«Прощай, оружие!». Сборник докладов международного междисциплинарного симпозиума. 2016 год. by ГЦСИ Калининград

СБОРНИК ДОКЛАДОВ CONFERENCE PROCEEDINGS

FAREWELL, ARMS ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ! МЕЖДУНАРОДНЫЙ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЙ СИМПОЗИУМ

3–4.06.2016 INTERNATIONAL INTERDISCIPLINARY SYMPOSIUM

КАЛИНИНГРАД / KALININGRAD

Вид на Кафедральный собор и памятник Юлиусу Руппу, деду Кэте Кольвиц, просветителю, проповеднику. Остров Канта. Фото Т. Мозжухиной, 2016

View of the Cathedral and the monument to Julius Rupp, the grandfather of KĂ¤the Kollwitz, an enlightener, aÂ missionary. Kant Island. Photo by T. Mozzhukhina, 2016

Центральный вход в Балтийский филиал ГЦСИ, мансарда казармы «Кронпринц», Калининград. Фото Е. Уманского, 2015 Central entrance to the NCCA Baltic Branch building, attic of Kronprinz military barrack, Kaliningrad. Photo by E. Umansky, 2015

ПРОЩАЙ, ОРУЖИЕ!

FAREWELL, ARMS!

Международный междисциплинарный симпозиум

International Interdisciplinary Symposium

ОРГАНИЗАТОРЫ Балтийский филиал Государственного центра современного искусства Представительство Европейского Союза в Российской Федерации

ORGANIZED BY Baltic Branch of the National Centre of Contemporary Arts Delegation of the European Union to the Russian Federation

КУРАТОРЫ Елена Цветаева, Евгений Уманский СО-КУРАТОР Александра Набокина

CURATED BY Elena Tsvetaeva, Evgeny Umansky CO-CURATED BY Alexandra Nabokina

ДОКЛАДЧИКИ Леонид Бажанов (Россия), Альфредас Бумблаускас (Литва), Виктор Вахштайн (Россия), Илья Дементьев (Россия), Фарида Залетило (Латвия), Вольф Иро (Германия), Борис Кашников (Россия), Энрике Барон Креспо (Испания), Сергей Кропотов (Россия), Расмус Кьербое (Дания), Олег Никифоров (Россия), Якоб Сируп (Дания), Вигаудас Ушацкас (ЕС), Елена Фанайлова (Россия)

CONTRIBUTIONS BY Enrique Barón Crespo (Spain), Leonid Bazhanov (Russia), Alfredas Bumblauskas (Lithuania), Ilya Dementev (Russia), Elena Fanailova (Russia), Wolf Iro (Germany), Boris Kashnikov (Russia), Rasmus Kjærboe (Denmark), Sergey Kropotov (Russia), Oleg Nikiforov (Russia), Jakob Seerup (Denmark), Victor Vakhshtain (Russia), Vygaudas Ušackas (European Union), Farida Zaletilo (Latvia)

ХУДОЖНИКИ Мирослав Балка (Польша), Юрий Васильев (Россия), Йохен Герц (Германия), Сай Хуа Куань (Сингапур)

ARTWORKS BY Mirosław Bałka (Poland), Jochen Gerz (Germany), Sai Hua Kuan (Singapore), Yury Vassiliev (Russia)

Выражаем благодарность за помощь и содействие в проведении симпозиума Вигаудасу Ушацкасу, Сёрену Либориусу и Александре Набокиной (Представительство ЕС в России), Леониду Бажанову, Юлии Бардун, Илье Дементьеву, Олегу Никифорову, Наталье Белковой и Алле Шупиневой, а также всем участникам проекта и сотрудникам Балтийского филиала ГЦСИ

We would like to expresses our gratitude for the help and assistance in implementing the symposium to Vygaudas Ušackas, Søren Liborius and Alexandra Nabokina (EU Delegation to Russia), Leonid Bazhanov, Yulia Bardun, Ilya Dementev, Oleg Nikiforov, Natalia Belkova and Alla Shupineva, NCCA Baltic Branch staff and to all who took part in the project

8 12 16

26 42 54

62 78 90

106

116 126 130 138 140 142 146

СОДЕРЖАНИЕ

CONTENTS

Елена ЦВЕТАЕВА Обращение к участникам симпозиума Вигаудас УШАЦКАС Обращение к участникам симпозиума

Elena TSVETAEVA Address to the Symposium Participants Vygaudas UŠACKAS Address to the Symposium Participants

Альфредас БУМБЛАУСКАС Превратности исторической памяти и культурного наследия: от литовской столицы в Гусеве до Джона Кэя в Торонто Виктор ВАХШТАЙН Война в эпоху суверенных машин: Гоббс, Вебер и беспилотные летательные аппараты Фарида ЗАЛЕТИЛО Восхождение к Ротко Вольф ИРО Истоки конфликтов и травмирующие последствия глобальных социальных, политических и гуманитарных катастроф ХХ и ХХI веков Борис КАШНИКОВ Миф справедливой войны как реальность абсолютного насилия Энрике БАРОН КРЕСПО Европейский Cоюз и миротворчество Сергей КРОПОТОВ Мегаполис как поле битвы: лица, нарисованные огнем, в публичном пространстве Екатеринбурга Расмус КЬЕРБОЕ Как искусство помогает помнить: некоторые наблюдения об эстетике и коллективной памяти последних лет Якоб СИРУП Примирение с историческими врагами в контексте военного музея Вигаудас УШАЦКАС Культурная память Европы на примере моей семьи Елена ФАНАЙЛОВА Траур и меланхолия на постсоветских пространствах Мирослав БАЛКА Audi HBE F144, видео, 2008 Юрий ВАСИЛЬЕВ Прошлой будущей зимой, видео, 2011 Йохен ГЕРЦ Интервью Сай Хуа КУАНЬ Очерчивая пространство, видео, 2009

Alfredas BUMBLAUSKAS Vicissitudes of Historical Memory and Cultural Heritage: from Lithuanian Capital in Gusev to John Kay in Toronto Victor VAKHSHTAIN War in the Age of Independent Machines: Hobbes, Weber and Unmanned Aerial Vehicles Farida ZALETILO Ascension to Rothko Wolf IRO Origins of Conflicts and Traumatic Aftermath of Global Social, Political and Humanitarian Disasters in the 20th and 21th Centuries Boris KASHNIKOV A Myth of Just War as a Reality of Absolute Violence Enrique Barόn CRESPO The European Union, Weaver of Peace Sergey KROPOTOV Metropolis as a Battle Field, or Faces Drawn by Fire in the Street Art of Yekaterinburg Rasmus KJÆRBOE How to Remember with Art. A Few Remarks on Aesthetics and Collective Memory in Recent Years Jakob SEERUP Reconciliation with Enemies of the Past Represented in a Military Museum Context Vygaudas UŠACKAS Cultural Memory of Europe through the Example of my Family Elena FANAYLOVA Mourning and Melancholy in the former Soviet Union Miroslaw BALKA Audi HBE F144, video, 2008 Yury VASILIEV Last Next Winter, video, 2011 Jochen GERZ Interview Sai Hua KUAN Space Drawing, video, 2009 7

Елена ЦВЕТАЕВА / Калининград, Россия Elena TSVETAEVA / Kaliningrad, Russia

Директор Балтийского филиала Государственного центра современного искусства в составе ГМВЦ «РОСИЗО». С 1993 года является куратором проектов и программ по современному искусству. Занимается исследованием артпространств, их воссозданием и проявлением в социуме. Работает с темой идентичности, актуализации и артистической интерпретации культурно-исторического наследия региона. С 2003 года курирует проект приспособления и реставрации памятника истории и культуры XIX века — башни-редан, мансарды и подвального помещения казармы «Кронпринц» — будущей резиденции Государственного центра современного искусства в Калининграде. Director of the Baltic Branch of the National Centre of Contemporary Arts under the SMEC “ROSIZO”. Since 1993, she has curated the projects and programs in the field of contemporary art. Elena is involved in the research of art spaces, their revitalization and actualization in the society. Besides, she works with the issues of identity, actualization and artistic interpretation of cultural and historical heritage of the Kaliningrad region. Since 2003, she has curated the reconstruction of the 19th century monument of history and culture — the t ower, attic and basement of the barracks “Kronprinz” — the prospective residence of the National Centre of Contemporary Arts in Kaliningrad.

ОБРАЩЕНИЕ К УЧАСТНИКАМ СИМПОЗИУМА

ADDRESS TO THE SYMPOSIUM PARTICIPANTS

Третьего — четвертого июня 2016 года в Калининграде, в экспериментальном выставочном пространстве Государственного центра современного искусства, расположенном в бывшем оборонительном комплексе «Кронпринц» — памятнике истории и культуры середины XIX века, в ожидаемой атмосфере взаимопонимания и диалога пройдет Международный междисциплинарный симпозиум «Прощай, оружие!», организованный Балтийским филиалом ГЦСИ в сотрудничестве с Представительством Европейского Союза в Российской Федерации. Название симпозиума «Прощай, оружие!» отсылает к одноименному роману Эрнеста Хемингуэя, в котором писатель через историю любви главного героя и его личную трагедию, разворачивающуюся на фоне Первой мировой войны, раскрывает одну из ключевых проблем ХХ века — осознание человеком своего места в мире. ХХ век, ставший веком войн и революций, а потому, по мнению Ханны Арендт, и веком насилия, передал эстафету веку XXI, в котором «наибольшее устрашение» все еще остается «лучшей гарантией мира». Вновь обращаясь к теме «Прощай, оружие!» в бывшей военной казарме, расположенной в Калининграде — западном российском эксклаве и одновременно историческом городе, где мультикультурная и сложная история региона соотносится с наследием, пронизывающим всю толщу времени, в том числе с баталиями, поражениями и победами, организаторы симпозиума предлагают обсудить альтернативы войне как «окончательному арбитру в международных делах на политической сцене»1. Социально-политические изменения в международных отношениях, разногласия и конфликты, в боль-

On June 3–4, 2016, the Baltic Branch of the NCCA in collaboration with the Delegation of the European Union to the Russian Federation is holding the International Interdisciplinary Symposium “Farewell, Arms!” in Kaliningrad, at the experimental exhibition space of the National Centre of Contemporary Arts, located in the former defensive complex “Kronprinz” — a historical and cultural monument of the mid-19th century, in the due atmosphere of mutual understanding and dialogue. The title of the Symposium “Farewell, Arms!” refers to the novel by Ernest Hemingway, in which the author reveals one of the key problems of the 20th century — how a person realizes his place in the world — through a love story and a personal tragedy of the main character unfolding amid World War I. The 20th century, having been the century of wars and revolutions, and therefore, according to Hannah Arendt, the century of violence handed the baton to the 21st century, in which “the greatest deterrence” still remains “the best guarantee of peace.” Returning to the issue “Farewell, Arms!” in the former military barracks located in Kaliningrad — the Western Russian exclave and at the same time a historical city, where multicultural and complicated regional history is correlated with the heritage that permeates the entire time thickness including battles, defeats and victories, the Symposium organizers suggest discussing alternatives to war as “the final arbiter in international affairs on the political scene”1. Social and political changes in international relations, disagreements and conflicts largely solved with strength and a threat language, media influence, which reinforces mutual distrust and misunderstanding between people of different views, raise questions about the possibility of human existence in this world.

«Главная причина, по которой война нас еще не по-

The chief reason warfare is still with us is neither a

кинула, — не тайное стремление к смерти, присущее человече-

secret death-wish of the human species, nor an irrepressible instinct

скому виду, не неукротимый инстинкт агрессии, не (последний

of aggression, nor, finally and more plausibly, the serious economic

и более правдоподобный ответ) серьезные экономические

and social dangers inherent in disarmament, but the simple fact

и социальные опасности, связанные с разоружением, а тот про-

that no substitute for this final arbiter in international affairs has yet

стой факт, что никакой замены этому окончательному арбитру

appeared on the political scene (Arendt H. On Violence).

в международных делах на политической сцене до сих пор нет» (Арендт Х. О насилии. М.: Новое издательство, 2014. С. 7). 9

шинстве своем решаемые с помощью языка силы и угрозы, влияние СМИ, усиливающих взаимное недоверие и непонимание между людьми разных взглядов, заставляют задуматься о возможности существования человека в этом мире. На протяжении двух дней ведущие российские и зарубежные историки, литераторы, философы, социологи, теоретики искусства, кураторы и художники представят разные взгляды на истоки конфликтов и травмирующие последствия глобальных социальных, политических и гуманитарных катастроф ХХ и ХХI века. В рамках живой дискуссии, путем обсуждения идей и стратегий, направленных на формирование общего будущего, поиск языка мира и переосмысление роли культуры в этом процессе, участники симпозиума попытаются ответить на вопрос: «Что мы — интеллектуалы, художники и просто граждане своих стран — можем сделать вместе?» Выражаю благодарность Представительству Европейского Союза в России — нашему партнеру в проведении симпозиума — и лично Главе Представительства господину Вигаудасу Ушац-

During these two days, leading Russian and international historians, writers, philosophers, sociologists, art theorists, curators and artists will present different views on conflicts origins and traumatic consequences of global social, political and humanitarian catastrophes of the 20th and 21st centuries. Within live debates, involving the discussion of ideas and strategies aimed at shaping common future, searching for the language of peace, and redefining the role of culture in this process, the Symposium participants are about to attempt to answer the question: “What can we — intellectuals, artists and citizens of our own countries — do together?” I express my gratitude to the Delegation of the European Union to Russia, our partner in this Symposium, personally, to the Head of the Delegation, Mr. Vygaudas Ušackas, and also to Søren Liborius and Alexandra Nabokina. Special thanks to all participants — speakers and moderators who have responded to our invitation, as well as to artists Miroslaw Balka, Yury Vasiliev, Sai Hua Kuan, Jochen Hertz for the opportunity to show their works in the event.

касу, а также Сёрену Либориусу и Александре Набокиной. Отдельная благодарность всем участникам — модераторам и спикерам, которые откликнулись на наше приглашение, а также художникам Мирославу Балке, Юрию Васильеву, Сай Хуа Куань, Йохену Герцу за возможность показать произведения в рамках данного события. Благодарю команду Балтийского филиала ГЦСИ, а также компанию 4D (Санкт-Петербург) за профессиональную работу, Посольство Королевства Дания в Москве за помощь в организации воркшопа «Как писать о современном искусстве», проведенного для калининградских журналистов Расмусом Кьербое — историком искусства, вице-президентом Ассоциации историков искусств Дании, а также Посольства, Генеральные консульства и Представительства стран Евросоюза за помощь в коммуникации с докладчиками. Проведение симпозиума «Прощай, оружие!» также важно в связи с предстоящим открытием нового арт-пространства в бывшем военном комплексе в Калининграде. С 2005 года Государственный центр современного искусства занимается приспособлением для этих целей и реставрацией помещений казармы «Кронпринц», памятника истории и культуры середины XIX века. Для нас, коллектива Балтийского филиала ГЦСИ, завершение строительства в 2017 году — это не только красивая метафора, символизирующая капитуляцию бывшего военного объекта перед искусством. «Прощай, оружие!» заставляет в очередной раз задуматься об ответственности человека в современном мире. 3.06.2016

I thank the Baltic Branch team of the NCCA, as well as the company 4D (St. Petersburg) for professional work, the Royal Danish Embassy in Moscow for help in organizing “How to write about contemporary arts” workshop held for Kaliningrad journalists by Rasmus Kjærboe — an art historian, Vice-President of Art Historians of Denmark Association, as well as Embassies, Consulates General and the EU countries Delegations for their help in communicating with the speakers. The Symposium “Farewell, Arms!” is also important in connection with the forthcoming opening of a new art space in the former military complex in Kaliningrad. Since 2005, the National Centre of Contemporary Arts has been transforming and restoring the Kronprinz barracks premises, the historical and cultural monument of the mid-19th century, for these purposes. For us, the Baltic branch team of the NCCA, the completion of construction in 2017 is not only a beautiful metaphor that symbolizes the surrender of a former military object to art. “Farewell, Arms” forces us once again to reflect on the human’s responsibility in the modern world. 3.06.2016

Вигаудас УШАЦКАС / ЕС Vygaudas UŠACKAS / EU

Посол, глава Представительства Европейского Союза в Российской Федерации в 2013–2017 гг., литовский государственный деятель, дипломат. Ambassador, Head of the EU Delegation to the Russian Federation in 2013–2017, Lithuanian statesman, diplomat.

ОБРАЩЕНИЕ К УЧАСТНИКАМ СИМПОЗИУМА

ADDRESS TO THE SYMPOSIUM PARTICIPANTS

Historia magistra vitae est. История — учительница жизни. Слова, сказанные Цицероном 22 века назад, отпечатались в коллективной памяти человечества. Но какие уроки извлекли мы из истории? Как применили полученный на протяжении стольких столетий опыт? Те, для кого стакан наполовину пуст, напомнят о многочисленных конфликтах и жертвах и скажут, что человечество не делает никаких выводов из событий истории. Если вспомнить только конфликты, произошедшие после Первой мировой войны — времени действия романа Хемингуэя «Прощай, оружие!», — то станет очевидно, что даже на самом технологически продвинутом этапе нашего развития некоторые уроки так и не были усвоены. Однако имеется и множество противоположных примеров, когда «колесо» истории поворачивается в направлении мира и глубокой трансформации. Пространства, где совсем недавно доминировали военная форма и боевая техника, преобразовываются в площадки, на которых царят искусство и творчество. Такие трансформации служат на благо всего общества и укрепляют культурные связи со странами-соседями и партнерскими учреждениями этих стран. И новое пространство Балтийского филиала Государственного центра современного искусства, здание бывшей казармы «Кронпринц», где мы сегодня собрались, — яркая тому иллюстрация. На фоне событий, свидетелями которых мы являемся, сегодняшнее мероприятие имеет, безусловно, огромную важность. Я надеюсь, этот совместный симпозиум поможет нам в рамках диалога, которого так не хватает, обсудить — с уважением и пониманием — важные темы нашего общего прошлого и будет содействовать укреплению мира и доверия. Калининград — исторический, культурный и университетский центр Балтийского региона — прочно связан с философом мирового уровня Иммануилом Кантом. В этом городе он сформулировал свою моральную философию. Я убежден, что Кант предпочитал разить словом, а не оружием.

Historia magistra vitae est. History is the teacher of life. These words, uttered by Cicero 22 centuries ago, are imprinted in the collective memory of humankind. But what lessons have we learned from history? How have we applied the experience gained over centuries? Those for whom the glass is half empty will remind us of numerous conflicts and victims and say that humankind has not drawn any conclusions from historical events. A look at the conflicts that happened after World War I — the time when the Hemingway novel “A Farewell to Arms” is set — clearly shows that even at the most technologically advanced stage of our development some lessons have still not been learned. There are, however, numerous counter-examples of the wheel of history turning towards peace and profound transformation. Areas where military uniform and weaponry dominated quite recently are now converted into realms of Art and Creativity. Such transformations benefit the whole society and strengthen cultural ties with neighboring countries and partner institutions in them. A vivid example of this is the new space of the Kaliningrad Branch of the National Centre for Contemporary Arts, former Kronprinz barracks, where we have gathered today. Today’s event is certainly of great importance given the current developments we are witnessing. I hope that through dialogue, which we lack so much, this joint symposium will help us discuss —  with respect and understanding — very important issues of our common past and will contribute to peace and trust. Kaliningrad — the historic, cultural and university centre of the Baltic region — is strongly associated with the world renowned philosopher Immanuel Kant. It is in this city that he formulated his moral philosophy. And I am convinced that he preferred to strike with words rather than with weapons. Unfortunately, wars and conflicts make up a significant share of European history. Which is exactly why the main objective of establishing the European Union was to prevent further wars and destruction and to promote peace and comprehensive development of the entire European continent. For the past six decades the European Union has been promoting 13

К сожалению, войны и конфликты занимали значительное место в европейской истории. Именно поэтому главной целью создания Европейского Cоюза было не допустить повторения войн и разрушений и содействовать миру и всестороннему развитию всего европейского континента. Вот уже шесть десятилетий подряд Европейский Cоюз выступает за мир, примирение, демократию и права человека. Нобелевская премия мира, полученная Европейским Cоюзом в 2012 году, — это признание уникального вклада ЕС в дело мира, в дело превращения Европы из «континента войн» в «континент мира». Однако развитие Европейского Cоюза в течение всех шестидесяти лет его существования не было таким уж ровным. ЕС сталкивался и продолжает сталкиваться с трудностями, но решает их в духе диалога, в культуре компромисса и сотрудничества. И в результате появляются новые жизненные возможности, которых никогда не было раньше.

peace, reconciliation, democracy, and human rights. The Nobel Peace Prize awarded to the European Union in 2012 is a token of recognition of its unique contribution to peace promotion, to Europe’s transformation from “a continent of war to a continent of peace.” However, these sixty years of the Union’s development have not been all that smooth. The EU has faced and still faces problems, but solves them in the spirit of dialogue, in the culture of compromise and cooperation — which has resulted in new life opportunities that have never existed before. Among the symposium participants there is a person here today who can confirm my words. I am pleased to welcome in Russia Enrique Baron Crespo — the sixteenth European Parliament President and a patriarch of European and Spanish politics. Among the participants is a good friend of mine — former Governor of the Kaliningrad Oblast and Commander of the Baltic Fleet Admiral Vladimir Egorov. This man has learned from his

Среди сегодняшних участников есть человек, который может подтвердить мои слова. Я рад приветствовать в России Энрике Барона Креспо — шестнадцатого Председателя Европейского парламента, старейшину европейской и испанской политики. Также среди участников и мой хороший друг — бывший губернатор Калининградской области, бывший командующий Балтийским флотом адмирал Владимир Григорьевич Егоров. Это человек, который на своем личном опыте узнал, что стоит за этими двумя простыми словами: «Прощай, оружие!» Именно адмирал Егоров в 1991 году, когда Литва завоевала независимость, руководил очень сложной операцией — выводом российских войск из Литовской республики. И сделал это с достоинством. И я также рад приветствовать всех других участников симпозиума — ведущих российских и международных экспертов, которые представят свои мнения об истоках конфликтов и травмирующих последствиях глобальных, социальных, политических и гуманитарных катастроф XX и XXI веков. 3.06.2016

personal experience what the simple words “Farewell to Arms” stand for. It was Admiral Egorov who managed the complex operation of withdrawing of Russian troops from the Republic of Lithuania in 1991, when Lithuania gained its independence. And he did it with dignity. I am also pleased to welcome all the other participants of the symposium — leading Russian and international experts, who will present their views on the origins of conflicts and the traumatic consequences of global, social and humanitarian disasters of the 20th and 21st centuries. 3.06.2016

Альфредас БУМБЛАУСКАС / Вильнюс, Литва Alfredas BUMBLAUSKAS / Vilnius, Lithuania

Историк, профессор Вильнюсского университета. Окончил исторический факультет Вильнюсского университета, в 1987 году защитил диссертацию на ученую степень доктора гуманитарных наук. Работал доцентом и деканом Вильнюсского университета (1989–2002), с 1993 года — заведующий кафедрой теории истории и истории культуры. С 2002 года профессор, продекан исторического факультета. Автор, соавтор и составитель книг по истории Древней Литвы, истории Вильнюсского университета и советской историографии. Лауреат Национальной премии Литвы (1998); член сената Вильнюсского университета, член совета Института истории Литвы, совета Вильнюсской художественной академии. Historian, Professor at the University of Vilnius. He graduated from the Faculty of History at the University of Vilnius, in 1987 he defended his PhD thesis. Dr Bumblauskas worked as Associate Professor and Dean at the University of Vilnius (1989–2002), since 1993 he has been Head of Department of Theory and History of Culture. Since 2002 he has been Professor and Vice-Dean at the Faculty of History. Dr Bumblauskas has authored, collaborated on and compiled books on the history of Ancient Lithuania, history of the University of Vilnius and Soviet historiography. He is a laureate of the National Prize of Lithuania (1998); a member of the Academic Council of the University of Vilnius, a Board member of the Institute of History of Lithuania, and a member of the Council of Vilnius Academy of Arts.

ПРЕВРАТНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОЙ ПАМЯТИ И КУЛЬТУРНОГО НАСЛЕДИЯ: ОТ ЛИТОВСКОЙ СТОЛИЦЫ В ГУСЕВЕ ДО ДЖОНА КЭЯ В ТОРОНТО

VICISSITUDES OF HISTORICAL MEMORY AND CULTURAL HERITAGE: FROM LITHUANIAN CAPITAL IN GUSEV TO JOHN KAY IN TORONTO

Вступление: как рядом с двумя нарративами появляется третий Уважаемые организаторы, я хочу начать с благодарностей за приглашение на эту конференцию. Но сперва — вводные слова, чтобы благодарности были не только вежливым шаблоном. Начну с того, что я четко не знал, куда еду. «Прощай, оружие!» — в Калининграде?! Оказалось, что это удивляет не только меня. Выступавший вчера посол Евросоюза в России Вигаудас Ушацкас дал в «Фейсбуке» информацию о своем докладе, и сразу же появились комментарии: «“Прощай, оружие!” в Калининграде — ребята, не шутите». Ведь ситуация очень странная на взгляд не только из Брюсселя, но и из Вильнюса и других европейских столиц. Я думаю, что организаторы идею придумали гораздо раньше, а теперь мы имеем контекст не только Крыма и фронта в Донецке, но даже риторику, в которой появились слова «ядерное оружие». В советское время таких слов в официальной риторике вообще не было. Тогда только шепотом в советской политической элите шел слух, что перед смертью Брежневу посоветовали: «Теперь надо с ядерным оружием выступить, потом будет поздно». Это была весна 1982 года. Тогда мы шутили, что надо бы посмотреть на Калининград в первый, а может быть, и в последний раз, — может, и Земли не станет. Во второй раз я оказался в Калининграде в 1989 году — году «дороги Балтии» от Вильнюса до Таллина. Была новая эпоха. Наша эйфория откликнулась и у калининградцев. В каком-то провинциальном городке (кажется, это был Железнодорожный, бывший Гердауэн у границы с Польшей) подростки спрашивали нас: «Будет тут Литва?» Итак, главной причиной моего приезда былo любопытство: что изменилось в Калининградском крае за четверть века? В этом контексте тезисы своего доклада я писал с целью показать Калининградский-Кёнигсбергский-Караляучусский край как поле, где не только сталкиваются политические и военные силы, но и идет борьба между национализмами за культурную память. Я полагал, что можно говорить только о литов-

Introduction: how near two narratives the third one appears Distinguished organizers, I would like to start with thanks for the invitation to this conference. But first of all — my introductory words so that my gratitude won’t be just a polite template. To begin with, I did not know exactly where I was going to. “Farewell to arms!” in Kaliningrad seemed a bit strange to me. It turned out to be a surprise not only for me. The EU Ambassador Vygaudas Ušackas, who spoke here yesterday, gave information on his presentation in Facebook, and comments appeared at once: “‘Farewell to arms!’ in Kaliningrad — guys, you must be kidding!” The situation seems strange not only from the point of view of Brussels but also of Vilnius and other European capitals. I believe that the organizers invented the concept much earlier but now we have a context not only of the Crimea and the war in Donetsk but even the rhetoric in which the words “nuclear weapons” have appeared. In the Soviet time such words never existed in the official rhetoric. In those days there were only whispers in the Soviet political elite that Brezhnev before his death had been advised to speak on the nuclear weapons, otherwise, it would have been too late. It was the spring of 1982. We joked that we had to look at Kaliningrad for the first and maybe the last time; the Earth could soon stop existing. The second time I came to Kaliningrad in 1989. It was the year of “the Baltic states road” from Vilnius to Tallinn. It was a new era. Our euphoria found a response among residents of Kaliningrad. In some provincial town (it might have been Zheleznodorozhny, former Gerdauen, near the Polish border) teenagers asked us: “Will it be Lithuania here?” So, the main reason of my coming here was curiosity: what has changed in the Kaliningrad region in the last quarter of a century? In this context, I was writing the abstracts of my talk with a view to showing Kaliningrad — Königsberg — Karaliaucius region as a field where not only political and military forces collide, but where a battle is going on between nationalisms for the cultural memory. I assumed only Lithuanian and German narratives were recognized, and I knew nothing about the Kaliningrad one. I did not consider the Soviet narrative, based on the ideas 17

ском и немецком нарративах, и ничего не знал про «калининградский». Советский нарратив, основанный на идеях «Thesaurum belli» и Пруссии как «исконно славянской земли», я не считал достаточно содержательным, чтобы он мог своим историческим наполнением соревноваться с двумя другими — прусским и литовским. Из этого следовало и название моего доклада — ирония в отношении и литовского нарратива (столица Литвы в Гусеве), и немецкого (не говоря о советском), обыгрывающая сюжет об уроженце Тильзита (ныне Советск), появившемся на свет 12 апреля 1944 года, которого не постигла участь пассажиров «Густлоффа», попавшего под удар Маринеско 30 января 1945 года. А ведь этот мальчик Йоахим Фриц стал мировой знаменитостью, и его имя занесено в канадскую «Аллею славы» (Canada’s Walk of Fame)… Итак, главный вопрос, который меня интересовал, — как Калининград стал частью не европейской, а сталинской, или советской, цивилизации. Но сразу несколько обстоятельств повлияли на мои тезисы. Буквально в последние минуты перед отъездом из Вильнюса коллеги с кафедры вручили мне перевод на литовский язык еще не опубликованного у нас текста калининградского историка Юрия Костяшова об «изгнании прусского духа». Вторым обстоятельством стали подаренная Еленой Цветаевой в первый же день книга «Близкий незнакомец» (уже пролистал) и вчерашняя экскурсия, которую провел Илья Дементьев. Он показал, что у калининградцев есть свой исторический нарратив — это стало для меня открытием — и что это не великодержавный «россиянский» нарратив, а именно калининградский нарратив. Вот эти обстоятельства потребовали корректировки моих тезисов, которую и можно назвать искренней благодарностью организаторам конференции. Что такое «диссонирующее наследие» и «великие нарративы»? Как известно, современное изучение наследия основывается на концепте Dissonant 18

of Thesaurum belli and Prussia being “a native Slavonic land”, meaningful enough to compete historically with the other two— Prussian and Lithuanian ones. That resulted in the title of my presentation — the irony concerning both Lithuanian (the capital city of Lithuania in Gusev) and German narratives (let alone the Soviet one) tackling the story of a Tilsit (now Sovetsk) native born on April 12th, 1944, who did not suffer the same fate as the passengers of “Gustloff ” that was struck by Marinesko on January 30th, 1945. Yet, that boy Joachim Fritz has become world famous, and his name is inscribed into Canada’s Walk of Fame. So, the main issue that interested me was — how Kaliningrad has become a part of Stalin’s or Soviet rather than European civilization. A number of circumstances have influenced my abstracts. Just in the last minutes before my departure from Vilnius, the university colleagues from my department handed me the translation into Lithuanian of the text by a Kaliningrad historian Yury Kostyashov about “the Prussian spirit expulsion”, which has not been published in Lithuania yet. The book “Close Stranger” that was given to me by Elena Tsvetaeva on the very first day (I’ve already looked through it) has become the second reason, and besides, a yesterday’s city tour given by Ilya Dementev. He showed that residents of Kaliningrad have their own narrative, which has become a discovery for me, and that is not a superpower Russian narrative but it’s exactly a Kaliningrad one. All these circumstances have required adjusting my abstracts for which I express my sincere gratitude to the organizers of the conference. What is “Dissonant Heritage” and “master narratives”? As you know, modern study of heritage is based on the Dissonant Heritage concept1. In this case we are interested not only in contradictions which are manifested in heritage usage and selection, but also 1 Tunbridge J. E., Ashworth G. J. Dissonant Heritage, The Management of the Past as a Resource in Conflict. N.Y.; Brisbane; Toronto; Singapore, 1996. This work partially deals with Kaliningrad, chapter “Kaliningrad: Resurrecting the heritage of Königsberg” (p. 160–168).

Heritage1. В данном случае нас интересуют не столько противоречия, которые проявляются в процессе использования и селекции наследия, сколько противоречия в его интерпретации. Диссонансы в интерпретации зависят от культурной, религиозной, идеологической, политической и других ориентаций, особенно от «великих нарративов», которые создают диссонансы памяти. В контексте призыва к «изгнанию прусского духа» сразу припоминаются другие случаи диссонансов с трагическими последствиями — уничтоженные в 2001 году Талибаном Бамианские статуи Будды в Афганистане или разрушенный в 2015 году джихадистами Исламского государства Храм Баалшамина в городе Пальмира. Тоталитаризм везде и всегда похож. Но диссонансы часто могут быть увидены только зорким глазом. Возьмем «Катехизис» Мартинаса Мажвидаса, изданный в Кёнигсберге в 1547 году и ставший первой литовской книгой. Даже тут есть диссонанс. Наше лютеране спрашивают, почему католики присваивают «Катехизис», даже не упоминая, что автор лютеранин. Таких примеров можно привести много. Они показывают, что противоречия скрываются не только в процессе использования наследия, не только в отборе того, что хранить, а что не хранить. И для нас важны именно эти противоречия в интерпретациях, зависящие от «великих нарративов» (фр. «grand récits», англ. «master narratives»), выведенных французским философом ЖаномФрансуа Лиотаром2. Перефразируя идеи Лиотара, можно сказать, что большие нарративы всегда рождаются в эпоху национализма и всегда несут парадоксальное преставление об исторической вечности той нации, которую они теперь создают или заново открывают. Тогда все гуманитарные науки, от археологии до философии, служат этой 1

in contradictions of its interpretation. Dissonance in interpretation depends on cultural, religious, ideological, political and other orientations, especially on master narratives which create dissonant memory. In the context of “Prussian spirit expulsion” I can immediately recall other dissonant cases with tragic consequences — Buddha of Bamyan statues taken down in Afghanistan by Taliban in 2001 or the Temple of Baalshamin destroyed by DAESH / ISIS jihadists in 2015 in Palmyra. Totalitarianism is similar always and everywhere. But dissonances can often be seen only by keen eyes. Let’s take “Cathechism” by Martynas Mažvydas, published in Königsberg in 1547, which became the first Lithuanian book. We can find a dissonance even there. Our Lutherans often wonder why Catholics appropriate “Cathechism” without even mentioning that the author was a Lutheran. I can give you a lot of similar examples here. They show that the contradictions lie not only in heritage using, and not only in the selection of what to keep and what not

Tunbridge J. E., Ashworth G. J. Dissonant Heritage,

The Management of the Past as a Resource in Conflict. N.Y.; Brisbane; Toronto; Singapore, 1996. В этой работе, в частности, пишется и о Калининграде, см. главу «Kaliningrad: Resurrecting the heritage of Königsberg» (p. 160–168). 2 См.: Lyotard J.-F. La condition postmoderne: rapport sur le savoir. Paris, 1979. 19

идее. Очень часто говорят, что Лиотар является не только открывателем больших нарративов, но и их палачом, потому что он утверждал, что время великих нарративов прошло. Мы живем в эпоху постмодерна — эпоху малых или индивидуальных нарративов. Но все-таки рано умерщвлять большие нарративы. Пока существуют такие сообщества, как нации и государства, жив останется методологический национализм — писать историю России или Литвы «от ледникового периода». Караляучусский край в «Великом литовском нарративе» Первым удивлением стало то, что в Калининграде о литовском наследии знают довольно много. Даже услышал, что Малая Литва — это в своем роде «литовское Косово» как колыбель литовской письменности. В Литве я такого сравнения не встречал, поскольку хотя Малая Литва всегда считалась частью Литвы, но исторически она никогда не была частью Великого княжества Литовского. Существовала концепция, согласно которой Литва была расколота пополам немецкими рыцарями, тогда и появились Большая Литва и Малая Литва. Но идея единства Малой и Великой Литвы была создана только в конце XIX века, когда центром литовскости стал Тильзит. До этого в Прусском королевстве существовал Литовский департамент (в 1736–1818 годах) с центром в Гумбиннене (совр. Гусев), а литовцы Пруссии почти ничего не знали о Великом княжестве Литовском. Кажется, в творчестве Филипаса Руйгиса, представителя эпохи Кристионаса Донелайтиса, Гумбиннен прямо назван «столицей Литвы». Литовской прессе Пруссии первой половины ХIX века почти ничего не известно о Большой Литве, находившейся в составе Российской империи. Не многим больше мог знать о Вильнюсе и Донелайтис. Тот факт, что его памятник находится в самой важной части Вильнюсского университета и всем зарубежным гостям кажется, что Донелайтис — главный профессор старого университета, по сути своей, если вдуматься, парадоксален, поскольку он в Вильнюсе никогда 20

to keep. These very contradictions in interpretation depending on “master narratives” (Fr. “grand récits”) deduced by a French philosopher Jean-François Lyotard2 are of great importance for us. We can paraphrase Lyotard‘s ideas that master narratives are always born in the age of nationalism and always carry a paradoxical idea of historical eternity of a nation they are now creating or re-opening. Then, all human sciences, from archeology to phylosophy serve this idea. Lyotard is often said to be not only a discoverer of master narratives but also their executor, since he claimed that the time of master narratives had passed. We live in the age of postmodern — the age of small or individual narratives. Nevertheless, it is too early to mortify master narratives. Since such communities as nations and states exist, methodological nationalism will survive — to write the history of Russia or Lithuania from the Ice Age. Karaliaucius region in “master Lithuanian narrative” The first surprise for me has become the fact that a lot has been known in Kaliningrad about the Lithuanian heritage. I have even heard about Lithuania Minor to be a kind of Kosovo as a cradle of the Lithuanian written language. I did not hear about it in Lithuania, as even though Lithuania Minor was always considered to be a part of Lithuania, it had never been a part of the Grand Duchy of Lithuania. There was a concept according to which Lithuania had been halved by German knights resulted in Lithuania and Lithuania Minor appearing. However, the idea of Lithuania and Lithuania Minor unity was created only at the end of the nineteenth century when Tilsit became the center of Lithuanian spirit. Before that the Lithuanian department had existed (1736–1818) in Gumbinnen (now Gusev) but the Lithuanians knew nothing about the Grand Duchy of Lithuania. Filipas Ruigis, the representative of Kristijonas Donelaitis age, seemed to call Gumbinnen directly “the capital of Lithuania”. Lithuanian press of Prussia 2 See.: Lyotard J.-F. La condition postmoderne: rapport sur le savoir. Paris, 1979.

не бывал и, думаю, мало знал про Вильнюсский университет. Вот тут появляется дым сталинской файки. Как «литовскость» стала аргументом «советскости», или Вопрос южной границы Калининградской области Ирония иронией, но сюжет о литовской письменности Малой Литвы, по контрасту с «польскостью» Великого княжества Литовского, был легальной темой в советскую эпоху. Парадокс, но в сталинскую эпоху не появилось ни одной серьезной статьи, посвященной истории Великого княжества Литовского, однако в 1947 году был торжественно отпразднован 400-летний юбилей первой литовской книги — «Катехизиса» Мартинаса Мажвидаса. Так Мажвидас и Донелайтис стали программными элементами «советской литовскости». А в начале был так называемый «пакт Молотова — Снечкуса» 1944 года. Об этом сообщают в воспоминаниях три высоких советско-партийных чинуши — Р. Шармайтис (с упоминанием конкретной даты — 27 февраля 1944 года), Й. Вайшнорас и Г. Зиманас. Все они говорят, что В. Молотов предложил А. Снечкусу высказать претензии по поводу Восточной Пруссии и приказал создать комиссию по вопросу литовских географических этнонимов в Восточной Пруссии, результаты разысканий которой позволили бы доказать, какую часть Восточной Пруссии можно присоединить к советской Литве. Очень часто этот сюжет называют легендой, однако комиссия под председательством Б. Ларина действительно была создана. Неизвестно, каких результатов она достигла, но в 1951 году вышло исследование ленинградского этнографа П. И. Кушнера3, который доказал, что территория «литовскости» тянулась до Калининградского залива. Верно уже сказано, что в сталинское 3

Кушнер П. И. Этнические территории и этнические

границы. М., 1951. Переиздано под другим названием: Кушнер

at the first half of the nineteenth century hardly knew anything about Lithuania, which was then a part of the Russian Empire. Donelaitis could barely know more about Vilnius. The fact that his monument was located in the most important part of the Vilnius University is really paradoxical since he had never been to Vilnius and I think he knew very little about the Vilnius University. Here the smoke of Stalin’s pipe appears. How “Lithuanian spirit” became the argumentation of “the Sovietness” or the issue of Kaliningrad southern border Ironically, but the Lithuanian written language story of Lithuania Minor by contrast with the Grand Duchy of Lithuania “Polishness” was a legal issue in the Soviet era. Paradoxically, in the Stalin’s time no serious article appeared dedicated to the Grand Duchy of Lithuania history, but the 400th anniversary of the first Lithuanian book — Martynas Mažvydas “Cathechism” was celebrated. So, Mažvydas and Donelaitis became the program elements of the “Soviet Lithuanian spirit”. Initially, the so called “Molotov—Sniečkus pact” of 1944 appeared. Three high-ranking Soviet party bureaucrats mention it in their memoirs (with exact date — February 27th, 1944) — R. Šarmaitis, J. Vaišnoras and G. Zymanas. All of them report that Molotov proposed Sniečkus to record the claims on the Eastern Prussia issue and ordered to create a commission on the problem of Lithuanian geographical ethnonyms in Eastern Prussia whose results would have proved which part of Eastern Prussia could be attached to Soviet Lithuania. This story is often called a legend but the commission headed by B. Larin existed in reality. We do not know exactly which results it reached but in 1951 the research done by a Leningrad ethnographer P. Kushner3 was published, who proved that the territory of the “Lithuanian spirit” stretched 3

Kushner P. I. Etnicheskie territorii i etnicheskie grani-

cy. Мoscow, 1951. [In Russian]. Republished under the different

П. И. Этническое прошлое юго-восточной Прибалтики: опыт

name: Kushner P. I. Etnicheskoe proshloe yugo-vostochnoj Pribal-

исторического изучения этнической территории. Вильнюс, 1991.

tiki: opyt istoricheskogo izucheniya etnicheskoj territorii. Vilnius, 1991. [In Russian]. 21

время не было ничего случайного. В исследовании Кушнера показано, что южная граница литовской в языковом и этнографическом смысле территории шла по южному рубежу Калининградской области. Неясно, знали ли об этом конкретно сталинские чинуши в 1945 году, когда по линейке провели этот рубеж, но почему-то вся «литовскость» по Кушнеру, а может, и Ларину оказалась севернее этого рубежа. В 1946–1947 годах такие проекты заменила идея «изгнания прусского духа». Немецкий нарратив подобных проектов не знает, как не знает и истоков своей немецкости.

up to the Kaliningrad Bay. Nothing is said to have happened in Stalin’s time incidentally. Kushner claimed that the southern boundary of lingual and ethnographical Lithuanian territory lay along the southern boundary of the Kaliningrad region. It’s not clear whether Stalin’s bureaucrats knew about it or not when they drew a line of this border but by some reason all “Lithuanian spirit” according to Kushner or maybe Larin was left north from this line. In 1945–1947 those projects were replaced by the idea of “Prussian spirit expulsion”. The German narrative doesn’t know any similar projects likewise it doesn’t know the sources of its “Germanness”.

Кёнигсбергский край: что забывает «Великий прусский нарратив»? Что забывает «Великий прусский нарратив»? Во-первых, что предыстория Пруссии со столицей в Берлине начинается в Кёнигсбергском крае и началом всего является не Немецкий орден, а все-таки племена пруссов. Все помнят Пруссию (Preussen) со столицей в Берлине — королевство начиная с 1701 года, но забывают, что Восточная и Западная Пруссия возникли только после первого раздела Речи Посполитой 1772 году. До того было Herzogtum Preussen — Герцогство Прусское, а  еще прежде — Немецкий орден. И далее. Очень часто немецкий нарратив забывает, что немецкие рыцари — тоже пришлые, что слова «прусскость», «Пруссия», «пруссы» приняты в наследство от племен, которые жили здесь до «инвазии» Немецкого ордена, и только после него возникло Прусское герцогство. У герцога Альбрехта и появляется идея о прусском, польском и литовском языках. Значит, это была такая программа, которая отгораживалась от Средневековья и ориентировалась на живые языки, как и велел дух Реформации. Ориентация на идею автохтонности еще заметнее на более северных землях, где в 1561 году было создано герцогство Курляндия и Семигалия. Но самое интересное, что великий князь литовский Витовт, создатель Литовской державы, знал, где рубежи прусских племен. В переговорах он спрашивает: «А где у рыцарей вотчины? А моя вотчина — до  Осы». Оса — приток Вислы.

Königsberg region: what does the “Master Prussian narrative” miss? What does the “Master Prussian narrative” miss? First and foremost, it misses that the prehistory of Prussia with the capital in Berlin started in Königsberg region and the origin of all was not the Teutonic Order but Prussian tribes. Everyone remembers Prussia (Preussen) with the capital in Berlin, the kingdom since 1701, but forgets about the fact that Eastern Prussia and Western Prussia appeared only after the first division of Rzeczpospolita in 1772. Before it Herzogtum Preussen (the Duchy of Prussia), and previous to that — the German Order had existed. And so on. Very often the German narrative misses the fact that German knights were also aliens, that the words “Prussianness”, “Prussia”, “the Prussians” were inherited from tribes who had inhabited this land before the German invasion, and only after that the Duchy of Prussia arose. Duke Albrecht had an idea about Prussian, Polish and Lithuanian languages, which means that there was such a program which dissociated itself from Middle Ages and focused on living languages, as the spirit of Reformation ordered. Focusing on the idea of autochthonism is even more evident in the more northern lands, where Kurland and Semgallen were created. But the most interesting fact is that Grand Duke of Lithuania Vytautas, the creator of the Lithuanian Empire knew where the boundaries of Prussian tribes were. During the negotiations he asked “Where are knights’ home territories? My patrimony

«Калининградский нарратив»? Отказ от советскости — это, во-первых, отказ от идеи «изгнания прусского духа», которая ярко описана в текстах Юрия Костяшова4. С этой идеей Калининград жил полвека. Не будем говорить о том, что, с точки зрения советских цензоров, в театре был чересчур европеизирован язык, сценография не соответствовала советскому стилю и т.д. Меня наиболее всего задел сюжет 1948 года о проекте «красных кирпичей», заключавшемся в том, что, разобрав все прусские строения Калининградской области, можно было бы получить два миллиарда кирпичей, что для тогдашнего Советского Союза означало необходимость строительства 20–25 кирпичных заводов5. Так появляются условия для нового нарратива. Не русского — Франциск Скорина со своей «русскостью» остается частью истории Великого княжества Литовского, а не Москвы или России, — и не «россиянского», стремящегося утвердить отдельную цивилизацию. У калининградскости акцент другой: Калининград — это место встречи российской и евро4

Во время конференции госпожа Костяшова

is up to the river Osa”. The river Osa is a tributary of the river Vistula. “Kaliningrad narrative”? Rejection of the “Sovietness” — is, firstly, rejection of the idea of “Prussian spirit expulsion” which has been colorfully depicted in Yury Kostyashov4 texts. Kaliningrad had been living half of a century with this idea. Let’s leave the fact that from Soviet censors’ point of view, the language of the theatre was too Europeanized, scenography did not match the Soviet style, etc. Personally, I was affected by a story of 1948 about the “red brick” project according to which it was possible to collect two billion bricks dissembling all Prussian buildings of the Kaliningrad region, whereby the Soviet Union could build twenty or twenty-five brickyards5. So, there appeared the preconditions for a new narrative, not the Russian (Francisck Skorina with all his “Russianness” is still a part of the Grand Duchy of Lithuania), not Moscow’s or Russia’s ones, trying hard to establish a separate civilization. “Kaliningrad spirit” focuses on a different thing: Kaliningrad is a meeting place for Russian and European cultures. Stalin’s myth about the “great Russian culture” is often repeated but we should not forget that its greatness existed when Russia strove to

подарила мне две книги своего супруга, за что обоим огромное спасибо. Первая из них вышла под одной обложкой с работой

During the conference Mrs. Kostyashova gave me two

германского историка Экхарда Маттеса «Запрещенное воспо-

books of her spouse for which I thank them both. The book shared the

минание»: Костяшов Ю. Изгнание прусского духа: как форми-

cover with the work of a German historian Ekhardt Mattes “Zapresh-

ровалось историческое сознание населения Калининградской

chennoe vospominanie” (“Forbidden recollection”): Kostyashov Yu.

области в послевоенные годы; Маттес Э. Запрещенное

Izgnanie prusskogo duha: kak formirovalos’ istoricheskoe soznanie

воспоминание. Калининград, 2003. Под таким же заголовком

naseleniya Kaliningradskoj oblasti v poslevoennye gody; Mattes E.

эта работа вошла как первая часть в более обширную штудию:

“Zapreshchennoe vospominanie”. Kaliningrad, 2003. [In Russian].

Костяшов Ю. В. Секретная история Калининградской области:

Under this title, the book was included into a more extensive study:

Очерки 1945–1956 годов. Калининград, 2009.

Kostyashov Yu. Sekretnaya istoriya Kaliningradskoj oblasti: Ocherki

Костяшов Ю. В. Секретная история Калинин-

градской области: Очерки 1945–1956 гг. Калининград, 2009.

1945–1956 godov. Kaliningrad, 2009. [In Russian]. 5

Kostyashov Yu. Sekretnaya istoriya Kaliningradskoj

С. 48. В том же ключе пишет об отношении советских властей

oblasti: Ocherki 1945–1956 godov, Kaliningrad, 2009, p. 48. [In

к местной культуре польская художница Агнешка Володько:

Russian]. In the same sense the Polish artist Agnieszka Wolodzko

«…краснокирпичные стены немецких домов покрывались

writes how the Soviet authorities treated the local culture: …red-

желтой штукатуркой, характерной для советских администра-

brick walls of German houses were covered by yellow plaster typical

тивных зданий, скатные крыши делались плоскими» и т.д. (Во-

for Soviet administrative buildings, sloped roofs were made flat and

лодько А. Для Запада — Восток, для Востока — Запад // Близкий

so on (Wolodzko А. Dlya Zapada — Vostok, dlya Vostoka — Zapad //

незнакомец: Гданьск — Калининград — Клайпеда. Калининград,

Blizkij neznakomec: Gdan’sk — Kaliningrad — Klajpeda. Kalinin-

2015. С. 86–87).

grad, 2015. P. 86–87). [In Russian]. 23

пейской культур. Российской, но не россиянской. Ведь очень часто повторяется сталинский миф о «великой российской культуре», при этом забывается, что ее величие было тогда, когда Россия стремилась к Европе — от Пушкина до Столыпина. В эту эпоху вмещаются все великие — Толстой, Достоевский и Чехов, Глинка, Чайковский и Мусоргский, и т.д., и т.д. Российскость — это часть европейскости. А потом наступила эпоха сталинизма, и все от Булгакова и Хармса до Солженицына и Тарковского оказались изгнанниками. Илья Дементьев спрашивает, чем для России может быть ценна калининградскость. Своим умением показывать плюрализм и субстанциональный эклектизм советскости и европейскости. Но ведь здесь очевиден явный диссонанс наследия и памяти. Теория Dissonant Heritage предлагает свои стратегии преодоления подобной ситуации: «локализирующий» (localisation or separation), «связывающий» (inclusivism) и «минимизирующий» (minimalism) подходы. Диссонансы могут быть разрешены локализирующим способом: внутри каждой традиции существуют локальные элементы, обусловленные географической раздельностью культуры, как это произошло, например, с литовским Донелайтисом. Но такого подхода для Калининграда мало. Кажется, что калининградцы встали на путь, который им предлагает связывающий подход: и Кант, и Калинин — эклектика очевидна. Но сам Кант может стать частью «минимизирующего» подхода. Ведь его могила выступила гарантом восстановления Кёнигсбергского кафедрального собора — потому что Маркс любил Канта, а Ленин любил Маркса. И теперь хочу предложить новое «минимизирующее» «место памяти»: Джон Кэй — основатель канадской xеви-метал-группы Steppenwolf, завоевавшей мировую славу и занимавшей со своими альбомами верхние места в хит-парадах наряду с Deep Purple, Nazareth и Uriah Heep. Звуковая дорожка вышедшего в 1969-м легендарного фильма Денниса Хоппера «Easy Rider», в котором с Хоппером играют Питер Фонда и Джек Николсон, создана Steppenwolf. Звучит «Born To Be Wild»: 24

Europe — from Pushkin to Stolypin. That era included all great people — Tolstoy, Dostoevsky, Chekhov, Tchaikovsky and Mussorgsky, and so on, and so forth. The “Russianness” is a part of the “Europeanness”. Then, the Stalinism time came and all creative people from Bulgakov and Harms to Solzhenitsyn and Tarkovsky became exiles. Ilya Dementev wonders how valuable “Kaliningrad spirit” can be for Russia. I think it can be valuable by its ability to demonstrate pluralism and substantive eclecticism of the “Sovietness” and the “Europeanness”. However, we can find here a clear heritage and memory dissonance. The theory of Dissonant Heritage proposes strategies to overcome this situation: localization or separation, inclusivism and minimalism approaches. Dissonances can be resolved by localization: there are local elements inside each tradition stipulated by geographical separation of culture as we can watch in case of Lithuanian Donelaitis. But it is not enough for Kaliningrad. Kaliningrad residents seem to choose the way which inclusivism approach offers: both Kant and Kalinin — eclecticism is obvious here. But Kant himself can be a part of “minimalism” approach. His tomb has acted as a guarantor of Königsberg Cathedral restoration, since Marx appreciated Kant and Lenin appreciated Marx. Now, I want to offer a new minimalism “memorable place”: John Kay is a founder of a Canadian heavy metal band Steppenwolf, having won the worldwide fame and top places in the charts with its albums along with such bands as Deep Purple, Nazareth и Uriah Heep. The soundtrack to the Dennis Hopper legendary film “Easy Rider” released in 1969, where Peter Fonda and Jack Nicolson also starred, was created by Steppenwolf. The song “Born To Be Wild”: Get your motor runnin’ Head out on the highway Lookin’ for adventure And whatever comes our way Yeah Darlin’ go make it happen Take the world in a love embrace Fire all of your guns at once And explode into space

Заводи мотор, выжми из него максимум на шоссе. В поисках приключений, что бы ни встретилось нам на пути. Да, милая, сделаем это, сожмем мир в объятиях любви, Выстрелим из всех орудий сразу и улетим в космос!

