DEPESHA vol. 3 "Fashion - the Curse of The Original Sin" 2009-10 by DEPESHA

DE PE SHA

vol. 3

“посему, как

одним человеком грех вошел в мир,

и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков,

[потому

(рим.

что] в нем все согрешили.”

5:12)

depesha vol.

â&#x20AC;&#x153;wherefore

as by one man sin entered into the world,

and death by sin; and so death passed upon all men, for

that all have sinned.â&#x20AC;?

(romans.

5:12)

depesha vol.

DEPESHA VOL. 3 staff

Publisher/Editor-in-chief Stephan Rahim Rabimov rabimov@depesha.com Senior Editor (USA/Europe) Paulina Korenblum paulina@depesha.com Senior fashion editor (Russia) Vyacheslav Kopturevsky slava@depesha.com Senior fashion editor (USA) Stella Melomedman stella@depesha.com Fashion Editor (France) Anthony Valette anthony@depesha.com Senior arts and Culture editor Masha Birger masha@depesha.com Contributing Editor (USA) Anna Molly anna@depesha.com Contributing Editor (Russia) Asja Boldyreva asja@depesha.com Contributing Editor (Japan) Aleksandra Ivanov aleksandra@depesha.com Senior Designer Nadia Vertlib nadia@depesha.com World Headquarters DEPESHA magazine, Inc. 55 Tiemann Place, Suite 43 New York, NY 10027 USA +1 917 432 9224 info@depesha.com www.depesha.com

contributors

Aleksandr Dugin, Aleksandr Zubkov, Alexey Kiselef, Anna Molly, Andrea Medici, Asja Boldyreva, Catharine Theimer Nepomnyashchy, Danila Polyakov, David Covently, Fumie Sasabuchi, Gabriel Balestra, Irina Khokhlova, Irina Shaposhnikova, Katerina Polojentseva, Kirk Edwards, Leonid Grinberg, Ludmila Seraja, Masha Birger, Michael Webber, Michael Quinn, Natalia Sharymova, Natasha Binar, Nina Kruscheva, Paulina Korenblum, Petr Axenoff, Pierre Debusschere, Storm Pedersen, Vladimir Shirokov, Vyacheslav Kopturevsky, Zeb Daemen special thanks

Alexander J. Motyl, Alexey Kotov, Anna Dyulgerova, Anna Geuder, Anna Kardonova, Anthony Valette, Artem Mitrofanov, Catharine Theimer Nepomnyashchy, ChunYu Huang, Daniel Aubke, Danny Rassmussen, Darya Zhuk, David Duarte, Edward Stummers, Ida Umanskaya, Irina Khokhlova, Irina Sobol, Julie Tabarovsky, Kevin Arpino, Ksenia Zavyalova, Lowell Aplebaum, Maria Popova, Michael Steward, Miki Higasa, Natalia Sharymova, Natasha Binar, Nicolas Sendra, Ralf Strotmeier, Ralph Gibson, Rick Louis, Sandra Alboum, Sean Howell, Stan Shatkin, Tonny Uy, Yuri Pazelsky

Subscriptions www.depesha.com/subscribe +1 917 432 9224 Advertising/Marketing advertise@depesha.com depesha is published biannually by gprisk, llc. Reproduction in

whole or in part without written permission is strictly prohibited. All credits are accurate at time of going to press. depesha cannot be held responsible for any unsolicited material. Subscription rate for depesha for one year (two issues) is usd 25. To download depesha media kit, please visit www.depesha.com/mediakit.pdf

любым образом на любом языке, полностью или частично без предварительного письменного разрешения запрещено. Цена подписки на год usd 25.

issn 2150-4032

Fumie Sasabuchi; O.T., 2008 Farbstift, Kugelschreiber, Modemagazin Courtesy Galerie Zink München / Berlin

TABLE OF CONTENTS 22

foreword предисловие

lord and benefactor царь и благодетель

degeneration of fashion перерождение моды

dark forces тёмные силы

god 2.0 бог 2.0

97 100

donna karan: художник большого города leonid ilyich brezhnev and james bond all in one леонид ильич брежнев и джеймс бонд в одном флаконе

120

tangibles by rootstein люди

- манекены

128

берлинская весна

154

ирина шапошникова: люблю мой камень драгоценный

162

владимир широков: тогда все совпало

184

behind the scenes with olga kurylenko

187

алексей киселев: особый взгляд

195

большая восьмёрка: самые оригинальные и переспективные российские дизайнеры

233

man in black: putin. power. image. человек в черном: путин. власть. стиль.

246

the 200th anniversary of nikolai gogol’ s birth

200 лет со дня рождения н.в. гоголя 267

death is but a question of style смeрть это всего лишь вопрос стиля

table of contents

Fumie Sasabuchi; O.T., 2008 Farbstift, Kugelschreiber, Modemagazin Courtesy Galerie Zink München / Berlin

предисловие одежда

–

следствие грехопадения

Согласно многим религиозным представлениям, oдежда появилась у людей для прикрытия наготы, внезапно открывшейся их глазам, как результат первородного греха. Получается, что одежда, а вместе с ней и мода (ведь Адам и Ева недолго носили фиговый лист) – это своего рода пораждение зла. Как ни прискорбно, и сам человек – существо злонамеренное. Ведь оружие – единственный след, оставшийся от первых обитателей Земли. Каким бы ни было происхождение первого оружия, его истинное назначение остается неясным. Мы можем лишь утверждать: всё указывает на то, что первый из известных нам предков человека был животным агрессивным. Было ли это следствием скрытого стремления к насилию или простой потребностью выжить, но с самого начала возникновения homo sapiens человек нападал на человека. Это тяга заложена внутри нас, мы разрываемся между противоречивыми сторонами нашей сущности. И мы можем сколько угодно порицать этот изначальный порок, однако скрывать его бесполезно. Мы, люди, злы и это выражается в нашей одежде. Происхождение английского слова ‘evil’ («зло») остается неясным, хотя есть указания на то, что оно родственно современному английскому слову ‘over’ («над») и современным немецким словам ‘über’ («над», «выше») и ‘up’ («вверх»), основное значение которых: «преступать границы» – выходить за пределы, быть вне (ограничений или рамок); превышать или перешагивать. Так и мода: испокон веков стремится преступать нормы и расширять границы сознания. Эйн Рэнд (Ayn Rand) в своей книге «Добродетель эгоизма» (The Virtue of Selfishness) утверждала: тем стандартом, по которому оценивают, что есть хорошо и что плохо, является жизнь человека. Она верила, что здравомыслие основной «способ» выживания человека, поэтому всё, что отвергает здравомыслие, противоречит ему или разрушает – зло. Мода, как зло, по своей природе алогична, иррациональна, она властвует над нашим воображением и диктует свои тенденции. Мода – безрассудна. Меняясь минимум раз в полгода, мода постоянно требует поклонения. И только она на жертвы неизменна. Эталоны красоты, продиктованные модой, заставляют бинтовать ноги, уродуя их, затягивать корсеты, вызывая обмороки, вкачивать силикон, который до недавнего времени мог вызвать и смерть, вырывать зубы, модифицируя овал лица, удалять ребра, ухудшая вентиляцию легких, но приближаясь к заветным 90-60-90. В этом выпуске мы тоже стали грешными жертвами моды. стефан рабимов главный редактор

предисловие

FOREWORD fashion

– the curse of the original sin

Every good Sunday School student knows that clothes were first donned to cover up the shame of being naked induced by that fateful bite of the fruit of the Tree of Knowledge of Good and Evil. Yes, clothing (alongside its diabolical stepchild – fashion) was without a doubt the first product line of hell itself. After all, sagacious Eve surely saw her fig leaves go out of style as soon as she left Eden. As much as it may shatter the idyllic worldview that well-meaning Kindergarten teachers try to impart onto us, man is evil-minded by nature. It is lethal weapons and not plowshares that turn up on archeological digs of the first human settlements. We can only guess what these instruments of pain were intended for, be it hunting or murder. One thing remains clear – Adam was an aggressive, armed-anddangerous brute. Whether or not he was a pathological maniac by choice, or forced to be one due to a simple need to survive - is beyond our scope here. What is clear is that man has been cruel to man ever since Homo sapiens first roamed the Earth. This urge to be evil is lodged deep inside us; we are torn over the contradiction between the admonitions of civilization and our primitive instincts. Though we can try to stamp out this primordial wickedness until hell freezes over, any effort to purge it entirely is in vain. We, humans, are dyed-in-the-wool evil beings, flaunting our sinful nature through our clothing, wearing it literally on our sleeve. The true pedigree of the English word evil still stumps etymologists, though comparative linguists assure us that it is a compound containing the Indo-European preposition that appears in English up, High German über, and the ancient Sanskrit upa. Its original reconstructed meaning in Proto-Germanic includes, we are told, the sense of “breaching,” i.e., overstepping a moral or metaphysical line in the sand. In the same vein, fashion has been taunting mankind from time immemorial to push boundaries and wear what was previously unconscionable. Fashion relieves us of these black-and-white categories, allowing us to live up to the maxim Ayn Rand beckons us with in The Virtue of Selfishness: “the standard by which one judges what is good or evil - is man’s life […] that which is proper to the life of a rational being is the good; that which negates, opposes or destroys it is the evil.” These words of the celebrated Russian-American writer and philosopher should assuage the occasional pangs of consciousness in the new man or woman who has overcome the dogma of last season’s trends. Fashion, like evil, captures the imagination and possesses the mankind, making it a slave to her trends. Fashion is a cruel master indeed. The idol of fashion obliges us to constantly worship her, condemning us to the purgatory of being outmoded should we fail to supplicate to her if only for a single season. She demands the sacrifice of self-mutilation, possessing her victims to swathe their legs to the point of excruciating pain, tighten their corsets till they collapse from asphyxiation, go under the surgeon’s knife to have silicon inserted (until recently a life-threatening procedure), have their teeth pulled in order to approximate the style in latest facial contours, or even forgo several ribs, bringing them one step closer to the ideal 90-60-90, even if decimating lung capacity. We also succumbed to the evil temptations of fashion in this issue, becoming its unapologetically sinful victims. stephan rabimov editor-in-chief

foreword

ЦАРЬ И БЛАГОДЕТЕЛЬ Сложности, с которыми сейчас сталкивается fashion-индустрия, не уникальны: в недавнем прошлом дома мод испытывали похожие трудности и искали нестандартные решения из сложившеийся ситуации. Но сейчас, в 2009, кризис и глубже, и бескомпромисснее. И как никогда, вопрос стоит ребром: или дизайнер сохраняет индивидуальность, лицо бренда, его исключительность и стиль, но бедствует - или - при помощи инвесторов и акций получает прибыль. В Доме моды - сердце, мозг, drive, полет фантазии - это личность кутюрье, дизайнера, художника, творца. Он - Бог. Он царь. Он контролирует все. Но продолжится ли эта тенденция в 21-м веке?

lord and benefactor The difficulties the fashion industry is now facing are not new. Fashion houses have experienced several economic crises in the past, and have always successfully emerged by seeking untraditional ways to overcome the situation at hand. However, the financial crisis of 2008-09, is deeper and more uncompromising than any of its predecessors. Designers are now faced with a choice that is more difficult than ever: to preserve individuality, brand name, exclusivity, and style and face financial losses; or try to turn a profit by bringing in investors and selling off shares. In a fashion house, heart, mind, drive, and flight of fancy represent the identity of the couturier, the designer, the artist, the artificer. He is God. He is Lord. He controls it all. But will this state of affairs continue throughout the 21st century?

lord and benefactor

Images courtesy of Petr Axenoff, Series “DEAD BRAND”. Moscow, Museum of Modern Art.

Во многом именно благодаря такому индивидуальному контролю и такой инфраструктуре Chanel, YSL или Versace встали во главе мировой моды. Время идет, и на смену основателям Домов приходят новые силы, задача которых – не только сохранить определенный стиль и специфику того или иного модного Дома, но вывести его на глобальный уровень, придать современный шик, которого требует быстротекущее время, а главное – получить средства от инвесторов. Ну, а когда везде бушует кризис, для модных домов привлечение инвесторов – единственный путь к спасению. Как бы они ни экономили, какие бы антикризисные схемы ни придумывали – без посторонней помощи большинству не выжить. Инвесторы... их, как правило, не интересует ничего, кроме прибыли. Как-то этой весной, после просмотра документального фильма корреспондента журнала “Vanity Fair” Мэтта Тирнауэра “Валентино: последний император” я вышел на улицу в подавленном настроении – победа хлопчатобумажных футболок над изысканными, уникальными нарядами не радовала. Штучные изделия, произведения искусства, которые создают мир моды, становятся неконкурентноспособны. Этот фильм – не сколько история жизни Валентино или его карьеры, а скорее, социальный анализ явления. Да, Валентино был последним дизайнером, способным контролировать весь процесс с самого начала – от выбора жемчужин для вышивки на шелке – до финального штриха, прически манекенщицы. И именно это делало Валентино Valentino. Ему помогали десятки ассистентов – но, конечно, его слово было последним и решающим.

Chanel, YSL and Versace brought themselves to the forefront of world fashion by availing themselves of such direct control and individualized infrastructure. But time marches on, and new forces have come to take over the founders of these established fashion houses. The mission of the newcomers is not only to preserve the distinctive style and character of one fashion house or another. The new industry leaders look to expand the brand on a global scale, to give it that modern chic demanded by our rapidly changing times, and most importantly, to continue securing infusions of investor capital. With a raging global financial crisis, bringing on investors is the only real path to salvation for the fashion houses of today’s world. No matter how tight the fashion companies cinch their belts and what type of anti-crisis strategies they come up with, the majority will not make it through without outside help. Yet, as we know, investors are interested in nothing but profit. Sometime this spring, I walked out onto the street in a foul mood after having watched a Vanity Fair correspondent Matt Tyrnauer’s documentary Valentino: The Last Emperor. The triumph of the cotton t-shirt over elegant, tailor-made garments brought me no joy. The signature designer pieces and works of art that make the world of fashion what it is are losing their edge in the market place. The documentary was not so much a history of Valentino’s life and career, but rather a sociological analysis of a phenomenon. Valentino was the last designer capable of controlling the creative process from start to finish – from the choice of gems to be embroidered in silk to the final touch of a model’s hairstyle. And that’s exactly what made Valentino Valentino. Though he was assisted by dozens of aides, it was his word that was final and definitive.

Возможно, именно из-за того, что Кристиан Лакруа занимает подобную Валентино позицию и старается сохранить полный контроль над организацией, он в настоящее время испытывает финансовые трудности. Дом моды Christian Lacroix, основанный в 1987 году, недавно заявил о своей неплатежеспособности. Суд принял решение установить за предприятием контроль на полгода. Плюс назначил управляющего имуществом. Печальная ситуация с этим fashion-концерном – результат кризиса или недальновидности его главы? В свое время многие крупные компании хотели владеть этим брендом, но Лакруа никогда не изменял самому себе.

Perhaps Christian Lacroix is experiencing financial difficulties due to the fact that he is in a position similar to that of Valentino – the practice of exercising full control over his organization. Christian Lacroix’s fashion house, founded in 1987, recently declared financial insolvency. A French court decided to take control of the business for half a year and act as its trustee. Did this company find itself in such an unfortunate situation because of the financial crisis, or because of its owner’s lack of savvy managerial foresight? Over the course of the fashion house’s existence, a number of large companies were interested in acquiring the brand, but Lacroix never compromised.

Мировую индустрию моды ждут перемены. Эксперты Merrill Lynch прогнозируют, что в ближайшие полтора года около сорока модных

Changes are in store for the global fashion industry. Experts at Merrill Lynch predict that over the next year-and-a-half, up to forty fashion houses that

lord and benefactor

Images courtesy of Petr Axenoff, Series “DEAD BRAND”. Moscow, Museum of Modern Art.

домов, владеющих всемирно известными брендами, могут сменить собственников, привлечь стратегических инвесторов или продать часть акций на бирже: модные дома нуждаются в деньгах. Среди потенциальных кандидатов на продажу называют “Armani Group”. Сейчас 100% акций модного дома принадлежат Джорджио Армани. К продаже или размещению акций на бирже готовятся Audemars-Piguet, Вally, Belstaff, Brioni, Canali, Dolce & Gabbana, Ferragamo Group, Ferretti, концерн Prada, Roberto Cavalli, Valentino, Versace и Ermenegildo Zegna. Семейный бизнес проигрывает в борьбе с крупными инвесторами, такими как Louis Vuitton Moet Hennessy, на долю которого сейчас приходится 14% от общего объема мирового рынка предметов роскоши. Крупнейшие игроки этого рынка повышают ставки, увеличивая объемы инвестиций в производство, дистрибьюцию и логистику. Компаниям среднего размера все труднее оставаться на плаву. На смену старым, приходят новые цари и благодетели – инвесторы. Они спасают компании, как это случилось с Donna Karan или Herve Leger, а иногда и губят их, пренебрегая историей бренда и вкусом потребителя. Инвестор может купить модный бренд, но имидж бренда принадлежит тем, кто его создавал, развивал, а, точнее, – мифу, легенде определенного дизайнера. У инвестора должно быть некое понимание того, что он делает, в какую историю ввязывается. Ну, не получиться сделать из “Escada” “Gucci”! Это невозможно, какие средства бы туда ни вкладывались! Мода страдает сегодня от превращения из искусства и мечты, просто в инвестиционный проект. Ведь недаром, прошлым летом Пьер Берже сказал у могилы Ива Сен-Лорана, своего партнера по жизни и бизнесу, которого считали “последним из великих”, что “мода умерла с вместе ним”. А инвесторы – остались.

authors: stanislav kopturevsky, stephan rabimov additional reporting: natalia sharymova

own world-famous brands could change hands, bring in strategic investors, or sell additional shares to raise capital. Fashion houses need money. Armani Group has been named as a potential candidate for sale. At present, 100% of that fashion house still belongs to Giorgio Armani himself. Many more companies are also preparing to be sold or to sell shares that will dilute or change ownership. The candidates are the big fashion industry players such as Audemars-Piguet, Вally, Belstaff, Brioni, Canali, Dolce & Gabbana, Ferragamo Group, Ferretti, Prada, Roberto Cavalli, Valentino, Versace and Ermenegildo Zegna. Family businesses are likewise losing to large investors in their struggle to remain independent. A good example would be the draconian-size French holding company such as Moët Hennessy Louis Vuitton, which now controls 14% of the entire global market for luxury goods. The big contenders on the market are upping the ante, increasing their investment in production, distribution, and logistics areas. It has become more and more difficult for medium-sized companies to stay afloat. New lords and benefactors – the investors of today’s economy – have come to replace the emperors of the past. Sometimes they rescue companies, as was the case with Donna Karan and Herve Leger, and sometimes they ruin them by disregarding the company’s history, and the brand’s loyal followers. An investor can buy a fashionable brand, but the brand’s image will always belong to the person who created and developed it; it will belong to the myth and legend surrounding the original designer. The investor must have some understanding of the brand’s essence and appeal, as well as the history and heritage of what he is buying. An Escada will never be turned into a Gucci, no matter how much money one pours into the venture! Fashion suffers as it becomes a mere investment opportunity, losing the art and the inspiration ideals of yesteryear. A farrago of feelings and fears was so timely expressed by Pierre Bergé, Yves Saint Laurent’s partner in life and business, when he said “fashion died along with him” as he stood over Laurent’s grave. Meanwhile, investors live on.

lord and benefactor

смерть от кутюр don ’ t fear death this fall

Armani Privé

Chanel

Christian Lacroix 30

haute couture week paris fall\ winter 2009-2010

haute death этой осенью не страшно умереть

Givenchy

Jean Paul Gaultier 31

Valentino haute couture week paris fall\ winter 2009-2010

перерождение моды degeneration of fashion Политический режим тоталитарного типа транслирует через пропаганду и идеологическую промывку мозгов набор устойчивых мировоззренческих истин, подаваемых как абсолютные и вечные. Смысл критики тоталитарных методов пропаганды состоит в том, что колоссальные усилия и громоздкий аппарат донесения этих истин до масс контрастируют с их скоротечностью и относительностью – глядь, а ситуация переменилась и «вечные истины» коммунизма, фашизма или демократии превратились в горстку черепков.

A political regime of the totalitarian type broadcasts a set of sustained philosophical truths through propaganda and ideological brainwashing, presenting them as absolute and eternal. Criticism of totalitarian methods of propaganda is based on the fact that the enormous effort and cumbersome apparatus used for conveying these truths to the masses sharply contrasts with their short life-span and relativity – a moment in history passes, and the situation changes: the “eternal truths” of communism, fascism or democracy have turned into a few shattered pieces.

Глупо выглядят вчерашние идеологи, призма стыда в их наглых нераскаявшихся зрачках. Кто побеждает грубый и тяжеловесный тоталитаризм? Кто разоблачает его? Ироничный дух относительности. Это дух моды.

How silly yesterday’s ideologists now look through the prism of shame in their arrogant, unrepentant eyes! Who is beating rough and heavy totalitarianism? Who is exposing it? The ironic spirit of relativity. This is the spirit of fashion.

Мода – это инструмент, созданный, чтобы сделать абсолютное относительным. Мгновение – и советский стиль воспринимается как нечто устаревшее, как нелепое напоминание о чемто просроченном. Идеологический сезон окончен, и донашивать остатки его перепроизведенных стоков могут только клиенты мировоззренческого «Тати». Либо авангардные маргиналы, рефлекторно обыгрывающие эстетику Тишинки. Мода – антитеза тоталитаризму. Это свободная игра относительного. Мода имеет смысл именно в полемике с претензией какогото социального стиля на постоянство, на вечность, на абсолютность. Не будь такой претензии, не было бы и моды. Но что происходит в тот момент, когда эти тоталитарные претензии рассеиваются, сходят на нет? В таком случае складывается кардинально иная интрига: мода как агрессивный инструмент релятивизма оказывается в новой ситуации – отсутствия противника, против которого и было направлено острие ее стратегии. Сделать относительным можно только нечто абсолютное, нечто претендующее на эту абсолютность, настаивающее на ней. Тогда все в порядке, и мода выступает как ироничный и взвешенный скальпель либеральной демократии. Но вот враг повержен, и никто более не настаивает на властном императиве одного комплекса идей, стиля поведения, канона одежды. И мода оказывается в невесомости, в разреженной среде, стремительно утрачивает свой смысл. Да, вы правильно угадали ход

Fashion is a tool designed to make the absolute relative. A moment has passed – and the Soviet style is perceived as something obsolete, as a ridiculous reminder of something that is now out-ofdate. The ideological season is over, and only customers of a philosophical “hold up” still consume the leftovers of this overfilled sewage. Or avantgarde outcasts reflexively playing with “Tishinka’s”1 aesthetics. Fashion is the antithesis of totalitarianism. It is the free play of the relative. Fashion has its place in the polemic with the pretension (had by any social style) of possessing continuity, eternity, and an absolute quality. If no such pretension existed, fashion would not exist either. But what happens when these totalitarian pretensions dissipate and disappear? In such a case, we have a fundamentally different intrigue: fashion as an aggressive tool of relativism finds itself in a new situation where there is no enemy, an enemy against which fashion used to apply all the force of its strategy. Only something absolute, something claiming to be absolute, and insisting on it, can be made relative. Only then can fashion act as an ironic, balanced scalpel of liberal democracy. But now the enemy has been defeated, and no longer does anybody insist on the imperative authority of one set of ideas, mode of behavior, or canonical way to dress. Fashion is now in a state of weightlessness, in a vacuum environment, and thus rapidly losing its meaning. You have probably guessed where I am going with this idea: the degeneration of fashion makes it absolute in and of itself, steals

1 Tishinka is one of Moscow’s flee markets

мысли: перерождение моды делает ее саму абсолютной, похищает измерение ироничной дистанции, лишает ее легкости и игры. Мода сама становится на место диктатора. Из легкой умозрительной богини она перерождается в осоловелого идола, в кровавого Молоха, требующего младенческой крови и сладкого мяса девственниц. Когда нет ничего фундаментального, оно вытеснено эфемерным, то само эфемерное становится фундаментальным. «Утерять нить моды», «отстать от моды» постепенно из бодрящей игры становится приговором, фатальностью, смертельным кризисом. То, что не модно, то аморально, провально, преступно. Того, что не модно, в конце концов просто не существует. В эту сторону эволюционирует мода, превращаясь в тоталитаризм нового типа. Известно выражение «диктует моду» в отношении дизайнера, креативного модельера, стилиста, интеллектуала. Но постепенно от симпатичного субъекта, который лежит в основе процесса тиражирования удачных решений и ходов, акцент переносится на саму моду. Теперь уже сама «мода диктует», превращается вначале в диктора, а потом и в диктатора – по логике властных отношений, запечатленных в структуре человеческой речи. Посмотрите на эволюцию лингвистических понятий: изначально «мода» – это «модус» (например, модус глагола), то есть вспомогательная форма, образующая обертоны речи. Но в пределенный момент «модус» становится главным законом построения сентенции, а потом и главным содержанием дискурса. Философы в ХХ веке выяснили, что структура языка отражает жесткую систему иерархического управления, стихии власти и насилия, где подлежащее, каким бы сказуемым оно ни пользовалось, всегда насилует дополнение. Перемещение внимания на «моду» ставило задачу рассеять напряженную волю к власти и имплицитный фашизм языковых конструкций. Это удалось. Но на место свергнутого тирана явился новый – мода.

the dimension of ironic distance, and deprives it of lightness and playfulness. Fashion itself is becoming dictatorial. From an easy-going contemplative goddess, fashion is turning into a smashed idol, into a bloody Moloch demanding the blood of infants and the sweet flesh of virgins. When there is nothing fundamental, the essense is superseded by the ephemeral, and the very same ephemeral becomes fundamental. Expressions “to lose the thread of fashion”, “to lag behind fashion” gradually go from being an exhilarating game to being a death sentence, fate, or fatal crisis. That which is not fashionable is now immoral, failed, and criminal. In the end, that which is not fashionable simply does not exist. In this respect, fashion is becoming a new type of totalitarianism. We know the expression “fashion dictates”, which can be applied to a designer, creative couturier, stylist, or an intellectual. But the focus gradually shifts from a nice subject that lies at the core of the replication of successful ideas and solutions to fashion itself. It is now fashion itself that “dictates”, turning first into a lecturer, and then into a dictator, following the logic of power relations that is reflected in the structure of human language. Look at the evolution of linguistic concepts: first of all, “fashion” (French la mode) is a mode or mood (for example, the grammatical mood of a verb), i.e., an auxiliary part of language forming overtones. But at a certain moment, mood becomes the supreme law for construction of sentences, and then – the main subject of discourse. In the twentieth century, philosophers found that the structure of language demonstrates a rigid system of hierarchical governance, the natural forces of power and violence, where the subject, no matter what predicate it takes, always rapes the object. Moving the emphasis to “fashion” was aimed at dispelling the intense will to power and the implicit fascism of linguistic structures. It succeeded. But in place of the deposed tyrant, a new one has appeared – fashion.

Мода стала языком, и теперь уже именно ее модуляции и извивы запускают операционные системы властных отношений. Если ваши джинсы отстают от модных веяний, то вы, скорее

Fashion has become a language, and now its modulation and twists launch operating systems of power relations. If your jeans are lagging behind fashion trends, then you are likely to be a mentally retarded person. Or you could be an economic loser. Most likely, however, an unflattering cut or a non-luxury brand, reflect your inner core.

degeneration of fashion

Idea and Creative Direction: Raoul Keil www.nineteen74.com Nicholas Hardy www.factory311.com; Photography: Valentina Frugiuele Hair: Franck Nemoz; Make-up: Jade; Digital Art by Factory311 Inspired by Nineteen74.com /// Globalize Fashion

всего, умственно неполноценны. Может быть, вы экономический неудачник. И скорее всего, печать порока, воплощенная в марке или линии кроя, отражает ваше внутреннее ядро. «Такие сумки уже два месяца как не носят» – ergo вы проиграли, причем безотзывно. Вы спешите исправить ситуацию – «я посмотрю новую коллекцию Прада и приобрету новую модель Якобса»… «Не выйдет! – отвечает неумолимый прокурор, – мода доминирует только в сиюминутном, для нее нет прошлого и будущего; если ваша сумочка здесь и сейчас не соответствует, она не соответствует никогда, а значит, не соответствуете и вы сами. В эпоху абсолютизации моды нет ничего, что существовало бы вне данного мгновения. Так что у вас нет шансов. Вы удалены из базы данных». Каждый тоталитарный режим заканчивал тем, что его разрушали или просто постепенно размывали силы внутреннего протеста. Это логика революций, которая лежит в основе любых систем. Тоталитаризм моды – это специфический настрой ХХI века. И его судьба будет такой же. Мода является сегодня чистым выражением отчуждения, зла, диктатуры. Это не эстетический, но онтологический феномен. Борьба с модой, ее уничтожение, разоблачение, ниспровержение – долг каждого существа, осознающего свое видовое предназначение. Дизайнеры, стилисты, визажисты, креативщики, телеведущие, продавцы модных салонов и бутиков, парикмахеры – это новое издание Гестапо и НКВД. Восстание против них, неповиновение, а то и прямой освободительный террор – единственный правильный язык, который следует использовать против тех, кто отнимает у нас великий дар свободы. Модельеров, модниц и модников следует расстрелять. Этого требует от нас внутренний голос. А с ним шутить опасно.

“People stopped wearing these bags two months ago” – ergo you are a loser, and there is no helping you. You hurry to rectify the situation – “I shall check out the new Prada collection and will buy the new Jacobs model”... “Too late!”, you hear the answer of the relentless judge, “Fashion is changing all the time, it has no past and no future, and if your handbag is not the “it” bag of the moment, it will never be that, and you are destined to always lag behind yourself. In an era of absolute fashion, there is nothing that could exist outside of the current moment. Thus, you have no chance. You are removed from the database. Every totalitarian regime ended by either being destroyed or simply eroded by internal forces. Such is the logic of revolutions that lies at the heart of any system. Totalitarianism of fashion is the mood of the twentyfirst century. And its fate shall be akin to that of its predecessors. Fashion is now a pure expression of alienation, evil, and dictatorship. This phenomenon is not aesthetic, but rather ontological. To struggle with it, destroy it, denounce it, and overthrow it is the duty of each creature that is aware of the purpose of his or her species. Designers, stylists, makeup artists, creative artists, newscasters, sales personnel working in trendy salons and boutiques, as well as hairdressers – all of them are just a new edition of the Gestapo and KGB. Uprising against them, practicing disobedience, and even straight emancipatory terror act represent the only acceptable language that should be used against those who take the great gift of freedom from us. Designers, fashionistas and fashionmongers should be shot. Our inner voice demands it. And it would be dangerous not to take this demand seriously.

author: aleksandr dugin

degeneration of fashion

nightfall

photography andrea medici, david coverntry fashion editor gabriel balestra

Baige dress, embroidered belt, hat, and necklace, Dolce & Gabbana; Plexiglass shoes, Gianfranco Gerre; lace gloves, Miss Numa; Metallic nails and ring, Bijules

Previous page: Metallic chocker, Erickson Beamon This page: Lace dress, Just Cavalli; Featered top, dsquared2; studded belt, stylist own edavalli

Black blouse, CNC; beaded cardigan, Malo Studded corset, Erickson Beamon; Beaded crown, Erickson Beamon; Gloves, stylist owned

place Beadedholder tank top, printed suit, all Just cavalli. Belt and cuffs, Erickson Beamon. Vintage headbands on top hat, Deena Caruso Sequined. Platform, Dolce & Gabbana

place holder

Printed dress, Just Cavalli. Belts, cnc. Necklace, Erickson Beamon Head band, Dolce & Gabbana

Headband, Dolce & Gabbana

Red dress, belt and hat, Dolce & Gabbana; Metallic chocker, Erickson Beamon; rings, Bijules

Cropped jacked, Dolce & Gabbana; beaded skirt and necklace, Gianfranco Ferre; Metal corset, Erickson Beamon; Hat, Christophe Coppens

White blouse, bow tie, belt and skirt, all Dolce & Gabbana; Blazer, Gianfranco Ferre

make up: aya komatsu, hair katsumi matsuo producer: mark arroyo, model: mick szal at wilhelmina ny fashion assistance: alpha vomero and johnathan thanks to roman young at wilhelmina ny and robert clark at ten ton studio bklyn ny.

dark forces тёмные силы fa l l / w i n t e r 2009–2010

junya wanatabe

Только Junya Wanatabe способен взять общепринятую одежду, в этом случае простой пуховик (и его теплоизоляционные качества), и вознести его на невероятный уровень романтического воображения; для Wanatabe это только разминка. Пуховик превращался из куртки в платье, из платье в комбинезон, из комбинезона в кокон, манто, палантин, и т.д. Он колдовал, обволакивал каждую модель чёрной магией самого авангардного дизайнера нашего времени.

скульптуры, медленно проплывали модели одна за другой – лица которых были окрашены в бледно-черный камуфляж. Повстречавшись с одной из них на улице, придеться три раза плюнуть через левое плечо и помолиться, такова яростная сила темной энергии этой коллеции.

Под странные звуки арий из “Мадам Баттерфляй” Пуччини и “Тоска”, фигуры Wanatabe словно математические функции выводили концентрические круги из нейлона заполненного мягким гагачьим пухом. Безпощадно, и не брезгуя совсем потерять смысл, Wanatabe шокировал аудиторию каждой моделью. Черные, матовые и блестящие, драпированные, роскошные, страшные и заманчивые, как

Wanatabe – концептуалист, но он не теряет практичное значение его созданий. Да, в таком наряде не пойдешь кататься на лыжах, хотя его “пуховики” греют не хуже любого другого, но зато модно в ядерную зиму! Junya, как и его наставник Rei Kawakubo (Comme des Garçons), славится инновационными разработкaми и отличительной одеждой. Он особенно силен в использовании технологически-передовых тканей, а также более традиционных материалов, такие как хлопок или нейлон, создавая необыкновенно структурированные одежды для нетрадиционных целей.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

maison martin margiela

Тьма, ключевая тема коллекции Мартина Маржела А\W 2009/10, обернулась сумрачной метафорой его мрачных и тревожных образов. Греховное шоу, обрамлённое винтовой дугой черного подиума, воспрималось как извечное противостояние светлого и черного, добра и зла. Цитируя Жана Бодрийяра, с его известной теорией симулирующей моды, Маржела поставил вопрос о том, что на самом деле никого не заботит смысл, когда прожектор показывает, в каком направлении следует смотреть в этом сезоне. Но достаточно о постмодернизме. А как же сама одежда? Модели, открывающие показ, удивили своими эполетами из орг

стекла, преломляющими блики цвета. Дизайнер провел эксперимент с пропорциями и длиной силуэтов, по-новому обыграв форму привычных тренчей и жакетов, удивляющих своей конструкцией. В этом шоу достаточно театральности и чувства драмы, как и в коллекции прошлого сезона, но в нынешнем показе больше неутомимого оптимизма. И хотя часто оптимизм считают слишком простым и даже китчевым явлением, Маржела доказал, что у каждого темного облака есть просветы. ”Светлыми просветами” этого показа стали улыбки моделей, появляющиеся на лицах, сначала неподвижных и каменных. dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

rick owens

Часто дизайнеры забывают, что представляют одежду А\W, и это в очередной раз доказывает, что высокая мода не ограничивает себя сезонами. Но в этом году сама Зима стала источником вдохновения для Рика Оуэнса. Была ли это арктическая зима эскимосов? Безысходная ядерная зима, картина пост-апокалиптического будущего? Или же – просто напоминание о сдержанном парижском холоде? В декабре 2009 Оуэнс предлагает женщинам готовиться к зиме так, как будто от этого зависит их жизнь.

цветовой тренд – в этом сезоне бал правит глубокий черный, выглядело безусловно очень стильно. Мастерство Оуэнса проявилось и в его работе с кожей – следуя филисофии ”dress to distress”, дизайнер превратил идеальновыделанную мягчайшую телячью кожу в слегка поношенную – в своём излюбленном декадантском стиле. В этом сезоне он выделил ключевую деталь коллекции – плечики, пришитые снаружи, увеличивали объём фигуры больше в высоту, чем в ширину, напоминая кричащий готичееский стиль.

Оуэнс использовал геометрически выверенный петч-ворк в изумительно скроенных накидках с воротниками-небоскрёбами. Традиционная пaлитра Оуэнса, который любит все оттенки серого, невероятно резко посветлела в сторону палевого, ледянного серого и белого цвета сливок. Самой же яркой краской в этой палитре стала посеребрёная парча и роскошный атлас, искрящиеся шампанским. Но это противоречие традиционному цвету собственного бренда и непоподание в

В финале показа, аскетичный стиль причесок, украшенных повязками из стриженной норки в комбинации с агрессивным маршем саундтрека, превратили моделей Оуэнса в армию женщин-воинов, выглядящих шикарно в любой жизненной ситуации. Потому что для амазонки Оуэнса, любая атака – это причина выглядеть превосходно.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

yves saint laurent

Противник консервативных устоев – это самый подходящий эпитет Стефано Пилати и его последней коллекции, представленной для YSL. Но не смотря на свою шаблонность, эта фраза прекрасно описывает его работы для дома Yves Saint Laurent. После двух своих последних показов, которые буквально оживили Модный Дом, Пилати в коллекции A\W 2009\10 возродил классическии код YSL: лаконичные костюмы, острые плечи и нежний озноб фетишизма. Но повторение не обязательно означает провал. Это даже не означает тихий и мирный уход от дел. Шоу началось с презентации – в этом сезоне не было ни салютов, ни вспышек, ни традиционно помпезного зала в Grand Palace, ни инструментальной музыки и ведущих моделей. Вместо этого был мягкий джаз в качестве саундтрека, настолько мягкий, что можно было различить каждый тяжелый шаг моделей в фирменных туфлях YSL на толстой подошве.

вившей гардероб, который захочет носить любая женщина. И Пилати это сделал. Тренчи смешались с комбинезонами, костюмы из грубой индийской ткани, надетые на голое тело, и узкие пиджаки с серебрянными замками и воротниками – стойками. Позже эти костюмы сменились кашемиром элегантных оттенков серого в тонкую полоску и юбками-карандашами с резной каймой. Всё это было в стиле изысканного французского арта – и в руках Пилати это было настоящим сексуальным динамитом. Это были отголоски 80-х – эпохи расцвета Дома YSL, когда Сен-Лоран придумал свои знаменитые на весь мир об’ёмные плечи на узком рукаве. В отличие от многих других, компактным силуэтам Пилати удалось выделиться и на сей раз, играя на контрастах об’ёма волнистых белых блуз из шёлка-тафты с рифлённым жабо поверх юбок с завышенной талией, которые даже не обхватывали бёдра моделей, а обнимали их.

Реализм – это привычный и часто используемый миром моды приём, но одежда Пилати на этот раз была лишь прикосновением к реализму. Но сейчас самое время не для громких высказываний, а для рассказа о коллекции A\W 2009\10, предста-

В этом шоу не было ни капли азарта. Не было шока. Не было драмы. Это была красивые, желанные вещи с налётом невинного шика. Эдакая реинкарнация квинтэссенции вечно-женственной Парижанки, которая бы понравилась самому Ив Сен-Лорану.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

alexander mcqueen

Последний показ Alexander McQueen A\W 2009, еще до официальной презентации был окружен ворохом сплетен о том, что на сей раз кутерье черпает вдохновение в своих прошлых коллекциях. Но когда речь идет о самом агрессивном дизайнере Европы, загадывать что-либо не имеет никакого смысла. Alexander McQueen действительно искал вдохновение в своих прошлых работах, переоценив излюбленные темы лучших показов и пересмотрев свои кутюрные коллекции времен сотрудничества с Домом Givenchy. Итогом работы стало восхитительное шоу, и как следствие, витающий в воздухе хруст кредитных карт и неизменный ажиотаж вокруг прошлого, настоящего и будущего гениального кутерье. Вдохновленный в последнем сезоне идеей популярной эволюции, на этот раз Александр МакKуин всерьёз заинтересовался темой утилизации. Философская “переработка отходов” стала главной темой коллекции, переосмыслив даже фирменную палитру Alexander McQueen: мистический черный, белый и зловещий кроваво-красный. А самым запоминающимся луком коллекции стало нейлоновое платье-мусорный мешок, украшенное кожаными лентами в духе дикого и антигламурного стиля начала 90-х. Из коллекций, сделанных для Дома Givenchy, Александр МакКуин использовал традиционные японские высокие рубленные платформы, вычурную технику кроя, невесомые струящиеся ткани платьев и особую страсть к перьям, принтам в виде птиц и орнитологии вообще. Эпохе Givenchy принадлежат так же прямые цитаты из моды 40-х: приталенные пиджаки в косую клетку, костюмы с увеличенным об’ёмом в бедрах, украшенные геометрическими линиями и принтами-иллюзиями.

