Fk 1 2014

По итогам конкурса

ФОРМУЛА К 1 Этап Тема «Жизнь от первого лица» Сборник лучших рассказов

© Литературный портал «Что Хочет Автор» litkonkurs.com © Московский салон литераторов МОССАЛИТ mossalit.ru Январь 2014

Сони Дэймар

3

Татьяна Коновалова

8

Карапетьян Рустам

11

Малашко Сергей

14

Елена Николаева

22

Лана Гайсина

25

Александр Паршин

29

Ульяна Харченко

39

Ян Кауфман

48

Вадим Сазонов

50

2

Сони Дэймар Я - БУБЛИК Ну, здравствуйте! Я - Бублик. Обыкновенный парень. С оспинками мака. Мака? Нет, я не торчок. Я просто мечтатель. ...Все-таки, странно быть Бубликом. Упитанным, неуклюжим, а главное - эта дырка посередине. Иногда кажется, что и мысли такие дырявые.

- Он ещё недоволен! - то и дело возмущаются соседи, - скажи спасибо, что ты - не баранка и не сушка. Пофигуристей, чай. Да я рад, рад! Хотя и мечтал быть колобком... Круглой, идеальной фигурой... Шаром, совершенством которого восхищался ещё Сократ.

- Тоже мне, философ! - пристал ко мне Пирог. - С твоей-то дыркой скромнее надо быть. Я вот не кричу о собственной исключительности. Но все меня знают. Любят. Жить, можно сказать, без меня не могут. Следует сказать, что Пирог у нас - записной мачо и русский националист. Хотя и носит украинский чуб. Больше всего он любит рассуждать о том, что все пирожные произошли от пирогов, вечерами избивает Шаурму, но не отказывается от её любовных ласк.

- Все мои регалии содержатся в сокровищнице народной мудрости, - продолжал Пирог. - Вот, например: пирогом назвался в рот полезай; знал бы, где пирог - там и открыл роток; всякое дело - пирог красит...

- Так я тоже лаптем шит, - начал было я, но он лишь захохотал, отмахнувшись.

- Даже женщины в нашем роду пользуются уважением. Пирожные! Послушай, как звучит! Пирожное Наполеон! Лягушатник, мать его... - добавил он, опомнившись. - А ты кто есть? Что может нарисовать воображение при имени Бублик? Дырку от бублика - не более того. Так что - дырка ты. Пустое место. Ничтожество, - издевался Пирог.

- Почему же, - возразил я, - а бубль-гум? А ещё ноль... температура абсолютного нуля, например.

3

- Шо?! - Пирог чуть не растерял всю свою начинку. Умничаешь опять? Под интеллигента косишь? Образованный, гоголь-моголь! Нет, вы посмотрите на него! Жестом приглашая "посмотреть" Кренделя и Ромовую Бабу, Пирог почти вывернулся наизнанку.

- Нехорошо. Нехорошо! - припечатал правильный во всех отношениях Крендель. Родственник, называется. Брат двоюродный. Дырок-то у него побольше, а мозгов поменьше. Большегрудая, толстозадая Ромовая Баба презрительно фыркнула и дыхнула перегаром. Легко прослыть красавицей в коллективе, где кроме тебя женщин больше нет. Есть ещё Сушки. Костлявые пигалицы, пищалки стервозные, малолетки. Тоже те ещё штучки. Но под статью попасть можно. Пирог то и дело жалуется, что у него бока по утрам болят. Рисковый он парень, однако. Мачо, одним словом. Нет, не тянет Ромовая Баба на роль прекрасной дамы. Дама должна быть изящной, с правильными чертами, мягкой внутри только округлые формы... Неужели нельзя совместить то и другое? Да, я мечтатель - знаю. В бытность свою молоденьким Бубликом поделился мыслями с Кренделем - тогда он ещё не был таким заматерелым консерватором. В юности вообще все мы гораздо лучше, да. Но он меня не понял.

- Ты грезишь о красоте! - сказал он мне прямо. - А некрасивых баб не бывает. Бывает только мало рома. Не ожидал от него такой пошлости! Но, вот если бы быть кем-нибудь поинтереснее. Вот чизбургеры и гамбургеры наши в Мак-Доналдс уходят. Не знаю, что это такое, но оттуда ещё никто не возвращался, значит хорошо там. Маца вообще где-то в землях обетованных. Ну, какие перспективы у простого парня? Какие развлечения? Жизненные ориентиры? Пекарь и Кондитер - вот боги, которым мы поклоняемся. Жизнь формализована до простоты. Мука и тесто определяют. Замес решает. Выше собственных дрожжей не прыгнешь. Есть идеология - форма, проще говоря. Всех отштампует, всех выверит. Мне ещё повезло, другие такую муштру проходят 4

глазурь, цукаты, шоколад, кремовые розочки. Зато - есть возможность "держать марку", "делать лицо", я бы сказал. Иногда - помогает. Живем мы скучно, да. Но все вместе дружно завидуем семье Хот-Догов. Они-то никого не стесняются. Кетчуп, горчица. Теперь-то я точно знаю, откуда произошло это - "Догги-стайл". Предаваясь таким грустным размышлениям, я и увидел однажды её. Милый сердцу силуэт. Белые кудряшки. И какая форма! Легка и воздушна, чиста и так естественна! Будто не кондитером, а художником создана. Когда она прокатилась мимо, я словно перестал чувствовать свою неуклюжесть, возомнил себе настоящим мужчиной. И всеми сторонами своей натуры захотел сблизиться - хотя бы корочкой. А лучше - разорвать фантик, проникнуть в нежный крем, украсть её маленький орешек... При этой мысли мои бока затрепетали. Милая... Совершенная моя... Как бы я хотел, чтобы мы стали одной выпечкой. Видимо, последние слова я произнёс вслух, потому что рядом вдруг раздался гастрономический хохот. Пирог, чтоб его.

- Ишь, губу раскатал! Рафаэллу ему подавай! Она же не нашего теста! Блондинка. Ещё и с французским кремом, презрительно сплюнул мачо. - Да и отдается она за свои карамельные фантазии и сахарные мечты! Но я не верил. Все хотят счастья, но не каждый тому на пути. Через несколько дней мне удалось с ней поговорить. ...Она прикатила как всегда, тихонечко шурша соблазнительным прозрачным фантиком, и я снова вздрогнул, ощутив знакомый аромат.

- Кто здесь? - её голос всколыхнул тишину. - Ах, это вы, Бублик... Ручаюсь, она покраснела! Шмыгнула носиком. И откуда она узнала, что я приторговываю сахарной пудрой? Когда двое так близки - слова не нужны. Она-таки влезла в мою дырку. Кругленькая моя. Безупречная. Само совершенство. Я счастлив, околдован, потрясён! Никогда и не подозревал, что это такое блаженство! Однажды, смерив мои бока опытным взглядом, она сказала: - У тебя будет ребёнок...

5

Вот так просто взяла и сказала: у тебя будет ребёнок. Этого следовало ожидать! Я был рад как ненормальный. Готов был любить весь мир! Лез обниматься к Пирогу, подмигивал Кренделю. Но они смотрели на меня очень странно. Крендель старался избегать, Пирог даже бил. А потом появилась она. Моя дочурка. Чумазая Картошечка. Я её любил и лелеял, не замечая, что Рафаэлла все больше подсаживается на сахарную пудру. Может быть, все бы и обошлось. Жизнь наладилась. Вошла в дрожжи. Но внезапно к нам въехал Эклер. Тоже мачо. Он сам себя так называл, а если бы не называл, то я бы принял его за представителя одного из кекс-меньшинств. Черный шоколад, дорогой французский крем. Как я жестоко ошибался! Да, мачо. Не такой, как брутальный Пирог, от которого за версту несло подкисшей капустой и, пардон, несвежими яйцами. А лощенный. Гад. Он сразу стал набиваться в друзья. По-соседски. Навязчиво. Мы частенько попивали ром вместе. Однажды, обняв Рафаэллу, Эклер подмигнул мне, и попросил достать чистой сахарной пудры. Когда я вернулся, то крышка коробки оказалась закрытой. Раздавались приглушенные голоса и стоны.

- О, эти кокосовые кудряшки!

- О, этот темный шоколад!

- О, как хорошо! Тебе также хорошо, милый?!

- Йа, йа, натюрлихь! - хлюпал мачо со странным акцентом. Всю ночь они играли в Баунти, вывернутую наизнанку. Утром плакал, вытирая пятна крема. Качал мою миленькую Картошечку. Она везде со мной. Моя единственная отрада. Да, всегда подозревал, что мир сложнее, чем кажется с моего замеса. За пудрой посылали каждый вечер. Однажды я обратил внимание, что Рафаэлла как-то располнела. Эклер перестал обращать на неё внимание. Затаскивал в коробку Ромовую Бабу и даже Сушки. Рафаэлла устраивала сцены. Однажды Эклер выставил её наружу. Мы сидели бок о бок. Она виновато терлась о мою корочку кокосовой стружкой. Я молчал.

- Знаешь, милый, это все было так легкомысленно! Снова вместе. Но, оказалось, ненадолго.

6

Как меняется мир! Друзья, которые совсем недавно были рядом, словно стыдятся своего теста. Пирог возглавил фронт национального освобождения имени Ивана-дурака. Крендель ушел в бизнес, вешает лапшу на уши дешевым кексам. Даже Ромовая Баба зашилась, высохла и стала петь народные песни голосом Людмилы Зыкиной. А Рафаэлла уехала в землю обетованную. И кто бы мог подумать, что Маца - её двоюродная тетя? Я остался с Картошечкой и Парижской Бомбой. Рафаэлла звонит каждый день. Скучает. Спрашивает о дочках. Мечтает, как мы все вместе будем счастливо жить там. С ней. Вы скажете - любовь? А разве это любовь? *** Я - Бублик. Обыкновенный парень. С оспинками мака. Торчок? Ну и что! Мне так хочется быть интересным, значимым, востребованным. Потрясать воображение окружающих. Да? А почему я - Бублик? Оглядываю свои формы. Я же Тор! Бог грома и молнии из скандинавской мифологии. В руках моих громовый молот Мьёллнир!.. Мда... Стоп! Какая глупость! Опять куда-то занесло. Не то все это. Нет, не то. На фэнтези сегодня ни одна нормальная женщина не купится. Итак. Я - Тор. Геометрическая фигура. Даже совершенный шар - частный случай тора. Все вокруг состоит из торсионных полей. Земля покоится на трех слонах, слоны на черепахе, а черепаха на Торе! Тора - древняя книга... Мда-а-а... опять... Итак... торсионные поля... Как же я раньше не сообразил! Ведь можно оставаться собой, но при этом быть неизмеримо более значимым! Лежать в основе всего мира! В волнении набираю телефонный номер. Гудок... Снова гудок...

- Алло! Проект Манхэттен? Нет, нет! Пиццу на дом не надо! Пригласите, пожалуйста, Альберта Эйнштейна. Альберт? Это говорит Бубль... кхм... лорд Тор! Я только что создал единую теорию поля!

7

Татьяна Коновалова «Стерлядь тебе в ребро...»

— Стерлядь тебе в ребро, Ваньша! – кричит мне дед и, хлопая дверью, выходит в сени, и дальше-дальше-дальше, чёрт его знает куда, хромает старый хрыч, опираясь на вечную палку. А я остаюсь один-одинёшенек в этой тоскливой избёнке с окнами на море, до которого и пёхом верст невидимо, и доехать - никак. Остается - либо глядеть в приземлённое от старости оконце на малый мир моего детства, отгороженный плетнём от новозаветного, либо накручивать себя, словно тот заморский шелкопряд – неудавшийся опыт соседа, дядьки Фирса. И, когда дедова спина на деревянной культяпке исчезает в густом утреннем тумане, я начинаю-таки второе, в надежде, что к возвращению старого, законопачусь намертво в обиду свою, а не крикну что есть мочи из её кокона отчаянное мальчишеское: «Да тута я, деда, стерлядь тебе в ребро!» И уж после буду тихо увядать по осени вместе с луговыми колокольчиками и возрождаться новой весной, как лебеда и лопухи на прогретых солнцем пригорках. Первым - в этой умирающей деревушке о пяти дворах – крапивное я семя… И так, покуда не снесут последнего ее жителя на горушку в крестах и звездах под белыми березами… Копать жирные огороды, кидать в теплую влажную землю картоху, водить трех обобществленных коняг в ночное, а корову местной старухи-процентщицы - в чистое поле за околицей. Сенокосить, кашеварить, латать заборы и крыши, бить старухину свинью на ноябрьские и еще много-много чего... Не иначе – чёрт дернул меня, дембеля-матросика, свернуть с правильного пути к синему Черному теплому морю и зазнобе по переписке на кривую дорожку к деревеньке моего детства. В ту пору еще шумно и весело было здесь, и забурели мы с товарищами: пряные покосы, танцульки в местном клубе да жаркие звездные ночи после новомодных шейков и ламбад из приставок «Нота». Товарищи приезжали все реже и реже. Оседали пивной пеной и глиной на строительных и ярмарочных площадках больших городов. Умирали братками или становились кооператорами и челноками. А я оставался. На еще двадцать летблизняшек.

