отошла к противоположной стене, повернулась, опустив руки со сжатым в них веером, словно желая продемонстрировать всю свою красоту. – Приятно, когда тебя оценивают столь высоко. Но готовы ли вы сами заплатить ту цену, которую только что назвали, дорогой Анри? Где те дворцы или замки, в каковых я должна править? Ваша жизнь очень похожа на бесконечную дорогу, а ваше королевство на одинединственный сундук. Холодный и расчетливый тон хозяйки дома потушил вспыхнувшее было желание, и ученый дворянин вернулся к астролябии, продолжая разговор больше по инерции:

– А если я предоставлю вам ту цену, которую назвал, милая мадам? Что тогда вы ответите на мое предложение?

– Вы должны понять меня и не обижаться, барон, – Регина сделала несколько шагов по направлению к дю Тозону. – Я не желаю спустя несколько месяцев оказаться одна в далеком захудалом порту и без единого артига в кошельке. Пусть я не буду стоять на весах, и смотреть, как золото сыплется на противоположную чашу. Пусть его окажется совсем немного, или оно будет выглядеть, как уютный дом с небольшим садом. Но мужчина, который сможет показать мне это королевство, никогда не пожалеет о своем подарке, – юное создание пригасило голос и многообещающе выдохнуло: – Я сделаю все, что угодно, чтобы мой принц никогда не разочаровался в своей принцессе.

– Вы даже не подозреваете, мадам, как близки к тому, чтобы увидеть текущее на чашу золото, – не удержался от полунамека француз.

– Вы это серьезно, барон? – напряглась женщина. – Я должна вам что-то ответить прямо сейчас?

– Но ведь сперва вы наверняка захотите увидеть золото, мадам Регина? Потрогать его руками, взвесить в ладони. Начать хранить его в своем кошельке… Анри дю Тозон внезапно понял, что и вправду готов пожертвовать своим слитком за право обладать этой женщиной. Ведь герцогство и толпы вассалов далеко не всегда приносят счастье – гораздо чаще оно поселяется в одиноком домике, спрятавшемся посреди уютного сада. Он видит перед собой удивительно красивую и разумную леди, которая знает, чего хочет и чем может за это заплатить. Получив желаемое, она станет ему верной спутницей, которая будет готова всегда в полной мере одарить его страстью, но не станет скандалить из-за посторонних любовниц или его неожиданных отлучек, которая сделается его надежным пристанищем, но не помешает построить пару шалашиков где-нибудь еще. Заскрипели ступеньки лестницы, из люка показался Болев. Он коротко стрельнул глазами на гостя, на жену: они стояли в разных концах чердака, у обоих серьезное выражение лица, одежда в полном порядке. Впрочем, за короткое время его отсутствия они и не успели бы совершить хоть что-либо серьезное. Купец поднялся наверх, следом за ним поднялся низкорослый, бородатый дедуля в замызганной одежде, с металлическим ведерком, полном мелких черных камешков. Французский дворянин склонился над товаром, и принялся придирчиво выбирать угольки одного размера, часть которых сразу отнес в жаровню, а часть принялся складывать на железном столике.

– Глядя на вас, барон, – не удержалась женщина, – можно подумать, что это ведерко стало для вас самым важным предметом в жизни.

– Регина! – одернул ее супруг и повел к люку, но Анри дю Тозон не обиделся: – Ну что вы, мадам, – поднял он на нее глаза. – Я умею ценить в этой жизни очень многое. Просто в данный момент содержимое этого ведерко слишком важно для всех нас. И в ответ на многозначительный взгляд спускающейся в люк юной особы неожиданно для себя кивнул. С этого мгновения алхимик уже не мог думать ни о какой трансмутации. Он гадал, каким образом обставить дело так, чтобы расчетливая девица не смогла его обмануть. Временами барон спохватывался, отбрасывал странные идеи и напоминал себе, что портовые девки стоят куда дешевле, а найти их можно сколько угодно – но тут же опровергал эти мысли: заплатив за Регину один раз, он получал возможность пользоваться ей постоянно. К тому же, благовоспитанная дама не шла ни в какое сравнение с затасканными грязными шлюшками. К тому же ей хотелось иметь уютный домик – значит его ждет спокойная жизнь в нормальном доме, а не бесконечные переезды из города в город, страх перед

святой инквизицией и полицейским дознанием. Он не получит герцогства в дикой Московии, но зато обретет покой где-нибудь в центре Священной Римской империи, вдалеке от пограничных войн, радом с чертовски симпатичной женщиной. Нет, ни о какой любви, воспетой менестрелями и пересказанной легендами сейчас речи не шло, но прошедший почти всю Европу, насмотревшийся на сотни лиц, услышавший о тысячах судеб барон Анри дю Тозон знал: там, где вместо страсти существует расчет, не станет места и предательству, вспышкам ревности, убийству из-за случайного взгляда или зломысленного навета. Нужно лишь позаботиться о том, чтобы у будущей напарницы не возникло желания перехитрить его, обмануть. И во зрелом размышлении получалось так, что им придется… Жениться. Они поженятся под новыми именами, купят дом, он даст Регине достаточно золота, чтобы она не оказалась нищенкой в случае его исчезновения. Она не сможет прогнать его из дома, поскольку он будет считаться ее мужем, он всегда сможет вернуться к ней и лечь в ее постель. Она с золотом в тайнике перестанет беспокоиться о будущем. А для поддержания добрых отношений будет достаточно время от времени делать ей подарки или просто подкидывать монет. Конечно, она станет изменять ему при каждом удобном случае… Но и он собирается поступать точно так же. Для семьи, построенной на взаимовыгодном расчете, подобные пустяки не смогут стать опасной бедой. В самом худшем случае он всегда может уйти прочь, к странствиям ему не привыкать. К часу ночи ученый дворянин окончательно решился порвать с наукой и, украв у местного купчишки его жену, поселиться где-нибудь в солнечных Альпах, подальше от войн, приключений и королевских дворов. Рано или поздно каждый должен решиться поставить точку и переменить свою жизнь. Настал и его час. Оставалось только раздобыть немного еще немного золота и, на прощание, хорошенько запутать следы. Около половины второго слуги принялись затаскивать на чердак стулья и кресла, а к двум часам ночи появились первые гости. Они имели возможность увидеть внимательно следящего через астролябию за небом дворянина в хорошем бархатном кафтане, жаровню, в которой уже исходили жаром угли и несколько фолиантов, часть которых просто лежало на столе, а два были раскрыты где-то посередине. Анри дю Тозон, время от времени отрываясь от звезд, сверялся с непонятными простым смертным иероглифами, нанесенными на пожелтевшие от времени страницы, иногда делал пометки в лежащих тут и там листках. Гость из Франции мог легко убедиться, что в дом купца Болева явились не просто горожане, а действительно солидные люди: из одиннадцати гостей четверо носили кордельеры – длинную золотую цепь, используемую вместо пояса; а еще один, одетый в алый баррет и красный гаун, украсил себя тяжелым золотым крестом. Этот мужчина, в одежде кардинала, какового в сих захудалых землях отродясь не бывало, особое внимание обращал, как ни странно, не на изящные новейшие научные инструменты, а на древний потертый том в кожаном переплете, готовый вот-вот рассыпаться от ветхости. Пара интересующихся трансмутацией гапсольцев явились вместе с женами – третьей дамой на опыте, к удовольствию барона, оказалась переодевшаяся в тяжелое бархатное платье Регина. На далекой ратуше часы пробили два.

– Мардук приближается к линии Ориона, – оглянулся на рассевшихся на чердаке зрителей, сообщил ученый. – И да простят меня опоздавшие, но звезды не могут ждать. На необходимо начать опыт, как только планета коснется своим краем линии, и закончить его в тот миг, когда ее диск эту линию покинет. Мсье, дабы каждый мог своими глазами убедиться, что в моих опытах нет никакого шарлатанства, вы можете подсеть ближе.

Горожане зашевелились, переставляя стулья и кресла, но вблизи стола и приподнятой на уровень человеческой груди жаровни имелось слишком мало места для всех желающих.

– Мардук сближается, – заглянув в астролябию, облизнул пересохшие губы дю Тозон. Он выпрямился, оглянулся на собравшихся купцов, торопливо пояснил: – Наверное все вы, образованные люди, знаете, что обращение обычных металлов в благородные возможно с помощью философского камня. Высокообразованные ученые многих стран годами бились над получением этого вещества, пока, наконец, в последние годы не великий итальянский исследователь Леонардо Фибаначи не пришел к выводу, что в его состав должно входить семя одного растущего далеко на востоке, между Московией и Хиной, на границах малоизвестного Китая растения, дифинбаха каладиума. Местные правители цепко держатся за эти обладающие большой врачебной и химической силой семена, не продавая их ни за какое золото. За один только взгляд на них иноземцу полагается смертная казнь, а китайца ослепляют на месте. Однако несколько лет назад одному генуэзскому купцу, много лет прожившему в астраханской орде, удалось привезти некоторой количество этих драгоценных семян в Рим. С величайшей осторожностью мы с великим Берегуччо Ваноччо измельчили их и произвели сухую возгонку, получив некоторое количество активного элемента, каковой, будучи разведенным в растертом карокском мраморе и смог производить необходимое воздействие на свинец, превращая его в золото в минуты активности его покровительницы Азиды, определяемой по моменту пересечения линии Ориона планетой Мардук. Французский дворянин опять на несколько мгновений прильнул к астролябии, удовлетворенно кивнул: – Осталось совсем немного. Вот-вот можно будет начинать. Хочу добавить, мсье, что алхимические научные опыты не имеют никакого отношения к колдовству или дьявольским силам. Я специально просил пригласить сюда местного аббата, дабы своими молитвами он исключил всякое влияние Нечистого на предстоящие трансмутации.

– Пока мест никаких признаков присутствия здесь Диавола я не наблюдаю, – громко и уверенно произнес человек в кардинальских одеждах, заставив вздрогнуть всех присутствующих. Анри дю Тозон подхватил кованную железную чашу с отверстиями для надежного захвата ее клещами, поставил прямо в жаровню, потом небрежно кинул на столешницу бесформенный свинцовый слиток, похожий на смявшуюся после попадания в стену мушкетную пулю. Слиток тут же пошел по рукам, а барон в последний вгляделся в небо.

– Пора! Мардук коснулся линии Ориона, – он протянул руку к столу, растерянно поводил ею в воздухе: – где свинец?

– Простите, барон, – один из зрителей вернул подопытный образец. Дю Тозон бросил кусок тяжелого металла в чашу и принялся привычно работать мехами. Над жаровней взметнулись искры, угли налились светло-бордовым цветом. Вскоре поверхность лежащего внутри слитка подернулась белесой паутинкой, он начали медленно проседать вниз, почти одновременно поверхность его сгладилась – и вот уже в чаше плещется озерцо расплавленного металла.

– Сейчас, торопиться нельзя, пусть согреется, – негромко произнес ученый. – Еще немного… Кажется, пора… Он стремительно повернулся к столу, выдвинул из-под него изящную расписную шкатулку сандалового дерева, приподнял крышку, ухватил кончиками пальцев щепотку серого порошка, тут же закрыв драгоценное вместилище измельченного философского камня, а затем растер щепоть над раскаленной чашей. Поверхность свинца покрылась множеством мелких искорок, вновь появилась белесая патина, но алхимика это ничуть не смутило:

– Сейчас, нужно только размешать камень в свинце, – он погрузил в чашу деревянную палочку, произвел несколько торопливых вращательных движений, затем отшвырнул деревяшку в сторону, схватился за клещи. – Сейчас, сольем шлак… В специально приготовленную глиняную плошку пролился голубоватый свинец, барон вернул чашу на угли, схватил следующую из десятка заготовленных палочек, принялся помешивать.

– Процесс идет, идет… Сгорая от любопытства и возбуждения, горожане начали подниматься со своих мест стараясь заглянуть в чашу. Внезапно деревяшка, которую ученый держал в руках вспыхнула! Дю Тозон отдернул руку, припечатал упавшую на пол палочку ногой, подхватил чашу и опрокинул ее над железным столиком. В специальную продольную впадину на его поверхности потек сверкающий новорожденной желтизной металл: золото!

– Уф, – с облегчением промакнул лоб белоснежным кружевным платочком француз. – Каждый раз удивляюсь окончанию опыта трансмутации: получилось! Из трех унций обычного свинца нам удалось изготовить около двух унций чистого золота. Барон щедро полил полоску жидкого металла из кувшина с водой, подождал, пока развеется взметнувшийся в воздух пар, подковырнул получившийся брусок кончиком ножа и широким жестом отдал публике. Опытные к обнаружению подделок купцы склонились над образцом, а довольный собой француз, поймав восхищенный взгляд Регины, сложил руки на груди и присел на краешек стола.

– Золото! – после старательного изучения: ощупывания, обнюхивания, покусывания и потирания бруска признали горожане. Полоска алхимического металла вернулась на стол.

– Это самое поразительное зрелище, которое я только видел в своей жизни, господин барон, – придвинулся к ученому грузный торговец, пояс которого украшала массивная золотая цепь. – Но, может быть, вы использовали некий не совсем обычный свинец?

– Вы же осматривали свинцовый слиток, – напомнил ему дворянин. – Чем он отличался от всякого другого, из которого отливают пули и печати?

– И тем не менее, – губы торговца расплылись в самодовольной улыбке, – было бы интересно знать, получится ли золото из свинца нашего, гаспольского. Я тут совершенно случайно отсыпал к себе в карман немного дроби из приготовленного к отгрузке бочонка. С этими словами купец запустил пухлые пальцы к себе в поясной карман и выгреб оттуда пригоршню мелких сизых шариков.

– Право, не знаю, – барон шагнул к астролябии, прищурился на небо. – Мардук уже уходит с линии Ориона. Француз торопливо метнулся жаровне, схватил клещами чашу, старательно выбил ее о край железного столика, кинул назад на тлеющие угли, снова приник к астролябии: – Мардук уходит. Не успеем… Ох, не успеем.

– Получается, господин барон, – победно оглянулся на собравшихся купец, – что золото-то у вас получается только из своего, заранее приготовленного свинца. А из чужого никак…

– Да что же вы стоите! – раздраженно перебил его алхимик. – Мардук уходит! Кидайте скорее вашу дробь на жаровню, может еще успеем. Дю Тозон принялся старательно работать мехами, заглядывая в чашу. Дробь не плавилась. Он кинулся к астрономическому инструменту, затаив дыхание, прицелился в сверкнувшие между разошедшимися облаками звезды, снова взялся за меха. Наконец свинцовые дробинки начали тонуть в поднимающейся снизу поверхности металлического расплава.

– Главное, это успеть нагреть тигель до нужной температуры, пока Мардук еще не ушел с линии, – сообщил он. – В холодном металле процесс трансмутации не пойдет. Сейчас, еще немного… Он облизнул свои тонкие губы, прекратил работать мехами, прихватил из шкатулки щепоть драгоценного порошка, посыпал им расплав, вызвав россыпь мелких вспышек, потом взял деревянную палочку и принялся неторопливо мешать свинец. Затеявший эксперимент торговец дышал ему в самое ухо. Ближе подтянулись и все остальные. Сидеть на стульях не остался никто – все столпились у жаровни, стремясь заглянуть вперед через плечи друг друга. Раздвинув зрителей, Анри дю Тозон шагнул к астролябии, наклонился к ней, и небрежным жестом своротил со своего места: – Все, Мардук ушел с линии. Мы не успели.

– Нужно проверить, барон, – послышался голос Рогнета Горова. – Зачем расстраиваться раньше времени?

– Да, да, барон, – поддержали рижанина еще несколько голосов. – Проверьте. Француз пожал плечами, ухватил тигель клещами, поднес его к глиняной плошке и начал осторожно сливать свинцовый шлак. Слой расплавленного металла становился все тоньше, тоньше, пока вдруг…

– Золото! – не удержавшись, радостно выкрикнул кто-то из гостей, когда под темным слоем свинца сверкнула драгоценная желтизна.

– Успели все-таки, – удивленно пожал плечами барон, перенес плошку к железному столику и вылил алхимическое золото в углубление. Плеснул на получившийся слиток водой, подковырнул его и взвесил в руке: – Примерно унция получилась. Не больше.

– Очень хорошо, – торговец попытался было забрать золото, но дю Тозон зажал кулак. – Что вы делаете, барон?! Ведь свинец мой! Значит, и получившееся золото мое!

– Но философский камень мой, – напомнил ему алхимик. – И он отнюдь не дешев. Вы все видели, мсье, что трансмутация свинца в золото, это не колдовство и не английские выдумки. Щепотки моего порошка достаточно для изготовления двух-трех унций золота. Наперстка – для получения не менее пяти фунтов. Любой из вас может повторить этот опыт самостоятельно вот в эти дни и часы, – барон продемонстрировал исписанный лист бумаги. – Сейчас я отправляюсь через Московию и южные орды в Китай, за семенами дифинбаха каладиума. К сожалению, тамошние языческие правители не понимают значения современной науки и способны казнить не понравившегося им путешественника без всякого повода. Узнав, куда я направляюсь, меня покинули мои собственные преданные слуги. Но я намерен добраться до Китая, добыть несколько тюков этих семян и вернуться с ними обратно. Скажу больше: мне удалось узнать, в каких горах растет эта трава. Я разработал заговоры против обитающих там шестипалых львов и смогу изготовить противоядие от укусов во множестве рождающихся в китайских горах гигантских пестрых кобр. Семена можно будет собрать прямо там, на склонах, и их останется только тайно вывести через несколько дорожных заслонов. Надеюсь, среди вас найдутся желающие разделить со мной тяготы и опасности пути во имя прогресса и развития алхимии! Ответом на авантюрное предложение стало задумчивое молчание всех присутствующих.

– Вы же видели, мсье, это не обман… – положил француз ладонь на шкатулку с драгоценным порошком. Торговцы промолчали. Барон вздохнул. – Хорошо, если вы не готовы отправиться вместе со мной, то, может быть, выделите деньги на покупку лошадей и проводников? Я могу, конечно, изготавливать золото по пути, но ведь слитками

невозможно расплачиваться, это привлечет внимание и не позволит совершать мелкие расходы. Мне нужны мелкие монеты, серебро, золотая чешуя. Я не могу чеканить их сам!

– Это уже более понятное предложение, барон, – ответил за всех собравшихся грузный торговец, оторвавший, наконец, свой взгляд от крепко сжатого кулака ученого. – Простите нас, но мы не привыкли к дальним переходам по суше. Свои торговые пути мы одолеваем на кораблях.

– Жаль, – кивнул дю Тозон. – Я плыл сюда в надежде найти попутчиков… Но я готов обещать вам, что после своего возвращения на каждый данный мне в дорогу золотой я верну десять, монетами или в слитках.

– Извините, господин барон, – вмешался в разговор хозяин дома, – но после вашего возвращения золото вполне может упасть в цене до стоимости свинца. Им начнут стрелять из мушкетов и покрывать крыши.

– Я все равно отправлюсь в Китай, – твердо заявил ученый дворянин. – Для меня интересы науки превыше всего. К тому же, Берегуччо Ваноччо также участвовал в первых опытах, имеет такой же запас философского камня. Эту тайну уже никогда не удастся скрыть.

– И как долго продлится ваше путешествие?

– Вы хотите сказать, – прикусил губу француз и машинальным движением погладил крышку шкатулки. – Вы предполагаете, что за эту пару лет успеете получить полноценную выгоду из этого открытия?

– К тому времени, когда вы вернетесь, барон, ваш философский камень превратится в корабли, леса, замки и мануфактуры. Для вас, как и для нас, стоимость золота перестанет иметь значение.

– Но как я могу быть уверен, что обнаружу себя владельцем как минимум половины всего этого, мсье Курст? Боюсь, мне просто не унести залога такого размера, который потребуется в таком случае спросить.

– Мы оплатим ваше путешествие и дадим письменное обязательство, – понимающе переглянулся с Болевым грузный купец, но Анри дю Тозон отрицательно покачал головой: сумма сделки получалась слишком большой, чтобы рассчитывать на действенность простого клочка бумаги.

– Я возьму на себя обязательство не совершать алхимических опытов, пока вы не закончите свои закупки, – предложил француз, – или пока цены на него не начнут падать. И продам вам столько алхимического камня, сколько вы захотите купить, исходя… Исходя из трети стоимости золота, которое можно получить с его помощью.

– Это слишком много, барон, – одновременно замотали головами почти все купцы. – Новое золото нужно еще изготовить, оно все равно станет цениться дешевле.

– Я предполагаю, что цена в одну десятую будет справедливой, – озвучил общее мнение Курст Болев. – Риск слишком велик.

– У вас есть точный список дней и часов, когда возможна трансмутация в вашем городе, – не согласился француз, придвигая шкатулку к себе поближе. – Достаточно расплавить свинец, хорошо его прогреть, посыпать философским камнем и можно разливать золото. Я могу согласиться на одну пятую от будущего золота, но никак не меньше.

– Я покупаю у вас весь камень, – перекрыл общий гомон голос человека в красном. Купцы дружно повернулись к нему, и богатый гость поднялся со своего кресла. – Пусть будет одна пятая от возможного золота.

– Это большая сумма, – не веря своим ушам, пробормотал барон. – Думаю, вам понадобится больше золота, чем во мне веса.

– Но ведь оно вернется с торицей? – вопросительно приподнял брови покупатель.

– Разумеется, э-э…

– Волею Господа я являюсь епископом Дерпта, господин барон, – склонил голову щедрый священнослужитель. Анри дю Тозон увидел изумленно-восхищенный взгляд Регины, испуганный взгляд ее мужа и возмущенные прочих горожан: – Простите, господин епископ, – открыто воспротивился рижский купец Горов, – но каждый из нас так же хотел бы приобрести немного этого порошка.

– Не возражаю, – неожиданно легко согласился священник. – Вы можете купить столько, сколько сочтете нужным, а все оставшееся заберу я. Надеюсь, господин барон, вы понимаете, что никто с собой такие суммы не возит? Но в моем епископстве есть прочные, глубокие подвалы. Я прикажу своим воинам проводить вас в замок и принять там, как дорогого гостя. Мне же крайне необходимо совершить один визит, после чего я немедленно вернусь к вам и мы проведем окончательный расчет. Вас устраивает такое предложение, барон?

– Вполне, – с уважением поклонился епископу французский дворянин.

– Сразу после рассвета охрана будет ждать вас у ворот дома, барон. У вас есть конь?

– Еще не купил, мсье епископ…

– Они приведут лошадей для вас и вашего багажа. До встречи в замке, барон. Дерптский епископ, не тратя время на изучение полученных в ходе опыта слитков, покинул купеческий дом в сопровождении местного аббата. Алхимик, проводив его вежливым поклоном, выпрямился и кинул на Регину торжествующий взгляд. Какие невероятные совпадения преподносит порою судьба: всего несколько часов назад он оценил эту женщину на вес золота – и вот теперь может легко и просто оплатить за подобный каприз. Не удержавшись, он обогнул ушедших в общие подсчеты торговцев и приблизился к хозяйке дома.

– Если вы не передумали, я жду письма, – тихо сообщила юная особа и громко продолжила: – Курст, дорогой! Я устала, я пойду к себе. Купец, занятый переговорами, не отреагировал.

– Вот так, – вздохнула Регина.

– Мне кажется, вы приносите удачу, – прошептал барон. – Теперь я не расстанусь с вами ни за что и никогда. Регина улыбнулась и, приподняв подол платья, направилась к люку. Анри дю Тозон, окинув жадным взором ее высокую грудь и зажатую корсетом талию, вернулся к столу. Помимо епископского золота он рассчитывал получить хороший куш еще и с горожан.

Рыцарь Воинский лагерь широко раскинулся на берегу мелководной Мятагузы. На утоптанных площадках между высокими белыми шатрами горели костры, распространяя вокруг запахи жаренного мяса, отовсюду доносились звуки литавров и лютен, громкий женский смех и мужские голоса. Армия ждала наступления. Впрочем, ничего другого епископ Дерпта увидеть и не ожидал. Отряды из городов Вильмы, Пайды и Риги, устав от вынужденного безделья и получив деньги всего за два месяца службы, ушли по домам, рыцари Ордена, исповедующие католичество, разошлись по своим фогтиям, и с сыном Готарда Кетлера остались только самые преданные воины и местные ливонские дворяне, частью связанные вассальной присягой, а частью отправившиеся в поход просто развеяться от скуки. Обстановка лагеря с возможностью

веселого коллективного пьянства и разврата этих вояк вполне устраивала, а жалованья за службу они все равно не получали. О том, что епископ в сопровождении двух воинов въезжает в бивуак святого воинства, а не цыганский табор, свидетельствовали только пара скучающих у дороги караульных, да развевающиеся у шатров флаги с орденскими или родовыми гербами. Караульные одетого в кардинальские одеяния гостя останавливать не решились, хотя и под благословение не подошли, и гость проследовал к центру лагеря, мысленно оценивая имеющиеся здесь силы. С высоты седла было видно около сотни шатров. Это означало присутствие примерно такого же числа благородных воинов, каждый из которых привел с собой от двух до десятка простых латников. Получалось, что в целом под рукой кавалера Ивана находилось немногим более полутысячи мечей. На глазок, около семисот. Если усилить его кнехтами, уже марширующими назад в лагерь, и епископской дружиной, получится вполне боеспособная армия. Сто лет назад великий магистр Ульрих Югинген повел на завоевание Литовского княжества одиннадцать тысяч воинов – но тогда ему противостояла объединенная польско-литовская армия, а не дикие и обезлюдевшие после мора языческие земли. Для взятия Новгорода полутора тысячного кулака вполне хватит, а потом… Дерптский епископ улыбнулся – потом он уедет в Рим, и отношения затерявшейся в диких лесах армии и московского царя его уже не коснутся. Маленький отряд остановился возле центрального шатра, его глава спешился и шагнул внутрь. К чести кавалера Ивана, он всеобщему разгулу не предавался, а изучал трактат итальянского алхимика Берегуччо Ваноччо об изготовлении пороха. Епископ моментально вспомнил, как совсем недавно уже слышал имя, вынесенное на обложку поставленной на пюпитр книги, и мысленно отметил, что по крайней мере в знании современных ученых гапсольскому алхимику отказать нельзя.

– Господин епископ?! – узнал гостя рыцарь, и с готовностью принял благословение, поцеловав затем руку священника.

– Готовитесь к новым битвам, сын мой? – указал епископ на раскрытый трактат.

– Если мы хотим привести язычников к истинной вере, то нам необходимо знать их оружие, – с готовностью ответил командующие ливонской армией. Похоже, он уже давно ждал этого вопроса и заранее к нему подготовился.

– Сие весьма похвально, – кивнул гость. – А приготовили вы сами пушечные стволы для предстоящей компании? Или вы придерживаетесь мнения тех итальянских и немецких военачальников, что считают артиллерию никчемным азиатским изобретением, годным лишь пугать коней?

– Вы имеете в виду трактат Николло Маккиавели «Государь», господин епископ? – приподнял брови сын Готарда Кетлера и тут же процитировал: – «Лучше предоставить неприятелю ослеплять самого себя, нежели разыскивать его, ничего не видя из-за порохового дыма». Преклоняясь пред гением великого итальянца, я не могу не видеть, что произведенный низкородным сервом выстрел из пушки способен уничтожить дворянина, одетого в самый прочный современный доспех, господин епископ. Сей прискорбный факт побудил меня приобрести для похода четыре бомбарды, отлитые в Гамбурге в прошлом году.

– Вижу, вы хорошо образованы, господин рыцарь, – удовлетворенно кивнул священник. – Это вселяет надежду в успех вашей компании. Вы не согласитесь изложить мне план этого похода?

– Разумеется, господин, епископ, – молодой человек, волею судьбы оказавшийся во главе армии заметно погрустнел. – После наступления морозов мы двинемся на восток, обойдя Иван-город с юга возле Яма и Переволока, и осадим город Ям. Этим мы отрежем русских в Иван-городе и поселения в устье Луги от возможных путей снабжения и подхода

помощи, разорим тамошние деревни и понудим к сдаче. Взяв Ям, мы осадим Копорье. Захватив таким образом все побережье Балтийского моря, Орден сможет продолжить развивать наступление на Псков и Новгород, не опасаясь за тылы и имея хорошие пути снабжения через Нарву и по реке Луге.

– Вы мыслите вполне разумно, господин кавалер, – признал глава Дерптского епископства. Увы, господин епископ очень хорошо знал, что основа этого плана таилась в деньгах, полученных Готардом Кетлером и его сыном от ганзейских городов. Купеческий союз расстался с золотом при одном непременном условии: в ходе войны должны быть уничтожены построенные русскими купцами в устье Луги селения, причалы и крепостицы, из которых они отправлялись в разорительные для Ганзы торговые путешествия в Германию, Швецию и Данию, подрывая монополию союза на связанные с русскими товарами прибыли. И тем не менее план казался вполне разумным и выполнимым.

– Однако я не слышу бодрости в вашем голосе, рыцарь.

– От меня ушла вся пехота, господин епископ, – в бессильной ярости сжал кулаки молодой командир. – Пехота пайдская, рижская, немецкие наемники. Я потерял больше половины армии, еще не начав войны. Оставшихся сил хватит разве для разорения селений на Луге, да попытке получения выкупа с Яма, в обмен на уход назад без штурма. Золото, золото, золото… Наемники ушли, ганзейское золото потрачено, результатов нет. Для кавалера Ивану остался один-единственный шанс оправдаться перед своими главными кредиторами: сжечь селения лужских купцов. Ради этой задачи он уже готов отказаться и от захвата Яма, и от обложения непроходимыми заслонами Иван-города, и от наступления на Псков и Новгород. Как изменился мир! Еще совсем недавно исполненный благородной идеей нести язычникам истинную веру крестоносец, оказавшись в трудных условиях стремится только к одному: отработать золото никчемных безродных торговцев! Под холодным взглядом епископа молодой человек отступил к своей походной постели, проверил ремень с висящим на нем длинным мечом, одернул белый плащ.

– Я хотел начать наступление еще летом, – не выдержал наступившего тягостного молчания рыцарь. – Разведать тайные тропы, обойти Иван-город и неожиданно ударить на Ям, захватив его прежде, чем гарнизон успеет подготовиться к осаде. Но начались дожди… В дождь эти проклятые Господом земли совершенно непроходимы!

– Вы молоды, господин кавалер, – покачал головой гость, – и только неопытность прощает вам эту ошибку. Разве отец не говорил вам, почему Орден никогда не наступал на языческие земли вдоль побережья Балтийского моря?

– Он говорил, что там не за что воевать, – пожал плечами дворянин. – Там есть всего лишь несколько нищих деревень и очень много болот. Собираясь начать наступление отсюда, я рассчитывал именно на внезапность. Русские нас отсюда не ждут…

– И опять вы излагаете правильные мысли, господин рыцарь, – вздохнул дерптский епископ, подходя к пюпитру и бросая взгляд на латинский текст. – Но слишком свысока относитесь к людям, прожившим в этих местах не один десяток лет. Если бы три месяца назад вы навестили одного местного епископа и спросили его совета, то он бы ответил вам, что никаких тайных троп между Мятагаузой и Яамойне не существует, никогда не было и быть не может. Не может потому, что между Чудским озером и Балтийским морем земли нет! Вообще нет. Здесь есть только болота, а на единственном проходном месте стоят Нарва и Иван-город. Еще этот епископ сообщил бы, что русские дикари незнакомы с благородными правилами цивилизованной войны и никогда не платят выкупов, и что иной дороги к устью Луги кроме как мимо Яма нет, а значит и безнаказанно разорить свои торговые селения русские вам не дадут.

Молодой дворянин прикусил губу и стал внимательно вглядываться в закрывающий вход полог, словно ожидал скорого прихода кого-то из подчиненных.

– Сказать вам, о чем вы думаете, господин рыцарь? – мягко поинтересовался епископ. Кавалер Иван отрицательно дернул головой, но гость сделал вид, что не понял его жеста и продолжил: – Вы думаете о том, что теперь поздно поминать старые ошибки, что время все равно упущено и покорение языческих земель более невозможно. – Епископ деланно вздохнул. – А знаете ли вы, рыцарь, что ландскнехты уже возвращаются назад в лагерь? На этот раз командующий армией развернулся к гостю, да так резко, что белоснежный плащ с нашитым на нем крестом взметнулся в воздух.

– Возвращаются?

– Мне показалось, господин рыцарь, – спокойно продолжил дерптский епископ, – что из вас получится хороший, находчивый командир и вам можно доверить войска. Однако, готовы ли вы со своей стороны следовать моим советам?

– Вы наняли немцев, чтобы вернуть их под мое командование?

– Вы получите назад своих жадных пехотинцев и пять сотен епископских латников вместе с вассальными мне рыцарями и две русские шестифунтовые пищали, захваченные Орденом в последнем литовском походе, если не станете тратить время на ожидание того, чего быть никогда не может.

– И какой совет вы хотите дать, господин епископ? – ради возможности увеличить численность своего войска более чем вдвое, сын будущего великого магистра был готов почти на все.

– Вечера становятся все более и более холодными, господин кавалер, – улыбнулся гость. – Скоро осенняя распутица уйдет под снег, а недавние реки и топи станут самыми надежными путями. Военные походы в здешних местах случаются или летом, когда по рекам и озерам можно дойти до врага на лодках, или зимой, когда до врага можно дойти по льду. Но мало решается передвигаться по тонкому, только-только появившемуся льду, который без особого труда проламывает носом даже легкая лойма. Так вот, господин кавалер. Дней через семь к вам сюда подойдут ландскнехты. После этого вы сниметесь с лагеря и направитесь в мои земли, к рыбацкой деревне Кадавер. Этот путь займет еще дней пять. Там, в местном монастыре, вас будет ждать епископское войско и собранные со всех вверенных мне Господом земель лодки. К тому времени, несомненно, уже начнутся первые заморозки и озеро подернется самым первым, еще очень слабым ледком. Русские расслабятся и перестанут ждать опасности до зимних, крепких морозов – когда лед окрепнет и станет проходим для конницы и повозок. Но вы, мой рыцарь, мороза ждать не станете и пойдете на лодках прямо сквозь тонкий лед. Вы высадитесь севернее Гдова в нескольких милях, перережете дорогу из него к Иван-городу, а потом осадите Гдов и возьмете его. Получится то самое неожиданное наступление, о котором вы говорили, и гарнизон этой небольшой крепостицы не успеет подготовиться к осаде.

– Я возьму ее в первый же день! – пообещал кавалер Иван.

– Надеюсь, – кивнул епископ. – Потому, что там вы захватите лошадей, припасы и оставите за спиной крепкую базу, в которой всегда сможете получить пищу и отдых. Когда лед окрепнет, именно туда мы станем подвозить припасы и посылать подкрепления. В любом случае в ближайшие три дня вам надлежит двинуться в сторону деревни Чернево, на восток от Гдова. К тому времени распутицу уже скует холодом, но лесные тропы снег засыпать еще не успеет. Как подсказывает мой опыт, господин рыцарь, через месяц на всех реках здешних земель будет стоять крепкий лед. Пару дней вы отдохнете в Чернево, а затем сожжете ее, спуститесь на лед реки Плюссы, на которой она стоит, и быстрым

маршем пойдете вверх по течению. У озера Врево по зимнику, который накатывается там каждый год, перейдете на Лугу, двинетесь вверх по ней до деревни Раглицы. Она совсем рядом с Новгородом, от нее к этому городу всегда ведет мощеная дорога. Через два месяца, начиная считать с сегодняшнего дня, вы подойдете к стенам Новгорода и займете город. Вы готовы сделать это, господин кавалер?

– Для усиления тылов нам необходимо сжечь поселки в устье Луги, – с глубокомысленным видом изрек рыцарь.

– Забудь про купцов, крестоносец! – не выдержав, рявкнул епископ. – Если ты возьмешь Новгород, тебе простится все! Кавалер вздрогнул, прикусил губу, прошелся по шатру от стены к стене: – Этот поход организовали только вы, или это цель всех пастырей Ливонии? От восхищения гость только головой закачал: четыре епископства, входящие в состав ливонской конфедерации – Рижское, Курляндское, Эзельское и Дерптское все вместе могли выставить до четырех тысяч воинов. Молодой рыцарь, пользуясь случаем, захотел получить под свое командование все войска, на которые, по его мысли, мог рассчитывать. Однако епископ не собирался делиться славой спасителя крышки Гроба ни с кем другим.

– Я открою вам тайну, господин рыцарь, которая стоит куда дороже лишней тысячи воинов, – положил руку на свисающий с шеи крест епископ. – Вам не придется штурмовать Новгорода. Ворота города откроют вам без боя. Вы должны только дойти до них через пустынные земли, разогнав несколько небольших деревень. Итак, господин кавалер, вы согласны? Сын Готарда Кетлера неожиданно громко скрежетнул зубами и резко склонил голову.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – перекрестил его дерптский епископ. – Благословляю тебя на подвиг во имя Господа нашего Иисуса Христа. Молодой крестоносец преклонил колено и почтительно поцеловал протянутую ему руку.

Замок Третьего дня после прибытия барона Анри дю Тозона в возвышающейся неподалеку от Дерпта замок, здесь началась неимоверная суета. Облаченные в монашеские рясы молодые воины проверяли оружие и разбегались по башням и бойницам, послушники торопливо засыпали полы залов свежим сеном, во дворе жалобно визжали убиваемые поросята. Француз, успевший за последние десять лет объехать почти всю Европу, хорошо знал, чему предшествует такое поведение еще недавно сонных и ленивых слуг – в дом возвращается хозяин. Алхимик с видимым облегчением вздохнул, старательно смел в еле тлеющий камин мелкие деревянные опилки, насыпавшиеся с только что оструганной палочки, спрятал продолговатую деревяшку за пазуху, а короткий сапожный нож – в поясной карман. Спустя пару минут в зал вбежал монах с далеко выпирающем над кушаком брюхом, высыпал охапку дров прямо в камин и, тяжело дыша, умчался прочь. Задавленный неимоверной тяжестью огонь испустил предсмертный вонючий дымок и окончательно угас. Французский дворянин мстительно улыбнулся: он предвкушал, как хозяин замка войдет в эту холодную залу, зябко поежится, повернется к очагу… А потом прикажет хорошенько выпороть всех бездельников за нерадение к своим обязанностям. Дело в том, что все три дня пребывания в этих стенах, утром днем и вечером гостя кормили одним и тем же блюдом: гусиной печенью с молотым миндалем. Конечно, миндаль – орех вкусный и дорогой, вкус которого знаком далеко не каждому дворянину; конечно гусиная печенка питательна и вкусна… Но всему есть предел!

Разумеется, жаловаться на угощение, тем более столь дорогое, воспитанному гостю не пристало, но если злостных мучителей накажут хоть за что-то – барон почувствует себя отчасти отомщенным. В этот миг, к разочарованию ученого, погибший было огонек сообразил, что помощи ждать неоткуда, и самостоятельно начал карабкаться к воздуху по смолистым бокам сосновых поленьев. Снова вбежал монах, свалил очередную охапку дров рядом с камином, поправил разъехавшиеся по сторонам поленья и, с облегчением утерев лоб, неторопливо побрел к дверям. Он свои обязанности выполнить успел. Анри дю Тозон протянул к пламени открытые ладони и прищурился, впитывая живое огненное тепло.

– Неужели вы замерзли, дорогой барон? Француз оглянулся на вошедшего в зал хозяина замка и невольно хмыкнул: попривыкшей за время поездки к цивилизованной одежде, епископ был облачен в короткий, немногим ниже талии, плотно облегающий тело красный шерстяной пелис, подбитый коротким мехом нутрии, и испанские пуховые кальсесы, спускающиеся до самых сапог. В таком костюме зимой по улице прогуливаться можно, не то что в замке, стены которого кое-как спасают от промозглого ветра, беседы вести. Барон же, привыкшей в теплой Европе не бояться в домах холода, был вынужден обходиться только суконным дублетом поверх льняной рубашки – не одевать же в замке верхнее платье, в самом деле! В ответ на приветствие епископа он даже не нашелся, что сказать, и лишь отвесил низкий поклон.

– Вижу, замерзли, – кивнул властитель окрестных земель. – Давайте перейдем в малый зал. Это огромное помещение прогреть одним камином все равно невозможно. Идемте. Они двинулись по деревянному балкону, нависающему над внутренним двором, и ноздри тут же защекотал запах запекаемой свинины. Дю Тозон почувствовал, как рот в предвкушении лакомства наполнился слюной. Епископ свернул в угловую башню, по винтовой лестнице спустился на один этаж. Они пересекли двор, пройдя мимо стоящей на равноудалении от деревянных пристроек кухни и вошли в небольшой гулкий зал, имеющий из убранства только стол и стоящие возле него два кресла. Зато тепло от полыхающего в камине огня достигало здесь самого дальнего уголка помещения.

– Скоро зима, – с сожалением вздохнул хозяин замка, подходя к окну. – На леса и поля ляжет снег, и ставни придется закрыть до самой весны. Вы можете себе представить, господин барон, каково жить по полгода только при свете свечей и факелов?

– Честно говоря, нет, мсье.

– Скоро поймете, мой дорогой барон. Однако, не согласитесь ли вы разделить со мной трапезу? Честно говоря, я проголодался с дороги.

– С удовольствием, мсье, – дю Тозон, предвкушая вкус горячей, чуть сладковатой, пахнущей дымком и гвоздикой запеченной свинины с готовность занял место за столом. Дерптский епископ занял место напротив. Двое молодых послушников внесли подносы с яствами и ученый дворянин увидел… Паштет из гусиной печени с тертым миндалем. В кубках же оказалось разлито все тоже терпкое красное вино.

– Угощайтесь, господин барон, – гостеприимно предложил хозяин замка. – К сожалению, горячие блюда еще не готовы, и пока придется обойтись тем, что есть. Анри дю Тозон через силу улыбнулся и, чтобы не обидеть богатого покупателя, принялся старательно впихивать в себя опостылевшее лакомство.

– Вижу, вы не испытываете аппетита, дорогой барон, – епископ промакнул губы кружевным платком и небрежно кинул его на стол. – Наверное, вас беспокоит, достаточно

ли в подвалах замка золота, чтобы оплатить стоимость вашей драгоценной шкатулки? Тогда давайте отложим обед на потом, и осмотрим мою сокровищницу. Хозяин замка поднялся из-за стола, прошел к камину, толкнул узкую створку и стал спускаться вниз. Француз с готовностью последовал за ним. Через минуту он вошел в светлый – из-за белых черепов, которыми был выложен пол и стены, и теплый, благодаря пылающему в небольшом очаге и двух жаровнях огню подвал. Набор имеющихся здесь инструментов не оставлял ни малейшего сомнения в своем предназначении: барона Анри дю Тозона привели в пыточную камеру. Увидев гостя, двое дюжих полуобнаженных молодцов извлекли из жаровни по длинному, раскаленному докрасна железному пруту и привычно перекрыли путь к выходу.

– Присаживайтесь, мой дорогой барон, – господин епископ указал на ощетинившееся гвоздями кресло святого Иллариона. Француз, сделав судорожный глоток, остановился. – Да не пугайтесь вы, барон. Сидеть в нем совсем не больно. Главное не шевелиться, не совершать резких движений, и вы почти не почувствуете неудобств. Палачи, сжимая в руках раскаленные прутья, приблизились, явственно дыша в затылок. Барон, втянув голову в плечи, сделал вперед шаг, другой, медленно повернулся и осторожно опустился седалищем на гвозди, слегка дернувшись от мелкого покалывания. Заплечных дел мастера, побросав прутья обратно в жаровню, споро пристегнули его локти и запястья к подлокотникам, шею к спинке кресла, ноги зажали в колодки.

– Вы не имеете право делать этого, господин епископ, – пересохшим голосом произнес француз. – Согласно буллы о ведении расследования Святой Инквизицией, вы не имеете права применять пытку, если в моих показаниях нет противоречий, обязаны предоставить мне адвоката, защищающего мои интересы перед обвинением, и испросить имена недругов, которые могли оклеветать меня ложным доносом. Кроме того, кресло с гвоздями не входит в перечень разрешенных к употреблению орудий пыток. Вы имеете право применять только допрос веревкой, допрос водой и допрос огнем, но только в присутствии лекаря, не долее десяти минут каждая и не больше одной пытки в день… Ученого дворянина словно прорвало, и он говорил, говорил, говорил, ссылаясь на различные законы и уложения. Тем временем епископ уселся за стоящий напротив кресла стол, на жесткую деревянную скамью, сделал палачам разрешающий знак и облокотился локтями на гладко струганную столешницу. Молодцы принялись стаскивать с жертвы сапоги.

– Что вы делаете? – оборвал свою тираду француз.

– Мы начнем с доброго поступка, мой дорогой барон, – дружелюбно улыбнулся дерптский епископ. – Поможем вам немного согреться. И не надо сразу думать о самом страшном. Влияние Святой Инквизиции не распространяется на наши земли, никто вас в ее руки не отдаст. Булла папы о ведении расследования дел инквизицией к нашему случаю никакого отношения иметь не будет. Обнаженные ступни ученого палачи споро обмазали свиным жиром, после чего придвинули к ним жаровню примерно на полшага. В первую минуту француз сидел спокойно, с некоторым удивлением «прислушиваясь» к идущему от ног приятному теплу, а потом вдруг резко изогнулся от внезапно прилившего к ступням жара: – А-а! – от резкого рывка гвозди спинки кресла и сидения вонзились в тело, усиливая муки. – Перестаньте! Не-ет!

– Так вот, барон, – спокойно продолжал разговор епископ. – Мне бы очень хотелось узнать, что это за планета Мардук, и в каком месте она пересекает линию Ориона. Вы ведь имели в виду созвездие, не так ли?

– А-а! У-у… Уберите!

Хозяин замка кивнул, и палачи отодвинули жаровню. Тем не менее французский дворянин продолжал жалобно скулить из-за боли в обожженных ногах.

– Вы молчите, дорогой барон? Видимо, вы еще недостаточно согрелись…

– Не-ет! Я скажу! Я рассчитаю для вас все благоприятные дни и часы на сто лет вперед… Не надо больше… Отпустите меня.

– Вы меня не совсем поняли, мой милый дю Тозон, – поморщился епископ. – Я хочу иметь возможность сам рассчитывать благоприятные дни. К тому же, мне известны отрывки из языческих, дохристианских текстов, где упоминается некая планета Мардук, обладающая весьма многообещающими качествами. Но до сего дня не нашлось ни единого источника, который помог бы отыскать ее на небе.

– Я… Я покажу ее вам…

– И опять мы не понимаем друг друга, – вздохнул хозяин замка. – Показать вы можете любую звезду или планету, которая вам попадется. Будет гораздо удобнее, если вы, как опытный астролог, назовете созвездия, где ее следует искать и признаки, по которым я смогу отличить ее от приличных звезд.

– Я… Нет… – сбивчиво попытался ответить пленник. – Это очень сложно… Я покажу…

– Видимо, нам придется попытаться найти ответы самим, – с явным сожалением поднялся епископ. – Эрни, придвинь жаровню и пойдем со мной. Когда хозяин замка и палач вернулись в подземелье с найденными в сундуке ученого книгами и приборами, Анри дю Тозон уже не мог кричать, а только хрипел, выгнувшись в кресле и выпучив глаза. Епископ выразительно посмотрел на палача – Эрни торопливо свалил книги на стол и бросился к пленнику: – Ноги не испеклись, господин епископ, – с облегчением сообщил он. – Только небольшие ожоги. Второй палач, остававшийся в пыточной камере, испытал еще большее облегчение: за неправильно проведенную пытку спрос был бы именно с него. Жаровню отодвинули, а французскому алхимику дали выпить несколько глотков воды, после чего он получил небольшой отдых – нынешний хозяин его жизни и смерти внимательно разбирался в найденных бумагах.

– «Тиккун миддот ха-нефеш», – уважительно произнес епископ, откладывая одну из книг. – Господин барон читает по-арабски? Я восхищен. Мне сия премудрость так и не далась. Зато я понимаю девангарские иероглифы, на которой написана «Книга Магли». Между прочим, все богословы считают, что их более не сохранилось. Альберти Леон Баттиста, «Математические забавы». Книга поучительная, но весьма поверхностная. Бембо Пьетро… Этот итальянец кроме стишков и вовсе ничего не писал… О, Боэций Аниций Манлий Северин! «Утешение философией», книга для ожидающих смертной казни. Очень поучительный трактат. Пико Делла Мирандола Джованни, «Рассуждения против прорицающей астрологии». Тоже пустая болтовня. «Сефер Йецира» – «Книга Творения». Господин барон, помимо всего прочего, увлекается кабалистикой. И последнее… Снорри Стурлусон. Россказни наших датских соседей о своем великом прошлом. У вас весьма разносторонние интересы, мой дорогой дю Тозон. Дерптский епископ, придвинул к себе отобранные из общей стопки «Книгу Магли» и «Книгу Творения», после чего подозвал к себе одного из палачей: – Отнеси все остальное ко мне в библиотеку. В них ведь нет никакой научной ценности, так, господин барон? Конечно, так… Но вернемся к нашему разговору. Во время опыта по трансмутации на вашем столе лежали открытыми именно эти две книги. Я всегда считал, что тайны кабалистики уже очень давно изучены нашими теологами до самых

сокровенных глубин, и ничего нового в них почерпнуть невозможно, но вы с таким интересом сюда заглядывали и делали выписки… Что вы смогли найти в ней такого, чего не заметили братья из нашего Ордена?

– Ничего, – вспотев от волнения, замотал головой алхимик.

– Значит, вы читали все-таки ее, – хозяин замка положил руку на толстый кожаный переплет ветхой «Книги Магли». – Не подскажете, на какой странице?

– Я… – тяжело дыша, барон прикусил губу. Потом отрицательно закрутил головой.

– Эрни, возьми тиски, – распорядился епископ. Дюжий палач с готовностью придвинул к креслу тяжелый чурбан с прибитой к нему странной конструкцией, отстегнул от подлокотника правую руку, вложил ее в специальную выемку ладонью вверх, зажал винтовым барашком, накинул пластину с пятью выемками.

– Что это такое? – шепотом спросил дю Тозон.

– Тиски для пальцев, – ответил Эрни.

– Но ведь пальцы сюда не достанут…

– Достанут, – кивнул палач, взялся за кисть и с силой вывернул ее в обратную сторону, заставив пленника снова забиться от боли. В таком положении пальцы действительно точно легли в приготовленные для них выемки.

– Вы хотите ответить мне, мой дорогой барон?

– Отпу… Отпустите!

– Всего несколько слов, мой дорогой друг, и вы вздохнете свободно. В каком месте книги говорится о планете Мардук?

– Я не знаю-ю!!!

– А это уже откровенная ложь.

– Не знаю!

– Эрни, раздроби ему мизинец.

– Нет, нет, не надо!

– Тогда ответьте мне, барон.

– Я правда не знаю… – ученый дворянин пытался скорчиться в кресле от нестерпимой муки, но ремни не позволяли сделать даже этого.

– Кажется, она была открыта примерно здесь, – откинул хозяин замка несколько страниц. – Эрни, продолжай. Палач начал работать тисками, и подземелье огласилось новыми воплями. Некоторое время епископ пытался вчитаться в покрытые странными значками страницы, потом не выдержал: – Это просто невозможно терпеть! Эрни, заткни ему рот. Откроешь, когда закончишь дробить палец. Если он не согласится ответить на мой вопрос, заткни ему рот снова, и не открывай, пока не закончишь со следующим пальцем.

– Слушаюсь, господин епископ, – палач отошел к верстаку и вскоре вернулся с железной колбой, сквозь которую была продета длинная трубка. Он воткнул колбу в рот, закрепил ее специальной скобой, перекинутой на затылок пленника. Крики оборвались – слышался только тяжелый свист проходящего через трубку воздуха. Опасливо покосившись на своего господина, палач одной рукой зажал алхимику нос, а большим пальцем другой заткнул проходящую через рот дырку. Его жертва, задыхаясь, бесшумно забилась на

кресле, на время забыв про боль во всех других местах. Но когда лицо налилось кровью, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, Эрни отпустил трубку, позволил сделать пару вздохов, и снова зажал. После нескольких минут это развлечение ему надоело и он снова взялся за тиски. Дерптский епископ, рассеянно перелистнув несколько страниц, неожиданно увидел нечто, поглотившее все его внимание. Почти на час в пыточной камере воцарилась тишина, прерываемая только скрипом тисков и тяжелым дыханием барона. Наконец с мизинцем было покончено. Палач извлек кляп у пленника изо рта, и тот тут же взмолился: – Прекратите это, мсье епископ! Я не понимаю в этой книге ни единого знака! Я возил ее с собой только для возбуждения почтения у собеседников…

– А где вы добыли этот трактат? – оторвался от мелко исписанной страницы хозяин замка.

