Николай Бех "Обратная почта" Сборник стихов | Nikolay Bekh "Return mail" Collection of poems

Николай Бех

Обратная почта

Санк-Петербург Моби Дик 2010

84.3Р7 Б 55

Бех Н. Н. Обратная почта: стихи и проза. – Б 55 СПб,: «Моби Дик», 2010. – 192 с.

Сборник стихотворений и прозаических текстов Николая Николаевича Беха (1960–2010) – «адвоката, поэта, меломана и киноведа», по характеристике его друзей, попечением которых выходит эта книга.

ISBN 978-586983-079-1 © «Моби Дик»

© Бех Николай, стихи

Попытайся – попробуй объяснить человека: его сны, его жизнь, его смерть.

Адвокат Бех и я Бессовестное подражание Х. Л. Борхесу, почти плагиат

Суета сует – удел его, адвоката Беха. Я же привычно бреду по Санкт-Петербургу и всегда останавливаюсь – уже почти машинально – взглянуть на облупившуюся арку не Главного штаба и полуразрушенную решётку не Летнего сада; об этом адвокате я узнаю из повесток и вижу его фамилию в следственных документах или в материалах судебной хроники. Я люблю изящную поэзию, мелодичную музыку, запах кофе и фильмы Тарковского и Феллини; он разделяет мои пристрастия, но с таким пошлым снобизмом, что это уже походит на позу. Не стоит преувеличивать: не такие уж мы и враги – я стараюсь жить именно так, как живу, чтобы адвокат Бех мог придумывать свои невероятные ходы в защите по уголовным делам и своей работой помогать моему скромному существованию. Бесстрастно признаю, кое-какие славные дела ему-таки удались, но и эти победы вряд ли меня оживят, ведь лучшим в них он обязан не себе, не другим, а только беспокойным снам и неравнодушной природе. В любом случае я вынужден буду подчиниться распаду и не уверен, что хоть какая-нибудь частица меня сохранится в нём. При этом я волей-неволей по крупицам отдаю ему всё, осознавая его идиотскую тягу к подтасовкам и мистификациям. Это ещё Спиноза утверждал, что сущее стремится пребыть собой: камень – вечно быть камнем, рыба – рыбой. А мне вот не суждено остаться ни адвокатом Бехом, ни самим собой (если я вообще есть), так как я практически уже не узнаю себя ни в его, ни в своих фантазиях, а разве что только в нежной весенней зелени и в запахе прелой осенней листвы. Я постоянно пытаюсь освободиться от него, но эти попытки скрупулезно заносятся им в его скучные записные книжки, а мне приходится сочинять что-то новое. И потому вся моя жизнь – бесконечное плавание, и всё для меня – пахучие кувшинки, вялые лилии и «другие берега», достающиеся или забвению, или ему, другому. Я не знаю и не хочу знать, кто из нас двоих делает сейчас эту запись. Сентябрь 2009

I. Обратная почта

Художник 1

8

Я в понедельник потеряю слух, во вторник стану хуже видеть небо, а в среду не смогу назвать себя; в четверг же перепутаю цветы, а в пятницу не уколюсь о розу. В субботу позабуду дни недели… Чтобы назавтра объяснить весь мир. А в понедельник всё начать сначала.

2 Снова ночь, как военная тайна. Значит, завтра ещё один раз утром выступить с маршем батальным, днём отдать предпоследний приказ, а под вечер, в согласии с миром, опуститься расслабленно на подоконник. Усталым и смирным. Невесомым, как вид из окна.

3 На свет. Я лечу на огонь. Я бабочка. Чуть не так тронь – меня нет. Волшебную палочку держит в руках поэт. Что стихи? – первый ли снег, или дождь? (Выпал – нет, пошёл – пройдет…) Или – песенка чуть печального шансонье? (Грустно – весело, дойдёт – нет…) Качается на ветке последний листок – зима это или осень? (Останется – упадёт…) Дыхание, застывающее на стекле? Растает или достанется? (Да – нет…) Наступит или не сбудется никогда? Запомнится или забудется навсегда? Потребуется – не потребуется впопыхах?.. Читающий, больше трепета! В твоих руках волшебная палочка. Чуть что не так тронь – меня нет. Я бабочка. Я лечу на огонь. На свет.

9

* * * 10

Я уйду, как многие, вздохнув истово. Погрущу о суетности следа и засну в тревоге за всё написанное. Но прошу, поднимите меня тогда, когда бледный юноша (в глазах – искорки) в избяной читальне, в лесной глуши, будет нежными пальцами перелистывать шелестящие фибры моей души.

14 мая 1983

* * * Мой попутчик, ты друг или враг? Я проверить тебя готов. Пожелай мне каких-нибудь благ в день рождения первых слов. Если враг – пожелаешь удач, дифирамбов всегда и везде, чтобы был посильнее «толкач» и послушная рифма в узде. Если друг – пожелаешь не строк и не творческой шелухи, а побольше крутых дорог, вдоль которых растут стихи.

11

Концерт барокко (для матери)

12

Мы много в жизни с тобой бродили и путь ни разу не измеряли. Не накопляли, но накопили; теперь, что с нами, – не растеряем. Концерт барокко в прибрежном зале… Ты помнишь? Это когда-то было. Как музыканты тогда играли! Как волновало: прямо знобило. Ты не забыла. Пусть время било и на морщины лицо делило, согнуть пыталось… и это было, и ты всё помнишь, ты не забыла. Постой, давай остановим стрелки! На полпути развернём кибитку туда, где в ели ныряют белки и к лепесткам пристают улитки. Пропахнем лесом, сольёмся с трелью, как прежде, будешь дышать газелью, найдём то место, где скрипки пели; оно здесь, рядом, за этой елью! …И, роль сыграв в быстротечном действе, курзал покинем и выйдем к морю. Плечом к плечу, как в Святом семействе, совсем как в детстве, с судьбою споря. И с отголоском того концерта полней вдохнём синеву прилива… И удивимся тому, что смертны, и восхитимся тому, что живы!

25 ноября 1982

Обратная почта 1 Сторонники жаркого боя в берлоги забились. В трущобы. Мой брат, убежав от покоя, прилёг и забылся. Ещё бы. Он спит, а его эполеты теперь примеряют пижоны. Из труб отливают монеты. Наверно, сестра, так должно быть. Во имя забытой молитвы, утраченной доблести ради герою отложенной битвы положены сны о награде. И даже на ложе прощальном ему, с отложеньем в суставах, положено то, чем дышали закладки армейских уставов. Разгладив по коже морщины и сбросив с него одеяла, бесспорно, ты сможешь решиться на скользкое благодеянье, но сам-то он вряд ли оценит альковную эту заботу. Кроватно-приватные сцены им пройдены. Он отработан и продан однажды под осень народному мастеру званий. Рождённый когда-то быть осью природного колесованья, теперь без особого смысла живёт под трубой водосточной. Его беспокойные мысли приносит обратная почта.

13

2

14

Подари мне предметный мир комедии белых телефонов, достань билетик на первый ряд. Намотай спагетти на кассету старинную, как сапоги солдафона, а сам уходи. Я в одиночку выпью этот безвредный яд. Буду снова сжимать кулаками столичные пальцы, умирая от липкого бреда чужих острот. Может, всё и не так уж смешно, но впотьмах мне привычно смеяться, с иностранной улыбкой сверяя свой нежный рот. Водосточные ведьмы пригреют меня после ночного сеанса, когда хлынет кровь а-ля Антонен Арто. Извини за кино, ведь мы только во сне заносчиво лезем драться. А в жизни нас розочкой кремовой переносят из торта в торт.

3 Мы готовы молиться на Кузькину мать, обрядив её в импортный лён, чтоб с фарфоровых губ на рассвете снимать калорийный куриный бульон. Нам наскучило в сонном томлении ждать от журналов пустых новостей, а с утра надоедливых дев провожать и встречать августейших гостей. Нам бы западных ветров, восточных идей и занятных исканий Дали. Нам бы загодя лекаря вызвать к себе, у калеки занять костыли.

1984

15

Черновик (Dum spiro spero1)

16

Мне с бюстами брататься непривычно – я весь среди грядущих созвучий. От первых принимаю постаменты, последними – дышу и надеюсь. В надежде завещаю своё тело всем тем, кто недоволен собою. Используйте хоть палец или ноготь, и это вас толкнёт к совершенству. В надежде завещаю свою душу всем тем, кто недоволен судьбою; составьте для себя оглавленье и смело возвращайтесь к прологу. А дальше отправляйтесь по сердцу, не путаясь среди капилляров. И это назовут безрассудством. Но вы не забывайте ответить: «Не стоит понапрасну стараться. Познавшего раздвоенность каната смешно ловить верёвкой для сушки рубашек, поддающихся стирке. Улыбчивость качелей за оградой и ропот подстрахованных бумов пригодны лишь для левых доходов и тренинга спортсменов-малолеток. По мне же среди роста рекордов пророчества уверенный скрежет – мене, текел, фарес – по известке, за подписью и датой. По мне же слепого циркулятора пульсы и зрячего – разящие стрелы. Я знаю, что когда-нибудь сорвусь, но это мой единственный метод».

16 апреля 1985 1 Пока дышу, надеюсь (латинск.).

* * * Как будто в корень голову шампунем Мне вымыл парикмахер Франсуа. О. Мандельштам

Стриги меня наголо, Франсуа, стриги меня наголо! Сними, если хочешь, и вовсе с креста мою голову наглую. Не мой, не суши, не расчёсывай гребнем и лаки на свалку кинь. Исполни искромсанный реквием – к дьяволу сладкое! Оставь свои жидкости – не до волос. Брось холопски осаниваться. На маску полжизни ухлопал небось; если снять – что останется? Да ладно, прости. Это снег за окном сатанеет по-прежнему. Оттуда и слабость, и редкий огонь, эта ненависть к нежностям. Причины тотемов, безродная речь, безразличная к ближнему. Я плосок и нем, как просоленный лещ, – на тесьму нанижи меня. А хочешь – пойдём по сугробам вдвоём в мою хлипкую хижину. Там, впрочем, я снова возьмусь за своё и воскликну униженно: – Стриги меня наголо, друг Франсуа, остриги до сознания! Сними, если хочешь, и вовсе с креста. Замело основание.

2 августа 1984

17

* * * М. З.

18

Столетнюю тяжесть реликтовой пущи, целебную плесень, и мякоть трясины, и лень древесины, и песню, что в стужу, – колючее горло. Стучат топорами… А птица снежком опрокинулась в затвердь. Кому своё – вёдро. Кому-то на запад. Усталость вчера заглянула. Осталась. Кого-то надолго костры ослепили. …И острые шпили рассчитанных башен, и купол святого угодья туда же… А кто-то бельмо получил по наследству, от матери вроде бы. Как-то невесело. И снова потери. И море. И бегство. И терпкие слёзы засиженных листьев. Слоистую сухость порожних вагонов опять за собой оставляю без боли и зрелость встречаю. И верю неистово.

1982

* * * Я снова плаваю в той среде, где всё меняется, но не знаю, в какую сторону. По воде проводят вилами и ножами. Я снова делаю поворот помимо воли, помимо русла, притом паясничаю, но брод мне поясняет, что это – трусость. И редактируя мой роман с остановившимися веками, какой-то липовый мореман в меня с обрыва швыряет камни. «Бросай прикидываться, дурак», – твержу, но облик его румяный вмиг устанавливает контакт с отредактированным романом. Миную бедного моряка и на бегу расхожусь кругами. Как мало общего имеет моя река с этими грубыми берегами! Ноябрь 1987

19

Дитя сквозняка (Из цикла) 1

20

В антикварной каморке, где по матрицам войн и миров разливается морфий, утоляя усталую кровь, где пропитаны стены ароматами прежних эпох – изнывают две тени: Я и мой искалеченный бог. Извини, что так резко, фамильярно и, может быть, зло: блок терпения треснул, и мотору пора бы на слом. Не могу не отметить и плоды человеческих рук: орган веры отменно ампутировал местный хирург. Не пугайся педалей, механизмов и прочих причуд. Упрекать аморально. Это я о себе бормочу, задевая невольно тему боли: в постылых краях затерявшийся воин – это ты. Ну а ты – это я. И тем более странно то, что стал нам уютен и мил интерьер иностранный; точно статуи, перед людьми

рекламируем раму, не стесняясь своей наготы. Прорезиненный мрамор – это я. Ну а я – это ты. Мы с тобой в этой клетке, понимая, что небо грешно, разменяли скелеты на пшено каждодневное, но не пора ли отречься в ожидании общей беды нам ещё и от речи ради мака и сладкой воды? Не пора ли подрезать оперенье? А впрочем, уже… Между маслом и тестом мы торчим на восьмом этаже затрапезного храма, возведённого, видимо, зря, в крайнем случае – рано. Ведь сегодня ни свет ни заря, бальзамируя в нише бесполезные черновики, я отчётливо слышал, как под утро волхвы у реки били рыбу в тумане, не желаемы больше никем. Потому-то, мой ангел, мы с тобой на таком сквозняке поживаем.

21

2

22

Заливное дитя с чесноком на серебряном блюде. Пробит трапезный час. Подан людям излюбленный студень. Без волос и костей, в лоне шейки молочная ранка – для голодных гостей всех сословий, профессий и рангов. Прочих опередив, можно выбрать местечко по вкусу и под аперитив подложить неокрепший огузок. Вероятен и тот оборот, что не слишком ретивый не порадует рот ни огузком, ни аперитивом. Вековая возня за столом ненасытного рода. Небывалый сквозняк. Чем еще позабавишь, природа?

3 Я отдаю последние долги. Ну что же, высыпайте, кредиторы, лежалой мелочью из ветхих портмоне глядеть, как дождь по улицам палит, дробясь и испаряясь от сомнений. Зачем он здесь? Зачем тугие поры – рябой эмалированный дуршлаг сырых небес – его на камни кинул? Но это уже дело сквозняка познать законы рвущегося ливня – то будет после, завтра. А пока вам всем угодно знать наверняка, почем финал бурлящих этих линий и почему их ветер долговязый не пригибает к лужам навсегда и не кладёт горизонтальными тенями на ваш родной испытанный асфальт? К чему он в окна бьёт, как идиот, не веря в замурованные стёкла, когда положен лишь водопровод? К грозе? «Добро пожаловать, гроза!» – скрипят гостеприимнейшие ставни и ухает болван-громоотвод. Но вот и нет вас. Где же вы? Ау! Это не сказка, милые, не ложь. Куда бежишь ты с криком «караул!»… Смотри, тебе я вымыл сапоги, постой же, дай промою до волос, да не беги так, слышишь, не беги, промою уши, всё… Ведь я же дождь! Только сегодня. Завтра будут зной и новая коричневая пыль.

23

24

Я покажу тебе твоё лицо. Ты, как и я, – один. Ты не похож ни на кого. Не хочешь быть истцом у этих бьющих ставнями других. Бросая в лужу прошлое, как грош, ты говоришь: «Я буду мудрецом», – ты говоришь: «Со мною только дождь. Мы отдаем последние долги». Но это только сумерки. Мираж. Шипит «прости» нерасторопное стекло, и старый люк не в силах жажду утолить. И, кроме нас, в округе – никого. Кому охота слушать эту блажь, вставая под растоптанный дуршлаг. Ну что же, люк… Как говорится, лихом не поминай. И ты, стекло, давай не поддавайся тем, кто любит тихо, да с молотком. А я тебе не враг. Я, как и ты, пока что вертикален, хоть и не вижу в сумерках ни зги. Но всё ж стою, как сторож. Всё ж стою у их уютных спален, мягких спален. И отдаю последние долги.

4 Я – дитя сквозняка, я рождён на ветру. Если даже река я, то Волга и Рур. Мне плевать, где сливаются их берега. Моё дело – слова. Моя цель далека…

25

* * * 26

Будто с рожденья я в лазарете душу лечу, словно отшельник в Ветхом Завете, кровью плачу. …Звёздам откроюсь, Им и отвечу, как на духу, просто и прямо: раны врачую в чудном бреду. К Господу рано – возраст не чую, чую беду.

Urbi et orbi1 (Из цикла) 1 Прощай, пой песни, Ленинград. Моя любовь тебе не в радость; привык ты к лести. Говорят, пора и мне воспеть ограды. Нет, не умею. Был бы рад. Прости за занятость, усталость и смелость так любить тебя, как я. Прощай. Пой песни, Ленинград. Чудес на свете не бывает. А это мог быть снегопад по долгожданному трамваю… И это мог быть звездопад. Ведь звёзды всё же зажигают по вечерам, надев пальто. Но кто?

1 Граду и миру (латинск.).

27

2

28

Мой город. Отчего твоих прохожих орда напоминает саранчу, готовую пронзить всё, что возможно штыками аппетитов и «хочу»? Почуяв ядовитую свинину, с кошёлками спешат наперевес к витринам близоруких магазинов. И сослепу впадают в майонез.

3 Батальность бакалей сиюминутна; прохожие разносят по домам и прочим продуваемым приютам всё то, что завоёвано. А там варенье сортируется и крупы… Но им в противовес, под бой яиц, во имя неподкупности скорлупок, на рельсы со смешком самоубийц от осени легальные листовки ложатся, отдышатся не успев. И томики трамвайных остановок вожатые читают нараспев.

4 Твои мемориальные соборы и площади – на всех материках, в альбомах иностранного набора, на марках и матерчатых мешках. Во мне же, даже странно, что так мелко, не лошадь над отравленной Невой, а лестницы – кошачьи посиделки, пропахшие картошкой отварной.

5 В безмачтовом районе корабельном притих забытый Богом уголок. Туда ты, неуёмный коробейник, приносишь то свободный стих, то слог, то дольник… Только ближе всё же проза и ей самой. и всей её семье. Утопия – весёленькая грёза, да нет такого места на земле. Руками, всеми фибрами, ногами – как ни старайся, милый, всё-то зря. Она играет «Мурку» на органе и радуется мыльным пузырям.

29

6

30

Как, приятель, ни печально – стоит вспомнить иногда первых чаек у причала. Изначальные года. Как ни кажется нелепым, но основу всех основ, кольцевую киноленту повторяющихся снов. Когда детям было ясно, где свои, а где враги. Как теперь ни притворяйся – это сказка о других. Это заполночь, за сутки без побудки – не до сна! Это всё – о незабудках, это – всё о чудесах. Это всё от рыболова у библейского пруда, когда не было былого. Когда не было «когда». Время сыпалось с опаской, усыпляло и влекло оружейные запасы под музейное стекло, но бессонные солдаты: Долг, Достоинство и Честь – целовали циферблаты всех часов, какие есть.

7 Это всё о тебе. Это прямо. Как ненастье, как поднятый перст. Не к селу ли ты лезешь упрямо, Медным всадником сорванный с мест? Это в тесном своём равелине бьётся в латах духовных констант чехардою проспектов и линий забинтованный накрест талант. Время лечит ли? Вот он, усталый, покидая, как встарь, свой алтарь, возле вечной аптеки от гари очищает тот самый фонарь. Вот хрипит: «Человека не вижу посреди миллионов калек!» А из окон протопленных хижин только снег. Только снег, только снег. Только снег вперемешку со смехом. Манекенов пристойный стриптиз. Только скользкий, как плешь, вадемекум. Только вниз. Только вниз, только вниз. Сплошь и рядом одни наложенья, от героев и слов – до времён: то ли радость иного рожденья, то ли траур иных похорон, то ли что-то ещё… Кто ответит и в подобьях проложит пути? Ведь, возможно, не он это светит в тихий полдень при плюс двадцати.

31

32

Может, вексель у века завышен? Может, это другой имярек? Только вот человека не вижу посреди миллионов калек. Только знаю: не смею сдаваться, пусть осмеян, до кожи раздет – продолжаю – чуть свет подниматься – по ступенькам – по строчкам – к звезде. Но к моим откровениям, город, безучастны твои этажи. Вновь увидимся, может быть, скоро. Через час. Через год. Через жизнь.

8 Когда стрелы застрянут в сечи – тетива перережет горло, чтобы город не слышал речи. Этой речи не слышал город. Остальное с немым укором вскоре скроется за декором, чтобы город не видел крови. Лишь бы крови не видел город.

9 Обратно всё снова и дальше – по снегу на меркнущий свет: приятели, братья, товарищи – на жизнь и, наверно, на смерть – друзья. Мой неласковый город. На жизнь. Возвращение – в жизнь. Вернулся я сказочно скоро приятельствовать и дружить. Любовь. Посмотрите на крылья. Да – руки, но смысл иной. Его херувимы сокрыли, смочив благородной слюной. И вот уже новые перья готовятся завтра скрипеть по мелу. А сложные звери поют – им положено петь. Несмело пока что, но верно касаются губы земли. Распахнуты белые двери слегка суеверной семьи. И для оправданья полёта к бумаге клонится рука. Ну что же, родное болото… Встречай своего кулика.

1985–1987

33

Купчино

34

Забредёшь иногда в глушь, и закружится голова… Что сказал невпопад – не слушай, не смогли передать слова, что Васильевский всё же лучше, где встречаются острова, в парусиновой коже суша и до Невского – два шага.

26 января 1983

* * * Это было у моря… И. Северянин

Это было в квартире, где за выцветшей шторой по старинке твердили не «какой», а «который». Где тайком говорили по вчерашним законам о пророках, кормильцах да о давешних звонах. Где судью не просили и пощады не ждали; но о судьбах России, трепеща, рассуждали. Чуть дыша, вопрошали, обращаясь к Европе, – хороша ли при шали, или краше в салопе. Где стальные манеры новоявленной речи ностальгическим ером остраняли сердечно ради белого крова. Но под сенью Гекубы раздирали до крови и сосуды, и губы. Где: «Врача бесполезно вызывать», – причитали. А за чаем поэзы вечерами читали. …Безбилетные дети оживали ночами и во тьме беспросветной пожимали плечами.

35

* * * 36

Так говорили всегда, так поступали везде: бери любой пьедестал, но не считай за предел. Когда от славы устал – доверься талой воде. А свет ночного костра раздай друзьям. По звезде. Так говорили всегда, так поступали везде: если в опалу попал – не отдавайся беде. Не умирай до Суда и не пугайся людей, пока не стала звезда твоя отбрасывать тень.

19 октября 1984

* * * Соломинка да Лорелея – потом – разбой. Поэт играет в лотерею с самим собой. Он тебя мудро одурачит, и не взыщи, а если думаешь иначе – тогда ищи для равновесия – треногу или весы. Со временем шагают в ногу одни часы.

37

Галантерея (Из цикла) 1

38

На временном вернисаже общедоступных утех среди завёрнутых в саржу, среди расхристанных, тех, кому и нитка удавкой, кому булавка копьём, кто исповедует плавки, кто – ледяной водоём, – застеклена и ты, совесть, – опора календарей. У нас особый засов есть для унесённых дверей. Мы ставим ранние главы на место поздней главы. Мы экспонаты на славу, да не на пользу, увы. Мы, как прилежные стрелки на всем известном бегу, соприкасаемся редко в довольно тесном кругу, но тем усерднее верим, что нам с тобой повезло: нас эталонное время в одной оправе свело. Оно бесплатно спаяло себе изрядный конвой: лишь только я просыпаюсь – тебе пора на покой. Вот и вращаемся в разных, по сути дела, кругах на одинаково грязных, хоть и дебелых руках.

