Field of Flowers

«Я вспомнил Кампо ди Фьори В Варшаве, у карусели, В погожий весенний вечер, Под звуки польки лихой. Залпы за стенами гетто Глушила лихая полька, И подлетали пары В весеннюю теплую синь». Чеслав Милош Campo dei Fiori

“I thought of the Campo dei Fiori in Warsaw by the sky-carousel one clear spring evening to the strains of a carnival tune.

The bright melody drowned the salvos from the ghetto wall, and couples were flying high in the cloudless sky.”

Czeslaw Milosz Campo dei Fiori

ПОЛЕ ЦВЕТОВ Названием для проекта послужило одноименное стихотворение нобелевского лауреата по литературе Чеслава Милоша «Campo dei Fiori», написанное им в Варшаве в момент восстания в еврейском гетто в 1943 году. В последнее время снова в обиход вернулись термины и понятия — ​геноцид, фашизм, режим, причем это не просто риторика это реальность, которая находится где-то рядом с нами. Кураторская идея проекта не сводится к мемориальному Холокосту. Произведения, выполненные художниками в разное время и различными медиа, объединенные в едином проектном пространстве, представляют смыслы, связанные с национальным вопросом, бытовым еврейством, современным миром толерантности и памятью.

4

Проект

Каталог

Куратор: Евгений Уманский

Редактор: Евгений Уманский Вступительные тексты: Алексей ПлуцерСарно, Андрей Левкин. Перевод – Сергей Донецков Перевод стихотворения Чеслава Милоша Campo dei Fiori: Наталья Горбаневская Дизайн: Трофим Попов

Художники: Сергей Братков Юрий Васильев Михаил Гулин Рам Кацир Якоб Киркегард Олег Костюк Александра Митлянская Валерий Орлов Алексей Плуцер-Сарно Анна Рябошенко Группа «Синие носы» Евгений Уманский Карл Михаэль фон Хауссвольф Хуберт Черепок

Фото: Евгений Уманский

Изображения художественных работ, использованные в каталоге, предоставлены их авторами. Фотографии выставок: Артём Килькин, Олег Леус, Трофим Попов, Гурам Цибахашвили, художники © Балтийский филиал Государственного центра современного искусства, Калининград

Photo: Evgeny Umansky

5

FIELD OF FLOWERS The art project Field of Flowers got its name after the eponymous poem (Campo dei Fiori — ​Field of Flowers) by Nobel laureate in literature Czesław Miłosz. He wrote it in 1943 in Warsaw during the Warsaw Ghetto Uprising.

In recent time familiar terminology and concepts have been brought back: genocide, fascism, “the regime” — ​and this is not just a rhetoric but reality, which is somewhere near us. The curator‘s idea was not only to memorize Holocaust.

The artworks of different artists produced at different times and using various media, were exhibited together in the same space, conveying the meanings and posing the questions of nationa­lity, Jewry, as well as collective tolerance and memory of the modern world.

6

Project

Catalogue

Curator: Evgeny Umansky

Editor: Evgeny Umansky Introduction texts: Alexey Plutser-Sarno, Andrey Levkin. Translated by Sergey Donetskov Translation of Campo dei Fiori by Czeslaw Milosz: David Brooks and Louis Iribarne Design: Trofim Popov

Artists: Sergey Bratkov Yury Vassiliev Mikhail Gulin Ram Katzir Jacob Kirkegaard Oleg Kostyuk Alexandra Mitlyanskaya Valery Orlov Alexey Plutser-Sarno Ana Riaboshenko The Blue Noses Group Evgeny Umansky Carl Michael von Hausswolff Hubert Czerepok

Фото: Евгений Уманский

All images of the artworks used in this catalogue are courtesy of their authors.

Exhibition photos: Artyom Kilkin, Oleg Leus, Trofim Popov, Guram Tsibakhashvili, artists © Baltic Branch of the National Centre for Contemporary Arts, Kaliningrad

Photo: Evgeny Umansky

7

1. ТЕКСТЫ

1.

TEXTS

10

Фото: Вячеслав Мизин

Photo: Vyacheslav Mizin

Алексей Плуцер-Сарно ВЗГЛЯД ИЗ РАЗРУШЕННОЙ СИНАГОГИ КЁНИГСБЕРГА НА ОККУПИРОВАННЫЙ ИЕРУСАЛИМ

В Центре современного искусства Калининграда прошла международная выставка «Поле цветов» (Campo dei Fiori). Здесь в одной точке закономерно сошлось целое множество тем и воспоминаний, российских, польских и еврейских. Само название выставки было взято из стихотворения Чеслава Милоша, на­писан­ного им в Варшаве во время восстания Бейтара в еврейском гетто в 1943 году. Для меня эта тема очень личная, часть моей семьи погибла там, в Варшавском гетто, других убили в Треблинке в 1942-м и в Майданеке в 1943-м. Остались в живых только дед Нуссен и его брат Тадеуш. Деда еще перед Первой мировой отправили в командировку из Берлина в Москву, где он и застрял на многие годы из-за войны, революции, закрытости границ и потом — ​лагеря. Он умер в ссылке в Уфе от инфаркта в 1945-м. Его единственный сын, мой отец — ​всю жизнь прожил в России, я же уехал в Израиль. И волею судеб здесь живет почти миллион евреев, большая часть которых — ​потомки спасшихся в Советском союзе от нацистов. Дядя Тадеуш в 1942-м попал в Варшавское гетто, потом бежал оттуда, в 1943-м его с дочерью Яниной и сыном Хенриком укрывал от нацистов Stanislaw Boncza-Tomaszewski, поляк. После войны моя троюродная сестра Мириам, внучка Тадеуша, которая родилась тогда, в жуткий 1944 год в «подполье», уехала в Израиль и написала в мемориальный

11

центр Холокоста «Яд Вашем» в Иерусалиме: «Я чувствую себя обязанной поблагодарить его за то, что я жива, что моя семья… имела возможность выжить в этой войне. Станислав Бонча-Томашевский был человеком с большим сердцем, скромным и очень мужественным». После этого письма посмертно он был удостоен звания «Праведник народов мира». Как много странных дат и судеб, как много странных совпадений… В 1944-м сюда в Кёнигсберг (Калининградом он стал еще через полтора года) в грузовых вагонах доставили несколько эшелонов евреев из лагерей Пруссии. «Тех, кто мог идти, рассказал Алексей Шабунин, автор журналистского расследования, — ​из всех рабочих лагерей (по сути филиалов Штуттгофа) согнали на бывшую канатопрядильную фабрику на юго-западе Кёнигсберга. Число тех, кто туда попал, оценивается в пять-семь тысяч человек». Нацисты вывели их города два дня вели полураздетых женщин, юных девушек, мужчин и стариков 52-х километровым маршем смерти по 20-градсуному морозу в сторону моря, где в ночь с 31 января на 1 февраля 1945 года расстреляли. Часть заключенных была спущена в прорубь под лед живыми, другая часть была закопана живыми с перебитыми прикладом ногами, молодые еврейки перед смертью были подвергнуты сексуальному насилию и издевательствам. Обо всем этом свидетельствует сохранившийся акт комиссии политотдела Красной армии от 21 мая 1945 года. Акт подписали подполковник Суглобов, майор Бизбанов, капитаны Яскевич, Жданович, Краснопольский, Дорогин, Махляк, сержант Волков и рядовой Шумченко.* Еще 8 тысяч евреев были взорваны ночью в бараках. Может быть, там был кто-то и из моей семьи. С войной все было уже ясно, за три дня до этого Красная армия освободила Освенцим, шло стремительное наступление в Пруссии, так что расстреляли «для порядку», ничего личного, просто выполняли приказ. Сейчас это место называется поселок Янтарный. Самого Кёнигсберга давно уже нет, в 1944-м он был снесен британской авиацией, в апреле 1945-го по нему прошлась артиллерия маршала Василевского, ну а 4 июля 1946 года его вообще переименовали в Калининград. И взорвали всякие там памятные «германские» замки, чтоб «о фрицах» не напоминали. Все синагоги в Кенигсберге были уничтожены во время эсесовского погрома «Хрустальной ночи» 10 ноября 1938 года. Тогда были разгромлены и сожжены главная Новая либеральная синагога, Хасидская, польская синагога «Полнише шул» и Ортодоксальная «Адат Изра-

12

* http://knia.ru/articles/19090

эль». Жители еврейского приюта и дома для престарелых были выгнаны на улицу, а сами здания тоже разгромлены. Виктор Шапиро указал на «аэрофотоснимки Кёнисберга 1942–44 гг. Там хорошо видно, что было в эти годы на месте Новой синагоги. Никакие, конечно, не бомбардировки англичан её разрушили. Нечего было бомбить в 1944 году. После погрома ноября 1938 года нацисты доломали её, о чем свидетельствует фото 1940 года, а потом расчистили территорию, не тронув, впрочем, сиротский дом. На освободившейся площадке был устроен небольшой концлагерь, куда свозили евреев — ​ремесленников и специалистов, используемых для разных работ в городе. Об этом свидетельствуют в своих воспоминаниях Михаэль Вик и Нехама Дробер. На снимке хорошо видны аккуратные бараки. Раньше на эти фото никто не обращал внимания, по крайней мере в книгах и на сайтах, посвящённых событиям Шоа в Кёнигсберге, я их не встречал».

24 июня 1942 года из Кенигсберга на восток, в белорусский лагерь смерти Тростенец был отправлен первый эшелон с сотнями евреев. Как и многие другие жертвы террора, эти люди, в ужасе прижавшиеся друг к другу на Северном вокзале в переполненных товарных вагонах, не знали, куда и зачем их везут. За ним последовали другие эшелоны. К этой теме обратился и польский художник Хуберт Черепок в пронзительном фильме «Повторение памяти». В фильме дан взгляд из товарного вагона, идущего тем же путем, которым везли первую партию евреев из Тарнова в Освенцим 14 июня 1940 года. За окном теплушки проплывают невинные пейзажи, мосты, но камера вдруг выхватывает жутковатую тьму в пустом углу вагона, и снова мимо проплывают домики, столбы и деревья. Мрачное громыхание колес и зловещие щели в полумраке вагона постепенно погружают зрителя в состояние запредельного ужаса, который испытывали жертвы Холокоста. Все, что напоминало о евреях, уничтожалось нацистами, снимались памятные доски, разбивались памятники, переименовывались улицы и площади. Вальтер-Симон-платц стала Эрих-Кох-платц, Синагогенштрассе превратилась в Зеелештрассе. Свое рода напоминанием об этом стала акция — ​«Улица Жидовская, Рехов Руах Рафаим». На иврите рехов — ​улица, руах — ​душа, рафаим — ​призраки, получается «Улицапризрак» («Street Souls of the Dead»). Каждый год художник приезжает в разные города Европы и в память о жертвах террора «переименовывает» одну из главных улиц, на которой когда-то жили евреи, монтируя таблички «Жидовска». Так родилась улица-призрак, словно воскресшая из мертвых и идущая маршем памяти по планете.

13

Шаргородское гетто Шаргород, Украина, 2006

Фотопроект «Шаргородское гетто» должен был представить уходящую «реальность» старинного города. Известно, что Шаргород был еврейским городком и что почти все евреи сегодня покинули его. Весь исторический центр города — ​это несколько десятков брошенных домиков на улице Греля и прилегающих к ней. Мой проект — ​ безыскусственные фото этих последних покинутых шаргородских домов. В них уже никто не живет, и они быстро разрушаются. Эта народная архитектура слабо изменилась за последние двести лет с их погромами, гетто, разрушением синагоги XVI в. и репрессиями польских, немецких, русских и украинских властей. Но сегодня эта жизнь навсегда уходит в прошлое. И этот старинный умирающий патриархальный Шаргород принял современное патриархальное искус-

14

Фото: Алексей Плуцер-Сарно

ство и переварил его. Искусство было воспринято как жизнь. Никто не заметил его напускной актуальности и авторитетности. Впервые опубликовано в каталоге «Артместечко Шаргород. Международный фестиваль современного искусства», 2006

Photos: Alexey Plutser-Sarno

К этой же теме трагического прошлого обращен проект художника Евгения Уманского «Объявление», сделанный им в 2006 году в крошечном еврейском местечке Шаргород на Украине. В самом центре этого городка, в районе улицы Греля есть множество заброшенных домиков. Эти улицы — ​не только живое напоминание об ужасах Холокоста в оккупированной нацистами Украине, но и портрет сегодняшней запустелой украинской провинции. Проект представляет собой фотографии обветшалых дверей этих покинутых еврейских деревянных домиков. Художник словно указывает нам на пустоту и «безвыходность» сегодняшнего трагического времени, когда евреи вынуждены бросать свои дома в Украине и искать себе иной жизни в Европе, Америке и Израиле. За этими покосившимися полусгнившими дверями уже не слышно жизни, это мертвые двери в прошлое и одновременно символические ворота в неизведанное будущее. Проект как будто зовет зрителя постучать в закрытые двери, которые уже никто никогда не откроет. Эта ностальгическая фотоинсталляция имеет также этнографическую и историческую ценность. Иллюстрацией к проекту стали фото общего вида самих заброшенных домиков, проект «Шаргородское гетто». Современного художника волнует не только трагическая память прошлого. Он работает с реалиями сегодняшнего социально-политического контекста, и в каком-то смысле даже строит антиутопические и пародийные концепты. Таков глубоко ироничный проект Михаила Гулина «Я не еврей», который был представлен не только видеодокументацией 2008 года, но и живым перформансом, обращенным на улицах к горожанам, в котором приняли участие и другие художники. Этот перформанс демонстрировал с одной стороны настороженность, дистанцированность и безразличие зрителей, которые указывали на их собственные фобии и какую-то отчужденность, а с другой — ​на ироничность взгляда художника. Он словно очертил себя молитвенным кругом, приглашая зрителей к непризнанию и отверждению себя самого. Эта пустотная по своей сути акция в то же время глубоко «провокационна» в своем требовании интерпретаций этой пустоты зрителем, в своей «пограничности», маргинальности, внеположенности… Акустическая инсталляция «Сквозь стену» Якоба Киркегарда была сделана в Израиле в 2013 году. Неподалеку от Вифлеема художник записал звуки израильского разделительного барьера, 8-метровой бетонной стены. Израильтяне называют стену «забором безопасности»,

15

а палестинцы — ​«стеной апартеида». Якоб установил на разделительной стене микрофоны и вибрационные датчики, и подслушал голоса отчуждения, звуки человеческой безысходности. Конечно, стена строится не всегда там, где проходит граница с Палестиной, как говорит художник, а часто там, где палестинские джихадисты обстреливают дороги и населенные пункты. Автор также говорит об израильских охранных вышках, которые, как ему кажется, представляют угрозу личной безопасности. Хотя строятся они для противостояния исламистскому террору. Забавно также упоминание автором «сионистских поселений», это тоже понятие определенной идеологической практики. В юридической и житейской реальности Израиля есть арабы, живущие в израильской части страны, а есть евреи, живущие в палестинской части, то есть в Иудее и Самарии. В израильской части страны только в Иерусалиме свободно живет 300 тысяч арабов, а всего — ​1,7 миллиона в разных городах, включая Тель-Авив. И они имеют здесь так называемые «права и свободы». И есть 330 тысяч евреев, живущих в Палестинской автономии среди 3 миллионов арабов. И эти евреи не имеют здесь вообще никаких прав, даже этих смехотворных, которые должно бы им предоставить «палестинское государство», они ютятся здесь под круглосуточной охраной. Потому что палестинские лидеры ежедневно призывают к их истреблению. Так что разделение в Израиле проходит не по линии заборов и поселений, но по линии террора и джихада. И левые радикалы, называющие совместно с палестинскими джихадистами половину Иерусалима «незаконным сионистским поселением», уничтожают последнюю возможность создания второго палестинского государства (первым была Иордания). К примеру, земли Нью-Йорка тоже когда-то принадлежали американским индейцам, но, если бы левые радикалы предложили снести половину «оккупированного англо-саксами» Нью-Йорка, чтобы вернуть руины индейцам, то это был бы не эффективный способ борьбы за права индейцев, а лживая симуляция такой борьбы, сознательно переводящая проблему в неразрешимый тупик. Отсюда, из Израиля, кажется, что молчаливая бетонная стена, прослушанная художником, не является ни «забором безопасности», как думают местные псевдоправые, ни «стеной апартеида», как полагают тут квазилевые (и те, и другие с точки зрения классической политологии держатся за коррупционные ультраправые модели управления и даже не вспоминают о базовых правах и свободах граждан, точно так же, как и их европейские коллеги). Иногда левые «элиты» просто замыкаются

16

в своем воображаемом мире. И их благими намерениями выстлан путь в террористический ад. Маркс хотел как лучше, но все же не стоит совать голову в джихадистскую мясорубку. Правые точно также прикрывают своей демагогией нежелание менять коррупционный статус-кво. Из года в год они бряцают былыми штабными заслугами и произносят одни и те же грозные речи о борьбе с террором, при этом не перекрывая каналы информационной и финансовой поддержки этого террора. Бюрократы боятся перемен, ведь сразу же обнажится их организационная импотенция и экономическая некомпетентность. И, выбирая между леводжихадистской мясорубкой и правокоррупционной болтовней, законопослушные израильтяне, к сожалению, выбирают второе, ибо альтернативы нет. Европейские художники далеки от понимания того, что с палестинской стороны «стены апартеида» царит стопроцентная коррупция и все деньги, выделяемые Израилем и Европой «палестинской администрации» на любые «детские площадки и зоны отдыха», упоминаемые художником, тотально разворовываются местным арабским паханатом. Государство Палестина будет создано не раньше, чем в нем отомрет средневековая феодально-клановая система власти, будет истреблена тотальная коррупция, появятся первые независимые масс-медиа, прекратятся призывы властей и массмедиа к джихаду, приживутся базовые представления о свободах, равенстве, правах человека и т. д. Сейчас же это царство феодальных кланов, всеобщей ксенофобии, радикального исламизма, животного антисемитизма и далее по списку. Так что проект датского художника в его политической составляющей демонстрирует погруженность в европейские политико-медийные штампы. И в этом контексте декларация Якоба Киркегаарда об отказе от политизации его проекта звучит как мистификация. Однако будем справедливы, все сказанное не умаляет художественных достоинств проекта. В своей арт-составляющей проект провокативно заманивает зрителя в пучину интерпретаций. В каком-то смысле и мои иронические рассуждения о политической составляющей этой инсталляции — ​тоже результат этой провокации. Инсталляция преломляет иллюзии, заставляя снова и снова переоценивать социально-политические точки бифуркации, точки боли и человеческого страдания, ключевые источники лжи и ксенофобии. По обе стороны метафизической «стены ненависти» продолжается вакханалия лжи, гибнут идеи гуманизма, толерантности и свободы. И обо всем этом — ​бесконечно многозначная инсталляция художника из Дании.

