Воспоминания о войне. 2002 год by Юлия Рязанова

Киркинский Сергей Дмитриевич

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ

Барнаул 2002

С ОДЕРЖАНИЕ 1940.................................................................. 4 1941.................................................................. 6 ГОРОХОВЕЦКИЕ ЛАГЕРЯ................................ 11 СЛУЧАИ............................................................23

1940 В 1940 г. я окончил 1-ю образцовую школу г. Барнаула. Получил аттестат с «золотым обрезом» (тогда медалей не было) и решил стать химиком. Я подал заявление в Московский химико-технологический Институт им. Д. И. Менделеева. Было лето, мы, дети, уехали в Зудилово, жили у Андреевых. Из Москвы ни ответа, ни привета. Я 13 августа приезжаю в Барнаул, и мы решили, что мне надо ехать в Москву. 14-го я сажусь в поезд и 20 утром (поезд шёл 6 суток) приезжаю в Москву. Иду в институт. Мне говорят: в приёме отказано ввиду отсутствия общежития. А 20 августа последний срок приёма заявлений. Я еду в Институт тонкой химической технологии – там тоже отказ, советуют в Днепропетровск, химико-технологический или Московский технологический институт лёгкой промышленности им. Л. М. Кагановича. В Днепропетровск уже поздно, да я и настроился на Москву. Иду в МТИЛП. Говорят, для отличников (квота 10%) есть 3 места на силикатном факультете. Я подаю заявление, и меня зачисляют. На факультете на 1-м курсе было набрано 5 групп. Поселили меня в общежитии в Алексеевском студгородке. Это недалеко от ВДНХ, сразу за улицей Новоалексеевская. А институт находится у Устинского моста. Обычно ездили троллейбусом до Сретенки, там трамвай «А». В поселке Лось под Москвой (22 км) жили Тамара (моя двоюродная сестра) с Ваней. Я у них часто бывал, ночевал. 4

Они жили в коттедже на 2 хозяина. У них – одна большая комната, под комнатой – полуподвал, забетонированные стены. Застеклённая большая веранда, а отопления нет. Я так думаю, строился этот коттедж на деньги дяди Саши, а после 37 года – всё остановилось. Тамара к этому времени окончила аспирантуру и работала ассистентом в Московском ветеринарном институте в с. Черёмушки под Москвой (Это те самые Черёмушки, где потом началось строительство стандартных домов). Ваня (Бауэр) учился в Томске в политехническом, но дипломного проекта не делал. В 1940 г. работал инженером в Московско-Окском речном пароходстве (улица 25 Октября, наискосок от аптеки №1, через 3-4 дома от площади Дзержинского к Кремлю). Он работал вместе с Котей (Иннокентий Александрович). Котя жил в Лосиноостровске. Зимой Тамара с Ваней буквально замерзали. Ваня каждый день привозил в портфеле 2 бутылки из-под шампанского керосина. Керосинка в комнате никогда не гасилась. Обычно приезжают, зажигают примус и он поднимает температуру от 5-6°С до 20°С. Мебели в комнате нет, кровать одна, если я оставался ночевать – спал на полу. В подвале жили кролики, штук 50 или больше. Обычно приезжаем, Ваня идёт в подвал, через 5 минут выносит тушку кролика уже ободранную, в кастрюлю, на примус, засыпал вермишель – вот и ужин. Ваня был любитель выпить. Привезёт четушку, рюмок нет, так из медицинской банки. Раз 5 наливает и всё равно с четвертинкой не справлялся, заваливался спать (в 7 утра - вставать). У Вани с 5

транспортом было хорошо. Электричка от Лося до Москвы без остановки – 20 минут, потом метро Дзержинская, и он на работе. У Тамары было тяжело. Электричка, метро через всю Москву, а там автобус до Черёмушек.

1941 Когда началась война, я сдавал экзамен за I курс. Четыре сдал, два осталось и война. 24 июня воздушная тревога в 4 часа утра. Все выскочили на улицы, летят самолёты У-2, зенитки открыли огонь, все возмущаются, что стреляют кудато в сторону, никто не знал, что это была учебная тревога. Не знали ни милиция, ни пожарные. В это утро стакан от зенитного снаряда попал в веранду у Тамары. Пробил крышу, стоял бидон из-под керосина пустой, пробил бидон, пол, зарылся в землю. Так приезжали то ли сапёры, то ли пожарные раскапывали, не бомба ли это. Следующая воздушная тревога была через месяц, настоящая. Немцы регулярно бомбили Москву, выглянешь в окно – 3-4 пожара в разных концах Москвы. К этому времени я экзамены сдал, переехал в другое общежитие на Котельнической набережной (на Москве-реке) рядом с институтом. Жили втроём на 6-м этаже (я, Воробьёв Евгений и Козлякин Генка). Воробьёв – из Слободского, Козлякин – из Фрунзе, его отец был замминистра Киргизии по снабжению. К этому времени многие бросили учиться, особенно иногородние – покинули Москву. Я состоял на военном учёте, не помню, что за документ у меня был, я знаю, что было 6

записано «годен, не обучен». Раза 3 мы ходили в военкомат. Вывесят объявление о призыве, мы не можем понять, надо нам являться или нет, но нас отправляли домой. С 1 августа 1941г. начались занятия в институте, насколько я помню, лекции из 5 наших силикатных групп посещало 10-15 человек. Ввели военную подготовку (помню только строевые занятия по набережной Москвы-реки). В один из первых дней, вместо занятий заклеивали окна крест-накрест, кажется не бумажными лентами. А институт (здание) сплошное стекло, лестничная клетка центральная – сплошь все 6 этажей стекло. А ночью против торца здания упала тонная авиабомба, она попала прямо в одноэтажный полуподвальный домик – районное отделение милиции – осталась одна воронка (говорят, много погибло). Все стёкла в институте были выбиты, а на торце, со стороны взрыва все рамы вырваны, двери в коридор вырваны. На этом торце помещалась канцелярия и химлаборатория, так там все шкафы поопрокидывало. Но занятия продолжались, окна завесили тяжёлыми чёрными шторами (а высота комнат, по-моему, была метров 8). Воздушные тревоги, правильнее сказать – налёты немцев были ежедневно, кроме воскресений. Всё общежитие загоняли в бомбоубежище, а мы втроём оставались дежурить по зданию. Близко бомбы не падали. Как-то я ночевал в Лоси, а ночью Ваня и Тамара дежурили, Ваня в своём Московско-Окском пароходстве, Тамара в Черёмушках. Вани ещё не было, приехала Тамара, 7