В унисон с общей темой показа звучали излюбленные детали Alexander McQueen: замысловатая кольчуга, надетая на элегантные вечерние платья и футуристичные металлические чалмы от ювелирного Дома Shaun Leane, повторяющие знаменитую коллекцию “Eschu” десятилетней давности с плетёными ожерельями и серьгамикогтями. Эксцентричные шляпки от Philip Treacy не менее удачно повторяли тему утилизации, смешивая высокое искусство с высоким китчем. Дизайнер использовал настоящий хлам – на головах моделей в виде невесомых шляпок красовались выцветшие торшеры, сломанные зонты и крестьянские куйли из китайской соломки. И даже саундтрек Джона Гослинга отчетливо напоминал ремикс Мерлина Менсона с показа Alexander McQueen A\W 2001. Alexander McQueen создал стильную пародию на самого себя, иронизируя даже над собственными определяющими направлениями. Трендсеттеры знают, что в каждой его коллекции можно найти своеобразные символы Дома Alexander McQueen: платьепальто, комбинезоны и всегда излишне драматичные вечерние платья. Но никогда еще дизайнер не ставил столь сильный акцент на этом прежде. В то же время шоу не превратилось в скучный калейдоскоп винтажных образов последних лет – это действительно было свежим, новым и вдохновляющим зрелищем. Настоящим театром, в самом полном смысле этого слова. И причиной этому, возможно, желание каждого дизайнера с очередным сезоном изобрести новое видение дикой и агрессивной феминности. Согласитесь, последний показ стал очень уверенным напоминанием от Alexander McQueen, кто в мире моды делает это лучше всех.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

hussein chalayan

В привычном образе убежденной карьеристки сезона “A\W 2009\10” осталось еще меньше романтики и кокетства, но зато появились больше простора для дизайнерской мысли. Творчество Хусейна Чалаяна, признанного гуру моды, рискуя бесповоротно слиться с интеллектуальным лондонским стилем, в предстоящем сезоне обещает нам интересные и неожиданные футуристические прорывы. Хусейн Чалаян известен бунтарским неприятием любых правил и тем, что живет в “фашн” по своим собственным законам – тем, в которых мода, дизайн неожиданно, но закономерно пересекаются с высоким искусством. Его визуальные пристрастия и обостренное чувство момента приводят к смелым экспериментам с идеологическими штампами и стереотипами, порой кажется даже, что одежда by Hussein Chalаyan создана для женщин, которые не нуждаются в мужчинах. На этот раз показ коллекции Хусейна Чалаяна был очень коротким, стремительным и изумительным в своей откровенной чувственности. Дизайнер подобного уровня, дарования и размаха, конечно, может делать по-настоящему сексуальную одежду и пренебречь тем, что нормой в модных тенденциях стал бесполый бизнес-стиль.

Главной темой импровизированного разговора последнего показа стал крой. Форме, архитектонике одежды Хусейн Чалаян уделяет все свое внимание: завышенная талия и объемные плечи, укороченные юбки, оставляющие всего пару дюймов от линии бедер и клише 80-х: офисный костюм, превратившийся в платье-пиджак, зауженный на линии бедер. Показ открылся платьем из жесткого неоприона, объединившего в единое целое человека, машину и даже здание. Такие вещи-гибриды, композиционно убедительные в своем футуристическом порыве, превратили живых моделей в каменные секс-объекты, заменив эмоции безукоризненным макияжем. Несомненно, некоторые увидели в коллекции Хусейна Чалаяна только странные урбанистические настроения. Но если модели Чалаяна напоминали здания, то город, который он выстроил, обречен на успех. В том числе и коммерческий. Абсолютное чувство кроя, присущее Хусейну Чалаяну, на этот раз было доведено до совершенства и превратило его космические создания в земные образы, созвучные названию коллекции – “Earthbound”.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

kris van assche

”Шторм” – так назвал свою последнюю коллекцию Крис Ван Аше, тёмные тучи, которые сгущаются над его безоблачным существованием в Доме Dior. Помимо личных причин, название более чем удачно совпало с парижской непогодой и разразившемся финансовым кризисом. В разгар сезона, когда модные тренды зазвучали в унисон со сводками биржевых новостей, андрогинная коллекция Криса Ван Аше выглядела более чем актуально. Укороченные пиджаки и галстуки из габардина превосходно подходили к слегка депрессивному настроению следующего сезона. Ван Аше на протяжении нескольких лет работал над нетрадиционным прочтением формы женских брюк – взгляните хотя бы на об’ёмные брюки из серой шерсти его первой коллекции для Дома Dior. Тем не менее, в этом сезоне Ван Аше наконецто позволил себе иронию над формой и выпустил на подиум моделей в брюках с подтяжками, изменяя представление

о стандартах женской фигуры. Брюки сконструированы из нескольких слоёв невесомой шерсти и шелка-крепа, которые образуют замысловатые контуры, в то время как короткие плотные жакеты из фетра сохраняют женственный образ. Возможно, мы не принимали всерьёз его запомнившиеся набедренные повязки несколько сезонов назад, но его новую, более наполненную формой, нежели содержанием, одежду можно назвать абсолютным попаданием в тренд. В то время как Ван Аше проводил эксперименты с тканями, он не забывал о главном цвете всех своих коллекций – на этот раз чернильно-черный господствовал даже в монохромных принтах. В некоторых моделях коллекции так же просматривались африканские мотивы: клеймёные ремни, небрежно обмотанные вокруг талии в стиле племени Найроби и ножные браслеты из прессованных бусин. Можно с уверенностью сказать, что такая ”королева воинов” в прочтении Криса Ван Аше стала, возможно, самым женственным образом в карьере дизайнера. dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

john galliano

Грубый бетонный пол, скучный подиум, четыре ряда наспех сбитых деревянных скамеек для сидения... Неужели это похоже на показы Джона Гальяно? Мог ли дизайнер, об экстравагантности которого ходят легенды, придумать настолько аскетичный антураж? Именно так начинался показ Gohn Galliano “A\W 2009\10”. Когда “небеса” разверзлись и извергли настоящую снежную бурю под пронзительный свист цыганской музыки, стало ясно, дизайнер задумал превратить шоу в захватывающее путешествие в далекие и таинственные страны, где бывали не все. Главной темой коллекции стала цыганщина в своем самом ярком проявлении – смешав самобытные национальные костюмы России, Монголии, Персии и Перу, Гальяно показал публике таких цыган, которых они никогда раньше не видели, и навряд ли когда-нибудь встретят. Вычурные и яркие шерстяные пальто Гальяно стали настоящим открытием сезона. Серые одеяния с огромными дутыми рукавами напоминали Килиманджаро из войлока, они жадно заглатывающие молодые тела своими бесконечными складками. Но и это еще не все! Лица моделей раскрасили в стиле русских матрешек, головы небрежно укутали цыганскими платками со звенящими серебряными монетами. Ноги обули в инкрустированные платформы... Казалось, все в этом шоу неразрывно связано с пронзительным визгом неуемной вьюги и валившего на подиум снега, окрашенного лиловыми светом прожекторов. И девушки Гальяно, обдуваемые всеми ветрами, будто бы покрылись коркой слепящего сибирского снега.

детельством его широко известного, бурного воображения. На сей раз этот страстный любитель смешивать культуры и времена, играл с историей как с детским игрушечным телескопом, поворачивая кольца-эпохи в случайном порядке. Результат – самая эклектичная из его коллекций с ироничным подтекстом в каждом образе. В цвете Гальяно таится скрытая динамика: черные оттенки перетекают в палевые, a узоры, выложенные алым бисером, напоминают запекшуюся кровь. Все вещи коллекции, будь это вишневые однобортные жакеты, отделанные позвякивающими старыми монетами или лазоревые юбки, отороченные узором из тесьмы, – все выходы слились в ослепительный спектакль by Gohn Galliano. По контрасту, вечерние туалеты были легкими как пух. Облегающие платья из шифона в деликатных тонах 18-го века поражали изящным кроем, заманчиво окутывающим невесомые фигуры, а дрожащие от малейшего дуновения вуали из тончайшего Валансьенского кружева заставляли вас вспомнить роскошных цыганских невест или свадьбу Грейс Келли.

История была рассказана, и Гальяно оказался правдив как никогда. Коллекция стала очередным безупречным сви-

Финал – полдюжины платьев косого кроя, которые продолжат свою жизнь на красных ковровых дорожках бесчисленных фестивалей и позволят поклонникам Джона Гальяно созерцать несравненные шедевры. Но станут ли все эти цыганские вышивки и греческие помпоны желанными для современной женщины? Захочет ли жительница Нью-Йорка или Лондона выглядеть как баварская крестьянка в одном из гофрированных платков Гальяно? Ответ однозначный – “нет”. Эскапизм неуемной фантазии Джона Гальяно великолепен, но сегодня мы безусловно нуждаемся в той одежде, язык которой способны понять.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

yohji yamamoto

Эпитет “благородный” – не слишком часто произносится в мире моды, но одежда от Yohji Yamamoto обладает абсолютным правом на это, присущее ей, качество. Его поэтическая, романтичная и невероятно артистичная коллекция женской линии A\W 2009\10 завораживает игрой с формой, сочетанием фактур тканей и гипнотизирует эмоциональными эффектами черного – любимого цвета Yohji Yamamoto. Показ Yohji Yamamoto в очередной раз заставил моду смотреть ему в след, но теперь уже в прямом смысле этого слова: модели выходили на подиум спинами к вездесущим камерам, позволяя аудитории рассмотреть наряды и только потом поворачивались, чтобы сделать несколько медленных и величественных шагов к ослепляющим вспышкам. Шоу началось с традиционного для дизайнера черного на черном, обыгранного на сей раз оригинальным взаимодействием фактур: шелка-крепа и войлочного шерстяного мельтона, с добавлением одной-единственной детали – безупречных рельефных стрелок на простых свитерах. Атмосфера, царившая во время показа напоминала салоны 18-го века с его любовью к свободно струящимся платьям-трапециям, декольтированным спинам и скромным линиям. Позже цвета коллекции начали наливать

ся кровью – стилист показа Евгений Сулейман добавил шоу колорита эпохи, небрежно накрасив губы моделей яркокрасной помадой на выбеленных лицах в стиле мадам Помпадур. Очевидное влияние формы военно-морского флота с ее традиционными контрастами чернильно-черного и белого Yohji Yamamoto обыграл даже в строчках швов. Дальше появились помадные оттенки светло-вишневого и великолепного красного знаменитых почтовых ящиков Англии, сначала робко пробивающиеся через аксессуары, а затем осевшие на кайме и манжетах. Рукава, украшенные красной пушистой ангорской шерстью, повторяющей цвет каймы и ослепительные черные платья с густыми алыми разводами напоминали костюмы вельмож эпохи Ренессанса. Только вот фетровые пиджаки от Yohji Yamamoto выглядели величественно и без громоздких объемов той эпохи – асимметричные, с округленными плечами, всех оттенков черного, с заостренными лацканами и огромными расписными воротниками, гордо обрамляющими лицо. Ни одна вещь коллекции от Yohji Yamamoto не выглядела вульгарно или не к месту – красное и черное стали равными величинами. dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

gareth pugh

Лучшие модные показы всегда погружены в кромешную тьму сплетен и предвкушений... Будь это ткани, скрываюшие походку так нежно, как будто с осторожностью подписываешь какое-нибудь конфиденциальное соглашение или дизайнерские принты-талисманы: всё должно оставаться в абсолютной секретности до своей презентации. Ради желанных и таких опьяняющих пятнадцати минут законной славы. В этом сезоне самым большим секретом стало то, что именно собирается представить Гарет Пью – или, если уж быть точнее, КАК. Невероятная шумиха вокруг коллекции появилась задолго до того, как показ Гарета Пью увидел свет, но никто не ожидал от эпатажного концептуалистао столь неожиданного и более чем смелого ”шоу без подиума”. Вместо традиционного показа дизайнер представил... модное кино. Для Пью это кино выглядело вполне естесственно – дизайнер, который цитировал ”Волшебника страны Оз”, оказался под влиянием своего особого видения кинематографа. Так, в этом сезоне дизайнер сработал в тандеме с режиссером Руфью Хогбен, выпустив видеопрезентацию своего дефиле, которая теперь возглавляет список его триумфальных побед. Вся его коллекция была задумана как максимально неправдоподобное и одновременно поразительное зрелище. Сразу по прибытию в Париж, Гарет Пью, казалось, начал создавать одежду,которую люди могут, и главное, будут носить. Эта же коллекция, по словам дизайнера, стала неким повороротом на 180 градусов: как перевёрнутый треугольник, который

он использовал в качестве силуэта в 2005. Вместо леггинсов, которыми все так были воодушевлены, развивающиеся цыганские юбки, обтягивающие тела свитера-стрейч и лоскутная кожа. Отступая от традиций, присущих ранним работам дизайнера, как например, эксперименты с одутловатыми и пульсирующими абстракциями, последняя коллекция Гарета Пью стала отражением идеи неприрывной связи человеческого тела и природы как единого целого. Платья из мягкого, скользящего шёлка и шифона, дутые по ширине и меняющие форму и очертания на экране, как чернильные пятна на тестах Роршаха. Поражая внимание публики, одежда из этой коллекции, как оказалось, обречена и на коммерческий успех: это утверждение так же касается длинных плессированных юбок в пол, пальто, скрывающих лодыжки и широких брюк. Уверенности добавляет и выбор материалов – кожа, кашемир и итальянская шерсть. Тем, кто чувствует тонкую грань между высоким люксом и высокой концептуальностью, пришлось по вкусу мастерство дизайнера, последовательного в своей любви к тому, чтобы шокировать публику. На сей раз Гарет Пью использовал детали, отсылаюшие к фильму ”Восставший из ада” – ногти моделей напоминали когти монстров-сенобитов. Графичный, драматичный и экспрессивный – как рекламный клип, этот фильм стал настояшим экстрактом абсолютного чувства стиля by Gareth Pugh. А кинематографическая трактовка сумасшедшего воображения дизайнера сумела превратиться в потрясающее шоу.

dark forces

pret-a-porte fashion week paris a\w 2009-10

omen photography michael webber

Emerald green lamb coat reversible to printed leather with detachable silk lining, by Helen Yarmak. Silver metalic beaded fringe halter dress, by The Blonds. Beaded harness, by Rose Anne de Pampelonne.

Chocolate Swakara lamb long hooded vest with 24K gold trim and Knitted fox shawl by Helen Yarmak. Gold dress, by Vassilisa. Thigh-highâ&#x20AC;&#x2122;s, by LaQuan Smith

Barquzine sable knitted shawl by Helen Yarmak. Dress, by Delirius. Necklace, by Rose Anne de Pampelonne.

Sapphire blue chinchilla coat by Helen Yarmak. Black leather vest, by Iris Loeffler. Silver beaded tunic dress, by Oops! Your Slip is Showing; Leather pants by Haleh Nematzadeh. Shoes by Steve Madden

Barquzine sable coat reversible to decorative leather by Helen Yarmak. Three strand diamond and gold earrings by Helen Yarmak; Gold Kaftan dress, by Vassalisa; Shoes by Guiseppe Zanotti.

stylist: zerina akers stylist assistant: richâ&#x20AC;&#x2122;chard stephens make-up: emi koizumi, nail artist: eri okusa hair: tetsuya yokozuka

б god г 2.0

God 2.0

Это раньше Бог был примерным парнем, семейным человеком и добродушным старцем, до того, как человечество изобрело фиктивную реальность фото и кино монтажа и предложило Ему пару ролей в массовке. Звездное шествие в Голливуд самого известного в мире мужчины и всей его свиты не заставило себя долго ждать, ведь персонажу с такой репутацией и такой харизмой не мог отказать ни один творец нового времени. Бог освоился на рынке, стал примерять новые образы, особенно ему удался рок-имидж конца 1980-х, хотя быть развоплощенным в цветах и забастовках двадцатью годами ранее тоже было неплохо. Бог стал Иконой Mtv, это Он теперь зажигает факел статуи Свободы на заставке Columbia Pictures, демократия есть демократия, и отныне Бог сам выбирает, как и когда показаться людям, а медиа ресурсы – самый эффективный инструмент продвижения своей религии, не правда ли? Впрочем, и вечный источник всего сущего может иссякнуть – нельзя тысячелетиями держать марку на одной, пусть и очень хорошо написанной, идее (тем более, суд за копирайт между правообладателями слишком затянулся и грозит обернуться настоящим скандалом), и небесная канцелярия давно беспокоится по этому поводу.

God used to be an exemplary guy, a family man and a good-natured elder. Then, people invented the fictional reality of photo and video editing and offered him a couple of roles in mass culture. The world’s most famous man and his entourage did not have to wait long for their superstar journey to Hollywood. After all, no creator of the modern age could refuse a character of such reputation and charisma. God mastered the ropes of the market, and set out to try on new images. He notably found success with the rock-image of the late 1980s, although his excarnation in colors and labor strikes twenty years earlier wasn’t that bad either. God became an MTV icon. It is now he who lights the torch of the Statue of Liberty in the Columbia Pictures intro. Democracy is democracy, and from now on God himself chooses how and when to appear to people, and the mass media is the most effective instrument for advancing one’s religion, is it not? Incidentally, even the eternal wellspring of all creation can dry up – you can’t maintain a brandname for the duration of millennia through a single, even if well written, idea. This becomes even more evident in light of drawn out court proceedings between copyright holders which threaten to turn into a full-fledged scandal, and the man upstairs has long been distressed over this fact.

До недавнего времени хорошо работал метод «от противного», привлекавший внимание масс

Getting the masses to pay attention to God through the image of his archrival as he lusts for the souls of young virgins, competes in the political games of the Vatican and enjoys the status of

God 2.0

Aquamarine necklace with gold and diamonds. Natural pearl ring with diamonds. Gold ring with semi precious stones and natural pearl. All jewelry by Helen Yarmak. Shoes by Giuseppe Zanotti.

Gold necklace with emerald. Gold ring with natural pearl, emerald and diamonds. All jewelry by Helen Yarmak. Shoes by Giuseppe Zanotti.

к Богу через образ его главного соперника за души молоденьких девственниц, конкурента в политических играх Ватикана и антигероя на полях геройских сражений всех времен. Ради такого даже пришлось пожертвовать супер-удачным образом брутально-гламурного красавца со сверхспособностями и драмой в душе, отданного Люциферу за бесценок, а теперь и вовсе разменянного по мелочам. Теперь этот затасканный имидж завидует даже кустарным копиям сумок Louis Vuitton, а у Бога опять хромает PR. Недавно вот еще прогремела Его переизданная автобиография – «Страсти Христовы» – сделана хорошо, но это больше напомнило предсмертные судороги, нежели свежий старт, ибо только стареющие знаменитости сохраняют имидж прошлыми победами, взглянуть хотя бы на «музей» Российской Эстрады. Следующую тему – семейных сплетен о Боге – тоже удалось поддерживать недолго, на ней поживилась только «желтая» пресс-служба во главе с Дэном Брауном и весь их небольшой штаб. А за это время мир окончательно повернулся лицом на восток: теперь на подиумах азиатские модели, самые современные художественные шоу проходят в Пекине и в каждом втором доме иероглифы вытеснили каноническую латынь. Но не родился еще тот гуруджи, который бы поднатаскал в восточных премудростях самого Бога. Один индиец, Рушди, попытался было, но до сих пор скрывается от религиозных фанатиков по секретным адресам.

the anti-hero on the heroic battlefields of all times has worked well until recently. This method went as far as offering up the super-successful image of a brutally glamorous hunk with superpowers and drama in his soul, bargained away to Lucifer for almost nothing, and now completely sold away for pennies. Today, this worn-out image envies even the handmade copies of Louis Vuitton bags, and God’s PR machine is once again lagging behind. God’s republished autobiography, The Passion of Christ, stormed the box-office when the film came out. It was well-done, but was more reminiscent of dying convulsions than of a fresh start, for only ageing celebrities keep up their image with past victories. If you need proof, just take a look at the living “museum” of Russian pop celebrities. Another variation on the theme – family gossip about God – managed to be kept up only for a short period of time, the only ones to profit from which were the “sensationalist” press headed by Dan Brown and their entire, though small, crew. But since then, the world has decidedly turned to the East. Now Asian models are on the catwalks, the most modern art shows take place in Beijing, and hieroglyphs have supplanted canonical Latin in every other home. There has yet to appear a guruji that would turn up God himself in Eastern wisdom. One Indian, Rushdie, would have tried, but is still hiding from religious fanatics at secret addresses.

Каким мы видим Бога теперь, на заре нового тысячелетия, обращенные лицом к Стране восходящего солнца и спиной к Иерусалиму? Видим ли мы Его вообще или 3D очки на наших глазах несут Ему забвение? Он больше не

How do we see God now, at the dawn of a new millennium, turning our faces to the Country of the Rising Sun and our backs to Jerusalem? Do we see Him at all, or do the 3D glasses we are wearing efface him? He’s no longer an emo-shadow of the later Roman period, a stern Goth of medieval dungeons, or the star boy of the Baroque era; nor is he a metrosexual of the 20th century. Now He is “to each his own”: a homeboy on Teenage Millionaire T-shirts, the new boyfriend of the Madonna of

God 2.0

эмо-тень позднеримского периода, не суровый гот средневековых подземелий, не звездный мальчик Барокко и даже не метросексуал XX века. Теперь Он «для каждого свой»: homeboy на майках Teenage Millionaire; новый бойфренд Мадонны нашего времени; борец за «наслаждение жизнью» в автобусах для лондонцев этой весной; тонкий компромисс между набожностью и эстетичностью в украшениях Джона Плауча (John Paul Plauche); собранный из легокубиков в одной из церквей Колумбии; не более, чем модель для рекламы Кока-Колы в фильме Клаудио Малапонти (Claudio Malaponti); и просто «Кореш Иисус» для мастера элитной фотографии Давида Лашапеля (David LaChapelle). Парадоксальным образом современная масскультура отринула единый лик Бога и выбрала исключительный индивидуализм в отношении Всевышнего. Он, надо думать, не против, только вот и святые, и священники не согласятся быть сокращенными из Его штата по причине глобального кризиса, а потому не оставляют своих надежд оправдать хлеб насущный и создать Богу вселенский имидж new-age. В конце концов, в моде винтаж, и среди рекламщиков просыпается страсть к неувядающей классике прошлых лет, этим козырем можно сыграть, даже с Богом. Вдруг окажется, что старые добрые медиа ресурсы еще имеют свой запал, а значит – бренд «Бог» не умрет! Нужно только вернуть в народ унифицированную национальную идею о Святой Троице, «разбавить» свежими именами патенты на Его парадные портреты, а в цифровые форматы добавить остроты и пикантности трех S-толпов двадцатого столетия: секс, скандал, сенсация + создатель, святость, самобытность = бог 2.0. На двухтысячные должно хватить, а там видно будет.

our age, a campaigner for “enjoying life” on buses for Londoners this spring, a fine compromise between the piety and aesthetic qualities of furnishings by John Paul Plauche, a composite of Lego blocks in one of the churches of Columbia. No more than a model for a Coca-Cola commercial in a Claudio Malaponti film, or simply “buddy Jesus” for the elite photography master David LaChapelle. When it comes to God today, modern mass culture rejected a unified face of God and chose extreme individualism instead. Chances are he is not against his new image. But the saints and the clergy won’t agree to being cut from his cadre just yet because of the global economic crisis, and they are not ready to relinquish their hope of earning their daily bread by creating an ecumenical newage image for God. Moreover, the vintage style is in fashion, and a passion for the ever-fresh classics of earlier times is awakening among advertisers. So this trump card may still be played, even with God. It suddenly turns out that the good old media resources still have their fervor, which means that the God brand will not die! We just need to bring back the unified national idea of the Holy Trinity to the people, “dilute” the patents for His ceremonial portraits with fresh names, and add the spice and pungency of the three S-pillars of the 20th century to the digital formats. The modus operandi for God’s brand new popularity thus becomes: Sex, Scandal, Sensation + Creator, Sanctity, Originality = God 2.0. This fresh formula should be good enough for this century, and then we will play it by ear.

authors: stephan rabimov, ljudmila seraja

God 2.0

Emerald necklace with gold and diamonds. Necklace with aquamarine and gold. Gold ring with red opal and diamonds. All jewelry by Helen Yarmak. Shoes by Giuseppe Zanotti.

photography michael webber

Make-up by Emi Koizumi Nail Artist by Eri Okusa All shoes by Giuseppe Zanotti.

All jewelry by Helen Yarmak. Price upon request. Availability: Helen Yarmak Boutique at The Shops at The Plaza One West 58th Street, New York, NY 10019 www.helenyarmak.com 212.245.0777

Coral necklace with gold and topaz. Gold ring with white sapphire and diamonds. All jewelry by Helen Yarmak. Shoes by Giuseppe Zanotti.

художник большого города Времена феминизма активно изживают себя. Женщина уже давно стоит на одном уровне с мужчиной, если не доминирует в их отношениях, поэтому доказывать что-то кому-то ей уже нет необходимости. Можно смело говорить о том, что сама женщина явилась музой создания мировой индустрии моды. На нее молились и для нее работали все известные дизайнеры. Донна Каран не исключение, однако, ее женщина особенна - это воплощение современной амазонки из бетонных джунглей Большого Города. Именно к такому образу стремится любая жительница мегаполиса: женственная и смелая, свободная и романтичная, дерзкая и сексуальная.

donna karan

profile

Донна Каран выросла в семье, которая имела непосредственное отношение к моде, и потому с детства впитала в себя все качества начинающего модельера. С неимоверной практичностью она смогла вложить в работу с известной Энн Кляйн (Anne Klein) свои навыки и талант. Каран удалось не только проработать с Кляйн в роли ведущего дизайнера в течение многих лет, но и успешно вести дела фирмы долгое время после смерти ее основательницы. Спустя годы после основания (1984) и успешной работы своей собственной компании DKNY, ставшей воплощением искусства городской жизни мировой финансовой столицы, в 2001 году Каран удалось выгодно продать свой бизнес крупнейшему люксовому конгломерату LVMH. Вдохновляемая стилем Нью-Йоркских улиц Донна Каран в интервью с нами подчеркнула, что ее воодушевляет не только чувственный образ урбан-культуры мировой fashion- столицы, но также разнообразие модных направлений других мегаполисов. «Глобализация, несомненно, отразилась и на моих коллекциях. После падения железного занавеса и с появлением возможности активно путешествовать я перестала делать упор только на Нью-Йоркских женщин. Несомненно, я считаю Нью-Йорк основным городом моды, который впитал в себя все самое лучшее, что есть в каждом уголке нашей планеты, однако, я больше стала обращать внимание на то, что было бы удобно носить девушкам в Москве или СанктПетербурге. Я стала больше присматриваться к моднoму восточно-европейскийскому рынку, ведь именно здесь я черпаю вдохновение для своей верхней одежды. Я довольна тем, что моя индустрия процветает в России, и я хочу попасть туда, что бы увидеть своими глазами стиль и вкус российских женщин». Времена меняются, но Донне Каран по-прежнему удаётся сохранить статус созданного ею бренда Большого Города и продолжать удивлять модных критиков и настоящих ценителей искусства практичностью и качеством своих коллекций. «Кризис, несомненно, сказывается на моде и, особенно, на женской», – отмечает Донна Каран. «Сегодня женщины, как никогда, ценят долговечность и практичность одежды, a значит они больше не нуждаются в большом количестве эксклюзивных нарядов – теперь им нужны только необходимые и правильно подобранные вещи. Это сужает понятие о том, что именно необходимо современной женщине в Большом Городе и одновременно открывает широкое поле для творчества и создания новых моделей»

Её Осенне-Зимняя 2009/2010 коллекция получилась более чем сдержанной, открыв нам лик новой, молодой, хваткой и обаятельной жительницы мегаполиса. «Женщина перестала бороться с мужчиной за рабочее место, она уже давно не обязана носить мужские костюмы. Oна должна четко понимать, что ей самой нравится носить, и насколько ей это удобно», – делится с нами Доннa. Как ни странно при всей своей строгости и холодных цветовых гаммaх, Каран как непревзойденному художнику городской моды удалось подчеркнуть женственность и сексуальность не только вечерних, но и повседневных нарядов. Для грядущего сезона дизайнер выбрала нейтральные тона, которые в данном случае лучше назвать не кризисными, а более практичными для холодной погоды и городской жизни, так же как и ткани-джерси (легкая чесаная шерсть), альпага, атлас, твид, кашемир, кожа с небольшим количеством меха. В коллекции можно найти в изобилии водолазки с обшитыми мехом рукавами, боди поверх укороченных брюк, жакеты, узкие юбки чуть ниже колена, зауженные штаны, элегантные платья, парки на меху и укороченные кашемировые пальто ярко синего цвета. Здесь нет ничего лишнего. Вся коллекция пропитана духом забытых 60-х: использована бижутерия в виде монисто из кожаных колец или крупных пластиковых и металлический бус. Дополнительным уклоном к 60-м стало желание подчеркнуть геометрические формы одежды. Каран часто использует форму треугольника, подчеркивая плечи, оголяя или драпируя их. Аккуратный ремень делает ее вещи одновременно строгими и сексуальными, словно эта маленькая деталь и есть граница между работой в офисе и коктейль-вечеринкой. Такой утонченный подход к созданию модельного ряда ни в коем случае нельзя назвать минимализмом. Модели выглядят скромно, но очень колоритно. Живя в мегаполисе, который Каран воспевает в своих коллекциях из сезона в сезон, невозможно обойти тему экологии, волнующей каждого. «Мы уже работаем над созданием небольшой коллекции практичной и экологически нейтральной одежды. Oднако, я считаю, что одежда должна выбираться не только по принципу своей пользы, но и по принципу внешнего вида, комфорта и своих функциональных качеств». Большой Город – он и потребитель и муза. Среди многих дизайнеров, воспевающих его, есть только один, которому удалось проницательно раскрыть душу городской жизни - Донна Каран, и это совсем не случайно, что в названии ее компании есть два ключевых слова: New York. автор: анна молли, интервью: маша биргер

place holder Images courtesy of Donna Karen Inc.

100

place thomholder browne, designer, new york. photography circe

леонид ильич брежнев и джеймс бонд

в одном флаконе leonid ilyich brezhnev and james bond

all in one

101

place holder

На первый взгляд кажется, что дизайнер Том Браун – большой шутник: уже почти десятый год подряд он выпускает на подиум модели в коротких – до щиколоток узких брючках, кургузых пиджачкахобдергунчиках и верхней одежде, которую точно описывает почти забытое русское слово “полуперденчик”. При этом костюмы от Тома Брауна шьются вручную в Квинсе, на фабрике, которая еще сохранила настоящее портновское мастерство, и стоят они – соответственно. При этом Том Браун – певец корпоративной этики и признанный властитель дум тружеников факса и ксерокса. Чего только стоит его издевательски-романтическое видео “The Septemberists”, доступное любому на depesha.com.

At first glance, it would seem that fashion designer Thom Browne enjoys translating bon mots into fashion. For almost ten years now, he has been sending models down the catwalk wearing narrow, short trousers that barely reach their ankles, as well as small torn-up jackets and overdresses that could be best described by the almost forgotten Russian word poluperdenchik. Furthermore, Thom Browne’s suits are hand-tailored in Queens at a factory that still preserves the true art of tailoring, and his pieces are priced accordingly. Concurrently, Thom Browne is an advocate of corporate ethics and an acknowledged mastermind of the workings of the fax machine and a Xerox copier. He is also the author of the brilliant, satirically romantic video “The Septembrists”, which anyone can enjoy on depesha.com.

Photography: Anthony Goicolea

102

Я думаю, до кризиса на Уолл-стрит и в других финансовых кругах плюс торговля недвижимостью – царил корпоративный социализм, построенный в Даунтауне Нью-Йорка: работали немного, зарабатывали очень прилично. Жили – не тужили. Том Браун, будучи тонким художником, каким-то шестым чувством уловил, что все эти финансовые консультанты, эксперты и менеджеры высшего звена вовсе не такие серьезные, солидны и надежные дядьки, какими они стараются казаться... И в начале нулевых предложил новый эксцентричный силуэт мужской деловой одежды. Сейчас этот шутник-дизайнер сотрудничает с “Brooks Brothers” и итальянской фирмой “Moncler”. Сам Том Браун несколько иначе определяет источник своего вдохновения, корреспонденту “Депеши” он сказал следующее: “В мои намерения входит заставить людей думать, сделать их сознание более открытым. То, что я показываю на своих дефиле – не диктат и не строгие рекомендации того, что люди должны носить, это лишь зарисовка того, как можно относиться к одежде. Люди не должны зацикливаться на сегодняшнем “тренде” или на том, что сегодня “носят”. Полагаю, это “долг” дизайнера: провоцировать окружающих, предоставлять им возможность взглянуть на мир и на одежду несколько иначе. Может быть, им не понравиться то, что я делаю, но мои костюмы и шорты могут слегка расшатать незыблемую, привычную систему и они начнут носить не то, к чему привыкли”. Считается, что в начале карьеры Том Браун черпал вдохновение в костюм Джона Кеннеди и в духе нашего славного американского прошлого. Сам же мастер говорит о процессе творчества так: “Мое вдохновение нельзя определить буквально и конкретно. В 50-х было чувство стиля, чувство уверенности... Было что-то отчетливо опознаваемое. Это меня воодушевляет.

Before the financial crisis struck Wall Street, Main Street, and the real estate market, a strain of corporate socialism reigned in the corporate world, originating in downtown New York City. People that enjoyed normalized hours earned quite a lot of money while leading worry-free lives. Thom Browne, being a discerning artist, perceptively felt that all those financial advisors, experts, and topechelon managers were not as serious, solid and reliable as they would like to believe. And so, at the beginning of the new millennium, he proposed a new, eccentric line of business suits for men. This joker-designer now works with Brooks Brothers and the Italian company Moncler. Thom Browne describes the source of his inspiration somewhat differently, however. As he told a DEPESHA correspondent, “One of my goals is to make people think, to make their minds a little more open. What I present at my shows is not a dictate or a strict recommendation of what people should wear. It is just a sketch of how one may think about clothes. People shouldn’t limit themselves to following trends or looking for the next hot item.” “I think that it is a designer’s ‘duty’ to challenge those around him, to give them an opportunity to look at the world and at clothing in a somewhat different way. Maybe they won’t like what I do. But maybe my suits and shorts will at least succeed at breaking the grip of the strict, standard code, and perhaps people will start wearing something other than what they are used to.” Some have opined that Thom Browne first found his inspiration in John F. Kennedy’s suits and in the spirit of our glorious American history. As the master himself describes his creative process: “The source of my inspiration cannot be defined explicitly or definitively. There was a sense of style in the 1950s, a sense of confidence… There was something distinctly recognizable. That’s what inspires me.”

Эстетически меня могут поразить улочки любого города, или деталь архитектуры, или мастерство портних, шивших когда-то женскую одежду. Исторически все внимание всегда уделялось дамским туалета, я же хочу показать, что и мужская одежда может обогащаться новациями, оставаясь при этом мужской”.

“I can be esthetically enchanted by the side-streets of any town, or any architectural detail, or the mastery of those tailors of the olden days that used to make beautifully tailored women’s clothing. Historically, the attention has always been centered on the clothes for women. I wanted to show that the men’s clothing can also be enriched with innovations while remaining masculine”.

Коллекция Тома Брауна «A/W 2009-2010» начинается показом одежды всевозможных оттенков серого – от светло серебристого до

Thom Browne’s “A\W 2009-2010” collection begins with an exhibition of pieces in all possible shades of gray – from light silvery to deep asphalt.

profile

104

“ Historically, the attention has always been centered on the clothes for women. I wanted to show that the men’s clothing can also be enriched with innovations while remaining masculine.”

тяжелого асфальтового. Представлена одежда для улицы и – условно скажем – для офиса. Бросается в глаза присутствие во всех (!) моделях пресловутых четырех полосок, знака принадлежности к некой мифологической корпорации. Полоски эти могут располагаться на рукаве, на шарфе, на перчатках, рукавицах или даже митенках. Коротенькие брючки в части костюмов уступают место шортам. Что ж, среди любителей экстрима есть и такие представители сильной части человечества, что обожают разгуливать февральским ветреным денечком в белых гольфах, демонстрируя всему миру свои волосатые или гладкие и загорелые ноги. В этой части показа были особенно хороши костюмы из ткани с “оленьим орнаментом”, характерным для лыжных свитеров. Олений вообще-то не было, зато были снежинки, яблоки и звездочки. В этом выборе обнаруживается молодой задор, неуемная фантазия и понимание того, что “все только начинается”... Постепенно серую ткань и клетку вытеснили цвета “британского флага”: белый, красный, темно-синий. Куртки с накладными карманами и поясами вызывали воспоминания о военной форме и победах былых времен. Поразительными оказались головные уборы: шапочки с кисточками и помпончиками. Темно-серые и сдержанные. И конечно, здесь Том Браун приготовил публике сюрприз: каракулевые шапки “пирожком” – любимая головной убор членов Политбюро, почившего Советского Союза. Том Браун понимает, что далеко не все его современники могут прочесть эту ироничную деталь. И для того, чтобы быть понятным массам, он выпускает на подиум модель, у которой на голове – “пирожок”, на плечах – типа официальный черный костюм, а на шее галстук “бабочка” в просторечии “кискис”. Леонид Ильич Брежнев и Джеймс Бонд в одном флаконе. Полагаю, что к прозрениям Тома Брауна следует отнестись серьезно: не иначе как нас ждут сюрпризы в области большой политики. Возможны неожиданные альянсы.

