DEPESHA Vol. 6 'Political Fashion' (2013)

DE PE SHA

vol. 6

To our future selves.

DEPESHA VOL. 6 publisher/editor-in-chief stephan rahim rabimov

rabimov@depesha.com Editor-at-Large Alexey Timbul alexey@depesha.com Creative Director Chun-Yu Huang design@depesha.com Senior Fashion Editor Stella Melomedman fashion@depesha.com Senior Arts & Culture Editor Masha Birger birger@depesha.com

contributors

Alexey Timbul, Sandro Masmanidi, Michael Psomas, Zach Gross, Victoria Janashvili, Gregory Aune, Amanda Lepore, Candice Crawford, Julia S Dalton Brush, Anastasia Bogarne, Anatolii Maf, Gosha Kartsev, Elena Krygina, Seiji Fujimori, Christopher Campbell, Adam Briggs, Egor Nudgin, Elena Solovieva, Natali Arefieva, Serguei Teplov, Storm Pedersen, Baard Lunde, Christopher Bruard, Bailey Harada Stone, Maria Romero, Aleksandr Fury, Mike Ruiz, Danil Golovkin, Kazaky, Char Alfonzo, Zana Bayne, Alison Clark, Egor Vasilyev, Alexandr Solzhenitsyn, Pavel Antonov, Andrey Bartenev

Fashion Editor (Russia) Anastasia Bogarne fashion@depesha.com Special Projects Editor (US) Sean Howell sean@depesha.com Special Projects Editor (Russia) Natasha Rotaru rotaru@depesha.com Contributing Editor Irene Sobol editor@depesha.com Social Media Editor Anna Molly molly@depesha.com Editorial Associate Ekaterina Gritskevitch Editorial Assistant Roma Ptashenko

DEPESHA magazine, Inc. 55 Tiemann Place, Suite 43 New York, NY 10027 USA +1 917 432 9224 info@depesha.com www.depesha.com

depesha is published by gprisk, llc. Reproduction in whole or in

part without written permission is strictly prohibited. All credits are accurate at time of going to press. depesha cannot be held responsible for any unsolicited material.

2

depesha выпускается учредителем и издателем gprisk, llc (usa). Все права защищены. Воспроизведение любым образом

на любом языке, полностью или частично без предварительного письменного разрешения запрещено.

issn 2150-4032

TABLE OF CONTENTS foreword

4

предисловие editorial: robot

6 16

interview: zach gross

22

profile: alexander plokhov

26

editorial: three's company

32

шарф. поиск предназначения

42

editorial: empire's new

48

interview: seiji fujimori

52

editorial: the throne

80

адам бригс: мода и политика i

82

profile: pirosmani

Clothes

конституция гардеробной: 15 предмедтов на стыке

90

политики и моды

editorial: love me

98

110

interview: storm pedersen

114

editorial: show boy

124

кристофер брюард: мода и политика ii

126

editorial: dolce de reliquias

138

александр фюри: мода и политика iii

140

editorial: forbidden fruits

152

александр фюри: мода и политика iv

154

editorial: superheroes

162

profile: kazaky

168

editorial: danse macabre

174

элисон кларк: мода и политика v

176

editorial: white winter

192

editorial: ubranist

200

alexandr solzhenitsyn

3

предисловие

«Встречают

одёжке».

по

сложноподчинённые

Этот

афоризм

отношения

между

достаточно модой

точно

характеризует

политикой.

и

Помимо

функциональной нагрузки, мода представляет собой возможность воплощения

Идей. Как

визуальное и физическое проявление личного или коллективного

настроения, мода

-

способ общения между индивидуумом и социумом.

Вне

партийных перипетий, политика является нейтральным форумом для выражения интересов.

конкурирующих разнообразных

мнений,

лицами и группами.

Как -

инструмент

мода

Мода

формат

проявления

переговоров

и

взаимовлияния

между

отдельными

и политика наиболее убедительны при соблюдении

трёх коммуникационных правил: изобретательность, чёткость, доступность/ понятность.

Продуктом

взаимодействия

моды

и

политики

периодически

становятся невероятные моменты единения или трансгрессии.

Забудьте

о тривиальной пропаганде значков и надписей на футболках!

Что,

как, где и когда мы носим подвластно гораздо более сложному алгоритму, чем здравый смысл плюс тренд. понятийная

платформа,

(не)справедливости

и

где

Одежда -

реформируются

изначально политизированная представления

компетенции:

творческой

от

о

социальной

эволюции

визуальной

символики до переоценки средств производства и распределения.

«измов»

исторической значимости любых моду и политику.

Ориентируясь

Траектория

и фобий неизбежно проходит через

на точки зрения передовых теоретиков моды,

в своем шестом номере DEPESHA исследует удивительное пересечение моды и политики, обращая внимание на неординарные работы и личности творческих персоналий, формирующих кутюрно-политический дискурс.

Идеологии

единообразия

и

индивидуализма

конкурируют

на

подиуме,

их

концептуальное противостояние переносится с печатных и электронных страниц на вешалки в магазинах и шкафах, в конечном итоге трансформируясь из радикализма теорий в требовательную повседневность улиц, где всем идеям суждено бороться за выживание.

Высокий

темп трансформации современности

не оставляет места амбивалентности ни в моде, ни в политике. может испортить свидание. должность.

В

Правильный

та» обувь

условиях потребительства в ускоренно персонифицирующемся

информационном поле, постулат следовательно, ношу».

Кажется,

«cogito

ergo sum» превратился в

мода получает большинство голосов.

стефан рахим рабимов главный редактор

«Не

галстук помогает получить желанную

4

предисловие

«мыслю,

FOREWORD

Wearing

your politics on your sleeve.

This

popular idiom aptly characterizes

relationship between fashion and politics, both literally and figuratively. yond functionality, fashion is about embodiment of ideas.

Visual

Be-

and physical

manifestation of personal and/or collective mood, it is a form of communication between an individual and society. In its nonpartisan state, politics is a forum for expression of competing concerns and aspirations.

A

tool for voicing a

plethora of judgments and acting upon them, it’s a form of negotiation among individuals and groups.

Both

fashion and politics are at their most potent when

used with ingenuity, precision and coherence.

Occasionally,

they fuse into

spectacular moments of unity and/or transgression.

Forget the triviality of election pins and T-shirt slogans! What, how, where and when do we wear is governed by far more complex forces than common sense or style trends.

Clothing

is an inherently political platform encapsulating

contemporary and enduring notions of (in)justice and creative competence from evolution of visual symbolism to means of production and distribution.

Fashion

and politics are gateways for any given ism and phobia to work their way in and out of historical relevance.

Guided by the insight of world’s top social fashion

theorists, in its sixth volume DEPESHA explores the fascinating intersection of fashion and politics by highlighting transgression-prone work and personalities of artists, photographers, and designers who have mainstreamed the couturepolitics discourse.

Competing

ideologies of uniformity and individualism gain traction on the cat-

walk and carry the verbal and non-verbal conversation via print and electronic pages from the realm of the radical and theoretical onto the shop racks and closet hangers and ultimately into the streets where ideas are embodied, lived, won and lost.

Fashion and politics have no room for ambivalence in today’s high Wrong shoes can spoil a date. Right tie can win a coveted post.

In the age of consumerism and increasing data personification, the “cogito ergo sum” postulate has morphed into “I think therefore I wear” attitude. It seems to get the majority vote. paced world.

stephan rahim rabimov editor-in-chief

5

foreword

ROBOT S T Y L E S A N D R O M A S M A N I D I M I C H A E L P S O M A S S T E P H A N R A B I M O V

6

P H O T O G R A P H Y Z A C H

G R O S S

7

8

9

10

11

12

13

14

15

ZACH GROSS Fashion and photography, independently, are about pursuit of perfection. No wonder it takes a real perfectionist to make it the hypercompetitive world of fashion photography. Zach Gross is that kind of guy. His childhood was spent between Westchester suburbs of New York City and the Berkshires, a historic creative enclave in Massachusetts. Growing up in some of USA’s most picturesque environs, Gross fell in love with photography in high school. Within a year of pursuing a degree in photography he found the formal educational process stifling.

Instead, he focused on his creativity with painting, video and mixed media works informing and influencing his style. Gross photographs seem to illustrate a noted idea from the famed American mythologist and fellow Westchester resident Joseph Campbell: “The goal of life is to make your heartbeat match the beat of the universe to match your nature with Nature.” There is existential angst, instances of illumination, dreams caught in crossfire vectors of isolation and belonging. Subjects are rarely limited by the frame, habitually already elsewhere closer to goals unbeknownst to anyone but themselves. Today his growing client list ranges from the New Yoker to Vogue India. Coming full circle, Gross has been a teaching assistant at the International Center of Photography in Manhattan. DEPESHA caught up with the lensman on the set of our exclusive Volume 6 shoot.

16

Interview zach gross

17

zach gross

What drives you?

I always wanted to explore different aspects of life and my work allows me to do that. I guess I would say I have an expansive style. There are sub threads running through my work that ties it all together. It allows me to have flexibility to work on many different types of projects.

Which city suits you best?

Dostoyevsky famously claimed beauty would save the world. Do you dis/agree and why?

Beauty is accepting truth that leads to openness and freedom. It can save people from outdated structures.

Whose style today would you label as impeccable?

Bill Cunningham

New York City will always be my home. I was born in Queens. In spirit, I would say I’m closer to Paris.

I would like to live there one day.

What can throw you off course?

When I focus too much on the external world. It can be very distracting.

How do you cope with challenges of the fashion industry?

How do you navigate the notoriously confrontational relationship between stylists and photographers on the set?

There has been a trend of me not agreeing but in the end it comes down to “but will it work in the photograph?” As things progress and I’m working with people who have similar aesthetics there is much less tension.

I just focus on being creative as a photographer and strive to make great pictures. If I focus on the challenges it just makes them more real and more of a problem.

What is the suitable cinematic genre for your life?

Interview zach gross

18

It’s too early to know for sure. Perhaps I’ll have a better answer in 30 years.

How do you choose which ideas to take on?

I tend to balance a lot at once but the projects that come to form are the ones that are important. The focus happens naturally. I go on feelings.

How do you know the image is done and ready?

I might reshoot an idea or an aspect of a finished work in a different context. There are times for experimenting and times for perfection. When I put a photograph out into the world it’s complete.

Are you satisfied with your own work?

I’m proud of a lot of my work. But it’s a journey.

Always in progress.

19

zach gross

ALEXANDRE PLOKHOV What’s in a name? The root of Alexandre Plokhov’s last name could mean “bad/hard” in his native Russian. At the turn of the century, the new millennium urged for a new code of conduct. In the times of recurring economic crisis and global catastrophes, the seeds of hope had to be protected by a new brotherhood of warriors. The back-to-basics need was growing among those dispirited by the surrounding doom and gloom. The world needed an austere hero geared up efficiently. That’s when Plokhov appeared on the scene.

In the early aughts the word on every fashionforward man’s lips became CLOAK. Shrouded in almost stereotypical Russian trademark secrecy, the brand rapidly acquired a devout following.

Plokhov hit zeitgeist bull’-eye. A seamless blend of gothic aesthetics and minimalist ethos, the style instantly turned fashion heads. Many cited the coveted CFDA Perry Ellis Award for menswear in 2005 as the industry’s grand welcome gesture signaling faith in the brand’s longevity. However in 2007 Cloak folded amidst partnership disputes. The brand garments still ignite bidding wars when they become available on auction sites.

20

Interview Alexandre Plokhov

21

Alexandre Plokhov

What is your concept of the modern person?

Who is the Plokhov Man? Modernity in itself does not interest me that much.

I would like to make clothes that are hard to place – without apparent affinity to a particular time or place.

What impact does your Russian heritage have on your design philosophy and process?

I approach design as a craft, something one should constantly work on and obsessively hone…

This relates directly to my Russian heritage. It is always a struggle with only a rare glimpse of discovery…

What does the term «Russian style» mean to you and what is your opinion about contemporary Russian fashion market and creative output?

In my mind the term “Russian style” associates with reckless romanticism tinged with melancholia and restlessness… I am somewhat ignorant of contemporary Russian fashion market. Vika Gazinskaya looks interesting, though….

How do you start a collection? What element is key?

and perfect his craft. However, working for any established brand comes with severe stylistic limitations. Versace was a cut away from the designer’s personal vision. They parted amicably and the stage was set for the reemergence of Plokhov, the designer in his own right.

He worked on his English by taking a dictionary to the Cormac McCarthy oeuvre. Perhaps therein he found an equivalent to the violent epic worldview of Russian masters that form his cultural DNA: Dostoyevsky, Tarkovsky and the lot. Now in New York City, the allegorical cardio central of the world, the designer finally found a fitting homebase for his fierce creative spirit. The timing could not be better as menswear is poised for a renaissance with select few daredevils leading the way by ingeniously redefining classic tailoring: asymmetrical construction, off fit and flowing hemlines, deconstructionist accents. He is obsessed with the handmade meticulousness of cuts, stitches, pleats. Perhaps it comes from his parents: a furniture maker and a graphic designer.

He often draws inspiration from the functional necessities of workforce gear: industrial workers, day laborers, soldiers. The dayglow of glamour pales in comparison with the nighttime pride in an honest day’s work. Plokhov clothing is dark, tough, solitary. Executed in luxury fabrics like exclusive woolblends, lamb fur, kangaroo leather and such, it transforms the common into the elite.

Each collection starts differently. But usually, it starts with fabric. Design narrative, specific silhouette and construction details follow later.

What does the term “luxury” mean to you as a designer?

Outside the studio, where can one run into you? How do you spend limited free time?

The ultimate luxury to me is when something is made just for you…

New York City Subway. Reading and going to shows are probably my two favorite leisure activities. Just recently I saw Matthew Dear at Bowery Ballroom. His music is truly inspiring.

In an era of cross-brand collaborations who would you be interested in collaborating with?

Plokhov spent the next three years at Versace overseeing its menswear line, the first Russian couturier to headline a global fashion powerhouse.

While Russians typically are not shy when it comes to touting their international achievements, this fashion benchmark slipped under the hype radar.

While many would cling to such an appointment as a chance of a lifetime, Plokhov saw it as a chance to advance his education. Unprecedented access to best fabric makers and finest production capacities gave him a platform to experiment

As a designer I fear predictability and repetitiveness.

As a person I fear losing people close to me. The coping part I have not figured out yet.

Interview Alexandre Plokhov

22

I think it would be fun to do something nonclothing- related. Maybe something in publishing with TASCHEN or working with a record label like SACRED BONES… What do you fear? How do you cope with fear?

23

Alexandre Plokhov

The food and beverage staples of the Plokhov diet are…?

Boqueria Tapas and Quintarelli Amarone!

Favorite bad habit?

TV

Little known about his early life and no one seems to wonder. In a business increasingly tied to the personality of a designer, his clothes are a reminder that an artist’s work should speak for itself. The public is so fervently focused on his designs and Plokhov likes to keep it that way. He generally seems to steer clear of contemporary fashion sales convention. He opted out of runway presentation for his (re)debut. Instead intimate gallery presentations were arranged for invitationonly buyers and press in Paris and New York complete with video installations and modern art vibe. Immediately NYC’s menswear flagship outlets Barneys and Atelier picked up the line along with iconic Joyce of Hong Kong and a number of other highly selective boutiques.

He always found revelation in music. He is a fan of indie labels and admits to checking various blogs for new releases daily. His fall-winter 2012-13 is a tribute to his long fascination with metal. After Cloak and post-Versace, Plokhov knew the value of grand entrances and exits. The premier runway show for his eponymous label proved that stage presence cannot be manufactured. Stardom is an inherent quality. The collection was inspired by the larger-than-thou dramatics of goth rockers Glenn Danzig and Andrew Eldritch. Plunging necklines, floor length kilts, soft silhouettes executed in dark leather and heavy wool: this androgynous hero is well equipped to weather the lingering sunless winter.

/ Black wind come carry me far away!” The allboot footwear is made to march ever onwards from catwalk to eternity.

Yet the designer avoids the glam trap and these garments do not have the vibe or appearance of mere costume. In the face of oblivion one shouldn’t take any (uni)form too seriously. Perhaps, a degree of jest makes the fall-winter 2012-13 collection whole-look wearable, black eye liner ‘n all. Kneelength hemline for pullovers and vests is a salute to gender ambiguity of music. Exquisite necklaces and bangles serve as trophies of freedom from the rigid confines of hyper-masculinity. No one can ever be truly held in captivity. The spirit is made to soar even through the darkest clouds. “Bad” has never been better. Arena-ready, Alexandre Plokhov charges ahead.

What is the ratio of business savvy and mystery/alchemy in your success?

