Фольклор от Пушкина

Синдаловский Наум Пушкинский круг. Легенды и мифы

Фольклор от Пушкина Рассматривая петербургский фольклор как живительный родник, питавший творчество Пушкина, нельзя забывать, что и сам поэт, являясь мощным генератором творческой энергии, становился для читающей и слушающей публики источником этого фольклора. Искрометные образы, рожденные его поэтической мыслью, мгновенно превращались в идеоматические конструкции со всеми признаками фольклорного бытования. Особенно после появления в печати его самой петербургской поэмы «Медный всадник». Именно благодаря Пушкину бронзовый памятник Петру I на Сенатской площади вот уже более полутора столетий, вопреки всем законам металлургии и литейного дела, называется «Медным всадником». Без всякой тени снисходительности к изобретателю этого «неправильного» образа. Та же счастливая судьба постигла и острый шпиль Адмиралтейства. Мы уже давно зовем его «Адмиралтейской иглой», совершенно забывая о том, что этому научил нас Пушкин. Мощь блестящей метафоры состоит еще и в том, что после Пушкина адмиралтейский шпиль в нашем сознании в значительной степени утратил свою родовую архитектурную связь с самим зданием Адмиралтейства и стал восприниматься как самостоятельное сооружение. Первое упоминание об Адмиралтействе появилось в походном журнале Петра I 5 ноября 1704 года: «Заложили Адмиралтейский дом и веселились в Аустерии». Место для строительства Адмиралтейства выбрали не случайно. Вопервых, здесь находилось известное еще в XVI веке поселение Гавгуево, а значит, территория была более или менее сухой; во-вторых, Нева в этом месте достаточно широкая, что удобно для спуска кораблей со стапелей; в-третьих, в случае необходимости Адмиралтейство могло служить крепостью, поскольку Северная война еще только началась, и никто не знал, как долго она может продлиться. Строилось Адмиралтейство по личным карандашным наброскам самого Петра I и представляло собой длинные мазанковые сооружения в виде буквы «П». Глухая сторона «покоя» служила крепостной стеной, перед ней устроили наполненные водой рвы, насыпали земляные валы, расчистили открытый луг — эспланаду и возвели другие фортификационные сооружения в полном соответствии с правилами строительного искусства того времени.

Вид 1814 г.

Санкт-Петербургского

Главного

Адмиралтейства.

И. А. Иванов,

В 1719 году предпринимается первая перестройка Адмиралтейства под руководством «шпицного и плотницкого мастера» Германа ван Болеса. Именно тогда над въездными воротами и установили высокий «шпиц с яблоком» и корабликом на самом острие «шпица». В городском фольклоре сохранились следы восхищения этим сооружением. «Посмотри-ка, — сказал один веселый балагур своему приятелю, — на шпице Адмиралтейства сидит большая муха». — «Да, я вижу, она зевает и во рту у нее нет одного переднего зуба», — ответил тот. С тех пор ни одна перестройка — а их было две: в 1727–1738 годах по проекту И. Коробова и через сто лет, в 1806–1823 годах, по чертежам А. Захарова — не посягнула на удивительную идею ван Болеса. Более чем за два с половиной столетия Адмиралтейский шпиль с корабликом, или, как его с легкой руки Александра Сергеевича Пушкина стали называть петербуржцы, «Адмиралтейская игла», превратился в наиболее известную эмблему Петербурга. Мифотворчество вокруг кораблика началось уже в XVIII веке. Ко всеобщему удивлению оказалось, что ни один корабль, спущенный на воду Петром I до 1719 года, ничего общего с корабликом на «шпице» не имел. Родилась легенда о том, что прообразом его послужил первый русский военный корабль, построенный еще царем Алексеем Михайловичем, отцом Петра Великого. Действительно, «тишайший» царь Алексей Михайлович построил в 1668 году боевой корабль «Орел». Размером он был невелик — чуть более двадцати метров в длину и шесть с половиной в ширину. На нем впервые подняли русский морской флаг. «Орел» строился на Оке и первое свое плавание совершил по Волге, от села Деденево до Астрахани. Однако там его захватил отряд Степана Разина и сжег. Сохранилось изображение «прадедушки русского флота», сделанное неким голландцем, находящееся в одной из музейных коллекций Голландии. И, пожалуй, действительно есть некоторое сходство кораблика на Адмиралтействе с этим рисунком. В 1886 году кораблик сняли со шпиля и передали в экспозицию Военноморского музея, а на Адмиралтействе установили его точную копию. К этому