сама не своя, потом подъехал Ваня, с Тамарой истерика. Оказалось, когда дежурила Тамара, там завалило щели, выкопанные окопчики, погибло 14 человек, и Тамара устанавливала смерть. После дежурства Тамара решила заехать за Ваней. Приезжает, а от здания (кажется 6 этажей) остались одни наружные стены. Прорвавшийся немецкий самолёт попал одной бомбой в ГУМ, а второй, комбинированной – фугасно-зажигательной – в пароходство. Бомба попала в лестничные клетки, и всё сразу рухнуло и загорелось (я рассматривал эти здания дня через два). А Ваня должен был дежурить на крыше, и Тамара, насмотревшись у себя, решила, что Ваня погиб. Но его и других сняли с крыши пожарные. В конце августа (20?) Тамару мобилизовали, она призывалась в Мытищах, мы с Ваней поехали с ней. Там делили врачей на две группы – на Запад, или на Восток. Тамара приходит, говорит: Восток, Усолье-Сибирское. Нас, студентов, стали посылать на рытьё окопов под Москвой. Мы ехали на трамвае, а там метров через 500 уже копали. Копали простые окопы и противотанковые рвы. 15 октября в Москве была паника, мы как раз копали окопы, вдруг все всё побросали и на трамвай. Говорили, что если бы вошли в Москву немцы никто бы их не остановил, а пока растащили обувную фабрику «Парижская коммуна», мясокомбинат, ряд магазинов. Говорили, что продавцы зазывали – берите, что кому надо. Директор (ректор) нашего института сбежал из Москвы на легковушке (семья уже была 8

отправлена). Его задержали, легковушку конфисковали, он пришёл пешком в Москву, взял малокалиберную винтовку, институтский газик, погрузил какие-то вещи и снова драпанул. Его арестовали (говорили), директором стал начальник военной кафедры. К этому времени ряд преподавателей ушли в ополчение, из моих помню физика – забыл фамилию. Студентов тоже многих мобилизовали. Воробьёв и Козлякин устроились работать на строительстве метро. Говорили, что многие хорошо там зарабатывают… Я пропустил один день занятий, был у Вани в Лоси. Приезжаю в институт в пиджачке, без кепки, тетрадка и ручка в кармане (было тепло, 23 октября). Захожу, в вестибюле сидят студенты с чемоданами. Спрашиваю, в чём дело. Говорят – институт эвакуируется в Киров, 200 км. Пойдём от Москвы пешком, а там обещают подвезти. Я говорю, как мне быть, я на военном учёте. Посылают меня в канцелярию. Там мне дали напечатанные на машинке 3 полоски: обязательство института, что за мной сохранится место в общежитии и московская прописка, обязательство института сохранить остающиеся личные вещи и третья – в военкомат, чтобы меня сняли с учёта в связи с эвакуацией института. Я был военнообязанный, годный, необученный. Я пошёл в военкомат (куда уже ходил не раз, беспокоясь, что меня не мобилизуют), отдельно стоящий одноэтажный домик, там на дверях висит замок и объявление, что военкомат работает в школе по такому-то адресу. Я иду в 9

школу. Стандартное школьное здание, кажется 2-х этажное. В вестибюле раздевалка, парапет и верх закрыт сеткой, окошечки. Я подаю военный билет и эту справку из института. Сидит старичок в очках, спрашивает – паспорт у вас с собой, я говорю «да». Он его просит. Я подал, а мне подают бумажку со спичечный коробок, написано «2-я рота, 3-й взвод», и говорят, идите на 2-й этаж и ни шагу отсюда. А в дверях входных часовой и никого не выпускает. Примерно через час мне удалось отпроситься у начальства на один час домой одеться. Ключа от комнаты в общежитии на вахте не оказалось. Я поднялся на 6 этаж, комната заперта, никого нет. Дверь у нас была слабая и запиралась на французский замок. На этаже была своего рода кладовка, где валялась сломанная мебель, лишние кровати и прочий хлам. Там я взял толстенную точеную ножку от стола, один раз стукнул по двери около замка, и дверь открылась. Я оделся потеплее – зимнее пальто, кепку, тёплые ботинки, из наволочки с подушки и верёвки сделал вещмешок, положил туда пару белья, 2 полотенца и вернулся в военкомат (школу). Этой ночью я первый раз был в бомбоубежище, так как была объявлена воздушная тревога. На третий день меня вызвали и в сопровождении лейтенанта вместе с пятью другими повезли на новое место. Где мы были не помню, но меня там не приняли, что-то оказалось не оформлено в документах. Лейтенант жил в Москве и поехал к семье, наказав мне явиться утром в военкомат. Где я ночевал эту ночь совершенно не помню. 10

А поздним утром 26 октября я в составе «Команды 220» вышел пешком из Москвы по шоссе Энтузиастов.

ГОРОХОВЕЦКИЕ ЛАГЕРЯ 7 февраля 1942 г. я прибыл из 55 запасного артполка со станции Сурок (25 км от Йошкар-Олы) в Гороховецкие лагеря и в этот же день был зачислен красноармейцем во взвод топографической разведки штабной батареи 231 гаубичного артиллерийского полка Резерва главного командования (231 ГАП РГК). Большие бараки, дорожки посыпаны песком, кругом молодой сосновый лес. Кормёжка: чечевица и вермишель. Командир взвода лейтенант ... (забыл его фамилию), землеустроитель, его призвали и прицепили 2 кубика. Взвод постепенно укомплектовался, и достиг 18 человек. Ежедневно ходили на занятия: лейтенант учил нас делать теодолитные ходы. В нашем распоряжении в качестве угломерного прибора была французская (с войны 14-17 годов) стереотруба, а в качестве мерной ленты - телефонный кабель, на котором через каждый метр был завязан узел. Было ещё очень хорошее Наставление по топографии, секретная, номерная (имела № как винтовка) книжка. Так как лейтенант фактически объяснять ничего не умел, как-то само собой вышло, что я захватил инициативу. (Я буду всё время якать, но другой формы не придумал. Это не яканье, а факт.) Взвод подбирался по признаку образования: все имели среднее или среднее техническое образование. Могу 11

