Испытание by Yuri Koshelev

Оглавление Глава Глава Глава Глава Глава Глава Глава Глава Глава Глава

1. В начале было слово 2. Первые встречи, первые уроки 3. Дела семейные 4. Восхождение 5. Прощай, Камчатка 6. Хирургия – это серьезно 7. Свои среди чужих 8. А жизнь бьѐт ключом 9. Дым отечества 10. Возвращение

Глава 1. В начале было слово... Лето пятьдесят третьего выдалось сухим и жарким. На разомлевшей от зноя реке Великой стояла малая вода, и речные берега, поросшие ивняком, казались от этого ещѐ более высокими и крутыми. Вблизи Селихновского моста, вверх по течению обмелевшей реки, в нескольких метрах от еѐ правого берега обнажился большой камень, огромный валун с гладкими серыми боками. Этот камень замечают многие, но о нѐм не думают. Его знают, но на него не обращают внимания, потому что до него никому нет дела. Люди его не понимают, потому что он не может рассказать им о себе. Но если бы камень мог говорить, он рассказал бы о многом. Свидетелем скольких событий, каких перемен он был! Сколько людей прошло, проехало мимо него! И он молча встречал и провожал каждого своим спокойным, уверенным присутствием. Теперь этот камень также безмолвно и бесстрастно провожает в дальний путь и меня. Знакомая дорога с неровным гравийным покрытием петляет между зелѐными отлогими холмами. Это основная и главная дорога, связывающая мои Пушкинские Горы с областным центром. Местные жители по праву могут называть еѐ путѐм жизни. Сколько народу уехало из Пушкинских Гор делать свою жизнь с нуля, и сколько сюда приехало, привнеся в местные обычаи что-то своѐ, новое. Но для жителей района это не только основной путь, но и самый дорогой, оплаченный их потом и кровью. Именно за эту дорогу во время Великой Отечественной войны шли кровопролитные бои. Именно эту дорогу немецкие оккупанты заставляли местных жителей боронить обыкновенной крестьянской бороной. Только потом понял я, почему плакала бабушка, провожая мою мать на эту ―работу‖: ценою каждой взорвавшейся партизанской мины могли стать не только борона и лошадь, но и человек. Впрочем, для немцев мы были не люди... Это по этой дороге в послевоенные годы мы, школьники, отмеряли на лыжах десятки километров от Пушкинских Гор до Новгородки с красными лентами через плечо: ―Все на выборы!‖. Это по ней мы с моим школьным другом Лѐхой Богдановым крутили колѐса своих велосипедов до Острова и обратно. Здесь, под Новгородкой, на обочине дороги мы с отцом заготавливали сено для своей коровы. Видавший виды автобус-каблучок, чихая и кашляя, тряс нас до Острова добрых три часа. Он не признавал ни расписания, которого вообще-то и не было, ни остановок. Впрочем, остановки всѐ-таки случались, когда на краю проезжей части вдруг возникала фигура с шелгунком за плечами или с корзиной в руках, всем своим видом и знаками просящая подвезти. Водитель бесстрастно притормаживал, открывал скрипящую дверь 2

автобуса кривой ручкой, и клубы дорожной пыли с едким запахом отработанных газов вползали, вваливались вместе с новым пассажиром в салон. Эти специфические запахи тарахтящего автобуса вдруг живо напомнили мне о том времени, когда пришлось работать на колхозном тракторе плугарѐм. Бывало, сидя на жѐстком сидении прицепа, я часами наблюдал, как три его плуга, словно играючи, дружно режут пожню, опрокидывают отполированными до блеска лемехами ровные, дымящиеся паром влажные пласты почвы и ловко укладывают их в борозды, переворачивая дѐрном вниз. Преследующие нас по пятам чѐрные, с синеватым отливом скворцы смело, чуть ли не из-под колѐс трактора, выхватывают свою добычу из взрыхлѐнной и ещѐ живой своим внутренним теплом земли. А зубья огромных колѐс уже вгрызаются в травяной покров обочины поля, разворачивая мой прицеп на новый заход. И так целый день снует из конца в конец колхозного поля трактор, то ровно, то прерывисто и надрывно рычит, тяжело дыша паром перегревающегося радиатора. Трактор ли, комбайн ли, другое какое тарахтящее, дымящее или рычащее, хоть и неодушевленное, но для меня все-таки существо, всегда будоражило и возбуждало моѐ детское сознание. Сколько дней пришлось провести на тракторе, сколько пыли и дыма пришлось пропустить через себя за время работы в поле, на молотилке, веялке, на других работах в дни школьных каникул! Но вот очередная неровность на разбитой дороге снова сотрясает наш автобус и отвлекает меня от воспоминаний. Что теперь об этом думать? Теперь все это – и детство, и школа, и колхоз, и дом остались там, за рекой. В Новгородке автобус выруливает на шоссе Ленинград-Киев. Местами дорога идѐт по пыльным объездам, участкам со свежей щебѐнкой: идут ремонтные работы. Ещѐ несколько километров, и наш Пушкиногорский район заканчивается. Совсем недалеко от дома, а вид местности уже другой. Закончились холмы, которые у нас почему-то зовутся горами. Пошли безлесные низкие болотины, голые равнины, сменяющиеся зарослями кустарника, низкорослыми перелесками. Хоть и тоже наша, псковская земля, а для моего глаза уже непривычная. Проезжаем Гораи, старинное сельцо на взгорке. У самой дороги – большие одноэтажные каменные строения, похожие на склады (такие сейчас не строят!). Их мощные стены пережили не одну войну, не один пожар. Видные издалека, эти дома-долгожители подчеркивают собою основательность русской старины, неразрывную связь времен. А вот и широко известные Крюки. Здесь расположена тюрьма. Многие отчаянные головушки отсидели здесь свои срока за кражи, драки, поножовщину, а кто-то и по несчастливой случайности. А кто не сидел, тот много слышал о ней от других, там уже побывавших. Здесь и сейчас сидят преступники. Слово-то какое страшное! А между тем это всего лишь люди, переступившие границу закона. А где она, эта граница? Всегда ли мы видим еѐ? В дни посещений едут сюда на ―свиданку‖ с заключѐнными их родные и близкие. В Крюках автобус обязательно остановится: многие сходят здесь с передачами для своих непутѐвых сынов, мужей и братьев. Остающиеся пассажиры провожают их понимающими взглядами. В них все: и сочувствие, и осуждение, как будто это они виноваты в том, что эти их дети, мужья или братья находятся там. За дело, значит... И невдомек им, что никто из них не застрахован от такой участи... Деревня Крюки делит расстояние от Пушкинских Гор до Острова ровно пополам. Наверное, думаю я, так же всегда будет делиться на части, хоть и не всегда равные, и жизнь бывшего заключѐнного: до тюрьмы и после. И снова передо мною река Великая. Старинный городок Остров, хоть и почти полностью разрушенный войной, остаѐтся важным перекрестком российского Северо-запада. Через него идут дороги в Прибалтику, Украину, Псков, Ленинград. Я уже не раз побывал здесь проездом, любовался остатками древнего Кремля на небольшом островке посреди реки. Отсюда и название городка – Остров. Берега реки соединяет красивый подвесной мост 3

оригинальной конструкции с центральными опорами на островке. Мост построен еще при царе, как говорят местные жители. Он являет собой редкое для этих мест инженерное сооружение, напоминающее Крымский мост в Москве. Люблю все старинное! Мост и сейчас еще стоит, хотя и утратил уже своѐ былое значение. Около моста, на базарной площади, возвышается внушительный по своей величавости большой православный храм. Псковская земля – православная земля, такой она была испокон веков и такой, наверное, останется навсегда. Сейчас храм поруган и заброшен. Но придѐт время, и он, наряду с тысячами других таких же разграбленных храмов по всей Руси снова примет под свои своды мой так нуждающийся в душевном успокоении многострадальный и забитый псковский народец, потерявшийся в круговерти мирских событий и житейских невзгод, претерпевший столько горя и мук во времена смут и военных лихолетий. Но наиболее значимым объектом в Острове является, конечно, железнодорожная станция с вокзалом. Серое приземистое кирпичное здание в один этаж невзрачно и неказисто с виду. Проходящие через нее поезда следуют в Каунас, Вильнюс, Львов, Калининград и, конечно, в Псков, Ленинград и другие города. Но поезда дальнего следования бывают здесь редко и стоят недолго. В перерывах между поездами на вокзале народу немного, раз-два и обчѐлся. И лишь перед каждым приходом очередного поезда вокзал и привокзальная площадь вдруг оживают. Откуда-то вдруг появляются телеги, люди с вещами,лотки с пирожками и варѐными курами. На какое-то время всѐ приходит в движение, возбуждается, шумит, торопится. Обязательная спешка с посадкой и высадкой, всеобщее оживление и суета – неизбежный признак прибытия и отправления поезда дальнего следования. Как и везде и всегда, думаю я. Читал об этом где-то... Хорошо, что автобус довѐз нас до самого вокзала. Говорят, что делает это он далеко не всегда. Чаще высадка пассажиров происходит на центральной площади, перед церковью, где по выходным дням разворачивается рыночная торговля. Тогда добирайся до поезда каждый как знаешь. Сегодня базара нет, и нам, считай, повезло. Значит, и у нас здесь бывает иногда не всѐ так бестолково. Много ли надо русскому человеку, чтобы утешиться. Автобус прибыл за час до прихода моего поезда. Первый в жизни железнодорожный билет, полученный в воинской кассе по требованию, выданному в райвоенкомате, с гордостью предъявляю проводнику. Хоть и в общем вагоне, но официально. И не просто пассажир, а как бы военный. Тогда военных уважали. Так и я впервые почувствовал себя «государственным» человеком, не то, что снующие по вагонам бездомные бродяги и попрошайки, садящиеся и сходящие на полустанках мужики и бабы с мешками, ящиками и неподъѐмными корзинами, заполненными яблоками, картошкой и ещѐ непонятно чем. Другая жизнь, новая, необычная обстановка постепенно обволакивала мое неопытное существо, удивляла, настораживала, а иногда и пугала своей непонятностью. Чужие, незнакомые люди требовали повышенного внимания. Смотри в оба, пацан! Смотри, слушай, смекай, учись. За окнами поезда проплывают поля, леса, станции и полустанки с малознакомыми названиями: Дуловка, Черская, Струги Красные, Плюсса… Вечером миновали Псков, ночью – Лугу. «Есть на свете город Луга Петербургского округа. Хуже б не было того Городишки на примете, Если б не было на свете Новоржева моего…», вспоминаются стихи любимого поэта. И здесь дух Пушкина рядом. Всегда и везде он рядом. Когда рядом земляк, спокойнее на душе. Ритмичный перестук колес на рельсовых стыках успокаивает, навевает дремоту, но сон не идет. Поезд неутомимо бежит вперед, на север, туда, где уже яснеет небосклон от 4

багряной утренней зари. В такие ранние часы в детстве поднимался я с постели на рыбалку. Не часто это было. Но было, было… Бодрящая свежесть раннего утра, прохладные серебристые росы, ореховые удилища под стропилами соломенной крыши, лески из маминых ниток и самодельные рыболовные крючки – все осталось там, в детстве. А поезд несѐт и несѐт меня навстречу новому дню, и имя ему – жизнь. Громадный город, еще не успевший залечить фронтовые раны, встретил прибывающий поезд слепыми глазницами заброшенных железобетонных дзотов на придорожных пустырях, серыми привокзальными строениями, грохотом колес на путевых стрелках, белесой дымкой, нависшей над прилегающими кварталами. Город только что очнулся от сна под душным покрывалом из тумана и дыма, тяжело дышал заводскими трубами, лениво ворочался выходящими из депо свежевымытыми боками трамваев и автобусов. Низкий гул просторных привокзальных площадей, отрывистые звуки автомобильных гудков и звон трамваев на улицах, глухой рокот сотен и тысяч двигателей на земле, на воде и в недрах громадных производственных корпусов придавал городской махине подобие гигантского существа, живущего своей, одному ему ведомой жизнью. Новый день большого города начинался не спеша, исподволь, глухо, но мощно. Пассажиры, увешанные узлами, корзинами и еще непонятно какой кладью, с чемоданами и сумками в руках спешно, будто боясь не успеть выйти и навсегда остаться в поезде, толкаясь и застревая в узких проходах тамбуров, покидали вагоны. Перрон быстро заполнялся двуногими муравьями с человеческими, чем-то озабоченными, заспанными лицами. И среди них – восемнадцатилетний белокурый деревенский паренѐк, впервые своими глазами увидевший настоящий, большой город. Адрес моего места назначения – «Фонтанка, 106». Так значится в предписании на путь следования, выданном мне в райвоенкомате. Этот адрес я впервые прочел в рекламной брошюрке «Куда пойти учиться» еще в начале года: «Военно-морская медицинская академия, Набережная реки Фонтанки, 106». Военно-морская форма, высшее образование, врач... Всѐ это манило, привлекало, обнадѐживало. Только получится ли? Вот получу от ворот поворот, и закончится моя военная служба, так и не успев начаться. Из головы не выходят слова районного военкома подполковника Головко, хромого фронтовика, произнесенные им при выдаче мне проездных документов до Ленинграда: — Ой, зарежисси, смотри, зарежисси... Очень недоволен был подполковник, что я нарушал его планы, выбрал не летное училище, в которое он направлял меня по разнарядке свыше. Уже и комиссию прошел, и вдруг – вызов из академии, ответ на моѐ личное заявление. Это его «зарежисси» так и стоит в ушах. Подхватив свой неказистый чемоданчик, я сливаюсь с общим людским потоком. Толпа выносит меня сначала к вокзалу, затем на привокзальную площадь. Варшавский вокзал, на который прибыл мой поезд «Львов-Ленинград», расположен на набережной Обводного канала. Здесь же, почти рядом, и Балтийский вокзал. Напротив, на другом берегу канала, серые громады зданий. Так вот ты какой, Ленинград, гордость и слава страны! Большой, красивый, строгий город. Строгий… Да, жалости и пощады от него не жди... По набережной канала в сторону проспекта Мира один за другим идут трамваи. В них сидят, стоят пассажиры. Это они, ленинградцы, о подвигах которых мы так много слышали. Спокойные, иногда даже скучающие лица людей, которым, кажется, ни до чего нет дела. Конечно, они здесь дома, им все знакомо, их ничто не удивляет. Всѐ это грандиозное окружение они видят каждый день, оно им давно уже наскучило и совсем неинтересно. Многие читают, уткнувшись в раскрытые книги, газеты. Они хорошо знают, куда и зачем едут. Знают, что ждет их сегодня. Спокойные лица уверенных в себе людей. Счастливые, знающие себе цену люди. Не то, что мы, приезжие.

Я стою на остановке, смотрю на указатели останавливающихся трамваев. Нет на их табличках ни набережной, ни Фонтанки. — Скажите, пожалуйста, как проехать до Фонтанки? — обращаюсь к немолодой уже женщине с одутловатым серым лицом – сразу видно, что местная, городская. — Фонтанка большая, молодой человек. Вам какое место нужно? — Фонтанка, 106, – заученно отвечаю я, обрадовавшись явному согласию помочь. — Ну, так это в сторону Сенной надо. Садись на двенадцатый. Как только Технологический проедешь, так и сойдѐшь. Перед мостом. А там до Фонтанки рукой подать, — скороговоркой выпалила моя случайная собеседница и, заторопившись, молодо прыгнула на площадку подошедшего трамвая, и, оглянувшись, еще раз крикнула в мою сторону: — На двенадцатый! — Спасибо! — только и успел сказать я в ответ. А ленинградцы и правда неплохие люди! Ленинградцев я уже знал по беженцам, жившим у нас во время войны. Те, которые жили в нашей «комнатке», были хорошими людьми. Но ведь они ещѐ не весь Ленинград! Уже более уверенно, со знанием дела сажусь на подошедший двенадцатый. Позванивая на поворотах, слегка подѐргиваясь и раскачиваясь на неровностях расшатанного пути, трамвай загремел колѐсами по набережной Обводного канала. Двери и окна открыты, свежий утренний ветерок свободно гуляет по вагону. На проспекте Мира поворот налево, на мост через Обводный канал. Мутная почти стоячая вода, в которой плавает все, что днем и ночью сливается городом через трубы, стоки, коллекторы. Нет, эта не Сороть, и даже не Великая. Неужели и моя Фонтанка такая же? Мимо проплывают сплошные ряды огромных 6 – 9-этажных зданий, металлические решетки оград, тротуары со спешащими куда-то людьми. Среди них особенно много молодежи с портфелями, папками, маленькими чемоданчиками. Наверное, это студенты. А может быть и такие же, как и я... Сойдя с трамвая на остановке «Технологический институт», направляюсь со своим чемоданом в сторону реки Фонтанки. Мой «чемоданчик» не такой маленький, как у тех студентов, но тяжести его я сейчас не чувствую. Метров через двести, перед широким горбатым мостом с металлическими фигурными перилами поворачиваю направо. Иду по берегу Фонтанки, это точно. Дома номер 110, 108. А где же 106? Вместо изображенного в рекламном проспекте величественного фасада дома с колоннами я вижу какие-то руины, развалины длинного, чуть ли не в полквартала, местами покрытого черной копотью, одноэтажного здания, местами даже без крыши. Это всѐ, что осталось от главного корпуса на набережной. Эх, и досталось же тебе, Фонтанка, 106, в военные годы... И все-таки здание было узнаваемо. Основной признак – мощные колонны у главного входа – хорошо сохранились. Сохранилась и табличка с номером дома – вот она, 106. «Парадный подъезд» – думаю. Так и есть. Вот и часовой у входа, не какой-нибудь солдат, а курсант в военно-морской форме. На левом рукаве – две галочки. Второй курс, значит. На бескозырке – ленточка с якорями и надписью: «Воен.– мор. Мед. Академия». Настоящий курсант! «То, что надо», – обрадовался я. Оглядев с ног до головы мою «чемоданную» фигуру, часовой нажал на незаметную с первого взгляда кнопку в стене. Через минуту дверь открылась, и из неѐ появился другой курсант, только уже с тремя галочками, с бело-синей повязкой на рукаве, с палашом на широком флотском ремне. — Ваши документы. «А порядок здесь строгий, — подумал я, подавая своѐ командировочное предписание: — Вон как смотрит!» — Следуйте за мной. Меня ведут через вестибюль главного корпуса. В коридорах прохладный полумрак, ковровые дорожки, скрадывающие звук шагов, тишина. Справа, в нише стены, под 6

стеклянным футляром – знамя. Рядом – часовой с винтовкой. Тоже, замечаю, курсант. Проходя мимо знамени, мой провожатый отдаѐт честь, левой рукой прижимая палаш к бедру. — Пойдѐшь по этой дорожке вон до того зеленого здания, — когда мы вышли во двор через другую дверь, перейдя на «ты», показывает рукой дежурный: —Там спросишь, где приѐмная комиссия. Увидишь табличку на дверях. Понял? — Ага. Оказывается, приемная комиссия находится в другом месте, на Загородном проспекте, куда теперь пройти надо через весь академический городок. Это метров пятьсот в направлении, обратном тому, что я уже проделал по улице. «Понял-то понял, только зачем я пѐрся со своим чемоданом вокруг, ведь можно было сразу идти туда от остановки трамвая? А может быть так и надо, чтобы пройти обязательно через дежурного? Да, на военной службе все не так просто...» Приемную комиссию нашел без труда: там толпился народ, даже издали очень похожий на таких, как и я. Через несколько минут меня куда-то записали, а значит, зарегистрировали, занесли в списки так называемого переменного состава, что означает – кандидатов на поступление. Так объяснила мне девушка, говорят, секретарь приемной комиссии. Так началась моя новая, военная жизнь. Академический городок, состоящий из нескольких многоэтажных корпусов, занимает территорию, ограниченную, с одной стороны, набережной реки Фонтанки, с других сторон – Загородным проспектом, Введенским каналом и зданиями Технологического института. Рядом, через улицу наискосок, зеленеет своей вычурной архитектурой старинный Витебский вокзал. Военный городок по периметру отделен зданиями и массивными фигурными чугунными решѐтками от прилегающих улиц города, а значит, и от внешнего мира. В многочисленных корпусах городка располагаются административные, научные, лечебные, казарменные и другие помещения Военноморской медицинской академии. Говорят, что как здесь, так и в других районах города расположены кафедры, аудитории, клинические больницы и прочие вспомогательные учреждения. Уже потом я узнал, что сама академия была создана в 1940 году по указанию самого Сталина. Рассказывали, что по этому поводу к нему на прием ходил знаменитый в то время военно-морской хирург академик Джанелидзе – он был другом вождя, а потому вхож к нему в любое время. От Загородного проспекта территория академического городка отделена высокой металлической решеткой-забором с торчащими кверху острыми стреловидными прутьями-пиками. За забором громыхают трамваи, автомобили: движение на проспекте интенсивное. Несмотря на название, проспект является одной из самых оживленных улиц города. Может быть когда-то это и был «загород», но сейчас это район, прилегающий к центру. Поступающих разместили в спортивном зале. Это было соответствующее своему основному назначению большое помещение с огромными, от пола до потолка, окнами, заставленное двухярусными койками. Разношерстная, неорганизованная публика из молодых людей, разных по возрасту, национальности, привычкам. Кроме таких, как я, выпускников школ, были среди нас и военнослужащие срочной службы с флотов и флотилий, и выпускники Суворовских и Нахимовских училищ, и даже офицеры медицинской службы со средним медицинским образованием – фельдшера. Устраиваясь, мы сами носили себе со склада матрацы и другие спальные принадлежности, очень плохо делали приборки, хотя сорили вполне хорошо. Одни прибывали, другие после провала на экзаменах «собирали вещички» – готовились к отъезду. Можно представить, какой у нас был «порядок».

Оказалось, что таких деревенских, как я, здесь немного. С некоторыми уже познакомился. Стало веселее. Городские, а это заметно по тому, как они держатся, ведут себя смелее, даже в самоволку ходят, а может быть, только хвастаются. Мне рисковать нельзя. Сплю на втором ярусе. Первый экзамен будет через неделю. Успешно сдавшие, или хотя бы не «завалившие» экзамены, в ожидании окончательного решения приемной комиссии активно используются командованием на разных подсобных работах. После завтрака перед строем кандидатов появляются, наряду с командиром роты, представители различных служб и подразделений академии: библиотеки, продсклада, кухни, вещевой службы и прочие. Всем нужна рабочая сила, правда, в основном, для обслуживания нас же самих. Проявлявших попытки каким-либо способом уклониться от работы майор Родочинов, щеголеватый интеллигентного вида строевой офицер-фронтовик незло, но решительно, не терпящим возражений тоном приструнивает на месте: — Разговорчики! Курсанты Дубовицкий, Шепелев, Протасов, Шакирзянов – шагом марш в библиотеку! Это значит, носить книги: библиотека переезжает в новое помещение. Да, с майором Родочиновым не поспоришь, тем более что и спорить-то в нашем положении ну никак нельзя. Да и вообще, как потом мы твердо усвоили, «спорить с начальством – это все равно, что мочиться против ветра». Так что – шагом марш, и весь разговор. И – весело, весело подчиняться надо, товарищи будущие курсанты! Говорят, для того, чтобы научиться командовать, надо научиться подчиняться. Этим азам военной науки учили нас командиры всех уровней с первого дня. С самого начала наша жизнь регламентировалась строгими правилами, или уставами, которых мы пока, правда, просто не знали. Но, как известно, незнание закона не освобождает от ответственности. Военная дисциплина прививалась с трудом, но... если хочешь поступить, согласишься на многое. За грубое нарушение могли и отчислить, не ожидая решения комиссии. Я понимал, что в случае чего помощи мне ждать неоткуда. Отбор происходил как по состоянию здоровья и физической подготовке, так и по знаниям. За первое я был спокоен, так как месяцем раньше уже проходил в Пскове медицинскую комиссию для поступления в летное училище. Другое испытание – физическое состояние: кросс, подтягивание на перекладине. Здесь тоже все было в порядке. В чем-то даже перестарался. Желая себя показать, на что способен, я так выложился на кроссе, что аж в глазах потемнело. В забеге из 30 человек прибежал вторым, одного рыжего так и не смог перегнать. Но никто, кажется, моих стараний так и не оценил. А я-то так старался… Наверное, для поступления не это было главным. Главное – это вступительные экзамены. Их было четыре: сочинение, литература, физика, химия. Медалисты, а их было немало, принимались без экзаменов. Они ходили с гордо поднятыми головами, спокойные, уверенные в себе, не то, что остальные, судьба которых зависела от случайности и везения. Многие поступали при поддержке знакомых и «сильных мира сего», это было заметно. Мне же надеяться было не на кого, разве что только на себя, на тот запас знаний, который был получен в школе. Первый экзамен – сочинение. Из разговоров окружающих я знал, что здесь при написании сочинения на содержание не очень-то обращают внимание, главное – не допустить грамматических ошибок. Учитывая это, я поставил себе цель писать проще, сомнительные обороты не применять, слова, в которых не уверен, не употреблять, по объему написать лишь требуемый минимум. Обходя эти «подводные камни», без особого труда написал простое по содержанию, а потому несложное по изложению сочинение на заданную тему. Сработало: пятерка. Устные экзамены по литературе, физике и химии прошли тоже гладко. Здесь сыграл свою роль приобретенный за многие школьные экзамены опыт: бойко говори то, что по данному вопросу знаешь хорошо, в чем уверен на все сто, а в чем не уверен – постарайся 8

обойти, лучше вообще не затрагивай. Бодрый, уверенный ответ завораживает, как бы гипнотизирует экзаменатора, создает у него впечатление твердых и глубоких знаний. Экзаменатор тоже человек, и он устает: зачем ему до конца выслушивать того, кто так уверенно тараторит? Как правило, через какое-то время следует: —Хорошо, переходите к следующему вопросу. А ты и рад стараться, на другой вопрос у тебя тоже уже заготовлен бодрый ответ. Хорошее впечатление довершает дело. Экзаменатору все ясно: этот знает. — Достаточно, можете быть свободны, — и никаких дополнительных вопросов. Конечно, если в своем ответе ты чего-нибудь лишнего не наговорил. А для этого, конечно, кое-что все-таки знать надо... Но в чем-то, может быть, и везло. Перед заходом на экзамен по литературе мандражирующие в коридоре абитуриенты в срочном порядке коллективно штудируют даты (один из принимающих был на них «помешан»). — Когда Островский написал «Грозу»? — спрашивает один. — В 1859 году, — заглянув в учебник, отвечает другой. И надо же было случиться, что именно этот вопрос в конце ответа и был задан мне. Перед тем, как окончательно меня прервать (зачем долго слушать, если он шпарит, как из пулемета?), этот самый, «чокнутый» на датах экзаменатор перебивает меня и спрашивает: — А скажите-ка пожалуйста, молодой человек, когда была написана «Гроза» Островского? — Александр Николаевич Островский написал «Грозу» в 1859 году, — с ходу, не раздумывая, как само собой разумеющееся, выстреливаю я. Ну, что тут скажешь? Экзаменатор сражен. Экзаменатор молча ставит «пять». Я с внешне обескураженным видом, как бы сожалея, что «не дали возможности полностью раскрыть всю глубину знаний по родной русской литературе», но внутренне радостный выхожу из аудитории. — Ну, как? — со всех сторон. — Нормально, — отвечаю: — пять, — и вырываюсь на свежий воздух, в сквер, где нервно прохаживаются, сидят на скамеечках, стоят группами и поодиночке, переживают и радуются такие же, как и я, страдальцы. Конкурс был немалый, человек 10 на место, проходной балл где-то 4,5. А медалисты, бывшие военнослужащие, суворовцы и нахимовцы идут вне конкурса. Плюс «блатные», как мы называли тех, кто поступал по протекции, по знакомству. Простые, не отягощенные привилегиями кандидаты жмутся друг к другу, молча взирая на счастливчиков. Обстановка нервного ожидания и неопределенности сближают незнакомых людей, правда, в пределах общих проблем. А вообще-то, по большому счету, все мы здесь пока что друг другу чужие и каждый из нас сам по себе. Пятерки во вступительной ведомости за первые два предмета уже «работали». Экзаменаторы, видя мои предыдущие оценки, уже не так строго подходят ко мне на экзаменах по физике и химии. Или мне это только кажется? Но как бы там ни было, следующие предметы сдал тоже на «пять». А может быть и действительно после школы в голове что-то было. Начальник курса подполковник медицинской службы Евгений Семенович Дударев, объявляя перед строем результаты вступительных экзаменов, ставит меня в пример: —Вот так надо сдавать экзамены, вот так надо учиться. Спасибо школе, которая выпускает таких учеников. Это значит, что меня заметили. В школу была направлена телеграмма с благодарностью за тот уровень знаний, которые дала школа своему выпускнику. Но об этом я узнал позже. А пока даже устная похвала начальника курса обязывала ко многому. Так мы, успешно выдержавшие конкурсные экзамены, превращались в курсантов «нулевого» курса. Таковыми положено было значиться до принятия присяги. 9

Приказ о зачислении в курсанты был для меня, понятное дело, и радостью, и вехой в жизни. Первое испытание, первый значительный рубеж был пройден. Был взят с ходу, неожиданно не только для того райвоенкома, но и для меня самого: вот я и военный. Моряк, хоть и «с печки бряк». Готовимся к переодеванию, получаем форму. Каждый предмет подписываем хлоркой. Примеряем, рассматриваем себя в зеркале и не узнаѐм. Неужели это правда, что я курсант? Мы переодеваемся в курсантскую форму, правда, пока рабочую. Нам выдали бескозырки, хотя и без ленточек. На флоте таких «моряков» называют «салагами». Рабочая форма, состоящая из синих хлопчатобумажных курток и брюк, называлась между нами «робой», а тяжѐлые грубые яловые ботинки на толстой рифлѐной резиновой подошве – «гадами», или, ещѐ более откровенно, «гавнодавами». Но зато голубые флотские воротнички с тремя белыми полосками по краям и широкие кожаные ремни с тяжелыми медными пряжками, или, по-флотски, «бляхами», были самые настоящие. Тяжелые медные бляхи на ремнях – оружие курсанта: они не раз выручали его в драках во время увольнений. Мы знали это по рассказам бывалых. Форменные флотские воротнички совсем новые, «слишком» голубые, поэтому мы специально обрабатываем их хлоркой, чтобы они выглядели как бы уже выгоревшими «на злом экваториальном солнце», чтобы не выглядеть такими уж откровенными салагами. Воротнички у нас называются «гюйсами». На самом деле, гюйс – это флаг корабля, находящегося в плавании, или, точнее, «в навигации». Так постепенно, хоть и на словах, в своѐм самосознании мы превращаемся в этаких «морских волков». Кухня для нас становится камбузом, повар – коком, казарменное помещение – кубриком, дежурство – вахтой, нарукавная повязка дежурного – «рцы» и так далее. Чтобы при переодевании не сдавать на хранение свой первый и единственный темносиний шерстяной костюм, купленный отцом к выпускному вечеру по окончании школы, я решил сходить к тете Фене (так звал я сестру бабушки Паши), чтобы взять у нее какуюнибудь старую одежонку, которую будет не жаль сдать на склад. О том, что у тети Фени эта одежда есть, я уже знал: как-то она навестила меня, ведь жила она здесь же, в Ленинграде, совсем рядом, на углу проспектов Мира и Загородного. — Товарищ подполковник, — обращаюсь к начальнику курса: — разрешите мне сходить на полчаса в город за одеждой. — А кто у тебя здесь? — Тетя Феня, сестра бабушки… — отвечаю я и вижу, как подполковник улыбается, переглядываясь со старшиной роты. — Тетя Феня, говоришь? — переспрашивает, смеясь, начальник курса: — Ну, что с тобой делать, сходи, только быстро, одна нога здесь, другая там. Смотри, не подведи начальника, а? — а сам опять смеется. «Что здесь смешного?» – думаю. И только потом понимаю, что развеселило Евгения Семеновича. Ну, конечно, это имя моей тети. Не мог сказать «Фаина Федоровна» вместо «тетя Феня». Лепетал по-граждански, по-деревенски. Ну, совсем еще пацан желторотый. Но зато искренне, открыто. Наверное, это получилось так непосредственно, что начальнику ничего не оставалось, как отпустить. Так я и сделал. Накануне дня переодевания быстро сбегал к тете Фене, переоделся у нее в старые-престарые, латанные-перелатанные, но тщательно выстиранные и потому идеально чистые брюки и рубашку и на следующий день поменял их на новую форму. Так я сохранил «дорогой» свой костюм от многолетнего лежания на складской полке. Правда, походить в нем мне так и не пришлось: его благополучно доносил мой младший брат. Наш «нулевой» курс расположился в полуподвальном этаже того самого «зеленого» здания на углу Загородного проспекта и Введенского канала, в котором когда-то

размещалась приемная комиссия. На первом и втором этажах живут курсанты старших курсов, ну, а мы вынуждены довольствоваться цокольным. Зарешеченные окна нашего кубрика выходят прямо на Загородный проспект. На окнах – белые занавески, не позволяющие непрошеным зрителям вторгаться в нашу курсантскую действительность. Но для нас они не препятствие. Прямо перед нашими глазами стучат женские каблучки, шаркают подошвами пешеходы, гремят колесами и кузовами трамваи и машины. Гражданская жизнь проходит перед нашими глазами, но не для нас. Пока не приняли присягу, увольнений в город не полагается. Кто мы такие? Уже не гражданские, но еще и не военные. Изголодавшиеся по свободе курсанты «нулевого» курса жадно взирают на внешний мир и мечтают хоть на минутку вырваться в город. Но за «самоволку» карают жестоко, вплоть до отчисления. И это сдерживает даже самые лихие головы. На маршрутной табличке над дверью проходящего мимо окон трамвая №11 я вдруг заметил поразившие меня слова: «Наб. реки Карповки». Это был конечный пункт трамвая, его дальнее «кольцо». Карповка… Так ведь это же та самая набережная, где живет Евгения Павловна, мой бывший школьный преподаватель физкультуры! Она писала мне об этом в письме. За годы учебы и занятий в секции гимнастики, которую она вела у нас в школе, мы с ней стали настоящими друзьями, если можно так назвать хорошие теплые отношения между преподавателем и учеником. Отработав положенный по распределению срок в Пушкиногорской средней школе, она уволилась и приехала к себе домой, в Ленинград. С тех пор ни этот трамвай, ни набережная реки Карповки не могли оставить меня равнодушным. С волнением провожаю я взглядом каждый одиннадцатый номер, как будто надеяюсь увидеть среди его пассажиров и Евгению Павловну. Но как часто обстоятельства сильнее нас… Завтра мы уезжаем в лагерь для прохождения курса «молодого бойца». Летний лагерь академии располагается около станции «Приветненская», что километрах в пятидесяти на северо-запад от Ленинграда. Там лагеря многих военно-морских училищ Ленинграда. Там из нас будут делать настоящих военных. И вот перед нами залитый солнцем песчаный берег синего Финского залива. Много света, морского ветра, свежего воздуха. Пожухлая августовская трава на дюнах. На большой поляне – ровные ряды выгоревших от солнца бурозеленых полевых четырехместных палаток. «Палатка лагерная» – так называются они. «Гриб» постового у входа на огороженную территорию лагеря, чисто выметенные, посыпанные желтым песком дорожки вдоль рядов палаток, мачта с развевающимся бело-голубым военно-морским флагом на плацу. Утром нас будит горнист, который играет «подъем». Да и всѐ в течение дня делается по команде, по горну: и завтрак, и обед, и ужин. И построение, и подъем флага, и спуск, и отбой. И на каждый случай своя, принятая уставами, мелодия. Эти мелодии звучит в ушах до сих пор. А в минуты личного времени и в выходные дни над лагерем плывет, летит наша любимая «Голубка»: «О, голубка моя, Как тебя я люблю, Как ловлю я за грохотом моря Дальнюю песнь твою…». Почему-то именно эта песенка нравилась мне больше всего. В слове «голубка» я слышал другое слово, другое имя. Тем более, что только что получил письмо от Евгении. Пишет, что приедет навестить, спрашивает, как меня найти. Я тот час же ответил. Только вряд ли приедет... Но скучать нам и думать о девушках особенно некогда. Лагерь – это не курорт. Строевые занятия, стрельбы, чистка оружия, изучение уставов, снова занятия и так далее, по кругу. Каждое утро после физзарядки – трехкилометровый кросс по пересеченной местности. 11

Мичман Постольный, наш физрук, безжалостен и непреклонен. Если бы сам не бегал вместе с нами, не знаю, как бы он нас заставил каждое утро так выкладываться. Высокий, сухощавый, заводной и выносливый, как черт. Ему уже наверное под тридцать, а нас загонял в конец. А тут еще наряды на вахту, на камбуз. Рабочий по кухне, а точнее, по-морскому, по камбузу должен уметь многое. То, что умел, теперь пригодилось. Многому пришлось учиться заново, начиная с метания боевой гранаты до чистки оружия. Нелегкий «курс молодого бойца». А в итоге – здоровая физическая усталость к концу дня, волчий аппетит, сон «без задних ног» на свежем воздухе. И что интересно – несмотря на физические нагрузки, за месяц пребывания в лагере прибавил в весе целых 6 килограмм. Наверное, здоровое регулярное питание и режим дня, чего у меня не было никогда ранее, сделали свое дело. А может быть просто восполнил потерю веса во время предшествующих длительных экзаменов, выпускных и вступительных? Как бы там ни было, а округлился курсант, окреп физически. От Евгении Павловны получил уже второе письмо. Она пишет, что скоро приедет. И вот в один из воскресных дней, предусмотренных для посещений, меня вызывают на проходную. Там меня ждала она. Хорошо знакомая улыбка, лѐгкая светлая кофточка с крупным рисунком из ярких цветов, строгая тѐмная юбка, подчѐркивающая стройную фигуру, такую близкую и в то же время для меня такую далѐкую. Мы сидим на траве, на пригорке около пропускного пункта, говорим о том, о сем, вспоминаем «наши» дни. — Помнишь, как мы с тобой после выпускных экзаменов гуляли на горе Закат... — И вы угощали меня шоколадными конфетами... — А потом мы купались на озере... — И вы учили меня плавать стилем «брасс». Вы плавали отлично, красиво, как... — Как лягушка? — смеѐтся Евгения. — Да, как лягушка, только не простая, а та, которая уже стала царевной. Вы плавали лучше и красивее всех на озере. Я видел это, когда наблюдал за вами с Заката. В это время вы плыли посреди озера и выглядели, как русалка. Вы смотрелась сверху, как богиня красоты. — Ой, ой. Ну, допустим, до Афродиты мне далеко. — А я думаю, нет, я знаю, что это Афродите далеко до вас. У вас такие руки, такие... У неѐ открытое, смуглое от природы и загара, чистое лицо, чувственные губы, ещѐ не познавшие косметику. Во взгляде еѐ широко раскрытых серых глаз светятся теплота, нежность и... ожидание. Она смотрит на меня совсем не так, как смотрят преподаватели на учеников. Да и я вижу в ней не только учителя физкультуры... Она всего на два года старше меня. — А помнишь, как мы катались на лодках по Сороти? Ты тогда истѐр руки о вѐсла до кровавых мозолей, а тебе на завтра нужно было сдавать экзамены по вождению мотоцикла. — Как же, помню. Нас было трое, я, вы и Ульяна Семѐновна. — А ты знаешь, что ты нравился Ульяне Семѐновне? — Мне тогда уже никто был не нужен. — Это почему же? — А вы как будто не знаете... — Тогда, может быть, и не знала. — И даже не догадывались? — И даже, — вторит Евгения, и, прильнув щекой к моему плечу, уже серьѐзно, чуть слышно шепчет: — не только догадывалась, но и знала. — Откуда? — допытываюсь я. — Секрет, — опять смеѐтся она, и добавляет: — А оттуда, что у тебя на лице всѐ было написано. И видела это не только я... — Почему же не предупредили меня, что другие замечают? 12

— А зачем? Пусть знают. Да и мне нравилось наблюдать за тобой. Думаю, что же будет дальше? Да и что я могла тебе сказать, ты соображаешь? Сказать ученику, чтобы не смотрел в сторону преподавателя? Или ещѐ что? — А завуча не боялись? С Анной Анисимовной шутить опасно... — Нет уж, Валечка, лучше пусть будет так, как будет. Зачем пытаться изменить судьбу? — А вы думаете, судьба? — Не только думаю, но и знаю. Вот хочу так и всѐ. А ты? Я молчу. Я не знаю. Не умею я говорить на такие темы. — А я думал, что вы обо мне уже забыли, — меняя тему, говорю я, хотя сам знаю, что это не так. Просто хочется услышать ещѐ и ещѐ раз еѐ уверение в обратном. — Ну, как же я могу тебя забыть, Валюша, как же... — и еѐ руки, как когда-то там, на горе Закат, обвивают мою шею. Тепло еѐ тела, знакомый запах волос волнует молодого курсантика, выводит из душевного равновесия. Я так мечтал увидеть ее, и вот она рядом. Но странное дело, что-то мешает мне быть самим собой. Я чувствую себя скованным, чего-то стесняюсь. Своих товарищей, что ли? Ко всем приезжают родители, знакомые. А ко мне – кто она? Невеста, что ли? Мне кажется, что все смотрят на меня и думают: он что, жениться собрался? Мне бы обнять, поцеловать любимую девушку, так нет. Тогда это не было принято, тем более, в моем понимании. До чего же я тогда был еще молод и дик… Мы гуляли по обочине проселочной дороги, ведущей от нашего лагеря к станции, как и многие другие, говорили, вспоминали школу, Пушкинские Горы, и ее рука нежно и доверчиво касалась моей. Над нами светило уже неяркое августовское солнце, пахло свежескошенной травой, вокруг стрекотали кузнечики. Так, как там, на нашей горе Закат. Летобыло в разгаре, жизнь била ключом, и все у нас было еще впереди. Много ли нам тогда было надо? И да, и нет. Но теперь, став курсантом, я не мог чувствовать себя свободно. Я чего-то стеснялся, боялся связать себя какими-то обещаниями. Может быть именно тогда и начала угасать надежда на что-то большое, серьезное, чего естественно должна была ожидать и ждала от меня Евгения. Возможно, именно с этой встречи между нами появилось какое-то отчуждение. Наверное, именно тогда, оставив все «на потом», я и потерял свою первую любовь. В последующие месяцы мы встречались всѐ реже, причиной чего была также и та несвобода, в которой мы находились первые месяцы учѐбы. Курс молодого бойца закончился сдачей зачетов по Уставам и принятием присяги. Мы стали настоящими военнослужащими, настоящими курсантами. На наших бескозырках затрепетали ленточки с тиснеными золотом якорями. Нам выдали парадно-выходную форму: «суконки», брюки, бушлаты, шинели. Вместо «гадов» мы получили «корочки» – так назывались хромовые ботинки на кожаной подошве. На левом рукаве чуть выше локтя появилась первая «галочка» – отличительный знак курсанта. Одна галочка – первый курс, две – второй и так далее. Мы уже свободно, не напрягаясь, как в первые дни, а вполне ровно и «в ногу» ходили строем. В нашей выправке стало появляться то, что и должно присутствовать в облике и поведении военного человека: подтянутость, внутренняя собранность, готовность к немедленному действию. Конечно, все эти качества в полной мере придут с годами. Но начало тому было уже положено. И вот, наконец, первое увольнение в город. Нам разрешили его только через два месяца после принятия присяги. Теперь увольнение было самым настоящим, законным, а не на честном слове. Парадновыходная форма. Начищенные до блеска, жѐлтые под золото, пуговицы и новенькие, еще жмущие ногу, ботинки. «Суконка», «гюйс» и широкие «клѐши» режутся острыми краями отпаренных складок, на бескозырке –тисненые золотом буквы: «Военно-морская медицинская академия». В кармане – белоснежный носовой платок, курсантское денежное «удовольствие» (так мы называем свое ежемесячное денежное содержание) в 10 – 12 13

рублей, документ, удостоверяющий личность, увольнительная записка. Все в наличии, ни один патруль не придерется. Свободен, курсант, гуляй! Первый раз выйти в город в новой военной форме было событием. К нему нас готовили командиры, к нему готовились и мы сами: чистили, стирали, гладили одежду, растягивали штанины своих брюк вширь, насколько позволяло крепкое форменное сукно: «клѐши» были тогда в моде… Командир роты подполковник Семенов, бывший фронтовик, полный низкорослый краснощекий лысый мужичок, широко улыбаясь, расхаживает перед строем увольняющихся и дает последние наставления по поведению в городе: — Кажний курсант (так и говорит: «кажний») должен в городе так выглядеть, чтобы девушки от него … Здесь он набирает полную грудь воздуха и делает многозначительную паузу: — Чтобы девушки от него… И, убедившись, что весь строй курсантов превратился в слух, еще более покраснев от натуги, выпучив глаза и сделав страшное лицо, выпаливает: —… в стороны шарахались! Курсантский хохот раздается ему в ответ. Не отличаясь высоким интеллектом, имея больше комический, чем начальственный вид, подполковник Семенов был тем не менее простым и добрым по натуре человеком. В годы войны он, строевой советский офицер из народа, сполна хлебнул жизненных невзгод, и мы относились к нему хоть и насмешливоснисходительно, но вполне уважительно, как уважительно вообще можно относиться к своему командиру. За его округлость, краснощекость и тотальную лысину мы за глаза звали его «Помидором». Хоть и неуклюже, но по-отечески строго учил он нас премудростям человеческих взаимоотношений и правилам поведения в незнакомом обществе. Но вот инструктаж закончен, напряжение ожидания снято. Мы выходим в город по двое – трое, не поодиночке. Надо осмотреться, привыкнуть, изучить район, город. Кто-то, а именно ленинградцы, его уже хорошо знают, им-то все нипочем. Они сразу исчезают по назначению, им есть куда пойти, их ждут. А мы, и нас большинство, идем в кино, в театр, к знакомым. Если они есть, конечно. У меня есть: сестра Зина учится в Лесотехнической академии. Есть и одноклассники, поступившие в вузы Ленинграда, в техникумы. Есть к кому пойти, дайте только срок! Но время увольнения ограничено строгими рамками. Опоздание с увольнения – тяжкий проступок. Если увольнение до 22 часов, то без 15 минут десять будь добр прибыть и доложить дежурному, что прибыл и притом без замечаний. А замечание от патруля за неотдание чести или за что-нибудь другое получить очень просто. Тем более, курсанту еще неопытному. А замечание, или, более того, опоздание – это уже наряд вне очереди или лишение увольнения на неделю – две, а то и на месяц. Принѐс из увольнения своѐ первое замечание и я. За неприветствие. И видел ведь капитана первого ранга, прямо на него шѐл, переходя улицу, а честь не отдал, не поприветствовал. Шѐл, как кролик в пасть удава, загипнотизированный. Вот и получил наряд вне очереди... Строго говоря, увольнение – дело добровольное. Можно и не ходить, а отдохнуть «на курсе». Но можно и пойти, но придти пораньше, в том числе и на обед или на ужин. В столовой в дни увольнений – полнейшее изобилие, ведь пища подается к столу независимо от того, придет курсант на обед или нет. И вот тут-то для любителей покушать есть хорошая возможность. Когда стол накрыт на двенадцать человек, а за столом – трое, тут комментарии излишни. Иногда не так уж и просто решить, что лучше: пойти в кино, или поесть «от пуза». Задачу эту каждый решает строго индивидуально. Но и в любой другой день курсантской нормы хватает вполне. После полуголодных военных лет мне это кажется таким изобилием, что мечтать о лучшем и не приходится. Но были и другие мнения. Были среди нас ребята и из других, более обеспеченных семей. Не 14

всем нравились даже макароны по-флотски. Правда, не они составляли основную курсантскую массу. На нашем курсе две роты. В каждой роте два взвода. В каждом взводе два отделения. В отделении 10 – 12 человек. Итого на курсе в начале учебного года около 200 человек. Я во втором взводе второй роты. Мои товарищи частью такие же деревенские ребята, частью – городские, среди них есть и ленинградцы. Смешение характеров, интеллектов, привычек. Но условия службы и быта, учебы и отдыха объединяют и сближают. День и ночь вместе, в одном кубрике, в одной аудитории, в одном учебном классе, в одном строю. В строю на прием пищи, в строю на занятия, в строю в баню: «Раз, два, левой! Запевай!». Двести молодых парней, уже достаточно взрослых, хотя и не полностью сформировавшихся характеров, оказались соединенными в единую семью в изолированном от общества мире. Разные по характерам и привычкам, из различных городов и областей страны, отныне мы должны были несколько лет жить вместе, бок-обок, подчиняясь единым правилам общежития. Во-первых, их надо было изучить, вовторых, выполнять. Но в любом случае никуда не уйдешь и от личностных взаимоотношений, от личных симпатий и антипатий. И здесь все зависит от того, как ты впишешься, войдешь в коллектив, как поставишь себя в коллективе. Но по началу и коллектива-то как такового не было, он только должен был сложиться. Сложиться коллективу помогали условия жизни. Вынужденное тесное общение способствовало сближению, сбивало людей в пары, группы и коллективы. Происходил неизбежный в таких случаях процесс самоутверждения и приспособления. Постепенно складывалось единение сослуживцев, появлялись товарищи и друзья. Вот тут-то и выяснялось, кто есть кто и кто с кем. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты… Я не могу сказать, что был очень коммуникабельным и быстро сходился с людьми, но и в себе старался не замыкаться. Инстинктивно я искал общения с подобными себе, с теми, кто мог меня понять, и кого понимал я. Как правило, это были простые, но не глупые ребята и, что особенно важно, без странностей. А таких «чудаков» среди ребят хватало. Всякие были ребята… Первым, с кем мы сошлись характерами, подружились, был Эдик Луговой, белокурый стройный парень с правильными чертами лица, немного застенчивый, по всему видно, скромный и воспитанный, что подтверждало и его социальное происхождение: он был сыном учительницы, чуть ли не директора школы из Белоруссии. Белорус по национальности, он в разговоре часто невольно срывался на белорусский язык, чего почему-то, кажется, стеснялся. Может быть, это способствовало нашему с ним сближению, потому что в коренном псковском наречии нет-нет, да и всплывет хоть и искаженное, но явно белорусское словцо. Я, конечно, говорил на чисто русском, литературном языке, но некоторые белорусские слова мне были близки по духу, как человеку, чье детство прошло среди псковского простонародья, говорящего на глубинном псковском наречии, чем-то отдаленно напоминавшем белорусский язык. И что вполне естественно, в глубине души мне было приятно слышать эти белорусские как бы искажения русского языка. Признаюсь, иногда я был не совсем тактичен с Эдиком, посмеиваясь над ним за какие-то его выражения и отдельные слова то ли белорусского, то ли псковского происхождения. Сначала он принимал мои шутки или делал вид, что принимает, но потом все чаще парировал их вплоть до того, что стал обижаться. Хорошо еще, что я вовремя заметил это и перестал его подначивать. Но в целом я был в этом, конечно, не прав. Эдуард тоже нуждался в общении. Он рассказывал мне о своей родине, о матери, о девушке по имени Ядвига, которая была, по меньшей мере, его школьной симпатией. Он говорил о ней с такой нежностью, что было ясно: их отношения не выходили за рамки платонической юношеской любви, любви романтической, той любви, которая, как 15

правило, так и заканчивается, не успев превратиться в страсть. Но поговорить нам уже было о чем. В свободное от занятий время мы с Эдиком уединялись где-нибудь в парке на скамеечке за шахматной доской, и в ходе легкой непринужденной игры болтали о своих делах. Говорили о доме, о наших школьных девчонках, которые теперь нам только снились. В эти минуты мысленно мы уносились далеко от нашей курсантской действительности, которая нас теперь окружала. В это время мы были каждый у себя на родине, в местах своего детства и юности. Да, мы скучали по дому, по родным, по друзьям и знакомым. Но мы предпочитали скучать вместе. Ограничивая свое окружение до общения друг с другом, мы отдыхали душой. В первые же месяцы курсантской жизни, накопив небольшую сумму из скромного курсантского денежного довольствия, мы с Эдиком сложились и купили один на двоих дешевенький, но вполне настоящий фотоаппарат «Любитель». Мы ходили по парку, экономно «щелкали» друг друга у памятника Пирогову и в других местах, а потом учились науке проявления, закрепления и печати. И, что удивительно, фотографии получались совсем неплохие для начинающего любителя. Жаль только, что большинство из них не сохранилось. Не умеем мы хранить память не только в голове, но и на бумаге. И вообще хранить мы ничего не умеем… Но особенно близко сошлись мы с Лѐвой Шакирзяновым. Небольшого, даже маленького роста, внешне он был ярко выраженным брюнетом, по национальности татарином, но очень симпатичным, даже можно сказать, красивым парнем. Кажется, ничего общего у нас с ним и не было. Но тем не менее, мы как-то нашли общий язык, особенно со второго курса. А когда стали лейтенантами, а это произошло на четвѐртом курсе, и когда мы пошли «в народ», наша дружба окрепла и продолжалась вплоть до окончания академии. А пока, будучи курсантами, мы ходили вместе в увольнения, имели общих знакомых, вместе и «горели». Да, было и такое. Конец рабочего, в наших условиях, учебного дня. Вечер. Личное время. Каждый проводит его, как ему угодно. На курсе есть комната со струнными музыкальными инструментами, бери и тренькай. Кто-то что-то умеет, кому-то впервой. У Льва Шакирзянова, или у «Шакира», как я его зову, что-то получается на мандолине. Но ведь я-то до всего охоч. Беру и я в руки домбру, начинаю «музицировать». Домузицировался до того, что стал ходить в кружок, то бишь самодеятельный оркестр курса. Как я уже говорил, в конечном итоге ничего хорошего из этого не получилось, но к «искусству» приобщился. Даже как-то в составе оркестра на вечере выступал. Стыдоба… А то перед сном затеем с Шакиром возню. Ну, как маленькие котята. Энергии-то девать некуда… Я, конечно, и по весу, и по силе превосхожу его, но силой мы и не меряемся. Боремся для виду, для удовольствия. Беру Льва, как медведь, поперѐк, поднимаю, кладу на плечи, поддаюсь, чтобы борьба была не в одни ворота, и вот так «разминаемся», пока не надоест. Навозившись вдоволь, идѐм умываться и спать. А на утро опять всѐ сначала: зарядка, завтрак, лекции, занятия и так далее. После обеда часовой отдых (обязательно в постели) и самоподготовка до ужина. После ужина – разное, в том числе и отдых. Но всегда и всѐ подчинено главному: учебному процессу и несению дежурной и караульной службы. В нашем большом кубрике, а по-просту – казарме, размещается два взвода по тридцать человек. Тридцать двухярусных коек, тридцать тумбочек (одна на двоих). Тесно? И да, и нет. Ведь в кубрике мы находимся лишь малую часть суток, это сон, личное время и личная гигиена. Большая же часть времени уходит на занятия: до обеда – в аудиториях и учебных классах, после обеда и отдыха – в классах самоподготовки. Каждая минута учтена, расписана жестким распорядком дня.

В 6 часов утра, если это не выходной день, в коридоре ротного помещения раздается свисток боцманской дудки, вслед за свистком – громкоголосая команда дежурного по роте: — Рота, подъѐм! Кажется, всего два простых слова. А произносятся они каждый день по-разному, разными голосами и с разными интонациями, с подтекстом, в зависимости от того, кто подает команду и в каком он настроении на этот час. Один дежурный мнит из себя в эту минуту большим начальником, которому хоть на миг подвластны все сто двадцать человек. Он подает команду отрывисто, четко, громко, командным голосом. Другой вкладывает в команду элемент неожиданности, третий – угрозы, четвертый – просьбы или предупреждения. Все зависит от настроения и артистических способностей автора, и тут уж каждый старается внести свою лепту. Невозможно передать словами все эти оттенки голоса разных людей в разные дни. Но чаще всего в команде звучит юмор. И, странное дело, от того, как и кем подана команда, услышанная сквозь сон, во многом зависит твое настроение на предстоящий день. Всем понятно, что это лишь игра, а смысл всегда один и тот же: пора вставать, и притом быстро, не мешкая. Кто-то вскакивает мгновенно, кто-то позволяет себе потянуться, а какой-то чудак лежит себе, не шелохнувшись, как будто его команда и не касается. — Выходи строиться! — команды подаются согласно распорядку, по минутам, и неважно, успел ты встать с постели, или нет. Заспанные лица, сопящие носы... — Курсант Шепелев, подъем! — негромко, но строгим тоном повторяет команду помощник командира взвода сержант Портной, обращаясь уже конкретно к еще лежащему, и тянет за угол одеяла. Шепелев делает наигранно-удивленное выражение лица, как будто не понимает, в чем дело. И так почти каждый день. — Ох, Шепелев, Шепелев, ну какой из тебя курсант, — не зло ворчит помкомвзвода и выбегает в коридор, где уже: — В две шеренги, становись! Здесь медлить нельзя. Между подъемом и построением надо успеть сбегать в туалет, а не то пойдешь на физзарядку с полным мочевым пузырем. А физзарядка на улице, в любую погоду, с голым торсом или, в крайнем случае, в тельняшках – только в том и разница в зависимости от температуры наружного воздуха. Все в темпе, все по команде. Хорошо больным, они от зарядки на время болезни освобождены… После короткой пробежки по аллеям парка мы останавливаемся на какой-нибудь дорожке, и, разомкнувшись на один-два шага, приступаем к выполнению физических упражнений, названия которых понятны лишь нам одним. — Развитие военно-морской груди — начи-най! Раз-два, раз-два…— или: — Насос – начи-най! И так далее. Есть и другие, не менее экзотические названия в общем-то простых упражнений. С такими, самими нами выдуманными названиями, интереснее. И – энергичнее, энергичнее, иначе замерзнешь на сыром балтийском морозце, простудишься! Правда, это случалось редко, а если и случалось, то не на зарядке. После зарядки – личная гигиена. Мы устремляемся в санитарную комнату. Все уже окончательно проснулись. Пошли шутки, подначки, шлепки, кто во что горазд. Но всѐ быстро, не мешкая. Надо привести в порядок и себя, и одежду, и свою койку, и свою половину тумбочки. Ведь командир отделения видит все, за все спросит. — Вторая рота, становись! Строимся в коридоре. — Первая шеренга, два шага вперед! Начинается утренний осмотр. Командир отделения, а он из нас же, курсантов, внимательно осматривает каждого: в каком состоянии прическа, форма, обувь, начищены ли бляха, пуговицы. После доклада помощнику командира взвода о результатах осмотра замечания или устраняются немедленно, или после. А можно и 17

наряд вне очереди получить, если изо дня в день один и тот же недостаток или не устранѐн вчерашний. Или, что еще хуже, останешься без увольнения. Но такое бывает редко, разве что за злостное и неоднократное нарушение. Наконец, установленный уставами порядок соблюден, и мы следуем на завтрак. Прием пищи, известное дело, мероприятие не из последних. Несмотря на неплохую курсантскую норму, есть хочется всегда. Отсутствием аппетита, слава богу, не страдаем. И если сравнить с тем, как я питался в детстве, которое в основном пришлось на военные годы, то это были, как говорят в Одессе, «две большие разницы». — Рота, равняйсь! Смир-р-рно! Справа по два, на выход, шагом марш! Заколыхались голубые воротнички, зашаркали подошвы «гадов» по цементному полу. Шутки, смех, шум. — Разговорчики в строю! – делает «дежурное» замечание старшина роты, высокий стройный Казанчук, строгий, но добрый и справедливый наш командир. Он такой же учащийся, как и мы, но из старослужащих, уже послуживший на флотах и понюхавший морских ветров старшина, а потому всеми нами уважаемый. Хоть и не очень большой, но все-таки начальник. Вышли на улицу, подравнялись. — Рота, прямо, шагом … марш! На занятия – строем, в баню – строем, в столовую – тоже строем. И только строем. Ходить по территории по двое-трое, или по одному курсанту не положено, разве что в свободное от занятий время или во время несения дежурной службы. Вот если ты в наряде и с повязкой дежурного на рукаве – тебе все можно, ты «на службе». А если нет, то будь добр объясни остановившему тебя старшему по званию, откуда ты идешь и куда. А объяснив, еще и доложишь своему непосредственному начальнику, где и за что ты был остановлен. Вот такие пироги… А впрочем, о чем разговор. В строю гораздо проще, спокойнее. Можно расслабиться и ни о чем не думать, ведь за тебя в это время думает командир. Курсант в строю, а думы его далеко. Иной раз так задумается, что и команды не слышит: и смех, и горе. Асфальтированные дорожки городка – наш строевой плац. По ним мы маршируем, по ним бегаем на утренней зарядке, по ним шагаем в столовую. По ним же и гуляем в свободное, или «личное» время. По обочинам – скамеечки, за ними – зелень газонов и кустов жасмина, сирени, бузины. Многие скверы составляют академический парк с вековыми деревьями. В одном из скверов – бюст знаменитого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова. Глядя на него, многие из нас мечтают стать хирургами. Именно у этого памятника строй курсантов часто встречает начальник курса Евгений Семенович Дударев, наш наставник и воспитатель. Еще издали заметив стоящего на тротуаре начальника, старшина Казанчук становится еще более строгим и требовательным: — Р-рота…, Строй, заслышав предупредительную часть команды, подтягивается, подбирает ногу, четче ставит шаг. —...налево р-равняйсь…, смир-р-рна! Головы дружно поворачиваются налево, глаза «едят» начальника, вытянутые руки плотно прижаты к туловищу, строевой шаг мощно и гулко, в такт, звучит над аллеей. Выдержав паузу, дождавшись, когда с ним поравняется середина строя, начальник курса строго и громко, с металлическими нотками в голосе, чеканя каждое слово, обращается к марширующим: — Здравствуйте, товарищи курсанты! Десятки молодых здоровых лѐгких враз делают один могучий глубокий вдох и... — Здравия желаем, товарищ полковник! — в такт шагу, в едином выдохе выпаливает строй.

— Вольно! — отвечает довольный подполковник, а не полковник вовсе, как величали только что его курсанты, и убирает руку от козырька. Он доволен строем, доволен своими младшими командирами, умеющими командовать, доволен собой. Он знает: строй не подведет, если вдруг, вот так, встретит его кто-нибудь из более старших начальников, начальник факультета, например, или даже всей академии. Не подведут его подопечные, пройдут так, как полагается. А то, что они в своем приветствии называют его полковником, так это ничего, такая уж традиция на флотах российских: как бы невзначай назвать своего начальника на ранг выше, чем он есть на самом деле. Это не беда, а может быть даже и неплохая примета. Будет, будет подполковник полковником, это лишь дело времени. По своей значимости для подчиненных он давно уже целый генерал… После завтрака следуем на занятия. (Заметили? Здесь мы уже не ходим, а «следуем»). Чаще всего это лекции. Аудитория в виде амфитеатра вмещает весь курс. Прилежные курсанты на ближних рядах, менее прилежные – подальше, желающие поспать – наверху, а то и вообще на самой верхотуре, за рядами, в пространстве, не просматриваемом лектором. Впрочем, лектору до этого дела мало, кто чем занимается, лишь бы не мешал другим. В некоторые дни, особенно после посещения плавательного бассейна, а для этого нам было выделено время с пяти до шести утра, на лекциях спали откровенно и не таясь. Только потом мы понимали, сколько времени и знаний из-за этого сна на лекциях было нами утеряно. Напрасно теряли мы драгоценное время не только во время сна на лекциях, но и на других занятиях. Теряли и по уважительным, и по неуважительным причинам. Может быть это была и защитная реакция на чрезмерные нагрузки? Каждую неделю – баня. Для нас это тоже разгрузка, а не только проза гигиены. В баню ходим по пятницам. Мероприятие это серьѐзное, требует нешуточной подготовки. Во-первых, надо получить чистое бельѐ. А чтобы не было обезлички, всѐ из твоей одежды должно быть заранее подписано. Подписывали хлоркой: раствор хлорной извести обесцвечивает любую ткань, поэтому надпись получается стойкой, вплоть до дыр, если перестараешься с концентрацией раствора. Во-вторых, нужно поменять постельное бельѐ. В- третьих – мыло, мочалка и т.п. Всѐ надо получить, поменять и всѐ такое. Мелочь, а попробуй без них… Короче, суета сует. Звучит команда на построение. Идѐм всем курсом, вечером, в город, квартала за четыре. Ну, чем не увольнение? Хоть глянуть на волю… Выходим на Загородный, проходим мимо Витебского вокзала. — Р-рота... Это означает: «Внимание!» Это предупреждение, предисловие к какой-то команде, которая вот-вот должна последовать. — Запевай! Строй подтягивается, «берѐт ногу», оживает: — Цыбулько, давай! — Разговорчики в строю! Секунду – другую запевалы собираются с духом. И вот вечерняя тишина улицы нарушается звонкими голосом: «Солдатушки, Бравы ребяту-у-шки, Где же ваши жѐ-о-ны», — запевает кто-нибудь из общепризнанных наших голосистых солистов. «Наши жѐ-ѐ-ны Пушки заряжѐ-ѐ-ны Вот где наши жѐ-ѐ-ны!» — дружно и во всю «мочь» своих глоток отвечает строй в сотню человек. Под песню идти легче, стройней ряды, чѐтче шаг. В узком переулке, как в колодце, звуку деваться некуда, он гулким эхом заполняет замкнутое высокими 19

корпусами домов пространство. Создаѐтся впечатление большой мощности звука, да и мы стараемся во-всю. Пусть слушают, как поют курсанты… Прохожие понимающе улыбаются, сторонятся, а кто-то и из окна выглянет: как же, курсанты идут! «Эх, ты ласточка, касатка, сизокрылая, Ты родимая сторонка, моя милая, Эх, ты ласточка, касаточка моя, Быстрокры-ы-ла-а-ая». Чаще пели старинные или шуточные песни. Но бывали и более «современные», такие, как: «Пошѐл купаться Уверлей, Уверлей. Оставил дома Доротею, С собою па, а, ару пузырей, ей, ей Берѐт он, плавать не умея». В слова, а точнее, в слоги: «па, а, ару», «ей, ей» вкладывается вся сила молодых грудных клеток. Такой «ах» идѐт, что слышно, наверное, далеко за пределами квартала. И так всю дорогу, благо похождения Уверлея позволяют петь бесконечно долго. Банный зал приготовлен заранее, он пуст и ждѐт нас. В отведенное для роты время надо успеть помыться, а кое-кто умудряется ещѐ и свои «трусья» простирнуть. Курсантская жизнь всему научит! Во время мытья не зевай. Вот курсант Дубовицкий густо намылил себе голову, а в это время его тазик с водой кто-то и «увѐл». Шутка! Не совсем увѐл, конечно, а просто отодвинул его на метр-другой от хозяина, вот и попробуй, найди его, если глаза не открыть из-за мыльной пены. Крик, хохот, звон тазов и плеск воды. Кто-то потерял мыло, кто-то – мочалку, а может быть и не потерял вовсе, а проворонил. Молодѐжь, ну что с неѐ возьмѐшь, им только дай волю. — Вторая рота, выходи строиться! Незаметно пролетело отведенное для бани время. Кто успел, тот успел, а кто нет, тот «бедный». Хватай пожитки, догоняй своих. Тут тебе не у маменьки на блинах… «Соловей, соловей, пташечка, Канареечка жалобно поѐт. Р-р-раз поѐт, два поѐт, три поѐт, Канареечка жалобно поѐт!…» Первым серьѐзным психологическим барьером в учѐбе, потребовавшим значительных усилий для его преодоления, была анатомия. Это был первый чисто медицинский предмет, с которым пришлось столкнуться в первые же дни учебы. Нельзя сказать, что анатомия сложна сама по себе, хотя это тоже верно. Главная трудность в том, что это наша первая встреча с чисто анатомическим материалом, который представлял собою фактически человеческое тело, только неживое. Хотя и законсервированное формалином, оно имело вполне естественный, а потому пугающий вид, что для нас, тогда ещѐ неподготовленных к чисто профессиональному его восприятию, было достаточно шокирующим явлением. Представьте себе залы в 60 – 80 квадратных метров площадью, уставленные мраморными столами, на которых лежит несколько десятков законсервированных человеческих тел, или, выражаясь обывательским языком, а они поначалу таковыми и являлись, человеческими трупами. В зале, да что там – зале, во всем анатомическом корпусе и вокруг него стоит стойкий запах – нет, не трупный, а запах формалина, вещества, которым эти тела пропитаны. В таком виде они могут сохраняться практически бессрочно, если под сроками хранения не понимать десятилетия. До таких сроков дело не доходит по той простой причине, что от этих тел после их препаровки студентами через месяц – два не останется и следа. Поэтому о каком-то разложении и 20

соответствующих запахах речи идти не может, но въедливый специфический запах формалина присутствует здесь всегда. Правда, начинаем мы изучение нормальной анатомии с вполне «чистых» и «сухих» препаратов – с костей скелета, которые за многие годы их использования в качестве учебного пособия ни запаха, ни других каких-либо признаков человеческого тела, кроме формы, уже не имеют. Но изучаем мы их в том же театре, рядом с уже описанными препаратами, так что процесс привыкания к обстановке проходит с первых дней учѐбы. В какой-то степени мы даже гордимся своей принадлежностью к настоящей, медицинской науке, на освоение и изучение которой мы себя обрекли, поступив именно в медицинский Вуз. Что называется, «назвался груздем – полезай в кузов»… Первые шаги даются нелегко, многое приходится брать откровенной зубрѐжкой. Первым латинским словом, которое мы усиленно запоминали, было «вертебра», в латинской транскрипции – «vertebra». По-русски это означает «позвонок». Vertebra – позвонок, vertebrae – позвонка, vertebralis – позвоночный, columna vertebralis – позвоночный столб и так далее. Каждая косточка, каждое отверстие в кости и бугристость, каждая мышца, каждый сосуд и нерв, а таких объектов в человеческом теле многие тысячи, имеют своѐ название и это название надо знать по-латыни. Вот где впервые по-настоящему пригодились память, упорство и терпение. Мало вызубрить название каждого объекта, надо знать его место в человеческом теле, найти и показать его на трупе. Приходится только удивляться возможностям человеческой памяти. Если бы я сам не прошѐл этот путь, не поверил бы, что такое возможно. Параллельно идѐт курс латинского языка, ведь в анатомии, впрочем, как и в медицине вообще, все названия даются на латинском языке, поэтому без него в медицине – никуда. И что интересно, сам латинский язык, этот «мѐртвый» язык, на котором сейчас никто в мире не говорит, мне нравится. Этот простой по сравнению с другими, более поздними, язык достаточно прост и в изучении. Мы с удовольствием, как бы играючи, заучиваем слова, фразы, тексты. Получаемые на занятиях латинского языка знания тут же применяются на практике, так как они повседневно используются на занятиях и по другим дисциплинам. Учебные занятия с первых дней так захватывают нас, что порою не остаѐтся времени на что-то другое. Правда, позднее, по мере «втягивания» в учебный процесс, по мере того, как мы «учились учиться», всѐ постепенно утрясалось и у нас стали появляться и другие, не только чисто учебные, интересы. Быстротечно и незаметно пролетели первые месяцы учѐбы. Первую зимнюю экзаменационную сессию сдал на «отлично». Но у командования были ещѐ в памяти и результаты моих вступительных экзаменов. Короче говоря, я попал в «примерные» курсанты. Надо же было кому-то нести бремя примера в учѐбе и дисциплине. На этот период я ещѐ оставался таким. Приказом начальника академии меня наградили фотографией у знамени Академии. Есть такая форма поощрения особо отличившихся. Вот она, эта фотокарточка, передо мною. У знамени стоит этакий молоденький здоровячок в военно-морской форме, стоит браво, как и положено настоящему курсанту-отличнику. А что мне тогда было делать? Не отказываться же. Да и к тому же на тот момент я, наверное, действительно был того достоин. Ещѐ близки воспоминания об отъезде из дому, а уже первые каникулы. Впереди десять свободных дней и ночей. При мысли о доме, о том, что скоро смогу побывать в своих родных Пушкинских Горах, ѐкает в груди. Дом, школа, учителя, отец, бабушка, сестричка Тоня, родные места. Как-то они встретят меня, теперь уже совсем другого? Да, за эти полгода я действительно стал немножко другим. Во время зимних каникул в отпуск летел как на крыльях. До Новгородки доехал без приключений, а дальше автобус шѐл мимо, в Опочку: прямой автобус Остров – Пушгоры я не застал. Пришлось сесть на опочецкий, не ждать же в Острове сутки. А на дворе зима,

мороз и снег, а я в легких хромовых ботиночках. Это я сейчас, вспоминая, заметил это. А тогда было не до мороза. Домой, домой… Считаю, повезло: случился попутный грузовик. Берут. Забираюсь в кузов. Холод не в счѐт. Какой там холод, какой мороз, если вот они, Пушкинские Горы, и шпиль Святогорского монастыря, и тополя родного дома уже видны на горизонте. До боли знакомые места, моя земля, родные люди, я снова здесь, среди вас. Дома меня нашли окрепшим, поправившимся и повзрослевшим. Новая, непривычная для глаза военно-морская форма курсанта тоже делала меня другим. Да и меня к чему-то обязывала. Другой человек и в то же время тот же самый. Сестра Тоня, брат Женя тоже подросли. Отец и бабушка не изменились. Наташа и Павел Иванович, мой дорогой и любимый человек, радуются не меньше родителей. Как хорошо быть среди своих, в своѐм родном отчем доме. Первый визит – в школу, к учителям. Надо, надо «себя показать», не зря же они старались. И вот, пожалуйста, ваши усилия, Анна Матвеевна, Варвара Васильевна, дорогие мои учителя, не пропали даром. Всѐ получилось так, как было задумано. Спасибо вам. После светлого тѐплого обжитого кубрика холод деревенского дома ещѐ резче напоминает о годах раннего детства. Все школьные годы прошли при керосиновой лампе, при паре изо рта во время приготовлении уроков в морозные зимние вечера. Несытная еда, ветхая одежонка, вечная нужда во всѐм сопровождали нас все детские годы. И война, страшные и голодные годы войны под гул бомбардировщиков и звук рвущихся снарядов. Не много ли для неокрепшей нервной системы ребѐнка? А потом мы ещѐ удивляемся, откуда у человека то, другое, третье... Пришла навестить и тетя Паня, задушевная подруга моей бабушки Паши. Мы дружили семьями. Именно они когда-то первыми приняли нас, новосельцев, в деревне Лешово за своих. С другими соседями было труднее... Я уважаю наших соседей Кудряшовых. Я уважаю обстоятельного Ивана Ивановича, («Моѐ почтение, Петрович» – касаясь головного убора, как правило, первым здоровался со мною Иван Иванович при встрече, чем ненавязчиво учил меня таким образом, что надо уважать старших), его сына Лѐшу, который дал мне прочесть первую в жизни книжку и объяснил, что «ученье – свет, а неученье – тьма». Сразу после войны к ним приехали и какое-то время жили у них их родственники из Западной Белоруссии, полячка Франциска Феликсовна с дочерью Валентиной. Хорошо одетая, симпатичная «городская» девочка лет одиннадцати в белой кроличьей шубке выделялась среди нас, деревенских ребят, и не могла не привлечь к себе всеобщего внимания. И вот тут-то, при первой же нашей встрече с незнакомой девочкой я совершил один неблаговидный поступок. Желая как-то обратить на себя внимание, я из озорства на виду у обступивших Валентину деревенских мальчишек и девчонок ущипнул за ворс еѐ белой шубки, причѐм в руке у меня остался клочок белой кроличьей шерсти. Не знаю, насколько был оценѐн этот «подвиг» моими деревенскими друзьями, но девочка заплакала. Заплакала горько, беззвучно, и гримаса плача исказила еѐ красивое личико. Крупные градины слѐз покатились по еѐ щекам, и мне стало стыдно. Но было уже поздно. Я часто вспоминал потом этот случай. Какой же я всѐ-таки… Но, что удивительно, после этого мы с Валей стали друзьями. Она училась в нашей школе, правда недолго, и мы вместе ходили в школу, вместе участвовали в школьной художественной самодеятельности. После одного новогоднего выступления, в котором мне пришлось играть роль медвежонка «Мишутки», она стала так меня называть. Слово «Мишутка» она произносила как-то по особенному, хоть и насмешливо, но ласково, так что я не только не обижался, но мне было даже приятно слышать это из еѐ уст. Может быть, потому, что так меня «дразнила» только она. Девчонки играли часто отдельно, а мы, мальчишки, изображая из себя разведчиков, подкрадывались и подсматривали за ними. Боюсь, что уже тогда это был не только

«военный» интерес. Но пока этим интерес и ограничивался. Тем более, что вскоре Валя переехала жить в Белоруссию. Время отпуска пролетело, как один день. Пора собираться в дорогу. Тѐтя Паня Кудряшова принесла адрес Валентины. — В Гомеле они живут. Напиши ей письмо, она просила. Дружили в детстве, какникак. Теперь-то она уже совсем взрослая. Так и оказался у меня еѐ адрес. — Спасибо, тѐтя Паня. Я обязательно напишу. На курс возвращался уже как к себе домой. Обжитой кубрик встретил своими, уже хорошо освоенными порядками. Новый семестр, новые предметы. Получаем новые горы учебников, снова «вгрызаемся в гранит науки». Конечно, мы те только «вкалываем». Бывают и минуты отдыха, каких-то развлечений, не считая увольнений в город. В вечерние часы после занятий, в субботние и воскресные дни мы можем располагать временем по своему усмотрению. Если ты не пошѐл почему-то в увольнение и остался «на курсе», можно и просто побездельничать, почитать книгу, потренькать на каком-нибудь музыкальном инструменте и так далее. Но в основном свободное время было занято (вот так «свободное»!): если не нарядами по службе, то или художественной самодеятельностью, или спортом, в которые практически все были вовлечены. Да, наши воспитатели знали, что делали… И все-таки в редкие неорганизованные минуты, а бывали и такие, каждый развлекался, как мог. Как-то вечером в пятницу, будучи в предвкушении предстоящих выходных, а потому и в хорошем, игривом настроении, не желая ударить в грязь лицом перед окружающими, вдруг начали соревноваться друг с другом в остроумии два помкомвзвода, сержанты Портной и Хребтович. Они пришли в академию из разных флотов, и это обстоятельство не раз становилось для наших младших командиров отправной точкой для выяснения отношений, в том числе и в присутствии своих подчинѐнных. Откровенно говоря, они оба стоили друг друга. Вот и сегодня, начав с того, кто из них «более моряк», кто больше хлебнул солѐной морской водицы, слово за слово, так увлеклись, что в конце спора заключили пари на то, кто из них быстрее... пробежит стометровку. Ну, всем только этого и надо. Всем интересно, чем спор кончится. Выбрали судей, назначили место и, не мешкая, всем кубриком, а это человек шестьдесят, отправляемся на стометровую аллею, использующуюся для занятий бегом. Разметка там есть, соревнуйся на здоровье. Первый взвод болеет за Хребтовича, наш, второй, за Портнова. Да что там болеть, посмеяться бы: оба они, наши младшие командиры, порядочные хвастунишки, все мы это знаем. Смех один, а не соревнование. Но отступать никто из «петухов» не хочет, а подначки со стороны идут такие, что отступать уже ну никак и нельзя, подчинѐнные засмеют. И вот толпа вываливает на улицу и с воинственными возгласами в адрес своих «противников», мол, мы вам сейчас покажем, какой бравый наш командир, направляется в сторону аллеи, ведущей к анатомическому театру. В личное время можно ходить и без строя, приятно почувствовать себя совсем свободным. Узнав, в чем дело, к нам присоединяются и некоторые курсанты из первой роты. Наши дуэлянты всѐ больше распаляются, на полном серьѐзе решаются доказать, что каждый из них «самый – самый» и «не лыком шит». И вот противники на старте. Зрители густо облепили тротуары. — Товарищ сержант, не подкачай! — раздаѐтся с одной стороны. — А ну, покажи второму взводу, какая у первого задница! — кричат с другой. — А переда не хочешь? — Хребтович, держись! — Портнов, не дрейфь! 23

— Балтфлот, не подкачай, задай жару северному! — Северный, северный, покажи-ка этой луже, почем кило настоящего штормяги! — На ста-а-рт! Портнов и Хребтович, один раздетый по пояс, другой в тельняшке (договор – бежать в «гадах»), принимают старт. Напряжѐнные лица наших спринтеров вызывают ещѐ большее веселье окружающих. — Марш! Противники срываются с места и что есть мочи устремляются вперѐд. Нескладный с виду Хребтович на деле оказался довольно прытким бегуном, сразу и не подумаешь. Уж на что наш Портной стройный да спортивный парень, а вот поди ж ты, оторваться от как прилипшего к нему Хребтовича не может. Крики болельщиков сливаются в один то ли стон, то ли вой. Но... коротка дистанция, эти всего-то сто метров. Если на-глаз, ноздря в ноздрю приходят к финишу наши рысаки. — А-а-а! Я победил! — не успев отдышаться, кричит Портной. — Да-а-а, накося, выкуси. Я первый! — протестует возбуждѐнный Хребтович. — Ничья! — посовещавшись, заключают судьи. — Надо делать перебежку! — предлагает кто-то. — Вот сам и беги! – тяжело дыша, отвечает Хребтович: — Мне и так ясно, кто победил. Я победил! — Нет я! — не унимается Портной: — Я! Все видели! Ясно одно: спорщиков не примирить. И повторять забег они не собираются. В итоге соревнование объявляется закрытым. Навеселившись, мы возвращаемся на курс, живо обсуждая результаты поединка. Каждый взвод остаѐтся при своѐм мнении: его командир –«самый-самый». Да и как же может быть иначе? В нашем академическом городке после обильного дождя рядом с волейбольной площадкой образовалась лужа. Лужа неглубокая, но большая, на всю яму для прыжков в длину. Надо же как-то еѐ использовать? Надо. А как? Серѐга Борисов из первой роты, всеобщий любимец, заводила и выдумщик, заядлый «прикольщик» и любитель розыгрышей поспорил как-то с Витькой Васильевым из второй роты, что он выиграет у него в волейбол один на один. Виктор был волейболистом-разрядником, а Сергей, занимаясь боксом, волейболом владел постольку-поскольку, как и все, и это, как казалось Виктору, давало ему неоспоримое преимущество. И вообще Витька Васильев был порядочный хвастунишка, это все знали. А Серѐга не был бы Серѐгой Борисовым, если бы не воспользовался такой самонадеянностью своего противника. К тому же Борисов был значительно выше ростом и просто ловким парнем. — Подумаешь, волейболист. Я и без разряда у тебя выиграю — подначивает он. — Да? Ха-ха! — Что «ха-ха»? Пойдѐм на площадку, сыграем. А кто проиграет, тот ляжет в лужу. У всех на виду! Спор происходит во время чистки оружия, все слышат. В такой обстановке никто не хочет отступать. Быстро «ударили по рукам», и делу дан ход. Весть о заключѐнном пари со скоростью молнии облетает курс. Как же! Рота на роту, это вам не личное дело. Честь роты затронута, а не только одного человека! Время выбрали свободное, в субботу, перед увольнением, когда почти весь курс на месте. Приготовившиеся к увольнению, остающиеся на курсе, дежурный наряд – все высыпали на улицу. Остальные облепили окна, ведь площадка находилась во дворе основного здания, в сквере. Под громкое улюлюканье и свист дуэлянты выходят на площадку. Судья сидит на возвышении, приготовился судить. Всѐ на полном серьѐзе, отчего интерес к событию ещѐ больше. 24