I do not consider myself particularly successful and I definitely lack any business acumen whatsoever.

What was the best advice you got while launching your career?

If I listened to the advice people gave me, I would have never started anything.

What is the most important question on your mind at this stage of your career and life?

Is this it?

Firmly within signature monochrome minimalism, Plokhov continues to showcase his superb craftsmanship in asymmetrical cuts, juxtaposition of draped and cropped elements in both tops and trousers, and precision fit jackets. Generously loose knits complete the wardrobe. Watching the looks line up unfold, a classic Sisters of Mercy track came to mind: “And the devil in black dress watches over / My guardian angel walks away / Life is short and love is always over in the morning

24

Interview Alexandre Plokhov

25

Alexandre Plokhov

THREE'S photography Victoria Janashvili

26

COMPANY concept stephan rabimov

27

28

29

BLAZER THOM BROWNE / BRACELET GIVENCHY GOWN LEONID GUREVICH / SHOES KRIZIA COAT THOM BROWNE / SLEEVE VINTAGE RABBIT FUR SLEEVE

30

COAT THOM BROWNE / SHOES CALVIN KLEIN / BRACELET GIVENCHY BLAZER THOM BROWNE / SHORTS THOM BROWNE / FRINGE SKIRT THOM BROWNE / SHOES CALVIN KLEIN

31

OVERCOAT THOM BROWNE / SHOES CALVIN KLEIN COAT ANDREW WEDGE / GOWN LEONID GUREVICH / SHOES THOM BROWNE FUR THROW RICK OWENS / SHORTS THOM BROWNE / BRACELET GIVENCHY

32

COAT THOM BROWNE / SHOES CALVIN KLEIN / BRACELET GIVENCHY DRESS KRIZIA / SHOES KRIZIA / CUFF KRIZIA BLAZER THOM BROWNE / SHORTS THOM BROWNE / FRINGE SKIRT THOM BROWNE / SHOES CALVIN KLEIN.

33

COAT VINTAGE / PANTS H&M / BELT H&M / SHOES CALVIN KLEIN COAT THOM BROWNE / PANTS CUSTO BARCELONA / SHOES CALVIN KLEIN

34

PANTS CUSTO BARCELONA / SHOES CALVIN KLEIN HEAD PIECE ELK JEWELRY / CORSET TERRY KING / FRINGE SKIRT THOM BROWNE / SHOES THOM BROWNE PANTS H&M / BELT H&M / SHOES CALVIN KLEIN

Featuring Amanda Lepore Style Michael Psomas Make up Julia S Dalton Brush, Hair Candice Crawford Editorial Assistant Sandro Masmanidi Models Yan and Brent from Red Model Management, NYC

35

BELT KRIZIA / PANTS KRIZIA / SHOES CALVIN KLEIN

Шарф. Анастасия Богарне

36

Поиск предназначения.

37

Платон в мифе о пещере рассуждал об истинном предназначении вещей и явлений. В чём сокровенная суть шарфа? Его истинная идея? Не является ли он, свободный от стереотипов, узником наших действий? Задуман ли природой, как модный аксессуар, тайный код «для своих», военная хитрость или политическое заявление? И то, и другое, и третье. Удивительно, сколь многолика и значима может быть полоска ткани в зависимости от эпохи, вкусов, размера и цвета, способов ношения.

делая знаком принадлежности к дворянству. Платок с лёгкостью забывает своё прошлое, полное славных побед на поле битвы, и с лёгкостью переходит в салоны и залы, на ходу обучаясь тонкому искусству смысловой атрибутики.

История шарфа насчитывает более двух тысяч лет и начинается с завоеваний. Древние войны Китая и римские легионеры, не сговариваясь, повязывали длинные куски ткани вокруг горла и рта, чтобы уберечься от холода и ветра, неизменных спутников длительных походов. Тогда же появились первые отличительные особенности «шарфов великих» — у военачальников они были красного цвета с золотыми кручёными кистями. Это можно считать первой модной ипостасью предмета.

Выпускников колледжей, политическую и экономическую элиту, состоятельных женихов начинают судить по галстуку, верно подобранному в тон костюму. Шерстяные, льняные, кожаные, твидовые и, конечно, шёлковые — варианты материалов и расцветок исчисляются десятками. А о способах повязывания галстука можно писать полноформатные книги.

Время шло, человечеству так и не удавалось жить мирно, и к утвердившимся защитным функциям шарфа добавлялись эстетические, меняя его внешний вид и форму. Постепенно из строгого и мужского он превращался в более мягкий, женственный и склонный к нарциссизму платок. Король-фэшиониста Людовик XIV делает шейный платок абсолютным маст-хэв при дворе на много сезонов вперёд. Буквально влюбившись в изящный аксессуар, увиденный на хорватских солдатах, прибывших в Париж, он собственным примером приучает аристократию носить его,

38

Не переставая завоёвывать сердца, но постепенно сужаясь и удлиняясь, шейный платок к XIX веку обретает черты классического современного галстука и становится непременной деталью костюма делового человека.

Здесь тоже не обошлось без политики. Узлы «Виктория», «Альберт», виндзорский и полувиндзорский номинально связаны с королевской семьёй, хотя, по факту, не имеют никакого отношения к тому, как члены королевской фамилии повязывали галстуки. Во всяком случае, исторических свидетельств тому, что названия даны в честь этих персон, нет. В СССР, осмелев и становясь всё более амбициозным, галстук предлагает себя в качестве политического заявления и символа принадлежности к Идее — пионерии. Перед сном юные октябрята представляют, как однажды наступит самый счастливый день в жизни: их примут в пионеры и наконец-то повяжут священную крас-

39

40

place holder

но-оранжевую материю. Стоил такой галстук 58 копееек, но был поистине бесценным. Задолго до заветной даты десятилетние школьники учились повязывать специальным узлом треугольные платочки: «Как повяжешь галстук, береги его — он ведь с красным знаменем цвета одного!». Испортить галстук считалось едва ли не святотатством и преступлением против партии. Кстати, у их юных коллег из ГДР галстуки были дружественного синего цвета. Вернёмся во взрослый мир. До смелой эротической идеи повязать галстук вместо пояса оставалось несколько десятилетий. Что же делать настоящим леди? Мужчины забавлялись с новой игрушкой в рубчик и полоску, а чем могли похвастаться их жёны? Ответ подсказала Её Величество Королева Великобритании. Елизавета II запечатлена на почтовой марке в элегантном шёлковом платке от Hermes. Это был симбиоз моды и политики на самом высоком, если не сказать, величественном, уровне. А по другую сторону океана самое пристальное внимание на шёлковые платки обратила первая леди Америки Жаклин Кеннеди. Возрождение моды на этот аксессуар стало неизбежным. Многоликий платок упивался своей победой, словно змейискуситель подкупая своей красотой и элегантностью всё новые и новые армии приверженцев.

превращая её в настоящее покрывало. В мусульманских странах хиджаб становится религиозным предметом, из-за которого в будущем возникнет немало споров. Носить или не носить? Скрывать или открыть? Ущемляет или охраняет? Его ближайший родственник, куфия (арафатка, палестинка, pali scarf) может похвастаться одной из самых необычных историй существования. Появившийся в жарких арабских странах, как необходимое средство от песка и палящего солнца, в ХХ веке рali scarf стал тиражироваться, как протестный символ, моментально ставший модным. Люди, мало понимающие в истории и совершенно равнодушные к израиле-палестинскому конфликту, с удовольствием приобретают палестинки, изначально подчёркивающие сочувствие к страданиям палестинского народа и отказ от насилия, по три и пять евро за штуку на всех рынках Европы, делая из этого предмета незамысловатое fashion statement.

В то время, как западный мир практиковался в обращении с узким щёгольским вариантом шарфа, консервативный восток стремился сохранить и преумножить роль этой материи,

Две тысячи лет — срок не малый для ткани. За это время происходили метаморфозы, достойные Кафки: из атрибута война платок превратился в полноценного участника фэшн-шоу, из фаворита короля до знаменосца идеологии. История шарфа успела стать историей про петлю на шее, ставшую политически значимой и провокационно модной, окрасилась в трагические тона со смертью Дункан и в анекдотичные после инцидента с Саакашвили. А он до сих пор, кажется, постигает свою суть в той тёмной пещере философии.

place holder

41 41

EMPI RE 'S NE W C L OT H E S

Photography Anatolii Maf Stylist Gosha Kartsev

42

43

44

45

46

47

Beauty Elena Krygina Model Eva Bagryantseva LMA models Location and vintage clothes courtesy of tm-kvartira.ru

S e i j i F u j i m or i & His Lens: Creation vs.

R e ac t i o n Japan’s significant impact on world fashion and technology are undisputed. Yet Japanese photography is best known by the words of documentary legends Shomei Tomatsu and Daido Moriyama as well as provocative eroticism by Nobuyoshi Araki. Among the emerging talent is Seiji Fujimori, the fast rising star whose style has captured attention of editors from Interview, New York Times Style, BlackBook, V Man, Marie Claire and other trendsetting magazines.

Fantasy takes flight as he seamlessly blends anime and Tim Burton aesthetics with an eye for movement. Even his seemingly static studio shots are full of tension and drive revealing the passion behind fashion’s competing aspirations towards standing out and fitting it. Beyond cataloguing clothes in best light and from most flattering angles, his lens creates new contexts for the audience to experience designer philosophy. In short, Fujimori who studied photography at Visual Arts Collage in Osaka before pursuing his career internationally got “the edge” needed to succeed in this highly competitive arena. DEPESHA caught up with the artist working on our editorial commission for Volume Six print edition.

48

Interview Seiji fujimori

49

Seiji fujimori

Why do you photograph?

I take pictures because to me it's the best way to communicate with people.

Where did you grow up and how does your upbringing influence your work?

I was born and grew up in the country side of Japan. I was always surrounded by wild nature and nice people. This environment made me simple. I always try to enjoy what I have and appreciate what make.

What do you consider your break-through shoot/photograph?

I've always believed in what I do and focused on what I like. I believe quality of work is evident not only in the technique but also in the concept.

Most important thing in my process is getting the concept.

50

What on-set/on-location rules or rituals do you have?

The only rule is trying to do my best in every situation. Oh, and I like drinking Coca Cola when I have a shoot.

What is the most valuable insight/advice you were given as an artist?

When I started my career, a photographer I know gave me advice: Be unique! If there is a photographer who shoots cockroaches every day, he's someone else, a real artist! I try to be myself in my work.

How much of a photographer’s success is technical skill, business savvy, and mystery?

While successful people always have everything you mentioned, above all they are very hard workers.

Interview Seiji fujimori

For a fashion photographer, what is the relationship between likability online and in print?

What do you make of the relation between photography’s aspiration for the documentary and fashion’s love of the artifice?

They directly influence each other. I consider both internet and magazine exposure as the way of recognition.

Preparation is important for my work. I love to create environments, but in the end we create and capture the real moment. It is still documentary to me.

How has democratization of access to and use of photo equipment affected the art form?

Thanks to this development, more people got more chance to express themselves. Photography’s main challenge now is to enhance its value.

51

What of Russian culture has inspired you?

Conversations over vodka, because it is similar to Japanese traditions with sake!

Seiji fujimori

THE

THRONE photography SEIJI FUJIMORI STYLING CHRISTOPHER CAMPBELL

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

Мода и политика

«Мода — это та одежда, которую отличает быстрая и непрерывная смена стилей" «Украшенная грезами», Элизабет Уилсон, 2003. Устаревание — стало определяющей чертой современной моды. Этот промышленно опосредованный процесс, в котором стимулом для покупки является не сношенное, но вышедшее из моды, имеет далеко идущие политические последствия. Мода становится, выражаясь экологическими терминами, противоположной устойчивому развитию. Более того, если говорить о процессе производства одежды, то он ускоряется, так как быстрое устаревание вещей требует новой и новой одежды. И это подливает масло в огонь тихо тлеющей этической проблемы в индустрии моды: рабских условий труда для производственных рабочих. Наши модные наряды выпускаются в условиях, которые характеризуются низкой заработной платой, удлиненным рабочим днем с принудительной сверхурочной работой, сдельной оплатой, плохим обеспечением охраны труда и безопасности, жестоким руководством, детской эксплуатацией, отсутствием гарантии занятости и препятствованием к объединению в профсоюзы, что, начиная с XIX века, вызывает оза-

80

боченность прогрессивных стран. У данной проблемы есть половая и этническая составляющие, появившаяся вследствие длительной взаимосвязи между «этническим предпринимательством» и женским трудом в производственном секторе (2). В результате сезонности (а в наше время скорость смены тенденций зачастую опережает полугодовой ритм осень/зима, весна/ лето) индустрия моды сталкивается с тем, что было описано как "специфическая проблема производства сверхинноваций» (3). В связи с тем, что люди отличаются друг от друга размерами тел и особенностями фигуры, то любой предмет одежды должен быть выпущен в многочисленных вариациях. Это усложняет спецификацию и лишает все производство модельной одежды стандартизации и стабильности. Швейное производство так и не перешло на полностью механизированный выпуск, как в случае с другими видами продукции. Сверхноваторский характер рынка моды приводит к спросу на чрезвычайно гибкие технологии производства, которые не нуждаются в переоснащении при изменении спецификации продукта. С девятнадцатого века этим требованиям отвечала швейная машина — это скорее укрепило, чем подорвало ремесленную основу производства одежды. Швея все также вручную сшивает на машинке ку-

Адам Бриггс

ски струящейся ткани самого сложного кроя. Швейные машины — оборудование недорогое, что обеспечивает низкий порог входа на рынок; как следствие, с момента появления на рынке такого продукта, как - готовое платье, производство модной одежды характеризуется наличием множества мелких подрядчиков с очень низким уровнем промышленной концентрации. Подобное стечение обстоятельств всегда было на руку владельцам брендов и магазинов, которые контролируют дизайн и маркетинг модной одежды. Принимая во внимание потребность в быстром реагировании и гибкости при низких затратах, владельцы брендов и магазинов, вместо того, чтобы вертикально интегрировать производство в свой бизнес, предпочитают нанимать для фактического производства одежды — кроя, пошива и отделки — субподрядчиков. Заключение договоров со множеством мел-

ких субподрядчиков, чьи капиталовложения зачастую ограничиваются покупкой швейной машинки, не только обеспечивает исключительную гибкость и перекладывает постоянные затраты (помещение, швейные машины) на производителей, но и с успехом переносит на плечи последних любую моральную ответственность за трудоемкий процесс изготовления одежды. "Мы не виноваты... они подписали наш производственный кодекс".

81

Низкий порог входа на рынок объясняет и то, что в промышленно развитом мире производства с рабскими условиями труда сосредоточены в среде «этнических предпринимателей» с истощенным капиталом; это же и объясняет проявляющийся энтузиазм стран с развивающейся промышленностью вступить на рынок швейного производства. Устаревание, как особенность современной моды, создает продукцию со сроком годности не дольше, чем у овощей. Это определяет структуру швейного производства, которое допускает рабскую эксплуатацию труда для нашего личного украшения. Быть может, желание модно одеваться расширит наше понимание внутренних процессов модной индустрии в целом?

(1) Маркс, которому больше удавался анализ политической экономики девятнадцатого века, нежели прогнозы, считал, что швейная машина приведет к рационализации производства одежды, что положит конец "убийственным, бессмысленным капризам моды". Его периодический соавтор, Фридрих Энгельс, в своем исследовании 1844-го года "Положение рабочего класса в Англии» сделал замечание, которое остается актуальным полтора века спустя: "Как это ни удивительно, изготовление именно тех предметов, которые служат для украшения буржуазных дам, сопровождается самыми печальными последствиями для здоровья занятых этим рабочих».

(2) См. подробнее labourbehindthelabel.org (3) Green, Nancy, ‘Ready-to-Wear and Ready-to-Work: A Century of Industry and Immigrants in Paris and New York’, Durham, Duke University Press, 1997

P i ros m a n i в духе магического реализма

В российской литературе прижился перевод «Волхв» классического произведения Фаулза. Редко в каком издании встретишь непривычное «маг». Но если обратиться к первоисточнику, в английском он звучит именно как magus. Что мы знаем о Фаулзе? Что он наравне с кубинцем Алехо Карпеньтером, сербом Гораном Петровичем и русским Мамлеевым знакомит нас с магическим реализмом, приёмом, при котором в повседневную реальность включены элементы магического, метафизического и трансцендентного. Отчего она, эта повседневная реальность, становится трудно воспринимаемой, а порой и вовсе распадается на части. В новой коллекции марки Pirosmani с названием-подсказкой Magus представлена, скорее, инверсия: в мистическую и образную канву вплетены детали привычной и понятной обыденности. Впрочем, понятны они лишь в своих условных названиях: «шляпа», «сапоги», «платье». Начинаешь изучать представленные образы, и мнимая их ясность ускользает из рук, как ловкий зверь. Дизайнер Евгения Малыгина предпочитает никак не объяснять фантастические связи между элементами своих коллекций, искажая привычные силуэты и представляя альтернативную точку зрения на одежду. Она фактически оставляет зрителя наедине с творениями, предлагая каждому самому разобраться в своих ощущениях и ассоциациях. Загадочные и недосказанные фильмы Тарковского? Мрачные мысли о грядущем армагеддоне в духе триерской обречённой Меланхолии? Личная ответственность за свои действия и пресловутая спорная свобода воли? Каждый решает для себя сам.

