Anton Cechov
La signora col cagnolino
A cura di Nino Muzzi
Дама с собачкой (Чехов)
La signora col cagnolino (Cechov)
Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой. Дмитрий Дмитрич Гуров, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошла молодая дама, невысокого роста блондинка, в берете; за нею бежал белый шпиц.
Correva voce che sulla passeggiata del molo aveva fatto la sua comparsa un volto nuovo: una signora col cagnolino. Dmitri Dmitrič Gurov residente già da due settimane a Jalta e già acclimatatosi là, anche lui cominciava ad interessarsi ai volti nuovi. Seduto nel padiglione da Verne, vide che sulla passeggiata camminava una giovane signora di statura non alta, con un berretto; dietro a lei correva un volpino bianco.
И потом он встречал ее в городском саду и на сквере, по нескольку раз в день. Она гуляла одна, все в том же берете, с белым шпицем; никто не знал, кто она, и называли ее просто так: дама с собачкой. "Если она здесь без мужа и без знакомых", соображал Гуров, - то было бы не лишнее познакомиться с ней". Ему не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет и два сына гимназиста. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая. Она много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома. Изменять ей он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно, и когда в его присутствии говорили о них, то он называл их так: - Низшая раса! Ему казалось, что он достаточно научен горьким опытом, чтобы называть их как угодно, но все же без "низшей расы" он не мог бы прожить и двух дней. В обществе мужчин ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди женщин, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было чтото привлекательное, неуловимое, что располагало к нему женщин, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним. Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с интересною женщиной, этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и все
E in seguito l’aveva incontrata ai giardini pubblici e nel parco varie volte al giorno. Lei passeggiava sola, sempre con lo stesso berretto e con il volpino bianco; nessuno sapeva chi fosse e la chiamavano semplicemente: la signora col cagnolino. "Se lei qui fosse senza marito e senza conoscenti – rifletteva Gurov – allora non sarebbe inutile fare la sua conoscenza". Lui non aveva ancora quarant’anni, pur avendo già una figlia di dodici e due figli al ginnasio. Lo avevano fatto sposare presto, quando era ancora studente del secondo corso, e adesso la moglie sembrava il doppio più vecchia di lui. Era una donna alta con le sopracciglia scure, diritta, pretenziosa, imponente e, come diceva lei stessa, raziocinante. Essa leggeva molto, non marcava nelle lettere il segno duro "ъ", chiamava il marito non Dmitri, bensì Dimitri, e lui in segreto la considerava limitata, ottusa, inelegante, la temeva e non amava restare in casa. A ingannarla aveva cominciato già per tempo, la ingannava spesso e, probabilmente, per questo in tema di donne reagiva quasi sempre con rudezza, e quando in sua presenza si parlava di loro, lui le definiva così: -Razza inferiore!Gli sembrava di averne fatta un’esperienza abbastanza negativa per poterle chiamare così, cionondimeno senza quella "razza inferiore" lui non poteva vivere neppure due giorni. La compagnia degli uomini lo annoiava, non ci si sentiva, era taciturno con loro, freddo, invece quando si trovava fra donne, allora si sentiva libero e con loro sapeva di cosa parlare e come comportarsi; e anche il tacere con loro non gli pesava. Nel suo aspetto, nel carattere, in tutta la sua natura c’era qualcosa di interessante, di inafferrabile che gli attirava le donne, le affascinava; lui lo sapeva e allo stesso tempo da parte sua una certa qual forza lo spingeva a loro. L’esperienza ripetuta, in verità un’amara esperienza, gli aveva da tempo insegnato che ogni avvicinamento che all’inizio porta tanta varietà nella vita e si presenta come una dolce e leggera avventura per le persone serie, specialmente per i moscoviti, pesanti sulla scena, indecisi, inevitabilmente cresce a misura di vero e proprio problema, straordinariamente complicato, e la situazione
казалось так просто и забавно.
И вот однажды, под вечер, он обедал в саду, а дама в берете подходила не спеша, чтобы занять соседний стол. Её выражение, походка, платье, прическа говорили ему, что она из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и одна, что ей скучно здесь... В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели; но когда дама села за соседний стол в трёх шагах от него, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им. Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуров опять погрозил. Дама взглянула на него и тотчас же опустила глаза.
alla fin fine diventa penosa. Ma ad ogni nuovo incontro con una donna interessante questa esperienza spariva in qualche modo dalla memoria e rinasceva la voglia di vivere e tutto sembrava così semplice e allegro. Ed ecco che un giorno, verso sera, lui stava cenando nel giardino, e la signora col berretto si avvicinò senza fretta, per occupare il tavolo vicino. La sua espressione, l’andatura, l’abito, la pettinatura gli comunicavano che lei, signora di buona società, sposata, a Jalta per la prima volta e sola, ci si stava annoiando...Nei racconti sui vizi di carattere della gente del luogo c’è molto di falso, lui li disprezzava e sapeva che tali racconti per lo più venivano inventati da persone che volentieri avrebbero commesso loro stessi tale peccato, se ne fossero stati capaci; ma quando la signora si sedette al tavolo vicino tre passi dal suo, gli tornarono a mente questi racconti sulle facili conquiste, sulle escursioni in montagna, e l’allettante idea di una breve relazione fugace, di una storia romanzesca con una donna sconosciuta di cui non sai né nome né cognome, s’impadronì ad un tratto di lui. Attrasse affettuosamente a sé il volpino e, quando questo si avvicinò, lo ammonì col dito. Il volpino ringhiò. Gurov ammonì di nuovo.
- Он не кусается, - сказала она и покраснела.
La signora gli rivolse lo sguardo e subito abbassò gli occhi.
- Можно дать ему кость? - и когда она утвердительно кивнула головой, он спросил приветливо: - Вы давно изволили приехать в Ялту?
Non morde, -disse e arrossì.
- Дней пять.
Posso dargli un osso? - e quando lei fece di sì con la testa, lui le chiese gentilmente:
- А я уже дотягиваю здесь вторую неделю.
E’ da tanto che siete a Jalta?
Помолчали немного.
Da circa cinque giorni.
- Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! сказала она, не глядя на него.
Io invece ci sto soggiornando già da due settimane. E tacquero per un po’.
- Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре - и ему не скучно, а приедет сюда: "Ах, скучно! ах, пыль!" Подумаешь, что он из Гренады приехал. Она засмеялась. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом - и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым все равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно после жаркого дня. Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит в банке; готовился когда-то петь в частной опере, но бросил, имеет в Москве два дома... А от нее он узнал, что она
- Il tempo corre, ma qui nel frattempo è una tale noia! – rispose lei senza guardarlo. - E’ un ritornello dire che qui è noioso. Anche il piccolo provinciale che vive rintanato a casa sua, che sia a Bjeliov o a Gisdra , e non si annoia, se viene qui: "Ah che noia! Ah che polvere!" Sembra che venga da Granada. Lei rise. Poi ambedue continuarono a mangiare in silenzio, come due sconosciuti; ma dopo cena si accostarono – e iniziò un’allegra, scherzosa conversazione da persone libere, soddisfatte, a cui non importa né di dove andare né di cosa parlare. Essi passeggiavano e parlavano di come fosse stranamente luminoso il mare; l’acqua era di un colore viola, estremamente morbido e caldo, e su di essa correva una striscia dorata di luce lunare. Parlarono di come fosse
выросла в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года, что пробудет она в Ялте еще с месяц и за ней, быть может, приедет ее муж, которому тоже хочется отдохнуть. Она никак не могла объяснить, где служит ее муж, - в губернском правлении или в губернской земской управе, и это ей самой было смешно. И узнал еще Гуров, что ее зовут Анной Сергеевной.
Потом у себя в номере он думал о ней, о том, что завтра она, наверное, встретится с ним. Так должно быть. Ложась спать, он вспомнил, что она еще так недавно была институткой, училась все равно как теперь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в ее смехе, в разговоре с незнакомым, - должно быть, это первый раз в жизни она была одна, в такой обстановке, когда за ней ходят и на нее смотрят, и говорят с ней только с одною тайною целью, о которой она не может не догадываться. Вспомнил он ее тонкую, слабую шею, красивые серые глаза. "Что-то в ней есть жалкое все-таки", - подумал он и стал засыпать.
II Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было деваться.
Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты как молодые и было много генералов. По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Анна Сергеевна смотрела в лорнетку на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращалась к Гурову, то глаза у нее блестели. Она много говорила, и вопросы у нее были отрывисты, и она сама тотчас же забывала, о чем спрашивала; потом потеряла в толпе лорнетку. Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Гуров и Анна Сергеевна стояли,
soffocante l’aria dopo una giornata così calda. Gurov raccontò di essere moscovita, filologo di formazione, ma occupato presso una banca, di essersi preparato tempo addietro a cantare in un corpo operistico privato, ma di avere poi abbandonato, di possedere due case a Mosca... E di lei seppe che era cresciuta a Pietroburgo, ma che si era sposata a C., dove viveva già da due anni, che soggiornava già da circa un mese a Jalta e che probabilmente l’avrebbe raggiunta il marito, desideroso anche lui di riposarsi. Lei non seppe in alcun modo spiegare dove fosse occupato il marito – se presso l’Amministrazione governativa o presso l’amministrazione locale, e questo parve buffo anche a lei. Inoltre Gurov seppe anche che lei si chiamava Anna Sjerghjevna. Più tardi, da solo, in camera pensò a lei, al fatto che l’indomani probabilmente l’avrebbe incontrata. Così doveva essere. Mettendosi a dormire si ricordò che lei non molto tempo addietro era stata una collegiale, aveva studiato proprio come adesso studiava sua figlia, si ricordò di quanta timidezza, di quanta angolosità ci fosse in quel suo sorriso, nel conversare con lo sconosciuto, doveva essere la prima volta in vita sua che si trovava sola, in questo soggiorno in cui tutti la desideravano e la guardavano e parlavano con lei con un unico scopo segreto, che lei non poteva non indovinare. Si ricordò del suo collo esile, debole, dei suoi begli occhi grigi. -Eppure in lei c’è qualcosa di penoso – pensò e cominciò a prender sonno. II Passò una settimana da quella conoscenza. Era un giorno festivo. Nelle camere si soffocava, ma nelle strade il vento soffiava a raffiche la polvere, strappava i cappelli. Tutto il giorno ebbe voglia di bere Gurov, e si recò spesso al padiglione e ordinò per Anna Sjerghjevna ora un po’ d’acqua con lo sciroppo, ora un gelato. Non c’era altro da fare. La sera, quando il tempo si fu un po’ calmato, andarono a passeggio sul molo, a veder arrivare il piroscafo. All’imbarcadero c’erano molti a passeggio; si preparavano a incontrare qualcuno, portavano in mano mazzi di fiori. E là distintamente saltavano agli occhi due caratteristiche della gente di Jalta: signore attempate vestite come giovincelle e molti generali. A causa del mare agitato il piroscafo era arrivato tardi, con il sole già al tramonto, e prima di attraccare al molo indugiò a lungo. Anna Sjerghjevna guardava con l’occhialetto in direzione del piroscafo e dei passeggeri, come per intravvedere dei conoscenti, e quando si rivolgeva a Gurov i suoi occhi brillavano. Lei parlava, parlava, e le sue domande erano improvvise e lei stessa talvolta dimenticava cosa aveva chiesto; poi perse l’occhialetto fra la folla.
точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Анна Сергеевна уже молчала и нюхала цветы, не глядя на Гурова. - Погода к вечеру стала получше, - сказал он. - Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам куданибудь? Она ничего не ответила. Тогда он пристально посмотрел на нее и вдруг обнял ее и поцеловал в губы, и его обдало запахом и влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто?
La folla, vestita a festa, defluiva in ogni direzione, già non si vedevano più le facce, il vento era calato del tutto, Gurov e Anna Sjerghjevna stavano in piedi, quasi aspettando che qualcuno scendesse dal piroscafo. Anna Sjerghjevna ormai taceva e odorava i fiori, senza guardare Gurov. -Il tempo è migliorato sulla sera- disse lui. –Dove andiamo adesso? Non andiamo da qualche parte?Lei non rispose niente.
- Пойдемте к вам... - проговорил он тихо.
Allora lui la guardò intensamente e ad un tratto la baciò sulle labbra, e lo colpì l’odore e l’umidità dei fiori, ma subito si guardò intorno, timidamente, semmai qualcuno lo avesse visto.
И оба пошли быстро.
-Andiamo da Voi...- profferì a voce bassa.
У нее в номере было душно, пахло духами, которые она купила в японском магазине. Гуров, глядя на не теперь, думал: "Каких только не бывает в жизни встреч!" От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, - как, например, его жена, - которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть, и кружева на их белье казались тогда похожими на чешую.
E ambedue se ne andarono svelti.
Но тут все та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Анна Сергеевна, эта "дама с собачкой", к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, - так казалось, и это было странно и некстати. У нее опустились, завяли черты и по сторонам лица печально висели длинные волосы, она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине.
