Радость кроткого любящего духа by Egor Agafonov

Íàðîä ó âîðîò Êèåâî-Ïå÷åðñêîé ëàâðû. 1910-å ãã.

ББК 86.372 УДК 281.93 Р 15

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви ИС Р17-701-0001

Р 15 Радость кроткого любящего духа : Монастыри и монашество в русской жизни начала XX века. Живые голова эпохи. – М. : ЭКСМО : Православный Свято#Тихоновский гуманитарный университет, 2017. – 400 с. ISBN 978#5#7429#0492#2 (ПСТГУ) ISBN История Русской Церкви непредставима в отрыве от истории монашества. Какую роль занимало монашество в жизни русского народа на момент того трагического перелома его истории, столетие которого мы отмечаем в этом году, — вопрос очень важный и интересный. Дать возможность читателю самостоятельно сделать выводы на основании документальных свидетельств современников и призвана эта книга. Жизнь русского монашества в начале ХХ столетия и его фактически полный разгром в ходе революции и после нее представлены здесь в виде антологии фрагментов мемуаров и дневников непосредственных очевидцев и участников тех событий. ББК 86.372 УДК 281.93

ISBN 978#5#7429#0492-2 (ПСТГУ)

СОДЕРЖАНИЕ От редакции

РАДОСТЬ КРОТКОГО ЛЮБЯЩЕГО ДУХА… 1900–1917 Свящ. Владимир Быков Тихие приюты для отдыха страдающей души Митр. Вениамин (Федченков) Святой старец отец Нектарий (Тихонов) Свящ. Сергий Дурылин Из воспоминаний И.М. Концевич Оптина Пустынь и ее время В.Ф. Марцинковский Записки верующего Иером. Никон (Беляев) Из дневника С.А. Нилус Из записок Елена Шамонина Воспоминания о Батюшке Свящ. Василий Тигров Святой уголок Г.Н. Трубецкой Поездка в Оптину Пустынь Прот. Василий Шустин Из записей об оптинских старцах

15 22 25 27 31 33 35 40 59 61 66

СОДЕ Р ЖАНИЕ

Мария Азачевская Воспоминания об оптинском старце Варсонофии (Плиханкове) Еп. Арсений (Жадановский) Из воспоминаний Митр. Вениамин (Федченков) Зосимова пустынь В.Ф. Марцинковский Записки верующего Е.Л. Четверухина Из воспоминаний Старец Алексий Зосимовой Пустыни Н.А. Бердяев Из воспоминаний С.И. Фудель Из воспоминаний Л.А. Тихомиров Из дневников Вел. кнг. Елисавета Феодоровна Из писем Николаю II К.Д. Бендеров Соловецкий монастырь И.С. Карпов По волнам житейского моря Митр. Евлогий (Георгиевский) Из воспоминаний С.А. Нилус Голос веры из мира торжествующего неверия. Поездка в Саровскую пустынь Свящ. Петр Поляков Из путевых набросков и впечатлений паломника В.В. Розанов По тихим обителям Митр. Евлогий (Георгиевский) Из воспоминаний А.С. Глинка-Волжский В обители преподобного Серафима —

—

72 88 95 98 100 102 108 110 115 117 122 124 137

139 143 150 156 158

СОДЕ Р ЖАНИЕ

Свящ. Николай Кузьмин Поездка в Саров Н.Н. Лендер (Путник) Поездка в Саровскую пустынь Митр. Евлогий (Георгиевский) [Леснинский монастырь] [Почаевская лавра] В.Ф. Марцинковский Записки верующего Игумен Филимон (Никитин) Что вспомнилось о Валааме Е.Л. Четверухина Из воспоминаний С.И. Фудель Из воспоминаний Свящ. Владимир Быков Тихие приюты для отдыха страдающей души Еп. Арсений (Жадановский) Схиигумения Фамарь (Марджанова) Архиеп. Никон (Рождественский) Из дневников Протопр. Георгий Шавельский Русская Церковь пред революцией Митр. Арсений (Стадницкий) Из дневников

162 166 168 171 174 177 183 190 192 196 200 205 217

«ПОСЛЕ РАЗГРОМА…» 1917–1939 Свящ. Сергий Дурылин В своем углу Н.Г. Чулкова Воспоминания об о. Анатолии Оптинском И.М. Концевич Оптина Пустынь и ее время —