Ты превратилась в иголку, тупой охранницей став. Когда светло – самоволкам смертельный враг и устав. А ночью снова и снова бормочешь: «Полно, уйдём!» Но в этот замок сановный я вбит обойным гвоздём.

2 Не для того, чтобы рябило, а для отвода Божьих глаз нас кровью пращуров прибило к камням, как ломкий пенопласт. И вслед за нами подло лезли на глыбы из мятежных вод неизлечимые болезни – твои последствия, отвод. Так пригоняло в комьях тины грехи, условности, вину. И развалюху гильотину каким-то волоком по дну к нам кровью пращуров примчало под смех глухого палача. А что ему не отвечало – то разбивалось о причал. Песок и гнилостную пену отхаркав с промельком блесны, подсох на солнце постепенно весь этот хлам. Но вместе с ним к нам кровью пращуров прибило привычку заметать в углы. А как теряться в хламе пыльном – мы научились у иглы.

39

3

40

Всему положены и спады, и подъёмы самой природой – своды радостей и бед. Но непреложно замерзают водоёмы, когда работу прерывают на обед. Винить молочные коктейли неуместно, а в неизбежности что толку ворожить; в жиринке есть безоговорочная прелесть, да слишком малая надежда, чтобы жить. А мало – стимул и мотив переполоха, когда по ценностям прокладывает путь и наступает на приличия эпоха таких сцеплений, что и век не разомкнуть, дабы случайно не заметить ни падений, ни театрального двуличия добра, когда исконно обязательное дело уже не стирка, а добыча серебра. Иным мешает обусловленность потенций; и только втянутся, потрудятся едва – их руки тянутся к льняному полотенцу. Но обтиранье – процедура номер два. Другие вроде бы спешат неторопливо, да не упустят свой старательский момент; они так жадно погружаются в намывы, что до скелета протирают инструмент. У них у всех перед последней постирушкой размякнут косточки от масла и удач. А я воспользуюсь проверенной игрушкой – твоей игольчатостью, маленький палач. Стальной иглой – будь то булавка или спица – нарушу связи ледяного рушника. Войду до повода у края усомниться, что лучше: сразу или долго привыкать.

4 Оставь напрасную поклёвку. Неуместно, да и не модно с алой тряпкой – на быков. Мы сами трафили законам браконьерства под злобный шёпот заурядных рыбаков. Они садились, подавая свои туши чуть-чуть вперёд, как перед финишным броском. Только не снасти, брат, а вспугнутые души на красный лёд нас выносили косяком. Теперь нелепо поворачивать обратно, гадая, будет ли весною ледоход. Кто слепо верит в избежание утраты, тот приближает неминуемый исход. И покупатели разменивали трёшки, как бы оправдывая бред этих затей, чтобы какая-нибудь мелкая рыбёшка смогла остаться за пределами сетей. Чтобы ставриде удалось, помимо слова, идею чести пронести через века: чтобы привычно у прозревших промысловых сводило челюсти при виде червяка. Но всё, что сложно, непонятно или странно, – гораздо проще познаётся изнутри. Гляди: упрямая зарядка ресторанов кромсает корюшку под чьё-то раз-два-три. Тогда как рядом, на сверкающем прилавке, среди охотников манящей мишуры зеваку радуют заморские булавки, что так похожи на отчаявшихся рыб. Так вот дилемма для плотвы: стальные блёсны или пружинистая жизнь – что же влечёт? «Куда ж нам плыть?..» – ещё проблема. И не поздно её решить, пока не взяли на крючок.

41

42

С одной уключины рыболовецкой лодки, пусть и несносно жить, но жизнь всего первей. С другой – надёжнее умеренные нотки, соседство спиннингов и банок для червей. Там не коснутся нас ни противень, ни тёрка хмельного повара. Мы спустимся в метро, когда подавится последней краснопёркой больного города скрипучее нутро. Ну, а потом уж, растворяясь в Ахероне, как в кислоте, звеня поддельным серебром, порассудачим вслух, по-рыбьи. Об уроне, о мелкотемье и о том, что лечит бром. О том, что как бы ни шумел сезонный нерест – не разгуляться нержавеющим малькам, пока державные законы браконьерства дают обещанную пищу рыбакам.

5 Одно и то же виденье пустячным снам не чета, не власть, не дева, не деньги – одна и та же мечта, одна и та же молитва: остатком лет или дней распорядиться открыто в манере, свойственной мне. По мановению свыше, погон на левом плече я белым вензелем вышью, не объясняя зачем. Я наложу лейкопластырь, снимая вечный покой с когда-то срезанной касты. Не поясняю – с какой. Да, запоздалые меры. Кому-то мнится – тщета. Что делать: раз – нету веры, два – на душе нищета; три – круговая порука у траурной полыньи, попытки старого трюка на гребне новой волны. Отдав последние нервы за пару древних причуд, упорно меч свой фанерный одним из первых точу – что мнится более тщетным, чем врачеванье беды другой эпохи. И щепки пересыпают следы. Непросто быть пионером, острее – значит быстрей. Галантерейная эра. Пора других лагерей. В петлице первый подснежник, под снегом лёд и вода. Бреду по левобережью. Игла подскажет куда.

43

6 Раздвоить сухую щепку гвоздиком обойным или дальше, по полену, щелкнуть колуном, – не суди, марионетка: с нею ли, с тобой ли – все похоже в этой жизни. Все идет на слом.

44

Все похоже, как кусты чая на припеке, И как пачки с измельченным – первый ли, второй сорт – листом овальным. Оботрем-ка лучше полки одинаковости ради ветошью сырой. Лучше полки обтереть, не вникая в щели, где сосновая слеза про каменный топор смотрит горькое кино «Секрет Полишинеля» и с чаинкой молодой не вступает в спор. Той же тщетно выяснять – век пройдет за сутки – щепка плачет по сосне, а ветошь по чему? Этак далеко зайдем, да к черту предрассудки, Ну-ка крепче поднажмем. Нечего ему. Только зря все это, мать. Дерево – не кукла. Неслучайные черты так просто не сотрешь. Слышишь, батя во дворе по полену стукнул, а оно ему в ответ: «Ну, здорово живешь!» По-семейному, ей-ей. В колыбели – бойня. Лижет кожу эмбрион, так значит – поделом. Извини, марионетка, чай пью не с тобой я. Все проходит в этой жизни. Все идет …

1985

7 Годы идут, и всё больше пугает так называемый тыл.

– Ты ж понимаешь…

– Я не понимаю только тяжелую пыль.

– Речь не о пыли.

– О чём же вся наша небезупречная речь?

– Спящие старшие дремлющих младших пробуют предостеречь.

– Это причина, а тема? Скорее, чем уколоть, и больней? О магнетической галантерее речью. О вечной игле. С неба ли, с моря – не до уточнений. И об уборке. – Чего? (Скороговорка – что крови течение к горлу.) Притворных чинов?

– Да, но сначала – забвения пыли. Тут не уборку, тут бой стоит затеять, пока не забыли, кто мы такие с тобой. В этом побоище, может быть, вспомнишь, чей ты потомок и брат. Ну а без этого самое большее – мраморных слоников ряд, сонники… – Где они?

– Не размыкаема цепь одинаковых снов.

– Ты ж понимаешь…

– Я не понимаю необязательных слов.

45

8 Удушливых дудочек стяжки иль снова размашистый клёш – что мне, неумёхе-портняжке, закройщика ушлого ложь?

46

В его же прямых интересах мой праведный труд, и врачу он пишет на пыльных отрезах, что слишком неровно строчу, что роюсь порой втихомолку в карманах своих дневников, танцую на грани иголки, как мальчик, не знаю оков. Что левой погон вышиваю, тот самый, а правой рукой швыряю картошку в трамваи, кромсающие мой покой. «Обычное, в сущности, дело, – ответствует опытный врач, – претензии юного тела на сумму подобных отдач. Пилюли навряд ли помогут – скорее покой и уют направят его понемногу в умеренную колею». С остатками саржи и мела роняю: «Всё было бы так, когда бы поэзия смела размениваться на пятак».

9 А впрочем, отсутствие острых предметов – не Бог весть какое несчастье, и ниточка есть посерьёзнее этой: клубок бы не выронить часом, когда властелин временных вернисажей, хозяин любых положений, ко мне подойдет и с улыбкою скажет: «Довольно лишних движений».

1986

47

* * * 48

Попробуй надрезать холст – к краске добавится крови.

* * * Утопи воспалённых зрачков поплавки в мутной норке последней страницы. Рдяной засухе правильных слов вопреки там, в глубинах, блажной вереницей, словно в ясельной связке, не зная куда, как слепцы, – развесёло покорны, твои тихие сёстры бредут, а вода заменила им подпол и корку. Без привалов – по рытвинам и валунам за мальчишкой, дурашливым магом. Но волшебная дудка не всех увела. Иногда это кажется благом.

49

* * * 50

И с отголоском того концерта полней вдохнём синеву прилива, и удивимся тому, что смертны, и восхитимся тому, что живы. Н. Бех

Когда-то было: скрипки и прилив… Теперь на сон похоже это чудо. Я сам – прохожий у себя во сне, погожим днём бреду невесть откуда и невод нахожу на самом дне заплесневелой временем запруды. Стоит вода. И скрипка в глубине. И звук ползёт, как будто через вату. Я чувствую, что было всё уже, скрипела сеть, и рыбка нагловато в глаза смотрела и звала к себе. Я вскакивал, крестился виновато, наживку плавниками придавив. …А чья-то речь звучит витиевато, и матушка, подушки разложив, на цыпочках отправилась куда-то… Но в душном сне мне нравился прилив и скрипочки allegro moderato. Как когда-то.

Соль минор По вечерам у плит камина, как у последней полосы, она садилась и курила. И шли часы. Минуты плавно убывали, но спотыкались на крыльце. А дочка думала о маме. И об отце. А из того, что прежде было, осталась только лишь кровать, что еще в юности стелила. Ложилась спать. Воспоминания стыдили, а из-за бежевой луны к ней, как нарочно, приходили всё те же сны. И даже сон она молила пожить ещё, не умереть. А за окном, как паутина, кружила смерть.

51

Улица любви (Из цикла) 1

52

Любимая, извини, что я не могу быть всегда рядом. Что я могу лишь иногда приходить с цветами. Мы расстанемся без обрядов, дружелюбными полюсами, продолжая цикличные споры о том, как на этой чистой подруге земле у миллионов влюблённых быть должно. А у нас всё получилось немного грубо и неумело. Как лимон, разломленный тупым ножом.

2. Скорбное бесчувствие1 Мой мозг есть улица любви, тропа инстинктов и сомнений. По лабиринту пролегли патологические сцены. Мой мозг есть улица любви, но перспектива опасений. По дикой сельве2 славянин несёт испытанное семя. Он сыт объедками столов, не различавших сути хлеба. В основе не расслышал слов, помимо блеяний хвалебных. Его кривая красоты случайным слётом интуиций ласкает голые холсты и размалёванные лица. Для воспитания волчат в режиме хищного дыханья он за собой оставил чад, а райских кущ благоуханье атеистически разъял на бледный перечень молекул. И вот теперь средь бела дня контрастной тенью человека сей похотливый половик, познав проезжие дороги, ползёт по улице любви, изнемогая от изжоги.

1983 1 Название одного из фильмов А. Сокурова.

2 Сельва – тропические леса в Южной Америке.

53

3

54

Всё кончается. Оттого ль, что как градусник ты ни три, Но вчера ещё там был ноль, а сегодня уж – минус три… Всё кончается. Кто-то нас в Новый год обещал сдружить, говорил: «Погоди, сейчас непогода, сейчас дожди, вот потом…» Но сперва был сон. Было утро, и било семь. И герой был слегка влюблён (ведь приснилось, что насовсем). И расписан был календарь, как по нотам: от «до» до «си». Сперва стол, а потом словарь, чтоб хватило и слов, и сил. Всё кончается. Видно, знать всякий должен, как гамму нот, что сначала идёт зима. А потом уже – Новый год.

4 Настало время расставания, пустой обряд для губ обиженных. Останки птицы неприкаянно скользят по грубому булыжнику. Скользят и описи не требуют, а я рисую торопливо их, стремясь набросить хоть отрепия на нашу суетность бескрылую. Пусть день дотла, как голубь, выеден – за ним другой идёт, нагруженный твоим письмом, где «Вы единственный!» (Из тех, кто так не нужен был.) Благодарю тебя за искренность – в ответе сам за невнимание. Не в те слова направил исповедь, вот и не встретил понимания, что, раз услышав Аполлона зов, так долго шел к заветной фразе я. Тебя тошнит от моих образов. Меня же душат безобразия.

55

Передовица Мы кузнецы, и дух наш молод. Куём мы счастия ключи. Из советской песни

1

56

Железную формулу знает любой кузнец: ежедневно походной трубой Гефест созывает героев на старт, где первые роли играют с листа вчерашние пешки. И движется тур по счёту нокдауна крупных фигур.

2 Не шахматы – выше. Святой Птицелов в сердцах конопатит кормушки орлов. Ему помогает Святой Костолом, который ночами за круглым столом планирует всуе партийный петит, а в чаше Грааля росу кипятит.

3 Себе же назло непролазной стеной поместье Гефестово обнесено. Сгорела беседка, и вырублен сад, но красит упорно облезлый фасад прибитая лаем ретивых щенков шершавая вывеска: «Запрещено!».

4 Другая же, ржавая, – «Разрешено!» – висит вверх тормашками, чтобы смешно глядеть было детям на скудный словарь отцов, предлагающих супертовар: подковы на счастье – заморским купцам и цепи – отечественным кузнецам.

5 Словесной отравой полна голова. И слева и справа – сплошные слова. Слова позади, и слова впереди, и сверху, и снизу. В глазах и в груди. А в дальнем кармане надежда на лучшее минование каменных круч.

6 На скользких изгибах изменчивых фраз мы насмерть разбиться могли. И не раз нам резали жилы, нас били в упор. С тех пор эпидемиям наперекор мы ценим единство. И не признаём ни тех, кто летит, ни тех, кто ползёт.

7 Курьёзно, не правда ли? Наш эшелон пытается выглядеть как эталон, но напоминает то грязный барак, то бойню, то кузницу, то зоопарк, а то и уборную. Не обессудь: военная форма да шкурная суть.

8 Лишь старенький жид – замордованный лев – трусит за машиною с надписью «Хлеб». Другие же звери, устав от погонь, плетутся на якобы ясный огонь. А там водружает откормленный клоп чугунные лавры на кованый лоб.

57

58

9 Держащему цепко литой молоток – советской свободы сводящий глоток; крестьянку и крепкую в доме кровать.

Est modus in rebus1, петит твою мать! Тому же, кто сдуру уделал бадью, последнее дело пенять на судью.

10 Последнее дело стремиться в ферзи с замашками пешки и рылом в грязи. Гораздо мудрее – от слова «мудак» – гнилые отходы бесплодных атак по санкции свыше свалить в общий рот. И передавиться от этих щедрот.

1985

1 Есть мера в вещах, то есть всему есть мера (латинск.).

* * * Сколько ни живи – найдутся поживее. Сколько ни катись, ан всё на полпути. Видимо, не жаль небесным златошвеям каменных людей, как воздух ни копти. Лишь казённый дом не гонит нас с порога, терпит – свой. В иных нам места не найти. Даже посошок на дальнюю дорогу может затвердеть, как водку ни мути. К нам не по-людски, но нас это не ранит. Среди бела дня не нужно нам любви. Странно лишь одно: на некоем экране яркость не придет, как пультом ни дави. Что казённый дом, что дальняя дорога, рви хоть за кордон, хоть к Спасу-на-Крови… Всё равно с утра увидишь носорога в зеркале своём, как морду ни криви. Август 2001

59

* * * 60

Есть игры, в которые – лучше не надо, и песни, которые лучше не петь. Не славить плута, не жалеть конокрада, не слыть пастухом сумасбродного стада, не пить с палачом. Не пытаться. Не сметь. Не быть тем, кого погоняют. При этом мычу про себя – никому не указ, смешно, самому не хватает совета, с какой стороны попросить для поэта публичного права на частный экстаз.

2002

* * * Ты прав, поэт. Вода – первооснова. Мне так понятно, отчего ты снова берешь кувшин, отыскивая суть. К чертям чернила, брат, но не теряй же структуру влаги, сдерживая боль. Забудь про свой домашний дистиллятор. Пусть на бумаге остаётся соль.

61

* * * 62

Где ты, нецелованное детство, где медуз считали на мостках, в сумерки играли в королевство и арбузы лопались в руках… Где так рано солнце выходило, открывая взорам чудеса, мы съезжали бойко по перилам, и звучали моря голоса. Мы по нотам их распознавали, что есть сил пытались подпевать, ну, а если что-то получалось, то восторгов было не унять. На порогах сладостных безумий кувыркались, словно лепестки, вырванные яростною бурей, яркие зелёные ростки. Распускали семечки по свету, упуская главное из глаз: детским встречам продолженья нету, и судьба разбрасывала нас. А на месте выстроенных замков маялась немая пустота, и, минуя заводи-стоянки, в море устремлялась суета.

И теперь во взрослом этом мире раздвоились путаные сны на громоздкий бред в чужой квартире и на детство, полное весны. Полное весны когда-то лето, полная весны уже зима; только вот осталось это где-то и ночами сводит нас с ума. Сердце бьётся чуть ли не условно, про себя мы тайно признаём, стали, наконец, беспрекословно меж небытиём и бытиём. Своднями учёные умищи, а в верховьях быстрой суеты мы сегодня обречённо ищем остров бескорыстной доброты. Где гордились долей половинной (не в зачёт, коль съеден не вдвоём!), а в игре, совсем ещё невинной, каждый был по счёту королём. …Где ты, нецелованное детство, где медуз считали на мостках, в сумерки играли в королевство и арбузы лопались в руках!

63

Натюрморт 64

Задержитесь у картины, где обилия не счесть пережитков от рутины, – это было. Это есть. Здесь, в застолье уцелевшем, свято место подберут, будь то конный или пеший, будь то Цезарь или Брут. Перепуганные толпы пилигримов дальних стран перед гибельным потопом удалые мастера за какие-то пол-литра, три лепёшки и ночлег перекинули с палитры в удивительный ковчег. Но слегка перестарались, и подряду вопреки: шутки, розыгрыши, страсти, молодые, старики, подозрительные мысли, страх измен, разрыв аорт – всё причудливо сместилось в безвременья натюрморт. Беспрестанные припадки при застенчивых гостях

и кристаллики осадка декаданса на устах. Полусонные порывы при сомнительной игре, и растерзанные рыбы на столовом серебре. А бубнового валета флегматичная рука поправляет эполеты на мундирах и веках, затушёвывает раны окровавленных вещей. Всё прозрачно в этой раме аккуратных овощей. Утки, устрицы, бананы, ананасы, пастила, перламутровые дамы на голландских простынях, кавалеры в панталонах, азиатская жара и прохладного лимона винтовая кожура. Апельсины, запах специй, старых вин и сигарет… И красивый день для смерти, как сказал один поэт.

1984

65

* * * Что, Иванушка, не весел, что головушку повесил? Из русской сказки

66

– Расскажи-ка, небожитель, что не ясен Божий лик. На тебя бы положиться – ты прекрасен и велик, да опаска захлебнуться, впав в печаль твоих очей, – хоть и сказка, а вернуться…

– Брось ласкаться, книгочей! Чем разглядывать морщины, поделившие чело, лучше назови причину – веселиться отчего. Оттого ли, что по кругу побежал честной народ? Друг плечом толкает друга, а потом наоборот. Что от патины и жира покосился мой киот? Что случайная нажива всем покоя не даёт? У лубочного распятья

фотографии вождей. Только хочешь разобраться – сразу встать не знаешь где. Ветер шторы не колышет, спесь и жадность там и тут. Слово молвишь – не услышат, жест державный не поймут. Что творится – не расскажут, почему – не объяснят. Если книжицу покажут – это лучший вариант. Но бумажные иконы и безликие холсты одинаково условны.

– Это важно?

– Это стыд. Важно то, что за вещами вижу ход досужих лет. Персонажность ощущаю.

– Это плохо?

– Хуже нет.

67

* * * Не странно ли то, что в пределах границ развиваются страны?.. Но это их личное дело – людей на пределе. Не странно.

68

Вот, скажем, браток Митя Шагин. Он мог бы заняться торговлей полотнами на перекрёстке Достатка и Славы. Реклама была бы богатой и броской, доходы бы были стабильны. Вот только тогда бы он не написал ни одной картины. Это уж точно. Или вот Дюша Романов (не люблю называть его Дюшей). Ведь мог бы стать популярным композитором у деревянных солдат – срубал бы себе капусту, шатаясь по телеэкранам. Вот только тогда бы он не написал ни одной своей песни. Это уж точно. Или вот я, наконец. Ведь мог бы стать адвокатом, за очень большие деньги давая понять клиентам, что это моя заслуга, что это моя защита. Но только тогда бы я не знал ни Митю, ни Дюшу. Это уж точно.

6 марта 1992

Прибытие поезда 1 На веру вольную Европу С быка не свергнуть, хоть убей. В ней тьма глухонемых холопов жуёт сонеты о тебе. Они утопленнице руку не подадут. Для них беда, что Исаакия карбункул не рассосётся никогда под ихтиолкою. Не жаль им ржаного хлеба и вина, чтоб с исторических скрижалей сдирать стальные имена. А в тюрьмах о своих мытарствах сипят опальные цари. Им, что такое государство, – не говори.

2 Полярных директив изменчивый союз судить я не берусь, но пробую на вкус заимствованный плюс. И тысячи квартир мне вторят на мотив далёкого Понти. Твой кровельный петит соскальзывает с крыш; он сносен до поры, как отроческий прыщ. Но если ты стоишь у света на пути – тебя не обойти.

69

* * * 70

Пусть впереди большие перемены – Я это никогда не полюблю! В. Высоцкий

Я ненавижу робкие шаги и не терплю вставать не с той ноги. Я не пою, пока не слышен стих ветвей моих или корней моих. Я не плетусь опасливо, когда мне прочат плети Страшного суда, – мне страхи эти вовсе нипочём. Спешу туда, где топят горячо, пока в очередях перед дождём мы ёжимся, дрожим… Чего-то ждём.

1980–1982

* * * Прости мне, сестра, эти жесты босые, не слушай мой истовый бред. Я снова корабль из песчаной пустыни, один среди быстрых карет. Я буду нести несусветную ересь про звёзды да шерсть у верблюда, есть ли какое тепло в этой шерсти… И всё это будет «люблю». Октябрь 1985

71

Мишель

72

Выйди ночью во двор. Посмотри. На зубастой ограде – летучая мышь; ты её не спугни, а попробуй услышать, как в тиши раздаются шаги… Белым лебедем кто-то идёт вдоль стены, как плывёт в полутьме, и летучая мышь холодеет на пике в расцвете луны. Посмотри! Развевается плащ. Развевается плащ… Его сызмальства звали Мишель, и уж точно не вдруг он гуляет в лебяжьем плаще по ночному двору. Очень близкий для выстрела, будто мишень. Или – гордая птица? Он сам выдумал эту игру, или это ему только снится? Или только во сне этой путаный счёт, Или только во сне? Словно сердце испуганно бьёт к запоздалой весне, а она только, знай, обещает на свет появиться… Выйди ночью во двор. Посмотри. На ограде – всё та же летучая мышь; ты её не спугни, а попробуй услышать…

…Это – песня безумия! Так ведь теперь не бывает! Разве может на холоде чьё-то сердце растаять? Или птица взлететь, как снежок, иль живое родиться? Это просто смешно, ведь такое не может случиться! …Мы не станем на это смотреть. Мы не сможем увидеть. Здесь желания мало, здесь нужно быть просто другими: и на ощупь стихами вести в темноте души благие… Завещать узкоплечим потомкам чистую вечность, запах белой сирени (его-то уж нечего править!), бесконечное беспокойство неистовой речи и колечко серебряное на пальце – скользкую память… Он не ляжет сегодня в постель, он не ляжет вообще! Словно принял присягу бродяга Мишель, что в лебяжьем плаще вечно крыльями машет. И вот этой ночью он выйдет на крышу, чтобы лучше гул времени слышать. Чтобы, выключив видимость нашу, включить озорной небосвод.

