Ciniy cvet by Glen Art

Мария Чегодаева

СИНИЙ ЦВЕТ СБОРНИК СТАТЕЙ О ЗУРАБЕ ЦЕРЕТЕЛИ 1995–2013

glenart 1 publishin

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ ХУДОЖЕСТВ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ ТЕОРИИ И ИСТОРИИ ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ

РОС С ИЙС К АЯ

АКАДЕМИЯ Х УД О Ж Е С Т В

Издательский дом “Glen Art” выражает благодарность Российской Академии Художеств за предоставленные информационные материалы.

Издатель: Glen Art d.o.o., Bakar, Croacia Оформление: Glen Majstor d.o.o., Bakar, Croacia Печать: Grafik., Rijeka, Croacia В оформление обложки использован фрагмент эмали Зураба Церетели “Хорватия”. В оформление книги использованы фрагменты рисунков Зураба Церетели. © Glen Art d.o.o., 2014. © Мария Чегодаева 1995-2013.

Мария Чегодаева

СИНИЙ ЦВЕТ Сборник статей 1995-2013

Мария Чегодаева

СИНИЙ ЦВЕТ СБОРНИК СТАТЕЙ О ЗУРАБЕ ЦЕРЕТЕЛИ 1995–2013

glenart p ub l i sh i n

Цвет небесный, синий цвет, Полюбил я с малых лет. В детстве он мне означал Синеву иных начал. И теперь, когда достиг Я вершины дней своих, В жертву остальным цветам Голубого не отдам. Он прекрасен без прикрас. Это цвет любимых глаз. Это взгляд бездонный твой, Напоенный синевой. Это цвет моей мечты. Это краска высоты. В этот голубой раствор Погружен земной простор. Это легкий переход В неизвестность от забот И от плачущих родных На похоронах моих. Это синий негустой Иней над моей плитой. Это сизый зимний дым Мглы над именем моим. Николоз Бараташвили. Перевод Бориса Пастернака 9

ОТ АВТОРА

СБОРНИК своих статей о замечательном художнике Зурабе Константиновиче Церетели, я решила начать со стихотворения великолепного грузинского поэта девятнадцатого века Николаза Бараташвили “Синий цвет”, известного нам благодаря удивительному по точности и красоте переводу Бориса Пастернака. Дело в том, что это стихотворение как нельзя лучше рассказывает нам о Зурабе Церетели, о его жажде жизни, о его скрытом и явном трагизме. О его восхищение миром реальным и миром фантазии. О его доброте и заботе о других... Да, собственно говоря, обо всем, что так или иначе составляет его жизнь... Его искусство. Я познакомилась с Зурабом Константиновичем Церетели 11

где-то в первой половине 1990-х годов и с тех пор моя судьба историка искусств и критика вот уже более двух десятков лет тесно связана с этим удивительным, уникальным человеком – общественным деятелем мирового масштаба; меценатом, открывшим только в Москве четыре новых музея; президентом Российской академии художеств, в полном смысле слова, вдохнувшим в нее новую жизнь и, наконец, что самое главное – большим художником, одним из сильнейших, какие только есть сейчас в России и в мире. Его монументальные скульптуры воздвигнуты в ряде стран; его выставки проходят по всей России; вызывают острый интерес в Италии, Франции... В моих статьях о Зурабе Церетели отразился его не простой и отнюдь не легкий путь, а в какой-то степени и путь России и не только ее, но и всего мира на рубеже тысячелетий. Церетели всегда остро и заинтересованно откликался и откликается на самые значительные события, где бы они не совершались; переживает как свою личную боль великие трагедии и беды, обрушивавшиеся на человечество, будь-то память Великой Отечественной войны; горе Беслана, катастрофа 11 сентября в США; чума ХХ века спид. Его волнуют человеческие судьбы, большие характеры и наших современников– поэта Иосифа Бродского, папы Иоанна Павла,

генерала Де Голя, Мстислава Растроповича; и исторические образы Колумба, Петра Великого, Николая Угодника. В моем сборнике собраны статьи, в какой-то степени – надеюсь! отражающие неповторимое, значительное и удивительно живое лицо Зураба Церетели. Звучит его голос: я открываю сборник своим интервью с художником, записанным мною двенадцать лет назад, но – ручаюсь – отражающим его убеждения, пронесенные сквозь годы и сейчас определяющие художественную и в первую очередь педагогическую деятельность Российской академии. Мне очень хочется, чтобы те, кто прочтет эти мои статьи, заинтересовались личностью большого мастера и большого человека, а может быть и увлеклись им, и полюбили… Как он того заслуживает.

ИНТЕРВЬЮ С ПРЕЗИДЕНТОМ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ ЗУРАБОМ ЦЕРЕТЕЛИ

РОССИЙСКАЯ Академия художеств переживает пору решительного и радикального обновления. Искусство всего мира подошло сейчас к такому рубежу, когда следует задуматься о самых главных, важнейших его принципах и то, что происходит в Российской Академии художеств имеет значение для всего мирового художественного процесса. Встал вопрос о создании во Франции фонда Церетели. Существуют фонды композиторов, музыкантов-исполнителей, но в первый раз такой фонд создает художник, русский художник. Такая возможность появилась потому, что французов заинтересовала деятельность Российской Академии художеств, президентом которой

я являюсь; ее художественные и педагогические принципы. Художественное богатство России, творчество многих современных крупных русских художников, ориентирующихся на создание подлинных музейных ценностей – все это неоспоримо свидетельствует о том, что в России сохранились традиции профессионального художественного обучения, практически утраченные в мире. Первая и сама насущная задача искусства наших дней – художественное образование. Как и чему учить художника? От этого зависит каким будет искусство XXI века. В основе нашего художественного мировоззрения была и остается живая натура, изучение природы. Природа – наша единственная школа. Что такое художник? Это тот, кто видит природу лучше, сложнее, чем можно увидеть ее простым глазом. Художник показывает людям свое видение природы. В этом и заключается задача художника. Многие сейчас отходят от природы, заменяют ее какими-то течениями, а послезавтра эти течения умирают. Сколько течений прошло перед нашими глазами за ХХ век! Моя школа, мои истоки, мое питание – это природа. Это люди, на которых я смотрю, когда они мне позируют, чье внутреннее состояние я стараюсь передать. Это цветы, вещи, пейзаж. Каждый уголок земли по своему цвету, по свое15

му рельефу неповторимо разный. Случайностей не бывает. Как фигура имеет анатомию, так и каждая гора имеет свою анатомию – свою структуру, свой характер, к которому надо подойти, свою индивидуальность. Каждое дерево имеет свою анатомию, как человеческая фигура. Если художник сумеет передать тот дух, тот облик, то освещение, которые присущи именно этому уголку земли, тогда в совокупности возникнет образ целой России. В Грузии я этого добился: когда я преподавал, я принимал детей из разных уголков – из Месхети, из Сванетии и практику заставлял их проводить в своих родных местах. И дипломные работы получались разные по своему духу, по своей композиции. У природы свой образ. У каждого края свой цвет, свои рефлексы. Есть места на Кавказе, где солнце по-другому светит... Горит там все! И небо другое! Всегда высоко ценились художники, способные это почувствовать и передать. Почему Рериха так выделяют? Потому что Рерих чувствовал то место в Индии, где жил долгие годы. Еще один замечательный пример: Пиросмани. Он не выходил из города. Он ощущал городскую жизнь, у него городское обобщение формы. Все самое важное идет от натуры: пластика, форма, цвет. Про себя могу сказать: я все беру от природы от наблюдений за

природой. Это мой первый принцип, принцип Российской Академии художеств. Если учебный процесс мы поставим на такие рельсы, тогда больше будет у нас настоящей живописи, настоящих работ. Второй педагогический принцип обновленной Российской Академии художеств: все художники должны быть разными. Важнейшая задача художника – не потерять себя, остаться самим собой. Все большие художники неповторимы, узнаваемы с первого взгляда. Вот Моделльяни – когда смотришь на его работы, видишь, как близки друг другу его герои; это очень заметно. Или когда, смотришь, допустим, вещи Пикассо. Разные подходы, цвет – а по характеру похожи. Надо всегда рисовать свое, надо показать свою индивидуальность. Был в нашей истории период, когда мы все были похожи друг на друга. Художественная педагогика тех лет требовала от студентов: цвет делать такой как у всех, свет как у всех, композицию как у всех. Я очень рад, что сейчас в Санкт-Петербурге в художественном институте все стало по-другому: я в восторге от курсовых работ молодых художников. Они все разные. Педагоги стараются развить тот талант, который дан студенту. Этого раньше не было. Были талантливые дети – талант от Бога – и многие талантливые портились в процессе обучения.

Когда мы смотрели работы первого, второго, третьего курса все обстояло хорошо. Переходил ученик на пятый курс в мастерскую – и педагог нередко ломал его, и все ученики становились похожими друг на друга. Я очень хочу, чтобы старое мышление ушло из нашей художественной педагогики. Первая задача педагога – развивать в ученике ту индивидуальность, которую ему дал Бог. Я сейчас восстанавливаю настоящую классическую русскую школу. Я пригласил Татьяну Назаренко преподавать в Московском художественном институте имени В.И.Сурикова и еще нескольких художников, которых раньше не признавали. А они талантливейшие люди. Прежде всего, это значит, что они все разные. В дальнейшем я буду устраивать учебные выставки, показывать курсовые работы по педагогам. В мое время студентов учили перерисовывать, копировать натуру. Для педагогов, которым нужно только внешнее похожее срисовывание, эти мои мысли, что не только человеческие фигуры имеют анатомию, но горы, деревья – китайский язык. Их мышление: литературный соцреализм. Долгие годы у нас насаждали социалистический реализм как единственное направление искусства. За такое искусство получали премии, ордена; ему аплодировали, и так далее. Эта плея-

да педагогов сама собой уходит, но уходя портят детей. Нередко заставляют учеников пытаться воспроизвести натуру на маленьком формате бумаги. Я попросил: нельзя на маленьком листочке передавать натуру, у всех получится одно и тоже. Когда я сам рисую на маленьком формате – ничего не выходит. Возишь карандашиком: тю-тютю... Это ничего художнику не дает. Только время теряешь. Давайте попробуем: возьмем бумагу большого формата и посмотрим как дети перенесут на лист свое первое впечатление. Самое важное: характер, постановка фигуры, объем. Если овладеешь этим, тогда научишься рисовать наизусть. Шухаев, замечательный русский рисовальщик – он был моим педагогом, – давал мне сложные задачи и говорил: «Ты будешь Бога благодарить, ты наизусть научишься рисовать». Это очень важно: научиться рисовать наизусть, по памяти. Шухаев был рисовальщиком, но он дал мне основы для работы в скульптуре. Скульптура в свою очередь очень помогает и в рисунке, и в живописи. Очень помогает в композиции. Как лепят скульптуру, так же надо лепить в цвете. Как объемно мыслят в скульптуре, так же надо стараться мыслить и в живописи. Но и живопись нужна скульптуре! В жизни ничего не бывает без

цвета. В архитектуре – вспомните Корбюзье: он решал первый проект сразу в цвете, а традиция нашей архитектурной школы – бесцветный рисунок, который потом заливают цветом. Это же ошибка! Форма и цвет – это же едино! Скульптуру тоже надо решить не только в пространстве; скульптура – это не только форма и пластика, необходим еще и цветовой анализ, цвет, лепящий скульптуру. Если у вас нет слуха, вы не можете играть на скрипке или петь. – также, если художник не владеет рисунком, и у него нет чувства колорита, он не может ничего создать. Он может что-то талантливо придумать, но это послезавтра умрет. Говорят, художником надо родиться. Да, но этого мало. Кроме таланта нужен еще труд. Напряженный, постоянный, как у пианиста. Пианист с утра до вечера играет, так же должен жить и художник. Я не верю в тех, кто не умеет рисовать, не знает как держать карандаш. Не верю тому, кто не является мастером своего дела. Очень многие, даже именитые современные художники не умеют рисовать, не умеют сами осуществить до конца свои проекты. Еще раз говорю: полноценное художественное обучение – вопрос жизни современного искусства. Художников надо не только учить, художников надо искать, создавать. Важнейшая зада-

ча Академии: в каждом районе России, в каждой губернии – если появляется двести талантливых детей, которые не хотят идти в бизнес, а хотят заниматься искусством, Академия обязана открыть школу или лицей; академический филиал. Такой пример у нас уже есть: в Саратове у губернатора Аяцкова мы открыли филиал Академии, академию рисования. В городе ей отдано прекрасное уникальное здание, и дети там уникальные. Когда мы приехали на открытие, надо было на них посмотреть, на ту радость в глазах, с которой они тогда на меня смотрели. С самого начала была взята правильная установка: в основе преподавания там дизайн, творческий дизайн; у педагогов мышление дизайнеровское. Это не просто техническое проектирование предметов одежды, быта – это умение от начала до конца создать в материале все, начиная от большой формы и кончая малым. В Санкт-Петербурге, в Академии я открыл комбинат скульптуры; первый, второй, третий курс проходят там практику, лепят, отливают и чеканят. Вот такие поколения художников нам и нужны, способные задумать и довести задуманное до конца своими руками. У меня в Тбилиси, в мастерской и материалы по истории, и живопись, и печи для обжига – все вместе. Это очень полезно. Можно надо всем работать, во всяком материале: в эмали, в живо-

писи, в скульптуре, в металле... В этом вся моя жизнь. Конечно, это моя индивидуальность, мой характер, я так живу. Что мне ближе? Я художник, для меня все равно: я создаю художественное произведение и стараюсь сделать хорошую вещь. А в чем она делается: в мраморе, или в живописи? Главное, сделать что-то художественное. Я понял это, когда побывал в мастерской у Пикассо. Оказывается, живописец может делать и скульптуру, и фарфор... Я был знаком с Шагалом и видел у него в мастерской: он работает над витражом, у него мозаика на стенах и тут же живопись. Это творческая полноценность. У нас семьдесят лет считалось: если ты живописец, то занимайся только живописью, если ты график, занимайся только графикой... Это очень ошибочно. Если у художника есть потребность, он должен делать все. Пересмотрите классику – у больших мастеров все органично связано. Матисс делал монументальные росписи, делал живопись на холсте – и делал скульптуру, и книжную графику... В наше время, в ХХ веке нельзя замыкаться на чем-то одном. Есть одно великое понятие: ХУДОЖНИК! Художник должен быть настоящим профессионалом во всем: и в том, как он осуществляет свои монументальные проекты, и в умении пользоваться материалами живописи. В наши дни искусство не может мыслиться вне науки;

оно должно идти рука об руку с наукой. Картины чернеют потому, что живописец соединяет на своей палитре краски, которые дают реакцию; не знает их химических свойств. Далеко не все монументалисты владеют технологией фресковой живописи, мозаики, эмали... Всему этому необходимо учить молодых художников; над этим обязаны трудиться теоретики-искусствоведы. Я могу сослаться на собственный опыт. В Москве на Поклонной горе фигура Ники на обелиске Победы несет не только эстетическую, но и функциональную нагрузку – служит противовесом; без нее обелиск был бы неустойчивым. Во время урагана в Москве амплитуда его колебаний составляла три метра, а он устоял. Выполненные мною кресты на куполах Храма Христа Спасителя устояли в то время, когда крыши многих значительно более низких зданий оказались поврежденными ураганом. Современные монументальные работы немыслимы без знания инженерии, аэродинамики, без учета свойств металла. Моя первая творческая установка – профессиональное знание всего, что делаешь, что берешься выполнить в материале. Безответственный дилетантизм – одна из самых опасных тенденций современного мирового искусства. Художник обязан быть широко образованным, эрудированным человеком. Я шесть лет за-

нимался этнографией; этнография – это, прежде всего абсолютная точность, доскональное изучение фактов. Очень многое мне дал Кавказ. Я его весь прошел пешком, делал обмеры, зарисовки. Знание этнографии потом работало на меня: точные обмеры церкви, базилики, объемы, характер кладки здания – все это я использовал в своих исторических циклах, мозаиках, работах на религиозные темы. Практическое знание материальной культуры своей страны, своего народа имеет огромное значение, и всему этому надо учиться художнику. Надо знать историю. В Грузии всегда глубоко чтили историю; интеллигенция была высоко образованной. Мои дед, бабушка – все они получали образование в Санкт-Петербурге, в Германии. Мне с детства привили любовь к истории, знание истории. Девятнадцать лет тому назад я начал делать историю Грузии, историю моих предков. Что такое история Грузии, которую я воспроизвожу в скульптурных циклах, в мозаике, в рельефах? Это цари, это древние книги, которые я собрал. Это галерея портретов, бронзовые бюсты семидесяти четырех царей и князей. Это церковные фрески, обретшие объем. Фрески как бы просыпаются в объеме, обретают новую жизнь. В церкви св. Георгия Победоносца на Поклонной горе в Москве я сделал не росписи, а рельефы,

чтобы Троица была объемной, Святой Георгий был объемным. Обычно, когда мы входим внутрь храма, фрески создают иллюзию, что за ними небо, к которому обращается верующий, а я в храме Святого Георгия Победоносца открыл настоящее небо, лучи проходят в церковь и ты прямо контактируешь с небом. Это было новое слово в православной церковной структуре, вызвавшее немало споров. Но святейший патриарх благословил мой замысел, он почувствовал, что для верующих людей очень важен такой прямой контакт с Небом. Испокон веков в православном христианстве в селениях, в горах, там где невозможно было строить церкви, возле дорог на природе ставились каменные кресты, чтобы верующий мог возле них молиться, общаться с Богом. Это древнейшая традиция. Я делал копии церковных фресок и в мозаике. За нами великое богатство искусства. Какие фонды существуют в Испанской Академии! Если Российская Академия художеств существует 240 лет, то испанская 250. Музей у них доведен до сегодняшнего дня, до современных течений, но у них есть и Веласкес, и Гойя – оригиналы, самые знаменитые их работы, известные всему миру, воспроизводящиеся во всех книгах. Важнейшая задача академии: спасение, сохранение искусства. Старая Императорская Академия в Санкт-

Петербурге собирала, покупала работы лучших мастеров; после революции и Русский музей, и Эрмитаж получили немалое богатство от наших фондов. Шедевры из Академии висят у них. Но сейчас наша Академия пустая. Семьдесят лет пустая! Это неуважение к самим себе, неуважение к собственному искусству. Нам необходимо иметь свой музей, достойно представляющий Академию в каждый период ее существования, в том числе и наше время. Создание музея современного искусства – еще одна моя забота, забота Российской Академии художеств. На нем будут воспитываться следующие поколения художников. Кто как не Академия должна заботиться о сохранении памятников искусства? Я хочу устроить настоящую революцию в деле охраны памятников архитектуры. У нас сейчас как? Если кто-то попытается тронуть исторический памятник – тотчас поднимается шум: нельзя гвоздь вбить! Но – только на фасаде. А внутреннее оформление, органически связанное с архитектурой уничтожается или идет в запасники музеев. Так было при Сталине – но сейчас же другая эпоха, должно же что-то измениться! Тогда бандиты были безусловно, все как хамы выбрасывали, уничтожали – это понятно: тогда. Но сейчас: дом, построенный великим Казаковым, для него сделаны специальные бра, люстры – если их

снять, что же это тогда за исторический памятник? Один фасад? Ведь это смешно: заходишь в дом XVIII века; там офис, допустим, и в нем современные югославские или польские люстры. Меняют планировки, перестраивают лестницы – это уже не полноценный памятник архитектуры, не исторический памятник. Я мечтаю, дай Бог, чтобы в исторических зданиях все оставлялось и восстанавливалось как было. Надо, чтобы правительство это поддержало и перестроило устав об охране памятников. Это очень серьезный вопрос. Посмотрите: французы, испанцы, итальянцы – разве они уничтожали исторические интерьеры, все снимали со стен? Леонардо да Винчи, Тициан в Венеции, его огромнейшие картины – не фрески, картины, которые вмонтированы на стенах, на потолке – что же это снять и увезти? Все сохранено в неприкосновенности. В мэрии в Испании – вы заходите и убеждаетесь: все оставлено в оригинале. А у нас – все в запасниках, в музеях. Это же позор! Ах, этот психоз – обязательно надо все снять. Я подниму этот вопрос в прессе. Одни названия памятников – это еще не сохранение своей культуры, своей истории. Без прошлого нет будущего! ХХ век во многом обрубил свои корни, оторвался от традиций прошлого, отрекся от них. Сохранить, восстановить все ценное, все живое – вот моя цель. Уважение

к своему прошлому, к традициям своего народа, своей страны; опора на традиции и их дальнейшее развитие в современных формах искусства – вот первейшее требование к художнику, к художественной школе, к художественному образованию. Таков мой принцип; таков принцип Российской Академии художеств. Вот это мое мышление я и предложил французам. Для них оно не ново: еще в 1991 году они имели возможность изучить наши принципы, когда я сделал во Франции первую выставку дипломных работ Санкт-Петербурга и Суриковского института. Были показаны дипломы – несколько залов дипломных работ, и параллельно выставка тех, кто прошел классическую русскую школу и живет заграницей: поколение эмиграции 1970-х годов – Неизвестный, Кабаков, Шемякин, – и более молодые, которые уехали недавно. Французы увидели силу, искренность наших студентов. Я тогда еще не был президентом Академии, исполнял временную обязанность. Зрители – французская интеллигенция, знатоки, стояли больше всего в залах дипломных работ, потому что та искренность и свобода, которые сейчас так сильно переменили наших художников – были прежде всего там, в залах дипломов. А те, что забыли русскую школу и попали под влияние модных течений – те явно об-

наружили свою неискренность. Это было очень ясно видно. Не хочу никого обижать, у наших художников, уехавших на Запад свои, очень серьезные проблемы. Кстати, многие из них возвращаются в Россию. Шемякин контактирует со мной, его скульптура будет стоять в Москве, и Неизвестному, который хочет поставить в России свое «Древо жизни», будет предоставлено место. Раньше, во времена СССР, он не мог этого сделать, теперь «Древо жизни» будет установлено. У каждого художника – свой зритель. Если искусство действительно свободно, как мы говорим, это значит, зрители имеют право видеть тех художников, которые им близки, а уж время рассудить и оценит то, что сделано нашей эпохой. Уже сейчас у нас создано много разного: персональные музеи; галерейная структура; традиционное искусство– это одно, авангардное – это абсолютно другое, по-настоящему современное – снова другое. И все эти разные течения, которые существуют, мы будем выставлять, показывать. Будет галерея для молодежи. Таково мое мышление, мои принципы, а правильнее сказать – наши, Российской Академии художеств. Все течения имеют право на существование и на показ. Российская школа сохранила более всех традиции великого искусства – той же Фран-

ции: импрессионизм, постимпрессионизм. Богатство российской культуры – создание музейных ценностей. Сейчас у нас есть возможность выработать единую программу и ввести ее в жизнь. У меня уже фактически готова такая программа, которую я могу вынести на обсуждение и утверждение, пригласить руководство министерства культуры Франции, тех, кто вошел в мой фонд. Мы с Францией заключаем договор, с Академией de beaux Arts и учебной Академией, хотим, чтобы они вошли во все детали. Сохранить как можно больше талантливых художников – вот принцип российской школы, классического обучения, которое мы предлагаем Миру.

НЕ УГНЕТАЙТЕ НАС ТРАГИЗМОМ 1995

СТРАННЫЕ сообщения появились в прессе: намерение установить на центральной площади мемориала Победы на Поклонной горе скульптурную группу Зураба Церетели «Трагедия народов» встретила столь решительный протест общественности, что мэр Москвы Юрий Лужков распорядился переместить ее за здание мемориала в парковую часть. Почему? «Трагедия народов» – лучшее из всего, что изваял Церетели для мемориала на Поклонной горе. Сам мэр вовсе не находит группу неудачной, напротив: «Композиция талантливая, сильная, – говорит он, но ее не стоило размещать на центральной площади Поклонной горы».

Почему не стоило? А потому, что, по мнению москвичей, «данный памятник портит своим угнетающим трагическим замыслом всю панораму». Обнаженные фигуры смертников, выведенных на расстрел – да уж, веселья такая группа, безусловно, не вызывает. Как не вызывают чувства горделивого ликования воспоминания о наших пленных, объявленных Сталиным предателями и получивших в добавку к сроку фашистских лагерей еще по десятку лет от советского правительства. Как не возбуждают радостного подъема мысли о миллионах беззащитных людей, оставленных в первые месяцы войны на оккупированных территориях на расстрелы в Бабьем Яре, на пламя Хатыни. Видимо, памятник Победы должен быть только победоносным, ликующим как праздничный салют 9 мая. А где будем поминать 22 июня? Подальше от глаз, в лесу, в оврагах полусрытой Поклонной горы? Что ж, они очень похожи на те окопы, где в 41-м погибали московские ополченцы; на те ямы, над которыми расстреливали оккупанты русских, поляков, евреев, чехов, белорусов... Не будем никому портить настроения, угнетать трагизмом. Великая Отечественная война – разве ж это трагедия?

КОМУ НАСТУПАЕТ НА МАЗОЛЬ ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ? 1996

МОСКВА гудит как растревоженный улей: Зураб Церетели изуродовал ее лицо! Соорудил обелиск на Поклонной горе! Медвежат возле детского кафе в Александровском саду! Ставит памятник Петру Великому на стрелке обводного канала и Москвы-реки! Москва не может этого пережить. Нет такого печатного органа, такого телеканала, которые бы ни приняли участия в кампании против Церетели; дело принимает характер чуть ли не общественного неповиновения – перед сооружающимся на стрелке Петром проведена акция протеста с шутовским молебном, праведным гневом и интервью пикетчиков российским и зарубежным корреспондентам, сбежавшимся на «шоу» в количестве, превышаю-

щем число участников акции. Никогда еще Первопрестольная так не пеклась о своей неприкосновенной чистоте. Не говоря уж о годах сталинской «реконструкции Москвы», и в более либеральное хрущевско-брежневское время кротко молчала, когда архитекторы крушили ее сердце – старые арбатские переулки, воздвигали над правительственной трассой ощеренные клыки Нового Арбата; когда потихоньку подчищали центр, возводя на месте дворянских особняков цековские многоэтажки. Слова не сказала, когда в древнее Замоскворечье вторгся мрачный Димитров, кажущий Кремлю увесистый кулак... В те временя каждый москвич знал: ни одно разрушение или сооружение в Москве не совершается без санкции ЦК и МК КПСС. Московская общественность не решалась возражать не только партийным властям, но и «генералам» от искусства. Посмел бы кто-нибудь публично критиковать «Дзержинского» Вучетича! Сейчас можно ругать кого угодно, невзирая на лица, соображаясь исключительно с собственной принципиальностью. Вот только принципиальность у нас отказывается, подчас, избирательной. Если Москву и впрямь беспокоит ее художественный облик, почему бы не вспомнить некоторые монументы последних лет, отнюдь не облагородившие лицо столицы? Например, сооруженного

возле самого Кремля игрушечного конька – поистине, позорный памятник Жукову работы Клыкова. Москва тихо проглотила этот подарок – молчала пресса, проигнорировали явную неудачу скульптора его коллеги; общественность не спешила с пикетами. Не обеспокоила никого и перспектива сооружения в Кремле гигантского истукана – императора Николая Второго, изваянного тем же Клыковым. Во всяком случае, ни пресса, ни общественность шума не подняли – хорошо, наш мэр без постороннего воздействия сообразил, что ставить в Кремле монумент Клыкова нельзя. Вряд ли может быть причислен к шедеврам московских памятников и распятый на Страстном бульваре Высоцкий... Но нет, не волнуют Москву ничьи сооружения, кроме Зураба Церетели. Удачные, неудачные – не имеет значения. Пусть спорные, но несомненно интересные по замыслу иконы-барельефы в церкви Георгия Победоносца на Поклонной горе – «ужасно!» Безусловно сильная группа жертв фашизма там же, на Поклонной – «убрать немедленно!» Слишком, видите ли, она трагична для такой оптимистической темы как Великая Отечественная война. Петр на Москве-реке – тут уж в слитном гуле поношений не различить голосов, не понять даже, что больше возмущает московскую общественность: то ли памятник как таковой, то

ли факт установки в Москве монумента Петра Великого. Непонятно, откуда мог взяться этот, назойливо повторяющийся вопрос: почему в Москве (не в Петербурге) сооружается памятник Петру? Словно не родился Петр в Москве, не вырос в ней, не был коронован в Кремлевском соборе, не являлся, наконец, царем России, сердце которой – Москва? Похоже, по сей день не может простить Петру «порфироносная вдова», что лишил ее статуса столицы, а кое-кому в горле стоит и «прорубленное» Петром «окно в Европу». Но главное – Церетели. Для вящего изничтожения ненавистного грузина Москва готова на всё: не хватает аргументов – можно выдумать; пустить, скажем, сплетню, что скульптор совершил «самоплагиат», приставил к памятнику Колумбу, сделанном для Америки, голову Петра. То, что памятники совсем не похожи – разве что, и тут и там стоящая фигура, и тут и там мотив корабля – при желании, не трудно проверить, но это значения не имеет. Главное – замарать, опорочить. Кто там будет проверять! Недостаточно? Телевидение объявляет, что оттягал Церетели старинный особняк на Арбате. Особняк на Арбате получил Илья Глазунов, но это почему-то не афишируется. Кому-то нужна другая версия: лица кавказской национальности растаскивают Москву. Начинаешь невольно задумываться: что-то

уж подозрительно лихо разворачивается кампания против Церетели, что-то уж слишком много шума поднято по такому поводу, по какому никогда не поднимали шум ни Российский союз художников (при наличии на счету его мэтров таких «шедевров» как тот же Дмитров, как памятник Гагарину на площади Гагарина, как черное «солнце»-Хо Ше-Мин хвастать высокой художественной требовательностью не приходится), ни московская общественность, с полным равнодушием на эти памятники взирающая. Чем-то отнюдь не творческим пахнет от этой антицеретелевской возни. Если вдуматься, кампания против скульптора не может не задевать его заказчиков – московское правительство, мэра Москвы. В последнее время становится чуть ли не системой: опасаясь затронуть президента, оппозиция не жалея сил поливает грязью главу президентской администрации. Авось, президент устанет от всей этой шумихи, авось решит: черт с ними, пожертвую ради спокойствия Чубайсом. Не на то ли рассчитывают и закулисные инициаторы кампании против Церетели – а в том, что кампания хорошо организована сомневаться не приходится? Вдруг поколеблется Лужков, вдруг отмежуется от Церетели? Вдруг удастся разбить эту, кому-то крайне неугодную «связку» – как с трогательной откровенностью проговорилась телевизионная девочка, убеждая

меня принять участие в телепоходе на скульптора. Можно было бы и поговорить, и поспорить о творчестве Зураба Церетели. О том, например, что в памятнике Петру нарушены масштабы. Великоват Петр по нашему узкому каналу – где-нибудь на Крондштатском рейде смотрелся бы нормально. Но – это ясно как день – и творчество, и творческие промахи Церетели только предлог, повод поднять волну, развернуть кампанию, взбудоражить общественное мнение. Нужно это не Москве – позарез необходимо кому-то, кто ненавидит Церетели, смертельно зол на него. За то, что оттеснили когото от монопольного права на оформление Храма Христа Спасителя. За то, что никакими поношениями не лишишь Церетели того, что у него есть: страстного неуемного творческого темперамента, стихии выдумки и экспериментаторства; удачливой предпринимательской жилки; широты щедрой грузинской натуры. За то, что из множества работ, сделанных Церетели с чрезмерным, быть может, размахом – несколько десятков сделают честь самому большому мастеру. А это скажешь далеко не о каждом именитом художнике. Трудно установить, кто прикрываясь «общественным мнением!», по-за спинами падких на скандал журналистов нажимает на кнопки антицеретелевской кампании. Подлинные художники в таких кампаниях не нуждаются. 38

А ЧТО ПОД ВОДОЙ? 1997

МОСКВИЧИ в недоумении: что же все-таки происходит вокруг памятника Петру Великому работы Церетели? Митинги протеста, раскаленный до бела телеэкран, клокочущие гневом статьи... Что это за монумент, при одном упоминании о котором «общественность» уподобляется быку, ослепленному красной тряпкой? Чем он так раздражает? Размерами? Но в современном большом городе с его однообразно-плоским морем крыш необходимы своего рода «маяки». Сталинские высотные здания, сооруженные к 800-летию Москвы и вызывавшие молчаливую (в те-то времена!) но решительную неприязнь творческой интеллигенции ныне воспринимаются как естественные зрительные опоры, соз-

дающие живой силуэт города. Конкурирует с Храмом Христа Спасителя – как благочестиво негодуют оппоненты Церетели? Но во-первых, среди ярых гонителей Петра не мало тех, кто был против восстановления Храма; а во-вторых, если уж мы такие ортодоксы, не худо вспомнить, что Храм, заложенный Николаем Первым должен был зримо воплощать идею Православия, Самодержавия, Народности. Чем же может ему помещать монумент великого русского самодержца? Не Дзержинский же все-таки! Повернут спиной к Кремлю, к великим русским святыням? И этот упрек бросают памятнику его хулители. Однако, клыковский Жуков повернут хвостом коня и к Красной площади, и к Василию Блаженному, и никто не ставит ему этого в укор. Монументу полководца, спасителя отечества надлежит стоять спиной к охраняемым им святыням. Повернул бы Церетели Петра лицом к Кремлю – кричали бы, что Петр идет со своим кораблем на штурм святыни. Как ни посмотри – нет никаких оснований для всероссийского скандала. Ну, спорный памятник, непривычный, нестандартный, не всем нравится – но воздвигся он на таком загаженном, обращенном в фабричную свалку месте, что следует только благодарить мэра и скульптора, что покончили с этой зияющей в центре Москвы трущобой.