Ma qui c’era la timidezza, l’angolosità di una giovinezza priva di esperienze, una sensazione di disagio; ed era imbarazzante, come se qualcuno bussasse alla porta. Anna Sjerghjevna, questa "signora col cagnolino", per quello che era accaduto aveva qualcosa di particolare, di molto serio, di molto simile ad un caduta –così pareva, e tutto ciò era strano e fuori luogo. In lei i lineamenti si erano afflosciati, erano appassiti e ai lati del volto pendevano tristemente i lunghi capelli, essa si mise a pensare in una posa malinconica, esattamente come la peccatrice in un quadro antico.
- Нехорошо, - сказала она. - Вы же первый меня не уважаете теперь. На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло по крайней мере полчаса в молчании. Анна Сергеевна была трогательна, от нее веяло
Da lei, in camera, si soffocava, c’era l’odore dei profumi che lei comperava nel negozio giapponese. Gurov, guardandola adesso, pensava:"Quali incontri non si fanno nella vita!" Del passato in lui perdurava il ricordo di donne spensierate, rese allegre dall’amore, a lui grate per i momenti di felicità, seppur brevissimi; e di quelle, -come, per esempio, di sua moglie,- che amavano senza sincerità, con troppi discorsi, manieratamente, istericamente, con un tale formalismo, come se non si trattasse di amore, né di passione, ma di qualcosa di più edificante; e di quelle due o tre, molto belle, fredde, cui ad un tratto balenava in volto un’espressione rapace, il tenace desiderio di prendere, di strappare alla vita più di quanto essa può darti; si trattava di donne non più giovanissime, capricciosette, irragionevoli, comanderine, poco intelligenti, e quando Gurov si raffreddava con loro, la loro bellezza suscitava in lui l’odio, e i merletti della loro biancheria gli sembravano talvolta simili a squame.
-Non è bello, -disse. -Voi ora sarete il primo a non stimarmi. Nella stanza, sul tavolo, stava appoggiato un melone. Gurov se ne tagliò una fetta e cominciò a mangiare senza fretta. Trascorse quasi una mezz’ora nel silenzio.
чистотой порядочной, наивной, мало жившей женщины; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала ее лицо, но было видно, что у нее нехорошо на душе. - Отчего бы я мог перестать уважать тебя? - спросил Гуров. - Ты сама не знаешь, что говоришь.
Anna Sjerghjevna era commovente, da lei emanava l’aria della donna pulita, onesta, ingenua, con poca esperienza di vita; una sola candela, che ardeva sul tavolo, a stento illuminava il suo viso, ma si vedeva che in lei c’era amarezza d’animo.
- Пусть бог меня простит! - сказала она, и глаза у нее наполнились слезами. - Это ужасно.
-Per quale motivo dovrei smettere di stimarti? –chiese Gurov. –Non sai neppure tu quel che dici.
- Ты точно оправдываешься.
-Voglia Dio perdonarmi! –disse lei, e i suoi occhi si riempirono di lacrime. – Tutto ciò è terribile.
- Чем мне оправдаться? Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей! Я не знаю, что он делает там, как служит, я знаю только, что он лакей. Мне, когда я вышла за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, - говорила я себе, - другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не могла владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказала мужу, что больна, и поехала сюда... И здесь все ходила, как в угаре, как безумная... и вот я стала пошлой, дрянной женщиной, которую всякий может презирать. Гурову было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль. - Я не понимаю, - сказал он тихо, - что же ты хочешь? Она спрятала голову у него на груди и прижалась к нему.
-Ti stai proprio giustificando. -Di cosa mi devo giustificare? Io, donna disonesta, meschina, mi disprezzo e non penso a giustificarmi. Non solo ho tradito mio marito, ma me stessa. E non è da ora, è da tanto che lo inganno. Mio marito è una persona senz’altro onesta e buona, ma ecco lui è un servitore! Non so che faccia là, come lavori, so soltanto che è un lacchè. Io avevo vent’anni quando lo sposai, mi divorava la curiosità, volevo qualcosa di meglio; eppure ci deve essere un’altra vita -mi dicevo. Volevo una vita migliore. Vivere e ancora vivere...la curiosità mi consumava...Voi questo non lo capite, ma, lo giuro su Dio, io non mi potevo più dominare, qualcosa accadeva in me, non era possibile trattenermi, così ho detto a mio marito di essermi ammalata e sono venuta qui...E qui sono andata in giro come in delirio, come una dissennata, e sono diventata una donna volgare, schifosa, che chiunque può disprezzare. Gurov si stava già annoiando ad ascoltare, lo irritava quel tono ingenuo, quel pentimento, così inaspettato e fuori luogo; se non avesse avuto le lacrime agli occhi, si sarebbe potuto pensare che lei scherzasse o recitasse una parte. -Io non capisco, – disse lui a bassa voce- Cosa vuoi?
- Верьте, верьте мне, умоляю вас... - говорила она. - Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый. - Полно, полно... - бормотал он. Он смотрел ей в неподвижные, испуганные глаза, целовал ее, говорил тихо и ласково, и она понемногу успокоилась, и веселость вернулась к ней; стали оба смеяться. Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нем сонно мерцал
Lei nascose la fronte sul suo petto e gliela premette contro. -Credetemi, credetemi, Vi supplico... –disse lei. –Io amo una vita onesta, pulita, il peccato mi ripugna, io stessa non so quel che faccio. Le persone semplici dicono: è opera dell’impuro. E io adesso posso dire di me che l’impuro mi ha confusa. -Basta, basta... – bisbigliò lui. La guardò negli occhi fissi, impauriti, la baciò, parlò a voce bassa e con dolcezza e lei si calmò un po’ e le tornò l’allegria; tutti e due si misero a ridere. Poi, quando uscirono, sul molo non c’era anima viva, la città coi suoi cipressi aveva quasi l’aspetto della morte,
фонарик. Нашли извозчика и поехали в Ореанду. - Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано фон Дидериц, - сказал Гуров. - Твой муж немец?? - Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный. В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве. Подошел какой-то человек - должно быть, сторож, посмотрел на них и ушел. И эта подробность показалась такой таинственной и тоже красивой. Видно было, как пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей, уже без огней. - Роса на траве, - сказала Анна Сергеевна после молчания.