73

Дождь идёт…

74

Ты помнишь, как пёс бездомный в речной долине нас однажды лишил покоя? Мы вжимались ушами в циновку, но наши мысли всё равно вращало эхо его протяжного воя. Эхо! Утро мы встретили стоя, погрузив венозные стопы в росу. Погода точно взбесилась… Она будто слагала реквием по нерасторопному псу. Каждую ночь потом мне её слёзы снились.

* * * Вечно только подвенечно, Если даже нет венца… Г. Шпаликов

Под венцом ли, без венца, важно, чтоб любили, чтобы милого лица вечно не забыли те черты, что как ручьи на весеннем солнце, а теченье – что лучи, можно уколоться, вздрогнуть, к лесу побежать (кто теперь поймает?) и расплакаться некстати на лесоповале. А потом сжигать мосты, чтобы строить замки, молча милые черты собирать в вязанки.

75

* * * 76

Сначала ты пожелала просто увидеть меня, и я немедленно вошёл в поле твоего зрения, минное поле. Затем тебе вдруг понадобилось разглядеть меня, и я послушно сделал ещё несколько неверных движений вперёд. Наконец тебя заинтересовал цвет моих глаз, и мне снова пришлось подчиниться. Теперь я стою так близко, что мы уже опять не можем видеть друг друга. Не напирай на меня, радость моя, не напирай…

* * * Ничто сильнее нас не беспокоит идеи творчества, что живостью близка. Но если нету глины под рукою – не трогай снег, дружок. Уж лучше из песка. Ведь на морозе, плача и потея, – сам станешь статуей, о нежный мой бедняк! Серьёзно ль ждать тепла от Галатеи, изящно скатанной из снежного белья? Когда же взмокнут все её рубашки и поползут – тебе не следует рыдать. Какие чувства могут быть в бедняжке? Снежками закидать…

77

На салфетке

78

Я заказываю понимание. Я заказываю прочность связей и верность угла. Я настойчивый; я заказываю то, что мать заказать не могла в коммунальной гимназии. Мне нет дела, что яств этих в вашем перечне нет. Я заказываю асфодели, но не срезанные и не связанные: я – за свежий букет без базарной вчерашности. (Мне подсказывают: не отказывайся, икра паюсная так полезна любому нутру…) Не отказываюсь, но заказываю. Я заказываю цвет азалии, лезвие паруса и парную траву поутру. Декабрь 1984

* * * Позавчера был снег. Поза твоя во сне – с неба. А я из недр с недоуменьем нег. С нами не Бог теперь – мягкая оттепель. Ты на моей траве, словно венок из вен. Словно клубок из клумб утром объял скалу. Учишь меня цветам в облаке, где-то там… Милая, мы одни. Рядом иные дни будничный караул стаптывают в игру света и тени. Мир создан для этих игр. Метод простой, заметь, переосмыслить смерть как руководство. Ей тошно от этих дней, но игротека есть явная ложь и месть мужеству. Вот и лгу я на своём лугу. Строфы мои во сне вторят твоей весне.

1985–1987

79

* * * 80

В не замеченном картами древнем селении, как вселенская кровь или сок, время плавно течёт по аллеям сиреневым и бесследно уходит в песок. В том краю неустанно, в насмешку над тлением, испарения – сок или кровь? – исчезая, ведут за собой поколения по останкам сгоревших костров. «Неплохая могила для путника юного!» – им кричит добровольный аскет, только с ветром доносится: «Это не дюны, брат, это наши следы на песке». Он не может уняться: «Довольно юродствовать, объясните дорогу на скит!» А в ответ ему ласково: «Это не розыгрыш. Это поиски тех, кто не спит. Ты оставил свой берег, увидев у пристани лодки отдыха и топчаны. И пускай мы не смеем сказать тебе искренне, что те плотники хуже, чем мы, –

если там не желали Второго пришествия, если труд не устроил невежд – заходи. Мы отправим тебя в путешествие по фарватеру новых надежд. Будет праведным мыслям и действиям праведным вездеходно, как лыжам зимой. Будет хлеб и вино – всё приемлем, как прану, мы, но пьянеем от жизни самой; от поэзии, что не в словах завассаленных, а в улыбке и взгляде прямом. Ты поймёшь: что-то есть в этом славном бесславии, когда только с друзьями знаком. Впрочем, если влечение к слову упрочится, – принесём из-за тысячи миль навощённых дощечек тебе – полуночничай да почаще оттачивай стиль. И не хуже, не лучше – морозы ли, грозы ли – здесь, под сенью спокойных богов, мы – хмельная речушка, бегущая к озеру, у которого нет берегов». Июль 1985

81

* * * 82

Cогрела марлевыми крыльями на оголтелом сквозняке, красивых слов наговорила мне, но улетела налегке. Зачем нужны тебе растения в неботанических краях? Ты всем владела в сновидениях…

Весенняя радуга У берега, где летом лягушатник, из снега вырос голубой торос. Теперь он тает, пряча мокрый нос то в стаю чаек, то в еловый ватник. Коснёшься снега – вроде бы зима, глаза откроешь – тут же закрываешь, и ничего ты здесь не понимаешь, как не находишь нужного клейма. Весенний воздух, зелень, белизна… Всё сблизилось, смешалось, совместилось, в прощальной пляске ветрено забилось у Молоха в берёзовых руках. И не пытайся подобрать клише: рискуешь потерять тогда и это. Рассыплется берёза, как драже, в воспоминаньях Ветхого Завета, ведь не весна уже, но всё ещё не лето.

83

Подсказки природы (Из цикла) 1

84

Природа возраста не знает. Она подросток, если ты решаешь голосом избавить мир от припадка немоты. Она росиста и туманна с утра до сумерек. Увы, зонты пока не по карману, зато спасительная манна не покидает головы. Болезнь обменивает кашель на птичий вылет из окна. И бесполезно в этой каше искать, где ты, а где она. Вам с ней неведомы лекарства, помимо собственных пружин и скрепок. Ветреные классы вам не рассказывают сказок про смерть и что такое жизнь. Вам поклоняются закаты, а ночью прямо во дворы волхвы в лазоревых халатах приносят пряные дары. И каждый день как будто первый, и что ни сплетенка – то весть. Углы, видения, химеры… Сравнений нет, ведь чувство меры вы не успели приобресть.

2 Если я заподозрен в юности – проведи меня по следам настилавших пол. Я ценю настил, но тянусь к садам.

Если я заподозрен в старости – успокой, что шумел не зря. Стану настом дощатым. Стану тем, что ведёт к дверям. Наши ветви и листья призрачны, но стволы – вековой гранит. Чьи заветы или капризы чьи – наши корни? Листопадом усеять землю заверяет и подло льстит плодороднейшее из подозрений – подозрение в зрелости.

3 Я буду прям, как ствол. Деревья на излёте дают ветвям простор, а я живу напротив. Я буду прям, как ствол. Советы посторонних порой сдувают с толку наследников нестойких. Я буду прям, как ствол. Они швыряют листья в очередной костёр для неудобных истин. Я буду прям, как ствол. Пускай кто и проворней – я строю храм в истоке и распускаю корни.

1983, 1986

85

* * * 86

Свою благодарность дождю я воздам, что лил от зари до зари. Подобно стеклянным воздушным шарам, по лужам ползли пузыри, прозрачные струи неслись с высоты в пустыне излучины шей, и рядом со мной распускались зонты, как крылья летучих мышей.

Апрель Голые ветки. Трескучие жилы. Сетки волос на узорчатом стержне. Скучно пасутся на месте постылом, тихо тоскуют о шелесте нежном. Лето наступит. Но, пробуя силы, где-то некстати безумствует скрежет. В парке напротив работают пилы, нашу весну на квадратики режут.

87

* * * 88

Почему так безжалостен снег, обнажающий плесени пятна? Может, это — к заблудшей весне? Но ведь им это малопонятно. Может, всё это, как снеговик, происходит от «стали мы старше»? От воды не спасёт воротник. Может, стоит держаться подальше? Зацепиться за шаг от нытья и внимать еле-еле, вполуха, если всё это вне бытия. Замечательная нескладуха. Может, правильней сбросить хитон, обветшавший в режимах коллизий, и спокойно устраивать то, что у них называется жизнью?..

6 марта 1985

* * * Расскажи мне сказку, август, про заснеженную жизнь. Про заснеженные страны расскажи. Расскажи, гонец осенний, про зимовку летних чувств. Говори без опасений – я лечу. В нашем облике летальном с незапамятной весны мне фатально не хватает настоящей белизны. Рассказать же про негодный для паренья парашют я февраль через полгода попрошу.

1986

89

Летние сборы (Через «сто дней после детства»1)

90

Порвалась голубая лента в проливном эпизоде ливня, и повеяло вдруг фрагментом из мелодии к кинофильму. Но потом затрещала нота, зацепившись за кромку песни, словно кто-то сломал свой посох, оступившись на ровном месте. И смотрел на лесное благо он едва приоткрытым оком, а привычно-простая влага ниспадала древесным соком, будоража венчальным звоном перепады теней и света, от молчания – к разговору, от падения – к менуэту, вовлекая своих подручных в карусели переселений. От приятных на слух созвучий до веселья земных явлений. Мы ж попали в стремнину бегства и теперь не найдём ответа, почему не пропахло детством наше двадцать второе лето. Просто прячется в соснах осень – ненаглядный далёкий старец, ненароком ломая посох и тайком напевая Шварца.

1982 1 «Сто дней после детства» – кинофильм 1974 года (сценарий Александра Александрова и Сергея Соловьева, режиссёр Сергей Соловьев, оператор Леонид Калашников, художник Александр Борисов, композитор Исаак Шварц).

* * * Мне нравится названье «Ночь нежна»1; мне сразу представляется, что луна над лесом раскачивается, а за ней прячутся ожерелья из мотылей. Мне также нравится «Ловец во ржи»2, а вижу я жёлтые миражи, по-детски ёжусь и жду хлопка, но жук взмывает из-под сачка… Люблю «Назову себя Гантенбайн»3 – название, ставящее меня с проблемой выбора лицом к лицу. Как вызов стареющему отцу. Как вызов, как музыка, как узор… Названия связывают узлом и дальше в мечту уносят конём сиреневым утром. «Ясным ли днём»4.

1 «Ночь нежна» (1934) – роман Ф. С. Фицджеральда.

2 «The Catcher in the Rye» (1951) – роман Дж. Д. Сэлинджера (в русском переводе – «Над пропастью во ржи»).

3 «Назову себя Гантенбайн» (1964) – роман М. Фриша.

4 «Ясным ли днём» (1967) – рассказ В. П. Астафьева.

91

* * * За спиною бесполого лета, где таится и эта строка, мир меняет колье жиголетты на убогий наряд старика.

92

По желанию божьих моделей неуёмный обманщик и мот оживляет с неведомой целью старомодный костюм-натюрморт. Значит, август. Усталая стая. И скорлупчатый город-гнездо сокрушенно разводит мостами. И ему не хватает мостов. Значит, мы неразлучны с тобою в эту пору, нательная сеть. Я давно уже понял, что пойман и мне просто сновать в колесе. Парадоксы цикличны: невежды заплетали венец мудреца. Вот и снова с древесной надеждой манекен примеряет одежды по петле возрастного кольца. За спиною бесполого лета, круговою порукой влеком, он – восьмёрка, летящая в Лету. Но его бесконечность в другом тайнике, ещё более зыбком и тревожном, как утренний сон. Столь упорно и столь неусыпно колотящемся с ним в унисон.

1986

Сонет Вы неразборчиво легли на скорлупки маков, и георгиныто не заметили; они спросонья совсем глупы ещё и невинны. им не до солнца (почти синхронно они зевают) и не до тронов; им ближе голуби, а павлины пусть расправляют свои короны. Так забывайте же (о, истома парных восходов!), коль преступили вы все устои и все законы. Вас оправдают. К вам даже лилии благосклонны. Их обожают, душа, пионы – цветы адажио Альбинони.

3 июня 1985

93

* * * Иваном можешь ты не быть, Но Елисеем быть обязан! Н. Бех

94

Мы Елисеи все. Царевичи, быть может, пока не клюнул Птицу Жареный Петух, не плюнул на судьбу, не плюхнулся на ложе, промолвив: «Я устал. Светильник мой потух». Мы Елисеи все. Но сколько же нам нужно отваги и огня, чтоб если да кабы – без суетности слов, без копий и без ружей, а так, средь бела дня, Перо своё добыть.

Люди на катке Никто не знает: первый, последний ли это путь. Н. Бех

Почти что у кромки воды какие-то люди прошли, оставляя следы. Я вышел под вечер под снежную сетку. Здесь запад и здесь же – восток, скольжение лезвий… Мне кажется, это – каток… Огромное поле, и по расписанию коньки выдают напрокат. И не по размеру стопы, по размаху судьбы.

95

На отдыхе 1

96

Бренное тело сегодня на отдыхе. Почвенный гул и небесные шорохи ловит сознание в эти мгновения. Жизнь – это лишь ветерка дуновение.

2 Это мадридский «Реал» против «Шинника», это едва постоишь на вершине, как кубарем с горки, веками накатанной… Жизнь – это то, что нежданно-негаданно.

* * * Б. П. Цель Писания – не радение, а удел – не библиотека; как и сами Вы, через тернии и редеющие деревеньки, теперь целитесь в беспредельное, на земле не найдя надела, ваша деятельность преданная и наследие переделанное. Переделкино, 8 марта 1985

97

* * * 98

И занялось, и заиграло, и забилось, но стихло быстро пламя в старых очагах. Картузом выцветшим корона износилась, и вспыхнул скипетр в владетельных руках. И вилка выпала на бежевую скатерть, бокал разбился, на пол капает вино… Он изумился. Как забрезжило некстати из-за могилы незакрытое окно. Он всё увидел в эту вечную минуту, и то, что будет даже ярче и ясней, чем то, что было. Ибо перечень Малюты отбросил в будущее яростную тень.

* * * Чудак же этот пушкинский старик. Кому ты улыбаешься, удача? Чуть стоило прислушаться – и клик другого разрешил бы всё иначе. Другой бы не корыто попросил и вовсе не владычество морское. Что – сытость? Прибавляет ли нам сил всё суетное, личное, мирское? Он стал бы на коленях умолять: «Родная, ради Бога, ради Слова, дай снова за словесность постоять! И всё-таки, пусть это и не ново, дурашливые волны примирить, как безоглядный окунь – окунуться в прозрачные глагольные миры и школьнику оттуда улыбнуться. Предтечу постараться уберечь от зависти и умысла дурного. Вернуться и догладить твою речь глазами и рукой глухонемого».

99

* * * 100

Во мне долго живут голоса. Почему-то не знаю я сам, как во мне голоса остаются: говорят, причитают, смеются, разбегаются по полюсам – по коротким колючим вискам – и стучат, как в морозные окна. Им бы выбраться. Им неохота. Но забыты давно адреса, и смиряться должны голоса. И смиряются. Тихо по полкам спать ложатся. Смыкают глаза. Засыпают, прижавшись неловко к тем же самым колючим вискам. Голоса. Голоса, голоса… Во мне долго живут голоса, будто свёрнутые паруса от когда-то утраченных лодок.

Игра Поэту мимо пораженья один путь дан: искать в дороге утешенье, в игре – обман. А проигравшись многократно, найти к утру в игре дорогу и обратно – в пути – игру.

101

* * * 102

Реже грешу, в основном только каюсь. Хочется так понимать настоящее. Боже, но как притягателен хаос! Все эти монстры – потомки и пращуры их, наводящих тропический ужас на бледнолицых любимцев простуды. Так сочетаются пекло и стужа, так наползает горчица на студень. Хочется так понимать, но мешает крайность отдельно разбитой посудины. Связь между панцирными и мышами, разница между Фемидой и судьями. Боже, храни же одних одиночек в жидком эфире, ведь, если по совести, сам отличу – разбуди среди ночи – ряженку от мексиканского соуса. Сам разыщу, что осталось с обеда, сам доведу виноград до изюмины. Только когда выбираешь соседа хаосу – пусть это будет безумие. Пусть обесцветится, пусть истончится легкая ткань между раем и адом. Только не дай раствориться в горчице. Сделай хоть что-нибудь, если Ты рядом.

Верность Верно, есть в этом что-то от Бога; от стеснённых моленьем коленей, от того, что для веры прологом служит вера. И цепкость сцеплений. Где терпенье с терпеньем – до стона. Роговица мусолит ресницу. До беды. До победы. До звона. До закона условной границы. До того, что и это – лишь капля, до того, что никем не сводимы жар ракеты и клин дирижабля – что имеем и то, что хотим мы. До того, что с расквашенным носом будем снова куда-то стремиться; сами спрашивать или вопросам отдаваться у новой границы.

9 июля 1984

103

Отношение к поэзии 104

Поэзия – это и впрямь высоко, как относиться к ней? Это колокол с окровавленным языком, в раскалённое лезвие – бей! Колесница, несущаяся кувырком, а ну подойди, посмей! – окатит воркующим кипятком, осадит своих коней, пегас ухмыльнётся, и сквозняком охватит из всех щелей. Поэзия… Это и впрямь велико, как обратиться к ней? Это зёрна; в муку их смолоть легко, но ты не мельчи их – сей! Ребёнок, подкинутый вечерком, чтоб было не видно, чей, – поэзия. Разливное молоко. Подставляй ладони. Пей.

* * * Роняешь на пол вилки, ножи, но не заходят разнополые гости. Подрастрепала светская жизнь твоих приятелей – всё кожа да кости. Не то, что ты, пока зубастый боец, но не в прямом, а в перевёрнутом смысле. Пасёшь своих зеленоглазых овец, ведёшь войну в парализованных мыслях. Враги? Ну что ж, конечно, есть и враги, чтоб удержать худой судьбы коромысло. Ими гордишься ты – у других нет никого ни на поляне, ни в мыслях. То бранным словом, а то сапогом, сразу за домом, у перелеска, – так разбираешься ты с врагом. Уже без сил, но благородно и веско. И вот, разбив очередного врага, себе готовишь фантастический ужин. Холестерина – да, до фига. Но ведь бывает, что и он очень нужен.

21 апреля 2009

105

* * * 106

«Мулен Руж всё свежее и краше, высока моложавая грудь». Этой фразой меня не обманешь, хотя можно легко обмануть. Не изменится, в сущности, сцена, если фразу, как юбку, сменить: «Жизнь бессмысленна, тем и бесценна. Как нежна, как тонка её нить!». Мне чужды предложенья кредита – к чему брать, чтоб потом отдавать? И от этого смысл «дольче вита»1 не пытаюсь порою понять. Фильм Феллини – тут дело другое. В нём мой смысл и единственный стиль. Чтобы слыть чёрно-белым изгоем – не божись, не трясись, не проси. Не вымаливай мёд и припарку – будет время. Ты – на софе. «Хорошо прогуляться по парку, выпить море в прибрежном кафе».

1 «Сладкая жизнь» (итал.) – название одного из фильмов Ф. Феллини.

Раствориться под музыку Роты (проще дома, но лучше в лесу). Ждать приветливо за поворотом благодать, ковыряя в носу. Парить вечно усталые ноги. И тянуть, и тянуть эту нить… «Беспокойство превыше тревоги, но с покоем его не сравнить». Ведь не время, не место. Не дело. Потому не сойдёт Благодать. «Наблюдателем быть надоело. а участником как-то не стать». Но волнует без фраз Белладонна и влечёт старина Мулен Руж! Упоительна так и бездонна этой жизни блаженная чушь.

11 апреля 2009

107

Стансы 1

108

Морозный воздух с острым запахом ели. Сплошной сугроб превратил все дороги в горные цепи. Я у цели – у окна с омертвевшим узором. Дышу судорожно, какой-то синкопой, как больной. И оттаиваю кружок. И бегу домой гонять машинку по начищенному паркету. Её сохранил отец как память о собственном детстве. Как мальчишескую эстафету.

2 Оттепель. Запах талого снега. Теперь это остров-планета моего почти колыбельного возраста. Это мера. Это месса весенней капели и кометы горящего хвороста, это мостик-гамак через Лету, это времени ломкие минусы скрещиваются заградительной сеткой детской кроватки. Под негромкое пение примуса. И родительские подарки.

3 Кувшинки. Сладкий запах смерти. Пологий берег где-то на самом краю памяти. Это сердце. Я его всегда узнаю по жалости и по шалости аритмии. Оно плавает, словно плот между вялыми лилиями, но дна не видит. А только поскрипывает и заваливается набок. Совсем как игрушечная машинка. И тогда я чувствую приятнейший из всех земных запахов. Это запах речных кувшинок.

1984

109

* * * 110

Поэт, не правда ли, приятно гордиться лавровым родством и письма к истине украдкой писать, рисуясь мастерством? Писать, ответа не взыскуя, мол: «Не напрасно ли корю я непоседливость людскую?..». И жить согласно словарю. С коробкой звонких песнопений бродить по венам деревень, чтобы прибоем вдохновений смывало кепку набекрень. Изведав шалостей изнанку, лечить озноб от редких фраз. Шагать по шапкам без шарманки. Дышать, как в шашках. Через раз. Но раз, копаясь в кабинете, узнать, дыханье затая, обратный адрес на конверте. И оказаться в тех краях, где по краям былых записок, устав от травли и стихий, как квартиранты без прописки, теснятся старые стихи.

* * * Сойдутся на поклон, помянут и уйдут выламывать окно в последний свой приют.

* * * Жду любовью времени.

111

Эпиграммы * * * 112

Да-да… И даром дарлинги бездарные подрались, даруя дезодоры придорожным проводам. И здорово повздорили, да так, что не позарились на допинги п……. пирожные. Да-да…

* * * В ответ на архиправедный обман традиционно злобствуют невежды. Но что ему свирепый океан, когда он сам – крутое побережье.

17 июля 1985

* * * – Свяжи судьбу.

– Не стоит это усилий до седьмого пота.

– Ну так хоть что-нибудь поэту…

– Да связываться неохота!

21 ноября 1985

* * * Что ни рифма, то помарка, что ни стих – карикатура. То ли я плохой Петрарка, то ли ты – не та Лаура.

М. Д. О хрустальная одалиска театральной любви и братства! Что нарыла ты там, в Норильске? Не разбиться, не нарыдаться… Не нарадоваться возврату из разврата чужого края. Когда спросят: «Да как могла ты?!» – ты ответишь: «Игра такая».