Добрая сотня зрителей вокруг волейбольной площадки, ещѐ человек пятьдесят свесились из окон трѐх этажей здания. Коррида, да и только! И вот звучит свисток судьи. Поединок начался. Разбежавшись, Витька в прыжке подаѐт первый мяч. Удар сильный, выверенный, хорошо поставленный – сразу видно, мастер. Серѐга с трудом парирует подачу, подставив руки, и мяч летит в аут. — Один – ноль! — хладнокровно констатирует судья. Ещѐ одна, другая подача. Счѐт растѐт, зрители неистовствуют. Неужели всѐ так и закончится? Эх, Серѐга, Серѐга… — Позорник! Но Серѐга есть Серѐга. Оказывается, он применяет свою, хитрую тактику. Отдав несколько мячей противнику, как бы заманив его, он вдруг резко меняет тактику. Вместо того, чтобы состязаться в исполнении технических приѐмов владения мячом и в обмене ударами, он начинает применять несильные, но обводящие, обманные удары. Как ни мала волейбольная площадка, а для одного игрока она кажется целым футбольным полем: поди, успей за мячом, если он падает то в один, то в другой угол, а то и вообще у самой сетки. Серѐга парень высокий, руки у него длинные, загонял он «мастера» по площадке так, что судья не успевает и счѐт объявлять. Зритель осатанел, Витька занервничал, а Серѐга невозмутим. Ни один мускул на лице не дрогнет ни в момент проигрыша мяча, ни во время выигрыша. Работает, как бездушная машина, чем ещѐ больше заводит своего противника. Тринадцать – девять! Четырнадцать! Пятнадцать! Всѐ! Конец. На «трибунах» свист и рѐв. Повергнут «большой специалист» в волейболе. Повергнут – и кем? Боксѐром! Серѐга Борисов невозмутимо забирает свою робу, лежавшую во время поединка на скамеечке, и, как ни в чѐм ни бывало, молча уходит с площадки. «Мавр сделал своѐ дело – мавр может удалиться». Он великодушен к проигравшему противнику, он не будет злорадствовать, глядя на то, как Витька будет лежать в луже. Он не сомневался в исходе, ему это не интересно. Пусть другие любуются позором побеждѐнного, а он выше этого. Да, а другие уж точно, полюбуются. Никто не уходит. А как же? Сам Витька Васильев – и в лужу? Невероятно. Но долг платежом красен, справедливость требует. — Прошу… Судья с подчеркнутой любезностью торжественно приглашает Витьку к луже: — Будьте любезны! И ведь не откажешься. Нет ничего выше данного слова. Закон курсантского общежития суров и непреклонен. Не дай бог кому-то его нарушить… Но у Витьки на этот счѐт никаких сомнений и нет. Он знает. Он готов к любому испытанию. Позор? И да, и нет. Для него сейчас это случай показать, что и он способен на поступок. Уговор был? Был. Вот он его сейчас и исполнит так, как велит ему кодекс чести и совести. Смотрите и учитесь мужеству! И Витька Васильев, кандидат в мастера спорта по волейболу (это тебе не в составе команды выступать!) идѐт к луже и, не раздумывая, в чѐм был, плюхается животом вниз. Лужа выходит из берегов, вода в ней мутится, и вся эта картина покрывается многоголосным «А-а-а-а! Ха-а! Ура, Витька! Молодец! Греби к берегу! Не захлебнись! Давай!». Но Витька не даѐт веселью разгуляться. Так же быстро, как и лѐг, он встаѐт, поднимает руки вверх, и кривая вымученная улыбка застывает на его обляпанном грязью лице. На-те, возьмите, вот он я! Я нашѐл в себе силы выполнить условия. Но долго смеяться над собой не позволю. Под затихающие свистки Васильев скрывается в подъезде. Всѐ. Спектакль окончен. И где-то жаль немножко Витьку. — Ох, Серѐга, жестокий ты человек. 25

— Жестокий, но справедливый. Не будет задаваться… Свободного времени мало, а тут еще какой-то художественный руководитель объявился, и фамилия, говорят, широко известная: Сандлер. Это тот самый Григорий Сандлер, который создал знаменитый хор Ленинградского университета. Хор был известен всей стране, вроде бы даже и за границей бывал. Организация у нас простая, но эффективная. Всѐ строем. Вот и на прослушивание к художественному руководителю идѐм строем. Голоса ему, видите ли, нужны. Заходим по одному в комнату, где у рояля сидит сам Сандлер. — Пропой: А-а-а-а! — требует он, ударяя по клавише рояля. — А-а-а-а! — отвечает ничего не подозревающий курсант. — А теперь эту ноту возьми, — ударяет по другой. — А-а-а... — Теперь эту: А-а-а-а… — А-а-а-а... — Молодец. Следующий! И так двести человек. А потом, на следующий день, перед строем объявляется список курсантов, зачисленных в хор Сандлера, хор курсантов академии. Хор сам по себе уже существует, но каждый год обновляется за счѐт нового курса. Последний курс уходит, на смену ему приходит первый и так далее. Новая кровь, значит. Новые голоса нужны хору. Но я-то здесь при чѐм? Оказывается, у меня второй тенор. А я и не знал… Так и оказался я ещѐ и в хоре. А что это значит? А значит это то, что в субботу или в воскресенье все с утра в увольнение, а я, и не один я – на репетицию. А это часа два потерянного времени. Только потерянного или приобретенного? – сразу и не разберѐшь. Солистом я, конечно, не был, но в общей массе, как мог, пел. Не знаю, не слышал, плюсом это было для хора или минусом, но ходить года два пришлось. И ведь даже выступали на вечерах. Говорили, что даже и не плохо… И в самодеятельном оркестре курса на домбре пришлось поиграть. Лѐгок был на подъѐм, за всѐ брался. Ну, уж здесь я точно успехов не достиг никаких. Так, проба пера. А в итоге времени свободного нет ни минуты, всѐ расписано распорядком дня. Теперь вот и выходные дни заняты: то хор, то оркестр, то наряд на дежурство или в караул. Поэтому каждый выход в город, который называется «увольнение», это всегда событие. И событие разной степени важности, в зависимости от того, куда и с кем идѐшь. Конечно, план, куда пойти, созревает заранее, ещѐ до выхода. Кто-то где-то кого-то может быть уже и ждѐт, а может быть в кармане уже лежат билеты в театр или на концерт. Но может быть и такое, что курсант вышел и не знает, куда пойти. Тогда – свободная прогулка без цели и маршрута, которая приводит тебя в кино, в музей, в парк, или вообще так никуда и не сходишь, проведѐшь время без пользы. И это отдых, хоть и так называемый «неорганизованный». Но так можно сходить раз, ну, два, а потом наскучивает. Вокруг тебя люди куда-то спешат, кто-то кого-то ожидает, встречает, люди общаются, радуются друг другу, а ты один и никому не нужен. Вечером в окнах загорается свет, люди имеют дом, живут полной жизнью, а ты один. В такие минуты особенно остро чувствуешь одиночество, оторванность от дома, хочется уюта, душевного тепла, а где его взять? Поэтому уже за несколько дней до увольнения строишь планы, договариваешься с друзьями, куда пойти. Конечно, можно занять себя и на спортивной базе, или художественной самодеятельностью. Но иногда хочется и «вздрогнуть», встретиться с друзьями, просто повеселиться, а то и на танцы сходить. А друзья-товарищи в Ленинграде есть. Многие мои одноклассники поступили в Вузы, в техникумы. Рая Михайлова учится в медицинском институте, Тоня Васильева – в 26

Институте физкультуры, Леша Богданов - в Политехническом, Аля Овечкина и Нина Захарова – в фармацевтическом училище. Есть с кем встретиться, есть куда пойти, только находи время! Ну, и желание, конечно. Молодость и общение – близнецы, не могут обойтись друг без друга. В прошлую субботу наш курс был приглашѐн в гости, на вечер в одну из ближайших ленинградских средних школ для девочек. Были тогда школы с раздельным обучением. Идея хорошая, и для комсомольской работы – галочка. Но не думаю, что всем понравилась. Общего веселья и непринужденного общения под недремлющим оком «классных дам» не получилось. Конечно, были танцы, но каждая сторона осталась при своих интересах, как говорится. Все держали себя скованно, старались «не уронить марку», и, наверное, перестарались. Мероприятие как началось, так и закончилось на официальной ноте. Нет, нам такое не нужно. Нам бы что-нибудь попроще. Мы какнибудь сами… И мы едем в Лесотехническую академию. Там учится моя старшая сестра Зина. Ехать на трамвае около часа. Студенческое общежитие расположено на территории большого академического парка. Многоэтажное здание-общежитие заполнено до отказа студентами из разных городов и областей Союза, которые проживают здесь по четыре – шесть человек в небольших комнатках. По сравнению с нашим кубриком это роскошно. Но студенты живут хоть и весело, но бедно. Питаются «колхозом», живут дружно, трудности преодолевают с юмором. Но понять их жизнь изнутри нам, курсантам, трудно. Уж больно разные условия жизни и учѐбы. У них демократия, у нас – военное начало. И смотрят здесь на нас, курсантов, как-то по-особому. Как на инопланетян. Но девчонки явно благоволят… Студенты праздновали Женский день. Студенты – народ весѐлый. Хоть на столе один только винегрет. Живут, питаются, веселятся сообща, комнатами ходят друг к другу в гости. Мне всѐ это чудно. Зина быстро нашла мне подругу. Уж не знаю, как у них это делается, но познакомились быстро. Была там такая Рита, девочка весѐлая, хохотушка, но скромная, из Сибири приехала. Ну, что делать, пришлось ухаживать. Обнадѐжили девчонку, увязалась она за мной, всѐ всерьѐз воспринимает. А мне она не очень-то и нравится... С ней мне было откровенно скучно, и я этого не собирался скрывать. Но для Маргариты моя холодность была лишь стимулом к «завоеванию моего сердца». По мере углубления нашего знакомства она становилась всѐ более активной. Влюбилась, говорит. Видя такое дело, пришлось смываться. Жаль девчонку, но я не виноват. К тому же роман-то у меня уже был. Только заочный. Помните Валю Кудряшову из Гомеля? Адресом, который мне дала тѐтя Паня Кудряшова, я, конечно, воспользовался. В курсантской жизни бывают минуты такой скуки и грусти, что мысленно улететь можно куда угодно. Запавшая в душу ещѐ в те, далѐкие детские годы, память о симпатичной девочке в белой кроличьей шубке, освежѐнная адресом, не давала покоя. Какая-то она теперь? Ведь ей сейчас столько же, сколько и мне, около девятнадцати! И я пишу Валентине письмо. Я пишу ей о том, что помню, думаю, мечтаю. Да чего только не напишешь в минуты тоски и грусти. «Сижу за решѐткой в темнице сырой… Орѐл молодой…». Разве не так? И ещѐ: пришли фотокарточку, хочется знать, какая ты сейчас. Ответ пришѐл скоро. Ее фотография и сейчас передо мной. Спокойное, чистое, симпатичное лицо той самой Вали, повзрослевшей, с той же, чуть насмешливой улыбочкой. Того и гляди, сейчас скажет: «Мишутка!». Да, это она, она, та самая. И та, и не та. Та, бывшая, не выражала свои мысли и чувства так откровенно, так смело, как она

делает это сейчас в письме. Другой стала Валентина, это ясно. И внешне, и внутренне. И ко мне относится совсем не так, как тогда. Если судить по тому, что пишет. Я отвечаю в том же духе. Завязалась переписка. И... пошло-поехало. В письмах мы не скупились на выражения своих чувств. Смелые были за глаза-то! Мы мысленно, на словах, строили в своѐм воображении сказочные замки, наделяли друг друга чудесными качествами, и наши мечты устремлялись в какую-то нереальную, но счастливую даль. В довершение всего Валя пригласила меня приехать к ней на каникулы. А почему бы и нет? Ведь я теперь взрослый, самостоятельный! Глава 2. Первые встречи, первые уроки. Переписка сделала свое дело. Летом, во время каникул, уже ничто не могло удержать меня от поездки в Гомель. Итак, первый каникулярный отпуск. Полная свобода действий, поезжай, куда хочешь, никто не скажет: «А стоит ли?». Ведь я уже решил. Решил сердцем, а не умом. Я иду на Витебский вокзал, а он рядом, изучаю расписание. Гомель, Гомель… Вот и он, поезд N38. Как всѐ просто! Заблаговременно беру билет и в первый же день отпуска отправляюсь в загадочную поездку. В одном со мной купе едут кто домой, а кто и по окончании срочной службы, братцыматросы, по всему видно, бывалый народ. Весѐлые, раскованные «годки», или «деды», как сказали бы теперь. И свой народ, и не очень. Для матроса курсант – белая, не нашенская кость, будущий офицер. И не все «годки» одинакового мнения об офицерах. Разные люди, разные отношения подчас определяют и различные жизненные впечатления от службы. Да и в моей памяти матросы ассоциировались с этакими сорвиголовами, чуть ли не хулиганами. Помню, как-то в детстве на ярмарке в Пушкинских Горах наблюдал сцену, как одного матроса, приехавшего в отпуск, за драку задержала милиция. Двое милиционеров вели матроса по улице под руки. И вдруг, поравнявшись с типографией, морячок вырывается из милицейских рук и пускается наутѐк. Это от самой-то милиции, да ещѐ на виду у всей ярмарки! Ну, милиционеры – за ним. Да не тут-то было. Добежав до высокого обрыва, (кажется, и бежать-то дальше некуда, вот-вот поймают) матрос, не раздумывая, широко раскинув руки, прыгает вниз и был таков. Не знаю, не видно было, как он приземлился, но больше его никто не видел. Ушѐл, одним словом, моряк от милиционеров у всех на глазах. Вот это да, вот тебе и матрос. Другой так бы не мог. Мои «морские волки» были без комплексов. На первой же станции: — Пиво будешь? Пива я еще никогда не пил. Но признаться в этом было стыдно. — Буду. — Берѐм по литру на брата. Складываемся. Принесли две трѐхлитровые банки Жигулѐвского. Чтобы не отставать от своих попутчиков, с удовольствием смакующих пенистый напиток, приложился к кружке и я. Неудобно показывать себя непьющим, тоже «моряк» всѐ-таки. Пиво горькое, ну, что в нѐм хорошего? Давлюсь, но пью. Через некоторое время скованность прошла, завязался разговор. А моряки, оказывается, неплохие, даже хорошие ребята, и совсем не хулиганы. Так, в тѐплой пивной компании, за разговорами, быстро пролетели километры и время. Поезд миновал Дно, Новосокольники, Невель – родная Псковская земля! – и вот уже Белоруссия. Как она близко, оказывается, совсем рядом. Витебск, Оршу и Могилѐв проехали ночью. Утром приближаемся к Гомелю, конечному пункту моего путешествия. Заметно потеплело, чувствуются более южные широты. В открытые окна вагона врывается теплый ласковый ветерок. Июньское солнце греет заметно сильнее, чем в 28

Ленинграде. Сердце замирает в груди от волнения перед предстоящей встречей. Такого в моей жизни ещѐ не было. Валентина с матерью проживает в маленьком домике, хотя и не в своѐм собственном. При домике – старый сад из яблонь и вишен, поросший молодой зелѐной травой. Живут, сразу видно, очень скромно. Мать Валентины – довольно интеллигентная женщина средних лет с хрипловатым голосом заядлой курильщицы. Из домашней обстановки обращает на себя внимание диван, укрытый красным бархатным покрывалом, выделяющийся среди остальных вещей своей яркостью. Такие же покрывала и на стульях. Франциска Феликсовна сразу объяснила, откуда он, этот бархат. Оказывается, совсем недавно выиграла одна из еѐ облигаций, и на вырученные деньги было куплено это добро. Встретили меня радушно. Валентина оказалась вполне взрослой, ещѐ более привлекательной, чем на фотографии, девушкой. От той, что была в детстве, мало что осталось. Правда, та же улыбка, те же глаза, только взгляд более открытый, смелый, что ли. Я же поначалу чувствую себя неуверенно, стесняюсь всего и вся. Видя мою неуверенность, Валентина старается меня поддержать. Впрочем, эта стеснительность быстро прошла, как только мы остались наедине. Была середина июня, погода стояла чудесная, вокруг всѐ благоухало, и запахи цветущих садов наполняли воздух тѐплыми тихими вечерами. Ночи были лунные, как на заказ. Мы подолгу засиживаемся в саду на скамеечке, вспоминаем прошлые годы, а на самом деле заново знакомимся друг с другом. Ведь мы оба теперь совсем другие, взрослые. И нам всѐ было вновь, а потому интересно вдвойне. А днем ходим на реку Сожь, отдыхаем на золотистом песке после бессонных ночей, купаемся, загораем. В городе есть большой парк, но там нам уже не так интересно. Неделя-другая пролетели, как один день. Расставаясь, договорились о встрече через несколько дней в Пушкинских Горах. У меня отпуск ещѐ впереди, и Валентина приедет в гости к тѐте Пане. Всѐ ещѐ впереди… Всѐ так и было. Это лето было нашим. Пер-вое и последнее лето. Забегая вперѐд, скажу, что при расставании Валя обещала ждать, пока я не окончу Академию. Всю осень и зиму переписыва-лись, но переписка уже не была такой страстной. А к весне Валя почему-то перестала отвечать на мои письма. Одно, другое, третье. Нет ответа. Я пишу письмо Франциске Феликсовне, спрашиваю, что с Валей. И скоро получаю ответ: не жди, Валентина вышла замуж за военного лѐтчика. Я сильно не убивался. Некогда было. Но это было потом. А пока – после отпуска предстояла морская практика перед вторым курсом. Наша летняя морская практика проходит на учебном судне «Неман» и на линкоре «Октябрьская революция». Учебное судно «Неман» – старый пароход, приспособленный для учебного процесса. Ходит он на парах, вырабатываемых в кочегарке, топки которой питаются каменным углем. Вот так, если уже не парусник, то ещѐ и не дизель. Самый что ни на есть пароход дореволюционного образца. Как раз такой, о которых в песне поѐтся: «На палубу вышел, сознанья уж нет, сказал кочегар кочегару», и: «В котлах не сдержать больше пару». Наверное, на «Немане» нас должны были просто «обкатать», показать нам, что такое море, посмотрев одновременно, на что способны мы. Это был во всех смыслах «показательно-разведывательный» поход. Обкатали нас хорошо. Пока шли от Ленинграда до Кронштадта, всѐ было нормально. Невская губа – спокойный залив, потому что узкий и мелкий. Но по мере выдвижения западнее Кронштадта стало покачивать. А когда вышли в собственно Финский залив, подул 29

свежий западный ветер. Он дул «в левую скулу», как сказали бы настоящие моряки. Но мы-то… Нет, мы, конечно, тоже моряки, да вот что-то плохо нам стало… Это было то, что испытывал каждый, впервые попробовавший настоящей морской качки. Сине-зелѐные, бутылочного цвета крутые волны ритмично качали наше пузатое судно, временами ударяя плашмя по левому борту, отчего корабль вздрагивал всем корпусом, со скрипом переваливался с боку на бок, чтобы, выровнявшись, снова подставить свой бок для другой, третьей, четвѐртой волны. И так далее, из часа в час, в течение пяти-шести часов. Курсанты, попрятавшиеся было в кубрики при первых резких порывах ветра, скоро начали буквально выползать на верхнюю палубу, на свежий воздух, потому что находиться внизу уже не было мочи. Трудно описать ощущения, которые испытывает человек при морской болезни. Самочувствие настолько плохое, что сама жизнь не мила. Головная боль, нет, не боль, а тяжесть, головокружение, тошнота, холодный пот, бледность до зелѐности лица и ужасное, трудно поддающееся описанию настроение. Наступает потеря воли, паралич личности. Человек становится апатичным, безразличным к окружающему. Не хочется есть, пить, смотреть, говорить. Вот уж, действительно, и белый свет не мил. В таком состоянии прибыли мы на рейд города Приморск. После захода в бухту качка прекратилась так же внезапно, как и началась. С прекращением качки почти сразу проходит и морская болезнь. Можно осмотреться. Корабль и его экипаж, если можно так выразиться, а точнее, его неопытные пассажиры являют собой жалкое зрелище. Не только палуба, трапы, кубрики корабля, но и его борта, как бы это сказать помягче, буквально уделаны содержимым желудков бравых курсантов. Вот теперь-то мы поняли, чего мы стоим как моряки. Матросы корабля понимающе улыбаются, но ни слова упрѐка. Такова уж морская этика – над укачивающимся никто и никогда смеяться не будет. Потому что все хорошо знают, что это такое – морская болезнь. Другое дело, надо уметь еѐ преодолевать, а это приходит с опытом. Всѐ это ещѐ придѐт… На обратном пути такой качки уже не было, и мы окончательно ожили. И вот на горизонте, на фоне уже просматривавшегося острова Котлин, обозначилась громада корабля с характерными контурами труб и башен главного калибра, который нельзя было спутать ни с каким другим. На него нам надо было перейти для дальнейшего прохождения практики. Линейный корабль, или просто линкор «Октябрьская революция» являл собою резкую противоположность «Неману». Это был чисто военный корабль 1 ранга, с мощной бронѐй, крупнокалиберным пушечным вооружением. По размерам в нашем военноморском флоте ему тогда не было равных. Правда, по этим же причинам и ходил он мало, государству слишком дорого обходилась его эксплоатация. В основном, как и теперь, он стоял на якоре. Пребывание на линкоре стало для нас хорошей школой. Здесь мы учимся нести дежурновахтенную службу, производить приборки, ухаживать за оборудованием, разбирать и прибирать истинно морские спальные принадлежности – а это, как оказалось, целая наука. Мы изучаем морскую азбуку, сигналы команд и распорядка дня, военно-морские уставы, просто учимся жить на военном корабле. Все мы расписаны по боевым постам и по тревоге должны в считанные минуты занять своѐ место по боевому расписанию. Моѐ место в команде БЧ-2, и по тревоге я должен занимать место наводчика зенитного крупнокалиберного пулемѐта. А чтобы вовремя прибыть по тревоге на боевой пост, надо уметь быстро бегать и по палубе, и по трапам, которых на «Октябрине», как, впрочем, и на любом другом корабле, много. Место для ночного отдыха – кубрик. Но курсанты предпочитают раскладывать свои брезентовые койки не в душной железной коробке, а на верхней палубе, на свежем воздухе. Спишь, а ветер гуляет по палубе так, что того и гляди, унесѐт с го-ловы берет. И что удивительно, никаких простуд. Сон на верхней палубе в какой-то степени является

нарушением уставного порядка, но так как корабль стоит на якоре, начальство закрывает на это глаза. Другое дело, если корабль в походе. Здесь же, на линкоре, мы учимся у старослужащих моряков уходу за своей формой одежды. Теперь наши «гюйсы» уже не выглядят как новые, а мы – салагами. Мы становимся настоящими курсантами, понюхавшими морской стихии. Крещение состоялось. И вот на левом рукаве моей «суконки» уже две галочки. Мы уже не «салаги». На первокурсников смотрим снисходительно, как морские волки. Мне присвоили звание «младший сержант». Теперь я командир отделения. Теперь я сам проверяю других на утреннем осмотре. Второй курс начался опять же с библиотеки. Снова получаем толстые тома учебников, справочников, руководств. Новые предметы, новые преподаватели. И место нашего проживания изменилось: мы переходим на высокий первый этаж, а наш цокольный занимают новенькие, первокурсники. Пусть теперь они обозревают женские ножки через решетку окон. Мы же будем смотреть на них свысока… Я имею в виду ноги, конечно. Предстоит изучение таких китов медицинской науки, как фармакология, патологическая анатомия, топографическая анатомия, биохимия. Говорят, что если сдашь экзамен по фармакологии, можно жениться. Я думаю, что так можно сказать о любом из этих предметов. Ко второму курсу мы уже вошли в ритм курсантской жизни. Мы научились распределять свои силы на весь семестр, сочетать приятное с полезным, занятия с отдыхом. Наши увольнения стали более осмысленными, целенаправленными. Мы научились встречать и провожать знаменательные даты, причем совсем не в одиночку. Накапливался опыт курсантской жизни. А жизнь была насыщенна и разнообразна. То это организация вечера отдыха совместно с ка-ким-нибудь институтом, то поездка в подшефный детский дом в посѐлке Волосово, то спортивные соревнования. Большая часть свободного времени с первых и до последних курсантских дней была отдана спорту. Уж чем я здесь только не занимался! И всѐ почему? Когда надо было «защищать честь курса», быстро сколачивалась команда, в которую входили – опять же кто? – да те же самые, уже зарекомендовавшие себя здоровячки, или «качки», как сказали бы теперь. Несколько тренировок и – вперѐд. Были здесь и гребля, и вольная борьба, и тяжѐлая атлетика. Это не считая различных кроссов, гим-настики и плавания в порядке плановых занятий по физической подготовке. Больше всего времени я отдавал гребле. Началось со шлюпки, с соревнований между кур-сами. Наша шлюпочная база располагается напротив академии, на реке Фонтанке. Здесь мы и начинаем свои тренировочные маршруты. «И – р-раз! И – р-раз!» – громким голосом командует рулевой, и шестѐрка крепких ребят, вцепившись мозолистыми руками в ручки весел, в такт сгибая и разгибая свои мускулистые спины, толкает шлюпку вперѐд, то ускоряя, то замедляя еѐ тяжѐлый ход. Проходим под арками мостов, выходим в Неву, там простор и речная волна, омывающая гранит набережной. Но далеко от берега отходить нельзя, опасно: буксир, баржа, а то и целый сухогруз вдруг возникнет из-за опор моста, не успеешь увернуться. Здесь диктуют свои условия правила навигации да ветер, балтийский свежий ветер, свободно гуляющий по просторам широкой реки. Здесь уже не прогулка: Нева – река серьезная. Другое дело – байдарка. В секцию по гребле при спортивном обществе «Динамо» меня пригласил Виктор Протасов, мой сосед в строю и по койке, товарищ по шлюпочной команде и отделению. Будучи ленинградцем, он состоял в этой секции, его там знали, и он, видя мои мышечные способности, как-то и говорит: — А почему бы тебе не заняться байдаркой или каноэ? 31

— Не знаю, — говорю: — не пробовал. — Брось сомнения. Пойдѐм. Долго упрашивать меня не приходится. Уж такой я есть, мне до всего дело. Сила есть, энергии с избытком, почему бы и не попробовать? И вот в одно из воскресений мы уже на водной станции «Динамо», что на Каменном острове. Неширокая Малая Невка, один из рукавов могучей невской дельты. На еѐ берегах располагается множество водных баз и станций различных спортивных обществ. Ангары, дощатые, выскобленные до белизны причалы, сходни. Длинные восьмѐрки-«академички», четвѐрки, одиночки. Каноэ, байдарки. Вѐсла, сиденья, флажки. И ребята, хорошие приветливые ребята, не важно, знакомые или нет, свои или «чужие». Строгие тренеры, доброжелательные «старички», известные и неизвестные, с именем и без, начинающие и заслуженные спортсмены, среди них есть даже и «большие» чемпионы. Спортсменов много, но им не тесно. Каждый знает свою команду, своѐ место. База, как муравейник, и каждый муравей старается сделать своѐ дело как следует. Ненавязчивое товарищество, честное, здоровое и открытое соперничество. Это была хорошая школа здоровой, открытой жизни. Зимою занимались в бассейне. Это была тяжѐлая, подчас нудная работа. Сидишь в тренажере, как в корыте, в руках двухлопастное весло, справа и слева – искусственные водные протоки, и гребѐшь, гребѐшь... Рваный ритм, разные усилия. Бросок – отдых, рывок – отдых. Если можно назвать отдыхом те короткие отрезки времени, когда по плану тренера положено сбавить темп, снизить ритм. И так до испарины на лбу, до пота, до изнеможения. «Ох, нелѐгкая это работа, из болота тащить бегемота» – вспоминались слова известных детских стихов. Но зато уж летом – благодать. Мы тренируемся на открытой воде. Лучи яркого летнего солнца, отражающиеся от покрытой мелкой рябью голубой водной поверхности, заливают спортивную базу. Ласковый утренний ветерок едва колышет полотнище белого с голубым флага с большой буквой «Д». Из динамиков льѐтся лѐгкая музыка. Плеск волны за бортом, серебряные брызги от весла, упругость свежего ветра на открытой воде. И – слаженная работа команды, в едином порыве дружными гребками толкающая нашу «четвѐрку» вперѐд и вперѐд. Мы идѐм под мостами, мимо других баз, мимо садов и парков города всѐ дальше и дальше. Нами уже исхожены вдоль и поперѐк все рукава и протоки Невы, Большой и Малой Невки, от Петропавловской крепости до Финского залива. К вечеру возвращаемся с тренировки усталые, но отдохнувшие и от занятий, и от казармы. А потом – соревнования, логическое завершение тренировок. Конечно, с нашей техникой, которую мы начали осваивать каких-нибудь несколько месяцев назад, больших результатов добиться сразу нельзя. Нам противостоят, как правило, солидные, давно сложившиеся клубные команды города, и надеяться на призовые места трудно. Хоть мы и стараемся изо всех сил. Но, как правило, в этом виде спорта исход решают не сила, а техника. А еѐ-то у нас и не хватало. Но на соревнованиях по гребле нужна не только техника, но и тактика. А может быть даже и мудрость. Сегодня у нас квалификационные соревнования по гребле на байдарках-одиночках. Предстоит гонка на 500 метров. Рядом со мною принимает старт мой одноклубник, тоже из «Динамо», но гражданский паренѐк, щупленький такой, маленький, ну, совсем пацан против меня. Правда, занимается в клубе уже не один год. Нельзя сказать, что мы были друзьями, но что хорошими товарищами – это точно. «Ну, с тобой-то я быстро разделаюсь» – думаю: «Ты-то мне не соперник». Звучит сигнал старта, и мы устремляемся вперѐд. Мой напарник справа от меня на своей персональной, то есть прикреплѐнной к нему на постоянно байдарке легко скользит рядом. Более того, он на треть лодки отстаѐт. Я стараюсь изо всех сил, но оторваться, уйти вперѐд никак не могу. Как я понял уже потом, его байдарка идѐт на волне моей, то 32

есть использует накат, так, что волна от моей байдарки как бы «несѐт» его. В таком положении при той же скорости хода усилий ему прилагать приходится значительно меньше. Так и километрами можно идти и не устать! Но понял я это уже потом. А пока, стараясь оторваться, вкладываю в гребки всю силу. Ну, ещѐ, ещѐ немного, и я уйду от преследователя. Ан нет, не тут-то было. Тот, как приклеенный, следует за мной. К концу дистанции я всѐ равно впереди на полкорпуса, вот-вот финиш. Я начинаю финишировать, прибавляю темп, и что же? Мой соперник вдруг как будто срывается с места. Его байдарка в считанные секунды догоняет мою и, более того, начинает обходить. Я не понимаю, что происходит. Откуда такая прыть? А дело всѐ в том, что большую часть дистанции мой соперник просто «отдыхал» на волне моей лодки, отдыхал и ждал момента для атаки. На языке гребцов это называется «катить». Я «катил» его почти всю дистанцию. Я «привез» его к финишу и, конечно, вполне закономерно проиграл. Последние метры дистанции он не только вышел вперѐд, но ещѐ и лишил меня возможности отыграться, перерезав мне путь. Вы скажете, этого делать нельзя? Да, в общем-то нельзя. Но в спорте многое теоретически нельзя, а на практике… Вот и все дела. Сделал меня, как мальчишку. Впрочем, так оно и было. Это было в начале моих занятий по гребле, когда я не знал даже таких азов тактики борьбы на воде. Это было мне хорошим уроком: не сила решает дело, а техника и тактика. Греблей занимался года два. Звѐзд с неба не хватал, больше второго разряда не заслужил. Да не в этом дело. Зато ближе познакомился с городом, приобрѐл новых друзей. Это было счастливое время, хорошая жизненная школа, школа товарищества и физического развития. Кроме гребли, зимою были и борьба, и штанга. Здесь пришлось выступать в качестве «тотальника». Было у нас такое понятие. Курс должен выставить команду по таким-то видам спорта на академические соревнования, иначе – «баранка». Другие отказывались, я – нет. Надо, так надо. Я могу заняться и борьбой, и штангой. Не думаю теперь, что это было правильно с моей стороны. Лучше бы занялся той же терапией. Но – кто не был молод, тот не был глуп. А мы были молоды, очень молоды... Но – делу время, потехе – час. Выходные почему-то быстро заканчиваются, и опять приходит понедельник, а с ним и рабочие будни. Мы снова с головой окунаемся в учѐбу. На первом курсе анатомия казалась трудным предметом, а теперь ясно, что онато была одной из самых лѐгких. Нет противнее аналитической химии, а фармакология, говорят, ещѐ трудней. «Грызѐм гранит науки» изо дня в день, от зачѐта к зачѐту, от сессии к сессии. И это только начало. Профессорско-преподавательский состав академии был сильным, это признавали даже конкуренты, основным из которых было как бы параллельное учебное заведение – знаменитая и старейшая Военно-медицинская академия имени С.М.Кирова. В нашей, морской академии работали такие знаменитости, как академики и профессора физиологи К.М.Быков и В.С.Галкин, фармаколог Н.В.Лазарев, патологоанатом С.С.Вайль, терапевт З.М.Волынский, хирурги Ю.Ю.Джанелидзе, А.В.Мельников, А.А.Бочаров, Е.В.Смирнов, М.С.Лисицын и многие другие. Да и среди преподавателей было много ярких, незабываемых личностей, которые увлекали нас в мир знаний. Без всякой натяжки и высокопарных слов можно сказать, что в целом учиться было хоть и трудно, но интересно. С именами наших знаменитостей связано множество курьѐзных историй и комических случаев. Известно, что от великого до смешного один шаг. Великие люди часто оказываются выше избитых житейских проблем, что иногда приводит их к самым неожиданным и смешным ситуациям. Профессор Соломон Соломонович Вайль был одним из таких «не от мира сего». Рассказывали, что перед тем, как войти в троллейбус, он шаркал ногами, как бы вытирая 33

подошвы, а однажды перед трамваем даже снял калоши, взял их в руки и только тогда ступил на его площадку. А вот Александр Васильевич Мельников во время лекции демонстрирует студентам больных. Представьте себе аудиторию, в которой находится курс, а это около двухсот человек. Тема лекции – заболевания прямой кишки. Желая подчеркнуть важность пальцевого исследования прямой кишки для диагностики заболеваний, Александр Васильевич по ходу лекции ставит больного на возвышении на четвереньки, так, чтобы всем было видно, вводит в задний проход больного указательный палец и говорит, говорит..., кажется, напрочь забыв при этом и о больном, и о том, сколько времени прошло с начала его демонстрации. Вот и курсанты уже начинают хихикать, и ассистенты уже ѐрзают на своих местах, но где там! Александр Васильевич увлечѐн рассказом, он выше этого. А больной – он что, он терпеливо ждет. Тема лекции намного важнее, лекция – это святое. Лишь звонок, извещающий о конце занятий, спасает больного от окончательного поражения. И смех, и грех. Но зато запомнили мы важность этого вида исследования на всю жизнь. Среди профессоров и преподавателей у курсантов были и свои симпатии, и антипатии. Наряду с талантливыми представителями медицинской науки были и довольно нудные с нашей точки зрения личности. Одним из таких был толстый рыхлый «Мамочка», преподаватель аналитической химии, занудный учитель не менее занудного пред-мета, не помню его фамилии. Он любил устраивать такие контрольные: придя на занятия, раздавал каждому из нас по флакончику с неизвестными нам жидкостями, и мы по их физическим и химическим свойствам должны были определить, что это за жидкость, к какому классу относится, каковы еѐ свойства. Мы проводим химические анализы, измеряем удельный и молекулярный вес и я уж не знаю, что ещѐ, а потом подходим к нашему мучителю и показываем результаты своих исследований. «Мамочка», ехидно улыбаясь, сличает наши ответы со своими данными, записанными на маленькой, сложенной во много раз бумажке, которую он вынимает из потайного кармана своего пиджака, причем делает это с предосторожностями, чтобы мы случайно не увидели ответ. Казалось, что он вынимает не бумажку, а какую-то птичку, которая вот-вот выпорхнет из его рук и улетит. Отвернувшись, он заглядывает одним глазом в бумажку, кося другим в сторону курсанта, не пытается ли тот подсмотреть. Если ответ сходится, «мамочка» с сожалением прячет бумажку обратно в карман. Если же нет, его лицо расплывается в широкой улыбке и он, кажется, с нескрываемым удовольствием произно-сит: — Номер пятый, говорите? А вот и нет, и неправильно. Вам «минус», молодой человек. По-трудитесь переделать анализы... И с его лица, напоминающего вареную свеклу, еще долго не сходит ехидная улыбочка с отражением своего абсолютного превосходства над безграмотным и ленивым курсантом, который не знает, да и не хочет знать ничего, даже аналитической химии. А что может быть важнее еѐ? Порою казалось, что курсантам уже ничего не остаѐтся, как собраться вместе да и устроить этой «ехидне» тѐмную. Но дальше заочных словесных тумаков дело, конечно, пойти не могло. На кафедре анатомии одной из преподавателей была молодая симпатичная грудастая девушка, не знаю, каким путем попавшая на эту стезю. Не помню, как звали еѐ, но у курсантов, находящихся под впечатлением одного из популярных аргентинских кинофильмов того времени, для неѐ быстро нашлось меткое имя – «Лолита». Лолита была хороша собой и лицом, и фигурой, наверное, и сердцем. Да к тому же шерстяной вязаный свитер в обтяжку носила, ну, не зараза ли? На занятиях она была приветлива и весела, наверное, такой же была и в среде «своих», себе подобных. Иначе как, за какие заслуги могла она в таком возрасте попасть на преподавательскую работу в престижный Вуз? Но это нас не касалось. Нас касалось то, что такая красавица находится в такой манящей близости от жадных до противоположного пола молодых здоровых ребят. Все курсанты были влюблены в Лолиту, и она, наверное, это чувствовала. Но мы перед ней 34

были беспомощны и кротки, как агнцы. Она тоже была к нам снисходительна, минусов, за которые можно было и увольнения лишиться, великодушно не ставила. Понимала, не дура, наверное, если в Академии преподаѐт. Но зато в мыслях ограничить курсанта не мог никто: «Нахрена нам кохера, И пеаны нахрена, Мы с Лолиты Снимем свитер И возьмем за буфера…» — во всю глотку распевает нескладный с виду курсант Боря Смык, то есть Смыченко, во время личной гигиены перед отходом ко сну. («Кохер» и «пеан» – это хирургические инструменты). А кто ему запретит петь о том, о чем думает? Или пиликать в личное время на скрипке, не имея ни слуха, ни навыков? Это его право, его неотъемлемое право самовыражения. А не то и свихнуться можно. Свихнулся же один из старослужащих. Не из-за Лолиты, правда. Как-то во время лекции встал, вышел вперед, повернулся безумным лицом к аудитории, и говорит с придыханием, деля слово на слоги: — Спа-си-бо! — а что, кому и за что спасибо, так и не сказал. Взяли его, сердешного, под руки и увели. С тех пор мы его и не видели. Отличником был… Поддался женскому очарованию и я. Дело было на втором курсе. На кафедре патологической анатомии была преподаватель Виктория Михайловна Пинчук, миловидная дама лет тридцати с красивыми стройными ногами, однако, кандидат медицинских наук. Умная женщина, она хорошо объясняла материал и имела изысканные манеры в обращении со своими подопечными. А много ли нам было надо, чтобы втрескаться в такую… Вот Виктория проходит вдоль столов, за которыми сидим мы и смотрим в микроскопы, изучая препараты различных тканей человеческого организма. Она совсем рядом, особенно тогда, когда склоняется над твоим микроскопом, объясняя ту или иную картину, и еѐ душистые локоны касаются, или почти касаются твоего уха, щеки, плеча. Да ты и сам стараешься не убирать своей головы в сторону, когда она смотрит в твой микроскоп и говорит, говорит… Так бы и говорила все время, а ты вдыхал бы аромат еѐ волос. Каждая женщина имеет свой запах. Запах Виктории, как я называл еѐ про себя, меня пьянил и лишал рассудка. И не одного меня, наверное. Чтобы хоть как-то обратить на себя еѐ внимание, я начал куролесить. То лишний раз прошу еѐ объяснить, что это такое я вижу – ну, не понимаю простых вещей, и все тут! То вдруг отказываюсь отвечать на простой вопрос, стою и молчу, тупо глядя в стол, как бы провоцируя преподавателя на выяснение причины моей неготовности к ответу. «Неужели вы не видите, что вы мне нравитесь? Я же не виноват в том, что вы такая красивая, такая хорошая … и вообще? Вот скажите лучше, что мне теперь делать? Как мне теперь учиться? Как хотите, а я так больше не могу». Вот такие или похожие мысли роятся в моѐм воспалѐнном сознании, когда я смотрю на Викторию, или наоборот, прячу взгляд и имею при этом самый глупый вид. «Вот и пусть видит, что она со мной сделала!» Скоро «встреч» на занятиях мне стало мало. Я стал следить за ней, когда она выходит из анатомического корпуса, чтобы идти домой. Я не искал встреч, я просто наблюдал за Викторией издалека, мне хотелось просто видеть еѐ. Потом я как бы невзначай раз-другой попался ей навстречу, когда она шла по аллейке с работы. Она уже узнавала меня и, как потом оказалось, всѐ давно понимала. Она меня понимала. Взрослая опытная женщина, она всѐ отлично видела и понимала. И как-то раз, когда мы с ней оказались вдвоѐм «на узенькой дорожке», Виктория Михайловна сама заговорила со мной. Заговорила совсем не о том, о чѐм мы говорили на занятиях.

— Валентин, — как-то по-матерински тепло и ласково начала она: — я всѐ понимаю, всѐ вижу. Но пойми и ты меня. Я уже довольно взрослая женщина, у меня муж, сын. Я твой преподаватель. А ты ещѐ такой молодой, ты и сам еще не знаешь, какой ты молодой. Сейчас тебе надо учиться и учиться. У тебя ещѐ всѐ впереди. Ты встретишь ещѐ не одну достойную тебя девушку и полюбишь. — Нет, мне никто не нужен, мне никто никогда больше так не понравится. Нет и нет. Я не знаю, что со мной, но дальше я так не могу — лепетал я в ответ, боясь смотреть ей в глаза: — Ведь я же закончу когда-нибудь учѐбу, буду работать... Она, улыбаясь, продолжала: — Ты знаешь, сколько мне будет лет, когда ты окончишь академию? — Это не имеет значения — бормотал я, мало соображая о том, что говорю. — Нет, имеет, — твердо возражала Виктория Михайловна, — и ты это потом поймешь. Сейчас в тебе говорит не разум, а чувства. А чувства проходят, поверь мне. Потом ты поймешь, что я была права. А сейчас иди на курс, и успокойся. Учись, Валечка, учись, сейчас для тебя это главнее. И выбрось глупости из головы, хорошо? Договорились? Вот и хорошо. И пусть этот разговор останется между нами. Хорошо? Ну, вот и молодец. Иди. Но я стоял, как столб, упрямый и глупый столб на пути человека. Виктория Михайловна еще раз улыбнулась своей завораживающей улыбкой, как бы прощаясь, и пошла, не торопясь, по аллее. А я остался стоять, глядя ей вслед. Вот она уже скрылась за поворотом, за кустами жасмина, а я всѐ стою. «Эй, очнись, спектакль окончен, возьми себя в руки» – сказал я самому себе. И надо же – наступило облегчение: «Она знает обо мне, о моих чувствах. Мне и этого достаточно, и это уже много по сравнению с тем, что было до сегодняшнего дня. Я не буду больше ходить за ней, ничем не проявлю своего внимания, но буду знать: она знает обо мне, о моем к ней отношении». Наедине мы с Викторией Михайловной не встречались. Но теплое чувство к ней осталось у меня на многие годы. Я невольно следил понаслышке за судьбой Виктории. Она стала доктором медицинских наук, разошлась с мужем, снова вышла замуж за сотрудника, профессора, снова разошлась – короче говоря, жила полной жизнью, в которой места для меня действительно не нашлось бы. Да, теперь я знаю, что она, конечно, была права. В выпускном альбоме фотография преподавателя Виктории Михайловны Пинчук и моя расположены рядом. Кто постарался? Кто-то из товарищей, ведь от них ничего не скроешь… И вот мы в настоящем плавании. Учебную практику после второго курса проходим на судне «Комсомолец». Это большой учебный корабль, на котором мы должны пройти от Кронштадта до Калининграда и обратно. Это была штурманская практика. Вместе с нами на корабле курсанты старших курсов ВВМУ им. Дзержинского. Хорошие ребята. У них мы учимся бороться с морской болезнью. Теперь мы уже знаем, что качку можно перебороть. Самое главное, это работа. Если ты чувствуешь ответственность за какое-то дело, морская болезнь как бы отходит на второй план. Это первое. Во-вторых, во время качки полезно жевать что-нибудь острое, солѐное, селѐдку, например, или воблу. И втретьих, и это главное, к качке можно привыкнуть. Через двое-трое суток похода организм уже не так болезненно реагирует на эту мерную изнуряющую качку, которая в той или иной мере присутствует на корабле постоянно. Мы учимся брать пеленги на проблески маяков, находить место своего корабля в море, работать с морскими картами, с навигационными приборами. Учимся также и «саковать», то есть отлынивать от нарядов и вахт. Заберѐшься, бывало, под чехол спасательной шлюпки и «давишь клопа» столько, сколько влезет. (Давить клопа – значит спать, и притом долго, как говорится, «минут шестьсот»). На корабле вечерних проверок

нет, а на всякий пожарный случай один или двое твоих товарищей всегда знают, где ты находишься. Из похода возвращались с чувством удовлетворѐнного морского достоинства: как же, побывали в настоящем дальнем плавании. Загоревшие, обветренные лица возмужавших людей. Наши характеры пополнились признаками солидности, основательности. Во всяком случае, так нам казалось. Но было и нечто вполне реальное: на рукаве «суконки» число «галочек» увеличилось до трѐх. На втором и третьем курсе наши выходы в город стали более осмысленными. По большим праздникам ленинградцам и тем, у кого в городе есть родственники, можно было взять увольнительную на ночь. Пришлось снова эксплуатировать адрес тѐти Фени. Появлялись новые знакомые, «свои» компании. Одна из таких компаний образовалась на улице Халтурина. Образовалась случайно, можно сказать, стихийно. В большой коммунальной квартире в старом, ещѐ царской постройки, доме, одним из своих подъездов выходящем на улицу Халтурина, а другим на набережную реки Мойки, снимали «угол» знакомые девчонки, пушкиногорцы, мои одноклассники Аля Овечкина и Нина Захарова. Два моих старых друга, с которыми за время учѐбы в школе был съеден не один пуд соли. Две хохотушки, студентки Ленинградского фармацевтического училища, они были хорошими моими товарищами, и наши отношения, проверенные временем, уже не могли быть какими-то другими. Во время учѐбы в школе мы с Алей Овечкиной, можно сказать, симпатизировали друг другу, но дальше шуток и добрых дружеских отношений дело и ранее не шло, а уж теперь – тем более. Конечно, учась в одном городе, мы, земляки, и ранее иногда встречались как старые добрые друзья. Мы гуляли по улицам и паркам города, фотографировались «на память», отводили душу в простом товарищеском общении. И наступающий Новый год договорились встречать вместе, благо их хозяйка, Эсфирь Яковлевна, благодушная еврейка, добрый человек, разрешила это мероприятие. Да, придут ребята, но ведь это не какие-нибудь с улицы, а знакомые, курсанты, тем более, что она уже познакомилась с нами, когда мы навещали еѐ постояльцев на днях… И вот мы с Львом Шакирзяновым берѐм «сквозняк» с тридцать первого на первое и, захватив с собой в дополнение к уже организованной «складчине» бутылку «старки», идѐм встречать Новый год. Настроение соответственно приподнятое, впереди целая ночь, не надо бояться опоздать из увольнения, а это значит, что можно расслабиться и даже выпить. Эсфирь Яковлевна предоставила молодѐжи все условия, даже «сгинула» куда-то на ночь. Ёлка наряжена, стол накрыт, винегрета, этой неотъемлемой составляющей каждого праздничного стола того времени, приготовлено вдоволь, шампанское имеется. Девчонки красивые, они умеют преображаться в нужный момент. Правда, говорят, что не бывает некрасивых женщин, а бывает мало водки… Короче, обстановка праздничная, настроение отличное. Новый год – особый праздник. В нѐм и торжественность момента, и надежда на лучшее будущее, и просто веселье. Как положено, проводили старый год, дерябнули по первой. (Почему «дерябнули», а не выпили? Так ведь моряки же, а не какая-нибудь там пехота!). — С Новым годом, с новым счастьем! После второй и совсем похорошело. Дальше всѐ пошло, как по маслу. Звон бокалов, шутки, смех. Вспомнили школу, учителей, кто-то даже родителей. Сентиментальный народ, эти девчонки… Старый патефон не подвѐл, работает на всю катушку. Пластинки, хоть и заигранные, есть. Под «Ласковый май», «Рио-Рита» и другие фокстроты и танго вступаем мы в новый, 1956 год. Наша пирушка приобретает размеренное, спокойное течение. Девчонки, музыка и танцы под хмельком. Это ли не естественное течение событий, а, Шакир?

Но Шакир не был бы Шакиром, если бы вдруг не узрел в коридоре и других каких-то девчонок. — Кто такие? — Надо у наших спросить. Аля, Нина! Это что ещѐ за публика у вас тут? — Так это же наши соседки по квартире. — Откуда, почему не знаем? — куражится Лев. — Да такие же студентки, в комнате напротив живут. — Что это они там скучают в Новый-то год? Аля, приглашай к нам своих подруг! Давай! — Да мы их ещѐ вчера пригласили. — Так что же они не идут? Стесняются, что ли? — Сейчас будут. Кого тут стесняться? Все свои да наши, — без особой охоты соглашаются девчонки. Приходят. Людмила, довольно симпатичная, ниже среднего роста, постоянно улыбающаяся полноватая блондинка с богатой прической, ну, прямо мать семерых детей, квочка этакая. Говорит нараспев, прямо сама доброта. И Лида, высокая и стройная, с длинными русыми косами, с застенчивой и, как кажется, скромной улыбкой. Ну, насчѐт скромности мы ещѐ посмотрим… Лев шепчет мне на ухо: «Вон та, маленькая и жопастая, чур моя». — Ну, Лев, тебе больше не наливаю. Поставили пластинку с медленным танцем. Я приглашаю Лидию. Она чуть ли не на полголовы выше меня, и, видя это, старается казаться пониже. Но танцевать с ней приятно, танцует «с понятием», и совсем не противится, когда я, как бы невзначай, привлекаю еѐ поближе к себе. Очень демократичная девушка! А уж как улыбается, ну, прямо ангел. Один танец, другой. Вот мы уже и знакомы. Лев, как я вижу, тоже времени зря не теряет. Процесс пошѐл, как сказал бы один наш общий знакомый. Но время уже идѐт к утру. Потанцевав ещѐ немного, наши гостьи явно заскромничали и собрались уходить. — Девчонки, вы чего? — Поздно уже. «Вроде бы ничего плохого мы не позволяли, а, Шакир?» — Не поздно, а рано! — пытаюсь острить я. Но мои остроты повисают в воздухе и не действуют. Жаль... Ну, да ладно. Скоро утро, и мы все тоже навеселились, порядком устали, хотим спать. Прямо здесь, за печкой, на куче верхней одежды, все вповалку и уснули. Говорят, ничто не проходит бесследно. Остались впечатления от встречи Нового года и у нас. При последующих посещениях чуть зародившееся наше со Львом знакомство с девчонками из комнаты напротив продолжилось. Люся и Лида были студентками техникума пищевой промышленности. Причѐм Люся, оказывается, даже моя землячка, из-под Опочки, а это совсем недалеко от моих Пушкинских Гор. Вроде бы обычные девчонки, но уж больно понравилась эта толстушка моему Льву. С его ростом, конечно, не всякая подойдѐт. Да и я не гигант, особенно если рядом с Лидией. Тищенко еѐ фамилия. Хохлушка? Ну, что ж, это даже интересно. Хотя она утверждает, что даже не знает украинского языка. Опять стесняется. Уж до чего стеснительная девушка попалась! Живут они вместе с хозяйкой, Александрой Николаевной, в комнатке площадью метров че-тырнадцать. Тесно, но, наверное, это всех устраивает. Не от хорошей жизни теснятся, конечно. А это значит, простые люди. Уже хорошо. Вот познакомился я как-то с одной девчонкой с улицы Бронницкой, что рядом с нашей академией. Она учится в балетном училище, часто танцует в концертах, на вечерах в домах культуры. Смазливая такая, а на сцене, если смотреть издалека, так вообще красавица, и танцует здорово, преподаватели прочат ей большое будущее. Она меня специально приглашает на свои 38

концерты, чтобы показать свои успехи. Да, уж это у них в крови. Ей только цветы подавай да восхищайся, это еѐ хлеб. А уж поклонников вокруг вьѐтся, целый рой. Сразу после представления к ней и не подойдѐшь. «Разве можно верить подлым словам балерины?». Первые буквы слов этой фразы, которую мы знали от наших старшекурсников, живших по соседству с академическим городком на улице Рузовской, соответствуют первым буквам названий соседних с нами параллельных улиц Рузовской, Можайской, Верейской, Подольской, Серпуховской и Бронницкой. Так вот, на Бронницкой моя «балерина» и жила. Конечно, это совсем не значит, что фраза относится именно к ней. И всѐ-таки в этом я видел знак. Как и в еѐ облегчѐнном поведении. Богема... «Нет, эта не по мне. С такой мне не справиться…». Посмотрел я на всѐ это и дал дѐру. А здесь – никаких тебе обид. Пришѐл – хорошо, не пришѐл – тоже не беда. Ненавязчивость, терпимость, отсутствие каких-либо претензий со стороны Лидии не могли не подействовать положительно на наши отношения. Хотя и отношений-то поначалу никаких не было. Было место, куда можно было придти и отдохнуть душой. Ведь тоска по дому, по домашнему уюту была всегда. А здесь встречали радушно, и это уже было немало. У меня в кармане появился телефон квартиры на Халтурина. А это значит, что есть куда позвонить «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» (да простит меня Николай Васильевич Гоголь). А через некоторое время мы пошли с Лидой в кино. Так и началось наше знакомство. Гремит военный оркестр Военно-медицинской академии, сверкает медью начищенных труб. Сегодня у нас курсовой вечер отдыха. Короткий концерт художественной самодеятельности и... танцы, танцы, танцы. Вальсы, фокстроты, танго. Знакомые мелодии, известные слова. Многие курсанты с приглашенными девушками, есть и «не определившиеся». Им еще предстоит выбор. На вечер приглашены студентки медицинского института. Я, кажется, уже определился. Сегодня нашими со Львом гостями являются Лида и Люся. Наши знакомые с улицы Халтурина. Девчонки принаряженные, красивые, веселые. На Лиде яркое удлиненное оранжевое платье типа «солнце», как говорит она сама. Любит она солнце, широкое, яркое, развевающееся. Ну, что тут поделаешь? Люблю его и я. Мне нравится эта пока еще мало знакомая, высокая, стройная девушка с ласковым взглядом доверчивых серых глаз, с длинными русыми косами. Мы кружимся с Лидой в вальсе, радуемся друг другу, и, честное слово, нам хорошо. Мы встречаемся все чаще, гуляем по городу. Я захожу и к ним домой. Сразу видно, что и еѐ хозяйка, Александра Николаевна, относится ко мне тоже доброжелательно. Я не думаю, что у нас с Лидой тогда были какие-то планы или виды на будущее. Наши отношения развивались стихийно, постепенно и неровно. У каждого из нас была своя жизнь, и мы друг другу жить не мешали. Наши встречи то прекращались, то оживлялись вновь. Наверное, причиной тому была и моя курсантская жизнь. Ну, а пока мы курсанты, и заботы наши курсантские. До третьего курса держался в «отличниках», и надо сказать, это были не лучшие времена. С отличника особый спрос, на нѐм лежит особая ответственность и перед самим собой, и перед группой, курсом. Он и дальше должен держаться на этом уровне, не может себе позволить снизить планку. Сознание этой ответственности постоянно давило, усиливало страх перед экзаменами. И на третьем курсе я все-таки сорвался. Как известно, третий курс в какой-то степени переломный. На нем студенты медицинских вузов впервые начинают изучать внутренние болезни, причину их возникновения и признаки. Существует такое понятие – «болезни третьего курса». Когда впервые знакомишься с проявлениями какой-то болезни, то каждый симптом невольно сверяешь со 39

своими ощущениями, проверяешь на себе. А, как известно, кто ищет, тот найдет. Студент обязательно найдет у себя тот или иной признак какого-либо заболевания и, сам того не замечая, как бы «уходит» в него, усиливает в сознании его проявления и в результате и вправду чуть ли не заболевает. Почти каждый студент-медик переживает это во время учѐбы. Однажды, будучи на третьем курсе, «заболел» и я. Это был гепатит, который часто является последствием перенесенного когда-то острого гепатита, или, как говорят в простонародье, желтухи. А я в 7-м классе действительно переболел желтухой. И вот теперь, начитавшись симптомов хронического гепатита, вдруг стал находить их у себя. И склеры желтоваты, и тяжесть в подреберье – все вроде бы есть. Пожаловался я как-то своему преподавателю, и положили меня в клинику внутренних болезней на обследование. Около месяца пролежал я там, пропустил много занятий и лекций. Пропустил бы и больше, если бы однажды на обходе не осмотрел меня известный тогда профессор Теплов. Увидев загоревшего до шоколадного цвета молодого человека и ознакомившись с анализами, он решительно отверг диагноз и приказал выписать немедленно. Так и «выздоровел» я так же внезапно, как и «заболел». Но время было безвозвратно утеряно. А наверстывать упущенное как-то не захотелось, да и не успевал: экзамены – через неделю. В результате всего этого на экзаменах по той же терапии я не смог ответить на простой вопрос. Вторым вопросом билета были функциональные пробы почек. Ну, начисто оказался стерилен в смысле знаний по этому вопросу. Никто из преподавателей не мог поверить, как это я, отличник, не могу ответить на такой, по их мнению, простой вопрос. Как ни старались мне помочь, как ни намекали, как ни задавали наводящие вопросы – ведь отличник же, ну, как же можно? – так и не смогли. Я молчал, как партизан на допросе. Не стали ставить оценку, отпустили подумать, наверное, надеялись, что в коридоре посмотрю учебник или подскажет кто-нибудь. Но для того, чтобы посмотреть, тоже коечто надо знать. Короче говоря, и при втором заходе я так и не ответил на второй вопрос билета. Не то, что пятерки, но и четверки я ну никак не заслуживал. Нет, четверку мне все-таки поставили, но отличником с тех пор я уже не был. Конечно, для меня это был позор. Группа, курс потеряли одного из своих отличников, часть «золотого фонда», так сказать. С одной стороны, да, я снизил показатель группы, роты, курса по успеваемости. Но с другой – освободился от зависимости. Теперь я стал таким же, как все, как большинство, и в последующем мог ходить на экзамены уже раскрепощенным, не связанным какими-то условиями. Получать четверки стало «не стыдно». Правда, случались они у меня все равно довольно редко. Оглядываясь назад, на свои детские и юношеские годы, я все больше убеждаюсь в том, что мое многолетнее, хоть и периодическое пребывание и в школе, и в академии в числе так называемых «отличников» в общем-то довольно отрицательно сказалось на формировании меня как личности. С раннего детства учеба давалась мне легко. Я легко, не прикладывая больших усилий, получал хорошие и отличные оценки, что расхолаживало, давало ощущение «легкой» жизни. У меня не было больших трудностей в школе, поэтому я не научился их преодолевать. Я порхал из класса в класс, как мотылек, без особых забот и труда, в то время как другие воспитывали свой характер на трудностях преодоления. За годы учебы в школе я привык быть первым, и это не могло не сказаться на формировании моего характера. Это не могло не сказаться на трудолюбии, усидчивости, умении работать над собой. Конечно, я мог в какое-то время собраться, усиленно поработать, подготовиться к какому-то важному испытанию, но работать много и постоянно не мог, по-видимому, ещѐ и потому, что не хотел. Из-за этого я многое упустил в жизни. Некоторые из моих школьных товарищей, будучи в школе откровенными троечниками, в жизни добились большего, чем я. Так, во всяком случае, мне сейчас кажется. 40

Вот почему к учебе в академии с первых дней я относился довольно прохладно, надеялся, что и здесь будет так же легко, как и в школе. По-началу это удавалось. Но когда начались специальные дисциплины, требующие полной отдачи сил, обнаружилось, что я не умею и не хочу трудиться. Лекции конспектировать было лень, а если и начинал, то хватало меня ненадолго. Куда лучше было вздремнуть на лекции или на самоподготовке, тем более, что я такой был не один. В некоторые дни, на некоторых лекциях спящих бывало хоть отбавляй. Ну, как тут не последовать дурному и заразительному примеру. Конечно, это не значит, что мы вообще ничего не делали. Большую часть времени всетаки приходилось учиться и работать достаточно много. Тем более, что вся обстановка, весь распорядок дня были направлены на учебу. Да и весь учебный процесс был организован так, что не заниматься было просто невозможно. А иногда было даже интересно. Как бы там ни было, третий курс закончен. Третий курс – последний курсантский курс. Далее следуют три года учѐбы в офицерском звании. Таков регламент учѐбы в академии. Скоро мы станем офицерами, а это значит, в быту будем предоставлены сами себе. Среди курсантов только и разговоров, что о свободе. Только сумеем ли мы с толком ею распорядиться... К присвоению офицерских званий готовились заранее. Это были приятные хлопоты. Шилась форма одежды, мы ходили на примерки, ребята определялись с местом жительства. Можно было остаться и в общежитии, но таких было мало, благо денежное довольствие офицера позволяло безбедно снимать жильѐ в городе. И потом, кому хочется после трѐх лет казармы продолжать этот режим, хотя, повторюсь, были и такие. И не из самых глупых. Присвоение офицерского звания – это, конечно, событие. Хоть и давно ожидаемое, но всѐ равно значительное и радостное. Офицер – это свобода, материальные блага, место в обществе, независимость в принятии решений. Это красивая форма, наконец. Так нам тогда казалось. Приказ Министра обороны о присвоении курсантам звания лейтенанта медицинской службы был подписан в сентябре. Мы только что начали четвѐртый курс обучения после фельдшерской практики в больницах Ленинграда. Мы ждали это событие во всеоружии: форма была уже готова, удостоверения тоже. Оставалось только переодеться да отметить это знаменательное событие. А отмечать события к этому времени мы уже научились. Переодевшись в офицерскую форму, мы внешне преобразились. Где они, те угловатые, неуклюжие, безалаберные подростки, прибывшие три года назад из разных мест необъятной страны? Три года учѐбы, строевых занятий и строгой военной дисциплины сделали своѐ дело, а звание и форма офицера военно-морского флота обозначили черту этому этапу нашего становления. Мне кажется, Лида Тищенко с моей землячкой Людмилой наше преобразование восприняли тоже с удовлетворением, как и Александра Николаевна, принимавшая близко к сердцу всѐ, что касалось еѐ квартиросъѐмщиц. Нас со Львом стали приглашать в гости с ещѐ большим радушием. В основной своей массе мы, бывшие курсанты, а теперь молодые офицеры, как молодые телята, выпущенные на волю, задрав хвосты, устремились в водоворот событий гражданской жизни с еѐ подводными камнями и течениями. И многие из нас пали-таки жертвами жизненных обстоятельств… Первое место моего жительства – улица Рубинштейна. Моя хозяйка – Ванда Матвеевна Сахарова, молодящаяся польская еврейка бальзаковского возраста. Жила она одна, и я по рекомендации одной из работниц академии, возможно, еѐ знакомой, поселился у неѐ, как говорится, на условиях полного пансиона. То есть я отдаю ей с получки определѐнную сумму денег, и она обеспечивает мне стол и крышу над головой. Улица Рубинштейна

расположена совсем недалеко от Академии, что создавало для меня определѐнные удобства. Но прожил я у Ванды Матвеевны недолго. Как скоро оказалось, я для неѐ в еѐ представлении должен был быть немного другим, чем я это себе представлял. Сначала всѐ было нормально. Ванда Матвеевна и кормила, и обстирывала меня, и даже заботилась о моѐм внешнем виде. Она заставила меня скопить некоторую сумму денег, чтобы сшить гражданский костюм. Когда костюм был готов, а получился он что надо, по еѐ инициативе мы стали ходить с ней в театры, и там она начала вдруг представлять меня своим знакомым чуть ли не в качестве еѐ друга. Мне это сразу как-то не понравилось, но я виду не подал. Затем я стал замечать, что моя Ванда начала ревновать меня к моим знакомым девушкам, которых я, не подозревая ничего такого, знакомил с ней. Ну, а кончилась наша с ней «дружба» тогда, когда она однажды вечером начала стелить мне спать не на диване, как обычно, а на своей широкой кровати. Как? Эта сорокалетняя старуха предлагает мне сожительство? Признаюсь, от неожиданности и в силу присущего своему воз-расту максимализма я поступил тогда с ней грубовато. Выждав, когда она закончит стелить постель, я делаю равнодушную физиономию и говорю: — Постелили? А теперь, Ванда Матвеевна, постелите пожалуйста так, как и всегда. Ванда вздрогнула, как от удара: — Извини, Валентин. Я, наверное, неправильно тебя поняла... — и заплакала. Конечно, не стоило мне так говорить с женщиной, можно было бы как-то и по-другому, перевести всѐ в шутку или ещѐ что. Не знаю, почему я оказался таким жестоким. Наверное, тоже был в шоке. Или ума не хватило. А скорее всего, жизненного опыта. Того самого, которого не было совсем. Это был мой первый «прокол» в самостоятельной «взрослой» жизни. Вот, оказывается, как оно бывает. На следующий день мы расстались, и я переехал (да нет, не переехал, а перешѐл, потому что везти-то было особенно нечего) на улицу Пушкинская, что неподалѐку. Там мы с моим однокашником по группе Женей Савченко сняли комнату на двоих. Два молодых лейтенанта объединились в попытке организовать свободную, ни от кого не зависящую холостяцкую жизнь. Но и свободное проживание в городе не давало полного удовлетворения, а точнее, скоро наскучило. Все равно мы ощущали себя обделѐнными домашним уютом. Смотришь вечерами на ярко освещѐнные окна домов и представляешь, как там, в семье, уютно, тепло и душевно. А ты бродишь, как одинокий волк, и не с кем тебе разделить свои мысли, заботы, минуты веселья или тоски. Женя Савченко для этого как-то не подходит… Куда идти? На Халтурина? Но там я не был уже месяца три. Небось, моя знакомая уже с другим гуляет, если уже замуж не вышла. Знаем мы их, этих девушек, не впервой. Набираю номер А-2-12-46. — Вам кого? — Пожалуйста, пригласите к телефону Лиду Тищенко. — Минуточку. Нет, Лида не только не замужем, но вроде бы как и не против встретиться. Интересная девушка! Сколько раз мы переставали встречаться, я переставал даже звонить, а она всѐ равно не обижается, встречает меня так, как будто ничего не произошло. Может быть я ей совсем и не нужен? Вот, и на танцы бегает во-всю. Однажды, после длительного перерыва, случайно встречаю своих халтуринских знакомых на остановке трамвая около Витебского вокзала. — Сколько лет, сколько зим! Куда путь держим? Оказывается, наши знакомые из Павловска едут, на танцах в военном училище были. — Всѐ расскажу Льву, — шучу с притворщицей Люсей. 42

— Ой, ой. Испугалася я до смерти. Так ему и передай, — смеѐтся Людмила. — Что ж к нам не заходите? — это уже Лида. — Да некогда всѐ. Дела, — вру я. — И позвонить даже некогда? — Позвонить можно. Кому же нам ещѐ звонить, как не вам? Подошѐл трамвай. — Ну, привет знакомым! Вот и все. Уехали. А что? Симпатичные девчонки. И на других непохожие, без претензий. Что это мы со Львом дремлем? Ещѐ уведѐт кто. Вон, аж в Павловск на танцы ездят... Вот и теперь быстро договариваемся о встрече. Лидия легка на подъѐм, что касается прогулок. А вот на пляж поехать как-то отказалась. Да мало ли что, может быть просто купальника нет. Или стесняется. Не всякая может запросто так обнажиться, как некоторые из наших знакомых. Встречаемся на Марсовом поле, у мемориала. Идѐм в Летний сад, далее – к Михайловскому замку, к цирку, гуляем по Садовой, идѐм в кино, где во время сеанса можно посидеть совсем рядом, держась за руки. В разговорах выясняется, что Лида родилась на Дальнем востоке, там же провела годы войны. — Повезло тебе, — говорю. Но и у неѐ было не безоблачное детство. После школы училась в Москве, жила у родственников на птичьих правах. По всему видно, что и ей знакома нужда, хотя и не в той мере, как мне. Но это было в курсантские годы. Теперь проще. Теперь – прошу, пожалуйста, заходите в гости. Чаем может быть и не смогу угостить, но интимная обстановка обеспечена... Со временем мы всѐ больше сближаемся, становимся всѐ более нужными друг другу. Так кажется, по крайней мере, мне. Глава 3. Дела семейные Прошел год моего знакомства с девушкой по имени Лида. Наши встречи, хоть и с перерывами, наши прогулки становятся все более частыми, все более продолжительными. Мы все больше привыкаем друг к другу, в наших отношениях все больше внутренней свободы, определенности. Мы стали больше понимать друг друга. Нам уже не нужны компании, нам хорошо вдвоем. Мы мало говорим о наших планах на будущее, но каждый про себя думает, наверное, об одном и том же. Мы еще не решаемся говорить об этом серьезно друг с другом. Я понимаю, что Лида первая не скажет о своих чувствах, да и не надо. И так все понятно. Но я с последним своим предложением не спешу. Уж слишком это важный шаг в жизни, хотя, чувствую, к этому все идет. Я снял комнату на проспекте Мира. Теперь мы могли бывать вместе совсем одни. Но полного уюта, домашней, семейной обстановки не получалось. Лида уходила и я опять оставался один. Временами остро чувствую ее отсутствие. Холостяцкая жизнь начинает опостылевать. По вечерам я со всѐ большей завистью смотрю на окна городских домов, где заманчиво светился тѐплый свет квартир, где люди живут полной семейной жизнью. Да и на курсе пошла мода на женитьбу. То один, то другой свадьбу справляет. Мне кажется, что более чем за год знакомства мы успели достаточно хорошо узнать друг друга. Да, в той мере, чтобы уже начать строить планы на будущее, действительно, узнали. А планы в нашем воображении выстраивались сами собой, потому что воображение в нашем вряд ли трезвом тогда сознании было развито сверх всякой меры. Со временем наши отношения сами собой становились все более близкими, и глупо было бы противиться закономерному ходу событий. Было ясно одно: надо что-то 43

предпринимать, что-то менять. И хоть браки совершаются на небесах, а я в это верю, 21 октября 1957 года мы все-таки оформили свои отношения и на грешной земле, в Дзержинском ЗАГСе города Ленинграда как муж и жена. Свадьбу справили в квартире Виктора, старшего брата Лиды, который жил на верхнем этаже дома на углу Невского проспекта и набережной реки Фонтанки. Известный старинный зелѐный дом, принадлежавший когда-то чуть ли не графу Шереметьеву. Правда, тогда его историческая принадлежность нас совсем не интересовала. Тогда мы были «выше этого». Скажем так: мы благосклонно согласились отпраздновать свое «небесное» событие в этом земном, хотя и знаменитом доме. Так высоко мы тогда парили, потому что мир был отдельно, а мы – отдельно. Еще бы: родилась новая семья! Сбылась моя мечта. (Кто-то поправит: сбылась мечта идиота. Нет-нет, это не про меня! Все, что угодно, только не это!). Приехали родители Лиды, которые вместе с женой Виктора Тамарой и взяли на себя все заботы по устройству известного по такому случаю мероприятия. С моей стороны на свадьбе присутствовали братья-курсанты, правда, теперь уже именующиеся «слушателями». Как проходят такие застолья, а проходят они все на одно лицо, известно всем, нет нужды и описывать. Тем более, что детали этого вечера прошли как-то мимо моего внимания. Естественно: все внимание было отдано кому? Правильно, невесте. Вот какой я. А вы и не знали? После свадьбы вместе с провожающими шли до набережной реки Пряжки, моего нового, а теперь нашего, места жительства. Там я загодя снял комнату в квартире одной пожилой женщины. Теперь-то что, теперь заживѐм, благо и имущество уже есть: на свадьбу родители Лидии подарили нам большой столовый сервиз. Лиха беда начало... На курсовом вечере представил жену начальнику курса. Евгений Семѐнович с Лидией был приветлив, видно, что жена моя ему понравилась. А потом и спрашивает меня, что же я не пригласил его на свадьбу. А мне и сказать нечего. Не скажу же я, что постеснялся. Да, надо избавляться от вредных привычек, таких, как излишняя скромность и застенчивость. Пора уж... Так и началась наша семейная жизнь. После занятий спешу домой. Конечно, теперь я человек семейный, дома ждѐт жена, это тебе не шутка. Жена встретит на пороге, улыбнется, может быть даже поцелует. Ведь любит же, если замуж вышла? Ничего, что новые заботы, но зато и семейное счастье, семейный уют и все такое. Проходи, садись, любимая жена обедом угощать будет. А сама сядет рядом и тоже будет кушать. Идиллия... Но моим надеждам поначалу не суждено было сбыться. Прихожу домой, да, жена дома, но никакого обеда как не было, так и нет. Ладно, наверное ещѐ не проголодалась, или не обвыклась ещѐ. — Есть хочешь? — спрашиваю. — Нет, — отвечает. Ничего не понимаю. Иду обедать в столовую, дорога-то известна. На завтра – та же история. И завтра, и послезавтра, и через неделю. Ну, не кормит жена мужа, да и только. Деньги есть, а обеда нет. Где же она сама-то питается? Не знаю. Я молчу, не буду же я с первых дней семейной жизни опускаться до выяснения отношений по такому прозаическому вопросу! Молчит и Лида. Вот так жена, думаю. В течение всех трѐх лет курсантской жизни у меня проблем с едой не было. Теперь, став офицерами, мы вместе с этим лишились и постоянного гарантированного «стола». Теперь о том, где покушать, надо было решать самим. Питались кто где попало: в столовых, шашлычных, буфетах. Такая жизнь быстро надоела, и хотелось чего-то более постоянного. Домашний стол, вот мечта мужчины. Да не тут-то было. Оказывается, и семейная жизнь не решает всех проблем.