Эта песня стала гимном байкеров, поэтому нет ничего удивительного в том, что имя John Key занесено в «Аллею славы» в Торонто. А ведь настоящее имя музыканта — Йоахим Фриц Крауледат, и он рожден в Тильзите (ныне — Советск). Фамилия Крауледат довольно распространенная в Германии, но что она означает, знают только литовцы, — это резник, который пускает кровь. Я не зря завершаю свои тезисы саундтреком к фильму об индивидуальности, являющейся центром и основой современного искусства как творчества личностного, что может стать источником надежды как альтернативы в безнадежной ситуации. Постскриптум После конференции Елена Фанайлова организовала передачу на радио «Свобода». И там я озвучил свое понимание лозунга «Прощай, оружие!» как метафоры, когда конфликт сводится к слову. Йорн Рюзен (Jorn Rüsen), один из основателей Билефельдской школы социальной истории (Sozialgeschichte) в Германии, когда-то, будучи в Вильнюсе, сказал: «Если историк хоть одним словом добавит аргументы к конфликту, его надо дисквалифицировать». Вот и все. Надо говорить до последнего! И тогда — «Прощай, оружие!»… 4.06.2016

This song has become the anthem of bikers, so, it’s not a surprise that the name John Kay is inscribed into the “Canada’s Walk of Fame” in Toronto. But the real name of the musician is Joachim Fritz Krauledat, and he was born in Tilsit (now Sovetsk). The surname Krauledat is fairly common in Germany but what it means only the Lithuanians know. These are butchers who let blood. I finish for a good reason my talk with the soundtrack to the film about individuality, which is a centre and a foundation of contemporary art being a personal creativity which can be a source of hope as an alternative in a hopeless situation. Postscript After the conference Elena Fanaylova organized a broadcast on the radio “Liberty”. There I voiced my understanding of a slogan “Farewell to arms!” as a metaphor, when a conflict is reduced to a word. Jorn Rüsen, one of the founders of Bielefeld school of social history (Sozialgeschichte) in Germany once, being in Vilnius, said: “ If a historian adds by his words any argument to a conflict, he should be disqualified”. That’s final. We should speak up to the end. And then we can say: “Farewell, Arms!” 4.06.2016

Виктор ВАХШТАЙН / Москва, Россия Victor VAKHSHTAIN / Moscow, Russia

Кандидат социологических наук, декан факультета социальных наук Московской высшей школы социальных и экономических наук, профессор, декан философско-социологического факультета РАНХиГС при Президенте РФ. В 2003 году получил степень MA in Sociology Университета Манчестера, в 2007 году стал кандидатом социологических наук. Автор книг: «Дело о повседневности» (2015), «Социология повседневности и теория фреймов» (2011), «Реальность образования» (2010, в соавт.), «Социология вещей» (2006, ред.-сост.). С 2011 года является главным редактором журнала «Социология власти». Руководитель и участник более 50 исследовательских проектов в России, Израиле, США и республиках бывшего СССР. PhD in Sociology, Dean of the Faculty of Social Sciences at the Moscow Higher School of Social and Economic Sciences, Professor, Dean of the Faculty of Philosophy and Sociology of the Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration. In 2003, he was awarded an MA in Sociology of the University of Manchester, in 2007 he received his PhD in Sociology. Professor Vakhshtain has authored the following books: “Case of Everyday Routine ” (2015), “The Sociology of Everyday Routine and the Frame Theory” (2011), “The Reality of Education” (2010, in collaboration), “The Sociology of Things” (2006, editor). Since 2011he has been editor-in-chief of “Sociology of Power” journal. He headed and participated in over 50 research projects in Russia, Israel, USA and republics of the former USSR.

ВОЙНА В ЭПОХУ СУВЕРЕННЫХ МАШИН: ГОББС, ВЕБЕР И БЕСПИЛОТНЫЕ ЛЕТАТЕЛЬНЫЕ АППАРАТЫ

WAR IN THE AGE OF INDEPENDENT MACHINES: HOBBES, WEBER AND UNMANNED AERIAL VEHICLES

Добрый день, уважаемые коллеги! В первую очередь, спасибо организаторам симпозиума за приглашение и спасибо предыдущим докладчикам, из выступлений которых я понял, что самое страшное оружие сегодня — это российские средства массовой информации. Но я буду говорить о другом. Моя задача — попытаться коротко осветить непростые отношения между войной и социологическим теоретизированием. У каждой эпохи своя война, свое оружие и своя социология. Если бы симпозиум с названием «Прощай, оружие!» проходил 30 лет назад, скорее всего, он был бы посвящен проблемам ядерного разоружения. А если бы симпозиум с таким названием состоялся в конце XVII столетия в Англии, мы бы сейчас говорили о проблеме общественного договора — собственно, о том, что позволяет «попрощаться с оружием» (пусть и ненадолго). В социологической теории «война» играет очень любопытную роль. Это роль двойного агента. С одной стороны, война — предмет детальных и скрупулезных социологических исследований, с другой — сама социология становится возможной благодаря фигуре «войны». В первом случае война — социальный феномен, одна из форм коллективного взаимодействия людей, во втором она является предпосылкой, условием возможности Социального как такового. Война — это то, что делает общество возможным. Первая линия связана с идеями Макса Вебера и проблематикой социального действия, вторая — с мысленным экспериментом Томаса Гоббса и теориями солидарности. С нее и начнем. В 1651 году в Англии была издана книга, изменившая ход европейской интеллектуальной истории, — «Левиафан». В ней Томас Гоббс предлагает любопытный мысленный эксперимент. Вообразите, говорит Гоббс, вселенную, в которой люди полностью предоставлены самим себе. Смогут ли они жить в мире? Нет. Потому что в человеческой природе нет ровным счетом ничего, что позволило бы им не поубивать друг друга. Никакой солидарности, никакой социальности. Они немедленно развяжут войну всех против всех (если быть более точным — каждого против

Good afternoon, distinguished colleagues! First off, I would like to thank the organizers of the symposium for inviting me here, and a “thank you” to the previous speakers, from whose presentations I understood that the deadliest weapon today is the Russian mass media. However, I am going to speak about different things. My aim is to try to briefly highlight the rather complicated relationship between war and sociological theorizing. Every epoch has its own war, its own weapons and its own sociology. If the symposium entitled “Farewell, Arms!” had been held 30 years ago, it might have been dedicated to the issues of nuclear disarmament. And if the symposium with such a title had been conducted in the late 17th century in England, we would be now talking about the issue of the social contract — particularly about what enables us to say “farewell to arms” (though not for long). In sociological theory, “war” plays a very interesting role. It is the role of a double agent. On the one hand, war is the subject of thorough and rigorous sociological studies. On the other hand, sociology itself becomes possible thanks to the concept of “war”. In the former case, war is a social phenomenon, one of the forms of the collective interaction of people, while in the latter case it is a prerequisite, a condition for the possibility of the Social as such. War is what makes society possible. One line of reasoning is connected with the ideas of Max Weber and the issues of social action, and the other with Thomas Hobbes’ mental experiment and theories of solidarity. We will start with the latter. In 1651, a book that changed the course of European intellectual history was published in England: Leviathan. In the book, Thomas Hobbes puts forward a curious mental experiment. Imagine, says Hobbes, a universe in which people are left entirely unattended. Will they be able to live in peace? No. Because human nature contains absolutely nothing that would prevent people from killing each other. Neither solidarity, nor sociality. They will immediately launch a total war (to be more precise — a war of all against all). What is part of ‘human nature’, then? Hobbes identifies several “anthropological constants”. Firstly, it is a drive for attainment. People are expansive and insatiable. They constantly long for something that 27

каждого). Что же тогда в человеческой природе есть? Гоббс выделяет несколько «антропологических констант». Во-первых, жажда стяжания. Люди экспансивны и ненасытны. Они постоянно хотят того, чего у них нет, но есть у соседа. И даже если бы в этом вымышленном мире не было материальных благ, они бы все равно убивали — из любви к славе и для демонстрации собственной силы. Во-вторых, стремление к сохранению собственной жизни. Гоббс не знает выражения «инстинкт самосохранения» (оно появится только через пару столетий), но если бы знал, непременно бы использовал. В-третьих, у человека от природы есть recta ratio, здравый смысл, рациональность, способность предугадывать последствия своих действий. И этот здравый смысл подсказывает человеку, что если он и дальше будет стяжать соседское добро и убивать знакомых и незнакомых людей в войне всех против всех, то его рано или поздно тоже убьют. (У Гоббса есть и четвертая константа — «интерес к высшим сферам», некая врожденная проторелигиозность, но мы вынесем этот сюжет за скобки.) Задумаемся на секунду: две тысячи лет, как минимум со времен Аристотеля, философы были уверены в том, что человек по самой своей природе существо полисное, общественное. У этой идеи много имен — «вечное предписание», «неписаный закон» и «естественное право», nomos agraphos и jus naturale. Эта идея позволяет, например, Цицерону отличить праведные законы от неправедных: последние суть лишь конвенции, соглашения между людьми, тогда как первые продиктованы самой человеческой природой и нацелены на выживание всего нашего вида. Солидарность уже есть в человеке по факту его принадлежности к человеческому роду, и право лишь оформляет, фиксирует, закрепляет эту врожденную социальность. Но вот приходит Гоббс и говорит: естественное право? врожденная солидарность? А что же вы тогда дома ящики на ключ запираете? Не доверяете врожденной социальности ваших собственных слуг? А когда отправляетесь в путешествие — зачем телохранителей с собой берете? Не верите, что разбойники на дорогах следуют естественному закону? И это при том, что на ва28

they do not possess, but their neighbor does. And even if there were no material assets in this imaginary world, they would still be killing — out of love for fame and to demonstrate their own strength. Secondly, a desire to sustain their own life. Hobbes is not aware of the expression “instinct of self-preservation” (it will be coined only a couple of centuries later), but if he had known it, he would have definitely used it. Thirdly, man by nature possesses ‘recta ratio’, common sense, a rationality, an ability to anticipate the consequences of their actions. And this common sense suggests to man that if they keep acquiring the neighbors’ possessions and killing both strangers and acquaintances in a war of all against all, they will eventually be killed too. (Hobbes puts forward a fourth constant — “an interest in higher spheres”, a certain innate proto-religiousness, but that would be a topic for another time.) Let us think for a second: for two millennia, at the very least since the times of Aristotle, philosophers were certain that man is a being of the polis, a social being. This concept goes under many names — “omnitemporal order”, “unwritten law” and “natural law”, nomos agraphos and ius naturale. The concept allows, for example, Cicero to distinguish between righteous and unrighteous laws: the latter are only conventions, agreements between people, while the former are based on human nature itself and are aimed at the survival of our entire species. Solidarity is inherent in man due to their belonging to the human race, and the law only formalizes, documents and confirms this innate sociality. But then comes Hobbes and says: natural law? Innate solidarity? And why do you lock drawers in your homes, then? Do you not trust the innate sociality of your own servants? And when you go on a journey — why do you bring bodyguards with you? Do you not believe that highwaymen follow the natural law? Even though the entire machinery of the state and the law is with you! Yet you do not believe in the “unwritten law” even when it is written and implemented. However, Hobbes does not at all dismiss the venerable Greek and Roman concept of the “unwritten law”. He simply redefines it, substituting it for the exact opposite. Because, according to Hobbes, natural law states: “Defend your life by all means necessary”.

шей стороне вся машинерия государства и права! Но вы не верите в «неписаный закон» даже тогда, когда он записан и приведен в исполнение. При этом Гоббс вовсе не отказывается от почтенной греко-римской идеи «неписаного закона». Он просто переопределяет ее, заменяя на прямо противоположную. Потому что, по Гоббсу, естественный закон гласит: «Защищай свою жизнь любыми средствами». По сути: бей первым (в российских политических реалиях Гоббс звучит очень современно). Мой любимый сюжет — почему Гоббс не одобряет алкоголь: не из-за падения нравов, а потому, что алкоголь снижает вашу способность к самозащите. Но если естественный закон, укорененный в человеческой природе, говорит «бей первым», то почему же мы еще не поубивали друг друга? И вот тут появляется ключевой сюжет гоббсовского мысленного эксперимента. Потому что в его мире каждый может убить каждого. Такая, как я здесь ее описал, вселенная Гоббса напоминает мир «Повелителя мух» Голдинга, но есть и другое классическое произведение, которое точно схватывает эту интуицию — «Билет на планету Транай» Роберта Шекли. Каждый житель планеты носит на шее бомбу и у каждого хранится прибор, позволяющий активировать бомбу любого другого жителя. И потому на планете царит мир. (Правда, у Шекли бомбы на шее носят только городские чиновники, но это несущественная деталь.) Если каждый может убить каждого, невозможна ситуация, столь любимая экономическими социологами, когда группа людей объединяется для захвата власти и навязывает свои правила игры всем остальным (теория возникновения государства как «самого сильного бандита на районе»). Потому что для объединения — пусть и временного — у людей уже должна быть некоторая способность к солидарному совместному действию. Но в мире Гоббса ее нет: они поубивали бы друг друга задолго до того, как захватили бы власть. А потому договариваться должны все со всеми. И вот это — ключевой момент. Заключение общественного договора — не торгашеский «контракт с властью» (как у Локка), не фашистское

Essentially: deliver the first strike (when it comes to Russian political reality, Hobbes sounds quite contemporary). My favourite story is why Hobbes does not approve of alcohol: not for reasons of moral decency, but because alcohol reduces your ability to properly defend yourself. But if the natural law, rooted in human nature, goes “hit first”, why haven’t we killed each other yet? This is where a key theme of Hobbes’ thought experiment appears. Because in his world all can kill all. This Hobbesian universe, as I have described it, resembles the world in Golding’s “Lord of the Flies”, but there is another classical work which accurately grasps this intuition: “A Ticket to Tranai” by Robert Sheckley. Every resident of the planet wears a bomb around their neck, and everyone keeps a device that allows them to activate the bomb of any other resident. That is why there is peace on the planet. (Granted, in Sheckley’s book, only city officials wear bombs on their necks, but it is a minor detail.) If everyone can kill anyone else, the situation, much-loved by economic sociologists, when a group of people joins together to seize power and impose their rules of the game upon everyone else, is impossible (the theory of the emergence of the state as “the strongest thug on the block”). Because in order to form an alliance — albeit a temporary one — people must already have a certain ability to perform a unanimous joint action. Yet this is not possible in Hobbes’ world: they would have killed each other long before seizing power. That is why all have to reach an agreement with all. And this is a key point. The conclusion of a social contract is not a mercantilist “contract with the authorities” (as it is with Locke), not a fascist manifestation of the totalitarian “will of the whole” (like with Rousseau), but a truly universalist political act. It is only owing to such an act that society emerges out of a multitude of aggressive and asocial individuals. As a result of the contract, people “exchange their natural freedom to kill for the civil liberty of not being killed”. In other words, man must give up part of their natural rights (”lay down the right”) and transfer them to the other, the arbitrator, to the one who is always above-the-fray: the Sovereign. The Sovereign is not a party of the contract (and that is why he cannot dissolve it), he is its embodiment. 29

проявление тоталитарной «воли целого» (как у Руссо), а подлинно универсалистское политическое действие. Только благодаря такому действию из множества («мультитуда») агрессивных и асоциальных индивидов рождается общество. В результате договора люди «обменивают свою естественную свободу убивать на гражданскую свободу не быть убитым». То есть человек должен отказаться от части своих естественных прав («lay down the right») и передать их другому, арбитру, тому, кто всегда над схваткой, — Суверену. Суверен не является одной из сторон договора (и потому не может его расторгнуть), он — его воплощение. Его власть зиждется на том, что его уполномочили, авторизовали на совершение некоторых действий. Заключение договора — жест делегирования. Благодаря общественному договору появляется Социальное как достижение, как achievement и одновременно как предмет изучения. И именно потому, что социальное не заключено в человеческой природе, становится возможной социология. (Иначе нам не нужна была бы отдельная наука, хватило бы психологии и философской мысли.) Общество рождается в войне. До заключения договора никакого общества нет. Откуда берется эта интуиция? О какой войне речь? Понятно, что о гражданской. Когда Гоббс пишет «Левиафан», в Англии подходит к концу кровопролитная Английская революция. В январе 1649 года король Карл I — нечто невообразимое! — обезглавлен на  площади. Гоббс пытается понять, как такое вообще стало возможным. Не сама по себе казнь короля, а распад социального, возвращение к естественному состоянию, к войне всех против всех. Но в ХХ веке ситуация в корне меняется. Первая мировая война — война народов — уже не  может быть осмыслена в таких категориях. В российской культурной памяти — при  всей моей ненависти к этому словосочетанию — Первая мировая война оказалась вытеснена на периферию, затерта, заслонена другими мемориализованными событиями (особенно Революцией и Великой Отечественной войной). И поэтому нам сложно понять пафос классической социологической теории, которая — так же, как и в случае 30

His power rests on him having been commissioned, authorized to perform certain actions. A conclusion of a contract is a gesture of delegation. Owing to the social contract, the Social appears as an achievement and at the same time as a subject to be studied. And it is because the social is not inherent in human nature that sociology becomes possible. (Otherwise, we would not need a separate science; psychology and philosophy would be enough.) Society is born from war. There is no society prior to the conclusion of the contract. Where does this intuition come from? What kind of war are we talking about? Civil war, of course. When Hobbes was writing his “Leviathan”, the deadly English revolution was ending in England. In January 1649, something hitherto unthinkable happened: king Charles I was beheaded on a public square. Hobbes was trying to understand how this could have happened in the first place. Not the execution of the king as such, but the disintegration of the social, a return to the natural state, to total war. However, in the 20th century the situation changed drastically. The First World War — the war of peoples — cannot be conceptualized through such notions. In the Russian cultural memory — with all my hatred of this phrase — the First World War was forced to the fringes of memory, erased, overshadowed by the other events (especially by the Revolution and what we call ‘The Great Patriotic War’). That is why it is hard for us to understand the pathos of classical sociological theory which — like in the case of Hobbes’ philosophy — is an attempt to answer the question: how? How did this become possible? In the 20th century, war is a global phenomenon woven from local actions of concrete people. Sometime at lunch, the emperor asks his cousin-king to distract his enemy from the European theatre of military operations. And a year later, mothers of the entire continent receive “killed in action” notices on the same day. (This is not an exaggeration, but a fact. Combat units are staffed based on area: army conscripts from the same urban district, the same village, do their military service together. Commanding officers count on the solidarity of new recruits who have known each other since childhood. But if an entire unit is killed, all the mothers in town learn about the death of their children at the same time.) This continent

с философией Гоббса, — представляет собой попытку ответить на вопрос: как? Как это стало возможным? В ХХ веке война — это глобальный феномен, сотканный из локальных действий конкретных людей. Где-то за обедом император просит своего кузена-короля отвлечь противника от европейского театра военных действий. И спустя год матери целого континента получают «похоронки» в один день. (Это не преувеличение, а факт. Боевые подразделения укомплектовываются по территориальному принципу: призывники из одного городского района, одной деревни, служат вместе. Командиры делают ставку на солидарность новобранцев, знакомых друг с другом с детства. Но если подразделение погибает полностью, то все матери города узнают о смерти своих детей одновременно.) Этот континент расположен в сотнях тысяч километров от бухты, в которой погибли их сыновья. Они с трудом могут найти это место на карте. И никто в конечном итоге не может понять — что же произошло? Вполне рациональные, осмысленные локальные действия конкретных людей создают чудовищные по своим последствиям глобальные эффекты. Для Гоббса война была досоциальной и асоциальной. Она была условием возможности Социального. Но теперь мы говорим о войне как о совокупности социальных действий. Как о том, что не может не быть социальным по самой своей природе. У Гоббса зачаточный здравый смысл, некоторая врожденная человеческая рациональность подталкивает людей к заключению договора и кладет конец войне. Но теперь сама война — патологически рациональна. Это уже совершенно иное понимание отношения между рациональным и социальным. Такой логикой мышления мы обязаны Максу Веберу. Что представляет собой «социальное действие»? Во-первых, это некоторая форма активности — все равно, происходит она у вас в голове или на поле боя, — что-то, что Вебер называет очень юридически: «деяние, недеяние или претерпевание». Во-вторых, это активность, у которой есть «полагаемый субъектом смысл». В-третьих, по своему смыслу она ориентирована на другого человека. Загадка кроется в понятии

is situated thousands of kilometers from the beach where their sons were killed. They can hardly find this place on the map. And nobody will ever really know what actually happened. Quite reasonable, conscious local actions of concrete people bring about global effects disastrous in their consequences. To Hobbes, war was pre-social and asocial. It was a condition for the possibility of the Social. However, now we are talking about war as a complex of social actions. About something that cannot but be social by its very nature. With Hobbes, a rudimentary common sense, a certain innate human rationality encourages people to conclude a contract and put an end to war. But now war itself is pathologically rational. This is an absolutely different understanding of the relationship between the rational and the social. We owe this logic of reasoning to Max Weber. What is, in essence, a “social action”? Firstly, it is a certain form of activity — regardless of the fact whether it is going on in your head or on the battlefield — something that Weber describes in quite legal terms: “behavior — be it overt or covert, omission or acquiescence”. Secondly, it is an activity to which “the acting individual attaches a subjective meaning”. Thirdly, in its meaning it is oriented toward another person. The secret lies in the concept of a subjectively attached meaning. Following Kant (one cannot give a presentation in Kaliningrad without mentioning Kant), the Baden School of Neo-Kantians counterposed a different world, namely the world of values, to the world of being, the world of bodies, and the world of objects. And meaning is what connects values and objects. Andrei Bolkonsky on the field at Austerlitz takes certain subjectively reasoned actions; these actions — again, in their meaning — are oriented toward other people (the enemy, battle commanders and his fellow soldiers). Then he gets knocked unconscious, wakes up lying on the ground and notices the “boundless sky”. The Neo-Kantians would say: he performs an operation of transcendence, comes out of the world of objective reality, and turns to the realm of values. And everything that was reasonable to him before that moment loses its meaning. His subsequent actions will be measured within a different value perspective. It is worth noting that Max Weber admired Leo Tolstoy. 31

субъективно полагаемого смысла. Следуя за Кантом (нельзя прочитать доклад в Калининграде и не упомянуть Канта), баденские неокантианцы противопоставили миру бытия, миру тел, миру вещей иной мир — мир ценностей. И смысл — это то, что связывает ценности и вещи. Андрей Болконский на поле под Аустерлицем совершает некоторые субъективно осмысленные действия, эти действия — опять же по своему смыслу — ориентированы на других людей (противника, командиров и однополчан). Но вот он получает контузию, приходит в себя уже на земле и замечает «бескрайнее небо» — неокантианцы бы сказали: совершает операцию трансценденции, выходит из мира бытия, обращается к царству ценностей. И все, что было для него осмысленным до этого момента, теряет смысл. Его последующие действия будут осмысленны уже в иной ценностной перспективе. Макс Вебер не случайно был почитателем таланта Льва Толстого. Война как совокупность сцепленных друг с другом, взаимно ориентированных рациональных социальных действий… Отсюда — один шаг до математизации. Воевавший на фронтах Первой мировой молодой инженер Ричард Ланчестер был одним из тех, кто предложил математизировать «вечные законы» военных действий (уравнение Ланчестера). В 1928 году мечта о «математике войны» начала реализовываться благодаря работе Джона фон Неймана, одного из создателей теории игр. Но подлинного расцвета она достигла в 1940–1950-е годы. Нейман стал частью американского военного истеблишмента, пообещав военным «научить их думать как “красные”». В новой интуиции войны сплелись линии Гоббса и Вебера. Как у Вебера, война состоит из рациональных социальных действий. Как у Гоббса, она осталась в прошлом, но никуда не ушла — она всегда здесь, как возможность, как призрак, как ненулевая вероятность. Мир возможен только благодаря системе сдержек и противовесов. Нарушение «общественного договора» может быть продиктовано той же самой рациональностью, которая привела к его заключению. Теперь «гарантия взаимного уничтожения» — это не просто продуктивная гоббсовская метафора, а перемен32

War as an aggregate of interconnected, rational social actions directed at each other… There is only a single step from here to mathematization. Richard Lanchester, a young engineer and veteran of the First World War, was one of the people who proposed to mathematize the “eternal laws” of military operations (the Lanchester equation). In 1928, the dream of the “mathematics of war” began to come true thanks to the work of John von Neumann, one of the developers of game theory. However, it reached its true zenith in the 1940s–1950s. Von Neumann became part of the American military establishment, promising the military “to teach them to think like ‘the Reds’”. The thought of Hobbes and Weber became intertwined in the new intuition about war. Like Weber, war was seen as comprised of reasoned social actions. And much like Hobbes, it became a thing of the past, yet did not disappear — it is always present here as a possibility, as a phantom, and as a nonzero probability. Peace is only possible due to a system of “checks and balances”. The breach of the “social contract” may be determined by that same rationality which led to its conclusion. Now the “mutually assured destruction” is not simply Hobbes’ productive metaphor, but a variable in the equation. After all, with Hobbes, everyone could kill everyone else, yet a single “player” was unable to kill half of the rest, simply with the press of a button. The new war intuition (and the new theory of the Social) was realized in the “policy of deterrence” and in the nuclear arms race. In the Cold War period, “cold” mathematics substituted “hot” social theory. Now sociologists have to reflect on quite a different situation: war turns from an actual phenomenon into a state of potentiality. And because of that, it proves to be even more total and all-permeating. Family men build underground shelters in their back yards. Schoolchildren practice first aid skills for the case of a nuclear strike. War ceases to be the reverse of peace, because now the world itself is utterly permeated by war. It is ‘always right here already’: in newspapers and in songs of pop singers, in books and at the cinema. The “Prisoner’s dilemma” turns from a theoretical mathematical problem into a universal expression of social interaction. That same period saw the appearance of another intuition that is very important to us today: all the

ная в уравнении. В конце концов, у Гоббса каждый мог убить каждого, но один «игрок» не мог убить половину остальных простым нажатием кнопки. Новая интуиция войны (и новая теория Социального) воплотилась в «политике сдерживания» и в гонке ядерных вооружений. В эпоху холодной войны «холодная» математика заместила собой «горячую» социальную теорию. Теперь социологам приходится рефлексировать совсем иное положение дел: война из актуального феномена становится потенциальным состоянием. И оттого оказывается еще более тотальной и всепроникающей. Отцы семейств роют бункеры на задних дворах своих домов. Дети в школе отрабатывают навыки первой медицинской помощи на случай ядерного удара. Война перестает быть обратной стороной мира — потому что сам мир насквозь пронизан войной. Она всегда-уже-здесь: на страницах газет и в песнях популярных исполнителей, в книгах и на экранах кинотеатров. «Дилемма заключенного» из абстрактной математической задачи становится универсальным выражением социального взаимодействия. В этот же период появляется и еще одна очень важная для нас сегодня интуиция: все воюющие стороны — заложники своего оружия. Оружие больше не инструмент. Не средство уничтожения. В какой-то момент оно само начинает отдавать себе приказы. Сначала — по ошибке. В 1979 году американские ВВС были подняты в воздух из-за сбоя компьютерной программы, которая передала сигнал о массированном ядерном ударе по территории США. В 1983 году советская система спутникового обнаружения дала сбой и передала сигнал о запуске нескольких американских ядерных ракет в направлении СССР. Подполковник Станислав Петров, сидевший на пульте, решил, что американцы не стали бы начинать войну со столь незначительного удара, и скрыл эту информацию от руководства (за что в 2006 году был награжден Организацией Объединенных Наций «за предотвращение ядерной войны»). К концу 1980-х годов призрак тотальной войны, угроза «самоубийства человечества» отходит на второй план. Но интуиция оружия как са-

warring parties are trapped by their weapons. Weapons are no longer a tool. Nor an engine of destruction. At a certain point, they start giving orders to themselves. At first, it happened by mistake. In 1979, the United States Air Force was mobilized due to a computer bug. The program transmitted that there had been a major nuclear attack on US territory. In 1983, the Soviet satellite warning system crashed and passed on a signal about the supposed launch of several American nuclear missiles in the direction of the USSR. Lieutenant Colonel Stanislav Petrov, who was at the control panel, judged that the Americans would not have started a war with such a miniscule strike, and did not pass on this information to the command center (the United Nations gave him an award “for preventing a nuclear war” in 2006). By the late 1980s, the phantom of the total war, the threat of the “self-destruction of humankind” faded into insignificance. However, the intuition of weapons as an independent entity, acting alongside people, grew further in popularity. In 1991, “War in the Age of Intelligent Machines” came out, a prophetic book by the American philosopher Manuel DeLanda. DeLanda presents us with a thought experiment quite unlike the one described by Hobbes: If we disregard for a moment the fact that robotic intelligence will probably not follow the anthropomorphic line of development prepared for it by science fiction, we may without much difficulty imagine a future generation of killer robots dedicated to understanding their historical origins. We may even imagine specialized “robot historians” committed to tracing the various technological lineages that gave rise to their species. And we could further imagine that such a robot historian would write a different kind of history than would its human counterpart. While a human historian might try to understand the way people assembled clockworks, motors and other physical contraptions, a robot historian would likely place a stronger emphasis on the way these machines affected human evolution. The robot would stress the fact that when clockworks once represented the dominant technology on the planet, people imagined the world around them as a similar system of cogs and wheels. […] The robot historian of course would hardly be bothered by the fact that it was a human 33

мостоятельного субъекта, действующего наравне с людьми, только усиливается. В 1991 году вышла пророческая книга американского философа Мануэля Деланды «Война в эпоху разумных машин». И Деланда предлагает нам совершенно иной мысленный эксперимент, альтернативный гоббсовскому: Если мы на время отстранимся от того факта, что роботизированный интеллект, вероятно, не пойдет по пути антропоморфного развития, подготовленного для него научной фантастикой, мы сможем без особого труда представить будущее поколение роботов-убийц, посвятивших себя осмыслению своего исторического происхождения. Мы даже можем вообразить специализированных «роботов-историков», занятых отслеживанием различных линий технологического развития, давших рождение их виду. И мы можем представить, что такой робот-историк напишет совсем не ту историю, что историк-человек. Если историк-человек, возможно, попытается понять, каким образом люди создали часовой механизм, моторы и другие физические приспособления, то историк-робот будет уделять больше внимания тому, как машины влияли на развитие человека. Робот подчеркнул бы, например, следующее: когда часовые механизмы были ведущей технологией на планете, люди представляли себе, будто мир — это система винтиков и колесиков, похожая на часы… Конечно, историка-робота едва ли будет волновать тот факт, что именно человек собрал первый мотор, ведь роль людей будет рассматриваться всего лишь как роль трудолюбивых насекомых, опыляющих независимый вид машинцветов, которые на каком-то этапе эволюции еще лишены собственных репродуктивных органов. Точно так же, когда эти роботы-историки обратятся к эволюции армий, чтобы проследить историю собственного возникновения, люди будут трактоваться ими в качестве всего лишь деталей большой военно-промышленной машины1. 1

Деланда М. Война в эпоху разумных машин. М.: Ка-

бинетный ученый: Институт общегуманитарных исследований, 2014. С. 8–9. 34

who put the first motor together: for the role of humans would be seen as little more than that of industrious insects pollinating an independent species of machine-flowers that simply did not possess its own reproductive organs during a segment of its evolution. Similarly, when this robot historian turned its attention to the evolution of armies in order to trace the history of its own weaponry, it would see humans as no more than pieces of a larger military-industrial machine: a war machine1.

Nowadays, a “war of machines” is not a metaphor anymore. During combat operations in Iraq and Afghanistan, the U.S. military command made a decision to use unmanned aerial vehicles — drones, in other words. Remotely controlled by a team of two — a pilot and a sensor operator — unmanned aircrafts showed good results in performing tactical operations. In 2013, journalist Matthew Powers showed in his investigation how operators of combat drones “burnt out”. Sitting at a safe distance in Nevada, they fire upon living targets thousands of kilometers away from them. The same pilot can blow up a car in Afghanistan in the morning, shoot a group of guerillas in Iraq in the afternoon, and return to his family in Reno in the evening. However, as it turned out afterwards, the mode of remotely controlling drones does not lower but markedly enhance the effect of the operator’s psychological burnout. A considerable number of pilots and sensor operators were diagnosed with signs of posttraumatic stress disorder upon the expiration of their contract. In the absence of physical danger to their own life and without a direct “engagement” with the target, pilots lost their ability to manage the machine. According to the results of the diagnosis, 42% of the operating crewmembers showed signs of certain stress disorders, and 20% suffered from significant burnout. In order to reduce the stress level, psychologists recommended to change the drone interface to resemble that of Apple’s Siri. Now an operator can always say: “It killed those people by itself ”. 1 DeLanda M. War in the Age of Intelligent Machines. N.Y.: Zone Books, 1991. P. 2–3.

«Война машин» сегодня перестала быть метафорой. В период боевых действий в Ираке и Афганистане американское военное командование приняло решение об активном использовании беспилотных летательных аппаратов — так называемых дронов. Управляемые дистанционно командой из двух человек — пилота и стрелка-наводчика, беспилотники хорошо зарекомендовали себя при выполнении тактических операций. В 2013 году журналистское расследование Мэтью Пауэрса показало, каким образом «сгорают» операторы боевых дронов. Сидя на безопасном расстоянии в Неваде, они стреляют по живым мишеням, удаленным от них на тысячи километров. Один и тот же пилот может утром подорвать машину в Афганистане, днем — расстрелять группу подозрительных партизан в Ираке, а вечером — вернуться к семье в Рино. Однако, как обнаружилось впоследствии, ситуация дистанционного управления беспилотником не снижает, а усиливает эффект психологического выгорания оператора. У значительного числа пилотов и наводчиков по истечении контракта были диагностированы признаки посттравматического стрессового расстройства. В отсутствие физической угрозы собственной жизни и прямой «сцепки» с мишенью пилоты утрачивали способность справляться с техникой. По результатам диагностики, 42% членов действующих экипажей обнаружили признаки тех или иных стрессовых расстройств, 20% — тяжелое эмоциональное выгорание. Чтобы снизить уровень стресса, психологи порекомендовали сделать интерфейс взаимодействия с дроном аналогичным интерфейсу приложения «Сири». Теперь у оператора всегда есть возможность сказать: «Он сам убил тех людей». До какой степени эту фразу следует понимать буквально? Согласно данным Бюро журналистских расследований, с 2004 года в одном только Пакистане дронами было убито более 2500 человек. У тех, кто сегодня собирает факты об использовании беспилотников, есть серьезные основания полагать, что далеко не всегда выстрелы дронов были «санкционированы» операторами. Часть из них производилась в автономном

To what extent should this phrase be taken literally? According to the Media Bureau of Investigative Journalism, since 2004, over 2500 people have been killed with drones in Pakistan alone. Those who are gathering facts about the use of unmanned aircrafts today have reason to believe that these drone strikes were far from always “sanctioned” by the operators. Some of them were performed autonomously. Indeed, if an unmanned aerial vehicle loses contact with the operation center, it — according to the algorithm — must return to the base or remain in the area where it was at the moment of the connection loss. And it brings about not only the losses of fuel but of time as well: if a mission fails, American troops will be killed. It is much simpler to delegate the machine to accomplish the mission independently. In fact, the “gunner” only holds it back — a drone is much better at performing tactical operations if it is not impeded by human hesitation (let us recall Lieutenant Colonel Stanislav Petrov). The civil war and “The Hobbesian Problem”, the world war and the issue of social action, the Cold War and the problem of mathematical rationality … The prominence of a particular understanding of war results from a victory in the war of ideas. What kind

режиме. Ведь если беспилотный летательный аппарат теряет связь с центром управления, он — согласно алгоритму — должен возвращаться на базу или оставаться в той зоне, где находился в момент обрыва связи. А это влечет за собой потери не только топлива, но и времени: в случае невыполнения оперативного задания погибнут американские военнослужащие. Куда проще делегировать аппарату автономное выполнение миссии. В действительности «наводчик» ему только мешает — дрон куда лучше справляется с выполнением тактических операций, если на пути у него не стоит человеческая нерешительность (вспомним подполковника Станислава Петрова). Гражданская война и «гоббсова проблема», мировая война и проблема социального действия, холодная война и проблема математической рациональности… Доминирование той или иной идеи войны — результат победы в войне идей. Что нового в социальную теорию приносит интуиция оружия как автономного, действующего по своему усмотрению субъекта? Прежде всего, теперь нам придется пересмотреть привычную теорию социального действия. Уже недостаточно «субъективно полагаемого смысла», «ориентации на другого» и «доминирующих форм активности», недостаточно рациональности, стратегий и тактик, игр с нулевой и ненулевой суммой. Необходимо переопределить отношение между социальным и рациональным, человеческим и нечеловеческим. Представьте себе две оси. Одна — ось распознавания (или фрейминга). Это ось определения ситуации. Мы некоторым образом оцениваем положение, в котором действуем. «Когнитивное бессознательное» работает даже тогда, когда мы этого не замечаем, и для него каждая ситуация — это задача, требующая решения. Вторая — ось действия (или «реализации решения»). Мы определяем ситуацию, выбираем оптимальное решение и реализуем его. Для теории игр (равно как и для теории рационального выбора) между принятием решения и его реализацией нет «зазора». Но такое возможно только в игре. К примеру, игра в шахматы. Вы фреймируете ситуацию на доске, просчитываете варианты, 36

of innovation does the intuition of weapons as an autonomous entity, acting at their own convenience, introduce into social theory? First of all, we will now have to revise the traditional theory of social action. The “subjectively attached meaning”, “orientation to the other” and “prevailing forms of activity” are not enough; nor are rationality, strategies and tactics, games with zero and nonzero sums. It is necessary to redefine the relation between the social and the rational, the human and the non-human. Think of two axes. One of them is the axis of recognition (or framing). This is the axis of the definition the situation. We somehow evaluate the situation in which we are acting. The “cognitive unconscious” works even when we do not notice it, and for it, each situation is a problem to be solved. The other axis that of action (or of the “decision implementation”). We define the situation, choose the best decision and implement it. For game theory (and rational choice theory), there is no “gap” between making a decision and implementing it. However, this is only possible in a game. For example, a chess game. You frame the situation on the board, calculate the options, assess the opponent’s plan, think of a move and the only thing left is to raise your hand and move the piece. In the world, when there is no gap between “defining the situation” and “implementing the decision”, where the latter directly results from the former, a computer algorithm acts on an equal basis with man, or even exceeds him. The algorithm AlphaGo discerns the situation of the board better than its opponent, Go master Lee Sedol, and opts for more effective strategies. Let us take a step down on the decision implementation scale and look at the systems of electronic trading. There are markets where, seemingly, only a short time ago the average length of “holding” a share was four years. Now it’s four seconds. It is not people who trade, but electronic traders, who manage to make entire fortunes within four seconds — or to lose them in case of a system error. On the whole, an electronic trader has much greater capacities for framing, considering the character of the “game”, than a human trader. However, it has fewer options for the decision implementation, it has not been delegated

оцениваете замысел противника, придумываете ход и… осталось только занести руку и передвинуть фигуру. В мире, где между «определением ситуации» и «реализацией решения» нет зазора, где второе напрямую следует из первого, компьютерный алгоритм действует наравне с человеком или превосходит его. Алгоритм AlphaGo лучше, чем его противник, мастер по игре в го Ли Седоль, распознает ситуацию на доске. И выбирает более выигрышные стратегии. Сделаем шаг вниз по шкале реализации решения и посмотрим на системы электронного трейдинга. Есть рынки, на которых еще, казалось бы, совсем недавно средняя продолжительность «держания на руках» одной акции составляла четыре года, а сейчас — четыре секунды. Торгуют не люди, а электронные трейдеры, которые успевают за эти четыре секунды сделать целые состояния — или проиграть их в случае сбоя. В целом способностей к фреймингу, учитывая специфику «игры», у электронного трейдера заметно больше, чем у трейдера-человека. Но возможностей реализации решения меньше, ему не делегирована вся «полнота власти»: ведь в случае сбоя будет трудно вменить электронному трейдеру ответственность за содеянное. С беспилотными автомобилями все еще сложнее. Они уже лучше и быстрее «считывают» ситуацию на дороге, чем водители-люди. И водят заметно аккуратнее, чем таксисты «Убера». Но здесь речь идет уже не о деньгах, а о жизнях людей. Многим присутствующим хорошо известна этическая «дилемма гугл-кара». Если на дорогу выбежит случайный пешеход, автомобиль успеет фреймировать ситуацию и может резко изменить траекторию. Но это создаст угрозу жизни водителя и пассажиров (а заодно — угрозу жизни остальных водителей и пассажиров, которым не повезло оказаться в это время в этом месте). Если покупатели будут знать, что их машина скорее предпочтет убить их, чем случайного пешехода, никто не станет покупать беспилотные автомобили. А если беспилотные автомобили начнут «по правилам» давить пешеходов, сам проект будет очень быстро свернут. Одно из предложенных решений кажется мне здесь особенно

the entire “absolute power”. This is because in case of a failure, it will be difficult to make an electronic trader liable for the committed actions. Everything is much more complicated with driverless cars. They are better and faster at “picking up” the road situation than human drivers are. And they drive more carefully than Uber drivers. However, it is not money that matters here but peoples’ lives. Many are well aware of the ethical “dilemma of a Google car”. If a pedestrian suddenly appears on the road, the car is capable of framing the situation and quickly changing its trajectory. But this would create a threat to the driver and the passengers’ lives (and at the same time — a threat to the lives of the other drivers and passengers who had the bad luck to be at that time and place). If customers knew that their car would prefer to kill them rather than a pedestrian, nobody would buy driverless cars. And if driverless cars would start running over pedestrians “according to their internal rules”, the project itself would be quickly shut down altogether. One of the proposed solutions looks especially interesting to me in this case (worthy of those American psychologists who proposed to humanize a killer-drone): in a critical situation it is necessary to reduce the car’s capacity for framing and option estimating, to “stupefy” it to the level of a human driver. In other words: if you managed to do something about this situation, it will do something as well, if you failed to do something — it will not do anything, either. Deliberately restricting the level of authorization (since the algorithm cannot be made liable), we yet again face the problem of delegating an action. Let us take another step down on the decision implementation scale. In 2015, Taya Kyle, having no prior experience in professional shooting, beat the NRA World Shooting Champion Bruce Piatt in the American Sniper Shootout. Unlike the veteran sniper, she was armed with a TrackingPoint precision-guided ‘Smart rifle’. The Smart Rifle is the Uber of shooting. You choose the target, lock on to it, follow the prompts of the artificial intelligence, pull the trigger and wait. The rifle “reads” the wind direction, the distance to the target and its movement better than even the best-trained and experienced fighter does. It fires the shot itself. Yet, it cannot pull the 37

любопытным (достойным тех американских психологов, которые предложили очеловечить дрона-убийцу): в критической ситуации нужно понизить способность автомобиля к фреймингу и расчету вариантов, «отупить» его до уровня водителя-человека. То есть: если бы вы в этой ситуации успели что-то предпринять, то и он предпримет, если бы не успели — то и он не станет. Сознательно ограничивая авторизацию (поскольку алгоритму нельзя вменить ответственность), мы снова сталкиваемся с проблемой делегирования действия. Спустимся еще на один шаг по шкале реализации решения. В 2015 году Тайя Кайл, программист-стартапер с плохим зрением, победила на чемпионате по стрельбе из снайперской винтовки лучшего стрелка Национальной стрелковой ассоциации США (National Rifle Association). В отличие от снайпера-ветерана, она была вооружена винтовкой Smart Rifle собственного изобретения. Смарт-райфл — это «Убер» стрельбы. Вы выбираете мишень, фиксируете ее, следуя подсказкам искусственного интеллекта, спускаете курок и ждете. Винтовка «считывает» направление ветра, удаленность и подвижность мишени лучше даже самого обученного и опытного бойца. Она сама производит выстрел. Но на курок — без вас — нажать не может. Право выстрела ей не делегировано. Мы используем предикат smart каждый раз, когда хотим подчеркнуть прогресс в распознавании, фрейминге, «обсчете» ситуации: Smart Rifle, Smart City, Smart Home, Smart Alarm Clock. Когда же речь заходит о прогрессирующем делегировании и авторизации действия, кажется, правильным предикатом будет суверенный. AlphaGo — вполне суверенный механизм. Ему не требуется авторизация хода, тогда как умной винтовке нужна авторизация выстрела. А теперь вернемся к дронам. Уже понятно, что развитие технологий — искусственного интеллекта, нейронных сетей, алгоритмов обработки метаданных etc. — открывает невероятные возможности для фрейминга, создает множество новых «игр». Так, алгоритм SKYNET (оцените иронию в названии), используемый в Пакистане, основывается 38

trigger without you. The right of taking a shot was not delegated to it. We use the predicate smart every time we want to emphasize the progress in the discrimination, framing, and “accounting” of the situation: Smart Rifle, Smart City, Smart Home, and Smart Alarm Clock. However, when it comes to the ever-progressing delegation and action authorization, the predicate sovereign seems to be more correct. AlphaGo is quite a sovereign machine. It does not require authorization to make a move, while a smart rifle needs the authorization to take a shot. Now, let us get back to drones. It is already clear that the development of technologies — of artificial intelligence, neural networks, algorithms of metadata processing etc. — opens up incredible opportunities for framing, creating many new “games”. Thus, the SKYNET algorithm (consider the irony in the name), used in Pakistan, is based on metadata processing by three variables: “lifestyle”, “motion patterns”, and “contact network”. On the basis of the information obtained from cellular operators, the algorithm makes an assessment on who is a terrorist, and with

на обработке метаданных по трем переменным: «образ жизни», «траектории перемещений», «сети контактов». На основе информации, полученной от сотовых операторов, алгоритм делает вывод о том, кто и с какой вероятностью является террористом. Их ликвидация осуществляется с помощью беспилотных летательных аппаратов. Номинально им пока не делегировано право выстрела. Все, что осталось, — соединить SKYNET с управлением дрона напрямую. Фрейминг (принятие решения) — трансляция решения дрону — перемещение в пространстве — фрейминг (принятие решения) — выстрел. От «войны в эпоху разумных машин» мы переходим к «войне в эпоху суверенных машин». Если бы эта схема суверенного рационального действия была полной, мы бы уже жили в мире «Терминатора» и «Person of Interest». Но, как следует из приведенных выше примеров, суверенитет действующих объектов пока под вопросом. Для делегирования им права действия недостаточно возможностей фрейминга, даже если эти возможности существенно превосходят человеческие. И дело здесь не в пресловутой «человеческой морали», на которую упирают специалисты по робоэтике. Реализация решения становится действием только в том случае, если это действие может быть впоследствии квалифицировано и обосновано, если действующему может быть вменена ответственность за последствия. И здесь мы вновь возвращаемся к веберовской юридической логике. Пока дрон не может свидетельствовать в суде, приводя рациональные аргументы, почему из всех вариантов действия он выбрал именно этот, пока гугл-кар (или любой другой беспилотный автомобиль) не может создавать последовательный нарратив, эксплицирующий «смысл» произошедшего для внешнего наблюдателя, они не являются суверенными субъектами. Это, в свою очередь, означает, что к двум уже проведенным нами осям необходимо добавить третью — ось экспликации, обоснования, оправдания, повествования. И вот здесь пока никакого прогресса не видно. Мы почти полностью делегировали фрейминг: мой смартфон уже знает о моей жизни, финансах (а со временем

what likelihood. The targets are eliminated with the assistance of unmanned aerial vehicles. They have not been nominally delegated the right of taking a shot. What is left is to directly connect SKYNET to the drone control system. Framing (decision taking) — transmission of the decision to the drone — spatial movement — framing (decision taking) — a shot. We are passing over from the “war in the age of intelligent machines” to the “war in the age of sovereign machines”. If this arrangement of an independent rational action were complete, we would be living in the world of “Terminator” and “Person of Interest”. However, based on the above examples, the independence of acting objects is still questionable. The possibilities of framing are not enough to delegate the right of action to them, even if these possibilities considerably outweigh those of man. And it is not the notorious “human morality”, which experts in robo-ethics focus on, that matters. The implementation of the decision becomes an action only if this action can be subsequently characterized and justified, if the actor can be made liable for the consequences. Here we return to Weber’s legal logic again. As longs as a drone cannot testify in court, giving rational arguments, why it chose this particular option of action out of all the options, and as long as a Google-car (or any other driverless car) cannot create a coherent narrative, explicating the “meaning” of what happened to an external observer, they are not sovereign entities. This, in its turn, means that the two already drawn axes should be supplemented with a third one — the axis of explication, rationalization, justification, and narration. However, there is still no progress here. We have almost completely delegated framing: my smartphone already knows about my life, finances (and eventually it will know about my health status) more than I do. We have delegated the decision implementation only to some extent: my bank automatically tops up my phone account, but the fridge does not yet order beer from the internet without my knowledge. However, we reserve the right to classify something as “murder” even when this murder was committed by an independent machine. Nevertheless, how long will this axis of explication and narration remain a human monopoly? This 39

будет знать и о состоянии здоровья) больше меня. Мы лишь до некоторой степени делегировали реализацию решения: мой банк автоматически пополняет счет на моем телефоне, но холодильник пока не заказывает в интернет-магазине пиво без моего ведома. Но мы оставляем за собой право квалификации чего-то как «убийства» даже тогда, когда это убийство было произведено суверенным автоматом. Впрочем, как долго эта ось экспликации и повествования останется в человеческой монополии? Эту интуицию замечательно выразил Виктор Пелевин в рассказе «Зенитные кодексы Аль-Эфесби». Беспилотный летательный аппарат «Free D.O.M» обладал уникальной способностью не только принимать и реализовывать решение в боевых условиях, он мог это решение обосновать для последующей квалификации: …Поскольку «Free D.O.M.» воспроизводила механизмы работы человеческого мозга, отчет о ее работе нетрудно было представить в понятной человеку форме. Проблема заключалась в выборе этой формы. И у инженеров Кремниевой долины родилась поистине гениальная мысль. Они рассуждали примерно так: если система состоит из параллельных нейронных сетей, каждая из которых имитирует отдельного человека, почему бы не представить отчет о ее работе в виде диалога нескольких виртуальных персонажей, каждый из которых объяснял бы общественности свою точку зрения? <…> Можно было даже оформить весь отчет в виде симпатичного мультика вроде «Симпсонов». Это практически не отражалось на работе системы — по сравнению с боевыми вычислениями, которыми она занималась, такая антропоморфизация была детской игрой. Нейронной сети, способной имитировать действия боевых пилотов, ничего не стоило заодно смоделировать и ток-шоу.2

Обосновать — да. А квалифицировать? Принять обоснованное решение об обоснованности 2 Пелевин В. Ананасная вода для прекрасной дамы. М.: Эксмо, 2011. С. 169–170. 40

intuition was perfectly expressed by Victor Pelevin in his story “Al Efesby’s air-defence codices”. The unmanned aerial vehicle “Free D.O.M” possessed a unique ability not only to make and implement decisions in combat conditions, it was able to justify this decision for a subsequent classification: …Since “Free D.O.M.” reproduced operating principles of the human brain, it was quite easy to represent a report about its work in a human-transparent form. The problem was to choose this form. And the engineers from Silicon Valley came up with a truly brilliant idea. They reasoned in approximately the following way: if the system consists of parallel neural networks, each of which simulates an individual person, what’s wrong with presenting a report about its work in the form of a conversation of several digital characters, each of whom would explain their point of view to the public? <…> The entire report might be even made in the form of a pretty cartoon such as “The Simpsons”. It hardly affected the functioning of the system — compared with combat calculations which it was involved in, such an anthropomorphism was a child’s play. The neural network, capable of simulating actions of combat pilots, had no problems simulating a talk show as well2.