Можно спорить о художественных качествах монумента, но вопить истерически: «Снести! Снести во что бы то ни стало!» Не достроив, не увидев в законченном состоянии... Признаюсь, мне просто стыдно за наши «средства массовой информации». «Проблема Церетели» заняла в них место президентских выборов и войны в Чечне, превзойдя во много раз такие «пустяки» как слет фашистов, черносотенные радения. Что за нелепый ажиотаж, с чего вдруг такой накал страстей, какого не было со времен бурных политических манифестаций конца 80-х, начала 90-х годов? Тогда стоял вопрос о судьбе России, о всем нашем будущем, а теперь? Видно, хорошо живем, господа журналисты, если нет у нас более жгучих, более жизненно-острых проблем, нежели полемика по поводу качества монументальной скульптуры, если не видим вокруг себя ничего опаснее и страшнее, чем бронзовый Петр Великий на стрелке Москвы-реки. А вдруг окажется совсем не так уж и плох этот грандиозный, бурный, стихийно ворвавшийся в унылую панораму Якиманской набережной бронзовый царь? Даже самые наивные москвичи начинают догадываться: качество скульптуры тут не при чем. Что-то происходит вокруг Церетели не то. Довольно долго можно было лишь строить предположения об истинных целях и подспудных мотивах «антицеретелевской кампании» – отлично орга-

низованной, умело проведенной с учетом и знанием психологии широкой публики, всегда готовой – как свидетельствует Пушкин в «Борисе Годунове» – по наущению бояр «нестись толпою» кого-то вязать, убивать. Мы живем в эпоху айсбергов. Лишь одна десятая того, что совершается в России выходит на поверхность, становится достоянием гласности. Девять десятых остается «под водой». А между тем на эти подводные торосы напарываются «Титаники». На поверхности – версия о том, что не утихающая, все набирающая обороты кампания против Зураба Церетели – спонтанный взрыв протеста широкой общественности против воздвижения в Москве его якобы не высокого качества монументов. Миф! В последние годы в Москве воздвигся добрый десяток монументов невысокого качества, однако никакого общественного шума по их поводу не возникало. А с творчеством Церетели и вообще дело обстоит не так-то просто: широкой публике должны нравиться и парадность памятника Петру, и традиционность героев русских сказок на Манежной площади. Нужно было специально постараться, чтобы настроить «народ» против Церетели. Раньше всего постарались профессионалы. Ничего «спонтанного» не было в специально созванных и хорошо организованных собраниях с

приглашением скульпторов-монументалистов, архитекторов, искусствоведов (мне довелось бывать на них), на которых еще несколько лет назад, когда и речи не шло о памятнике Петру Первому, была поднята «волна» против Церетели. Конечно, говорилось на этих собраниях исключительно о том, что скульптуры Церетели – громоздки, чужды облику Москвы, что они слишком заполонили столицу. Был пущен термин «децеретелизация» Москвы». Делался вид, что никаких иных причин для протеста, кроме чисто творческих и глубоко принципиальных, у скульпторов и архитекторов нет. Но, разумеется, каждому было ясно: за «благородным негодованием» кроются далеко не столь благородные подводные рифы – профессиональная ревность и профессиональная зависть, недовольство тем, что слишком много выгодных и творчески интересных заказов достаются одному мастеру. Да еще «не нашему»! К собственным не слишком удачным объектам московские архитекторы и монументалисты проявляли куда больше снисхождения. То, что вопрос о качестве меньше всего интересует коллег стало окончательно ясно, когда шквал протеста обрушился на группу жертв фашизма на Поклонной горе – несомненную удачу Церетели. Надо сказать, что наряду с заинтересованными лицами, потенциальными конкурентами

Церетели, против его творчества выступили и некоторые, безусловно незаинтересованные люди, чья добросовестность не подлежит сомнению. Однако трудно не задать себе вопроса – почему эти, глубоко мною уважаемые интеллигенты, с полным равнодушием относившиеся к тем монстрам, что воздвигались в Москве и в советское, и в постсоветское время и никак не служили, и не служат к ее украшению, вдруг ринулись в бой исключительно против Церетели? Интеллигенция в большинстве своем принципиально против сноса памятников, она с неодобрением отзывается даже о сносе памятника Дзержинскому работы Вучетича в августе 1991 года. Но эти благородные принципы почему-то тотчас же забывались, едва заходила речь о творчестве Церетели. Ненавистного грузина практически подвергли остракизму, поставили вне закона. Дело дошло до того, что малейшее слово в защиту Церетели стало восприниматься в интеллигентских кругах как нечто такое, за что порядочные люди не подают руки. С самого начала «антицеретелевская кампания» приняла характер ажиотажа, искусственного нагнетания истерии, злобы, нетерпимости. Повторяю: все это происходило задолго до того, как стало известно о сооружении памятника Петру. Кому-то позарез было нужно смещать Церетели с грязью. Этот «кто-то» показал себя челове-

ком или группой лиц, обладающей большими материальными возможностями и богатым опытом манипулирования общественным мнением. Не припомню другого случая такого поистине гипнотического единодушия докторов наук–искусствоведов – и подвыпившей шпаны, демократов и национал-патриотов. А пенсионеры искренне верят, что Церетели съел их индексации к пенсии. Ныне инициативу взял в свои руки галерейщик Марат Гельман. Именно Гельман и художники его круга выступают с требованием проведения всемосковского референдума о необходимости сноса памятника Петра и других монументов Церетели, именно они сейчас кричат и скандалят более всех, красуясь в телепередачах, не сходя со страниц газет... Гельман хорошо известен в художественных кругах как пропагандист самого «крутого», «концептуального» искусства, ниспровергающего все классические устои, утверждающего наиболее смелые формы «самовыражения» вплоть до нарочито вызывающих эпатажных «акций». Главным принципом такого искусства было и остается требование полной свободы творчества, права художника на любые эксперименты, не ограниченные никакой цензурой, никаким общественным принуждением. Если бы вдруг да кто-нибудь вздумал провести референдум по поводу работ, экспони-

рующихся в галерее Гельмана с целью ее закрытия – легко вообразить себе, какая бы последовала на это реакция: с каким бы искренним недоумением и негодованием взирала широкая публика на совершенно непонятное ей «новаторство» и – будучи соответственно настроенной – требовала немедленного запрещения и как бы возмущался галерейщик и его авторы на подобные посягательства на их права. Гельман в роли идеологического цензора коммунистического пошиба, вещающий от имени «народа», требующий в отношении произведения искусства репрессивных мер да еще вздыхающий об оскорблении чести и достоинства Храма Христа Спасителя – воистину, такое не могло и присниться. Трудно поверить в то, что человек, еще вчера отвергающий любые традиции, не признававший ничего, кроме крайних форм «актуального искусства» вдруг проникся такой трогательной заботой о чистоте исторического облика Москвы. Широкой публике инициатива Гельмана и его группы была представлена как «крик души» молодежи, возмущенной тем, что в Москве по произволу властей ставятся монументы не того качества. Но у тех, кто хоть сколько-нибудь знаком с жизненными и творческими позициями Гельмана, кто знает, какого рода искусство пропагандируется и рекламируется в его галерее – озабоченность Гельмана историческим обликом Москвы и

качеством искусства Церетели не может вызвать никакого доверия. Достаточно вспомнить хотя бы последние «акции» его галереи – сворачивание шеи петуху, кровавое шоу с резаньем барана в залах ЦДХ, чтобы усомниться в искренности его негодования по поводу оскорбления общественного вкуса. Снова перед нами «айсберг», снова возникает вопрос: что на самом деле движет Маратом Гельманом и зачем понадобилось ему ввязываться в кампанию, к его деятельности галерейшика никакого отношения не имеющую? Видимо, в «антицеретелевской кампании» у Марата Гельмана имеется какой-то свой «интерес». Однако настораживает та свобода средств, которой располагает «инициативная группа», имеющая возможность печатать плакаты и листовки, снимать помещение под «пресс-центр» и т.п. Кто-то финансирует ее деятельность – то ли тот же «кто-то» кто с самого начала «раскручивал кампанию, то ли заново к ней подключившийся инвестор. Можно гадать о том, кто он (или они), можно строить предположения, какие субъективные цели им или ими преследуются, но о том, каковы будут результаты кампании, если она действительно увенчается сносом памятника Петру Великому, гадать не приходится – они очевидны. Осенью этого года предстоит празднование 850-летия Москвы, включенного Юнеско в число

юбилеев года. Всем известно, что празднование проводится в немалой степени благодаря инициативе Юрия Михайловича Лужкова. Хотя установка памятника Петру связана с другим юбилеем – 300-летием российского флота, завершение и открытие памятника Петру по времени совпадет с празднованием юбилея Москвы и, во всяком случае, не может не отразиться на общей ситуации юбилейного года. Если вместо открытия, под самый юбилей вся Россия, весь мир окажутся свидетелями сноса почти завершенного памятника Петру Великому – это предстанет таким вопиющим позором для мэра и для Москвы, таким свидетельством нерасчетливости, бескультурья москвичей, что весь праздник окажется безнадежно испорченным, практически сорванным. Не в том ли истинная причина – подводная часть айсберга, что кому-то именно того и хочется – сорвать праздник Москве, выставить ее в самом непривлекательном, да просто дурацком виде? Похоже, для кого-то нож острый – нынешняя репутация Москвы, в частности та положительная реакция, которую снискало восстановление Храма Христа Спасителя, воспринятое как символ возрождения и покаяния. Кому-то очень хочется вновь толкнуть столицу на путь сносов и разрушений, да еще – этого тоже нельзя не учитывать – сноса памятника вели-

кому русскому царю. Ручаюсь: если не в России, то в мире именно это обстоятельство будет муссироваться в первую очередь и восприниматься однозначно – как рецидив большевизма. Не знаю, приходили ли подобные соображения в голову Марату Гельману и тем, кто вместе с ним ратует за снос Петра. Хотят они того или нет – их деятельность носит характер самой откровенной провокации. Не дай Бог, если наткнется Москва на все эти, скрытые под водой торосы. Судьба «Титаника» ей, вероятно, в любом случае не грозит, а вот сесть в лужу – вполне возможно.

ЗА УПОКОЙ МИЛЛИОНОВ ДУШ 2001

Я ПРИНАДЛЕЖУ к поколению детей войны. Я слишком хорошо помню, какой невероятной трагедией была она буквально для каждой нашей семьи; каким жертвенным подвигом стала судьба не только солдат, но миллионов простых людей всех национальностей – расстрелянных, замученных, умерших от голода, от невыносимых страданий... Когда в газетах сообщили, что группу «Трагедия народов», созданную Зурабом Церетели требуют убрать, так как она «слишком угнетает своим трагизмом», мне показалось, что оскорбили лично меня; моего покойного отца, только чудом оставшегося в живых в 1941 году в Московском ополчении: из всего полка вырвался из окружения один – только один его взвод! Оскорбили сестренку моей подруги – трехлет50

нюю девочку-еврейку, повешенную фашистами в Симферополе. Оскорбили замечательного русского художника Ивана Билибина, умершего от голода в Ленинграде. Польскую старуху-беженку, седую, очень похожую на меня, сегодняшнюю – умиравшую в 1942-м на перроне самаркандского вокзала у меня на глазах... А потом я подумала: а ведь эти требования – высшая оценка группы. Если бы она не «угнетала трагизмом», была равнодушной, холодной, казенной, как, к великому сожалению, многие наши военные памятники, на нее бы не обратили внимания, она бы не задела, не взволновала, не вызвала бы никакого протеста. Ну, что ж. Можно пойти навстречу тем, кто хотел бы забыть нашу трагическую историю; для кого Великая Отечественная война – предмет политических игр; кто боится жестокой и неудобной правды; кто не любит себя беспокоить. Пусть уважаемая «Литературная газета» не «вздрагивает» – цитирую вчерашний номер – «при виде группы дистрофиков одного плодотворного грузино-советского ваятеля». Бог с ними. Те, кто навсегда сохранил в душе боль великой трагедии войны найдет группу и здесь, в парковой части, и поклонится ей – этим горестным и величественным теням, так похожим на церковные свечи, зажженные за упокой миллионов душ. Вечная им память. Вечный покой. 51

«БЕЗЗАКОННАЯ КОМЕТА» ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ 2003

ОТ АВТОРА В наши дни, когда ставится под сомнение само существование искусства, когда приходится отстаивать право художника на индивидуальное творчество, когда произведение искусства подменяется безликим «проектом» и профессиональное мастерство живописца, скульптора, графика высокомерно отрицается якобы за ненадобностью; когда торгашество и конъюнктура рынка нагло и самоуверенно утверждают свой диктат над искусством – роль Зураба Церетели, художника, мастера, мецената, президента Российской Академии художеств как никогда важна и воистину, спасительна. Это не преувели-

чение, не юбилейное славословие. Он очень нужен нам – всем кому нужны, дороги традиции подлинного искусства. Каков же он, Зураб Церетели? Имя, известное буквально всем и каждому. Художник и человек, которого очень плохо знает и не достаточно ценит Россия... Среди художников и художественных деятелей последних десятилетий нет ни одного, кто бы мог сравниться с Зурабом Церетели, ворвавшимся в нашу историю с неудержимой стремительностью и взорвавшим спокойствие если не всероссийской, то всемосковской общественной жизни так, как не взрывал никто из мастеров современного искусства. Все попытки объяснить этот взрыв, раскаты которого слышатся и по сей день, чисто художественными причинами, свести разговоры о Церетели к критическим полемикам о качестве, направлении, стилистических особенностях творчества давно известного художника – скульптора, живописца, монументалиста, чьи работы по меньшей мере сорок пять лет знакомы и широкой публике, и искусствоведам; многократно проанализированы в книгах и статьях – были явно несостоятельны. Равным образом, не выдерживали проверки на искренность вдруг вспыхнувшие в 90-е годы прошлого столетия в

среде московских архитекторов и скульпторовмонументалистов заботы о месте памятников в современном облике Москвы. Все это было явным самообманом, поводом, но не причиной. Слишком силен был взрыв, слишком накалено общественное мнение, чтобы можно было объяснить его лишь вкусовыми несогласиями, заботой о чистоте архитектурного облика столицы. За всем этим отчетливо проглядывало нечто иное, какой-то глубинный, подсознательный протест против... чего? На этот вопрос не так-то легко было ответить. Мало что объяснили и появлявшиеся в последнее время достаточно многочисленные положительные статьи о Зурабе Церетели, ставившие главной своей задачей определить стилистическую принадлежность художника, обозначить его место в эволюции течений и направлений мирового искусства ХХ века; утвердить в качестве одного из лидеров так называемого «постмодернизма». Все эти, сугубо искусствоведческие изыскания переводили «феномен Церетели» в план чисто научной проблематики, волнующей, в общем-то, одних теоретиков и идеологов искусства. Нет сомнения: не отвлеченные проблемы градостроительства и не эволюции «стилей» – личность Зураба Церетели, его неповторимая

яркая индивидуальность как художника, человека, общественного деятеля, предпринимателя, «гражданина мира» – стала детонатором и того давнего взрыва, что потряс Москву в связи с установкой памятника «300-летию русского флота» – знаменитого Петра Церетели на стрелке Москвы-реки и Обводного канала; и того интереса, который по сей день проявляют к нему сотни людей, в том числе весьма далеких от искусства. Так кто же он – Зураб Церетели, эта, говоря словами Пушкина, «беззаконная комета в кругу расчисленных светил»? Что принес, навязал, напророчил Москве и России неистовый грузин, потомок князя Имертинского Зураба Церетели, правнук того Зураба Церетели, что как гласит история, в 1810 году «содействовал окончательному присоединению Имерети (а это, к сведению, одна из центральных областей Грузии с центром Кутаиси) – к России»? Нарисовать непредвзятый честный и похожий «портрет» Зураба Константиновича Церетели – нелегкая задача. А между тем, только поняв этого человека можно понять и далеко не однозначную роль его в современной российской художественной жизни. В какой-то степени Церетели «символ» нашего времени – для кого-то абсолютно неприемлемый как неприемлемы для многих роковые бурные перемены, потрясшие

и перевернувшие до основания не только нашу жизнь, но и все наши представления о жизни, об искусстве, о месте художника в обществе, о самой личности художника как представителя русской интеллигенции 60-70-80-х годов ХХ века. Именно к этому поколению – поколению «шестидесятников» принадлежит Зураб Церетели, достаточно хорошо «вписывается» в него как художник и резко не вписывается как личность. Такое несоответствие раздражает куда больше, чем простая «чужеродность». Церетели одновременно и «наш» и «не наш»... Кое-кто из интеллигенции «60-х» по сей день не может с этим примириться. Церетели вошел в искусство в ту счастливую и трагическую пору, когда вдруг спали с глаз сталинские шоры – и ХХ век распахнулся перед молодыми художниками во всем бесконечном многообразии своего искусства, бывшего в течение всей нашей – молодежи 1950-60-х годов – сознательной жизни под строжайшим запретом. А вместе с калейдоскопом мировой живописи, обвалом стилей, течений, направлений, упущенных нами и вдруг обрушившихся на нас, как лавина сластей на ребенка в кондитерской лавке, постигли мы и противоречивость собственной истории, ее «сюрреализм», ее чудовищную изломанность, призрачность, фантасмагорию. В

сложном переплетении вдруг распахнувшихся творческих возможностей – и собственной надломленности, душевного разлада; увлеченной радости эксперимента – и горечи политических разочарований вырастало, билось, утверждало себя наше искусство 1960-х и 1970-х годов – запоздалый цветок мирового «авангарда», реминисценция 20-х годов, ироническая реакция на «суровый стиль» – последний взлет революционных иллюзий. Искусство протеста, искусство эпатажа, искусство бесконечной российской тоски... Зураб Церетели формально был всецело связан с этим искусством. Со всею очевидностью просматриваются в его работах влияния Запада, которые увлекали и во многом животворили молодое искусство 1960-х-1970-х годов. В сияющих звонких красках «Натюрморта со свечой и картами»; в «Продавце цветов», словно бы «сложенном» из простых форм охристо-красных цветочных горшков и причудливых зелено-белых и розовых пятен букетов; в «Window against a red background» – золотистом подрамнике и намеченной черными линиями банке с кистями на кирпично-терракотовом фоне – можно без труда проследить влияние Матисса. «Три вазы с цветами» – резко очерченные темными контурами золотисто-желтые, четко и

точно прорисованные лепестки; «Подсолнухи» – фактурные, рельефно вылепленные сияющей желтой краской; отличный «Стул» – тяжелый старинный темно-дубовый, с плетеным золотым сидением, на фоне золотисто-красного ковра и белого подиума – заставляют вспомнить о Ван Гоге. Церетели и не скрывает своих пристрастий, своих художественных «истоков». «Студия Ван Гога» – очень прозрачный, словно бы акварелью сделанный интерьер с кроватью и плетенным стулом, керосиновой лампой, подвешенной к потолку и автопортретом Ван Гога на стене не столько реальная мастерская великого мастера, сколько воспоминание, видéние, благоговейное приобщение «ученика» к миру «Учителя»... Такая же дань верности и уважения к «Учителям» – композиция «Пиросмани-Пикассо»: сделанный в черно-красной гамме работ Пиросманишвили натюрморт, составленный из его предметного мира – кувшинов, подносов, шампуров – и портрета Пикассо. Лик Пикассо, его огромные южные глаза безумца и гения смотрят и с картины «Tribute to Picasso», восторженного преклонения перед великим художником, сосредоточенной молитвы ему. «Lovers’ tryst» – прильнувшая друг к другу влюбленная пара – грубоватые кирпично-красные тела, исполненные великой человеческой

нежности; многочисленные живописные «Корриды», пропитанные терпким пламенем южного солнца и крови, хороводы красных быков рельефного витража Дворца культуры в Тбилиси очень нетрудно соотнести с миром образов Пикассо. Французский «постимпрессионизм», великие французы ХХ века несомненно повлияли на Церетели, как повлияли на многих, если не на большинство наших молодых живописцев, впервые «открывших» их для себя на рубеже 19501960-х годов. У них научился молодой грузинский художник – как и его русские коллеги смелости и свободе в обращении с натурой; условности художественного языка, образной и цветовой утрировке, вкусу к краске как пластическому материалу, умению лепить краской, играть фактурой масляной живописи. Но не только у них. На первый взгляд неожиданно, а по существу очень закономерно обозначает Церетели еще одного своего художника – Александра Тышлера. Тышлер смотрит на нас с его холста сквозь мерцание свечей живым молодым взглядом чудесных черных глаз, памятных каждому, кто знал его, а рядом то ли рисунок, то ли видение – крылатая дева, муза искусства. Да, Тышлер был кумиром и во многом учителем молодежи 1960-70-х годов. Еще легче соотнести творчество Зураба Церетели с искусством «семидесятников», жи-

вописцев, скульпторов, монументалистов, составивших целую эпоху в послевоенном искусстве и привнесших в него вполне определенные стилистические черты. Театральная условность, доходящая до уподобления кукольному театру, театру марионеток, столь свойственная «семидесятникам» просматривается в человекоподобных фигурах комплекса монумента «Счастье народов» на горе Диогми. Круглые головы-шары, растопыренные лучи-«руки» монументов напоминают надетую на палец Сергея Образцова кукольную головку с пятерней, изображающей руки и тело куклы. Еще больше театральности, кукольности, прямых перекличек с народным «вертепом» можно найти в многочисленных скульптурных группах, буквально населяющих двор мастерской Церетели. Актеры с поднятыми на руках фигурками-куклами, составляющие со своими марионетками единое целое, единый мир игры, театра, народного балагана, в котором не поймешь, кто реальнее, кто игрушечнее – люди или куклы. Странные маскарадные фигурки, сидящие верхом на быках, бесчисленные народные типы – шарманщики, гончары, воины; тройка с экипажем прошлого века и седоками, скачущая прямо по траве, на фоне буйно-цветущих кустов и панорамы Тбилиси... Акробатическая пирамида, где на причудливом дереве величественно

воздвигся осел; на спине его балансирует юноша, вздымающий на руках короб со стоящими на нем маленькими куклами и из огромного кувшина, подвешенного к боку осла выглядывает некий «дух вина», поднимает рог во славу винограду, вину, изобилию цветущей и плодоносящей грузинской земли. «Скульптурный театр» – народный праздник, народное действо, мистерия... Способность трансформировать и украшать мир пестротой празднично-ярких декораций одно из характернейших свойств творчества Церетели. Ему любо вводить в жизненную реальность – реальность сказочную, вроде коралловых рифов и причудливых мозаичных рыб, яркой стаей «населивших» спуск к морю и прибрежное мелководье в Адлере, сооружать каскады и оживлять парки фантастическими фигурами, инкрустированными смальтой. Оформляя интерьеры Дворцов культуры и кафе, он как сценограф создает атмосферу места, организует «сценическое пространство», на котором развернется «театр» жизни... А зловещий черный бык над убитым мотадором с человечьми глазами и пучком бандерилий в окровавленном боку – торжествующий раненный бес – очень близок многим «бесовским» работам Нестеровой, Назаренко, той, почти мистической, иррациональной струе искусства

1970-х, которая сокрушила советские представления о реальности, как незыблемой и единственной основе живописи. Монументальная скульптура Церетели, его памятники, обелиски: «Peace to Children» – стремительно возносящийся к небу острыми крыльями-руками детей, превращающихся на наших глазах в птиц; исполненный флибустьерской романтики «Колумб» в Лиссабоне, вонзенный в землю узорчатый меч «Человека и солнца» в Тбилиси – причудливые, сказочные, переполненные символами, сплетением фигур, образующих сложный декоративный орнамент – родственны во многом творчеству Пологовой, Баранникова, Жилинской... Типично для искусства 70-х годов и разнообразие творческих интересов художника, стремление испытать себя и в мозаике, и в масляной живописи, и в скульптуре – как монументальной, так и станковой; и в разнообразных видах прикладного искусства. Церетели надо попробовать все, поиграть всеми техниками, всеми материалами. Цветное стекло витражей, листовая медь, смальта, бронза, эмали... Экспериментирование с материалами свойственно «семидесятникам», охотно обращавшихся и к керамике, и к сварному железу, и к дереву, и к самым различным вариантам «инсталляций». Присуще этому направлению и столь частое у Церетели органическое

перетекание одного вида искусства в другой; «живописность» и театральность скульптуры; «скульптурность» живописи, лепящейся крупными фактурными объемными мазками масляной краски, превращающими холст почти в барельеф... Когда сейчас, порой – и даже очень часто, особенно в связи с «Петром», его создателя начинают упрекать в несоразмерности, перегруженности, громогласности, доходящей до потери чувства меры и вкуса – критики забывают о том, что подобные свойства были принципом искусства 70-х; его художественным «кредо». Искусство «семидесятников» не лакировало жизнь, как официозный «соцреализм» и не отражало действительность, как отражал ее традиционный реализм без кавычек; не учило жизни как «суровый стиль» – оно врывалось в жизнь, сокрушая ее устои; оно творило свою жизнь, свой театр жизни, где «женщины, мужчины – все актеры»; оно эпатировало и пугало, нарочито отступая от всех норм и правил; привнося в «высокое» искусство черты народного примитива, а подчас и того, что получило в мире настороженно-пренебрежительное наименование «китч». Оно балансировало на грани «дозволенного» и «недозволенного», не только в политическом, но и в традиционно-благопристойном смысле

«хорошего вкуса». Где кончалось искусство и начинался «соцарт»? В какой момент зрители забывали и о стиле, и о качестве искусства, а восторгались его смелостью, его «непохожестью», его молодой нахальной дерзостью, от которой приходили в ужас и ярость не только партийные чиновники, но и маститые, увенчанные званиями мэтры, руководители Союза художников и Академии художеств; и добропорядочные зрители, ценители «прекрасного»? Да, если угодно, Зураб Церетели воспринял и принес в 90-е годы способность «семидесятников» шокировать и возмущать. Ну что ж, в этом можно усмотреть своего рода победу нашего «семидесятничества» – не только художественного, но и социально-психологического явления. Победу, о которой когда-то так мечтали мы, искусствоведы, апологеты «полистилизма», «примитивизма», «свободы самовыражения» «игровой природы» и т.п. Разве не культивировали мы оппозиционности «хорошему вкусу», «хорошему тону»? Разве не восхищались «сленгом» Галича и Высоцкого, их блатным жаргоном, фольклором улиц и тюремных нар? Не возводили в ранг высокого искусства примитивную прелесть глиняных котов-копилок и написанных на клеенке ковриков с русалками? Разве не поощряли откровенного хулиганства «соцарта»

с его нарочитым преднамеренным эпатажем? Правда, одна существенная деталь: мы признавали и поддерживали всяческую оппозиционность «официозу» – официальному искусству; официальным властям, партии и правительству. Собственно говоря, именно это нас и интересовало в первую очередь и в этом мы готовы были уровнять подлинное искусство и «кукиш в кармане», художественное новаторство – и банальность с оппозиционным привкусом. Нам и в голову не приходило задуматься об «оппозиционности» как художественном методе. А он был плотью и кровью искусства 70-х. Его творческим принципом была раскованная свобода «самовыражения»; ниспровержение всех привычных представлений о синтезе в искусстве и замена его «полистилизмом»; отказ от обязательной верности автору в книжных иллюстрациях и режиссерских прочтениях классики на сцене и на экране, доходящий подчас до таких пределов, о которых не помышлял и Мейерхольд. Когда в 90-е годы мы вдруг заскучали о соразмерных городской застройке, никого не беспокоящих и никем не замечаемых традиционных памятниках и противопоставили их буйному, огромному, немыслимому Петру, «взорвавшему» унылую безликость заводских труб и плоских крыш стрелки Москвы-реки; когда ныне ополча-

емся то на «Памятник дружбе» на Тишинской площади в Москве, то на обелиск и скульптуры на Поклонной горе, то на «Клоунов» на Цветном бульваре, то на проект стеклянной часовни на Манежной площади – мы не помышляем о том, что выступаем в роли добродетельных традиционалистов, запретителей всякого «неправильного» на наш взгляд искусства. Нас не устраивает активность монументальных работ Церетели. Они слишком врываются в жизнь, навязывают что-то свое, индивидуальное; к ним просто не возможно остаться равнодушными. Они не сопутствуют повседневному существованию города, не «умирают» в пространстве города. Они всякий раз не только организовывают, но взрывают пространство, настойчиво заявляют о себе, как о «режиссерском решении». Они обретают самостоятельную значимость, с которой так или иначе приходится считаться, не укладываются в наши представления о должном. А «семидесятники» и не желали в них укладываться... И все-таки, Зураб Церетели только одной стороной своего творчества связан с «семидесятничеством». С самого начала было в нем нечто такое, что достаточно резко отделяло от живописцев и скульпторов близкого ему направления, делало фигурой исключительной, вполне самостоятельной и оригинальной.

Разумеется, прежде всего бросается в глаза столь очевидная в творчестве Церетели национальная природа. Его искусство – грузинское до мозга костей, воплощение Грузии и не только потому, что ощутимы в нем традиции грузинской живописи ХХ века; что звучит в нем голос Пиросманишвили; что нашел в нем свое место народный орнамент. Да, все это, конечно, есть. Знаменитая грузинская чеканка, изделия из серебра воскресают преображенными в кованных из листовой меди птицах, ветвях, листьях «Древа жизни» – удивительного фантастического мира, населенного множеством живых существ от горделивого орла до паука, плетущего между корней свою тонкую серебряную паутину. В мерцающей дробности бесчисленных мозаик отчетливо видны не только национальные мотивы, но и самый материал, фактура народных изделий – наборных поясов, инкрустированных драгоценными камнями женских украшений; кустарных тканей и ковров. Но главное другое: это искусство грузинское в своей основе, по мировосприятию, по настроению, по мелодическому звучанию. В нем живет природа Грузии – далекие снежные вершины, сине-зеленые ковры щедрой растительности, красные обнажения скал, по которым несется лошадка, белая как горный снег; бурые стены и крыши села над морем цветущих золо-

тых подсолнухов; уютные домики в раме садов. И в живописных холстах, и в декоративной орнаментальности мозаик и витражей, и в скульптурных рельефах возникают древние островерхие грузинские храмы; тянут арбу похожие на глиняные фигурки задумчивые волы. Бредут, склонившись под тяжестью досок, мешков, вязок хвороста босоногие грузчики – и пестрит за ними прямоугольниками и ромбами окон, крыш, стен старое грузинское село. Поднимает на руках бурдюк с вином грузин в кафтане с газырями; мясники несут на шесте бычью тушу... Неизменный в своей вековой повседневности народный быт, нелегкий труд виноделов, угольщиков, дровосеков, возчиков; праздничная нищета уличных музыкантов непрестанно вторгаются в работы Церетели – и в живопись, и в графику, и в скульптуру. А вместе с ними и рядом с ними оживают древние священные книги и надгробья, образы грузинских святых – мучеников и царей, изысканная вязь неповторимого грузинского шрифта; воскресает трагическая и величественная история Грузии. В творчестве Церетели живут люди Грузии. Коренастый неуклюжий «Дворник в клетчатой рубахе», с характерным индивидуальным лицом и огромными кистями грубых рабочих рук, сжимающих метлу. Немного смешной и трога-

тельный «Харитон» с пучками седоватых волос вокруг круглой лысины и пристальным всевидящим взглядом огромных прекрасных черных глаз. «Девушка в красном кресле», чуть мужеподобная своим удлиненным лицом с тяжелым подбородком и бесконечно женственная в своей задумчивой печали. Неожиданно сдержанный по цвету, по гамме охристых тонов, суховатографичный портрет Дориана Русишвили – тонкое, интеллигентное лицо, плотно сжатые тонкие губы и трагический излом темных бровей над светлыми скорбными глазами. И еще, еще – женщины и мужчины, юноши и старики – собирательный портрет грузинского народа. Если даже не все герои портретов Церетели грузины по национальности – все равно: в их образах видится то отношение к людям, которое так свойственно Грузии, где каждый гость – свой человек, желанный друг. В грузинском доме, за грузинским столом – всякий на час да становится грузином, а люди на портретах Церетели неизменно воспринимаются как его гости. В этом одно из самых принципиальных отличий Церетели от большинства «семидесятников». Марионетки, куклы, народный «вертеп», составляющий характерную черту национального грузинского искусства присутствуют у Церетели в его декоративных парковых комплексах, но не в портре-

тах. Там им места нет. Да, как и у других «семидесятников», в портретах Церетели нет никакого буквального «реализма» – они условны и заостренны иногда почти до гротеска. Но никогда не отстранены, не отодвинуты от художника за какой-то психологический барьер; не низведены до символа, маски, знака человека. Если это и актеры – то трагические люди-актеры, но никогда не куклы-марионетки, которых дергает за нитки кукловод-художник. Если они и играют – то художник играет вместе с ними. Если им плохо – он сопереживает им как друг, а не как вознесшийся над человеческим муравейником ироничный и отстраненный судия. Человечные портреты-образы... Для нашего времени не столь уж частое явление. Можно по пальцам пересчитать художников «шестидесятников», а тем паче «семидесятников», способных сочетать отстраненное восприятие модели – с живым личным чувством к ней как к человеку. В портретах Церетели условность художественного языка ХХ века – гиперболизированно удлиненная шея, нарочито не написанные, а нарисованные черты лица «Woman painted a la Modigliani» – сочетается с искренним восхищением женщиной, прекрасной своим одухотворенным обликом, проникновенным взглядом больших печальных глаз. Импрессионистиче-

ская свобода легко, эскизно набросанных мазков фона, оттеняющая плотную звучность очерченного темным контуром локально-красного платья в портрете «Inessa» служат лишь средством, формой, которую замечаешь во вторую очередь. А первое что видишь – царственный облик женщины с профилем греческой богини, пластику ее гибкого стройного тела, величавое спокойствие... И здесь же – странный, настороженно вобравший голову в плечи мужчина в красно-черном, похожем на змеиную кожу халате; рыбный торговец, демонстрирующий, приплясывая целый натюрморт разноцветных рыб; «Вика» – резко отвернувшийся от нас сутулый юноша с характерным острым профилем. Редко встречающаяся у Церетели почти монохромная колористическая гамма, с градациями черно-зеленого, черно-бурого цвета и одной яркой белой вспышкой лица. В портретах Церетели слышится не механический органчик кукольного театра, но многоголосое грузинское пение, когда отнюдь не певцы – просто собравшиеся вместе за столом грузины сразу же, без всяких спевок заводят на три, четыре, шесть голосов свое распевное многоголосие, напоминающее церковное пение – мелодичное, берущее за душу сладкой печалью, вековой древностью. Эта музыкальность, присущая всей Гру-

зии и роднящая всех грузин, кем бы они ни были по профессии, по месту в жизни – отчетливо слышна в работах Церетели. Она пронизывает его творчество теплом и человечностью, каких слишком часто лишено в чем-то очень рассудочное, жесткое, трагически-холодное и почти всегда безмолвное искусство «семидесятников». Безлюдное при всей насыщенности человеческими фигурами. И еще одно, столь же важное отличие. В творчестве Церетели нет и никогда не было никаких подтекстов и подвохов, специфическисоветских политических «кукишей в кармане»; вообще никакой политики. Он никогда никому ничего не доказывает. Никого ничему не учит, не стремится завербовать зрителя себе в союзники, или напротив, изобличить в тупости, ограниченности; не заискивает в зрителе и не глумится над ним. Для его творчества характерно полное отсутствие литературности, придуманности, которой так часто грешило наше послевоенное «левое» искусство, достаточно головное, чаще сконструированное и «сочиненное», чем «рожденное». Искусство Церетели всегда «рождено», прямо-таки «извергнуто из чрева» художника. Рука с кистью опережает рассудок; ликующая стихия краски захватывает и подчиняет себе все существо живописца, просто не оставляя ме-