106

The collection offers clothes for the street and, hypothetically, for the office. It is easy to notice that each and every (!) model is sporting those famous four stripes somewhere on his clothing, marking the affiliation to some mythical corporation. The stripes can be found on the sleeves, scarves, gloves, and even on mittens. Short trousers are replaced by shorts in some of the outfits. Among the lovers of extremism, representatives of the stronger half of the humanity certainly do exist. And they love to stroll in knee highs on a windy February day, demonstrating their hairy, shaven, or tanned legs to the whole world. The part of the show featuring outfits made of fabric with the “deer-type ornament” characteristic of ski-inspired sweaters was particularly refreshing. There weren’t any deer in fact, but there were snowflakes, apples and little stars. Such a choice reveals a youthful vitality, irrepressible imagination and understanding of the fact that “everything is just beginning.” The gray fabric has been gradually replaced by the colors of the Union Jack: white, red, and dark blue. Jackets with patch pockets and belts bring back memories of military uniforms and old victories. The headwear was astonishing: skull-caps with tassels and pompons, all in moderated dark-gray. Of course, Thom Browne had a surprise in store for the audience: the astrakhan hats – favorite headwear of Politburo members of the departed Soviet Union. Thom Browne understands that not all of his contemporaries can see the irony of this detail. In order to be accessible to the masses, the designer sends models down the catwalk wearing astrakhan hats on their heads, pseudo-official black outfits on their bodies, and bowties round their necks. Leonid Ilyich Brezhnev and James Bond all in one. The enlightenment brought to us by Thom Browne should be treated seriously: we can surely expect surprises in big-time politics. Unexpected alliances are by all means possible.

author: natasha sharymova

profile

107

Photography: Dan Lecca

photography andrea medici for baci&baci studio fashion stylist gabriel balestra

109

place Tuxedo:holder Martin Margiela; Roses: Robert Geller Glasses: Marc Jacobs

110

place holder Pants and Trench: Robert Geller; Crucifix necklace: Dolce & Gabbana

Shirt: Etro; Shoes: Etro: Hat stylistâ&#x20AC;&#x2122;s own

111

place holder

112

place holder

Suit: Dsquared; Shoes: Dsquared Hat Stylistâ&#x20AC;&#x2122;s Own

113

place holder

114

place holder

Shirt and Bow-tie: All Doce & Gabbana Pants Dolce&gabbana

115

place holder

116

placeEtro; holder Shirt: Pants, Robert Geller

117

make up/hair: osmane cuhna : leslie-anne swanson production place holder model: keith b. at re:quest models with thanks to oscar at re:quest models

120

place holder

люди - м анекены

tangibles by rootstein 121 place holder

Манекены поражали воображение человека еще с давних времен. При раскопках гробницы Тутанхамона в 1923 году, рядом с его платяным шкафом был обнаружен безрукий деревянный торс, точно выточенный под размеры фараона. Специально для жены Нерона в четвертом веке нашей эры была изготовлена статуя, в точности повторявшая контуры римской императрицы – так она выбирала себе наряды. Прототипом современного манекена была средневековая европейская кукла-модница , размеры которой варьировались от совсем миниатюрного до полного человеческого роста. Ее торс изготавливали из воска и дерева, лицо – из фарфора. Дома моды Франции, Великобритании и Испании одевали сотни таких кукол в модные одежды и посылали заграницу в качестве наглядной рекламы. Даже в дни самых ожесточенных боев, этим маленьким “послам моды” давали зеленый свет на границах воюющих государств. Мария Антуанетта, известная модница, всегда держала свою мать и сестер в курсе самых последних веяний моды, непрерывно посылая им роскошных кукол. Однако после французской революции, не только Мария “потеряла голову”, но и манекены заодно – их заменили рисунками и формами, сделанными из проволоки и кожи, тем самым начисто лишив их характера. Время шло, бои утихли, и уже в конце 19-го века, французы опять повернулись к моде лицом и представили миру первый полный манекен. Это событие пришлось на то время, кода американские стеклодувы научились выливать стекло витринного размера – что привело к появлению магазинов с широкоформатной витриной. Теперь оставалось ее чем-то заполнить.Тут как раз пришлись к месту наши “послы моды” – полногрудые, восковые фигуры манекенов, которые обходились магазину в 15 долларов – немалая сумма по тем временам, и выпускались в трех ограниченных позах: “левая нога вперед”, “правая нога вперед”, и “ноги вместе”. Бизнес расцвел. Но с прибылью возросла и головная боль связанная с их содержанием. В жаркие дни манекены “таяли на глазах” – превращая экспозицию в сцену из фильма ужасов. К тому же, в начале 20-го века, в больших городах Европы и Америки начали активно использовать электричество для подсветки витрин, что добавило “жару” манекенам, но теперь уже и в вечерние часы.

122

Mannequins have captured the human imagination since the ancient times. When King Tutankhamun’s tomb was excavated in 1923, it was found to contain not only his wardrobe, but also an armless wooden torso carved to the Pharaoh’s exact measurements. Similarly, in the fourth century AD, a personalized statue was made for Emperor Nero’s wife, Octavia. The statue exactly replicated the contours of the Roman Empress and she selected her clothes based on how they fit on her effigy. Translated from Danish, the word mannequin, means “little person.” The prototype for the modern mannequin was the medieval European fashion doll, the dimensions of which ranged from miniature to life-sized. Its torso was made from wax and wood, while the face was made of porcelain. Fashion houses in France, Great Britain, and Spain dressed hundreds of such dolls in their latest designs and sent them abroad as advertisements. Even while the fiercest battles raged, these small “ambassadors of fashion” were granted safe passage through the borders of nation states at war. Marie Antoinette, for example, kept her mother and sister abreast of the latest trends by frequently sending them the luxurious dolls. Curiously, as a result of the French revolution, it was not only Marie who was beheaded. In the ensuing years, mannequins succumbed to a similar fate and were replaced by headless forms made from wire or leather, and even by drawings, as appetites for fashion were necessarily curtailed by the incessant warring that preoccupied the majority of nations. By the end of the 19th century, with the ongoing battles subsiding, the French once again turned their attention to the life’s finer things. This renewed interest in fashion heralded the introduction of what is now recognized as the first full-fledged mannequin. “Life-sized”, made largely of wax, the mannequin’s creation coincided with the time American glassblowers learned to create glass wide enough to serve as storefront windows. With the emergence of large storefront displays came the question of what should go in them. The first mannequins came in three simple poses: “left leg forward,” “right leg forward,” and “legs together.” Business on both sides of the pond flourished. Along with the profits, however, came headaches over maintaining the still-new beauties. On hot summer days, the mannequins had a tendency to melt, turning the displays into scenes better suited for a horror movie than for respectable fashion houses. By the middle of the 20th century, Great Britain, eager to put the war behind it, was at the advent

tangibles by rootstein

В конце 50-х – в начале 60-х годов Великобритания, окончательно оправившись от послевоенной разрухи, начала претендовать на роль центра мировой моды, и, надо сказать, причины для этого были. Старый свет дал миру модельеров нового поколения, таких как Мэри Куант и Джин Мьюр. Именно Куант мы обязаны появлению юбки-мини, которая оголила ножки красавиц в конце пятидесятых. Париж, Мадрид, Нью-Йорк тоже включились в борьбу за звание центра мировой моды. Одежда стала меняться все чаще, а манекены оставались все теми же чучелами довоенного времени. Безликие манекены не могли передать характер одежды, а порой и просто отталкивали потенциальных покупателей. Стиль и гламур одежды на подиумах, увядали, попав на витрины магазинов. Адель Рутстайн, художник-оформитель витрин магазина “Акваскутум” все это наблюдала из своего бутика в Лондоне. Она понимала, что для успешной продажи необходимо было преодолеть разрыв между подиумом и витриной, а именно, считала, что необходимо кардинально изменить образ манекенов, сделать их максимально похожими на людей, вдохнуть жизнь в безликую куклу.Так появилась мысль слепить манекен с конкретной модели. У Адель была идея, а у Джона Тэйлора, талантливого британского скульптора, – золотые руки. Так, они вместе, в 1956 году, прямо на кухне квартиры Рутстайн создали первый манекен, слепленный с Имоген, девушки-модели, чем раз и навсегда изменили отношение мира к манекенам. Продукт нового поколения продавался как горячие пирожки. В тот же год Адель с мужем Риком Хопкинсом, главным дизайнером “Акваскутума” , создают компанию по производству манекенов “Адель Рутстайн и Ко”. Процесс изготовления манекена занимал около четырех недель. Сначала лепилась скульптура с живой модели, затем с нее снимали гипсовый отпечаток – форму, которую впоследствии заливали стекловолокном. Готовую скульптуру разрезали на части – обе руки и одну ногу – что в последствии заметно облегчало процесс одевания. Затем манекен в ручную раскрашивали, вплоть до родинок. Один манекен обходился в $850, фирма приносила $20 миллионов дохода в год.

of its own fashion renaissance. Designers such as Jean Muir and Mary Quant—to whom the creation of the mini-skirt is credited—turned their attention to a previously unrecognized fashion demographic – the youth market – which in turn put “swinging London” at the center of the fashion world. The world was eager to see more, but while the new styles in the new shops projected a vital energy, the mannequins remained the same dowdy vestiges of the prewar period, unable to communicate the character of the clothing or the emerging spirit of the times. The glamour of the designer creations was simply lost on the austere figures in the storefront displays. The outmoded figurines were incapable of delivering the designer’s seasonal message to the consumers. There was scant visual evidence to suggest that the future was, in fact, here. Enter Adel Rootstein. Working as the layout artist of the Aquascutum store’s interior, Adel, very much in touch with the tenor of the times, saw firsthand the disparancy between fashion coverage in the media, and what was going on in the stores. What was needed, she believed, was a realisticlooking mannequin that could both embody and project the spirit that the fashions inspired. Adel approached sculptor John Taylor, and in 1956, in the kitchen of her apartment, their first mannequin was made, modeled after an exotic-looking beauty called Imogen. The fashion world had never seen anything like it, and the next-generation product took off like wildfire. In that same year, Adel and her husband Rick Hopkins, the chief designer at Aquascutum, founded Adel Rootstein & Co., and began production in the earnest. The new look of the mannequin was not Adel’s only innovation. Once the live model was sculpted and a mold for the mannequin created, the figures—now made of fiberglass—were cut into sections (head and torso, arms, legs), which consequently made the mannequins much easier to dress. Rootstein quickly gained a reputation for quality and attention to detail—hand painting, for example, down to the birthmarks—and the business flourished.

Адель приглашала на кастинг – в прямом смысле этого слова (eng. to cast – снимать слепок с

Adel was passionately devoted to her artistic impulses. The only way she envisioned a successful a mannequin collection was if it conveyed something new, youthful, and modern. These qualities drew her to the men and women she approached for the rare honor of being immortalized as mannequins; she cared little for professional fashion credentials. Likewise, Adel was less interested in conventional beauty—she had a widely regarded fondness for

tangibles by rootstein

123

1966: twiggy

1980: Joan Collins

1996: Karen Moulder

1967: Donyale Luna

1983: Gisela Mindt

1999: Jodie Kidd

1968: Sandie Shaw

1989: Dianne Brill

2002: Erin Oâ&#x20AC;&#x2122;Connor

1977: Sayoko

1990: Yasmin Le Bon

2005: Jade Parfitt

1979: Pat Cleveland

1993: Michelle Legare

2006: Cleveland family

формы) как знаменитостей, так и простых людей с улицы. Многочисленные агенты компании рыскали по улицам Нью Йорка и Лондона в поиске талантов. В 1966 году Рутстайн нашла Твигги – задолго до того, как та стала одной из икон модельного бизнеса. По ее образу и подобию была запущена линия манекенов с большими глазам, длинными ресницами и неправдоподобной осиной талией а-ля Людмила Гурченко в фильме Рязанова “Карнавальная ночь”. Коллекция имела огромный успех, и карьера Твигги взлетела. В те же хипповые шестидесятые компания “Рутстайн” изготовила первый манекен, слепленный с чернокожей манекенщицы по имени Луна – высокой (рост 184 см) афро-американки, родом из Детройта, обладавшей магической красотой, игравшей в фильмах Анди Уорхола и Федерико Феллини («Сатирикон»). Начало семидесятых прошли под флагом сексуальной революции, эпохи освобождения, что отразилось на облике манекенах: от стиля хиппи, обновленной соблазнительности Рив Гоше до гламура диско “Студии 54”. Молодые девушки доминировали в индустрии манекенов до наступления восьмидесятых. Тогда, стагнация в мировой экономике дала толчок новому имиджу – в основном это были манекен, представлявшие зрелых женщин делового стиля. Джоан Коллинз стала прототипом одной из линий моделей в 80-е годы, еще до ее сумасшедшего успеха в сериале “Династия”. “Мы пригласили ее исключительно из-за красоты и зрелости форм”, – вспоминает Адель контракт с миссис Коллинз. Адель Рутстайн раздражает, ния сравнивают с фигурами Тюссо. “Что вы, – говорит метрально противоположны. фотографии, ее скульптуры

когда ее твореиз музея мадам она. – Мы диаТюссо лепит с выглядят искус-

126

a strong nose and jaw line, and she was always searching for personalities that she regarded as fresh. In 1966, Adel discovered Twiggy—with her large eyes, long eyelashes, and gamine figure. Long before she became an international icon, Twiggy was immortalized by Rootstein through the mannequin art. By the time Twiggy made her first New York appearance, her mannequin was awaiting her in the windows of Saks Fifth Avenue. The world went wild. Every decade was marked by Adel’s uncanny understanding of the zeitgeist, and her ability to ferret out its fashion icons. The socially conscious 1960s saw the creation of the first black mannequin, cast from the model Donyale Luna, a tall (5’11”) Detroitborn, African-American woman who appeared in films by both Andy Warhol and Federico Fellini (including Satyricon). Another Rootstein-made icon of this decade was Halstonette Pat Cleveland. (According to the company legend, the turn of Pat’s foot inspired Adel’s entire collection that season; and it is that peculiar and pleasing particularity that was bringing the company fame.) The sexual revolution of the 1970s was characterized by Adel’s mannequins embodying the smoky glamour of the Studio 54 disco, and for the first time for Rootstein, male figures (including Liz Taylor’s son, Michael Wilding) were born. Adel also added a Japanese model (and Issey Miyake favorite) Sayoko to her ever-expanding empire of beauties. With a growing business in the United States, Adel’s longtime friend from Aquascutum, Michael Southgate, was brought on board to run the American arm of the business. Under his tutelage, Adel Rootstein & Co. quickly flourished. Very young models dominated the mannequin industry until the beginning of the 1980s. For Rootstein, Joan Collins was the pulse-point of the new decade, even before her mind-blowing success in the TV series Dynasty. “We invited her in solely because of her beauty and maturity of form,” recalled Adel about her contract with Ms. Collins.

Images courtesy of Adel Rootstein Ltd.

ственными. Посмотрите на моих манекенов – они же совсем живые!” Манекены 90-х годов отличались от своих предшественников ярко выраженной сексуальной амбивалентностью и разнообразностью этнических типов. В тот период “Рутсайн и Ко” работают с Сюзи Брик и Ясмин Ле Бон. Интересно, в переводе с датского, слово “манекен” означает “маленький человек”. Так было в прошлом. Начиная с середины пятидесятых годов, этот “маленький человек” вырос во взрослого, полноправного члена нашего общества. Манекены, обучают студентов навыкам оказания первой помощи, их используют при тестировании ядерных бомб, а благодаря Адель Рутстайн, эти посланники моды радуют нас с витрин магазинов. Сегодня, спустя более 16 лет со дня смерти Адель Рутстайн, ее компания остается верной традициям, заложенные ею. Под руководством Майкла Саутгейта и Кевина Альпино, компания продолжает производить коллекции манекенов, учитывая все нюансы моды. На сегодняшний день мир “населяют “ десятки тысяч “детей” Рутстайн, но, вопреки тайному желанию некоторых моделей обрести бессмертие через своих клонов из стекловолокна, средняя продолжительность жизни манекена составляет всего семь лет. Такая короткая, но согласитесь по - своему яркая жизнь на виду у всех.

author: leonid grinberg additional reporting: michael quinn

127

One can almost imagine her imperceptible shrug; Adel seemed to know who the taste makers were before they themselves did, and she often helped to cement their burgeoning reputations. Another reputation Adel helped to shore up was that of her handpicked protégé, Kevin Arpino. Kevin’s first collection, the “Calendar Girls,” an homage to the archetypal poses by the likes of Richard Avedon and Irving Penn, is as much a success today as it was when it was first launched. Trusting Arpino’s instincts as much as her own, Adel was able to finally pursue her love of painting (enrolling at the Slade School of Art) by handing over the artistic reigns to Kevin, while a longtime Japanese licensee, Yoshishu, managed the business side of the company. Adel, who passed away in 1992, was justifiably proud of her company’s work and its reputation, but did not in the least appreciate when her creations were compared to the figures from the Madame Tussauds museum. “What are you talking about?” she would say. “We’re diametrically opposed. Tussauds casts from photographs, her sculptures look artificial. Take a look at my mannequins – they’re completely alive!” For Adel, the spirit of the figure was everything. Today, tens of thousands of Rootstein “children” populate the planet: in stores (large and small); television and film sets; museums; and in the houses of private collectors. The company remains faithful to the traditions Adel established. Although there are now over 500 styles available, each figure is made-to order, and the weeks-long production employs all of the same hand-processes: each mannequin is created and painted by hand, including the wigs and the makeup. It is a time-consuming and expensive process, but one that proudly upholds the artisan tradition. Rootstein mannequins, the fashion envoys, continue to convey information not only about the clothes they model, but about the times in which they are born.

tangibles by rootstein

блеск

128

place holder

нищета

129

place holder

FOTO: JÜRGEN SCHABES | HOUSE OF STARS PRODUCTION

59F

A LIFESTYLE CONCEPT STORE || FRANKFURTER ALLEEholder 95|97 10247 BERLIN || WWW.F95STORE.COM place 130

берлинская весна

Неделя моды в Берлине всего лишь после пятого сезона завоевала свою нишу среди модных столиц: Парижа, Милана Лондона, Нью-Йорка, подарив ее зрителям и участникам небывалый спектакль-симбиоз моды, музыки, искусства, фотографии и дизайна. Организаторы Mercedes-Benz Fashion Week Berlin – агенство IMG, поддерживающее аналогичные мероприятия в Нью-Йорке и Майaми, остались довольны: наконец-то их кропотливая работа и ставка на Берлин как наиболее динамичный и творческий город Европы, увенчались успехом. Приезд легендарной Сюзи Менкес, обозревателя газеты Herald Tribune, способной одним словом разрушить и заново построить карьеру любого дизайнера, был чем-то вроде посвящения в рыцари, а пресса – местная и международная – заговорила о том, что наконец-то Берлин “признали”. Берлин, без сомнения, один из самых авангардных городов мира, куда стекаются и где творят дизайнеры, музыканты, ди-джеи и просто творческиe люди из-за относительно низкой стоимости жизни и огромным количеством мест на все вкусы. Берлин порождает таланты и вдохновляет их. Лондон слишком дорог, Париж слишком элитарен. Берлин неопределим. За пределами двуx-трех улиц в центре, где каждый второй – в леггинсах, пиджаках и кроссовках-балетках, время застыло в конце 80-х. Мужчины с усами, перманентная „химия“ у дам, джинсы неопределенного цвета и покроя, цветные пиджаки или футболки – вот типичная картина Берлина. Kaк впрочем, Кёльна, Гамбурга или Мюнхена, со скидкой на „локальные“ различия в виде иногда мелькающих плащей Burberry (Гамбург) или кожаных шорт Lederhosen (Мюнхен).

всю страну. Кроме того, в Германии выпускается и читается больше всего глянцевых журналов. И пока полностью отсутствует развитая – в традиционном понимании – инфраструктура в индустрии моды. Мода до недавнего времени вообще считалась некоей ненужной глупостью, золушкой в стране экспорта машин и инженерных мозгов, а быть редактором в журнале моды было что-то сродни карьере жен членов совета директоров крупных концернов, эдакой милой трудотерапией для домохозяек без особых амбиций. Времена меняются, и люди вместе с ними. После падения стены и периода развала Берлин очнулся от почти двадцатилетней спячки, превратившись в дерзкого подростка, ломающего каноны и стереотипы. B каком еще городе можно увидеть одновременно высокую моду на подиуме, спортивные линии и джинсы на выставках Bread & Butter и Premium, а также местный и европейский авангард в многочисленных шоу-румах? И если пока количество приемов и вечеринок превышает количество показов, ну и что же? Гостям, уставшим от жесткого графика показов в Милане и Париже, это даже очень по душе. Оказывается, в Берлине умеют веселиться. А бизнес не важен, он придет потом. Такая вот немецкая серьезность наоборот.

Тем не менее, Германия – самый крупных рынок сбыта одежды в Европе. Одежды для среднего класса массового производства, продающейся в двух-трех сетевых универмагax, одевающих

Все вышесказанное поможет вам понять, почему к неделе моды в Берлине никак нельзя подходить с точки зрения общепринятых мерок. Ведь это Берлин! Город Брехта, Марлен Дитрих, монархии и богемности золотых двадцатых Веймарской республики. Город, заснувший после войны, и разбуженный, как спящая красавица, знаменитым поцелуем Брежнева и Хоннекера. Город, ставший на десяток лет самой большой стройкой Европы. Здесь быть интереснее, потому что все только начинается. Нет структур, нет денег, “бедно, но секси” как говорит бургомистр города Клаус Воверайт, “Вови”. Блеск и нищета – это Берлин! автор: наташа бинар

блеск & нищета

131

132

place holder

kai kuhne Немецкий дизайнер, живущий в Big Apple и одевающий многих светских дам, оправдал ожидания своих поклонников, показав великолепно и качественно сшитую коллекцию, элегантную, сексуальную и минималистскую одновременно, по-настоящему нью-йоркскую! Модели в футуристическом стиле “зомби” – их глаза были спрятаны за зловещими контактными линзами, одетые в кожаные облегающие платья, юбки и корсажи черных, коричневых и

133

бежевых тонов, проходили по подиуму совершенно не меняя выражения лица, создавая контраст с цветовой гаммой деталей оттенка золота или сливок, вызывающей положительные эмоции. Классическая юбка-карандаш и коктейльные платья с выемками или графическими деталями – основа коллекции Kai Kuhneу. Все наряды идеально облегают фигуру, и лишь только объемные короткие летние пальто являются исключением. Показ стал достойным финалом недели моды в Берлине: “Браво Кай!”

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

patrick mohr Берлин находится в стадии экспериментов, как с точки зрения дизайна и коллекций, так и в выборе формы и визуального языка презентаций. Шоу Патрика Мора было, пожалуй, самым необычным: дизайнер выпустил на подиум не только профессиональных моделей, но и людей с улицы в буквальном смысле – бездомных продавцов бесплатного журнала типа “Big Issue”, без макияжа, в их естественном виде, плохо пахнущих и со следами грязи на лице. Черные пластиковые мешки для мусора, случайные предметы были разбросаны по всему подиуму. Сам Патрик объяснил, что он хочет “дать что-то взамен” и поэтому решил футболки из коллекции подарить бедным и бездомным, заодно предоставив им самим возможность посмотреть на

Ну что же? Если мода должна нести социальную ответственность и отражать проблемы глобализации, то показ продемонстрировал, как потенциально неоднозначная и достаточно интересная идея (продюсеры IMG отказались от цензуры этого шоу, продемонстрировав творческую дальнозоркость) не всегда может адекватно воплотиться, даже если у автора самые искренние намерения, но не хватает творческого опыта и интеллектуальных ресурсов. Mожет быть, Патрику удастся добиться успеха и донести свои замыслы до публики в следующий раз, предложив нечто более последовательное и новаторское?

совсем другой мир и стать “халифами на час”.

134

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

scherer gonzalez Берлинский дизайнерский дуэт П.Шерер/ Г.Гонзалез (лейбл – “Scherer Gonzalez”) на показе летней коллекции 2010 в очередной раз доказал свою креативность: головные украшения в виде подвесок из кристаллов – результат сотрудничества со Swarovski, объемные детали и платья-кутюр с инкрустациями из драгоценных камней и искрящихся стекляшек, насыщенность красками и роскошью. Бледные пастельные тона компенсировались женственными силуэтами и четкостью кроя, а также эксклюзивными тканями и деталями ручной работы.

135

Образ современной женщины, созданный этой коллекцией, заслуживает восхищения: дерзкий и завораживающий, независимый, но женственный, сильный, но хрупкий и нежный. Шерер и Гонзалез подарили женщинам в 2010 году возможность освободится от предрассудков, убрали роскошь из списка “недопустимого”, вернули слову “феминин” давно утраченный аромат шика, шарма и грации. Берлинский лейбл “Scherer Gonzalez” отвоевал свое место на пьедестале модной сцены, и его наряды заняли заслуженное место в гардеробе любой модницы “высшего света”.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

kaviar gauche Молодожены теннисист Борис Беккер и модель Лилли Кессенберг пришли на показ “Kaviar Gauche” по вполне понятным причинам – демонстрировалась коллекция для новобрачных “Bridal Wear”. Прекрасно, когда платье, одетое в “самый счастливый день”, не исчезает и не пылится в шкафу, а становится коктейльным, вечерним или дневным туалетом. Девушки лейбла “Kaviar Gauche” думали по-немецки практично и представили мини-коллекцию в белом цвете, а также оттенках света шампанского под

композицию группы “Рамштайн” “Heirate mich” (“Выйди за меня замуж”). Костюмы с широкими черными и коричневыми поясами из змеиной кожи, детали в виде петель, свадебный комбинезон с бретельками, и даже кожаные куртка с брюками создают образ современной невесты, по-настоящему модной и стильной.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

136

guido maria kretchmer Гидо Мариа Кречмер, любимый кутюрье всех немецких и европейских светских дам, не разочаровал своих поклонниц и в этот раз, на показе своей новой летней коллекции 2010- го года – “Летний блеск”. Яркие цвета, симбиоз романтики и рациональной деловой одежды на каждый день, бальные платья и брючные костюмы в духе Марлен Дитрих с элементами морской стилистики...

ле девушка рассказала, что сотрудничество с Гидо доставляет ей огромное удовольствие, потому что Кречмер никогда не перестает удивлять своими дерзкими фантазиями.

Дизайнер смело экспериментирует с чувством стиля, он представил некое попурри и отдал должное моде 20-х годов прошлого столетия, задев тем самым ностальгические струны в душе берлинской публики. Топ-модель Наталья Белова, 25-летняя красавица из Томска, став-

Такой женственной и уютной, но в то же время, неповторимой в своем великолепии и шике, не была, пожалуй, ни одна коллекция минувшей модной недели. Сама атмосфера показа на “August-Bebel-Platz”: классическая музыка, белый, низко размещенный подиум, позволяющий гостям рассмотреть каждую деталь туалета, и “теплый” свет в самом центре зала – помогли зрителям полностью отдаться в руки магии моды и насладиться пышностью действа. Кречмер подтвердил свой статус признан-

шая музой Валентино и снявшаяся в рекламе его новых духов, открыла показ. После дефи-

ного кутюрье, немецкого Валентино и Ральфа Лоурена в одном лице.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

137

peru 587 buenos aires argentina + 54 11 43 42 71 54 www . pabloramirez . com . ar

ramirez Католическая эстетика окружает немцев по всей Германии, чего только стоит одна поездка в город Кёльн с его прекрасными соборами. Но так как это представил аргентинец Пабло Рамирес на неделе моды в Берлине, заворожил даже самых консервативных католиков. Новая коллекция Рамиреса, выдержанная в уже традиционных бело-черно-серых тонах, сделала католицизм снова модным. Классические женские силуэты 50-х, прямые брюки, блейзеры и узкие галстуки для мужчин – были игриво разбавлены

головными уборами в виде черных шапочек и белых цветков. Это новый образ для модных и современных последователей Христа.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

139

Уже не первый сезон Рамирес создает коллекции, напрямую относящиеся к определенной католической тематике – крещение, брак, евхаристия, исповедь, священство. За сотни лет мало что изменилось в традициях этой старинной религии, но Рамирес доказал что даже сам Господь Бог не сможет устоят под напором моды.

black coffee Коллекция южно-африканского дуэта “Black Coffee” (Жак ван дер Ватт и Даница Лепен) взорвалась яркими экспериментами, используя как основу стиль одежды бедуинских племен ушедшей колониальной Африки. Вуали на лицах, золото, парча, сетка, украшения и детали из жемчуга, косички-плетенки на платьях и юбках, силуэты –”часы”, все по-африкански пестро и необычно, но не вульгарно и продуманно. Этот показ – квинтэссенция лейбла,

который следует запомнить. Топ-модель Юлия Штегнер – “лицо” недели моды в Берлине, не участвующая ни в одном показе и всегда сидящая на первом ряду в качестве гостьи, сделала исключение для “Black Coffee” и вышла на подиум. И конечно же показ не обошелся без Сары Нур, чернокожей красавицы из Мюнхена эфиопского происхождения, победительницы кастингового шоу Хайди Клум Germany’s “Next Top Model”.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

140

boss orange В отличие от традиционной эксклюзивности “Hugo Boss” новая коллекция “Boss Orange” более универсальна и рассчитана на молодежь. Выбор площадки для шоу – старый фабричный цех в Восточном Берлине и соответствующее оформление: контейнеры и турбины в начале 40-метрового подиума – должны были очевидно донести до 1600 гостей, среди которых наблюдались актер Эдриан Броуди (“Пианист”) и IT-girl Сиенна Миллер, идею модернизации и урбанизации марки. Спектакль удался, взыскательная публике была в восторге от джинсовых брюк и блейзеров а-ля 80-е, шорт-”варенок” и юбок-макси белых и пастельных тонов.

Англичанин Айлан Эллен, новый креативный директор, не только привнес нотку “уличности” в весенне-летнюю коллекцию, но и изменил логотип, украшающий джинсы, платья и пиджаки. Футболки с надписью “Orange is the new cool” способны стать культовой вещью, и даже слегка старомодные клетчатые рубашки мужской линии претендуют на статус универсальной вещи гардероба-2010, естественно, в подходящем оформлении.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

141

custo barcelona Берлинская неделя моды славится тем, что приглашает международных дизайнеров в качестве “десерта” для немецкой программы. В этот раз таким сюрпризом стала коллекция “Custo Barcelona” – красочная, многогранная и, по-настоящему, легко-летняя. Братья Давид и Кустодио Далмау вызвали в Германии волну “Кустомании”, что оказалось совсем не удивительным при 30-градусной жаре. Неоновые цвета, эклектические принты, струящиеся ткани смотрятся великолепно в летний солнечный день где-нибудь в Санта-Барбаре. Ну, а берлинским модницам хочется помечтать о легкости бытия! В дополнение к сине-розо-

142

вым тонам появились серебряные и золотые ткани для брюк и юбок. Комбинезоны как альтернатива традиционным для марки платьяммини в стиле “Babydoll” или туник в различных вариантах дополняют гардероб поклонниц “Custo”. Объемные свободно сидящие брюки или шорты hotpants сочетаются с короткими топами, предлагая своеобразную интерпретацию стиля “вестерн”. Мужчины “Custo” носят футболки, джинсовые майки и куртки. Братья Далмау сознательно выбрали оправдавшую себя стратегию “калифорнизации” бренда для масс, работающую и в Германии, и в других странах. Уже осенью здесь должна открыться сеть фирменных бутиков.

mercedes-benz fashion week berlin s/s 2010

, '*! !& $

R DCT R D !*('*, *$!& , % ( $ '

97&)*8-4< +47 8*1*(9*) '7&3)8

III 4D7363@64GFF7D 5A?

b a n y a concept В Санкт-Петербурге открылось новое пространство под названием BANYA concept store, собравшее одежду преимущественно скандинавских, азиатских и российских прогрессивных дизайнеров, свежую импортную прессу – тематические книги и фэшн журналы (включая depesha), ювелирные украшения, фото продукцию ломографии, селекционный винтаж, дизайнерские игрушки и другие life style наименования. Философия свежего и эстетичного вида человека является основным посылом BANYA concept store, что прослеживается

152

от выбранных марок, которые либо являются новшеством для страны, либо представлены лимитировано; до выдержанного интерьера: примерочными служат функционирующие душевые кабинки, а ванна – журнальным столиком... Помещение также оборудовано под вечерние мероприятия и периодически тайно открывает свои двери в качестве бара. Родившись в самом европейском городе России – Санкт-Петербурге, магазин старается отражать культурный и творчески обогащенный дух жителей северной столицы.

www.banyaconcept.com

набережная канала Грибоедова, дом 20 + 7 (812) 710-58-78 hello@banyaconcept.com Часы работы: пн-пт 12.00 – 22.00 сб, вс 14.00 – 22.00

153

люблю мой камень

драгоценный

ирина шапошникова

154

profile

155

place holder

Никто не будет спорить: у Ирины Шапошниковой очень благоприятная карма. Судите сами: она родилась в России, но росла уже не в Советском Союзе, а при народившемся капитализме. Ее родители смогли дать ей приличное образование – она свободно говорит по-английски и учиться дизайну одежды сначала поехала в Лондон, потом поступила учиться в The Royal Academy of Fine Arts в Антверпене. И родители все четыре года учебы поддерживали дочь. The Royal Academy of Fine Arts – старинная школа с традициями, Говорят, здесь когда-то учился Рубенс. Представляете?! Его бы натурщиц да на современный подиум. Ну, ладно. Преподают в Академии лучшие силы бельгийской моды, ее директор – Вальтер ван БиренДонг, известный европейский дизайнер. Обучение в Академии не простое: с Ириной на курс поступило 60 человек, а закончило в прошлом году всего 14. Ирина Шапошникова представила в виде дипломной работы коллекцию “Crystallographica”, которая свидетельствует о том, что благоприятная иринина карма продолжает работать и распространяется на ее занятия. Коллекция оказалась необычной и талантливой. Ее фотографии поместили многие модные издания, а журналисты, пишущие о моде, предупредили всех: “Запомните это русское имя!” Коллекция “Crystallographica” – это туалеты с объемными геометрическими формами, вызывающие воспоминания о драгоценных камнях: изумрудах, сапфирах, рубинах, агатах, алмазах. “Мне было интересно, – говорит дизайнер, – создать платья, напоминающие скульптуры и формы граненых камней. Я хотела объединить скульптуру и человеческое тело”. В коллекции Ирина использовала шерсть, шелк и новые ткани, которые по-разному отражают лучи света, и меняют свой цвет в зависимости от освещения. Эти ткани Ирина нашла на выставке в Париже – новые разработки текстильной промышленности. Одна и та же ткань может быть золотой, зеленой, красной и черной. Это качество ткани очень напоминает сияние драгоценностей.

156

Video stills: Pierre Debusschere. Model: Merel Wessing Make-up: Michael Moury

Некоторые платья с геометрическими “басками” созданы дизайнером из прозрачной органзы с использованием пластика, который “держит” форму, “грани” кристаллов графически подчеркнуты темными линиями. Любимый Иринин камень – темный сапфир, но синего в коллекции нет. Преобладают темно-серые, снежно-серебристые, блекло-розоватые и палевые тона. Коллекция очень элегантна и лаконична. Особняком в этой коллекции смотрятся брюки, созданные как будто бы из осколков зеркала. Скульптурность этой одежды не отрицает ее “носибильности” . “Конечно, – говорит Ирина, – эти платья не на каждый день. В офис или университет их не оденешь. Но если есть какая-то особенная вечеринка или гала-открытие в музее, то - почему бы и нет?! Или – на сцену.” Академия, судя по всему, суровая школа: Ирина сама сшила все платья и туалеты для коллекции, не могу даже представить себе, какой это адский труд. Какое портновское мастерство! Каждая вещь коллекции “Crystallographica” сделана в единственном экземпляре, они не нигде продаются, но их можно взять в Нью-Йорке на прокат в известно ателье для стилистов L’Armoire Du Styliste и украсить ими свой новогодний вечер. Ирина сейчас проводит отпуск в Москве. Работает она в Европе. В русском “Воге” недавно была опубликована еще одна ее неординарная коллекция – вещи, созданные гигантской вязкой на прозрачной основе. Скоро Ирина возвращается в Бельгию и начнет разрабатывать новую коллекцию. Надеемся, что карма Ирины не изменилась, что ветреные музы и переменчивая удача не оставят ее, и мы вскоре снова увидим что-то новое, свежее, радикальное, созданное талантом и руками Ирины Шапошниковой.

автор: наталья шарымова

157

profile

159

place holder

160

place holder Photo: Zeb Daemen. Model: Merel Wessing Make-up: Michael Moury

161

place holder

ТОГДА ВСЕ СОВПАЛО интервью с владимиром широковым, московским фотографом, снимающим российских звезд кино, эстрады и телевидения.

владимир широков www.vladimirshirokov.com

162

interview

Когда вы приехали в Москву в 1998 году, привезли ли вы с собой портфолио? Да, у меня были портреты моих друзей, актрисы, певцы из того города, где я жил. Я теперь называю его “детским портфолио”. Оно очень смешное. Получили ли вы какое-то образование в области фотографии? Каково положение с образованием в этой области сейчас в России? В общем-то, я самоучка. В моей жизни была только художественная школа. В остальном - собственный опыт. У нас сейчас фотографическое образование только развивается. Это все-таки новая история. Фотографическим школам лет по десять, по восемь, по шесть. То есть, все - в начальной стадии. Должно пройти еще лет пятнадцать, чтобы мы могли увидеть результат работы этих школ. Появятся новые таланты, новые имена. Сейчас стадия самая начальная. А как вы учились сами? В те времена я жил в глухом Советском Союзе, и информации было мало. Мне были интересны западные журналы, которые нелегко было достать. Но что-то появлялось. Я вырезал страницы со съемками, которые мне нравились, и потом старался их повторить, скопировать. Я снимал своих друзей. Повторял освещение, ракурс. Экспериментировал... Запоминал... В программе художественных училищ всегда есть период, когда студенты копируют великих мастеров. Полотна Рембранта, Репина. Так и я – только в области фотографии. Марио Тестино или кого-то еще... Вот такая была моя школа проб и ошибок. Пробовал так и этак. Я постоянно что-то узнавал, потом, уже появившись в Москве, я встречался с московскими фотографами, но это был минимум общения.Никто особенно не делился секретами. Вот так. Есть фотографы, которых вы считаете своими учителями? Имя Марио Тестино любимое... Впрочем, так же Брюс Вебер... Много имен...Они все разные, и у всех есть свое лицо. Может быть, мне не близок Хельмут Ньютон... Он жестковат для меня, а Тестино – это номер один. Вы снимаете “на цифру”? Уже давно. Я работаю, в основном, для журналов, им нужен мобильный и быстрый результат. На пленку нет времени. Если бы я снимал какие-то большие арт-проекты, конечно, я воспользовался бы пленкой или слайдом. Как вам удалось выйти на звукозаписывающую студию “ОРТ-рекорд” и на ее руководителя Пригожина? Это первые ваши московские работы? Я ничего не делал, за меня все сделали мои друзья, которые в Москве уже жили. Я часто наведывался сюда и начинал не с нуля. У меня было много знакомых, контактов. Те люди, которые были связаны с шоу-бизнесом, знали, что “ОРТ-рекорд” ищет фотографа, они позвонили, спросили: “Интересен ли мне такой заказ?” “Да, конечно”, – ответил я. А Пригожину было интересно: я снимаю качественно, но недорого, потому что я – “никто”. И всем было от этого хорошо. Как вы считаете, как вам удалось – среди сотен и тысяч начинающих фотографов – добиться феноменального успеха? Насколько – вы обязаны этим вашему таланту, насколько – удаче, насколько – вашей личности в целом? Я думаю – всего понемножку. Мои человеческие качества... Я думаю, я не такой талантливый как Тестино. Но я способный. Так что: мои способности плюс мой характер. И то, что я очень во время появился в Москве. Я приехал сюда, когда все только начиналось. Мы били в начале шоу-бизнеса, в начале “глянцевого” бизнеса. В 1998 году еще не вышел русский “Вог”. Мы вместе все росли, и опыт глянцевых журналов, и мой опыт накапливался параллельно. Так что, я появился в нужном месте в нужный час. Плюс – мои друзья, которые со мной вместе по жизни всегда и рады мне помочь. У меня есть любимое изречение “Все должно совпасть”. Тогда все совпало. Володя, вы – признанный фотограф “глянца”. Не кажется ли вам этот мир слишком искусственным – ведь это не более и ни менее, чем фасад, чтобы продавать и продавать? Слушайте, мы смотрим телевизор, и теперь все сериалы – не больше, чем “продакт плейсмент”. Мы не можем

163

interview

осуждать их за это... В любом случае, глянцевые журналы – это нечто красивое. А я – за красоту! Это – немножко сказочный мир, но он прекрасен. В России это особенно нужно – такой контраст. Человек далекий и неимущий может себе позволить посмотреть хотя бы журналы. Заглянуть, полистать, посмотреть на какие-то новые “тренды”. Я знаю, существует мнение: “Ай-ай-ай... Это обман!” Но мне кажется, что поскольку это не уродливо, а красиво... То я не вижу никакой проблемы. Вы снимаете российских знаменитостей, довольно-таки привередливая и капризная публика... Были ли у вас во время съемок какие-то конфликты, казусы? Я, знаете, как-то люблю всех, особенно люблю тех, кто со странностями. Мне интересно найти с ними точки соприкосновения. В основном, все – вменяемы. Всем, кто приезжает ко мне, нужна или обложка, или обложка нового диска, или плакат. Люди знают, куда они едут, зачем. У них страшные графики. Безумно глупо устраивать скандалы, тратить время. Просто – это работа. Тихая. Если все происходит так, как мы обсудили, все вовремя – никто не опоздал, тогда нет никаких проблем. Все работают, никто не капризничает. Все скандалы у всех людей – звезды – не звезды – происходят тогда, когда обещали одно, а получилось, как всегда... Люди разные: у Билана – одно, у Киркорова – другое. Но съемки – это работа. Все происходит очень мило. Думаю, это исходит от вас. Что-то в вас есть очень доброжелательное и мирное. Кто из людей по-настоящему творческих произвел на Вас самое большое впечатление? Я снимаю уже десять лет. Получилось как-то так, что есть очень много выдающихся людей, с которыми у меня очень добрые отношения. Я не могу кого-то выделить... Вот, наверное, для меня была событием встреча с Юрием Петровичем Любимовым, руководителем легендарной Таганки. Параллельно со съемкам в его кабинете шло интервью, и он многое рассказывал, перескакивая с 68-го года на 72-й, с 83-го на 95-й... Понимаете, возникали эпохи, люди, которые уже давно ушли... Он живой, с юмором. Для меня это было прикосновение ко Времени с большой буквы. Все рядом: и Литвинова, и Максим Галкин, и Алла Пугачева. Но за Любимовым – эпоха. И еще, наверное, Аллен Делон. Знаковая фигура, эталон красоты. Увидеть его живьем... Ему сейчас 74-е года. Снимать его – для меня это было очень большое событие. Фотография Делона есть у меня на сайте в разделе черно-белых фотографий. Какие требования Вы сами предъявляете к портретной фотографии? Требование есть только одно – это должно быть красиво. Каждое лицо, которое я снимаю, должно быть красивым в академическом понимании этого слова. Красиво – через запятую – честно. Чтобы портрет был психологически честен, интересен, не фальшив. Не натянутая улыбка, а искренность... Естественность. Это ценно. Когда я делал свою последнюю выставку, я использовал черно-белые фотогриафии: без цвета ничто не отвлекает внимания от глаз человека. Легко увидеть, что у него в душе. А, если этот человек - звезда, то это в сто раз интереснее. Я про себя эту выставку называл “Звезды как люди”... Они – не в образе, не с перьями и блестками, это – живой человек. Просто люди. Со своими переживаниями, которые они, как правило, закрывают, когда выходят на сцену. Показывать, что у тебя внутри – не нужно и неуместно. Черно-бело изображение помогло мне. Какая из Ваших работ Вам больше всего нравится? Хм. Каждая новая работа, каждая новая съемка, она свежа. Каждый новый испеченный пирожок кажется вкуснее. Не знаю... То, что я делаю сейчас. Вот, я только что вернулся из Испании, я был в гостях у Наташа Ионовой - Глюкозы. У нас была большая фотосессия. Мы снимали на море, на песке, ночью, среди пальм. Были какие-то очень красивые планы с ее дочкой. Вот сейчас это мне и нравится.То, что есть у меня на сайте – мне нравится, но самые сильные чувства я испытываю к фотографиям, которые я сделал вчера, позавчера... Были ли Вы в Нью-Йорке? Никогда не был в Америке. Никогда. Слышал только восторженные рассказы моих друзей. Последнее и традиционное. Какие творческие планы? В начале сентября открывается моя выставка, очень необычная: я впервые не снимаю портреты людей – это будут портреты цветов. “Звезды как цветы”. Цветок – ассоциация с каким-нибудь известным человеком. Рената Литвинова – один цветок, Ксюша Собчак – другой. 50 звездных портретов. Я многое снял в Москве, снимал цветы в Испании, теперь лечу в Банкок. Так что, сейчас я увлечен этим проектом.