– Выкупил у турецкого купца, доставившего из Индии груз кашмирского шелка, тамошних драгоценностей и еще некоторые редкости.

– Я думаю, книга обошлась вам очень дорого, милый барон. Зачем же вы потратились на нее, если не знаете этого языка?

– Мне хотелось… Мне хотелось выглядеть ученее, чем я есть на самом деле…

– И вы хотите, чтобы я вам поверил, господин барон?

– Я не знаю этого языка, клянусь вам!

– Хорошо, я соглашусь с вами, барон, – кивнул епископ. – И даже освобожу на сегодня от дальнейшего допроса, но при одном условии: вы скажете, каким образом следует читать строки книги. Если вы ответите неправильно, Эрни раздробит вам еще один палец.

– С-справа налево…

– Эрни, заткни ему рот и раздроби следующий палец.

– Нет, я ошибся! Слева направо! Отпустите! Сверху вниз! Снизу… – железный кляп оборвал несвязные выкрики.

– Ну как так можно, барон? – укоризненно покачал головой дерптский епископ. – Такой образованный человек, и не знает одного из языков, пришедших к нам от самого Адама. Строки здесь читаются слева направо, а следующая справа налево, потом опять в обратную сторону, змейкой. И знаки в книге означают пары и тройки букв, из-за чего алфавит составляет немногим более сотни букв. Древний девангарский язык. Вы просто обязаны его знать!

– Мне продолжать пытку, господин епископ? – поинтересовался Эрни.

– Принеси мне кубок из верхнего зала. Палач кивнул, и торопливо ушел. Дерптский епископ вышел из-за стола, выбрал на верстаке один из ножей, направился к ученому дворянину. Тот задергался, неразборчиво мыча.

– Ну что вы, мой дорогой барон, – удивился хозяин замка. – Неужели вы никогда не видели пыточных ножей? Вон тот, самый большой, предназначен для перерубания костей, а вон тот, тройной, для выщелучивания суставов, широкий для перепиливания костей, конусный для снятия кожи, овальный для насаживания на пику частей тела при четвертовании, а этот, у меня в руках, для подрезания мяса… Ну так как, вы готовы объяснить, каким образом я могу найти на небе планету Мардук? Все еще нет? Тогда должен вас огорчить, с этими ножами вам познакомиться не удастся. После их использования люди слишком быстро умирают, а вам предстоит еще очень, очень долгая жизнь. Кстати, вы знаете, что такое «миндальное молоко»?

С этими словами господин епископ принял из рук подошедшего Эрни кубок, прижал его к шее француза и ловким движением проколол пленнику вену. Заструилась кровь. Когда кубок оказался почти полон, хозяин замка кивнул палачу: – Прижги рану. Раскаленный прут коснулся кожи, останавливая кровотечение, а епископ поднеся кубок к носу и с наслаждением вдохнув его аромат, извинился: – Простите, мой дорогой барон, но кормить вас здесь будут только миндалем и гусиной печенью. Эти продукты для меня очень полезны. Эрни, когда закончишь дробить палец, спроси, готов ли господин барон указать, каким образом можно вычислить местонахождение известной ему планеты. Если он откажется, можешь сразу приступать к следующему пальцу. С этими словами властитель западного берега Чудского озера вернулся за стол и, неторопливо прихлебывая из кубка, погрузился в чтение. Когда спустя час ученого дворянина опять освободили от кляпа, он взмолился: – Не надо! Не нужно больше, я расскажу все! Не нужно пыток…

– Что ж, я рад, если к вам вернулось благоразумие, – епископ прижал пальцем место, на котором остановил чтение и поднял глаза на сдавшегося пленника. – Я слушаю вас, барон.

– Я не умею добывать золото, господин епископ. Это всего лишь обман. Способ выманивания денег из простаков. Я заранее обмакнул золотой слиток в свинец. Когда слиток начали нагревать, свинец стек, а золото осталось.

– Вы лжете, мой дорогой барон. В свинцовой дроби, которую один из торговцев принес с собой золота быть никак не могло.

– Оно было в палочке, которой я размешивал расплав. Оно расплавилось и вытекло.

– Я бы поверил вам, барон, но сами продали это золото на треть дешевле его стоимости. Будь оно настоящим, вы давно разорились бы на этом обмане.

– Но я продавал тертую соль! Я выдавал ее за философский камень! Это окупало все.

– Не всякий решится самостоятельно заниматься алхимией, – недоверчиво покачал головой епископ. – Зато каждый купит золото на треть дешевле его стоимости. Я думаю, господин барон, вы пытаетесь выдать себя за обманщика, чтобы сохранить тайну алхимической трансмутации. Но вам придется расстаться с ней, как бы вы не упрямились. Эрни, продолжай.

– Нет, не на… В пыточной камере снова воцарилась относительная тишина. Палач, негромко напевая себе под нос, закручивал барашки тисков, барон Анри дю Тозон хрипел в своем кресле, а увлекшийся текстом епископ, забыв про кубок, то дочитывал страницу до конца, то возвращался назад и, шевеля губами, перечитывал отдельные фрагменты. Наконец он поднялся со своего места и направился к креслу: – Как твои дела, Эрни?

– Заканчиваю со средним пальцем, господин епископ.

– На сегодня хватит. Господину барону следует отдохнуть. Палач тут же послушно ослабил тиски, освободил руку пленника, повисшую, словно плеть, вытянул кляп.

– Я ничего не знаю, – жалобно прошептал алхимик. – Клянусь вам, ничего.

– Мы обсудим этот вопрос в другой раз, дорогой барон. Постарайтесь встать, я отведу вас на отдых.

Вдвоем мужчины подняли французского дворянина с кресла, помогли ему сделать пару несколько шагов до ощетинившейся длинными кинжалами деревянной девы. Еще не понимающего, что его ждет, человека вдавили в углубление, после чего с силой захлопнули крышку. Дю Тозон жалобно вскрикнул, широко открыл рот, хватая им теплый влажный воздух. В крышке оставалась прорезь для лица запертого человека, сквозь которую тот мог видеть происходящее вокруг.

– Вы удивлены, что по-прежнему живы, барон? – поинтересовался епископ. – Напрасно. Эту «деву» изготавливали лучшие медики Нюренберга, и ни один из кинжалов не повредит внутренних органов, и не перережет ни одной артерии. Она вам совершенно не повредит, зато избавит от глупого желания совершить побег или наложить на себя руки. К тому же ваши ноги все еще целы, и нагрузка на ножи совсем не велика. А теперь прошу меня извинить, я вынужден вас покинуть. Дела. Хотя на улице уже смеркалось, из ворот замка вырвалась кавалькада всадников, вскачь помчавшихся по утоптанной дороге, разбрасывая из-под копыт густую липкую грязь. Спустя два часа они остановились возле небольшого деревянного костела деревеньки Воркула, епископ спустился с коня, вошел внутрь и, не обращая внимания на суетящегося рядом местного пожилого священника, принялся листать церковную книгу. Наконец он нашел то, что хотел и, ткнув пальцем в запись, спросил: – Где живет семья Улесков?

– На хуторе Хамасти, господин епископ, – заискивающе заглянул сбоку священник.

– Все они истинной веры?

– Да, госпо… Но дерптский епископ уже вышел, круто развернувшись, из храма, легко поднялся в седло и дал шпоры коню. Еще почти четверть часа бешенной скачки, и монашеский отряд из семи воинов промчался вдоль плетня сиротливо стоящего среди широких лугов хутора. Двое всадников спешились, без лишних церемоний сняв заменяющие ворота жерди, и епископ смог подъехать к самым дверям. Здесь он сошел на землю, шагнул, пригнувшись, в низкую дверь, отодвинул сильной рукой перепуганных хозяев, склонился над покачивающейся на спущенных с потолочной балки веревках колыбелькой.

– Девочка? – на всякий случай уточнил он.

– Д-да, – подтвердил хозяин дома, еще не чуя ничего худого.

– Хорошо, – епископ осторожно извлек дитя из колыбельки, прижал к груди, прикрыв полой плаща, и вышел прочь. Встревожено заржала лошадь, застучали, удаляясь, копыта, и только после этого в опустевшем доме серва раздался истошный женский вой. Спустя еще два часа, уже почти в полной темноте, всадники въехали обратно в ворота епископского замка. Вскоре темноту выложенного черепами подземелья разорвал мечущийся свет факела. Хозяин замка небрежно сунул свой светильник под кучу заранее сложенных в очаге дров, затем отошел к верстаку и положил хнычущего ребенка поверх пыточных ножей.

– Господин епископ, – донесся до него жалобный голос. – Господин епископ… Мое имя Бенджамин. Я сын сапожника из Веллингтона. Англичанин. Мне показалось скучным всю жизнь тачать сапоги и я сбежал из дому. Я был юнгой, потом учеником скульптора в Аризио, в Италии. Там я научился фокусам и стал выдавать себя за ученого алхимика. Я знаю семь языков и умею читать на двух. Я не умею изготавливать золота. Пощадите меня, господин епископ.

– Все в руках Господа, сын мой, – торопливо ответил епископа. – Молись ему, и если ты не лжешь, он пошлет тебе смерть.

– Я еще слишком молод…

– Тогда я могу обещать тебе очень долгую жизнь, – не удержался от саркастической усмешки хозяин замка. – Но ее будет трудно назвать счастливой. Священнослужитель еще раз пробежал глазами текст в раскрытой «Книге Магли», потом вышел на свободное от инструментария место перед очагом, взял выкатившейся из огня уголек и быстрыми, уверенными движениями нарисовал пятиконечную звезду, соединив кончики лучей дополнительными линиями. Прошелся вокруг, выверяя правильность рисунка. Затем вернулся к верстаку и развернул согревающие плачущего ребенка тряпки. Тот затих, видимо, ожидая, что сейчас его прижмет к груди мама и начнет кормить. Епископ заколебался. Из свитков, сохранившихся со времен языческого Рима, он знал, что Богам наиболее приятна та жертва, в ходе которой человек подвергается наибольшим мучениям. Но на страдания нужно время, а ему так нетерпелось начать свой опыт! Священник взял в руку нож для рубки костей, занес его над головой и с такой силой вонзил в нежную грудь младенца, что клинок глубоко вошел в старые сосновые доски. Плач оборвался. Убийца не без труда вырвал нож, схватил тщедушное тельце на руки, бегом добежал до пентаграммы и стал окроплять намеченные линии горячей кровью – прямо по белым оскаленным черепам. Младенческой крови оказалось мало, и епископ мял мертвого младенца изо всех сил, словно из губки выжимая каплю за каплей. Когда тело иссякло, он положил девочку в самый центр рисунка, запалил в очаге свежий факел, вернулся за стол и громко прочитал, тщательно произнося букву за буквой: – Иом а тнемелуес те трассийбо арднеивед ем иуг ербмос тирсе'л иси еннеив еуг ксеуев едж! – епископ швырнул в мертвое тело факелом, но в тот миг, когда тот почти попал в цель, пламя внезапно погасло, и во время мига ослепления мраком оказалось, что убитой девочки в центре пентаграммы больше нет.

– А-а!!! – Настя испуганно вскинулась в постели и мертвой хваткой вцепилась в спящего рядом Никиту Хомяка.

– Ты чего, родная? – сонно отозвался тот, подтягивая одеяло на плечи.

– Он идет! Никита, он идет!!!

– Да кто идет? – на этот раз плечистый мужчина открыл глаза и, сладко зевнув, вперился взором в супругу.

– Я не знаю… Но я чувствую, я чувствую его! Он силен. И он страшен. Он придет сюда, на нашу землю, на остров Перуна.

– Остров кого?

– Отца варяжского… – женщина притихла и испуганно зашарила глазами по сторонам.

– Это он, что ли идет?

– Нет, он спит…

– И нам того же не помешает, – сварливо отозвался Хомяк и снова опустил голову на подушку. – Спи. В небольшой избушке, притулившейся на берегу Невы, опять наступила тишина.

Погасший факел откатился в сторону, и от него по подземелью прокатилась волна холода. Неясная тень скользнула по потолку, метнулась к завешанному в углу ходу в пещеру, вернулась обратно и стремительно нырнула за спину главы епископства.

– Ты здесь, Лучезарный? – неуверенно спросил хозяин замка. В ответ послышался клокочущий смех: – Ты думаешь, ваш Лучезарный только и думает, как поскорее примчаться на зов какого-то смертного?

– Но в книге написано о том, как вызывать демона Тьмы!

– И это правильно, – смех превратился в шелестящий шепот. – Но только книга эта написана еще тогда, когда о Люцифере еще никто ничего не знал… Звук смещался вправо, влево, вверх, становился то громче, то тише, и епископ Дерпта наконец взмолился: – Где ты, демон?!

– Я здесь… – голос, казалось, разорвался прямо в черепе священника. – Чего ты хочешь?

– Я… Я раб Сатаны, и я хотел воплотить его в этом мире, призвать его на тысячелетние царствие…. Громогласный хохот заставил епископа зажать уши: – Ты хотел смертью младенца послужить тому, кто предал своего Создателя ради того, чтобы научить вас добру и злу? Чтобы научить вас любви и счастью? Несчастный… Пройдет всего два десятка лет, и ты покинешь это тело, чтобы предстать перед ним. Ты можешь хоть примерно представить себе, какая кара ждет тебя за эту смерть? Или за муки вот этого маленького, глупенького, жадного человечка, насажанного на ножи, но защищенного от гибели? – по телу снизу вверх щекотно пополз вкрадчивый детский голосок: – Тебе сказать, что ждет тебя, смертный?

– Нет… – епископ почувствовал, как его обуял ужас. Он понимал, что незнание будущей кары все равно не спасет от нее, но надеялся таким образом отодвинуть ее хоть ненамного. – А что нужно сделать, чтобы услужить Сатане?

– Странно, – бархатистый женский вздох шевельнул волосы. – Еще мгновение назад ты называл его Лучезарным… – послышался добродушный смех. – Чтобы услужить этому духу, следует воспользоваться тем, чему он вас научил. Нужно быть счастливым. Нужно просто прожить отпущенный век счастливым человеком. Прожить счастливым самому, а не делать несчастными других. – Демон опять рассмеялся. – Согласись, есть некоторая разница? Но смертные так глупы…

– Если я стану счастливым, он простит мне мои прегрешения? – с надеждой вскинулся священник.

– Не знаю, – шепот темной лужицей растекся по полу. – Я не питаюсь падалью… Меня интересуют только живые…

– Ты хочешь забрать мою душу?

– Я сам душа… – дохнул в лицо холодом дух Тьмы. – Зачем мне еще одна? Я хочу забрать твое тело.

– Зачем тебе тело?

– Я бесплотен… А мне нравится тоже ощутить на губах вкус винограда или горячей еды, пройти через оргазм простого смертного в момент продления рода, ощутить на себе, что такое усталость или страх. Мне хочется иногда получить того, чего я не имел уже тысячи лет: плоти!

– Ты хочешь отнять мое тело?

– Я хочу, чтобы ты отдал мне его сам, – на этот раз дух говорил спокойным, уверенным тоном откуда-то с правой стороны. – Если тело отнять, оно становится дерганым и неестественным. От него невозможно получить удовольствие. Дерптский епископ ощутил острую потребность отойти к верстаку с пыточным инструментом и взять в руки шило для прокалывания мышц. Он вышел из-за стола, мучительно пытаясь сообразить, зачем ему это вдруг понадобилось. Тем временем левая ладонь с растопыренными пальцами опустилась на оставшиеся после младенца тряпки, правая занесла над ней шило… «В меня вселился дьявол!» – внезапно сообразил епископ и попытался отскочить назад или, по крайней мере, отдернуть руку, но та не слушалась.

– А-а! – правая рука нанесла удар, еще удар, и священник далеко не сразу понял, что шила в кулаке уже нет. Он отбежал к противоположной стене и с ужасом воззрился на свои ладони.

– Вот так… – прохрипел демон Тьмы. – Все наполовину, все через силу. Мне нужно тело целиком.

– А куда денусь я?

– Ты спрячешься в дальний уголок, и не станешь мне мешать делать все, чего я только пожелаю.

– А если я не захочу?

– Я могу тебя убить… – ноги снова понесли хозяина замка к верстаку. – Но я этого не сделаю… – епископ остановился. – Ты вызвал меня, смертный. Скажи, чего ты желаешь от меня получить, а я назову тебе цену.

– Я хотел основать царствие Антихриста…

– Когда он захочет, – опять хрипло захохотал демон. – Он сделает это сам. Чего хочешь ты? Епископ в растерянности молчал. Всю свою жизнь он боролся за высшие цели: за влияние слова христова в Англии, за католических прихожан в Тильзите, за крепость Ливонского Ордена и силу Дерптского епископства. За приближение тысячелетнего царствия Лучезарного на Земле. Но для себя? Нужно ли ему хоть что-нибудь для себя? Хозяин замка вспомнил про крышку Гроба Господня, но тут же отрицательно покачал головой: крышку Гроба для него уже практически добыл юный рыцарь Иван.

– А что ты можешь, демон Тьмы?

– Я всеведущ, смертный. Я знаю, сколько крысят родилось в норке на краю Африки, и сколько любовниц посетил сегодня испанский король. Сколько волосков на голове герцогини Йоркшира, и сколько облаков в небе над Дерптом, – молодым баритоном пропел демон. – Я могу вселиться в тело любого человека и заставить его сделать то, чего ты пожелаешь. Хочешь, завтра папа назначит тебя кардиналом Франции?

– Нет, – разочарованно хмыкнул епископ. – Если я привезу в Рим крышку Гроба, я получу куда больше власти, чем просто по папской булле… А ты можешь перенести эту крышку сюда?!

– Я бесплотен…

– Ты не можешь ничего!

– Я могу заглядывать в души живых и мертвых, могу узнавать самые сокровенные тайны, могу отводить беду… Ты просто не знаешь, зачем я тебе нужен… – по-змеиному прошипел демон. – Но ты сам меня вызвал…

Дерптский епископ посмотрел на стол, где лежала открытая «Книга Магли». Там наверняка скрывалась не только тайна вызова демона Тьмы, но и способ загнать его обратно в небытие. Тут, против воли владельца, голова его повернулась в сторону верстака с пыточным инструментом: – Если я не нужен тебе, то и ты не нужен мне, – прозвучало в самом ухе. – Раз ты не знаешь, как использовать мою силу, отдай свое тело мне на полгода, а потом полгода я стану служить тебе, как верный раб. Потом два года твое тело будет в моем распоряжении, и снова два года я стану служить тебе.

– Нет, – покачал головой епископ. – Через неделю лоймы с крестоносцами поплывут к русским берегам. Я не могу бросить все сейчас. Пусть лучше будет наоборот. Полгода служишь ты, полгода служу тебе я. Потом два года ты, и опять два года я.

– Договорились… – по телу снизу доверху пробежал мелкий озноб. – С первым утренним лучом начнется первый день. Полгода…

Замежье Задолго до того, как горизонт осветился первым утренним светом, из приоткрытых ворот усадьбы, что пряталась в лесу неподалеку от деревни Замежье, выехал всадник. Одетый в синий с желтыми шнурами зипун, свободные шаровары из тонкой шерсти, опоясанный саблей, он производил впечатление отнюдь не захудалого боярина – вот только вороватый взгляд никак не вязался с дорогой, опрятной одеждой. Подгоняемый пятками конь пошел вскачь, вскоре выскочил из леса и, раздвигая грудью низкий, медленно ползущий туман, помчался по жнивью вдаль от селения, над которым поднимался высоко в небо темный от росы крест. Через полверсты поля остались позади, перед всадником открылся отгороженный от них низким кустарником луг и неторопливо струящаяся река со смешным названием Рыденка. Всадник слегка потянул на себя поводья, заставляя жеребца укоротить шаг, а сам стал внимательно вглядываться в частые березы на опушке леса. Наконец он высмотрел именно ту, что подходила для его целей больше всех остальных – ту, на которой почти не осталось светлых полос коры, а весь ствол покрывали черные бугристые наросты. Человек спешился, отпустив коня свободно пастись, скинул зипун, шаровары, оставшись в одной простой рубахе, с помощью засапожного ножа выковырял в паре шагов от ствола ямку, и уселся над ней, старательно тужась. Сделав свое дело, он закопал подарок, хорошенько его притоптал, а потом разделся, представ совершенно обнаженным и повесил рубаху на нижние ветви: – Ты возьми береза, что не нужно мне, ты расти береза, будь сильна высока, – стал приговаривать он, обходя дерево и поглаживая ствол руками. Голос звучал сипло, неразборчиво, поскольку часть воздуха вырывалась из открытой раны на шее мужчины. Впрочем, если березка и понимала заговор – то наверняка не благодаря тихо звучащим словам: – Ты расти береза, светлой радостью, ты стань береза, крепкой силушкой. Ты одень береза, рубаху мою, ты оставь береза свою силу ей, свою крепость, береза, свою светлость, береза, чистоту свою… Отойдя от дерева к реке, творящий наговор вошел по пояс в воду, зачерпнул полные ладони, вылил их себе на лицо, ловя губами холодные струйки: – Унеси река, все немощи мои, унеси вода, грусть печаль мою, ты оставь вода, только силушку, очи зоркие, руки крепкие. Напои меня, напитай меня, а с собой, вода, не бери меня. Он попятился, осторожно ощупывая руками путь, выполз на берег, поднялся и еще несколько десятков шагов прошел спиной вперед. Потом упал, откинувшись на спину:

– Мать земля моя, ты кормилица, ты родительница, ты заступница. Не зови меня, не настал мой час, не пришел мой срок, не сомкнулась ночь. Солнце-утро встает, к новой жизни зовет. Дай мне плоть свою, дай мне жизнь свою, дай мне сыном быть, новый день прожить… Мужчина запустил ладони под траву, захватил пальцами немного земли, поднес ее ко рту, ухватил губами, старательно размял и проглотил. Потом перевернулся на живот и полежал так еще немного. Где-то над головой испуганно пискнула какая-то пичуга, и внезапно разразилась радостной песней. Человек встал, увидел на расстоянии вытянутой руки перед собой чистую, чуть влажную от тумана рубаху, но прежде чем ее снять, снова подошел к березе и тихонько пробормотал ей, что за сегодняшнее утро она стала еще краше, выше и ветвистее. Затем быстро оделся, запрыгнул в седло так и оставшегося на своем месте коня, настороженно огляделся… Нет, вроде бы никто проведенного на берегу реки языческого ритуала не видел. Всадник хлопнул ладонью по крупу коня и пустил его в галоп. Через час, когда туман уже успел рассеяться, а двор заливали яркие солнечные лучи, всадник снова проскочил ворота и направился прямиком к конюшне.

– Семен! Да куда же ты успел умчаться? – окликнула его с крыльца молодая женщина в накинутой поверх поневы душегрейке.

– Конь застоялся, Алевтина, – улыбнулся всадник. – Надобно было объездить.

– Ярыгу бы послал! – женщина с облегчением перевела дух. – Я уж измыслила, ты в засеку подался.

– Не, там сейчас Василь, – Семен спрыгнул на землю и прикрыл ладонью горло, чтобы речь звучала яснее. – Он ужо совсем заматерел. Справится.

– Помолился бы лучше, чем затемно по лесу скакать, – голос Алевтины, не смотря на смысл произносимых слов, звучал одобрительно.

– Перед трапезой помолюсь, – пообещал Зализа, поднимаясь на крыльцо. Про то, чем он на самом деле занимался в предрассветном тумане опричник говорить не стал. Да и не мог – земля не любит, когда про ее уговоры с воином узнают посторонние. Земля одаривает русича исцелением только тайно. Позже всех в этот день поднялись обитатели совсем нового, пахнущего сосновой смолой и свежим деревом поселения, поставленного на взгорке, на самом краю Кауштиного луга. От всех прочих окрестных деревень, городков и крепостей это селение отличалось тем, что в нем не слышалось ни мычания коров, ни блеянья коз и овец, ни призывного ржания коней. Зато в одном только этом поселке имелось больше часов, чем во всей остальной Руси вместе взятой, и больше наручных часов, чем на всей остальной планете. Месяц назад, в жестокой сече в молодом ельнике на тропе от Копорья к Ореховому острову маленький отряд из полусотни воинов потерял одиннадцать человек, но вовремя пришедшая на помощь кованная конница откинула и втоптала в сырую русскую землю высадившихся на Неве свенов. Бояре, убедившись в готовности странных пришельцев ниоткуда сражаться за новую родину, признали их за своих, и никаких вопросов им больше никто не задавал. Окрестные помещики и волостники через день после битвы даже прислали своих смердов помочь новым соседям устроиться на отведенном опричником месте, и привычные к топорам мужики за пару дней срубили для переселившихся на Русь иноземцев три избы и часовню православного обряда. Поставленные буквой «П» дома вкупе с часовней и прочными бревенчатыми воротами естественным образом образовывали маленькую крепость с вместительным внутренним

двором, и теперь можно было считать, что впадающая в Оредеж река Суйда тоже надежно закрыта от незваных гостей. Именно так государев человек Семен Зализа и отписал в Разрядный приказ – но про то члены клуба «Черный Шатун» не ведали, и жизнь их текла обычным порядком. Утро начиналось с общей молитвы. Иеромонах отец Никодим, оставшийся при отряде еще после первой встрече на Березовом острове, проводил в часовне обстоятельную службу, благословлял своих прихожан на труд, после чего все дружными рядами отправлялись завтракать и сверять время на часах. Поскольку до первых сигналов точного времени оставалось еще никак не меньше четырехсот лет, одноклубники просто определяли среднеарифметическое по показаниям всех хронометров, и полученный результат считали истинным. Батарейки потихоньку садились, электронные часы вставали, и определять точное время постепенно становилось все легче и легче. После завтрака люди расходились на работы: женщины в сопровождении пары вооруженных воинов уходили в ближний лес по грибы и ягоды, туда же отправлялось несколько охотников проверять силки. Часть мужчин с плетеными из ивовых прутьев вершами спускались к реке ловить рыбу, а остальные занимались хозяйственными делами: заготовкой дров, конопачиванием щелей в новых стенах, выкашиванием ближних лугов. Казалось, жизнь вошла в естественное русло. Провалившиеся на пять столетий в прошлое люди нашли на новом месте друзей, поставили жилье, довольно успешно обеспечивали себя пропитанием, и даже откладывали кое-что на будущее. Однако было ясно, что скоро подобная благодать закончится. По утрам изморозь уже прихватывала землю и выбеливала траву, иногда с неба начинали неторопливо валиться крупные снежинки. Неделя-другая – и грибы вместе с ягодами уйдут под снег, река закроется толстым слоем льда, и о наваристой ухе с грибами придется забыть по крайней мере до весны. Вот и сейчас, когда Костя Росин и Игорь Картышев, зябко ежась, вышли на крыльцо, по разукрашенному инеем двору носились, кружась в веселых вихрях, искристые вестницы близкой зимы.

– Ингу в лес пускать больше нельзя, – сделал вывод, глядя на небо, Картышев. – Застудится, петь не сможет.

– Ты так говоришь, Игорь, – сладко зевнул Росин, – словно завтра ей в БКЗ «Октябрьский» нужно выступать.

– А почему нет, мастер? – пожал плечами бывший танкист. – Если мы непонятно как ухнулись сюда, почему бы нам точно так же не вернуться обратно?

– Надейся на лучшее, а готовься к худшему, Игорек, – присел на крыльцо Костя. – Чтобы иметь возможность попасть обратно, не мешает запасти на зиму как можно больше грибов и закоптить рыбы. Иначе после нескольких месяцев голодовки она не то что арию спеть, «мяу» сказать не сможет.

– Ну и при чем тут лес? – опустился Картышев рядом. – Ты знаешь, мастер, у меня такое ощущение, что все мы слишком заигрались. Привыкли на фестивалях и играх жить по законам и технологиям средних веков, вот до сих пор этим и занимаемся. А у нас, между прочим, половина народу с высшим образованием, у каждого кое-какой опыт за спиной. Не надо нам за последними осенними колосками по полям бегать. Нам нужно попытаться сделать то, что умеем мы, но не умеют люди этого времени. Тогда мы станем заниматься тем, что умеем мы, а они тем, что умеют они. Не придется нам тогда по лесам по снегу бегать, мы тогда зерно и грибки просто купим на ближайшей ярмарке.

– Угу, – криво усмехнулся Росин. – Компьютеры настроить тут никому не нужно? А то я умею. А Симоненко автобусы умеет водить. Юшкин, вон, и то мается. Доктор вроде, людей что тут, что там одинаковых лечил, а и то без своих шприцов и таблеточек ничего придумать не может.

– Это ты зря, мастер, – покачал головой Игорь. – Опричника раненого именно Юшкин лечит, к местным докторам Зализа не убегает. Симоненко по кузнечной части кое-что соображает. А вообще, мы просто не думали над этим вопросом. Вспомни, Костя: половину тайн, которые в этом мире хранят как зеницу ока, мы проходили еще в школе. Величайшие открытия, которые здесь еще только предстоит сделать, мы помним, как исторические казусы. Нам главное решить, куда мы приложим свои силы. А там посмотрим… На этот раз, прежде чем ответить, председатель клуба на несколько минут задумался. Затем решительно встал: – Пойдем, с мужиками посоветуемся. Изначально задумывалось, что пятеро женщин станут жить в одном доме, а сорок два мужика – в двух других. Однако жизнь очень быстро внесла свои коррективы. Картышев сразу поселился в одной комнате со своей сестрой Ингой. Следом за ними и остальные женщины либо перебрались в комнаты к кому-то из воинов, либо те переехали к ним. Впрочем, так и должно было случиться – ведь на фестиваль женщины ехали не просто так, а за компанию с друзьями-приятелями. Нет ничего удивительного, что после почти полугода скитаний и настоящих – кровавых, а не игровых схваток люди перешли от приятельства к настоящей близости. В гордом одиночестве осталась только Юля, даже в лес по грибы уходящая с углепластиковым луком и полным колчаном стрел за спиной, и Костя Росин: ему, как председателю клуба, изначально отвели отдельную комнату. С едой тоже получилось не так, как предполагали рубившие избы смерды. Местные мужики рассчитывали, что крытый двор на две трети двенадцатиметрового дома будет занят домашней скотиной и конюшней, но пришельцы из двадцатого века вести полноценное хозяйство пока не решались. В обширном пустующем помещении поставили столы, где все одноклубники и питались веселой компанией. А вечерами, под хорошее настроение, здесь же устраивали танцы под гитару и Ингины песни. Вот и сейчас все рассаживались на придвинутых к столам скамьях, ожидая, пока отец Никодим скажет свое веское слово.

– Отче наш, Иже еси на небесех! – низким, хорошо поставленным голосом, слегка нараспев, начал читать иеромонах. – Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго. Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении, отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения. Яко Твое есть Царство, и сила, и слава, во веки веков. Аминь. Сложив руки на груди, жители селения дождались окончания благодарственной молитвы, а затем принялись споро истреблять запеченное с грибами мясо. Пребывание в шестнадцатом веки в немалой степени изменило взгляд бывших питерцев на жизнь. Они впервые узнали, что десяток плотников может поставить три дома и церковь общей площадью в шесть соток всего за два дня, а не заниматься строительством десятками лет, как это делали их родители, обживаясь на дачных участках. Впервые поняли, что мясо не может стоить дороже каши – поскольку крупу нужно выращивать, а мясо и рыба сами бегают по окрестным лесам. Что дубленки и шубы – это бросовая одежонка, сшиваемая из шкур забитого на мясо скота или добытой дичи, а вот настоящий тверской ситец, персидский шелк, рязанское или английское сукно – ткань для действительно красивой, парадной и дорогой одежды. Наравне с мехами стоял по дешевизне только лен, но даже единой льняной тряпицы не нашлось среди небрежно сваленных в подарок, в виду близких холодов тулупах и цигейках. Отдарившиеся лисьими и овчинными мехами бояре с тканями все-таки пожадничали. Что из дерева можно делать

дверные петли, засовы, ложки, миски, ведра и бочки – а металл следует использовать только для самых крайних нужд. Что сено нужно в повседневной жизни постоянно: его требуется стелить перед порогами домов вместо ковриков, им набивают тюфяки для сна, им присыпают отходы в туалетах, избавляясь от неприятного запаха. Дешевое кровельное железо, которым в двадцатом веке заменяли на крышах дорогое дерево, здесь ценилось бы в несколько раз дороже всей кровли вместе с дранкой.

– Есть предложение устроить мозговой штурм, мужики, – начал было выступление вошедший с улицы Росин, но монах тут же его перебил: – Ты погоди, боярин. Люди по Божьей милости кушают, обряд причащения к миру принимают. Беспокоить их пока не надо. Думы насыщающегося должны быть чисты, а душа покойна. Сам-то пошто голодный бегаешь?

– Да я с утра у Тамары перехватил…

– Грех, – моментально сделал вывод отец Никодим. – Молитв ты, боярин, не знаешь, а без молитвы пищу вкушать грешно. Костя прикусил язык, надеясь, что головомойка на этом закончится, но монах продолжал размеренно и последовательно отчитывать его за более мелкие прегрешения: – В дом вошел, боярин, не перекрестился. В Красный угол поклона не положил.

– Там же икон нет, отец Никодим, – попытался оправдаться Росин, но иеромонах довода не принял: – Будут иконы. А место все равно красное, намоленное. Дом любой чтить полагается, он тебе тепло и кров дает. Председатель клуба смирился. Он выслушал все замечания, понурив голову, покорно кивая и радуясь тому, что монаху ни разу не пришло в голову заставить его войти в столовую еще раз. Отец Никодим, держа доверенную ему Господом странную паству в ежовых рукавицах, быстро приучил бывших инженеров, программистов и токарей не только к ежедневным молитвам и необходимости креститься при виде православного креста, иконы или входя в дом, он привил им общие навыки вежливости и правильного поведения. Теперь приходящие в воскресение в новый храм мужики и женщины из ближних деревень не шарахались от поселившихся в деревянной крепости воинов, а вежливо здоровались и даже начинали заводить обычные житейские беседы. Тем не менее пределов нетерпимости монах не переходил и, например, частым вечеринкам препятствовать не пытался, хотя и цокал неодобрительно языком, уходя в полночь в часовню на бдение. Вот и сейчас, закончив перечисление костиных проступков, никаких епитимий на провинившегося он накладывать не стал, а призвал всех присутствующих возблагодарить Господа за вкусную трапезу: – Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

– И кстати, о еде, – устало продолжил Росин после того, как отец Никодим уступил ему свое место во главе стола. – Жрать скоро станет нечего. В помещении воцарилась тишина.

– Думаю, все понимают, – продолжил Картышев, подойдя ближе к Росину, – что окрестные бояре кормить нас не станут. Да и не смогут прокормить их крестьяне такую ораву бездельников. Избы срубили, тулупов к морозам подкинули, зерна чуток отсыпали, и хватит. На ноги самим вставать надо.

– Есть такая поговорка в Московской области, что на Руси никто с голоду отродясь не умирал, – безалаберно откликнулись от стола.

– Эт-то точно, – кивнул Игорь. – Вот только для этого летом поле вспахать надо, да грибков на зиму насолить, ягодок пособирать. А лично я первую половину этого лета за компьютером просидел, а вторую половину бездомным пробродил. Припасов не имею.

– Хлеб насущный Господь дарует трудолюбивому, – поддержал бывшего танкиста иеромонах. – Пребудут полными закрома того, кто пота своего на ниве не пожалеет.

– Ну, положим, на счет голода вы загнули, – подала голос Юля. – Ребята из леса без добычи еще ни разу не вернулись.

– Согласен, – кивнул Костя. – Но думать нужно не только о дне сегодняшнем, но и о завтрашнем. Сколько времени здешний лесок полсотни ртов прокормит? Хорошо, если до весны хватит. А потом?

– Потом весна будет, – весело откликнулся пожилой мужчина, примкнувший к отряду из «Ливонского креста». – Грибки-ягодки.

– Ты еще скажи, луг распашем, – сухо парировал Картышев. – У нас пахать хоть ктонибудь умеет?

– Я после ПТУ два года на «Кировце» отработал, – поднял руку кучерявый Алексей лет двадцати пяти, из которых пять состоял в «Черном Шатуне». – Ничего, агроном не жаловался.

– Ну, родной, – развел руками Игорь, – остается только у опричника спросить, где тут тракторами торгуют.

– Может, и вправду у Семена помощи попросить? – предложил молодой парень, состоящий в клубе совсем недавно.

– Скажи спасибо, – тихо ответил ему Малохин, – что он нас, как воинов, хотя бы от тягла освободил. А то бы еще и налоги платить пришлось.

– Вопрос не в том, чтобы не умереть с голода, – продолжил Картышев, – а в том, чтобы жить нормально, раз уж нас угораздило попасть в шестнадцатый век. Сытно есть, покупать нормальную одежду и инструменты, поселок отстроить, а не в общежитии ютиться. Охотой этого не добьешься, работать нужно.

– Так мы по здешним меркам приличные воины, кажись, – повторил все тот же паренек. – В армию наняться можно.

– Сынок, – вздохнув, ласково сообщил Картышев. – Ты ведь не в Америке живешь. На Руси воинская служба испокон веков долгом честного мужчины считалась, обычным половым признаком, а не работой. За службу тебе от государства кое-какая мелочишка покапает, но на нее ты не проживешь. Для прожитья тебе земля дадена, да право с крестьян, которых ты от набегов защищаешь, подати брать. От податей нас местный опричник освободил, так что плата за службу тобой уже получена, считай себя в армии. Не хочешь служить – плати тягло: тех, кто кровь проливает, содержать. А о пропитании своем должен заботиться сам, кормить тебя никто не станет. Еще вопросы есть?

– Дело нам нужно, – продолжил Росин. – Работа, которая сможет нас нормально прокормить.

– Кстати о «пахать», – поднял руку пожилой «ливонец». – Я, вообще-то, на агронома учился. Так что, окрестную землю можно попытаться и поднять. Кое-что из учебников я еще помню.

– У боярина местного разрешение на сие спросить надобно, – напомнил о своем существовании отец Никодим. – Поселиться здесь он вам разрешил, но про землю ничего не сказано. Во время исповедей своей паствы иеромонах успел наслушаться такого, что должен был или сойти с ума, или смириться со странностями прихожан, принимая их такими, как они есть. Монах устоял, и теперь мог достойно участвовать в общих советах, то пропуская мимо ушей непонятные слова, то поправляя людей в том, в чем они сами плохо разумели.

– К тому же потребуются лошади и плуги, – добавил Росин. – А их у нас нет.

– Кузнечным делом промышлять можно, – протяжно предложил Юра Симоненко.

– Не пройдет, – охладил его порыв Сережа Малохин. – Я тут с крестьянином из Еглизей базарил, нож его посмотрел. Так вот, лезвие сделано из сыромятного железа, а режущая кромка, тоненькая, миллиметров пять, наварена из закаленной стали. И коса у него дома такая же, и топор… Ты сможешь такую тонкую работу сделать, и металл не испортить? Кишка тонка. Это тебе не рессорный обломок распрямить, да края проковать. Тут мастерство кузнеца компенсирует недостатки материала, а в наше время все будет наоборот.

– Надо телевизоры делать! – неожиданно выкрикнула из своего угла Инга. – Здесь их ни у кого нет! Клуб ответил взрывом жизнерадостного хохота.

– Вы чего? – не поняла воспитанница Гнесинки. – Ведь правда ни у кого нет.

– Понимаешь, сестренка, – сдерживая улыбку, пояснил Игорь. – Чтобы люди покупали телевизоры, сперва нужно организовать трансляцию. Чтобы организовать трансляцию, нужно поставить телевышки и организовать студии. Чтобы организовать студии, нужны образованные люди. Чтобы появились образованные люди, нужно создать институты. Это не говоря уже про электроэнергию и связанные с нею километры проводов и тысячи электростанций. Сильно подозреваю, что раньше двадцатого века нам со всем этим управиться никак не удастся.

– Тогда нужно делать машины! – тут же нашлась Инга. – Им не нужны никакие электростанции и провода!

– Зато нужны шоссейные дороги и бензозаправки, а значит: нефтеперегонные заводы, трубопроводы, асфальтоукладчики, – покачал головой Картышев. – Извини.

– Пароход можно построить, – предложил молодой парень. – Вместо топлива дрова пойдут, воды вокруг хватает.

– В принципе, реально, – почесал затылок Игорь. – Но что мы с ним делать станем?

– Ну, товары разные возить, пассажиров, – пожал плечами парень.

– Не знаю, – пожал плечами Картышев и оглянулся за поддержкой на отца Никодима. – Боюсь только, прогорим мы с ним. Ветер, он ведь бесплатный, а дрова так просто не дадутся, металл тоже дорог. Если вода нефильтрованная, то котлы станут накипью покрываться… Чистить надо, менять, ремонтировать. В девятнадцатом веке все это в каждом порту могли сделать, а здесь?.. У парохода перед парусником ведь только одно преимущество: он способен обеспечивать регулярность перевозок независимо от штилей и встречных ветров. Кто здесь за точность расписания лишние деньги переплачивать станет? Здесь даже обычных постоянных линий еще нет, все попутными судами обходятся. Да и товары каждый сам везет, за опоздание в месяц-другой никто неустойку с поставщика спрашивать не станет.

– А если автоматы клепать начнем? – тихо спросил пожилой «ливонец». – Машинка-то, в принципе, простая.

– Машинка элементарная, – согласился Картышев. – Вот только патрон к ней штука чертовски хитрая. Пуля в каждом должна быть абсолютно одинакового и совпадающего точно со стволом калибра, чтобы при выстреле не застряла. Порция пороха отмерена одинв-один, иначе мазать стрелки начнут. Гильза тонкостенная, а в ней капсюль с гремучей ртутью. Кто такие устройства изготавливать станет? Их ведь в кузне не откуешь, и на пушечном дворе не отольешь. А жрет эти самые патроны «машинка» со скоростью по полсотни в минуту, и то при экономной стрельбе.

– Порох нужно делать, – сладко потянулся Матохин. – Дело беспроигрышное. Артиллерия и ружейное дело только-только развиваются, потребности в порохе скоро начнут измеряться тоннами, изготавливают его пока кустарно. Если поставить пороховую мельницу, мы лет через десять разбогатеем, как Рокфеллеры. Закажем каждому по «Кадиллаку» с упряжью под «птицу-тройку» и серебряный телевизор марки «Самсунг» специально для Инги.

– А ты его делать умеешь?

– Как два пальца… В землю воткнуть… – бывший учитель истории передернул плечами. – Сначала нужно тщательно измельчить селитру, уголь и серу в так называемых толчеях или бегунах. Бегуны – это жернова, потому и назвали пороховые заводы мельницами. После измельчения составные части смешиваются и перетираются на тех же бегунах. Смесь надо перерабатывать влажной, иначе бабахнуть может и пылить сильно станет. Порох после сушки получается в виде твердых лепешек. Лепешку подвергают «кручению» – то бишь разбивают на мелкие зернышки. Это потому, что пороховая пыль – «мякоть» – сгорает слишком быстро и из-за нее может разорвать пушечный ствол. Кроме того, «мякоть» легко отсыревает. Зерна же сгорают плавно, без «детонации». Для кручения пороховой лепешки обычно применялись горизонтальные решета из свиной кожи, в которые помещались свинцовые круги или шары. При трясении решета лепешка разбивалась шарами, и измельченный порох проваливался сквозь ячейки. Точно так же перерабатывается и старый лежалый порох. Это называется «перекручиванием». Высушенные зерна пороха обычно полировали, чтобы они были гладкими, без острых углов. Для этого порох трясли некоторое время на подносах, чтобы зерна терлись друг о друга… Что вы все на меня так вытаращились? Думаете, я просто так на истфаке учился? У меня по огнестрельному оружию средних веков две курсовые работы написаны.

– Что тебе нужно для мельницы? – без предисловий поинтересовался Росин.

– Жернова, решета, измельчительные шары, – начал загибать пальцы Сергей. – Кроме того, сера и селитра. Ну, селитру можно по окрестным деревням насобирать, а вот серу придется где-то купить. Ну, и мельница, соответственно, нужна. Можно водяную на реке поставить. Да, чуть не забыл: работать пороховая мельница может только в теплое время года. Иначе влажный пороховой полуфабрикат замерзает.

– Значит, весны ждать… – Росин задумчиво прикусил губу. – Хотя, пожалуй, раньше весны нам жернова не раздобыть. И серу еще найти надо.

– Подождите, – спохватился курчавый Алексей. – Так ведь после Ливонской войны все побережье Балтики Швеции отойдет, забыли? Это что, мы пороховой завод для нее сделаем? Члены клуба «Черный шатун» зашевелились, отпуская насмешливые реплики.

– Ты, дорогой, – выразил общее мнение Игорь, – школьных учебников, видать, на ночь обчитался. Никто шведам нашего побережья не отдавал. Перепало им две крепости, но и те только на три года. И все. До здешних земель они никогда не доходили.

– Вечно вам, мужикам, то автоматы, то порох подавай! – опять не выдержала Инга. – Лучше бы стекла сделали! А то вместо окон бумага натянута. Не видно на улице ни хрена.

В помещении повисла гробовая тишина.

– Я что, опять чего-то не то сказала? – забеспокоилась Инга.

– Блин, а ведь и вправду дефицитом стекло было, – первым откликнулся Саша Качин, сидевший рядом с девушкой. – А изготавливается элементарно. Черпай песок, да плавь.

– А это реально? – засомневался Росин.

– Запросто, – пожал плечами Сергей Малохин. – Дражайший Алексей Михайлович в середине семнадцатого века стекольный завод под Москвой поставил. Так почему мы не сможет? Технологии за сто лет сильного изменения не претерпели. Вот только порох нужен всем, это первое; и я отлично представляю технологию его изготовления, это второе. А стекло штука темная…

– Для плавки стекла нужна та же температура, что и для получения железа, – задумчиво произнес Качин. – Около полутора тысяч градусов. Ее можно достичь с помощью мехов и хорошего березового угля. Варить стекло вместо стали никому просто в голову не приходило. К тому же, венецианцы в нынешнее время жуткие тайны устроили из трубочек для дутья. А без них ничего не получится, прокатных станов у нас нет.

– Мельницы для стекла не надо, – свое мнение глава клуба, – жерновов тоже. Серу покупать не придется. Нужно только песок, мел и соду. Песок в реке начерпаем, вместо мела известняк можно пустить, а вот соду… Кажется, ее из водорослей выжечь можно. Египтяне четыре тысячи лет назад стеклянные бусы и поддельный жемчуг уже делали, чем мы хуже? – Росин решительно хлопнул ладонями по столу: – Решаем так: Саша прикидывает, что нужно сделать для пробной плавки стекла, а дальше посмотрим по результатам. Дело, в общем, беспроигрышное. Не получится стекло прозрачное, оконное – можно всякие там чашечки-рюмочки из мутного или цветного лепить. Не пропадет. Пороховую мельницу оставляем в качестве запасного варианта. Для нее все равно жернова, решета и серу покупать нужно, и весны ждать. Начинаем со стекла. Вопросы или возражения есть?

– Только нужно сперва на счет реализации поинтересоваться, – поднялся со своего места Качин. – А то мы на заводе пару раз крепко обожглись.

– Это мы сделаем, – кивнул Росин. – Наш общий друг Зализа, помнится, появлялся в Кронштадте с одним местным торговцем. Вот через него и поинтересуемся. Юшкин! Поедешь к опричнику перевязку делать, попроси узнать, согласятся ли местные купцы стекло у нас покупать. Ну что, мужики? Посмотрим, на что годится современное высшее образование? Впрочем, не смотря на надежду на будущее богатство, в день сегодняшний община нуждалась в мясе, рыбе и грибах, а потому, как всегда, в лес отправились охотники и женщины, а к реке рыболовы. Правда, на этот раз почти половина мужчин осталась в селении, готовая помочь Саше Качину в его начинании.

– Значит, так, – зачесал голову инженер, еще полгода назад работавший инструментальщиком на Опытном заводе. – Не знаю, как сейчас, а веке примерно в десятом железо выплавляли в криницах. То есть, кучку руды засыпали углем, сверху эту груду замазывали глиной, оставляя небольшой продых. Потом через нижнее отверстие внутренности криницы запаливали и ждали результатов, поддувая внутрь воздух с помощью мехов. Когда все прогорало, криницу разламывали и забирали получившийся слиток. Если вместо железа засандалить внутрь песок, прикрытый от угля тонким слоем глины, есть надежда, что он сплавится в стекло. А стекло – это жидкость. В дальнейшем с ним можно работать и при более низких температурах. Оно будет вязким, как пластилин, и форму ему можно придать любую. Попробуем?

– Да попробуем, попробуем, – нетерпеливо кивнул Картышев. – Решили уже. Что конкретно делать требуется?

– Начинать нужно с угля, – загнул палец Качин. – Его получали, окисляя дрова в условиях недостатка кислорода.

– А по-русски ты говорить умеешь? – поинтересовался Сергей Малохин.

– То есть, дрова сваливали в яму, запаливали и засыпали сверху землей, – объяснил Саша. – Думаю, пару человек нужно послать копать где-нибудь поблизости яму, а остальных отправить за дровами. А лично я пройдусь по реке, выберу песок почище, и известняк присмотрю. В этот момент в распахнутые настежь ворота влетел вымазанный в грязи всадник, ведя в поводу заводного коня.

– Здоровы будьте, бояре, – тяжело дыша, спустился он с коня. – Воды глотнуть дайте… И сена коням…

– Малохин, компота принеси! – оглянулся на Сергея Росин. – А ты, боярин, тут не стой, в дом входи. Руководитель клуба узнал паренька, живущего в одной из новообретенных опричником деревень, но никак не мог вспомнить его имени. Этот подрастающий воин ходил в засеку вместе с Василием, давним зализовским товарищем. Отрок же, видя, что никто к коням не подходит, отошел к ним сам, отпустил подпругу, чтобы они могли нагибаться, подвел к кипе сена, приготовленной, чтобы постелить перед крыльцом.

– У нас мясо с грибами горячее еще осталось. Поешь хоть немного, боярин, силы подкрепи, – предложил Росин. – Случилось что?

– Лойма с воинами в Неву вошла, – паренек схватил поднесенный ковш с компотом, принялся жадно пить, проливая часть жидкости себе на тегиляй. Впрочем, грязнее кафтан стать уже не мог. Молодой воин поймал направленный на себя взгляд и пояснил: – Кони три раза оскальзывались. Тропы все дождями размыло, не пройти. Боярин Василий сказал, что к деревням прибрежным не добраться будет, только костры велел запалить. В лодке человек десять будет, не меньше. Мимо крепости на Ореховом острове им не прорваться, а чухонцев пограбить могут.

– Поешь иди, – кивнул в сторону столовой Росин. – Чего тут во дворе стоять?

– Зализу упредить потребно… – засечник вернул ковш и утер губы. – Что вороги на Неву пришли.

– Так ранен же он!

– Его государь рубежи стеречь поставил, – упрямо тряхнул головой паренек. – Его упреждать завсегда надобно.

– Иди, поешь, боярин! – приказным тоном указал на еще не убранные столы Росин. – Лошади все равно торбы мгновенно не опустошат, это тебе не бензин в бак налить! Про бензин и топливный бак уроженец шестнадцатого века знать ничего не мог, но устрашающие слова произвели должное впечатление: засечник, расстегивая крючки тегиляя, пошел в столовую.

– Ну и что делать будем? – Картышев, подвесивший к лошадиным мордам полотняные торбы, вернулся к мастеру.

– Ты о чем?

– Опричник ранен. К тому же, пацану до него еще почти день скакать, еще день людей там собирать придется, плюс обратная дорога. Дороги после дождей непроезжие. Хрена лысого они на Неву успеют. Пираты там десять раз все разграбить и спалить смогут, и ноги унести.

– А мы что сделать можем? – пожал плечами Росин.

– От нас до Невы всего сорок километров.

– Какая разница, если дорог нет?

– Если в сторону Тосно пойти, то в шести километрах от нас протекает речушка такая, Лустовка называется, – начал быстро и четко излагать бывший офицер. – Она впадает в Тосну. Два часа ходу до реки, еще час срубить простенькие плоты, чтобы по паре человек выдержали. Сейчас дожди, вода в реке высокая. Пройдем. К вечеру спустимся до Тосны, а она река судоходная, течение хорошее. Сорок километров часов за десять-пятнадцать проскочим. Завтра к вечеру, когда Зализа только-только своих ополченцев на коней посадить успеет, мы уже на Неве будем. Там всего-то две деревни. И в обеих мы бывали, найдем без проблем.