перепутать время прибытия во взвод, но в течение четырёх лет в нём были: я - студент 2 курса МХТИЛП, историк Серегин А. Ф., агроном Журавлёв; художник Моторин (кончил с отличием Московское Высшее Художественное Училище - ему дали командировку в Италию на 2 года - и война, он погиб 15.03.42г., на 3-й день после прибытия на фронт.); скульптор Любарский, кончившие кооперативный техникум Кисов, Позняков, Осипов Яша, учителя Мосин, Кашин, зав РайОНО Наймушин Д. Г., окончившие техникумы Рубан, Волков, Мазитов Х. Ш., Лондаридзе Арчил Иванович, Данилов, кончивший учительский институт математик Ивченко Михаил Ефимович (его жена во время войны работала в селе Алтайском в Горном Алтае). По национальности это были: русский, украинец, татарин, коми, чуваш, еврей, грузин, мордвин. Возраст был самый разный от 18 лет до 49. Кроме топографии изучали винтовку образца 1904/30 года Мосина, винтовку самозарядную Токарева (СВТ) и какую-то нашу автоматическую винтовку, очень сложную, больше я её нигде не видел. Изучали гранаты РГД, Ф-1, противотанковую. (Я вообще был любитель оружия, в школе ещё был Ворошиловским стрелком, участвовал в стрелковых соревнованиях, сдал нормы на пулемётчика, мы стреляли из ручного пулемёта Дегтярёва - в Барнауле в 1940 году, я участвовал в соревнованиях ОСОАВИАХИМа как связист в 1940 г. и был премирован гитарой)

Всё это было отступление: продолжу о топографии, теодолитных ходах. Там задача, зная координаты каких-либо точек на местности, определить координаты любых других. Такими точками (с известными координатами) являются тригонометрические пункты - сигналы, пирамиды, вехи. Их координаты записаны в специальные атласы (фото, описание как найти, около какой деревни и т. д.). У каждого тригопункта есть так называемый азимутальный столб (в атласе тригопункта указано направление, как этот столб искать). Имея координаты тригопункта и угол от вертикали карты, идут на азимутальный столб, теодолитным ходом идут на нужную точку, измеряя расстояния и углы.

Повторяю: расстояние мы измеряли телефонным кабелем с узлами, углы – французской стереотрубой. Далее идут вычисления с помощью таблиц логарифмов синусов и косинусов углов. Анекдот в том, что во французских стереотрубах окружность разделена на 64 больших и 6400 13

малых делений угломера. Таблица же логарифмов углов была только в справочнике (7–значных таблицах) Пржевальского. Где все углы в градусах, минутах и секундах. И ещё одно: в нашей артиллерии принято делить окружность на 60 больших или 6000 малых делений угломера. Итак: измерив угол во французских делениях, переводим в градусы и минуты, производим вычисления, а конечные углы (например, на какой–либо ориентир для наблюдательного пункта, или угол на точку наводки для батареи) снова пересчитываем, но уже в наши деления угломера. Время в Гороховецких лагерях пролетело быстро. Начали получать технику: винтовки, 122 миллиметровые гаубицы–пушки (вес орудия 2,9т, вес снаряда 25кг, вес заряда до 8кг, дальность стрельбы 17км, скорострельность 8 выстрелов в минуту) – общим числом 20 штук. И в качестве тягача американские «Студебеккеры» – 40 штук. 231 ГАП состоял из двух дивизионов: 1–го – 3 батареи по 4 орудия, и 2–го – 2 батареи по 4 орудия и штабной батареи, состоящей из взводов: разведки, связи, топографической разведки (ВТР) и комендантского. Общая численность личного состава, если не изменяет память, 880 человек. Правда, во время войны штаты сильно менялись в сторону уменьшения. Запомнилось, что за «Студебеккеры» посадили шоферов с машин АМО, там руль как у велосипеда, сколько крутнул, столько и повернулись колёса (не ручаюсь, так слышал). А у 14

американских машин, чтобы повернуть на 90° надо было крутить чуть не 2 оборота. Поэтому несколько машин разбили о деревья, так как тренировались на лесной просёлочной дороге. А 10 марта подогнали эшелоны с платформами и теплушками, и мы двинулись на фронт. Так как полк был РГК да ещё на такой тяге, нас постоянно перебрасывали с одного участка фронта на другой. Где наступление – там и мы. За более чем 3 года полк только два раза (весной из-за распутицы) пробыл на одном месте более месяца (1 месяц 19 дней). Обычное время – двое-трое суток, редко пять-шесть, а иногда и часы. У меня осталось впечатление, что наш взвод построил (выкопал) вдвое больше землянок, чем в которых мы переночевали хотя бы один раз. Дело в том, что как только мы переезжали на новое место, взвод уходил на привязку ОП и НП, а двоих-троих мы оставляли для оборудования ночлега. Большинство наших стоянок было в лесистой местности и обычно землянки делались так: позволяет земля – копали, примерно на один метр, площадью 2х3 метра, сверху накат из жердей или брёвен, ветки и земля – на накат. Если копать было нельзя (часто останавливались на болотистых местах), делали из брёвен сруб высотой 1 метр и на него накат без земли. Нас придали С–Западному фронту (я воевал в разных армиях: 11, 23, 34 и, кажется, в 1–й Ударной). Выгрузились на станции Любница (хотя и могу ошибиться) и 13 марта 1942 года разместились в селе Большое Кипино, это примерно в 4– 15

5 км от станции Лычково, где были немцы. Село Б. Кипино находилось на некоторой возвышенности среди общих болот и низин. Ни одного дома там не было, осталась только высокая белая церковь – кирпичная. Похоже, что дома разбирали и увозили, мне так сейчас кажется – я не помню ничего погорелого. Но ведь было начало марта, стояла морозная погода и кругом снег, правда, с проталинами на пригорках. Но день 13 марта, помню, был солнечный. Наш взвод (ВТР) разместился в подвале деревенского дома, самого–то дома не было, но пол был, на него ещё набросали всяких дров, досок и брёвен – в виде наката. Высота внутри была примерно около метра, земляной пол подвала был застлан соломой. Комендантский взвод копал землянки для штаба полка (18 человек делали 2 землянки почти 2–е суток). Я пошёл по деревне и увидел штук 15 неразорвавшихся немецких снарядов и мин самого разного калибра и вида, они вытаяли из снега или лежали вмёрзшие в лёд. Из любопытства я их вертел, выковыривал изо льда, брал в руки, ставил на попа. Всего поставил более десяти снарядов и мин. На другой день смотрю – снаряды огородили прутками и проволокой и написали «Трогать нельзя – опасно» – или что– то в этом роде. Я до сих пор считаю, что неразорвавшийся снаряд, если его просто брать – не разорвётся. Механизм его уже сработал – или необходимо его сильно ударить, да ещё по головке.