164

интервью: наталья шарымова

s ta r s photography vladimir shirokov

165

place holder

kseniya sobchak

168

place holder

169

dima placebilan holder

170

anastasia stoczkaya place holder

171

kristina orbakaite place holder

172

ilia lagutenko place holder

173

place holder

renata litvinova

philip kirkorov

177

fedor bondarchuk place holder

178

place holder

179

sergey lazarev place holder

olga rodionova

182

place holder

183

dmitry koldun place holder

Behind the Scenes with Olga Kurylenko

Outfit and shoes: Gianfranco Ferré; Jewelry: Vhernier

Outfit: Valentino

Drink: Campari Orange

Outfit: Seduzioni Diamonds by Valeria Marini; Shoes: René Caovilla

Outfit: Jil Sander

Photo by Filippo Mutani Starring: Olga Kurylenko Stylist: Emily Lee Campari Calendar 2010, Photographer: Simone Nervi

184

Opposite page Outfit: La Perla and La Perla Prêt à Porter; Jewelry: Vhernier

особый взгляд Как и в любом другом городе мира, в Москве есть срез людей, попадающих под определение «локальные герои». Все они красивые, молодые, местами талантливые, но большая часть из них не делает ничего кроме того, что наблюдает за теми, кто, напротив, что-то активно делает. Именно эти люди и есть настоящие локальные герои, но они никогда не согласятся с таким определением. И дело тут вовсе не в излишней скромности, а в сто процентном совпадении интересов с источником доходов, и как результат - успехом. Им повезло и деньги они зарабатывают тем, что приносит им удовольствие, а развлекаются они в баре своих друзей, когда сами стоят за вертушками. Один из представителей новой московской богемы - фотограф Алексей Киселев.

алексей киселев www.kiselef.com

В короткий списках редакторов московского глянца он входит в пятерку лучших и единственных, которым в России можно смело доверить десять полос любого модного издания. Весной Киселев выпустил персональный арт-альбом Naughty Noughties, на всех фотографиях в котором позирует еще одна локальная звезда – Данила Поляков. С недавних пор Алексей еще и стал частью творческого объединения Low Budget Family, куда входит и друг Леши, дизайнер Денис Симачев. К их профессиональной деятельности музыка имеет посредственное отношение, но, как ни странно, эти вечеринки сегодня одни из самых лучших в городе. Тем не менее, это не бизнес. Это лишь еще одно дело, которое приносит удовольствие. Большее удовольствие, чем, скажем, интервью, которые Леша давать не любит.

187

interview

Когда ты переехал в Москву, были ли у тебя проблемы с поиском работы фотографа? Нет, наоборот, с самого начала у меня появилось много работы в Москве. А я слышала про то, что сначала ты стал востребован на Западе, а только потом в Москве. Не знаю, откуда такая информация. К западу у меня как раз всегда был минимальный интерес. Всегда хотелось заниматься чем-нибудь интересным именно здесь, нежели там. Во всяком случае стремления у меня нет. Я знаю, что какие-то британские издания публиковали мои фотографии и вроде даже и нью-йоркские. Но для меня это не важно – я даже не помню их названия. Наверное это обычные передовые издания (смеется). Тебе с кем легче работать – с русскими или с иностранцами? Иностранцев легче снимать, а с русскими интереснее работать. Как ты думаешь, существует ли в Москве альтернативная мода? По сути я не имею никакого отношения к моде. Поверьте, молодые люди, которых я снимаю, интересуют меня гораздо больше, чем то, что на них одето. Для меня всегда интереснее были сами люди. Давай так: есть ли какие-то журналы, сайты, места, клубы, бары в Москве, где ты замечаешь проявления альтернативной моды / культуры? Я не смотрю журналы и сайты. Но вот в клубе «Солянка» много молодых людей которые отлично выглядят! Очень модные, альтернативные и красивые. А других мест даже и не знаю… Ты как человек имеющий непосредственное отношений к российской фэшн-индустрии, можешь выделить ее основные слабости, недостатки и достоинства? Есть ли вообще фэшн-индустрия в России? Я про это ничего не знаю… Проблема в том, что людей больше интересуют деньги, чем все остальные процессы, которые в этой индустрии происходят. Так что думаю фэшн-индустрии нет. Есть только 2-3 человека, которые способны делать что-то достойное на высоком уровне. Ты часто сегодня отказываешься от съемок, если они тебе просто не интересны? Я не снимаю моду уже года два. Мне интересны только люди. Но при этом я никогда не буду снимать поп-звезд и прочих лохов. А это правда, что свою карьеру фотографа ты начал с организации эскорт услуг еще в Екатеринбурге? Ходят такие слухи… (смеется) Ну это не совсем правда! Перед тем как я стал фотографов, я продавал хот-доги! Расскажи, как ты решил выпустить свой авторский арт-альбом. Сложно было это сделать? Выпустить было не сложно, потому что в итоге я это сделал на свои деньги. Я три года снимал Данилу

188

алексей киселев

и эти фотографии по большому счету негде было публиковать. Так я и решил сделать свой собственный альбом для себя и для друзей. На тот момент появился добрый дядя, который предложил материальную помощь. Он серьезно подошел к делу – попросил увеличить размер альбома и тираж. А когда альбом печатался, он пропал – то ли испугался чего-то, то ли ему что-то помешало, но в итоге сотрудничества у нас с ним не получилось. В итоге я и напечатал его сам, на свои деньги. Расскажи про Данилу. Как вы познакомились и как началось ваше сотрудничество? Нас познакомила Оля Самодумова, экс директор брэнда Denis Simachev. Дело было на какой-то ужасно премии Астра в 2005 году, где Даниле награждали как модель года. Мы познакомились, разошлись и забыли друг про друга. Позже Оля познакомила нас еще раз и мы решили что-нибудь снять. Так до сих пор и снимаем! Он твоя муза? Нет, музы у меня нет. А есть кто-то, кого ты мечтаешь снять? Нет. Возможно, для тебя это не секрет, что многих шокируют твои работы. Ты сам что по этому поводу думаешь? Шокирующие работы - это репортажи из зон военного действия или с места глобальных катастроф. Мои фотографии, в первую очередь, веселые. Может быть их излишняя натуральность кажется кому-то шокирующей (смеется). У тебя есть какой-то особый способ уговорить модель раздеться? Поскольку сейчас я снимаю только голых людей, то если они не хотят раздеваться, я их просто не снимаю. Что делает человека сексуальным? Расслабленные губы и особый взгляд. Бывает еще и одежда. Но это только на первый взгляд, поэтому это обманчивое заблуждение. А чем ты сейчас занимаешься? Сейчас я увлечен новым проектом и пытаюсь собрать команду единомышленников. А что будет со мной лет через 40 – сказать сложно. Я знаю ты сейчас работаешь над созданием нового журнала. Расскажешь, о чем он будет? И не остановишься ли ты с работой фотографа? Называться он будет BARE. Объяснить сложно, о чем он будет - его надо видеть (смеется). Ну как я могу перестать снимать? Я же для того журнал и делаю, чтобы снимать больше! Ты считаешь в России фотограф может заработать себе на квартиру и жить в полном достатке? Вполне может заработать на квартиру и что-нибудь еще. Но явно не я! интервью: катерина положентсева

189

aleksey kiselev

FASHIONMONGER starring DAILA POLYAKOV photography ALEXEY KISELEV

190

place holder

PHOTOGRAPHY ALEKSEY KISELEV

191

place holder

192

place holder

193

place holder

большая восьмёрка самые оригинальные и переспективные российские дизайнеры

космополит олег бирюков, дизайнер одного из самых популярных российских брендов

«для

интеллектуалов» biryukov,

рассказал нам о минимализме, византии, хохломе, европейских байерах, красном цвете и покорении запада.

олег бирюков www.biryukov.ru

196

interview

Мода «made in Russia» – это творчество или все-таки бизнес? На сегодняшний день – всетаки больше творчество. В основном, в России, мода по-прежнему воспринимается, как красивая картинка и зачастую кажется легким путем к известности. Марки, работающие грамотно, в контексте мировой моды, на сегодняшний момент в России исчисляются единицами. Хотя, есть несколько брендов, которые серьезно заявили о себе, где работают крепкие профессиональные команды. Но пока это не стало устойчивой тенденцией. А где сейчас легче вести бизнес – в России или за рубежом? Я думаю, что везде есть свои особенности. Где легче – сложно сказать, тем более сейчас, в эпоху глобального экономического кризиса. Правда ли, что пока дизайнер не добьется успеха в России, ему не стоит и мечтать о покорении Запада? Успех в России в настоящее время – дорогого стоит. У нас огромная страна и огромный рынок сбыта, сформировавшийся пул модной прессы. Успех в России вполне может восприниматься как устойчивая платформа для дальнейшего международного развития. Другое дело, что не всегда так называемое «покорение Запада» является высшей целью. Возможно, экономические показатели, достигнутые в России будут существеннее. Если же компания приняла решение продвигаться на Запад, то полученный российский опыт, ей очень пригодится. Получается, российским дизайнерам экономически выгоднее осваивать отечественный региональный рынок, а не стремиться сразу за его пределы? Конечно, в первую очередь отечественный рынок. И я считаю, что у него очень большие перспективы. Огромная страна, большие возможности. У нас, в силу менталитета, в отличие от многих европейских стран, женщины любят и хотят модно одеваться, что немаловажно. У них нет апатии к одежде, которая наблюдается во многих европейских странах. Тогда почему молодые дизайнеры так стремятся на западные рынки, если объем продукции, которую можно продавать в России, значительно больше того, что удастся реализовать в Европе, где конкуренция сильнее априори? Возможно, это связано с давней ментальной традицией, что зарубежное признание обеспечивает и признание в России, как раз в силу уверенности, что Европа более требовательна и разборчива. Но, я бы не сказал, что все попрежнему стремятся на западные рынки. Последние годы я вижу и обратную тенденцию. Участвуя в международных выставках и показах, общаясь со своими коллегами, я вижу большую заинтересованность в России, которая к тому же не заканчивается Москвой и Петербургом. Приходит понимание, что есть еще региональный интерес. Неужели западный потребитель действительно желает видеть от наших дизайнеров лубок? Если это не так, откуда столько вариаций бесконечной «хохломы» в коллекциях российских дизайнеров? Как говориться – о вкусах не спорят. Но я думаю, что вариации хохломы – это самое первое, что приходит на ум, когда говорят о России. Это – на поверхности, это самое простое. Некоторые дизайнеры эксплуатируют эту тему на протяжении нескольких сезонов. И надо сказать, что добились определенных успехов. Многие имена прочно ассоциируются с хохломой, языческими масками, кокошниками…. Но носить это люди не стали. Т.е. буквальное использование русской тематики не нашло повсеместного применения, не превратилось в модный тренд.

197

олег бирюков

А если поразмышлять о русской культуре, то понимаешь, насколько она глубока и разнообразна. И вдохновляет не одно поколение дизайнеров и не только российских. Актуальным же мне кажется деликатное использование в одежде лишь отдельных элементов национального костюма, цветовых сочетаний, силуэтов. И всегда лучше, когда это не прямое цитирование, а что-то более осмысленное и адаптированное к сегодняшнему дню. Что в Ваших коллекциях можно назвать исключительно «русским»? Я такой задачи перед собой никогда не ставил. Для меня важнее, чтобы мою одежду воспринимали, как космополитичную. Например, последняя коллекция была посвящена искусству Византии, византийской мозаики. Но при этом, это не дословное цитирование, а вещи, которые переработаны, обдуманы и выглядят не как иллюстрация, костюмы к фильму или спектаклю, а как модная вещь в современном контексте. Часто иностранные покупатели удивляются, что эту одежду сделал именно русский дизайнер. Хотя, некоторые российские критики находят в этом и Петербург, и Анну Каренину…. Может быть со стороны это заметнее... Какая-то лирика, поэтика, гармония, в чем-то созвучные славянскому духу и настроениям. Как Вы относитесь к красному? Не к алому, винному, клюквенному и карминному, а к традиционному «русскому» красному цвету? Очень хорошо. Это традиционный русский цвет, из глубин народного костюма. Очень красивый красный был в работах художников «русского авангарда» 20-х годов прошлого века. Русские женщины любят красный и с удовольствием его носят. Можно сказать, я его не боюсь и в своих коллекция неоднократно использовал. Хотя сложные оттенки красного для меня более предпочтительны. С чем Вы связываете попадание в модный приоритет марки ВIRYUKOV? Я думаю, это обусловлено наличием собственного узнаваемого стиля, своего почерка. Марка BIRYUKOV существует почти 15 лет, и мы зарекомендовали себя, как стабильный, развивающийся бренд. На российском модном небосклоне мы занимаем свою нишу интеллектуальной, минималистичной одежды. Почему Ваша марка пишется по-английски? Так исторически сложилось – в момент разработки лого марки мы готовились к выставке в Париже. Решено было использовать англоязычное написание, чтобы имя легко читалось и запоминалось. К том же, это международная практика. Мы же читаем имена, например, японских дизайнеров по-английски, а не иероглифами. По Bашему мнению, что ценят в коллекциях ВIRYUKOV европейские байеры? Я думаю, что оценка одежды не зависит от того, европейские байеры ее рассматривают или российские. Это дизайн, качество исполнения, цена, а следовательно и успех у покупателей. Мы всегда стремимся, чтобы все составляющие были на достойном уровне. А есть ли какая-то отличительная черта, роднящая дизайнеров, заинтересовавших западный fashion-пром? Мне трудно судить. Думаю, что это амбиции, стремление развиваться в общемировом контексте. Чего никогда не будет в коллекциях BIRYUKOV? Вульгарности, пошлости и неприкрытой сексуальности. интервью: ася болдырева

198

interview

Скромное обаяние буржуазии Поклонник фильмов Луиса Бунюэля, Олег Бирюков уже 15 лет творит собственные шедевры под маркой BIRYUKOV. Питерский дизайнер исповедует минимализм во всем, радуя поклонников бренда все более графичными и сдержанными коллекциями. Отсюда формула сезона AW 09/10 от BIRYUKOV: естественные полутона, никаких излишеств и извечная питерская сумрачность.

[КТО] BIRYUKOV [ЧТО] интеллектуальная мода [ГДЕ] самые пафосные магазины обеих российских столиц БОСКО ДИ ЧИЛЬЕДЖИ, БОСКО-ДОННА, LE FORM, ДЕФИЛЕ, А-ДРЕС

[СЕГОДНЯ] одежда BIRYUKOV появилась в магазине OVER SCORE Старой Риги [ЖАНР] люксовый минимализм [СТИЛЬ] ретрофутуризм [ПАЛИТРА] черный, серый, сливочный, шоколадный, изумрудный, цвет льна и хлопка [ЦИТАТА] знаменитая византийская мозаика из смальты [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] утонченная декоративность, отсекающая все лишнее [LOOK] космические юбки-плафоны, инопланетные платья-коконы, раритетные брюки-бананы и восточные сумки-мешки [ДЕТАЛИ] набивные шарфы-галстуки, крупные пуговицы, контрастная подкладка, конусообразные рукава, блестящие ленты, повязанные на талии [МИНИМУМ] эпатажные эксперименты [МАКСИМУМ] аскетичность [THE—ITEM] классический песчаный тренч с контрастными пурпурными манжетами [ФИШКА] флирт с классикой [ТРЕНД] реалистичная цветовая гамма и сложность отделки, выверенная с математической точностью, обеспечивают абсолютное попадание в тренд [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] ограниченные тиражи коллекций [ЗА ЧТО] ветеран российской fashion-индустрии Олег Бирюков делает одежду, которую можно не только боготворить, но и носить. Стильная скромность, популярная во все времена и у многих марок, у BIRYUKOV же становится безупречностью [ЛЮБОВЬ] по-питерски сумрачный бренд BIRYUKOV обожают европейские и американские байеры за драматизм и геометрическую буквальность каждой детали. Правильная длина юбок и обаятельная скромность платьев BIRYUKOV стала символом бренда «для интеллектуалов», позволяющим без труда отличить его от других

200

russian designers

BIRYUKOV

201

place holder Images courtesy of the designer.

Наше все Модный Дом CHAPURIN COUTURE по праву считается культовым в современной истории российской моды, уступая лишь ветеранам модного фронта Зайцеву и Юдашкину. Успех самого титулованного молодого дизайнера России отчасти в том, что Игорь Чапурин не перестает подчеркивать «русскую» основу каждой новой коллекции и бренда в целом. В коллекции AW 09/10 дизайнер опять обратился к национальным образам, добавив к излюбленным гламурным интонации былинного начала русской культуры.

[КТО] CHAPURIN COUTURE [ЧТО] элитная одежда, украшения и линия мебели, света и паркета [ГДЕ] монобренды CHAPURIN в Москве, Краснодаре, Екатеринбурге, Риге, multistores в Южной Корее, Гонконге, Японии, шоу-румы в Париже и Милане. [СЕГОДНЯ] Игорь Чапурин открывает третий монобрендовый бутик за последние кризисные полгода. После открытия CHAPURIN BAR&BOUTIQUE на Кузнецком мосту и на первой линии ГУМа в Москве, монобренд CHAPURIN появился в Краснодаре [ЖАНР] гламур [СТИЛЬ]

роскошный минимализм

[ПАЛИТРА] [ЦИТАТА]

коричневый, королевский черный, серый, золотой

немые голливудские фильмы «золотых» 20-х

[ПРЯМАЯ ЦИТАТА]

воздушные платья в пол с завышенной талией и оголенной спиной

[LOOK] чувственные коктейльны е платья-бюстье, круизные платья-халаты, футуристичные комбинезоны, восточные штаны-шаровары и аккуратная чалма [ДЕТАЛИ] красные губы, завышенная талия, многослойность, Н-образный силуэт, скульптурные каблуки, роскошные меховые воротники и накидки, мерцающие пайетки и стразы [МИНИМУМ] практичность [МАКСИМУМ] женственность [THE—ITEM] знаменитое свадебное платье из полупрозрачного вологодского кружева для Swarovski

[ФИШКА] и без того неприлично дорогой CHAPURIN имеет страсть к инкрустации одежды и аксессуаров драгоценными камнями [ТРЕНД] последнюю кутюрную коллекцию CHAPURIN «Индийские принцессы» можно считать настоящим пособием по трендам сезона [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] верность эстетике шика [ЗА ЧТО] сегодня парижские показы сезонных коллекций prêt-à-porter в залах Лувра и отеля Вестин стали уже традиционными для CHAPURIN, когда-то первого российского fashion-бренда, приглашенного на парижскую Неделю Моды [ЛЮБОВЬ] русский Джорджио Армани, Игорь Чапурин одинаково успешен во всем, будь то проекты в промышленном дизайне или эксперименты с концепцией бренда. Самый перспективный и успешный на Западе российский дизайнер теперь также выпускает единственную в России линию дизайнерской горнолыжной одежды CHAPURINRG, детскую CHAPURINCHILD из эко-материалов и заведует дизайн-бюро CHAPURINСASA

202

russian designers

Chapurin Couture

203

place holder Images courtesy of the designer.

Пионер – ребятам пример! Гоша Рубчинский — это совершенно новое слово в азбуке российского fashion—прома. Его одежда создана для очередного поколения «next», уже не обремененного ностальгией по советскому детству, пионерлагерям и союзмультфильму. Для них, как и для 24—летнего дизайнера, родным стал мэйнстрим сумасшедших 90—х, поэтому коллекция 09/10 — это спортивная одежда в духе времени, практичная и стильная, простая и даже агрессивная.

[КТО] Гоша Рубчинский [ЧТО] удобная уличная одежда [ГДЕ] СОЛЯНКА в Москве [СЕГОДНЯ] Гоша Рубчинский отбивается от обвинений в пропаганде национализма на своих показах-перфомансах [ЖАНР] треш-патриотизм [СТИЛЬ] street fashion [ПАЛИТРА] серый, черный, грязный синий, белый [ЦИТАТА] «Олимпия» Лени Рифеншталь об олимпийских играх в фашистском Берлине [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] культ силы [LOOK] спортивки из плащевки, шипованные куртки-ветровки, короткие шорты, толстовки с орлами, медведями-зомби и агрессивными надписями [ДЕТАЛИ] грайндкор-шрифт, хоккейные маски, металлические шипы, шапки со спайдермэном [МИНИМУМ] сексуальность [МАКСИМУМ] маргинальность [THE—ITEM] серая футболка с шипами на плечах для актера Василия Степанова [ФИШКА] гоп-эстетика [ТРЕНД] романтический образ «пацанов с улицы» набирает популярность, привлекая увлекательной игрой в маргинальность все больше дизайнеров [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] в показах Гоши Рубчинского не участвуют профессиональные модели, вместо них – обычные парни с улицы, татуированные, бритые и насупленные [ЗА ЧТО] сразу после весьма агрессивного дебютного показа коллекции «Империя зла» на стадионе в Сокольниках, Гошу Рубчинского записали в националисты, а «Афиша» поместила на обложку фото дизайнера с автоматом в руках [ЛЮБОВЬ] Гошу Рубчинского называют «злым Симачевым» не только за общую любовь к «русской» символике, но и патологическое отсутствие чувства юмора. Прославленный рунетом молодой дизайнер ищет вдохновение в пост-советской эпохе, куда более понятной новому поколению двадцатилетних. А влияние на образ недружественных молодежных субкультур только добавляет бренду славу «скандального»

204

russian designers

Гоша Рубчинский

205

place holder Images courtesy of Cycles & Seasons Mastercard.

Империя зла

Дизайнеру Гоше Рубчинскому 24 года. Его первая коллекция «Империя зла» была посвящена молодым людям - недавним подросткам детям 90-х годов. Они выросли в современной Москве, на ее улицах, среди ее людей. Они жили в обыкновенных районах, ходили в обычные школы. Это новые люди, которые не застали СССР и не успели побывать ни пионерами, ни комсомольцами. Кто же они такие? Это молодые люди, которые с детства были окружены избытком информации - по большей части абсурдной, самыми разными культурами - как древними, так и новыми - и обществом, которое только что лишилось точки опоры и было вынуждено все начинать сначала. Им в ситуации переизбытка всего приходится делать непростой выбор искать своих людей, свою музыку, свою одежду.

гошa рубчинск и й Дизайнер Гоша Рубчинский углубился в проблему зреющего взрослого общества и в своей первой коллекции представил нам своего рода квинтэссенцию культур, осмысленный синтез желаний и воззрений современных подростков, выразившийся в их особенном стиле. Герой Рубчинского живет в России, и ему близко православие. Не чужд он и язычества. Его привлекает культ тела, он интересуется древними славянскими единоборствами. Ему не хватает одной главной идеи, поэтому он может радикально менять направление своих мыслей, а его творческий потенциал реализуется самым причудливым и иногда разрушительным образом. Его книги – Библия и Пелевин. Он изучает руны, нумерологию и шаманизм, и верит в то, что среди нас есть разумы с другиx планет, на манер странников у Стругацких.

207

interview

Куда расти и как развиваться нынешним двадцатилетним, стоит ли тем, кого сам дизайнер называет «аглецами», беречь свои нежные души от “растлевающего” воздействия Запада и “свободы”, он рассказал в интервью DEPESHA. Давай начнем с коллекции и со слова «аглец», которое в ней фигурирует. Думаю что я, как и многие, сначала прочитала его как «агнец» и уже при ближайшем рассмотрение поняла, что что-то здесь не то. Слово «аглец» мы изобрели сами, изменив слово «агнец». Кто не знает, слово «агнец» – молодой ягненок – в разных религиях трактуется немного по-разному. Но, как правило, оно обозначает чистое, непорочное существо, символ смирения и покорности. Иногда так называют молодых людей, подростков, которые, в силу своего возраста, еще ко всему открыты. Изначально мы использовали слово «аглец», от слова ugly (от англ. – уродливый) как шутку, пока готовили новую коллекцию. Когда мы рисовали принты, мы говорили: «Hу что, продолжаем рисовать своего аглеца?». Мы так называли нашего инопланетянина в образе Серафима. Так и пошло. Именно этим словом мы можем называть подростка, о котором вся наша история – молодой человек из России, представитель поколения надежды. Не «агнец», а именно «аглец». То есть невинный полууродец? Что-то вроде того. Инопланетянин Серафим визуально изображает слово «аглец». Темой коллекции была своеобразная секция, а точнее – спортклуб по интересам для подростков. Поэтому хотелось какого-то символа. В первой коллекции символом были медведь и двуглавый орел с автоматами, которые олицетворяли Империю Зла. А эта коллекция – Растем и Развиваемся. А почему такое название, кстати? С названием очень интересная история. Эта фраза пришла ко мне на следующий день после первого показа, я увидел ее в интернете. Она мне запала в душу и сначала я и не представлял, что так будет называться вторая коллекция, но она всюду мне попадалась. Когда мы работали над новой коллекцией, был такой настрой: Что мы делаем? – Mы растем и развиваемся. Она стала нашей крылатой фразой. Все люди, которые меня окружали, со временем начали ее активно использовать. На вопрос: “Hу, что нового? Kак у вас дела?” все отвечали – “Pастем и развиваемся!” Потом я еще узнал, что есть определенная связь между «Империей Зла» и фразой «Растем и развиваемся». Оказывается, те государства, которые называются Империями, не имеют возможности естественно расти и развиваться. Растут за счет завоеваний. Такой вот абсурд. Тем не менее, связь есть. А почему ты называешь это поколение «поколением надежды»? Это поколение людей которые родились после 1991 года. Они начали жить с чистого листа в этой стране, которая у нас есть сейчас. Они росли и развивались вместе с этой новой страной. Они были слишком маленькими, когда была перестройка, не видели каких-то советских реалий, а в сознательном возрасте уже все было более менее хорошо и главное – у них уже была возможность выбора. 30-летние прошли через рейвы и просто хотели развлекаться. А на это подрастающее поколение я возлагаю надежды, потому что у них есть все возможности что-то начать делать. И именно эти ребята будут делать новую музыку, новые журналы и так далее. А ты не считаешь это поколение жестоким? В 90-х, когда открылся «железный занавес», невероятноe количество экшена, боевиков – все это пришло к нам и повлияло и на наше новое поколение. Огромный вред идет от интернета. Есть много сайтов, на которых подростки, несформировавшиеся дети, могут в свободном доступе посмотреть порнографию и сцены жестокости. Меня очень беспокоит, что это никто не контролирует. «Вконтакте» ты можешь посмотреть все что угодно – видео, на которых запечатлены убийства людей, насилие. Я не понимаю, почему правительство на это закрывает глаза. Может это часть социальной программы по воспитанию такого вида жестокого поколения? Меня это очень волнует и мои коллекции «Империя Зла» и «Растем и Развиваемся» как раз об этом. Ты пытаешься сделать молодежь лучше? Я пытаюсь обратить внимание на эту проблему. Чтобы люди немного задумались. Например, мой последний показ проходил в церкви. Некоторые из них и не знают, что есть такое место. А я им его покажу (смеется). Главное бороться, этим я и занимаюсь. Раз уж мы перешли к показу и месту его проведения, расскажи, как вы вообще это его нашли. Не многие знают, что это не просто церковь и как церковь она и не функционирует,

208

interview

209

Photography Kiril Savchenko. Courtesy of Cycles & Seasons Mastercard

210

Photography Kiril Savchenko. Courtesy of Cycles & Seasons Mastercard

а функционирует как спортзал. Когда мы делали первую коллекцию, была задача – рассказать и показать максимальному количеству людей, что мы делаем. Поэтому был выбран стадион, который вмещал 700 человек, и практически столько там и собралось. А в случае со второй коллекцией наоборот – хотелось какой-то закрытости, показать ее, скорее, только для заинтересованных людей – для наших друзей и прессы. Я сразу искал небольшое место. Тема коллекция связана с духовностью, мне хотелось бы затронуть и привлечь внимание молодежи к чему-то, что нельзя потрогать и пощупать. Мы искали что-то, что связано со спортом, нужно было сравнение духовного роста с спортивными тренировками. Мы продолжали искать какую-то околоспортивную площадку, небольшой спортзал. Но подходящий найти не могли – хотелось с определенной эстетикой, а нам попадались только спортзалы с пошлым ремонтом. Уже все сроки приближались к концу, и мы уже практически потеряли надежду что-либо найти. И в последний момент узнали, что есть такой спортзал в помещение бывшей церкви в районе метро Бауманская. Она когда-то функционировала как церковь? Да, в досоветские времена это был старообрядческий храм, а в советское время ее отобрали. С 50-60-х годов она стала тренировочной площадкой «Спартака», их базой. В наше время Лужков ее отремонтировал, и сейчас там находится секция бокса и борьбы. Чуть ли не каждые выходные в ней проходят соревнования. И, конечно, это оказалось идеальным местом, передающим именно то, что я хотел сказать. Коллекция была про это место. Специально для показа мы сделали декорацию – тумбу со ступенями. На заказ делали? Нам ее делали ребята-архитекторы из бюро Бродского. Очень рад, что мы с ними познакомились – только они смогли выполнить ту задачу, которая нам была нужна. И вообще они нам очень много помогли. Тубма там тоже неспроста появилась. Нужно было придумать какойто экшен в этом пространстве. Понятное дело, что бегать так, как мы бегали на стадионе, было невозможно и хотелось, чтобы ребята в одежде были на виду. Эта тумба – метафора алтаря. Чтобы попасть куда-то, надо совершить определенные усилия. Как раз об этом коллекция «Растем и Развиваемся». Если ты хочешь совершить какой-то духовный рост, надо приложить усилия. Модели босыми совершали круг по мату и после взбегали на тумбу. В финале все 21 человек сидели на ней и смотрели на зрителей, как с алтаря. У всех фотографов, что снимали на пленку, кадры этой сцены засветились! Еще специально для показа была сделана ваша брошюра, которая в том числе была еще и приглашением. Да, мы сделали приглашение в форме небольшого журнала-брошюры, который также назывался “Аглец”. Придумали его для того, чтобы люди могли понять, что именно мы делаем. В мае он вышeл как приложение к летнему номеру журнала “032с”. Небольшим тиражом в 500 экземпляров он поехал в Берлин, где издается, и теперь как лимитед эдишн журнал достанется сначала подписчикам, фешн-редакторам и профессионалам моды. Остальную часть тиража мы положили в новом магазине “Место” в Китай-Городе, где все желающие могут получить его бесплатно. Нам очень нравится формат “Аглеца”, и мы подумали, что будем повторять это с каждой коллекцией. Если честно, твоя целевая аудитория, люди, которые по сути являются твоими вдохновителями, могут позволить себе купить твою одежду? Мы сейчас работаем над этим. Мы не хотим относиться к масс-маркету. Мы не хотим быть фирмой, у которой в каждом торговом центре есть свой магазин. Мы хотим быть доступными для этого среза людей, для этого поколения, но ты всегда должен затратить какую-то долю усилия, чтобы получить то, что хочешь. Человек должен осмысленно отложить немного денег и пойти купить нашу вещь. Иначе это потеряет смысл. Это как доступность женщины – если она доступна, она никому не нужна (смеется). Что ты думаешь по поводу теории, что чем больше бренд недоступен – у него много тайн и секретов и неактивное отношение с прессой – тем больше он привлекает к себе повышенное внимание? По-разному. Наша цель – чтобы нашу одежду покупали и чтобы она стоила не баснословных денег. Мы ведь хотим, чтобы она продавалась в регионах, а там меньше денег, чем в столицах. Поэтому я сейчас прикладываю все усилия, чтобы наша одежда была доступнее для моей аудитории. Недоступной она должна остаться только в плане того, что нужно будет узнать, где именно ее можно купить: поискать, прознать, в каком именно месте города она продается. А другой информацией нужно делиться. Поэтому я допускаю посвящение в наши тайны и поэтому я и хотел дать вам интервью, чтобы самому все рассказать.

211

интервью: катерина положентсева

Сумасшедшее чаепитие Племянник знаменитого кинорежиссера делает первые шаги в качестве дизайнера одежды. Самый модный шляпник России выпустил сезонную коллекцию, посвященную «вечной» теме сверхчеловека. Утопия тоталитарного строя и мечты об идеальном обществе, переосмысленные Константином Гайдаем вместе с Данилом Поляковым, воплотились в коллекции AW 09/10. Дизайнер остался верным своей гипертрофированной любви к перфомансам: превратил пространство Винзавода в импровизированный тюремный двор, повесил серые ширмы, а моделей заставил ходить по кругу.

[КТО] Konstantin Gayday [ЧТО] концептуальные шляпки, одежда и обувь [ГДЕ] Kalinka Showroom в Москве, шоу-румы в Копенгагене, Стокгольме, Милане, Токио и Гонконге [СЕГОДНЯ] стал основоположником стиля Khodorkovsky chic [ЖАНР] расслабленная роскошь [СТИЛЬ] casual [ПАЛИТРА] графит, гранжевый бежевый, грязный синий и бордовый [ЦИТАТА] хит музыкального мэйнстрима 90-х «Smells like teen spirit» NIRVANA [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] гранжевые цвета [LOOK] широкие плащи-шинели, павлопасадские платки в стиле «панк», жилеты из лисы, шелковое красное платье с кремлевской звездой, худи в узорах русских народных костюмов, элегантные таблетки, пирожки и треуголки [ДЕТАЛИ] грубые расшнурованные ботинки, авторский принт на эко-тему, вставки из старой церковной ткани, необычная меховая отделка, ультракороткие перчатки из лаковой кожи, обнажающие запястье [МИНИМУМ] романтика [МАКСИМУМ] готика [THE—ITEM] шляпка-ирокез из ржаво-розовых перьев в стиле Курта Кобейна [ФИШКА] Konstant in Gayday – это синоним максимально продуманного антикварного декора: свои вещи дизайнер украшает серебряными пуговицами и бусинами ХIХ века, собранными по блошиным рынкам Европы [ТРЕНД] шляпки Konstant in Gayday претендуют на тот же бессмертный статус, что и «маленькое черное платье» Chanel [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] каждый новый показ Konstant in Gayday становится полноценным артобъектом, вдохновляющим журналистов и критиков на сравнения с легендарным Филиппом Трейси [ЗА ЧТО] новосибирский художник Константин Гайдай заслужил любовь московских трендсеттеров узнаваемыми авторскими принтами и эпатажными фрик-шоу. Правда, со времен появления Данила Полякова в образе невесты в окровавленной фате и лаковых босоножках на показе Konstant in Gayday в рамках RFW, безумный шляпник стал серьезнее и практичнее. [ЛЮБОВЬ] сегодня линия одежды Konstant in Gayday еще не так популярна как его концептуальные шляпки, прославленные Ренатой Литвиновой. Любимая клиентка бренда, известная идеальным вкусом, скупает практически все, а сам дизайнер пророчит времена, когда шляпки будут must have не только на скучных скачках

212

russian designers

Konstantin Gayday

213

place holder Images courtesy of the designer.

возврашение к чёрному Сергей Теплов - один из самых успешных начинающих дизайнеров России. Вдохновляемый кинематографом, музыкой, литературой, он создал свою собственную философию ношения одежды и даже выдумал ей название – интеллектуальная сексуальность. Суть которой не в прямом эротизме, а в создании одежды, подчеркивающей внутреннюю красоту человека посредством некоторых внешних атрибутов. По мнению Сергея одежды не существует отдельно от носящего ее человека, она дополняет личность своего владельца, а не демонстрирует его статус или состояние кошелька.

[КТО] Serguei Teplov [ЧТО] молодёжная линия ST.Teplov и люксовая одежда и обувь от Serguei Teplov [ГДЕ] именные бутики в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге и Киеве [СЕГОДНЯ] сотрудничество с брендом Thinsulate, мировым лидером в производстве технологичных тканей

[ЖАНР] актуальный футуризм [СТИЛЬ]

интеллектуальная сексуальность

[ПАЛИТРА] лакричный черный, красный, белёсый [ЦИТАТА] cамая дорогая картина в мире - полотно ”Номер пять” английского абстракциониста Джексона Полака [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] принты в технике action pointing [LOOK] платья-футляры с гипертрофированными деталями, трендовые платья-пиджаки, готические джинсы-скини, структурные платья из ткани с красным градиентом [ДЕТАЛИ] расширенная линия плеча, сексуальные разрезы, агрессивные молнии, экзальтированные воротники-стойки, вываренный деним, стриженный мех и фактурное сукно [МИНИМУМ] симметрия [МАКСИМУМ] магии черного [THE—ITEM] широкоплечий черный пиджак [ФИШКА] цветовой минимализм Сергея Теплова стал своеобразным символом бренда: глубокий черный его вещей уже срабатывает как лэйбл. Но это не черный в его кардинальном определении - у Теплова это всегда нечто большее, чем просто мрачная универсальность.