8

Я оставался потому, что дед оставался. А он всё жил и жил нескончаемой своей жизнью, сучковатой палкой отгоняя от себя большие хвори, а в малые - и сам становился ребёнком послушным и теплым, как свежеиспеченный бабушкой калач. А как схоронил её – зачал помаленьку черстветь и усыхать до почти прозрачности кожи и, некогда василькового света, глаз. И вспоминалось ему уж не самое светлое, а всё больше - треклятые тридцатые. Оттуда приходила к нему память мальца-девятилетки. Тревожила, злила, мочила замурзанный носовой платок невыплаканными детскими слезами. Из кармана старого напечного тулупчика доставались старые метрики, желтая фотокарточка и полуистлевший, сложенный вчетверо листок так и неотправленного письма: «Товарищ Сталин. Устала я плакать да и решила написать тебе правду. Всю, какая есть, всё одно один конец. Спаси меня и малых детей моих от смерти голодной. Мужика моего Василия раскулачили, не глядя на то, что служил он в Красной Армии. А ить взять у нас было нечего, и дом наш был ветхий и никудышный. Но всё последнее у нас забрали, меня больную гоняли-гоняли и, выгнали, наконец, жить на задах в худой избенке. Мужика сослали в ссылку на дальнюю станцию, в роту под ОГПУ. А у меня четверо детей, старшему 9 лет, а младшенькой 2 годочка. Верни нам нашего кормильца или прикажи совсем убить. Вся надежда на тебя товарищ Сталин. Прости меня. бедную бабу. Великое горе и нищета пишет тебе это письмо». Читал и поднимался из-за стола, бледный, как белёная холстина на дверном проёме. Палкой хрястькал об пол и уходил за околицу глядеть на погосты и дымить-дымить–дымить доморощенным табаком. Обождав немного, я шел за ним, вставал рядом, не решаясь даже приобнять за плечи. Ждал, когда отмякнет его душа, наглядевшись в простор полевой и небесный, а ветервольняшка высушит слезы в его глазах, и он, вдруг, хохотнёт знакомой своей ухмылочкой, и одарит меня каким-нибудь новым светлым воспоминанием. Да вот, хотя бы, как в прошлый раз - о жаркой ночке с Любашей своей: «Вона, где радость, Ваньша, - под туёй берёзонькой, опосля которой всё и закрутилось… Там - и провожались на войну, и опосля её встренулись». И как тут, блин, ёк-макарёк, поступить! Собрать немудрящие свои пожитки и рвануть к синему Черному - менять 9

почти полтинник своих годков на новую жизнь. Найти горячую бабёнку… Да хоть с дитём…. Или своих народить… И толькотолько размечтаешься, как он - тут как тут… Как сейчас вот – зарядившийся жизнью от ветра, неба и березоньки своей, отстучав деревянным копытом по крыльцу, долбит дверь палкой: «Ваньша, придержи дверь, стерлядь тебе в ребро! Я тебе парного от Лимпиады приташшыл. Зовет тебя петуха словить. У ей лапша сёдня на обед…»

10

Карапетьян Рустам Спи спокойно, Петров - Ну, вот и всё, Петров, - мстительно прошептала я, заколачивая в гроб последний гвоздь - Что-что, Петров? Я тебя плохо слышу! Было слышно, как Петров бьётся в стенки и что-что скулит. Но слов было не разобрать. Еле-еле я подтащила гроб к яме. Пришлось кантовать. Подожди, Петров, ещё немножечко подожди. Вот так. Уф, жарко. Я села прямо на гроб и вытерла пот со лба. Припекало. Мимо прошли печальные люди с гвоздиками и астрами. Мазанули по мне взглядом. Я помахала рукой, мол, всё в порядке. Люди трагично прошествовали дальше. Я глотнула воды из пластиковой бутылки. Вода была теплой и чуть отдавала лимоном. Наверное, остатки предыдущей химии. Я тихонько постучала по крышке гроба: тук-тук. Изнутри отчаянно забарабанили.

- Петров, ты меня слышишь?!! Чёрт, надо было хотя бы дырочку просверлить, чтобы не приходилось так орать. Я прислонила ухо гробу: - ...ука!!! ы...усти!!!

- Петров! - заорала я. - Кобель паршивый! Я тебя сделала!!! Я напрягла все силы и столкнула гроб в яму. На мгновение мне показалось, что он застрянет меж узких стенок, но гроб, прочертив углом борозду, хоть и криво, но шмякнулся на дно. Теперь не было слышно ничего. Только глухие удары. То ли моего сердца, то ли изнутри гроба. Я несколько раз глубоко вдохнула, пытаясь задержать дыхание на вдохе. Так учила нас на йоге инструктор. Получалось плохо. Ну и ладно. Может, следующий раз получится. Взяла лопату и стала быстро закидывать яму. Получалось хорошо. Работа - лучшее лекарство. Раз-два, раз-два. И никаких мыслей. Раз-два, раз-два. Пе-тров, ко-бель, Пе-тров, ко-бель. Когда я закончила, солнце уже начало заваливаться к горизонту. Я посмотрела на часы и присвистнула. Ни фига себе почти три часа провозилась. Хорошо ещё, что яму подготовила заранее. Но все равно надо было спешить. Я станцевала на

11

могилке нечто вроде африканского народного танца, подкинула ещё немного земли. Опять станцевала. Земля, конечно, еще осядет, ну да ничего. Табличка тоже, кстати, была готова заранее. Только без надписи. Я воткнула колышек, навалилась всем телом. Колышек мягко вошёл в землю. Сходила к дороге, взяла примеченный ещё по пути сюда булыжник. Раз-два. Колышек погрузился еще сантиметров на тридцать. Всё, хватит. Где моя сумочка? Порылась, достала карандаш, на секунду задумалась. Текст был составлен заранее, просто я хотела как-то прочувствовать момент. Послюнила карандаш и написала: "Здесь лежит Петров - скотина и кобель". Года указывать не стала, потому что какая разница, сколько ему было лет? Всё равно он был скотина и кобель. Быстренько сполоснула руки остатками воды и поспешила к остановке. Надо было ещё забрать детей из детского садика.

- Ну, вот и всё Петров, - прошептала я, когда двери автобуса захлопнулись. Автобус качнулся, словно соглашаясь, и покатился к городу.

- Эй, что с тобой? Ох… Я стёрла холодный пот со лба.

- Ты чо, заболела что ли? В горле действительно немного першило, но больной я себя не чувствовала. Скорее давно сдохнувшей и поднятой на ноги каким-нибудь некромантом-некрофилом.

- Всё нормально. Просто кошмарный сон приснился. Спи. Я встала и прошла в ванну. Умылась, вытерлась. Посмотрела на себя в зеркало. Неприятно и привычно удивилась: неужели, это я? Пошла на кухню, прихватив ноутбук.

- Чо ты мечешься, дура, спи давай.

- Спи дорогой, я сейчас немного приду в себя и лягу. Ноутбук завелся с почти неслышным урчанием. Новых писем не было. Да и не могло быть, этот адрес я создала только вчера. Так что было только одно письмо. Неотправленное. Я ещё раз наискосок проглядела его. Ага. Так. Генеральному директору ООО "Барс". Фамилия, имя правильно. Довожу до вашего сведения, что начиная с 20..

12

года… Ага… Совершал постоянные хищения… Так... Бла-блабла… Вошел в сговор с… Дальше, номера счетов, банковские реквизиты… Без подписи. Всё правильно. Отправить немедленно? Да-нет? Я на секунду замерла, пытаясь проникнуться моментом. Да. Послать. С тихим шелестом письмо ушло в ночь. Я выключила ноутбук и на цыпочках прошла в спальню. Тихо, стараясь не шуметь, нырнула под одеяло.

- Ну, ты достала уже... со своим вошканьем!

- Всё-всё милый спи, я больше не буду. Милый что-то еще недовольно проворчал и через минуту захрапел. Я закрыла глаза. Дверки автобуса захлопнулись. Ну, вот и всё, Петров. Спи спокойно.

13

Малашко Сергей Пушистый профессор или соболиный ресторан До желанного домика на высоком берегу скованной льдом реки Ашинга оставалось пять километров. По левому ее берегу была проложена тропа, которая должна привести меня к домику. Расстояния в тайге измеряются иначе, чем на городском асфальте. Сдобрены они горько-соленым потом, часто дикой усталостью, когда спину и характер проверяет на прочность рюкзак-поняга весом килограммов под тридцать. К концу длинного перехода она становится просто неподъемной. Тропа позволяла налегке дойти до домика примерно за час, но когда за плечами не менее пятнадцати верст, уже плохо получается любоваться красотами зимней забайкальской тайги, теряющей золотисто-багряный наряд. По дороге примечал свежие следы лесных обитателей, ведь впереди было почти пара месяцев охоты на соболя, а мне, студенту-практиканту, очень хотелось добиться успеха в этом нелегком деле. В этом месте тропа проходила по закрайку припойменного леса и спускалась на открытое место, покрытое карликовой березкой высотой чуть выше колена. Усталость брала свое, и я решил устроить небольшой привал, снять опостылевший рюкзак и присесть на толстой кедрине, упавшей вершиной в сторону от тропы. Прошел еще немного и начал сворачивать к намеченному выворотню*.

- Оппаньки, похоже, отдых здесь отменяется, - проговорил я и начал снимать рюкзак прямо на тропе. Прямо по закрайку леса в сторону выворотня на снегу красовалась соболиная “двоечка”*. Соболь двигался из поймы в лес, подошел к выворотню, потоптался и ушел по своим соболиным делам в глубь леса. По следам было понятно, что прошел довольно крупный самец. Все это я наблюдал издалека, не нарушая картинку возле корней упавшего дерева.

- Ну что же, запомним место. Если он вернется сюда еще раз, придется ставить капканчик. Я сидел в раздумье, наслаждаясь таким желанным и необходимым отдыхом. Минут через десять рюкзак занял свое

14

место на плечах, и я двинулся дальше. Вскоре меня встретила наша зимовейка. К этому месту вернулся через пару дней, направляясь за очередной партией груза из нижнего зимовья.

- Ах, вот ты как, пришел, значит, дорогуша, - обрадовано сказал я, увидав новый подходной след к выворотню. Соболь подошел со стороны леса, опять потоптался на старом месте и ушел на этот раз в пойму.

- Так, дорогуша, начинаем играть в прятки - я прячу капкан, а ты в него пытаешься не попасть, - подумал я, снимая «сказочно легкий рюкзак» и извлекая из него предварительно вываренный в хвойном отваре капкан, с цепным поводком из проволоки. Вырубил две небольшие жердинки - одну на потаск*, другую для подвески приманки*. Жердинку упер в корни дерева, на проволочку привязал кусочек беличьей тушки. Потаск проволокой привязал к цепочке, уложил на землю капкан. Невдалеке нашел корье от полусгнившего кедра и сделал небольшой шалашик с узким входом. С ближайшей низкорослой кедринки сломил небольшую веточку, растер хвою в руке, после чего начал устраивать капкан у входа в шалашик, повернув взведенную пружину в сторону крестовины. Затем взял носимую в корочке от книжки белую салфетку с прорезью на одной из сторон, и укрыл ею настороженный капкан. Имеющейся детской лопаточкой снял верхний слой снега и замаскировал накрытый салфеткой капкан. В заключении процедуры взял две тонкие веточки и воткнул их между краешками дуг и границами шалашика, максимально ограничивая соболю проход внутрь. Очень мне хотелось, чтобы соболь наступил лапкой на язычок капкана. Помолившись Бурхану, местному духу Охоты, двинулся дальше. Впереди меня ждал неблизкий, но легкий переход с полупустым рюкзаком. День был ясным, солнечным, безветренным, и я с радостью накручивал по тропе немереные таежные километры, ощущая себя песчинкой на бескрайних просторах Забайкальской тайги. Синева безоблачного неба, темно изумрудные елочки и кедринки вдоль тропы. Сказочные скальные обнажения на вершинах припойменных сопок, следы лесных обитателей, пересекающие мою тропу – все это радовало глаз.

15

Обратная дорога была потруднее, со всеми прелестями переноски тяжелых рюкзаков на дальние расстояния. К месту установки капкана подходил с трепетом: - Вдруг Бурхан смилуется и пошлет удачу. Придет к капканчику мой знакомый по следам соболек, - думалось мне с тайной надеждой на успех. Подошел к тому месту на тропе, откуда уже был виде установленный капкан. На первый взгляд все было спокойно: шалашик стоял неповрежденным. Снял рюкзак, расправил подзатекшие плечи и направился к шалашику. Подходил по двум причинам - это смутное предчувствие какой-то каверзы и золотое правило на охоте – проверь состояние самолова. Подошел ближе, остановился в паре метров от шалашика, внимательно присмотрелся.

- Забавно, а куда приманка из проволочки делась? – задал я сам себе вопрос, в некотором смятении от увиденного. Шалашик стоял нетронутым, соболь не подходил к ловушке с этой стороны, но приманки в проволочке не было. Для окончательного выяснения, куда девалась приманка, пришлось подойти ближе, нагнуться и осмотреть пространство внутри шалашика. Была вероятность, что приманка сама выпала из проволочной петельки. Пригляделся, но, ничего не нашел.

- Что за мистика? Так не бывает,- недовольно бурчал я, огибая выворотень. - Ах, вот вы как, уважаемый. Теперь все с вами ясно. Глазу открылась весьма интересная иллюстрация интеллектуального поведения животного. Со склона сопочки вниз шел след соболя. Было видно, что зверек остановился в нескольких метрах от корча, немного потоптался на месте, словно обдумывая дальнейшие действия, затем уверенно направился к выворотню с обратной стороны от установленного капкана. След оборвался у корча, словно ушел под снег. Я подошел к выворотню и только сейчас заметил небольшую дыру, в которую влез соболь. Остальное стало понятным - зверек подошел к приманке сзади капкана, выбил ее лапой, наверное, поблагодарил меня за обед, и своим же следом ушел назад. Мне ничего другого не оставалось, как еще раз чертыхнуться, забить все три найденных дыры трухлявыми чурками, поменять 16

приманку, помолиться Бурхану и добивать оставшиеся пять километров до родного домика. Уходил со смутным предчувствием, что с этим соболем мне придется пережить много интересного. Мне предстояло сделать последнюю выматывающую ходку с тяжелым грузом, и через пару дней ранним утром я направился по знакомому маршруту. Еще издалека с тропы попытался увидеть, что происходит возле шалашика. Показалось, что шалашик нарушен, а это признак того, что капкан посетил кто-то из гостей. Почти бегом подбежал к шалашику. Он был разрушен полностью, потаск с капканом на месте, капкан защелкнут, а вот осиновой жердинки, за которую я вязал приманку, не было.