17

Проект Карла Михаэля фон Хауссвольфа «Красная ночь III» тоже обращен к сегодняшнему городу в попытке актуализировать забытое и незаметное. Световой перформанс был проведен им в 2008 году на еврейском кладбище Аронсберг в Стокгольме. Когда-то оно было окраиной старого города, теперь же оно стало безжизненной и забытой горожанами частью столицы. Своей инсталляцией художник реанимирует заброшенный уголок столицы. Кладбище в мощных лучах красного света словно оживает, давно заброшенное пространство вновь становится актуальным, выходит на городскую «поверхность». Еще один шаргородский проект фотографа и художника Сергея Браткова «Сияние» привносит какой-то мистический оттенок в тему безвозвратно ушедшего прошлого. Изначально проект назывался «Жители еврейского кладбища». Художник фотографировал ночью со вспышкой могильные плиты светского кладбища Шаргорода. В результате персонажи надгробных фотографий словно ожили, их лица стали призрачно светиться. Группа «Синие носы» (Александр Шабуров и Вячеслав Мизин, при участии Константина Скотникова и Дмитрия Булныгина) выставила многозначный и провокационный проект «Дорожная карта». На одной фотографии на российской проселочной дороге, среди грязи, слякоти и родных березок стоят два целующихся религиозных еврея. А на другой — ​религиозный еврей, целующийся с не менее религиозным арабом на фоне того же пейзажа. Но у «Синих носов», конечно же, гомосексуальная тематика напускная, она иллюзорна. Здесь в фокусе сам провокативный контраст и фрустрация зрителя, которого должно корёжить от этого контраста. По сути на фотографиях изображено нечто «невозможное» ни в жизни, ни в искусстве. Таким образом, эту работу можно воспринимать как традиционный жест, направленный на разрушение границ искусства, как насмешку над «запретным». В световой инсталляции Анны Рябошенко «Какая разница?» перемешаны буквы кириллицы и грузинского письма, про которое сами грузины шутят, что Господь ел макароны, когда они обратились к нему с мольбой об алфавите. И швырнул их вниз из своего небесного дуршлага. Отсюда волнистые линии и полукружья, которых нет ни в одном алфавите мира. В своем проекте художница превращает письменность обратно в нечитаемые визуальные образы, намекая зрителю на воображаемую природу национальных и этнических предрассудков. Эта световая инсталляция также актуализирует тему всеобщего цинизма и равнодушия. В царстве всеобщего безразличия (»какая разница!»)

18

Свободный мир

Берег Мертвого моря, Израиль, 2015. Паблик-арт перформанс, видео

Увидев среди достопримечательностей Израиля огромный ржавый военно-морской буй, лежащий на берегу Мертвого моря, художник в память о своей службе на Северном флоте решил аккуратно отреставрировать его и покрасить в белоснежный цвет, придав ему вид снежного шара, что выглядело бы забавно в контексте пустынной израильской прибрежной жары. Вооружившись 20-литровым ведром белой краски и 10-литровым – черной, художник спустился с обрыва к берегу Мертвого моря и прошел по камням около 10 километров, пре-

Фото: Алексей Плуцер-Сарно

жде чем нашел сам объект. Если добавить к этому 40-градусную жару, то поиски буя превратились в своего рода «военно-морской» подвиг. Так родился перформанс «Свободный мир». Буй оказался прикован огромной цепью к берегу, так как за пятьдесят лет море обмелело и отступило. Однако белоснежный шар стал более похожим не на снежный ком, а на какое-то мифологическое драконье яйцо, из которого вот-вот должна родиться новая Вселенная. Перформанс посвящен памяти военных моряков Северного флота.

Photos: Alexey Plutser-Sarno

19

не будет свободы и не будет мира. Эта важная в кураторском решении инсталляция на выставке в Кедайняе висела над входом в синагогу, которая после войны была превращена в «мультикультурный центр» литовской культуры. Память о 3000 евреев в 1941 истребленных литовскими нацистами здесь уже стирается. Юрий Васильев — ​мастер графики, фотографии и инсталляций — ​представил на выставке психоаналитический видеопроект «Ма-ма». Это короткий эскиз о страдании, боли, одиночестве, страхах и безумии. Как заметил куратор выставки Евгений Уманский — ​это «человек, который кричит, зовет маму уже 60 лет, — ​старик, спившийся в российской глубинке, но он продолжает звать маму, как и все человечество во все времена все зовет маму и все никак не начнет жить». Второе, не менее лаконичное видео Васильева — ​«Идущий за мной». Здесь люди в деревне Пирогово протаптывают дорожку в снегу, ходят тудасюда, взад-вперед, держась за руки. И это будничное действо превращается в какой-то то ли комический, то ли мистический танец. И загадку этого танца художник предлагает разрешить зрителю. «Мы когда в Германии в Киле показывали эту работу, — ​рассказал далее куратор выставки, — ​одна немка пожилая смотрела, смотрела, а потом как зарыдает. Мы ее спросили: «Что такое?». А она, оказывается отца своего под Сталинградом представила. Вот сила искусства!». Видео «Блонди» Александры Митлянской напоминает посетителям выставки о нацистских овчарках. Оно стало своего рода эпиграфом ко всей экспозиции в целом, воссоздавая страшный контекст, напоминая о собаках-охранниках, вышках, автоматчиках, колючей проволоке и громком окрике: «Schnell, die Jüdische Schwein!». Образ этот кажется двойственным, потому что собака сама мечется в ужасе заточения, таким образом, воспроизводя некий животный ужас, свойственный лишенному свободы существу. К безвозвратно уходящему прошлому обращен и проект Валерия Орлова. Он участвует в выставке с фотографиями простых и неприметных советских вещей, через которые проглядывает целая эпоха, постепенно забываемая в деталях формы, цвета, запаха и движения. На первый взгляд незаметные вещи, лишенные контекста, кажутся бессмысленными, пустотными. Но эта пустотность позволяет зрителю самому наполнить ностальгическими воспоминаниями эти едва уловимые образы. В этой своей ипостаси эти объекты напоминают массовый романс, вроде бы лишенный смысла, но именно своей содержательной «пустотой» взрывающий эмоциональное восприятие зрителей. Это

20

вещи-воспоминания, которые, как и все проекты Орлова, отличаются чистотой художественного эксперимента, изяществом рефлексии и которые так «нужны нам, — ​по выражению автора, — ​своей ненужностью». В рамках проекта также была выставлена серия рисунков «Заполярный бестиарий» из дембельского альбома автора этих строк, представляющая собой взгляд в далекое советское прошлое. Тогда еще я не был израильским художником, в те далекие брежневские времена я служил матросом Краснознаменного Cеверного флота «на окраинах» Североморска‑2, две тысячи километров севернее Кёнигсберга. «На окраинах» — ​в кавычках, потому у Североморска‑2 не было и нет никаких окраин, он весь — ​одна большая окраина. Впрочем, как и все Заполярье. Там на Северном флоте евреи вообще-то не живут, так что я там был диковинным «животным» нашего казарменного «бестиария». Это было странное время. Может быть, рисунки из быта моряков добавят небольшой штрих к пониманию непростых еврейских судеб ушедшей советской эпохи. Иерусалим, 2016

21

Жидовская: Улица-призрак Марибор, Иерусалим, Кёнигсберг, 2013–16

Все, что напоминало о евреях, уничтожалось нацистами, снимались памятные доски, разбивались памятники, переименовывались улицы и площади. Вальтер-Симон-платц стала Эрих-Кох-платц, Синагогенштрассе превратилась в Зеелештрассе. Как напоминание об этом прошла акция — ​«Улица Жидовская, Рехов Руах Рафаим». На иврите рехов — ​улица, руах — ​душа, рафаим — ​призраки, получается «Улица-призрак» («Street Souls of the Dead»). Начало этой акции было положено несколько лет назад, когда художника из Израиля пригласили на арт-фестиваль в один маленький европейский городок. И поселили на улице Жидовска, напротив старинной синагоги. После захода солнца художник печально сидел у ее запертых дверей, потому что в синагоге еще со времен войны молиться было некому, она была заперта, а днем там работал музей. На главной площади городка по-прежнему, как и до войны, играл еврейскую музыку оркестр, в котором уже не было ни одного еврея. Художник вернулся домой, взял лестницу, молоток

22

и клещи, и снял со всей улицы таблички с надписью «Жидовска». Так улица покинула местечковый городок и стала путешествовать по миру. Первой ее остановкой был Иерусалим. Каждый год художник приезжает в разные города Европы и в память о жертвах террора «переименовывает» одну из главных улиц, на которой когда-то жили евреи, монтируя таблички «Жидовска». Так родилась улица-призрак, словно воскресшая из мертвых и идущая маршем памяти по планете.

Фото: Алексей Плуцер-Сарно

Židovska Ulica: A Ghost Street Maribor, Jerusalem, Königsberg, 2013–16

forts. In Hebrew, rechov means ‘street’, ruach—‘spirit’, refaim—‘ghosts’; together, the words make up “A Street of Ghosts”—or “A Ghost Street”. The action started several years ago when an Israeli artist visited a small European town to take part in a local art festival. He was quartered in a house on Židovska ulica (Jewish Street), across an old synagogue. The artist would sit wistfully by the synagogue’s closed doors in the dusk. After the War, there were no Jews left in the town to pray at the house of prayer, which now served as a museum. Just like before the War, an orchestra was playing Jewish music on the main square — ​ but it no longer featured a single Jewish musician. The artist brought a ladder, a hammer, and a pair of pincers and took down all the street signs on Židovska Ulica. The Jewish Street then left its home town and went on an international journey. The first stop was Jerusalem. Each year, the artist comes to different European towns and for a time “renames” one of the streets formerly inhabited by Jewish residents putting up the Židovska Ulica signs in memory of the innocent victims of terror and madness. The ghost street rose from the dead and roams the world as a living memorial.

The Nazis sought to wipe out all tokens of Jewish presence — ​removing memorial plaques, destroying monuments, renaming streets and squares.

Walter-Simon Platz was changed to Erich Koch Platz, Synagogenstraße would become Seelestraße. The action “Židovska Ulica: Rechov Ruach Refaim” provides a reminder of those consistent obliteration ef-

Photo: Alexey Plutser-Sarno

23

24

Фото: Евгений Уманский

Photos: Evgeny Umansky

Baltic Branch of National Center for Contemporary Art presented the international exhibition Field of Flowers (Campo dei Fiori). The show became a natural point of convergence for a large number of themes and reminiscences — ​Russian, Polish, and Jewish. The exhibition’s title referred to a poem

by Czesław Miłosz written during the Warsaw Ghetto Uprising in 1943. For me, it’s a very personal matter, as part of my family perished in the ghetto. Other relatives were killed in Treblinka in ‘42 or Majdanek in ‘43. Only my grandfather Nussen and his brother Tadeusz lived to see the end of the war. My grandfather was sent on business to Moscow before the WWI and stuck there for many years because of the war, the revolution, closed borders, and later the Gulag. He died of a heart attack as an exile in Ufa in 1945. His only son, my father never left Russia (I moved to Israel, though). Almost a million Jews still live in the country, most of them descendants of refugees who fled from Nazis to the Soviet Union. In 1942 Uncle Tadeusz was sent to the Warsaw Ghetto, but soon escaped. In 1943 Stanisław Boncza-Tomaszewski, a Polish man, hid Tadeusz, his daughter Yanina and son Henrik from the Germans. After the war, my half-cousin Miriam, Tadeusz’s granddaughter who had been born “underground” in that horrendous year of 1944, settled in Israel and wrote to Yad Vashem, the Jerusalem-based memorial to the victims of the Holocaust, “I feel it is my duty to thank him for my own and my family’s … survival. Stanisław Boncza-Tomaszewski was a modest and exceptionally brave man with a big heart.” Following that letter, Pan Stanisław was posthumously honored as Righteous Among the Nations.

So many strange dates and destinies, so many strange coincidences…

In 1944 several trains arrived in Königsberg (more than a year before it would become Kaliningrad) carrying Jews in sealed freight cars from the camps in Prussia. According to investigative journalist Alexei Shabunin, five to seven thousand prisoners in walking condition from all work camps (essentially branches of Stutthof) were collected at the former wire rope factory in Southeast Königsberg. The Nazis led the group of half-dressed girls, women, men, and old people on a 52 kilometer death march in freezing cold weather towards the sea, where all of them were killed during the night of 1 February 1945. Some prisoners we dumped into ice-holes alive, others were buried alive with their legs broken with rifle butts. Young Jew women were raped and tor-

Alexey Plutser-Sarno A VIEW FROM A DESTROYED KÖNIGSBERG SYNAGOGUE ON THE OCCUPIED JERUSALEM

25

tured before death. These atrocities were documented on 21 May 1945 by the Red Army political division committee in a report signed by lieutenant colonel Suglobov, mayor Bizbanov, captains Yaskevich, Zhdanovich, Krasnopolsky, Dorogin, Makhlyak, sergeant Volkov, and private Shumchenko.* Eight thousand more Jews were blown up in barracks at night. For all I know, my relatives might be there. The war’s outcome was already evident, as three days before the Red Army had taken Auschwitz and kept overcoming Prussia by the hour.

The prisoners were murdered to maintain order — ​nothing personal, just doing as directed from above. Today, this place is known as Yantarny settlement.

Königsberg itself is long gone. It was razed to the ground by the British air force in 1944 and then by Marshal Vasilevsky’s artillery in April 1945; finally, on 4 July 1946 the town lost its very name, reborn as Kaliningrad.

The German material legacy, like castles and such, was wrecked in an attempt to completely erase the memory of Krauts.

Königsberg synagogues were destroyed during the 10 November 1938 Kristallnacht pogrom carried out by SS forces. The liberal Neue Synagoge, the Hasidic synagogue, Polnische Schul, and the Orthodox Adass Jisroel were all damaged and burned down that night. The inmates of the Jewish Orphanage and retirement home were thrown out into the streets before the buildings were vandalized. Viktor Shapiro mentioned “1942–44 aerial photos of Königsberg showing the former site of the Neue Synagoge. Obviously, it was not destroyed by the British bombers. There was nothing left to destroy.

After the 1938 pogrom the Nazis completely wrecked it, as seen on a 1940 photo, and later cleared the territory. They spared the orphanage, though.

According to the memoirs of Michael Wieck and Nechama Drober, the vacant site was used to set up a small concentration camp for skilled Jews workers.