To justify — yes. And to classify? To make a reasoned decision about the relevance of the decision? Can one neural network estimate the actions of the other neural network? This year, our study “Eurobarometer in Russia” is going to include a pool of questions about trusting machines, and, in particular, whether people are ready to delegate making judicial decisions to machines. We assume that an increase in techno-optimism has, in recent years, been connected with a decline of confidence in social and political institutions: for example, approximately a third of the respondents trust the court, and less than half of the surveyed trust the public health system. A similar Canadian research project revealed that half 2 Pelevin V. Ananasnaya voda dlya prekrasnoj damy. M.: Eksmo, 2011. P. 169–170. [In Russian]

решения? Может ли одна нейронная сеть судить о действиях другой нейронной сети? В этом году наше исследование «Евробарометр в России» будет включать блок вопросов о доверии технике, и в частности о том, готовы ли люди делегировать принятие судебных решений машинам. У нас есть гипотеза, что рост технооптимизма в последние годы связан именно с падением доверия социальным и политическим институтам: судам, к примеру, доверяют около трети опрошенных, системе здравоохранения — меньше половины. В аналогичном канадском исследовании половина респондентов выразили желание заменить своего непосредственного начальника компьютерным алгоритмом. Кто из нас отказался бы заменить Государственную Думу хорошо отлаженной нейронной сетью? Мы доверяем своим смартфонам куда больше, чем депутатам. Мой смартфон справляется с делегированными ему действиями лучше, чем российские парламентарии. И вот здесь мы приходим к ключевому вопросу. Суверенизация оружия, обретение им свойств субъектности возвращает нас к мысленному эксперименту Гоббса. Суверен — это живое воплощение общественного договора. Гарант того, что люди не вернутся в естественное состояние войны всех против всех. Он появляется в результате акта делегирования: ему передается «естественное право» на убийство. В сущности, это тот же самый процесс делегирования, авторизации, который мы рассмотрели выше на примере беспилотных летательных аппаратов. Социология техники открывает новую страницу в политической философии. Автономные системы вооружения сегодня обретают черты гоббсовского Суверена. И если высказанное выше допущение верно — у каждой эпохи своя война и своя социология, — то скоро мы зафиксируем новый интеллектуальный переворот в социальной теории. 4.06.2016

of the respondents expressed a desire to replace their direct supervisor with a computer algorithm. Which of us would be against substituting the State Duma with a robust neural network? We have much greater confidence in our smartphones than in deputies. My smartphone copes with the actions delegated to it better than Russian MPs. Here we approach the key question. The ‘sovereignization’ of weapons, their acquisition of the features of subject-ness take us back to Hobbes’ mental experiment. A sovereign is a living personification of the social contract. It is a guarantor of the fact that people will not return to their natural state of the war of all against all. It results from the act of delegating: the “natural right” for killing is transferred to it. In fact, this is the same process of delegating and authorization we considered above through the example of unmanned aerial vehicles. The sociology of technology opens a new page in political philosophy. Autonomous armament systems today are acquiring the features of Hobbes’ sovereign. And if the assumption stated above is correct — each epoch has its own war and its own sociology — we are about to see a new intellectual breakthrough in social theory. 4.06.2016

Фарида ЗАЛЕТИЛО / Даугавпилс, Латвия Farida ZALETILO / Daugavpils, Latvia

Искусствовед, куратор Центра имени Марка Ротко. В 1990-х годах работала специалистом Даугавпилсского краеведческого и художественного музея. Автор идеи и организатор создания Центра имени Марка Ротко в Даугавпилсе (городе, где родился художник) — единственного в Восточной Европе центра современного искусства и культуры, где есть оригиналы работ Ротко, наследие которого представлено главным образом в США. Организатор ежегодных международных симпозиумов, посвященных творчеству Марка Ротко (с 2005 года), в том числе конференции к 100-летию со дня его рождения, а также художественных проектов и выставок — Бента Хольстена (Дания), Юрия Докича (Словакия — Канада) и  др. Art historian, curator at Mark Rothko Centre. In the 1990s, she was an employee at Daugavpils Museum of Local Lore and Arts. She initiated the establishment of Mark Rothko Centre in Daugavpils (the artist’s birth place) — the only centre of contemporary art and culture in East Europe where Rothko’s original works are kept, though his works are mainly found in the USA. She is an organizer of annual international symposia devoted to Mark Rothko’s art (since 2005), also of the conference dedicated to his 100th birthday; Ms Zaletilo also implements artistic projects and exhibitions — of Bent Holsten (Denmark), Yury Dokich (Slovakia — Canada) and others.

ВОСХОЖДЕНИЕ К РОТКО

ASCENSION TO ROTHKO

Впервые о существовании художника по имени Марк Ротко в Даугавпилсе узнали от профессора университета Беркли Джеймса Бреслина, приехавшего в 1993 году в город рождения своего героя для исследования двинского периода в жизни семьи Ротковичей (настоящее имя художника — Маркус Роткович). Впоследствии был опубликован фундаментальный (более 700 страниц) труд ученого «Марк Ротко. Биография». В своем письме к жене Бреслин с грустной иронией замечал, что его слушателей — студентов Даугавпилсского университета — намного больше интересовала легендарная земля Калифорнии, нежели творчество непонятного абстрактного художника, и они с заметным недоверием отнеслись к тому факту, что есть ценители искусства, готовые платить за картины их знаменитого земляка фантастические суммы (надо отметить, что на протяжении последних сорока лет на мировых аукционах цены на работы Ротко устойчиво удерживаются в пределах от 5 до 80 млн долларов). Судя по всему, сотрудники городского краеведческого музея, куда профессор Бреслин пришел для работы с музейным архивом, отнеслись к успехам соотечественника с таким же недоверием, хотя и составили по материалам, предоставленным профессором, биографическую справку, которую благополучно поставили на полку в темной кладовке до лучших времен. Интернета в музее не было, и найти подтверждение всемирной славы Ротко оказалось невозможно, так как и в городской библиотеке не обнаружилось ни одной публикации о художнике. Поэтому, когда в 1998 году меня пригласили в музей на странную должность координатора, никто не мог предположить, во что это выльется. И когда коллеги с некоторой долей иронии спросили, не знаю ли я знаменитого американского художника Ротко, родившегося в нашем городе, я испытала шок — смесь стыда и изумления — оттого, что я, считавшая себя истинным почитателем искусства, даже имени этого никогда не слышала. Это и оказалось «спусковым крючком» к моей будущей одиссее, или моему восхождению к Ротко.

Residents of Daugavpils never heard of an artist Mark Rothko until James Breslin, professor at the University of Berkeley, came to his hero’s birthplace in 1993 to study the Dvinsk period in the life of the Rothkowitz family (the real name of the artist is Markus Rothkowitz). Later, he published the fundamental work (over 700 pages) “Mark Rothko: A Biography”. Breslin noted sadly and ironically in a letter to his wife that his listeners — students of the Daugavpils university — demonstrated much greater interest to the legendary land of California than to creative work of an unknown abstract artist, and they were skeptical to the fact that some art connoisseurs were eager to pay fantastic sums of money for their famous countryman paintings (it should be noted that for the past forty years the prices for Rothko paintings at the world auctions have been held steadily between $ 5 mio and $ 80 mio). Apparently, when professor Breslin came to work at the Local Lore Museum archive, museum employees were also skeptical to their compatriot’s success, even though they drew up a biographical reference based on materials provided by the professor, which was later placed safely on a shelf in a dark storeroom till the best times. There was no Internet at the museum and it turned out impossible to confirm the world fame of Rothko since not a single publication dedicated to the artist had been found in a town library. So, when I was invited to a strange position of a museum “coordinator” in 1998, nobody could even imagine how it all would evolve. When my colleagues asked me with some share of irony if I knew the famous American artist Rothko who had been born in our town I was shocked as I, who considered myself a true admirer of art, had not even heard that name. It turned out a trigger hook to my future odyssey or to my ascension to Rothko. Curiosity is the engine of progress Initially, there was an intrigue to know anything for myself. My desire to broaden my idea of the art of the 20th century had no connection with any ambitious aspirations. Besides, it did not cross with my direct museum responsibilities. However, my inner impulse pushed me persistently and it soon became obvious that not only in Daugavpils 43

Любопытство — двигатель прогресса! Вначале появилась интрига — узнать что-то для самой себя. Желание расширить свои представления об искусстве XX века не было связано абсолютно ни с какими амбициозными устремлениями. К тому же это никак не пересекалось с моими прямыми должностными обязанностями в музейной работе. Но внутренний импульс настойчиво подталкивал, и вскоре стало ясно, что не только в Даугавпилсе, но и во всей Латвии наберется не больше двух десятков личностей, знающих это имя. И тут внезапная «счастливая случайность» — стипендия голландского фонда Nuffic — позволила мне поработать в государственном архиве в Гааге, в отделе зарубежного искусства, где хранилось огромное количество материалов по Ротко. За шесть недель работы я не смогла даже бегло просмотреть собранные голландцами статьи, монографии и каталоги. Погружаясь в исследование творческой эволюции, читая о перипетиях судьбы художника, я проникалась масштабом его личности. Уже не было сомнений в том, что надо делать по возвращении домой! Я с энтузиазмом принялась за популяризацию творческого наследия Ротко. На базе привезенных из Голландии материалов — постеров и просто журнальных репродукций — я сделала передвижную выставку, которую провезла по всем учебным заведениям города, читая там лекции. Публиковала статьи в даугавпилсских и других латвийских изданиях. По предположению ученых, мысли и идеи, возникающие в нашей голове, не являются порождением нашего мозга — мы их просто «считываем» из информационного поля. Так и мысль о необходимости вернуть в родной город имя и память о великой личности просто висела в воздухе и была абсолютно очевидной, но, как выяснилось, почему-то только мне одной. Как ни странно, никакой поддержки ни со стороны коллег, ни со стороны городского самоуправления я не получила — вероятно потому, что все представлялось нереальным и фантастичным в те темные времена полной разрухи и хаоса, царивших в городе (для сравнения, на момент зарождения 44

but also in all Latvia only two dozen people heard that name. And then a sudden fluke (a scholarship of the Dutch Nuffic Foundation) gave me the chance to work in the State Archive of the Hague, in the foreign art department, which stored a great amount of materials dedicated to Rothko. During six weeks of work I did not even manage to look through all articles, monographs and catalogs collected by the Dutch. Plunging into the study of creative evolution, reading about the artist’s fate I was imbued with his personality scale. I had no more doubt what to do on returning home. Enthusiastically, I started popularizing Rothko creative heritage. I organized a mobile exhibition based on materials brought from Holland — just posters and magazine reproductions, which was driven to all educational institutions of the town, and delivered lectures there. I also published articles in Daugavpils and Latvian editions. According to scholars’ assumptions, thoughts and ideas that arise in our head are not our brainchil-

проекта Ротко в Даугавпилсе, в конце 1990-х, аукционные продажи некоторых работ Ротко равнялись годовому бюджету города). От всеобщей усталости никто всерьез не воспринимал мои планы привезти в город детей художника и собрать на симпозиуме яркие имена — ведущих международных специалистов по творчеству Ротко. Все это вызывало в лучшем случае веселый смех, но чаще люди отгораживались стеной нежелания и непонимания — на всех уровнях вплоть до министерства культуры, куда я тоже обратилась за поддержкой. Звучали даже упреки со стороны некоторых коллег, советовавших не заниматься ерундой и не устраивать «пир во время чумы», когда у города и без того много вопиющих нужд. К счастью, мне эту тему хотя бы не закрыли с легкой руки замдиректора по научной части — остальные, как выяснилось потом, просто надеялись, что все «рассосется само собой». Но не тут-то было! Большой юбилей в провинции Близился столетний юбилей Ротко — самый подходящий момент, когда город мог бы впервые полноправно и громко заявить о своей причастности к биографии своего великого сына, прославившего место своего рождения далеко за его пределами. После бесконечных и одинаково безрезультатных мытарств в присутственных местах метрополии с попытками убедить столичных чиновников в необходимости проекта Ротко в Даугавпилсе моей последней надеждой была встреча в американском посольстве. Туда я приехала с презентацией отработанной программы празднования столетнего юбилея Ротко в Даугавпилсе (в списке значилось 11 мероприятий). К этому моменту мне уже удалось установить контакт с детьми Ротко — потребовалось два года, чтобы найти их адреса. Они сразу откликнулись на мое приглашение, выразив горячее желание участвовать во всех мероприятиях, посвященных столетнему юбилею Марка Ротко, в городе его рождения, где они, к моему великому удивлению, никогда не бывали. И это стало поворотным моментом! На встрече в посольстве я получила безогово-

dren — we simply “read” them from the information field. So, the idea of returning the name and memory of a great personality to his hometown was just in the air and seemed absolutely obvious but, as turned out, only for me. Strangely, but neither my colleagues nor municipality supported me, since it might have seemed unreal and fabulous in those dark times full of devastation and chaos in the town (to compare, at time of Rothko project inception, in the late 1990s, auction sales of some Rothko’s works were equal to the annual Daugavpils budget). Being completely exhausted, no one took my plans to bring artist’s children to the town and collect bright names — leading international experts on Rothko creativity seriously. All this caused merry laughter (at best) but more often people built the wall of reluctance and misunderstanding at all levels — up to the Ministry of Culture, where I also asked for support. I even heard criticisms from some of my colleagues who advised me not to be engaged in that nonsense and to arrange “a feast in time of plague” when the town

рочную поддержку посла Брайана Карлсона, который предложил мне сотрудничество по трем важнейшим пунктам моей программы. Вскоре на моем рабочем столе в маленькой музейной комнатушке появился первый в нашем музее персональный компьютер, открывший для меня новые горизонты. Но как, сидя за столом в Даугавпилсе — in the middle of nowhere, — не имея ни связей, ни влиятельных покровителей в мире искусства, выйти на контакт со всеми ключевыми «в деле Ротко» фигурами, которых я намеревалась собрать на празднике? В процессе поиска, выстраивая замысловатые комбинации, я думала, что могла бы работать в детективном агентстве. Каждый позитивный результат воспринимался как чудо! И чудеса участились. Правда, работать приходилось по 10, а в последние два месяца по 12, а то и по 16 часов, так как помочь мне в музее было некому — переписка шла только на английском, да и задачи иногда казались нерешаемыми. Я проверила на деле «искусство маленьких шагов», когда ты не очень знаешь, как ты попадешь из пункта А в пункт Б, но есть стопроцентная уверенность, что ты там окажешься! Тогда Вселенная берет тебя нежно за руку и ведет. Возвращение памяти Ротко вернулся в родной город в канун празднования своей круглой даты в качестве всемирно известной личности, занявшей заслуженное место в мировой культуре. Во время юбилейных торжеств лейтмотивом звучала музыка Моцарта — любимого композитора Ротко. На берегу Даугавы, где Ротко мальчишкой любовался на пылающие закаты, запомнившиеся ему на всю жизнь, собрались горожане и гости. Здесь начиналась улица Шоссейная (ныне 18-го Ноября), на которой жила семья Ротковичей (дом сгорел во время бомбежки в годы Второй мировой). Поэтому на высоком берегу реки решено было поставить памятный знак. Это место удачно еще и потому, что в проеме металлической конструкции монумента можно видеть вечно меняющийся пейзаж — пустоту неба и реки, ту самую ускользающую «Творящую 46

already had so many egregious needs. Fortunately, my issue was not closed with a light hand of the Deputy Director for Science. The others, as I knew later, just hoped that the problem would just disappear by itself. But in vain! Great anniversary in a province Rothko’s centennial was approaching — the perfect time for Daugavpils to declare loudly and rightfully for the first time its involvement in the biography of its great son, who glorified his birthplace far beyond it. After having endured endless and equally ineffectual ordeals in capital public offices, where I tried hard to persuade metropolitan officials that Daugavpils needed the Rothko project, my last hope was a meeting at the US Embassy. I brought there my program presentation about Rothko centennial celebrations (there were 11 events in the list). By that time I had managed to contact Rothko’s children — it took me two years to find out their addresses. They immediately responded to my invitation and expressed a strong desire to participate in all events dedicated to Mark Rothko centennial in his birthplace where they, to my surprise, had never been. It became a turning point! During the meeting at the US Embassy I received the unconditional support of the Ambassador Bryan Carlson, who offered me cooperation in three crucial points of my program. Soon, the first PC in our museum appeared in a small museum room, the PC which opened new horizons for me. But how, sitting by the table in Daugavpils in the middle of nowhere — having no connections, no influential patrons in the artistic world could I get in touch with all key figures in “Rothko case” I intended to gather at the celebrations? In the search, while making intricate combinations, I thought I could work in a detective agency. Each positive result was perceived as a miracle! And miracles became sooner even though I had to work for 10, and for the last two months for 12, and even for 16 hours a day since nobody could help me in the museum — the correspondence was conducted in English only and the tasks sometimes seemed unsolvable. I checked in practice the “art of small steps” when you are not sure how you will

пустоту», определяющую художественный метод поздних классических работ Ротко. В городском музее был создан зал Ротко в тесном сотрудничестве с сыном художника Кристофером Ротко и при спонсорской поддержке американского посольства в Латвии. Поскольку о приобретении оригиналов мечтать не приходилось, общими усилиями удалось напечатать в типографии в Вене коллекцию репродукций музейного уровня, удивившую своим качеством даже самых взыскательных международных экспертов. Эта коллекция уникальна — все репродукции напечатаны в единственном экземпляре, большинство из них на холстах в оригинальных размерах. Кристофер Ротко отметил, что отец наверняка остался бы доволен атмосферой зала, созданной в соответствии со всеми требованиями художника к показу своих работ, касающимися света и медитативной аскетичной обстановки. Было что-то невероятное в реакции переполненного зала кинотеатра «Ренессанс» во время презентаций Международного симпозиума «Марк Ротко. Двинск (Даугавпилс) — Точка отсчета», когда все присутствующие не дыша смотрели на парящие, плывущие в зал с огромного экрана магические образы картин Ротко. На юбилейную конференцию в Даугавпилс приехали звезды мирового искусствоведения, а также кураторы ведущих музеев Европы и Америки — событие поистине планетарного масштаба. В небольшом провинциальном городе выступали лекторы из Нью-Йорка и Вашингтона, Сан-Диего и Хьюстона, Лондона, Парижа, Базеля и Санкт-Петербурга. Огромный зал на 650 мест был переполнен, что совсем не характерно для научных конференций такого плана. Казалось, город ждал и был готов к этой встрече. Удивительный резонанс, волнение и радость всех присутствовавших на торжествах людей аккумулировали такой накал страсти, что не оставляло ощущение незримого присутствия самого художника. Это был мощный прорыв из будничной повседневности к вере в великую силу искусства. Дети художника, дочь Кейт Ротко Призел и сын Кристофер Ротко, приехавшие впервые на родину отца, растроганно сказали, что обрели вторую родину.

reach point “B” from point “A” but you are bound to be there! Then, the whole Universe tenderly holds your hand and leads you. Returning of memory Rothko returned to his hometown on the eve of his round date as a world-famous personality, who took a well-deserved place in the world culture. During the celebrations Mozart’s music — the favorite Rothko composer — sounded the keynote. Residents of the town and guests gathered on the bank of the river Daugava, where Rothko used to admire flaming sunsets he remembered for all his life. There Shosseynaya street began (now 18th November street) where the Rothkowitz family used to live (the house burned down in the bombing during World War II). So, a memorial sign was decided to place on the high bank of the river. The location is also very good yet because you can see ever-changing landscape in an aperture of a monument metal structure — the emptiness of the sky and the river, that very elusive “creating emptiness” that determined the artistic method of Rothko late classic paintings. In close collaboration with the artist’s son, Christopher Rothko, and under the sponsorship of the US Embassy in Latvia the Rothko Hall was established in the town museum. Since we could not even dream of buying original paintings, together we were able to print the collection of high-quality reproductions in a Vienna publishing house, which surprised even the most sophisticated international experts. This collection is unique. All reproductions are printed in a single copy; most of which are on canvasses of original size. Christopher Rothko noted that his father would be certainly pleased with the exhibition atmosphere created according to all his requirements to his paintings displaying about light and meditative ascetic environment. The reaction of the crowded “Renaissance” cinema hall was incredible. During presentations of International symposium “Mark Rothko. Dvinsk (Daugavpils) — Starting point” all people watched bating breath at magical images of Rothko paintings soaring, floating into the hall from the huge screen. The stars of world art criticism as well as curators of leading American and European museums came 47

Мы говорим Ротко — подразумеваем Даугавпилс После успеха и широкого резонанса юбилейных торжеств ситуация резко изменилась — город поверил в идею! Нужно было двигаться дальше. Сделать художественное наследие Ротко не только частью культурной жизни Даугавпилса, но и его эмблемой. Тогда же выяснилось, что не только у Даугавпилса, но и у всей Латвии нет более узнаваемого в мире имени, чем Марк Ротко. Подумали и решили, что лучшей памятью художнику будет продолжение дела, которому он посвятил жизнь. К тому же художественная жизнь города пребывала в оцепенении и нуждалась во встряске. В длинном списке юбилейных мероприятий также был обозначен пленэр Ротко, на который в 2003 году не хватало ни личных сил, ни ресурсов. Теперь же имелись все предпосылки, и городская дума поддержала проект «запуска» международного пленэра. Предполагалось, что ежегодный пленэр станет началом и составной частью глобального проекта по созданию Артцентра им. Марка Ротко в Даугавпилсе, выполняя функцию главного инструмента в сборе коллекции для будущей галереи современного искусства в рамках будущего Центра. Сверхзадача этого регулярно проводимого международного события состояла в том, чтобы вывести город на культурную карту Европы и мира путем соотнесения названия города с именем художника — тем более что в момент его рождения город был Двинском, став Даугавпилсом позднее, — путем взаимной идентификации города и «гения места». А гении, как говорят французы, рождаются в провинции! За прошедшие десять лет география Резиденций Ротко (так теперь называется пленэр) стремительно расширилась, включив Индию, Японию, Южную Корею и оба американских континента. Из впечатлений, суждений, оценок и критических замечаний наших участников приходит понимание места, масштаба, миссии Резиденций Ротко в контексте города, страны, Европы. Создается представление о том, какую нишу мы нашли для себя в современном мировом культурном процессе. 48

to a centennial conference in Daugavpils — it was really a planetary scale event. Lectors from New York, Washington, San Diego, Houston, London, Paris, Basel and Saint Petersburg were speaking in the small provincial town. The huge hall for 650 seats was overcrowded which was absolutely not typical for scientific conferences of that kind. The town seemed to be waiting and ready for that meeting. An amazing response, excitement and joy of all those present at the celebrations accumulated such intensity of emotions that the artist himself seemed to be invisibly present there. It was a powerful breakthrough from everyday routine to faith in a great power of art. Artist’s children, Kate Rothko Prizel and Christopher Rothko, who had never been to their father’s birthplace before, said, touched deeply, that they found the second home there. We say Rothko — mean Daugavpils After anniversary celebrations success and widespread resonance, the situation dramatically changed — the town believed in the idea! We had to move on. We had to make Rothko artistic heritage not only a part of a Daugavpils cultural life but its symbol. Then we discovered that both Daugavpils and all Latvia do not have more recognizable name in the world than Mark Rothko. We thought for a while and decided that the best memory for the artist would be to continue the idea he had dedicated all his life. Besides, the artistic life of a town was in a daze and needed a shake-up. Rothko Plein Air was also designated in a long list of commemorative events for which we had neither personal strengths nor resources in 2003. Now, there were all prerequisites for this and the Town Council supported the launch of the International Plein Air. The annual Plein Air was supposed to become the start and the integral part of a global project on establishing Mark Rothko Art Centre in Daugavpils, acting as a main instrument in assembling the collection for a future contemporary art gallery within the future Centre. The most important task of this regular international event was to display the town on a cultural European and world map by correlating the town with the artist — especially since the town had been

Если в недавнем прошлом многие музеи мира в аннотации к работам Ротко писали «родился в России», то теперь там стоит «родился в России (ныне — Латвия)». Справедливость восторжествовала! В 2007 году городская дума приняла историческое решение о создании в Даугавпилсе Арт-центра им. Марка Ротко. Было подписано соглашение между городской администрацией и семьей Ротко о предоставлении городу в бессрочную аренду шести живописных полотен художника из семейной коллекции при условии создания достойного помещения для их показа с выполнением всех технических требований. Были рассмотрены возможные варианты постройки нового здания, но возникали различные нестыковки — то нужный участок земли оказывался в частном владении, то на предложенном участке обнаруживалось старое еврейское кладбище. Поэтому в процессе поиска после осмотра нескольких вакантных пустующих городских построек пришла спасительная мысль о крепости. Даугавпилсская (Динабургская) крепость — уникальный в масштабе Европы исторический и архитектурный памятник с системой фортификаций, расположившийся на территории 2 кв. километров и сохраненный без значительных изменений. В крепостном ансамбле и в элементах защитных укреплений применялись новейшие по времени технические достижения. Эта первоклассная крепость с великолепным внутренним ансамблем зданий в стиле русского ампира

called Dvinsk when Rothko was born, being renamed Daugavpils later — by mutual identification the town and the “place of genius” and genii, as the French say, are born in a province. For the past decade Rothko Residences geography (as Plein Air is called now) has expanded rapidly, including India, Japan, Korea and both American continents. The understanding of a location, scale, mission of Rothko Residences in the context of the town, country, Europe comes from impressions, judgments, assessments and criticisms of our participants. It creates an idea, what niche we were able to find for ourselves in a contemporary world cultural process. Albeit in the recent past a lot of world museums would write “Born in Russia” in annotations to Rothko paintings, today one can read “Born in Russia (now Latvia)” there. Justice has triumphed! In 2007 the Town Council took the historic decision to establish Mark Rothko Art Centre in Daugavpils. The agreement was signed between the Rothko family and the Town Council on the granting the town of six paintings by Rothko in perpetual lease provided that decent premises for their demonstration, which meet all technical requirements, were created. A lot of possible variants for a new building construction were considered, but there were constantly some discrepancies there — either a desired piece of land was privately owned or an old Jewish cemetery was discovered on a proposed site. So, in the search, a saving idea of a fortress appeared after inspecting several vacant town buildings.

являлась настоящим шедевром русского военного зодчества, что, собственно, и послужило косвенной причиной ее упадка после ухода российского гарнизона в 1992 году, в условиях новой реальности независимой Латвии. Располагаясь на территории Даугавпилса, крепость находилась под юрисдикцией Государственного агентства по недвижимости, которому в силу удаленности объекта было явно не до него. Таким образом, не имея прямого отношения к городу, за недолгие двадцать лет после установления независимости крепость превратилась в мертвую зону, двигаясь к полному и неизбежному упадку. Удивительно было наблюдать столь стремительное запустение и разрушение некогда могучей и неприступной цитадели. Крепость облюбовали коты и лица без определенного места жительства. Деревянные части зданий — дубовые двери и оконные рамы — шли на растопку, а весь металл, чугунного литья решетки из бастионов — на пункт приема металлолома. Выламывались даже гранитные блоки из эскарповой стены, видимо, для дачных нужд. Да и как можно было ожидать, что латвийское государство примет меры по защите военной постройки соседнего недружественного государства, над воротами которого висит герб с двуглавым орлом?! Крепость была обречена на то, чтобы стать крепостью-складом для овощных баз и магазинов секонд-хенда. Из Артиллерии — в Арт! Остановились на здании Артиллерийского арсенала, построенного, как практически все крепостные здания, по проекту русского архитектора Александра Штауберта. Оно было выбрано не только в силу лучшей сохранности, но и благодаря композиционно ясному плану и удачному естественному освещению. Здание спроектировано по принципам русского (Николаевского) ампира, в основе которого — монументальная торжественность и лаконизм элементов. Это ощущение усиливается благодаря длинной анфиладе залов и системе арочных потолков на обоих этажах здания. В целом внутреннее устройство здания (общей площадью 5 тыс. кв. метров) представляло собой готовое галерейное 50

Daugavpils (Dinaburg) fortress is a unique European historic monument of architecture with a system of fortifications, which takes a territory of 2 km². It has preserved almost unchangeable. The latest technological advances of that time were used for building a fortress ensemble and defensive fortifications elements. This first-class fortress with a magnificent internal ensemble of buildings in Russian Empire style is a real masterpiece of Russian military architecture, which in fact caused indirectly its decline after withdrawal of a Russian garrison in 1992 in new independent Latvia. Being located in Daugavpils, the fortress was under the State Real Estate Agency jurisdiction, which had clearly no time for it due to the object remoteness. Thus, for two short decades after independence the fortress, unrelated to the town directly, became a dead zone, moving to full and inevitable decline. It was really surprising to watch such rapid desolation and destruction of the once-mighty and impregnable citadel. The fortress was inhabited by cats and homeless people. Wooden parts of houses (oak doors and window frames) were gathered for kindling, and all metal parts (iron casting grilles of bastions) were handed over to collection points for scrap metal. Even granite blocks of casemate wall were broken down, probably for country facilities. But who could expect the Latvian government to take measures for protection of a neighboring unfriendly state military object, which gates were topped with the double-headed eagle?! The fortress was doomed to become a fortress-warehouse for vegetables and second-hand stores. From Artillery — to Art! We decided on an Artillery Armory building, which was designed by a Russian architect Alexander Shtaubert like almost all fortified buildings. It was chosen due to a compositionally clear plan and good natural lighting not only to better preservation. The building is designed according to principles of the Russian (Nicholas) Empire style, which is based on monumental solemnity and laconic elements. This feeling is further enhanced by a long enfilade of rooms and an arched ceilings system on both floors of the building. As a whole, the building internal structure (with a total area of 5000 m²) was ready gal-

пространство, требовавшее лишь минимальной реконструкции. Его и решили взять в полном объеме — вытянутый фасад и два симметрично расположенных крыла с аппарелями (пандусами), первоначальной функцией которых было обеспечивать перемещение тяжелых орудий и боеприпасов на второй этаж. Большое преимущество здания Арсенала заключалось еще и в том, что оно имело пять выходов и разные его сегменты можно было использовать независимо друг от друга, что было идеальным при создании многофункциональной арт-институции. Но, безусловно, для принятия окончательного решения потребовалось известное мужество — с уществовали определенные риски в соединении классических архитектурных форм прошлого, напитанных энергией войны и тяжелой артиллерии, с творческим импульсом современного искусства, и особенно с именем Ротко. На фоне реализующихся во всем мире новых архитектурных проектов для музеев современного искусства была мечта построить и в Даугавпилсе что-то яркое, современное, способное стать новой эмблемой города. У семьи Ротко имелись свои сомнения, но не в смысле противоречия внутренней идеи и внешнего облика. Само здание Арсенала не вызывало у них протеста, но его состояние, усугубленное запустением всей окружающей среды, наводило на мысль о полной безнадежности «предприятия». Я помню, как дочь художника Кейт Ротко, приобняв меня за плечи, мягко предплоложила, что построить нечто новое будет в несколько раз дешевле, нежели отреставрировать этот впечатляющий памятник архитектуры. И в ее грустном взгляде читалась мысль об абсолютной невозможности осуществления этого амбициозного проекта. Но тут внезапно пробудилась новая энергия, уже направленная не только на создание Центра Ротко, но и на спасение великолепного здания — объединяющая две прекрасные величины! Если сама крепость при всем ее визуальном величии и мощи фортификаций не смогла себя защитить, то придется это сделать Силой Искусства! Грозное оружие вдруг оказалось более

lery space, which required the minimum of renovation. We decided to take it in full, with an elongated façade and two symmetrical wings with ramps which were initially designed to ensure the movement of heavy cannons and ammunition to the first floor. The Arsenal building had five exits, which also was a big advantage. Its various segments could be used independently which was ideal when creating a multifunctional art institution. But, of course, it took courage to make a final decision — there were certain risks to join classical architectural forms of the past, full of war energy and heavy artillery, with a creative impulse of contemporary art, and especially with the name of Rothko. Amid new architectural projects for contemporary art museums realized worldwide, we had a dream to build something bright, modern, and capable of becoming a new emblem for Daugavpils. The Rothko family had their doubts, but not in contradiction between an internal idea and external appearance. The Arsenal building itself caused no protest but its condition which was exacerbated by entire environment desolation, suggested the utter hopelessness of “the enterprise”. I remember as Kate Rothko, the artist’s daughter, hugged my shoulders and gently suggested that it would be several times cheaper to build something new than to restore this impressive monument of architecture, and one could read in her sad look that it was absolutely impossible to implement that ambitious project. But quite suddenly new energy awoke already aimed not only at the Rothko Centre establishing but also at saving of that magnificent building bringing together those two beautiful values! If the fortress itself was not able to save itself in spite of all its visual magnificence and powerful fortifications, it will be done by the power of Art! All of a sudden, formidable weapons turned out powerless against time. It seems incredibly symbolical that the collapsed citadel was saved by returning of the great artist’s name who opened a new chapter in art. Suddenly everything started lining up in a precise line. The Rothkowitz family left Dvinsk in 1913, before World War I. In those anxious pre-war days, Jewish families lived in permanent fear. Even though there had never been any pogroms in Dvinsk, many people were leaving the country. Mark Rothko’s 51

беспомощным перед лицом времени. И кажется невероятно символичным, что спасение рухнувшей цитадели пришло благодаря возвращению имени великого художника, открывшего новую страницу в искусстве. Неожиданно все стало выстраиваться в четкую линию. Семья Ротковичей уехала из Двинска в 1913 году, накануне Первой мировой. В это тревожное предвоенное время еврейские семьи жили в постоянном страхе и, несмотря на то что в Двинске никогда не было погромов, многие уже покидали страну. Биографы Марка Ротко напишут впоследствии, что эмиграция была для семьи Ротковичей одним из немногих шансов выжить. И действительно, из 55 тыс. двинских евреев после двух мировых войн в живых осталось только 12 тыс. По свидетельству Джеймса Бреслина, старшие братья Ротковичи, Альберт и Моисей, вспоминали, что крепость была интригующе таинственным и недоступным местом для беднейшей прослойки города, большую часть которой составляли евреи. После ухода последнего армейского гарнизона крепость — цитадель империй и тоталитарных режимов — опустела и замерла, постепенно хирея и разрушаясь. И вот теперь тот еврейский мальчик, уехавший под давлением судьбы из родного города, возвращается, чтобы вдохнуть новую жизнь в этот богом забытый крепостной ансамбль. Но самое главное — он возвращается для того, чтобы преобразовать малоизвестное и, на взгляд постороннего, ничем не примечательное место в город, интересный окружающему миру. Искусство как спасение и искупление Ротко был одним из последних романтиков уходящего века, сохранившим искреннюю веру в способность искусства изменить мир. Отсюда его благоговейность и полная погруженность в процесс, мучительная ответственность за каждое касание кисти. Посетители его прижизненных выставок чувствовали необычную атмосферу, сравнивая ее с атмосферой храма. Художник сознательно стремился к созданию медитативной сакральной среды, будучи убежденным в мес52

biographers will write later that emigration was one of the few chances to survive for the Rothkowitz family. And indeed, only 12,000 of 55,000 Dvinsk Jews survived two World Wars. According to James Breslin, elder Rothkowitz brothers, Albert and Moses, recalled the fortress as an intriguingly — mysterious and inaccessible place for the poorest stratum of a town, where the Jews made up the majority. After the withdrawal of the last military garrison the fortress — the citadel of empires and totalitarian regimes — became desolated and frozen, slowly withering and crumbling. And now that Jewish boy, who left his hometown under the pressure of fate, comes back in order to breathe a new life into this godforsaken fortress ensemble. But most importantly — he comes back in order to transform a little-known and, for an outsider, quite an ordinary place into a town which can be interesting for the world around. Art as salvation and redemption Rothko was one of the last romantics of the past century, who sincerely believed that art can change the world. Hence there is his full reverent immersion in the process, painful responsibility for every touch of a brush. Visitors of the exhibitions in his lifetime felt a special atmosphere there, compared to the atmosphere in a temple. The artist consciously created a meditative sacral atmosphere since he believed in the messianic function of art. Living in the era of tragic cataclysms Rothko claimed that art should take over the function of redemption, purification. But how can it be done with the help of an image? There

сианской функции искусства. Живя в эпоху трагических катаклизмов, Ротко утверждал, что искусство должно взять на себя функцию искупления, очищения. Как этого добиться с помощью изображения? Была острая необходимость в создании нового универсального, вневременного языка, обращенного ко всему человечеству. В одном из своих манифестов Ротко заявляет: «До сих пор еще не было хорошей живописи ни о чем». И он пишет Ничто. Это творящая пустота, живая духовная субстанция, напрямую транслирующая переживание. Ротко говорит со своим зрителем «о трагедии, катарсисе, судьбе». Он не описывает опыт, он заставляет зрителя его пережить, втягивая его в это состояние с помощью пульсирующего цветового поля. Ротко подвел искусство к «новым берегам». Его работы — линия горизонта, соединяющая концепт Бытия (реальности) и концепт Универсума. Ротко был радикалом. На пути к своему открытию он безжалостно отсекал все лишнее, уводящее в сторону от цели. Так же радикален он был по отношению к зрителю, не способному к диалогу, к резонансу: «Если вы хотите получить здесь духовный опыт, вы его получите. Если же вы думаете, что столкнетесь с профанацией, то так оно и будет. Я не принимаю ни одну из сторон». 4.06.2016

was an urgent need in creation of a new universal timeless language addressed to all humankind. Rothko states in one of his manifests “There still has never been good painting about ‘nothing’”. And he paints Nothing. This is creating emptiness, living spiritual substance, which transmits experience directly. Rothko speaks with his audience “about tragedy, catharsis, and destiny”. He does not describe experience, he makes his audience go through it, involves them into this state via a pulsating color field. Rothko has lead art to “new shores”. His paintings are the horizon line that joints the concept of Being (reality) and the concept of the Universe. Rothko was a radical. On his way to his discovery he mercilessly cut off everything unnecessary, which led away from the goal. Just as radical he was to audience unable to dialogue, to resonance: “If you want to get a spiritual experience here, you will get it. If you think you come across profanation, then it will be so. I do not support either side’. 4.06.2016

Вольф ИРО / Германия Wolf IRO / Germany

Доктор философских наук (PhD), директор Гётеинститута в Израиле. Изучал средневековую и современную литературу в Кембридже, затем славистику в Оксфорде. Его диссертация была посвящена идеологическим и социологическим аспектам «Конармии» И. Бабеля. В 2004 году начал свою деятельность в Немецком культурном центре им. Гёте. С 2008 по 2014 год — руководитель культурных программ центра в Москве, с 2014 года — директор Гёте-института в Израиле. Автор ряда книг и альбомов, в том числе «Позиции. Беседы с деятелями культуры современной России» (совм. с Л. Бажановым, Гёте-Институт / ГЦСИ, 2012), «Die Zukunft fotografieren» (Esther Ruelfs, Ekaterina Lazareva, Wolf Iro, Heidelberg: Kehrer, 2015). PhD, Director of Goethe-Institute in Israel. He studied Modern and Medieval Languages at Cambridge, and later did a course in Slavonic Studies at Oxford. He wrote his PhD on ideology and sociology in Isaac Babel’s Konarmiya. In 2004, he started his activities at the Goethe German Cultural Centre. From 2008 until 2014 Dr Iro was head of cultural programmes of the Centre in Moscow, since 2014 he has been Director of Goethe-Institute in Israel. He has written a number of books and albums, including “Positions. Talks with Cultural Activists of Modern Russia” (in collaboration with L. Bazhanov, Goethe-Institute / NCCA, 2012), “Die Zukunft fotografieren” (Esther Ruelfs, Ekaterina Lazareva, Wolf Iro, Heidelberg: Kehrer, 2015).

ИСТОКИ КОНФЛИКТОВ И ТРАВМИРУЮЩИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ГЛОБАЛЬНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ, ПОЛИТИЧЕСКИХ И ГУМАНИТАРНЫХ КАТАСТРОФ ХХ И ХХI ВЕКОВ

ORIGINS OF CONFLICTS AND TRAUMATIC AFTERMATH OF GLOBAL SOCIAL, POLITICAL AND HUMANITARIAN DISASTERS IN THE 20th AND 21th CENTURIES

1. Психологическая травма вызывается разного рода шоковыми событиями. Такими событиями могут стать не только войны, но и экономические кризисы, различные общественные переломы и т.д. Итак, травма — это реальность, однако часто она не осознается обществом, и именно в этом заключается большая проблема. Примеров неосознанных травм в человеческой истории очень много. Первый немецкий суд над руководителями и сотрудниками концентрационных лагерей открылся лишь в 1963 году, да и он состоялся во многом благодаря усилиям немецкого еврея, известного прокурора Фрица Бауэра, и приговорены на этом процессе были всего семеро. Целое поколение жило, молчаливо отрицая травму, и понадобилась студенческая революция, чтобы изменить эту ситуацию. И со стороны жертв, в Израиле, те, кому удалось пройти через ужасы лагерей и выжить, после войны не имели возможности высказываться, рассказывать свою историю. Юное израильское общество не хотело их слушать, общий фокус был на строительстве нового государства, а выживших в лагерях снисходительно называли «обмылками». Однако рассказывать свою историю, рассказывать о своих страданиях — это самое важное для человека. Отсутствие возможности высказаться лишь усугубляет полученную травму, потому что травма не признается. А если она не признается, то кто тогда может быть уверен, что она по-настоящему случилось? Вот почему общее замалчивание в России преступлений сталинизма или, скорее, переформатирование сталинского времени в нечто героическое очень опасно; по существу, такое отношение продолжает полученную некогда травму целого поколения. Сложность тут еще в том, что злодеи во многих случаях позже сами стали жертвами. Ниже мы вернемся к этому; на данном этапе достаточно утвердить: травма — реальность, и тот, кто подавляет ее или не может выразить, не избавляется от нее. Наоборот, психоанализ нам показывает, что то, от чего отрекаешься, возвращается через «черный ход».

1. A psychological trauma is brought about by various shocking events. These can include not only wars, but also economic crises, different social cataclysms etc. Thus, a trauma is a reality, yet the society is often not aware of it, and therein lies a major problem. Human history knows many examples of unconscious traumas. The first German trial of heads and personnel of extermination camps was opened only in 1963, and it took place largely owing to the efforts of a German Jew, a prominent prosecutor Fritz Bauer, and only seven people were convicted. An entire generation lived, silently denying the trauma, and a student revolution was necessary to change the situation. And on the part of victims, in Israel, those who managed to survive in the horrors of camps, after the war did not have a possibility to speak, to tell their story. The infantile Israeli society did not want to listen to them, the main focus was the construction of a new state, and those survived in camps were condescendingly called “soapsuds”. However, to tell one’s story, to speak about one’s travails is most important to a man. The absence of a possibility to speak only makes the trauma worse, because the trauma is not recognized. And if it is not recognized, who can be certain then that it actually occurred? That is why the general understatement in Russia of Stalinism crimes or, rather, reformatting of the Stalinist period into something heroic is very dangerous; such an attitude basically continues the once received trauma of the entire generation. The delicacy here also lies in the fact that villains in many instances later became victims themselves. Below we are going to get back to it; at this stage it is enough to state: a trauma is a reality, and those who suppress or cannot express it, do not dispose of it. Conversely, psychoanalysis shows us that what you retract, comes back “by the back door”.

2. Травмирование происходит как на уровне индивида, так и на уровне общества. Что касается коллективной травмы, то она затраги-

2. Traumatizing goes on both at the level of an individual, and at the society level. With relation to a collective trauma, it concerns even those who were not directly involved in the shocking event. In Israel, every Jew is to some extent traumatized by the Holocaust, even if his/her entire family had moved to Israel before fascists came to power in Europe. After the period of secrecy of what the Jews had experienced, the Holocaust became part of the national 55

вает даже тех, кто не был напрямую причастен к шоковому событию. Если говорить про Израиль, то там каждый еврей до некоторой степени травмирован Холокостом, даже если вся его семья перебралась на израильскую землю еще до прихода к власти в Европе фашистов. После периода замалчивания пережитого евреями Холокост стал частью национальной идентичности. Ученики израильских школ, как правило, в девятом классе ездят на экскурсию в Польшу, чтобы посетить лагеря. Однако далеко не все учителя считают такие поездки хорошим способом приобщения детей к этой части истории их страны и народа — наоборот, многие говорят, что подобные экскурсии имеют отрицательный эффект для развития молодого человека и тем самым лишь продолжают травму. 3. Лечение индивидуальной травмы, если это возможно, происходит на психическом уровне. Лечение коллективной травмы осуществляется прежде всего на символическом уровне. Общее признание травмы через некий символический акт куда важнее для лечения коллективной травмы, чем любое материальное возмещение. Я полагаю, что польско-немецкое примирение по-настоящему началось, когда в 1970 году бундесканцлер Вилли Брандт непродуманным, спонтанным жестом покаяния пал на колени перед памятником жертвам Варшавского гетто. Этот символический уровень может быть и словесным. Все мы помним долгую борьбу Армении за международное признание массовых убийств армянского населения турецкими войсками как геноцида. Совсем недавно немецкий парламент наконец официально признал эти события как геноцид. Германия, кстати говоря, знала о геноциде еще тогда, но не протестовала и не предпринимала никаких действий, потому что не хотела терять в лице Турции союзника по военному альянсу. Но еще раз: речь идет о признании геноцида более чем через сто лет после исторических событий! А это значит, что не только непосредственно страдавшее поколение, но и следующие за ним боролись за символическое признание. Такая настойчивость дает нам некоторое представление об остроте травмы и о том, насколько потом56

identity. Israeli schoolchildren, as a rule, being in the ninth grade are taken to Poland to visit the camps. However, not many teachers consider such trips to be a good way of exposing children to this part of the history of their country and people — alternately, many say that such trips have a negative impact on the development of a young man and effectively only continue the trauma. 3. The treatment of an individual trauma, if possible, takes place at the psychic level. A collective trauma is first of all treated at the symbolic level. The general acceptance of a trauma through a certain symbolic act is much more important for treating a collective trauma than any material compensation. I believe that the Polish-German reconciliation really began, when in 1970 Chancellor Willy Brandt with a spontaneous gesture of repentance knelt down at the monument to victims of the Warsaw Ghetto Uprising. This symbolic level may also be verbal. We all remember a lasting fight of Armenia for the international recognition of mass murders of Armenian population by the Turkish troops as genocide. Only a short time ago, the German Parliament finally officially recognized the events as genocide. Germany, in fact, knew about the genocide back then, yet it neither protested nor took any actions, because it did not want to lose an ally in the military alliance via Turkey. However, once again: we are talking about recognizing genocide more than a hundred years after the historical events! And it means that not only the immediately affected generation but the one that followed it fought for the symbolic recognition. Such perseverance is illustrative of the acuteness of the trauma and of how much the descendants of the affected generation longed for a symbolic act of recognition, because to them the historical justice lies in it. 4. The reasons why any society receives or does not receive a symbolic recognition are very arbitrary and are hardly connected with the events themselves. Political, economic and other strategic considerations are relevant. Thus, in my opinion, Russia or, rather, the Soviet Union due to the Cold war did not receive from Germany a sufficient

ки пострадавшего поколения жаждали символического акта признания, потому что в нем для них заключается историческая справедливость. 4. Причины, по которым любое общество получает или не получает символическое признание, очень произвольны и мало связаны с самими событиями. Играют роль политические, экономические и другие стратегические соображения. Так, на мой взгляд, Россия или, скорее, Советский Союз из-за того, что шла холодная война, не получил от Германии достаточного символического признания травмы, страданий, пережитых его народом в годы Второй мировой войны. В Германии нет, например, ни одного памятника жертвам блокады Ленинграда, одного из самых крупных преступлений в истории войны. Это стыдно, и это способствует продолжению травмы. Вот почему 2,5 года назад мы начали немецко-русский проект, посвященный именно этой теме. Молодые художники обеих стран приглашались на работу над эскизом будущего памятника в Гамбурге. Почему в Гамбурге? Потому что сегодня он — город-побратим Санкт-Петербурга. И я надеюсь, что в один прекрасный день мы увидим в этом городе такой памятник. Им может стать один из тех, которые разработали молодые художники, или какой-то другой — не это важно. Важно, чтобы он был. И еще одно замечание в этой связи: отсутствие символического признания травмы приводит к символической войне в другом «месте», в другой области. Именно Россия и Германия уже долго спорят о так называемом трофейном искусстве. Это в большинстве случаев произведения старинного искусства, вывезенные Красной армией после войны из Германии. Переговоры по этому вопросу уже давно не могут прийти ни к каким результатам. Почему? Я уверен: в корне этой проблемы — некая символическая борьба из-за отсутствия символического признания травмы со стороны Германии. 5. Это приводит нас к важному и очень печальному аспекту травмирования: травма передается из поколения в поколение. Не автоматически и не всегда в той же форме, но в научной лите-

symbolic recognition of the trauma, of the travails experienced by the people during the Second World War. For example, in Germany there is not a single monument to the victims of the Siege of Leningrad, one of the most considerable crimes in the War history. It is embarrassing, and it furthers the continuation of the trauma. That is why 2.5 years ago we launched a German-Russian project devoted to this subject. Young artists from both countries were invited to work at the design of the would-be monument in Hamburg. Why was Hamburg chosen? Because today it is a city twinned with St. Petersburg. And I hope that sometime we will see such a monument in the city. It may be a monument designed by the young artists, or any other monument — this is not what matters. It is important to erect the monument. And one more remark in this connection: the absence of symbolic recognition of the trauma leads to a symbolic war in the other “place”, in the different area. Russia and Germany have been for a long time disputing upon the so-called captured art. In the majority of cases, these are works of antique art, taken by the Red Army after the War from Germany. The negotiations on this issue have come to nought. Why? I am convinced: the root of the problem is a certain symbolic fight due to the absence of symbolic recognition of the trauma on the part of Germany. 5. The above brings us to an important and a very miserable aspect of traumatizing: trauma is passed on from generation to generation. It does not happen by itself and not always in the same form though, yet research literature has for a long time described, for example, the second generation of a particular historical disaster. I have been working in Israel for more than two years. I am amazed and touched by the fact that during this period I have felt almost no prejudice in relation to myself as a German. The Israelis do not have a prejudice against Germans. However, it does not mean that the Holocaust trauma has vanished. If one takes a deeper look, one can still almost always find the Holocaust at the bottom. 6. A sociologist and a journalist Naomi Klein in one of her books made a very interesting observation. Drawing on numerous examples, she shows 57