- Ни хрена себе ириска, - недоуменно произнес я, пытаясь понять происходящее. Обошел выворотень, стараясь понять, откуда пришел этот умный соболь.

- Ну и хитер же, бестия, - изумился, увидев, что соболь в этот раз не пошел старым утоптанным следом. Он проложил новый, будучи знаком с уловками охотников, умеющих ставить капканы на соболиных взбежках*. Новым следом подошел к входу в шалашик, схватил жердинку, на которой висела приманка, обрушил его, вероятно, в своей соболиной душе потешаясь над уловками охотника. Затем потащил жердинку с приманкой мимо выворотня не вниз, а в сопку, откуда пришел. Я проследил как далеко он волок жердь. Его соболячьего упрямства хватило на то, чтобы упереть ее метров за пятнадцать. Затем он остановился, закусил кусочком рябчика, оставив на память о себе разбросанные по снегу перья.

- Ну, зараза, погоди. Все равно прикрою этот соболиный ресторан, обдеру и на выправку* напялю, - дал я себе торжественно пионерское обещание, в очередной раз поправляя шалашик и настораживая капкан. С такими кровожадными мыслями направился дальше. Возвращался, как и планировал, через день. К заколдованному месту подходил с более чем предметным интересом. Издалека шалашик был цел, но, вновь чувствуя какой-то подвох, снял рюкзак и подошел ближе.

- Это почему опять нет приманки на проволочке? - задал я себе пока безответный вопрос.

17

Как говорят в таких случаях - картина маслом!!! Шалашик стоял неповрежденным, жердинка на месте, приманки на ней нет, салфетка, прикрывающая капкан, лежит рядом, на ней желтела метка соболиной мочой, а рядом с капканом красовалась аккуратненькая кучка соболиного помета.

- Ну и как такое может быть? Он что, по воздуху в шалашик залетает? – произнес я, находясь в состоянии легкой прострации.

- Ну и нахал же ты, батенька! Даже выразил мне свое презрение. Погоди, пушистый профессор, все равно увидимся. Нагнулся, взял в руки капкан, и здесь меня прорвало на все возможные и невозможные панегирики ненормативной лексики. При ее помощи я желал всего доброго нашей промышленности, выпускающих капканы. Соболю и в этот раз повезло - просто лопнула от напряжения пружина, и капкан стал безопасен. Весь вопрос в том, как этот умница смог понять, что именно в этот момент он может вести себя в шалашике так нагло и бессовестно. Вероятно, в его головке вряд ли присутствовала благодарность за представляемые ему обеды. Потаск я отвязал и оставил, потому что он и его запахи были знаком моему крестнику, а вот отвязанный лопнувший капкан, по прежнему оглашая округу ненормативными выражениями, забросил в лес изо всех возможных сил. Улетел он довольно далеко. Вернулся к рюкзаку, достал из бокового кармана новый капканчик.

- Ну, дружище, не подведи, родной, - благословил я своего друга, закончив установку капкана. - И ты, Бурхан*, пошли охотничьего фарта*. Я колдовал возле капкана довольно долго, параллельно отдыхая перед последним участком пути. Переделал шалашик, расположил по-другому вход, проигрывая возможные варианты поведения хитреца. Все, что могло прийти в человеческую голову, я сделал. Поправляя на плечах надоевший рюкзак, подумал: - Посмотрим, чем закончится борьба двух интеллектов. Погоди, же, противозина, место на выправке я тебе уже забронировал. С такими мыслями я покинул это место, которое уже про себя начал называть “Соболиный ресторан”. Дня через три после проверки капканов во всех трех левобережных распадках с 18

собольком в рюкзаке часа в четыре, довольный собой и жизнью вышел на тропу. Не то шестое чувство, не то интуиция твердо говорили: иди в ресторан, там у тебя гости. До этого места было километра два, может быть, три. Я не стал противиться, повернул по тропе налево и направился в “Ресторан”. Предчувствие чего-то интересного переполняло меня, и я быстро продвигался по тропе. По пути снял из петли попавшегося зайца. Уже издалека стал заметен закраек леса, стала различима точка выворотня, которая постепенно увеличивалась в размерах. Азартное охотничье сердечко томительно забилось: - Неужели и вправду гости? Последние метров сто шел, опустив голову. Даже как-то боязно было посмотреть на “Ресторан”. Вдруг мой визави придумает что либо еще и в очередной раз пообедает не расплатившись. Не поднимая глаз, подошел метров на пятнадцать.

- Ну что, охотничек, разуй глаза, глянь на ловушку, глядишь, с другом встретишься, - говорил внутренний голос. Остановившись, я все же поднял голову.

- Неужели побойка?- с некоторым неверием в реальность происходящего подумалось мне. Гамму чувств, нахлынувших на меня, описать сложно. Это и радость от того, что все же перехитрил хитреца, и гордость за настойчивость и непонятная тревога – ведь соболя я пока не видел. Шалашик был разметан вдребезги, корье и некоторые палки лежали метрах в полутора от того места, где стояли. Там, где стоял капкан, снег был вытоптан в полукруге диаметром не менее метра. Я броском преодолел разделяющее от “Ресторана” расстояние – уж очень хотелось убедиться, что наша встреча состоялась. Пока бежал во все глаза пытался увидеть трофей - но не было ясно, куда девался попавший в капкан соболь. Ведь пока не будешь держать в руках желанную добычу, нет уверенности, что удача улыбнулась тебе. Пока я не видел ни соболя, ни потаска, ни капкана. В легком ступоре пробыл буквально мгновение. Из него меня вывел металлический звук, раздавшийся снизу и слева - Язычок капкана звякнул о крестовинку!!! Здесь, ты, дорогуша, рядышком. Сейчас встретимся,- проговорил про себя, разворачиваясь налево. Здесь увидел след от потаска, уходящий вниз в заросли карликовой березки, и бросился на звук. Еще раз 19

раздался звон, я обогнул большой куст и оказался на небольшом открытом месте. В центре сидел большой соболь, попавшийся в капкан левой передней лапой. Цепочка поводка закрутилась за потаск.

- Ну что, дружище, вот и увиделись, - поприветствовал я своего крестника, внимательно наблюдая за ним. Соболь угрожающе зашипел и попытался броситься на меня.

- М-да, будь ты размером с собаку, очень худо бы мне пришлось, подумал я. - Порвал бы, как грелку. Подошел поближе, сбросил рюкзак, проверил, как попался соболь. Дуги капкана держали лапку высоко, кость не была переломана, поэтому рискнул сделать несколько снимков на цветные слайды. Риск заключался в том, что этот соболь был особым, и могло произойти все, что угодно: сломаться пружина капкана, внезапные протуберанцы на солнце, воля злого духа или еще чего-нибудь. И после всего этого он мог просто удрать от меня в очередной раз. На меня с дикой злобой и вызовом смотрели черные бусинки глаз, зверек шипел, пытаясь в очередной раз броситься. Соболь был чертовски красив, крупный, темно – коричневый на белом снегу, с небольшим горловым пятном.

- Как ни крути, действительно чудо природы, - без злобы и уже с некоторой досадой подумал я. - Жаль, что для него все закончится. Действительно жаль, но мне предстояло отнять жизнь у этого красавца. Выстрел из малокалиберки мог все закончить, но не хотелось крови. Пусть он просто уснет. Я взял подвернувшуюся палку прижал голову соболя к земле и рукой в рукавичке прихватил грудную клетку животного. Сквозь рукавичку ощутил бешеное биение соболиного сердечка, резко сжал его. Оно вначале стало биться сильнее, но постепенно биение затухало, соболек слабел и вскоре уснул. Я освободил лапу из капкана, взял его обоими руками, встряхнул. Высокий шелковистый мех баргузинского соболя с легкой сединкой чудно блестел на стремящемся на закат солнышке. Положил трофей в отдельный карман рюкзака, тщательно застегнул его.

- Красавец, не ниже второго цвета будет, да и довольно крупный, зараза. Спасибо тебе, Бурхан, за удачу. Впервые в жизни 20

держу в руках такого красавца. Ну, теперь – в домик, - похвалил я себя и направился к домику. Усталость дня куда-то испарилась. Душа пела, и в таком приподнятом настроении на одном дыхании пришел к домику. В этот день напарник и учитель вернулся раньше меня. Глянув на мою сияющую физиономию, он сразу же спросил: - Ну, студент, показывай, чего добыл? По глазам вижу, фарт тебе сегодня подвалил, - с доброй улыбкой спросил Саня. Раскрыв карман рюкзака, достал оттуда драгоценный трофей и передал его напарнику. Тот внимательно осмотрел красавца, слегка встряхнул, любуясь переливом меха на солнце.

- Молодец, Серега, перехитрил кота*, - сдержанно похвалил меня наставник.

- Да нет, это тебе за науку таежную спасибо, - поблагодарил я друга. Впереди была еще целая вечность на преддипломной практике. Вот такую историю из светлого прошлого тридцатилетней давности напомнила о себе фотография, переформатированная в цифровой файл из слайда. Взгляд двух черных соболиных глазбусинок по-прежнему зол и непримирим. Да простит меня его душа … Двоечка* - разновидность соболиного следа, когда на снегу остаются следы от двух задних лап. Потаск*- жердинка, палка, привязываемая к капкану с целью усложнить попавшему в капкан зверьку движение. Приманка*- кусочек пищи, приманивающий зверька в капкан. Взбежка* - след соболя, по которому он прошел более двух раз. Выправка*- деревянное приспособление для сушки соболиной шкурки. Бурхан*- бурятский дух Охоты. Фарт* - охотничья удача на наречии забайкальских таежников. Кот*- местное название крупного самца соболя. Выворотень* - упавшее от ветра или старости дерево с обнажившейся корневой системой.

21

Елена Николаева Вечернее платье для Феликса Дорогой Феликс! Я не совсем уверена, что правила ресторанного этикета позволят нам увидеться сегодня вечером. Если ты читаешь эту записку - значит, меня не пропустили. Если же ты видишь, как я легкомысленно кружусь в танце и вместе с остальными гостями праздную твой день рождения, - значит, ты выбрал правильный ресторан, где успешная сдача теста на фейс-контроль ценится выше, чем проваленный экзамен по дресс-коду. Сейчас я тебе всё объясню. Готовиться к твоему юбилею я начала месяца полтора назад. Первые две недели прошли в глубокой депрессии, так как представить себя в вечернем платье мне никак не удавалось. Сознавая, однако, неотвратимость предстоящего, я взяла себя и деньги в руки и мужественно отправилась по магазинам. Красивых вечерних платьев оказалось гораздо больше, чем я предполагала - они висели повсюду, сверкали голыми плечами, манили грубокими декольте, интриговали полупрозрачными тканями и сногсшибательной длиной. Я не сразу догадалась, в чём дело. Лишь после недельной гонки по примерочным мне наконец-то открылась истина: это не платья мне не подходили, это я не подходила им! Все как одно гораздо лучше смотрелись без меня. Как только я надевала очередную невозможную красоту, она тут же тускнела и превращалась в кусочек бесцветной тряпочки, болтающейся на колышке. И всё же счастье улыбнулось мне, Феликс! Оказалось, что я родилась не в рубашке, а в платье Роккобарокко - маленьком изящном произведении искусства заморских мастеров. То ли так было ими задумано, то ли они что-то напутали с выкройкой, но отсутствие подходящей пышной груди для декольте меня больше не смущало. Потому что оно было сзади! Моя декольтированная спина выглядела безупречно, и Роккобарокко сидело как влитое. Даже мой придирчивый взгляд не уловил ни единой погрешности: женщина в зеркале выглядела потрясающе красивой, не в меру 22

молодой и стройной, я бы даже сказала, аппетитной и привлекательной. Придя домой и всласть налюбовавшись своей неотразимостью, я впервые за месяц вдохнула полной грудью... но так и не смогла выдохнуть: случайно повернувшись боком к своему отражению в зеркале, я с ужасом обнаружила, что по всей длине моего сокровища идёт узкая, но абсолютно прозрачная вставка, открывающая всем подряд мою первозданную наготу! Феликс, не стану утомлять тебя подробностями того, как я вновь ринулась по магазинам в поисках нижнего белья, способного удовлетворить взоры твоих высокопоставленных гостей. На уверения подруг, что такие платья носят исключительно на голое тело, без трусов и лифчиков, порядочные женщины внимания не обращают. В итоге я все же нашла подходящую деталь, стоившую, правда, немного дороже самого Роккобарокко; дополнила комплект роскошными туфлями на высоком каблуке – и наконец-то вчера, к одиннадцати часам вечера, была практически готова явиться на твой юбилей и затмить всех на своем пути. Оставался последний штрих: довести до совершенства свое незагорелое, по случаю холодной весны, тело. Строго следуя инструкции на маленьком баллончике, я равномерно облила себя волшебной струёй, которая, судя по аннотации, должна была через несколько часов покрыть мою бледную фигуру ровным золотистым загаром. С чувством перевыполненного долга впервые за время подготовки к торжествам я проспала до утра без кошмарных сновидений. ...Феликс, не волнуйся, я жива. Меня спасло то, что у нас в ванной нет большого зеркала, поэтому утром я увидела себя не целиком, а частями. И только благодаря этому не сразу упала в обморок. Видишь ли, теперь всё мое тело покрыто изумительного оттенка золотыми пятнами, делающими меня похожей на жирафу, только шеей я не вышла. Отревевшись для профилактики, я сижу сейчас перед компьютером, пишу тебе эту объяснительно-поздравительную записку и думаю: удивительная всё же штука - жизнь. Для того, чтобы почувствовать себя счастливым и свободным, человек должен обязательно пройти через тяжёлые испытания. Но тем слаще вкус этого счастья и этой свободы! Теперь с полным правом 23

и без угрызений совести я могу надеть то, что мне нравится и в чём я чувствую себя уютно и похожей на самоё себя: стильные широкие брюки и тонкая шёлковая блузка, скрывающие моё золотисто-пятнистое тело, а под ними - любимые трусы и лифчики, придающие форму и уверенность в себе. И несмотря на то, что я рискую оказаться единственной из приглашённых тобою женщин, которая явится в ресторан в вечерних брюках, а не в вечернем платье, как предписывалось, жизнь моя вновь полна света и тепла, чего я и тебе желаю, милый Феликс, в этот замечательный и очень торжественный апрельский вечер.