времени относится легенда о некоем умельце, тот без помощи строительных лесов каким-то непостижимым образом сумел обогнуть «яблоко», повиснуть над ним и проделать ряд сложных ремонтных операций. Целых два года ему якобы не выплачивали никакого денежного вознаграждения, ссылаясь на то, что нет ни малейшей возможности удостовериться в качестве произведенной работы. «Ну сходите и посмотрите, — будто бы говорил герой этой легендарной истории, — там же все видно». Вокруг «Адмиралтейской иглы» витает множество мифов. Одни говорят, что внутри позолоченного яблока находится круглая кубышка из чистого золота, а в кубышке будто бы сложены образцы всех золотых монет, отчеканенных с момента основания Петербурга. Но открыть ее невозможно, потому что тайна секретного поворота, открывавшего кубышку, безвозвратно утрачена. Другие утверждают, что никаких монет в кубышке нет, зато все три флага на мачтах кораблика сделаны из чистого золота, а в носовой его части хранится личная буссоль Петра I. Строятся догадки и самые фантастические предположения о названии кораблика. Одним удалось будто бы прочесть: «Не тронь меня», другим — «Бурям навстречу». На парусах кораблика действительно есть текст. На них выгравировано: «Возобновлен в 1864 году октября 1 дня архитектором Риглером, смотритель — капитан 1 ранга Тегелев, помощник — штабс-капитан Степан Кирсанов». Шар же, или, как его называют, «яблоко», и в самом деле полый. Внутри находится шкатулка, хотя и не золотая. В шкатулке хранятся сообщения о всех ремонтах иглы и кораблика, имена мастеров, участвовавших в работах, несколько петербургских газет XIX века, ленинградские газеты и документы о капитальных ремонтах 1929, 1977 и 1999 годов. Среди прочих документальных свидетельств нашего времени в нее было положено «Послание к потомкам». К 1705 году построены основные производственные сооружения Адмиралтейской верфи: эллинги, мастерские, склады, кузницы. 29 апреля 1706 года со стапелей Адмиралтейства сходит первое судно — 18-пушечный корабль, автор его проекта, по преданию, сам Петр I. Известно, какое значение придавал Петр строительству Военно-морского флота. Он не оставлял его без внимания даже во время частых отлучек из Петербурга. В фольклорной энциклопедии петербургской жизни первой четверти XVIII века сохранился характерный обмен «посланиями» между царем и первым генерал-губернатором Петербурга А. Д. Меншиковым: Петр I — Меншикову: Высылаем сто рублев На постройку кораблев. Напишите нам ответ, Получили или нет. Меншиков — Петру: Получили сто рублев На постройку кораблев. Девяносто три рубли Пропили и прое… Остается семь рублев На постройку кораблев. Напишите нам ответ, Строить дальше али нет. Петербургское Адмиралтейство в начале XVIII века было единственным в Европе судостроительным предприятием, которое могло похвастаться величественным зрелищем — спуском корабля на воду перед самыми окнами царского дворца. Спуском руководил адмирал Ф. А. Головин, отчего в Петербурге