—

223 230 233

СОДЕ Р ЖАНИЕ

Н.А. Павлович Воспоминания о старце Нектарии (Тихонове) Митр. Вениамин (Федченков) Записки о старце Нектарии Архим. Борис (Холчев) Воспоминания о старце иеромонахе Нектарии Монахиня Амвросия (Оберучева) Очерки из многолетней жизни Монахиня Любовь Отец Рафаил Оптинский: Из воспоминаний Монахиня Мария (Добромыслова) Записки об оптинском музее А.П. Арцыбушев Милосердия двери В.Я. Василевская Катакомбы XX века. Воспоминания С.А. Волков Последние у Троицы Князь С.М. Голицын Записки уцелевшего С.П. Раевский Сергиев Посад и его обитатели Н.А. Верховцева Насельники святой веси Прот. Сергий Сидоров Записки Схимонах Михаил (Карелин) Воспоминания о Данилове А.И. Розанова «Жизнь — море, а батюшка — компас…» Монахиня Екатерина (Чичерина) «По вере вашей да будет вам…» М.И. Макаров Из жизни православной Москвы ХХ века Сокровенная память души: Записки старого москвича

—

239 242 246 251 258 261 266 269 271 273 275 278 285 292 297 300 307 311

СОДЕ Р ЖАНИЕ

Схимонахиня Даниила (Мачкина) «За Владыкины молитвы…» Из бесед с прихожанкой Данилова монастыря Воспоминания духовной дочери архим. Серафима (Климкова) Прот. Валериан Кречетов О Даниловом монастыре, Владыке Феодоре и Даниловцах Схимонахиня Анна (Теплякова) О Даниловом монастыре «Женская Оптина» Схимонахиня Игнатия (Пузик) Высоко-Петровский монастырь в 1920–1930-е годы Патриарх Сергий и Высоко-Петровский монастырь Старчество на Руси А.Э. Левитин (Краснов-Левитин) Лихие годы, 1925–1941 Монахиня Вероника (Котляревская) Воспоминания монахини Н.П. Окунев Дневник москвича Монах Меркурий (Попов) Записки монаха исповедника Монахиня Сергия (Клименко) Мои воспоминания К.С. Родионов Воспоминания Протопр. Михаил Польский Новомученики в Раифе избиенные Монахиня Серафима (Осоргина) Из воспоминаний о матушке схиигумении Фамари М.М. Веселовская Мои воспоминания об игумении Фамари

314 316 321 323 330 334 336 345 346 350 357 367 369 372 376 380 382 385 386

ПРИМЕЧАНИЯ

—

ОТ РЕДАКЦИИ Замечательный святой ХХ века, преподобный Иустин (Попович), говорил о монашеской жизни как об «осуществленном Евангелии». Не для каждого сегодня это очевидно, но вряд ли возможно отрицать, что жизнь Православной Церкви без института монашества представить трудно. В каждой церковной культуре, в разные исторические периоды монашество предстает несколько иным, со своими особенностями и отличиями. Для Русской Церкви и русского церковного народа к началу трагического двадцатого века монашество играло роль необыкновенно значимую. Жизнь монашеская, по сути, воспринималась как эквивалент «настоящей» христианской жизни, служила идеалом и образцом для верующих, окружалась благоговейным почтением. Белое, приходское духовенство в России конца XIX – начала XX-го века было погружено в толщу народной жизни и, хотя нередко являло в своей среде примеры настоящего подвижничества, благочестия, духовного опыта и мудрости, все же в глазах простых верующих людей не несло на себе той особой печати духовного избранничества, которая всегда связывалась с монашеским образом жизни. Действительно, русское монашество к началу ХХ века было необыкновенно мощным явлением. В 1890-х годах в России существовало почти 800 монастырей и скитов (почти 500 из них – мужские, около 300 – женские), население их приближалось к 43 000 человек (более 7000 монахов, около 6000 послушников, более 7500 монахинь и почти 22000 послушниц). Монахи составляют 0,06 % всего православного населения России, и, что характерно, число их с середины XIX века постоянно и ощутимо растет (исследователи связывают этот рост прежде всего с последствиями реформы 1861 года, сдвинувшей многие вековые устои крестьянской жизни). Для множества верующих именно монастырь, его духовники и старцы становится основным источником духовного и нравственного научения, именно к монастырским святыням паломничают, в монастырь уходят по обету, монастырю завещают свое имущество после кончины… Конечно, особое отношение было к старчеству. И знаменитых старцев Оптиной пустыни, и других подвижников посещало великое множество народа, тысячи и тысячи людей уносили в сердце их молитву, наставления и советы. В то же время для многих представителей образованного класса русского общества монашество – конечно, в основном крестьянское по происхождению – представлялось чем-то чуждым и темным. Снисходительно-отстраненное отношение к монахам, зачастую переходящее и в прямую неприязнь, подогреваемую обывательскими рассуждениями о якобы несметных монастырских богатствах, было очень распространено в общественных настроениях первых лет ХХ века. В ответ на такие настроения церковные мыслители не уставали напоминать: «Монастыри – это самое драгоценное сокровище нашей жизни, наша гордость, с каким