Как-то в один из выходных дней идѐм навестить Александру Николаевну. Добрая женщина, она была для своих постояльцев, как родная, принимала близко к сердцу все их заботы, беспокоилась об их благополучии. Да и нас со Львом уже давно за своих считала. Вот и теперь пригласила к себе в гости, наверное, беспокоится, как там дела у еѐ Лидочки, не обижает ли еѐ муж? Александра Николаевна приняла, как всегда, радушно, накрыла стол. Сидим подомашнему, беседуем, пьѐм чай. — Как поживаете? — с доброй улыбкой спрашивает Александра Николаевна. — Хорошо, - отвечает Лидия, а я и говорю: — Хорошо, да не очень. — Что такое? — встревожилась Александра. Как мать она им, этим девчонкам, стала. Переживает… — Да вот, — как бы шутя, говорю я: — всѐ хорошо, только жена не кормит. — Как не кормит? — А так, — понесло меня. Вижу, в точку попал. Ну, думаю, была – не была: — Прихожу го-лодный с занятий, а дома есть нечего. Раньше-то я в академической столовой обедал, а теперь домой иду. А дома-то обед ѐк, — шучу дальше, переходя на татарский, (Лев научил!): — Вот так и живѐм, Александра Николаевна. — Лидочка! — всплескивает руками Николаевна, делая испуганные глаза: — Это правда? Лидия молчит, лишь виновато улыбается. Но чтобы признаться – нет, этого делать она не умеет. — Нельзя так, Лидочка, как же, надо что-то готовить, мужа надо кормить, как же так, — запричитала Александра. — Да не знаю я, как это у чужих людей делать, ведь не хозяйка я там, не дома, — оправдывается Лидия, а я вижу, спасать жену надо, и говорю: — Ладно, Александра Николаевна, Лида исправится, она же понятливая… В общем, перевели разговор в шутку, тем и закончили эту тему. Но с тех пор всѐ изменилось. Вот уже сколько лет борщи у Лидии получаются отменные. Может, оказывается, если захочет. Кажется, семейная жизнь начинает налаживаться. Лида на последнем курсе, да и у меня учѐба подходит к концу. Получил от отца письмо, собирается навестить нас, когда привезѐт в Ленинград яблоки. Переживает отец, как-то мы здесь. Безоблачной, беззаботной жизни всѐ-таки не получалось. Наоборот, забот и хлопот прибавилось. Наверное, это и называется словом «жизнь». А жизнь «без забот» – это уже не жизнь, а существование. Месяца через два после того, как мы поженились, вдруг выяснилось, что Лида беременна. Для нас это было полной неожиданностью. Я был на пятом курсе, Лида на последнем. Ей предстояла преддипломная практика, защита диплома. Дети никак не входили тогда в наши планы, но природа, наверное, нас об этом не спрашивала. Если мы сами не могли планировать свою семью, то еѐ спланировал сам бог. — Что ни делается, всѐ к лучшему — успокаивал я Лиду и самого себя, хотя мы даже не представляем, что нас ждѐт впереди. Узнав о том, что скоро у нас будет ребѐнок, наша хозяйка забеспокоилась. Будучи бездетной, она, наверное, и не знала, а потому и не любила детей. Шум, пелѐнки, то да сѐ. Нет, против нас она ничего не имеет, но дети... Это ей не подходит. Надо искать другую квартиру. Да и нам самим набережная реки Пряжки не очень-то нравится. Серость и глушь. И пошѐл я опять на толкучку. Чѐрный рынок по сдаче-найму жилой площади располагается на Садовой улице. Там всегда многолюдно, и особенно много бывает там несчастных военных и студентов. А уж сдаѐтся там всѐ, от апартаментов до тѐмных углов и коморок без окон. Всем жить надо… Цены кусаются, но говорят, что можно снять приличное жильѐ за городом: и воздух чище, и не так дорого. Так мы и решили. 45

Дачный посѐлок Лахта на берегу Финского залива, что минутах в двадцати езды на электричке от Финляндского вокзала. Здесь, на втором этаже двухэтажного деревянного дома мы снимаем комнату. Комната площадью метров двенадцать. Печка есть, дрова тоже имеются. Хозяева говорят, что зимой будет тепло. Посмотрим... Но зато теперь сами себе хозяева, потому что настоящие хозяева квартиры живут в Ленинграде. И воздух здесь чистый, что и для нас, и для будущего потомства не маловажно. Жильѐ, конечно, экзотическое. Маленькая комнатка, в которой едва умещаются стол, кровать да два стула, и коридорчик, где на подставке стоит керогаз. Но мы на судьбу не жалуемся. Временные трудности, как сказал мой отец, увидев всѐ это. Зато на улице приволье. И берег залива в одной минуте ходьбы. Будет где искупаться летом и позагорать. Кстати, это было уже моѐ пятое место жительства за последний год и второе после женитьбы. Под Новый 1958 год в Лахте нас навестили сначала отец, затем сестра Тоня, которая тоже уже училась в Ленинграде. Моя жена им нравится. И это хорошо. Я люблю свою младшую сестру, в детстве мы больше играли вместе, чем со старшей, Зиной. С Зиной у нас тоже были тѐплые, по-настоящему родственные, но больше дружеские отношения. Но с Тоней мы были всѐ-таки ближе друг к другу, и относился я к ней нежнее, как старший брат, бережнее, что ли. Возможно, сказывалось ещѐ и то, что Зина раньше ушла из дома, когда я был ещѐ в седьмом классе, а теперь уже вышла замуж и уехала из Ленинграда, окончив учѐбу, и сейчас ей было уже не до меня. У Лиды с Тоней также сложились хорошие отношения. Мне было приятно это сознавать. Как две хорошие подруги, они пронесли эти чувства взаимной привязанности через многие годы. Я все-гда был за мир и взаимопонимание в семье. Для меня семья – это чтото единое и нерушимое, это опора и крепость в жизни. Я жил в такой семье и хотел создать такую же свою. Собственно, для этого я и женился. Но пока я временно опять «холостякую»: Лида уехала в Вышний Волочок на преддипломную практику. Какой из неѐ практикант, с животом-то? Обещали отпустить пораньше. Говорят, надо обозначить... После смерти Сталина отношение к нашей Академии власть предержащих несколько изменилось. Еѐ постоянный конкурент, старейшая кузница военно-медицинских кадров Ленинградская Воен-но-медицинская академия им. С. М. Кирова всегда старалась поглотить эту сталинскую выскочку. Если раньше это сделать было трудно, то теперь наступил благоприятный момент. В 1956 году, когда я был уже на четвѐртом курсе, произошло объединение академий, точнее, присоединение нашей академии к академии Кирова. Для нас практически это ничего не значило, только теперь мы стали именоваться как Военно-морской факультет при академии им. С. М. Кирова. Учебные и лечебные базы нашего теперь уже факультета остались прежние, но прибавились ещѐ и новые, кировские. Теперь мы учились на базах, разбросанных по всему Ленинграду. А базами на старших курсах были в основном клиники при крупных больницах и госпиталях. Теперь нашим местом учѐбы всѐ чаще являются больничные палаты и операционные. С каждым годом мы всѐ теснее работаем с больными как с объектом своей непосредственной деятельности. Опытные преподаватели обучают нас методам обследования больных, прививают навыки различных медицинских манипуляций и простейших операций. Клинические разборы больных с наиболее типичными заболеваниями учили мыслить по врачебному. Из нас готовили врачей широкого профиля. Кстати, а чем же академия отличается от медицинского института? 46

Во-первых, широтой и глубиной знаний. Дело в том, что в академии, в отличие от мединститута, есть базы для подготовки не только врачей общего профиля, но и врачей узких специальностей. Это делается путем специализации самих врачей на факультетах усовершенствования. И, во-вторых, полнотой и объѐмом специальных дисциплин, по которым готовятся специалисты, еѐ универсальностью. Кроме того, в академии разрабатывались и внедрялись в практику новые научные методы обследования и лечения больных. Внедрить в наше сознание и в наши бедные головы всю эту гамму знаний и навыков и было задачей преподавателей и наставников. А мы были для них тем материалом, тем тестом, с которым они работали и лепили из нас то, что было нужно. Нашпиговать нас необходимым объѐмом знаний, научить работать у постели больного и выпустить в свет способными к самостоятельной врачебной деятельности – вот над чем работала эта махина. А закрепляются полученные за год теоретические знания практикой. На четвѐртом курсе по уровню подготовки мы приравниваемся к фельдшерам. Отсюда и уровень задач на практику после четвѐртого курса. И практика эта – на кораблях военноморского флота. После летнего отпуска разъезжаемся по флотам, на практику. Мне опять досталась Балтика. Это хорошо, ближе к дому. В нашем «положении» это немаловажно. У Лиды вроде бы всѐ идѐт по плану, здоровье в порядке. Она получила диплом, теперь моя жена квалифицированный кондитер-технолог. Вот поедим пирогов-то! МБТЩа (Морской большой тральщик), на котором я практикуюсь, трудится на просторах Балтийского моря, производя плановое боевое траление. Его база в Кронштадте, его работа – в море. Вот уже второй месяц изо дня в день ходит он галсами, протраливая морское пространство, выискивая оставшиеся после войны мины. В компании с двумя другими, себе подобными, кораблями он, как трактор, пашет голубую поверхность моря, волоча за собою тяжѐлый трал. Мерно гудят дизеля, мелко дрожит, резонируя с работой двигателя и гребных винтов, монолит стального корпуса, переговариваются друг с другом динамики рубок баритонами вахтенных дежурных. «Курс сорок пять, обороты восемьдесят. Скорость десять узлов. Как поняли, приѐм». Это ведущий корабль, выйдя на очередной галс, задаѐт параметры движения ведомым кораблям. Голоса вахтенных буднично спокойны, обыденны, привычны уху. Мины попадаются редко, настолько редко, что о них как-то и не думается. Мне, например, за месяц так и не удалось увидеть это морское смертоносное чудовище. Другие затравливали, уничтожали. Говорят, неприятные чувства возникают при скрежете мины по тросу трала или, того хуже, по борту корабля. Но это уже казуистика. Риск? Да. Но риск оправданный. Будет хуже, если на мине подорвѐтся другой, менее защищѐнный, а тем более гражданский корабль, не обладающий запасами живучести. Медицинских работников на кораблях уважают. Их задача – забота о здоровье личного состава. На корабле народ в основном здоровый, но это не значит, что медику здесь делать нечего. Его святое дело не столько лечить, сколько предупредить заболевания. И для достижения этой цели доктору до всего должно быть дело. И камбуз, и каюткомпания, и санитарное состояние жилых и рабочих помещений. Доктор вхож и на любой боевой пост, и в штурманскую рубку, и к командиру. Морская служба нелегка, одна вахта после короткого отдыха сменяет другую. О моряке не скажешь, как о солдате, что он спит, а служба идѐт. Вахта – она и есть вахта для всех, для всей команды, пока корабль находится в плавании. Вот придѐм через неделю в бухту под островом Сескар для забора воды и продовольствия, тогда и отдохнѐм. А пока – пашет наш БТЩа, только поле здесь без конца и края, да волны совсем другие, не пшеничные. Каждый метр площади на корабле используется на все сто процентов, причѐм всѐ подчинено служебной, боевой целесообразности. Комфорт для личного состава не главное, но и не последнее дело. Каюты и кубрики хоть и миниатюрные, но вполне пригодные для жилья и отдыха. В них учтѐн и использован каждый сантиметр 47

пространства. Вот почему в моей каюте хоть и тесно, но уютно. Правда, «уют» здесь понятие несколько своеобразное, его с условиями жизни на берегу не спутаешь. Во время вахты скучать некогда, а вот в короткие часы отдыха моряк нетнет, да и взгрустнѐт, вспоминая берег, дом, своих родных и любимых. В такие минуты он становится сентиментальным и тонко чувствующим человеком, способным расслышать звучание самых тонких струн как своей, так и чужой души. Все моряки, от молодого матроса до убелѐнного сединой боцмана, в душе немного романтики. Изо дня в день, из месяца в месяц окружающие картины моря с его необыкновенной постоянно меняющейся непредсказуемой красотой неизбежно вырабатывают у них особые чувства восприятия этой мощной, живущей своей жизнью стихии. Для моряка море – это живой организм, который дышит, слышит, говорит, сердится, любит, ненавидит, работает, отдыхает, спит, наконец. И ещѐ – это умный организм, требующий к себе уважительного и разумного отношения. Море любит сильных людей и не прощает ошибок. О море можно много сказать, если любишь его… А на берегу моряка ждѐт мать, или жена, или подруга. Ждут на берегу и меня, в этом отношении я вполне равноправный член команды с такими же проблемами, как и у других. Общие проблемы объединяют людей в один, цельный организм с похожими мыслями, едиными задачами. Один организм, одна семья, одна судьба на время похода. Только мечты и планы на будущее у каждого свои. О том, что у доктора жена «в положении», знает вся команда. Вроде бы и не должно быть никому до этого дела, а ведь знают, и не только знают, но и беспокоятся. Нет – нет, да и спросит командир: — Ну, что, доктор, переживаешь? Здесь, на корабле, любой медик – доктор. Или, сокращѐнно, просто «док». Сначала я воспринимал такое обращение несколько болезненно, но потом понял, что это просто дань морскому обычаю – сокращать слова для удобства и простоты произношения. Отсюда и «бэчэ» вместо «боевая часть», и «кап-лей», или «кап-раз», «кап-два» и т.д. вместо «капитан-лейтенант», «капитан первого ранга», «капитан второго ранга». Морские слова коротки и ясны, как само слово «море»: кок, рея, гюйс, флаг, борт, шторм, штиль, ют, бак (это не ѐмкость, а носовая часть корабля), курс, галс, миля, ял и многие-многие другие, помогающие морякам понимать друг друга без лишних слов и звуков. Здесь не скажут – «хорошо, разрешаю», а скажут коротко и ясно: «добро». Моряк не скажет – «слушаюсь», а скажет просто «есть». — Не переживай, у них это запросто получается, поверь мне. У меня скоро третий будет... и ничего. — Есть, не переживать! — подстраиваясь под наигранно-шутливый тон «кап-лея», отвечаю я. Это он объясняет мне, медику, что такое роды. Уж я-то знаю, что бывает всякое. Знаю, но тоже верю и надеюсь на лучшее. И все-таки на корабле работы для медика мало. Временами не знаю, куда себя деть. Большую часть времени провожу в рулевой рубке или в штурманской. Корабль сутками напролет бороздит море. От безделья в голову лезут разные мысли: как-то там, на берегу. Как там у поэта: буря бы грянула, что ли... Свежий августовский западный ветер поднимает крутую волну. В это время года на Балтике он порывист и непостоянен по направлению. Волна от такого ветра имеет короткую амплитуду, но высока. Когда тральщик во время поворота на новый галс подставляет волне свой борт, она бьѐт по нему со звуком глухого пушечного выстрела. При ударе волны корабль вздрагивает всем корпусом, на миг слегка отклоняясь от курса, и, переваливаясь с боку на бок, режет форштевнем белые барашки волны. Сначала он задирает нос кверху, а затем проваливается им в глубь морской пучины, слегка зачерпывая пенную воду фальшбортом полубака. Брызги от разбитой волны 48

поднимаются высоко над палубой, бросаются порывом ветра на ходовую рубку, на стекла иллюминаторов. Но вот преодолѐн очередной водяной вал, перья рулей возвращают судно на прежний курс, и снова несущие фалы трала натягиваются, как струны. Корабль продолжает делать своѐ дело, карабкаясь по крутым волнам до расчетной точки галса, чтобы затем повернуть обратно и повторить всѐ сначала, сместившись на пол кабельтова вправо. Нудная, но нужная работа, это разминирование морских глубин. Но ветер всѐ усиливается. Чтобы не потерять тралы, работу придется временно прекратить. Корабли подходят к острову, бросают якоря с подветренной стороны. Дали горячую воду, организовали помывку личного состава: доктор требует. По трансляции звучат знакомые мелодии. Совмещая приятное с полезным, командир даѐт распоряжение высадиться на берег и провести плановые стрельбы из личного оружия. Обветренный, плоский остров Сескар окружѐн береговыми песчаными дюнами, покрытыми редким ковылѐм, сосняком, пожухлой травой. Ступив на берег после нескольких суток постоянной качки, трудно ровно идти по земле. Прежде, чем ступить, нога невольно как бы ощупывает поверхность земли, чтобы убедиться в еѐ надѐжности, не уйдѐт ли она из-под тебя, не рухнет ли вниз. Через какое-то время привыкаешь, подсознательно убедившись в надѐжности земной тверди. Мы ставим мишени по берегу моря, со стороны «материка» обустраиваем огневой рубеж и начинаем стрельбы. Этакое развлечение для настоящих мужчин. После матросов, которые, отстрелявшись, уходят на шлюпке, доходит очередь и до офицеров. Спешить некуда, до обеда успеем и пострелять, и просто насладиться запахами разогретой солнцем тѐплой земной поверхности. Без матросов дисциплина, уставные положения по проведению стрельб уже «по-боку». Патронов много, накопившиеся излишки по причине непроведения плановых стрельб за истекшие семь месяцев года надо израсходовать, а иначе как объяснить проверяющему по боевой подготовке, почему так много патронов осталось у командира на конец учебного года. Дождавшись своей очереди, я тоже приобщаюсь к этой трапезе свинца и пороха. Отбойным молотком бьѐт в плечо автомат в ответ на нажатие на спусковой крючок. Я стараюсь стрелять короткими очередями, перед каждой тщательно прицеливаюсь в человеческий силуэт мишени. Ещѐ одна, другая, третья очередь. Позади мишени вздымаются тучи пыли, пучки травы, песок от пуль, терзающих землю. Часть пуль рикошетом от земли уходит вдаль, в сторону моря, туда, где синеет горизонт. «Идѐт расстрел дюн, расстрел моря» – почему-то думается мне. Интересно, а мог бы я вот так же расстрелять человека? Вопрос… Впрочем, со страха может быть и мог бы. Вдоволь натешившись, как малые дети, мы изучаем расстрелянные мишени, подводим итоги. Матросы-оружейники собирают гильзы – надо сдавать их для отчѐта. Мы забираем оружие и идем к шлюпкам. Освежившись купанием в довольно прохладной уже воде, возвращаемся на корабль. Шлюпка пляшет на волне, как поплавок удочки: нос вверх – корма вниз. Нос вниз – корма вверх. Ну, чем не качели! — Принять шлюпку с правого борта! Со стороны берега наш корабль казался таким маленьким, а здесь, вблизи, фыркающий своими отводными трубами на уровне ватерлинии, он кажется большим живым морским чудовищем, способным подмять под себя, поглотить любого, кто окажется на его пути. — Вѐсла по борту! Несколько возбуждѐнные, мы поднимаемся на борт, сдаѐм оружие. И в это время по трансляции звучит: «Доктору прибыть в каюту командира!» С кем-то что-то случилось... Я, в чѐм был на стрельбах, с медицинской сумкой через плечо, устремляюсь по трапу на ко-мандирскую палубу. Командир у себя в каюте. — Товарищ капитан, по вашему приказанию прибыл. — Телефонограмма пришла — невозмутимым, подчѐркнуто равнодушным голосом, говорит капитан-лейтенант: — Плясать придется, док. 49

Что он темнит? Не иначе, как готовит меня к чему-то, тянет с известием. Уж не с Лидой ли что? — Что случилось? — Случилось, конечно, случилось — слегка улыбаясь, говорит командир: — Сын у тебя родился, вот что. И, сделав паузу: — Ну, что молчишь? Не знаю, как я выглядел в эту минуту, но думаю, что глупо. Чувства радости, облегчения, растерянности, желание немедленно что-то предпринять одновременно нахлынули на меня. Я стою, как вкопанный, глядя на капитана. — Что же мне теперь делать? — Как что? Ноги в руки – и вперѐд. Даю отпуск на трое суток. Успеешь? Ну, если не успеешь, не расстреляю. Кстати, практика у тебя когда кончается? — Через неделю. — Вот что, — помедлил командир: — Я думаю, мы не совершим преступления, если я тебя совсем отпущу. Что тут осталось, ... а? И он ещѐ спрашивает! — Спасибо, товарищ капитан-лейтенант. Мне эти дни, конечно, хотелось бы провести на бе-регу. Так что, можно собираться? — Не можно, а нужно. Давай, жми. Сыну привет передавай! Есть же люди на белом свете… Быстро собираю свои вещи. На командировочное предписание ложится последний штамп, за-веряющий убытие. Только как мне добраться до Ленинграда? Но командир на то и командир. Он уже и об этом подумал. — Через тридцать минут мимо нас пойдѐт МПК. В Кронштадт он идѐт. Дам радио, возьмут тебя на борт. Скажи боцману… да нет, я сам...— И уже в трубку: — Дежурный! — Здесь дежурный! — Приготовить катер с левого борта! — Есть, катер с левого борта! Я давно готовился к этому моменту, знал, что он наступит, но известие о рождении сына всѐ равно застало меня врасплох. Я не предполагал, что этот факт произведет на меня такое впечатние. Родился – это уже много. Но ещѐ и сын, родился сын – этого объять я спокойно никак не мог. Для меня этого было слишком много. Я не понимал, как это, у меня и вдруг есть сын. «С этим что-то надо делать, что-то надо предпринять» – навязчиво вертелись в мыслях слова какой-то песенки. Не помню, как сел в моторку. Уже через несколько десятков метров мористее того места, где стоял наш корабль, крутая волна подхватила нашу лѐгкую посудину и начала бросать из стороны в сторону. Значит, мы вышли из зоны, защищѐнной островом от ветра. Несмотря на неспокойное море, лицо мичмана, сидевшего за рулѐм, невозмутимо. Значит, не так опасно. Да об опасности и не думалось. «Сын, сын» — не покидала радостная мысль: «У меня родился сын. Мой сын...». Я намертво вцепился в края бортов на носу катера, который, толкаемый винтами вперед и вперед, упрямо продирался сквозь барашки неспокойной поверхности моря к дрейфовавшему в миле от острова малому противолодочному кораблю. Когда подошли к борту, катер бросало, как щепку. Качало катер, качало и корабль. Плавучие тела вытанцовывали друг перед другом странный и небезопасный танец, норовя ударить друг друга бортами или сплющить своими телами всѐ, что окажется между ними. Надо уловить момент, когда борт катера на мгновение зависнет на уровне открытого люка в борту МПК, и перепрыгнуть через это воздушно-водное пространство. Одно неловкое движение, и ты можешь оказаться между бортами, да притом ещѐ и в воде. Травма плюс море – смесь гремучая… Ой, рискуют командиры кораблей своими головами. Я-то что, мне сегодня море по колено.

Выбрав подходящий момент, я хватаюсь за выброшенный с корабля страховочный конец, об-вязываюсь им по поясу и, уловив очередной подъѐм борта катера до уровня люка, прыгаю на корабль. Меня тут же подхватывают сильные руки матросов. Следом за мною летит чемоданчик, мой постоянный спутник с нехитрыми походными принадлежностями. Мичман на катере, мгновенно отвалившем от борта корабля, машет рукой: — Счастливого пути! — Спасибо! Добраться из Кронштадта до Ленинграда – не проблема. Звоню Тамаре Тищенко, жене Виктора. Сам Виктор, брат Лиды, стармех гражданского морского флота, в море. С Лидой и сыном всѐ в порядке. После родов прошло уже три дня. Говорят, сын чѐрненький, как галчонок. Нет, в роддом не пускают. Скоро, дня через три-четыре выпишут. Приезжай к нам, говорит Тамара, забери кроватку. Я, вдохновленный и счастливый, как был в форме военно-морского лейтенанта, так и везу через весь город металлическую, окрашенную в зелѐный цвет детскую кроватку. Она осталась от уже подросших сыновей Виктора. Хорошо, что кровать в разобранном виде, а то как бы влез в трамвай? От Невского проспекта до Финляндского вокзала, далее на электричке до Лахты. На меня смотрят люди, улыбаются. Они всѐ понимают. И я, счастливый молодой отец, нисколько не стесняюсь. Пусть смотрят. Пусть попробуют так же, если смогут. А сын и вправду оказался «жгучим брюнетом». Черты лица правильные, ну, писаный красавец. В кого же такой? Лида говорит, что в деда. В роду деда, Ивана Игнатьевича Тищенко, как говорил ей ее старший брат Виктор, были выходцы из запорожских казаков, и кто-то из них имел то ли бабушку, то ли прабабушку – турчанку. Ну, прямо по Шолохову. Эк куда меня занесло, думаю. Узнав новость, сразу примчалась моя сестричка Тоня. Подняла нашего маленького на руках, заглянула в глаза и говорит: - Серѐжа. Ну, вылитый Серѐжа. — Какой Серѐжа, ты что? Мы сына ещѐ не назвали. — Вы не назвали, а я уже назвала. Серѐжа. Сергей Валентинович. Звучит? И не пытайтесь мне возражать. Ну, что тут скажешь… Так и назвали мы своего первенца – Сергей. С рождением сына наша жизнь приобрела новое качество. Появились новые заботы, новые тревоги. На радостях купили модную по тем временам детскую коляску, которую можно было катить и на колѐсах, и на полозьях. Снегу в Лахте бывает много, чистого загородного снега, не то, что в закопчѐнном Ленинграде, кочегарки которого работали на угле. Скучать некогда. Теперь я часто гуляю с сыном. Я считаю, что чем больше сын будет на улице, тем будет здоровее. Наш Серѐга – весѐлый парень, уже узнаѐт меня и всѐ время улыбается. Мы гуляем с ним, хорошо укутанным по самый нос, по заснеженным улицам Лахты, пока не замерзаю я сам. Замерзнув, я иду греться домой, оставив сына в коляске на улице, под окном. Прихожу, смотрю – спит, и носик, и щѐчки розовые, не холодно ему, значит. Пусть, думаю, закаляется. Не знаю, на пользу ли были эти закаливания, но сын на первом году жизни простудой не страдал. «Парень» рос здоровым, а потому весѐлым и жизнерадостным. Я купил фотоаппарат ФЭД, увеличитель и по-серьѐзному, если можно так сказать о любительстве, занялся фотоделом. Пытался делать даже художественные снимки, не знаю, правда, насколько успешно. Но уж сына своего поснимал вдоволь. Благодаря этому увлечению получилась целая коллекция фотографий из его раннего детства. Вот он 51

лежит на покрывале, с удивлением уставившись на апельсин величиной почти что с его голову. Вот стоит в той самой кроватке, которую я когда-то «пѐр» через весь город, и пытается сломать боковую перегородку. Или просто держится, чтобы не упасть. Но просто так, без цели, он вряд ли будет стоять. Скорее всего, пытается вылезти. Вылезти не удастся, а вот застрять между сеткой и матрацем – это вполне вероятно. Я уделяю сыну много внимания, может быть даже слишком. Тем более, что совмещать учебу с семейной жизнью оказалось не так уж и трудно. Более того, жизнь стала более осмысленной, размеренной, а потому более упорядоченной. Хотя и не без проблем. Первой и наиболее тревожной проблемой оказались наши с Лидией семейные отношения. Окунувшись в повседневный быт, мы увидели друг в друге то, чего не замечали ранее. Я вдруг увидел, что та милая, ласковая, покорная девушка, с которой я когда-то гулял, вдруг стала проявлять себя властной, не терпящей замечаний и возражений. Если моѐ обращение или замечание ей не нравится, в ней поднимается буря негодования, ее эмоции перехлѐстывают через край. В этот момент она повышает голос или просто кричит, и притом долго, даже если ей не отвечать. Я же не могу спокойно переносить крика в свой адрес. В результате получается так, что иногда мы не можем договориться по какому-нибудь даже простому вопросу. Да и вообще наши взгляды на семью, на взаимоотношения между мужем и женой оказались не совсем одинаковыми. Если я, считая себя ответственным за семью, хотел видеть в жене надѐжного друга и помощника, то у Лиды было с детства укоренившееся понятие о главенстве женщины, матери, жены. Я хотел видеть в жене нуждающуюся в поддержке и опоре мужчины женщину – Лида же всем своим характером являла человека независимого, волевого, даже где-то жѐсткого, не желающего, или не умеющего идти на уступки. Некоторые умные женщины в таких случаях просто играют роль таких жѐн, какими их хотят видеть мужья, и этого бывает вполне достаточно. Лидия же играть или не хотела, или не умела, поэтому была такой, какой была на самом деле. Я еѐ понимал, но согласиться с таким к себе отношением не мог. Мы стали ссориться, иногда даже по пустякам. В первое время даже казалось, что мы не можем жить вместе, что я не выдержу, уйду. Но проходило какое-то время, и мы мирились, наши отношения вновь налаживались. Нас связывали и взаимное, надеюсь, притяжение, существующее между любящими друг друга молодыми людьми, и, главное, наш сын. Чувство долга перед ребѐнком перевешивало другие, губительные для семьи мысли и действия. Идет последний год учѐбы. На курсе началась кампания по приѐму слушателей в партию. Де-ло было поставлено так, что альтернативы этому не было. Это было само собой разумеющимся, неписаным законом. Более того, вступление в КПСС преподносилось как доверие партии к нам, молодым офицерам. О том, чтобы не вступать, не могло быть и речи. Вступление в партию было возведено в ранг традиции, не нами установленной, и не нам еѐ было нарушать. Поэтому вступление в КПСС мною было воспринято как нечто естественно-обязательное, как, например, присвоение очередного воинского звания. Но мы тогда больше думали о выпускных экзаменах, о распределении, о назначениях на новое место службы. Куда-то забросит нас судьба? Чему отдать предпочтение, береговой службе или корабельной? Я прислушивался к мнениям и советам старших товарищей, в том числе и уже послуживших на «флотах российских». «Бывалые» говорят, что начинать службу надо с отдалѐнных мест, ещѐ лучше, со льготных, чтобы потом уже не трогали. Оттуда можно через какое-то время законно перевестись, используя отдалѐнные места как «трамплин» для дальнейшей службы. С другой стороны, семейным лучше служить на берегу, уделом же холостяков чаще всего был корабль. К тому времени морской романтики у нас поубавилось. Я всѐ больше стал подумывать о Дальнем Востоке, и о Камчатке в первую очередь. Говорят, с Камчатки через три года

можно требовать замены на более комфортный район. Но это всѐ ещѐ в будущем, а пока – учѐба и ещѐ раз учѐба. На шестом курсе мы уже почти врачи. Учебный процесс фактически перешѐл в клинику, к больному. Мы уже ведѐм больных, кое-что оперируем, практически выполняем врачебную работу под наблюдением преподавателей. Наше мышление у постели больного становится всѐ более зрелым, вырабатываются повышенная ответственность за судьбу пациента, навыки общения с больным. Мы учимся здравому смыслу, способности побеждать суету и панику в трудных условиях при неотложных ситуациях. И вот наступила дипломная экзаменационная сессия. Предстоят государственные экзамены, или «Госы», то есть добрый десяток экзаменов по основным дисциплинам. Экзаменационная комиссия составлена из незнакомых профессоров, в том числе и из Москвы. Требования к слушателям с их стороны должны быть непредвзятыми. Но и от нас требуется показать всѐ, чему нас учили. Тѐплые, солнечные июньские денѐчки. С полуденной стороны от Лахты – ровная сверкающая гладь Финского залива. Слева, со стороны восхода солнца, на горизонте – силуэты зданий приморских городских кварталов Васильевского острова. Здесь, на берегу моря, и было моѐ место для подготовки к экзаменам. С утра я расстилал на берегу покрывало, обкладывался книгами и конспектами и читал, читал, совмещая приятное с полезным: тут тебе и пляж, и библиотека. Так я на какое-то время уединялся от мира, семьи и других забот, полностью отдаваясь подготовке к экзаменам. Понимая мои задачи, Лида полностью взяла на себя все домашние хлопоты, так что обстановка для занятий, хотя и своеобразная, была создана. За время сессии я так загорел, что сначала было даже неудобно ходить на экзамены, боялся, что экзаменаторы по одному моему облику будут видеть, что я не столько готовлюсь к экзаменам, сколько купаюсь и загораю. Но, как оказалось, принимающим экзамены совсем не было дела до того, как и где ты проводишь время сессии: они обращали внимание не на вид, а на знания. Все выпускные экзамены сдал на отлично. Правда, это ничего не давало, так как на третьем курсе был срыв. Диплом врача получил обычный, синий, как и подавляющее большинство слушателей. Процедура присвоения звания врача и вручения дипломов проходила торжественно, в главном зале академии, с приглашением почѐтных гостей. Но мысленно мы были уже где-то там, за пределами академии. Нас ждала самостоятельная работа на флотах и флотилиях. Перед выпуском мне, как, впрочем, и всем другим выпускникам, было присвоено очередное воинское звание – старший лейтенант. Вот и всѐ. Конец учѐбе. Я военно-морской врач. Куда пойти служить? С чего начинать? Может быть, с самого начала, с востока? Пока не знаю. Началось время распределения, время выбора, сомнений, огорчений. Многие стремились по-пасть поближе к крупным городам, другие – на юг, третьи – поближе к дому. Ленинградцы бились за места в Ленинграде. В ход шли знакомства, связи, протекции. Мне привилегии не светили, да и цели попасть в конкретно какое-то тѐплое местечко у меня не было. Я был готов пройти свой путь от самого начала, «от печки», как говорится, и потому особых волнений на это счѐт не испытывал. Уж не помню, сам попросился, или согласился на предложение комиссии, но я получил назначение на Камчатку, как и предполагал. Из разговоров с уже служившими там офицерами я знал и об условиях жизни на Камчатке, и о льготах для Крайнего Севера и отдалѐнных местностей, к которым относилась и Камчатская военная флотилия. Я знал, что климат там мягкий, сродни ленинградскому, а значит, почти такой, в каком я и вырос, что зима там снежная, но тѐплая, а летопрохладное и дождливое. А снег и дожди я почему-то любил с детства. Впрочем, как и солнце… Я всѐ любил. Да и вообще

хотелось посмотреть мир. А откуда же, как не с Камчатки, надо начинать знакомство с миром! Поэтому выбор Камчатки был предопределѐн. Замечу, что окончательный выбор был сделан после предварительного обсуждения этого вопроса с Лидой. Желание начать самостоятельную жизнь, ни от кого не зависеть превалировало тогда среди множества других чувств, обуявших наши молодые сердца. Мы были молоды, а потому смелы в принятии решений. Здесь я могу сказать, что благодарен Лидии за то, с какой легкостью согласилась она на моѐ предложение. Дальний Восток еѐ если и не манил, то и не пугал: она провела там своѐ детство. Наш маленький Серѐга, которому ещѐ нет и года, тоже «не возражал». Конечно, ехать за двенадцать тысяч километров с годовалым ребѐнком на руках – не прогулка. Мы это хорошо понимали, но, повторюсь, мы были молоды, а потому трудностей не боялись. На оформление документов и приобретение билетов уходят считанные дни. Мы пакуем свои нехитрые пожитки в чемоданы и в два-три ящика из-под сигарет, сдаѐм их в багаж. Затем следует короткая поездка к родным. Наш путь лежит в Мысовку, что в Калининградской области. Там, на берегу Балтийского моря, живут теперь родители Лиды. Они работают на рыбоприѐмном пункте: сами себе и директора, и исполнители. Мы впервые привезли показать им своего сына и их внука. Да и я у них ещѐ не бывал. Перед отъездом в дальние края это надо было сделать. Внук дедушке и бабушке, конечно, нравится. Серѐга ходит на своих некрепких ещѐ ножках по заулку и длинной хворостиной смело замахивается на гогочущих гусей. Мудрые гуси не выказывают страха перед маленьким человечком, но и не нападают на него, хоть и нехотя, но всѐ-таки подчиняются. Серѐга не боится их, потому что не понимает, чего от них можно ожидать. Наверное, так вот отчаянно смелая и неопытная молодость и берѐт города. Погостив с неделю, мы трогаемся в путь, в Пушкинские Горы. Мои родные, глядя на мою молодую жену, дружно одобряют мой выбор. А Наташа так вообще видит в ней красавицу. Но особенно понравился всем наш сын. Не знаю, так ли это на самом деле или это дань вежливости, но хочется верить, что так. Лешовцы да астахновцы не шибко-то обучены этикету, не очень-то способны на лесть. Несколько дней отдыха и – ещѐ раз простипрощай отчий дом. Теперь мы уезжаем далеко, очень далеко. К нам уже так просто, под новый год, не приедешь. Да и мы тоже. Провожают нас всей роднѐй. Мой дорогой Павел Иванович уже у автобуса наливает «на посошок» по последней. Отец, целуя, крепко прижимает к лицу свою колючую, влажную щеку. Бабушка утирает слезу уголком платка: «Спаси и сохрани, Царица Небесная». Наташа поднимает на руки Сережу, целует, передаѐт мне и тоже достаѐт из кармана платок. Я с сыном на руках захожу в автобус, стараюсь казаться спокойным и уверенным. Лида садится рядом, у окна. Вся семья в сборе. Автобус трогается. Мы машем и машем руками провожающим, пока они не скрываются за поворотом. — До свидания, родные. До встречи. Позади Ленинград, Псков, Калининград. Впереди – Москва, Владивосток, Петропавловск-Камчатский. Неблизкий путь, дальняя дорога... Глава 4. Восхождение. Москва была для нас совсем незнакомым городом. В столице я ещѐ никогда не был, но, как и любой человек, слышал о ней много. Для меня она была больше, чем город. Одно слово «Москва» уже вызывало чувство трепета и уважения, если не преклонения. Но в этой «большой деревне», как еѐ называли некоторые, нас никто не ждал, да и мы на неѐ не претендовали. Нас ждали совсем другие места. Хотелось скорее бежать из этих каменных джунглей, хотелось туда, где мы будем сами себе хозяева. Поэтому, сойдя с

поезда, мы лишь перешли на другой вокзал и – в путь. Благо Ленинградский и Ярославский вокзалы совсем рядом. Скорый поезд Москва – Владивосток оказался не таким уж и скорым. Остановки в каждом городе. А впереди семь суток пути, семь суток семейной жизни на колѐсах, в купе поезда. Как-то выдержит такое путешествие наш Серѐга? Да и нам это будет не просто. Но наша железнодорожная жизнь временами даже интересна. И в чем-то даже романтична. За окнами поезда нескончаемой вереницей проплывают постоянно меняющиеся картины природы одна красочнее другой. Смешанные леса среднерусской равнины сменяются полями и долинами рек. То здесь, то там мелькают голубые зеркала больших и малых озѐр, блестящие ленты широких рек и извилистых малых речушек. Мы проезжаем по километровым мостам, останавливаемся на вокзалах крупных и мелких городов, вот жаль только, что знакомство с ними ограничено обзором из окна поезда и временем стоянки поезда. Какое уж тут знакомство. За многие часы и дни стали привычными для слуха ритмичные стуки колѐс поезда на стыках рельс, мерное покачивание вагона, гудки тепловоза. Трасса ещѐ не вся электрифицирована, большую часть пути поезд движется на дизельной тяге. В раскрытое окно нет-нет, да и пахнѐт знакомым запахом отработанных газов и солярки. Хорошо ещѐ, что нет уже паровозов с их неизменной сажей из каменноугольных топок. Но и так абсолютно чистым даже сибирский воздух на железной дороге не назовѐшь. Центр внимания, конечно, Серя. Да, именно так, «Серя», прозвал и в шутку, и всерьѐз нашего Серѐгу Женька Хирин, мой однокашник, товарищ по академии, следующий с женой в одном с нами купе во Владивосток, тоже по распределению. — Ну, вот, опять воздух испортил, — не зло ворчит Хирин, демонстративно затыкая нос, когда Серѐга всем своим видом требует поменять штаны. А был наш Серѐга вполне здоровеньким, для своего возраста ел хорошо, ну, и обделывал пелѐнки тоже дай бог каждому. — Так он же мужик, не то, что ты. Не нравится – выйди, — встаю я на защиту сына. Женя Хирин мой хороший товарищ, отношения у нас нормальные, чувства юмора хватает, поэтому до обид дело не доходит. Но терпеть приходится всем. Сыну не было и года, когда мы пустились в это дальнее путешествие. Основная забота – это кормление малыша, а потом уже и питание для нас самих. Основную физическую нагрузку приходится брать на себя, но и Лиде достаѐтся. Вся надежда на ресторан поезда, куда я хожу по несколько раз в день: кашу надо сначала заказать, потом, иногда и не раз, за ней сходить через несколько вагонов. И все-таки мы не унываем. Для того, чтобы уложить сына спать, я беру его на руки, выхожу подальше от всех в тамбур, чтобы никто нас не отвлекал, и стою там, глядя в окно и мурлыча себе под нос нехитрые колыбельные песенки, сочиняя их на ходу по принципу «что вижу, о том и пою». Серѐга оказался большим любителем колыбельных песен, он готов слушать их десятки раз и спать ну никак не хочет. Но рано или поздно мерный стук колѐс и мои укачивания все-таки убаюкивают его. Серѐга засыпает, после чего я осторожно, чтобы не разбудить, несу сына в купе, где Лида уже приготовила постель. А какая может быть постель у ребѐнка на купейном сиденье рядом с матерью – понятно. И так до двух раз в день, как на работу, как на пост, ходим мы с Серѐгой перед засыпанием в тамбур. Когда любимое дитя на руках, стоять с ним не трудно. Пройдут годы, сын вырастет и не будет уже нуждаться в таких отцовских заботах, и не узнает он никогда о том, сколько сил было потрачено родителями, чтобы поднять его на ноги. А если и узнает, то вряд ли оценит. Но в том нет его вины. Это закон природы. Придѐт время, и ему тоже когда-нибудь придѐтся вот так же нянчиться со своим сыном или дочерью.

Позади уже остались Ярославль и Кострома, и вот она, Пермь. Раньше, во время войны, этот город носил другое название – Молотов. Здесь, в одном из тыловых военных госпиталей, в 1942 году лежал брат отца, мой дядя Володя. На фронте он был ранен в живот и умер здесь от осложнений. Здесь же он и похоронен. Вот только могилу его никто из родных пока так и не посетил. Все послевоенные годы надеялась приехать на могилку сына бабушка Паша. Но – далеко, не доехать до неѐ старенькой матери. Теперь вот проезжаем мимо и мы. И чувство вины не покидает меня. Ведь мог бы когда-то выкроить одну-две недели, чтобы свезти бабушку на место, где лежит еѐ сын. Нет, не выкроил. Перед нами, как на экране кино, пробегают придорожные картины городов и станций, разнообразные природные ландшафты, олицетворяющие собой разные климатические зоны. После хорошо знакомых картин русской природы мы любуемся предгорьями и приземистыми вершинами Урала, покрытыми вечнозелѐными хвойными лесами, а на просторах Западной Сибири – ровными, как стол, степями, чередующимися с берѐзовыми рощами, необычайно широкими реками. Уже которые сутки поезд бежит и бежит по нескончаемым рельсам на восток, и кажется, пути не будет конца. Свердловск, Тюмень, Омск, Новосибирск. Да, действительно велика ты, матушка Россия. Не объять тебя ни глазом, ни воображением. Но настоящая Сибирь началась там, когда равнинные дали сменились гористой местностью. Вот уж где красота и самобытность природы. Восточная Сибирь – она не даром стоит особняком от Западной. Суровый край, край таѐжный, ещѐ достаточно дикий и малонаселѐнный. Это чувствуется даже из окна вагона. Едва отъехав от станции, замечаешь нетронутость природы человеческой цивилизацией. Таѐжный бурелом, некошеные травы, и, насколько хватает глаз, поросшие хвойными деревьями склоны сопок. Сопки, сопки, сплошные сопки и леса до самого горизонта. И среди них, как бриллианты, рассыпанные в распадках гор и долинах гигантских рек, сверкают тысячами вечерних огней города и станции. Необъятен для глаза и сказочно красив Красноярск с его поистине исполинскими мостами. При подъезде к Байкалу природа снова оживляется, становится еще более разнообразной. Горы здесь острее и выше, дорога более извилиста. Всѐ чаще открываются неоглядные дали с высоты дорожного полотна: поезд берѐт выше, преодолевая очередную горную гряду. Мы минуем Тайшет, Иркутск. Слева от нас остаѐтся знаменитая Ангара, единственная река, вытекающая из озера Байкал. Железная дорога поворачивает на юг и идет в непосредственной близости от озера. Его зеркало уже мелькает в узких распадках. Один туннель, второй, третий. Мы огибаем Байкал с юга и выходим к реке Селенга. За ней нас встречают Улан-Удэ, Чита, а где-то там и сам Хабаровск. Забайкалье поразило своеобразием просторных степей, плоскими лысыми сопками, перемежающимися с редколесьем, скалистыми берегами рек. «По долинам и по взгорьям…» – вспоминаются слова красной патриотической песни о Дальнем Востоке. Белые недобитые армии, японские самураи, другие прочие интервенты, как учили нас по учебникам, пытались отнять у России «нашенский» Владивосток, Хабаровск, а то и всю Сибирь. Так это или нет, но теперь эти вопросы сняты с повестки дня истории. Вот только китайцы да японцы по-прежнему зарятся на наши дальневосточные земли. Но ведь на то и существуем мы, правда, Серѐга? Но мой сын на эти темы рассуждать не любит. Более того, он просто-напросто уснул. Я осторожно несу его в купе, кладу в приготовленную постель. Горшок рядом, значит, мы во всеоружии. А самураи? Пусть только сунутся! И вот мы во Владивостоке. А Владивосток-то город действительно «нашенский»: здесь живут трое дядей Лиды, две тѐти, еѐ двоюродные братья и сѐстры, другие родственники. 56

Давным-давно, ещѐ в позапрошлом веке, бежал в низовья Амура запорожский казак Игнат Тищенко. Внук вольного казака и умыкнутой ―з туретчины‖ турчанки, он осел в приморье и обрусел, так и не передав родной украинской ―мовы‖ своим шестерым детям. Трое его сынов – Василий, Михаил и Андрей и две дочери, Ага и Нина – так и остались жить во Владивостоке, а Иван Игнатьевич с Марией Яковлевной и тремя детьми недавно перевѐлся на новое место работы – на Балтику. Так что ехала Лида не куда-нибудь, а почти что к себе на родину. Потому и встретили нас родственники прямо на вокзале. На какое-то время у них мы и останавливаемся. В первый же день я иду на морской вокзал за билетами на теплоход. Но при попытке приобрести билеты на теплоход выяснилось, что у меня нет командировочного предписания. Вернулся домой, перевернул и обшарил все вещи, одежду, карманы. Нет. Значит, потерял. А это главный документ, по которому только можно попасть на Камчатку. Камчатский гарнизон тогда была закрытой зоной. Когда и где потерял я эту бумагу – сказать трудно. Но факт остаѐтся фактом. «Без бумажки ты букашка…», как говорится. Комендант морского порта направляет меня в отдел кадров Тихоокеанского флота. Начались хождения по кабинетам. Спасло то, что приказ о моѐм назначении дублировался по соответствующим каналам, и сведения обо мне в штабе Тихоокеанского флота уже были. После приѐма одним из высоких чинов штаба, не помню уже, кем, и внушения о необходимости бдительности и прочее, выписали мне, наконец, новое предписание. В общем, пришлось понервничать. Но случай этот научил меня впредь быть более внимательным к своим служебным документам. Два теплохода – «Русь» и «Советский Союз» – регулярно делают рейсы до Петропавловска-Камчатского и обратно. Четверо суток туда, четверо обратно. Таким образом, раз в неделю один из них отходит из Владивостока. И вот, наконец, билеты у меня в кармане. Через двое суток мы следуем на Камчатку на «Руси». Места в каюте второго класса. Нас провожают в морское путешествие двоюродная сестра Лиды. Вряд ли она завидуют нам. Но и слѐз ни у кого нет. Обычная история, семья начинает свою жизнь. Мы тоже не унываем, у нас всѐ ещѐ впереди. Огромный океанский лайнер с помощью мощных морских буксиров медленно покидает бухту «Золотой Рог». На берегу сотни провожающих. Постепенно люди сливаются в единую безликую массу, и мы спускаемся к себе в каюту. В каюте хорошо, уютно. Через иллюминаторы открываются живописные картины белого города на сопках, зелень пригородных районов, голубизна бухты. В начале сентября во Владивостоке лето в самом разгаре. На море тепло, но не жарко. Вот так бы и плыть до самой Камчатки. Но нет, с океаном так просто не расплатишься. Как только лайнер вышел на открытый морской простор и набрал ход, стало ощущаться незаметное для глаза дыхание океана. Ветра нет, волн нет, но есть «мѐртвая» океанская зыбь. Эти длинные пологие морские волны, которые и волнами-то назвать трудно, присутствуют в океане практически постоянно. Как говорят, «океан дышит». Его «грудь» ритмично поднимается и опускается, так же ритмично поднимая и опуская судно, какой бы величины и водоизмещения оно не было. Да, да, это и есть уже знакомая мне та самая морская качка, от которой люди страдают так называемой морской болезнью. Лида «заболела» сразу, как только теплоход вышел из бухты. Она слегла с первых минут нашего морского путешествия. Серѐга страдал молча, по-видимому, не понимая, в чѐм дело, только ел хуже, чем обычно. Ну, а мне болеть было некогда. Ответственность – лучшее и, пожалуй, единственное лекарство от морской болезни. Проходим проливом Лаперуза из Японского моря в Охотское. Слева от нас вдали просматривается южный берег острова Сахалин, справа в дымке тумана угадываются сопки японского острова Хоккайдо. Заморосил мелкий дождь, на верхней палубе стало неуютно. Мы почти всѐ время проводим в каюте, наблюдая море в иллюминатор. 57

Впрочем, и в хорошую погоду наслаждаться видами моря было особенно некогда. Передо мною стоят прежние задачи – добыча пищи. Ходить в столовую Лида не может. Сергей переносит качку неплохо, за всѐ хватается, лезет во все щели и дыры в каюте и потому требует постоянного присмотра. Я беру его на руки, уношу в столовую, кормлю супом или кашей, пою чаем. Лиде же еду надо принести в каюту. Впрочем, ей почти ничего все эти дни и не требовалось: от одного запаха пищи еѐ тошнило. Через двое суток прошли проливом между какими-то островами Курильской гряды. А это значит, что мы выходим непосредственно в Тихий океан. Теплоход берѐт курс на северовосток, к берегам Камчатки. Волна стала выше, качка усилилась. Но к этому времени уже наступало и привыкание, качка стала переноситься легче. На четвѐртые сутки нашего морского путешествия слева по борту в тумане обозначились контуры берега. Неровная зубчатая линия потухших вулканов южной оконечности полуострова Камчатка всѐ явственнее вырисовывается на горизонте. Мы идѐм строго на север, и берег полуострова становится всѐ ближе. Начало сентября, а вершины сопок уже белые. Но у подножия гор – буйство сплошной низкорослой зелени, оттенѐнное белопенной каймой на фоне тѐмной прибрежной полосы океана. А вот и «три брата», три высоких скалистых столба, выступающих из глубины вод, вечные стражи у входа в знаменитую Авачинскую бухту. Глубокая и обширная по площади бухта, на северном берегу которой раскинулся город Петропавловск-Камчатский, издавна славилась среди мореплавателей своими размерами. Когда-то говаривали, что она может вместить все флоты мира. Не будем спорить с этим утверждением, лучше будем просто гордиться. Получив разрешение на вход в бухту, наш лайнер неспешно втягивается в еѐ горловину. Два морских буксира пристраиваются к бортам, помогая маневрировать океанской громадине при подходе к стенке причала. На берегу – встречающие. Встречающих нас среди них нет и быть не может: я решил прибыть неожиданно, не желая беспокоить незнакомых людей своей персоной. Областной центр Камчатки громадным амфитеатром раскинулся по холмистым берегам Авачинской бухты. Редко двух- или трѐхэтажные, в некоторых микрорайонах пятиэтажные, серые, преимущественно блочные, но в основной своей массе одноэтажные и однообразные дома барачного вида. Но то там, то здесь на их фоне возвышаются громады каких-то административных зданий. Чувствуется, что город застраивался стихийно, не сразу, десятилетиями. Впрочем, не будем забегать вперѐд, познакомиться с городом мы ещѐ успеем. «Русь» осторожно приваливает правым бортом к пирсу. Едва успели подать трап, как на борт вбежал молодой, ну, прямо пацан ещѐ, высокий худощавый офицер в серой армейской шинели с погонами лейтенанта медицинской службы. Его бледное, но вполне интеллигентное лицо выражало внутреннюю озабоченность, глаза как будто искали когото. Он метался по палубе и, увидев очередного военного медика, с надеждой заглядывая тому в глаза, заговорщицки вопрошал: — Вы не в Тарью? Нет? А почему, давайте в Тарью, а? Там хорошо, а? Не дожидаясь ответа, но видя, что это не тот, кто ему нужен, он бежал к другому, третьему, четвертому… Военных много, и пока пограничники не закончили проверку документов, пока никто ещѐ не сошѐл на берег, ему надо успеть опросить всех, не упустить свой шанс найти хоть таким способом себе замену, иначе скоро пропадѐт, сойдѐт с ума молодой доктор-стоматолог, заброшенный судьбой в этот забытый людьми и богом посѐлок Рыбачий, что на той стороне бухты. Опросив также и меня и убедившись, что я совсем не стоматолог и не могу быть ему заменой, он, тем не менее, ухватившись за рукав моего кителя, скороговоркой убеждает меня, расхваливая своѐ место службы: — Слушай, давай, двойной оклад, служба год за два, работы почти нет, спирту навалом, а? Давай, а? 58

Эк, до чего же довела парня служба в здешнем отдалѐнном гарнизоне. Небось, из городских, избалованный жизнью, не нашѐл себя здесь, вот и находится на грани помешательства. Ну разве он не понимает, что не таким путѐм переводятся на «материк». Даже я это знаю. А может быть, он все эти официальные инстанции уже прошѐл, и всѐ без толку? Или просто в эту «дыру» никто не идѐт, потому и нет замены человеку? И он такой, наверное, не один… Куда же я попал? С морвокзала звоню во Флотский полуэкипаж, мое будущее место службы. Трубку снимает дежурный по части. Докладываю, что прибыл. Через час приходит грузовик. Грузим чемоданы в кузов, забираемся все в кабину и минут через двадцать прибываем на место. Прихожу к командиру, докладываю по форме, предъявляю документы. Командир части, высокий, стройный капитан Марьянов встретил приветливо, но для порядка пожурил за то, что не сообщил телеграммой о прибытии. Начались хлопоты, куда разместить, ведь не один же, с семьѐй. Наконец, мы временно размещаемся в комнате одного офицера, который в настоящее время находится в длительной командировке, на учѐбе. Главной заботой в первые минуты после прибытия было накормить семью. После многодневного недоедания по причине качки все хотят есть. Я иду в ближайший магазин, покупаю банку китайской тушѐнки, хлеб, сахар и ещѐ что-то. Консервная банка со свиной тушенкой была большой, с яркой красивой этикеткой, а еѐ содержимое показалось нам таким вкусным, что мы с аппетитом уплетаем тушонку с хлебом, не успев даже подогреть. Соседи по дому принимают нас хорошо, во всем стараются помочь. Семья моя держится стойко, все здоровы, знакомятся с обстановкой. Для нас здесь всѐ новое – и природа, и город, и люди. Петропавловск-Камчатский даже не по местным меркам довольно большой город, областной центр, крупный морской и рыбный порт. Основной частью народонаселения являются моряки, рыбаки и военные. Здесь базируется Камчатская военная флотилия с крупнейшей базой подводных лодок, в том числе и атомных. Город расположен на сопках, растянувшись на несколько десятков километров по берегу Авачинской бухты. Город не без истории: в его названии увековечены два корабля, клиперы «Пѐтр» и «Павел», на которых впервые в бухту вошли русские мореплаватели. Основан в 1740 году. В 1854 году, во время Крымской войны, малочисленный русский гарнизон Петропавловска-Камчатского под руководством генерала Завойко героически отразил несколько англо-французских десантов. Защитники города проявили тогда чудеса героизма, о чем здесь имеется немало старинных памятников. Большую роль сыграл Петропавловск и при освоении дальневосточных земель и Аляски русскими мореходами. Сюда заходили корабли Витуса Беринга и других первооткрывателей. На Камчатке свыше 260 вулканов, 28 из них действующие. Силуэты трех из них – Корякского, Авачинского и Козельского – нависают над Петропавловском с севера. Авачинский вулкан постоянно курится, и над его вершиной стоит столб пара и газов. На восток от города простирается Тихий океан, на юг – зеркало обширной Авачинской бухты со стоящими на рейде океанскими рыболовецкими судами, сухогрузами, танкерами. Вдали за бухтой – островерхие конусы многочисленных потухших вулканов. На западе – пойма реки Авачи, впадающей в бухту. Основной и единственный вид общественного транспорта – автобусы. Они ходят через весь город по основной, хотя и не единственной главной улице. Автобусы почти всегда переполнены людьми, перегружены, на подъѐм идут с трудом. Буксующий зимой автобус – обычная картина. А посему преодоление значительного расстояния пешком подчас является самым надѐжным способом передвижения. 59

Наш флотский полуэкипаж – так называется моя воинская часть – предназначен для приѐма, обучения и распределения прибывающих военнослужащих по частям и кораблям Камчатской военной флотилии. А также это своего рода перевалочный пункт для матросов, списанных с кораблей перед демобилизацией или по другим причинам. По этой причине публика самая разнообразная. Для их обслуживания и обеспечения караульной и других служб часть личного состава проходит службу на постоянной основе. Кроме командира части, в полуэкипаже ещѐ с десяток офицеров и мичманов. Мне, как начальнику медицинской службы, предстояло обеспечивать оказание медицинской помощи личному составу. В моѐм подчинении начальник аптеки, фельдшер и два санитара. Медицинский пункт, лазарет на шесть коек, аптека. Здесь, в медицинском пункте, я буду принимать больных, назначать им лечение. Мои будущие больные – это матросы и офицеры полуэкипажа и члены их семей. За состояние их здоровья теперь отвечать мне. Новое место жительства, новый коллектив, новые обязанности. Всѐ новое, всѐ впервые. Надо привыкать, приспосабливаться к новым условиям жизни, опять учиться, теперь уже учиться работать практически. Но на первом месте, как всегда, семья. Первое, с чего я начинаю свою семейную хозяйственную жизнь на новом месте, это подготовка к зиме. Для Камчатки это не последнее дело. Наша часть располагается на северной окраине города, за сопкой, на улице Тундровой. Само название улицы говорит о том, что до ближайшего магазина далековато. Учитывая снежные заносы зимой, местные жители стараются с осени запастись основными продуктами. А для этого нужен погреб: холодильников у нас тогда не было. Погреба есть у всех офицеров части. На дворе конец сентября, по утрам уже подмораживает. Островерхая Авачинская сопка, располагающаяся совсем недалеко от нас и хорошо видимая, уже убелила свою вершину. Скоро зима придѐт и к нам. Все заготавливают впрок капусту, картофель. Заготовка идѐт организованно. Включаюсь в неѐ и я. Надо срочно копать погреб. Я вооружаюсь лопатой, иду на склон ближайшей к дому сопки и начинаю копать. Каменистый грунт поддаѐтся с трудом, но я не отступаю. Через двое суток яма готова. Нехитрое перекрытие сверху, лаз, лесенка – и погреб готов. Больших морозов на Камчатке не бывает. Зимой его укроет толстый слой снега, только успевай раскапывать лаз. В погреб загрузил картошку, капусту, обернув каждый кочан газетами. Капуста сохранилась почти до марта. Вскоре нам дали комнату в этом же доме, в квартире на две семьи, соседи – замполит с женой – добрые и приветливые люди. Продолжаем устраиваться на новом месте. Дом, в котором мы живѐм, хоть и кирпичный, но сырой. Мы живѐм на втором этаже, в комнате площадью метров шестнадцать окном на север. Отопление печное, топка в прихожей. В непогоду в квартире сыровато. По углам выступает плесень. Вода для питья чистейшая, родниковая, но тот родник находится под обрывом, у подножья сопки, на склоне которой стоит наш дом. Спуск к источнику крутой и скользкий, а зимою к тому же занесѐн снегом. Во дворе – сарай, в нѐм – дрова. Туалет, конечно, на улице. Вы скажете: «Кошмар!». Да, если вот так всѐ перечислять, то и правда страшно становится. Но в жизни на первом месте были не неудобства. В жизни нам было как бы и не до них. Мы были молоды, люди нас окружали хорошие, потому жили дружно, весело и интересно. 60

С первой же получки купили хороший стационарный радиоприѐмник с проигрывателем, радиола – называется. Так была обеспечена хоть и односторонняя, но все-таки связь с отдаленным внешним миром. И музыка. А как же, без неѐ нельзя. Эфир заполнен мелодичной японской музыкой. Серѐга наш большой еѐ любитель. Хлебом его не корми, но музыку подай. Да и мы были не прочь еѐ послушать. Праздники, дни рождения и прочие даты отмечали с соседями по дому регулярно. Телевизоров, слава богу, у нас тогда ещѐ не было, поэтому общению с соседями ничто не мешало. Жили одной дружной семьѐй. Это потом, когда эти ящики появились в каждой квартире, люди обособились друг от друга, разбежались по своим квартирам, как мыши по норам. Скоро выпал и первый снег. Снега на Камчатке обильные, мягкие, температура зимой как правило не опускается ниже 10 – 15 градусов мороза, а чаще всего – около нуля. Сказывается близость океана. Но ветра дуют сильные, подчас и на ногах не устоять. Отсюда и заносы. Снежные заносы такие, что их описать трудно. В рост человека – это ещѐ не много. А вот когда автобус идѐт по снежному тоннелю глубиной в два – три метра, это впечатляет. Но тоннель-то появляется тогда, когда снег с дороги уже убрали. А до того – не идѐшь, а плывѐшь. Зато для детей такой снег – одно удовольствие. Наш Сергей любит гулять в такую погоду. По утрам, когда выпавший за ночь снег еще рыхл и чист, прыгнуть с крыши сарая в сугроб, проделать в нѐм ход – это дело простое. Но хочется сделать что-нибудь такое, чтобы… Действительно, что бы такое сотворить? Ему всего лишь второй год, но он и в этом возрасте уже способен на поступки, хорошие или плохие – судите сами. Мать отпускает Серѐжу гулять. Машин около дома нет, из окна всѐ видно, пусть погуляет, пока готовится обед. Серѐга лазает по снегу, копает его лопаткой, но скоро однообразие наскучивает, хочется совершить что-нибудь героическое. А вот и дядя Коломиец поднимается из-под обрыва с полными вѐдрами воды. Поднялся, дошѐл до края, поставил вѐдра на землю, а сам отправился за чем-то в сарай. Серѐга выглядывает из-за угла дома, следит. Наконец, дядя Коломиец скрывается в сарае. Серѐга выскакивает из-за угла, подбегает к вѐдрам с водой, опрокидывает их – и опять за угол. Коломиец не спеша выходит из сарая с большим батоном колбасы, глядь – одно ведро на боку, а другое и вовсе под обрывом. — Это кто ж тут поработал? Ну, погоди, поймаю ужо! – ругается Коломиец сам про себя и лезет в глубокий снег за ведром. А из-за угла Серѐгина шапка торчит. — Ну, погоди, поймаю, штаны сниму да на снег! — Серѐга-то ваш, а? Ну, и пострел! — жалуется нам Коломиец, добрый в общем-то мужик, только вот иметь детей у них с женой никак не получается, может быть потому и любил он их и совсем не обижался на проделки Серѐги. Не раз повторял он потом эту историю, о которой шутя при случае напоминали ему соседи, из окна дома наблюдавшие тогда эту картину с вѐдрами: — А ну-ка, расскажи, как ты в сарай за колбасой ходил? Но больше всего в жизни Сергей любит слушать сказки. Наверное, я сам его к ним и приучил, читая их ему на ночь. Бывало, прочту всю книжку от корки до корки, а он требует ещѐ. Измучил он меня этими сказками, пришлось искать какой-то выход из создавшегося положения. И, кажется, нашел: записал я все имеющиеся у меня сказки на магнитофон. Прочѐл их с выражением, как и положено. И вот по вечерам Серѐга ложится в постель, я включаю магнитофон, и сказки пошли. Вроде бы и притих уже сын, и лента закончилась, уснул, что ли? Только я пытаюсь выключить маг, раздаѐтся недовольный Серѐгин голос: — Пап, ну, крути, крути… Делать нечего, «кручу»: ставлю другую, третью бобину. 61

И так каждый вечер. Только закончится лента – «крути». Ну и ну! В нашей комнате в углу за дверью я устроил «гардероб»: на самодельную вешалку повесили свои пальто, платья, костюмы, в общем, одежду, занавесив всѐ это снаружи каким-то покрывалом. Обычное дело! А так как в углу было очень сыро, появилась необходимость его просушить. Тоже логично, не правда ли? Беру электрообогреватель типа рефлектор и ставлю его в углу на пол. Дело было днѐм, мы сидим на кухне, дверь в комнату открыта. И вдруг вижу в зеркале, стоящем на столе в комнате, отражение пламени. Вбегаю в комнату и вижу, что наш «гардероб» горит, и горит очень хорошо, открытым огнѐм. Причем загорелся он изнутри, и первыми загорелись газеты, которыми одежда была изолирована от стен. Не раздумывая, хватаю в охапку весь свой «гардероб», срываю его с вешалок и бросаю на пол. К счастью, покрывало ещѐ не успело воспламениться и ожогов удалось избежать. Но почти вся наша верхняя одежда, хоть и частично, сгорела. Это было наше первое знакомство с огнѐм, с пожаром. Раз это знакомство первое, то должно быть и второе? Моя санитарная часть, состоящая из медицинского пункта и лазарета, расположена в старом деревянном доме, построенном невесть когда, но за неимением ничего лучшего еще использующемся. В другой половине дома находится вещевой склад. Домик отапливается дровами, печку топили санитары, которые при наличии в лазарете больных должны были находиться там и ночью. Однажды в марте, часа в три ночи, когда все мы крепко спали, неожиданно прозвучал сигнал боевой тревоги. Когда тревога учебная, офицеры, как правило, знают об этом заранее. Здесь же тревога было боевой и для всех неожиданной. Выбегаю на улицу и – какой ужас! Над моей санчастью стоит столб пламени, искры в небо. Огнем освещено всѐ вокруг, около горящего дома люди, которые почему-то ничего не предпринимают. А что они могут? Кругом глубокий снег, пожарных нет, дом деревянный, сухой, крыша толевая. Горит, как свечка! Командир уже там, рядом с горящим домом. Я, конечно, в шоке. Не помня себя, подбегаю к горящему дому. Кругом треск, шум огня. Вижу, горит в основном крыша и та половина, где лазарет. Медпункт ещѐ не занялся. Не помня себя, бросаюсь в дом. Марьянов кричит: — Куда? Назад! Но задержать меня уже никто не успевает. Кто же мог предположить, что доктор способен на такую глупость? Я уже внутри. С потолка капает чѐрная горячая смола – плавится на крыше толь. Я забегаю в лазарет, ищу больных, но их там нет. Я инстинктивно хватаю с полки свои медицинские книги, хватаю, сколько могу унести, и, задыхаясь от едкого дыма, выскакиваю на улицу. Всѐ, второй раз меня туда уже никто не пустит. — Ты куда? Крыша вот-вот рухнет! — кричит Марьянов. — Где больные? — Нет там больных, нет! — И уже спокойнее: — Ну, разве так можно? Только теперь прихожу в себя, но от этого не легче. На моих глазах, на виду у всех огонь пожирает мою санчасть. Кто виноват, почему пожар? В этом ещѐ предстоит разобраться. Конечно, печка. Конечно, санитары не досмотрели, перекалили, перетопили печку, а может быть и сами больные. Но виноват-то должен быть один, в данном случае я, начальник медицинской службы… Не проинструктировал, не проконтролировал, не обеспечил, не, не, не… А как же, на службе так. Никого не касается, что в академиях этому не учат. В назидание другим… В назидание другим, а также потому, что кто-то должен же быть наказан, на военной службе иначе нельзя, мне объявили трое суток гауптвахты. Правда, только на бумаге. До отсидки дело так и не дошло: по сути, не за что было сажать, и командир это понимал. Потом понял и я, что наказание-то было лишь для виду, для начальства. 62

А то здание, которое сгорело, оказалось давно списанным по старости и эксплоатироваться не должно было. Но это уже меня не касалось. Правда, впечатление от пожара осталось на всю жизнь. Теперь я знаю, понимаю, что это такое, пожар, когда горит что-то твоѐ, а не вообще… Конечно, во время войны я видел и не такие пожары, но там были ожидаемые, как бы неизбежные поджоги, как нечто обязательное: война. А здесь всѐ произошло так неожиданно, среди ночи, так драматично. В моей личной библиотеке до сих пор хранится память об этом пожаре: два тома спасѐнного тогда от огня Справочника практического врача со следами чѐрной расплавленной смолы на обложке. А служба идѐт своим чередом. Мне присвоили очередное воинское звание – капитан медицинской службы. Часто бываю в госпитале. Там настоящая работа. Из всех медицинских специальностей мне больше всего нравится хирургия. О ней я думал и ранее. Но о работе в госпитале могу только мечтать. Я лечу моряков от насморка и другой простуды, кожных заболеваний и мелких ранений, от мигрени и изжоги, слежу за их питанием, добавляю витамины в котѐл, снимаю пробы пищи, проверяю чистоту в казармах, в столовой, на кухне и в других, менее приятных помещениях. Работы по специальности, то есть собственно врачебной практики, немного. Ежедневный амбулаторный приѐм от пяти до десяти больных; таблетки, компрессы, перевязки; медицинские осмотры вновь прибывших; госпитализация нуждающихся в стационарном лечении; отчѐты квартальные, годовые; доклады, сведения, планы, занятия, учения и так далее. Обязанности, конечно, важные, но не такие интересные, как хотелось бы. Не о такой работе врача я мечтал, не так представлял себе свою будущую профессию. Я тосковал по настоящей медицине. А она была только в госпитале. Как-то во время очередных учений к нам прибыл проверяющий, майор Авинников, представитель медицинского отдела Флотилии. Для меня тогда это был большой начальник. Ему понравилось, как я в полевых условиях организовал медицинский пункт для оказания помощи раненым в палатке. Он побеседовал со мной о моих планах на будущее, кем я хочу быть. Конечно, хирургом. Но для этого надо пройти специализацию, то есть шестимесячные курсы по хирургии. А это зависит от многих обстоятельств, в том числе и от командира части, согласится он отпустить доктора на учѐбу или нет. Правда, тогда об этом речи не было, был лишь предварительный ознакомительный разговор, никого ни к чему не обязывающий. И я вскоре забыл об этом, тем более, что меня послали в командировку. Надо было сопровождать в качестве врача эшелон с демобилизованными матросами и солдатами от Владивостока до Москвы. Что такое эшелон демобилизованных воинов и как они себя в дороге ведут – это надо видеть. Это уже вроде бы и не военные, но ещѐ и не гражданские люди. Полное отрицание ненавистных уставов и воинской дисциплины, неподчинение, пьянки, драки, а отсюда и травмы. В то же время ответственность за их жизнь и здоровье ещѐ сохраняется за министерством обороны, а рычагов, способов воздействия на них уже фактически и нет. Гауптвахты они не боятся, да и связываться с ними офицеры уже не хотят. Поздно уже воспитывать. Разве что самых отъявленных головорезов приходится снимать с поезда и сдавать в местную комендатуру. Вот такой «табор» был принят нами во Владивостоке. Я получаю со склада набор медикаментов, перевязочный материал. «Доктор, береги, прячь подальше от этих оглоедов спирт, а не то беда» – увещевают меня на медицинском складе. Да я и сам понимаю, что десять литров спирта – это не шутка. Десятый день ползет наш воинский эшелон. Скоро Москва. Мои обязанности как доктора – оказание необходимой медицинской помощи, профилактика инфекционных заболеваний. Какое там оказание, какая там профилактика... Самим бы благополучно доехать до конечного пункта. 63

Но и на этот раз пронесло. Никто серьѐзно не заболел, не было и крупных травм. Весь путь от Владивостока до Москвы прошѐл без особых приключений. Совсем недавно я уезжал с этого, Ярославского вокзала, и вот я снова здесь. Притягивает к себе Москва, что ли... Наконец моя миссия окончена. Из Москвы бывшие воины должны следовать до дома уже самостоятельно. Возвращаюсь на Камчатку тем же путѐм и через две недели снова дома. В подарок всей семье привѐз из Москвы оранжевый шелковый абажур с кисточками, по реакции жены – очень красивый. На Камчатке таких нет… Главный, или, как он называется официально, гарнизонный военно-морской госпиталь Камчатской военной флотилии располагается довольно далеко от моей части, на другом конце города. Тем не менее, мне часто приходится бывать там по разным поводам. Я тяготею к хирургическому отделению, и скоро меня там стали знать, как интересующегося хирургией. Иногда я остаюсь на ночь с дежурным хирургом, смотрю, учусь, в чем-то даже помогаю. Незаметно сблизился с Иезекиилем Яковлевичем Капланом, ординатором хирургического отделения, который занимался преимущественно урологией. Умный, ироничный, он всем своим видом и поведением выражал отрицательное отношение к военной службе, тяготился ею. То, что военная служба была ему неприятна, знали все. Он считал себя человеком, случайно оказавшимся на военной службе, и только о том и мечтал, чтобы еѐ оставить. Да и кто не мечтал уехать отсюда в большой цивилизованный город... Вот этот доктор и стал как бы моим негласным учителем. Иезекииль Яковлевич старше меня лет на десять, но мы как-то сошлись характерами. Я неотступно следую за ним, стараюсь перенять навыки урологического обследования и лечения, а он, в свою очередь, с удовольствием принимает меня внутренне как своего ученика. Он без устали всѐ мне объясняет, я же внимательно слушаю и стараюсь воспринять. Наверное, этот процесс полезен для нас обоих. Я учусь урологии и хирургии, а он подспудно готовит себе замену, так как не оставляет надежды рано или поздно покинуть эти края и вернуться в свой родной Ленинград. Постепенно я становлюсь в хирургическом отделении «своим» человеком. Меня уже знают, и иногда я даже выполняю кое-какие урологические манипуляции в отсутствие штатного уролога. Со временем мне доверяют все больше. А когда Иезекииль ушѐл в отпуск, меня даже оставили за него. Конечно, не без контроля со стороны. Через какое-то время я узнаю, что в медотдел пришла разнарядка на курсы специализации по хирургии при Главном госпитале Тихоокеанского флота во Владивостоке. Майор Авинников, тот самый, который когда-то беседовал со мной о моих планах на будущее, рекомендует подать рапорт с просьбой направить меня на учѐбу. Командир сначала отнѐсся к этому отрицательно, но в конце концов согласился. Он понимал, что для меня как врача специализация имеет большое значение. Итак, направление на учѐбу получено. Жильѐм учащиеся во Владивостоке не обеспечиваются, поэтому брать с собой на шесть месяцев Лиду с Сергеем нет смысла. Я провожаю свою семью, как у нас здесь, на Камчатке, говорят, «на большую землю». Самолѐтом до Москвы, там их встречает брат Лиды и пересаживает на поезд до Калининграда. Сергею в Москве не понравилось. Народу много, жарко, особенно в меховом комбинезоне, который мама с дядей Володей купили ему в ГУМе: не хотелось представлять внука бабушке с дедушкой в старой кроличьей шубе, которая стала маловата и изрядно пообтѐрлась в камчатских снегах. Здесь же, в универмаге, старая шуба отправилась в урну для мусора, а новенький комбинезон с капюшоном занял своѐ место

на Серѐге. Как ни жалел Серѐга свою шубу, как ни сопротивлялся, а переодели. Вот попробовали бы сами в апреле походить по улицам Москвы в таком одеянии! — Ладно, Сергей, больше мы в Москву ни ногой. Лучше в деревне будем отпуск проводить, хорошо? А этот комбинезон, будь он неладен, положим куда-нибудь подальше. На том и порешили. Итак, Лида с сыном оказывается в Мысовке, у родителей, а я во Владивостоке на специализации. Так обстоятельства по службе мы обратили в полезное для всех предприятие: и я на учѐбе, и семья отдохнѐт от Камчатки с еѐ всѐ-таки непростыми условиями жизни и особенностями климата. Приморский город Владивосток. Ранняя весна, влажный тѐплый климат, неустойчивая капризная погода. Здесь мы с радостью встретили известие о первом полѐте человека в космос: 12 апреля 1961 года им стал наш, советский человек, Юрий Гагарин. Все находятся на патриотическом подъѐме, гордясь достижением советской науки и техники. Курсы офицерского состава медицинской службы (сокращѐнно – КОСМС) Тихоокеанского флота располагались на базе Главного госпиталя. Задачей курсов была узкая специализация врачей, то есть дать врачам знания и практические навыки по отдельным специальностям, будь то терапия, офтальмология и так далее. Известно, что врачебных специальностей насчитывается десятки. Я приехал для специализации по хирургии и урологии. Мы работаем и учимся в Главном военно-морском госпитале. Группу хирургов, насчитывающую около десяти человек, ведѐт преподаватель майор Евгений Васильевич Майстрах, как мы вскоре узнали от него, родственник знаменитого хирурга и учѐного Савиных из Томска. Он читает нам лекции, правда, лекции эти больше похожи на воспоминания, чем на учебные занятия. Возможно, это и делает их живыми и легко усвояемыми. Порою получается так, что Евгений Майстрах является для нас больше товарищем по работе, чем преподавателем. Тем не менее он ненавязчиво контролирует и направляет нашу работу в хирургическом отделении госпиталя. Мы ведѐм больных, дежурим вместе со штатными дежурными хирургами, участвуем во врачебных обходах, в операциях, разборах сложных клинических случаев и так далее. То есть практически работаем, только под присмотром более опытных хирургов. Моим наставником по урологии является Яков Залманович Гинзбург, опытный врач и главный специалист ТОФ по урологии. (Везет мне на хороших людей!). Здесь, на курсах специализации, мы начали выполнять первые серьѐзные операции малой и средней степени сложности: аппендэктомия, грыжепластика, хирургическая обработка раны и другие. Здесь мы впервые почувствовали, что такое практическая хирургия, познали вкус этого хлеба. Было ясно, что хлеб этот не сладок, но в нашем положении его горечь компенсировалась молодым задором и стремлением к чему-то престижному, хоть и трудному, но большому и настоящему делу. Так уж мы были воспитаны. Для нас тогда слово «хирург» звучало гордо. Это теперь новое, более практичное поколение молодых медиков не идѐт в хирурги, выбирает другие, более спокойные специальности – терапию, невропатологию и им подобные. Хирургия – не для слабых и не для хитрых людей. Правда, есть и такая пословица: «Дураков работа любит». А я и не считаю себя слишком «умным»: известно, кто не был молод, тот не был глуп. Я не считаю себя и сильным человеком в смысле воли. Пойдя в хирургию по причине амбиций молодости, я только потом, когда было уже поздно, понял, что это такое на самом деле. В хирургии место людям без нервов. У меня, к сожалению, нервы были. По этой причине всю жизнь мне пришлось преодолевать очень трудные периоды. Уж слишком близко к сердцу принимал я судьбы больных людей, с которыми меня сводила избранная мною тогда хирургическая стезя.

Но это понимание придѐт позже, а пока мы полны энтузиазма и честолюбивых надежд. Нам хватает энергии и на учѐбу, и на ночные дежурства, и на отдых. Курсы начались где-то весной и продолжались до осени. Для Владивостока это самое благоприятное время в смысле погоды. Лето выдалось отличное, и мы берѐм от него всѐ, что можем. Я ещѐ никогда не проводил столько времени на настоящем городском пляже, как в этот год. Молодые лейтенанты и капитаны, волею обстоятельств освобождѐнные от семейных уз, наслаждались жизнью в меру своих способностей. А условия для «культурного отдыха» во Владивостоке были. Но время незаметно летит и летит вперѐд. Быстро пролетело и это лето. Закончились и наши курсы специализации. Мне официально присваивается квалификация по специальности «Хирургия». Теперь я отправляюсь в отпуск, к семье, которая ждѐт меня в Мысовке. Снова путешествие на Запад, теперь уже на самолѐте. С некоторых пор именно самолѐт стал для нас основным средством передвижения. На такие расстояния на поезде много не наездишь… Сейчас самолет летит от Москвы до Камчатки без единой посадки. Отмучился девять часов в кресле – и «хорош». Раньше же ТУ-104, эта реактивная стрекоза, за рейс делал до пяти – шести посадок на заправку. Так и звучит в ушах объявление диктора на аэровокзале: «Самолет ТУ – 104 по маршруту Москва – Свердловск – Омск – Красноярск – Иркутск – Хабаровск – Петропавловск-Камчатский…». В случае нелѐтной погоды в каждом пункте можно было задержаться и на сутки, и на двое. Аэровокзалы в таких случаях переполнены, условий для всех пассажиров, а тем более с детьми, нет, поэтому поездки иногда превращались, мягко говоря, в сплошное преодоление трудностей. Сколько сил и нервов потрачено за многие годы, а их было, этих лет, ни много, ни мало – одиннадцать. А в отпуск мы летали почти каждый год. И не с одним ребѐнком. Но я, кажется, увлѐкся и забежал далеко вперѐд. Об этом мы ещѐ поговорим. Мы снова все вместе, снова на Камчатке. Теперь я уже не просто врач, а врач-хирург. И не только по желанию, но и по образованию. Не прошло и двух месяцев после окончания курсов, как мне предложили должность по хирургической специальности – врач-хирург операционно-перевязочного отделения отдельного медицинского отряда специального назначения – ОМОСН-а. Для меня это качественный скачок. Это и есть то, для чего я учился. Наш ОМОСН располагается рядом с госпиталем. Он предназначен для развѐртывания в случае военной необходимости в полевых условиях для оказания хирургической помощи раненым в очаге массовых санитарных потерь. Практически, так как время мирное, мы выезжаем в поле и развѐртываемся там в палатках на пять-шесть дней лишь во время учений раза два в год. Остальное же время работаем в госпитале в качестве хирургов. Вскоре нам предоставили и новое место жительства в непосредственной близости от госпиталя. Это была сравнительно хорошая, тѐплая и сухая комната в квартире на две семьи в кирпичном доме с водяным отоплением и прочими «городскими» удобствами. Это было заметное повышение качества жизни. Жить стало лучше, настроение улучшилось. Теперь моя работа стала по-настоящему врачебной и даже хирургической. Пошли настоящие больные, ответственные дежурства, самостоятельные операции. В процессе работы постепенно осваиваюсь, вхожу в коллектив уже на постоянной основе. Иезекииль Яковлевич, теперь уже майор, по-прежнему мой основной наставник. А я по-прежнему тяготею в своей работе к урологии и на время отпуска шефа заменяю его. Постепенно налаживается и семейная жизнь. Серѐга поступил в балетную школу, занимается танцами. Вот уж никак не подумаешь, что из нашего Серѐги танцор может получиться. Какой-нибудь разбойник – это другое дело. Впрочем, как говорится, пути господни неисповедимы… 66

Мы живѐм теперь на главной улице микрорайона, по которой ходят автобусы. Напротив, через дорогу – кинотеатр «Мир», над ним, на взгорье – дом культуры Петропавловской судоверфи, крупного судоремонтного завода. Рядом универмаг, столовая, продовольственные магазины. В пяти минутах ходьбы – стадион, а рядом с ним и наш госпиталь. У меня на службе дела идут хорошо, налицо первые успехи и в хирургии. Меня начинают признавать, доверяют самостоятельные дежурства. Я уже много оперирую и веду больных в объѐме врача-ординатора. Не буду скромничать – начальство не могло не заметить молодого перспективного хирурга. Вот именно молодого, потому что не молодой, уже набравшийся жизненного опыта хирург вряд ли согласился бы на предложение, которое вдруг поступило мне. Читатель, конечно, помнит того лейтенанта со слегка поехавшей от службы в отдалѐнном гарнизоне крышей, который встретил меня по прибытии на Камчатку на теплоходе «Русь» и предлагал своѐ место в бухте Тарья. Так вот, эта небольшая бухта расположена на другой стороне большой Авачинской бухты, сообщение с ней только водным путѐм и притом нерегулярное. На берегу бухты, в которой базируется дивизия подводных лодок, стоит посѐлок Рыбачий, а в нѐм имеется базовый госпиталь коек на пятьдесят. Посѐлок, как и сама бухта, а следовательно и госпиталь, фактически оторваны от мира, и потому должны быть способны к длительной автономии. А это значит, что при необходимости хирургическая помощь раненому или больному в любом объѐме должна быть оказана на месте. Особенно в зимний период, когда сообщение с Петропавловском-Камчатским по причине замерзания бухты практически невозможно. Поэтому там должен работать хирург, способный на принятие самостоятельных решений. И что же вы думаете, кому предлагают это «почѐтное и ответственное» место? Правильно, именно мне и предложили это «повышение» по службе, а именно должность ординатора хирургического отделения госпиталя в бухте Тарья. Подумав, я согласился. Согласился ради того, чтобы использовать эту ситуацию как трамплин для своего хирургического будущего. Я думал, что если откажусь, потом мне ничего хорошего уже не предложат. Нельзя сказать, что я не понимал, на что иду. Но я шѐл на это сознательно, с целью пробить себе дорогу в большую хирургию. Ради этого я многим жертвовал. Если хотите, был холодный расчет в надежде на лучшее будущее. Потому что надеяться было не на кого. Лиде я всѐ объяснил, она поняла и согласилась. И поехал я в Тарью. Добраться до посѐлка Рыбачий можно только на попутном катере или другом каком-либо судне, зимой же это морской буксир и то только в том случае, если лѐд ещѐ недостаточно крепок. Один раз в два-три дня такая оказия как правило бывает. Надо только во время разузнать, когда и откуда такая посудина пойдѐт, чтобы к тому времени оказаться в нужном месте. Никаких проездных билетов не требуется, ответственности за тебя никто не несѐт, успел прыгнуть на борт – хорошо, не успел – оставайся на берегу. Особенно трудно в холодное время года, а здесь, на Камчатке, оно составляет девять месяцев в году. Весь путь следования, а это около часа, пассажиры вынуждены находиться на верхней палубе, на ветру, а то и на морозе. А на ногах не унты какиенибудь, а форменные офицерские ботиночки. Обстановка не для слабых здоровьем и духом! В военно-морском госпитале базы подводных лодок в бухте Тарья лечатся в основном матросы и офицеры-подводники и члены их семей, проживающие в посѐлке Рыбачий. Посѐлок состоит из нескольких пятиэтажных жилых домов, офицерского общежития барачного типа, магазина и других административных зданий. У причалов и на рейде стоят подводные лодки, плавбазы, другие вспомогательные суда. Над бухтой, где размагничиваются или заряжают свои аккумуляторные батареи, то есть, на языке 67

подводников, «бьют зарядку» грозные подводные ракетоносцы, по субботним утрам, во время большой приборки, звучит звонкий голос Робертино Лоретти, многократно усиленный мощными корабельными системами: «Яма-а-айка!». Отсюда лодки уходят в автономные плавания, где месяцами несут боевое дежурство у берегов Северной Америки, в других точках мирового океана. Бывают случаи, что и не возвращаются. Моряки – народ в основной своей массе здоровый, но и у них случаются различные хирургические заболевания. Острый аппендицит, осложнѐнная язва желудка, кишечная непроходимость, ущемлѐнная грыжа (последнего, впрочем, быть не должно, но бывает всякое) и другие острые заболевания и травмы, требующие экстренной хирургической помощи, были достаточно частой патологией. Нас, хирургов, в госпитале двое: начальник отделения и я. Поэтому через день каждый из нас несѐт суточное дежурство. Это называется «через день – на ремень». Интересно, сколько лет может выдержать человек суточные дежурства через день? Здесь, на базе дивизии подводных лодок, мне впервые пришлось не только побывать, но и поработать на настоящем боевом подводном корабле. Меня поразили и сама лодка, и люди, служащие на ней. Условия пребывания на лодке с трудом поддаются описанию. Теснота, обилие механизмов, трудности передвижения по отсекам, тревожное чувство замкнутого пространства не оставляют тебя ни на минуту. Но народ, какой народ эти моряки-подводники! Культурные, высокообразованные, тактичные молодые люди. Встречая прибывшего на корабль «неподводника», они с высоким чувством такта помогут тебе и найти нужное тебе место, и освоиться в каюткомпании. (Кстати, каюткомпания на подлодке при необходимости быстро превращается в операционную). Здесь каждый понимает друг друга с полуслова. Здесь одна семья, спаянная одной задачей, одной судьбой. Здесь люди относятся друг к другу с той суровой мужской нежностью, которую нельзя ни заметить, ни объяснить. Но без которой нельзя вот так, бок о бок, жить и нести месяцами боевую вахту в открытом море. Автономный поход, или боевое дежурство, длится несколько месяцев. Большую часть времени лодка находится в подводном положении. Скрытно прибыв в заданную точку океана, а для нашей, Камчатской Флотилии это были, как правило, прибрежные воды США, подлодка ложится на дно и ожидает времени «Чэ». Время «Чэ» – это начало войны. Чтобы не обнаружить себя, командир корабля не имеет права выходить на связь. Связь есть, он она односторонняя: только приѐм. Получив условный сигнал, командир должен вскрыть пакет с приказом о конкретном задании. До того, как еѐ обнаружат и уничтожат, лодка, всплыв в надводное положение, должна успеть произвести залп своими ракетами по заранее намеченным целям на территории противника. Ракеты, конечно, с ядерными боеголовками. После всплытия и пуска ракет лодка обречена: средства противолодочной обороны противника уже не выпустят еѐ живой. Но лодки гибнут и в мирное время. Одна из них, возвращаясь с боевого дежурства, затонула прямо в Авачинской бухте, не дойдя до базы всего нескольких миль. Тогда экипажу удалось спастись, так как глубина бухты в месте затопления оказалась всего несколько метров. Но бывают случаи и гораздо более трагичные. О них не сообщается, но моряки о них знают. Уходя в море, они знают, что случиться может всякое. Вот почему подводники всегда пьют «за всплытие». А главное шуточное пожелание между морякамиподводниками, это – чтобы число всплытий было равно числу погружений. Горькая шутка, как сама морская служба. Моряки-подводники – здоровые молодые люди, но и они не всегда выдерживают те морально-психологические нагрузки, которые выпадают на их долю во время похода. Многомесячное пребывание в ограниченном замкнутом пространстве своего отсека, вынужденное тесное общение с одними и теми же людьми, невозможность уединиться, расслабиться, толком отдохнуть приводят к неизбежным расстройствам процессов возбуждения и торможения, что выливается в проявления ненормального поведения отдельных лиц с наиболее подвижной нервной системой. 68

Как раз в те годы, когда я служил в Тарье, на одной из наших подводных лодок погиб мой сокурсник по Академии Коля Ивчик. Будучи в длительном автономном плавании, команда понесла потерю: от травмы, несовместимой с жизнью, погиб старший помощник командира корабля. Доктор оказался бессильным спасти его жизнь. Может быть не сумел, а скорее всего, не мог. Подробностей мы не знаем: всѐ, что касается автономных боевых походов, до сих пор засекречено. Но из слов очевидцев, донесших до базы некоторые сокровенные сведения, мы узнали: после первого же ночного всплытия лодки в назначенной точке Тихого океана для сеанса связи Ивчика на корабле не оказалось. Вместе с ним исчезла и двухпудовая гиря, служившая морякам для занятий тяжѐлой атлетикой в свободное от вахты время. А глубина океана в этом месте была многокилометровой... Здесь, в бухте Тарья, в моѐм сознании родились чувства глубокого уважения и, не побоюсь высокого слова, преклонения перед моряками-подводниками. Я понял, почему в Германии был, а может быть, и сейчас есть такой неписаный закон: когда в обществе появляется морской офицер в форме подводника, то, независимо от его звания, все встают, молча приветствуя его, как героя нации. И дамы в том числе. Меня минула «чаша сия», я на лодках бывал лишь периодически и в дальних походах не участвовал. Мои «походы» ограничивались выходами в море на сутки – двое. Но и этого хватило вполне, чтобы понять, почѐм фунт лиха. Моѐ постоянное место – на берегу, моя работа – в госпитале. Здесь, в Тарье, я окончательно понял, что значит быть военно-морским хирургом. Существует расхожее мнение, что хирург хорош тем, что может оперировать. Да, это так. Но в хирургии не меньшее значение имеет диагностика. Делать операции можно научить каждого, но гораздо более важно определить, надо ли вообще оперировать больного, а если надо, то где и когда. Ведь в жизни операции часто производятся тогда, когда без них можно и обойтись. Вот здесь-то, когда ты остаѐшься один на один с больным и не с кем посоветоваться, и вступают в силу знания, опыт и интуиция самого хирурга. Вот здесь-то на плечи хирурга и ложится та ответственность за жизнь больного, тяжесть и цену которой знает лишь хирург. Правильно решить тактический вопрос, оставшись один на один с больным, не нанести вреда его здоровью – вот тот «высший пилотаж», к которому надо стремиться. Тем более, на флоте. Условия для операций на корабле, и на подводной лодке в особенности, весьма ограничены и связаны с большим риском для больного. Если на берегу можно как-то сгладить негативные последствия ошибочной операции, то на корабле в море, в походе сделать это гораздо сложнее. Кроме того, недостаточно сделать операцию, больного ещѐ надо «выходить». Вот здесь-то и проходит грань между хирургом-ремесленником и хирургом-врачом. Есть хирурги, для которых главное – это прооперировать больного, а потом – как бог даст. Такой хирург спит спокойно, не переживает за исход. Можно, конечно, назвать это смелостью, но я бы назвал равнодушием. Такие хирурги, как правило, «далеко идут». Другие, сделав операцию, все силы направляют на то, чтобы больной поправился, чтобы не случилось осложнений. Такой хирург переживает за больного, «выхаживает» его, а при возникновении каких-то осложнений буквально не отходит от его постели, не спит ночами. Такие хирурги долго не «протягивают». Нельзя сказать, что наши дежурства по госпиталю были очень напряжѐнными. Операции случались не каждый день, но само дежурство с его ответственностью и постоянным ожиданием поступления срочного больного всѐ равно изматывают. Какой бы ты спокойный не был, а факт хронического стрессового состояния налицо. Вот почему после дежурства нужен полноценный отдых, а вместо него у тебя обычный рабочий день. И так из месяца в месяц, из года в год… Не случайно именно здесь, в этом госпитале, я начал курить. Мой начальник, Михаил Фѐдорович Логойко, уже опытный, сложившийся хирург, прошедший ординатуру и имеющий вполне приличный стаж работы, был заядлым курильщиком и «не дурак 69