все новые корабли называли: «Новорожденные детки Головина». Сам царь лично вручал старшему мастеру спущенного корабля на серебряном блюде по три серебряных рубля за каждую пушку. Говорят, что еще несколько лет после смерти Петра мастер в день спуска нового корабля в память о великом императоре одевался в черную траурную одежду. Только при жизни Петра I, то есть с апреля 1706 по январь 1725 года, на стапелях Адмиралтейской верфи построили более 40 кораблей, а до середины 1840-х годов, когда Адмиралтейство как судостроительное предприятие полностью утратило свое значение, на воду спустили около трехсот кораблей. Роль Адмиралтейства в формировании центральной, исторической части Петербурга общеизвестна. В XIX веке Адмиралтейство называли «Полярной звездой», от которой расходятся улицы-лучи: Гороховая — в центре, Невский и Вознесенский проспекты — по сторонам. Любители «высокого штиля» окрестили Адмиралтейство основанием «Морского трезубца», или «Невского трезубца», держащего на своих пиках всю топографическую сеть города. Городская молва утверждает, что «Адмиралтейская игла» издавна окружена необъяснимым «ассоциативным полем». Вот уже многие годы, с появлением первого весеннего солнца, ласточки, возвращаясь из дальних стран, сначала «направляются к Адмиралтейству — посмотреть, цела ли игла». Еще один поэтический троп, использованный Пушкиным в знаменитом Вступлении к «Медному всаднику», в конце концов стал одной из самых расхожих петербургских легенд. Давайте вспомним первые строки этого Вступления, уж очень похожие на былинный зачин старинных народных песен: На берегу пустынных волн Стоял Он, дум великих полн, И вдаль глядел. Осенью 1833 года, когда Пушкин писал поэму, Петербургу едва исполнилось 130 лет. Срок еще не такой великий, чтобы в совокупной памяти трех-четырех поколений петербуржцев изгладились воспоминания о первых днях северной столицы. Еще не так давно ушли в иной мир задержавшиеся на этом свете первые петербуржцы, рассказы которых удерживали в памяти их потомки, современники Пушкина. И Пушкин, конечно, знал, что невские берега были далеко не так пустынны. Мы уже упоминали, что только на территории исторического центра Петербурга в допетербургскую историю существовало около сорока поселений — шведские, финские, русские. Охотничий домик графа Делагарди на Васильевском острове; безымянное поселение на месте будущего Адмиралтейства; деревня Каллила в устье Фонтанки; мыза майора Конау с обширным ухоженным садом на территории современного Летнего сада; село Спасское вблизи нынешнего Смольного собора; деревни Сабирино, Одинцово, Кухарево, Максимово, Волково, Купсино и так далее, и так далее. Так почему же невские берега у Пушкина безлюдные, необитаемые, или, попушкински, пустынные? Вглядимся повнимательнее в историю создания поэмы. В первоначальном варианте эти строки были иными. Петр стоял «На берегу варяжских волн». Но «варяжские волны» для чуткого к языку поэта означали «чужие», «не свои», а Пушкин хорошо понимал, что в тот момент, когда Петр «стоял на берегу», этот берег уже не был чужим, варяжским, он был своим. И тогда Пушкин отказывается от первоначального варианта и придает художественному образу дополнительный смысл. Невские берега становятся пустынными, то есть еще не обжитыми и незастроенными Петром. Это правда. Но правда поэтическая. А в повседневном быту всех без исключения петербуржцев утвердилась устойчивая легенда о болотистой, покрытой лесами, безжизненной

пустыне, на которой волей одного-единственного человека — Петра Великого — возник Петербург. Кроме этой легенды, широко бытует фразеологизм, также принадлежащий Пушкину. Он давно уже вошел в сокровищницу петербургского фольклора и хорошо известен далеко за пределами Санкт-Петербурга. Речь идет о крылатом выражении «Окно в Европу». Оно тоже из «Медного всадника», хотя, строго говоря, дословной пушкинской цитатой признано быть не может. Скорее всего, эта, доведенная до античного совершенства, грамматическая формула является всего лишь перефразировкой двух пушкинских строк, ставших известными широкой публике уже после смерти поэта, когда поэма впервые появилась в печати: Природой здесь нам суждено В Европу прорубить окно. Пушкин сопровождает эти стихи собственным комментарием: «Альгаротти где-то сказал: Петербург — это окно, через которое Россия смотрит в Европу». Франческо Альгаротти (итальянский публицист и писатель) в 1739 году посетил Петербург, после чего опубликовал книгу «Письма из России». Там-то и были те строки, на которые ссылается Пушкин. В буквальном переводе с итальянского они звучат несколько иначе, не столь поэтично: «Город (Петербург — Н. С.) — большое окнище, из которого Россия смотрит в Европу». Сути это, конечно, не меняет, тем более что такой взгляд на Петербург, в принципе, уже существовал. В одном из писем Вольтер ссылался на лорда Балтимора, который будто бы говорил, что «Петербург — это глаз России, которым она смотрит на цивилизованные страны, и, если этот глаз закрыть, она опять впадет в полное варварство». Известна эта мысль и фольклору. Правда, в фольклоре она приписывается самому Петру I. Один из современных ирландских потомков М. И. Кутузова, М. П. Голенищев-Кутузов-Толстой вспоминает, что в их семье существовала легенда о том, что Петр I, закладывая первый камень в основание Петербурга, будто бы произнес: «Именую сей град Санкт-Петербургом и чрез него желаю открыть для России первое окно в Европу». Чтобы понять подлинную цену этого события для всей русской культуры, достаточно сослаться на мнение одного из крупнейших современных исследователей феномена петербургской культуры М. С. Кагана, в свой монографии «Град Петров в истории русской культуры» он доказывает, что в истории России было две «культурные революции сверху»: принятие христианства и основание Петербурга. «В обоих случаях, — утверждает далее Каган, — обширное государство разворачивалось волей его правителей лицом к Европе: первый раз — к господствующей там христианской религии, второй раз — к светской культуре Просвещения». С одной стороны, из этого следует, что Петр I ошибся, говоря о Петербурге, как о первом окне в Европу. С другой стороны, мы хорошо знаем, что Петр I умел там, где это надо, совершать политически правильные ошибки. Он и место Невской битвы сознательно указал ближе к Петербургу, чтобы еще теснее связать новую столицу с именем ее небесного покровителя Александра Невского. Интересно, что легенда о Петре I всплыла в памяти современного ирландского подданного в связи с другим событием русской истории — переименованием Санкт-Петербурга в Петроград. На следующий день после опубликования указа о переименовании Николай II будто бы спросил князя Волконского: «Скажите, князь, что вы думаете о моем недавнем решении?» — «Вашему величеству виднее, — ответил Волконский, — но боюсь, что вы, возможно, затворили то самое окно в Европу, что Ваш предок некогда открыл».