бы высокомерным презрением не относились к ним те, кто не знает духовной жизни, кто не хочет даже подумать о том, ради чего столь многие люди избирают этот жертвенный путь. Можно, конечно, говорить и о распущенности нравов в некоторых монастырях, и о лености, о бездельничанье монахов, и об их пороках, – нигде контраст между идеалом и жизнью не был так велик, как в монастырях, хотя и нигде больше он не переживался так глубоко и мучительно. Мы ценим монастыри, как учреждение, в котором учение Церкви выразилось в самой жизни... Мы ценим монастыри, невзирая на их недостатки, ради тех святых жемчужин, которые сияют из-за их стен. Они были местом духовного и нравственного воспитания народа». Так писал известный русский философ князь С.Н. Трубецкой, так мыслили и многие другие ревнители церковных традиций. В таких противоречиях, будучи для кого-то иконой, для кого-то – жупелом, встретило русское монашество драматические события 1917 года. Тогда, в первые послереволюционные дни, мало кто мог почувствовать, какое страшное «красное колесо» начинает свой разбег по России. Потерявший нравственные и духовные ориентиры народ постепенно, но неумолимо все больше и больше вовлекался в вакханалию беспредельного насилия, волной поднимавшегося в стране. Церковь, и монашество в особенности, приняли на себя страшный удар этой волны. В течение двух десятилетий после революции монашеству в России предстояло, по сути, исчезнуть. И кровавые гонения Гражданской войны, и поэтапное закрытие монастырей – зачастую через их оформление в качестве сельских артелей, и страшная зачистка «Большого террора», добившая тысячи и тысячи монашествующих – все это, казалось бы, должно было завршить историю монашества в России. К 1939 году действующих православных монастырей на территории СССР не осталось; появились они только по присоединению Западных Украины и Белоруссии и прибалтийских государств. Существовавшие тайные монастыри и «катакомбные» общины всячески преследовались и уничтожались; очень немногим из них суждено было сохраниться до поры относительного ослабления гонений. Об этих двух периодах в жизни русского монашества – пред- и послереволюционном, написано немало книг, опубликовано множество исследований и воспоминаний. Наше издание не предлагает читателю ни последовательного исследования этой темы, ни общих выводов о причинах и последствиях тех событий. Цель его в другом – представить живыми эти страницы церковной истории, опираясь на свидетельства их современников и участников. Мы помним о двояком значении греческого слова «мартис»: изначально обозначая «свидетель», в эпоху христианства оно стало именем свидетельствовавших о своей вере мучеников. Первые десятилетия ХХ века в России вновь сопрягли эти понятия: свидетельства и мученичества. Для тех, кто хочет самостоятельно разобраться в духовных истоках катастрофы, столетие которое мы со скорбью вспоминаем в этом году, наша антология, соединившая в себе голоса десятков авторов, десятки личных представлений об эпохе, может оказаться важной в трудном, но очень важном деле духовного осмысления итогов ХХ века.

«ÐÀÄÎÑÒÜ ÊÐÎÒÊÎÃÎ, ËÞÁßÙÅÃÎ ÄÓÕÀ…» 1900—1917

На развороте Слева сверху вниз: Богомольцы в лодке на пути в скит. Валаам. 1899 г. Монахи и схимники у «Конь-камня». Коневский Рождество-Богородичный монастырь. О. Коневец. 1900-е гг. Столовая для паломников рядом с монастырем. Саров. 1903 г. Справа: Монахи и паломники. Коневский Рождество-Богородичный монастырь. О. Коневец. 1900-е гг.