ратуре уже давно говорится, например, о second generation — втором поколении какой-либо исторической катастрофы. Я уже более двух лет работаю в Израиле. Меня поражает и очень трогает, что за это время я не чувствовал по отношению к себе как к немцу почти никакой предвзятости. Нет у израильтян предубеждения против немцев. Но это не значит, что травмированность Холокостом исчезла. Если хорошо покопаться, на дне почти всегда по-прежнему можно найти Холокост. 6. Социолог и журналистка Наоми Кляйн в одной из своих книг сделала очень интересное наблюдение. Опираясь на многочисленные примеры, она показывает, что государства внедряют неприятные людям меры именно тогда, когда находятся в состоянии шока. Травмирование похоже на это. Люди словно бы находятся в постоянном шоке. Временами он больше, временами — меньше, но он всегда есть под поверхностью. Вот причина, по которой любая политическая или общественная манипуляция, апеллирующая к корням травмы или каким-то образом на нее указывающая, имеет больше шансов на успех. Что я имею в виду? Хочу привести три примера. Подъем Гитлера к власти имел много причин, но одной из них, безусловно, было то состояние шока, в котором Германия находилась после Первой мировой войны и финансового кризиса 1920-х годов. И  Гитлер — словами формалистов — постоянно «педалировал» именно эти чувства. Другой пример — Крым. Сегодня мы можем наблюдать в России мощный взрыв национальных чувств, которые в конце концов привели к конфликту России с Украиной. А эти чувства — прямой результат травмирования народа в начале 1990-х годов. Советский Cоюз распался, Россия потеряла свой геополитический статус супердержавы и прошла через глубокий экономический кризис. Все это переживалось народом как большая травма. Третий пример — из сегодняшней общественной жизни в Израиле. Я уже говорил о школьных поездках в Польшу. Недавно директор одной из самых старых и известных школ страны, сам представитель второго поколения выживших, 58

that the states introduce measures unpleasant to people just at the time when the states are in a state of shock. Traumatizing is similar to it. People are as if in a state of a constant shock. Sometimes it is greater, occasionally — lower, yet it is always present beneath the surface. This is the reason why any political or public arrangement, appealing to the roots of the trauma or somehow denoting it, has more chances of success. What do I mean? I would

заявил, что его школа больше не будет принимать участие в этих экскурсиях именно потому, что они исключительно укрепляют чувства жертв, а нынешнему поколению израильского государства уже пришла пора выходить из этого статуса. И если политики хотят его продлевать, то лишь из политических соображений. Бывший спикер израильского парламента Авраам Бург посвятил этой теме целую книгу. В «Победить Гитлера» он утверждает, что израильское общество продолжает быть заключенным в травме жертвы и что политики ничего не делают для того, чтобы оно наконец начало выходить из нее, потому что такая самоидентификация — понимание обществом себя как жертвы — в значительной степени помогает им в борьбе с палестинцами. 7. На примере израильско-палестинского столкновения мы видим, что травмы не могут сравниваться. С определенной точки зрения Холокост, конечно, уникален. Уникальность его не оспаривается и представляет собой, по словам еврейского публициста Жана Амери, часть негативного немецкого имущества-наследия и, следовательно, часть немецкой идентичности. Но значит ли это, что палестинская травма изгнания (так называемая Накба) совсем не имеет права на существование? Мне кажется, что многое в конфликте обусловлено как раз тем, что обе стороны не хотят принимать травму друг друга. Вероятно, причина тому — страх, что принятие травмы другого каким-то образом может повлечь за собой сравнение и тем самым умалить собственную травму. Но это не так. Потому что любая травма народа очень специфичная, очень личная. 8. Итак, как можно говорить о травмах? Предпосылкой такого общения должно быть слушание. Выслушивать, не покушаясь на травму другого. Именно это имел в виду израильский психолог Дан Бар-Он, когда провел серию интервью о травмах с детьми фашистских преступников. Позже он собрал эти интервью в книге, которая называется «Груз молчания: встречи с детьми Третьего рейха». Книга настолько поразила меня, что я пошел искать партнера, чтобы сделать

like to give three examples. Hitler’s rise to power had many reasons, but one of them, certainly, was that condition of shock in which Germany found itself after the First World War and the financial crisis of the 1920s. And Hitler — in the words of formalists — was constantly “harping upon” these very feelings. One more example is the Crimea. Today, we can observe a powerful upswing of national feelings in Russia, which eventually led to a conflict between Russia and Ukraine. These feelings are a direct result of people’s having been traumatized in the early 1990s. The Soviet Union disintegrated, Russia lost its geopolitical status of a superpower and went through a severe economic crisis. All this was experienced by the population as a great trauma. A third example is from today’s public life in Israel. I already mentioned school trips to Poland. Recently, headteacher of one of the oldest and the most renowned schools of the country, a representative of the second generation of the survived himself, announced that his school was no longer going to take part in the trips because they merely reinforced the feelings of victims, while the time had come for the present generation of the Israeli state to come out of this status. And if politicians want to extend it, it is only due to some political considerations. The former Speaker of the Israeli Parliament Avraham Burg dedicated a book to the issue. In “Defeating Hitler” he claims that the Israeli society keeps being confined in the trauma of a victim, and that politicians do nothing to help the society finally start coming out of the trauma, because such a self-identification — the society’s viewing itself as a victim — helps them considerably in their fight against Palestinians. 7. Through the example of the Israeli- Palestinian collision, we can see that traumas cannot be compared. From the particular standpoint, the Holocaust is certainly unique. Its uniqueness is not challenged and it represents, according to the Jewish essay writer Jean Amery, part of the adversarial German property- legacy and, therefore, part of the German identity. However, does it mean that the Palestinian trauma of the expulsion (the so-called Nakba) does not have the right to exist whatsoever? In my opinion, much in the conflict is determined exactly by the fact that 59

из этих интервью пьесу. Четыре года назад мы поставили «Груз молчания» в Москве, в Сахаровском центре. Постановка сразу же привлекла внимание и пользовалась большим успехом. Что русская публика нашла в пьесе? Мне кажется — образец общения. Общения о травме, которое так нужно в России сегодня. Потому что в этом спектакле все переплетено. И я был очень рад, когда постановка получила свое продолжение, которое называлось «Второй акт. Внуки». В ней речь шла уже о советском прошлом: русские люди говорили о своих предках-чекистах. 9. Необходимо пространство для общения об этих болезненных темах — пространство физическое и душевное. Еще одним нашим проектом стала конференция с участием представителей более десяти стран, посвященная болезненным периодам в истории каждой из них и способам, методам обращения с ними. В такой момент я всегда напоминаю об одном недавнем впечатляющем примере, который так легко упускается из виду: южноафриканская Комиссия правды и примирения, образованная после падения расистского режима в Южно-Африканской Республике. В рамках ее расследований преступники и жертвы встречались в одном пространстве и общались о прошлом. Целью Комиссии был правдивый, настоящий диалог между преступником и жертвой. И за этим стояло убеждение, что есть случаи — не все, конечно, — когда для психического выздоровления общение полезнее наказания. Южноафриканский психо-

neither party wants to admit the trauma of the other. The reason for this is arguably the fear that admitting the other’s trauma can in some way entail the comparison and effectively diminish one’s own trauma. However, it is not the case. Because any trauma of the nation is extremely special, and very intimate. 8. Thus, how can we talk about traumas? Listening must be a prerequisite for such a communication. Listening without entrenching upon the trauma of the other. This is exactly what an Israeli psychologist Dan Bar-On meant when he conducted a number of interviews about traumas with the children of Nazi criminals. Later, he collected those interviews in the book entitled “Legacy of Silence: Encounters with Children of the Third Reich”. The book struck me so much that I started searching for a partner in order to make a theatrical piece based on these interviews. Four years ago, we put on “Legacy of Silence” in Moscow, at Sakharov Center. The production immediately caught the public’s interest and proved a great draw. What attracted the Russian audience to the play? I believe it is the pattern of dialogue. Of the dialogue about the trauma which is so necessary in Russia today. Since everything is interlaced in the production. And I was very happy when the play was continued with “Second Act. Grandchildren”. It was about the Soviet past: Russian people spoke about their ancestors- chekists. 9. It is necessary to have space for communication on these sensitive issues — both physical and emotional space. Another project that we implemented was a conference involving representatives from over ten countries, dedicated to traumatizing periods in the history of each country and ways of handling them. At such a point, I always recall a recent telling example which is so easily overlooked: the South African Truth and Reconciliation Commission that was established after the overthrow of racist regime in the Republic of South Africa. Within its investigations, criminals and victims met in one venue and spoke about the past. The Commission aimed at an honest, true dialogue between the criminal and the victim. And it was based on the conviction that there are cases — not all of them, of course, — when

лог Пумла Гободо-Мадикизела, участвовавшая в работе Комиссии, пишет: «В суде люди отрицают свою вину. Комиссия призывает их сказать правду. В суде наказывается виновный. В Комиссии вознаграждается покаяние». Такой способ работы с виной и травмой, безусловно, нельзя применять во всех случаях, и следует сказать, что сама южноафриканская Комиссия правды и примирения была далеко не однозначным явлением. Но с другой стороны, надо заметить, что Южная Африка сумела не попасть в порочный круг произвольной расправы. Страна существует и переживает определенный прогресс после расистского безумия. Это огромное достижение, которое заслуживает нашего восхищения. 10. Последний пункт, последнее размышление — в продолжение мысли о пространстве для общения. Мне кажется, что такое пространство может предложить современное искусство. Я очень хорошо помню наш совместный с ГЦСИ в Москве проект по случаю 65-летной годовщины окончания Второй мировой войны. Это был один из первых моих проектов, который положил начало тесной дружбе. В его рамках мы показывали одну работу немецкого художника Йохена Герца. Я был очень рад, когда увидел его имя в программе сегодняшней конференции. Я, кстати, пригласил его и в Израиль сделать одну работу. Йохен — человек серьезный, глубокий, всю свою жизнь он занимался вопросами памяти, травмы и примирения. И работа, которую он задумал на этот раз, была следующая: он решил подарить парламентам в Иерусалиме и в Рамалле постаменты для установки памятника. Оба парламента, израильский и палестинский, должны голосовать, кому они посвятят свой памятник. Художник выдвинул лишь одно условие: для обоих парламентов это должен быть представитель другой стороны — палестинец и израильтянин, которые каждый со своей стороны внесли вклад в разрешение израильско-палестинского конфликта. Надо сказать, что нам еще не удалось осуществить этот проект. Может быть, пока парламенты не готовы, следует поместить постаменты в музей… 3.06.2016

communication is more useful than punishment for the psychic recovery. The South African psychologist Pumla Gobodo-Madikizela, who participated in the work of the Commission, writes: “In court people plead not guilty. The Commission encourages them to tell the truth. In court, the accused criminal is punished. In Commission, repentance is rewarded”. Such a way of handling guilt and trauma cannot definitely be applied in all cases, and it should be noted that the South African Truth and Reconciliation Commission itself was far from being a singlevalued phenomenon. On the other hand, it must be noted that South Africa managed to avoid the vicious circle of arbitrary reprisal. The country has existed and experienced a certain progress after the racist rage. It is a great accomplishment which deserves our admiration. 10. The final point, the final item of reflection — with reference to the space for communication. I believe that contemporary art is able to offer such a space. I remember very well our project implemented in collaboration with the NCCA in Moscow on the occasion of the 65th anniversary of WWII end. It was one of my first projects which marked the beginning of close friendship. Within the project, we showed a work by a German artist Jochen Gerz. I was very happy when I saw his name in the programme of today’s conference. I also invited him to Israel to make one work. Jochen is a serious and a wise man, all his life he has been dealing with the issues of memory, trauma and reconciliation. And the work which he decided to make that time was the following: he decided to present the Parliaments in Jerusalem and in Ramallah with pedestals to install a monument. Both Parliaments, Israeli and Palestinian, have to vote on whom they will dedicate their monument to. The artist put forward only one condition: for the both Parliaments, it must be a representative of the other side — a Palestinian and an Israeli, each of whom on his part contributed to the resolution of the Israeli-Palestinian conflict. It must be said that we have not managed to implement this project. Perhaps, until the Parliaments are ready, the pedestals should be kept in a museum … 3.06.2016 61

Борис КАШНИКОВ / Москва, Россия Boris KASHNIKOV / Moscow, Russia

Доктор философских наук, профессор НИУ ВШЭ (Москва). Изучал филологию в РГУ им. С.А. Есенина и философию в ЛГУ им. А.А. Жданова; в 2006 году защитил докторскую диссертацию в ИФ РАН. С 1988 по 2003 год — заведующий кафедрой социальных наук, профессор Московского университета МВД РФ, с 2004 по 2006 год — профессор Рязанского государственного университета. Работал в составе миротворческих сил в Нагорном Карабахе (1989), в должности регионального начальника гражданской полиции ООН в бывшей Югославии (1993–1994). Автор статей по этике и философии войны, в том числе монографий: «Либеральные теории справедливости и политическая практика России» (2004) и «Terrorism. The New World Disorder» (2008, в соавт.). Doctor of Philosophy, Professor at the National Research University — Higher School of Economics (Moscow). Studied Philology at Esenin RSU and Philosophy at Zhdanov LSU; in 2006 he presented his doctoral thesis at the Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences. From 1988 till 2003 he worked as Head of Department of Social Sciences, Professor at the Moscow Law Enforcement Academy, from 2004 till 2006 Dr Kashnikov was Professor at Ryazan State University. He served as a member of Peace-Support Forces in Nagorny Karabakh (1989), in the position of regional head of UN civilian police in the former Yugoslavia (1993–1994). He has written articles on ethics and philosophy of war, including the following monographs: “Liberal Equity Theories and Political Practice in Russia” (2004) and “Terrorism. The New World Disorder” (2008, in collaboration).

МИФ СПРАВЕДЛИВОЙ ВОЙНЫ КАК РЕАЛЬНОСТЬ АБСОЛЮТНОГО НАСИЛИЯ

A MYTH OF JUST WAR AS A REALITY OF ABSOLUTE VIOLENCE

Война как факт и как ценность

A war as a fact and a value

Война сопровождала человечество всегда и всегда несла с собой горе и страдания. Тем не менее отношение к войне никогда не было однозначным. Нередко она рождала противоречивые оценки. С войной было связано многое, что составляет смысл и гордость человеческого существования. Две необходимые стороны войны — война как факт и война как ценность — не только существуют в параллельных мирах, но и взаимно дополняют и усиливают друг друга. Война не может существовать, не вызывая к жизни сильных эмоций и оценок, которые, в свою очередь, меняют смысл и природу войны. Так было всегда, и каждый из этапов бытия человечества, а следовательно, и войны рождал особую форму связи войны как факта и войны как ценности. Есть все основания полагать, что война подошла к очередному витку в своем развитии и теперь мы вправе вновь поставить вопрос о нормативном смысле и фактической природе войны. Я начну с фактической стороны войны и подойду к ее нормативным оценкам. Сделать это можно только усилием теоретическим, поскольку разорвать действительную связь войны и нормативности практически невозможно. Война может существовать только как ценность и будучи привязана к определенной системе ценностей, которые выступают как ее корни и сама почва. Поскольку никто не сумел изложить фактическую сторону войны лучше, чем это сделал Карл Клаузевиц, я начну с его емких определений. Война есть не что иное, как всякая вообще борьба, вооруженное массовое противостояние значительных сил, требующее организации и взаимодействия. В войне всегда присутствуют две стороны: мы и наши друзья, с одной стороны, и они, наши враги, — с другой.

War has always accompanied humanity, and grief and suffering have always associated with it. Nevertheless, the attitude to war has never been definitive. Frequently it gave rise to contradictory assessments. A lot, which makes up the meaning and the pride of human existence, has been connected with war. The two indispensable sides of a war — a war as a fact, and a war as a value — not only exist in parallel worlds, but also complement and enhance each other. A war cannot exist without bringing into being strong emotions and assessments which, in their turn, change the meaning and the nature of the war. It has always been like this and each stage of human existence and, consequently, a war brought about a special form of connection of a war as a fact and a war as a value. Strong evidence suggests that war has approached another round in its development and today we have the right to again raise the issue of the regulatory meaning and the actual nature of war. I will start with the actual side of war and will approach its normative evaluations. It is possible to do so only through theoretical effort, because it is almost impossible to break the actual link between war and normativity. A war can exist only as a value being tied to a particular system of values, which function as its roots and the ground itself. Since nobody has given a better description of factual aspects of war than Carl Clausewitz, I will start with his capacious definitions. A war is nothing else but any general struggle, a weaponed mass scale confrontation of considerable forces, which requires organization and interaction. A war always has two sides: us and our friends, on the one hand, and them, our enemies, — on the other hand. There has never actually been any other reality. We borrowed it from our animal ancestors, but gave it a human and at the same time

Три определения войны по Клаузевицу. Наиболее общее определение войны как всякого вообще массового насилия, имеющего целью осуществление своей воли. Частное определение войны как осуществления политики. Война как хамелеон. Война и нормативность. Деонтология войны. Телеология войны. Военные добродетели. Пацифизм. Милитаризм. Реализм. Доктрина справедливой войны.

Three definitions of war, according to Clausewitz. The most general definition of war as any general mass violence aimed at fulfilling one’s will. A special definition of war as a policy implementation. War as a chameleon. War and standardization. The deontology of war. The teleology of war. War virtues. Pacificism. Militarism. Realism. The doctrine of just war.

Никакой иной реальности, собственно, никогда и не было. Мы заимствовали ее от наших животных предков, но придали человеческий и одновременно абсолютный смысл. Джон Дьюи даже полагал, что все самое высокое в человеческой природе и духе представляет собой порождение войны. Даже сама мораль не является здесь исключением. Нравственность могла родиться только в результате противопоставления себя другим и лишь затем, пройдя достаточно долгий путь развития, обратиться к нормативной оценке породившей ее стихии войны. Клаузевиц не видел оснований ставить под сомнение исходную незыблемость войны, проистекающей из необходимости самой жизни как напряжения сил, борьбы и насилия. Исключить насилие из жизни можно только за счет самой жизни. Никто еще не дал определение насилию, так что границы между насилием и ненасилием, приемлемым и неприемлемым насилием чрезвычайно размыты. Согласие в вопросе об этих границах возможно только в определенных рамках и благодаря наличию верховной власти. Клаузевиц прекрасно понимал, что война всегда принимает свои особенные формы не только исторически, в связи с изменением нравов, но и территориально, в зависимости от того, кто и против кого ведет боевые действия. Современная Клаузевицу война просвещенных государей XVIII — начала XIX века отличалась от жестокой Тридцатилетней войны в Европе XVII века. При этом просвещенные государи вели, по сути, столь же жестокую войну в менее просвещенных регионах мира. Но даже и более или менее просвещенные европейские народы уже при жизни Клаузевица прибегли к партизанской войне как генеральной репетиции будущей абсолютной войны начала XX века. Тем не менее Клаузевиц полагал возможным ограничение войны путем ее заключения в рамки политической необходимости. Именно по этой причине родилось другое определение войн, приобретшее большую известность, чем первое: «Война как продолжение политики иными средствами». Война представляет собой не только продукт, 64

an absolute meaning. John Dewey even believed that everything highest in human nature and spirit is the spawn of war. Even the morality itself is not an exception in this respect. The morality could have arisen only as a result of opposing oneself to the others, and only then, having covered quite a long way of development, it could have turned to a normative evaluation of the war power that induced it. Clausewitz did not see any grounds to compromise the initial inviolability of war, resulting from the necessity of life itself as an exertion, struggle and violence. One can eliminate violence from life only at life’s cost. Nobody has provided a definition to violence, so the borders between violence and non-violence, acceptable and unacceptable violence are extremely vague. An agreement in the issue about these borders is only possible within particular limits and owing to the presence of supreme power. Clausewitz was well aware of the fact that a war always takes its distinctive shapes not only in historical terms in connection with changes of the morals, but also in terms of the territories, depending on who and against whom is conducting a warfare. The contemporary of Clausewitz war of learned rulers of the 18th — early 19th centuries was different from the cruel Thirty Years’ War in the 17th century Europe. However, the learned rulers conducted, in fact, a similarly cruel war in the less enlightened regions of the world. Yet even more or less enlightened European people in Clausewitz’s lifetime resorted to the guerrilla war as a final rehearsal of the would-be absolute war of the early 20th century. Nevertheless, Clausewitz found it possible to constrain war by means of enclosing it in the frames of political necessity. It is on this account that another definition of wars arose, which gained greater fame than the first one: “A war as merely the continuation of policy by other means”. A war is not only a product but also a natural enhancer of animosity. Once started, it tends to its absolute logical end — hatred and destruction of the enemy. However, unleashing such a war, we will coincidently destroy the politics itself and, consequently, the bases of civilization that were extremely difficult to establish. That is why there is not such a significant aim that could justify an absolute war. Clausewitz was convinced that an absolute war is impossible. As

но и естественный усилитель вражды. Начавшись, она стремится к своему абсолютному логическому завершению — ненависти и уничтожению противника. Но дав волю такой войне, мы одновременно уничтожим и саму политику, а следовательно, и основы цивилизации, которые с таким трудом создавались. Вот почему нет такой достаточно значительной цели, которая могла бы оправдать абсолютную войну. Клаузевиц был уверен, что абсолютная война невозможна. Как мы могли убедиться в XXI веке, он ошибался. Политика оказалась достаточно всеядной, чтобы проглотить абсолютную войну, а война сумела обрести новые пространства вражды, подпитываемая политической идеологией. Впрочем, у Клаузевица было и третье определение войны, которое указывает на тщетность всяческих определений. Война, согласно Клаузевицу, есть «настоящий хамелеон», способный притом менять не только окраску, но и форму. Эта способность войны является уже достоянием не столько фактической, сколько нормативной стороны войны. Наши ценности, в особенности ценности моральные, обладают уникальным свойством создавать новую реальность и порождать факты, не связанные с предшествующей чередой причинно-следственных связей. Вот почему здесь нам придется покинуть Клаузевица и обратиться к этике как учению о должном. Вопрос о том, в какой степени война соответствует тому, что должно быть, или благу, составляет чуть ли не главное содержание учений о добре и зле. Проблема, однако, заключается в том, что и сами эти учения далеко не однозначны. Не существует универсального этического учения, которое позволило бы раз и навсегда решить нормативные проблемы войны и дать однозначные оценки, устроившие всех. Даже провозгласив необходимость моральной оценки войны, мы должны будем решать вопрос о том, в чем, собственно, должна заключаться эта оценка. Мы можем прибегнуть к этической телеологии и пытаться решать проблемы исходя из последствий наших социальных действий и мер. Мы можем прибегнуть к деонтологии и стараться воздействовать непосредственно

we could see for ourselves in the 21st century, he was mistaken. Politics turned out to be fairly omnivorous to devour an absolute war, and a war managed to obtain new spaces of animosity being sustained by political ideology. It must be said Clausewitz had a third definition of war, which points to the futility of any definitions. A war, according to Clausewitz, is a “true chameleon” capable of changing not only its marking, but the form as well. This ability of a war is not the property of the factual but rather of the normative side of a war. Our values, especially moral values, possess a unique quality to create a new reality and give rise to the facts not connected with the previous series of cause-and-effect relations. That is why we will have to leave Clausewitz here and look at ethics as a theory of the due. The question as for to what extent a war complies with how things must be, or a well-being, constitutes almost principal content of the theories of right and wrong. The problem is, however, lies in the fact that these very theories are far from being straightforward. There is not a ubiquitous ethical theory, which would make it possible to once and for all resolve the normative problems of war and to provide definitive assessments that would suit everybody. Even having proclaimed the necessity of a moral evaluation of the war, we will have to decide what should actually constitute this evaluation. We could rely on ethical teleology and try to solve problems premised on the consequences of our social activities and measures. We could fall back on deontology and try to act immediately upon the motives of prospective participants of the war. Finally, we could resort to the ethics of virtues and, having declared certain maximally essential patterns of conduct, bring them to the level of values. The issue is that a war can be fared from each and every variety of ethical theories. The ethical teleology was a source of prolonged wars for the sake of higher purposes. In addition, it is deontology, both in the form of military duty and in terms of the law of nations, which attached an enduring perseverance to military efforts. As for virtues, they have always relied on courage as the chief constituent and the major condition of a war. All that the ethics of war evaluation has managed to develop can be narrowed down to four possi65

на мотивы потенциальных участников войны. Наконец, мы можем обратиться к этике добродетелей и, провозгласив некоторые предельно ценные образцы поведения, возвести их в ранг ценностей. Проблема заключается в том, что война может подпитываться всеми без исключения разновидностями этических учений. Именно этическая телеология была источником затяжных войн во имя великих целей. Именно деонтология, как в виде воинского долга, так и в виде права народов, придавала несокрушимое упорство военным усилиям. Добродетели же основывались и основываются на мужестве как главной составляющей и главном условии войны. Все, что сумела создать этика оценок войны, может быть сведено к четырем возможным моральным подходам в отношении войны, ни один из которых не обладает однозначной интуитивной привлекательностью. Первый из них — реализм, в соответствии с которым война просто не может составлять предмет моральных оценок. Война и мораль — это явления разного порядка. Раз начавшись, война требует исключить всякие ограничения, в особенности ограничения моральные, чтобы быть успешной. Допускается лишь одна мораль — мораль племенная, носители которой распространяют ее только на своих соплеменников, исключая врагов. Однако эта позиция сомнительна уже потому, что война вряд ли возможна без универсальной моральной аргументации, а раз начавшись, она не может продолжаться, не прибегая к универсальному моральному обоснованию. Второй подход — это пацифизм, который полагает всякую войну злом. Но пацифизм имеет один существенный недостаток: он возможен только как пацифизм абсолютный, отвергающий всякое насилие. Разделять такой пацифизм может только тот, кто готов без сожаления переселиться в мир иной, так и не прибегнув к насилию. Всякие иные разновидности пацифизма, так называемый условный пацифизм, допускают насилие, а следовательно, и войну. Речь идет только об условиях времени, средств и степени. Третий подход — милитаризм, который отнюдь не считает войну добром в себе, как 66

ble moral approaches regarding a war, none of which features a straightforward intuitive appeal. A first of them is realism, in accordance with which a war cannot simply constitute a subject for moral appraisal. War and morality are phenomena of different orders. Having once started, a war demands to exclude any constraints, especially moral constraints, in order to be successful. Only one morality is admitted — the tribal morality whose bearers extend it only on their fellow tribesmen, excluding enemies. However, this standpoint is doubtful not least because a war is hardly possible without a ubiquitous moral rationale, and having once started, it cannot continue without resorting to ubiquitous moral justification. A second approach is pacifism, which considers any war to be an evil deed. However, pacifism has a considerable drawback: it is only possible as an absolute pacifism dismissing any violence. Such pacifism can only be supported by those who are ready without regret to move to a better world without falling back on violence. Any other varieties of pacifism, the so-called provisional pacifism, tolerate violence and, consequently, a war. The matter can only concern the conditions of time, means and the extent. A third approach is militarism, which does not at all consider a war to be a good deed in itself, as many erroneously believe, but only sees in it a unique means to attain the goodness. We are interested here in the ethical as opposed to the political militarism. The ethical militarism does not necessarily hymn of war, but it only asserts that many values would be impossible without a war. Among those are not only moral virtues, but the very existence of national

многие ошибочно полагают, но лишь видит в ней уникальное средство достижения добра. Нас интересует здесь этический, а не политический милитаризм. Этический милитаризм совсем не обязательно поет гимн войне, но лишь утверждает, что многие ценности были бы невозможны без войны. В их числе не только моральные добродетели, но и само существование национальных государств и даже существование человечества и его ценностей, таких как свобода и справедливость. Далеко не все готовы разделить это учение, хотя тех, кто ему следует, всегда находится немало. Наконец, четвертый подход составляет доктрина справедливой войны как нечто среднее между милитаризмом и пацифизмом с точки зрения этики. Эта доктрина в своем настоящем виде утверждает, что морально приемлемая война есть соответствие шести принципам jus ad bellum (правое дело, легитимная власть, добрые намерения, крайнее средство, разумная вероятность успеха, пропорциональность) и двум принципам jus in bello (избирательность и пропорциональность). Но принципы справедливой войны страдают крайней субъективностью, и, пожалуй, не найдется ни одного завоевателя, который не обосновывал бы свои действия соображениями высшей справедливости. То, что действительно необходимо и в чем только и может заключаться значение моральных оценок, — это поиск всякий раз единственно верного нормативного решения посредством широкого нормативного дискурса. Уникально верное нормативное решение всегда находится в пространстве между крайним реализмом, пацифизмом и милитаризмом. Следует только найти эту уникальную нормативную формулу, а найдя, возвести в ранг международного права. Роль этики не может заключаться в том, чтобы служить мотивом войны или запрета на войну, но состоит в том, чтобы освещать необходимые общественные дебаты. Мы еще вернемся к проблемам нормативности, а теперь снова обратимся к фактической стороне вопроса. Мы рассмотрим фактическое состояние современной войны и затем вновь представим ее на суд нормативности.

states and even the existence of the humankind and its values, such as freedom and justice. Not many are ready to share this theory, although the number of its followers is quite considerable. Finally, a fourth approach is comprised of the doctrine of just war as anywhere from militarism to pacifism in terms of ethics. This doctrine in its actual form states that a morally acceptable war is a compliance with six principles of jus ad bellum (a legitimate cause, a legitimate power, good intentions, the last resort, a reasonable probability of success, and a ratability) and two principles of jus in bello (a selectivity and a ratability). However, the principles of just war feature extreme subjectivity and, arguably, there is hardly a single conqueror who would not justify his actions by the considerations of higher justice. What is necessary and what can only constitute the meaning of moral evaluations is a search in each case for the only correct normative decision through a wide normative discourse. The uniquely right normative decision always lies in the space between extreme realism, pacifism and militarism. It is only necessary to find this unique normative formula and, having found it, to bring it to the level of international law. The role of ethics cannot reside in its serving as a motive of war or a prohibition on war, yet its role lies in publicizing a necessary public debate. We are going to return to the issues of normativity, and now let us again look at the factual side of the matter. We are going to consider the factual condition of a modern war and then we are going to again submit it to the approval of normativity. The transformation of war in the 21st century The historical transformations of war. The modern transformation of war. The nuclear pacifism and militarism of a small war. Combat robots. Private military companies. The terrorist war. The use of tortures and targeted assassinations. The information war. Hybrid wars. A war as a global police operation. The phenomenon of war without victory.

The condition of the war, which we are facing in the 21st century, is often connected with the issue of “the transformation of war”. There is nothing new in this phenomenon if we recollect Clausewitz and his comparison of a war with a chameleon. An 67

Трансформация войны в XXI веке

Исторические трансформации войны. Современная трансформация войны. Ядерный пацифизм и милитаризм малой войны. Боевые роботы. Частные военные компании. Террористическая война. Использование пыток и точечных убийств. Информационная война. Гибридные войны. Война как глобальная полицейская операция. Феномен войны без победы.

То состояние войны, которое мы находим в XXI веке, нередко связывают с проблемой «трансформации войны». Ничего нового в этом явлении нет, если мы вспомним Клаузевица и его сравнение войны с хамелеоном. Просто старый хамелеон делает очередное сальто-мортале, в результате которого война рискует стать чем-то отличным от того, чем мы ее до сих пор представляли. Основные параметры этой трансформации достаточно бесспорны, и я их назову по порядку, хотя далеко не все и далеко не так подробно. Не будет большим преувеличением сказать, что ядерное противостояние сверхдержав надолго предопределило в недавнем прошлом лицо войны. Война вновь вернулась в пространство политического по той простой причине, что дальнейшее следование по пути абсолютной войны начала и середины XX века в условиях ядерного оружия не только означало риск покинуть пространство политического, чего опасался Клаузевиц, но приобрело еще более весомый контраргумент в виде опасности самоуничтожения. Я не склонен разделять людоедский оптимизм тех, кто рассматривает такое положение дел как особого рода счастье, хотя бы потому, что это призрачное счастье. По сути дела, мы должны считать удивительным даром судьбы, что, несмотря на огромные запасы средств массового уничтожения, мы еще живы. То, что мы называем трансформацией войны, явилось следствием нарушения баланса сил супердержав и возникновения единственной супердержавы, возможности которой в разы превосходят военные возможности всех иных держав вмести взятых. Ядерное противостояние при этом не исчезло, но ядерный арсенал, выступающий заслоном от более или менее традици68

old chameleon is only turning another somersault, which results in the war running the risk of becoming something different from what we thought of it before. The chief characteristics of this transformation are quite unarguable, and I will name them one by one, though not all of them and not in such a great detail. It will not be a gross exaggeration to say that the nuclear confrontation of the superpowers predetermined the character of war for long in the recent past. A war again returned to the expanse of the political simply because the further going the path of absolute war of the early and mid 20th century under the conditions of nuclear weapons did not only mean a risk of abandoning the expanse of the political, which Clausewitz was apprehensive about, but obtained an even more weighty counterargument in the form of the danger of self-destruction. I am not willing to share the cannibalistic optimism of those who consider this situation as a special blissfulness at least because this is a fool’s paradise. Effectively, we must consider the fact that we are still alive a remarkable sign of faith despite huge reserves of mass destruction vehicles. What we call the transformation of war resulted from a balance upset of the superpowers’ forces and an emergence of the only superpower, whose capabilities massively exceed warfighting capabilities of all the other nations taken together. The nuclear confrontation, however, did not vanish, but the nuclear arsenal, serving as a defensive screen against more or less conventional forms of war, started appearing like a sieve through which numerous small wars are spurting out. This major political condition is supplemented by economic, technical and tactical conditions which predetermines new faces of war. The robotization of war. The present-day stage in the development of technology intensiveness of war differs fundamentally from the previous level of development. The robotization means an essential possibility to conduct a war without any risk to the soldiers of at least one of the parties. An operator of an unmanned combat air vehicle does not risk anything at all, which makes a war a sort of a computer game to him. Private military companies. Private military contractors have been always widely used at war,

онных форм войны, стал похож на сито, через которое бьют струей многочисленные малые войны. Это главное политическое обстоятельство дополняется обстоятельствами экономическими, техническими и тактическими, что и предопределяет новые лики войны. Роботизация войны. Современный этап в развитии технической оснащенности войны принципиально отличается от прежнего уровня развития. Роботизация означает принципиальную возможность вести войну без всякого риска для солдат по крайней мере одной из сторон. Оператор боевого летательного беспилотного аппарата вообще ничем не рискует, что делает для него войну разновидностью компьютерной игры. Частные военные компании. Наемники всегда широко использовались на войне, но частные военные компании (ЧВК) — это нечто иное. Они связаны с более широким экономическим явлением — аутсорсингом. Наличие ЧВК делает необязательным существование государственных армий. Достаточно иметь деньги, чтобы подписать контракт с одной из частных компаний, которая возьмет на себя все проблемы по применению насилия. Такие компании способны в перспективе стать разновидностью транснациональных компаний, а те, в свою очередь, смогут пользоваться их услугами наряду с национальными государствами. Война, таким образом, становится в меньшей степени монополией государств, но в большей степени переходит в ведение частных акторов. Террористическая война. Террор всегда широко применялся на войне, в особенности если война была абсолютной. Но современная террористическая война является продуктом терроризма особого рода — гипертерроризма, который ставит цели преобразования моральнорелигиозного состояния человечества и, следовательно, объявляет всему миру абсолютную войну. Такая террористическая война не исходит от государства, хотя государство может быть создано как средство войны. Это война, которая ведется силами альтернативной глобализации и представляет собой реакцию на глобализацию

yet private military companies (PMC) are something different. They are connected with a broader economic phenomenon, namely outsourcing. The availability of PMC makes national armies unnecessary. It is enough to have finances in order to sign a contract with one of the private companies which will shoulder all the problems of violence application. Such companies are able in the long term to become a variety of transnational companies, and those, in their turn, will be able to use their services along with national states. Thus, a war is becoming to a lesser degree the monopoly of states, but it is passing under the control of private actors. The terrorist war. Terror has been always widely used at war, particularly if the war was absolute. However, the present-day terrorist war is a product of a particular kind of terrorism — the hyper-terrorism, which is aimed at transformation of moral and religious state of humanity and, consequently, it declares an absolute war to the entire world. Such a terrorist war does not come from the state, although a state can be established as a vehicle of war. This is a war, which is conducted by forces of an alternative globalization and is a response to globalization under the banner of universalism of western liberal values. Terror is becoming the only possible form of struggle of these forces under the conditions of incommensurable military superiority of the USA and their allies. The use of tortures and targeted assassinations. The use of tortures and targeted assassinations as tools of military operations, for its part, seems to be the most effective way of combating terror. As a result, terror and tortures become mutually conditioning and mutually enhancing forms of struggle. The information war. It is certainly nothing more than a metaphor: the matter concerns only a considerable increase of the role of information in a modern war, which, in its turn, is connected with the moral factor. Information is, apart from everything else, a way of representing one’s war as the only just one. Therefore, the modern theory of just war serves as the main weapon of the information war. The hybrid war. A modern war is seldom conducted with traditional means, yet it allows for a combination of all possible unfriendly acts. A special 69

под знаменем универсализма западных либеральных ценностей. Террор становится единственной возможной формой борьбы этих сил в условиях несопоставимого военного превосходства США и их союзников. Применение пыток и точечных убийств. Применение пыток и точечных убийств как средств военных действий, со своей стороны, представляется наиболее эффективным способом борьбы с террором. В результате террор и пытки становятся взаимно обусловливающими и взаимно усиливающими формами борьбы. Информационная война. Является, разумеется, не более чем метафорой: речь идет только о значительном возрастании роли информации в современной войне, что, в свою очередь, связано с моральным фактором. Информация является, помимо всего прочего, еще и способом представить свою войну единственно справедливой. Таким образом, современная теория справедливой войны выступает в качестве главного оружия информационной войны. Гибридная война. Современная война редко ведется классическими средствами, но допускает смешение всех возможных недружественных действий. Особое место отводится организации массовых протестов и цветных революций. Война как глобальная полицейская операция. Современная война, которую ведут США, — это главным образом война по поддержанию мирового порядка в соответствии с правилами, которые устанавливают сами США как единственная супердержава. Такая война не сводится к захвату территории или ресурсов, ее цель заключается в поддержании определенного политического состояния или в смене политического режима. Именно подобного рода война, в свою очередь, вызывает террор, ответом на который далее становится усиление глобальных полицейских мер. Война как глобальная полицейская операция отличается еще и тем, что не может закончиться победой. Это война, которая сама создает силы противодействия себе самой. Здесь не война является продолжением политики, но, напротив, политика становится продолжением такой войны иными средствами. 70

place is given to the organization of massive protests and color revolutions. A war as a global police operation. The modern war, which is conducted by the USA, is chiefly a war aimed at maintaining world order in compliance with the rules set by the USA itself as the only superpower. Such a war is not confined to the seizure of a territory or resources; its goal is to maintain a certain political state or to change the political regime. It is this kind of war, in its turn, which brings about terror that gives rise to a further strengthening of global police measures. A war as a global police operation is also distinguished by the fact that it cannot end with a victory. This is a war which creates counteracting forces for itself. Here, the war is not an extension of the policy but, on the contrary, the policy becomes a continuation of such a war by different means. The militarism of a just war

A new normativity of a new war — an emergence of a doctrine of just war. Three illusions of the theory of just war: an illusion of war, an illusion of justice and an illusion of theory. The transformation of the theory of just war and the emergence of a paradigm of human rights. The critique of the idea of a just war. The militarism of a just war. The phenomenon of soft militarism.

The new factual reality of a war, as has always been the case, instantly builds up a new system of normativity, or it happens in the inverse order, which is not really important. The former reality of the period of nuclear cudgel and the confrontation of superpowers was supported almost exclusively by the ideas of realism, such as the realism of Morgenthau and Waltz. The struggle between sovereign states was understood as inevitability, which results from the very nature, more precisely, from a pursuance of the absolute domination. Beginning from the 1960s, first in the USA, different doctrines of just war became popular again, which gradually acquired the status of a theory in connection of the development of applied ethics. From the late 1980s, the theory of just war virtually forced out realism, having turned into an official normative doctrine of war in the USA and other western countries. The return of a just war

Милитаризм справедливой войны

Новая нормативность новой войны — возникновение доктрины справедливой войны. Три иллюзии теории справедливой войны: иллюзия войны, иллюзия справедливости и иллюзия теории. Трансформация теории справедливой войны и возникновение парадигмы прав человека. Критика идеи справедливой войны. Милитаризм справедливой войны. Феномен мягкого милитаризма.

Новая фактическая реальность войны, как это было всегда, незамедлительно выстраивает и новую систему нормативности, или это происходит в обратном порядке, что не суть важно. Прежняя реальность эпохи ядерной дубины и противостояния супердержав поддерживалась почти исключительно идеями реализма, такого как реализм Моргентау и Уолтца. Борьба суверенных государств понималась как неизбежность, которая вытекает из самой природы, точнее, стремления к безраздельному господству. Начиная с 1960-х годов прежде всего в США вновь получили популярность разнообразные доктрины справедливой войны, которые постепенно приобрели статус теории в связи с развитием прикладной этики. С конца 1980-х теория справедливой войны фактически вытеснила реализм, превратившись в официальную нормативную доктрину войны в США и других западных странах. Возвращение справедливой войны не следует понимать как буквальное повторение прежних теологических доктрин справедливой войны Августина, Фомы Аквинского, де Витории и Суареса. Ее нельзя также рассматривать как повторение секулярной доктрины справедливой войны Гуго Гроция. Отличие от теологических доктрин заключается в том, что это секулярная доктрина. Отличие от секулярной доктрины Гроция состоит в том, что смыслом доктрины Гроция было философское обоснование международного права, современные же доктрины справедливой войны в международном праве не нуждаются: они призваны давать достаточное основание международному действу, минуя в случае необходимости международное право или создавая свое право для каждого конкретного случая.

should not be understood as a literal recurrence of the former theological doctrines of just war by Augustinus, Thomas Aquinas, de Vitoria and Suarez. It cannot either be considered as a review of the secular doctrine of just war by Hugo Grotius. The difference from theological doctrines lies in the fact that this is a secular doctrine. The difference from Grotius’s secular doctrine is that the meaning of Grotius’s doctrine was the philosophical underpinning of the international law, while modern doctrines of just war do not need the international law: they are aimed at providing reasonable ground to an international act, bypassing whenever necessary the international law or designing a new law for every specific case. In modern theories of just war, morality in itself becomes a sufficient cause for political and military activities. The new theory of just war is premised on the previous set of principles (six principles of jus ad bellum and two principles of jus in bello), yet they take a different meaning. This meaning varies slightly depending on the specific theory, but it basically reduces to two main variations, or paradigms. One of those variations was called the paradigm of sovereignty, and the other — the paradigm of human rights. The paradigm of sovereignty was developed by one of the founders of the modern theory of just war — Michael Walzer. Its core message is quite simple: a modern state has the right to conduct wars, yet only wars aimed at self-defense from aggression can be morally justified. This being said, even aggressive wars, not to mention defensive ones, must be conducted worthily, in compliance with the prohibition of discrimination and the principle of proportionality. The paradigm of human rights by Arend, Lee, McMahon and others shifts the focus from the sovereignty to maintaining and protecting human rights all over the world. The lawfulness of the warfare is determined here by the degree of its serving the cause of human rights throughout the entire world. This gives rise to the concept of the so-called humanitarian intervention, which was initially substantiated solely by the necessity to prevent genocide (in Walzer), and now also by the need to establish democratic regimes all over the world. We virtually deal 71

В современных теориях справедливой войны мораль сама по себе становится достаточным основанием политических и военных предприятий. Новая теория справедливой войны исходит из прежнего набора принципов (шесть принципов jus ad bellum и два принципа jus in bello), но они приобретают иной смысл. Этот смысл несколько различается в зависимости от конкретной теории, но сводится главным образом к двум основным вариантам, или парадигмам. Первый из этих вариантов получил название парадигмы суверенитета, второй — парадигмы прав человека. Парадигма суверенитета принадлежит перу одного из основоположников современной теории справедливой войны — Майкла Уолцера. Ее основной тезис достаточно прост: современное государство вправе вести войну, но морально обоснованными могут быть лишь войны, направленные на самооборону от агрессии. При этом даже агрессивные войны, не говоря уже об оборонительных, должны вестись достойно, в соответствии с запретом дискриминации и принципом пропорциональности. Парадигма прав человека Оренда, Ли, МакМахана и других смещает акцент с суверенитета на подержание и защиту прав человека по всему миру. Правомерность военного действия определяется здесь степенью его служения делу прав человека во всем мире. Отсюда возникает идея так называемой гуманитарной интервенции, которая сначала обосновывалась исключительно необходимостью предотвращения геноцида (у Уолцера), а теперь также и необходимостью утверждения демократических режимов во всем мире. По сути, мы имеем здесь дело с новой версией политической теологии, в которой торжество единственно верной религии заменяется торжеством новой глобальной религии прав человека и священной демократии. В концепции МакМахана преступлением считается само сопротивление силам света, несущим миру демократию и свободу, даже если это сопротивление солдат суверенного государства, выполняющих свой конституционный долг защиты отечества. Эти доктрины фактически стали частью официальной доктрины и политической практики единственной супердержавы, которая 72

with a new version of political theology, in which the triumph of the only true religion is replaced by the triumph of a new global religion of human rights and sacred democracy. McMahon’s concept considers a crime the very resistance to the light powers bringing democracy and freedom to the world, even if it is the resistance of soldiers of a sovereign state, performing their constitutional duty of the homeland defense. These doctrines have actually become part of the official doctrine and the political practice of the only superpower, which declared its right to defend human rights in the entire world. The most vibrant in this regard is a well-known political document — the so-called new Strategic Defense Initiative of the USA in its editions of 2002 and 2004, better known as “Bush’s doctrine”. However, from the purely ethical point of view, the new doctrine of just war is no better than its predecessors. The new theory does not only repeat but also enhances the former absurdities of doctrines of just war. First of all, a war, especially a modern war, cannot be just at least because the principles of just war are almost always violated, even if the best intentions are available. Especially, the principle of selectivity is violated and this cannot be avoided. Nine out of ten victims of any modern war are noncombatants. Besides that, any modern war does irreparable damage to the ecology and monuments of cultural heritage and, due to these reasons alone, it is unjust with regard to future generations. The prevailing trend of a modern war is a tendency towards zero casualties for the military, at least of the superpower. Thus, one of the foundations of the former war ethics is lost: a soldier is a person, who risks his life and, consequently, acquires the right to risk the life of the others. A modern soldier of a superpower hardly risks anything, yet he willingly plays the life of others. This also deprives one of the chief principles of just war of its basis — the principle of undesirable effects, in accordance with which casualties among the noncombatants can be considered morally justified if combatants are sincerely against these casualties. They have the right to risk the life of others with a view to avoiding an undue risk for their own life and the success of the entire military operation.

провозгласила свое право защищать права человека во всем мире. Особенно в этом отношении красноречив известный политический документ — так называемая новая «Стратегическая оборонная инициатива» США в ее редакциях 2002 и 2004 годов, более известная как «доктрина Буша». При этом с точки зрения чисто этической новая доктрина справедливой войны ничем не лучше своих предшественников. Новая теория не только повторяет, но и усиливает прежние нелепости доктрин справедливой войны. Прежде всего, война, в особенности война современная, не может быть справедливой хотя бы по той причине, что принципы справедливой войны нарушаются практически всегда, даже при наличии самых лучших намерений. В особенности нарушается и не может не нарушаться принцип избирательности. Девять из десяти жертв любой современной войны — нонкомбатанты. Кроме того, любая современная война наносит непоправимый ущерб экологии и памятникам культурного наследия и уже в силу этих причин несправедлива по отношению к будущим поколениям. Господствующая тенденция современной войны — тенденция к нулевым потерям для военных, по крайней мере супердержавы. Таким образом, утрачивается одна из основ прежней военной этики: солдат — это человек, который рискует своей жизнью и потому приобретает право рисковать жизнью других. Современный солдат супердержавы почти не рискует, но охотно играет жизнью других. Это обстоятельство также лишает основания один из главных принципов справедливой войны — принцип нежелательных последствий, в соответствии с которым потери среди нонкомбатантов могут считаться морально оправданными, если комбатанты искренне не хотят этих потерь. Они имеют право рисковать жизнь других с целью предотвратить излишний риск для своей собственной жизни и успеха всей военной операции. Другое важное обстоятельство заключается в том, что парадигма прав человека в теории справедливой войны фактически является разновидностью милитаризма, а не доктрины справедливой войны. Милитаризм — тоже этическая доктрина. Война для милитариста имеет ценность

Another important thing is that the paradigm of human rights in the theory of just war is actually a variation of militarism, but not a doctrine of just war. Militarism is also an ethical doctrine. To a warmonger, a war has a value not in itself, but rather because it is the only way to attain other values, such as, for example, bravery or sociality. The substance of the case does not change if human rights are proclaimed as a value, for the sake of which a war should be conducted. In this case, we deal with the kind of militarism called “the militarism of human rights”. The traditional doctrine of just war was a variation of pacifism, since violence was substantiated through nonviolence itself — as the shortest way to peace, but certainly not as a means of attaining other values. The modern doctrine of just war makes a subtle substitution of notions, and at the same time, it changes its character drastically. This point is actually confirmed by means of sociological observations. I mean the book by Andrew J. Bacevich “The New American Militarism. How Americans are Seduced by War” that has become a bestseller. In fact, what we have here is a widely spread among western lay audience phenomenon of “the soft militarism” which is about deriving a sadistic pleasure from attacks made by the USA and NATO all over the world, clearly, for the benefit of higher justice and human rights. It should be noted that this aspect serves as one of the palliations of terrorism. If an ordinary guy sitting on the sofa in front of TV holding a can of beer and cheering the latest achievements of American army is the final reason for apparently pointless military operations of the USA in Iraq and Afghanistan, what’s wrong with blowing him up with his sofa and thus eliminating one of the reasons of war? The absolutization of limited violence and the deterioration of war The danger lying in the integration of the new normativity of war and the modren transformation of war. The phenomenon of deterioration of war. The dissipation of war in mass violence. Three categories of war in accordance with the degree of animosity. The difference between totalitarian and absolute war. The possibility of a limited absolute war. The permanence of war. The necessity to return to the 73

не сама по себе, но поскольку она является единственным способом достижения иных ценностей, таких, например, как мужество или социальность. Существо дела не меняется, если в качестве ценности, во имя которой следует вести войну, провозглашаются права человека. В этом случае мы имеем дело с разновидностью милитаризма под названием «милитаризм прав человека». Классическая доктрина справедливой войны была разновидностью пацифизма, поскольку насилие обосновывалось через само ненасилие — как наиболее короткий путь к миру, но ни в коем случае не как средство достижения иных ценностей. Современная доктрина справедливой войны совершает незаметную подмену понятий и при этом кардинально меняет свою природу. Это обстоятельство подтверждается фактически посредством социологических наблюдений. Я имею в виду ставшую бестселлером книгу Эндрю Бацевича «Новый американский милитаризм. Как американцы соблазнились войной» (»The New American Militarism. How Americans are Seduced by War»). Фактически мы имеем дело с широким распространением среди западных обывателей феномена «мягкого милитаризма», суть которого заключается в получении садистского удовольствия от ударов, наносимых США и НАТО по всему миру, разумеется, в интересах высшей справедливости и прав человека. Следует заметить, что это обстоятельство выступает в качестве одного из оправданий терроризма. Если конечной причиной очевидно бессмысленных военных операций США в Ираке и Афганистане является обыватель, сидящий на диване перед телевизором с банкой пива в руках и аплодирующий очередным успехам американской армии, то почему бы не взорвать его вместе с диваном и тем самым устранить одну из причин войны? Абсолютизация ограниченного насилия и деградация войны

Опасность, заключающаяся в соединении новой нормативности войны и современной трансформации войны. Феномен деградации войны. Растворение войны в массовом насилии. Три разновидности войны в соответствии со степенью вражды. Различие между тотальной 74

concept of a minimum essential war. Three motives for war: safety (fear); interest (greed); dignity (conceit) and honour (vanity). The establishment of just alliances as an alternative to a “just” war. The necessity to return to the international law and the concept of non-intervention.

The integration of factual transformation of war with a new normativity of just war brings the world to a dangerous line, which means the deterioration of both war and peace. War as a kind of professional activity disappears, but mass violence remains. War vanishes along with its professional military ethics and virtues, such as courage, persistence, honour, and allegiance. It is replaced by the mass violence similar to terror, genocide, tortures, assassinations or mass police operation at the most. However, losing its particularity and heroic halo, dissolving within other forms of mass violence, a war at the same time loses contact with one of its most important aims — the victory. Genocide and even police operation will never be victorious, although they can be successful. A war, apart from everything else, is also an aesthetic notion since it is capable of being elevated. A modern war loses this aesthetic constituent and owing to this, it deteriorates. No doubt, the activity of a police officer may be elevated enough, but to be such it must at least rely on the law. The integration of factual transformation and a new normativity makes it possible to provide different definitions in terms of different systems of classification of war. From the standpoint of a well-known classification which, depending on the degree of animosity, divides wars into conventional, real and absolute, a modern war is primarily an absolute war, since it is conducted until the annihilation of the enemy, and not till concluding peace with it. However, at the same time, it is limited, and not totalitarian. The former absolute wars were simultaneously totalitarian up to the point that these two terms are still considered as synonyms. Actually, an absolute war can be totalitarian in the sense that it involves the entire population without exception, yet it is not always the case. Wars that are conducted by a modern global sovereign are limited, not totalitarian. Moreover, they are increasingly acquiring professional character in the sense that they are

и абсолютной войной. Возможность ограниченной абсолютной войны. Перманентность войны. Необходимость возвращения к идее минимально необходимой войны. Три мотива войны: безопасность (страх); интерес (жадность); достоинство (чванство) и честь (тщеславие). Создание справедливых союзов как альтернатива «справедливой» войне. Необходимость возвращения к международному праву и идее невмешательства.