Та же мысль прослеживается и в петербургской фразеологии: «Окно в Европу прорубили и при Полтаве победили»; и в анекдотах: На экскурсии в Домике Петра I. Один из экскурсантов, глядя в окошко: «Это и есть окно, которое Петр прорубил в Европу?»; и в современных частушках: Сумел на севере Петруша Окно в Европу прорубить. Но вот беда, что сильно дует: Забыл, как видно, утеплить. Прорубив окно в Европу, По велению Петра, Дуют в уши, дуют в ж… Европейские ветра. Выражение «Прорубить окно в Европу» постепенно приобрело расширительное значение. Это стало означать получение неожиданно широких возможностей для расширения кругозора, или, как образно сказал в одной из своих статей Илья Эренбург, «окно в Европу стало окном в жизнь». А в более широком смысле, для России — приобщением к цивилизации. Хорошо чувствуют это дети. Вот цитата из школьного сочинения: «Петр I прорубил окно в Европу, и с тех пор начали строить избы с окнами». Процесс этот, как нам хорошо известно, оказался далеко не простым. Вот уже три столетия каждое поколение пытается понять значение 1703 года для русской культуры. «Как вы думаете, отчего окно в Европу прорубили давно, а культура из Европы так и не пришла?» — «Потому, что культурные люди в окна лазать не привыкли». Правда, фольклор тут же старается успокоить. «Я вам прорубил окно в Европу», — сказал Петр. — «Зачем? В него же нельзя выйти?!» — «Зато можно смотреть». Попытки закрыть окно в Европу начали предпринимать большевики едва ли не сразу после октябрьского переворота. Окончательно завершился этот процесс при Сталине. В сталинских лагерях были известны стихи, написанные будто бы от его имени: Что Петр сварганил начерно, Я починил и переправил. В Европу он пробил окно, А я в него решетку вставил. И даже после смерти великого кормчего его верные последователи не теряли надежды на полную изоляцию России от мира. По утверждению фольклора, для этого надо было не так много: «Петр Романов пробил окно в Европу, а Григорий Романов закрыл его… дамбой». Но наступили другие времена, и значение пробитого Петром единственного окна в Европу еще более возросло и расширилось. В начале 1990-х годов на многотысячных митингах на Дворцовой площади звучали лозунги в поддержку требования Литвы о самоопределении: «Петербуржцы, не дадим захлопнуться литовской форточке в Европу». Тут же рождались новые анекдоты: «Какой самый популярный вид самоубийства?» — «Выброситься в окно… в Европу». Метафора становилась все более универсальной. «А все-таки хорошо, что Петр I прорубил окно в Европу». — «Главное, чтобы никто не начал рубить окно в Африку — сквозняком может Курилы выдуть». Думается, что этот процесс будет продолжаться. Но главное уже произошло. Мы стали понимать свое место в истории, преодолев груз непомерных претензий и амбиций, полученных в наследство от советской власти: «Здесь нам природой суждено в Европу прорубить окно!» — сказал Петр I. — «Майн херц, — осторожно проговорил Меншиков, — на два окна занавесочек не хватит».