Св ящ . В ла д и м и р Б ы к о в. Т ИХИЕ ПР ИЮТ Ы ДЛЯ ОТ ДЫХА С ТРАДАЮЩЕЙ ДУШ И

Свящ. Владимир Быков Бывший спирит, затем священник Владимир Павлович Быков (1872–1936) являлся издателем оккультных журналов «Спиритуалист» (1909–1912) и «Голос Всеобщей Любви», а также ежедневной газеты «Оттуда». Занимал степень «мастера стула» в одной из масонских лож, возглавлял кружок «Спиритуалистов-догматиков» в Москве. В 1912 г. посетил Оптину пустынь. После бесед со старцем Нектарием отошел от спиритизма. В 1914 г. вышла его книга «Спиритизм перед судом науки, общества и религии». С 1918 г. священник. Протоиерей храма Ржевской Богоматери на Гоголевском бульваре (1923). После закрытия в начале 1929 г. этого храма недолго служил в надвратном храме Зачатьевского монастыря. Автор изданной в 1913 г. книги воспоминаний «Тихие приюты для отдыха страдающей души» о поездках в Оптину пустынь и другие русские святые обители (репр. 1993).

Тихие приюты для отдыха страдающей души По виду старцу Нектарию [Тихонову] нельзя дать много лет. Небольшая бородка почти не изменила своего природного цвета. Но, говорят, на самом деле он очень стар и уже переходит за седьмой десяток лет. Странное впечатление на посетителей производят глаза старца, в особенности во время беседы. Они у него очень маленькие; вероятно, он страдает большой близорукостью, но вам часто кажется, в особенности когда он сосредоточенно вдумывается, что он как будто впадает в забытье. По крайней мере, таково было мое личное впечатление. В то время как старец Феодосий1 вырисовывается в ваших глазах человеком живым, чрезвычайно скоро реагирующим на все ваши личные переживания, — о. Нектарий производит впечатление человека более флегматичного, более спокойного и, если хотите, медлительного. Так как посещение этого старца послужило окончательным разрешением всех моих переживаний, я постараюсь по возможности точно воспроизвести смысл моей беседы с ним. —

—

«Р АДОСТ Ь К Р ОТ К ОГ О ЛЮБЯЩЕГО ДУХ А…»

— Откуда вы изволили пожаловать к нам? — начал медленно, тихо, спокойно говорить о. Нектарий. — Из Москвы, дорогой батюшка! — Из Москвы?.. В это время келейник старца подал ему чай и белый хлеб. — Не хотите ли со мной выкушать стаканчик чайку? Дай-ка еще стаканчик!.. — обратился он к уходившему келейнику. Я было начал отказываться, говоря, что ему нужно отдохнуть. Что я не смею нарушать его отдыха. Но батюшка, очевидно, вовсе не имел в виду отпустить меня и со словами: «Ничего, ничего, мы с вами побеседуем», — придвинул ко мне принесенный стакан чая, разломил надвое булку и начал так просто, ровно, спокойно вести со мной беседу, как со своим старым знакомым. — Ну, как у вас в Москве? — было первым его вопросом. Я, не зная, что ответить, сказал ему громкую фразу: — Да как вам сказать, батюшка; все находимся под взаимным гипнозом. — Да, да… Ужасное дело этот гипноз. Было время, когда люди страшились этого деяния, бегали от него, а теперь им увлекаются… извлекают из него пользу… И о. Нектарий в самых популярных выражениях прочитал мне целую лекцию, в самом точном смысле этого слова, о гипнотизме, ни на одно мгновение не отклоняясь от сущности этого учения в его новейших исследованиях. Если бы я пришел к старцу хотя бы второй раз и если бы я умышленно сказал ему, что я — спирит и оккультист, что я интересуюсь, между прочим, и гипнотизмом, я, выслушавши эту речь, мог бы со спокойной душою заключить, что старец так подготовился к этому вопросу, что за эту подготовку не покраснел бы и я, человек вдвое почти моложе его. — …И ведь вся беда в том, что это знание входит в нашу жизнь под прикрытием как будто могущего дать человечеству огромную пользу… — закончил о. Нектарий. В это время отворилась дверь, вошел келейник и заявил: — Батюшка, вас очень дожидаются там. —