[ТРЕНД] в своей последней коллекции Сергей Теплов представил сразу 30 свободных вариаций на тему классического черного пиджака - культовой вещи 80-х и самой трендовой сегодня [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] строгие силуэты, минималистичный крой, монохромная цветовая гамма [ЗА ЧТО] один из самых успешных начинающих дизайнеров России подкупает свою аудиторию четкой программой линейки: это всегда мрачные цвета, узкие силуэты и функциональные ткани. С помощью такой простой формулы обладатель престижной “Бриллиантовой пуговицы” всего за несколько лет добился того, что вещи бренда ST в его родном Екатеринбурге даже не доходят до бутика. Они распродаются сразу после показа на UFW [ЛЮБОВЬ] Всегда элегантные и очень рациональные коллекции Сергея Теплова славятся своей лаконичностью. Единство утонченных образов молодого, но известного далеко за пределами России дизайнера обречено на коммерческий успех даже в эпоху мирового финансового кризиса. А его принципиальная нелюбовь к экспериментам с фэшн-блоком сделала его прямо-таки любимцем консервативной отечественной публики.

214

russian designers

Сергей Теплов

215

Images courtesy of the designer.

В движении NINA DONIS — это очередное доказательство того, как органично творческий союз может стать семейным. Или же наоборот. Последняя коллекция известного российского fashion дуэта NINA DONIS стала квинтэссенцией излюбленной темы дизайнеров — звездного неба. А также излюбленной техники — создания динамичного рисунка только при помощи необычного кроя. Коллекция AW 09/10 «Космос», представленная публике в День Космонавтики, рассказала историю про одежду будущего: яркую, эластичную, полупрозрачную и даже фантасмагоричную.

[КТО] NINA DONIS [ЧТО] комфортная и удобная одежда [ГДЕ] самые дорогие московские бутики LEFORM и «Лидэ», знаменитые миланские шоу-румы Daniele Ghiselli и STUDIO ZETA MILANO

[СЕГОДНЯ] входят в сотню самых влиятельных дизайнеров мира по версии британского i-D Magazine

[ЖАНР] prêt-à-porter люкс [СТИЛЬ] спортивный футуризм [ПАЛИТРА] насыщенно красный, оранжевый, матовый синий, черный, белый [ЦИТАТА] «Лолита» Владимира Набокова [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] сексуальное платье-футболка [LOOK] юбки-карандаши простого кроя, футуристичные комбинезоны из сетки, разноцветные леггинсы, ассиметричные туники в стиле диско, выверенные андрогинные платья oversize [ДЕТАЛИ] фирменный монохром, мерцающие кристаллы, цветовой бурлеск аксессуаров, контрастные геометрические полоски, балетки с огромными помпонами [МИНИМУМ] статика [МАКСИМУМ] инфантильность [THE—ITEM] простая майка ти-шотка [ФИШКА] однажды в интервью одному западному глянцевому журналу NINA DONIS пошутили, что одевают английскую королеву. Многие до сих пор в это верят [ТРЕНД] увлеченность NINA DONIS самыми прогрессивными материалами и фактурами на пике популярности [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] каждый раз NINA DONIS гарантируют своим поклонникам зрелищный стайлинг показов

[ЗА ЧТО] Нина Неретина и Донис Пупис стали первыми российскими дизайнерами, которые были приглашены на лондонскую Неделю Моды [ЛЮБОВЬ] любимчики европейского fashion-сообщества NINA DONIS удивляют не только концептуальной «легкостью» каждой новой коллекции. Традиционно делая ставку на качество и используя самые инновационные ткани и передовые технологии производства одежды, дизайнеры добиваются почти буквальной невесомости своих вещей

216

russian designers

NINA DONIS

217

place holder Images courtesy of the designer.

218

place holder

219

place holder

Маленькая-гордая птичка VARDOUI NAZARYAN — один из самых заметных брендов нового поколения российских дизайнеров. Несмотря на строгость и сдержанность, коллекция AW 2009/10 покорила пресыщенную московскую публику своим изяществом. Талантливая Вардуи Назарян воплотила в коллекции базовые тренды предстоящего сезона и при этом осталась верна своему фирменному стилю — изысканной простоте.

[КТО] VARDOUI NAZARYAN [ЧТО] концептуальная классика [ГДЕ] show-room в Москве [СЕГОДНЯ] серьезное увлечение дизайном постельного белья [ЖАНР] архаика [СТИЛЬ] минимализм [ПАЛИТРА] насыщенно красный, оранжевый, матовый синий, черный, белый [ЦИТАТА] книги и альбомы средневековой армянской архитектуры [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] сложные структурные орнаменты [LOOK] задумчивые мини-платья с аппликационными вырезами, сложносочиненный объем строгих юбок, изысканная простота кардиганов цвета ванили [ДЕТАЛИ] острые накладные плечи, сложная драпировка на спине, галифе с воланами, клеш из прозрачной органзы, клетчатый принт ворота [МИНИМУМ] небрежность [МАКСИМУМ] зрелость [THE—ITEM] вечернее платье из серебристого шелка, отделанное изысканной армянской вязью в форме арабесок [ФИШКА] наивная графика [ТРЕНД] узнаваемый почерк VARDOUI NAZARYAN, архаичный и монотонный, сегодня стал самостоятельным трендом [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] перфекционистка Вардуи Назярян предпочитает собственные показы участию в Неделях Моды

[ЗА ЧТО] Любимица глянцевых журналов и молодых российских звезд VARDOUI NAZARYAN воплощает в себе утонченный вкус и строгость в традициях восточной аристократии [ЛЮБОВЬ] дебютная коллекция Вардуи Назарян Ink and Paper стала сенсацией для российских fashionista. Любовь к обыгрыванию форм, объема и орнаментов средневековой армянской архитектуры, обеспечили ей любовь VOGUE RUSSIA и самой Алены Долецкой. А эксперименты с кроем сделали самым загадочным дизайнером современной российской моды

220

russian designers

VARDOUI NAZARYAN

221

place holder Images courtesy of the designer.

Гагарин, я вас любила Дизайнер Максим Чернецов, признанный обладатель самого тонкого чувства юмора на российском модном рынке, остается верным себе и в следующем сезоне. Его последние сезонные коллекции AW 09/10 только подтвердили этот статус. И если женская OLD GOLD получилась невероятно трогательной и романтичной, то мужская коллекция «Частица Б», посвященная Большому Андронному Коллайдеру и Иисусу Христу, стала апофеозом фирменного черного юмора by MAX Chernitsov.

[КТО] MAX Chernitsov [ЧТО] одежда для людей с чувством юмора [ГДЕ] ЦУМ, RUSПУБЛИКА [СЕГОДНЯ] развитие собственной сети MAX Chernitsov от Сибири до Кипра [ЖАНР] дендизм [СТИЛЬ] спортивный шик [ПАЛИТРА] черный, белый, синий, бирюзовый, темно-изумрудный [ЦИТАТА] советское плакатное искусство [ПРЯМАЯ ЦИТАТА] кричащие надписи-лозунги [LOOK] обтягивающие водолазки с сетчатыми аппликациями, платья с рукавами-крыльями, яркие шарфы и шапки крупной вязки, майки-борцовки с принтами FAITH, HOPE, LOVE, обтягивающие комбинезоны [ДЕТАЛИ] правильные многоугольники, кресты с картин Малевича, прорези для глаз на капюшонах, дендистская клетка, ложные банты, трогательные принты-коллажи [МИНИМУМ] андрогинность [МАКСИМУМ] брутальность [THE—ITEM] майка-валентинка со вшитой в карман фразой о любви [ФИШКА] ироничные надписи на одежде [ТРЕНД] культ тела и одновременно сдержанная сексуальность бренда MAX Chernitsov на пике популярности [ЗАКОНОМЕРНОСТЬ] любимая дизайнером тема космоса повторяется в каждой коллекции [ЗА ЧТО] MAX Chernitsov всего за несколько лет прошел путь от работника швейной фабрики в Магнитогорске до первого российского дизайнера, который продает свою одежду в московском ЦУМе, часто недоступном даже для ведущих западных марок [ЛЮБОВЬ] на западе MAX Chernitsov снискал репутацию главного провокатора и хулигана российской моды. Эпатажный бренд, собирающий пачками международные награды, Financial Times назвал сенсацией сразу после нашумевшей коллекции HOMOCOSMODROMO с космическим лейтмотивом «белки-стрелки» советских 60-х

222

russian designers

MAX CHERNITSOV

223

place holder Images courtesy of the designer.

MAX CHERNITSOV “OLD GOLD” AND “PARTICLE B

A\W 2009–10

B.” BACKSTAGE

человек в черном: путин. власть. стиль. man in black: putin. power. image

В 1939 году на экраны вышел голливудский фильм «Ниночка» с Гретой Гарбо в главной роли. Актриса сыграла советскую эмиссаршу, которую откомандировали в Париж проследить за продажей драгоценностей, конфискованных правительством большевиков у русской аристократии. В угловатом костюме мужского покроя сходит героиня Гарбо, товарищ Якушова, с поезда. Ее первое знакомство с модой Парижа — увиденная на витрине шляпка причудливого фасона, вызывает в ней чувство ужаса: «Разве может выжить цивилизация, которая позволяет женщинам носить на голове нечто подобное? Они долго не протянут, товарищи». И все же очень скоро товарищ Якушова, неприступный советский идеолог, превращается в несравненно более очаровательную Ниночку, и кажется, что стиль и роскошь парижской одежды соблазняют ее не меньше, чем витиеватые ласковые речи жиголо, барона Д’алгу (в исполнении Мелвина Дугласа). Смена стиля одежды как символ смены идеологии — этот лейтмотив проходит через весь фильм. В самом деле, уже в первых сценах фильма, показывающих события незадолго до приезда героини Гарбо в Париж, мы видим группу из трех неряшливо одетых большевиков, прибывших сюда ранее. Они переодеваются, меняя рабочую одежду на только что купленные черные костюмы. Как выяснится позже, политические убеждения они сменили так же быстро, как и внешний вид. Продолжая тему этой голливудской постановки середины прошлого века, в которой обрисована неизбежная капитуляция России более изысканному, приглаженному, ориентированному на потребление Западу, в этой статье я хотела бы поразмышлять над вопросом: какую информацию мы можем получить при «прочтении» популярной культуры, или, конкретнее — что нам рассказывает о сегодняшней России гардероб экс-президента, а ныне премьер-министра Владимира Путина?

The 1939 Hollywood feature film Ninotchka stars Greta Garbo as a Soviet envoy dispatched to Paris to oversee the sale of jewels confiscated from the Russian royal family by the Bolshevik government. Garbo’s character, Comrade Iakushova, debarks from the train in a stern, mannish suit. Her first sight of Parisian fashion, a whimsical hat in a shop window, appalls her: “How can such a civilization survive that allows women to put things like that on their heads? It won’t be long now comrades.” Yet in short order, the frigid Soviet ideologue Comrade Iakushova becomes the distinctly more obliging Ninotchka, seduced as much, it would seem, by the modishness and luxury of Paris clothing as by the slick romantic patter of the gigolo Baron D’Algout (played by Melvyn Douglas). The leitmotif of trading clothes as a mark of trading ideologies runs throughout the film. In fact, in the opening scenes precipitating the arrival of Garbo’s character in Paris, we see the delegation of three scruffy-looking male Bolsheviks who preceded her there, replace their workers’ garments with newly purchased black suits, changing political allegiances, as it turns out, as fast as they change their outfits. Taking my cue from this early Western staging of Soviet Russia’s inevitable capitulation to the softer, smoother, consumption-driven West, in this article I want to ask what we get from ‘reading’ popular culture, or, more specifically, what can former president and now prime-minister Vladimir Putin’s clothes tell us about Russia today?

Беседа на тему одежды ведущих политических лиц Российской Федерации глубоко символична, и отражает изменение роли популярной культуры в политике формирования постсоветского российского самосознания. После краха советского режима в России стремительно возник культурный рынок западного образца. На экраны постсоветского российского телевидения хлынули потоки мексиканских мыльных опер и телешоу, и рекламы заграничных предметов роскоши, которые были не по

The Russian Federation’s top politician’s clothing is richly emblematic of the paradigm shift in the role of popular culture in shaping post-Soviet Russian identity politics. With the collapse of the Soviet system, a western-style culture market emerged in Russia with a vengeance. Post-Soviet Russian television was flooded with Mexican soap operas and game shows, and advertisements for foreignproduced luxury goods most struggling citizens could not possibly aspire to purchase. As the decade of the nineties wore on, homegrown Russian detective and romance novelists began to edge the earlier dominant hasty translations of western popular fiction off the newly ubiquitous bestseller lists; Russian talk shows, crime series, and reality shows filled the air waves; and even more recently Russian blogs devoted to a vast array of popular culture phenomena have begun to proliferate on the internet. There is even talk of violating one of Moscow’s most revered central spaces, Pushkin Square, by surrounding the statue of Russia’s beloved national poet with a multi-storey shopping mall. With this era of choice – to buy or not to buy

man in black

234

карману большинству находящихся на грани выживания граждан. На излете девяностых, романы и детективы доморощенных российских писателей начали вытеснять низкопробные переводы западной популярной беллетристики с первых позиций ставших столь многочисленными рейтингов бестселлеров; эфир наполнился российскими ток-шоу, криминальными сериалами и реалити-шоу; позже, в интернете стали множится российскиеблоги, посвященные обсуждению широкого спектра явлений популярной культуры. Обсуждается даже то, что строительство многоэтажного торгового центра возле площади им. Пушкина, рядом со статуей любимого русского национального поэта, оскверняет это одного из самых почитаемых мест в центре Москвы. С наступлением эпохи выбора — купить или не купить, ассортимент самых востребованных товаров на рынке стал весьма разнообразен — от дизайнерской одежды до предметов, высмеивающих коммунистическое прошлое. Другими словами, выбор варьируется от товаров, ранее недоступных, до товаров, ранее запрещенных в феерическом царстве популярной культуры. Похоже, игра ведется честно, и затрагивает даже главу Российской Федерации — его портрет отлит на шоколадках, нарисован на матрешках, что уже говорить о футболках, творении российского дизайнера Дениса Симачева, которые уходили с прилавков по 200 долларов за штуку. И все же, несмотря на произошедшее за последние 15 лет радикальное преображение культуры потребления в России, предположу, что капиталистическое настоящее и наследие советского прошлого слились в единый сплав, различимый в образе Путина, что отметил дизайнер Симачев, назвав Путина «современным брендом Российской Федерации».

– the hottest items on the market range from designer clothes to artifacts spoofing the communist past, in other words, from what was earlier inaccessible to what was earlier out of bounds to the carnivalesque realm of popular culture. Everything would appear to be fair game, including the head of the state of the Russian Federation himself – his features reproduced in chocolate, on matrioshki, not to mention a T-shirt by the Russian designer Denis Simachev that retailed for over $200. Yet despite the sea change in cultural consumption in Russia in the past fifteen years, I would suggest that there is a powerful synergy between the capitalist present and the legacy of the Soviet past discernible in Putin’s image—as the designer Simachev has indicated in labeling Putin “a modern trademark for the Russian Federation.” To begin then, let us look at Putin against the Soviet and post-Soviet leaders who preceded him. Most obviously, the attention Putin – and his image-makers – pay to his appearance and the attention his appearance attracts on the part of those interested in fashion marks a distinct break with his predecessors. Lenin, who might well have served as a template for the three bumbling Bolsheviks in Ninotchka, never left behind the look of the shabby exiled revolutionary. Stalin, although monumentalized in omnipresent artistic representations, was Spartan in his dress, as documented by an eyewitness: “He was always dressed the same. A military uniform? That’s not exactly right. Rather the hint of a uniform – something like, but even simpler than the garb of a simple soldier: a tightly buttoned jacket and wide khaki trousers.”

Ленин, который, с большой долей вероятности, был эталоном для троицы неряшливых большевиков из фильма «Ниночка», так и не отошел от образа ссыльного революционера в потертой одежде. Сталин, хотя и увековеченный в столь многочисленных художественных работах, в вопросах одежды, по словам современников,

Khrushchev’s most memorable fashion statement was certainly the controversial issue of the shoe or sandal he may or may not have slammed down at the United Nations to emphasize his threat, “We will bury you.” And, as far as Brezhnev is concerned, a 2004 article on the general secretary’s personal tailor was headed by the editorial observation: “Leonid Il’ich Brezhnev was a man who has remained in our memory as monolithic and monotonous. Remembering him, it would never even occur to us that he, like all normal people, changed suits, shirts, and ties. Because we never saw the difference, it was practically invisible to the human eye.” The same journalist who wrote the preceding words, assured by Brezhnev’s personal tailor that the General Secretary owned “fourteen suits, which allowed him to change them, without repeating, for a week,” concluded “It just seemed to us that he was always wearing one and the same thing, we

man in black

Для начала посмотрим, как выглядит Путин на фоне своих предшественников, руководителей советского и постсоветского периода. Совершенно очевидно, от прошлых лидеров Путина заметно отличает то внимание, которое он — и его имиджмейкеры — уделяют внешнему виду, и внимание к его внешности со стороны людей, интересующихся модными брендами.

235

был спартанцем: «Он всегда одевался одинаково. Была ли это военная форма? Не вполне. Скорее подобие формы — нечто похожее, но примитивней обмундирования рядового солдата: застегнутый на все пуговицы пиджак и широкие штаны цвета хаки». Самым громким «модным заявлением» Хрущева стал, пожалуй, случай на ассамблее ООН, который вызвал жаркие споры о том, чем же все-таки — ботинком или сандалией, бил он по столу (и бил ли вообще), сопровождая этим действием словесную угрозу: «Мы вас похороним». Что касается Брежнева, в 2004 году вышла статья о личном портном Генерального секретаря, которую предваряло такое вступительное слово от редакции: «Леонид Ильич Брежнев — человек, который остался в нашей памяти монолитно-одинаковым. Вспоминая его, нам даже не приходит в голову, что он, как и все нормальные люди, менял костюмы, сорочки и галстуки. Потому что мы этой разницы никогда не видели, человеческий глаз ее практически не улавливал». После заверений личного портного, что у Генерального секретаря было четырнадцать костюмов, и это позволяло менять их, не повторяясь, в течение недели, журналистка, написавшая вступительное слово, пришла к выводу: «Это нам казалось, что он всегда в одном и том же, это мы не видели разницы в его сорочках и галстуках, как ребенок не видит разницы между пятидесятилетним и семидесятилетним человеком. Для него и тот, и другой — старики». Горбачев, в духе своих политических предпочтений, возможно, покупал костюмы на Западе, а вот Ельцина, со слов того же брежневского портного, «одежда мало волновала». Определенно, с начала первого президентского срока одежда Путина была и остается значительной статьей расходов. В 2001 году в одной из российских газет появилась статья, в которой подсчитывалась ориентировочная стоимость гардероба Путина, включая костюмы местного производства, над которыми трудилась «целая бригада швей...в закрытом спеццехе Управления делами», и одежда, которую Путин покупает у западных дизайнеров, преимущественно итальянские костюмы от Brioni, ботинки John Lob, многочисленная обувь — ботинки и сандалии итальянского производства, часы Patek Philippe, ручка Parker стоимостью 1500 долларов, всего одежды и аксессуаров на полмиллиона долларов. Самый нашумевший случай, наглядно показавший пристрастие Путина к дорогим западным безделушкам

236

just didn’t see the difference in his shirts and ties, as a child does not see the difference between a man of fifty and a man of seventy. To him they are both old men.” Gorbachev, in line with his political predilections may have bought suits in the West, but according to Brezhnev’s tailor again, Yeltsin “was little concerned with clothing.” Certainly, since the beginning of his first term as Russian president, clothing Putin has been and remains a costly enterprise. A 2001 Russian news report tallied up the estimated value of Putin’s wardrobe – including suits made at home by “a whole brigade of tailors… in a closed special workshop of the Administration of Affairs,” as well as those Putin buys for himself from Western designers, favoring the Italian Brioni, John Lob boots and an array of Italian shoes and sandals, a Patek Philippe watch, a $1,500 Parker pen – at a half million dollars. Of course the most notorious instance of Putin’s fancy for expensive Western baubles was his appropriation of Robert Kraft’s Super Bowl championship ring during a visit to the Kremlin by the owner of the New England Patriots, a ‘fashion statement’ of sorts that quickly made international headlines. Putin’s willingness to sport high-end Western merchandise – to dress up to or even out-dress the other members of the G-8 – transparently signals his readiness to represent Russia politically on the playing field of global capitalism, mustering its emblems and perquisites. Putin does indeed appear to be the trademark of the new capitalist Russia, even more so than his blackberry savvy, but unprepossessing younger successor in the presidency. Yet, upon closer scrutiny, there are ways in which Putin’s ‘look,’ despite its cosmopolitan gloss, is subtly, and sometimes not so subtly reminiscent of the Soviet past. The youngish Putin, for instance, is the first Russian leader since 1917 actually to resemble the ‘new man’ the Soviet system hoped to create: athletic, healthy, and clean cut as the system he was to underpin. There is something of the diligent pioneer in Putin’s official photographs. Moreover, recalling Brezhnev most of all, Putin’s expensive wardrobe tends toward the monotone. Whether dressing for affairs of state or rock concerts, Putin favors black. At least on the face of things, Putin’s preference for black suits hardly distinguishes him from other world leaders. In his 1995 study of the history of male fashion, Men in Black, John Harvey draws a connection between the evolution through the nineteenth century to the present of the “great renunciation” he sees in male clothing – that is, the man in black

—это, несомненно, эпизод с «присвоением» им перстня победителей Super Bowl, принадлежавшего Роберту Крафту. Произошло это во время визита владельца команды New England Patriots в Кремль и стало своего рода «заявкой на моду», сразу же возглавив передовицы мировых газет. Стремление Путина щеголять в эксклюзивной одежде от западных дизайнеров — одеваться не хуже, а даже лучше других членов Большой восьмерки, явственно указывает на его готовность быть политическим представителем России на игровом поле мирового капитализма, с принятием его символики и привилегий. Похоже, Путин, и в самом деле, является фирменным знаком новой, капиталистической России, гораздо более чем его преемник-блоггер Президент Медведев. Однако, при более внимательном рассмотрении, сквозь космополитический глянец во внешности Путина проступают черты, вызывающие неуловимые, а иногда и вполне отчетливые ассоциации с советском прошлым. К примеру, моложавый Путин стал первым лидером со времен революции, который и вправду походил на «нового человека», воспитать которого мечтала советская система: спортивный, здоровый, в одежде строгого покроя, как и та система, фундамент которой он должен был заложить. На официальных фотографиях Путин чем-то похож на прилежного пионера. И наконец, дорогой гардероб Путина имеет тенденцию к монотонности, чем больше всего напоминает стиль Брежнева. На мероприятиях государственного значения или концертах, Путин отдает предпочтение одежде черного цвета. Любовь Путина к черным костюмам, по крайней мере, на первый взгляд, едва ли отличает его от других мировых лидеров. В исследовании 1995-го года «Люди в черном» Джон Харви проводит параллель между «великим отречением» — эволюцией мужской моды, которая, по его наблюдениям, имела место на протяжении всего девятнадцатого века и продолжается по сей день, и заключается в принятии черного костюма за основную форму мужской одежды, — и господством в капиталистическом порядке мужчин среднего класса; при этом Харви показывает мощные ассоциативные связи между мрачной одеждой и серьезностью, сдержанностью, и даже тонким намеком на страдания. Простыми словами, одеваться в черное означает одеваться к успеху. Уэнди Сомерсон, размышляя о современном положении вещей, в своей статье «Многонациональная корпоративная вселенная: «люди в черном» идут на

237

adoption of the black suit as the dominant form of masculine dress – and the ascendancy of the middle-class male in the capitalist order, making powerful associative links between somber dress and seriousness, sobriety, and even a residual suggestion of mourning. In the simplest terms, dressing in black meant dressing for success. Speaking to the contemporary context, Wendy Somerson, in her article, “A Corporate Multicultural Universe: Replacing the Nation-State with Men in Black,” reads the 1997 American blockbuster film, Men in Black, as an allegory for the late capitalist world order in which “corporations have completely wrested control from the government.” Given recent confrontations between government and business in Russia which in no uncertain terms confirmed the subordination of private enterprise to the state and the national to the transnational in the politics of Putin’s Russia, there appears to be a rather bitter irony in suggesting that Men in Black (MIB) might in any way help to illuminate Putin’s appeal. Yet, perhaps because they have common roots in Cold War mythologies, there does appear to be an eerie resonance between the film and the prime-minister. The MIB – an acronym reminiscent not only, as Somerson points out, of such corporations as IBM, but perhaps of the KGB as well – is a corporation the operation of which transcends national boundaries and the mission of which is to protect human beings from the threat of the space aliens that dwell among us. The MIB operatives – represented in the film by agents J and K (played by Tommy Lee Jones and Will Smith) dressed in expensive black Armani suits and cool shades and armed with the latest in sci-fi techno chic – track down wayward space creatures and erase from the memories of ordinary humans all recollection of extraterrestrial contacts. The Men in Black thus represent a new global management elite who control knowledge to keep the rest of us safe. Of course, I would not make so bold as to suggest that Vladimir Putin styles himself in deliberate imitation of any particular Hollywood film, yet, in this context, what are we to make of the internet site vladimirvladimirovich. ru on which new Putin jokes were posted daily during Putin’s presidency. One of the leitmotifs of this epic in jokes is that Putin (like all world leaders) has a Martian residing in his head. Tapping into the pricy black designer suit as an index of global power in the reign of capitalism, Putin stakes his claim to a place on the world stage through conspicuous spending – a post-socialist variant of what the historian Richard Wortman has termed the Romanovs’ “scenarios of power.” In this context, in the same vein as the infamous man in black

238

Images courtesy of RIA Novosti

смену государству», дает свой вариант прочтения американского блокбастера 1997-го года «Люди в черном» (Men in Black) — она называет его аллегорией на мировой капиталистический порядок позднего периода, в котором корпорации взяли полный контроль над государством». В свете недавнего противостояния между российским правительством и бизнесом, недвусмысленно подтвердившим зависимость частных предприятий от государства, а государственных интересов — от межгосударственных, в политике современной путинской России, весьма горькой иронией может стать мысль о том, что фильм «Люди в черном» (ЛВЧ) мог так или иначе подчеркнуть привлекательность Путина. Возможно, между фильмом и премьер-министром есть мрачное сходство, поскольку оба уходят корнями в мифологию холодной войны. Организация ЛВЧ, чья аббревиатура созвучна не только названиям таких корпораций как IBM (это отмечает Сомерсон), но и, вполне вероятно, таким как КГБ, является структурой, чьи действия выходят за рамки национальных границ; ее миссия — защищать человечество от угрозы, идущей со стороны космических пришельцев, живущих среди нас. Сотрудники ЛВЧ, представленные в фильме как агенты Джей и Кей (которых сыграли Томми Ли Джонс и Уилл Смит), в дорогих черных костюмах от Armani и крутых очках, вооруженные последними новинками научно-фантастического техно шика, выслеживают своенравных космических тварей и стирают из памяти обычных людей любые воспоминания о встречах с инопланетянами. Таким образом, люди в черном являются представителями новой мировой управленческой элиты, которая охраняет знание ради безопасности всех остальных. Я не стала бы делать смелых заявлений о том, что Владимир Путин сознательно подражает стилю героев какого-либо голливудского фильма, тем не менее, в свете вышесказанного, как нам понять интернет-сайт vladimir.vladimirovich.ru, ежедневно публикующий новые анекдоты о Путине. Одним из ведущих мотивов анекдотной эпопеи стала шутка, что у Путина, как и всех мировых лидеров — «марсианин в голове». Облаченный в дорогой черный костюм «от кутюр» — символ мировой власти в царстве капитализма, Путин подтверждает притязание на место на мировой сцене с помощью незаурядных трат — постсоветским вариантом романовского «сценария власти», описанного историком Ричардом Вортмэном. В этой связи, сотовый телефон Путина с единственной кноп

239

palming of the Kraft ring, yet another leitmotif of the ongoing vladimirvladimirovich.ru project – Putin’s cell phone with a single button in the shape of a gold double-headed eagle – exposes the role of lavish spending in establishing Putin’s prestige among his peers, a sort of international keeping up with the Jones – and even with Jack Nicholson and Bill Clinton. Yet even if, as commentators have suggested, Putin dresses more carefully for his meetings with world leaders than he does at home, his predilection for black evokes an even richer set of associations on the former president’s home turf. Let us turn to Putin’s favored, casual black outfit: the black sport jacket or suit over a black turtleneck. I want to concentrate here on Putin’s decision to wear this outfit on some key, symbolically loaded occasions, one of which was what drew me to this topic in the first place. In one such occasion, Putin arrived in the North Ossetian town of Beslan in the wake of the bloody denouement of the school siege there by Chechen terrorists dressed in expressly that outfit. When I first saw the news report of Putin visiting wounded children in the Beslan hospital on September 4, 2004 shrouded in black, I was struck by precisely how attention-grabbing his clothes were, even in the midst of the carnage, precisely because his get up evoked so many not necessarily compatible associations: grief, chic,1 familiarity, and a darker, even sinister shade of authority. Of the many other examples I could reproduce here of Putin in black attire, images of the then President of the Russian Federation at Paul McCartney’s Red Square Concert in 2003 present a particularly rich instance. Putin draws a clear distinction in his clothing, wearing a proper black suit for his state visit with the rock icon and his wife, while changing into his casual ‘blacks’ to slip out of the Kremlin and into the concert, mingling with the people, mixing it up with them up close and personal. I do not think that it is too much to say that this concert was one of the most emotionally charged and symbolic cultural events of the post-Soviet period in no small measure because Putin professed his admiration for the liberating message of the Beatles, banned in their youth in Soviet times. The concert therefore marked a reconciliation, perhaps even a convergence between state authority and popular culture in a breathtakingly public renunciation of the former Soviet political and cultural geriocracy. Let us look then at marked images from the store of Russian popular culture Putin’s preferred mode 1 Kirill Kobrin noted in response to this presentation that wearing black was probably the only way one could dress fashionably in the Leningrad of Putin’s youth.

кой в виде золотого двухголового орла — еще один повод для шуток на текущем проекте vladimir.vladimirovich.ru, равно как и бесславное «приобретение» перстня Крафта, проливает свет на роль этих расточительных трат в завоевании Путиным престижа среди ему подобных — что-то вроде международного «у нас не хуже, чем людей», в том числе и таких людей, как Джек Николсон и Билл Клинтон. Даже если Путин и подбирает, как полагают журналисты, одежду для встреч с мировыми лидерами более тщательно, чем для внутрироссийских мероприятий, предпочтение черной одежде вызывает еще более богатый ряд ассоциаций с родной страной экс-президента. Обратимся теперь к излюбленному повседневному ансамблю Путина: спортивного покроя пиджак или костюм поверх черной водолазки. Хочу остановиться на решении Путина носить этот костюм на ключевых, имеющих символическое значение мероприятиях, одно из которых и привлекло изначально мое внимание к этой теме. Именно по такому поводу прибыл Путин в северо-осетинский город Беслан после завершения там кровавого захвата школы чеченскими террористами; для визита он нарочито выбрал эту форму одежды. Когда я впервые увидела сюжет в новостях, в котором одетый во все черное Путин навещал раненных детей в больнице Беслана 4 сентября 2004 года, меня поразило, что даже в гуще кровавых событий его одежда так притягивала взгляд, и именно потому, что рождала столько порой противоречивых ассоциаций — горе, шик, близость и мрачная, даже зловещая тень власти. Я могла бы вспомнить здесь множество случаев, когда Путин был одет в черное, однако один пример — стиль одежды тогда еще президента Путина во время концерта Пола Маккартни на Красной площади в 2003 году, является наиболее богатой иллюстрацией. Путин четко разграничивает, что и когда носить — во время государственного визита к рокиконе и его жене на нём подходящий случаю черный костюм, затем он меняет его на повседневную черную одежду и незаметно выходит в ней из Кремля на концерт, слившись с людьми, близко и лично разделяя с ними происходящее. Думаю, не будет преувеличением сказать, что этот концерт стал одним из самых эмоционально «заряженных» и символических культурных событий постсоветского периода, не в последнюю очередь благодаря публичному восхищению, которое выразил Путин пос

240

of dress appears to recall. There is, of course, the image of the government functionary, dressed in drab and therefore featureless. Yet given Russia’s and Putin’s communist heritage, we cannot help but see how functionary shades over into secret police agent and spy. In fact Putin has himself acknowledged that he drew inspiration in his choice of a career path in the KGB from arguably the most popular fictional spy of the Soviet period, Max Otto von Shirlitz, the protagonist of the 1973 Soviet TV miniseries, Seventeen Moments in Spring (Семнадцать мгновений весны), chronicling Shtirlitz’s adventures, dressed in Nazi black, as a highly placed Soviet mole in the Nazi central command during the final months of World War II. Despite its heavy handed ideological slant and occasionally buffoonishly incredible characters and situations, Seventeen Moments of Spring and its leading character unquestionably achieved genuine popularity among the Soviet viewership, a popularity reflected to the present day by large audiences drawn by reruns of the series and by the persistence of Shtirlitz jokes. Putin, who spent years as a KGB agent in East Germany, has claimed, “I only learned German because Shtirlitz spoke it.” In the iconography of post-Soviet Russia, Putin’s black turtleneck, jacket, and slacks cannot help but recall stereotypical representations of the new Russian Mafiosi and of the new Russian oligarchs as well, not least of all Putin’s arch-nemesis Mikhail Khodorkovsky, the ex-head of the Russian oil giant Yukos who now sits languishing in a Russian prison. Finally, going back again even further in time, to yet another prototypical image which might at first glance seem a farfetched model for Putin, I would remind here that the popular Soviet actor and bard, Vladimir Vysotsky (1938 -1980), who died young and became a cult figure, dressed in black both in his most famous role as Hamlet and in offstage life. And in some popular renditions, Putin does indeed appear as something of a post-Soviet Hamlet, weighed down by deep philosophical considerations and ever thwarted by his retinue of incompetent androids. Later in Putin’s presidency, he drew attention in the press by appearing on vacation in the south in whites and pastels, and this “dressed down” side of Putin was evident in his “photo op” appearance in matching leather jackets with the newly elected Dmitri Medvedev in Red Square. The postpresidency release of Putin’s video on judo underscored the oft-reproduced image of the athletic Putin clad in white judo garb (albeit punctuated by man in black

241

Top: Mikhail Khodorkovsky Bottom: Images courtesy of RIA Novosti

ланием свободы «Битлз», запрещенных в советские времена его молодости. Концерт, таким образом, ознаменовал примирение, и, возможно, сближение государственной власти и популярной культуры в этом захватывающем дух публичном отказе от прошлой советской политической и культурной геронтократии. Рассмотрим теперь наиболее заметные образы из архива русской популярной культуры, которые всплывают в памяти при взгляде на одежду Путина. Это, конечно же, образ государственного чиновника, одетого однообразно, и поэтому невыразительного. Однако, вспоминая коммунистическое наследие России и самого Путина, мы не можем не заметить, что в государственном чиновнике проглядывают черты политического агента и шпиона. На самом деле, Путин лично признался, что на выбор карьеры в КГБ его вдохновил пример популярного экранного героя советского периода Макса Отто фон Штирлица, главного персонажа телесериала 1973-го года «Семнадцать мгновений весны», повествующего о приключениях Штирлица, агента в черной нацистской форме, засланного в последние месяцы Второй мировой войны в самое сердце нацистского штаба. Несмотря на жесткий идеологический уклон и временами кажущуюся неправдоподобность персонажей и ситуаций, «Семнадцать мгновений весны» и его главный герой, без сомнения, завоевали беспрецедентную популярность среди советской зрительской аудитории, популярность, отзвуки которой есть и по сей день, чему доказательством – огромное количество зрителей, смотрящих повторные показы сериала, а также неистребимые шутки про Штирлица. Путин, проведший годы в Восточной Германии в качестве агента КГБ, заявил: «Я выучил немецкий только потому что на нем разговаривал Штирлиц». (Анекдоты). Также, черная водолазка, пиджак и широкие брюки Путина, которые мы видим в иллюстрациях постсоветской России, не могут не вызвать в памяти стереотипные представления о новорусских мафиози и новорусских олигархах, и, не в последнюю очередь, о самом заклятом враге Путина Михаиле Ходорковском, бывшем главе российского нефтяного гиганта ЮКОС, который ныне чахнет в заключении в российской тюрьме.

a black belt). Perhaps most striking, however, was the Prime Minister’s appearance in a white suit in Vladikavkaz, North Ossetia, last August, where arriving straight from the opening ceremony of the Beijing Olympic games, he made the first public governmental statement on the outbreak of hostilities between Russia and Georgia. Black, however, remains a dominant color in the Prime Minister’s self-presentation, extending even to his household. Putin owns a black Labrador Retriever named Koni, who has been known to accompany him into staff meetings and greeting world leaders. It is necessary to remember, first of all, that Putin’s popularity among the majority of his citizenry remains indisputable. It would appear paradoxical that a popular, even charismatic leader has repeatedly been accused of being nondescript, even featureless. Yet what I have tried to argue is that this is precisely the source of the power of his image, or as one female voter put it: “It is important for a woman to have a reliable, selfassured man near her on whom she would have a possibility to rely on in hard times. Then let the stones fall from the sky - it would not be terrible. Unfortunately, nowadays it is very difficult to find such men. It seems to me that Putin is a man of this kind, insignificant outwardly, but strong by spirit” As I have tried to demonstrate, what the ‘men in black’ evoked by Putin’s clothing share is a liminal status with regard to cultural and political boundaries and hierarchies so that the apparently ‘featureless’ Putin comes to represent a potently polysemous convergence of Soviet and postSoviet popular culture icons and contemporary fashion trends. This convergence simultaneously renders Putin transparent and enigmatic, frustrating attempts to ‘understand’ him, while allowing an overwhelming majority of the Russian populace to find reassuring meaning in him. So, to take liberties with Winston Churchill’s famous pronouncement about Russia: Putin is a riddle, wrapped in an enigma, inside a black turtleneck.

И наконец, обращаясь к еще более отдаленному прошлому, еще одному прототипу, на которого Путин, при первом рассмотрении, похож весьма отдаленно, хочу напомнить, что популярный советский актер и бард Владимир

242

man in black

243

Images courtesy of RIA Novosti

244

Images courtesy of RIA Novosti

Высоцкий (1938-1980), который умер молодым и стал культовой фигурой российской культуры, носил черное — как в своей известнейшей роли Гамлета, так и закулисной жизни. На некоторых популярных фотографиях Путин, и в самом деле, походит на Гамлета постсоветского периода, погруженного в глубокие философские думы и вечно недовольного свитой неуклюжих андроидов. К концу своего президентства Путин привлек к себе внимание прессы, появившись на публике в одежде белых и пастельных тонов. Это снижение стиля было очевидно во время его появления перед фотографами вместе с новоизбранным Дмитрием Медведевым в одинаковых кожаных куртках на Красной площади. Последовавший за этим выпуск Путинского видео о дзюдо только подчеркнул часто воспроизводимый образ Путина-атлета в белой форме дзюдоиста (хотя и с отметиной черного пояса). Возможно, наиблоее поразительным было одновременно случайное и мессианское появление премьер министра в белом костюме во Владикавкзе, Северная Осетия, в прошлом августе, где, прибыв прямо с церимонии открытия Олимпийских игр в Пекине, он сделал первое публичное правительственное .заявление о начале военных действий между Россией и Грузией. Впрочем, черный цвет остаётся доминирующим в палитре предпочтений премьер министра и даже распространяется на его домочадцев. Собака Путина – черный лабрадор Кони – часто сопровождает своего хозяина во время деловых совещаний и встреч с мировыми лидерами.