Соединение фактической трансформации войны с новой нормативностью справедливой войны подводит мир к опасной черте, которая означает деградацию как войны, так и мира. Война как вид профессиональной деятельности исчезает, но не исчезает массовое насилие. Война исчезает вместе со своей профессиональной воинской этикой и добродетелями, такими как мужество, стойкость, честь, преданность. Вместо нее приходит массовое насилие наподобие террора, геноцида, пыток, убийств или в лучшем случае массовой полицейской операции. Но, утрачивая свою специфику и героический ореол, растворяясь в иных формах массового насилия, война одновременно теряет и связь с одной из своих важнейших целей — победой. Геноцид и даже полицейская операция никогда не будут победоносными, хотя и могут быть успешными. Война — это, помимо всего прочего, еще и эстетическая категория, поскольку она способна быть возвышенной. Современная война утрачивает эту эстетическую составляющую и потому именно деградирует. Разумеется, достаточно возвышенной может быть и деятельность полицейского, но для этого она должна опираться по меньшей мере на закон. Соединение фактической трансформации и новой нормативности позволяет давать иные определения с точки зрения различных систем классификации войны. С точки зрения известной классификации, которая разделяет войны по степени вражды на конвенциональные, реальные и абсолютные, современная война есть по преимуществу война абсолютная, поскольку ведется до полного уничтожения противника, а не до заключения с ним мира. Но при этом она является ограниченной, а не тотальной. Прежние абсолютные войны были одновременно и тотальными,

becoming the business of a limited number of professionals, who have been giving less and less ethical meaning in their activities. This is not a war of a citizen-soldier; such a war does not arouse a surge of considerable patriotic national feelings. Nevertheless, this war is absolute since the enemy is considered not as a worthy adversary, but as a criminal, pirate, gunman or terrorist that must be destroyed or transformed. Such wars can be quite restrained, and the principles of international humanitarian law can be taken seriously by those engaged in them until such time as they hinder success too much. However, this changes nothing: it can be a limited, yet an absolute war. The major feature of a limited absolute war lies in its permanence. Such a war knows neither a beginning nor an end. It cannot end with peace or even a victory. Such a war, unlike former wars, is not aware of the state of peace and does not strife towards it. All it strives towards is maintaining itself in this low-grade state of absolute enmity towards everything that hampers the globalization of the

вплоть до того что эти два термина до сих пор воспринимаются как синонимы. В действительности абсолютная война может быть тотальной в том смысле, что вовлекает в себя все население без исключения, но это не обязательно так. Войны, которые ведет современный глобальный суверен, являются ограниченными, не тотальными. Более того, они все больше профессионализируются в том смысле, что становятся делом узкого числа профессионалов, которые все в меньшей степени вкладывают в свою деятельность этический смысл. Это не война гражданина-солдата, такая война не вызывает прилива значительных патриотических национальных чувств. Тем не менее это война абсолютная, поскольку противник рассматривается не как достойный соперник, но как преступник, пират, бандит или террорист, которого следует уничтожить или преобразовать. Такие войны могут быть достаточно сдержанными, и принципы международного гуманитарного права могут восприниматься ведущими их всерьез до тех пор, пока не слишком мешают успеху. Но это ничего не меняет: это может быть ограниченная, но все же абсолютная война. Главная особенность ограниченной абсолютной войны заключается в ее перманентности. Такая война не знает начала или конца. Она не может завершиться миром и даже победой. Такая война, в отличие от прежних войн, не знает состояния мира и не стремится к нему. Все, к чему она стремится, — это поддерживать себя в этом вялотекущем состоянии абсолютной враждебности ко всему, что мешает глобализации универсальных ценностей прав человека и интересам единственной супердержавы, которая выступает в качестве гаранта этих ценностей. Можно ли что-то противопоставить фактическому состоянию вялотекущей абсолютной войны, которая является результатом сочетания фактической трансформации войны и теории справедливой войны? Переход в новое фактическое состояние требует усовершенствования нормативной доктрины войны. Я полагаю, что современная популярная теория справедливой войны должна быть отвергнута как очевидно несостоятельная и враждебная делу мира 76

universal values of human rights and the interests of the only superpower, which acts as a guarantor of these values. Is it possible to counterpose anything to the factual state of the low-grade absolute war, which results from the combination of the factual transformation of war and the theory of just war? The transition to a new factual state requires an improvement of the normative doctrine of war. I believe that the present-day popular theory of just war must be dismissed as a theoretical and normative construct clearly untenable and antagonistical to the cause of peace. Justice serves as a motive of war and triggers war where it might not have started. A war can only serve as a gloomy necessity, and not as justice. We need a different combination of the main ideas of pacifism, militarism and realism, at the intersection of which a doctrine of limited or acceptable war is able to appear. In all probability, this appearance can be connected with the revival of the multipolar world. It is highly likely, that the matter should concern returning to the doctrine of war as a self-defense in view of aggression. We will arguably have to return to Thucydides and recollect his classification of the major motives of war: safety, interest, dignity and honour. These motives are also valid today. Violence, which is substantiated by them, can be justified and necessary in many cases. However, even in such a case a war remains an extremely unjust venture for no other reason than because we undertake the right to exercise control over other people’s lives. It is necessary to develop criteria of rationality (or relevancy) of the

теоретическая и нормативная конструкция. Справедливость выступает как мотив войны и провоцирует войну там, где ее могло бы не быть. Война может выступать только как печальная необходимость, а не как справедливость. Нам нужна какая-то иная комбинация основных идей пацифизма, милитаризма и реализма, на стыке которых только и способна родиться доктрина ограниченной или приемлемой войны. По всей вероятности, это явление может быть связано с возрождением многополярного мира. Скорее всего, речь должна идти о возвращении к доктрине войны как самообороны перед лицом агрессии. Вероятно, нам придется вернуться к Фукидиду и вспомнить его классификацию основных мотивов войны: безопасность, интерес, достоинство и честь. Эти мотивы действуют и сейчас. Насилие, которое ими обосновывается, во многих случаях может быть оправдано и необходимо. Но даже в таком случае война остается делом в высшей степени несправедливым хотя бы потому, что мы берем на себя право распоряжаться жизнями других людей. Следует разработать критерии разумности (или обоснованности) мотивов безопасности, интереса, достоинства и чести, которые могут вести к войне. Фукидид отделял разумные соображения безопасности от страха, интерес от жадности, достоинство от чванства, а честь от тщеславия. При этом едва ли не главным мотивом войны выступал и выступает страх как продукт недоверия и незнания. Неразумные мотивы страха, жадности, чванства и тщеславия в международных делах могут быть исключены только путем возрождения всеобъемлющей и надежной системы союзов и международного права. Вероятно, на это могут быть направлены усилия философов, социологов и политологов. Если мы пока не можем исключить войну из международных отношений, следует свести ее к предельной необходимости, а не к справедливости. Я не готов назвать сейчас точные критерии необходимой или вынужденной войны в современных условиях, но они должны вытекать не из идеи справедливости, а из задачи самосохранения политического сообщества. 4.06.2016

motives of safety, interest, dignity and honour, which can lead to war. Thucydides separated reasonable arguments of safety from fear, interest from greed, dignity from conceit, and honour from vanity. This being said, fear as a product of distrust and ignorance has served as almost the chief motive of war. Unreasonable motives of fear, greed, conceit and vanity in international affairs can be excluded only through the revival of a universal and reliable system of alliances and the international law. Perhaps, the efforts of philosophers, sociologists and political scientists can be focused on this. If we still cannot exclude a war from the international relations, it should be reduced to an uttermost necessity, and not to justice. I am not able to give now exact criteria of a necessary or an urgently required war under the present-day conditions, but they should result not from the idea of justice, but from the goal of self-preservation of the political community. 4.06.2016

Энрике БАРОН КРЕСПО / Мадрид, Испания Enrique BARΌN CRESPO / Madrid, Spain

Испанский и европейский политик. Получил юридическое и экономическое образование в Мадриде и Париже. Занимал пост председателя Европейского парламента (1989–1992), вице-председателя (1987–1989), председателя комитета по иностранным делам Европейского парламента (1992–1994) и представлял Европейский парламент на правительственной конференции 2007 года, готовившей Лиссабонский договор. С 1977 года — член Испанской социалистической рабочей партии. В 1992– 1995 годах Барон Креспо занимал пост министра транспорта, коммуникации и туризма в первом правительстве Фелипе Гонсалеса. В настоящее время является президентом Европейского фонда информационного общества. Spanish and European politician. Enrique Barón graduated in Law from the University of Madrid and in Business at the ESSEC Business School in Paris. He was President of the European Parliament (1989– 1992), Vice President (1987–1989), Chairman of the Committee on Foreign Affairs at the European Parliament (1992–1994) and represented the European Parliament at the governmental conference in 2007 that was elaborating the Lisbon Treaty. Since 1977 he has been a member of Spanish Socialist Workers’ Party. In 1992–1995 Barόn Crespo was Minister of Transport, Tourism and Communications in the first Government of Felipe González. Currently he is President of the European Foundation of Information Society.

ЕВРОПЕЙСКИЙ CОЮЗ И МИРОТВОРЧЕСТВО

THE EUROPEAN UNION, WEAVER OF PEACE

Уважаемые дамы и господа! Позвольте представиться. Меня зовут Энрике Барон Креспо. Рискуя разочаровать вас, должен признаться, что я не барон и у меня нет замка. Барон — моя фамилия по отцу, а Креспо — по материнской линии. Испанцам при рождении дают две фамилии — отца и матери. Однако если бы я и был бароном, то бароном особого сорта — красным бароном, потому что я всегда был социал-демократом. Я был товарищем и другом Вилли Брандта. Мы оба принадлежали к одной политической семье и трудились над процессом, который привел к падению Берлинской стены, воссоединению Германии и преобразованию Европы и всего мира. Это то, что наполняет меня гордостью. Благодарю вас за приглашение на форум, который носит такое вдохновляющее название — «Прощай, оружие!». Автор этого романа Эрнест Хемингуэй признавался, что честно и объективно описывать войну он научился у Толстого. Почти двадцать лет спустя Хемингуэй написал другой роман — «По ком звонит колокол». Он был посвящен гражданской войне в Испании, таким образом, это скорее не «Прощай, оружие!», а «Возвращение к оружию». И, кстати, единственной страной, которая в то время поставляла оружие Испанской Республике, была Советская Россия — мы помним об этом. В последний раз я был в России в 2011 году. Меня пригласили выступить в Волгоградском университете по вопросу о Европейском Cоюзе. Я ехал в город, который пережил Сталинградскую битву, изменившую ход Второй мировой войны, и читал великий роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Сегодня мы с вами находимся в другом важном историческом месте — на родине Иммануила Канта, человека, который внес важнейший вклад в дело мира, написав в 1795 году труд «К вечному миру». Позвольте процитировать его слова: «Стремитесь прежде всего к царству чистого практического разума и к его справедливости, таким путем ваша цель (благодать вечного мира) приложится сама собой»1. Несколькими годами

Good afternoon, Ladies and Gentlemen! Allow me to introduce myself. My name is Enrique Baron Crespo. At the risk of disappointing you, I must admit, if truth be told, that I am not a baron, and I have no castle. Baron is my surname on my father’s side and Crespo on my mother’s. Hispanic people are given at birth two surnames, their father’s and their mother’s. So, once women reach equality with men, you too will have two surnames. My only claim, if at all, to be a baron of some sort, it would be as a red baron, since I have always been a social democrat. I was the comrade and friend of Willy Brandt. We both belonged to the same political family. And we worked together in the process that brought about the fall of the Berlin Wall, the reunification of Germany and the transformation of Europe and the world, all of which makes me very proud. I thank you for inviting me to this forum with such an inspiring title as “Farewell, Arms!” You know that the author of the novel “A Farewell to Arms”, Ernest Hemingway, confessed that it was from Tolstoy that he took his cue on how to write about war in the most straightforward and objective way. Almost twenty years after, Hemingway wrote another novel “For whom the bell tolls”. It was about the Spanish civil war, and therefore no “Farewell to arms”, but rather a “Coming back to arms”, and, by the way, the only country that at that time supplied arms to the Spanish Republic was Soviet Russia, something we don’t forget. My last visit to Russia took place in 2011. I was invited to speak at the University of Volgograd on the subject of the European Union. I travelled to the city that lived through the battle of Stalingrad which changed the fate of the World War II, reading “Life and Fate”, the great novel of Vasili Grossman. Today we are in another important scenario, the birthplace of Immanuel Kant, the author of one of the most important intelectual contributions on the subject of peace, his “Perpetual peace”, written in 1795. Let me quote him: “Seek first the kingdom of pure practical Reason and its justice, and your role, the benefit of perpetual peace will come to you of itself ”1. Two

Кант И. Сочинения: в 6 т. М., 1966. Т. 6. С. 299.

Kants gesammelte Schriften. Königlich Preussischen

Akademie der Wissenschaften, 1922. Bd. 8. S. 138 79

позже просвещенный современник Иммануила Канта Франсиско де Гойя выпустил серию гравюр, известную как «Капричос». Одна из гравюр называется «Сон разума рождает чудовищ». Гойя был тем, кого мы в Испании называем afrancesado, человеком, который поддерживал ценности Французской революции, однако вместе с тем он был и патриотом. Вероятно, вы знакомы с его полотнами, посвященными казням испанских повстанцев французской армией в Мадриде. Так как же мы должны понимать эту фразу о сне разума и его чудовищных последствиях? Я полагаю, это означает, что, как наглядно продемонстрировала нам история, одна только вера Просвещения в разум не может покончить с войной навсегда. Европейская история, особенно в первой половине ХХ века (когда почти сто миллионов людей погибло насильственной смертью), — это свидетельство того, что еще нигде, особенно в Европе, на континенте, где зародилась «эра разума», разум не защитил нас от варварства, которое идет рука об руку с человеческой природой. России, заплатившей очень высокую цену, хорошо это известно. После Второй мировой войны история на нашем континенте круто переменилась — благодаря созданию Евросоюза начался долгий процесс выстраивания, «соткания» мира между бывшими врагами. В этой связи я хочу напомнить вам об основополагающей Декларации, которая легла в основу сегодняшнего Евросоюза, — о Декларации Шумана от 9 мая 1950 года. Давайте не упускать из виду тот факт, что в ней шла речь не о создании Общего рынка, а о неудачной попытке сохранить мир и об общей ответственности европейских держав, особенно Франции и Германии, в деле обеспечения мира для своих граждан. Вот ключ к пониманию того, над чем мы работаем в Евросоюзе: не только над провозглашением Конституции и общих ценностей, что, безусловно, важно само по себе, но и над тем, что важно в не меньшей степени, — над созданием общих интересов. Жан Монне, один из основателей Европейского Cоюза, очень четко описал, как наши интересы должны быть положены в основу 80

years later, an enlightened contemporary of Kant, the painter Francisco de Goya printed his series of etchings known as “The caprices” and the “Disasters of war”. One of the etchings is titled “the Dream of Reason produces Monsters”. Goya was, what we in Spanish call afrancesado, that is someone in favor of the values of the French revolution, but Goya was also a patriot. You are probably familiarized with his paintings of the executions of Spanish rebels by the French army in Madrid. So, how should we understand this phrase about the dream of Reason and its monstrous consequences? As I see it, it means that history has amply demonstrated to us that the belief of the “Enlightenment” in Reason cannot in itself do away with war forever. European history, especially that of the first half of the 20th century (when almost one hundred million people died of non-natural deaths), is a testimony, especially in Europe, the continent where the “Age of Reason” took root, that Reason does not vaccinate us against the barbarism which goes hand in hand with human nature. Russia which has paid a very heavy toll in this regard knows this well. Since the Second World War, the history of our continent has taken a u turn, thanks to the process of building up the European Union by weaving peace among former enemies. In this respect I wish to recall the founding Declaration of which now is the European Union; the Schuman Declaration of the 9th of May 1950. Let us not loose sight of the fact that this Declaration was not about the Common Market, but about the failure to make peace, about the shared responsibility of European powers, especially, France and Germany, to secure peace for their citizens. This is key to our understanding of what we are now doing in the European Union, which is not only to proclaim a Constitution and shared values, important enough as this is, it is equally significant to have shared interests. Jean Monnet, one of the founders of the EU described very clearly how our interests should be put to work in solving jointly the problems of the hour. When we go about facing our problems in a hands on approach, we succeed, but when we muddle through, we fail. The meassure of our success can be gauged by the fact that Europe as a continent has known

совместного разрешения текущих проблем. Когда мы движемся навстречу возникающим перед нами проблемам, мы достигаем успеха, но когда мы решаем их не до конца, мы терпим неудачу. Степень нашего успеха можно оценить на основании того факта, что Европа как континент узнала, возможно, самый долгий период мира за всю свою историю со времен Римской империи. Позвольте мне кратко рассказать о своем опыте работы в качестве президента Европарламента. Я занял эту должность в середине 1989 года. Это было лето, когда мы стали свидетелями политического землетрясения, которое привело к падению Берлинской стены и распаду в декабре 1991 года Советского Союза. Речь, с которой я выступил, называвшаяся «От стены к воротам», касалась отношений того времени не только с Советским Союзом, но и с Российской Федерацией. Эти эпохальные события, в свою очередь, благотворно повлияли на государства — членов Единого рынка, вынудив их создать в январе 1992 года Евросоюз, подписав Маастрихтский договор. В развитых странах существует еще один фактор, который влияет на снижение вероятности войны с применением оружия как последнего средства, когда все остальные способы разрешения конфликта уже исчерпаны. Я имею в виду растущее неприятие войны со стороны нашего населения. Народы наших передовых демократий, имеющие высокий уровень благосостояния, не рассматривают войну как средство разрешения конфликтов. Польский писатель и журналист Рышард Капущинский сформулировал эту трансформацию мировоззрения предельно четко: «Первостепенно важным для второй половины ХХ века является то, что война стала исключением из общих правил». В большинстве западных демократий обязательная военная служба исчезла, и всеобщая воинская повинность или мобилизация населения для ведения военных действий просто немыслимы. В мире, где СМИ в течение нескольких минут передают вести с места ведения боевых действий, воображать больше нечего, и никто не может игнорировать бедственное положение сирийских беженцев,

the longest period of peace probably in its entire history since the Roman Empire. Allow me to refer briefly to my experience as President of the European Parliament. I assumed this position in mid1989, this was the summer in which we began to see the political earthquake that brought the fall of the Berlin Wall on the 9th of November and the implosion of the Soviet Union in December, 1991. The speech I made in Berlin “From the Wall to Gateway” touches on the relation at that time not only with the Soviet Union but also with the Russian Federation. These epic events had in turn a salutary effect on the members of the then Single Market, for they drove them towards the establishment of the European Union in January of 1992 through the signature of the Maastricht Treaty. There is one factor, at least in the developed world which clearly works towards reducing war to a weapon of last resource, one that is only considered when all other means of settling disputes have been exhausted. I am referring to the growing aversion

раненых детей или разрушение целых городов и гибель их населения. В наши дни, в век Интернета, стало гораздо трудней изобразить войну как нечто героическое, галантное или поэтически смелое, как это было в старые времена. Более того, падение главных европейских империй в первой половине ХХ века в результате их деколонизации позволило получившим независимость обществам свободно выбирать собственное будущее, и они показали нам, что, как и их собратья в развитом мире, они тоже хотят жить без войн. Это очевидно из кризиса беженцев с его исходом сотен тысяч гражданских лиц из Сирии, Ирака, Афганистана и с Африканского Рога. Целые семьи пытаются бежать из стран, пострадавших от войны. Евросоюз направляет гуманитарную помощь в лагеря беженцев, но это не может решить проблему раз и навсегда. Единственным возможным решением, которое имело бы долгосрочный эффект, видится умиротворение этих стран и возвращение беженцев на родину по достижении мира. Позвольте мне вновь обратиться к трудам прославленного Иммануила Канта и сделать краткий обзор кантовской логики, для того чтобы заложить несколько блоков в здание, которое поможет нам сказать оружию «прощай». Наш первый строительный блок состоит из международных учреждений, работающих над созданием всеобщего управления. Задачей первостепенной важности является сохранение в рамках этих учреждений наших общих ценностей, чему, собственно, и призваны служить данные учреждения, построенные для длительного функционирования, в то время как лидеры приходят и уходят. Если говорить о Европе, в настоящий момент, например, Евросоюз и Россия совместно участвуют в Совете Европы и разделяют ценности, на которых он основан. Так, в рамках Европейского суда по правам человека российские магистраты принимают решения в судебных разбирательствах относительно граждан других европейских стран. Это большое изменение на европейском континенте, потому что оно устанавливает верховенство закона наравне 82

of our populations towards war. The peoples of our advanced democracies that enjoy a high level of prosperity, do not contemplate war as a means towards conflict resolution. The Polish writer and journalist Ryszard Kapuściński explained it very clearly: “First and foremost in the second half of the 20th century war has become an exception to the general rule”. In the majority of western democracies compulsory military service has disappeared and a general conscription or mobilization of the population for the purpose of waging war is simply unthinkable. In a world where the mass media conveys within minutes the images from a war front, nothing is left to the imagination and nobody can ignore the plight of Syrian refugees, the wounded children or the devastation of entire cities and their populations. It is far more difficult today, in the age of Internet, to present war in terms of heroism, gallantry or poetic courage as was the case in the old days. Furthermore, the fall of the major European empires in the second half of the 20th century, through the process of decolonization, has allowed these societies to decide freely their own future, and they have shown us that, like the counterparts in the developed world, they too want to live a life free of war. You can gather as much from the refugee crisis with its exodus of hundreds of thousands of civilians from Syria, Iraq, Afghanistan or the Horn of Africa. Whole families trying to flee from war torn countries. The European Union is sending humanitarian aid to the refugee camps, but that will not settle the question once and for all. The only possible settlement that would have lasting effects, would be the pacification of these countries and the return of refugees back home once this is achieved. Let me get back to our illustrious friend Immanuel Kant and briefly follow Kantian logic in order to put some building blocks into the edifice that can help us say farewell to arms. Our first building block is made up of the international institutions that work towards global governance. It is of paramount importance to enshrine our common values into institutions that will serve these well over time. This is of the utmost importance because only institutions are built to last while leaders come and go. In the case of Europe, for example,

с государственным суверенитетом и помогает строить европейское гражданство, что отодвигает войну между европейцами на очень отдаленную и маловероятную перспективу. Второй строительный блок — это демократия. Будет трюизмом сказать, что развязать войну в демократическом обществе намного сложней, чем при диктатуре или абсолютной монархии. Говорят, что Великая война — Первая мировая — была семейным делом: русский царь приходился кузеном германскому кайзеру и родственником английскому королю. При избираемом парламенте объявить войну намного сложнее: если национальные лидеры захотят начать военные действия, они должны получить одобрение своего парламента и поддержку большинства. В случае с войной в Ираке мы оказались свидетелями того, как трудно национальным лидерам было прийти к консенсусу с общественным мнением даже несмотря на их попытки оправдать войну как наименьшее зло по сравнению с угрозой, исходящей от применения оружия массового поражения. Трудности, с которыми власть сталкивается при создании и поддержании парламентского и общественного мнения, благоприятного для развязывания и ведения войны, стали очевидны еще в период войны во Вьетнаме. Это была первая война, получившая широкое освещение по телевидению. После картин, каждый вечер демонстрировавшихся с экранов в американских гостиных, — вереницы гробов, в которых возвращались домой солдаты, зрелища последствий применения химического оружия во вьетнамских деревнях — США стало очень сложно вести военные действия. Общественное мнение постепенно обратилось против войны и заставило правительство вступить в переговоры о мирном урегулировании. Важным основополагающим блоком для построения мирного международного порядка является международное право. Начиная с позднего Средневековья международное право сталкивается с вопросом о том, какую войну можно считать законной и справедливой. Об этом писали в своих трудах еще Франсиско де Витория и Гуго Гроций. С того времени между-

at the present moment, the EU and Russia share membership in the Council of Europe and the values for which it stands. We have the European Court of Human Rights in which there are Russian magistrates ruling in legal proceedings concerning other European citizens. This is a big change in the European continent, because it posits the rule of law on a par with State sovereignty and helps build a European citizenship that removes war between europeans xto a very distant and improbable prospect. The second building block is Democracy. It a truism to say that to launch a war in a democratic society is more complicated than under a dictatorship or an absolute monarchy. It has been said that the Great War, WWI, was a family affair, the Czar was the cousin of the Kaiser and the relative of the King of England. To declare war with an elected Parliament is not so easy. National leaders, when they wish to launch military operations, are bound to seek approval in their Parliaments and get the backing of a majority in order to do so. We have witnessed, in the case of the war in Iraq, how difficult it was for national leaders to build a consensus among public opinion in order to go to war, even though they justified it as a lesser evil to the threat posed by weapons of mass destruction. This difficulty in creating and sustaining a parliamentary and public opinion support for war is not new as the Vietnam War goes to show. This war was the first to be broadcast live on television. For the United States, it became increasingly difficult to wage in the face of the images that trickled every night on the televisions screens of American living rooms, images of soldiers returning home in their coffins as well as of chemical warfare unleashed on Vietnamese villages. Public opinion eventually turned against the war and pushed its government to negotiate a peace settlement. One essential building block in the construct of a more peaceful international order is international law. Ever since the late middle ages international law has grappled with the question of what constitutes a legitimate and just war. This is evident in the wrintings of Francisco de Vitoria and Hugh Grotius. Since then, international law has had a very difficult and protracted development, leading to the high 83

народное право прошло очень долгий и трудный путь, что привело к высшей точке его развития — основанию ООН. Эта организация усилила международное право как источник законности в политике государств, и мы можем сказать, что международное право, как кодифицированное, так и обычное, стало поистине лингва франка, который упорядочивает международные отношения. Международное право — основа не только дипломатии и учтивости, но и мирного сосуществования государств. Оно стремится избежать войны и агрессии, но допускает возможность применения оружия для самообороны, как гласит статья 51 Устава ООН. Когда начинается война, международное право пытается регулировать ее посредством jus belli (право войны). При всех своих недостатках ООН — главный источник законности, к которому обращаются государства, когда намереваются начать военные действия за границей, получив резолюцию Совета Безо пасности. И я хочу напомнить вам, что в Совете Безопасности у Евросоюза нет отдельного места, хотя мы много раз голосовали за это в Европарламенте. Принимая во внимание тот факт, что Евросоюз как единое целое делает основные взносы в бюджет ООН и на ее миротворческие операции, разумеется, требование отдельного места является более чем оправданным. Кроме того, по завершении процедуры брексита Евросоюз будет иметь в Совете Безопасности ООН только одного члена — Францию. Человечество станет ближе к тому, чтобы сказать оружию «прощай», когда оно построит режим коллективной безопасности, который принесет пользу всем государствам в равной мере. Режим коллективной безопасности — это режим, когда безопасность одного государства достигается не за счет другого или в ущерб ему. Очевидно, что такой режим не вписывается в рамки системы безопасности, основанной на существовании противоборствующих военных альянсов, наподобие той, что являлась порождением холодной войны, с Организацией Варшавского договора и НАТО, обеспечивавшими выборочную безопасность только своим союзникам. 84

point of the foundation of the United Nations. This universal body has strengthened international law as a source of legitimacy in the conduct of states and we may say that international law, both codified and customary, constitutes a veritable lingua franca that orders international relations. International law is not only a matter of diplomacy and courtoisie, but of sheer co-existence among states. International law tries to avoid war of aggression but makes allowance for armed self defence, as article 51 of the UN Charter goes to show. When war breaks out, it tries to regulate it through the jus belli. With all its shortcomings, the United Nations is the major source of legitimacy, to which states turn to when they wish to launch a military operation abroad through a resolution in the Security Council. And I don’t need to remind you that there is no single seat for the European Union in the Council although we have voted for this many times in the European Parliament. Given the fact that the EU taken as a whole is not only the first contributor to the UN budget as well as to UN peace keeping and enforcing operations , it stands to reason that the claim to a seat is more than justified. Furthermore, once Brexit is completed, the EU will only have one of its members, France, seating in the Council. Humankind will be closer to bidding “A farewell to arms” once it has built a regime of collective security that benefits all nation states in equal meassure. A collective security regime is one where the security of one of its members is not achieved at the expense or to the detriment of another. In this respect it goes well beyond the security scheam based on opposed military alliances, such as the one that presided by the Cold War with the Warsaw Pact and Nato providing selective security umbrellas only to their allies. The so-called Westphalian Order that was established in Europe three centuries ago was based on the balance of power among states, and the logic of such a balance leads to security threats once it is tilted to the perceived advantage of a single state or an alliance of states. This is the logic that led to the two world wars, as a result of one state aspiring to become a continental or world hegemon. When the Great War, that is the first world war, broke out

Так называемый Вестфальский порядок, который был установлен в Европе три века назад, основывался на равновесии сил среди государств, и в логике такого равновесия угроза безопасности возникает тогда, когда баланс нарушается и отдельная страна или альянс государств получают очевидное преимущество. Эта логика привела к двум мировым войнам, явившимся, по сути, результатом стремления отдельного государства стать европейским или мировым гегемоном. Когда разразилась Великая — Первая мировая — война, в Европе существовали два альянса могущественных держав: Антанта и Тройственный союз. Эти альянсы ввязались в войну почти автоматически, а с ними — все их участники с обеих сторон, несмотря на тот факт, что у всех них были разные интересы. С распадом Югославии в 1990-е годы на какой-то момент показалось, что мы снова попали в то же затруднительное положение, что и в XIX и XX веках. Еще более недавний пример Украины продемонстрировал, что мы, наконец, осознали недостатки слепого следования курсу на построение блоков. Мы должны найти способы заставить коллективную безопасность работать в такой степени, чтобы в не очень отдаленном будущем, как я надеюсь, на смену имеющейся системе безопасности пришел режим коллективной безопасности. Главное противоречие мирового порядка, оставленного нам холодной войной, кроется в том, что он сочетал в себе коллективную безопасность (механизмом которой выступала и выступает ООН) и выборочную безопасность (в лице военных блоков). Нынешние угрозы безопасности, с которыми мы сталкиваемся в Евросоюзе и в мире, разительно отличаются от тех, с которыми мы имели дело во времена холодной войны. Нас больше не страшит взаимное гарантированное уничтожение в результате обмена ядерными ударами между сверхдержавами — теперь мы противостоим неослабевающей войне с терроризмом низкой интенсивности в форме угрозы со стороны ИГИЛ (организация запрещена в Российской Федерации). Эта новая форма терроризма действует как некая франшиза, которая может стать более распространенным явлением, если

there where two alliances of great powers in Europe: the Entente Cordiale and the Triple Alliance. These alliances dragged into war, in an almost automatic way the participants in both, in spite of the fact that they had different interests. With the implosion of Yugoslavia in the 1990s, it seemed for a moment that the predicament of the 19th and 20th century was upon us once again. Wisely we refrained from following its trail. In the more recent case of the Ukraine, we have understood too that the logic of blocks is not the best course to follow. We must try to find ways to make collective security work to a point, when in the hopefully not too distant future it will be overtaken and replaced by a regime of selective security. A major contradiction of the international order presided by the Cold war lies in the fact that it combined at the same time collective security through the United Nations and selective security through the military alliances. The present security threats we face in the European Union and the world at large are strikikingly different from those of the days of the Cold War — We no longer fear Mutual Assured Destruction from a nuclear exchange between the superpowers, but we confront a relentless low intensity warfare from a new form of terrorism in the form of the DAESH / ISIS threat. This new form of terrorism operates as a kind of franchise that could become more widespread as it looses ground in the form in which it is at present. It may be weakened through military defeats in Mesopotamia, but so long as there are fanatic people willing, to immolate themselves and kill others in the process, in a world where to build a bomb through the Internet is readily available to all, we will not be safe from its threat. This threat we face can only be countered through a comprehensive strategy that draws not only on military power, but also on a pooling of our intelligence resources and on efforts to prevent the indoctrination and recruitment of our youth by the jihadists. War is often the last and dire consequence of an accumulation of elements that reinforce each other to produce a set of real or perceived threats. Economic downturns, even depressions, an exacerbation of negative sentiments in the population, social and political radicalisation, strong migratory flows, weak 85

она потеряет свои позиции в той форме, в какой существует на текущий момент. Она может ослабнуть из-за военных действий в Месопотамии, но в мире, где существуют фанатики, которые жертвуют собой и убивают других, и где каждый легко может узнать через Интернет, как изготовить бомбу, мы не сможем чувствовать себя в безопасности. Эту угрозу, которой мы противостоим, можно разрешить лишь посредством комплексной стратегии, включающей в себя не только военные силы, но и совокупность наших интеллектуальных ресурсов и усилий помешать идеологической обработке и вербовке нашей молодежи джихадистами. Война часто является последним и страшным результатом накопления элементов, которые усиливают друг друга и производят множество реальных и осознанных угроз. Экономический спад или даже экономическая депрессия, усиление негативных настроений у населения, социальный и политический радикализм, боль-

or inept leadership, all of these are factors that often lead to unforeseen consequences. Lately, we europeans spend in the Union most of the time in self-deprecation and criticizing each other and resenting bitterly our problems instead of facing them in a joint and constructive manner. We often fail to understand that behind our perceived problems lies an element of opportunity. Take for example the refugee crisis as a result of the wars in Syria, Iraq or sub-sahelian Africa. We must take into account our geopolitical situation and our demography. We have populations that are becoming older and dwindling at a steady pace, and we are neighbours of the most dynamic continent in demographic terms of the world, namely, Africa. We may ask ourselves who are these refugees? To a large extent these are the educated, the middle classes, others are skilled labourers. They often represent the element of technocracy in their societies of origin. We have to take this into account because this will not be a short crisis unless these countries are pacified. If that

шие миграционные потоки, слабое или инертное управление — вот факторы, которые часто приводят к непредвиденным последствиям. В последнее время мы, европейцы, тратим большую часть времени на взаимное осуждение и критику друг друга и горько жалуемся на наши проблемы, вместо того чтобы решать их совместно и конструктивно. Мы часто не можем понять, что за нашими проблемами лежит элемент оппортунизма. Возьмите, к примеру, кризис беженцев, который явился результатом войны в Ираке, Сирии и субсахельском регионе Африки. Мы должны принять во внимание нашу геополитическую ситуацию и демографию. Наше население стареет и постепенно сокращается, и при этом мы соседствуем с самым динамичным в плане демографии континентом в мире — Африкой. Мы можем спросить себя: кто эти беженцы? В большинстве своем это образованные люди, представители среднего класса или квалифицированные рабочие. В своих родных странах они зачастую являются представителями технократии. Мы должны принять это во внимание, потому что нас ждет далеко не кратковременный кризис, если в этих странах снова не воцарится мир. Если этого не произойдет, случится то, о чем говорит Лаура Томпсон, заместитель директора Международной организации по миграции: проблема беженцев подобна воде, а вода всегда отыщет себе путь, даже если пытаться ее остановить. Позвольте мне закончить свое выступление несколькими словами о роли культуры в деле продвижения мира. Классический пример такой роли — Олимпийские игры. Вы знаете, что на время проведения Олимпийских игр военные действия прекращались: Священное перемирие между греческими государствами (полисами) запрещало им вести войну. Вместо этого они соревновались в Олимпийских и поэтических играх, театрализованных представлениях и других состязаниях, дававших им возможность превзойти друг друга. Когда я присоединился к Европарламенту, я слушал выступления наших греческих парламентариев, которые говорили о времени и симфонии. Когда я спросил одного из них: «Что Вы подразумеваете под словом “симфония”?» —

is not the case what will happen is what Ms. Laura Thompson, Deputy Director of the International organization on migrations describes: the problem of refugees is like water, and water finds its way always, even when try to stop it. And let me conclude my remarks with a few words on the role of culture in the promotion of peace. The classical example of the role of culture in peace-building is the Olympic Games. You know that while the games were held, hostilities were not permitted, that is the Sacred Truce, between the Greek city states (polis) forbade them to wage war. Instead, they competed (agon) in Olympic Games, poetic games, theatrical contests and other means of meassuring each other up. When I joined the European Parliament, I listened to our Greek Members talking all the time about symphony. And I asked one of them, ‘What do you mean by symphony? I was told ‘It means agreement’. So, symphony is a political agreement, it is harmony. This tells us something about the relation between culture and politics.

мне ответили: «Это означает “согласие”». Таким образом, симфония есть политическое согласие, гармония. Это слово чрезвычайно много говорит нам о взаимоотношениях политики и культуры. Когда-то — если вы позволите мне личные воспоминания — я имел честь и возможность работать с великим гуманистом и музыкантом прошлого века с русскими корнями, родившимся в Америке и европейцем по своему выбору. Это был великий скрипач Иегуди Менухин, который боролся всю свою жизнь со странами нацистского блока и со сталинистскими режимами. Мы вместе с ним основали Международный фонд Иегуди Менухина для художников, имеющих проблемы с интеграцией и находящихся в социальной изоляции, особенно живя в родной стране. Фонд представлен в десяти странах Евросоюза, Израиле и Палестине. За последние двадцать лет более миллиона детей прошли через эту школу. Конечно, ее нельзя сравнивать с программой Эразмус, принесшей пользу более чем четырем миллионам человек, но Фонд разделяет тот дух, который я считаю одним из главных достижений Евросоюза. Такие культурные инициативы позволяют нашей молодежи развивать свою самооценку, помогают молодым людям стать более осознанными и меняют их взгляды на мир, в том числе на свою роль, свое место в нем и в деле построения лучшего мира. Насколько мне известно, эта встреча организована Балтийским советом по культуре, и здесь присутствуют многие, кто интересуется культурой. Я не знаю, как в России обстоят дела с преподаванием гуманитарных дисциплин, но могу вам сказать, что для меня одним из самых пугающих процессов, происходящим сейчас во многих странах, включая и мою собственную, является неуклонное исчезновение искусства и гуманитарных дисциплин из школьной программы. Я думаю, это очень тревожная перспектива, потому что данный процесс происходит с тем, что древние греки называли paideia, — с краеугольным камнем истинной образованности. В долгосрочной перспективе мы не можем обойтись без культуры, гуманистической 88

If you allow me a personal reminiscence, I will tell you that I had the honor and the opportunity to work together with a great humanist and musician of the last century of Russian ascent, born in America and European by choice, he was the great violinist Yehudi Menuhin who opposed in his life both the Axis powers and the Stalinist regimes. We founded together the international Yehudi Menuhin foundation bringing artists to the schools, especially in neighbourhoods with problems of integration and social exclusion. The foundation is present in ten countries of the European Union, Israel, and Palestine. In the last twenty years more than one million children have passed through its classes. It’s not the Erasmus program which has benefited almost four million youngsters, but it shares the same spirit of what I believe is one of the best achievements of the European Union. These cultural initiatives allow our young to develop their self-esteem, their conscience, and improve the view they have of the world, how they see themselves and how they can participate in building up a better world. I know this gathering is organized by the Baltic Council for Culture; and here are present many members that are interested in culture. I don’t know what the situation in Russia is in regard to the teaching of the humanities, but I can tell you that for me one of the most worrying processes that is happening in many countries, and among them my country, is the progressive disappearance of the arts and humanities in the school syllabus. I think it’s a very alarming prospect because it is doing away with what the classical Greeks called “paideia”, the cornerstone of a true educational experience. In the long run we cannot do without culture, a humanistic culture, as a major force to breed a longing for peace in future generations and to bring down barriers of prejudice and hate. In this respect, a shining example that should guide our efforts, of which Iam specially proud, is that of the West-Eastern Divan, a project created by two good friends, Daniel Barenboim and Edward Said, one of them a Jew, and the other a Palestinian. This initiative was suitably launched in Andalusia, where the people of three faiths lived peacefully side by side during the Middle Ages. This shows the great force of music for

культуры как основной силы для воспитания в будущих поколениях стремления к миру, силы, позволяющей смести барьеры предубеждения и ненависти. В этой связи в качестве прекрасного примера, который может направить наши усилия в нужное русло и которым я очень горжусь, хочу привести «Западно-восточный диван» — проект, созданный двумя добрыми друзьями, Даниэлем Баренбоймом и Эдвардом Саидом, один из которых — еврей, а  второй — палестинец. Проект был начат в Андалусии, где в Средние века мирно сосуществовали бок о бок представители трех вероисповеданий. Он демонстрирует нам великую силу музыки в деле сохранения мира и согласия. Я думаю, все мы согласимся с Иегуди Менухином в том, что подлинного искусства не может быть в мире бомб, голода или пыток. Лучший способ сказать «прощай» оружию — это работать вместе над объединением культуры и политики в единую симфонию. Лучшая симфония имеет только одну цель — единую и мирную Европу в демократическом мире. Большое спасибо за внимание. 3.06.2016

peace and reconciliation. I think, we can agree with Yehudi Menuhin that there cannot be authentic art under the bombs, hunger or torture. The best way to say farewell to arms is to work together in order to bring together culture and politics in a symphonic way. The best symphony has just one score, that of a united and peaceful Europe in the democratic world. I thank you very much for your attention. 3.06.2016

Сергей КРОПОТОВ / Екатеринбург, Россия Sergey KROPOTOV / Ekaterinburg, Russia

Доктор философских наук, заведующий кафедрой философии, профессор Уральского государственного экономического университета (Екатеринбург). С 2000 по 2006 год — декан факультета искусствоведения и культурологии УрГУ, с 2006 по 2013 год — ректор Екатеринбургской академии современного искусства. Автор монографии «Экономика текста в неклассической философии искусства: Ницше, Батай, Фуко, Деррида» (2000), а также более 80 публикаций, посвященных проблемам урбанистики, культурной политики и современного искусства, вышедших в России и за рубежом. Организатор свыше 30 российских международных конференций, а также участник многих зарубежных научных конференций. Doctor of Philosophy, Head of Department of Philosophy, Professor at the Urals State University of Economics (Ekaterinburg). From 2000 until 2006 he was Dean of the Faculty of Art History and Anthropology at the USU, from 2006 until 2013 he was Rector of Ekaterinburg Academy of Contemporary Art. Dr Kropotov authored a monograph Economy of Text in Non-Classical Philosophy Art: Nietzsche, Bataille, Foucault, Derrida (2000), and more than 80 journal articles on the issues of urban development, cultural policy and contemporary art published in Russia and abroad. He has organized over 30 international conferences in Russia, and also participated in numerous foreign research conventions.

МЕГАПОЛИС КАК ПОЛЕ БИТВЫ: ЛИЦА, НАРИСОВАННЫЕ ОГНЕМ, В ПУБЛИЧНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ЕКАТЕРИНБУРГА1

METROPOLIS AS A BATTLE FIELD, OR FACES DRAWN BY FIRE IN THE STREET ART OF YEKATERINBURG 1

Оружие оказывается, с одной стороны, метафорой общества в целом, с другой стороны, метонимией техники. Это такая техника-техника, квинтэссенция всего технического, что только есть. Даже город может рассматриваться как расширенная сфера вооружений. В. Вахштайн

Weapons turn out to be, on the one hand, a metaphor of the society at large, on the other hand, a metonymy of technology. This is this technology-technology, the quintessence of everything technological, which is available. Even a city can be considered as an augmented realm of weapons. V. Vakhshtain

В России матрица войны вездесуща, экономисты и социологи отмечают крайне низкий уровень социального капитала, когда все не доверяют всем. Согласно гоббсовской концепции государства, «война всех против всех» является стадией накануне серьезной реструктуризации общественного договора. Для Екатеринбурга, как и для многих других городов, война стала градообразующим фактором, оставившим свои следы не только в экономическом ландшафте, но в системе ценностей и принятых сценариев поведения. Опыт стритарта мы прослеживаем на материале творчества Тимофея Ради, заполняющего пустоты и трещины в урбанистическом пространстве, оставшиеся от деградирующего индустриального уклада. Для молодежи этот связанный с рисками вид акционизма становится «лекарством от меланхолии», густо замешанным на сценарии непрерывного путешествия с приключениями, анонимности, командной игре, театральности и, наконец, страсти, такой как в экономике дара. Последняя включает в себя элементы торжественности в презентации события (костюмы и платки, скрывающие лица) и вместе с тем основана на соперничестве дискурсов обороны (выживания) и самовыражения. «Оружие — это не то, что мы держим в руках, это то, что владеет нами», — у тверждает в докладе на симпозиуме «Прощай, оружие!» Виктор Вахштайн. В силу

In Russia, the matrix of war is ubiquitous, economists and sociologists note an extremely low level of the social capital, when everyone distrusts everyone. According to Hobbes’ theory of state, “a war of all against all” is a stage on the eve of a serious restructuring of the social contract. For Ekaterinburg, like for many other cities, a war has become a city-forming factor which left its imprints not only in the economic landscape, but also in the system of values and adopted behavior scenarios. The experience of street art is shown on the material of the art of Timofey Radya, filling voids and splits in the urbanistic space which remained from the degrading industrial mode. To the youth, this kind of actionism connected with risks, becomes “a cure for melancholy” deeply mixed up on the scenario of a continuous journey with adventures, anonymity, participation game, theatricality and, finally, passion like in the gift economy. The latter includes elements of solemnity in the presentation of the event (costumes and kerchiefs disguising faces) and, at the same time, it is based on the rivalry of discourses of defense (survival) and self-expression. “A weapon is not something that we are keeping in hands, but this is something that governs us”, — states Victor Vakhshtain in his presentation at the symposium “Farewell, Arms!” In view of the said, the paper focuses on the works regarding war, which review the militaristic stereotypes of consciousness.

В тексте для симпозиума «Прощай, оружие!» ис-

Extended and revised materials of the following

пользованы в расширенном и переработанном виде материалы

publication were used in the text for the symposium “Farewell,

публикации: Кропотов С. Л. Аллегория в эпоху экономиме-

Arms!”: Kropotov S. L. Allegoriya v epohu ekonomimezisa:

зиса: об истоках непаноптической иконографии стрит-арта //

ob istokah nepanopticheskoj ikonografii strit-arta // Kul’turnaya

Культурная география : международный журнал исследований

geografiya : mezhdunarodnyj zhurnal issledovanij kul’tury. 2011.

культуры. 2011. № 4 (5).

№ 4 (5). [In Russian]. 91

сказанного особое внимание в статье уделяется работам на тему войны, в которых происходит ревизия милитаристских стереотипов сознания. Развитием концепции места как палимпсеста в современной урбанистике можно считать идею «пористости» города (транзитивности, пространственно-временной открытости2). В русле этого подхода прежняя монолитная реальность индустриального города расслаивается, разлагается на исторически и социально разнородные по своему происхождению и семантической насыщенности слои. Каждый из них и в особенности эпистемологические зазоры между ними (парадигмальные нестыковки жизненных миров, «пустые места» среди информационного изобилия) могут претендовать на роль потенциальных средств для высказывания не только маргинальных субкультур, но и любого современного художника, для которого провокативные элементы как инструменты самовыражения выглядывают буквально изо всех щелей мегаполиса. В рамках проекта «Твой ход / Домино» Тимофея Ради, наиболее интересного художника екатеринбургского стрит-арта, пористость в раскраске опор моста на Челюскинцев как костяшек домино становится реализованной метафорой тщеты, текучести, преходящего характера всего устойчивого и основополагающего для власти перед лицом времени. «Тема всех моих проектов — исчезновение. Если держать в голове, что этот дом сломается, а этот мост рухнет, возникают бесконечные возможности к пониманию всего»3, — говорит художник в одном из своих интервью. Не столь важно, что

См.: Амин Э., Трифт Н. Внятность повседневно-

го города // Логос. 2003. № 3–4. URL: http://magazines.russ.ru/ logos/2002/3 (дата обращения: 30.11.2016); Беньямин В. Маски

«Твой ход» — процесс изготовления и общий вид “Your move”— the course of making and the general view

The idea of the city’s “porousness” (transitivity, spatial-temporal openness2) can be considered an elaboration on the concept of place as a palimpsest in modern urban science. Within this approach, the former monolithic reality of an industrial city is delaminating, decomposing into layers historically and socially dissimilar in their origin and semantic saturation. Each of them and particularly epistemological interspaces between them (paradigm inconsistencies of lifeworlds, “blank spaces” within the information abundance), can claim potential vehicles for expressing not only marginal subcultures, but also any modern artist, to whom provocative elements as tools of self-expression are peeping out of all holes of a metropolitan city. Within the project “Your move / Dominoes” by Timofey Radya, a most intriguing Ekaterinburg street art artist, the porousness in the colouring of the bridge pylons on Chelyuskintsev Street like the domino tiles becomes a represented metaphor of futility, fluidity, and a caducity of everything sustainable and pivotal for the authorities in the face of time. “The subject of all my

времени. СПб., 2004. С. 47–235; Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности // Социо-Логос. Вып. 1:

2 See: Amin A., Thrift N. The Legibility of the Everyday

Общество и сферы смысла. М., 1991. С. 48–49; Трубина Е. Г.

City // Cities, Reimagining the Urban. Cambridge: Polity, 2002. P.

Урбанистическая теория. Екатеринбург, 2009. С. 277–278.

7–30; Benjamin W. Charles Baudelaire: A Lyric Poet in the Era of

Некрасов И. Стрит-арт: грозный молот или зеркало

High Capitalism. London: New Left Books, 1973; Waldenfels B. Alltag

общества? // JustMedia [информационный портал]. URL: http://

als Schmelztiegel der Rationalität // Amerikastudien 32(2), 1987.

www.justmedia.ru/analitika/culture/27430 (дата обращения:

P. 199–207; Trubina E. G. Urbanisticheskaya teoriya. Ekaterinburg,

30.11.2016).

2009. P. 277–278. [In Russian].

старый мост находится в аварийном состоянии и проезд по нему ограничен. Примечателен тезис художника о том, что мыслительная деструкция открывает «бесконечные возможности к пониманию». Это удивительным образом перекликается с концептуализацией войны не только как самоцельного разрушения, но и как смыслопорождающего механизма в книге Криса Хеджеса4. Мост этот и, главное, вид с него для «сильных мира сего» становятся выражением корпоративной и финансовой мощи, подтверждением стереотипного представления о «современной» выразительной линии горизонта, чьим носителем является ясный и легко читаемый городской ландшафт. Задача художника состояла в том, чтобы обнаружить слабость претензий на «вечность» и «незыблемость» тех социальных субъектов, которые продолжают играть в войну, рассматривая перформанс военной силы как единственную возможность для «производства смыслов», воссоздания «духовных скреп» и т.п. Доминирующая роль реки предопределена широтой панорамы, открывающейся при въезде в исторический центр города со стороны вокзала. «…Множество элементов города в их визуальной взаимосвязи схватываются здесь взглядом единовременно, и позиция каждого из них в целост-

projects is the disappearance. If you keep in mind that the building will collapse, and this bridge will plummet, you get endless possibilities to understanding everything”3, — says the artist in one of his interviews. It is not that important that the old bridge is in a breakdown state and the passage on it is constrained. Remarkable is the artist’s message that intellectual destruction opens up “endless possibilities to understanding”. This in a remarkable manner closely echoes the conceptualisation of war not only as an autotelic destruction, but also as a meaning-generating engine in Chris Hedges’ book4. This bridge and, what is most important, the view from it to “the movers and shakers” become an expression of corporate and financial might, a confirmation of the stereotyped vision of the “modern” expressive skyline, whose bearer is the clear and easyto-read city landscape. The artist’s task was to reveal the weakness of the claims to “imperishability” and “inviolability” of those social subjects that continue playing war, considering the performance of military power as the only possibility to “produce meanings”, to revive “spiritual bonds” etc. 3 Nekrasov I. Strit-art: groznyj molot ili zerkalo obshchestva? // JustMedia [information portal]. URL: http://www. justmedia.ru/analitika/culture/27430 (accessed date: 30/11/2016). [In Russian].

4 См.: Hedges Ch. War is a Force That Gives Us Meaning. N.Y. : Public Affairs, 2002.