2 февраля 1986

В. Р. За Леной по ступеням – не от мира сего и самой дальней из планет – одышливое, в поисках квартиры, явление с пакетиком кефира мне не понять. Пусть правильно, но нет!

16 февраля 1986

113

В. Князеву 114

О стая императорской породы! Тебе не время целилось в живот. Устали славные рапсоды, но оперенье цело всё ж. И вот наместники и прочие вельможи, чьи имена сложили под арест, слетаются с надеждой уничтожить стакан вина за княжеский приезд!

25 апреля 1986

В. Каинязеву В базарном дереве, под сенью книжных бдений, живёт гнусавостью отравленный скворец. Он деспотичен в поэтической среде, но демократичен, как солёный огурец, P. S. А коли меня не одаришь раскатами рока – тебе не раскаяться будет вовек, Каинязь!

5-6 мая 1986

Шутки 1 Любимая! Не ревность – сожаленье… Мы чуточку чужие. Неспроста не сунуться к устам твоим оленьим. Все чувства адресуются кустам.

10 ноября 1985

2 Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей. А. С. Пушкин

Не идёт из катушки в ушко шерстяная канитель. Глаз никак не найдёт костылей. И ползёт, как кликуша, стеная, до постели. Никто не придёт. Спит протез, словно краб, полумесяцем в кружке. Быт невзрачен; он попросту пуст. Над вопросами «вечными» бьётся старушка: «Был ли мальчик?». И был ли тот куст.

14 ноября 1985

3 Но коли ты выходишь на дорогу, да что там… На заглавную версту. Любимая! «Тихоня»-недотрога, не стоит поворачивать к кусту.

11 ноября 1985

115

И. Гусаровой 116

Я не гном и не букашка в какофонии сплошной. Два конька в моей упряжке: коренной и пристяжной. Ай да шаг у чудо-пони! Не загнить им на корню. Я их с музами знакомлю и стишатами кормлю.

7 апреля 1987

С. А. Ты сын Фемиды и брат Прокруста, свояк овчарке и кум свинье. Твоя работа почти искусство, порой, однако, сродни войне.

8 января 1986

* * * Прохожий, заворачивай-ка к вилле, заложенной, как храм, но без креста; всем чисто здесь, «возможно» и «обильно», хоть окна – на отхожие места…

20 июля 1985

* * * Мой Лобачевского квадрат друзьями окружен. Они мне правду говорят и доверяют жен. Я принимаю этот хлам за новую чуму – их правда мне не по углам, а жены – ни к чему.

Себе Не рано ли справлять молебен за упокой твоей души? Армейский воздух не целебен, зато костюмчик ладно сшит. И не пеняй ни на кого ты, а злобу выкинь из башки: всё это, как исправработы за адвокатские грешки. Февраль 1987

P. S. Если кто-то вышел из «Шинели», то я – из «Зеркала».

14 января 1987

117

II. Фрагменты действительности

* * *

Лицо – бутон. Распускается – радость.

120

* * *

Почему говорят, что истинная, подлинная тишина – это не состояние абсолютной тишины, а тишина плюс какое-нибудь хлюпанье, глухой далёкий стук и т. п.? Может быть, всё это происходит от ритмической основы жизни вообще и жизни человека в особенности? Может быть, именно эти, казалось бы, посторонние и не имеющие ничего общего с тишиной (беззвучием) звуки и призваны сообщать ей ритмичность, тот скелет, без которого наше восприятие этого, теперь редкого и удивительного, явления никогда не сможет выпрямиться? Абсолютная тишина (в научном понимании, конечно) неритмична, нелогична и непривычна. В ней кроется неизвестность (как во всём абсолютном), а неизвестность – это, пожалуй, единственное, к чему не может привыкнуть человек. Ему важно – что дальше? А дальше – тишина. Поэтому самый громкий крик – это крик абсолютной тишины.

16 февраля 1983

* * *

…Он часто раздражал своей одноплановостью, прямолинейностью, бездуховностью, но вот однажды посмотрел детский мультфильм о том, как Деду Морозу лето показали, и, кажется, сам себе признался, что в детстве ему никто не рассказывал сказки, а так хотелось…

* * *

Юноша N в автобусе у кассы, считает номер своего проездного билета. Рядом его чернокожий сверстник занят тем же. Первым обращает на это внимание N и с явным неудовольствием прячет билет в карман.

* * *

– Это ужасный энциклопедический словарь, мама, в нём нет главного для меня сейчас слова – Мейерхольд.

– А ведь у нас есть старенький, потрёпанный такой словарик. Посмотри, может быть, там оно есть.

– Мама! Это же словарь иностранных слов!

– А «мейерхольд» – иностранное слово.

* * *

По телевизору идёт спортивная передача. Сухонький старичок (сторож зоопарка) рассказывает о том, как он занимается в клубе бега «Белые медведи».

* * *

«Эффект перегоревшей лампочки» можно, наверно, интересно использовать. Это выразительно с точки зрения изображения: только щёлкает выключатель, и спиралька, не успев накалиться, лопается с мгновенной вспышкой света. И становится темно. И немного страшно.

* * *

Я жить устал и умереть хочу. В. Шекспир. «Ромео и Джульетта»

Я жизнь люблю и умереть боюсь… Арсений Тарковский. «Малютка жизнь»

* * *

В канаве стоит поросший крапивой ржавый cломанный трактор. Парнишка лет десяти забирается в кабину и с увлечением рассматривает детали. Он направлен в пионерский лагерь из детского дома. У него нет родителей. Трактор – его игрушка. Заброшенная машина и несостоявшееся детство. Хотя, может быть, и состоявшееся… но тоже заброшенное.

* * *

Девушка рассказывает о личном горе. О том, что страшное несчастье постигло её подругу. Настроение – царапающие друг друга лакированные ногти.

121

* * *

Ползёт, как капля, оставляя за собой мокрый след.

* * *

Она смотрела на него, но видела почему-то огромное световое пятно, сплошную засветку. Такою была его любовь к ней.

122

* * *

Иногда не хватает интеллекта, чтобы быть настоящим дураком.

3 апреля 1983

* * *

В витрине ресторана на людной улице стоят бутылки: «Camus Napoleon», «Gordon Dry Jin», «White Horse», сладкая яблочная настойка с чуточку неровно наклеенной этикеткой.

Разговор в электричке Друг против друга сидят солидный гражданин в очках и шляпе (технический интеллигент), лет 40–45-ти, и пожилой мужчина в ватнике, 60–65-ти лет, с благородным лицом человека, знающего, что такое жизнь. Первый вслух читает фразы из журнала.

– «Вероятность падения бутерброда маслом вниз прямо пропорциональна стоимости ковра».

– это непонятно.

– Ну как же? Всё очень точно. Чем больше стоит ковёр, тем вероятнее, что бутерброд упадёт на него маслом вниз. Это элементарно – дальнейшее развитие закона падающего бутерброда. Обязательно маслом вниз.

– Верно.

– А вот ещё. «Мелкие вещи, валясь из рук, закатываются в самые дальние углы и недоступные места».

– Это правильно. Если какой-нибудь винтик упадёт, то обязательно так далеко закатится, что трудно бывает найти. Это правильно.

– «Прежде чем закатиться, эта вещь обязательно больно ударит вас по ноге».

– Это не правило. Ерунда.

– Прекрасно! Обязательно ударит! Не замечали?

– Глупость. – Старик делает такое лицо, будто его просто невозможно в этом переубедить.

– Прекрасно… Вот ещё: «Нельзя упасть с полу».

– Опять ерунда.

– Прекрасно.

– Нет, ерунда.

– В таком случае вы должны нам продемонстрировать, как можно упасть с полу. Покажите нам это. Ну же!

– Это же очевидные вещи и нисколько притом не остроумные.

– Замечательно… А как же прутковское «нельзя объять необъятное»?

– Ну, сравнили… «Нельзя объять необъятное»… Это совсем другое. Это не упасть с полу.

– То же самое.

– Нет не то же самое. Как это, то же самое? Как же это можно сравнивать? «Нельзя объять необъятное»… Это хорошо. Очень здорово. «Нельзя упасть с полу» – глупость.

– Прекрасно! А рядом ещё один старик вращал грани венгерского кубика и ни на кого не обращал внимания.

* * *

Какие мысли могут прийти в голову, если ты едешь в салоне старого разбитого автобуса и стоишь у самого колеса? Сначала тебя начинает шатать и подбрасывать, и ты думаешь только о том, как бы устроиться поудобнее. Но все места заняты, а ходить взад-вперед по салону – лень. Стоишь. Так проходит минут пять, и уже можно обратить внимание на то, что трясти стало меньше. Так ли это? Да нет, ухабы те же, просто начинаешь привыкать, а на тех чувствительных точках, которые реагируют на толчки, постепенно вырастают мозоли. То же и в жизни, ведь известно, что человек может привыкнуть к чему угодно, за исключением, пожалуй, неизвестности. Потерпит-потерпит и обрастёт мозолями. Что это? Ух, как подбросило. А впрочем, так тоже бывает.

123

* * *

Почему я до сих пор не женился и не думаю об этом? Посчитайте мои рёбра; пока что все ещё на месте. (Слишком часто задают нелепый вопрос.)

7 июня 1983

* * *

124

Сон. На берег выбросило акулу, подавившуюся перловой кашей. Пасть забита «шрапнелью».

* * *

Крушение витрины в магазине «Водка. Крепкие напитки» (ночь). Сначала один большой булыжник делает проём, куда летят остальные и вдребезги разбивают выставленные бутылки.

* * *

Старый учитель ослеп и просит N рассказать ему, как выглядят некоторые постройки их города. Это побуждает N пристальнее всматриваться в то, что его окружает, и делать зарисовки (наблюдательность).

* * *

Не придуманная пока история о дирижёре, который создал «удивительнейший оркестр», где каждый музыкант играет свою самую любимую мелодию. Оркестр любимых мелодий. Невиданный успех.

* * *

Отчаянность – спитой чай; коловорот – привратник; пристальный – Пристли; представительный – Шоу; голосистый – Голсуорси; упоительный – Уитмен; сердобольный – Сэлинджер; «вонючий» – Воннегут; чудаковатый – Чуковский; чудесный – Чюрлёнис; упругий – Пруст.

Кто кого: поэтическая этика или Licentia poetica1? Блестящий Блейк; джентльмен Джойс; ни тать, ни взять; гомосенсуалист (-изм).

* * *

N закончил работу над сценарием. Погрузившись в себя, достал из-за дверей бутылку шампанского, а из буфета – два бокала. Открыл шампанское, разлил его по бокалам. О чём-то подумал. Взял один бокал, чокнулся с другим и выпил до дна. Поставил. Опять подумал. Взял другой и тоже выпил. Потом сел перечитывать работу.

N: «Из кого индивидуальность эта водопадом бьёт, из кого змеёй выползает, а из некоторых вылетает тихим ангелом».

N: «Можно быть поэтом, не написав ни одного стихо­ творения. Поэт – это прежде всего особое отношение к жизни. Настоящее». Весна 1984

* * *

Нас разделяют лишь твои морщины И моя детская разглаженность лица.

* * *

ословство! сумасход

* * *

Автомашины безжалостно лупили покрышками по слуху и нервам.

* * *

Записка-телеграмма Андрею Тарковскому: «Спасибо вам сталкер».

1 Licentia poetica (латинск.) — поэтическая вольность, то есть отступление поэта от обычного строя речи ради требований размера или рифмы.

125

* * *

И ни в коем случае не нужно форсировать события. Создатель всё сделает сам, как надо.

* * *

Мальчишка, играющий лютой зимой во дворе в хоккей, разгорячившись, снимает шапку-ушанку и оттуда валит пар, как из кастрюли с куриным бульоном.

126

* * *

Приклеил на дверь фотографию кумира и ежедневно гонял его взад-вперёд, сколько хотел; ставил лицом к стенке.

* * *

Казалось, что от такого взгляда может свернуться молоко.

* * *

…И не заметил, как со спины, исподтишка, голодным гончим псом набросилось на него Время.

* * *

– С тобой, кстати, хочет Столяров познакомиться.

– С какой это «кстати»?

– Он формирует группировку, чтобы вклиниться в отделение Союза писателей с целью опубликования.

– Свинью?!

* * *

Я складываю руки «по швам» и отгибаю в стороны ладонь с плотно сжатыми пальцами. Этими жёсткими крылышками я пытаюсь зацепить очень близких мне людей и взять их с собой. Вверх. Соглашаются почему-то не все, некоторым просто это кажется неожиданным, они не готовы. «Крылышки» ранят их. Сейчас я еще не в силах развести руки в стороны, чтобы поднять в воздух не одного-двух, а гораздо больше. «Крылья» не выдержат такого веса. Пока. Но я расту и набираюсь сил.

7 апреля 1984

* * *

А стихи я пишу только тогда, когда мне их не хватает для жизни. (Так я это понял весной 1983 года.)

* * *

«Душа обязана трудиться…» Заболоцкий, безусловно, прав. Но душа может захворать, и тогда ей непременно потребуется листок нетрудоспособности. И она будет обязана лечиться. И день и ночь.

* * *

Поэт играет в лотерею с самим собой.

* * *

Отправляюсь за ними по запаху главных слов, найду твоё имя в эпиграфе книги веков.

* * *

Стихи, стихи… Неведомо откуда. Стихи, стихи… неведомо куда.

* * *

Особенно я люблю его тогда, когда он облизывает холодную сметану в уголках своего капризного рта.

* * *

Тяжёлая дверь ставила на колени солнечный свет.

* * *

У калеки занять костыли.

* * *

Воздух был прозрачен настолько, что даже на секунду открытый коробок со спичками наполнял комнату запахом древесины и серы.

127

* * *

И люди в стену, как гуляш…

* * *

128

…а когда он оторвал её голову, то из кратера шеи показалась сначала кровь, но потом оттуда выбралась скольз­ кая красная крыса и проворно скрылась в россыпях подгнившей крупы. Венозная же рука убийцы погрузилась в мягкую рукавицу чёрной шкурки и забылась там, объятая ещё живой кожей.

* * *

На авторском вечере стихотворец Б. получает записку: «Что нужно для того, чтобы писать стихи?». Он улыбается и говорит, что когда-то этот вопрос ему уже задавали в писательском кругу и тот свой ответ он помнит и по сей день считает единственно правильным. Как и тогда, он сейчас утверждает, что для того, чтобы писать стихи, нужно уметь молчать. В следующей записке выражается подозрение, что так уже когда-то отвечал один поэт-романтик N. «Может быть… – пожимает плечами Б. – существуют же какие-то созвучия и т. п.». А потом, дома, он отчего-то никак не может успокоиться, его что-то тревожит. Утром он спешит в библиотеку и просит найти ему сборничек давно забытого N. Долго ждёт. Ему, наконец, приносят. Стихи. Его стихи. Когда-то все они уже были написаны.

* * *

Моё счастье – это горящие глаза при опущенных уголках рта.

13 июля 1984

* * *

Сценарий под названием «Эпизоды».

Обмеры Сначала в медицинском кабинете герою обмеривают грудную клетку, фиксируют рост.

Потом к нему в дом приходят специалисты из Жилищно-проектного института и обмеривают все комнаты, прихожую, балкон. Рулетка то разворачивается, то вновь собирается. Случайно она ложится на героя, и он как бы попадает в метраж квартиры. Ему идти в армию. Дому – на капитальный ремонт.

* * *

Не надо менять этот аппарат, но сделайте хоть так, чтобы он звонил по-человечески.

* * *

Мне кажется, что к 30-м годам нашего века очередное «поколение эпохи» выдохлось, колено сработалось. После смерти Булгакова началась агония. Остался один Пастернак, который «слишком сильно вздохнул». Теперь же происходит очередное накопление сил. Новый вздох. Так ли всё это?

* * *

Поздним вечером молодой испанец с гитарой подходит к балкону своей «дамы сердца» и, взяв пробный аккорд, провозглашает: «Глазунов. Серенада номер один, фа мажор!».

* * *

Труд, вкладываемый в поиски единственной метафоры, иногда равновелик усилиям по подъёму земного шара. А удача приходит неожиданно и ошеломляюще; так, как, встав на руки, вдруг начинаешь чувствовать всю тяжесть Земли.

22 декабря 1984

* * *

Искусство, вероятно, та единственная сфера, где право на вознаграждение за труд должны получать только первооткрыватели.

22 декабря 1984

129

* * *

Счастья тебе, одинокая ворона на зыбкой наледи!

* * *

Предметы на столе пустили корешки.

* * *

130

Когда есть боль – нет слов. Если есть слова – значит, уже нет боли. Но одно часто идёт за другим. Иногда опережает.

16 октября 1985

* * *

…а стихи я пишу ещё и тогда, когда нет слов, чтобы выразить иначе.

* * *

Настоящая поэзия существует из-под гнёта.

10 мая 1985

* * *

Наша фирма может гарантировать только срок.

6 февраля 1989

* * *

Ночью ему приснился нарыв на собственной нижней губе, и он выдавил его, проделав это с такой лёгкостью, что сам удивился. Ему вдруг показалось, что во сне можно таким вот образом лишить себя любой боли. Даже сердечной.

11 июля 1985

* * *

Древняя статуя в парке, мимо которой бежит ручеёк.

10 июля 1985

* * *

Поэзия – это так мало. Это всего лишь средство перехода к разговору глаз. Поэзия – это так много.

22 сентября 1985

* * *

Завсегдатаи литературных салонов – усатые девочки и безусые мальчики.

* * *

Если к святым людям слетаются птицы, то к самым обыкновенным – комары.

Сюжет

Осень. Он едет на своей легковой машине по пригородному шоссе. Утро. Она стоит у обочины и сигналит рукой. Её автомобиль повреждён. Он останавливается и пытается помочь ей устранить неисправность. Влюбляется. Она благодарна ему, но не более. Он средних лет, одинок. Она молода, красива, но ей никто не нужен. Он читает ей стихи. Свои. Она предлагает ему дружбу. У обоих есть с собой немного пищи: бутерброды, термосы (у него – чай, у неё – кофе). Завтракают. Она рассказывает ему о том, что у неё есть приятелихудожники и она могла бы познакомить его с ними, ему было бы интересно. Ему неинтересно. Она просит его прочитать особо понравившееся ей стихотворение. Он говорит, что сделает это позже, потом. «Ничего не бывает потом…» – произносит она. Пауза. Ей нравится Антониони. На мир она смотрит глазами его фильмов. Наступают сумерки. Он берёт её машину на буксир (поломка серьёзна), но спустя некоторое время выходит из строя и его автомобиль. Проезжающий мимо молодой весельчак берёт её машину на свой буксир, и они уезжают в ночь, пообещав нашему герою прислать за ним ГАИ.

20 ноября 1985

131

* * *

Кем быть лучше: злюкой или безразлюкой?!

28 ноября 1985

* * * Грубль.

132

* * *

Мои родители всё чаще представляются мне грибниками, напоровшимися на клад. Им бы грибов побольше: для поджарки, супа и впрок, а как распорядиться кладом, они не знают. Мимо пройти – немыслимо; присвоить – ни показать, ни сбыть; отдать – жалко, на помощь кого позвать – опять же делиться. И в любом случае сны замучают. Так и стоят горе-грибники, гадая, забыв про корзинки и пугаясь каждого шороха.

18 февраля 1986

* * *

Впервые сражён чужой поэзией. Чужой? Почему «чужой»? Своей! «Поэма Конца»! Цветаева – громада. Нет, гром! и… громада. Переписывал и останавливался надолго. Листы орут! Не давали просто так, один за другим – дальше.

4 марта 1986

* * *

А теперь – проза. Я буду сохранять внешнее спокойствие до тех пор, пока на пивных ларьках не повесят таблички с надписью «Все ушли на фронт».

4 мая 1986

* * *

Своим приездом отец сразу же ввёл в семье военное положение.

11 июня 1986

* * *

Первую партию начинал не я; начинала всё-таки она, а я раскинул поле и расставил фигуры, предоставив ей, как это положено, белый цвет. После e2 – e4 мне удалось просчитать все последующие ходы, и часы были остановлены. К чему совершать лишние движения? часы нетвёрдою рукою остановил; за сим бокал почти порожний вмиг осушил, кольчугу снял, раздвинул ножны и меч вложил. Теперь настало время для второй партии, где уже я сделаю первый ход. Она расставила фигуры и чего-то ждёт.

15 августа 1986

* * *

До строгой прозы не дорос.

Из откровений тёти Маруси (вполне реальная Мария Петровна Семёнова – моя родная тётка) – А вот говорят, что будет ещё мороз. Но я не слышала.

20 января 1987

– Сегодня чуть было полтинник не опустила.

– В метро?

– Зачем в ведро? В метро. (Из беседы со своей сестрой – моей матушкой.)

Вера. …крупный был мошенник. Много вреда государству причинил. Но вот чего от него не отнять… Тётя Маруся. Как это «чего не отнять?» Всё нужно отнять!

133

* * *

Как все достаточно образованные люди своего времени, он считал необходимым состоять на учёте в ПНД.

2 февраля 1987

* * *

Объявление: «Ищу смысл жизни».

134

Военная истина (Диптих) Ты можешь уйти с поста, выпить бутылку водки, переспать с подругой, а назавтра всё равно быть продвинутым по службе. …И ты можешь не покидать пост, быть трезвым и без подруги… а назавтра всё равно проснуться в чужой по­ стели.

4 июня 1987

* * *

неизбожно

* * *

Некоторые мои друзья любят повторять: «Бех – это упоительно». Или: «Бех упоителен». Интересно, что именно они при этом имеют в виду?

6 января 1988

* * *

Сегодня я сделал мало. Что ж, возможно, завтра я сделаю ещё меньше.

1987

* * *

От Марченко. Ни о какой речи быть не может!

* * *

Женщина полу-Света – полу-Таня.

* * *

Россия – это письменный стол, сделанный из дуба или из красного дерева. Хочется верить в то, что постоянный беспорядок на этом столе – творческий.

13 сентября 1988

* * *

– Почему вы идёте без фуражки?

– А зачем?

– Но ведь это же головной убор!

– А мне незачем убирать голову!

13 сентября 1988

* * *

Прокурор. Волков, когда вы, наконец, направите дело в трибунал? Следователь. Там ещё не всё сделано… Прокурор. Что там не сделано? Там всё давно сделано! Это дело уже должно быть в трибунале. Следователь. Я хочу записать показания обвиняемого на магнитофон. Прокурор. Зачем? Он всё равно откажется от них в суде. Следователь. Хорошо, не буду записывать. Прокурор. Ладно, запишите.

18 октября 1988

* * *

«Как не выспаться впрок…» (для «Мишели»).

* * *

Диалог в автомобиле при объезде очередной ямки на шоссе: Водитель. Вот в этом вся Россия – В отсутствии дорог. Пассажир. Нет, вся Россия – в незнании пути.

19 августа 1992 (День независимости России)

135

* * *

У этой команды полностью отсутствует комплекс чужого поля. И дома, и в гостях она играет одинаково. Одинаково плохо.

* * *

136

В течение вечера сперва был фокусником, потом клоуном, затем падшим канатоходцем. А ведь всю жизнь мечтал быть директором цирка!

26 ноября 1992

* * *

Иные для скорейшего погружения в сон считают верблюдов, кабанов, слонов и пр. Он же считал дни жизни.