ста для каких-либо, вне живописи лежащих соображений. И чего еще в нем нет, так это столь свойственных мировому искусству второй половины ХХ века претензий на вселенский «апокалипсис», смакования патологии, культа распада и неизбежной гибели всего сущего – прежде всего добра, красоты, смысла, надежды. Наоборот! Творчество Церетели проникнуто рвущейся наружу, неуемной радостью как творчество ребенка, которому дали сотню банок разноцветных красок и позволили раскрасить в доме все: стены, двери, одежду, посуду, собаку и кошку; измазаться самому до полного упоения. А насытившись красками – ведь детская фантазия непременно требует постоянных переключений – он принимается складывать из деталей конструктора невиданные башни и причудливые фигуры; строить фантастические корабли; подбирать яркие кусочки мозаики; чеканить молотком металлическую фольгу... Стихия творчества в этом художнике не знает меры: он не может ни минуты прожить без рисования; находит час для живописи в любой ситуации, при любой занятости. Его палитра сама по себе уже произведение искусства: выдавленные тюбики густой, насыщенной цветом масляной краски сверкают как драгоценные камни, как смальта, которую так любит

Церетели. Так рождаются бесчисленные букеты, звенящие цветом, застилающие ковром стены его мастерской. Более удачные, менее удачные – они складываются в сплошной декоративный орнамент и уже не хочется разъединять их, выбирать отдельные ноты из этого цветового многоголосия. Но при всей жадной любви художника к жизни и краскам жизни, в искусстве Церетели отчетливо звучит нота какой-то печали, жалости, грусти, а подчас и подлинного трагизма. Трудно сразу определить в чем проявляет себя эта щемящая грусть – в обращенном к нам видящем и невидящем взгляде немолодого мужчины, изза плеча которого смотрит ассоциирующаяся с «Герникой» Пикассо голова быка? В фигуре старика-скрипача, в его фантастическом причудливом мире, где плывет по небу «шагаловский» ангел с вытянутыми кукольными ножками и красным шариком катится солнце, а на панели прозаически взывает к подаянию старый кривоногий стул, «собравший» всего-то несколько монеток? В беззаботной радости мальчика, согнувшегося под непосильной тяжестью огромной вязанки хвороста – и находящего удовольствие в игре с собачонкой – жалкой, невзрачной и веселой, с готовностью пляшущей на задних лапках? И снова в глазах – что-то мучительно вопрошаю-

щих огромных очах юноши в «Portrait of a young man with sorrowful eyes»; в задумчивом взгляде молодой девушки – «Portrait of a Frenchwoman»? В этой печали нет ничего специально-предвзятого, литературного. Она рождается не из каких-либо философских концепций и личных пессимистических настроений художника, но из доброго внимания и любви к своим моделям – просто людям, чья жизнь редко бывает легкой и безоблачной. ... Живет эта потаенная грусть в солнечном, оптимистическом по своей природе искусстве Грузии. Но есть у Церетели и скорбь иного рода – высокая общечеловеческая «Трагедия народов» на Поклонной горе. Быть может, самое сильное, что было сделано художником. Изможденные обнаженные мужчины, женщины, дети бесконечной, кажется, чередой поднимаются из земли. Люди-тени, люди-свечи, зажженные в церкви – там, где ставят их «за упокой», втыкая в песок перед Распятием. Впереди отец, мать и сын – последним усилием истонченных до кости рук отец прикрывает грудь мальчика; мать застилает ему глаза, чтобы не видел ребенок направленного на него автомата убийцы. «Трагедия народов» Церетели – один из лучших в мире памятников жертвам Второй мировой войны; в России – воз-

можно, самый лучший. Редко, когда человеческий облик художника, его характер, темперамент, мировосприятие так полно и очевидно раскрывают себя буквально в каждом мазке – столь же стихийном, непредсказуемом, буйно-красочном как сам Зураб Церетели. Но Церетели – почти в такой же степени как художник еще и общественный деятель и не коснувшись этой стороны его личности не представишь себе сколько-нибудь полно его портрета. Наиболее ярко проявил он себя с этой стороны в последнее десятилетие, когда волею поистине непредсказуемой российской судьбы стал президентом Российской Академии художеств, учреждения мертвенно-неподвижного, застывшего в каком-то вневременном оцепенении, во всех отношениях антагонистичного его деятельной кипучей натуре. На протяжении последних пятидесяти лет Академия художеств СССР по существу не играла никакой роли в истории нашего изобразительного искусства. Утратив со смертью Сталина свою почти неограниченную власть и возможность самоуправно распоряжаться судьбой художников, Академия оставалась каким-то заповедником, далеким от реальности и художественных бурь 1960-80-х годов. Нельзя сказать даже, что она была главным оплотом соцреализ-

ма. Когда на «манежных» выставках мы видели в передних парадных залах, в пылании алых знамен бюсты и портреты Брежнева, бесчисленные «колхозные праздники», «трудовые победы», «дружбы народов» и «вручения ордена Ленина» – эти шедевры «социалистического реализма» не ассоциировались в нашем сознании с Академией художеств. Были, конечно, среди авторов и академики, но выступали они в едином строю «соцреалистов» – «деловых» художников со званиями и без, успешно подвизавшихся во всех отделениях Союза художников и Худфонда, во всех республиках и городах страны. Вспыхнул яростным факелом «суровый стиль»; заявил о себе «андерграунд»; мир искусства сотрясали катаклизмы то нашествия Хрущева на «Манеж», то «бульдозерной выставки»; кипели страсти вокруг «левых» экспозиций в институте Курчатова; восторженные поклонники осаждали выставки А.Шилова и И.Глазунова. «Семидесятники» вновь потрясли до основания и без того порядком обветшавшее здание «соцреализма». Плацдармом битв оказывались МОССХ, «Малая Грузинская», Дом художников и его творческие клубы... Академия художеств оставалась где-то «позади», никому ненужная, никому неинтересная. Если она и играла хоть какую-то роль, то чисто «охранительную». По-

рой доносилось из нее недовольное стариковское брюзжание; порой узнавалось с удивлением, что в члены Академии избранны люди достойные и талантливые, однако это не меняло общего выражения ее лица. Художники и искусствоведы хорошо помнили прошлое – 1947-53 годы, когда Академия взяла на себя в отношении изобразительного искусства те функции, которые исполняли ждановские «Постановления ЦК КПСС» в области литературы, музыки, кинематографа. Академия никак от этого своего прошлого не отрекалась, тем паче не каялась и таким образом поддерживала свою репутацию мракобесного, рутинного учреждения сталинской поры, призванного только мешать развитию искусства. Революционные катаклизмы рубежа 198090-х годов коснулись Академию художеств лишь в одном: целый ряд ее членов в силу известных причин вдруг оказались иностранцами. В остальном все оставалось по прежнему, но было очевидно, что рано или поздно такое положение изменится, кто-то да обратит внимание на Академию и постарается использовать ее в своих интересах. Вызывало опасение, что этим «кем-то» могут оказаться те силы нашего общества, которые мечтают под любыми лозунгами реанимировать прошлое, вернуть Россию вспять. Этим силам пришлись бы как нельзя более ко двору

рутинность, консервативность Академии художеств, ее боязнь всяческого новаторства, настороженное отношение к Западу. Как и иных, впавших в старческое бессилие, недовольных переменами и озлобленных на весь свет ветеранов, Академию художеств могли легко использовать как щит... Избрание на пост президента Зураба Церетели явилось событием достаточно неожиданным, почти невозможным, из числа тех, которые не могут быть, «потому что не могут быть никогда». Но, так или иначе, утверждение его на посту президента Академии состоялось и оказалось для нее истинным спасением. Дело не только в том, что, будучи деятелем мирового масштаба, открытым западному миру, Церетели во всяком случае не мог не осознавать всей пагубности духовной изоляции России от стран Европы и Америки и уж конечно не способен был погрязнуть в болоте российского национал-патриотизма черносотенного толка. И не только в том, что как художник, сложившийся на волне свободы и открытости искусства 196070-х годов, по «левизне» художественных пристрастий ориентирующийся уж никак не на кондовый «социалистический реализм», Зураб Церетели своим утверждением отрезал пути Академии вспять. Но, взяв Академию в свои руки, он вложил в дело ее «реанимации» всю свою твор-

ческую энергию; весь неуемный темперамент строителя, реформатора, мецената, спонсора... Поистине с XVIII века, со времен Петра Великого и графа Ивана Шувалова, основателя Академии художеств не видела она такой кипучей деятельности, такого заинтересованного внимания ко всей свой жизни, начиная с ремонта академических зданий; прежде всего знаменитой петербургской Академии художеств, в последние годы совершенно запущенной и до участия в возрождении Храма Христа Спасителя, улучшения работы художественных институтов, организации выставок и показа их заграницей, создания Музея современного искусства на Петровке и музея на Пречистенке и т.д. Одним из самых ощутимых результатов «обновления» Академии стали выставки. Яркие, значительные незаурядные и ранее совершенно невозможные в стенах Академии они последовали одна за другой: Прошедшие выборы в действительные члены и члены-корреспонденты Академии заставили решительно пересмотреть понятия «академизм», «академическое искусство». Татьяна Назаренко, Наталия Нестерова, Алла Пологова, Павел Никонов, Петр Смолин, Анатолий Бородин, Виктор Думанян, Борис Мессерер, Валерий Левенталь, Николай Андронов, Илларион Голицын, Даниил Митлянский...

С точки зрения классического академизма новое художественное академическое «ядро» было, безусловно, необычным. Не только потому, что попали в стены Академии художники, десятилетиями ею отвергаемые, те самые – ныне, увы, весьма немолодые «шестидесятники», «семидесятники», что когда-то посягнули на догматы «соцреализма». Но и потому, что вместе с ними зазвучал в стенах Академии голос творчества; нашла моральную опору фонтанирующая энергия, жажда созидания, составляющие человеческую сущность ее президента – как человека и художника. Церетели жизненно необходимо обновить, воскресить, наполнить молодой кровью уже полтора столетия как впавший в летаргический сон академический организм. Зачем, почему это так важно для него? Не ради какой-то личной выгоды – выгоднее ему было бы вообще не браться за мучительно трудное, почти безнадежное дело; не вкладывать в него столько сил и средств. Но таков уж характер этого человека – неймется ему, руки чешутся исправить, возродить, увидеть плоды своих трудов. Сделать Академию художеств активной, действующей – позитивно-действующей; перебороть устоявшееся о ней мнение; превратить в привлекательный для всех демократический центр художественной жизни

России! Академия художеств – еще один «монументальный комплекс», еще одна проба сил, щедрое вложение неизрасходованной энергии Зураба Церетели, уже дающее ощутимые плоды. Его обвиняют в какой-то исключительной пробивной способности, умении получать большие заказы – и действительно, осуществлено им многое и в Грузии, и в России, и по всему свету. Почему-то это обстоятельство перекрывает в глазах иных «оппонентов» все качества Церетели как художника и человека, затмевает бесспорные достоинства его работ. В нас подспудно вызывает протест его неукротимый темперамент, жажда во что бы то ни стало осуществить свои бесчисленные проекты, реализовать замыслы, населить мир своими, подчас незнающими меры скульптурными, мозаичными, архитектурными фантазиями. В грузинской предприимчивости, деловой энергии Церетели и его редкой способности доводить свои замыслы до завершения, воплощения в натуре, мы, россияне, менее всего готовы видеть положительный пример для себя. Поразительная вещь, на которую стоит обратить внимание – вновь вспоминаю бурю, поднятую в связи с «Петром». «Петр» Церетели был воспринят не только как скульптурно-архитектурный комплекс. Вдруг поднялась волна протеста против самого Петра, против установ-

ления его памятника в Москве, будто бы ему ненавистной. Москва – а вернее, определенные силы в Москве «взбунтовались» против царяреформатора, царя-«западника»; ощутили в нем «чужака», которому не место в «первопрестольной» столице, в виду православных святынь Кремля и Храма Христа Спасителя. Как это бывало уже неоднократно, памятник, скульптурное изображение в сознании москвичей слилось со своим прообразом, реальным историческим деятелем. Споры о художественном произведении и его достоинствах и недостатках вдруг трансформировались в дискуссию о личности Петра I и его роли в истории России. Выползли из могил столетней давности призраки «западников» и «славянофилов». Идея ниспровержения церетелевского «Петра» стала как бы символом ... чего? Залогом победы... над чем? Над кем? Над слишком уж плодовитым мастером, перенаселившим Москву своими работами? Вряд ли это внешнее обстоятельство могло так взволновать и лично затронуть самые разные круги московского общества, проявлявшие неизменное и стойкое равнодушие к сносам старых кварталов Москвы, возведению партийно-правительственных монстров в виду Большого театра; того же Кремля... Были куда более глубинные, возможно не до конца осознанные причины.

В свое время Петр Великий со своей кипучей энергией, страстной неуемной жаждой деятельности, своим западным, на английскоголландский образец капиталистическим предпринимательством оказался психологически несовместимым с духовным складом боярскокрестьянской «Святой Руси». Совместимы ли вообще с русским характером, русской душой активная деятельность, инициативность, личное, индивидуальное созидание? Способны ли мы к жадному, кипящему энергией творчеству, к возведению собственными руками как собственного благополучия, так и реального благоустройства жизни своей страны? Хотим ли мы, чтобы старая кондовая Академия художеств – истинный символ и царской, и советской России – действительно стала лучше, чище, демократичней? Чтобы в ней кипела жизнь? Или мертвая унылая неподвижность, вековая тоска, бесплодные мечты о «лучшей доле» да «грустный вой» и песен, и поэзии, и всего вообще искусства – наш Богом определенный удел? «Начав за здравие, за упокой сведем тотчас»... Вновь и вновь задумываюсь я о личности Зураба Церетели – художника и человека. Да, в чем-то, он несомненно, «чужак». Не русский интеллигент. Мы не способны быть такими как он. Мы – старики; он ребенок. Мы бесконечно

устали – он, кажется, не знает вообще, что такое усталость. Он творит спонтанно, радостно – мы давно разучились непосредственно радоваться, страстно увлекаться, отдаваться творчеству без резиньяций, без мучительных неразрешимых вопросов, без стремления непременно что-то доказать своим искусством. Мы твердо усвоили, что «блаженны нищие духом» в искусстве – непризнанные и отверженные, гонимые и голодные. И хотя трудности нашей эпохи отнюдь нас не радуют, способность заработать большие деньги, взять в руки власть вызывают в нас привычное российское революционное отторжение. И мы никак не можем расстаться с этой вековой, в кровь вошедшей разночинской нетерпимостью к каждому «преуспевшему в жизни». Зураб Церетели безусловно, «преуспел». Достиг всего, что по мировым меркам может достигнуть художник – известности, богатства, высокого положения... Возможно, кто-то позавидует этому. Но куда больше можно позавидовать другому – тому, что проснувшись рано утром, каким бы трудным и заполненным всевозможными делами не предстоял ему день, он прежде всего спешит в мастерскую к приготовленному чистому холсту, к палитре, на которой уже извиваются причудливой вязью выжатые из тюби-

ков краски – и самозабвенно пишет хотя бы час. Тому, что как бы ни были важны для него деловые связи, встречи, заказы – главное в жизни для него натура, предстоящая его глазам художника, будь то еще один букет, еще одно неожиданное сочетание вещей в натюрморте; еще один человек, живое неповторимое лицо. Тому, что его мир наполнен цветом, движением и жизнью мазков, лепящих, строящих форму, прекрасных своей плотностью, своим мерцанием и переливами тонов; своей жирной вкусной фактурой. Тому, что в этом мире так много птиц и растений, рыб и несущихся коней, искрящихся драгоценных камушков смальты, колокольного звона бронзы и игры солнца в струях фонтанов; пронизанных светом красных, синих, желтых стекол витражей, каждое из которых застывшая частица радуги. Можно позавидовать не богатству его старинного особняка в Грузинах, а тому, что весь этот особняк – как и мастерская во дворе, и самый двор заполнены до отказа работами хозяина – натюрмортами, букетами, портретами, моделями, макетами, фотографиями осуществленных памятников и монументов. Сколько их? Сотни? Тысячи? Кажется, столько, сколько страниц в дневнике жизни художника, для которого не мыслим день без еще одной созданной им вещи. Как записные книжки или дневники писателя,

эти живописные, скульптурные «записки жизни» всегда «при нем»: каждый букет, каждый предмет, которыми он когда-либо восхитился, каждый человек, на долгий или короткий срок вошедший в его жизнь; каждый замысел, увлечение, эксперимент, техническая проба, которой он отдал дань; каждый тюбик краски, на мгновение оживший на его палитре. Они реально присутствуют, участвуют в его жизни, составляют его мир, его сущность. Они в нем – и он весь в них, в каждом из этих бесчисленных актов творчества. Художник. Мастер. Эпоха в истории нашей художественной жизни. ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ...

ГРАФИКА ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2002

«ДОМ НАЩОКИНА» – поистине, гордость Москвы, художественная галерея, стяжавшая благодарность и признательность россиян и мировую известность своими экспозициями современного и старого русского искусства, неизменно самого высокого уровня, самого тонкого вкуса. Помещающаяся в классицистическом особняке XVIII–XIX в.в., связанном с именем друга Пушкина Павла Воиновича Нащокина, галерея являет собой яркий и достойный подражания пример того, как исторический памятник Москвы, бывший некогда очагом высочайшей духовной культуры своей эпохи, в наши дни остается тем же, служит делу просвещения, связывая наше великое историче-

ское прошлое с настоящим, воспитывая патриотизм в самом высоком, самом прекрасном смысле этого слова. Достаточно назвать имена художников, чьи работы представали на стенах «Дома Нащокина» – великих классиков Карла Брюллова, Алексея Венецианова, Ореста Кипренского – а рядом ярких талантливых мастеров ХХ века Дмитрия Краснопевцева и Михаила Шварцмана, Татьяны Назаренко и Наталии Нестеровой, Владимира Вейсберга и Анатолия Зверева... Ныне в стенах галереи экспонируются графические работы Зураба Церетели – рисунки и акварели. Для тех, кто знает Церетели лишь по его монументальным работам, а еще более – по тем тенденциозным и недобросовестным выпадам, которыми вот уже который год не устают кусать мастера «папарацци» – выставка окажется чем-то совершенно неожиданным. Тот, кому действительно известно творчество Церетели, кто был на его выставке в Малом Манеже в 1998 году только еще раз убедится в яркости и самобытности этого удивительного мастера, чье неуемное фонтанирующее творчество проявляет себя буквально во всех видах и жанрах изобразительного искусства. Рисунок, быть может, самое органичное, самое естественное проявление натуры художника. Рисовать для него – то же, что жить. Он рису-

ет всегда и везде – в пути, на заседаниях, во время разговора с самыми разными людьми: без церемоний, не спрашивая разрешения набрасывает фломастером в альбом черты собеседника, запечатлевая свое непосредственное, сиюминутное впечатление от заинтересовавшего его человека. И уходит от действительности, «раздваивает» свое сознание, совмещая деловые интересы, проблемы, трудности, которые ему непрерывно приходится разрешать с воспоминаниями, интимными переживаниями, настроениями, которые никогда не умирают в душе, не тускнеют в глазах художника. Люди его любимой Грузии, встреченные на горных тропах во время этнографических экспедиций, которыми так увлекался Церетели в молодые годы, увиденные на базарах и улочках старого Тбилиси – те же, что и в живописных работах горшечники, торговцы, дворники, уличные музыканты – характерные грубоватые корявые фигуры, явно утрированные, но всегда на редкость живые, с тяжелыми кистями натруженных рук, предстают в рисунках индивидуально, укрупненно, занимая собой все пространство белого листа бумаги. Церетели извлекает их из небытия, из глубин своей зрительной памяти, выводит на первый план, представляет во всей их монументальной значительности. На какой то

миг эта грузная старуха, продавщица глиняных кувшинов; этот ненадолго присевший отдохнуть скрипач с могучими плечами и руками крестьянина и тонким одухотворенным лицом артиста; этот босоногий, самозабвенно отдающийся музыке игрок на свирели; эти две женщины в покрывалах, не то играющие в какую-то игру пальцами рук, не то сложившие ладони в безмолвной молитве занимают все внимание художника, а вместе с ним и зрителя, оказываются в «центре мироздания» – и отходят, уступают место другим, все новым и новым людям, сливаются с ними в пеструю многоликую толпу. Сделанные мелким штрихом, «мохнатые» черные линии рисунка тушью быстро и точно обегают контур фигуры, сразу же, одним уверенным движением руки очерчивают ее силуэт, оставляя нетронутым пространство белой бумаги и в то же время передавая объем человеческого тела, его весомость, его живую, полнокровную плоть. Иногда, как в фигуре сидящей женщины с букетом цветов, линии утончаются, сводятся буквально к считанным скупым штрихам; белый фон и растворяет в себе фигуру, и выявляет, «подает» ее особенно весомо – так работали в графике Матисс, Пикассо, столь почитаемые и любимые Церетели. Рисунок остается основой и его акварелей

– всегда очень ярких, насыщенных звонкими открытыми цветами, резкими сочетаниями желтого, красного, синего, зеленого с белым – оставленной нетронутой бумагой и черным – тушью. Те же, что и в рисунках, воскресшие и преломившиеся в памяти, художественно обостренные типы – дворники, торговцы, нищие, просто мужчины и женщины – в цветных композициях обретают большее обобщение и отстранение. Они как бы уводятся в некий особый фантастический, звенящий цветом сказочный мир, возносятся над землей, над скопищем мелких домишек, уходят из реального времени в иное вневременное пространство. Опаленные огненной красной охрой фигуры обнаженных женщин, влюбленных пар легко могут ассоциироваться с Адамом и Евой, с первозданным человеком, вылепленным из той же красной глины, что и деревенские кувшины, из той же земли, которая стала краской для художника. Иногда, как в фигуре старого грузина в белом фартуке, в дворнике с метлой возле мусорной корзины – акварель остается жидкой и прозрачной, скорее подцветкой, чем цветом. Краски звучат локально, открытыми желтыми, синими, кирпично-красными оттенками. Иногда – как в рисунке тореро на взметнувшемся задними но-

гами разъяренном быке, краска обретает максимум плотности, доступной акварели, сливается в наредкость красивый гармоничный цветовой аккорд. Графика Зураба Церетели, как, впрочем, и его масляная живопись – делается им без всякого предназначения. Без расчета на тиражирование, на воспроизведение в книге в качестве иллюстраций, на продажу, даже просто на экспонирование. Не носит она и характера подготовительных работ, накопления художественного багажа, который потом как-то реализуется в монументальных заказных работах. Нельзя даже сказать, что она делается «для себя», ради каких-то собственных творческих целей, в качестве эксперимента, пробы и т.п. В натуре Зураба Церетели нет такого противопоставления: для себя – и для зрителя (потребителя, покупателя, критика и пр.). Все, что он делает, в том числе и большие заказные монументальные вещи, он каким-то образом делает «для себя» – вкладывает в них ту же неудержимую фантазию, ту же нерастраченную энергию, ту же радостную детскую потребность творить, лепить, раскрашивать, что и в каждый альбомный набросок, сделанный на заседании президиума Академии художеств между разговорами о проблемах финансирования и ремонта Суриковского института, отстаивания

прав художников на творческие мастерские, сохранения наследия умершего мастера, спасения галереи, помещение которой кто-то подтихую умудрился продать «новому азербайджанцу» – и так далее, и так далее, без конца. ... С фотографии в каталоге смотрит лукаво и весело улыбаясь, удивительно похожий Зураб – с яркими красно-желто-синими подтяжками на загорелых, цвета золотистой охры обнаженных плечах, с кистью в руке над густо залепленной пестрыми красками палитрой; словно сошедший с собственного рисунка – плоть от плоти своих героев, своего, так дерзко ворвавшегося в нашу жизнь, всегда интересного, всегда неуемного и неизменно талантливого искусства.

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ НЕБЕЗРАЗЛИЧНО 2003

ЗУРАБУ ЦЕРЕТЕЛИ семьдесят лет. Время подведения итогов, поздравительных тостов, юбилейных комплиментов... И как же все это не подходит Зурабу, как не вяжется с ним, с его неукротимым молодым темпераментом, с его кипучей энергией! О каком «подведении итогов» может идти речь, когда он весь устремлен в будущее, к новым проектам, экспериментам, творческим свершениям? Каждое утро начинается для него радостным открытием – встречей за мольбертом с еще одним натюрмортом, еще одной моделью. Всякий день преподносит какую-нибудь трудно разрешимую проблему – и он бросается на решение этой проблемы как на бой, требующий

максимального напряжения сил и смелых, не ординарных решений. Он весь в движении, ему просто некогда останавливаться, оглядываться назад. Он всегда «впереди». Кому нужны юбилейные комплименты, когда перед каждым, кто так или иначе соприкасается с Церетели, незамедлительно встает категорический вопрос: принимаешь ты – или не принимаешь его творчества, разделяешь – или не разделяешь его взгляды, идешь вместе с ним – или против него? Можно принимать Церетели, можно не принимать – оставаться к нему спокойноравнодушным – от юбилея до юбилея – не дано никому: ни коллегам-художникам, ни искусствоведам, ни зрителям. Я принимаю Церетели. Его постоянно упрекают в гигантомании, ставят ему в упрек его памятники, прежде всего Петра на стрелке Москвы–реки и обводного канала – буйного, огромного, взрывающего скучную панораму фабричных труб и унылых крыш, еще в тридцатые годы вконец испортивших неповторимый облик старого Замоскворечья. Усталые, «законопослушные», жаждущие покоя москвичи вдруг заскучали о памятниках, пусть посредственных, но традиционно-привычных, никого не волнующих и не задевающих. А я вспоминаю художественную молодежь 60-70-х

годов, взорвавшую унылое однообразие «сталинского соцреализма», ее неуемную выдумку, ее смелость, ее дерзкое сокрушение общепринятых канонов. В какое негодование приводила она партийное начальство, какой восторг вызывала у оппозиционно настроенной интеллигенции! Церетели по сей день таков, какими мы были полстолетия тому назад. От его кормчего-Петра, возмущающего стариков и восхищающего мальчишек, так и веет знаменитой «Бригантиной» – В флибустьерском дальнем синем море Бригантина подымает паруса... Зураб остался верен флибустьерской романтике нашей молодости. Сейчас кое-кто готов отречься не только от великих традиций классического искусства, но и от авангарда первой трети ХХ века, от живописи как таковой; отринуть за ненадобностью как реализм, так и футуризм, оказаться от «дара Божия» – жарких красок на палитре, живого движения руки с кистью... Зураб не скрывает восторженного преклонения перед Ван Гогом, Матиссом, Модильяни, Пикассо... Таким восторгом светились мы в те незабываемые годы, когда еще вчера недоступные нам художественные откровения ХХ века вдруг ворвались в нашу жизнь, пе-

ревернули наше сознание. Церетели уже тогда отлично воспользовался уроками великих мастеров и Запада, и России начала века, воспринял от них страстную приверженность к материалу живописи, к цвету, фактуре, плотности мазка. Научился смелости и остроте видения, бурной экспрессии, способности выявить, усилить, заострить форму, вплоть до деформации, до знака, до живописной метафоры. Он живет в живописи, служит ей самозабвенно. Когда в напряженнейшем распорядке дня ему удается урвать час-другой для работы в мастерской, он не помышляет ни о чем, кроме пластических задач, но каждый его, сияющий ослепительным цветом, игрой сочных мазков «Подсолнух» предстает не просто еще одним «Букетом», но еще одним выигранным боем за живое искусство, которое не способен заменить никакой компьютер. Живопись Церетели – самостоятельное яркое явление в современном искусстве, которое можно классифицировать как русский «нео-постимпрессионизм», развитие лучших традиций нашей живописи конца 20-х годов, насильственно оборванных в 30-40-е, далеко не исчерпавших себя в 60-70-е. Рожденное в жарком противоборстве с рутиной, это направление и сейчас не оставляет места для спокойного старческого созерцания... Какие уж тут «юбилеи»...

И еще одно «поле боя». Избалованные иллюзией легкости в использовании новых технологий, художники стали утрачивать вкус к профессиональному мастерству, к ремеслу. Мало кто в наши дни по настоящему владеет техникой литья бронзы и изготовления смальты, способен работать равно и в мозаике, и в керамике, и в стекле, и в технике гобелена. Церетели с молодых лет, с годов своего учения страстно увлекался самыми разными материалами, изучал их досконально, как изучали некогда средневековые подмастерья, чтобы со временем создать свой «шедевр» и получить высокое звание мастера. Он пробует себя буквально во всем, и всегда – отливает ли он бронзовые врата для Храма Христа Спасителя или изготовляет миниатюрные эмали – предстает профессионалом самого высокого класса. Он хочет научить такому же отношению к своему делу молодых художников, он уверен, что в наших художественных вузах надо готовить не дилетантов, а мастеров с безупречно поставленным глазом, идеальной точностью руки, способных уверенно и свободно работать как в станковых формах, так и в любых видах дизайна, прикладного искусства. Но эта, казалось бы, бесспорная позиция, как ни странно, разделяется далеко не всеми – и снова борьба, снова противостояние, снова вся

наша надежда на энергию и увлеченность Зураба Церетели, на его способность преодолевать и выигрывать. Судьбы художественных институтов Суриковского в Москве и Репинского в Петербурге – постоянная забота и боль Церетели, предмет его внимания и тревоги, вложения усилий и денег. Ведь будущее за молодежью. Зураб и здесь впереди всех, в завтрашнем дне искусства. Российская Академия художеств досталась в президентство Зурабу Церетели в очень нелегкое время. Хороши ли, плохи ли были устоявшиеся десятилетиями нормы существования творческих союзов – так или иначе, они позволяли художникам как-то жить и работать. Союзы рухнули в одночасье – мы все вдруг оказались в другой реальности. Условия свободного рынка оказались мучительно-трудными прежде всего для художников среднего и старшего поколения. Лишенные официальных заказов, поставленные перед необходимостью буквально всё – аренду выставочных залов, каталоги, монографии о своем творчестве и пр. оплачивать из собственного кармана, оставшиеся один на один с напористым и беспощадным коммерческим искусством, готовым в конкурентной борьбе затоптать и смести всех и каждого на своем пути, старые художники растерялись, почувствовали себя брошенными на произвол судьбы. В этой поистине тра-

100

гической ситуации Церетели сделал единственно возможное, единственно гуманное, что было в его силах – максимально широко распахнул для художников тяжелые двери вверенной ему Академии. Он собрал в Академии крупнейших наших мастеров, для которых еще вчера вход в Академию был наглухо закрыт: Пологову и Митлянского, Никонова и Андронова, Нестерову и Назаренко, Голицына и Петра Смолина, Мессерера и Боровского – и еще, и еще многих; дал им возможность выставляться в залах и самой Академии, и своего музея на Пречистенке; представил их работы в Музее современного искусства на Петровке – еще одном любимом своем детище. Два, а теперь уже три музея (буквально вчера Церетели открыл еще один музей современного искусства в Ермолаевском переулке) – кто, кроме неистового Зураба Церетели был способен заполучить в центре Москвы занятые случайными учреждениями дворцы, шедевры русского классицизма, за годы советской власти запущенные и перестроенные, отреставрировать их, возродить – и отдать искусству! На стенах этих музеев рядом с коллекциями превосходных работ крупнейших мастеров русского и мирового искусства ХХ века из его личных собраний; с собственными вещами Це-

101

ретели и вещами его коллег непрестанно показываются работы дипломников и недавно окончивших вузы молодых художников, предстают новые направления вплоть до самых последних модных увлечений. Церетели способен поддерживать всякие искания, помогать каждому, кто экспериментирует, даже если эти искания лично ему как художнику и не так уж близки, лежат вне его собственных творческих интересов. Вот только чего в нем нет – это почтения к рыночной стоимости коммерческого, «раскрученного», разрекламированного делового искусства. Прекрасно зная цену деньгам, Церетели умудряется во всей своей многообразной деятельности художника и мецената служить «Богу», а не «маммоне». Для него в искусстве существует только один непреложный критерий, который не измеряется деньгами – подлинный талант. «Когда делаешь пир, зови нищих... И блажен будешь, что не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных»... Широта души – одно из самых привлекательных свойств Зураба Церетели. Как гостеприимный хозяин, он готов созвать, собрать к себе «на пир», за свой ломящийся от пряных грузинских блюд изобильный «стол» всех – старых и

102

молодых, прославленных и неизвестных, «сильных мира сего», способных «воздать» ему, и тех, кто сам нуждается в «воздаянии». От него легко принимать помощь, его щедрость никого не унижает, с ним никто не ощущает себя «нищим». В наше сумбурное время, когда подлинное, бескорыстное искусство часто оказывается «за чертой бедности», совсем не плохо знать, что есть Зураб Церетели, один из очень немногих людей такого ранга и таких возможностей, кто способен сопереживать и помогать... Человек, которому небезразлично.