24

Лана Гайсина Все равно я буду возвращаться! Всё равно я буду возвращаться… Даже, если ты убьешь меня той табуреткой, на которой высохшая ЕЁ кровь. Буду бродить невидимой тенью рядом с НЕЙ, рядом с тобой... Может быть, тогда тебе не будет так одиноко. И вновь обрету вас двоих: одного живого, другую давно потерянную. Я не буду замечать той гадкой и хваткой женщины, живущей рядом с тобой. …Не надо её бросать, не слушай меня. Есть только одна возможность не быть одному – быть рядом с кем-то, хотя бы на расстоянии телефонного провода. Ты хочешь подарить себе иллюзию – не терзайся, дари её. Мир иллюзий не так страшен, как чернота ночи в опустевшем доме. Даже, если в этой черноте мелькает белая кошка. Кошку в дом принесла та самая гадкая женщина. Любит она кошек… Если бы она хоть чуточку любила тебя… И в этот приезд я застала тебя одного в доме - кошка не в счет. Как всегда пустой холодильник, грязные рубашки в шкафу и бесконечные разговоры о прекраснейшей и умнейшей, гадкой женщине. Рубашки, конечно, постирать не трудно, но зачем эта женщина одеяло последнее унесла? Внуку понадобилось… И хлеб опять заплесневелый ешь, да, знаю, деньги понадобились ей для адвоката. Я привыкла, что её сын регулярно каждый год совершает аварию. И всегда как раз перед моим приездом. Ты говоришь, она красиво поёт… Ты знаешь, мои жабушки в том далеком доме, где я теперь живу, поют гораздо красивее. Почему - жабы? В доме нет плинтусов, вот и развелись. Да, ты прибил бы… плинтусы. Но я перестала жабушек бояться. Они вылезают и с любопытством лупят на меня свои глазки; на светлосерой их коже - изумрудики, сверкают как настоящие. Оказывается, они красивые и чистенькие, когда живут в доме. И поют красиво, мелодично и немного печально. У тебя не живут жабы… Вопрос – будешь ли ТЫ жить в своем доме? Я обмолвилась: в доме гадкой женщины. Сколько лет, 25

как твой дом - уже не твой. Столько – сколько лет назад умерла мама, или больше? В прошлом году эта женщина собиралась продать дом. А зачем он ей нужен, если она живёт в твоей квартире. Да, забыла про клубнику. Соседи рассказывали, что она регулярно приходит забирать деньги от продажи ягод. Мне, конечно, нетрудно прополоть твою клубнику, только ты уж прости – особенно стараться не буду. И консервы тебе в этом году готовить не буду, сосед признался, что сам увез в прошлом году все банки ей. Так вот почему я нашла в морозильнике пару оставшихся банок: ты их спрятал от неё! Удивительно, что они не лопнули. Ты мне написал, что и квартиру ей подарил. Вот поэтому она настаивает, чтобы ты к сестре уехал. Какая она важная заявилась к нам в гости, от калитки кричит: «Деньги неси побыстрей, с таксистом расплатись!» Медленно прошествовала к порогу. Хозяйка! Нелегко её было упросить прийти, когда денег у тебя нет. Говоришь, дарственную аннулировал. А разве можно без суда это сделать… Странная история, в финале которой маячит мой отец - бомж! Я была в Регистрационной палате, и знаешь, что мне там сказали? Что владелец твоей, уже бывшей квартиры некто Мохов. Что я должна была подумать? Конечно то, что гадкая женщина продала квартиру! Раз ты ей подарил! И никакой суд тут ничего не сделает. Даже твой земляк-прокурор не поможет, неважно, что мы с ним наперегонки в детстве бегали. И орденами не брякай, звон денег их всегда заглушит. Поэтому и назвала её мошенницей и аферисткой. Потом мы с тобой в этой Палате выяснили, что ты - всё-таки владелец квартиры. Как мы обрадовались, обнялись… Но документов я так и не видела, их не было у тебя. Извиняться? Нет, не буду! А разве она извинилась передо мной и перед тобой, когда мне кучу гадостей про тебя наговорила. И не замахивайся на меня табуреткой! Может, это та самая табуретка, которой ты маму ударил? В присутствии той самой гадкой женщины… Самое простое и правильное решение было бы уехать и навсегда тебя забыть… Забыть, как ты пел «Бродягу» в маленьком тесном «газике», когда мы всей семьёй возвращались от бабушки. Хорошо, что 26

никто не видел моего лица: я плакала – столько пронзительной грусти звучало в песне. Забыть, что чаще, чем мама, ты был рядом с нами – с детьми. И что мои первые школьные недоразумения решались именно тобой. Ты помнишь: я всегда была такая боязливая, наверное, страх родился раньше меня, и только потом я вселилась душой и телом в оболочку всегдашней своей неуверенности. Я боялась, что никогда не научусь читать, простейшие арифметические задачки вызывали у меня слезы растерянности. Что же потом случилось, как ты смог мне внушить ту блистательную уверенность, что позволила без труда занимать все призовые места на олимпиадах в городе? Не могу сказать, что тебе пришлось много сидеть со мной, скорей всего какие-нибудь две недели в начале моей учёбы. Какой волшебной ключик тебе удавалось подбирать ко мне, что я из забияки и непоседы превращалась в послушную дочь? А наши летние походы на заработки, в которых мне на правах старшей дочери всегда приходилось присутствовать? Как мы с тобой в деревне ворошили сено в валках, а ты меня все время поучал - по привычке своей учительской… Твои рассказы о войне, о том как тринадцать молодых парней из деревни ушли добровольцами на войну. В свои шестнадцать лет ты встал на пост в штурманскую рубку боевого корабля. И как немецкие «рамы» бомбили ваш корабль, в результате прямого попадания бомбы ты оказался за бортом в ледяной воде. Твои черные смоляные кудри спасли тебя – кто-то схватив за них, вытащил тебя из воды. Те самые кудри, которые ты подарил мне, только у меня они светлые, русые... Наверное, во многом благодаря тебе наше детство было, если не счастливым, то беззаботным и безбедным. Не заставляй меня, не могу я просить у неё прощения… не могу я вывернуться наизнанку, даже ради тебя.. Не могу позволить ей растоптать всё, что осталось у нас в этой жизни, не хочу видеть тебя таким жалким, ибо нет несчастнее человека униженного и гаже - человека унижающего другого. Поэтому уезжаю, вернее, было бы сказать – убегаю. Убегаю, когда ты ушел в баню успокоенный обещанием извиниться перед ней. Как воришка, украдкой собрав свои вещи. Накарябав на бумажной салфетке слова на прощание. Еще на полдороге от вокзала я увидела тебя бегущего за мной и, завернув за угол, притаилась в кустах. Меня душил страх и невозможность поверить в реальность 27

происходящего. Я простояла часа полтора между домами напротив вокзала. Наблюдала тебя, бегущего по железнодорожному переходу. Рубашка твоя пузырилась от ветра, и ты несся, не разбирая дороги, не видя никого вокруг… Кто бы поверил, что тебе уже 86-ой год… Я подошла со стороны торговых рядов, чтобы была возможность затеряться в толпе на случай встречи с тобой. Крадучись, выглянула на автобусную площадку. Не увидев тебя, ринулась через неё и успела заскочить в автобус, уезжающий в соседний город. Водитель, доброжелательно улыбнувшись, спросил меня: «Успели. Только, что с поезда?» Его улыбка вернула меня к реальной жизни. Страх исчез, и я с облегчением думала, что уже никогда не вернусь в этот город. Долго ли это продолжалось… Рука сама нащупала телефон… твой телефон молчал. И с этим молчанием нахлынула такая звериная тоска, что, не сдержав слез, отвернулась к окну. В памяти перемежаются картины: ты лежишь на диване, такой старый, худой и несчастный. Ты что-то бормочешь, жалуясь на гадкую женщину. Или сидишь на завалинке и тянешь свою тальянку. Бодро звучит матросское «Яблочко», а по щекам твоим катятся слёзы…

28

Александр Паршин Трансплантация Через час меня выпишут из больницы. Я в этом не сомневаюсь – у меня мама здесь работает. Остались формальности. Завтра начнётся новая жизнь, в которой не будет спорта и драк. Нет, спорт-то, возможно, будет, но не каратэ. Удар ножа в пьяной драке и год в больнице. Две неудачные операции на родном сердце и сложная третья. Удачная! После таких ран обычно не выживают, но мама не самый последний человек здесь, куда меня, умирающего, привезли год назад. Двадцать три – всё ещё впереди. Отцу буду помогать. Он коттедж продал и в долги влез, чтобы меня, сыночка своего ненаглядного, на ноги поставить. В новой квартире ещё и не был. Хоть и трёхкомнатная, но по сравнению с нашим коттеджем… Папа все силы положил на свой бизнес, а я не то что помочь… Как следует не знал, чем родной отец занимается. Сейчас знаю – небольшой заводик по изготовлению металлорежущего инструмента. В подробности пока не вникал. В институте восстановлюсь. Юриспруденция не такая уж и тягомотина. Даже интересно. Странно, до больницы и подумать не мог, что меня заинтересует эта область знаний или в шахматы научусь играть. Удивительный человек, мой сосед по палате – восемьдесят лет, сердце больное, а он со мной в шахматы играет и музыку оптимистическую слушает: «И живу я на земле доброй за себя и за того парня». Кстати, с папой надо сыграть, он отлично играет. Вот удивится-то. Идут. Лечащий врач, медсестра и, конечно, мама. Врач тут же садится на мою койку: - Как дела, Арсений? – вопрос дежурный.

- Нормально, - ответ тоже.

- Давай, посмотрим, - он взял из рук медсестры папку с историей моей болезни и заглянул в неё, словно в первый раз. – Анализы все отличные, кардиограмма хорошая. Осматривать тебя не буду, вчера всё видел. Шрамы, конечно, останутся, но для мужчины это не страшно.

29

- Спасибо, Василий Львович, с того света меня вытащили.

- Ну, прямо уж и с того, но, пожалуй, первого марта можно ещё один день рождения справлять, - Львович всеми силами старался сдержать улыбку, но не смог, затем встал и обратился к маме. - Маргарита Владимировна, принимай сына.

- Василий Львович, - на маминых глазах слёзы, она уткнулась в плечо доктора. – Он у нас единственный.

- Всё, всё, Рита, прекращай мокрое дело. Забирай своего сына, и чтобы я его больше здесь не видел. «О, Львович, за такое пожелание особое спасибо!» - вслух я этого не сказал. Вот я и дома, на новой квартире. Моя комната маленькая, у родителей – побольше и зал. С нашим коттеджем, конечно, не сравнить, но жить можно. Мама с сегодняшнего дня в отпуске – этого следовала ожидать – для неё я всегда маленьким останусь. Легкий, но шикарный обед…

- Папа, пойдём поговорим! – кивнул я после застолья на свою комнату. Отец удивлённо посмотрел на меня. Раньше задушевных бесед с отцом не было.

- Что ж, идем, - с улыбкой на лице он направился за мной.

- Заодно в шахматы сыграем. Папа словно на столб налетел.

- Во что? – еле слышно выдавил он. Я зашел в комнату и стал расставлять фигуры. Отец играл, практически не думая: - Сильно ты изменился, Арсений. Думал, тебя кроме каратэ и девиц длинноногих ничего не интересует.

- Папа, сам не пойму. Юриспруденцией стал интересоваться, в шахматы играть научился. Год назад об этом и подумать не мог. Кстати, я у тебя качество выигрываю.

- Неплохо, - отец задумчиво взглянул на доску.

- Тебе буду помогать, - уверенно продолжил я. – Возьмешь заместителем?

- Ты наследник. Конечно, возьму. Дела в гору пошли. Коттедж новый пора строить. Работы много. Сын, фигуру теряешь.

- А ты попробуй возьми.

30

- Ничего себе! Папа стал играть в полную силу, но я выстоял, и партия завершилась вничью.

- Молодец! – гордо произнёс отец. – А сейчас отдыхай. Ближайшую неделю никаких умственных перенапряжений. Отдых, прогулки по весеннему городу. Новую жизнь все начинают с утра, и я не исключение.

- Мама, пойду прогуляюсь! Мать появилась в мгновения ока.