В заключение надо сказать, что значение Петербурга в истории современной России уже давно переросло смысл, некогда заложенный в знаменитую метафору. Сегодня это далеко не только окно, через которое Россия 300 лет заглядывала в Европу. В 2004 году на встрече с группой депутатов законодательного собрания Петербурга Папа Римский Иоанн Павел II заявил, что «Петербург — это ворота, ведущие в великую страну — Российскую Федерацию». Вполне возможно, что найденное Папой удачное сравнение «ворота в Россию» очень скоро превратится в новую метафору, ничуть не менее сильную и значительную, чем «окно в Европу». Это обстоятельство для Петербурга имеет особое значение, потому что Петербург, по общему признанию, до сих пор является самым европейским городом в России, а значит, и важнейшей точкой соприкосновения страны со всей остальной Европой. Что так остро чувствовал и понимал истинный петербуржец Пушкин еще в 1833 году, когда писал свою «петербургскую повесть». Последним пушкинским подарком петербургскому городскому фольклору стало знаменитое стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Пушкин написал его в августе 1836 года, но впервые оно опубликовано только после смерти поэта. И в редакции Жуковского. Несколько десятилетий, пока не нашлись подлинные черновики Пушкина, читатели были уверены, что «собственный памятник» поэт ставит выше «наполеонова столпа», то есть выше Вандомской колонны, установленной в Париже в честь французского императора: Я памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Вознесся выше он главою непокорной Наполеонова столпа. Наконец справедливость была восстановлена. Но ясности от этого стало еще меньше. Да, вместо «Наполеонова столпа» в стихотворении должно быть: «Александрийского столпа». Но что при этом имел в виду Пушкин, остается еще более непонятным. С чем сравнивал поэт «собственный памятник»? С одним из семи чудес света — Фаросским маяком вблизи города Александрии, который с давних времен зовут Александрийским и высота которого, согласно преданиям, равнялась около 140 метров, или Александровской колонной, воздвигнутой в Петербурге в честь победителя Наполеона Александра I? С точки зрения правильного русского языка речь в стихотворении должна идти исключительно о Фаросском маяке, потому что слово «Александрийский» не может быть произведено от имени «Александр», а только от названия города «Александрия». Но если следовать примиренческой логике Жуковского, сменившего «Александрийский столп» на «Наполеонов», то надо признать, что его ассоциации от прочтения пушкинского варианта однозначны: Пушкин своею «главою непокорной» вознесся выше памятника самому Александру I. Этого, по мнению Жуковского, допустить было нельзя, чтобы не навредить памяти поэта, как думалось благородному и верному Василию Андреевичу. И он подправил Пушкина. Что же касается русского языка, то вряд ли Жуковский об этом думал. Пушкин мог себе позволить такую гениальную «неправильность». Об этом мы уже говорили. Зато петербургский фольклор обогатился еще одним общеупотребительным топонимом, получившим даже в науке полуофициальное признание. До сих пор энциклопедические справочники рядом с названием: Александровская колонна в скобках указывают: «Александрийский столп». В кавычках. Александровская колонна стоит того, чтобы в очередной раз поговорить о ней. Во-первых, потому что ее история богата фольклором, к которому, как мы видели,