—

Св ящ . В ла д и м и р Б ы к о в. Т ИХИЕ ПР ИЮТ Ы ДЛЯ ОТ ДЫХА С ТРАДАЮЩЕЙ ДУШ И

— Хорошо, хорошо, сейчас, — проговорил старец, а затем, немножко помедлив, продолжал, обращаясь лично ко мне: — А вот еще более ужасное, еще более пагубное для души, да и для тела увлечение — это увлечение спиритизмом… Если бы в этой келье, где перебывал целый ряд подвижников-старцев Оптиной пустыни, раздался сухой, металлический, — знаете, бывает иногда такой в жаркие летние, июньские, грозовые дни, — раскат оглушающего удара грома, он бы не произвел на меня такого впечатления, как эти слова Боговдохновенного старца. Я почувствовал, как у меня к лицу прилила горячая волна крови, сердце начало страшно усиленными ударами давать знать и голове, и рукам, и ногам, и этому дивану, и даже, кажется, самому старцу о своем существовании. Я превратился в одно сплошное внимание. Замер от неожиданности. И мой привыкший к подобного рода экстравагантностям рассудок, учтя все те физические и психологические импульсы, которые мгновенно дали себя знать при первых словах старца, сказал мне: «Слушай, это для тебя». И действительно, — это было для меня. А старец продолжал: — О, какая это пагубная, какая это ужасная вещь! Под прикрытием великого христианского учения и через своих ревностных слуг, бесов, которые появляются на спиритических сеансах, — незаметно для человека, — он, сатана, сатанинскою лестью древнего змия заводит его в такие ухабы, в такие дебри, из которых нет ни возможности, ни сил не только выйти самому, а даже распознать, что ты находишься в таковых. Он овладевает через это Богом проклятое деяние человеческим умом и сердцем настолько, что то, что кажется неповрежденному уму грехом, преступлением, то для человека, отравленного ядом спиритизма, кажется нормальным и естественным… В моей голове с быстротою молнии встал целый ряд моих личных деяний и деяний других, отдавшихся этому учению, которые именно прошли при указанном старцем освещении. Что может быть, с точки зрения истинного, неповрежденного христианина, более преступным такого деяния, как, —

—

«Р АДОСТ Ь К Р ОТ К ОГ О ЛЮБЯЩЕГО ДУХ А…»

например, да простят меня очень многие спириты, — поблажка такого страшного греха в семье, между супругами, как прелюбодеяние и уклонение одной из сторон для сожительства с третьим? Проникшиеся же сатанинским учением в спиритизме, «о перевоплощении душ», по которому человек появляется на земле неоднократное число раз, будто бы для искупления грехов своего минувшего существования, оправдывают это явное нарушение седьмой заповеди, — скрепленной Божественными словами Христа: «Что Бог сочетал, того человека да не разлучает». <...> После этих слов старец закрыл глаза, тихо склонил на грудь голову. Я же, не могу даже сейчас подыскать подходящего слова, был в каком-то непривычном для меня, непонятном мне состоянии. Да и не удивительно, вероятно, это состояние испытал бы всякий человек, которому перед его глазами выложили бы всю его душу, все его затаенные мысли и желания. Нарисовали бы перед ним картину всего его печального будущего. В особенности если принять во внимание, что я многого из того, что говорил мне старец на протяжении трех-четырех часов, не мог запомнить и вышеприведенную беседу передаю конспективно. Словом, я решительно не могу сейчас ясно, сознательно сказать, что я пережил, о чем я думал в эту небольшую паузу. Помню только одно, что я инстинктивно предчувствовал, что это еще не все, что будет еще что-то «последнее», «самое большое», и «самое сильное» для меня. И я не ошибся. Старец, не открывая глаз, как-то особенно тихо, особенно нежно нагнулся ко мне и, поглаживая меня по коленам, тихо, тихо, смиренно, любовно проговорил: — Оставь… брось все это. Еще не поздно… иначе можешь погибнуть… мне жаль тебя… Великий Боже! я никогда не забуду этого поразившего мою душу и сердце момента. Я не могу спокойно говорить об этом без слез, без дрожи и волнения в голосе, когда бы, где бы и при —