- Арсений, ни с кем не связывайся. Это была её любимая фраза, когда я уходил в былые времена погулять. Она ещё добавляла: «А то пристанут какие-нибудь хулиганы, вы их убьёте, и вас посадят». Сейчас этого не сказала. Я, улыбнувшись, поцеловал её и вышел. Апрельское солнышко светит по-летнему. Какой-то парк, утопающий в зелени. Пойду через него, он, по-моему, как раз к центру города выходит. Красивый парк. Странные мысли в мою голову лезут – раньше со мной такого не было. Раньше лишь спорт на уме был. Весну от лета отличить не мог. А это ещё что такое? Парни мужика бьют, похоже, бомжа. Двое на одного. Мне всегда везло на подобные сцены. И ведь никто не заступится, просто издали наблюдают или мимо проходят. Ведь так и убьют горемыку.

- Эй, ребята, ну-ка прекращайте! – сам не ожидал от себя подобного.

- Что ты сказал? – спросил один из них и оба с грозными физиономиями направились в мою сторону. Моя левая рука инстинктивно прислонилась к сердцу. Кольнуло под левой лопаткой, почти реально ощутил впивающийся в плоть клинок. Даже страшно немного стало. Между тем, парни подошли вплотную, мой растерянный взгляд, видно, предавал им уверенность.

- Что ты сказал? – вновь спросил один из парней. Как бы не переборщить! Слегка одного носком ботинка по коленке, другого – кистью руки наотмашь по губам. Вроде не переборщил. И люди стали подходить. Вот и милиция подъехала, целых две машины.

- В чём дело? – спросил вышедший из «Волги» капитан.

31

- Хулиганы мужика били, а парень заступился, - бросились к нему две тётки. Так я вроде героем стал. Приятное чувство, словно серьёзный бой выиграл.

- Так это опять вы? – капитан подошёл к лежащим парням. Он махнул рукой, и стоящие у «газика» милиционеры затолкали парней внутрь машины вместе с поднявшимся бомжом. Затем подошёл ко мне и, пожав руку, поблагодарил: - Спасибо, парень! Обычно все мимо проходят. Давай доедем до отдела, оформим, как полагается, - он повернулся к женщинам.

– И вы, если можно. Затем вас всех по домам развезут. Приехали, зашли с капитаном в его кабинет.

- Ваша фамилия? – спросил он.

- Викулов Арсений Борисович.

- Так вы тот самый Викулов? - капитан хлопнул себя по коленкам. – А я думаю, вроде ребята крепкие, а он их так аккуратно уложил. Всё, больше не буду донимать вас расспросами. Думаю, у вас претензий нет.

- Нет. Какие у меня могут быть претензии? Меня ещё помнят. Не понятно, с какой стороны, но помнят.

- У них тем более нет. Идёмте, я вас провожу. До самого выхода капитан радостно о чём-то беседовал со мной. Менты, они ребята, оказывается, неплохие. На «доске памяти» четверо погибших, а одна фотокарточка совсем свежая. Значит, не только балбесов гоняют, вроде меня в детстве.

- Сейчас вас до дома довезут, - он уже бросился к стоящей рядом «Волге».

- Не надо, я погулять вышел, - останавливаю его. – Вчера только из больницы выписали.

- Тогда счастливо! – капитан пожал мне руку, затем сунул визитку. – Если, что – звони.

- Спасибо! Да, интересная у меня прогулка вышла, с приключениями. Мой новый дом, кажется, в той стороне. Пойду, куда ноги понесут. И куда меня ноги принесли? Надо оглядеться.

- Серёжа!!! – раздался сумасшедший девичий голос.

32

Что такое, словно меня окликнули. Бледная женщина, нет – девушка. Лицо без следов косметики. Она остановилась как вкопанная, рассматривая меня, и… зарыдала.

- Меня Арсением звать, - зачем-то представился я, лишь после этого взял её за плечи. – Что с вами? Она продолжала реветь, захлебываясь слезами, а мне казалось – это та, которую я искал много лет. Нет, которую знал много лет. Да что же со мной в последнее время происходит? Достал платок, вытер слёзы с бледного лица. Девушка стояла, беспомощно опустив руки и глядя на меня изумленными, граничащими с сумасшествием, глазами.

- Пойдемте погуляем, и вы всё расскажите, - я решительно взял девушку под руку. – Вас как зовут?

- Наташа.

- Как я уже сказал, меня звать Арсений. Переходим «на ты». Надеюсь, ты мне обо всём расскажешь, и мы вместе решим, как преодолеть твоё горе.

- Его не преодолеть. Ты даже понять не сможешь. Это надо пережить.

- Я год пролежал в больнице. Мне сделали две операции на сердце, но обе неудачные. И ждал смерти, привязанный к аппарату. Дальше помню с трудом. Третью операцию провели, как мне казалось, без подготовки, неожиданно, но она оказалась удачной. Вчера меня выписали из больницы.

- Извини! – она запнулась, не зная о чём продолжить разговор, но всё же спросила. – А что с вами случилось.

- Каратэ занимался, но дураком был. Мы с друзьями ни одну драку стороной не обходили. В той нас трое было, а их человек десять, не меньше. Ударили со спины ножом в район сердца. Я замолчал, молчала и моя спутница, но по напряжённым глазам не трудно догадаться, что хочет рассказать что-то сокровенное и не менее ужасное, чем моя история.

- У меня парень был, его Сергеем звали, Сергеем Ткачевым. Мы заявление в загс подали, и я уже считала эту фамилию своей, она вновь замолчала, видно, воспоминания доставляли сильную боль. – Серёжа в милиции работал, но был скромным, в шахматы любил играть. Двадцать восьмого февраля он пошел на ночное дежурство. Поцеловал меня и произнёс: «До весны!». Ночью они арестовывали каких-то особо опасных преступников. Те были 33

вооружены. Пуля попала Серёже в голову, он умер по пути в больницу, на руках у друзей. Врачи сказали, что рана была несовместима с жизнью. Серёжа из небогатой семьи, и был у родителей единственным сыном. И у меня тоже единственным. Девушка замолчала. Я не находил слов, чтобы её успокоить, а она более не могла говорить. Мы шли долго, затем повернули обратно, а слова так и не находились. Первым молчание прервала Наташа: - Сегодня я смотрела в окно, и вдруг увидела тебя, со спины, и мне показалось, что Серёжа вернулся ко мне. Выбежала, как ненормальная и поняла, что ошиблась. Когда ты стал вытирать слёзы, вновь показалось, что это он. Так же нежно касался платочком лица, словно взрослый.

- Сегодня первый раз после больницы вышел погулять, - я понимал, что надо о чём-то говорить, - и вновь ввязался в драку, затем попал в милицию. После этого пошёл, куда ноги понесут, и они принесли меня к твоему дому.

- Вот он! – она кивнула на обычный пятиэтажный дом, от которого мы начали свою прогулку. – Спасибо, Арсений! До свидания! Что можно сказать в ответ? Проводил её взглядом до подъезда и отправился домой. Мысли, однако, продолжали лезть в голову. Представил её парня. Умер, даже не попрощавшись ни с ней, ни с родными. А я в это время? А я в это время также умирал, подсоединенный к аппарату «искусственное сердце». Более недели. Мне ничего не говорили – мама запретила, но я понимал, если не делают третью операцию, то всё бесполезно, и приготовился к смерти. Как раз утром первого марта, меня вдруг повезли в операционную. Накануне даже не было разговоров об операции и вдруг… словно всё решилось под утро. Интересно. Тот парень умер, а у меня появилась надежда… Подожди!!! А что у меня была за операция? Мама ничего не говорила и, похоже, другим запретила. Домой пришёл возбужденным и мать сразу спросила: - Арсений, что случилось?

- Мама, ответь мне на один вопрос, но честно. Третья моя операция была…

- Да, сынок. Трансплантация сердца.

- Мама, кто он?

34

- Милиционер, погибший от рук бандитов. Его убили выстрелом в голову. Он умер по пути в больницу, а все абсолютно параметры совпадали с твоими, - она замолчала, слова давались с трудом. – Его убитые горем родители стояли у операционной, где лежал их мёртвый сын, а мне нужно было получить у них согласие на изъятие сердца. Немедленно… Мама уронила голову на стол и заплакала. А я это представил. Она всё же продолжила: - Я упала перед ними на колени, но не могла ничего произнести. Не знаю, что им говорил Василий Львович, какими словами объяснял… Обняв плачущую маму, я молчал. Прошло не менее часа. Наверно, не стоило спрашивать, но спросил: - Мама, а как фамилия этого парня?

- Серёжа Ткачёв, - она с испугом посмотрела на меня. – Арсений, что с тобой?

- Знаешь, мам, - стал рассказывать я после недолгой паузы. Когда пришёл в себя после операции, сразу почувствовал, какие-то изменения внутри, не физические. Мысли совсем другими стали, а главное, чувства. Нашёл в планшете книги по юриспруденции и зачитался. Представляешь, мне это понравилось. За три курса, которые проболтался в институте, не открыл ни одного учебника, а здесь понравилось. Сосед по палате предложил сыграть в шахматы. Ради смеха расставил фигуры и так увлёкся. Понимаешь, мама, словно вместе с сердцем ко мне и его душа перешла. Сегодня произошло совсем невероятное. Я просто гулял и забрел в район, где ни разу не был и встретил… Кого ты думаешь?... Девушку Сергея Ткачёва. Мама слушала внимательно, но шокирующего действия мой рассказ на неё не произвёл, она тяжело вздохнула и тихо произнесла: - Такое бывает, я много перечитала об этом, поэтому и не хотела, чтобы ты знал о трансплантации. Теперь знаешь. Просидел я в своей комнате до вечера, пока отец с работы не вернулся, много дум передумал. Они с матерью долго о чём-то шептались, затем вошли в мою комнату.

- Сын, у тебя всё в порядке? – первым спросил отец.

35

Я рассмеялся и обнял их. На их лицах также появилась улыбки, но пока не очень уверенные.

- Так как вы пересадили мне чужое сердце, - начал я строгим голосом. – Придётся приложить все силы, чтобы сделать его родным. Буду жить за себя и за того парня. Видно, судьба.

- Арсений, ты это серьёзно?

- Да серьёзно я, серьёзно. На ближайшие пять лет у меня такие планы: окончить институт, построить с отцом большой коттедж и жениться. Через неделю иду к отцу работать. Папа, мне деньги нужны на мелкие расходы, - подумал и добавил, - на средние. После того как родители вышли, достал визитную карточку того капитана и набрал номер: - Евгений, это Арсений Викулов.

- Слушаю, - раздался бодрый голос.

- У вас работал Сергей Ткачев?

- Да, он погиб два месяца назад.

- Евгений, мне нужна информация о нём. Могилку нашёл сразу. Памятник из дорогого металла, оградка не покрашена, но отливающаяся металлическим блеском, словно только что поставлена. Наташа говорила, что он из небогатой семьи. Судя по материалу и оформлению, папиных рук работа. На фотографии красивый парень в милицейской форме с лейтенантскими погонами. И вдруг сердце моё застучало, да так сильно, что дыхание перехватило. Слегка помассировал грудную клетку, не отрывая взгляда от фотографии. Положил на надгробие букет красных роз.

- Спасибо, Серёга! Спас ты мне жизнь. Наверно, не только мою. Погиб ведь в схватке с бандитами, - я разговаривал с ним, как с живым. – Сегодня пойду к твоим родителям. Обещаю, что в обиду их никому не дам. Вчера с твоей Наташей встретился, твоё сердце привело к ней. Хорошая девушка. Тебя сильно любит. Долго ещё говорил с ним, рассказал о своей прошлой жизни, поделился планами на будущую. И на душе стало легче.

- Кто? – раздался мужской голос в домофоне.

- Капитан Евгений Жданов вам звонил обо мне.

- Заходите.

36

Обычная двухкомнатная квартира в пятиэтажке. На меня с грустью смотрят глаза двух пожилых людей, они не знают, кто я, а я не знаю, что сказать. Сердце бешено стучит, его сердце, оно словно хочет выскочить из груди, и бросится к ним. А я стою и всё ещё не решаюсь заговорить, просто не могу найти слов. Вдруг глаза женщины расширились до невероятных размеров, она схватилась за щеки, сделала несколько шагов мне навстречу и прошептала онемевшими губами: - Вы… вам… у вас сердце нашего Серёжи? Я не дал ей упасть, схватил и прижал к своей груди, словно родную мать, и губы мои невольно прошептали: - Мама! Пелена закрыла глаза, опустил голову на её плечо и заплакал, а моё новоё сердце чувствовало стук сердца матери.

- Сыночек! – прошептала, пришедшая в себя женщина. Не ясно было, к кому она обращалась: ко мне или к нему, лежащему под металлическим надгробием. До вечера сидел с ними, рассматривали фотокарточки, и мне казалось, что впитываю его судьбу. Эти пожилые люди стали мне родными, имею право называть их «папа» и «мама», но вместе с правами появились и обязанности. В эту дверь можно было и не стучаться, но я постучался. Открыла сама Наталья. Лицо её было грустным и бледным, как и сутки назад. Она покачала головой, словно прося: «Не надо! Уходи!».

- Наташа, пойдем, погуляем.

- Арсений, не надо, - решительно произнесла она.

- Мне нужно тебе что-то сказать, очень важное. Мы дошли до парка и сели на скамейку. Я не стал подбирать слова, не стал ничего объяснять, просто сидел и рассказывал: - Более недели я лежал в больнице с аппаратом «искусственное сердце». Кончилась зима и наступила весна. Я не понимал, почему мне не делают операцию, не знал, что моё сердце уже не застучит никогда, но знал, два-три дня и аппарат отключат. За десять месяцев, проведённых в больнице, свыкся с мыслью, что дни мои сочтены. Той ночью на первое марта я не спал – невозможно уснуть, перед неминуемой смертью. Утром в палату буквально ворвались медсёстры, положили меня на каталку и 37

повезли в операционную. А на другом операционном столе лежал мёртвый парень, а моя мама, стояла на коленях перед его окаменевшими от горя родителями. Но тогда я этого не видел.