Все батареи полка разместились в самой деревне и по окраинам её. В ночь с 13 на 14 марта меня и ещё несколько человек вызвали из подвала и под командой лейтенанта (мне не знакомого), отправили на передовую делать наблюдательный пункт. Помню только то, что мы копали норы в большом сугробе, может быть и сам сугроб насыпали; на пол принесли маленькие досочки и солому. Был сильный мороз, солдаты-разведчики (наверное, нашего полка) сидели в этих норах, вылезали иногда побегать, согреться. Начало светать и нас заторопили назад в деревню (примерно 2 км.). Когда мы пошли, человек 10, немцы увидели и начали обстреливать нас минами, небольшими, я думаю 50миллиметровыми. Мы все побежали, а по нам стреляли минами. Никого не задело, но мины рвались близко. Очевидно, осколки гасил глубокий снег. Больше за всю войну, насколько я себя помню, я ни одного раза не бегал. 14 марта мы (ВТР) проводили первую привязку батарей. После измерения кабелем и стереотрубой и расчетов получилось взаимное расположение батарей, которое крутилось вокруг точки привязки (столбика с координатами) и никак не накладывалось на карту. Мой лейтенант никак не мог мне объяснить, что такое дирекционный угол и где его взять. После долгих рассуждений и попыток всё встало на место, и координаты батарей передали в штаб полка. Когда полк прибыл в марте 1942 г. на фронт, подавляющее большинство красноармейцев и командиров ещё в боях не были. Командиры батарей, отслужившие 17

раньше, привыкли к пристрелке, забыл уж, сколько на это отводилось снарядов. Стрельба ведь велась практически только с закрытых позиций, и они не понимали, что с первого выстрела можно вести огонь на поражение. Наш ВТР давал точные координаты огневых позиций батарей, координаты всех наблюдательных пунктов. Пользуясь таблицами стрельбы, где учитывались заряд (от + + + до – – –), вес снаряда, температура заряда, направление и сила ветра и другие факторы, влияющие на точность выстрела, можно было обойтись без пристрелки. Тем более, что часто на 2-3 выстрела из орудия немцы обрушивали на это место до 50 снарядов. Обычно вместе с привязкой батарей привязывалось отдельно стоящее, так называемое «блуждающее» орудие. Выстрел (в большинстве случаев один!) по хорошо видимой и засеченной цели позволял всему полку, внеся при надобности небольшие поправки, вести огонь на поражение. Это обеспечивало внезапность огня. На 15 марта был назначен бой с целью овладеть ж/д станцией Лычково. Говорили: «Это приказ Сталина». Какая здесь была обстановка. Немцы захватили станцию Лычково, перерезав железную дорогу в одном месте, грузы приходилось перегружать и объезжать станцию.

Захватили они эту территорию, так называемый Демянский котёл (г. Демянск), ещё в сентябре 1941 года. А затем, прекратив наступление, выбрали рубеж обороны удобный, отойдя кое-где назад до 30 км. (Год пишу, как помню говорили. Говорили ещё, что в Демянске у немцев работал то ли патронный, то ли минный завод.) В районе Лычково железная дорога идёт по болоту, низине, по высокой насыпи. Немцы прокопали насыпь насквозь со своей стороны и установили пулемёты. А в насыпи сделали землянки. Так как

активных действий здесь не велось с сентября 1941 года, то говорили, что чуть ли не ходили в гости наши к немцам, а немцы к нам. Не знаю, насколько это правда, но то, что обмен вещами был, я уверен. Рассказывали пехотинцы (их было единицы), что за шапки наши, шинели можно у немцев выменять шнапс, бритвы, консервы. Ночью, с 14 на 15 марта в Б. Кипино пришёл новый пехотный полк, я помню его номер: 1318. Я не видел, конечно, как он входил, просто нас уже спящих в подвале на соломе попросили потесниться до рассвета, чтобы пехота перед боем немного поспала (совсем как в песне!). У меня с двух сторон легло по красноармейцу, лиц я их не видел, 19

никакого огня в подвале с соломой не полагалось. Я спал, и не заметил, когда они ушли. И у меня один унес мою винтовку, которая на мне была записана, а свою оставил. Он или просто ошибся в темноте, винтовка лежала между нами, или поменял свою старую, еще дореволюционную, на новую. Я доложил комвзвода, так и так, у меня подменили винтовку, что можно приравнять к потере оружия. Он, мне так кажется, хотел на этом сделать из меня денщика (холуя – как мы говорили), особенно если я где ерепенился или не ходил на побегушках. Правда, я сейчас не помню, в прямую он меня посылал ли за обедом, заставлял топить печку и т.д., но хорошо помню, что напоминал мне не раз: «Ты же потерял винтовку». У меня терпение лопнуло и я с ним, с комвзвода, крепко разругался, я помню, мы матерились в полный голос при всех. И вот меня вызывают к командиру батареи штабной, ни лица, ни фамилии не помню, с объяснением. А мы ежедневно получали по 100 г. фронтовых. Водку нам выдавали в поллитрах, ну мы и договорились, каждый получает бутылку на 5-й день, запечатанную. Не согласился с этим только один Арчил Лондаридзе, говорит, а может быть меня сегодня убьют, и выпивал 100 г. в ту же минуту как получал, без всяких закусок. Я в этот день получил свою бутылку и в обед налил себе полную кружку (400 г) и выпил, а тут вызывают к комбату. Я допил остатки и пошел.

Хорошо помню, захожу в землянку (уже более или менее мы в деревне обжились), горит гильза, полумрак, сидят командир батареи и комиссар. На столе бутылка, в ней на 2 пальца водки. Мне сразу показалось (может быть, я и потом это придумал), что это не первая бутылка – по их разговору со мной. О чем говорили забыл совершенно. Больше об этой винтовке никто не вспоминал. А потом я сам сменил винтовку на карабин. Потом его не будешь таскать всё время с собой, забросил его под машину, а пока выполнял полевую работу, место стоянки изменили, и больше я своего карабина не видел, да и не искал (он был записан в красноармейскую книжку, я имею в виду №). Побывало у меня 3 или 4 автомата. Никому дела не было, есть у меня оружие или нет. Одно время носил немецкий парабеллум, его принес мне Яша Осипов. Кто-то его у меня забрал. 14 марта в полку – первый убитый командир, лейтенант Волков. Попал под мины по дороге, по которой мы утром бежали, и ему оторвало голову. С ним погибло ещё 4 человека, были это нашего полка или пехотинцы – не знаю. Говорят, что разорвалась мина, они сунулись в воронку, а туда вторая. Могилу Волкову копали весь день, грунт – глина промёрзшая, от удара ломом летели не куски глины, а искры. Впечатление от первого боя (15 марта). Я совершенно не помню стрельбы нашей артиллерии. Помню, что мы проводили полевую работу, так как какая-то батарея 21