103

«ТРАГЕДИЯ НАРОДОВ» 2002– 2004

ПАМЯТНИК Зураба Церетели «Трагедия народов» на Поклонной горе в Москве. Лучший в России и один из лучших в мире памятников величайшей трагедии ХХ века, жертвам самых чудовищных преступлений, какие только известны истории. Завершилось столетие, и, подводя его итоги, мы не можем не думать о том, какую память по себе оставит ХХ век, что будут знать о нашем времени наши внуки и правнуки, люди третьего тысячелетия. Что вспомнят они – неужели только всесокрушающие революционные бури и мировые войны, чудовищную жестокость и варварские разрушения, гибель миллионов ни в чем не повинных людей – женщин,

104

детей, стариков? Да, не уйти ХХ веку от суда истории: его жестокость, его разрушительные силы превзошли все содеянное когда-либо человечеством. И не в том только дело, что не было раньше войн, подобных Первой и Второй мировым войнам, не было оружия массового поражения! Того, что было, вполне хватало для уничтожения целых городов, иногда – целых народов. Но не было раньше такого, чтобы уничтожение миллионов простых мирных граждан научно разрабатывалась в лабораториях, планировалась и просчитывалась в правительственных кабинетах, как государственная программа. Не было никогда, чтобы тысячи людей погибали не на полях сражений, не в пламени штурмов и осад, не под стопой диких варварских орд – а планомерно, чуть ли не по разнарядке уничтожались в концлагерях, как уничтожались в Майданеке и Треблинке, на Лубянке и на Соловках. В странах с многовековой культурой, с высокими традициями гуманизма. Кому и зачем были нужны эти человеческие жертвоприношения, о каких не могли и мечтать самые кровожадные божества древности? Столетиями будут ученые искать ответа на вопрос: как такое могло произойти? Но исторические факты, даже мирового значения остаются в веках почти исключительно достоянием исследо-

105

вателей – историков, археологов. Страшные катаклизмы ХХ века предстанут в музеях будущего подобием скелетов вымерших чудовищ. Реально жить, по-настоящему волновать, затрагивать души наших потомков будет в первую очередь ИСКУССТВО – великое гуманистическое искусство ХХ века, противостоящее насилию. Оно поведает правнукам о нас – наших трагических судьбах, нашем героизме и наших страданиях; о том, какими мы были и как воспринимали и осмысливали свое время. Скульптурная группа Зураба Церетели «Трагедия народов» – наш голос в грядущем. Наша память. Наше покаяние. Комплекс на «Поклонной горе» был задуман и осуществлен как Памятник Победы в Великой Отечественной войне 1941 – 1945 годов. Героизм и слава Советской армии; счастье и гордость победы, всенародное ликование – вот тот главный настрой, то идеологическое обоснование, которым надлежало руководствоваться создателям Памятника, архитекторам и скульпторам. На протяжении многолетней работы проекты комплекса подверглись существенным изменениям. Первоначально планировавшаяся аллея огромных многометровых статуй была заменена обелиском, вознесенным перед входом в музей. Скульптурные изображения на обелиске – Ника Богиня победы и Георгий Победоносец,

106

поражающий копьем дракона – были выполнены Зурабом Церетели. Наиболее важное и значительное из того, что возникло в процессе работы над комплексом – Храм, сооруженный на территории Поклонной горы слева от музея. С древнейших времен существовал на Руси обычай – увековечивать память о воинских победах, о павших в боях воинах, о героизме и мужестве всего народа возведением церкви или часовни. Этот чудесный обычай смог возродиться лишь в последние десятилетия – и храм Георгия Победоносца на Поклонной горе естественно стал если не зрительным, то духовным, нравственным центром всего комплекса – одним из центров, наряду с сооруженной неподалеку мечетью. Все народы нашей страны, независимо от национальности и вероисповедания заплатили свою цену за победу над фашизмом. Страшную, ни с чем несоизмеримую цену – собственными жизнями, собственной кровью... В сооружении Храма Георгия Победоносца Зураб Церетели принимал самое непосредственное участие. Им были созданы и помещены как на внешних стенах храма, так и внутри иконы в форме монументальных бронзовых рельефов; он предложил архитектору и Патриархии новое в русской архитектуре решение самого здания: огромные проемы в куполе устремляют взоры

107

молящихся в небо; как бы включают само небо в пространство церкви. «Я сделал горельефы. «Фрески проснулись», – рассказывает З.Церетели. – Когда входишь внутрь Храма, создается иллюзия, что там небо. Я открыл небо, впустил в Храм лучи света, так что ты прямо контактируешь с небом, с Богом. Это было новое слово в православной церковной архитектуре. Не все это приняли, но Святейший патриарх благословил мое решение, почувствовал, что для верующих людей очень дорог такой контакт с небом. У многих христиан, в том числе и православных, кресты выносились на природу, верующие молились прямо под открытым небом. Не всюду в селениях, в горах могли строить церкви, и люди сооружали у дорог, на вершинах гор, на перевалах каменные кресты.» Храм Георгия Победоносца – памятник не только русским, но всем – армянам, грузинам, украинцам, белорусам, молдаванам и другим христианам нашей страны, сражавшимся, погибавшим и победившим в Отечественной войне. Москвичи помнят, какой всенародной трагедией была Великая Отечественная война, сколько мук и горя принесла она нашей стране. Кое-кто пытается «забыть» все страшное, горестное, трагическое, что было в нашей истории. «Забыть» о том, о чем никогда не забудет Москва – о

108

Московском ополчении, преградившем телами москвичей путь фашистов к столице. «Забыть» попавших в плен солдат, объявленных Сталиным предателями и получивших в добавку к мукам фашистских концлагерей еще по десятку лет заключения в советском Гулаге. «Забыть» миллионы беззащитных людей, оставленных в первые месяцы войны на оккупированных территориях на расстрелы в Бабьем Яре, на пламя Хатыни. Такие, через чур «забывчивые» люди хотели бы, чтобы памятник Победы был только победоносным, только ликующим и радужным как праздничный фейерверк 9 мая. «Трагедию народов» они требовали – если уж нельзя ее уничтожить совсем, то убрать подальше с глаз, в глубь парка, за «спину» здания музея, куда не всякий посетитель и заглянет. Не учли они лишь одного: художественная сила Зураба Церетели так велика, духовное напряжение образов, им созданных столь мощно, что где бы ни стояла группа, она неизбежно будет вплетать свою скорбную мелодию в победную симфонию комплекса на Поклонной горе. Зураб Церетели не побоялся взяться за самое трудное, самое тяжкое, что было заключено в идее сооружения памятника, посвященного подвигу советского народа в Великой Отечественной войне. Он один – своей скульптурой «уравновесил» праздник и сле-

109

зы победы. Не дал исказить жестокую Правду истории. Те, кто навсегда сохранил в душе боль великой трагедии войны находят группу и здесь, в парковой части, и склоняют голову перед этими горестными и величественными тенями, так похожими на свечи, зажженные в церкви перед Распятием за упокой миллионов душ. Вечная им память. Вечный покой. Только вот можно ли говорить о «покое», приобщаясь к этой великой трагедии; не просто смерти – чудовищному преступлению? Ведь перед нами – запечатленный в бронзе момент казни, хладнокровного, убийства невинных людей, не только тех, которые составляют группу З.Церетели, но сотен, тысяч, миллионов, стоящих за ними. Художник рассказывает, как возникла у него идея «Трагедии народов». Запечатлевшиеся в душе с острой непреходящей силой воспоминания опаленного войной детства, слилась с драматическим впечатлением от одной неожиданной встречи уже не столь давнего времени. Работая в Бразилии, Церетели познакомился с балериной русского происхождения Евгенией Федоровой, руководительницей балетной школы, дававшей спектакль в честь скульптора из Советского Союза, и она поведала ему как попала в Бразилию. «Это была трагическая история, и вот оттуда ро-

110

дилась у меня идея: мать стоит и закрывает ребенку глаза, чтобы не видел он ту трагедию. Они жили в Белоруссии. Ночью ворвались немцы, девочка проснулась... Она видела, как убили отца, как убили брата, сожгли деда... Когда я спросил: «А мама?» она уже не могла рассказывать и стала плакать. Сестра ее, также маленькая была, их немцы забрали, но она не знает, где сестра, жива или нет. А она попала в Бразилию, своим трудом добилась успеха. Когда я вернулся, начал искать сестру. Мне помог Филипп Денисович Попков, первый заместитель председателя Комитета госбезопасности и Василий Трошин, тогда начальник московской милиции. Они помогли, и сестру нашли – она жила и работала в Донбассе. Когда я начал звонить, она сначала не хотела разговаривать, бросала трубку, я еле добился и все объяснил ей. Поговорить с Бразилией по телефону тогда было невозможно. Я попросил первого заместителя министра иностранных дел Ферюбина и он помог мне соединиться и поговорить с Женей Федоровой. Я пригласил ее, я жил тогда на Тверском бульваре, в подвале, где я работал, мастерская у меня была там, и сестры там встретились. Это была трагическая встреча. Они каким-то чутьем узнали, почувствовали друг друга – я убежал в другую комнату, не мог сдержать слез... Вот эта история сыграла большую роль в

111

создании комплекса «Трагедия народов». Мать закрывает рукой глаза ребенка, чтобы он не видел, того что произошло... А потом все они уходят из жизни...» ...Серая, кажущаяся бесконечной – Церетели удивительно передал это ощущение бесконечности – вереница обнаженных мужчин, женщин, стариков и молодых; детей, отличающихся от взрослых только ростом; почти неразличимых, похожих друг на друга своими одинаково обритыми головами, одинаково изможденными нагими телами. Опущенные руки с растопыренными пальцами. Застывшие лица, невидящие, обращенные в себя глаза. Молчаливая, обреченная очередь за смертью. Впереди – трое: мать, отец, сын-подросток. Их черед настал: мать прикрыла рукой глаза мальчика, чтобы не видел ребенок направленного на него автомата палача; отец огромной ладонью защитил его грудь... Отчаянная и безнадежная попытка родителей спасти сына, охранить, уберечь... Последнее мгновение перед гибелью, последняя страстная воля к жизни. Те, что идут следом за ними в ожидании своего смертного мига кажется, и видят и не видят ни этих трех, что впереди, ни друг друга. Каждый наедине с самим собой, со своей неумолимой судьбой. «Трагедия народов» это горестное напоми-

112

нание о всех бесчисленных казнях и расстрелах, учиненных фашистами – жестокое свидетельство, достоверная ПРАВДА во всем, вплоть до частностей, до ворохов одежды, сорванной палачами со своих жертв, утилизированной, как и их волосы Третьим Рейхом. Страшная, позорная правда истории, известная нам по Бабьем Яру! Лежит на земле украденная палачами одежда, вещи – осиротевшие свидетели предвоенной жизни, а нагие люди, тонкие и хрупкие как молодые саженцы деревьев, темными силуэтами вонзаются в небо, возносятся ввысь. Движется, движется в мерном ритме бесконечная череда и чем дальше, тем все условнее становятся фигуры, обобщеннее лица с едва намеченными чертами, впадинами глаз. Фигуры словно бы заваливаются назад и, в конце концов, переходят в камни, обломки камней; сливаются с прямоугольными гранитными стелами, на которых вырублена одна и та же надпись на разных языках народов нашего бывшего Союза: ДА БУДЕТ ПАМЯТЬ О НИХ СВЯЩЕННА, ДА СОХРАНИТСЯ ОНА НА ВЕКА. «На всех языках – взволнованно повторяет Зураб Константинович, – и на русском, и на украинском, и на еврейском, и на среднеазиатских – на всех языках»... То прямые, то наклонившиеся, эти стелы-надгробия повторяют ритм фигур и сами предстают каменными при-

113

зраками, бесплотными и монолитными, вечными как гранит. Запечатленное в камне и бронзе, навсегда остановленное мгновение перехода из жизни в смерть... А может быть напротив – из смерти в жизнь? Чем больше всматриваюсь я в эти скорбные фигуры, в эту неподвижно-движущуюся череду, тем сильнее охватывает меня чувство, что не заваливаются назад, не обращаются в камни эти тени: это камни оживают, приподнимаются, выпрямляются, «вочловечиваются», обретают плоть, все более реальную, все более индивидуальнопортретную. Не вечная смерть – вечное воскресение запечатлено мастером в его скульптурной группе и запечатлено с потрясающей душу силой! Не пассивная покорность измученных, доведенных до состояния полного безразличия «агнцев бессловесных», но гордое спокойствие бессмертных человеческих душ, уже неподвластных никаким палачам, никакому насилию! Они идут и идут, поднимаются из земли и нет им числа – всем загубленным, убитым; всем страдавшим на Земле, в нашем горестном и противоречивом ХХ веке. Для меня нет сомнений: не только о жертвах немецкого фашизма думал скульптор, не только страшные рассказы людей, переживших оккупацию вспоминал, отдавая всю силу таланта, всю страстность души своему мо-

114

нументу. В памяти звучит еще один – такой простой и такой страшный рассказ Зураба Церетели о том, как скончалась его старая мама, прочитав в газете заявление какого-то высокомерного политика, что ее сын Зураб Церетели – враг народа. «В тридцать седьмом расстреляли дедушку, она всю жизнь переживала это и, наверное, когда она читала эти страшные слова «враг народа», вся сталинская эпоха прошла перед нею.» Сердце старой женщины не вынесло даже мысли о возможности возврата ужасов тоталитаризма... Нет, не только «Бабий яр», не только Саласпилс или Хатынь запечатлелись в «Трагедии народов». Смысл памятника и шире, и символичнее: тоталитаризм в любом обличии – смертельная опасность для человечества. Мертвые взывают к нам, живым: ПОМНИТЕ! НЕ ДОПУСТИТЕ! И пока не исчезла такая опасность, не будет им покоя. Замечательная скульптурная группа З.Церетели «уравновесила» не только счастье и горечь победы в Великой Отечественной войне – «радость со слезами на глазах». Благодаря «Трагедии народов» в комплексе Памятника Победы на Поклонной горе прозвучали, встали рядом величайший ГЕРОИЗМ и величайшая СКОРБЬ российской истории двадцатого столетия. Зураб

115

Церетели взял на свои плечи важнейшую благородную миссию: напомнить и нынешним, и грядущим поколениям о страшной цене, уплаченной человечеством в битве Добра и Зла, Света и Тьмы, поистине космического взлета разума и поистине звериного одичания – апокалипсической битве, сотрясавшей ХХ век. ВЕЛИКОЕ ЕМУ ЗА ТО СПАСИБО.

116

ТЕАТР ЦЕРЕТЕЛИ 2004

ТЕАТР Зураба Церетели... Нет, речь пойдет не о его оформлении театральных зданий и не о его работе в театрах Тбилиси в качестве художника-постановщика. Речь пойдет о живописце, скульпторе, монументалисте, человеке, чье творчество, да и самую жизнь можно определить словом – театр. Театрально мировосприятие художника; театрален спектакль жизни Церетели, одного из тех удивительных и ярких людей, каких породил и вынес на поверхность столь щедрый на яркие личности ХХ век. «Весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры...» Знаменитая фраза из монолога меланхолика Жака в комедии Шекспира «Как вам это

117

понравится» – эпиграф к искусству поколения, к которому принадлежит Церетели, творчеству художников конца 1960-х и особенно, 1970-х годов. Квинтэссенция мировоззрения творческой молодежи первых «послесталинских» десятилетий. Дети войны, выросшее в насквозь политизированном обществе, мы со школьных лет пропитались исконной русской интеллигентской «социальностью», не мыслили себя вне интересов и умонастроений общества. Сокрушительные сломы нашей истории проходили трещинами по нашим душам, наше сугубо индивидуальное, личностное, как нам казалось, искусство неизбежно становилось отражением общей исторической судьбы. В какой-то потрясающий и страшный миг мы вдруг обнаружили, что советская действительность – не «светлое будущее человечества», а «королевство кривых зеркал»; советский человек – не Человек с большой буквы, а марионетка, покорно исполняющая свою «социальную функцию». То, что еще вчера, в эпоху «оттепели», мы объясняли и оправдывали революционными идеалами отцов – «комиссаров в пыльных шлемах» – теперь предстало во всей своей омерзительной наготе: репрессии, террор, политическая цензура, советские танки в Праге и Будапеште... Мы вдруг, чуть ли не в одночасье, сделались «диссидентами». Открывшаяся нашим

118

глазам фантасмагория советской жизни, несоответствие видимости и сущности явлений, необходимость постоянно играть ту или иную роль в трагическом фарсе нашей истории стали едва ли не главным содержанием творчества «семидесятников», блестящей плеяды молодых мастеров искусства, ироничных и беспощадных в своей обличительной правдивости, опустошенных и потерянных в горестной безысходности своего мироощущения. Их настроения сливались воедино с настроениями, приходящими извне, с течениями искусства, хлынувшими к нам с Запада; с трагическими метаниями европейской молодежи 1960-х–70-х годов. Радикально изменился послевоенный мир, радикально изменились мы; радикально изменилось – не могло не измениться – наше искусство, наше художественное самосознание. Мир – балаган. Человек – странный и нелепый уродец, населяющий причудливый и уродливый мир, в котором и городские улицы, и парки, и моря, и леса – только картонные раскрашенные декорации, пестрые задники к спектаклю под названием жизнь... Я устал и отдыхаю, В балаган вас приглашаю, Где куклы так похожи на людей –

119

– пела «Машина времени», кумир советской молодежи 70-х годов. Люди-монстры; люди-статуи, смутные призраки людей, скользящие среди смутных призраков домов; вырезанные из игральных карт «шестерки»; витринные манекены; наивные модные картинки из журналов позапрошлого века, жизнеподобные муляжи... Они очень похожи на людей, но только похожи. В какую-то роковую минуту представление неминуемо окончится, хозяин погасит свечи – Кукол снимут с ниток длинных И засыпав в нафталин их, В виде тряпок сложат в сундуках... Театр марионеток. Театр теней. Но – парадоксы художественного сознания: осознанно или не осознанно роль хозяинакукловода «семидесятники» оставляли за собой, ощущали себя теми, кому дано право вынуть тряпичных человечков из сундуков истории, нацепить на нитки своего искусства и заставить плясать по своей воле. Для них «весь мир» был не просто театром, но моим театром – самовыражением моего парадоксального, дерзкого, ассоциативно-мыслящего и бесконечно одинокого «Я.».

120

«Театр» 70-х и привлекал своей безусловной талантливостью, и завораживал своим безлюдием – трагический театр обманок и отражений Татьяны Назаренко, Наталии Нестеровой, Ольги Булгаковой, Гриши Брускина, Николая Попова, Виталия Пивоварова... Можно называть десятки известных имен, но среди них не прозвучит имени Зураба Церетели. Как и во всем своем творчестве, Церетели в своей театральности оставался одновременно и близким нашему «семидесятничеству», и резко от него отличным. Что же отторгало Церетели от других, казалось бы, столь родственных ему художников? Истинный сын своего времени, он как все мы с нестерпимой болью переживал самый страшный, самый бессмысленный, самый изощреннолживый спектакль в постановке одного из самых страшных «режиссеров» ХХ века – вдруг открывшуюся правду нашей недавней истории. И как все самозабвенно вдыхал воздух свободы, открывал для себя искусство Запада ХХ века, вдруг распахнувшееся перед нашими глазами в конце 1950-х и в 60-е годы; овладевал языком постипрессионистов, молился на Матисса, Ван Гога, Модильяни, Пикассо, добавляя к ним «нашего» Тышлера и «своего» Пиросманишвили. Спешил раздвинуть, расширить рамки традиционного реализма, привнести в свои работы и напряжен-

121

ное «крещендо» цветовых соотношений, и гротеск ради правды, и деформацию ради формы. Учился у великих их приверженности к материалу живописи – к цвету, фактуре, плотности мазка; их смелости и остроте восприятия, остроте глаза, экспрессии чувств. Как большинство «семидесятников» не замыкался в рамках одного вида изобразительного искусства – отдавал дань и скульптуре, и живописи, и самым разным формам прикладного искусства; стремился к монументальным пространственным решениям в масштабах целого города, целого природного массива. Был смел, парадоксален, дерзок. Молодое искусство 70-х балансировало на грани «дозволенного» и «недозволенного» не только в политическом, но и в традиционно-благопристойном смысле «хорошего вкуса», и Церетели вместе с другими «семидесятниками» эпатировал зрителя непривычностью решений, нарушением принятых норм, наглым вторжением в устоявшуюся, привычную жизненную среду. Эту «наглость» Церетели пронес через 1980-90-е годы, не утратив по сегодняшний день... Но в нем, в его натуре не было места старческому цинизму человека ХХ века, его безнадежному пессимизму и безверию. Роковой вопрос Понтия Пилата «что есть истина?» не вста-

122

вал перед ним ни в какой форме. В трагической раздвоенности мировосприятия современного цивилизованного общества он принимал лишь одну его сторону – его «детскость», его неизбывную тоску по романтике, по сказочному чуду. Только чуточку прищурь глаза – На далеком флибустьерском море Бригантина подымает паруса... – и Церетели рассылал по всему свету своих фантастических «Колумбов», бороздящих море под бронзовыми парусами, прорезанными в небо латинскими крестами.... Только небо тебя поманит Синим взмахом ее крыла... – тосковала о неуловимой Птице счастья «Машина времени». И Церетели создавал обелиск «Мир детям», где устремленные вверх фигурки детей возносят руки, становящиеся крыльями, превращаются в птиц, готовых сорваться с острия обелиска и улететь в небо... В балаганчике жизни он был не хозяином и не сторонним зрителем, а одним из актеров, участником пестрого ярмарочного карнавала,

123

чувствовал всем своим существом: нет, не деревянные марионетки висят на гвоздях за кулисами кукольного театра, не восковые манекены стынут в витринах всемирного супермаркета. Не безликие маски, а живые люди, нередко уродливые и нелепые, но куда чаще неповторимо-интересные, достойные жалости и уважения, пусть и впрямь актеры – но неизменно живые актеры населяют Божий мир, где светит живое солнце и цветут живые цветы, где можно столько сотворить своими руками, сыграть столько увлекательных ролей, поставить столько потрясающих воображение фарсов и трагедий! Сотворить и сыграть. Эти два глагола, два действия более всего определяют и личность Зураба Церетели, и лицо его «театра». Творчество Церетели действительно, насквозь театрально, и не только потому, что постоянные герои и живописи, и графики, и скульптурных его работ люди искусства, причем более всего артисты – цирковые клоуны, скоморохи с «вертепами», акробаты, уличные музыканты – хотя это очевидное пристрастие накладывает яркий отпечаток на весь художественный облик Церетели. Он бесконечно любит и уважает артистов, для него они «свои», люди его «цеха»; он чувствует себя с ними на равных, свободно и легко – и с нищим скрипачом с улиц старого

124

Тбилиси, и с «жён-премьером» испанской корриды блистательным тореро, и с его «партнером», равноправным участником древнейшего из всех театральных зрелищ – грозным и прекрасным быком, и со своим кумиром и любимым героем великим Чарли Чаплином. Но «театр Церетели» много шире какой бы то ни было одной тематики. Все великое обилие его работ, живописных и графических, скульптурных и сделанных в форме монументальных мозаик, эмалей, витражей – зрелище, театр. Музей Церетели на Пречистенке, его мастерские в Тбилиси и в Москве, двор его мастерской и скульптурный портал перед входом в особняк на Грузинской – театр. Его буйный, громадный, воистину, «великий» Петр, не только подчинивший себе унылые трубы фабрики «Красный Октябрь» на стрелке Москвы-реки и Обводного канала и серую громаду «Дома на набережной», но и соперничающий с Храмом Христа Спасителя – целое театральное представление, где Церетели и режиссер-постановщик, и драматург, и сценограф, и бутафор, и художник-исполнитель. Что бы ни оформлял Церетели как монументалист – интерьеры ресторана и автовокзала в Тбилиси, природный комплекс Пицунды или ленинский мемориал в Ульяновске, набережную в Адлере или московский Парк Победы, – он вся-

125

кий раз создает не просто декоративное оформление, но сценическую площадку, особую среду, особое пространство, в котором люди подобно актерам неизбежно должны зажить, задействовать, «зачувствовать» иначе чем в обычной повседневной жизни, стать немного актерами. В древний нетронутый мир уникальных сосен Пицунды, не разрушая его «вползают» странные причудливые и таинственные существа, похожие на доисторических рыб, чьи мягко изгибающиеся тела переливаются цветной чешуей смальты, скользят по траве, таят в себе, в своем сказочном орнаменте и луну и звезды, и морских чудищ – змей, скатов, драконов. У подножия великолепной синей пицундской сосны вырастает ее «знак» – повторяющая ее цвет голубовато-серая каменная стела «Древо жизни». Сотворенное Богом чудо дополняется рукотворной сказкой. Кому-то такое вторжение в живую природу покажется кощунством, посягательством на божье творение; кому-то пробьет жесткую кожу позитивизма, снимет с глаз катаракту обыденности, вернет ощущения давно утраченного детства, когда весь мир представал чудом. Собственно говоря, все монументальное творчество Церетели именно таково: он привносит в мир обычного, привычного, «правиль-

126

ного» нечто заведомо «неправильное», необычное, на чей-то взгляд несуразное, на чей-то вкус неподобающее. Но все создания Церетели – в этом ему никто не может отказать – всякий раз неожиданное и новое зрелище. А разве не такова природа театра? Разве театр по самой своей природе не ЗРЕЛИЩЕ? Разве не высвечивает он огнями своей рампы нечто такое в нашей жизни, чего бы мы сами, своим невооруженным глазом не смогли бы разглядеть? Не вовлекает зрителя в некое действо, овладевающее на какой-то миг всем вниманием человека, всем его существом? Не преображает мир, не творит его заново по своим театральным законам? Театр Церетели более всего детский театр, МХАТовская «Синяя птица», где скучные стены обычной комнаты вдруг загораются и начинают переливаться пятнышками разноцветных огней, тесто выползает из бадьи толстым золотистым Хлебом, вода, взвившись фонтаном, оборачивается живой Душой воды... Дети замирают от восторга, взрослые снисходительно улыбаются, вспоминая как замирали сами лет тридцать-сорок тому назад. Но всему свое место – сказочные чудеса уместны на сцене. А на площади? В пространстве старого, веками сложившегося городского ансамбля? На сколько уместны и правомерны здесь фантазия и творческая прихоть

127

художника? «Режиссерские» фантазии Церетели – ажурный обелиск «Памятник Дружбе» возле Тишинского рынка в Москве, гигантский монумент «Человек и Солнце», вознесшийся над Тбилиси раздражают, мешают многим, многими отторгаются. Но не нам, советским людям, упрекать Церетели в том, что он вторгается в привычное обжитое пространство города и взрывает его – то «медвежьим театром» на Манеже, то клоунадой на Цветном бульваре. Вся наша «советская» жизнь была, по существу, сплошным «вторжением», «постановкой», давно всем надоевшей, но обязательной для всех театральной игрой – только не личной, не авторской, а безлико-казенной, от начала и до конца регламентированной и не подлежащей критике. Семьдесят лет мы покорно принимали эту игру. «Наверху» посчитали, что увековечивать память Ленина и его семьи в Ульяновске, оставив нетронутым старый город, старые дома, гимназию, где проходили детство и юность детей Ульяновых – неподобающе мало. Великому вождю полагался по рангу пантеон, нечто грандиозное, внушающее почтительный трепет. И над домом Ульяновых возвысился, накрыв его коробкой, холодный, похожий на крематорий бетонный футляр на тоненьких паучьих ножках-столбах – типичная советская декора-

128

ция, вызывающая у всякого, кому дорога подлинная история, раздражение и обиду за так бездарно изуродованный прекрасный старый волжский город, не только Ленина, но и Гончарова... «Наверху» решили, что перед мемориалом должен быть бассейн – а точнее, такая же прямоугольная и унылая как футляр плоскость мелкой воды с просвечивающим дном – оформить это дно мозаикой было заказано Церетели. Согласно партийной логике, темой оформления должна была стать революционная символика. Церетели последовал нормальной логике ребенка – что может быть на дне бассейна? Естественно, жители воды – рыбы, медузы, морские звезды, водоросли. Настоял на своем – и пространство перед мемориалом зацвело, заиграло, замерцало ослепительным голубым ковром, ожило и населилось сотнями морских чуд, невиданных рыб, цветов, похожих на осьминогов и осьминогов, похожих на орхидеи. Одни, как всегда, вознегодовали. Другие, а всего больше дети, обрадовались сказке, неожиданному зрелищу, оживившему замурованный в бетон мемориальный заповедник, привнесшему в казенное равнодушие хоть малую искру живого чувства. Чего-чего, а казенной скуки и общепринятой банальности в городских «постановках» Церетели нет и в помине.

129

Прибрежный комплекс в Адлере – сплошная сказка. Мир курортного городка преображен, превращен в нечто совершенно необычное – уголок рукотворной «дикой природы» с плещущимися на мелководье разноцветными мозаичными морскими чудищами, с вдруг расцветившимся яркими красками, радужным мозаичным дном, с огромным «кораллом» – причудливой розовой скалой, ворвавшейся в монотонность плоского степного берега, нарушившей его пляжное однообразие. Подобное чудесное преображение обыденного было свойственно не только Церетели, но и другим молодым монументалистам 196070-х годов. Создать атмосферу праздника, чуда, игры, увлекательного зрелища стремились Алексей Губарев, Григорий Дервиз и другие молодые художники, оформлявшие Дворец пионеров в Москве, одни из первых, кто посмел нарушить казненные нормативы, предписанные советскому монументальному искусству. Театральность была в высшей степени присуща монументальным работам Ирины Лавровой и Игоря Пчельникова. В своем оформлении Дворца культуры в Темиртау, санатория в Крыму, ресторана в гостинице «Москва» они вырывали зрителя из тусклой повседневности, возвращали ему все то, что так долго было у нас отнято: романтику,

130

поэзию, свободную фантазию; вводили в иной, особый мир искусства, захватывающе-прекрасный – и театральный. Думаю, будет справедливым сказать, что именно зрелищность, театральность как форма «побега» из унылой реальности советского существования, в той или иной степени присущие всему «семидесятничеству», более всего составили его неповторимую оригинальность, его не имеющее аналогий в мировом искусстве своеобразие. Даже самые опустошенные, бездушные, сведенные до знака, до подобия человека безжалостные «обманки» Нестеровой, Назаренко, Пурыгина, Булгаковой всегда несли в себе элемент праздника – пусть трагического, пусть бесовского, но праздника, радости свободного творчества, вырвавшегося из пут, так долго связывающих многострадальное советское искусство. Бывшее формой протеста, требовавшее от художника смелости и независимости духа, наше искусство эпохи «застоя», при всей своей близости к искусству Запада тех лет и оглядке на Запад, избежало равнодушия и безликого тиражирования, столь присущих массовой культуре «свободного мира», осталось живым, личностным, талантливым – яркой страницей в художественной культуре ХХ века. Церетели в своей театральности, подчас, не знал меры; превращал в увлекательное зре-

131

лище, если хотите в «шоу» то, что казалось бы, такому превращению не подлежит – скульптурные памятники, самою скульптуру как вид искусства. Двор его мастерской – это сценические подмостки, на которых действуют, показывают свое искусство десятки скульптурных фигур: актеры с поднятыми на руках фигурками-куклами, составляющие со своими марионетками единое целое, единый мир игры, театра, народного балагана; странные маскарадные фигурки, сидящие верхом на быках, бесчисленные народные типы – шарманщики, гончары, воины; тройка с экипажем прошлого века и седоками, скачущая прямо по траве, на фоне буйно-цветущих кустов и панорамы Тбилиси. Акробатическая пирамида, где на причудливом дереве величественно воздвигся осел; на спине его балансирует юноша, вздымающий на руках короб со стоящими на нем маленькими куклами и из огромного кувшина, подвешенного к боку осла выглядывает «дух вина», поднимает рог во славу винограду, вину, изобилию цветущей и плодоносящей грузинской земли. «Скульптурный театр» – народный праздник, народное действо, мистерия... Монументальный комплекс «Счастье народов» на горе Диогми. Круглые головы-шары, растопыренные лучи-«руки» монументов напоминают надетую на палец Сергея Образцова

132

кукольную головку с пятерней, изображающей руки и тело куклы. Такое откровенное и прямое уподобление скульптур кукольному театру, казалось бы, вводит творчество Церетели в круг художественных настроений его коллег«семидесятников», приобщает к их театру марионеток – и все-таки резко отличается от него. Куклы Церетели – никак не трагические символы, им просто не по плечу такая роль, как не по плечу Церетели роль демиурга, одиноко властвующего в мире фантомов, порожденных его фантазией. Он слишком ребенок для этого, он играет в куклы весело и увлеченно, лепит их, как лепит мальчишка, по уши перемазавшийся пластилином и залепивший им, к ужасу взрослых, всю их респектабельную квартиру. Его фигурки забавны и простодушны, как и подобает куклам и непокорны как куклы. Их не уложишь ни в какие «сундуки», они нагло выскакивают оттуда. Но бывают минуты, когда игра обрывается пронзительным стоном, и мальчишка в одночасье становится взрослым, и на подмостках театра жизни разыгрывается уже не сказка, а высокая Трагедия, в античном, шекспировском понимании этого слова, Врывающийся в творчество Церетели трагизм – не мироощущение художника, но жестокое нарушение его по-детски радостного вос-

133

приятия мира, аномалия, катастрофа. Такой аномалией, всемирным катаклизмом предстают для него чудовищные преступления фашизма во всех его проявлениях. Одно из самых сильных его созданий «Трагедия народов» на Поклонной горе в Москве. Длинная вереница обнаженных фигур, «очередь за смертью», замыкающаяся – или возглавляющаяся – группой из трех скульптур: отца, матери и сына перед расстрелом. Отец прикрывает ладонью грудь мальчика, мать застилает ребенку глаза. Навеянная страшными воспоминаниями эпохи Великой отечественной войны с Освенцимом и Бабьим Яром, «Трагедия народов» воплотила в себе и другие воспоминания о других концлагерях и казнях, предстала памятником всем жертвам беспощадного ХХ века... Это не только суд над немецким нацизмом, это суд и над нашей историей, попытка осмыслить в искусстве ужас сталинских репрессий, прокатившихся катком по жизням миллионов, в том числе и по его семье – дед Зураба был расстрелян, как были расстреляны, загублены, объявлены «врагами народа» деды и отцы чуть ли не половины «семидесятников». Пятьдесят с лишним лет спустя, в эпоху Гамсахурдии, мать Зураба Церетели скончалась, прочтя в газете, что ее сын – «враг народа». Рикошетом пронзила старое сердце женщины пуля, убившая в 1937-м году ее отца...