нат и вне привычной системы. Её хочется упорядочить, проанализировать, понять, в конце концов. То есть, сделать всё то, что ей изначально противопоказно. Отрекаясь от цвета, оставляя фоновый серый: песчано-серый, асфальтово-серый, грязносерый, болотно-серый и приглушённо-серый, — модельер сосредотачивает внимание на сложной архитектонике кроя и взаимодействии фактур. От постоянного смешения многочисленных деталей сенсорного восприятия: тонкого, немного шершавого шёлка, гладкой, возможно, прохладной кожи, мягкого фетра остаются уже не зрительные, а фантомно тактильные ощущения. Эту коллекцию в прямом смысле слова чувствуешь и осязаешь. Те, кто в Magus хочет дойти до самой сути, неизбежно будут сталкиваться с загадками на каждом шагу. Общий силуэт коллекции спрятан надёжнее, чем та иголка, что в яйце, которое в утке, которая в зайце: рукава Малыгина беспощадно удлинила, витиеватый крой плащей-палаток и пальто стал практически многоэтажным и многоступенчатым, даже лица наполовину скрыты под широкополыми чёрными шляпами. В контексте Pirosmani никто давно уже не говорит о функциональности или носибельности. Открыто объявив концепцию показа, как артдействия, моделей и одежды, как арт-объектов, Малыгина с каждым последующим разом всё больше в неё углубляется. В этот раз на подиуме раскрывалась философия мрачного экзистенциализма, выносить который возможно, лишь прибегая к спасительному эскапизму и прячась за вымышленными границами из тканей, складок и ложных поворотов сюжета-материи.

В случае с Pirosmani бывает порой чертовски трудно удержаться от спасительных параллелей, настолько эта одежда вне социальных коорди

82

interview pirosmani

83

pirosmani

84

85

86

87

88

89

Stylist Egor Nudgin Makeup Elena Solovieva Hair Rufad Ahundov Models Eleonora Barabanova & Solomon Tega (Select Deluxe model management)

К онститу ц и я гардеробно й : 15 предметов на стыке политики и мод ы

90

Любимые костюмы вождей, привычки лидеров государств, пристрастия императоров — личное дело отдельно взятых людей или атрибутика ударственного уровня? Как часто и насколько успешно историю державы можно повесить на вешалку? DEPESHA составила список из 15 предметов разных стран и эпох, ставших связующим звеном между модой и политикой.

91

1. Пётр Первый и бороды: сбрить нельзя оставить

2. Платье Жозефины: гильотинировать корсеты

Первым в нашей стране о связи моды и полититки задумался один из самых дальновидных руководителей, Пётр Первый. Искренне веривший в европейский путь России, он даже в мелочах старался придать сарафанно-бояристой Руси налёт светской щеголеватости. Первыми в борьбе за статусность и соответствие стандартам пали не длина рукава или узор кокошника, а бороды, окладистые, густые, с юных лет отращиваемые бороды чиновников. Вернувшись в очередной раз из Европы, император самолично взял в руки ножницы и начал стришь ошеломлённых бояр. Как бы насильно не вводились в моду гладко выбритые щёки, через несколько лет они прижились. И стали таким же комильфо придворного, как знание этикета и пышный напудренный парик.

Революция свершилась, народ получил права и свободы. Уставшие и довольные, вдоволь наотрубав головы, мужчины возвращались с баррикад в салоны. Теперь правит бал подруга Наполеона Бонапарта, знойная креолка Жозефина. Именно она вводит в моду платье, свободное от узких стягивающих корсетов, не стесняющее движений и лишённое помпезности рококо. Возрождённый силуэт родом из древней Греции, наравне с избирательным правом для женщин, стал своеобразным манифестом новой роли женщины в могущественной империи Бонапарта.

92

3. Френч Сталина: «дело о деклассировании классического пиджака» Подобострастно заглядывать в глаза, смеяться и хмурить брови в унисон, любить то же, что и Он — общая черта всех придворных мира, независимо от того, королевский ли это двор или коридоры Кремля. В тоталитарном СССР избранный Сталиным полувоенный фасон мгновенно становится самым популярным среди номенклатуры и чиновников всех уровней. Сам хозяин Кремля классических костюмов с галстуком не носил никогда, предпочитая облачаться в традиционный закрытый китель и брюки, заправленные в сапоги. Почти три десятилетия, с 1920-х по 1950-е года, в гардеробах партийных лидеров и властной верхушки на вешалках висели именно такие модели.

4. Азбука цвета: К. Красный. Коммунизм

5. Костюм Мао: политический символизм

Каждый охотник желает знать, где достать кумач. Пожалуй, ни один цвет за всю историю человечества не был так сильно политически окрашен, как красный. До сих пор, спустя десятилетия, на территории постсоветского пространства он чаще ассоциируется с коммунизмом и идеями Маркса и Энгельса, чем с кровью и страстью. На первом Каннском фестивале СССР представляла Клара Лучко с фильмом «Возвращение Василия Бортникова». Её яркое запоминающееся платье произвело тогда фурор, и пресса мгновенно окрестила наряд «красной бомбой». Было ли это политической провокацией? Возможно. Модной? Без сомнений.

В то время, как на одной шестой части суши друг всех детей увековечивал френч, в Народной Республике Китая набирал популярность другой вид пиджака, известный на западе, как костюм Мао. Единственный в своём роде, этот фасон имел четыре фронтальных кармана: два нагрудных и два набедренных. Ещё одной особенностью являлось отсутствие отворота, вместо которого вниз надевалась специальным образом скроенная рубашка, остававшаяся практически невидимой. Эта модель до сих пор популярна среди китайских чиновников, особенно во время проведения официальных церемоний. Вероятно, для жителей Поднебесной она попрежнему символизирует могущество державы и гордость национальными лидерами страны.

93

6. Сигары Черчилля: smoke-geek

7. Брюки-клёш: диссидент среди фасонов

«Если газеты начнут писать о том, что надо бросить курить, я лучше брошу читать!», — сказал однажды премьерминистр Великобритании Уинстон Черчилль. С его подачи, сигары стали настоящим модным аксессуаром, рассказывающем о вкусе и доходах владельца порой лучше и обстоятельнее, чем традиционные часы, запонки и ботинки. Образ этого политика настолько крепко связан с ароматным табаком, что нередко можно встретить карикатуры на него с сигарой вместо головы или услышать легенды о том, как отправляясь на переговоры с советским правительством, он вставлял в сигары скрепки. Благодаря сумасшедшей любви к сигарам, имя премьер-министра вошло не только в политику, но и в табачную моду. Сейчас Churchill — самостоятельная марка сигар и название определённого размера.

В СССР между модой и идеологией велась непрерывная борьба, иногда прерываемая временным перемирием. Одной из убедительных побед в войне против диктатуры власти стало повальное увлечение брюками-клёш. Как опытный десант, они мгновенно и без лишнего шума захватили умы и сердца целого поколения, покорив всех от Высоцкого до рисованных бременских музыкантов. Творчество, диссиденство, отсутствие цензуры, близость Запада — в расклешённой к низу материи слились воедино самые главные идеалы свободного мира. Отчаянный клёш, как самостоятельный герой маленькой революции, выступал один против ГОСТа и уравниловки, против унылых фасонов и скучных расцветок, против самого строя, стремящегося подчинить себе всё вплоть до утверждённых размеров одежды.

94

8. Спортивные костюмы Кастро: бескорыстная любовь Это не было скрытой рекламой или результатом многомиллионного контракта. Просто лидер свободной Кубы действительно любит спортивные костюмы. Его коллеги по всему миру носят смокинги, строгие пиджаки и иногда фраки, а Фидель Кастро после завершения политической карьеры неизменно облачается в неформальные тренировочные костюмы. Первый снимок в подобном наряде сделан в 2006 году. На нём Кастро, недавно перенёсший операцию, впервые был запечатлён в бело-синем костюме от Adidas. Позже коллекцию пополнили марки Puma, Nike и Fila. Представители самих компаний подчёркивают, что это личный выбор Фиделя Кастро, а не тайная маркетинговая политика.

9. Че Гевара: бренд Можно отдельно выделить культовый снимок Че, сделанный Альберто Корда и растиражированный миллионами экземпляров на постерах, футболках, сумках. Мэрилиндский институт искусств назвал этот портрет «самой известной фотографией в мире». Можно говорить о его головном уборе, морщинах у глаз и улыбке. Можно вспомнить городок Росарио, ставший последним приютом революционера и меккой будущих мятежников. Но правильнее всего, не разделяя на составляющие, принять образ Аргентинца, меньше всего думавшего о саморекламе, как один из самых успешных брэндов в истории, забвение которому не грозит ещё долгие годы. Бунтарство, смелость, стойкость, инакомыслие стали трэндом, наравне с «интеллектуальным» свитером Хэмингуэя и открытой улыбкой Клинтона.

10. Сумка Маргарет Тэтчер: власть и женственность Даже железным леди свойственно желание оставаться, в первую очередь, именно леди. Жёсткая и властная, бескомпромиссная и волевая, Маргарет Тэтчер питала слабость к такому «мирному» предмету, как дамская сумка. Любимую чёрную сумку Asprey ручной работы Тэтчер брала с собой на многие судьбоносные для Британии встречи. Конечно, аксессуары были ей под стать: простые линии, минимум внутреннего пространства, выдержанное достоинство и безукоризненный стиль. И часто удостаивались отдельного внимания фотографов. В паре с неизменными британскими шляпками премьер-министра они идеально завершали образ Тэтчер и олицетворяли выбранную линию политики.

95

11. Пальто Одноралова: из случайного предмета в знамя андеграунда Осень 1975 года, Москва, ВДНХ. Чудом разрешённая выставка неофициального, но легализованного искусства. Михаил Одноралов, андеграундный художник и акционист, спонтанно представляет первую на территории СССР инсталляцию — повешенное среди картин пальто с шарфом и табличкой «Руками не трогать». Изначально предмет был лишён высшего концептуального и художественного смысла и появился на стенде с целью прикрыть собой дыру. Но достаточно быстро «пальто Одноралова» превратилось в арт-объект и провозвестника андеграунда, а, значит, заодно и борца с режимом.

12. Британский флаг: глянцевый патриотизм

13. Кепка Лужкова, вещь в себе

как

14. Диана: принцесса, жена, трендсеттер

Сначала Union Jack красовался на флагштоках королевской флотилии, сейчас его изображение можно встретить на любом предмете обихода от нижнего белья до машин. Ни один из флагов не цитируется так часто вне своего классического контекста, как британский. Сумки, туфли, платья, свитера, заколки, обложки, футболки и нижнее бельё — знакомая бело-сине-красная гамма и широкие полосы встречаются в повседневной жизни с неизменной частотой. Став обязательным нац-addicted элементом многих дизайнерских коллекций и самостоятельным символом поп-культуры вне конкретных течений, британский флаг занимает уверенное место среди самых распространённых изображений в современном мире.

Есть у российских политиков какая-то патологическая любовь к кепкам. Забытый на многие десятилетия после смерти Ленина, пролетарский головной убор вновь вернулся на политическую авансцену с приходом на пост мэра Москвы Юрия Лужкова, став характерной чертой его образа. «Мы говорим «кепка», подразумеваем, «Лужков». Мы говорим «Лужков», подразумеваем «кепка». Межсезонные, летние, зимние, утеплённые и обычные, спортивные, кожаные и меховые — коллекции Лужкова хватило бы ещё ни на одну мировую революцию.

Нелегко пробить многовековую чопорность английского двора. Правила этикета и предпочтения в одежде для монаршьих особ не писаны, как британская конституция, и также строго соблюдаемы. Диана стала первой, кто позволил себе оголённые плечи, туфли с открытой пяткой на официальном мероприятии, короткую, почти мальчишескую стрижку. Сексуальность при дворе превратилась из нонсенса, приравненного к государственной измене, в реальность. А женщины по всему миру стали просить парикмахеров подстричь их «под Диану».

96

15. Хакамады: мода вне политики История помнит случаи, когда актёры, пресыщенные властью над эфемерной камерой, шли в президенты и губернаторы, чтобы властвовать уже над живыми людьми. А сколько примеров обратного действия: из политики в моду? На российском подиуме-арене, как минимум, один. Осенью 2008 года стильный политик Ирина Хакамада в сотрудничестве с модельером Еленой Макашовой представила дебютную коллекцию одежды линии ХакаМа. Уйти из большой политики — это, безусловно, поступок, по-восточному мудрый. А одежда, которую создаёт Хакамада, по-восточному сдержанная, сложная, неоднозначная. И вне дебатов.

97

98

99

100

101

102

103

104

105

106

107

108

109

Photography Натали Арефьева / Natali Arefieva Style Сергей Теплов / Serguei Teplov Model Дарья Олексенко / Daria Oleksenko Hair Евгений Дудов / Evgeniy Dudov (Alternativa Concept Salon) Beauty Марина Дубровина / Marina Dubrovina(Aveda) Lights Дмитрий Кунилов / Dmitry Kunilov (Fame studio) Retouching Лена Булыгина / Lena Bulygina All clothes Serguei Teplov Resort 2013

STORM P E D E R S EN The Perfect Storm. A Storm by Any Other Name. Cliché titles abound when tasked with describing one “Scandinavian stylist living in New York”. Yet his name really is Storm. And there is nothing cliché about Storm Pedersen’s ascent into the fashion elite. For someone born and raised in a small Norwegian village, jetset glamour lifestyle may have seemed a parallel universe. For someone who independently filed their first fashion school application at the age of twelve, industry success appears almost inevitable. Storm’s work is visually dramatic, a characteristic he attributes to the fjord landscapes of his childhood.

His persona is no less epic. Aside from non-stop styling engagements he has duties as a spokesperson for L’Oreal Paris and a coach on Norway’s Next Top Model. Oh, and he is also an accomplished ballet dancer. It’s only fitting that was the shoot with the queen of performance art Marina Abramovic that took Pedersen across another coveted threshold. He has now styled for Vogue… DEPESHA caught up with the stylist on the set of our exclusive photoshoot for print edition volume six.

110

Interview Storm Pedersen

111

Storm Pedersen

Oslo vs. NYC: which suits you better?

The first time I came to New York, I felt my soul come to life. Norway has its own special way of dragging you down, while New York does the complete opposite. So whenever I lack energy and inspiration, New York is always there to lift me up. It represents everything I stand for now and missed growing up in Norway, but that is where I have my history and friends from way back. I guess I feel home both places.

How do you choose which idea to focus on?

New York City will always be my home. I was born in Queens. In spirit, I would say I’m closer to Paris.

I would like to live there one day.

What can throw you off course?

I just know. I have to feel it and when I do I put my emotions and soul into my work and it becomes real. I have a very strong gut feeling about things.

By keeping it real, even in this so called superficial world, there’s no problem multitasking any number projects. But I’m just a human being and sometimes I just say no if it’s too much too handle.

Although my work has become my lifestyle, I don’t sacrifice work for my personal life.

Which of proud of?

your

projects

are

you

most

and dreams do come true! I styled Riccardo Tisci and Marina Abramovic for Vogue Homme and I remember was very nervous and sooooo glad I got the chance to do it.

What drives you?

Marina Abramovic recently told me she loved that I pushed her limits, and that’s what I do and love.

I always loved creating visual stories since I was a child, even if it was me dressing up or re-designing my room, which I did ALL the time. I evolve and adapt to new things very easily. Sometimes that can be frustrating in work, because people don’t always follow my way of thinking, but in a year or two years time they understand. Creating a visual world that inspires people in every direction, good or bad… Pushing those limits is almost like my mission in life.

What can throw you off course?

I get surprised every time I meet people that see things only from one perspective, refusing to open up and get the full perspective of things. Talking to a wall throws me off. For example the new antigay laws in Russia. I don’t get that they don’t get that it is just so obviously wrong. It’s so frustrating to engage with people that don’t have any respect for others, people that won’t listen. I can’t stand it when people have hate for each other and judge others based on looks, color, race, sexuality or whatever that doesn’t harm anyone else.

