Лучший город мира - Тарту

Лучший город мира – Тарту

Сегодня я живу в городе, который называют «прекрасным», «замечательным», «городом двадцати пяти веков». Живу на берегу Черного моря, там, где солнце светит 2430 часов в году (даже в Ялте и Сочи – меньше), где природа щедра и действительно прекрасна. В городе, комфортном для жизни людей моего сегодняшнего статуса. И всё же могу твёрдо повторить: лучший город мира – Тарту. Мои лучшие сны – о Тарту. В них я вижу почему-то совершенно пустынную улицу Тяхтвере или засыпанный по колени осенними яркими листьями Тяхтверский парк. И мы с моей двоюродной сестрой, взявшись за руки, кружимся в шуршащем многоцветье с закрытыми глазами. А если чуть прищурить их, то ты оказываешься в центре разноцветного обруча, стремительно кружащегося вокруг тебя. Кстати, это примерно то место, где перед спуском на Тяхтвере слева стоит двухэтажный, кажется, дом, светлый, кирпичный, который почему-то неизменно притягивал меня. В один из последних приездов в Тарту я обнаружила на этом доме аннотационную доску, где сообщается, что здесь жили Ю. М. Лотман и З. Г. Минц. Сны перемежаются яркими картинами реальности. Вот многолюдный Тооmemägi. Первый в жизни запомнившийся Jaani päev. Это пятидесятые годы. Тогда массовые праздники проводились в этом историческом месте. А позже в Тяхтверском парке построили специальную сцену и амфитеатром места для зрителей. А в Тооmemägi, как будто специально для такого рода праздников, естественный рельеф образовал некий котёл, склоны которого расцвечены яркими национальными костюмами уютно устроившихся участников праздника. Я с моими родителями тоже участник, я вижу такое впервые. Под всеобщее ликование людей поджигается настоящая металлическая бочка, наполненная смолой. Это кульминация праздника. Честное слово, так это было! Когда же появилось стационарное место для частых певческих или танцевальных праздников, других национальных гуляний, моя улица Тяхтвере превращалась в сплошной человеческий поток счастливых людей в ярких одеждах. И нельзя сомневаться в том, что их объединяет: конечно, единство 1

национальной принадлежности. Нигде больше в своей жизни я не видела, чтобы так любим был эстонский национальный костюм, чтобы так любимо было хоровое пение. Кажется, кроме наших семей не было больше русских на всей улице Тяхтвере. Да и какие русские?.. Хотя какая разница: русские-не русские, главное неэстонцы. В наших семьях, то есть в семьях трёх родных сестёр, центром которых была бабушка, равноправно существовали три языка. Чтобы мы, дети, не поняли секреты взрослых женщин, наши мамы и бабушка изъяснялись пофински. Я и сегодня помню ласковую бабушкину фразу [pikkarane, hüvitsane], и то, как она гладит меня по головке. Мы, детское население, достаточно бойко говорили по-эстонски. Меня часто хвалили за хорошее произношение, отсутствие акцента. Не было проблем с эстонским и у наших мам. Зато все мужчины – мужья сестёр Егоровых – оказывались абсолютно неспособными к языкам. Но они и не стремились интегрироваться в эстонскую культуру. Широкий вологодский человек Ананий Лалаев, добросердечный и трудолюбивый, вчерашний танкист, победно прошёл пол-Европы, и, безусловно, не понимал, почему и для чего ему становиться эстонцем. Напротив, в хорошем настроении, в большой компании русских задиристо и очень громко неизменно исполнялась «Песенка фронтового шофёра»: «А умирать нам рановато, /Есть у нас ещё дома дела». После окончания войны, молодой для демобилизации и, как ещё не дослуживший свой срок, он несколько лет тянул армейскую лямку, потом замечательно устроил свою судьбу за рулём машины. Татру стал его домом. До самой пенсии работал таксистом, поэстонски успешно обходился одной фразой «raha tule sija». В период активной советизации Эстонии на срочную службу сюда был направлен украинец (хохол) Леонид Савченко, мой отчим, родившийся в самой глубинке украинской Слобожанщины. Всё было для него, украинского деревенского парня, здесь чужим и даже ненавистным. Но ещё до армии, как только в 1943 году освободили Харьковскую область от немецких войск, его, пятнадцатилетнего мальчишку, самого старшего в семье, не спрашивая согласия у матери (отец не вернулся с фронта), увезли в Запорожье на учёбу в ФЗУ. Он так освоил данную училищем рабочую профессию, что служить в Эстонию молодой призывник ехал с медалью «За подъём металлургии Запорожья».