– Нам что, больше всех надо? – не удержался Малохин.

– Сережа, – повернулся к нему Картышев. – Полчаса назад кое-кто очень красочно излагал, что все мы находимся на воинской службе. Ты случайно не помнишь, кто бы это мог быть? Росин поморщился, сделав пару шагов, заглянул в столовую, где белокурая Зинаида навалила гостю полную миску варева. Парень уплетал за обе щеки: явно оголодал, даром что храбрился и рвался продолжать скачку.

– Черт, черт, черт! – у мастера не было ни малейшего желания снова бросать своих друзей в мясорубку рукопашного боя, но получалось, кроме них прикрывать стоящие на Неве деревни больше некому. – Черт! Игорь, Сергей, Алексей… Кто еще у нас полный доспех имеет? Юра Симоненко и Миша Архин. Быстро одеваемся. А остальные остаются с Саней заниматься стеклом. Черт! Давайте быстрее мужики, раз уже решились.

Кельмимаа Никита уже возвращался после проверки сетей, когда увидел подпрыгивающую на берегу и размахивающую руками Настю. Она что-то кричала и указывала в сторону соседнего селения. Хомяк повернул туда голову и увидел поднимающийся к небу густой дым. В памяти моментально всплыло предупреждение одного из собратьев по несчастью: «Увидишь дым, прячься. Так предупреждают о нападении врагов». За полгода относительно спокойной, размеренной жизни он совсем забыл о том, что в этом мире человеку грозит опасность в любую минуту, и что первый день после попадания в прошлое начался именно со зрелища разоренной деревни. Рыбак налег на весло, спеша пересечь Неву, и с опаской посматривая вниз по течению, откуда в любой момент могли появиться враждебные суда. То, что по суше сюда способен добраться только местный, хорошо знающий все ходы и выходы человек, он уже усвоил.

– Скорее! – поторопила его Настя. – Ужо полдня сырость жгут. Свиней уводи. Однако Хомяк, бегом взбежавший на взгорок, в первую очередь выдавил из широких стенных проемов окна. Снятые с брошенных на лугу автомобилей, они были единственными на всей планете. Укради их пираты, или просто разбей из баловства – и заменить ровные, прозрачные каленые стекла не удастся уже ничем и никогда. Правда, стекло не боится не воды, ни грязи, и не выдает себя шумом, а потому Хомяк просто отволок рамы в кустарник и притопил в торфяной луже. Затем засыпал лаз в

погреб, опрокинув на люк заранее приготовленную кучу песка, добавил для естественности немного поросячьего навоза.

– Уходи, Никита! – закричала сверху женщина. – Не успеешь! Забрав с собой лопату – может тайник выдать – хозяин поднялся к сараюшке, откинул жердину, открыл дверь. Свиньи, словно почуяв надвигающуюся угрозу, с готовностью выбежали наружу и потрусили по уходящей в сторону Орехового острова тропе. Хомяк, оглянувшись в последний раз на дом, решительно махнул рукой: всего не спрячешь, побежал следом. Перед поворотом оглянулся: – Настя! Сюда давай!

– Иди, я берегом догоню! Лодку в затон спрячу! Никита кивнул и погнал похрюкивающее стадо в сторону березняка. Примерно через полтора километра он обошел розовых свиней со стороны реки, взмахнул руками, отпугивая их в сторону темного ельника. За плотной стеной елей начиналась заболоченная прогалина, летом пересыхающая, а в сезон дождей намокающая так, что крупные хряки проваливались по самое брюхо, а поросят приходилось нести на руках. Зато на воде не оставалось никаких следов, а догадаться, что в паре сотен шагов, за длинным продолговатым холмиком, стоит несколько крытых лапником шалашей было просто невозможно. Загнав животину за холм, Хомяк несколько минут постоял на гребне, ожидая Настю, а потом спустился следом за скотиной. Каждую из них следовало привязать за лапу или шею к деревьям – чтобы ненароком не сбежали с островка и не выдали убежища чужакам. А Настя про схрон знала: именно она и рассказала про него нечаянному супругу. Молодая женщина, выглядящая от силы лет на четырнадцать, в это время загнала лодку в находящийся немного выше по течению небольшой затончик, в котором уже стояла полузатонувшая плоскодонка, слегка выволокла на берег, потом осторожно выбралась под вервями склонившейся к воде плакучей ивы. Оглянулась. Высокие плетеные корзины с уловом явственно проглядывали на фоне темной воды. Настя вернулась, с натугой выволокла одну корзину, оттащила ее в колючий шиповник, потом туда же перенесла вторую, полупустую. Теперь рассмотреть скрытых берегом лодок было невозможно. Настя побежала на холм, метнулась в избу, пробежалась вдоль полок, собирая чугунки, приоткрыла в углу лаз в подпол, кинула их туда, подальше от жадных глаз, кинулась к дверям, но в последний миг остановилась, схватила с печи тряпицу с солью, запихала ее в стоящую рядом миску, выскочила наружу, спрятала под крыльцо. Побежала было к тропе, но, спохватившись, воротилась, снова заскочила в дом, схватилась за лежащие у стены тюфяки и, поднатужившись, перетащила их на лаз в подпол. Бросилась на выход, но в последний миг взгляд ее упал на металлический черпак. Она метнулась к нему, схватила, остановилась, оглядывая избу, а потом решительным движением по самую рукоять утопила в бадейке со свиным варевом. Теперь точно все! Настя повернулась к двери и увидела расплывшиеся в довольной улыбке лица двух смуглых, взъерошенных воинов, одетых в длинные кожаные куртки, спускающиеся до середины бедер. Носить штаны они считали ниже своего достоинства, ограничившись на ногах только мягкими тапочками, зато оба имели в руках палаши весьма внушительного размера. Женщина попятилась. Один из воинов подступил к ней ближе, с силой толкнул, опрокинув на сваленные в углу тюфяки, резким рывком задрал подол сарафана и принялся шарить грязной рукой между раздвинутых ног. Настя сопротивляться не посмела. Насильник выпростал свое напрягшееся достоинство, направил его в желанную цель и с силой вонзил на всю длину. Принялся работать вперед-назад, с интересом наблюдая за реакцией на лице

своей жертвы. Второй воин пошел вдоль полок, скидывая их содержимое на пол и лишь изредка заглядывая внутрь той или иной емкости. Послышался сладострастный стон. Воин оглянулся на угол, но вместо получившего наслаждение друга, готового уступить свое место соратнику, увидел скрюченное судорогой сморщенное тело, и поднимающуюся с тряпок зарумянившуюся девушку.

– Гарпия! – заорал воин, кинулся на порождение ужаса и по самую рукоять вонзил палаш ей в живот. Чистое и сухое лезвие вышло у девушки из спины, блеснув отточенной сталью, но она не упала, не отшатнулась назад и даже не застонала. Она схватила воина обеими руками за голову и прильнула к нему в долгом, страстном поцелуе… Никита ждал свою жену несколько часов, каждую минуту надеясь на ее появление, и с каждой минутой все яснее понимая, что произошло несчастье. На лес опустились ранние осенние сумерки, затем деревья и кустарники укрыла непроглядная ночь. Хомяк ждал, сидя у стены шалаша и вглядываясь туда, где должен был находиться гребень холма. Временами он начинал проваливаться в полудрему – и в эти мгновения ему начинали чудиться женские крики, мольба о помощи или пощаде. Он вскакивал, хватаясь за топор, щурился в бархатистую темень… Ничего. Как только небо начало светлеть, и в окружающем схрон мраке стали проступать светлые березовые стволы, Никита, накинув на правую руку петлю кистеня и спрятав грузило в рукав, побрел через заболоченную поляну к тропе, а по ней, поминутно останавливаясь и прислушиваясь к окружающим зарослям, покрался к деревне. Из ивняка, окружающего родную ему Келыму, дом и окружающие сарайчики казались вымершими. Минут десять Хомяк сидел внизу, разглядывая селение сквозь гибкие ветви, потом вытянул из-за пояса топор и двинулся по склону наверх. На первую мумию он наткнулся на утоптанной проплешине между домом и двумя сараями. Сморщенное, сухонькое тельце лежало между длинным, любовно начищенным палашом и холщовым мешком с рассыпанными вокруг него гаечными ключами. Ключи Никита перенес в дом из своего «Доджа». Что с ними делать, он пока не знал, но и оставлять ржаветь в багажнике не хотел. Вторая мумия лежала возле соседнего дома, опустевшего после гибели летом его хозяев во время точно такого же набега. В сморщенном желтом кулачке она сжимала топор на длинной, длинной рукояти. Огромная кираса, из которой торчали тонкие ручонки и оскаленная голова, казалась прочной скорлупой ореха со сгнившим ядром. Нервно поежившись, Хомяк шагнул в дом. Здесь одна из мумий скрючилась на сваленных в углу тюфяках, вторая привалилась спиной к еще теплой после вчерашнего протапливания печи. Бывший служащий питерской мэрии вышел на улицу и не торопясь спустился к реке. Там, приткнувшись носом к корявой ольхе, стояла большая ладья, сшитая из положенных внахлест досок. Одна мумия лежала на берегу, еще пять – в лодке. Мумии распластались на дне, задавленные чересчур тяжелой для высохших рук пищалью, закрывались щитами, сжимали перед собой топоры. И не просто сжимали: рубленные следы на борту показывали, что они пытались яростно кому-то сопротивляться. Среди всего этого кошмара молодого человека утешало только одно: ни одного женского тела ни в деревне, ни на берегу он не встретил. Значит, Настя жива.

– Ты уже вернулся? – она стояла неподалеку от затончика со спрятанными лодками.

– Еще нет, – покачал он головой. – Хрюшки остались в тайнике. С тобой ничего не случилось?

– Нет, любый мой. Я спряталась здесь.

– А что случилось с ними? – кивнул Хомяк себе за спину.

– Это… Это ходячие мертвецы. Утром кончилось оживляющее их заклятие, и они умерли.

– Ты говоришь правду, Настенька?

– Какая разница? – шагнула к нему девушка. – Главное, что их больше нет. Надо истопить печь, дом совсем вымерз. Ты пригонишь свиней? Они со вчерашнего дня не кормлены. А варево для них готово, так с вечера и стоит…

– С тобой действительно все в порядке? – Хомяк покосился на лежащую у среза воды мумию.

– Конечно, Никитушка, суженый мой, – подошла, нежно поцеловала его в губы и, с полным безразличием перешагнув мертвое тело, направилась к дому. Молодой человек предпочел обойти мертвеца далеко кругом и заторопился по тропе в лес. Что бы ни случилось, а скотину нужно кормить. Она никаких выходных или сверхъестественных явлений не признает. К тому времени, когда Хомяк вернулся, над холмом уже вовсю витал запах горячей снеди. Свиней и подгонять не пришлось: учуяв аппетитный аромат, они сами со всех ног помчались в свою сараюшку и с готовностью выстроились у корыта. Запах, разумеется, издавало не оставшееся с прошлого дня варево, а полный гречи и рыбы горшок, дожидающийся в печи прихода хозяина дома. Настя не только протопила печь и приготовила обед, но и успела выпотрошить свежую рыбу, приготовив ее к копчению. В первую очередь, разумеется, слегка подогретой похлебкой было наполнено корыто для свиней. Потом Хомяк, брезгливо морщась, выволок на улицу издохших в доме гостей, переложил на место тюфяки, мысленно решив до вечера набить их свежим сеном, и только после этого они с Настей сами уселись за стол.

– Ни-ки-та! – от прозвучавшего с улицы истошного вопля Хомяк едва не поперхнулся, бросил ложку с кашей и высунулся в окно. – Живой?

– Тьфу ты, напугали, – с облегчением выдохнул хозяин дома, узнавая своих товарищей по несчастью. Когда-то, то ли через четыреста пятьдесят лет, то ли полгода назад, именно они позвали его поучаствовать в инсценировке высадки сражения Александра Невского и высадившихся на Неве шведов. Доинсценировались… Хомяк, вздохнул и вышел наружу.

– Ты это видел? – Константин Росин присел на корточки рядом с вытащенными из дома мумиями. Рядом толпилось еще пятеро мужчин, лица которых показались Никите знакомыми, но их имен он не знал.

– Трудно было не заметить. А сами-то вы откуда вы взялись?

– С засеки посыльный примчался, – выпрямился Росин. – Сказал, видели, как лодка в Неву вошла. Вот мы по Тосне и спустились. Думали, выручать тебя придется. Это что, они и есть?

– Они, – кивнул осевший в Кельмимаа парень.

– Чем это ты их?

– Такие приплыли, – пожал плечами Хомяк. – Заклятие кончилось, сдохли. Гости недоверчиво переглянулись.

– Что ты нам голову морочишь?! – не выдержал Малохин. – Какое к чертовой матери заклятье?! Ты еще джина из волшебной лампы покажи! Мы тебе не суеверные чухонцы. Знаем, чего может быть, а чего нет.

– Может, ты тогда сам скажешь, что я тут с ними сотворил, раз такой умный? – невозмутимо поинтересовался Хомяк. За время работы в комитете городской мэрии по

благоустройству он успел усвоить, что именно спокойствие чаще всего заставляет собеседника признать поражение в споре. – Мы как, трепаться будем, или жрать пойдем? У меня там рыбная каша горячая на столе. При упоминании о еде Миша Архин неожиданно прижал ладонь ко рту и кинулся в кусты. Нервы остальных оказались достаточно крепкими, чтобы не обращать особого внимания на тела, более похожие на запылившиеся музейные экспонаты, чем на недавно погибших воинов. Настя из дома исчезла, но Никита про нее гостям ничего говорить не стал, невозмутимо сняв с полки несколько неумело выструганных мисок и выставив их на стол: – Сами накладывайте, кто сколько хочет.

– Что, вправду такими приплыли? – не удержался от вопроса почти такой же высокий и плечистый, как хозяин дома Юра Симоненко.

– Правда, – кивнул Хомяк.

– Дай честное слово!

– Ну какое слово? – усмехнулся Никита. – Я ведь их тут не поджидал. Как костер ниже по течению увидел, так все ценное схоронил, и со скотиной в лес подался. Зачем мне приключений на свою задницу искать?

– А потом? – поинтересовался Картышев.

– Ночь переждал, и сюда на разведку пополз. А они все уже дохленькие лежат.

– Странная история, – покачал головой Игорь. – И что теперь делать будешь?

– Окна из торфяника достану, на место поставлю, – хозяйственно начал перечислять Никита. – Рыбные потроха для свиней запарю. Время до темноты останется, этих «зомби» похороню.

– Ты только смотри, в доспехах их не закапывай, – предупредил Малохин. – В этом времени они были штукой дорогой. Самому пользоваться противно, купцу какому-нибудь забредшему продашь. Палаши тоже каждый как десять свиней стоит. В общем, считай что сегодня ты хорошо приподнялся. На свои трофеи два новых дома поставить сможешь, лошадей пару купить, еще чего по хозяйству. А хранить можешь не боясь. Мы, чай, не Европа, у нас простых крестьян за хранения оружия на воротах не развешивают. Это только при коммунистах повелось…

– Одного я не понимаю, – подал голос Росин, прожевал закинутую в рот порцию каши и продолжил: – За полгода второй раз на одну и ту же деревню какие-то странные пришельцы наскакивают. По виду не свены, не датчане, ни ляхи какие-нибудь. Можно за шотланцев принять – но откуда они возьмутся в этой дикой глуши? Опять же, палаши европейские, пищали русские.

– Пираты! – отодвинул опустевшую миску Сергей Малохин и блаженно похлопал себя по животу. – У кого что украли, тем и пользуются.

– И какого рожна им тут делать? – повернул к нему голову Костя. – Что можно взять на одиноком чухонском хуторе? Проще ладью торговую подловить у устья подловить. В ней и товар будет, и золотишко найдется. И вот что интересно: только при нас дважды они тут появляются, и дважды все до единого погибают. И все равно сюда прутся.

– Случайность.

– Не похоже. Я карту видел. Ее наш викинг, который Хайретдинов, из «Глаза Одина», у прошлых разбойников нашел. Там эта деревенька, Келыма, красной точкой обозначена. Кстати, именно ее здешние чухонцы Кельмимаа, землей мертвых называют, тебе это

странным не кажется. А опричник перебитых нами в прошлый раз бандитов варягами называл. Значит, не в первый раз видел.

– Варягами? – вздрогнул Хомяк.

– Да, а что? – моментально насторожился Росин.

– Слово знакомое…

– Конечно знакомое, – пожал плечами Картышев. – В Древней Руси так именовали княжеских дружинников. Но только было это очень, очень давно. В те времена, когда наша земля проходила эпоху феодальной раздробленности, и когда идеалом воина считался скитающийся герой-одиночка, когда народ слагал былины о могучих богатырях: Илье Муромце, Алеше Поповиче, Добрыне Никитиче. То есть, в эпоху, которую спустя триста лет прошла и старушка Европа, оставив потомкам целые тонны рыцарских романов типа «Тристана и Изольды». И мне совершенно непонятно, какое отношение могут иметь великие древние воители к этим голоногим мореплавателям.

– А то и могут, – почесал в затылке Росин, – что по мере развития общества определяющее значение в бою стали иметь дисциплинированные отряды бояр, а герои-одиночки, соответственно, выродились в мелкое разбойничье племя.

– Как-то вы не по-человечески разговаривать стали, – покачал головой Никита. – А почему бы просто не спуститься к ихней посудине, и не посмотреть: есть там карта, или нет?

– Ладно, – Росин рассмеялся, поднимаясь из-за стола, и примиряюще хлопнул Игоря по плечу. – Пошли, теоретик. Сейчас выяснится, что это беглые шведские крестьяне на Русь подались, да за судовую рать выдать себя попытались. Однако все оказалось совсем не так: на корме лодки, прикрытый от посторонних глаз парусиной, стоял изящный резной ларец, покрытый ажурной костяной инкрустацией. В этом ларце, рядом со странной фигуркой, выполненной в виде христианского распятия, но с орлиной головой наверху, когтистыми лапами на концах перекладин, крупным сапфиров внизу и кисточкой из длинной седой шерсти под ним; рядом с небольшим мешочком с парой золотых и десятком мелких серебряных монет внутри и парой свитков из тонко выделанной кожи; лежали покрытые непонятными письменами пожелтевшие пергаментные листки. В зарисовке на одном из них без труда узнавалась изогнутая лента Невы. Примерно посередине находился любовно вычерченный остров, напротив которого красовалась бурая клякса. Рассматривающие карту Росин, Картышев и Малохин одновременно подняли головы: у противоположного берега реки лежал заросший высоким березняком остров.

– Значит, они шли именно сюда, – сделал вывод Картышев. – Что делать будем?

– Домой возвращаться, – пожал плечами руководитель клуба. – Деревням на Неве явно больше ничего не грозит, а карта… Мы теперь знаем, что варяги плыли именно сюда. Ну и что? Разве только, можно предположить, что спустя полгода тут появятся новые гости.

– Никита, – повернулся Костя к ожидающему на берегу Хомяку. – Тут кошелек, фигурки всякие, ларец… Ну, в общем, это как бы твоя законная добыча. Можно я карту возьму? Сравню с той, что в рюкзаке осталась, с мужиками посоветуюсь. Вдруг скумекаем чего?

– Забирайте, – безразлично хмыкнул хозяин хутора. – Мне она ни к чему. Сами то вы сейчас куда?

– Назад, в Каушту. Суйду знаешь? Там, на реке, где раньше поселок Горки стоял, мы и обосновались.

– Не стоял, а будет стоять, – с ухмылкой поправил Росина Сергей.

– А как туда выберетесь по здешним болотам? Осень, вода поднялась, тропы все затоплены, – подергал себя за ухо Никита. – Вот что, Костя. Забирайте-ка вы эту посудину, и поднимайтесь на ней обратно по Тосне. Сейчас здесь окромя как по рекам дороги нет.

– Дорогой подарочек, – покачал головой Росин. – Где-нибудь в Новгороде…

– На фига мне такой баркас нужен? – перебил его Хомяк. – В одиночку мне с ним не справиться, в сарай его до весны не спрячешь. Сабли да доспехи я могу салом замазать и в землю закопать, золото тоже найду куда заныкать. А с этой бандурой что делать? Забирайте, пока я добрый, пользуйтесь. Считайте это оплатой за ложный вызов. Давайте, уматывайте, пока я не передумал. Гости не заставили себя долго упрашивать – выкинули на берег лежавшие в лодке палаши, топоры, мелкую походную утварь, Костя осторожно выставил ларец. На дне осталась только пищаль: никто из одноклубников за нее не взялся, Хомяк не напомнил – так и осталась в лодке по молчаливому согласию. Все собравшиеся в лодке люди отошли на корму – нос приподнялся, сползая с берега, и лойма покатилась вниз по течению.

– Если что, заходи! – крикнул на прощание Росин. – Река Суйда! Это между Тосной и Оредежем!

– Зима настанет, приду! – помахал рукой Хомяк. Он стоял на берегу и смотрел вслед собратьям по несчастью, уплывающим в сторону Тосны, последнему напоминанию о том, что родился он не в шестнадцатом веке, а в двадцатом, что когда-то ездил на мощной американской машине, смотрел японский телевизор и играл с шахматы с тайваньским компьютером. Но как только судно скрылось за поворотом, молодой человек тут же кинулся к затону, столкнул лодку на воду и сильными гребками погнал ее в сторону острова. Здесь, как и всегда, в любую погоду, светило теплое солнце, колыхалась шелковистая трава, кротко шелестели березы. Никита прошел между белыми стволами почти до середины острова, потом тихонько позвал: – Настя…

– Я здесь, – отозвалась она из-за спины.

– Я хочу спросить тебя одну вещь, Настя…

– Да, любый мой, – далеко обогнула его девушка и встала в десятке метров перед лицом.

– Я хочу спросить… Я хочу узнать, как ты попала на остров? Ведь единственная лодка у меня.

– Я вообще не попадала на остров, Никитушка, – Настя сдвинулась со своего места и по кругу пошла вокруг Хомяка. – Это ты сюда пришел, суженый мой, желанный мой, долгожданный мой. Это ты пришел и позвал меня по имени. Неужели ты не понял, любый мой? Навь я, Никитушка. Навь мертворожденная. Все мы приходим к тем, кто про нас вспоминает, кто по имени кличет. Приходим званными, и соки жизненные пьем, ибо существовать иначе не можем. Затем я к тебе и пришла, Никитушка, затем к плоти тянулась. Смерть тебе несла, но силы в тебе оказалось бессчетно, силы в тебе на нас двоих хватило. Присохла я к тебе, Никитушка, присушилась тем, что есть во мне вместо души, приросла, как березка на светлом лугу…

– Значит, это все-таки ты убила варягов? – перебил кружащую вокруг нежить Хомяк.

– То не я их убила, – нараспев ответила девушка, – то сами они за смертью пришли. Сами веслами гребли, сами ножи точили, сами руки тянули, сами смерть звали…

– Но ведь в первый раз я тебя не звал?

– Звал, Никитушка, звал, желанный, звал…

От постоянно кружащейся вокруг навки в сознании у молодого человека возникло ощущение нереальности происходящего. Он закрыл глаза, тряхнул головой, а когда снова огляделся, молодой женщины уже не было – и даже трава вокруг стояла свежая, непримятая. Никита Хомяк попятился – а потом сломя голову кинулся бежать. Уже через несколько минут он распластался на холме возле своего дома, тяжело дыша и не желая верить в то, что только что с ним случилось. Рассудок вернуло сытое хрюканье из распахнутого сарая. Хозяин дома машинально прикрыл дверь, заложил ее короткой жердиной, через щель над косяком пересчитал скотину. Вроде, вся на месте.

– Сейчас, подождите, – пообещал он хрюшкам. – Сейчас рыбьи потроха с брюквой запарю, к утру как раз и остынет. Не пропадете. До вечера требовалось еще достать из торфяника, отмыть и поставить на место оконные рамы, перенести в дом, откопать засыпанный погреб, почистить и смазать свиным салом оставшиеся от «варягов» трофеи, снести их самих в одно место – захоронить до темна не стоило и мечтать. Так, в хлопотах, весь день и пролетел. Когда в сгустившихся сумерках Хомяк вошел в дом, он запоздало сообразил, что всю кашу съели примчавшиеся на помощь «реконструкторы», и никакого ужина у него нет. Пришлось ложиться голодным. Он забрался под толстое стеганное одеяло, взбил подушку. Лежать одному было странно и непривычно…

– Ты звал меня, Никитушка?

– Нет, не звал.

– Звал, – покачала Настя головой и привычно двинулась по кругу, но уже через пару шагов наткнулась на стену и уперлась в нее руками. – Ты вспомнил меня. А мы, нави, всегда являемся тем, кто нас вспоминает.

– И пытаетесь их убить…

– Мы никого не хотим убить… Мы просто не можем существовать без жизненной силы. Мы не можем создавать ее сами. Ее приходится забирать у живых.

– Что же ты не сосешь жизнь из меня?

– Сосу, – девушка повернула голову к нему и в сумраке блеснули алые огоньки глаз. – Но ты силен. Ты не замечаешь. Никто не замечает. Просто слабеют и умирают. И все равно вспоминают. До самой смерти вспоминают. От таких слов по коже пробежал озноб, и Никита надвинул одеяло повыше.

– Ты хочешь меня убить? – спросила навь.

– Нет, – покачал головой молодой человек.

– Это хорошо, – нежить отвела взгляд. – Меня все равно невозможно уничтожить.

– Почему сразу убивать, Настя? – удивился Хомяк.

– Все люди хотят нас убить. Они считают, что из мертвых жить можно только с русалками. Их даже замуж берут, в церковь ведут. А навок хотят только убивать.

– Господи, ужас какой, – не удержался от возгласа Никита. – Как можно жениться на русалке?

– Не всегда знают, что русалка, когда замуж берут, – ответила, глядя на стену, навь. – Иногда знают, но все равно женятся. А ведь они тоже жизнь вытягивают…

– Слушай, а если про тебя Росин вспомнит, или еще кто, – приподнялся на локте Хомяк. – Ты отсюда исчезнешь, да? Рядом с ним возникнешь?

– Нет, – покачала головой нежить. – Я не могу удаляться от острова. Без помощи отца варягов я сгину. Смогу только ночью являться и жизни пить. Перышка поднять не смогу, волосинки на чужой голове коснуться, звука тихого издать.

– А кто он, отец варягов?

– Именем он Перун, званием он варяг, судьбою он отец всех варягов. Когда нового Бога на Русь призывали, его в реку сбросили. Но дети его не предали. Из воды изловили, сюда, на место, где он родился, привезли. Спит он на острове богатырским сном, пока снова земле русской сила его не понадобится. А я не сплю… Почему ты не прогоняешь меня, Никитушка?

– А ты уйдешь?

– Нет… Никита поднялся из постели, подошел к ней и обнял сзади за плечи. Навка ощутимо вздрогнула.

– Что ты делаешь?

– Я все равно никогда не смогу про тебя забыть.

– Ты можешь уйти отсюда, ты можешь найти себе другую жену… Живую… Ты можешь отогнать меня заговорами нового Бога.

– Не хочу. – Хомяк взял Настю за руку и потянул за собой. – Пойдем, поздно уже. Ночь на дворе, а мы все болтаем. Ночь придумана не для этого… Утро началось с запаха жаркого, каковой мог вытянуть из-под теплого, уютного одеяла кого угодно.

– Без хозяйки дом: сирота, – с чувством произнес Хомяк, сладко потянулся и вскочил на ноги. И вопреки старинной русской традиции первым делом не опоясал чресла поддерживающим портки пояском, а подошел к суетящейся у печи Насте, крепко ее обнял и поцеловал.

– Я взяла из погреба кусок окорока, – призналась она. – Ничего другого так быстро приготовить нельзя. Садись к столу.

– Сейчас, – Никита быстро сделал утренний моцион сперва к кустам, затем к Неве умыться, вернулся назад. На столе уже стояла миска, полная гороховой каши, поверх которой таяло дымком несколько кусочков нежной свинины. Рот тут же наполнился слюной. Хозяин дома сел во главу стола, придвинул посудину к себе, зачерпнул ложкой сверху самый большой кусок и целиком запихнул в рот.

– М-м-м… Какая вкуснятина! – Настя села рядом через угол, оперлась подбородком на сложенные в замок руки.

– Нравится?

– Сказочно… Ты что, всю ночь готовила? Настя молча улыбнулась.

– Да ты совсем не спала, наверно?

– Мне не нужно, – еле заметно покачала она головой.

– А сама чего не ешь?

– Мне не нужно.

– Но раньше-то ты ела!

– Раньше ты не знал, кто я такая. А теперь знаешь.

Никита остановился, вгляделся в ее ярко-голубые глаза: – Слушай, скажи мне… А сколько тебе лет?

– Сколько лет? – удивленно приподняла она брови. – Что это такое?

– Ну как долго ты… – слово «живешь» Хомяк произнести не решился и спросил иначе: – Сколько времени ты уже существуешь?

– Время? – пожала она плечами. – Что такое время? Течет Нева, растут деревья. Приходит зима, возвращается лето. Мы рождаемся и умираем. Загораются и гаснут звезды. Что такое время? Появился ты. Мне нравится видеть тебя, прикасаться к тебе. Нравится потчевать тебя обедом и помогать в доме. Нравится ловить на себе твой взгляд и ощущать твое дыхание. Мое время – это ты. Не станет тебя – и время опять исчезнет.

SZ Алевтина только собиралась пригласить мужа и приехавшего к нему лекаря в трапезную, когда в покои барина забежал подворник и отвесил короткий поклон: – Удот кричал, боярин!

– Хорошо, ступай, – отпустил смерда Зализа и потянул к себе саблю. Обосновавшись в усадьбе сгинувшего в недрах Разбойного приказа боярина Волошина, Семен первым делом наладил сторожевую службу. На единственной ведущей к усадьбе тропе теперь постоянно таился один из подворников, предупреждая криком удота о появлении гостя, либо волчьим воем – о подходе вооруженных людей. С тех пор еще никому не удалось застать государева человека, поставленного царем Иваном Васильевичем стеречь рубежи Северной пустоши врасплох – заспанным, неодетым или просто усталым. Имея в запасе несколько минут, Зализа всегда успевал опоясаться саблей, надеть рубаху из шелковой камки, заправить синие шаровары из блестящей повалоки в мягкие сафьяновые сапоги. Не то, чтобы Семен любил наряжаться, как китайский мандарин – но человек государев права не имеет походить на безродного бобыля. Раз на службу царскую решился: голодным ходи, но князем выгляди.

– Шубу одень, простудишься, – безнадежным тоном сказал Юшкин, хорошо зная, что больной его не послушает. Зализа небрежно отмахнулся и, положив руку на рукоять сабли, вышел на крыльцо, щедро подставляя открытую грудь осеннему ветру. Из все еще не закрывшейся раны на шее вырывался легкий хрип, но никаких шарфиков и повязок опричник так же признавать не хотел: кровь более не течет, края зарубцевались – стало быть и кутаться ни к чему.

– Полгода еще хрипеть будешь, – мстительно пообещал ему в спину лекарь. – Пока дыра не затянется. В ворота въехал замызганный грязью по самые плечи молодой паренек – в тегиляе, бумажной шапке, усиленной несколькими железными пластинами, и с прямым мечом на боку. Лошади, также чумазые до кончика морды, тяжело дышали. Видать, торопящийся в Замежье всадник их ничуть не жалел.

– Ярыга! Твердислав! – излишне грозно рыкнул Семен, закрывая ладонью рану на шее. – Где подворники? Коней у боярина заберите! Пульхерия, поднеси гостю сбитеню с дороги, видишь устал. Тегиляй снимите и вычистите немедля! С вестью из засеки, от Василия, примчался пятнадцатилетний новик, младший сын боярского сына Ероши первый год состоящий в реестре. Потому Зализа и обращался к нему с преувеличенной вежливостью и уважением: пусть привыкает, что теперь он не отрок безответственный, а настоящий боярин, воин и защитник русской земли. Привыкнет

к чужому уважению, привыкает сам свое достоинство чтить – тогда и пред врагом никогда не склонится.

– Лойма иноземная в Неву вошла, Семен Прокофьевич, – торопливо доложился новик. – Воев десять в ней сидят.

– Скакал долго? – моментально посерьезнел опричник.

– Третий день пошел… – виновато склонил голову мальчишка. Однако винить новика в лености не стоило. По осеннему разливу, когда тропинки превращаются в ручейки, летние дороги уходят под насытившиеся дождем озера и болота, когда по большей части передвигаться в землях Северной пустоши можно только по колено, а то и по пояс в воде, постоянно опасаясь провалиться в забытую яму – пройти за три дня от Невской губы до стоящей возле лужского притока усадьбы совсем не просто. Зализа продолжал смотреть гонцу в глаза, пытаясь решить, что теперь делать. И бросить крещеных чухонцев без помощи нельзя, и конного отряда к Неве по разлившимся болотам провести невозможно.

– Я по дороге к иноземцам на Кауштином лугу завернул, – доложился новик. – Тамошний боярин латников взял и к Тосне пошел. Сказывал, несколько плотов срубят и вниз по реке спустятся.

– Правильно, – с облегчением вздохнул опричник. Привыкший мыслить конными переходами, такой путь он из виду упустил. – Входи, боярин, откушай, чем Бог послал. Я прикажу баню истопить, после обеда согреешься. Пропустив новика вперед, Семен мысленно похвалил себя за то, что несколько месяцев назад все-таки решился, и принял под руку полсотни странных иноземцев, пришедших неведомо откуда и придерживающихся непонятных обычаев, хотя и называющих себя православными христианами. Вот уже второй раз они выручают его в трудную минуту. Сперва грудью своей закрыли свенам тропу с Невы к его поместью, а второй раз теперь – найдя неожиданный способ прийти на подмогу местным чухонцам. Надо будет съездить к ним на Суйду, посмотреть как устроились, как живут.

– Алевтина, – тихо попросил он жену. – Опричное блюдо на стол поставь, хочу мальчишке честь оказать. Идите, я сейчас догоню.

– Твердислав! – повернувшись во двор, окликнул Зализа заведовавшего хозяйством ярыгу. – Пошли на лодке человека в Куземкино, к купцу Баженову. Пусть передаст, что мастер у меня появился, стекло изготовить похваляется. Пусть спросит, нужно ли оно торговым людям. Может, и зачинать сего дела не стоит? Зализа отлично понимал, что от Замежья до устья Луги – путь не близкий, никак не меньше полутора сотен верст будет. Если положить неделю пути туда, неделю обратно – раньше, чем через полмесяца ответа не придет. А если еще окажется, что купец не дома отдыхает, а в путь отправился – так и месяц отклика ждать можно. Но уж никак не ожидал опричник, что спустя две с половиной недели по дороге, ведущей в усадьбу, неспешно подойдет самолично Илья Анисимович в сопровождении четырех служек и щеголяющего новым зипуном подворника, отправленного всего лишь с простым вопросом. Куземкинский купец благодаря холодному дню нарядился в высокую бобровую шапку, длинную, до середины сапог, валянную епанчу, отделанную серебряным кружевом и украшенную коричневыми яхонтовыми пуговицами. Плечистые служки его, даром что простая матросня, щеголяли суконными манто с яркими желтыми, синими и красными галунами, атласными рубахами и широкими парчовыми шароварами, под которыми так удобно прятать цепы или короткие абордажные клинки. Впрочем, сейчас эти воины с

вполне мирным выражением лица несли за откидные ручки пару деревянных сундуков с окованными железом углами.

– Здравствуй государев человек Семен Прокофьевич, – отвесил низкий, до земли поклон торговый человек. – Здравствуй и ты, хозяюшка.

– Здравствуй, Илья Анисимович, – поклон служивого человека был, естественно, куда более скромным. – Рад гостю дорогому. В горницу проходи, садись, отведай ушицы вишневой с дороги. Загорелые лица купеческих служек не могли не вызвать у опричника живого интереса – но давнему знакомцу Илье Баженову он все-таки доверял, и оскорблять его, изымая у матросов явно припрятанное оружие Зализа не хотел. Хотя, поставить на ночь неподалеку от их комнат оружных подворников все-таки не помешает… Однако купец сам разрешил беспокойство опричника, отпустив своих людей сразу, как только те поставили в горницу сундуки.

– Ступайте к ладье, – разрешил он, расстегивая епанчу. – Коли боярин разрешит, становище возле деревни разбить можете. Только не балуйте там!

– Разрешаю, – с усмешкой кивнул Семен, хорошо представляя, сколько появится в Замежье смуглых горластых малышей вскоре после некоторого пребывания здесь этаких красавцев. Под епанчой у купца оказался узкий бархатный кафтан с нашитыми на бедрах и отделанными тонким кружевом большими матерчатыми прямоугольниками. Баженов опустил руку в этот прямоугольник через не пришитый верхний край и извлек оттуда большой медный ключ.

– Дошло да меня известие, Семен Прокофьевич, – отпер купец один из сундуков, – что решил ты остепениться, жену-красавицу себе взял. А потому, как на Руси заведено, должен я с собой подарки молодым привезть. Купец поднял крышку – содержимое сундука блеснуло золотым шитьем.

– Это тебе, хозяюшка, – достал Баженов невысокие полусапожки с алой суконной оторочкой. – Извини, коли не по ноге окажутся, не видел я тебя прежде. И это тоже тебе, – он достал темную горностаевую каптуру с длинными наушниками, – чтобы зимой холод не добрался. И, само собой, такой красавице без понизи никак нельзя. Гость протянул Алевтине жемчужную сетку. Женщина зарделась, с опаской покосившись на мужа: вдруг откажется от дорогого подарка? Разумеется, на ее кокошнике понизь – пришитая по обычаю к нижнему краю бахрома – была. Но не жемчужная, бисерная.

– А это тебе, Семен Прокофьевич, – гость достал длинную узорчатую ферязь с узкими рукавами, подбитую мехом нутрии. – Зима ведь теперь у вас одна на двоих. Тут уж Зализа и впрямь закачал головой: ферязь под кафтаны надевали только князья да родовитые бояре. А он…

– Прими дар, Семен Прокофьевич, – попросил купец. – Ты человек государев, ты его честь на наших землях бережешь.

– Уж не знаю, чем отдариваться придется, – вздохнул Семен. – Но гостя сперва накормить надобно, напоить, баньку ему истопить. Алевтина, вели на стол накрывать. О делах в первый день не говорили, предоставив гостю возможность отдохнуть с дороги, попариться в поставленной у частокола бане, выпить сладкого английского вина. Правда, Илья Анисимович мимоходом упомянул, что вернулся из Ганзы с товаром и, повстречав в

доме зализовского посланца, решил лично вверх по Луге подняться, на торговлю посмотреть, на товары, цены узнать. Получалось, что к опричнику он заехал «заодно». Однако Зализа отлично понимал, что это не так: в открытом сундуке, из которого Баженов доставал подарки, Семен углядел небольшую шкатулку. Опытный порубежник сразу вспомнил, где видел ее раньше: несколько месяцев назад именно из нее купец доставал драгоценные бокалы из кроваво-пурпурного стекла. Кубки эти были слишком дороги, чтобы хоть один обитатель прилужских земель смог купить их даже продав свои поместья и детей в придачу. Блать ее с собой для торговли смысла не имело. А значит, услышав про умеющего варить стекло мастера, Илья Анисимович тут же понадеялся заказать то, за что дикие европейские монархи готовы платить золотом вдесятеро против веса.

– Как торговля, Илья Анисимович? – разомлевший в квасном пару, спросил с верхней полки Зализа. – Ты ведь, говоришь, из Ганзы вернулся?

– Что мне плохо, то тебе хорошо, Семен Прокофьевич, – безмятежно рассмеялся Баженов. – Пенька, лен, железо, сало, хлеб и прочие русские товары дешевеют. Стало быть, войны с Орденом в Ливонии более не ждут. Пайдский торговец так прямо и сказал, что их латники домой вернулись и на Русь ноне не пойдут. Не секрет это более.

– А свены?

– Свены сказывают, на Неве сеча кровавая была. Русичей они порубили несколько сотен, своих около сотни потеряли. Вернулись со славою, но без добычи.

– Откуда на Неве сотни воинов? – от изумления Зализа перевернулся на живот. – Там же кроме двух десятков чухонцев и не живет никто. Ну, и я с засечниками наведываюсь.

– А, так это ты там, Семен Прокофьевич, дыру в шее получил? – кивнул Баженов. – Так я и думал. Ты ведь тогда от меня аккурат в эту сторону подался. Да только кто мне поверит? Я для них язычник, а свены – храбрые воины.

– Что еще рассказывают в городах немецких?

– Много чего рассказывают. Встретил я там в Эрфурте купца из Твери. Сказывал он, царь Иван Васильевич города и крепости на Руси все новые строит. На севере Каргополь поставил, Турчасов, Тотьму, Шестаков; на юге Курск, Воронеж, Елец, Царицын. Самару, Уфу, Саратов на восточных рубежах. Десятками государь города строит, сотнями крепости новые. Для обновления смоленской крепости казна царская одного железа триста пятьдесят тысяч пудов купила, триста тысяч свай, миллион гвоздей. Вольных работников шестнадцать тыщ Разрядный приказ нанял, крестьян от земли царь особым указом отвлекать запретил. Вот где золото кулями уходит, Семен Прокофьевич! Купец сказывал, один из торговых людей тверских, Афанасий Юдин, англичанам шесть с половиной тысяч рублей в рост дал! Да литовским купцам еще полторы тысячи. Таких деньжищ во всей Ливонии не сыскать. Келарь Псково-Печерский с Ордена недоимки уже три года стрясти не может. А недоимок тех: по марке с человека в год. Тьфу! Купцу Афанасию одного роста с его мошны втрое больше получается. А ростовщиков в Твери не один десяток наберется.

– Это да, – кивнул Зализа, вспоминая мельницы и мануфактуры, мимо которых ходили опричные отряды учить уму-разуму беспокойных уездных бояр. – Там про тишину, что над Северной пустошью стоит, давно позабыли.

– В Москве торговать надобно, – выдал наконец свою заветную мечту куземкинский купец. – В нищей Европе хорошего капитала не наживешь, хоть все их серебро да золото собери. Земли дикие, товару толкового мало, руки у них у всех кривые. Что от них хорошего привесть можно? Сукно да бумагу англицкую, вино французское. Мебель в Италии да Германии изящную строгают. А в Ливонии кроме гонору и вовсе ничего нет. Вот и все. А в Москве торговлю вести настоящий товар нужен. Редкостный. Обычного там и так полно.

– Так вот чего ты от чужеземцев хочешь, – понял Зализа. – Да, они люди странные. Могут и впрямь чего хитрого удумать. Ладно, утром отправимся. Утром траву уже в который раз покрыла изморозь – но на этот раз первые солнечные лучи не растопили ее, а лишь разукрасили множеством искорок. Обеспокоенный купец, взяв коня, умчался к реке и вскоре вернулся, потемнев лицом.

– Никак случилось что, Илья Анисимович? – поинтересовался Зализа.

– Холодно, Семен Прокофьевич, – купец нервно погладил окладистую бородку. – Река вотвот встанет. Кабы ладья не вмерзла.

– Так у нас каженный год зима, Илья Анисимович, – удивился опричник. – Никак не знал?

– Успеть хотел, Семен Прокофьевич. Тебя навестить, товар последний распродать. Для весенней навигации пеньку и сало запасти.

– Не успеешь, Илья Анисимович, – покачал головой Зализа. – Или сейчас уходить надобно, пока стремнину льдом не закрыло, али до весны оставаться. Но тогда на Каушту съездить не успеем.

– А может, на ладье поднимемся? – с надеждой спросил Баженов.

– Ладья по Суйде не пройдет, – развел руками опричник. – Река слишком мелкая. И узкая.

– Тогда поскакали верхом, – перекрестился купец. – Бог даст, успеем. Потрапезничали они тем не менее не спеша. Еда – не то дело, в каковом можно допустить суетливость. Ради постного дня обошлись без мяса: только ушицы щучьей откушали, в которую кухарка вместо разварившейся рыбы положила плотного судака, кашки гречневой с терпкой подливой из черноплодной рябины, несколько пряженцев с грибами, да перед сытом расстегай с соленой лососиной. Солнце еще не успело подняться высоко над сосновыми вершинами, когда давние сотоварищи, ведя в поводу заводных коней, быстрым галопом помчались по мерзлой дороге в направлении Кауштина луга. Разумеется, никакого сопровождения Зализа с собой не брал – не хватает еще по своей земле с охраной ездить! Но юшман поверх натянутого на сатиновую косоворотку толстого кожаного поддоспешника он все-таки надел, тщательно застегнув крючки до самого горла. Мало ли тать какой на пути попадется? Его, опричное дело русские дороги от лихих людей стеречь. По погоде получалось отнюдь не холодно, и скрепленная на плече фибулой черная шерстяная вотола развевалась за плечами больше для красоты, чем для тепла. За последний месяц Семен впервые облачился в полное боевое снаряжение, и отвыкшие от стальной тяжести плечи так и норовили сложиться, опуститься к земле – но опричник упрямо расправлял их, погоняя жеребца, и думал о том, что пора уже ему отправляться в объезды по Северной пустоши. Показать смердам и поместным боярам, что рука государева здесь простирается по-прежнему, Ижорского погоста он не забыл, самому дороги осмотреть, у смердов про жалобы накопившиеся спросить, про станишников – не появляются ли подозрительные люди в окрестных лесах, нет ли подозрения на злой умысел супротив государевой власти. Старые крамольные бояре ведь не все сбежали. Есть еще те, кто готов ради польской или литовской грамоты, а то и золота свенского али немецкого землю отчую отдать. Ну да, сам вид объезжающего государевы земли опричника многим дурные мысли повытравит. Метлу вот только потребно к седлу повесить, да собачью голову добыть. Месяц безделья из-за некрасивой раны в самое горло отучил тело от седла. Если раньше Семен мог не ступать на землю днями напролет – лошади раньше выдыхались – то теперь уже через пару часов в паху появилась сильная боль, спина и плечи заныли, каждый удар

сердца отдавался в еще незажившем горле тугими ударами пульса. Впрочем, Баженову доставалось куда хуже: больше привычный к качающейся палубе, чем к седлу, при быстрой скачке он качался с боку на бок, пытаясь придерживать левой рукой солидный живот. Богатая шуба, накинутая поверх кафтана, гнела своего владельца куда сильнее, нежели доспех – воина. Купец-то первый и взмолился о пощаде, когда перед мелководной Еглинкой Зализа остановился сменить коней.

– Куда торопимся, Семен Прокофьевич?! Не сбегут, чай, иноземцы твои!

– Неспешным шагом мы до вечера в Каушту добираться будем, Илья Анисимович, – Семен, морщась от ноющей боли, взметнулся в седло свежего жеребца и заставил себя расправить плечи. – Пока там, пока назад… Луга же замерзнет!

– Да Бог с ней, пусть замерзает, – запыхавшийся купец был согласен на все. – Не спеши, Семен Прокофьевич. У широкого, но мелководного разлива, издалека выделяющегося девственно-чистым песчаным дном, они вброд пересекли реку. Сил первого морозца не хватило даже на то, чтобы заковать этот спокойный, неспешный ручей. Корка льда образовалась только у самого берега, да между выступающими высоко из воды камышами. Течение же попрежнему играло мелкими водоворотами и несло на себе мелкие веточки и пожелтевшую листву. В отличие от воды, тропа оставалась твердой и уводила всадников в пахнущий сухой хвоей и тягучей светлой смолой сосновый лес. Теперь товарищи двигались неспешной рысью – но узость лесной дороги заставила путников вытянуться в длинную колонну, и переговариваться между собой они все равно не могли. В отличие от Ильи Анисимовича, Зализа знал, что вытекающая из Лисинской вязи речушка означает примерно половину пути, а значит до темноты в поселок иноземцев они в любом случае успеют. Сосновый лес сменился осиновым, под копытами зачавкало – даже со стоячим болотам морозу справиться не удалось. Впереди показались вытянувшиеся над давним пожарищем молодые березки. Оставшись без листвы, они тянули вверх черные ветви и казались не новой поросолью, а жертвами давнего огненного разгула. Перемахнув темный землистый ручей, всадники поднялись на холм, под яркое, но холодное солнце. Еще пара верст: и заросли разошлись, открыв широкий простор Каушниного луга.

– В той стороне, ближе к Погам, – дождавшись купца, указал вдаль опричник, – я смердов поселил, которых ты из Германии вывез. А с этой стороны, у реки, иноземцам место отвел. Зализа повернул коня влево и прищурился на небо: – Ничего до темноты сделать не успеем. Придется здесь, в Кауште ночевать. Перед сечей со свенами опричник успел составить некоторое впечатление о появившихся на берегах Невы чужаках. Командовал у них некто Консантин Росин. Про родовитость его Семен сказать ничего не мог – про отца с матерью тот ни разу не упомянул. Может, считал, что про его предков и так все должны знать, а может, как и Зализа, из черносотенцев в бояре выбился. Росин был молчалив, больше слушал, чем говорил, но если высказывался – то чаще всего произносил слова приказа. Такого подчиненного иметь в отряде трудно: никогда не понять, что у него на уме. Но как воевода сотни или полусотни – можно хоть сейчас ставить. Чаще всего рядом с воеводой находились Игорь Картышев и Сергей Малохин. Картышев, вроде, тоже латник толковый, но рассуждает чаще всего вслух. А вот Малохин, как показалось Семену, трусоват. Еще запомнился огромный Юра Симоненко. Иноземцы и так оказались почти все на голову выше отнюдь не маленького Зализы, но Симоненко возвышался даже над ними. Отложился в памяти голос девки в коротком красном

сарафане – такой оглушающий, что отец Никодам поначалу ее едва не проклял. Но потом одумался, решил сей Божий дар в молитвенных песнопениях использовать. Да и остальные показались нормальными воинами. Может, и странными иногда – но чужеземцы всегда странными кажутся. И уж никак не ожидал Зализа, что на отведенном им берегу реки иноземцы решатся основать монастырь. О народившемся монастыре напоминало все: и общая трапезная, и отдельные кельи для жилья, и общие молитвы, и бдения при свете лучин, продолжающиеся еще долго после захода солнца. Да еще странное, бессмысленное поведение Росина, который перед ужином мелко-мелко резал стебельки обычной соломы, а потом весь вечер занимался тем, что простукивал получившуюся шелуху обухом топора на камне. Больше всего это напоминало взятый на себя бессмысленный обет – вроде ношения на голом теле власяницы или вериг. Зализа явственно предчувствовал, как через несколько лет поднявшаяся и окрепшая братия начнет прибирать к своим рукам окрестные земли – все монастыри всегда занимаются именно этим. Семен беспокоился, но даже поделиться опасением оказалось не с кем: измученный цельнодневным конным переходом Илья Анисимович после вечерней трапезы уснул сразу, как только увидел набитую ароматной крапивой подушку. Опричник, убедившись, что расседланным жеребцам насыпано вдосталь сена и стоит две бадейки теплой воды, вскоре присоединился к нему. Поутру Зализа несколько успокоился: с первыми солнечными лучами поднялись только он с купцом Баженовым, да отец Никодим уже стоял в часовне перед распятием. Все иноземцы преспокойно спали, не выставив даже одного караульного. Хоть ворота заперли, и то ладно. Пользуясь неожиданной свободой, два сотоварища прошлись по крепостице, осматривая что и как успели тут сделать новые хозяева. Первое впечатление оказалось довольно удручающим. Построить сами иноземцы ничего толком не смогли. Дома и подворье выглядело в точности так, как поставили его собранные с окрестных бояр смерды. Разве только, травы хозяева все-таки накосили и забили ею сеновалы всех трех домов. Для нормального хозяйства его, конечно, было маловато, но скотины в Кауште не имелось. Посреди двора, стоял толстостенный железный котел, в котором здешний воевода замочил перетертую в совершеннейшую труху солому. Получившуюся баланду за ночь сморозило в единый кусок льда.

– Может, им уже есть нечего, Семен Прокофьевич? – высказал свое мнение Баженов. – Вот солому в кашу и перетирают.

– Мало тут ее на всех, Илья Анисимович, – отрицательно покачал головой Зализа, отворяя ворота. На улице, лежал тонким слоем – в два пальца, не больше, первый чистый снег. Словно зима отсыпала немного на пробу: растает или нет? Суйда затянулась от берега тонкой прозрачной коркой, и только на стремнине оставались незакрытыми несколько полыней, течение в которых оказалось слишком сильным. В сотне шагов от селения, на самом берегу, стояло две постройки весьма нищенского вида: вкопанные вертикально неокоренные стволы, в пазы которых были вставлены заменяющие нормальные стены жерди. Из жердей же была сделана и крыша, заваленная лапником.