Oh, they all have their own different stories, challenges and struggles. Remember, I am from a small fishing community in Norway, so come to the point that I could work with big names and order couture from Paris to my humble flat in Manhattan… This is insane. Also to style for Vogue was for me something I almost never dared to dream about. Except that I did dream about it

Well, I love the people, at least the people I work with. There’s not that much shallowness in my life. I created an environment that consists of nice

Interview Storm Pedersen

112

How do you cope with harsh realities and challenges of the fashion industry?

and talented people. The biggest challenge is the economy which is totally fucked up and out of balance. The market is overcrowded. Since there’s too many photographers, makeup artists, stylists, hair stylists, magazines etc. etc. you can get people for free all the time. Many creative professionals are struggling to get food on the table. I’ve been one of them. Luckily I created my own special path to success and I feel truly blessed being able to live off my creativity. I don’t take that for granted!

Dostoyevsky famously claimed beauty would save the world. Do you dis/agree and why?

It depends on how you choose to interpret that word. What is beauty? I know that the worst word I know is “ugly”. That’s THE worst word I know.

We all choose the way we want to look at the world, our approach to it and to every person we meet. I think beautiful people are the people that keep things real and dare to see other people in a non-judgmental way. To be able to open your heart to the people around you and extract the best parts of everyone… In that sense, I truly believe that beauty can save the world. For me, and this might be cheesy, but here we go…

Beauty is synonymous with love. And love will save the world.

Do you think sense of style/taste is inborn or can be cultivated?

Whose style today as impeccable?

would

you

label

I adore Daphne Guinness. I think she is phenomenal in every sense of that word.

Phenomenal, phenomenal, phenomenal. I get so inspired by her because she brings elegance and chicness into a very cold and dark yet romantic world which I love. I love the contrasts between all the layers in between just being a pretty face and taking it to another level. She fills all the steps on the ladder between the underworld and the upper world.

Beyond fashion, what else would you want to try?

For a full perspective I need to link all my creative processes together on different levels. I have different projects coming up. I’m starting a new TV show this fall and I have a book planned and some art movies with my own music in it.

Could there be a biopic about your life?

If ever, it should be a comedy called “Strike a Pose”. I love everything fashionable, but I don’t take myself too seriously. So it’s a perfect mix between the seriousness of the biz and the nonserious aspects of my life.

Every man’s contain….

wardrobe

absolutely

must

I think a lot of it is inborn, but we have the ability to learn. Dressing up is a way of socializing and we have learned how to do so. But for some it is mechanical and they need the technical terms to make it happen, but for others it’s in their veins.

They feel it and that’s when it’s inborn.

Besides clean underwear, and the standard stuff, I always get surprised when a man takes out a pair of high heels from his closet! That’s just not very expected, and although you don’t wear them yourself, it’s great for entertaining

Storm Pedersen

113

S HO W B OY photography Baard Lunde

115

Studded jacket Search and Destroy Necklace Line Jorddal (www.linejorddal.com) Stockings Search and Destroy

116

Necklace Line Jorddal (www.linejorddal.com)

117

Leatherjacket Gemma Slack Leggings Vatle (www.vatledesigns.com) Bracelet Patricia Fields

118

Gold leather jacket Jeremy Scott Stockings Search and Destroy Boots Bess (www.bessnyc.com) Rings Patricia Field

119

Rubber top Demask, Sweatpants Jeremy Scott/Adidas Gorilla sneakers Jeremy Scott/Adidas Bracelets and rings Patricia Fields Earring www.bjorgjewellery.com

121

Customized hat Line Jorddal (www.linejorddal.com) Necklace Bjorg (www.bjorgjewellery.com) Vest in goat fur Mariette Harness Duoshop.no

122

Shorts Vatle (www.vatledesigns.com) Cowboys sneakers Jeremy Scott/Adidas Harness Fannie Schiavoni, Cuffs Topshop Necklace, used as headpiece Nanni

Stylist Storm Pedersen Hair and makeup Annika H. Larsen

Мода и политика

Если политика при неком социальном строе становится проводником власти и оказывает влияние на общество, и как следствие на личную жизнь граждан, то мода может стать отражением и орудием политических действий этой власти. Продукт моды, как таковой, является конечным итогом целой системы, в которую входят процессы производства, распространения и потребления. И в этой цепочке - выбор исходных материалов связан с этическими ценностями, принятыми в данном сообществе; само производство одежды зависит от методов государственного – официального и неофициального управления, а также возможностей ведения бизнеса; продвижение продукта на рынок подразумевает использование визуальных механизмов убеждения. Ну, а выход в свет в новой модели одежды генерирует самые жаркие споры о морали. И все же…

124

И все же в истории моды потенциал одежды, как предмета агитации и пропаганды, на мой взгляд, был катастрофически мал. Хотя мы знаем о вещах, которые когда-то имели намеренную политическую окраску. Например, можно вспомнить историю, начиная, скажем, от санкюлотов революционной Франции, утопических моделей производственной одежды конструктивистской России и далее, вплоть до культовых футболок Кэтрин Хэмнетт с антиядерными слоганами середины 1980-х годов. Но, оглядываясь на эти явления, нельзя не заметить, как буквальное восприятие идеологии «вымывало» политическую жизнь из всего и даже тканей для одежды. Когда одежда становится транспарантом, все оттенки смысла, которые, в конечном счете, и имеют политическое значение, сливаются в единый кричащий агитационный лозунг. Но, как общеизвестно, все определяет контекст. В итоге получилось, что дошедшие до нашего

Кристофер Брюард

времени сатирические изображения санкюлотов XVIII века вызывают у нас только ужас, а вдохновенная кампания, проведенная модельером против консервативного премьерминистра, так и не стала значимым явлением.

как природа, и он является самодостаточным и способным к обновлению и самоочищению своего эфемерного организма. Он может самосовершенствоваться, что, кстати, не исключает тупиковых ветвей развития.

Поэтому не стоит пытаться, так сказать, «вшивать», политику в одежду, а лучше взглянуть на саму моду, как парадигму более широкую и выявить все парадоксы, которые возникали при трении этих двух социальных сфер. Мода в период своего расцвета является составляющей частью политики и принадлежит ей. Особенно это становится заметным, когда ее внешние проявления перерастают а «эпатирование буржуа», как это происходит с панк-модой.

А одним из ключевых свойств политики является паразитирование на уже имеющихся в сообществе явлениях. Феномен влияния моды на людей, безусловно, используется политическими движениями, так же как и отдельными членами политической элиты. Иногда этот альянс дает положительный экономический эффект, а в другие времена рождает оппозицию, демонстрирующую свое видение мира в зависимости от ширины брюк и количества оголенного на показ тела.

Анализируя исторические факторы, все же можно сказать, что политика находится внутри сферы моды и чаще политики пытаются поставить моду себе на службу, использовать ее несомненное влияние на социальное общество. Мир моды живет по своим законам,

И этот взаимный альянс будет вечным, вне зависимости от положительного или отрицательного результата – политики умеют использовать любой результат с выгодой для себя, а мир моды богат щедр креативными талантами.

125

DOLCES DE photography

126

RELIQUIAS BAILEY HARADA STONE

127

128

129

130

131

132

133

134

135

136

Style Ksenia Berezovaskaya Makeup & Hair Đ•lena Zubareva Photographer assistant Alexey Vorobiev-Golbert Models Anastiasia Shestaeva, Tatiana Orsha, Elisey Kostsov, Yaroslav Golovkin Studio Photoplay

137

Dresses, DOLLS AND STYLE Maria Romero

Мода и политика

Мода политична по определению. И выбор одежды по утрам указывает на то, что мы разумные существа. Это способ, хоть и не озвученный словами, заявить о собственной точке зрения и системе верований, которых придерживаетесь. Это как написать на груди о своей культурной принадлежности. Выражаясь кратко, мода является пропагандой посредством одежды. В современном мире, где мода возводится в статус политики, по всей видимости, не избежать того, что политика, в свою очередь, будет подвержена превратностям моды. Безусловно, можно возразить, что союз моды и политики далеко не нов. Людовик XIV использовал моду как основное орудие своей власти: после Фронды, гражданской войны, которая разобщила Францию, Людовик заставил дворянство столь пристально следовать за модой в системе жесткой иерархии Версаля, что у подданных Его Величества не оставалось времени думать о его свержении. Елизавета I эксплуатировала моду для упрочения мифического статуса королевы-девственницы, выражая через нее власть и богатство, которых у ее страны на самом деле не было. Даже ее тезка, наша современница, использует моду в качестве политического инструмента: ее наряд для коронации был украшен вышитыми эмблемами Содружества, которое она едва удержи-

138

вала от развала. Сегодня изменилось лишь то, что политика и политические деятели задействуют для продвижения своей власти не роскошные жабо и оборки, а целую систему моды, так сказать, «заговор» моды. Политика и мода сегодня союзники. Являясь великим манипулятором, мода была подхвачена политиками, в качестве средства для поддержки своих начинаний. Недавнее появление Дэвида Камерона на обложке GQ поразило тем, что было воспринято читателями совершенно, что называется, «в порядке вещей». До этого, лишь единственный раз лидер консервативной партии появлялась на обложке журнала моды - ее изображала Вивьен Вествуд в скандально известном первоапрельском выпуске Tatler 1989-го года. Если рассматривать моду как огромную фабрику по производству желаний, то вполне естественно, что политика должна стремиться поставить ее на службу своей власти. Политики нынче приглажены, заточены и подогнаны под собственную пропаганду и политические кампании - они отсвечивают гладким глянцем модного шоу, кандидаты ухожены и одеты с иголочки, ответы отполированы до блеска. Жан Бодрийяр утверждал, что в постмодернистском мире мода просачивается за свои пределы в другие сферы жизни. И тогда, по

Александр Фьюри

всей вероятности, нам не избежать того, что в культуре, где сегодня господствуют модели решения «на скорую руку» — фаст-фуд, фаст-фэшен и пр. — политические курсы станут краткосрочными. Сегодня это иммиграция, на следующей неделе — терроризм, еще через неделю — валютный союз, все это взято, выжато и выброшено, так и не успев закрепиться в сознании. Сродни дешевой уличной моде. У нас больше нет левых или правых, черных или белых, лишь вечно модный компромис текущего сезона, раскрашенный в приятный оттенок серого. Есть в этих утверждениях и нечто более зловещее. Если мода берет на вооружение политику для придания веса своим аргументам, будь то ребрендинг каталога в виде «Манифеста» или использование одежды в качестве орудия напыщенного морализма, то сама мода – удобный отвлекающий маневр и маскировка для еще более сомнительных интриг правительства. Вальтер Беньямин описал фашизм как "эстетизацию политики": сегодня блеск и сияние моды отвлекают от политических мер, зачастую слишком жестких для переваривания. «Новые лейбористы» развернули мощнейшую имиджевую рекламную кампанию, эксплуатируя понятие Cool Britannia (Клёвая Британия), исключительно для укрепления своей вла-

139

сти. В то же самое время, не выполненные предвыборные обещания лейбористов (по вопросам образования, здравоохранения, преступности ...) были ловко завернуты в модную обертку Vanity Fair. А в свое время, в Америке Хиллари Клинтон, ухоженная и уверенная в себе, появилась на обложке американского Vogue – как невинное привлечение внимания к неосмотрительным поступкам и вероломству своего мужа. Мода — овечья шкура политиков: если нечто можно принарядить и приукрасить, то, быть может, люди не заметят некрасивую правду, которую это нечто обнажает. Повторюсь: все это старо как мир — в конце концов, пропаганда не является современным нововведением. Однако, в прошлом за ней стояло хоть что-то. Сегодня же изображение неотличимо от реальности: если нет возможности купить настоящую сумку «Биркин» от Hermès, подделка выглядит абсолютно идентично. Нет настоящего политика? Какая разница, если все они на одно лицо. Истинное влияние моды на политику — печальная, суровая реальность: имидж — все, а политические курсы отходят на второй план. Пропаганда, пропаганда, пропаганда. Пропаганда — вот что имеет настоящее значение. ... Напомните, кто это сказал?

FORBIDDEN photography

140

FRUITS MIKE RUIZ

141

143

DRESS CHENG, SKIRT JAC LANGHEIM SHOES CHRISTIAN LOUBOUTIN RINGS ADELER

144

(LEFT) DRESS THE BLONDS, EARRINGS LYRALOVESTAR. (RIGHT) DRESS MALGORZATA DUDEK, CUFF EDDERA, RING ADELER RING (SKULL) CHRISHABANA, NECKLACE DENNIS HIGGINS

147

DRESS FELICITY BROWN, BELT THE BLONDS JEWELRY ADELER SHOES CHRISTIAN LOUBOUTIN

148

DRESS NHA KHAN ATELIER, JEWELRY CHAINS DECONSTRUCTED DESIGNS RING CHRISHABANA, NECKLACE E-TUSCANY, CUFF NOIR EARRINGS ELIZABETH KNIGHT

151

DRESS MALGORZATA DUDEK, CUFF EDDERA, RING ADELER RING (SKULL) CHRISHABANA, NECKLACE DENNIS HIGGINS

Мода и политика

В мире моды нет права на собственное мнение. Можно носить одежду спорную, провокационную, агрессивную ... но только до тех пор, пока она остается невысказанным вызовом. За содержание визуальных образов— в особенности, образов моды, не придется отвечать, в отличие от написанного или сказанного. В бессловесности образа — его сила и защита. И одновременно то, что относит моду к разряду не столь значимого и тривиального. Серьезные акции могут быть и красивым, и выразительным — это принимается социальным обществом. Однако попытка отнестись со всей серьезностью к чему-либо эфемер-

152

ному вполне может вызвать насмешки. Если члены некоего сообщества сочтут, что мода вышла за пределы своей защитной оболочки, то это может привести к неловкости или даже смеху. Вспомним, например, такие модельные акции: "Я не полиэтиленовый пакет"; голые, но в парандже модели Хуссейна Чалаяна; забрызганные кровью анти-меховые образы Бейли; Vogue и споры вокруг моделей нулевого размера; имеющие политическую подоплеку кампании Benetton; «Манифест» Вивьен Вествуд; фотографии Сары Моррисон в исполнении Найта; вездесущие футболки Хэмнетт. Каждый раз, когда мода начинает заявлять о себе серьезно, возникает неловкость. Каким

Александр Фьюри

это образом у кого-то, столь сильно озабоченного своим внешним видом, может быть хоть какой-то более-менее глубокий политический подтекст? Между тем, другим формам массовой культуры, таким как - кино, театр, спорт, живописное искусство, музыка традиционно позволено добавлять элемент значимости в своих выражения и это не вызывает ни у кого никаких возражений. Особый предмет гордости индустрии моды – это возможность создавать различные интерпретации своей продукции. И этим самым критики поставлены в неловкое положение: получается, что истинный смысл задуманного уловить весьма непросто, даже при абсолютном понимании темы. Но если индустрия

153

затевает игру в открытую политику и затем проигрывает, то в таком случае – зачем же жаловаться, что о тебе судят лишь по внешнему виду? Умудренный опытом модельер знает – политические вопросы лучше не затрагивать. Разве можно быть одновременно модным и осведомленным? И, тем не менее, сам факт того, что мы по утрам что-то надеваем на себя есть личное заявление о собственной позиции, эстетике, уровне потребления и, следовательно, принадлежности к определенному классу. Если это не связано с политикой, тогда, скажите мне, с чем?

S UPERHEROE S

154

photography DAN I L GO L O V K I N

155

157

158

161

Стилист Сергей Бондарев Модели Влад Кацура, Роман Дашкевич, Юлия Кошелева (LMA) Hair & Make up Мария Белодедова Специальное спасибо W Hotel St. Petersburg, Сергей Луковский, Sean Howell, Natasha Rotaru

K A Z A K Y Shock ‘n A w e fromthe Eas t e r n B l o c k

162

Interview kazaky

163

kazaky

It all started with a stilettoed high kick noticed around the world. In September 2010 Ukrainian group KAZAKY made quite a splash in the virtual talent pool with the release of their debut single “In the Middle”. In 2 minutes and 33 seconds they managed to stump the cool back into the languishing music video format and genderbend the boyband concept beyond recognition. Million views later “dance, dance for me baby!” became the new “relight my fire”. Yet some duly noted that pop history is made of one hit wonders. YouTube breakthroughs give way to the next sensation as viral videos abound to satisfy public’s nano-short attention span. Two years ago no one could have predicted Kazaky fate. Now even parodies and amateur dance routines performed to their tracks get tens of thousands of page-views. This just might last.

for their work in the former Soviet Union was an uphill struggle. Despite their claims to the contrary, the name itself serves as an apt cultural provocation. Cossacks (pronounced “kazaky” in Russian and Ukrainian languages) are a traditional patriarchal Orthodox Christian military-style social group that settled in the wide delta steppes of the Dnieper and Don rivers about four centuries ago.