* * *

Ткни весточку под двери, обратно не вернёшь. И мы тебе поверим – ты так изящно врёшь.

* * *

Законы подлости. Привычные законы.

* * *

1. Если утром в положенные часы меня нет на государственной службе, то сие означает, что я нахожусь либо у своего лекаря, либо у портного. Изредка, правда, ко мне спозаранку забегает на чашку кофе мой импресарио Серж, и мы долго обсуждаем наши планы.

2. При коммунизме, наверное, двери всех предприятий, организаций и учреждений к началу работы наглухо закрываться будут, а худшим наказанием для случайно опоздавших трудящихся станет перспектива на целый день остаться без дела и бессмысленно топтаться у этих огромных дверей.

3 февраля 1988

* * *

Материя (с тряпкой не путать) – реальность помимо всех теосхем, данная нам в ощущенье на радость (осталось лишь выяснить: кем). А что выяснять. Объективная лента ни много ни мало. Пустяк. И очень легко думать, что это на самом деле так.

Хлебный квас Чуть на солнышко – и домой Жарить корюшку. Горе-горюшко – Город мой.

* * *

И древних шпилей стоицизм, и острых стрелок беспокойство.

* * *

Надежда есть у нас, пока На циферблатах стрелки живы.

* * *

Не до религиозного экстаза, а до спокойной веры. Глубины.

* * *

Скупое плодородие их сада оправдывалось небом до сих пор. Всё правильно. Мне большего не надо. И праведно, как Всенощная. Хор.

137

* * *

…и говорили слишком много правильных слов, чтоб потом замолчать навсегда. Смотреть, как тянется былина.

138

* * *

Из телерепортажа о юбилее артиста-ветерана, еле выходящего уже на сцену: «…годы лишь отточили его мастерство».

* * *

Эпоха примитивных ритмов.

* * *

И устала стоять на столе статуэтка.

* * *

Средневековость кошелька.

Мое послание к человекам Вчера на открытии ежегодного международного кинофестиваля «Послание к Человеку» был показан двухс-лишним-часовой документальный фильм «Рерберг и Тарковский. Обратная сторона “Сталкера”» (2007). Режиссер (И. Майборода) очень подробно воспроизвел известную историю разрыва двух великих кинематографистов в процессе съемок последнего отечественного фильма А. Тарковского, в результате которого ушел в небытие первый вариант картины, а окончательный был снят уже с А. Княжинским. Довольно длинная документальная лента смотрелась, с одной стороны, легко и с удовольствием (любимые кадры излюбленных фильмов можно пересматривать бесконечно), а вот с другой... Очередной раз известные художники, то и дело появлявшиеся в кадре, как бы упрекали Тарковского за его супружеский выбор в лице Ларисы, будто бы она, властная ведьма, не в последнюю очередь поспособствовала многим «лишним движениям» мужа, в том числе и ссоре с Рербергом. А ведь рядом с ним всегда было столько утонченных, высокодуховных натур... Мне же, тоже не в первый уже раз, хочется возопить (читай: тихо заметить, что я и делаю): оставьте в покое личную жизнь гения! Если он, гений, был счастлив именно с этой грубоватой, «простой» женщиной (да, щи-борщи, накрахмаленные салфеточки, уютное пространство в обители, обожание и т. д.), следовательно, именно такая жена и была ему нужна для жизни, а значит, и для всего того, что в эту жизнь входит и из нее получается. И далеко не всегда художнику необходимы долгие беседы с любимой о нюансах творчества: об этом он может поговорить с кем угодно еще, а лучше всего – с самим собой.

16 июня 2009

139

III. Сближения

142

* * *

Общение. Оно может быть даром, который ты принимаешь, будто закладываешь в амбар мешок муки. Без него не прожить. Спасибо за щедрость, бескорыстный мой собеседник! Общение. Оно может оказаться той долей муки, которую ты сам отдаёшь кому-то без намёка о расплате. И становишься богаче. Великий парадокс! Общение. Оно, к несчастью, может быть и порчей твоего амбара. Чья-то злая пила без твоего согласия и ведома отрезает часть постройки, захватывая мешковину. Мука просыпается на землю, и потом долго приходится латать, приколачивать, убирать. И времени жалко и сил на такую работу. Общение…

26 августа 1984

В гостях у Сокурова 25–26 ноября 1982 Отдельная комната в коммунальной квартире, в доме, где жил и работал Ф. Эрмлер. Обстановка – самая скромная. Шкафчики с книгами, за стёклами и на стенах и на зеркале – фотографии: Д. Шостакович, А. Тарковский, студенческие годы, эпизоды съёмочных периодов, исполнители ролей в фильмах. Большой письменный стол, на столе – рукопись (в рабочем состоянии), книги, документы. На стене над кроватью – лист фольги. Электронагреватель. Тесно и уютно. Особый климат обители художника. Хозяин помещает в вазу подаренные ему хризантемы. «Люблю цветы. Шостакович не переносил вида срезанных цветов. Это вызывало у него дрожь. Любил, когда в саду». И так всё время. Говорит только не о себе. Может часами – о Тарковском, Шостаковиче, о ком-либо другом – только не о себе. Обращаю внимание на фотографию, где съёмочная группа фильма «Одинокий голос человека» (сам Сокуров называет этот фильм не иначе как «платоновский») запечатлена у дымного проёма в скале. «Последний кадр снимали здесь. Сняли, посидели вот так, сфотографировались, потом сели в электричку и уехали». Вот и всё, что о себе. Да, ещё о снах. «Тарковскому снятся потрясающие сны. Удивительнейшие персонажи, связи между ними, драматургические ходы. Мне вообще сны не снятся. Вообще. Однажды приснился сон, потом повторился точь-вточь. И всё. А Андрею Арсеньевичу снятся поразительные сны. Однажды он поделился замыслом о том, как человек, больной раком, начинает обходить своих друзей и узнавать о себе доселе неизвестные вещи. Это уже было когда-то у французов, сама тема, но ведь главное-то не только в том, что сказано, но и в том, как сказано. Хотя и сама тема тоже важна, безусловно. И он решил предложить роль Солоницыну. И узнал, что Солоницын тяжело болен. Рак. Их связывали особые человеческие отношения. Какие-то даже несовременные. И Анатолий Солоницын,

143

144

актёр Андрея Тарковского, сказал, что будет сниматься в новом фильме своего Учителя (так он его понимал). Но на “Мосфильме” заявили, что всё это невозможно… Солоницын умер в бедности. Он болел два года. Видел я этого человека “живьём” только один раз, у Андрея Арсеньевича. Мы сидели и разговаривали в комнате, где вместо четвёртой стены – сплошь окно. Архитектурный такой каприз. А за окном пейзаж, как в финальных кадрах “Сталкера”. Фабрика, трубы. (Вот, кстати, к проблеме возникновения замысла.) И вошёл Солоницын. Он просил денег. Не было чем заплатить за добытый кем-то как-то кооператив. Что-то около двух тысяч. Тарковские сами в ту пору бедствовали, ничем помочь не смогли. Солоницын знал, что он у настоящих сокровенных друзей и что если они говорят, что нет, то это всё действительно так. Он потупился, развёл руками (ну нет, так нет, что же поделать…) и ушёл. За несколько дней или за день до смерти почувствовал себя лучше. Много лучше. Подошёл ночью к холодильнику, открыл банку с квашеной капустой, начал с аппетитом есть. Потом начались спазмы. Хоронили скромно. Жена – совсем юная ещё, гримёр. Ребёнок остался, мальчик, одного года. Лишь близкие друзья понемногу, сколько смогли, дали денег на похороны. Богатые мосфильмовские режиссёры отказывались помочь с квартирой. Режиссёры жадный народ, а актёры – бедный. Юсов к тому времен уже хорошо жить стал – тоже отказался… А. Тарковский – удивительный человек. Удивительнейшее явление. Гений. Дипломат интересный. Никогда не “пробивает” замысел. Предлагает новый. У него их – тьма. Семья большая, очень часто находится буквально без рубля. Но Андрей Арсеньевич никогда не пойдёт на сделку. Бондарчук ввязался однажды и теперь так и продолжает: один фильм – для социалистического отечества, другой – для себя. Работает безумно много. Трагедия художника: часто приходится растворяться в “не своём” материале. Мучается. Андрей Арсеньевич тоже мучается. Но чтобы на компромисс – никогда. Он говорит, что его даже не режут. Режут. Вернее, заставляют кое-что не включать. Он очень хотел, чтобы Шостакович посмотрел “Зеркало”. Нужна была оценка именно этого человека. Происходило всё в ту пору, когда фильм не принимали, запрещали, оскорбляли по-всякому. Как показать? Шоста-

кович был очень плох. Буквально приходилось считать ступеньки, чтобы знать, сможет он подняться на такой-то этаж или нет. Но “Мосфильме” пропуск не заказать. “Как, сам Шостакович? Куда? Смотреть этого диссидента Тарковского? Это ещё зачем?” и пр. Решили обходным путём. На машине провезли через декорацию одного очень плохого режиссёра, но очень порядочного человека. Он, этот режиссёр, был в очень трудном финансовом положении, его везде ругали, но он согласился разобрать (негласно, в спешном порядке) декорацию, чтобы машина с Шостаковичем смогла проехать. Проехали. По мосфильмовскому коридору. Одному из коридоров. Подъехали прямо к ступенькам. Шостакович поднялся с огромным трудом. Тихо показали “Зеркало”. Шостакович был потрясён. Долгое время не мог прийти в себя. У него у самого был в жизни момент, когда он был на грани самоубийства. В 30-е годы. Это было связано с репрессиями против его друга, видного военачальника, и с соответствующим отношением к нему самому. Это был гений. Весь мир это признал. И вся беда в том, что России этот гений был не нужен. 16-я симфония была посвящена Ленину. “Наконец-то, вот здорово! Ленину! Великолепно”. А потом все ахнули. Трагичнейшая музыка. Революция, начавшаяся в трагичнейшую эпоху. И вообще трагично. Как-то по инициативе Брежнева собрали Всесоюзный съезд творческих работников. Единственный раз. ЦК решительно настаивал на том, чтобы присутствовал Шостакович. Всё равно, в каком виде. Хоть раскрашенный труп. Привезли. Посадили на трибуне. Оставили одного в пустом зале. Постепенно стал стекаться народ. Потом собрались все, вошёл сам Брежнев, все поднялись с аплодисментами в адрес руководителя партии, а Шостакович остался сидеть. Он не мог подняться. Не мог сделать это физически. А места Брежнева и композитора были рядом, и Брежнев обратил свои приветствия гению. Все смутились: кому же всё-таки рукоплескать?» Смотрит на фотографию, где Дима Шостакович, совсем юный, положил голову на колени матери. Рядом сидит сестра. У всех закрыты глаза. Потом показывает фотографию, где Шостакович в последние дни жизни. Не канонизированный. Без очков. Строгий. «Он не любил Козинцева, хотя они и работали вместе. Шостакович вообще не скрывал, что подрабатывает (в кино) на кино. “Ну как?” – спросил Козинцев после про-

145

смотра “Гамлета”. “Чайки у вас что-то больно уж сильно кричат. Всё чайки и чайки…” – ответил Шостакович. Он считал, что экранизации Козинцева – не экранизации Шекспира. Иллюстрации, не больше. За несколько дней до смерти к Шостаковичу пришла Анна Ахматова. Это было в Сестрорецке. Им было о чём поговорить. Вскоре после его смерти умерла и сама поэтесса. Сам он, конечно, далеко не всё принимал. И боролся.

146

О Соловьёве? Мне трудно объективно оценивать Сергея Александровича, потому что у нас с ним очень близкие отношения. Понравилась его “детская” серия. Да, да… Он изумительный, очень интересный рассказчик. Есть у него один рассказ, то, что было на самом деле… Будет у вас в университете – обязательно попросите его рассказать о том, как он один ездил в Сан-Франциско с фильмом “Сто дней после детства”. Здорово рассказывает. Там фильм показывали на каком-то стадионе и собрались сплошь русские эмигранты. Как они рыдали! Фильм из России, о русских детях, какие все они духовные, пионерский лагерь! Что там творилось! Обязательно расспросите. Он совсем недавно закончил съёмки своего нового фильма в Колумбии. Новый материал. Принципиально новый. Сценарий писал президент, или бывший президент, отсюда – под­ держка. Была цель – в рекордные сроки сделать фильм в условиях противоположного способа производства. Сделал очень быстро – всё за пять месяцев. Может быть, это будет интересно. Маркес? Нет, с ним, наверно, связи не было. Нет. Наверно не было». Обращаю внимание на одну из фотографий на стене и спрашиваю, не этот ли человек играл отца Никиты в «Одиноком голосе человека». «Нет. Это другой фильм, “Разжалованный”. Удивительный человек. Непрофессиональный актёр, главный инженер одного из ленинградских предприятий. В “Разжалованном” у него был один соперник – Юрский. Что творилось на студии! – Непрофессионал?! Еврей?! Да вы что?!! Удалось отстоять. Очень мужественный человек. Делал такое, что другой наотрез отказался бы, да ещё и аргументы бы привёл однозначные из богатейшего арсенала русского языка. А он делал». Показывает интересные фотографии к фильму по Б. Шоу «Дом, где разбиваются сердца». «Горячева тоже, на-

верно, будет играть. Не правда ли, очень похожи? Будут двумя сёстрами». «…Томас Манн говорил, что художник должен работать для будущего. Не для прошлого, не для настоящего, а для будущего. И придёт время, обязательно придёт, когда Тарковский получит всеобщее признание. Уже ведь признают. Колоссальный вклад в киноискусство. Всего троих награждали премией “Давид Донателло”, за вклад в киноискусство, имени Висконти. И Андрея Арсеньевича наградили. Для них – это русский номер один. Русский номер один. Как здорово он находит честный для себя выход из положения! Военный рассказ, история, фантастика… Обходит современную социальную тематику, а иначе ему нельзя. Он не может не быть правдивым, а если говорить правду о современности, то никакая идеологическая цензура не пропустит. А о рабочих он говорить не может, он их не знает. Не знает так, как считает нужным знать, чтобы быть правдивым. (Обращаю внимание, что на тыльной стороне шкафа, мимо которой проходишь, заходя в комнатёнку – плакат вайдовского «Человека из железа». «Да, – говорит, – осмеливался вот».) У них, у Тарковских, очень много народу бывает. А жили тесно: две квартиры на одной лестничной площадке, а всё равно тесно. Семья, я говорил уже, большая. Сам Андрей Арсеньевич, Лариса Петровна, жена его, дочь её от первого брака, их сын, сейчас в пятом классе, и ещё родственники… (Вспоминаю у Арсения Александровича: «А в доме у Тарковских полным-полно приезжих, звенят посудой, спорят…».) А вот друзей мало. Одни предали, другие просто как-то сами исчезли, третьих Лариса Петровна разогнала. Она женщина сильная, крупная, русская такая. А Андрей Арсеньевич щупленьким по сравнению с ней кажется. Она, после того как в “Зеркале” снялась, всё боялась, чтобы её не отождествляли с героиней. “Я же совсем другая, ну что вы”, – говорила. Хрущёв? Он непостижимо предал. С пеной у рта выступал против “Зеркала”. Говорил тогда, что нехарактерно, не социалистический реализм, что вообще никуда не годится. Он сейчас старый. Тяжело думать, но, наверно, скоро уже конец. Мучительно трудно раскаиваться в конце. Головня? Из-за этого человека советские операторы выпускались из высших учебных заведений без элементарных культурных знаний. Если сами не занимались своим культурным образованием.

147

С кем будет снимать Тарковский? Очевидно, будет продолжать работать с Княжинским. Юсов стал интересоваться другим, не искусством. Рерберг очень непостоянный, нервный такой внешне, порывистый. Андрей Арсеньевич боится близко сходиться с людьми. Боится предательства. А ведь работа над фильмом – это такое раскрытие самого себя, что те, кто рядом, узнают тебя лучше, чем твоя мать. Да, наверно, всё-таки Княжинский.

148

Лебешев? Очень интересный оператор. Очень. Но чтото в последнее время разжирел. Даже внешне как-то… Это нельзя… Иногда думаешь, думаешь, думаешь и приходишь к самому простому, тому, что основа всего – труд. Я глубоко убеждён, что люди не рождаются бесталанными. Основа всего – труд. Как Солоницын трудился! И какое мужество. Вы заметили, что актёры Тарковского редко и очень избирательно снимаются у других режиссёров? А ведь это их работа, грубо говоря – источник дохода. Заболел тяжело, мне кажется, оттого, что титаническая работа духа подорвала какую-то систему сопротивляемости. Какая утрата!»

Из выступления А. Сокурова на юридическом факультете ЛГУ 24 ноября 1982 <…> Я считаю, что искусство должно подготавливать человека к столкновению с трагическими ситуациями. Страшное потрясение для человека – вид раны, трупа, искалеченной человеческой плоти. Если бы не искусство – мы бы не выдерживали смерти близких. Это миссия искусства. В основе русской жизни, русской культуры, истории русской жизни и культуры лежит страдание. Какое-то христианское страдание. Это чуть ли не принцип рус-

ской истории. Вы знаете хоть одну абсолютно счастливую русскую семью? Я не знаю… И великие произведения все не просто произведения, а выстраданы. Вообще, в основу любого произведения искусства должно быть положено страдание, глубочайший конфликт, драма, переживание. Без этого нет искусства. И нужно трудиться. Иначе не будет вообще ничего. Там, на Западе, от русских ждут не потрясения новыми произведениями искусства. От русских там ждут новых идей. Только новых идей. Ницше на свой лад перепевал Достоевского, и то, что он открыл, уже перестаёт волновать. А Достоевский до сих пор потрясает!.. Ждут новых идей! Вопрос. Мы считаем, что экранизировать Достоевского невозможно. А как считаете Вы? Ответ. А я считаю, что нет ничего невозможного. Вопрос. Как Вы относитесь к тому, как Ваше творчество оценивает Тарковский1? Ответ. Тарковский – великий человек, а великим людям тоже свойственно ошибаться.

Из письма А. Сокурову 11 марта 1983 А что я могу назвать в себе главным, в чём моё содержание, моя программа; чем я могу поделиться так, чтобы иметь право сказать с уверенностью – это поможет. «Разумное, доброе, вечное». Хочу увидеть это всё сразу, всё вместе, целиком, хочу успокоиться – и закрываю глаза. И вижу, как клубящуюся темноту режет яркий свет маленького кадрика. В нём – движение, и не просто движение, а движение осмысленное. В нём что-то происходит. Что? Пока не разобрать. Пытаюсь напрячься, но это ничего не даёт; кадрик начинает удаляться и вскоре делается таким крошечным, что я с большим трудом удерживаю его во внимании. И боюсь расслабиться, вдруг исчезнет навсегда?

1 А. Тарковский: «Александр Сокуров – режиссёр, который со временем займёт место рядом с Эйзенштейном, Пудовкиным, Довженко. Это – золотой фонд» (из встречи с ленинградской молодёжью, осень 1981 г.)

149

* * *

150

Бех Елисееву привет. Здравствуй, «мой друг и брат»! Только из любви к тебе мне пришлось размыть приветствие в стиле Плиния Младшего, к которому я тоже испытываю привязанность. Итак, я в Ялте. Опять счастлив и совершенно трезв. Идёт первая часть моего отдыха – это терренкур (пешие прогулки по наклонным тропам), не утомительные процедуры для лёгких, послеобеденный сон, атлетизм в гимнастическом городке, кумыс на полдник и кефир перед отбоем – кайф! Нахожусь на полпути к сверхчеловеку, но уже предчув­ ствую вторую, и заключительную часть: то же самое плюс беспорядочные половые связи (по народному – блядство) с гордыми самками из числа отдыхающих и персонала. К сожалению, остаётся мало времени для чтения и занятий поэзией – жить приходится интенсивно, а это значит, в чём-то опять ограничивать свою свободу. Часы в море выбросить. Главная проблема – это найти разумную грань между блядством и поэзией и не ломать по этому поводу голову с утра до вечера. Может, со временем на это будет наплевать. Накануне объезда мой приятель – актёр Театра музыкальной комедии – пригласил меня к себе на день рождения жены. Там собрался наш замечательный салонный мирок – куда ты однажды не пошёл – попили, поели, попели, почитали, а потом… В крупных женщинах, брат, всё-таки есть что-то божественное; особенно тогда, когда они умеют любить. Это было неостановимо. Помнишь: «Здесь каждую ночь совершается чудо»? Так вот, чудо в ту ночь свершилось не раз; я будто влез в раму кустодиевской картины и задёрнул лёгкие занавески. 22 апреля, в день рождения В. И. Ленина, я поведаю тебе подробности того спортивного праздника за свадебным столом, чем ещё больше распалю твоё всеядное либидо. Кстати, о свадьбе. Думаю, что каждый из нас не поскупится на подарок, восприняв его как дань богам – тем, которые будут милостивы к нам в тот вечер, в ту ночь, в то утро и т. д. Стол, пляска, стол, ложе… Ах! Теперь мне стало жаль, что здесь нет рядом тебя. Мы бы… Я умею, но не очень люблю знакомиться на танцах; вот если бы мы были вместе, то я бы об этом не раздумывался. К тому же – и это только способствует тандему – у нас с тобой разное отношение к женщинам; у меня более прихотливое – у тебя более правильное. Как ты когда-то не умел выпить сразу целый стакан водки – так же и я пока что не умею спать со всеми. Кроме того я, грешный,

пытаюсь освятить связь какими-то рифмами, полунамёками, полужестами, вздохами, недомолвками, и связь от этого с наиболее тонкими особами часто рвётся у самого порога алькова, хотя втайне все они желают одного и того же – дальше! И вот тогда появляется настоящая гетера и властно произносит <...> разводя ноги: «Иди сюда, мой мальчик, нам будет хорошо!». Оставаясь пока в одиночестве, приходится таким образом терпеливо ждать, пока не выберут они, как это случалось всегда. «Первую половину срока выбираешь ты их, вторую – они тебя», – мудро заметил мой опытный сосед по номеру и закрутил ус. В том, что это произойдёт именно так и на сей раз, я нисколько не сомневаюсь: пойманные мною взгляды компенсировали солнечную пассивность первых четырёх дней пребывания тут. И всё же мне очень жаль. Теперь о тебе. Ты для меня, понятно, не только спо­ движник в сексуальных изысканиях, тем более что в этом плане у нас всё ещё впереди, бог даст. Иногда в процессе наших погружений мне начинает казаться, что в следующую минуту ты скажешь: «Коля! Коля, погоди», – выйдешь куда-нибудь (в другую комнату какой угодно квартиры, спустишься в подвал, заберёшься на чердак), захватив с собой меня, раскинешь руки, скажешь: «Вот…», и я увижу то, к чему уже буду готов: либо собрание сочинений, либо целую картинную галерею, либо всё это вместе, и это скорее всего, выставку произведений какого-то нового вида искусства. Фамилия создателя будет не Елисеев, а другая – твоя. Пока не знаю, какая именно, но другая. Ты Елисеев, и это органично; и тебе, и мне подходят наши фамилии, но твои творения должны будут подписаны не той, по которой тебя знают коллеги по специальности. Понимаю, что это фантазия, но она мне нравится, и в ней, зыбкой, ты можешь наконец увидеть моё отношение к тебе – серьёзное, прочное отношение. «Коля! Коля, погоди. Вот…» И как Старый Папа однажды извлёк откуда-то подшивку Николаевского еженедельника… Неожиданно и удивительно. Тебе обязательно нужно прочитать самого умного из ныне живущих русских писателей – Андрея Георгиевича Битова. А потом – из не живущих и не русских – Гессе. А потом мы пойдём на Залив – и в Зеленогорске, и рядом с моим домом – и не будем думать о том, что пить вредно. А Старый Папа положительно оценит наших новых женщин. Будь здоров. Ялта, 31 марта 1989 г. – официально мой последний день в армии. Салют!