– Даже дранки настрогать не смогли, – укоризненно причмокнул опричник.

– Тут печь стоит, – заглянул внутрь купец. – Стены толстые… Они, Семен Прокофьевич, пожар в доме устроить боятся, вот мастерскую вдаль и отнесли. Сарайка такая сгорит, и не жалко. За день новую срубить можно. Печь огня-пожара не боится. Вот только зимой они в этом шалаше померзнут, никакой очаг не спасет.

Семен вошел внутрь, пригибаясь из-за свисающих через широкие щели с потолка ветвей, потрогал печь: – Горячая.

– Смотри, Семен Прокофьевич, – поднял купец с пола серо-бурый продолговатый осколок. – Никак стекло? Стекло имело такой же неопрятный, неряшливый вид, как и все кругом – но тем не менее этот глянцево блестящий камушек ничем иным, кроме стекла, быть не мог!

– С Европы они пришли, – уверенно сказал Баженов, бросая находку обратно на пол. – Там тоже все грязное, вонючее, немытое – но посередь этого тоже, ако яхонт, то и дело красота разительная блеснет.

– Ценным сие стекло ты сочтешь, Илья Анисимович?

– Они его сами ценным не сочли, – усмехнулся в бороду купец. – Иначе бросать, ако мусор негодный, не стали бы. Испросить селян твоих потребно, не скрывают ли в загашниках товар более лепый да цветной. Со стороны крепостицы уже слышались голоса. Купец и опричник увидели местного воеводу, волокущего свой котел к присыпанному снегом кострищу.

– Доброе утро, – кивнул им Росин и извиняющимся тоном добавил: – Вот, с кухни прогнали. Говорят и так места мало. Костя поставил котел на вкопанные в землю валуны, из соседнего сарая принес несколько толстых поленьев, обложил их мелким хворостом, снизу подсунул бересту. Достал из кармана маленький предмет, похожий на кастет без зубьев, посмотрел на свет: – Эх, газа совсем мало осталось, – потом склонился у костра. Послышалось тихое шуршание, и через минуту сухая береста стала изгибаться от жара расползающегося огня.

– Вот так, – выпрямился Росин, заглянул в котел. – Скоро оттает. Рыбного клея добавить надо, я тут из костей наварил пару дней назад. Нашел конский хвост у соседей на часы выменял. Батарейки все равно сели, а им браслет понравился. Гости переглянулись, и во взглядах их читалась одна и та же мысль: местный воевода тронулся умом. Питались иноземцы скудно, мясом с грибами, да жаренной рыбой, вместо сыта или сбитеня пили заваренную с брусничными листьями воду – но нищеты своей не чувствовали, смеялись, громко переговаривались и радовались подаренным им овчинным тулупам и армякам. Хотя, в хороший мороз и каракуль соболем покажется. Зализа подождал, пока воевода распределит своих людей на работы – в основном назначались работы по проверке силков и заготовке дров, после чего поинтересовался: – Так что, Константин Алексеевич, стекло свое сварил? Я ужо и покупателя привел.

– Ну, не знаю, – прикусил губу Росин. – Что скажешь, Саш? Стекло твое можно уже показывать?

– Дрянь пока получается, – пожал плечами Качин. – Я все-таки инструментальщик, а не стеклодув. Но кое-что можно и показать. Они все вместе вышли со двора и направились к сараям. Огонь под Костиным котлом уже еле тлел, и председатель клуба торопливо кинулся подбрасывать дрова, а все остальные свернули в жердяную хибару. Как оказалось, печь здесь уже растопили. Юра Симоненко старательно работал мехами, вдувая сквозь оставленное в стене отверстие свежий воздух, а молодой отрок, имени которого Зализа не знал, что-то шуровал внутри топки с помощью длинной железной палки.

– Глины шамотной не найти, – пожаловался гостям Качин. – Пробовал из местной тигели делать, так в огне трескаются. Как печь не рассыпается, не понимаю. Мы тут голыш плоский подобрали, выемку в нем вытерли, но это не работа, а сплошные слезы. Когда тигель изготовить удастся, так и работа проще пойдет. Вон он, смотрите… На слое угля, окруженный вырастающими в такт работе мехов желтыми язычками, лежал белый от жара камень, на котором темнела какая-то непонятная масса.

– Ну, ты как? – заглянул в сарай Росин.

– Печь еще холодная, – пожаловался Саша. – Часа два еще греть придется, пока расплав потечет.

– Ладно, если что – я здесь, у котла. Попробую растереть еще немного. Гости, поняв, что ничего интересного здесь они пока не увидят, потянулись вслед за воеводой, но и он занялся делом достаточно странным, усевшись возле котла с теплой светло-коричневой кашицей и начав старательно растирать ее длинным сосновым пестиком. Потом принес еще дров и кинул в огонь. Вскоре каша закипела, начав громко булькать. Костя разворошил костер, уменьшая пламя, пошел в сарай.

– Ну как?

– Сейчас, попробуем… Качин взялся за длинную железную трубку, в которой без труда угадывалась стойка от палатки, засунул в топку, ткнул в лежащую на камне массу. Та поддалась.

– Ага, пошло, – высунув от старания язык, Саша принялся наматывать массу на конец трубы, потом поднял ее над уголями: – Юра, Юра давай, качай! Сейчас отдохнешь… Масса становилась все более и более вязкой, стекая с трубки, и что бы она не капала в огонь, ее приходилось все время вращать.

– Перекур! – Качин отступил назад, поглубже вдохнул и принялся, раскрасневшись от натуги, старательно дуть в трубку. Масса, оказавшаяся на свету отнюдь не темной и не красной, а светло-желтой с зеленоватым отливом, начала разрастаться, свисая переливающейся радужными бликами каплей.

– Миша, чурбак! Отрок подкатил высокий окоренный чурбачок, гладко оструганная верхняя часть которого блестела от сала. Качин аккуратно уложил кончик капли на середину чурбака: – Давай! Миша выхватил нож, решительным движением обрезал стекло немного ниже трубки и тут же принялся расправлять края опадающей массы так, чтобы она плотно легла на срез полена, спустив края по его сторонам.

– Теперь подрезаем… – когда стекло плотно облегло дерево, отрок ножом же срезал край на равном расстоянии от верха, опуская похожие на холодную смолу капли на кончик трубы. Потом, зачерпнув ковшиком воды, полил ее с той стороны, где держался стеклодув.

– Ножечки… – Качин извлек трубу из топки, позволил стекающей массе тягуче капнуть поверх остывающего на чурбаке стекла в трех местах. Его помощник, несколько раз пройдя по кругу, стал прищипывать их между двумя деревянными пластинами, внутри которых была вырезана овальная форма. Поначалу, приняв форму яйца, горячие стеклянные капли начинали расползаться, но с каждым разом сохраняли приданную форму все более уверенно, пока, наконец, выправлять их более не потребовалось.

– Фу-у-ф, – отер лоб стеклодув. – Перекур. Разумеется, вот уже несколько лет никакого табака никто из провалившихся в шестнадцатый век питерцев не видел, но слово для короткого отдыха применяли все то же.

– Костя, у тебя опять огонь погас, – указал на котел усевшийся перед порогом мастерской Саша.

– Ну и фиг с ним, надоело, – отмахнулся Росин. – Пусть остывает. После небольшого отдыха из оставшейся на камне расплавленной массы мастера сотворили еще одно непонятное изделие, надев расплавленную массу на палку шириной в кулак, после чего тонкая стеклянная полоска была приклеена с боку в виде петельки.

– Вот и все, – развел руками Качин. – Теперь остается ждать, пока остынет. А у тебя, Костя, котел наверняка уже холодный. Мороз ведь на улице.

– Остыл, – вздохнул крепостной воевода. – Ладно, попробуем. Ты тут доску ровную положи, и полог от моей палатки. Росин сходил к селению и вскоре вернулся с деревянной рамкой в руках, низ которой закрывало плотное сито из конского волоса.

– Я вот думал… – начал он, остановился и решительно махнул рукой: – Чего тут думать, пробовать надо. Он решительно зачерпнул из котла немного густой серовато-коричневой массы, застучал по краям, распределяя массу равномерным слоем по всему ситу и принялся методично потряхивать, выбивая воду. Зализа подкрался ближе и заглянул ему через плечо, надеясь увидеть, как из переваренной каши вырастают жемчуга, золотые дублоны или еще какое чудо, бывшее конечной частью странного действа, но ничего не обнаружил. Между тем воевода, устав трясти сито, вошел в мастерскую и опрокинул его на застеленную брезентом доску, перекинул полог, накрыв получившийся светлый прямоугольник еще одним слоем брезента, вернулся к котлу, зачерпнул еще чуток каши и опять принялся постукивать по краям рамки. Где-то за час он начерпал полтора десятка «сит», после чего был вынужден остановиться – полог брезента оказался слишком короток для дальнейшего укладывания.

– Юра, помоги, – накрыв высокую кипу второй доской, руководитель клуба с помощью Симоненко водрузил поверх нее два тяжеленных камня. – Все! Теперь обедать! Обедали в Кауште ближе к сумеркам, а потому назад в мастерскую гости и хозяева вернулись уже незадолго до сумерек.

– Пробуем, – взял Саша Качин чурбак в руки, перевернул его и легкими постукиваниями сбил свое творение на руки помощнику. Миша опустил его на землю, и только теперь гости поняли, что перед ними стоит на трех ножках ваза из полупрозрачного зеленоватожелтого стекла. С кончика более тонкой палки мастера сбили высокую стеклянную кружку.

– Вот это да… – Баженов пару раз с силой дернул себя за бороду, потом взял вазу в руки. – Красота-то какая!

– Цвет плохой, – поморщился Качин. – Желтизна оттого, что уголь в расплав попадает, а зелень из-за песка. Со ржавчиной он. Откуда взялась – хрен его знает. Глину нужно хорошую, шамотную. Ну, или готовые глиняные плошки купить, но чтобы в огне не трескались. Тогда есть смысл о чистоте материала заботиться. А так…

– Постой, – купец передал вазу опричнику и, подобрав подол шубы, несолидною трусцой помчался к селению, быстро вернувшись с заветной шкатулкой, поднял крышку и достал пурпурный кубок: – А такое можешь?

– Работа больно тонкая, – уважительно покачал головой Качин. – Стекло такое сварить можно, в него фрицы хлорид золота добавляли. От того и цвет царский. А выдувать такое… Разве пресс-форму заранее сделать, – неожиданно оживился он. – Как с вазой. Только лучше не из дерева. Угорает оно от стекла быстро, или щепки в расплав попадают.

– С тонкой работой нам до венецианского стекла далеко, – перебил его Росин. – У них школа, опыт, мастера в нескольких поколениях. А вот если прозрачное стекло начать делать, да в окна его вставлять…

– Это еще зачем? – удивился купец. – В окно бычий пузырь воткнуть можно. Али слюду, коли мошна не тонка. А этакую-то драгоценность зачем наружу выставлять?

– Стекло драгоценно, пока его мало, – улыбнулся Росин. – А если хорошо производство наладить, так дешевле овчины станет. К тому же через него, не то что через слюду, на улицу спокойно смотреть можно. Не надо в холод наружу выскакивать, если увидеть чего захотелось.

– Какой же с него барыш, с дешевого-то?

– Так окон, Илья Анисимович, на Руси столько, что ими всю Европу в восемь слоев выстелить можно. Отсюда и барыш будет. Не с цены, с оборота. Купец опять раздраженно подергал себя за бороду, и неожиданно спросил: – А что у тебя там, под камнями Константин Алексеевич?

– Пока не знаю, – пожал плечами Костя. – Попробовать хотел. Ну, да сейчас узнаем. Юра, давай снимать. Вдвоем они сняли и вынесли на улицу валуны, после чего Росин осторожно откинул слой брезента и осторожно снял влажный, гибкий желтоватый прямоугольник. Тихонько покачал в воздухе и с восторгом прошептал: – Не рвется… – а потом небрежным движением уложил его на доску перед еле тлеющим очагом: – Подсохнуть ему еще надо. Руководитель клуба принялся дальше разбирать брезентовые складки, снимая листы и раздавая их помощникам: – Развешивайте их, где получится. Об этом этапе я как-то не подумал. Баженов склонился над первым, кинутым на доску листком, ковырнул его пальцем, и тут купца осенило: – Бумага!

– Бумага, конечно, дрянь, – преувеличенно небрежным тоном ответил Костя. – Я на пробу попытался сделать, получится-неполучится. Настоящую, белую бумагу из льняного да хлопкового тряпья делать положено. Из одежды изношенной, с известью проваренной. И под прессом не брезентом прокладывать, а тонким войлоком. И прижимать не камнями, а хорошим железным воротом. А на соломенной бумаге только газеты печатать можно, да сало в нее заворачивать.

– Бумага, – восхищенно повторил купец. – Из соломы… И что ты теперь делать собираешься, боярин?

– Мы так прикидывали, – зачесал в затылке Росин. – Поначалу всякие безделушки из стекла делать и продавать. Если нормальные огнеупорные тигели добыть, то таких ваз Кашин по десятку в день лепить может. Со стеклом проще всего, для него только уголь да песок нужны. Как с деньгами полегче станет, будем бумагу делать. Для нее уже тряпье собирать надо, хоть какую-то копейку, но за него заплатить. А еще лучше, мельницу поставить, чтобы она тряпье молола, а не вручную перетирать. Ну, как с ситами работать, вы видели. Если их двадцать, а не одни использовать, то по пачке-другой бумаги в день

делать можно. Правда, для мельницы жернова купить потребуется, барабаны с ножами, плотников нанять. Ну, а потом пороховую мельницу думаем поставить. Есть у нас один мастер. Но это еще дороже получится. Для пороха серу возить придется, китайский снег в округе собирать.

– Пороховую мельницу? – навострив уши, подошел ближе опричник, и рука его привычно легла на рукоять сабли. – На то разрешение Стрелецкого приказа требуется. Дьяк приказной качество его оценить должен, и для пушкарских нужд использовать разрешить.

– Разрешит, – пообещал купец, не без удивления оглянувшись на государева человека.

– Послушайте, Семен Прокофьевич, – вскинул указательный палец Росин. – Вы ведь боярин? У вас родовой герб есть?

– Это зачем? – нахмурился Зализа.

– От этой сетки, – указал на сито Костя, – на бумаге следы остаются. Сеточка. И следы эти дальнейшей обработкой уже не удалить. Если в сито герб вплести, то он на каждом листке отпечатается. Будет фирменный знак на бумаге.

– Нет у меня герба, – покачал головой опричник.

– Ну, тогда можно просто имя и фамилию, – и Росин нарисовал пальцем в воздухе две змейки.

– Ты, Константин Алексеевич, я вижу, человек мастеровой, – купец взял руководителя клуба под локоток. – Плохого товара не сделаешь. Потому предлагаю тебе долго капитала не копить, а мельницы ставить сразу, сейчас. Баженов извлек из-за пояса кожаный кошель и вложил его в руку Росину.

– Но только уговор: торговлю вести через меня, и ни через кого более! Костя взвесил кошель в руке, усмехнулся и вернул его обратно: – Зачем мне здесь золото, Илья Анисимович?

– Как зачем? – опешил купец. – Строиться!

– Так чтобы строиться, не золото нужно, – рассмеялся руководитель клуба. – Жернова нужны, волос конский, гвозди, скобы; Саше для работы со стеклом ножницы длинные нужны, щипцы, горшки крепкие, зажимы всякие. Плотники нужны для работы. Если бумагой и стеклом заниматься – в лес ходить некому будет. Значит, крупа нам нужна, мясо, птица на прокорм. Где я все это здесь возьму? Хоть за золото, хоть за серебро.

– Ага, – успокоился Баженов. – Это ты правильно сказал, Константин Алексеевич, это я по опыту лучше сам задешево куплю. Потом за все сквитаемся, когда мануфактуру пустишь. А пороховую мельницу Семен Прокофьевич тоже разрешит, не беспокойся.

– То не к спеху, – тоном знающего человека ответил Росин. – Пороховую мельницу зимой все равно запускать нельзя. Мякоть мерзнуть станет. Опричник Семен Зализа и купец Илья Баженов выехали из Каушты с первыми солнечными лучами, не дожидаясь утренней трапезы и окончания молитвы. Провожал их руководитель клуба «Черный Шатун» Константин Росин, Игорь Картышев и инструментальщик «Опытного завода», ставший лучшим стекольщиком Ижорского погоста – за неимением других – Александр Качин.

– Готов об заклад побиться, – усмехнулся Качин, – они там обсуждают, как наше стекло, бумагу и порох лучше всего поделить. А мы потом простыми нищими работягами останемся.

– Тут ты не прав, – покачал головой Росин. – Главная ценность ведь не в твоей печи, не в моей бумаге, не в серегиной идее скрывается. Главная ценность вот здесь! – Костя постучал себя по лбу. – В наших головах. И никуда они от нас не денутся. Выплатят и сделают все, что мы пожелаем.

– Угу, – с некоторым сомнением откликнулся Саша. – Скажут, что мы рабы крепостные, и все.

– Не скажут, – покачал головой Картышев. – Пока во время Великой Смуты западная демократия на Русь не пришла, про рабство здесь вообще не знали. А до Смуты еще пятьдесят лет. Мы, скорее всего, и не доживем. Странная зависимость, кстати, получается. Все известные демократии всегда на рабский труд опираются. Древняя Греция, Новгород, просвещенная Европа. А диктатура почему-то основывается на свободном труде. Например, московская монархия, со свободы крестьян начинавшая, спустя двести лет после Смуты ее опять добровольно восстановила. Не уживается как-то деспотизм с рабством в одном сосуде, как не запихивай.

– А как же США? – повернулся к нему Качин. – Самая демократическая страна.

– Угу, – кивнул Игорь. – Которая начинала с торговли неграми, а сейчас считает изгоями сотни тысяч эмигрантов на своей земле, не платит им за труд почти ничего и угрожает выслать назад, если они не станут работать задарма…

– Нашли о чем спорить, – перебил обоих Росин. – Нет еще вашей Америки и в помине. А мне, например, картошечки жареной хочется, аж под ложечкой сосет. Больше, чем выпить. Между тем всадники, ведущие в поводу оседланных коней, подъезжая к лесу тоже вели свой неспешный разговор: – Ты мне десяток саней выделишь, Семен Прокофьевич? – поинтересовался купец Баженов, мысленно прикидывая предстоящие расходы. – Потребно мне в Новагород сходить, товары купить согласно списка иноземцев твоих, да плотников толковых нанять.

– Думаешь, Илья Анисимович, выйдет толк из прожектов сих странных?

– Должно, Семен Прокофьевич. Пусть не из всех, но денежки всяко не пропадут. Ты бумагу, что Константин Алексеевич дрянной назвал, видел? Она, конечно плоха, с виде желтая и рыхлая получается. Но поежели ее втрое дешевле самаркандской али англицкой продавать, казна купит всю. Приказным книгам цвет бумаги вовсе ни к чему. На одной бумаге мы с тобой, Семен Прокофьевич, капитал сделать можем. Каушта ведь на твоей земле стоит, тебе государем пожалованной. И пороховую мельницу пустить ты тоже можешь. Я не предлагаю государя обманывать! Пусть хороший порох делают. И Руси польза, и нам прибыток. Они могут хороший порох делать, я верю.

– А как же стекло, Илья Анисимович?

– Стекло у них хорошее, Семен Прокофьевич, спорить не стану. Но на бумагу и порох покупателей больше. И со знаком отличным для бумаги Константин Алексеевич хорошо придумал. Пусть все знают, что здешняя мануфактура самую дешевую и хорошую бумагу делает, пусть к нам плывут. На торговую монополию иноземец твой, считай, согласился. Пусть теперь мельницу ставит, Бог ему в помощь. А с золотом я подсоблю… Тропинка вошла в лес, отряд из двух человек и четырех лошадей вытянулся в колонну, и разговор сам собою угас. Оба всадника даже в мыслях не могли себе представить, что уже через два десятка лет на Руси появятся библии, молитвенники и иные книги, в выходных данных которых будет стоять небрежный оттиск: «Отпечатано на монастырском дворе по указанию игумена». После середины шестнадцатого века Московское государство перестало испытывать голод и в бумаге, и в типографиях. Не думали они и о том, что спустя несколько столетий водяной знак «SZ», означающий «Семен Зализа», будет для

историков неоспоримым аргументом в доказательство того, что основная масса бумаги завозилась на Русь из дикой далекой Англии. Как раз о мнении историков обитатели русских земель шестнадцатого века заботились менее всего.

Часть вторая Железо Подкурье Лоймы, с оглушительным хрустом ломая носами тонкий прибрежный лед и с еще более громким треском ломая промороженные тонкие камыши, приткнулись к берегу в самое удачное время: незадолго после полуночи. На небе ярко светили звезды, изливала свой желтый свет полная Луна. Ясная погода предвещала усиление мороза – но зато позволяла, не смотря на ночь, хорошо различать силуэты людей, деревья и кустарник на берегу, низкие борта соседних лодок. Латники, поблескивая кирасами и высокими широкополыми шлемами, стали выбираться на сушу. Время от времени то с одной стороны, то с другой стороны доносилась негромкая ругань: на припорошенном снегом пространстве было трудно различить границу земли и спрятанной под тонкий лед воды. Воины то и дело проваливались в стылую озерную тину, пытались отряхнуться – но тонкие суконные чулки намокали практически мгновенно, и с этого момента уже не согревали ноги, а начинали высасывать из них тепло. Дерптский епископ презрительно скривил губы: цивилизованные немецкие наемники прибыли на войну с русскими в деревянных туфлях, чулках, набитых ватой кальцонах и вамсах, из-под которых выпирали пышные складки рубашек. Разумеется, готовясь к высадке большинство из них напялили кованные кирасы – но железо плохо спасает и от холода, и от воды. Епископские же воины предпочитали не очень красивые, но прочные и непромокаемые сапоги из свиной кожи, легкие, но теплые плюдерхозы, спускающиеся от пояса до сапог причудливыми складками, меховые жилетки под кирасы и длинные шерстяные плащи с капюшонами, в которые можно завернуться и улечься спать прямо в снег. Они могли проваливаться в воду до колен, и не обращать на подобный пустяк внимания, могли сутками стоять под проливным дождем – но стекающая по складкам вода все равно не смогла бы добраться до сухих ног. Правда, сам епископ предпочел кирасе и жилетке войлочный поддоспешник, поверх которого одел бархатную испанскую бриганту, а на бриганту – легкую кольчугу псковской работы. Правда, одно преимущество у ландскнехтов имелось: почти половина из них несла на плечах крупнокалиберные мушкетоны.

– Быстрее, быстрее, – торопил воинов сын верховного магистра, идя вдоль берега и вглядываясь в лица людей. Епископ понял, что рыцарь ищет именно его, и распахнул плащ, подставляя массивный золотой крест лунным лучам. Металл блеснул желтизной, привлекая к себе внимание, и кавалер Иван тут же повернул к нему, словно завороженный внезапно открывшимся сокровищем.

– Господин епископ, вы говорили, что вдоль берега идет дорога, – напомнил молодой командующий. – Но я ничего не вижу. Мы не могли заблудиться?

– Вы никогда не бывали на Руси, мой друг, – вздохнул священник. – Вы что, рассчитывали увидеть здесь мощеный тракт шириной в две кареты? Забудьте. То, что русские называют

дорогами, чаще всего оказывается узкой непролазной тропой. Здесь, под снегом, вы ее и вовсе не разглядите. Мы высадились именно там, где нужно. Разве только на пару миль ошиблись, не более.

– Язычники, – презрительно фыркнул рыцарь, поворачиваясь лицом к лесу. – Дикарская страна.

– Я бы хотел предупредить вас, мой юный друг, – обратился к Ивану епископ, который, опершись на руку монастырского воина, спускался с носа лоймы на хрустящий промороженный песок. – Чтобы понять Русь, вы должны сразу умножать на десять все, что знаете о Европе. Это избавит вас от некоторых иллюзий. Так, например, расстояния между русскими городами всегда в десять раз длиннее, нежели между такими же в родной нашему сердцу Германии. Потому местные язычники ленятся рубить сухопутные дороги, предпочитая им пути естественные: реки, озера. От Гдова к Пскову и Иван-городу торговцы и рыбаки плавают на лодках, либо ездят по льду на санях. Сухопутный путь используется редко и натоптан очень плохо. Сейчас все лодки во Гдове и окрестных деревнях вытащены на берег, а санный путь еще не проложен. Сие дает нам прекрасную возможность взять селение до того, как оно сможет получить помощь. Вы по-прежнему готовы осуществить сей замысел, или терзаетесь в сомнениях?

– Готов, господин епископ! – решительно отверг любые намеки рыцарь. – В каком направлении нам следует двигаться?

– На юг, – махнул рукой священник. – Там имеется рыбацкая деревня, в которой мы сможем добыть лошадей и несколько повозок. От нее до Гдова останется не более двух миль.

– В городе могут услышать шум… – обеспокоился командующий.

– Так сделайте так, чтобы шума не было!

– Господин фон Катсенворд! – отступил, вздрогнув, рыцарь и наконец попытался вести себя, как настоящий командующий: – Проследите за выгрузкой бомбард! Господа фон Гольц и фон Регенбох, следуйте со своими отрядами за мной. Предупредите кнехтов: если они допустят в деревне пожар, я повешу каждого четвертого! Итак, для своего первого боя кавалер Иван выбрал своих, орденских рыцарей вместе с их латниками, вовсе не имеющих мушкетонов. Стало быть, и опасности громкой стрельбы, поднятой каким-нибудь идиотом, тоже не существовало. Решение не испуганного юноши, а умелого командира. Несколько успокоившись, епископ отвернулся и принялся объяснять рыбаку, что ему, как и остальным следует вернуться к западному берегу, забрать оставшихся там людей и тоже перевезти сюда. Проклятый славянин делал вид, что ничего не понимает, и только вид обнаженного монастырским воином клинка заставил его поспешно закивать. Увы, туземное население наглело с каждым днем, скрывая доходи и уклоняясь от служения своим господам. Со всего побережья дерптскому епископу удалось собрать всего шесть с небольшим десятков лодок, а значит перевезти войско можно было только в два захода. Впрочем, все это пустяк по сравнению с главным: лоймы действительно смогли пробиться сквозь первый лед, пусть даже плаванье в тридцать миль заняло почти сутки. Разумеется, мороз потихоньку крепчает. Но даже если оставшиеся пять сотен латников прибудут не через двое суток, а через пять или шесть – это все равно уже ничего не изменит. Выгруженные под высокими соснами четыре бомбарды, две пищали, груду ядер и кули пороха пришлось пока оставить на месте под охраной ливонского рыцаря и нескольких латников, остальные же люди не торопясь двинулись вдоль берега, вслед ушедшему вперед командующему.

Между тем отряд из двух сотен закованных в железо, сжимающих в руках мечи и копья воинов окружил мирно спящую деревушку. Смирившись с наступившим ледоставом, рыбаки уже успели высушить и убрать в сараи сети, вытащить на берег длинные плоскодонные лодки. Теперь еще пару недель, пока не окрепнет лед, и по нему нельзя будет без опаски доехать до рыбных мест, чтобы спустить в прорубь высокую путанку, мужики могли с полным своим удовольствием пить застоявшиеся в погребах мед и вино, играть свадьбы или просто веселиться по поводу прихода краснощекого и красноносого деда Мороза. Занялись истошным лаем собаки, скача возле будок на длинных веревках, жалобно скрипнула опрокинутая изгородь. Разделившись натрое, темные людские потоки врезались в двери и ворота домов. Под ударами боевых молотов доски разлетелись в течение нескольких минут. Вскочили с полатей ничего спросонок не понимающие люди. Кто-то впотьмах кинулся к топору, кто-то к одежде – вломившиеся в дома чужаки рубили, не разбирая, всех. Латники, разглядев пробивающийся сквозь щели свет, принялись выбивать ставни, и только после этого в избы проникло хоть немного лунного света. Разглядев стоящего в одной рубахе бородатого мужика, ливонец немедленно выбросил вперед копье, пронзив хозяина дома насквозь и накрепко прибив к стене, второй ухватил за волосы попытавшуюся выскочить бабу. Та подняла истошный визг, вызвавший у захватчиков приступ веселья. Впрочем, возможность содрать легкую поневу и раздвинуть ноги беззащитным девкам соблазнила только самых молодых из латников. Более опытные воины принялись торопливо шарить по полкам и сундукам в поисках золота али серебра. Деревня-то стояла, знамо, на самом торговом пути. Отсюда и в Псков с Иван-городом рыбу везли, а еще больше проезжим купцам продавали. Не находя денег, ливонцы выгребали себе отрезы ткани, лампы, нарядную одежду, медницы, свечи, выкатывали кадушки с грибами и корчаги меда, кули с зерном и короба с солью – все, что могло представлять хоть какую-то ценность.

– Лошади, – обрадовался командующий, входя во двор одного из домов, и слыша беспокойное ржание в загородке. Здесь же стояли рядом недавно отремонтированные сани, выставившие далеко вперед новенькие оглобли, и пара телег с обитыми железом колесами. – Господин фон Гольц! Прикажите вашим воинам запрячь все эти повозки и отправиться за бомбардами. Но прошедший три кампании орденский рыцарь не откликался. Он прекрасно понимал, что подчиненных сейчас у него больше нет: пока латники не разграбят все, до чего могут дотянуться, никаких приказов они не услышат и не поймут. А потому предпочел просто исчезнуть.

– Господин фон Регенбох! – командир второго отряда так же не откликнулся. Рыча от бешенства, кавалер выскочил на улицу, но разобрать в сумерках, кто из суетящихся людей кому подчиняется, кто чем занят было невозможно. Слышалось только звяканье доспехов, жалобные крики женщин, перекличка довольных воинов. Командир пробежался по разгромленному двору из края в край, пытаясь остановить и заставить выслушать приказ хоть кого-нибудь, но от него только небрежно отмахивались. В конце концов рыцарь схватился за меч, в бессильной ярости изрубил тявкнувшего на него пса, после чего пошел по берегу навстречу остальным отрядам. По счастью, подкрепление уже подходило. Разглядев впереди темные силуэты, кавалер Иван громко окликнул: – Кто тут командир?!

– Аугуст Куртц Михаил де Толли к вашим услугам, господин рыцарь.

– Возьмите ваш отряд, господин де Толли, войдете в деревню, запрягите всех имеющихся там лошадей в повозки и отправьте их за оставленными на берегу бомбардами! Если ктолибо попытается вам воспрепятствовать, разрешаю зарезать на месте!

– Слушаюсь, господин рыцарь, – ливонский дворянин тут же погнал своих людей бегом. Командующий посторонился и поднял глаза к небу: успеют ли до рассвета? Запрячь, вернуться за бомбардами и доставить их к русскому городишке. Не меньше трех часов уйдет, если еще какой неувязки не случится. Он дождался следующего отряда и жестко приказал: – В деревню не заходить! Двигайтесь вперед, к городу. Примерно за милю от Гдова начались поля. Давно скошенные и прихваченные морозом, они представляли собой отличную площадку для разворачивания войск. Именно здесь, вблизи городских стен, но невидимые в ночи и стали выстраиваться подтягивающиеся вдоль берега полки. Кавалер Иван, поминутно поглядывая на звездное небо, хладнокровно дождался подвоза артиллерийских стволов, после чего коротко и ясно приказал: – Вперед! Продрогшие в ночном холоде и невыспавшиеся воины охотно перешли на неспешный бег, согреваясь и разгоняя сон. Командующий армией, закованные в доспехи рыцари и сам дерптский епископ также бежали в общем строю, еще не очень понимая, каким образом они прорвутся через высокие стены спящего города. Однако об этом знал сын великого магистра, и ландскнехты, прошедшие хорошую школу боев во Франции, Австрии, Швейцарии и Бургундии. Когда до запертых ворот оставалось всего несколько сотен шагов, латники, повинуясь команде рыцаря, остановились, переводя дух, а ландскнехты торопливо сняли с телеги толстые брусья с привязанными к ним короткими стволами, уложили на дорогу, направив в сторону ворот. На воротных башнях тревожно закричали караульные, но это уже не имело значения.

– Пали! На затравочные отверстия посыпались искры, и бомбарды одна за другой оглушительно жахнули огнем. Латники испуганно присели, закрывая уши, а маленькие чугунные ядра ударили в толстые дубовые ворота, проломив в них дыры, каждая размером в голову.

– Пали! – более тяжелые длинноствольные пищали снимать оказалось дольше, но их мощный залп оказался как нельзя кстати, выбив нижние углы воротных створок. Епископ положил ладонь на плечо своего воина и сжал пальцы с такой силой, что тот даже присел, оглянувшись на своего господина, но руки скинуть не решился. В эти мгновения священник благодарил Господа за то, что тот вразумил его отдать воинов в руки молодого, но хорошо обученного военачальника, а не вести их в боя самому.

– Пали! – бомбарды ударили еще раз, разлохмачивая ворота. Кавалер Иван прекрасно представлял, как сейчас в крепости мечутся полураздетые командиры и пушкари, как торопятся добежать до ворот, но это уже не имело значения, поскольку через считанные минуты створки рухнут, и защитить их не успеет никто. С момента поднятия караульным тревоги и до приведения крепости в полную готовность к обороне проходит не менее часа – а этого часа он русским не даст!

– Пали! – в ворота снова ударили пищали, снося их с петель, и проход крепость теперь защищали не ворота, а груда щепок, лишь чудом сохраняющая свое прежнее подобие.

– Мой первый город, – тихо произнес сын великого магистра, обнажая меч. Русских не могло спасти уже ничто. – Последний раз, пали!

Б-ба-бах! – словно железный молот ударил по голове, отшвыривая в сторону. Кавалер покатился по покрытой изморозью траве, замер, видя перед лицом огромной, бархатисточерное, покрытое мелкими, острыми искорками небо и поразился огромной, бесконечной тишине, в которую погрузился мир. Он обнял свою голову, он стучал по ней кулаками, не чувствуя боли и не понимая, почему она вдруг достигла таких неимоверных размеров. Подбежавшие латники подняли его, поставили на ноги, но ни единого звука в мире все равно не прозвучало. Он увидел ошметки человеческих тел, вколоченную в железную каску голову, подрагивающие ноги, обутые в деревянные туфли. Тут его взгляд упал на ворота города – ворота раскрытые настежь, поскольку последний залп снес створки начисто, и туда можно было входить строем, ничего не боясь, с барабанной дробью и развернутыми знаменами. Но никто на штурм не шел.

– Вперед! – закричал командующий, и не услышал своего голоса. – Вперед! – указал он мечом на открытые ворота. – Вперед, трусливые волки, вперед, порождение греха, вперед! Неожиданно он снова упал, и от удара о землю звуки неожиданно возвратились снова. Он удивился налетевшему шелесту ветра, тихому позвякиванию оружия, испуганному гомону вокруг.

– Вперед! – закричал он еще раз, и поразился тихому, еле слышному хрипу, вырвавшемуся из горла. Кавалер схватил кнехта, помогающего ему подняться, за пышные складки рубашки и прохрипел в лицо: – Трубача сюда! Играть сигнал к штурму. Воин убежал, спустя пару минут вернулся назад вместе с трубачем.

– Играй атаку! – протянул к нему руку, меча в которой уже не было, рыцарь, и горн наконец-то запел, бросая войска вперед. Ландскнехты радостно побежали к воротам, размахивая палашами, но тут воротные башни внезапно выплюнули густые облака сизого дыма. Пехотинцы начали падать: отлетать назад, сгибаться в поясе и заваливаться на землю, красочно раскидывать руки в стороны и проворачиваться на месте.

– Играй отступление, – схватил горниста за локоть рыцарь, и внезапно снова осел вниз. Когда он очнулся, стоял яркий и солнечный морозный день. Кавалер Иван лежал на земле, шурша кипами соломы, а рядом стояло несколько орденских рыцарей и дерптский епископ. Командующий армией приподнялся на локте, бросил торопливый взгляд в сторону русской крепости. С его места были видны разбитые ворота, которые осажденные уже успели завалить какими-то толстыми деревянными колодами, кольями, вымазанными в земле бревнами, вязанками хвороста и массивными камнями и прочим подручным мусором. Было видно, как сейчас образовавшуюся кучу русские поливают водой.

– Я долго лежал? – негромко спросил рыцарь.

– Не меньше трех часов, брат, – отозвался барон фон Гольц.

– Я ничего не помню из того, что случилось… – пожаловался командующий.

– Мы почти собрались взять этот паршивый городишко, – доложил барон, – но тут одну бомбарду разорвало, бомбардиров разнесло в клочья, еще нескольких наемников покалечило или убило. Тебя тоже откинуло на полсотни шагов, брат, и мы все думали, что ты погиб. Но ты поднялся и приказал трубить штурм.

– Это я помню, – кивнул кавалер, и схватился за голову из-за резкого приступа боли. – Кажется, русские бомбардиры успели прибежать к пушкам.

– Ты приказал играть отступление, брат, и упал без чувств.

– Да, мы упустили время, – выдохнул сын Кетлера. – Скольких мы потеряли?

– Перед воротами осталось восемнадцать ландскнехтов.

– Да, они успели, – повторился кавалер Иван.

– Но почему, почему мы не продолжили штурм? – не выдержал епископ. – Немцы почти входили в ворота.

– Они умирали в воротах, – поправил его командующий, откидываясь обратно на солому. – Я знаю это, хотя и не видел. Во всех крепостях ворота остаются самым уязвимым местом, и их защищают лучше всего. В воротных башнях наверняка стоит несколько бомбард, которые умеют стрелять только по дороге, ведущей в город, но стреляют часто и много. Мы могли прорваться, пока русские бомбардиры не проснулись, но теперь… Теперь они убьют восемь из десяти тех, кто подойдет к воротам. У нас слишком мало людей, чтобы захватить селение такой ценой. Завтра мы начнем рыть циркумвалационную линию и начнем атаку тихой сапой. Придется пока остановиться лагерем в этой деревеньке… Как ее?

– Подкурье, – напомнил епископ. Сына великого магистра осторожно переложили на повозку, что служила для доставки пищалей, и повезли назад. Командовать вставшими в виду крепости отрядами из полусотни вооруженных мушкетонами наемников и сотней ливонских латников из епископской армии остался Аугуст де Толли вместе с бронированным кулаком из двенадцати дерптских дворян. В разоренной деревне истошно вопил в каком-то из домов одинокий младенец. Зарезать его рука ни у кого не поднялась, но и забирать его было некому. На земле, распятая между изгородью и бревенчатым сараем лежала привязанная к колышкам обнаженная девка лет пятнадцати. От души попользовавшиеся ею победители так и забыли свою жертву на улице и сейчас падающие на тело одинокие снежинки уже не таяли, а волосы и ресницы покрывала седая изморозь.

– Очистите мне крайний дом, – брезгливо поморщившись, распорядился епископ. – И уберите трупы на улице. Один из охраняющих его воинов послушно кивнул и удалился.

– Вы тоже ступайте с ним, – отогнал остальных телохранителей священник и в гордом одиночестве двинулся к прибрежным камышам. Оглядевшись и убедившись, что его никто не видит, он тихо позвал: – Демон, ты здесь?

– Разумеется, смертный, – зашелестел коричневыми кисточками камыш. – Ты наконец придумал для меня задание?

– Ты можешь узнать, успели послать из крепости гонца за помощью, или нет?

– Конечно, – мелко задрожали стебли. – Конечно послали. Лукьян Мошин вышел из задней железной калитки у башни с колодцем, и вывел с собой двух коней.

– Ты можешь его остановить?!

– Могу… – довольно рассмеялся голос и камыш облегченно замер. Отрок Лукьян, сын стрельца Мошина, по темноте никуда не торопился, двигаясь неспешным шагом по огибающей болото тропе, ведущей к юшкинскому хутору. Он понимал, что весть о нападении ливонцев на город нужно отвезти во Псков как можно скорее – но понимал и то, что если он по глупости своей налетит в сумерках на какойнибудь сук или оскользнется на льду, то помощи его родной крепости дождаться уже не удастся.

После того, как позади осталось версты три дороги, а на быстро светлеющем небе погасли почти все звезды, он пустил коней рысью, потом в широкий намет. Он подумал о том, что Юшкиных нужно тоже предупредить об опасности, чтобы они успели отогнать скот и спрятаться сами в непроходимой лесной чаще, а так же о том, что проскочив через бобровую вязь к озеру, можно сэкономить немного времени. Лукьян сильно удивился промелькнувшей в голове бредовой мысли, но коней все-таки повернул. Продираясь через густой осинник, волей-неволей пришлось перейти на шаг, однако отрок продолжал упрямо ломиться вперед, сожалея о том, что от чистой озерной глади его отделяет не меньше пяти верст.

– Этак я до вечерней зари здесь застряну, – понял гонец, понукая коня. Под копытами затрещал лед, тонкие ноги скакуна провалились сразу почти по колено.

– На дорогу возвращаться потребно, на дорогу, – испугался отрок и… с силой хлеснул плетью коня. Жеребец прыгнул вперед и провалился почти по брюхо. Заводной конь испуганно заржал, замотав головой, вырвав поводья и шарахнулся назад.

– Пропаду, – засосало холодом в желудке. – Совсем я здесь пропаду. Лукьян слез с коня на лед и пешком двинулся дальше в глубь топи. Мерзлая корка под ногами прогибалась и трещала, но вес бездоспешного кметя выдерживала.

– А может, обойдется? – с надежной подумал молодой Мошин и подпрыгнул. Лед угрожающе хрустнул, покрывающий его снег начал быстро намокать. Лукьян прыгнул еще раз, и на этот раз провалился в бурую, холодную торфяную воду по пояс. Штаны промокли мгновенно – вода, впитываясь в ткань, стала забираться все выше и выше по телу. Мальчишка, скребя беличьми варежками по льду и не находя опоры не выдержал и завопил от ужаса. Над головой послышался смешок, метнулся из стороны в сторону – Лукьян, ясно понимая всю смертоносную глупость своего поступка и не переставая кричать, поднял руки высоко над головой. Болото, словно дожидаясь именно такой возможности, рывком всосало тело почти до плеч. Руки снова подчинились доводам рассудка, принялись соскребать снег вокруг в надежде на затаившуюся под тонким слоем травяную кочку или плавучую корягу, но ничего, способного ему помочь не нашлось. Жижа неторопливо потекла по плечам, приласкала холодом горло, устремилась за ворот косоворотки. Смешок снова прозвучал над головой, вихрем взметнул снежинки, дохнул в самое ухо.

– Помогите! – с надеждой повернул голову отрок, от резкого движения погрузившись еще на несколько пальцев, но смешок звучал уже с другой стороны. – Помогите!!! Но странный невесомый смех уже растворился среди бурых осиновых стволов, оставив незадачливого гонца наедине с болотом и предсмертным ужасом.

– Нет! – испуганно вскинула руку Настя, словно отгораживаясь от надвигающегося на нее призрака. – Он идет! Никита, он идет!

– Кто? – выскочил из соседского дома Хомяк. На Неву уже опустились первые холода, и свиньи в их символической загородке могли замерзнуть. Навь предложили запустить их, по чухонскому обычаю, на зиму в избу, но бывший сотрудник мэрии категорически отказался. Он, конечно, любил животных, но не до такой степени, чтобы делить с ними кров. По счастью, после летнего набега варягов в деревне остался бесхозный дом. За прошедшие полгода у него успели оборваться двери, прохудиться пленка на окнах и просесть пол у печи, зато печь стояла целехонькая. Никита

решил пожертвовать парой дней и привести жилище в надлежащий вид – во всяком случае, достаточный для того, чтобы хряки не накатали жалобу в райсобес. Он предпочитал топить на протяжении зимы два жилья, но спать без жизнерадостного похрюкивания под кроватью.

– Так что случилось, Настенька? – поинтересовался молодой человек, привычно засовывая топор за пояс.

– Там кровь! – указала она пальцем на запад. – Я чувствую смерть. Никита рефлекторно посмотрел в указанном направлении, ничего не увидел и примирительно пожал плечами: – Почему ты так решила?

– Я чувствую, – опустила руку Настя. – Он идет.

– Кто?

– Тот, кто давностью равен отцу варягов, кто силой сравним с новым Богом, а жадностью с тысячами Припекал.

– И кто это?

– У него нет имен. У него есть сила и жажда власти. Ты должен остановить его, Никита! – неожиданно повернулась к своему супругу навь.

– Как? – Хомяк на всякий случай проверил наличие кистеня за пазухой. – Я ведь не священник, чтобы заклинать духов.

– Нет, нет! – остановила его Настя. – Он не боится заклинаний волхвов нового Бога. И он не может сражаться сам, ибо бесплотен. Но он подчинил себе смертных и заставил их воевать вместо себя.

– Зачем?

– Наверное, он хочет придти сюда, к отцу варягов и уничтожить его.

– Да? – засомневался Хомяк. – А то, что на земле люди уже давным-давно поклоняются Христу, Будде, Аллаху, Элтону Джону и Ошо Раджнишу, это всем по барабану?

– Ты говоришь про музыку нового Бога? – навь пожала плечами. – Дух слишком древен и может не знать о его существовании.

– А я, значит, должен отдуваться за всех? – понимающе кивнул Хомяк.

– Нет, тебе не нужно брать в руки меч, – Настя подошла к супругу и прижалась к его груди. – Ты не вой, ты плоть земли. Твое дело не сражаться, а трудиться на ней. Но ты можешь предупредить людей железа, что на землю пришла беда. Она крадется тайно, как змея, увидевшая мышонка, она ядовита и станет умерщвлять всех, кто встретится на пути.

– Людей железа? – зачесал в затылке Никита. – Это реконструкторов, что ли?

– Тех, кто защищает землю.

– Ну, судя по тому, как они примчались после появления разбойников, предупреждать следует именно их.

– Так ступай, Никита. Кровь уже пролилась. Я чувствую… Я чувствую ее запах, я ощущаю бесполезно истекающую жизнь. Торопись.

– Ну да, – кивнул Хомяк. – А что я им скажу? Жене кровь мерещится? Кто мне поверит?!

– Правду скажи, Никитушка. Что хочешь говори, но только пусть они в поход собираются. Змею в свой дом пускать нельзя. После нее остается яд…

– Завтра пойду, – решительно отрезал Хомяк. – Свиньи в наших бедах не виноваты, их в тепло перевести нужно. Да и не успею я засветло до Суйды дойти. Лесом туда пути нет, а по реке дорога втрое длиннее выходит.

Зима Путь, который еще прошлым летом, организуя праздник города, Хомяк преодолевал на своем «Додже» всего за час, на этот раз оказался заметно, заметно длиннее. Двигаться, правда, пришлось почти по тому же, что и раньше, пути. Четыре километра от Келыми до Ивановского, и оттуда поворот на Ульянку. Вместо поселка с многотысячным населением на небольшом взгорке сейчас имелась только опрятная барсучья нора с чертовски осторожными хозяевами: неоднократно натыкаясь на их следы, самих барсуков Хомяк ни разу так и не увидел. Путь на Ульянку теперь шел не по двухполостному шоссе, а по куда более гладкому льду извилистой Тосны, все еще сохраняющей название «Тесна» из-за своего слишком узкого русла. Четырнадцать километров, которые машина преодолевала за считанные минуты, на широких охотничьих лыжах, найденных по подсказке Насти на чердаке, пришлось вымахивать почти два часа. Никакого жилья на здешнем болоте, естественно, не было и Хомяк, не останавливаясь, двинулся дальше, к Тосно. Десять километров по шоссе составляли не менее пятнадцати по руслу, или полтора часа хода. Будущая столица бытовой химии и «крупный железнодорожный узел» ныне обозначивалась тремя длинными высокими избами, над трубами которых курился теплый воздух, временами перемежающийся хлопьями сизого дыма. Как ни хотелось Хомяку познакомиться со своими соседями, но времени на это не оставалось, и он продолжил отмахивать километр за километром по временами потрескивающему льду. Каждый раз в душе зарождался неприятный холодок, но Никита знал, что провалиться под лед на лыжах – это нужно сильно постараться. Тем более, что промоин за середине русла ни разу не встречалось, а значит лед уже достаточно окреп. Еще полтора часа – и Тосна повернула точно на запад. Хомяк остановился под невысоким обрывом, усевшись на положенные рядом лыжы, развязал заплечную котомку и достал проложенную ломтями густой пшенной каши буженину. Холодная еда распарившемуся путнику показалась вкусной вдвойне. Он запил ее чуть теплой медовой водой из спрятанного на груди бурдючка, и снова встал на лыжи. Километра три-четыре – река повернула обратно на юг, и Никита стал внимательно присматриваться к уходящим вправо ручейкам. Пару раз Хомяк уже почти было решался повернуть, но потом все-таки продолжал двигаться дальше. Отличить Листовку оказалось неожиданно легко: по ширине она немногим уступала самой Тосне. Хомяк с облегчением повернул под скелетоподобные, раскрашенные инеем березовые кроны и еще быстрее задвигал лыжами. За спиной осталось больше шести часов дороги, и день уже подумывал о переходе в сумерки. Здесь, в густых еловых борах и березовых зарослях, временами неожиданно обрывающихся в широкие замерзшие болота, никаких ориентиров не имелось. Никита двигался по руслу примерно полтора часа, а потом наугад повернул на запад, прямо под садящееся в островерхие вершины солнце. Трудно даже представить, сколько бездонных топей и вязких ям промелькнуло под лыжами одинокого путника, надежно спрятанные под новорожденный ледяной панцирь. Наконец стройные высокие сосны, сменившие лиственные рощи, показали, что болота остались позади. Никита продолжал упорно пробиваться вперед, стараясь не смотреть на опускающийся все ниже и ниже ослепительный диск, а начиная подумывать о том, чтобы выбрать место для ночлега.

Внезапно плотный лесной массив прорезала ровная полоса шириной метров в пять. Хомяк остановился, посмотрел налево, направо…

– Эх, весь день против течения иду, – решительно махнул он рукой и повернул направо. Через пару сотен метров русло вывело его к обширному полю, уходящему далеко на север. Судя по тому, насколько оно возвышалось над руслом – это было не очередное болото, а именно поле. Немного впереди на фоне быстро темнеющего неба различался изящный православный крест. Никита побежал к нему и вскоре вышел к небольшой крепостице, составленной из трех построенных буквой «П» домов. Утром командующий армией окончательно пришел в себя и в сопровождении епископа и рыцарей, командующих отрядами, направился к Гдову. Захваченных в Закурье лошадей как раз хватило на семерых дворян и даже двух охраняющих епископа воинов. За прошедшие дни земля окончательно промерзла, и лишь подрагивала под ударами копыт, уже не разбрасывая влажные комья и брызги оставшейся под ледяной коркой воды. В полумиле от города рыцарь изумленно натянул поводья, оглядываясь на священника: – Вы же говорили, что это всего лишь небольшая крепостица, господин епископ?! Да ее стены вдвое выше Кельнских и втрое выше стен Риги!

– Так оно и есть, господин кавалер, – кивнул тот. – Разве я не предупреждал вас, что в русских землях все нужно умножать на десять? По русским меркам это всего лишь маленькая пограничная крепостица с гарнизоном из ста стрельцов и небольшим пушкарским нарядом. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я не советовал наступать на язычников мимо Иван-города или Пскова? Вспомните Кельн, умножьте его на десять, и вы поймете, что даже после мора горожане уничтожили бы вашу армию, и после поленились бы отписать о таком пустяке в Москву. До сего дня их удавалось взять только с помощью подкупа и предательства.

– Великий Боже! – покачал головой рыцарь. – Если бы мне удалось разглядеть эти стены вчера… Вы уверены, что их защищает всего сто воинов?

– Это маленькая русская крепостица с гарнизоном из ста стрельцов. Возможно, им помогает еще десяток-другой окрестных сервов, – повторил священник. – Неужели вы разуверились в своих силах?

– Ни на мгновение! – решительно отрезал кавалер Иван. – Просто, если гарнизон слаб до такой степени, нет смысла тратить силы латников на прокладывание контрвалационной линии. Вряд ли они решатся на вылазку против многократно противостоящих сил. Мы можем начать атаку сапой сразу. Рыцарь тронул коня.

– Господин фон Кетсенворд! Позаботьтесь о том, чтобы в виду крепости, прикрывая саперов, постоянно находилось не менее двухсот воинов. Для отдыха их можно отводить в селение. Фон Регенбох, барон. Вам придется заняться прокладыванием циркумвалационной линии южнее крепости и севернее селения. Господин епископ!

– Да, господин кавалер? – удивленно вздрогнул священник, не ожидавший получить приказ наравне со всеми.

– Когда в лагерь подвезут припасы порох и чугунные ядра, оставленные в монастыре Кодавера?