4 See: Hedges Ch. War is a Force That Gives Us Meaning. N.Y.: Public Affairs, 2002. 93

ной картине проявляется предельно ярко. <…> Организованная панорама явно служит главным источником наслаждения от восприятия города» — так писал о подобных, чисто визуально воспринимаемых ландшафтах классик американской урбанистики К. Линч5. «Образцовый» вид города, превращающий его в предмет визуального потребления, предопределил выбор места для проектов художников. Вслед за Мишелем де Серто и Джонатаном Холлом6 мы считаем возможным различать в визуальных репрезентациях города, будь то карта, рекламный образ или проекты стрит-арта, два параметра — операциональность и вообразимость как стратегии и тактики поведения. Но если современный город не является визуально согласованной системой, то «легко читаемый» ландшафт создает лишь визуальную иллюзию связности, целостности имитацией наивно понятого городского богатства, в котором, перефразируя классика, «стекляшки пестрые теснятся». Ничего, что каждая из них в отдельности интеллектуально убога, стилистически ничтожна, но все вместе они создают ситуацию праздничной гиперреальности: этот «ледовый городок» гармонизирует среду посредством создания визуальной иллюзии принадлежности к ускользающей современности. Можно говорить о явном сближении моста и площади как публичных пространств, используемых для достаточно «громкого» перформативного высказывания. Мосты читаются как продолжение улиц при встрече с рекой, как тоже своего рода улица, и потому они стали пространством для художественно-форумно-спортивной игры, когда статичные объекты используются в динамичном ключе. Мост, подобно высотным 5

Линч К. Образ окружения // Образ города. М., 1982.

The river’s dominant role is predetermined by the breadth of the view, opening up when entering the historical centre of the city from the direction of the railway station. “… Many of the city’s elements in their visual interrelation are grasped simultaneously by the eye here, and the position of each of them within the aggregate picture appears very clearly. <…> The formed view obviously serves as the main source of enjoyment of the perception of the city”— wrote a classic of American Urban science C. Lynch about similar, clearly visually perceptible landscapes5. A “model” view of the city, turning it into an object of visual consumption, predetermined the choice of place for the artists’ projects. Following Michel de Certeau and Jonathan Hall6, we consider it possible to distinguish within visual city representations, be it a map, an advertising image or street art projects, two parameters — the operationality and the imaginability as behaviour strategies and tactics. However, while a modern city is not a visually harmonized system, the “easy-to-read” landscape creates only a visual illusion of coherence and integration by the imitation of naively understood city riches, in which, rephrasing the classic “motley pieces of broken glass huddle”. It does not matter that each of them separately is intellectually miserable, stylistically insignificant, but all together they create a situation of festive hyperreality: this “ice town” harmonizes the environment through creating a visual illusion of affiliation with the elusive contemporaneity. One may talk of an explicit rapprochement of the bridge and the square as public spaces, used for quite a “loud” performative message. Bridges are seen as a continuation of streets on meeting the river also as a certain street, and that is why they have become a space for art-forum-sports game when static objects 5 Lynch K. The Image of the Environment // The

С. 15. URL: http://www.glazychev.ru/books/translations/Lynch/

Image of the City. Cambridge: Technology Press & Harvard

Lynch_Image_of_the_city/Lynch_Image_of_the_city_1.htm (дата

University Press, 1982.

обращения: 30.11.2016). 6

Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Berkeley ;

6 Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Berkeley; Los Angeles ; London, 1988; Hall J. Cognitive Mapping (New

Los Angeles ; London, 1988; Hall J. Cognitive Mapping (New

York vs. Philadelphia) // The Hieroglyphics of Space. Reading and

experiencing the modern metropolis / ed. by N. Leach. London,

N.Y.: Routledge, 2002. P. 32.

N.Y., Routledge, 2002. P. 32. 94

объектам, выступает как место не только обзора панорамы города, но и действия всемогущего времени. Во многих культурах мосты священны: по предположению П. Акройда, понтифик, латинское именование жреца, возможно, означает того, кто отправлял обряды на мостах, выступая в символическом смысле мостостроителем, опосредующим базовые культурные оппозиции — «небо» и «земля», «жизнь» и «смерть». В метафизику моста входит представление о великой нити, «спряденной из человеческого начала. Он [мост] творит грандиозный поток, сгущенный и неисчислимый, который сам по себе есть река», подобная той, что протекает под ним7. Мосты являются слишком емкими и потому, в сущности, пустыми означающими, наполняемость смыслом которых контекстуальна и ситуационна. Логично также, что художники стрит-арта использует реку как своего рода улицу, метафорически акцентируя ее семантические потенции — она выступает в том числе как поток времени и перемен. «Мосты Екатеринбурга — все разные, — пишет другой екатеринбургский художник, А. Рыжков, в своей книге под рисунком все того же моста на улице Челюскинцев. — <…> И жизнь на мостах интересная. Едут нарядные иномарки, люди прогуливаются. Это сверху. А под мостами свои дела и заботы. Бомжи там стирают и сушат свое живописное тряпье. Жгут костры и трапезничают. Кроме бомжей еще рыбаки с удочками. Интересно, что они там ловят? А если рыбу, то что потом с ней делают? Ее, наверное, и кошкам есть нельзя»8. Таким образом, мосты как символ объединения противоположных (в том числе социальных) берегов для удобства и пользы имеют кроме обыденного, очевидного смысла еще другой, скрытый, — неважно, осознаваемый самим художником или нет, но считываемый на уровне подсознания. Маргинальная жизнь под мостом — манифестация социального подсознания, политики оптического вытеснения. Сами же мосты — места пересечения круп7 Акройд П. Темза: священная река. М., 2009. С. 171–172, 177. 8

Рыжков А. М. Нарисованный город. Екатеринбург,

are used in a dynamic way. The bridge, similar to high-rise objects, serves as a place not only to view the city skyline, but also to see the actions of the omnipotent time. In many cultures, bridges are sacred: according to P. Ackroyd’s hypothesis, a pontifex, the Latin name for priest, might mean somebody who performed religious rites on bridges, acting in a symbolic sense as a bridgeman, mediating basic cultural oppositions — “sky” and “earth”, “life” and “death”. The metaphysics of the bridge includes the concept of a great thread, “spun from human origin. It [the bridge] creates a tremendous flow, condensed and innumerable, which is a river in itself ” similar to the one that runs under it7. Bridges are too capacious and that is why, in effect, void signifiers, whose filling with meaning is context and situation dependent. It is also logical that street art artists use the river as a certain street, metaphorically emphasizing its semantic potencies — it also serves as a flow of time and changes. “The bridges of Ekaterinburg are all different, — writes another artist from Ekaterinburg, A. Ryzhkov, in his book under the drawing of that same bridge on Chelyuskintsev Street. — <…> Life on bridges is interesting. Elegant foreign cars are running, people are walking. At the top. While under bridges, a different life is going on. Rough sleepers wash and dry their picturesque rags. They make bonfires and eat there. Besides rough sleepers, fishmongers fish there with rods. I wonder what they catch in there? If they catch fish, what do they do with it then? Even cats would not be eating it”8. Thus, bridges as a symbol of interconnection of opposite (including social) banks for the convenience and benefit, have in addition to common and apparent purpose another one, hidden, — and it does not matter whether the artist himself is aware of it or not, yet this purpose is perceived instinctively. Marginal life under the bridge is a manifestation of the social subconsciousness, of the policy of visual displacement. The bridges themselves are the places of overlapping of the macrostrategies of powerful actors and the survival tactics of the socially 7 Ackroyd P. Thames: Sacred River. London: Vintage, 2008. 8 Ryzhkov A. M. Narisovannyj gorod. Ekaterinburg, 2011. P. 74. [In Russian].

2011. С. 74. 95

номасштабных стратегий власть имущих акторов и тактик выживания социально слабых агентов, лишенных субъектности, в повседневной жизни горожан, согласно различию, выявленному Мишелем де Серто. Пространственные практики навигации в мегаполисе становятся более понятными именно на местном уровне, в развернутых отношениях между образом и местом. Как писал Серто: «Многие практики повседневной жизни (разговоры, чтение, передвижение по городу, шопинг, приготовление пищи и т.п.) являются тактическими по характеру. Именно таковы, в более общем смысле, многие «способы оперирования»: победы «слабых» над «сильными» (независимо от того, говорим ли мы о силе «людей во власти» или о «насилии» порядка вещей); искусные уловки, знание способов, «как вовремя ускользнуть», хитрость охотника, маневры, полиморфные симуляции, нечаянные открытия — как в поэзии, так и на войне. Греки называли эти «способы оперирования» metis (смешение). Но они восходят к гораздо более древним временам — к поразительной «умности», демонстрируемой растениями и рыбами в приемах мимикрии. От глубин океана до улиц современных городов эти тактики присутствуют непрерывно и постоянно»9. Позиция художников часто состоит в том, чтобы демонстрировать страхи и слабости не только социально слабых, но, что особенно важно, социально сильных. В этом смысле «инновационная» работа арт-группы «Война» вполне вписывается в эту диспозицию тактик поведения, наслаивающихся поверх властных стратегий коммуникации: поднимается мост и появляется… «инновационная» картинка, сопоставимая с картиной Дали «Предчувствие гражданской войны», которая, в сущности, в любой национальной версии оказывается войной всех против всех, картинка, символизирующая жест10, наглядно,

weak agents, devoid of subjectivity, in the townspeople’s daily life, in compliance with the distinction identified by Michel de Certeau. Spatial practices of way finding in a metropolitan city become clearer at the local level, in unfolded relations between the image and the place. As Certeau wrote: “Many practices of everyday life (talks, reading, moving about the city, shopping, cooking etc.) are tactical in their nature. Such are, in a more general sense, many ‘methods of operation’: victories of ‘the weak’ over ‘the powerful’ (irrespective of whether we mean the power of ‘people in the halls of power’ or the ‘violence’ of the convention); skilful subterfuge, knowledge of the ways ‘how to escape on time’, the hunter’s craft, manoeuvres, polymorphous simulations, accidental discoveries — either it is poetry or war. The Greeks called these ‘methods of operation’ metis (mixture). However, they date back to much more ancient times — to a remarkable ‘intelligence’ shown by plants and fish in the techniques of mimicry. From the depths of the ocean to the streets of modern cities these tactics have been present continuously and permanently”9. Artists’ standpoint is often aimed at showing fears and weaknesses of not only the socially weak, but what is especially important, of the socially strong. In this regard, the “innovative” work by the art-group “War” quite fits this disposition of behaviour tactics, overlapping upon authoritative communication strategies: the bridge rises and appears… an “innovative” picture comparable to Dali’s picture “Premonition of Civil War”, which, in effect, in any national version turns out to be a war of all against all, a picture symbolizing a gesture10 that vividly, “harshly and clearly” 9 Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Berkeley; Los Angeles; London, 1988. P. XIX–XX. Our italics. — S.K. 10

“In Russia, a war is ubiquitous, it is truly a struggle

of all against all: a struggle of a building residents with their house management committee, of a highway policeman with a motorist, of

9 Certeau M. de. The Practice of Everyday Life. Berkeley ; Los Angeles ; London, 1988. P. XIX–XX. Курсив наш. — С.К.  10

«В России война повсеместна, она поистине борьба

a politician A. with a politician B., of boyar Kuchka with Prince Yuri Dolgorukiy, of Westernists and Slavophiles, of agricultural people and nomads. <…> A war for Russia is an ontological notion, and

всех против всех: борьба жильцов дома со своим домоуправ-

this cannot be changed: gloomy, smileless and tense Russians have

лением, гаишника с водителем, политика А. с политиком Б.,

become proverbial” (Zamyatin D. N. Rossiya-obraz // Gumanitarnaya

боярина Кучки с князем Юрием Долгоруким, западников

geografiya. Vyp. 2. Moscow, 2005. P. 396. [In Russian]). Compare also

и славянофилов, земледельцев и кочевников. <…> Война

the statement by Radya: “Street art has two sides, like a medal. This is a

«грубо, зримо» выражающий подспудный смысл всех постсоветских социальных взаимодействий как по вертикали, так и по горизонтальной оси социума. Потому что для внутренней колониальной/модернизационной политики имперской администрации главную опасность представляет тыл. А это значит, что главный фронт — внутренний11. Даже банальные сносы зданий — не только памятников архитектуры, но простых объектов коммерческой недвижимости ради замены их еще более пошлыми торговыми центрами — в Екатеринбурге обставляются как спецоперации «гибридной войны». «Вечный огонь», или Как делать искусство «молотом» О стрит-арте журналисты часто пишут в терминах «завоевания города». Сами уличные художники «по понятным причинам стараются скрыть свое лицо», оставляя горожанам лишь имя. Если это и война, то она ведется художником символическими средствами за право быть представленным в публичном пространстве и, пожалуй, в наибольшей степени может быть отнесена к разряду «городской герильи». для России — понятие онтологическое, и с этим уже ничего не поделаешь: угрюмые, безулыбчивые и напряженные русские стали притчей во языцех» (Замятин Д. Н. Россия-образ // Гуманитарная география. Вып. 2. М., 2005. С. 396). Ср. также высказывание Ради: «У стрит-арта — две стороны, как у медали.

expresses the underlying sense of all the post-Soviet social interactions both vertically, and along the horizontal axis of the community. Because the homefront is the major danger to the internal colonial/ modernisation policy of the imperial administration. And this means that the main front is internal11. Even commonplace demolition — not only of architectural monuments, but also ordinary pieces of commercial real estate with a view to replacing them with even more vulgar shopping centers — are arranged in Ekaterinburg as covert operations of the “hybrid war”. “Eternal flame” or How to make art with a “hammer” Journalists often describe street art as a “conquest of the city”. Street artists themselves “for obvious reasons try to hide their face” leaving only the name to the city dwellers. If it is a war, it is conducted by the artist through symbolic tools for the right to be represented in the public space and, arguably, it can be to the maximum extent designated as a “city guerilla”. A large-scale project “Eternal flame” was executed by Timofey Radya and his team by June 22, 2011, and it belongs to the early period of the artist’s work. At that time, two main subjects were prevalent in his works: writers (Mayakovsky, Brodsky and others) and the war. Portraits of six Ural soldiers (four attributed by photographs and two unknown soldiers) were made with the help of open flame by burning images transferred onto the base. Those parts that were sup-

Это зеркало, история, или это молот, взрыв, который накрывает тебя. <…> За молот и за взрыв у нас отвечает арт-группа

mirror, history, or it is a hammer, an explosion which covers you. <…>

“Война”. По-моему, “Член в плену у КГБ” — одна из лучших

The art-group ‘War’ is responsible for the hammer and the explosion.

работ в русском стрит-арте. Наш пример “молота” — “Красная

In my opinion, ‘Phallus captured by KGB’ — is one of the best works

площадь” (“кровавый снег” на месте незаконно снесенного

of the Russian street art. Our example of ‘hammer’ — ‘Red Square’

дома. — С.К.). Это было очень страшно, потому что красная

(‘blood snow’ on the site of the unlawfully knocked down building. —

краска похожа на кровь, а место, где раньше был дом, навсегда

S.K.). It was very menacing, because red paint looks like blood, and

останется пустым» (Некрасов И. Стрит-арт: грозный молот

the site, where the building was situated earlier, will always remain

или зеркало общества? // JustMedia : [информационный портал].

void” (Nekrasov I. Strit-art: groznyj molot ili zerkalo obshchestva?

URL: http://www.justmedia.ru/analitika/culture/27430 (дата обра-

// JustMedia [information portal]. URL: http://www.justmedia.ru/

щения: 30.11.2016)).

analitika/culture/27430 (accessed date: 30/11/2016). [In Russian]).

Эткинд А., Уффельман Д., Кукулин И. Внутренняя

Etkind A., Uffelman D., Kukulin I. Vnutrennyaya

колонизация России: между практикой и воображением //

kolonizaciya Rossii: mezhdu praktikoj i voobrazheniem // Tam,

Там, внутри: практики внутренней колонизации в культурной

vnutri: praktiki vnutrennej kolonizacii v kul’turnoj istorii Rossii.

истории России. М. : НЛО, 2012. С. 15.

Moscow: NLO, 2012. P. 15. [In Russian]. 97

Большой проект «Вечный огонь» был выполнен Тимофеем Радей и его командой к 22 июня 2011 года и относится к раннему периоду творчества художника. В то время в его работах доминировали две основные темы: писатели (Маяковский, Бродский и др.) и война. Портреты шести уральских солдат (четырех атрибутированных по фотографиям и двух неизвестных) были созданы с помощью открытого огня методом выжигания изображений, перенесенных на основу. Участки, которые должны были оставаться светлыми, художники закрывали бинтами. Разная плотность бинтов дала разные тона рисунка. После выжигания оставшиеся бинты были убраны. Затем портреты поместили на стены заброшенного госпиталя — памятника конструктивизма в самом центре города, в котором во время войны размещались раненые. Первоначальная реакция властей была негативной — художников попытались заставить самих демонтировать арт-объект. Но затем, под влиянием общественного мнения, решено было оставить все как есть. Художник с гордостью говорил, что за несколько месяцев, пока портреты висели на открытом воздухе, ни один из них не потерял взгляда: «…а это значит, что они живут, а не просто делают вид, что они вечные»12. Сам художник достаточно критично относится к доминирующему сегодня в сознании россиян отношению к войне: «Память о Победе стирает память о страшном начале войны: как побеждали — каждый побеждал — складывая в огонь лица. А как они могли допустить войну? Она повторяется. <…> Все помнят только День Победы, но ведь была и сама война. Тут уже ничего веселого нет. Я не говорю, что 9 Мая надо превратить в день траура, но и праздновать с салютом тоже не стоит. Нужно отмечать этот праздник более спокойно»13. А всего три года спустя, холодной весной 2014 года, в трех кварталах от заброшенного 12

Уличный художник Тимофей Радя — в маске…

но без нее! // 66.ru : [портал]. URL: http://66.ru/news/society/ 105181/?forceMobile=1 (дата обращения: 29.11.2016). 13

Креатив ради смысла : интервью // КультурМуль-

тур : [портал]. URL: http://kulturmultur.com/interview/Kreativ_ radi_smysla_05_08_2011/ (дата обращения: 29.11.2016). 98

posed to remain light were covered with bandages by the artists. Different thickness of bandages produced different hues of the picture. On completion of burning, the remaining bandages were removed. Then, the portraits were placed on the walls of the abandoned hospital — a monument of constructivism in the very center of the city, where the wounded stayed during the War. The initial response of the authorities was negative — they tried to make the artists demount the art objects themselves. However, later, under the influence of public opinion, it was decided to leave «Вечный огонь. Лица, опаленные войной» на стенах заброшенного госпиталя времен Второй мировой войны “Eternal flame. Faces burned by war” on the walls of the abandoned hospital of the period of WWII

госпиталя, на пустом рекламном щите напротив резиденции полпреда Президента в Уральском федеральном округе был сделан проект «Пули во времени». Надо ли говорить о том, что расположен этот «президентский дворец» (согласно молодежной топонимии) на берегу все той же реки Исети? На затянутом черной пластиковой пленкой фоне непродолжительное время провисело послание: Все пули, выпущенные русскими и украинцами друг в друга, на особом счету: они полетят через года. Вырастут девочки и мальчики, которые уже не будут помнить тебя и меня, но пули попадут в их сердца и головы, и они сами будут стрелять друг в друга, теми особенными пулями, которые пролетят через года. Никто не будет останавливать эти пули, ведь это гораздо сложнее, чем выстрелить еще раз. Поэтому нам, Владимир, стоит еще раз все обдумать, ведь Родину нужно любить.

В результате состоявшейся вскоре беседы с представителями силовых структур, со стороны которых в ней участвовали приблизительные ровесники художника, у Тимофея Ради сложилось впечатление, что «они поняли друг друга». Наводнение как способ улучшения ландшафта Пересечение моста на улице Куйбышева и реки Исети («и Сети») в сочетании с самой популярной среди интернет-пользователей ландшафтной скульптурой — кейбордом «Клава» (согласно молодежной топонимии) — предопределило поле гравитации для другого проекта. Вчера екатеринбургский художник Тимофей Радя установил в городе памятник стихотворению Иосифа Бродского «Пейзаж с наводнением». Как пишет сам художник в своем блоге, на создание композиции он потратил две недели: «Последнее время я читал стихи Бродского. Как он это писал, как это в него помещалось столько? Похоже, что не слова в него, а он сам поместился в свои слова, по горло, по висок». Сама композиция была установлена прямо в Исети — на отмели рядом с Дендропарком. Она представляет собой своеобразное

everything the way it was. The artist proudly said that within several months, while the portraits were hanging outdoors, none of them lost its look: “…and this means that they are living, and not only pretending to be perpetual”12. The artist himself is quite critical of the attitude to the war predominant today in the Russians’ consciousness: “The memory of the Victory erases the memory of the horrible beginning of the war: how they won a victory — each was winning it — laying down faces in the fire. But how could they allow the war? It is repeating. <…> Everybody remembers only the Victory Day, but there also was the war. There is nothing joyful here. I do not mean that May 9 should be made into the day of mourning, but it should not be celebrated with fireworks either. This holiday should be commemorated in a more balanced manner”.13 Only three years later, in the cold spring of 2014, the project “Bullets in Time” was made three blocks away from the abandoned hospital on a blank advertising board opposite the residence of the RF Presidential Envoy in the Urals federal district. Is it necessary to say that this “Presidential palace” (according to the youth toponymy) is situated on the bank of the same river Iset? The following message hanged for some time against the background covered with black plastic film: All the bullets fired by the Russians and Ukrainians at each other are specially considered: they will fly through years. Girls and boys will grow up who will remember neither you nor me, but the bullets will have hit their hearts and heads, and they themselves will be shooting at each other with those special bullets, which will fly through years. Nobody will stop these bullets, because this is much more difficult than to make another shot. That is why we, Vladimir, must think everything over once again, because homeland must be loved. 12 Ulichnyj hudozhnik Timofej Radya — v maske… no bez nee! // 66.ru : [portal]. URL: http://66.ru/news/society/105181/?forceMobile=1 (accessed date: 29/11/2016). [In Russian]. 13

Kreativ radi smysla : interv’yu // KulturMultur: [portal].

URL: http://kulturmultur.com/interview/Kreativ_radi_smysla_05_08_2011/(accessed date: 29/11/2016). [In Russian]. 99

рабочее место поэта: письменный стол, на котором лежит раскрытая книга стихов Бродского и установлена настольная лампа, стул, под столом — чемоданы и рассыпанные книги. На книгах, выкрашенных белой краской, черной тушью нанесен портрет Бродского. «Учитывая, что вода на весь мир одна, — у тверждает художник, — этот портрет очень большой. В каждом городе, в каждой кружке, везде его слова… Он нарисован шприцем, по капле. Лекарства, яд, наркотики — они требуют большой точности, но в словах точность важна более всего». Памятник продержался всего один день: по иронии судьбы, «пейзаж с наводнением» смыла поднявшаяся в Исети вода14.

«Памятник стихотворению» трансформирует этот популярный в летнее время, но пустынный зимой локус в пойме реки в место памяти. Инсталляция арт-объекта становится частью фиксации утраты, а само событие размещения — интеллектуальным трудом по переработке травмы и замещению ее творчеством в процессе отделения себя от потери15. Погружение самого художника и его арт-объекта в воду может трактоваться и как продвижение по реке забвения, и как поэтическая самоотдача во власть речевых потоков. Художник вполне осознанно применяет концепцию превращения пространства бедного в насыщенное, не статусного в статусное с помощью инсталлирования в нем искусства, ситуационно преобразующего скромную речку, серый зимний день. Использование в проекте двух стихотворений Бродского выполняет функцию 14

Информация о проекте и интервью с автором

на портале 66.ru (URL: http://new66.gpor.ru/news/freetime/90945/ (дата обращения: 30.05.2016)); см. также: Face book — Бродский. Новое произведение уличного искусства от Ради // Уралнаш : [сайт]. URL: http://ural-n.ru/p/face-book---brodskiy-novyy-proekt-

As a result of the conversation with the representatives of security agencies (who were about the artist’s age), which followed soon, Timofey Radya got an impression that “they had understood each other”. Floods as a way to improve the landscape The intercrossing of the bridge in Kuibysheva street and the river Iset (”and Net” sounds like Iset in Russian — translator’s note) in combination with the most popular among internet users landscape sculpture — keyboard “Klava” (according to the youth toponymy) — predetermined the G-field for another project. Yesterday a Ekaterinburg artist Timofey Radya installed in the city a monument to Iosif Brodsky’s poem “A landscape with a flood”. As the artist wrote in his weblog, it took him two weeks to create the composition: “I have been recently reading Brodsky’s poems. How did he write this, how did he hold so much? It seems that it was not words that were placed in him, but he himself located into his words, up to the neck, up to the temple”. The composition itself was placed right in the Iset — in the shallow waters next to the arboretum. It represents a certain poet’s workplace: a desk with an open book of Brodsky’s poems and a desk lamp, a chair, and under the desk — some suitcases and books scattered all over the place. Brodsky’s portrait is drawn in black ink on the books painted white. “Taking into consideration that water is one in the entire world, — the artist states, — this portrait is very big. His words are everywhere, in every town, in each mug… It is painted with a syringe, drop by drop. Medicines, poison, narcotic drugs — they require a high degree of precision, yet with words precision is most important”. The monument lasted only one day: ironically, “A landscape with a flood” was washed away by the water that had risen in the Iset14.

radya.html (дата обращения: 23.11.2016). Курсив наш. — С.К.  15 Липовецкий М., Эткинд А. Возвращение Тритона:

The information about the project and the interview

советская катастрофа и постсоветский роман // НЛО. 2008.

with the author on the portal 66.ru (URL: http://new66.gpor.ru/news/

№ 94. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/94/li17.html (дата

freetime/90945/ (accessed date: 30/05/2016)); also see: Face book —

обращения: 30.11.2016). Подробнее см.: Фрейд З. Печаль

Brodskij. Novoe proizvedenie ulichnogo iskusstva ot Radi // Uralnash

и меланхолия // Психология эмоций / под ред. В.К. Вилюнаса,

: [site]. URL: http://ural-n.ru/p/face-book---brodskiy-novyy-proekt-

Ю. Б. Гиппенрейтер. М. : Изд-во Моск. ун-та, 1984.

radya.html (accessed date: 23/11/2016). [In Russian]. Our italics. — S.K.

100

концептуальной рамы, придающей дополнительную поэтическую ценность обрамляемому предмету: «Не слишком известный пейзаж, улучшенный / наводнением. / Видны только кроны деревьев, шпили и купола. / Хочется что-то сказать, захлебываясь, с волнением, / но из множества слов уцелело одно “была”. / <…> Скорей всего, место действия — где-то в сырой Голландии, / еще до внедренья плотины, кружев, имен де Фриз / или Ван Дайк. Либо — в Азии, в тропиках, где заладили / дожди, разрыхляя почву; но ты не рис. / Ясно, что долго накапливалось — в день или в год по капле, чьи / пресные качества грезят о новых соленых га. / И впору поднять перископом ребенка на плечи, / чтоб разглядеть, как дымят вдали корабли врага». У Бродского ландшафт преобразован наводнением, через строку встречаются метафоры погружения, переувлажнения, насыщения влагой, наконец, зеркального отражения, обозначающие поглощение героя (он как подводная лодка в последней строфе) вместе с пейзажем властным и вездесущим потоком текучего времени. Следует сказать, что для художника стрит-арта базовым слоем аллегорической инсталляции и предметом цитирования становятся не только эти конкретные два стихотворения, но весь корпус текстов Бродского, его смыслопорождающая парадигма и свободная внесистемная самореализации независимого интеллектуала. Поэт для художника выступает в качестве репрезентанта настоящей литературы как автономной подсистемы культуры. Значимое положение поэта в обществе связано с его статусом «своего рода эксперта» по альтернативной модели современности, ее проблемам и специфическим средствам их репрезентации16. Эклога 4-я (зимняя), демонстрирующая процесс творчества под напором силы сигнификации, не в меньшей степени определила образную картину акции, фактически совпадает сценография, отчасти предметный ряд арт-объекта Тимофея

“The monument to the poem” transforms this popular in the summer time, yet deserted in winter, locus in the floodplain into a site of commemoration. The installation of art objects becomes a part of the documentation of the loss, and the very event of its placing — intellectual labour of processing the trauma and substituting it with the art in the course of separating oneself from the loss15. Placing the artist and his art object into water can be interpreted as both moving along the Lethean stream, and a poetic devotion to the power of the river flows. The artist quite consciously applies the concept of turning the space of the poor into the rich, of the non-high-profile into the high-profile with the help of installing art in it, that situationally reorganizes the humble river and a dull winter day. The use of two Brodsky’s poems in the project performs the function of a conceptual framework, giving additional poetical value to the object that is being framed: “Not a very well-known landscape, improved / by the flood. / Only the tree crowns, spires and domes can be seen. / I want to say something, sputtering with excitement, / but out of an array of words only one survived ‘was’. / <…> Most probably, the setting is somewhere in the wet Holland, / before the introduction of a dam, lace, names de Vries / or van Dyck. Or — in Asia, in the tropics where it set in / to rain loosening soil; but you are not rice. / It is clear that it has been accumulating for a long time — a day or a year per / drop, whose / fresh properties dream of new saline hectares. / And it is time to raise the child on the shoulders with a periscope / in order to discern the enemy’s ships smoking in the distance”. In Brodsky’s work, the landscape is transformed by the flood, every second line contains metaphors of immersion, overmoisturization, saturation with water, and finally, of mirror reflexion, meaning the capture of the character (he is like a submarine in the final verse) along with the landscape by the mighty and pervasive 15 Lipovetsky M., Etkind A. Vozvrashchenie Tritona: sovetskaya katastrofa i postsovetskij roman // NLO. 2008. № 94. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/94/li17.html (accessed date:

Дубин Б. Другая история: культура как система

30/11/2016). [In Russian]. For further information see: Freud S.

воспроизводства // Отечественные записки. 2005. № 4. URL:

Mourning and Melancholia. In E. Jones (Ed.), Sigmund Freud:

http://magazines.russ.ru/oz/2005/4/2005_4_2.html (дата обраще-

Collected Papers (vol. 4, p. 152-170). NY: Basic Books, 1959 (original

ния: 30.11.2016).

work published 1917). 101

Ради. Отсюда белые книги на перилах моста, белая настольная лампа и утопающий в воде белый стол поэта. Вода — творческое начало, «влага в горле»17 — неотъемлема от  словесного творчества и свободы на фоне черной реки письма, в которой и от имени которой оперирует художник, в пределах пространства заснеженных февральских берегов городской речной поймы: «Так родится эклога. Взамен светила / загорается лампа: кириллица, грешным делом, / разбредаясь по прописи вкривь ли, вкось ли, / знает больше, чем та сивилла, / о грядущем. О том, как чернеть на белом, / покуда белое есть, и после». Примечательно, что фактически бедное и богатое пространства существуют в самом центре Екатеринбурга буквально бок о бок: от торгового комплекса «Гринвич» место, выбранное художником для инсталляции, отделяет всего один квартал, занятый Дендрологическим парком. Тем самым жест художника в соответствии с логикой художественной инсталляции означает следующее: сами инсталляции не вовлечены в процесс обращения в качестве товаров или предметов потребления. Они тем не менее «инсталлируют все то, что обычно циркулирует в нашей цивилизации. <…> Инсталляция достаточно радикально видоизменяет роль и функцию выставочного пространства. Инсталляция функционирует посредством символической приватизации публичного пространства выставки. <…> Ее пространство организовано в соответствии с суверенной волей индивидуального художника, которому не нужно публично оправдывать выбор тех или иных объектов или устройство выставочного пространства в целом. <…> Инсталляция трансформирует пустое, нейтральное общественное пространство в индивидуализированный художественный объект и приглашает посетителя воспринять это пространство как внутреннее тотализирующее пространство художественного произведения.

flow of the running time. It should be noted that to the artist involved in street art, it is not only these two poems but the entire body of Brodsky’s texts, his meaning-generating paradigm and a free extrasystemic self-fulfillment of an independent intellectual that make up the basic layer of the allegorical installation and the object of citation. The poet to the artist acts as a representative of true literature as an autonomous sub-system of culture. The poet’s prominent position in society is connected with his status of a “certain expert” on alternative model of the modern age, its issues and specific tools of their representation16. Eclogue 4 (winter), showing the creative process under head of signification force, determined to a great degree the vivid picture of the event; the set design virtually coincides, as well as the item range of Timofey Radya’s art object. This predetermined the white books on the bridge banisters, the white desk lamp and the immersed in water poet’s white desk. Water is a creative element, “liquid in the throat”17 is inseparable from the written word and freedom against the background of the black river of writing, within which and on behalf of which the artist operates, within the boundaries of the snow-covered February banks of the city’s flood basin: “This is how eclogue arises. Instead of the aster / a lamp flashes on: Cyrillic, unwittingly, / dispersing along the piece of writing at random, / knows more than that sibyl / about the future. About how to appear black on white, / while white exists, and afterwards”. It is noteworthy, that actually both poor and rich spaces exist in the very centre of Ekaterinburg virtually side by side: the location chosen by the artist for the installation is only one block (occupied by the arboretum) away from the shopping complex “Greenwich”. Thus, the artist’s gesture in accordance with the logic of 16 Dubin B. A. Drugaya istoriya: kul’tura kak sistema vosproizvodstva // Otechestvennye zapiski. 2005. № 4. URL: http:// magazines.russ.ru/oz/2005/4/2005_4_2.html (accessed date: 30/11/2016). [In Russian]. 17 Brodsky I. Piazza Mattei // Sochineniya Iosifa Brodsk-

17 Бродский И. Пьяцца Маттеи // Сочинения Иосифа

ogo : v 3 t. T. 3. Saint Petersburg, 1994. P. 28. [In Russian]; compare

Бродского : в 3 т. Т. 3. СПб., 1994. С. 28; ср. также у Мандель-

also with Mandelstam: “…I sing when my throat is wet, and the soul

штама: «…пою, когда гортань сыра, душа суха» (Мандельштам

is dry” (Mandelstam O. Sobranie sochinenij : v 3 t. T. 1 : Stihot-

О. Собрание сочинений : в 3 т. Т. 1 : Стихотворения / под ред.

voreniya / pod red. G. P. Struve, B. A. Filippov. Washington, 1967. P.

Г. П. Струве, Б. А. Филиппова. Вашингтон, 1967. С. 250).

250. [In Russian]).

102

Все, что оказывается в него вовлеченным, становится частью произведения уже в силу помещенности внутри него», — пишет Б. Гройс18. Даже если читатели не представляют себе реальной топографии центральной части Екатеринбурга, подчеркнем, что символической приватизации подвергаются самые «лакомые» для властей и застройщиков куски — на расстоянии моста от строящегося «Екатеринбург-сити» в проекте «Твой ход / Домино», на расстоянии квартала от крупнейшего в исторической части города торгово-развлекательного центра «Гринвич» в проекте «Бродский». В городе, центральные площади и скверы которого расположены по берегам реки и являются пространствами, предназначенными для публичного высказывания, влага (в том числе речная) оказывается материальным субстратом креативности. Накопление воды в запруде, эта распространенная метафора поэтической речи, — условие смыслового прорыва в насыщенную реальность, к иным горизонтам. «На что похожа вода? На движение. Пока ты ее изображаешь, она становится другой, — полагает Акройд, — <…> Глядя в  воду — в “око земли”, человек измеряет глубину своей собственной натуры»19. Для легких на подъем активистов стрит-арта — нового поколения эпохи «текучей современности»20, ярким представителем которого является Тимофей Радя, вода-время имеет свой язык. Его надо уметь читать, а еще надо иметь достаточную субъективную глубину, чтобы сделать его ресурсом для собственной речи, в которой любой мусор, пустоты и отходы тяжеловесного индустриального капитализма способны превратиться в визуальное приключение — многослойный, амбивалентный, зачастую полемический текст. Примечательно, что над западным входом недостроенного Дома Советов, заместившего, в свою очередь, руины замка прусских курфюрстов, калининградские графферы гордо начертали благородное слово «риск»! 18

Гройс Б. Политика инсталляции // Логос. 2010. № 4.

С. 116, 117–118. Курсив наш. — С.К.

artistic installation means the following: the installations themselves are not involved in the process of trade as commodities or consumer goods. They, nevertheless, “install everything which usually circulates in our civilization. <…> An installation quite drastically reshapes the role and the function of the exhibition space. An installation functions by means of symbolic privatization of the public space of the exhibition. <…> Its space is arranged in compliance with the independent will of an individual artist, who does not have to publicly justify the choice of particular objects or the arrangement of the exhibition space as a whole. <…> An installation transforms an empty and neutral public space into an individualized art object and invites the visitor to perceive this space as an internal totalizing space of an art work. Everything that happens to be involved in it, becomes part of the art work owing to being placed within it”, — B. Grois writes18. Even if the readers are not aware of the actual topography of the central part of Ekaterinburg, we will note that the land lots most “dainty” to the authorities and developers are subjected to symbolic privatization — at the bridge’s distance from the projected “Ekaterinburg-City” in the project “Your move / Dominoes”, in the project “Brodsky” at a block’s distance from the shopping and entertainment centre “Greenwich” that is the largest in the historical part of the city. In the city, whose central squares and public gardens are located on the banks of the river and are the spaces intended for public pronouncement, moisture (including that of the river) proves to be a material substrate of creativity. The accumulation of water in the pond, this widespread metaphor of poetic discourse, — is a condition of conceptual penetration in the replete reality, in the other horizons. “What does water look like? It looks like movement. While depicting it, it becomes different, — Ackroyd believes, — <…> Looking in the water — in the “eye of the earth”, the man measures the depth of his own nature”19 . To easy outgoing activists of street art — a new generation of the age of the “running contemporaneity”20, 18

Grois B. Politika installyacii // Logos. 2010. № 4. P. 112.

[In Russian].

Акройд П. Темза: священная река. М., 2009. С. 379, 381.

Ackroyd P. Thames: Sacred River. London: Vintage, 2008.

Бауман З. Текучая современность. СПб., 2008.

Bauman Z. Liquid Modernity. Cambridge: Polity, 2000. 103

Б. Гройс особо отмечает, что художественная инсталляция «формирует сообщество зрителей исключительно посредством целостного, объединяющего это сообщество инсталляционного пространства. Подлинным посетителем инсталляции является не отдельный индивидуум, а группа. <…> По контрасту (с традиционными сообществами) массовая культура формирует сообщества безотносительно общего прошлого — свободные сообщества нового типа. В этом кроется их часто упускаемый из виду высокий модернизационный потенциал. <…> Относительная изоляция, создаваемая пространством инсталляции, означает не поворот спиной к миру, а скорее делокализацию и детерриториализацию временных масскультурных сообществ таким образом, который позволяет им осмыслить свою собственную ситуацию, взглянуть на себя со стороны. <…> Инсталляция как никакая другая практика позволяет человеческим множествам испытать ощущение пребывания здесь и теперь. Инсталляция является прежде всего масскультурной версией описанного Беньямином индивидуального фланерства и вследствие этого местом появления ауры и “профанного озарения”. В целом инсталляция функционирует как обратная сторона репродукции, изымая копию из немаркированного, открытого пространства анонимной циркуляции и помещая ее, хотя и только на время, в фиксированный, стабильный, закрытый контекст топологически очерченного “здесь и сейчас”»21. Подчеркнем всю «революционность» инсталляционного жеста. Прежде всего он осуществляет официально несанкционированное присвоение сверхприбыльного пространства в центре города — делает его живописным, поэтически двусмысленным, отвоевав хотя бы на время среду у банального шопинга с его всеобщей эквивалентностью. Помимо этого, инсталляция стрит-арта еще и структурирует сетевое сообщество из распавшегося на фрагменты анемичного социума «нулевых». Она вписывает элемент рефлексии в масскультурную коммуникацию и, наконец, про21 Гройс Б. Политика инсталляции // Логос. 2010. № 4. С. 116, 117–118. Курсив наш. — С.К. 104

with Timofey Radya being a prominent representative, water-time has its language. One has to be able to read it, and also one has to have a sufficient subjective profundity in order to make it a resource for one’s own discourse, in which any rubbish, voids and waste of the heavyweight industrial capitalism are able to turn into a visual adventure — a multilayered, ambivalent, and frequently a controversial text. It is noteworthy, that the Kaliningrad graffers proudly inscribed a lofty word “risk” over the western entrance to the partially constructed Council House, which, in its turn, had substituted the ruins of the castle of the Prussian electors! B. Grois emphasizes that an artistic installation “moulds the community of onlookers entirely through a comprehensive, uniting this community installation space. A true visitor of an installation is not a separate individual, but rather a group. <…> By contrast (with traditional communities) mass culture moulds communities with no reference to the common past — free communities of a new kind. This is where lies their frequently overlooked high modernisation potential. <…> A relative isolation created by the installation space, does not mean turning one’s back on the world, but rather a delocalization and deterritorialisation of temporary mass cultural communities in a way that allows them to comprehend their own situation, to look at themselves from the outside. <…> An installation like no other practice enables human assemblages to experience the sensation of being right there and then. An installation is, first of all, a mass culture version of the described by Benjamin individual flanerie and consequently a place of emergence of an aura and a ‘secular insight’. On the whole, an installation functions as a reverse of a replica, removing the copy from the unlabelled, open space of the anonymous circulation and placing it, though only for a while, into a specified, constant, and closed context of the topologically delineated ‘here and now’”21. We emphasize the entire “revolutionism” of the installation gesture. First and foremost, it performs an officially unauthorized appropriation of the super lucrative space in the city centre — it makes it picturesque, poetically ambiguous, having regained at least 21 Grois B. Politika installyacii // Logos. 2010. № 4. P. 116, 117–118. [In Russian]. Our italics. — S.K.

изводит интенсификацию переживаемого здесь и сейчас городского опыта как экзистенциального откровения. И это такое откровение, которое фиксируют преимущественно на видео. Оно является обязательным условием для последующей репрезентации инсталляции как «жестовой вещи» в социальной сети22. Таким образом происходит конвертация локализованных сообществ и глобально функционирующих образов политики памяти (война, поэзия). Актуальные арт-проекты осуществляют в городской среде локализацию цитат официальной или поэтической речи путем трансформации в динамичном ключе ценностных горизонтов местных сообществ. Объекты стрит-арта недолговечны, но выразительный жест художника как поджигателя, бросающего в стенды с портретами бутылку с «коктейлем Молотова», переворачивает отношения в доминирующей политике памяти. Именно перформативное использование превращает городские пустоты, конфликтные зоны или тот же «коктейль Молотова» в арт-язык. Перформативные высказывания Тимофея Ради показывают, что индивидуальное и коллективное (сетевое) тело может оказаться оружием, обращенным против самой машины войны. И здесь мы вправе в очередной раз согласиться с В. Вахштайном и С. Медведевым23: действительно, оружие, как и деньги, искусство или городá, — это не совокупность вещей, объектов и сооружений, но совокупность отношений. В них возможны не только «гибридные» культурные войны под флагом защиты традиционных ценностей выживания, но также культурные политики и тактики сопротивления традиционному оборонительному сознанию во имя расширения пространства жизни для городских сообществ, разделяющих ценности самовыражения. 4.06.2016 22 Мизиано В., Чухров К. От формы произведения к формам жизни // Логос. 2010. № 4. С. 15. 23 Вахштайн В., Медведев С. Социология оружия.

for a while the environment from banal shopping with its comprehensive equivalence. In addition to that, a street art installation also structures the net community from the disintegrated anaemic community of the “2000s”. An installation enters an element of reflection in the mass culture communication and, finally, it enhances the felt here and now city experience as an existential revelation. And this is such a revelation which is primarily videoed. It is an indispensable condition for a further representation of the installation as a “gesture item” in the social network22. From there, localized communities and globally functioning images of the memory politics (war, poetry) are undergoing conversion. Contemporary art projects in the urban milieu perform the localization of quotations of official or poetic discourse through dynamic transformation of value perspectives of local communities. Street art objects are short-lived, but the emphatic gesture of the artist as an arsonist, throwing “Molotov cocktail” bottle at the mounts with portraits, overturns the relationships in the predominant memory politics. It is the performance use that turns city voids, conflict zones or that same “Molotov cocktail” into the art language. Timofey Radya’s performance declarations show that an individual and collective (network) body can prove to be a weapon turned upon the very machine of war. Hence, we have the right to yet again agree with V. Vakhshtain and S. Medvedev23: indeed, weapons like money, art or cities, — are not an array of articles, objects and buildings, but a body of relationships. They may feature not only “hybrid” cultural wars under the slogan of protection of traditional survival values, but also cultural policies and tactics of opposition to traditional defensive consciousness for the sake of enlargement of the living space for urban communities sharing the self-expression values. 4.06.2016 22 Miziano V., Chukhrov K. Ot formy proizvedeniya k formam zhizni // Logos. 2010. № 4. P. 15. [In Russian]. 23 Vakhshtain V., Medvedev S. Sociologiya oruzhiya. URL:

URL: www.vooruzhen.ru/news/136/6097/?PAGEN_1=18; см. так-

www.vooruzhen.ru/news/136/6097/?PAGEN_1=18 [In Russian];

же: https://postnauka.ru/faq/22587 (дата обращения: 15.06.2016).

also see: https://postnauka.ru/faq/22587 (accessed date: 15/06/2016). 105

Расмус КЬЕРБОЕ / Рибе, Дания Rasmus KJÆRBOE / Ribe, Denmark

Арт-критик, журналист, издатель. Получил степень доктора наук по истории искусств в Университете Орхуса в 2016 году, защитив диссертацию «Собирая современное: Ордрупгард и коллекция музеев модернистского искусства». Степень магистра получил в Университете Копенгагена в 2008 году. Вице-президент Датской ассоциации историков искусства, включающей более 400 членов. Автор публикаций о датском модернизме, музейной истории, анализе искусства и нескольких курсов в университетах Дании. Модератор, автор ключевых докладов и участник множества международных конференций и семинаров, несколько из которых организовал самостоятельно. Продолжает выступать с публичными лекциями и курсами по истории искусства и его восприятию. С 2016 года назначен ведущим куратором в Художественном музее Рибе (Дания). Art critic, journalist, publisher. Received his PhD in art history from Aarhus University in 2016 on Collecting the Modern: Ordrupgaard and the Collection Museums of Modernist Art. His MA+ research degree was awarded by the University of Copenhagen in 2008. He is the Vice President of the Danish Association of Art Historians which organizes more than 400 members. Kjærboe has published on Danish modernism, museum history and the analysis of art and has taught several full courses at universities in Denmark. He has been keynote and session chair and presented papers at a number of international seminars and conferences, and himself organized several more conferences and seminars. Kjærboe continues to do public talks and popular courses in art history and art appreciation. Since 2016, he has been appointed senior curator at the Ribe Art Museum.