выпить». Казалось, он никогда не вынимает дымящую папиросу изо рта. В ординаторской постоянно стоит облако дыма, в такой атмосфере мы и работаем, и отдыхаем. Вместе с другими офицерами госпиталя, которые тоже были преимущественно «холостяками», то есть семьи их находятся или в Петропавловске, или вообще «на материке», мы собираемся вечерами в общежитии за холостяцким столом, и уж без бутылки здесь дело не обходится. Если хочешь быть равноправным членом коллектива, то противиться, не пить в такой обстановке практически невозможно. Постоянные выпивки, карты, убивающие скуку и время, – вот в чѐм были и наше спасение, и наша беда. С одной стороны, я понимал пагубность и курения, и алкоголя, но обстоятельства были сильнее меня. Так я стал и курящим, и пьющим, каким и положено было быть в нашей камчатской офицерской медицинской среде. Меня окружали в общем-то хорошие, душевные люди, товарищи и друзья, и я соответственно платил им тем же. И не наша вина, что мы были вынуждены вести себя так, как заставляли нас вести себя давно до нас сложившиеся неписаные законы жизни и быта. Некоторые из хороших, умных людей опускались, деградировали на глазах. Кстати, именно они, высококультурные интеллектуалы, и спивались быстрее всех. Такая жизнь продолжалась месяцев шесть. Я с трудом вырывался по выходным дням в Петропавловск, к семье. Для этого приходилось меняться дежурствами, дежурить по дватри дня подряд, чтобы выкроить соответственно двое суток выходных. Но я понимал, что долго так жить нельзя. А забирать семью из хорошей квартиры, из города в эту дыру, в общежитие, не хотелось. Но и без семьи жить становилось все труднее и опаснее. И вдруг один знакомый офицер, переведенный из посѐлка Рыбачий в Петропавловск, предложил мне поменяться жильѐм. У него была здесь однокомнатная квартира с удобствами, а у меня, как известно, неплохая комната в Петропавловске. Подумали мы, подумали, да и решились на обмен. Снова фанерные ящики из-под сигарет, снова чемоданы, коробки, тюки и узлы с нехитрым домашним скарбом. Грузчиков и такси не было. Надо достать машину, с помощью товарищей погрузиться, да подгадать к оказии так, чтобы на пирс приехать не напрасно. Как бы там ни было, а перевѐз я свою семью туда же, в Тарью. Вместе жить стало веселее. Ещѐ бы, с Серѐгой не соскучишься. Выказывая с годами довольно крутой мальчишеский нрав, он быстро нашѐл себе друзей, сколотил компанию из таких же пяти-шестилетних сорванцов, за что обрѐл авторитет и прозвище «Тигр». Уж не знаю, почему именно Тигр, может быть потому, что на Новый год щеголял перед ними на улице в маске тигра? — А это мой друг Сыч, — говорит Серѐга и показывает на приведенного в дом пацана. — Почему Сыч? — спрашиваю. — Да фамилия у него такая. И он Сыч, и его отец Сыч. Не веришь? — Верю, верю. Раздевайся, мальчик. Зовут-то тебя как? Зима, как всегда, мягкая и снежная. Сугробы чуть ли не до третьего этажа. На сопке за посѐлком среди кривых берѐз и кедрача непролазная снежная топь. А для детей – раздолье. Домой вместо Сергея приходила сплошная снежная баба. Хорошо ещѐ, что приходила. А однажды случилась беда. Перед тем, как устроить баню, Лида несѐт на кухню дрова, чтобы протопить колонку. Серѐга, конечно, тут как тут. На керогазе только что вскипел чайник. Не знаю, как это произошло, но чайник вдруг падает и горячий кипяток ошпаривает Серѐгу с головы до ног. Я не могу описать эту картину, потому что не видел: меня в это время дома не было. Узнав о происшедшем по телефону, я бегу из госпиталя домой, прихватив с собой шприц с промедолом. Сергей, бледный, с красными пятнами на лице и пузырями ожогов

на теле, лежит на кровати, дрожит от боли, и вместо плача уже один сплошной стон с мольбой в голосе: - Дуй, папа, дуй! Папа, дуй! Я склоняюсь над ним, вопреки всем законам медицины дую на обожжѐнную кожу. Только это даѐт облегчение, он это понял ещѐ до моего прибытия. На груди, животе, ногах, частично на лице ожоговые пузыри. Как минимум, вторая степень и критическая площадь ожога, замечаю я про себя. Во-первых, надо предупредить шок. Я быстро делаю инъекцию промедола, продолжаю «дуть». Ребѐнок постепенно успокаивается, затихает. — Водку, срочно водку! Принесли водку. Я обрабатываю кожу вокруг пузырей, накладываю повязки с синтомициновой эмульсией, к счастью, оказавшейся под рукой. Ну, что теперь охать, надо лечить. Только бы выжил, уж бог с ними, с рубцами. Я взял отпуск, вместе с Лидой выхаживаем больного, не спим ночами. С болезнью боролись месяца полтора. Ожоги лечили без повязок, так называемым «открытым» способом, под навесом из простыней и одеял над кроватью. Ожоговые поверхности периодически обрабатываем раствором марганцовки, синтомицином. Через две недели я стал выносить сына на улицу подышать свежим воздухом. Приходят друзья, навещают своего атамана: — Ай да Тигр, не берет его ни вода, ни огонь. Забота и участие сделали своѐ дело. Нам удалось предупредить генерализацию инфекции, все ожоги зажили, даже следов не осталось. Помогло то, что глубина ожогов оказалась небольшой. То ли одежда спасла, то ли кипяток был не очень горячий. А может быть просто бог помог. Ох, уж эти дети. Кстати, о детях. У нас в семье новость. А от кого можно в первую очередь узнать дома новость? Правильно, от жены. Под Новый год (опять этот Новый год!) Лидия вдруг сообщает, что у нас, кажется, может быть, а может и не быть, в общем, к лету будет ребѐнок. Здрасьте. С чем мы вас и поздравляем. Спору нет, дети – наша радость. Наше счастье и наше будущее. Но рожать здесь, в Тарье? Где ни витаминов, ни ультрафиолета, ни приличного акушера-гинеколога, не говоря уже о педиатре? «Рекбус, кроксворд» – как говорит Аркадий Райкин. — Серѐжа, хочешь сестричку? — Девчонку? Не-а. — А братика? — И братика не хочу. Вон, у Сыча есть брат, так что с него толку? Он даже ходить сам не может, только по полу ползает. И в войну играть не умеет. — Вырастет – научится. — Да ну его, только нянчиться с ним. Не хочу! Словами младенца глаголет истина? И всѐ-таки мы решили иначе. И начал я кормить жену черемшой. Придѐт весна, отправлю на материк. А самому опять придѐтся возвращаться к холостяцкой жизни. Судьба! Наступила весна. На Камчатке она затяжная, вялая. Солнца много, а тепла нет. С океана дуют сырые холодные ветра. Снег лежит до мая, а на северных склонах сопок и до середины июня. Но наш посѐлок на солнечной стороне, снег почти весь растаял. На

проталинах появилась ранняя зелень мать-мачехи – камчатские подснежники. Лида гуляет на улице, набирается ультрафиолета. Так приказал муж. Этот приказ она выполняет, а вот поехать с сыном к родителям отказалась. Не хочет оставлять мужа одного. Знает она, как живут здесь без жѐн доблестные офицеры. — Вот дождусь твоего отпуска и поедем. Что я буду делать там одна? — А мой отпуск в середине июня. Успеем ли? Вроде бы успеваем. Числа пятнадцатого июня вылетаем в Ленинград. Там медицина, там и Сергей родился. Не в Москву же лететь, кому мы там нужны. А в Ленинграде и брат Виктор, и сестра Тоня, и тѐтя Феня. Есть где остановиться. Тѐтя Феня встречает гостей, радуется встрече. Но Лиде не до веселья. Через день после прилѐта начались схватки. — Есть ли у вас ум, в таком положении лететь за тысячи километров? — Так ведь сроки ещѐ не вышли. Точный расчѐт, и никакого риска, — пытаюсь отшучиваться я. А сам думаю: и правда, а если бы вдруг задержка в пути, или ещѐ что? Лида попадает в тот же роддом, где пять лет назад родился и Сергей. Ночь проходит в томительном ожидании. На утро приходим с Сергеем навестить маму, а у неѐ уже есть ещѐ один сын. Ура! Сын, да ещѐ и беленький. Наконец-то и моя порода проявилась! — Один сын – не сын. Два сына – пол сына. Три сына – сын, — возбуждѐнный и счастливый, объясняю я Сергею текущий момент при возвращении из роддома. Но Сергей понимает меня плохо. Сергею совсем не весело. За две ночи его так искусали клопы, что без колготок на улицу не выйти. А на дворе лето, июньская жара. Как будто узнав о наших страданиях, вдруг приехала Тоня (моя сестричка всегда появляется в нужную минуту!) и забрала нас с Сергеем к себе домой. Она была уже замужем и жила в Ломоносове, минутах в двадцати езды на электричке. Лида выписалась из роддома в срок, всѐ в порядке. Через несколько дней всем «табором» едем в Лешово. Наш маленький сынок, а назвали мы его Сашей, оказался довольно беспокойным и крикливым. Мы подвешиваем в саду между яблонями гамак, укладываем в него крикуна. Сергей посматривает на Сашу подозрительно: уж очень много внимания уделяют ему родители. Что же, и дальше так будет? Но положение спасает дедушкин мотоцикл. Пока мама занимается малышом, мы с Сергеем садимся на мотоцикл и - на реку Сороть. Не доезжая метров двести до моста, мы сворачиваем на обочину и устремляемся к реке. Там, на еѐ пологом, покрытом шелковой травой берегу, разбиваем мы свой лагерь и купаемся в тѐплой прозрачной речной воде. На мелком месте, где рядом заросли белых лилий, Сергей получает первые уроки плавания. Главное, уметь держаться на воде и не бояться еѐ. Плавать по поверхности Серѐга ещѐ не умеет, но из воды не вытащить. В воде он чувствует себя, как в родной стихии. Вынырнет, переведѐт дух и опять под воду. Так под водой почти всѐ время и находится. С берега не видно, что он там делает. На самом деле, не умея держаться на поверхности, именно под водой он и плавает. Вот только каким способом – никто не знает. Люди на берегу с удивлением наблюдают странную картину: такой маленький, совсем крошка, а воды нисколько не боится, плещется, как утка. Да, жаль, что на Камчатке не очень-то искупаешься. Ему бы на юг… Любовь к воде так никогда и не покидала Сергея. Чего не скажешь о Саше. Уж очень они у нас разные получились. И внешне, и внутренне. Но любим их мы одинаково. У серегиного дедушки Пети, а значит, у моего отца в Лешове большой сад. Фруктовые деревья обступили дом, их ветви с висящими на них плодами заглядывают прямо в окна. По границе участка живая изгородь из акаций, сирени, вишни, лип, клѐнов, тополей. А с запада, вдоль дороги, и с севера – строй молодых зелѐных ѐлочек. Отец говорит, что это ветрозащитная полоса от господствующих в этих местах северных и западных ветров. Всѐ-то у него по науке, только вот бабушка Паша никакой науки не признаѐт: 72

— Ахти лихо, ахти тошно, живѐм, как в лесу, никаво не видать, что на улице деется... Пѐтр Ефимович всю свою жизнь занимался садоводством и огородничеством. Работая агрономом в Пушкиногорском совхозе-плодопитомнике, он и у себя на участке создал хоть маленькое, но вполне культурное садовое хозяйство. Любовь к саду-огороду отец старался привить и нам, детям. Но мы оказались плохими учениками. К тому же, окончив школу, все разъехались кто куда. — Некому передать хозяйство, когда состарею. Осиротеет усадьба, зарастѐт всѐ бурьяном, — жаловался, бывало, отец. Не одним, так другим способом старался отец как-то привязать детей к родному дому, привлечь их к хозяйству, заинтересовать. Вот и теперь у него есть один план. — Пойдѐм, сынок, поговорим. Каждый раз, когда мы приезжаем в отпуск, отец начинает разговор с того, что ведѐт меня в сад, в огород и показывает свои достижения. Нет, он не хвалится. Он просто хочет, чтобы и я порадовался вместе с ним этой красоте, чтобы увидел, какая это благодать – свой дом, свой сад и всѐ вокруг, созданное своими руками, а потому бесконечно дорогое и любимое. Тогда я плохо понимал отца и лишь с годами оценил его старания по достоинству. — А вот тут, сынок, мы с тобой построим летний домик. — Зачем, пап? У нас же есть дом, хватит нам. — Нет, сынок. Вот помру я, и как всѐ сложится, неизвестно. Будет ли место вам в нашем доме, не знаю. Отец отводит вдруг заблестевшие влагой глаза в сторону и шагает дальше. Он имеет в виду свою вторую жену, Тоню. Она хороший человек, к нам относится хорошо, но у неѐ ещѐ есть сын Женя, мой брат по отцу, и отец не уверен, что наши отношения после него сохранятся такими же, как сейчас. Отец мудрый, он знает, какие бывают случаи в жизни. Тем более, что все мы, трое его детей от первой жены, ушедшей из жизни в сорок лет, мачехой не усыновлены... И он был прав: — Вот приедете в отпуск, вас уже, слава богу, четверо, да Зина, да Тонька, и все с семьями, вот тут-то и пригодится дополнительная жилплощадь. Так что не говори, сынок. Я от тебя средств не прошу, сам справлюсь потихоньку. А если и пришлѐшь что – не откажусь. Сам знаешь, какие у отца доходы. Отец любит применять в своей речи официальные выражения: "жилплощадь", "доходы", "средства",думает, что они придают его словам веса, убедительности. Какие там доходы... Забегая вперѐд, скажу, что впоследствии так и было. Уже дома, на Камчатке, меня увлѐк план отца построить дачный домик в Лешове. Я разработал проект дома, изготовил чертѐж и с подробными пояснениями послал его отцу. Потом, когда отец согласился с моими предложениями, я выслал деньги. Этим моѐ участие в строительстве и закончилось: обстоятельства по службе отодвинули этот вопрос на задний план. А отец действительно построил домик, о каком и мечтал. Правда, на мой проект там не было и намѐка. Это была обычная деревенская рубленая бревенчатая изба размерами 7 на 6 метров, крытая шифером, с небольшими сенями и коридорчиком. Но и полы, и потолки были из натуральных добротных досок, окна, двери – всѐ крепко и по-деревенски ладно скроено. Отец строил дом так, как умел. Все последующие годы, приезжая в отпуск, мы всегда останавливались в «летнем домике», или в «Валькином» доме, как окрестили его с подачи отца. Против такого названия я не возражал. Обратный путь проделывали уже вчетвером. Молодой человек с женой и двумя детьми: одному пять лет, другому второй месяц. Чемоданы, сумки, коробки. «Святое семейство». Трогательная картина, не правда ли?

И снова самолѐт. Это всем опостылевшее уже средство передвижения. Шесть взлѐтов, шесть посадок. Прилетаем в Хабаровск. Рейс на Петропавловск-Камчатский задерживается по метеоусловиям. Ждѐм день, два, три. Задерживаются и другие рейсы. За неприбытием самолѐтов нарушается весь ритм работы аэропорта. Аэровокзал с каждым днем всѐ больше переполняется пассажирами. Гостиница, детская комната давно заполнены до-отказа. Людям негде не то, что лежать, но и сидеть. Ожидающие сидят на окнах, лестницах, в скверах напротив здания аэровокзала, лежат прямо на земле. Страдают взрослые, мучаются дети. И так почти каждый год. Если не в том, так в другом пункте маршрута. Нет, летать в отпуск надо раз в два года. Отпуска будут реже, но зато в два раза больше по времени. Но и в нашей жизни не всѐ одно только плохо. Бывают и просветы. Вернувшись из отпуска, я узнаю, что меня приглашает на беседу начальник госпиталя. Того самого госпиталя, который находится в Петропавловске-Камчатском. Интересно, что бы это значило? Оказывается, мой бывший учитель, Иезекииль Яковлевич Каплан, отслужив положенный срок, увольняется из армии (добился-таки своего!), и мне предлагают перейти на работу в госпиталь. Предлагают место моего учителя, должность хирурга-уролога. До чего же мудрым и дальновидным оказался мой Иезекииль! Мой ответ не заставил себя ждать. Я, конечно, согласен. Более того, я об этом и мечтал. Но это уже про себя. Случайное везение? Вряд ли. Скорее, закономерный исход. Не чувствуя себя от радости, прихожу домой. — Ну, зачем вызывали? — спрашивает Лида: — Что сказали, что молчишь?— добавляет, видя, что я медлю с ответом. — Да, так, мелочи. В Петропавловске по нам соскучились, хотят нас туда вернуть, — стараясь сохранить подчѐркнуто равнодушное выражение лица, говорю я. — Ладно, хватит шутить. Я серьѐзно тебя спрашиваю, за чем вызывали? — А я серьѐзно тебе отвечаю. Предлагают работу в госпитале. — Как в госпитале? — А так. — Кем? — Урологом. Иезекииль увольняется. — Правда? Ну, а ты что? — А как ты думаешь? — Нет, правда? — Правда, и притом чистая. Ну, как, согласимся или здесь останемся? Дальше разыгрывать комедию уже нет сил. Меня самого распирает радость. Я рассказываю всѐ, как есть. Даже не верится. Рассказал и думаю: «А вдруг не получится? Не рано ли я радуюсь?». — Ты подожди — говорю я Лиде: — приказа ещѐ нет. Мало ли что, вдруг передумают. Не говори гоп… — и самому становится страшно. А если и правда переиграют? На военной службе такое бывает. Не даром существует пословица: «Никогда не спеши выполнять приказ, он может быть отменѐн». Но нет, не отменили. Через месяц пришѐл приказ о моѐм новом назначении. А приказы надо выполнять. Особенно такие, приятные. Значит, не зря я рисковал, соглашаясь на эту Тмутаракань. Четырѐхсоткоечный военно-морской госпиталь Камчатской военной флотилии был головным лечебным учреждением военных моряков на Камчатке. Его специалистов знают и уважают во всех лечебных учреждениях города, приглашают на консультации, операции, консилиумы. Служить в таком госпитале почѐтно и ответственно. Его врачебный и сестринский коллектив был уже слаженным, спаянным и «споенным», как 74

шутили местные острословы. Многих я уже знал. Меня сердечно встретили и приняли, как своего, мои старые знакомые Володя Бабич, Женя Бардинов, Коля Слипчук, начальник хирургического отделения Мамиконов Игорь Львович и другие. Кстати, последнему из них я буду обязан особенно многим в жизни. Будучи уже хорошо знакомым с работой ординатора хирургического отделения, я с первых дней с головой окунулся в будничную госпитальную жизнь. Некоторое время мне пришлось опять пожить одному, теперь уже по эту сторону бухты, но вскоре нам выделили комнату. Да, это была коммуналка, но в те времена об отдельной квартире, тем более в Петропавловске-Камчатском, можно было только мечтать. Наш дом на улице Школьной располагается рядом с Домом культуры СРВ, что несколько облегчает его посещение, «пока дети спят». А дети наши растут, а вместе с ними растут и наши заботы. У нашего Сергея доктора обнаружили ревмокардит. Не хочется верить, что это так, но диагноз установлен после стационарного обследования. Провели курс лечения, но этого мало. Говорят, надо менять климат. Есть надежда, что с возрастом, годам к шестнадцати, может наступить выздоровление. Вот только гланды придѐтся удалить. Но пока оперировать рано, надо ждать лет до двенадцати. Поговорили с Сергеем, объяснили, что какое-то время надо будет пожить у бабушки. Это был не простой разговор. Чувствуется, не хочет Сергей ехать, не хочется ему оставлять маму с папой. Но и отказаться не может. Его всегда учили, что родителей надо слушаться. Как же он может отказаться, если «так надо»? Он хорошо запомнил, как в больнице доктор делал ему уколы в горло, обкалывал гланды антибиотиками. Чтобы не повторять этой процедуры, он согласен ехать куда угодно. За этот год отпуск у нас уже использован. На следующее лето мы решили отпуск не брать, ежегодно летать на такое расстояние было и накладно, и мучительно даже для взрослых, не говоря уже о детях. А Саше всего годик. Год надо пропустить, зато следующий отпуск будет двойной, а это, если с дорогой, почти три месяца. Но Серѐгу надо отправлять уже сейчас. Выручила наша хорошая знакомая, Вера Александровна Казакова, жена одного командира подводной лодки. Мы дружили семьями уже года два. Она как раз собирается лететь в отпуск в Ленинград. Вера Александровна – надѐжный человек: — Не волнуйтесь, доставлю в целости и сохранности. — Вера Александровна, вас там встретят... Но Тамара Тищенко оказалась не такой уж обязательной, не встретила. Уже позже мы узнали, что со временем она превратилась в пьющую и гулящую женщину. Пока еѐ муж, Виктор, плавал на корабле и по полгода не бывал дома, его жена постепенно спивалась и опустилась до полного непотребства в поведении. Но мы тогда этого ещѐ не знали. Мы понадеялись на неѐ, но, как оказалось, ошиблись. Не дождавшись встречающих, Вера Александровна повезла Сергея по известному адресу. Дверь открыла симпатичная с виду женщина лет тридцати, с заспанным лицом и слегка опухшими глазами. — Здравствуйте. Вы будете Тамара Тищенко? Увидев Сергея, она не только не обрадовалась, но даже как-то помрачнела. По еѐ лицу пробежала тень досады и плохо скрываемого недовольства. — Да, я. А что? — А мы вот ждали-ждали, да сами и приехали. Это Серѐжа, сын Лидии Ивановны... — Как же, знаю. Родня! — перебила Тамара: — Проходите. — О, нет, спасибо. Я только что с самолѐта, меня ждут. Домой пора, — заторопилась Вера Александровна: — Ну, Серѐженька, до свидания. Будь умницей. Не скучай! Я сообщу маме, что всѐ нормально. — До свидания, Вера Александровна. 75

Тамара молча берѐт Сергея за руку и ведѐт в комнату. В резком движении еѐ руки он сразу почувствовал какой-то холодок. Тѐтя даже не скрывала раздражения, как будто приезд гостей нарушил еѐ какие-то очень важные планы. От всей еѐ фигуры исходила холодность чужой, посторонней женщины. Мама такой с ним никогда не была. Наверное, вот так обращаются с детьми мачехи или злые чужие тѐти. Сергей невольно втянул голову в плечи, сжался в комок. Он боялся, что сейчас тѐтя Тамара будет расспрашивать его о маме, о том, как они живут там, на Камчатке, а он не сможет отвечать ей так, как надо разговаривать со взрослыми. Он боялся невольно нагрубить этой неприветливой тѐте, которую родители приказали ему слушаться. Но тѐтя Тамара ни о чѐм не спрашивала. Она ушла в другую комнату и долго говорила с кем-то по телефону. Сергей стоял посреди комнаты и смотрел по сторонам. Квартира была большой и красивой. В такой большой и, судя по всему, богатой квартире он раньше никогда не бывал. На полу лежал большой толстый и мягкий ковѐр, под потолком висело сразу несколько лампочек в цветных стеклянных колокольчиках. Сергей таких лампочек раньше не видел. Почти всю противоположную стену занимал широкий диван без спинки с разрисованным огромными ярко-красными цветами блестящим покрывалом. На огромных окнах висели прозрачные кружевные занавески, по бокам их до самого пола свисали золотистые шторы. У стола и стульев были почти одинаковые по форме, но разные по величине ножки. Полированный стол блестел, как зеркало. Неслышно появилась тѐтя: — Ну, что стоишь? Садись. Вот сюда садись. Есть хочешь? Есть Сергей не хотел. Он уже ничего больше не хотел. Он хотел только домой, но дом был так далеко, что и думать о нѐм было бесполезно. К бабушке надо ехать, только как? — Ну, не хочешь – как хочешь. Бабушка жила уже в другом месте, в посѐлке Мозырь, он там ещѐ никогда не был. Переехали они из Мысовки в Мозырь. Дядя Володя должен за ним приехать, только когда? Плохо быть маленьким, никто ничего тебе толком не объяснит. Вот, говорили, что в Ленинграде встретят, а никто не встретил. Говорили, что дядя Володя за мной приедет, а когда он приедет – неизвестно. Если бы знал, куда, сам ушѐл бы... Сергей присел на краешек стула (и стул-то не такой, как дома!) и уставился глазами в рисунок на ковре. Тѐтя снова куда-то ушла и даже по телефону не говорила. Навалившаяся на плечи тоска и обида на всех взрослых сжимала горло и перехватывала дыхание. Внезапно он почувствовал себя таким одиноким, заброшенным, всеми совсем забытым и никому ненужным человеком, что захотелось плакать. Но плакать было нельзя, потому что тѐтя Тамара заметит и совсем рассердится. И потом, он же не девчонка, чтобы плакать. Так ему говорили папа с мамой. Вот уже и стемнело. Вместе с тоской и плохим настроением постепенно подкралась дремота, захотелось спать. — Ну, мужик, что сопишь? Пора спать. Иди сюда, ложись. Если захочешь в туалет, так это тут, — и тѐтя показала на дверь в прихожей. Так спать его ещѐ никогда не укладывали. Засыпая, Серѐга вспоминал Камчатку, маму с папой, друга Сыча, других своих товарищей. Но все они теперь были так далеко, что кружилась голова. Скоро сон сморил его, и он уснул, свернувшись калачиком на широком и мягком диване. Утром он проснулся от телефонного звонка. Тѐтя Тамара опять с кем-то говорила и громко смеялась в трубку. Сергей встал, оделся, ополоснул лицо прохладной водой изпод крана. Даже причесался, что б не выглядеть дикарѐм. Пусть не думают, что он ничего не умеет. Он знает, что про них, камчатских, думают, что там живут одни дикари да медведи, что они там и умываться не умеют. Он и не то может сделать, если захочет. А тѐте Тамаре на работу нужно идти. Она работает, оказывается, в театре, билеты при входе проверяет. — Куда же мне тебя определить, а? — задумалась тетя Тамара: — А знаешь что, пойдѐм в театр. Хочешь? Артистов увидишь. Настоящих! 76

Серѐга согласен, это лучше, чем одному дома сидеть. Здесь на улицу не сходишь... В театре было пусто, зрителей не было, были одни тѐтины Тамарины знакомые. С утра шла репетиция. Серѐгу посадили на балконе, там он и сидел, наблюдая с высоты, как по сцене туда-сюда ходят люди и о чем-то поют. И на артистов они совсем не похожи... Серѐге это скоро надоело. Но он сидел, и, глядя по сторонам, ждал. Уходить с места ему было не велено. На другой день тѐтя Тамара взяла Серѐгу в магазин. Магазин был большой и красивый. В нѐм было много света, бутылок с яркими наклейками и конфет в больших красивых коробках. Сделав покупки, тѐтя Тамара купила себе и Серѐге по мороженому. Мороженое Серѐга уже пробовал, когда они с мамой были в Москве. Мороженое было холодное, сладкое и вообще очень вкусное. Но ни большой красивый город, ни мороженое не радовали. Народу здесь много, но все чужие. И друзей нет. А без друзей какая жизнь? — Что же никто за мной не приезжает? Ведь обещали отвезти меня к бабушке... — Приедут, никуда не денутся... И действительно, на третий день, наконец, приехали дядя Володя с тѐтей Таней. — О, Серѐга, привет! Ты меня помнишь? — Помню. Как комбинезон в Москве покупали... — Правильно, молодец! А что это ты невесѐлый такой? Серѐга сидит на своѐм дорожном чемоданчике, крепко сцепленные пальцы рук зажаты между коленками, его нижняя губа и подбородок нервно подрагивают. Он смотрит на дядю снизу вверх, и голос его дрожит: — Дядя Володя, а вы меня отсюда заберѐте? — А как же? Мы для того и приехали. Вот поговорим с тѐтей Тамарой и поедем. Но Серѐга больше никому не верит. Взрослые, это такой народ, что и обмануть могут. Но нет, на этот раз не обманули. Попрощавшись, наконец, с родственницей, дядя Володя поднял чемодан, тѐтя Таня взяла Серѐгу за руку, и они втроѐм поехали на вокзал. Только в поезде Серега окончательно поверил, что действительно едет к бабушке. Госпитальная работа увлекала с головой. Теперь все урологические больные были на мне. Кроме того, надо вести больных, оперированных на дежурстве. В хирургии существует закон: если ты оперировал, то за больного отвечаешь до конца. Иезекииль оперировать не очень-то любил, поэтому работа уролога при нѐм ограничивалась в основном диагностикой и «малыми» урологическими операциями. При прежнем начальнике хирургического отделения, а им был Сергей Андреевич Болотский, старый фронтовой хирург, мудрый и осторожный врач, такое положение могло быть терпимым. Но при новом, Игоре Львовиче Мамиконове, многое изменилось. «Хирург от бога», как его называли, он и сам выделывал такие вещи, что аж дух захватывало, и других за собой увлекал. Игорь Львович был сравнительно молод, отважен и дерзок в начинаниях. Он смело внедрял в практику новые, подчас рискованные методы обследования и лечения больных. Отлично подготовленный хирург, несмотря на молодой возраст прошедший большую жизненную школу и обширную клиническую практику, только что закончивший факультет усовершенствования врачей при Военно-медицинской академии им. С. М. Кирова по циклам хирургии и нейрохирургии, Игорь Львович к тому же был увлекающейся личностью, полным идей, которых у него хватало на всех. С приходом Мамиконова в отделении стал применяться эндотрахеальный наркоз, что значительно расширило возможности хирургии. Вначале им владел только он, но скоро этот метод освоил и я, а позднее и некоторые другие хирурги. Игорь Львович внедрил в практику нейрохирургические операции, новые методы пластики костных дефектов черепа, некоторые новые методы переливания крови и многое другое. Своими прогрессивными взглядами на многие проблемы хирургии он буквально заражал окружающих своей 77

неуѐмной энергией. Постепенно мы стали проводить такие операции, которые делались только в самых крупных медицинских центрах страны. Мы, конечно, не могли сравниться с ними по количеству произведенных операций, но по сложности не уступали. Например, операция на почках под местной гипотермией, пластика почечных лоханок при гидронефрозе до сих пор делаются далеко не в каждом урологическом отделении даже центральных лечебных учреждений. Параллельно с обязанностями уролога мне приходилось отвечать за организацию заготовки и переливания крови в госпитале. Это было хоть и не трудное, но очень ответственное дело. Переливание крови – это всегда хождение по краю пропасти под домокловым мечом прокурора. Кто был с этим связан, тот знает. Два этих приватных занятия – анестезиология и переливание крови – добавляли немалую долю стрессовых моментов все эти годы. После прихода в госпиталь мне было присвоено воинское звание майора медицинской службы. Я стал старшим ординатором хирургического отделения. Утренняя врачебная конференция. Дежурный хирург Регина Семѐновна Луганская докладывает: «Поступило девять больных, всех приняла, никому не отказала». В ответ – дружный смех братьев-хирургов: «Так уж и никому?» И тут Регина спохватывается, замолкает и через минуту смеѐтся вместе со всеми, и невольный румянец выступает на еѐ лице. А ещѐ говорят, что хирурги – циники... Работали на совесть. Частые ночные дежурства давали большую практику, но и порядочно изматывали. За ночь приходилось делать по несколько операций. Однажды за сутки мне пришлось произвести семь операций по поводу острого аппендицита. Но и после дежурства домой сразу не уйдѐшь: надо обойти и перевязать «своих» больных, заполнить истории болезни. Правда, мы и не старались сразу уйти с работы. Хирургическое отделение стало для нас вторым домом. Вторая половина дня организовывалась по нашему собственному усмотрению. В отделении в зале для лечебной физкультуры стоял теннисный стол, и мы без устали гоняли по нему маленький пластмассовый шарик. Устраивали турниры, разыгрывали пари, играли на всѐ, в том числе и на пиво, а потом все вместе шли в близлежащее кафе или к кому-нибудь домой уничтожать завоѐванные трофеи. Пиво проигрывали вѐдрами. Где пиво, там и более крепкие напитки. Ребята были здоровые, свои потребности удовлетворяли и коньяком, и водкой, и спиртом. Как говорится, пили всѐ, что льѐтся. Пили и с устатку, и с кажущейся безысходности, и с радости, и с горя. Володя Бабич, Юра Крюков, Валя Варес, Володя Маринчук, Женя Бардинов, Николай Слипчук и многие другие мои хорошие товарищи и друзья. Нет, они не были и не стали алкоголиками. Они просто умели много работать и хорошо, но в меру, выпивать. Здесь, на Камчатке, я снова встретился с моим однокашником по академии Серегой Борисовым. Он служил на подводной лодке, теперь работает в ОМОСНе, там, где я служил когда-то. Серега все такой же заводила и выдумщик, как и ранее. Это он первый выиграл в теннис ведро пива у Володи Маринчука. С Серегой спорить опасно! Жили дружно и весело. Дни рождения, праздники отмечали вместе. Писали стихи, песни, сами же их и распевали на дружеских попойках. Вчера в ресторане «Океан» праздновали день медика. Народу было – не протолкнуться. Мы с Игорем и Бардиновым Женей со сцены спьяну пели частушки про ярославских ребят. «Ярославские робяты, темнота вы, темнота. Десять лет лизали попу, оказалося – не та. Наш народ не унывает, смело он глядит вперѐд. Наша партия родная, ой! Нам другую подберѐт». Это про Хрущѐва и про Брежнева. И про партию, конечно. Чего здесь было больше, бравады или глупости – не знаю. Скорее всего, было и то, и другое. Чего по пьянке не наделаешь...

Резвились до упаду. Встретили очередной Новый год. Встреча прошла хорошо, а вот проводы старого – не очень. Провожать начали уже 30 декабря. После работы собрались в моѐм кабинете братья-хирурги и начали кутѐж. Домой пришѐл поздновато. Такое поведение можно и осудить. Но всѐ это содействовало формированию сплочѐнного коллектива единомышленников, способного решать сложные задачи. Вместе отдыхали, но главное – вместе работали, вместе «за уши» вытаскивали подчас безнадѐжных больных. Собираясь на Камчатку, я надеялся прослужить здесь один, ну, в крайнем случае, два положенных срока, то есть шесть лет, но никак не больше. Но получилось иначе. Как говорят, «теоретически кобыла, а практически – сдохла». Ничто так не затягивает, как повседневная действительность, помноженная на привычку. Ничего нет более постоянного, чем временное. Из года в год мы откладываем вопрос о переводе на «материк». Во-первых, привыкаешь к людям, с которыми живѐшь и работаешь, а вовторых, нигде ничто нас не манило, не ждало с распростѐртыми объятьями. Условия жизни на Камчатке нам казались вполне приемлемыми, а годы летели быстро и незаметно. А жили мы на Камчатке действительно полной жизнью. В нашем тогдашнем понимании, конечно. У нас была хорошая работа, неплохое жильѐ (вскоре после перевода в госпиталь нам дали отдельную двухкомнатную квартиру), хорошие друзья. Когда Саше исполнилось два года, мы устроили его в детский сад – ясли. Лида смогла пойти работать. У меня, как и у всех на Камчатке, был двойной оклад, продлѐнный отпуск и некоторые другие льготы. Нам казалось, что здесь мы имеем то, чего не будем иметь в другом месте. Единственное, что я упустил, длительно служа в отдалѐнной местности, так это наука. Если посмотреть более внимательно, то окажется, что и здесь можно было ею заниматься, всѐ зависело от самого себя. Так что особенно на обстоятельства обижаться не стоит, мы сами творцы своей судьбы. Если что-то и упустил, то по своей вине. Единственно верно то, что в целом обстановка к научной работе не располагала. А идти против течения не хватило ни силы воли, ни уверенности в необходимости «бить в одну точку». Жили легко, не напрягаясь. Так незаметно и прошли самые молодые годы жизни. Но не слишком ли я к себе строг? При нашей непростой работе, сопровождавшейся частыми стрессовыми ситуациями, разрядка была просто необходима, и не нами она была придумана. Если бы мы периодически не расслаблялись, не могли бы с такой интенсивностью и работать. Мы просто жили, как могли и как умели. К северу от города вонзились в небо два геометрически правильных конуса сопок вулканического происхождения – Корякский и Авачинский вулканы. Авача – вулкан действующий: над его вершиной постоянно клубится белый шлейф кратерных газов. Красивые белые правильные конусы их вершин манят к себе альпинистов и вулканологов. При Доме культуры СРВ работает туристическая секция. Там готовят и альпинистов. Мы с Игорем Мамиконовым идѐм в секцию и готовимся к восхождению на вулкан. После теоретических занятий выходим тренироваться на заснеженные склоны гор. Далеко ходить не надо: крутые сопки окружают город. Мы отрабатываем приѐмы подъѐма и спуска по крутому снежному насту, учимся пользоваться ледорубом, ходить в связке, строить снежную «иглу», ставить палатку и ночевать в глубоком снегу. Как правильно одеть на обувь «кошки», уложить рюкзак, отдыхать на привале, разжечь костѐр и многомного других, важных и не очень приѐмов и правил внушает нам инструктор. И – главное: при восхождении на вершину мелочей не бывает. И не высок вроде бы Авачинский вулкан – всего-то две тысячи семьсот метров с небольшим, а за один день не одолеешь. Заснеженные крутые склоны, камнепад, глубокие расщелины, возможные перемены погоды делают восхождение не только 79

трудным, но и опасным. И вот мы готовы к походу. В один из погожих весенних дней, а было это в мае, группа из двенадцати человек, экипированных под альпинистов, на грузовой автомашине выбрасывается к подножию вулкана. Когда наша машина утыкается колѐсами в нетронутый снег, мы останавливаемся, спешиваемся. Далее наш путь продолжается по всѐ возвышающемуся склону пешком. Покрытый толстым слоем плотного снега, отшлифованный ветрами склон горы становится всѐ круче, идти приходится то зигзагом, то лесенкой. За спиною тяжѐлые рюкзаки, в руках ледорубы. Мы по трое связаны друг с другом страховочными верѐвками. Таких «связок» четыре. Впереди, периодически сменяя друг друга, по очереди идут и прокладывают путь наиболее сильные и подготовленные. Идѐм размеренно, с остановками. В короткие минуты отдыха успеваешь оглядеться, сориентироваться в пространстве и даже полюбоваться всѐ новыми видами природы. Кругом белое безмолвие, чистые снежные склоны, затенѐнные распадки между скалистыми отрогами гор и нагромождениями остроугольных, остроребрых камней. «Вот такой была наша планета миллионы лет назад, в начале мира», – думается при взгляде на эту дикую первозданную красоту. Какой-то отрезок пути инструктор доверяет вести группу и мне. Я, довольный, стараюсь, как могу. Снежный наст толст и плотен, с трудом пробивается ударом тяжѐлого ботинка. Для того, чтобы вырубить ступеньку, приходится ударять ботинком с одетой на него кошкой с острыми шипами не раз и не два. Осколки льда и комья слежавшегося плотного снега катятся по крутому склону вниз, в пропасть. Чтобы не последовать за ними, прежде, чем сделать очередной шаг, для страховки втыкаешь черенок ледоруба в плотный наст. Таков закон альпинизма: в каждый отдельный момент у тебя должно быть не менее трѐх точек опоры. Если только две – без страховки двигаться нельзя. Два шага – ледоруб в снег. Ледоруб в снег – два шага. Вперѐд и выше. Пропасть слева – ледоруб справа. Поворот. Теперь пропасть справа, ледоруб слева. В такие моменты, когда ты чувствуешь, что за тобою, по твоим, отвоѐванным у наста следам нога в ногу идѐт вся группа, и ты задаѐшь направление, темп и ритмичность движения, появляется ответственность за идущих позади, и ты забываешь об усталости. Но надо выдерживать средний темп, равняться по слабейшему. Надо спиною чувствовать группу, не отрываясь от следом идущего и не тормозя движения. Поэтому я иду не торопясь, размеренно, старательно выбивая ступени в крепком снежном насте, пока меня не сменит следующий ведущий. По команде инструктора я и вся моя группа сделаем шаг в сторону и будем стоять, пока мимо нас не пройдѐт другая группа. Пропустив всех вперѐд, я становлюсь замыкающим. У идущего последним тоже есть свои обязанности. Я внимательно наблюдаю за тем, как движется группа, не выбивается ли кто из ритма, не случилось ли что с кем-нибудь, не нужна ли кому-то помощь. Все команды инструктора, вся информация передаѐтся по цепочке. Периодически мы останавливаемся, чтобы перевести дух, осматриваемся. По мере продвижения вперед и выше картины окружающего ландшафта меняются. Заснеженные склоны гор с их крутыми распадками и ущельями становятся всѐ более зримыми. Нас окружает нетронутая человеком красота гор. Наблюдая вокруг себя картины первозданной дикой природы, находясь среди этих нагромождений скал, льда и снега особенно остро чувствуешь ее величие и силу, ее самодостаточность и независимость от слабого человеческого рода, представителями которого мы себя ощущаем в эти минуты. К вечеру группа достигает базового лагеря в распадке между отрогами гор, где нам предстоит провести ночь. Лагерь представляет собой возведѐнное неизвестно кем и когда строение, именуемое хижиной. Домик сколочен из грубых досок, по одной принесѐнных сюда на плечах самодеятельными энтузиастами в разные годы. Его стены и крыша, усеянные щелями, хоть как-то защитят нас от снегопада и ветра, если таковые разразятся 80

за ночь. Впрочем, ветер здесь дует постоянно, вот только его сила и направление как всегда переменчивы и непредсказуемы. Вот и сегодня к вечеру вдруг подул ветер, пошел снег, запуржила поземка. Инструктор говорит, что если за ночь пурга не прекратится, восхождения не будет. Мы распаковываем прикреплѐнные к рюкзакам спальные мешки, устраиваемся на ночлег. Маленькая хижина с трудом вмещает группу. Укладываемся на широком, во всю длину помещения, дощатом настиле. Ботинки – под голову, сырые вещи – в спальники, в ноги. Девчонок укладываем в середину. Мне достаѐтся место с краю, у дощатой стены со щелями. На утро просыпаюсь, а перед носом образовавшийся за ночь сугробик снега... На наше счастье пурга, бушевавшая всю ночь, к утру стихла. Вход в нашу хижину занесло снегом. Хорошо, что дверь, как и положено, открывается вовнутрь. Вокруг хижины – ни следа. Лишь поодаль чернеют торчащие из-под снега острые клинья скал. Белый снег слепит глаза. Солнце ещѐ только вышло из-за горизонта, а без очков смотреть уже нельзя. Денѐк обещает быть погожим. Это хорошо. Быстро разожгли костер, натопили снега, заварили кашу с мясной тушѐнкой. Мы с Игорем, забрав свою одну на двоих глубокую алюминиевую с позволения сказать «тарелку» с дымящимся варевом, притуляемся к каменной глыбе поодаль от костра. Завтрак по-походному, на свежем воздухе, особенно приятен. Кто-то «щѐлкает» нас «ФЭД»-ом. Мы не замечаем: нам всегда есть о чѐм поговорить. Плотно позавтракав горячей гречкой с тушѐнкой и кофе, оставив часть вещей на базе и тем облегчив свои рюкзаки, мы приступаем непосредственно к восхождению. Если вчера мы шли по крутому, но все-таки не обрывистому склону, то теперь нам предстоит буквально карабкаться по бесснежному, местами обледенелому сыпучему конусу вулкана, покрытому туфом и камнями, выскальзывающими из-под ноги при каждом неловком шаге. Больше приходится смотреть прямо перед собой. Иногда карабкаемся почти на четвереньках. Прямо вверх идти невозможно, надо делать «серпантин». «Цепочкой» идти тоже нельзя, чтобы не травмировать идущих следом. Мы идѐм «клином», не торопясь. Через какое-то время останавливаемся на короткий отдых. Я снимаю рюкзак, ложусь, придаю ногам возвышенное положение. Во время движения некогда смотреть по сторонам. Зато в короткие минуты отдыха перед глазами открываются всѐ новые и новые картины. Над нами безоблачное голубое небо, не запятнанное дымами труб городских кочегарок. Воздух «чист, прозрачен и свеж», как писал классик: но ведь лучше и не скажешь! У подножья горы белесая дымка тумана. Там начинает припекать солнце, и тундровые испарения поднимаются вверх, образуя жидкую облачность. Но мы уже выше еѐ! Вдали перед нами, насколько хватает глаз, белоснежные вершины гор, отроги Корякского, Козельского и других вулканов и сопок. А впереди и вверху – ещѐ не покорѐнная нами вершина Авачи с еѐ курящимся кратером. — Подъѐм! Конец привала. Как быстро летят минуты. Вот уже и одиннадцать часов. Но и цель наша уже близка. До вершины, кажется, рукой подать. Усталости уже нет, еѐ как рукой сняло. Ещѐ один, другой поворот, ещѐ рывок. Слышно, как бьѐтся в груди сердце, отдаваясь пульсом в голове, в висках, в шее. Отчего оно так бьѐтся, от усталости, недостатка кислорода или от волнения? И вот, наконец, край. Да, мы наконец достигаем не вершины, а края. Впрочем, и край, и вершина – это одно и то же. Потому что вершиной вулкана является край обрыва. Мы стоим на краю гигантской округлой пропасти, имя которой – кратер. Он представляет собой круглую глубокую чашу диаметром и глубиною в несколько десятков метров, на дне которой с трудом просматривается нагромождение каменных глыб. Между глыбами со дна чаши поднимаются газы, которые образуют над вершиной светлое облако. Остро пахнет серой и ещѐ непонятно чем. Столб пара и газов над сопкой стоит постоянно, склоняясь к подветренной, противоположной от нас стороне. Вдыхать эти пары

нежелательно. Но сегодня ветерок с востока, с океана, и мы можем еще немного полюбоваться видами с вершины. Яркое солнце слепит даже через защитные очки. Далѐкий горизонт скрыт в светлоголубой дымке. Белесые кучевые облака под нами кое-где закрыли поверхность земли. Но к югу от нас в их разрывах отчѐтливо видна Авачинская бухта с городскими кварталами Петропавловска на еѐ северном берегу. На востоке до самого горизонта распростѐрлась неоглядная гладь Тихого океана. Необычная, неповторимая, незабываемая картина. Первый и единственный раз в жизни. Впрочем, почему? Восхождение можно и повторить... Мы берѐм с собой на память кусочки вулканической породы и неизгладимые впечатления от увиденного. Насмотревшись и отдохнув, удовлетворѐнные достигнутой целью, мы снова пускаемся в путь. Теперь уже вниз. Спускаться легче и быстрее, чем подниматься. Оседлав ледорубы, мы скользим вместе с вулканическим туфом и мелкими камнями по крутому склону конуса. Вот и наша хижина. Теперь она кажется нам своим, давно обжитым домом. Отдохнув на базе, мы повторяем свой вчерашний путь, но уже в обратном направлении. Снежный наст несѐт наши умиротворѐнные тела и души к подножию сопки, туда, где нас уже ждѐт «Студебеккер». Боли в изрядно потертых ногах, потрескавшиеся губы и боли в мышцах прошли через несколько дней. Но вид земли с высоты гор, яркие впечатления от восхождения останутся в памяти навсегда. Глава 5. Прощай, Камчатка. На дворе поздняя камчатская весна. Уже заметно припекает солнышко, тают снега. Но ветер с океана уносит куда-то тепло солнечных лучей, а по ночам и вообще примораживает... И тем не менее на проталинах крутых склонов сопок, обращенных к югу, уже зажелтели яркими пятнышками скромные соцветия мать-и-мачехи, робко зазеленела молодая травка, набухли почки кривых камчатских берез. Природа спешит наверстать упущенное за длинную северную зиму, торопит к новому витку жизни. Прошло почти два года с тех пор, как мы отправили Сергея к бабушке в Мозырь. Он пошѐл там в школу, вот уже и второй класс заканчивает. Если судить по фотографии, сын заметно вырос, поправился. Пишет, что снова хочет на Камчатку. Да и мы по нему скучаем. «Надо забирать, – говорю Лиде, – а не то совсем родителей забудет». Да и мы без отпуска третий год, самим хочется погреться на солнышке. Берѐм путѐвку в дом отдыха и летим в Мозырь. Хотим оставить у бабушки и Сашу, а самим проветриться на Чѐрном море. Саше уже четыре года. Растѐт парень, уже своѐ «мнение» имеет. Больше всего не любит летать на самолѐтах... Причѐм, не только на словах, но и на деле. Наш ТУ-104, вылетев из аэропорта Елизово (Петропавловск-Камчатский), делает очередную посадку на дозаправку в Красноярске. Пассажиры отправляются в зал ожидания. Через полчаса – объявление: «Начинается посадка на рейс номер четыре по маршруту Петропавловск-Камчатский – Хабаровск – Иркутск – Красноярск – Омск – Москва. Пассажирам просьба пройти на посадку...» и так далее. Обычное дело. Но Саше эти объявления уже давно не нравятся. Потому что именно при взлѐте и посадке особенно сильно закладывает уши и всякие там воздушные ямы. Посадки в Хабаровске и Иркутске он ещѐ как-то терпел, только на словах проявлял недовольство, но в Красноярске решил действовать более решительно. Когда мы сидели на вокзале в зале ожидания, Саша был ещѐ в поле зрения. Но когда диктор объявил о посадке, мы внезапно обнаружили, что Саши-то рядом и нет. Мы туда, сюда – нет Саши, как сквозь землю провалился. А ведь только что был здесь! Понадеялись папа с мамой друг на друга, а сынок-то тем временем и пропал. 82

Хорошо ещѐ, что наш Саша так же решителен, как и бесхитростен. Бросились мы его искать, и вдруг смотрю – из-за колонны Сашин белый чуб выглядывает. Оказывается, спрятался он от нас, чтобы на самолѐт не садиться. Не хочет он дальше лететь и всѐ тут. «Улетайте сами, – говорит – а я здесь останусь. Надоело мне на самолѐтах летать, не хочу больше!». Пришлось срочно, чтобы не опоздать на самолѐт, на бегу объяснять человеку, что иначе никак нельзя. Не знаю, понял ли отказник тогда всѐ сам или просто пришлось подчиниться грубой силе, но с тех пор приглядывать за сыном мы стали попристальнее. Встреча в Мозыре была радостной и сердечной. Ещѐ бы – папа с мамой приехали! Наконец – то. А то сын уже и забывать родителей стал. Но это дело поправимое, напомним. Мы едем в город Черняховск, а уж там есть чем сына приветить, как бы извиняясь за долгую разлуку. Мы идѐм по магазинам, и сыну почти ни в чѐм нет отказа. Мороженое? Само собой разумеется. Марки? Пожалуйста. Новый костюм? Выбирай любой! А дома папа, как мальчишка, бегает с сыновьями за мячом, играет на поляне в футбол. А «дыхалка» – то уже не та... Неужели возраст? Ведь только что сам бегал по футбольному полю, а вот на тебе... Да, годы дают о себе знать. Серѐга ведѐт нас на речку, которая протекает почти рядом с домом. Небольшая речушка, но местами «с головкой». Над речкой зависла старая ива, с неѐ мальчишки прыгают в воду. Прыгает и Сергей, демонстрируя своѐ мастерство. Кажется, нет в этой речушке и метра, который бы не был обследован им до самого дна. Сергей уже отлично плавает и по течению, и против, бесстрашно ныряет, и в самом мелком, и в самом глубоком месте чувствует себя, как рыба в воде. Купаются мальчишки, впрочем, как и все и везде, до гусиной кожи. И никакого ревмокардита! Но счастливым дням скоро приходит конец. Оказывается, родители уезжают на юг, а они, Сергей и Саша, остаются здесь, у бабушки. Этого ещѐ не хватало! Вот уедут сейчас, и опять на два года! — Серѐжа, нам с мамой надо съездить в дом отдыха. Мы же тоже устали. Через двадцать дней вернѐмся, возьмѐм вас с Сашей и поедем к дедушке Пете, а потом все вместе на Камчатку. Хорошо? Но Сергей не верит папиным словам. «Вот, так я и знал. Сейчас снова уедут и не приедут. А я опять останусь здесь один». И вообще он никому не верит. Он думает, что мы его обманываем. Ребѐнок замкнулся, ни с кем не хочет говорить. В день отъезда убежал, спрятался за угол дома и даже попрощаться не вышел. А автобус вот-вот отходит. Уезжать пришлось с тяжѐлым сердцем. В Вильнюсе у нас пересадка на другой поезд. Свободное время убиваем посещением знаменитой башни Гедиминаса. Был аж в четырнадцатом веке такой великий князь литовский, воевал когда-то и против немецких рыцарей, и против Москвы, да и против Пскова выступал. Помнят его литовцы до сих пор. Ну, и мы будем помнить, как он на русскую землю зарился... Но мои мысли вновь и вновь возвращаются к Сергею. Как невольно несправедливы бываем мы к детям. Как и они подчас бывают жестоки к своим родителям. Да, всѐ в этом мире, в этой жизни взаимосвязано. И за всѐ в жизни приходится платить. Через месяц мы, отдохнувшие от всех забот, загоревшие, вернулись к своим чадам. — Вот видишь, папа с мамой вернулись. А ты им не верил. Нельзя так, папа с мамой никогда не обманывают. Саша, как всегда, опять что-то отчебучил. Оставшись с бабушкой, он вдруг наотрез отказался ей подчиняться. Убегал от неѐ на улице, корчил рожи. Но с бабушкой Марией Яковлевной не так-то просто справиться. Смутьян в одночасье был поставлен на место. Так что отцу с матерью и наказывать было уже не надо. Но разговор начистоту всѐ-таки состоялся. 83

Посетив, как всегда, родной отцовский домик в Пушкиногорье, мы снова отправляемся на свою далѐкую Камчатку. Мы снова все вместе. Строя планы на дальнейшее будущее, мы с Игорем приходим к мысли о том, что надо бы получить права на вождение автомашины: ведь будет же и у нас когда-нибудь свой транспорт! Сказано – сделано. Мы идем в автошколу, поступаем на курсы и начинаем изучать устройство автомобиля, правила дорожного движения. А через три месяца успешно сдаѐм экзамены. И вот у меня в кармане лежит удостоверение на право вождения автомобиля и мотоцикла. Теперь, приезжая в отпуск, я уже законно могу водить отцовский мотоцикл. Есть кое-какие планы и на собственный авто- и мототранспорт. Мы мечтаем о дальних поездках по стране на своей автомашине. Такие поездки нам кажутся верхом того, что можно желать человеку, неравнодушному к туризму и путешествиям. Но это всѐ ещѐ впереди. А пока жизнь сама организует для нас и путешествия, и туристические походы. Кажется, мне снова предстоит командировка в места, «не столь отдалѐнные». После Гагарина в полет вокруг нашей планеты один за другим отправляются и другие советские космонавты. После старта на Байконуре траектория первого витка космического аппарата проходит над Камчаткой и далее над Тихим океаном. Первый виток самый ответственный и опасный: если ракета не выведет корабль на нужную орбиту, последует вынужденная посадка в незапланированном районе. Для поиска и спасения космонавта при аварийной ситуации создана целая система. Одним из еѐ элементов является СО, то есть спасательный отряд. В него входит медицинская группа. В группе обязательно должен быть хирург. При каждом запуске мы, хирурги госпиталя, по очереди включаемся в группу СО. А это значит выход в заданную точку Тихого океана для дежурства. Таких точек по предполагаемой траектории полѐта космического корабля на всѐм земном шаре много. Это и наземные точки, и корабли слежения. На Камчатке существует целая эскадра больших океанских судов специального назначения. Из соображений секретности еѐ называют по имени командующего – эскадра адмирала Максюты. Но нам-то хорошо известно, чем она занимается. Так называемый сигнал «СО» поступил, как всегда, неожиданно. Для «дежурного по СО» это означает, что нужно срочно прибыть на такой-то корабль с набором соответствующего медицинского имущества. Зелѐные ящики с большими белыми буквами «СО» на крышках всегда находятся в готовности. На этот раз дежурю я. Оставив все срочные и несрочные дела, едва успев сообщить домой о предстоящей командировке, прибываю на судно. Корабль берѐт курс на юг. Наша «точка» на четвѐртом градусе северной широты. Это у самого экватора. Во время следования корабля к месту назначения проводятся учения по подъѐму «капсулы» на борт. Значит, предстоит новый космический полѐт. Мы идѐм сутки, другие, третьи. По мере приближения к экватору становится всѐ теплее. На широте Филиппин уже знойноелето. Солнце печѐт нещадно. Мы пытаемся загорать, но находиться на солнцепѐке долго нельзя, можно «сгореть». Правда, мы и без того уже «поджаренные», достаточно и отражѐнных от воды солнечных лучей. Жаль, что нельзя купаться. Правда, струя воды из брандспойта всегда к твоим услугам, но тѐплая забортная вода не освежает. Но если сразу выйти на ветерок, то становится легче. По утрам я собираю залетевших за ночь на палубу летающих рыбок. Их десятки. Они длиною 10-15 сантиметров, очень похожи на нашу плотву, только боковые плавники большие, и при полном раскрытии выполняют роль крыльев. Когда рыбка на полном ходу выскакивает из воды и расправляет плавники, встречный ветерок подхватывает еѐ, поднимает над поверхностью воды и несѐт несколько десятков метров. Зачем ей это нужно? Может быть, таким способом она уходит от хищника? Я расправляю им «крылья», фиксирую, засушиваю, делаю чучела. Но это занятие скоро надоедает так же, 84

как и другие. Однообразие многодневного похода начинает давить на психику. Но других дел нет. Я часами пропадаю в командной рубке, от нечего делать стою у штурвала, но и это становится уже не интересно. Я иду в штурманскую рубку, слежу за прокладкой курса, за сводками погоды, изучаю рельеф океанского дна. Я здесь не нужен, но и не мешаю. Моряки на корабле – славный народ. Через два – три дня мы становимся своими людьми. Оставив слева по курсу Гавайские острова, не дойдя нескольких десятков миль до экватора, ложимся в дрейф. Погода стоит отличная, полный штиль. Но океан «дышит». Его необъятно-широкая грудь ритмично поднимается и опускается, и вместе с нею размеренно поднимается и опускается наше такое маленькое по сравнению с ним судѐнышко. Но такую качку уже никто почти не замечает. За много дней к ней привыкаешь, как к смене дня и ночи. Штурман уточняет координаты. Есть расчетная точка! Здесь нам стоять и ждать дальнейших команд по радио. В кают-компании такая же жара, как и на палубе. Вентиляторы освежают плохо. Аппетит снижен. Первое – только в холодном виде. Только пить, всѐ время хочется пить. — Товарищ командир, надо организовать купание. Команда просит, — это подаѐт голос доктор. — Не положено. В походе никаких купаний не положено. Да и акулы... — пугает командир. Но тон его голоса не убеждает, не позволяет поверить, что он и правда категорически против. — Акулы в основном по прибрежному мелководью шастают. А тут все тебе шесть-семь тысяч метров, — приходит на помощь штурман. — А если что с тобой случится, кто отвечать будет, а? Пушкин? — Да ничего не случится, товарищ каперанг. Организуем... Капитан на судне – царь и бог, а командир военного корабля – тем более. Основным законом на корабле является корабельный устав. Командир должен руководствоваться им всегда. Но в зависимости от конкретных обстоятельств он один может принять то или иное решение. Он в ответе за всех и вся. Это все понимают и потому не «давят». Капитан сам решит, что можно, а что нельзя. Только не каждый способен взять на себя смелость и принять единственно верное решение. — Ладно, уговорили. Боцман, спусти сетку. Приготовь порошок для отпугивания акул. — Ур-р-а! — Ну, ладно, ладно. Спокойнее. И, уже вставая из-за стола: — Спустить шлюпку по левому борту! Миновав зенит, южное солнце круто склоняется к горизонту. Знойный день на исходе, но слабый ветерок по-прежнему сух и горяч. На небе ни облачка, и голубизна неба, усиленная густым жаром перегретого за день воздуха, похожа на гигантский купол из шѐлка. Его голубой цвет, отражаясь в океанской воде, делает ее насыщенно-бирюзовой. Свободные от вахты моряки высыпают наверх. Около корабля на океанской зыби качается спущенная шлюпка со старшиной и тремя матросами на борту. На фоне безграничного океанского простора она кажется совсем крохотной. Кому-то надо «разжигать». Наверное, доктору. Ведь это он явился инициатором данного мероприятия. Но мне не хочется спускаться в огороженную сеткой «лужу», хоть и океанскую, да ещѐ по верѐвочной лестнице. Не так привык я входить в воду на водных базах и соляриях Владивостока. Ласточкой, только ласточкой! Вот и моряки смотрят на доктора, как-то он сейчас искупается в океане? Как говорят, «на миру и смерть красна». Я выхожу на ют, взбираюсь на фальшборт, принимаю стойку для прыжка. Внизу подо мной, метрах в пяти, бутылочного цвета ровная водная поверхность, ритмично дышащая в такт океанской зыби. Несколько секунд я собираюсь с духом, потом с силой 85

отталкиваюсь и лечу, раскинув руки в стороны. Секундный полѐт, после чего моѐ тело складывается, как бы пополам так, что лоб на мгновение касается коленей, и тут же выпрямляется. Я выбрасываю руки вперѐд, и... тугая водная масса враз принимает всего меня. Глубина привычно давит на уши, и вместе с чувством удавшегося прыжка меня охватывает страх от сознания того, что сейчас подо мной многокилометровая бездна океана. Я быстро поднимаюсь на поверхность, для порядка делаю несколько плавательных движений. Тепло воды ласково окутывает тело. Я ложусь на спину, лицом вверх. Солѐная морская вода держит лучше, чем пресная, речная. Но нежиться на воде что-то не хочется. Хоть и рассыпан по воде где-то рядом порошок, отпугивающий акул, но настроения поплавать в своѐ удовольствие нет. Да и жарко в воде так же, как и на воздухе. Я направляюсь к фыркающему выхлопными отверстиями кораблю, взбираюсь по шторм-трапу на палубу. — Ну, как? — Отлично. Хорошо, да мало. Нет, в Сороти купаться всѐ-таки лучше. Как ни странно, желающих искупаться в открытом океане нашлось не много. То ли вероятность встречи с морским хищником тому виной, то ли самая банальная причина – неумение плавать. Вопреки расхожему мнению, не все моряки, плавающие за тысячи миль по морям-океанам, сами достаточно хорошо умеют держаться на воде. Вот такой парадокс. На этот раз, впрочем, как и всегда ранее, никакой вынужденной посадки, тем более в зоне ответственности нашего корабля, не случилось. Космонавт благополучно взлетел и уже приземлился в заданном районе, а мы всѐ ещѐ следуем в базу. Обратный путь не был таким скорым. На третий день погода испортилась. Небо потемнело, подул встречный северный ветер, к вечеру усилившийся. Океан покрылся белыми барашками, а вскоре разыгрался настоящий шторм. Океанские валы высотою с многоэтажный дом катятся и катятся навстречу кораблю, бьют его в борт, сбивают с курса. Чтобы удержать корабль поперѐк волны, командир даѐт команду взять курс на пять градусов восточнее. Встречая очередной водяной вал, корабль взбирается на него, задирая нос, режет форштевнем гребень волны и через мгновение зарывается носом в бурлящей водной массе. В следующую секунду волна обрушивается на палубу, прокатывается по полубаку и бьѐт в рубку. Порывы ветра срывают пенистые гребни волн, подхватывают их и бросают на стѐкла иллюминаторов, заливая их, лишая на миг видимости и ограничивая обзор. Очередной водяной вал преодолѐн. Нос корабля опускается, проваливаясь в бездну между двумя волнами. Когда корабль ныряет носом в распадок между водяными валами, его корма задирается кверху, гребные винты на какую-то долю секунды оголяются, и корабль вздрагивает нервной дрожью обиженного кем-то существа, у которого хоть на миг, но отобрали точку опоры, лишили надѐжности и уверенности в себе. Бешеное холостое вращение лишенных нагрузки периодически оголяющихся винтов раз от разу сотрясает судно. По лицу старшего механика пробегает едва заметная гримаса тревоги. Как будто это его оголѐнного нерва, его, механика, зуба касается что-то грубое и чужеродное, причиняя боль, и на его плечи наваливается нечто безысходно-неизбежное, что невозможно предотвратить, с чем невозможно бороться, что можно и нужно только терпеть. — Командир, ещѐ часа два такой жизни, и мы останемся без винтов, — усилием воли изображая улыбку, которая получается кривой и неуместной, полушутя – полусерьѐзно говорит командир БЧ-5. Он знает, что говорит. Знает и командир, что корабль в море без винтов, а тем более во время шторма, – не корабль. — Где мы сейчас находимся? Штурман молча тыкает в карту циркулем. 86

— Отлично. Давай-ка сделаем так. Берѐм курс на тридцать градусов западнее. Пойдѐм правым бортом к волне. Как ты думаешь? — Замотает, командир. Выдержит ли наше славное корыто? — И, помедлив: — Впрочем, попробовать можно... Смена курса почувствовалась на корабле сразу. Качка из килевой превратилась в бортовую. Крен судна порою достигает критических тридцати градусов. Всѐ, что не было надѐжно закреплено, пошло-поехало гулять по каюте. Палуба уходит из-под ног, и ходить по ней практически невозможно. О нормальном приѐме пищи не может быть и речи. Корабль, а вместе с ним переборки, двери, столы, койки со скрипом ходят ходуном. Людям остаѐтся только держаться за неподвижные предметы. Но абсолютно неподвижных предметов нет. Правда, неприятный, изматывающий душу звук бешено вращающихся оголѐнных гребных винтов тоже прекратился. Но вместо ровного их гудения стал ощущаться какой-то новый, непривычный для опытного уха механика, звук. Скорее, не звук, а пульс, биение. И, что самое неприятное, в такт с этим биением, резонируя на определѐнной частоте вращения винтов, стала содрогаться, дѐргаться кормовая часть корабля. — Винт. Да, это винт, — прислушиваясь, бормочет старший механик, не желая верить самому себе. — Лопасть. Лопасть потеряли. Вот так теперь и будем ковылять до самого дома. — Если вообще доковыляем, — добавляет не к месту штурман. — Разговорчики! — это уже командир. Паники нам ещѐ не хватало... Не надо думать о плохом. Мы должны, должны дойти до базы, до дома, где нас ждут… Скорость хода упала. Об аварийной ситуации сообщили на базу. Ответ – следовать своим ходом. Шторм мотал корабль ещѐ двое суток. Через день ветер стих, но волна и океанская зыбь ещѐ долго никак не могут успокоиться. Мы продолжаем идти со скоростью пять узлов, а это значит, что дома будем не ранее, чем через неделю. Но вот, наконец, на горизонте показалась «зубчатка» неровного от островерхих, уже седеющих от осенних заморозков сопок камчатского силуэта. Выйдя к полуострову южнее, на расстоянии нескольких часов пути до Петропавловска-Камчатского, заходим в бухту Моржовую. Это удобная для укрытия кораблей маленькая, но глубокая бухта. Ее высокие берега совершенно необитаемы, если не считать одинокого старика, давно живущего здесь в ветхой хижине и промышляющего охотой и рыбной ловлей. Он известен морякам далеко за пределами этой бухты. Говорят, за спирт у него можно очень выгодно выменять хорошую шкуру нерпы или другого зверя, рыбу или красную икру. Но мы здесь не за этим. Мы не сходим на берег. Став на якорь, мы спускаем водолаза для осмотра винтов. Так и есть, один винт без лопасти. Ситуация серьѐзная, но не катастрофическая. Уже завтра будем дома. А сегодня команде отдыхать. Завтра надо быть в порядке! В бухте – обилие диких уток. Целые стаи непуганых птиц. На дворе сентябрь. Значит, собрались в дальний путь. Красивые, крупные, и, наверное, жирные птицы. Командир даѐт «добро» на спуск шлюпки. В неѐ садятся трое заядлых охотников с ружьями. Для них эта ситуация не впервой, они заранее подготовились к такому ходу событий. Через полчаса штук тридцать здоровенных пернатых было доставлено на камбуз. Работа закипела. Вскоре по кораблю разнѐсся аппетитный запах жареной дичи. Итак, конец похода. Завтра будем дома. Это надо как-то отметить. Под такую закуску не грех чего-нибудь и «принять на грудь», не так ли, доктор? 87

Вы думаете, что в медицинской укладке группы «СО» мало спирта? Если вы так думаете, то ошибаетесь. В медицинской укладке группы «СО» много спирта, и притом высококачественного, медицинского. А вы знаете, что спирт относится к категории расходных материалов? То есть, что я за него по возвращении из командировки не отчитываюсь? Вот, я и вижу, что не знаете. Более того, привозить спирт на базу и возвращать на медицинский склад считается признаком дурного тона. Порядочные медики так не поступают. Так что же, значит, у нас есть что выпить по окончании дальнего похода? Конечно, есть, и это все знают. Это элементарно. И вот славный офицерский корпус, краса и гордость боевого корабля, в полном составе, во главе с любимым или не очень, но всегда уважаемым командиром, потому что иначе на этом корабле тебе служить нельзя, приняв горячий душ после трудового дня, дружно собирается в кают-компании. Как всегда, стол обслуживают вестовые, по случаю переодевшиеся в свежие белые робы. Конец похода – это большой праздник, потому что завтра моряк будет дома, по которому сильно соскучился. Завтра большая корабельная семья не сможет собраться вот так, чтобы все вместе. Винт? Это пустое. В море и не такое бывает. Главное, что задание выполнено. Главное, что завтра мы все будем дома. Графины для воды в специальных подставках-углублениях, чтобы не опрокидывались во время качки, сегодня заполнены не просто водой. Доктор распорядился развести 96тиградусный спирт ровно пополам, чтобы «не травмировать слизистую желудка». Но среди нас есть и такие любители, которые предпочитают спирт в чистом виде. Каждый выражает себя по-своему... Но вот таких, которые пили бы разведенный более, чем наполовину, нет. И быть не может. Потому что более разведенный и потому слабый напиток не для настоящих моряков. К тому же он уступает и по вкусовым качествам. Так что разводить спирт тоже надо уметь... Вот такая она, северо-восточная, камчатская, горько-солѐная, спиртовая, военно-морская медицинская наука. Солидна и нетороплива мужская трапеза. Есть здесь место и для шутки, и для розыгрыша, и для сугубо философского диалога. Но о чѐм бы ни говорилось между «приѐмами на грудь», лишь одному здесь не будет места: никто никого не осудит, не упрекнѐт за какое-то упущение по службе, или за неосторожное слово, сказанное друг другу в запале в трудную минуту похода. Сейчас всѐ, что было негативного, забыто и выброшено за борт. Всѐ прощено и за всѐ заплачено. Никто ни на кого зла не держит: сегодня ты, завтра на твоѐм месте могу оказаться я. Здесь все открыты друг другу, все друг друга знают, как самого себя. Этим морякам на этом корабле жить дальше, жить вместе одной судьбой, одной семьѐй. И то, какой климат будет на корабле завтра, небезразлично каждому уже сейчас. Нет, здесь вы не увидите слѐз, объятий, поцелуев или других проявлений повышенного внимания или любви друг к другу. Более того, моряки как будто стесняются своих чувств, а потому стараются скрыть их за показной грубостью в отношениях. Но не дай бог кому-нибудь со стороны обидеть их товарища или просто сослуживца. Ответ будет скорым и однозначным. Ну, а уже лежачего моряки не бьют... Жареные утки удались на славу. Коку благодарность. Матросам слава. Офицерам спасибо за службу. Капитану почѐт и уважение команды. Посидели, поговорили, кто-то даже спел под гитару. Но делу время, потехе час. Завтра в пять снимаемся с якоря. Команде пора отдыхать. Вахтенным – на вахту, остальным – отбой. Утром с подножий сопок на прибрежные долины, на водную гладь бухты спустился седой туман. Наша «посудина», как любовно называют свой корабль моряки, снимается с якоря. Осторожно продираясь сквозь густую пелену тумана, мы покидаем уютную бухточку и выходим на чистую воду. Океан, уставший от многодневного шторма, окончательно утихомирился, заштилевал. Его дыхание снова стало ровным и размеренным. Наш хромой корабль берѐт курс на север. Там, за прибрежными сопками, у 88

линии горизонта едва-едва угадывается вход в Авачинскую бухту, охраняемую «тремя братьями». В десять часов проходим мимо поста СНИС. Служба наблюдения и связи в своих запросах суха и конкретна. Она уже несчѐтное число раз наблюдала проход нашего корабля, знает его отлично, но позывные запрашивает как в первый раз, по всей форме, без всяких послаблений. На то она и служба... Вот и ставший уже родным Петропавловск-Камчатский. Издалека, со стороны бухты, дома кажутся игрушечными. Вот она, судоремонтная верфь, вот они, дома моей улицы Школьной. Там ждут меня жена, сыновья, мои самые дорогие люди на этом краю земли. В них мои и любовь, и надежда, и сила. Ради них можно выдержать любые испытания. Пережита ещѐ одна длинная камчатская зима. Серѐга сменил первую школу – сколько их ещѐ будет! Готовится к школе и Саня. Нашему меньшему уже шесть лет. Шкода ещѐ тот, но забавный. Читает всѐ подряд, читает бегло, в том числе и мои медицинские книги. Рассеянный страшно и забывчивый, за ним нужен глаз да глаз. Горе ты наше луковое, чтото из тебя получится... А пока он посещает детский сад-ясли. Наш Саша – большой оригинал: такие пенки в саду выдаѐт, что нарочно не придумаешь. Так, например, чтобы не есть кашу, которой его чуть ли не насильно кормят в саду, он незаметно для воспитательницы складывает еѐ себе в карман. Приходит домой, а карманы полны каши. Или, если в саду ему быть вдруг надоедает, он просто уходит домой. А вы, воспитатели, ищите его, где хотите. Года в три Саша стал интересоваться книжками. Очень скоро книжек стало не хватать: после двух-трѐх прочтений он запоминает текст наизусть и требует новых. Причѐм его совсем не интересуют магнитофонные записи, как когда-то Сергея. Он признаѐт только чтение. Не удовлетворяясь тем, что ему читали, и подчас с неохотой, папа с мамой, он начал сам учиться читать. Лида пришла с работы, что-то делает на кухне. Саша – тут как тут: — Мама, а это какая буква? — «А». — А эта? — А эта «Б». — А эта? — Ой, Саша, не мешай мне. Вот придѐт папа, спросишь у него. Но от Саши не так-то просто отделаться. Он пристаѐт с вопросами ко всем. Спрашивает, запоминает, складывает буквы в слоги и страшно радуется, когда из пары букв получается слог, а из слогов – слово. Получилось так, что Саша в четыре года научился читать почти самостоятельно, чем немало удивлял всех. Саша читал всѐ подряд и везде: газеты, объявления, таблички на остановках автобусов. Причѐм с одинаковым интересом читал книжки и для детей, и для взрослых. Вскоре он читал так бегло, что воспитательница детского сада, когда ей надо было заняться чем-то другим, сажала его за свой стол читать книжки детям. Страсть к чтению сохранилась у него и на все последующие годы. В июне поступила новая вводная. На острове Шумшу, одном из островов Курильской гряды, по каким-то обстоятельствам медицинский пункт остался без хирурга. То ли он заболел, а то ли убыл в отпуск, да так и не вернулся. А военный посѐлок полностью оторван от внешнего мира. Из врачей там остались только терапевт и стоматолог. Комуто из хирургов предстоит срочная командировка месяца на полтора. И как бы вы думали, кому? Правильно, мне. Говорят, выручай, это тебе зачтѐтся. Неофициально, правда, говорят. Но уж очень не хочется не верить людям...