—

Св ящ . В ла д и м и р Б ы к о в. Т ИХИЕ ПР ИЮТ Ы ДЛЯ ОТ ДЫХА С ТРАДАЮЩЕЙ ДУШ И

ком бы я ни вспоминал этого великого момента духовного возрождения в моей жизни… Если Савл, увидевши свет Христа, упал на землю; Савл, который шел и открыто вязал и отдавал в темницы исповедующих Христа, от которого могли при его приближении прятаться, бежать, то что должен был чувствовать я, который предательски духовного грабил и убивал человеческие души, пользуясь их доверием, их жаждой правды, которым в раскрытые уста, ожидавшие благотворной росы от источника живой воды, медленно вливали капли страшного яда; что должно было быть со мной при этом поразившем мою душу и сердце, озарившем меня неземном свете, я представляю судить каждому из вас, милостивые государыни и милостивые государи, так как пытаться передать это словами — значит исказить этот великий и серьезный факт. Когда я пришел в себя, первым моим вопросом к старцу было: что мне делать? Старец тихо встал и говорит: — На это я тебе скажу то же, что Господь Иисус Христос сказал исцеленному Гадаринскому бесноватому: «Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе Бог». Иди и борись против того, чему ты работал. Энергично и усиленно выдергивай те плевелы, которые ты сеял. Против тебя будет много вражды, много зла, много козней сатаны, в особенности из того лагеря, откуда ты ушел, и это вполне понятно и естественно… но ты иди, не бойся… не смущайся… делай свое дело, что бы ни лежало на твоем пути… и да благословит тебя Бог!.. Когда я вышел, к очевидному удовольствию келейника и ожидавших старца посетителей, я уже был другим человеком. С старым все порвано. Передо мною стояла одна задача: скорее, как можно скорее ликвидировать все прошлое. <...> Нужно заметить, что старец Анатолий [Потапов] пользуется в настоящее время широкой и вполне заслуженной популярностью. Как я говорил раньше, к нему всегда очень трудно добраться за массой народа, но принимает он, кажется, во всякое время дня, до глубокой полночи. —

—

«Р АДОСТ Ь К Р ОТ К ОГ О ЛЮБЯЩЕГО ДУХ А…»

Так что приходится удивляться, как управляется со своей тяжелой обязанностью этот маленький, тщедушный, богоугодный старичок. Отличительной чертой этого поистине Божьего человека служит его изумительно любовное отношение к людям. И, глядя на него, невольно хочется воскликнуть: «Какое это великое вместилище любви!» Вечно приветливый, постоянно ласковый, изумительно сердечный, готовый, кажется, всего самого себя, всю свою душу, всю свою жизнь отдать тому, кто приходит к нему с той или другой нуждой, с той или другой скорбью. Очень многим, не исключая меня, при взгляде на этого любвеобильного человека кажется, что он представляет собой живое олицетворение саровского подвижника. Та же любовность, та же сердечность, та же задушевность, то же внимание, с страдающим — страдающий, с больным — больной, с ищущим — ищущий, с нуждающимся — нуждающийся. Не только я, но и очень многие уверяют, что нигде не встречали более сродняющейся и сближающейся с людьми души, как душа этого великого подвижника. Кому приходилось хоть раз видеть старца Анатолия и беседовать с ним, тот не в состоянии, проезжая мимо Оптиной пустыни, не заглянуть туда, и не повидаться с этим носителем Христовой любви, и в этой встрече не почерпнуть какого-то мощного, живительного нектара для жизненной деятельности и борьбы. — В присутствии о. Анатолия, — говорил нам один из постоянных посетителей Оптиной пустыни, — чувствуешь себя как-то особенно, как будто к тебе возвращается и вся твоя энергия, и все, что было прекрасного в твоей жизни. И это действительно такой же оптимист-христианин, каким был великий оптинский старец Амвросий2. Все в надежде на Господа, все с Господом и все для Него и Ему. Около кельи старца Анатолия постоянно стоит целая толпа народа. Кого-кого не увидите здесь. Здесь и монахини, здесь —