– Я предполагал, что лоймы вернутся уже завтра, но мороз оказался неожиданно силен. Сейчас трудно определить, сколько потребуется времени лодкам, чтобы пробиться сквозь лед.

– У нас всего полторы сотни ядер для бомбард, господин епископ. Этого запаса хватит на четыре дня. К пятому дню мы должны получить свежие припасы.

– Может быть, есть смысл начать вязать лестницы?

– Лестницы? – рыцарь выхватил меч. Всадники шарахнулись в стороны, но сын Кетлера всего лишь указал клинком на город: – Вы видите эти стены, господин епископ? Прямые участки между выступающими вперед башнями? Это итальянская оборонительная система. Если приставить к стенам лестницы, фланкирующий огонь из башен снесет их прежде, чем воины успеют помянуть имя Господа! Прогресс современного вооружения сделал использование лестниц бессмысленным уже пару десятков лет. Сами башни уланкированны огнем бомбард со стен. Имея достаточно артиллерии, можно попытаться разрушить одну из башен или обвалить куртину. Тогда пехота не станет задерживаться в зоне досягаемости вражеской картечи, сразу проникая вглубь укреплений. Артиллерия, господин епископ! Нам нужны ядра и порох, а не лестницы!

– Я понял вас, господин кавалер. Хотя речь молодого командующего временами была чересчур жесткой, священник все равно порадовался тому, что доверил своих воинов в его руки. Готард Кетлер смог дать своему ребенку отличное европейское образование! Если кто и сможет дойти до Новгорода в назначенный Господом час, то только он.

– Вы знаете, что русские пищали бьют вдвое дальше наших бомбард? – не удержался от напоминания священник.

– Преимущества языческого оружия бесполезны, когда сталкиваются с итальянским инженерным искусством, – презрительно усмехнулся в ответ рыцарь. Вскоре властитель западных берегов Чудского озера смог воочию убедиться в истинности слов командующего. Отложив мушкетоны и взявшись за кирки и лопаты, немецкие ландскнехты вгрызлись в землю, на глубине ладони еще достаточно мягкую, и стали продвигать траншею под острым углом к крепостной стене. Начав вне досягаемости огня русских пищалей, вскоре они приблизились к Гдову на достаточное расстояние, чтобы обороняющие дали слитный залп. Ядра смачно вонзились в землю по сторонам от узкой сапы, не причинив работающим в ней воинам ни малейшего вреда. Сменяя друг друга, землекопы уже после полудня смогли приблизиться настолько, что епископским бомбардирам удалось подтащить выделенные священником для похода трофейные пищали на дистанцию выстрела и, развернув их за земляной насыпью, дать первый залп. Стремительные чугунные шарики промелькнули в воздухе, почти незаметные глазу, и врезались в основание стены, разбросав острые каменные осколки. От удара крепость содрогнулась, испустив прозрачное облако пыли, словно ковер, выбиваемый послушниками во дворе замка. Русские ответили беспорядочной пальбой как из крупнокалиберных пищалей, так и из ручных. Однако и пули, и ядра лишь трамбовали землю, не причиняя ливонским воинам никакого вреда. Наблюдающий за происходящим сын Кетлера довольно рассмеялся: – Я полагаю, господа, мы можем пока вернуться в Закурие и спокойно отобедать. Язычникам все равно никогда не удастся устоять против цивилизованной армии. Через шесть дней мы поднимем древний штандарт нашего Ордена над этими башнями.

– Там началась война! – Никита с ненавистью посмотрел на ложку с грибным варевом, а потом начал медленно нести ее ко рту. После вчерашнего перехода у него болело все: ноги, руки, спина, шея, живот. Пожалуй, единственными мышцами, которые боль обошла вниманием, оставались жевательные

мышцы. Жевать он мог без особых проблем: но кормить его с ложечки никому в голову не пришло, а потому он оставался за столом еще долго после того, как все обитатели поселка разошлись по работам. Рядом, наблюдая за мучениями гостя, оставались только Костя Росин, Игорь Картышев и Сергей Малохин.

– А почему она так решила? – опять вернулся к началу разговора Картышев. Хомяк, прожевав грибы, вернул ложку в миску: – Она работает кем-то вроде жрицы в построенном на острове капище. Там, в ходе неких тайных обрядов на нее спустилось откровение, и она постигла, что на западных границах началась война… – врать у Никиты получалось плохо, а потому он опять сосредоточился на ложке.

– Ну и что, – фыркнул Малохин, – мы должны посылать оричнику сообщение о том, что на Неве у какой-то тетки было видение, и из-за этого он должен бояр в ружье поднимать?

– Нет, мне куда более интересно другое, – остановил Сергея Росин. – Ты хочешь сказать, Никита, что ты отмахал пешком хрен знает сколько километров только потому, что твоей жене померещилось что-то странное? Почему из-за дурного сна одной девицы вся Ленинградская область должна подниматься по тревоге?

– Я там был, на острове, – наконец признался Хомяк. – Там есть странные символы, сложенные из костей и черепов, столбики в ельниках спрятаны. Солнце там всегда светит, какая бы погода вокруг не была.

– Много там жрецов в капище? – скромно поинтересовался Игорь.

– Она… Она одна…

– Видно, богатый храм, – без тени улыбки кивнул Картышев.

– Она сказала… – Никита зачерпнул еще ложку грибов. – Она сказала, что на острове спит отец варягов. Перун.

– Перуна князь Владимир вниз по Днепру спустил… – по инерции парировал Малохин, но на полуслове запнулся. – На Неве? Он отступил и посмотрел на своих товарищей: – Мужики, вы помните: арабы всегда говорили, что русские, это племя живущее на острове у озера Нево, то бишь у Ладоги. Все историки еще постоянно гадали, то ли они имеют в виду земли между Волховом, Невой и Чудским озером, или земли между Невой и Вуоксой. А что, если арабские торговцы имели в виду именно маленький островок на Неве, где стоит капище главного русского Бога? Вы представляете, какое открытие мы сделали?!

– Ну, тогда понятно, почему сюда регулярно варяги наведываются. Непонятно только, откуда? – добавил Картышев.

– Ну, теперь вы мне верите? – с облегчением вздохнул Никита.

– А еще, мужики, – хмуро добавил Росин. – Как раз на лугу перед этим островом мы заночевали, прежде чем проснуться в нынешнем времени. Про этот случай твоя жрица ничего не говорила, Никитушка?

– Блин, точно! – вскочил со своего места Малохин. – Это она! Вот, черт… Нужно на Неву, идти, с теткой разбираться. Пусть назад возвращает!

– Подожди, – покачал головой Костя. – А как же война? Там, на западе, кто-то сейчас помощи ждет. Там люди гибнут, а ты бежать сломя голову предлагаешь.

– Почему ты решил, что там сражения идут? – фыркнул Малохин. – От того, что какой-то тетке что-то приснилось?

– Сережа, родной, – вздохнул Росин. – А в то, что мы в шестнадцатый век провалились, ты веришь? Ты уж выбери что-нибудь одно. Или с островом связано нечто, способное протаскивать сотни людей сквозь века, но уж тогда и про нападение соседей на западные границы оно наверняка способно узнать. Или оно про обстановку ближе прямой видимости ничего знать не может – но уж тогда и на счет путешествия во времени разговаривать не стоит. На этот раз Малохин предпочел промолчать.

– Я возьму твои лыжи, Никита? – решительно положил ладони на стол Картышев. – Мы пока ни одной пары вырезать не догадались.

– А как же я?

– Судя по тому, как ты реагируешь на каждое движение, ты еще дня три никуда пойти не сможешь.

– Смогу! Свиньи у меня… – попытался встать Хомяк, и лицо его тут же скривило от боли.

– Вот видишь! – поднялся Игорь. – Пока оклемаешься, я успею сходить и туда, и обратно.

– Объяснять опричнику, что у какой-то женщины на Неве было видение о нападении на западные границы? – Росин снова тяжело вздохнул. – Полный бред. И не сообщать ничего нехорошо получится… Лучше, я сам схожу. К удивлению руководителя клуба, Зализа отнесся к сообщению вполне серьезно. Единственное, о чем он спросил, выслушав сбивчивый рассказ Кости и поняв, что речь идет о пользующимся дурной славой селении Кельмимаа: – Откуда там люди? Их же вырезали всех еще в прошлом году!

– Один из моих знакомых поселился, – пояснил Костя. – Вместе с нами сюда приехал.

– Помню, самого его видел, – кивнул Семен. – А вот женщина…

– Местная она, – повторил Росин. – Там и живет.

– Ты, боярин в горницу проходи, откушай чем Бог послал, – задумчиво кивнул Зализа. – Ярыга баял, баня у него протоплена. Как потрапезничаешь, согреешься. Наворачивая гречу с мясом и запивая ее горячим сбитенем, Костя все время пытался понять: встречают его как дворянина, вольного боярина-воина, или как простого смерда? Насколько он помнил «Домострой», царь требовал, чтобы челядь кормили «хлебом решетным, щами, да кашей с ветчиной жидкой, а иногда, сменяя ее, и крутой с салом». Хлеб ему предложили свежий, рыхлый, ноздрястый, явно домашней выпечки; вместо щей налили густой наваристой ухой, подернутой сверху толстой янтарной пленкой, что можно считать разумным эквивалентом; но вот является ли греча с мясом «жидкой кашей с ветчиной»? Правда на широких оловянных блюдах лежали пахнущие грибами пироги и расстегаи, демонстрирующие крупнокалиберную малину. Однако, по воскресениям и праздникам слугам тоже полагались пироги – а какой сейчас день, Росин не имел ни малейшего представления. Так, в тяжких раздумьях, Костя и накушался до такой степени, что после долгого лыжного перехода по морозному воздуху его потянуло в сон. Знал бы он, чего лишается! Помочь боярину хорошенько попариться пришли две молодые, пышные, веселые девицы, и не помышлявшие прикрывать своих прелестей березовыми и еловыми вениками. Однако попавший в тепло гость окончательно сомлел, и хотя сделал пару поползновений воспользоваться случаем, оказался ни на что не годен. Утром его разбудил девичий смех – очень может быть, что полати в светлице на первом этаже с ним делила какая-то из вчерашних знакомых, но и этот шанс хозяйский гость

упустил. Когда он поднялся, рядом никого не оказалось, а смешок удалялся вдаль где-то за дверьми. Встав и одевшись, он вышел наружу и в дверях столкнулся с опричником.

– Поднялся, боярин? Ну, пойдем. Одетый в отливающий железом и побрякивающий кольчужным подолом юшман, небрежно расстегнутый на груди, Зализа уже не походил на раздобревшего купчишку, каковым казался вчера в цветастых нарядах. Даже черная бородка опричника ныне не топорщилась задорно вперед, а достойно лежала на груди, прикрывая меховой ворот овчинного поддоспешника.

– Снедь в сумках, – сурово сообщил Семен, выводя Росина во двор, где на одного из двух приготовленных коней уже успели навьючить никитины лыжи. – Сейчас об утробе заботиться недосуг. Садись. Костя, которого мгновенно пробил пот, несколько секунд поколебался, потом взялся за луку седла, вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и… мгновением спустя, судорожно вцепившись в обитый кожей выступ перед собой, взирал на окружающих с высокой покачивающейся опоры.

– Я… – он хотел сказать, что не умеет править лошадью, но опричник уже взметнулся на своего жеребца, затем небрежно подобрал повод росинского коня и закрепил себе около ноги.

– Береги себя, Семен! Зализа оглянулся, улыбнулся, встопорщив бороду, махнул на прощанье рукой и подтолкнул жеребца пятками. Тот тронулся вперед, потянув за уздцы вторую лошадь, и Костя понял, что если он обернется на крыльцо, то неминуемо потеряет равновесие и грохнется вниз. Когда-то в детстве Росину довелось покататься на мотоцикле. Тогда он изрядно понервничал, но теперь понимал, что мотоцикл по сравнению с конем – это поставленное перед телевизором мягкое кресло. Тем более, что сразу за воротами опричник пустил коня рысью, вторая лошадка наддала следом за ним, и Костю начало с силой швырять в седле вперед-назад. Минут через двадцать, у него возникло стойкое предчувствие, что тело вотвот переломится пополам где-то в пояснице. Стремясь спасти хотя бы голову, Росин выпрямил спину, придав телу строго вертикальное положение – и о, чудо! Болтанка прекратилась! Теперь в такт шагам покачивались только бедра, а все тело ровно и спокойно двигалось вперед. Еще минут через десять Костя смог даже покрутить головой, любуясь окружающим пейзажем. Вокруг лежала зима. Широкие еловые лапы потяжелели под весом пристроившегося на них снега на них, осели вниз, отчего деревья словно заточились, приняли вид стремительных, готовых к взлету ракет. Стволы высоченных сосен тоже побелели, хотя Росин так и не понял, каким образом удерживается на них искристый снег. Березы и ивы являли собой классическую картину зимнего пушистого инея, трудолюбивого украсившего каждую, самую мелкую веточку. А ведь настоящие холода еще не пришли – хотя снег на земле не таял, а изо рта вырывались обильные клубы белого пара, холода Костя практически не ощущал – причем старый тулуп доставал едва до колен, а ниже него до самых валенок оставались обычные габардиновые брюки, и уши на шапке он ни вчера, ни сегодня не опускал. Кони шли по ровной снежной целине, оставляя позади ровную цепочку следов, но копыта проваливались едва на десять, пятнадцать сантиметров, не больше. До хороших, добротных, доходящих человеку до пазухи, а то и скрывающих его с головой сугробов было еще очень далеко.

За два дня штурма ливонская армия потеряла шестнадцать человек. Из них двоих сбило удачно запущенное гдовцами пищальное ядро, а еще четырнадцать угорело в маленькой, жарко натопленной домишке, что стояла отдельно от больших деревенских изб. Вообще, по сравнению с каменными холодными замками, где тепло ощущалось только вблизи пылающих каминов, в русских домах оказалось неожиданно тепло. Раскрасневшиеся рыцари, не опасаясь внезапного русского гегенагрифа, пили из больших кружек кислое бледно-розовое вино и рассуждали о величии немецкого духа. Правда, сам кавалер Иван сих веселящих напитков практически не употреблял, трижды в день выезжал к осажденной крепости, надзирая за проводимыми работами и спокойно возвращался, иногда оправдывая перед священником своих братьев по Ордену: – Не беспокойтесь, господин епископ, ранее, нежели через три дня, потребности в латной силе не появится. Война уже давно является точной наукой, а не уделом отважных героев. Для проломления стены подобной крепкости и высоты необходимо около трех сотен чугунных ядер, каковые пять пушечных стволов выпустят в течение четырех дней. К середине второго дня немецкие ландскнехты, роющие зигзагообразную траншею, придвинулись к Гдову на достаточную для выстрела бомбарды дистанцию, и немецкие стволы присовокупили свою канонаду к стволам трофейным. Пушки стреляли часто, делая более двух выстрелов в час, и их разрушительную работу сдерживала лишь краткость зимнего дня. Штурмовые лестницы орденские латники все-таки связали, делая это ввиду осажденных, но лишь с одной целью – угрожая штурмом со всех сторон не позволить крепостным бомбардирам перетащить пушки на атакуемый сапой участок стены. Возле стен постоянно бродили тонконогие наемники, закованные в кирасы кнехты и епископские латники. Хотя командующий армией и разрешил большинству воинов отдыхать в теплых русских домах, каждый опасался, что штурм начнется без него, и лучшая добыча достанется кому-нибудь другому. Дерптский епископ тоже прогуливался по берегу в полумиле от осажденного города, наблюдая как залп за залпом тает доставленный первыми лоймами припас. Основание стены уже давно походило на изрядно обгрызенный мышами шмат сыра. Казалось, кладка должна рухнуть с минуты на минуту – но священник все же доверял мнению, а еще более образованию юного командующего, чтобы надеяться на быстрый успех. Для успеха требовалось подвезти сложенные в монастырских подвалах Кодавера ядра и кули с порохом.

– Демон, ты меня слышишь?

– Я слышу все, смертный, – взвился снежный вихрь и заплясал рядом с епископом.

– Где лодки?

– Они вмерзли в лед на полдороги между берегами! – развеселился дух. – Смертные пытаются вырубить лоймы изо льда, но те вмерзают быстрее, чем их успевают протащить!

– Так помоги им!

– Тебе придется подождать весны, смертный, – вихрь швырнул епископу в лицо горсть снега и опал. – Никто не способен изменять времена года по своему желанию.

– Ты слишком слаб, чтобы требовать награды за свою службу, демон! – разозлился священник. – Ищи себе другого раба!

– Тише, тише, – вкрадчиво мурлыкнул голос, стелясь у ног епископа. – Скажи, чего ты хочешь, смертный, и я исполню твою волю…

– Я хочу, чтобы оставшиеся отряды вместе со всеми припасами были здесь, у Гдова! – указал пальцем себе под ноги повелитель Дерпта.

– Будут, – пообещал демон и рассеялся в белесом просторе озера. Неспешным полевым галопом двое всадников преодолели путь от Замежья до Каушты за пять часов. К середине дня Костя уже настолько приспособился к верховой езде, что даже начал получать от нее удовольствие и подумывал о том, чтобы после привала для завтрака попросить поводья. Однако привала так и не случилось – поначалу все казалось, что останавливаться рано, а потом уже вроде и до Каушты осталось немного. После полудня они въехали в широко распахнутые ворота, встречаемые Картышевым, распаренной, видно только что отошедшей от печи пышнотелой Зинаидой и отцом Никодимом. Зализа легко спрыгнул на землю, придержал рукой саблю. Росин последовал его примеру, уже открыв рот, чтобы рассказать о своих впечатлениях после верховой прогулки и… замер, широко раздвинув ноги и раскрыв рот. У него было такое ощущение, словно он сидит на шпагате на раскаленной плите – причем широко раздвинутые ноги свести не удается никакой силой. Вдобавок между ног бегают маленькие, колючие мурашки, оставляя за собой длинный искристый след.

– Костя, ты чего? – забеспокоился Картышев. Руководитель клуба вскинул ладонь, предупреждая попытки помочь, а потом на широко расставленных ногах поковылял к дому. Опричник, пряча в кудрявой бороде усмешку, отпустил коням подпруги, затем, перекрестившись, подошел к иеромонаху, поцеловав ему руку, и снова вернулся к лошадям, протирая им шкуры соломенным жгутом. Странным своим поселенцам ухаживать за драгоценными туркестанскими жеребцами он не доверял. Убедившись, что встречавшие боярина иноземцы ушли в дом, на время забыв о государевом человеке, повернулся к священнику: – Как паства твоя, отче?

– Прихожане мои православными себя чтут и обряды положенные вершат со всем старанием, но веру православную понимают плохо, – огладил тяжелый крест иеромонах. – Души их страдают в метаниях, и жаждут слова Божия, но принять его с искренностью ноне еще не способны. Более склонны они к радости и праздникам, как языческим, так христианским, а то и к веселью без повода.

– Хорошо ли это, отец Никодим, для христианина, жизнь в веселье и праздности проводить?

– Я не пресекаю, сын мой, – перекрестился священник. – Все мы созданы по образу и подобию Господа. А Бог, по мысли моей, несчастным существом быть не мог. Стало быть, и дети его обязаны жить счастливыми, а не в муках и грусти дни свои проводить. Что до праздности, то день свой прихожане посвящают трудам, и помыслов о благополучии рубежей отчих так же не оставляют.

– Да, рубежи, – покачал головой Зализа, оглаживая морду коню с большим белым пятном между глаз. Сажая нежданных воинов на пожалованную государем землю, опричник в немалой степени рассчитывал на то, что они так же начнут выходить в засеку, приглядывать за устьем Невы и побережьем Невской губы. Однако иноземцы не спешили обзаводиться конями, а без коней – какой же боярин? Ни в дозор, ни в поход, ни в ополчение его не поднять. На Руси для таких даже слово отдельное придумано: пешеходцы. Не люди, значит, а те, кто пешком ходит. Хотя, конечно, на Неву, варяжскую лойму перехватить, они все-таки своими ногами успели. Сами, без понуканий… Бояре, значит, все-таки. Долг свой перед землею блюдут.

– Гость у твоих овец, отче, как я слыхал? – из-за раны на горле голос опричника получался тихий, с посвистом, но вполне вразумительный.

– Да, пришел человек с невского берега. Больной лежит, замучился в пути сильно.

– Исповедовался?

– Тайна исповеди свята есть, и о ней никому, кроме Господа, знать не след! – моментально вскинулся иеромонах.

– Я же не спрашиваю, о чем он говорил, – покосился на дверь дома опричник. – Я спрашиваю, подходил ли он к святому причастию?

– Болен он, – передернул плечами монах. – И по сей причине святых даров не приемлет. Зализа снова усмехнулся – а отец Никодим-то, уже защищать пытается своих овец божьих, которых недавно совсем сарацинами считал! Каждый ведь знает, что святые дары болящему в первый ряд предназначены, но даже такую неурядицу монах для защиты иноземцев от подозрений пользует.

– Теперь и вовсе не примет, – предупредил он священника. – Забираю я его.

– Пошто? – опять перекрестился монах.

– До дома провожу, посмотрю как устроился, – успокоил отца Никодима опричник. – Наветов на него нет, от тягла пока не уклоняется. Но знать, кто таков, мне надобно. Ну что, хорошие мои, дать вам водицы испить, али рановато еще? Может, сена пока пожуете? Последняя фраза относилась, естественно к лошадям. Дожидаться обеда Зализа не стал, и даже в избу не вошел – а то железо отпотеет, ходи потом весь день в ледяных цыпочках. Он лишь выждал немного времени для отдыха коням, напоил, покормил, а затем потребовал, чтобы только-только начавшего ходить Хомяка посадили на заводного коня – сам он даже ноги до стремени поднять не мог. Вскоре оба всадника выехали за ворота, бодрым галопом пересекли Кауштин луг и скрылись в лесу. Никита сказался, что сыт, и опричник, нарушая божьи заветы, но экономя время, поел мерзлой ветчины с луком и чесноком прямо в седле, после чего пустил коней в широкий намет. Зимний день короток, а ночевать в деревне Кельмимаа, как звучит на чухонском языке название «Земля мертвых» ему совсем не хотелось. Украв день, зима зато надежно спрятала все ямы и канавы, а потому по сравнению с летом путь можно было заметно сократить: миновав Поги, Семен не стал делать крюк вокруг Никольского болота через Анинлов, Тярлево и Березовый россох, а сразу повернул на мелководную реку Винокурку, по ней, по окрепшему льду поскакал к Ижоре и дальше, на Неву. Крест часовни возле устья, подле чухонской деревушки, показался где-то спустя четыре часа после начала скачки. Перекрестившись, опричник вывел коней на невский лед и повернул направо, к Кельмимаа, но спустя несколько минут затормозил. Близились сумерки, а с нею с новой силой всплывали в памяти зловещие слухи, что окружали странную деревню напротив единственного на Неве острова.

– Ну ее, – махнул рукой Зализа, натягивая поводья. – У чухонцев крещеных переночуем, а утром до места доберемся. Он поворотил коней и перешел на шаг, прислушиваясь к дыханию коней. Прежде, чем они доберутся до деревни, жеребцов нужно успеть выходить, восстановить им дыхание. Тогда и напоить можно будет сразу, и овса насыпать. Те годы, когда опричник не покидал седла своего верного Урака, отмахивая на нем по тридцать верст в день, прошли вместе с гибелью коня. На теплой конюшне боярина

Волошина, в усадьбе которого обосновался Зализа, стояло два великолепных туркестанских жеребца и три кобылы умопомрачительной красоты, купленных угодившим в застенки Харитоном у известного усть-вымского конезаводчика крестьянина Щукина, благодаря своим коням скупившего столько окрестных земель, что теперь он имел поместья поболее, чем у иного родовитого князя. На этих красавцах Зализа, как и сам боярин, выезжал только в короткие дневные поездки, их самих размять, да этаким богатством покрасоваться – а на ночь неизменно возвращал в тепло. В холодной же конюшне, под огороженным от ветра навесом стояли, обрастая толстой зимней шерстью, такие же красавцы, выращенные и обученные ратной работе уже здесь, в Замежье. Породистые туркестанские жеребцы отличались от боевых русских коней тем, что были способны проходить за день до ста верст – но после двух-трех дней такой скачки нуждались в нескольких неделях отдыха. Когда-то это помогало степнякам в их набегах на русские рубежи: налетев и пограбив, они недосягаемыми уходили далеко в родные просторы, на роздых. Но вскоре упорные русские ратники научились догонять их на своих крепких скакунах, проходящих за день вдвое меньше, но, благодаря заводным коням и хорошему корму, умеющим делать это постоянно на протяжении недель и месяцев. С тех пор породистые степные кони в основном начали приходить на Русь уже в качестве дорогого товара, и боярин, собираясь совершить не очень дальнюю стремительную ездку, теперь седлал не кряжистого воронежского или муромского жеребца, а узкомордого «турка». К тому времени, когда кони отдышались, устье Ижоры осталось по левую руку и опричник, перекрестившись на возвышающийся над часовней крест, свернул на поляну перед несколькими темными рубленными избами, громко позвал, закрыв ладонью рану на горле: – Антип! Вскоре у одного из домов отворилась дверь, выглянул взлохмаченный мужик с длинной седой бородой. Крещеный чухонец был в селении старостой – за выплату тягла государева отвечал, за сохранение в исправности лесных тайников, за поведение односельчан тоже он спрос держал.

– Принимай гостей, Антип, – спрыгнул на землю опричник. – Коней оботри, попоной накрой, в тепло не ставь. Боевые лошади, к улице приучены.

– Помилуй, боярин, – испугался чухонец. – Нет у нас теплых сараев. Даже кур и свиней пришлось в дом увести.

– Вот в освободившийся сарай и поставь. Здесь за коней Зализа уже не боялся. За годы служения государю на здешних рубежах он трижды отгонял от этой деревни непрошеных гостей, одиножды поймал заведшегося неподалеку татя. Чухонцы знали, чем занимается на Неве опричник, знали, за что платят тягло царю и государева человека уважали. Тут всегда можно было отдыхать спокойно, не боясь крамолы или недогляда. И самого накормят досыта, и коням ячменя не пожалеют. Прослав, раб кавалера Хангана, рыцаря дерптского епископства, разгрузил сани во дворе замка, взял лошадку под узцы и повел ее к воротам, поминутно опасаясь повелительного окрика сенешаля. Однако тот или отвлекся, следя чтобы Харитон и Бронислав аккуратно складывали привезенные из леса дрова, или вправду не успел придумать для серва новой работы. Крестьянину удалось благополучно покинуть прямоугольный внутренний двор и он, радостно свалившись в сани, облегченно тряхнул вожжами: – Н-но, пошла кляча!

На самом деле восьмилетняя Храмка была не то что не клячей, а крепкой и сильной кобылой, исправно работающей и в поле, и в повозке. Кроме того, за свою жизнь она успела принести четырех жеребят, из которых господин забрал только трех, а четвертого милостиво разрешил продать и оставить себе половину вырученных артигов. Одним словом, не кляча, а кормилица, и Прослав иногда с ужасом помышлял о том, что лет через десять ему придется задуматься о покупке нового коня. На какие деньги? Это уже сейчас нужно начинать откладывать с каждой продажи толику серебра, или умолить господина рыцаря, чтобы тот позволил очередного жеребчика оставить себе и вырастить для хозяйства. С этими думами серв остановил за поворотом дороги сани и пошел вперед проверить упряжь, да заодно соседей с ближних хуторов дождаться, чтобы не одному к дому ехать. Али господский приказчик работу для них все-таки нашел? Прослав осторожно почистил ноздри кобылы от намерзших там льдинок, и тут как раз заскрипели полозья подъезжающих саней.

– Ну что, мужики, домой пора? – воротился к саням Прослав.

– Оно и вправду пора, – согласился Харитон. – Да только холодно ноне что-то. Не заглянуть ли нам в епископский кабак у Соскаверы? Согреемся, да и поедем.

– Епископский кабак, то дело богоугодное, – глубокомысленно изрек Бронислав, и все трое рассмеялись. Кабак в местечке Соскаверы принадлежал, правда, не епископству, а Кокаверскому монастырю, но сервы особой разницы не чувствовали. Принадлежащий хозяину день они уже, считай, отработали, дел по хозяйству на сегодня не намечали, солнце еще высоко: так почему бы и не посвятить пару часиков теплому вину и застольной беседе? Лошади, словно почувствовав хорошее настроение возничих, поспешили трусцой, выбрались из заиндевевшего господского сада и вывернули на берег бескрайнего Чудского озера.

– Эх, хорошая моя! – Прослав потянул к себе правую вожжу, поворачивая сани куда-то в заснеженный простор, и звонко щелкнул Храмку по крупу хлыстом. Кобыла, непривыкшая к подобному обращению, припустила во всю прыть.

– Куда это он? – останавливая сани, недоуменно спросил сам себя Харитон, но тут внезапно понял: нужно обязательно посмотреть, куда это так рванул их сосед. Ведь должна же быть этому хоть какая-то причина! Бронислав, поначалу опешивший от столь странного поступка своих друзей, вдруг тоже дернул правую вожжу и принялся настегивать своего ленивого пегого мерина. Тем временем Прослав, вырвавшийся далеко вперед, в изумлении остановился, силясь понять, какого дьявола его понесло в просторы озера. Но в тот миг, когда он совсем было решил поворотить назад, руки его словно сами собой тряхнули поводьями, а из горла вырвался крик: – Пошла, пошла! Эх, застоялась кобылушка! – от сильного рывка Прослав откинулся на спину и захотел натянуть поводья, пока Храмка не увезла его слишком далеко, но вместо этого ожег ее свободным концом вожжей: – Н-но, пошла! И снова голова его наполнилась тупым ужасом от собственного поведения. А позади начавшие было отставать соседи принявшись старательно разгонять своих лошадей.

– Скорее, скорее, скорее… Вскоре берег скрылся в белесой пелене, в воздухе закружили снежинки. Белый снег, сплошные белые облака над головой, белые вихри впереди и позади – трем сервам мерещилось, что по воле кого-то из бесов они исчезли из мира, повиснув в центре белого безразмерного Хаоса, из которого Бог и создавал мир целых семь дней. Когда после

нескольких часов пути в сгущающихся сумерках впереди неожиданно показались темные точки, соседи погнали сани к ним уже безо всяких понуканий. Обнаружив посреди снежной пустыни несколько наполненных людьми лойм, мужики ясно осознали, что окончательно свихнулись. По мере приближения стали заметные отдельные воины, которые шевелились, дышали, прогуливались по льду около суденышек. Рыбаки, скинув овчинные тулупы, пытались рубить лед вокруг своих лойм. Снег вокруг прорубленных траншей намокал, но особой пользы от этого труда не замечалось. Проехав мимо длинной череды намертво засевших лодок, Прослав остановился возле одной из них, мало отличной от других, бросил вожжи, направился с сидящему возле носа богато одетому дворянину, с каждым шагом все яснее узнавая в нем своего господина кавалер Хангана – но все равно не в силах остановиться. И, что самое ужасное – рука его вытянулась вперед и небрежно похлопала рыцаря по плечу. Тот вздрогнул, поворотился.

– Я пригнал сани, – не узнавая своего голоса произнес Прослав. – Ядра и порох к войску доставить. Тут умопомрачение наконец отпустило его, колени смерда подогнулись и он упал в снег, низко склонив голову: – Простите, мой господин.

– Что ты сделал? – рыцарь сильными руками сгреб его под грудки и поставил перед собой. – Что ты сделал, повтори?!

– Я п-п-пригнал-л с-сани, – на этот раз язык не желал повторять прежних слов.

– Сани… Сани!!! – кавалер неожиданно поцеловал его в заиндевевшую бороду, лихорадочно зашарил у себя на поясе и ткнул что-то ему в руку: – Сани! Молодец! Прослав покосился на рукавицу и, шалея от нежданного чуда, увидел там большущую золотую монету, названия которой знать не мог, поскольку никогда в жизни подобных денег в руках не держал.

– На год… Нет, на два от всех податей освобождаю! – восторженно добавил кавалер, и потихоньку приходя в себя, небрежным жестом отмахнулся: – Пошел вон! Серв попятился, воровато покосился по сторонам и быстрым движением сунул золотой за щеку. Щеку и зубы моментально заломило холодом, но такой драгоценный холод Прослав готов был терпеть хоть целую вечность. Он вернулся к саням, торопливо вытащил из них рогожу, накрыл ею разогревшуюся Храмку: – Потерпи милая, выручай родная моя, хорошая, – мужик прекрасно понимал, что совершившая вместо пары обычных неспешных ходок до леса и обратно непривычно длинный переход по морозному сумраку лошадка нуждается в отдыхе, а ей с утра, наверное, придется тащить тяжелый груз еще на двадцать верст. Этак она может просто надорваться, и сдохнуть, не принеся никакой пользы господину и накликав неминуемый гнев на беззащитного раба. – Потерпи до завтра, милая. Завтра вечером отдохнем. Потерпи немножечко… Если и послезавтра отдыха не дадут – точно падет. Прослав поправил на спине кобылы простенькую попону, вернулся к саням и сгреб все сено, которое лежало у него там для мягкости и тепла: – На милая, поешь. Водицы попозже принесу, не то опой случится может, – серв наклонился к лошадиному уху и, перекинув согревшийся золотой из-за одной щеки за

другую пообещал: – Вернемся домой, я тебе короб чистой пшеницы насыплю. Сколько хочешь… И шарахнулся в сторону от неожиданного громогласного хохота. Но лошадь продолжала невозмутимо перемалывать зубами застарелое сено; воины, подтаскивающие тяжелые, размером с детскую голову, матовые чугунные ядра тоже ничего не заметили; с неба тихо и неторопливо падали крупные, девственно чистые хлопья. Померещилось… А демон Тьмы, хохоча над тем, как вместо неминучей погибели принес смертным нежданное богатство, мчался к решившемуся на Договор епископу. Тратить силы на то, чтобы уничтожить трех жалких людишек именно сейчас он не собирался. Минует краткий миг, лет через двадцать-тридцать они все равно обратятся в прах. Столетием раньше, столетием позже – к чему беспокоиться из-за такого пустяка?

Язычники Утром чухонцы покормили гостей куриной ухой – наваристым окуневым бульоном, в котором потом для придания нежности был приготовлен молодой петушок – и проводили в путь. Зализа, спасающийся у отца Флора в Замежье, в часовню не заходил, лишь перекрестившись на висящую над дверью икону пресвятой Богоматери и низко ей поклонившись. Хомяк не сделал даже этого – зато смог самостоятельно подняться в седло. Опричник подхватил повод его коня, и сразу перешел в галоп. Оставшиеся до Кельмимаа десять верст туркестанские жеребцы преодолели за полчаса и легко поднялись на холм, царапая обледенелую землю шипастыми подковами. Над трубами обоих изб поднимался ленивый, еле заметный дымок, и разница состояла лишь в том, что из-за полуприкрытых ставень одной доносилось счастливое поросячье похрюкивание, а вторая сверкала огромными прозрачными окнами.

– Что это? – указал Зализа плетью на невиданную красоту.

– Стекло, оконное, – пожал плечами Никита, слезая с коня. – А то темно как-то в доме. Про то, что вместо обычных стекол пришлось использовать маленькие, снятые с оставшихся после провала в прошлое на невском пойменном лугу автомобилей, Хомяк говорить не стал. А то еще пришлось бы рассказывать, что такое «автомобиль», почему ездит и зачем ему окна. А так – стекло и стекло. Не могут же местные жители совсем без окон жить? Должны знать.

– Угу, – согласно кивнул опричник, спрыгнул на землю, подошел, постучал по глянцевой поверхности рукоятью кнута. Затем вошел в дом, взглянул на улицу, провел пальцем по намерзшему по нижнему краю снегу.

– Летом ставил, одинарное, – пояснил Хомяк. – Потому и холодно. Завтра двойное сделаю, будет нормально. Семен Прокофьевич, приоткрыв от изумления рот, рассматривал через прочную, прозрачную, как воздух, но непреодолимую для ветра преграду пару коней, засыпанный снегом сарайчик, соседнюю избу. Потом вышел на улицу, обошел дом, приглядываясь к происходящему внутри. Погладил свою курчавую бородку: – А то, и правы иноземцы? Чудная штуковина, это стекло… Но… Чудная… Опричник вздохнул, и вернулся к другой странности, каковую успел заметить, едва въехал на взгорок: в обеих избах топились печи, но вокруг обеих же начисто отсутствовали как свежие, так и старые, засыпанные снегом следы.

– Ну что, хозяин, – окликнул он Хомяка. – Женка-то твоя где?

– Не знаю. По хозяйству хлопочет, – Никита покосился на далекий остров, усыпанный высоченными сугробами, потом решительно вошел в необремененный стеклами дом и громко окликнул: – Настя, ты здесь?

– Здесь, здесь! – минуту спустя оба вышли на улицу. Молоденькая девчушка, очень естественно отирающая ладони коричневой излохмаченной тряпкой, приложила правую руку к груди и низко поклонилась: – Здрав будь, гость дорогой!

– И ты будь здорова, хозяюшка, – не удержался Зализа от вежливого ответного приветствия. И тут же перешел прямо к самому важному: – Дошел до меня слух, можешь ты войны и набеги предугадывать?

– Могу, – признала девушка. – Одарил один Сварожич таким ведовством.

– Так предскажи мне ратное дело, красавица!

– Чую я, – уронила ведунья тряпку в снег. – Чую я, кровь проливается на рубежах земли русской, у большого озера в той стороне, где садится ввечеру Ярило ясное. Чую, не остановится ворог у стольного града, пойдет дальше, смерть и муки неся.

– А еще слышал я, – опричник отошел к коню и небрежно положил руку на луку седла. – Еще слышал я, что в селении, называемом чухонцами Кельмимаа навь живет всамделишная. Никита вздрогнул, шагнул вперед. Остановился, оглянувшись на Настю. Нет, ничего не случилось. Девушка стояла спокойно, слегка улыбаясь закованному в броню гостю: – Я тоже слышала об этаком чуде. Вот только не знаю, где его увидеть.

– Увидеть? – опричник потянул конопляную веревочку у себя на шее, достал медный нательный крестик и, сжимая его в правой руке, а левой закрывая рану на горле, размашисто осенил молоденькую симпатичную девчушку: – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, сгинь, нежить безбожная, исчезни отродье диавольское, пропади, порождение Сатаны! Словно порыв ветра ударил девушку в лицо, мгновенно снеся ее облик, и в нескольких пальцах над землей закачалась страшная образина: длинные, до пят, перепутанные волосы, провалившиеся глазницы, из которых поблескивали угольно-черные точки, желтая пергаментная кожа, тонкие, хрупкие с виду ручки и ножки, местами покрытые зеленоватым пушистым налетом, тело едва прикрыто истлевшими тряпками.

– Вот такая ты и есть, нежить, – слегка успокоившись, смог, наконец-то, выдохнуть опричник, сам не понимающий, как оказался в седле.

– И чего ты этим добился, гость дорогой? – поинтересовалась навь. Теперь мимика у нее отсутствовала, губы не шевелились, и вообще она напоминала мертвое тело, зачем-то вырытое из старой могилы и повешенное перед домом, а голос звучал откуда-то со стороны.

– Нет тебе веры! – вскинул высоко над собой распятие Зализа, пытаясь пятками остановить тихонько пятящегося коня. – Сила в тебе диавольская, и добра людям нести ты не можешь!

– Я не знаю, что такое добро, – качнулась в воздухе навь. – Я лишь упреждаю вас о войне.

– Ты лжешь!

– Я храню покой отца варягов. Я не хочу войны в этих извечно безлюдных землях.

– Ты лжешь!

– Если война придет сюда, она его разбудит.

– Ты лжешь!

– Странное порождение ведет татар в эти пустоши. Ему нужен отец.

– Ты лжешь!

– Оно убьет отца и впитает его силу.

– Ты лжешь! Ты не можешь желать добра честным христианам, и правды в твоих словах нет!

– Почему же ты пришел сюда, ратник? Разве не по зову моему? Разве не тревожную весть услышать?

– Я хотел убедиться, что тебя нет, нежить.

– Я есть!

– Ты лжешь! – Зализа со всей силы вонзил задники сапог в боки коня. Жеребец, привстав на дыбы, скакнул вперед сразу на десяток шагов и стремглав помчался вниз по склону, уводя за собой свою пару. За избой Никита трясущимися руками надевал лыжи. Он тоже толкнулся со склона, покатился вниз, чудом проскочив на Неву между множества стоящих деревьев, и помчался вниз по течению, в сторону будущего города Санкт-Петербурга. В этот раз бомбарды и пищали жахнули практически одновременно. Чугунные шарики улетели в сторону крепости, дружно врезались в изгрызенную предыдущими попаданиями стену – и целый пласт кладки неожиданно обвалился внутрь, открыв черный пролом не менее пяти футов ширину и столько же в высоту. В первый миг никто ничего не понял, но уже через мгновенье бомбардиры разразились радостными воплями. Сидевшие неподалеку у костров ландскнехты вскочили, подбежали ближе, разбираясь, чем дело – а потом, радостно вопя и выхватывая на ходу мечи, ринулись в атаку. Следом за первыми несколькими десятками к Гдову ринулись, неся в руках кто мушкетоны, кто тяжелые палаши, все задержавшиеся у огня немецкие пехотинцы. Со стен послышалась стрельба – но несколько дежуривших на стене стрельцов не могли нанести ощутимого урона рвущейся вперед человеческой массе. Пушкари в башнях тоже проспали атаку, и первые воины ливонской армии без труда ворвались в открывшийся перед ними проход. В помещении после улицы показалось даже тепло – хотя под низкими сводчатыми потолками, пропитавшимися запахом кислятины, явно никогда не топили. Здесь стояло несколько объемных бочек. Сбив крышки с двух из них, солдаты вместо желанного золота обнаружили длинные нити квашенной капусты.

– Сюда! – пожилой капрал с пышными усами навалился на толстую дощатую дверь, но та не поддалась. – У кого мушкетоны? Мушкетонов поднести не успели – перед тесным проходом возникла давка. Тут русские наконец опомнились, и из бойниц обеих защищающих стену башен с оглушительным грохотом вырвались облака белого дыма. В неуправляемую толпу врезалась крупная каменная картечь. Ровно окатанные речные голыши не могли пробить толстых кирас – но руки и ноги переламывали нещадно, проминали блестящие железные каски, перешибали шеи. Ландскнехты ринулись врассыпную – а со стен их начали азартно расстреливать набежавшие пищальщики. Между лесом и каменными стенами, продолжая неторопливо вязать лестницы, стояло полторы сотни орденских кнехтов, не столько воюя, сколько грозно демонстрируя свое присутствие. Собранные с разных фогтий, они тем не менее уже достаточно хорошо знали друг друга, поскольку их дружные господа ходили в походы чаще всего все вместе – или

все вместе мужественно увиливали от исполнения долга воинов христовых. Большинство совсем недавно пришли из успешного набега на пограничные с Литвские земли – вернулись сюда, на северные балтийские берега, предоставив отбиваться от мстителей комтуриям братьев Альбрехта фон Ниртана и рыцаря Волгнета. Так что в очередной раз выдернутые из своих хуторов молодые и старые земледельцы уже неплохо разбирались в тактике и стратегии войны. Когда помимо привычных размеренных залпов бомбард и пищалей ветер донес от озера беспорядочную стрельбу, они тут же прекратили работу, старательно прислушиваясь – а кое-кто даже потянулся к своим каскам и оставленным на снегу поясам.

– Никак немцы на штурм пошли? – наконец высказал общее мнение молодой пикинер из Тудулина. – Немцы город берут! Что это означало, прекрасно понимал любой мало-мальски опытный солдат: там, за стенами, дожидались новых хозяев золото, девки, меха, теплые квартиры. Добыча! И самый жирный ее кусок достанется именно тому, кто первым сумеет ворваться внутрь.

– Штурм начался! Кнехты, застегивая каски и опоясываясь широкими ремнями, ринулись к уже готовым лестницам, хватая их по пять-шесть человек и ринулись на незащищенную рвом куртину.

– Куда?! Куда?! Приказа о штурме не было! Стойте! – в отчаянии метался между ними оруженосец брата Регенбоха, но на него никто не обращал внимания. Эту атаку русские тоже прозевали. Пока охваченные азартом ливонцы мчались к стенам, защитники не сделали по ним ни единого выстрела. Два десятка лестниц, поднимаемые сильными руками, с тихим стуком ударились о зубцы, и по ним торопливо закарабкались наверх закованные в кирасы воины. Пикинер, оказавшийся фактическим зачинщиком штурма, перевалил гребень первым и, едва вступив на стену, торопливо обнажил палаш. Сбоку спрыгнул еще кто-то из своих, а с другой стороны замер, сжимая в руках длиннющую пищаль, молодой стрелец в красной шапке и длинном алом кафтане с нашитыми на груди желтыми поперечными шнурами. Похоже, он просто глазам своим не верил, не понимая, откуда здесь мог взяться враг.

– Город наш! – радостно завопил пикинер, обрушивая клинок на голову растерявшегося русского. Тот успел вскинуть над собой пищаль, но ливонец, описав лезвием полукруг, второй удар обрушил неумехе на грудь. Палаш не смог прорубить толстый слой набитого под сукно и многократно простеганного пополам с ватой конского волоса, но русский воин, закатив глаза, все равно отвалился назад. В этот миг и шарахнули затинные тюфяки. Несколько пудов каменной гальки снесли, словно порыв ветра тонкие тростинки, выставленные вдоль стен лестницы вместе с людьми, переломав почти всё – и деревянную приспособу, и лезших по ней человечков. А неподалеку от пикинера спрыгнул с башни на стену куда более зрелый стрелец, с пугающей небрежностью сжимающий в руках недлинный бердыш.

– А-а! – кинулся на него ливонец, закидывая палаш над головой. Русский перехватил свой огромный топор двумя руками, удерживая его поперек туловища, заученным движением принял удар на левую руку, защищенную приклепанной к древку ушицей, чуть отклонился в сторону, пропуская палаш мимо и одновременно направляя во врага другой, окованный железом конец древка. От сильного удара под основание черепа пикинер отлетел к зубцам, теряя равновесие и с ужасом наблюдая, как стрелец, продолжая хорошо отработанный прием, снова изменил направление движения своего страшного оружия, и теперь огромное лезвие в форме полумесяца рушится прямо на него.

– А-а! – попытался пикинер закрыть клинком голову, но лезвие промелькнуло в стороне, тупо и совсем небольно стукнув по ноге у основания бедра.

Русский невозмутимо прошел мимо, встретил выпад следующего кнехта на середину древка, отвел и тут же резко выбросил бердыш вперед, вогнав верхний, остро отточенный край лезвия врагу под подбородок.

– Неужели все? – удивился пикинер, приподнимаясь и вглядываясь вдоль стены. Оказывается, их успело заскочить сюда всего несколько человек? И всех уже… Он попытался встать, но это почему-то не получилось. Ливонец скосил глаза вниз и увидел огромную лужу крови, и лежащую на расстоянии вытянутой руки отрубленную ногу. Это означало… «Оказывается, умирать не больно?» – напоследок удивился он и потерял сознание. Сердце его билось еще около минуты – но крови в жилах уже совсем не осталось и оно тоже остановилось.

– Что это за звуки? – вскинул голову молодой командующий, и затаил дыхание, прислушиваясь к далекой канонаде. – Что за стрельба?

– У Гдова бомбарды стреляют, брат, – лениво откликнулся фон Гольц, разомлевший на полатях от тепла. Больше всего ему хотелось вытянуться во весь рост, закрыть глаза и не открывать их до следующего своего дежурства на циркумвалационной линии, но столь откровенно манкировать долгом рыцаря присутствовать при штабе и пировать со всеми за одним столом он не мог. Приходилось старательно сохранять вертикальное положение, откинувшись спиной к рубленой стене избы и радоваться тому, что он сидит не на скамье.

– Бомбарды и пищали всегда стреляли равномерно! И русские тоже не частили. А сейчас доносится такой гром, словно… – тут до сына Кетлера наконец дошло, что может вызвать такой шум, и он порывисто вскочил: – Коня! Спустя полчаса кавалькада из семи всадников, сопровождавших кавалера Ивана, примчалась под стены города – но бой здесь уже давно закончился. Возле пролома в стене корчилось около десятка солдат, пытаясь отползти подальше от опасного места, еще несколько лежали без движенья. Из пролома время от времени высовывались головы оказавшихся в западне ландскнехтов, но по ним каждый раз начинали стрелять из фланкирующих куртину башен. Еще на них со стены скидывали какие-то камни, бревна, мешки – то ли пытаясь немцев прибить, то ли брешь в стене засыпать.

– Фон Регенбох! – рыцарь едва не сбил грудью коня закованного в полный доспех воина. – Барон! Не могли бы вы мне объяснить, что здесь происходит?!

– Ваши бомбардиры, брат Иван, – бодрым голосом ответил оставленный здесь за старшего крестоносец, – пробили стену крепости, и мужественная немецкая пехота попыталась использовать свой шанс на победу!

– Я не отдавал приказа о штурме, – сухим голосом сообщил командующий.

– Они ринулись на стены сами, брат, – развел руками барон. – Не мог же я приказать отступление?! Орден не отступает в боях с язычниками. На щеках рыцаря заиграли желваки, но он промолчал. Хотя сын Кетлера, желая сравняться славой со своим отцом и, в будущем, получить право стать его наследником впервые вел настоящую войну, он хорошо знал, что такое наемники. Еще с древнеримских времен они постоянно то отказывались идти в бой, требуя повышения жалования, то останавливали почти завершившуюся победой войну из-за задержки оплаты, то отказывались идти на штурм без отдельных премиальных, то кидались на нейтральные города, желая получить законное право на трехдневное разграбление. Сколько раз командующие наемниками короли были вынуждены молча смотреть, как их армия превращает в руины их же собственные города! Наемник идет на войну за добычей, и если ему померещился шанс на удачу – его не остановит никакой приказ, никакие союзнические договоры, и никакой

здравый смысл. Подобные бунты жадности происходят во всей цивилизованной Европе каждую войну по несколько раз, и средства против них придумать пока еще не удалось.

– Чем закончилась эта вспышка храбрости, барон?

– Человек десять оказались заперты в погребе за брешью, брат, – указал в сторону пролома фон Регенбох. – Наверное, русские ленятся войти в него с той стороны и перебить бедолаг. Еще семеро убитых и шестнадцать раненых перед стеной. В общей сложности около тридцати ландскнехтов. Это известие кавалер Иван выслушал уже относительно спокойно, и указал латной рукавицей на стену: – Прикажите бомбардирам, барон, начинать разрушать куртину шагах в пяти правее бреши. Думаю, через полтора дня нам удастся обрушить значительную часть стены, и лазить по норам не потребуется. Полтора дня… – рыцарь выпрямился в седле и нашел глазами епископа. – Полтора дня, если завтра днем мы получим недостающие припасы. Священник склонил голову, словно прислушиваясь к невидимому собеседнику, потом улыбнулся и тронул шпорами коня, подъезжая ближе: – Я готов поставить свой золотой крест против вашего меча, господин рыцарь, что через три часа припасы будут здесь.

– Зачем мне ваш крест? – пожал плечами командующий. – Мне нужны припасы! Отряд рыцарей обогнул крепость, и перед их глазами предстала картина еще более ужасающая, чем со стороны крепости: все изготовленные за два дня лестницы валялись под куртиной, в большинстве своем переломанные, там же умирало и немалое число кнехтов. Сын Кетлера испытал жуткое желание приказать безмозглым сервам, взятым на службу во имя Господа, собрать все лестницы и вернуть их обратно – но он прекрасно понимал, что ничего, кроме новых потерь, это не принесет. Ну надо же: рабы – и те начали ослушиваться приказ!

– Я пытался их остановить, – не дожидаясь вопросов, начал оправдываться оруженосец, нервно дергая выпущенный поверх кирасы кружевной воротник, – но они…

– Сколько? – перебил его командующий. – Сколько кнехтов вы угробили?

– Не больше сорока, – подобострастно поклонился оруженосец.