Самолет АН-2 высаживает меня на взлѐтно-посадочную полосу, которую и аэродромомто назвать никак нельзя, на плоском, как стол, острове Шумшу. Это самый северный остров Курильской гряды. Через пролив к северу от него продуваемый всеми ветрами мыс Лопатка, южная оконечность полуострова Камчатка. Даже для нас, камчадалов, этот медвежий угол будет даже почище той самой Тарьи... На острове Шумшу расположена небольшая база малых кораблей Камчатской военной флотилии со складами, небольшим гарнизоном и медицинским пунктом с лазаретом на десяток коек. Несколько домиков барачного типа, причал – вот, пожалуй, и всѐ. И ветер, постоянно дующий сырой ветер. Пасмурная, промозглая погода, несмотря на то, что на календаре хоть и раннее, но всѐ-таки лето. Лишь иногда и на короткое время на западе за дымкой облаков среди морской равнины Охотского моря открывается конус потухшего вулкана на острове Атласова. В честь русского землепроходца, сибирского казака Владимира Васильевича Атласова, давшего первые сведения о Камчатке и Курильских островах в 1697-99 годах, назван этот остров. Вокруг, насколько хватает глаз, бескрайние водные просторы: на запад – Охотское море, на восток – Тихий океан, на юг – снова пролив, за которым остров Парамушир и на нѐм город Северокурильск. Да, есть такой городишко на одном из северных островов Курильской гряды, город, если можно так назвать несколько домов барачного типа, забытый богом и людьми. Кстати, почти полностью смытый волной «цунами» в 1956 году и лишь частично отстроенный. Начальник медицинского пункта майор Шумилов, выпускник нашей академии, спокойный до флегматичности, давно смирился со своей судьбой. За ни весть какие грехи «сосланный» в этот медвежий угол, а может быть и не сосланный вовсе, а назначенный так же, как и я, по добровольному согласию, встретил меня как своего давнего знакомого, хотя мы с ним никогда не встречались: — Здорово, старик. Как там, на Большой земле? Во всѐм его облике и манере говорить было что-то жалкое, как у человека виноватого, чем-то обделѐнного, обиженного судьбой, но не по чьему-то злому умыслу, а как бы по вине его самого: он сам виноват в том, что служит сейчас в этом отдалѐнном уголке отдалѐнной местности, служит безропотно и якобы ни о чѐм не жалеет. Но в глазах, в интонации голоса – тоска и безысходность. Сколько лет он здесь? Два года? Ну, ничего, скоро заменишься. Здесь и один год выдержать – подвиг. Между бараками – от крыльца до крыльца настилы из досок, проложенные по непролазной грязи. На улице голо, ни единого деревца. В воздухе постоянно висит морось. На дворе июнь, а тепла нет, как нет и солнца. Температура около пяти – десяти градусов. Конечно, не очень холодно. Но и неуютно как-то, сыро. Остров Шумшу по сути необитаем, коренных жителей на нѐм не было и нет. И сейчас на острове люди не живут, а служат. Здесь их мало, всего несколько десятков. Больной человек здесь – редкость. Разве что на каком-то корабле, проходящем мимо, произойдѐт травма, или кто-то из моряков заболеет острым аппендицитом. Тогда корабль пристанет к нашему пирсу, и хирург развернѐт операционную. Или женщина вдруг не во-время соберѐтся рожать. Но такое бывает редко. Поэтому для хирурга здесь, впрочем, как и для любого врача, основная трудность – это ожидание. Постоянное ожидание чего-то, а чего – не знает никто. Мы с Шумиловым часами сидим за шахматной доской, от скуки перебрасываемся ничего не значащими фразами, дурачимся, играем и на выигрыш, и в поддавки. «Старик и море» – вспоминается мне рассказ Эрнеста Хэмингуэя. Здесь, на Шумшу, тоже кругом море. Здесь тоже есть «старик» – так я зову Шумилова – и море. Море, кругом море, вечно штормующее в этом регионе, и плачущее мелким дождичком серое низкое небо. Море и Шумилов. «Старик и море...». — Старик, тебе шах. — От шаха ещѐ никто не умирал. 90

— Давненько не брал я в руки шашек... — Знаем, как давно вы не брали в руки шашки... — А мы пойдѐм так. — А мы закроемся пешечкой... — А мы вам мат, гроссмейстер. — Ну, ты, старик, даѐшь... Но вот с малого противолодочного корабля доставили молодого капитан-лейтенанта с резкими болями в животе. Больной корчится от болей, не находит себе места. Так и хочется ему помочь, ввести обезболивающее, снять болевой синдром. Но нельзя, не разобравшись, делать обезболивающий укол, можно «смазать» картину заболевания, затушевать симптомы болезни, а в это время воспаление в брюшной полости будет прогрессировать. А перитонит, особенно в этой обстановке, для больного смертелен. Но и оперировать вот так, сразу, не уточнив диагноза, тоже нельзя. Напрасно вскрыть живот для хирурга не меньшая ошибка, чем не оперировать тогда, когда нужно. А как поставить правильный диагноз? Что здесь, прободная язва, острый панкреатит или банальный гастрит в стадии обострения? Лаборатории нет, рентгена нет. Есть больной и хирург, один на один. Молодой хирург с молодым, но чем-то больным морским офицером. И кажется, что весь мир сейчас смотрит на них. Разберѐтся ли, не оплошает ли хирург, выберет ли единственно правильное в данной ситуации решение? Посоветоваться не с кем, надо решать самому. Я ещѐ и ещѐ раз осматриваю больного, прощупываю, простукиваю, прослушиваю живот. Он напряжѐн, но перитонеальных симптомов нет. Перистальтика кишечника сохранена, не усилена. Свободного газа в брюшной полости не определяется. Пульс слегка частит, но язык влажный. Температура! Нет, температура нормальная. Значит, явной катастрофы в животе нет. Но на всякий случай я заказываю операционную, а сам продолжаю наблюдение. И вдруг приходит спасительная мысль. Промедол нельзя, но спазмолитики-то ведь можно! Если боли носят спастический характер, то спазмолитики должны дать эффект, не замаскировав признаки перитонита. И действительно, через двадцать минут после инъекции платифилина боли в эпигастрии стали стихать. Живот постепенно «улучшился», больной успокоился. Перитонита нет! Как хорошо, что мы не погорячились, не проявили излишней хирургической активности. Выдержка и холодный расчѐт в хирургии подчас не менее важны, чем смелость и решительность. Но ещѐ важнее разумное сочетание и того, и другого. И опыт, интуиция, которые вырабатываются с годами. Я хирург ещѐ молодой, у меня ещѐ всѐ впереди. Тем более ценно не допустить роковой ошибки. Ведь за ошибкой хирурга подчас стоит жизнь больного... На этот раз всѐ обошлось без операции. У больного, по-видимому, был острый приступ холецисто-панкреатита. Или банальный гастрит. А такие были боли... Вот и верь тому, что в книжках написано. Жизнь – она лучшая, мудрейшая книга. В свободное от работы время, а оно есть таковое почти всегда, мы бродим по берегу океана, по приливно-отливной полосе. Песок, состоящий из мелких частичек вулканического туфа, спрессован до плотности асфальта, на нѐм даже не остаѐтся следов. Вода холодная, не искупаешься, даже если бы и хотелось. Но мы всѐ-таки пытаемся позагорать в те короткие и редкие минуты, когда из-за разрывов почти сплошной облачности вдруг выглядывает солнышко. Да, здесь умеют ценить солнечную погоду. На острове ещѐ видны следы второй мировой. До войны здесь хозяйничали японцы, остатки их укреплений сохранились в виде пещер, оборудованных под огневые точки. Есть и дзоты, они выдолблены в крутых обрывах скалистого берега. А на самом возвышенном месте острова стоит обелиск над могилой японского адмирала Того. На каменной плите непонятные для нас иероглифы, затушеванные временем и скудной 91

мшистой растительностью. Металлическая решѐтка, обозначающая границы могилы адмирала, как бы отделяет еѐ территорию от нашей, советской. Так и не отдал адмирал часть нашей земли, занял еѐ навечно. Есть памятники и нашим воинам, освобождавшим остров. Вот уже врастающий в землю корпус подбитого лѐгкого танка, высаженного когда-то на берег с советского десантного корабля. Говорят, именно здесь во время десанта известный подвиг Александра Матросова повторил тихоокеанский моряк старшина Николай Вилков. Я помню памятник этому герою, установленный в Петропавловске-Камчатском. Время моей командировки наконец-то заканчивается. На смену мне уже прибыл новый, постоянный хирург. Можно возвращаться в Петропавловск, однако погодные условия не позволяют самолѐту совершить посадку вслепую на местном, необорудованном для приѐма самолѐтов, аэродроме. Над Курилами вторую неделю сплошные низкие туманы... Нелѐтная погода длится неделю, вторую. Корабельной оказии тоже нет – штормовое предупреждение. Я слоняюсь из угла в угол, еду в Северокурильск, но и там ничего интересного, чем можно было бы убить время, нет. Ветер, низкая облачность, мелкий дождь, навевающий тоску. Проклятое моряками место – остров Шумшу и знаменитый тем же мыс Лопатка, юг Камчатки. Здесь целуются своими водами, танцуют бурными течениями, встречаются друг с другом Тихий океан и Охотское море. Здесь потоки относительно тѐплого воздуха с океана спорят с холодными воздушными потоками с моря. Через проливы между островами, несколько раз за сутки меняя направления, бурлят морские течения, опасные для мореходов. По законам природы так и должно быть. Но морякам от этого не легче. Не легче и мне. У меня иссякает терпение ждать. Наконец, у нас на острове по каким-то делам оказался член военного совета Флотилии адмирал Серин. Ему закон о штормовом предупреждении не писан. Сегодня ему срочно надо возвращаться в Петропавловск на какое-то важное партийное мероприятие. Через час, не ожидая, когда прекратится шторм, его МПК выходит в море. Взяв «добро» на следование с ним, я бегу на пирс. В тот день я еще раз познал, что такое настоящая штормовая качка и что такое настоящая морская болезнь. Наш малый противолодочный корабль качало так, как я ещѐ никогда не испытывал. Волна шла короткая, крутая. Нельзя сказать, что корабль просто качало. Нет, его не качало, а трясло, беспорядочно швыряло, как щепку. Корабль шѐл с большой скоростью, в непосредственной близости от скалистого берега, поэтому океанская волна, идущая с моря на берег, по-видимому, встречаясь с волной, отражѐнной от берега, складывалась своими разбитыми о берег частями, становилась сложной как по направлению, так и по размерам. В качке не было никакой закономерности. К ней нельзя было ни привыкнуть, ни приспособиться. Тем более, что я давно уже на корабле «не качался», и никакой адаптации не было. Через какие-нибудь тридцать минут я уже лежал недвижим в матросском кубрике на койке без матраца и корчился от рвотных судорог. Правда, травить скоро стало нечем. Остались лишь неукротимые судорожные движения, от которых болел уже не только живот, но и все тело. Братцы-матросики, посочувствовав доктору и предложив селѐдочки, вскоре поняли, что случай безнадежный и оставили меня в покое. Они-то понимают, что это такое, морская болезнь, особенно для человека, только что ступившего на борт. Расстояние от Курил до Петропавловска юркий корабль преодолел за пять часов. И вот, наконец, они, знаменитые «три брата», известные всем морякам мира три вертикальные скалы, стоящие, как свечки, как поднявшиеся из глубин бессменные часовые Авачинской бухты. Они приветствуют всех входящих в нее. После поста «СНИС» качка прекращается, и, как по мановению волшебной палочки, прекращается и морская болезнь. И ты снова становишься человеком. Только чуть-чуть другим. Человеком, преодолевшим ещѐ одно испытание. А за одного битого... что? Правильно, двух небитых дают. 92

По расхожему мнению медицинская наука обновляется каждые пять лет, поэтому врач должен учиться постоянно. Как сказал один из корифеев, в медицине нет врачей, окончивших свою науку. Вот почему мы, медики, периодически должны проходить усовершенствование. За время службы на Камчатке мне трижды пришлось быть на повышении квалификации, дважды во Владивостоке и один раз в Ленинграде. Это были кратковременные курсы усовершенствования по хирургии, по вопросам заготовки и переливания крови, по урологии. Они продолжались по два – три месяца, и каждый раз я возвращался на прежнее место службы. Учѐба придавала уверенность в работе, помогала осваивать новые методы лечения, повышала профессиональный уровень. Но эти кратковременные курсы не давали кардинального повышения врачебного статуса. Качественные изменения в моѐм положении как хирурга могла дать только учѐба на факультете усовершенствования врачей при той же самой военно-медицинской академии, которую я когда-то окончил. Двухгодичная учѐба на факультете предполагала полный отрыв от прежнего места службы с последующим новым назначением. Следовательно, одновременно это был способ поменять Камчатку на «материк». Незаметно пролетели годы. На Камчатке я прослужил одиннадцать лет. Это были годы становления меня как хирурга. Здесь у меня увеличилась и окрепла семья. Здесь я приобрѐл тот жизненный опыт, который даѐтся только с годами. Но надо было думать и о будущем своих детей. Надо было как-то вывозить их в тѐплые края. Многие мои товарищи и друзья уже перевелись: кто в Подмосковье, кто в другие места, но, как правило, не в те, о которых мечтали. Не многие из служивших «на западе» соглашались менять насиженные, хорошие места на Камчатку, поэтому найти хорошую замену и «хорошо» перевестись было трудно. А «волосатой руки» у меня не было. Поэтому с рапортом на перевод я не спешил. Удачно перевѐлся мой однокашник и давний друг Серѐга Борисов. Имея хорошие связи с кафедрой травматологии и ортопедии академии им. С.М.Кирова, он защитил кандидатскую диссертацию по материалам, полученным во время службы на подводной лодке, и вскоре был зачислен на кафедру преподавателем. Провожая друзей к новому месту службы, мы желали им всего хорошего на новом месте, а сами грустили и мечтали о том же. Перевод на запад – заветная мечта любого «камчадала», как бы ни сильна была любовь и привязанность к ставшей родной Камчатке. Провожая друзей, мы ещѐ и ещѐ раз пели наши песни, родившиеся здесь, за нашими такими нетрезвыми, но дружескими столами. «Есть город под снегом у края земли, Куда я заброшен был роком, Двойною зарплатой меня он пленил, Но стал недоволен я сроком И северным морем...» – запевает Валя Варес, стройный и подтянутый доктор, красавецмайор, наш известный интеллигент из Прибалтики. Дружный хор друзейединомышленников «по несчастью» подхватывает: «Сюда на три года сослали меня Пожить вдалеке от лиманов. Прибыв на Камчатку, я дни стал считать, Но видно, считать начал рано, Считать начал рано...» Получил приказ на перевод в Москву и мой начальник и, теперь уже можно сказать, друг Игорь Львович Мамиконов. Несмотря на разницу в возрасте, мы все эти годы хорошо понимали друг друга, хотя и были совсем разными людьми. Игорь Львович, по всему чувствовалось, был человеком, о которых говорят, что они «благородных кровей». 93

Природная интеллигентность позволяла ему находить общий язык с людьми разного уровня. Несмотря на то, что я был его подчинѐнным, он никогда не допускал по отношению ко мне менторского тона. Он ни разу не обидел, не унизил меня, что для начальства в общем-то редкость. Во внеслужебное время все мы были хорошими товарищами и друзьями, но Игорь Львович негласно был среди нас всѐ-таки самым авторитетным, самым уважаемым. Он тоже тяготился военной службой. Мы знали это и в день его рождения пели: «Годы летят, выслуга лет В муках рождается, А Игорь Львович хмурит чело, Не улыбается. Двадцать пять лет нужно отдать, Чтобы свободным быть, Как бы там ни было, службы морской Нам не забыть. Бухта Финвал, остров Шумшу Снятся нередко нам, С группою СО в дождь и пургу Шли по морским волнам, Шли в океан в снег и туман, Чтобы в обрез травить, Как бы там ни было, но КВФ Нам не забыть». (КВФ – это Камчатская военная флотилия). Многолетняя совместная работа и товарищеское общение сблизили нас. Поэтому расставаться было жаль. И в дни перед расставанием сами собой рождались стихи, посвящѐнные годам совместной службы: «Многие годы с ветрами камчатскими Быстро ли, медленно ли протекли. Были трудны они, но не напрасны, Ночи бессонные, будние дни. Шли эти годы, и мы шли с тобою, Как на войне, командир – впереди, Братья-хирурги, готовые к бою, С радостью в сердце и с болью в груди. Некогда нам оглянуться, но святы Будут для нас эти ночи и дни. В схватках со смертью хирурги-солдаты Знамя достойно с тобою несли. Время пройдет в монотонности буден, Можно Камчатку Москвой заменить, Только друзей своих, где мы ни будем, Память мужская не даст позабыть. Вспомни и ты наших сопок вершины, Здешнего солнца туманный закат. Пусть это солнце мостом нерушимым Свяжет с тобой нас, товарищ и брат».

Без Игоря Мамиконова работа в госпитале не была уже такой интересной. Всѐ чаще стал задумываться о переводе и я. Переводиться лучше было не по замене, а в связи с поступлением на факультет. Делать это мне было пора, так как на факультет принимали только до тридцати пяти лет. А мне было уже за тридцать, так что было о чѐм подумать. Набора на факультет по циклу урологии не было, поэтому я решил поступать на хирургический. Но и на факультет поступить было не так просто. Каких-либо экзаменов для поступления сдавать не требовалось, но существовал конкурс по документам. Это был довольно субъективный конкурс. Фактически, вопрос о поступлении решался в кабинетах, келейно, и мотивы за и против были для кандидата неведомы. Где, как не здесь, процветать протекционизму... Нельзя сказать, что я не предпринимал никаких мер для поступления. Здесь, на Камчатке, препятствий не было. Во Владивостоке, где утверждалось моѐ направление, тоже прошло всѐ гладко: меня там знали. Надеюсь, всѐ-таки учли мою безотказность при направлениях меня в «дыры» и длительные командировки. Но решающей инстанцией была сама академия, куда стекались документы кандидатов на учѐбу со всех флотов и флотилий. И вот здесь, хочется верить, помог Серѐга Борисов, который «проконтролировал», как он выразился, прохождение моих документов по инстанциям. Я не знаю, чего это ему стоило, но мои документы прошли, и я был принят. И первым об этом мне сообщил всѐ тот же Серѐга. Уезжая с Камчатки, я прямо с холодильника рыбного порта погрузил в контейнер бочку красной рыбы для своего друга Серѐги. Я не постесняюсь сказать об этом, потому что при наших с ним отношениях и сложившихся обстоятельствах это никак нельзя было назвать взяткой. Это была попытка хоть как-то отблагодарить друга за верность. Вчера в последний раз были у Бардиновых. Находясь в сильном подпитии, стреляли из воздушки по книге: пуля, оказывается, пробивает сто листов. Не шуточки... Как потом выяснилось, этой книгой было не что иное, как том сочинений В.И.Ленина из библиотеки. Как же ты, Женя, будешь теперь готовиться к политзанятиям? А сегодня я даю «отходную». Контейнер с вещами отправлен. Моя квартира почти пуста, вся мебель уже в пути. Пришлось взять у соседей стол, стулья. Сегодня моѐ последнее ―прости‖ Камчатке, госпиталю, друзьям-товарищам. Балагурящая толпа друзей заполнила квартиру. Женщины хлопочут на кухне. Мужики, потеряв терпение, откупоривают первую с зелѐной наклейкой. Женя Бардинов, стараясь скрыть горечь скорого расставания, от избытка чувств не перестаѐт сыпать вокруг своими остротами. Он у нас большой мастер на юморные стишки и прибаутки. На кого только у него нет эпиграмм! Мы отвечаем ему тем же: «Я-то думал, Бардин Женя Сочиняет нам варенье. Оказалось, Женька-гад Наварил нам суррогат. Говорили, что у Жени Есть особое уменье. Оказалось, просто он Гонит с кофе самогон. Оказалось, Женя мастер По спиртной питейной части. У него я пил и ел, А на завтра ... опъянел». 95

Наконец, после обычной в таких случаях суеты, все усаживаемся за импровизированный стол. Посыпались тосты, шуточные речи, наставления. После очередной рюмки – последняя совместная застольная песня на широко известный тогда мотив «Электрички»: «Как всегда по ноль-пять мы распили с тобой, Как всегда было этого мало. Как всегда, захотелось ещѐ по одной, В магазин побежали. Сменяет одна другую Зелѐненькая наклейка, А мне всѐ мало, всѐ выпить надо, А ну, дружище, налей-ка!» Не такие уж мы были и пьяницы, но без бравады, без гиперболы не можем. Вот и эта песня родилась полушутя-полусерьѐзно, для «куражу». Уж покуражиться мы были мастера... «Не понять неуѐмную жажду мою, Так вот каждую ночь коротаю, А наутро, проснувшись, бутылки сдаю И опять покупаю. Сменяет одна другую...» Женя Бардинов завис над столом всей своей длинной тощей фигурой, дирижирует «хором» с помощью вилки с наколотым на неѐ солѐным огурцом: «Сколько раз мы с тобой зарекались не пить, Сколько раз жѐнам клятву давали, Сколько раз собирались родную разбить, И опять покупали. Сменяет ...» За время совместной службы самодеятельных, истинно «наших» песен у нас накопилось немало. Как нам кажется, мы поѐм их, а может быть просто шумим, одну за другой. А что? Нам так хочется. Мы так привыкли, привыкли вести себя свободно, раскованно, без комплексов и излишних церемоний. Да, моей публике каких-то особых условий, «этикету», как сказал бы Женя, не надо. Моя публика воспитана на простых, понятных принципах. Она умеет посидеть и в шикарном ресторане, и в забубѐнном портовом кафе, и ―на природе‖, и в пустой квартире. И дело здесь не в условиях обитания и не в том, что на столе, а в том, что окружающие тебя понимают. Кто-то, кажется, Экзюпери, сказал, что самая большая роскошь – это человеческое общение. Уж чем-чем, а общением мы здесь, на Камчатке, не были обделены. Здесь, на Камчатке, живут простые, душевные, хорошие люди. И такими их делает специфика проживания на Крайнем Севере, как называют наш регион, хотя по широте он не такой уж и ―север‖. Вот по долготе – уж это точно, крайний. ―Крайний Восток‖ – так бы я назвал его, если бы меня спросили. Так чем же они, здешние люди, хороши? Люди здесь хороши и интересны своей открытостью, взаимовыручкой, неприхотливостью в быту. Никто никого не подсиживает, не злословит, никто никому не завидует. Специфические условия жизни здесь, откуда «дальше уже не пошлют», объединяют, сплачивают людей, делают их чем-то похожими друг на друга в их мыслях и надеждах на лучшее будущее. «Друзья по несчастью»? Нет, уж кем-кем, но несчастными они себя не считают. Сборы в дорогу проходили со сложным чувством. Одиннадцать лет жизни на Камчатке не прошли бесследно. Здесь я обрѐл массу друзей и знакомых, с которыми теперь надо было расставаться. Здесь я стал хирургом, дослужился до майора. С Камчаткой связано 96

много дорогих моему сердцу воспоминаний. Это были лучшие годы жизни, и вот теперь я расстаюсь с ними. Здесь, на Камчатке, я оставляю частицу своего сердца. Лида с детьми уже «на материке», у родителей, ждѐт моего приезда в Мозырь. Чего у моей жены не отнять, так это готовности чем-то жертвовать ради будущего и стойко переносить жизненные тяготы. Сколько раз мы меняли место жительства в связи с учѐбой или переменой места моей службы, сколько раз она оставалась одна с детьми во время моих многочисленных командировок – трудно сосчитать. И тем не менее, со стороны Лиды я никогда не встречал какого-то недовольства моими служебными обстоятельствами. Конечно, я всегда предварительно объяснял необходимость тех или иных перемен, любые значительные решения мы принимали вместе. Бывали и трудные для еѐ понимания решения, но если всѐ-таки решение принималось, я встречал со стороны жены только поддержку. Если надо – значит, надо. Уж не знаю, чего здесь больше, моего умения объяснить и убедить, или еѐ способности понять и согласиться. А может быть и то, и другое. Так получилось и на этот раз. Я в последний раз прощаюсь с друзьями, с Камчаткой. Сдав квартиру, сажусь на самолѐт и лечу на запад. Наверное, сюда я больше не вернусь. Глава 6. Хирургия – это серьезно Город на Неве снова встречает меня знакомыми прямыми улицами, просторными площадями, гранитными набережными и новыми смутными ожиданиями. Передо мною те же широкие проспекты, величественные светло-серые здания, яркие витрины магазинов, огни улиц и площадей. Даже запах тот же – запах моря, каналов и рек, заводов и фабрик, дыма кочегарок, автомобилей, камня набережных, мостовых и железа трамвайных путей. Это запах большого города, запах туманов и смога, которым здесь дышит всѐ и вся. От чистой океанской атмосферы Камчатки воздух Ленинграда отличается своими, особыми оттенками, специфическими запахами глубоких дворовых «колодцев», отсыревшей кирпичной кладки старинных зданий, омытого сточными водами и покрытого синезелѐными водорослями гранита набережных. Я снова приехал в Ленинград с надеждами на лучшее будущее, но теперь уже не один. Со мною теперь моя семья. Я приехал на два года и не в гости, а учиться. Потому что теперь моя работа – это учѐба. С тех пор, как мы впервые встретились с тобой, Ленинград, прошло семнадцать лет. За эти годы ты похорошел, залечил раны войны. Да и я уже не тот, и я уже кое-что повидал. Но я так же, как и раньше, уважаю тебя, великий и славный город. Как-то ты примешь меня на этот раз, старый добрый друг? Но на этот раз город не был готов к встрече молодого майора с женой и двумя детьми. Нет, его-то он ждал, а вот о том, где ему жить – эту проблему ни город, ни академия на себя не берут. Это проблема самого майора. Представив себя и документы о прибытии и узнав о том, что жильѐм слушатели не обеспечиваются, я выхожу из главного здания на улицу. Здесь меня ждут Лида, Серѐжа, Саша. Мы сидим на скамеечке в сквере напротив величественного парадного входа в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова и не знаем, куда нам идти дальше, где сегодня ночевать. А детям через неделю в школу, причѐм Саше – в первый класс. Положение отчаянное. Нет, паники не было, но на душе тревога. О том, что о жилье должен позаботиться я сам, мы знали заранее. Но ведь для того, чтобы найти квартиру, нужно время. А его-то у нас и не было. Сегодня мы только что с вокзала. Мы сидим на скамеечке, а перед нами бурлит городская жизнь. Грохочут и звенят трамваи, теснятся на улице автомашины, отвоѐвывая себе место на проезжей части улицы у общественного транспорта, снуют, как муравьи, вечно куда-то спешащие люди. И снова 97

окружающим не до нас, не до наших трудностей. Из нашего положения выходить нам самим. А точнее – мне. Я, как могу, скрываю свою тревогу от Лиды, от детей: зачем их расстраивать? Совсем недалеко от главного здания академии располагается клиника травматологии и ортопедии. Там работает мой камчатский товарищ Серѐга Борисов. Надо звонить ему, другого выхода нет. Воистину, не имей сто рублей, а имей сто друзей. Недаром эту пословицу любит повторять моя бабушка Паша. И ещѐ: мир не без добрых людей. И добрые люди нашлись и на этот раз. Снова нас выручает Серѐга Борисов. Он, хоть и временно, определяет нас в пустующую квартиру своего друга на станции Бернгардовка, что в пятнадцати минутах езды на электричке от Финляндского вокзала. У нас нет выбора, мы согласны на любой вариант. Для нас это хоть какой-то выход из положения. Мы садимся на электричку и едем в Бернгардовку. Квартира в современном кирпичном доме, даже меблированная. Мы, радостные, располагаемся на новом месте. Первое, с чего мы начали – срочно готовим детей в школу. Идѐм в ближайший магазин, закупаем учебники, тетради, карандаши-ручки. Заходим в местную школу с заявлением о приѐме. Слава богу, успели. Саша любит все новое, с нетерпением ждѐт первое сентября. Для Сергея это уже не новость. Правда, коллектив опять другой, снова надо привыкать и к ребятам, и к учителям. Я тоже включаюсь в учебный процесс. На первом факультете усовершенствования врачей хирургического профиля нас, хирургов, несколько групп, из них одна наша, морская. Группа состоит из шести человек, прибывших с разных флотов и флотилий. Встречаемся, знакомимся. Среди моряков я оказался старшим по званию, что и явилось поводом назначить меня старшим группы. Мне это не даѐт ничего, кроме дополнительных забот. Всего на курсе, или потоке, сто человек, из них сорок – хирурги. Учебной базой кафедры усовершенствования врачей 1-го факультета являются хирургические клиники академии и больницы в разных концах города. Одна группа – в одной клинике, другая – в другой. Весь курс встречается только на лекциях или собраниях. Знакомый процесс, привычные хлопоты. Занятия, лекции, работа у постели больного, в операционной. Писанина, писанина, писанина. Наши преподаватели – Алексей Антонович Торик, Валентин Павлович Петров, Владимир Михайлович Путилин. Мы работаем на кафедре профессора Житнюка, которого вскоре сменил М. И. Лыткин. Учѐба заключается, если представить еѐ очень схематично, в лечебной работе: ведение больных, операции, разборы отдельных клинических случаев, посещение лекций, собеседования. А фактически мы с головой окунаемся в самую гущу практической хирургической деятельности академии и крупнейших больниц города. Это тот «хирургический котѐл», в котором нас будут «варить», а мы будем «вариться» все эти два года учѐбы под присмотром и при наставничестве наших преподавателей и других более опытных хирургов. Нельзя сказать, что это были простые годы. Больные, и притом достаточно тяжѐлые, идут сплошным потоком. Местные хирурги подчас используют нас, слушателей, как основную рабочую силу. Облечѐнные в силу законченного высшего медицинского образования полной врачебной и хирургической ответственностью, мы фактически наделены и полной свободой выбора в лечебной тактике. То есть нам доверяют, но и спрашивают. Нам в полной мере дают понять, что хирург в своей работе постоянно должен думать о моральной и юридической ответственности: «Хирург, помни, ты работаешь на прокурора». Нет, это не запугивание. Это реальность. Это горнило хирургических будней, в котором нас закаливают, как хирургов, и готовят к самостоятельной и ответственной работе. 98

Не всѐ и не всегда было гладко, как, впрочем, и бывает на хирургическом поприще. Были и победы, были и поражения. Были и ошибки, и притом грубые. Говорят, не ошибается тот, кто ничего не делает. А мы начали делать, в том числе и большие и рискованные операции. У одного моего больного на следующий день после резекции желудка внезапно открылось внутреннее кровотечение. Почему – сразу и не скажешь, но оперировавший хирург в ответе за всѐ. Это само собой разумеется. И головная боль эта – его, хирурга. Надо срочно переливать кровь. Но у больного редкая группа крови, и в настоящее время такой в больнице нет. Ахать и охать нечего, надо действовать. Я срочно бегу на метро и еду к Витебскому вокзалу, туда, где на территории Морского факультета располагается академическая станция переливания крови. Там работает мой однокашник по учѐбе в Военно-морской медицинской академии Серѐга Калеко. Такой нескладный был паренѐк из далѐкой белорусской провинции, а вот поди ж ты, защитил кандидатскую диссертацию и работает не где-нибудь, а в самой Академии… Я к нему – Серѐга, выручай, так и так, больной после операции погибает от кровотечения. Срочно нужна Резус-отрицательная кровь первой группы. Безо всяких там заявок, накладных, под честное слово: нет времени на оформление. Ну, как он может отказать? — Ладно, — говорит Серѐга, скрепя сердце, — бери, последний флакон на сегодня остался. Ох, и влетит же мне… Не знаю, кровь ли помогла или кровотечение само прекратилось, только больной поправился и благополучно выписался из больницы. В других случаях исходы бывали иные. Мы с Алексеем Антоновичем Ториком, нашим преподавателем, оперируем больную с толстокишечной непроходимостью на почве опухоли, то есть рака, толстой кишки. Опухоль уже запущенная, с метастазами, но непроходимость кишечника, это грозное осложнение, заставляет нас идти на срочную операцию по жизненным показаниям. Я оперирую, он ассистирует. По закону я, как оперирующий хирург, несу ответственность за ход операции. Но ведь рядом преподаватель, старый и опытный хирург, который не даст сделать ошибку, подстрахует. Особенно в этом, трудном для хирурга случае, когда раздутые непроходимостью петли кишки буквально выпадают из живота, мешая оператору сориентироваться в анатомии. В общем, понадеялись мы друг на друга, потеряли бдительность, забыли о принципе «семь раз отмерь, один раз отрежь», и в ходе операции допустили роковую ошибку. Удалив часть толстой кишки с опухолью, мы вывели на переднюю брюшную стенку тот конец кишки, который надо было заглушить, а центральный, который надо было вывести, заглушили, то есть, выражаясь простым языком, зашили наглухо. Короче, сделали всѐ так, только с точностью до наоборот. Это была смертельная ошибка. И допустили еѐ мы. Нет, не «мы», а я, не «допустили», а «допустил», то есть я, как оперирующий хирург, потому что юридическая ответственность, повторяю, лежит на оперирующем хирурге. Хотя в данном случае ответственность полностью не снимается и с ассистента. Но не будем вдаваться в юридические подробности, это дело следователя. Ошибка была обнаружена на второй день, но больную спасти уже не удалось. Я, как провинившийся школьник, стою «на ковре» перед главным врачом городской больницы. Это пожилая высокая полная блондинка, руководитель, администратор, просто крупная женщина, о которых говорят: баба с яйцами. Она сомнѐт, согнѐт в бараний рог в споре ли, в теории ли любого доктора любой специальности. Перед ней на столе лежит история болезни моей бывшей больной. «Куда же вы смотрели? Ну, как это можно?» Она не скрывает эмоций. И действительно, зачем ей портить статистику своего учреждения таким диким случаем.

В своѐ оправдание мне сказать нечего. Не буду же я говорить, что понадеялся на старшего товарища. Это не оправдание. Скорее, я подвѐл его. Стыдоба. Это был мне урок на всю жизнь, и не только мне. От юридического разбирательства спасло то, что, во-первых, больная была бесперспективной в смысле выздоровления по основному заболеванию, а во-вторых, пощадили преподавателя. Ему, бедному, тоже наверное досталось от начальника кафедры. Да и родственники, не зная, в чем суть дела, претензий не предъявили. А мне ещѐ раз пришлось убедиться в справедливости тезиса о том, что хирург работает для прокурора. А также в том, что у каждого хирурга есть своѐ маленькое кладбище. Вот и я открыл его… — Хирургия – это тебе не прогулка при луне, — увещевает Алексей Антонович: — Еще не то будет. Привыкай! У каждого свой крест. У хирурга крест ой какой тяжелый... Уж раз взялся – неси и не жалуйся! Вот так и жили, как в том анекдоте. «Встречаются двое: — Ну, как жизнь? - Бьѐт ключом. И всѐ по голове…». А тут ещѐ и бытовые проблемы: живѐм-то пока у чужих людей. Надо искать квартиру. Снова, как и много лет назад, иду на тот же чѐрный рынок снимать жильѐ. На этот раз повезло быстро, и по сходной цене снимаю квартиру на проспекте Героев, в которой пока никто не живѐт. Вторая комната с мебелью хозяевами закрыта. По тем временам – не худший вариант. Мы были неприхотливы, для нас и это было хорошо. Снова переезд, снова новая школа. Не прошло и месяца, как детям надо снова менять коллектив. Хорошо ещѐ, что школа совсем рядом. Но и этот короткий путь от школы до дома наш Саша проделывает с великим трудом. По дороге надо и по сторонам посмотреть, и все вывески и объявления прочитать, и в футбол с ребятами поиграть. А после игры портфель и шапка, обозначавшие ворота, остаются лежать во дворе, а Саша приходит как ни в чѐм ни бывало домой. — А где шапка? А где портфель? — спросит мать. А он уже и не помнит. — Да там… где-то. — А ну, марш на улицу, показывай, где был! Саша с удовольствием бежит опять на улицу, лишь бы не ругали. Да, с нашим Сашей не соскучишься... Давно мы, находясь на Камчатке, мечтали пожить в большом городе. И вот наша мечта сбылась. Хоть и на два года, но в Ленинграде. А отсюда и до пушкиногорских мест недалеко. Наконец-то мы можем пригласить в гости своих родных. И вот по случаю Нового года мы собираем у нас всех, кто смог приехать. Компания получилась солидная и по качеству, и по количеству. Со столом Лида постаралась, она это умеет. Павел Иванович, дорогой мой человек, сразу видно, приѐмом доволен. Мои родные знают о наших успехах в работе и службе, они видят, что у меня хорошая, здоровая семья, и радуются за нас. А мы радуемся встрече, тому, что можем, наконец, принять своих родных, как положено. Новый 1971 год встретили за большим праздничным столом. На следующий день все поехали в центр города. Поехали на метро, станция которого была рядом с нашим домом. Павел Иванович видит метро впервые, радуется и удивляется, как ребѐнок. Вагон с грохотом мчится под землѐй, и от близости несущихся мимо деталей стен тоннеля создаѐтся впечатление большой, невероятной скорости, во всяком случае – большей, чем это на самом деле. Павел Иванович от всей своей души радуется и восхищается этим чудом техники нового времени. Ему, как, впрочем, и всем, кто видел метро впервые, эти подземные дороги кажутся чудом. Мы были довольны, что хоть чем100

то могли удивить, порадовать наших гостей. Мы гуляем по Невскому проспекту, Летнему саду, набережной Невы. Для всех нас Ленинград тогда был чем-то большим и значительным, что, впрочем, так оно и было. Нам так хотелось поделиться всем этим с нашими дорогими гостями... А летом мы сами отправляемся в гости, теперь уже не за тридевять земель, как раньше с Камчатки. Путь от Ленинграда до Пушкинских Гор сравнительно недалѐк, каких-нибудь семь часов езды на междугородном автобусе. Новое время, новый и транспорт. Ушли в прошлое тесные пыльные послевоенные автобусы. На смену им пришли комфортабельные, красивые, вместительные автобусы с удобными креслами, «мягкими» местами-сиденьями, большими окнами, через которые можно наблюдать за всем, что происходит вокруг. Сергей и Саша занимают места у окна, мы с Лидой «замыкаем» собой своих беспокойных пассажиров со стороны прохода. Шоссе Ленинград-Киев заметно изменилось: расширилось, обновилось, выпрямилось. Нет уже тех рытвин и выбоин, нет гравийного покрытия, нещадно пылившего в прежние годы. Мощный «Икарус» идѐт ровно и резво, соперничая в скорости даже с некоторыми легковыми автомашинами. В Острове появился автовокзал, новый, более широкий мост через реку Великую. В восстановленном храме на главной площади города идѐт служба. От Новгородки до Пушкинских Гор прокладывается новое шоссе: дорога выпрямляется, сглаживаются перепады высот, укладывается асфальтовое покрытие. Не раз ещѐ мы скажем спасибо Пушкину. Это благодаря ему наше захолустье стало туристской Меккой. Отсюда и дороги, и всякое другое благоустройство. Но мне эти места дороги не только ради чувств к великому поэту. При подъезде к Селихнову я чувствую себя совсем дома. Перед глазами встают привычные, хотя и слегка изменившиеся со временем картины до боли знакомых и родных мест. Дымящая труба маслозавода на берегу реки, поросшие лесами пригорки, широкая лента реки и мой старый безмолвный гранитный знакомый. Всѐ то же и немножко не то. Едва уловимые глазом изменения окружающего ландшафта только обостряют чувство родной земли, повышают интерес к незабываемым картинам, будят воспоминания о былом. Впереди открывается панорама пушкиногорских холмов. Раньше отсюда был виден серебристый шпиль Святогорского монастыря на Синичьей горе, у стен которого похоронен великий русский поэт. Теперь шпиля не видно, он закрыт разросшимися деревьями. Пушкинские Горы утопают в зелени, лишь светлый шифер крыш всѐ размножающихся, как грибы после дождя, новых домов указывает на новые границы посѐлка. Да, здорово расширились мои Пушкинские Горы, и слава богу. Значит, жизнь идѐт вперѐд, не стоит на месте. Вот и Астахново тут как тут, уже слилось и с Меховом, и со льнозаводом. Здесь живут Павел Иванович с Наташей и их Галчонок, моя двоюродная сестричка Галя. Астахново стало нам совсем своей, родной деревней. Показался стройный ряд ѐлочек вдоль дороги Пушкинские Горы – Подкрестье. Ёлочки молодые, но уже высокие, они полностью заслоняют собою дом. Это моя деревня, и этот дом, скрытый строем елей, дом моего отца, мой дом. А рядом с ним, чуть повыше, выглядывает крыша того самого «Валькиного» дома, построенного отцом для «любимого старшего сынка», как говорит он. Успеет ли сын вернуть долг своему отцу? Автобус останавливается совсем недалеко от дома. Мы выходим и видим, что нас уже встречают. Отец торопится навстречу, и на его глазах слѐзы. Целуя, он колется щетиной своих щѐк. Это родное касание мне всегда приятно. Сколько раз повторялась эта процедура встреч и расставаний, и никогда она не оставляла меня равнодушным. Какой бы он ни был, как бы ни выглядел, отец есть отец, он всегда свой, родной и любимый. Ему я прощаю многое: и небритость щѐк, и нечаянные вольности в застольном разговоре, и не всегда приятные замечания в мой адрес. 101

На этот раз у отца мы не единственные гости. Вместе с отцом, бабушкой и Тоней нас встречают Григорьевы – сестра Тоня с Геной и дочкой Танечкой. Подгадав к нашему приезду, они тоже прикатили в Лешово. Мы все тепло обнимаемся, и радость встречи наполняет наши сердца. Моя младшая сестра Тоня, или Тонька, как я звал еѐ в детстве, очень похожа на мать и внешне, и по характеру. Мне вспоминаются детские годы, когда мы с нею были ещѐ совсем маленькие. Добрая, весѐлая, жизнерадостная девочка всегда была общей любимицей в доме, и ей, как самой маленькой, чаще других детей перепадали и радости от старших, и огорчения от сестры и брата. Как самая младшая среди нас, она пользовалась общим покровительством и защитой со стороны взрослых. И, надо признать, моя маленькая сестричка скоро научилась пользоваться своим положением. Чуть что – бежит жаловаться маме или бабушке, в основном, конечно, на меня. За что потом и расплачивалась. Нет, обижать еѐ мы не обижали, но пригрозить, пристращать или чтонибудь выманить – это пожалуйста. — Тонька! — зову я сестру, придя из школы. — А? — Давай играть в столовую-ресторан. — Это как? — А вот так. Я буду посетителем, а ты официанткой. Как будто я пришѐл в столовую обедать. А ты как будто работаешь здесь, — говорю я сестре. За день я изрядно проголодался, а бабушки и мамы дома нет. Самому в печку лезть не хочется, а тем более после еды мыть посуду. — Давай! — не замечая подвоха, с радостью соглашается она. — Давай. Вот я пришѐл в ресторан, сел. Подходи, принимай у меня заказ. Я небрежно сажусь за стол, вальяжно, как и положено посетителю с деньгами в кармане, разваливаюсь, кладу ногу на ногу. Тонька уже стоит передо мной, переминается, не зная, что делать дальше. Я строго нахмуриваю брови, закатываю под лоб глаза, «думаю», что же заказать на обед. Так делают посетители нашей поселковой столовой, которая вечером работает как ресторан. В ресторане я ещѐ не был, но кое-что знаю, видел в окно, вечером с улицы всѐ видно… — Значит, так. Сначала дай-ка мне снетков, а потом принеси… ну, хотя бы щей. А потом мяса кусок, можно с макаронами. Ну, и чаю с заваркой. А ещѐ лучше компоту. — Ой, где же мне всѐ это взять? — восклицает наивная моя сестрѐнка: — У нас дома сегодня только суп… — Да подожди ты. Мы же играем! Мало ли что нет, а ты представь, что есть и первое, и второе, и всѐ-всѐ. Даже компот есть. Знаешь, что такое компот? — Не-а. — Эх, ты. Ну, и официантка же мне досталась. Помнишь, бабуша из яблок варила? Так вот, если туда добавить ещѐ и сахару, будет компот. Матросское блюдо, если хочешь знать! Ладно, давай пока суп, а там видно будет… Тонька с радостью лезет ухватом в печь, с трудом вытаскивает чугунок с варевом, торопясь, наливает полную алюминиевую чашку. — А сметана есть? — Есть, только не сметана, а молоко. Но зато вчерашнее, со сливками! — торопится моя официантка. — Ладно, — снисходительно, как и положено богатому посетителю ресторана (бедные в ресторан не ходят!), соглашаюсь я: — Давай уж. Мы сидим, оба довольные друг другом. Я набиваю свой живот пустым картофельным супом, забелѐнным молоком, а Тонька сидит напротив, смотрит, как аппетитно я ем. — А ты что не ешь, а? Хочешь супу? — уже забыв о своей роли, говорю я. — А официантке разве можно? 102

— Нельзя вообще-то. Ну, да ладно, давай. — Не, мы с бабушей уже поели. Вот разве что молочка… Тонька берѐт краюху хлеба и принимается за молоко. Хлеб и молоко, постоянная наша пища, никогда не надоедает. Только на ней и держались мы, дети, все годы войны и голодное послевоенное время. Когда я уехал из дома, Тоня была ещѐ подростком, ведь она на три года младше меня. Еѐ старшие классы прошли уже без меня, но я знаю, что, повзрослев, она превратилась в симпатичную девчонку и пользовалась большим успехом среди своих школьных товарищей. Хорошие ребята ухаживали за моей младшей сестрой, а вот замуж она вышла за совсем чужого, нездешнего парня, Гену Григорьева, родом из Чернѐва, что под городом Гдовом. Познакомились они в Черневе, где одно время работала моя старшая сестра Зина, а Тоня приезжала к ней на каникулы. И, как оказалось позднее, не ошиблись друг в друге. Сейчас Гена в глазах старших для всех нас является примером. Но ещѐ большим авторитетом у бабуши пользуется Ливерий Иванович, или просто Ливерий, муж Зины. Услужливый, компанейский, свой в доску рубаха-парень, хоть и «не любит выпить». — Ай-яй-яй, какой целовек, какой малец, — качая головой, удивляется бабушка Паша, глядя, как Ливерий без всякого напоминания хватает вѐдра и бежит за водой. — Ай, какой малец, не пье, не куре, — восхищается бабушка, глядя на то, как Гена управляется с домашней работой. Одни они, он да Ливерий, и помогают иногда отцу сделать что-либо по дому, чем возбуждают ревность у остальных лиц мужского пола. Наблюдая нашу семейную компанию, мы с Павлом Ивановичем и в шутку, и всерьѐз слегка изменяем бабушкины слова, подначивая себя и других: «Хороший малец, не пье, но, правда, куре». Это мы о Генке, который втихую нет-нет, да и запалит свою трубку с ароматным капитанским табаком. Но для бабушки это не курение, а просто баловство. Или: «Хороший малец, не куре, но пье». Это уже о Ливерии и о Павле Ивановиче, который и вправду не курил, но от рюмочки никогда не отказывался. Или ещѐ того пуще: «Хороший малец, но вот только и пье, и куре». Это уж про меня. Бабушка молча улыбается. Она всех любит, всех привечает, и курящих, и пьющих, и самых что ни на есть «тверѐзых». «Все вы мне, детки, дороги» – скажет, бывало, бабуша. (Мы именно так и звали еѐ – «бабуша», а не «бабушка»). В честь нашего приезда отец всегда режет барашка. Такая уж сложилась традиция. Он считает, что так надо. Как мы ни уговариваем его не делать этого, он нас не слушает. Если нет Ливерия или Генки, никто не решается присутствовать при этом, помогать ему. Приходится идти мне. Зайдя в хлев и пробормотав что-то вроде «прости, господи», а значит, помолившись, отец ловит приговорѐнного, оставленного на сегодня от выгона в поле барашка и... Мы отвлекаем друг друга от происходящего ничего не значащими словами. Но от свежей баранины никто не отказывается… В такой день в гости приглашаются все родственники. Но отец на радостях готов пригласить на пир весь мир. — А не позвать ли нам того-то или того-то, — говорит обычно отец. Меня берѐт ревность. Мы приехали к своим родным, а не к кому-то. — Отец, ну зачем? Давайте посидим по-домашнему… Мне хочется побыть только со своими, отдохнуть душой после мытарств вдали от дома. В конце концов отец соглашается. Не знаю, понимает ли он сына, или просто не хочет перечить в эти короткие часы и дни встреч. Уж кто-кто, а Павел Иванович с Наташей всегда были самыми дорогими гостями в нашем доме, потому что вообще были для нас самыми дорогими людьми, и не только для меня лично. Между нами было какое-то не просто родство, а душевное, а может быть, и ещѐ большее родство, кровное, если таковое вообще бывает. Нам с ними всегда было хорошо бывать вместе, у нас ли, у них ли дома. Не всѐ мы можем объяснить с позиций 103

человеческого понимания. Не могу и я объяснить причину столь глубоких чувств именно к этим людям. Но это было. И не только было, но и есть. Отец наливает полные стопки. За встречу надо выпить. — Ну, давай, сынок, тяни. Давай, Павел Иваныч. — За ваше здоровье. — Будем здоровы... Отец много не пил и сыну пить не советовал. Так и висело всегда над праздничным столом противоречие: с одной стороны, выпей, а с другой – не пей. В этом «выпей» – любовь и уважение, а в «не пей» – забота о здоровье. Как хочешь, так и поступай. Ну, и поступали мы, как правило, по обстоятельствам. Всякое бывало. Помню, как-то в раннем детстве, когда мне было-то, наверное, всего года четыре, в нашем доме оказался какой-то важный гость, большой авторитет для отца. Уселись за столом, отец наполнил стопки водкой. Я, как гордость отца, посажен рядом, между отцом и гостем. Сын, всѐ-таки, наследник, хоть и от горшка два вершка. Но для отца тогда всѐ это обернулось, как я понимаю, большим и неожиданным конфузом. А произошло вот что. Когда рюмки были наполнены и наступил торжественный момент угощения, отец берѐт в руку свою стопку, поднимает еѐ и говорит гостю: — Ну, давайте, берите. Будьте здоровы. И тут я, опередив гостя, которому эта стопка, естественно, и предназначалась, хватаю его стопку и поднимаю, как могу, над столом. Принял слова отца в свой адрес? Вот это да! Пацана из-за стола не видно, а он уже за рюмку хватается. Представляете? Не знаю, понял ли гость этот эпизод правильно, но вот отцу мой поступок очень не понравился. Отец так глянул на меня, что запомнилось мне это надолго. Как будто я и вправду собирался пить водку. Несмышлѐный ребѐнок инстинктивно потянулся в ответ на услышанные слова и не более того. Но для отца это был знак, позорный случай: а вдруг гость подумает, что такой маленький, а уже такой испорченный ребѐнок, раз к рюмке тянется? Это что же за воспитание, что за порядки в этой семье? Кошмар! Павел Иванович, душа-человек, никогда за столом не «ломался», был прост и честен в общении. Свою рюмку в сторону никогда не отодвигал. Выпивал? Да. Но сильно пьяным его не видывали. Значит, знал меру. Я тоже «за компанию» выпить не отказывался. После Камчатки-то… — Вы, господа офицеры… — захмелев, обращается отец к молодому поколению, в том числе и ко мне, мол, не гордитесь, вы ещѐ не всѐ в жизни видели, а вот мы, мы видели такое... И отец в который раз возвращается к годам войны, вспоминает случаи из финской, из Великой отечественной, которые прошѐл от звонка до звонка. А смысл этого укоризненного «вы, офицеры» в том, что и мы, хоть и не были офицерами, и «академий не кончали», а тоже не лыком шиты, воевали так, как вам, нынешним офицерам, и не снилось. А мы и не спорили. Конечно, отец за свои две войны навоевался так, что на всех нас хватит. Мы в который уже раз слушаем его рассказ о том, как он со своей сорокапяткой вѐл поединок с немецким «Тигром». Мы ещѐ и ещѐ раз вместе с ним переживаем эти жуткие минуты, из которых складывались четыре долгих года войны. Он имеет право и гордиться своим сыном, и сказать: «Вы, господа офицеры...». Мы признаѐм величие подвига тех, которые спасли мир от фашизма, и за это готовы простить им многое. В гараже у отца стоит «Иж» – мотоцикл с коляской. Большой соблазн, а уж после выпивки и вообще на подвиги тянет. Бабушка Паша благоразумно прячет ключи от мотоцикла: «И не думайте, и не просите. Никакова мотоцикла вам сѐнни не буде. Хуть вбейте». Милая, добрая бабуша. Ты ещѐ к тому же и мудрая. Но зато в другие, трезвые дни мы с мотоцикла не слезаем. Речка, поездки на охоту, на рыбалку, в лес по грибы. И нет лучшего места для купания, чем наша голубая Сороть. 104

Приезжаем с рыбалки, а у отца топится баня. Простая деревенская русская баня, нет ничего на свете лучше и полезнее тебя. Когда после жаркого летнего дня или промозглой осенней непогоды ты поддашь пару и залезешь на полок, всѐ твоѐ существо охватит приятная истома. Пот градом, все поры твоей кожи открываются, и вредные шлаки разом покидают твоѐ бренное тело. У каких-нибудь финнов всѐ на этом и заканчивается. Но у русских это только начало. После короткого отдыха в предбаннике, или, если есть такая возможность, после кратковременного омовения в открытом водоѐме или под ведром холодной воды ты снова поддаѐшь на раскалѐнную каменку, горячий пар снова заполняет верхнюю половину парной, и ты уже хлещешь себя берѐзовым веником, а жара такая, что аж невтерпѐж. — По пяткам, по пяткам давай, — то ли кричу, то ли кряхчу я, едва выдерживая жар и смачивая лицо прохладной водой из тазика у изголовья. Я верчусь на полке, как уж на сковородке, то животом, то спиной кверху. Отец, не торопясь, не сильно, но и не слабо прохаживается по мне горячим веничком: — Помоги господь. Дай бог здоровья. Спаси и сохрани, царица небесная. Два-три таких захода, а кто любитель да привычный, то и все четыре, и ты готов. Красный, как рак, и выпаренный, как не знаю, что, но свежий и полегчавший, разомлевший до изнеможения, пробираешься к дому по тропинке сада-огорода. Мимо кустов крыжовника, мимо слив и старой груши, под отяжелевшими яблоневыми сучьями. Кругом нескончаемый стрекот кузнечиков, воздух напоѐн медвяным, пряным запахом яблок, свежескошенной травы, мяты и клевера. У отца бывали всякие бани, и топились они и «по-белому», и «по – чѐрному». И скажу честно, лучше баньки по-чѐрному нет ничего. Ни сауна, ни какая другая сравниться с ней не могут. Дело в том, что, по большому счѐту, русская баня придумана не столько для того, чтобы мыться, сколько для того, чтобы париться. А хороший пар можно получить только в бане по-чѐрному. Когда каменка аршин-на-аршин, когда банька мала да низка, когда стены еѐ прокопчены да покрыты хорошим слоем чисто-чѐрной копоти, то есть сажи... А что такое сажа? Да это же чистейший углерод, из которого и состоят алмазы. А алмазы, если их обработать, что? Правильно: бриллианты. Вот и получается, что простая русская баня – это настоящий бриллиант. Драгоценнейший камень русской души. В бане ни водку, ни другие спиртные напитки не пьют. Если вам скажут, что пьют, не верьте. А если пьют, то не русские люди. Или генеральные прокуроры. Или министры юстиции. Или пижоны. А вот хлебный квас или клюквенный морс, брусничный сок или мочѐные яблоки – это другое дело. Без этих напитков баня – не баня. Как и без веника берѐзового, или дубового, или можжевелового. Это уж кому как. А в первый же после приезда свободный от встреч день мы идѐм на Тимофееву горку. Там, около старой деревянной церквушки, похоронена моя мама. Голубая металлическая ограда в тени высоких сосен, скромный могильный холмик, православный крест. Внутри ограды скамеечка, куст сирени. Кто-то садится, кто-то стоит. Я склоняю голову перед дорогой моему сердцу могилкой, мысленно прошу прощения у матери за то, что не всегда был послушным сыном, наверное, усложнял и без того еѐ нелѐгкую короткую жизнь. Да и сейчас живу может быть не так, как бы она хотела. Мы кладѐм на могилку цветы, выпиваем по сто грамм. Из раскрытых дверей церкви доносится пение – идѐт служба. Я не иду в церковь, хоть и верую в бога. Думаю, что религия – это не божеская, а человеческая выдумка, человеческая организация. Я верю, что могу общаться с богом напрямую, без посредников. Как и с мамой, которой уже нет, но в памяти моей она будет жить всегда. Посещение могилки матери очищает, облегчает душу, даѐт чувство выполненного долга хоть частично, на сегодняшний день. А вообще-то мы перед родителями в неоплатном долгу...

105

Второе по очереди место моего паломничества – школа. Но моя школа уже не та: вроде бы и моя, но как бы уже и чужая. Другие ребята, новые учителя. Нет уже в школе многих моих любимых преподавателей. Далеко отсюда мои школьные друзья-товарищи Валька Блинов, Юрка Евдокимов, Лѐха Богданов и другие. Подросли, взяли инициативу в свои руки другие ребята и девчонки, верховодят младшими и совсем не думают о тех, которые когда-то были хозяевами этих классов, этого спортивного зала. Да, время наше ушло. Здесь полной жизнью живут уже другие. Грустно всѐ это, когда убеждаешься воочию, что нельзя дважды ступить в одну и ту же воду. А так хочется… Но кто-то из учителей ещѐ остался и помнит меня. Всѐ так же бодр Зиновий Львович Варшавский, всѐ так же переживает за своих выпускников Анна Анисимовна Матвеева, радуется встрече историчка Анна Тихоновна и геграфичка Антонина Васильевна, помнит всех своих учеников Варвара Васильевна. Вот только мы начинаем забывать фамилии некоторых своих учителей... А в субботу мы собираемся на вечернюю рыбалку: я с Лидой и Серѐгой, Павел Иванович, Галина, Лѐша (это муж Галины), и Григорьевы: Гена, Тоня и их дочь Татьяна. Компания едва умещается на трѐх мотоциклах с колясками. Едем на ночь глядя, так как у нас бредень, и ловить будем, когда уже станет темно. Едем на Коноплюшку, есть такое озеро километрах в пятнадцати от Пушгор. В связи с распутицей избрали дальний, но зато более надѐжный путь, через Новгородку и далее в сторону Велья, а потом налево. Я тогда водил мотоцикл ещѐ неважно, и по раскисшей просѐлочной дороге проехать было не такто просто. И вот мы на берегу озера, на опушке леса. Природа здесь замечательная, погода отличная. Тепло, безветренно. В воздухе стоит неумолчный стрекот кузнечиков. Удивительно, но почти совсем нет комаров, этих вечных врагов рыбаков и охотников. Не сезон, что ли? На другом берегу озера расположилась деревня с одноименным названием, и нам кажется издали, что дома стоят у самого озера. Но если приглядеться, то дома-то на пригорке, а вот бани – действительно у самой воды. Озеро спокойное, и водная гладь, как в зеркале, отражает и деревья, и небо с розовыми от заходящего солнца облаками, и баньки на том берегу. И – тишина. Мы выгружает снасти, другое своѐ походное снаряжение. Мужики переодеваются в одежду похуже, ведь придѐтся шастать по заиленному дну. Тем временем солнце скрылось за лесом, начало темнеть. На зеркальной поверхности озера то там, то здесь появляются всплески, и рожденные ими круги расходятся вширь, пока совсем не сходят на-нет на темнеющей водной глади. — Рыба… Рыба плещется, — с придыханием вырывается у Серѐги. — Тихо, — шепотом предупреждает Лѐша: — рыбу распугаешь… Наш Лѐша большой специалист по рыбалке, он знает всѐ: и где, и какая рыба водится, чем, когда и как еѐ ловить. Это его идея ловить вечером, когда стемнеет. А иначе рыба уйдѐт, ведь днѐм ей видно всѐ. Начинаем от куста и идѐм вдоль берега. Один шест по берегу, другой по глубине. Ну, взяли. И тихо, без лишних слов. Пошли! Я берусь за шест и как можно осторожнее ступаю в тѐмную прохладу воды, таща за собой левое крыло бредня. Дно под ногами забулькало пузырьками газов, ноги по колени ушли в толстый слой ила. Вода быстро заполняет все закоулки одежды, охватывает холодными объятьями живот, грудь. Мое бренное телесное существо своими необычными ощущениями пытается как-то протестовать против такого с ним обращения, но тут же смиряется с новыми, непривычными температурными условиями. Да и когда тут привыкать к непривычной окружающей среде, рыбу ловить надо. С трудом передвигая ноги по вязкому дну, временами находя себе опору из коряг, я беру всѐ левее и левее, пока 106

вода не доходит до подбородка. Глубже уже нельзя, ноги теряют точку опоры. Я поворачиваю направо, иду вдоль берега, спотыкаясь о коряги, но тащу, тащу сопротивляющийся бредень. Тащу за вертикально удерживаемый шест, прижимая его нижний конец ко дну. В этот ответственный момент переговариваться нельзя, каждый должен действовать исходя из обстановки и собственного разумения. Постепенно перегоняю идущего с правым крылом, беру всѐ правее и правее, к берегу, и вот мы сходимся на мелководье. Быстро выходим на берег. Тут уж не зевай, тащи бредень на травку. Бредень наполовину ещѐ в воде, но то там, то здесь уже видны серебристые всплески попавшихся в сеть рыбин. — Быстрее, давай, тащи, уйдѐт! Теперь можно и вымолвить слово, и покрепче, да и как сдержать свои эмоции, когда упругое белобрюхое тело бьѐтся в непосредственной близости от спасительной для него тѐмной глубины. — Ведро, ведро давай! — Хороша-а… Иди сюда, моя хорошая, иди. Теперь что, поздно уже, надо было раньше думать! Теперь ты нашенская! Ободрѐнные первым успехом, мы снова, теперь уже смелее, шагаем в тѐмную воду. Заход, ещѐ заход. Не каждый раз удачно, бывает, что и впустую. Пройдя так вдоль берега метров сто, мы, наконец, успокаиваемся. Берѐм только крупную рыбу, мелочь великодушно бросаем назад, в воду. Наше ведерко наполнилось, можно заканчивать. Да и темень сгустилась, уже почти ничего не видно: где вода, где берег... — Шабаш, ребята! Пока мы бродили по горло в воде, Павел Иванович не сидел без дела. На берегу уже весело потрескивает костѐр. Над ним, на поперечине между двумя рогатинами, висит котелок с уже закипающей водой. Женская часть нашего «населения» чистит рыбу, готовит специи. Значит, будет уха. Ох, уж эта уха с дымком на свежем воздухе! Чтобы это понять, надо хоть раз сходить на рыбалку. Мы сидим у костра и лакомимся душистой янтарной юшкой, свежайшей белорыбицей из дымящегося котелка. Под такую уху не грех и по сто грамм, вот только водителям ну никак нельзя. Такая уж у них жизнь... Но они довольны и тем, что ради своих пассажиров могут совершить такой вот подвиг. И действительно, разве это не подвиг – не выпить под такую уху? Обеспокоенный поздним костром на опушке леса, со стороны деревни показался мужичок лет пятидесяти. Из местных, на разведку, значит. Мало ли что… — Добрый вечер! Голос у мужичка высок, то ли от природы, то ли от волнения. Коротко стриженая бородка с сединой, повислые, почти скрывающие рот усы. На голове солдатская шапка-ушанка, на плечах – расстѐгнутый ватник, на ногах – резиновые галоши, подвязанные верѐвочками. — Вечер добрый. Заходи, добрый человек, садись. Увидев среди нас Павла Ивановича, пришедший просветлел лицом: — Пал Ваныч, никак ты? Вот те на! Здорово! — Здорово, Михалыч! — А я-то гляжу, думаю: хто ето тут на ночь обосновался? А тут – эвон, свои. Никак в рыбу наведались? — В рыбу, Михалыч, в рыбу. — Оно понятно… Да ить какая рыба таперь… Вот бывалоча… — Нам хватит. На-ко, вот, Михалыч, глони. Давай, давай, да ушицы попробуй. Уха получилась – страсть как хороша! — А чаво ж не попробовать. Можно и попробовать. Спасибо на добром слове. И, заграбастав корявыми цепкими пальцами, как крюками, гранѐный стакан, Михалыч неспеша оглядел присутствующих блестящими от костра глазами, качнул стаканом вверх-вниз: 107

— Ну, бывайте... Приставив стакан к усам, он одним движением запрокинул голову, и стакан вмиг опустел. Потом на мгновение задумался, как бы прислушиваясь к току горячительной влаги по нутру, и, убедившись, что пошло туда, куда надо, шумно выдохнул: «Х-х-а!». — Вот таперь можно и заисть! — сразу повеселев, заговорил Михайлыч. Отломил корочку хлеба, понюхал, положил в рот, задвигал усами. Ходуном заходила и борода: — А я гля, огонь в лясу. Ну, думаю, опять туристы какии-нить, мать их ети. И жгуть, и жгуть, а рядом лес. Баба грить, иди, глянь. А тут вона, свои. — Свои да наши, — поддакивает, подмигивая мне, Павел Иванович. Да, здесь мы «свои». Павла Ивановича Фомина знает вся округа. И не потому, что он работает инструктором райкома и объездил на своѐм мотоцикле все колхозы и деревни района, а потому, что он просто хороший человек. Свой, местный, хороший и надѐжный человек. — Тут што, а вот в Пожитнях, бають, карася хошь рукой бери. Мелковат, врать не буду, но густо иде. Если на крючок, так не успешь тягать, — разговорился Михалыч. — Оно так. Только нам не карася, нам плотвичку да окушка подавай, а то и судачка или подлещика. Щука тоже пойдѐт, если не старая, — встревает в разговор Леша, наш «инструктор» по рыбной ловле. Ему виднее... Слово за слово, и пошѐл разговор про то, про сѐ, пятое-десятое. И про рыбу, и про уху, и про покосы, и про политику. Ну, как же мужикам без полтитки-то… Время за разговорами летит незаметно: уже за полночь. Наш костѐр догорает. Искры от ворошения красных головешек летят в темноту, в сторону озера. Надо готовиться к отъезду. — Серѐга, пойдѐм за водой! Серѐга хватает ведро из-под рыбы, и, спотыкаясь в темноте о кочки, бежит к воде. Я тоже иду к озеру, чтобы набрать воды. Надо будет залить костѐр. Тускло светит ущербная, убывающая луна. Неяркая Полярная звезда и обе Медведицы заняли на небе свои законные места, предусмотренные извечным космическим распорядком. Ночь завладела нашей половиной земного шара, покрыла собою и лес, и берег, и озеро, и деревню на том берегу. Глаза, привыкшие к свету костра, не различают края берега: всѐ слилось в сплошной темноте. Отойдя метров тридцать, я останавливаюсь, боясь угодить в воду. Со стороны озера пахнет тѐплым илом и рыбьей чешуѐй. Звенящая тишина объяла округу, и лишь где-то вдалеке, со стороны деревни хрипло и лениво, наверное, спросонья, лает собака. Не спится ей, или потревожил кто? Наверное, нас чует. Всѐ в темноте, усиленной наползающей со стороны озера дымкой тумана. Лишь наш костѐр нарушает это тѐмносерое однообразие ночи, весело освещает и зелѐную крону сосен, и поляну, и лица окружающих его людей. Тени людей, кустов, одиноких деревьев уходят вдаль и растворяются в ночи. Неутомимо трещит коростель, но дружный хор кузнечиков не может перекричать никто. Глаза постепенно привыкают к темноте, появилась береговая линия, отделяющая воду от топкого берега. — Серѐжа, подожди меня, не торопись… Тиха и спокойна тѐмная водная гладь. Над озером стелется белесый туман. Но вот спокойствие водной поверхности с шумом нарушилось: это Серѐга всѐ-таки сорвался с берега в воду ... — Пап, а воды-то и не видно. Темно. Вот я и... — Вижу, вижу. Ничего, вода тѐплая. Дай-ка сюда посудину... Я нахожу «сход», спускаюсь по нему к воде, стараясь не черпануть голенищем. Сделать это не просто: берег низок и топок, вода чавкает под кирзовым сапогом. Но мои ноги на этот раз остаются сухими. Славный наш, испытанный и надѐжный солдатский русский кирзовый сапог! Недаром его так любит и наш Серѐга: в детстве, когда ему на Камчатке

108

мы подарили такие же, «как у всех ребят», сапоги, он даже спать ложился с ними... Да и теперь они у него в деревне – наилучшая обувь. Я склоняюсь над парящей, уже потревоженной водной поверхностью и черпаю воду ведром. — На, тащи. Да маме не говори, что ноги промочил, а не то получим на орехи. Сейчас у костра переобуемся. — Есть, товарищ командир, — смеясь, козыряет довольный Серѐга и устремляется в темноту. Разговоры разговорами, а домой пора. Дорога – не ближний свет. Снасти уложены, залитый костѐр шипит, дымит паром. — По коням! — Ну, Михалыч, бывай здоров. Будешь в Пушгорах – заходи. — Зайдѐм, а чавош не зайтить. И вы-то про нас не забывайте. Ночью дорога свободна от машин. В лицо тугой прохладой бьѐт встречный воздушный поток, теплеющий по мере подъѐма мотоцикла на пригорок. В очки нет-нет да ударит какое-то летающее насекомое. И что ему не спится? А впрочем, может быть оно и не должно ночью спать, а вот нам спать давно пора бы. Нет, человек – самое непредсказуемое живое существо. И всѐ-то ему надо, и всѐ-то он хочет попробовать... К дому подъезжаем далеко за полночь. Но отец не спит, ждѐт. Да и как уснѐшь, если тревожные мысли лезут в голову. Транспорт – средство повышенного риска. Всякое бывает. Но вот из-за ѐлок вдоль дороги послышалось знакомое тарахтение мотоциклов. Слава богу, прибыли все целыми и невредимыми. — Ложитесь спать, детки, завтра обо всѐм расскажете. Спим часов до десяти, одиннадцати. Отец уже давно на ногах, косит траву в саду, звенит косой о брусок. «Коси, коса, пока роса. Роса долой – коса домой» – говорит он. А мы ещѐ нежимся в постелях. В наши окна льются потоки солнечного света, день обещает быть погожим. Я выхожу на улицу и попадаю в тѐплую воздушную солнечную ванну. Воздух по-утреннему свеж, чист и прозрачен. Дышится легко, свободно. Сад наполнен ароматом цветущих трав. То здесь, то там раздаѐтся пение птиц. Скворцы заботливо порхают от дерева к дереву в поисках пропитания для своих давно вылупившихся птенцов. Они уже почти с родителей, а всѐ ещѐ кормятся с их рук, точнее – с клюва. У отца на деревьях, под крышей дома повешено несколько скворечников. Все они обжиты: сначала в них выводят птенцов скворцы, потом, во вторую очередь, воробьи. Отец говорит, что чем больше в саду птиц, тем меньше будет плодожорки и других вредителей сада и огорода. Здесь, в саду, всѐ напоминает мне о былом, о годах детства, отвлекает от неприятностей, лечит душу и сердце. Вот моя самая любимая яблонька, «Титовка», она самая старая в саду, возможно, моя ровесница. Отец посадил еѐ в первый год после переселения в Лешово. Бывало, какая бы поздняя осень уже ни была, и, кажется, все яблоки давно уже сняты, на этой всегда можно было найти ещѐ одно, каким-то чудом сохранившееся, спрятавшееся среди густой листвы, уже прихваченное морозцем, а потому необыкновенно вкусное, ароматное яблочко. Всегда казалось, что теперь это последнее. Но проходит несколько дней, и я опять прихожу к Титовке и загадываю желание: да, яблок нет, не должно быть, но если найду ещѐ одно, теперь уж точно – последнее, то будет так. И – нахожу. Почти всегда. И не раз. Вот и теперь: смотрю ли на яблоньки, которые когда-то сажали мы с отцом, брожу ли среди зарослей смородины и крыжовника, мои заботы и тревоги уходят куда-то прочь, растворяются в новых впечатлениях, воспоминаниях. И я думаю: какими мелкими и малозначащими порою бывают наши проблемы по сравнению с величием и мудростью матери-природы, с вечным и размеренным течением времени, бытия, которое не зависит ни от наших переживаний, ни от наших радостей, ни от наших желаний, ни от наших 109

устремлений. Мы сами по себе, а сад, природа сами по себе. Рождѐнный разумом, волей, любовью и трудом человека, сад живѐт теперь своей жизнью. А сад у отца большой и цветущий, в самой поре плодоношения. На территории в половину гектара, окруженной елями, липами, клѐнами, тополями и другими деревьями, густо посажены яблони, груши, вишня, смородина, крыжовник и другие плодово-ягодные культуры разных сортов. Против такого засилья деревьев постоянно восстаѐт бабушка. И действительно, пока деревья были молодыми, их количество не так бросалось в глаза. Но теперь, когда они подросли и их кроны почти сомкнулись, места для огородничества стало нехватать. А ведь в деревне без огорода никак нельзя. Пришлось отцу отводить под овощи другое место, в нижнем углу приусадебного участка. Во время отпуска мы с удовольствием поглощаем свежие огурцы и другие ранние овощи, ягоды и фрукты, но, как известно, когда их много, то их не так и хочется. Всегда в избытке и яблоки. Отец заготавливает яблочный сок, который бродит где-нибудь в сарае под сеном, и получается вино. «Сочок», как говорит отец. — Вы, господа офицеры…, — помахивая рукою около своего уха, снова с ироничной улыбкой говорит нам отец, наливая «сочок» в оловянные кружки. И в этом «Вы, офицеры» слышится и плохо скрываемая гордость за своѐ потомство, и предостережение: не бери на себя, молодѐжь, много, не доросли вы, хоть уже и офицеры, до понимания глубинного смысла жизни, не всѐ ещѐ понимаете… — Выпейте-ка вот моего сочка, тогда, может быть, кое-что и поймѐте… Мы и действительно ещѐ очень молоды, неопытны и не очень-то задумываемся над смыслом жизни. Я, как маленький, бегаю с детьми по саду, вокруг дома, играю с ними в войну. Однажды, за углом кирпичного сарая, так с разбега залѐг в густую траву, что поранил себе острым осколком кирпича руку. Срочно пришлось идти в больницу, накладывать швы. Был выходной, хирурга в больнице не было, и пришлось мне с помощью медсестры самому себе зашивать рану, благо была она на левой руке. А сколько раз попадал в аварийные ситуации на дорогах… Действительно, расти нам ещѐ и расти. Конечно, в отпуске мы в основном отдыхаем, то есть, с точки зрения деревенского жителя, бездельничаем. Отдыхаем от наших рабочих будней, от домашней рутины, от школы, от города, наконец. Поэтому отцу во время отпуска мы никакие не помощники. Нахлебники, и всѐ. Однако отец всѐ равно рад нам, хотя бы нашему присутствию. Но, наверное, был бы рад ещѐ больше, если бы сын вдруг подошѐл и сказал: «Отец, чем тебе помочь по хозяйству? Дай-ка я что-нибудь сделаю, соскучился я по деревенской работе». И не в помощи тут дело, а в участии. Разве не мечтал отец, что его сын когда-нибудь придѐт ему на смену, возьмѐт на себя хозяйство, управляться с которым с каждым годом становится всѐ труднее? Ну, если не совсем, то хотя бы частично, во время отпуска? Ведь в чѐм смысл жизни? В том, чтобы вырастить потомство и передать ему всѐ то, что ты успел сделать за свою жизнь. И счастлив тот отец, у которого есть кому передать своѐ трудовое наследство. У которого есть тот, который примет и продолжит дело отца. Ну, а пока мы, приехав в отпуск, в основном отдыхаем, ведѐм праздный образ жизни, пьѐм водку, чем, что ещѐ хуже, растрачиваем здоровье и своѐ, и своих родителей. Мы думаем, что резервы наши безграничны. Как это неразумно… Но, «кто не был молод, тот не был глуп». Поэтому не будем так строги к самим себе. Но... Скоротечен отпуск, хоть и почти два месяца. Пролетают они, как один день, и опять надо возвращаться на службу. Мои дети подрастают. Сергей растѐт отважным, но добрым парнем. Правда, слишком прямолинеен, заводится с полоборота, а иногда и тревожит своими выходками. Как говорила когда-то бабушка обо мне, «вылезает из кожи». В эти моменты хотелось бы видеть его другим, более сдержанным, что ли. 110

Главная страсть Сергея – это вода. Купаться любит с раннего детства. Плавать научился самостоятельно, причѐм сначала под водой, а уж потом – по поверхности. Когда трѐхлетний Серѐга барахтался в воде, посмотреть на него собиралась целая толпа народу. Саша во многом другой. В отличие от Сергея, он не любит воду, но любит природу, возится с разными козявками, может долгое время рассматривать ползущего дождевого червя и не брезгует ничем. — Мам, смотри, что у меня! — кричит Саша, вбегая с улицы в дом. В маленьком кулачке зажата зелѐная лягушка. Еѐ лапы судорожно вытянуты, рот открыт, глаза выпучены и совсем не от удивления. Но для Саши она красавица. Ведь есть же сказка про Царевнулягушку, которая превратилась в Василису Прекрасную! Саша еѐ сам читал! — Ой, ты зачем еѐ взял, иди, брось сейчас же! — сторонясь, восклицает мать с брезгливым выражением лица: — Ещѐ чего выдумал! Иди, брось еѐ! Но Саша уверен, что не такая уж она и плохая, эта лягушка. Откуда он это знает? Да ниоткуда, просто он уверен в этом и никакие разъяснения ему не требуются. На этот счѐт у него есть собственное мнение! Собственное мнение у Саши есть на всѐ. Жаль только, что иногда оно явно ошибочное. Например, никак не могу ему втолковать, что как бы он ни пытался обмануть взрослых, обман всѐ равно рано или поздно будет обнаружен. «Саша, – говорю ему, – запомни: нет ничего тайного, что не стало бы явным». Но Саша это не принимает и продолжает обманывать. Уж что-что, а это делать он любит. Но не умеет. Поэтому его враньѐ всегда открывается если не сразу, то через какое-то время. Тогда приходится на конкретном примере втолковывать ему, что хорошо, а что плохо. И что делать можно, а что нет. Но иногда, например, с этой лягушкой, Саша бывает прав. Инстинктивно прав. В природе не бывает вещей некрасивых, безобразных. Это мы делаем их такими в своѐм искажѐнном предрассудками сознании. В природе всѐ гармонично, всѐ прекрасно, и это не вина, а беда человека, что он этого не понимает. Только вторгаться в природу надо осторожно, не навредив. Вот и лягушка: нравится – смотри, но не мучай! В деревне детям раздолье. После посещения магазина – жаль, что здесь нет мороженого – мы гуляем по Пушкинским Горам. Солнце жарит всѐ сильней. Сергей хочет искупаться. Да и мы не против такого «мероприятия». Не случайно, уходя из дому, взяли с собой купальники и ласты с трубкой. Сергею всего двенадцать, а плавает он уже хорошо. Теперь вот решил осваивать подводный мир. Мы приходим на озеро. Сегодня здесь много народу. Одни купаются, другие, расположившись на берегу, просто загорают. Находим себе место и мы. Озеро Тоболенец, расположенное в центре посѐлка, не простое. Говорят, в нѐм нет дна. Ну, это, конечно, большое преувеличение, но если под этим понимать то, что до сих пор никто из купальщиков не мог достать до дна, то это правда. В его глубине всегда очень холодная, по-видимому, родниковая вода, и это может подтвердить каждый, кто хоть раз нырял в его зелѐную воду. А зелѐной вода кажется потому, что в ней отражаются высокие зелѐные берега нависающей над озером горы Закат. За многие годы здесь утонуло немало людей, и это уже не легенда, а чистая правда, потому что многие несчастные случаи происходили буквально на моих глазах. Сколько раз вызванные из Пскова водолазы пытались поднять утопленников, и всѐ было напрасно. Как часто нам, ещѐ пацанам, приходилось качать воздушную помпу на плоту для работающих в глубине водолазов, но ни разу найти утопленников они не могли. То там очень темно, то очень толстый слой ила на дне. И всякий раз утопленников находили только тогда, когда через несколько дней они всплывали сами. Вот такая слава за этим озером, и именно на нѐм в своѐ время мы росли и учились плавать. А теперь вот и мой сын рвѐтся в его подводное царство. Что ж, волков бояться – в лес не ходить. Мы меньше всего думаем о плохом. Нам всегда кажется, что плохое если и бывает, то не с нами. А в такую жару, как сегодня, об 111

опасности вообще никто не думает. Искупаться, освежиться, нырнуть, поплавать, позагорать – это главное. А потому – вперѐд! Сергей плавает хорошо, но с маской и трубкой обращаться как следует ещѐ не научился. А в каждом деле есть свои тонкости. Не успел я раздеться, как наш Сергей уже вовсю ныряет. Как же, мальчишки смотрят! На нашем озере метрах в десяти от берега дна уже не достать. Берег крут, круто и дно. С доски, приспособленной для ныряния, можно смело прыгать головой вперед, не рискуя удариться лбом о землю. Только я успел переодеться, чтобы вслед за сыном ступить в воду, как вдруг вижу искажѐнное страхом лицо только что вынырнувшего из-под воды нашего Сергея. В одной руке у него маска, в другой – дыхательная трубка. А во рту, между зубами, застрял загубник, который не даѐт ему возможности закрыть рот и сомкнуть губы. Сергей судорожно хватает воздух через зияющий загубник, а вместе с ним и воду, и снова погружается, так как руки его заняты и не могут держать на поверхности. Вся эта картина длится перед моими глазами какие-то мгновения, но я успеваю понять, в чѐм дело. Я сразу понял, что на глубине Сергей «хватанул» через трубку воды, поперхнулся, продуть трубку не смог или не сумел, в панике вынырнул, сорвал с головы маску и трубку, а зубы при этом не разжал (рефлекторно, конечно), и загубник остался во рту. Теперь доступ воды в дыхательные пути был открыт. Ребенок явно тонул, и лишь мгновения решали исход. Полное понимание того, что произошло у меня перед глазами, пришло, конечно, позже. А в тот миг, как только я понял, что дело плохо, не раздумывая, я взбегаю на нырялку и с разбега прыгаю. Прыгаю не просто в воду, а в сторону того места, где скрылась под водой голова сына. Возвышение, от которого я оттолкнулся и полетел над водой, помогло увеличить дальность прыжка, и в следующий миг я настигаю Серѐгу под водой. Хорошо ещѐ, что он всѐ-таки держался на плаву, хоть и не на поверхности. Если бы пошѐл ко дну, я не уверен, что мог бы так просто найти его там. Обычно в таких случаях тело катится по крутому обрыву в глубину, и… Но о том, что следует за «и», говорить не хочется. Я вытаскиваю побледневшего сына на берег, осматриваю, ощупываю. Кажется, цел и невредим, и даже в сознании. Но воды поглотал. А я до сих пор не могу быть уверенным, что он сам мог бы выбраться на берег. Может быть и смог бы... — Что же ты маску и трубку не бросил? — спрашиваю. — Да-а. Жаль было, — отвечает наш подводник. Это он сейчас так говорит. А в тот момент, наверное, вообще забыл, что они у него в руках. Растерялся парень, вот и всѐ. Ладно, с кем не бывает. В следующий раз будет осторожнее. За грибами едем на мотоциклах под Новую Берѐзовку, на «старую усадьбу». В сборе грибов, как, впрочем, и в охоте на уток, нет равных всѐ тому же Генке Григорьеву. Он всем нам пример для подражания, кумир нашей бабуши: и не курит, и не пьѐт, и работящий, и ловкий. За что он ни берѐтся, всѐ-то у него «горит» под руками... Так вот, о грибах. Не каждое лето выдаѐтся грибным, иной раз в лес идти и смысла нет. А Генка без грибов домой не возвращается. Сказывается опыт заядлого грибника. Уроженец гдовских лесов, Гена Григорьев про лес знает всѐ. И не только про лес… До Новой Берѐзовки километров шесть, не более. Густой смешанный лес покрывает высокий холм над рекой Великой и по крутому обрыву спускается к самой воде. Но там, внизу, грибов нет. Они здесь, на возвышенном участке, в зарослях ельника и осин. Чаще подосиновики, подберѐзовики, реже белые. А уж сыроежки всегда найдутся. На усадьбе (жил там когда-то какой-то богатый человек), от которой остались лишь камни бывшего фундамента, спешиваемся и разбредаемся по лесу. Мне больше всего нравятся подосиновики. Их красные шапки на толстых мощных ножках видны издалека, они могут расти прямо на полянах, на опушках леса. Это боровики предпочитают укромные места в зарослях да среди деревьев, да ещѐ и в густой 112

траве. Поди, разыщи их там! Но для настоящего грибника это только и надо: чем труднее найти гриб, тем интереснее, тем радостнее встреча с ним. А вот Лида собирать грибы не любит. Она вообще не любит ходить в лес: говорит, там клещи, лосиные вши и прочее. Лучше посидеть дома, посмотреть телевизор. И вообще наши с Лидой привычки и вкусы во многом не совпадают. Если я люблю вставать рано, то Лида утром любит поспать. То есть я так называемый жаворонок, а она сова. Я люблю туризм, люблю ходить в походы, а Лида предпочитает лучше посидеть дома. Правда, тогда в деревне телевизоров ещѐ не было. Поэтому трудно понять, чем вообще можно было заменить лес. Но, как известно, на вкус и на цвет товарищей нет… С началом августа характер погоды склоняется к осеннему. Остались позади мягкие солнечные тѐплые утренники, прошла пора изумрудной зелени. Травы отцвели, огрубели, превратились в жѐсткие стволы со спелыми семенами-колючками. Пожухлые соцветия венчают теперь некогда благоухавшие медовыми запахами полевые цветы. Подули ветры, нагоняя сплошную облачность. Пора возвращаться и нам к своим будничным делам. Как всегда, нас провожают до автобуса отец, бабушка, Павел Иванович с Наташей. Тѐплые напутственные речи, пожелания, наставления, слѐзы расставания. Не надо плакать, бабуша, теперь мы едем не так далеко, как раньше. Но у бабуши слѐзы ой как близки, знает она, что не так долго осталось ей провожать в дорогу своих внуков и правнуков. У бабуши свои понятия, свой опыт жизни, своя философия… И так каждый год: радость встреч, горечь разлук. Вся жизнь на колѐсах, в переездах с места на место. Прошѐл год учѐбы, через год снова будут перемены. Что-то готовит нам судьба на этот раз? Но, трезво оценивая свою беспокойную жизнь, я ни о чѐм не жалею. Глядя на моих сверстников и однокашников, которые после школы остались жить и работать в Пушкинских Горах, я их понимаю, но не завидую. Конечно, в том, чтобы всю жизнь прожить в одном месте, есть большие плюсы. Но не обедняет ли излишняя оседлость духовно, не ограничивает ли возможности личности? Впрочем, единого мнения на этот счѐт, наверное, быть не может. У каждого своя судьба. Тем более, что подчас обстоятельства сильнее нас. На втором курсе мне, как «многодетному», наконец-то предоставили комнату в офицерском общежитии. Снова переезжаем, теперь с проспекта Героев на Литейный. Это уже самый центр города, но для меня важнее то, что теперь ближе ездить на работу. А для детей – опять смена школы. Первое время Сергей ездил на метро в свою старую школу, но это далеко и вообще не очень-то хорошо. Пришлось сменить школу и ему. Я снова с головой окунаюсь в водоворот хирургических будней. Одни больные выписываются, другие поступают. Одна операция сменяется другой. Радость успехов и боль неудач. Нескончаемый водоворот страстей, переживаний, борьбы за жизнь человека. Работа хирурга нелегка. И никакой компенсации за каторжный труд. Конечно, человеческое «спасибо» стоит немало. Особенно, если оно выстраданное. Сейчас за «спасибо» никто работать не будет. Но тогда было другое время, и мы были другими. Но иногда мы и отдыхаем. У меня есть спортивный велосипед, приобретенный ещѐ на Камчатке, где мы с доктором Раевым, молодым и прогрессивным психиатром нашего госпиталя, «гоняли» до Елизова и обратно, преодолевая длинные «тягуны» петропавловских сопок. Вот и здесь, в Ленинграде, нашѐлся мне товарищ по велотуризму. Это Альберт Макаренко, хороший парень, прибывший из одного из госпиталей Северного флота. Мы учимся с ним в одной группе. Быстро сошлись, подружились. В погожие воскресные дни на улицах города среди транспортных потоков можно было увидеть спортивного вида молодых людей в ярких оранжевых майках на лѐгких гоночных велосипедах. Одними из них были и мы с Альбертом. Мы держим путь за город, на 113

свежий чистый воздух, навстречу ветру и солнцу. Мы периодически выезжаем за город, в Озерки, где купаемся и загораем, просто отдыхаем и от наших будней, и от семей. Говорят, от семьи тоже надо отдыхать. У Альберта тоже какие-то проблемы в отношениях с женой. Искупавшись, мы лежим на берегу озера, подставив животы нежаркому ленинградскому солнцу, и он изливает мне свою душу: — Ты знаешь, Валентин, в разное время при разных обстоятельствах я вижу в ней то милую, мягкую и во всех отношениях симпатичную женщину, то вдруг жѐсткого, сердитого человека с перекошенным от злобы лицом. В такие минуты она плохо управляет собой, как говорят, выходит из себя, испускает целые потоки бранных слов, и такое состояние может длиться и десять, и двадцать, и тридцать минут подряд, даже если в ответ не отвечать ни слова. А если и отвечать, она в это время воспринимать слова не способна. В это время вся еѐ внутренняя и внешняя женственность, привлекательность, за что я еѐ в своѐ время и полюбил, куда-то пропадают. За какие-то мгновения она превращается в некрасивую, чужую для моего сердца женщину. И что самое удивительное, для возникновения таких «приступов» не требуется каких-то из ряда вон выходящих обстоятельств. И последнее слово обязательно должно быть за ней. Я заметил, что только обидев меня, она на какой-то период времени получает новый заряд жизненных сил и успокаивается... Я слушаю и не слушаю его историю, думая о своѐм. У меня тоже в отношениях с Лидой не всѐ гладко. Мы тоже часто «не сходимся характерами», а это приводит к размолвкам. Никто не хочет уступать, а отсюда и семейные сцены, которые не прочь «закатить» и моя жена. Я надеюсь, что со временем это пройдѐт, что мы как-то привыкнем друг к другу, изменимся. Но пока ничего подобного с годами не происходит. Честно говоря, и я мечтал не о такой семейной жизни, когда с завистью смотрел вечерами с улицы на ярко освещѐнные окна домов в те далѐкие годы своей холостяцкой жизни. Но теперь уже поздно что-то менять, дети для меня важнее. Так и живѐм, и лишь жизненные трудности заставляют держаться вместе, сообща переносить тяготы и лишения. Но стоит только жизни устояться, успокоиться, стоит только внешним проблемам отойти на задний план, как неизбежно возникают свои, домашние, семейные проблемы. Так и качает наш житейский корабль на волнах семейных неурядиц. — Если существующая гипотеза об энергетическом донорстве действительно имеет под собой основание, то я для своей жены именно таким донором и являюсь... — словно подслушав мои мысли, между тем продолжает свою исповедь Альберт. — А по-моему, это у них в крови. Нечто подобное наблюдается и у моей. И ты знаешь, что я заметил? Познакомившись в своѐ время с родственниками Лиды, я заметил, что они, правда, кроме еѐ матери, большие любители друг с другом громко поговорить. Когда бы они ни собрались вместе за праздничным столом или по другому поводу, особенно после принятия горячительных напитков обязательно перессорятся в пух и прах. Такое впечатление, что в ругани они отводят душу. Правда, если смотреть со стороны, ругаются они как-то беззлобно, как бы для порядка, что ли. — Хорошо, если так. Но у меня совсем другие наблюдения. Моя тѐща очень спокойная и добрая женщина, и ко мне хорошо относится, а жена... — Может быть, дочь в отца пошла? — Вряд ли. Не похожа ни на мать, ни на отца. — А может, дело в нас самих? — А вот с этим я согласиться никак не могу. Уж я и так, и этак стараюсь угодить, а всѐ без толку. — А ты попробуй не стараться. Живи, как живѐтся. Всем не угодишь... — Так я же не всем стараюсь угодить, а только одной. И то никак. — Значит, нам такие жѐны попались. — Вот это вернее всего. 114

— Я скажу больше: а может быть это и хорошо? Может быть это и есть то «единство противоположностей», которое мы знаем как один из законов диалектики? — Может быть, может быть. Только от этого мне не легче. — А кому сейчас легко... — перевожу я разговор на шутливые рельсы. Мы замолкаем, думая каждый о своѐм. Конечно, с Лидией прожито и пережито немало. Всѐ-таки удалось создать семью, вырастить детей. И всегда Лида старалась, чтобы последнее слово было за ней. Как говорят, прирожденный лидер. В итоге ни она, ни я так и не смогли за время нашей совместной жизни склонить голову друг перед другом. В результате много потеряли оба. Но вины еѐ в том нет. Это не вина еѐ, а беда. Наша общая беда. Мы старались измениться, но свою природу, свою натуру изменить не так-то просто. — Почему бы вам не сесть и спокойно не обсудить ваши проблемы? — не к месту спрашиваю я. — Поначалу пытались, но из этого ничего хорошего не получилось. Мы оказались слишком разными людьми, чтобы слышать друг друга. Размолвки разделяли нас, отравляли наши отношения, постепенно наслаивались одна на другую и делали нас ещѐ более разными. Так наша болезнь семейных отношений, попав в этот заколдованный порочный круг, не лечилась, а только загонялась внутрь. Альберт задумывается на минуту, и вдруг, тряхнув головой, выпаливает: — Ты знаешь, наверное, брошу я всѐ это... и уйду. — Куда? — А никуда. Куда глаза глядят. — А дети? Альберт молчит. Наверное, нет у него ответа на этот такой простой и вместе с тем такой сложный вопрос. — Вот то-то и оно, — заключаю я, встаю и иду к воде. Не на все вопросы жизни есть у нас удовлетворительные ответы. На втором курсе нашей основной учебной базой является областной онкологический диспансер. Он расположен на Литейном проспекте, совсем рядом с моим общежитием, стоит только перейти улицу. В клинике лежат тяжѐлые онкологические больные. Мы ведѐм их, оперируем, выхаживаем. С врачами клиники сложились хорошие отношения. Конечно, мы для них неплохое подспорье. В работе люди знакомятся быстро. В трудах дни бегут незаметно. Мы, слушатели академии, в процессе хирургических будней прочно вживаемся в семью постоянного врачебного состава, живѐм едиными заботами, делим и радости, и горести хирургического отделения. Все мы тянем одну лямку. Так два года и пролетели, как один день... Заканчивается время нашего усовершенствования. Экзамены носят формальный характер: за два года нас и без них хорошо изучили. Сдаѐм, конечно, успешно. И снова приближается волнительное время распределения. Для нас, моряков, выбор мест невелик: опять флоты, опять периферия. Предлагают Северный Флот. Предлагают на выбор: Новая Земля или Гремиха, это на Кольском полуострове. Как будто не было одиннадцати лет службы на Камчатке. Нет, так не пойдѐт. Я категорически против. Мне после Камчатки хочется тепла, тѐплого моря, ведь Сергей переболел ревмокардитом, ему сырой климат противопоказан, да к тому же он так любит воду. И вообще хотелось вывезти семью в тѐплые края, все мы так устали от снегов и ненастной погоды. Но, говорят, ничего подходящего нет. Да и откуда будет это «подходящее», оно же идѐт по протекции, мимо нас...