134

«Трагедия народов» Церетели – трагическое действо, развивающееся во времени. Мы, зрители видим воочию, как поднимаются из земли надгробные стелы, как превращаются они в людей – призрачных, тонких, уподобленных церковным свечам, что ставятся перед Распятием за упокой душ умерших; как все более и более материализуются, «вочеловечиваются» эти призраки, достигая наибольшей реальности в трех первых фигурах. Мы просто физически ощущаем – еще мгновение и раздастся неумолимая очередь автомата... И так же подсознательно чувствуем – смерть бессильна, она уже не властна над этими воскресающими, воскресшими душами, воплотившимися в Памятник и обретшими бессмертие. Статика и движение, неподвижность скульптуры и развивающееся действие – в этом одно из главных свойств скульптур Церетели: они преодолевают присущую изваяниям статичность, живут не только в пространстве, но и во времени. Пространственное искусство скульптуры смыкается с временным искусством театра. В движении Петр, ворвавшийся на своем фантастическом корабле из необъятных морских просторов в тесноту Москвы-реки и ликующе на ней утвердившийся, вызвав такие негодование и активный протест, такое желание «прогнать» непрошеного пришельца, какие способен вы-

135

звать живой гость, что «хуже татарина», но не памятник, хотя бы на чей-то взгляд и неудачный. В движении декоративные композиции в Хоби: всадники, стремительно несущиеся кудато под яростные звуки зурны и дутара, на которых самозабвенно играют музыканты; «Древо жизни» – целый мир, населенный птицами, готовыми взлететь и взлетающими с ветвей, копошащийся всевозможными живыми существами, вплоть до паука, плетущего паутину между могучих древесных корней... В движении клоуны на Цветном бульваре, балансирующие на колесе, играющие в чехарду... Уход скульптуры от статичности, ее жизнь во времени – обретения не только Церетели. Эти качества были присущи работам многих талантливых скульпторов 1960 –70-х годов – Аллы Пологовой, Даниила Митлянского, Леонида Берлина, Лазаря Гадаева, Леонида Баранова.. Леонид Берлин шел здесь дальше всех, уже в прямую вводя в свои скульптурные композиции звуки, вспышки света, игру со скульптурой зрителя, которому предлагалось привести фигуру в движение. Смещались преставления о чистоте видов искусства: живопись обретала скульптурность, скульптура – живописность, графичность. Но все-таки более всего изобразительное искусство

136

70-х и позднейших годов, вплоть до наших дней тяготело и тяготеет к театру, к театральной зрелищности, к театральной «акции»... Скульптуру и графику Церетели связывает опять таки театр. Рисунки Церетели могут быть восприняты как коллекция «костюмов» – персонажей какого-то то ли народного площадного действа, то ли насквозь «грузинского» кинофильма Абашидзе или Данелия. Люди Грузии, встреченные на горных тропах во время этнографических экспедиций, которыми так увлекался Церетели в молодые годы, увиденные на базарах и улочках старого Тбилиси – горшечники, торговцы, дворники, уличные музыканты – характерные грубоватые корявые фигуры, явно утрированные, но всегда на редкость живые, с тяжелыми кистями натруженных рук, предстают в рисунках индивидуально, укрупненно, занимая собой все пространство белого листа бумаги. Церетели извлекает их из небытия, из глубин своей зрительной памяти, выводит на первый план, представляет во всей их монументальной значительности. На какой то миг они занимают все внимание художника, а вместе с ним и зрителя, оказываются в «центре мироздания», выходят «к рампе» – и отходят, уступают место другим, все новым и новым людям, сливаются с ними в пеструю многоликую толпу, «массовку» гран-

137

диозного спектакля жизни и остаются – каждый самый скромный статист – отдельной самостоятельной фигурой, необходимой в общем ансамбле. Художник по костюму для каждого эпизодического персонажа обязан создать отдельный эскиз-образ... Графика Церетели близко смыкается с его масляной живописью – те же персонажи, те же типы, такие же укрупненные, выведенные на первый план фигуры. И здесь нельзя не сказать об одном свойстве Церетели, казалось бы, не имеющем прямого отношения к процессу творчества. Очень редко можно увидеть его живописные работы в «индивидуальном», так сказать, порядке, одну-две – на общих выставках, в экспозиции Третьяковской галереи. В особняке на Грузинской, в мастерской художника, в его музее на Пречистенке они предстают в неслыханном изобилии: десятки, сотни портретов в окружении бесчисленных букетов цветов покрывают стены сплошными шпалерами. Экспозиционное пространство начинает ощущаться не музеем, не выставкой, а сценой народного гуляния, где среди пестрого моря цветов шумит, движется толпа народа, окружает зрителя, затягивает его в свое праздничное многолюдье. Портреты Церетели именно так и воспринимаются – в своей массе, единстве друг с другом, как множество гостей,

138

явившихся на какой-то грандиозный праздник, на щедрый грузинский пир; знакомых хозяина, его друзей, которых он представляет зрителю, мне, как одному из приглашенных. Снова «шоу», зрелище, театр, на сцене которого люди не теряются в толпе, но выступают на первый план, преображаются, их черты укрупняются, обостряются, фигуры обретают пластику и монументальность. Не безымянные «модели», не «натурщики», но именно более всего – «гости» Церетели», его «герои» в театральном смысле этого слова, самые разные и по обыденным меркам часто незначительные «маленькие» люди становятся при свете рампы искусства и значительными, и интересными. Радушный хозяин знакомит, называет по имени: «Вика», повернутый в профиль юноша с характерными острыми чертами, странный, настороженно вобравший голову в плечи. Неожиданная для Церетели почти монохромная живопись, сделанная градациями черно-зеленого, черно-бурого цвета с одной яркой белой вспышкой лица. «Харитон». Седые пряди волос, круглая лысина как «поляна» в зарослях... Остро-безумный, пронзительный взгляд прекрасных черных глаз. «Дориан Русишвили». Изысканно-строгая гамма охристых тонов, графичность в передаче лица – тонкого, интеллигентного. Истребленная

139

Сталиным, подрубленная под корень грузинская интеллигенция. А рядом – «Рыбный торговец», увлеченно рекламирующий нам, потенциальным покупателям свой переливающийся всеми цветами радуги рыбный товар; «Дворник в клетчатой рубахе», коренастый, неуклюжий, с характерным лицом и огромными кистями грубых рабочих рук, сжимающих метлу; «Мотя» в национальной войлочной шапочке, заросший как мхом черными с проседью бородой, усами, бровями, с перебитым носом и блестящими смородинами отчаянных разбойничьих глаз. Абсолютно узнаваемые в своей национальной характерности люди Грузии, женщины и мужчины, юноши и старики, обобщенные, обостренные, иногда гиперболизированные, но всегда характерно-правдивые, живые, индивидуальные и очень дорогие художнику – собирательный портрет его народа, его родины, пристанища его души, единственного на Земле, где бы он ни жил. И тут же, Бог весть как затесавшиеся в грузинскую толпу «Два еврея» – два маленьких хасида в черных лапсердаках и старомодных шляпах, трогательные и беспомощные. Одна из лучших работ Зураба Церетели. Если даже не все герои его портретов грузины по национальности – все равно: в их образах видится

140

то отношение к людям, которое так свойственно Грузии, где каждый гость – свой человек, желанный друг. В грузинском доме, за грузинским столом – всякий на час да становится грузином, Грузинская природа Зураба Церетели – грузинская предприимчивость, грузинский темперамент, грузинское гостеприимство, грузинская неуемная щедрость накладывают свой отпечаток и на его творчество, и на его личность. В этом, пожалуй, наибольшее отличие Церетели от наших русских «семидесятников», его театра от их театра. Они – только режиссеры; он – еще и тамада. Не всем и не всегда по вкусу и по здоровью пряные, острые, изобильные грузинские блюда, но есть в грузинском застолье то, чего нет в горестной русской пьянке. Наступает момент – и отнюдь не певцы, не барды, а просто собравшиеся вместе за столом грузины, кем бы они ни были, сразу же, без всяких спевок заводят на три, четыре, шесть голосов свое распевное многоголосие, напоминающее церковное пение – мелодичное, берущее за душу сладкой печалью, вековой древностью. Красивые и мудрые как Боги И грешные, как жители Земли... Грузин Булат Окуджава догадался так сказать о нас, людях...

141

ЛЮДИ! БУДЬТЕ ЛЮДЬМИ... 2004

СПИД называют чумой ХXI века, но в чем-то он страшнее грозных эпидемий, опустошавших Европу в Средние века. Не тем только, что не в пример чуме, СПИД обрекает больного иногда на годы физических и моральных страданий, мучительного ожидания неизбежной смерти, отчуждения от общества, остракизма... И не только тем, что способен коварно затаится, ничем не проявлять себя в течении многих месяцев, заражая ничего не подозревающих невинных людей, поражая плод в чреве матери. Страшнее то, что в отличие от холеры и чумы, охватившая мир эпидемия СПИДа тесно связана с моральным состоянием общества – с духовной пустотой, с потерей Бога, с сексу-

142

альными извращениями и распущенностью, наркоманией, циничным безразличием и безответственностью по отношению к обществу, к самым близким людям, к самому себе. Как бороться со СПИДом? Искать лекарственные и профилактические средства, внедрять их по всему миру, прежде всего там, где СПИД особенно распространен и опасен, как, например, в Африке? Конечно, конечно, в первую очередь, не жалея никаких средств! Но не менее важно обратить внимание на духовное состояние человеческого сообщества, на распространившееся – не в Черной Африке, а в цивилизованных странах Европы и Америки пренебрежение к таким «устаревшим понятиям» как естественная любовь и верность в любви, семья и ответственность перед семьей; как нравственная и физическая чистота. Зураб Церетели – художник до мозга костей, мыслящий и чувствующий категориями искусства – видит путь спасения человечества от грозного нашествия СПИДа в художественном творчестве, в образах скульптуры, которая, будучи установленной на площади города, взывала бы к людям, останавливала внимание, кричала, напоминала: «Люди! Будьте людьми! Опомнитесь! Вспомните о вечных, непреходящих ценностях – о чистой, возвышающей душу любви, о

143

красоте молодого прекрасного тела, о высокой облагораживающей силе искусства!» ...Сплетаются, кружатся в пространстве два огромных кольца, сплошь покрытые скульптурой, высоким рельефом. Античные головы, греческие статуи, совершенные даже в свой фрагментарности, множество фигур, орнаментальных деталей – стихия творчества, средоточие всего сотворенного за многие века человеческой истории со времен античности до наших дней. А посередине этого вечного мирового вращения – обнаженные скульптурные фигуры юноши и девушки, классически строгие, идеально совершенные и опять таки вызывающие в памяти античность, поднявшую на пьедестал Человека, мудрого и прекрасного как Боги. Скульптор принципиально соотносит свои скульптуры с канонами Праксителя и Мирона, с бессмертным искусством Древней Эллады – статуями богов и героев, победителей Олимпийских игр, неотличимых от богов Олимпа. В руках у «дорифора» копье, пронзающее ощерившуюся иглами мину, олицетворение СПИДа. Автор вложил в монумент сложную литературную программу, но группа вызывает у «меня», зрителя – свой ход зрительных ассоциаций. Не знаю, полностью ли он совпадает с замыслом художника, но, пожалуй, главная сила монумен-

144

та Церетели именно в том, что он не может не задеть, не заинтересовать зрителя; заставляет думать, фантазировать, вкладывать в произведение искусства свой, волнующий «меня» смысл. Вращающиеся кольца – скульптор сумел зримо передать в статичности скульптуры непрестанное циклическое движение – эти колеса времени чем-то напоминают мне и обручальные кольца, ассоциируются со свадебным кортежем, где вот так же переплетаются два кольца, символ соединения жениха и невесты, мужа и жены: «Да будут единой плотью»... В то же время, есть в этом вечном кружении ощущение какой-то тревоги, скрытой опасности. Красота, воплотившая себя в голове Венеры Милосской, в дивных женских торсах Скопаса нуждается в защите, она может быть разрушена, изуродована... И напротив: молодая пара, естественная как сама Природа и, казалось бы, абсолютно беззащитная в своей хрупкой наготе, поражает спокойствием и внутренней мощью. Юноша не прилагает никаких усилий, пригвождая к земле смертоносную мину, разрушая ее. Они сами – прекрасные юные мужчина и женщина, олицетворение Любви и вечной жизни – могучее противостояние, противодействие СПИДу, и не только ему одному. СПИД в скульптуре Церетели – по край-

145

ней мере я так чувствую – предстает не просто страшной болезнью, против которой ученые еще не нашли надежных лекарств, радикальных прививок, как найдены они против оспы. СПИД здесь олицетворение мирового ЗЛА – разрушения, ненависти, смерти, гибели всего здорового, красивого, естественного; посягательство на Божественное начало в человеке, будь то Олимпийское величие Эллады, будь то христианское, иудаистское, мусульманское предание об Адаме и Еве, первых людях, сотворенных по образу и подобию Божию. В наши дни, когда мировое зло принимает самые разные, но равно уродливые дикие формы, подкарауливает исподтишка, не щадит никого, поражая буквально всех – детей и взрослых, людей разных национальностей и вероисповеданий, Зураб Церетели не мог не встать на его разрушительном пути, не противопоставить ему то, чем владеет – свое искусство. Кому-то покажется наивным; ну, как может скульптура, пусть сколь угодно талантливая, преградить путь СПИДу, террору? Ведь искусство так же хрупко, беззащитно, обнажено, как влюбленная пара с монумента Церетели, как мраморы Эллады! Представители «группы риска» – наркоманы, проститутки, способные бездумно, а иногда и цинично-сознательно заразить

146

СПИДом собственного ребенка; террористы, не щадящие ни чужих, ни своих жизней, с холодным расчетом готовящие уничтожение сотен детей и женщин, в том числе одурманенных ими, превращенных в «зомби», в живую мину юных красавиц, собственных жен и сестер – разве остановит их установленная на площади скульптурная группа? Остановит! Конечно, не буквально, как могут остановить таможенный досмотр и милицейский патруль, но как доброта побеждает ненависть, красота – уродство, религия – сатанизм. Если бы каждый из нас, вот так как Зураб Церетели, попытался сделать максимум того, что в его силах – как ни малы, ни слабы лично «мои» возможности – мы бы, все вместе, остановили ЗЛО – побороли бы и неизлечимые болезни, и изуверский фанатизм, и такие «плоды цивилизации» как бездуховность, свобода от совести, цинизм и эгоистическое равнодушие сытых людей, благодаря которым только и могут торжествовать и болезни, и фанатизм; выползать из земли мины террора и СПИДА. «Красота спасет мир» – это, столь часто повторяемое утверждение Достоевского стало программным манифестом Зураба Церетели, смыслом и содержанием его монумента.

147

ПУТЬ К БОГУ 2004

ПЕРВОГО сентября трое моих маленьких внуков пошли в школу – радостные, нарядные, с букетами цветов. Мы с моим сыном, их отцом были заняты; детей повела в школу мама. Младшая, шестилетняя Леночка шла «первый раз в первый класс». Ей была доверена великая честь: проехав вокруг двора на плече старшеклассника, возвестить колокольчиком начало школьного года. ... В это самое время за тысячу верст от Москвы такая же прелестная малышка таким же звонким колокольчиком должна была открыть праздник новой жизни – для таких как она, выход из младенчества в школьное детство и отрочество; для таких, как несший ее юноша – выход из детства

148

и отрочества в молодость, в ответственный мир взрослых... Тот колокольчик был найден позже на окровавленном полу вместе с приготовленными для первоклашек карточками – стихами Маршака: Стала курица считать Маленьких цыпляток: Желтых пять и белых пять, А всего десяток... Добрые, ласковые стихи, залитые детской кровью... Не выходит – не из головы, из сердца непередаваемый ужас тех дней, когда все мы, весь мир, прильнув к телевизорам, жили одним – чудовищной трагедией Беслана. Саднит душу мысль о мамах, бабушках, детях, что были подвергнуты террористами изуверским пыткам и издевательствам в спортивном зале, о близких и родных заложников, что три дня метались около захваченной школы, сходя с ума от тревоги и неизвестности. Боже мой! Ведь это могло быть с каждым из нас! С МОИМИ внуками, с МОЕЙ невесткой, их мамой, со МНОЙ и моим сыном... За последнее десятилетие мир пережил много, слишком много террористических актов, погубивших сотни, тысячи ни в чем не повинных

149

людей, детей и взрослых. Но до Беслана человечество еще не знало такого циничного целенаправленного убийства ДЕТЕЙ – самого святого и чистого, что только существует в мире; специально задуманного нападения на ШКОЛУ, уничтожения матерей, учителей. РЕБЕНОК, МАТЬ, УЧИТЕЛЬ – есть ли чтонибудь выше этих понятий! Что может быть бесчеловечнее, безбожнее, чем посягательство на ребенка, мать, учителя! Никогда еще не являлось нам с такой неопровержимой реальностью: кто бы ни были конкретные инициаторы и исполнители террористического акта в Беслане – за ними стоит мировое ЗЛО, цель которого расколоть мир, вторгнуть человечество в беспросветный мрак войн, крови, ненависти; ОТВРАТИТЬ ОТ БОГА. Как противостоять злу? Вопрос вопросов, стоящий перед миром. Для Зураба Церетели – самый естественный, самый верный путь в борьбе со злом заключается в художественном творчестве, в высоком гуманистическом искусстве. Известнейший скульптор, Церетели никогда не ждет заказов – неуемная натура мастера, его человеческая совесть побуждают его откликаться на все, что волнует, задевает людей; участвовать в жизни общества тем, что ему дано, чем он владеет – своим искусством. Мог ли он не отклик-

150

нуться на трагедию Беслана всей силой души, всем талантом художника? Под его руками художника трагедия Беслана претворилась в пластический образ, проникнутый огромной эмоциональной силой. Бронзовая, изогнувшаяся как лук, стрела устремляется в небо. На гранитном пьедестале – недоигранные детские игры, недочитанные детские книжки... Нижнюю часть стелы составляют тела убитых, они тяготеют к земле, привносят в монумент чувство непрочности, потери равновесия, опасности обрушения... Но чем выше – тем сильнее, устойчивее и в то же время динамичнее становится движение возносящейся стрелы; мертвые дети оживают, воскресают, обретают крылья, возносятся к Небу, к Богу, единому для всех... Никакой реквием, никакие, самые проникновенные слова не заглушат боли, не зарубцуют кровоточащую рану. Много десятилетий, быть может тысячелетий будут люди помнить Беслан, как помнится трагедия избиения младенцев царем Иродом в Вифлееме. Но подобно тому, как отпевание покойника в церкви привносит в души скорбящих родных просветляющее чувство близости Божественных сил, так и подлинное искусство способно приблизить, приобщить нас к Богу. Скульптура памяти Беслана Церетели без всякой мистики, без малейшего намека на

151

рассудочную литературность своей пластической выразительностью, своим захватывающим ритмом заставляет ощутить непосредственное, младенческое устремление человеческой души к Небу. Трудно найти более убедительный и не побоюсь сказать – более утешительный зрительный образ, чем эти воскресающие, устремляющиеся ввысь дети–птицы, дети–ангелы. Торжество бессмертия. Победа Добра над Злом. В течение всего XX-го века шла воистину апокалипсическая борьба добра и зла; зло вновь и вновь искушало властью тех, кто готов был ему поклониться. Честолюбивые фанатики, отвергнув Бога, покупали владычество ценой страданий миллионов людей, морей крови. Ныне дьявол вновь сулит мировое господство обезумевшим фанатикам – ваххабитам, требуя с них ту же страшную плату. Расколоть мусульманский мир, поднять мусульман против христиан и христиан против мусульман, возбудить ненависть к людям другой национальности и другого вероисповедания, посеять в душах подозрительность, безверие, панический страх – все это нужно только силам Зла и никому другому. Согласие в людях означало бы конец владычества зла на Земле. МЫ ОБЯЗАНЫ ЭТО ПОНИМАТЬ! Трагедия Беслана как и трагедия Нью-Йорка, трагедии Израиля, Египта, Ирака, России – прямое след-

152

ствие мирового разлада, конфронтации, непонимания, не желания понять... Если бы каждый из нас, вот так как Зураб Церетели, считал своим долгом сделать максимум того, что в его силах – как ни малы, ни слабы лично «мои» возможности – мы бы, все вместе, остановили ЗЛО – побороли бы и изуверский фанатизм, и такие «плоды цивилизации» как корысть, бездуховность, свобода от совести, цинизм и эгоистическое равнодушие сытых людей, благодаря которым только и может террор одерживать свои чудовищные победы.

153

«ХОЛОКОСТ» ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2005

В ИЗРАИЛЕ, в Иерусалиме установлен памятник евреям, жертвам нацизма работы Зураба Церетели. Холокост... То, что сотворили нацисты и их пособники в отношении евреев – едва ли не самое чудовищное преступление, какое допустило человечество в ХХ веке. Параноидальная, не имеющая никаких обоснований ни в истории, ни в религии, ни в науке об этносе идея о расовом превосходстве, навязанная нацизмом народу Германии; утверждение путем насилия и развязывания войн своего якобы «права» на порабощение, унижение и эксплуатацию «низших рас» принесло всем народам Европы неисчислимые бедствия, миллионам русских, поляков, украинцев, белорусов, чехов, 154

французов, сербов – мучительную смерть. Но в отношении евреев расовая доктрина нацизма доходила до такого извращения, такого немыслимого садизма, о котором почти невозможно думать. Евреев не должно было быть на земле! Уничтожению подлежал весь народ – каждый человек, в чьих жилах течет еврейская кровь: старики, женщины, дети... ...Дядя моей подруги, еврей по национальности в первые дни войны ушел на фронт; его семья оказалась на оккупированной территории Крыма. Жена его была русской; трехлетняя дочурка, круглолицая голубоглазая Аленка походила на мать; у нее были шансы выжить. Но нашлись «добрые люди», донесли оккупантам, что отец девочки еврей. И малышку повесили. Очевидцы рассказывали, как обезумевшая от ужаса мать бежала за телегой, на которой везли ее трехлетнюю дочку на казнь... Бывают люди с повышенной чувствительностью к физической боли: малейшая царапина причиняет им страдания. Зураб Церетели обладает повышенной чувствительностью к боли душевной, ко всему, что волнует, трогает, задевает людей в нашем беспощадном мире, и, будучи художником «милостью божьей», неукоснительно следует своему призванию: отражает, воплощает в искусстве то, что переполняет его сердце, владеет мыслями, предстает глазам в зримой пластической форме. 155

Творит – и отдает свои творения людям. Он не остается равнодушным ни к угрожающему распространению СПИДа, ни к трагедии Нью-Йорка, ни к горю Беслана, ни к жестокой памяти войны, создает мемориальный ансамбль на Поклонной горе в честь фронтов и флотов, подпольщиков и партизан, тружеников тыла 1941-1945 годов. Ваяет, пишет, воскрешает в скульптуре и на холсте, в бронзе и эмали величественные образы Ветхого и Нового завета и фигуры «маленьких» простых людей, создает памятники великому поэту Иосифу Бродскому и генералу Де Голлю – 9 мая герой Франции встал в Москве часовым на площади своего имени. Иных раздражает такая душевная щедрость художника – не потому ли, что слишком редко она встречается в наш прагматичный расчетливый век и далеко не каждый из нас способен как Зураб Церетели с такой самоотдачей отзываться на призывы времени, так заинтересованно и остро переживать все, что происходит в мире – и всенародные праздники, и всенародную боль? Чудовищные преступления тоталитаризма против человечности не отпускают его от себя, вновь и вновь возвращается мастер к этой мучительной и скорбной теме. В светлые дни шестидесятилетия Победы над нацизмом, озаренные чувством бесконечной благодарности к тем, кто принес миру спасение от самого страшного ада,

156

какой только порождала история, мог ли Церетели не думать о трагедии холокоста – квинтэссенции мирового Зла? Его скульптура, подаренная от имени России Израилю – не просто дружественный политический акт, приуроченный к визиту в Израиль Владимира Владимировича Путина. Это «крик души» художника, с беспощадной к самому себе честностью передавшего страшную, переворачивающую душу сцену казни, вечно стоящую перед его духовным взором. Люди. Живые люди – отец, мать, мальчик, беззащитные в своей наготе, отрезанные от мира колючей проволокой концлагеря... Отнято все – оставлено лишь данное Богом тело да клочок заваленной камнями мертвой земли... Через секунду будет отнято и это. Мать в последнем порыве безграничной любви застилает ладонью сынишке глаза, чтобы не видел он направленного на него дула автомата. Говорят, последнее впечатление с особой остротой запечатлевается в сознании умирающего, не оставляет в посмертном существовании... Так пусть же в свой смертный миг ощутит ребенок не холодное дыхание убийцы, а нежное тепло материнской руки... Мало у кого из жителей Израиля, выходцев из Европы, из бывшего Советского Союза не осталось близких и родных – в Саласпилсе близь Риги, в Бабьем Яре близь Киева, в безымянных

157

рвах Симферополя и Кишинева... Каждый израильтянин может увидеть в фигурах монумента Церетели именно их, своих отцов, матерей, братьев, сестер в последние мгновенья их жизни. Ничего не придумал скульптор, так все и было в действительности: палачи деловито раздевали догола обреченных, обривали головы – каждая детская рубашонка, каждый женский волос утилизировались, шли на нужды Рейха... У грузина Церетели нет родных в Бабьем Яре. Но не понаслышке знает он о концлагерях и жертвах беспощадных тоталитарных режимов ХХ века. И в его семье были репрессированные, расстрелянные... Тем острее переживает он трагедию холокоста – саднящую, не утихающую боль каждого честного человека Земли. Александр Твардовский оставил замечательное стихотворение о войне: о них – павших и нас – живых: Я знаю, никакой моей вины, В том, что другие не пришли с войны, В том, что они – кто старше, кто моложе Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, – Речь не о том, но все же, все же, все же... Не сомневаюсь: тревожное веление совести, чувство неоплатного долга перед погиб-

158

шими двигало рукой Зураба Церетели, когда он всего себя, всю силу своего таланта и мастерства отдавал памятнику, воздвигнутому на земле Израиля в дни шестидесятилетия Победы, в светлые дни Пасхи, Пейсаха – праздника исхода и воскресения.

159

ИОСИФ БРОДСКИЙ ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2005

В НАШУ эпоху глобальных катаклизмов и катастроф, когда за какие-то считанные дни, а то и мгновения погибают тысячи людей, как-то обесценилась отдельная жизнь, утратился интерес изобразительного искусства к человеческой личности. Художники все чаще прибегают к обобщениям, символам, абстракциям; пытаются выразить в своем искусстве прежде всего самих себя – свое мировосприятие, свои «настроения»... Очень мало кто способен, подобно Зурабу Церетели, отрешаясь от себя, проникаться судьбой другого человека, жить чужой жизнью, сопереживать чужой беде. Церетели бесконечно волнуют реальные, живые люди, его

160

современники; вновь и вновь возвращается он к образам художников, писателей, общественных и политических деятелей, своих знакомых, друзей. В скульптурной портретной галерее – статуях и горельефах – воспроизводит их индивидуальные черты, их профессиональные увлечения, их неповторимые и обычно очень нелегкие жизненные пути. Одним из лучших его созданий предстает статуя Иосифа Бродского, замечательного поэта, которого Церетели знал лично, человека драматической, противоречивой судьбы. Неизбывным позором для нас по сей день остается тот горестный эпизод сорокалетней давности, когда маститые ленинградские литераторы отказались принять блестяще талантливого молодого поэта в Союз писателей, заведомо обрекая его, согласно существовавшим тогда беспощадным законам, на долю «тунеядца», подлежащего ссылке на «принудительные работы», на лесоповал... В дальнейшем Бродскому пришлось покинуть Россию. Мир принял его как великого поэта, прославил и обласкал, он был удостоен Нобелевской премии, но вряд ли когда-нибудь изжились до конца в его душе боль и горечь тех ленинградских дней, неизбывная тоска по родному городу. Церетели со всей остротой воспринял эту немыслимую, парадоксальную двойственность

161

судьбы Иосифа Бродского, основал на ней пластическое решение своей скульптуры. Поэт представлен одновременно в торжественной мантии лауреата Нобелевской премии и в грубом ватнике лесоруба. В этом сочетании нет ничего неестественного, нарочитого – причудливое одеяние как-то стушевывается, отходит на второй план – перед нами прежде всего спокойная величавая фигура, прекрасная, очень похожая голова поэта, его задумчивое и грустное лицо. Бродский, словно бы с каким-то недоумением держит в руке, сняв с головы, возложенную на нее лауреатскую «ньютоновскую» шапочку, кажется, столь же случайную и ничего не значащую для него как ватник и кирзовые сапоги рабочего. Иосиф Бродский стоит в музее на Пречистенке в Москве рядом с Владимиром Высоцким, рядом с десятками других интересных, дорогих Церетели людей, известных и неизвестных, запечатленных им в скульптуре. Он удостоил их памятника – не на городской площади, не на кладбище, а там, где они всегда остаются рядом с ним, куда ежедневно приходят на встречу с ними сотни людей – в своем музее, в непреходящей, вечной жизни искусства.

162

ВЫСТАВКА ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ В МАНЕЖЕ 2006

В ЦЕНТРАЛЬНОМ выставочном зале в Москве открылась выставка Зураба Церетели – художника и общественного деятеля, чье имя в последние десятилетия у всех на слуху, а творчество далеко не так известно, как оно того заслуживает. Ознакомиться с работами Церетели не составляло труда: несколько лет назад прошла его выставка в Малом Манеже; его живопись, скульптура, эмали, рисунки щедро представлены в галерее на Крапоткинской. И все же только сейчас Москва может увидеть искусство Церетели в достаточно полно м объеме, понять, какое место занимает оно в современном мире. Искусство – всегда автопортрет своего времени, своего на-

163

рода; зримое воплощение идеалов, вкусов, мировосприятия той или иной категории общества. Какое же мировосприятие отражает искусство Зураба Церетели? Поистине апокалипсический ХХ век и так страшно начавшийся ХХI-й породили – следует честно сказать – три направления в мироощущении людей; отразившиеся в современном искусстве. Неизбывная тревога, панический страх, угроза неминуемой катастрофы, будь то очередной террористический акт, или вырвавшиеся на волю природные стихии, создали и у значительной части общества, и у искусства психологию «пира во время чумы», состояние патологического страха смерти, ожидания конца всего сущего. Подобно тому, как оставшиеся ночью без мамы детишки, заглушают страх, рассказывая друг другу «страшилки» про вампиров и приведения, художники, писатели, кинематографисты стращают читателей и зрителей, наводняя экраны телевизоров, книжные прилавки, пространство выставок «чернухой» и «порнухой», патологией, сексуальными извращениями, культом ненависти и убийств. Предрекая конец цивилизации, глумятся над общечеловеческими ценностями, над всем, что было испокон веков святым для миллионов людей – такими понятиями как вера в Бога, чистая любовь, милосердие, гуман-

164

ность, высокое искусство, великие имена… Вторым, противоположным психологическим состоянием общества, захватывающим все больше число современных людей, предстает то, что с убийственной иронией обозначил Владимир Маяковский известной репликой в «Клопе»: «сделайте нам красиво». «Не хотим ничего знать! Скройте от нас жестокую реальность настоящего под сентиментальными легендами о прекрасном прошлом! Дайте нам старомодное, приятное, розово-голубое «ретро» – сделанные с помощью компьютера умильные пейзажики с березками, сладкие натюрморты, шикарные портреты эстрадных и кино-«звезд». «Заложники красоты» – название, данное сотрудниками ГТГ выставке старого салонного искусства, вызвавшей восторг у массы зрителей – исчерпывающее определение этого психологического феномена. И есть искусство, не закрывающее глаза на жестокую правду современной жизни, не боящееся этой правды; не пасующее перед Злом и не прячущее от Зла голову в песок; противостоящее культу смерти и разрушения. Именно к этой категории принадлежит творчество Зураба Церетели. Может нравиться или не нравиться то или иное его произведение – нельзя отрицать того, что художник всеми средствами своего ис-

165

кусства с глубокой болью откликается на все, что сотрясает современный мир – на трагедии Нью-Йорка и Беслана, ужасы холокоста и Гулага, дикие разрушения, причиненные цунами. Верит: искусство способно спасти мир, пробудить «чувства добрые», остановить катастрофическое распространение СПИДа. Зураб Церетели любит людей такими, каковы они есть, рисует их в своих бесчисленных альбомах, воспроизводит их черты в живописи и скульптуре – без приукрашивания и без высокомерного глумления, – иногда чуть-чуть утрированно, но всегда с большой добротой, нередко с острой нотой драматизма. Он окружает себя дорогими, интересными ему образами, представляет их нам, зрителям, во множестве живописных портретов, рельефов, статуй. Прекрасные, трагические фигуры Анны Ахматовой и Иосифа Бродского; близкие сердцу Церетели типы старого Тбилиси – ремесленники, торговцы, уличные музыканты; привлекшие внимание художника и вызвавшие отклик в его сердце грозные и прекрасные испанские тореро; два маленьких еврея в старомодных лапсердаках – все они живут в его мастерской, в его галерее на Крапоткинской; ныне как хозяева встречают гостей в «Манеже». Церетели – человек интернационального склада, и в то же время истинный патриот, нежно

166

любящий свой народ, свою многострадальную, потерянную и прекрасную Грузию. С отличным профессиональным знанием доносит до нас в своих эмалях, декоративных скульптурах, монументальных работах все богатство народного грузинского искусства чеканки и вышивки, стилистику книжных миниатюр, особенности грузинского христианского искусства; откровенно демонстрирует свою сыновью преданность Пиросманишвили. Но при этом не скрывает восторженного преклонения перед великими французами – Матиссом, Ван Гогом, Пикассо, перед нашим Александром Тышлером, перед русской культурой, для которой сегодня делает столь многое, открывая один за другим три художественных музея в Москве, реанимируя Академию художеств, возрождая и создавая заново по всей России художественные школы, институты… Но будучи общественным деятелем большого масштаба – президентом Российской академии художеств, теперь вот и членом Общественной Палаты – он, художник прежде всего, способен как ребенок радоваться ослепительному солнцу подсолнухов в вазе у себя на столе, звонкой игре цвета в каждом из сотен букетов, шпалерами устилающих стены его мастерской, «вкусной» сочности выдавленных из тюбика масляных красок у себя на палитре.

167

Безудержно щедрый мир искусства Зураба Церетели, слепящий глаза изобилием материалов, форм, пластических решений, часто парадоксальных; переполняющий слух звоном колоколов храма св. Георгия на Поклонной горе с иконами-рельефами Церетели, надрывным стоном бухенвальдского набата его «Трагедии народов» и «Холокоста», многоголосием грузинского пения его портретов и маленьких скульптур может восхитить, может для кого-то оказаться не приемлемым – чего он безусловно не может, так это оставить равнодушным. Искусство Церетели подчас кого-то раздражает; некоторым москвичам мешает спокойно спать его буйный огромный Петр, дерзко вторгшийся в унылую панораму фабрики «Красный Октябрь» и «Дома на набережной» и столь не похожий на сотни безликих и бездарных, но привычно-стандартных и никого не волнующих памятников всего мира. Но быть может главная сила творчества Церетели именно в том, что оно врывается в жизнь городов и стран, будоражит, беспокоит, взывает к нам, усталым, напуганным, безразличным: «Люди! Не так все плохо!. Живите всей полнотой жизни, радуйтесь солнцу и цветам, экспериментируйте, пробуйте себя во всех областях своей профессии; откликайтесь на все происходящее в мире с любовью и состраданием,

168

горячим желанием помочь, исправить, предостеречь, уберечь то прекрасное, что еще есть, еще не исчезло с лица Земли и так нуждается в нашей защите!». Да, он таков – «нарушитель спокойствия» Зураб Церетели. И – помоги ему Бог.