106

КАК ИСКУССТВО ПОМОГАЕТ ПОМНИТЬ: НЕКОТОРЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ ОБ ЭСТЕТИКЕ И КОЛЛЕКТИВНОЙ ПАМЯТИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ

HOW TO REMEMBER WITH ART. A FEW REMARKS ON AESTHETICS AND COLLECTIVE MEMORY IN RECENT YEARS

Данная публикация представляет собой размышления на темы травмы и памяти, нашедшие отражение в ряде художественных произведений последних лет. В частности, я бы хотел коснуться проблемы разрешения конфликта и примирения. Люди, чья жизнь была прямо или косвенно затронута войнами или конфликтами, часто ощущают потребность увековечить память о прошлом так, чтобы это придавало событию устойчивое значение и приносило облегчение от тяжелых, болезненных воспоминаний. Поминовение как таковое понимается по большей части как глубоко личный и сокровенный процесс, но достижение такого уровня сохранения памяти, который позволил бы покончить с прошлым, нередко нуждается во внешнем проявлении — от сувениров и мемуаров до художественных произведений и памятников. И здесь часто возникают конфликты между различными интерпретациями прошлого на уровне индивидуальном и уровне коллективном, не говоря уже о политическом. Различия во взглядах будут существовать всегда, но вряд ли кто-то станет задаваться вопросом, как «завоевать» прошлое, во всяком случае этого точно не произойдет, если нашей целью будет стремление к преодолению тяжелых воспоминаний. Возможно, то или иное произведение искусства или памятник окажутся приняты не всеми, но ведь они и не должны пытаться заглушить другие голоса и другие воспоминания. В связи с этим, опираясь на тему «Прощай, оружие!», я хотел бы рассмотреть несколько последних сильных примеров сохранения в памяти событий, увековечивания памяти о них и, в известном смысле, преодоления связанной с конфликтом травмы в художественных произведениях. Данная статья представляет собой рассуждение на чрезвычайно сложную тему и, учитывая ее рамки, публикация не является ни историческим обзором, ни фундаментальным исследованием. Прежде всего мне бы хотелось сделать небольшое отступление и обратиться к двум важным для моей темы понятиям. Первое из них — «эстетика». Это слово происходит от древнегреческого aestheticos, означающего «нечто

The following is a short meditation on the topic of trauma and memory in a few artworks in recent years. Specifically, I want to address the issue of resolution and closure. People whose lives have been touched by wars and conflict, directly and indirectly, often have a deep felt need to commemorate the past in a way that brings some kind of stable meaning and relief to complex and often painful memories. In itself, remembrance is often thought of as an intimate and internal process, but reaching the kind of commemoration which lays the past to rest most often needs an external manifestation — from mementos and memoirs to artworks and monuments. Here, conflicts often arise between different interpretations of the past on personal and collective levels, not to mention the level of politics. Different views will always exist, and the question can never be how to ‘win’ the past, at least not if the goal is to handle and hopefully overcome what is often difficult memories. An artwork or a monument might not be for everyone, but neither should it seek to silence other voices and different recollections. Thus, coming from the topic of a ‘farewell to arms’, I want to consider a few recent and productive examples of remembering, commemorating and to some degree overcoming conflict-related trauma in artworks. This is a rather simple essay on a hugely difficult topic, and given the frame this can neither be a historical survey nor an in-depth study. To begin with, I want to take a short detour by looking at two important concepts relevant for my topic. Firstly, ‘aesthetics’ which comes from the ancient Greek aestheticos — covering that which relates to ‘perceptible things’. As the denotation of seeing, feeling, and even smelling material form in a significant way, aesthetics plays a role in all outward kinds of remembrance and commemoration. And this is no matter whether we choose to remember the past through something like permanent monuments or simply by keeping a few meaningful shell fragments in a drawer at home. Secondly, I want to consider the ‘souvenir’ understood as a memory or remembrance — finding its etymology in in Latin and old French it literally means something which ‘rises from below’. Both of these concepts — aesthetics and souvenir — have to do with connections between the 107

ощущаемое». Как символическое обозначение зрительного, тактильного и даже обонятельного восприятия материальной формы эстетика играет роль во всех внешних формах поминовения и сохранения памяти. И здесь неважно, принимаем мы решение помнить былое, воздвигая постоянные памятники или просто храня в ящике стола у себя дома несколько имеющих для нас значение осколков. Вторым понятием, которое я хочу рассмотреть, является «сувенир». «Сувенир» понимается как память или поминовение и по своей этимологии восходит к латыни и старофранцузскому языку, буквально обозначая нечто, что «берет начало снизу». Оба эти понятия — эстетика и  сувенир — имеют отношение к связям между материальным миром и внутренним переживанием и представляются особенно уместными при рассмотрении темы травматических воспоминаний как следствия конфликта. В 2012 году на престижной всемирной выставке современного искусства Documenta в Касселе была представлена весьма волнующая инсталляция из множества различных объектов, созданная франко-алжирским художником Кадером Аттиа (род. в 1970 году). Его работа «The Repair from Occident to Extra-Occidental Cultures», которую я не берусь здесь оценивать, была посвящена рассмотрению концепции восстановления культур и географий в широком смысле. Однако значительная часть этого проекта касалась восстановления людей и предметов после войны или иного конфликта. Фотографии результатов пластических операций у солдат Первой мировой войны, получивших ранения головы и лица, соседствовали здесь с протезами конечностей и сотнями образцов так называемого окопного искусства — с увенирами из осколков войны, которые в огромном количестве изготовляли солдаты колониальных войск, а также французские, немецкие, русские, британские, австрийские и итальянские солдаты, участвовавшие в конфликте. Они делали это по разным причинам, но само по себе данное действие указывает на творческий акт, который направлен на отсрочивание или преодоление зачастую травмирующих обстоятельств путем 108

material world and inner experience, and they seem especially pertinent when considering the topic of traumatic memory in the wake of conflict. At the 2012 iteration of the very prestigious, international art festival documenta in Kassel there was a quite moving installation of many different objects by the French-Algerian artist Kader Attia (b. 1970). His The Repair from Occident to Extra-Occidental Cultures looked at the concept of repair on a wide scale of cultures and geographies which I cannot do justice to here. But a significant part of his project revolved around the repair and mending of people and things following war and conflict. Photographs of the results of plastic surgery on soldiers who had received head and facial wounds in World War One mingled with artificial limbs and hundreds of specimens of Trench Art: Massive numbers of colonial troops, and of French, German, Russian, British, Austrian and Italian soldiers who participated in the conflict made souvenirs out of the debris of war. They did so for many reasons, but the gesture itself points to a creative act and a type of postponing or over-

придания им материальной, внешней формы. Можно утверждать, что тем самым инсталляция Кадера Аттиа представляет различные способы как восстановления, так и сохранения в памяти, и эту же тему раскрывает используемый художником мотив физического обезображивания: непосредственно видимая на теле травма выступает индикатором невидимых, но существующих параллельно душевных ран. Тема внутреннего переживания позволяет рассмотреть, каким образом сохранение в памяти собственных воспоминаний функционирует в более широком сообществе. Иногда травма является видимой, иногда не видна, но акт экстернализации, как я утверждал, становится в обоих случаях способом переключения внимания и фокусирования на чем-то осязаемом, способом восстановления, позволяющим таким образом контролировать тяжелые воспоминания и делиться ими с другими. Сувениры периода войны, независимо от их формы, выступают одним из путей работы с воспоминаниями, однако присущие им субъективные ассоциации и индивидуальные смыслы делают эти способы по большей части неэффективными для широких групп людей. Соответственно, мы имеем множество разновидностей публичных памятников, которые стремятся к тому, чтобы стать как взаимно коммуникативными, так и репрезентативными для более крупных сообществ, одновременно соответствуя официальным государственным нарративам. Большинство государств рано или поздно устанавливают памятники по прошествии как успешных, так и менее успешных войн, и это делается не просто для пропаганды или чествования чего-либо, но также с целью создания места для поминовения и сохранения памяти. В данном случае речь идет об официальном создании площадок, которые французский историк Пьер Нора назвал lieux de mémoire, или местами памяти/поминовения. Пожалуй, наиболее известна в ряду таких мест Национальная аллея в Вашингтоне, где увековечена память и о военных потерях — им посвящена, в частности, знаменитая Стена Мемориала ветеранам Вьетна-

coming often traumatic circumstances by giving it a material and external form. It can be said that Kader Attia’s installation thus presented various ways of both repairing and remembering, and this in a total installation where he also discussed the topic of disfigurement: trauma directly visible on the body as an indication of parallel, but invisible mental wounds. The topic of inner experience opens up for considering how commemoration of private memories functions in a larger collective. Sometimes trauma is visible, and sometimes trauma is not visible, but the act of externalization, as I have argued, is in all instances a way of shifting attention and focus onto something tangible — a way of repair — and thus a way to make difficult memories manageable and communicable. War souvenirs whatever their shape is one way of doing this, but their personal associations and private meanings render them mostly ineffective in a broader collective of people. Thus we have the many shapes of public monuments which seek to be both inter-communicative and representative to larger groups of people while also conforming to official, public narratives. So, most states eventually build monuments to both more and less successful wars, not simply as propaganda or celebration, but also as sites of remembrance and commemoration. This is the official development of the type of sites which French historian Pierre Nora has called ‘lieux de mémoire’: places of memory/remembrance. The National Mall in Washington is probably the most famous of these invested places where also the losses of wars are commemorated — most famous again being the Vietnam Veterans Memorial Wall planned by Maya Lin (b. 1959). In the USA and other countries with public control over the erection of memorials, these are almost always steeped in controversy which has a tendency to delay things, sometimes to a point where those who were primarily involved have started to disappear. Most pointedly, in 1995, the participation of the USA in the Korean War (1950–1953) finally found a lasting memorial, more than 40 years after the fact. But no matter the speed of conception and eventual completion, by nature of their representativeness, official monuments do not deal with individual trauma and individual memory. Instead, 109

ма, спроектированная архитектором Майей Лин (род. в 1959 году). В США и других странах, где возведение памятников регулируется процедурами общественного контроля, практически всегда возникают разногласия и споры, требующие времени для своего разрешения. В результате довольно часто бывает так, что к моменту установления памятника непосредственные участники событий уже ушли из жизни. Одним из показательных примеров может служить Мемориал ветеранам Корейской войны (1950–1953), отразивший память об участии США в этом конфликте и установленный спустя более чем 40 лет после самого события, в 1995 году. Однако независимо от промежутка времени между возникновением замысла памятника и его возведением официальные монументы по характеру своей репрезентативности не затрагивают индивидуальную травму и субъективную память. Напротив, они касаются коллективной памяти — общего представления о прошлых событиях. Закономерно, что существует противоречие (а возможно, и противопоставление) между личным опытом войны и конфликта и коллективной памятью, вызываемой памятниками. Последняя призвана апеллировать к множеству различных людей и должна быть в определенном смысле «пустой», чтобы оставаться пригодным и неоспоримым хранилищем для самого различного опыта. Часто необходимость в открытых памятниках заканчивается компромиссом. Определенный пафос или бессмысленный национализм прилипает к целому, а открытость, напротив, превращается в пустоту, и в результате возникает военный памятник, который является и слишком общим, и слишком политизированным, чтобы представлять смысл для тех, чью память он предположительно увековечивает. Такой памятник, как Мемориал ветеранам Корейской войны, ставит перед собой практически невозможную задачу, так как он апеллирует и к участникам от ООН, США и Южной Кореи, и, внутри них, к различным видам вооруженных сил наряду с огромным числом служащих — мужчин и женщин, — которые не носили оружия. Рассматривая место поминовения и почтения памяти, 110

they deal with collective memory — the shared idea of past events. Naturally there will be discrepancy — and perhaps opposition — between personal experiences of war and conflict and the collective memory invoked through monuments. The latter has to speak to many types of people and has to be, in some ways, ‘empty’ in order to remain a fitting and uncontested container for very different experiences. Often, the necessity of open monuments ends with compromise. A bit of pathos or meaningless nationalism gets tacked on to the whole while openness instead turns into emptiness: a war monument which is both too general and too political to make meaning to those it purportedly commemorates. A monument such as the monument to the Korean War Veterans sets itself an almost impossible task since it relates both to UN, US and South Korean participants, and to the different branches of the armed forces along with the many servicemen and women who did not

подобное этому, мы можем задаться вопросом: в защиту кого этот памятник может достойно высказываться? кого он может представлять? способен ли он затрагивать существенно различающиеся переживания людей и травмы войны так, чтобы это имело смысл для всех воспринимающих его? Эти вопросы я оставляю без конкретного ответа. Я хочу подчеркнуть, что, конечно, существует напряжение между личным и коллективным, когда речь идет о том, как увековечивать память о войне и травме в памятниках. Здесь я хотел бы подойти с другой стороны и рассмотреть несколько художественных произведений, в которых явно присутствует личностный элемент в рамках рассматриваемой темы. Благодаря своей художественной силе эти произведения некоторым образом демонстрируют, как можно объединить личные и коллективные потребности в сохранении памяти после «прощания с оружием».

carry arms. Considering sites for remembrance and commemoration such as this, we can ask: Who can it adequately speak for? Who can it represent? Is it able to deal with people’s vastly different experiences and traumas of war in a way that is meaningful to them? These I will leave as questions with no definite answer. What I am getting at here, of course, is the tension between the individual and the collective when talking of how to commemorate war and trauma in monuments. Now, I want to turn things around and look at a few artworks that have a much more personal element to their work with the same topics. Somehow, by virtue of their power, these might show a way how to unite both personal and collective needs for commemoration after a ‘farewell to arms’. The photographer Shōmei Tōmatsu (1930– 2012) did not himself experience the atomic bombings of Hiroshima and Nagasaki, yet the two events put a nationwide, collective trauma on the people of Japan which has had ramifications up till today.

111

Фотограф Сёмэй Томацу (1930–2012) лично не пережил атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, однако эти два события нанесли японскому народу общенациональную коллективную травму, последствия которой ощущаются до сих пор. В 1961 году, спустя почти 16 лет после окончания Второй мировой войны, Томацу начал фотографировать те материальные следы ядерного взрыва, которые оставались в Нагасаки. На его известной фотографии сплющенной бутылки, искореженной сильным жаром либо от взрыва, либо в результате огненного шторма, этому трагическому событию и его последствиям придается сюрреалистическая, но в то же время конкретная форма. Стекло расплавилось во мгновение под сильным давлением, и покореженная, затвердевшая масса теперь деформирована навечно. На других фотографиях этого года и более поздних лет также запечатлены деформированные предметы; другие снимки представляют собой резонансные и довольно сухие изображения людей и тел, поврежденных взрывом. На этих фотографиях мы снова видим подтверждение травмы внешней, которая одновременно замещает собой то, что невидимо, вытеснено в подсознание, индивидуально и сокровенно. Однако по крайней мере на какое-то мгновенье то, что зримо, раскрывает незримое. Фотографии Томацу и его книга, посвященная этой же теме и изданная в 1966 году, представляют личное понимание художником национальной травмы. Его фотографии прошли через фильтр личных воспоминаний и коммеморации, и, будучи таковыми, они существуют как сувениры. Но через осознанную работу автора с эстетикой, когда он выбирает именно данные объекты, выдвигая их на передний план и наполняя смыслом, фотографии приобретают потенциал для большего. Внутреннему переживанию придается осязаемая, даже привлекательная форма, которая открывает возможности для преобразования глубоко личных страданий в часть коллективного. Такого рода художественные произведения не всегда рассказывают какие-либо истории — благодаря этому они открыты для толкования и, будучи открытыми, способны стать 112

Beginning in 1961, some 16 years after The Second World War, Tōmatsu started to photograph those physical traces of the nuclear detonation still left in Nagasaki. In a famous photograph of a deformed bottle mangled by the intense heat produced by either the blast or the resulting firestorm, a surreal but also concrete shape is given to the event and its aftermath. The glass has been liquefied for a moment under intense stress, and the twisted, congealed mass is now forever deformed. Other photographs from the same and later years show more deformed objects and others again are sympathetic and rather matter-of-fact depictions of people and bodies scarred by the blast. In these photographs, we again have an affirmation of visible trauma which doubles as stand-in for that which is invisible, repressed, personal and intimate. At least for a moment, that which is visible brings the invisible into the open. Tōmatsu’s photographs and his 1966 book on this subject are an artist’s personal interpretation of a national trauma. His photographs are filtered through personal recollection and commemoration, and as such, they exist as souvenirs. But through his deliberate work with aesthetics — by selecting exactly these objects, putting them forth and filling them with meaning — the photographs have the potential for much more. Inner experience is given tangible, even beautiful form, which opens up for the possibility that deeply private suffering can connect with a larger collective. Artworks such as these do not necessarily tell any specific stories — they are by virtue open to interpretation — and open as they are they have the possibility to become tools for dealing with trauma by making it both manifest and manageable. In more recent years, Nebojsa Seric Shoba (b. 1968) has dealt with his own involvement in the siege of Sarajevo from 1992–1996 during the Bosnian War in a number of artworks that double as souvenirs — that is, the objects of remembrance from my short introduction. In a 1999 juxtaposition of two photographs of himself, for example, he deals with a fundamental sense of being torn between soldier and civilian, past and present: in the older photograph he is standing in a trench, armed and uniformed. In the other photograph, he repeats the same position years later, now unarmed and in civilian clothes on the

инструментами воздействия на травму, делая ее одновременно явной и контролируемой. Современный художник Небойша СерикШоба (род. в 1968 году) посвятил ряд работ своему участию в осаде Сараево в 1992–1996 годах во время Боснийской войны. Эти работы одновременно служат в качестве сувениров — то  есть объектов поминовения, о чем шла речь во вводной части данной статьи. На двух совмещенных фотографиях 1999 года, изображающих самого автора, он обращается к внутреннему противоречию человека, которому приходится разрываться между ощущением себя солдатом и гражданским лицом, между прошлым и настоящим: на более старой фотографии автор с оружием и в форме стоит в окопе, на другой он воспроизводит ту же позу несколько лет спустя, уже без оружия и в гражданской одежде на набережной в Монте-Карло. Тот же самый человек в совершенно той же позе, но в другом времени и в абсолютно других обстоятельствах — неизменным остался только сам человек и его воспоминания. При дальнейшем исследовании темы перемен и, возможно, в попытках найти отражение своей собственной противоречивой памяти Шоба посещал и фотографировал исторические поля сражений. Верден предстает сегодня как обычное поле с рекламным щитом «Макдоналдса», снятое в пасмурный день, в то время как Герника — тихая площадь в невзрачном городке. На этих фотографиях впечатляющие пространства поминовения, или lieux de mémoire, коллективной коммеморации, кажется, обещают, что когда-нибудь даже тяжелые воспоминания уступят место нормальной жизни. Художественные жесты Шобы становятся своего рода экзорцизмом, демонстрацией того, как его собственные сложные воспоминания могут по прошествии времени исчезнуть, равно как и воспоминания югославского народа — плохо ли, хорошо ли это. Заканчивая свое краткое и, возможно, витиеватое повествование, я задам вопросы: после того как мы скажем «Прощай, оружие!», какой вклад может внести искусство в решение проблемы сложного и противоречивого прошлого? может ли искусство помочь нам достичь

waterfront in Monte Carlo. Exactly the same person in exactly the same pose, but with time and circumstances dramatically changed: What is left is the man himself and his recollections. In a further exploration of the topic of change, and perhaps to find a mirror to his own conflicted memory, Shoba has similarly visited and photographed historical battlefields. Today, ‘Verdun’ is just an ordinary field with a McDonald’s sign on an overcast day while ‘Guernica’ is a quiet square in a forgettable town. In these photographs, potent sites of remembrance — the ‘lieux de memoires’ of collective commemoration — seem to promise that, yes, some day even difficult memories will make room for normalcy. Shoba’s artistic gestures become a kind of exorcism: a demonstration of how his own troubled memories could eventually disappear along with those of the Yugoslav People — for better or worse. Coming to the end of my brief and possibly convoluted essay, my question remains: after we say a ‘farewell to arms’, how can art contribute to the way we

113

примирения, учитывая иногда травматические воспоминания? Может быть, это прозвучит наивно и оптимистично, но я полагаю, что мы могли бы извлечь урок из художественных проектов, подобных тем, авторами которых являются Сёмэй Томацу или Небойша Серик-Шоба. Такого рода произведения основаны на личной и сокровенной работе с прошлым. Это полное изменение логики памятника, который стремится к тому, чтобы быть максимально обезличенным. Именно сокровенность и личностный отклик работ Томацу и Шобы, а также многих других художественных воспоминаний о войне и о прошлом наполняют эти личные «сувениры» потенциалом стать значимыми и созвучными для более широкого круга людей. В самом лучшем случае искусство обладает силой придавать осязаемую и содержательную форму тому, что погребено в прошлом. И благодаря этой своей способности искусство может помочь нам освободиться от прошлого, может внести примирение и открыть нам наши возможные перспективы. Гладкий серый бетонный камень на территории Тиргартена в столице Германии Берлине будет моим последним примером. Как редкий вид памятника, которому по-настоящему присуще ощущение интимности, Мемориал гомосексуалам — жертвам нацизма демонстрирует, каким образом можно выстраивать связи между индивидуальным и коллективным в сохранении памяти. Созданный по проекту Ингара Драгсета (род. в 1969 году) и Михаэля Элмгрина (род. в 1961 году), памятник издали выглядит строгим и безучастным, даже отталкивающим. Но если подойти ближе и заглянуть в окошко на лицевой стороне, можно увидеть небольшой фильм с двумя нежно целующимися мужчинами. Под массивным и обезличенным внешним обликом скрывается пульсирующее сердце — живое воспоминание. 3.06.2016 Художественные произведения, упоминаемые в публикации: 1. Кадер Аттиа. The Repair from Occident to Extra-Occidental Cultures. Инсталляция, представленная на выставке Documenta-13 (2012) в Касселе. 114

deal with a complex and conflicted past? Can art help us reach closure in the light of sometimes traumatic memories? My perhaps naïve and optimistic answer is that we might take a lesson from artistic projects like those of Shōmei Tōmatsu or Nebojsa Seric Shoba. Artworks such as theirs are rooted in a personal and intimate work with the past. This is a reversal of the logic of the monument which seeks to be as impersonal as possible. Precisely because of the intimacy and personal resonance of Tōmatsu’s and Shoba’s artworks, or of many other types of artistic recollections of war and the past, these personal ‘souvenirs’ have the potential to become meaningful and relatable to a broader group of people. In the best of circumstances, art has the potential to give tangible and pregnant shape to what lies buried in the past. In doing this, art might help us break free of that same past, bring closure and help us discover our possible futures. A smooth grey concrete block at the edge of Tiergarten in the German capital of Berlin will serve as my last example. As the rare type of monument which actually preserves a feel of intimacy, the Memorial to Homosexuals Persecuted Under Nazism shows how it is possible to build bridges between the personal and the collective in commemoration. Designed by Ingar Dragset (b. 1969) and Michael Elmgreen (b. 1961), the monument seems hard and cool from afar, even forbidding. But by walking close to, and by looking through the small opening in the front, a film of two men tenderly kissing is revealed. Underneath the massive and impersonal exterior is shown a beating heart — a living remembrance. 3.06.2016 Artworks referenced in the essay: 1. Kader Attia, The Repair from Occident to Extra-Occidental Cultures, installation shown at documenta 2012 in Kassel. 2. Vietnam Veteran’s Memorial Wall, Washington D. C., dedicated in 1982, design by Maya Lin. 3. Korean War Veterans Memorial, Washington D. C., dedicated in 1995, design by Cooper-Lecky Architects. 4. Shōmei Tōmatsu, Bottle melted and deformed by atomic bomb heat, radiation and fire, Nagasaki, 1961, photograph.

2. Стена Мемориала ветеранам Вьетнама. Вашингтон. Открыта в 1982 году, проект Майи Лин. 3. Мемориал ветеранам Корейской войны. Вашингтон. Открыт в 1995 году, проект CooperLecky Architects. 4. Сёмэй Томацу. Расплавленная бутылка, Нагасаки, 1961. Фотография. 1961. 5. Сёмэй Томацу. Нагасаки, 11:02. Фотоальбом. 1966. 6. Небойша Серик-Шоба. Без названия (Сараево — Монте-Карло). Фотоколлаж. 1998. 7. Небойша Серик-Шоба. Поля сражений. Фотоколлаж. Продолжающаяся серия, начата в 1999 году. 8. Мемориал гомосексуалам — жертвам нацизма. Тиргартен, Берлин. Открыт в 2008 году, проект Михаэля Элмгрина и Ингара Драгсета.

5. Shōmei Tōmatsu, Nagasaki 11:02, book published in 1966. 6. Nebojsa Seric Shoba, Untitled (Sarajevo MonteCarlo), photo collage, 1998. 7. Nebojsa Seric Shoba, Battlefields, photo collage, ongoing series begun in 1999. 8. Memorial to Homosexuals Persecuted Under Nazism, Tiergarten Berlin, dedicated in 2008, design by Michael Elmgreen and Ingar Dragset.

115

Якоб СИРУП / Копенгаген, Дания Jakob SEERUP / Copenhagen, Denmark

Куратор Датского Королевского военно-морского музея в Копенгагене (отделение Национального музея Дании), эксперт по датской военно-морской истории. Окончил магистратуру и защитил докторскую диссертацию в Университете Копенгагена. С 2001 года работает куратором Датского Королевского военно-морского музея, совмещая исследования по военной истории с современными выставочными практиками. Д-р Сируп является экспертом в области военно-морского искусства парусной эпохи. В составе творческой группы принимал участие в создании стационарной экспозиции Датского Королевского арсенала (Tøjhusmuseet), посвященной военной истории Дании с 1500 по 2010 год. Сurator at the Royal Danish Naval Museum in Copenhagen (part of the National Museum of Denmark), an expert on Danish naval history. MA and PhD in history from the University of Copenhagen. Since 2001 he has been a curator at the Royal Danish Naval Museum, combining his curatorial assignments with conducting extensive research on Danish naval history. Dr Seerup is an expert on Danish naval history in the age of sail. He was part of the team that created the current galleries ‘Denmark’s Wars’ at the Royal Armouries Museum (Tøjhusmuseet) in Copenhagen in 2013 presenting Denmark’s military history from 1500 to 2010.

116

ПРИМИРЕНИЕ С ИСТОРИЧЕСКИМИ ВРАГАМИ В КОНТЕКСТЕ ВОЕННОГО МУЗЕЯ

RECONCILIATION WITH ENEMIES OF THE PAST REPRESENTED IN A MILITARY MUSEUM CONTEXT

Дорогие коллеги и друзья культуры и истории! Я рад, что нахожусь сегодня здесь и имею возможность поделиться с вами мыслями об особенностях выставок в военных музеях и о том, как предъявление исторических врагов формирует у наших посетителей представление об окружающем мире. Я считаю, что наша задача состоит в том, чтобы препятствовать формированию стереотипов и определенных политических идеалов. Мы имеем обязательство перед человечеством и перед обществом показывать беспристрастный и сбалансированный образ нашего прошлого, где неотъемлемо присутствуют враги. Я работаю в Музее военной истории и оружия (Tøjhusmuseet, или Датский королевский музей Арсенал), который является частью Национального музея Дании. Музей находится в историческом здании Арсенала в Копенгагене, датируемом концом XVI века. В 2012 году мы торжественно открыли новую галерею, посвященную участию Дании в войнах на протяжении последних 500 лет. Подобно экспозиции любого военного музея мира, здесь выставлено оружие, военная форма и другая военная атрибутика. Мы представляем экспонаты в чрезвычайно минималистическом ключе, практически как произведения искусства. Посетители музея используют сенсорную панель, чтобы получить информацию о выставленных предметах и понять их роль в контексте истории. Кроме того, мы экспонируем предметы из наших обширных и разнообразных коллекций, таких как, например, замечательная коллекция военной формы царской России. В состав музея также входят выставочный зал, где представлено историческое артиллерийское вооружение, и галерея, посвященная недавним операциям датских войск в Афганистане. Основная экспозиция располагается в зале длиной 163 метра, где каждые 5–10 метров отведены новой войне. Когда эта выставка только задумывалась, основной целью кураторов было создать у посетителей даже не представление, а скорее физическое ощущение того, что война является неотъемлемой частью нашей истории, нашей хронологии. Нам виделось важным обратить на это особое внимание именно в Дании,

Dear colleagues and friends of culture and history! I am very happy to be here today to share with you some thoughts about the nature of military museum exhibitions and how our representation of the enemies of our past shapes our visitors’ understanding of the world. I believe that we have an obligation not to stimulate stereotypes and promote certain political ideals. We have an obligation to humanity and to society to give a fair and balanced representation of our past — and this also includes the enemies of the past. I come from the Royal Danish Arsenal Museum in Copenhagen which is a part of the National Museum of Denmark. The museum can be found in the historic Arsenal building in Copenhagen which dates back to the end of the 16th century. In 2012 we inaugurated a new gallery about Denmark at war through 500 years. In the exhibition we display weapons and uniforms and other military paraphernalia like in so many other military museums around the world. We show the objects in a very minimalistic design almost like artworks. The museum guest must use a touch screen to access information about the objects and understand their role in the context. We also show examples from our vast and varied collections such as a wonderful collection of imperial Russian uniforms. We also have other galleries where we display historic artillery and a gallery about the recent operations of Danish troops in Afghanistan. The main gallery is found in a very long room or hall, it is a hundred and sixty three meters long, and so there is a new war every five or ten meters. And the general idea for us as curators when we conceived this exhibition was to give people sort of a physical experience of the fact that war is a part of our history, of our chronology, and in Denmark it makes a lot of sense to make that point because people do not really think of Denmark as a war-like nation. People think that Denmark was never really at war, because unlike in Russia the experience of war for most people is very distant. As a museum professional I work on a daily basis with communicating the naval and military history of Denmark to a wider audience. In this process I and my colleagues deal with the question about what to put on exhibit, how to engage 117

о которой сложилось впечатление как о вполне мирной стране. Многие считают, что Дания никогда по-настоящему не воевала, так как, в отличие от России, для большинства ее жителей опыт войны — это нечто весьма отдаленное. Как сотруднику музея мне ежедневно приходится разъяснять морскую и военную историю Дании широкой публике. В этой деятельности нам с коллегами необходимо решать несколько взаимосвязанных задач: каким должно быть наполнение экспозиции, чтобы заинтересовать современную аудиторию, а также как представить врагов, с которыми Дания сталкивалась в прошлом. Основной вопрос заключается в том, как показать прежних врагов таким образом, чтобы не формировать какие-либо стереотипы и не возбуждать ксенофобию в настоящем, в то же время отдавая должное жертвам действий наших врагов. Это ставит перед сотрудниками современного военного музея ряд моральных дилемм: в экспозиции выставлено оружие, но мы не имеем права представлять и поощрять триумфализм, национализм или патриотизм, наша цель скорее — просвещать публику и напоминать ей о том, что война и конфликт являются частью нашей истории и нашего настоящего. И эта задача непростая, особенно в такой стране, как Дания, которая не испытала тяжелых последствий военных действий в той степени, в какой это происходило во многих других европейских странах. Для большинства датчан война — это то, что можно увидеть в кино, и реальна она в такой же степени, как легенда или сказка. Тот факт, что война всегда была, есть и, похоже, останется частью нашей истории, имеет и положительную сторону для военных историков и кураторов военных музеев. У нас тоже есть чувство юмора, поэтому мы, безусловно, ценим, что специалисты нашей сферы всегда будут обеспечены работой… Но если говорить серьезно, данный факт также обязывает нас заниматься этой историей внимательно и взвешенно. Это нелегко сделать в современных условиях, когда такие музеи, как наш, вынуждены увеличивать количество посетителей и реализовать как можно больше билетов. Проще всего поддаться соблазну 118

a contemporary audience, and how to represent the enemies that Denmark has faced in the past. Questions that have to be engaged is how to present enemies of the past in a way that does not promote stereotypes and xenophobia in the present while still owing justice to the victims of their actions. This presents us at the contemporary military museum with a number of ethical dilemmas — weapons are

использовать штампы и броские темы, чтобы привлечь внимание потенциальных посетителей. А поскольку оружие и война в целом стали сегодня предметами восхищения и культа, во многом тиражируемого голливудскими блокбастерами, может сложиться впечатление, что сотрудники военных музеев находятся в привилегированном положении, так как легко могут сыграть на этом увлечении. Однако, будучи профессионалами музейного дела, мы проявляем максимум осторожности и осмотрительности, чтобы не пойти по этому пути. Нам часто кажется, что мы движемся словно по натянутому канату, балансируя между образовательной ролью, с одной стороны, и развлекательной — с другой. А развлекательный элемент в деятельности музея действительно присутствует, ведь человек часто приходит в музей, чтобы провести время с друзьями или семьей, и нам необходимо решать и эту задачу. Юбилеи и пираты Музейная культура существенно различается в зависимости от страны. Так, например, итальянцы, посещая музей, ожидают увидеть пространные и зачастую замысловатые тексты и пояснения. У среднестатистического датского посетителя музея продолжительность концентрации внимания намного короче, поэтому ему предлагаются короткие и простые тексты. В значительной степени музеи также являются частью рынка развлечений, конкурируя с другими объектами туристского интереса. В Копенгагене таким объектом будет как парк развлечений «Тиволи», так и, несомненно, кинотеатр. Отправиться в музей или в кино — подобную альтернативу нередко рассматривают члены семьи, собираясь вместе провести выходной. Поэтому мы должны привлечь внимание такой семьи и многих других групп. Как можно достичь этого, не поступаясь нашей образовательной позицией? Чествование юбилеев значимых для истории государства событий с сопутствующими этому коммеморативными практиками дает нам возможность обратиться к прошлому и еще раз его оценить. Такой прием часто используется как мотив для организации новых выставок. Но сам

on display, but the purpose is not to represent and encourage triumphalism or nationalism, or patriotism but rather to educate and remind the public that war and conflict are part of our history and our present. This is a bit of challenge — especially in a country like Denmark, which has not suffered the harsh consequences of warfare to the same extent as many other European countries. For most Danes, war is something that goes on in a movie — about as real as legends or fairytales. The fact that war has always been a part of our history and still is a part of our present life and probably will remain a factor in the future is really good news for military historians and curators at military museums! We do have a sense of humour, and we appreciate the fact that there is job security in our field of work… But on a more serious note it is also a fact that obliges us to deal with this history in a careful and balanced way. This is not always easy in a modern context where museums like ours are encouraged to boost visitor numbers and sell as many tickets as possible. There is always a temptation to use clichés and catchy themes in order to attract more people. And — let’s face it — weapons and warfare are the stuff of fascination and Hollywood blockbuster movies. So you should think that we at the military museums are in a privileged and good position because we are able to tap in to this fascination and attract lots of visitors. However, we, museum professionals, are quite reluctant and cautious to go down this road. We often feel that we are walking on a tightrope, balancing, on the one side, between the education role and on the other side the entertainment role. And there is indeed an element of entertainment: you come to a museum to spend some time with friends or family, and so we have a responsibility to handle that situation. Jubilees and pirates The museum culture varies quite a bit from country to country. When visiting a museum, Italians for instance expect long and often complicated texts and explanations. In Denmark the average visitor has a much shorter attention span, and texts are kept short and simple. To an ever larger degree the museums are also part of an entertainment market in 119

факт того, что 50, 75 или 100 лет назад в этот день что-то произошло, не делает данное событие особенно привлекательным для современной публики. Просто представьте: каждый день в календаре можно найти 150-ю годовщину события, которому я бы не стал посвящать музейную выставку… Однако время от времени фильм или популярная книга могут вовлечь людей и вызвать спор или дискуссию. Точно такую же роль катализатора всеобщего внимания могут сыграть политические события, имеющие глубокие исторические корни, как, например, миграционный кризис, войны или другие конфликты. Позвольте привести один пример. С 2010 года мы наблюдаем большой интерес публики к истории борьбы Дании с пиратами в XVII–XVIII веках. Источником такого интереса стали сегодняшние проблемы с пиратством у берегов Сомали. Мы сделали выставку на эту тему, изложив историю данного явления посредством артефактов и сцен из комиксов. Короткие рассказы в виде комиксов о реальных исторических событиях действительно вызвали интерес у наших юных посетителей. На выставке мы также попытались объяснить проблемы современного Сомали с его меняющейся экологической ситуацией, инфляцией, недееспособным государством и т.д. Как оказалось, наша выставка, посвященная пиратам, привлекла множество молодых посетителей, которые в первую очередь заинтересовались легендами и историями о пиратах. Однако мы надеемся, что спустя какое-то время после посещения музея у них останется намного более детальное представление о социальных, культурных и экономических аспектах пиратства, чем было прежде. Нам было бы легче просто рассказать эту историю с позиции Дании, тогда бы она звучала примерно так: «Датские моряки были похищены и удерживались с требованием выкупа, поэтому мы отправили наши военноморские силы для решения проблемы. Мы делали так в старые времена, и сегодня мы поступаем так же». В логике такой схемы другая сторона, то есть враг, предстала бы как жестокий пират, который не уважает и не понимает нас, а датский военно-морской офицер занимал бы центральное 120

competition with other attractions. In Copenhagen that might be Tivoli Gardens, but it certainly also is the cinema. Do you go to the museum or do you go to the movies? That will often be the alternatives that a family will consider when they have a day off together. So we do need to attract the attention of this family and many other groups. How do we do that without compromising our academic integrity? The celebration and commemoration of various jubilees are an opportunity to revisit and reassess the past. And it is often used as a motive for making new exhibitions. But just because something happened 50 or 75 or a 100 years ago on this day doesn’t in and of itself make it very exciting to the modern audience. Just think about it: Every day in your calendar is the 150th anniversary of something that I am not going to make a museum exhibition about… But sometimes, a movie or a popular book might engage people and create debate and discussion. Political discussions might arise. Or there might arise some crisis with a historical background like the refugee crisis or of course wars and conflicts that have historical roots. Let me give you an example: Since 2010 we have experienced a lot of interest concerning the Danish history of fighting piracy in the 17th and 18th centuries. The background for this interest is the present day problems with piracy off the coast of Somalia. So we made an exhibition about this telling the history through artefacts and comic book scenes. These comic book short stories about real historical events really intrigued our young guests. We also explained the problems of modern day Somalia with ecologic changes, inflation, and a failed state and so forth. We found that this pirate exhibition attracted lots of especially younger visitors who in the first place were intrigued by the myths and stories of piracy. But we also hope that once they exited the museum an hour or two later, they had a much more nuanced understanding of the social, cultural and economic aspects of piracy than they had when they came. It would have been easy for us to just tell the story from the Danish perspective: ‘Danish sailors were kidnapped and held for a ransom — so we sent the Navy to solve the problem. This was what we did in the old

место и выглядел героем. Но представлять лишь одну сторону события несправедливо по отношению к истории. Мы живем в сложном мире и считаем, что наша задача и обязанность — просвещать наших посетителей, чтобы они могли разобраться во всей его сложности. Нам также чрезвычайно важно объяснить нашим гостям, что большинство проблем не решается военной силой. Борьба с пиратством с помощью больших серых кораблей у Африканского Рога — это, по существу, просто попытка устранить симптомы, а не справиться с болезнью на долгосрочную перспективу, если можно так выразиться. Удивительно, но первыми нам указывают на это сами профессионалы, военно-морские офицеры, которые непосредственно участвовали в освобождении моряков от пиратов. Именно военные музеи призваны противостоять формированию у людей неправильного представления, будто насилие и военные действия являются легким и быстрым способом решения сложных проблем. Означает ли это, что посетители нашего музея не испытывают предубеждения по отношению к мусульманам или африканцам, а также к пиратам в целом? Я этого не знаю. Возможно, некоторые люди испытывают. Но я знаю точно, что если у них и возникают негативные чувства, то это вызвано не нашей выставкой. Как экспонировать оружие? Как я уже отмечал выше, чтобы привлечь внимание публики к мероприятию, можно связать его с тем или иным популярным фильмом, демонстрируемым в кинотеатрах. Девятого апреля 2015 года в Дании отмечалась 75-я годовщина вторжения нацистской Германии в Данию. Еще один юбилей — должны ли мы были организовать выставку? Напомню события 1940 года. Годом ранее Дания заключила с Германией соглашение о ненападении, поэтому оказалась абсолютно не готова к вторжению подавляющих сил четырех немецких дивизий, которые значительно превосходили по численности все датские вооруженные силы. Ранним утром 9 апреля, когда масштабы вторжения стали понятны, датское правительство

days and this is how we do it today’. In that way we only would have showed the other, the enemy, as a barbarous pirate who doesn’t respect us and understand us. And the Danish naval officer would then be center stage — the hero. But only representing one side of a story doesn’t owe justice to history. We live in a complex world, and we feel obliged to educate our guests so they can grasp this complexity. It is also extremely important for us to explain that most problems are not solved by the military. Fighting piracy with big grey ships off the Horn of Africa is basically just dealing with symptoms, it is not a long term cure for the disease, so to speak. Surprisingly, the people who are the first to tell us so, are the professionals, the naval officers who have been on the scene themselves. Especially military museums have a strong responsibility not to give people the false impression that violence and warfare are easy quick fix solutions to complex problems. So, does this mean that our guests don’t harbor prejudice and bad sentiments about Muslims or Africans, and pirates in general? I cannot know. Probably some of them do. But I do know, that if they harbor that type of sentiments, it is not on account of our exhibition. How to display a gun? As I mentioned before, one way of getting the attention of the public is to seize the opportunity when there are popular movies going in the cinema. In 2015 Denmark commemorated the 75th anniversary of the day when Nazi Germany invaded Denmark on April 9th 1940. Here was yet another jubilee — so should we or should we not make an exhibition? In 1940 the situation was like this: Denmark had concluded a non-aggression pact with Germany and was wholly unprepared for what was about to come. The country was invaded by an overwhelming force of four German divisions that vastly outnumbered the entire Danish armed forces. Very early on in the morning, when the scale of the invasion was realized, the Danish government issued an order not to fight the invading Germans. Not all soldiers received the order, and so there were a few dramatic hours with skirmishes before fighting was ended. A new movie about the desperate conditions of the few defending Danish soldiers was made 121

издало приказ не сопротивляться захватчикам. Приказ дошел не до всех военных, поэтому в течение нескольких напряженных часов происходили перестрелки, пока все не закончилось. В 2015 году был снят фильм, рассказывающий о безнадежном положении нескольких защищавшихся датских солдат. Он был показан широкой публике. Создатели фильма еще до съемок обратились к нашему музею с просьбой проконсультировать их по вопросам относительно военной формы, оружия и других аспектов. Мы с радостью предоставили кинокомпании всю необходимую информацию, поскольку замечаем множество ошибок и искажений в исторических фильмах, что не может не удручать. Кроме того, это сотрудничество дало нам возможность представить некоторые наши коллекции в рамках небольшой выставки, где мы показываем, как именно выглядели солдаты в той ситуации. Это то, чем обладаем только мы и чего публика не получит где-либо еще, — подлинный предмет. Музей — то место, где хранятся реальные объекты, которые связывают нас в настоящем с нашими предками. Они держали в руках именно это орудие, и на них была надета именно эта форменная куртка. Однако подлинный предмет может быть представлен множеством различных способов. Я хотел бы привести пример того, как можно экспонировать оружие. Показывая врагов прошлого, мы руководствуемся принципом, что способ их репрезентации не должен отличаться от способа репрезентации датских солдат или офицеров. Поэтому, выставляя такие объекты, как обмундирование, знаки различия или оружие, мы стараемся быть объективными. Положительные или отрицательные коннотации, связанные, например, с нацистской формой или свастикой, должны поясняться в сопутствующих текстах. И это не потому, что мы желаем приукрасить или преуменьшить преступления прошлого. Мы не утверждаем, что у датчан был лучший побудительный мотив к вступлению в договор, чем у немцев Третьего рейха. Но мы хотим дать возможность каждому человеку самому делать свои выводы. Я надеюсь, 122

last year, and lots of people went to see it. At our museum we had been asked to help the film makers in matters regarding uniforms and weapons and other military questions. We were happy to provide the film company with relevant information because we do see a lot of mistakes and misrepresentations in historic movies, and it bothers us every time! But it also gave us an opportunity to bring out some of our collections in a small exhibition where we show what the soldiers really looked like in that situation. Because this is what we have to offer, that the public can’t get anywhere else: The real thing! We have the actual objects that connect us in the present with our ancestors in the past. They held this gun in their hand and they wore that uniform jacket. But the real thing can be shown in many different ways. I would like to give an example of how to exhibit a gun: Our guiding principle when representing the enemies of the past is that they are not represented in a different way than the Danish soldiers and officers. So when we exhibit objects like uniforms, insignia, or weapons, we try to be objective. The positive or negative connotations that go with for example a Nazi uniform or a Swastika must be explained in the texts. This is not because we have any desire to gloss over or belittle the crimes of the past. And we are not saying that the Danes did not have a better cause than the Germans of the Third Reich. What we are signaling is that we want people to come to their own conclusions. I hope this rings familiar here in the city of Immanuel Kant, who formulated the famous words sapere aude! which translates to: think for yourself, dare to know, dare to think. So in the museums we want to make people think. A very central piece in the history of that fateful morning of April 9th 1940 is this gun which was positioned in the town of Haderslev, and which was manned by six soldiers, two of whom died on that fateful morning. We have the original gun with bullet holes and everything in it in the museum exhibition. Uniquely, we also have photographs of the gun from that very morning both before and after the battle. This is the way we show it in our collection, at the current exhibition. I wanted to mention this gun

что это звучит понятно здесь, в городе Иммануила Канта, сформулировавшего известный девиз Sapere aude, что переводится как Дерзай знать. Работая в музеях, мы хотим заставить людей думать. Центральное место в событиях того рокового утра 9 апреля 1940 года занимает артиллерийское орудие, которое было размещено в городе Хадерслев и которым управляли шесть солдат. Двое из них погибли тем утром. У нас в музее хранится подлинное артиллерийское орудие со следами от пуль, а также уникальные фотографии этого орудия, сделанные в то утро до и после сражения. Именно таким образом мы представляем данный объект в нашей коллекции на текущей выставке. Я говорю об этом орудии, так как собираюсь показать вам, как еще можно экспонировать оружие. Если вы будете в Санкт-Петербурге и посетите Артиллерийский музей, вы увидите, как выставляются советские орудия — с победно направленными вверх дулами, в то время как нацистские орудия смотрят дулами вниз, как бы молча стыдясь своего поражения. Такого рода символизм характерен для других российских музеев, которые я посещал и в которых гордость по поводу победы в Великой Отечественной войне является центральной темой. Совершенно естественно, что героической стороне этого

because I wanted to show you how you might also exhibit guns. If you go to St. Petersburg and visit the Arsenal Museum there, you will see how the Soviet guns are displayed with their muzzles dramatically, victoriously pointing upwards, while the Nazi guns are displayed pointing their muzzles downwards as in silent shame over their defeat. This type of symbolism is characteristic of what I have seen in other Russian museums where pride over the victory in the Great Patriotic War is very much a central theme. It is only natural that this part of Russian history is given so much attention. But the symbols are used in a way that leaves very little room for afterthought and personal reflection. Some of the most symbolic items, the conquered Nazi banners that were laid down on Red Square at the big victory parade in 1945 are even displayed on the floor under glass, so the museum guests virtually can trample upon them. This might be a special case, because the event and its symbolic implications are so far reaching and important to most Russians. But it is symptomatic of a special way of understanding the museum’s role in society. If you go to the new arms museum in Tula, you will see no reflection on the impact of arms and conflict upon society. It is only the technical fascination of weapons and their history that drives the exhibition. This I find is an anachronistic and deplorable approach in a modern military museum exhibition.

123

события российской истории уделяется такое внимание. Однако символика здесь используется таким образом, что для раздумий и субъективной рефлексии почти не остается места. Некоторые из наиболее символичных предметов, а именно захваченные нацистские знамена, которые были сложены на Красной площади на большом Параде Победы в 1945 году, вообще выставлены на полу под стеклом, поэтому посетители музея могут фактически топтать их ногами. Возможно, этот случай особый, так как само событие и его символические глубинные смыслы действительно масштабны и значимы для большинства россиян. Однако этот случай показателен для понимания роли музея в обществе. Посетив новый музей оружия в Туле, вы не увидите никакого отражения влияния оружия и конфликта на общество: экспозиция освещает исключительно техническую сторону оружия и его истории. Для меня это устаревший и неактуальный подход к организации экспозиции в современном военном музее. Прощай, оружие? Теперь я хотел бы привести последний пример с одной из наших выставок. В 2010 году мы открыли галерею, посвященную военным операциям Дании в Афганистане. К созданию экспозиции мы привлекали солдат, которые принимали непосредственное участие в операциях. Выставка позволяет посетителю в значительной степени прочувствовать то, через что прошли датские военнослужащие. По своей концепции она принципиально отличается от остальных выставок. Солдаты с помощью специалистасценографа воссоздали обстановку военных баз в пустыне и в этом антураже разместили различные предметы, которыми они пользовались. Один из таких чрезвычайно впечатляющих предметов — джип, взорванный самодельным взрывным устройством. Рассматривая экспонат, посетитель может воспользоваться сенсорной панелью, чтобы получить информацию о нем. Вы услышите историю водителя джипа, который говорит о том, что он пережил в момент взрыва. Если вы нажмете на другую кнопку, эта же история прозвучит из уст его жены, рассказывающей 124

Farewell to arms? Now, I would like to mention one last example of one of our exhibitions. In 2010 we opened a gallery where we tell about the Danish military operations in Afghanistan. We had the soldiers who had been part of the operations help us build up the exhibition. It takes the museum guests through many of the same experiences as the Danish soldiers had been through. This exhibition is built on a very different concept from the rest of the exhibitions. The soldiers simply recreated the environment of the desert bases and had a scenographer help them set the stage in which they could then exhibit the items and things that they had used. One example, of course a very dramatic example, is a jeep that was hit by an IED. When you look at it, you can access information about it on a touch screen. There you will get the narrative of the driver of the jeep, who tells the museum guest how he experienced this. But if you press another button, you get the same story told by his wife, who tells us how it was to receive that phone call when her husband had almost been killed. Ideally, we should also have had the Taliban fighter who planted the IED and tell his side of the story — but that regrettably was not a possibility. As a conclusion I will give you an anecdote from my own personal experience. At a conference in Moscow in 2014 I heard a young curator from a Russian arms museum tell a group of international museum professionals how the aim of her work at the museum was to stimulate the technological interest in weapons and nurture patriotic pride among especially visiting children. This curator was responsible for the educational program at the museum. I and my colleagues in the Danish delegation were shocked! If her colleague at the Arsenal Museum in Copenhagen had described her job like that, she would probably have been fired — or at the very least she would have had a very serious conversation with our director because that is not a purpose of a museum! This just goes to show that there are very big differences between museum culture in various countries, and I think that it will take some time before my colleagues at military museums in this country will say ‘Farewell to arms’!

о своих чувствах в тот момент, когда ей сообщили по телефону, что ее муж чуть не погиб. В идеале нам нужно было бы привести также версию талиба, заложившего это СВУ, но, к сожалению, у нас не было такой возможности. В заключение поделюсь с вами случаем из своего личного опыта. В 2014 году на конференции в Москве я услышал, как молодая женщина-куратор из российского оружейного музея рассказывает международной группе музейщиков, что целью ее деятельности в музее является стимулирование технического интереса к оружию и воспитание патриотической гордости, особенно среди юных посетителей музея. Эта куратор отвечала за образовательные программы в своем музее. Я и мои коллеги из датской делегации были шокированы. Если бы ее коллега из Музея военной истории и оружия в Копенгагене так описывала свою работу, ей, вероятно, грозило бы увольнение или, как минимум, серьезный разговор с нашим директором, потому что то, о чем она рассказывала, не может быть целью деятельности музея. Этот пример свидетельствует о значительных различиях в музейной культуре разных стран, и, на мой взгляд, пройдет еще какое-то время, прежде чем мои коллеги из российских военных музеев скажут: «Прощай, оружие!» Я не утверждаю, что в нашем музее в Дании мы нашли оптимальное решение показывать военную историю. У нас, как и у всех, многое не получается. Нам нужно усилить свои позиции по привлечению детской аудитории, мы должны совершенствовать наши выставки, требует доработки также множество аннотаций к экспонатам. Но тем не менее я уверен: если мы будем продолжать делать то, что делаем, и уважать наших посетителей и их способность думать самостоятельно, мы будем на правильном пути. Спасибо за внимание. 4.06.2016

I am not saying that we have found the ultimate solution to representing military history at our museum in Denmark. We fail just like everybody else in many ways. We could be better at engaging children, we must improve our exhibitions, we have a lot of things that we could be better at explaining. But I do believe that if we do what we do and respect our guests and their ability to think for themselves, then we are on the right track. Thank you for your attention. 4.06.2016

125

Вигаудас УШАЦКАС / ЕС Vygaudas UŠACKAS / EU

Посол, глава Представительства Европейского Союза в Российской Федерации в 2013–2017 гг., литовский государственный деятель, дипломат. В 1990 году окончил факультет права Вильнюсского университета. С 1991 по 1999 год работал в МИДе Литовской Республики и в составе миссии Литовской Республики при Европейских сообществах и НАТО. В 1999–2001 годах — заместитель министра иностранных дел Литвы, руководил переговорами о вступлении Литвы в ЕС. В 2001–2006 годах — посол Литовской Республики в США и Мексиканских Соединенных Штатах. В 2006–2008 годах — посол Литовской Республики при дворе королевы Великобритании. В 2008– 2010 годах — министр иностранных дел Литвы. Ambassador, Head of the EU Delegation to the Russian Federation in 2013–2017, Lithuanian statesman, diplomat. In 1990, he graduated from the Faculty of Law at the University of Vilnius. From 1991 until 1999 he worked at the Ministry of Foreign Affairs of the Republic of Lithuania and as a member of Lithuanian mission at the European Communities and NATO. In 1999–2001, he served as Deputy Minister of Foreign Affairs of Lithuania, was the chief negotiator of Lithuania’s accession to the EU. In 2001–2006, Mr Ušackas was Ambassador of Lithuania to the United States of America and the United Mexican States. In 2006–2008, he was Ambassador of Lithuania to the United Kingdom. In 2008–2010, he was Minister of Foreign Affairs of Lithuania.

126

КУЛЬТУРНАЯ ПАМЯТЬ ЕВРОПЫ НА ПРИМЕРЕ МОЕЙ СЕМЬИ

CULTURAL MEMORY OF EUROPE THROUGH THE EXAMPLE OF MY FAMILY

Я хотел бы поделиться с вами своим представлением о роли истории и исторической правды в деле поддержания мира. Я родился и вырос в городке Скуодас. Для меня это место, где находятся истоки Литвы. Это самый удаленный от Вильнюса литовский город. Когда я рос, я узнавал историю своих родителей, бабушек и дедушек от них самих — ту историю, о которой не говорили во времена СССР. Это был важный и полезный опыт. Я поделюсь двумя историями, двумя сюжетами, которые оказали влияние на становление меня как личности и на развитие литовского общества в целом. Первый касается трагедии литовских евреев. До Второй мировой войны в Литве проживало 200 тыс. евреев, а Вильнюс был поистине космополитичным городом, в котором мирно сосуществовали литовцы, поляки, русские и евреи. Трагедия Холокоста произошла в годы Второй мировой войны, но долгое время о ней не говорили. Когда я учился в школе, о той войне нам рассказывали как о войне между фашистской Германией и СССР. Дорога из школы домой шла через маленький лес, в котором находилось еврейское кладбище. О евреях молчали, ни слова не было о них написано и в школьных учебниках. И даже когда я спрашивал родителей, они ничего не говорили. После школы, перед армией, я работал маляром. Это была моя первая профессия. Я не поступил на юридический факультет: хорошо сдав экзамены, не прошел «политические слушания», то есть оказался якобы недостаточно «зрелым» для поступления на этот факультет. Так вот, когда я работал маляром, мои старшие товарищи рассказывали мне об истории домов, в которых мы вели малярные работы: в этом доме жила такая-то еврейская семья, а в том — такая-то. Таким образом, только в 18 лет я начал узнавать настоящую историю своего города, в котором, как оказалось, до Второй мировой войны 15–20 % населения составляли евреи. Меня поразило, что никто не рассказал мне об этом в школьные годы. Незнание настоящей политической истории, как я считаю, стало одной из причин, почему после возвращения Литве независимости мы не приняли те трагические факты, о которых раньше просто не знали.