приложил руку Пушкин; и во-вторых, этот памятник так или иначе вошел и в жизнь, и в творчество Пушкина. О творчестве мы только что говорили. Что же касается жизни, то случилось так, что во время сооружения колонны Пушкину присвоили придворное звание камер-юнкера. Пушкин счел такую «милость» оскорбительной и смешной. «Я пожалован в камер-юнкеры, что довольно неприлично моим летам», — записывает он в своем дневнике. Обязательное присутствие камерюнкеров на дворцовых мероприятиях Пушкин частенько игнорировал. Так произошло и при торжественном открытии Александровской колонны, на котором присутствовали и сам император, и весь царский двор. Должен был быть и Пушкин. Однако он сказался больным и уехал из Петербурга за пять дней до открытия, чтобы «не присутствовать на церемонии вместе с камер-юнкерами». Открытие памятника состоялось 30 августа 1834 года. Колонну воздвигли по проекту архитектора Огюста Монферрана. Объектом городской мифологии Александровская колонна стала едва ли не сразу. Петр Андреевич Вяземский записал анекдот (отметим поразительное сходство его сюжета с ранее упоминавшимся эпизодом с графиней Загряжской — Н. С.) о графине Толстой, которой в то время исполнилось чуть ли не 90 лет и которая запретила своему кучеру возить ее мимо колонны. «Неровен час, — говорила она, — пожалуй, и свалится она с подножия своего». Как известно, колонна не врыта в землю и не укреплена на фундаменте. Она держится исключительно с помощью точного расчета, ювелирной пригонки всех частей и собственного веса. Согласно одному из многочисленных преданий, в основание колонны был зарыт ящик отличного шампанского — чтоб стояла вечно, не подвергаясь ни осадке, ни наклону. Не устраивала некоторых петербуржцев и скульптурная аллегория — фигура Ангела, венчающая гранитный обелиск. Известный в пушкинском Петербурге салонный краснобай Д. Е. Цицианов будто бы говорил: «Какую глупую статую поставили — Ангела с крыльями; надобно представить Александра в полной форме и чтобы держал Наполеошку за волосы, а он только бы ножками дрыгал».

Александровская колонна В 1840-х годах в Петербурге был хорошо известен каламбур, авторство которого приписывали профессору Санкт-Петербургского университета В. С. Порошину: «Столб столба столбу». Кто был кем в этом маленьком фразеологическом шедевре, петербуржцам рассказывать было не надо. Согласно преданию, придать лицу Ангела сходство с лицом императора Александра I, одновременно указав скульптору Б. И. Орловскому, что морда змеи, попранной крестом Ангела, должна походить на лицо Наполеона, приказал царствующий император Николай I. Столб Николая I Александру I. И это не единственная солдатская ассоциация, владевшая умами либеральной общественности эпохи Николая I: В России дышит все военным ремеслом: И Ангел делает на караул крестом. Военный образ неподкупного караульного проглядывается и в соответствующих поговорках: «Стоишь, как столп Александрийский», или «Незыблемей Александрийского столпа». Фольклор не оставлял колонну без внимания на протяжении всей ее истории. Накануне нового XX века вокруг Александровской колонны начали разыгрываться