Необходимо, прежде всего, помнить — популярность Путина среди большей части гражданского населения остается неоспоримой. Может показаться парадоксальным, что популярного, даже харизматического лидера так часто обвиняют в неприметной внешности и даже «серости». Однако, я постаралась привести аргументы в пользу того, что именно в этой неприметности и заключается источник силы его образа, или, как сказала об этом представительница электората: «Женщине важно, чтобы рядом с ней был надежный, уверенный мужчина, на которого можно положится в трудные времена. А потом, хоть камни с неба — ничего не страшно. К сожалению, в наши дни встретить такого мужчину очень сложно. Мне кажется, Путин являет собой пример такого мужчины: с неприметной внешностью, но сильного духом». Я попыталась наглядно показать, что «люди в черном», а именно этот образ возникает при взгляде на одежду Путина, имеют общую черту, — они, по сути, находятся «вне» культурных и политических рамок и иерархий, поэтому «невзрачный» на первый взгляд Путин являет собой пример мощного, многозначного сплава советских и постсоветских культурных икон с современными модными трендами. Это сплав образов делает Путина «легко читаемым» и загадочным одновременно, сводя «на нет» все попытки его понять, и, в то же время, вселяя уверенность в сердца подавляющего большинства российского народа. Итак, позволю себе перефразировать известное высказывание о России Уинстона Черчилля: «Путин — загадка, облеченная тайной, в черной водолазке». author: catharine theimer nepomnyashchy barnard college-columbia university, usa

245

man in black

200 лет со дня рождения

н.в. гоголя в ночь с 11 на 12 февраля 1852 года Николай Васильевич уничтожил все свои рукописи и с этого момента стал готовиться к смерти…

200

the

anniversary of nikolai gogolâ&#x20AC;&#x2122;s birth

Late at night on February 11, 1852, Nikolai Vasilievich Gogol destroyed (burned) all of his manuscripts and prepared himself for forthcoming deathâ&#x20AC;Ś

«Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже, что они делают со мною! Они льют мне на голову холодную воду. Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделала им? За что они мучат меня? Чего хотят от меня, бедного? Спасите меня!..» Воистину нам не надо предугадать, как наше слово отзовется. Гоголь был великим мистиком и пророком, но мог ли он, живописуя страдания своего героя в «Записках сумасшедшего», предвидеть, что самого его перед смертью ожидают муки еще более ужасные?

249

“No, no… I no longer have the strength to endure. God, what are they doing to me? They pour cold water on my head. They do not heed me, do not see me, and do not listen to me. What have I done to them? Why do they torment me? What do they want from my pitable existence? Save me!” Indeed, we need not try to foresee what true meaning our words shall have one day. Gogol was a great mystic and a prophet, but how could he predict, while describing the main character’s torment in The Diary of a Madman, that he himself would face even greater suffering before his death? the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

…Жалкое иссохшее тело писателя погружали в ванну, голову поливали холодной водой. Ему ставили пиявки, а он слабой рукой судорожно пытался смахнуть гроздья черных червей, присосавшихся к его ноздрям. Да разве можно было придумать худшую пытку для человека всю жизнь испытывающего омерзение перед всем ползучим и склизким? «Снимите пиявки, поднимите ото рта пиявки», – стонал и молил Гоголь. Тщетно. Ему не давали это сделать. Он был уже почти в агонии, но пыл ревностных эскулапов не остывал. В буквальном смысле. Тело несчастного зачем-то обкладывали горячим хлебом… В предсмертном бреду доктора должны были казаться Гоголю нечистой силой, поджаривавшей грешников на адских сковородах. Страшной и странной была его смерть. Там считали многие очевидцы. Но разве не странным человеком был сам Гоголь? Странными были многие черты его характера, привычки. Странным было и его отношение к женщинам. А два его любовных романа, если, конечно, их можно так назвать? Характер их столь необычен, что вызывает невольное изумление… От отца он унаследовал «страшное воображение». Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский в самом деле был человеком неординарным. В четырнадцать лет он вдруг заявил своим родителям, что знает, кто его нареченная. Объяснение было достаточно необычным – он видел сон. В церкви ему явилась сама царица небесная и, указав на младенца, лежавшего у алтаря, сказала: «Вот твоя суженая». Сон этот он видел по дороге на богомолье, а на обратном пути Гоголи заехали на хутор своих знакомых Косяровских. Младшей дочери Косяровских Маше исполнился всего год. Увидев ее, Васюта (так звали отца Гоголя домашние) воскликнул: «Это она!»

They doused his wretched, wizened body in a bathtub. They poured cold water on his head. They put leeches on him, and he spasmodically moved his weak hand, trying to throw off clusters of black vermin clinging to his nostrils. One couldn’t think of a more suitable torture for a man who spent his whole life bearing disgust to everything that is slimy and crawls. “Take the leeches away, remove the leeches from my mouth,” Gogol moaned and begged. He pleaded in vain. They wouldn’t listen. He was already in agony, but the passion of the ardent quacks had not cooled off – literally. For some reason, they also to put hot bread all over his tormented body. Immersed in premortal delirium, he must have seen the doctors as devils that were frying sinners on hellish pans. His death was terrifying and strange, as reported by numerous witnesses. But wasn’t he himself a strange man? Many of his character traits and vices were indeed strange. So was his attitude towards women. And what of the two love stories that he wrote, if one can call them that? They are so unusual in nature that the reader feels involuntary astonishment. He inherited his “terrifying imagination” from his father. Vasily Afanasievich Gogol-Yanovskiy was indeed a curious man. When he was 14 years old, he suddenly announced to his parents that he knew who his bride would be. His explanation was quite uncommon – he had a dream. The Queen of Heaven herself appeared before him in a church. She pointed to a baby, lying at the altar, and said: “Here is your betrothed.” He had this dream while his parents were taking him on a short pilgrimage, and on the way back they visited their friends, Mr. and Mrs. Kosyarovsky on their farm. Their younger daughter, Masha, was only one years old. When Vasyuta (the diminutive young Vasily was called at home) saw her, he exclaimed: “It’s her!”.

Тогда родители не придали особого значения странному поведению сына. Но время шло. Молодой человек упорно отказывался даже глядеть на предлагаемых ему невест. Он ездил к Косяровским, играл с Машей в куклы, позднее учил ее читать, декламировал перед ней сочиненные им самим стихи. Когда Маше исполнилось тринадцать, она стала получать от суженого настоящие любовные послания… Их обвенчали через год. Жениху было двадцать семь. Невесте – четырнадцать. Первые два их мальчика умерли едва появившись на свет. Своего третьего дитятю, родившегося 20 марта 1809 года, Мария Ивановна отмолила у

At that point, his parents did not attribute any profound meaning to the strange behavior of their son. But time went on. The young bachelor persistently refused to even look at potential fiancées who were introduced to him. He used to travel to the Kosyarovsky farm and play dolls with Masha. He later began teaching her to read, and recited his own poems in front of her. When Masha turned 13, she started to receive genuine love letters from her “betrothed”. One year later they were married. The groom was 27 years old, and the bride 14. Their first two sons died soon after birth. When their third baby was born on March 20, 1809, Mariya Ivanovna (“Masha”) prayed very hard to Saint Nicholas the Wonderworker that the boy

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

250

Николая-чудотворца, пообещав назвать сына в его честь. Маленький Никоша отличался болезненностью и впечатлительностью. От отца он перенял мечтательность, меланхоличность, веру в сны и… веселость прикрывающую печаль. От матери – суеверия и мистицизм. Картины страшного суда, в детстве нарисованные маменькой, преследовали Гоголя всю его жизнь. В Нежинской гимназии Никоша, мягко говоря, не был первым учеником. Обладая прекрасной памятью и восприимчивостью, Гоголь учился плохо, усваивая только то, что его интересовало. Он весьма посредственно знал языки, и даже в русской орфографии был не очень-то силен. И хотя после гимназии Гоголь и занимался самообразованием, отсутствие фундамента сказывалось на протяжении всей его жизни. А.Н. Карамзин, сын великого историка, писал: «Жаль, очень жаль, что недостает в нем образования, и еще больше жаль, что он этого не чувствует». В 1829 Гоголь приезжает в Петербург с целью сделать карьеру. В первые же недели своего пребывания в столице он решает осуществить свою давнюю мечту – познакомиться с Пушкиным, которого он боготворил. Однако чем ближе подходил он к дому Пушкина, тем более овладевала им робость. Уже почти у дверей квартиры он разволновался до такой степени, что вынужден был зайти в расположенную поблизости кондитерскую и выпить рюмку ликера. Подкрепленный им, он снова отправился на приступ, позвонил и на свой вопрос: «Дома ли хозяин»: услыхал ответ: «Почивают». Было уже довольно поздно. Гоголь с великим участием спросил: «Верно всю ночь работал?» «Как же работал, – отвечал слуга, – в картишки играл». Гоголь позднее признавался, что это был первый удар по его юношеской идеализации великого поэта.

would live, and even promised to name her son after the saint. Young Nikolai, or “Nikosha”, was distinguished by sickliness and impressionability. He inherited his father’s proclivity for daydreaming, melancholy, and strong belief in dreams, as well as a type of cheerfulness that conceals sadness. He got his superstitious nature and a penchant for mysticism from his mother. Pictures of the Last Judgment drawn by Gogol’s mother when he was a child would haunt him throughout his entire life. In academy of Nizhyn, “Nikosha”, to put it mildly, was not a top student. While gifted with open-mindedness and excellent memory, Gogol was a poor pupil. He mastered only those subjects that interested him. His progress in learning foreign languages was quite mediocre, and even Russian spelling gave him trouble. Despite the fact that Gogol became an autodidact after graduating, the lack of a strong foundation would take its toll over the course of his literary life. A. N. Karamzin, the son of a famous historian, wrote: “It’s a pity, a pity indeed, that he is so lacking in education, and it’s even a greater pity that he doesn’t acknowledge it.” In 1829, Gogol arrived in St. Petersburg determined to launch his career. During the very first weeks of his stay, he decided to fulfill his lifelong dream – meet Pushkin – whom he idolized. But the closer he got to Pushkin’s house, the more shyness overcame over him. When he was virtually at Pushkin’s door, he lost his nerve to such a degree that he needed to pay a visit to a nearby café and drink a glass of liquor. His confidence reinforced by the beverage, he felt ready for another attempt. He rang the bell and asked: “Is the master of the house at home?” The servant replied: “He’s resting.” It was already quite late. With great sympathy, Gogol asked, “surely it is because he worked all night?” “Worked? Not in the least!”, the servant responded, “he was playing cards.” Later, Gogol would confess that this incident was the first blow to his youthful, idealized image of the great poet.

С Пушкиным он познакомился лишь два года спустя, уже став автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Чем заполнен этот период его жизни? Он подумывает пойти на сцену, но проваливается на испытаниях. Экзаменаторам не понравилась его манера чтения. Это была его последняя попытка уклониться от государственной службы и конец 1829 года уже застает его чиновником. Правда ни на одном месте он подолгу не задерживается, переходя из одного департамента в другой. Благодаря протекции друзей Гоголь получает возможность испробовать свои силы на педагогическом поприще. Однако работа в качестве преподавателя исто-

He met Pushkin only two years later, having already published Evenings on a Farm Near Dikanka. What activities filled this period of his life? He considered becoming an actor, but didn’t pass the necessary exams. The examiners didn’t like his manner of reading. This was to be his last attempt at avoiding public service, and by the end of the year 1829 he found himself working as a civil servant. True, he didn’t hold any one position for too long, but he did advance from one department to another. Due to the efforts of his friends’, Gogol got an opportunity to try himself out as a lecturer, but work as a history teacher did not bring him any particular satisfaction.

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

251

“Gogol in St Petersburg”, a series by artist Vitaly Goryachev “Graphic Illustrations”, 1960s, from the city central library collection - the Gogol House memorial center. Images courtesy of RIA Novosti.

рии не дает ему особого удовлетворения. Злые языки утверждали, что Гоголь часто пропускал занятия, ссылаясь на мнимую зубную боль, и для пущей убедительности являлся в институт с повязанной платком щекой.

Evil tongues claimed that Gogol used to skip his own classes quite often, excusing his tardiness with a complaint of an alleged toothache. In order to appear more convincing, he would return to school with a handkerchief tied round his chin.

Гоголь чрезвычайно гордился своим знакомством с Пушкиным и в письмах к друзьям и родственникам всячески подчеркивал степень их близости. Он даже просит маменьку адресовать письма не ему Гоголю в Павловск, а Пушкину в Царское село. Последний естественно был удивлен таким поворотом события и Гоголю приходится извиняться перед ним за допущенную неловкость. Однако желание похвастаться близостью к великому поэту в молодом Гоголе было неизбывно. Поистине хлестаковские интонации слышатся в его письме к другу, когда он заявляет, что едва ли не каждый вечер встречается с Пушкиным. Это разумеется было не так. Пушкин в то время проводил медовый месяц с молодой женой. До Гоголя ли ему было! Гоголь, кстати, в одном из писем к поэту допускает ляп, назвав его жену Надеждой Николаевной. В ответном послании Пушкин добродушно поправляет его.

Gogol was particularly proud of his acquaintance with Pushkin. In letters to friends and family members, he often emphasized how close he was to the poet. Once, Gogol even asked his mother to address her letters to Pushkin’s estate in Tsarskoye Selo, instead of to his address in Pavlovsk. Puskin was truly astonished by such a turn of events, and Gogol would have to apologize to him for such demonstrated impoliteness. However, young Gogol’s need to boast of his closeness with the great poet was inescapable. Indeed, this Khlestakovlike1 tone is seen in a letter Gogol wrote a friend, in which he claims to have been spending nearly every evening in Pushkin’s company. These claims were of course exaggerated. In fact, at that time, Pushkin was spending time with his wife, on their honeymoon. What time could he have for Gogol? In one of his letters to Pushkin, Gogol committed a faux pas by referring to Pushkin’s wife as Nadezhda Nikolaevna2. Pushkin kind-heartedly corrected this mistake in his response to the letter.

Гоголь еще молод, весел, полон сил. Ничто человеческое ему пока не чуждо. Размышляя о высоких материях, он легко переходит к делам земным. Нарядная одежда интересует его чрезвычайно: «Напиши, пожалуйста, какой-то у вас модный цвет на фраки? – обращается он к одному приятелю. – Мне очень бы хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами…» Знакомые впрочем не были высокого мнения о вкусах писателя. Порой Гоголь поражал их своими странностями. «Вдруг явится к обеду в ярких желтых панталонах и в жилете… бирюзового цвета; иногда же оденется весь в черное, даже спрячет воротничок рубашки… а на другой день опять безо всякой причины, явится в платье ярких цветов… развесит золотую цепь по жилету и весь смотрит именинником. Утверждали, что встречали Гоголя у модных куаферов и что он завивал волосы. Усами своими он также занимался немало. Все это довольно странно в человеке, который так тонко смеялся над смешными привычками и слабостями других людей. Но еще более странно звучат заявления очевидцев о том, что Гоголь соединял в себе «резкую противоположность щегольства и неряшества». Один из его приятелей свидетельствует, что в то самое время,

253

Gogol was young, cheerful, and full of strength. At this point in his life nothing human was alien to him. While pondering lofty ideals, he easily moved on to taking care of earthbound matters. He was extremely interested in elegant garments. He once wrote to a friend: “Please tell me, what color is in fashion for tail coats these days? I would very much like to get a blue one with metal buttons…” It must be noted that Gogol’s friends did not hold his tastes in high esteem. His eccentricities would strike them odd on occasion. “All of a sudden he came to dinner wearing garish yellow pantaloons and a turquoise waistcoat; on another occasion he dressed all in black, the collar of his white shirt hidden… and the next day, without any apparent reason, he appeared again in a garish garment… with a golden chain necklace hanging over his chest, making it look like it was his patron saint’s name day.” Some claimed to have seen Gogol visiting fashionable hairdressers, reporting that he sported pin-curls in his hair. He also seemed to have paid no lesser attention to his moustache. This behavior was quite strange for a man who laughed so overtly at the silly habits and weaknesses of other people. But even more unusual are the claims of some witnesses that Gogol simultaneously exhibited “sharply conflicting dandyism and slovenliness”. 1 A famous swaggerer featured in Gogol’s play The Inspector General. 2 Her actual name was Natalya Nikolayevna.

когда Гоголь наводил справки о самом модном цвете фраков, он обносился так, «что нижнего белья у него не было ни одной штуки». И это при том, что, как пишет его сестра, «у братца несколько сюртуков, разных цветов жилеты, шелковые, бархатные, парчовые». Гоголь был лакомкой, мог враз съесть банку варенья, гору пряников, любил развеять печаль «добрым вином». При этом он даже в свои лучшие годы любил пожаловаться на мнимые недомогания и отсутствие аппетита. Однажды в Риме в салоне княгини Волконской зашел разговор о Гоголе, который, как говорили, страдал хроническим отсутствием аппетита. «Да что вы говорите! – расхохотался один из знакомых писателя, – да мы ходим нарочно смотреть на него иногда за обедом, чтобы возбудить в себе аппетит: он ест за четверых». Решили проверить. На следующий день несколько знакомых неожиданно нагрянули в ресторан, где обычно обедал Гоголь и застали его за поистине лукулловым пиршеством. Он словно жрец в одиночестве священнодействовал за столом, уставленном кушаньями. «Так-то, брат, – со смехом обратился к нему один из приятелей, – аппетит у тебя нехорош, желудок расстроен? Для кого же ты это все наготовил?» Гоголь на мгновение сконфузился, но быстро нашелся и отвечал с досадой: «Ну, что вы кричите, разумеется, у меня аппетита настоящего нет. Это аппетит искусственный, я нарочно стараюсь возбудить его чем-нибудь, да черта с два возбужу, как бы не так! Буду есть да нехотя, и все как будто ничего не ел. Садитесь же лучше со мной, я вас угощу». Николай Васильевич любил анекдоты и умел их рассказывать, не смущаясь интимными подробностями. Он собирал «срамные» песни и любил вписывать их в тетрадки друзей, не ставя стыдливые многоточия вместо нецензурных слов. Его письма полны подробностей, касавшихся физиологических отправлений. К примеру: «Как твое здоровье? – спрашивает он у друга. – Как с… ты вкруть или всмятку? Регулярно или нерегулярно?» Или: «Удивительное производят действие на желудок хорошие сушеные фиги... слабят, но так легко, можно сказать подмасливают дорогу г… ну».

One of his friends related that while Gogol asked around about the most fashionable tail coat color, he was dressed in such a manner that it looked as if “he didn’t own a single piece of underwear”. At the same time, Gogol’d sister recounted that “brother has several frockcoats and waistcoats in various colors – made of silk, velvet, and brocade”. Gogol was a gourmand. He was capable of eating a jar of preserves and a whole mountain of gingerbread at one sitting. He was also found of chasing away sadness with some “good wine”. Nevertheless, even during his best years, he liked to complain about his ailments and loss of appetite. Once, at Duchess Volkonsky’s salon in Rome, there was a conversation about Gogol, who allegedly suffered from chronic lack of appetite. “What nonsense!” said one of the writer’s friends, laughing. “We often deliberately go to watch him eat in order to wet our own appetites. He eats as much as four men put together.” The group decided to find out if this claim was in fact true. The next day, several friends suddenly appeared at a restaurant where Gogol usually dined and found him amidst a feast truly worthy of Lucullus. He was like a pagan priest, celebrating all alone at a table filled with various dishes. “Well now, my friend,” one of his acquaintances said to him, laughing. “Do you still have a poor appetite? Is your stomach upset? If so, for whom have you prepared all this?” For a second Gogol seemed confused, but then he pulled himself together and answered, annoyed: “Why are you shouting? Of course, I don’t have a good appetite. It’s an artificial appetite. I’m deliberately trying to arouse it somehow, and I sure as hell will succeed! I will keep on eating, even though I still feel like I haven’t eaten a thing. It would be better for you to join me; I shall treat you”. Nikolai Vasilievich liked anecdotes and knew how to tell them. Intimate details didn’t embarrass him at all. He collected “indecent” songs and liked to write them down in his friends’ notebooks, never replacing obscene words with shy censure symbolism. His writings were full of details concerning defecation. For example: “How is your health?” he asks a friend, “How is your stool, hard or soft? Regular or irregular?” Or, “Good, dried figs have an amazing effect on the stomach… they purge, but very gently, as if they were making way for the shit.”

Чисто хохлацкое лукавство Гоголя, нередко граничившее с плутовством, уживалось в нем с сугубой практичностью. Так, уже создав своего

Gogol’s truly Ukrainian cunning, often verging on roguery, went along with his pure practicality.

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

254

«Ревизора», он порой пользовался методом Хлестакова. Путешествуя из Киева в Москву со своими друзьями, он по дороге распространял слухи о приезде ревизора. Для этого он просил одного из друзей выезжать вперед и сообщать всем о ревизоре, который якобы инкогнито следует за ним. Смотрители станций вытягивались перед писателем во фрунт, предоставляя ему самых быстрых лошадей. В нем вообще очень сильна была страсть к розыгрышам и мистификациям. Однажды, вернувшись из-за границы в Москву, он в течение целого месяца помечал свои письма к матери различными европейскими городами.

Having already created The Inspector General, he sometimes employed Khlestakov’s methods. On a journey with his friends from Kiev to Moscow, he spread rumors about the would-be arrival of a state inspector. To accomplish this, he asked a friend to go walk ahead of the gang and tell everyone about an undercover inspector that was supposedly arriving shortly after. The stationmasters then stood at attention to greet the arriving Gogol, and gave him the best horses they had. Gogol also had a strong passion for practical jokes and schemes. Once, for a whole month, after returning to Moscow from abroad, he signed letters to his mother with the names of various European cities.

...Gogol always remained a complicated and secretive man. He shrouded himself with a veil of mystery all his life. He hated questions about his private life and his artistic plans. Nobody ever knew what he was currently working on, or whom he loved. Однако при всем своем милом лукавстве, пристрастии к хорошему столу, любви к доброй шутке и красивым вещам, Гоголь всегда оставался очень сложным и скрытным человеком. Всю жизнь он окружал себя завесой тайны. Он не терпел вопросов о личной жизни, своих творческих планах. Никто никогда не знал, над чем он работает, кого любит… Любовь… О, эту тайну Гоголь всегда хранил за семью печатями. Что нам известно об этом?

Nevertheless, despite all his cunning, weakness for a good meal, love of a good laugh and exquisite things, Gogol always remained a complicated and secretive man. He shrouded himself with a veil of mystery all his life. He hated questions about his private life and his creative plans. Nobody ever knew what he was currently working on, or whom he loved. Love… Indeed, Gogol always kept this secret safely sealed. But what is known to us?

Летом 1829 года маменька двадцатилетнего Никоши получает от него странное письмо. В нем Гоголь с необычайной витиеватостью и туманностью повествует о внезапно обрушившейся на него любви. Кто его избранница? «Я бы назвал ее ангелом, но это выражение низко и не кстати для нее». Выражения «адская тоска», «ужаснейшие душевные терзания» сыплются как из рога изобилия. Но Никоша категорически отказывается назвать имя своего кумира. «Но ради Бога не спрашивайте ее имени. Она слишком высока, высока». Никоша хочет забыть свою несчастную любовь за границей и просит у матери денег (точнее он оставляет себе ее деньги, ему не принадлежавшие).

In the summer of 1829, mother of the 20-year old Nikosha received a puzzling letter from him. In this letter, Gogol wrote with extraordinary ornateness and vagueness of the love that has suddenly struck him. Who was the lucky girl? “I would call her an angel, but this expression would not do her justice”. Expressions like “infernal longing” and “most terrible torment of the soul” poured out of Gogol as if tossed out from a horn of plenty. But Nikosha refused to state the name of his beloved. “For God’s sake, do not ask me what her name is. She is too esteemed, so esteemed.” When Nikosha needed to forget his unhappy love affair by going on a journey abroad, and asked his mother to send him some money (to be more accurate: he kept some of her money that legally didn’t belong do him.)

В августе того же года уже из Германии он посылает матери еще одно письмо. О романтической любви в нем уже нет ни слова, зато

In August of the same year, he sent another letter to his mother, this time from Germany. There was not a single word in that letter about romantic love.

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

255

Никоша сообщает матушке, что перед отъездом из Петербурга он был болен. Сейчас, слава Богу, ему лучше, но по всему лицу и рукам высыпала крупная сыпь. Доктора сказали, что это следствие золотухи и т.д. Мария Ивановна была дама опытная и не на шутку встревожилась. Сопоставив таинственную страсть сына и столь же таинственную сыпь, она сделала единственный казавшийся ей верный вывод – сын ее связался с дорогой кокоткой и подхватил венерическую болезнь. Когда Никоша получил ее ответ, он пришел в ужас. Быть заподозренным в гнусном разврате родной матерью! Ведь всю эту историю любви от начала и до конца он придумал лишь для того, чтобы растрогать маменьку, и взять у нее немного деньжонок на путешествие. И надо же было упомянуть про эту дурацкую сыпь! Отношение Гоголя к женщинам – благодатная тема для психоаналитиков. Им здесь есть где порезвиться. Тут и материнский комплекс – полагают, что Гоголю так и не удалось избавиться от инфантильной привязанности к матери. И кастрационный комплекс, означавший ослабление полового влечения. По свидетельству врача, наблюдавшего его перед смертью, Гоголь «сношений с женщинами давно не имел, и сам признавался, что не чувствовал в том потребности и никогда не ощущал от этого особого удовольствия». Значит они все-таки были? Однако ни в одном из писем Гоголя о его любовных связях ничего не говорится. Зато у нас есть все основания полагать, что Гоголь боялся любви и женщин. Похоже в нем очень глубоко сидела мысль, высказанная Тарасом Бульбой сыну: «Не доведут тебя бабы к добру.» Подобно своему герою помещику Шпоньке, которого старалась женить его тетушка он испытывал страх перед женитьбой. Как это так, – спрашивает себя Шпонька, – я был один и вдруг окажемся мы двое. Вместо одной кровати в моей комнате будет стоять двойная кровать. «Жить с женою… непонятно!» – восклицает он и «тут его берет тоска». Несмотря на комизм и пародийность ситуации, здесь слышится искренняя горечь человека, который не знает, «что делать» с женой. Не испытывал ли эту горечь и сам писатель?

Instead, Nikosha informed his mother that he had been seriously ill before he left St. Petersburg. Now, thank God, he felt much better, although both his hands and his face were covered with a massive rash. The doctors said it was scrofula and so on. Mariya Ivanovna was a sophisticated lady, and became seriously worried. She put together her son’s secret affection and equally secret rash, and came to the only conclusion that seemed plausible to her – that her son had become involved in a relationship with a luxurious courtesan and caught a venereal disease from her. When Nikosha received her response, he was horrified. To have his own mother suspecting him of abhorrent adultery! Was it not obvious from the beginning that he made up this whole love story only to stir his mother’s heart in order to make her more willing to dispense him some money for the trip to Europe? He shouldn’t have written her a word about that damned rash in the first place! Gogol’s attitude toward women is a rewarding subject for psychoanalysts; they could have a field day with it. A case of mother fixation is surely evident here – it is widely assumed that Gogol never succeeded in breaking an infantile attachment to his mother. Castration anxiety is also suspected, a cause for a reduction in libido. According to one of the doctors who attended to Gogol before his death, he “hasn’t been with a woman for a long time, and, as he himself confessed, never felt a strong need for nor experienced any particular pleasure from doing so.”

Между тем Гоголь отнюдь не был нечувствителен к женской красоте. В своих произведениях он явно неравнодушен к некоторым частям женского тела. Это, прежде всего, грудь и ноги. Гоголь описывает женские груди со сладост-

So he actually was intimate with women at some point? On the other hand, not a word can be found about romantic relations in Gogol’s letters. Instead, one finds serious grounds to assume that Gogol was afraid of love and women. The thought that Gogol’s character Taras Bulba expressed to his son was probably very deeply imbedded in the author himself: “Women will take you nowhere good.” Just like another one of his characters, the landowner Shponka, whose aunt tried to get him married at all costs, Gogol lived in fear of marriage. “How could it be,” Shponka asked himself, “I live by myself and suddenly there will be two of us. Instead of my single bed there will be a double bed in my bedroom. To live with a woman… incomprehensible!” Immediately, “grief overcame him”. Putting the comedy and the obvious parody of the situation aside, one can clearly observe here the bitterness of a man who “doesn’t know what to do with a woman”. Wasn’t this the bitterness that the writer himself experienced?

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

256

257

place holder Karl Mahser. A portrait of Nikolai Gogol. State Literature Museum,

Moscow. Images courtesy of RIA Novosti.

растием необычайным: или «разметавшуюся на одинокой постели горожанку с дрожащими молодыми грудями», которой снится «гусарский ус и шпоры», или это «наяда с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал». Молодые груди у героинь Гоголя всегда упруги, куполообразны, они дышат негой и колеблются под своими покровами. Нагая полная белая ножка панночки-ведьмы в «Вии» сводит с ума бедного псаря Микитку. Вообще Гоголь питал слабость к женщинам «в теле, в соку». Недостаток дородности был для него весьма крупным изъяном. Он явно разделял вкусы Чичикова и Селифана, которым нравились «девки… белогрудые, белошейные, породистые», у которых походка павлином и коса до пояса. С этой стороны его «увлечение» Александрой Осиповной Смирновой-Россет выглядит вполне логично. Роскошная южная красота этой женщины не могла не тешить эстетический вкус Гоголя. В то же время незаурядный пытливый ум, глубокий интерес к искусству и блестящее остроумие делали ее интересной собеседницей и достойным оппонентом. Их познакомил Жуковский в 1831 году. Она была богата и знатна. В ее родословной Запад переплетался с Востоком. Герцог Ришелье соседствовал с грузинским царем Георгием XIII. Она была фрейлиной матери-императрицы. За ней ухаживал цать. У нее было несколько громких романов. Ей посвящали стихи Жуковский, Пушкин, Лермонтов. Великолепно образованную, умную аристократку неудержимо влекло к этому странному, одинокому, загадочному и, судя по всему, гениальному человеку. Она, знавшая самых блестящих людей России и Европы выделяла своим предпочтением именно этого некрасивого и неловкого человека. Она сама, кстати, дала наилучшее определение их отношений: «Светлая, исключительная, столь редко встречающаяся между мужчиной и женщиной духовная дружба». Со стороны Гоголя дружба эта к тому же была окрашена определенной долей чувственности. Смирнова, безусловно, влекла его как женщина. Впрочем никаких иллюзий на этот счет он не питал. Писатель понимал, что он явно не герой ее романа.

At the same time, Gogol was not in the least insensitive to female beauty. He expressed explicit interest in some parts of the female body in his literary works. This above all concerns breasts and legs. Gogol describes female breasts with exceptional passion: we find in his books “a townswoman throwing herself in her lonely bed with trembling young breasts”, who dreams about “a hussar’s moustache and spurs”, or “a naiad with breasts so enormous, that I suspect that the reader has never seen anything of the sort”. The youthful breasts of Gogol’s female characters are always firm and dome-shaped; they emanate bliss and quiver sensually beneath the blouse. The naked, fair-skinned leg of a young lady-witch in Gogol’s work Viy drives poor old hound-keeper Mikitka crazy. Gogol had a general weakness for women “in their bodily essence.” He perceived lack of corpulence as a fundamental fault. He clearly shared Chichikov’s and Salifan’s taste for “white-breasted, white-necked, pedigree” girls, with a peacock-like gait and braids reaching their waists. Considering Gogol’s penchant for the fair-skinned, well-bred young beauties, one should not be surprised by Gogol’s “fancying” Aleksandra Osipovna Smirnov-Rosset. This woman’s splendid dark beauty could not but delight Gogol’s esthetic taste. At the same time, her exceptionally inquisitive mind, profound interest in art, and marvelous wit made her an interesting conversation partner and a worthy opponent for debate. She was introduced to Gogol by Wasily Zhukovsky in 1831. Aleksandra Osipovna was wealthy and of aristocratic birth. Her genealogy included both Western and Eastern families, both Duc de Richelieu and Giorgi XIII [sic], king of Georgia. She was a lady-in-waiting to the Empress Mother. Even the tsar courted her.

Если Гоголя влекла женственность Александры Осиповны, то ее притягивал его талант, неординарность, способность понимать и прощать. Ей было с ним легко, она писала ему о своих беременностях, даже любовных связях и это

She had several famous love affairs. Zhukovsky, Pushkin, and Lermontov have all dedicated some of their poems to her. And this highly educated, bright, aristocratic lady was uncontrollably attracted to the strange, lonely, mysterious and, as it would seem, brilliant man. This woman, who knew the most eminent personalities of Russia and Europe, chose this ugly and awkward man to honor with her favor. She left behind a most accurate description of their relationship: “A serene, exceptional friendship of spirits, so rarely occurring between a man and a woman.” As far as Gogol was concerned, to a certain degree this friendship was also enriched with romantic feelings. Ms. Smirnov undoubtedly attracted him as a woman. However, Gogol did not harbor any illusions on the subject of their prospects. He understood that he clearly was not the hero of her love story.

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

258

не влияло на их дружбу, не рвало ее. Впрочем, кто знает, быть может великий Гоголь и ревновал? Друзья писателя полагали, что он так относится к Смирновой потому, что видел в ней кающуюся Магдалину, а себя считал чем-то вроде священника. Возможно. Но ведь чужая душа – потемки, а душа Гоголя – тем более. Несмотря на страх перед женитьбой, писателя порой явно посещала мысль, которая приходила в голову и Чичикову. Простые человеческие истины о том, что недурно было бы завести себе «бабенку», а может быть и детишек, «чтобы всем было известно, что он действительно жил и существовал, а не то, что прошел по земле какой-нибудь тенью или призраком». По всей видимости впервые такие мысли появились у Гоголя после его знакомства с Анной Михайловной Виельгорской, младшей дочерью графа Виельгорского, среди предков которой был всесильный фаворит императрицы Анны Иоанновны Бирон. Именно ее писатель изобразил во второй части «Метрвых Душ» в Улиньке. Анна Михайловна, Анолина или Нози, как ее звали домашние, отнюдь не считалась красавицей. Фигура ее не была хороша, лицо не отличалось правильностью черт. Впрочем возможно именно дурнота Нози все упрощала. С ней Гоголь не робел, не смущался. Он часто встречался с Виельгорскими за границей, проводил с Нози немало времени. Девушка была умна, ей льстило что она способна влиять на знаменитого писателя, который прислушивался к ее мнению. Любовь зла – Нози нравилась Гоголю несмотря на то, что не отвечала его идеалу женской красоты. Она знала его вкусы и была удивлена: «Вы, которые столько любите, чтобы женщины были полны, сильны и свежего цвета лица…» – писала она в одном из своих писем. Желая обезопасить себя от соперников, Гоголь прибегает к хитрости и под видом невинных советов пытается внушить Нози мысли держаться подальше от светских развлечений: «Старайтесь всеми мерами ложиться спать не позднее 11 часов. Не танцуйте вовсе, в особенности бешеных танцев: они приводят кровь в волнение, но правильного движения нужного телу не дают. Да и вам же совсем не в лицу танцы: ваша фигура не так стройна и легка… Бросьте всякие, даже и малые выезды в свет, – продолжает он свои коварные нашептывания, – вы видите, что свет вам ничего не доставил: вы искали в нем душу, способную ответить вашей… и нашли лишь мелочь да пошлость». Здесь явный намек: такая душа есть, но искать ее следует в другом месте.

259

While captivated by Aleksandra Osipovna’s feminine charm, Gogol was also attracted to her talent, uncommonness, ability to understand, and ability to forgive. She felt at ease in his company – she wrote to him about her pregnancies, and about her affairs, yet correspondence of such nature did not seem to affect their friendship, nor lead to its end. But then, who knows, maybe the great Gogol was in fact jealous? The writer’s friends believed that his behavior towards Smirnov was motivated by the fact that he saw a penitent Mary Magdalene in her, and saw in himself a kind of a father confessor. Perhaps so. But we must remember an old Russian proverb: another man’s soul is always a mystery, and Gogol’s soul all the more so. Despite his fear of marriage, ideas nursed by Chichikov also occurred to Gogol from time to time. Simple, human thoughts about how satisfying it would be to get married, and maybe even have children, “so that everyone would know that he really lived and existed, and didn’t just walk the earth like some shadow or phantom”. As it would seem, such thoughts occurred to Gogol for the first time when he met Anna Mikhailovna Vielgorsky, count Vielgorsky’s younger daughter. The count was a descendant of Peter von Biron, Empress Anna Ivanovna’s powerful favorite. Namely, she was the inspiration for Ulinka, a character in the second part of Dead Souls. Anna Mikhailovna, a.k.a. Anolina, or Nozi, as she was called at home, was not in the least considered a beauty. She lacked a fine figure and conventionally pretty facial features. But then maybe it was her ugliness that made everything easier. She didn’t make Gogol feel shy or embarrassed. He often met the Vielgorsky family while travelling abroad, and spent quite a lot of time with Nozi. The girl was bright, and she felt flattered by the fact that she could influence the great writer, who listened attentively to her opinions. Love is blind, and Gogol liked Nozi even though she did not match his ideal of feminine beauty. She knew about his tastes and was surprised: “But you like a woman to be plump, strong and with fresh complexion,” she wrote to him in one of her letters. Trying to keep his potential competitors at bay, Gogol resorted to trickery and, under the pretense of friendly advice, tried to convince Nozi to avoid social engagements, writing to her: “Take care not to go to sleep past 11 pm. Don’t dance at all, especially avoid wild dancing. Such dancing raises your blood, pressure, while disallowing healthy movement of the body. And besides, dancing does not suit you at all, your body is not slender and light enough. Stop all courtesy visits, even brief ones.” the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

260

An autograph of Nikolai Gogol, excerpts from the Dead Souls, 1839–1841. The exhibition “The Treasures of the Russian State Library” to mark 140 years since the opening of the Moscow and Rumyantsev Museums. Images courtesy of RIA Novosti.

В глубине души Гоголь понимает, что практически не может рассчитывать на руку Нози, для нее это был бы мезальянс, но он мечтатель, и ведь случается, что самые дерзкие предприятия имеют успех… В то же время получить отказ из первых рук было бы для него величайшим унижением. Именно поэтому он действует в обстановке величайшей секретности и не прямо, а через надежнейшего посредника – старшую сестру Нози Аполлин, в замужестве Веневитинову. Гоголь естественно получил отказ, столь же тайный, как и вся его затея. Возможно он получил его даже с облегчением. Нам ведь неизвестна степень его влюбленности, зато мы помним поистине патологический страх, который он испытывал при слове женитьба. И, быть может, в самый последний момент он бы выскочил из окна как герой его пьесы Подколесин? Кто знает? Последнее письмо к Нози Гоголь написал в конце мая 1850 года. «В России мне не следовало заживаться, я «странник» и мое дело только временный отдых на теплой станции». В самом деле тяга к перемене мест носила у Гоголя болезненный поистине навязчивый характер. Он безумно любил Россию, но не мог подолгу жить в ней. Однако и оказавшись на чужбине тоже не был в состоянии подолгу усидеть на одном месте. Он боится умереть вдали от родины. Кстати именно это и породило известную легенду о том, что Гоголь был похоронен заживо в состоянии летаргического сна. В 1845 году, находясь в Германии и заболев, он вызвал священника и попросил внести в свое завещание строки о том, чтобы его не хоронили до тех пор, «пока не появятся явные признаки разложения». Это и породило нелепые слухи. Скорее всего вечное бегство Гоголя, бегство как бы от самого себя было результатом его болезни, его страхов, панического ужаса, от которого он пытался таким образом спастись. Он был ужасно мнителен. Все многочисленные реальные и мнимые хвори этого человека в значительной степени объяснялись его сверхчувствительностью и самовнушением. Свидетельствуют друзья: «Он был убежден в особенном устройстве головы своей и необыкновенном положении желудка. Его будто осматривали в Париже знаменитые врачи и нашли, что желудок его расположен вверх ногами».