P. S. Самая разумная грань между п. и б. – это каждая новая поза. Привет С. П.!

151

Гений перемещения Я терпеть не могу, когда русские, напившись водки, начинают петь «Битлз». Андрей Романов

152

Если вы ничего об этом не знаете, то хотя бы имейте в виду: чудеса случаются. Чудо нашего с Андреем знакомства произошло 24 марта 1991 года… Тогда в Гавани проходила масштабная выставка «10-летие русского рока», и я, выпив с утра для настроения уже не помню сколько коньяка, был готов к общению с кем угодно. Как-никак праздник. Провидению же было угодно запустить меня в «уголок Коли Васина», где сосредоточенно выпивали три монстра: Митя Шагин, Андрей Романов и сам Коля. Митя подарил мне брошюрку «Митьки» (по чрезмерно размашистой подписи на которой я и определяю с точностью дату нашего знакомства), от меня же к кому-то из них перешёл битовский «Человек в пейзаже». Остатки моего коньяка испарились вмиг, и я с удовольствием побежал за добавкой. Спустя какой-то год нам с Андреем (как, впрочем, и с Митей) уже казалось, что мы знакомы с детства, откуда, как известно, все родом. Коля же остался верен исключительно своему Джону. Понятно, что Леннону. А ещё выяснилось, что Андрей женат на Галюшке Самсоновой-Роговицкой, старшей сестре моей одноклассницы Олюшки, и я десятью годами раньше соболезновал ей как потерпевшей по делу в нашем районном суде, где в то время проходил студенческую практику. Короче говоря, в Питере на Васильевском у меня появился ещё один дом, где мне, действительно, всегда, действительно, были, действительно, рады. А уж как рад был я! Определённая пикантность ситуации, впрочем, заключалась в том, что автор этих строк по образованию юрист и его без малого десятилетнее приятельство (мы почемуто исключали из обихода слово дружба) с героем – скорее абсурд, чем что-то другое. Но однажды мы с ним подумали – так, вскользь: а почему бы нам вместе не написать роман-диалог «Адвокаты Абсурда». Чувствуете? Вот это уже, действительно, кое-что объясняет. А не абсурдно ли выступление двух почти сорокалетних людей на рейве в модном клубе «Грибоедов» с пародией на неизвестно что? Или стихийное создание некоего подобия параллельной видеостудии с кулинарным названием «РомБех»? При этом я очень часто не понимал Андрея в его очередных увлечениях и пристрастиях, но почти всегда чув­ ствовал, что главным образом это только моя закоснелость

и моя ограниченность мешают мне как следует подрубиться к современной (и не только!) культуре со всеми её субкультурами, а через них мешают мне как следует вникнуть в жизнь вообще. А возможно, и наоборот. Впрочем, вникал ли сам Андрей во всё это? Одну из глав «Адвокатов», по­свящённую А. Р., я собрался назвать «Дюша. Жизнь в параллельном мире». А в каком же тогда мире жили и живут все остальные, в том числе и я? В октябре 1998 года мы с Андреем вдвоём целую декаду обитали в одной крохотной келье при монастыре Святого Пантелеимона на Афоне. Именно там я отчётливо увидел то, как органично получалось у Андрея вписываться во многие предлагаемые ему обстоятельства. (Теперь, после похорон, понимаю, что только при жизни.) Пожалуй, я впервые имел дело с настоящим «гражданином мира», которого в значительной части земного шара трудно было бы принять за туриста. На Афоне это был стопроцентно «афонский» человек, перед этим в Афинах – афинянин, и даже в Праге – пражанин. А что же тогда было в Калифорнии, не говоря уже о Святой Земле, Иерусалиме? Абсолютно естественное существо, трепетный наш непоседа… Андрей был потрясающе мобильным человеком – как физически, так и психически. Сорваться с казалось бы насиженного и ставшего уже тёплым места в другой конец города (страны, Земли), да ещё и заполночь, для него было обычным делом. Несколько раз в течение ночи! И при этом везде быть энергичным, думающим, вещающим. Невероятно, но я ни разу не слышал от него слова «устал». Ни разу! Особенно меня это стало поражать со второй половины 90-х, когда то же самое чуть не ежедневно продолжало твориться ещё и на полностью трезвую голову. «Боже, дай мне разум и душевный покой…» В первой же половине 90-х, когда мы с Андреем ещё фантазийно выпивали (и нередко закусывали), очередная импровизация его «теории маршрутов» занесла нас как-то в квартиру Лёши Рыбина. Ближе к ночи засобирался уже я, но не куда-то, а только домой. Меня пытались удержать, но я был непреклонен, а зря. На тёмной полувинтовой лестнице (кто бывал у Алексея – тот поймёт) я оступился и целый пролёт пролетел кубарем. Трезвый, кстати, в таких случаях отделывается какими-нибудь переломами или сотрясениями – я же разбил всего лишь верхнюю губу. И то можно считать, что не повезло: ведь не с Потёмкинской же скатывался. Проснувшись утром в Лёшиной квартире, я почув­ ствовал некоторое неудобство, как будто кто-то держал меня за лицо. Окончательно освоившись, я понял, в чём дело: это рука спящего Андрея бережно прикрывала платком мою разбитую губу. Сентябрь 2000

153

IV. Калейдоскоп в объективе

Калейдоскоп чудесный 156

Страшной силой обладают иногда сновидения; они волнуют, мучат, потрясают, грозят и, если спящий не проснётся вовремя… в одно мгновение ока превращают его в труп. Н. Ленау. «Альбигойцы»

Чудесное (нулевой номер) Похороны Пастернака. Он лежит в гробу с простреленной (?!!) головой. Я кладу пылающие тюльпаны (?!!) на чёрный саван. Гроб – передо мной. По другую сторону – скорбная толпа. Головы опущены, и лиц не видно. Черным-черно. Мне передают ещё цветы, будто я руковожу процессией. Откладываю их в сторону и возвращаюсь к гробу. Саван откинут. Тюльпаны шипят в его складках. Трупа нет. Где?! За траурным караулом, в далёкой перспективе, замечаю исчезающее свечение и иду туда. Там, куда я попадаю, никого нет, только сплошные переходы, как в лабиринте. Я останавливаюсь. Чья-то рука ложится мне на плечо. Это – он. Молод и светел. Улыбается и тихо говорит: «Забудь про всё это. Я буду читать тебе стихи». А я вспоминаю, что родился в 1960 году. И просыпаюсь.

Чудесное первое Чёрное море. Пляж. Отдыхающие молча наблюдают за движением туч. Теперь вид на Одессу, которая представляется коллекцией всех чудес света, но вычурных и аляповатых настолько, что невольно воспринимается как грандиозное изделие из папье-маше. Такие мощные витые колоны, по­ крытые синей гуашью, статуи львов, дворцы… Если щёлкнуть, то будет греметь. Продаются бутафорские яблоки и виноград. Соломенные шляпы с перьями. А рядом – море. Пасмурно. Выкапываю из песка огромную раковину, с лёгкостью поднимаю её, будто она тоже из папье-маше, и

вслушиваюсь в сувенирный шум. Раковина съёживается до размеров ананаса, зарываю её обратно в песок, но шум остаётся. Пытаюсь вспомнить, как можно добраться отсюда до центральной улицы, но только не до Дерибасовской, а именно до Центральной, будто такая на самом деле есть. «Как ты очутился здесь, мой двоюродный племянник, мой ровесник, олицетворение моей вины? Почему ты отвечаешь на вопросы, которые я задаю самому себе, зачем ты всегда готов всё объяснить и советуешь мне теперь идти направо, домами? Почему домами, как это? Почему твой отец, мой брат-весельчак, давно уже похоронен на окраине Питера, а я тогда не пришел проводить его в последний путь? Почему с тех пор я так часто бываю здесь, но не знаю названия улиц? Куда мне идти? Зачем так сильно шумит это Чёрное море? Даже тогда, когда его нет. Не надо, родной, спасибо. Я сам знаю, что если налево, то тоже можно, но это будет дольше, потому что в обход и с пересадками. Я не люблю пересаживаться. Я пойду дворами. Да-да, извини, домами. Извини». Поворачиваю направо. Иду сначала по песку, но вскоре выхожу на каменные плиты. Один дом, другой, третий, следующий – нет конца. Я покидаю один дом и тут же попадаю в другой, такой же, а потом ещё и ещё, потому что это и не дома вовсе, а уже какие-то смежные квартиры, с низкими потолками и отжившей утварью. Я бегу. Я набираю такой темп, что бегу уже по стенам. Ветер? Такие ветры здесь редки, такие ветры здесь невозможны, такие ветры здесь вредны. И я чувствую, что мешаю людям жить. Трескаются стеклянные рамки со старыми фотографиями, разлетаются любопытные раритеты, но мне дальше. Переворачиваются этажерки и бюро – простите! (А она, старая, глухая, тебя не слышит, молчит и смотрит с ненавистью.) Откуда у людей столько фотографий и что они значат? Я слышу той ответ, моя далёкая кровь. Молчи. Я всё слышу: меня – нет. Я – всё. Молчит – молчи. Только ветер. Зал. Рыжий мрамор. Стены поднимаются к небу и уходят в него. Зал-площадка. Женщины в цветастых шёлковых халатах собирают раскладушки, мужчины в полупрозрачных трико разворачивают свежие номера газет. Откормленные младенцы с игрушечными луками ходят по перилам галереи.

157

Потом здесь стреляют по мишеням из пневматического оружия и шёпотом разговаривают, вспоминая голодных грифов и Ясперса. Здесь я останавливаюсь и перевожу дыхание. Здесь я встречаю отца, которому не досталась газета. Здесь я могу объяснить всё.

Чудесное второе

158

Невский проспект, стилизованный под жалкую провинциальную улочку. Где-то рядом должен находиться Эрмитаж. За углом. Поворачиваю за угол и сталкиваюсь с компанией молодых хулиганов. Их трое или четверо. Мелкота. Справлюсь. Держу себя совершенно независимо и даже гордо, но неожиданно получаю ногой в пах. Очень больно и обидно. Они убегают в направлении площади Восстания. Я – за ними. Вот сейчас догоню и всех проучу! Обязательно догоню и обязательно проучу! Непременно проучу. Всех. Так бежим. Бежим долго. Очень долго. В домах гасят электричество и ложатся спать, нехотя просыпаются и отправляются на работу; усталые приходят обратно и начинают воспитывать своих и чужих детей, выпивают и много курят, посещают лекции и концерты, покупают обувь по сезону и опять забывают дома зонты, начинают кашлять и хватаются за поясницу, вспоминают исходное положение и переходят на трёхразовое питание. А мы всё бежим. А мы всё бежим. Я уже с трудом вспоминаю, зачем это мне приспичило поворачивать за угол и всё то, что было потом, зачем? Почему это уже совсем другие города и со­ всем другие люди? Всё те же города и всё те же люди. Почему я так нисколечко и не постарел, а даже наоборот? Скоро совсем состарюсь. Почему они бегут всё быстрее и быстрее, а я за это время так и не успел обучиться технике? Почему я стараюсь догнать их даже теперь, срывая пропотевшие парики и выплёвывая искусственные зубы? Когда-то, это было давным-давно, я решил кого-то проучить. А весь Невский так и остался на своём прежнем месте, от Эрмитажа до площади Восстания и чуть дальше. Но пустырь всё-таки ближе. И собор в классическом стиле. Он стоит на берегу моря и чем-то напоминает Исаакиевский.

Вбегаем. Я упорно не отстаю, хоть и не надеюсь уже догнать. Но попугать всё равно приятно. Интервал всё тот же – метров десять. Это больница. Кровати-каталки и коляски с тяжелобольными. Очень уж много. Бежим между, проползаем под ними, а со всех сторон доносится то ли «пить», то ли «жить». Я наконец останавливаюсь. Обвожу помещение взглядом. Кому здесь пить? Некому. Кому здесь жить? А кругом подвижные операционные столы с больными. И нет надежды. Внутренности вынуты и лежат рядом с телами, но вся эта немногоцветная масса продолжает дышать, и я чувствую на своей шее следы её влажного дыхания. А как же скрывавшиеся от меня пацаны, неужели на них это не действует? Где они сейчас? Забились, наверное, в какой-нибудь уголок и в ужасе трясутся, глядя на весь этот кошмар. Еле-еле иду обратно, отмечая про себя, что ходить не умею. Или это просто усталость? В стерильном кабинете лениво беседуют двое мужчин средних лет в очках и белых халатах. «Наверно, это абсурд, – говорит один из них и делает многозначительную паузу – У нас ведь психиатрическая лечебница, и мы вылечиваем только психов. Стараемся вылечивать, разумеется. И когда нам привозят этих, с хирургией, или как там… то мы ничего не можем поделать. Все они обречены. Это абсурд, конечно, но это так. Мы – чисто психиатрическая клиника». Второй согласно кивает. И я снова вижу этот собор, но уже со стороны моря. Я плыву на лодке к горизонту, а на берегу раскаявшаяся ребятня умоляет меня вернуться и взять её с собой. Не возвращаюсь – пускай передерутся. Плыву к горизонту. Море спокойно. Я тоже. Наблюдаю смертельно красивый закат. И улыбаюсь.

Чудесное третье Я сижу в кинозале какого-то старого-престарого клуба. Дощатый настил прогнил и местами даже провалился, а сырой воздух пропитан запахами земли и древесной гнили. Меня окружают люди, которых я знал когда-то и знаю сейчас, с которыми жил и живу. Они собрались вместе в этом зале и ведут себя тихо-тихо. Смотрим Пазолини. «Птицы большие и малые».

159

К концу сеанса остаюсь один в пустом зале. Аплодирую. Под мои аплодисменты с потолка спускается летучая мышь и на несколько мгновений заслоняет собой луч кинопроектора.

Чудесное четвертое

160

Забираюсь на верхушку высоченной сосны, чтобы оттуда выслушать чей-то научный доклад об охране окружающей среды. Ствол дерева словно отполирован, и только у самой макушки расходится крона, а пик этой самой макушки спилен, и к смоляному кругляшу приколочен топчан. На нём и лежу, вспоминая все свои распределения (то ли в университете, то ли в школе, то ли ещё раньше, то ли ещё…). Именно так мог появиться на свет вкус ликёра «Шартрёз». Лежу и чувствую, что никогда не осмелюсь спуститься – не получится. Всего колотит то ли от страха, то ли от холода. Слушаю доклад, что читает девушка с соседней сосны. Неинтересно, так как почти ничего не понятно. Думаю об одном: встану ли когда-нибудь на ноги там, на земле. И изменятся ли к тому времени вкусы?

Чудесное пятое Мы снова сидим в кинозале, но только это уже высший разряд без единого промаха. Атмосфера стабильной уравновешенности. На этот раз смотрим какой-то совсем скучный фильм – «современный материал». Передо мной на откидном столике зачем-то стоит электрическая лампа. Я включил её, забыв побеспокоиться о том, что таким образом может быть нарушена общая полудрёма. На экран больше не смотрю. Пишу сценарий для своего кино. Сзади раздаётся недовольное покашливание. Оборачиваюсь, чтобы принести извинения, но, к приятному удивлению, недовольства не встречаю, а вижу ещё несколько включённых светильников. Яркие пятна разбросаны по тёмному залу, как острова-мотыльки. Иногда некоторые из них гаснут, но непременно появляются новые. По всем рядам. Я долго смотрю на это в рассеянной задумчивости. Голос Элика: И почему я оглянулся? Не знаю. Просто попал в поле её взгляда? Неужели оно такое… такое сильное, это поле?

А стояла она на верхней ступеньке, и крупные снежинки опускались прямо на зонт, крупные снежинки. Совсем живые. Улыбалась и звала к себе. …Медленно ступают по белому снегу, а если смотреть на это сверху, то будет виден один лишь зонт. Чёрное пятно по белой плоскости ползёт. …Вскоре все уже были на ногах и уходили прочь от этого места. Костёр доедал последние угли сухого лапника. Мастер и Бим вели Элика под руки. На всякий случай. Так дошли до улицы, где юноша сказал: «Здесь я живу». Прощаясь, рыжий протянул ему веточку лиственницы со словами: «Возьми на память. Она сродни нашему искусству». И подарил.

Чудесное шестое Я прихожу в свою школу, где не был с момента её окончания. Зашёл просто так, по пути: во второй половине дня, ближе к сумеркам, случайно проходил мимо. На первом этаже, между вестибюлем и физкультурным залом, попытался найти на стендах с фотографиями знакомые лица, но не нашёл. Вокруг ни души. А нашёл маленький резиновый мячик за батареей. Скучно попинал. Откуда ни возьмись – директриса, почти нисколечко не изменившаяся за прошедшую вечность. Проволокла мимо меня какого-то провинившегося пионера, одетого по-парадному. Бывшего ученика во мне не узнала и внимания поэтому не обратила. С улыбкой Эйнштейна прошагал мимо ведущий знаменитого школьного шахматного кружка, первый тренер одного нашего известного гроссмейстера. Я его окликнул, но и он меня не узнал, хотя когда-то настойчиво пичкал специальной литературой, советовал не бросать шахматы и выступать чаще. Причудливая помесь коня и слона. Мне всегда не хватало усидчивости. Таких, как я, обычно правильно называют оболтусами. Всему серьёзному и основательному мы предпочитаем бессмысленную беготню. Не друг за другом, а в разные стороны. Прятки. Поэтому так часто теряемся навсегда. А потом, вопреки всем «навсегда», нас находят за какими-нибудь батареями и придумывают замечательные игры. Мы этому несказанно рады. Эй, шахматист, я отдаю тебе пас!

161

162

Мячик ударил по внешней стороне его стопы и отскочил под батарею. Наконец откуда-то появились мои одноклассники, некоторые даже с папами и мамами, всего человек десятьдвенадцать. Они окружили меня подобно длинным бескрылым ласковым птицам, киви-акселератам, и деловито начали задавать вопросы о том, как сложилась жизнь. Было очень тесно, я смотрел на них снизу вверх и что-то лепетал. «Вы устроили вокруг меня хоровод духов, но мне нечего вам сказать сейчас. Почему только вы такие высокие, а детские черты ваши нисколько не изменились? Как это вы сумели так удивительно вырасти?» Но они почему-то потеряли интерес к нашей беседе и гурьбой выбежали из школы в сумерки, увлекая за собой своих родителей. «Наверное, за каким-нибудь вином и сигаретами, – решил я. – Ещё вернутся». И поднялся по лестнице на второй этаж. Дверь в коридор поддалась с трудом. Передо мной тут же возникла престранная парочка: два существа нормального человеческого сложения, но карликового роста и неопределённого пола. Об одном, пожалуй, можно было бы сказать, что это «он», но давнишняя небритость и очень короткая стрижка покачивали мятый девичий наряд «новая волна» с трогательными гольфиками, голубыми рюшечками и всевозможными шнурочками. Под высокой женской причёской с сединой и тщательно напудренной физиономией другого болтался чёрный костюм «двойка» самого несвежего вида. «А-а, театр! Понимаю, у нас это тоже было», – как можно более весело выдавил из себя я и вошёл. Здесь тускло светились маленькие редкие электрические лампочки. На дверях классов висели таблички с обозначением года выпуска: 1955… 1977… 2060… 1004… а по коридору медленно прогуливались крайне недружелюбно настроенные недоросли-переростки, одетые во что попало. Преобладали одиночки. Некоторые пытались припихнуть меня к стене, тянулись к горлу, садистски улыбались и шипели: «Год?.. Год?!». Я же старался ласково улыбаться и каждый раз с трудом освобождался, изо всех сил стремясь добраться до другого конца коридора, где знал, что есть такая же лестница, дверь, выход. Почти у самой цели обратил внимание на то, что дверь в один из классов распахнута и там волосатые древние люди, почти обезьяны, копошились у костра, пуская в дело обломки ученических столов и стульев.

Здесь меня сбила с ног, усадив при этом на скамью, внезапно наехавшая сзади школьная парта. Рядом со мной теперь сидел её водитель – тот самый провинившийся перед директрисой пионер, ученик примерно пятого-шестого класса, в белой рубашке с красным галстуком. Мы почти благополучно выехали на лестницу; по пути чья-то лапа отхватила воротник у моей рубашки. Откуда-то сверху доносились вопли: «Да здравствует республика! Свобода! Равенство! Братство!» – и шум баррикадных боёв. Но мы съехали по ступенькам на первый этаж и направились к выходу мимо второго вестибюля и столовой. Я только и успел заметить, что в столовой развернулся поистине сказочный карнавал: появлялись и исчезали дети различных школьных возрастов и эпох; в одиночку, парами и группами они танцевали под музыкальный сплав нескольких оркестров и ансамблей, и это не было какофонией, играли они попеременно, возрождая мелодии и ритмы прошлого и будущего. Стили, стили, та-та-та, стили-стили, та-та-та… А к потолку были приделаны волшебные часы, стрелки которых вращались со скоростью лопастей работающего вентилятора, а рядом с цифрами отплясывали образные обозначения месяцев со знаками зодиака, а ещё рядом… Мы выехали на улицу. Поздний вечер. Фонари.

– Сыграем? – Пионер достал из парты шахматную доску. Я отказался. Сказал, что и теорию подзабыл, да и не практиковался уж сколько… Всё равно проиграю. Он сделал начальный ход ферзевой пешкой, а я уронил своего короля.

– Чёрные сдались, – бесстрастно констатировал юный водитель, сделав короткую запись в своём блокнотике, после чего переложил копирки и протянул мне второй экземпляр.

– А воротник не жалей, всё равно не спас бы от гильотины! – услышал я удаляющийся голос своего победителя, стремительно взрослевшего по мере произнесения этой фразы. От щебета до хрипа. «Д2 – Д4, чёрные сдались» – очень ровно и рельефно было выбито на листке в клеточку. Я сложил этот листок пополам и положил его в нагрудный карман. Повернулся, чтобы уйти, но – бац! – по затылку ударил крепкий снежок. Откуда, лето ведь?! Все огни в школе вспыхнули на уровне немыслимого накала и тотчас же погасли. Гроза приближается?

163

Воротничка не было. …На всякий случай я приподнял его и поспешил дальше, отфутболив в сторону половинку резинового мяча.

Чудесное седьмое

164

Я не Маленький Принц. У меня нет своей собственной планеты, но с того места, где я сейчас нахожусь, мне неплохо видны прошлое и будущее. Настоящее же – это я сам и верхушка моего холма. «Будьте бдительны!» – сказал однажды Поэт, посмотрев со своей горы в будущее. И новые стихи обязательно будут. Я продолжаю писать вам о том, что некий ангел совсем уже рядом; он безжалостно бьёт из рогатки по птицам. Большие и малые, они падают на землю подобно осенним листьям.