Disbanded during the Soviet era, the Cossacks enjoy a renewed cultural relevance and sociopolitical influence in the region. A KAZAKY show in the southern Russia city of Rostov-on-Don, the epicenter of Cossack heritage revival, was cancelled the day of the performance due to multiple threats against the performers, venue and audience. As is often the case with pop culture phenomena, controversy adds notoriety and cult status of any newcomers.

Early response set blogosphere afire with speculation over gender identity and sexuality of the performers. The quick and resounding consensus remains that it matters naught when one can move like that! Anatomy be damned, KAZAKY appear superhuman. They make acrobatics in stilettos seem entirely natural. The cornerstone of their appeal is a combination of classic dance beats that sound perpetually fresh, the kind of jaw-dropping raw choreography rarely seen on any screen since David LaChapelle’s film Rize and almost mythical hyper-sexuality. KAZAKY boldly embody the post-globalization open source world void of trivial labels. Some say they are putting Ukraine on the world map of contemporary culture. Just as likely they are making maps altogether irrelevant.

The relentless ascent of KAZAKY into the international pop mainstream continues with dazzling speed. From hottest clubs top fashion week runways, they cultivate their unique niche with passion and flare befitting their namesake warrior spirit. In 2012 they participated in the global launch of the ad campaign for the SpiceBomb perfume by Viktor&Rolf, embarked on a world tour to promote the upcoming full length album and danced, danced for Madonna, baby…

Their signature moves are instantly recongnizable in the Girl Gone Wild video by the ultimate Material Girl! Recent KAZAKY singles called “I’m just a dancer” and “Dance & Change” sound like tonguein-cheek reminders of the power of pop culture to challenge the status quo and push the proverbial envelope of social change. DEPESHA caught up with the artists for a glimpse into their life at the moment.

While KAZAKY were well poised for an assault on the international trendsetting scene, the support

164

Interview kazaky

165

kazaky

How did your project happen?

We had been friends long before the group was created. We had such an idea before but we were waiting for the right time. When it came we set up Kazaky.

have four soloists: Oleg, Arthur, Stas and Kirill.

Everyone makes equal contribution with their ideas, and every one of us equally gives a lot of work.

What inspires you?

What’s it like to be perceived as a virtual phenomenon?

We have ceased to be a virtual group after we gave the first live performance and the first interview in the magazine. Now we have already gone far beyond the Internet project. When the group was created, we expected that we will have tours and everything else. Now we have it all.

Do you consider yourselves foremost a dance troupe or a singing band?

We don’t divide these concepts. They walk side by side, shoulder to shoulder. Initially, we were dancers, yes. Now we are artists. We don’t want to focus on something concrete. Our creativity in aggregate is music + dance + style + much more.

Altogether this is called Kazaky.

The desire to create a unique creative collective that’s what influenced us and continues to drive us forward. We draw inspiration from everything that surrounds us. It’s a flow of energy that cannot be controlled. Sometimes it comes unexpectedly. It’s always a surprise.

What is fashion to you?

Fashion is part of our project, part of the image that we create. But, very important is the fact the clothes should be comfortable and not constricting our movements on the stage. Participation in fashion shows for us is a pleasant experience.

We worked with Anouki Bicholla and closed DSquared2 spring-summer 2012 show in Milan.

Possibly in the future we will participate in more such events. It’s very interesting!

How do you distribute responsibilities within the group?

Which menswear and why?

We don’t have a leader, never thought about such an idea. It’s just us. In our group all are equal. We

Unfortunately we did not have time to watch all the recent shows and collections from Milan and Paris,

Interview kazaky

166

designers

inspire

you

but we have always admired and will admire the works of Nicolas Ghesquière, Nicola Formichetti, Alber Elbaz, Miuccia Prada, Riccardo Tisci, Viktor & Rolf… Their collections are always brilliant.

choose consciously. You must stay focused and cannot do things that interfere or brings difficulties.

Each concert for us is a new charge of energy.

Such energy is enough to travel much and far.

Who creates your original costumes?

What music do you currently listen to?

We don’t work with a specific fashion designer.

We have a stylist Anna Osmekhina. She is veryvery talented. She creates the costumes for our performances. We like to work with her and we have full confidence in her, because she really feels our style.

Basically everywhere at the gym, the studio, at home it’s AZARI & III, Lana Del Rey and Hot Chip right now.

What was it like to work with the Material Girl?

The whole world is waiting for her new appearance.

She is incredibly talented. We admire her work. Is it possible to treat her differently?

Tell us about your superb handling of high heels!

In fact, it started as a joke. We just put on high heels at a rehearsal and tried to make some moves. At first it was funny, but then we noticed that shoes with heels make our movements more fluid. The optimal height of our heels is 5 ½ inches.

During the concert program, we work in boots and sneakers for some show numbers but heels will remain in our program all the same, because it looks really interesting.

Do you wonder what the future may hold for you?

Regardless, we see ourselves on the stage. New shows, new tracks and new videos… everything is possible with the support from our fans.

How is your life on tour?

We were ready for this and so we all like it. We think it is wrong to complain about what you

167

kazaky

Danse Char Alfonzo

168

Macabre Zana Bayne

169

170

171

172

173

irection of Photography Monet Lucki & Andrey Piontokovski Choreography & Modeling Eden Classens (Re:Quest Models) Styling by Raul Guerrero

Мода и политика

Говорят, у примитивных народов частная собственность на предметы украшения появляется, как правило, сначала у мужчин и лишь потом – значительно позже – у женщин. И только в дальнейшем мужчины переключаются на владение собственным оружием. (1) Сексуальный напор ярко-красной помады, ставшей отличительным штрихом Новой

Женщины 1920-х годов и продукты по уходу за кожей и волосами для афро-американок черной предпринимательницы начала XX века мадам Си-Джей Уолкер – это та мода, которая вывела политику на передний план повседневной жизни женщин. Мода — не просто индустрия, продающая с прилавка изысканную одежду. В своей основе это

174

процесс, являющийся неотъемлемой частью ежедневных занятий, ритуалов, традиций и привычек. Всем нам знакомы бурные заявления отдельных гениев мира моды, от авангардных дизайнеров до инвесторов, по поводу их вклада в индустрию красоты и «культуру» как таковую. Однако фактически моду используют и политизируют на бытовом уровне в личных целях. В ставшей классикой феминистской историиавтобиографии Каролин Стедман «Landscape for a Good Woman» (1987) автор рассказывает, что настроения рабочего класса после Второй мировой войны были таковы, что вызвали у ее матери страстное желание купить

(1) Георг Зиммель, "Украшение" (1904).

Элисон Кларк

модное гламурное платье модели «Нью Лук» от Christian Dior. Эти чувства, кстати, были далеки от тривиальных и легли в основу зарождающейся и гендерной политики, которая преобразовала общество. Фурор вокруг подражания знаменитостям, сумочек за 5000 долларов, моделей нулевого размера и «It-shoes» вовлекает в бесконечный круговорот споров по поводу прогрессирующего вырождения и нелепости моды, а также желании женщин участвовать во всем этом странном процессе. Но все это, похоже, заслоняет собой тот факт, что мода, с ее антимодными движениями и противостояниями, является сегодня более доступной, чем в какой любой другой

175

период истории; равно как и толкование ее практического применения. Моде присущ тонкий вкус и элитарность – все точно так же как и в высших эшелонах любого арт-рынка. Однако, передача знания о стиле через ускоренный и гетерогенный интернет-форум породила возможность совершенно новых отношений между политикой, модой и повседневной жизнью. Таких отношений, которые могут сделать сильных мира сего, от редакторов медийных изданий до знаменитых стилистов, в конечном счете, ненужными.

WHITE WINTER DESIGNER VARDOUI NAZARIAN IN COLLABORATION WITH ARCHITECTS JULIA ARDABYEVSKAYA alina kvirkveliya

photography EGOR VASILYEV

176

177

178

179

180

181

182

183

184

185

186

187

188

189

190

191

model DARIA KASH ( Stardom Model Management ) make-up NATALIA VLASOVA ( Mosmake ) assistants Vera Sergeeva, Marfa Pertseva hair Ekaterina Arkhipova, Sasha Sukonshikov producer MAXIM NAZAROV

URBANIST featuring A N D R E Y BARTENEV

192

P H O T O G R A P H Y P A V E L A N T O N O V S A B

T N A

Y

D R T

193

L R E E N E

E Y V

194

Все - Юлия Николаева Туфли - dior

195

Платье - ДАША ГАУЗЕР Брюки, повязанные в виде головного убора arsenicum

196

Пиджак - Dasha Gauser

197

Блуза - Ирина ХАКАМАДА, Елена МАКАШОВА Куртка, повязанная на голове в идее головного убора ARSENICUM, Трусы - TEGIN

198

Все - Юлия Николаева Туфли - dior

199

Платье - ДАША ГАУЗЕР Брюки, повязанные в виде головного убора arsenicum

Нобелевская лекция по литературе 1970 Александр Солженицын

1

1

Как тот дикарь, в недоумении подобравший странный выброс ли океана? захоронок песков? или с неба упавший непонятный предмет? — замысловатый в изгибах, отблескивающий то смутно, то ярким ударом луча, — вертит его так и сяк, вертит, ищет, как приспособить к делу, ищет ему доступной низшей службы, никак не догадываясь о высшей.

Just as that puzzled savage who has picked up - a strange cast-up from the ocean? - something unearthed from the sands? - or an obscure object fallen down from the sky? - intricate in curves, it gleams first dully and then with a bright thrust of light. Just as he turns it this way and that, turns it over, trying to discover what to do with it, trying to discover some mundane function within his own grasp, never dreaming of its higher function.

Так и мы, держа в руках Искусство, самоуверенно почитаем себя хозяевами его, смело его направляем, обновляем, реформируем, манифестируем, продаем за деньги, угождаем сильным, обращаем то для развлечения — до эстрадных песенок и ночного бара, то — затычкою или палкою, как схватишь, — для политических мимобежных нужд, для ограниченных социальных. А искусство — не оскверняется нашими попытками, не теряет на том своего происхождения,

200

So also we, holding Art in our hands, confidently consider ourselves to be its masters; boldly we direct it, we renew, reform and manifest it; we sell it for money, use it to please those in power; turn to it at one moment for amusement - right down to popular songs and night-clubs, and at another grabbing the nearest weapon, cork or cudgel - for the passing needs of politics and for narrow-minded social ends. But art is not defiled by our efforts,

NOBEL LECTURE IN LITERATURE 1970 ALEXANDR SOLZHENITSYN

всякий раз и во всяком употреблении уделяя нам часть своего тайного внутреннего света. Но охватим ли в е с ь тот свет? Кто осмелится сказать, что определил Искусство? перечислил все стороны его? А может быть, уже и понимал, и называл нам в прошлые века, но мы недолго могли на том застояться: мы послушали, и пренебрегли, и откинули тут же, как всегда, спеша сменить хоть и самое лучшее — а только бы на новое! И когда снова нам скажут старое, мы уже и не вспомним, что это у нас было. Один художник мнит себя творцом независимого духовного мира и взваливает на свои плечи акт творения этого мира, населения его, объемлющей ответственности за него, — но подламывается, ибо нагрузки такой не способен выдержать смертный гений; как и вообще чело

201

neither does it thereby depart from its true nature, but on each occasion and in each application it gives to us a part of its secret inner light.

But shall we ever grasp the whole of that light?

Who will dare to say that he has DEFINED Art, enumerated all its facets? Perhaps once upon a time someone understood and told us, but we could not remain satisfied with that for long; we listened, and neglected, and threw it out there and then, hurrying as always to exchange even the very best - if only for something new! And when we are told again the old truth, we shall not even remember that we once possessed it.

One artist sees himself as the creator of an independent spiritual world; he hoists onto his shoulders the task of creating this world, of peopling it and of bearing the all-embracing responsibility for

век, объявивший себя центром бытия, не сумел создать уравновешенной духовной системы. И если овладевает им неудача, — валят ее на извечную дисгармоничность мира, на сложность современной разорванной души или непонятливость публики. Другой — знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя еще строже его ответственность за все написанное, нарисованное, за воспринимающие души. Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомненья в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него — и остро передать это людям. И в неудачах и даже на дне существования — в нищете, в тюрьме, в болезнях — ощущение устойчивой гармонии не может покинуть его. Однако вся иррациональность искусства, его ослепительные извивы, непредсказуемые находки, его сотрясающее воздействие на людей, — слишком волшебны, чтоб исчерпать их мировоззрением художника, замыслом его или работой его недостойных пальцев. Археологи не обнаруживают таких ранних стадий человеческого существования, когда бы не было у нас искусства. Еще в предутренних сумерках человечества мы получили его из Рук, которых не успели разглядеть. И не успели спросить: з а ч е м нам этот дар? как обращаться с ним? И ошибались, и ошибутся все предсказатели, что искусство разложится, изживет свои формы, умрет. Умрем — мы, а оно — останется. И еще поймем ли мы до нашей гибели все стороны и все назначенья его? Не все — называется. Иное влечет дальше слов. Искусство растепляет даже захоложенную, затемненную душу к высокому духовному опыту. Посредством искусства иногда посылаются нам, смутно, коротко, — такие откровения, каких не выработать рассудочному мышлению. Как то маленькое зеркальце сказок: в него глянешь и увидишь — не себя, — увидишь на миг Недоступное, куда не доскакать, не долететь. И только душа занывает...

202

it; but he crumples beneath it, for a mortal genius is not capable of bearing such a burden. Just as man in general, having declared himself the centre of existence, has not succeeded in creating a balanced spiritual system. And if misfortune overtakes him, he casts the blame upon the age-long disharmony of the world, upon the complexity of today's ruptured soul, or upon the stupidity of the public.

Another artist, recognizing a higher power above, gladly works as a humble apprentice beneath God's heaven; then, however, his responsibility for everything that is written or drawn, for the souls which perceive his work, is more exacting than ever. But, in return, it is not he who has created this world, not he who directs it, there is no doubt as to its foundations; the artist has merely to be more keenly aware than others of the harmony of the world, of the beauty and ugliness of the human contribution to it, and to communicate this acutely to his fellow-men. And in misfortune, and even at the depths of existence - in destitution, in prison, in sickness - his sense of stable harmony never deserts him.

But all the irrationality of art, its dazzling turns, its unpredictable discoveries, its shattering influence on human beings - they are too full of magic to be exhausted by this artist's vision of the world, by his artistic conception or by the work of his unworthy fingers.

Archaeologists have not discovered stages of human existence so early that they were without art.

Right back in the early morning twilights of mankind we received it from Hands which we were too slow to discern. And we were too slow to ask: FOR WHAT PURPOSE have we been given this gift? What are we to do with it?

And they were mistaken, and will always be mistaken, who prophesy that art will disintegrate, that it will outlive its forms and die. It is we who shall die - art will remain. And shall we comprehend, even on the day of our destruction, all its facets and all its possibilities?

Not everything assumes a name. Some things lead beyond words. Art inflames even a frozen, darkened soul to a high spiritual experience. Through art we are sometimes visited - dimly, briefly - by revelations such as cannot be produced by rational thinking.

2 Достоевский загадочно обронил однажды: "Мир спасет красота". Что это? Мне долго казалось — просто фраза. Как бы это возможно? Когда в кровожадной истории, кого и от чего спасала красота? Облагораживала, возвышала — да, но кого спасла? Однако есть такая особенность в сути красоты, особенность в положении искусства: убедительность истинно художественного произведения совершенно неопровержима и подчиняет себе даже противящееся сердце. Политическую речь, напористую публицистику, программу социальной жизни, философскую систему можно по видимости построить гладко, стройно и на ошибке, и на лжи; и что скрыто, и что искажено — увидится не сразу. А выйдет на спор противонаправленная речь, публицистика, программа, иноструктурная философия, — и все опять так же стройно и гладко, и опять сошлось. Оттого доверие к ним есть — и доверия нет. Попусту твердится, что к сердцу не ложится. Произведение же художественное свою проверку несет само в себе: концепции придуманные, натянутые не выдерживают испытания на образах: разваливаются и те и другие, оказываются хилы, бледны, никого не убеждают. Произведения же, зачерпнувшие истины и представившие нам ее сгущенно-живой, захватывают нас, приобщают к себе властно, — и никто, никогда, даже через века, не явится их опровергать. Так может быть, это старое триединство Истины, Добра и Красоты — не просто парадная обветшалая формула, как казалось нам в пору нашей самонадеянной материалистической юности? Если вершины этих трех дерев сходятся, как утверждали исследователи, но слишком явные, слишком прямые поросли Истины и Добра задавлены, срублены, не пропускаются, — то может быть причудливые, непредсказуемые, неожидаемые поросли Красоты пробьются и взовьются в то же самое место, и так выполнят работу за всех трех? И тогда не обмолвкою, но пророчеством написано у Достоевского: "Мир спасет красота"? Ведь ему дано было многое видеть, озаряло его удивительно.