поменяла огневую позицию, и в это время появился немецкий юнкерс, даже кажется два, и начали бомбить Кипино. Была какая-то маленькая зенитная батарея, но она без результата выпустила весь свой боезапас, очень быстро, и замолчала. А юнкерсы отбомбятся, буквально с высоты 200-300 метров, улетят, через полчаса снова над нами. Когда началась эта бомбёжка, мы (взвод) разными дорогами добрались до своего подвала. Отстали Лондаридзе и Моторин. Потом появляется Арчил, мы спрашиваем, как ты, что там, он отвечает, я то ничего, а Моторина нет. Это художник, я уже говорил о нём. Моторин говорил, пусть мне оторвёт ноги, были бы целы руки. Ему большим осколком от авиабомбы оторвало обе ноги выше колен. Через 20 минут он умер. Моторин Семён был москвич. А насчёт станции Лычково, пехотного полка 1318, то там всё закончилось за 15 минут. Немцы подпустили пехоту к самой насыпи и расстреляли из пулемётов. От полка осталось несколько человек, кто не ходил в наступление. Было очень морозное утро, и раненые все позамерзали. (Это моё видение этого боя.) Немцы по радио передали, чтобы мы собрали своих убитых, они стрелять не будут. Возили убитых на лошадях, на санях 2 недели. И складывали их около церкви, на самой горке, штабелем, как дрова. И все эти 2 недели копали одну могилу. В глиняном промёрзшем верхнем слое толщиной ≈ 1,5 метра с помощью взрывчатки пробили дыру 2х2 метра и затем выбирали грунт, пока не получилась огромная комната22

могила, куда и сложили убитых. Хоронить разрешалось только в нижнем белье, гимнастёрки, штаны, телогрейки, шинели, ботинки – всё должны были снимать. Убитые же, как падали с растопыренными или сжатыми руками, так и замёрзли. Картина, как их раздевали, не из приятных. Наш Моторин тоже попал в эту могилу. Всё хочу зайти на почту, посмотреть в справочнике, сохранилось ли это село – Большое Кипино. Мы там простояли 1 месяц 19 дней, так началась весна, всё залило водой, никаких военных операций никто не проводил. Иногда по селу выпустят 2-3 мины и всё. Да пулемёт ночью даст очередь.

СЛУЧАИ

Приехали на новое место, остановились на опушке рощи берёзовой, дело было в осенью (сентябрь)... Часть берёз на краю рощи была подпилена и уронена, получилась как-будто загородка. Тропинка. Я по этой тропинке прошёл, хотя очевидно что-то подозревал. А нам надо было дров. Вот я и повёл двух красноармейцев, буду теперь говорить по-современному — солдат, Волкова и Рубана, у одного пила, у другого — топор. А они не идут, говорят, здесь, наверное, заминировано, это специальный завал, берёза надпилена на высоте примерно метр от земли. Я говорю: «Да сейчас туда уже ходил», и в 23

доказательство того, что мин нет пошёл, задом пятясь, и топал крепко по земле. Шагов через пять-семь под ногой – «щёлк!». Я присмотрелся, трава в правильном прямоугольнике – другого цвета, пожелтела. Размер жёлтого прямоугольника – поменьше кирпича. Ковырнул (чем – не помню) и вытащил противопехотную мину, нашу. Мина эта – деревянный ящичек, там – сто грамм тола (сколько точно – не знаю), просто как кусок туалетного мыла, бок засверлен и вставлен взрыватель. Мины, как мне потом объяснили, а мы их выковыряли пятьдесят семь штук, были поставлены нашими сапёрами год назад. Почему мина не сработала? Поясню рисунком.

Боёк был оксидирован, чтобы не ржаветь, а дырка внутри оказалась не оксидированной, и за год, пока лежала мина, там наросла ржавчина, полусферами, с двух сторон, как головки заклёпок, и на этой ржавчине боёк и застрял, когда я выдернул чеку, наступив на мину.

Дров мы, конечно, не нашли, мины выковыряли штыком на винтовке, чтобы быть на всякий случай подальше.

Мы вели теодолитный ход через сопочку, она была вся изрыта ячейками, окопами. Очевидно, была линия обороны. (Я говорю «теодолитный ход». Мы уже получили теодолит ТТ-30, с отсчётом величины угла до 30", да ещё при отсчёте по двум верньерам точность измерения углов увеличивается. Мерной лентой, которую нам выдали, мы (ВТР) не пользовались, а сделали себе рейку, узкую, лёгкую. Эта рейка у нас прослужила всю войну. Все, наверное, видели рейки у землемеров. С её помощью измеряют расстояния. Оценивается Расстояние между точками хода по числу делений на рейке, которые умещаются между определёнными штрихами сетки нитей в окуляре теодолита. Какое увеличение у ТТ-30 я забыл, но большое. Особенность в том, что все предметы видишь вверх ногами. Если передвигаешь трубу теодолита вправо, в окуляре — движение влево.) До немцев было километра три-четыре. И вот, я расставил теодолит (всю войну с теодолитом работал только я), отыскиваю нужную вешку или рейку, в метрах 30-40 разрывается мина, потом вторая, по другую сторону от нас (мы на сопочке были двое, я и лейтенант). Лейтенант кричит: «Вилка, скорей в окоп!» Я начал откручивать барашки, чтобы сложить треногу с теодолитом, а 25

лейтенант хватает меня одной рукой за руку, другой теодолит и сталкивает в окоп. Через секунду в 1,5 метрах от места, где мы стояли разрывается мина. Этот лейтенант меня спас, это тот, с которым прибыл на фронт, который меня дёргал за «потерянную» винтовку. От нас он пошёл (через год-полтора) на повышение, его назначили командиром батареи соседнего полка, и ему оторвало нижнюю челюсть, через месяц он в госпитале умер. Откуда у меня такие сведения сейчас вспомнить не могу. А соседний полк — 315 АП появился так. Мы год провоевали отдельным полком РГК. А здесь, кажется, в феврале 1943 года, была создана 27-я артиллерийская дивизия резерва главного командования, куда и вошёл наш полк. Состав 27 АД РГК — четыре артбригады. В нашу 74-ю артбригаду входили наш 231 ГАП, 315 (кажется, тоже ГАП), полк 76мм пушек и миномётный полк 120-миллиметровых миномётов. Знаю, что одна из бригад имела на вооружении пушки калибра 152мм и орудия 203мм. У последних вес заряда 100 кг, заряд— 16кг пороха.