2

Не один раз я слышала в детстве, что мой отчим, участвуя в строительстве моста через Эма-Йыги возле ava turg, делал главные сварочные работы. Говорилось: он владел так искусно сварочным аппаратом, что его швы при сварке деталей были неизменно прочными, «чистыми и аккуратными». Поэтому сельскохозяйственные машины, изготовляемые на заводе «Võjt», где он работал, именно его сварки отправили на ВДНХ в Москву. Чувство успешности и лидерства тоже было ему характерно, поэтому как-то смирять в себе русско-украинское он не считал возможным, а всячески уговаривал мою маму оставить Эстонию и переехать на его родину. Переехали. Первый раз неудачно: голодная Украина 1954 года напугала даже отчима. Но в 1958 году всё же покинули Эстонию навсегда. Умирая, мама больше всего жалела об этом своём шаге. Именно из-за мужчин, мне кажется, нас идентифицировали как русских. В имеющемся у меня документе указано, что моя мама ингерманландка, в свидетельстве о моём рождении она значится финкой. Очень твёрдо помню, что в её паспорте, который я носила в паспортный стол для выписки в 16 лет своего первого паспорта, в графе национальность стояло «карелка». В украинском городке Купянске маму называли эстонкой. Объяснить пестроту терминологии не могу, зато знаю, как мама с бабушкой и сёстрами оказалась в Эстонии и почему там прижились. Моя бабушка по матери Александра Акимовна Егорова, в девичестве Соболева, осталась вдовой после смерти от заворота кишок мужа Ивана Егоровича Егорова. Жили они в компактной ингерманландской деревне в Тверской губернии, на Ревзаводе, где Максатиха - районный центр, на реке Ревице. Сыновья погибли на фронте. В страшный послевоенный голод бабушка осталась с тремя дочерьми: Еленой 1924 года рождения, Антониной, моей мамой, 1928 года рождения, и Анной, 1934 года рождения. Как рассказывала мама, ей с младшей сестрой приходилось даже просить милостыню по деревням. По семейной легенде, семья умирала с голоду, поэтому старшая из дочерей Елена отправилась наобум добыть пропитание. Её уже не чаяли увидеть живой, как неожиданно она вернулась. При ней было бесценное: хлеб, крупа, мука, столько, сколько смогла донести. Оказалось, всё это богатство Елена заработала на хуторе какого-то эстонца и должна снова вернуться к нему. Знать бы сегодня имя этого эстонца, чтобы поклониться ему с чувством 3

благодарной памяти! Его дом и еда спасли нашу семью. Так открылась дорога в Эстонию. Со своим фино-угорским языком мои родные легко адаптировались, молодые женщины нашли работу, вышли замуж, родили детей. Хорошо помню, что первое моё вне дома окружение было русское – какая-то очень неблагополучная семья: вечно нецензурно ругающийся дед-сапожник, его дочь и внучка, отец которой сидел в тюрьме. Мы жили тогда на улице 1 Мая напротив кинотеатра «Комсомоли». Это был 1953 год, потому что есть в зрительной памяти такая удивительная картинка. Мимо нашего дома, сверху вниз по самой середине улицы, течёт поток людей, мужчин, в одинаковой одежде. На тротуарах толпы зевак. Это из военного гарнизона куда-то вели солдат в связи со смертью Сталина. Но главная улица моего эстонского детства – это улица Тяхтвере, где жила бабушка с двумя дочками, куда вернулись и мы после неудачной поездки на Украину. И откуда же окончательно выехали из Эстонии. Ещё до школы выявилось, что я «сова», долго и мучительно пытающаяся заснуть, когда в доме уже все спали. Помню, в эти минуты длительного бдения я слышу шуршание шин легковых машин по брусчатке моей улицы, вижу отражающиеся на потолке полосы света включённых фар такси, что едут в «Ranna-restoran» на Ema-jõgi. Наконец, сладостной мелодией звучит из «тарелки» в тишине спящего дома: «Sinn Tallinn! Kell on kakskümmend kolm ja viiskümmend minutid». А через короткое время могучий гимн государства на русском языке! Люблю и то, и другое! Вся недвижимость в нашем дворе, очевидно, до 1939 года принадлежала старику Тиглицу, мрачному и одинокому. Это добротный двухэтажный деревянный дом в четыре квартиры, флигель, прачечная в глубине двора и сараи для дров. Всего этого он в один миг лишился, но была ему оставлена комнатка во флигеле. Жил он там вместе с эстонцами: красавицей Эхой и её братьями, которые по очереди сидели в тюрьме. Сам Тиглиц пропитание себе обеспечивал цветоводством и торговлей цветами. Помню, как была поражена мама, когда старик подарил ей на день рождения букетик цветов. Жили мы очень скромно, непрагматичный подарок – дорогие в Эстонии цветы – считался непростительной тратой денег, поэтому их никогда не покупали. На фотографии из семейного 4