ma il mare ancora rumoreggiava e s’infrangeva sulla riva; una barca oscillava sulle onde e sopra vi palpitava una luce sonnolenta. Trovarono un vetturino e andarono a Oreanda. -Poco fa giù nell’ingresso ho visto il tuo cognome: sul quadro c’era scritto fon Didieriz, -disse Gurov. -Tuo marito è tedesco?? -No, sembra che suo nonno sia stato tedesco, ma lui è ortodosso. A Oreanda sedettero su una panchina, non lontano da una chiesa, guardavano giù il mare e tacevano. Jalta era appena visibile attraverso la nebbia mattutina, sulla cima dei monti stavano immobili nuvole bianche. Il fogliame sugli alberi non si agitava, le cicale frinivano e il monotono, sordo rumorio del mare che si frantumava giù sotto, parlava della quiete, del sonno eterno che ci attende. Così rumoreggiava giù sotto, quando ancora non esisteva né Jalta né Oreanda, adesso rumoreggia e rumoreggerà così, indifferente e sordo, quando noi non ci saremo più. E in questa persistenza, in questa totale indifferenza per la vita e per la morte di ognuno di noi si nasconde forse il pegno della nostra eterna salvezza, del continuo trascorrere della vita sulla terra, del suo continuo perfezionamento. Sedendo accanto ad una giovane donna che nella luce dell’alba sembrava così bella, così calma e affascinante su questo sfondo da fiaba – mare, montagna, nuvole, cielo aperto, Gurov pensava al fatto che, in sostanza, a ben riflettere, tutto è bello a questo mondo, tutto, salvo quello che noi pensiamo e facciamo, quando dimentichiamo i sommi scopi dell’esistenza, la propria dignità umana. Si avvicinò un uomo – probabilmente un guardiano- gettò uno sguardo su di loro e se ne andò. E questo particolare apparve come qualcosa i segreto e anche di bello. Si poteva vedere il piroscafo che veniva da Teodosia, bagnato di luce mattutina, ancora priva di calore.
- Да. Пора домой.
-C’è la rugiada sull’erba, -disse Anna Sjerghjevna rompendo il silenzio.
Они вернулись в город.
-Sì. E’ tempo di rincasare.
Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались морем. Она жаловалась, что дурно спит и что у нее тревожно бьется сердце, задавала все одни и те же вопросы, волнуемая то ревностью, то страхом, что он недостаточно ее уважает. И часто на сквере в саду, когда вблизи их никого не было, он вдруг привлекал ее к себе и целовал страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили его: он говорил Анне Сергеевне о том, как она хороша, как
Tornarono in città. In seguito, ogni giorno a mezzogiorno, s’incontravano sulla passeggiata, facevano insieme la prima e la seconda colazione, passeggiavano, ammiravano il mare. Lei si lamentava di dormire male e di avere palpitazioni di cuore, si poneva sempre le stesse domande, angustiata, addolorata dal fatto che lui non la rispettasse abbastanza. E spesso nel parco, quando non c’era nessuno vicino, lui l’attirava a sé e la baciava appassionatamente. L’assoluta inattività, quei baci dati in pieno giorno, con precauzione e timore, come se qualcuno li vedesse, il calore, l’odore del mare e il continuo sfarfallio sotto i suoi
соблазнительна, был нетерпеливо страстен, не отходил от нее ни на шаг, а она часто задумывалась и все просила его сознаться, что он ее не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлую женщину. Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы. Ждали, что приедет муж. Но пришло от него письмо, в котором он извещал, что у него разболелись глаза, и умолял жену поскорее вернуться домой. Анна Сергеевна заторопилась. - Это хорошо, что я уезжаю, - говорила она Гурову. Это сама судьба. Она поехала на лошадях, и он провожал ее. Ехали целый день. Когда она садилась в вагон курьерского поезда и когда пробил второй звонок, она говорила: - Дайте я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз. Вот так. Она не плакала, но была грустна, точно больна, и лицо у нее дрожало. - Я буду о вас думать... вспоминать, - говорила она. Господь с вами, оставайтесь. Не поминайте лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну, господь с вами.
Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно все сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие. И, оставшись один на платформе и глядя в темную даль, Гуров слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с таким чувством, как будто только что проснулся. И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее. Все время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит невольно обманывал ее...
occhi della gente oziosa, vestita a festa e ben pasciuta lo rigeneravano addirittura: lui diceva ad Anna Sjerghjevna quanto fosse bella, attraente, era irrefrenabilmente appassionato, non si allontanava da lei di un passo, ma lei spesso si faceva pensierosa e gli chiedeva sempre di ammettere che lui non la stimava, che non l’amava affatto, ma che vedeva in lei soltanto una donna volgare. Quasi ogni sera, sul tardi, andavano fuori città, a Oreanda oppure alle cascate; e la passeggiata era sempre un successo, le sensazioni immancabilmente erano ogni volta magnifiche, sublimi. Aspettavano che arrivasse il marito. Invece di lui arrivò una lettera con la quale informava di aver contratto una malattia agli occhi e supplicava la moglie di ritornare presto a casa.. Anna Sjerghjevna si mise premura. -E’ bene che parta - disse a Gurov. –Era destino così. partì in carrozza e lui l’accompagnò. Viaggiarono tutto il giorno. Quando sedette nel vagone del direttissimo e risuonò il secondo colpo di campana, le disse: -Lasciate che Vi guardi ancora…che Vi guardi ancora una volta. Ecco, così. Lei non piangeva, ma era triste come fosse malata, e il suo viso tremava. -Penserò a Voi…Vi ricorderò, - disse. –Dio sia con Voi, auguri. Non serbatemi rancore. Ci diciamo addio per sempre, è necessario, perché non sarebbe dovuto avvenire affatto d’incontrarsi. Allora, che Dio sia con Voi. Il treno se ne andava veloce, le sue luci erano svanite in un attimo, e dopo un minuto non se ne sentì più il rumore, tutto si era accordato perfettamente a ciò che in tutta fretta s’interrompesse questo sogno, questa follia. E, restato solo sul marciapiede a guardare l’oscura lontananza, Gurov sentiva lo scricchiolio dei grilli e il ronzio dei fili del telegrafo con la sensazione come di essersi appena svegliato. E pensò al fatto che, ecco, nella sua vita c’era stato un avvenimento o un’avventura, e ora ne era rimasto il ricordo… Era commosso, intristito, e provava un leggero rimorso: dopotutto quella giovane donna, con la quale non si sarebbe più incontrato, in fondo non era stata felice con lui; lui era stato affabile con lei e cordiale, però in tutto, sia nel suo comportamento con lei che nel suo tono e nelle sue carezze, traspariva l’ombra di un leggero sarcasmo, di una rozza alterigia da uomo felice, per giunta quasi il doppio più vecchio di lei. Per tutto il tempo lei lo aveva chiamato buono, straordinario, nobile; evidentemente lui non le appariva così com’era in realtà, in altre parole, senza volerlo, l’aveva ingannata… Qui alla stazione già si sentiva l’odore dell’autunno, la serata era fresca.
Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный. "Пора и мне на север, - думал Гуров, уходя с
"Anch’io
devo tornare al
Nord"-
pensò
Gurov
платформы. - Пора!"
abbandonando il marciapiede. -"Devo andare!".
III
III
Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи и по утрам, когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.
A casa sua, a Mosca, era già tutto apparecchiato per l’inverno, le stufe erano accese e la mattina, quando i ragazzi si preparavano ad andare a scuola e bevevano il the, faceva scuro e la bambinaia per un po’ accendeva le luci. Già cominciavano le gelate. Quando cade la neve è magnifico vedere la terra coperta di bianco, i tetti bianchi, si respira morbidamente, si sta bene, e con questo clima ci si ricorda degli anni giovanili. I vecchi tigli e le betulle, bianchi di brina, sono un’immagine bonaria, sono più vicini al cuore dei cipressi e delle palme, e accanto a loro non si desidera più pensare alle montagne e al mare.
Гуров был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него все очарование. Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в Докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковороде... Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памяти все было ясно, точно расстался он с Анной Сергеевной только вчера. И воспоминания разгорались все сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет голоса детей, приготовлявших уроки, слышал ли он романс, или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти все: и то, что было на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход из Феодосии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате, и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет. Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним. Закрывши глаза, он видел ее, как живую, и она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте. Она по вечерам глядела на него из книжного шкафа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды. На улице он провожал взглядом женщин, искал, нет ли похожей на нее...
Gurov era moscovita, era tornato a Mosca in un bel giorno di gelo e quando ebbe indossato la pelliccia e i caldi guanti ed ebbe fatto quattro passi per la Petrovka e quando di sabato sera ebbe sentito il suono delle campane, allora il recente viaggio e i luoghi in cui era stato persero ai suoi occhi ogni incanto. Poco a poco si era di nuovo immerso nella vita di Mosca, già leggeva con bramosia circa tre giornali al giorno, sebbene dicesse di non leggere per principio i giornali moscoviti. Già si lasciava trascinare nei ristoranti, nei circoli privati, ai pranzi con invito, ai giubilei, e già lo lusingava la frequentazione di noti avvocati e artisti e il gioco delle carte con un professore del Circolo dei Dottori. Era di nuovo capace di mangiarsi un’intera porzione di sjeljanca nella padella… Passa qualche mese e Anna Sjerghjevna gli sembrava che stesse scomparendo della nebbia della memoria e che solo di tanto in tanto gli sarebbe apparsa in sogno, con quel sorriso toccante, come altre gli erano apparse… Invece, dopo diversi mesi, quando si entrò nel pieno dell’inverno, nel suo ricordo tutto ridivenne chiaro, come se si fosse congedato da Anna Sjerghjevna giusto la sera prima. E i ricordi riaccesero tutto con più virulenza. Se, nel silenzio della sera, gli giungevano nel suo studio le voci dei figli che stavano facendo i compiti, se ascoltava una romanza o un organetto al ristorante o se nella cappa del camino cominciava ad ululare la tormenta, allora, come d’improvviso, tutto rinasceva nel ricordo: quello che era successo sul molo, il primo mattino con la nebbia sui monti, il piroscafo proveniente da Teodosia, e poi i baci. Andava per lungo tempo su e giù per la stanza e rimuginava e sorrideva, e poi i ricordi si trasformarono in sogni e il passato nell’immaginazione si confuse col futuro. Anna Sjerghjevna non gli appariva in sogno, ma andava con lui dappertutto, lo seguiva come un’ombra.Chiudendo gli occhi lui la vedeva come viva, e lei sembrava più bella, più giovane, più tenera di quanto non fosse in realtà, e lui stesso si vedeva migliore di quanto non era stato a Jalta. Sul far della sera lei lo guardava dalla libreria, dal camino, da un angolo della stanza, e lui sentiva il suo respiro, il carezzevole fruscio dei suoi abiti. Per strada lui accompagnava con lo sguardo le donne, cercando se mai in loro vi fosse qualcosa di
simile a lei… И уже томило сильное желание поделиться с кемнибудь своими воспоминаниями. Но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома - не с кем. Не с жильцами же и не в банке. И о чем говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях к Анне Сергеевне? И приходилось говорить неопределенно о любви, о женщинах, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила:
Inoltre lo tormentava il forte desiderio di condividere con qualcuno i propri ricordi. Ma in casa era proibito parlare del proprio amore e fuori di casa con chi? Non con i concittadini, non in banca. E poi parlare di cosa? Davvero aveva amato allora? C’era stato davvero qualcosa di bello, di poetico, oppure di edificante o semplicemente d’interessante nei suoi rapporti con Anna Sjerghjevna? Talvolta gli capitava di parlare in generale di amore, di donne, e nessuno indovinava di che si trattasse, solo la moglie, sollevando i neri sopraccigli, diceva:
- Тебе, Димитрий, совсем не идет роль фата.
- A te, Dimitri, il ruolo del dongiovanni non si addice proprio.
Однажды ночью, выходя из Докторского клуба со своим партнером, чиновником, он не удержался и сказал:
Una volta, di notte, uscendo dal circolo dei dottori col suo partner, un funzionario, non si trattenne e disse:
- Если б вы знали, с какой очаровательной женщиной я познакомился в Ялте! Чиновник сел в сани и поехал, но вдруг обернулся и окликнул:
-Se Voi sapeste che donna affascinante ho conosciuto a Jalta! Il funzionario sedette sulla slitta e partì, ma ad un tratto si voltò e chiamò: -Dmitri Dmitrič!
- Дмитрий Дмитрич! Sì? - Что? -А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!
-Poco fa avevate ragione: quello storione aveva un puzzetto!
Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры все об одном. Ненужные дела и разговоры все об одном охватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!
Queste parole, così volgari, ecco, ad un tratto fecero indignare Gurov, gli sembrarono degradanti, sporche. Ma che modi rozzi, che tipi! Che notti sconclusionate, che giorni privi d’interesse e di significato. Frenetici giochi a carte, mangiate, bevute, e continui discorsi sempre sullo stesso argomento. Cose inutili e discorsi tutti sullo stesso tema gli stanno sottraendo la parte migliore del suo tempo, le migliori energie, e alla fin fine quel che resta è una vita meschina, terra terra, una tale pochezza…E andarsene, fuggire, non si può, si sta proprio come in manicomio o in prigione!
Гуров не спал всю ночь и возмущался, и затем весь день провел с головной болью. И в следующие ночи он спал дурно, все сидел в постели и думал или ходил из угла в угол. Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить.