169

ПАМЯТНИК ЖЕРТВАМ ЦУНАМИ 2006

СТРАШНОЕ цунами, обрушившееся на берега Индонезии, Таиланда, Шри-Ланки 26 декабря 2004 года и унесшее жизни многих сотен людей – беззаботных, счастливых, наслаждавшихся солнцем, морем, райской красотой тихоокеанских островов – поразило мир своей стихийной непредсказуемостью. Почему повернулась природа к людям такой жестокой своей стороной, что означает эта бессмысленная гибель человеческих существ, подобная гибели стаи насекомых, смытых океанской волной? Душа не может смириться с этой дикой случайностью, признать свое бессилие перед лицом разбушевавшихся стихий. Для Зураба Церетели – таково свойство его натуры, его жизненные принципы художника – каж170

дый человек, кем бы он ни был, каждая личность единственна и неповторима, достойна памяти и памятника. Он не может допустить, чтобы гибель людей, на какой-то короткий срок поразившая, взволновавшая общественное сознание, была забыта, исчезла из нашей памяти, подобно гибели жучков или китов, выброшенных на берег. Он должен увековечить каждую человеческую жизнь, каждую душу, сохранить, запечатлеть в искусстве, в монументе, способном пережить века. Предложенные им правительствам пострадавших стран проекты памятника жертвам цунами объединены одним: стремлением: увековечить, сохранить каждого из тех, кому привелось стать жертвой стихии, людей разных национальностей, разных вероисповеданий. Памятник может быть комплексом храмов – христианских, мусульманских, буддистских. Может быть единой горящей свечой, символом человеческого родства и общей для всех землян судьбы. Может явиться обелиском, сложенным из множества светильников и свеч, в каждом из которых вечно будет полыхать живым огнем чья-то бессмертная душа... Каким станет памятник жертвам цунами, какой проект лучше – об этом еще предстоит думать, дискуссировать. Но то что трагедия Таиланда, Шри–Ланки, Индонезии должна быть запечатлена в памяти человечества, сохранена силой искусства – дискуссии не подлежит. 171

НЕОЖИДАННЫЙ ЦЕРЕТЕЛИ 2006

СТАТЬЯ о Зурабе Церетели... У многих читателей нашего чудесного журнала «Истина и жизнь» это, несомненно, вызовет недоумение. Среди художественных деятелей последних десятилетий нет ни одного, кто бы мог сравниться с Зурабом Церетели по степени общественного возмущения, сопряженного с его именем. Церетели представляют каким-то скульптурным «графоманом»; о нем распускают порочащие слухи, против него возбуждают «общественное негодование»... Все попытки объяснить это негативное отношение чисто художественными претензиями, свести разговоры о Церетели к полемике о качестве и количестве

172

его работ явно несостоятельны. Не выдерживают проверки на искренность и вспыхнувшие в 90-е годы прошлого столетия заботы о месте памятников в современном облике Москвы. Москвичи спокойно мирятся и с позорным памятником маршалу Жукову работы Клыкова перед Историческим музеем; и с нелепо растопыренной фигурой на площади Гагарина, и с черным «солнцем»–Хо Ше мином… Неприятие художественного качества памятников Церетели в Москве было поводом, но не причиной. Слишком силен был взрыв, слишком накалено общественное мнение, чтобы можно было объяснить его лишь вкусовыми несогласиями, заботой о чистоте архитектурного облика столицы. За всем этим отчетливо проглядывало нечто иное, какой-то глубинный, подсознательный протест против... чего? Нет сомнения: не отвлеченные проблемы градостроительства и не заботы о качестве памятников– личность Зураба Церетели, его яркая индивидуальность как художника, человека, общественного деятеля, предпринимателя, «гражданина мира» стала детонатором и того давнего взрыва, что потряс Москву в связи с установкой памятника «300-летию русского флота» – Петра Великого на стрелке Москвы-реки; и того скандального интереса, который по сей день прояв-

173

ляют к нему столь многие. Так кто же он – Зураб Церетели? Что принес, навязал Москве, России, всему миру неистовый грузин, потомок князя Имертинского Зураба Церетели, который, как гласит история, в 1810 году содействовал окончательному присоединению Грузии к России? Нарисовать непредвзятый «портрет» Зураба Константиновича Церетели – нелегкая задача. А между тем, только поняв этого человека можно понять и далеко не однозначную роль его в современной российской художественной жизни.

174

В наши дни чуть ли не главным в искусстве стала купля-продажа. Качество произведения, талант художника измеряются в первую очередь той ценой, которую дают за них на арт-рынке. При этом критерии профессионального мастерства, владения техникой живописи, скульптуры, графики отошли даже не на второй план: «техникой сегодня может быть все что угодно, – утверждает директор Мультимедийного комплекса актуальных искусств О.Свиблова. – Понятие качества – очень относительная вещь. Искусством является все, что мы объявляем искусством». «Актуальным» искусством объявляется буквально всё: репродукции и римейки классических произведений, живые человеческие «модели» и муляжи, инсталляции, коллажи, видеоклипы и т.д., и т.п. Профессиональная художественная школа для такого искусства не обязательна. Рынок требует от автора не мастерства, а умения «раскрутить» и выгодно продать «проект». Для Зураба Церетели, отлично владеющего

175

техникой бронзового литья, масляной живописи, рисунка; техниками прикладного искусства – мозаики, эмали, гобелена – профессиональное мастерство свято. «Если у вас нет слуха, вы не можете играть на скрипке или петь, – говорит он, – также, если художник не владеет рисунком, и у него нет чувства колорита, он не может ничего создать. Он может что-то талантливо придумать, но это послезавтра умрет. Говорят, художником надо родиться. Да, но этого мало. Кроме таланта нужен еще труд. Напряженный, постоянный, как у пианиста. Пианист с утра до вечера играет, так же должен жить и художник. Я не верю в тех, кто не умеет рисовать, не знает как держать карандаш. Не верю тому, кто не является мастером своего дела. Полноценное художественное обучение – вопрос жизни современного искусства». Такая позиция президента Российской академии художеств принципиально важна. Но самое тревожное в современной ситуации даже не то, что из искусства оказываются отброшенными профессиональные качества. Гораздо опаснее и страшнее то, что из него исключаются нравственные критерии. В наши дни художнику «позволительно» глумиться над всеми человеческими ценностями, попирать религию. Искусством «объявляется» обгаженная курами восковая фигура Льва Толстого, фотографии заши-

176

тых трупов в морге, самый разнузданный «секс», половые извращения; «акции» вроде резания поросенка на глазах у зрителей; рубки топором икон… Для Церетели художественное творчество – высокий нравственный долг перед Богом и людьми. Выросший в старой интеллигентской грузинской семье, где глубоко чтили традиции, где никогда не иссякала вера, он благоговейно воспринял заветы бабушки, родителей, учителей, воспитавших его, старавшихся привить ему христианские нормы. «Мне давали цитаты из библии, это было заложено в детстве, это определило мой характер. Меня воспитывала бабушка и говорила – если дадут пощечину – отдай вторую щеку». Это не «слова». Стоит внимательнее приглядеться к личности Зураба Церетели, чтобы понять: христианские заветы действительно направляют все его творчество, всю деятельность как художника.. … Больных исцеляйте, мертвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте (Мф. 10/8) Художник до мозга костей, мыслящий и чувствующий категориями искусства, Церетели твердо убежден: искусство как ничто другое способно противостоять всем и всяческим «бе-

177

сам», встать на пути зла, в частности, такого, как СПИД – чума XXI века, в чем-то более страшная чем грозные эпидемии, опустошавшие Европу в Средние века. Охватившая мир эпидемия СПИДа, в отличие от холеры и чумы, тесно связана с моральным состоянием общества – с потерей Бога, с распущенностью, наркоманией, циничным безразличием и безответственностью по отношению к обществу, к самым близким людям, к самому себе. Зураб Церетели видит путь спасения человечества от грозного нашествия СПИДа в высокой облагораживающей силе искусства, в образах скульптуры, которая, будучи установленной на площади города, взывала бы к людям, останавливала, кричала, напоминала: «Люди! Будьте людьми! Опомнитесь! Вспомните о вечных, непреходящих ценностях – о красоте молодого прекрасного тела, о чистой, возвышающей душу любви!» Он создает проект монументальной скульптурной группы, призванной мобилизовать усилия людей на борьбу со СПИДом и безвозмездно передает мировому сообществу. В наши дни, когда зло принимает самые разные, но равно уродливые дикие формы, поражает буквально всех – детей и взрослых, людей разных национальностей и вероисповеданий, Зураб Церетели считает своим долгом встать на его

178

разрушительном пути, противопоставить ему то, чем владеет – свое искусство. Кому-то покажется наивным; ну, как может произведение искусства, пусть сколь угодно талантливое, преградить путь злу? Может! Конечно, не буквально, как могут остановить таможенный досмотр и милицейский патруль, но как доброта побеждает ненависть, религия – сатанизм, красота – уродство. «Красота спасет мир» – это, столь часто повторяемое утверждение Достоевского стало программным манифестом Зураба Церетели: «Бороться против СПИДа через искусство! Если бы я был поэт – написал бы стихи. Но я художник, мое «оружие» – бумага, пластилин, бронза. Это мой «крик», мой профессиональный долг, – делать, дарить». Именно ДАРИТЬ. Старая истина: когда художник смотрит на свое искусство как на товар, который надо подороже продать – он неизбежно начинает приспосабливаться к требованиям богатых заказчиков. Сегодня, как ни грустно, многие «сильные мира сего» смотрят на искусство как на способ уйти от подлинных, поистине, апокалипсических страданий современного мира; спрятаться от трагедий жизни за салонной «красотой», за щекочущей воображение эротикой, за чем-то эпатирующим, претендующим на новизну. Церетели живет реальностью – болью,

179

надеждами, судьбами мира, чувствует: этим нельзя торговать; коль скоро дан ему Богом высокий дар творчества, он должен отдавать его людям безвозмездно. «Сколько я сделал работ, посмотрите: все эти работы я сделал безвозмездно. Монумент «Счастье детям всего мира» в Брокпорте, штат Нью-Йорк; монумент перед зданием штабквартиры ООН в Нью-Йорке «Добро побеждает Зло»… «Прометея» я сделал больным детям и тоже безвозмездно». Приведенные слова художника – не хвастовство. Стыдно нам, его соотечественникам, что не видим, не ценим щедрости Церетели, подчас даже смеемся над этой творческой щедростью; так что ему самому приходится напоминать: ведь он, действительно, едва ли не большую часть своих работ, монументальных памятников, требующих немалых душевных затрат и физических сил, сделал по велению сердца, не думая о материальном вознаграждении. Сделал и отдал, предложил в дар странам и городам. «Святая Нина» в Тбилиси щедрый дар мастера своему народу; памятник; ходже Ахмаду Кадырову пожертвован скульптором многострадальной Чечне; памятник Святому Николаю Угоднику подарен итальянскому городу Бари. Даром получили, даром давайте Иных раздражает душевная широта художника – не потому ли, что слишком редко она

180

встречается в наш прагматичный расчетливый век и далеко не каждый преуспевший бизнесмен способен как Церетели вот так, на свой счет реставрировать здания и создавать музеи; выкупать и возвращать России работы авангардистов ХХ века, некогда проданных за рубеж? Больных исцеляйте… Может ли искусство исцелить больного? Несомненно: потребность художника разделить чью то боль, ощутить страдания другого как свои собственные, принять на себя, на свои плечи часть чьего-то невыносимого груза не может не повлиять благотворно на общественную атмосферу, не вернуть хоть в малой степени почти утраченную миром веру в добро. Чудовищные теракты, ознаменовавшие начало XXI�� века, на который человечество возлагало такие надежды, как на эру разума и добра, страшны более всего неотвратимостью. Какие, самые совершенные приборы и таможенные досмотры могут противостоять дьявольской изобретательности нелюдей, настроивших себя на зло? Ощущение беззащитности перед злом – самый горький результат разгула террора. Люди в панике, люди в страхе, всех подозревают, никому не верят... Мы не имеем права поддаваться таким чувствам, допускать такие настроения! Злу может противостоять только ДОБРО, человеческая солидарность.

181

Для Зураба Церетели это непреложная истина, побуждающая его к активным действиям, к творчеству. Предложенный им Соединенным Штатам Америки памятник жертвам 11 сентября 2001 года – символ, образ, понятный буквально каждому и способный вызвать отклик в сердце каждого человека. 30-метровая бронзовая стела повторяет очертания гигантской башни торгового центра Нью-Йорка, но тело башни расколото, распорото страшной рваной раной, и в этом мучительно-больном проеме навсегда повисла скорбная слеза, ассоциирующаяся с колоколом церковной звонницы. Дар нашего народа народу Америки, искренний и безвозмездный. Бывают люди с повышенной чувствительностью к физической боли: малейшая царапина причиняет им страдания. Зураб Церетели обладает повышенной чувствительностью к боли душевной, ко всему, что волнует людей в нашем беспощадном мире. Не выходит – не из головы, из сердца непередаваемый ужас тех дней, когда все мы жили одним – чудовищной трагедией Беслана. У каждого из нас, прильнувших тогда к телевизорам, стучала в висках одна и та же мысль: «Боже мой! Ведь это могло быть с каждым из нас, со мной и моими детьми!» Никогда не являлось нам с такой неопровержимой реальностью: кто бы ни были конкретные инициаторы и испол-

182

нители террористического акта в Беслане – за ними стоит мировое ЗЛО, цель которого расколоть мир, вторгнуть человечество в беспросветный мрак войн, крови, ненависти; ОТВРАТИТЬ ОТ БОГА. Как противостоять злу? Вопрос вопросов, стоящий перед миром. И вновь для Зураба Церетели – самый естественный, самый верный ответ: противостояние дьявольскому культу смерти и разрушения – божественная сила творчества, высокое гуманистическое искусство. Под руками скульптора трагедия Беслана претворилась в пластический образ, проникнутый огромной эмоциональной силой. Бронзовая, изогнувшаяся как лук, стрела устремляется в небо. Нижнюю часть стелы составляют тела убитых, они тяготеют к земле, привносят в монумент чувство непрочности, потери равновесия, опасности обрушения... Но чем выше – тем сильнее, устойчивее и в то же время динамичнее становится движение возносящейся стрелы; мертвые дети оживают, воскресают, обретают крылья, возносятся к Небу, к Богу, единому для всех... Трудно найти более убедительный и не побоюсь сказать – более утешительный зрительный образ, чем эти воскресающие, устремляющиеся ввысь дети–птицы, дети–ангелы. Торжество бессмертия. Победа Добра над Злом. …Мертвых воскрешайте… В наши дни мно-

183

гие художники обратились к религиозным темам. Богу ведомо, кто по зову сердца, кто ради моды, престижа, выгоды… О Церетели могу сказать со всей убежденностью: его религиозность не поза, не самопоказ. Им сделано огромное количество работ на темы Библии, Ветхого и Нового Завета – и безвозмездно отлитые в его мастерской скульптуры для Храма Христа Спасителя, кресты, двери Храма; и бронзовые иконы для церкви святого Георгия Победоносца на Поклонной горе. «Это церковные фрески, обретшие объем. Фрески как бы просыпаются в объеме, обретают новую жизнь. В церкви св. Георгия Победоносца на Поклонной горе в Москве я сделал не росписи, а рельефы, чтобы Троица была объемной, Святой Георгий был объемным. Обычно, когда мы входим внутрь храма, фрески создают иллюзию, что за ними небо, к которому обращается верующий, а я в храме Святого Георгия Победоносца открыл настоящее небо, лучи проходят в церковь и ты прямо контактируешь с небом. Это было новое слово в православной церковной структуре, вызвавшее немало споров. Но святейший патриарх благословил мой замысел, он почувствовал, что для верующих людей очень важен такой прямой контакт с Небом. Испокон веков в православном христианстве в селениях, в горах, там где невозможно было строить церкви,

184

возле дорог на природе ставились каменные кресты, чтобы верующий мог возле них молиться, общаться с Богом. Это древнейшая традиция. Я делал копии церковных фресок и в мозаике». Подавляющее большинство скульптурных, мозаичных работ сделаны мастером для себя, предстают в музее Церетели на Пречистенке. Монументальные бронзовые рельефы на темы Двунадесятых праздников; образы Адама и Евы, пророков, святых … В музее самым личным «залом» предстает подобие «домовой церкви» – с «паникадилом» в виде прозрачных церковных куполов, с большим рельефом из меди в торце зала – «Тайной вечерей» и бронзовой группой «Крещение». По стенам, в «алтаре» и на «алтарной преграде» предстают иконы, сделанные в технике эмали – оригинальной и целиком изобретенной самим художником. Плоские эмали, рельефные эмали... Многие воспроизводят в этой необычной и оригинальной технике известные иконы – Троицы, Владимирской Божьей Матери. Большая композиция в «алтаре» – «Тайная вечеря» – в полной мере создание Церетели, как и чудесные, быть может, лучшее из всего созданного им на библейские темы – образы Девы Марии и Архангелов Гавриила и Михаила, подетски чистые, нежные, глубоко поэтичные…

185

Вновь и вновь задумываюсь я о личности Зураба Церетели - художника и человека; о причинах его «отторжении» частью нашей интеллигенции. Чем отталкивает он от себя? Тем, что мы не способны быть такими как он? Мы бесконечно устали – он, кажется, не знает вообще, что такое усталость, творит спонтанно, радостно, всякую минуту. Не расстается с альбомом и фломастером, проснувшись рано утром, каким бы трудным и заполненным всевозможными делами не предстоял ему день, прежде всего, спешит в мастерскую к приготовленному чистому холсту, к палитре, на которой уже извиваются причудливой вязью выжатые из тюбиков краски – и самозабвенно пишет хотя бы час. Мы твердо усвоили, что «блаженны нищие духом» в искусстве – непризнанные и отверженные, гонимые и голодные. И хотя трудности нашей эпохи отнюдь нас не радуют, способность заработать большие деньги, взять в руки власть вызывают в нас привычное российское револю-

186

ционное отторжение. И мы никак не можем расстаться с этой вековой, в кровь вошедшей разночинской нетерпимостью к каждому «преуспевшему в жизни». Зураб Церетели безусловно, «преуспел». Достиг всего, что по мировым меркам может достигнуть художник – известности, богатства, высокого положения... Возможно, кто-то позавидует этому. Но куда больше можно позавидовать другому – тому, что как бы ни были важны для него деловые связи, встречи, заказы – главное в жизни для него натура, предстоящая его глазам художника, будь то еще один букет, еще одно неожиданное сочетание вещей в натюрморте; еще один человек, живое неповторимое лицо. Тому, что его мир наполнен цветом, движением и жизнью мазков, лепящих, строящих форму, прекрасных своей плотностью, своим мерцанием и переливами тонов. Тому, что в этом мире так много птиц и растений, рыб и несущихся коней, искрящихся драгоценных камушков смальты, колокольного звона бронзы, игры радуги в пронизанных светом цветных стеклах витражей. Можно позавидовать богатству его старинного особняка в Грузинах, а можно тому, что весь этот особняк – как и мастерская во дворе, и самый двор заполнены работами хозяина – натюрмортами, букетами, портретами, макетам памят-

187

ников. Сколько их? Кажется, столько, сколько страниц в дневнике жизни художника, для которого не мыслим день без еще одной созданной им вещи. Эти живописные, скульптурные «записки жизни» всегда «при нем»: каждый букет, каждый человек, на долгий или короткий срок вошедший в его жизнь; каждый замысел, эксперимент, которым он отдал дань; каждый тюбик краски, на мгновение оживший на его палитре. Они реально присутствуют в его жизни, составляют его мир, его сущность. Они в нем – и он весь в них, в каждом из этих бесчисленных актов творчества. Таков он, ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ. Талантливый художник. Мастер. Эпоха в нашей художественной жизни.

188

«СЛЕЗА СКОРБИ» ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2006

ЧУДОВИЩНЫЕ теракты, ознаменовавшие начало ХХ1 века, на который человечество возлагало такие надежды, как на эру разума и добра, страшны более всего неотвратимостью, неизбежностью. Что может остановить обезумевшего фанатика, решившегося пожертвовать своей жизнью ради зверского уничтожения сотен, тысяч ни в чем не повинных людей? Какие, самые совершенные приборы и таможенные досмотры могут противостоять дьявольской изобретательности нелюдей, настроивших себя на зло? Ощущение безнадежности, беззащитности перед злом – самый горький результат разгула террора. Люди в панике, люди в страхе, всех подозревают, никому

189

не верят... Мы не имеем права поддаваться таким чувствам, допускать такие настроения! Злу может противостоять только ДОБРО, человеческая солидарность, способность СО-СТРАДАТЬ – ощущать страдания другого как свои собственные. Зураб Церетели обладает способностью сострадать в высшей степени. Человек редкой доброты и горячего сердца, он не может не откликаться на все происходящее в мире – на распространение СПИДа и трагедию Беслана; на горестные последствия цунами в Тайланде и на события 11 сентября в Нью-Йорке... Как художник – не может не воплощать свои чувства в своем творчестве. Когда он создает и предлагает в дар странам, людям свои памятники, он преследует не свои корыстные цели. Он убежден: созидание реально противостоит разрушению. Искусство спасает, оберегает наши души, вселяет надежду, подтверждает непреложную истину: бесплодное самоубийственное зло не властно над миром. Предложенные Церетели Соединенным Штатам Америки памятник жертвам 11 сентября 2001 года, на редкость удачен как символ, как образ, понятный буквально каждому и способный вызвать отклик в сердце каждого человека. 30-метровая бронзовая стела повторяет очертания гигантской башни торгового центра Нью-

190

Йорка, но тело башни расколото, распорото страшной рваной раной, и в этом мучительнобольном проеме навсегда повисла скорбная слеза, ассоциирующаяся с колоколом церковной звонницы... Выбор места для воздвижения памятника неоднократно менялся, но окончательное решение представляется наиболее удачным. «Слеза скорби» будет установлена на мысе Бэйон Пойнт, при входе в гавань Нью-Йорка. Она будет встречать всякий корабль, приходящий в Нью-Йорк, напоминая прибывающим на нем пассажирам о жертвах, взывающих к нашей памяти, к нашей скорби, таких же людях как они, вот так же когда-то прибывших – сами или их предки – в обетованную страну силы, богатства, казалось бы полной защищенности... Звонницаслеза будет оберегать, охранять великий город, столь же подверженный нападению зла, как маленький поселок где-то на другом конце Земли. Талант художника, человеческое содружество – мощный «оберег» от зла.

191

МОНУМЕНТ ПАПЫ ИОАННА ПАВЛА 2007

ТО, ЧТО Зураб Церетели счел своим долгом изваять памятник папе Иоанну Павлу – величайшему христианскому деятелю наших дней – закономерно: христианская тема одна из самых главных в творчестве Церетели. Выросший в старой интеллигентской грузинской семье, где глубоко чтили традиции, где никогда не иссякала вера, он благоговейно воспринял заветы старших: «Мне давали цитаты из библии, это было заложено в детстве, это определило мой характер. Меня воспитывала бабушка и говорила – если дадут пощечину – отдай вторую щеку». Образ папы Иоанна Павла, вся жизнь которого была воплощением призыва Иисуса к ученикам: Больных исцеляйте, мертвых

192

воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте – не мог не подвигнуть мастера на создание одного из самых значительных своих произведений. Художник до мозга костей, мыслящий и чувствующий категориями искусства, Церетели твердо убежден: искусство как ничто другое способно противостоять «бесам», встать на пути зла. В наши дни, когда зло принимает самые разные, но равно уродливые формы, поражает буквально всех – детей и взрослых, людей разных национальностей и вероисповеданий, Зураб Церетели считает своим долгом противопоставить ему то, чем владеет – свое искусство. Кому-то покажется наивным: как может произведение искусства, пусть сколь угодно талантливое, преградить путь злу? Может! Так, как милосердие побеждает ненависть, красота – уродство. «Красота спасет мир» – знаменитое утверждение Достоевского стало программным манифестом Зураба Церетели. «Я художник, мое «оружие» – бумага, пластилин, бронза. Это мой «крик», мой профессиональный долг, – делать, дарить». Именно ДАРИТЬ. Живя болью, надеждами, судьбами мира, Церетели чувствует: этим нельзя торговать; коль скоро дан ему Богом высокий дар творчества, он должен нести его людям безвозмездно. Едва ли не большую часть своих ра-

193

бот, монументальных памятников, требующих немалых душевных затрат и физических сил, скульптор сделал, не думая о материальном вознаграждении и отдал в дар странам и городам. Скульптура перед зданием штаб-квартиры ООН «Добро побеждает Зло», монумент «Счастье детям всего мира» установлены в США. «Святая Нина», «Георгий Победоносец» в Тбилиси – щедрый дар мастера грузинскому народу. Памятник Святому Николаю Мирликийскому подарен им итальянскому городу Бари. Даром получили, даром давайте Больных исцеляйте… Может ли искусство исцелить больного? Потребность художника разделить чью то боль, принять на себя, на свои плечи часть чьего-то невыносимого груза не может не повлиять благотворно на общественную атмосферу, не вернуть хоть в малой степени почти утраченную миром веру в добро. Чудовищные теракты, ознаменовавшие начало XXI века, на который человечество возлагало такие надежды, как на эру разума и справедливости, страшны более всего своей неотвратимостью. Какие, самые совершенные приборы и таможенные досмотры могут противостоять дьявольской изобретательности нелюдей, настроивших себя на зло? Им может противостоять только ДОБРО. Для Зураба Церетели это непреложная ис-

194

тина, побуждающая его к активным действиям, к творчеству. Возведенный в Нью-Йорке памятник жертвам 11 сентября 2001 года – дар народа России народу Америки, искренний и безвозмездный. Неслучайно найденный скульптором образ памятника напоминает русскую церковную звонницу с колоколом-слезой. Церетели сделал большое количество работ на темы Ветхого и Нового Завета – скульптуры для московского Храма Христа Спасителя, кресты, двери Храма, отлитые в его мастерской; бронзовые рельефные иконы для церкви святого Георгия Победоносца на Поклонной горе в Москве. «Это церковные фрески, обретшие объем. Фрески как бы просыпаются в объеме, обретают новую жизнь. В церкви св. Георгия Победоносца я сделал не росписи, а рельефы, чтобы Троица была объемной, Святой Георгий был объемным. Я делал иконы и в мозаике». Церетели убежден: ничто так не способно приобщить массы людей и, прежде всего детей к религии как искусство. Статуи католических соборов, фрески и иконы православных церквей были для верующих зримым Священным писанием. В галерее Церетели на Пречистенке в скульптурных образах предстает вся Библия: монументальные бронзовые рельефы и объемные скульптуры повествуют о Сотворения мира, яв-

195

ляют образы Адама и Евы, воплощают Двунадесятые праздники. Здесь же встречают зрителей статуи великих деятелей церкви, матери Терезы, патриарха Алексия, праведников и святых угодников, сделанные для ряда русских городов: памятники герою Куликовской битвы иноку Пересвету, святой княгине Ольге... Удивительный зал в галерее Церетели – подобие «домовой церкви» с «паникадилом» в виде прозрачных церковных куполов, с большим рельефом из меди «Тайной вечерей» и бронзовой группой «Крещение». По стенам, в «алтаре» и на «алтарной преграде» предстают иконы, сделанные в оригинальной технике объемной эмали, изобретенной самим художником. Многие воспроизводят прославленные иконы – Троицы Андрея Рублева, Владимирской Божьей Матери. Большая композиция в «алтаре» «Тайная вечеря» – в полной мере создание Церетели, как и чудесные образы Девы Марии и Архангелов Гавриила и Михаила, по-детски чистые, нежные, глубоко поэтичные. Церетели мечтает построить парк для детей, где библейские образы представали бы в зримой реальности больших объемных статуй, где нашли бы место все великие религии, и сыны человеческие разных вер и конфессий в едином порыве обращались к Богу. Вера в Бога должна

196

не разъединять людей, но объединять их в любви и братской солидарности; становиться могучей преградой на пути дьявольского зла, несущего гибель всему человечеству. Этот великий завет папы Иоанна Павла – жизненное кредо Зураба Церетели. С благоговением вспоминает Церетели о своей встрече с папой. Навсегда запечатлелся в душе художника его прекрасный облик, в такой характерной для него позе с молитвенно сложенными руками, ныне воскресший в памятнике. Скульптор представил понтифика в проеме двери, увенчанной крестом. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется … Папа Иоанн Павел как бы призывает нас войти этой Дверью, молится за каждого входящего. Трудно было найти более точный, более впечатляющий образ. Таков он, ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ. Талантливый художник. Мастер. Эпоха в нашей художественной жизни.

197

ТАК КТО ЖЕ ОН ТАКОЙ – ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ? 2010

НИ ОДИН из наших художников последних десятилетий не вызывал такого бурного общественного интереса, таких эмоций и страстей, как Зураб Церетели. Вновь и вновь вспыхивает газетный, телевизионный, а теперь уже и «интернетный» бум вокруг его имени; кому-то неймется поднять очередную волну по поводу его очередного памятника. Вот и недавно – был развернут опрос по интеренету касательно творчества Церетели; в одной из авторитетных газет появилась о нем полемическая, явно дискуссионная статья... Правда, к чести Церетели, надо сказать, что в этой поистине всенародной славе никогда не было даже привкуса того нездо-

198

рового, искусственно организованного зрительского ажиотажа, который так умело нагнетали некоторые наши кумиры 1970-х годов. Художники, зрители, искусствоведы, ценящие творчество Церетели, относятся к нему спокойно и серьезно – как и подобает относиться к настоящему искусству, поддерживают то, что считают талантливым и удачным. Нездоровый ажиотаж нагнется противниками Церетели – вокруг его имени то и дело распускались порочащие слухи, организовывались – и по сей день организуются «зрительские опросы», возбуждается «общественное негодование»... Характерно, что противники Церетели никогда не пытались и не пытаются завербовать себе сторонников убедительными доказательствами творческой несостоятельности мастера, его непрофессионализма, малой одаренности и т.п. И правильно делают! Во-первых, потому, что доказать это невозможно: те или иные работы Церетели могут не нравиться, но то, что это яркий, талантливый художник, обладающий высоким профессиональным мастерством сомнению не подлежит. Во-вторых, уничижать Церетели как скульптора его противникам невыгодно и опасно – неминуемо заявит о себе непреложная истина, что памятники Церетели во много раз профессиональнее и лучше доброй половины

199

памятников, воздвигнутых за последние десятилетия в Москве и Петербурге и не подвергавшихся ни критике, ни поношению. «Трагедия народов» на Поклонной горе, перенесенная «по требованию общественности» в парковую часть, – один из лучших памятников жертвам нацизма в Европе. Памятник генералу де Голлю, вставший на площади его имени в Москве и «оправдавший» возвышающееся за его спиной довольно несуразное гигантское здание, как и памятник Шувалову возле Университета – прекрасные классические памятники, вполне традиционные, не способные оскорбить ни чьих чувств. Всякий, кто побывал в европейских столицах, прежде всего в Лондоне, занимающем первое место по количеству монументов, воздвигнутых в честь своих героев, должен признать, что памятники Церетели следует причислить к лучшим образцам этого жанра монументальной скульптуры ХХ века. Главные претензии к скульптору сводятся к тому, что «его слишком много». В последнем «зрительском опросе» по интернету вопрос был поставлен прямо: Церетели следует «сократиться». В Москве уже достаточно его памятников. Требование смехотворное и в высшей степени дилетантское: в искусстве все определяется не количеством, а качеством. Если монумент

200

плох, оскорбляет память народного героя – его одного более чем «достаточно» для того, чтобы пресечь дальнейшие посягательства бездарного автора на великие имена. Если памятник хорош – почему не дать возможности талантливому скульптору украсить город еще одним? Если бы еще Церетели присвоил себе монопольные права на воздвижение памятников, не «пущал» других скульпторов, отнимал у них заказы! Но спросите наших монументалистов, чьи работы были осуществлены в последние годы (надо признаться: «памятливый бум» – реальный факт нашей жизни постсоветского времени) – ни один не упрекнет Церетели в каких-либо кознях, напротив: многие благодарны ему за его помощь и содействие. Тогда в чем же дело? Не так давно промелькнуло в печати следующее соображение: Церетели – не единоличный мастер, не может скульптор один создавать такое количество работ, какое ваяет Церетели. Видимо, под этим именем работает целый комбинат по производству скульптуры. Суждение остроумное, способное повлиять на «общественное мнение», но не имеющее ничего общего с действительностью. В 1948 году мне довелось побывать в мастерской одного именитого скульптора. Вот это действительно был комбинат! Весь двор мастер-

201

ской был заставлен «Лениными» и «Сталинами», сотнями совершенно одинаковых статуй и бюстов вождей – бронзовых, мраморных, гипсовых. В ту пору, когда без статуи или бюста Ленина и Сталина не мог обойтись ни один город, завод, колхоз, актовый зал потребность в такой «продукции» исчислялась в астрономических цифрах, но монопольное право на ее изготовление было предоставлено считанному числу известных скульпторов, к коим принадлежал и хозяин «комбината». В мастерской Церетели вы не увидите и двух одинаковых скульптур. Каждая работа, подписанная его именем – оригинальное творческое решение, отличное от других. Даже прозвучавшие некогда упреки в том, что, работая над памятником Петру Великому в Москве, Церетели просто приставил голову Петра к своему памятнику Колумбу легко опровергаются сравнением этих двух работ, в которых общего лишь то, что и Петр, и Колумб явились художнику в образе шкипера, стоящего за штурвалом корабля. Да, Церетели удивительно, сказочно плодовит. Такова его неуемная натура художника, таков феноменальный заряд его творческой энергии. Следует, видимо, посвятить некомпетентных зрителей, в некоторые особенности творчества скульптора. Ни один скульптор-монумента-

202

лист не может обойтись без помощников – литейщиков, формовщиков. Для большой статуи необходимо изготовить прочный каркас, облепить его глиной... Здесь, как правило, часть предварительной работы берут на себя ассистенты мастера. Но вся эта техническая работа проходит под неусыпным контролем и при участии автора, по его эскизам и проектам. Сколь ни велико количество и разнообразие замыслов, идей, пластических решений Церетели – это неизменно его замыслы, его решения, его авторское воплощение. Нет никаких оснований подозревать в нем второго Александра Дюма, значительная часть романов которого была написана «неграми» – наемными безработными литераторами, чьи труды великий маэстро без зазрения совести подмахивал своим именем. Церетели – один, таков, каков он есть – фигура, безусловно, уникальная во всех отношениях. Говоря о нем, стоит вспомнить и то, что им – единолично! – были созданы в Москве три новых музея, что он передал нашему городу отличное собрание искусства ХХ века – недавно раздобыл и купил несколько работ Малевича, в свое время ушедших за границу. Может быть пора и здесь сказать ему: «довольно», предложить «сократить свою деятельность – не реставрировать бесценное здание Академии художеств

203

в Петербурге, не проводить одну за другой интереснейшие выставки в музее на Пречистенке, не привлекать к Российской Академии художеств, которую он возглавляет как президент, крупнейших мастеров, наших и зарубежных? Не волноваться о художественных институтах и лицеях, принадлежащих к Академии, о судьбах студентов и выпускников? Не откликаться на трагедии и катастрофы, обрушивающиеся на страны и народы, не отливать за свой счет и не дарить Чечне памятник Ходже Кадырову? Не быть самим собой – Зурабом Церетели, одной из самых интересных, ярких и, безусловно, самых позитивных фигур в России и в мире – тем, кто в наше трагическое время сохраняет и несет людям доброе, гуманистическое, живое ИСКУССТВО?