Было это после очередного переезда, а мы переезжали очень часто. Начальство считало, что полку или бригаде ничего не стоит переехать за ночь на 50-100 км в сторону, чтобы поддержать наступление на том или ином участке. Надо сказать, что в основном мы находились на одном месте 2-4 дня и переезжали. 26

Мы поддерживали пехоту, которая пыталась ликвидировать так называемый Демянский плацдарм, который имел ширину 30 км, вдавался в нашу оборону на 80 км, такой язык с узкой (8 км) горловиной. Там оборонялась 16-я немецкая армия Буша. И мы два года кружились вокруг этой армии без успеха. Обычно наступает пехотная дивизия, мы поддерживаем её огнём. Пехотная дивизия может наступать, например, на какую-нибудь деревню, всего несколько часов. Деревню могут взять, а могут, как это часто было, и не взять. Просто мы не давали немцам покоя, наступая то с севера, то с юга, то с востока. Я объехал вокруг этой группировки раза 3, наверное. Потом как-то говорят, пора кончать с этой группировкой. А у немцев по этой узкой горловине была проложена узкоколейная железная дорога, по дну специальной выемки. Поезд идёт, а его наши не видят. Там же была и автомобильная дорога. Так вот, пошли в решительное наступление, провели артподготовку, начали наступать, а немцев там нет, они начали удирать из этого аппендикса. Пехота идёт 10 км — нет немцев, 20 км — нет немцев, и только на 30-м км их догнали. Правда основная стрельба была по горловине. Сколько, чего там немцы потеряли — не знаю. Был я на двух немецких кладбищах, довольно больших. На одном лежали привезённые убитые немцы — не успели похоронить. Наши солдаты ломали кресты, срывали таблички — видел сам. Переехали, взвод производит привязку батарей, идём теодолитным ходом, до немцев менее километра, лес. И вот 27

надо было перейти просеку, мы шли двое, не помню с кем. Я сунулся на просеку — пуля, пролетела в нескольких сантиметрах. Я назад. Постояли, подумали, я сунулся ещё раз, опять пуля. Сейчас кажется, что дурнее ничего нельзя сделать, я высунулся из-за дерева 3-й раз и снова пуля. Так мы просеку в этом месте не перешли. Сделали крюк, спустились в ложбинку и перешли просеку вне видимости с немецкой стороны, откуда стрелял снайпер.

Проводили привязку боевых порядков, дремучий еловый лес, ели в два обхвата и идёт артиллерийская стрельба с двух сторон, я шёл с Мих. Еф. Ивченко, и вдруг по нам очередь из автомата, под звук выстрелов из наших пушек. Прострелило шинели — у Ивченко, у меня полу. Ну мы драпанули. Это стреляла немецкая «кукушка». Мы сказали об этом, кажется, пехотинцам, но сейчас не помню кому, во всяком случае, рассказали об этом. Мы объяснили этот случай так: немец, чтобы не выдать себя, стрелял короткими очередями под звук выстрелов соседних орудий. А нас он хотел срезать одной очередью. Пули прошли между нами — мы были метрах в 3-х друг от друга.

Ехали на «студебеккерах», машин 5, по шоссе. Налетели 2 «мессершмидта» и начали поливать из пушек и пулемётов. Пройдут вдоль колонны, развернутся и снова. И так раз пять. А место голое. Мы из машин выскакиваем, кто в кювет, кто под машину, кто просто на траву, отбежав 20-30 шагов. Мессеры заход сделают, мы вскакиваем в машины и едем. Мессеры на нас, мы снова кубарем из машин. Когда мессеры улетели, мы поехали дальше, в нашей машине было человек 20, один солдат говорит: «Меня, кажется, ранило». Смотрим — у него из спины торчит маленький осколок. А у меня тоже локоть болит и спина, я думал, что просто ударился, то из кузова, то в кузов. Потрогал, а весь локоть в крови, и на спине выступила кровь через гимнастёрку. Короче: попали маленькие осколки, никакой перевязки не делал, из спины, вернее чуть ниже справа, осколок вылез сам дня через два. А осколочек у локтя ношу и сейчас, он не мешает, просто сидит под кожей.

Чистое место, без кустов. И миномётный налёт. Я не помню, что я делал, кто был со мной. Немецкая землянка, накат вровень с поверхностью земли и прокопан окопчик к входу. Нас набилось в землянку человек десять, а мины рвутся близко. Забегает санинструктор-девушка, мне не знакомая, просит подвинуться на нарах. Я подвинулся, и она села на моё место. Буквально несколько секунд, рвётся близко 29

мина и девушку убивает осколком в лоб. Она даже не ойкнула.

Весна, всё размокло, активных действий не было (может быть, я и ошибаюсь). Везде зазеленела травка, такие песчаные сопочки с кустами. В полукилометре от нас на горке расположилась зенитная батарея, а немцы регулярно налетали, так что бомб и стрельбы хватало. Полевой работы не было. У нас было правило: нет работы — учиться. Правда, в большинстве это был повод избежать всяких хозяйственных работ. Выглядело это так: я беру в карман гранату Ф-1 и увожу свой взвод куда-нибудь в кусты, где все отдыхают. Мы вышли на такие занятия — изучать гранату, кто-то говорит: «Зенитчики уехали, пошли туда». Все согласились, мы и расположились на огневой позиции зенитной батареи. Позиция представляла собой следующее: на песчаном холмике выкопаны укрытия для зениток, окопчики для снарядов и для солдат. Такой яркий, жёлтый-жёлтый песок на зелёном холме. И вот, солнечный день, и вдруг из-за солнца появляются 10 пикирующих бомбардировщиков, немецких. Они, как мы догадались, прилетели разбомбить эту зенитную батарею, которая ночью уехала. И по очереди, вытянувшись цепочкой, бомбардировщики начали пикировать на эти жёлтые окопы, где мы расположились. Все по-быстрому 30

забрались в окопчики, я себе глубокого не нашёл, так, с полметра, не больше. Лёг на спину и смотрю. Первый спикировал, сбросил три бомбы, одна большая, две поменьше. Бомбы летят, вижу проходят мимо. Второй бросил тоже три бомбы, опять проходят мимо, но сильно близко. Третий тоже бросил три бомбы, одну большую и две поменьше. Смотрю, плохо идут, плохо. Не смотреть, перевернулся на живот. Когда все 10 отбомбились, я встал, отряхнулся, всё закидало песком, рядом на бруствере окопчика — осколок, я дотронулся и отдёрнул руку — горячий. Никто из наших, нас было человек семь, не пострадал. Позиция зениток — вся в воронках, ближайшая от моего окопчика — метров пять. В этот день погиб мой командир взвода, старший лейтенант Некрастов. Он кончил с отличием нефтяной московский институт, хотел поступить в аспирантуру, и тут война. Когда восстановили Донбасс от немцев, ему предложили уехать туда на восстановление. Он отказался. Вообще он был лентяй, или не знаю как сказать. Вечно он не ладил с начальством, на полевую работу со своим взводом не ходил, хотя был обязан. Начальник штаба меня спросит: «Был Некрастов?», я говорю «нет». Его, например, вызывает командир полка, он сматерится, повернётся на другой бок и никуда не идёт. На нём всё время висели аресты, но офицеров не сажали, а просто вычитали из денежного довольствия. Он попал под бомбёжку «Юнкерса», тот сыпанул много мелких бомб, и мне говорили, что бомба попала прямо в Некрастова, клочки его тела и одежды разбросало по кустам, с ним вместе 31

убило какую-то женщину. Клочки лейтенанта собрали в плащ-палатку и похоронили вместе с женщиной. Я в похоронах не участвовал, хотя у могилы потом был. Вообще я за всю войну никого не закапывал, могилы, правда, копал раза три-четыре.