- Тебе пересадили Сережино сердце!? – на меня смотрели огромные глаза, и непонятно, что кроме ужаса светилось в них.

- Да, и оно привело меня к тебе. Больше мне нечего добавить. Встал и вошел к выходу из парка. Чувствовал, что наши с Сережей судьбы переплелись, и совсем запутался в этих переплетениях. Но я всё сделаю правильно. Обещаю тебе, Серёга!

38

Ульяна Харченко Саня Он стремительно пронесся вверх по карьерной лестнице. Настолько стремительно, что за день до участия в выставке его знали только как среднего клерка в папином проектном бюро, а уже назавтра он возглавил крупную группу компаний в столице. Нет, не проектных. И главное – за свои сорок с небольшим лет жизни – Саня впервые что-то нашел сам. И это что-то радовало своими масштабами. Мы сидели вчетвером в парке неподалеку от храма. Я, Веталь, Малинос и Саня, грузный и лысый, похожий на бывшего спецназовца или десантника. У него были пронзительно-чистые голубые глаза. Его зрачки немного расширились, парни приобщали его к дури. Я пила пиво. Мне как-то с детства внушили отвращение ко всему «химическому» и то, что не было алкоголем или едой – не входило в мои вполне традиционные планы.

- А вы знаете, что таких храма всего три. И он сделан по форме космического корабля. Что, если все храмы – это копии, а этот настоящий? Мне почему-то представилось, что церковь сейчас же взмывает в воздух вместе с батюшками и прихожанами. Я едва сдержала смех. Ребята молча раскуривали трубку мира.

- Хорошо, - протянул кто-то из них. Кажется, Веталь. Веталь был покрупнее, выглядел старше своих двадцати с хвостиком. Малинос рыженький, щуплый, добрый. Оба они были мне по-человечески симпатичны. Особенно когда начальство заруливало к ним в кабинет вместо того, чтобы в мой. Быть дальше от начальства меня научила армия. Ребята в армии не были. Поэтому начальству были рады. Там еще, кажется, был принцип «поближе к камбузу», но на нашей фирме централизованная кормежка была положена только строителям. Офисный планктон вроде нас кормился самостоятельно. Парни запаривали «Доширак», им наглухо провонялась вся серверная. Я пила кофе в своем «креативном» отделе. А вот Саня – наш новоиспеченный «сервисмен» - тот седлал свой старенький 39

фордец и катился в районный центр замшелого Подмосковья, чтобы вкусить там что-то бесконечно столовское. Иногда он привозил какую-то еду в офис. Большой белый человек, который ел много еды. Мы сидели на деревянном помосте неподалеку от речушки, что протекала возле церкви. Саня вдохнул благословенные пары, интеллигентно, по-советски, посмотрел на храм.

- Я где-то читал, что белокожие люди – это потомки пришельцев. Вот ты, Яся! – я аж вздрогнула от этого персонального обращения. - Ты же почти не загораешь, и кожа у тебя ужасно белая.

- Ну да, – невозмутимо констатировала я, вспоминая свои усилия каждое лето стать хоть сколько-нибудь мулаткой. Я отхлебнула пиво из жестяной банки.

- Так вот – ты из чистокровных…

- Инопланетян, что ли? - уточнила я. Я сразу представила себя такой синей Аватарихой. Маленькая полноватая кучерявая синяя я-Аватариха. Боже, какая гадость! Летучие церкви и белокожие люди, наследники космоса. И этот человек «делает» наш автосервис, ежевечерне устраивая разнос оставшимся там трем калекам в смене. Не, на самом деле Саня умный. Даже очень. И хорошо начитанный. Что приятно. С ним гораздо интереснее, чем с ребятами. Особенно когда они не пытаются приобщать его к курению травы. Подумать только, полгода назад я даже не знала, насколько пропитана наркотиками Москва. Жила в ней, ездила везде. И наркоманы представлялись мне каким-то андеграундом, с которым я никогда не сталкивалась. В моем представлении типичный штырик – это подросток, который выглядит неблагополучно. Мы всегда различаем их. Они в таких еще толстовках черных или серых. В кедах китайских, одежда у них заношенная, волосы длинные и жирные. А еще они очень добрые, как хиппи. И с ними не страшно. Наверное, у меня было правильное студенчество. Первый бульбулятор я увидела в общаге в комнате «физиков». А вот нынешний, офисный бульбулятор – был виден мною второй раз в жизни.

40

Не то чтобы я сейчас собиралась осуждать кого-то или читать лекцию о вреде наркотиков. Тот, кто их не употребляет, как я, к примеру, и сам знает причины – почему в его жизни это просто не нужно. Тот, кто находит в этом прелесть бытия – тоже сделал этот выбор сам. Люди сами решают, что им делать со своими жизнями. И каждый сам отмеряет себе долю самоуважения, самосохранения, грани дозволенного. Саня, к примеру, вообще не выглядел как наркоман. Солидный такой сорокалетний дядечка. В убогом костюмчике, потертый жерновами жизни. Очень видно, что его давненько не нанимали в солидные конторы. На всем его внешнем виде лежит печать госслужбы. Причем какой-то бумажной. Сердце какогонибудь департамента, потонувшего во входящих и исходящих и их регистрации. Он был огромен, белокож, как истинный пришелец, и естественно лыс. Его определили в квартирку в районном центре. Хотя у фирмы были вполне пригодные для жизни гостевые дома и даже целое общежитие. Однако наш интеллигент посчитал несолидным жизнь в народе и снял себе однушку в стиле «первокурсник обыкновенный». Она была на втором этаже пятиэтажки райцентра, недалеко от нашей стройбазы. Кухонные окна выходили на проспект, пригородный подмосковный проспект обычного города, где уже в шесть утра люди начинали сновать согласно заданным траекториям, гудеть, шевелиться на свои работы, учебы. Стены комнат были выкрашены зеленым «колером» поверх каких-то дешевых обоев. Санузел... о, такие санузлы сохранились у бабушек, что откладывают маленькую и честно нажитую пенсию на «книжечку», чтобы купить внучку подарочек, а сами питаются банкой консервированных бобов в день и то делят ее с любимым котом. Как, каким образом этот коньковский парень потерял веру в себя? Или просто его настиг кризис среднего возраста. В тени отца, интеллигентный и умный, решительный и абсолютно бесхитростный Саня никак не мог применить всей обширности своего ума, чтобы осознать корень своих проблем. Он как-то поведал, что иногда езживает пожить у благородной дамы в летах. Ее бальзаковский возраст плюс 41

неплохая доходная фирма примирили Саню с идеей нечастого, но периодичного во временном отрезке сожительства. У дамы была дочь лет пяти. Чужая для Сани. Он пытался ее любить. По крайней мере, он так говорил. В этот момент недалекие люди проникались к нему чем-то теплым и одобряющим. А все остальные кивали «угу», а про себя думали – «типичная Москва». Саня любил рассуждать о жизни. О людях. И даже делал весьма правильные выводы. Однако дальше описаний, точных и четких, его умозаключения почему-то не шли. Или он их не пускал, стараясь отдать предпочтение дороге сдержанности и вкрадчивости. Однажды, характеризуя генерального, Саня поведал, коротко и ясно: - Его слабое место – женщины. С ними же он и бухает. И очень обидно, когда наш офис живет мнением женщин ВыВы. Но это есть факт. И на тот момент Саня был абсолютно прав. В доску. В яблочко. В десятюнчик! Генерального пилила ревнивая жена. Он укатывал габаритную главбухшу, а та, лелея планы оттяпать часть корпоративного имущества, встречала его клубникой со сливками на офисном столе. Остальные офисные души от процесса дистанцировались и взирали на сие непотребство с невозмутимостью фаталистов. Проще говоря, мы ждали перемен, делая свое нехитрое дело. И нашим с ребятами нехитрым делом было приручение Сани. Когда он стал нашей «проблемой»… То есть когда генеральный притащил его с какой-то выставки и представил нам как мессию – самый древний представитель нашего молодого коллектива Веталь забил тревогу. Саня с умным видом интеллигентного скептика критиковал нашу работу, ничего не понимая ни в моих рекламных макетах, ни в системном администрировании, которое велось в серверной, в перерывах между допингом и интерактивными стрелялками. И вот Веталь задумал «приручить» Саню. А для этого использовать самый доступный всем людям способ – кайф. Надо было только нащупать, в чем же было санино слабое место. И вот – мы поехали на плотину. Потом в храм. Точнее к небольшой рощице возле храмового парка с видом на речушку, а 42

после очутились в веталевом гараже, где сидя на тюфяках слушали про санино коньковское детство. Саня был внутренне потерян своим бездействием. Он как будто всю жизнь искал, откуда же придет та самая судьбоносная волна, которая накрыла бы его с головой и вынесла на берег острова сокровищ. Он был романтиком. Его рассказы о мире были грустными. Он старался казаться лучше, чем есть. Хвалился срочной службой. Показывал на планшете сайт проектного бюро. Рассказывал о патентах. И ему на минутку, на час, на пару часов казалось, что, вкушая с этими юными хипстерами вкус свободы, его несет та самая волна. Он молод и счастлив. Ему наконец-то подфартило с должностью. А эта новая форма общения – она делает его таким современным и брутальным. Какого-то черта он очень боялся признаться, что на самом деле он просто правильный добрый малый с заниженной самооценкой, пожеванный жизнью, но сохранивший хорошее советское образование и интеллигентность. Саня старался делать вид, что наркотики в его жизни – обыкновенное дело. А парни изо всех сил делали вид, что Саня действительно «в теме», что он свой, из своих. До самого увольнения они остались «своими». Почти под конец своей неудавшейся рабочей эпопеи Саня снова дал две вполне правильные характеристики - пацанам. Наутро он приехал в офис окрыленный. Он реорганизовывал, выволакивал, мял, гнул, рассыпал и вновь собирал воедино свой маленький автосервисный мирок. Уговорил генерального втюхать деньги в дорогостоящую лицензию мирового бренда, устроил обучение сотрудникам, развесил забугорную рекламу и даже принял несколько комиссий. Саня даже попытался нанять девочку-помощницу. Очень красивую. И очень желанную для Сани лично. Но деньги генерального кончались. Жена генерального требовала отпуск в Азии, а отпуск главбухши в Европе уже оплатили. Долги росли, и наконец генеральный, немного очнувшись от полусна, призвал Саню на ковер.

43

Генеральный тоже был умен. Даже, наверное, умнее Сани. Резок, тощ и неуживчив. По-своему он тоже был формой внутреннего несчастья, достойной не одной развернутой главы. Предприятие шло в минус. Минуса росли и даже не стремились к выходу в ноль. Генеральный подогнал машину к центральному входу, усадил туда Саню и они уехали. В тот день шел дождь. Шумный продолжительный ливень, хлеставший в лобовое стекло какого-то чуда техники, на котором один из бригадиров вез меня и еще парочку рабочих на очередной объект на межгороде. В четыре часа дня, сидя на пороге бревенчатого дома, принадлежавшего какому-то вузовскому инспектору, низенькому интеллигентному приятному еврею, я получила звонок от жены генерального. Страшным замогильным голосом, каким выговаривают за двойки или внеплановую беременность, она промолвила: - Он с тобой! Не скрывай от меня этого!

- Кто, ваш муж? – переспросила я.

- Я была в офисе, его там нет, там никого нет, там все закрыто. Не ври мне, что ты в офисе. Тебя там тоже нет. Я заходила. Там все закрыто! А он не берет трубку. Я звонила уже шестнадцать раз. Я ему столько смс написала.

- Ну, занят он, наверное, - спокойно сказала я, - успокойтесь, Ольга, он обязательно вам перезвонит. Вы же его не видели всего несколько часов. Не думаю, что за это время случилось что-то смертельное.

- Он с тобой? Дай ему трубку немедленно!

- Я в Боровске. С ребятами. Снимаем этапы работ по дому Альберзона. У меня нет денег на счету, а второй телефон лежит в машине. Тут дождь лупит сильный, как из ведра, вы, главное, успокойтесь. Я в четырех часах пути от офиса. Со мной… Она бросила трубку. Старый прораб сел рядом на ступени из векового бруса и закурил. Низенький, худой, лысоватый.

- Дура-баба, - задумчиво протянул он, - я б с такой не жил.

- Ну, может, это просто крик о помощи влюбленной женщины? – предположила я.

- Ясь, ну хоть скажи, что ты в это не веришь.

44

- Нет, Палыч, не верю. И справедливо считаю, что любят там беззаботный упакованный мирок.

- Я мужик простой, поживший… - он сделал затяжку. Без наркотиков. Без примочек. Струйка табачного дыма поползла вверх. – Если баба умная, она найдет себе занятие. Она и в колхоз, и на фабрику, и в лабаз. А если дура – то хоть звезду ты ей дай, она год от года будет только жаднее. Я на минуту задумалась. В принципе, жена генерального ни разу не сделала мне ничего плохого. До сегодняшнего дня, пока не предположила, что я могу вот так взять, да и построить свою карьеру, обнажив перед ее мужем свои позиции. Черт, а ведь это неимоверно оскорбительно, когда кто-то считает, что мне недостаточно профессионализма для поступательного карьерного роста. Не спорю, многих женщин устраивает и этот вариант. Но не меня. И об этом известно всем. Да если б я была из того сорта девиц – я бы, наверное, не стала ждать год. И не работала бы, как работаю. Неужели эта гениальная мысль ни разу не приходила ей в голову. Хотя, что с дуры взять.