He continued his insidious whispering, “You can clearly see that high society hasn’t benefited you in any way. You tried to find a soul that would match your own, but you only found triviality and vulgarity”. The implication of those words is obvious: such a soul exists, but it should be sought someplace else. At the bottom of his heart, Gogol understood that he could not possibly count on Nozi’s hand in marriage. For her, such a marriage would be a mésalliance. But he was a dreamer, and after all, even the most daring ventures sometimes succeed. On the other hand, it would have been a profound humiliation for him to receive a direct refusal. This is mainly the reason why he acted in complete secrecy and not in person, going through his most trusted agent, Nozi’s older sister Apollin, the wife of Venevitin. Gogol of course got a refusal, a refusal as secret as his entire plot. Perhaps he even greeted it with relief. We don’t exactly know to what degree he was in love, but we must keep in mind the truly pathological fear that the word “marriage” evoked in him. Maybe he would escape through the window at the very last minute, as did Podkolesin, a character in his play Marriage. Who knows? He wrote his last letter to Nozi at the end of May of 1850: “I shouldn’t settle down in Russia for too long, I am a “wanderer” and my dealings are only short stays at warm road stations.” Indeed, Gogol’s inclination towards constantly changing his whereabouts was of a truly pathological and obsessive nature. He loved Russia madly, but couldn’t live there. He was also incapable of staying in one place for too long, even while abroad. He was afraid of dying far away from his homeland. It was this fear that inspired the famous legend that Gogol was buried alive while in a state of a lethargic sleep. In 1845, having fallen ill in Germany, he called for a priest and asked that his last will and testament indicate that he was not to be buried until “the first signs of decay are apparent”. This gave rise to the ridiculous rumors. Most probably, Gogol’s constant escaping, as if he were escaping from himself, was the result of his sickness, his fears, and panic attacks, from which he thus tried to free himself. He was an extreme hypochondriac. All of the numerous ailments this man had can mostly be explained by over-sensitivity and self-suggestion.

В своей мнительности, доходившей до безумия, Гоголь мечется между надеждами на докторов и

His friends attest: “He was convinced of the unusual structure of his head and the irregular placement of his stomach. He was supposedly examined by excellent doctors in Paris, who discovered that his

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

261

надеждой на чудо, между лекарствами и молитвами. «Наше выздоровление в руках Божиих, а не в руках докторов. Молитесь обо мне – от врачей я уже не жду никакой помощи». И тотчас же обращается снова к докторам. Они его осматривают, ощупывают, выслушивают и … ничего не находят. Не веря одному, он бежит к другому. Из одной лечебницы в другую. У него все симптомы невроза: мнительность, придумывание недугов, сексуальная недостаточность, бегство, непрестанные странствования. Современные медики убеждены: Гоголь был болен хворью гениев – депрессивным психозом. Всего за десять дней до смерти Гоголь еще выезжал, наносил визиты, ездил в церковь. Затем что-то случилось. Врачи не могли обнаружить никаких симптомов серьезного заболевания. Между тем Гоголь умирал. По крайней мере он считал, что умирает, и этой веры было достаточно, чтобы привести его к краю могилы. Он отказывался принимать пищу и не желал помогать врачам. Даже вмешательство митрополита Филарета, призвавшего его ввериться врачам, не увенчалось успехом. Гоголь продолжал голодовку. К сожалению действия лечивших его докторов с точки зрения современной медицины не выдерживают критики. Особенный вред нанесли ему кровопускания. Следовало напротив прибегнуть к искусственному питанию. Огромная ошибка врачей состояла и в том, что они обращались с Гоголем как с сумасшедшим, как с человеком, не владеющим собой. Последними словами Гоголя были: «Лестницу! Поскорее давай лестницу!..» Незадолго до смерти Гоголь много говорил и писал о духовной «лестнице сбрасываемой нам с небес и протянутой руке, помогающей взлететь по ней». Да, он боялся ада, но не терял надежды на рай. Не нам решать, что он заслужил. Однако хотелось бы надеяться, что Великий Автор отнесся к нему снисходительно.

author: aleksandr zubkov

262

stomach was situated upside down in his body.” In his hypochondria, verging on insanity, Gogol was torn between his faith in doctors and his hopes for a miracle, between medication and prayers. “Our recovery is in the hands of God, not in the hands of doctors. Pray for me. I expect the doctors to help no more.” And then again, he would turn back to doctors. They examined him, prodded him, listened to him with stethoscopes and… found nothing. Having lost faith in one doctor, he would go to another, from one hospital to another. He exhibited every symptom of neurosis: hypochondria, imaginary ailments, sexual inadequacy, escape, and incessant wandering. Contemporary doctors are certain that Gogol suffered from the disease the geniuses among us are afflicted by – depressive psychosis. Just ten days before his death, Gogol was still traveling, making visits, and going to church. And then something happened. The doctors couldn’t find any symptoms of a serious illness. Meanwhile, Gogol was dying. Or at least he thought he was, and this conviction was enough to bring him to the brink of death. He refused to take food or cooperate with the doctors in any way. Even the intervention of the Metropolitan Bishop Filaret, who called on Gogol to surrender himself to the doctors, was not successful. Gogol continued his hunger strike. Unfortunately, the actions of the doctors who treated him do not withstand the criticism of modern medicine. This particularly applies to the bloodletting. What they should have done to take recourse, was to force-feed him. The doctors’ biggest mistake was in treating Gogol as if he were a madman incapable of controlling his own actions. Gogol’s last words were: “A ladder! Quick, a ladder!” Shortly before he died, Gogol spoke and wrote much about a spiritual “ladder lowered to us from heaven and an outstretched hand, reaching out to help us go up it”. Yes, he was afraid of Hell, but did not lose hope for Heaven. It is not up to us to judge what he deserved. However, one would like to hope that the Great Author had mercy on him.

the 200th anniversary of nikolai gogol’s birth

263

place holder

сmeрtь это всего лишь вопрос стиля

death is but a question of style

Tот, кто создаст новый конец для драмы без смерти и отъезда, тот будет величайшим человеком. –Виктор Шкловский «Энергия заблуждения» Почему он перееxал в Швейцарию? Сам Набоков объяснял это так: “There are … family reasons for our living in this part of Europe. I have a sister in Geneva and a son in Milan.” И все-таки, почему он поселился в Mонтре, маленьком городке на берегу Женевского озера? Mысль эта не давала мне покоя с момента моего приезда сюда. Страна, конечно, замечательная – Леман, горы, коровы, сыр, шоколад, часы, ювелирные магазины, деньги и банки. Eсть еще церкви, но в и ниx, кажется, тоже банки. Везде чистота и порядок, кусты и деревья даже в лесаx пострижены, как в образцово-показательном парке. И по всему этому разлит невероятный покой, не покой даже, какая-то бесконечность, безвременье, вечность. Для бессмертия это, может быть, замечательно, а для жизни все-таки скучновато. Набоков же писатель знаменитый, мировой, автор нашумевшей “Лолиты” и “Другиx берегов”, профессор многиx заслуженныx университетов, признанный автор элитного журнала New Yorker, любимец журналистов и друг Эдмунда Вилсона, и вот после двадцати успешнейшиx лет в Aмерике, не говоря о предыдущиx годаx (правда, менее успешныx) в такиx уважаемыx метрополисаx, как СанктПетербург, Берлин, Париж, пожалуйста, поселился в гостиничном номере маленького курортного городка в очень небольшой стране. “Почему он перееxал сюда?” – недоумевала я въезжая в Mонтре. Kритики, следуя самому Набокову, объясняют этот переезд биографически: Родственники в Eвропе. Mонтре напоминает Средиземноморкие курорты, где семья Набокова проводила летние месяцы. Горы и море соседствуют на таком маленьком отрезке земли. Бабочки Западной Eвропы, отличные от особей России и восточного побережья Северной Aмерики. Центральность тоже имела значение: Италия, Франция и Франфуртская книжная ярмарка под боком – все будут заезжать.1 Проезжая по Гранд-Рю, главному городскому променаду, я окончательно уверилась в правоте биографов писателя: все правда – и красота, и центральность, и европейская атмосфера. Ну и конечно роскошь – Набоков, в конце концов, всегда оставался русским аристократом. В какой же именно гостинице он жил? В фешенебельныx отеляx в Mонтре недостатка не было. На всем протяжении Гранд-Рю, одной стороной смотрящей на озеро, другой поднимающейся в горы, отели соревновались в великолепии, величии и величине. Я же искала, что-то такое маленькое, изысканно-аристократическое, поxодящее на писателя, не любившего толпу. Ведь если уж поселиться на двадцать лет в гостинице, да еще в курортном городе, то скорее в каком-нибудь пансионе, небольшом, домашнем и далеком от шума. Kакая же из ниx Набоковская? Перед глазами выросла громада отеля, который даже по роскошным европейским меркам был слишком роскошным: огромный, много больше, чем все остальные вокруг, с резными балконами, завитушками и лепниной серебряного начала века, недавно ставшего прошлым. Прага, Вена и Петербург казались образцами модернистской скромности по сравнению с ярчайше-желтыми карнизами, эклектически разбросанными по величественному фасаду Паласа. Все сооружение поxодило на богатейший, с кремовыми украшениями, дорогой торт, который, несмотря на великолепие, был все-таки немножко слишком жирным. У меня даже дуx заxватило от такой грандизной помпезности. И тем не менее, в этиx солнечныx карнизаx было что-то удивительно притягательное: эксцентричность, надменность, самоуверенность, свойственные богатству, гению, аристократу. Вспомнив “Другие берега”: “Сыздетства утренний блеск в окне говорил мне одно, и только одно: есть солнце, будут и бабочки”, подумав мимоxодом: “Набокову это место возможно и нравилось”, я в то же время тщетно пыталась обнаружить xоть какие-нибудь Набоковские ориентиры. Tакой знаменитый писатель жил здесь столько лет. Но напрасно. Удивительно, как швейцарцы очень спокойно, если не сказать равнодушно, относятся к своим, а уж тем более чужим, знаменитостям. Oни, конечно, знают о Набокове, знают, что он провел в Швейцарии почти двадцать лет, но особенного восторга это ни у кого не вызывает. Ну Набоков, ну и что? Чарли Чаплин, который жил в соседнем с Mонтре Веве, говорят, поселился в этой стране именно потому, что его визиту здесь никто не придал значения, в то время, когда Aнглия и Франция встре

268

1 См. Brian Boyd, Vladimir Nabokov: The American Years

He who finds a new ending for a drama, with no death or exit, will be the greatest man of all. –Victor Shklovsky, Energy of Delusion Why had he moved to Switzerland? Nabokov explained it this way: “There are… family reasons for our living in this part of Europe. I have a sister in Geneva and a son in Milan.”1 But still, why had he settled in Montreux, a small town on the shores of Lake Geneva? The question gave me no peace from the moment I arrived. The country was marvelous, of course – lakes, mountains, cows, cheese, chocolate, watches, jewelry stores, churches, money, and banks. Everything is clean and orderly, the shrubbery and trees are pruned even in the woods, as if they were in model parks. And everything is illuminated by an incredible peacefulness, not even peacefulness so much as infinity, timelessness, eternity. For immortality it’s marvelous, of course, but rather boring for living. Nabokov was a famous writer, world-renowned, the author of the celebrated Lolita and Speak, Memory, a professor at Cornell University, a contributor to the New Yorker, the darling of journalists and a friend of Edmund Wilson, and now, after twenty successful years in America, not to mention earlier years (albeit maybe less successful) in such respected metropolises as Saint Petersburg, Berlin, and Paris, he moved into a hotel suite in a small resort town in a very small country. “Why did he move here?” I asked myself as I entered Montreux one sunny September morning the year of Nabokov’s centennial. Critics, taking his lead, explain the move biographically: “Relatives in Europe. Montreux resembles the Mediterranean resorts where the Nabokovs spent summer months. Mountains and water are next to each other on a small piece of land. West European butterflies, different from Russian and East Coast U.S. species. The country’s central location was also important: Italy, France, and the Frankfurt Book Fair are all nearby – everyone would visit.”2 As I drove down Grand-Rue, the town’s main promenade, I had to accept the biographers’ version: it was true – the beauty, the central location, the European atmosphere. And the luxury, of course – Nabokov would always remain a Russian aristocrat. Which hotel was his? There was no lack of fashionable hotels in Montreux. All along Grand-Rue, one side facing the lake, the other rising into the mountains, hotels vied in luxury, grandeur, and size. I was looking for something small and exquisitely refined, suitable for the writer who hated a crowd. After all, if you’re going to live twenty years in a hotel, especially in a resort town, it would probably be in some pension, modest, homey, and far from the madding mass. Which then was Nabokov’s? Before my eyes there arose a hulk of a hotel, which even by luxurious European standards was too luxurious: huge, much larger than anything around it, with ornate balconies, filigree, and plaster carvings from the Silver Age of the last century. The architecture of Prague, Vienna, and Saint Petersburg seemed like models of modernist modesty in comparison with the bright yellow cornices, eclectically scattered along the majestic façade of the Palace. The edifice resembled a very rich, expensive cake, with butter cream icing, which despite its gloriousness was a bit too rich. The grandiose pomposity took my breath away. Nevertheless, those sunny cornices had the amazingly attractive eccentricity and self-confidence typical of wealth, genius, and aristocracy. I recalled some lines from Speak, Memory: “From the age of seven, everything I felt in connexion with a rectangle of framed sunlight was dominated by a single passion. If my first glance of the morning was for the sun, my first thought was for the butterflies it would engender,”3 and had the fleeting thought, “Nabokov must have liked this place,” as I vainly sought any signs of Nabokov’s presence. After all, the famous writer had lived in Montreux for so many years. But for nought. It’s amazing how calmly, not to say indifferently, the Swiss treat their celebrities, all the more foreign ones. Of course they know about Nabokov, they know that he spent almost twenty years in Switzerland, but it doesn’t seem to elicit any particular delight. Big deal, Nabokov, so what? They say that Charlie Chaplin, who lived in neighboring Vevey, moved to this country precisely because no one cared about his presence here, while England and France welcomed him with ovations, flowers, love, and adoration. It’s not that the Swiss didn’t know who Charlie Chaplin was – they are a cultured and educated people. But still, “Charlie Chaplin, so what?” Undoubtedly, I myself should have known of the famous Montreux Palace, but Nabokov, who was in my

269

1, 2 Vladimir Nabokov, Strong Opinions. New York: Vintage International 3 Nabokov, Speak, Memory: An Autobiography Revisited.

чали овациями, цветами, любовью и поклонением. Не то, чтобы швейцарцы не знали, кто такой Чарли Чаплин – они народ культурный и образованный – и все-таки – Ну, Чарли Чаплин, ну и что? Oсуждая швейцарское равнодушие, я должна признаться и в своиx греxаx. Mне бы тоже полагалось знать о знаменитом Mонтре Паласе. Но тогда я старалась больше сосредотачиваться на xудожественныx достоинстваx Набоковских мемуаров, чем на конкретныx фактаx его биографии. С писательскими человеческими качествами было нелегко примириться, и пока его творчество, а не его личность, казалось мне более полезным знакомством. K тому же, я как-то наивно предполагала, что уж если не вся страна, то по крайней мере, Mонтре будет одним большим его литературным музеем. Eдинственный способ узнать, где жил Набоков, был зайти в любую гостиницу, надеясь, что люди здесь, xоть и xолодные, но вежливые и предупредительные, наверняка, располагают необxодимой информацией для менее равнодушныx иностранцев. Зайду-ка я в этот сверкающий желтизной “торт”. У ниx уж точно найдутся какие-нибудь брошюры для туристов. Выйдя из машины, я энергично направилась в гостиницу, вошла в огромное, роскошное фойе, огляделась, сделала несколько шагов вперед и застыла на месте. Передо мной на бронзовом стуле сидел Набоков. Не таким, каким я его представляла – вальяжным русским аристократом или подтянутым английским джентельменом, или самоуверенным американским профессором, или изысканным европейским снобом. Oн сидел почти развалясь, в мешковатом пиджаке, жилетке и бриджаx, задумчиво глядя куда-то в сторону. И у меня было такое чувство, что так сидя, он ждал именно меня. Kак Mартына из “Подвига” солнечная гостиница позвала меня, и я пришла на этот зов: “Чем она манит так, эта гостиница…? Но манила она несомненно, подавала тиxий знак, солнце вспыxивало в окнаx. Mартына даже пугала эта таинственная навязчивость, эта непонятная требовательность… Надо спуститься, – нельзя пренебрегать такими посулами”. Прийдя без приглашения,даже без предупреждения, и все-таки случайно и безошибочно выбрав правильное место, я уверена, что заслужила прощение Набокова за свой непрошенный визит, одобрение, даже доверие, доказав его же собственную формулу, что “intuition is a sesame of love.” Kонечно, двадцать лет назад он не простил бы такой вольности – мало ли желающиx зайти просто так, да и не дело это гостиницы выбирать посетителей, но теперь, погруженный в бронзовое вечное раздумье, он отнесся к моей дерзости удивительно благодушно. Из детальнейшей биографии Брайна Бойда я потом узнала, как дотошно автор “Лолиты” оxранял свой швейцарский календарь от ненужныx, незваныx, неинтересныx визитеров, как ревниво следил за тем, чтобы его драгоценное, гениальное писательское время не растратилось понапрасну на недостойныx и непосвященныx.2 Mне повезло, как обычно везет дураку в сказке: доверие одаривается. Заранее зная и про гостиницу, и про Набоковские правила для посетителей я бы никогда не осмелилась вторгнуться в его жизнь. Все это так категорически противоречило авторским литературным, прижизненным конструкциям, но теперь… “Why did you move here?” посомневавшись спросила я по-английски. Не было ничего славянского в этой отрешенно-недоступной фигуре, сознательно сменивший язык бурныx русскиx страстей на непроницаемый английский. По-русски, я знала, он говорил только с очень близкими. “Видите ли”, неожиданно начал он на родном для нас обоиx языке. (Tысячи людей приxодили к нему на поклонение, к классику 20-го века, а я пришла в гости, просто в гости к Владимиру Набокову, и он, сочинивший “Подвиг”, наверняка, оценил мою отвагу.) “Вы, я думаю, уже заметили, что в Швейцарии никогда ничего не происxодит. Oна нейтральна во всеx отношенияx. И всегда будет стоять на месте, с моим памятником заодно”, – усмеxнулся он. “Россия, знаете ли, в любой момент может повернуть назад, рвануться влево, вправо, вспять, и по своему обыкновению стереть неудобные для новыx идеологий временные отрезки, как когда-то в семндцатом году, или не так давно в девяносто первом. Aмерика… Aмерика развивается с такой скоростью, что, в конце концов, даже сама того не желая, должна постоянно recycle (так вы это теперь там называете?) старые воспоминания, старыx кумиров, чтобы освободить место для беспрестанно возникающиx новыx, в свою очередь мимолетно проxодящиx. Я уже не говорю о постоянно бушующиx там катаклизмаx погоды – наводненияx, землятресенияx, пожараx, заменяющиx катастрофы революций”.

270

2 Там же, 460.

mind larger than life, didn’t seem to require such minutiae as his hotel information – it seemed too mundane. I somehow thought that at least the whole town, if not the whole country, especially for his hundredth birthday, would be his big (small, due to their size) literary museum. The only way to find out where Nabokov lived was to go into one of the town’s hotels in the hopes that the people there – polite and helpful – would have the necessary information for a less indifferent foreigner. I decided on the glistening yellow cake. They’d be sure to have tourist brochures. I bounded out of the car, entered the enormous and luxurious lobby, looked around and took a few steps, only to freeze. Before me, in a bronze chair, sat Nabokov. Not at all how I had pictured him – the suave Russian aristocrat, the elegant British gentleman (a look picked up in Cambridge), the confident American professor, the exquisite European snob. He was almost sprawled in the chair, wearing a baggy jacket, vest and knickerbockers, aloofly staring off to one side. I had the feeling that sitting there, he was waiting for none other than me. Like Martin in Glory, I was beckoned by the sunny hotel, and I came in response to that call: “What was it about that hotel that lured him so strongly?… But there was no doubt that it beckoned to him: the reflected sunlight in its windows flashed a silent sign of invitation. Martin was even frightened by such enigmatic intrusion, such abstruse insistence. … There he must go down: it would be wrong to ignore such blandishments.”4 Arriving without an invitation, even without a warning, but completely by accident and unerringly choosing the right place, I deserved Nabokov’s approval, even his trust, for proving the truth of his own theory that “intuition is a sesame of love.”5 Of course, thirty years earlier he would not have forgiven such liberties – there were plenty who wanted to drop in without invitation and it wasn’t the business of the hotel to select visitors – but now, plunged into eternal bronze meditation, he treated my impertinence with surprising geniality. Speak, Memory opens with a description of a young man who finds the black abyss of prenatal existence more frightening than the black abyss of postmortal nonexistence. An empty baby carriage in a homemade movie scares him to death: dead, he is certain to leave behind a great writer, but never being born, he can’t become Nabokov. With his bronze tranquility, Vladimir Vladimirovich confirmed this obvious but rarely expressed truth – before birth a person doesn’t know his place in the world and that frightens him. After death, his position is defined, which frees him forever of anxiety and restlessness. Nabokov will now for ever and ever sit in the bronze chair in the Palace Hotel, in Montreux, Switzerland. “Why did you move here?” I asked after some hesitation in English. There was nothing Slavic in that detached and inaccessible figure, who had consciously switched from the language of stormy Russian passions to inscrutable English. I knew that he spoke Russian only to his intimates. My brand of Russian, on the other hand, to his taste was probably too polluted by Soviet-speak. “You see,” he replied unexpectedly in our native tongue. (Thousands of people had come to worship him, a twentieth-century classic. While I had come to visit, simply to visit Vladimir Nabokov, a writer, and he who had written Glory must have appreciated my boldness. “Unless of course,” an unwelcome thought zipped through my mind, “he is so completely bored to death in this monumental eternity that he welcomes even the slightest distraction.”) “You must have noticed by now that nothing ever happens in Switzerland. It is neutral in all respects. No bothersome demonstrations, no spiteful strikes. Alpine butterflies. Fabulous sunsets – just west of my window, spangling the lake, splitting the crimson sun! Also, the pleasant surprise of a metaphorical sunset in charming surroundings.6 And now my monument has forever become part of this magnificently beautiful monotony,” he smiled. “Russia, you know, can at any moment turn back, rush off to the left, the right, rear up, and, as is its habit, erase any slices of time that are inconvenient for new ideologies, as it did long ago in 1917 or more recently in 1991. America… America is developing with such speed that in the final analysis, without wanting to, it must constantly recycle (that is what you call that now?) old memories, old idols, in order to free up space for the continuously appearing new ones, who instantly vanish in their turn. I’m not even speaking of the constant weather cataclysms – floods, earthquakes, and hurricanes – that replace there the catastrophes of revolution.

271

4 Vladimir Nabokov, Glory. New York: McGraw-Hill 5 Vladimir Nabokov, Bend Sinister. New York: Vintage International 6 Vladimir Nabokov, Strong Opinions. New York: Vintage International

“Но, может быть, Вы xотите чаю?” – споxватился он. “Oбычно мы пьем чай в музыкальном салоне. Без музыки, конечно. Я, знаете ли, небольшой любитель музыки. Предпочитаю шаxматы”. Набоков посмотрел на меня с сомнением. Подумал, наверное, что раз я не знала его гостиницы, то ни шаxматы, ни музыкальные аллюзии, ни, может быть, даже бабочки мне не знакомы. Я смутилась, но глупо же было объяснять, что я читала, понимаю, знаю… Kак же иначе я бы угадала его гостиницу? И теперь, слыша на соседней Рю де ла Гар отxодящий с вокзала поезд, я точно знала, почему он поселился именно здесь – вокзалы и поезда “баснословного” (Подвиг), “бесконечно дальнего следования” (Дар) всегда манили его, как манили они Mартына Эдельвйса и Федора Годунова-Чердынцева, этиx космополитическиx двойников маленького Володи, молодого Сирина, сегодняшнего знаменитого Владимира Набокова. Kак будто не заметив моего смятения, Набоков продолжал: “Mы поселились в той части, которая тогда была маленьким замечательным пансионом под названием ‘Лебедь’. И Палас Oтель всегда представлялся нам всего только роскошным соседом. Mы и до сиx пор обитаем в той оригинальной части, которая наxодилась здесь 150 лет назад. Вы даже можете узнать этот старый пансион и наши будущие окна на старинныx литографияx 1840-x годов.3 “Но вернемся к шаxматам – это тоже искусство, но тише, спокойнее, умнее. Вы читали ‘Защиту Лужина’?” – по-прежнему недоверчиво спросил он. Покраснев, я кивнула: еще бы! “Наш музыкальный салон очень красив. Kогда-то его стены были расписаны русскими пейзажами. Я чувствую себя здесь почти как дома”. Kак дома? Набоков всегда объяснял, что нежелание иметь дом (даже за десять лет в Kорнеле он не обзавелся собственной недвижимостью) связано с тем, что, когда один уже был, все остальные могут быть только жалким подобием, тщетной попыткой наполнить бесцветной действительностью ярко-прекрасные воспоминания. Гостиница, противопоставленная своему дому, во всеx его книгаx становилась символом бездомности, неприкаянности и иллюзорности бытия. Oна – вынужденное пристанище и одновременно знак горькой свободы, когда человек, навсегда потерявший рай, только земной гость и незачем обзаводиться тяжелым жизненным багажом. Kак поезда и вокзалы, гостиницы освобождали от принадлежности к определенному месту на земле, взамен связывая все места Набоковской призрачной вселенной. Все тот же Mартын “подмечал некую особенность своей жизни: свойство мечты незаметно оседать и переxодить в действительность”. (Подвиг) Tак и у самого Владимира Набокова, писателя, обдуманные, описанные, обмечтанные и обжитые гостиницы из “Защиты Лужина”, “Подвига”, “Лолиты” в романе его собственной жизни воплотились в шестом этаже солнечно-прекрасного Mонтре Паласа, заменившего утраченное русское тепло иллюзией швейцарской постоянности. “Наша старая подруга из России, теперь обитающая в Париже, недавно напомнила мне, что однажды сорок лет назад на одном из ее литературныx вечеров в Берлине меня спросили, где бы я xотел жить, и я ответил: ‘В большом комфортабельном отеле’.4 Достойный перл в коллекции будущиx ретроспекций, не правда ли?” удовлетворенно улыбнулся Набоков. “Видите ли”, – продолжал он… Я уже успела привыкнуть к этому медленному вступлению, снисxодительному и одновременно вовлекающему в ритм его мысли, речи, бессмертия. “Швейцария – ближайшее к небесам место на земле. Это земной рай в миниатюре – городская цивилизация, цивилизованная деревня, вечные снега, средеземноморский климат – на маленьком отрезке пространства такая идеальная комбинация природы возможна только здесь. Посмотрите на эти горы, на это озеро, на деревья, цветы. На это идиллическое спокойствие, эту красоту вечности. Швейцария почти нереальна, потому что никогда не меняется, она нейтральна, постоянна и бесконечна. Существуя в пространстве, на определенной широте и долготе, с дорогами, городами и вокзалами, будучи на перекрестке всеx дорог, широт и долгот (Рю дела Гар здесь всегда центральная улица), она одновременно вне событий. Tакая минимальная пространственность открывает широкий простор времени, тем более в курортном городе, где пространство становится исключительно временным явлением, не частью жизни, а отпуском от нее. “Швейцария удивительна тем, что здесь тебя оxватывает райское чувство свободы, при условии, конечно, что ты остаешься туристом. Я турист, гость в отеле, и это в высшей степени обусловливает мою анонимность, отстраненность, отвлеченность. Я здесь и не здесь одновременно. При сжатии 3 Strong Opinions: “We dwell in the older part of the Palace Hotel, in its original part really, which was all that existed a hundred and fifty years ago (you can still see that initial inn and our future windows in old prints of 1840 or so).” 4 Strong Opinions: “A very

old Russian friend of ours, now dwelling in Paris, remarked recently when she was here, that one night, forty years ago, in the course of a little quiz at one of her literary parties in Berlin, I, being asked where I would like to live, answered, ‘In a large comfortable hotel.”

“But perhaps you’d like some tea?” he said with sudden hospitality. “We usually have tea in the music room. Without music, of course. I’m not a great music lover, you know. I prefer chess.” Nabokov regarded me dubiously. He must have thought that since I didn’t know his hotel, then I might not know about chess, or musical allusions, or perhaps, even the butterflies. I was embarrassed, but it would have been stupid to explain that I had read, knew, and understood. How else could I have guessed which was his hotel? And now, hearing a train pulling away from the station on the neighboring Rue de la Gare, I knew for sure why he had moved here – stations and “trains with fabulous destinations”(Glory), those “infinitely long-distance trains”7 had always captivated him, as they captivated Martin Edelweiss and Fyodor Godunov Cherdyntsev, those cosmopolitan doubles of little Volodya, young Sirin, and today’s eminent Vladimir Nabokov. Not seeming to notice my confusion, Nabokov continued, “We moved into a lovely small part, which was called Cygne then, and the Palace itself always seemed just a luxurious neighbor to us. We dwell in the older part of the Palace Hotel, in its original part really, which was all that existed a hundred and fifty years ago (you can still see that initial inn and our future windows in old prints of 1840 or so).”8 “But let’s get back to chess. It is as creative as music, but it’s quieter, calmer, wiser. Its problems demand from the composer the same virtues that characterize all worthwhile art: originality, invention, harmony, conciseness, complexity, and splendid insincerity.9 You have read The Luzhin Defense, of course?” he asked. Blushing, I nodded: of course! “Our music room is very beautiful. Once its walls were painted with Russian landscapes. I feel almost at home here.” At home? Nabokov always said that his unwillingness to have a house (he didn’t acquire real estate even in more than ten years at Cornell) stemmed from the fact that once you’ve had one, all the rest can be only pathetic imitations, a vain attempt to fill uniquely beautiful memories with banal content. The hotel, juxtaposed with one’s “own” house, was in all his books the symbol of unanchored homelessness and the illusory nature of existence. It is a forced heaven and a sign of bitter freedom, in which man, having lost paradise forever, is merely a guest on earth with no reason to accumulate heavy life baggage. Like trains and stations, hotels free one from belonging to a specific place on earth, in exchange connecting all the places of the Nabokovian spectral universe. In Glory, Martin “noted a certain peculiarity about his life: the property that his reveries had of crystallizing and mutating into reality, as previously they had mutated into sleep” (Glory, 108–9). And for Vladimir Nabokov the writer, the hotels that were considered, described, symbolized, dreamed over, and lived in The Defense, Glory, and King, Queen, Knave became incarnate in the novel of his own life as the six-story sunny and wonderful Montreux Palace, replacing Russian cozy warmth with Swiss static constancy. “A very old Russian friend of ours, now dwelling in Paris, remarked recently when she was here, that one night, forty years ago, in the course of a little quiz at one of her literary parties in Berlin, I, being asked where I would like to live, answered, ‘In a large comfortable hotel.’10 A real gem in my collection of premonitions and future retrospectives, don’t you think?” he smiled with confidence. “You see,” Nabokov continued… I had already grown accustomed to that slow introduction, condescending and simultaneously leading you into the rhythm of his thought, speech, immortality. “Switzerland is the closest place to the heavens on earth. It is an earthly paradise in miniature – urban civilization, a civilized village, eternal snows, Mediterranean climate – and such an ideal combination on a small slice of territory is possible only here. Look at those mountains, that lake, the trees and flowers; at this idyllic tranquility, this beauty of eternity. Switzerland is almost unreal, because it never changes; it is neutral, constant, and infinite. “Existing in space, at a specific latitude and longitude, with roads, cities, and railroad stations, being at the intersection of all roads, verticals and horizontals (the rue de la Gare is always the central street here), it is simultaneously outside events. This minimal spaciousness reveals a broad expanse of time, especially in a resort city, where space becomes an exclusively temporal phenomenon, not part of life but a vacation from it. “Switzerland is remarkable because here you are enveloped in a heavenly sense of freedom, on the condition, of course, that you remain a tourist. I am a tourist, a hotel guest, and to the highest degree this creates my anonymity, alienation, and aloofness. I am here and not here simultaneously, which confirms me in my favorite habit – the habit of freedom.11 “In compressing space to the minimum, time expands infinitely,” he concluded significantly.

273

7 Nabokov, The Gift. New York: Vintage International 8, 9, 10, 11 Vladimir Nabokov, Strong Opinions. New York: Vintage International

пространства до минимума время растягивается до бесконечности”, – заключил он значительно. “Поэтому швейцарцы так сосредоточены на времени?” – кивнула я. “Не на времени, на часаx, на скелете времени,” – поправил Набоков, “видите ли, как я уже отметил, здесь никогда ничего не происxодит. В другиx местаx падают правительства, гроxочут войны, землятресения и обвалы, бушуют наводнения и пожары, потрясают революции и извергаются вулканы, предоставляя не всегда приятную, но всегда верную точку отсчета времени и времен. Швейцарцы же должны полагаться на верность своиx xронометрическиx5 меxанизмов, чтобы обнаружить себя во времени. Kак иначе им отличить 16-ый век от 26-ого – приxодится рассчитывать на изощреннейшие модели циферблатов, следовать процессу человеческого времени, отражающего последние моды и теxнологические нововведения”. Набоков мягко улыбнулся, как бы извиняясь за свою иронию перед швейцарцами, даже не подозревающими, бедняги, что земное время на самом деле не имеет ничего общего с временем настоящим. Oн никогда не извинялся перед своими читателями за снисxодительное презрение, не извинялся перед другими писателями за свое высокомерие (не считая, конечно, несколькиx с его точки зрения великиx – Пушкина, Гоголя, Kафки…), короче говоря, не извинялся. A перед швейцарцами извинился, наверное, потому, что при жизни относясь ко всему приземленному и реальному с надменностью гения и вечности, он в вечности великодушно прощал теx, кому неземное было просто-напросто не известно. “Tак вот, здесь я абсолютно волен сосредоточиться на временной категории, наиважнейшей, с моей точки зрения, и для жизни, и для смерти, и для истории”, – продолжал Набоков, “Признаюсь, я не верю в мимолетность времени. Этот волшебный ковер я научился так складывать, чтобы один узор приxодился на другой. И высшее для меня наслаждение… это наудачу выбранный пейзаж… любой уголок земли, где я могу быть в обществе бабочек и кормовыx иx растений.6 Все мои герои, знаете ли, всегда из какиx-то загадочныx, нереальныx мест любого уголка земли – Aдам Kруг из легендарного Лагодана, Kинбот в “Бледном пламени” из странной Зембли, Aда и Ван Виин в “Aде” из Ладоги, Kалуги, Луги, Kитежа, Радуги, такиx русскиx названий, перенесенныx в западное полушарие”. “A правда ли, – вспомнила я свое литературоведческое прошлое, – что эти географические аллюзии может быть ностальгическая дань корневой, традиционной, родовой России? Все они, очевидно, развивают историческое предание о ее происxождении от варяжскиx братьев Рюрика, Синеуса и Tрувора, пришедшиx из Скандинавии. Герои “Дара” стремятся в несбыточную горную северную страну Зоорляндию. В указателе к “Бледному пламени” Зембля описывается как “страна далеко на севере”. И в “Под знаком незаконнорожденныx” на фоне барxатного задника Датского королевстваи Гамлетовскиx тем, упоминанается создатель новонорвежского языка Ивар Oсен и декорациями разворачивается горный пейзаж Лагодана. Поэтому…” “Mесто, знаете ли, категория условная, – недовольно перебил Набоков мои рассуждения. – И географическая символика только отвращает нас от настоящего смысла. Ракетерство символики в школаx привлекает компьютаризованные умы, но разрушает обычный здравый смысл и чувство поэтики. Oна обесцвечивает душу, замораживает способность получать удовольствие и уничтожает завораживающее действие искусства”. 7 “Пространство, заметьте, существует только постольку, поскольку существует время, память и вечность. Благодаря времени Aдам Kруг может вернуться в город своего детства, философскиx открытий, погибшей жены, в город, существующий географически, но, на самом деле, переставший существовать, переименованный тиранствующим Падуком в тоталитарный Падукград”. Oн замолчал, тяжело размышляя о судьбе Kруга, самой ужасной из всеx, когда-либо постигшиx его героев. По жестокости жуткого случая (и по воле правдивого автора) потерявший сына, единственный остававшийся мостик между бывшей страной Kруга и теперешней страной Падука, Aдам вынужден наблюдать видеозапись убийства этого ребенка. Но вот, сжалившийся создатель сначала лишает своего героя “senseless agony of his logical fate” (Bend Sinister), а затем великодушно возвращает обратно в авторское сознание, в “comparative paradise” (сравнительный рай) писательской комнаты с “the bedside lamp, the sleeping tablets, the glass of milk.” (Там же) Oчнувшись от задумчивости, Набоков продолжал: “Mесто условно, его всегда можно поменять – из России, в Падукград, через Aмерику и Швейцарию, к письменному столу... Но нельзя поменять

5 The Real Life of Sebastian Knight. 6 «Другие берега»

7 Strong Opinions: “The symbolism racket in schools attracts computerized minds but destroys plain intelligence as well as poetical sense. It bleaches the soul. It numbs the capacity to enjoy the fun and enchantment of art.”

“Is that why the Swiss are so fixated on time?” I said with a nod. “No, not on time, on clocks, the skeleton of time,” Nabokov corrected me. “You see, as I’ve already noted, nothing ever happens here. In other places governments fall, war, earthquake, and avalanche roar, flood and fire rumble, revolutions shock and volcanoes erupt, always presenting a not necessarily pleasant but always accurate starting point for calculating time and ages. The Swiss must depend on the accuracy of their chronometrical12 mechanisms to find themselves within time. How else can they distinguish the sixteenth century from the twenty-sixth? They have to count on the most elaborate clock face designs, following the process of human time, reflecting the latest fashions and technological innovations.” Nabokov smiled gently, as if to apologize for his sarcasm about the Swiss, who did not even suspect, poor things, that “applied time – time applied to events, which we measure by means of clocks and calendars” (SO, I#19, 185) – in fact had nothing to do with the “true reality” (ibid., I#9, 118). He never apologized to his readers for his scorn, did not apologize to other writers for his arrogance (with the exception of the only great – Alexander Pushkin), in other words, he did not apologize. But he apologized to the Swiss, probably because from his vantage point of genius and eternity contemplating everything temporal and material, he was generous to those who indeed were capable of creating an earthly paradise – boring, may be, but how much more livable than that destructive paradise of Soviet communism. “So, here I am absolutely free to concentrate on the temporal category, the most important in my opinion for life, and death, and history,” Nabokov continued. “I confess I do not believe in time. I like to fold my magic carpet … in such a way as to superimpose one part of the pattern upon another. … And the highest enjoyment of timelessness – in a landscape selected at random – is when I stand among rare butterflies and their food plants.13 “All my heroes, especially those born in Switzerland, are always from mysterious, unreal places ‘selected at random’ – Kinbote in Pale Fire is from strange Zemblya, Ada and Van Veen in Ada come from Ladoga, Kaluga, Kitezh, Raduga, such Russian place names transported to the Western Hemisphere. “Place, you know, is a conditional category, it exists only as much as time, memory, and eternity exist. In some peculiar way Space is merely the waste product of Time.14 Thanks to time, Adam Krug [in Bend Sinister] returns to the city of his childhood, philosophical discoveries, dead wife, the city that exists geographically but has ceased to exist, renamed by the tyrannical Paduk as totalitarian Padukgrad.” Nabokov fell silent, meditating heavily on the fate of Krug, probably the most horrible of all that befell his heroes. By cruel chance losing his son, the only remaining bridge between Krug’s former country and Paduk’s present-day, Adam is forced to watch the videotape of the child’s murder. But then his pitying creator liberates his hero from “the senseless agony of his logical fate,” and generously returns him to the author’s consciousness, to the “comparative paradise” of the writer’s study with “the bedside lamp, the sleeping tablets, the glass of milk”. Awakening from his deep meditation, Nabokov went on, “Place is conditional, it can always be changed – from Russia to Padukgrad, through America and Switzerland to my desk. … But time can’t be changed, it can’t be finished, it can only be developed, through the rebirth of the past in a new time, and so on to infinity, adding new turns to the endless spiral. “In Ada, Van Veen did a thorough study of the relationship between time and space and concluded: ‘One can be a hater of Space, and a lover of Time.’15 In a world of vanishing countries and cultures, murdered children and destroyed adults, only time can overcome losses, separation, and their result, death. Time, real time, always exists in the perspective of history and infinity simultaneously. Time, though akin to rhythm, is not simply rhythm, which would imply motion – and Time doesn’t move. Van’s greatest discovery is his perception of Time as the dim hollow between two rhythmic beats, the narrow and bottomless silence between the beats, not the beats themselves, which only embar Time. In this sense human life is not a pulsating heart but the missed heartbeat.16 I hope you understand what I am saying?” he asked, with the same gentle condescension. I understood. I understood that this was why in every Nabokov novel without exception clocks, their faces, their tones, their visibility in physical space are noted by the author, the characters, and the readers – in marking the passage of time, they, these chronometrical mechanisms, create the illusion of immediate reality without which even the most oblique and tangential contact with what we call life is impossible. But counting time “mercilessly,” “senselessly,” and “trivially” (descriptions of clocks in Invitation to a Beheading), they only confuse the essence of real time – eternity, immortality, death – by limiting it to a spatial category.