You can see an orderly group of barracks on the picture. Nobody paid attention to these photos before, at least I haven’t seen them in books or on websites detailing the Shoah events in Königsberg.”

On 24 June 1942, the first east-bound train carrying hundreds of Jews left Königsberg for the Belarus-based death camp Trostinets. Like many other victims of the Nazi terror, the petrified people crammed into freight cars at the Northern Railway Station had no idea about the purpose of their travel.

More trains followed shortly. Polish artist Hubert Czerepok recreated the feeling in his haunting film Revision of Memory which offers a first-person point of view from the freight car following the route taken by the first group of Jews transported from Tarnow to Auschwitz on 14 June 1940. The camera peacefully observes landscapes and bridges through the window before suddenly focusing on a dark and frightening corner of the empty car, and then resumes

26

* http://knia.ru/articles/19090

watching houses, posts, and trees passing by. The relentless thunder of the wheels and the ominous cracks in the half-lit space gradually induce in the viewers the feeling of overwhelming horror experienced by Holocaust victims.

The Nazis sought to wipe out all tokens of Jewish presence — ​removing memorial plaques, destroying monuments, renaming streets and squares. Walter-Simon Platz was changed to Erich Koch Platz, Synagogenstraße became Seelestraße. The action Židovska Ulica: Rechov Ruach Refaim provides a reminder of the obliteration practices. In Hebrew, rechov means ‘street’, ruach—‘spirit’, refaim—‘ghosts’; together, the words make up “a street of ghosts”—or “a ghost street”. Each year the artist behind the action travels to different European towns and, in order to commemorate the victims of terror, for a time “renames” streets formerly inhabited by Jewish residents by putting up the Židovska Ulica signs. The ghost street rose from the dead and roams the world as a living memorial.

The tragic past is further revisited in artist Evgeny Umansky’s 2006 project The Advertisement executed in a tiny Jewish town Shargorod, Ukraine. The Grel Street area at the very heart of Shargorod features a large number of abandoned houses. In addition to providing a stark reminder of the Holocaust atrocities during the time under Nazis, the empty houses also indicate the decline and desolation of the contemporary Ukraine provinces. The project offers a series of photographs depicting the shabby doors of abandoned Jewish wooden abodes. The artist appears to highlight the void and hopelessness characteristic of the land which Jews have been forced to leave for better lives elsewhere — ​in Europe, America, and Israel. Sounds of life no longer heard behind those rickety rotten doors; they are dead doors to the past — ​and, at the same time, to an uncertain future. The project seems to urge spectators to knock on the closed doors that will never be open again. A nostalgic installation with a serious historical and ethnographical value, The Advertisement was paired with The Shargorod Ghetto project featuring general view photos of the same uninhabited houses.

Contemporary artists cannot remain impartial to the memories of the tragic past; they operate with constructs that belong to actual social and political contexts and sometimes produce dystopian and parody concepts — ​ like the deeply ironic project I Am Not a Jew by Mikhail Gulin. The performance, documented on video in 2008, took place in the streets and involved both strangers and artists. It exposed certain wariness, alienation, and indifference in spectators which indicates their own social phobias; simultaneously, the performance emphasized the ironic stance of the artist who metaphorically put himself inside a prayer circle and encouraged spectators to disapprove and

27

Ghetto of Shargorod

Shargorod, Ukraine, 2006 Photo project Ghetto of Shargorod was meant to depict the outgoing reality of the old town. It’s known that Shargorod was a Jewish settlement but almost all the Jews have left the town already. The old town centre consists of a few dozens of abandoned houses along Grel Street. Unsophisticated photos of these abandoned houses of Shargorod are my project.

Nobody lives there anymore, the houses are falling to ruin very fast. This folk architecture has only slightly changed over the last two hundred years. It used to witness massacres in ghetto, collapse of Synagogue built in the 16 century and repressions of the Polish, German, Russian and Ukrainian governments. But this life has gone for ever. The ancient, dying patriarchal town of Shargorod accepted modern art and swallowed it. Art was taken as life. Nobody noticed its affected importance and competence.

Previously published in catalogue «Art Place: Shargorod International Festival of Contemporary Art», 2006

28

Фото: Алексей Плуцер-Сарно

Photos: Alexey Plutser-Sarno

reject him. Seemingly void of meaning, the action is deeply provocative in its disregard for boundaries and use of spectators for interpretations of the void.

The sound installation Through the Wall by Jacob Kirkegaard was made in Israel in 2013. The artist traveled to Bethlehem to record sound from both sides of the Israeli West Bank Barrier — ​an eight-meter concrete wall also known as the ‘Security Fence’ among Israelites and the ‘Apartheid Wall’ among Palestinians. Jacob placed microphones and vibration sensors directly on the concrete surfaces to capture the voices of alienation and the sounds of human despair.

The wall doesn’t go precisely along the border, says the artist. It often strays to shut out pockets from which Palestinian mujahideens used to attack roads and residential areas. Kirkegaard also speaks about Israeli control towers, which he believes carry a threat to personal security, whereas their primary function was to protect from Islamic terrorism. Peculiarly, the artist mentions ‘Zionist settlements’, a cliché from a certain ideological paradigm. In both legal and practical terms, there are groups of Arabs living in the Israeli part of the country and groups of Jews living in the Palestinian territory — ​in Judea and Samaria. Jerusalem alone accommodates about 300,000 Arabs, with the aggregate number in the Israeli part, including Tel Aviv, reported to be 1,700,000. All of them enjoying so-called ‘rights and liberties’. In the Palestinian territory, three million Arabs live with 330,000 Jews who have no rights whatsoever — ​not even the ridiculous package the Palestinian Authority was supposed to provide. The Jews are under 24/7 protection here, because Palestinian leaders call for their extermination every day. Thus, the real separation barrier in Israel goes along the lines of terror and Jihad, not fences and settlements. And the radical left who, like Palestinian Jihadists, call one half of Jerusalem an ‘illegitimate Zionist settlement’ effectively prohibit the creation of a second — ​after Jordan — ​Palestinian state. The New York City territory, too, once belonged to American Indians; however, should the radical left propose to destroy one half of the city ‘occupied by Anglo-Saxons’ and hand over the ruins to the American Indians, it would not constitute an effective campaign for the rights of the native people — ​it would be a malevolent travesty deliberately headed for a dead-end.

From an Israeli standpoint, the silent concrete wall tapped by Kirkegaard is neither the “Security Fence’, as claimed by the local pseudo-right, nor the ‘Apartheid Wall’, as held by the quasi-left (in terms of classical political science, both stick to corrupt ultra-right management models and barely respect fundamental civil rights and liberties — ​much like their European counterparts). Sometimes left-wing ‘elites’ become locked up in their imaginary reality and their good intentions pave the road to the terror-

29

ist hell. Marx meant well, but there’s no need to put heads into the Jihadist meat grinder. The right-wing seek to disguise with hot air their reluctance to bring about changes to the corrupt status quo. Year after year, they brandish their past achievements and deliver glowing speeches against terrorism, at the same time leaving terrorists’ information and financial support channels untouched. Bureaucrats fear changes; they fear exposure of their organizational impotence and economic incompetence. Choosing between the leftist Jihadist meat grinder and the corrupt right-wing talk, the law-abiding Israelites sadly align with the latter, as there is no real alternative.

European artists hardly understand how fierce and omnipresent corruption is on the Palestinian side of the ‘Apartheid Wall’. Whatever money Europe and Israel provides to the ‘Palestinian Authority’ for all kinds of playgrounds and recreational areas mentioned by the Danish artist arrives directly in the pockets of the local Arabian chiefs. The State of Palestine will not be created unless the obsolete feudal clan system is destroyed, total corruption is rooted, first independent media emerge, the authorities and media under their control stop calling for Jihad, and the fundamental notions of liberties, equality, and human rights become the norm. Today it remains a domain of feudal clans, widespread xenophobia, radical Islamism, feral antisemitism, you name it. In Through the Wall, Jacob Kirkegaard rather operates within the context of European political and media clichés and his explicit declaration of political neutrality, therefore, looks like a trick.

Credit where credit’s due, though — ​the above doesn’t detract from the project’s artistic qualities. Art-wise, Through the Wall provocatively leads spectators into a tangle of possible interpretations. In a way, my ironic musings on the installation’s political aspects have been the effect of this provocation. Through the Wall refracts illusions, making one reassess time and again social and political bifurcations, the focal points of human suffering and key sources of lies and xenophobia. On either side of the Wall of Hate, lies abound, while the ideas of humanism, tolerance, and liberty suffer — ​and the infinitely multi-sided installation by the Danish artist provides a fittingly ambiguous commentary.

Carl Michael von Hausswolff ’s project Red Night III visualizes forgotten and derelict places in the contemporary city. The light performance took place in 2008 at Aronsberg Jewish Cemetery, Stockholm. In the old times, the cemetery used to be an uptown location, but today it has become a lifeless and neglected part of the big city. In his installation, the artist revitalizes the place. The powerful red lights bring the cemetery to life; the derelict space regains its meaning and re-emerges on the city’s ‘surface’.

30

Another project made in Shargorod, The Shining series by artist and photographer Sergey Bratkov adds mystical touches to the concept of past time. Conceived under the working title Inmates of a Jewish Graveyard, the series includes flash photos of tombstones at night time. As a peculiar effect of lighting, the images of the deceased on the tombstones emit ghostly shining and the faces of dead people appear to be animated.

The Blue Noses group (Alexander Shaburov and Vyacheslav Mizin assisted by Konstantin Skotnikov and Dmitry Bulnygin) presents a multi-layered and provocative installation Road Map. One of the photos features two male Hasidic Jews engaged in the act of passionate kissing on a typically washed-out dirt road, against the backdrop of iconic Russian birches. On another image, a religious Arab is kissing a Hasidic Jew in the same setting. Admittedly, the playful homosexual overtones carry no meaningful message. The artistic intention here is to create a conflict in the mind of a spectator, to cause frustration by offering something ‘impossible’ in life and art. The project thus can be interpreted as a traditional gesture intended to violate artistic boundaries, to ridicule the ‘forbidden’.

The light installation What’s the Difference? by Ana Riaboshenko features a mixture of Cyrillic and Georgian letters. Georgians themselves jokingly assume that their prayers for an alphabet reached God when he was eating noodles, and God responded by throwing down the contents of his heavenly colander. This might explain the unique curves and semi-circles of the Georgian writing which the artist attempts to turn back into illegible visual images revealing to spectators the fictional nature of national and ethnical prejudices. The light installation also comments on widespread cynicism and indifference. Neither freedom nor peace is possible in the realm of apathy (what’s the difference!). This important piece was placed above the entrance of the synagogue in Kėdainiai, which after WWII became a ‘multicultural center’ of Lithuanian culture. The memory of 3,000 Jews killed by Lithuanian Nazis in 1941 is all but obliterated here.

Yury Vassiliev who specializes in graphics, photography, and installation art presented a psychoanalytical video project Mom. It’s a brief sketch on suffering, pain, loneliness, fears, and madness. According to curator Evgeny Umansky, the character is a ‘man who has been crying for his mother for 60 years — ​an old man, a hopeless drunk from the Russian province; he is still calling for his mom, like all humankind keeps calling for mom at all times, and fails to start his own life’. The second — ​and just as economical — ​video

by Vassiliev is titled My Follower. It shows the residents of Pirogovo village making paths in the snow by walking to and fro hand in hand. This mun-

31

dane activity turns into a peculiar dance that falls somewhere between comical and mystical. The artist leaves spectators alone with the artwork to make their minds about the mysterious dance. ‘When the piece was exhibited in Kiel, Germany,’ said the curator. ‘An old German woman watched it for some time and then suddenly burst into tears. We asked her what was the matter, and she said she pictured her father in Stalingrad. That’s the power of art!’

Video Blondi by Alexandra Mitlyanskaya refers to German Shepherds used by Nazis in concentration camps. It became an epigraph of sorts to the entire exhibition, recreating the horrific context and bringing memories of guard dogs, watch towers, deadly arms, barb wire fences, and shouts ‘Schnell, Jüdische Schwein!’ The central image is marked by inherent contradiction, as the dog itself is a prisoner and acts anxiously, showing the primal horror known to all creatures losing their freedom.

The project by Valery Orlov, likewise, focuses on the time irrevocably gone with photographs of plain and ordinary things from the Soviet period. Through small things, a whole epoch is reflected, with details that gradually recede from memory — ​shapes, colors, odors, motions. At first sight, the objects taken out of context have no significance. However, it is their insignificance that allows spectators to fill the vague images with arbitrary nostalgic content. This function makes small things similar to popular songs, which evoke complex emotional reactions from listeners with their seemingly hollow messages. These are things-reminiscences — ​presented, like all Orlov’s projects, with artistic daring and reflexive elegance. According to the artist, ‘we need these things, because they are unnecessary.’

Finally, the project featured The Arctic Bestiary, a series of drawings from the ‘demobilization sketchbook’ made by the author of this essay presenting a look into the faraway Soviet past. Back in the days of Brezhnev’s rule, long before becoming an Israeli artist, I was a seaman with the Soviet Red Banner Northern Fleet stationed at the ‘edge’ of Severomorsk‑2, some two thousand kilometers north from Königsberg. The ‘edge’ is put inside quotation marks because Severomorsk‑2 in fact has no edges — ​rather, the whole place is one sprawling margin. You could say, the entire Arctic region is. Jews are nowhere to be found in the Northern Fleet, which made me a unique specimen in the barrack bestiary.

Those were strange days. Perhaps the sketches of seamen’s routines will add a touch of clarity to the complex Jewish narratives of the Soviet era.

Jerusalem, 2016

32

Free World

Dead Sea shore, Israel, 2015 Public art performance, video Among the many attractions of Israel, the artist picked a huge rusty naval buoy stranded on the shore of the Dead Sea to commemorate his service with the Russian Northern Fleet. He decided to place a metaphorical snowball in the scorching desert by painting the floating device pristine white.

Carrying a 20-liter pail of white paint and a 10-liter pail of black paint, the artist went down to the Dead Sea and trudged along the stony shore for some 10 kilometers until he reached the object; the search for the naval derelict in the sweltering heat was itself a special endeavor. This is how the Free World performance took shape.

The buoy was chained to the beach,

«Свободный мир», кадры из видео

which used to be the sea bottom fifty years ago — ​the water has receded over the time. In the end, however, the freshly painted sphere didn’t resemble a ball of snow; it looked more like a mythological dragon egg, from which a brand-new Universe was about to burst through. The performance was dedicated to the memory of the Northern Fleet seamen.

Free World, stills from the video

33

34

Фото: Евгений Уманский

Photos: Evgeny Umansky

Андрей Левкин ЛЕВЕЕ АЛЬФЫ, ПРАВЕЕ ОМЕГИ

Обломанные ожидания — ​это понятно. Куда-то едешь и предполагаешь, что там вот так, а там — ​иначе. Но если ожиданий не было? А не так очевидно: раз уж есть слово «ожидание», то что-то такое присутствовало, пусть как фон. Иерусалим. 2011 год, середина февраля, уже жарко и цветут маки, что ли, или анемоны, алые. Поехал туда не специально, на книжный фестиваль, в лучшем варианте — ​репортером. Еще и спешно, так что времени на сочинение ожиданий и не было. Впрочем, место такое, что фона хватает. Но фон действует случайным образом, как-то невпопад. Почему-то вспомнил, что Гоголь, вроде, приезжал в Иерусалим на поезде, откуда-то. Но там нет железной дороги, в 2011‑м не было, я смотрел как добираться из аэропорта. Это минус-ожидание реализовалось, Леонид Шваб показал здание старого, бывшего железнодорожного вокзала. Рельс не было. То есть, сначала железная дорога была, потом ее не стало. Теперь, вроде, снова есть, но реальный вокзал в другом месте, а старый сделали тусовочным местом. Еще Шваб показал разные районы, в том числе и дерево, на котором поселилась сова, но в тот день ее не было. Ходили на рынок (меня просили купить шалфей). Возле рынка, не со стороны Яффо, с другой, параллельной Шваб сказал, что где-то тут жил Тарасов, то есть тут места и Анны Горенко. Я и не думал о том, как выглядели местности Горенко, ну а теперь знаю.