Готовились к наступлению. Чуть ли не единственный раз (больше не помню) мы должны были поддерживать наступление с танками. Танки стояли рядом с нами. Начальник артснабжения (или артмастерской) жил вместе с нами, вернее, он напросился в шалаш нашего ВТР. Приносил этот капитан, как бы в уплату за ночлег, водку (кажется, по сто грамм). Говорит: «Я не пью». Шалаш — это два вкопанных столба, перекладина, и на перекладину опираются наклонно жерди. Снаружи всё засыпано землёй, дёрном. Так вот, я спал головой к столбу, в столб была воткнута щепка, а на щепке стояла консервная банка из-под тушёнки с бензином, и горел фитилёк. Я лежал под этой «лампочкой» и читал газету. Показалось темно, я поставил коптилку на грудь и читал. Когда кончил, стал левой рукой ставить коптилку на щепку и уронил. Облил горящим бензином голову и руками (ладонями) схватился за лицо, закрывая глаза. А ногами к моим ногам лежал наш, штабной батареи, повар Саша Вавилов, укрытый шинелью. Он мгновенно набросил свою шинель на меня и погасил бензин, всё это заняло секунду. У 32

меня сильно обгорела шея, руки, особенно между пальцев, где нежнее кожа, сгорели ресницы, брови, часть волос на голове. С обожжённых мест кожа слезла, висела клочками. Было больно, я выскочил на улицу, кажется, температура была около 0°С или даже минус, лежал снег, стало легче. Меня повели к военфельдшеру, или врачу, не помню. Завели в землянку, а там тепло, я не могу терпеть. Короче, меня чем-то мазали, срывали клочки кожи, бинтовали. Итог: голова — сплошной бинт, одни глаза торчат да рот, обе руки забинтованы. А утром — бой, наступление, батарея меняет позиции, надо делать привязку. Наверное, время было ближе к обеду. Мы, ВТР, человек 6, идём делать привязку, а навстречу идут раненые пехотинцы из боя, у дороги стоят медицинские палатки для оказания первой помощи, медсестры встречают раненых. Меня останавливали, кажется три или четыре раза, «куда идёшь, надо в другую сторону в тыл». Я им говорил, что помощи не надо, я здоров и т.д. Мне помнится, всё быстро зажило, очень быстро меня погасил Саша Вавилов. Два слова о нём. До войны он работал шеф-поваром вагона-ресторана в поезде №1-2 Москва-Пекин. Он был виртуоз кухни. Некоторые офицеры, мы все питались из одного котла, требовали побольше наливать, получше куски, так сказать, он на эти просьбы и требования не обращал внимания, «даю сколько положено». Сажали его за это на гауптвахту раза два, но от этого обеды, завтраки только ухудшались, и его амнистировали. Дело в том, что из-за 33

бездорожья, бывало, по неделе не привозили продукты. Он готовил еду из всяких остатков, выкручивался. Да и готовить в большом котле трудно. Я не знаю, на сколько вёдер кухня полевая, но например — каши там на дне, и чтобы не пригорело, не было сырым, — большое искусство. Ещё нам было хорошо, у нас были «студебеккеры», две ведущих оси (или три??), а многие части вообще бедствовали. Я разговаривал раз с солдатами-пехотинцами. Весной как-то всё разлилось, и месяц они были отрезаны от снабжения. После этого лежали в госпитале из-за истощения. У нас питание было такое: утром — второе и чай или кофе. Обед — первое, второе, третье. Ужин — как утром. Норма: хлеб — 900г, вместо хлеба иногда давали сухари. Мясо — 180г (или 90г тушёнки или 100г сала), селёдки 100г, остальное не помню. Но там всё, крупа, лапша, овощи, сахар, соль, лавровый лист, горчица и т.д. Водку на фронте весной 42-го года мы получали по 100г ежедневно. А в 43-45гг водку давали только в дни боя, вернее наступления, от случая к случаю, когда по 200, когда по 300 грамм. Вот не помню, только зимой или и летом. У командира полка был свой повар по фамилии Дураков, кто питался ещё с комполка, не знаю, может быть и никто. Я удивился тому, как Дураков перевёртывает картошку на сковороде: подбрасывает её и ловит на всю сковородку. Он говорил: «Меня только морковку резать месяц учили».

Летом 43 года после того, как наш взвод произвел привязку ОП батарей и всех НП полка, меня вызвала в штаб и сказали, что приехала комиссия топографов из штаба фронта и она произведёт проверку всей проделанной по привязке ОП и НП работы. Меня послали с этой проверяющей группой. Каптенармус Кузнецов выдал мне довольствие на день сухим пайком: хороший кусок мяса, овсяной крупы и горсть соли. Проверяющие шли по нашему теодолитному ходу, часа в 2 дня они полевую работу закончили и меня отпустили. До штаба полка было километра четыре лесом, кругом стояли огромные в 2 обхвата ели. У дороги я заметил родник и решил не торопиться в часть, а сварить себе обед. Со мной в вещмешке были котелок, хлеб, сахар (грамм 200) и то, что получил у каптенармуса. Я разжёг костёр, в котелок положил всё мясо, всю крупу и всю соль. Залил водой и поставил на огонь. Когда по моим расчетам всё сварилось (получилась очень густая каша), я попробовал варево и выплюнул: оказалась сплошная соль! Так как уже проголодался, я поел этой каши, мясо обрезал со всех сторон, думая, что в середине оно не такое солёное, и тоже съел. Минут через десять очень захотелось пить. Родник был под боком, зачерпнул котелком и напился. Через несколько минут попил ещё раз. Жажда не 35

унималась. Я подумал, что может быть перебью соль сахаром. В полкотелка воды всыпал сахар, размешал и выпил. Встал и пошел в часть. Однако буквально через 30-40 шагов захотелось пить ещё сильнее. Я вернулся к роднику, набрал полный котелок и пошел снова домой. Отхлёбывал понемногу и шёл. Потом мне это надоело, я взял и допил воду. И у меня перехватило дыхание, вода стояла буквально в горле. Я было хотел сесть и не смог, прислонился спиной (мешком) к ели и еле-еле дышал. Примерно через полчаса я начал приходить в себя и потихоньку поплёлся в полк. Таков был мой первый опыт сварить себе обед.