I would like to share with you my vision of the role of history and historical truth in maintaining peace. I was born and raised in the small town of Skuodas. To me it is the cradle of Lithuania. This is the most remote town from Vilnius in the country. Growing up, I learned my parents and grandparents’ history from themselves — the kind of history which was not talked about in the Soviet times. It was an important and useful experience. I will share with you two stories — two narratives which had an impact on my personal development, and also on the whole Lithuanian society. The first one is the tragedy of Lithuanian Jews. Before World War II, two hundred thousand Jews lived in Lithuania, and Vilnius was known as a truly cosmopolitan city, in which Lithuanians, Poles, Russians and Jews were living side by side in peace. During the World War II, the tragedy of the Holocaust occurred, but it was not spoken of for a long time. At school, we were told about that War as a war between the fascist Germany and the USSR. The road home from school led through a small wood in which there was a Jewish cemetery. Jews were not talked about; there was nothing about them in schoolbooks either. And even when I asked my parents, they would say nothing. After leaving school and before joining the Army, I worked as a house-painter. It was my first job. I had not succeeded in entering the local law school: having done well at the exams, I failed at the “political hearings”. I was said to be not “mature” enough to be admitted to law school. So, while I was working as a house-painter, my older colleagues would tell me the stories of the houses we were painting: this house used to belong to one Jewish family, that one to another. Thus, only at the age of 18 I began to learn the true history of my home town, 15 to 20% of whose pre-war population turned out to have been Jewish. I was struck by the fact that nobody had spoken about it in school. I think that the lack of knowledge of the true political history was one of the reasons why after returning independence to Lithuania we did not accept the tragic facts unknown to us before. When the Alliance Israélite Universelle as well as our European partners started speaking about the 127

Когда о трагедии литовских евреев начал говорить Всемирный еврейский союз, а также наши европейские партнеры, мы очень болезненно, со стыдом и отрицанием, отнеслись к тем событиям. Потребовалось время для осмысления внутри страны того, что произошло в действительности, потребовалось время для непредвзятого изучения всех фактов, прежде чем мы смогли принять, что из 200 тыс. евреев, проживавших в Литве, 75 % были расстреляны. Мы прошли и трудный период признания того, что литовцы участвовали в Холокосте. Это было сложно, но это помогло нам вырасти как нации, улучшить отношения между Литвой и Израилем и международные отношения в целом. Следующий сюжет также доказывает, что события истории необходимо осмыслять и оценивать с уважением и сообща. Только это будет способствовать укреплению международных отношений. Безусловно, история может как разделять, так и объединять и отдельных людей, и целые народы. Одна из страниц истории Литвы, других стран Балтии и России, которая еще не до конца осмыслена, — это годы, когда Советским Союзом руководил Сталин. Наверно, у каждой второй семьи в Литве есть родственники, которые были депортированы только из-за того, что являлись собственниками земли либо активными деятелями науки, искусства или коммерции. В школе об этом, опять же, не говорили. Не говорили о советской оккупации, о депортации литовцев в Сибирь. Но во время наших семейных встреч и праздников дедушка и бабушка рассказывали историю семьи. И их рассказы научили меня уважать простых русских людей, которые помогли им выжить в те суровые времена в Сибири. Представьте: конец 1941 года, первым поездом семья Ушацкас высылается в Сибирь. Родственников разделили: дедушка был отправлен в тюрьму в Красноярском крае, а бабушка с сыном и дочерью оказалась в леспромхозе в Алтайском крае. Они вспоминали, как их привезли и просто оставили в лесу, как на первых порах их приютили у себя русские, как помогали строить землянку, в которой бабушка с детьми потом жили, как вместе работали, рубили лес, выживали, помогали друг другу вещами. Во мне воспитали уважение к че128

tragedy of Lithuanian Jews, we were in pain, shame and denial about those events. It took time for the country to comprehend what had actually happened; it took time to study all the facts impartially before we were able to accept the fact that out of two hundred thousand Jews previously residing in Lithuania 75 % had been shot. We also experienced a troubled period of accepting Lithuanians’ own involvement in the Holocaust. It was hard, but it helped us grow as a nation and improved the relationship between Lithuania and Israel, and international relations on the whole. My second narrative also proves that historical events must be comprehended and assessed with respect and through joint efforts. Only this will help strengthen international relations. Indeed, history can separate as well as unite individual people and entire nations. One not yet fully comprehended page in the history of Lithuania, the other Baltic countries and Russia is the time when Stalin was leading the Soviet Union. I would guess that in five Lithuanian families out of ten there are members who were deported only because they owned land or were active figures in business, art, or science. Again, we never discussed it at school. We never talked about the Soviet occupation or Lithuanians’ deportation to Siberia. However, during our family get-togethers and celebrations my grandparents would tell us the history of our family. Their stories taught me to respect the common Russian people who helped them survive those harsh times in Siberia. Imagine late 1941, when the Ušackas family was sent off to Siberia on the first deportation train. They were separated: my grandfather was sent to prison in the Krasnoyarsk Krai, while my grandmother together with her son and daughter were sent to a timber industry enterprise in the Altai Krai. They recalled how they had been brought there and simply left in the forest, how at first they had been sheltered by Russians, who helped them build the earth house where grandmother later lived with her children, and how they all worked together, felled the forest, survived, and shared things. I was taught to respect each person as an individual. I realized that everyone has their own tragedy, and you cannot equate a political regime to the common people who live under it.

ловеку как личности. Я понял, что у каждого своя трагедия, что нельзя ставить знак равенства между политическим режимом и обычными людьми. Несколько лет назад я принял участие в финансировании теперь уже широко известного проекта «Миссия Сибирь». Каждый год 18–20 студентов из Литвы отправляются в Сибирь, чтобы ухаживать за могилами не вернувшихся из ссылки литовцев. На данный момент расчищено около 140 захоронений в разных местах Сибири. Этот проект стал для молодого поколения возможностью не только узнать о прошлом, но и понять, что не одни литовцы, латыши и эстонцы пострадали от сталинских репрессий. Больше всего жертв репрессий было среди русских. Насколько мне известно, от сталинского режима пострадали порядка 15–20 млн людей. Сегодня подрастающее поколение, к сожалению, недостаточно хорошо знает о трагедии русского народа. В прошлом году мы побывали на Бутовском полигоне. Это место, где менее чем за полтора года, с августа 1937 по октябрь 1938 года, было убито более 20 тыс. человек (преимущественно русских, в том числе Ленинградский митрополит). И когда мы осматривали этот комплекс, я в очередной раз напомнил себе, что это наша общая история. Во время поездки в Томск я с удивлением узнал, что там есть музей истории войны и памятники пострадавшим от репрессий — русским, полякам, латышам, эстонцам. Я также был рад услышать, что буквально несколько дней назад власти Томска дали согласие на открытие памятника литовцам, пострадавшим от репрессий. Мы стараемся содействовать общению молодых людей. На днях здесь, в Калининграде, состоялся круглый стол с участием российских студентов и молодых литовцев, которые вернулись из очередной «Миссии Сибирь». Мне кажется, что сталинские репрессии — это еще не перевернутая страница нашей общей истории. Она остается психологической и политической преградой в наших отношениях. История имеет большое значение. Как говорил Кант, один в луже видит грязь, другой — отражающиеся звезды. Все зависит от того, насколько мы готовы критично и объективно информировать друг друга, осознавать и оценивать прошлое, делать выводы и, самое главное, думать о будущем. 3.06.2016

Several years ago I helped finance the now well-known project “Mission Siberia”. Every year 18–20 students from Lithuania go to Siberia to care for graves of the Lithuanians who never returned from exile. As of today, about 140 burial sites have been cleared in different parts of Siberia. For our young generation, this project is an opportunity not only to learn about the past, but also to understand that Lithuanians, Latvians and Estonians were not the only ones that suffered from Stalin’s repressions. In fact, most of the victims were Russians. As far as I know, approximately 15–20 million people suffered from Stalin’s regime. Unfortunately, today’s youth isn’t sufficiently aware of the Russian people’s tragedy. Last year we visited the Butovo firing range. This is the place where, from August 1937 to October 1938, in less than a year and a half, more than 20,000 people were murdered (mainly Russians, including the Metropolitan of Leningrad). As we walked around the site, I reminded myself once again that it was part of our common history. During my visit to Tomsk, I was surprised to learn that the city had a museum of war history as well as monuments to victims of repressions — Russians, Poles, Latvians, and Estonians. I was also pleased to hear that just a few days before Tomsk authorities had agreed to open a memorial to Lithuanians who had suffered from repressions. We are trying to promote a dialogue between young people. A couple of days ago a round table discussion was held here in Kaliningrad, which gathered Russian students and young Lithuanians who had returned from the latest “Mission Siberia”. Stalin’s repressions seem to be a page in our common history that is still open. It remains a psychological and political barrier in our relations. History is of great importance. As Kant said, one person sees mud in a puddle, while another sees a reflection of stars. It all depends on how much we are willing to share information critically and objectively, to embrace and evaluate the past, to draw conclusions, and, most importantly, to think about the future. 3.06.2016

129

Елена ФАНАЙЛОВА / Москва, Россия Elena FANAILOVA / Moscow, Russia

Поэт, журналист, переводчик. Окончила Воронежский медицинский институт и отделение лингвистики романо-германской филологии Воронежского университета. Работала врачом, преподавателем на факультете журналистики ВГУ, редактором телевидения. С 1995 года — корреспондент радио «Свобода», где в 2012–2015 годах сделала серию программ с украинскими интеллектуалами. С конца 1990-х живет и работает в Москве. Автор семи сборников стихов, в том числе на английском (2008) и итальянском языках (2015). Стипендиат Фонда Бродского в Риме (2013). Лауреат премии Андрея Белого (1999), премии «Московский счет» (2003), премии журнала «Знамя» (2008), премии Рочестерского университета (2009). Poet, journalist, translator. Graduated from Voronezh Medical Institute and Linguistics Department of Roman and German Philology at Voronezh University. She worked as a doctor, taught at the Faculty of Journalism at Voronezh State University, worked as a TV producer. Since 1995 she has been a correspondent on radio “Liberty”, where in 2012–2015 she made a number of programmes with Ukrainian intellectuals. Since the late 1990s Elena Fanailova has lived and worked in Moscow. She is the author of seven poetry books, including those in English (2008) and Italian (2015). She was granted a scholarship by Joseph Brodsky Memorial Foundation in Rome (2013). She is a winner of Andrey Bely Prize (1999), of the Prize “Moskovsky Schet” (2003), of Znamya journal Prize (2008), and a Prize of Rochester University (2009).

130

ТРАУР И МЕЛАНХОЛИЯ НА ПОСТСОВЕТСКИХ ПРОСТРАНСТВАХ

MOURNING AND MELANCHOLY IN THE FORMER SOVIET UNION

Рассуждая о том, как бытуют траур и меланхолия на постсоветском пространстве, я подразумеваю переживание исторического травматизма ХХ века, поскольку полагаю, что мы во многом находимся в корпусе смыслов, заложенных мировой европейской политикой после Второй мировой войны. Это касается и политических условий существования стран, и теоретических концептов. Речь идет и о новых моральных договорах в послевоенной Европе, и о том, могут ли они быть пересмотрены сегодня, в свете новейших военных конфликтов. Речь идет также о том, чем является Восточная Европа (в советском дискурсе), или Центральная Европа, концепт которой формулирует польский нобелиат Чеслав Милош и развивает его последователь Милан Кундера. В эссе Милана Кундеры «Занавес» говорится о том, что Гитлер лишил Европу возможности переживания трагического. «Подобно битве с фашизмом, вся современная политическая история станет отныне рассматриваться как битва добра со злом. Войны, гражданские войны, революции, контрреволюции, национальная борьба, восстания и репрессии были изгнаны с территории трагического и отданы во власть судей, жаждущих наказания»1. Находиться в сердце трагедии, говорит Кундера, — значит понимать, что такое быть виновным самому. Это рассуждение Кундеры позволяет взглянуть на состояние «безвинности» современного россиянина и его психологическую идентификацию с судьями Нюрнбергского процесса, с победившей стороной. Можно сказать и так, что Гитлер отнял у европейцев (или ослабил) возможность переживания горя и траура, поскольку масштабы страданий времен Второй мировой войны нельзя ни повторить, ни представить в послевоенном мире. А значит, жертвы антисоветских восстаний в Германии 1949-го, Венгрии 1956-го и Чехословакии 1968-го остаются «неважными» или «не такими важными». Европа, по замечаниям политологов и историков, после 1945 года оказалась одержима задачей не допустить военные действия на своей

Speaking how mourning and melancholy are portrayed in the former Soviet Union I mean the experience of historical traumas of the 20th century since I believe that we largely find ourselves in a body of meanings enshrined by the world European policy after World War II. It concerns both political conditions of countries’ existence and theoretical concepts. We are talking about new moral treaties in post-war Europe and whether they can be reassessed today in the light of latest armed conflicts. It is also about what Eastern Europe (in the Soviet discourse) is as well as Central Europe (whose concept was formulated by the Polish Nobel laureate Czesław Miłosz and developed by his follower Milan Kundera). Milan Kundera in his essay “The Curtain” states that Hitler deprived Europe of the opportunity to be emotional over the tragic. “Similar to combating fascism, all the modern political history will from now on be considered as a battle of the good and the evil. Wars, civil wars, revolutions, counterrevolutions, ethnic struggle, revolts and persecutions were banished from the territory of the tragic and were exposed to the power of judges, thirsting for punishment.” To be in the heart of the tragedy, says Kundera — is to understand what it means to be guilty yourself. This consideration enables us to look at the condition of “guiltlessness” of a modern Russian and his/ her psychological identification with judges of the Nuremberg trials, with the victorious party1. It can be said that Hitler deprived the Europeans (or weakened) of the opportunity to be emotional over grief and mourning since the magnitude of suffering in World War II can be neither repeated nor imagined in the post-war world, which means that victims of anti-Soviet revolts in Germany of 1949, Hungary of 1956 or Czechoslovakia of 1968 are “unimportant” or “not so important”. According to political scientists and historians, Europe was obsessed with an idea of preventing military actions on its territory after 1945. However, Yugoslavian wars occurred in Europe as well as the Eastern Ukrainian conflict nowadays. There is a comparative paradox in the fact that disintegration of Yu-

Кундера М. Занавес. URL: http://litresp.ru/chitat/ru/

%D0%9A/kundera-milan/zanaves/5 (дата обращения: 15.11.2016).

Kundera M. The Curtain: An Essay in Seven Parts. NY:

Harper Perennial, 2008. 131

территории. Однако югославские войны происходили на территории Европы, как и восточноукраинский конфликт в настоящее время. Есть сравнительный парадокс в том, что распад Югославии и Советского Союза — стран, гордившихся своим вкладом в дело победы над фашизмом, — сопровождается затяжными постимперскими войнами, ростом протофашистских настроений и разных форм национализма. В основе теории Александра Эткинда, изложенной им в книге «Кривое горе. Память о непогребенных», лежит мысль о том, что незавершенные формы личного и исторического траура, так называемого политического горя, ведут к модифицированному повторению исторических сюжетов2. Эти идеи, очевидно, восходят к работе Зигмунда Фрейда «Траур и меланхолия». Фрейд говорил о том, что траур может быть признан эффективным и завершенным, когда скорбящий интериоризирует часть личности умершего объекта; меланхолия должна иметь временные промежутки3. Неэффективно проделанная работа траура влечет за собой возникновение ностальгических фантомных переживаний, в которых могут быть описаны и российская общественная реакция на события в Крыму 2014 года, и другие квазиимперские политические и общественные процессы в России и странах постсоветского пространства. Мне приходилось читать интервью с интеллектуалами из Боснии и Сербии: они уверены в том, что неоконсерватизм в их странах связан с недостаточной работой общества над историческими проблемами, в том числе над преступлениями конца Второй мировой войны, когда были произведены массовые бессудные казни сограждан, воевавших на стороне Гитлера4. Самый интересный пример работы с историче-

goslavia and the Soviet Union — the countries, which were so proud of their contribution to the victory over fascism, is accompanied by protracted post-imperial wars, the growth of pro-fascist sentiments and various forms of nationalism. There is an idea lying in the basis of Alexander Etkind theory described in his book “Warped Mourning: Stories of the Undead in the Land of Unburied” which states that uncompleted forms of personal and historical mourning, so called political mourning, lead to a modified repetition of historical plots”2. These ideas are clearly traced back to Freud’s work “Trauer und Melancholie”. S. Freud in his work “Trauer und Melancholie” wrote that mourning can be acknowledged as effective and completed when the mourner internalizes part of the personality of the dead object; melancholy must have time lags3. The mourning’s ineffectively done work results in nostalgic phantom feelings, in whose terms one can describe both Russian public response to the annexation of the Crimea of 2014, and other quasi-imperial political and social processes in Russia and in the countries of the former Soviet Union. I happened to read interviews with intellectuals from Bosnia and Serbia who are sure that neo-conservatism in their countries is connected with insufficient public work on historical issues including war crimes of the end of the World War II when there were mass extrajudicial executions of fellow citizens who fought on the Hitler’s side4. One of the most interesting examples of work with a historical memory of the 20th century on the “bloodlands”, according to Timothy Snyder’s5 terminology, belongs to Poland with its Institute of National Remembrance, a flexible system 2 3

Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребенных.

М. : НЛО, 2016. 3 Фрейд З. Траур и меланхолия // Фрейд З. Художник и фантазирование. М. : Республика, 1995. 4

См. ряд материалов радио «Свобода», URL: http://

Etkind А. Krivoe gore. Pamyat’ o nepogrebennyh.

Мoscow: NLO, 2016. [In Russian]. Freud S. Mourning and Melancholia. In E. Jones (Ed.),

Sigmund Freud: Collected Papers (vol. 4, p. 152-170). N.Y.: Basic Books, 1959 (original work published 1917). 4

See files, radio “Liberty”, URL: http://www.

svoboda.org/a/27562483.html; http://www.svoboda.org/content/ article/27658154.html; http://www.svoboda.org/content/

www.svoboda.org/a/27562483.html; http://www.svoboda.org/

article/24801426.html#page=1; http://www.svoboda.org/content/

content/article/27658154.html; http://www.svoboda.org/content/

article/24804652.html (date: 07.11.2016).

article/24801426.html#page=1; http://www.svoboda.org/content/ article/24804652.html (дата обращения: 07.11.2016). 132

Snyder T. Bloodlands: Europe Between Hitler and

Stalin. N.Y.: Basic Books, 2012.

ской памятью ХХ века на «кровавых землях», если пользоваться терминологией Тимоти Снайдера5, принадлежит Польше с ее Институтом национальной памяти, гибкой системой люстрации, общественными дискуссиями, фильмами и пьесами о неоднозначной роли поляков в Холокосте. Однако и это не спасло современную Польшу от роста неоконсервативных политических настроений: как сообщают польские источники, администрация Дуды готовится к регламентации этих дискуссий в области культуры. Одна из непроговоренных проблем современной России заключается в том, что ее активный социальный слой — это люди, получившие психотравму Второй мировой не на ее фронтах, а с кино- и телеэкранов в 1960–1970-е, благодаря машине советской пропаганды и школьного патриотического воспитания (таково мое теоретическое предположение). Главным детско-подростковым страхом моего поколения был страх захвата в плен и пыток (эпизоды из «житий» пионеров-героев). Иррациональный ужас усугублялся тем, что официальная мифология требовала не предавать товарищей под пытками, то есть налагала моральные обязательства на личный болевой порог. Пропагандистская антиукраинская кампания ретравматизировала поколения, подвергшиеся этой идеологической обработке, и здесь кроется еще одно объяснение того, почему общество оказалось восприимчиво к этой кампании вплоть до абсурдных ее компонентов. Самым извращенным примером трагической памяти на постсоветском пространстве является чеченский казус. В 2011 году был перенесен День траура 23 февраля (день депортации 1944 года) — теперь он отмечается 10 мая, сразу после Дня Победы, который объединили с днем памяти Ахмата Кадырова, убитого в 2004 году в результате теракта во время празднования 9 Мая. Согласно исследованию мюнхенского антрополога Ольги Резниковой «Скорбь и праздник в постколониальном контексте», этот смысловой конгломерат в сочетании с официальными пара5

of lustration, public discussions and plays dedicated to a controversial role of the Poles in the Holocaust. Nevertheless, it didn’t save Poland from the growth of neoconservative political sentiments: according to Polish sources administration of Duda is preparing to regulate these cultural debates. One of the unspoken issues in modern Russia is that its active social stratum consists of people who acquired the psychological trauma of World War II not during military actions but from the screens in 1960–1970s due to a Soviet propagandistic machine and school patriotic education (it’s my theoretical assumption). The major children and teenage fear of my generation was the fear to be captured and tortured (episodes from the pioneers-heroes’ “Lives”). Our irrational fear was compounded by the fact that the official mythology demanded not to betray comrades under tortures thus imposing moral obligations on our personal pain threshold. Propagandistic anti-Ukrainian campaign has re-traumatized gener-

Снайдер Т. Кровавые земли: Европа между Гитле-

ром и Сталиным / пер. с англ. Л. Зурнаджи. Киев : Дулiби, 2015. 133

дами и мавзолеями Кадырова не рождает у его свидетелей ничего, кроме раздражения и чувства пустоты, подмены истории (разумеется, так отвечали респонденты, которые не зависели от администрации), невозможности переживания траура6. Было бы неверным не сказать, что искусство вообще всегда реагирует на войну, связано с войной, что у культуры есть миссия залечивать раны, которые наносит гуманизму и гражданскому обществу война. Я не верю, что с оружием можно проститься до конца. В 1933 году, уже после прихода к власти национал-социализма, Зигмунд Фрейд и Альберт Эйнштейн публикуют статью-переписку под названием «Почему война?»7, где великий физик предлагает создать межнациональную организацию, обладающую властью предотвращать войны, и спрашивает о психологических основаниях войны. Отец психоанализа отвечает ему в том духе, что агрессия находится в самом ядре современного общества и предотвратить военные конфликты может только рациональный контроль. Фрейд призывает к крайней степени интеллектуальной ответственности, к рациональному отношению к любому эмоциональному порыву. Как мы знаем, Вторая мировая все же случилась, но ее итогом стал консенсус, похожий на тот, что описывают Эйнштейн и Фрейд: создание ООН и длительная мемориальная работа. Возможно, надежда по-прежнему заключается в интеллектуальной ответственности и самоконтроле. Это касается и такого последствия войн, как комплекс жертвы: порой людям и народам необходимо перестать чувствовать себя в этой роли (вспомним польский опыт ощущения себя как жертв нацизма и позднейшего признания участия поляков в уничтожении евреев). Например, известно, что для постсоветского Петербурга травма блокады — чрезвычайно 6

Резникова О. Скорбь и праздник в (пост)колониаль-

ations subjected to this ideological indoctrination, and this is another explanation why the society has become so sensitive to this campaign up to its most absurd components. The Chechen incident has become the most perverted example of a tragic memory in the former Soviet Union. In 2011, the Day of Mourning (the day of deportation in 1944) was transferred from February 23th to May 10th and now it is celebrated immediately after the Victory Day which was united with the Day of Remembrance of Ahmad Kadyrov, who was killed in 2004 in the terrorist act during the Victory Day celebration. According to Munich anthropologist Olga Reznikova research “Mourning and celebration in post-colonial context” this semantic conglomerate together with official parades and Kadyrov’s mausoleums does not cause anything but irritation, emptiness and the sense of historic substitution (of course in such a way only respondents independent of the local administration answered), and inability to be emotional over the mourning6. It would be wrong not to say that art is in general responsive to war, connected with war, that culture has a mission to heal wounds which war inflicts to humanity and civil society. I do not believe that we can say farewell to arms forever. In 1933 after National Socialism had come to power, Sigmund Freud and Albert Einstein published their article-correspondence entitled “Why war?”7 where the great physicist proposes to establish an international organization having a power to prevent war and asks about psychological foundations of war. The father of psychoanalysis responds that aggression is located at the very core of a modern society and only the rational control is able to prevent war. Freud calls for an extreme intellectual responsibility, for a rational relation to any emotional impulse. As we know, the World War II happened but it resulted in the consensus similar to the one that Sigmund Freud and Albert Einstein described: creation of the 6

Reznikova О. Skorb’ i prazdnik v (post)kolonial’nom

ном контексте. Этнографические заметки. Грозный 8, 9 и 10 мая

kontekste. Etnograficheskie zametki. Groznyj 8, 9 i 10 maya //

// Неприкосновенный запас. 2015. № 3 (101).

Neprikosnovennyj zapas. 2015. № 3 (101). [In Russian].

7 Фрейд З. Почему война? URL: http://azps.ru/ hrest/16/6094347.html (дата обращения: 11.10.2016). 134

Freud S. Why war? URL: https://www.freud.org.uk/

file-uploads/files/WHY%20WAR.pdf (date of reference: 30.10.2016).

важный культурный концепт. При этом большая часть людей, которые сейчас живут в городе, и их родственники блокаду не пережили, город после нее нуждался в рабочей силе и заполнялся переселенцами. Это исторический сюжет, миф, искусственная культурная травма (связанная с искаженной версией истории, где педалировался советский подвиг и исключались ужасающие эпизоды типа людоедства), возвращенная в последние годы в культурный обиход в том числе благодаря републикации «Записок блокадного человека» Лидии Гинзбург8. Подобные фантомные переживания становятся вполне реальными для личности, которая их интериоризировала без определенной доли автокритики. Говоря же о прямых реакциях искусства на восточноукраинский конфликт, следует упомянуть появление большого количества стихов9, причем их пишут как квазипатриоты с обеих сторон, так и авторы, критикующие власти и своим аналитическим подходом близкие современному искусству. По идейной направленности это совершенно разные тексты: для украинцев то, что происходит сейчас в Восточной Украине, — справедливая война и освобождение от советского мира. Появились выдающиеся тексты Сергея 8 Гинзбург Л. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека. М.: НЛО, 2011. 9

Стихи о гибридной войне / Свобода в клубах : авт.

UN and long commemorative work. The hope might still lie in intellectual responsibility and self-control. It also concerns such a consequence of war as the victim complex: sometimes people and nations should stop seeing themselves in this role (let’s recall the Polish experience of feeling as Nazism victims and their later recognition that the Poles participated in extermination of the Jews). For example, post-Soviet Saint Petersburg blockade is known to be a very important cultural concept even though the majority of people and their relatives living in this city now did not experience the blockade; the city needed manpower and was filled with migrants after the war. This is a historical plot, a myth, an artificial cultural trauma (associated with a distorted version of history where the Soviet heroism was pedaled and the horrifying facts of cannibalism were excluded) which was returned to cultural use due to re-publishing of “Notes of a blockaded person” by Lydia Ginsburg8. Similar phantom emotions are becoming real for a person who has internalized them without some self-criticism. Speaking about direct artistic reactions on the Eastern Ukrainian conflict, a great amount of new poems should be mentioned9, and they are written both by quasi-patriots on both sides, and 8 L.Ginsburg. Prohodyashchie haraktery. Proza voennyh let. Zapiski blokadnogo cheloveka, Moscow: NLO 2011. [In Russian]. 9

Stihi o gibridnoj vojne / Svoboda v klubah: E. Fanaylova

программа Е. Фанайловой // Радио Свобода : [сайт]. URL: http://

program // Radio “Liberty” [site]. URL: http://www.svoboda.org/

www.svoboda.org/content/transcript/27324155.html (дата обраще-

content/transcript/27324155.html (date of reference: 30.10.2016).

ния: 30.10.2016).

[In Russian].

135

Жадана, Марианны Кияновской, пишущих по-русски Александра Кабанова и Владимира Рафеенко. С российской же стороны (если не иметь в виду ура-патриотическое творчество масс) наблюдается тяжелая, травмирующая попытка проанализировать, что же случилось, где в нашем советском и даже имперском прошлом находится ядро этой вражды. Были вполне релевантные попытки ответа на этот вызов, как, например, цикл Марии Степановой10. Кроме Петра Павленского (акция «Свобода» 23 февраля 2014 года), мне неизвестны российские примеры артистической реакции на украинские события. Украинская арт-сцена отреагировала на историю Майдана и восточноукраинский конфликт быстро и энергично. Там обнаруживаются две позиции: квазипатриотическая11 и позиция левых интеллектуалов12, которые ездят на восток Украины, собирают фотодокументацию, делают видеофиксации, инсталляции, показывающие публике, что происходит с мирными жителями в зоне конфликта. В области документального кино о событиях на востоке Украины существует множество работ; одна из последних, «Украинские шерифы», номинирована на премию «Оскар» как лучший иностранный фильм. В этом году фестиваль документального кино «Артдокфест» демонстрирует несколько фильмов, показывающих российских добровольцев на украинской войне. Прозаик Захар Прилепин становится политическим агитатором за «русский мир», публикуя серию очерков с Донбасса. Украинские писатели отказываются от участия в одних с ним литературных мероприятиях в Европе. Таким 10 Мария Степанова. Война зверей и животных //

authors who criticize the authorities and are close to the contemporary art by their analytical approach. Ideologically, these are absolutely different texts. For the Ukrainians everything which is happening now in East Ukraine is a just war and liberation from the Soviet world. Outstanding texts by Sergey Zhadan, Marianna Kiyanovskaya, as well as Alexander Kabanov and Vladimir Rafeenko (writing in Russian), have appeared. From the Russian side, (without mentioning jingoistic creativity of masses) we can observe a painful traumatic attempt to analyze what has happened, where is the source of this hatred in our Soviet and even imperial past. There have been rather relevant attempts to answer this challenge (e.g. Maria Stepanova cycle)10. Apart from Petr Pavlensky (“Svoboda” action on February 23th, 2014), I do not know the Russian artistic reaction to the Ukrainian events. The Ukrainian art scene has reacted to Maidan and Eastern Ukrainian conflict quickly and vigorously. There are two positions detected — quasi patriotic11 and of leftist intellectuals12, who travel to the east of Ukraine and collect photo documentation, make video fixation, installations which demonstrate what is happening to civilians in the conflict zone. There have been a lot of documentary films about the events in the east of Ukraine; one of the latest ones is “Ukrainian sheriffs” nominated for Oscar as the best foreign film. This year the documentary film festival “Artdocfest” demonstrates some films showing Russian volunteers at the Ukrainian war. The prose writer Zakhar Prilepin is becoming a political propagandist for the “Russian world” having published a series of essays from the Donbass. Ukrainian writers refuse to participate with him in joint literary events 10 Maria Stepanova. Vojna zverej i zhivotnyh // Zerkalo.

Зеркало. 2015. № 45. URL: http://magazines.russ.ru/zerkalo/2015/

2015. № 45. URL: http://magazines.russ.ru/zerkalo/2015/45/1s.html

45/1s.html (дата обращения: 12.08.2016).

(date of reference: 12.08.2016). [In Russian].

Матрица: перезагрузка / Свобода в клубах : авт.

11 Matrica: perezagruzka / Svoboda v klubah : E. Fanaylo-

программа Е. Фанайловой // Радио Свобода : [сайт]. URL: http://

va program // Radio “Liberty” [site]. URL: http://www.svoboda.org/

www.svoboda.org/content/transcript/26785718.html (дата обраще-

content/transcript/26785718.html (date of reference: 07.08.2016).

ния: 07.08.2016).

[In Russian].

Из состава человечества / Свобода в клубах : авт.

Iz sostava chelovechestva / Svoboda v klubah :

программа Е. Фанайловой // Радио Свобода : [сайт]. URL: http://

E. Fanaylova program // Radio “Liberty” [site]. URL: http://www.

www.svoboda.org/content/transcript/26752766.html (дата обраще-

svoboda.org/content/transcript/26752766.html (date of reference:

ния: 07.08.2016).

07.08.2016). [In Russian].

136

образом деятели культуры напрямую ангажируются политической ситуацией, и это напоминает о практиках богемы времен Первой и Второй мировых войн, обо всей трагической истории связи культуры и войны в ХХ веке. 4.06.2016

in Europe. So, artistic figures are directly involved in a political situation and it reminds us of bohemian practices during World War I and World War II, of all tragic history of connection between culture and war in the 20th century. 4.06.2016

137

Мирослав БАЛКА / Варшава, Польша Miroslaw BALKA / Warsaw, Poland

Родился в 1958 году в Варшаве (Польша). Один из самых известных в мире польских художников. Скульптор, автор масштабных инсталляций, работающий также в сфере экспериментального видео и рисунка. В 1985 году окончил Академию Изящных искусств в Варшаве, где с 2011 года руководит студией пространственных искусств на факультете медиа. Обладатель стипендии Миса ван дер Роэ (Крефельд). Член Академии искусств (Берлин). Живет и работает в Варшаве и Отвоцке. Работы художника были представлены на крупнейших международных выставках, таких как Documenta (Кассель, 1992), Венецианская биеннале (1990, 1993, 2003, 2005, 2013), The Carnegie International (Питтсбург, 1995), Биеннале в СанПаулу (1998), Ливерпульская биеннале (1999), Сиднейская биеннале (1992, 2006), Биеннале Санта Фе (2006). В 2009 году представил специальный проект «How It Is» («Как есть») в рамках Unilever Series в турбинном зале Tate Modern (Лондон). Автор памятника жертвам катастрофы на пароме «Эстония» в Стокгольме (1997). Ключевые темы искусства Мирослава Балки — экзистенциальные вопросы человеческого бытия, которые он затрагивает в ранних работах через исследование личного опыта, в дальнейшем рассматриваемого как часть опыта общечеловеческого. Художник поднимает вопросы ответственности каждого человека за других и связанные с ними проблемы памяти. Одно из  главных посланий Балки — «прошлое — часть настоящего», поэтому в центре внимания художника в 2000-е годы оказываются темы, связанные с Холокостом. 138

Was born in 1958 in Warsaw (Poland). One of the world’s best-known Polish artists. Sculptor, author of large-scale installations, also involved in the field of experimental video and drawing. In 1985, he graduated from the Academy of Fine Arts in Warsaw, where since 2011 has been head of the studio of spatial arts at the Faculty of Media. Holder of Mies van der Rohe’s scholarship (Krefeld). Member of the Academy of Arts (Berlin). Lives and works in Warsaw and Otwock. The artist’s works were shown at large international exhibitions, such as: Documenta (Kassel, 1992), Venice Biennale (1990, 1993, 2003, 2005, 2013), the Carnegie International (Pittsburgh, 1995), Biennale in São Paulo (1998), Liverpool Biennale (1999), Sydney Biennale (1992, 2006), and Biennale of Santa Fe (2006). In 2009, the artist presented a special project How It Is within the Unilever Series in the Turbine Hall of Tate Modern (London). He designed the monument to the victims of Estonia boat crash in Stockholm (1997). The key subjects of Miroslaw Balka’s art are existential matters of human being that he tackles in his early works through investigating his own experience, and further considers as part of the universal experience. The artist raises issues of every person’s responsibility for the others and related to them matters of memory. One of Balka’s main messages is “the past is part of the present”, that is why in the 2000s the artist has focused on the issues related to the Holocaust.

Audi HBE F144, видео, 2008 Audi HBE F144, video, 2008 139

Юрий ВАСИЛЬЕВ/ Калининград, Россия Yury VASILIEV / Kaliningrad, Russia

Родился в 1950 году в Кингисеппе (Россия). Заслуженный художник России. Живет и работает в Калининграде. В 1974 году окончил Ленинградское художественное училище им. В. А. Серова. С 2001 года реализует авторский проект Russian Red (видео, фото, перформанс, инсталляция), который был представлен более чем на 50 российских и международных выставках в России, Германии, Австрии, США, Финляндии, Дании, Исландии, Норвегии, Швеции, Польши, Бельгии, в том числе Davaj Davaj (Германия — Австрия, 2002); «За красным горизонтом» (Польша — Россия, 2004); Brusland. Brussie. Brussia (Брюссель, Бельгия, 2005); ARS 06 (Хельсинки, Финляндия, 2006); Art Index (Рига, Латвия, 2008); «Красный — Красный», специальный проект 1 Уральской индустриальной биеннале современного искусства (Екатеринбург, 2010); Russia Next Door (Ольштын, Польша, 2011); «Анклав» (Россия — Польша, 2011); «Lost in Transformation» (Киль, Германия, 2012); «Соло и хор» (Харлем, Голландия, 2013). Обладатель Гран-при международного жюри медиафорума 25-го Московского Международного кинофестиваля. Художник оперирует одним из самых распространенных стереотипов массового сознания, связанных с восприятием образа и истории России XX века как в мифологическом, так и в идеологическом плане, — тотальностью красного. В «Русском красном» Юрий Васильев соединяет всю сложность противоречий многополярного мира и человеческого духа через крах тоталитарных утопий, потерю ориентиров и трудность обретения новой идентичности. 140

Yury Vassiliev was born in 1950 in Kingisepp (Russia). He is honored artist of the Russian Federation. Vassiliev lives and works in Kaliningrad. In 1974, he graduated from Serov Leningrad College of Arts. Since 2001, Yury Vassiliev has been working on his personal project Russian Red (video, photo, performance, installation). The project was presented at over 50 Russian and international exhibitions in Russia, Germany, Austria, USA, Finland, Denmark, Iceland, Norway, Sweden, Poland, Belgium, including Davaj Davaj (Germany — Austria, 2002); Behind Red Horizon (Poland — Russia, 2004); Brusland. Brussie. Brussia (Brussels, Belgium, 2005); ARS 06 (Helsinki, Finland, 2006); Art Index (Riga, Latvia, 2008); Red — Red. special project of the 1st Urals Industrial Biennale of Contemporary Art (Ekaterinburg, Russia, 2010); Russia Next Door (Olsztyn, Poland, 2011); Enclave (Russia — Poland, 2011); Lost in Transformation (Kiel, Germany, 2012); Solo and Chorus (Haarlem, Netherlands, 2013). Grand Prix winner of the international jury at the Media Forum of the 25th Moscow International Film Festival (Russia, 2003). The artist handles one of the most common stereotypes of popular consciousness connected with the perception of the image and history of the 20th century Russia both mythological, and ideological — of the totality of the red. In the Russian Red Yury Vasiliev links all the complexity of contradictions of the multipolar world and human spirit through the fall of totalitarian utopias, loss of reference points and a difficulty in obtaining a new identity. Прошлой будущей зимой, видео, 2011 Last Next Winter, video, 2011

141

Йохен ГЕРЦ / Германия — Ирландия Jochen GERZ / Germany — Ireland

2–3 улицы, выставка в городах региона Рур, 2010 2–3 Streets — an exhibition in cities of the Ruhr area, 2010

Родился в 1940 году в Берлине (Германия). Художник, автор получивших широкое международное признание монументов против нацизма. Живет и работает в Ирландии. Изучал немецкую и английскую филологию, археологию, древнюю историю. Занимался журналистикой, работая иностранным корреспондентом, дебютировал как поэт-конкретист. С конца 1960-х годов выступает как представитель концептуального искусства. С 1967 года начинает создавать художественные работы в публичных пространствах. Член Берлинской академии искусств (1994), почетный председатель Художественной академии Брауншвейга. Обладатель премии Роланда за искусство в общественном пространстве (1990), Премии немецкой критики (1996), премии Петера Вайса (Бремен, 1996), ордена «За заслуги» (Франция, 1996), обладатель первой премии фонда Гельмута Крафта (1999) и др. Его принципиальный подход — работа по собственной инициативе, а не на заказ, вовлечение людей в искусство не в качестве зрителей, а как соучастников, ответственных за сделанное, включение времени в структуру произведения, так что произведение переживает постоянные перемены. К наиболее известным работам художника относятся Монумент против нацизма (Гамбург, начат в 1986 году), монумент против расизма «Площадь невидимого памятника» (Саарбрюккен, начат в 1990 году), Живой монумент в Бироне (1996), автор более 40 масштабных паблик-арт проектов в Германии и Франции (Париж).

142

Was born in 1940 in Berlin (Germany). Artist, author of the internationally recognized monuments against Nazism. Lives and works in Ireland. Studied German and English philology, archaeology, ancient history. Was involved in journalism working as a foreign correspondent, made his debut as a concrete poet. Since the late 1960s, he performed as a representative of conceptual art. In 1967, he started making works of art in public spaces. Member of Berlin Academy of Arts (1994), honorary president of Braunschweig Arts Academy, winner of Roland prize for the art in public space (1990), of the prize of German criticism (1996), Peter Weiss award (Bremen, 1996), Order of Merit (France, 1996), winner of first prize of Helmut Craft Foundation (1999) and others. His key approach is working on one’s own initiative but not on a by-order basis, the involvement of people in the art not as an audience but as associates, responsible for what was done, inclusion of time into the structure of the work so that the work experiences constant changes. Among the best known artist’s works are the Monument against Nazism (Hamburg, started in 1986), the Monument against racism “The Place of the Invisible Memorial” (Saarbrücken, started in 1990), the Living Monument in Biron (1996), he is the author of over 40 large-scale public art projects in Germany and Paris.

ИНТЕРВЬЮ

INTERVIEW

Как вы думаете, способны ли культура и искусство помочь обществу в преодолении угроз войны и агрессий? С вопросом войны и мира всегда так: сложно его не усложнять и так же сложно — не упрощать его. Первое, что необходимо понять в войне — что это не другой, не враг или друзья, это мы сами. Войну из нас не вынуть. Мы привязаны к ней. И когда я говорю «из нас», вам может послышаться «А, из них!» Так думать — это по-человечески. И все же необходимо посмотреть ей в лицо и признать это. Так что это не столько интеллектуальный или художественный вопрос, сколько вопрос стремления: к разрушению, суициду, зарабатыванию прибыли, гендерному мачизму, насилию, власти — все это кажется частью естественного положения. Но тогда можно спросить, а является ли атомная бомба частью этого положения, и, конечно, вы ответите «нет», ведь она принадлежит технологиям, науке, прогрессу — хотя что такое прогресс и технологии? Опять же, часть меня. Так что сложно говорить о войне, не различая: это я, а это другой. Но если я скажу: я это ты, то у меня возникнет проблема с тем, чтобы убедить себя отправиться на войну. Уже более ста лет происходит что-то новое, что влияет на наши мысли и поведение. Кажется, что в действии международный вектор. Говоря это, я хочу подчеркнуть обе части слова международный. На протяжении долгого времени людей, преданных своей нации (неважно, находились они на левой или на правой стороне), мы считали реакционерами, полагая таким образом, что война есть архетипическое следствие того, что видится нам устаревшим, — национализма. В то же время до наших дней в этом международном векторе было что-то неожиданное и непроверенное. Возможно, причина в его потенции указывать на нечто по другую сторону — планету Земля. Наций много, а земля одна. Планета, о которой мы думаем, — это скорее озабоченность, которую мы разделяем с другими, чем материальное. Эта планета — даже если состоит из множества — не может объявить войну. Если брать в расчет международный вектор, для войны больше не должно быть причин, ведь мы все в одной лодке. Для того чтобы воевать, необходимо философское, идеологиче-

Do you think that culture and art are capable of helping society to avoid the threats of war and aggressions? It is always like this with the question of war and peace: it is difficult not to become too complicated, and it is difficult not to become too simple. War is something we first need to understand: it is not the other, it is not the enemy or the friends, it is ourselves. We cannot take war out of us. We are hooked on war. And when I say “out of us” you probably hear: “ah, out of them”! It may be human to think so. Nevertheless, we have to face it and admit it. So, it is not so much an intellectual or an artistic question as an issue of urge: urge of destruction, urge of suicide, of profit making, of gender macho-ism, of violence, urge of power — it seems to be part of a natural setting. But then you can ask if the nuclear bomb is a part of a natural setting, and of course you would say “no”, because it’s part of technology, science, progress — but then, what is progress and what is technology? Again, it is a part of me. So, it is difficult while talking about war, not to differentiate: this is me, and this is the other. But if I say: I am you, I will have a problem with convincing myself to go to war. For more than one hundred years there is something new happening, which influences our thinking and behavior. An international vector seems at work. Saying this I emphasize both parts of the word international. We consider for a long time people who worship their nation (they can be on the right or the left of the political spectrum) reactionary. And therefore we think that war is the archetypical outcome of what we consider outdated: nationalism. At the same time, there is up to now something unexpected and untested about this international vector. The reason is probably its potency to point beyond itself to something else: the planet earth. There are many nations but there is only one earth. The planet we think of is an awareness we share with others rather than a materiality. This planet — even if it consists of a multitude — cannot declare war. Taking into consideration the international vector, there should not be a reason for war anymore, because everybody is sitting in the same boat. You need a philosophical, ideological, cultural difference to make war. You cannot make war for no reason. If you wage war against neighbors in a boat you share, the boat may sink. But of course, as I said, war has something to do with suicide. 143

ское, культурное различие. Невозможно вести войну без причины. Если ты воюешь с соседями по лодке, в которой плывешь, она может утонуть. Но, конечно, как я говорил, война имеет что-то общее с самоубийством. Люди способны вести себя как племя, не очень логично. Так, международный вектор указывает на новую озабоченность другим, другим ощущением общего пространства. Это пространство не географическое. Здесь-против-там больше не работает. Новое единственное число — число множественное. Противоборствующие идентичности мутируют во что-то новое: многообразие как общее благо. Это пространство не имеет границ, и его разделяют скорее нематериальные соображения и интересы, чем оружие. Физическое «решение» не является его частью. Как известно, любой «оборонный» бюджет — это затаившаяся война. Международный вектор, как я его вижу, — это то, что внесло перемены на эту почву. Я говорю не о захватывающих переменах. Они дали людям воздух, чтобы дышать и размышлять, открывая, понимая, признаваясь и задумываясь о своем сходстве. Это способность жить, продолжать хоть какое-то время жить своей жизнью после десятилетий и веков европейских войн, в мире и без унижений. А также без принуждения принимать моралистское отношение — ведь, боюсь, им часто злоупотребляли. И я думаю, результаты не были впечатляющими. Сегодня мы говорим о постправде. Новое слово подразумевает новые факты. Но это не факты. Современная медиа-пропаганда существует со дня появления современных наций, каковы бы ни были их идеологии. Это может объяснить, почему многие люди ищут чего-то другого. Если представить мир без войны, это будет другой мир. Какой бы мир мы ни вообразили сегодня — это только один мир. Является ли культура дорогой к миру? Культура — это частично изобретение того, «как себя вести». Как мы знаем, она не предотвратила Холокост. Как сказал Адорно в 1946 году, стихотворения больше не работают. В репертуаре театров больше драм, чем комедий. Нас странным образом привлекает кровь. И представь я аптечку (или набор инструментов) для мира, культура не станет единственным в ней решением. Изменение статуса генде144

Спасем луну, 2007 Salviamo la luna, 2007

People are able to behave in a tribal, not very logical way. So, the international vector basically points to a new awareness of the other, a different sense of shared space. This space is not geographical. Here versus there does not work anymore. The new singular is a plural. Antagonistic identities mutate into something new: diversity as a common good. This space is borderless and shared by immaterial concerns and interests rather than by weapons. The physical “solution” is not part of it. Any defense budget as we know, is a war in waiting. The international vector is the thing I see that has brought about change on the ground. I do not talk about spectacular change. It has given people a space to breathe and to reflect in order to discover, understand, acknowledge and meditate resemblance. The ability to be able to live, to go on for a while with their lives after decades and centuries of European wars in peace without being bullied. Also without being forced into joining a moralist attitude either, because I’m afraid that morality has been abused a lot. I think the results were not impressive. Today we speak about post-truth. A new word suggests new facts. They are not facts. Modern day media propaganda has been around since the emergence of modern day nations, whatever their ideologies. This may explain why many people are looking for something else. If you imagine a world without war you imagine a different world. Whatever the world you imagine today, it is only one world. Is culture the road to peace? Culture is part of the “behave yourself” inventions. It did not prevent the Holocaust, as we know. As Adorno said in 1946, the poems didn’t work

2146 камней — Памятник против расизма / Невидимый памятник, Саарбрюккен, 1993 2146 Stones — Monument against Racism / The Invisible Monument, Saarbrücken, 1993

ра могло бы изменить статус свободы и равенства в моем обществе. А в вашем? Мне это точно видится лекарством и инструментом в моем наборе. А если вы скажете: это утопия, показывающая лишь, что мир невозможен, я приму вашу точку зрения и предложу компромисс: что насчет женщин и культуры, свободы и культуры, равенства и культуры? P.S.

…и культуры, что это значит? Культура — это наш способ воспринимать игру серьезно. Если ты в нее играешь, то ты за мир. Представьте художников, представьте многие места на всех континентах, где можно посмотреть на искусство художников — и представьте зрителя. Слишком многие из нас привыкли смотреть, что бы ни происходило. Это опасно. То, в чем мы нуждаемся — открытие нашего собственного дара авторства и креативности, есть у нас талант или нет. Нельзя, чтобы был арт-мир для художников, пока все остальное население мира ходит в музей — это нежизнеспособно. Демократия — это то, о чем я действительно мечтаю, хотя я думаю, ее еще не существует, она точно принадлежит к воображаемому миру. То есть говорить о мире — это одно, и в то же время нам предстоит поменять множество вещей. У нас есть инструменты (предыдущий век был веком инструментов). А сейчас — это сейчас: приступим к соглашениям о мире.

anymore. There is more drama in the theatre repertoire than comedy. We have a strange attraction to blood. So, if I imagine a medical kit (or a toolbox) for peace, culture alone is not the solution. Changing the status of gender could change the status of freedom and equality in my society. How about your society? I would definitively see this as a remedy and a part of my toolbox. And if you say: this is utopia and only shows that peace is impossible I would accept your point and offer a compromise: how about women and culture, freedom and culture, equality and culture? P.S.

…and culture, what does this mean? Culture is our way of taking playfulness seriously. If you play, you practice peace. Imagine artists, imagine the many places there are on all continents to look at the art of artists — and imagine the viewer. Too many of us are used to looking on, whatever happens. This is dangerous. What we need is to open up to our own gift of authorship and creativity — the talented and the untalented alike. We cannot have an art world for artists and the rest of the world population is going to the museum — this is not sustainable. Democracy is something I really cherish; though I think it does not yet exist, it definitively belongs to a world I imagine. Thus, talking about peace is one thing, but at the same time we have to change a lot of things. We have the tools (the last century was the century of the tools). But now is now — let’s start the peaceful negotiation. 145

Сай Хуа КУАНЬ / Сингапур — Германия Sai Hua KUAN / Singapore — Germany

Сай Хуа Куань родился в Сингапуре в 1976 году. В 1997 году окончил Художественный колледж Ласалль, в 2007 году получил степень магистра изящных искуств в художественной школе Слейда при Лондонском университете. В своих проектах он использует разнообразные медиа, включая инсталляцию, скульптуру, видео, фотографию и перформанс. Активно выставлялся на международных площадках, включая Сингапурскую биеннале (2013), EV+A (Ирландия, 2010), Московскую биеннале молодого искусства (Россия, 2010), 14-ю биеннале медиа-искусства WRO (Польша, 2011) и др. В марте 2015 года его работа «Ling Ting 2» была включена в программу Парижской ярмарки современного искусства и дебютировала в Гран Пале. Сай Хуа Куань о своем художественном опыте: «Я играю с материалами и наслаждаюсь процессом трансформации объектов, их очертаний, запахов и даже влажности. Форма вообще имеет для меня большое значение. Мне доставляет удовольствие процесс монтажа и демонтажа объектов и инсталляций, так как зачастую именно в эти моменты у меня рождаются новые идеи». Проект «Очерчивая пространство», документация которого представлена на выставке, получил в 2008 году премию Szpilman Award (Берлин, Германия), которая вручается художникам за произведения, существующие очень короткий период времени. В этой работе Сай Хуа Куань исследует простейшие функции линии — разделять и очерчивать пространство. В 2009 году проект «Очерчивая пространство» стал победителем Четвертого международного конкурса «Башня Кронпринц: Второе пришествие» и был совместно с БФ ГЦСИ реализован в Калининграде. 146

Was born in Singapore in 1976, he graduated from LASALLE College of the Arts in 1997 and obtained a Master in Fine Arts from the Slade School of Fine Art, University College London in 2007. His art is realized in a diverse and often unconventional range of media, including installation, sculpture, film, photography and performance. He has exhibited extensively on international platforms such as Singapore Biennale (2013, Singapore), EV+A (2010, Ireland), Moscow International Biennale for Yong Art (2010, Russia), 14th Media Art Beinnale WRO (2011, Poland) and more. In March 2015, Sai’s latest work titled Ling Ting 2 was commissioned and debut on the Grand Palais steps, on the occasion of the Art Paris Art Fair in Paris. Sai Hua Kuan about his artistic experience: “I play with materials enjoying the process of transforming forms, shapes, or even smells and humidity. Form is a very important process in my idea gestation. I enjoy very much the ways in dismantling, deconstructing and reconstructing materials and objects, as my thoughts often come to me spontaneously during the playful process.” The project Space drawing, the documentation of which is presented on the exhibition, had won the Szpilman Award — 2008 (Berlin, Germany) which is awarded to works that exist only for a moment or a short period of time. In the project Sai Hua Kuan investigates the fundamental functions of a line — to divide, subtract and define a space. In 2009 the Space drawing project won the Fourth Open International Competition Tower Kronprinz: Second Advent and was implemented by artist together with BB NCCA in Kaliningrad.

Очерчивая пространство, видео, 2009 Space drawing, video, 2009 147

ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА Концепция: Елена Цветаева, Евгений Уманский Редакторы: Илья Дементьев, Дарья Малеваная Перевод: Наталья Андреева, Татьяна Садовская, Андрей Ефиц Корректоры: Дарья Малеваная, Дж. Дэвид Чалмерс Дизайн: Евгений Уманский Фото: Татьяна Мозжухина, Трофим Попов Публикация: ООО «ВИА Калининград» 148

PUBLISHING TEAM Concept: Elena Tsvetaeva, Evgeny Umansky Editors: Ilya Dementev, Darya Malevanaia Translation: Natalia Andreeva, Tatyana Sadovskaia, Andrey Efits Proof-reading: Darya Malevanaia, J. David Chalmers Designer: Evgeny Umansky Photographers: Tatiana Mozhukhina, Trofim Popov Publisher: LTD “VIA Kaliningrad”