35

Горенко, это так: Словно Англия Франция какая Наша страна в час рассвета Птицы слепнут, цветы и деревья глохнут А мне сам Господь сегодня сказал непристойность Или я святая или, скорее Господь наш подобен таксисту Он шепчет такое слово каждой девице что выйдет воскресным утром кормить воробья муравья и хромую кошку из пестрой миски А Шваб — ​так: Нет, никогда не может статься, Чтобы электрик молодой Не отрицал основ естествознания, Не рисковал жизнью. Он повествует о войне, Неразличимой невооружённым глазом. Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь, Прощай, электрик. Впрочем, у настоящих обломавшихся ожиданий тоже нет четких контуров — ​если очень хочешь, то ощутишь что-нибудь. Что до фона, то у меня понятно какой, ХГГ и христианство, которое как бы отсюда. Более знакомого для меня тут нет ничего. Но не было никаких предположений и о том, как именно все это устроено: гора, гроб. А местных обитателей вряд ли интересует эта история. Кажется, они вовсе ее не замечают. Ну да, в Риге в старый город тоже захожу только по делам, но, кажется и вообще не замечают — ​а на рынок чего ж не зайти. Все вполне бытовое, за вычетом своих святынь, которые тут же. Тем более, зачем тогда еще и чужие. По городским раскладам христианство вполне мелочь, какая-то случайная история. Вот гора. Вещевой рынок прямо у входа в ХГГ. По дороге туда галереи: темные, ярко обвешанные из лавок, в которых всякое мелкое, цветное, блестящее. Над Виа Долороса перекрытия, крыша. Вдоль нее парикмахерские, всякие лавки. На Пятой станции кебабная и мож-

36

но даже думать, что все, как две тыщи лет назад. А почему должно было стать иначе? Уж не знаю, кто из паломников что себе представлял, а у меня ожиданий не было, так что нормально: да, тут была такая-то история. Тогда было так, сейчас примерно так же, надо полагать. Разве что в лавках ассортимент больше. Явное несовмещение этого пятачка с временем и характером цивилизации, к которой имеешь отношение. Тут не пафос типа вот же какие закоулки все это сделали, мыслей о неком промысле нет. Это как камень «Откуда есть пошла земля русская» сбоку от Десятинной. Ну, может, оттуда и пошла, а чего там этот камень? А лежит. Ровно ли в том самом месте? Почему всегда должна быть точка, чтобы что-то началось? Даже ж Будда оформился под неким Ficus religiosa, чтут и фикус. Впрочем, причиной буддизма не считают. Вообще, может ли начаться что-то, чего еще нет? Рынок какой-то, история, которая тут для местных мало что значит, но все изменила и построила на других территориях. Причем, никакой стилистической связи, кроме заимствованных тем для картинок. Ладно, идеи переносятся и живут другой жизнью, но — ​чтобы до такой степени? Есть Новый Завет, а есть, например, Кузанский, 15 век: «Думая о Боге, надо по возможности в простейшем понятии охватывать противоположности, опережая их в предшествующем им единстве; скажем, различие и нераздельность в божественном нужно мыслить не как два противоречащих качества, а в предшествующем им простейшем принципе, где различие есть не иное что, как нераздельность». Очевиден же сдвиг, тут-то ничего этого не было. Тут и Троицы не было. Так, точка привязки, исходная история в четырех вариантах (трех нарративных и одном дескриптивном), а где-то — ​примерно две тысячи дет цивилизации и культуры. То есть, это же даже круче — ​то, что эта история совсем не отсюда, а как-то сама-собой, а своей логике, с постоянными скачками и развитием. Ну сыграл бы другой эпизод, смотрели бы на другое место. Индусы вот как-то обходятся без конкретной точки в природе, — ​разве что Курукшетра, так и то иллюстративно. Ну это так, а вообще тут приятно. Город, район такой, район сякой. Тогда по Яффо еще только тренировали трамваи, теперь они уже давно ездят, так что все происходят. У всех свои дела, понять их нельзя, вывески и указатели понять нельзя тоже, нет латиницы. Только глядя в витрины. Так что тут сдвиг к простым вариантам — ​чисто визуальным. Копты, например. Сразу за ХГГ, с другой стороны его стены. Вершина горы, вымощенный двор. В центре какая-то

37

38

штука с куполом — ​тоже каменная, невысокая. Может, печка, хлеб делать. Низкий каменный дом за ней; в стенах двора небольшие зеленые двери, в одной за стеклом надпись «Эфиопия», зеленым на желтой картонке; почти пещеры. Старые стулья, колонка с водой. Швабра прислонена. Вход возле 9 станции. Просто арт-проект какой-то, отдельная монада. Обособленная, даже туристов тут мало, да копты их и не замечают — ​например, чтобы продавать магнитики и вести экскурсии. Так, пройдет кто-то из монахов через двор, скроется в углу. В окне старые шкафы, выкрашены белым, давно; старые бумаги, горшок с искусственными цветами. Бывает так, бывает этак. Существуют своей монадой, сопрягаясь с другими только потому, что на одной горе. Вообще, хорошая же идея у крестоносцев — ​ отвоевать Гроб Господень, то есть — ​пустое место. Тоже ведь отдельная монада, можно было бы и с собой просто забрать, вычленив из постороннего контекста: монада-пустое-место. Им-то тут она зачем? Брайант, из спекулятивных реалистов, однажды разъяснял подход: «Как люди взаимодействуют с миром, как обеспечивают отношения с ним разные культуры? Впрочем, что имеется в виду, когда речь заходит о человеке? Есть ли тут однозначность? Разве люди разных гендеров, различных классов, интеллектуалы, аутисты, строители и другие одинаково входят в отношения с миром? Разве этот доступ не зависит от технологий, которые мы используем для расширения наших физических возможностей?» И не только человек: «Какими способами связи с миром обладают вомбаты, институции, звезды, кустарник?» Кто именно что тут может/должен ощутить, какая схема человека работает в Иерусалиме, где множество контекстов, большая часть — ​чужие? А еще контексты, различно слоисты для разных людей. Контексты исторические влияющие (на что-то); не влияющие, но неизбежные (в этом месте когда-то). Известные почти всем, известные немногим. Контексты для этой группы лиц, для другой. Каждый предполагает свое, а чужое и вообразить не сможет. Это просто, в любом тексте всегда полно контекстов, но читатель уловит свой, для него нет выбора, он читает книгу в своем пространстве: в том, в котором живет. Никто и не прикинет, что там было основным для автора и что именно определило текст. Читая одну книгу — ​все читают свои, конечно. Вот и тут, что главное и откуда смотреть? Ну, тут как раз понятно куда смотреть и что главное. Но в каком пространстве это — ​наличие ожиданий и их возможный облом — ​происходит? Реальном сегодняшнем, историческом, мистическом, мистическом, гипотетическом, в каком-то личном или даже

39

в художественном, а, может, во временном, ситуационном, которое ненадолго возникает сейчас в тексте? Главный, допустим, христианский. Тут он не главный, но другие не главные для меня. Такой контекст, этакий — ​никакого оскорбления чьих-либо воззрений, потому что вот как-то так все устроено. Контекстов много, ничто не выстраивается линейно. С чего-то начал, дальше как-то стало прицепляться, что-то раскручивается. То есть, сам раскручиваешь, делаешь себе свою историю. Производится какой-то сгусток смысла и ощущений. Впрочем, эта гора и окрестности одинаковы для всех. Но все равно: в каком пространстве ты находишься в Иерусалиме и его теперь описываешь? Это и есть основное: что за пространство, которое вовлекает тебя в себя — ​коль скоро ты с ним разбираешься? Высшая форма детектива, просто буддийский детектив какой-то: что тут конкретно за майя, как она возникает в данной истории? Сам, разумеется, ее делаешь себе, но кто/что помогает? Чтобы это распутать, не надо фиксироваться на какой-либо линии этой истории, иначе в нее и вовлечешься. Там, конечно, тоже своя майя, но простенькая, там все может оказаться сформулированным даже в виде морали — ​а, понял, о чем это: надо (жить) так-то. Но здесь контекстов много, в один не влипнуть — ​ другие отвлекают, да они и чужие. Все складывается нелинейно и непоследовательно. А тогда можешь оказаться в пространстве, которое содержит все сразу, раз уж тут такое место. Или так сложно не надо, потому что тут не частное, а общее? Что ли в варианте, что сложным и самое простое напомнит об их сложном — ​видишь конфетки на могилках и вспоминаешь предшествовавшее единство противоположностей Кузанского. Ах, все ведут себя, как могут, но если решил как-то раз быть попроще, то в следующий раз сможешь уже только так. А тогда нет предмета речи, не может его быть вообще. Амбиции, надежды, представления о том, кто он сам, кто богне бог, некто как бы бог, они же частные, все же. Не атеизм тут, просто контексты разные, пусть и одной темы. Иначе же получается сетевая религия. Единая бочка, из которой разливают лагер — ​все равно под какими названиями в какой стране. Или стандартное красное вино — ​ не обеспечить же всех виноградниками? Обрели такую бочку, источник надмирного надежен навсегда. Впрочем, если он и есть, то не здесь. Вообще, если бы консенсус: да, это вот то самое, унифицированное по необходимости, потому что другого на всех не хватит, — ​тогда бы ладно:

40

остальное каждый додумает себе по своему. Это о том, что у всех свои контексты. Потребительское сравнение тоже ведь было не обязательно, но естественно, как же ему не быть. Это, наверное, из-за вещевых лавок, овощных, бижутерий, посуды, пиццерий, кебабных, арабских сластей и т.п. Сияют и блещут, как леденцы. Но всё же сказать о предсуществовании или ввести Троицу — ​ куда круче, чем рассказать о неком Сыне Божьем. Индусы бы не поняли пафоса: да кто ж им не является? Никакой здесь полемики, ни антиклерикализма, вообще ничего анти-. Просто еще один контекст, а он же есть — ​раз уж все это можно написать. А каждый имеет еще и свое вещество кайфа, типовую лямбду какую-нибудь: как λ выделится, так ему и хорошо. Или у него, допустим, схема из прямоугольников со стрелками (что, кто, куда), а там иногда бах и нечто загружает какой-то почти квадратик еще и некой ζ, дзетой — ​ощущением, не сводимым к типовым, но попавшим теперь в схему. Но разве на свете так, что вот тебе альфа, а вот — ​омега, а левее α и правее ω нет ничего? Что за пространство, в котором это возможно, по крайней мере — ​такие предположения на сего счет? Ну да, тогда они и возможны в реальности: как придумаешь то, чего нет? То есть, все это ровно о том, чтобы понять: а что происходит? Даже не что, а где, в каком пространстве тут, в Иерусалиме? В реальном сегодняшнем, историческом, мистическом, гипотетическом? Какая-то пустота, стена, кусок чего-то главного и пустая площадка перед ней, на которой регламентно радуются и водят хороводы. Могила, которая пустая. Мечеть за стеной тоже как место транзита куда-то в космос. Реконструированные башни, реконструированный язык, реконструированная пустота в гробу. Пустота отсутствия, а не присутствия: пустота в месте сочленения быта и того, что вне него. Эта пустота должна бы сохраняться, но она заполняется тут же, ее же легко заполнить, придумав что угодно, кто ж не знает. А еще ж и иерусалимский синдром. Все же копты. У них там какая-то действующая штука, хранящая пустоту на этом пересечении. Конечно, может это совсем чужой контекст, поди пойми, что там у них за монада, вот сам и тоже додумываешь, что угодно. Но все равно, в разных контекстах и бог тоже какой-то разный; из того, что все умрут, не следует, что он у всех одинаковый или что все ощущают по жизни одно и то же. Или что вообще одинаковы: две руки две ноги, остальное тоже. А также есть вомбаты, институции, звезды, кустарник. У коптов там у входа во двор, пря-

41

мо у 9 станции, еще и резервуар, CISTERN (Sing your HIMN and enjoy your ECHO-SOUNDING — ​написано). Вход, на стуле монах в очках, магнитиков не продает. Направо — ​комната-церковь, вперед и глубоко вниз по ступенькам — ​темный теплый водоем. Откуда он в горе — ​не знаю, дождевая вода, что ли? Но она теплая. Ровно первый день творения, земля безвидна и пуста и т. д. Оба Завета рядом. Там почти бессмысленно фотографировать, от теплой влажности тут же запотели линзы. Ну а если что-то сложилось, хотя бы вот это, то, что ли, вышел за контексты и что-то осознал. Что? Ну, я добрался до этой фразы. Не тогда, в 2011, а теперь — ​в 2016‑м. Что-то сложилось, внятное. Будто какая-то машинка сработала. Да, была тема, что здесь не та история, настоящая история сильнее. А тут приквел, тизер, спойлер. Комикс с вертепами на Рождество, вербой, кроликами и крашеными яйцами, уютное. Основное происходило не здесь, но — ​множеством импульсов в разных местах в разное время. Вроде, успешно, во всяком случае цивилизация на месте, а то, что она не выводима отсюда — ​ну и что? Но это еще не о машинке, это и раньше было понятно, а понятое теперь уже как-то невербально. Никакое не озарение, не осенило и т.п., а просто могут же быть и осознания без описаний. Так бывает, часто: происходит или возникает что-то, что отодвигает все контексты, не имея уже к ним отношения. Вот это — ​машинка. Будто контексты и возникали для того, чтобы дать ей сработать, ну а они теперь не так, что стушевались, но чуть отдалились и видны уже все. Машинка сработала и возникло пространство: это ничего, что не сможешь его объяснить. Только что не было, а теперь есть. Не связано с приквелами, анонсами, ожиданиями, с тем, что было вчера, с лямбой и дзетой. Может, вообще ни с чем не связано. Такой арт: много объектов, но пространство одно, ну и смысл тоже где-то тут. Если видишь и α, и ω, то, значит, видишь и лист с альфой и омегой. Назовем что-то так, определим этак — ​какая разница, если эта машинка есть у каждого. Ну а в остальном тут все, как было, нормально, не мешает.

42

43

Nothing wrong with failed expectations. You head somewhere ready to see something, but instead you find there something different. Had no expectations at all? Not that simple. Once the word comes up, it’s clear something has been there all the time, in the back of your mind. Jerusalem 2011, mid-February. It’s already hot, red flowers — ​poppies or anemones — ​blooming. I’d arrived with no particular purpose — ​just to attend a book festival, possibly act as a reporter. It was a last minute decision, so I had no time to forge expectations. In places like this, though, having a general background is enough — ​even if it works in rather whimsical ways.

For some reason, I remembered that Gogol reportedly arrived in Jerusalem by train. But there’s no railroad in Jerusalem. At least, there wasn’t in 2011— I checked the airport transfer. This minus-expectation came true when Leonid Schwab showed me the building of the former railroad station. The rails were gone. I mean, they used to be there but had been removed. Now, I think there’s railroad in Jerusalem again, but the new station is built in a different place and the old one was turned into an event space.

Andrey Levkin LEFT OF ALPHA, RIGHT OF OMEGA

44

Фото: Евгений Уманский

Photos: Evgeny Umansky

Schwab took me around. He even showed me a tree where an owl lived — ​we saw no owl, though. We went to a marketplace, because I needed to buy some sage, and when we reached the other side — ​not the one looking to Yafo, the other one — ​Schwab told me that Tarasov used to live nearby. It meant Jerusalem had Anna Gorenko places. I didn’t know what they look like and now I do.

Gorenko goes like this: At daybreak our country Could be confused with England or France Birds go blind, trees and flowers go deaf And God himself said to me today a word of smut I must be a saint or rather Our Lord is like a taxi driver He whispers the foul thing to every maiden walking out on a Sunday morning to feed an ant, or a sparrow, or a crippled cat from a bright-colored bowl 45

And Schwab goes like this: No, a novice electrician Wouldn’t ever fail To challenge natural laws, To put his life at stake.

He tells a story of a war Invisible to the naked eye.

His words are drowned out by white noise.

Fare thee well, electrician.

However, genuinely failed expectations don’t have distinct outlines — ​if you really want it, you feel something. My background knowledge was scarce — ​ just the Church of the Holy Sepulchre and Christianity itself, which kind of originated here. Nothing else rang the bell, really. I had nothing to make of it all — ​the hill, the tomb. Locals, they were hardly interested in the old story; if anything, they seemed oblivious to it. OK, back in Riga I, too, only visited Old Town for practical purposes. But in Jerusalem, they look totally indifferent.

Everything is plain and mundane, with the exception of sacred Christian objects scattered around — ​as redundant as trappings of the other religions. In a city, Christianity loses its special meaning, it’s a story like any other.

The hill. A flea market before the gates of the Church of the Holy Sepulchre. Galleries along the way — ​dark, with motley glistening junk from the shops. The arches, barbershops and petty stores on the Via Dolorosa. Kebabs at the fifth station. You can’t help wondering if anything has changed in these two thousand years. And why should it be different, anyway? I don’t know what pilgrims imagined; personally, I had no expectations and was just taking everything at face value. OK, certain things happened here. It used to be this way and not much is different now, I suppose. Maybe the assortment of goods on sale has grown larger.