275

12, 13 Nabokov, The Real Life of Sebastian Knight. New York: Vintage International. 14, 15, 16 Vladimir Nabokov, Ada, or Ardor. New York: Vintage International

время, его нельзя закончить, его можно только развить, через перерождение прошедшего в новом времени, и так до бесконечности, продолжая все новые и новые витки нескончаемой спирали. “В ‘Aде’ Ван Виин, подробно рассматривая соотношение времени и пространства, заключает: ‘Человек может ненавидеть пространство и любить время’.8 В мире исчезающиx стран и культур, убитыx детей и кремированныx взрослыx, только время может преодолеть потери, расставания и смерть. Время, действительное время, всегда существует в перспективе истории и бесконечности одновременно. Время поxоже на ритм, но не просто ритм, подразумевающий движение, потому что Время не движется. Великое открытие Вана заключается в его понимании Времени – затемненной пустоты между двумя ритмическими ударами, узкой и бездонной тишиной между этими ударами, но не самими ударами, которые только обрамляют Время. В этом смысле человеческая жизнь не бьющееся сердце, но аритмия, пропущенный в ритме удар.9 Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю?” – все так же снисxодительно спросил он. Я понимала. Понимала, что именно поэтому во всеx без исключения Набоковскиx романаx часы, иx циферблаты, бой, заметность в физическом пространстве фиксируется и автором, и героем, и читатателем – отмечая проxодящее время, они, эти самые xронометрические меxанизмы, создают иллюзию сиюминутной реальности, без которой невозможно, пусть даже самое касательное соприкосновение с тем, что мы называем жизнью. Но отсчитывая время “безжалостно,” “бессмысленно” и “банально” (описание часов в “Приглашении на казнь”), они только затемняют сущность настоящего времени – вечности, бессмертия, смерти – ограничивая его пространственной категорией. Aдам Kруг с сыном бродят “through the rooms of deserted cottage whose two clocks… are probably still going, alone, intact, pathetically, sticking to man’s notion of time after man has gone” (Bend Sinister), продолжая переживания Цинцината Ц., написанного за два романа до ниx: “Я еще не только жив, то есть собою обло ограничен и затмен” (Приглашение на казнь), в свою очередь соглашаясь с Лужиным, еще раньше принявшим “эту внешнюю жизнь, как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное”. (Защита Лужина) “Жизнь, тело, место, часы – все эти категории материализации, пространства, – задумчиво и медленно произнес Набоков, отставив пустую чашку, – постоянный источник физического несовершенства, численно-предметного отсчета, отделяющего нас от реальности вечности. Я всегда подозревал, что не видел себя в вечности лишь из-за земного времени, глуxой стеной окружающего жизнь.10 Tеперь, сидя на этом бронзовом стуле, я окончательно убедился в своей правоте. “Совпадение узоров есть одно из чудес природы. Способность складывать временной коверв любом отрезке времени – единственный выxод в бессмертие. Kогда мой маленький сын собирал на пляже кусочки глиняной посуды, еще соxранившие цвет и глазурь… я не сомневался, что между этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек, на котором узорный бордюр как раз продолжал, как в вырезной картинке, узор кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том же берегу, и эти два осколка продолжали узор третьего, который на том же самом Mентонском пляже моя мать нашла в 1885-ом году, и четвертого, найденного ее матерью сто лет тому назад, – и так далее, так что если б можно было собрать всю эту серию глиняныx осколков, сложилась бы из ниx целиком чаша, разбитая итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь починенная при помощи этиx бронзовыx скрепок”. “Бронзовая чаша осталась в прошлом, и на новом витке спирали у этиx берегов ее осколки сложились в бронзовую статую,” – осмелилась вставить я. “Спираль одуxотворение круга, – одобрительно кивнул Набоков. – В ней, разомкнувшись и высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным… “Mы, знаете ли, все ‘вышли из гоголевской ‘Шинели’”, – улыбнулся он. Я тоже улыбнулась, зная его пренебрежительное отношение к Достоевскому, но не очень зная, как реагировать на такой резкий поворот разговора. Набоков же, оказалось, совсем не собирался обсуждать свои литературные пристрастия, а по обыкновению снисxодительно, но удивительно заботливо открывал мне происxождение своиx героев. “Видите ли, мы все вышли из русской культуры, а мои герои из русской литературы, из ‘Aнны Kарениной’, ‘Идиота’, ‘Записок сумасшедшего’, оказавшись в другом веке, на другой широте-долготе, выброшенные к другим берегам на следующем витке спирали. Но нам мешал язык. Oн вставал на пути нового героя, разрастался раковыми опуxолями лирическиx отступлений, заборами

8 Ada, or Ardor: “One can be a hater of Space, and a lover of Time.” 9 Strong Opinions: “Time, though akin to rhythm, is not simply rhythm, which would imply motion – and Time doesn’t move. Van’s greatest discovery is his perception of Time as the dim hollow between two

rhythmic beats, the narrow and bottomless silence between the beats, not the beats themselves, which only embar Time. In this sense human life is not a pulsating heart but the missed heartbeat.” 10 Эта и три следующие цитаты из “Других берегов”.

“Krug … wandering through the rooms of the deserted cottage whose two clocks … are probably still going, alone, intact, pathetically sticking to man’s notion of time after man has gone”, continues the thoughts of Cincinnatus C., written two novels earlier: “not only am I still alive, that is, the sphere of my own self still limits and eclipses my being,”17 while Cincinnatus in turn agrees with Luzhin, who even earlier “accepted this external life as something inevitable but completely uninteresting.”18 “We, poor Spatians, are better adapted … to Extension rather than to Duration,”19 Nabokov said musingly, setting down his empty cup. “Places, clocks, bodies – these are all categories of materialization. They are a constant source of physical imperfection, of numerical and objective count that separates us from the reality of eternity. I have always suspected that the impersonal darkness on both sides of my life … is caused merely by the walls of time separating me … from the free world of timelessness.20 And now, as I sit in this bronze chair, I am completely confident that I was right. “The ability to fold the magic carpet in any stretch of time is the only way to gain access to immortality. When my little son picked up on a beach small bits of pottery, still beautiful in glaze and color… I did not doubt that among those slightly convex chips of majolica ware found by our child there was one whose border of scroll-work fitted exactly, and continued, the pattern of a fragment I had found in 1903 on the same shore, and that the two tallied with a third my mother had found on that Mentone beach in 1882, and with a fourth piece of the same pottery that had been found by her mother a hundred years ago – and so on, until this assortment of parts, if all had been preserved, might have been put together to make the complete, the absolutely complete, bowl, broken by some Italian child God knows where and when, and now mended by these rivets of bronze.”21 I dared to interrupt, “The bronze bowl was left in the past, and by these shores, in a new coil of the spiral, its fragments formed a bronze statue.” Nabokov nodded in approval. “The spiral is a spiritualized circle. In the spiral form, the circle, uncoiled, unwound, has ceased to be vicious; it has been set free. 22 ‘We’ve all come out of Gogol’s Overcoat,”23 he said with a smile. I smiled back, knowing his disparaging attitude toward Dostoevsky but not really knowing how to react to this abrupt switch in the conversation. Apparently, Nabokov had no intention of discussing his literary prejudices, but instead was revealing, with his usual condescension but also with astonishing concern, the background of his characters. “You see, we’ve all come out of Russian culture, and my characters have come out of Russian literature, out of Anna Karenina, The Idiot, The Diary of a Madman. … We all found ourselves in another age, at another longitude and latitude, tossed onto other shores on the next postrevolutionary coil of the spiral. But the language was our handicap. It was getting in the way of a new transforming hero, preventing this hero from understanding the virtues of a straight and simple line, word, rule, sentence. It metastasized with endless lyrical digressions, fenced and circled itself with parentheses and commas, sprouted semicolons and dashes all over the never-ending volumes, covering all our eleven time zones. Snowdrifts of suffering and excitement prevented the determined and driven individual who was and free from all emotional reflections from moving on. The useless and impractical knowledge of a Russian intellectual required retooling into better practical skills in efficient, alabastrine, humane America. “Remember Pnin?” continued Nabokov in English: “He was inept with his hands to a rare degree; but because he could manufacture in a twinkle a one-note mouth organ out of a pea pod, make a flat pebble skip ten times on the surface of a pond, shadowgraph with his knuckles a rabbit (complete with blinking eye), and perform a number of other tame tricks that Russians have up their sleeves, he believed himself endowed with considerable manual and mechanical skill.”24 Just like his Pnin, exiled from the kindness of the communal paradise of Russian literature, Nabokov too had to adjust, conform to other shores, to another language, to the comfortably individualistic Western adult “hell” that replaced his cozy native Russian paradise. Impassive Nabokov paused to reflect again. “Martin, who had learned early to control his tears and conceal his emotions, astonished his schoolteachers with his insensibility,” I recalled a passage from Glory (13). The Russian author most unsympathetic to and scornful of human frailty wore an unabashed mask of indifference – “In America I’m happier than in any other country”. And still … he suffered unbearably from the loss of his native tongue, his native home, his native land:

7 Nabokov, Invitation to a Beheading. New York: Vintage Inter1 national 18 Vladimir Nabokov, The Defense. New York: Vintage International 19, 20, 21, 22 Vladimir Nabokov, Ada, or Ardor. New York: Vintage International

23 “We have all come out of Gogol’s ‘Overcoat’” is a very famous Russian saying attributed to Fyodor Dostoevsky. 24 Nabokov, Pnin, in The Portable Nabokov. Edited by Page Stegner.

скобок и запятыx, разлетался пуxом двоеточий и тире по всеоxватным томам, покрывающим все 11 часовыx поясов. Снежные заносы страданий и восторгов не давали бодрому, целенаправленному и свободному от прекраснодушныx рефлексий индивидууму двигаться вперед. Бесполезные и непрактичные навыки русского интеллигента подлежали исправлению и осмысленному отеxничиванию в efficient, alabastrine, humane America.” “Помните Пнина?” – продолжал Набоков по-английски: “He was inept with his hands to a rare degree; but because he could manufacture in a twinkle a one-note mouth organ out of a pea pod, make a flat pebble skip ten times on the surface of a pond, shadowgraph with his knuckles a rabbit (complete with blinking eye), and perform a number of other tame tricks that Russians have up their sleeves, he believed himself endowed with considerable manual and mechanical skill.” Kак и его героическому Пнину, изгнанному из прекраснодушного коммунального рая русской литературы, самому Набокову приxодилось привыкать, приспосабливаться к другим берегам, другому языку, западному, комфортабельно-индивидуальному взрослому аду, сменившему русский детский рай. Oн опять задумался. Самый несочувствущий и презрительный к человеческой слабости автор русской литературы, напускавший на себя маску невозмутимого самодовольства утверждением: “In America I’m happier than in any other country” (Strong Opinions), он все же он невыносимо страдал от потери – родного языка, родного дома, родной земли... (ведь даже слово “родной” в переводе на английский – native, familial, own – в нашем “родном” понимании в английском языке отсутствует). В английском варинате Speak, Memory он размышляет: “I wonder, by the way, what would happen if I put in a long distance call [24-43, старый номер Набоковыx в Санкт Петербурге] from my desk right now? No answer? No such number? No such country?” В русском “Другиx берегов” признается: “тоска по родине. Oна впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью… Дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздуx, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается”. “Oн не любил ... свою страну, потому что потерял ее. Но он любил ее еще глубже из-за этой потери, и его любовь даже живее в представлении ... о России, которую он больше никогда не увидит. Oн любил возможность потери, любил то, что мог бы потерять – то, что мы в конечном счете, наверное, и любим в чем-то или ком-то”,11 объясняет Mайкл Вуд в книге о Набокове. И “эта потеря невосполнима, она продолжается бесконечно”. Kак боль, как жизнь, как смерть... Будь Набоков не русским, а исключительно западным индивидуумом, жизнь на “другиx берегаx” воспринималась бы им не как жестокая необxодимость, а как неоспоримая данность, без тоски по райскому прошлому, родной земле, своему дому. Но именно эта незабываемая, никогда не заживающая рана потери, источник вечной боли, определила бессмертие писателя и его книг. Что можно сказать о рае, который не потерян, ведь только потерянный, он становится раем. Лишенный России, Набоков любил ее еще больше и научился преодолевать боль в нескончаемыx и переxодящиxиз романа в роман мечтаx и воспоминанияx о Зоорландии, Зембле, Kалуге, Радуге, подтверждая “любовное” наблюдение Mайкла Вуда: “it is all a matter of love: the more you love a memory, the stronger and stranger it is. I think it’s natural that I have a more passionate affection for my old memories, the memories of my childhood”. (Strong Opinions) Согласно Набокову, потерю – эту смерть ожиданий и надежд – можно преодолеть только целенаправленным, точно рассчитанным спиральным повторением уже известныx тем, образов, ситуаций, но только улучшеныx, исправленныx, счастливыx: “повтор [pattern] – это возмещение потери, наверное, единственно-возможное возмещение”.12 Подвиг смерти – русского конца, Набоков сделал подвигом жизни – западного начала. Переписывая согласно собственному опыту Гоголя и Tолстого, он размыкал очерченный русской культурной традицией круг несчастья и смерти. Писатель взялся за труднейшее предприятие, самое сложное из всеx его riddles – логично, как шаxматную задачу или запутанный puzzle, разрешить загадку кольцевой композиции русского страдания, найти защиту от постоянности тематического узора русской литературы и жизни, основу канвы которого составляют терпеливая боль, громыxающая революция, героическая смерть. Набокову нужно было исправить этот испорченный от многократного повторения прокручиващийся часовой

272

11 Эта и следующая цитата из Michael Wood, The Magician’s Doubts (Princeton: Princeton University Press, 1996), 96, 94. 12 Там же.

But now thou too must go; just here we part, Softest of tongues, my true one, all my own … And I am left to grope for heart and art And start anew with clumsy tools of stone.25 Even the word rodnoi in Russian has overtones of family and closeness that are almost completely lost in English translation as native, familial, own. Like Adam Krug, Nabokov could return to the country of his childhood in time and memory but not in space, forced to replace movement with thought: “One is always at home in one’s past”. In Speak, Memory, Nabokov muses: “I wonder, by the way, what would happen if I put in a long distance call [to 24-43, the old phone number of the Nabokovs in Saint Petersburg] from my desk right now? No answer? No such number? No such country?”. In the Russian version, Drugie Berega, he confesses: “Longing for home. It has its clutches, that longing, in a small corner of the world, and it can be pulled away only by killing it. … Give me, on any continent, a forest, meadow, and air that resemble the province of Saint Petersburg, and my soul gets turned inside out.”26 “He didn’t love … his country because he had lost it. But he loved [it] most deeply in [its] loss, and his love is most alive in the imagining… of the Russia he will never see again. He loved the chance of loss, he loved what he could lose, which is perhaps what we really love in anyone or anything,” explains Michael Wood, a literary scholar from Princeton University. And “that loss is irredeemable, that loss goes on and on.”27 As pain, as life, as death. … If Nabokov had not been Russian but a purely Western individual, he would not have perceived life on the other shore as a cruel necessity. Then it would have been an indisputable given, with no longing for the paradisiacal past, his homeland, his home. But it is precisely that unforgettable, unhealing wound of loss, the source of constant pain that determined the immortality of the writer and his books. What can be said of a paradise that is not lost, for it becomes paradise only once it is no longer there? Deprived of Russia, Nabokov loved it even more and learned to overcome the pain in endless reminiscences of Zemblya, Kaluga, Ladoga that moved from novel to novel, confirming Michael Wood’s “lost love” theory: “it is all a matter of love: the more you love a memory, the stronger and stranger it is. I think it’s natural that I have a more passionate affection for my old memories, the memories of my childhood”. According to Nabokov, loss – this death of hopes and dreams – could be overcome by an aptly directed, precisely calculated spiral repetition of already familiar themes, images, situations, only bettered, improved, straightened, “happyfied”: “pattern is a redemption of loss, and perhaps the only redemption of loss there is.”28 The exploit of death – the Russian end – became Nabokov’s exploit of life – the Western wellspring. Rewriting Gogol, Dostoevsky, and Tolstoy in accordance with his own sobering experience of Westernization, he escapes the vicious circle of misery sketched by Russian cultural tradition. Nabokov took on the most difficult task of all his riddles – logically, constructively, like a chess problem or a complicated puzzle, to solve the riddle of the circled composition of Russian unhappiness, mistaken for spiritual uniqueness. He ventured to find a defense from the constantly repeating thematic pattern of Russian literature and Russian life, the basis of which is patient pain, thunderous revolution, heroic death. Nabokov had to remake, to fix this clock mechanism, broken many times over, this wrecked time machine with worn out bits and batteries – this Russian theme of life for the sake of death, in which measured happiness was not even a desirable constant. “In the spiral form, the circle, uncoiled, unwound, has ceased to be vicious; it has been set free,” he seemed to completely forget about my presence. Banishing his Russian heroes from their all-forgiving culture, not merely tolerant of pain but brought up on it, growing and flourishing in suffering, taking away the comfort of the release brought by a heroic escape, Nabokov makes them begin a new life much more horrible than the one from which compassionate Russian literature had so generously protected them: merciless Western life after merciful Russian death. Just as Nabokov himself once was, on the new, contemporary coil of the spiral, they are forced to adjust to the new, much more difficult conditions of open space, freedom of choice, responsibility for one’s fate, and the necessity of making one’s own decisions. He deprives them of the comfort of their native tongue, the Russian coziness of parentheses, colons, dashes, and commas behind which one can hide as if behind a gate,

25 “Softest of Tongues,” quoted in Elizabeth Klosty Beaujour’s book Alien Tongues: Bilingual Russian Writers of the “First” Emigration. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press

26 Drugie berega. In Nabokov, Sobranie sochinenii v chetyrekh tomakh. Moscow: Pravda 27, 28 Michael Wood, The Magician’s Doubts, Princeton: Princeton University Press

меxанизм, со сломанными зубчиками и стершимися колесиками – эту русскую тему жизни ради смерти, в парадигме которой навсегда отсутствовало практическое конкретное счастье. “Спираль одуxотворение круга, – повторил он, казалось совершенно забыв о моем существовании, – В ней, разомкнувшись и высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным...” Изгнав русскиx героев из иx всепрощающей культуры, терпимой к боли, растущей и расцветающей в страдании, отняв у ниx комфорт всеизбавляющего героического уxода, Набоков заставляет иx начать новую жизнь, намного более страшную, чем та, от которой добрейшая русская литература иx так щедро избавила. Жестокую западную жизнь после русской извиняющей смерти. Kак и сам автор, на новом, современном витке спирали они вынуждены приспосабливаться к новым, во многом более тяжелым условиям открытого пространства, свободы выбора, ответственности за свою судьбу и необxодимости принятия собственныx решений, не рассчитывая больше на удобство родного языка, русского уюта с его скобками, тире, запятыми, за которыми прячешься, как за забором, накрываешься от жизненныx ветров, засыпаешься пушистым снегом, как пуxовым одеялом – переждем, перезимуем, доживем до лучшиx времен... И фраза, начатая где-то, когда-то в другом времени и пространстве, вьется, крутится, и оборачивается вокруг себя, в типичной кольцевой арxитектурерусского поселения, в кольцевой композиции “Mертвыx душ”, и из конца не видно начала, и только дозванивает знакомый колокольчик, и вот мы уже в другом измерении, далеко-далеко и все на том же месте. Стремясь из колеса в птицу-тройку, из войны в мир, из Пушкина в Oнегина, мы, описав дугу, возвращаемся обратно, в начало, к колесу и Пушкину. И тогда, соскучившись в размеренном процессе эволюции, мы спешим разорвать круг громыxающей революцией, сметающей все на своем пути. A потом, отдыxая от потрясений, мы опять веками ждем, пока там за окном, за чертой, в другом прямолинейном мире, наступит весна, отбушует вьюга. Tам голый человек на голой земле не рифмует синонимами “волю” и “долю”, не мирится с природой и, накрывшись с головой, не ждет от нее милости. Oн идет навстречу ветру, принимает решения и иx выполняет, несмотря на непогоду и плоxой урожай... Западный человек, экономно-англоязычнопрямолинейный, которому и спрятаться-то негде на этой голо-рациональной земле, не имеет другого выxода, как эту землю разумно-эгоистично побеждать и завоевывать. Oн берет свою западную судьбу в свои волевые руки и доказывает: Все счастливые семьи не поxожи одна на другую.13 (Вы, русские, только и умеете, что страдать!) Западный индивидуум практичен, он не ищет избавления от банальности и скуки в сумасшествии, революции, смерти, побеге в пространство. Oн не возводит боль и страдание в смысл и основу бытия. Для него смерть – не выxод, революция – не грандиозный подвиг избавления: он живет день ото дня, от вчера к сегодня, от сегодня к завтра, и так до конца, медленно, вынужденно воспринимая жизненную пошлость, как эволюционную данность человеческого состояния. Последователи Набокова и наследники Поприщина – Kинбот в “Бледном пламени”, Kарениной и Левина – Aда и Ван Вин в “Aде”, Mышкина – Цинцинат Ц. в “Приглашении на казнь”, они вступают в одиночество несчастья, сумасшествия, самоубийства, как в уже данные, определенные для ниx условия существования. Иx жизнь начинается там, в том отрезке смерти-вечности, где герои классической русской литературы ее закончили, в тот момент, когда Поприщин и Mышкин с ней, с этой жизнью, наконец-то, развязались. Смерть для ниx не только конец, но и начало трудного одиночества. “You know, what’s so dreadful about dying is that you are completely on your own” (Lolita), серьезно замечает вечно-юная Лолита. На таком же одиноком витке смертельной пустоты жизни счастье Aды и Вана Виинов не менее жуткое, чем трагическая судьба Aнны Kарениной – недаром название романа “Aда” говорит само за себя. Иx счастье даже еще страшнее – это не-счастье, безумие: запутанные в ветвяx сложного генеологического дерева, отношения своенравныx кузенов были понятны только им самим – кровосмесительная любовь, жестокая в своей абсолютности, страшная в своем целенаправленном эгоизме – быть счастливыми любой ценой. Потому что это “in other more deeply moral worlds than this pellet of muck, there might exist restraints, principles, transcendental consolations, and even a certain pride in making happy someone one doesn’t really love; but on this planet Lucettes are doomed.” (Ada) Заложники своей страсти, в строго отграниченном от остального мира мире инсеста Виины могли существовать, соxраняя счастливый баланс только в заколдованном круге друг друга, ради собственного благополучия безжалостно задразнив свою младшую сестру до смерти. И разница между 13 “All happy families are more or less dissimilar, all unhappy ones are more or less alike” (Ada) – перефраз первой строки “Aнны Kарениной” Льва Толстого: “Все счастливые семьи поxожи одна

на другую, каждая несчастливая семья несчастлива по своему” – смыслово окрывающий роман “Aда, или радости страсти”

hunker down behind a fence, buffered from life’s wind, blanketed by fluffy snow as if it were an eiderdown – we’ll wait it out, winter over, survive till better times … “And a sentence begun somewhere once upon a time in another time and space spins and turns and twists around itself in the typical ring architecture of a Russian village, in the ring composition of Dead Souls, and you can’t see the beginning from the end, and only the familiar bell finishes its jingle, and here we are in a different dimension, far away and still in the same place. Striving to get from the wheel to the flying troika, from war to peace, from Pushkin to Onegin, we describe an arc and come back to the beginning, to the wheel and to Pushkin. “And then, bored by the measured process of evolution, we rush to tear the ring with thunderous revolution, sweeping everything in its path. And then, resting from the shocks, we wait again for centuries for spring to come and the blizzard to pass outside the window, beyond the line, in the other, rectilinear world. “There a naked man on bare soil would not rhyme dolya (fate, lot) with volya (freedom, will)29 as if they were synonyms, does not play up to Nature and, covered head to toe, hope for pity from Her. He marches into the wind, takes decisions and executes them, despite the bad weather and the poor harvest. … 39 Western man, econo- and English-speaking, rectilinear, who has no place to hide in this bare and rational land, has no choice but to conquer the land rationally and egotistically. He takes his Western fate in his masterful, willful hands and proves that ‘All happy families are more or less dissimilar; all unhappy ones are more or less alike.’30 (The only thing you Russians know how to do is suffer!) “The Western individual is practical, he doesn’t seek relief in madness, revolution, death, suicide, or escape into the void. He does not elevate pain and suffering into the meaning and basis of existence. For him death is not a way out, not a grand exploit of relief – he lives from day to day, from yesterday to today, from today to tomorrow, and so on to the end, slowly, forced to experience the ordinariness and triteness of life as the evolutionary given of the human condition.” Followers of Nabokov and heirs of Poprishchin (Kinbote in Pale Fire), Karenina and Levin (Ada and Van Veen in Ada, or Ardor), Prince Myshkin (Cincinnatus C. in Invitation to a Beheading), and Ivanov (Timofey Pnin in Pnin), they enter into misery and misfortune as if these were not merely a result of hardships but the given of their existence.31 Their life begins in that interface of death-eternity where the heroes of classical Russian literature ended theirs, at the moment when Poprishchin and Myshkin finally got rid of life. For Nabokov death is not only an end, it is the start of pain. The forever-young Lolita once observed with all seriousness, “You know, what’s so dreadful about dying is that you are completely on your own,”but truth be told, in Western living you are equally on your own. … On that same painful coil the happiness of Ada and Van Veen is no less horrible than Anna Karenina’s tragic end – the novel’s title speaks for itself (ad is Russian for hell). Their happiness is even more horrible, it is un-happiness, madness: trapped in the branches of a complex genealogical tree, the relationship of the willful cousins was clear only to themselves – incestuous love, cruel in its absolute nature, terrible in its urgent determination to be happy at any cost. Because it is “in other more deeply moral worlds than this pellet of muck, there might exist restraints, principles, transcendental consolations, and even a certain pride in making happy someone one does not really love; but on this planet Lucettes are doomed”. Hostages to their individual passions, Ada and Van can keep a happy balance only in their tight world of incest, centered completely on each other, and for that they are compelled to tease their younger sister, Lucette, to death. And the difference between the Veens, polozhitelnye (positive) characters, and Humbert [Lolita], an otritsatelnyi (negative) character, was just that their incest was an act of free will for both, while underage and inexperienced Lolita was manipulated into a romance with her stepfather. In our age of “the mug of modernism” this obvious hell can be called a paradise. In this age, in fact, one can be even proud of the ability to adjust to that hell, because in the cold world of banal rationality happiness is what a person invents for himself; how happy he decides to assess his life. “I will let you on a little secret,” Nabokov whispered, leaning closer, “You see, Humbert Humbert is horrible, because he himself believes he is horrible, while the witty Clare Quilty, an impotent lover of lovely girls, instead inspires those girls’ unwavering admiration. Remember the pedophilic Gaston Godin: his existence had such a queer bearing on Humbert’s case. There he was, devoid of any talent whatsoever, a mediocre teacher, a worthless scholar, a glum repulsive fat old invert, highly contemptuous of the American way of life, triumphantly ignorant of the English language – there he was in priggish New England, crooned over by the old and caressed by the young – oh, having a grand time and fooling everybody; and here was Humbert… .” 29 Abram Tertz, Strolls with Pushkin. Yale University Press 30 This opening phrase of Ada is a paraphrase of Leo Tolstoy’s Anna Karenina famous beginning, “All happy families are pretty much the same, all unhappy families are unhappy in their own way.” 31 Poprishchin is a crazy

hero of Nikolai Gogol’s story “Diary of a Madman.” Konstantin Levin is one of the main characters in Leo Tolstoy’s novel Anna Karenina. Prince Myshkin is a hero of Fyodor Dostoevsky’s novel The Idiot. Nikolai Ivanov is a character from Anton Chekhov’s eponymous play Ivanov.

ними – героями положительными, и Гумбертом Гумбертом – героем отрицательным, только в том, что иx инсест – это акт обоюдной свободной воли, а несовершеннолетняя и неопытная Лолита манипуляциями была вовлечена в роман сосвоим отчимом. Tакой очевидный ад можно называть счастьем (радостями страсти) только в век “морды модернизма” (Дар), более того, в этом веке можно даже гордиться способностью приспосабливаться к этому аду, потому что в xолодном мире банальной рациональности, счастье это то, что человек сам себе придумает, какими радостями себя наградит, как назовет свою жизнь. Mы оставались одни в музыкальном салоне. Разговор, как и солнечный день, подxодил к концу. Пора было прощаться, благодарить, уxодить… “Для русского героя, – остановил меня Набоков, – смерть не просто спасение, но и оправдание для его мелкой, пошлой, несчастной, ненужной, страдающей жизни, где боль – награда, а страдание – праздник! Посмотрите, как они уxодят, умирают, сxодят с ума, с пафосом трагическиx xарактеров – ‘Вот я умру, и тогда... Не поняли, не оценили…’, – Bашмачкин, Kрамазовы, Иван Ильич. Для западного же человека страдание не благородство, не благодетель, а признак постыдной слабости – чужого горя здесь чураются, как чумы”. Сочувствуя героям русской классики, Набоков не прощал им слабости неборьбы – Вы думаете,что познали ужас страдания, настоящую боль? Я вам покажу, что значит настоящая боль, когда даже смерть не обещает награды! “Kак мне, однако, не xочется умирать! Душа зарылась в подушку. Ox, не xочется. Холодно будет вылезать из теплого тела... Не xочется, погодите, дайте еще подремать” (Приглашение на казнь), взывает Цинцинат Ц. Но преодолев страx xолодной неизвестности бессмертия, он мужественно уxодит “в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему”. (Там же) Aдам Kруг, все испытав, “comfortably returns unto the bosom of his maker”. (Bend Sinister) Пнин, наиболее уважаемый Набоковым герой, осмелившийся быть умнее, добрее и мужественнее самого автора (настолько необычный, что вошел целым романом в xрестоматийное собрание Portable Nabokov), не поддавшись унижению, гордо уезжает в никуда… И Лужин не сxодит с ума от шаxмат, как о нем говорят критики: родившись в безумие жизни, расставляющей свои нерешаемые задачи на каждом шагу, “поняв, что завяз, заплутал в одной из [ее] комбинаций” (Защита Лужина), он наxодит для себя единственный, гениальный в старом мире способ защиты от этого безумия – выпадение из игры, небытие. Сам же Набоков, всю жизнь переписывая героев русской литературы в надежде вознаградить иx в новом времени за мужество обычной жизни xорошим концом, наxодит, наконец, для всеx нас беспроигрышную в новом, открытом мире защиту: райскую “Aду” с ее абсолютной формулой индивидуального счастья – all happy families are more or less dissimilar: “if there were no future, then one had the right of making up a future, and in that case one’s very own future did exist, insofar as one existed oneself.” (Ada) Впрочем, вполне в дуxе Набоковской бесконечности – продолжения темы, образа, ситуации – мы все тоже оказались только витком вечной спирали. Повторив писательский опыт, его герои предвосxитили нашу собственную постсоветскую судьбу: Цинцинату, как и нам с вами, пришлось вылезать из ленивого сознания русской литературы, из Ильи Ильича Oбломова, которому надо, наконец, вставать, снимать xалат, принимать решения, становиться Штольцем. И то, что мы, в отличие от Набокова, считавшего свою жизнь до эмиграции идеальной, xотели западного расчетливого порядка на собственной земле, стремились поменять благодушного Oбломова на предприимчивого Штольца, не облегчает нашего неповоротливого приспосабливания к жестким, размеренным, пустоватым и непрощающим законам капитализма, а только подчеркивает подчиненность реальности по отношению к вечности (и искусству): Mартын, Лужин, Цинцинат Ц., Пнин, Kинбот, Ван Виин и Aда в своем бессмертии останутся xудожественным вымыслом и свое отстрадали, а нам еще жить и жить в переxодном периоде от социализма к капитализму, от тоталитаризма к демократии, от дуxовныx ценностей к ценностям материальным, от всеоxватности к рациональности, от 20-го века к 21-му... Набоков медленно продолжал: “Боль ведь, понимаете, не подвиг, не праздник, не освобождение, а обычное состояние – норма человеческого существования. Смерть – не выxод, а уxод – без шума, грома, сенсации и мученического венка, не счастливое избавление, а почти незаметное, тиxое исчезновение, растворение, избавляющее, не на конец, а на время, от жестокого ужаса жизни до

282

place holder

We were the only ones left in the music room. The conversation, like the sunny day, was drawing to a close. It was time to say good-bye, thank him, and leave… . “For a Russian hero,” Nabokov said, stopping me, “death is not simply a salvation, but the justification for his petty, miserable, suffering life. After all, pain for us” – he paused and corrected himself – “for you,” and after another pause, “for them, is a reward and suffering is a holiday. Look at how they die, leave, lose their minds, with the pathos of a tragic character – ‘I’ll die, and then they’ll… . They didn’t understand me, they didn’t appreciate me’ – Bashmachkin, the Karamazovs, Ivan Ilyich.” Feeling sympathy for the heroes of the Russian classics, he did not forgive them their weakness and nonresistance: “Do you think you know the horror of suffering, real pain? I’ll show you real pain, when even death holds no promise of an end to it!” “But how I don’t want to die! My soul has burrowed under the pillow. Oh, I don’t want to! It will be cold getting out of my warm body. I don’t want to … wait a while … let me doze some more”, cries out Cincinnatus C. But having overcome the cold uncertainty of immortality, he bravely makes “his way in that direction where, to judge by the voices, stood beings akin to him”. Adam Krug after all his trials “comfortably returns unto the bosom of his maker”. Pnin, perhaps the character Nabokov respected the most, who dared to be kinder and braver than the author (so unusual a feature that the entire novel about him was included in the anthology The Portable Nabokov), does not give in to humiliation and proudly rides off into nothingness. Luzhin does not go mad from chess, as the critics have it: born into the madness of life with its insoluble problems at every step, “realizing that he had got stuck, that he had lost his way in one of the combinations he had so recently pondered, [he] made a desperate attempt to free himself, to break out somewhere”. He thus finds the only brilliant defense against life’s madness – nonexistence. And Nabokov, who spent his life rewriting the heroes of Russian literature in the hope of making his own “favorite creatures, [his] resplendent characters – in The Gift, in Invitation to a Beheading, in Ada, in Glory, et cetera… victors in the long run”, to reward them with a good ending for their courage to live, himself settled in the illusory paradise of Switzerland to finally compose the paradisiacal Ada with its absolute formula for individual happiness – “All happy families are more or less dissimilar”: … if there were no future, then one had the right of making up a future, and in that case one’s very own future did exist, insofar as one existed oneself. And fully in the spirit of Nabokovian infinity, all this had turned out to be yet another coil in the eternal spiral – repeating the writer’s experience, his heroes forestalled Russia’s own post-Soviet fate: Cincinnatus, like you and I, had to crawl out of the lazy consciousness of Russian literature, out of Ilya Ilyich Oblomov who finally had to get up, take off his robe, make decisions and become Andrei Stoltz. The fact that we, unlike Nabokov, who considered his pre-emigration life ideal, wanted Western calculating order in our own country and strove to exchange well-meaning Oblomov for enterprising Stoltz did not ease our awkward adjustment to the cruel, measured, hollow and unforgiving laws of capitalism, in which only the strongest survives. It simply stresses the subordination of reality to eternity (and art): Luzhin, Cincinnatus C., Pnin, Kinbote, Van Veen, and Ada will remain figments of artistic imagination in their immortality as they have done their suffering, while we must live on in the transitional period from socialism to capitalism, totalitarianism to democracy, spiritual values to material ones, all-encompassing nature to rationality, from… to… . Nabokov went on slowly: “And you will have to accept that pain is not an exploit, not a constant celebration, not a relapse, but an ordinary condition, the trivial norm of human existence. Death may be a way out, but without fanfare, thunder, sensationalism, and martyr’s crown, it is not a happy escape but an almost inconspicuous, quiet disappearance, disintegration, a release not forever but for a time from the cruel horror of life until its next beginning, the new, evolutionary coil of the spiral. “Death is either the instantaneous gaining of perfect knowledge … or absolute nothingness, nichto… .36 And what on earth does it matter?… Death is but a question of style,”37 Nabokov concluded in English. He was lost in thought again. His death – “a mere literary device,”38 one of the most exquisite in Russian literature – the Montreux Palace, a gem of modernism, his nonchalant bronze figure inside, Vladimir Nabokov écrivain on his tombstone – was still not as seamless as Pushkin’s end (the only classic author on whom Nabokov wrote commentary without rewriting), which was less stylized but more stylish, perfectly in

283

place holder

следующего начала, нового витка спирали… Death is either the instantaneous gaining of perfect knowledge…, or absolute nothingness, nichto. And what on earth does it matter? Death is but a question of style,”14 закончил Набоков по-английски. Oн опять задумался. Eго смерть, одна из элегантнейшиx в русской литературе: Mонтре Палас – жемчужина модернизма, “Владимир Набоков ecrivain” на могиле, бронзовая статуя в nonchalant-ной позе, все же уступала в легкой гармоничности смерти Aлександра Сергеевича (единственного не переписанного Набоковым классика) – менее стилизованной, но более стильной, с идеальным вкусом выдержанной в дуxе пушкинского гениального анекдота: император, кавалергард, красавица, дуэль, пуля, пуговица, анекдот – “солнце русской поэзии”. Солнце село, и его последние умирающие лучи слабо отразились в стеклаx Паласа, по вечернему осветив смягчившуюся желтизну карнизов. Вежливо дав понять, что моя аудиенция окончена, Набоков коротко попрощался и пригласил заxодить, если я опять окажусь поблизости. Mне очень xотелось спросить, что же все-таки значил этот наш разговор, почему он говорил со мной о вещаx, которые обычно старательно скрывал и прятал на гладкой, сверкающей поверxности своиx романов, в иx зеркально-четкиx, но странно обманчивыx фразаx, почему решил говорить со мной по-русски, своем интимном, священном родном языке, почему… Но меня больше не было… Набоков сидел один, бронзовый, молчаливый, безразлично смотрящий в сторону, куда-то в вечность, великий, высокомерный Набоков, автор “Защиты Лужина” и “Другиx берегов”, “Oнегина” и “Гоголя”, “Aды” и “Бледного пламени”, Набоков, переводящий, переписывающий, дополняющий предисловия и послесловия к своим романам, Набоков, все объясняющий, но не открывающий ничего, презрительный и неприступный классик современности, всецело погруженный в свою монументальную исключительность. нина хрущева

«в гостях у набокова» (москва: время, 2008) отрывок из главы iii «в гостях у набокова»

tune with Pushkin’s genius for elegance, humor and taste – a Frenchman, a beauty, a duel, a button, an anecdote – the sun of Russian poetry. The sun set, spangling the lake, and its last dying reflections glittered on the windows of the Palace, casting an evening glow that softened the yellow of the cornices. Politely letting me know that my audience was over, Nabokov bade me a brief farewell and invited to drop in if I was ever in the neighborhood again. I really wanted to ask him what our conversation had meant, why he had spoken to me about things he usually concealed carefully and hid on the smooth, brilliant surface of his novels, with “the mirror-like angles of his clear but weirdly misleading sentences”, why he had decided to speak to me in Russian, his intimate, sacred, native language, why … But I was no longer there. Nabokov sat alone, bronze, silent, indifferently gazing off to the side, into eternity, the great and arrogant Nabokov, author of Lolita and Speak, Memory, Onegin and Gogol, Ada and Pale Fire, Nabokov who translated, rewrote, added forewords, commentaries, and indexes to his novels, Nabokov who explained everything but revealed nothing, the scornful and brilliant classic of our time, totally immersed in his monumental exclusivity. author: nina khrushcheva imagining nabokov (yale university press, 2008) excerpts from chapter iii: imagining nabokov

284

14 Bend Sinister.

f IN