Gurov non dormì tutta la notte, sdegnato, perciò tutto il giorno lo trascorse col mal di testa e la notte seguente dormì male, continuamente seduto sul letto a pensare o camminando su e giù da un angolo all’altro della camera. I figli lo stufavano, la banca gli era venuta a noia, non voleva andare da nessuna parte né parlare di niente.
В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что уезжает в Петербург хлопотать за одного молодого человека - и уехал в С. Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание, если можно.
A dicembre, per le feste, si mise a fare i preparativi per un viaggio e disse alla moglie che andava a Pietroburgo ad intercedere per un giovane, e invece andò a C. A far cosa? Non lo sapeva bene neppure lui. Avrebbe voluto incontrare Anna Sjerghjevna, parlarle, fissare un appuntamento, se possibile.
Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший
Arrivò a C. di mattina e prese all’albergo la camera
номер, где весь пол был обтянут серым солдатским сукном, и была на столе чернильница, серая от пыли, со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведения: фон Дидериц живет на СтароГончарной улице, в собственном доме, - это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, имеет своих лошадей, его все знают в городе. Швейцар выговаривал так: Дрыдыриц.
migliore, dove tutto il pavimento era coperto di stoffa militare, grigia, e sul tavolo c’era un calamaio, grigio di polvere, con un cavaliere a cavallo, la mano alzata, il cappello in mano, ma la testa mozza. Uno svizzero gli dette le informazioni necessarie: von Dideritz abita nella Staro-Gonciarna, in una casa di proprietà - non lontana dall’albergo, vive bene, agiatamente, possiede cavalli propri, tutti in città lo conoscono. Lo svizzero pronunciava così: Dridiriz.
Гуров не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями.
Gurov, senza fretta, si diresse verso la Staro-Gonciarna, scovò la casa. Nemmeno a farlo apposta di fronte alla casa si stendeva uno steccato, grigio, lungo, con i chiodi.
"От такого забора убежишь", - думал Гуров, поглядывая то на окна, то на забор.
"Da questo serraglio fuggirai" pensò Gurov, guardando ora le finestre ora lo steccato.
Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно, дома. Да и все равно, было бы бестактно войти в дом и смутить. Если же послать записку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда все можно испортить. Лучше всего положиться на случай. И он все ходил по улице и около забора и поджидал этого случая. Он видел, как в ворота вошел нищий и на него напали собаки, потом, час спустя, слышал игру на рояле, и звуки доносились слабые, неясные. Должно быть, Анна Сергеевна играла. Парадная дверь вдруг отворилась и из нее вышла какая-то старушка, а за нею бежал знакомый шпиц. Гуров хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут шпица.
Egli rifletteva: oggi è festa e il marito, senza dubbio, è in casa. E comunque sarebbe privo di tatto e imbarazzante presentarsi a casa. Anche a mandare un biglietto, poteva cadere in mano al marito e allora si sarebbe scombinato tutto. La cosa migliore era aspettare l’occasione. Così lui passeggiò per ore e ore su e giù per la strada e nei paraggi dello steccato, aspettando quell’occasione. Vide come un mendicante entrò nel portone e come i cani gli si fogarono, poi, un’ora dopo, sentì suonare il pianoforte a coda e i suoni ne nascevano deboli, non chiari. Poteva essere Anna Sjerghjevna che suonava. La porta carraia ad un tratto si aprì e ne uscì una vecchietta e dietro di lei correva il ben noto volpino. Gurov volle chiamare il cane, ma il cuore gli fece un sobbalzo improvviso e per l’agitazione non riuscì a ricordare come si chiamasse quel volpino.
Он ходил, и все больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Анна Сергеевна забыла о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодой женщины, которая вынуждена с утра до вечера видеть этот проклятый забор. Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго спал. "Как все это глупо и беспокойно, - думал он, проснувшись и глядя на темные окна: был уже вечер. - Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?" Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным, одеялом, и дразнил себя с досадой: "Вот тебе и дама с собачкой... Вот тебе и приключение... Вот и сиди тут".
Andava su e giù e sempre più odiava quello steccato grigio, e già pensava con irritazione che Anna Sjerghjevna si era dimenticata di lui e, forse, già s’intratteneva amabilmente con un altro, e tutto ciò è naturale nella situazione di una donna giovane costretta dalla mattina alla sera a guardare quel maledetto steccato. Tornò alla sua camera e sedette a lungo sul divano, non sapendo che fare, poi andò a pranzo e dopo dormì a lungo. "Tutto questo è stupido e inquietante, -pensò alzandosi e guardando verso le finestre scure: era già sera. – Ecco ho dormito a sazietà, chissà perché. E adesso, di notte, cosa mi metto a fare?" Stava seduto sul letto, coperto da una misera coperta grigia, come negli ospedali, e si schernì con dispetto:
Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в первый раз "Гейша". Он вспомнил об этом и поехал в театр.
"Eccoti qui, tu e la tua signora col cagnolino…Eccoti qui, tu e la tua avventura… Eccoti a sedere qui". Già la mattina, alla stazione, gli era dato nell’occhio un manifesto a caratteri cubitali: si rappresentava per la prima volta "La Geisha". Se ne ricordò e andò a teatro.
"Очень возможно, что она бывает на первых
"E’ molto probabile che lei sia presente alla prima
представлениях", - думал он.
rappresentazione", -pensò.
Театр был полон.. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами.
Il teatro era pieno…E là, come di solito in tutti i teatri di provincia, un po’ più in alto dei lampadari aleggiava una nebbiolina, la galleria rumoreggiava inquieta; nelle prime file prima dell’inizio della rappresentazione stavano in piedi i bellimbusti del luogo con le mani incrociate di dietro; e là, nel palco governativo, sedeva al primo posto la figlia del governatore, avvolta nel suo boa, mentre il governatore stesso stava modestamente nascosto dietro il drappeggio e si vedevano solo le sue mani; il sipario ondeggiava, l’orchestra si sistemava lentamente. Tutto il tempo in cui il pubblico entrava e occupava i posti, Gurov cercò avidamente con gli occhi.
Вошла и Анна Сергеевна. она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал.
Entrò anche Anna Sjerghjevna. Sedette in terza fila e quando Gurov la guardò il cuore gli si strinse e capì chiaramente che, ora, per lui non c’era al mondo persona più vicina, più cara e più importante; lei, perduta nella folla provinciale, questa donna piccola, in nulla eminente, con quell’occhialetto modesto fra le mani, riempiva adesso tutta la sua vita, era la sua pena, la sua gioia, l’unica felicità che ora si augurava; e in mezzo a quei suoni di un’orchestra mediocre, di violini sgradevoli, provincialotti, egli pensava a quanto lei fosse bella. Pensava e sognava.
Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер.
Assieme ad Anna Sjerghjevna entrò e si sedette anche un uomo giovane con delle basette non belle, molto alto, curvo; ad ogni passo dondolava la testa e sembrava che facesse un vero e proprio inchino di saluto. Senza dubbio si trattava del marito, che lei una volta a Jalta in un accesso di amarezza aveva chiamato lacchè. E in effetti nella figura alta, nelle basette, nella calvizie incipiente aveva qualcosa della modestia di un lacchè, col suo sorriso dolciastro e con le sue mostrine dove brillava un qualche distintivo universitario, proprio come il distintivo di un servitore.
В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
Durante il primo intervallo il marito uscì a fumare, lei rimase sulla poltrona. Gurov, che sedeva anche lui in platea, si avvicinò a lei e disse con voce tremante, sforzandosi di sorridere:
- Здравствуйте.
-Salve.
Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно борясь с собой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла к выходу; он - за ней, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и все со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных
Lei lo guardò e impallidì, poi lo guardò ancora una volta con terrore, non credendo ai propri occhi, e strinse delle mani ventaglio e occhialetto, lottando visibilmente con se stessa per non cadere svenuta. Ambedue tacevano. Lei seduta, lui in piedi, spaventato dall’imbarazzo di lei, non riuscendo a decidersi di sedersi accanto. I violini e i flauti cominciarono ad accordarsi, fu terribile ad un tratto, sembrava che tutti i palchi guardassero. Ma lei, ecco, si alzò e svelta svelta si avviò verso l’uscita: lui dietro, e ambedue camminarono confusamente, per i corridoi, per le scalette, ora salendo, ora scendendo, e ai loro occhi apparivano una dietro l’altra figure di giudici, di insegnanti e d’impiegati al ministero degli appannaggi nelle loro specifiche uniformi e tutti con distintivi; si
окурков. И Гуров, у которого сильно билось сердце, думал: "О, господи! И к чему эти люди, этот оркестр..."
susseguivano signore, pellicce appese alle grucce, mentre il riscontro d’aria portava con sé l’odore delle sigarette. E Gurov con il cuore che gli batteva in gola pensava: "O Signore! Ma perché tutta questa gente, questa orchestra…"
И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца! На узкой, мрачной лестнице, где было написано "ход в амфитеатр", она остановилась.
E in quell’istante egli si ricordò di come quella sera alla stazione, accompagnata Anna Sjerghjevna, aveva detto a se stesso che tutto era finito e che loro non si sarebbero mai più visti. Ma quanto era ancora lontana quella fine! Davanti ad una scala stretta, buia, dove c’era scritto "Ingresso all’anfiteatro", lei si fermò.
- Как вы меня испугали! - сказала она, тяжело дыша, все еще бледная, ошеломленная. - О, как вы меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем?
-Come mi avete spaventata! –disse, respirando pesantemente, già tutta pallida, stupefatta. –Oh, come mi avete spaventata! Sono appena viva. Perché siete venuto? Perché?
- Но поймите, Анна, поймите... - проговорил он вполголоса, торопясь. - Умоляю вас, поймите... Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты. - Я так страдаю! - продолжала она, не слушая его. - Я все время думала только о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали? Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Гурову было все равно, он привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки. - Что вы делаете, что вы делаете! - говорила она в ужасе, отстраняя его от себя. - Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас... Заклинаю вас всем святым, умоляю... Сюда идут!
-Ma capite, Anna, capite…profferì lui a mezza voce, articolando in fretta. –Vi supplico, capitemi… Lei lo fissava con sguardo di terrore, di supplica, di amore, lo fissava per imprimersi con più forza i suoi tratti nella memoria. -Io soffro tanto! – proseguì, senza ascoltarlo. –Tutto il tempo non faccio che pensare a Voi, ho vissuto col pensiero a Voi. Eppure volevo dimenticare, dimenticare, ma perché, a che scopo siete venuto? Un po’ più in alto, su una piattaforma, due studenti fumavano e guardavano in basso, ma Gurov non se ne curava, attirò a sé Anna Sjerghjevna e cominciò a baciarle il viso, le guance, le mani. -Cosa state facendo, cosa fate! – disse lei con terrore, scostandosi da lui. –Siamo diventati pazzi. Ripartite oggi stesso, ripartite ora…Vi scongiuro per tutti i Santi, Vi supplico…Vengono da questa parte!
По лестнице снизу вверх кто-то шел. Per la scala qualcuno stava salendo su. - Вы должны уехать... - продолжала Анна Сергеевна шепотом. - Слышите, Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в Москву. Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Не заставляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся! Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было видно, что она в самом деле не была счастлива... Гуров постоял немного, прислушался, потом, когда все утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.
-Dovete andarvene… -continuava Anna Sjerghjevna a mezza voce. –Sentite, Dmitri Dmitrič. Vengo io da Voi a Mosca. Non sono mai stata felice, non sarò mai, mai, mai felice. Non obbligatemi a soffrire ancora di più! Giuro che verrò a Mosca, ma ora separiamoci! Mio amato, mio buono, mio caro, separiamoci! Gli strinse la mano e cominciò a scendere giù veloce, sempre tenendolo d’occhio, e dai suoi occhi era chiaro che lei veramente non era felice… Gurov si trattenne un po’, stette in ascolto, quando tutto tacque, ritirò il suo soprabito e uscì dal teatro. IV
IV И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву.
E Anna Sjerghjevna cominciò ad andare da lui a Mosca. Una volta ogni due o tre mesi lei partiva da C. e
Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет своей женской болезни, - и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в "Славянском базаре" и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом. Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро (посыльный был у него накануне вечером и не застал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег. - Теперь на три градуса теплее, а между тем идет снег, - говорил Гуров дочери. - Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура.
raccontava al marito che si recava a consultare uno specialista di malattie femminili, e il marito ci credeva e non ci credeva. Arrivata a Mosca si fermava all’albergo "Il mercatino slavo" e subito mandava da Gurov una persona col cappello rosso. Gurov andava da lei e nessuno a Mosca sapeva niente di tutto ciò. Una volta andò da lei così una mattina d’inverno (il messaggero si era presentato da lui la sera prima e non l’aveva trovato). Con lui c’era anche sua figlia, la voleva accompagnare al ginnasio, che si trovava sul tragitto. Cadeva una neve molle, pesante. -Adesso è tre gradi più caldo e intanto cade la neve, diceva Gurov alla figlia. – Ma, vedi, questo tepore riguarda solo la superficie della terra, negli strati più alti dell’atmosfera la temperatura è diversa. -Papà, e perché d’inverno non ci sono i tuoni?