This peculiar spot is in stark contrast with your own time-civilization frame. It’s not like these backstreets had a role in it, there’s no thinking about divine providence. Like that stone near the Church of the Tithes in Kiev reading “The Origin of the Land of Rus.” Might as well be, but why the stone? Why in that particular place? Why do you always need a point of origin for anything? Even Buddha came up with Ficus religiosa, and the fig has been worshipped for centuries. Not as the origin of Buddhism, mind. Is it possible at all for something to come out of nothing?

A marketplace, a history that means so little to locals after it changed and built so much out there. No stylistic coherence, too — ​just a few

46

plots loaned for illustrations. Alright, ideas travel and live new lives — ​but like this? On the one hand, the New Testament. On the other hand, Nicholas of Cusa from the 15th century: “In God we must not conceive of distinction and indistinction, for example, as two contradictories, but we must conceive of them as antecedently existing in their own most simple beginning, where distinction is not other than indistinction.” A remarkable shift, nothing like that was here originally. They didn’t even have the Trinity. Just a starting point, a basic story in four different versions (three of narrative and one of descriptive nature). And elsewhere — ​nearly two thousand years of civilization and culture.

I mean, it’s even better this way, with the whole thing not really localized, but rather existing on its own and continuously developing in accordance with its inherent logic. If it were a different event, we would look at some other place. Take the Hindus, for example — ​they somehow manage without a sacred location. Kurukshetra, probably — ​yet still barely more than a visual reference. But overall it’s nice here. The city, its parts. Trams were making their first tentative rides along Jaffa Road then, and now they are a natural part of the cityscape. Everyone’s busy, although it’s impossible to figure out what exactly they are doing. Street signs are beyond comprehension — ​no Latin alphabet used. Just browsing shop windows. The environment is thus reduced to simple, purely visual elements. Take Copts. Right behind the Church of the Holy Sepulchre, on the other side. Top of the hill, paved courtyard. In the middle of it, a squat stone construction with a dome, probably an oven for baking bread. Behind it, a squat stone house. Small green doors in the courtyard’s walls; a piece of cardboard reading Ethiopia, green on yellow, on the other side of a door pane. Old chairs, a standpipe. A mop leaning against the wall. The entrance near the ninth station.

It’s like an art project, an autonomous monad isolated from the street bustle. Copts don’t pay attention to the few tourists wandering into their space. Occasionally, a monk crosses the courtyard to disappear in the corner. In the window, you can make out seedy wardrobes painted white years ago, old papers, a pot with artificial flowers. And so they live within their own monad, forced to interact with others only because they share the same hill. The Crusaders pursued an intriguing idea — ​to liberate the Holy Sepulchre, which is essentially an empty place. It’s another standalone monad; they might as well take the Holy Sepulchre home, removing this empty-placemonad from a foreign context. What’s the use of it for the locals?

Speculative realist Levi Bryant spoke on the approach: “How people interact with the world? How cultures establish relationships with it? Or — ​

47

what do we mean when we say human? Is the meaning universal? Would people of different genders and classes — ​intellectuals, autists, construction workers, and others — ​have the same relationships with the world? Isn’t this access regulated by technologies that we use to extend our physical capacity?” And not only human: “What are the means for interaction with the world used by wombats, institutions, stars and bushes?”

Who is it, and what exactly they are supposed to feel here? Which scheme is working in Jerusalem — ​a city of many contexts, mostly foreign ones? Besides, contexts reveal different layers to different individuals. Some historical contexts have retained their significance and impact, others — ​not so much, but you are still aware of them (something happened here in the past). Some are essentially universal knowledge, others — ​only heeded by a

48

handful. A bunch of contexts for one group of people, a different set for another. Everyone makes their own interpretation and none is capable to take in all of them. It’s simple: all texts brim with contexts, but readers only discern those few they can recognize; in fact, they have no choice, reading a text in their own dimension, the one they belong. How are we supposed to know what was driving the author and what defined the original text? Reading the same book, we all read one very much our own. Same here — ​what is central? Where to start? OK, in this particular place you know what’s central and where to start. But which plane goes with expectations and their possible demise — ​the real, the historical, the mystical, the hypothetical? Maybe some personal plane — ​even artistic? Or perhaps it is purely contextual, arising from a text temporarily, here and now?

The central one is Christianity, allegedly. Not necessarily dominant here, but to me the other local contexts don’t matter as much. This context, that context — ​no offence to any platform, just the way it is. With so many contexts, you don’t get a linear scheme. You take something and then things start coming together. It’s you who makes them come together. You are shaping your own version of history, growing a peculiar knot of meanings and feelings. Admittedly, though, the hill and the area mean the same to everyone.

But still, which space you belong in Jerusalem attempting to describe it now? This is it — ​which space makes you part of it the moment you seek to figure it out? It’s the ultimate form of a crime story, a Buddhist type investigation — ​what kind of Maya is that? How it comes to be in this story?

You are the author, that much is true, but who or what helps? To unravel it, you should avoid focusing on any part of the narrative — ​or else you become part of it. It also has its own Maya within, but one of a rather primitive kind: you might end up with an explicit moral — ​oh I got it, it says you have to stick to certain ways. In this mix of contexts, you can’t get stuck in just one of them — ​other planes, often alien, just keep interfering. Everything is non-linear and non-consequential. In this kind of place, you could find yourself in a continuum that has everything at once.

Or maybe there’s no need to overcomplicate. Maybe it’s about the general, not the individual. A sophisticated mind would perceive even utterly plain things as sophisticated entities — ​like sweets placed on a grave would bring to mind Nicholas of Cusa’s coincidence of opposites. Sure, everyone behaves as they would, but once you make up your mind to go simple, you can’t do it any other way next time. No object of speech then, not possible.

Ambitions, hopes, notions about oneself, who’s god and who’s not — ​someone is sort of god, they are private, after all. It’s not atheism — ​just

49

different contexts, even if the same theme. Otherwise, it’s a multi-level religion. One lager barrel for everyone — ​whatever the name for it in each country. Or standard red wine — ​you can’t give everyone a vineyard, can you? Got a barrel like that, a safe ever-lasting source of the transcendent. And even if such source exists, it’s not here. Overall, it would be fine, if there were a general consensus on this — ​yes, this is it, unified as necessary to cover everyone, and let them add the rest to their liking. It’s about everyone having their own contexts. The consumer metaphor is not mandatory, of course, but it’s natural, it does exist.

Probably it came after all these shops selling clothes, vegetables, cheap jewelry, kitchen stuff, pizzas, kebabs, Arabic sweets, you name it. Shining and glistening like hard candy. Still, asserting pre-existence or introducing the Trinity is level up from offering Son of God. The Hindus wouldn’t even see the point — ​who is not? No controversy here, nothing anticlerical — ​in fact, nothing anti at all. Just another context — ​if we can write about it, it’s already there. Then, specific narcotic for each one — ​some typical lambda. The moment λ shoots into the bloodstream, a high kicks in. Or imagine a mysterious force adding a strangely shaped figure marked ζ, to a standard block scheme illustrating the relationships between what, who and where, with the zeta block standing for a non-conventional entity, something absolutely new to the system. After all, the world we know beats any scheme — ​it’s not like you have α and ω, but there’s nothing left of alpha and right of omega.

What is this space, in which it is possible — ​at least in the form of mental projections? Yes, it makes them possible in reality as well — ​how can you think of something that is not there? Essentially, it’s about trying to figure out what’s going on. Or not what, but rather where — ​on which particular plane here, in Jerusalem? The real-time real, the historical, the mystical, the hypothetical?

Some empty space, the wall, a piece of something highly meaningful and a vacant area before it intended for ceremonial joy and rituals. The tomb — ​an empty one. The mosque behind the wall as a doorway into the great unknown. The reconstructed towers, the reconstructed language, the reconstructed emptiness in the tomb. It is an emptiness of absence, not presence — ​an emptiness at the intersection of the ordinary and the transcendental. Whether or not supposed to remain intact, it is filled instantly, with arbitrary content. Jerusalem syndrome, anyone?

The Copts, they have a thing at work keeping the emptiness at the intersection. Probably it’s just a totally alien context — ​who knows about this monad of theirs? Explanations seem to be just as arbitrary. A different

50

context, a different God. God is not the same just because everyone dies, and who said we feel the same about life. In fact, who said that we are alike — ​two arms, two legs, and so on. Don’t forget about wombats, institutions, stars and bushes. The Copts have an ancient underground water cistern at the entrance near the ninth station calling to “sing your hymn and enjoy the sound of your echo.” A bespectacled monk sitting at the doorstep, not selling souvenir magnets. On the right hand, a one-room church. Straight ahead and deep down below the street level, a dark warm reservoir. I have no idea how it developed in the hill — ​rainfall or what? But the water is warm. The first day of the creation, “the earth was a formless void,” etc. The two Testaments side by side. No use trying to take photos, because camera lenses instantly get fogged up from humidity.

When pieces fall into place producing a sort of coherent picture, it means you were finally able to break away from the contexts and grasp something. What exactly? Well, I’ve made it to this phrase. Not back in 2011, but only now — ​in 2016. I see a picture that makes sense, as if some machine clicked. Yes, I knew it was a different story there, I knew the real story is more powerful. What I found there was a prequel, a teaser, a spoiler. A comic book featuring Nativity scenes, palms, rabbits and Easter eggs — ​snug and cozy.

The key events took place away from there — ​in countless impulses across the globe, across the time scale. And the story has been successful enough — ​at least, the civilization is still on its course (which cannot be fully appraised in Jerusalem, but who cares).

This is not the machine part yet. I knew it before and this knowledge has now become non-verbal, somehow. Not a flash of insight, nothing like that. Comprehension sometimes arrives without description. It happens, quite often — ​something occurs and then transcends all the contexts losing attachment to any of them. This is the machine. It looks as if the contexts had been there specifically for this moment to come; now they remain in the distance, all of them visible at once. The machine worked and a space was born. It’s alright if you cannot give it a proper definition. Just a moment ago there was nothing, and now it’s here. No relation to prequels, trailers, expectations, past events, lambda or zeta. Maybe no relation to anything at all.

It’s like art — ​multiple objects in one space with certain semantics. If you can see α and ω, then you can see the entire sheet and everything between them.

Terms might cause confusion, but what’s the difference when everyone has the machine. The rest is like it used to be — ​it’s OK, no worries.

51

2.​ ПРОИЗВЕ ДЕНИЯ

2.

ART WORKS

СЕРГЕЙ БРАТКОВ СИЯНИЕ

2006 Фотоинсталляция

Мистические флюиды Шаргорода материализуются на кладбище. Ясным полднем. Серия «Сияние» — ​где блики солнца, отраженные в рельефных выступах могильных портретов, выполненных с поражающим гиперреализмом, с любовью, местным мастером, оборачиваются зримым свидетельством знаков потусторонней жизни. Сергей Братков

54

SERGEY BRATKOV THE SHINING

2006 Photo installation Mystical fluids of Shargorod materialize at the cemetery at bright midday. The Shining series presents sun flashes reflected in the ragged lines of portraits on the tombstones. The portraits made by a local master with a stunning hyperrealism and love turn into a visual evidence of the other world from beyond the grave.

Sergey Bratkov

56

ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВ МА-МА 2002 Видео

То ли пьяный, то ли полубольной великовозрастный сын по русскому обыкновению тупо изводит мать и самого себя. Они с матерью — ​ неразрывная пара: мужик все при матери, все хватается за подол, все еще не может встать на ноги. Плачет, зовет, рвет душу, измывается. Кажется, что его бросили, но об этом нет и речи, кажется, что ему что-то нужно, но ему ничего не нужно, кажется, что ему больно, но у него ничего не болит, кажется, что опасность подступает извне, но ее нет. Боль, опасность, страх, одиночество, — ​все внутри, все беспричинно, беспредметно, все от заласканности, спеленутости, несовершеннолетия. «Мам, брось меня, дай свободу, выгони к чертовой матери, черт бы взял тебя, мам!» — ​несется волнами красного, волнами крови, не дающей ничего видеть вокруг себя. Иван Чечот

58

MOM 2002 Video

Either drunk or semi-ill overgrown son dully torments his mother and himself. They are an inseparable pair — ​the man is always with his mother, still snatches her skirt and can not get back on his feet. He cries, calls, and rends one’s heart. It seems he has been cast off, but it’s out of the question, it seems he needs something, but he doesn’t, it seems something hurts him, but nothing does, it seems a danger approaches from the outside, but there is no danger. Pain, danger, fear, loneliness are all inside, everything is groundless, aimless, and it comes from tearfulness, swaddleness and nonage. “Mom, leave me alone, set me free, turn me out to hell, the hell with you, mom!” rushes like waves of red, waves of blood, not allowing to see anything around oneself.

Ivan Chechot

YURY VASSILIEV

61

Я НЕ ЕВРЕЙ 2008 Перформанс, видео

Одна из важнейших тем, которая поднимается в акциях «Я-не…» — это тема диагностируемых общественных фобий, которые одновременно нам предлагается ​переработать. Так, акция «Я — ​не еврей» указывает на наличие в обществе невидимых социальных, этнических, субкультурных и других групп. Государству выгодно представлять общество как гомогенное или как единство без всяких различий: именно это позволяет им говорить от имени всего общества. Невидимые же группы в результате маргинализируются, т. е. лишаются прав на равное сосуществование с другими группами.

МИХАИЛ ГУЛИН

62

Михаил Гулин

MIKHAIL GULIN

I AM NOT A JEW 2008 Performance, video

One of the important topics brought up by the series of actions “I’m not a…” are diagnosed social phobias. Simultaneously they are offered to us to overcome them. The action I am not a Jew points to the existence of invisible social, ethnic, subcultural and other groups. The representation of the society as a homogenous entity or a unity without any difference has a value for the state allowing it to speak on behalf of all the people. In result, the invisible groups shift to the margins, that is they are denied their rights to co-exist equally with other groups.

Mikhail Gulin

63

ОКАМЕНЕНИЕ

2016 Скульптура (иерусалимский камень, бронза), фотопечать на композите

«Окаменение» — ​скульптура чемодана в натуральную величину, созданная художником Рамом Кациром из иерусалимского камня по случаю 110-й годовщины со дня рождения выдающейся мыслительницы XX века Ханны Арендт. Детство и юность Х. Арендт — ​«гражданина мира по убеждению», имевшей «тесные связи с еврейской и немецкой культурой по рождению, французской и американской по сложившимся обстоятельствам и осознанному выбору», фигуры не менее значимой для мировой культуры, чем И. Кант или Э.Т.А. Гофман — ​прошли в Кёнигсберге (ныне Калининград), и сама она впоследствии подчёркивала свою неизменную связь с этим городом. В 1932 году она посетила его в последний раз. Ей так и не суждено было сюда вернуться, но сама она впо-

РАМ КАЦИР

64

следствии подчёркивала свою неизменную связь с этим местом. «Окаменение» — ​это метафора путешествия и одновременно возвращения Арендт — ​не только мысленного, но и физического — ​в родной город. В 2006 году Кацир установил первый чемодан в Берлинской Академии наук, где Ханна была арестована Гестапо в 1933 году. Десять лет спустя каменный чемодан появился и в Калининграде. Его конфигурация соответствует форме чемодана 1930-х годов из коллекции музея истории города Калининграда «Фридландские ворота». Поверхность чемодана воспроизводит структуру исторической кёнигсбергской брусчатки. Скульптура органично вырастает из текстуры самого города и подобно иерусалимскому камню — ​редкой разновидности известняка, породе органического происхождения, несущей в себе остатки живых организмов прежних геологических эпох, — ​воплощает в материальном объекте память о Ханне Арендт. Юлия Бардун

PETRIFICATION

2016 Sculpture (Jerusalem stone, bronze), photographic print on aluminum composite

Petrification is a life-size sculpture of a suitcase carved out of a massive block of Jerusalem stone.

It was created for the city of Kaliningrad by the Israeli-Dutch artist Ram Katzir. The unveiling of this sculpture took place on the 110th Anniversary of the birth of the prominent thinker Hannah Arendt.

Hanna Arendt — ​“a world citizen by conviction”, who had “close ties with the Jewish and German culture by her origins and with the French and American ones by prevailing circumstances and her conscious choice”, the figure of no less importance for the world culture than I. Kant or E.T.A. Hoffmann — ​grew up in Königsberg, modern day Kaliningrad. In 1932 she took her last visit to it. After that she never returned, but always stressed her unfailing link to the city.

Petrification is a metaphor of Arendt’s departure and return to her native town — ​mental-

RAM KATZIR ly rather then physically. In 2006, Katzir placed his first Jerusalem stone suitcase in the Akademie der Wissenschaften, Berlin, the university in which Hannah Arendt was arrested by the Gestapo in 1933. Ten years later the stone suitcase resurfaces in Kaliningrad, formed after a real 1930s suitcase from the Kaliningrad Friedland Gates Museum collection.