115

— А поезжайте-ка в Баку. Там и тепло, и сухо, и море, — наконец, говорит мне начальник отдела кадров: — А то, что должность там для вас маловата, так это дело поправимое. Послужите год-два, а потом мы вас заберѐм. Нет, не могу я не верить людям. Так замаячил перед нами город Баку. Нам представлялось тѐплое южное море, солнце, обилие фруктов и овощей. Не о том ли мечтали мы на Камчатке? Была Камчатская военная флотилия, теперь вот – Каспийская. Прогрессируем? И снова сборы в дорогу. Документы, билеты, чемоданы, ящики, контейнер. Который раз только за два последних года. Когда-нибудь сядем, подсчитаем, сколько их было, этих переездов. Интересная статистика должна получиться. Как всегда и везде, вместе с нами собирается в дорогу и наша собака Кукла, камчатский подарок моей медицинской сестры Любы Кубы. Каждый переезд, каждый отпуск Кукла следует с нами в сумке, в корзине, за пазухой или на руках. И в поезде, и в автобусе, и в самолѐте. Как будто мало Лиде забот с детьми, так вот на тебе. Все эти годы, где бы мы ни жили, собака является как бы членом нашей семьи. Перед отлѐтом к новому месту службы, как всегда, навещаем свою родную деревеньку. Родные радуются: хоть поживѐте в тепле после промозглой камчатской погоды, поедите вдоволь овощей и фруктов. В чѐм-то они тоже, как дети, мои дорогие псковичи. Билеты на самолѐт Ленинград-Баку у меня в кармане. К назначенному дню мы снова в Ленинграде и сразу – в аэропорт. И вот могучий ИЛ несѐт нас на юго-восток, за Кавказский хребет, на берег Каспия, в незнакомый Азербайджан. Снова полѐт в неизведанное. Мы как путешественники, как первооткрыватели, летим, не зная толком, что ждѐт нас завтра. Твѐрдо знаем лишь одно: живут же люди и там... Глава 7. Свои среди чужих. Через четыре часа полѐта наш могучий ИЛ заходит на посадку. Под нами рыжее безлесное пространство, так непохожее на наши зелѐные северные просторы, и вышки, вышки, нефтяные вышки. Десятки, сотни вышек с качающимися, как гигантские колодезные «журавли», маятниками нефтяных насосов. Они обступают аэропорт, уходят за горизонт, в море. Сколько их здесь, не сосчитать. Первое, что встретило меня на азербайджанской земле уже на трапе самолѐта, была жара. И не просто жара в моем понимании, а тугой знойный воздух, ударивший в лицо. В этом зное нам предстояло жить, этим воздухом надо было дышать. Горячий воздух охватывает всего тебя враз, жжѐт щѐки, сушит губы, неотступно следует вместе с тобою. И – терпкий запах нефти, разогретой нефти, запах нефтяных испарений, этот почти постоянный, как потом оказалось, спутник города нефтяников. Но зато, мягко выражаясь, «тепло». За что боролись... Над раскалѐнным бетонным покрытием взлетной полосы аэродрома струится знойное марево. Но Саше жара не помеха. Он сразу берѐт «быка за рога»: забыв про нас, стоящих у здания аэровокзала в ожидании багажа, прямиком направляется по бетонке в сторону взлѐтно-посадочной полосы. Не успели мы опомниться, а Сашина фигурка в коротких штанишках и с белой, совсем не азербайджанской головой уже на довольно почтительном от нас расстоянии. Не обращая внимания на рѐв двигателей, он деловито вышагивает навстречу подруливающему к аэровокзалу только что приземлившемуся самолѐту. И как он проник на поле? Протиснулся между металлическими прутьями ограждения? На наши крики Саша не реагирует. Он так увлечѐн видом надвигающегося на него рычащего крылатого гиганта, что забыл обо всѐм. Да и не может он нас слышать из-за рева работающих двигателей. Что с ним произошло? Что, в первый раз увидел самолѐт?

116

Нет. Так что же? Может быть, жара? Нет. Скорее всего – обычная безграничная Сашина любознательность. А самолѐт всѐ ближе и ближе. Я срываюсь с места и бегу к воротам. Выход на взлѐтное поле запрещѐн, я это знаю. Но там – ребѐнок. Я догоняю нашего путешественника, хватаю за руку и тащу к выходу. Саша в недоумении: а почему бы и не посмотреть, ведь быть так близко от движущегося самолѐта ему ещѐ не приходилось. А тут – такая удача, а не разрешают. Мне кажется, что он так и не понял, почему нельзя. Получив багаж, мы берѐм такси и направляемся в город. От аэропорта до города километров тридцать. Удивительно: по сторонам шоссе – голо, никаких так привычных нашему взгляду деревьев, никакой зелени. Редкая сухая пожелтевшая трава и песок, песок и камни, и снова вышки, вышки. Лес нефтяных вышек и нефтяной запах, усиленный запахом раскалѐнного асфальта. Но вот и он, знаменитый, известный нам из истории и по песням южный город Баку. Белые, скорее светло-серые громады зданий, между ними – одноэтажные каменные барачные строения неопределѐнной, необычной архитектуры. Это остатки старого города, старых построек. Их много, в пригороде они занимают большие пространства. Там живут простые, небогатые люди. Чем ближе к центру, тем город внушительнее и красивее. Широкие проспекты, фундаментальные старинные здания в восточном стиле, древняя крепость, прекрасно оформленная набережная. Здесь зелени много, не то, что в пригороде. Струи больших и малых фонтанов и фонтанчиков орошают изумрудную зелень газонов. Здесь так: где вода, там и жизнь. Мы приезжаем в Баилов. Так называется район, где расположен военный городок Каспийской военной флотилии. Здесь же и военно-морской госпиталь, где мне предстоит служить и работать. Баилов... «Баиловские камни». «Баиловская тюрьма». Историческое место древнего Баку. Скалистый берег моря. Зелѐные жилые кварталы. Магазины, школы, кинотеатры, морской завод, рынок. Старинная тюрьма за высокой глинобитной стеной. В разные годы здесь сидели разные известные личности, знаменитые революционеры, в том числе и сам Сталин на заре своей революционной деятельности. (Думалось, что это просто легенда. Но впоследствие пришлось узнать из литературы, что это именно так). В окрестностях – остатки поселений ископаемого человека с рисунками и письменами на древних камнях. Сам город известен с пятисотого года. В составе России с 1806 года. Город древних памятников восточной архитектуры, таких, как Дворец Ширваншахов, минарет СыныкКала, Девичья башня. И – камень, кругом камень и песок. На улице стоит жара, наверное, градусов 35 – 40, по Цельсию, конечно. Всѐ время хочется укрыться в тени. Зелѐные насаждения, тщательно оберегаемые и поливаемые, выгодно контрастируют с горячим асфальтом и полыхающими жаром стенами домов. Но воздух сухой, и, хоть и горячий, переносится не так уж и плохо. При такой температуре хочется двигаться медленно и идти только по затенѐнной стороне улицы. Где-то здесь нам и жить. Но пока жить, как всегда, негде. Встречают нас, по местному обычаю, радушно. Начальник госпиталя, вполне русский и с виду, и по имени, подполковник, угощает арбузом. Моя семья с удовольствием расправляется с экзотическим для нас, бывших камчадалов, даром земли и солнца. А начальник в это время ломает голову над тем, куда же поместить семью вновь прибывшего офицера. И вскоре находит... на проходной. Да, на проходной госпиталя, в комнатке рядом с вахтѐром, здесь можно переспать пару дней, пока не выбьют для нас место в общежитии. Моя семья, состоящая из жены, двоих детей и одной собаки, не избалована. Она безропотно устраивается на проходной. «Пара дней», естественно, оборачивается неделей. Ну, да не это главное. На фоне впечатлений от нового места пребывания на такие мелочи не хочется обращать внимания.

117

Школа? Это не проблема. Школа рядом. В Баилове живут в основном русские. Проблем с языком нет. Вскоре пришѐл и контейнер с вещами. Я сгружаю ящики, мебель и заношу в подвал госпиталя. А через несколько дней нам выделили и комнату в общежитии. Опять передислокация. В перспективе обещают и квартиру. А пока все вещи, а именно мебель, в комнате не умещаются. Пришлось часть вещей, не распаковывая, оставить в подвале. До лучших времѐн. «Лучшие» времена наступили не сразу, ждать их пришлось полгода. И ожидания, правда, оказались не напрасными: к зиме мы получаем неплохую трѐхкомнатную квартиру в только что построенном доме на проспекте Нефтяников, что в получасе езды от госпиталя. Квартира вполне современная, со всеми удобствами. Рядом с домом станция метро, «Нефтчиляр» – называется. Теперь жить можно. Жить и работать. Вот только ребятам пришлось снова поменять школу. Снова переезд, снова упаковка, погрузка, разгрузка. Сколько бы их ни было, всѐ перенесѐм, всѐ выдержим. Другого пути у нас нет. Госпиталь небольшой, коллектив сложившийся, все друг друга хорошо знают. Начальник хирургического отделения Михаил Филиппович Мазурин, чуть постарше меня, но одного со мной звания, ленинградец, оказался вполне порядочным и приветливым человеком. По образованию, как окончивший не только Академию, но и факультет усовершенствования по хирургии, я даже выше своего начальника, но само по себе образование ещѐ ни о чѐм не говорит. Нового хирурга надо увидеть в деле, вот тогда и будет всѐ ясно. Это понимаю и я, и начальник. А пока – включаюсь в обычные трудовые будни. После полутора десятков лет работы и факультета усовершенствования в хирургии я уже не новичок. То, с чем пришлось встретиться в Баку, было для меня давно пройденным этапом. Поэтому работа сама по себе не страшила, и делал я еѐ как бы шутя. На первом же моѐм дежурстве ночью привезли больную с острым аппендицитом, пожилую женщину из сотрудников госпиталя. Не долго думая, я, как и положено, взял больную в операционную и сделал операцию. На утро Миша Мазурин был немного не в себе: как это, хирург взял ответственность на себя, не вызвал начальника отделения для консультации? А вдруг там не аппендицит, а что-нибудь другое? А если что-то случится? Слава богу, больная, тоже как и положено, быстро пошла на поправку. Оказывается, здесь любая, даже небольшая операция, являлась большим событием. Она тщательно готовилась и проходила как нечто неординарное, с ведома чуть ли не самого начальника госпиталя. Прежний начальник отделения, который был здесь ещѐ до Мазурина, обставлял операцию как какое-то священнодействие. После операции были обязательные душ, коньяк, чай, отдых и прочие атрибуты, подчеркивающие значимость свершившегося мероприятия. Вполне возможно, что для прежнего хирурга так оно и было. И все к этому привыкли, воспринимали операцию как событие госпитального масштаба. Но для меня это было давно не так. Для меня операция, тем более при аппендиците, была делом обычным. Я давно уже привык самостоятельно принимать решения. Вот почему моѐ поведение вначале даже насторожило командование. Врачи и медсѐстры удивлѐнно переглядывались: как это для нового доктора совсем не важно, что была операция? Как же так, ведь раньше мы буквально молились на хирурга, а теперь что же получается? Хирургов в госпитале трое: начальник отделения, я и ординатор, гражданский хирург, молодая женщина, жена офицера, служащего здесь же, на флотилии. Она совмещает обязанности хирурга и анестезиолога. Дежурить приходится практически через день – наша доктор то больна, то в декрете – а потому дежурим «на дому», то есть из дому

118

никуда не отлучаться и быть всегда готовым к срочному вызову. Ну, что ж, к дежурствам «через день» мне не привыкать. Миша Мазурин имел среднюю подготовку по хирургии и дальше грыжи и аппендицита не шѐл. Если случалась необходимость в большой операции, прибегали к помощи гражданских больниц. В Баку были и медицинский институт, и клиники. С моим приходом здесь кое-что, если не многое, переменилось. Через наше отделение прошло несколько уникальных больных, которым не могли в должной мере оказать помощь в гражданской системе. Мне пришлось оперировать и общехирургических больных, и урологических, и травматологических. Резекции желудка, удаление желчного пузыря, аденомэктомия, операции на почках и мочеточниках, при переломах – таких операций в этом госпитале ранее не делали. Неплохую подготовку я имел и по другим разделам хирургии. Всѐ это позволяло выходить из трудных положений, которые иногда возникали при острых хирургических заболеваниях и травмах. К нам потянулись больные, правда, пока по протекции, так как мы обслуживали в первую очередь военнослужащих. Теперь уже гражданские больные считали за благо полечиться в нашем госпитале. Однажды ночью, как и бывало не раз, поступил срочный вызов. В посѐлке Лок – Батан, что в нескольких километрах от города, произошла автоавария, в которой пострадало четверо военнослужащих. Надо срочно оказать медицинскую помощь на месте, так как пострадавшие находятся в шоке и транспортировать их нельзя. Пока «санитарка» везла меня из дома в госпиталь, я быстро прикинул, что из медикаментов надо взять с собой. Системы для переливания противошоковых растворов, сами растворы, новокаин, аналгетики, средства для иммобилизации. Быстро захватив всѐ необходимое, мы с медицинской сестрой прибываем на место происшествия. Там нас уже ждѐт только что прибывший взволнованный Член военного совета флотилии. (ЧВС – это начальник политотдела флотилии, второе лицо после командующего). ЧВС возбуждѐн: люди могут погибнуть от травм, а это для начальства большой минус в глазах вышестоящего командования. — Доктор, срочно примите меры. Нельзя допустить... Но для меня при виде пострадавших ЧВС-а уже не существует. В тесной комнатке местного медпункта на полу, на кушетке, на перевязочном столе лежат четверо, двое рядовых и два мичмана. Двое из них в шоковом состоянии, третий вообще без сознания, четвѐртый стонет от болей. У всех обширные травмы, множественные переломы, у одного травма головы. Одежда двоих обильно испачкана кровью, из ушей, изо рта кровь. Лица серые, перекошенные от боли. Короче говоря, положение серьѐзное. Сразу видно, что состояние раненых тяжѐлое, прогноз неопределѐнный. Можно понять, почему нервничает ЧВС. Интересное дело. За свою врачебную деятельность я не раз и не два замечал, что чем более опасна и сложна хирургическая ситуация, возникшая внезапно во время операции или при других каких-либо обстоятельствах, когда надо принимать чрезвычайные срочные меры по спасению жизни больного, у меня как бы в противовес возможной панике наступает полное спокойствие. Более того, подспудно желая успокоить и себя, и окружающих, и тем самым предотвратить возможные ошибки в действиях, я становлюсь внешне подчеркнуто спокойным и даже медлительным. Но это только с виду. На самом деле – полная внутренняя мобилизация, трезвый расчѐт. На самом деле мысли и чувства в эти минуты обострены до предела, мозг работает чѐтко, действия быстры и решительны. «Festina lentae»(лат.) – «Спеши медленно» – вот закон медицины, воспринятый ещѐ в годы учѐбы. Так нас учили. Это уже в крови. Это руководит моими действиями и сейчас. Высокий начальник, присутствующий здесь же, ожидает, что я брошусь сломя голову выполнять его приказ, то есть «спасать умирающих». Что я начну суетиться, бегать,

119

кричать, что надо срочно сделать то-то и то-то, начну накладывать шины, повязки и прочее. Странно, но ни того, ни другого доктор не делает. С видом, как будто ему приходится заниматься этим каждый день, внешне не торопясь, даже – о ужас! – несколько вяло, вразвалочку, доктор подошѐл к одному, к другому, комуто пощупал пульс, у кого-то приподнял веки и проверил реакцию зрачков на свет, кого-то приободрил словом, кому-то выдвинул вперѐд нижнюю челюсть. «Екатерина Николаевна, промедол. Быстро, через одежду... А теперь спокойно, не торопитесь. Не трогайте ребятишек, пусть полежат. А мы приготовимся к новокаиновым блокадам. Надо заблокировать места переломов. И системы наладим. Вот этим двоим. А этот подождѐт. Главное сейчас – вывести из шока. Как давление? Ну, вот и хорошо». Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего. Двое находятся в глубоком шоке, один в мозговой коме. По-видимому, ушиб головного мозга. Но главное – не проглядеть бы нарастающую внутричерепную гематому. ЧВС притих, наблюдает со стороны за действиями медицины. Здесь не время для политработы. Да и не с кем. Доктор и медсестра колдуют над пострадавшими, не обращают на начальство внимания. Чувствуется, знают своѐ дело, черти... То, что медицина не всегда бессильна, стало видно очень скоро. Избавившись от боли, люди успокоились, взгляды их стали осмысленными, губы порозовели. Кровяное давление пошло вверх, пульс стал реже. Значит, с шоком справляемся. Теперь можно готовить и к перевозке. Не торопясь, накладываем шины на поражѐнные конечности. У двух больных множественные переломы бѐдер, у одного перелом костей обеих голеней. Четвѐртый, с ушибом головы, в транспортной иммобилизации не нуждается. У него, как минимум, ушиб головного мозга. С трудом загружаем носилки с ранеными в «санитарку». Всех четверых взять сразу не удастся. Придѐтся вызвать вторую машину. ЧВС, убедившись, что жизнь людей вне опасности, жмѐт доктору руку. Ему можно уезжать. Политическое обеспечение мероприятия закончилось. Нам тоже легче. Не знаю, что и как доложил командующему флотилии Член военного совета, но с того дня меня стали узнавать. Познакомились, значит. Двух травмированных пришлось оперировать, сопоставлять и фиксировать металлическими штифтами переломанные кости. Третьего лечили скелетным вытяжением, так как перелом бедра оказался многооскольчатым, так что и скреплять было нечего. Срок сращения значительно увеличивался, но и этот больной ушѐл на своих ногах. Только со службы пришлось уволить. Но главное – все больные поправились. О своих делах и первых успехах я пишу Игорю Мамиконову, своему бывшему начальнику по Камчатке. Он служит в Москве, в Центральном военном клиническом госпитале им. А. А. Вишневского. Он меня не забывает. Все эти годы мы поддерживаем друг с другом связь. Не ржавеет старая дружба. Это хорошо. Через полгода – год работы обо мне заговорили. Новый хирург стал известен не только на Флотилии, но и в Баку. Появились новые знакомые и друзья. А это значит – приглашения расслабиться после работы, отдохнуть за «чашкой чая». Но что такое в Азербайджане «чашка чая» – это надо знать. Рядом с госпиталем располагается судоремонтный завод. С его работниками у нас тесные контакты и взаимопомощь. Многие из них, в том числе и руководящий состав – наши друзья и товарищи. В основном это русские парни, им тоже нужно общение, а иногда и наша помощь. Нет, дело не в корысти. На первом плане просто человеческие, товарищеские отношения людей одной крови, волею судеб занесѐнных в этот в общем-то чуждый нашей культуре уголок многонациональной империи по имени СССР. Миша Мазурин в Баку давно, хорошо знает местные обычаи и правила поведения. Свой опыт он передаѐт и мне. Оказывается, здесь не принято отказываться от подарков, от приглашений отобедать в ресторане или кафе, где музыканты играют специально для тебя 120

по заказу пригласившего. Здесь не принято отказываться и от «гонорара» за осмотр больного, не говоря уж о лечении. Если доктор берѐт мало, значит, неважный доктор. А вот если много берѐт – значит, хороший, «дорогой» доктор. К такому идут больше. Освоить и принять эти правила я так и не успел. Или не мог. Уж слишком велика была разница в воспитании, во всѐм жизненном менталитете нас, советских русских, по сравнению даже с азербайджанцами. Правда, они тоже были «советскими», но посвоему. И потом, лишь внешне. Внутренне же они жили по своим, местным, национальным законам, постичь которые нам вряд ли когда-нибудь удастся. Ну, а что касается ресторана, то здесь мы всегда пожалуйста. Тихий тѐплый вечер в конце рабочего дня располагает к неспешной беседе в дружеской мужской компании где-нибудь в одной из чайных на Приморском бульваре. Или в дорогом, престижном ресторане парка отдыха. На улицах города то здесь, то там звучит национальная музыка, эти «мугамы», восточные песни с характерными, так непохожими на наши русские, мотивами и манерой исполнения. В ресторане, уже после его официального закрытия, специально для приглашѐнных гостей оркестр может играть до утра. В это трудно поверить, но было и такое... Солист и руководитель одного из ведущих эстрадных оркестров города Миша Хазов, известный в определѐнных кругах как «Бог Баку», после того, как полечился у нас в госпитале, стал нашим большим другом. И правда, он оказался хорошим, сердечным и, что главное, вполне порядочным человеком, и ему трудно было отказать в общении, тем более, что с ним было всегда интересно. Он таскал нас по приѐмам, «огонькам» и прочим «культурным мероприятиям» и в праздники, и в будни. У него была хорошая дружная семья, жена и шестилетний сын Рома. Так вот этот шестилетний Рома тоже уже выступал со сцены с песнями под оркестр отца. Картина была умилительная. Конечно, это не значит, что мы были такими уж завсегдатаями бакинских ресторанов, этакими «прожигателями жизни». При дежурствах «через день» не очень-то разбежишься. Но иногда бывало. А в основном была работа, хорошая и напряжѐнная хирургическая работа со всеми присущими ей проблемами, радостями и огорчениями. Мне пришлось оперировать некоторых известных людей или их родственников. Среди них были начальник медицинской службы флотилии полковник Асланов, начальник нашего госпиталя Чирков, олимпийский чемпион по водному поло Евгений Сальцин. Жена Сальцина многие годы страдала хроническим калькулѐзным холециститом. Частые приступы не давали нормально жить и работать. Идти «к местным» она не решалась (кстати, медицина в Баку на грани фантастики, но это уже другой разговор). У нас в госпитале такие операции, как холецистэктомия, ранее не делались. Пришлось заняться и ею. Операция прошла успешно, больная поправилась, а мой рейтинг, естественно, подрос. Евгений Сальцин – высокий полнеющий мужчина средних лет, спокойный и добрый человек, капитан-лейтенант, в прошлом, как я уже сказал, ватерполист с мировым именем. Теперь он является тренером ватерпольной команды Каспийской военной флотилии, команды высшей лиги страны. Это заметная фигура на флотилии. Бассейн, где тренируются спортсмены, располагается совсем недалеко от госпиталя, на берегу бухты. Естественно, всѐ это в наших руках. Тем более при таком покровителе, как Сальцин. Не случайно и наш Серѐга вплотную занялся спортом, вступив в секцию по плаванию, а вскоре – и в секцию по водному поло. У него неплохо получается, есть и желание, и характер, и физические данные. Есть и примеры для подражания – игроки команды мастеров КВФ. Есть и хорошие тренеры. Для общего развития это совсем не плохо. Я тоже тянусь за молодѐжью. Рядом со стадионом – флотильский яхтклуб. Знакомые ребята приглашают меня в экипаж. Экипаж – это команда на новую яхту, которая готовится к навигации. Где я только не 121

побывал, чем только не занимался, теперь вот и яхт-клуб. Долго уговаривать меня не надо, конечно, я согласен. Более того, я всегда мечтал об этом, любуясь белыми парусами яхт на просторах моря и в Ленинграде, и здесь, в Баку. И вот теперь моя мечта сбывается. В команде – четыре человека. Капитан – совсем молодой парень, лет на семь моложе меня, инженер, работает на соседнем судоремонтном заводе. Я в команде – простой матрос, точнее – шкотовый, даже не рулевой. Два-три раза в неделю, в выходные и по вечерам после работы, а кто-то и чаще, мы приходим в яхт-клуб и ... вкалываем. Да, просто работаем, и притом много, готовя нашу яхту к спуску на воду. Она пока стоит на берегу, на стапелях, потому что с ней ещѐ много чего надо сделать, чтобы «довести до ума». Изо дня в день мы шпаклюем, шлифуем еѐ бока, красим. Мы драим и шкурим еѐ мощный киль, борта, палубу, шлифуем мачту, подгоняем такелаж, чистим медяшки. Работаем не спеша, качественно, «для себя». Здесь я понял, что настоящий яхтсмен находит удовлетворение уже в том, что просто ухаживает за своей яхтой, и любая чѐрная работа на еѐ благо для него не в тягость. Я удивлялся тому, как сам капитан мог часами с удовольствием шлифовать шкуркой совсем маленький участок борта или мачты, добиваясь идеально гладкой поверхности, как будто от этого зависело всѐ в его жизни. Я не могу назвать себя настоящим яхтсменом, я здесь скорее временный любитель. Мне не терпится выйти в море, но, странное дело, мои более опытные товарищи с этим не торопятся. Для них как будто бы куда важнее, как она будет выглядеть, их яхта, по сравнению с многими другими на внешнем рейде. Подчиняясь общей воле и капитану, я терпеливо тружусь вместе со всеми и жду. Последним аккордом подготовки к спуску на воду было установление блестящих стальных никелированных перил-ограждений на высоком остром носу яхты, придающих ей законченный вид стремящейся вперѐд белой птицы. Это было нечто. Таких перил не было ни у кого. Это постарался наш капитан, по знакомству сварив на заводе эту непростую металлическую конструкцию, отшлифовал, отникелировал, и сам вывез с завода, а вывезти с территории военного завода нечто непонятное не так-то просто. Но у нас везде были «свои» люди! И вот яхта на воде. На ближайшее воскресенье намечается тренировочный выход в море. Тренировочный? — Пойдѐм на «камни», — сказал капитан. Куда это, что за камни – я не знаю. Но не будешь же, как пацан, приставать с расспросами. У моряков это не принято. Не знаешь? Придѐт время, всѐ узнаешь... Прогноз погоды благоприятный, можно выходить. Мы получаем «добро» на выход в море у дежурного по Флотилии, осторожно отходим от пирса. Наша бело-голубая птица-яхта оживает на дышащей волной водной поверхности бухты. — Парус... поднять! Вот он, долгожданный момент. С виду лѐгкий, а на подъѐм тяжѐлый белый парус с номером яхты медленно ползѐт на вершину мачты, колышется под лѐгким ветром. Но вот мы выходим из-за крутого скалистого берега на простор. Парус оживает, хлопает раз и два, выбирая нужный угол атаки, и напряжѐнно застывает, наполненный тугим морским бризом. Яхта вздрагивает всем корпусом и, как будто немного подумав, слегка накренившись на борт, медленно набирает ход. Почувствовав движение воды за бортом, включилось в работу рулевое перо. — Право руля. Так держать! Идем мористее: у берега мелко, можно зацепить глубоким килем дно. Оно здесь каменистое, неровное. Оставив слева по борту приморский парк с доносящимися даже сюда призывно-тоскливыми звуками восточных мелодий, мы уходим в сторону моря. Каспий спокойно дышит пологой бирюзовой волной, слегка попахивающей всѐ той же нефтью. На небе ни облачка. Солнце свободно и обильно льѐт свой ультрафиолет на всѐ 122

живое и мѐртвое. Есть опасность «поджариться». Здесь, в море, рядом с прохладой волн, жара не чувствуется так, как на берегу, но ультрафиолета вдвое – втрое больше: он и от солнца, и, отражѐнный, от воды. Вот почему мы одеты в штормовки, на глазах – очки, а кое-кто защитил и свой нос. С солнцем шутки плохи! Через полтора часа небыстрого хода (на море не штиль, но и не ветер) на горизонте замаячила заброшенная высокая нефтяная платформа. Так вот что означает «камни»! На этих невидимых глазу «камнях» стоит платформа. Когда-то здесь была буровая скважина, она давала нефть. Скважина иссякла, и люди забросили еѐ. Теперь это искусственный необитаемый остров. Лишь яхтсмены иногда посещают его, чтобы понежиться на солнышке, отдохнуть от городского шума и всего окружающего в полном уединении. Сюда бы с девочками хорошо, вздыхает кто-то. Но у яхтсменов это не принято. Опять же, «баба на корабле – к несчастью»... Мы убираем паруса, пристаѐм к платформе, поднимаемся на ровную дощатую площадку, так напоминающую собой палубу корабля. Устраиваем из старого запасного паруса навес – защиту от солнца, ложимся и садимся в кружок. Вокруг нас только солнце, воздух и вода. Приятный ветерок ослабляет полуденный зной. На горизонте, с одной стороны, в густом мареве колышется полоса далѐкого берега, с других – море, море... И многочисленные нефтяные вышки. Потом появилось вино. Оказывается, яхтсмены тоже люди. Обстановка располагает к дружескому общению. Сколько вкалывали ребята, пора и отдохнуть. А чтобы отдохнуть, расслабиться, отвлечься от всего служебного и земного, надо привести себя в слегка нетрезвое состояние. Тогда и жизнь веселей, и заботы в сторону. Кстати, о вине. О сухом, естественно. Оно издревле заменяло морякам воду. В длительном плавании запасы воды при жаре долго не сохраняются, вода тухнет. А вино практически не имеет срока хранения. Вот и брали моряки с собой в дальние походы тот самый виноградный сок, который мы называем вином. Крепкие спиртные напитки распивать на яхте не принято, хотя таких яхтсменов, как мы, непьющими не назовѐшь. Просто яхтсменская этика не позволяет совмещать морской поход, море с пьянкой. На яхте – не на корабле, никто за тебя работать не будет, здесь вахтенных матросов нет. Здесь все мы и вахтенные, и матросы. А хорошее сухое вино в хорошей интеллигентной компании и культурно, и весело, и хорошо утоляет жажду. Так что извините, всѐ по закону... По морскому закону! Мы нежимся в тени под тентом на прогретом солнцем дощатом настиле платформы, напоминающем вертолѐтную площадку. Тѐплый морской ветерок свободно гуляет по нашей «палубе», обеспечивая полный температурный комфорт. Желающие могут залечь и так, чтобы ноги или какая-то другая часть тела поджаривалась на солнце, а голова оставалась в тени. Искупаться особого желания пока нет, но окатиться морской водой из брезентового ведра – одно удовольствие. — Эх, бабу бы! — опять наигранно стонет один из «мореходов», поглаживая выставленный на солнцепѐк свой округлившийся от жирка благополучия инженерский животик. Это наш капитан, почтенный отец семейства, хоть и совсем еще молодой человек, добродушный малый, влюблѐнный в яхту, как никто из нас. Это он целых два месяца увлекал нас своим примером при подготовке «посудины» к навигации. — Полну ночь с ней провозился, Сам на утро бабой стал... — подначивая капитана, подчѐркнуто громко запевает шкотовый, демонстрируя своѐ приподнятое выпитым игривое настроение, тем самым как бы присваивая капитану чин известного мятежного атамана. Вообразив себя шайкой разбойников, удалую хмельную песню подхватывают и все остальные. Нестройный, ещѐ не спевшийся хор голосов летит над волнами. За ним следует «Славное море, священный Байкал», а потом и «Бродяга», который переехал то же море-озеро. Серьѐзные, задушевные песни звучат подчѐркнуто небрежно, с юмором. Да и какие там певцы, коли ни голоса, ни слуха. И всѐ равно хорошо: главное, что мы душою и мыслями вместе. Над 123

нами простирающееся от горизонта до горизонта чистое голубое небо, бирюзовые волны моря, лениво перекатывающиеся и бесконечно меняющиеся местами в вечном танце верной пары постоянных партнѐров – воды и ветра. Яркие солнечные блики от волнующейся водной поверхности мечутся по сваям платформы, перилам и бортам яхты, по стойкам и парусине тента, слепят глаза и ласкают кожу. — Валентин, дымишься! — предупреждает меня Женька, указывая на мои плечи. Кожу действительно начинает пощипывать: это нехороший признак, можно «сгореть». Я набрасываю на себя рубашку, завязываю узлом еѐ рукава на груди. Но кое-кого всѐ-таки потянуло искупаться. Но делать это надо осторожно, особенно – не нырять: здесь на дне большие острые камни, на которые можно напороться. Но, известно, пьяному море по колено. Мы «освежаемся» в солѐной морской воде. Теперь у нас на коже, кроме ожога от солнца, есть ещѐ и слой соли. Приходится смывать еѐ тем же вином. Если бы не опыт капитана, некоторым «яхтсменам» пришлось бы совсем худо. На обратном пути капитан дал «подержаться» за руль и мне. Держать морскую яхту на курсе под парусом при боковом или встречном ветре дело не простое. Это тебе не какойнибудь буксир с двигателем или лодка с мотором. У яхты за кормой нет потока воды от работающих винтов, а потому и руль работает по-своему. Здесь своя наука, свои понятия. Угол атаки, угол наклона, силу и направление ветра – всѐ надо учитывать, и при том одновременно. Надо чувствовать яхту, уметь слиться с ней, предупреждать каждое еѐ движение в ту или иную сторону. А это даѐтся со временем, с опытом, упорными тренировками, и не сразу, и не каждому. Яхта – это хорошо, велосипед, мотоцикл – тоже хорошо, но всю семью на них не посадишь, не вывезешь на природу. А так хочется осуществить то, о чем давно мечтал, будучи ещѐ на Камчатке – походы на природу всей семьѐй, и не просто походы – далеко ли уйдѐшь пешком? –а выезды, да-да, именно выезды, с палаткой, с ночѐвкой, с костерком. Но для этого нужна машина, не больше и не меньше. Автомашина – вот что нам было нужно, думали мы. Автомобиль был моей давнишней мечтой. Раньше это было почти фантастикой, чем-то нереальным. С раннего детства я с почтением отношусь ко всякой технике, которая движется, рычит и дымит, будь то трактор, комбайн или тем более автомобиль. Я думал о машине втайне, как бы боясь спугнуть слишком смелую свою мечту. Но шли годы, наши материальные возможности росли, примеры окружающих обнадѐживали, подталкивали нас к приобретению своего транспортного средства. Не раз и не два я начинал осторожный разговор с женой о личном автомобиле, чтобы прощупать еѐ отношение к этому вопросу. И получалось так, что Лида была совсем не против этой затеи. В начале семидесятых годов самым распространѐнным советским автомобилем стали «Жигули», этот переделанный, уже вышедший на западе из моды итальянский «Фиат». Но нам было не до моды. Определяющими факторами являлись доступность и цена. Поэтому я не без тайной надежды приглядывался к только что появившейся на дорогах новой марке легкового автомобиля. С автомобилем связывались мечты о дальних поездках, о путешествиях по неизведанным местам, об удобствах на природе, у реки, в лесу. Казалось, что автомобиль – это сплошное удовольствие и комфорт. Тут тебе и дом, и спальня, и средство передвижения. О том, что автомобиль ещѐ и порядочная обуза и дополнительные расходы, как-то не думалось. А не думалось потому, что не зналось. Вопроса о том, какую марку выбрать, не стояло. Ясно, что самую дешѐвую. А самыми дешѐвыми были Жигули первой модели – около четырѐх тысяч. Но и такая сумма для нас была немалой. Пришлось поломать голову, подумать и посчитать.

124

Народ мы увлекающийся, уж если что задумали, то надо добиться любой ценой, притом не откладывая в долгий ящик. Казалось, что если будет автомашина, то больше в жизни не о чѐм и мечтать. И стали мы собирать деньги на большую покупку. Сейчас автомашину можно приобрести в любое время, в любом автосалоне, были бы деньги. Не то было раньше, во времена плановой государственной системы. Купить машину можно было только «по распределению», на основании выделенного лимита на организацию, по очереди. Так что времени, необходимого для сбора нужной суммы, у нас имелось достаточно. Ещѐ до отъезда с Камчатки мы начали понемногу откладывать с получки. Собрали некоторую сумму, но за два года пребывания в Ленинграде наши небольшие запасы как-то незаметно поиссякли. И вот теперь, когда самое время поездить по Азербайджану, на машину опять не хватает. Лида говорит, что у отца с матерью есть некоторые сбережения, и если хорошо попросить в долг, могут дать. Сказано – сделано. И вот Лида пускается в путь. Не знаю, просто это было ей или нет, но еѐ родители дали нам взаймы (как оказалось потом, без отдачи: долг нам благополучно «простили») довольно значительную сумму денег. Но до полного счастья всѐ равно недостаѐт пятисот рублей. Не долго думая, я пишу Игорю Львовичу в Москву, объясняю ситуацию, прошу выслать взаймы. (Какое было нетерпение!) Игорь не заставил долго ждать. Через две недели требуемая сумма была у меня на руках. Вот и получается, что собирали «с миру по нитке». Наконец, наступил тот день, когда всѐ, наконец, сошлось: и деньги есть, и очередь подошла, и вызов из магазина получен. Мы с товарищем, умеющим водить автомашину, едем в магазин. На окраине города, на огороженной площадке, стоят десятки новеньких «ноль – первых». Глаза разбегаются от большого выбора цветов. Какую взять? Красный цвет просто не хочу. Зелѐный цвет сливается с растительностью, плохо заметен на фоне придорожных кустов. Белая слишком маркая, каждая царапина будет видна издалека, а зимою опять же сливается с белым снегом. Голубой или синий слишком ярок, да и непривычен глазу. Жѐлтый просто не нравится. Чѐрных вообще нет, и правильно. А вот как вам нравится палевый цвет, цвет кофе с молоком? И выбрал я машину палевого цвета. Теперь, рассуждая с высоты многих проведенных за рулѐм лет, я не стал бы выбирать машину по цвету кузова. Во всяком случае, это дело десятое. Теперь мне кажется, что по цвету все машины по-своему хороши, а вот по состоянию окрашенной поверхности кузова, по состоянию и по работе двигателя и коробки передач, по качеству сборки и по многим другим параметрам все они разные, и тут-то смотри в оба. Но чтобы «смотреть», нужен опыт и знания. У меня же ни того, ни другого тогда не было. Правда, хоть и покупал кота в мешке, ошибки не получилось: автомобиль оказался вполне приличным и никогда меня не подводил. Говорят, автомобилист бывает счастлив дважды: когда покупает машину и когда еѐ продаѐт. Я был счастлив в первый раз, а потому по-настоящему. Впереди были большие планы. Но первое, с чего надо было начинать – это учиться ездить. Права на вождение у меня были ещѐ со времѐн службы на Камчатке. Не зря мы с Игорем окончили там курсы и получили удостоверения на право вождения автомобиля и мотоцикла. Значит, смотрели на много лет вперѐд, не только водку пили! Теперь всѐ это пригодилось. На отцовском мотоцикле во время пребывания в Лешове я езжу давно, теперь и на своей машине имею право ездить. Мелочь, а приятно… Первый раз за руль своего автомобиля сел вынужденно: надо было ехать в ГАИ для регистрации и получения номеров. Без этого ездить на машине нельзя. А как доехать до ГАИ, хоть и расстояние-то всего какой-нибудь километр? Ведь ехать надо по городу, по улицам, а там такое движение, что и умелому проехать нелегко. В Баку водители не слишком-то утруждают себя соблюдением правил дорожного движения. А подчас они их просто не знают. Купил машину, купил права, садись и поезжай. А я к тому же и сам зеленее некуда. Страшновато. 125

— Лида, поедем со мной. — Куда? — В ГАИ. — А ты сможешь? — Не знаю. Попробую. Надо ехать. Садись рядом, поможешь, если что. — Чем же я тебе смогу помочь? — Морально, Лида, морально. А я и вправду один ехать боюсь, чего – и сам не знаю. Ничего не знаю, не знаю даже, чего надо бояться… Лида оказалось смелой женщиной, наверное, тоже по неведению. Садимся. Завожу мотор. Это-то делать я уже умею, потренировался. Да и на машине во время учѐбы ездил, хоть и много лет назад, на грузовой только. Трогаемся. Жигулѐнок лѐгок на ходу, чутко реагирует на газ. Не перепутать бы педали тормоза и газа! Первый поворот. Нормально. Второй. Попутные машины объезжают слева и справа. Только бы не подставить бок, только бы не растеряться. Не суетись, не торопись, тише едешь, дальше будешь. С каждой минутой чувствую себя всѐ уверенней, но до навыков, до автоматизма ещѐ далеко. Ещѐ немного и мы у цели. Въезжаем во двор ГАИ. — Доехали, как ни странно, — пытаюсь я шутить. — Нормально доехали, я даже не ожидала. Похвала от жены в нужное время многого стоит. — Правда? А у меня спина мокрая. — Ничего, для первого раза прямо отлично. Много ли нам надо, чтобы почувствовать уверенность, обрести спокойствие, поверить в себя? Вот всегда бы так, вместе, дружно, мирно. Значит, можно, если захотеть? Очень скоро я начал ездить на автомашине не только около дома, но и на работу. И первое, что я с ней сотворил, так это ударился задним бампером в дерево. Помял немного, конечно. Жаль, машина-то новая. Но и водитель не старее. Выпрямил бампер, но потом были и другие, хоть и мелкие, царапины и вмятины. Опыта набирались методом проб и ошибок. Как и все, впрочем. Но зато и душу вдоволь отводили в поездках по предгорьям и долинам республики. Не так много, как мечталось, но все-таки... Приятельница Лиды по работе и наша общая хорошая знакомая Анна Борисовна Иоффе подарила мне красивый чехол на руль. Я не очень-то уважаю разные украшения для машины, которые не имеют отношения к безопасности и ходовым качествам. Но отказаться не посмел, подарок всѐ-таки от друзей дома. Здесь, в Азербайджане, владельцы железных коней любят украшать их различными яркими наклейками, фонарями, занавесочками, шторочками, талисманами, декоративными накладками, коврами, яркими чехлами и другими «прибамбасами», чтобы их автомобиль бросался в глаза, удивлял, отличался от себе подобных. Более того, они делают это даже в ущерб полноте обзора с места водителя. Особым шиком считается милицейская фуражка, положенная кокардой назад за задним сиденьем (купленная, конечно), или футбольный мяч, который, сразу видно, никогда в деле не бывал. Пижонство, помноженное на дикость и бескультурье. Превосходят азербайджанцев в этом вопросе, пожалуй, только коренные жители Афганистана, которые также разукрашивают свои автобусы и, за неимением автомашин, ишаков. Сужу об этом по документальным фильмам и телевизионным передачам. Я своего Жигулѐнка люблю, но не балую. У меня не так. Я считаю, что у автомашины не должно быть ничего лишнего. Автомашина не игрушка, а средство передвижения, и она должна отвечать в первую очередь этому своему предназначению. Да, за ней надо

126

ухаживать, но лишь в рамках должного технического состояния, для обеспечения еѐ нормальной работы и безопасности движения. Всѐ остальное – блажь и безвкусица. — Бедная машина... — с сочувствием констатируют смуглые местные мальчишки, бросая взгляд на мои Жигули. Да, у неѐ нет кружевных оборочек в салоне над ветровым стеклом, не болтаются чѐртики перед глазами водителя, на сиденье нет яркого ковра и даже нет дополнительных фар и фонарей стоп-сигнала. Серая, не привлекающая внимания, обыкновенная легковушка, каких сотни тысяч. А мне как раз это и надо... Зато у неѐ в порядке тормоза, хорошо отрегулировано зажигание и правильный развал-схождение колѐс. Это не для глаз, но это важнее. А без дополнительных катафотов мы проживѐм. Так же как и без поставленных для красоты золотых коронок на все передние зубы. Средний азербайджанец как был для русского человека инородцем, так и остался. Впрочем, как и русский для азербайджанца. Нет, они могут контактировать и даже понимать друг друга, если захотят, но сойтись близко, душевно – вряд ли. Сердечных отношений у русского и азербайджанца не будет, а если и будет, то лишь на какое-то время. Уж слишком разные у них понятия, жизненные ценности, национальные традиции. Уж слишком глубоко в крови нацмена засели недоверие и неприязнь к русскому человеку, как носителю их несвободы. Нет-нет, да и вырвется наружу их истинное отношение к русскому человеку. — Не нравится? Поезжай своя Россия, покупай там! — скажет вам продавец в магазине, если вы заметили, что он положил вам на весы гнилые помидоры. — Покупайте сухой консервированный суп столица вашей родина Москва! — кричит продавец на рынке, обращаясь к русскому покупателю, который считает, что цена на мясо слишком высока. И действительно, цены на рынке, даже на овощи и фрукты, совсем не «южные». Одна приезжая русская женщина, по-видимому, ещѐ незнакомая с местными обычаями, войдя в автобус и заплатив за проезд, попросила билет. (Кстати, билеты находятся у водителя, и входящие просто бросают ему монеты на расстеленный поверх двигателя ковѐр по его правую руку). В ответ – полное безразличие, водитель как будто и не слышит еѐ просьбы. Отрывать билеты пассажирам здесь не принято. Но в ответ на повторное обращение пассажирки дать билет водитель вдруг преображается: его лицо багровеет, глаза выпячиваются. В следующее мгновение он отматывает длинную, метра три-четыре, а может быть и больше, ленту билетов и бросает ей на голову: — На. На, бери. Хватит? Или ещѐ дать, а? Бери, езжай. Мнэ нэ жалко! — обращаясь не столько к женщине, сколько к пассажирам в салоне, то на ломаном русском, то на азербайджанском языке, размахивая руками, кричит водитель. И вдруг резко, так, что автобус срывается, как бешеный, с места, жмѐт на газ. Оторопевшая женщина с венком из билетной ленты на шее с трудом удерживается на ногах. Но уж если ему что-то от тебя нужно, азербайджанец за ценой не постоит. Русского специалиста, будь то инженер, врач или кто-то другой, он уважает. И за работу заплатит сполна, исходя из своих представлений. И все равно Азербайджан для русского – чужбина. Жаркое южное солнце не комфортно для белого северного человека. Национальные мелодии Закавказья не греют душу. Вездесущий запах нефти в городе Баку – не родной запах. Россия пахнет не тем. Азербайджанский язык осваивать совсем не хочется, хотя он и лезет тебе во все уши. — Гапылар багланыр! — объявляет динамик вагона метро на каждой остановке. Это «гапылар ... » («двери закрываются») звучит в ушах многие годы. Да, Баку забыть трудно, точнее – невозможно. Да и не нужно забывать, надо помнить всѐ, и хорошее, и плохое. Ведь это часть, кусок твоей жизни. Впервые сел тогда за руль и наш пятнадцатилетний Серѐга. Он гордо «рассекал» на наших Жигулях по накатанному волной песчаному берегу моря. Для первого раза очень даже 127

хорошо. Жаль только, что отец не разрешает ездить по дорогам, а то он и до дому доехал бы. — Ладно, Серѐжа, потерпи. У тебя ещѐ всѐ впереди. Вот вырастешь, получишь права, тогда и поездишь. Вдоволь накатаешься. А мать – за сына: — Ну, что ты жалеешь? Дал бы ребѐнку, пусть порулит. Я слушаю свою жену и делаю наоборот. В данном случае. — Не жалею, а берегу. — Что еѐ беречь-то, что с ней станет? — Не машину, а вас. Но моя Лидия не сдаѐтся. Она никогда не сдаѐтся, последнее слово должно быть за ней. И так всегда, по любому поводу. «Терпи», – говорю я сам себе. Такая теперь уж у меня домашняя обязанность – терпеть. У нашего Сергея явные успехи в спорте. Его включили в сборную команду юниоров Флотилии. Я стараюсь не пропустить случая поболеть за сына на соревнованиях по водному поло. Он плавает, как рыба, много забрасывает. Очень интересно смотреть, как мой Серѐга, оторвавшись от наседающего на него защитника, устремляется с мячом к воротам противника. Мгновения решают, будет гол или нет. Вот он резко останавливается перед вратарѐм, делает один ложный замах, второй, вратарь выпрыгивает из воды, на мгновение зависает над поверхностью и в следующий миг неизбежно начинает погружаться в воду. И тут без промедления следует мощный бросок «по ушам», это когда мяч летит между рукой и головой вратаря. Рука вратаря, поддерживавшая его на плаву, не успевает оторваться от воды, и оранжевый мяч вонзается в сетку. Вздрагивают ворота от сильного броска, на трибунах бурное ликование болельщиков. Да, за такие мгновения многое можно отдать. А вот и заметка в местной газете. Она называется – «Юниор и ветеран». В ней пишут об одном известном ватерполисте, ветеране спорта, теперь тренере, и о его воспитаннике, подающем надежды, о нашем Сергее. Автор подчеркивает целеустремлѐнность в характере молодого спортсмена, его упорство на тренировках, а отсюда и успехи: «Награждается грамотой самый молодой спортсмен, участвовавший в розыгрыше приза газеты «Каспиец», Сергей Огнев, игрок команды тыла, — так говорилось на торжественном закрытии состязаний. Получил грамоту и ветеран – Дмитрий Яковлевич Медведев – ныне тренер младшей группы ватерполистов. Сергей Огнев ещѐ совсем молод – ему шестнадцать лет. — Начал он заниматься уже в ККФ у меня, — рассказывает ветеран. — Правда, я не могу себя назвать его основным учителем — у него уже была подготовка. Серѐжа как-то сразу влился в коллектив. Есть такое выражение — «компанейский парень». Оно как раз ему подходит. Хотя ребята все старше его, он чувствует себя среди них как равный. Не стараясь подчеркнуть своѐ превосходство, старшие помогали во всѐм новичку. И в этом году Сергей Огнев выполнил норму второго мужского разряда. О его качествах как игрока могу сказать так – прирождѐнный нападающий. — Как он играет? — переспрашивает Дмитрий Яковлевич. — Для своего возраста очень неплохо. Оценка высокая. Воспитанники знают: похвалу у своего строгого тренера получить трудно. Сергей Огнев теперь покинул своего тренера — он вырос уже из «малышей» и его, как выражается Дмитрий Яковлевич, «по конвейеру» передали С. Сыроваткину — тренеру юношей. Юный спортсмен участвовал и в играх на первенство города, где опять доказал, что он может многого добиться...»

128

Но лишь побывав на Всесоюзных соревнованиях, проходивших в Киеве, Сергей окончательно понял, что такое «большой» спорт. Спорт – это и техника, и здоровье, и сила, и пот, и просто удача. Это и прирождѐнные данные, и дело случая. Многолик и непредсказуем ты, большой спорт, и требуешь от спортсмена ни много ни мало, а всей жизни. Для нашего Сергея этот вид спорта было то, что надо: вода для него – родная стихия. Мы определяем и Сашу в секцию плавания. Сергей скоро был включѐн в состав юношеской команды по водному поло, а Сашу... А Сашу через месяц исключили, так как он не столько занимался, сколько баловался. Да и вообще к воде он равнодушен, и тренер заметил это сразу. Поэтому Саша со «спортом» расстался быстро и с удовольствием. Он, так сказать, «выше этого». Его обуревают другие, более «возвышенные» мысли: как бы удрать с урока, а по дороге домой покопаться в земле в поисках жучков и червячков. И – книги. Саша читает много, всѐ и без разбора. Саша умный парень, начитанный и... большой юморист. Он и чужой юмор принимает с полуслова, и сам непрочь пошутить, посмеяться во имя общего хорошего настроения. Это была его идея – завести «Досье» на одного из членов нашей семьи, а именно на Лидию Ивановну, или Ли Ван О, как потом «оказалось». Вот мы сидим всей семьѐй за новогодним праздничным столом. Главные тосты произнесены, старый год проведен, Новый год встречен традиционным шампанским. Нарядная ѐлка горит разноцветными огнями, в доме сердечная праздничная атмосфера. Все, слава богу, здоровы, у всех хорошее настроение. На столе – обилие салатов и любимый всеми холодец. Наша мама и моя жена – отличная мастерица по части кулинарии и наш с Сашей постоянный объект для шуток. А началось всѐ с «характеристики». Слово берѐт Санѐк: — «Характеристика. На беспартийную, по национальности хохлушка, одна тысяча девятьсот какого-то года рождения (точная дата неизвестна), адрес: г. Баку, от метро направо. Роста высокого, размер ботинок 39-40. Волосы редкие, но мысли скрыты хорошо. Глаза два, нос один. Лобик узенький, пузцо тыковкой. Характер тѐмный. С членами семьи агрессивна, склонна к козням. В курении марихуаны пока не замечена. В кино ещѐ ходит, но общественным транспортом уже не пользуется. Говорит много, но громко. Через почтовое отделение поддерживает связи с лицами, проживающими за пределами Азербайджана. Однажды пыталась отравить членов семьи тѐртым хреном. Особые приметы: ходит в тѐмных очках, пользуется париком типа «шишка» и заграничным шампунем. Кличка не установлена». И так далее. За столом все свои, дружная семья, весело. Лида не обижается, смеѐтся вместе со всеми: с чувством юмора у неѐ тоже, кажется, всѐ в порядке. Саша говорит, что выдержки из «Досье» будут представляться вниманию семьи каждый новый год. С приобретением автомашины семейные расходы увеличились, да и долги отдавать надо. И Лида идѐт на работу. Она молодец, даже в Ленинграде работала в секретном отделе Академии. И это при наличии-то двоих детей. Вот и теперь пошла трудиться, хотя и домашних дел вполне хватает. Моя мечта – освободить жену от работы – пока не сбывается. Да и она сама не очень-то хочет сидеть дома. Новая работа – новые друзья-товарищи. Мы постепенно вживаемся в свои трудовые коллективы, обрастаем знакомыми и друзьями. Нашими семейными друзьями становятся Иоффе, он – военмор, кап-два, она – сотрудница Лидии, оба, заметьте, той же национальности, о которой я всегда говорю с особым уважением. Простые, сердечные люди, с которыми нам всегда легко и свободно. Мы ходим друг к другу в гости, делимся радостями и невзгодами, а иногда и просто отдыхаем, расслабляемся. Это очень удобно, потому что живѐм мы в одном доме. Где-то они сейчас? Уж не в Израиле ли? 129

Странно: живѐм на юге, у моря, а купаемся редко, если не считать бассейна. Пляжи за городом, надо ехать на машине, то есть так, запросто, не искупаешься: Баку – не Сочи и не другой какой курортный город. К тому же вода здесь слишком тѐплая, не спасает от жары и солнечного пекла. Хорошо купаться лишь вечером, когда зной спадает. А днем всѐ живое старается укрыться от палящих лучей и купаться совсем не хочется. Вот бассейн – другое дело. Но это после работы. Работать тоже жарко, а вот в операционной – благодать. Здесь у нас благодаря стараниям нашего предшественника, бывшего начальника хирургического отделения, установлен японский кондиционер. Значит, не зря он старался, создавая имидж этакого Хирурга с большой буквы. Может быть это и правильно, так и надо нам, хирургам, не только самим себя уважать, но и других заставлять относиться к нашей профессии с должным уважением. Нет, мы, в основном, скромничаем, а кто-то другой снимает дивиденды. Так вот, на дворе под сорок градусов жары, а в операционной плюс семнадцать. Когда входишь в неѐ, даже прохладно. Зато оперировать хорошо, и пот не капнет со лба в рану, чего всегда так опасаешься. Идѐт второй год нашего пребывания в Баку, и я всѐ чаще задумываюсь о будущем. Как долго нам ещѐ здесь жить? Сергей заканчивает десятый класс, надо подумать о поступлении в ВУЗ. Хочется помочь сыну, наставить его на путь истинный. Только где этот путь, кто подскажет? Не в азербайджанский же институт идти, где и преподают-то тоже на азербайджанском. У Сергея есть мечта стать разведчиком. Он по характеру человек, любящий риск. В его понимании разведчик – это постоянное напряжение, работа в тылу врага. Как в кино. На самом деле, это такой же военнослужащий, только в закрытой и неоднозначной организации госбезопасности. Но ведь туда они сами отбирают людей, и притом, как правило, уже окончивших ВУЗ. Это я узнал от одного знакомого КэГеБиста, с которым вместе занимался в яхт-клубе. Так что в любом случае в институт поступать надо. Или в военное училище. В Баку есть Высшее командное Военно-морское училище. Оно готовит штурманов, капитанов кораблей. Кстати, в училище работает кое-кто из моих знакомых, они советуют, а при необходимости и помогут, если вдруг что. Остаѐтся убедить Сергея. Серѐга, чувствую, не очень-то горит желанием быть военным, да ещѐ и моряком. Понять его можно. Насмотревшись на нашу офицерскую жизнь, полную перемен мест и неопределѐнностей, он с прохладцей встретил моѐ предложение. Но понял, что другого варианта в нашем положении найти практически невозможно и противиться не стал. Вступительные экзамены сдал успешно, и его зачислили в курсанты. Мне же оставалось только радоваться и поздравлять ещѐ одного военного в нашей семье. Военная форма шла Сергею к лицу, но особой радости на этом лице не было. В чѐм дело? Неужели свалившиеся на его неокрепшие плечи тяготы первых дней службы действуют так удручающе? Ничего, втянется, привыкнет, думал я. А у меня на службе, кажется, предстоят перемены. В Москву, в отдел кадров затребовали моѐ личное дело. По опыту все знают, что это неспроста. Это может означать, что рассматривается вопрос о моей дальнейшей службе. Неужели вспомнили обо мне? Что-то верится с трудом. Но это оказалось именно так. И произошло это не без участия Игоря. Он не раз писал мне, что постарается перетащить меня поближе к себе. Ему нужен был «свой» помощник. Уж кого-кого, а меня-то он знал хорошо. Не прошло и месяца, как из Москвы неожиданно для местного руководства пришла телефонограмма: откомандировать меня в распоряжение начальника ЦВКГ им. А. А. 130

Вишневского. Это было как гром среди ясного неба. Моѐ убытие никак не входило в планы местного начальства. Но воспрепятствовать приказу из Москвы, конечно, никто не мог. Моя судьба была решена. Это было вполне логичное, хоть и неожиданное решение. По уровню подготовки, по квалификации я для этого места службы не подходил уже при распределении после факультета, почему мне и обещали «что-нибудь придумать». Наверное, Игорь Львович своими действиями подтолкнул кадры решить этот вопрос именно так. На календаре уже сентябрь, а на дворе лето в самом разгаре: жара, что в том июле. Но учебный год уже начался. Саша ходит в школу, Сергей начал занятия в училище, а мы с Лидой принимаемся за такую уже привычную для нас работу – подготовку к очередному переезду. Перед самым переводом в Москву нам предоставили трѐхкомнатную квартиру в новом доме рядом с госпиталем. Но так как мы уже собирались в дорогу, смысла в переселении на новую квартиру не было. Конечно, мне можно было уехать и одному, а семью оставить здесь до тех лучших времѐн, когда получу квартиру на новом месте. Но мы решили и на этот раз ехать сразу и все вместе. Все, кроме Сергея, который уже учился в военноморском училище. Когда дело дошло до выбора, то решили именно так: поедем вместе. Не знаю, правильное ли это было решение. С одной стороны, всем хотелось поскорее уехать отсюда, а с другой стороны, здесь, в Баку, оставался Сергей, которому свой дом, где жили бы все, кроме меня, тоже пригодился бы. Но теперь, с учѐтом последующих событий, ясно, что поступили правильно. Во всяком случае жалеть не стоит. Перед отъездом продаю гараж, с таким трудом построенный с помощью друзей с военноморского завода. Машину решаю взять с собой, продавать еѐ нет ни времени, ни желания. К тому же тогда купить машину было не так-то просто. И решили мы ехать на ней до Москвы своим ходом. Снова сборы, упаковка, погрузка. Берѐм контейнер, загружаем его вещами, мебелью. Снова проездные документы, билеты, накладные, квитанции. Мы прощаемся с Баку, с новыми друзьями и товарищами по работе. Впереди – Москва. В собою берѐм лишь самое необходимое и... свою постоянную спутницу собаку Куклу. Лида, Саша, Кукла и я. А наш Сергей остаѐтся один. Так жизнь впервые разлучила нас на какое-то время. Впереди трое суток пути по незнакомым дорогам Северного Кавказа, донских степей и центральной России. И вот мы в машине, которая, безропотно подчиняясь командам водителя, начинает долгий и нелѐгкий путь на север. Саша в своѐм репертуаре. Он ведѐт дневник нашей поездки, сопровождая записи в блокноте своими юмористическими комментариями. Я включаюсь в игру, поддерживаю его в этом начинании. Первые часы поездки, пока мои пассажиры еще не устали, проходят весело, на эмоциональном подъѐме, за которым скрывается некоторая озабоченность и беспокойство за успех поездки. Но в глубине души все мы надеемся на то, что всѐ будет хорошо. Мимо нас проплывают выгоревшие полупустыни предгорий Кавказа, пересохшие речки, скудная зелень лезгинских и дагестанских поселений. Скрылась за горизонтом голубая лента Каспия, несколько часов сопровождавшая нас по правую руку от трассы. После Махачкалы шоссе берѐт влево и превращается в многокилометровый пологий подъѐм – дорожный тягун: мы преодолеваем отроги Большого кавказского хребта. Это первое испытание для двигателя моей «копейки». Он деловито урчит, не жалуется, добросовестно тянет, как и положено всем его шестидесяти двум лошадиным силам. Проезжаем Хасавьюрт, добираемся до Чечено-Ингушетии. Здесь прохладнее, сеет частый мелкий дождик: не иначе, дыхание осени. На шоссе – чернозѐм, перемешанный с навозом, нанесѐнный с окружающих полей колѐсами тракторов. Мокрый асфальт, покрытый слоем 131

такой жижи, скользок, как лѐд. Из-под колѐс впереди идущих грузовиков, которые на узкой дороге да при плохой видимости не так-то просто обогнать, летит густая чѐрная грязь. «Дворники» не успевают очищать ветровое стекло. Приходится останавливаться, чтобы протереть машине «глаза». Скоро от длительной напряжѐнной поездки спина становится мокрой. Когда выскакиваешь из машины под дождь, чувствуешь неприятный холодок вдоль позвоночника. От такой погоды мы уже успели отвыкнуть. Из Баку уезжали при жаре, а здесь настоящая осень. Не слишком ли резкая перемена климата для одного светового дня? Придѐтся привыкать, акклиматизироваться снова. Только вот какой ценой? От длительной езды на низких передачах при таких условиях начал кипеть аккумулятор. Перезарядка. Я останавливаюсь, поднимаю крышку капота. Уровень электролита в батарее опустился ниже допустимого, оголились пластины. Спускаюсь с обрыва к речке, набираю в бутылку мутную воду и заливаю еѐ в пустеющий аккумулятор. Но сигнал зарядки батареи продолжает гореть. Значит, неисправен реле-регулятор напряжения. Придется через какое-то время доливать ещѐ и ещѐ раз. Во второй половине дня минуем Гудермес, Грозный, а затем и Назрань. На ночлег останавливаемся недалеко от Нальчика. Дождь прошѐл, но значительно похолодало. Здесь холодные массы осеннего воздуха, поступающего с севера, ничем не сдерживаются, не то, что за Кавказским хребтом. Наглядный урок географии с метеорологией. После походного ужина Лида с Сашей и Куклой укладываются спать в машине, я – под открытым небом, в спальном мешке. У меня хороший спальный мешок, ещѐ с Камчатки, в нѐм я спасался от зимнего холода во время ночѐвок в горах. Он не подведѐт. Но ночь оказалась холоднее, чем я предполагал, температура воздуха упала до минусовой. В таких условиях долго спать не придѐтся. На рассвете мы снова трогаемся в путь. Вот он, знаменитый Пятигорск, гора Машук и другие. Здесь в 1841 году Михаил Юрьевич Лермонтов на дуэли стрелялся с Мартыновым и был убит. Зачем он это сделал? Ведь ему было всего 27 лет. Сколько он мог бы ещѐ написать при его-то таланте. Как несправедлива порою жизнь. Но зато он выдержал испытание на честь и достоинство, хотя бы и ценою своей жизни. Сомнительное утешение... Едва окинув взглядом заповедные места, мы продолжаем свой путь на северо-запад, на Ростов-на-Дону. Нас окружают прямоугольники обширных рисовых полей в пойме реки Кубань, сменяющиеся степями Ставрополья, исхоженными вдоль и поперѐк колѐсами тракторов и комбайнов. Сейчас поля пусты, но трактора продолжают ползать по ним, как большие жуки, поднимая зябь. «Ростов-папа» встречает нас проливным, но сравнительно тѐплым дождѐм. Это не просто дождь, а настоящий ливень, с грозой и ветром. По-видимому, проходит тѐплый атмосферный фронт. Крупные дождевые капли барабанят по крыше машины, по капоту, по стеклу, сливаясь в сплошные водяные потоки. Кажется, перед машиной встала стена из воды и ветра. Удары грома следуют один за другим. Гроза в конце сентября? Оказывается, на юге бывает и такое. Потоки воды буквально заливают ветровое стекло, стеклоочистители едва справляются со своими обязанностями. На землю спустился полумрак. Видимость дороги минимальная. Я включаю габаритные огни. Многие водители благоразумно сворачивают на обочину, пережидая ненастье. Я не останавливаюсь, только сбавляю скорость, чтобы дать своим пассажирам прочувствовать всю прелесть и мощь не на шутку разгулявшейся стихии, которая в движении впечатляет ещѐ больше. Когда машина преодолевает очередную лужу, брызги воды из-под передних колѐс перехлѐстывают через капот, бьют в переднее стекло. Для Саши всѐ это – очередное приключение, есть что записать в путевой дневник. Сколько разных картин, сколько впечатлений всего за два неполных дня! Ливень, шедший навстречу, прекратился так же внезапно, как и начался. За это время мы уже отъехали далеко от города. Между тем уже начало темнеть. Переход от дня к ночи на 132

юге, тем более осенью, короток и решителен. Не успеешь найти подходящее место для ночлега, как уже хоть в глаз коли. Так получилось и сегодня. Мы сворачиваем с дороги и располагаемся на ночлег. Сколько раз мечтал я вот так попутешествовать, чтобы с ночѐвками, с костром да с палаткой. Но в жизни всѐ гораздо прозаичней. После двух суток пути, после непрерывного двенадцатичасового пребывания за рулѐм уже не до романтики. Скорее бы поспать, ведь завтра снова в путь. По мере нашего перемещения на север погода меняется прямо на глазах. Ещѐ два дня назад мы изнывали от жары, а сегодня, легко одетые, страдаем от холода. В средней полосе России уже во всю хозяйничает осень с еѐ утренними заморозками, с прохладцей даже в середине дня. Это чувствуют наши спины, согретые спинками кресел, когда выходишь на улицу. У водителя при длительной поездке спина почти всегда тѐплая и влажная. Этому способствуют и нервные нагрузки, и положение в кресле. Поэтому при выходе из машины особенно спиной чувствуешь разницу температур. А выходить из машины, хоть и редко, приходится: то ветровое стекло надо протереть, то обедать пора. Надо бы одеться по сезону. Но – до того ли нам? Вот старинный русский город Елец, стоит на бойкой трассе. А вот и придорожная столовая. Ну, чем не постоялый двор? Только нам «стоять» особенно некогда. Нам уже не до местных достопримечательностей. Все устали, хотят поскорее добраться до места. Мы быстро перекусываем в столовой, кормим Куклу и – в путь. К вечеру всѐ больше чувствуется приближение центра. Дороги становятся более загруженными, хоть и не лучше. На асфальтовом покрытии то там, то здесь встречаются глубокие выбоины, при попадании колеса в них наш Жигулѐнок вздрагивает всем корпусом. Вздрагивает вместе с ним и водитель: эх, не помять бы диски, не оборвать бы рулевые тяги, не повело бы лонжероны, не сломаться бы совсем... Аккумулятор наверняка «полетел», выкипел окончательно, едем на генераторе. Но сбавлять скорость не хочется. Хочется скорее доехать до Москвы, так осточертела за трое суток эта поездка. Наконец, пошли и подмосковные города: Тула, Серпухов, Чехов. Скоро будет Подольск. Несмотря на поздний час, мы продолжаем упорно «пилить» на север. Спасибо тебе, моя машинка. За эти трое суток досталось и тебе. Но не подвела, не остановилась наша «копеечка» посреди неведомых широких просторов. Ближе к ночи мы, как снег на голову, сваливаемся на брата Лиды, который живѐт в Климовске. Так и так, принимайте незваных гостей. Дальше ехать сегодня мы больше не хотим. Да и куда ехать, на ночь глядя? От Климовска до Москвы уже всего ничего, километров тридцать. Завтра я, оставив здесь Лиду с Сашей отдыхать, поеду к месту своей новой службы. Поеду докладывать о прибытии. И на разведку: что же это за госпиталь такой, ЦВКГ? Начиналась новая эпоха в нашей жизни, московская. Глава 8. А жизнь бьѐт ключом... От подмосковного города Климовска до Москвы минут двадцать езды на автомашине. На кольцевой автомобильной дороге огромный щит: «Город-герой Москва». И еще один, поменьше: «Добро пожаловать!» Ну, здравствуй, Москва! Привет тебе от солнечного Азербайджана. Выруливаю на кольцевую. Здесь сплошной поток автотранспорта. Вливаюсь в него и еду в сторону московского северо-запада. На развязке при пересечении кольцевой с Волоколамским шоссе лихо делаю левый поворот, не останавливаясь перед знаком «Стоп». Зачем останавливаться, если справа, впрочем, как и слева, нет помех. Едва повернул, как раздался свисток и откуда ни 133

возьмись на обочине выросла фигура милиционера с полосатым жезлом в руке. Гаишник требовательно указывает своей палочкой на край проезжей части. Я останавливаюсь, на всякий случай резким торможением демонстрируя исправность своих тормозов. — Старший лейтенант такой-то. Прошу ваши документы. Документы у меня всегда под рукой. Они в порядке, я спокоен и уверен в себе. На мне военно-морская форма. В Баку ГАИ военных не берѐт, а если и берѐт, то разговаривает с некоторым подобострастием. Здесь я что-то его не ощущаю... — Откуда следуем? — Из Баку. — Куда? — В Красногорск. К новому месту службы. — Очень хорошо, — говорит старший лейтенант и достаѐт компостер. — За что? — прикидываясь наивным, спрашиваю я: — Я же ничего не нарушил... — Знак «Стоп» видели? — Так никого же на дороге не было... — У нас, товарищ подполковник, так не ездят, — спокойно говорит «старшой» и делает просечку в моѐм талоне предупреждений. Вот тебе и «Добро пожаловать!». Центральный военный клинический госпиталь имени А. А. Вишневского, где мне предстояло работать, расположен в шести километрах от московской кольцевой автодороги, между городом Красногорском и знаменитой старинной усадьбой князя Юсупова, теперь это музей и санаторий Архангельское. Чтобы добраться до него, надо проехать на электричке минут пять от метро «Тушинская» до Красногорска, а затем пройти метров триста по дорожке в сторону Архангельского. Там, чуть в стороне от жилых кварталов, среди лесного массива, высятся корпуса госпиталя. Госпиталь обслуживает военные учреждения центрального подчинения Министерства обороны. Это привилегированное в известном смысле медицинское учреждение, где лечатся и большие военные начальники, и члены правительства, которые проживают на примыкающих к госпиталю правительственных дачах. Всѐ это накладывает определѐнную ответственность на обслуживающий персонал. В связи с этим в госпитале постоянно царит некоторая напряжѐнность. Она пронизывает всю вертикаль подчинения от простого врача до начальника госпиталя и часто создаѐт довольно нервозную рабочую обстановку. Особенно для людей, непосвящѐнных в тонкости взаимоотношений в так называемых «верхних эшелонах власти». А я именно таким и являлся. Здесь мне впервые предстояло понять, что значит протекция, а попросту блат, что всѐ зависит от того, как угодишь влиятельному человеку. Здесь мне предстояло понять, чего стоят на практике, в жизни все эти коммунистические идеи, на которых нас воспитывали с раннего детства. Но всѐ это будет потом, а пока я простонапросто оказался в омуте столичной жизни, и надо было срочно научиться если не хорошо плавать, то хотя бы держаться на поверхности. Меня назначили старшим ординатором одного из хирургических отделений, начальником которого был мой старый знакомый и друг Игорь Львович Мамиконов, с которым мы уже съели не один пуд соли на Камчатке. Наверное, именно благодаря ему я и оказался в этом госпитале. Это было проктологическое отделение, одно из самых трудоѐмких отделений хирургического профиля. Многочасовые операции, «выхаживание» тяжелейших больных, напряжѐнные суточные дежурства требовали максимального напряжения сил и здоровья. Пока, слава богу, и того, и другого хватало. Вот только что-то стала болеть поясница и суставы, что я поначалу отнѐс за счѐт только что перенесенной трѐхдневной поездки, длительного вынужденного положения за рулѐм автомашины и переохлаждений в дороге. Но ведь на Камчатке переносили и не такое...

134

И в госпитале, и в отделении обстановка была не самой благостной. Как я уже сказал, особенности привилегированного госпиталя и своеобразие контингента больных накладывали существенный отпечаток на взаимоотношения между людьми. Требования к обслуживанию больных тоже были не те, к которым я привык. Перед высокопоставленными пациентами врач здесь часто был фигурой не только зависимой, но и просто подчинѐнной. Здесь хорошо служил тот, кто умел выслуживаться, кто умел во-время угодить нужному человеку. Другая часть врачей, не умеющая или не желающая пресмыкаться, и выполняла большую часть работы. Такой «тягловой лошадкой», на которых в основном и держался госпиталь, выпало быть и мне. Игорю Львовичу тоже приходилось не сладко. Вокруг его имени ходили разные слухи, сплетни, правда, не без его вины: повод для них часто давал он сам. К тому же он тоже был воспитан на камчатских традициях, где люди жили дружно и открыто. И лишь то, что он был, как все признавали, «хирургом от бога», держало его на плаву. Но, отличный хирург и умный, интеллигентный и просто удачливый человек, он тоже временами нуждался в поддержке, в верном и надѐжном человеке рядом с собой. Я стал понимать, почему я оказался здесь. Просто я был нужен Игорю Львовичу. Ему было нужно, чтобы с ним рядом был верный человек, нужна была моральная опора и поддержка в этом «осином гнезде». Ему нужна была правая рука. C первого дня я с головой окунулся в работу. Сначала надо было познакомиться с людьми, с отделением. Но всех и всѐ сразу не узнаешь, не раскусишь. А раскусывать было что и кого. Моѐ знакомство с отделением одним обходом не закончилось. Знакомиться пришлось долго и не безболезненно. Не всѐ сразу получалось и в работе. Надо было осваивать новые операции, и делать это надо было на ходу, в процессе текущей будничной работы. Многому надо было снова просто учиться. Старшей медицинской сестрой отделения была некто Людмила Давыдовна Соболева, умная, властная и влиятельная женщина, умеющая с максимальной пользой для себя использовать своѐ служебное положение. Она знала и всех сотрудников, и многих бывших больных, а простых людей среди наших пациентов не было. У неѐ была масса знакомых и друзей, и она всегда была в курсе всех событий и интриг. Вот почему все бразды правления в отделении, если не считать сугубо специальных врачебных вопросов, находились в руках старшей сестры, которая фактически была хозяйкой отделения. Не сразу я сообразил, что погоду в отделении делает именно она, а не начальник отделения, который был выше того, чтобы заниматься вплотную буднями отделения. Игорь Львович, вечно обуреваемый новыми идеями и планами, порхал где-то в облаках, предоставив право заниматься чѐрной работой своей старшей медицинской сестре, а теперь и старшему ординатору. Сферы влияния старшего ординатора и старшей медицинской сестры во многом пересекались. И чтобы разумно разделить их, не сталкиваться «на поворотах», требовался, наверное, не столько ум, сколько интуиция. Для меня такое положение оказалось неожиданным, непонятным и потому настораживающим. Хоть и поздновато, но я сообразил, что напролом здесь идти нельзя. Но, воспитанный многими годами службы на Камчатке в духе открытости, товарищества и взаимопомощи, не привыкший к интригам, лести, пресмыкательству и приспособленчеству, я и не хотел, и не мог сразу перестроиться на новый лад. Потребовалось немало лет, чтобы методом проб и ошибок разобраться в этих особенностях столичной службы. Понять-то еѐ я может быть в конце концов и понял, но принять эти условия игры так и не смог. Потому, что не хотел. Но сначала надо было устроиться с жильѐм. Вечная жилищная проблема снова встала передо мной во весь свой рост. Этакое чудовище, отравляющее жизнь советского военного. К тому же, пришѐл контейнер с домашними вещами. Их тоже надо было кудато определять.