Чудесное восьмое Рассматривать старые фотографии можно по-разному: большинство проявляет заинтересованность, кто-то любуется, а вот я вживаюсь. Проникаю. Рассеивается зерно, расступается желтизна, медленно, немного лениво появляется цвет – и фигуры оживают. Тогда я беру видеокамеру, ставлю кадр в кадр и начинаю снимать кино. При этом через глазок аппарата плавно перемещаюсь туда – в настоящее-настоящее. Вот мама в розовом крепдешиновом платье с подругами на белоснежной скамейке со спинкой-завитушкой. Тёплая весна, почти уже лето, всё в изумрудной зелени, промыто, без единого пятнышка. Подъезжает обтекаемой формы длинный автомобиль с открытым верхом, из которого подчеркнуто строго выходит отец – гордый дембель, почему-то в лётной форме эскадрильи «Нормандия – Неман». Всё это происходит сегодня, как говорят в рекламных роликах, «прямо сейчас», я же наполовину снимаю для истории, на другую – участвую сам: помогаю накрывать длинные дощатые столы под навесом, принимаю гостей, среди которых есть и мои старые приятели ещё с университетских времён – Мишка и Сашка. С ними и сажусь за стол, на котором салаты из свежих овощей, много зелени, напитки… Выбираем безалкогольные, хоть и не по-студенчески это. Первый тост. Кто-то предлагает поднимать бокалы по алфавиту, начиная с «А», и тем

самым чествовать собравшихся по их именам. Этот же «ктото» называет имя Анна, и мне становится неловко: так зовут мою маму, и я, конечно, конечно же я, должен был сейчас говорить, а не бежать, спотыкаясь о скамьи, к основе застолья, где сидят, как новобрачные, мои родители.

– Мама, миленькая, поздравляю, – шепчу я ей на ухо и целую. – За тебя!

– Господи, ну где же ты был, я ведь так беспокоюсь, – причитает она в ответ. – Смотри, они купаются в этой ледяной воде. Я думала, что и ты с ними. Знаешь, как волновалась! И действительно, совсем неподалёку, метрах в двадцати-тридцати от нашего пикника, застыл водоём, ограниченный массивными бетонными конструкциями. Вода и нагромождение бетона – всё в сером цвете, и даже купальщики и купальщицы кажутся немного окаменевшими. Некоторые ныряют в неподвижную жидкость с берега; есть и такие, кто забираются повыше, на плоские участки плит, и прыгают оттуда, мастерски уходя в глубину. Без брызг. Однако уже сумерки. Пора возвращаться в город. То ли это действительно другое время того же дня, то ли уже другие фотографии. Мишка отстал, а мы с Сашкой перебегаем с эскалатора на эскалатор, путаясь в направлениях движения электричек метрополитена. В конце концов я оказываюсь наверху, на свежем, как говорят, воздухе и вижу, что мой приятель машет мне рукой из окна набравшей полный ход пригородной электрички. Поздно. Остаюсь один в темноте. Когда привыкаю к свалившемуся неуюту и начинаю что-то различать – вижу вокруг себя классический индустриальный пейзаж эпохи развала. Слышен равномерный лязг работы какого-то тяжёлого механизма. Откуда ни возьмись – девчонка лет тринадцати-пятнадцати. Подходит и спрашивает: «Ну почему тебе так нравятся эти мрачные картины – слепые фабричные стены, обезлюдевшие дворы, эти сараи, проржавевшие машины? Ведь во всём этом нет никакой жизни!». И правда, почему? Но с последними её словами из-за угла здания выбегает красивая белая лошадь, а за ней – племенной, наверное, бык. «Неправда, вот она – жизнь!» – успеваю воскликнуть я, как между лошадью и быком завязывается настоящая битва: бык рвёт лошадь рогами, а та наносит ему смертельные удары копытами. Понимаю, что всё это ужасно, но непоправимо: ничего не могу поделать – их не разнять.

165

Подойти невозможно, а на наши крики они не реагируют. Вскоре оба животных падают замертво и застывают в позе, напоминающей объятия. Начинается дождь, смывающий кровь и грязь, заглушающий своим шумом лязг вблизи и мычание вдалеке, приближающий грозу, несущую освобождение, застилающий объектив.

166

Феллиниада По ночам его часто мучила жажда. Бывало это так: сон, обычно разделённый на две половины, подходил к концу своей первой части, всё более размытыми и обволакивающими становились причудливые видения – огромная полная женщина в чёрном пеньюаре и руки её, свободно изгибающиеся в разные стороны, подобно гигант­ским пиявкам, какие-то силуэты на площади и сборище молчаливых старцев, напряжённо и долго смотрящих в одну мишень – в его глаза. Становилось неловко, он отводил взгляд, но это не помогало: седые немощные хрипуны окружали его и глядели в упор, не моргая. Тогда он сильно зажмуривался и отворачивался, уже начиная понимать, что это он спит и сейчас переворачивается на другой бок. Глаза, правда, ещё очень долго не желали менять темноту закрытых век на темноту спальни. Расплывшееся по дивану тело, казалось, всю жизнь обитало на этом мягком, уютном, теплом прямоугольнике, и только какая-нибудь колоссальная сила извне способна всерьёз потревожить его ленивый покой. Так казалось. Но пробудившееся сознание настойчиво призывало встать. И безотлагательно отправить надобности, отправить надобности, отправить надобности. Он поднимался, кряхтя доползал до клозета, где долго, обильно и вяло мочился. Потом, на кухне, жадно глотал холодную кипячёную воду, специально оставленную заранее в пузатом эмалированном чайнике. Потом возвращался в спальню и скользко ложился, с недоволь­ ством ощущая прохладу пропитанной потом простыни. «Нельзя так наедаться на ночь, профессор», – только и успевал подумать он, проваливаясь в заключительную часть своего тяжёлого сна.

15 апреля 1984

Ошибки (Подражание Д. Хармсу) 1 Князев терпеть не мог дурные сны и ливерную колбасу, причём последнюю никогда не покупал и не ел. Но однажды ему дали её немножко попробовать, и с тех пор он потребляет этот продукт с большим удовольствием, продолжая запоем читать Макса Фриша. Соседка-пенсионерка всех уверяет, что он находит в этом толк. «Не маза…» – всегда произносит Князев перед тем, как лечь спать.

2 Однажды Князев зашёл в столовую, чтобы скушать бефстроганов за сорок восемь копеек. На самом краешке фарфоровой тарелки, рядом с грифом «Общепит», им был замечен горчичный плевочек. «Кстати!» – подумал Князев, но после первой же пробы распознал в желанном плевочке самое обыкновенное дерьмо. На раздаче ему посоветовали или есть всё дальше, или уйти лучше по-хорошему. Тогда Князев решил, что вполне уже сыт и действительно отправился домой пить чай с пряниками.

3 Князев никогда не писал стихов и предпочитал дешёвые сухие вина. Не написанные Князевым стихи охотно брались печатать все издательства, однако переводить их было сложно, так как их не было, и переводчики всегда настаивали на двойном гонораре. «Пиши стихи!» – постоянно приставали к Князеву незнакомые люди, но он был принципиален: «Не буду!». А вот если бы Князев всё-таки писал стихи, то делал бы он это ничем не хуже своего друга Кузи, который вообще терпеть не может поэзию, но пиво всё равно хлещет, да ещё как! С сосисками.

20 марта 1985

167

V. Признания

Сергей Афанасьев 170

«Умер Бех»... Сидя на кухне в твоей квартире в ожидании милиции и «скорой», я отправлял «эсэмэски» с таким содержанием нашим общим друзьям и знакомым. Ты мертвый лежал в соседней комнате, но осознание того, что ты умер, не приходило. Я разговаривал с тобой. А тебя уже не было. Я почему-то вспомнил тот день, когда мы, студенты, сбежав с последней лекции, пошли в кинотеатр на «Белого шейха» Феллини. С тех пор я люблю этот фильм. Ты учил меня смотреть кино. Потом были Висконти, Антониони, Де Сика. Я влюбился в итальянское кино. Это кино подарил мне ты. В молодости мы много хохмили и дурачились. Иногда мне кажется, что чересчур много. Но были еще стихи и книги. Помнишь... Ну, в общем… Ты читал мне наизусть Пастернака. Как это было тогда волнующе. «Открыть окно, что жилы отворить»! А «Зависть» Олеши! «Вдова Прокопович была стара, жирна и рыхла. Ее можно было выдавливать как ливерную колбасу». Мы читали друг другу эти озорные строки и купались в поэтической прозе поразившей нас тогда повести. А потом ты приносил мне книги и открывал неизвестных мне авторов. У тебя был безупречный, во всяком случае, мне так всегда казалось, вкус. Мы читали книги или, как сказал поэт, глотали их, хмелея от слез. Поэт. Да... Ты писал стихи и как все поэты трепетно к ним относился. Осторожно пытался читать нам написанное. Должен признаться, с юношеской непосредственностью мы выражали свое неприятие. Однажды мы сидели в баре с друзьями, ты начал читать свои стихи, кто-то прервал тебя и сказал: «Коля, хватит. Дай пиво нормально попить». Все засмеялись. Это «хватит» сейчас терзает меня. Это моя первая вина: я не понимал твоих стихов. И в соответствии со сложившимися между нами правилами в отношениях даже не пытался этого скрывать.

Взрослая жизнь, семья, работа, как водится, ограничивали нас в общении, но мы встречались, созванивались, приносили друг другу истории, анекдоты, книги, стихи, кинофильмы, отмечали дни рождения друг друга. Несмотря на возраст, все казалось веселым и живым, а еще казалось, что так будет всегда. Сейчас я сижу на кухне в твоей квартире и смотрю твои фотографии, юношеские и взрослые. Твоя жизнь в лицах. Это и моя жизнь. Студенчество, военные сборы, работа в адвокатуре. И вот последняя страница этой жизни закрыта. Там осталась и часть моей собственной жизни, которая теперь потеряна безвозвратно. Что осталось после тебя? Банально: память и тепло в моем сердце. И благодарность судьбе за то, что ты был моим другом. И еще стихи. Я постараюсь найти тебя в твоих стихах и еще раз побеседовать с тобой.

Петр Александров 30 декабря по своему началу вроде бы не такого страшного 2009 года ушел из жизни мой лучший друг Николай Бех. Поэт и адвокат. Мы его не уберегли, а сердечный приступ не оставил шансов. Мне будет его очень не хватать и уже очень не хватает, поскольку некоторые вещи может понять только он. Умнейший и чувствительнейший, не терпящий суеты, довольствующийся малым, любящий жизнь в ее простых проявлениях – чай с лимоном и медом, прогулка по Васильевскому острову, встречи с друзьями (Коля дружил со многими музыкантами и художниками Питера), тонкий юмор, изысканное кино – Феллини, Тарковский, Сокуров и, конечно, литература, и, конечно, поэзия. Мне никогда не понять поэзию, если бы не Коля. Сейчас у меня есть еще какие-то шансы благодаря ему. Николай не старался заработать много денег, поскольку предпочитал тратить время более существенным образом. Мне казалось, он был эгоистом, в хорошем смысле этого слова, но теперь, после его гибели, я понимаю, скольким его будет не хватать. В скольких людях он поддерживал жизненные силы и помогал сохранять их души одним своим существованием и простыми словами во время встреч и телефонных бесед. К сожалению, только в 2009 году он

171

открыл свой ЖЖ. Его стихи были опубликованы ранее в книге, в журналах и совсем немного в интернете. Поэтические выступления были довольно редки. ЖЖ положил начало постоянной аудитории для Николая, был живой отклик, это его очень воодушевляло. Я надеялся, что это добавит Николаю творческой энергии, что чувство нереализованности останется позади. Но времени было отпущено слишком мало. Обидно до слез, до горючих слез. В марте Николаю исполнилось 50.

172

Сергей Чесноков Только что созвонился и договорился с родственником съездить завтра на «Северное». Традиционный весенний выезд. Подумалось, ведь собирались с Колушей вместе ехать, обсуждали по осени. Он – к маме, я – на четыре «свои» могилы. Полдня могли бы общаться не по телефону. Не сложилось… «Пап, – послышался голос дочери из другой комнаты: – Я нашла газетные вырезки про дядьку Николая». (Кольке однажды очень понравилось, как мы с дочкой к нему так обратились. Он с тех пор, на автоответчик наговаривая, всегда представлялся: «Это дядька Николай говорит».) Мистика… Я ведь минуту назад подумал, что пора звонить людям, которые говорили о предисловии к посмертному изданию книги Кольки. А тут такая находка. Забыл ведь, что эти вырезки сохранял. Беру, пробегаю по диагонали. Пожелтевшие листки из «Смены» середины 90-х. «Поэт, рок-н-ролльщик, митек, “Беховщина” в музее Достоевского». Это оттуда. Это о нем. А его нет. Не верится… И ощущается пустота и невосполнимость потери. С ребятами обсуждали. И у них так. Причем у каждого «своя», так сказать, пустота после его ухода… Должен признать, что к творчеству Кольки я относился, скажем так, своеобразно. Ну, то есть, если бы кто-то посторонний, например, позволил себе всерьез критиковать его стихи, я бы, пожалуй, вступился и «напихал» бы критику, причем исключительно потому, что надо было защитить Кольку, а не его творчество. А самому углубляться и всерьез много читать «из Беха» – это вряд ли. Хотя и со стихами знаком, и кое-что процитировать могу, и «Муд зубрости» на полочке имеется и кассетка с темой «ПРО УХО», где мы с ним, как говорится, «зажигаем» на «Радио РОКС», в столе лежит…

В общем, считаю, есть кому о Колькином творчестве много толковых и правильных слов написать и без меня. Я о другом попробую. О том, что правы те, кто считает, что дружба с годами только крепче, а стало быть, потери чув­ствуются острее, потому как понимаешь – начинается убывание «личного состава», а «пополнения» ждать не приходится. О том, что не надо терзать себя мыслями, типа, «не уберегли», – все равно никто никого никогда не сможет «уберечь»… О том, что прав философ Розанов: талант связан с пороком, а добродетель – с серостью. О том, что не нам определять, «рано» или «в срок» ушел человек в лучший мир, – есть кому это сделать… О том, что нам без Кольки плохо, это понятно, а теперь бы узнать – каково-то ему без нас… О том, что он, Колька, был удивительно позитивен и добр… О том, как хохотал он над нашими историями, которыми мы всегда делились, называя их «шедеврами»… О том, как проводили мы теннисные турниры, в которых он частенько брал верх, и «Bech Open»-2010 все-таки организовали в память о нем, как и обещали сами себе… И еще о многом. Впрочем, пожалуй, закончу, поздно уже. Завтра рано утром традиционный весенний выезд на «Северное». На пять «своих» могил…

Андрей Головин С Колей я познакомился у Иры Медведевой дома. На тех вечерах собиралась и выступала «могучая кучка», состоящая человек из пяти-шести. В их числе и молодые «консерваторы» – Антон Яковлев и Андрей Пирог, молодой тенор Большого театра Пётр Таренков. Ирина читала не только свои стихи, но и множество чужих – классику и тексты знакомых авторов. Она легко, с первого раза запоминала понравившееся стихотворение. Вот и тогда сразу же после моего выступления её глаза заискрились, и она процитировала строчки из незнакомого мне стиха. Оказалось, это был текст Николая. Самого Коли ещё не было, хотя его и ожидали. Помню, как после прочтения этих строчек меня кольнули маленькие коготочки ревности. Уж больно хорошо они звучали: «В антикварной каморке, где по матрицам войн и миров разливается морфий, утоляя усталую кровь»… Бех пришёл в разгар веселья. Изрядно ожививша-

173

174

яся публика встретила его появление на ура. Он пришёл не один (как позже оказалось, для него это было нормой). Почти сразу же его попросили «на лестницу» – место, где у Ирины читали стихи. Как только Николай начал читать, я отметил и его отличные актёрские данные, и удивительный авторский стиль прочтения, манеру (слегка затягивая перед кульминацией). Если для меня была важна некоторая непрерывная пластика стиха, то он акцентировался на создании образа и настроения. Конечно же, на том вечере Бех был королём. Его «Стриги меня наголо, Франсуа» звучало победным маршем. Под занавес Коля заявил, что он сейчас искупается в фонтане около «Прибалтийской». Был конец апреля, и я подумал, что он, пожалуй, не решится на такой поступок. Однако минут через пять мы наблюдали с балкона, как он разделся и плюхнулся, отфыркиваясь, в фонтан… На следующий день я написал эпиграмму: «Он с бутылкой “столичной” гулял по Наличной и публично сиял наготой неприличной»… Однажды мы заработали своим выступлением денег. Это были первые рубли, полученные мной за поэзию. Нас пригласили почитать стихи в Гуманитарном университете профсоюзов, пообещав заплатить гонорар. Надо сказать, что этот институт называют ещё «институтом невест», ибо в нём учится удивительно много красивых и богатых девушек со всей России. Мы с Колей двигались через зал кафе, и моя голова слегка кружилась от восторга. Юные красавицы кидали на взрослых мужчин ловушки лучистых взглядов. Естественно, в зале было не протолкнуться, и Колины постановочные стихи произвели фурор. По-моему, с тех пор он посещал это место регулярно… Помню, когда Коля в девяностые успешно вёл дела «детей Деточкина» и у него появились деньги и успех, я уговорил его издать авторский сборник в серии «Муд зубрости» Александра Горнона. Серия издавалась при альманахе «Новое литературное обозрение». На презентацию сборника съехалось много гостей. Зал Музея Достоевского был полон. Николай попросил меня в тот вечер встретить и повозить по городу писательницу Наталью Медведеву, с которой он тоже был знаком. Худая экстравагантная дама в широкополой шляпе, с чуть надменным взглядом, чья проза мне немного напоминала «лимоновскую», обняла Колю, как близкого человека. Вообще, похоже, его знали очень многие в этом городе…

Его тесные отношения с «Аквариумом» и БГ продолжались на протяжении многих лет. Помню, как он пригласил меня на юбилейное выступление БГ в «Октябрьском». Нас пропустили сквозь толпу по контрамаркам, и он исчез за кулисами и минут пятнадцать разговаривал о чём-то с БГ. Андрей Романов (Дюша), Коля Васин, солистка «Трубного Зова» – живые легенды, а он просто дружил с ними, так же как с режиссёром Сокуровым и его актёрами. Стихотворение «Натюрморт» было написано под впечатлением от картины Анатолия Белкина, его близкого знакомого. Всё это, конечно, подпитывало Колино творчество. «Потому-то, мой ангел, мы с тобой на таком сквозняке… поживаем»… Николай рассказывал, как он проводит свои адвокатские защиты – как художник и режиссёр, обдумывая речи и жесты, приводя обвинение в глубокую задумчивость. Конечно, его артистическое дарование и безошибочная профессиональная интуиция определяли успех дела. Чем-то это напоминало построение гениальной шахматной партии Лужина. По-моему, отсюда вышли его лучшие адвокатские импровизации… Но вот он надолго замолчал, и я почувствовал, как ему плохо, когда не пишутся стихи. Конечно, Николай и Дюша (Андрей Романов из «Аквариума») пытались сочинять и исполнять какие-то шуточные рок-оперки, но всё это было совсем не то… мелко и скучно… Где-то в ноябре 2009-го я вдруг увидел на «стихире» новое интересное стихотворение, написанное Колей, и обрадовался за него. Но странно – тут же ощутил настоящую тревогу…

Ирина Медведева Входил он в эти низкие хоромы, Сам из татар, гулявших по Руси, И я кричала: – Здравствуй, мой хороший! Вина отведай, хлебом закуси! М. Цветаева

Коля, Коля… Я отчетливо помню момент нашего знакомства.

– Сейчас придет поэт, – сказал влюбленный в меня серьезный молодой человек, юрист. «Ха! – подумала я, – поэт, как же! Сделаю ему “козу”!»

175

И ты вошел, джинсовый, молодой, красивый. И выстрелил мне в сердце словами: «Мимо ристалищ, капищ…», а потом: …Поэзия! Греческой губкой в присосках будь ты, и меж зелени клейкой тебя положу я на мокрую доску зеленой садовой скамейки… И вот мы уже вместе, в унисон, взахлеб:

176

…дверь отвори мне, выйди, возьми у меня, что хочешь… Свет вечерний, ковш кленовый, траву подорожник… За весь вечер ни одной своей строчки. Мы ушли, взявшись за руки. Мы любили одни и те же стихи. А помнишь, ты пришел ко мне летним вечером, распахнул балкон и поставил меня в дверном проеме? За моей спиной солнце двоилось в зеркале залива. И ты прочел: …но если ты стоишь у света на пути – тебя не обойти… А помнишь, я пригласила тебя почитать твои стихи школьникам выпускного класса на уроке литературы? Ты еще привел Сокурова, и он сидел за последней партой. А ты, читая, вдруг запнулся, и я продолжила твое стихотворение. Потом говорили, что это – отрепетированный номер. А все очень просто – твои стихи входили в меня свежим воздухом и оставались навсегда. Как же мне не хватает тебя, Бех! Н. Н. Б. Тихо я пою, цветная кошка, песню очарованной печали. Уходя в открытое окошко, я вернусь… в конце или начале той главы, что отзовется позже, в унисон сердцам или мгновеньям, снизойдя на землю даром Божьим и любви прекрасным проявленьем.

Андрей Фитенко Я не могу назвать себя близким другом Николая Беха, но смею надеяться, что мы были старыми добрыми приятелями, при этом ещё и коллегами. Мы познакомились осенью 1980 года на дневном отделении юридического факультета Ленинградского университета. Были почти ровесниками. Я только поступил в университет, а Николай учился уже на третьем курсе, на мой взгляд, одном из самых колоритных в 80-x годах по составу студентов. Сошлись мы очень быстро: достаточно было пару раз встретиться на просмотре фильма в любимом с детства «Кинематографе», который, кстати, находился недалеко от нашего факультета. У нас была общая страсть – кино. Меня сразу восхитило желание Николая познакомить студентов и преподавателей факультета с Александром Николаевичем Сокуровым, в то время фактически «подпольным» режиссером, и с его творчеством. Слава Богу, Николаю это удалось, хотя и непросто. Тогда для этого было необходимо создать киноклуб и обеспечить его посещаемость, чем мы с энтузиазмом занимались. Появление в киноклубе выдающегося мастера и просмотр его фильмов были, безусловно, событиями. В связи с этим вспоминается разное… Например, такой фильм, как «Соната для Гитлера» (1979), для показа «пробили» с трудом и, к счастью, без тяжелых последствий для организаторов просмотра. Для этого режиссер должен был объяснять, что фильм практически состоит из фрагментов кинохроники. Надо отметить, что к «проекту» Николая очень благосклонно относился один из наших учителей – невероятно интересный преподаватель гражданского права Анатолий Але­ ксандрович Собчак. Но взаимоотношения Николая с Анатолием Александровичем – тема отдельного разговора… После окончания учебы в университете на протяжении всех последующих лет я виделся с Николаем, к сожалению, нечасто. Будучи коллегами, мы встречались в основном в коридорах судов, но нас, несомненно, связывали какие-то невидимые нити. Мы постоянно через общих знакомых передавали друг другу приветы, обыкновенно через нашего доброго приятеля, на мой взгляд, лучшего из нынешних кинокритиков, Михаила Трофименкова. А еще то мои друзья, в рамках программы «Дома на Горе», оказывались вместе

177

178

с Николаем в Иерусалиме и я получал от него привет; то Николай при неожиданной встрече дарил мне книгу своих стихов: то, переполненный впечатлениями после очередного дня изнурительной работы по громкому делу небезызвестного Мадуева, рассказывал о перипетиях этой истории, которая позднее легла в основу документального фильма Би-би-си и художественного фильма режиссера Е. М. Татарского «Тюремный романс» (1993). При встречах мы всегда бурно обсуждали происходящее. Но в феврале 2000 года, придя проводить А. А. Собчака в последний путь, мы только поздоровались и, пристально посмотрев друг другу в глаза, разошлись. В сентябре 2009-го мы с Николаем как адвокаты оказались участниками рассмотрения одного уголовного дела. Судебное следствие приобрело крайне затяжной характер, и втайне мы были рады этому, потому что чаще виделись, вместе обедали, ходили пить кофе, делились впечатлениями о кино и не только.