The brick pattern on the suitcase follows the historic Königsberg cobblestone pavement. Petrification organically grows from the texture of the city and like the Jerusalem stone — ​a rare type of limestone, containing traces of life from past geological ages — ​embodies the memory of Hannah Arendt in a material object.

Yulia Bardun

65

66

ЯКОБ КИРКЕГАРД В ноябре 2013 года неподалеку от Вифлеема Якоб Киркегаард записал звуки Израильского разделительного барьера на левом берегу реки Иордан (8-метровая стена, которую израильтяне часто называют «безопасным ограждением» и палестинцы — ​«стеной апартеида»), используя чувствительные направленные микрофоны и вибрационные датчики, которые он поместил на бетонную поверхность.

СКВОЗЬ СТЕНУ 2014 Звуковая инсталляция. Зацикленная композиция из полевых записей

«Сквозь стену» — ​это попытка услышать стену, которую государство Израиль строит, чтобы обозначить свою границу с Палестиной. Я хотел отправиться туда и прислушаться к самой стене… Стена ясно представлена перед нами, она массивна и непоколебима. В то время как звуки, записанные на разных сторонах, трудно отличить друг от друга, физические условия и реальности жизни по каждую из сторон стены различаются как два мира. Якоб Киркегард

THROUGH THE WALL

2014 Sound installation.

Composition from field recordings, looped

JACOB KIRKEGAARD November 2013, near Bethlehem, Jacob Kirkegaard recorded on both sides of the Israeli West Bank Barrier, an 8-meter tall concrete wall commonly referred to as “the security fence” by Israelis or “the apartheid wall” by Palestinians, using both sensitive air microphones and vibration sensors that he placed on the concrete surfaces.

Through the Wall is an attempt to listen to the wall the Israeli State is building to define its border with Palestine. I wanted to go there and listen to the wall itself… The wall is dense, stubborn and present. While it is difficult to clearly differentiate between the sounds from the two sides of the wall, there is a world of a difference between the physical environment and the realities of life on the two sides.

Jacob Kirkegaard

69

ОЛЕГ КОСТЮК ОБЩИЙ СБОР 2016 Фотоинсталляция

Муниципальное бюджетное учреждение культуры

ул. Победы, 34 238750 Советск Калининградская обл. Россия

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Город Тильзит, ул. Флоттвелльштрассе, 20. Германия. Иудейская капелла. Город Советск, ул. Краснознаменная, 12. Россия. Православный храм. Эти два адреса — ​определение единого места в разный исторический период. Время, среда, взаимодействие с другими объектами оставили неповторимый след, уникальную фактуру на теле здания. Это не только утраты (шрамы, царапины, выбоины и пр.), но и дополнения, драпирующие первоначальную природу объекта, новые архитектурные конструкции и элементы под измененные функции. Фотоинсталляция «Общий сбор» — ​репрезентация фрагментов экстерьера здания бывшей синагоги со следами армейской субкультуры на фасаде, в период существования объекта под эгидой МО СССР (в/ч 08703). Изменение функции «молельный дом» на «склад под охраной», не только сохранило базис здания для дальнейших трансформаций, но и послужило основой «доминошного» (… не я один /… я не один!) армейского флэшмоба, растянутого на несколько десятилетий. В итоге, в период с 1946– 1987 гг. на стенах здания склада появился неповторимый татуаж, «…большой ручной труд», собрание факсимиле и посланий, причастных к охране объекта людей. Фактура, содержание и объем мемориальных надписей, заполнивших кирпичную кладку стены на протяжении десятков лет, имеют множество смысловых проекций, дают широкий спектр ассоциаций и интерпретаций. Олег Костюк

70

Свято-Троицкий храм в Советске

Свято-Троицкая церковь по ул. Краснознамённой в Советске является первым православным храмом, открытом в городе в 1988 году. В послевоенные годы до передачи Русской православной церкви здание использовалось в качестве склада.

Тел.: 007 (8) 40161 34638 Факс: 007 (8) 40161 37018 eMail: tilsitmuseum@yandex.ru www.museum.ru/M997 Советск, 11 ноября 2016 г. № 182

Основой для небольшой «Свято-Троицкой» церкви послужили сохранившиеся стены бывшей иудейской капеллы. К центрической, четырёхгранной в плане капелле с шестигранным барабаном и куполом пристроили с восточной стороны апсиду – алтарную часть – и притвор с западной стороны. Над основной частью церкви и над абсидой в два яруса поднимаются синие в звёздах луковичные главы. Точную дату строительства капеллы установить не удалось. Информация о капелле в адресной книге Тильзита 1908 года отсутствует. Согласно Адресной книге Тильзита 1919 года иудейская капелла, принадлежащая еврейской общине, располагалась по адресу Флоттвелльштрассе, 20 / Fllotwellstrasse, 20 в пригороде Тильзита Штольбеке.1 Таким образом, здание капеллы было построено между 1908 и 1919 годами. В 1925 году иудейская капелла получила новую нумерацию – Флоттвельштрассе, 21/ Fllotwellstrasse, 21. По данному адресу проживает смотритель кладбища Аугуст Килис и Херта. Килис, без профессии. 2 Адресная книга Тильзита 1930 года указывает на наличие кладбища по данному адресу. Проживало здесь два человека: А. Килис, смотритель кладбища и Шарлотта Килис, клерк.3 В 1936 году капелла принадлежала окружной еврейской общине. Проживали здесь по-прежнему А. Килис и Ш. Килис.4 В 1938 году в капелле проживал Бромет Эмиль, смотритель кладбища. 5

Adressbuch Stadt Tilsit und Vororte. 1919 – с. 306

1

Adressbuch Stadt Tilsit und Vororte. 1925 – с. 351

2

Adressbuch Stadt Tilsit und Vororte. 1930 – с. 60

3 4

Adressbuch Stadt Tilsit. Tilsit. 1936 – с. 414

5

Adressbuch Stadt Tilsit. Tilsit. 1938 – с. 401

Директор музея

А. И. Шпилёва

RALLYING THE TROOPS 2016 Photo installation

OLEG KOSTYUK

Jewish Capella, Flottwellstraße, 20, Tilsit, Germany Orthodox Temple, Krasnoznamennaya St., 12, Sovetsk, Russia Same location in different historic periods could be defined by these two addresses. Time, environment and interactions left specific marks, a unique pattern on the building’s body. It consists not only of losses (scars, scratches and holes) but also of some additions like the new architectural constructions and elements adapted for the new functions, masking the origin of the object.

The photo installation “Rallying the Troops” fragmentarily represents the exterior parts of former synagogue building, where the military men subculture left its traces on a façade, during the administration of the Ministry of Defence of the USSR (Military base 08703). The change in activities from the “house of prayer” to a “guarded storage” not only saved the core of the building for further transformations, but also was a starting point for a domino-like military performance (…not me alone / …I’m not alone) spanning for several decades.

This resulted in that from 1946 to 1987 walls of the building were covered with unique tattoos, like a “big handcraft”, a collection of facsimile and messages from the guardians of the object. The pattern, the content and the amount of memorial inscriptions, which filled in the brick wall during decades have various meanings and summon a wide spectrum of associations and interpretations.

Oleg Kostyuk

73

АЛЕКСАНДРА МИТЛЯНСКАЯ БЛОНДИ 2013 Видео

Немецкие овчарки до сих пор вызывают болезненные ассоциации у людей еврейской национальности, ведь именно собаки этой породы использовались нацистами для охраны концентрационных лагерей, где за время Второй Мировой войны были уничтожены миллионы евреев. Александра Митлянская «18 февраля 1942 года в берлинских газетах появилась фотография любимой собаки Гитлера — ​Блонди. Тут же преданные национал-социалисты обзавелись эльзасскими су-

74

ками по кличке Блонди или переназвали уже имеющихся сук. <…> С тридцать девятого года всем евреям «третьего рейха» было запрещено иметь собак. Однако в марте сорок третьего какой-то шутник-нацист из полицейского управления в Тюрингии перевернул ситуацию на сто восемьдесят градусов, объявив, что отныне все евреи должны обзавестись собакой, а именно эльзасской сукой по кличке Блонди. Таким образом евреям постоянно напоминали бы о фюрере. Больше того, в каждой еврейской семье появилась бы сторожевая собака, которая бы следила за каждым шагом своих хозяев. Это нововведение (метафорически) намекало на то, что фюрер — ​ сторожевая собака для мирового еврейства». Питер Гринуэй, отрывок из книги «Золото» (2002)

ALEXANDRA MITLYANSKAYA BLONDI 2013 Video

Until this day the German Shepherds bring painful associations for all people belonging to Jewish nation. Because the dogs of this very breed were used by Nazi for guarding the concentration camps, where millions of Jews were exterminated during the Second World War. Alexandra Mitlyanskaya “On the 18th February 1942 a photograph of Hitler’s dog Blondi was published in the Berlin newspapers. Almost immediately loyal National Socialists took steps to own Alsatian bitch-

es called Blondi, or to rechristen their Alsatian bitches accordingly. <…> Beginning from 1939 all the Jews of the Third Reich were prohibited to own dogs. But in the March of 1943 some prankster from the Police administration in Thuringia turned the tables and decreed that all Jews should forthwith be obliged to own a dog, and that dog must be an Alsatian bitch called Blondi. It was a gesture to give all Jews an ever present reminder of the Fuhrer; to set in their very midst a watchdog over their activities. It was thus metaphorically implied that the Fuhrer was an omnipotent watchdog to universal Jewry.”

Peter Greenaway, excerpt from Gold (2002)

75

77

МАЛЕНЬКИЕ, ПРОСТЫЕ, ЗНАЧИМЫЕ Нач. 1990-х, 2007 Серия ч/б фотографий

ВАЛЕРИЙ ОРЛОВ

Как мне кажется, искусство, культура, да и, пожалуй, сама история, точнее, язык формирующий их, имеет свой временный характер, и через какой-то период, какой-то момент уже он становится предметом интерпретаций, окрашиваясь в иронические, комические и трагические, саркастические тона. Взаимопроникновение множества этих различных связей во времени ставит перед нами вопрос о возможных вариантах презентации наших представлений. Время дает нам выбор. А мы как инструмент в руках истории, расставляем границы своего культурного протокола и окрашиваем наши оценки ровно настолько, насколько позволяет нам общество, в котором мы оказались, и наше понимание значимости этих оценок. Образы в моих фотографиях просты, они даже не стремятся привлечь чье-то внимание, они безмолвны и существуют где-то там, в другом времени. Это следы разных времён, глубоко и остро меня задевшие и существующие в этой фотографической серебристой среде памяти, сохранённые мною. Это состояние за границей жизни, чудом хранящееся в моём сознании. Это скорее воспоминание, молчаливое, в какой- то степени автобиографичное, это восстановление связей болезненной истории моей страны и её людей. Здесь, в этих фотографиях, нет имён и чисел, лишь память знаков времени. Валерий Орлов

78

VALERY ORLOV

SMALL, SIMPLE, SIGNIFICANT Early 1990s, 2007 Series of b/w photos

It seems to me that temporality is peculiar to art, culture and even to history or rather to the discourse, which forms all the mentioned above. Over a period of time, this discourse becomes subjected to interpretation, getting a touch of irony, humor or tragedy and sarcasm.

When the different links are interspersed in time, we question ourselves about how we can interpret that which we believe. Time passes so we can decide.

We are like the tool of history, define the margins of our culture protocol. We keep our opinions to ourselves to the extent allowed by the surrounding society and by our understanding of importance to have a meaning.

My photographs contain a simple image. This is not even intended to call any attention to them. They exist silently somewhere beyond, in another time.

They bear the marks of the different epochs, which affected me profoundly. Saved by me, they exist in the gelatin silver environment of memory.

They are in the state beyond the life, magically stored in my consciousness.

They are the recollections, silent and, in a way, autobiographic ones. They restore broken links in the history of my land and its citizens.

There are no names or numbers here, in these photos. Only the remembrance of the signs of the time.

Valery Orlov

79

АННА РЯБОШЕНКО КАКАЯ РАЗНИЦА?

2014 Световая инсталляция. При поддержке ГЦСИ Владикавказ (Россия)

«Какая разница» — ​одновременно и название работы, и текст, в ней заключенный. Однако вряд ли кто-то сможет прочесть фразу «Какая разница»: буквы кириллицы и грузинского письма перемешались, что отражает историю использования письменности на Кавказе, в разные времена и в различных районах то кириллический, то грузинский, то греческий, то сирийско-несторианский алфавиты. Нечитаемый текст превращается в сугубо визуальный образ, отсылающий к надписям на надгробиях, древнейшим образцам кавказской эпиграфики. Язык и письменность — ​вечный предмет политических спекуляций на тему национальной идентичности. «Какая разница» — ​не столько вопрос, сколько ответ на вопрос, стоит ли, по мнению автора работы, доискиваться до истины в национальном вопросе. Анна Рябошенко

80

ANA RIABOSHENKO WHAT’S THE DIFFERENCE?

2014 Light installation. With the support of the North-Caucasus Branch of the National Centre for Contemporary Arts (Russia)

“What’s the difference” — ​reads the text of the work, which is its title at the same time. But it is unlikely someone will be able to read the phrase “What’s the difference”: Cyrillic and Georgian letters are mixed, reflecting the history of the Ossetian writing, the basis for which was taken at different times, then Cyrillic, the Georgian alphabets. Unreadable text is transformed into a purely visual image that refers to the inscriptions on the gravestones, the earliest examples of the Ossetian epigraphy. Exhibited in the hall of the National Science Library of North Ossetia, the work is the result of a study conducted by Anna Ryaboshenko in library collections. Spoken and written language — ​the eternal subject of political speculations on the subject of national identity. “What’s the difference” — ​not so much a question as an answer to the question of whether to get down to the truth of the national question.

Ana Riaboshenko

81

СИНИЕ НОСЫ ДОРОЖНАЯ КАРТА

2008 Из серии «Эра милосердия» Фотоинсталляция Последним сюжетом из серии «Эра милосердия» стали «Целующиеся хасид и араб». Наверное, и как ни странно, это фото о некоей мечте (или даже прогнозе), хотя и переданных в иронической форме. Это иллюстрация гипотетического примирения и добрососедства или, как нам говорили в институте, «пролетарского интернационализма». Возможно, это потому, что для сибиряков серьезных национальных проблем не существует. В Сибири и на Урале людей по национальности особо не различают. Во всяком случае, не придают этому большого значения. Потому, видимо, что зимой здесь холодно, и совместное выживание всегда было важнее. Социальные конфликты оказались также сглажены, ибо никого в Сибири дальше Сибири не ссылали. Вячеслав Мизин

82

ROAD MAP

2008 From the series An Epoch of Clemency Photo installation

THE BLUE NOSES

The last story from the series An Epoch of Clemency is about an Arab kissing the Hasidic Jew. Probably, and curiously enough, this photo tells some dream (or even a prophecy), though they are presented in the form of irony. This is an illustration of hypothetical reconciliation and good neighborhood, or as we were told during our study years, a proletarian internationalism.

Maybe it’s because Siberian people have no national issues.

People are not particularly recognized by their nation in Siberia and Urals. At least it’s not of big importance to them. This is so apparently because of cold winters. Common survival was always more important. Social conflicts were allayed as well, because in Siberia, one can’t be exiled farther than Siberia.

Vyacheslav Mizin

83

ЕВГЕНИЙ УМАНСКИЙ ОБЪЯВЛЕНИЕ 2006 Фотоинсталляция

Судьба города Шаргорода похожа на судьбы других городов-призраков: Кёнигсберга, Приштины, Санкт-Петербурга. Исторические коллизии проделали с ними нечто (в каждом случае — ​свое), отчего, находясь в них, понимаешь, что былая красота места никогда не будет реанимирована и свои «великие» времена эти города уже прожили. Началась другая история — ​она не хуже, она — ​другая, но ее сосуществование с прошлым в большинстве случаев невозможно, в силу смены этнокультурных парадигм и слабой связи между местом и новым населением. Былое обращает на себя внимание через архитектуру, молчаливo указывая на этот необратимый процесс перемен. Проходя по улицам старого еврейского квартала. Двери. Вход — ​Выход. Никто не входит, никто не выходит. Дома. Пустые. Евгений Уманский

EVGENY UMANSKY THE ADVERTISEMENT 2006 Photo installation

The destiny of Shargorod town is similar to that of other ghost cities: Königsberg, Pristina, St. Petersburg. All of them underwent a certain impact of historical collisions (specific in each case) so that, when being in them, one is revealed that former beauty of the place will be never resurrected and great times of these cities are gone. A new story begins — ​it is not inferior but it is different. However, in the most cases it could hardly co-exist with the past because of the replacement of the ethnical and cultural paradigms and a weak link between the place and its new inhabitants. Through the architecture, the past calls for our attention silently showing us the irreversible process of changes.