135

На первых порах помог один мой знакомый по Баку КэГеБист. Двумя-тремя месяцами раньше он тоже перевѐлся в Москву и по роду своей службы был связан с жилищноэксплуатационными конторами одного из районов города, который мой знакомый, как он выразился, курировал. На проспекте Мира стоял старый дом, подлежащий сносу. Ещѐ не все жильцы покинули его, кое-кто задержался с выездом, но многие квартиры уже пустовали. В одну из них мы и въехали, временно, конечно, и на «птичьих» правах. Главное, Саша пошѐл в школу. Хорошо ещѐ, что в школе понимали положение офицеров и при наличии справки детей принимали беспрепятственно. И вот уже около месяца мы живѐм на проспекте Мира. Наступили настоящие холода, выпал снег, затрещали морозы. Моя машина окончательно вышла из строя – разряженный аккумулятор не крутит стартѐр, и для того, чтобы завести, машину приходится толкать. А вчера аккумулятор вообще лопнул от мороза: за время поездки Баку – Москва электролит был так разбавлен водой, что превратился в лѐд. Ну, да бог с ней, с машиной, пока мне не до неѐ. Хорошо ещѐ, что из дома не выселяют. А нам так надо ещѐ как-то перебиться до более радикального решения жилищного вопроса. А «жилищный вопрос» в госпитале действительно стоял очень остро, и очередь на жильѐ совсем не двигалась. Во всяком случае, на ближайшее обозримое будущее ничего не обещали. И решали эту проблему вновь прибывающие кто как мог. А госпиталь развивался, обрастал кадрами. В тот год прибыло десятка полтора новых офицеров, и все они в основном снимали жильѐ на стороне, кому как повезѐт. Стал искать жильѐ и я. После работы иду по адресам, указанным в объявлениях на столбах, заборах или подсказанным кем-нибудь из новых знакомых. Предложения были, но среди них надо было выбрать подходящее по месту и приемлемое по цене. Об особых удобствах думать не приходилось. Через какое-то время удалось снять маленькую однокомнатную квартиру в хрущѐвской пятиэтажке. Привезли мебель, ящики с вещами и тут оказалось, что жить-то в ней людям уже и негде: мебель и вещи заняли всю площадь. Не рассчитал, значит. Снова поиски. Наконец, нашли вроде бы то, что надо. И рядом с госпиталем. Хозяйка уехала в Германию, и мы по сходной цене занимаем еѐ вполне приличную по площади, хотя и тоже однокомнатную квартиру. Здесь мы обосновались уже надолго. Рядом лесопарк, платформа рижской железной дороги, по которой часто ходят электрички. До Москвы – пять минут езды. Лида тоже устроилась на работу инспектором отдела кадров в наш же госпиталь. Она ведѐт социальный сектор. Ей надо часто ездить в райсобесы разных районов Москвы. Нелѐгкое это дело, но зато Москву хоть с этой стороны узнает. Саша снова меняет школу, второй раз только в этом году. Он внешне невозмутим: раз надо – значит, надо. Но мы-то знаем, чего всѐ это стоит для ребѐнка. Опять родителям переживания. Вот и у Сергея не всѐ гладко, пишет, что заболел желтухой, лежал в госпитале. А на днях получили от него ещѐ одно письмо, которое буквально огорошило нас. «Дела у меня в общем плохие, – писал сын: – если сказать правду, то я разочаровался в том, что поступил сюда. Но, как говорится, на ошибках учатся. Теперь у меня сложилось впечатление о профессии более правильное, чем я раньше думал. Я понял, что штурманом мне не быть никогда, тем более военным. Вы мне говорили, что здесь в общем-то учиться интересно. Я бы этого не сказал. Ещѐ ни разу не было у меня здесь хорошего, бодрого настроения. Постоянная спешка, нехватка времени для проработки учебного материала, задолженностей. Частое недосыпание не даѐт сосредоточенно учиться, часто бывает так, что спишь на лекциях. Здесь, я думаю, нельзя получить по-настоящему высшее образование – слишком мало для этого времени. Может это и не так, но я ещѐ не получил 136

тех знаний, которые должен был за это время «вобрать в себя». Но может быть здесь так и должно быть в Высшем морском училище. Учась здесь, я бы так его и не назвал: постоянное воровство в роте говорит против высшего заведения... И ещѐ. Оказалось, что в основном-то почти все курсанты любого курса – «пьянчужки» в прямом смысле слова. Как только увольнение, то первое дело это выпить. Как бы мне среди них здесь не спиться и не скуриться, что вполне возможно при моѐм настроении. Будем надеяться, что этого не случится, хотя я уже, если сказать правду, пил не редко за всѐ это время. Так что всѐ равно я здесь учиться дальше и не смогу и не буду. Даже если будут отчислять на флот. Но надо будет наверное попробовать или перевестись в институт или списаться по состоянию здоровья. Так что, такие вот дела. Не хотелось вас огорчать, но я думаю, что вы меня поймѐте. Может быть потом только в Училище и будет хорошо, в дальнейшем работать не любя профессию это невозможно, ведь ты мне сам это говорил. Напиши мне пожалуйста, что ты думаешь об этом, и можно ли мне будет обратиться к кому-нибудь здесь, например к Смертину, или нельзя. Может быть он может сделать так, чтобы меня списали с училища, но не на флот, или перевели в институт, короче, чтобы он или кто другой мне посодействовал в этом. Пока что я буду ждать от тебя ответ, а потом уже решим, куда мне перевестись. Всѐ это я почувствовал, когда вышел из госпиталя. Только тогда я по-настоящему понял своѐ положение. Но хуже всего то, что я не вошѐл в коллектив класса, хотя трудно сказать, что он и есть, но всѐ-таки есть небольшой. А это уже много Ты сам понимаешь, что это такое. Я вообще говорил раньше об этом, так оно и случилось. Сегодня получил, так сказать, очередные задолженности, опять же по военным предметам. Вы, наверное, получили уже моѐ письмо, но я ещѐ раз хочу сказать вам, что мне совсем неинтересны эти предметы. Скоро, наверное, опять лягу в санчасть, так как уже у меня почти бронхит, сильный насморк. Пока я всѐ тянул, не хотел опять отставать, но долго не продержишься так. Надо вылечиваться, опять отстану. Не знаю, почему мне так не везѐт. Как там Санька? Ему-то наверное больше повезѐт, чем мне, станет москвичом, будет там же потом учиться. Ну, до свидания. Привет всем большой, а также и вам от Иоффе, Сальциных. Кстати, Евгений Иванович (Сальцин) получил звание капитана 3 ранга после первенства Союза по водному поло. Ваш сын Сергей. Жду ответ. 11.11.75г.» Из письма мне стало ясно одно: у Сергея если не беда, то очень трудное положение. Болел, отстал, потерял уверенность в себе, проблемы с коллективом. Я знал особенности его «тигриного» характера, но не в этом дело. Сейчас не важно, что и почему. Было ясно, что человек не в себе и нуждается в моральной и иной поддержке. И я, не откладывая, включаюсь в дело. Пишу Сергею, излагаю свой план, инструктирую его. Пишу в госпиталь Мише Мазурину, прошу представить Сергея на военно-врачебную комиссию и уволить с военной службы по состоянию здоровья. Отец сделал всѐ, что мог. Через два месяца Сергей отчисляется из училища и со справкой о сдаче вступительных экзаменов приезжает в Москву. Здесь он идѐт в Автодорожный институт и поступает на первый курс. Дальше, сынок, всѐ зависит от тебя. Но, проучившись в МАДИ один семестр, Сергей понял, что «не тянет» программу. Не та подготовка, не тот задел школьных знаний. Да и откуда ему быть при нашей-то кочевой жизни. Особенно после Баку. Сергей пошѐл на работу слесарем КИП в наш госпиталь. Появились новые знакомые, а ведь известно, с кем поведѐшься, от того и наберѐшься. Однажды пришѐл домой пьяный, как не знаю кто. «Погуляли» в лесопарке с одним из госпитальных шоферов. Тянет его 137

почему-то именно к выпивохам. Это и настораживает, и огорчает. Не о такой судьбе для своего сына я мечтал. Но Сергей всѐ-таки головы не потерял, учѐбу не бросил. Оставив МАДИ, он поступил в вечерний ВТУЗ при Автозаводе «Москвич» (АЗЛК), одновременно устроившись на работу на том же заводе. Днѐм работа, вечером учѐба. Вот это другое дело. Трудно, конечно, но зато появилась надежда. В арендованной квартире мы вчетвером прожили года два. Тесновато, конечно, но это не так страшно. Главное, что мы вместе, и дети при нас. А они ещѐ очень нуждаются в нашем присмотре. И в нашей помощи. И вот, наконец, долгожданное собственное жильѐ. Нам предоставляют трѐхкомнатную квартиру в кирпичной девятиэтажке в посѐлке Архангельское. Дачное, если не курортное, одно из красивейших мест ближнего Подмосковья. Рядом музей и санаторий того же названия. Место привилегированных, правительственных дач. До госпиталя ходьбы минут десять-пятнадцать. До Москвы – пятнадцать-двадцать минут автобусом. Жить можно. Но «жить-то» особенно и некогда. Служба, работа, дежурства, операции, «выхаживание» больных – а больной у нас, как правило, не простой – забирают всѐ время. Проктологические операции, которые приходится делать, одни из самых трудоѐмких в хирургии. Например, экстирпация прямой кишки. Две бригады хирургов, одна из трѐх, другая из двух человек, синхронно, то есть одновременно и согласованно работают, подчас в самых неудобных положениях, пять-шесть часов кряду. За операционным столом приходится не просто «стоять», а трудиться, находясь в постоянном напряжении и физическом, и моральном. После такой операции выходишь из операционной окончательно опустошѐнным. А уж спины и не чувствуешь, она ещѐ во время операции перестала слушаться. Но работа не закончена. Надо осмотреть, перевязать и других больных, кого-то подготовить к выписке, кого-то направить на исследование, кого-то подготовить к завтрашней операции... А там в одну из твоих палат поступила пара новых больных, с ними тоже надо разобраться. И всѐ надо записать, обосновать, учесть, сделать назначения и не ошибиться. Хорошо, если твой больной после операции «идѐт» хорошо, поправляется. Для врача это допинг, поддержка, стимул, высшая степень удовлетворения. Но так бывает не всегда. Каждая неудача переживается трудно, проходит через твоѐ сердце. Не знаю, может быть и есть такие хирурги, которым безразлична судьба больного, хотя в это трудно поверить. Я не такой. После операций на кишечнике есть большая опасность гнойных осложнений. Если во время операции или после неѐ инфекция попала из просвета кишки в полость живота, жди перитонита – воспаления брюшины. Это одно из частых смертельных осложнений. Лица больных с характерным для такого состояния выражением стоят перед глазами, и никуда от них не деться. Игорь Львович приболел, лежит в госпитале то ли с гайморитом, то ли с зубами. Это значит, что в отделении всѐ легло на мои плечи, и ответственность за больных тоже. А у меня один больной плохо «идѐт» после резекции. Нестарый ещѐ, сохранный, как мы выражаемся, больной. Только скучный какой-то, и живот вот уже третий день подозрительный. И явного перитонита нет, и до благополучия далеко. Стул вроде бы и был, но скудный. Газы отходят, но живот поддут. Не иначе, вяло текущий перитонит... Для того, чтобы взять больного на повторную операцию, нужны веские основания, ясные признаки катастрофы в животе. Здесь же – ни того, ни другого. А больному с каждым днѐм всѐ хуже. Вот и черты лица уже заострились, больной стал апатичен и вял. Дальше тянуть нельзя. К тому же впереди выходные дни. Во второй половине дня я решаюсь и беру больного в операционную.

138

Мои худшие ожидания оправдываются. В животе полно выпота, несостоятельность толстокишечного анастомоза. Прикрытая несостоятельность, когда она есть, но как бы и не в полной мере. Вот почему она проявлялась не так бурно. Но от этого больному не легче. Силы его на исходе, интоксикация, резервы организма не безграничны. Мы делаем то, что положено в таких случаях: выводим конец кишки, осушаем и дренируем брюшную полость, готовимся к «уходу из живота». И в это время раздаѐтся голос анестезиолога: — Ребята, подождите. Пульса нет. Давление – ноль. Хирурги в таких случаях парализованы. Операцию следует временно прекратить до восстановления основных функций. Анестезиолог несколько секунд колдует над больным, в вену идѐт адреналин, что-то ещѐ, одному ему ведомое. — Сердечная деятельность отсутствует. Сердца нет! — анестезиолог незаметно переходит на свой «сленг». — Массаж сердца, срочно! Торопить хирурга не надо. Все понимают, что дальше счѐт времени идѐт на секунды и минуты. Я завожу правую руку по локоть в брюшную полость, нащупываю через диафрагму неподвижное сердце и начинаю массаж. Не знаю, насколько он эффективен, но не раскрывать же сейчас грудную клетку, такой травмы больной уж точно не перенесѐт. Но и этой травмы, и этого осложнения для него более, чем достаточно. Несмотря на почти прямой массаж, сердце не хочет запускаться. Не помогает и введение адреналина с хлористым кальцием в желудочки сердца. Оно молчит. За многие годы работы хирургом мне приходилось терять не одного больного. Но труднее всего переживать потерю больного на операционном столе. В этот момент трудно найти себе оправдание, даже если ты и не виноват. Связь летального исхода и операции по времени слишком веский аргумент. И тут хирург сам себе высший судья. Выйдя из операционной, ещѐ находясь под впечатлением только что пережитого, иду к Игорю. Он прямо в палате сосредоточенно малюет на случайной картонке, заменяющей холст, очередной библейский сюжет. Кругом разбросаны тюбики с красками. Игорь Львович явно в творческом ударе. — Умер, — говорю я с порога. — Кто умер? — спрашивает Игорь, не отрываясь от картины. — Больной умер, прямо на операционном столе. — На столе? Это плохо. Игорь, как ни в чѐм не бывало, продолжает своѐ занятие. Он с головой ушѐл в работу над ликом Христа. Тѐмное лицо с большими страдальческими глазами, освещѐнное единственным источником света, светом горящей свечи. Впечатляет... — Конечно, плохо. Что делать? — А ты что, не знаешь? Пиши. Всѐ зависит от того, как напишешь. Больного уже не поднимешь, так что всѐ зависит от того, как объяснишь. Ты же знаешь, для кого мы, хирурги, пишем. — Наверное поздновато взял. Ослаб больной, вот и не выдержал, — как бы оправдываясь, говорю я сам себе. Оторвавшись на минуту от дела и довольно поглядывая на картину то справа, то слева, Игорь Львович машинально вытирает платком руки, безуспешно пытаясь снять въевшуюся краску. И, уже совсем отвлекшись от своего любимого занятия, говорит с напускной весѐлостью: — Ты же знаешь: чтобы лечиться, надо иметь железное здоровье. А у больного его не хватило... Чего здесь больше, юмора или цинизма? Не знаю. Но чувствую, что мне брошен спасательный конец, чтобы вытащить меня из ямы уныния и безысходности. Тот самый страховочный конец, что спасает от падения в пропасть. — Ну, ничего, не переживай. С кем не бывает. Вот у нас на Камчатке, помнишь? И не такое бывало... 139

Уж я-то помню. Но здесь не Камчатка, здесь другое... Время лечит всѐ. Всѐ проходит, все впечатления притупляются, остаются только память и опыт. Опыт трудных ошибок. Так работать мне ещѐ не приходилось. Домой приходишь усталый, как выжатый лимон. Разве что с друзьями «расслабишься» после трудового дня пивком или чем-нибудь покрепче. Это у нас называется «сходить на пеньки», что у ресторана в местном лесопарке. Мелкие шалости, тихие радости загнанных работой офицеров медицинской службы. Но зато какое чувство удовлетворения наполняет тебя, когда ты знаешь, что помог человеку, вернул ему здоровье, а то и буквально спас. Больной интуитивно понимает это, хоть и не разбирается в медицине. Он благодарит тебя при выписке, и ты принимаешь это «спасибо» как должное. Глаза благодарного больного – вот высшая награда хирургу. Наверное, в основном за это хирурги и работают. До поры, до времени... А потом, с годами, многое меняется. Одни, не выдержав бремени хирургии, становятся ремесленниками, другие, огрубев сердцем, работают за плату, третьи, не выдержав нагрузок, просто спиваются. Но и те, и другие, и третьи постепенно изнашиваются и рано или поздно сходят с дистанции. Мне же был предначертан иной путь. Неимоверное многолетнее напряжение сил не прошло бесследно. Я серьѐзно заболел. У меня развился ревматоидный артрит. Наверное, сказались годы, проведенные на Камчатке. Я вспомнил, что во время работы в госпитале урологом мне часто приходилось облучаться в рентгеновском кабинете во время производства внутривенных и особенно ретроградных пиелографий. Желая получить как можно более качественные снимки, я, вводя рентгенконтрастное вещество в полостную систему почек, во время самого снимка оставался рядом с больным, что по теперешним понятиям абсолютно противопоказано. С каждым больным я получал какуюто дозу рентгеновского облучения, и никто мне не подсказал, не настоял на том, чтобы я этого не делал. Молодость и глупость и здесь шли рядом. Правда, в те годы отношение к радиации вообще было плѐвое из-за отсутствия научных наблюдений за отдалѐнными результатами ионизирующего излучения. Следовательно, не было и должной настороженности. Она пришла лишь потом, с горьким опытом испытаний атомных бомб, техногенных ядерных катастроф и с гласностью. Дозы облучения с годами суммировались, росли, делали своѐ чѐрное дело. И вот наступили годы расплаты за самонадеянность и незнание. Явно сдавала иммунная система. Уже после переохлаждений во время переезда Баку-Москва стали побаливать поясница, крупные суставы. А теперь по утрам болят даже мышцы, не говоря уж о суставах и позвоночнике, стали опухать коленные суставы. Помните, как болел Николай Островский? Нечто похожее. Жить с мыслью о подобной перспективе было не весело. Да к тому же эти длительные, по пять-шесть часов проктологические операции, когда работать приходится подчас согнувшись, в диком физическом и моральном напряжении. И так изо дня в день. И эти суточные дежурства, ночные хождения по корпусам, этажам и палатам по вызову, экстренные операции и – постоянная ответственность за больного, и не простого больного, а подчас известного на всю страну. — Смотри, доктор, не ошибись, Россия тебе за меня не простит, — полушутя – полусерьѐзно говорит Леонид Утѐсов, лѐжа в реанимации. Но бывали случаи и посложнее. В километре от госпиталя, в санаторном посѐлке Архангельское, где мы жили, за высокими сплошными зелѐными заборами с металлическими воротами располагаются правительственные дачи. Среди них и дача председателя Совета министров СССР А.Н. Косыгина. Каждое утро на «Липовой аллее», соединяющей посѐлок с шоссе, идущим в Москву, можно было видеть слегка сутулого пожилого человека, неспешной походкой идущего по тщательно выметенной асфальтированной пешеходной дорожке. Впереди, 140

метрах в пятидесяти от него, и на таком же расстоянии сзади следуют рослые спортивного вида молодые люди. Несколько позади за ними на малой скорости следует чѐрный ЗИЛ без номеров. Это следует на работу наш премьер-министр, Алексей Николаевич Косыгин. До шоссе он идѐт пешком. А. Н. Косыгин среди себе подобных слыл большим оригиналом. В меру демократичный, но требовательный к себе и подчинѐнным, он не чурался контактов с местным населением, насколько это позволяли общепринятые правила «девятки» – охранного отдела КГБ. Утренние и вечерние прогулки по парку, шефство над местной средней школой, где учился наш Саша, катание на лодке по старице Москвы-реки, омывающей территорию дач – всѐ это было хорошо знакомо нам, местным жителям. И вот однажды случилась беда: Алексей Николаевич чуть было не утонул. Это случилось внезапно, на глазах охраны. Лодка, в которой находился наш премьер, вдруг по каким-то причинам накренилась, зачерпнула бортом и перевернулась. Косыгин в мгновение ока оказался в холодной осенней воде. С головой. Охрана сработала быстро, но и этого короткого времени оказалось достаточно, чтобы премьер изрядно нахлебался речной воды. К тому же общее охлаждение организма и шок и от холода, и от страха. Неизвестно, чего было больше, но в госпиталь Косыгина доставили не в самом лучшем виде. Нельзя сказать, что без сознания, но и не в светлом разуме. Весь госпиталь встал на уши, на несчастных дежурных врачей внезапно свалилась тяжѐлая ответственность. Свита охранников, доклады «наверх», телефонные звонки не дают принимать обычные в таких случаях меры, нормально работать. Но и ошибиться не дай бог. На этот раз работы хирургам, слава богу, не нашлось. Вся «слава» досталась реаниматологам. Пострадавшего поместили в отделение реанимации, согрели, успокоили, дали коньяку. От всеобщего внимания и заботы высокопоставленный пациент окончательно пришѐл в себя. Потребовал телефон. Телефона у реанимационной койки не оказалось. Пришлось срочно тянуть телефонный провод из ординаторской. Начальник госпиталя не отходит от палаты. Вскоре всѐ утряслось. Пришло в себя и большое, и малое начальство. На этот раз пронесло. Выписываясь, премьер щедро отблагодарил своих «спасителей»: все, кто был «допущен к телу», и врачи, и медсѐстры получили по наручным часам. Дежурная служба находилась в постоянном напряжении ещѐ и потому, что в любой момент мог поступить вызов на какую-нибудь высокопоставленную дачу, а их было вокруг госпиталя достаточно. Особенно докучали жѐны и дети разных маршалов и генералов. Известная всем алкоголичка и наркоманка, дочь министра обороны Гречко буквально терроризировала дежурный персонал. В любое время суток, по поводу и без повода она, не раздумывая, звонила в приѐмное отделение и требовала то того, то другого специалиста. Но дело, как правило, заканчивалось всегда одним и тем же: инъекцией какого-нибудь наркотика. И попробуй, ослушайся! Утром, в кабинете начальника госпиталя, идѐт приѐм-сдача дежурств. Здесь присутствует всѐ командование госпиталя, в том числе и замполит, хоть и ничего в медицине не понимающий, и зам по МТО, и, конечно, главные специалисты: хирург, терапевт, невропатолог и другие. Компания довольно представительная и многочисленная. Сначала ответственный дежурный по госпиталю, затем ответственные дежурные терапевт, хирург и анестезиолог-реаниматолог докладывают генералу о каждом поступившем, о наблюдении за тяжѐлыми и послеоперационными больными, об умерших, о любых других происшествиях за истекшие сутки. И не дай бог, если ты вдруг не сможешь ответить на какой-нибудь вопрос о самочувствии или состоянии какого либо поступившего или находящегося под наблюдением больного. По мнению начальника госпиталя дежурный хирург должен знать всѐ, что происходило на всех одиннадцати этажах хирургического корпуса за истекшие сутки.

141

Сдав дежурство, чувствуешь усталость и опустошение. Но расслабляться рано. Впереди ещѐ полный рабочий день: операции, обход больных, перевязки. Твои больные ждут именно тебя, к ним никто другой не придѐт. Да ты и сам знаешь, что никто другой за твоими больными не присмотрит так, как ты. А то, что ты после дежурства, никого не волнует. Нет, официально после дежурства можно уходить с работы раньше, но только после того, как ты сделал своим больным всѐ, что положено. Теперь, по прошествии многих лет, такие нагрузки кажутся запредельными. Но тогда они воспринимались в порядке вещей. После таких дежурств к концу следующего за ним рабочего дня хочется расслабиться, успокоиться, чтобы за ночь успеть восстановить свою нервную систему. Ну, как здесь обойтись без глотка-другого «успокоительного» напитка! Часам к пяти – шести откуда ни возьмись появляется наш общий с Игорем друг и товарищ Володя Бабич. Он работает в отделении полостной хирургии, этажом ниже. — Ну, что…, или как? — многозначительно приступает Володя, что означает: «пора бы уже и на «пеньки». Я готов, а вы как?» И многозначительно ощупывает свой оттопыренный карман, в котором угадывается бутылка армянского или виски. Больные у нас, как правило, благородного происхождения, и подарки от них тоже благородные. Мы давно уже перестали отказываться от этих вредных для нашего здоровья подношений: бесполезно! Проще взять, чем каждый раз бороться. А, взяв, не выбросишь же… — А что ты скажешь в своѐ оправдание? — включаюсь я в шуточный диалог, предвкушая известное в таких случаях дальнейшее развитие событий. За долгие годы совместной службы, будучи знакомыми ещѐ с камчатских времѐн, мы понимаем друг друга с полуслова, привычно играем понятными только нам фразами, предшествующими скорому уединению нашей дружеской компашки где-нибудь среди парковой зелени, окружающей госпитальный городок и укрывающей от лишнего глаза такие непозволительные для доблестных офицеров прославленного учреждения центрального подчинения поступки. Употребление спиртных напитков в те времена более чем не поощрялось… — Виноват, товарищ полковник! — пародируя стойку «смирно», отвечает Бабич. И уже в полголоса: — Вот только корку хлеба где-то надо бы раздобыть… Всѐ ясно. Опять «кусок сала» прислали Володе из родной Белоруссии. Большой любитель сала наш Володя Бабич. Особенно если с водочкой, да в хорошей компании. Центральному военному клиническому госпиталю им. А. А. Вишневского было отдано шесть лет жизни. Это были трудные годы. Выстаивать многочасовые операции становилось всѐ труднее. Я предполагал, что моѐ заболевание хоть и не смертельное, но неизлечимое. Да и вообще служба в госпитале меня не устраивала по причинам нравственным, мною уже указанным. Ждать и надеяться на лучшее было нечего. Надо было что-то предпринимать. Надо было в корне менять условия жизни и работы. К тому времени в Консультативно-диагностическом Центре Министерства обороны, на которую замыкался наш ЦВКГ, появилась вакансия начальника хирургического отделения. Подумав, я решил пойти на эту должность. К тому времени я уже был полковником, сложившимся хирургом стационара, и моѐ решение многих удивило: «Зачем тебе это, ведь звание у тебя уже есть, работаешь в престижном учреждении, исполняешь обязанности начальника одного из ведущих отделений госпиталя, а амбулаторная работа, что ни говори, более низкий уровень?». Но у меня были свои причины. Фактически, я сознательно уходил от большой хирургии. Я устал, заболел, если хотите, не выдержал – согласен на любую формулировку. Я хотел перемен. В мои уже сорок восемь я имел право на выбор. Был у меня и другой, более прозаический резон. Да, я хотел наконец окончательно обосноваться в Москве, мечтал о хорошей квартире, московской прописке, думая при

142

этом не столько о себе, сколько о детях. Как когда-то отец думал обо мне, решив переехать поближе к райцентру. И я подал рапорт на перевод. А у моего старшего сына появился, как бы это по-деликатнее выразиться, объект сердечных воздыханий женского, естественно, полу. Тѐплый летний вечер. Уже темнеет, и я, припозднившись после встречи с друзьями, спешу с работы домой. Утопающий в зелени посѐлок и санаторий Архангельское еще не спят. В воздухе стоит благоухание распускающейся черѐмухи. В зарослях кустарника со стороны Москвы-реки доносятся звонкие трели соловья, ночного предвестника начала лета. Здесь, в Москве, не бывает белых ночей, и даже в июне к одиннадцати часам вечера уже темнеет. Но на улицах много гуляющих, молодѐжь кучкуется у подъездов домов, гдето бренчит гитара, из раскрытых окон доносится музыка. Не спешит ложиться спать в такую погоду народ: завтра выходной, не надо рано вставать на работу. Совсем рядом с нашей «башней» моѐ внимание привлекает одинокая фигурка молоденькой девушки. Еѐ лѐгкое светлое платье ярко выделяется на фоне темнозеленых кустов сирени. Что-то знакомое угадывается во всѐм еѐ облике. Смотрю – да ведь это же Света, знакомая нашего Сергея. Она уже бывала у нас дома, хотя Сергей и не знакомил еѐ с нами. Но мы-то еѐ уже знали... — Света, ты? Что ты здесь делаешь, одна? А Сергей где? А у Светланы заплаканные глаза, растерянное выражение юного, почти детского лица. Тонкие пальцы быстро-быстро перебирают белеющий в сумраке вечера носовой платок. Она нервно мнѐт его, прячет в сумочку, тут же достаѐт снова, подносит к лицу и молчит, а слеза опять катится по щеке. — Света, что за наводнение? — пытаюсь шутить я, чтобы разрядить обстановку, надо же как-то найти контакт: — Что случилось? Но вот она заговорила, и слѐзы полились ручьѐм. — Я не знаю... Я пришла, а его нет... Он где-то там... С кем-то... Я его жду, а он... Так вот оно что! Разминулись, значит, и сразу сомнения. Любовь не картошка... Совсем ещѐ дети. — Ну, ладно, пойдѐм к нам, уже ночь настаѐт. Придѐт твой Сергей, не переживай. Непрошеная слеза душит, не даѐт говорить, катится по мокрой щеке. Но через мгновение еѐ взгляд становится решительным и в чѐм-то даже требовательным: — Нет, не придѐт, — не может сдержать слѐз Светлана: — не придѐт, а ведь обещал, что будет дома, обещал же... Уже ночь, а его всѐ нет... Я знаю, он с ней, с ней... Я не уйду отсюда, пока не дождусь... «Ого! Так может говорить та, которая уже имеет на это право» — мелькнуло в голове: «А Серѐга-то наш, кажется, уже попался...». — А если он и до утра не придѐт, тогда что? Так и будешь стоять? В ответ сдавленный рыданием вздох. Света отворачивается, чтобы я не видел еѐ заплаканного лица, закрывается платком. Вот ещѐ, не хватает мне истерик. Ох, молодозелено, нам бы ваши заботы. — Ладно, ладно. Успокойся. Я же не против. Пойду, скажу Лидии Ивановне, ждите вместе. — Не надо, я сама... Я сама... — Ну, хорошо, я тогда пошел... Уже дома, Лиде: — Иди, выручай свою невестку, стоит на улице, с места не сдвинешь. Умру, говорит, а не уйду, пока не дождусь. — Какая невестка, кого дождусь? Что ты там выдумываешь? Жду, жду на ужин, а его всѐ нет и нет. Сколько можно ждать?

143

— Сколько нужно, столько и можно. Вон, пойди, поучись ждать. Светлана-то Серѐгина стоит на улице и говорит, что не уйдѐт, пока его не дождѐтся. Он не звонил? Мотается тоже по ночам... — Где стоит? — Да вот там, на углу. Сходи, успокой девчонку. Ох, неспроста это... А через три месяца сыграли свадьбу. Как положено, с машинами и лентами, с тостами и с «горько». Мир да любовь молодым... Да, выросли наши дети. Выросли незаметно. Саша заканчивает школу, Сергей учится в институте. Летят наши годы, жизнь идѐт своим чередом. А вместе с нею продолжается и Сашино «Досье». За новогодним столом снова звучит продолжение «Дела» о таинственном агенте по имени Ли Ван О: — «По непроверенным, но достоверным источникам установлено, что наблюдаемый объект поддерживает тайные связи со страховым агентом по кличке «Афанасий Павлович», телефон 562-37-57. Часто, под видом служебной деятельности, посещает различные райсобесы гор. Москвы. Установлены закономерные факты появления некрологов видных политических деятелей в центральной печати на следующий день после «поездок в райсобес». Регулярно стенографирует передачу «Справочное бюро». Место хранения стенограмм не установлено. Второй год пытается подписаться на журнал «Радио» для неизвестных целей. Ночью бредит на непонятном иностранном языке, отдалѐнно напоминающем японский. Втѐршись в доверие сотрудников отдела кадров госпиталя, проникла на одну из руководящих профсоюзных должностей (октябрь 1977 года). Опасаясь покушения, пользуется только личным автотранспортом. От случайных свидетелей избавляется любыми путями, вплоть до укрытия в туалетах типа «сортир» под буквой «ЖО». Пищу поглощает молниеносно, что указывает на курс специального обучения. Глотает, не жуя, хотя имеет золотые зубы. Предназначение золотых зубов пока не выяснено (спецантенна?). 60-летний юбилей Великого Октября встретила с глухим внутренним протестом и с плохо скрываемым недовольством. На длительные сроки уединяется в туалете, вынашивая там, по-видимому, опасные мысли. В результате этого в доме вскоре появился термос китайского производства. Участились случаи внезапного исчезновения настоящего досье на различные по времени сроки. После каждого исчезновения на обложке досье обнаруживаются всѐ новые и новые комбижирные отпечатки пальцев. При сличении с картотекой отпечатки принадлежат известному международному террористу, значащемуся в нашей картотеке под номером 16. За последние месяцы к удивлению окружающих начала посещать дворец культуры посѐлка Архангельское. Отдаѐт предпочтение просмотру иностранных, преимущественно японских и китайских фильмов. Вышеуказанные факты заставляют усилить наблюдение. В ночь под Новый год, во время сна перед телевизором при просмотре новогодней передачи, бредила Санта-Клаусом. Спать стала реже, но больше. Часто спит на ходу». — «С 1980 по 1984 год в ведении настоящего досье наблюдался вынужденный перерыв в связи с тем, что оно (досье) было похищено, по-видимому, людьми Лидии Ивановны О., значащейся в нашей картотеке как Ли Ван О. В результате предпринятых мер досье было найдено и возвращено. Подробности операции по отысканию и восстановлению досье – см. приложение №33, архивный №123\181, место 13». — «Итак, прошло ещѐ несколько лет вредительской деятельности агента №16 (как говорит сама Ли Ван О – «шешнадцать», чем явно обнаруживает нерусский акцент). Кто же он? По поводу социального, национального и других происхождений агента единого мнения среди специалистов не имеется. С одной стороны, по способности к абстрактному 144

мышлению его нельзя отнести к высокоорганизованному слою человеческого общества. Другими словами, это далеко не Леонардо да Винчи, а также не Абу Али ибн Сина или Григорий Распутин. С другой стороны, по его способности ходить, бухтеть и работать с новейшими типами передатчиков, питекантропом его назвать тоже никак нельзя. Скорее всего, это всѐ-таки гомо сапиенс, но только родился и вырос явно не в социалистическом обществе. Вероятнее всего, это были джунгли Юго-восточной Азии, где-нибудь в районе Пномпеня или Биробиджана. Его отец, скорее всего, был рикша, мать – гейша, а брат – Мойша. Чудовищный фанатизм и притворство он унаследовал от японцев, лживости и лицемерию научился у китайцев, лесть и злопамятность взял у вьетнамцев. Он вынослив, как эфиоп, мудр, как чукча, хитѐр, как еврей и работает, как негр. Несколько лет провѐл в рядах красных кхмеров, под руководством кровавого Пол-Пота опустошал города и деревни Кампучии. Будучи замеченным западной разведкой, прошѐл курс специального обучения в Майами, штат Флорида. После неудавшегося покушения на Федю Кострова (он же Фидель Кастро) был внедрѐн в одну из европейских стран. В целях конспирации сменил лицо, пол и агентуру и сейчас действует под каким-то другим именем: то ли У Ну, то ли Ван Ли, а может быть и Ли Ван. Очень любит деньги. Работает на Запад, но за хорошую цену может работать и на Восток. Деньги хранит в кошельке, кошелѐк в чѐрном саквояже типа «сумка», а камень – за пазухой. Любит командовать. Никому не подчиняется, кроме Секретного Разведывательного Управления, сокращѐнно – Сэ – Рэ – У, или просто СРУ, как говорит сама Ли Ван О. Есть и другие черты сходства агента №16 с объектом нашего наблюдения». «Конечно, мы не можем пока доказать, что агент №16 и Ли Ван О – одно и то же лицо, но в ходе продолжающегося наблюдения надеемся получить новые факты, подтверждающие эту версию. И многие фактические материалы уже получены. Так, мы не можем не обратить внимания на удивительную схожесть и созвучие двух таких имѐн, как Лидия Ивановна О и Ли Ван О. Считаем, что это не случайно. А пока мы стараемся установить, под какой маской скрывает своѐ гнусное лицо агент №16, он безнаказанно продолжает сотрясать мир своими злодеяниями. Никому не известны ни методы, ни оружие его тѐмной деятельности, но зато хорошо известны дела его рук. Не без его помощи ушли из жизни такие светильники разума, как Никита Хрущѐв и славный сын Египта Гамаль Абдель Насер. Тихо почил в бозе дедушка Хо Ши Мин. Оставил мир великий кормчий Мао. Не выдержал бремени наград, любви и уважения Лѐня Брежнев. «Сгорел» на работе Юра Андропов. Уснул и не проснулся невинный, как младенец, папа Иоанн-Павел Х11. Пала под пулями неприсоединившаяся Индира Ганди. Пропал без вести, да потом, кажется, нашѐлся милый нашему сердцу Ясир Арафат. Неутешно горе жѐн Анвара Садата. Не надеясь на броневой щит Родины, в течение месяца хоронился за стенами лечебного учреждения Дмитрий Устинов. Но у агента №16 длинные руки. Если бы знал Алексей Косыгин, кто и зачем в 1977 году переехал на временное жительство в посѐлок Архангельское, кто и зачем регулярно, преимущественно по вечерам, посещал кинотеатр типа «Сарай», то был бы ещѐ жив и послужил своему народу. Что же касается кинотеатра, то вскоре после смерти Косыгина он был буквально стѐрт с лица земли. Вот так надо уничтожать следы преступлений. Да разве перечислишь всех, павших от кровавой десницы агента №16? Разные страны, разные люди, но почерк убийцы один и тот же. Он всегда работает внезапно, действует безжалостно и наверняка и не оставляет после себя улик. Есть предположение, что этот международный террорист воздействует на избранную жертву издалека, особыми электромагнитными волнами, излучаемыми спецантенной из какого-то драгоценного металла жѐлтого цвета. Косвенным путѐм установлено, что указанные радиоволны строго направленного действия исходят из полости рта террориста во время его широкой улыбки при нахождении в туалете. Координаты и тип туалета пока не установлены. Встревожен мир. Усилилась международная напряжѐнность. Принимаются срочные меры предосторожности. Ушѐл в подполье бесстрашный Луис Корвалан. Не покидает Кремля 145

Константин Черненко. Не едет в Москву Эрик Хонекер. Не снимает военной формы Войцех Ярузельский. Притих в Пекине Ху Яобан. Югославы срочно перешли на коллективное руководство. Сбились с ног в поисках агента №16 люди товарища Чебрикова. И только Гриша Филипов по-прежнему рискует, приезжая из Софии за наградами. А поездки Ли Ван О в собесы продолжаются. Продолжается и наблюдение». В марте 1983 года я перевѐлся в Консультативно-диагностический центр Министерства обороны. Ведущий хирург, он же начальник хирургического отделения. Другие задачи, другие нагрузки, другой уровень. Служба здесь полегче, хотя и со своими особенностями. Работать стало и легче, и труднее... Работа амбулаторного хирурга своеобразна. Если в стационаре у врача почти всегда есть время для наблюдения, изучения больного, установления диагноза, обдумывания лечебной тактики и принятия решения, то в поликлинике раздумывать некогда, решать надо сразу. А права на ошибку у врача нет как в стационаре, так и в поликлинике. И здесь на первое место выходят опыт, интуиция, если хотите – везение, удача. Правда, и везение, и удача приходят тогда, когда они подкреплены знаниями и опытом. Через год мы получили современную благоустроенную трѐхкомнатную квартиру в Москве, в одном из самых экологически чистых районов города на его северо-западе, напротив Тушинского аэродрома. Микрорайон с трѐх сторон омывается Москвой-рекой и еѐ лиманами. Мы радовались новому месту жительства, наверное, теперь уже постоянному. Но, как потом оказалось, и это место было не последним. К этому времени наши дети уже достаточно «оперились». Сергей закончил ВТУЗ. Саша поступил в медицинский институт. А с 1984 года у нас есть и внук Дима. Дмитрий Сергеевич. Вот теперь полный порядок. Молодые родители с первых дней бросились учить своего сына плавать. Была такая мода, основанная на теории, что дети с рождения должны уметь плавать, так как умение это заложено в них генетически. И правда, ребѐнок, опущенный в воду, инстинктивно закрывает ротик, не захлѐбывается, и, как нам кажется, даже пытается плыть. По всему видно, купание ему нравится. Радуются и родители, и дедушка с бабушкой. Прожили молодые с нами не долго. Им хотелось самостоятельности, свободы, всѐ хотелось «делать самим». Напрасно мечтал я об одной большой семье, чтобы за одним столом да все вместе. Нет, не захотели. Сняли квартиру и съехали от нас. Отцы и дети, извечная проблема поколений... Прошло три года. Мы уже привыкли к микрорайону Строгино. Сергей работает на АЗЛК, Саша продолжает учѐбу на стоматолога. Новый год мы теперь встречаем втроѐм: у Сергея своя семья. А новогодний праздник, как он говорит, праздник семейный. У нас же, как всегда, нарядная ѐлка, красивый стол с экибаной из веток голубой ели вокруг горящей свечи. Настроение праздничное, только телевизор немного мешает общению. Но Саша находит подходящее время и берѐт слово, как он говорит, «со слезами смешанное». Я понимаю так, что слѐзы от смеха: — «О темпорэ, о морэс, как говорят древние, что в переводе означает, как всѐ изменяется. Меняются времена, меняются и нравы. За прошедшие 3-4 года изменилось и истинное лицо нашего поднадзорного. В связи с этим сообщаем дополнительные данные к характеристике внешнего вида и внутреннего содержания наблюдаемого нами объекта. Основные приѐмы, формы и содержание Ли Ван О остались прежними. Вместе с тем увеличилась масса, уменьшилась скорость, но значительно возрос тормозной путь. Уменьшился люфт в сочленениях. Заводится с полоборота. Движение начинает со скрипом. Иногда скрип переходит в крик, крик в гром, а гром в храп.

146

Спит в любое время суток, но поверхностно: если закрыты глаза, то открыт рот; если закрыт рот, то навострены уши. Даже во сне бдит и стреляет без промаха, в том числе и из-под одеяла. Ест, как и прежде, всѐ. Пить стала реже, но больше. Коньяк закусывает супом собственного изготовления, в чѐм пытается найти единомышленников, склоняя окружающих по кухне к сотрудничеству. По-прежнему жадна до всякой информации, особенно по части детектива, роскоши и денег. Информацию по телевизору не слушает, а впитывает. Для этого ложится, закрывает глаза и открывает рот. Одобряя политику партии, храпит, осуждая – посвистывает. Спецантенна в это время направлена на зюйд-вест. В кино и театры не ходит, советских книг не читает, в то же время в курсе всех событий закулисной жизни. Своими ближайшими друзьями считает Васю Ланового, Кикабидзе, Штирлица и Авдюшко. Основными соперницами – Людмилу Сенчину и доктора Белянчикову. Последнюю два года назад убила в автокатастрофе, но еѐ успешно реанимировали. Ясно всем, что Белянчикова обречена». «В 1984 году внезапно снова сменила место жительства и добилась получения квартиры с темной комнатой без окон, на расстоянии прямой видимости от Останкинской телебашни. Мы не знаем, для чего потребовалась ей тѐмная комната, но догадываемся, что не для светлых дел. Советуем не подходить близко к двери, когда в этой комнате находится Ли Ван О. А Останкинская телебашня, по-видимому, используется ею как ретранслятор для передачи тѐмных мыслей на расстояние». «Касаясь ближайшего окружения Ли Ван О, нельзя не сказать о еѐ любимой собаке. Когда Кукла, еѐ прежний партнѐр, утратила по старости слух и зрение и перестала соответствовать потребностям разведслужбы, она была ликвидирована с помощью тщательно организованной автокатастрофы. Но не прошло и трѐх лет, как на горизонте появился новый объект для регулярных «прогулок» в тѐмное время суток. Это собака по кличке Дина, по происхождению – международная дворняга, по характеру – трусиха, по умственному развитию –дура, по внешнему виду – чума, а в общем довольно тѐмная, жадная и глупая личность. Любимые еѐ занятия – это есть, спать, попрошайничать и «делать ноги». Но иногда может и просто наделать, чем приводит свою хозяйку в неописуемый восторг. «Это мой лучший друг», – говорит тогда Ли Ван О. И мы понимаем еѐ, потому что так говорить может только несоветский человек. В 1985 году наблюдение будет продолжено». И так далее. Каждый год Саня читает нам продолжение Дела об агенте Ли Ван О. Я тоже незаметно включаюсь в работу по слежению, наши отчѐты о расследованиях стали более объѐмными: — ―Перестройку и ускорение встретила с показной радостью и начала с себя: засыпать перед телевизором стала быстрее, пищу поглощать скорее, ездить якобы в райсобес чаще. Заложив мужа в госпиталь, переплавила его обручальное кольцо на серьги, а из футляра золотых часов выточила перстень для одного из своих пальцев. После этого решила сменить мебель и внешность. Теми же остались лишь мысли и парик типа «шишка». Взгляды на международное положение и политику партии сохранила, но если раньше восклицала «Ах, Лѐня, какой хороший Лѐня!» (это о Брежневе), то теперь бухтит «Ох, Миша, молодец, Миша», чем с успехом вводит в заблуждение общественность. Имя президента США произносит с акцентом («Риган») и любит повторять фразу: «Вот погодите, Риган вам покажет...». «Поездкой Советской партийной делегации в Индию интересовалась постольку поскольку. Отсутствие покушений на жизнь лидеров великих держав обмануло все еѐ ожидания. С неподдельной тоской смотрела она в телевизор, и лишь вид лысоватого телохранителя с узким лбом и бегающим взглядом как-то оживлял еѐ воображение. Всякий раз, когда он появлялся на экране, глаза еѐ загорались и правая рука невольно тянулась к левой подмышке, как бы пытаясь нащупать шершавую рукоять воронѐного 147

Смит-Венсона. Но палец раз за разом попадал совсем не на курок, а в дырку домашнего халата, лопнувшего по шву в один из ответственнейших моментов домашнего быта. Даа..., не угасли ещѐ старые навыки, сохраняются ещѐ доведенные до полного автоматизма приѐмы скоростной бесприцельной стрельбы из любого положения и из любых видов оружия. «Эх, съездить бы в Дели или в Кейптаун, – думает Ли О, – тряхнуть стариной! Ну, Бота, погоди! Вот выйду на пенсию, пойду снова в СРУ или хотя бы в КГБ. Или лоб у меня не узкий, или взгляд не жѐсткий? Всех перестреляю, всех перережу, всех пере...» Но тут Ли О вздрагивает, просыпается и мирно подрыгивает ногой. Просмотр телепередачи продолжается». «В столице СССР ведѐт себя нервно. Однажды на станции «Площадь Ногина» бросила на произвол судьбы своего старого бедного больного мужа и кинулась в другой вагон. «Загляделась на одного, думала – Вася Лановой» – так оправдывалась новоявленная наша Анна Каренина». «Магазины посещает регулярно, с фанатическим упорством. О том, что в них есть, узнаѐт ещѐ на подходе, по лицам и сумкам покупателей. Не обнаружив в магазине очереди, теряет к нему всякий интерес. Предпочитает магазины уценѐнных товаров и комиссионные. Покупает редко. Увидев толкучку, оживляется и бросается в гущу. «Люблю прицениться», – говорит она, и в еѐ глазах появляется нездоровый блеск. Во всѐм мире нет равной ей по мощи и напору, когда пробирается она через толпу штурмующих прилавок покупателей. Бедный тот узбек в полосатом халате или туркмен в тюбетейке, который окажется на еѐ пути. Не успеет охнуть лицо кавказской национальности с усами или чукча в малахае, как попадѐт под москвичку из Строгина. «Как дам в нюх» – скажет Ли О, если кто-то попытается ей возразить. И ведь даст! И ни закон гор, ни закон тайги не спасут того, кто станет супротив неѐ. И лишь заслышав иностранную речь, она становится кроткой, задумчивой и печальной. Тоска по прошлому, по издыхающему капитализму застит ей глаза, и не видит она уже ни перестройки в работе советского правительства, ни изобилия покупателей в магазинах с пустыми прилавками, ни сплочѐнных в очередях советских людей, ни морально-политического единства продавцов и покупателей. «О где ты, Рио, скажи мне, Рио, куда меня забросила судьба» – минорно звучит в душе Ли О при воспоминании о других, тех, прошедших временах. «Нет, это не НЭП. Нет, это не Лондон и даже не Конотоп. Это...» Но тут очередной толчок в ребро возвращает еѐ из тѐмного прошлого в светлое настоящее. «Даѐшь ускорение! – придя в себя, кричит она и бесстрашно бросается на зазевавшегося хлебороба из Нечерноземья. Хлебороб падает и с восторгом глядит ей в след. «Да-а-а» – думает он: – «Одно слово – Москва. Куда уж нам...» «В 1987 году агент №16, учтя опыт международных встреч и предшествующих десятилетий, избрал тактику «не пойманный – не вор» и сумел незаметно провернуть ряд тѐмных дел и делишек. Мы тоже в своих наблюдениях использовали принцип «на воре шапка горит». Ну, не на воре, так на Ли Ван О. Если не шапка, так шишка. И уж если не горит, то тлеет. Так что если «на Ли О шишка тлеет», – знай, что уже совершены козни. А тлеет она большую часть суток. Как бы там ни было, а этот принцип позволил нам с определѐнной долей вероятности проследить дальнейший преступный путь агента Ли. Мы можем ещѐ сомневаться, почему в течение более чем месяца над европейской частью СССР висел антициклон с жестокими туманами и нелѐтной погодой. Мы не знаем, кто виноват, что наводнение в Бангладеш и засуха в Эфиопии унесли тысячи жизней. Но мы точно знаем, почему длительное пребывание Ли Ван О в туалете совпало с бомбардировкой резиденции лидера Ливийской Джамахурии Муаммара Каддафи, а еѐ поездка в райсобес – с приездом госсекретаря США Шульца в Израиль. Мы знаем также, что в день 70-летия ВОСР она старалась усыпить нашу бдительность приготовлением обилия закуси и тем отвлечь наше внимание от дня рождения советской власти и заменить его днѐм тридцатилетия тоталитаризма и апартеида в семье, которую сама же и создала. Заведя в тупик перестройку в семье, тормозит еѐ и во всѐм советском обществе путѐм 148

сомнительных финансовых манипуляций. Начав с приведения в исполнение угрозы заменить мебель, Ли Ван О на целый год заморозила семейный бюджет на рекордно низком уровне. Мы не думаем, что это отразилось на международном положении США, но цены на акции многих фирм, как вы знаете, упали, а цены на дрожжи и солѐные огурцы возросли». «А в общем жизнь нашего агента проходит скрытно, в глубокой конспирации. Законспирировалась так, что даже себя в зеркале не узнаѐт. Домашние не всегда знают, что она делает на работе, а на работе не ведают, что она творит дома. Большую часть времени проводит на кухне, остальную – в очередях. Сумки носит большие и тяжѐлые, хотя зарплату получает маленькую. Госбанком предпочитает не пользоваться, чаще прибегает к услугам кассы взаимопомощи, где состоит, опять же втѐршись в доверие, членом правления. Подмяв под себя главу семьи, под видом оказания помощи диким зверям и другим голодающим регулярно приобретает лотерейные билеты. Билеты не проверяет, а затем как бы теряет. Таким образом проводится планомерный подрыв стройной организации лотерей, а вместе с тем и всей финансовой системы государства. При этом по-прежнему делает вид, что политикой не интересуется. Газет не читает, а если и читает, то между строк и сведениями не делится, молчит, как партизан на допросе. Телевизор смотрит, но не видит его в упор. Старается закрыть глаза на всѐ советское, передовое и прогрессивное, но зато широко открывает глаза на шампанское, креплѐное и другое спиртное. «Каву бы», – говорит в ней голос далѐких предков, что в переводе означает: «Выпить бы». Но не те времена. Как ни привычны ей очереди, но такие, как сегодня, даже ей не под силу. Трудно стало агенту. Не зайдѐшь в рюмочную, не сообразишь на троих. А не сообразишь да не подмажешь – язык не развяжешь, не выпытаешь секреты. Трудно стало работать нашему поднадзорному, но и нам следить за ним стало труднее по тем же причинам. Так давайте же выпьем за то, чтобы у нас всегда было и нам за это ничего не было». Ну, это уже тосты и анекдоты пошли. — Лидия Ивановна, а ты пошла бы в филармонию на концерт классической музыки? — Ещѐ чего. Что я там забыла? — А если бы исполнял сам Рихтер или какой-нибудь там Ван Клиберн? — Всѐ равно не пошла бы. — Ну, а если бы бесплатно, на Рихтера, и сам Миша Горбачѐв сидел бы рядом? — Даже из-за Миши не пошла бы. — Ну, а если бы дали тебе 5 рублей, тогда как? — Пять? Ну, за пять пошла бы, конечно. Уж сильно я деньги люблю. На следующий год – там же и те же. «При подготовке к Новому году пользовалась иностранной литературой, в результате чего родилось новое блюдо под названием «канапе». Во время встречи Нового года один член семьи попробовал – откусил палец, другой съел – проглотил язык. А когда распробовали, то поняли, что блюдо это с чѐрной икрой, а значит – не наше, не советское, потому что от чѐрной икры недалеко и до чѐрных мыслей. И чтобы не попасть в историю, дружно уничтожили канапе как вещественное доказательство соучастия. После этого Ли Ван О вслух пела песни «За что аборигены съели Кука», «Жора, подержи мой макентош», «Раз пошли на дело» и другие, не менее народные. После второго часа по полуночи пыталась изобразить современный танец, но не могла встать с дивана. После третьего часа глаза еѐ повлажнели, мысли порозовели. Пристраиваясь на диване поудобнее, она произнесла тѐплое слово, обращѐнное к своему ближайшему и верному другу: — Дорогой, многоуважаемый диван! Изготовленный за рубежом, ты вот уже четверть века служишь мне верой и правдой, сидением и спинкой, ножками и подлокотниками. Ты мне и сиденье, ты мне и лежанье, ты мне и дреманье, ты мне и спортзал. Твои подушки являются мне поддержкой и опорой в вечерние часы жизни. Твоѐ покрывало всегда меня укрывало как от злого глаза и зимнего хлада, так и от семейного разлада. Сколько 149

ремонтов ты перенѐс, сколько переездов ты выдержал, сколько климатических зон и часовых поясов ты поменял, сколько квартир повидал. И вот стоишь ты подо мной, терпеливый и безотказный, на вид совсем не безобразный, диван спальный и обеденный, клопами и муравьями еденный, мухами и моремухами засиженный, имущество ты моѐ движимое. Ты и праздничный и для буден, никогда мы тебя не забудем. Жаль мне будет с тобою расстаться и совсем без лежанки остаться. Раскладная моя ты реликвия, Хоть и вещь ты всего лишь безликая, Ты любимая мне и родная, Буду помнить тебя не одна я. Полюбила тебя я душою, Прикипела к тебе я телом, Без тебя для себя покою Не найти мне во свете белом. Так душевно, незаметно перейдя с прозы на стихи, причитала Ли Ван, причитала, да к дивану бочком и припала. Диван принял еѐ в свои объятья и уже не отпускал до конца новогодней телепередачи. И всем хорошо, и все члены семьи спокойны, потому что знают: где диван, там Ли Ван». В 1987 году в жизни нашего Саши началась чѐрная полоса. Через три года после окончания института, когда он уже работал стоматологом, его призвали на два года в армию. Я не знал тогда, хорошо это или плохо. С одной стороны, на военной службе, даже в качестве офицера, нет ничего хорошего, но, с другой стороны, Саше предоставлялась возможность поучиться жить самостоятельно, ведь до сих пор он так и оставался этаким «домашним» ребѐнком, не знакомым с реальностями жизни. Строго говоря, имея некоторые связи в мире военкоматов, я мог бы воспрепятствовать его призыву, но, исходя из вышеизложенных соображений, не стал делать этого. Я рассуждал так, как какой-то известный литературный персонаж: «Пусть его потужит». Я надеялся, что Саша на службе возмужает, окрепнет морально и физически, ведь «за одного битого двух небитых дают»... Потом какое-то смутное предчувствие беды всѐ-таки появилось, но было уже поздно. И вот мы с Лидой провожаем Сашу в аэропорту. Он должен лететь в Тбилиси. Где-то там место его будущей двухлетней службы. Где конкретно, неизвестно. Он следует в распоряжение отдела кадров Закавказского военного округа. Я отлично представлял себе ту рутину и неразбериху военных ведомств, которые за многие годы хорошо изучил, те «порядки» отделов и штабов, которые меньше всего направлены на заботу о человеке, где царят протекция, блат и прочие пороки нашей доблестной армии. Преследуя цель укрепления характера своего сына, я допустил такое положение, что мой сын отправляется сейчас в этот кромешный ад. «Укрепление характера». Но какой ценой? Чем придѐтся ему расплатиться за эту «учѐбу»? Не предал ли я своего сына, не послал ли сознательно его на мучение, как агнца на заклание? Эти чувства внезапно овладели мною в тот момент, когда самолѐт побежал по взлѐтной полосе аэродрома, всѐ ускоряя ход. Могучий лайнер уносил сына в неизвестное. Нить связи отца с сыном прервалась. Теперь я, если и захочу, уже не могу повлиять на события, на его судьбу. Разбежавшись, самолѐт отрывается от земли. Я не вижу, но представляю себе фигуру моего сына, покорно сидящего в кресле, и сила ускорения набирающего высоту лайнера вдавливает его сутулые плечи в мягкую спинку кресла. Вряд ли он понимает, куда летит, что его ждѐт. Но я-то ведь понимал! Вот и получилось, что это я послал его ни весть куда, не защитил, не воспрепятствовал. Его, неопытного, а потому не представляющего себе всего того, что его ждѐт там, за далѐкими чужими горами.

150

В этот момент я впервые в жизни почувствовал, как сжалось моѐ сердце, и тупая боль колом вступила за грудину. До этого момента я не знал, что такое стенокардия, как болит оно, сердце. Теперь стал знать. Потом были инфаркт, одиннадцать дней и ночей в отделении интенсивной терапии, ещѐ месяц в госпитале, ещѐ месяц в санатории и ощущение того, что «всѐ рухнуло». Через полгода я расстался с военной службой. Изменилось качество жизни, но сдаваться не хотелось. Нехорошие предчувствия в отношении Саши меня не обманули. Неприспособленный к самостоятельной жизни, не знающий людей, он, прежде чем научиться жить, попал «под танк» обстоятельств, который смял его привычку к безоблачной и беззаботной жизни. Он не знал, что бывают аферисты, мошенники и вообще плохие люди, готовые жить за счѐт других, а уж тем более среди женщин – их он вообще не знал. На одну из таких аферисток Саша и нарвался. Это была женщина с ребѐнком, разведенная, украинка, всю жизнь жившая в Армении, как потом оказалось, очень предприимчивая и наглая. Она избрала Сашу для того, чтобы выехать из захолустного Кировокана, к тому же полуразрушенного землетрясением. А почему бы и нет? Сын полковника, врач, у родителей трѐхкомнатная квартира в Москве. И – лопух! Будучи уже опытной светской «акулой», она быстро опутала его своими писаными чарами, склонила к браку, удочерению своего ребѐнка, причѐм сделала это быстро и так, что мы об этом ничего и не знали. Приехав в Москву, они поставили нас перед фактом. Нам ничего не оставалось делать, как принять жену своего сына. Не могли же мы не пустить сына домой после двух лет его нелѐгкой службы! «Серьѐзность» еѐ намерений мы ощутили скоро. Еѐ поведение, манера держаться, невольно вырывавшиеся из ее уст высказывания не оставляли сомнения, что перед нами очень опасный человек с далеко идущими планами. А вскоре с еѐ стороны начались такие выходки, которые сделали наше совместное проживание вообще невозможным. «Невестка» явно вела дело к тому, чтобы выжить нас с нашей же квартиры. Не хочется вспоминать подробности нашей жизни в те годы. Выход был один: размен. К этому решению пришли не сразу. Размен был не в еѐ планах, она хотела получить квартиру целиком. Но для этого надо было как-то избавиться от нас. Нам стало просто опасно жить. Для того, чтобы вынудить аферистку на размен, пришлось искусственно обострить отношения до крайности. Выгнать сына я не мог, да и еѐ саму, всѐ-таки жена сына, хоть и фиктивная. Но поди, докажи... Наконец, ей стало ясно, что мы никуда уходить не собираемся и будем бороться до конца. Спасло нас также то, что мы не дали ей постоянную прописку, и она не получила права на часть нашей жилплощади. И пришлось ей всѐ-таки согласиться на размен. Такая вот проза жизни. Разменивались, разъезжались год. Я предупредил Сашу, что как только она получит постоянную московскую прописку, он ей будет не нужен. Так оно и произошло. И пришлось ему оставить комнату этой аферистке, имя которой даже не хочется упоминать. Но бог всѐ-таки есть. Саша справился с жизненной ситуацией. Вскоре встретил хорошего человека и обрѐл новую семью. Кажется, (стучу по дереву) Саша счастлив в новой семье. Что ж, он тоже имеет на это право. С военной службой расстался без сожаления. Выслуги лет для получения пенсии более, чем достаточно. Я продолжаю работать в том же учреждении, где и служил ранее, в качестве заведующего проктологическим кабинетом. Хорошо знакомая работа, сложившийся коллектив, заслуженное за многие годы работы уважение сотрудников и больных. Приличное жильѐ, есть где уединиться, отдохнуть после трудового дня. Живу, работаю и мечтаю о том дне, когда вернусь в свое родное Пушкиногорье насовсем. Но для этого еще надо созреть... 151

Теперь, когда мы стали жить в Москве, появилась возможность чаще бывать в родных местах. Мне не нужны ни санатории, ни дома отдыха. Каждый год в период отпуска мы приезжаем в деревню. Здесь я отдыхаю душой и телом. Маленький отцовский домик «с окнами в сад», как поѐтся в песне, манит к себе простотой и сердечностью еѐ обитателей. Отец, Наташа, сестричка Галя встречают нас всегда с такой душевной теплотой, на которую способны лишь истинно любящие родные люди. Здесь всѐ напоминает мне о детстве, о школе, о трудных годах военного времени, о маме. Но нет уже бабушки Паши, нет человека, который так меня любил. Я это чувствовал всегда, а понял только потом, когда еѐ не стало. Она многие годы заменяла мне мать, оставившую нас так рано. Нет уже и моего любимого Павла Ивановича. Возвращаясь с работы на мотоцикле в тѐмное время суток по скользкой зимней дороге, он наткнулся на стоявшую без габаритных огней на проезжей части улицы дорожную спецмашину: заметил поздно, и затормозить было уже нельзя. И не стало моего дорогого Павла Ивановича, которого я любил больше всех на свете. И он меня любил, я это чувствовал. С годами всѐ чаще вспоминаю о нѐм, и горечь утраты живѐт и живѐт во мне все эти годы. Нет в живых уже и Гены Григорьева, парня на все руки, и нашей Тоне без него трудновато. Но зато есть у неѐ дочь и два прекрасных создания, внучка Анастасия и внук Арсений. Так что жизнь продолжается. И наш сад с каждым годом становится всѐ более старым. Ели, берѐзы, липы и клѐны по краю участка превратились в могучие деревья. Некоторые даже накренились, готовые упасть. Строй высоких тополей у пруда стал помехой солнечным лучам в раннее утро, когда солнце встаѐт из-за пригорка и тянется своими косыми лучами к усадьбе. Стареет отцовский дом, стареет и сам отец. С годами ему всѐ труднее ухаживать за большим садом. Сучья яблонь ломаются под тяжестью плодов, собрать которые он уже не успевает. Падают целые деревья, загромождая территорию. А помочь некому, сыновья и дочери далеко, отсюда не видать... Нет-нет, да и подойдѐт осторожно ко мне отец, кротко и тихо так скажет: — Сынок, ну поговори с отцом... спроси о чѐм-нибудь... Не напрасно обращается ко мне отец с такой просьбой. Значит, мало внимания уделяю я и ему, и его делам по дому. Сух в общении, не интересуюсь отцовским хозяйством, которое вот-вот останется без присмотра. — Совсем состарелся твой папка, сынок. Брожу по саду, как лунатик, а дело не делается. Нету сил. Осиротеют скоро мои ѐлочки, зарастѐт бурьяном сад, придѐт сюда чужой человек и наведѐт свои порядки. Кому же оставлю я всю эту красоту? Он так и говорит: «состарелся», а не состарился, с ударением на букву «е». И это новое, отцовское звучание хорошо известного русского слова придаѐт ему особый смысл, подчѐркивает самобытность отцовской речи, тогда такой привычной и даже иногда надоедающей своей обыденностью и банальностью. Так казалось мне тогда. Теперь же я понимаю, как невнимательны могут быть дети к своим родителям, отдавшим им фактически всю свою жизнь. С каким раздражением слушал я иногда речи отца обо всѐм этом, казавшемся мне таким мелким по сравнению с моими личными проблемами, с проблемами человечества. Но человечеству нет до нас дела. А отца, которому надо было только то, чтобы сын хотя бы поговорил с ним, уже нет. Из жизни отец ушѐл в 1991 году. Цену родителей, боль их утраты я ощутил лишь потом, через много лет. Чем старше становишься, тем больше осознаѐшь своѐ сиротство. С возрастом испытываешь особенно острую необходимость общения с человеком, способным понять тебя без слов, к которому можно придти и пожаловаться, если тебя обидели. К сожалению, ни жена, ни дети не могут заменить человеку родителей. Когда меня обижают близкие люди, и мне некому пожаловаться на свою судьбу, а с годами это случается всѐ чаще, я иду на могилку моих родителей. Там я особенно остро 152

чувствую своѐ одиночество в этой жизни. В эти минуты мне становится особенно ясно, что никто в жизни не любил меня так, как они. Мне становится так жаль себя, что хочется плакать. Я сажусь на скамеечку у изголовья моих родителей и плачу. И облегчение приходит. Я считаю, что меня утешили мои мама, бабушка, отец. На работе меня ценят как специалиста, уважают как человека. Я чувствую себя нужным для людей, для больных. Со мною разговаривают почтительно, с моим мнением считаются. Меня приучили к мысли, что я чего-то стою. Я стал знать себе цену. Я награждѐн знаком «Отличник здравоохранения». Я хирург высшей категории. С годами у меня выработалось чувство собственного достоинства. Но это – на работе. Дома же я попрежнему тот, на которого можно и прикрикнуть. На Лиду стараюсь не обижаться. Когда она в возбуждѐнном состоянии говорит плохие слова мне или про меня кому-то ещѐ, мне это, конечно, неприятно. Чувство обиды за незаслуженные обвинения, которые иногда выглядят как предательство, всѐ-таки возникает, но я учусь преодолевать эти чувства и сдерживать их внутри себя. Я никого не обвиняю, кроме самого себя. Пусть это будут лишь мои проблемы. Глава 9. Дым отечества В Пушкинские Горы мы приезжаем часто, по несколько раз в год. Детям и внуку мои родные места нравятся. Они с удовольствием путешествуют по просѐлочным дорогам и лесным тропам то на автомашине, то на мотоцикле. Их так и тянет в глубинку, туда, где когда-то давным-давно жили наши далѐкие предки. Мой «Днепр», этот трѐхколѐсный «трактор», для местных дорог то, что надо. На нѐм Сергей, Светлана и Дима «открыли» здесь такие удивительные места – деревеньки, леса, озѐра, ручьи и речушки, которые были неведомы даже мне, коренному жителю этих мест. Это они, мои дети, нашли далѐкий погост Столбушино, на котором похоронен мой дед Ефим. Это они, Сергей и Света, нашли там старую заброшенную церковь, в которой крестили меня родители на первом году моей жизни. Не иначе, как зов предков привѐл их туда. А вот я там до них ни разу не был... Нам нравится Пушкиногорье ещѐ и тем, что здесь совсем рядом уживаются и деревня, и городская цивилизация. В Пушкинских Горах, в одном километре от моей, типично русской псковской деревушки, можно найти почти всѐ, чего ни пожелает горожанин. Еще раз спасибо Пушкину, это благодаря ему посѐлок живѐт современной, городской жизнью. Если ехать через Новоржев, от Москвы до Пушкинских Гор около 630 километров. «Не близкий свет», как сказали бы на Псковщине. Но, несмотря на это, мы по много раз в год бываем на родине. Я не хотел бросать отцовскую усадьбу на разграбление. Слишком дороги мне эти места. Мои совладельцы по отцовскому наследству, а оно было поделено государством между четырьмя детьми отца и его женою Тоней на пять долей, после смерти последней (а это случилось через год после ухода отца) и не пытались хоть как-то поддерживать запустевающее хозяйство. Никто не хотел здесь жить, никто не приезжал в деревню. Правда, Зина, моя старшая сестра, однажды попробовала остаться здесь на зиму, но старый дом не держал тепла, и она, с трудом выдержав одну зиму, отказалась от этой затеи. А приезжать сюда всего на несколько дней мало что давало: держать дачу наездами никто не мог. Значит, не было в этом ни потребности, ни желания. Усадьба была обречена на окончательный упадок. Территория зарастала бурьяном, яблоневый сад стал объектом неприкрытых набегов не только детей, но и взрослых. Целыми машинами вывозились яблоки и другие плоды чужими людьми. И это было бы ещѐ не так страшно, если бы безжалостно не ломались плодовые деревья, и без того неухоженные. Здесь, в сельской глубинке Псковщины, люди испокон веков привыкли жить не по законам, а по понятиям. На отцовскую землю автоматически, без задних мыслей стал посягать сосед, этакий 153

«простой» парень, не обременѐнный элементарными юридическими правилами, явочным порядком переступая своими строениями через межу нашего огорода: мол, а почему бы и не занять, если земля пустует. С таким положением я мириться не мог. Пришлось с соседом объясниться. Вроде бы понял. Спасибо отцу, в своѐ время он надѐжно застолбил границы участка, посадив по меже деревья. Теперь они выросли, и без всяких землеустроителей ясно, где чья земля. Бросить отцовскую землю я не мог. Более того, я считал своим долгом поддерживать еѐ в должном состоянии. Она просто была мне нужна не только как память, но и как место для отдыха, а может быть и для жизни. Неизвестно ещѐ, как сложится жизнь через годы, к старости. Вот с таким настроением я и отказался от шести дачных соток в Подмосковье, когда была возможность взять их вместе с другими. Не нравились мне эти садовоогороднические товарищества, где теснились участки, домики, те же люди, от которых тоже нужен отдых. А у нас – приволье, простор, и я сам себе хозяин. Вот только продать постороннему человеку ничего нельзя, владение-то совместное, долевое. Но мне продавать и не нужно. Не хочу, чтобы чужие люди, другие хозяева топтали отцовскую землю. Более того, я сам могу купить доли у своих совладельцев, было бы их желание. Кстати, одну долю у брата Жени я уже приобрел, так что теперь у меня две пятых, так сказать, «контрольный пакет». А пользоваться всем этим по большому счѐту будет тот, кто будет присутствовать здесь фактически. Пока это я один. Надеюсь, что в будущем это будут мои дети, внуки и правнуки. Если кто-то из совладельцев тоже захочет обосноваться здесь, я буду только рад. А если никто не будет сюда приезжать, не будет пользоваться, то всѐ пропадѐт, независимо от того, какое владение, единоличное или долевое. Мне говорят, что далеко ездить. Да, но только давайте посчитаем. Конечно, каждую субботу-воскресенье не поедешь. Но обязательно ли бывать за городом каждую неделю? Ведь можно ездить и реже, но зато на более длительный срок, например, один раз в дватри месяца. Если дача километрах в ста от Москвы (а ближе – сплошное столпотворение и теснота), то в неделю придѐтся проезжать по двести километров, в месяц – по шестьсотвосемьсот. Вот и получается, что ездить на дальнюю дачу один раз в два-три месяца на более длительный срок даже дешевле, чем на ближнюю каждую неделю на один-два дня. Предвижу вопрос: — А кто позволит уезжать на несколько рабочих дней? Отвечаю: можно три-четыре недели поработать без выходных и накопить себе на это право, или «отгулы». Особенно тем, у кого учреждения работают без выходных. Даже я, при наличии двух выходных в неделю, умудряюсь заработать отгулы и два раза в год, весной и осенью, выезжаю на неделю в деревню. Кроме отпуска, конечно. Так что было бы желание... А желание съездить «в свою родную деревеньку», как говорит Светлана, слава богу, есть. Есть оно и у меня, и у Сергея, и у Димы. К тому же – моя радость: Сергей со Светой приобрели участок земли в двадцать соток рядом с отцовским для строительства дома. Сейчас на месте будущего дома уже стоит высокий ленточный фундамент. Я верю, дом будет. А это значит, что мы здесь всерьѐз и надолго. Радовался бы Петр Ефимович, глядя на всѐ это. Радуюсь я. Сейчас рядом со мною строится сын. А когда-нибудь на месте старого отцовского домика вырастет коттедж моего внука или правнука. Эти мысли согревают душу, помогают жить. Не знаю, когда будет у сына дом, но баня уже стоит. Не баня, а картинка. На берегу пруда, с красной крышей, с обработанными спецсоставом бревенчатыми стенами. Перед баней – изумрудная зелень газона. Вокруг бани и на территории участка – подобранные со вкусом разнообразные насаждения. Всѐ сделано добротно, с любовью. Значит, у этого участка есть хозяева. Значит, будут хозяева и у моего. Раннее июньское утро. Через несколько минут после выезда из дома мы с Димой сворачиваем с московской кольцевой на широкое полотно современной автодороги. Это 154

трасса Москва-Рига. По три – четыре ряда движения в каждую сторону. Мощная разделительная полоса. Никаких перекрѐстков, дорожные развязки не затрудняют движения автотранспорта. Ровное асфальто-бетонное покрытие. Красивые виды Подмосковья ласкают глаз. Погода сегодня благоприятствует поездке. Утренняя прохлада бодрит, поднимающееся над Москвою летнее солнце ещѐ не нагрело воздух до знойного состояния. Ровно гудит двигатель моей ―четвѐрки‖. ―Ну, не подведи‖ – мысленно обращаюсь я к ней. Дима называет еѐ ―тачкой‖. Какое неуважение к моему лимузину! Дима сидит рядом, на переднем сиденье. Мы с Димой едем в деревню. Наш Дима любит утром поспать. Он может спать и до десяти, и до одиннадцати часов. А если накануне был на дискотеке – то и до всех четырнадцати. Сегодня он встал непривычно рано, аж в семь часов. Где-то в середине пути начнѐт ―кимарить‖, уж это точно. Ведь впереди долгий, семи-восьмичасовой путь. Но пока Дима не спит, включил свою музыку. Она у него вся на один лад: бум-бах, бум-бах. Басы сотрясают замкнутое пространство салона, вырываются наружу, растворяются в прозрачном утреннем воздухе. Они будут сопутствовать нам всю дорогу. — Дим, а Дим. Что это у тебя за музыка? — Тяжѐлый рок, — отвечает мне Дима, и поясняет: — хэвал метал. Самое то. Ну, что ж. То, так то. Я почтительно молчу, не вступаю в дискуссию. Нам этого уже не понять... А впрочем, что может быть лучше против дремоты? Где-то около Истры на обочине шоссе обосновался торговец бочками. Таких базарчиков, больших и малых, вдоль дороги хоть отбавляй. Торгуют всем: семенами, саженцами, строительными материалами, автозапчастями, сельхозинвентарѐм для дачников и многим другим. Дальше и на обратном пути будут овощи, фрукты, грибы, ягоды, рыба, раки. Вот, например, и металлические бочки разных размеров, цветов и форм. — Дима, надо бы купить пару бочек, бабушка просила. — Зачем? Диме явно не хочется вставать с уже насиженного места. Все предложения что-нибудь сделать он поначалу подвергает сомнению: «А зачем?». Но Дима даже если и сомневается, сделает. Он мой постоянный и надѐжный помощник, когда требуется «грубая мужская сила». Мы подкатываем к продавцу, выбираем пару вместительных бочек, укладываем их на крышу автомашины, крепим к багажнику. Наш автомобиль приобретает причудливый вид какого-то двухэтажного устройства. Значительно увеличилось лобовое сопротивление встречного потока воздуха, но мы знаем, за что боремся. Бабушка будет довольна: будет в чѐм хранить воду для полива еѐ огородных культур. После Волоколамска шоссе сужается. Теперь мы ничем не отделены от встречного потока, кроме белой разделительной линии. Затруднѐн и обгон. Теперь, чтобы обогнать автомашину, надо выбирать подходящий отрезок дороги. Особенно трудно обходить сразу несколько «фур» – многоосных автофургонов-междугородников. Опасаясь дорожного разбоя, а такое случается, водители кучкуются на таможенных терминалах, объединяются для совместных поездок. Хорошо ещѐ, что водители этих внушительных по размеру машин настоящие профессионалы и всегда помогут совершить обгон. Имея лучший обзор со своего места в высокой кабине, они подают сигнал правого поворота, если впереди «чисто». Это особенно важно в дождливую погоду с плохой видимостью, когда ветровое стекло забрызгивается почти сразу, как только ты оказываешься позади грузовика. Сегодня мы с Димой едем в деревню, он на лето, я в отпуск. Вот уже много лет почти каждые каникулы Дима проводит в деревне. У Димы только что закончились экзамены. 13 мая ему исполнилось шестнадцать, осенью пойдѐт в десятый класс. Дима молодец, экзамены сдал почти все на отлично, как говорит, даже сам не ожидал. Радуются родители, радуемся и мы с бабушкой. Придѐтся разрешить ему ездить на моѐм «Днепре»,

155

хотя это и опасно без прав на вождение. Но чего только не сделаешь для любимого внука. И притом единственного. В пути есть время обо всѐм хорошо подумать. Мерно гудит двигатель моего «жигуля», шумят, разрывая на части встречные потоки воздуха, пустые бочки на крыше. Перед глазами бежит и бежит нескончаемая лента шоссе. Чтобы не клонило ко сну, надо чем-то разнообразить свои мысли. Я тормошу разными вопросами своего спутника, не даю ему уснуть. Раньше Дима в дальней поездке затыкал уши телефонами плеера, и прослушивание музыки плавно переходило в клевание носом. Теперь он крепится, говорит, что не будет спать всю дорогу. Посмотрим. Дима находится в том возрасте, который называют «переходным». Говорят, что Гайдар в шестнадцать лет уже командовал полком. Так это или нет – не знаю, но я твѐрдо уверен, что человек в этом возрасте мыслит уже вполне по-взрослому. В его мироощущении уже в полной мере присутствуют такие понятия, как гордость, самолюбие, осознание своего «я». Конечно, у него ещѐ нет того жизненного опыта, который называют мудростью, не развито в полной мере чувство долга и ответственности. Но зато самоуверенности, амбиций хоть отбавляй. А потому – и в этом я тоже твѐрдо уверен – человек в этом возрасте, тем более, при современных тенденциях развития личности, которые мы называем акселерацией, требует вполне уважительного к себе отношения. Я уважаю Диму и разговариваю с ним, как со взрослым. Ведь он действительно всѐ понимает. Вот только суждения у него несколько отличные от наших. Но это и понятно, ведь Дима – человек уже другого, не нашего поколения. Но что меня настораживает, так это его не по возрасту сильно развитое чувство собственного достоинства. Конечно, это чувство не отнесешь к отрицательным чертам характера, но когда оно подчас переходит в гнев, то это уже просто опасно. Потому что в гневе истины нет и быть не может. Так о чем это я? А вот о чем. Когда Дима был еще маленький, дедушка устроил ему в своем саду песочницу, качели, щит с корзиной для игры в баскетбол, а также «штаб» на дереве, и все это в одном месте, на старом клене. Дима любил свой уголок и много времени проводил там в играх. Но прошли годы, Дима подрос, появились новые интересы, среди них и дедушкин мотоцикл. Ну, как откажешь мальчишке в желании прокатиться с друзьями на речку, тем более, что он уже научился отлично его водить! И дедушка не отказывал. На свой страх и риск я фактически отдал ему свой мотоцикл в полное распоряжение, хотя и понимал, что без прав на вождение это и незаконно, и просто опасно. Но любимому внуку разрешалось многое... Но однажды Дима в чем-то провинился перед дедушкой, уж не помню, в чем. И Дима по всем законам педагогики должен был быть как-то наказан. Наказание было символическим, что-то вроде того, что я уехал на машине в Пушгоры, не взяв его с собой. Дима счел это несправедливым. Его реакция была мгновенной и неожиданной. В порыве гнева он устроил настоящий погром своих прежних «игрушек»: сорвал и забросил на крышу дома качели, поломал баскетбольное кольцо и свой «пост», вырвал в мотоцикле бензопроводы, слил из бака бензин, спустил воздух из колес мотоцикла и что еще, я уже и не помню. Это был протест, выраженный в категорическом, максималистском виде. И я понял: это уже не ребенок. Кончилось Димино детство, подумал я тогда. Новая личность заявила о себе решительно и бесповоротно. Но так резко... А может быть так и надо добиваться своего? Не знаю, не знаю... Но зато знаю другое. Возраст у Димы сейчас, конечно, трудный. И характер, оказывается, крутой. Но именно в этом возрасте и при таком характере особенно важно поддерживать с подростком должный контакт, а не конфликтовать с ним. Сейчас «воспитывать» его уже поздно, сейчас надо его тактично направлять, а для того, чтобы человек, да-да, уже не просто ребѐнок, а человек прислушивался к твоим советам, надо и не командовать, и не заигрывать, а дружить с ним. Жаль только, что понимание этого иногда приходит с опозданием. 156

Несмотря ни на что, у нас с Димой сложились вполне доверительные отношения. Я дорожу его доверием и берегу его. Я стараюсь не читать ему нотаций, не задавать много вопросов. Если надо, он и сам расскажет о том, о чем считает нужным. Надо только уметь ждать, уметь слушать. Надо просто быть с ним. К сожалению, этого-то, того самого общения, у нас с молодым поколением мало. Дима и с виду парень что надо. Высокий, стройный, по-современному одетый, в Пушгорах он выделяется из общей массы сверстников. К «Диме Московскому», как называют между собою его друзья, уже начинают проявлять интерес девочки и постарше, да и он смотрит на них не без интереса. Тут-то дедушка с бабушкой смотри в оба. Здесь, как и везде, есть всякие. Конечно, возраст Ромео – опасный возраст. Но было бы ненормально, если бы было иначе. Вполне естественно, что нет-нет, да и появляются у Димы «знакомые» девчонки, которых он провожает до дому после дискотеки. От самого Димы я знаю, что отношения у него с ними далеко не заходят, но вот с одной... целовались. Дима говорит об этом с таким выражением, что становится ясно: для него это такое событие, такое... в общем, верх отношений. Я думаю, пока. Рано или поздно Дима поймѐт, чего ждут от него его подруги. Ждут даже без всякой задней мысли, инстинктивно. И чего ему надо опасаться. А поэтому исподволь, как бы не придавая большого значения вопросу, как бы по ходу непринуждѐнного разговора стараюсь пояснить ему некоторые тонкости взаимоотношений между мальчишками и девчонками. Кто же ему расскажет? Уж лучше я, чем он услышит «про это» на улице от сверстников. Правда, прямо и обо всѐм говорить с ним я всѐ равно не решаюсь, а так, вокруг да около, рассчитывая на его сообразительность. Но Дима, кажется, уже всѐ понимает. Как важно иногда, как бы между прочим выразить ту или иную мысль, которая тем не менее способна бывает повлиять на формирование мировоззрения не вполне сложившегося ещѐ характера человека. Некоторые вещи, воспринятые как бы седьмым чувством, иногда остаются с человеком на всю жизнь. Как бы находят место в его внутреннем мире, резонируют с его, человека, мыслями. Вот и теперь, в разговоре о том, о сѐм, я как бы невзначай, как бы сам для себя, вслух вспоминаю стихи одного древнего мудрого восточного поэта: «В дом свой невесту вводи, когда в возраст придѐшь подходящий. До тридцати не спеши, но и за тридцать долго не медли. Всѐ обсмотри хорошо, чтоб не на смех соседям жениться. Лучше хорошей жены ничего не бывает на свете, Но ничего не бывает ужасней жены нехорошей». Не знаю, почему я читаю Диме эти стихи. Да, ему ещѐ рано думать об этом. Да, об этом ему говорить ещѐ рано, но пусть услышит. Лучше рано, чем поздно. Ведь другого момента может и не быть… — Так что желаю тебе, Дима, счастья в личной жизни, — полушутя, полусерьезно говорю я. — А ты, де, счастлив? — помолчав, спрашивает Дима: — И вообще, что такое счастье? — Счастье? Это вопрос не простой. Некоторые говорят, что счастье – это когда тебя понимают. Я согласен с этим. А еще я считаю, что счастье в душевном покое. Если у тебя на душе все спокойно, все хорошо, значит, ты счастлив. А чтобы было спокойно на душе, не надо желать большего, чем тебе нужно для жизни. А что нужно для жизни? Это дом, семья, дети, внуки. Вот у меня есть два сына. И в этом мое счастье. Есть у меня внук Дима. Это тоже мое счастье. А еще у меня есть жена, дом, семья одним словом. И больше мне ничего не надо. Все остальное – сор, суета. Значит, и душа моя на месте. Это и есть мое счастье. Вот и получается, что я счастлив. — Я думаю, счастье – это когда много денег. Тогда все будет. — Не знаю. Не уверен, что все можно купить. Что можно купить семью, жену, детей... — «Мерседес» можно купить — смеется Дима.