203

Like that little looking-glass from the fairy-tales: look into it and you will see - not yourself - but for one second, the Inaccessible, whither no man can ride, no man fly. And only the soul gives a groan...

2 One day Dostoevsky threw out the enigmatic remark: "Beauty will save the world". What sort of a statement is that? For a long time I considered it mere words. How could that be possible? When in bloodthirsty history did beauty ever save anyone from anything? Ennobled, uplifted, yes - but whom has it saved?

There is, however, a certain peculiarity in the essence of beauty, a peculiarity in the status of art: namely, the convincingness of a true work of art is completely irrefutable and it forces even an opposing heart to surrender. It is possible to compose an outwardly smooth and elegant political speech, a headstrong article, a social program, or a philosophical system on the basis of both a mistake and a lie. What is hidden, what distorted, will not immediately become obvious.

Then a contradictory speech, article, program, a differently constructed philosophy rallies in opposition - and all just as elegant and smooth, and once again it works. Which is why such things are both trusted and mistrusted.

In vain to reiterate what does not reach the heart.

But a work of art bears within itself its own verification: conceptions which are devised or stretched do not stand being portrayed in images, they all come crashing down, appear sickly and pale, convince no one. But those works of art which have scooped up the truth and presented it to us as a living force - they take hold of us, compel us, and nobody ever, not even in ages to come, will appear to refute them.

So perhaps that ancient trinity of Truth, Goodness and Beauty is not simply an empty, faded formula as we thought in the days of our self-confident, materialistic youth? If the tops of these three trees converge, as the scholars maintained, but the too blatant, too direct stems of Truth and Goodness are crushed, cut down, not allowed through - then perhaps the fantastic, unpredictable, unexpected

И тогда искусство, литература могут на деле помочь сегодняшнему миру? То немногое, что удалось мне с годами в этой задаче разглядеть, я и попытаюсь изложить сегодня здесь.

3

stems of Beauty will push through and soar TO THAT VERY SAME PLACE, and in so doing will fulfil the work of all three?

In that case Dostoevsky's remark, "Beauty will save the world", was not a careless phrase but a prophecy? After all HE was granted to see much, a man of fantastic illumination.

And in that case art, literature might really be able to help the world today?

На эту кафедру, с которой прочитывается Нобелевская лекция, кафедру, предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — неуступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие — может быть с большим даром, сильнее меня — погибли. Из них лишь некоторых встречал я сам на Архипелаге ГУЛАГе, рассыпанном на дробное множество островов, да под жерновом слежки и недоверия не со всяким разговорился, об иных только слышал, о третьих только догадывался. Те, кто канул в ту пропасть уже с литературным именем, хотя бы известны, — но сколько не узнанных, ни разу публично не названных! и почти-почти никому не удалось вернуться. Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, голая, с биркой на пальце ноги. Ни на миг не прерывалась русская литература! — а со стороны казалась пустынею. Где мог бы расти дружный лес, осталось после всех лесоповалов два-три случайно обойденных дерева. И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и со склоненной головой пропуская вперед себя на это место других, достойных ранее, мне сегодня — как угадать и выразить, что хотели бы сказать о н и ? Эта обязанность давно тяготела на нас, и мы ее понимали. Словами Владимира Соловьева:

It is the small insight which, over the years, I have succeeded in gaining into this matter that I shall attempt to lay before you here today.

3 In order to mount this platform from which the Nobel lecture is read, a platform offered to far from every writer and only once in a lifetime, I have climbed not three or four makeshift steps, but hundreds and even thousands of them; unyielding, precipitous, frozen steps, leading out of the darkness and cold where it was my fate to survive, while others - perhaps with a greater gift and stronger than I - have perished. Of them, I myself met but a few on the Archipelago of GULAG1, shattered into its fractionary multitude of islands; and beneath the millstone of shadowing and mistrust I did not talk to them all, of some I only heard, of others still I only guessed. Those who fell into that abyss already bearing a literary name are at least known, but how many were never recognized, never once mentioned in public? And virtually no one managed to return. A whole national literature remained there, cast into oblivion not only without a grave, but without even underclothes, naked, with a number tagged on to its toe. Russian literature did not cease for a moment, but from the outside it appeared a wasteland! Where a peaceful forest could have grown, there remained, after all the felling, two or three trees overlooked by chance.

Но и в цепях должны свершить мы сами Тот круг, что боги очертили нам. В томительных лагерных перебродах, в колонне заключенных, во мгле вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей — не раз подступало нам в горло, что хотелось бы

204

And as I stand here today, accompanied by the shadows of the fallen, with bowed head allowing others who were worthy before to pass ahead of me to this place, as I stand here, how am I to divine and to express what THEY would have wished to say?

выкрикнуть на целый мир, если бы мир мог услышать кого-нибудь из нас. Тогда казалось это очень ясно: что скажет наш удачливый посланец — и как сразу отзывно откликнется мир. Отчетливо был наполнен наш кругозор и телесными предметами, и душевными движеньями, и в недвоящемся мире им не виделось перевеса. Те мысли пришли не из книг и не заимствованы для складности: в тюремных камерах и у лесных костров они сложились в разговорах с людьми, теперь умершими, т о ю жизнью проверены, о т т у д а выросли. Когда ж послабилось внешнее давление — расширился мой и наш кругозор, и постепенно, хотя бы в щелочку, увиделся и узнался тот "весь мир". И поразительно для нас оказался "весь мир" совсем не таким, как мы ожидали, как мы надеялись: "не тем" живущий, "не туда" идущий, на болотную топь восклицающий: "Что за очаровательная лужайка!" — на бетонные шейные колодки: "Какое утонченное ожерелье!" — а где катятся у одних неотирные слезы, там другие приплясывают беспечному мьюзикалу. Как же это случилось? Отчего же зинула эта пропасть? Бесчувственны были мы? Бесчувствен ли мир? Или это — от разницы языков? Отчего не всякую внятную речь люди способны расслышать друг от друга? Слова отзвучивают и утекают как вода — без вкуса, без цвета, без запаха. Без следа. По мере того, как я это понимал, менялся и менялся с годами состав, смысл и тон моей возможной речи. Моей сегодняшней речи. И уже мало она похожа на ту, первоначально задуманную в морозные лагерные вечера.

4 Человек извечно устроен так, что его мировоззрение, когда оно не внушено гипнозом, его мотивировки и шкала оценок, его действия и намерения определяются его личным и групповым жизненным опытом. Как говорит русская пословица: "Не верь брату родному, верь своему глазу кривому". И это — самая здоровая основа для понимания окружающего и поведения в нем. И долгие века, пока наш мир был глухо, загадочно раскинут, пока не пронизался он еди

205

This obligation has long weighed upon us, and we have understood it. In the words of Vladimir Solov'ev: Even in chains we ourselves must complete That circle which the gods have mapped out for us.

Frequently, in painful camp seethings, in a column of prisoners, when chains of lanterns pierced the gloom of the evening frosts, there would well up inside us the words that we should like to cry out to the whole world, if the whole world could hear one of us. Then it seemed so clear: what our successful ambassador would say, and how the world would immediately respond with its comment. Our horizon embraced quite distinctly both physical things and spiritual movements, and it saw no lopsidedness in the indivisible world. These ideas did not come from books, neither were they imported for the sake of coherence. They were formed in conversations with people now dead, in prison cells and by forest fires, they were tested against THAT life, they grew out of THAT existence.

When at last the outer pressure grew a little weaker, my and our horizon broadened and gradually, albeit through a minute chink, we saw and knew "the whole world". And to our amazement the whole world was not at all as we had expected, as we had hoped; that is to say a world living "not by that", a world leading "not there", a world which could exclaim at the sight of a muddy swamp, "what a delightful little puddle!", at concrete neck stocks, "what an exquisite necklace!"; but instead a world where some weep inconsolate tears and others dance to a light-hearted musical.

How could this happen? Why the yawning gap?

Were we insensitive? Was the world insensitive?

Or is it due to language differences? Why is it that people are not able to hear each other's every distinct utterance? Words cease to sound and run away like water - without taste, colour, smell.

Without trace.

As I have come to understand this, so through the years has changed and changed again the structure, content and tone of my potential speech. The speech I give today.

And it has little in common with its original plan, conceived on frosty camp evenings.

ными линиями связи, не обратился в единый судорожно бьющийся ком, — люди безошибочно руководились своим жизненным опытом в своей ограниченной местности, в своей общине, в своем обществе, наконец, и на своей национальной территории. Тогда была возможность отдельным человеческим глазам видеть и принимать некую общую шкалу оценок: что признается средним, что невероятным; что жестоким, что за гранью злодейства; что честностью, что обманом. И хотя очень по-разному жили разбросанные народы, и шкалы их общественных оценок могли разительно не совпадать, как не совпадали их системы мер, эти расхождения удивляли только редких путешественников, да попадали диковинками в журналы, не неся никакой опасности человечеству, еще не единому. Но вот за последние десятилетия человечество незаметно, внезапно стало единым — обнадежно единым и опасно единым, так что сотрясенья и воспаленья одной его части почти мгновенно передаются другим, иногда не имеющим к тому никакого иммунитета. Человечество стало единым, — но не так, как прежде бывали устойчиво едиными община или даже нация: не через постепенный жизненный опыт, не через собственный глаз, добродушно названный кривым, даже не через родной понятный язык, — а, поверх всех барьеров, через международное радио и печать. На нас валит накат событий, полмира в одну минуту узнает об их выплеске, но мерок — измерять те события и оценивать по законам неизвестных нам частей мира — не доносят и не могут донести по эфиру и в газетных листах: эти мерки слишком долго и особенно устаивались и усваивались в особной жизни отдельных стран и обществ, они не переносимы на лету. В разных краях к событиям прикладывают собственную, выстраданную шкалу оценок — и неуступчиво, самоуверенно судят только по своей шкале, а не по какой чужой. И таких разных шкал в мире если не множество, то во всяком случае несколько: шкала для ближних событий и шкала для дальних; шкала старых обществ и шкала молодых; шкала благополучных и неблагополучных. Деления шкал кричаще не совпадают, пестрят, режут нам глаза, и чтоб не было нам больно, мы отмахиваемся ото всех чужих шкал как от безумия, от заблуждения, и весь мир уверенно судим по своей домашней шкале. Оттого кажется нам крупней, больней и невыносимей, не то, что на самом деле крупней,

206

4 From time immemorial man has been made in such a way that his vision of the world, so long as it has not been instilled under hypnosis, his motivations and scale of values, his actions and intentions are determined by his personal and group experience of life. As the Russian saying goes, "Do not believe your brother, believe your own crooked eye." And that is the most sound basis for an understanding of the world around us and of human conduct in it. And during the long epochs when our world lay spread out in mystery and wilderness, before it became encroached by common lines of communication, before it was transformed into a single, convulsively pulsating lump - men, relying on experience, ruled without mishap within their limited areas, within their communities, within their societies, and finally on their national territories. At that time it was possible for individual human beings to perceive and accept a general scale of values, to distinguish between what is considered normal, what incredible; what is cruel and what lies beyond the boundaries of wickedness; what is honesty, what deceit. And although the scattered peoples led extremely different lives and their social values were often strikingly at odds, just as their systems of weights and measures did not agree, still these discrepancies surprised only occasional travellers, were reported in journals under the name of wonders, and bore no danger to mankind which was not yet one.

But now during the past few decades, imperceptibly, suddenly, mankind has become one - hopefully one and dangerously one - so that the concussions and inflammations of one of its parts are almost instantaneously passed on to others, sometimes lacking in any kind of necessary immunity.

Mankind has become one, but not steadfastly one as communities or even nations used to be; not united through years of mutual experience, neither through possession of a single eye, affectionately called crooked, nor yet through a common native language, but, surpassing all barriers, through international broadcasting and print. An avalanche of events descends upon us - in one minute half the world hears of their splash. But the yardstick by which to measure those events and to evaluate them in accordance with the laws of unfamiliar parts of the world - this is not and cannot be conveyed via soundwaves and in newspaper columns.

For these yardsticks were matured and assimilated over too many years of too specific conditions in

больней и невыносимей, а то, что ближе к нам. Все же дальнее, не грозящее прямо сегодня докатиться до порога нашего дома, признается нами, со всеми его стонами, задушенными криками, погубленными жизнями, хотя б и миллионами жертв, — в общем вполне терпимым и сносных размеров. В одной стороне под гоненьями, не уступающими древнеримским, не так давно отдали жизнь за веру в Бога сотни тысяч беззвучных христиан. В другом полушарии некий безумец (и наверно, он не одинок) мчится через океан, чтоб ударом стали в первосвященника освободить нас от религии! По своей шкале он так рассчитал за всех за нас! То, что по одной шкале представляется издали завидной благоденственной свободой, то по другой шкале, вблизи ощущается досадным принуждением, зовущим к переворачиванию автобусов. То, что в одном краю мечталось бы как неправдоподобное благополучие, то в другом краю возмущает как дикая эксплуатация, требующая немедленной забастовки. Разные шкалы для стихийных бедствий: наводнение в двести тысяч жертв кажется мельче нашего городского случая. Разные шкалы для оскорбления личности: где унижает даже ироническая улыбка и отстраняющее движение, где и жестокие побои простительны как неудачная шутка. Разные шкалы для наказаний, для злодеяний. По одной шкале месячный арест, или ссылка в деревню, или "карцер", где кормят белыми булочками да молоком, — потрясают воображение, заливают газетные полосы гневом. А по другой шкале привычны и прощены — и тюремные сроки по двадцать пять лет и карцеры, где на стенах лед, но раздевают до белья, и сумасшедшие дома для здоровых, и пограничные расстрелы бесчисленных неразумных, все почему-то куда-то бегущих людей. А особенно спокойно сердце за тот экзотический край, о котором и вовсе ничего не известно, откуда и события до нас не доходят никакие, а только поздние плоские догадки малочисленных корреспондентов. И за это двоенье, за это остолбенелое непониманье чуждого дальнего горя нельзя упрекать человеческое зрение: уж так устроен человек. Но для целого человечества, стиснутого в единый ком, такое взаимное непонимание грозит близкой и бурной гибелью. При шести, четырех, даже при двух шкалах не может быть единого

207

individual countries and societies; they cannot be exchanged in mid-air. In the various parts of the world men apply their own hard-earned values to events, and they judge stubbornly, confidently, only according to their own scales of values and never according to any others.

And if there are not many such different scales of values in the world, there are at least several; one for evaluating events near at hand, another for events far away; aging societies possess one, young societies another; unsuccessful people one, successful people another. The divergent scales of values scream in discordance, they dazzle and daze us, and in order that it might not be painful we steer clear of all other values, as though from insanity, as though from illusion, and we confidently judge the whole world according to our own home values. Which is why we take for the greater, more painful and less bearable disaster not that which is in fact greater, more painful and less bearable, but that which lies closest to us. Everything which is further away, which does not threaten this very day to invade our threshold - with all its groans, its stifled cries, its destroyed lives, even if it involves millions of victims - this we consider on the whole to be perfectly bearable and of tolerable proportions.

In one part of the world, not so long ago, under persecutions not inferior to those of the ancient Romans', hundreds of thousands of silent Christians gave up their lives for their belief in God. In the other hemisphere a certain madman, (and no doubt he is not alone), speeds across the ocean to DELIVER us from religion - with a thrust of steel into the high priest! He has calculated for each and every one of us according to his personal scale of values!

That which from a distance, according to one scale of values, appears as enviable and flourishing freedom, at close quarters, and according to other values, is felt to be infuriating constraint calling for buses to be overthrown. That which in one part of the world might represent a dream of incredible prosperity, in another has the exasperating effect of wild exploitation demanding immediate strike. There are different scales of values for natural catastrophes: a flood craving two hundred thousand lives seems less significant than our local accident. There are different scales of values for personal insults: sometimes even an ironic smile or a dismissive gesture is humiliating, while for others

мира, единого человечества: нас разорвет эта разница ритма, разница колебаний. Мы не уживем на одной Земле, как не жилец человек с двумя сердцами.