- Папа, а почему зимой не бывает грома? Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая - протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его "низшая раса", хождение с женой на юбилеи, - все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна. Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в "Славянский базар". Он снял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как она уже припала к его груди. Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный.
Lui spiegò anche questo. Mentre parlava pensava al fatto che stava andando ad un appuntamento e che nessun’anima viva sapeva di tutto ciò né, probabilmente, l’avrebbe mai saputo. Lui aveva due vite: una chiara, visibile a tutti e nota a tutti, come doveva essere, piena di verità convenzionali e di convenzionali inganni, simile in effetti alla vita dei suoi conoscenti e amici, e poi un’altra che si svolgeva in segreto. E per una strana coincidenza delle circostanze, forse casuale, tutto ciò che per lui era importante, interessante, insostituibile, ciò in cui era sincero e non ingannava se stesso, ciò che costituiva il seme della sua vita, si svolgeva di nascosto agli altri, e ciò che era la sua menzogna, l’involucro di cui si avvolgeva, per nascondere la verità, come, per esempio, il proprio impiego in banca, le discussioni al circolo, la sua "razza inferiore", il presentarsi con la moglie ai giubilei, - tutto ciò era visibile. E lui, partendo da se stesso, giudicava gli altri, non credeva a quel che vedeva e supponeva sempre che in ogni persona sotto il manto del segreto, come sotto il manto della notte, si svolgesse la vera vita, quella interessante. Ogni singola esistenza restava segreta, e, forse, in parte è per questo motivo che l’uomo civilizzato si adopera tanto nervosamente per preservare la propria vita privata. Accompagnata la figlia al ginnasio, Gurov si recò al "Mercatino slavo". Si tolse la pelliccia in basso, salì su e silenziosamente bussò alla porta. Anna Sjerghjevna, indossava l’abito grigio che lui preferiva, estenuata dal viaggio e dall’attesa: lo aveva atteso dalla sera prima; era pallida, lo guardava e non sorrideva, e appena egli entrò gli si strinse al petto. Si vedevano ormai da circa due anni, il loro bacio fu lungo, protratto.-Allora, come stai? – chiese lui. –Che c’è di nuovo? -Aspetta, ora te lo dico…Non ce la faccio.
- Ну, как живешь там? - спросил он. - Что нового?
Non poteva parlare, perché piangeva. Si staccò da lui e premette il fazzoletto sugli occhi.
- Погоди, сейчас скажу... Не могу. Она не могла говорить, так как плакала. Отвернулась от него и прижала платок к глазам. "Ну, пуская поплачет, а я пока посижу", - подумал он и сел в кресло. Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернувшись к окну... Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита? - Ну, перестань! - сказал он. Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязывалась к нему все сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что все это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому. Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале. Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то всетаки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было вес, что угодно, но только не любовь. И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил как следует, по-настоящему - первый раз в жизни. Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих.
"Vabbe’, se lei comincia a piangere, io mi metto a sedere", -pensò lui e si sedette sulla poltrona. In seguito chiamò e disse di portare del the; e quindi, mentre lui beveva il the, lei restò in piedi, ambedue rivolti verso la finestra… Lei aveva pianto per l’ansia, per la triste constatazione che la vita si presentava così triste; si vedevano solo di nascosto, si nascondevano alla gente, come ladri! Possibile che la loro vita fosse così rovinata? -Via, smettila! – disse lui. Per lui era evidente che questo loro amore non sarebbe finito presto, sarebbe durato chissà quanto. Anna Sjerghjevna si era attaccata a lui sempre più fortemente, lo adorava, e sarebbe stato inconcepibile dirle che tutto questo alla lunga sarebbe giunto ad una qualche fine; e poi lei non lo avrebbe creduto. Le si avvicinò e la prese per le spalle, per accarezzarla, scherzare, ma in quel momento si scorse nello specchio. La sua testa cominciava a diventare grigia. E gli sembrò strano che negli ultimi anni fosse così invecchiato, così imbruttito. Le spalle su cui poggiavano le sue mani erano calde, erano calde e fremevano. Provò pietà per quella vita, ancora così calda e bella, ma, senza dubbio, già prossima ad illanguidirsi e ad appassire, come la sua vita. Per quale motivo lei lo amava così? Lui da sempre appariva alle donne diverso da quello che era e loro amavano in lui non la persona stessa, bensì la persona creata dalla loro immaginazione e che loro avevano cercato febbrilmente, per tutta la vita; e poi, quando si accorgevano del loro errore, continuavano ad amarlo comunque. Eppure nessuna di loro era stata felice con lui. Il tempo passava, si conoscevano, si accostavano, si separavano, ma lui non aveva amato neppure una volta; era stato tutto quello che volete, ma non era stato amore. E solo adesso, quando il capo gli stava diventando grigio, aveva amato come si deve, autenticamente, per la prima volta in vita sua.
Anna Sjerghjevna e lui si amavano l’un l’altra come due persone vicine, della stessa natura, come marito e moglie, come teneri amici; pareva loro che la stessa sorte li avesse predestinati l’uno all’altra, ed era assurdo, perché lui era sposato, e lei era sposata; erano veramente due uccelli di passo, maschio e femmina, catturati e rinchiusi a vivere in due gabbie diverse. Essi perdonavano a se stessi ciò di cui si vergognavano del proprio passato, si perdonavano tutto del presente e sentivano che questo loro amore li aveva trasformati, tutti e due. Prima, nei momenti tristi, egli cercava di calmarsi con ogni sorta di ragionamenti che gli venivano in mente, adesso non si perdeva in elucubrazioni, provava una
Прежде в грустные минуты он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным...
profonda compassione, voleva essere sincero, tenero… - Smettila, cara – disse, - hai pianto – e sarà…Ora parleremo, ecco, e troveremo qualche soluzione.
- Перестань, моя хорошая, - говорил он, - поплакала и будет... Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем.
Quindi si consultarono, parlarono di come liberarsi dall’obbligo di nascondersi, d’ingannare, di vivere in città diverse, di non vedersi per periodi così lunghi. Come liberarsi da quelle insopportabili catene?
Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
- Come? Come? – si chiedeva lui, afferrandosi la testa. – Come?
- Как? Как? - спрашивал он, хватая себя за голову. Как? И казалось, что еще немного - и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается. 1899 г.
E sembrava loro che, ancora un po’ di tempo e poi, la soluzione si sarebbe trovata, e allora sarebbe iniziata una nuova, splendida vita; sebbene fosse chiaro ad entrambe che la fine era ancora lontana lontana e che il difficile, il complicato vero e proprio stava solo per iniziare. 1899