204

ОТВЕТ НА КАМПАНИЮ ПРОТИВ «ПЕТРА» ЦЕРЕТЕЛИ 2010

РАЗВЕРНУТАЯ врио мэра Москвы г. Ресиным кампания за снос или перенос памятника Петру Великому работы Зураба Церетели на стрелке обводного канала, не может восприниматься иначе как неуклюжая попытка отвлечь внимание московской общественности от вопиющих беззаконий московского правительства, быв. мэра Москвы г.Лужкова, его ближайшего помощника г.Ресина и всего аппарата московских чиновников. Циничная распродажа святой московской земли, ради чего варварски сносились целые районы старой Москвы, сотни архитектурных памятников; грубый захват с помощью ОМОНа квартир, гаражей, домов, постро-

205

енных москвичами на собственные средства, приватизированных ими; так наз. «точечная застройка» – возведение тридцати-сорокаэтажных элитных башен во дворах, на спортивных и детских площадках, в недопустимой близости от стен соседних домов, которые нередко давали трещины; так и нераскрытые, но всякий раз подозрительно выгодные кому-то пожары, начиная с пожара Манежа, при котором погибли люди и сгорела выставка старой художницы, труд всей ее жизни; вопиющая коррупция в судах и правоохранительных органах и т.д., и т.д.– все это в последние десятилетия стало нормой деятельности правительства Москвы, вызывая протесты, гнев, а нередко и отчаяние москвичей. Академия художеств и Союз художников Москвы испытали это на себе. Была разгромлена и уничтожена офортная студия, созданная и оборудованная замечательным русским художником Нивинским и переданная им в дар художникам Москвы. Функционировавшая все годы советской власти, она была беспощадно экспроприирована в наши дни «свободы и демократии», ярым поборником которой провозглашает себя г. Лужков был отнят у художников «Дом скульптора» – спасенное ими и отреставрированное на их средства прекрасное старое здание, приглянувшееся кому-то из «дружков» Лужкова.

206

Была предпринята попытка захватить мастерские на Брянской ул., построенные на средства художников и переданные им в пожизненное пользование: милиция в отсутствие хозяев взламывала двери, вышвыривала картины на лестницу. Одному владельцу мастерской эта «акция» стоила жизни – не выдержало сердце. Список подобных «достижений» московского правительства может быть продолжен на многих страницах. В свете подобных вопиющих фактов попытка изобразить главной, чуть ли не единственной, «ошибкой» московского правительства, вызвавшей неудовольствие москвичей, установку памятника Петру �� I�� работы Церетели выглядела бы жалкой уловкой, не достойной внимания, если бы не сопровождающий ее поток подтасовок и фальсификаций. Нельзя не заподозрить, что именно этот путь лжи и обмана избран г. Ресиным для «спасения» себя и своих коллег от обвинений и ответа за все, ими содеянное. Начать с того, что муссирующаяся средствами массовой информации версия о том, что созданный Церетели памятник Колумбу был отвергнут Америкой, и скульптор, приставив Колумбу голову Петра Великого навязал его Москве – ложь. Работа по установке памятника Колумбу идет в Пуэрто-Рико на месте высадки экспеди-

207

ции Колумба, а все сходство между памятниками, в чем при желании может убедиться каждый, сводится к тому, что великий русский царь, как и великий мореплаватель, представлен кормчим, правящим рулем корабля – образ, подсказанный скульптору Пушкиным: Сей шкипер был тот шкипер славный, Кем наша двинулась земля, Кто придал мощно бег державный Рулю родного корабля. Ложь и версия о том, что памятник Церетели признан в мире самым уродливым и вот уже двадцать лет вызывает негодование москвичей. Это мнение не мира и не москвичей, а Марата Гельмана, известного имиджмейкера, еще в 90-е годы, когда памятник был только что установлен, затеявшего кампанию по проведению референдума о его сносе. Все знали, что за этой инициативой стоит фигура весьма влиятельного и баснословно богатого противника Лужкова, заинтересованного в громком скандале: снос царского памятника имел бы отнюдь не художественное, но политическое значение и не прошел бы незамеченным в мире. Инициативная группа Гельмана располагала неограниченными средствами на снятие дорогих офисов, проведение всякого

208

рода агитации и рекламы, вплоть до прямой проплаты «общественного мнения». Выдвигались все возможные обвинения в нарушении норм и порядка возведения памятников в Москве и т.п. Все это требовало внимательного рассмотрения, и при правительстве Москвы была создана комиссия, куда вошла группа Гельмана и несколько уважаемых известных людей, абсолютно независимых и объективных, таких как поэт Вознесенский, режиссер Табаков, известный путешественник Сенкевич, возглавивший комиссию. Мне выпала честь быть включенной в эту комиссию. Два месяца мы рассматривали все обвинения и не нашли ни одного нарушения. Оставалось выявить мнение москвичей о сносе памятника, для чего была привлечена самая авторитетная в Москве социологическая кампания под руководством Заславской. Группа Гельмана, демонстративно выражавшая недоверие и к нам, и к Заславской, потребовала привлечь ей в параллель «своих» социологов, что и было удовлетворено. И здесь произошло нечто неожиданное: г. Гельман вдруг вышел из игры. Чем было это вызвано остается на совести Марата. Его «инициаторы», оставшиеся без своего лидера совершенно растерялись и потеряли дар речи. При-

209

глашенные ими социологи вынесли заключение, в точности совпавшее с заключением Заславской. При опросе оказалось, что чуть ли не 70% москвичей либо не видели памятника, либо не обратили на него никакого внимания; из остальных кому-то памятник нравился, кому-то не нравился, но против сноса высказались решительно все. Мнение москвичей свелось к одному: «Раз памятник поставлен, пусть стоит. Довольно! Насносились…» Тем дело и кончилось. Зачем понадобилось его воскрешать – слишком понятно. Попытались отвлечь и переключить внимание и гнев москвичей с себя на Церетели, продемонстрировать свою трогательную заботу о чистоте художественного облика Москвы. А выделить на демонтаж памятника какие-то два миллиона, когда миллиарды бюджетных денег были пущены на ветер, разбазарены, раскрадены – это же для московских властей вообще не проблема! Памятник работы Церетели может нравиться или не нравиться, но претензии к нему вроде того, что Петр одет в штаны не того фасона – просто смехотворны. И уж во всяком случае говорить о том, что «Петр» Церетелии портит облик Москвы не г. Ресину, активно способствовавшему тому, что Москва буквально заполонилась как попало натыканными перепевами самой безликой, вненациональной и антихудожествен-

210

ной архитектуры, какую только можно найти в современном мире. И не Марату Гельману, в чьей галерее выставлялись такие «шедевры», как «Совокупляющиеся монстры», гигантский черный плакат «БОГА НЕТ!», «Какашка художника» и т.п. заикаться о порче чьих-то вкусов! Меня «Петр» Зураба Церетели – молодой, романтичный, воистину, Великий вполне устраивает. Не спорю, на широких водных просторах он смотрелся бы лучше, чем на узеньком ручейке обводного канала. Но, слава Богу, что в полуразрушенной обезличенной Москве, утратившей гордое звание «Наша древняя столица», превращенной стараниями московских градоначальников в какой-то дикий Вавилон, правит рулем русский царь, напоминая москвичам, что они все еще живут в России.

211

LE DERNIER GRAND STYLE ЦЕРЕТЕЛИ В ПАРИЖЕ 2010

ДВОРЕЦ Юнеско в Париже украшает помещенная в одном из его залов великолепная работа Миро, редкой красоты и гармонии мозаичная стенка, совершенная по композиции, ритму, цветовой гамме. Экспозиция выставки работ Зураба Церетели, прошедшая в мае этого года в залах Дворца, захватывала и этот зал – большая честь и большое испытание для художника. Удержаться рядом с шедевром Миро задача не из легких. Да и вообще: выставиться в Париже, где всё – Нотр Дам и Сен Шапель, Лувр, музей Орсе, дома-музеи Родена, Пикассо, сам город буквально пропитаны искусством; где реально живут, присутствуют все эпохи, все стили, все крупнейшие мастера – кажется, вот сейчас подойдут и

212

сядут рядом с вами за столик уличного кафе Дега, Ван Гог, Сезанн, Матисс; предстать с ними на равных… скажу прямо: я не знаю сейчас никого из современных художников, кто бы выдержал такой экзамен. Никого – кроме Зураба Церетели. В галерею Церетели в Москве на Пречистенке часто приходят иностранцы – художники, галерейщики, коллекционеры, искусствоведы. Иные, глядя на работы Церетели, презрительно пожимают плечами: «Это же Гоген, Матисс, Пикассо! Все это уже было». Критиканам кажется, что они такими сентенциями унижают Церетели. Глупцы! Сказать, что работы художника позволяют вспомнить великие творения Гогена, Матисса, Пикассо, что они сопоставимы – да это же высший комплимент, какой только можно сделать мастеру! Уличить Церетели в подражании великим французам невозможно: для этого он слишком оригинален, слишком национален; критиканы не могут этого не почувствовать и упрекая мастера в сходстве с Матиссом или Пикассо, имеют в виду уж конечно не примитивный плагиат. Нет, они ощущают другое, куда более для них опасное: Церетели одной природы с великими постимпрессионистами. Их связывает единое мировосприятие, единое понимание искусства. ЭТО ЕДИНЫЙ СТИЛЬ. Последний великий стиль

213

европейского и русского искусства – последний не в том смысле, что после него уже ничего не может быть. Последний по времени. Последний по значению. Церетели сам постоянно декларирует в своем искусстве близость к пост-импрессионистам – к Ван Гогу, Матиссу; Модильяни, Пикассо, Шагалу; он близок и к Пиросманишвили, и к Тышлеру, преклоняется перед ними, с гордостью называет себя их учеником, отдает им долг памяти в своих работах. Его скульптуры сродни Родену. Выставка во Дворце Юнеско продемонстрировала эту близость в полной мере. Церетели присуще то, что в такой степени было присуще великим живописцам и скульпторам ХХ века: блестящее владение формой, мощное звучание цвета, игра цветом и цветовыми контрастами, обыгрывание фактуры материала бронзы и камня, масляной живописи или эмали, акварельного рисунка или мозаики. Его роднит с ними – быть может, более всего, отличная профессиональная школа: прекрасно «поставленные» глаз и рука, свободное владение рисунком, острое чувство пространства и ритма, позволяющие работать в любом направлении, любой технике и манере; создавать вещи условные, отвлеченно-абстрактные и строго-реальные; чувствовать себя «хозяином» во всем, будь то доходящий до гиперболы

214

гротеск и нежнейшая лирика; высокая образная символика и предельная верность натуре. Это возможно только благодаря неустанному непрерывному творчеству, тренингу, подобному тренингу скрипача или пианиста, ни на минуту не прекращающемуся совершенствованию своего казалось бы, и без того совершенного мастерства. Так жили и работали «великие» – так живет и работает Церетели. Подобно Пикассо, Церетели экспериментирует во многих видах изобразительного искусства: в витражах и гобеленах; в масляной живописи и разных формах графики; в мозаике и эмали – обычной плоской и объемной эмали, абсолютно новой технике, изобретенной им самим. Подобно Шагалу и Дали, Церетели благоговейно склоняет голову перед Библией, живет образами Ветхого и Нового Завета, создает по существу «иконопись» – в мозаике, в эмали, в скульптуре. Образами Библии заполнена его галерея в Москве – образы Библии предстали и в Париже, зазвучали в унисон со статуями готических соборов, с залами раннего Возрождения в Лувре. Памятник папе Иоанну Павлу, установленный в Бретани – модель его предстала во Дворце Юнеско – одна из самых новых и самых сильных работ Церетели, как-то особенно сроднила его и всех нас, россиян, приехавших

215

на открытие его выставки, с Францией, почти что нашей второй родиной. Бегая в подаренные нам щедростью нашего президента Российской академии художеств четыре дня по улочкам и площадям, музеям и соборам дивного города, склоняя голову перед скорбными православными крестами кладбища Сен Женевьев де Буа, мы повторяли про себя: Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли – Москва… Но что всего важнее, всего нужнее в наш жестокий век – то, что было свойственно великим мастерам GRAND STYLE ХХ века и что в высшей степени свойственно Зурабу Церетели – это необыкновенная человечность искусства, подлинный гуманизм – соразмерность, сопричастность искусства человеку, индивидуальному и неповторимому, каждому из нас – нашим страданиям и радостям, нашим чувствам, нашим нелегким судьбам. Выставка Церетели, как и все его необъятное творчество – это МЫ, люди, смешные и трогательные, мудрые и скорбные, великие и маленькие – в том смысле, какой придавали понятию «маленький человек» Гоголь и Чехов, воплощали Домье в своих «Прачках», Эдуард Мане в своем «Балконе»; Гоген в своих «Таитянках»… Воплощает Церетели в образах грузинских уличных музыкантов, и ремесленников; в фигу-

216

рах двух евреев; в портретах друзей… Гуманизм! Боюсь, в изобразительном искусстве Церетели сейчас последний гуманист такого уровня – масштаба великих учителей. Не это ли смущает критиканов? Не это ли на фоне охвативших мир бесчеловечной жестокости, насилия, безнравственности представляется коекому устаревшим, ненужным, а для иных дельцов от искусства нежелательным и опасным? Укором. Критерием, рядом с которым в наши дни мало кто может удержаться… Зураб Церетели никого не укоряет, ничего никому не навязывает. Он творит жадно, спонтанно, всего себя изливает в своем творчестве, словно боясь хоть на минуту остановиться. Да и как ему останавливаться, если он практически единственный такой на весь мир, и рядом с ним некого поставить, кроме Матисса, Гогена, Пикассо, которые «были»? Если ему непрестанно, вновь и вновь приходится отстаивать и утверждать то, что в наши дни нередко просто отрицается: живопись, скульптуру, рисунок? Если он считает своим долгом сберечь, сохранить школу? Если в его руках, одного из очень немногих, судьба Великого Стиля, не иссякшего, не ушедшего в музейное прошлое – смело шагнувшего в XXI век? СУДЬБА ГУМАНИЗМА В ИСКУССТВЕ.

217

РЕЛИГИОЗНАЯ ТЕМА В ТВОРЧЕСТВЕ ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2010

ВО ДВОРЕ музея современного искусства на Гоголевском бульваре воздвиглись уникальная стеклянная часовня, и перед ней памятник недавно почившему патриарху Алексию Второму. Воздвиглись, благодаря поистине, неуемной энергии Зураба Церетели, созданы талантом, фантазией художника, для которого религиозная тема является одним из важнейших дел жизни. Впрочем, сказать, что религиозная тема занимает значительное место в творчестве Зураба Церетели – значит не сказать ничего. Можно говорить о теме цветов, столь обильно представленной в его бесчисленных «Букетах»; о портрете как одной из важнейших тем его скульптуры и

218

живописи; об исторической теме… Религия пронизывает все творчество Церетели, как и всю жизнь этого, казалось бы такого земного человека, так жадно берущего от жизни всё, что она может дать, и так щедро ею одаренного. Говорить о религии, о Боге, по современным понятиям, абсолютно неуместно в научных рассуждениях; недопустимо в искусствоведческом докладе. Но без Бога говорить о религиозном искусстве невозможно вообще, а говорить о религиозной теме в творчестве Зураба Церетели просто бессмысленно. Мало у кого земная, чувственная любовь к жизни и всем ее дарам так озарена религией как у Зураба. Выросший в старой интеллигентской грузинской семье, где глубоко чтили традиции, где никогда не иссякала вера в Бога, он благоговейно как непреложную истину, воспринял заветы бабушки, родителей, учителей, воспитавших его, внушавших ему высокие нравственные христианские нормы. «Мне давали цитаты из библии, – рассказывает он, – Это было заложено в детстве, это определило мой характер. Меня воспитывала бабушка и говорила – если дадут пощечину – отдай вторую щеку». Может быть, Церетели и не подставляет вторую щеку, но к пощечинам, которые ему неоднократно приходилось получать, относится с истинно христиан-

219

ской мудростью. А христианским заветам следует постоянно, и в жизни и в творчестве. Нельзя не заметить, что многие, казалось бы, не связанные с религией проекты Церетели вызывают религиозные ассоциации. Памятник жертвам 11 сентября –«Слеза скорби», установленная на мысе Бэйон Пойнт, при входе в гавань Нью-Йорка, напоминает церковную звонницу; подвешенная в мучительном рванном проеме башни слеза уподоблена колоколу, звенящему по погибшим. В монументе, посвященном борьбе со СПИДом, отчаянном взывающим: «Люди! Будьте людьми! Опомнитесь! Вспомните о вечных, непреходящих ценностях – о чистой, возвышающей душу любви, о красоте молодого прекрасного тела!» центральные фигуры обнаженных юноши и девушки – буквальные Адам и Ева. И обратно, на что стоит обратить особое внимание – собственно религиозные работы Церетели ни стилистически, ни пластически не отличаются от его «светских» вещей, составляют с ним единое художественное целое. В этом особенность мировосприятия художника: образы святых, моменты Священной истории для Зураба Церетели – такая же историческая реальность, такая же «память сердца», как реальные впечатления и события его жизни, как люди, бывшие ему близкими. Памятники папе Иоанну Павлу,

220

патриарху Алексию, матери Терезе, – столь же реальны, похожи, как играющий на виолончели Растропович, как группа «Борис Ефимов и Михаил Кольцов»; как десятки портретных статуй и рельефов последних десятилетий: Ахматовой, Бродского, Шостаковича, Высоцкого….. И в этом же ряду – апостол Павел, «портретный», индивидуальный, представленный так, как если бы скульптор ваял апостола «с натуры», Николай Чудотворец в Бари…. Здесь я хочу сказать несколько слов об особенности реализма скульптур Церетели. До ужаса живые, они лишены каких либо следов натурализма – их нет ни в Павле, ни в памятниках папе и патриарху, как нет в скульптурных портретах артистов, писателей, политических деятелей. Их «натуральность» – «сверхреализм», то, что в 20-е годы Таиров, Волошин, Замятин называли «нео-реализмом», «мистическим», «фантастическим» реализмом. Герои Церетели, и ныне живущие, и ушедшие – кто совсем недавно, кто столетия назад – пребывают в некоем непреходящем временнòм пространстве; они бессмертны, воскрешены силой искусства. Мертвых воскрешайте… Такую «сверхреальную» силу, какая звучит в портретных скульптурах Церетели мне довелось видеть только в поистине гениальном памятнике Генри Мура Уинстону Черчиллю

221

перед Вестминстерским аббатством в Лондоне. Не малое место в деятельности Церетели занимает его практическая связь с православной церковью, с патриархией; участие в деле восстановления церковных зданий, возрождении религии в России. Многое осуществлено: не говоря уж о роли Академии художеств и лично Церетели в восстановлении Храма Христа Спасителя в Москве, при его участии, на его средства восстановлены домовая церковь святой Екатерины и крест на куполе Академии художеств в СанктПетербурге; практически им определён облик церкви св. Георгия Победоносца, воздвигнутой на Поклонной горе. «В церкви св. Георгия Победоносца на Поклонной горе в Москве, – рассказывает Зураб Константинович, – я сделал не росписи, а рельефы, чтобы Троица была объемной, Святой Георгий был объемным. Это церковные фрески, обретшие объем. Фрески как бы просыпаются в объеме, обретают новую жизнь. Обычно, когда мы входим внутрь храма, фрески создают иллюзию, что за ними небо, к которому обращается верующий, а я в храме Святого Георгия Победоносца открыл настоящее небо, лучи проходят в церковь и ты прямо контактируешь с небом. Это было новое слово в православной церковной структуре, вызвавшее немало споров. Но

222

святейший патриарх благословил мой замысел, он почувствовал, что для верующих людей очень важен такой прямой контакт с Небом. Испокон веков в православном христианстве в селениях, в горах, там где невозможно было строить церкви, возле дорог на природе ставились каменные кресты, чтобы верующий мог возле них молиться, общаться с Богом. Это древнейшая традиция. Я делал копии церковных фресок и в мозаике». Как нет пластического, образного различия между светскими и религиозными работами Церетели, так нет различия между его вещами, исполненными для церкви, и теми работами на религиозные темы, что были созданы без расчета на их практическую реализацию, остались и живут в его музее. Высокие рельефы Храма св. Георгия идентичны тем, что предстают на стенах перекрытого куполом двора в музее на Пречистенке. Величественные сцены сотворение мира из Книги Бытия; история Нового Завета переданы в обстоятельных зримых рассказах, подобно тому, как зрительно пересказывали Библию скульптуры готических соборов; как «Библией в картинках» являлись фрески православных церквей. Потребность «пересказать» средствами изобразительного искусства, донести Священное писание до современного человека через зрительные образы понятнее, живее, чем

223

это может сделать трудное слово древних книг, владеет скульптором на протяжении всей его творческой жизни. Его неосуществившаяся пока мечта – создать детский парк, где скульптурные образы приобщали бы детей ко всем религиям мира. Но и сейчас, посещающие его музей экскурсанты, среди которых много молодежи, детей, получают зримый «урок Божий» – приобщаются к Священному писанию через искусство, ощущают грандиозность Библии, Ветхого и Нового Завета. Зураб вызывает у зрителей это ощущение своими огромными рельефами, многометровыми фигурами. Превышающие человеческие размеры, они словно бы приходят из тех времен, когда Мафусаилу было отпущено несколько веков жизни и упиралась в небо голова великана Голиафа, и у царя Соломона, мудреца и строителя было две тысячи жен и наложниц. Были ли когда-нибудь такие времена? Церетели убеждает нас: были, не прошли и сейчас – у Бога все значительно и прекрасно и ничто не проходит бесследно. Народная традиция – там, где нет церкви, молиться у дороги, везде, где можно общаться с Богом, подвигает Церетели создавать «молельни», иконостасы, часовни везде – один из залов его музея прямое подобие домовой церкви, с иконами, «алтарем», где во всю стену раскину-

224

лась «Тайная вечеря», а «на вратах», как и положено в православном храме, представлены архангелы, сцена Благовещения. Большинство «икон» в этом зале выполнены в эмали, одной из самых любимых техник Церетели. Он переводит в эмаль классическую русскую «Троицу», создает в эмали удивительно тонкие по цвету образы архангелов Михаила и Гавриила, казалось бы, традиционные и в то же время на редкость живые, трогающие своей наивной поэтической детскостью. Младенцы Божьи… Наряду с древнерусской иконописью, огромное влияние на Церетели имеет грузинское церковное искусство, книжная миниатюра. Старое церковное искусство для него неисчерпаемый источник, в своих работах он претворяет древние традиции в новых, непривычных материалах – в бронзе, в изобретенной им самим объемной эмали. Необходимо сказать еще об одной особенности Церетели как художника. Объемная эмаль «работает» на равных правах и в иконах, и в настенных декоративных пластинах с цветами, птицами, народными сценками, нередко гротескными; подчас фривольными – и такая тема встречается в творчестве Церетели. В этом, казалось бы, невозможном соединении «духовного» с сугубо земным, плотским у Церетели

225

нет никакого противоречия, никакой раздвоенности. Человек на редкость цельный, он до удивления един во всем – и в своей религиозности, и в своей чувственности, как и во всей своей, столь многообразной сугубо «земной» практической деятельности. Президент Российской академии художеств, член многих советов, комиссий самого высокого уровня, человек, обладающий властью, материальными средствами… Казалось бы, как тут не напомнить евангельское Не собирайте себе сокровищ на земле … – Но собирайте на небе… Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше… Я не знаю кроме Зураба Церетели, ни одного человека такого уровня, у кого бы сердце умудрялось оставаться цельным, не разрываясь пополам между «землей» и небом», не перетягивалось бы ни на одну, ни на другую сторону весов. Такое «равновесие», присущее детям, но почти невозможное, недоступное взрослым людям, живущим суетой и противоречиями современной жизни, в Церетели сохраняется благодаря тому, что он все свои деловые, материальные, властные возможности использует прежде всего как средство делать что-то нужное людям. Спасает и всеми силами утверждает Академию художеств; со страстью переживает все проблемы ее институтов, лицеев, трудности современной художественной жизни. И творит

226

неустанно, во всем: в создании все новых музеев, в проведении выставок в своих музеях, в России, по всему миру – искусство должно быть открытым, доступным как можно большему числу зрителей. Да и просто доставляет людям радость – устраивает щедрые праздники, дарит подарки и кажется первый получает от этого самое большое удовольствие… А дарит людям радость, помогать, сострадать – это и есть истинное христианство. Отсюда цельность Церетели и как человека, и как художника. Не поняв этого – не понять ничего в его «сотворении мира», безудержно обильного, фантастически многообразного и, повторяю снова, – на редкость единого, цельного во всем, будь то фривольная фантазия из альбома, что неизменно сопутствует художнику на всех заседаниях, или часовня, где сквозь прозрачное стекло людям открывается Небо Радость о мире Божьем, сослужение Богу – Творцу, Создателю своим творчеством, своим созиданием – жизненная позиция Зураба Церетели, большого художника, верующего человека.

227

ВЫСТАВКА ЦЕРЕТЕЛИ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ 2010

16 МАРТА в помещении Манежа в Санкт-Петербурге открылась выставка работ Зураба Константиновича Церетели, первая его большая персональная выставка в Великом Городе на Неве. Со свойственным ему размахом Церетели представил в щедром изобилии на взыскательный и строгий суд петербуржцев свое искусство, а вернее, самого себя – свою неуемную стихию творчества, свою страсть к экспериментаторству, к непрерывному, неустанному созиданию во всех формах и видах изобразительного искусства, будь то скульптура, живопись, графика, прикладное искусство. Монументальные памятники, рельефы и большие бронзовые скульптуры, близкие по

228

характеру к его же мелкой пластике; станковая живопись маслом и акварелью и мозаика, монументальные работы; эмали и цветная шелкография; рисунки, сделанные пером и переведенные в технику черной шелкографии... Нет, кажется, такой техники, которой бы не отдал дань Церетели, которой бы не овладел с мастерством профессионала высокого класса, из которой бы не постарался извлечь максимум возможностей. Бронзовое литье, неожиданные, непривычные формы эмали – вплоть до эмалевых рельефов; печатные техники... Церетели неустанно пробует, изобретает, возвращает к жизни утраченные, забытые техники, обогащает их. Столь же широк диапазон тем, интересов, пристрастий Церетели – со свойственной его натуре увлеченностью отдает он всего себя работе над портретом, натюрмортом, бесчисленными букетами, пейзажами нежно любимой им Грузии, образами родного ему старого Тбилиси, над историческими циклами и циклами, посвященными Библии, священной истории; создает галерею бронзовых рельефных портретов известных деятелей искусства и острые, с элементами гротеска типы людей всех возможных профессий. Откликается на мировые события, не оставаясь равнодушным ко всему, что волнует, потрясает современный мир.

229

В каждую свою работу художник вкладывает всего себя, свой темперамент, свою энергию, которой, как кажется, нет предела, свою поистине, безграничную, неутолимую жажду творчества – и, создав с поражающей быстротой новое произведение, тотчас же несет его, дарит людям, городу, стране. Потребность отдавать, делиться, дарить – характернейшая черта Зураба Церетели, человека и художника. ...Перед входом в Манеж, предваряя выставку, воздвигся Петр Великий – сделанный в строгих академических традициях монументальный памятник, воплощающий Петра как создателя и хранителя своего города; дань величайшего уважения и благодарности художника Петербургу. Еще один образ, дорогой петербуржцам – Иосиф Бродский предстает в первом зале выставки. Казалось бы столь же традиционно реалистический памятник поэту, с превосходной портретной головой – и символическим совмещением в одежде мантии нобелевского лауреата с ватником и сапогами ссыльного на лесоповале... Подобные совмещения, причудливые, произвольные – и органичные, естественные в своей условной театральности, рожденные вольной игрой художественной фантазии, присущи Церетели, чье творчество глубоко театрально по своей природе.

230

«Дворник», «Фотограф» и тут же «Лужков в виде дворника» – некоторые из множества «актеров» театра Церетели, бронзовые фигуры в натуральную величину, пронизанные юмором, иногда – почти карикатурные и всегда – человечные, исполненные редкой для нашего жестокого времени доброты. Человечность и доброта свойственны всему творчеству Зураба Церетели. Какими бы условными, обобщенными, утрированными ни представали люди в его живописных портретах, скульптурах, графических набросках типажей,– никогда в них нет оттенка высокомерного пренебрежения художника к людям как к марионеткам, столь свойственного многим мастерам ХХ века. Церетели в своем, созданном его талантом и фантазией мире – свой среди своих, равный среди равных, будь то его сверстники – поэты и артисты, друзья и гости за обильным грузинским столом, будь то испанский тореро или типы Иерусалима, или «сильные мира сего» – мэр Москвы, президент в спортивном обличии дзюдоиста. Горячая увлеченность Церетели, присущее ему неравнодушие ко всему, что происходит, встает перед его глазами, страстная заинтересованность и непреодолимое стремление во всем участвовать, на все откликнуться – свойства, которых у него не отнять, которые привлекают к

231

нему и к его искусству, столь изобильному, разнообразному, часто неожиданному, непривычному, естественно неспособному удовлетворить всех и вся. Церетели и его творчество можно горячо любить и, если угодно, столь же горячо не любить – оставаться к нему безразличным невозможно. И еще одно свойство Зураба Церетели, способное одних привлечь к нему, других оттолкнуть. В какой бы технике он ни работал, в какой бы манере, в каком стиле ни создавал свое искусство – это всегда именно созидание, творчество, причем творчество мастера, умеющего сделать вещь своими руками, сотворить средствами, присущими изобразительному искусству: написать, вылепить, нарисовать, отлить, отчеканить... Церетели-художник всегда остается тем, чем были художники со времен Древнего Египта – мастером, ремесленником в самом высоком смысле этого слова, в итоге многолетней неустанной работы овладевшим всеми средствами и возможностями своего искусства. Все его работы всегда от начала до конца рукотворны. Никогда не передоверял он своего любимого дела механическим средствам фото – и компьютерной техники; не уходил от авторской ответственности за каждый штрих, каждый мазок, не поддавался соблазнам мировой моды на разного рода сиюминутные новации, способные на миг овладеть

232

вниманием публики. Искусствоведы относят искусство Церетели к «постмодернизму» – стилистическому течению ХХ века, ныне как бы и устаревшему. Устаревшему ли? Искусство – не мода, меняющаяся с каждым весенне-зимним сезоном. Никакая глобализация современного мира не способна отменить и перекрыть индивидуальности и неповторимости личности художника. Упаси Бог человечество, если искусство станет подобием топ-моделей, единым во всех концах земли, если художники Европы и Азии, Америки и Африки станут представлять нечто неразличимое, единообразное, подогнанное под один обязательный стиль очередного «изма», кем-то утвержденного в качестве современного мирового искусства. Могу сказать со всей ответственностью: для России это непригодно. Необъятная, противоречивая, совмещающая в себе прошлое и будущее, историю, уходящую корнями в глубь веков и самую животрепещущую современность, Россия и ее искусства просто не могут быть подогнаны под кем-то установленное и утвержденное единообразие. Наше искусство ХХ века было глубоко разным, очень личностным. Семьдесят лет все настоящие художники противились директивным попыткам подогнать их творчество под некое установленное единообразие. Слишком

233

глубоко пострадали мы от посягательств на личность художника, на его право быть самим собой в своем искусстве! Зураб Церетели – ярчайший пример личности в искусстве, неповторимой индивидуальности, раскованной свободы «самовыражения» без оглядки на кого-либо и что-либо, навязанное извне. Уважая и привлекая в Музей современно искусства, под сень возглавляемой им Российской Академии художеств художников всех направлений, уважая все искания, все опыты и эксперименты в искусстве, как бы далеки лично ему они ни были, он вправе ожидать, что и к нему самому, и к его соратникам и единомышленникам в искусстве будут относиться с таким же уважением, как к яркой странице современного русского – и не побоюсь сказать, мирового искусства. Он таков, каков он есть – с гостеприимной щедростью распахивает двери в свой мир, зазывает в свой театр, усаживает за свой изобильный стол, над которым несутся, беря за душу задушевной грустью звуки распевного грузинского многоголосья...

234

НОВЫЙ РЕАЛИЗМ ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ не realia – да, но realiora

СОВРЕМЕННЫХ наших художников нет ни одного, чье творчество бы так задевало, вызывало бы такие неоднозначные оценки, какие вызывает творчество Зураба Церетели. На протяжении последних десятилетий оно не оставляет равнодушными ни коллег, ни зрителей, ни «средства массовой информации». Ни один представитель «contemporary» – «актуального», (ныне «непластического) искусства не вызывал такого общественного интереса, ничьи работы не обретали такого количества откликов и рецензий, – восторженных и неприязненных – как «Петр» Церетели, как его недавно прошедшая в ГТГ выставка «Сто работ из Парижа» Дело тут не в высоком обще-

235

ственном положении Церетели; и не в том, что многочисленные памятники, декоративные и монументальные скульптуры Церетели, установленные и в России, и за рубежом, частые выставки и т.д. привлекают внимание, кого-то восхищают, кого-то раздражают своим количеством. Дело в самом творчестве Церетели. Кто он такой – Зураб Церетели? Не официальный художник Российской Федерации, этого ему при всем желании не припишешь – но и не «нонконформист». Не «новатор», но и не реалист в старом понимании этого слова… Вот о месте и значении творчества Зураба Церетели в современном российском и мировом искусстве я хочу поразмышлять не только как критик, озабоченный состоянием искусства сегодняшнего дня, но как историк русского изобразительного искусства советского периода и последних двух «постсоветских» десятилетий.