24 декабря Николай пришел в суд, очень плохо себя чувствуя. В этот день на заседании рассматривались обстоятельства дела, которые не касались Николая как защитника, и он мог бы без ущерба для дела отсутствовать. Но Николай был человеком, для которого профессиональный долг всегда превыше всего. И он остался в суде, проведя этот тяжелый для него день как настоящий защитник. В ночь на 30 декабря Николай ушел из жизни. Нет смысла подводить какие-то итоги. Но могу сказать, что Николай Бех прошел в моей жизни необыкновенно красиво и ярко, оставив о себе добрую память.

Антон Крылов N. B.

На или в Украине, а конкретно, в Житомирской области, есть село, которое называется Бехи. Достоверно известно, что оттуда-то они и пошли... У Н. Б. замечательно получалось вести себя в метро. Вёл он себя так. Брались два пятака и ловко закладывались за уши, которые внушительно оттопыривали. Затем круглились очи, надувались щёки. Пассажиры, сдавленно молясь, спешили покинуть вагон.

«Стриги меня наголо, Франсуа, стриги меня наголо!..» – так говорил Н. Б. Удивительно, но Франсуа в конце концов его послушался. Будучи аспирантом, Н. Б. воспользовался случаем и отправился на Черноморское побережье. Поехал он туда не просто так, а в качестве руководителя группы отдыхающей студенческой молодёжи. В международный лагерь. Днём, вечером и ночью Н. Б. грамотно руководил и отдыхал. И только рано-рано утром (за дополнительную плату) он складывал с себя бремя лидерства и становился уборщицей. Потом он красочно описывал, как бежал из женского туалета, отворачиваясь, с мусорным бачком в руках. Думаю, Н. Б. был одним из первых в родной стране, кто претворил в жизнь на личном примере столь модный сейчас принцип «дауншифтинга». Между прочим, в том лагере отдыхали и студенты из Германской Демократической Республики (страна такая была). Вернувшись в город на Неве, Н. Б. организовал международный товарищеский футбольный матч между нашими и немецкими студентами. Примечательно, что он сам принял самое активное участие в игре. Матч закончился со счётом 3:1 в нашу пользу. Два мяча забил лично Н. Б. прекрасными ударами со средней дистанции. Поздний летний вечер. Чья-то квартира. Н. Б. неумолимо надвигался на собеседницу. Он взмахивал руками и таращил влажные глаза. При этом он поставленным громким голосом с чёткой дикцией и интонационными руладами декламировал: «Я бабочка! Я лечу на огонь!.. На свет!». Собеседница отступала, робея. Ситуация осложнялась тем, что Н. Б. был наряжен в женский сарафан с цветочками. Губы его были неумело, но ярко накрашены. Загнанная в угол девушка опускала глаза и видела мощные голые ноги поэта, выступавшие из-под недлинного подола. Пробовал я приготовленную Н. Б. окрошку. Хороша была окрошка. Кроме того, родственники с Украины присылали ему самогон, сало, солёные огурцы и лук. Это было ещё вкуснее. Однажды зашли мы с Н. Б. в гости к одной знакомой. Она проживала то ли на Фурманова, то ли на Воинова, в коммунальной квартире. Стены её комнаты украшали различные маски, картины, парсуны. Одна была совсем-совсем абстрактной. Хозяйка сказала: «Это символическое изображение лингама Шивы, олицетворявшего первобытную сексуальную мощь. Если долго и сосредоточенно на него смотреть, сопровождая созерцание медитацией и горловым пе-

179

180

нием, то наступит сильнейшее сексуальное возбуждение». Потом пришли другие гости, мы пили вино, потом хозяйка дома предложила разуться и, сев на пол, соприкасаться друг с другом босыми ступнями. Кто читал «Колыбель для кошки» Воннегута, тот поймет, в чём тут дело. Таким образом братались люди, принадлежавшие к одному «карассу». После выпитого это физическое упражнение давалось нелегко. Один из гостей потерял равновесие и сильно ударился о стену. Картины подпрыгнули, а та, что изображала фаллический символ, упала. Последовала многозначительная пауза, и в гробовой тишине раздался деловитый голос Н. Б. «Секс держи!!!» – запоздало крикнул он. Отмечать свои дни рождения Н. Б. избегал. Обычно он просто куда-нибудь смывался, чтобы никто его не доставал. Тем более что в этот день страна не работала – празд­новала. Однажды он поехал в Переделкино показывать свои стихи Андрею Вознесенскому. Приехал холодным мартовским утром, нашёл дачу классика, позвонил. Послышался лай, чей-то голос. Н. Б. пнул калитку, заорал: «Поберегись!» – и бодро побежал на станцию. В 1984 году поехали мы с Н. Б. в Москву погостить. Погуляли по столице. А остановились мы у подружки в Химках. Было лето, погоды стояли чудесные, «Зенит» готовился впервые в истории стать чемпионом СССР. Пьяные, мы вышли ночью на зелёные просторы Подмосковья. Сперва кричали: «“Зенит” – чемпион!». Потом почему-то: «Казачёнок – человек-гол!» (Казачёнка тогда уже не было в составе команды). Потом Н. Б. испытал озарение. «Московский “Спартак” – писсуар для макак!!!» – мощно вскричал он на весь славный городок Химки. Святотатственное эхо долго реверберировало над поверхностью Химкинского водохранилища. Странно, но нас даже не побили. У меня скончался кот. Умер он от старости, мирно, без мучений. Я позвонил Н. Б. «Вася умер», – сообщил я ему. «Скоро буду», – сказал Н. Б. Тело кота лежало в ванной. В прихожей стоял маленький холодильник, на котором лежала купленная в гастрономе синеватая курица (1 руб.

75 коп. за кило). Пришёл Н. Б. «Да у вас полный дом трупов!» – заметил он, увидев птицу. Васю мы схоронили на берегу залива, вырыв в каменистом грунте небольшую ямку. Н. Б. был серьёзен, печален. Когда мы предавали тело земле, он сдёрнул с головы вязаную шапочку. Один швед послал Н. Б. письмо из Стокгольма. На конверте написал: «Nikolas Bekh. Metro Primorskaya». Письмо дошло до адресата!

Когда я проходил службу в армии, мы с Н. Б. переписывались. Служил в Германской Демократической Республике. После демобилизации Н. Б. встречал нас с женой на Витебском вокзале. Думаю, письма Н. Б. у меня сохранились. Надо бы их отыскать. Помимо моей покойной мамы, Н. Б. был единственным человеком, присутствовавшим на обоих моих бракосочетаниях. Не считая, конечно, самого жениха. Хочу вспомнить что-нибудь грустное в связи с Н. Б. – и не могу. Светлый человек, что тут поделаешь. Иногда у него внезапно портилось настроение. Тогда он замолкал, быстро и коротко прощался, уходил. Через несколько дней звонил: бодрый, весёлый, как ни в чём не бывало. Н. Б. многие любили. Даже милиционеры. Помню, идём с ним вдвоём. Белая ночь, мосты развели. Обращаюсь к милиционеру с невинным вопросом. Он вообще меня игнорирует. Молчит, отвернувшись. Задаёт тот же вопрос Н. Б. Милиционер безукоризненно вежливо ему отвечает. Чуть честь не отдаёт. Вот что значит обаяние. Завидую. Кто такой Н. Б.? Поэт. Адвокат. Знаток кино. Меломан. Митёк. Ещё много чего. Но больше всего он гордился удостоверением, в котором рядом с его фотографией было написано: «Садовник». «Вновь увидимся, может быть, скоро. Через час. Через год. Через жизнь» – так говорил Н. Б. Ему можно верить. Н. Б. ... Невидимый благодетель? Новый Байрон? Наш братушка? Нет, больше! Николай Бех.

REQUIESСAT IN PACE Светлой памяти Николая Беха, одного из самых дорогих друзей моих

Ушедшим не дарят жасминовых веток – им в срок преподносят железный венок. Они, благодарные, молятся где-то за нас. И недаром известна примета – чем строже учитель, тем позже звонок. Не в белых одеждах, не в саванах снежных, а в обликах прежних их видим во снах. Стремимся их помнить такими в надежде, что милостью Божьей всё будет, как прежде, – не здесь, так в иных, самых лучших мирах.

181

Алла Косарева (Бех)

182

Вспоминается далекое лето 1999 года. Мы с Колей, моим супругом, тихим прогулочным шагом идем в поселке Парголово к могиле Колиного отца, Николая Федоровича. Я раньше никогда в этом месте не бывала и поймала себя на мысли, что оно мне почему-то определенным образом нравится. Уходящая вдаль аллея, обрамленная по бокам высокими многолетними деревьями, среди которых много елей, что дополнительно придавало свой аромат летнему утреннему пригородному воздуху, идеально чистое небо, солнце, а главное, вокруг ни души – все это создавало особую атмосферу, не угнетало, не ранило, не вызывало скорби. И поэтому мы оба пребывали в каком-то легком и прекрасном настроении. Оглядываясь вокруг, я невольно вспомнила слово, обозначающее на немецком языке кладбище – «Friedenhof», что в дословном переводе означает «мирный двор». Всё действительно было в мире, всё было так светло, красиво и спокойно. Коля долго беседовал у могилы отца о чем-то своем, личном, с радостью рассказывал ему о последних событиях своей жизни: нашей свадьбе и его паломничестве в Иерусалим. Второй и третий раз мы были на кладбище зимой, перед тем как пойти в гости к живущим поблизости Колиным друзьям – Зое и Павлу. Свекровь – Анна Петровна, Царствие ей Небесное, была еще жива, но из дома уже далеко не выходила и с нами приходить на могилу мужа не могла. Вспоминается купленный нами у местной пожилой женщины для Колиного отца оригинальный веночек из натуральной ёлки с искусственными фиолетовыми цветами. Я не люблю искусственные цветы, но здесь они были к месту. За прошедшие десять лет произошло многое, изменилась моя и Колина жизнь. Случилось так, что мы стали жить порознь, развелись как супруги, создали свои новые семьи. Но при всем этом мы не могли и не стали чужими людьми, всегда были в курсе всех важных жизненных событий друг друга, была обоюдная поддержка и взаимопо-

нимание. Мы были Друзьями, да, именно Друзьями с большой буквы этого слова… Мне вспоминается фраза из любимого Колей фильма «Покровские ворота»: «Высокие отношения!..» – «Нормальные для духовных людей!» И вот я оказываюсь в этом печальном месте и даже толком не могу понять, что собственно происходит (понимание приходит потом, и само осознание этого понимания представляется страшным…). Когда-то здесь все было прекрасно: чудная погода, мы гуляли, размышляли, ходили в церковь, где муж подарил мне икону святой покровительницы Санкт-Петербурга Ксении Блаженной, которую я до сих пор держу как оберег у себя на работе, а сейчас я еду в автобусе по той же аллее с гробом Коли … и до конца не могу это осознать и поверить, что всё – случилось непо­ правимое! Да, безусловно, жизнь идет своим чередом, и с происходящими в ней событиями и обстоятельствами мы просто вынуждены мириться. Но иногда начинаешь задумываться о каком-то фатально неписаном законе несправедливости: как всё же некое важное и нужное для тебя бывает столь недолговечным и безвозвратным…

Василий Голубев Число, когда мы познакомились, я помню, а год – нет. Вторая половина восьмидесятых, день рождения комсомола и Дмитрия Шагина, Митина мастерская на Лермонтовском… Одного из гостей я вижу впервые. Внешность его настораживает пугающей безупречностью: с таким положительным профилем, наверное, даже в КГБ не берут. Да что там КГБ!.. Даже в кино с таким лицом играть некого. Ну, разве только римских императоров, – так это где-нибудь в Голливуде, – не у нас же! В общем, испугался я не на шутку. Шагин решил меня успокоить. «Коля Бех, – сказал он, – адвокат. Людоеда какого-то защищал, да ещё одного очень разрекламированного разбойника. Короче говоря, бояться нечего». Митьки умеют успокаивать. «Защищал, – подумал я, стремительно трезвея. – Значит опасения не напрасны!»

183

Не совсем в точку попал, но в целом мой внутренний голос оказался прав. Во всяком случае, среди пособников Фемиды, – по сути, тех же уголовников, хотя и с хорошо развитым инстинктом самосохранения, – Бех выглядел едва ли не Маленьким Принцем. Просто жил не там. И оттого, наверное, не так. Если стихами хоть раз в жизни баловался всякий, то на художественную прозу охотников уже много меньше. Обилие букв, слов и абсолютно неочевидный результат

184

остудили многие горячие сердца. Долгое время и Коля казался мне мастаком исключительно разговорного жанра, пока однажды я не обратил внимание на очевидную «написанность» некоторых фраз. Странно, что ни одну свою байку он так и не решился довести до публикации. А мог бы и с эстрады выступать… Нет, лучше не надо. Лучше кино снимать. Бех купил видеокамеру, довольно неплохую – он всегда любил добротные вещи. А к ней ещё какой-то механизм, позволявший монтировать и озвучивать фильмы (доступные персональные компьютеры в ту пору о подобном и не помышляли). Созданная на этой базе продукция украсила бы как приснопамятный «Клуб путешественников», так и любой из существующих на нынешнем телевидении аналогов. Кстати, по поводу кино. В многосерийном нерусском телефильме с почти документальным сюжетом адвокат Николай Бех сыграл… адвоката Николая Беха. Правда, телевизионный Бех, по словам самого исполнителя, вёл себя странновато. Но прочие должностные лица выглядели не лучше. Прокурор, например, пробирался ночными закоулками к гадалке, чтобы узнать перспективы начатого им дела. Я не жалею, что не видел фильма, – он дорог мне именно в Колькином пересказе, с его же комментариями. Полагаю, что в таком переложении картина сильно выиграла. Итак, Коля побывал артистом. Но артист артисту – рознь. Многое зависит от ударения. Ежели ударить на первый слог, великий волшебник Кино превращается в неквалифицированного гастарбайтера, одного среди многих на службе у нового господина. Артист же из подневоль-

ного исполнителя вырастает в Творца пусть маленького, но – мирка. Вряд ли Коля метил в Демиурги в тот день, когда на другой стороне глобуса при огромном скоплении народа боксёр Тайсон откусил ухо боксёру Холифилду. Лично я до той поры про Тайсона слышал мельком (что-то связанное с изнасилованием), про Холифилда не слышал вообще, а саму историю воспринял как закономерность с пометкой «их нравы». Зато Бех пребывал в восторге, перед которым не устояла даже моя природная лень. Дружно впав во грех постмодернизма, мы соорудили проект «PRO ухо» и навязали его обеим столицам. Внимая «медным трубам», мне показалось, что Колю несколько смущает акцентированное смещение медийного интереса в сторону только одной составляющей экспозиции – самодвижущемуся экспонату Дмитрию Шагину, в ущерб собственно авторам. Свой­ственное Коле обострённое чувство справедливости не раз, по-моему, играло против своего хозяина. Задумчивость всё чаще гостила на его челе. Однако трудно отрицать очевидное: за короткий срок Бех вкусил хлеб художника-постмодерниста, арт-продюсера, да ещё танцора и исполнителя рейва, написанного для этого нашего кошмара Дюшей Романовым. Не случайным покажется вопрос: а что же мир криминала? Доставалась ли ему хоть толика внимания адвоката Беха? Честный ответ: не знаю! Наверное, перепадало коечто, – он же существовал на что-то … Хотя, один эпизод я даже помню (с Колькиных слов, разумеется). Жил да был на свете латыш с простой нерусской фамилией Свинарёвс. Однажды, пересекая границу, не указал Свинарёвс в декларации вывозимую из Кривеи (Россия по-ихнему) икону, купленную в питерской антикварной лавке. Таможня не дремала, и пропадать бы незадачливому любителю старины ни за грош, не пошли ему ангелхранитель адвоката Николая Беха. Некрасивая история заметно похорошела. Магазин, продавший злосчастную икону, ушёл за скобку, а на сцене возникли псковские просёлки и безымянный пьяный поп, которого добрый Свинарёвс подвёз из пункта А в пункт В. Поп сошёл, а икона осталась, явив себя изумлённому Свинарёвсу в самый неподходящий момент – при таможенном досмотре. Другой

185

186

бы отказался, но – слаб человек! «В результате внезапно возникшего чувства корысти» (цитата) путешественник признал предмет культа своей собственностью. За что и поплатился. Рассказывая подобные истории, Коля аж расцветал – любо-дорого глядеть. Наслушавшись, я даже познакомил его с моей двоюродной сестрой (он очень кстати только что развёлся) в надежде, что под его влиянием она, как минимум, поумнеет. Кавалерились они недолго, а жаль. Почти тотчас некто посредством бескорыстного и энергичного скандала пресек наши с Бехом отношения. Лет пять мы почти не общались, хотя и не ссорились. В одном из последних наших разговоров, уже незадолго до его смерти, я, подытоживая некоторый жизненный опыт, посетовал на утрату иллюзий в отношение «рассейской» юстиции. Колька в ответ невесело кивнул. Вот, кажется, всё…

Содержание Адвокат Бех и я . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 I. Обратная почта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 Художник . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8

188

«Я уйду, как многие, вздохнув истово...» . . . . . . . . . 10 «Мой попутчик, ты друг или враг?..» . . . . . . . . . . . . . 11 Концерт барокко . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 12 Обратная почта . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Черновик . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 «Стриги меня наголо, Франсуа...» . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 «Столетнюю тяжесть реликтовой пущи...» . . . . . . . . 18 «Я снова плаваю в той среде...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 19 Дитя сквозняка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 «Будто с рожденья...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Urbi et orbi . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 Купчино . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 «Это было в квартире...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 35 «Так говорили всегда...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 36 «Соломинка да Лорелея...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 Галантерея . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 «Попробуй надрезать...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 «Утопи воспалённых зрачков поплавки...» . . . . . . . 49 «Когда-то было: скрипки и прилив…» . . . . . . . . . . . . 50 Соль минор . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 51 Улица любви . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 52 Передовица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56 «Сколько ни живи – найдутся поживее...» . . . . . . . 59 «Есть игры, в которые – лучше не надо...» . . . . . . . 60 «Ты прав, поэт. Вода – первооснова...» . . . . . . . . . . . 61 «Где ты, нецелованное детство...» . . . . . . . . . . . . . . . . 62

Натюрморт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64 «Расскажи-ка, небожитель...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 «Не странно ли то, что в пределах...» . . . . . . . . . . . . 68 Прибытие поезда . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 «Я ненавижу робкие шаги...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 «Прости мне, сестра, эти жесты босые...» . . . . . . . . . 71 Мишель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 Дождь идёт… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 «Под венцом ли, без венца...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 75 «Сначала ты пожелала просто...» . . . . . . . . . . . . . . . . 76 «Ничто сильнее нас не беспокоит...» . . . . . . . . . . . . . 77 На салфетке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 «Позавчера был снег...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79 «В не замеченном картами древнем селении...» . . 80 «Cогрела марлевыми крыльями...» . . . . . . . . . . . . . . . 82 Весенняя радуга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 Подсказки природы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 84 «Свою благодарность дождю я воздам...» . . . . . . . . 86 Апрель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 «Почему так безжалостен снег...» . . . . . . . . . . . . . . . . 88 «Расскажи мне сказку, август...» . . . . . . . . . . . . . . . . . 89 Летние сборы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 90 «Мне нравится названье “Ночь нежна”...» . . . . . . . . . 91 «За спиною бесполого лета...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 Сонет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 «Вы неразборчиво легли на...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 «Мы Елисеи все. Царевичи, быть может...» . . . . . . . . 94 Люди на катке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 95 На отдыхе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 96 «Цель Писания – не радение...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 97 «И занялось, и заиграло, и забилось...» . . . . . . . . . . . 98 «Чудак же этот пушкинский старик...» . . . . . . . . . . . 99 «Во мне долго живут голоса...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 100 Игра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 101

189

«Реже грешу, в основном только каюсь...» . . . . . . . 102 Верность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 103 Отношение к поэзии . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 104 «Роняешь на пол вилки, ножи...» . . . . . . . . . . . . . . . . 105 «Мулен Руж всё свежее и краше...» . . . . . . . . . . . . . . 106 Стансы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 108 «Поэт, не правда ли, приятно...» . . . . . . . . . . . . . . . . 110 «Сойдутся на поклон...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111

190

«Жду любовью времени...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 111 Эпиграммы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112 «Да-да… И даром дарлинги бездарные подрались...» .112 «В ответ на архиправедный обман...» . . . . . . . . . . . 112 «Свяжи судьбу...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 112 «Что ни рифма, то помарка...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 М. Д. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 В. Р. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 В. Князеву . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114 В. Каинязеву . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 114 Шутки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 115 И. Гусаровой . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116 С. А. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 116 «Прохожий, заворачивай-ка к вилле...» . . . . . . . . . 116 «Мой Лобачевского квадрат...» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 Себе . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 P. S. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117

II. Фрагменты действительности . . . . 119 III. Сближения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 141 «Общение…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 В гостях у Сокурова . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 143 Из выступления А. Сокурова на юридическом факультете ЛГУ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 148

Из письма А. Сокурову . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 149 «Бех Елисееву привет…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 150 Гений перемещения . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 152

IV. Калейдоскоп в объективе . . . . . . . . . . . 155 Калейдоскоп чудесный . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156 Феллиниада . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 166 Ошибки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167

V. Признания . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 169 Сергей Афанасьев . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 170 Петр Александров . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 Сергей Чесноков . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 172 Андрей Головин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 173 Ирина Медведева . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 175 Андрей Фитенко . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 177 Антон Крылов . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178 Алла Косарева (Бех) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 182 Василий Голубев . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 183

191

Николай Николаевич Бех

Обратная почта Стихи и проза

Фотографии Алексея Кривцова (стр. 187) Андрея Кузнецова (оборот обложки книги) Дизайн и оргинал-макет Ольги Колчиной Корректор Михаил Устинов

Подписано в печать 01.11.2010 Печать офсетная. Формат 70х100/24. Усл. печ. л. 8,5. Тираж 500 экз. Заказ № 1974 «Моби Дик» Санкт-Петербург, ул. Достоевского, 44 Тел. (812) 334 1360, 334 1370 www.MobyPrint.ru Отпечатано в типографии «Премиум-пресс» Санкт-Петербург, ул. Оптиков, 4 Тел. (812) 324 1815, 324 1816, 324 1817 www.Premium-Press.ru