мистические сюжеты. По вечерам на гладком гранитном стволе колонны высвечивалась отчетливая латинская литера «N». Заговорили о конце света, о «Nовых» бедствиях, грозящих городу, о пророчествах его гибели. Очень скоро все обернулось фарсом. Латинская литера оказалась одной из букв в названии фирмы «Simens», выгравированном на стеклах фонарей вблизи колонны. Едва зажигались огни и на город опускались сумерки, как эта надпись начинала проецироваться в пространство. А одна из букв — «N» — отпечатывалась на колонне. Сравнительно недавно, в мае 1989 года, в Петербурге был устроен блестящий розыгрыш, придуманный и проведенный некой компанией молодых людей, выдававших себя за инициативную группу. Собирались подписи против переноса Александровской колонны с Дворцовой площади в Александровский сад. Колонна якобы мешала проведению парадов и демонстраций. Причем, как потом выяснилось, был заготовлен даже специальный приз тому, кто разоблачит эту талантливую мистификацию. Список озабоченных судьбой памятника подписантов рос и рос. Приз так и остался невостребованным. Еще через несколько лет петербуржцы услышали по радио ошеломляющую новость. Как выяснилось, Петербургу не грозит топливный кризис. Раскрыта еще одна неизвестная страница петербургской истории. Обнаружены документы, подтверждающие давние догадки краеведов. Под нами находится подземное море нефти. Наиболее близко к поверхности земли это нефтехранилище подходит в районе Дворцовой площади. Археологам это было известно давно. Именно ими и было рекомендовано использовать строившуюся в то время колонну в качестве многотонной затычки, способной удержать рвущийся из-под земли фонтан. В свете этого замечательного открытия становится понятно, почему колонна не врыта в землю и не укреплена на специальном фундаменте, что, казалось бы, должно было обеспечить ей дополнительную устойчивость, но стоит свободно на собственном основании и удерживается в равновесии с помощью собственного веса. На дворе было 1 апреля. «Ах, обмануть меня не трудно, / Я сам обманываться рад», — сказал поэт, и это чистая правда. Рождаются новые традиции. К Александровской колонне приходят молодожены. Жених берет любимую на руки и проносит ее вокруг колонны. Один раз. Два. Сколько раз, верят они, сумеет он с невестой на руках обойти колонну, столько детей и родят они в счастливом совместном браке. Вокруг Александровской колонны, или «У столба», как выражается современная молодежь в обиходной речи, всегда люди. Здесь собираются группы туристов. Назначаются свидания. Тусуются подростки. На их сленге это называется: «Посидеть на колонне». Зарождаются новые мифы, легенды, анекдоты. За колонной признаются ее старинные сторожевые функции, но окрашиваются они в те же радостные тона веселого безобидного розыгрыша: На вопрос туристов из Вологды, все ли ему видно, Александрийский столп ответил: «Не все женщины опаздывают на свидания. Некоторые просто не приходят». Существует предание, что после революции, борясь со всем, что было связано с «проклятым» прошлым, большевики решили убрать и Александровскую колонну. Все было уже готово для сноса, но «нашлись люди, которые доказали расчетами, что во время падения колонны сила удара о землю будет такой мощной, что все вблизи стоящие здания будут разрушены». От безумной идеи отказались. Но судьба Ангела будто бы была все-таки решена. На его месте якобы собирались установить монумент В. И. Ленину, пьедесталом которому и должна была служить Александровская колонна. Ангела успели демонтировать, и

некоторое время на колонне не было ничего. Но когда Дворцовую площадь начали готовить к съемкам массовых сцен для кинофильма «Октябрь», Сергей Эйзенштейн потребовал вернуть фигуру Ангела хотя бы на время съемок. Фильм сняли. Об Ангеле будто бы забыли. С тех пор он по-прежнему стоит на своем историческом месте. Правда, если верить фольклору, в 1950-х годах вновь заговорили об Ангеле на Александровской колонне. Кому-то будто бы показалось кощунственным, что Ангел поднятой рукой приветствует многочисленные колонны демонстрантов на Дворцовой площади. Вновь заговорили о его сносе. Но, видимо, колонну оберегает судьба. Говорят, каждый день она приходит в странном образе чудака в кирзовых сапогах и кепке. Чудак прогуливается вокруг колонны, ненадолго останавливаясь у барельефов постамента. За глаза его давно называют Монферраном, правда, полагая, что это он «сам вообразил себя великим зодчим» и приходит «полюбоваться творением рук своих». До революции вокруг Александровской колонны стояла монументальная ограда. Она представляла собой чугунные звенья из нескольких изящных копьев, навершием которым служили позолоченные имперские орлы. Между звеньями стояли стволы трофейных пушек, опущенные жерлами вниз. Сохранилась легенда о том, что первоначально пушки должны были быть французскими, из тех, что захватили у Наполеона во время его бегства из России. Однако в последний момент наполеоновские орудия заменили на турецкие. Будто бы об этом позаботился сам Монферран, француз по происхождению, так и не научившийся за сорок лет жизни в России говорить по-русски. Якобы это была дань сыновней любви архитектора к своей матери-родине. Возможно, этот легендарный сюжет поможет ответить на одну из давних загадок Александровской колонны. В самом деле, с чего бы это в центре столицы православного государства установлен Ангел с лицом православного императора Александра I, попирающий французского змея католическим крестом? Может быть, и это следует считать сознательной дерзостью католика Монферрана? Если это так, то России в конце концов представилась возможность напомнить архитектору о его бестактном поступке, хоть и случилось это уже после смерти зодчего. Известно, что Монферран завещал похоронить себя в подвалах своего самого значительного архитектурного детища — Исаакиевского собора. Однако в этом единственном посмертном желании прославленному автору собора категорически отказали на том основании, что погребение католика в православном храме вступает в непримиримое противоречие с вековыми традициями русского народа. В настоящее время ограда вокруг Александровской колонны восстановлена.