5 Но кто же и как совместит эти шкалы? Кто создаст человечеству единую систему отсчета — для злодеяний и благодеяний, для нетерпимого и терпимого, как они разграничиваются сегодня? Кто прояснит человечеству, что действительно тяжко и невыносимо, а что только поблизости натирает нам кожу, — и направит гнев к тому, что страшней, а не к тому, что ближе? Кто сумел бы перенести такое понимание через рубеж собственного человеческого опыта? Кто сумел бы косному упрямому человеческому существу внушить чужие дальние горе и радость, понимание масштабов и заблуждений, никогда не пережитых им самим? Бессильны тут и пропаганда, и принуждение, и научные доказательства. Но, к счастью, средство такое в мире есть! Это — искусство. Это — литература. Доступно им такое чудо: преодолеть ущербную особенность человека учиться только на собственном опыте, так что втуне ему приходит опыт других. От человека к человеку, восполняя его куцое земное время, искусство переносит целиком груз чужого долгого жизненного опыта со всеми его тяготами, красками, соками, во плоти воссоздает опыт, пережитый другими, — и дает усвоить как собственный. И даже больше, гораздо больше того: и страны, и целые континенты повторяют ошибки друг друга с опозданием, бывает, и на века, когда, кажется, так все наглядно видно! а нет: то, что одними народами уже пережито, обдумано и отвергнуто, вдруг обнаруживается другими как самое новейшее слово. И здесь тоже: единственный заменитель не пережитого нами опыта — искусство, литература. Дана им чудесная способность: через различия языков, обычаев, общественного уклада переносить жизненный опыт от целой нации к целой нации — никогда не пережитый этою второю трудный многодесятилетний национальный опыт, в счастливом случае оберегая целую нацию от избыточного, или ошибочного, или даже губительного пути, тем сокращая извилины человеческой истории.

208

cruel beatings are forgiven as an unfortunate joke.

There are different scales of values for punishment and wickedness: according to one, a month's arrest, banishment to the country, or an isolation-cell where one is fed on white rolls and milk, shatters the imagination and fills the newspaper columns with rage. While according to another, prison sentences of twenty-five years, isolation-cells where the walls are covered with ice and the prisoners stripped to their underclothes, lunatic asylums for the sane, and countless unreasonable people who for some reason will keep running away, shot on the frontiers - all this is common and accepted.

While the mind is especially at peace concerning that exotic part of the world about which we know virtually nothing, from which we do not even receive news of events, but only the trivial, out-ofdate guesses of a few correspondents.

Yet we cannot reproach human vision for this duality, for this dumbfounded incomprehension of another man's distant grief, man is just made that way. But for the whole of mankind, compressed into a single lump, such mutual incomprehension presents the threat of imminent and violent destruction. One world, one mankind cannot exist in the face of six, four or even two scales of values: we shall be torn apart by this disparity of rhythm, this disparity of vibrations.

A man with two hearts is not for this world, neither shall we be able to live side by side on one Earth.

5 But who will co-ordinate these value scales, and how? Who will create for mankind one system of interpretation, valid for good and evil deeds, for the unbearable and the bearable, as they are differentiated today? Who will make clear to mankind what is really heavy and intolerable and what only grazes the skin locally? Who will direct the anger to that which is most terrible and not to that which is nearer? Who might succeed in transferring such an understanding beyond the limits of his own human experience? Who might succeed in impressing upon a bigoted, stubborn human creature the distant joy and grief of others, an understanding of dimensions and deceptions which he himself has never experienced? Propaganda, constraint, scientific proof - all are useless. But fortunately there does exist such a means in our world!

Об этом великом благословенном свойстве искусства я настойчиво напоминаю сегодня с нобелевской трибуны. И еще в одном бесценном направлении переносит литература неопровержимый сгущенный опыт: от поколения к поколению. Так она становится живою памятью нации. Так она теплит в себе и хранит ее утраченную историю — в виде, не поддающемся искажению и оболганию. Тем самым литература вместе с языком сберегает национальную душу. (За последнее время модно говорить о нивелировке наций, об исчезновении народов в котле современной цивилизации. Я не согласен с тем, но обсуждение того — вопрос отдельный, здесь же уместно сказать: исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо. Нации — это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла.) Но горе той нации, у которой литература прерывается вмешательством силы: это — не просто нарушение "свободы печати", это — замкнутие национального сердца, иссечение национальной памяти. Нация не помнит сама себя, нация лишается духовного единства, — и при общем как будто языке соотечественники вдруг перестают понимать друг друга. Отживают и умирают немые поколения, не рассказавшие о себе ни сами себе, ни потомкам. Если такие мастера, как Ахматова или Замятин, на всю жизнь замурованы заживо, осуждены до гроба творить молча, не слыша отзвука своему написанному, — это не только их личная беда, но горе всей нации, но опасность для всей нации. А в иных случаях — и для всего человечества: когда от такого молчания перестает пониматься и вся целиком История.

6 В разное время в разных странах горячо, и сердито, и изящно спорили о том, должны ли искусство и художник жить сами для себя или вечно помнить свой долг перед обществом и служить ему, хотя и непредвзято. Для меня здесь нет спора, но я не стану снова поднимать вереницы

209

That means is art. That means is literature.

They can perform a miracle: they can overcome man's detrimental peculiarity of learning only from personal experience so that the experience of other people passes him by in vain. From man to man, as he completes his brief spell on Earth, art transfers the whole weight of an unfamiliar, lifelong experience with all its burdens, its colours, its sap of life; it recreates in the flesh an unknown experience and allows us to possess it as our own.

And even more, much more than that; both countries and whole continents repeat each other's mistakes with time lapses which can amount to centuries. Then, one would think, it would all be so obvious! But no; that which some nations have already experienced, considered and rejected, is suddenly discovered by others to be the latest word. And here again, the only substitute for an experience we ourselves have never lived through is art, literature. They possess a wonderful ability: beyond distinctions of language, custom, social structure, they can convey the life experience of one whole nation to another. To an inexperienced nation they can convey a harsh national trial lasting many decades, at best sparing an entire nation from a superfluous, or mistaken, or even disastrous course, thereby curtailing the meanderings of human history.

It is this great and noble property of art that I urgently recall to you today from the Nobel tribune.

And literature conveys irrefutable condensed experience in yet another invaluable direction; namely, from generation to generation. Thus it becomes the living memory of the nation. Thus it preserves and kindles within itself the flame of her spent history, in a form which is safe from deformation and slander. In this way literature, together with language, protects the soul of the nation.

(In recent times it has been fashionable to talk of the levelling of nations, of the disappearance of different races in the melting-pot of contemporary civilization. I do not agree with this opinion, but its discussion remains another question.

Here it is merely fitting to say that the disappearance of nations would have impoverished us no less than if all men had become alike, with one personality and one face. Nations are the wealth of mankind, its collective personalities; the very least of them wears its own special

доводов. Одним из самых блестящих выступлений на эту тему была Нобелевская же лекция Альбера Камю — и к выводам ее я с радостью присоединяюсь. Да русская литература десятилетиями имела этот крен — не заглядываться слишком сама на себя, не порхать слишком беспечно, и я не стыжусь эту традицию продолжать по мере сил. В русской литературе издавна вроднились нам представления, что писатель может многое в своем народе — и должен. Не будем попирать права художника выражать исключительно собственные переживания и самонаблюдения, пренебрегая всем, что делается в остальном мире. Не будем требовать от художника, — но укорить, но попросить, но позвать и поманить дозволено будет нам. Ведь только отчасти он развивает свое дарование сам, в большей доле оно вдунуто в него от рожденья готовым — и вместе с талантом положена ответственность на его свободную волю. Допустим, художник никому ничего не должен, но больно видеть, как может он, уходя в своесозданные миры или в пространства субъективных капризов, отдавать реальный мир в руки людей корыстных, а то и ничтожных, а то и безумных. Оказался наш XX век жесточе предыдущих, и первой его половиной не кончилось все страшное в нем. Те же старые пещерные чувства — жадность, зависть, необузданность, взаимное недоброжелательство, — на ходу принимая приличные псевдонимы вроде классовой, расовой, массовой, профсоюзной борьбы, рвут и разрывают наш мир. Пещерное неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности. Оно требует миллионных жертв в нескончаемых гражданских войнах, оно нагруживает в душу нам, что нет общечеловеческих устойчивых понятий добра и справедливости, что все они текучи, меняются, а значит всегда должно поступать так, как выгодно твоей партии. Любая профессиональная группа, как только находит удобный момент вырвать кусок, хотя б и не заработанный, хотя б и избыточный, — тут же вырывает его, а там хоть все общество развались. Амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться. Все меньше стесняясь рамками многовековой законности, нагло и победно шагает по всему миру насилие, не заботясь, что

210

colours and bears within itself a special facet of divine intention.)

But woe to that nation whose literature is disturbed by the intervention of power. Because that is not just a violation against "freedom of print", it is the closing down of the heart of the nation, a slashing to pieces of its memory. The nation ceases to be mindful of itself, it is deprived of its spiritual unity, and despite a supposedly common language, compatriots suddenly cease to understand one another. Silent generations grow old and die without ever having talked about themselves, either to each other or to their descendants. When writers such as Achmatova and Zamjatin - interred alive throughout their lives - are condemned to create in silence until they die, never hearing the echo of their written words, then that is not only their personal tragedy, but a sorrow to the whole nation, a danger to the whole nation.

In some cases moreover - when as a result of such a silence the whole of history ceases to be understood in its entirety - it is a danger to the whole of mankind.

6 At various times and in various countries there have arisen heated, angry and exquisite debates as to whether art and the artist should be free to live for themselves, or whether they should be for ever mindful of their duty towards society and serve it albeit in an unprejudiced way. For me there is no dilemma, but I shall refrain from raising once again the train of arguments. One of the most brilliant addresses on this subject was actually Albert Camus' Nobel speech, and I would happily subscribe to his conclusions. Indeed, Russian literature has for several decades manifested an inclination not to become too lost in contemplation of itself, not to flutter about too frivolously. I am not ashamed to continue this tradition to the best of my ability. Russian literature has long been familiar with the notions that a writer can do much within his society, and that it is his duty to do so.

Let us not violate the RIGHT of the artist to express exclusively his own experiences and introspections, disregarding everything that happens in the world beyond. Let us not DEMAND of the artist, but - reproach, beg, urge and entice him -

его бесплодность уже много раз проявлена и доказана в истории. Торжествует даже не просто грубая сила, но ее трубное оправдание: заливает мир наглая уверенность, что сила может все, а правота — ничего. Бесы Достоевского — казалось, провинциальная кошмарная фантазия прошлого века, на наших глазах расползаются по всему миру, в такие страны, где и вообразить их не могли, — и вот угонами самолетов, захватами заложников, взрывами и пожарами последних лет сигналят о своей решимости сотрясти и уничтожить цивилизацию! И это вполне может удаться им. Молодежь — в том возрасте, когда еще нет другого опыта, кроме сексуального, когда за плечами еще нет годов собственных страданий и собственного понимания, — восторженно повторяет наши русские опороченные зады XIX века, а кажется ей, что открывает новое что-то. Новоявленная хунвейбиновская деградация до ничтожества принимается ею за радостный образец. Верхоглядное непонимание извечной человеческой сути, наивная уверенность не поживших сердец: вот э т и х лютых, жадных притеснителей, правителей прогоним, а следующие (мы!), отложив гранаты и автоматы, будут справедливые и сочувственные. Как бы не так!.. А кто пожил и понимает, кто мог бы этой молодежи возразить, — многие не смеют возражать, даже заискивают, только бы не показаться "консерваторами", — снова явление русское, XIX века, Достоевский называл его "рабством у передовых идеек". Дух Мюнхена — нисколько не ушел в прошлое, он не был коротким эпизодом. Я осмелюсь даже сказать, что дух Мюнхена преобладает в XX веке. Оробелый цивилизованный мир перед натиском внезапно воротившегося оскаленного варварства не нашел ничего другого противопоставить ему, как уступки и улыбки. Дух Мюнхена есть болезнь воли благополучных людей, он есть повседневное состояние тех, кто отдался жажде благоденствия во что бы то ни стало, материальному благосостоянию как главной цели земного бытия. Такие люди — а множество их в сегодняшнем мире — избирают пассивность и отступления, лишь дальше потянулась бы привычная жизнь, лишь не сегодня бы перешагнуть в суровость, а завтра, глядишь, обойдется... (Но никогда не обойдется! — расплата за трусость будет только злей. Мужество и одоление приходят к нам, лишь когда мы решаемся на жертвы.) А еще нам грозит гибелью, что физически сжатому стесненному миру не дают слиться ду

211

that we may be allowed to do. After all, only in part does he himself develop his talent; the greater part of it is blown into him at birth as a finished product, and the gift of talent imposes responsibility on his free will. Let us assume that the artist does not OWE anybody anything: nevertheless, it is painful to see how, by retiring into his self-made worlds or the spaces of his subjective whims, he CAN surrender the real world into the hands of men who are mercenary, if not worthless, if not insane.

Our Twentieth Century has proved to be more cruel than preceding centuries, and the first fifty years have not erased all its horrors. Our world is rent asunder by those same old cave-age emotions of greed, envy, lack of control, mutual hostility which have picked up in passing respectable pseudonyms like class struggle, racial conflict, struggle of the masses, trade-union disputes. The primeval refusal to accept a compromise has been turned into a theoretical principle and is considered the virtue of orthodoxy. It demands millions of sacrifices in ceaseless civil wars, it drums into our souls that there is no such thing as unchanging, universal concepts of goodness and justice, that they are all fluctuating and inconstant. Therefore the rule - always do what's most profitable to your party. Any professional group no sooner sees a convenient opportunity to BREAK OFF A PIECE, even if it be unearned, even if it be superfluous, than it breaks it off there and then and no matter if the whole of society comes tumbling down. As seen from the outside, the amplitude of the tossings of western society is approaching that point beyond which the system becomes metastable and must fall. Violence, less and less embarrassed by the limits imposed by centuries of lawfulness, is brazenly and victoriously striding across the whole world, unconcerned that its infertility has been demonstrated and proved many times in history. What is more, it is not simply crude power that triumphs abroad, but its exultant justification.

The world is being inundated by the brazen conviction that power can do anything, justice nothing. Dostoevsky's DEVILS - apparently a provincial nightmare fantasy of the last century - are crawling across the whole world in front of our very eyes, infesting countries where they could not have been dreamed of; and by means of the hijackings, kidnappings, explosions and fires of recent years they are announcing their determination to shake and destroy civilization! And they may well succeed. The young, at an age when they have not yet any experience other than sexual, when

ховно, не дают молекулам знания и сочувствия перескакивать из одной половины в другую. Это лютая опасность: пресечение информации между частями планеты. Современная наука знает, что пресечение информации есть путь энтропии, всеобщего разрушения. Пресечение информации делает призрачными международные подписи и договоры: внутри оглушенной зоны любой договор ничего не стоит перетолковать, а еще проще — забыть, он как бы и не существовал никогда (это Оруэлл прекрасно понял). Внутри оглушенной зоны живут как бы не жители Земли, а марсианский экспедиционный корпус, они толком ничего не знают об остальной Земле и готовы пойти топтать ее в святой уверенности, что "освобождают". Четверть века назад в великих надеждах человечества родилась Организация Объединенных Наций. Увы, в безнравственном мире выросла безнравственной и она. Это не организация Объединенных Наций, но организация Объединенных Правительств, где уравнены и свободно избранные, и насильственно навязанные, и оружием захватившие власть. Корыстным пристрастием большинства ООН ревниво заботится о свободе одних народов и в небрежении оставляет свободу других. Угодливым голосованием она отвергла рассмотрение частных жалоб — стонов, криков и умолений единичных маленьких просто людей, слишком мелких букашек для такой великой организации. Свой лучший за двадцать пять лет документ — Декларацию Прав человека — ООН не посилилась сделать обязательным для правительств условием их членства — и так предала маленьких людей воле не избранных ими правительств. Казалось бы: облик современного мира весь в руках ученых, все технические шаги человечества решаются ими. Казалось бы, именно от всемирного содружества ученых, а не от политиков должно зависеть, куда миру идти. Тем более, что пример единиц показывает, как много могли бы они сдвинуть все вместе. Но нет, ученые не явили яркой попытки стать важной самостоятельно действующей силой человечества. Целыми конгрессами отшатываются они от чужих страданий: уютней остаться в границах науки. Все тот же дух Мюнхена развесил над ними свои расслабляющие крыла. Каковы ж в этом жестоком, динамичном, взрывном мире на черте его десяти гибелей — место

212

they do not yet have years of personal suffering and personal understanding behind them, are jubilantly repeating our depraved Russian blunders of the Nineteenth Century, under the impression that they are discovering something new. They acclaim the latest wretched degradation on the part of the Chinese Red Guards as a joyous example.