- Дура, - согласилась я вслух. Мне было неприятно от того, что мне придется быть с ней вдвойне милой и услужливой. Она опасна. Не из тех, кто забывает обиды. А обижается она, по всей видимости, часто, когда ей напоминают о ее скромных умственных способностях. Немудрено, что генеральный тяготится этим браком. Но каким-то невообразимым образом тянет это семейство, находя утешение в мимолетных романах на стороне. Мы вернулись в офис поздно. Почти к полуночи. Я бросила несколько карт памяти на стол и сунула аккумулятор в зарядник. В серверной было темно. Но я никогда не звонила парням в поисках сплетен, дабы не обнаружить собственную заинтересованность Саниной судьбой. Неделю я не видела его. А в пятницу, вернувшись в свой гостевой домик после обычного трудового дня, я столкнулась с девчушками из местного ресторана.

- На вот, кофе. И не ходи в сторону беседки.

- А чего стряслось? – мне было трудно скрыть любопытство. Шепот был самый вкусный – заговорщический. И я внимала ему с удовольствием.

45

- Там генеральный и Саня. Видишь их машины. В общем, ругаются в прах. Я вошла в ресторан. Жена генерального сидела за столиком и ковыряла катышки на буклированной юбке. Ее лицо не выражало ничего, кроме какой-то неизъяснимо капризной скуки.

- Отработала? – спросила она. Я пыталась уловить в этом голосе подвох. Он был, чувствовался, кожей, спиной. Но все было мило и сытно. Как будто ничего не произошло. И всех устраивает это милое молчание. Я подсела к ней. Молча отхлебнула из своей чашки. Плюхнула на соседний деревянный стул тяжелый портфель с кучей документов.

- А я вот ковыряю, - указала она на юбку. – Это так успокаивает.

- Так вы не волнуйтесь, - спокойно сказала я.

- Я уже почти закончила ковырять. Там мой и Александр с сервиса. Большой такой.

- Пьют? – спросила я, увидев, как барменша Ольга пронесла поднос с шестью стаканами из-под пива.

- Ой, нет, там мало, всего пол-литра, - спохватилась она, будто я буду осуждать ее за то, что ее муж не может в трезвом виде признать свою управленческую несостоятельность в свете кадровых вопросов, - это он с бывшей женой пил. А со мной не пьет. Я его сама закодировала. А это так, мелочь. А еще его бывшая жена толще меня. Я не думала, но она толще. Она приезжала к нам, привозила двух дочерей. А у меня же сын, наследник. Она еще долго тараторила о чем-то бесполезном, пытаясь сообщить мне подробности своего нехитрого бытия под соусом собственной полезности. Но вывод мой уже был сделан. Там, в бревенчатом доме Альберзона в Боровске. Я делаю выводы один раз. И, в принципе, поэтому не сильно люблю людей и плотное общение с ними. Через полчаса на пороге появилась тощая высокая фигура генерального. Он всегда был краток.

- Пойдем, - кивнул он ей. Усталый и какой-то недовольный. Она резко подскочила и изобразила дикий восторг в глазах. Затараторила что-то. Он не слушал. Они сели в машину. Она что46

то говорила ему. Его лицо было безучастным. Она повела. Темный седан медленно сдал назад. Как только они исчезли за забором, я направилась в беседку. Саня сидел в детской зоне. Большой и грузный, качаясь на детских качелях, с полупустым бокалом в руках. Я подошла к нему. Взяла бокал, отпила.

- Все? – коротко спросила я.

- Все, – коротко ответил он.

- Без компенсации?

- Без. Я села рядом на качели. Большое рыжее солнце опустилось, касаясь верхушек березняка. Было сыро. И воздухе пахло грибами и приближающейся ночной грозовой бурей. Он тоже смотрел на закат.

- А знаешь, Саня, я с юга. И у нас там солнце садится на море. Очень красиво. Ты стоишь на берегу и кидаешь камни в солнечную дорожку, пока оно не скроется за линией горизонта, оставляя красноватый сумеречный флер. Там нет берез. Только тополя и каштаны. А еще у нас на набережной пальмы. И целый ряд кованых фонарей.

- Скучаешь по дому?

- Невообразимо. Нестерпимо, с такой дикой животной тоской.

- Наверное, так надо. Нас тянет в дом. А мой дом там, - он показал на небо. Я с теплом вспомнила плотину у церкви и рассказы о его белокожем происхождении. А может, он и вправду, действительно не отсюда. Он гость, которому невообразимо скучно в этом мире. И он просто ждет, когда придет его экспресс. С тех пор я больше не видела Саню. Единственное, что осталось из воспоминаний о нем – это фингал, что ему поставили клиенты сервиса и лейкопластыри, которыми он обклеил всю свою лысую голову после неудачного бритья. Год спустя я узнала, что Веталь и Малинос тоже уволились. Я уехала на юг за полгода до этого - осенью.

47

Ян Кауфман Размышлизмы пенсионера... Утро только что наступило, а этот козёл навалился на меня, аж в глазах потемнело, хотя вроде ещё и не вечер, но что делать – наш автобус не лучше других автобусов, трясёт, как в танке, ещё хорошо, что я дожил до утра, потому что вчера зубной врач рассказал мне про наши внутренние органы такое, о чём я раньше и не подозревал, оказывается, они не дают ему достойно существовать, видите ли, он обязан брать всё по прейскуранту, а прейскурант вам не бог знает какой, наверное, и сам бог не знает, как мы умудряемся прожить на этом свете, а может и знает, но хочет посмотреть – чем всё это закончится, хотя этого точно никто не знает, и я тоже не знаю, ведь с утра только и слышишь – там война, тут убивают, там пожары, тут наводнения, то пенсии повышают, то цены поднимают, то реформы ЖКХ, то выборы, и как после этого жить, если уследить за всем этим просто невозможно, целый день крутишься туда-сюда, туда-сюда, ведь в свои семьдесят семь голова уже не та, что в семьдесят пять, а я так и не понял – это жизнь или что-то другое, а вдруг придётся прожить ещё бог знает сколько, ведь каждому отпущено какое-то количество горестей и радостей, как они там наверху всё это распределяют между нами - хрен их знает, вот раньше, при социализме, я помню, порядок был, и распределяли всё по карточкам, а как сейчас, может тоже в килограммах, а нам приходится гадать – стоит жить или не стоит, конечно тем, которые уже там – легче, они смотрят на нас сверху и смеются над тем, чем мы тут занимаемся, мы их всех помним, они нас нет, нам больно за них, им за нас уже не больно, мы всё время тут что-то строим – то коммунизм, то капитализм, то неизвестно что, но если и там такой бардак, то стоит ли вообще умирать, а может, лучше вообще не родиться, но об этом надо было думать родителям семьдесят семь лет назад, только подозреваю, что не об этом они думали, а тут ещё на каждом углу некоторые умники концом света грозятся, как будто они знают, где хуже, а где лучше, а сами смерть как не хотят умирать, а-таки зачем им умирать, когда и здесь у них всё схвачено – и замки, и яхты, машины, мигалки, любовницы, и все они президенты, премьеры, мне бы их заботы 48

тут с одной-единственной женой в хрущёвке не знаешь, как в пенсию уложиться, а ещё этот козёл храпит прямо в ухо, ему конечно легче и думать ни о чём не надо, с утра небось принял какой-то палёнки, а я который год должен сидеть на диете – только кефир однопроцентный, а с него какие умные мысли появятся… Постойте! А куда я еду?

49

Вадим Сазонов Приворот Проводив Любу до ее подъезда, я вернулся на Кронверкский проспект и не спеша двинулся в сторону размытого вечерним туманом и мелкой изморосью нового здания станции метро «Горьковская», своим силуэтом в большей степени наводящего на мысли о космосе, чем о подземелье. Вот бы меня забрали бы инопланетяне в какое-нибудь необыкновенное путешествие и приключение, невольно подумал я, отвлекли бы от серых питерских будней. Каждый день по телику по какому-нибудь каналу рассказывают про счастливцев, столкнувшихся с инопланетной цивилизацией или чем-то потусторонним и таинственным, сидишь перед экраном и тихо завидуешь, хотя понимаешь, что все это бред и выдумка ради повышения рейтинга. Хоть еще и виднелись остатки былых зимних сугробов, а под ногами то и дело начинал предательски скользить ледок тротуарный, в прохладном воздухе уже явно витал привкус весны. Расслабленный накопленным на недавно закончившемся «корпоративе» хмельком и мелькающими в сознании мыслями о космических мирах я добрел до дверей любимой «Идеальной Чашки» и вплыл в шум ее зала. Потоптавшись пару минут в очереди за двумя бесполыми существами в спущенных мешковатых по моде джинсах, подцепил за блюдечко чашечку с дымящимся эспрессо и прошел в зал для курящих. Мест не было, зал был заполнен шумной молодежью, пятничный вечер, будь ты неладен! Увидав мою растерянность, женщина, сидевшая одна за столиком у окна, взяла со свободного стула свое пальто и сумку, переложила их на широкий подоконник и указала мне на освободившееся место.

- Не помешаю? – на всякий случай спросил я.

- Не попробовав, не узнаете, - голос у нее был низкий, с чуть простуженной хрипотцой. Я умостился напротив нее. Пригляделся: на вид лет тридцать пять – сорок, черные волосы, темные карие глаза, яркая помада и родинка в левом углу рта. Перед ней стояла пустая чашка, а в 50

пепельнице струилась дымком недокуренная сигарета. Я отхлебнул кофе и тоже достал курево.

- Позволите? – решил быть галантным, потому как сидеть молча нос к носу было не ловко. Она слегка пожала плечами и кивнула: - Не мучайтесь. Не надо выдумывать тему для беседы, люди считают, что самая подходящая о погоде. Я закурил: - Скоро весна.

- К тому, что там, - она кивнула на окно, - это слово вряд ли подходит. - Предпочитаю зелень, солнце и плеск моря. Она сидела, закинув ногу на ногу, и над столом возвышалась красивая коленка, обтянутая телесного цвета капроном (или как там теперь называется то, из чего делают то, что так соблазнительно обтягивает женские ножки). Было очень любопытно посмотреть, соответствует ли остальная часть ноги этой коленке. Но для этого надо было бы подвинуть стул или наклониться вправо, а это, наверняка, было бы замечено и не известно какую бы реакцию вызвало. Нет, не подумайте, я не бабник, даже скорее, наоборот, в том смысле, что практически постоянно прибываю в одиночестве, но это не значит, что нельзя доставить себе удовольствие, рассматривая красиво-аппетитные фигурки окружающих нас женщин, особенно, когда еще бродит по телу выпитый за здоровье «любимого шефа» коньячок. Кстати, вспомнил, у меня же, как обычно, во внутреннем кармане куртки лежала плоская фляжечка с любимым армянским. Как показывал опыт всех «корпоративов», шеф, хоть и любимый, но жмотистый, поэтому вечно не хватает, вот я и приноровился таскать с собой добавку. Допив кофе, достал сокровище, хотел плеснуть себе, но заметил улыбку, даже скорее ухмылку, своей соседки и спросил: - Не желаете?

- Желаю, - и она пододвинула ко мне свою пустую чашку с разводами кофейной заварки и пенки, а когда я поднес фляжку к краю чашки, положила на фляжку свой указательный палец с длинным ярко-красным ногтем ровно на то время, которого хватило, чтобы оставить меня почти совсем без запаса алкоголя: - Спасибо.

51

Я вздохнул и вылил остатки себе, дороговато мне обходился свободный стул, но, черт с ним, по-моему, дома оставалась еще пара капель. Мы чокнулись чашками и выпили. Блин, все же интересно, что там с ногами. Какой длины юбка. Ведь самое будоражащее - это увидеть несколько сантиметров, спрятанных под юбкой, независимо от ее длины – будь это мини, или тебе показали только щиколотку. По-дурному устроен мужской организм и мужское воображение. Видать, вступил коньячок в мои владения! Мысль-то куда потекла, будь ей неладно!

- Вы так не переживайте, - проскользнул поверх моих размышлений своей умопомрачительной хрипотцой голос женщины напротив, - не все потеряно, - и она рассмеялась, искренне и дружески. Она потянулась к сумке на подоконнике, при этом, для сохранения равновесия на неустойчивом стуле, ей пришлось, откинуться назад и поставить ноги одну рядом с другой, чуть выставив их в проход между столиками. Вот тут я смог с полным кайфом оценить, что коленка соответствовала всему остальному. Стало немного жарко, и я скинул куртку туда же на подоконник. Тем временем, не обращая внимания на мои манипуляции с одеждой, она достала на свет фляжку, очень похожую на мою, но украшенную неимоверно сложным и непонятным вензелем: - Это моя, можно сказать, домашняя настойка или бальзам, как кому нравится называть. Она прыснула несколько капель в мою чашку и столько же в свою. Я с сомнением заглянул на чуть прикрытое донышко.

- Попробуйте, может, не понравится, - посоветовала она. Я глотнул. Эффект был охрененный – сочетание вкусов каких-то неведомых трав и обжигающий гортань градус напитка. Я зажмурился и затряс головой.

- Обалдеть! – наконец выдавил я.

- Я рада, что вам понравилось. Кажется, пора познакомиться. Меня зовут Пассионе, можно кратко – Пасся. Странное, я понимаю, имя, но у каждых родителей свои закидоны.