– Продолжайте вязать лестницы, – презрительно выдохнул кавалер и повернул коня. К тому времени, когда командующий в сопровождении все той же свиты вернулся в деревню, на кристально чистой, белоснежной глади озера, где-то у самого горизонта, появились темные точки. Первым их заметил сам рыцарь Иван – он привстал на стременах, пытаясь определить, кто двигается через бескрайний простор, потом восхищенно поцокал языком: – Да, господин епископ. Я знал, что вы продумали все вопросы, но не ожидал, что с такой точностью. Еще чуть-чуть, и мне пришлось бы остаться без меча! Брат фон Гольц! Позаботьтесь, чтобы новоприбывших разместили в теплые дома и дайте им отдохнуть до завтра. Коней накормите пшеницей из местных припасов, сколько съесть смогут! Язычникам она все равно уже не понадобится, а лошадей у нас… Всю дорогу Прослав шел рядом с санями, не желая перегружать и без того измученную Храмку. Лошадь он ни разу не понукнул, удовлетворяясь ее неспешным движением, а иногда проходил вперед и, поглаживая ей морду, заглядывал в ноздри, уговаривая немножко потерпеть. К счастью, снега на озере успело насыпать от силы по щиколотку, и пробиваться по нему труда не составляло. Вскоре после полудня на горизонте появилась

темная полоса, а еще через пару часов навстречу отряду прискакал распаренный всадник в джубоне, меховом плаще и с непокрытой головой, за сотню шагов до обоза перешел на шаг, неторопливо прогарцевал вдоль груженых саней. Переговорив о чем-то с идущим во главе отряда кавалером Хаганом, он снова нагнал сани, легонько хлопнул Прослава плетью по спине: – Поворачивай, раб. Правь вон туда, где промеж деревьев пустота. Там сани разгрузишь, и в деревню повернешь, что в паре миль левее, понял?

– Да, господин, – скинув шапку низко поклонился Прослав. Дворянин умчался вперед, а серв начал поворачивать оглобли в указанном направлении. Вскоре на фоне далекой стены леса стали прорисовываться высокие каменные стены с выступающими вперед башнями, костры перед ними. Донесся далекий гром, с земли перед городом поднялось сизое облако и полетело в чистое морозное небо. Прослав почувствовал, как по спине побежали муражки: попасть на войну, туда где метают стрелы и рубят головы, ему никак не хотелось. Однако и деваться было некуда, поэтому он кинул концы вожжей на сани, прошел вперед, взял кобылку под узцы и покорно, как топающий к мяснику телок, двинулся дальше. Впереди опять бухнуло: на этот раз облака дыма поднялись не только с земли, но и оторвались от башен – все снова надолго затихло. Вокруг костров, подставляя теплу кажущиеся совсем тоненькими ножки в суконных чулках и красные от мороза ладони сидели солдаты в железных кирасах и касках, неподалеку еще несколько рубили топорами на куски большую коровью тушу. Прослав завернул было к этому лагерю, заранее ломая шапку, но один из солдат указующе махнул в сторону крепости. Серв, неуверенно оглянувшись на едущих позади соседей, двинулся дальше, и шагов через сто наткнулся на вырытую поперек дороги глубокую канаву. Пока он раздумывал, куда двигаться дальше, по траншею подбежал разгоряченный воин, вылез наружу, заглянул в сани и одобрительно похлопал Прослава по плечу. Потом принялся выкидывать ядра прямо на снег. Серв, после короткого колебания, укрыл лошадь попоной и начал ему помогать. Потом подошли Борислав с Харитоном, и работа пошла еще быстрее. Где-то за час они разгрузились и двинулись вдоль берега в указанном дворянином направлении, в деревню. Позади опять громыхнуло. Прослав передернул плечами и поправил на голове шапку. Ему подумалось, что войну он представлял себе несколько иначе. Подъезжая к разгромленному селению, они наткнулись на дворянина, вспретившего их на озере.

– Уже обернулись? – удивился он появлению маленького обоза. – Ладно, к крайнему дому поезжайте, там сено есть. Утром, пока господин епископ своему начетнику письмо не передаст, никуда не отправляйтесь! Сервы, опасливо косясь на бродящих вокруг кнехтов, тронулись к указанному месту, остановились у припорошенной снегом копенки и, пользуясь дармовщиной, принялись щедро пересыпать сеном сани и кидать охапки перед мордами лошадей.

– Жили же люди, – покачал головой Харитон, прихлопывая уложенное на розвальни сено, – траву косили, двор держали, дома богатые отстроили. Всю жизнь, поди, трудились. И вот поди же ты, всего разом лишились, на сами еще живы ли, неизвестно.

– Да, – согласился Бронислав. – Все в руках Господних. Старайся, не старайся, а коли Бог не захочет, все одно в нищете и голоде помрешь.

– Эй, рабы, – окликнул их пожилой кнехт, и кинул двух промороженных неощипанных гусей. – Это вам на сегодня и на утро. Завтра раненых в монастырь повезете. Смотрите,

чтобы до вечера в Кадавер доставили! А то из-под земли достану! Зерно лошадям можете вон из того амбара брать, господин рыцарь приказал давать, сколько захотите. Мужики оживились. Поесть гусятинки им не каждый месяц удавалось, а тут – сразу два! Да еще лошадок можно подкормить вдосталь! Они устремились к отдельно стоящему срубу без окон, и принялись набивать торбы, относить их к саням, снова возвращаясь к амбару наполняя все имеющиеся емкости.

– Запарить надо бы на утро, – громко приговаривал Прослав: так, чтобы слышал скучающий неподалеку караульный. Но пришедшему на чужую землю кнехту было глубоко наплевать, сколько хлеба отсыплют себе суетящиеся рабы. Наконец соседи угомонились – больше золотистую рожь прятать было некуда. Посовещавшись, они разделились натрое: Прослав остался ощипывать птиц, Харитон отправился искать какую-нибудь бадью, чтобы напоить лошадей, а Бронислав, сунув топор за пояс, двинул в лес за дровами. Здесь им никто не запрещал рубить любые деревья на свой выбор и делать с ними все, что только заблагорассудится. К сумеркам, до отвала объевшись жареной гусятины, сервы разлеглись по своим саням, утонув в свежем сене и подложив под головы набитые рожью мешки. Теперь война уже не казалась им столь страшным делом. Рядом довольно фыркали укрытые теплыми попонами лошади. Домчав до Ижоры, Никита словно в первый раз увидел вознесенный над куполом крест, свернул к нему, скинул лыжи и с разбега вломился в широкие двери часовни. На миг замер, поймал на себе недоуменные взгляды собравшихся здесь людей, потом гулко бухнулся на колени и неумело перекрестился: – Прости меня, Господи! На него опять с недоумением оглянулись, после чего стоящий у алтаря мужик, накинувший поверх овчинного полушубка широкие ленты фелони, начал негромко, с некоторой заунывностью петь, совершая замысловатые движения толстой зажженной свечой. Время от времени он осенял себя крестом и кланялся, а все присутствующие следовали его примеру. Хомяк, после короткого замешательства, начал вести себя как все, хотя с коленей так и не поднялся. Служба длилась около получаса, после чего одетые в овчинные тулупы мужчины и упакованные во множество юбок женщины начали расходиться. Священник аккуратно снял с себя ризу, многократно сложил, поцеловал, после чего осторожно уложив в резной деревянный ларец, прижал сверху крестом, закрыл шкатулку, осенил себя крестом и низко поклонился. И только после этого подошел к новому прихожанину: – Рад видеть тебя в нашем храме, сын мой, – перекрестил священник Никиту. – Какая сила пробудило такое рвение в душе твоей, раз ты врываешься в часовню посреди богослужения и столь громко вызываешь к имени Его?

– Я, – запинаясь признал Хомяк, – я видел… Я такое видел! Скажите, кому свечу поставить надо, куда, чтобы от нечистой силы охранило?

– «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул, – нараспев процитировал священник. – И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли». Божье благословение не покупается за свечи или телячьи окорока, сын мой, ибо сие место есть храм Божий, а не место торговли. Чтобы обрести покровительство Его, вначале следует впустить Его в свое сердце.

– Да, да, я согласен, – торопливо закивал Хомяк.

– «И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним», – кивнул священник, осеняя коленопреклоненного Никиту крестом. – Во имя Отца, и Сына, и Духа святого. Крещен ли ты, сын мой?

– Не знаю, – честно признал бывший чиновник. – Модно было это одно время, но времени как-то не нашлось. Разве что родители в детстве.

– А сам откуда?

– Из деревни Келыма, – пересохшими губами произнес Хомяк. – Семена Астапича и Агрипыны Федоровны сын.

– Это оттуда? – неуверенно переспросил мужик. – С дурного места?

– У меня там все деды и прадеды похоронены! – наконец поднялся с колен Никита, и тут же оказался на три головы выше мужика и втрое шире его в плечах.

– Не о том я, – примиряющим тоном произнес священник. – Я хочу сказать, что в первую голову креститься тебе нужно, сын мой, а уже потом силой Божией деревню свою отчую от порочного духа оборонять. Ты ведь из дому как есть прибежал? Пойдем. Время позднее, пора поснедать, чем Бог послал, и почивать ложиться. Я тебя в своем доме устрою, места на полатях хватит. Поутру Хомяк немного отошел от пережитого шока, и даже смог более-менее спокойно разговориться с местным священником по имени Ждан – рассказать, как живет в пугающей местных жителей деревеньке Кельмимаа, как рыбу ловит, каким хозяйством обзавелся. Сейчас при свете дня, и для самого Никиты, и для Ждана, большую часть времени являющегося точно таким же работягой, наиболее важным казалось то, что в десяти верстах выше по течению маются в холодном хлеву три голодных поросенка. Кому же их кормить, поежели хозяин здесь?

– Ты ступай, свинюшкам кинь чего-нибудь, да потом сюда перегони, пока не пропали, – посоветовал священник. – Первое время у меня поживешь, потом дом тебе поставим, да жену подберем, коли до сего дня на дело это ты не снизошел. Ибо сказано в Библии: как оставит «человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут два одна плоть». А что до крещения: то сей акт хорошо в воскресение творить, в день праздничный и Господу угодный. Привыкший к своим розовобоким питомцам Хомяк сам беспокоился о живности, а потому без лишних разговоров встал на лыжи и отправился в обратный путь. Под холодным, но ярким слепящим солнцем, по ровному снежному насту до родных мест он домчал всего за полтора часа, и задолго до полудня поднялся на взгорок. Над трубами обоих домов курился легкий дымок, и поросята из соседнего сруба не визжали, требуя своего законного варева, а сыто и довольно похрюкивали. Получалось, их хоть сейчас можно выпускать на улицу и гнать к новому месту обитания. Поминутно оглядываясь, Никита прокрался к своей избе, по-воровски скользнул в дверь, покосился по сторонам, прислушиваясь к каждому движению, потом выдернул из сундука заплечный мешок, принялся торопливо скидывать туда вещи: кирзовые сапоги, кистень, часы и сотовый телефон, снятую с убитого пришельца кольчугу, теплый, почти целый тулуп с шитыми алой шерстяной тесьмой швами, две бутылки из-под водки с завинчивающимися крышками. Вроде, все. Хомяк накинул на горловину петлю, старательно затянул. И тут взгляд его упал на окно. Большое, снятое с «Доджа» окно со сдвижной форточкой. Его так просто не унесешь – тем более, что оно здесь и не одно. Как не унесешь вид из окна: уходящую вниз по склону тропку, поворачивающую за небольшую рощицу ивняка пополам с высокими березами. Странно, но за прошедшие четыре столетия этот вид совершенно не изменился. Разве только при Никите тропинка

эта шла рядом с асфальтированным съездом, а далеко внизу, по Кировскому шоссе, то и дело мелькали юркие «жигуленки» и солидные «Камазы». А дед его из этого же окна видел, наверное, «Эмки» и «полуторки». А прадед – мощеную камнем дорогу и покачивающиеся на мягких рессорах двуколки. Никита опустил вещмешок на пол, вытянул из-за пояса топор – уже не таясь, а с хищным оскалом осматриваясь по сторонам. Потом вышел на вытоптанную площадку перед домом и, повернувшись к острову, громко крикнул: – Это моя земля! И никуда я отсюда не уйду! – он размахнулся и глубоко всадил топор в мерзлый грунт. – Не дождетесь! С первыми лучами двор усадьбы начал оживать. Первыми потянулись к погребу кухарки, выбирая мясо для первой утренней трапезы, молодая деваха сбегала к курятнику и выскочила из него с полудюжиной яиц. Немногим позже, когда небосклон уже начал расцвечиваться ранними лучами, а над крышами поползли ароматные съестные запахи, те же кухарки отнесли пару бадей к свинарнику – и оттуда послышалось радостное приветственное хрюканье. Пара сонных подворников зацепили из лежащей возле ворот копенки охапки сена и унесли лошадям. Сено – пища легкая, его можно без страха давать и коню запаренному, и перед работой. Все та же деваха отправилась к курятнику с полным коробом проса, и вскоре из-за легкой створки послышалось яростное кудахтанье. Будь сейчас лето – куриный выводок наверняка выставили бы за ворота, на вольный выпас, но чего им делать в снегу? Зима. Издавна на Руси это время отводилось для праздников, военных походов, для отдыха и несвязанного с землепашеством ремесла. Скотину пасти негде, косить нечего, пахатьборонить тоже, а потому садится мужик, да начинает со скуки либо войлочную шапку валять, либо тегиляй в рассоле вымачивать, либо в поход собираться. Как скромно сказано в одной из летописей, глубокой зимой псковские горожане от нечего решили сходить на Литву в отместку за ее прошлые нападения. Но в пути решили, что до княжества далеко, повернули к Ливонии, разгромили несколько орденских замков и с добычей вернулись назад. Чего только со скуки не сделаешь? На Руси даже время зимой другое, нежели летом. Ведь испокон веков принято, что сутки делятся на день и ночь, по двенадцать часов в каждой половине – и очень долго в Московии не могли прижиться глупые иноземные механизмы под названием «часы», не понимающие такой элементарной вещи. Двор притих, едва только поднялось солнце – но только на время короткой молитвы и утренней трапезы, после чего снова закипела повседневная работа. Запрягались сани, в которые кидались топоры и веревки, коли подворник отправлялся за дровами, или вилы, если сани отправлялись за свежим сеном к расставленным на дальних лугах стогам. Боевых скакунов и породистых туркестанских жеребцов выводили на выездку: ведь конь – это не пищаль, которую можно поставить на несколько лет в чулан, после чего она станет стрелять так же исправно, как и прошедшая десятки сражений. Конь нуждается в ежедневных тренировках, приучению к той работе, с которой ему придется столкнуться в своей жизни – и это в равной степени касалось как старой обозной лошади, так и тонконогого арабского скакуна. Впрочем, в той же самой степени это касалось и людей, а потому Семен Зализа, государев человек и порубежник Северной Пустоши, неторопливо прогуливался вдоль частокола в полном вооружении – юшмане, островерхом шишаке и толстокожих бычьих сапогах, и легко играл тонкой, изящно вогнутой саблей, то рисуя вокруг себя полупрозрачную, но непреодолимую стену из булатной стали, то подрубая выросшую слишком близко от усадьбы молодую поросль. Не тренировался, а просто играл клинком, привыкая к нему, как к нормальному, естественному продолжению руки. И ломал голову над словами обитающей на Неве нежити: «Чую я, кровь проливается на рубежах земли русской, у

большого озера в той стороне, где садится ввечеру Ярило ясное. Чую, не остановится ворог у стольного града, пойдет дальше, смерть и муки неся». Большое озеро на западе имеется одно – Чудское. Вдоль него стоят четыре крепости: Псков, монастырь Печерский, за Ливонскую вотчину перед царем отвечающий, Гдов, да Иван-город. Правда, что Псков, что Иван-город были твердынями, взять которые ни одна из мелких дикарских стран, лежащих в немытой Европе, никак не могла. Да и не на самом озере стояли они, а вблизи, на реках. Монастырь так же не на озере, а чуть в стороне. К тому же, Псков от него в считанных верстах, либо помощь выслать сможет немедля, либо гонца за подмогой прислать. А на самом озере, посередь его восточного берега, охраняет покой земель русских Гдов. Причем место его оказалось в стороне и от проезжих дорог, и от широких рек. Мало кто миновал эту крепость по своим делам, и исчезни она бесследно – не один месяц пройдет, прежде чем весть об этом дойдет до ближних воевод. Хотя, конечно, осади его вороги – грамоту тамошний воевода обязательно бы послал. Не мог не послать. Зализа поймал на кончик сабли одинокую снежинку, подкинул ее немного вверх, и быстрым движением рассек надвое. Да, Гдов, пожалуй, мог попасть в осаду так, чтобы об этом ближайшие крепости не узнали. Вот только кто его воевать станет? Ливонский Орден, половину лета к походу готовившийся, вроде как раздумал и к изнеженной жизни вернулся. Литовцам на него дороги нет, свенам – тем более. Нет, врет нежить, мысли какие-то темные вынашивает, подлость людям христианским сотворить умысливает! Зализа размашисто перекрестился – и тут из-за частокола раздался истошный женский вопль. Семен, развернувшись, со всех ног кинулся к воротам, заскочил во двор и увидел замерших в немом изумлении подворников, испуганно прижавшуюся к стене Алевтину, зажимающую себе рот, выронившую чан с помоями кухарку и стоящего посреди двора человека в черном монашеском одеянии. Монах медленно повернулся – и Зализа, сам едва не выронив саблю, тоже попятился назад, пока не уперся спиной в частокол: – Боярин Волошин… Всего полгода назад он самолично схватил боярина Харитона за крамолу супротив государя, причем измену свою Волошин признал и был отправлен в Москву, в Разбойный приказ вместе с еще одним крамольником. И чего меньше всего ожидал сейчас опричник – так это возвращения боярина в свою вотчину.

– Так что, в родном доме мне уже корец никто поднести не желает?

– Отец! – метнулась к боярину Алевтина – и дщерь свою Волошин не оттолкнул, обнял слабой рукой, положив ей на спину желтую выцветшую ладонь. – Пойдем, отец. Они поднялись на крыльцо, скрылись в доме, и только после этого, потихоньку приходя в себя, зашевелились во дворе люди, тревожно заржала лошадь, принялись сгружать у кухни ровные хлысты сухостоя подворники. Многие с интересом косились на Зализу, ожидая, что теперь станет делать опричник. Семен и вправду чувствовал себя, как выброшенная не берег рыба. Жизнь, к которой он успел привыкнуть за последние месяцы, рассыпалась в один миг. Конюшни, которые он привык считать своими, дом, усадьба, боярские дети, живущие во владениях боярина – все в момент выскользнуло из рук, и он опять оставался один, как перст, с саблей на боку и присягой защищать рубежи Северной Пустоши от любого ворога не щадя живота своего, и не пропускать их через здешние пустующие земли дальше, на Русь. Впрочем, перед смердами своего состояния он никак не проявил – во всяком случае, попытался не проявить. Убрал саблю в ножны, повел плечами, прошелся по двору, словно продолжая разминку – хотя думал теперь совсем уже о другом: породистых волошинских

жеребцов ему более не видать. Ну, да ладно. Два года на боевых конях рубежи объезжал, и поспевал повсюду. Пусть сотню верст в день на них не пройти, зато и отдыха в полмесяца после скачки они не требуют. Хорошую пару он из конюшни заберет: чай, именно волошинские подворники Урака застрелили, полное право имеет. Доспехи на плечах его, личные, угличской слободой для похода на Казань купленные. Портно тоже, вроде, не волошинское, краденным считать нельзя. Тут Зализа вспомнил про посаженных им на берегу Суйды иноземцах, и с облегчением перевел дух: полсотни мечей под рукой есть! Видать, сам Господь направлял его думы, когда вместо истребления странного воинства он попытался заставить его служить земле русской. С тех пор они и свенов в приневской чащобе остановили, и мануфактуру в его имении ставить, вроде бы, собрались, и сейчас от позора спасут. Коли боярские дети волошинские в засеку к Невской губе ходить перестанут, можно будет иноземцев этому обязать. Чай, в реестр он их включил, от тягла государева освободил – обязаны службу нести. Семен вздохнул и махнул рукой – ничего, и с боярином Харитоном рубежи не порушатся, и он не пропадет. Коней для засечников сам прикупит, золотишка у него немного накоплено, да и себе в конюшню лишнюю пару поставить не помешает. Поначалу сам в поле, в наряд походит, дабы в исправности новых засечников убедиться. А там… Опричник задумчиво покосился на конюшню: получалось там, что может он прямо сейчас садиться в седло и ехать к себе в Анинлов, в пожалованную государем вотчину. Вот только… Вот только имелась в усадьбе Волошина собственность, которую он ноне никак оставить не мог! Зализа положил левую руку на рукоять сабли, решительно поднялся на крыльцо, толкнул дубовую створку. Волошин сидел с дочерью и женой в горнице, у стола, сжимая в руках их ладони и негромко о чем-то рассказывая. Челядь успела поставить пирогов, принести нарезанной буженины и кувшины со сладкой ухой – но хозяевам было не до еды. Услышав шаги, боярин Харитон повернул голову и уперся в опричника тяжелым взглядом.

– Алевтина, – негромко позвал Зализа. – Собирайся, что ли. Ко мне поедем.

– Да что ты, Семен? – испугалась жена. – Отец же вернулся! Дай хоть немного вместе побыть… Опричник упрямо тряхнул головой, прикусил губу – но не понять жены не мог. Грех отрывать ее от отцовской груди, поежели она родителя не токмо полгода не видела, но и вовсе погибшим считала! Однако и сидеть за одним столом с человеком, государю своему изменившим; человеком, которого он сам за это на дыбу, под кнут татя посылал – Зализа не мог.

– Вечером вернусь, – Семен развернулся, вышел из дома, приказал ярыге оседлать еще невыезженного коня и спустя двадцать минут вылетел на нем за ворота, повернул к реке, и погнал жеребца вниз по течению Рыденки – без всякой цели. Просто потому, что на ровном льду лошадь не рискует переломать себе ноги в невидимой под снегом яме. Они ходили мимо друг друга, словно не замечая, еще два дня. Каждый вечер Зализа порывался увезти жену к себе в Анинлов, и каждый раз, когда слезами, когда уговорами, Алевтина уговаривала его остаться еще немного. Утром, перехватив пару кусков хлеба с вареной убоиной, опричник уезжал в поле, где гонялся с ветром наперегонки, рубил саблей лозу, разгоняя коня в широкий галоп, на всем скаку сбивал кончиком рогатины одинокие листья со свисающих над дорогой или над руслом реки ветвей. Рана на горле, уже почти было затянувшаяся, от тяжелого дыхания в морозном воздухе посвистывала, отчего постоянно казалось, что рядом есть кто-то еще.

Третьего дня, выйдя на улицу, боярин Волошин угрюмо кинул вслед выезжающему за ворота Зализе: – Перед вечерней зарей в церковь замежьенскую приезжай. И хотя называть опричника по имени боярин Харитон побрезговал, Семен понимал, что обращается Волошин именно к нему.

– Крепко строят язычники, – не удержавшись, похвалил гдовские стены сын Кетлера, когда на воинский строй опустились сумерки, и безуспешно прождавшие штурма воины были распущены на отдых. На обещанный пятый день стены города так и не рухнули. – Ничего, завтрашнего дня вам не пережить. Бомбарды выстрелили еще раз, и на сегодня война закончилась.

– Господа рыцари! – громко произнес командующий армией, и закованные в тяжелые железные доспехи воины, зная, что нужно делать, одели шлемы, став окончательно похожими на таурменов – людей-башен. Отряд из трех десятков железных от кончиков копыт и до заклепок под пышными перьями на шлемах существ неторопливо выбрался на лед, строясь в тройную шеренгу.

– Господа, – поднял руку к забралу кавалер Иван. – Пошли! Рыцарь уронил забрало одновременно опуская копье и заводя кончик древка в специальное кольцо, предназначенное именно для удерживания копья в опущенном состоянии, тронул кончиками длинных шпор бока ширококостного битюга, и тот пошел вскачь, постепенно разгоняясь. Под ударами многих десятков копыт лед задрожал и начал угрожающе потрескивать, но отряд разгонялся все быстрее и быстрее, взметая рыхлый снег, который тянулся позади длинным шлейфом, дробя подковами застывшую поверхность озера в мелкую ледяную крошку – и все вместе сливалось в нарастающий тяжелый гул, словно из земных недр пыталось выбраться огромное неведомое чудовище. Впрочем, чудовище уже имелось: оно мчалось по поверхности озера многотонной железной массой, остановить которую, казалось, не смогла бы даже поставленная поперек дороги каменная стена, оно ощетинилось тонкими стальными жалами копий, на наконечниках которых и сосредоточилась вся накопленная чудищем энергия – настолько огромная, что за всю свою историю человечество не смогло создать броню, способную остановить этот удар. Ленс разогнавшегося рыцаря способен без труда пробить лобовую броню легкого танка двадцать первого века, поставив под сомнение все достижения технического прогресса. Ведь люди так и не научились делать сталь прочнее – они всего лишь таскают ее в куда больших количествах. После полумили бешенной скачки задние всадники начали отставать, еще через милю стали отставать всадники второго ряда, но вскоре задающий темп командующий принялся замедлять гонку, постепенно переходя на быстрый шаг. Рыцари начали поднимать копья, снимать шлемы, весело обмениваясь впечатлениями, и старательно косясь через плечо назад, пытаясь разглядеть, кто и насколько далеко отдалился от первой шеренги. Разумеется, дворяне влезали в полные воинские доспехи и устраивали атаку в пустоту не для собственного удовольствия. Они тоже знали, что боевой конь должен уметь то, для чего его растили и воспитывали, должен постоянно тренироваться – и если серв мог попытаться иногда, изредка подменить управляющего конем, умело сидящего в седле рыцаря мешками с песком, то это только иногда и, само собой, только во дворе замка или на поле перед ним, а не в военном походе. Впрочем, помимо тренировки в общем строю и разминки коней, подобная атака показывала еще и то, кто из дворян лучше держится в седле, у кого сильнее или лучше

выезжен жеребец. Отличный повод, чтобы с гордостью поглядывать потом на менее удачливых товарищей по походу. Повернув к деревне, крестоносцы медленным шагом подводили коней к невысокому помосту, откуда оруженосцы и кнехны снимали их из седел и помогали сразу скинуть самые тяжелые пластины кирасы, чтобы воин мог без страха дойти до избы своими ногами.

– Итак, – встретил у дверей кавалера Ивана дерптский епископ, – вы не смогли взять города.

– Мы возьмем его завтра, – беспечно отмахнулся молодой командующий. – Немного терпения, господин епископ.

– Мы уже совершенно разорили эту деревеньку, сын мой, – отошел немного в сторону священнослужитель, вглядываясь в темное пятно, оставшееся на месте сгоревшей маленькой избушки. – Скоро здесь будет нечего есть, и нечем кормить лошадей. Между тем, как раз завтра суда приведут боевых коней ваших и моих рыцарей, господин кавалер. Лошади не умеют есть снег! Им нужны сено, ячмень, овес – а все это до сих пор отделено от нас гдовскими стенами. Отчитываемый, как мальчишка, командующий армией прикусил губу. Действительно, именно по его настояний позавчера на этот берег перевели двадцать рыцарских боевых коней – без них ордынцы чувствовали себя безоружными. И именно эти кони успели истребить большую часть захваченного в деревне фуража.

– Вы собирались обеспечить нам снабжение, господин епископ, – напомнил сын орденского магистра.

– Для захвата Новгорода, сын мой, для захвата Новгорода, а не для сидения у мелкой пограничной крепостицы. А здесь мы собирались оставить базу, чтобы не зависеть от бредущих за тридцать миль обозов! Здесь у нас должны были найтись трофейный фураж, сани, лошади. Здесь они лежат, а не на другом берегу! Завтра сюда доставят припасы, необходимые для перехода до Новгорода. Но, господин кавалер, именно для перехода, а не для топтания на одном месте!

– Завтра к полудню, – заиграл желваками рыцарь Иван. – Завтра к полудню вы сможете выбрать для себя в Гдове самый лучший дом!

– Я вам верю, сын мой, – с неожиданной легкостью согласился священник. – Вы очень талантливый молодой человек. У вас должно получиться. Солнце еще только раздумывало, подниматься ему над горизонтом, или отложить это на другой день, когда пищали и бомбарды дружно выплюнули в крепостную стену первые ядра. В деревне Подкурье в это время орденские оруженосцы и епископские дворяне выстраивали кнехтов в отряды и уводили к городу, а рыцари вновь облачались в полный доспех, выходили на улицу, шли к помосту, сколоченному по образцу тех, что ставят на турнирах, откуда слуги и сажали их на коней. Нет, сегодня цвет Ордена идти в бой не собирался – и именно поэтому кавалеры не ленились надеть на себя все до последней кинжальной цепочки. С одной стороны полная нагрузка была нужна боевым лошадям для привыкания, с другой – зрелище десятков закованных в непрошибаемую, сверкающую на солнце броню должно хорошенько припугнуть засевших в городе язычников и побудить их сложить оружие как можно скорее.

Рядом с командующим небольшой, но сильной армией гарцевал дерптский епископ, чья темная монашеская ряса, накинутая поверх мехового дублета, резко контрастировала с окружающей сталью. Куртина под непрерывными ядерными ударами уже давно покрылась трещинами, и каждый раз вздрагивала, словно поставленный на ребро ломтик сыра. То, что она обвалится в ближайшее время стало ясно не только атакующим, но и обороняющимся – и красные войлочные колпаки стрельцов над каменными зубцами уже не мелькали. Залп! Стена рыхло содрогнулась, но устояла. Епископ посмотрел на нее, на сына Кетлера, на небо. Солнце еще только-только поднялось над горизонтом, и до полудня оставалось много времени, и тем не менее рыцарь Иван нервничал, хотя голову в сторону священника не повернул ни разу. Он держал свой шлем на сгибе локтя, оставаясь только в стеганном подшлемнике и кольчужной шапочке, и сосредоточенно наблюдал за работой бомбардиров. Те перезарядили пушки, поднесли фитили к запальным отверстиям: Залп! Стена мелко затряслась. Бомбардиры кинулись прочищать стволы. Не дай Бог в них останется хоть одна тлеющая соринка! При засыпке пороха заряд неминуемо взорвется, унося невезучего заряжающего в преисподнюю! Прочистив банником ствол, следовало засыпать в него порох. Затем сам заряд необходимо прибить, втолкнуть следом ядро, заполнить запальный канал, и только тогда можно производить следующий выстрел. Набившие руку на ратной работе ландскнехты умудрялись выпускать каждый час по два ядра. Отличный результат, если сравнить его с тем, что моряки испанских, английских, французских флотов успевали сделать от силы по два залпа в день!

– Смотрите, смотрите! Не дожидаясь нового залпа, стена внезапно, все более и более ускоряясь, поползла вниз, словно была слеплена из сырого песка и высушена солнцем. Несколько мгновений, и вот перед лицами доблестных ливонских воинов вместо неодолимого бастиона лежит обычная груда камней, за которой видны крыши изб, рубленные стены, тылы башен противоположной стороны города. На этот раз уже командующий армией, не сдержав довольную улыбку, поднял глаза к небу, по которому солнцу предстоял до зенита еще очень долгий путь, а затем покосился на епископа. А священник сделал вид, что ничего этого не заметил. Но прошло около четверти часа, ливонская армия ничего не предпринимала и епископ, не выдержав, заговорил: – Простите, господин кавалер. Не хотелось бы вмешиваться в ваши дела, но чего мы ждем?

– Мы разрушили стену, – снисходительно объяснил сын верховного магистра. – У обороняющихся больше нет никаких шансов. В таких случаях города сдаются. Сейчас к нам выйдут парламентеры, мы обсудим вопросы сдачи оружия, выплаты контрибуции либо права на разграбления, после чего займем крепость.

– Господин рыцарь! – не выдержав, едва ли не заорал священник. – Вы имеете дело с язычниками! С неотесанными дикарями, незнакомыми с цивилизованными правилами ведения войны! Они никогда не сдаются. Парламентеров – не будет!

– Вы уверены? – не поверил сын магистра. – Если войска возьмут город штурмом, солдаты будут злы, как голодные крысы, и разграбят их дочиста, вдоволь сорвав злость на всех, до кого смогут дотянутся.

– Русские слишком тупы, чтобы понимать такие очевидные вещи, – покачал головой епископ. – Они всегда дерутся до конца.

– Ну, если так… – рыцарь попытался привстать на стременах, но не смог поднять веса своего тела, а потому просто повысил голос: – Господин Ханган! Передайте, пожалуйста, ландскнехтам, что я отдаю город им. Ливонский дворянин, которому ордынские рыцари коня пока не выделили, кивнул, не спеша дошел до стоящих между кострами воинских колонн. Спустя минуту одна из них разразилась громкими, радостными воплями и, теряя строй, устремилась к пролому. Вместо бесполезных в ближнем бою мушкетонов они держали в руках длинные палаши и легкие топорики.

– А-а! – то ли подбадривая себя, то ли стремясь напугать язычников во всю глотку орали наемники, перепрыгивая узкие траншеи сапы и набегая на стену.

– Сейчас, – тихо произнес рыцарь, и почти одновременно башни шарахнули по нападающим каменной картечью. С громкими криками покатились, хватаясь за переломанные конечности, люди – но большинство продолжало мчаться вперед, изо всех сил втягивая головы в плечи. Неожиданно башни снова выплюнули облака белого дыма, собрав новый урожай искалеченных. Погибших почти не было, большинство раненых потом удастся вылечить – но для этого похода они все равно уже бесполезны. Потери. Из-за стены послышалась частая пальба.

– Господин де Толли, – нервно закусал губу командующий. – Возьмите сотню Ахметской комтурии и помогите ландскнехтам. Сын великого магистра все еще не верил в беспредельную глупость русских, надеялся на победу – а потому не хотел первыми подпускать к добыче хмурых епископских воинов. Пусть лучше богатеют сервы его друзей. Стрельба в городе стихла, стали отчетливо слышны выкрики, звон металла. Над завалом внезапно появилась фигура вина в красном, с короткой алебардой в руках. Он, стоя лицом к пролому, яростно рубил кого-то под собой. Но, если его было видно над завалом, значит, он рубится где-то на уровне второго этажа? Командующий беспокойно тронул шпорами коня, и тот сделал вперед несколько шагов, опасно приблизив всадника к крепостным башням – но русские, похоже, пренебрегли одиночной целью, дабы успешно вести фланкирующий огонь. К пролому торопливо приближались новые отряды. Ахметские кнехты предпочитали пластинчатые доспехи, изза чего на некотором удалении напоминали вставших на ноги больших чешуйчатых рыб. Взятые в армию от сохи, любому оружию они предпочитали топоры, которыми владели с полной виртуозностью. Особого азарта в наступлении они не проявляли – одетый в легкие латы дворянин обогнал свою сотню на пару десятков шагов. Это его и спасло: он оказался уже в проломе, когда сразу четыре ствола дали из башен фланкирующий залп – но на этот раз они стреляли железным жребием! Куски грубо порубленных металлических прутьев в отличие от каменной гальки не ломали ноги и руки – они рвали их, как бумагу и летели дальше, они не проминали латы и кирасы – они пробивали преграду и входили далеко во внутренности. Словно огромная гребенка прошла по наступающей колонке, вычистив едва ли не половину наступающих ливонцев – а все остальные кинулись врассыпную.

– Сколько русских в крепости? – оглянулся на епископа рыцарь Иван.

– По-прежнему немногим более сотни, – невозмутимо ответил священник. Командующий армией снова попытался подняться в седле – но все равно не смог рассмотреть происходящего.

– Горнист! – прорычал он. – Играть отступление! Скорее, пока они не успели перезарядить пушки! В морозном воздухе радостно запела труба, и вскоре в проломе появились выбегающие наружу ландскнехты. Сын Кетлера, бесшумно шевеля губами, начал их считать. Вскоре он с облегчением вздохнул – наружу выбралось никак не менее полусотни наемников, а дать по отступающим еще одного залпа язычники так и не успели. Впрочем, назвать это везением было никак нельзя: обычно из похода возвращаются в родной дом самое меньшее девять из десяти ландскнехтов – профессиональных наемников, отдавших ратному ремеслу всю свою жизнь. С начала этой компании боги войны уже пожрали каждого третьего из них.

– Де Толли! – увидел тяжело дышащего дворянина рыцарь и направил коня к нему. – Что там происходит?

– Язычники сложили сразу за куртиной, полукругом около пролома, новую стену. Из всякого подручного мусора: телег, бревен, мешков, камней. Невысокую. Засели за ней, стреляют из мушкетов и отбиваются своими топорами. Они перезаряжают мушкеты и стреляют снова и снова. Настоящими пулями. Кирасы пробивают. Еще бы! С дистанции в несколько шагов кирасу можно пробить и каменной пулей! А настоящая, крупнокалиберная пуля, выпущенная в упор из хорошего мушкета способна пробить не одного, а сразу двух воинов в полном вооружении. Между тем, плохих стволов в Гдове быть не может – о том, что у русских язычников лучшие в мире ручные пищали знают все.

– Господин фон Кетсенворд, – жестом отпустил ливонского рыцаря командующий. – Распорядитесь бомбардирам, чтобы они начинали обстрел угловой башни. Если потребуется, пусть пробивают новую сапу.

– Вы не поясните, что означают ваши распоряжения, господин кавалер? – громко поинтересовался дерптский епископ.

– Это означает, – хмуро ответил, глядя мимо собеседника, сын верховного магистра, – что при продолжении штурма через проделанный пролом потери моей армии окажутся непомерно велики.

– Не поясните ли более подробно, сын мой?

– Язычники поставили за проломом новую стену, до которой бомбарды не смогут добросить свои ядра. Они ведут из-за этой стены огонь из пищалей и защищают ее иным оружием. При таком положении, если они не сдадутся, нам придется потерять на каждого язычника трех воинов. А если учесть плотность, с какой они простреливают подступы к проему – еще половина солдат погибнет на подходе к пролому. Мне кажется, наша армия не настолько велика, чтобы пожертвовать за крепость около шести сотен воинов. – Рыцарь перевел дух и продолжил: – При разрушении угловой башни, огонь по пролому с двух дальних окажется малоэффективен. Мы практически уравняем шансы и, соответственно, потери.

– Значит, сегодня к полудню город вы не возьмете?

– Это можно сделать, только потеряв половину армии, – повторил, вскинув подбородок, молодой командующий.

– Через два часа сюда подойдет еще восемь десятков коней, не считая обоза с менее капризными лошадьми, – сухо сообщил епископ. – Насколько я понимаю, фуражом они ныне не обеспечены?

– Его можно подвести с того берега…

– Я знаю, – кивнул священник, – и заблаговременно распорядился заготовить припасы для перехода до Новгорода.

– Мы не можем двигаться дальше, не обеспечив безопасность своего тыла! – повысил голос рыцарь.

– У нас есть план компании, – невозмутимо сообщил священник. – Мы обязаны ему следовать.

– Армия окажется отрезанной от путей снабжения, потеряет возможность быстро и безопасно отступить, отойти на отдых…

– Завтра утром мы должны двинуться дальше, – невозмутимо сообщил епископ. – Вы, разумеется, можете отказаться, но ландскнехтов, пятьсот своих воинов, обе пищали и весь обоз я, как вы понимаете, возьму с собой. На щеках сына Кетлера заиграли желваки. Священник явственно чувствовал, как тому хочется разорвать его в клочья, изрубить в куски, и он примиряюще улыбнулся: – Не забывайте, сын мой, что цель наша – не мелкая пограничная крепостица, а Новгород, и только Новгород. Мы обязаны дойти до него за две недели – или нам не удастся сделать этого уже никогда. Так вы поведете армию дальше, или мне необходимо искать другого командира? Пауза затянулась. Рыцарь мучился между необходимостью переступить через унижение, через свое мнение и вдолбленные ему в голову основы военной науки, и желанием добиться во время первого в своей жизни похода шумного успеха.

– Я оставлю у Гдова две бомбарды, ландскнехтов и две сотни кнехтов, – наконец выговорил сын великого магистра. – Они продолжат осаду и с большой долей вероятности смогут взять город за то время, пока мы двигается к Новгороду. Надеюсь, у вас есть проводники, знающие дорогу на Чернево?

– Есть, – кивнул епископ. Рыцарь пришпорил коня и помчался, вмолачивая копыта в мерзлую землю, к остальным крестоносцам.

– Ты знаешь дорогу на Чернево, демон? – негромко поинтересовался священник, провожая всадника взглядом.

– Я знаю все-е-е-е… – прошипел голос под ногами.

– Вот и хорошо. Епископ взглянул на изрядно порушенную, но все еще не захваченную крепость. На миг у него появилось желание послать демона туда, чтобы он побудил защитников сдаться, но… Но он слишком хорошо знал язычников, чтобы понимать: ворота крепости наверняка завалены, и открыть их одинокий предатель не сможет, у пролома дежурит не один человек, а большой отряд, и что даже если гдовский воевода прикажет гарнизону сдаться, он скорее повесят предателя, чем последуют его приказу. Дикари…

Смута К церкви деревушки Замежье опричник подъехал уже в сумерках, спрыгнул на утоптанный наст, отпустил подпругу коня и подвел его к небольшой копешке сена, приготовленной для подбрасывания на порог храма – ноги вытирать. Привязывать не стал – куда он отсюда денется? Вошел внутрь, скинув шелом и перекрестившись на висящую над дверью икону. Внутри поселковая церквушка пустовала. Только отец Флор возился у основания иконостаса, что-то подправляя с помощью тонкого долота. Благодаря множеству горящих

свечей внутри было куда светлее, чем снаружи, хотя свет на стенах лежал красноватый, дрожащий, вкупе с горячим восковым запахом напоминающий больше о геенне огненной, нежели о светлом блаженстве. Боярин Волошин стоял у иконы преподобной Марии Египетской и, сложив руки на груди, читал вечернюю молитву: – Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми; Ангела Твоего хранителя посли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла; яко Ты еси хранитель душам и телесем нашим, и Тебе славу возсылаем Отцу, и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

– Аминь, – тихонько добавил Зализа.

– Пришел, кромешник, – не поворачивая головы, усмехнулся боярин. – Не убоялся храма Божьего.

– Мне бояться нечего, пред Господом и государем я чист, – на оскорбление Семен отвечать не стал.

– И я чист пред Господом и государем, – перекрестился Волошин. – Слушай меня, кромешник. Слушай и запоминай. Мне теперь бояться нечего. Допросы все я прошел, государеву волю принял, а потому лгать мне ни к чему. Так вот, кромешник, пред Господом нашим Иисусом Христом, в храме его клянусь, что нет за мной никакой крамолы, никакой измены и умысла дурного. А наговорил я на себя, дабы дочь и жену свою от допросной избы спасти! За них муку принял, а не за грехи, тобой удуманные. Изза тебя и царю про грехи свои солгал. Опричник почувствовал, как по спине его побежали мурашки. Не мог лгать боярин Харитон в Божьем храме, да и смысла в этом ему ноне не было. А значит, получается, он его понапрасну на дыбу поднимал и под кнут палаческий направил?

– Что же государь решил?

– После того, как в Разбойном приказе дважды с меня листы сняли, призвал меня Иван Васильевич к себе и спросил, пошто я измену против него удумал. Сказал я, что по глупости своей, да недоумию. Указал царь на крест святой, что в палате его висел, и спросил, готов ли я поклясться, что не буду более ни делом, ни умыслом, ни наветом ему и земле русской изменять. Принес я клятву перед Господом честь свою отныне в чистоте хранить. Иван Васильевич приказал отпустить меня немедля, грехи мои надуманные простил, поминать о них запретил впредь начисто. Волошин вздохнул: – Мудр наш государь. Молод, но мудр и милостив. За такого и живот свой положить почетно, и службу нести в радость. Жалко слуги ему достались дурные… – на этот раз боярин повернул голову к опричнику. – Видать, за дурость вашу переживая, и занедужил государь.

– Как занедужил?! – вскинулся Зализа.

– Болен, да минует русскую землю сия беда скорее, и да вернет Господь ему здоровье, а нам милость свою. Меня на ложе принял, по палатам его на постели носили. Беда пришла, кромешник, загнали вы царя своей дуростью!

– Не лги, боярин, – Семен, хотя и находился в храме, не удержался и положил руку на рукоять сабли.

– Чем за меч хвататься, – покачал головой Волошин, – лучше молебен за здравие закажи. За здравие государя. Хоть чем-то свой грех искупишь. Зализа снова сдержался и отпустил оружие.

– Видеть я тебя не могу, кромешник, – покачал головой боярин Харитон. – Вся душа переворачивается, рука к ножу тянется. Темень сердце застилает. Противен ты мне, кромешник. Но только дочь у меня одна, и вдовой оставить ее я не хочу. Не для того муку принял, чтобы на нее страдания навлекать. Семен ждал.

– Значится, так, – отвернулся к иконе боярин. – Смердам Лашниным из Ушницы, как сыновья-близнецы у них вырастут, я землю отвести обещал и на восемь лет от оброка и барщины освободить. У Масютиных в Поддубье младшей девочке я, ради рождества, крестным отцом стал. В Заслуховье две семьи молодые на землю посадил. Год назад. Два года без оброка и барщины им обещал, и еще два года каждому двору, как ребенок первый родится. Ярыге Твердиславу, за то, что кровь за меня пролил, долг хотел простить.

– Все исполню, боярин, – кивнул Зализа, пнимая, что только что услышал от невольного тестя духовное завещание. – Куда же ты теперь?

– После допросов твоих тело все мое ломит в плечах постоянно, силы в руках более нет, да и думы совсем другими стали. Ноне ничем, кроме молитвы, Руси святой я послужить не могу. Как не больно мне, но Бог так распорядился, что защиту отчины своей придется твоим рукам оставить.

– Не беспокойся боярин, – твердо пообещал Семен. – Жизнь свою за землю русскую положу!

– Твоя жизнь ноне, не тебе, а дочери моей принадлежит! – повысил голос боярин Харитон. – А за землю не живот свой класть, землю ты оборонить обязан! Хоть живой, хоть мертвый! Смерть – не оправдание. Клянись…

– Именем Господа нашего… – перекрестился на церковное распятие Зализа и прикоснулся губами к иконе.

– Теперь ступай, кромешник. Видеть тебя более не желаю. Оставь меня с Богом. Опричник отступил, приложив руку к груди, низко поклонился отцу своей жены и покинул храм. В усадьбу он вернулся уже в полной темноте. Ворота открыл сам ярыга, принял повод коня.

– Нет на тебе более долга, Твердислав, – хмуро сообщил Семен, спрыгивая на землю.

– Что ты сказал, воевода? – не осознал услышанного ярыга.

– Нет на тебе более долга, Твердислав! – громко и четко произнес Зализа. – Боярин завещал простить, за то, что ты кровь пролил, его от меня защищая! Не ярыга ты больше, за долг кабалу отбывающий, а обычный крепостной. Волен идти, куда пожелаешь, благо Юрьев дань на носу, волен здесь остаться, волен за труд свой по хозяйству платы просить. Так что, подумай, чего себе надобно.

– Ушел, стало быть, боярин Харитон?

– Ушел, Твердислав. Зализа вошел в дом, сразу поднялся на второй этаж, вошел в светелку жены. Увидев супруга, заплаканная Алевтина кинулась к нему в объятия: – Отец!.. Говорить тут было нечего, и Семен просто молча прижал осиротевшую женщину к себе, терпеливо дожидаясь, пока она успокоится. Алевтина вцепилась зубами ему в плащ, пытаясь сдержаться, но слезы текли по щекам и капали опричнику на юшман, пробивая на запотевшем доспехе длинные дорожки.

В дверь постучали.

– Ну кто там? – раздраженно рыкнул Зализа. Створка отворилась и за ней оказался Твердислав в длинном тулупе, с лаптями поверх тряпочных обмоток и с простецкой мужицкой шапкой в руках.

– Прости, воевода, – низко, чуть не до поля поклонился бывший ярыга. – Ухожу я.

– Куда, Твердислав? Да ты что?!

– За боярином пойду, воевода. Девять лет верой-правдой служил, и сейчас не брошу.

– Да куда же, Твердислав? Ушел он!

– Знаю я, воевода. В монастырь он пошел, на Валаам. И я следом отправлюсь.

– Час назад в Замежье он был, в церкви, – вздохнул опричник. – Прощай, ярыга.

– Прощай, боярин. Ты прости, если что не так… – Твердислав одел шапку и, не закрывая светелки, пошел по коридору прочь. Когда Хомяк проснулся, по дому полз сочный мясной аромат. Жарко натопленная печь щедро дарило окружающему миру тепло. Сейчас, млея в состоянии полного комфорта, про вторые стекла Никита уже и не вспоминал. Мысли о том, что без двойной рамы в избе станет холодно казалась совершеннейшим извращением.

– Надо! – твердо напомнил он сам себе. – Не круглые же сутки топкой заниматься? В печи стоял горшочек с гречневой кашей с мясом. Примерно с минуту Хомяк колебался – побрезговать, или съесть? Однако мысль о том, что сейчас придется топать к леднику за мясом, искать в погребе крупу, все это соединять вместе в неких неизвестных ему пропорциях, заливать водой, ставить на некоторое время в печь… В конце концов, не мог же он, исходя из своих религиозных принципов, остудить печь и протопить ее снова? Каша оказалась вкусной – как, впрочем, и все, что готовила нежить. Поев, Никита сходил в сруб к свиньям: здесь тоже было тепло, а пузатенькие розовые хрюшки продолжали деловито вылизывать опустевшее корыто. Старательно не думая о том, что, откуда и почему происходит, хозяин одинокого хутора забрал от дверей веревку, поправил за поясом топор и отправился в лес: вопреки распространенной поговорке, предписывающей готовить сани летом, а телегу зимой, летом по хозяйству хватало хлопот и без того, чтобы заготавливать дрова для холодного сезона. А вот сейчас, когда на Неве и грядках лежит снег, когда скошенное сено стоит в стогах, а домашняя скотина – в надежных загонах, когда все болота и ручейки промерзли чуть не до самого дна – вот теперь и настало самое время помахать в чащобе топориком. Вопреки другой поговорке – о «желтой обезьяне», не думать о навке получалось очень даже просто. Немного желания, немного дисциплины ума – и она больше не появлялась. Вот только… Когда он вернулся, волоча за собой на наскоро сколоченных санях несколько бревен, прикрытых сверху грудой пересохших сучьев, в доме его ждал горячий горшочек с наваристой рыбной похлебкой – аккуратно порезанные ломтики судака, плавающие в подернутом жирком бульоне с кусочками репы и моркови. Пообедав, Хомяк выбрал из инструмента два отвертки – плоскую и «на крест», и отправился на заливной луг. Здесь все еще стояли у стены густого пойменного кустарника несколько автомобилей и автобус, оказавшиеся в шестнадцатом веке не чудом инженерной мысли, а бесполезной обузой. Забравшись внутрь «Доджа», он принялся снимать из фургона стекло, парное уже вставленному в окно дома. Вот тут-то Хомяк и вспомнил фразу, прозвучавшую из уст кого-то из поселившихся в Кауште парней.

– Настя!

– С чего это ты решился позвать меня, Никитушка? – голос, как всегда, прозвучал из-за спины, и Хомяк не увидел, как и в какой момент появилась на лугу навка. При виде нежити Хомяк неумело, но истово перекрестился, но девушка только усмехнулась и присела рядом на засыпанную снегом колесную арку: – Не старайся, Никитушка, не получится. Не в тебе веры в нового бога, а потому и силы его тебе на помощь не придут.

– Я видел твое истинной обличье! – судорожно сглотнул Хомяк. – Так что зря ты девицейкрасой прикидываешься!

– Нету у меня истинного обличья, Никита, – вздохнула навь. – И выгляжу я такой, как ты меня увидеть хочешь. Князь твой, в слова мои неповеривший, каргою страшной узреть возжелал, и силу бога нового призвал себе в помощь, дабы преображение это сотворить. Сотворил. Ты тоже хочешь ужасаться моей внешности? Ты меня только попроси, Никитушка. Для тебя я сделаю все, что пожелаешь.

– Тогда ответь, – облизнул пересохшие на морозе губы Хомяк. – Ответь, Настенька, а не ты ли случайно, нас всех из будущего в это время затащила?

– Я?! – навь с усмешкой покачала головой: – Откуда силы такие во мне возьмутся, Никитушка? У меня жизни-то свой вовсе нет. Чужую брать приходится.

– А у кого на такое силы могли взяться?

– У отца варягов могли. Но он спит.

– Подумай, милая моя, – забывшись, Никита взял ее руки в свои. – Подумай, а как могло такое случиться, чтобы тут чужая сила проявилась, или сам Перун нас в прошлое уволок?

– Не знаю… – Девушка смотрела ему прямо в глаза, и на этот раз ее зрачки отливали алым. – Разве только… Кровь я чуяла новую на этой земле. И очень, очень хотела, чтобы к обитателям деревни помощь пришла…

– Так может! – вскочил Хомяк громко стукнулся головой о потолок кузова и, взвыв, осел обратно: – Ой, бля-я-я… То есть… Слушай, а не могло такого случиться, что Перун твое желание учуял, и нас, придурков, из двадцатого века сюда и выдернул?