Осень, наверное, идет дождь, часов 11 вечера, сплошная ночь. Вызывает начштаба, говорит, поедешь на новое место. Нас человек 5 посадили в студебеккер, затянутый брезентом, и повезли. Километров 30-35 проехали, там нас встретили, побыли с полчаса в землянке, офицеры что-то говорили. Вернулись на старое место. Проходит несколько дней, вызывает опять начштаба. Спрашивает: «Был там-то?» Говорю: «Был». «Поведёшь 1-й дивизион». У меня карта, где сейчас, куда ехать – отмечено. Выехали утром. Я на головной машине 1-й батареи. Командир Гусев. Едем. Деревня Котята. Деревни-то нет вообще, одна тычка с фанеркой «Котята». И на карте из деревни идёт 3 дороги, сначала параллельно друг другу, а потом расходятся веером. Дороги, конечно, никакой нет на самом деле, 36

сплошные колеи по глине. И мы попали не на ту дорогу и залезли в болото. Может быть, лёгкие машины и проходили там. Но застряла первая машина, легла на брюхо, а на крюке у нее гаубица, вес 2,9 т. А как остановились, так еще 3 машины с орудиями легли на брюхо. Командир батареи старший лейтенант Гусев говорит мне: “Что ж ты?”. А мы только что проехали огневые позиции 203мм пушек, а у них тяга на тракторах (кажется С-80). Я побежал к этим орудиям, встретил какого-то офицера, объяснил, в чем дело. Он говорит: «Вот идёт трактор с тележкой, везёт снаряды. Сейчас он тележку отцепит и вам поможет». Подъехал трактор, я сел рядом с трактористом, и мы поехали к нашим машинам. Там всего было метров 300. Тракторист объяснил, что мы ошиблись дорогой. Трактор начал вытаскивать студебеккеры из болотины. Пока я бегал за трактором, там уже напилили брёвна-слеги, чтобы подваживать машины и орудия. Общими усилиями все 4 машины с орудиями вытащили на сухое место. А вторая и третья батареи на болото не успели заехать. Они развернулись и встали на нужную дорогу. Вся эта процедура заняла часа три. Едем, дорога хорошая, перешла вообще в шоссе. Солнышко. Я пристроился на какой-то машине, меня накормили обедом, и я заснул. Меня будят, и такая картина. Дивизион, 12 орудий, да еще, наверное, машины 3 без орудий стоят на дороге. Над нами летает «рама», немецкий самолет-разведчик фоккевульф-190, а вдоль нашей колонны бегает с пистолетом в руке командир дивизиона и кричит: «Пристрелю!». Как я с ним 37

объяснялся, его фамилию не помню. Мы были уже на месте, надо просто было свернуть с дороги в лесочек, место было приметное. Судьба этого капитана такова: дивизион поддерживал наступление пехоты, пехота залегла, и он с наблюдательного пункта пошел поднимать ее, и его убило.

Ранняя весна, глина. В бугре выкопали землянку. Стенки забрали молодыми березками, вениками, чтобы не пачкаться. Железная печка, нары, человек на 6-7. Веники подсохли и от печки загорелись, я спал. Все выскочили, я один остался, все стенки и потолок в огне. Я спокойно сел, а там дым горячий, у входа сплошное пламя. Я накидываю шинель на голову и в дверь. Оказалось, что я голову-то не завернул шинелью. И опалился сплошь, вся голова, брови. Ожогов не было, просто стал лысым.

В октябре 1943г. был взят Невель, фронт прогнулся в сторону Пустошки, получился, как говорили, Невельский мешок длиной 8 км и с горловиной в 3 км. В этом мешке действовала 3-я Ударная армия, которую мы поддерживали. Наш 231-й гаубичный артполк находился в самом мешке. Впереди фронта, куда стреляли, немцы были за 4 км, а сзади в 1 км. Немцы сделали попытку перерезать горловину, и часть полка, один дивизион, не помню какой, 38

убрался из мешка, а один остался. Было 6 ноября 1943г. Вызывает меня начштаба полка Фролов и говорит: «Отвезешь в дивизион, который остался в мешке, подарки к празднику: два мешка. Один мешок – легкий табак, второй – конфеты. Офицеры сдавали деньги, им купили. Поедешь на полуторке (кажется, ГАЗ-АА), возьми с собой солдата». Я взял Кечина из нашего взвода, погрузил на полуторку мешки, и мы поехали. Были уже сумерки. Отъехали мы километра полтора, у машины полетел хвостовик. Не помню, как там всё далее происходило. Помню, я и шофёр ушли в расположение штаба полка, а Кечин остался. Я договорился с начштаба (вернее, мне приказали), что рано утром я возьму ещё солдат, и мы мешки отнесём на себе (они были килограмм по 20). Мы с солдатами (кто был со мной, не помню) идём к полуторке и видим такую картину. Бежит Кечин с винтовкой и кричит во всё горло, – у него утащили мешок из кузова полуторки. А полуторка стояла метрах в ста от склада боеприпасов, штабелей ящиков со снарядами. Солдаты чужие погрузили к себе в прицеп снаряды и поехали мимо полуторки. А Кечин отошел к складу, там горел костёр, и солдаты грелись, и он захотел погреться. Проезжают со снарядами мимо нашей машины, увидели мешки и один перекинули к себе в машину. Я выхватил у Кечина винтовку, вскочил в кузов, а мешок уже начали развязывать, он был двойной. Мешок мне отдали, там они ещё не добрались до конфет, иначе, я думаю, мне бы его не отдали, хотя я и грозил винтовкой. Мешки мы благополучно донесли до дивизиона, Кечин всю дорогу без 39

смены тащил мешок. Нас в дивизионе накормили праздничным обедом, и мы вернулись в штаб полка.

Помню очень смутно, просто хочется рассказать о деревне Злодыри. В этой деревне было несколько кирпичных домов, остались остатки стен домов от десяти. Через Злодыри проходила единственная дорога, там надо было подниматься на возвышенность, и другого подъёма не было. Немцы постоянно Злодыри обстреливали. Говорили: «В Злодырях через каждый метр воронка, и каждая воронка с мясом» – т.е. много там солдат побило. Ходили через Злодыри обычно ночью, т.к. деревня просматривалась немцами. И вот идём мы на новое место, часов 11 вечера – и артналёт. На дороге лежал камень, от ледника, диаметром метра 2, я ткнулся под камень, на меня навалился какой-то солдат, тоже спрятаться за камень. Артналёт кончился, я вставать, а солдат на мне лежит, то ли он заснул, то ли его убило – я не разобрал, поскорее ушёл, вернее, пошёл догонять своих.