- Лева, - и я протянул ей руку. Мы покурили, поглядывая в окно на прохожих. Дождь превратился за это время в мокрые хлопья снега, которые, 52

медленно кружась и живя в воздухе, мгновенно умирали и исчезали, касаясь асфальта.

- Если вам понравилось, и вы хотите еще? – она вопросительно покачала передо мной своей фляжкой.

- Хочу, - согласился я, не осознавая рецепт того, что мне предлагают. Еще по несколько капель, и она встала, изогнувшись над столиком, чтобы дотянуться до пальто на подоконнике и дать мне в полной мере оценить то, напротив чего я сидел столько времени, наслаждаясь видом всего лишь коленки: - Пора. Восприняв это как команду, я вскочил, натянул куртку и последовал за ней в промозглую надвигающуюся на Питер, весну. На улице, крепко взяв меня под руку, она перешла на «ты»: - К тебе? Как вы думаете, что я ответил? В моей двухкомнатной квартире на Съезжинской улице, оставшейся мне от родителей, она уверено прошла на кухню и поставила на стол непонятно как уместившуюся в ее маленькой сумочке непочатую бутылку моего любимого армянского коньяка. Да, какое-то время мы еще пили, а потом началось то, ради чего мы пришли сюда, и это было неописуемо и неподвластно разуму. Мне казалось, что в моих ушах звучала неимоверная симфония, начавшаяся блюзово-саксофоновым томительным вступлением, во время которого моя партнерша превратилась в многорукое индийское божество, ласкающее одновременно все точки моего тела. Затем вступил симфонический оркестр, сквозь который все более явственно проступала фуга Баха, сдобренная рвущей душу Блэкморовской гитарой. Периодически эти звуки стихали, и пространство заполнялось бешенным трэшем «Metallica», перемежавшимся с глубинным голосом Choen – «I’m your man», потом опять Бах, опять «Metallica» и так бесконечное число раз. Ритм казался непереносимым, и вот длительный и нарастающий взрыв из «The Wall» Pink Floyd, и убегающая в даль умиротворяющая трель гитары Марка Нофлера с примесью тягучих нот ожидания продолжения Summertime. Кажется, потом я уснул мгновенно, но это мне точно не известно, потому что, проснувшись утром, я явственно помнил

53

только все, что сопровождало вчерашнюю симфонию, которая, казалось, до сих пор звучит во мне. Я открыл глаза. Скомканная простыня, одеяло чуть прикрывало мои ступни, немного знобило, но, как это ни странно, не было должных признаков похмелья, организм жил, голова была светла, во рту присутствовал легкий привкус неведомых трав с мятным привкусом. Я прислушался. Тишина. Сквозь шторы пробивался свет весенне-серого дня, по подоконнику перестукивались ленивые капли дождя, скрипнул на повороте рельсами трамвай – жизнь продолжалась. В прихожей не было пальто моей гостьи, дверь была заперта. Странно, я специально ставил замки, которые нельзя захлопнуть, не хотелось выступать перед соседями в роли инженера Щукина из «Двенадцати стульев», на всякий случай проверил куртку – ключи были на месте. Но думать, как ей удалось запереть за собой дверь, не хотелось, было лень думать. Вернулся в комнату, на столе лежал лист бумаги, придавленный моим мобильником, прочитал: «Если забыл, меня зовут - Пасся, мой телефон….». Взял свой телефон, нажал «зеленую трубку» - последний набранный номер соответствовал написанному в записке, понятно, мой номер она захватила с собой. Пора начинать день, значит, пора пить кофе, я распахнул дверь и шагнул на кухню. Дыхание перехватило, по голому телу побежали мурашки. Окно было открыто и весь неизрасходованный зимой за последние месяцы холод скопился на моей кухне. Неужели мы так накурили вчера, что надо было распахивать окно? Надев халат, вернулся к плите и начал колдовать над кофе. Склонившись над горячим напитком, закурив и сделав первую за день затяжку, которая и определяет начало дня и кажется сладкой, возвращающей мозг из небытия сна в реальность, бодрящей и окончательно утверждающей, что ты еще жив и полон сил, а грядущий день принесет что-то незабываемое, я задумался, пытаясь понять, что же вчера произошло, и как я к этому произошедшему отношусь. Произошло понятно что, меня откровенно «сняли». Хоть я и не грешил этим занятием в силу своего характера, но наиболее часто употребляемое в мужском разговоре значение этого 54

незамысловатого слова я знал. А потому отдавал себе отчет, последствия чего до сих пор звучит в моем теле и мозгу. Я оскорблен? Нет. Я жалею? Нет. Я в чем-то перед кем-то виноват? Нет. Все эти ответы давали мне возможность расслабиться и насладиться воспоминанием о вчерашнем вечере или ночи. Чтобы вы не мучались вопросами, объясню. Я, мужчина, по имени Лев, возрастом в цельных сорок восемь лет, по паспорту и по жизни не женат, работаю программистом в частной лавке, где всего-то сотрудников человек двадцать, и одна из этих сотрудников есть не кто иная как Люба – женщина сорока лет, одинокая, без детей, спокойная, не навороченная (в отличии от секретарши нашего шефа – не является любовницей шефа, жмот он), в меру стройная для своих лет, в меру красивая, в меру следит за собой, но не в меру сводит меня с ума уже, как минимум, лет шесть. Если вам интересно, а вам интересно, иначе бы вы не дочитали до этого места, у нас с Любой (Любовью Владимировной) был роман, служебный или нет, не знаю. Служебный роман это что? Когда секс только на рабочем столе? А если в квартире у одного из нас, то это уже не служебный? Ладно, это все же, видать, какое-то похмелье все же есть, потому и занудствую. Короче, был у нас роман целых, наверное, месяцев шесть, а то и семь. Мы, как полагается, занимались сексом, ходили в кино, в ресторан, выезжали за город, готовили вместе еду и даже сделали ремонт у нее на кухне. Но вот что было неправильно, это то, что для меня было важно, чтобы наш роман продолжался, а для нее, похоже, он был так, от скуки и одиночества, потому, как следствие, он для нее закончился, а для меня продолжается. Спокойней всего я себя чувствую, когда рядом с ней, например, на работе, и даже не важно, что нет уже между нами ничего, вроде как друзья, благо живем рядом, потому и провожаю после пьянки, или, если задержимся, помогаю кое в чем, она не против, но роман, как роман сдулся сам собой, не нужен он ей был. А я? Что я? Когда совсем припрет, я иду к ней во двор, сажусь на лавку под окнами, и мне теплеет: вот она на кухне свет зажгла, значит, ужин готовит, вот тень мелькнула в сторону раковины – посуду моет, вот свет в комнате зажегся, потом погас, мелькает только отсвет – телевизор смотрит, вот все погасло – в ванну ушла, вот в 55

спальне тускло сквозь занавески – торшер – читает перед сном, вот и торшер погас, посижу еще, спокойной ночи Люба, и поплетусь домой. Вот есть у меня такая личная жизнь, и, как это ни странно или ни обидно, но она меня устраивала, и не искал я ничего другого. Выпивка, ну да. Что ж я, алкоголик, нет, я так думаю. Вечерком пропустить стаканчик-другой это нормально, я же не напивался, да и бывало, что если какая книга или фильм захватит, так и забывал налить. Наверное, это одиночеством и называют, но у меня-то не совсем оно, у меня Люба есть, вернее не у меня, но и ни у кого другого ее нет, поэтому считаю, что у меня. И вот вчера… Что это было? Я изменил Любе? Вроде смешной вопрос, потому как ей-то на это плевать, и знать она не знает, что я у нее под окнами торчу и считаю, что наш роман продолжается. Получается, что вчера «встретились два одиночества»? Но что-то в этой встрече было не так. А что? Если бы я ее снял, то все было бы в норме? Я мужчина – я снял, я удовлетворился. Что-то еще было не так. Эмоциональность секса и ощущение в памяти, что аж молнии в комнате моей сверкали в процессе, чтото было, что меня смущало, не от скромности, а потому что не соответствовало представлениям о случайной связи. Возникает вопрос, буду ли я ей звонить? На этот вопрос я не мог ответить в течении всего дня субботы, хотя и возвращался к нему и смотрел на оставленную записку, почти уже и телефон наизусть выучил… Звонок: - Алло.

- Ты так и будешь в сомнениях копаться? Я уже у твоей двери. Открывай. Опять за меня решили. Опять кухня. Опять коньяк, опять ее колени, ноги, грудь, губы, родинка…

- Мне надо будет улететь, - сказала она после очередной рюмки.

- Куда?

- По делам.

- А чем ты занимаешься?

- Это важно? У каждого свои дела. Я же тебя не спрашиваю.

56

- Надолго?

- Нет. Были еще какие-то слова, и я точно помню, что был трезв, но вот в уши полился саксофон и, не дожидаясь Баха и трэша, я кинулся к ней… Я проснулся, когда еще было совсем темно, потянулся к мобильнику, нажал какую-то кнопку, вспыхнул экран – два часа тридцать две минуты (это два, а не четырнадцать, чтобы вам понятно стало), а в постели я один. Поворочался, встал, захотелось пить, вышел на кухню, где опять распахнуто окно. Вот, блин, нельзя же до такой степени не переносить накуренность помещения, если сама куришь. Закрыл окно, попил воды и вернувшись в комнату завалился спать, засыпая, подумал, куда же она ночью? Разбудил настойчивый звонок в дверь, за шторами просыпалось раннее утро. Накинув халат, поплелся в прихожую, не думая, распахнул дверь. На площадке стояла Пассионе в платье и босиком. От этого зрелища сон улетучился мгновенно.

- Зачем окно закрыл? - спросила она, проходя мимо в сторону кухни. Я молча поплелся за ней, впав в состояние полного отключения и прострации. Она плеснула себе в стакан из недопитой вчера вечером бутылки, вытащила из валявшейся на столе пачки сигарету, выпила, закурила и села на табурет, закинув ногу на ногу так, что стало видно ажурную резинку ее чулок.

- Зачем? - устало повторила она. - Я же говорила, что мне надо будет улететь. Я же сказала, что ненадолго, не думала, что ты проснешься за это время. Видимо, мой вид мог объяснить больше, чем вопросы и слова. И она расхохоталась. Долго хохотала, а потом вскочила, обняла меня, расцеловала, отпустила, опять села.

- Ты так и не понял, что мне надо ненадолго слетать?

- Нет. Ты кто?

- Ну, наконец-то. Да ведьма я, ведьма, ты, как вчера родился, дуралей. Ноги подкосились, и я плюхнулся на соседний с ней табурет.

57

- О! Черт! Как с вами тяжело! – затрясла она головой: - Ну, что ты на меня так смотришь? Дела у меня были. По вашему, человечьему, «стрелка» называется, слет у нас был, вотчины делили. Все, как у людей, все везде одинаково. Что ты так на меня смотришь? Что-то плохо? Плохо со мной? Отвечай?

- Нет.

- Что, нет?

- Не плохо.

- Не плохо? Да, со мной не просто не плохо, со мной так, как ни с кем у тебя не будет. Только окна не надо запирать, я бы вернулась, оделась и улетела до следующего раза. И все бы было отлично! Все бы было хорошо! Что тебе не спится? На меня вдруг снизошло спокойствие: - Не психуй! Если улетела, вернулась бы тем же путем.

- Не могу я сквозь стены ходить, ранг не тот.

- Ну и не возвращалась бы. Пальто жалко стало?

- Дурак. Понравился ты мне. Классно с тобой!

- Приворожила бы, никуда бы и не делся.

- Дурак и есть дурак. Ты думаешь, почему ты со мной? Приворожила, еще там, в кафе, в первый вечер. А ты ни хрена не понял, дурак, вернее мужик, все вы тупые, думаешь, это ты меня выбрал и заманил? Все вы так думаете, а выбираем-то мы. Бальзама моего попробовал и поплыл, слабак, тебе ножку покажи и на край света пойдешь, на все плюнешь, себя владыкой считаешь, ан нет, это тебя выбрали, а не ты!

- Что же ты без бальзамчика не смогла бы?

- Да так проще и быстрее. Сами не так действуете? А?

- Ну, победила. Чего бесишься? Что не так? Видно же. Или там, на шабаше вашем, что-то случилось?

- Все там нормально. Грустно мне. Все не в жилу. Я же все понимаю, потому и улетаю под утро. Хуже нет, дождаться, когда ты проснешься после секса, а в глазах тоска и мысль одна: какого хрена ты тут делаешь, когда секс закончен? Все было хорошо, но все кончили, пора по углам. Я же вас, мужиков, знаю! Самое противное после секса в глазах эту тоску увидеть и молчание услышать, все, мол, удовлетворился, о чем еще говорить? Что бы дальше было бы, если бы ты окно не запер и думал, что я баба простая и трахаемся потому что ты такой крутой? Да все ясно, в ближайшем будущем искал бы со мной встречи каждый день, пока 58

не перестала бы быть в новинку, потом реже, или я бы тебе поднадоела или ты мне. Потом бы объяснял, что занят на работе, устал и вся эта херня…

- А как же приворот?

- Что приворот? Он действует. Но вы же люди еще другое слово для объяснения своей слабости придумали, идиоты, любовь насочиняли, все испортили, все! Прекрасно понимаю, что не будет у тебя ни с кем, кроме меня, такого секса, как у нас был, всю жизнь помнить будешь, но не будешь, никогда ты не будешь у меня под окнами без надежды на что-то сидеть, как у своей этой Любви, которая ни рыба, ни мясо. НЕ БУДЕШЬ НИКОГДА! Даже сквозь закрытые окна в кухню сочилась весна, и я вдруг отчетливо почувствовал, что именно в эту минуту проснулась Люба.

59