– Отец варягов всесилен, – неуверенно произнесла навь. – Но… Но опасность случается часто, а такие, как вы, появились здесь впервые.

– Опасность штука частая, – согласился Никита, поглаживая макушку, – а вот идиотов, скучковавшихся на приболоченном лугу с мечами и щитами, скорее всего, немного. Места-то тут дикие. Может, за всю историю рода человеческого тут всего один раз такое войско собралось. И если твой спящий бог не способен дотягиваться своею силой далеко от острова, то мы оказались единственными, кому повезло попасть под удар.

– Я не могу существовать дальше пяти выстрелов от острова, – признала Настя.

– Вот черт! – все, чем мог ответить Хомяк. Несколько минут он созерцал полуотвинченную рамку стекла, а потом переспросил: – Значит так, получается, Настя, что ты очень захотела получить защиту для селения, и Перун твое желание выполнил?

– Должно статься, так и случилось, – признала навь.

– А ты не могла бы, – осторожно поинтересовался Хомяк. – Пожелать того, чтобы мы все вернулись обратно? Назад, в свое время?

– Я не хочу, чтобы ты уходил, – медленно покачала нежить головой из стороны в сторону. – А себя не обманешь. Пожелать того, чтобы вы исчезли, я не могу.

– Вот, черт, – в сердцах сплюнул Хомяк и вернулся к увлекательному процессу выковыривания окна. Разумеется, он мог бы потратить еще несколько часов на уговаривание Насти сделать то, чего она внутренне сделать не могла: но какой смысл? С таким же успехом можно уговаривать волка поесть морковочки… Наконец рамка отделилась от стенки. Никита осторожно опустил добычу на пол, повернулся к дверям и обнаружил, что Настя продолжает сидеть в своем летнем сарафанчике в пушистом снегу и выжидательно смотрит на него.

– Тьфу! – вздрогнул от неожиданности он. – Ты бы хоть оделась, что ли…

– Да мне не нужно…

– Это мне нужно! Смотреть на тебя холодно.

– Хорошо, я буду приходить в зипуне, – согласилась нежить. Хомяка передернуло. Он поставил рамку со стеклом на край кузова, спрыгнул на землю. Остановился, задумчиво покусывая губу.

– Скажи, Настя, ты ведь, как бы, вечная?

– Наверное, да, – пожала плечами навь.

– Значит, через четыреста пятьдесят лет ты по-прежнему будешь обитать в этих местах? На этот раз нежить не ответила.

– Ты действительно хочешь, чтобы я был с тобой, принадлежал тебе?

– Да.

– Послушай, – у Никиты аж коленки подогнулись от внезапно пришедшей в голову идеи, и он опустился на порог кузова. – А давай так договоримся: здесь через четыреста пятьдесят лет будет дорога проходить, там, на холме, несколько домиков построят, магазинчик построится. Вот. А где-то в тысяча девятьсот девяносто восьмом году на месте своего дома, того самого, где сейчас живу, я начну строить новый, кирпичный. Вот на этом самом «Додже», – он постучал ладонью по днищу кузова. – На нем самом ездить начну. Давай договоримся, что в тот год, когда строители дом под крышу подведут, ты в него придешь и со всей силы пожелаешь, чтобы я из нынешнего времени в нем оказался. И я клянусь тебе, что исполню любое твое желание, какое ты только пожелаешь. Нет, даже не так – мы всегда будем вместе, и я стану исполнять любые твои желания, какие только будут в моих силах. Согласна?

– Да, – тихонько кивнула навь.

– Ну, тогда давай… – Никита поднялся, отошел от обледеневшего остова на пару шагов и зажмурился, раскинув руки. – Давай!!! Спустя минуту его щеки коснулись холодные пальцы. Хомяк открыл глаза, огляделся. Он стоял на заснеженном лугу, рядом с несколькими ушедшими под снег автомобилями. Сразу за лугом начиналась ровная, широкая полоса замерзшей Невы, а на том берегу покачивал опушенными инеем ветвями густой вековой лес. И самое главное – вокруг лежала та самая нетронутая, невероятная тишина о которой жители двадцать первого века не имеют ни малейшего представления.

– Ну?!

– Извини, Никитушка, – покачала головой Настя. – Если я существовала всегда, это не значит, что я буду существовать и дальше. С запада сюда двигается чуждая нам древняя сила. Она идет сюда. В наших землях ее может интересовать только отец варягов. Твой князь не поверил мне, и теперь эту силу некому остановить. Наверное, Никитушка, через полмесяца меня не станет.

Дорогу указывал дерптский епископ. Сын Готарда Кетлера и не подозревал, что священник настолько хорошо изучил своего извечного врага, что способен с полной уверенностью двигаться в диком чужеземном лесу, усыпанным толстым слоем снега, скрывшем все возможные приметы. Тем не менее, епископ невозмутимо ехал во главе длинной воинской колонны, раскидывая копытами коня девственный наст, лишь иногда склоняя голову набок, словно прислушиваясь к чему-то, а то и разговаривая вслух сам с собой. Следом за правителем западного берега Чудского озера двигались по двое в ряд орденские рыцари в полном доспехе, но без копий – кончики четырехметровых пик постоянно цеплялись за висящие поперек дороги ветви, и их пришлось отправить в обоз. Следом за рыцарями двигалась пехота. Обычно свои кирасы кнехты складывали туда же – на телеги или сани обоза. Но в этот раз, рассчитывая на трофеи из русской пограничной крепости, ливонцы взяли с собою слишком мало лошадей и транспорта, а потому кнехтам приходилось все свое волочь на плечах. Во всяком случае до тех пор, пока армия не истребит припасы мяса, хлеба и пшена, и не освободит достаточно места. Сам обоз полз по пятам пехотинцев, а следом опять гарцевала рыцарская конница – но уже из ливонских дворян, вассалов епископства и некоторых орденских комтурий. Из Подкурья войска вышли с первыми предрассветными лучами и, миновали стены Гдова за пределами дистанции пушечного выстрела, углубилась в лес. Под высокими сосновыми кронами снова стало темно, как ночью, но потихоньку глаза людей привыкли и они шли и шли, не особо задумываясь о том, сколько еще придется отмахать, прежде чем начальство укажет им цель похода. Потом будет горячий штурм, испуганные враги, покорные девицы, выполняющие любые прихоти победителей, растерянные бюргеры, вынужденные расставаться с годами накопленным серебром и, наконец, победное возвращение домой, к заждавшимся отцов детям, или любящим подарки фройлянам. После полудня армия сделала короткую остановку. Места, чтобы встать лагерем или, хотя бы, развести костры не нашлось, и воинам роздали холодную ветчину с сухим вином. Захмелеть на морозе от кружки вина никто не захмелел, но идти стало намного веселее. Еще три часа по глухим еловым дебрям – и за внезапно оборвавшимися зарослями открылось чистое пространство реки.

– Молодец! – громко произнес епископ и принял влево, предоставляя право на дальнейшие решения рыцарю Ивану. Первые пары крестоносцев неторопливо спустились на расчерченный лыжнями лед, повернули вправо и начали гулко разгоняться, торопливо одевая шлемы. Впереди, в нескольких сотнях шагов, от черной прямоугольной полыньи с громкими убегали люди. Крестоносцы, обнажая длинные сверкающие мечи, мчались вперед, словно ангелы смерти, готовые низвергнуть в ад не успевших сбежать нечестивых язычников – и русские прекрасно понимали, что их ждет. Жители деревеньки, оглашая окрестности истошными воплями, скрылись за невысоким снежным валом, по гребню которого шел частокол. Всадники, стараясь их нагнать, начали огибать непонятную пологую стену, вскоре наткнулись на утоптанную тропинку и помчались по ней, постепенно нагоняя улепетывающих, вздернув юбки, баб и нескольких пацанят. Еще немного, еще… Новый поворот. На короткое время будущие жертвы скрылись с глаз рыцарей, а когда дворяне вынеслись за поворот – оказалось, что и вовсе исчезли. На обратной от реки стороне деревни находились ворота, в которые и успели заскочить трусливые твари. Ворота еще только закрывались, и таранным ударом закованных в железо лошадей их можно было выбить без труда – но мимо крестоносцев уже промелькнули две стрелы. Разумеется, каждый рыцарь стоил в бою ста, если не двухсот диких язычников – но кто

знал, сколько врагов окажется внутри? Пятерых крестоносцев могли просто-напросто задавить массой, не дав ни разу взмахнуть мечом. Дзинь! – чиркнула по нагрудному доспеху стрела. Кавалер Иван, поворотил коня и придерживаясь дальней от стены стороны поляны, неторопливо двинулся назад к реке. Дзинь! Дзинь! Дзинь-дзинь! – старались летящие из деревни стрелы найти хоть какуюнибудь прореху в сплошней броне незваных гостей. На излете стрелы были слишком слабы, чтобы пробить латы, а попасть в тонкие стыки неумелой деревенщине не удавалось. Дзинь! Дзинь! – стрел русские не жалели. К тому же, пространство вокруг селения они расчистили как раз на длину выстрела, и спрятаться от них в лес крестоносцы никак не могли. Дзинь! Сын великого магистра оглянулся на болезненный всхрап, и увидел, как барон фон Кетсенворд начинает заваливаться на бок, а из глаза его коня торчит оперение стрелы. Крестоносцы, перестав демонстрировать русским свою полную неуязвимость, дружно пустили лошадей в галоп и быстро умчались на лед, подальше от столь опасно жалящих лучников.

– Из чего насыпан это вал? – поинтересовался кавалер Иван у епископа, указывая на оборонительное сооружение деревни. – Из снега? Стены у него весьма далеки от правильной вертикали.

– Из земли, – пожал плечами священник. – Русские часто насыпают свои крепости вместо того, чтобы их строить.

– И они рассчитывают, что куча земли в копье высотой сможет нас остановить? – не поверил своим ушам рыцарь. – Что же, придется преподать им урок. Пехота уже успела подтянуться из леса и потихоньку выстраивалась на льду.

– Ты, ты и ты, – сняв шлем, указал командующий по очереди на трех крайних кнехтов. – Как только начнется штурм, бегите вдоль леса и вытаскивайте оттуда упавшего рыцаря. А затем, выехав перед строем, громко объявил: – Воины! Перед вами языческая деревня, не открывшая нам ворота во имя милости Божией, заблудшая в своей ереси и богохульстве. Сейчас только от вас, от вашего мужества и решительности зависит, будете ли вы ночевать в теплых домах, согреваемые голыми девками, или останетесь мерзнуть на улице! Вперед, в атаку! Две сотни кнехтов, воодушевленные этим напутствием, с запугивающими криками ринулись вперед и… И тут же оказалось, что под пушистым слоем снега лежит самый настоящий лед – жители деревни с первыми морозами залили земляные валы водой, превратив их в вертикальные катки. Ливонцы, хорошенько разогнавшись, наскакивали на стены, пытаясь взбежать хотя бы до середины, но оскальзывались и скатывались назад. Самые находчивые с самого начала, вместо того, чтобы разбивать себе лбы, принялись рубить стены, добираясь до мерзлой земли, выдалбливая ступени и медленно, но уверенно карабкаясь наверх. Командующий армией, скрипя зубами, наблюдал за этой кошмарной картиной, за которую любого полководца подняли бы на смех самые захудалые дворяне, но терпел. Его утешали два обстоятельства: во-первых, отбивая атаку со сторону реки, русские отвлеклись от лежащего возле леса фон Кетсенворда, и трое кнехтов торопливо волокли его на реку, а вовторых, пробежав в едином порыве под самые стены, и потеряв всего десяток легкораненых, пехотинцы оказались в «мертвой зоне», практически недосягаемые для стрел осажденных.

Кнехты грызли стену, словно зубами, скалывая лед и поднимаясь по земляным ступенькам все выше и выше, и становилось понятно, что рано или поздно, но они окажутся наверху. Может быть – даже еще до заката.

– До чего же ленивы эти русские, – покачал головой епископ. – Даже частокол высоким сделать не смогли. Через него же перепрыгнуть можно! Частокол поверху насыпи и вправду не достигал в высоту человеческого роста, но преодолимость его оказалась весьма обманчива: как только один из кнехтов взобрался наверх и выпрямился, над стеной взметнулся топор на длинной ручке и опустился ему на голову. Ливонец отвалился назад, покатился вниз, сбив на лед еще нескольких своих товарищей. Другого воина, догадавшегося не вскакивать сразу, а подкатиться под частокол, коротко и жестоко окатили водой из торопливо мелькнувшей кадушки. Рыцарь поежился и оглянулся на лес, но оттуда все еще подтягивались пехотинцы, и обоза с необходимой именно сейчас артиллерией было не видать. А над частоколом с пугающей частотой замелькали ведра. В ужасающий северный холод русские применили самое дикое и жестокое оружие: воду. Она обжигала карабкающихся на стены врагов хуже кипятка, быстро застывала на склоне, сводя на нет всю уже проделанную работу, липла к доспехам и оружию, делая его во сто крат тяжелее. Тех, кто пытался перевалить частокол, сбивали мелькающие над остро заточенными концами бревен копья и топоры; тех кто надеялся отступить – настигали стрелы лучников. Азарт кнехтов угас: они уже не стремились взобраться на стену, а все больше отсиживались под ней. Хотя из леса уже появились первые повозки, стало ясно, что атака захлебнулась. Сын верховного магистра, до крови прикусив губу, приказал играть отступление. По отбегающим ливонцам опять хлестнули стрелы, заставив нескольких из них вскрикнуть от боли, а то и упасть. Теперь стали окончательно видны результаты поспешного наскока: четыре человека без движения скорчились под обледенелым валом. Возможно, убитых среди них всего лишь один или два – но холод вскоре неминуемо добьет и тех, кто всего лишь ранен или потерял сознание. Еще два десятка человек получили мелкие колотые раны, в основном от стрел. Жизни их ничего не угрожало – но с пробитыми ногами и руками они из воинов превращались в обузу! Может, четверо– пятеро обошлись легкими царапинами – но остальных придется или тащить с собой, или отправлять обратно. Или… Или захватить завтра эту проклятую деревушку и оставить их здесь, в теплых домах под защитой маленького гарнизона! От селения слышался мерный плеск – русские уничтожали последние следы штурма. Ничего, утром им предстоит узнать кое-что новенькое из современного воинского дела! Однако следующее утро началось с сюрприза не для осажденной деревеньки, а для самого выпускника Кельнского университета. Снятые с саней и выстроенные на расстоянии полутора полетов стрелы пищали и бомбарды первым залпом всадили три ядра в нарытую русскими стену и – она даже не дрогнула! Она поглотила чугунные шарики с таким же безразличием, с каким свиное сало поглощает воткнутую в него дольку чеснока. Командующему сразу стало ясно, что фаршировать стену таким образом можно бесконечно – она только прочнее станет. На миг в голове рыцаря все перевернулось, и он вообразил, что язычники совершили открытие, создав куда более надежное укрепление, нежели до сих пор придумали в Европе. Правда, немного успокоившись, кавалер Иван сообразил, что земляную стену, в отличие от каменной, можно довольно быстро просто разрыть, подведя к ней землекопов под достаточно прочным навесом. Но – время, время! Над душой командующего висел дерптский епископ, всем своим видом постоянно напоминая, что времени для правильной осады нет.

Послышался легкий щелчок, до боли напоминающий нечто уже слышанное ранее… Рыцарь растерянно закрутил головой – и тут в нескольких футах от бомбард с громким хрустом проломился лед, выплеснув наружу фонтанчики воды. Один из бомбардиров взвыл, катаясь с перешибленной ногой, снег вокруг него начал темнеть одновременно от растекающейся крови и растекающейся воды.

– Дьявол! У них стоят катапульты! – рыцарь пришпорил коня и подлетел к пушкам: – Стреляйте, олухи! Чуть выше, чем в прошлый раз! Стреляйте и отволакивайте пищали! Командующий армией волновался сейчас куда больше суетящихся у пушек воинов: русские едва не лишили его артиллерии! Но кавалер отлично знал, что заряжать катапульты для выстрела ничуть не быстрее, чем огнестрельное оружие. Бабах! – ядра промелькнули в воздухе стремительными черточками, и два из них врезались в частокол, раскидывая стволы. В ровном ряду кольев появились сразу две бреши.

– Вот так, – покосился рыцарь на молчаливого епископа. – Еще несколько залпов, и никакого забора на валу не останется. Рыцарь отъехал следом за бомбардирами. Теперь, с предельной для бомбарды дистанции рассчитывать на ее попадание в цель становилось затруднительно, но крупнокалиберные пищали могли бить достаточно точно. Вскоре пушки дали еще один залп, и одно из ядер выбило в частоколе новую прореху.

– Вы не подскажете, господин епископ, сколько стрельцов сидит в этой крепости? – подъехал командующий к священнику.

– Это обычная русская деревенька, господин рыцарь, – покачал головой тот. – Здесь нет стрельцов. Сидит боярин с десятком холопов, да меньше сотни простых смердов, считая баб, детей и дряхлых стариков.

– Это хорошо, – впервые за день улыбнулся сын Кетлера. У него появилась уверенность в том, что после полудня занять деревню все-таки удастся. Щелчок! Кавалер закрутил головой, высматривая в небе выпущенные катапультой снаряды, но смачный шлепок раздался далеко в стороне – одного из ливонских рыцарей выбило из седла, а лошадь его забилась на льду в предсмертных конвульсиях. Командующий выругался, но никаких распоряжений отдавать не стал. Если есть дураки, которые сами подъезжают в пределы досягаемости вражеской стрельбы – это их личное дело. К тому часу, когда крестоносцы закончили обед, пушки успели дать еще три залпа. Частокол, обращенный к реке, теперь напоминал челюсть цинготного моряка, и никто не сомневался, что пройти сквозь него не составит ни малейшего труда.

– Барон Гольц, брат, я поручаю вам взять обе сотни Тапской комтурии, войти в лес слева от крепости и подвести кнехтов к границе деревьев для атаки. Барон фон Регенбох, брат. Я поручаю вам взять сотни Кохилской и Кехранской фогтий и произвести тот же маневр справа. Со стороны реки крепость будут атаковать воины Дерптского епископства, командовать которыми я попрошу барона де Толли. Я обращаю ваше внимание, братья, что в крепости находится всего несколько десятков воинов, а под вашим началом их более шестисот мечей. При одновременной атаке с трех сторон русские не смогут находиться одновременно на всех стенах. Сигналом к штурму послужит следующий залп пушек. Во имя Господа! Ступайте, братья. Русские стрелки оказались расторопнее ливонских, и два камня один за другим полетели в сторону уходящего налево отряда, но на этот раз катапульты промахнулись. Рыцарь, после обеда не ставший одевать полного доспеха и не садившийся в седло, отошел к бомбардам

на тот случай, если понадобится давать дополнительные приказы. Воины как раз вколачивали свежий заряд, приготовив к выстрелу заиндевевшие ядра.

– Не торопитесь, – негромко распорядился командующий, поворачиваясь лицом к деревне. И только когда, по его мнению, войска пробрались через лес к назначенным позициям, разрешающе махнул рукой: – Пали! Ядра ударили в землю перед частоколом, угодив почти в одно место и, может быть, поэтому, завалили сразу чуть ли не десяток заостренных бревен. Вслед за этим на крепость со всех сторон ринулись воины. Темная волна ударилась в земляные валы, и заплескалась у их основания, очень и очень медленно поднимаясь вверх. Сквозь пробоины в наружном частоколе было видно, как у дальних стен изнутри бегают какие-то бабы и худосочные подростки, наугад выплескивая воду. Сейчас это командующего особо не беспокоило – отдохнувшие за ночь и разгоряченные люди подобного пустяка не заметят. Вот только куда делся предсказанный епископом местный боярин со своими холопами? Почему не в первых рядах мечом машет? Кнехты со всех сторон поднялись уже выше, чем наполовину, когда со стен начали сбрасывать большие белые кубы льда. Сильного вреда причинять они, конечно, не могли – но и без того неустойчиво удерживающихся воинов дегко сбивали вниз. Вдобавок броски сопровождались плесканием все той же водой, затекающей в только что выдолбленные ступени и быстро там застывающей. Впрочем, еще неизвестно, что лучше – выдолбить во льду новую ступень, или попасть пальцами в мокрую лунку при этаком морозе. Однако русских, как и предвидел сын Кетлера, на всех атакующих не хватало, и вот уже в нескольких местах кнехты выбрались наверх.

– Великий Господь, да что это такое?! Сунувшиеся перевалить через частокол ливонцы начали падать назад – и рыцарь готов был поклясться на Библии, что удар топором по шлему получил только один! Вот еще один, только поднявший голову над частоколом, вскинул руки к лицу, осел вниз и заскользил по стене, сбивая товарищей, вот другой схватился за плечо и согнулся в три погибели, прячась за бревна.

– Не лезьте! Накапливайтесь под стеной, накапливайтесь, – шептал командующий, но сорванные с земли сервы плохо разбирались в военной тактике, а потому не догадывались сперва собраться под частоколом большой группой, чтобы потом всем вместе перемахнуть единой массой. Впрочем, места, чтобы накопиться, на узкой скользкой полоске между частоколом и скосом стены имелось совсем чуть-чуть, да еще сверху постоянно поливают водой и норовят стукнуть топором. Русские оказались коварны и хитры. Где-то в деревне, недалеко от стен, сидело несколько лучников, которые быстро выцеливали врагов, появляющихся над валом. А поскольку кнехты не могли взобраться одновременно все, над частоколом или краем приречного вала появлялось всего по несколько голов. Численное преимущество атакующих сводилось в ничто – лучники отстреливали кнехтов по очереди, по одному. Еще около трети часа сын верховного магистра ждал, что в каком-то месте количество взобравшихся кнехтов станет подавляющим, что они прорвутся, перевалят стену и начнут разбегаться по селению – и тут русским уже не помогут никакие стрелки. Но штурм становился все более и более вялым – закованные в тяжелые кирасы и в большинстве своем мокрые люди просто выдохлись, устали по несколько раз лезть на стену и скатываться обратно вниз. Они нуждались в отдыхе.

– Горнист! Играй отступление, – приказал рыцарь. – Бомбардиры, а вам надлежит взять стволы, лесом обойти город и тайно установить пушки напротив ворот деревни. Все поняли? Исполняйте.

Прикрывать бомбардиров от возможной вылазки осажденных он послал ливонского дворянина Хангана с двумя десятками епископских воинов, а сам ушел в свою палатку, поставленную прямо на льду еще вчера. Рыцарю хотелось побыть одному. Второго штурма сегодня организовать все равно не удастся: день катится к закату, кнехты устали, а осажденные старательно плещут через вал воду, восстанавливая стены своей крепости. Впервые с начала похода сын Готарда Кетлера усомнился в том, что ему удастся покорить язычников так легко и быстро, как он себе воображал. Две крепости, две неудачи. А рыцарям и простым солдатам нужна добыча – иначе за ним больше уже никто и никогда не пойдет.

– Хватит бездельничать! – решительно заявил Зализа, вернувшись с очередной поездки по окрестным тропам. – Пора и честь знать. Минувшая неделя, которую он почти полностью провел в седле, сделала свое дело. Юшман более не казался ему неподъемной тяжестью, а легко и просто облегал тело, как рубашка или нарядный зипун. Ноги от седла уже не уставали, сабля снова прижилась к руке, а кончиком длинной рогатины опричник мог расщемить надвое раскачивающуюся на ветру ветку.

– Горло-то еще не зажило, Семен, – попыталась отговорить его жена, но Зализа упрямо покачал головой: – Почитай, два месяца смерды человека государева не видели! Как бы сомнения в их душах не зародилось, в спокойствии на земле, в твердости власти государевой. Нет, пора ехать. За порядком доглядеть, о законе напомнить. Алевтина покачала головой, и смирилась. Она знала, что рано или поздно, но настанет день, когда муж сядет в седло и снова по восемь-девять дней из каждых десяти станет проводить в дороге, проверяя невскую засеку, морские берега, долгие узкие дороги Северной Пустоши, отлавливая станишников, выслушивая жалобы купцов и смердов, следя за рубежами русской земли, готовый первым встать на пути любому ворогу. Как ни страшно звучит, но рана, полученная мужем в горло, принесла ей радость – только она заставила опричника задержаться в усадьбе не на день-другой, а на целых полтора месяца.

– Скажу Пульхерии, чтобы снеди собрала, – вздохнула Алевтина. – Ты куда ехать собираешься?

– Нислава из Еглизей заберу, – усмехнулся опричник, – засиделся, поди, сарацин. С ним поперва в засеку съездим, посмотрим, как догляд несут. Там сейчас Феофан должен стоять. Потом но ту сторону Невы съезжу, пока зима. Летом ведь ни разу не побывал, все недосуг было. Да ты не беспокойся, там окромя чухонцев никто не живет, ни татей, ни литовцев нет. Просто осмотрюсь, для порядка.

– Возвращайся скорей, рану застудишь.

– Да рано ты меня провожаешь, – засмеялся Семен. – Еще ночь впереди… Однако и с раннего утра выехать ему не удалось. Слишком большое значение может иметь каждая мелочь в зимнем лесу при коротком ли привале, или при неожиданной стычке с осмелевшими станичниками, да и просто во время долгого перехода между редкими пустынными деревнями. Жеребцов в поход Зализа выбрал, естественно, не туркестанских – ходких, но быстро выдыхающихся, а московских, выносливых и не боящихся мороза. Самолично проверил подковы на обоих, прогулял по двору. Гнедого Рыка велел седлать, а рыжему, с белым пятном на лбу Дудару, взятому в качестве заводного, приказал навязать на ноги начетник, заподозрив в нем легкую засеку. Упряжь —седло, уздечки, чересседельные сумки так же прощупал сам – хорошие ли ремни, не перетерлись ли, не подгнили. Вынул по очереди и

осмотрел стрелы, поменял тетиву на луке, хорошенько простучал недавно сделанный круглый щит из легкого тополя – не рассохся ли, не болтаются ли доски, как держатся на месте заклепки. С таким же вниманием отнесся и к огниву – маленькой металлической пластинке с насечками и кремню. Мелочь – но остаться зимой без огня может оказаться хуже, чем без заводного коня. Солнце потихоньку поднималось к зениту, но Зализа все равно не торопился. Лучше потерять полдня один раз, и потом несколько месяцев не беспокоиться о снаряжении, чем рухнуть оземь из-за лопнувшей подпруги где-нибудь за полста верст от жилья.

– Может, отобедаешь, Семен, раз уж все равно еще здесь? – не выдержала Алевтина, наблюдая с крыльца, как муж совсем было нацелился подняться в седло. – Все одно в дороге время тратить придется. В этот миг, разрушая все намеченные планы, во двор усадьбы влетел всадник в высоком островерхом шлеме с сафьяновым флажком на кончике, в расстегнутом налатнике рысьего меха, из-под которого поблескивали узорчатые пластины бахтерца, в пышных кумачевых шароварах и шитых картулином валенках. Судя по тому, что воин примчался одвуконь, но без каких-либо чересседельных сумок или тюков, с одним лишь небольшим мешком за заводном скакуне, цель у него могла быть только одна: донести срочную важную весть. А судя по богатому одеянию – весть пришла из Москвы.

– Пульхерия, – поймал Зализа запаренного жеребца под узцы. – Поднеси гостю сбитеня горячего с дороги. Кто там на конюшне?! Лошадей попонами накройте, да выходиться им дайте.

– Здравствуй, человек государев, – вежливо поклонился спрыгнувший на землю гонец.

– И ты здрав будь, боярин, – ответил опричник, подождал, пока гость выпьет медового напитка, после чего пригласил его в дом. Войдя в горницу и скинув рукавицы, гонец, нарушая все правила приличия, сразу полез в спрятанную под налатником сумку и протянул Семену скрепленную царской печатью грамоту. Зализа, удивленно приподняв брови, развернул свиток, зашевелил губами, неспешно вчитываясь в старательно выписанные слова. За верную службу… И вычищение крамолы… Земли изменщика боярина Волошина… Государеву человеку Семену Зализе… Опричник медленно свернул бумагу. Ввозной указ. Вот и пришла награда за то, что боярина Харитона на дыбу он повесил, да дочь его едва не опозорил.

– Государеву грамоту мнешь, боярин! – упреждающе вскинул руку гонец. Только теперь Зализа заметил, что зажал дарственную в плотно сжатом кулаке.

– То не грамоту я мну государеву, – хмуро парировал он, и из-за посвиста из раны на горле слова прозвучали еще более зловеще. – То земли им дарованные я в крепкие руки беру. А еще опричник обратил внимание на то, что «ввозной указ», который и спешки-то не требовал, привез не просто московский отрок, а взрослый воин, которому в гонцах ходить как-то не по чину.

– Еще чего сказать хочешь, боярин? – поинтересовался Семен.

– Да, – кивнул тот. – Подарок я тебе привез, от боярского сына Андрея Толбузина. Мешок с заводного коня вели принести. Зализа задумчиво погладил бороду, подошел к затянутому бычьим пузырем окну, толкнул створку.

– Эй, Захар, – окликнул выхаживающего коней подворника. – Сумку гостя в дом занеси! Тот кивнул, расстегнул мешок, побежал к крыльцу.

– Узнал боярин Андрей, что свадьбу ты сыграл, – развязал узел московский вестник. – Подарок просил передать. Вот, чтобы служба царская беды тебе никакой не принесла. В мешке лежали кольчужные чулки двойной вязки и золоченая байдана из крупных плоских колец, по каждому из которых бежала тонкая надпись: «С нами Бог ни кто же на ны». На миг позабыв обо всем, Зализа поднял красивую кольчугу на вытянутых руках, не замечая пропитавшего ее холода.

– Ай, роскошная рубаха! Прям не знаю, чем теперь и отдариваться.

– Письмо еще тебе от боярского сына, – протянул вторую грамоту гонец. Отложив кольчугу, Зализа под внимательным взглядом гостя принялся читать длинное послание. Друг опричника еще по осаде Казани, боярский сын Толбузин поначалу весьма пространно излагал, как порадовало государя то, что его человек в Северной Пустоши не опустился до мести родичам раскрытого крамольника и даже женился на его дочери. Что в качестве свадебного подарка царь решил отписать ему не половину имения раскрытого изменщика, а всю вотчину целиком. Что дошла до Москвы молва и о сече на Неве со свенами, позорно бежавшими, и эта весть Иван Васильевича тоже порадовала. И только к самому концу грамоты признал боярский сын Андрей, что лежит государь сильно болен, пред лицом Господа уже очистившись. Что указал царь боярам присягу сыну его Дмитрию принести. И многие принесли, но большинство князей в кремль более не ходит, между собой мыслят нового государя выкрикнуть и присяжной грамотой волю его на правление урезать, а думе всю власть над Русью передать. Все забыли священный долг – над самым одром безгласно лежащего больного кричат и спорят, всякий стыд потеряв. Родичи царя хотят возложить венец на его брата Юрия, ибо этот несчастный князь был обижен природой, иные – на двоюродного брата Владимира Андреевича. А многие ужо Шуйского на царство кличут, многие литвинов на стол призвать хотят, али крымского царя Девлет-Гирея по отчему праву вернуть. «Смута» – понял Зализа, отходя к распахнутому окну. Хорошо хоть, границы Руси никто сейчас не беспокоит – а то пришлось бы порубежникам животы свои класть, ни на какую помощь из Москвы не рассчитывая. Старше государя на два года, он в полной мере имел возможность наблюдать смуту бушевавшую до воцарения Ивана Васильевича. Боярская дума издавала указы, страну разоряющие, наместники самовольно на уезды садились и судили людей по своему разумению. В поисках прибытка, воеводы подбрасывали ночью ворованные вещи али вовсе трупы на дворы богатых мужиков или зажиточных купцов, дабы потом судебными волокитами да расследованиями разорить их дочиста. Торговые люди и смерды разбегались тогда во все стороны, лавки не открывались, базары стояли полупустые. До того дошло, что ремесленники иноземные, из дикой нищей Европы на богатую благополучную Русь за сытой жизнью прибежавшие, начали назад, в сторону Литвы подаваться. Только-только государь заставил людишек в богатое будущее поверить – и вот поди же ты!

– Захар! – рявкнул он в окно. – Почему у стремени моего коня ни собачьей головы, ни метлы не привязано?! Я вам что, бродяга безродный, али человек государев? Повесить немедля! Зализа резко повернулся к гостю: – В Северной Пустоши смуты не будет. Не допущу!

– За это Андрей Толбузин ужо и сам поручился, – кивнул гонец. – Но сильна опаска того, что в Москве смута начнется. Как тогда боярскую вольницу усмирять? Опричник прикусил губу. Одно дело, покой в вверенных землях сохранить, и совсем другое – кованную рать на Москву вести. Но… Но он опять вспомнил годы своего детства: тощую ботвинью с гычкой, потертый отцовский тулуп, его тусклые глаза после неудачных

торговых дней. Нет, боярскую вольницу на Русь более допускать нельзя! Не останется тогда страны более, разорвут в клочья, как волчья стая заблудшего телка. Пусть кровь православную проливать грешно – но за этот грех перед Господом он отвечать согласен.

– Усмирим, – кратко ответил опричник, слегка побледнев в лице. – Ради Руси Святой нового такого надругательства не допустим. Поутру кавалеру Ивану командующие сотнями дворяне впервые сообщили не о погибших и раненых, а об замерзших и обмороженных. Отогреться в чистом поле с помощью костров не удавалось, а мокрая одежда кнехтов практически не грела. Стоимость проклятой Богом русской деревеньки стремительно приближалась к ста воинам – погибшим, раненным, обмерзшим. Она просто-напросто не стоила таких огромных потерь! Да еще время, о котором господин епископ еще не напоминал, но задержись они здесь еще хоть на день без явного успеха…

– Господа кавалеры, братья рыцари! – обратился сын Кетлера к крестоносцам. – Сегодня нам следует вспомнить пример французских рыцарей, почти сотню лет сражавшихся с англичанами в пешем строю. Каждый из вас стоит сотни язычников, и все, что от вас требуется, это войти в крепость первыми и истребить всех, кто посмеет поднять на нас оружие! Остальное доделают кнехты, которые станут прятаться за нашими спинами. Он намеренно назвал русскую деревушку крепостью – дабы никто не мог потом сказать, что крестоносцы пешим строем, сомкнувшись плечом к плечу и укрывая за своими спинами легкую пехоту от вражеских стрел штурмовали несколько деревенских изб. Если господин епископ не пытается ввести его в заблуждение, то за земляными валами укрываются не больше двух десятков воинов. Против закованных в латы рыцарей им, естественно, не устоять, а всякого рода бабы и подростки, способные плескать водой из-за частокола или тыкать через него копьями и топорами, для открытого боя совершенно непригодны. Нужно всего лишь добиться возможности встретиться с язычниками лицом к лицу, клинок к клинку – и втоптать их в снег, а всех остальных жителей деревни выгнать на улицу, раздеть и поливать водой до тех пор, пока они сами не превратятся в ледяные статуи!

– Мы выстроимся в три шеренги, не давая лучникам возможности стрелять в прячущихся за нами кнехтов. Они засели в центре крепости, и на таком расстоянии из лука нашего доспеха не пробить. Когда мы окажемся внутри, русским останется только сдаться или умереть. На этот раз командующий желал принять участие в сече сам. В нем накопилось слишком много ярости, слишком много ненависти против дикарей, не желающих признавать общепринятые законы и несколько раз подряд заставлявших оправдываться за их тупость и упрямство. Какое должно быть наслаждение опустить свой длинный меч на их безмозглые головы! За деревней громыхнули пушки – ратный день начался.

– Барон де Толли! Простите, но вам придется остаться здесь. Кто-то должен командовать кнехтами и начать атаку одновременно с нами, чтобы не дать лучникам уйти из центра деревни к воротам. В вашем распоряжении пять сотен епископских пехотинцев. Сигнал к общей атаке будет дан с помощью трубы. Рыцари обошли селение прямо по открытому пространству, вырубленному язычниками. В своих сверкающих латах они чувствовали себя в полной безопасности от возможных стрел и камней. Впрочем, стрелять по ним никто и не стал. За полчаса чуть больше сотни закованных в броню опытных воинов выстроились в прямой видимости ворот, символизируя собой несокрушимую мощь Ордена. Из зарослей напротив запертых

створок грохнули пушки. Ядра врезались точно в цель, разбрасывая щепы и оставляя ровные круглые пробоины.

– Проще было подойти под прикрытием лучников и разрубить их секирами, – отметил ктото из пожилых дворян. – От этих пушек больше грохоты, чем пользы. Пришлось ждать, пока бомбардиры прочистят крупнокалиберные стволы, вновь забьют в них порох, закатят новые ядра. А тянущий по ногам ветерок отнюдь не благоприятствовал долгому стоянию на одном месте. Грохнул залп – на этот раз два из трех ядер вошли в стык между створками и стеной. Ворота словно подпрыгнули, раскалываясь вдоль, перекосились, и изрядный кусок упал вперед. За ними, поперек проезда, лежали на высоту вала ровно уложенные один на другой крупные ледяные кубики. Сквозь прозрачный лед просвечивали какие-то бревна, разлапистые сучья, тележные колеса и даже рыбацкие сети. Похоже, русские не просто поставили ледяную стену, но еще и вморозили в нее для прочности все, что только было под руками. Закованный в полный доспех рыцарь может идти в таранную атаку на любого врага, может рубиться на мечах пешим и конным, может часами стоять под плотным огнем из мушкетонов, арбалетов и луков. Но чего он не сможет никогда – так это лазить по стенам, наподобие белки или куницы. Тщательно продуманная атака сорвалась. Сын Готарда Кетлера тихо зарычал, не в силах сдержать ярости, и вогнал меч в ножны. Самым обидным было то, что он знал, как взять эту поганую крепостицу, взять быстро и без потерь! Он мог продолжить стрельбу по воротам. Лед – слабая преграда против чугунных ядер, и за несколько дней бомбарды и пищали пробили бы здесь ровный и широкий проход, даже если русские станут восстанавливать свое ледяное сооружение каждую ночь. Он мог сделать несколько навесов, защищающих кнехтов от падающих сверху камней и льющейся воды, подвести их к стенам и за несколько дней разрыть в них достаточно широкие проходы для солдат. Он мог сделать несколько десятков самбуков и наконец реализовать численное преимущество, захлестнув стены атакующей волной… Но на все это требовалось хотя бы неделю! А за неделю он обещал дерптскому епископу добраться до Новгорода – иначе священник запросто уведет туда половину войск вовсе без него.

– Теперь они еще пятьсот лет станут рассказывать, как вдесятером смогли отбиться от всей армии Ордена! – прорычал он, не в силах ничего сделать. – Проклятые русские! Гонец в усадьбе только отобедал, от бани и отдыха отказался. Поблагодарил за хлеб, за соль, взметнулся в седло – и умчался проч. А Зализа остался маяться с неожиданной бедой, свалившейся на его голову. Государь болен, бояре смуту затеяли, князь Шуйский на трон метит. А вдоль дороги от Орехового острова к Копорью целых два поместья волостников княжеских лежат. Они за вотчину службу нести всяко обязаны. Позовет – не захотят, а все равно ехать придется. У самого опричника в только что пожалованных землях многие боярские дети, как он Волошина в допросную избу забрал, с полной откровенностью недовольство проявляли. Как узнают, что царь руку свою сильную по немочи разжал – что сделают? Не поднимут ли головы, не затеют ли крамолы какой? Делать что-то надобно. И немедля. Зализа выглянул во все еще незакрытое окно и опять увидел все того же подворника: – Захар! Гони в поместье Феофана Старостина, передай Василию, чтобы приезжал немедля. Или пошли кого, коли сам занят.

Смерд поклонился и побежал к конюшне. Опричник спохватился, что друга детства потребно теперь называть не просто Феофаном, а боярином – но махнул рукой и запер ставни. Заметался по горнице, уткнувшись взглядом в пол. Кто в Северной Пустоши противу государя подумать способен? Перво-наперво, боярские дети Иванов и Мурат. Они замышлять ничего не станут – их князь Шуйский исполчить может. Значит, потребно их обоих из поместий убрать, дабы вестники княжеские не нашли. Кто еще? Боярский сын Николаев, когда опричник смотр ополчению проводил, с мечом на него кинулся, слова дурные говорил. Тоже не очень надежный помещик. Боярский сын Ероша тогда же тоже спор затеял, в праве государева человека приказы отдавать сомневался. И его хорошо бы из усадьбы убрать, пока вести дурные сюда не дошли. Да разве каждому в душу заглянешь? Кто знает, у кого и где какие родичи по Руси живут, кто с кем дружбу свести успел. Если так мыслить – всех нужно из домов выгонять и куда-нибудь в лес прятать. Всех… Семен быстрым шагом ушел в бывшие покои боярина Волошина, встал к его французскому бюро, достал лист бумаги и начал писать. Василий примчался незадолго до сумерек – как и положено, на двух конях, с чересседельными сумками с припасом, в алом куяке поверх кольчуги. Правда, без копья – в порубежных делах, когда все больше лесными тропами приходится пробираться, от рогатины больше мороки, нежели пользы. Легко взбежал по крыльцу, позвякивая кольцами кольчуги: – Здравствуй, Семен. И тебе здоровья, хозяюшка. Никак случилось что? Захар твой сболтнул, гонец с Москвы к тебе прилетал.

– Привезли мне из Москвы весточку, – кивнул Зализа. – Ты на пороге не стой, в дом проходи, сейчас снедать будем.

– И что пишут о делах московских? – не терпелось узнать главное черносотенцу, и опричник достал из-за пазухи грамоту: – Вот, Василий. Ввозной указ мне государь прислал на волошинские земли. А эта бумага твоя. Передаю под тебя первую свою вотчину. Земли и леса, что за Кауштиным лугом начинаются, и до деревеньки Тярлево. Владей. Дворкин неуверенно принял в руки грамоту, развернул.

– Алевтина, – окликнул жену Зализа, – вели на стол накрывать. – А когда супруга отошла, тихо добавил: – Мелетину только побереги. Родить она должна вскоре.

– Спасибо, Семен, – дрогнувшим голосом ответил Дворкин. – Али теперь тебя Семеном Прокофьевичем величать положено?

– Перестань, – отмахнулся Зализа. – Дети твои так величать будут, а с тобой мы вместе и кошек по малолетству гоняли, и подолы девкам первый раз задрали. И все равно они стали другими. Трое черносотенцев, выставленные Угличской кожевенной слободой для осады Казани, ноне ужо не были ремесленниками, мастеровыми, «черным людом». Зализа, отчасти благодаря отчасти удаче, отчасти храбрости своей, государевым человеком стал, опричником, стражем рубежей на беспокойной границе с Ливонской вотчиной и свенами. И за то поместье от царя получил сперва малое, а теперь и весьма богатое. А друзья его, после войны по домам распущенные, но добровольно решившие в деле государевом помочь, ноне становились боярскими детьми. Воинами, принимающими его командование уже не добровольно, а по долгу платы за выделенные им поместья, и дети их детям Зализы служить станут обязаны, и внуки, и правнуки.

– Завтра поутру заедешь к боярскому сыну Николаеву. Он, согласно сотным грамотам, помимо себя должен еще двух всадников выставлять. Поднимешь его с собой в засечный

наряд. Заедешь в Анинлов, сядешь на хозяйство, а опосля в засеку отправляйся, Феофана там сменишь. Имей в виду, караулить долго придется.

– А пошто долго? – удивился Василий. – Обычно на неделю в поле уходим. Некоторое время Зализа колебался. Своим друзьям-черносотенцам он доверял целиком и полностью, но… мало ли не по умыслу, а случайно про болезнь царскую сболтнет?

– Есть у меня извет, что ливонские рыцари набег на Гдов учинить задумали. Хочу Северную пустошь исполчить и на берег Чудского озера сходить, крепость прикрыть.

– Да… – потянул Дворкин, – этак мне там невесть сколько караулить придется… – Однако радость от приобретения все-таки взяла верх над тревогой, и лицо его расплылось в улыбке: – Зато теперь недалеко от засеки у меня дом теплый есть! После полуночи, помолившись на ночь перед домашними иконами, улеглись последние из подворников, девок и домочадцев, блаженно посапывал в отведенной ему светелке боярский сын Василий Дворкин, и только Зализа, в белой исподней рубахе и штанах, продолжал при свете одинокой желтой восковой свечи бродить по горнице. Мысль исполчить поместных дворян под благовидным предлогом и увести их куда-нибудь в лес, подальше от дорог и гонцов, показалась ему удачной. Разумеется, спрятать армию совсем не удастся – но в одном лагере, когда все на глазах друг у друга, тайную крамолу учинить куда труднее, нежели сидючи без догляда в одинокой усадьбе. Если весть тревожная в стан придет – то одна на всех, и увести, например боярина Мурата или Иванова от него, государева человека, ведома уже не получится. Опять же, если потребуется грех на душу брать – то и войско собранное стоять будет. Вот только, как отнесутся бояре к вести, упаси Боже, о смерти царя и необходимости идти вольницу искоренять? Не захотят ли и сами свободу получить, о благе Руси Святой позабыв? Сидеть в усадьбах своих, и ни чьих указов не слушаться, наподобие шляхты польской? Зализа уже имел опыт управления отрядами, и знал, что в большинстве своем неуверенные в правильности своих действий люди примыкают завсегда к тем, кто уверенность сию всем своим видом излучает – нарастают, ако мясо на твердый костяк. Ежели окажется в ополчении человек десять бояр со своими воями, что твердо скажут – не надо нам над собой власти! И пойдут за ними бояре, ой как пойдут! Слово одного Семена ничего не изменит. Чтобы отстоять свою правоту, мало быть правым. Нужно иметь рядом с собой хотя бы два десятка человек, готовых подтвердить твои слова, и если нужно – тут же, на месте лечь костьми эту правду защищая. На кого из поместных дворян мог он так положиться, если знал их всех только в лицо да по именам, во время объезда Северной Пустоши навещая? У кого из них какие есть родственники или друзья в Москве? В кремле? При патриархе? Зализа резко остановился. А ведь точно! Он не знает ни про кого их помещиков, какие есть у них друзья и родственники по Руси – но зато знает, у кого их совершенно точно нет! Чужеземцы, пришедшие непонятно откуда и непонятно как! Чужеземцы, на словах и на деле доказавшие готовность сражаться за здешние рубежи, но которых он иногда по старой памяти называет сарацинами. Тем паче, что это не бояре, они про вольницу трубить не станут. Скорее наоборот – убояться, что при вольнице сей задуманное ими дело осуществить не удастся уже никогда. Жалко их, конечно с земли срывать… Но ведь можно и не всех уводить. Три десятка воинов исполчить, а остальные пусть ремеслом своим занимаются. Жизнь уж на Руси такова, что тот, кто боится за свободу и дом свой живот положить – и того и другого лишится.

– Решено, – вслух произнес Зализа. – Утром подворников с вестью об угрозе вторжения Ордена разошлю. Буду Северную Пустошь исполчать.

Разъезд Для раненных сын Кетлера, скрепя сердце, выделил две повозки. На них уложили десяток тех, кто не мог ходить – раненные в руки и помороженные и сами могли по старым следам добрести через лес до Гдова – всего-то один переход. Остальные стали понуро собираться дальше в дорогу. К полудню кнехты свернули палатки, сгрузив их на сани, и армия двинулась дальше вверх по течению. Теперь рыцари ехали впереди с копьями у стремени, благо на широкой реке над головами никаких веток не висело. Следом шагали кнехты. В движении они несколько отогрелись после морозной ночи, а когда непокорная русская деревушка скрылась позади за поворотов реки даже приободрились. Пройдя около пятнадцати миль по извилистому речному руслу и не дожидаясь сумерек, командующий скомандовал привал – кавалер Иван хотел дать возможность воинам заготовить достаточно дров для костров. Увы, утром еще один кнехт так и не проснулся, а еще двое обморозили конечности. Не смотря на разрешение пить вино и увеличенные чуть не в полтора раза порции мяса, настроение среди угнанных в поход сервов стремительно падало, и они еле передвигали ноги. До полудня воинская колонна преодолела еще десять миль.

– Смотрите! – барон де Толли указал на поднимающийся над левым берегом густой сизый дым.

– Проверьте его, барон, – распорядился командующий. Ливонский рыцарь пустил коня в неспешный галоп, легко поднялся на пологий берег. Там, на нешироком лугу догорала, опадая внутрь самой себя и поблескивая красными искорками, копна сена, от которой уходили в сторону леса две пробитые в снегу полосы.

– Никого, господин рыцарь. Сбежал.

– Кто-то получил о нас предупреждение… – вопросительно повернул голову к епископу кавалер Иван.

– Здесь людей нет, – безразлично пожал плечами священник. – Пустошь.

– Но ведь кто-то разжег сигнальный костер!

– И тем не менее, здесь жизни нет. Однако вскоре выяснилось, что дерптский епископ ошибся: описав по реке широкую дугу, ливонская армия через три часа вернулась почти к тому же месту, разве на пару миль восточнее, и обнаружила на берегу три больших дома, напоминающих те, что стояли в рыбацкой деревушке. Правда, здесь царило полное запустение: во дворах не имелось ни телег, ни саней, загоны для скота стояли пустые, из уличных амбаров исчезло почти все зерно, нигде не попадалось на глаза ни одной металлической или просто мало-мальски ценной вещи. Только теплые печи, да уходящая в сторону леса натоптанная тропа свидетельствовали о том, что всего несколько часов назад здесь жили люди.

– Прикажете взять сотню кнехтов и нагнать язычников? – предложил дерптский рыцарь Ханган.

– Ни к чему, – покачал головой сын Кетлера. – Они наверняка хорошенько запутали следы и приготовили для нас несколько ловушек. Пусть сами в лесу вымерзают. Командующий армией подъехал к священнику и твердо сказал: – Я намерен дать войскам два дня отдыха, господин епископ. Солдатам нужно высушиться и отогреться.

– Ну, ты красавец, Станислав, – рассмеялся Росин, здороваясь с въехавшим во двор всадником в нарядном синем зипуне, с прошитыми ярко-желтым шнуром швами. – А бронежилет где?

– Зови уж меня Ниславом, я привык, – бывший милиционер положил бердыш поперек седла. – Зипун я еще летом с татя снял, что к жене моей за халявными харчами повадился. Поначалу брезговал, а как холодно стало – дай, думаю, хоть в наряд надену. Хорошая вещь пропадает. И броник снизу хорошо помещается, лишних вопросов по его поводу не задают.

– Понятно, – кивнул Костя. – Ну, как живешь?

– Как всегда, – пожал плечами Нислав.

– В каком смысле?

– Да в том самом. Какой сейчас год, говоришь? Тыщ-ща пятьсот с половиной? Так вот ничего за пятьсот не изменилось. Просто раньше я в наряды с сержантом на машине ездил, а сейчас с боярином на конях. Раньше с пистолетом – сейчас с пищалью, да бердышом. Вот и все разница. А что телевизора или электричества нет – так у нас в Невдубстрое последнее время его тоже всего два раза в неделю включали. И с деньгами так же хреново, и кормиться со своего огорода приходится. Даже командировка в Чечню, похоже, наклевывается в те же самые сроки.

– Это как? – не понял Росин.

– Ну, не совсем ехать, – поправился милиционер, – и не совсем в Чечню. Просто шеф сказал, что прибалты, по слухам, к Гдову подступили. Нужно сходить, хвоста им накрутить. Так что, мужики, командировка на войну получается. Опричник с вас тридцать человек требует, в ополчение. К нему в усадьбу подходите завтра, Юшкин знает куда. К разговаривающим мужчинам подошли коловшие дрова Юра Симоненко и Сергей Малохин.

– Как это на войну? – расслышал последние фразы Сергей. – Почему?

– А ведь изменилось кое-что, – усмехнулся гость. – Раньше, пока я по подвалам за шпаной гонялся или улицы ночью патрулировал, вы телевизор смотрели или дрыхли без задних ног. Когда я на блок-посту мерз, вы по дискотекам гуляли. Здесь это фокус не пройдет. Шкурой рисковать придется всем. Да вы не дрейфьте! Я, как первый раз к чехам ехал, тоже боялся. А оказалось – жизнь как жизнь. Ладно, бывайте. Мне еще в Поги за Осипом заскочить нужно. Служивый человек Зализы совсем не по «джигитски» похлопал лошадь по шее и сказал: – Поехали. Коняга развернулась и протрусила дальше по Кауштину лугу.

– Ну, – развернулся Росин к Малохину. – Кто тут хотел в наемники податься?

– Не я, – покачал головой Сергей. – Что делать будем?