157

— А зачем он мне? Я вот на четверке езжу, и мне достаточно. А «Мерседес» дорогой, но даже если бы и мог я его купить, есть риск, что угонят, да и в обслуживании он дорог. Нет, мне и четверки хватает. Запомни, Дима, богаче тот, кто меньше тратит. Ты думаешь, что вот эти все, которые на джипах разъезжают, счастливы? Нет и еще раз нет. У них и проблемы свои, не тех масштабов, что у простых людей, и расходы соответствующие. Не завидуй им. И вообще никому не завидуй. Тогда и душевный покой будет, и счастье. А от зависти одни болезни, уж ты мне поверь... Так же, как и от больших денег. — Так что же, деньги вредны? — Нет, конечно. Для жизни деньги нужны, только не надо их ставить во главу угла. Не в деньгах счастье... — А в их количестве, — добавляет, улыбаясь, Дима. Я понимаю, это расхожая шутка. Верю, что так Дима не думает. Он у меня все понимает. — Хоть и избитая эта фраза – не в деньгах счастье, – но верная. А кто думает не так, того мне очень жаль. Большие деньги еще никого до добра не доводили, потому что их всегда будет мало. Такой парадокс: чем больше денег у человека, тем больше их человеку надо. Порочный, заколдованный круг... Проезжаем станцию Шаховскую, город Зубцов. Последний мне нравится своим местоположением. Он стоит на широкой спокойной реке Вазузе, притоке Волги. Жаль только, любоваться его красотами нам некогда. С ходу миновав городок, берѐм курс на Ржев. Всѐ, Московия закончилась. — Не очень-то доверяй девчонке, — возвращаюсь я к прежней теме: — Сегодня она с тобой гуляет, а завтра может пойти с другим. А ушла – ты и не переживай. Ты радуйся, что избавился от предательницы. Раз она такая, она всѐ равно, рано или поздно, предаст. Дима понимающе улыбается. — А ещѐ они любят хвастаться тем, что за ними ухаживают. Им надо, чтобы все видели, как по ним кто-то убивается. И перед другими мальчишками и девчонками хвастают. Могут подговорить знакомых парней, чтобы они пристали к ней в твоѐм присутствии, чтобы проверить, будешь ли ты еѐ защищать. Или захочет проверить твою смелость, на что ты способен ради неѐ. Дима понимает, он уже бывал в ситуациях, когда двое против одного. А однажды и с ножичком за ним шли, угрожали, но Дима не испугался. Он так рассвирепел, не знаю, с виду только, или на самом деле, что его противники разбежались. «Чем же ты их так напугал?» – спрашиваю на утро. «А я пошѐл на него, – говорит Дима, – и говорю: Давай, режь. А я тебя сейчас в землю урою». Пацан испугался и драпать: «Что ты, что ты, – говорит, - я же пошутил...». Ничего себе шуточки. Но с тех пор больше не приставали. Дима показывает из-за пазухи самодельную дубинку. Такие дубинки у всех ребят из его компании. При численном превосходстве противника они очень кстати, говорит Дима. — Применял? — спрашиваю. — Да нет, — отвечает. — Тогда зачем она? — Так увереннее... — Дима, ты что, зачем это? Учти, это уже оружие, а любое оружие может спровоцировать применение оружия и против тебя. — Эх, подраться охота, — помолчав, ни с того, ни с сего говорит Дима. — Зачем? — А так просто, — отвечает Дима и смеѐтся. Да, уж подраться-то Дима всегда готов. Наверное, энергии девать некуда. — Сэнсей говорит, что приѐмы карате применять в драке нельзя. Я согласен, но ведь защищаться-то можно? — И нужно. Только первым не бей. Но уж если ударили тебя, ты должен ответить так, чтобы в другой раз к тебе приставать больше не захотелось. А для того, чтобы уметь постоять за себя, надо быть не только смелым, но и сильным, и умелым. 158

Много лет назад подобная беседа состоялась у дедушки с внуком наедине, в старой деревенской баньке, чтобы никто не слышал и не видел, после того, как Дима однажды пришѐл домой с подбитым глазом. И Дима сделал нужные выводы из этого «мужского» разговора. Кроме того, что он хороший сын своих родителей, Дима ещѐ и отличный спортсмен. Его фотография на доске почѐта школы. Уже несколько лет он занимается в спортивной секции карате. Неоднократный победитель Московских клубных соревнований, победитель и призѐр первенства Москвы и России среди юношей, тем не менее, для своих однокашников он по-прежнему остаѐтся простым и надѐжным товарищем. Когда я наблюдаю со стороны его отношения со сверстниками, я вижу, что ребята его уважают. Значит, Дима растѐт хорошим человеком. Здесь я вижу заслугу и его родителей. Карате – это не просто экзотический вид спорта, это образ жизни. Это хороший способ воспитания характера, отвлечения от пагубного влияния улицы. Сергей правильно понимает, что жизненная школа карате для сына стоит тех немалых денег, которые он тратит, ведь секция-то платная. Думаю, что Дима вполне окупает эти расходы. Плохо, что у меня всего один внук. Были бы у Димы братья или сѐстры, было бы лучше и ему, и всем нам. Но такое уж нынче поветрие, такие уж понятия у нашего молодого поколения. — Дима, запомни. Успех в жизни в большой степени заисит от того, как ты построишь свои отношения с окружающими. Не зря говорят: не имей сто рублей, а имей сто друзей. Очень правильная поговорка. Моя бабушка мне всегда это говорила. И правда. А еще говорят, что умный врага превратит в друга, а глупый и из друга врага сделает. Старайся не растрачивать себя на мелочные разборки, будь всегда выше мелочей. Говорят, что из двух спорящих первым прекращает тот, кто умнее... Умей владеть собой, не давай гордыне брать верх. Гордость – еще куда ни шло, а вот гордыня – это плохо. Злость, гордыня вредят человеку. И вообще главное в отношениях между людьми – это коммуникабельность, то есть умение контактировать с людьми. Вот наблюдаю я, что у тебя это получается, и радуюсь. Дима, задумавшись, молчит. Дорога идѐт по холмам, как по волнам, вверх – вниз, вверх – вниз. Так будет почти до самого Ржева. В некоторых местах асфальт дорожного покрытия обильно сдобрен липкой грязью, нанесенной с полей колѐсами тракторов. Дорога в таком месте скользкая, и не дай бог резко нажать на тормоза – машина враз потеряет управляемость. Такое со мною когда-то уже было. Вот оно, то самое место. Было это лет двадцать тому назад. Тогда мы с Лидой оказались в кювете, вот в этом самом месте. Поначалу ничто не предвещало беды. Мы спокойно ехали на своей «копейке». Стояла ненастная осенняя погода, моросил мелкий дождичек, асфальт блестел в сумраке уже не раннего, но пасмурного, а потому и серого утра. Туман постепенно превращался в низкую облачность, и видимость была ограниченной. Обычно я еду по трассе со своей обычной скоростью в 100-110 километров в час. Сегодня же я «держу» на спидометре всего 80-90 километров, но и этого оказалось много. Всѐ было бы нормально, но плохо было то, что мы ехали на «лысой» резине. В те времена купить новые покрышки было большой проблемой. Моя очередь на них всѐ никак не подходила. А ехать было надо. А осторожности, по-видимому, не хватило. Мы только что проехали тогда город Ржев. Миновав милицейский пост и мост через какую-то речку, я прибавляю газу. И в это время, при езде по участку шоссе, загаженному навозом с колѐс тракторов, что выезжали с поля на дорогу, машина вдруг перестает слушаться руля. Нас разворачивает на скользкой мокрой дороге, выносит на встречную полосу движения и несѐт спиной вперѐд навстречу вдалеке идущей машине. Тормозить я не могу, да и нельзя, это я хорошо понимаю: машина, скользящая юзом, не слушается ни руля, ни тормозов, и скользить будет ещѐ больше. Смотрю в зеркало заднего вида, 159

стараюсь удержать машину на дорожном полотне, а там впереди идущий грузовик с крытым кузовом уже близко. Но вот правые колѐса машины задевают обочину, лишѐнную асфальта, и это усиливает тягу в сторону. Ещѐ мгновение, и мы летим вниз с высокой насыпи. Всѐ произошло так быстро, что мы не успели и испугаться. Перевернувшись через крышу пару раз, наш жигулѐнок успокаивается, наконец, на правом боку. Я вишу на ремнях, Лида где-то внизу. Молнией в голове промелькнула мысль: «А что, если бы нас не сбросило с полотна дороги?» Прямого лобового столкновения было бы не избежать. Не прошло и минуты, как сверху через открытое боковое окно просунулась чья-то голова: — Как вы там? Живы? — Живы, живы! Это уже водители из остановившихся машин, на глазах у которых мы и перевернулись, поспешили к нам на помощь. Хорошо, что мы были в ремнях безопасности, это смягчило удар. Вытащили нас из машины, смотрят – целы и невредимы. Зато на машину жалко смотреть: помятая крыша ушла в сторону, ветровое стекло сдвинуто со своего места, на боках, как и на крыше, большие вмятины. — Раз-два, взяли! Мужики дружно налегли, поставили машину на «ноги» – стала на колѐса, как миленькая. Завожу – двигатель заработал, как обычно. — Давайте, толкнѐм. Человек шесть пристроились сзади, с боков, двигатель взревел, и моя «ноль первая», как пробка из бутылки шампанского, вылетает на насыпь дорожного полотна. — Спасибо, ребята. Теперь мы сами… О продолжении поездки речи уже нет. На такой машине далеко не уедешь. Мы с Лидией разворачиваем свой «лимузин» побитым носом в сторону Москвы и теперь уже тихо чапаем «до дому». Мимо смещѐнного в сторону ветрового стекла в кабину задувает холодный осенний ветер, быстро ехать нельзя, да уже и не хочется. Сегодня мы уже накатались… Но это было тогда, несколько лет назад, в ненастную ноябрьскую пору. Сейчас июль, тепло и сухо, и настроение другое. И опыт есть. После таких передряг, какие у меня бывали, понятие о том, как надо ездить, остаѐтся надолго, если не навсегда. Всегда мы так: пока сам не попробуешь, не убедишься, не поймѐшь… Вспоминается и другой случай. Год назад мы с Димой возвращались из Пушкиногорья в Москву. Позади уже остались Опочка, Пустошка. Дорога отличная, погода солнечная, ничто не омрачает наш путь. Магнитола старается для нас во всю свою мощь, а одну, понравившуюся мне песенку Дима крутит уже наверное десятый раз. На дороге пусто, помех нет. И тут перед самым носом моей машины с просѐлочной дороги справа выруливает на трассу какая-то несвежая иномарка с поклажей на крыше. Судя по номерам – местный. Стараясь не терять инерции движения, я беру левее и пытаюсь обойти помеху. Но иномарка ускоряет ход, явно препятствуя обгону. Когда стрелка спидометра достигает 120-километровой отметки, я снимаю ногу с педали газа: пусть себе едет, если торопится. Тем более, что вдалеке появилась встречная машина. Я отказываюсь от попытки обгона, отстаю от этой дурацкой иномарки с багажником, но скорость у обоих ещѐ приличная. И в это самое время с багажника впереди идущей машины срывается еѐ груз. А груз – это ни много, ни мало, как мопед или мотоцикл, за доли секунды не успеваю рассмотреть. Мопед, соскользнув с крыши, падает на дорогу перед моей машиной, и, подпрыгивая, как мяч, скользит по асфальту по направлению движения, скатываясь к краю дороги. Это спасло нас от удара, мы пронеслись чуть левее. Но избежать столкновения с какой-то большой деталью, оторвавшейся от мотоцикла, мы уже не могли. Кажется, это было сиденье. Мы ощущаем глухой удар где-то под днищем машины, но удерживаемся на 160

дороге – это главное. Останавливаемся, осматриваемся – вроде бы всѐ в порядке, никаких признаков повреждения не видно. Значит, отделались лѐгким испугом. А могло быть совсем плохо, если бы мопед попал нам под колѐса. Проехав километров двести, заезжаем на заправку. Не знаю, что заставило Диму выйти и посмотреть под машину, только он спокойно так, как будто о чѐм-то само собой разумеющемся, говорит: — Де-е, а у нас масло течѐт... Он так и зовѐт меня: «Де». Что это значит, «дед» или «дедушка», я так и не знаю. «Де» – и всѐ. — Масло? У нас? Да не может этого быть... Я заглядываю под капот – точно, течѐт. Частыми каплями, из коробки передач. Вот так дела, а нам ехать ещѐ километров триста. — А ты молодец, Димоса. — я в долгу не остаюсь: он меня – «Де», а я его – «Димоса», а то и «Димон»: — Как это ты заметил? — Да так как-то. — Что же теперь делать? — А ничего. Поехали так. Может, и доедем. — Ну, ты даѐшь. Разве можно ехать, если масло течѐт? Заклинит коробку, тогда всѐ, — забеспокоился я. А сам думаю: поедем до ближайшего автосервиса, а там видно будет. Но получилось так, как Дима и говорил. Было воскресенье, и ни одна автостанция на нашем пути не работала. Так от одной станции до другой мы и ехали. Ехали, ехали и, как ни странно, все-таки доехали. Правда, как оказалось потом, масло из коробки передач действительно вытекло почти всѐ. К счастью, шестерни не разрушились. Наверное, потому, что масло было хорошее, Сергей заливал какое-то импортное. Но это было в прошлом году. А сейчас мы благополучно оставляем позади зеленеющие скаты пологих Оленинских холмов и въезжаем в Нелидовские леса. Это уже Тверская область. Чужая, не наша область. Именно в таких лесах когда-то заблудился польский отряд Лжедмитрия. Русский крестьянин Иван Сусанин, которого заставили быть проводником, завѐл поляков в глухое непроходимое лесное болото, за что и был замучен врагом. Глядим на эти леса, с обеих сторон обступившие шоссе, и на ум приходят строчки из сказок и песен о страшных тѐмных дремучих муромских лесах, в которых живут лешии и кикиморы, колдуны и разбойники. И вдруг на наших глазах на этом лесном участке шоссе разыгрывается дорожная драма. У обочины дороги стоит «фура», а слева от неѐ, прямо на проезжей части, лежит какой-то серый предмет, издали сразу и не разобрать, что: уж не человек ли? Не успев сбавить скорость, я огибаю лежащий предмет слева, выехав для этого на встречную полосу движения, благо встречных машин не было. Какое-то седьмое чувство заставило меня не тормозить. Я знал, что с фурами на дорогах происходят всякие случаи, и мне совсем не хотелось быть участником или свидетелем какой-нибудь истории. Но, что самое удивительное, в данном случае так и произошло. Проезжая на полной скорости мимо стоящей фуры, я успел заметить, что лежащий на дороге предмет есть не что иное, как стѐганая ватная куртка. Почему она лежит на дороге и кому принадлежит – непонятно. У кабины на дороге стоит человек. В кабине люди, двое или трое. «Проскочив» этот участок, я интуитивно взглянул в зеркало заднего вида. В это время дверца кабины со стороны обочины открывается, и оттуда буквально вываливается человек. «Выпав» из кабины, он остаѐтся неподвижно лежать на земле. Человек, стоявший слева от кабины, быстро в неѐ садится, фура трогается с места, тут же разворачивается и едет в обратную сторону. Скоро я теряю еѐ из виду. Что бы это значило? Не знаю, но очень похоже на разбойное нападение и захват, что на междугородных трассах уже бывало не раз. Не желая нарваться на неприятности, мы, не останавливаясь, продолжаем свой путь: нам и своих забот хватает с нашим багажом из 161

бочек. Они гремят, гудят и никак не хотят успокоиться. Мы тоже после всего увиденного успокаиваемся не сразу. Проезжаем Западную Двину, на душе становится теплее. Когда-то давным-давно здесь, на берегах этой реки, псковичи под водительством храброго князя Довмонта дали достойный отпор литовским завоевателям. Веками по этой реке шли торговые пути между древней Русью и прибалтийскими странами. Ранее чистая и спокойная, а теперь мутная от промышленных стоков река все также несет свои воды на запад, в Балтийское море. Еѐ берега со следами кострищ захламлены мусором, лес трудно проходим из-за бурелома. Бедная, бедная природа, как страдаешь ты от уже такого промышленно развитого и ещѐ такого нравственно дикого нашего человеческого общества... И вот хорошо знакомый долгожданный щит на обочине: «Псковская область». Это уже нечто наше, родное. Хотя до Пушкинских Гор ещѐ добрых 270 километров, но ехать уже веселее. Скоро Великие Луки, а там… От Великих Лук нам можно ехать двумя путями: через Бежаницы-Локню-Новоржев или через Пустошку-Опочку-Новгородку. Второй путь на 30 километров длиннее, но он мне больше нравится: дорога прямая, меньше населѐнных пунктов с гаишными засадами, коровьими «минами» на проезжей части и другими неожиданностями. И мы оставляем Великие Луки справа и «пилим», то есть берѐм курс на Пустошку (если Сергей «рассекает», то я предпочитаю «пилить»). После Великих Лук мы уже почти дома. Узнаваемые по характерным особенностям рельефа местности поля, типичные для большинства псковских деревенек крыши из шифера, а то и из толи, заброшенные бывшие колхозные фермы, покосившиеся водонапорные башни. Всюду следы запустения, приметы бедности и заброшенности. Многие домики покосились, крыши прохудились, огороды заросли стволами в рост человека. Нет-нет, да и увидишь небольшое стадо коров с несколькими десятками овец. Это скотина личных крестьянских хозяйств. А где же общественный, бывший колхозный скот? Где фермерство? Не видно ни того, ни другого. Развал в сельском хозяйстве заметен невооружѐнным глазом. Даже искони псковская сельскохозяйственная культура – голубоглазый лен-долгунец – и тот находится в упадке. Говорят, не выдерживает конкуренции с хлопком… А по-моему, это мы не выдерживаем. Не умеем и не хотим работать. А почему? А потому, что разучились. А разучились потому, что десятилетиями мешали крестьянину, не давали свободно трудиться на своей земле, да и земли-то своей у него фактически никогда и не было. Командиров над деревней всегда было много, а работать на своей земле крестьянам не давали. Не дают и сейчас. До сих пор не принят земельный кодекс. А это значит, что землица-то, которую арендует фермер, не его. Государственная у нас пока земля, а это значит, что ничья. Сегодня дадут, завтра отберут. Да и нечем обрабатывать еѐ, землицу-то. Оставшаяся после развала колхозов техника пришла в негодность, запчастей нет, солярка дорогая. Нужны вложения средств, как сейчас говорят, инвестиции в сельское хозяйство, а их нет ни от государства, ни от частных лиц. Фермерство приживается с трудом, налоги душат. И работать на полях уже некому. Уходят люди из деревни, одни старики остались. Псковская область – один из самых маленьких и самых бедных регионов Российской Федерации. Всего каких-то двадцать лет назад здесь проживало 850 тыс. населения, теперь – 800. Только за последний год 1000 молодых людей покинули область. Местное население противится притоку пришлых из боязни лишиться части рабочих мест. Говорят, что губернатор Михайлов спаивает псковичей, наладив широкое производство дешѐвой водки. Не думаю. Псковичи и без Михайлова всегда хорошо пили. Пили и пьют водку, а если еѐ нет в продаже или нет денег, гонят самогон, полностью удовлетворяя свои потребности в алкоголе. И ещѐ неизвестно, от чего больше вреда, от водки или самогона. Сами псковичи утверждают, что самогон чище и лучше. Тем не менее средняя продолжительность жизни мужчины в псковской деревне – 57 лет. Причиной тому – 162

пьянство, курение. От беспробудного пьянства деградируют умные, порядочные люди средних лет. Молодые мужчины 30 – 40 лет мрут от алкоголя почѐм зря. У людей диагноз один: «опился!». Да и другие болезни, повышенная радиация. Сейчас ни для кого не секрет, что Псковская область тоже пострадала от Чернобыля. Многострадальная моя Псковская земля... Но, как говорится, родину, как и мать, не выбирают. «И дым отечества нам сладок и приятен...». — Это только в Псковской области так плохо, или по всей России? — Конечно, не только в Псковской. Мы проезжаем мимо нескольких роскошных особняков, каких сейчас много в окрестностях любого российского города. Вот и в Великих Луках тоже есть свои «новые русские»... Всем ведь ясно, что строятся они не на чистые деньги, а вот поди ты, докажи. Все погрязли в коррупции, в воровстве, разбираться некому. Ворон ворону глаз не выклюет. Но не они одни определяют сегодня среднерусский пейзаж. — А что это за сарай такой большой, с провалившейся крышей, заросший бурьяном? — спрашивает Дима, указывая на заброшенную молочную ферму. — Это не сарай, Димон, это памятник колхозному строю и нашей перестройке. Была когда-то молочная ферма, там содержалось колхозное стадо. Вот и силосная башня рядом, там готовили и хранили корм для скота. Молоко производила ферма, производила и продавала государству. Дѐшево продавала, с убытком для себя. Потому, что цены назначало само государство. Молоко шло на завод, перерабатывалось на сметану, масло, творог. Потом всѐ это продавалось населению, причѐм опять же по очень низкой цене. Не окупала себя ферма, конечно, держалась на государственных дотациях, как и сам колхоз. После перестройки инвестиции в сельское хозяйство прекратились, и ферма пришла в упадок. Как и всѐ наше государство. — И что это за страна такая у нас, де, то революция, то война, то перестройка, то кризис? Почему в других странах всѐ, как надо, а у нас бардак? — В других странах тоже есть проблемы, у каждого свои. Правда, таких проблем, как у нас, надо поискать, это точно. Россия – страна необычная. Как сказал в своѐ время Тютчев, «умом Россию не понять, в Россию можно только верить...». Ты веришь в Россию? — Не знаю. Я ещѐ не понял. Я в «хэви метал» верю... — Ну, что ты у меня юморист, я знаю. Шутки – шутками, а у России дела и правда плохи. Очень плохи. — А в чѐм дело? — Промышленность и сельское хозяйство в упадке, в обществе разлад, цены растут, половина населения страны живѐт за чертой бедности, безработица, преступность, неуверенность в завтрашнем дне... — Надо поднять промышленность и сельское хозяйство, если они вдруг «упали», как ты говоришь. Строить новые заводы, выпускать технику, трактора, купить за границей то, чего не хватает... — Правильно говоришь, да вот только денег у правительства нет для всего этого. — Напечатать... — То, что ты предлагаешь, называется эмиссией. Эмиссия денег. Так вот, можно, но лучше не надо. Нельзя этого делать. Нельзя потому, что выпуск государством в обращение большого дополнительного количества денежных знаков приведѐт к большой инфляция. Знаешь, что такое инфляция? Дима задумывается, вспоминает. — Инфляция – это когда цены растут? — Правильно. Товары дорожают, а деньги обесцениваются. Это такое состояние в стране, когда деньги есть, а купить на них ничего нельзя. — Почему? 163

— Потому, что товаров меньше, чем денег. То есть денежная масса не обеспечена товарами. Деньги на руках у населения есть, а товаров в магазине, да и не только в магазине, а во всей стране не хватает. — Почему не хватает? — Да потому, что заводы и фабрики, вся экономика не обеспечивает потребности страны в товарах. Сначала их только не хватает, а потом и вообще в продаже нет. Цены растут быстрыми темпами, зарплата отстаѐт от уровня цен, стоимость жизни повышается. Усиливаются взяточничество, бандитизм. Рубль совсем обесценивается, никому не нужен он и за границей. Нет, денежная масса должна быть обеспечена товарной массой, иначе будет финансовая катастрофа. Небольшую инфляцию пережить ещѐ можно, но гиперинфляция – это страшно. — Гиперинфляция – это что? — Гиперинфляция, или галопирующая инфляция – значит резкая, скачкообразная. Когда деньги просто печатаются сразу и в большом количестве. И когда у населения паника. Когда со страху, что не будет и этого, берут не только то, что нужно, но и всѐ и помногу, пока есть. Берут как бы про запас. Это называется «ажиотажный спрос». Прилавки пустеют за несколько дней. — Ну, что ж, на доллары будем покупать товары за границей. Доллар-то не обесценится! — А где же их взять, доллары-то? — Надо торговать с другими странами. Продавать им свои товары... — Опять товары. Какие товары, откуда, если заводы стоят? А если они и есть, на международном рынке наши товары неконкурентоспособны. Не покупают их. А если и покупают, то лишь за такую цену, которая ниже тех затрат, которые мы затрачиваем на производство этого товара. Не можем же мы торговать себе в убыток. — Продаѐм же мы за доллары нефть, газ, лес... — Да, сырье – это действительно то, что у нас с удовольствием покупают. На этом только и держимся. Продаѐм, но этого мало. Да и на саму добычу тоже нужны средства. А нефть и газ рано или поздно закончатся, леса вырубим, тогда что? — Ну, если уж совсем так плохо, надо взять в долг. Вон, папа взял денег в долг и купил гараж, отдаѐт потихоньку. — Папа-то долг свой уже отдал, а вот государство… Что касается долгов, то мы их уже столько набрали, что сто лет расплачиваться придѐтся. И то, если будет чем. Вот инвестиции – другое дело. Но они не идут... — А что такое инвестиции? — Тут в двух словах не расскажешь. Но сначала расскажу тебе анекдот. — Анекдот – это хорошо. — В зоопарке, перед клеткой слона, толпа народу. На табличке написано: «Слон индийский. Суточный рацион: молоко – 10 литров, капуста – 100 кг, морковь – 50 кг, серый хлеб – 10 буханок, белый хлеб – 20 батонов ...» и т.д. Удивлѐнный посетитель спрашивает у служителя: «Скажите, неужели и правда всѐ это один слон может съесть?». «Съесть-то он съесть, – отвечает служитель: – только хто ему дасть, у нас одних докторов да кандидатов наук двадцать пять, да начальников десять, да обслуживающего персонала сто сорок, да ...» и т.д. Так и в государстве. Все кормятся от общей кормушки. Кто сколько сможет, тот столько и тянет. Сейчас у нас не ворует только ленивый, не для примера будь сказано. Да и не только в воровстве дело. Что касается инвестиций – было бы у кого взять. Как в том анекдоте: «съесть-то он съесть, да только хто ему дасть?». — Ага, понял. Ты хочешь сказать, что денег нам не дают. Так? — И так, и не так. В долг-то нам ещѐ пока дают, а вот инвестиций нет. — Опять эти инвестиции. Что же такое – инвестиции? И почему нам их не дают? — Вот это вопросы, так вопросы. «Се слышу речь не мальчика, но мужа». Ну, слушай. Начну несколько издалека. Давай сначала зададимся вопросом: почему эксперимент по построению рыночного общества, предпринятый нашими реформаторами, закончился 164

ничем? И даже крахом, что мы видим хотя бы по нашей, Псковской земле? А потому, что в нашу промышленность и сельское хозяйство не вкладываются ни иностранные, ни наши, внутренние капиталы. И не потому, что у нас плохие законы. Хотя и это тоже верно. Не врождѐнные тупость и лень русского человека, как говорят некоторые, тому виной. Не сопротивление коммунистов и чиновников. Не только воровство и некомпетентность демократов. На то есть и вполне объективные причины. Какие – ты даже не поверишь. — Ну, какие же? — Как ни странно, одной из главных объективных причин нашего вечного отставания от остального цивилизованного мира являются не столько политические, сколько наши неблагоприятные географические и климатические условия. Если взять территорию Европы, то оказывается, что чем дальше на восток, тем стоимость жизни выше. Всей жизни: и жилища, и одежды, и питания, и строительства, и энергоносителей, и промышленных товаров, и продуктов сельского хозяйства, и сырья, и всех-всех работ, а значит, и всей жизни, всей экономики. А потому наша экономика вообще не может быть достаточно эффективной, конкурентоспособной с западной в принципе. — Ну, это ты, де, загибаешь. Как это не может? Что, мы хуже других? И что это такое – конкурентоспособность? — Во-первых, скажу, что такое конкуренция. Конкуренция – это борьба между товаропроизводителями за более выгодные условия производства и сбыта товаров. Борьба ведѐтся путѐм сбивания цен. Там, где рынок свободный, она всегда носит жѐсткий характер. Дело не только и не столько в качестве выпускаемых товаров, в новых технологиях, во владении рынком сбыта, в масштабах, количестве товара или в рекламе, хотя всѐ это тоже важно, сколько в превышении доходов над расходами, или, другими словами, в превышении вырученных при продаже товара средств над затратами, или издержками при производстве этого товара. Вся современная конкуренция построена на соотношении между издержками и выручкой. Чем больше соотношение между выручкой и издержками, тем лучше. Чем больше выручка и чем меньше издержки, тем по более дешѐвой цене можно продать свой товар, и в накладе не останешься. Именно это называется «эффективностью» производства, экономики страны в целом. А основной принцип западной экономики – это соревнование в эффективности производства. Итак, чем более «эффективно» (по критерию выручка – издержки) твоѐ предприятие, тем оно конкурентоспособнее. То есть можешь назначить такую цену за такой же товар, по которой купят именно у тебя, а не у твоего конкурента. Ты процветаешь, а конкурент – что? — Не может продать. — Правильно, или уходит с рынка, или разоряется. Значит, всѐ дело в чѐм? — В цене. — А цена от чего зависит? — От хозяина. Какую назначит, такая и будет. — А какую он назначит? — Чтобы купили. —Да, но какую он может назначить-то, на что должен ориентироваться? — На затраты. — Ну, наконец-то. Правильно, молодец, хорошим торгашом будешь. Только чтобы быть и хозяином хорошим, надо ещѐ уметь так организовать производство, чтобы меньше на него тратить. Или, во всяком случае, тратить с умом, соображать, когда, куда и во что вкладывать свои деньги, то есть инвестиции. Не так ли, Димон? — Так-то так, но я не буду вкладывать. Я буду просто покупать да продавать. Покупать подешевле, а продавать подороже. Например, покупать оптом, а продавать в розницу. — О, ты уже соображаешь! Но знаешь, Дима, на одной перепродаже далеко не уедешь. В масштабе государства это просто невозможно, да и рискованно. Другие тоже захотят это 165

сделать, и ты рано или поздно обанкротишься. Правда, некоторые долго держатся, но это уже ассы, великие комбинаторы, таланты, но и они нет-нет, да и вылетают в трубу. Вот ты лучше скажи, от чего зависит цена товара, если ты его сам произвѐл? — Не знаю. — Ну, как же, я только что говорил... Зависит она от эффективности. Всѐ дело в эффективности производства, то есть в затратах на производство. А это и сырьѐ, и электроэнергия, и труд, и зарплата, и многое-многое другое. — Понял. Цена товара зависит от того, сколько ты потратил на сырьѐ, электричество, на зарплату рабочим... — Правильно! Более того, сюда входят и затраты на строительство заводских корпусов, на покупку станков, на отопление, на освещение, на поддержание всей инфраструктуры предприятия... Чем меньше затрат на единицу выпускаемой продукции, тем эффективность производства выше. — Так почему же мы не сделаем своѐ производство таким эффективным, чтобы наши товары были конкурентоспособными на мировом рынке? — Дело в том, что мы, к сожалению, не способны соревноваться в эффективности производства с западом. — Почему? — О, это вопрос не простой. Прежде, чем ответить на него, надо кое в чѐм разобраться. Если будешь слушать, расскажу. Или музыку слушать будешь? — Не, де, давай, говори. А то ещѐ уснѐшь за рулѐм... — А, боишься? Ну, ладно, давай поговорим. Когда надоест, скажешь. Так вот, ключевым моментом для понимания ситуации в нашей стране является вопрос о привлечении иностранных инвестиций в экономику России. На инвестиции был весь расчѐт. У нас было всѐ: заводы, фабрики, оборудование, технологии, квалифицированные рабочие и инженеры, богатейшие ресурсы. Не было только денег, чтобы обновлять производственные мощности, разрабатывать новые месторождения, строить заводы, дороги, закупать за рубежом необходимые вещи – новые станки, продукты, которых не хватало, мясо, например. Но годы шли, а инвестиций в российскую экономику всѐ не было и не было. Иностранцы везли нам ширпотреб, дешевые продукты, которые не шли у них, скупали ресурсы, вплоть до хоккеистов, учѐных и одарѐнных школьников, таких вот, как ты, например, — Да ладно тебе, де, — улыбается Дима. — А что? Они тебя с удовольствием к себе взяли бы... ну, полицейским, например. — Ментом? Нет уж, не хочу! — Ну, не хочешь, тогда слушай дальше. Иностранцы замучили нас своими советами, как реформировать экономику. Правда, кое во что вложили деньги – в табачную, водочную промышленность, системы связи – но всѐ для внутреннего потребления у нас. Наши сигареты, водка на Западе по-прежнему не идут, дохода в валюте не приносят. А россиян им не жалко, пусть пьют, курят, пусть себя травят, да ещѐ при этом и деньги платят, хоть и в рублях. Рубли иностранцы, да и не только иностранцы, но и наши «новые русские», поменяют на доллары и в карман. А карман где? Да там же, за границей. Деньги – в заграничный банк, а нам – цирроз печени да рак лѐгких. Впрочем, я отвлѐкся. На чѐм мы остановились? — На том, что иностранцы вложили деньги в табак и водку. — Да. Так вот. Мы предлагаем для инвестирования разработки месторождений газа на Ямале – инвесторов нет. Предлагаем автомобильные заводы строить – дальше разговоров дело не идѐт. Нет вложений иностранного капитала в экономику России! Более того, инвестиции из России пошли на Запад! Начался и продолжается массовый вывоз российского капитала в виде валюты, оборудования, технологий, сырья, научных кадров, интеллекта. Даже литература и искусство обретает себе лучшие условия для

166

существования в странах Запада. Не мир инвестирует нас, а мы его! И при этом ничего за это не имеем. — Почему же они не хотят вкладывать деньги? — Попробую разъяснить. Для начала уточним, что же такое инвестиции, для чего они нужны? Инвестиции – это не просто долг. Долги (кредиты) мы должны возвращать, да ещѐ и с процентами, независимо от того, как и куда мы их потратим. Инвестиции же – это долгосрочные вложения капитала в отрасли экономики. И только. Почему долгосрочные? Имеется в виду, что на эти инвестиции, то есть деньги, у нас должно быть развѐрнуто производство, оно должно начать выдавать продукцию, и лишь когда начнет поступать выручка от продажи еѐ, только тогда инвестор начнѐт получать отдачу – сначала он возместит свои вложения, затем начнѐт получать и прибыль. Но главное отличие инвестиций от дачи денег в долг состоит в том, что инвестор рассчитывает на прибыль от производства. Если прибыли не будет, то это проблемы инвестора, значит, он просто потерял свои денежки, не туда вложил. — Значит, если наше, российское предприятие уговорит иностранный банк выделить кредит, то это инвестиции? — Нет. Кредит, он и есть кредит. Кредит – это обычный долг под проценты. Если у предприятия ничего не получится, банк всѐ равно получит свои деньги обратно, в том числе и через суд, банкротство и т.п., хотя бы и после распродажи имущества должника. А инвестиции – это капитал, который мы не обязаны возвращать. Долг сам должен возвратится инвестору с прибылью. Интерес инвестора заключается в том, чтобы, вложив деньги в строительство, например, завода, потом многие годы получать прибыль от организованного на его деньги производства. И прежде чем осуществить инвестиции, то есть прежде, чем дать деньги на строительство конкретного завода, инвестор хорошо подумает и оценит ситуацию – удастся ли ему вернуть вложения с прибылью, или нет, и уже на основании оценки примет решение. Следовательно, инвестиции – это не просто ввоз в страну некоторого количества долларов, например. Инвестиции – это не только и не столько деньги. Инвестиции в конечном итоге должны быть материальны – это строительство, закупка нового оборудования, смена технологий, обучение персонала, даже пенсионные вклады, что говорит о серьѐзности намерений инвестора на перспективу. И последнее: инвестором может быть не только иностранец, но и гражданин России. Были бы деньги и желание. А в России богатые люди тоже есть. В том числе и с валютой. — С валютой? А откуда она у них берѐтся? — Сейчас у нас пока только два источника валюты: продажа сырья и иностранные кредиты. Но наш «частный сектор» все эти годы валюту, вырученную при экспорте товаров и сырья, только вывозил. И коммерческие банки, и челноки, и оптовые импортѐры – это на самом деле мощный насос по откачке долларов за границу. Идѐт так называемый нелегальный отток капитала – 25-30 миллиардов долларов в год! Ввоз же долларов в страну идѐт со скрипом – частные экспортѐры крайне неохотно сдают государству, вернее, обменивают на рубли часть своей выручки, а другую, большую часть, стараются оставить за границей. А экспортируются у нас в основном энергоносители (нефть и газ), древесина и металлы, то есть природные ресурсы. И их остаѐтся с каждым годом всѐ меньше и меньше. Но это уже другой вопрос. — И много мы получаем таким образом валюты? — Наши ежегодные поступления валюты от экспорта составляют всего 40-50 млрд. долларов. Это сравнительно с другими странами очень мало. При этом в казну в виде налогов и других отчислений поступает значительно меньше – всего около 6 млрд. долл. И это при том, что у нас одного только внешнего долга 150 миллиардов долларов США, не считая ежегодного прироста процентов! А это значит, что каждый гражданин России, а 167

значит, и мы с тобой, прямо сейчас имеем по 1000 долларов долга перед другими странами! — Куда же пошли деньги, данные нам в долг? — Часть проели, часть разворовали, часть провоевали. Пошли они куда угодно, только не на развитие экономики. Сейчас до половины бюджетных расходов страны уходит на выплату долга! А отдавать надо. — А если долг не отдавать... — Ну, это уже международное хулиганство. Против нас все ополчатся, применят соответствующие меры воздействия: арестуют все зарубежные счета в банках, всѐ движимое и недвижимое имущество за границей, и вообще перестанут с нами иметь дело, считаться, как со страной. Введут против нас международную экономическую блокаду. Кончится всѐ тем, что мы потеряем свою государственность. Нет, это не путь. Надо искать выход в другом, искать источники валюты. Но пока с этим вопросом у нас дела обстоят плохо. За время реформ с 1985 года нового источника валюты так и не появилось. Никто не хочет вкладывать в производство у нас свои капиталы. Всѐ, что угодно, только не это! — Так почему же, почему? — А потому, что любое производство, будь то производство промышленной продукции или продуктов сельского хозяйства, у нас очень затратное и издержки при их производстве несопоставимо более высоки по сравнению почти что со всеми странами мира. Потенциальные инвесторы не надеются, что наши предприятия принесут прибыль. А если и принесут, то только в рублях, на нашем, внутреннем рынке. А на мировом рынке наша продукция не может быть конкурентоспособной. Значит, не принесѐт валюты ни нам, ни инвестору. Вот потому и не вкладывают деньги инвесторы в нашу экономику. — Это чем же мы так провинились, что у нас на производство идет больше средств, чем в других странах? Что-то я тебя, де, толком не пойму... — Подожди, сейчас поймѐшь. Скажи, мы живѐм в тѐплой или холодной стране? — Ну, не знаю, сейчас вроде бы тепло... — А если взять среднегодовую температуру? Дима молчит. — А знаешь ли ты, что мы живѐм в самой холодной стране мира? — Ну, допустим. — А представляешь ли ты, насколько она холоднее по сравнению с другими странами? Многие ли из нас знают, что в столице Англии Лондоне растут пальмы и бамбук? А в Норвегии в мае собирают клубнику? Как же это получается, ведь Англия, а тем более, Норвегия – северные страны? Так вот: среднегодовая температура в России – минус 5,5 градуса Цельсия, а в Финляндии, например – плюс 1,5. И средняя годовая температура – это ещѐ не всѐ. Есть ещѐ такое понятие, как суровость климата, то есть разность летней и зимней температур, да и разность ночной и дневной. Тут мы вообще вне конкуренции. Мы живѐм в такой по климатическим характеристикам стране, какой больше нигде нет. — Нам про это в школе не говорили. — Тогда послушай. Дело в том, что в Европе климатические пояса расположены несколько парадоксально. Климат становится более холодным не с юга на север, а с запада на восток, а иногда даже наоборот – с севера на юг, а точнее, с побережий вглубь континента. Обрати внимание на температуры, когда передают прогноз погоды: в Петербурге зимой теплее, чем в Москве, а ведь он километров на 400 севернее. А в Хельсинки зимой теплее, чем в Орле, хотя Хельсинки на 1000 км севернее. Под Вильнюсом в июне поспевает черешня, а в Московской области нет, потому что вымерзает зимой. А широта та же! В Латвии некоторые жители с целью экономии отказываются от отопления и горячей воды, а попробуй хотя бы даже в Курске на зиму

168

отопление отключить! А ведь Латвия существенно севернее. У тебя дома климатическая карта мира или хотя бы Европы есть? — Вроде бы есть. Или была... — Когда будешь дома, посмотри. На ней «изотермы» (линии одинаковых среднегодовых температур) в Европе идут в меридиональном направлении, то есть с севера на юг, или с юга на север, как тебе угодно. А это значит, что по суровости климата одинаковыми являются страны, которые располагаются на разных широтах. Так, обитаемая часть Норвегии, юг Швеции, Дания, Нидерланды, Бельгия, Германия, Франция, север Италии, Албания, северная Греция, приморские районы Турции, южный берег Крыма, побережье Кавказа имеют почти одинаковый климат. Средняя температура января там выше нуля. А ведь Норвегия больше чем на 3000 км севернее Греции и Турции! А Англия, Испания, Португалия, юг Италии и Греции – они ещѐ теплее и между собой также примерно равноценны. В январе там плюс 5 – плюс 10 градусов. И вообще Западная Европа представляет собой уникальный регион. Нигде на Земле нет места, расположенного так близко к полюсу и такого тѐплого. Западная Европа, по нашим понятиям, субтропики. Причина тебе известна – тѐплое течение Гольфстрим. Благодаря ему зимой в Западной Европе температура выше нуля, а весна начинается в январе-феврале и почти всегда в одно и то же время. У нас же весна может наступить и в конце марта, и на месяц позже. Почему? Если нет с запада вторжений тѐплого воздуха, то прогрев идѐт только за счѐт солнечного излучения. В этом случае в Подмосковье снег сходит в конце апреля, а если ветер с запада, то в начале. В Западной Европе тѐплый ветер с Атлантики дует почти всегда, поэтому заморозков там никогда не бывает. Ну, ладно, Европа. А что в других регионах мира? Вся территория США, сравнимая по климату с Западной Европой, географически находятся южнее Кубани. Нью-Йорк – примерно на уровне Сочи. А какая погода в Сочи – ты представляешь. Да что там говорить, мы просто не знаем, в какой стране мы живѐм. Надо признать, что столь милые нашему сердцу российские просторы малопригодны для жизни. Особенно к востоку от Урала. Да, по территории мы до сих пор самая большая страна в мире. Но есть такое понятие, как «эффективная площадь», то есть территория, пригодная для жизни. Так вот по эффективной площади мы на пятом месте в мире. Лишь треть нашей земли – «эффективная». Но и наша эффективная площадь – самая холодная в мире. Мы не Индия, не Китай и даже не Канада. Канада по климату похожа на Россию, только она всѐ же совсем не Россия. Дело в том, что обитаемая часть Канады – значительно более благоприятная страна, чем центральная Россия. Обитаемая Канада – это вполне Западная Европа, а не Московская область. Даже в относительно (по канадским понятиям) холодных районах условия для сельского хозяйства более благоприятные, чем в Центральной России. Ведь для растений имеет значение не только среднегодовая температура, но и такой показатель, как сумма положительных температур, или, как иногда считают, сумма температур выше +10 градусов С. Эти показатели для сельских районов Канады существенно лучше, чем в России. И Скандинавия тоже не такая уж «Сибирь», как думают. Швеция теплее Финляндии, а о Финляндии у нас сложилось неверное мнение по периоду советско-финской войны, которая велась в Карелии (а это не Финляндия) в самую холодную зиму столетия. Та зима на территории Центральной России была ещѐ суровей, большинство российских яблоневых садов тогда вымерзло. На самом деле климат южной, обитаемой Финляндии примерно соответствует известному нам климату Эстонии. Перед Зимней Олимпиадой в горном Лиллехаммере (Норвегия) в течение трѐх предшествующих лет не было снега. В Бергене (далеко не самый юг Норвегии) средняя годовая температура +7,8 градусов С, как в Мюнхене. А по карте зон плодоводства, 169

кстати, низинная часть Норвегии находится в той же зоне, что и Англия с еѐ пальмами, Восточная Франция и Северная Италия с их виноградниками. Но кроме средней температуры, большое значение для хозяйственной жизни имеет суровость климата, то есть перепад температур. Если в Европе этот показатель составляет от 40 до 60 градусов, то в России до Урала он свыше 70, в Сибири – от 80 до 90 градусов, а в Верхоянске – и более 100. Из двухсот стран мира по суровости климата с нами может сравниться только Монголия. Таким образом, климат России суровей, чем в любой индустриальной стране мира, и это влияет на эффективность любого производства, если определять эффективность по критерию «издержки – выгода». Это касается не только сельского хозяйства. И никаким повышением общественной производительности труда устранить это влияние нельзя, коммунизм там у нас или капитализм. Не устал? — Да нет, продолжай. Неужели и правда дело в климате? — Конечно, не только. Но главное всѐ-таки именно в нѐм. Неблагоприятные климатические условия сильно удорожают жизнь, а значит, и затраты на производство. Взять хотя бы строительство. Первое, с чем сталкивается в России потенциальный инвестор, это поразительная дороговизна капитального строительства по сравнению с любой страной мира. Например, согласно «Строительных норм и правил» (СНИП) подошва фундамента должна быть расположена глубже границы промерзания, а ведь чем глубже она залегает, тем фундамент дороже, и цена его растѐт более чем пропорционально глубине. Вдвое более глубокий фундамент стоит дороже минимум втрое – вчетверо. У нас на западной границе России глубина промерзания 110 см, а ближе к Поволжью – уже 170. Стоимость даже простого фундамента под садовый домик составляет у нас 30% от общей стоимости строительства. В других странах таких фундаментов не требуется... Чтобы построить завод, например, в Ирландии или в Италии, достаточно заасфальтировать площадку и поставить каркасную конструкцию типа выставочного павильона. Фундамент на непромерзающем грунте практически не нужен, достаточно срезать дѐрн. Именно такие современные одноэтажные заводы там и строятся. В Англии даже трѐхэтажные здания строятся без фундамента. А у нас... Помнишь, как мы с тобой в Лешове закладывали водопроводные трубы, для чего ты с друзьями копал траншею глубиною полтора метра, чтобы вода в трубах зимою не замерзала? (Кстати, еще раз спасибо тебе за водопровод. Ведь вы же настоящий трудовой подвиг совершили тогда, выкопав вручную стометровую траншею, да еще в таком грунте, который даже экскаватор не брал!). А в Англии их вообще можно было бы разместить чуть ли не по поверхности. Далеко не во всех странах требуется и отопление, а это теплоносители, коммуникации, а значит, траншеи, утепление, двойные рамы, остекление и прочее. Но где деньги действительно текут рекой, так это при кладке стен. В Англии достаточна толщина стены в один кирпич. Там стены выполняют только несущую функцию. А вот в средней полосе России нужно минимум 3,5 кирпича. Зато где-нибудь в Индии, в Малайзии или Тайланде, при средней температуре января и июля +28 градусов, стены нужны только от ветра, и делаются они из металлического, шиферного или пластикового листа. Ты видел по телевизору ураган где-нибудь в Штатах или в Японии? По ветру летят стены, которые у нас годились бы разве что для голубятни. И никаких там труб не остаѐтся, потому что печки в домах не нужны. Как ты думаешь, во сколько раз такие дома дешевле наших? И инженерное оборудование – водопровод, канализация, отопление, электроснабжение – всѐ в России по тем же причинам дороже. Это касается и всех видов капитального, да и временного строительства. Оборудование скважин, инфраструктура нефтяных и других сооружений в Сибири и на Севере – это сумасшедшие по мировым критериям деньги. Всѐ это в основном было построено в советские времена, но сейчас нет охотников повторять наши подвиги. 170

Короче говоря, стоимость строительства у нас выше, чем в Западной Европе, в 2-3 раза, а по сравнению с субтропиками – в несколько раз. То же и с ресурсами. Может быть, в России сырьѐ дешевле хотя бы потому, что ближе? А вот и нет. Российское сырьѐ находится в основном в Азии, а российские промышленность и рабочие – в основном в Европейской части. Доставка даже тюменской нефти в центр России обходится ненамного дешевле, чем в Западную Европу. А отвезти морем норильский никель в Лондон даже дешевле, чем по железной дороге в Москву из-за перевалки и длинного железнодорожного плеча. А морские транспортные тарифы в мире на порядок ниже любых сухопутных. Говорят, что у нас много сырья. Это миф, а говоря по-русски, враньѐ. У нас не так уж много природных ресурсов, как утверждают те, кто наживается на их продаже за границу. Если мы попытаемся и дальше жить за счѐт их продажи, то их хватит лишь на сверхнищенское существование почти 150-миллионного народа всего-то на двадцатьтридцать лет. Разведка полезных ископаемых почти не проводится: наше сырьѐ с удовольствием берут, но инвестиций на разработку новых месторождений нет даже в сырьевые отрасли. И ничего удивительного. Цена золота в Сибири на 80-90% определяется энергозатратами на его добычу. И не только золота. Производство меди и никеля в Норильске полностью зависит от близлежащих газовых месторождений. Иссякнут они, и цена добываемых металлов станет запредельной. Так что мало того, что запасы у нас не слишком велики. Они ещѐ могут оказаться и недоступны. Обрати внимание на то, как поступают американцы. В настоящее время они у себя нефть не добывают, хотя имеют богатые запасами месторождения. Почему? Очень просто: экономят. Свою нефть берегут, а пользуются привозной, с Ближнего Востока, из Венесуэлы и других мест на земном шаре, богатых нефтью. Пройдут десятилетия, нефтяные источники начнут иссякать, и американцы окажутся в очередном большом выигрыше. А мы... Да и с разработкой новых месторождений у нас дела обстоят плохо. Для западных инвесторов даже нефтяные месторождения России экономически мало привлекательны. Одно дело – кувейтская нефть, которую прямо из скважины качают в танкер, другое – тюменская, для которой надо на вечной мерзлоте строить тысячи километров дорог и нефтепроводов. Себестоимость добычи кувейтской нефти почти в четыре раза ниже, чем нашей. Только добычи! Нашу нефть из освоенных месторождений берут с удовольствием, но даже в их поддержание в рабочем состоянии средств не вкладывают. Инфраструктура изношена, знаменитая «труба» (система трубопроводов из Сибири в Европу) выслужила все сроки. Все трубопроводы уже нуждаются в замене. В лучшем случае, при непрерывном и дорогом ремонте, они продержатся ещѐ лет десять. Газ Ямала дожидается инвесторов, но не дождѐтся никогда. Освоение, добыча и транспортировка съедят всю прибыль, и это хорошо известно потенциальным инвесторам. Так что наше богатство энерго- и теплоносителями весьма относительно. Да, у нас ещѐ есть нефть, но в Индии или в том же Китае и иже с ними достаточно открыть окно, чтобы согреть помещение. Так кто богаче теплоносителями? Даже производители сырья говорят, что без расходов на отопление их продукция могла бы быть конкурентоспособной, но стоит учесть в себестоимости счета за отопление – и о прибыли можно забыть. Транспортные расходы у нас также велики по сравнению со странами Запада, и даже по одной этой причине производство у нас в стране очень дорого. И это ещѐ не всѐ. Совершенно неизбежная статья расходов россиянина – это жильѐ. Русские по сравнению с остальным миром живут в более дорогих, хоть и менее комфортабельных домах. Жильѐ в Европе или где-нибудь в Китае или Бразилии стоит значительно дешевле. А наше жильѐ, даже северный барак, гораздо дороже. Мы не знаем этого, потому что раньше квартиры мы получали совершенно бесплатно, а квартплата до сих пор символическая. Точнее, 171

считается, что доплачивает государство, а на самом-то деле всѐ равно расплачиваться через бюджет приходится всем нам. А сколько стоят на самом деле коммунальные услуги, мы даже не представляем. Пока. А потенциальные инвесторы знают! Если в странах с почти идеальным климатом расходуется на создание «единицы комфорта» одна «единица энергии», то в других странах удельный расход выше. Насколько? Оказывается, в Мексике – в 1,6 раза, в Южной Корее, Японии, Австралии, западноевропейских странах – от 2 до 2,5 раз, в США – в 5 раз, а в обитаемой части России – в 8 раз. И это только в еѐ обитаемой части! Действительно, у россиянина в список необходимых расходов входит ещѐ и семимесячный отопительный сезон. Никто ведь у нас не знает, сколько гигокалорий расходуется на обогрев его квартиры, и сколько стоит эта гигокалория. Известно, что даже для европейца то, что мы расходуем на отопление – чувствительная сумма, а для промышленного рабочего «третьего мира» – целое состояние. Так, на отопление жителя Москвы расходуется в год 4 тонны условного топлива, что составляет не менее 2000 долларов. В то же время в странах Западной Европы в некоторых зданиях вообще даже не предусмотрена система отопления. Разве что камин поставят, и то больше для удовольствия, чем для обогрева. Короче говоря, стоимость жилья и коммунальных услуг в нашей стране по мировым меркам чрезвычайно высока, если считать еѐ точно, учитывая, что пока за нас платит государство. Но как только электричество, отопление квартир пойдут по мировым ценам – всѐ сразу станет ясно нам так же, как это с самого начала было ясно нашим потенциальным инвесторам. Вот почему производство чего бы то ни было в России с точки зрения инвесторов не просто невыгодно, а крайне невыгодно. Вот говорят, что надо входить в мировую экономику, вступать в ЕЭС, в мировой рынок, торговать по условиям мирового рынка, как ты говоришь – зарабатывать доллары. Посмотрим, что из этого получится. Возьми бензин, которым мы заправляем нашу машину. Сейчас я залил в бак тридцать литров по восемь рублей за литр, это двести сорок рублей. А если бы у нас с Западом было единое рыночное пространство, а значит, и единые с ним цены, в том числе и на бензин, нам с тобой пришлось бы заплатить сейчас не двести сорок, а девятьсот рублей, потому что на западе бензин по доллару за литр. Для Запада это не много, потому что у них зарплата в несколько раз выше, чем у нас. А как мы будем жить по их ценам, но при нашей-то зарплате? — Повысить надо зарплату... — Опять – повысить. Мы с тобою только что говорили, что будет, если вбросить в оборот большое количество денег, не обеспеченных товарной массой. Так что будет, а? — Инфляция... — Ну, вот, слава богу, понял. Или возьми тот же газ, который для нашего населения давно стал основным видом топлива. Трубы газопровода проходят по территории Псковской области, российский газ идѐт сплошным потоком за границу, на запад, а в Пушкинских Горах, да и во многих других районах и целых областях газ привозной, в баллонах. Почему? Да потому, что за границей цены на наш газ в несколько раз выше, чем у нас. Не выгодно нашим «капиталистам» продавать газ в России, гонят его на запад, а свой народ сидит без газа. А попробуй, уравняй цены, то есть введи у нас мировые цены на газ и на другие ресурсы и товары – народ без штанов останется. А это значит – бунт, смута, революция, если это слово тебе больше нравится. Одним словом – беспорядки, хаос, тот же холод и голод. Вот такая хреновина получается. — Ну, де, ты не ругайся...

172

— А я и не ругаюсь. Хреновина – от слова хрен. Того хрена, который не слаще редьки. Просто русский язык такой богатый да яркий. И всѐ. Язык тоже понимать надо. Лучше уж я так скажу, чем по-другому. Согласен? — Согласен. — Так вот, даже простое выживание в наших условиях стоит дорого. А зарплата низкая, до мирового уровня еѐ надо повышать и повышать. А за счѐт чего? Просто печатать дензнаки? Нельзя, это не выход: ты уже знаешь, чем это грозит. Вот и получается, что нам с нашей зарплатой в мировой экономике делать нечего. Так что, Дима, надо готовиться к худшим временам. — К холоду, что ли? — И к холоду, хотя к холоду мы как раз, слава богу, привычные. Правда, холод тоже бывает разный. Не хотел бы я зимой остаться в городской квартире без отопления. А такое уже кое-где есть. И не в том дело, что там руководители плохие, хотя и это верно. А дело в том, что всѐ у нас – и трубы, и шахты, и электростанции, и станки, и заводы, и техника, и транспорт – всѐ выработало свой ресурс, всѐ устарело, всѐ приходит в негодность, а взамен – ничего. Нет вложений капиталов в экономику! Аварии, да что там – аварии, катастрофы! – будут происходить всѐ чаще и чаще. Но не только к холоду надо готовиться, но и к голоду. Тебе, да и всем нам, поверить в это трудно. И всѐ-таки придѐтся к этой мысли привыкать и думать о будущем. Сдаѐтся мне, что думать за нас будет некому. — Что-то об этом по телевизору не говорят. Правительство говорит, что все хорошо, экономика поднимается, зарплата растет... Даже реальные доходы населения в 2001 году увеличились на 6 процентов, сам президент сказал... — Пропаганда все это, вранье. Я не говорю, что президент врун. Врут те, кто предоставляет ему такие данные. А президент лишь озвучивает их. Они нужны тому же правительству для того, чтобы успокоить народ, чтобы на месте усидеть. Да, зарплата и пенсии растут, но цены и другие платежи – коммунальные, цены на газ, электричество, железнодорожные тарифы и многие другие растут еще быстрее. Дурят нашего брата, ох, дурят... — Что же это за государство такое, если правительству нельзя верить? При каком строе мы сейчас живѐм? — Если б я знал. А впрочем, я бы назвал его коррумпированным строем бандитского предпринимательства и воровства. От командной экономической системы, то есть от социализма, мы ушли, а к рыночной системе, то есть к капитализму, не пришли. Названия у такого общественного строя нет, хотя Лужков ещѐ в 1995 году назвал его «паразитическим капитализмом». Названия нет, потому что такого строя в истории, пожалуй, ещѐ не было. — А говорят, что у нас демократическое государство. По телевизору слышал. — Демократическое... Вернее будет сказать плутократическое, чем демократическое. Нет, я не против демократии. Я с радостью встретил в своѐ время и перестройку, и другие демократические преобразования в нашей стране. Но я просто разочаровался в наших нынешних так называемых демократах. Много говорят, а как дело доходит до выборов, так все врозь, каждый за себя. Нет единства. Честолюбивые эгоисты, они заботятся только о себе, о народе не думают. Старая болезнь русских демократов: слишком далеки они от народа. Да и кто о народе думает? Никто. Ждут, когда придѐт какой-нибудь фашист вроде Гитлера или коммунист, новый Сталин, бросит в народ понятные и близкие простому человеку лозунги типа «Долой богатых» или «Земля – крестьянам, заводы – рабочим», и польѐтся снова русская кровь, как уже бывало не раз. А пока – в государстве неразбериха, и под шумок растаскивается народное достояние разными там Березовскими да Абрамовичами, Чубайсами да Кохами. Поднимают голову разные фашиствующие элементы, и с ними толком никто не борется. А что? Такое положение в стране им даже

173

выгодно, легче ловить рыбку в мутной воде. Вся верхушка куплена, вплоть до генерального прокурора, а народ нищенствует. Я не против демократии и не против реформ. Но я за истинную демократию и за разумные реформы, а не по подсказке разных проходимцев и международных дельцов от бизнеса типа Сороса. У китайцев бы поучиться нам, как реформировать экономику. Они реформировали экономику, не разрушая государственного строя. А у нас? Да что там, честные реформы тем, кто наверху, невыгодны. В общем, как всегда грабили русский народ, так и продолжают грабить. Да и сам народ российский к демократии, как оказалось, ещѐ не готов: культура народа как политическая, так и общая еще очень низка. Мы веками жили не по законам, а по понятиям. Не поняли и сейчас данных нам свобод, не захотели ждать, требовали немедленного улучшения жизни, а, не видя улучшений, во всѐм обвинили тех же реформаторов. Да и реформаторы надежд народа не оправдали. А я бы сказал, что и народ не оправдал надежд реформаторов. Выбрали в думу такую шваль, от которой новых законов ожидать и нельзя. Получился всеобщий бардак в масштабах государства. Да и что можно было ожидать от тех же зюгановых, лукьяновых да шандыбиных? Так и заболтали и перестройку, и демократию, как в своѐ время заболтали социализм. Еще зреть и зреть нашему обществу до понимания его роли в управлении государством. А возьми нашу общую культуру. Конечно, у нас есть отдельные представители творческой интеллигенции мирового уровня. Только самые яркие ее представители, такие, как Растропович с Вишневской, Кисин, Бродский, Таривердиев, Спиваков со своими «Виртуозами Москвы» и многие другие, всех не перечесть, жили или живут в других странах. Уезжают лучшие ученые, поэты, писатели, художники. Даже спортсмены уезжают. Возьми обеспеченных людей или наших государственных деятелей – у всех дети учатся за границей. Даже лечиться, рожать едут в Англию, в Германию. Уезжают все, кто может. Почему? Да потому, что там лучше условия для жизни для творческой деятельности, учебы, занятий спортом. А наш народ воспитывают на низкопробной продукции телепередач, на южноамериканских мыльных сериалах, западных боевиках. Народ в театры не ходит, их в глубинке нет, остается одно телевидение, и то не везде. Да и в городе основная масса в таких же условиях, не все могут себе это позволить. Вот и прозябает народ на уровне какого-нибудь африканского племени «Тумба-Юмба». Не случайно ходят анекдоты про чукчу. Все мы от него недалеко ушли. Вон, посмотри, кемто срезаны провода на столбах, одни ошметки болтаются. Разве увидишь такое где-нибудь в Германии или в другой какой цивилизованной стране? А в русском общественном туалете ты бывал? Я бывал. В Новоржеве, около автовокзала. Лучше не вспоминать. Однажды в туристическом автобусе «Санкт-Петербург – Пушкинские Горы» одного англичанина приперло «до ветру», как у нас говорят. Подходит он к водителю, объясняет на пальцах, мол так и так, невтерпеж. Доехав до леска, водитель остановил автобус и указал англичанину в сторону леса. Через долгое время ожидания англичанин, наконец, появляется и, разводя недоуменно руками, поясняет, что он искал-искал в лесу туалет, но так и не нашел. Русский здесь англичанина не поймет, как и англичанин русского не понял. Это, конечно, анекдот, но не из жизни ли они, эти анекдоты, берутся? Слишком большая разница между уровнями общей культуры нашего народа и народов Запада. Лет двести еще нам подтягиваться до уровня цивилизованных стран, если не больше. Правда, все это время они тоже не будут стоять на месте... Но мы немного отвлеклись от основной темы нашего разговора. Да и заканчивать пора. Какие же выводы можно сделать из нашего с тобой разговора? А вот какие. Утверждения некоторых политиков-экономистов о том, что «инвесторы уже стоят в очереди» – это или свидетельство их профнепригодности, или наглое враньѐ. Обещания «создать благоприятный инвестиционный климат» в условиях свободного мирового рынка реальной почвы не имеют, если только обещающий не собирается 174

направить Гольфстрим к нашим берегам Северного ледовитого океана. Следовательно, жизнь из нашей экономики и общества будет уходить по мере износа инфраструктуры и основных фондов, истощения ресурсов и расходования запасов. Уцелеют только сырьевые предприятия, и то далеко не все. — Так что же, нас ждѐт гибель от голода и холода? — Получается – так. По крайней мере, существует большая опасность этого. — И это в наше-то, цивилизованное время? — А разве ты не знаешь, что сотни тысяч людей на Земле уже сейчас гибнут от голода? Возьми хотя бы некоторые африканские страны. — Ну, там засуха... — Не думаю, что только засуха тому виной. У нас нет засухи, и голода пока нет, а численность населения России уже сейчас неуклонно снижается. Уже несколько лет у нас смертность превышает рождаемость, а это не от хорошей жизни. По всей России смертность мужчин в четыре раза выше, чем женщин. Причиной тому низкий уровень жизни и культуры, и пьянство, и курение, и наркомания, и травмы, и войны. Число наркоманов, равно как и больных СПИДом, растѐт у нас в геометрической прогрессии. Если четыре года назад было зарегистрировано 209 тысяч наркоманов, то сейчас уже 1,5 миллиона. Это только зарегистрировано, а реально их от 3 до 5 миллионов. На страну надвигается эпидемия СПИДа. Высока и детская смертность. Да и вообще... Вымирает народ российский. Превышение смертности над рождаемостью составляет один миллион человек в год. Уже сейчас население России насчитывает всего 144 миллиона, а уже к 2005 году будет ещѐ на 3 миллиона меньше. Вот и посчитай, на сколько нас хватит. Если так дело пойдет и дальше, а оно, по всем прогнозам, именно так и пойдет, то через 240 лет русских не останется. На наше место придут другие, более примитивные народы с большей приспособляемостью к неблагоприятным условиям жизни. Сейчас быстрее всех размножаются китайцы и разные там мусульмане. Китайцы, например, уже начали освоение наших дальневосточных земель явочным порядком, и ничего с этим мы поделать не можем. Правда, на наши климатические условия не все позарятся. А что устроят из территории России всемирную помойку для радиоактивных и других отходов, так это как пить дать. Дима молчит, молчу и я. И правда, страшно становится от таких перспектив. Хотя, что нам до того? Это будет ещѐ не скоро. На наш век хватит... Впрочем, хватит ли? — Всѐ равно не верю, — после долгого молчания говорит Дима. Да я и сам не хочу верить. Хочется верить в лучшее. Хочется верить, что Россия выстоит, выдюжит, выдержит и это испытание, несмотря ни на какие трудности поднимется с колен. Будем надеяться на здравый смысл и порядочность нашего молодого президента. Будем надеяться на простого человека, на глубинку, где еще не утрачены полностью традиции русского уклада жизни. Я думаю, что страну спасет простой русский народ, народ-труженик, который молча, несмотря на разрушительную силу так называемых реформ, начиная с коллективизации и заканчивая приватизацией, сохранит и трудолюбие, и терпение, и способность к самовыживанию. Это та часть населения, о которой когда-то давно ещѐ князь П. А. Кропоткин, известный русский революционер, идеолог анархизма, сказал: «Вся наша надежда покоится на людях, которые сами себя кормят». Конечно, сравняться с западными странами нам все равно не удастся. Как отставали мы испокон веков, со времен каменного века, от Запада по уровню цивилизации, так и отстаем. И будем отставать еще очень долго, если не всегда. — Какой же выход? — Выход только один. Включение в мировую экономическую систему должно быть очень осторожным, поэтапным. Никто нас там не ждет с распростертыми объятиями. А если и призывают в свои объятья, то только для того, чтобы задушить в них. Задушить экономически, прибрать к рукам наши природные ресурсы, избавиться от конкурента на 175

мировых рынках в тех направлениях, в которых мы еще что-то можем: в космонавтике, в производстве вооружений. Вот и все, пожалуй. Не готовы мы пока еще к тому, чтобы жить по условиям запада. А поэтому – не безоглядная открытость экономики, а укрепление экономических границ, развитие внутреннего рынка. А на каком-то этапе, в каких-то регионах, таких, например, как Псковская область, может быть даже и натуральное хозяйство. Впрочем, это сейчас уже и происходит, только стихийно, снизу. — А что такое «натуральное хозяйство»? — Натуральное хозяйство, Дима, это такой тип хозяйствования, при котором продукты труда производятся для удовлетворения потребностей самих производителей. Кстати, русский крестьянин всегда жил своим трудом, своим куском земли. А излишки своей земледельческой и животноводческой продукции продавал. А на вырученные деньги приобретал средства производства. Я помню, что так жил мой дед Лукич. И неплохо жил, не хуже, чем мы сейчас. Он мог покрыть свой дом жестью, а мы нет. Вот так. Называй такое хозяйство, как хочешь, хочешь – натуральным, хочешь – рыночным. Я бы назвал его русским крестьянским хозяйством. Русское крестьянское хозяйство – вот та основа, на которой только и сможет удержаться страна. Конечно, я имею ввиду не такие индивидуальные хозяйства, как теперешние приусадебные, а крупные, мощные сельскохозяйственные комплексы, оснащѐнные современной техникой, применяющие последние достижения агротехнической науки. Об этом ещѐ твой прадедушка Пѐтр Ефимович мечтал. Но для этого нужны соответствующие условия, законы, поддержка со стороны государства. А где они? Нет пока. Нет пока условий для развития фермерства, крестьянин задавлен налогами, не может реализовать свою продукцию на рынке, не может конкурировать с импортом продуктов питания, хоть они и худшего качества. Такие вот дела... Ладно, утомил я тебя, Дима, своими разговорами. Давай помолчим. — Глубокомысленно? — Ага. Ох, и юморист же ты у меня! Глава 10. Возвращение Пока мы с Димой рассуждали о судьбах Псковщины, страны и своей собственной, незаметно проехали Пустошку. Я замолкаю, но мысли о жизни, о прошлом и будущем не оставляют меня. За рулѐм хорошо думается, никто не мешает, не возражает, не запрещает думать так, как тебе угодно. Когда размышляешь молча, легче спуститься с высоты философских размышлений о высоких материях на бренную землю своих, личных переживаний. Закончился двадцатый век. Непростой век пришѐлся на долю моего поколения. Теперь, на из-ломе веков и самой жизни, всѐ чаще хочется мысленным взором окинуть свое прошлое, подвести некоторые итоги. Плохо ли, хорошо ли, но прожито немало лет. Не всѐ было гладко, не всѐ удалось. Но мы боролись с трудностями, учились у жизни. С годами приходил жизненный опыт, с опытом – житейская мудрость, с мудростью – понимание и осознание своего места в жизни. Становилось всѐ яснее, что есть реальность, а что лишь кажущееся, что важно, а что лишь суета, где настоящее, а где наносное, где истинные чувства, а где лишь эмоции. Вот и с Лидой у нас дела вроде бы налаживаются. Я понял, что как бы женщина ни старалась казаться сильной, свободной и независимой в семье, всѐ равно по большому счѐту она уже по своей природе во многом зависима от мужчины. Если у мужчины ведущим чувством является разум, то у женщины – эмоции. Если мужчина сначала думает, а потом говорит, то женщина часто сначала говорит, а потом думает. А иногда вообще живѐт эмоциями, чувствами, фантазией, плодами своих иллюзий. Мужчина это должен понять, а, поняв, сможет многое простить.

176

Так вот, я, кажется, тоже стал больше понимать свою жену. А потому – пусть еѐ иллюзии остаются с нею. Иллюзии рассеются, как утренний туман, как только перед нею, или перед детьми, или перед семьѐй в целом встанут действительно трудно разрешимые, жизненно важные проблемы. Тогда она сама обратится к мужу, чтобы он помог, защитил, подсказал, поддержал. Да, мы с Лидой очень разные. Но не потому ли жизнь и соединила нас, чтобы мы дополнили друг друга? По отдельности мы лишь части того целого, которое и достойно жизни. По отдельности мы были бы еще более несовершенны. А теперь нам друг без друга, наверное, и не прожить. Как бы там ни было, как бы мы ни ссорились, а вместе, неразлучно, прожили без малого пятьдесят лет. Как и прежде, зимы неизменно сменяются вѐснами, мы становимся старше и мудрее, а тем временем наши дети мужают, растут внуки, каждый год всѐ повторяется, только на другом, более высоком уровне жизненного опыта. Идут года, время летит всѐ быстрее, и мы с Лидой, кажется, всѐ чаще и чаще наряжаем свою семейную новогоднюю ѐлку. — Смотри внимательно, учись, следующий раз будешь делать это без меня — говорю я ей с грустью, когда в очередной раз начинаю монтировать новогоднюю ѐлку. И этим грешу, обманывая себя и других. Никто не может знать, когда придет конец. Не надо его ждать. Все равно он придет неожиданно, но зато обязательно. А пока год за годом бог продлевает срок, как будто дает возможность закончить какое-то важное дело жизни. С годами мы изменяемся и внешне, и внутренне. Кажется, мы стали понимать что-то такое, что очень важно для нашей совместной семейной жизни. Думаю, что не только изза моей болезни Лида изменилась в своѐм отношении ко мне, стала более внимательна, более сдержанна в своих высказываниях и действиях. Да и я стараюсь быть мягче, терпеливее. — У нас с тобою нет больше времени на выяснение отношений. В нашем возрасте ссориться просто глупо. Давай, поживем, как люди. Ведь мы же любим друг друга. — А может быть, потому и ссорились? Если бы были равнодушны друг к другу, давно разошлись бы, как в море корабли... Жаль только, что для понимания этого потребовалась целая жизнь. Другое чувство, охватывающее меня при взгляде на прошедшие годы, это, пожалуй, удивление. Удивление человеческим возможностям. Сколько невзгод и лишений было перенесено, сколько сил и здоровья было истрачено за все эти годы жизни! Одних мест жительства было... А сколько их, кстати, было, этих мест, этапов нашего пути? Давайте, посчитаем. Просто интересно знать! Итак, первое. Это Святогорье. 1935 год. Деревня Зиновьевка. Там я родился, там «пошѐл», там моя истинная малая родина. Потом был 1938 год. Деревня Лешово, это совсем рядом с Пушкинскими Горами. Сюда меня привезли в трѐхлетнем возрасте. Здесь прошло моѐ босоногое детство. Здесь я окончил школу. Страшные годы войны, трудное, но счастливое детство. И вот – Ленинград. 1953 год. Курсант ВММА. Три года в курсантской казарме пролетели, как один миг. Сейчас они где-то там, в тумане воспоминаний... Первые встречи, новые симпатии. Симпатичная, стройная Лида... Взрослеем... Тот же Ленинград, но другой жизненный этап. 1956 год. Молодой лейтенант, слушатель ВМАкадемии. Первый «угол» на улице Рубинштейна. Первые шаги в бушующем океане самостоятельной жизни. Первые разочарования и новые надежды. Далее. Он же, Ленинград. Улица Пушкинская. Часть комнаты. Холостяцкая жизнь. Полная свобода и скука одиночества. Только с Лидой тепло и спокойно на душе. И – учеба, учеба. Опять Ленинград. Но теперь уже Московский проспект. Комната на одного. Тоска по домашнему теплу и уюту. Дело идѐт к женитьбе. 177

И снова – Ленинград. 1957 год. Набережная реки Пряжки. Лида – жена, подруга, женщина, которую я, оказывается, еще очень мало знаю. Станция Лахта, ближний пригород Ленинграда. 1958 год. Комната в дачном доме. Родился сын. Теперь нас трое. Выпускаемся из Академии. Далекий Петропавловск-Камчатский. 1959 год. Улица Тундровая, комната в коммуналке. Все новое, все интересное. Начало творческого пути. Мы и тот же Петропавловск-Камчатский. 1961 год. Улица Индустриальная, комната в коммуналке. Работа и учеба, учеба и служба. 1962 год. Та же Камчатка, но еще дальше: посѐлок Рыбачий, бухта Тарья, офицерское общежитие. Самостоятельная хирургия, дежурства через день, работа на износ. А жизнь идет и здесь. Камчатка. 1963 год. Посѐлок Рыбачий, бухта Тарья, отдельная однокомнатная квартира. В Ленинграде, во время отпуска, родился второй сын, а зовут его – Саша. Александр! Возвращение в Петропавловск-Камчатский. 1964 год. Улица Школьная, комната в коммуналке. Сергей пошѐл в школу. Растем! Опять большая учеба. Станция Бернгардовка, пригород Ленинграда. 1970 год. Академия, Факультет усовершенствования по хирургии. Пошѐл в школу и Саша. Тот же город Ленинград, но новое место жительства. 1970 год. Проспект Героев. Квартира в наѐм. Учѐба. Новый переезд. Ленинград. 1971 год. Литейный проспект. Комната в офицерском общежитии. Окончание факультета, новое назначение. А вот и Закавказье. Баку. 1972 год. Проходная Военно-морского госпиталя. Около недели: не долго, но примечательно. И даже, по молодости, где-то романтично. Все тот же Баку, Баилов. 1972 год. Прогресс: комната в общежитии. И большая самостоятельная хирургия. Не жильем единым жив человек! И вот своя отдельная трѐхкомнатная квартира. Баку. 1972 год. Улица Нефтяников. Рядом метро и автомашина в гараже. Это уже кое что. Но... «труба зовет». Известная и незнакомая Москва. 1975 год. Проспект Мира. Однокомнатная квартирка в доме гостиничного типа. Начало работы в престижном госпитале. Кому многое дается... Город Красногорск, ближнее Подмосковье. 1975 год. Снимаем однокомнатную малогабаритную квартиру. На этот раз очень неудачно: уже обросли барахлом, которому тоже надо много места. Квартира оказалась мала. Там же – Красногорск. 1975 год. Улица 50 лет Октября. Снимаем квартиру побольше. Сергей возвращается. Работа, служба, труд, быт. Наконец, своя отдельная трѐхкомнатная квартира. Посѐлок Архангельское, ближнее Подмосковье. 1977г. У Сергея уже своя семья. И вот – 1984г. Самая что ни на есть столица Москва. Улица Исаковского. Своя отдельная трѐхкомнатная квартира. Внуку Диме год. Дети разъехались. И последнее – 1991г. Москва, Пятницкое шоссе. Своя отдельная двухкомнатная квартира. Бабушка рядышком с дедушкой. Жизнь продолжается! Итак, будем жить и вспоминать. А вспомнить есть что. За свою жизнь пришлось сменить крышу над головой двадцать пять раз. А теперь представим, сколько раз надо было упаковать и распаковать домашние вещи, сколько раз надо было их погрузить и разгрузить, сколько сделать ремонтов, сколько мебели передвинуть? Сколько нервов потратить, сколько поту пролить? Сколько школ сменить? 25 переездов, а один переезд, говорят, равен одному пожару. 25 «пожаров». 25 раз мы были «погорельцами». И каждый раз снова вставали. Но, как ни странно, уныния нет. Есть удовлетворение. Удовлетворение тем, что, несмотря на все трудности, удалось создать семью, вырастить детей, выдержать все жизненные испытания. Вся жизнь – одно большое испытание.

178

Позади остались Опочка, поворот на Велье. Вот и Новгородка. Еѐ высокая антенна поста ГИБДД видна издалека. Когда я в Новгородке поворачиваю с трассы Петербург-Киев направо, то чувствую себя уже совсем дома. Здесь всѐ исхожено моими ногами, изъезжено на велосипеде, на мотоцикле, на автомашине. Справа от дороги деревня Рубилово, затерянные два-три дома на склонах невысоких холмов, по которым я шагал когда-то истѐртыми в кровь ногами с лыжами на плече: так заканчивался мой опрометчивый лыжный поход в Новгородку в качестве агитатора на выборы. Слева – поворот на село Васильевское, куда Дима с товарищами гоняет на мотоцикле раскапывать окопы военных лет в поисках трофеев, хоть дедушка с бабушкой и не одобряют это мероприятие. А вот и Селихново, мост через Великую. Это уже совсем родное. На месте и мой камень. Я замедляю бег машины и мысленно, как всегда, здороваюсь с ним. Мой камень всегда встречает меня, он и теперь мне верен. Мой камень на месте – значит, всѐ в порядке. Значит, моя родина помнит меня и ждѐт. И я благодарю судьбу за то, что снова вижу этот камень, знакомый камень на знакомой до боли моей, русской, псковской реке. Много веков назад этот камень был принесен сюда ледником, спустившимся с арктических высот. Камень – это сын земли. Земля – его мать, а космос – его отец. Именно благодаря космическому холоду когда-то горячая масса земли постепенно остывала, еѐ расплавленная поверхность твердела, образовывала гранитную оболочку, мантию. Охлаждаясь, земля сжималась, уменьшаясь в размерах, ее земная оболочка коробилась, вздыбливалась хребтами гор, крошилась на гигантские скалы, глыбы, камни. Вода, под воздействием того же холода превратившаяся в лѐд, взяла эти осколки и понесла по планете. Ледники несли камни в более тѐплые широты, где по мере таяния постепенно освобождали их из плена. Мой камень оказался здесь. Его обняла, приютила река, стала навек ему верной спутницей. Один из многих древних странников, волею природных катаклизмов камень успокоился именно здесь, в конечном пункте своего многолетнего путешествия по планете. Не так ли и ты, человек, оставивший родительский дом и искавший чего-то в чужих местах, где-то наконец успокаиваешься навсегда? «Мой» камень... А почему я до сих пор не дал ему имя? Впрочем, почему не дал? Я уже давно называю его «Мой». Итак, отныне этот камень – «Мой» камень. Тем более, что и ещѐ для кого-то этот камень может быть «Мой». И для Сергея, и для Димы, и для Лиды, и для Галины, и для любого, кто обратит на него внимание. Вот и хорошо. Будем владеть им все вместе. Когда-нибудь Сергей с Димой подплывут на лодке к Моему камню, познакомятся с ним побли-же, прикоснутся к нему, передадут привет от меня и сделают на нѐм надпись: «Мой». Пусть знают все, как его зовут. После моста через Великую дорога в гору, вправо и ещѐ выше – и панорама Пушкинских Гор перед нами. Сколько раз ни приезжал я сюда, всякий раз сердце билось чаще от радостного предчувствия встречи с родным домом. Смотрю направо – вблизи дороги начинается лес, куда мы ходим за грибами, самое близкое к дому грибное место. Я бросаю взгляд налево – там, за горою, раскинулась гигантская чаша Каменского озера. В детстве я впервые поймал там ѐршика величиной с мою детскую ладонь: он, глупый, ухватился за червя, даже не за крючок, и не выпускал, пока не оказался на берегу. Не жадничай, Ёрш Ершович! Пожадничал, вот и попался против всяких правил рыбной ловли. Но сколько было радости у маленького рыболова! Это был мой первый и последний улов на этом озере. Помню, с какой гордостью принѐс я его домой, и бабушка удивлялась, как я теперь понимаю, чтобы поддержать мой восторг: «Ахти лихо, ахти тошно, никак и правда поймал? Вот молодец, Ну, беги, покажи мамке. Ай, молодец». Для меня, восьмилетнего несмышлѐныша, это было событие. Как же, сам поймал, никто не помогал… На свою, 179

самодельную удочку, с леской из маминых ниток, с крючком, величиной чуть ли не с голову моего ерша... Незаметно переехали ручей, вытекающий из озера. Только пошли на подъѐм, как слева показалась деревня Астахново. Дома окружены густой зеленью деревьев, кустарников, цветов. Здесь живѐт моя тѐтя, родная сестра моего отца. Это моя самая большая, самая близкая родня. Особенно теперь, когда никого из близких родственников, кроме тѐти Наташи, здесь уже не осталось. Я люблю свою Наташу, так просто я и зову еѐ с детства, хоть и помоложе еѐ на несколько лет. Все домашние звали еѐ так, и я тоже так звал. А вообще-то она Наталья Ефимовна, уважаемый человек не только в деревне, но и во всех Пушкинских Горах. И она всех здесь знает, и еѐ знают. Много лет Наталья Ефимовна проработала парикмахером в комбинате бытового обслуживания. За многие годы через еѐ замечательные руки прошло, наверное, всѐ мужское население райцентра и окрестных деревень. И всех она умела обслужить быстро, культурно и с душой. Ко мне Наталья Ефимовна всегда относилась с такой душевной теплотой, как никто и никогда. За всю мою жизнь, а мы с нею жили вместе, в одной семье, со дня моего рождения, мы ни разу не ссорились, всегда без слов понимали друг друга. Думаю, что это заслуга в первую очередь моей дорогой тѐтушки Наташи, еѐ золотого характера. Дорога идѐт круче вверх. Справа – деревня Бутево, слева – Рахово. В колхозе это была наша бригада. Каждый метр полей и кустарников исхожен здесь моими босыми ногами. Здесь мы работали на колхозных полях, здесь пасли свой скот, здесь собирали малину в ольховых зарослях бутевских, раховских, лешовских «кустов». Здесь мне знаком каждый кустик, каждый камушек. Но многих из них уже нет, мелиораторы здесь хорошо поработали. Только на пользу ли природе, на пользу ли человеку? Пока незаметно. А впереди и чуть справа открывается панорама моей деревни, моего садового участка. Густые заросли елей и клѐнов скрывают оба дома, старый, отцовский, и мой, новый. Последний поворот на шоссе Пушкинские Горы – Подкрестье, и через сотню метров мы с Димой подъезжаем к калитке нашей усадьбы. От Москвы и до самого дома – асфальт. Оценить это можно только тогда, когда один-два раза застрянешь на раскисшей просѐлочной дороге. Нас встречает Димина бабушка Лида. Она здесь с мая месяца. Радость на лице делает еѐ моложе лет эдак на десять... Приятно узнать, что дома «всѐ тихо», как говорят у нас на Псковщине, всѐ в порядке. Когда мы отлучаемся, наш дом состоит под охраной милиции. Благодаря этому удаѐтся сохранить его от набегов воров и воришек, которых здесь, увы, хватает. А когда здесь живѐт кто-то из нас, дом охраняет Никаноровна. Кто она такая – словами не расскажешь. Это надо видеть. Одним словом – спрингер-спаниель. Лида говорит, что этот «охранник» не только не защитит, а с восторгом встретит вора, покажет, где что лежит и поможет упаковать и вынести вещи. Но оставим разговор о нашей Нике до другого времени. Сейчас у меня приподнятое, радостное настроение, потому что я снова дома. Здесь легче дышится, здесь и телом, и душой я чувствую себя лучше. Родные углы, знакомые деревья, каждая яблонька узнаваема до развилок и веточек. Высокое небо, широкие просторы, привычные глазу дали за поймой Великой. А какие закаты… Одним словом, родина. Ещѐ не успев зайти в дом, я обхожу сад, огород, старые надворные постройки, иду за околицу, к пруду. Всѐ на своѐм месте, всѐ там же, то же, как и много лет назад. Но если приглядеться, то везде видна печать перемен. Совсем заросла ольхой наша безымянная речушка. Моя «деревенька» увеличилась, в ней построились и живут новые люди. Наши ели стали такими высокими, а кусты акаций так разрослись… Эта яблонька так состарилась, что готова упасть, и старый отцовский дом уже обветшал, и крыша его прохудилась… И тихая непрошеная грусть по стремительно уходящему времени снова навещает меня. Светлая радость и тихая грусть, время и жизнь, человек и родина. Как жаль, что эти понятия так тесно соприкасаются, так часто пересекаются, так прочно зависят друг от друга, но не всегда идут рядом. То одного нехватает до полного счастья, 180

то другого. И как часто ищет бренный человек себя в бушующем океане событий и обстоятельств всю жизнь – и не находит. А если и находит, то не всегда замечает, не сразу узнаѐт свою долю, свою судьбу, уготованную ему свыше. Со стороны Пушкинских Гор доносится вечерний звон. Старинные колокола Святогорской монашеской обители, как всегда, приветствуют меня и спрашивают, как дела, где был, что видел, как здоровье, надолго ли прибыл на этот раз. Я отвечаю: всѐ в порядке. Вернулся навсегда. Вынес все испытания, преодолел все тяготы. Выдюжил, вытерпел, выжил. Когда-то уезжал один, а теперь вот приехал с Димой. Дима – это новая жизнь, продолжение моей жизни. А потому – звучите громче, колокола. Пройдѐт время, и уже не меня, а его детей и внуков будет испытывать на прочность Еѐ Величество Жизнь. Звучите громче, колокола, звучите всегда, радуйте людей, пробуждайте в их сердцах веру, надежду и любовь друг к другу. И тогда никакие испытания не устрашат их на нелѐгком жизненном пути.

181