архива маминой рукой написано: «Тиглиц – наш хозяин и друг семьи. Умер в доме престарелых в 1959 году». Хорошие, тёплые отношения были у нашей семьи с одинокой Хельги из первой квартиры. Она как-то очень сочувственно интересовалась мамой, её судьбой в Украине. Помню замечательную семью Кяяриков, у которых было пианино и которые до запретительного указа держали в сарае на своём огороде корову. Глава семейства работал на соседнем пивзаводе. Две дочери Аjme и Liivi, сын Ülo, все старше меня по возрасту, учились в старших классах, и позже все закончили Тартуский университет. В какой-то год прачечную перестроили в жилое помещение, и туда поселилась семья Suvi. Именно с Калевом Суви, моим ровесником, связан мой детский национальный конфликт. И моё предательство кровного. Когда начался военный конфликт на Суэцком канале, в 1956-57 году, все газеты публиковали впечатляющие фотографии из мест военных действий, горы трупов людей (особенно страшны измождённые – кожа да кости – тельца детей). Тогда-то Калев мне сказал: «Скоро и с русскими здесь будет так же». А я мгновенно парировала: «А я украинка». «Украинка», потому что уже знала о такой нации и была недолго в Украине. Несмотря на семейные неурядицы, серьёзную болезнь мамы, всё в эстонском детстве было счастьем! Яркую, весёлую окраску привносили в облик города студенческие шапочки с разноцветными околышами. Помню почтительно приветствующих друг друга приподнятой шляпой джентльменов. И сама я, девочка, не знаю, кем наученная, приветствую знакомых книксеном. Почему-то это очень нравится. Нравятся сухонькие старушки, в шляпках, со слегка накрашенными губами. Тогда, конечно, это не понималось как форма выражения культуры эстонцев. Но принималось как «моё», правильное, не казалось чуждым, из другой культуры. Слышала и запомнила обидное, относящееся каким-то образом и ко мне: пришли русские – появились замки. Если по улице идёт шатающийся человек, это пьяный русский. Узнала выражение «русские свиньи». Мне страшно не хотелось, чтобы и меня идентифицировали с такими «плохими» людьми. Мне, ребёнку, было невероятно стыдно, когда окружающие слышали русское сквернословие наших мужчин. И когда те шли по тартуским улицам, «шатаясь». На каком-то этапе моего развития, как я сейчас это понимаю, у меня появился комплекс.

5

Какие горькие минуты, помню, первоклассницей я переживала, идя из школы с двойкой! Я смертельно боялась свою первую учительницу Марию Ильиничну, хотя в кругу своих эстонских ровесниц была свободной и смелой девочкой. В первые же школьные дни в русской школе, по приезде в Украину, я сделалась отличницей, да и университет закончила с красным дипломом. Как педагог, сегодня объясню происходившее, по К. Ясперсу, так. Не было моей вины в том, что, неэстонка, я родилась в Эстонии, как не было вины моих родителей и родственников, оказавшихся в активный период русификации Эстонии здесь, и верой и правдой служивших ей. Ни моральной, ни политической вины у этих маленьких людей перед эстонцами не было и нет. Моя метафизическая вина была тяжёлым бременем для маленького наблюдательного, думающего человека, которого по непонятной ему причине не принимают в круг того социума, который он воспринимает как свой. От того любимое место становилось ещё более желанным и любимым. Именно это заставило меня написать эти воспоминания о лучшем в мире городе. Наверняка и сегодня в нём живут мальчики и девочки, которых политизированные взрослые лишают права быть свободными в любви к своему месту, заставляют чувствовать свою второсортность. Людмила Никифорова

6