– А что тут можно сделать? Нужно тридцать человек. Нас, не считая женщин, сорок два носа. Сашу Качина оставим, ему тут мельницу ставить надо, а остальных спросим, кто сильнее боится? Оставим ему в помощь еще одиннадцать. Опять же, и по хозяйству комуто заниматься нужно. Вот только за день не дойдем, тут километров шестьдесят. Придется сегодня, после обеда выходить. Надеюсь, палатки народ еще не повыбрасывал? Зимний день короток, зато ночь светла – свет редких звезд, пробившейся сквозь легкую пелену перистых облаков, да яркий полумесяц, помноженные на белый наст, укрытые инеем лиственные деревья и серебрящиеся снежком ели давали достаточно света, чтобы

хорошо видеть дорогу. Тем более, что тридцать один человек, большинство которых принадлежали клубу «Черный шатун», не ехали на скоростном автомобиле, а шли пешком.

– Первое, что нужно будет сделать, как вернемся, так это лыжи изготовить, – поклялся себе Росин, незадолго до полуночи объявляя привал. – По уму, шестьдесят километров – часов пять хода, не более. А зимы в наших местах длинные… Больше всего он опасался того, что уехавшие на фестиваль в середине лета, а потому не взявшие зимнего снаряжения люди ночью просто вымерзнут все, как мамонты. Однако капрон и здесь показал себя лучшим материалом для всего на свете – поставленные на лапник легкие цветные палатки, после того, как в них кинули на пол овчинные тулупы, а потом набились по три-четыре человека оказались настолько теплыми, что в них можно было спать даже без верхней одежды – просто укрывшись сверху точно такими же тулупами. Утром тот же лапник собрали в кучу и подожгли, растопив на нем котелок снега на всех, заели горячую воду оставшейся с лета соленой рыбой и двинулись дальше – и к двенадцати часам четырнадцати минутам по командирским часам Росина ополченцы новорожденного поселка Каушта вошли в ворота боярской усадьбы. Насколько понял глава клуба, основной лагерь ополчения раскинулся снаружи, на чистой широкой полосе вокруг частокола. Там уже стояли небрежно сметанные и еще не засыпанные снегом стожки сена, белело несколько шатров, всхрапывали кони с огромными – с торс взрослого человека – головами и ногами толщиной в человеческую. Однако Росин втайне рассчитывал что их все-таки впустят в дом. Но в дом ополченцев не пустили. Опричник вышел на крыльцо, в накинутой поверх юшмана черной шубе, приложил руку к груди: – Здрав будь боярин! Пришел согласно сотной грамоте?

– Тридцать человек привел, – сообщил Костя, – при трех пищалях. Как договаривались.

– А девки пошто с вами? Непростой вопрос! Инга увязалась с отрядом потому, что наотрез, вплоть до истерики отказалась оставаться в Кауште без своего дядюшки – а Игорь Картышев, как настоящий офицер, пусть и бывший, отсиживаться в поселке не захотел. Что касается Юли – так в клубе все уже давно привыкли, что она не женщина, а лучница.

– Девки? – хмыкнула поджарая, как гончий пес, спортсменка, скинула на землю рюкзак и расчехлила лук. Поискала глазами цель. – Березу одиночную у дорожки видишь?

– Ну, вижу, – заинтересованно кивнул опричник. Юля наложила на тетиву длинную стрелу с легким пергаментным оперением, подняла лук перед собой. Пошевелила пальцами правой руки, проверяя, насколько хорошо села по руке перчатка, и потом быстрым движением оттянула тетиву к себе. Динь-нь… – далекая березка жалобно дрогнула от тугого удара и уронила иней с тонких ветвей. Во дворе усадьбы повисла мертвая тишина. Все отлично знали, что на таком расстоянии не то что в цель попасть – на такое расстояние стрела вообще не летает! Юля же бережно спрятала свой углепластиковый лук стоимостью в тысячу восемьсот пятнадцать долларов в чехол и капризно надула губы: – Мне что теперь, самой за стрелой бежать? Испуганно заржал конь, и какой-то паренек в колонтаре стегнул его плетью по крупу, разгоняя в сторону березы. Следом помчался еще один всадник.

– Захар, – распорядился Зализа, в полной мере осознавший смысл ответа. – Полть убоины ополченцам, и гречи им отсыпь.

– А тулупов старых нет? – поинтересовался Росин. – Холодновато зимой в палатках…

– Захар, помоги гостям. – Опричник выпрямился, собираясь уйти в дом, но внезапно остановился: – Боярин Константин, ты же без коней?!

– Ну, да, – кивнул Росин. Опричник запнулся. Он знал, что никаких лошадей в Кауште нет, и никогда не было. И что денег на такую покупку у иноземцев нет.

– Нислав! Нислав, где тебя опять носит?!

– Здесь я, Семен Прокофьевич, – поднялся бывший милиционер на крыльцо.

– Поезжай в Замежье. Там у смердов во всех дворах по четыре-пять лошадей. Оставь по паре, остальных гони сюда. Скажешь, после похода я или верну, или заплачу за них. Зимой больше двух на хозяйство и не к чему.

– Да не надо, – попытался отказаться Росин. – Мы пешком пойдем.

– Какой «пешком»? – поморщился Зализа. – А всей рати вас ждать? Где это видано, чтобы на войне служилый человек пешком ходил? Нислав! Выступаем через два дня. Чтобы через два дня иноземцы из седла не падали! Головой отвечаешь! Станислав недовольно поморщился, но его новый начальник уже развернулся и ушел в дом. В горнице опричника дожидались боярский сын Ероша со всеми тремя сыновьями. Зализа, на минуту задумавшись, продолжил излагать ему свой приказ: – Сейчас ты, боярин, пройдешь по зимнику отсюда до Луги, по ней до Раглицы и дальше, к Череменецкому озеру, к Бору. Если ливонцев там нет, пошлешь мне гонца, а сам через озера и реку Погубу спустишься к Плюсе. Не встретишь ливонцев – шли оттуда гонца. Потом по Плюсе доскачешь до Чернево. Будет все хорошо, шли вестника, а сам иди к Гдову. От крепости вернешься сам. Я рать следом поведу. Исполченные бояре, думаю, к завтрашнему дню все соберутся. Еще через день мы выступим. Пока до Гдова дойдем, отставать от тебя будем дня на четыре. Так и рассчитывай. Ну, отправляйся, с Богом. Боярский сын Ероша поднялся с лавки, коротко, с соблюдением достоинства, поклонился и вышел, сопровождаемый сыновьями. Зализа с облегчением вздохнул: еще один крамольник выдернут из дома и отправлен в заснеженные леса. Спустя два дня он поведет следом и остальных. К тому времени, когда боярин Ероша узнает, что ливонцев у Гдова нет и поскачет назад, они дойдут как раз кудато до Лядов. Примерно неделю он продержит ополчение там, потом двинет его ко Пскову. Этак пройдет недели три. Можно проволынить бояр с месяц. Если за это время тревожных вестей не придет – стало быть, обошлось, беспокоиться не о чем, и ополчение можно распускать. Зализа с надеждой перекрестился. Он не знал, что в эти самые минуты кнехты Ливонского Ордена сушат свои штаны на печах тех самых изб в Лядах, вкруг он собирался остановиться лагерем. Утром третьего дня отогревшиеся, отдохнувшие и заметно повеселевшие кнехты спустились от изб к реке и бодро зашагали по льду вверх по течению. Всего пары дней покойной, сытой и теплой жизни им хватило, чтобы позабыть недавний позор, холод и горечь поражения. Жечь избы сын великого магистра не стал – они еще могли пригодиться либо в случае отступления, либо для идущих следом обозов с провиантом и огненными припасами.

К вечеру боярский разъезд пересек Лугу, углубился в лес на противоположном берегу и остановился у двух пристроившихся рядом с общим овином изб. В урочище Лучищи бояринского сына Ерошу знали. И хотя на этот раз он приехал не с бояриным Николаевым, ушедшим в засеку, его все равно напоили, накормили и уложили с сыновьями спать на широких полатях. Покормили их и утром, пока смерды седлали отдохнувших коней, а потому с первыми лучами солнца разъезд выехал на звонкий лужский лед и широким наметом помчался посередь реки. Огородившиеся высокими земляными стенами Раглицы они миновали уже через час, и теперь под копыта ложилась не нетронутая целина, а многократно истоптанный и наезженный снег. Торговый люд уже успел проторить новый путь. Один раз им встретился даже обоз из десятка саней. При виде четырех закованных в железо всадников, мчащихся с высоко поднятыми рогатинами, торговцы начали торопливо составлять сани в круг – но служилые люди пронеслись мимо, не тратя время на остановки и объяснения. Временами они переходили на шаг, давая роздых коням, а когда те начинали дышать ровно, перекидывали седла на заводных и разгонялись снова. Вскоре после полудня, во время точно такой же остановки, они не стали снимать седла, а отпустили подпруги и повесили на морды полотняные торбы. Люди в это время развели огонь, порезали крупными ломтями хлеб, положили поверх его вареную убоину, запили согретым на груди хмельным медом. Полчаса – и разъезд помчался дальше, кроша кованными копытами лед и заставляя виться за спиной вихри снега. Ближе к сумеркам боярин, уводя за собой сыновей, свернул с Луги на узкую неприметную речушку, проехал по ней немногим дольше версты, после чего Ероша повернул в сторону берега, выбрался на широкое заснеженное поле, раскинувшееся от самой реки и до высоких земляных стен, над которыми поднималась в небо луковка с позолоченным крестом. И здесь боярина в богатом доме рядом с храмом не оказалось – но и здесь воинов все равно встретили, вдосталь накормили и отвели широкую светелку для ночлега.

– Ну что, новик, – поприветствовал утром младшего сына Ероша. – Пора тебе первое в жизни воинское поручение исполнять. Мчись сейчас назад, к Замежью. Как встретишь в пути ополчение, передай Семену Прокофьевичу, что в Бору на Луге все спокойно, и никаких ливонцев нет.

– Да, отец, – с готовностью вскочил мальчонка. – Все исполню в точности! Уменьшившийся на двух коней и одного воина разъезд поутру выехал не в восточные, а в западные ворота Бора, легко преодолел полторы версты по ведущей к озеру утоптанной дороге и перешел на рысь, пересекая широкий водоем. Прямо напротив селения начиналась река, Быстрица, соединяющая Черемецкое озеро с озером Врево. По льду скакать казалось очень просто – слой снега еще не доходил и до колена, и лошади раскидывали его просто и легко. Выбравшись на соседнее озеро, разъезд повернул направо, так же легко и просто преодолел еще две версты, после чего врезался в высокие заросли камыша и перешел на неспешный шаг.

– Это надолго, – предупредил детей боярин, раздвигая камыши широкой грудью коня. – Здесь обычно ни зимой, ни летом хода нет. Летом топи открываются чуть не до самой Пагубы, зимой снег по грудь наметает. Только сейчас пройти и можно. Так они пробивались чуть не весь остаток дня. Временами камыш расступался, но в ровных овальных проплешинах угадывалась не земля, а окна озер и бездонных омутов. Камышинные заросли оборвались только к сумеркам, когда бояре выбрались на берег реки Ширенки, вдоль которой вековые сосны встречались уже куда чаще, чем коричневые метелочки камыша.

Покормив коней, воины срубили две сухие ели, развели два костра и легли спать между ними, согреваемые теплом сразу с двух сторон. Время от времени, когда пламя начинало затухать, кто-нибудь из служилых людей поднимался и проталкивал толстые бревна дальше в огонь, заставляя костры разгораться снова. В это самое время ливонская армия тоже располагалась на ночлег. Кнехты, пытаясь согреться, старались развести костры как можно выше и жарче, и возле каждого из них сажали дежурного, постоянно подбрасывающего дрова. Утром все те же дежурные поставили на огонь котлы, в которые сперва накидали снега, потом пшеничной крупы, а уже потом – настрогали нежные свиные окорока. Запах по округе растекся такой вкусный – что аж волки в лесах завыли. На подъем и завтрак армия потратила немногим более получаса, после чего снова втянулась в движение, повернув с широкой Плесы на вдвое более узкую Пагубу.

– Сколько нам еще на снегу ночевать, господин епископ? – поинтересовался барон фон Кетсенворд, которому взамен погибшего у Чернево боевого коня пришлось довольствоваться трофейной лошадью, хотя и достаточно крепкой. – Вы ведь у нас вместо проводника.

– До Луги осталось пройти еще около пятидесяти миль, – откликнулся священник. – Вдоль нее у русских стоит много поселений, и далеко не все обнесены стенами.

– Да-а, пятьдесят миль, – вздохнул крестоносец. – Значит, еще не меньше двух ночей в снег заворачиваться придется. Надеюсь, хоть после этого Господь смилуется над нами и пошлет… Впереди, на расстоянии нескольких полетов стрелы, вывернул из-за излучины отряд из трех всадников с заводными конями, и остановился, явно изумившись зрелищу наступающей армии. Спустя несколько мгновений удивление улетучилось, и они начали лихорадочно разворачивать жеребцов.

– Останови их! – во весь голос закричал дерптский епископ.

– Как? – развел руками барон. Но демон Тьмы прекрасно понимал, к кому обращается священник – и в тот же миг боярин подумал, что убегать от врага: это стыд и позор! С врагом нужно сражаться. Боярский сын Ероша развернул коня, и помчался прямо на медленно наступающие по русской реке ордынские сотни. Рогатина в его руке медленно опустилась, выбирая цель.

– Он мой! – радостно завопил фон Регенбох, вонзая длинные острые шпоры в бока более ненужной кобылки. Впереди маячил отличный боевой конь – оставалось лишь выбить из седла владельца. Крестоносец опустил свой лэнс и нацелил его язычнику точно в подбородок. Всадники сближались, дробя копытами растекающийся по поверхности реки смешок. Какое зрелище! Такого не сможет заменить никакая вечность…

– Давай, давай, – боярин уже и сам верил, что это именно он решил немного встряхнуть ордынцев, прежде чем вернуться к государеву человеку с важной вестью. Один хороший удар рогатины в щель остроклювого шлема – и можно уходить. – Давай! Но когда двух воинов разделяли уже считанные шаги, обычная рыбацкая лошадка, привыкшая таскать только тяжелые телеги и мокрые сети, внезапно испугалась предстоящего столкновения и, не слушаясь поводов, попыталась повернуть. Кони столкнулись, одновременно рухнув на снег, а с них кубарем полетели на землю и оба рыцаря, рухнув на спины всего в паре шагов друг от друга. И вот тут барон фон Кетсенворд впервые узнал, чем отличается русский пластинчатый доспех от жесткой европейской кирасы. Пока он судорожно дергался в своем сплошном

панцире, одетый в колонтарь боярин изогнулся, повернулся на бок, потом встал на четвереньки и, наконец, выпрямился во весь рост.

– Господь, заступник наш, – начал молиться барон, – вседержитель наш всемилостивый. Спаси, помилуй и сохрани… Обнаживший саблю язычник без особых раздумий на всю длину вогнал ее под латную юбку лежащего врага – к нему уже приближался еще один рыцарь, занося над головой обнаженный меч.

– Х-ха! – опустился клинок, но Ероша успел рвануться вперед, предоставив лезвию бессильно черкануть по пластинам спины, а сам снизу вверх полосонул саблей по открывшейся щели под мышкой вскинутой руки. Ливонец болезненно вскрикнул, и боярин отбежал к коню: – Манец, Манец, вставай! Но жеребец бессильно бился на льду, и все, чего мог сделать боярин – это подобрать выроненный при столкновении щит.

– Да убейте же его! – не выдержал кавалер Иван. Стоящие по сторонам крестоносцы двинулись вперед, опуская копья, и сбоку к ним пристроился ливонский рыцарь. Боярин Ероша ждал, поигрывая саблей – не в таких переделках бывал. Копья приближались, нацеленные в грудь, туда, где бьется горячее сильное сердце.

– Ну! – одно копье он отвел щитом, второе саблей толкнул себе над головой, но третье пробило живот и вошло в него почти на всю длину.

– Отец!!! Разумеется, демон Тьмы мог заставить двух смертных по очереди подъехать к епископу, слезть с коней, опуститься на колени и отдать свое оружие – но ведь никто не давал ему такого приказа! Ему приказали остановить – он это сделал. И если есть возможность побаловать себя красивым зрелищем, то почему бы этого не сделать? С рогатиной на тройку рыцарей мчался только один язычник, второй скакал, просто прикрываясь мечом.

– Покажем им, на кого они желают напасть, господа? – предложил рыцарь, оставивший свое копье в мертвом русиче, и обнажил меч. – Вперед, братья! Восемнадцатилетний сын боярина Ероши еще не был настолько уверен в своем мастерстве, чтобы метиться в сочленения доспехов или смотровую щель шлема – а потому он просто опустил рогатину, и на всем ходу направил ее в грудь рыцарского коня, одновременно пытаясь уклониться от направленного в грудь немецкого наконечника. Ланцевидная рогатина без труда пробила конный доспех, погрузившись глубоко в тело – но и рыцарский лэнс нашел свою цель, насквозь пробив щит, усиленный металлическими пластинами тегиляй и грудь воина. А вот старший сын неполных двадцати двух годов в своем умении не сомневался – сбив щитом рыцарский ленс в сторону, он взмахнул кистенем, и к тому мигу, когда всадники сблизились, шипастый многогранник обрушился немцу точно на плечо. Обратным движением боярин метнул его второму рыцарю в бок, после чего, уже не особо торопясь, подъехал к третьему, распластавшемуся возле убитого коня ворогу и со всего маха его добил.

– Разрешите мне, господин кавалер! – какой-то епископский дворянин, опустив копье, начал разгон.

– Здесь не турнир! – сын Кетлера взмахнул латной перчаткой, разрешая общую атаку. – Просто уничтожьте его! Но дворянин уже почти столкнулся с язычником – ливонец зашел справа от него, лишая возможности действовать щитом, и русич, осознавая неизбежность смерти, бросил бесполезную деревяшку и намотал на руку повод, также разгоняя жеребца.

– Есть! – граненый наконечник лэнса впился язычнику в грудь, чуть выше прикрывающего живот зерцала, вонзился почти по самую рукоять. Но тут боярин, почти уже убитый, в последний раз взмахнул кистенем, и опустил его прямо на шлем ливонца. Еще несколько шагов мертвые воины продолжали держаться в седлах, а потом начали медленно заваливаться набок.

– Проклятые русские! Проклятые русские! Проклятые русские!!! – все никак не мог остановиться командующий армией. Мелкая стычка и – барон фон Кенсенворд убит, вместе с ним убит еще один крестоносец и один ливонский дворянин, барон де Толли ранен – языческая сабля рассекла ему руку до кости, только чудом ее не отрубив. Еще один крестоносец мучается со сломанной ключицей, а другой – со сломанными ребрами. И все это – ради уничтожения мелкого дозора?! Над этим походом просто навис какой-то злой рок, начавшийся с дождей и заканчивающийся безумными всадниками!

– Успокойтесь, сын мой, – утешил его дерптский епископ. – Зато мы не позволили известию о нашем существовании уйти из этих лесов. Расплата язычников еще впереди. Ерошинский новик застал Зализу у Рыденки, когда тот следил за переходом ополчения через реку. Как-никак, четыре с половиной сотни под рукой собралось! Такой силой и полюбоваться приятно.

– Семен Прокофьевич! – лихо осадил коня юный воин. – До Бора ливонцы не дошли! Отец с братьями дальше отправились.

– Спасибо, боярин Василий, – со всей вежливостью ответил опричник. – Стало быть, до Раголицы мы можем идти без беспокойства. Следующий вестник должен примчаться от Ероши как раз тогда, когда кованная конница минует зимник на Новагород. Может, двумя-тремя часами позже. Зализа не верил в существование идущей по русской земле ливонской армии. Но он уже не первый год занимался ратным делом, и помнил: раз уж разведка послана, за сообщениями от нее надобно следить.

Вечер – Проклятые русские, – повторил бородатый, нечесаный ландскнехт, входя в ворота Салиса. Неудачливого наемника узнать легко: кираса ливонского кнехта, меч рыцарский, каски нет вовсе. На ногах обувь неизвестно какой страны, штаны из дорогого сукна, поверх всего на плечи наброшен простой мужицкий тулуп. Пропахший дымом и потом, грязный и злой. Когда армия терпит поражение – про них забывают в первую очередь, предоставляя выбираться самим, как получится. Судя по всему, этому ландскнехту жалование платили в последний раз так давно, что он забыл цвет золота, и как он добирался до ганзейского города, каким путем добывал пропитание, с кого и когда снял тулуп – лучше не спрашивать. Хотя бы потому, что озверевший от лишений солдат способен повести себя совсем не так, как ведут нормальные люди, а оружие всегда при нем, и пользоваться этим оружием он обычно умеет.

Иди ландскнехт не один, будь их хотя бы четверо или пятеро – и городская стража, верная своему долгу, обязательно их остановила бы. А один – какой может быть вред от одного одичавшего наемника богатому городу? Либо сегодня же вечером зарежут в драке такие же дикие местные бродяги, либо продаст свой меч новому хозяину и станет охранять чейто покой. Поэтому, не нарываясь на лишние неприятности, стражники сделали вид, что просто не заметили путника. Не было тут, не проходил – и все тут. Шагая по узким, пахнущим кислятиной и навозом улицам в сторону порта, ландскнехт вдумчиво заглядывался на вывески. Наконец, одна из них показалась ему подходящей, он толкнул дверь, принюхался: – Блин, и здесь табаком не пахнет. Когда же до вас дойдет, что это хорошо? – наемник вошел в кабак с десятком грубо сколоченных столов и таких же топорных скамеек, окинул взглядом нескольких одетых в суконные куртки мужчин с изъеденными оспой лицами. Среди них была парочка выглядящих еще потрепаннее его, парочка в довольно чистых камзолах. Вот только в кирасе и с мечом заявился он один. Ландскнехт огляделся в поисках стойки, не нашел, скинул на ближайшую лавку свой тулуп, уселся рядом и с облегчением отвалился к стене. Спустя минуту к нему подошла рыжеволосая девица в платье с закапанном жиром бюстом, передернула плечами. Лицо ее тоже выглядело изрядно изъеденным.

– От, блин. Я знал, что оспа чуть не по всем в Европе прошлась, но не думал, что до такой степени, – поморщился наемник. – Ладно, слушай девка, Ich will der Interessengemeinschaft des Bieres, und des normalen Essens bekommen. Die Suppe, das Fleisch, mit der Bulette. Klar? Девка растерянно замотала головой.

– Хорошо, повторяю, – терпеливо кивнул ландскнехт, и старательно, отделяя каждый звук один от другого, повторил: – Ich will der Interessengemeinschaft des Bieres, und des normalen Essens bekommen. Die Suppe, das Fleisch, mit der Bulette. Das ist Klar?

– Wer… – попыталась произнести девка, но на этом ее познания в немецком и закончились.

– Блядь, да дадут мне тут пожрать, или нет?! – не выдержав, рявкнул наемник. Девка подпрыгнула и кивнула.

– Да, господин ландскнехт. Могу принести яичницу с беконом или грибную похлебку. Или тушеное мясо, но оно стоит полартига.

– По-русски, значит, разговариваете? – заскрипел зубами наемник. – Что это за страна тогда такая? Может, Россия?

– Ты сюда есть пришел, или мореплаванием заниматься? – презрительно хмыкнула девица. – Чего нести?

– Яичницу и похлебку, – понизил тон ландскнехт. – И пиво!

– А деньги есть? Наемник полез в штаны, заставив девку в изумлении выпучить глаза, а потом выкинул на стол несколько монет с рисунком в виде трилистника и несколькими латинскими буквами: – Пойдет?

– Мясо нести?

– Обойдусь. Пиво ландскнехту принесли сразу, яичницу чуть попозже – и объемная глиняная кружка к этому моменту уже опустела.

– Повтори, – отпихнул наемник кружку в направлении девки, а сам уставился на яичницу с таким вожделением, словно созерцал это блюдо впервые в жизни. Минуту спустя на губах его появилась блаженная улыбка, и гость приступил к неторопливой трапезе. Поднесенную немного позже грибную похлебку он слопал уже не с таким наслаждением, но все равно не без удовольствия. Потом вытянул ноги, а сам откинулся к стене и принялся неторопливо, мелкими глоточками посасывать пиво.

– You speak in English? – неожиданно поинтересовался один из прилично одетых гостей заведения.

– По-английски? – усмехнулся ландскнехт. – Вас интересует, говорю ли я по-английски? Ну хоть кто-то поинтересовался знанием нормального человеческого языка! Это же черт знает что! Мы находимся в Ганзейском союзе, мы ходим по земле Ливонского ордена, а кроме русского здесь никто ничего не понимает! Я могу хоть где-нибудь найти место, в котором ничего не говорят про Россию? Хозяин не нового, но еще довольно крепкого двухмачтового нефа, не имел ни малейшего представления о том, что сидящий перед ним потрепанный и уставший наемник когда-то читал лекции в Чикагском и Шеффилдском университетах об акустике твердых тел и генерации носителей зарядов. Англичанину хватило лишь того, что язык ландскнехта был вполне понятен, хотя и показался немного странным.

– Если вам так не нравится жить рядом с Московией, – потянулся англичанин. – Могу предоставить вам возможность уехать от нее подальше.

– Интересно, куда?

– Ла-Корунья вас устроит?

– Испания, что ли?

– Вы знаете, где находится Ла-Корунья? – изумился торговец. – Вы были моряком?

– Был как-то пролетом, – прихлебнул пиво ландскнехт. Фраза прозвучала настолько естественно, что в первый миг англичанин даже не понял, что это шутка. Однако языком наемник действительно владел достаточно хорошо.

– Вам нужна работа? – решился на предложение англичанин.

– Какая?

– Может быть, обсудим это на улице?

– Почему бы и нет? – наемник допил пиво и крикнул по-русски девку: – Эй, хозяйка! Возьми тут, сколько с меня полагается. Аккуратно одетый англичанин и ландскнехт выбрались на улицу и неторопливо двинулись в сторону порта.

– У меня есть такое предложение, – торговец опасливо огляделся. – Я беру вас к себе на корабль. Завтра мы отправляемся в Испанию с грузом русского железа и воска. Оттуда, загрузившись бархатом и габардином, в Крым. За это время вы должны научить меня разговаривать на русском языке.

– Зачем вам это? – даже остановился наемник. – Ведь вы отлично владеете английским!

– Мне надоело торговать через посредников, – опять воровато стрельнул по сторонам глазами англичанин. – Я хочу сам заходить в русские порты, сам продавать свой товар, и сам покупать московские поставы! Ганза обдирает с меня половину прибыли!

– Ну, так плывите в Нарву или в Архангельск!

– Архангельск? – выпучил глаза англичанин. – Это где?

– А что еще не открыли? – и ландскнехт небрежно отмахнулся: – Ничего, уже скоро.

– Так вы согласны? Мне на корабле требуется еще и охрана, – решился поднять ставку торговец. – Я заплачу одновременно за меч и за учебу. Вам не нужно лишнее серебро? В Крыму спуститесь на берег и уйдете домой.

– В Крыму? – переспросил наемник. – А какой сейчас год?

– Тысяча пятьсот пятьдесят второй… – растерялся от странного вопроса собеседник.

– Пятьдесят второй, – задумчиво почесал в затылке наемник. – Значит, царь вот-вот при смерти окажется, в стране разброд начнется. А у Довлат-Гирея наследное право на Русь и Московию… Что, если зайти к нему, и сказать, что я знаю, как за пять-шесть лет покорить Россию? А? Англичанин предпочел промолчать. Он впервые видел, чтобы человек не просто столь люто ненавидел свою страну, но и пытался совершить какие-то поступки для ее уничтожения. Недаром его предупреждали, что москвитяне – очень странные люди. Зато говорили и о том, что это лучшие воины в Европе. Так что, заполучив такого наемника на борт, он ничуть не прогадает. Если бы только знал купец, через что пришлось пройти профессору Александру Тирцу после того, как члены основанного им же клуба «Ливонский крест» бросили его одного в зимнем лесу! Если бы он знал, что одинокого ливонского крестоносца ливонские же крестьяне не просто не желают покормить и приютить на ночь – они радостно травят его, как бешеную лису, надеясь что никаких свидетелей лесной расправы не останется. Но только они забыли о том, что в руках у рыцаря всегда есть меч – а потому им все-таки пришлось расплатиться с гостем, и расплатиться по самой высокой ставке. Теперь профессор понял, что у него есть неплохой шанс расплатиться с самым главным виновником всех бед – и, имея за спиной опыт человечества на четыре с половиной века больший, чем у всех нынешних правителей, он ясно сознавал свое преимущество. Несколько очень простых ходов – словно пешку небрежно сдвигают на одну клеточку шахматной доски – и по-русски разговаривать не станет более никто. И про Московию тоже перестанут говорить во всех уголках света, и про Россию. Потому, что ее более не будет. Вообще.

Словарь использованных в книге слов и понятий Алхимия – в принципе, ничем не отличается от современной химии, если бы не один пустяк: алхимия никогда не отрицала возможность превращения неблагородных металлов в золото. Толчок к ее превращению из увлечения избранных в манию десятков тысяч дала Столетняя война 1337–1453 годов между Англией и Францией. Так, профессиональные историки по сей день не видят никакой связи между бесследным исчезновением гигантского богатства ордена Тамплиеров после его разгрома в начале 14 века, и появлением примерно таких же по объему средств на войну против сотворившей этот самый разгром Франции у нищего английского короля. Сам Эдуард III утверждал, что несколько центнеров золота для войны сварил ему придворный алхимик. Сей хорошо известный факт по сей день побуждает различных неучей к изысканиям философского камня, а в средние века увлечение принимало такие масштабы, что в городах вырастали целые кварталы алхимиков. В реальной возможности превращения свинца в золото тогда были твердо уверенны все от мала до велика. Байдана – кольчуга из крупных, диаметром до трех сантиметров, плоско раскованных колец. Относительно легкая, весившая до 6 кг байдана представляла собой надежную защиту от скользящих сабельных ударов, но от пуль, стрел и бронебойного оружия

помогала плохо из-за большого диаметра своих колец. Однако, зачастую она использовалась не самостоятельно, а поддевалась под верхний доспех, являясь нижним рядом «многослойной брони». Известна на Руси с 12 века. Бальзо – женский головной убор, жесткая разновидность тюрбана. Его каркас делался из жесткой кожи или металла и обтягивался пестрой, чаще всего шелковой материей. Баррет – головной убор священнослужителей эпохи средневековья в виде небольшой четырехугольной или треугольной (первоначально круглой) шапочки красной – у кардиналов, черной – у духовных лиц низшего ранга церковной иерархии. Бахтерец – лучшее в истории человечества металлическое защитное вооружение. Бахтерец набирался из расположенных вертикальными рядами продолговатых пластин, соединенных кольцами с двух коротких боковых сторон. Боковые и плечные разрезы застегивались пряжками или ремнями с металлическим наконечником. Для изготовления бахтерца использовалось до 1500 пластинок, которые монтировались таким образом, чтобы создать двойное или тройное покрытие. К бахтерцу наращивался кольчужный подол, а иногда ворот и рукава. Средний вес такого доспеха достигал 10–12 кг, а длина – 66 см. Расположение пластин не позволяло врагу добраться сквозь доспех к телу даже тогда, когда воин не мог защищаться – лезвие ножа или сабли, просунутого под пластины, оказывалось повернуто параллельно телу. Одновременно бахтерец никак не стеснял подвижности человека, позволяя практически на равных рубиться с легкими степняками и легко истреблять неповоротливых и хуже защищенных западноевропейских рыцарей. Бахтерец использовался на Руси начиная с 16 и вплоть до 18 веков. Блошинный мех – носимый на руке или возле шеи кусочек меха, на который, по мысли средневековых дам, должны были собираться блохи, и откуда их можно потом вытрясти куда-нибудь на землю. Большие матерчатые прямоугольники – или, говоря современным языком, карманы были изобретены в 15 веке, но как ни странно, вплоть до 17 века широкого распространения не получали. С 14 по 16 век люди предпочитали пользоваться так называемыми «поясными карманами», то есть небольшими сумочками, нашитыми на ремень или подвешенными к нему. Удобные поясные карманы, кстати, не исчезли и довольно популярны по сей день. В конце 20 века, например, на них был очередной всплеск моды – теперь они называются «поясными сумками». Боярин – русский дворянин, человек, владеющий землей и обязанный в подтверждение своего права на землю нести воинскую или государеву службу. Различались в основном по древности рода, либо по типу владения землей: «Помещик» – получал поместье и владел им до тех пор, пока или сам, или наследники несли службу. Стоило кому-либо из представителей семьи уклониться от призыва, как поместье немедленно изымалось обратно в казну. Самыми мелкими помещиками можно считать стрельцов, получавших земельный участок без смердов и обрабатывающих его самостоятельно. Помещиком с правом наследования надела (при условии постоянной службы) мог стать любой вольный человек. Так, знаменитая опричнина была практически полностью набрана из молодых парней «пролетарского» происхождения. «Родовитый боярин» – наследник некогда самостоятельного князя, ушедшего «под руку» Москвы. Его право на владение землей уже не обуславливалось безусловной строевой службой, однако при условии плохого управления наследными волостями они могли быть изъяты – разумеется, за соответствующую компенсацию. Родовитые бояре имели достаточно самостоятельности, чтобы перебегать к другим государям (в Литву). При этом русские земли зачастую оказывались под иностранным «протекторатом».

«Боярские дети» – потомки младших чинов княжеских дружин или же представителей обедневших боярских родов. Получая от родовитого боярина поместье (землю, деревни), дети боярские не имели права «отъезда», ухода от «хозяина», несли службу по его призыву и в большинстве случаев – под его руководством. Объединяло всех русских землевладельцев одно: звание «боярин» происходило от понятия – «человек боя». Воин. Брат – так именовали друг друга все члены рыцарских орденов. Бумага – очень хитрый термин, разграничивающий границы восточной цивилизации и западноевропейской. На Русь термин «бумага» пришел из Китая, где является производной от слова «бамбук», из которого ее и изготовляли. В Европе этот же материал обозначается словом «Папир» («Paper»), произошедшим от древнеегипетского «Папирус». Витальеры – пираты Балтийского моря. Купцы Ганзейского союза неоднократно пытались заключить с ними договора, использовать их военную силу против пытающихся подчинить Ганзу себе государств или русских купцов, платили им немалые деньги и даже покупали им корабли, но в большинстве случаев после года-другого выполнения взятых на себя обязательств витальеры опять перенацеливались с опасных противников на богатые и беззащитные ганзейские суда. Гапсоль – ныне город Хаапсалу. Гарнаш – широкая верхняя одежда в виде пелерины с разрезами сбоку, с капюшоном, с короткими рукавами. Ее шили из толстой плотной ткани так как она предназначалась для носки в плохую погоду. Гривенка – мера веса в 16 веке, равная примерно 400 граммам. Джуббоне — в конце 15 – начале 16 веков верхняя мужская одежда с большим количеством сборок, придававших фигуре видимость несокрушимой мощи. Доктор наук – впервые эта ученая степень стала присуждаться в 1130 году именно Болонским университетом. Дублет – во времена позднего средневековья узкая одежда типа куртки из белого полотна или шерстяной ткани на подкладке, носилась поверх рубашки. В холодное время носили дублет на меху, который назывался пелис. В 16 веке дублет – плотно облегающая фигуру куртка с длинными рукавами или без них. Дублет делали на стеганой ватной подкладке, в середине века его стали украшать вышивками, продольными разрезами, которые скреплялись небольшими пряжками, иногда с драгоценными камнями. Картулин – на Руси: красная нить для вышивки. Катапульта – метательное оружие, позволяющее бросать в противника любые предметы, начиная с ядер и бревен, и кончая горками с испражнениями и человеческие трупы. В средние века обычно представляла из себя рычаг, с длинной стороны которого крепилась петля для метаемого предмета, а с короткой – привязывались крупные тяжелые камни или просто большой ящик с песком. На протяжении нескольких столетий успешно эксплуатировались одновременно с пушками, поскольку обладали сходными боевыми характеристиками. Преимуществами артиллерии была компактность, преимуществами катапульт – дешевизна, нетребовательность к формам и весу снарядов, отсутствие потребности в порохе. Наиболее показательной для описания скорости смены одних вооружений другими является осада Константинополя турками в 1453 году. Против турок использовались одновременно «греческий огонь», пушки, баллисты и катапульты. Понятия «списать, как морально устаревшее» в то время еще не существовало. Кинжальная цепочка – в середине 16 века было модно пристегивать оружие: мечи, кинжалы, шлемы тонкими цепочками к доспехам, чтобы не потерять их в бою.

Китайский снег – согласно общепринятому мнению, огнестрельное оружие было изобретено в Европе. Тем не менее, артиллерийские стволы на Руси называли турецким словом «тюфяк», а основную составляющую пороха – селитру «китайским снегом». Впрочем, «китайский снег» рос в выгребных ямах всего мира. Комтурия – единица территориального деления Ливонского Ордена. До 15 века территория Ордена была разделена на 30 – 40 комтурий и фогтий, с 15 века – на 9 комтурий и 11 фогтий. Их центрами были замки с рыцарями-управителями. Комтуры управляли комтуриями и возглавляли их войска, фогты управляли меньшими по размеру областями, их главной задачей было поддержание порядка в вверенных землях. И те и другие ежегодно отчитывались в капитуле о своей работе. Конвент – орган управления орденскими землями. Все орденские владения были разделены на несколько областей, каждая из которых управлялась конвентом из 12 – 20 рыцарей; во главе конвента стоял комтур или фогт в зависимости от статуса области. Конвенты сосредоточивали в своих руках финансовое и хозяйственное управление, судебную власть, полицию, военную организацию. Предводительство на войне находилось в руках маршала ордена. Его резиденцией были Венден и Сегевольд. Орденский конвент, в состав которого входили маршал, комтуры и фохты, избирал магистра, а утверждал его госсмейстер. Все члены ордена имели своих вассалов – ливонское рыцарство, обязанное нести военную службу. Для обсуждения вопросов внешней и внутренней политики созывались ландтаги. При совещании и подаче голосов архиепископ рижский, с епископами эзельским, дерптским, ревельским и курляндским, составляли одно сословие и сообща подавали свое мнение. Второе сословие составлял магистр со своими помощниками и рыцарями, третье – дворянство всей Ливонии, четвертое – города. Котта – нижнее женское платье. Имеется в виду именно платье, а не исподнее белье или ночная рубашка! Рукава этого платья, плечи, грудь оставались видны даже тогда, когда поверх одевалось верхнее платье, нагрудник, дополнительные юбки, одежда или украшения. Кумач – ткань, распространенная в Московской Руси в 15–17 веках. Это простая хлопчатобумажная ткань, обычно алого, изредка синего цвета, раньше использовалась для шитья одежды, много позже – на флаги. Ливонский Орден – объединение европейских рыцарей, поначалу – католиков, базировавшееся в Ливонской волости средневековой Руси. Были пущены в русские земли в конце 12 века, когда Всеволод Большое Гнездо, дед Александра Невского, приютил изгнанных из Палестины рыцарей в дальнем захудалом уголке Руси по просьбе германского императора Фридриха I Барбаросса, с которым находился в дружеских отношениях. В благодарность крестоносцы обязались служить Москве верой и правдой. По древнему западно-европейскому обычаю рыцари ответили на доброту черной неблагодарностью и провозгласили своей основной целью пакостить Руси всеми возможными способами. Дело доходило до того, что в подвластных себе приморских городах Орден под страхом крупного денежного штрафа запрещал обучать иностранцев русскому языку и заключать торговые сделки с русскими купцами, не пропускал по своим дорогам путешественников, следующих на восток. Кроме того, рыцари регулярно ходили на Русь войной, в грабительские набеги, на что приграничное крестьянство и горожане ближних русских поселений отвечали частыми карательными походами. Кроме того, Орден уклонялся от уплаты государственных налогов и почти никогда не участвовал в русских походах против третьих стран. Все вместе взятое привело к тому, что в 1562 году царь Иван IV своим указом Орден распустил. Следует признать, что Ливонский Орден достиг поставленных перед собой целей: за три столетия онемечивания и истребления населения тамошних земель, Прибалтика перестала ощущать себя частью общей семьи и в двадцатых годах 20 века в бывших орденских

владениях были созданы буферные государственные образования, разделяющие коммунистическую Россию и Европу. Эти образования просуществовали всего два десятилетия, но в конце 20 века, во время очередных смутных времен эти образования оказались возрождены, и в них установились ярко выраженные антироссийские националистические режимы. Тем не менее, деда Александра Невского нельзя упрекать в недальновидности: он сумел поместить бездомных крестоносцев в такие условия, что они оказались вынуждены помогать Руси даже вопреки своему желанию. Так, за три с лишним века своего существования Тевтонский Орден, в состав которого длительное время входил Ливонский Орден, выдержал свыше 50 полномасштабных войн с Литовским Княжеством – основным противником Руси на протяжении почти всей ее истории. Фактически ценой собственного существования крестоносцы истощили литовские силы и обеспечили Москве господство в Европе и Азии. Из некогда самого могущественного государства Европы Литва усохла до территории современной Белоруссии. Не будь Ордена – мы бы сейчас жили в государстве со столицей не в Москве, а в Минске. Что же касается опасности для русских границ – малонаселенные, болотистые земли вокруг Финского залива не представляли интереса ни для Руси, ни для Ордена; порты на Балтийском море Руси были не нужны, поскольку она не имела проезжих путей к этим берегам, а мелководный Финский залив для мореходных судов практически непроходим. Относительно каботажного флота, циркулирующего между Балтикой и Ладожским озером – так берега Невы вплоть до смуты начала 17 века всегда принадлежали Руси. Все вместе взятое привело к тому, что граница между Ливонским Орденом и остальной Русью оказалась естественным образом наиболее стабильной в Европе и не изменялась на протяжении всего существования Ордена. Основным отличием Ливонского Ордена от прочих объединений крестоносцев являлось то, что, по твердому убеждению их соседей и населения подвластных Ордену земель, все ливонские крестоносцы являлись сатанистами, слугами Врага Рода Человеческого, преданными последователя Дьявола. Убеждение настолько твердое, что многие честные католики – дворяне, ксендзы, купцы, в основном поляки, даже писали про это регулярные доносы Римскому Папе. Связана сия уверенность со зверствами, творимыми рыцарями как на своих, так и на чужих землях, или имеет под собой реальную основу – за давностью времен определить уже невозможно, но факт остается фактом: Ливонский Орден – единственное сатанинское государство за всю историю человечества. Лучезарный – он же Люцифер, он же Дьявол, он же Сатана, он же Нечистый, он же Враг рода человеческого, он же Архитектор Вселенной, он же Властитель Тьмы, он же Падший Ангел, он же Черный Ангел, он же Искуситель, он же Лукавый, он же Окаянный, он же Черт, он же Нечистая Сила, он же Бес, он же Нечистый Дух, он же Рогатый – и так далее. Лэнс – рыцарское копье или пика. Имеет защитный диск руки, ограничительный валик и узкий наконечник. Во время рыцарских турниров боевой наконечник лэнса заменялся на другой, более безопасный. Иногда прикрывающий руку диск заменялся круглым конусом, в некоторых турнирных вариантах лэнса такой конус разрастался до размеров миниатюрного щита. В походе его держали вертикально в специальном упоре. Иногда для точности удара лэнс опирали на специальный опорный крюк, крепившийся к доспехам или к конскому снаряжению или просовывали в особый вырез с правой стороны щита. Разные типы лэнса различались как по длине, так и по весу и подразделялись на легкие, средние и тяжелые. К древку лэнса мог крепиться флаг с геральдической символикой. Обычно рыцарское копье было очень длинным, до 5 м. Во время боя лэнсом стремились нанести удар в сочленение доспехов, под забрало, или выбить им противника из седла, стараясь попасть в щель между его ногами и седлом. Прямой удар лэнса в корпус противника, усиленный движением лошади, обычно был смертельным, несмотря на все защитное снаряжение.

Манто – верхняя одежда, которая на протяжении веков сильно меняла свой внешний вид. В 14 веке это мужская верхняя одежда, плащ в форме полукруга с вырезом на шее, спереди скреплялся пряжкой или завязками, хотя обычно его носили, сдвинув скрепленные края на правое плечо. В 16 веке это уже мужская верхняя одежда, плащ в виде полного круга с разрезом по диагонали и круглой горловиной, с прямоугольным воротником и завязками. В такой плащ можно было красиво драпироваться. Шили его из сукна, бархата, ворот и края отделывали галуном. Матрос – как ни странно, но этот термин нуждается в пояснении. В средние века на европейских кораблях так называли вооруженных людей, готовых в любой момент вступить в бой во имя защиты своего корабля (или разграбления чужого). Они не входили в состав экипажа, занятого непосредственным обслуживанием судна – поднятием и спуском парусов, ремонтом, чисткой и уборкой, приготовлением пищи. Налатник – в 15–17 веках в Московской Руси: короткий прямой плащ с несшитыми в боках полами, широкими короткими рукавами, спереди застегивался на пуговицы. Наместник – (наместник Бога на Земле), так нередко именуют Римского Папу. Начетник – небольшие кожаные чулочки, навязываемые на ноги лошадям в случае «засеки»: когда при скачке из-за плохой ковки или врожденного недостатка конь ранит себе ноги краями копыт. Начетник защищает ногу и позволяет оставить дорогого скакуна в строю. Неф – венецианское торговое судно. Крутобокий, довольно неуклюжий корабль в своем первоначальном варианте имел две мачты и латинское парусное вооружение. Судно имело один люк в палубе и вырез в борту для погрузки товаров непосредственно на твиндек – межпалубное пространство. Строились даже трехпалубные нефы, что восприниматься почти как восьмое чудо света. Такое судно имело 30 метров в длину, 12 метров в ширину и брало на борт 500 тонн груза. Пелис – смотри дублет. Постава – мера объема ткани: объемный тюк, запечатанный специальной пломбой, гарантирующей соответствие ширины и длины товара принятым нормам. Приезжие из Германии сеньоры – Ливонский орден комплектовался младшими детьми немецких дворянских фамилий, которые могли доказать свое благородное происхождение в шестнадцати поколениях исключительно немецкого или австрийского государств. Впоследствии требование было снижено до четырех поколений за последние двести лет – но кандидат на звание крестоносца обязательно должен быть католикам. С местным славянским населением они имели отношение только как владыки с безграничными полномочиями. Припекало – бог любострастия, покровитель блудодействия, жадный до красивых женщин и мужчин. Умеет принимать различные образы – прикинуться красавцем молодцем или полураздетой девушкой. Разрядный приказ – государственное учреждение на Руси в 16–18 веках. Ведал служилыми людьми, военным управлением, южными районами государства, жалованьем бояр. Руководил военными действиями, назначением полковых и городских воевод, пограничной службой. Ремесленники – (иноземные, из дикой нищей Европы на богатую благополучную Русь за сытой жизнью прибежавшие), существовали практически всегда, со времен раннего средневековья. Перебегая в русские земли, западные мастеровые обычно занимались теми ремеслами, в которых Европа традиционно обгоняла Русь: изготовление мебели, кружев, ювелирное дело, книгопечатанье; обедневшие дворяне ехали на Русь продать свою шпагу и воинское умение. В 17 веке из подобных наемников на Руси были даже сформированы

«полки иноземного покроя» и один драгунский полк, состоящий только из англичан, шведов и голландцев – средневековое подобие современного французского «Иностранного легиона». Хроническая эмиграция была причиной частых дипломатических скандалов, но Москва всегда твердо отстаивала право людей на «свободу перемещения», тем более, что на Руси рабского крепостничества, подобного европейскому, не существовало. Впрочем, не только на Руси – итальянцы эпохи Бокаччо, например, предпочитали сбегать из дикой чумной Италии в богатую цивилизованную Орду. И набежали в таком количестве, что на знаменитое Куликовское поле Мамай вывел целые фряжские полки. За всю историю нашей страны прослеживаются только три периода, когда бежали не «сюда», а «отсюда»: эпоха «боярской демократии» в тридцатые-сороковые годы шестнадцатого века во время безвластия с момента смерти Василия III и до взросления Ивана Грозного; «европейский период» или Великая смута конца 16 начала 17 веков, со множеством польско– и литовскоязычных Лжедмитриев, и период после 1917 года, эпоха «построения социализма». Даже при Петре I, в самый страшный и кровавый период истории Руси она оставалась магнитом, сказочными землями, маяком благополучия для жителей полунищей Европы. Рогатина – в боевом вооружении это не некая большая вилка, а вид прочного, массивного наконечника копья, предназначенный для нанесения бронебойных ударов. Салиса – ныне город Салацгрива. Самбук – лестница для штурма крепостных стен. Эти лестницы имели высоту до 17 м и такую ширину, что по ним могли всходить 2–3 человека рядом. Иногда самбуки были двойные и по ним сразу могли влезать 20 человек. Применялись также веревочные самбуки с крюками, которыми захватывали зубья стен. Наконец, встречались смешанные лестницы: наполовину деревянные, наполовину веревочные. Характерное отличие самбука от штурмовых лестниц, снимаемых в кино – они были слишком тяжелы, чтобы два-три человека из осажденного гарнизона могли оттолкнуть их от стены. Священная Римская Империя – (Священная Римская империя германской нации), основана германским королем Оттоном I, подчинившим в 962 году Северную и Среднюю Италию вместе с Римом. Включала также Чехию, Бургундию, Нидерланды, швейцарские земли. Постепенно власть императоров стала номинальной. Италия была потеряна уже в середине 13 века. Германия, занимавшая господствующее положение в империи с 15 века начала распадаться на территориальные княжества. В 1648 году Вестфальский мир закрепил превращение империи в конгломерат независимых государств. Окончательно Священная Римская империя была похоронена в ходе наполеоновских войн, в 1806 году. Стол на козлах – в средние века нормальный стол с ножками и столешницей обычно имел только сеньор, владелец замка. Для всех остальных в зале накрывался длинный разборный стол, который поле трапезы можно было быстро убрать и устроить танцы, игру в мяч или иные развлечения. Стулья, кстати, так же полагались только сеньору и особо почетным гостям. Стоять под пулями, стрелами и арбалетными болтами – в полном рыцарском доспехе в принципе можно. Но только, разумеется, на почтительном расстоянии. Прямого удара практически любым боевым оружием или выстрела в упор не способен выдержать ни один доспех! Но если удар недостаточно точен, если выстрел пришелся по касательной – латы спасут.

16-17 века – это расцвет развития рыцарского доспеха, предел его совершенства. Дальнейшее улучшение оружия и попытка соответственно усилить латы сделала их совершенно неподъемными – и они чуть ли не мгновенно исчезли с поля боя.

Беззащитный, но подвижный человек оказался значительно живучее бронированного монстра. Сюрко – верхнее женское платье без рукавов. Тегияй в рассоле вымачивать – методика усиления прочности матерчатых доспехов путем их вымачивания в крепком растворе поваренной соли и последующей сушкой. По субъективным ощущениям, пробивное усилие для таких доспехов требуется почти вдвое большее, нежели для обычных. Вымачивание парусиновых доспехов в рассоле применялось еще древними римлянами, так что считать это чисто русским изобретением нельзя. Для увеличения прочности кожаных доспехов их вываривают в пчелином воске. Убоина – говядина. Упланд — открытая широкая верхняя одежда с рукавами, род платья. Фелонь – она же риза, церковное одеяние, в котором производится богослужение. Фогтия – см. Комтурия. Хулагу-хан – глава отправленного в Палестину монгольского экспедиционного корпуса, успешно воевал там вплоть до 1260 года. Войска мамлюков и крестоносцы, ранее казавшиеся непримиримыми врагами, объединились в борьбе против новых пришельцев и вынудили их отступить на территорию Ирана. Здесь Хулагу был провозглашен ильханом. Он стал основателем новой династии иранских государей, которая правила до 1353 года. Потомки главы «Желтого крестового похода» приняли ислам и заключили мир с мамлюкскими султанами. Японские самураи на испанцев наскочили – в тысяча пятьсот семьдесят четвертом году к Маниле подошла японо-китайская эскадра, имеющая на бортах несколько тысяч бойцов, шестьсот из которых и высадились для захвата города. За стенами крепости, тогда принадлежащей Испании, вдали от основных театров военных действий стоял гарнизон численностью около трехсот человек, состоящий в большинстве своем из пятидесятишестидесятилетних ветеранов, мирно доживающих свой век. Естественно, старички не смогли оказать захватчикам достойного отпора, и половина китайцев удрали живыми и невредимыми. Отряд из двухсот самураев в соответствии с кодексом «бусидо» не пожелавший отступать, был вырублен полностью. Испанцы потеряли пятьдесят человек, в основном от ведущегося с китайских джонок артиллерийского огня.