In shallow lack of understanding of the age-old essence of mankind, in the naive confidence of inexperienced hearts they cry: let us drive away THOSE cruel, greedy oppressors, governments, and the new ones (we!), having laid aside grenades and rifles, will be just and understanding.

Far from it! . . . But of those who have lived more and understand, those who could oppose these young - many do not dare oppose, they even suck up, anything not to appear "conservative".

Another Russian phenomenon of the Nineteenth Century which Dostoevsky called SLAVERY TO PROGRESSIVE QUIRKS. The spirit of Munich has by no means retreated into the past; it was not merely a brief episode. I even venture to say that the spirit of Munich prevails in the Twentieth Century. The timid civilized world has found nothing with which to oppose the onslaught of a sudden revival of barefaced barbarity, other than concessions and smiles. The spirit of Munich is a sickness of the will of successful people, it is the daily condition of those who have given themselves up to the thirst after prosperity at any price, to material well-being as the chief goal of earthly existence. Such people - and there are many in today's world - elect passivity and retreat, just so as their accustomed life might drag on a bit longer, just so as not to step over the threshold of hardship today - and tomorrow, you'll see, it will all be all right. (But it will never be all right!

The price of cowardice will only be evil; we shall reap courage and victory only when we dare to make sacrifices.)

And on top of this we are threatened by destruction in the fact that the physically compressed, strained world is not allowed to blend spiritually; the molecules of knowledge and sympathy are not allowed to jump over from one half to the other. This presents a rampant danger: THE SUPPRESSION OF INFORMATION between the parts of the planet. Contemporary science knows that suppression of information leads to entropy and total destruction. Suppression of information renders international signatures and agreements illusory; within a muffled zone it costs nothing to

и роль писателя? Уж мы и вовсе не шлем ракет, не катим даже последней подсобной тележки, мы и вовсе в презреньи у тех, кто уважает одну материальную мощь. Не естественно ли нам тоже отступить, разувериться в неколебимости добра, в недробимости правды и лишь поведывать миру свои горькие сторонние наблюдения, как безнадежно исковеркано человечество, как измельчали люди и как трудно средь них одиноким тонким красивым душам? Но и этого бегства — нет у нас. Однажды взявшись за слово, уже потом никогда не уклониться: писатель — не посторонний судья своим соотечественникам и современникам, он — совиновник во всем зле, совершенном у него на родине или его народом. И если танки его отечества залили кровью асфальт чужой столицы, — то бурые пятна навек зашлепали лицо писателя. И если в роковую ночь удушили спящего доверчивого Друга, — то на ладонях писателя синяки от той веревки. И если юные его сограждане развязно декларируют превосходство разврата над скромным трудом, отдаются наркотикам и хватают заложников, — то перемешивается это зловоние с дыханием писателя. Найдем ли мы дерзость заявить, что не ответчики мы за язвы сегодняшнего мира?

7 Однако ободряет меня живое ощущение мировой литературы как единого большого сердца, колотящегося о заботах и бедах нашего мира, хотя по-своему представленных и видимых во всяком его углу. Помимо исконных национальных литератур, существовало и в прежние века понятие мировой литературы — как огибающей по вершинам национальных и как совокупности литературных взаимовлияний. Но случалась задержка во времени: читатели и писатели узнавали писателей иноязычных с опозданием, иногда вековым, так что и взаимные влияния опаздывали, и огибающая национальных литературных вершин проступала уже в глазах потомков, не современников. А сегодня между писателями одной страны и писателями и читателями другой есть взаимодействие если не мгновенное, то близкое к

213

reinterpret any agreement, even simpler - to forget it, as though it had never really existed. (Orwell understood this supremely.) A muffled zone is, as it were, populated not by inhabitants of the Earth, but by an expeditionary corps from Mars; the people know nothing intelligent about the rest of the Earth and are prepared to go and trample it down in the holy conviction that they come as "liberators".

A quarter of a century ago, in the great hopes of mankind, the United Nations Organization was born. Alas, in an immoral world, this too grew up to be immoral. It is not a United Nations Organization but a United Governments Organization where all governments stand equal; those which are freely elected, those imposed forcibly, and those which have seized power with weapons. Relying on the mercenary partiality of the majority UNO jealously guards the freedom of some nations and neglects the freedom of others. As a result of an obedient vote it declined to undertake the investigation of private appeals - the groans, screams and beseechings of humble individual PLAIN PEOPLE - not large enough a catch for such a great organization. UNO made no effort to make the Declaration of Human Rights, its best document in twenty-five years, into an OBLIGATORY condition of membership confronting the governments. Thus it betrayed those humble people into the will of the governments which they had not chosen.

It would seem that the appearance of the contemporary world rests solely in the hands of the scientists; all mankind's technical steps are determined by them. It would seem that it is precisely on the international goodwill of scientists, and not of politicians, that the direction of the world should depend. All the more so since the example of the few shows how much could be achieved were they all to pull together. But no; scientists have not manifested any clear attempt to become an important, independently active force of mankind. They spend entire congresses in renouncing the sufferings of others; better to stay safely within the precincts of science. That same spirit of Munich has spread above them its enfeebling wings.

What then is the place and role of the writer in this cruel, dynamic, split world on the brink of its ten destructions? After all we have nothing to do with letting off rockets, we do not even push the lowliest of hand-carts, we are quite scorned by those who respect only material power. Is it not natural

тому, я сам на себе испытываю это. Не напечатанные, увы, на родине, мои книги, несмотря на поспешные и часто дурные переводы, быстро нашли себе отзывчивого мирового читателя. Критическим разбором их занялись такие выдающиеся писатели Запада, как Генрих Белль. Все эти последние годы, когда моя работа и свобода не рухнули, держались против законов тяжести как будто в воздухе, как будто ни на чем — на невидимом, немом натяге сочувственной общественной пленки, — я с благодарною теплотой, совсем неожиданно для себя узнал поддержку и мирового братства писателей. В день моего пятидесятилетия я изумлен был, получив поздравления от известных европейских писателей. Никакое давление на меня не стало проходить незамеченным. В опасные для меня недели исключения из писательского союза — стена защиты, выдвинутая видными писателями мира, предохранила меня от худших гонений, а норвежские писатели и художники на случай грозившего мне изгнания с родины гостеприимно готовили мне кров. Наконец, и само выдвижение меня на Нобелевскую премию возбуждено не в той стране, где я живу и пишу, но — Франсуа Мориаком и его коллегами. И, еще позже того, целые национальные писательские объединения выразили поддержку мне. Так я понял и ощутил на себе: мировая литература — уже не отвлеченная огибающая, уже не обобщение, созданное литературоведами, но некое общее тело и общий дух, живое сердечное единство, в котором отражается растущее духовное единство человечества. Еще багровеют государственные границы, накаленные проволокою под током и автоматными очередями, еще иные министерства внутренних дел полагают, что и литература — "внутреннее дело" подведомственных им стран, еще выставляются газетные заголовки: "не их право вмешиваться в наши внутренние дела!" — а между тем внутренних дел вообще не осталось на нашей тесной Земле! И спасение человечества только в том, чтобы всем было дело до всего: людям Востока было бы сплошь небезразлично, что думают на Западе; людям Запада — сплошь небезразлично, что совершается на Востоке. И художественная литература — из тончайших, отзывчивейших инструментов человеческого существа — одна из первых уже переняла, усвоила, подхватила это чувство растущего единства человечества. И вот я уверенно обращаюсь к мировой литературе сегодняшнего дня — к сотням друзей, ко

214

for us too to step back, to lose faith in the steadfastness of goodness, in the indivisibility of truth, and to just impart to the world our bitter, detached observations: how mankind has become hopelessly corrupt, how men have degenerated, and how difficult it is for the few beautiful and refined souls to live amongst them?

But we have not even recourse to this flight. Anyone who has once taken up the WORD can never again evade it; a writer is not the detached judge of his compatriots and contemporaries, he is an accomplice to all the evil committed in his native land or by his countrymen. And if the tanks of his fatherland have flooded the asphalt of a foreign capital with blood, then the brown spots have slapped against the face of the writer forever.

And if one fatal night they suffocated his sleeping, trusting Friend, then the palms of the writer bear the bruises from that rope. And if his young fellow citizens breezily declare the superiority of depravity over honest work, if they give themselves over to drugs or seize hostages, then their stink mingles with the breath of the writer.

Shall we have the temerity to declare that we are not responsible for the sores of the present-day world?

7 However, I am cheered by a vital awareness of WORLD LITERATURE as of a single huge heart, beating out the cares and troubles of our world, albeit presented and perceived differently in each of its corners.

Apart from age-old national literatures there existed, even in past ages, the conception of world literature as an anthology skirting the heights of the national literatures, and as the sum total of mutual literary influences. But there occurred a lapse in time: readers and writers became acquainted with writers of other tongues only after a time lapse, sometimes lasting centuries, so that mutual influences were also delayed and the anthology of national literary heights was revealed only in the eyes of descendants, not of contemporaries.

But today, between the writers of one country and the writers and readers of another, there is a reciprocity if not instantaneous then almost so. I expe-

торых ни разу не встретил въявь и, может быть, никогда не увижу. Друзья! А попробуем пособить мы, если мы чего-нибудь стоим! В своих странах, раздираемых разноголосицей партий, движений, каст и групп, кто же искони был силою не разъединяющей, но объединяющей? Таково по самой сути положение писателей: выразителей национального языка — главной скрепы нации, и самой земли, занимаемой народом, а в счастливом случае и национальной души. Я думаю, что мировой литературе под силу в эти тревожные часы человечества помочь ему верно узнать самого себя вопреки тому, что внушается пристрастными людьми и партиями: перенести сгущенный опыт одних краев в другие так, чтобы перестало у нас двоиться и рябить в глазах, совместились бы деления шкал, и одни народы узнали бы верно и сжато истинную историю других с тою силой узнавания и болевого ощущения, как будто пережили ее сами, — и тем обережены бы были от запоздалых жестоких ошибок. А сами мы при этом, быть может, сумеем развить в себе и мировое зрение: центром глаза, как и каждый человек, видя близкое, краями глаза начнем вбирать и то, что делается в остальном мире. И соотнесем, и соблюдем мировые пропорции. И кому же, как не писателям, высказать порицание не только своим неудачным правителям (в иных государствах это самый легкий хлеб, этим занят всякий, кому не лень), но — и своему обществу, в его ли трусливом унижении или в самодовольной слабости, но — и легковесным броскам молодежи, и юным пиратам с замахнутыми ножами? Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А: не забудем, что насилие не живет одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться, кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилием. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом. Рождаясь, насилие действует открыто и даже гордится собой. Но едва оно укрепится, утвердится, — оно ощущает разрежение воздуха вокруг себя и не может существовить дальше

215

rience this with myself. Those of my books which, alas, have not been printed in my own country have soon found a responsive, worldwide audience, despite hurried and often bad translations.

Such distinguished western writers as Heinrich Böll have undertaken critical analysis of them. All these last years, when my work and freedom have not come crashing down, when contrary to the laws of gravity they have hung suspended as though on air, as though on NOTHING - on the invisible dumb tension of a sympathetic public membrane; then it was with grateful warmth, and quite unexpectedly for myself, that I learnt of the further support of the international brotherhood of writers.

On my fiftieth birthday I was astonished to receive congratulations from well-known western writers.

No pressure on me came to pass by unnoticed.

During my dangerous weeks of exclusion from the Writers' Union the WALL OF DEFENCE advanced by the world's prominent writers protected me from worse persecutions; and Norwegian writers and artists hospitably prepared a roof for me, in the event of my threatened exile being put into effect. Finally even the advancement of my name for the Nobel Prize was raised not in the country where I live and write, but by Francois Mauriac and his colleagues. And later still entire national writers' unions have expressed their support for me.

Thus I have understood and felt that world literature is no longer an abstract anthology, nor a generalization invented by literary historians; it is rather a certain common body and a common spirit, a living heartfelt unity reflecting the growing unity of mankind. State frontiers still turn crimson, heated by electric wire and bursts of machine fire; and various ministries of internal affairs still think that literature too is an "internal affair" falling under their jurisdiction; newspaper headlines still display: "No right to interfere in our internal affairs!"

Whereas there are no INTERNAL AFFAIRS left on our crowded Earth! And mankind's sole salvation lies in everyone making everything his business; in the people of the East being vitally concerned with what is thought in the West, the people of the West vitally concerned with what goes on in the East. And literature, as one of the most sensitive, responsive instruments possessed by the human creature, has been one of the first to adopt, to assimilate, to catch hold of this feeling of a growing unity of mankind. And so I turn with confidence to the world literature of today - to hundreds of friends whom I have never met in the flesh and whom I may never see.

" ОДНО СЛОВО ПРАВД Ы ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ." иначе, как затуманиваясь в ложь, прикрываясь ее сладкоречием. Оно уже не всегда, не обязательно прямо душит глотку, чаще оно требует от подданных только присяги лжи, только соучастия во лжи. И простой шаг простого мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть э т о приходит в мир и даже царит в мире — но не через меня. Писателям же и художникам доступно больше: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждало, всегда побеждает!

— зримо, неопровержимо для всех! Против многого в мире может выстоять ложь — но только не против искусства. А едва развеяна будет ложь — отвратительно откроется нагота насилия — и насилие дряхлое падет. Вот почему я думаю, друзья, что мы способны помочь миру в его раскаленный час. Не отнекиваться безоружностью, не отдаваться беспечной жизни — но выйти на бой! В русском языке излюблены пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный опыт, и иногда поразительно: ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ. Вот на таком мнимо-фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергий основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира.

216

Friends! Let us try to help if we are worth anything at all! Who from time immemorial has constituted the uniting, not the dividing, strength in your countries, lacerated by discordant parties, movements, castes and groups? There in its essence is the position of writers: expressers of their native language - the chief binding force of the nation, of the very earth its people occupy, and at best of its national spirit.

I believe that world literature has it in its power to help mankind, in these its troubled hours, to see itself as it really is, notwithstanding the indoctrinations of prejudiced people and parties. World literature has it in its power to convey condensed experience from one land to another so that we might cease to be split and dazzled, that the different scales of values might be made to agree, and one nation learn correctly and concisely the true history of another with such strength of recognition and painful awareness as it had itself experienced the same, and thus might it be spared from repeating the same cruel mistakes. And perhaps under such conditions we artists will be able to cultivate within ourselves a field of vision to embrace the WHOLE WORLD: in the centre observing like any other human being that which lies nearby, at the edges we shall begin to draw in that which is happening in the rest of the world. And we shall correlate, and we shall observe world proportions.

And who, if not writers, are to pass judgement not only on their unsuccessful governments, (in some states this is the easiest way to earn one's

" O NE W ORD OF T RUTH SHALL O U TW EIGH T HE W H OLE W ORLD." bread, the occupation of any man who is not lazy), but also on the people themselves, in their cowardly humiliation or self-satisfied weakness? Who is to pass judgement on the light-weight sprints of youth, and on the young pirates brandishing their knives?

irrefutably for everyone! Falsehood can hold out against much in this world, but not against art.

We shall be told: what can literature possibly do against the ruthless onslaught of open violence?

But let us not forget that violence does not live alone and is not capable of living alone: it is necessarily interwoven with falsehood. Between them lies the most intimate, the deepest of natural bonds. Violence finds its only refuge in falsehood, falsehood its only support in violence. Any man who has once acclaimed violence as his METHOD must inexorably choose falsehood as his PRINCIPLE. At its birth violence acts openly and even with pride. But no sooner does it become strong, firmly established, than it senses the rarefaction of the air around it and it cannot continue to exist without descending into a fog of lies, clothing them in sweet talk. It does not always, not necessarily, openly throttle the throat, more often it demands from its subjects only an oath of allegiance to falsehood, only complicity in falsehood.

That is why, my friends, I believe that we are able to help the world in its white-hot hour. Not by making the excuse of possessing no weapons, and not by giving ourselves over to a frivolous life - but by going to war!

And the simple step of a simple courageous man is not to partake in falsehood, not to support false actions! Let THAT enter the world, let it even reign in the world - but not with my help. But writers and artists can achieve more: they can CONQUER FALSEHOOD! In the struggle with falsehood art always did win and it always does win! Openly,

217

And no sooner will falsehood be dispersed than the nakedness of violence will be revealed in all its ugliness - and violence, decrepit, will fall.

Proverbs about truth are well-loved in Russian.

They give steady and sometimes striking expression to the not inconsiderable harsh national experience: ONE WORD OF TRUTH SHALL OUTWEIGH THE WHOLE WORLD. And it is here, on an imaginary fantasy, a breach of the principle of the conservation of mass and energy, that I base both my own activity and my appeal to the writers of the whole world.