Crossing the streets of the old Jewish district.

Doors. Entrance — ​Exit. No one goes in, no one comes out.

Houses. Empty houses.

Evgeny Umansky

85

87

АЛЕКСЕЙ ПЛУЦЕРСАРНО ЗАПОЛЯРНЫЙ БЕСТИАРИЙ 1982–84, 2016 Альбом / серия рисунков, инсталляция

Проект — ​воскрешение в новом формате рисунков из дембельского альбома израильтянина, служившего 33 года назад на Северном флоте, где евреи вообще не живут, а также инсталляция на тему флота. Он нестандартный, я записывал туда только «забористые выражение военных моряков» и картинки-зарисовки службы. Место называлось Губа Грязная, рядом текла речка Грязная, были еще острова Большой Грязный и малый Грязный, неснесенные бараки, даже землянки, правда в бараках еще жили, а в землянках уже нет (1982 год). Имелись также Губа Челнопушка, озеро Черногубское, Баня, Камбуз, зверосовхоз, Хлебная губа и мыс Красная Щель. Алексей Плуцер-Сарно

88

My project consists of the drawings resurrected from “the demobilization scrapbook” of one Israelite, who 33 years ago served in the Northern Soviet Fleet in places where no Jews live at all. And there is also a naval-themed installation. This album is non-standard, I put there only the “harsh expressions of the naval sailors” and some pictures of daily routine of the service. The place was called the Dirty Gulf, the Dirty River flooded nearby, and there were islands: the Big Dirty One and the Small Dirty One, as well as undemolished Barracks, even the dugouts, though the former were inhabited and the latter weren’t (this was 1982). There also were the Bark-Cannon Gulf, the Blacklipped Lake, a Sauna, a Galley, a fur sovkhoz, the Bread Gulf and the Red Crack Cape.

ARCTIC BESTIARY 1982–84, 2016 Installation, series of drawings from the author’s “demobilization scrapbook”

Alexey Plutser-Sarno

ALEXEY PLUTSERSARNO

89

КАРЛ МИХАЭЛЬ ФОН ХАУССВОЛЬФ КРАСНАЯ НОЧЬ III

в общественном сознании забытые, покинутые, заброшенные людьми места, и в этом проявляется всеобъемлющий гуманизм художника по отношению ко всему миру. Одна из инсталляций в этой серии была сделана на старом Еврейском кладбище в Стокгольме.

Карл Михаэль фон Хауссвольф, сочетая в своем творчестве звук, свет, визуальные средства, перформанс и кураторскую практику, увлечен красным эмоционально. Художник использует красный цвет в своих инсталляциях как увеличительное стекло, подсвечивая архитектурные сооружения, и различные объекты с помощью 20 000-ваттных ламп. Для него важно с помощью эмоциональной силы цвета проявить

«В 1760–80-х гг., когда оно было заложено, вокруг еще ничего не было, только природа. Затем начал отстраиваться город, улицы строились на более высокой отметке, и получилось, что теперь кладбище как будто тонет. Это очень красивое место, но немногие жители Стокгольма знают о нем».

2009 Cветовой перформанс на еврейском кладбище Аронсберг, Стокгольм

90

Карл-Михаэль фон Хауссвольф

STILLS FROM RED NIGHT III 2009 Light performance on Aronsberg Jewish Cemetery, Stockholm

Carl Michael von Hausswolff combines in his art work sound, light, visual means, performance and curatorial practice. The artist treats red as a magnifying glass by lighting up specific architectural spaces, objects, elements with powerfull 20000‑Watt lamps in his installations. For him it’s important to visualize forgotten and derelict places in the public consciousness with the help of color’s emotional power, and that’s how universal humanism of the artist with respect to the whole world is manifested. One of his projects in this series took place in the oldest Jewish cemetery in Stockholm.

CARL MICHAEL VON HAUSSWOLFF “There was nothing around here when cemetery was established in the 1760-80. There was nature all around it. Then the city was built around it and these surroundings elevated – the streets were elevated up, so now it looks like a sunken area. Not many people know about it, or take notice of it, in Stockholm, but it’s a really nice place.”

Carl Michael von Hausswolff

91

93

ХУБЕРТ ЧЕРЕПОК ПОВТОРЕНИЕ ПАМЯТИ 2011 Фильм

Фильм «Повторение памяти» рассчитывает вызвать у зрителя то же чувство страха и неопределенности, которое испытывали люди из первого потока заключенных, отправленных из Тарнова в Освенцим 14 июня 1940 года. Идеей для его создания послужили регулярно повторяющиеся события, более известные как «Поезд памяти». Их суть заключалась в том, чтобы дать возможность людям, пережившим травму Освенцима, пройти той же дорогой, по которой они прибыли в лагерь, но в обратном направлении. Хуберт Черепок

94

HUBERT CZEREPOK REVISION OF MEMORY 2011 Film

A film Revision of Memory aims to evoke the same feelings of fear and uncertainty in the viewer, as those experienced by the first set of prisoners being transported from Tarnow to Auschwitz on June 14, 1940. Inspiration for the film came from the cyclic events known as the â&#x20AC;&#x153;Train of Memoryâ&#x20AC;?. It was based on the fact that the people who survived the trauma of Auschwitz had to take the same route back, as the one that they had taken to get there.

Hubert Czerepok

95

96

3.

ВЫС ТАВ КА

3.

EXHI BI TION

КЕДАЙНЯЙ 29.10 – 3.12.2015 Региональный музей и Мультикультурный центр г. Кедайняй (здание Старой синагоги)

100

KEDAINIAI 29.10 – 3.12.2015

Kėdainiai Regional Museum and the Multicultural Centre (Old Synagogue building)

КАЛИНИНГРАД 29.11 – 18.12.2016

Балтийский филиал Государственного центра современного искусства

KALININGRAD 29.11 â&#x20AC;&#x201C; 18.12.2016 Baltic Branch of the National Centre for Contemporary Arts

103

МИНСК 28.04 – 04.06.2017

Национальный исторический музей Республики Беларусь

104

MINSK 28.04 â&#x20AC;&#x201C; 04.06.2017

National Historical Museum of Belarus

ТБИЛИСИ 11.07 – 20.08.2017 Исторический музей Тбилиси «Карвасла»

106

TBILISI 11.07 â&#x20AC;&#x201C; 20.08.2017 Tbilisi History Museum (Karvasla)

107

4. ХУДОЖ НИКИ

4.

ART ISTS

Сергей Братков

1960 Художник, фотограф. Живет и работает в Москве. Окончил Художественную школу им. Репина, Харьков, Украина, 1978; Политехническую Академию, Харьков, Украина, 1983. В 1984 стал одним из основателей Fast Reaction Group (Группа Быстрого Реагирования) совместно с Борисом Михайловым, Сергеем Солонским и Викторией Михайловой. Его персональные ретроспективы прошли в Фотомузее Винтертура (Швейцария), Музее современного искусства Гента (Бельгия), Центре современного искусства Виктора Пинчука в Киеве (Украина). На Венецианской биеннале в 2003 году он представлял Россию, в 2007 — ​Украину. В 2010 году за видеоинсталляцию «Балаклавский кураж» получил главный приз Пятой Ежегодной Всероссийской премии в области современного искусства «Инновация».

Юрий Васильев

1950 Заслуженный художник России. Живет и работает в Калининграде. В 1974 году окончил Ленинградское художественное училище им. В. А. Серова. С 2001 года реализует авторский проект «Russian Red» (видео, фото, перформанс, инсталляция), который был представлен более чем на 50 российских и международных выставках, в том числе в Германии, Австрии, США, Финляндии, Дании, Исландии, Норвегии, Швеции, Польше, Бельгии. Художник превращает красный цвет в метафору, отсылающую к коллизиям ХХ века, когда драматизм интонаций красного как символа жизни и смерти сменил вектор от жертвенности и героизма к знаку трагических предзнаменований до революционных настроений и преобразований. Произведения находятся в собраниях Калининградской художественной галереи (Калининград, Россия), Государственного Русского Музея

110

Sergey Bratkov

1960 Artist, photographer. Works and lives in Moscow, Russia. Graduated in 1978 from Repin Art School, Kharkov, Ukraine, and in 1983 from Kharkiv Polytechnic Academy.

In 1984 together with Boris Mikhailov, Sergey Solonsky and Victoria Mikhailova he founded the Fast Reaction Group. His retrospective exhibitions took place in Fotomuseum Winterthur, Switzerland; S.M.A.K. Museum of Contemporary Art, Ghent, Belgium; PinchukArtCentre, Kiev, Ukraine. He represented Russia in 2003, and Ukraine in 2007 at the Venice Biennale. In 2010 he was awarded the Grand Prix of 5th Innovation contemporary art prize for his video installation Balaklava courage.

Yury Vassiliev

1950 Honoured artist of Russia. Lives and works in Kaliningrad. In 1974, graduated from the Serov Leningrad College of Arts. Since 2001 Yury Vassiliev has been working on his personal project Russian Red (photo, video, performance, installation). The project was presented at over 50 exhibitions in Russia and abroad, including Germany, Austria, USA, Finland, Denmark, Iceland, Norway, Sweden, Poland and Belgium. Artist turns red color into metaphor, referring to collisions of the 20th century when dramatism of red as a symbol of life and death changed from sacrificiality and heroism to the sign of tragical premonitions, revolutionary moods and transformations. Yury Vassiliev’s works are in the collections of the Kaliningrad Art Gallery (Russia), State Russian Museum (Saint-Petersburg, Russia), National Centre for Contemporary Arts (Moscow, Russia), MediaArtLab (Moscow, Russia), Kiasma Museum of Contemporary Art (Helsinki, Finland), Ludwig Múzeum (Budapest, Hungary).

(Санкт-Петербург, Россия), Государственного центра современного искусства (Москва, Россия), МедиаАртЛаб (Москва, Россия), Музея современного искусства «Kiasma» (Хельсинки, Финляндия), Музея современного искусства Ludwig Múzeum (Будапешт, Венгрия).

Михаил Гулин

1977 Художник, куратор. Живет и работает в Минске, Беларусь. В своих работах обращается к различным направлениям искусства: живописи, инсталляциям, уличным перформансам. С постмодернистской иронией он манипулирует устойчивыми визуальными знаками массовой культуры, что позволяет вести неповторимый диалог со зрителем и властью. Участник выставок и проектов: «Белорусский павильон 53 Венецианской Биеннале», БелЭкспо, Минск, Беларусь (2009), «От противного», Винзавод, Москва, Россия (2010), «Радиус нуля. Онтология арт-нулевых», завод «Горизонт», Минск, Беларусь (2012), 8 Международный художественный симпозиум «Аланика», Владикавказ, Россия (2014), «За Мяжой», галерея OSNOVA, Москва, Россия (2014), «Пространство диффузии», Балтийский филиал ГЦСИ, Калининград, Россия (2015).

Рам Кацир

1969 Художник. Живет и работает в Амстердаме, Нидерланды. В своей практике в последнее время фокусируется на масштабных инсталляциях в публичных пространствах, часто сотрудничает с архитекторами и ландшафтными дизайнерами. Инсталляции и скульптуры художника можно увидеть в различных городах Нидерландов, Израиля, а также в Шанхае и Осаке. Персональные выставки Кацира проходили в Амстердаме, Токио, Киото, Брюсселе, Берлине, Герцлии, Иерусалиме, Вильнюсе, Кракове и Утрехте. Работы художника находятся в частных и публичных музейных

Mikhail Gulin

1977 Artist, curator. Lives and works in Minsk, Belarus. He creates artworks using various genres and mediums: painting, installations, street performances. With postmodern irony, he manipulates iconic visual signs of mass culture. It allows him to establish a unique type of dialogue with the spectator and the government.

He participated in various exhibitions and projects: Belarussian pavilion of 53 Venice Biennale, BelExpo, Minsk, Belarus (2009), From Contradiction, Vinzavod, Moscow, Russia (2010), Radius of the Null. Onthology of art-noughties, Horizont factory, Minsk, Belarus (2012), 8 International Art Symposium Alanica, Vladikavkaz, Russia (2014), Space of Diffusion, Baltic Branch of NCCA, Kaliningrad, Russia (2015).

Ram Katzir

1969 Artist. Lives and works in Amsterdam, The Netherlands. In the past decade he concentrated on public art commissions, working in close collaboration with architects and landscape designers. His public installations and sculptures have been placed in various locations across the Netherlands, Israel, as well as in Shanghai and Osaka. Personal exhibitions took place in Amsterdam, Tokio, Kyoto, Brussels, Berlin, Herzliya, Jerusalem, Vilnius, Krakow and Utrecht.

Katzir’s works are in the private collections and in the collections of museums, among them are Guangdong Museum of Art, Guangzhou, China; Museum van Loon, Amsterdam, The Netherlands; Stedelijk Museum, Amsterdam, The Netherlands; Jewish Historical Museum, Amsterdam, The Netherlands; Herzeliya Museum of Contemporary Art, Israel; Haifa Museum of Art, Israel; Yad Vashem, Jerusalem, Israel and others.

Jacob Kirkegaard

1975 Artist and composer. Based in Copenhagen. Jacob Kirkegaard works in carefully selected en-

111

коллекциях, таких как Гуандунский художественный музей (Китай); Музей Ван Лоон, Амстердамский музей современного искусства Стеделик, Еврейский исторический музей в Амстердаме (Нидерланды); Музей современного искусства Герцлии, Художественный музей Хайфы, Мемориальный комплекс Яд Вашем в Иерусалиме (Израиль) и др.

Якоб Киркегард

1975 Художник и композитор. Живет и работает в Копенгагене, Дания. Якоб Киркегард работает с тщательно подобранными звуковыми средами, записи которых он использует в композициях, или в визуально-пространственных инсталляциях. Его работы раскрывают неслышимые звуковые явления и представляют процесс слушания, как способ переживания мира. Киркегард записывал вибрации подземных гейзеров, пустые комнаты в Чернобыле, тающие арктические ледники, а также волны, генерируемые внутри самого человеческого уха. Его работы представлены в галереях, музеях и концертных пространствах по всему миру, в том числе MoMA в Нью-Йорке, Louisiana в Дании, KW в Берлине, Menil Collection и Rothko Chapel в Хьюстоне, триеннале Айчи в Нагое, художественном музее Мори в Токио, Япония. В 2015 году прошла его персональная выставка в ​​Музее современного искусства в Дании. Альбомы его записей издавались на лейблах Touch (Великобритания), Important Records (США), mAtter (Япония), VON Archives (FR), Holotype Editions (GR) и Posh Isolation (DK). Киркегард является одним из основателей саунд-арт коллектива freq_out.

Олег Костюк

1970 Фотограф, куратор. Живет и работает в Калининграде. Участник различных выставок, включая коллективную выставку фотохудожников, г. Хайфа, Израиль, 2010; фотопроект

112

vironments to generate recordings that are used in compositions, or combined with video imagery in visual, spatial installations. His works reveal unheard sonic phenomena and present listening as a means of experiencing the world. Kirkegaard has recorded sonic environments as different as subterranean geyser vibrations, empty rooms in Chernobyl, Arctic calving glaciers and tones generated by the human inner ear itself.

Kirkegaard has presented his works at galleries, museums and concert spaces throughout the world, including MoMA in New York, Louisiana in Denmark, KW in Berlin, The Menil Collection & at the Rothko Chapel in Houston, Aichi Triennale in Nagoya, the Mori Art Museum in Tokyo, Japan — ​and in 2015 with a solo exhibition at the Museum of Contemporary Art in Denmark.

Jacob Kirkegaard has gallery representation through Galleri Tom Christoffersen. His sound works are released on the Touch (UK), Important Records (USA), mAtter (JAP), VON Archives (FR), Holotype Editions (GR) & Posh Isolation (DK) labels. Kirkegaard’s work is represented in the permanent collection of Louisiana — ​Museum of Modern Art in Denmark and he is a founding member of the sound art collective freq_out. In 2016 Jacob Kirkegaard was the sound-artist-in-residency at St. John’s College, University of Oxford, U.K.