236

Пришедший с Запада и вспыхнувший ослепительным факелом в России десятых годов ХХ века «авангард» уже к 1922 году начал сдавать позиции. Не из-за яростной травли со стороны поборников традиционного искусства и не из-за запретов и «репрессий» советской власти. Большевики, действительно не принимали «футуризм», как именовали в то время все левые течения, но ни нападки «стариков», ни «наезды властей» не смогли бы сломать больших художников. Что-то изменилось в мироощущении, в самой атмосфере времени. История конца авангарда» в России 20-х годов требует особого рассмотрения, но, безусловно, одно: революция – та огненная и вольная стихия, в которую беззаветно поверил Александр Блок, поверил русский авангард начала века погасла, и авангард в России погас вместе с ней. Многие ведущие мастера «левых» направлений, такие как Кандинский, Шагал и др. оказались в эмиграции. В художественных кругах заговорили о «но-

237

вом реализме». Талантливые, думающие люди искусства, независимо от своего отношения к Октябрьской революции, сознавали: ХХ век перевернул все старые представления, смёл все старые устои, искусство «по эту сторону» ниспровержений и обретений авангарда не может быть простым возвратом к старому реализму XIX века. «Смешно и нелепо было бы думать, что новые формы реализма теперь, после работы футуристов, конструктивистов и т.д. могут быть теми же, что в старой натуралистической манере», – писал режиссер Александр Таиров. Точнее всего определил задачи современного искусства писатель Евгений Замятин. Его статья 1922 года «О синтетизме» звучит так, как если бы была написана сегодня: «В наши дни – единственная фантастика – это вчерашний день на прочных китах. Сегодня Апокалипсис можно издавать в виде ежедневной газеты; завтра – мы совершенно спокойно купим место в sleeping care на Марс. Эйнштейном сорваны с якорей само пространство и время. И искусство, выросшее на этой, сегодняшней реальности – разве может не быть фантастическим, похожим на сон? И все-таки есть еще дома, сапоги, папиросы; рядом с конторой, где продаются билеты на Марс – магазин, где продается колбаса из собачины. Отсюда в сегодняш-

238

нем искусстве синтез фантастики с бытом ... это, конечно, реальность, новая, сегодняшняя реальность – не realia – да, но realiora» На рубеже 20-30 годов в России возникло именно такое искусство – новый реализм, опирающийся на открытия постимпрессионистов, на экспрессионизм 20-х годов; на обретения русских мастеров рубежа XIX-ХХ веков. На присущий русскому искусству гуманизм, чувство острой боли и ответственности за все, что происходит со страной, народом… «В эти годы сложилась самостоятельная «школа» русского постимпрессионизма, давшая очень яркие и интересные работы ряда сильных мастеров» – утверждал замечательный искусствовед и критик Николай Пунин. Судьба «нового реализма» в России оказалась очень непростой. В годы правления Сталина именно он был объявлен «формализмом», крупнейших мастеров, гордость и славу русского искусства отлучали от художественной жизни, от преподавания, их работы не допускались на выставки. С крушением сталинизма молодые «шестидесятники» устремились к Дейнеке, Фаворскому, Тышлеру и другим «формалистам» как к своим учителям; обратились к ОСТу, к «Бубновому валету», к русскому авангарду начала ХХ века, к великим мастерам Запада; воз-

239

родили оборванные традиции 20-х и начала 30-х годов. Зураб Церетели был одним из этой молодежи. Его искусство с самого начала было пронизано благоговейным преклонением перед великими французами, органически соединившимся с верностью русским традициям и одновременно с беззаветной любовью к Грузии, к ее национальным корням. Искусство Церетели, как искусство художников «сурового стиля» и особенно следующего поколения художников«семидесятников» явилось именно тем, о чем говорили, к чему призывали Таиров и Замятин: новой формой реализма ХХ века, «по эту сторону» авангарда. Своей, доходящей до фантасмагории причудливостью, смелой театральностью искусство Церетели, несомненно, принадлежало к «семидесятничеству». Но было в нем важнейшее качество, которое «семидесятники» во многом утратили: искусство Церетели было обращено к живым, портретно-узнаваемым людям. Столь свойственная «семидесятникам» отчужденность от персонажей своих картин, утверждение художника как хозяина-«кукловода», дергающего за нитки кукол-марионеток, были Церетели чужды и как художнику, и как человеку. Герои его живописи и скульптуры были если и актерами, то живыми актерами, друзьями художника, до-

240

рогими гостями за его щедрым грузинским столом. Человеческая доброта Церетели, его способность остро откликаться на страдания, беды, тревоги людей – и на мировые катаклизмы, и на трудные частные судьбы – впрямую отражались в его работах. Эти свои качество, как и преданную верность учителям, своему учителю Василию Шухаеву, Церетели не утратил ни на йоту в наши дни – и оказался в противостоянии значительной части современного искусства, столкнулся с нарочитым непониманием. Он не такой как все; держит на своих плечах – едва ли не в одиночку целый «пласт» изобразительного искусства – живописи и скульптуры. Неуемная стихия творчества, изобилие работ, которые Церетели ставят в упрек его недоброжелатели, представляется неизбежными, чуть ли не вынужденными: не так-то легко держать одному оборону целого рубежа! Сознательно или подсознательно он ощущает – «если не я, то кто же?» А рубеж важнейший, жизненно необходимый. В наши дни стало общим местом пренебрежение, презрительное неуважение к учителям. Стало нормой глумиться над искусством прошлого, пародировать его; примазываться к великим именам, подгоняя их высокие создания под уровень нашего бескультурья и цинизма. Выставка Церетели «Сто работ из Парижа» значит

241

гораздо больше, чем можно предположить из ее названия. Не в том суть, что работы, выставлявшиеся в залах ГТГ были сделаны художником в Париже, и не в том, что есть на ней такие вещи как «Мулен Руж», «Эйфелева башня». Выставка Церетели – гимн Парижу, великой столице искусства XIX-XX веков, кипящему котлу, в котором десятилетиями переплавлялись и сплавлялись «химические элементы» искусства; дань безмерной любви и преклонения перед Парижем Гогена и Руссо, Матисса и Родена. Парижем – «ульем», который фактически создал и голландца Ван Гога, и итальянца Модильяни, и испанца Пикассо, и российских мастеров – Шагала, Сарьяна, и тех, кому не довелось там учиться – Тышлера, Пиросманишвили. Париж вознес на новую высоту пластику как божественный язык изобразительного искусства, в полной мере раскрыл эмоциональную власть формы и цвета, мазка и фактуры над сознанием человека. Да, «сто» новых работ Церетели, во истину, «из Парижа»: оттуда мощная сила цвета и формы; оттуда свободная раскрепощенность национального чувства; такая же верность своему грузинскому началу, как до конца не иссякавшая в Пикассо испанская природа. «Самой для себя ценной считаем французскую школу как наиболее полно и всесторонне отражающую основные свойства

242

искусства живописи» – утверждали семьдесят лет назад крупнейшие русские художники, входившие в объединение «4 искусства». Церетели хранит верность и этому утверждению, и тем, кто его исповедовал – нашим великим учителям, отринутым иными, чересчур забывчивыми потомками. В наши дни стали нормой в искусстве незнающие меры жестокость, злоба, ненависть, яростное безбожие; презрение к людям. Творчество Церетели противостоит этому сомнительному «новаторству», утверждает бесценное богатство и значимость каждой человеческой души, каждой индивидуальной судьбы. Его «Сто работ» – галерея людей, женщин, мужчин, старых и молодых, с их неповторимым обликом, данным обостренно, иногда утрировано, но всегда раскрытым ярко, полно, во всей присущей каждому человеку уникальности: «Медуке и Медоле», «Сандрино», «Татика» «Харитон»... Безграничная жалость, внимание к «маленькому человеку», гуманизм, создавший славу и определивший мировое значение русского искусства живет в нашем современном изобразительном искусстве – во всяком случае, с такой силой – прежде всего у Церетели.

243

По сей день – как восемьдесят с лишним лет назад рядом с конторой, где продаются билеты на Марс существуют «дома», «папиросы» и даже «колбаса из собачины». Но, прежде всего, существуют люди, со своими извечными нуждами и тревогами, существует природа, прекрасная и беззащитная перед лицом прагматизма и беспощадного техницизма; существует живая красота цветка, пластика женского тела, непреходящая мудрость истории… Да, нет сомнения: сегодняшнее искусство не может оставаться в рамках реализма XIX века – оно обязано во всей полноте использовать, претворят то, что ценой огромных усилий, неустанных поисков обрели и передали нам как драгоценное наследство новаторы ХХ века. Но искусство не может оторваться от нашей грешной, смятенной и так нуждающейся в помощи «Земли людей». Оно обязано быть синтезом, сплавом фантастики и реальности, условности и жизненной правды, ощущения космических масштабов

244

беспредельно раздвинувшегося мироздания, столь же беспредельно раздвинувшихся научнотехнических возможностей – и не подвластного никаким переменам живого чувства, живого сострадания к людям. Искусство Церетели – именно такой «синтез». В этом корень его приятия и неприятия. В этом его уникальность и сила. И – очень надеюсь – залог грядущей победы «нового реализма». Не realia – да, но realiora».

245

ЗУРАБ ЦЕРЕТЕЛИ В РИМЕ СОВРЕМЕННЫЙ ХУДОЖНИК В ВЕЧНОМ ГОРОДЕ 2011

ВЫСТАВКА для художника всегда экзамен, в каком бы, большом или малом городе она ни проходила. Но наивысший, строжайший экзамен, величайшая дерзость и величайший риск – предстать со своей экспозицией в Риме, где изобразительное искусство – архитектура, скульптура, живопись являются в таком величии, таком слиянии веков и эпох, какого не знает ни один город мира; где самый воздух дышит озоном искусства и, кажется, не мирские владыки, не консулы и императоры Древнего Рима, не всесильные папы эпохи Возрождения давали свои заказы художникам, а сам Господь Бог творил их руками… Зураб Церетели решился на

246

такой шаг. Его выставка живописи открылась в марте 2011 года в стенах бывшего аббатства СанСальваторе в Риме, ныне обращенного в музей, Как же смотрелся он, современный мастер из России, в версте от Собора Святого Петра, в каких-нибудь минутах езды от Сикстинской Капеллы, в древнем католическом монастыре с его открытым в небо куполом над благоухающим двориком-садом, с таинственными лестницами и переходами, где, кажется, еще и сейчас скользят тени монахов с поникшими головами под францисканскими капюшонами, с его сохранившимися в бывшей церкви надгробиями епископов и фреской «Брак в Кане»? Все сравнения и сопоставления современного художника с величайшими мастерами прошлого бессмысленны и не правомерны. Вопрос стоит иначе: вправе ли показанные художником работы претендовать на статус ИСКУССТВА? Признает ли Рим за ними такое право или отвергнет их, как нечто, принципиально чужеродное ему? Воистину, жестокий экзамен. Выставка Церетели в бывшем аббатстве была поистине удивительным совмещением казалось бы, абсолютно несовместимого. Зрители спускались по истертым каменным ступеням, и на стенах лестниц, в переходах, приводящих в монашеские кельи, обращенные в выставочные

247

залы, возникали не плоские холсты, не картины, а живые люди, наши современники, образы, вторгшиеся в этот чуждый им мир, экспрессивные до гротеска, до безжалостного преувеличения, звучащие огненными насыщенными красками, словно бы выплеснувшимися наружу пламенем их страстных трагически-обреченных душ. Их преувеличенно распахнутые глаза, их, подчас, доходящее до уродства физическое обличие; присущая последним живописным работам Церетели, резкая, до крика контрастность цветов представали не художественной стилистикой, не субъективной манерой живописца, но взволнованным отражением современного мира в ИСКУССТВЕ. Двадцать первый век, последняя и явно не лучшая ступень на лестнице человеческой истории – с его утраченной гармонией, с его жестокостью и беззащитностью, с его потерей Бога и страстной потребностью обрести Его пришел в Вечный Город с выставкой Церетели, таким, каков он есть – и был принят и понят Римом, Италией. Рим знал и это кипение страстей, и это человеческое смятение, и эти жгучие контрасты. Чего только не видели, не пережили руины Капитолия, грандиозный купол Собора Святого Петра! Как и столетия назад, Грозный Судия на Страшном Суде Микеланджело в Сикстинской

248

Капелле беспощадным взмахом руки ниспровергает с неба в земной ад сонмы грешных душ. На выставке Церетели их далекие потомки предстали такими, какими они являются сегодня, на неузнаваемо изменившейся и всё той же грешной земле. «О нем говорят, что это человек, бросивший вызов советскому искусству, своей родине по рождению, человек с импульсивным, взрывным характером, способный дирижировать несколькими оркестрами. И никогда он не допускал фальши … Моменты повседневной жизни или обычные персонажи, все события остановлены в пространстве холста. Однако магическим образом они вбирают в себя мощный творческий импульс художника, благодаря которому и рождаются эти холсты. Следовательно именно цвет - настоящий герой, как в холстах, так и в шелкографиях, – живой и ликующий, меланхоличный и вибрирующий, фигуративный и экспрессивный» – пишет о творчестве Церетели итальянская пресса. (Роза Гуттилла. Цвета русской души.) Да, именно так: язык искусства – цвет, фактура, все богатство и все возможности материалов служат для Зураба Церетели средством выражения его пламенной страстной души, его острого до боли восприятия мира, столь род-

249

ственное тому ощущению человеческой жизни, которое так сильно охватывает, так властно подчиняет себя в Риме. Искусство Зураба Церетели пришло в Вечный Город не досужим туристом с фотоаппаратом, а паломником, беспокойным странником, обошедшим десятки земель и городов. Церетели дано поистине непреодолимое, жадное внимание к божьему миру во всех его проявлениях. Его бесконечно волнуют события, трагедии всех стран и народов – он откликается своей горестной «Слезой скорби» на катастрофу 11 сентября в Нью-Йорке; ставит во Франции прекрасный памятник Святому папе Иоанну Павлу; в Бари – Николаю Угоднику… И, в то же время способен упиваться красками и формами цветов, листьев, стеблей растений в букете; предметным миром простых обиходных вещей; разнообразием черт людей, ежеминутно предстающих перед его ненасытными глазами. Его бесконечно волнуют человеческие характеры, образы, судьбы, как исторических лиц, так и литературных героев; царей, святых, великих художников – и безвестных грузинских ремесленников. «Правильно найденное художником средство есть материальная форма его душевной вибрации, которую он вынужден во что бы то ни стало материализовать. Если же средство

250

выражения действительно правильно, то оно вызовет почти тождественную вибрацию в душе зрителя», – писал Василий Кандинский. Буквально каждое впечатление реального мира рождает в Церетели эту «душевную вибрацию», и настоятельную потребность во что бы то ни стало ее материализовать, воплотить в художественном произведении, на плоскости или в объеме. Церетели страстно любит материалы – данные природой средства для воплощения его художественных ощущений: жирные «вкусные» и уже сами по себе восхищающие глаз извивы выдавленных на палитру масляных красок; черно-белые ритмы густых штрихов фломастера в альбоме; мерцание смальты, колокольный звон бронзы; никогда раньше не бывшие, им самим изобретенные рельефные объемы эмали… Он не может понять, как способен человек считать себя художником, не овладев материалами, не подчинив их себе и не подчинившись им. Сам он знает материалы, владеет ими как подлинный волшебник – как шекспировский Просперо, повелевающий силами природы, и, кажется, всё изучив и подчинив себе, не устает экспериментировать, пробовать, овладевать – и радостно отдаваться материалу. Церетели – а точнее гигантский, поистине необъятный мир, пропущенный через его «ду-

251

ховные вибрации», воплощенные с высоким профессионализмом и мастерством в сотнях произведений, изначально самоценен, сотворен художником, его талантом, его личностью, его мастерством – как-то даже неловко провозглашать эту банальную истину, справедливую в отношении всех больших художников прошлого и настоящего. Но эта банальная истина вступает в непримиримое противоречие с установкой «contemporary-art», искусством сегодняшнего дня: им может быть всё что угодно; для этого от «автора» не требуется ни способностей, ни серьезной профессиональной школы, ни владения материалом, ни даже приложения рук – достаточно критикам, дилерам, кураторам, коллекционерам, а прежде всего рыночным магнатам объявить представленное «нечто»» «артефактом», поместить на выставку, в галерею, выставить на продажу, сопроводить шумной рекламой… За этой установкой стоят серьезнейшие – социальные, политические, религиозные, нравственные вопросы, заданные человечеству двадцатым, а теперь еще в большей степени двадцать первым веком. Но какие бы решения глобальных духовных проблем ни предлагались новым поколениям – не избыть нам тысячелетней истории, не начать путь человечества заново, «с чистого листа».

252

Не дано нам ни сил, ни права начинать «с чистого листа» и искусство. Своей выставкой в Риме Церетели сурово укорил современных художников, призвал их осознать себя не высокомерными нуворишами от искусства, презрительно отбрасывающими классическую традицию как устаревший, полностью изживший себя музейный хлам, а Блудным сыном, безрассудно расточающим отцовское наследство и вернувшимся в отчий дом, чтобы счастливо припасть к коленям милосердного отца. Зураб Церетели со всей мощью своей стихийной творческой натуры отстаивает в современном заблудившемся мире статус художника, каким он был изначально, каким сотворил его «по своему образу и подобию» первый художник – Творец Неба и Земли, мира видимого и невидимого Господь Бог. Этим своим поистине, религиозным служением искусству он и созвучен Риму. Счастье для всех нас, что современное российское искусство предстало в Риме в таком достойном обличии.

253

ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НЕ БОИТСЯ ИЛИ ЗА ЧТО Я ЛЮБЛЮ ЗУРАБА ЦЕРЕТЕЛИ 2013

ЗУРАБ Церетели человек поистине уникальный, единственный такой из всех, кого я знаю – по крайней мере, из тех, кто играет заметную роль в современном искусстве и современной жизни. Мы переживаем сейчас психологически очень трудное время. Мир потерял устойчивость, люди разуверились в старых ценностях, да, похоже, и в самих себе, уже не могут обойтись без технических «подпорок». Неуверенность в завтрашнем дне, паническое ожидание каких-то грядущих катаклизмов овладевает душами, а тут еще боязнь отстать от моды, куда-то не поспеть, что-то недополучить, выпасть из «престижной обоймы»… У старшего поколения – ужас прослыть ре-

254

троградом, «старым дураком». Страшно жить… Зураб Церетели – человек, который ничего не боится. Идет своим путем, делает то, что считает нужным, сверяясь только со своей совестью, не страшась никаких нападок на себя, никаких измышлений, инсинуаций – их же было не мало за минувшие годы. Не боится быть самим собой, таким, каков он есть – истинным грузином со страстным южным темпераментом, преданно любящим свою Грузию – ее чудесную природу и древнюю историю; за душу берущее певческое многоголосие и прекрасное профессиональное искусство; ее многострадальный народ, беды и трагедии которого привелось ему и его семье разделить. Не боится своей приверженности великим живописцам – Пикассо, Матиссу, Ван Гогу, Модильяни. Пусть кто-то высокомерно утверждает, что живопись умерла; пусть заменяет живой мазок кисти цветной репродукцией, воспроизведенной на компьютере «под живопись» – такой компьютерной «псевдо-живописью» сейчас заполнены художественные салоны, многие выставки и галереи. Церетели, каким бы напряженным ни был предстоящий ему день, встав с постели, в первую очередь спешит в свою мастерскую, к своей палитре, к натуре – натюрморту, букету, портрету – и пишет, пишет, наслаждаясь цветом,

255

фактурой красок, неповторимых как сама природа. И рисует неустанно, всегда и везде – на заседании президиума академии, на правительственной конференции… Его яркая личность не умещается в сегодняшнем дне – я легко представляю себе Зураба в кругу постимпрессионистов, кубистов, футуристов начала ХХ века – молодых ниспровергателей, ломавших старые стереотипы; художников с великолепной академической выучкой и неудержимым стремлением к новому, создававших свой мир – необычайный, обновленный… Присущая новаторам потребность творить, отдаваться активной деятельности со всею страстью своей неуемной жаркой души – главная особенность Зураба Церетели, ценнейшее его свойство. Нас, его сподвижников по Российской академии художеств – усталых, ленивых, безразличных, его безудержная активность часто пугает, но в глубине души вызывает восхищение и жгучую зависть. И еще одно не менее ценное свойство Церетели – щедрость души, способность отдавать тем, кто в этом нуждается, силы, время, деньги, всего себя и, прежде всего свое искусство, свое высокое мастерство. В наши дни самозваные «академии» и «школы» обещают за огромные деньги научить искусству всех и каждого за два часа. Церете-

256

ли как никто знает цену истинному мастерству, знает, каким постоянным напряженным трудом создается подлинное искусство и находит в своем максимально перегруженном распорядке дня время на то, чтобы безвозмездно проводить в музее на Пречистенке мастер-класс для детей, для молодых художников. Требует от студентов художественных вузов отличного знания технологий, крепкого профессионализма, и сам, достигнув, кажется, всего, чего может достигнуть мастер, продолжает овладевать новыми техниками литья, эмали, мозаики, гобелена; неустанно экспериментировать и делиться своими открытиями с молодежью, с коллегами, со зрителями.. Много ли сейчас таких как он? Многие ли наши представители «бизнес-элиты» так верно как он следуют традициям меценатства, благотворительности, отдают огромные деньги на добрые дела, на пользу людям? Считанные единицы. Церетели открывает в Москве уже четвертый музей, передав в Музей современного искусства на Петровке лично ему принадлежавшие работы великих мастеров; проводит интереснейшие выставки, дает возможность показать свои коллекции музеям Вологды, Нового Иерусалима, галеристам, нашим и зарубежным, десяткам старых и молодых художников самых разных направлений. Щедрость Церетели очень легко прини-

257

мать, ее, подчас, даже не замечают, мало ценят. Кажется, что он сам больше всех получает радость от того, что может кого-то поддержать, кому-то помочь, устроить праздник для своих коллег. И искусство Церетели такое же щедрое, как он сам, всегда очень искреннее, не ждущее, пока его кто-то закажет, высоко оплатит. Отличный предприниматель, Церетели не торгует своим искусством. Едва ли не большую часть своих работ делает вообще без всякого заказа, без расчета на оплату, исключительно для себя…. Нет, только не «для себя». По зову своей души – это да, но ни в коем случае не для собственного эгоистического самоутверждения, не для «самовыражения». Модное в ХХ веке определение цели и смысла искусства исключительно как способности художника «выразить себя» – к Церетели не относится ни в малейшей степени. Да, его искусство на редкость индивидуально, личностно, но оно всё обращено к людям, взывает к ним, подчас буквально кричит, как кричит монумент, посвященный борьбе со спидом: «Опомнитесь, люди! Остановите чуму ХХI века!»; горестно скорбит о трагедии Америки 11 сентября, плачет над погибшими; трудно и напряженно осмысляет историю, приводит в наше «сегодня» к нам, ныне живущим, великих людей прошлого, за-

258

числяет в наши современники Петра Великого и основателя Академии художеств графа Шувалова; воскрешает Анну Ахматову, Иосифа Бродского… Спешит запечатлеть, сохранит облик тех, кто еще недавно был знаковой фигурой нашего времени, утрата которых так ощутима – Мстислава Ростроповича, папы Иоанна Павла. В искусстве Церетели много детского – наивного и простодушного: оно часто оборачивается то забавным и трогательным грузинским мастеровым, то скачущими друг через друга цирковыми шутами, симпатичным зверем, взмывающей в небо птицей. Созданиям Церетели тесно в мастерской, тесно в пространстве музея на Пречистенке – они то и дело выбегают на улицу, буквально рвутся к людям… Церетели не мыслит себя вне людей, не способен жить без такой постоянной самоотдачи – он словно бы переполнен до краев бурлящей творческой энергией и эта энергия просто не может не выплескиваться наружу. Часто думаешь: зачем надо ему так растрачивать себя, отдавать столько сил той же Академии художеств, тем же музеям, так печься о художественном образовании, состоянии академических институтов и лицеев, о будущем молодых художников? Ведь лично у него всё есть: мировая известность, деньги, возможность спокойно жить для себя со всеми мыслимыми удобствами! Видно,

259

не для него такой «покой», такие «удобства». Экстрасенсы утверждают: бывают людивампиры и люди-доноры. «Вампиры» всё гребут под себя, «высасывают» всё и вся – и всегда пусты; «доноры» отдают другим, кажется, всё без остатка – и всегда полны… Церетели – донор из доноров. Самый щедрый, подчас, безрассудный, нерасчетливый «донор», каких мне приходилось встречать на своем веку. Но, все-таки, откуда черпает мастер, уже перешагнувший в восьмой десяток, такую неуемную энергию, как умудряется сохранить такие молодые свойства натуры – смелость, непокорность, независимость от того, что о нем скажут, как расценят его деятельность в тех или иных «кругах» общества? Откуда берет он силы носиться во все концы мира, вести тягостные «бои» в разных высоких чиновничьих инстанциях, пробивать выставки, проводить «мастер-классы»? Думаю, не ошибусь, сказав: огромное значение имеет для него религия. Церетели, воспринявший христианство с малых лет, проникнут им интуитивно, до самой глубины своей натуры и служит Христу истово, подвижнически – тем, чем владеет: своим искусством; служит так, как служили мастера старой грузинской иконы, книжной миниатюры. Старое церковное искусство для него неисчерпаемый источник, он пре-

260

творяет древние традиции в своих работах, в новых, непривычных материалах – в изобретенной им самим объемной эмали, в бронзовых иконахрельефах храма св. Георгия на Поклонной горе. Он как ребенок ощущает всю грандиозность Библии, Ветхого и Нового Завета и передает это ощущение в своих библейских вещах – огромных рельефах, многометровых статуях. Фигуры, превышающие человеческие размеры, словно бы приходят к нему из тех времен, когда Мафусаилу было отпущено несколько веков жизни и упиралась в небо голова великана Голиафа, и у царя Соломона, мудреца и строителя было две тысячи наложниц. Были ли когда-нибудь такие времена? Церетели убеждает нас: были, не прошли и сейчас – у Бога все значительно и прекрасно и ничто не проходит бесследно. Радость о мире Божьем, служение Богу– Творцу своим творчеством, своим созиданием – жизненная позиция Зураба Церетели, большого художника, большого человека.

261

От автора. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 Интервью с Президентом Российской Академии художеств Зурабом Церетели . . . . . 13 Не угнетайте нас трагизмом . . . . . . . . . . . . . . . . . 31 Кому наступает на мазоль Зураб Церетели?. . . 33 А что под водой? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 39 За упокой миллионов душ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 «Беззаконная комета» Зураб Церетели . . . . . . 54 Графика Зураба Церетели . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Человек, которому небезразлично . . . . . . . . . . . 95 «Трагедия народов» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 Театр Церетели . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 Люди! Будьте людьми... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 Путь к Богу . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148 «Холокост» Зураба Церетели . . . . . . . . . . . . . . 154

262

Иосиф Бродский Зураба Церетели . . . . . . . . . 160 Выставка Зураба Церетели в манеже . . . . . . . . 163 Памятник жертвам цунами . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 Неожиданный Церетели. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 «Слеза скорби» Зураба Церетели . . . . . . . . . . . 189 Монумент Папы Иоанна Павла . . . . . . . . . . . . . 192 Так кто же он такой– Зураб Церетели? . . . . . . 198 Ответ на кампанию против против «Петра» Церетели . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 205 Le Dernier Grsnd Style, Церетели в Париже. . 212 Религиозная тема в творчестве Зураба Церетели . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 218 Выставка Церетели в Санкт-Петербурге. . . . . 228 Новый реализм Зураба Церетели . . . . . . . . . . . 235 Зураб Церетели в Риме . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 246 Человек, который не боится . . . . . . . . . . . . . . . . 254

263

264

Церетели Зураб Константинович Родился 4 января 1934 года в городе Тбилиси Грузинской ССР. Происходит из старинного грузинского княжеского рода Церетели. Окончил Тбилисскую Академию художеств в 1958 году по специальности живопись. Руководитель курса У. Джапаридзе. 1963 – Член Союза художников СССР. 1978 – Народный художник Грузинской ССР. 1979 – Член-корреспондент Академии художеств СССР. 1978 – профессор Нью-Йоркского университета (Колледж изобразительных искусств, город Брокпорт, США). 1980 – Народный художник СССР. 1981 – профессор Тбилисской Академии художеств, Грузия. 1988 – избран Действительным членом Академии художеств СССР. 1991 – присвоен ранг Чрезвычайного и Полномочного посла Российской Федерации. 1994 – Народный художник России. 1996 – избран Действительным членом Грузинской Академии наук. 1997 – избран Президентом Российской Академии художеств. 1999 – назначен директором Московского

265

музея современного искусства. 1996 – Посол Доброй Воли ЮНЕСКО. 1998 – избран Член-корреспондентом Королевской Академии изящных искусств Сан Фернандо (Мадрид, Испания). 1998 – избран Действительным членом Академии художеств Кыргызской Республики. 2002 – избран Член-корреспондентом Академии изящных искусств Франции (Париж). 2006 – назначен членом Общественной Палаты Российской Федерации. 2008 – назначен членом Общественной Палаты Российской Федерации. 2009 – избран Действительным членом Европейской Академии наук и искусств. 2010 – назначен членом Общественной Палаты Российской Федерации. 2012 – назначен членом Общественной Палаты Российской Федерации. Зураб Константинович Церетели в разные годы являлся: Главным художником МИД СССР (19701980); Главным художником Олимпийских Игр в Москве (1980); Президентом Московского международного фонда содействия ЮНЕСКО (с 1992 по н/вр.);

266

Художественным руководителем строительства мемориального комплекса на Поклонной Горе. Москва (1992-1995); Художественным руководителем интерьерных и экстерьерных работ по воссозданию Храма Христа Спасителя. Москва (1995-2000). Зураб Константинович Церетели удостоен следующих Государственных наград: 1980 – Орден «Дружбы народов». 1991 – Золотая звезда «Герой Социалистического Труда» и Орден Ленина. 1994 – Орден «Дружбы народов». 1996 – Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени. 2006 – Орден «За заслуги перед Отечеством» II степени. 2010 – Орден «За заслуги перед Отечеством» I степени. 2014 – Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени. С 2014 г. Церетели является Полным кавалером ордена «За заслуги перед Отечеством». Зураб Константинович Церетели удостоен следующих Государственных премий: 1976 – Лауреат Ленинской премии. 1978 – Лауреат Государственной премий СССР.

267

1982 – Лауреат Государственной премий СССР. 1996 – Лауреат Государственной премии Российской Федерации. Зураб Константинович Церетели удостоен следующих зарубежных званий и наград: 1994 – Лауреат премии имени Пабло Пикассо. 1998 – Медаль Вермей - высшая награда города Парижа (Франция). 1998 – «Большая Бронзовая медаль города Парижа» за выдающийся вклад в культуру и искусство, и сближение народов России и Грузии с Францией. 1998 – Медаль «Астана» (Казахстан). 2000 – Лауреат Приза современного искусства 2000 – «Международное признание» - «Золотая рука» (Франция). 2000 – Кавалер Почетного Креста «Комбатан волонтер» Ассоциации ветеранов французского Сопротивления. 2002 – Орден Габриелы Мистраль (Чили). 2004 – Лауреат Государственной премий Грузии. 2005 – офицер (Первая степень) ордена за заслуги в Искусстве и Литературе (Франция). 2007 – Орден Бернардо О’Хиггинса в степени «Кавалер» (Чили). 2007 – Золотая медаль ЮНЕСКО «Пикассо». 2009 – Кавалер Ордена Святой Анны первой

268

степени Российского Императорского Дома. 2010 – Кавалер ордена Почетного легиона Французской Республики. 2010 – Золотая медаль Почета Национального общества США. 2010 – международная премия имени Джузеппе Шиакки (Италия, Ватикан). 2012 – Королевский Крест – Орден «За гражданские заслуги» (Испания). 2012 – Кавалер высшей награды Министерства культуры Республики Болгария - почетного знака «Золотой век». 2013 – памятная медаль «Юбилей Всенародного Подвига. 1613-2013» Российского Императорского Дома. 2014 – памятная медаль ЮНЕСКО «Пять континентов» за выдающийся вклад в реализации многочисленных инициатив, направленных на поддержку художественного образования среди молодежи, проведение мастер-классов и поддержку молодых талантов в Российской Федерации. З.К.Церетели является создателем и директором Московского музея современного искусства (куда передал в дар личную коллекцию произведений ведущих мастеров XX века) и Галереи искусств на Пречистенке. Созданные им памят-

269

ники украшают улицы и площади, государственные и общественные здания Москвы, СанктПетербурга и других городов России, стран СНГ и многих зарубежных государств, включая США, Францию, Испанию, Бразилию, Италию, Израиль, Японию, Великобританию, Швейцарию, Шри-Ланку, Уругвай, Мальту, Грузию, Украину... Работы Церетели находятся в собраниях многих музеев России, среди которых: Государственная Третьяковская галерея; Государственный Русский музей; Музейно-выставочный комплекс Российской Академии художеств – галерея искусств Зураба Церетели; Московский музей современного искусства; а также во многих (около 40) региональных музеях Российской Федерации. Произведения Церетели также находятся в частных коллекциях, собраниях музеев и галерей многих зарубежных стран, включая: США, Францию, Испанию, Бразилию, Италию, Израиль, Японию, Великобританию, Швейцарию, Шри-Ланку, Уругвай, Мальту, Грузию, Украину...

270

271

Marija Čegodaeva

PLAVA BOJA Zbirka članaka o Zurabi Cereteli 1995-2013 Nakladnik

Glen Art d.o.o., Bakar Priprema, obrada i dizajn

Glen Majstor d.o.o., Bakar Tisak

Grafik, Rijeka

CIP zapis dostupan u računalnom katalogu Sveučilišne knjižnice Rijeka pod brojem 130223034 ISBN 9 7 8 - 9 5 3 - 7 8 11 - 0 9 - 9

789537

8 11 0 9 9

272

273

274

275

Сборник своих статей о замечательном художнике Зурабе Константиновиче Церетели, я решила начать со стихотворения великолепного грузинского поэта девятнадцатого века Николаза Бараташвили “Синий цвет”, известного нам благодаря удивительному по точности и красоте переводу Бориса Пастернака. Дело в том, что это стихотворение как нельзя лучше рассказывает нам о Зурабе Церетели, о его жажде жизни, о его скрытом и явном трагизме. О его восхищение миром реальным и миром фантазии. О его доброте и заботе о других... Да, собственно говоря, обо всем, что так или иначе составляет его жизнь... Его искусство.

ISBN 9 7 8 - 9 5 3 - 7 8 11 - 0 4 - 4

789537

8 11 0 4 4

Glen Art d.o.o. 276glenart@mail.com

75,00 kn.