Oleg Kostyuk

1970 Photographer, curator. Lives and works in Kaliningrad, Russia. He participated in various exhibitions including group photo exhibition in Khaifa, Israel, 2010; West End, Neue Osten gallery, Dresden, Germany, 2016; Follow the Sign, Flipside artspace, Eindhoven, Netherlands, 2016. Member of the Russian Union of Art Photographers. He curates the regional projects of the Russian-German festival of documentary films Territory of Cinema in Kaliningrad. In 2007–2011 he directed the pub-

«West End», галерея Neue Osten, Дрезден, Германия, 2016; «Follow the Sign», арт-платформа Flipside, Эйндховен, Нидерланды, 2016. Член Союза фотохудожников России. Куратор региональных проектов немецко-российского фестиваля неигрового кино «Территория кино» (Калининград), куратор издательских проектов Балтийской биеннале фотографии «Фотомания» (Калининград, 2007–2010). Учредитель и арт-директор клуба «Репортер» (Калининград, 2010–2014).

Александра Митлянская

1958 Художник. Работает преимущественно в жанре видео-арта. Живет и работает в Москве. Закончила художественный факультет Московского Полиграфического института (1981). В 1995 году была стипендиатом Берлинской Академии Искусств. Автор видеофильмов и многоканальных видеоинсталляций в которых время, его протяжённость в визуальном восприятии человека есть основная составляющая. Ее работы были представлены на персональных выставках в Государственном Русском музее, Санкт-Петербург, Государственном центре фотографии, Санкт-Петербург, Государственной художественной галерее Фонда поколений Ханты-Мансийска, «Крокин-галерее», Москва. Участница коллективных выставок «Results», Академия Искусств Берлина, Германия, 1995; «ART-index», Национальный художественный музей, Рига, Латвия, 2008; «День открытых дверей», Московский музей современного искусства, 2009; «Разрыв между реальностью и фантазией», Музей современного искусства «Вуян», Кёнджу, Южная Корея, 2015 и др. Работы находятся в собраниях ряда российских и зарубежных музеев.

Валерий Орлов

1946 Художник. Живет и работает в Москве. Работает в техниках станковой и печатной гра-

lishing program of the Baltic photo biennale Photomania, Kaliningrad. He founded and in 2010–2014 was an art director of the Reporter club in Kaliningrad.

Alexandra Mitlyanskaya 1958

Artist, working almost exclusively in the field of video art. Lives and works in Moscow, Russia. In 1981 she graduated from the Arts Faculty of Moscow Institute of Polygraphy. In 1995 she was a fellow in Berlin Academy of Arts, Germany. The keystone concept of her video and her multiscreen installations is the time, its continuance in human visual perception. She had solo exhibitions in the State Russian Museum, St. Petersburg, National Center of Photography, St. Petersburg, State Art Gallery of Khanty-Mansiysk, Krokin Gallery, Moscow. She participated in group exhibitions, including: Results, Berlin Academy of Arts, Germany, 1995; ART-index, National Museum of Art, Riga, Latvia, 2008; Doors Open Day, Moscow Museum of Modern Art, Russia, 2009; Real in Unreal, Wooyang Museum of Contemporary Art, Gyeongju, South Korea, 2015. Her works are in the collections of various museums in Russia and abroad.

Valery Orlov

1946 Artist working within the field of photography, printmaking, papermaking, and producing the artist books. Lives and works in Moscow, Russia. He experiments with spatial and temporal implications of these mediums. He esteems graphic arts as important mean in the art education and social and cultural development.

He has had solo exhibitions in the largest museums in Russia and abroad. His works are in the collections of the State Pushkin Museum of Fine Arts, Moscow, State Tretyakov Gallery, Moscow, National Centre for Contemporary Arts, Moscow; State Hermitage, St. Petersburg, State Russian Museum, St. Petersburg;

113

фики, литья бумаги, авторской книги, фотографии. Экспериментирует этими средствами в их пространственной и временной изменчивости. Считает графику одним из важнейших средств в культурном, социальном и образовательном значении. Персональные выставки проходили в крупнейших музейных и культурных пространствах России и за рубежом. Произведения находятся в собраниях: Государственного музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина, Москва, Государственной Третьяковской галереи, Москва, Государственного центра современного искусства, Москва, Государственного Русского музея, Санкт-Петербург, Государственного Эрмитажа, Санкт-Петербург; Музея Гетти, Лос-Анджелес, США, Музея современного искусства, Денвер, США; музея «Мартин-Гропиус Бау», Берлин, Германия, а также областных и городских музеев России.

Алексей Плуцер-Сарно

1962 Художник, писатель, лексикограф. Автор акций, инсталляций и перформансов. Автор более 200 статей и 7 книг. Идеолог и основной медиахудожник арт-группы «Война». Выпускник философского факультета Тартусского университета, Эстония, 1992. В 2006 окончил Бизнес-школу «Шулич» при университете Йорка, Торонто, Канада. Избранные выставки: 1 Московская биеннале современного искусства, 2005; Шаргородский фестиваль современного искусства, Шаргород, Украина, 2006; «Леттризм», Центральный дом художника, Москва, Россия, 2009; фестиваль Black River, Вена, Австрия, 2011; персональная выставка в Центре современного искусства (DOX), Прага, Чехия, 2011; «Марибор — ​Европейская столица культуры», Словения, 2012; фестиваль Roskilde, Дания, 2013. В 2015 сделал серию акций «Свободный мир» на берегу Мертвого моря, Израиль. В 2017 совершил акцию «Жертвоприношение, или Минута тишины»

114

Martin-Gropius-Bau, Berlin, Germany; J. Paul Getty Museum, Los Angeles, USA, Museum of Contemporary Art, Denver, USA, as well as regional and city museums of Russia.

Alexey Plutser-Sarno

1962 Artist, writer, lexicographer. Author of actions, installations and performances. Author over 200 articles and 7 books. Ideologist and chief media artist of the Voina Art Group. In 1992 he graduated from the Philosophy Department of the Tartu University, Estonia. In 2006 he graduated from the Schulich School of Business, York University, Toronto, Canada.

Selected exhibitions: 1st International Moscow Biennale, Russia, 2005; Shargorod festival of Contemporary Art, Shargorod, Ukraine, 2006; Lettrism, Central House of Artists. Moscow, Russia, 2009; Black River Festival, Vienna, Austria, 2011; personal exhibition at Center of Contemporary Art (DOX), Prague, Czech, 2011; Maribor — ​European Capital of Culture program, Slovenia, 2012; Roskilde Festival, Denmark, 2013. In 2015 he made series of art actions Free World at the Dead Sea, Israel.

In 2017 he performed action Sacrifice, or Minute of Silence in Jerusalem, Israel. In 2011, as member of the Voina Group, he was awarded with the Innovation prize for the “Best Work of Visual Art”.

Ana Riaboshenko

1977 Artist and curator. Lives and works in Tbilisi. She initiated various international projects since 2003 within the frame of contemporary art NGO TRAM and independently. Сurated and coordinated exhibitions within the frame of Sinop Biennial, Istanbul Biennial and Kiev Biennale. She was a commissioner of Georgian National pavilion at Venice Biennale in 2015 and 2017. Participated in various international and local exhibitions such as Caucasus Biennale Declaration, Tbilisi, Georgia, 2006;

в Иерусалиме, Израиль. В составе группы «Война» в 2011 стал лауреатом премии «Инновация» в номинации «Произведение визуального искусства».

Анна Рябошенко

1977 Художник, куратор. Живет и работает в Тбилиси, Грузия. С 2003 инициирует международные проекты самостоятельно, а также в рамках неправительственной организации в сфере современного искусства TRAM. Куратор и координатор выставок в рамках Синопской, Стамбульской и Киевской биеннале. Коммисар павильона Грузии на Венецианской биеннале в 2015 и 2017 годах. Участвовала в ряде международных и национальных выставок, в том числе «Декларация Кавказской биеннале», Тбилиси, Грузия, 2006; «Террор?», Intersection for the Arts, Сан Франциско, США, 2006; «Пограничное состояние», параллельная программа 2 Московской биеннале, 2006; «Город оранжевого тигра и история пластмассовой собаки. Современное грузинское искусство», Шато де Сент-Ован, Франция, 2009; «Инструкция для тамады», галерея Meet Factory, Прага, Чехия, 2012; «Граница — ​ Ключ — ​Новая Европа», Циттау, Германия, 2013; симпозиум «Аланика», Владикавказ, Россия, 2014 и др.

Синие носы

Группа «Синие носы» образована в 1999 году. Постоянные участники — ​Вячеслав Мизин (1962) и Александр Шабуров (1965). В своих перформансах, видео, фотографиях и инсталляциях они перерабатывают актуальную визуальность. Персональные выставки проходили в Ethan Cohen Fine Arts, Нью-Йорк, галерее In Situ Fabienne Leclerc, Париж, галерее Hans Knoll, Вена, галерее Volker Diehl, Берлин, галерее B&D, Милан, Kunsthallen Brandts Klaedefabrik, Оденс, Галерея Марата Гельмана, Москва. Участники Венецианской

Terror?, Intersection for the Arts, San Francisco, USA, 2006; Board Situation, parallel project of 2 Moscow Biennale, 2006; Orange Tiger City and Plastic Dog Story, Georgian Сontemporary Art, Château de Saint Auvent, France, 2009; Tamadas’ Tutorial, Meet Factory Gallery, Prague, Czech, 2012; Border — ​Key — ​Neuropa, Zittau, Germany, 2013; Alanica Symposium, Vladikavkaz, Russia, 2014, and others.

The Blue Noses Group

The Blue Noses were founded in 1999. Core members are Vyacheslav Mizin (1962) and Alexander Shaburov (1965). In their performances, videos, photos and installations they recycle the products of the contemporary visuality. They have had solo exhibitions in Ethan Cohen Fine Arts, NY, In Situ — ​Fabienne Leclerc, Paris, Hans Knoll Gallery, Vien, Volker Diehl Gallery, Berlin, B&D Gallery, Milan, Kunsthallen Brandts Klaedefabrik, Odense, Marat Guelman Gallery, Moscow.

They participated in Venice Biennale, ArtMoscow International Contemporary Art Fair, 1st and 2nd Moscow Biennale of Contemporary Arts and others.

Evgeny Umansky

1961 Artist, curator. Lives and works in Kaliningrad. Range of his artistic interests — ​investigation and critique of contemporary society and dealing with various social contexts. Participated in Russian and international exhibitions and projects, including: Davaj! Davaj!, Berlin, Germany — ​Vienna, Austria, 2002; The Russian Roulette, Wiesbaden, Germany, 2008; Monsters — ​People, Murders, Power Machines, Dresden, Germany, 2008; 1st Ural Industrial Biennale, Yekaterinburg, Russia, 2010; Enclave, Warsaw, Poland — ​Kaliningrad, Russia, 2011; Russia Next Door, Olsztyn, Poland, 2011 — ​ Minsk, Belarus, 2013; 5th and 6th International Art Symposium Alanica, Vladikavkaz, Russia, 2012–2013; Made in Kaliningrad, Klaipeda,

115

биеннале, международной художественной ярмарки «Арт-Москва», 1 и 2 Московских биеннале современного искусства и др.

Евгений Уманский

1961 Художник, куратор. Живет и работает в Калининграде. Сфера художественных интересов — ​исследование и критика современного общества. Участник российских и международных выставок и проектов, в т. ч.: «Davaj, Davaj», Берлин, Германия — ​ Вена, Австрия, 2002; «Русская рулетка», Висбаден, Германия, 2008; «Монстры. Люди, убийцы, машины власти», Дрезден, Германия, 2008; 1 Уральская индустриальная биеннале, Екатеринбург, Россия, 2010; «Анклав», Варшава, Польша — ​Калининград, Россия, 2011; «Russia Next Door», Ольштын, Польша, 2011, Минск, Беларусь, 2013; 5 и 6 Международный художественный симпозиум «Аланика», Владикавказ, 2012–2013; «Сделано в Калининграде», Клайпеда, Литва, 2013; пабликарт инсталляция «Радуга для всех», ЦСИ «Лажня», Гданьск, Польша, 2015.

Карл Михаэль фон Хауссвольф

1956 Живет и работает в Стокгольме, Швеция. С конца 70-х годов Хауссвольф сочиняет музыку, используя в качестве основного инструмента различные технологии звукозаписи, а также создает визуальные произведения при помощи световых проекций, видеофильмов, фотографий и других медиа. В настоящее время является куратором звуковой инсталляции freq_out (последняя версия была представлена в Вене в 2016 г.). Выступает в совместных проектах с художником Лейфом Элгреном, режиссером Томасом Норданстадом, исследователем феномена электронного голоса Михаэлем Эспозито, музыкантом Джимом О’Рурком, поэтессой Лесли Винер. Его работы были

116

Lithuania, 2013, Rainbow for All, CCA Łaźnia, Gdansk, Poland, 2015.

Carl Michael von Hausswolff

1956 Lives and works in Stockholm, Sweden.

Since the end of the 70s, von Hausswolff has worked as a composer using recording technology as his main instrument and as a visual artist using light projection, video film and still photography as well as other media.

He currently curates the sound installation freq_out (its latest version installed in Vienna 2016) and collaborates with artist Leif Elggren, film-maker Thomas Nordanstad, EVP re-searcher Michael Esposito, musician Jim O’Rourke and author Leslie Winer.

He has exhibited at documenta, Kassel, the biennials in Venice, Moscow, Liverpool, Istanbul, Sarajevo etc and in Rijeka, Stockholm, Nicosia, Kaliningrad, Tokyo, London, New York etc.

His music has been played in festivals such as Sonar (Barcelona), Red Bull Aсademy, CTM (Berlin), L’audible (Paris), el niche Aural (Mexico City) etc. and released on record by labels like RasterNoton (Berlin), Touch (London), Laton (Wien), iDeal (Göteborg) and MonoType (Warszaw).

Hubert Czerepok

1973 Born 1973 in Słubice, Poland. Graduated from Antoni Kenar’s Collage of Fine Arts, Zakopane, Poland (1993). Obtained MFA in “Sculpture and Drawing” at the Academy of Fine Arts, Poznań, Poland (1999). Participated in the research programme of the National Academy of Fine Arts, Oslo, Norway (2001).

From 2000 until 2002 he collaborated with Zbigniew Rozalski, with whom he formed the art duo Magisters. He conducted post-academic research in Fine Art, Design and Theory in Jan van Eyck Academy, Maastricht, Netherlands (2002–2003). He continued stud-

представлены на «Документе» (Кассель), Венецианской, Московской, Ливерпульской, Стамбульской, Сараевской биеннале, а также на различных выставках в Риеке, Стокгольме, Никосии, Калининграде, Токио, Лондоне, Нью-Йорке и др. Его музыка исполнялась на фестивалях Sonar (Барселона), Red Bull Adademy и CTM (Берлин), L’audible (Париж), el niche Aural (Мехико) и др., а релизы выходили на лейблах RasterNoton (Берлин), Touch (Лондон), Laton (Вена), iDeal (Гётеборг) и MonoType (Варшава).

Хуберт Черепок

ies in Higher Institute for Fine Arts Flanders, Antwerp, Belgium (2004–2005). Since 2006 he is a lecturer at the Faculty of Multimedia Communications at the Academy of Fine Arts in Poznań, Poland, where he obtained PhD in Fine Arts (2010). He participated in various group and solo exhibitions, including Haunebu, Żak | Branicka, Berlin, Germany (2008), Devil’s Island, La Criee Centre d’Art Contemporain, Rennes, France (2009), History and Utopia, Arsenał Gallery, Białystok, Poland (2013). Lives and works in Poznań and Wrocław, Poland.

1973 Родился в 1973 году в Слубице (Польша). Выпускник Колледжа изящных искусств Антония Кенара (Закопане, Польша, 1993). Магистр изящных искусств Академии изящных искусств (Познань, Польша, 1999) по специальности «скульптура и рисунок». Участник исследовательской программы Национальной академии изящных искусств (Осло, Норвегия, 2001). В 2000–2002 годах вместе с варшавским художником Збигневом Рогальским составлял художественный дуэт «Магистры» (Magisters). Исследователь в отделении изящных искусств Академии Ван Эйка в (Маастрихт, Нидерланды, 2002–2003), затем обучался в Высшем институте изящных искусств Фландерса (Антверпен, Бельгия, 2004–2005). С 2006 года — ​лектор на факультете мультимедийных коммуникаций в Академии изящных искусств в Познани (Польша), где в 2010 году получил степень доктора искусств. Участвовал в различных групповых и персональных выставках, включая «Haunebu» в галерее Żak | Branicka (Берлин, Германия, 2008), «Devil’s Island» (Остров дьявола) в центре современного искусства La Criée (Ренн, Франция, 2009) и «History and Utopia» (История и утопия) в галерее Arsenał (Белосток, Польша, 2013). Живёт и работает во Вроцлаве (Польша).

117