—

Св ящ . В ла д и м и р Б ы к о в. Т ИХИЕ ПР ИЮТ Ы ДЛЯ ОТ ДЫХА С ТРАДАЮЩЕЙ ДУШ И

и священники, здесь и военные, здесь и интеллигентные барыни и мужчины, здесь и учащаяся молодежь, и масса крестьянского люда. И все с самого раннего утра стоят терпеливо, ожидая всем дорогого, всем нужного, всех утешающего батюшку. И келейники-то у него какие-то особенные люди, тоже ласковые, добрые, неустанно богомольные, приветливые, желающие всем и каждому угодить, всякого утешить, обласкать. Никогда от них не услышишь ни грубого слова, ни осуждения, — поистине ученики, достойные своего учителя. <...> Оканчивая описание Оптиной пустыни и ее скита, я не могу не сказать, что почти все насельники Оптинского скита, а их около 50 человек, исключительно люди интеллигентные. Здесь есть бывшие инженеры, педагоги, военные; словом, люди, которые занимали в мирской жизни довольно видное общественное положение. Быков В.П. Тихие приюты для отдыха страдающей души. М., 1993.

—

«ÏÎÑËÅ ÐÀÇÃÐÎÌÀ…» 1917—1939

На развороте: Процесс сноса Страстного монастыря на Тверском бульваре. Москва, 1931 г.

Свящ. Сергий Дурылин

В СВОЕМ УГЛУ 3 июля. День иноческих именин старца иеросхимонаха Анатолия [Потапова] (мирские именины были 30 августа — Александра Невского). Восемь лет нет его на земле. <…> Смотрю на его фотографию, снятую Колей [Чернышевым] за 2 недели до его смерти (30 июля 1922 г.). Простое русское (конечно, великорусское) старческое лицо — из крестьян, из мещан (он и был московский мещанин), из ремесленников, с негустой бородой, никогда, видно, не подстригаемой, с реденькими уже волосами (они до плеч, и только это и делает лицо не-мирским). Руки корявые, рабочие, натруженные, с больными ревматическими суставами, все в жилках, в крупных, буграстых, рабочих жилках. Если близко, близко вглядеться, и пристально притом, в лицо — оно даже строго: глубокая, изведанная опытом многих тысяч сердец и душ грусть залегла в складках (поперечных) между бровями и в трудной напряженности бровей. Глаза из-под покорных им, не затемняющих и не заграждающих их век, глаза пристальны, зорки, — и даже строги — не укоряющие, а горестно-строгие: видящие глаза. Они видят то, что неизбежно видеть на земле: безумие и горести достойную жесточь человеческую. Губы сомкнуты под седыми широкими усами, они почти не видны, но и в их замкнутости — строгость, — и та же: горестная. Во всем лице и в каждой черте его — она одна. Она да зоркость, провидящая, исполненная великой грусти. Таково лицо единого наследника «старца Зосимы» (он был 8 лет ближайшим келейником у «старца Зосимы» — у старца Амвросия, собеседника Достоевского, Толстого, Вл. Соловьева,

— 223 —

« П О С Л Е РА З Г Р О М А. . . «

руководителя К. Леонтьева), но таково оно, если наклониться над ним и впереться взором в его черты. Стоит только отойти на немного от него, стоит только глянуть на него как глядят на всякое живое лицо при живой встрече или беседе, как смотрели на него те десятки (наверное, и сотни) тысяч людей, больших и малых, которые прошли перед ним за годы его старчества, — стоит только так посмотреть на его лицо, — как увидишь в нем ласкающую, переливающуюся на солнце радость вечного детства, веселой и все сердца веселящей мудрости, — той мудрости, которая так легка и светла. <…> Что за лицо! Все сплошь оно улыбка, все сплошь оно — привет, все сплошь оно — облегчение каждому, кто посмотрит на него. <…> В о. Анатолии (как и в его старце и учителе — Амвросии, и в других, им подобных) поражала насущнейшая нужность его для всякого. Я не встречал человека, которому бы, встретясь с ним, о. Анатолий оказался ненужен, излишен, беспотребен, кому бы он был обходим. <…> Круг «нежности» о. Анатолия поистине был огромен: от убожейшей калужской бабы, — от козельского «дурачка» без штанов, — до утонченнейшего интеллигента, изломаннейшего поэта, государственного лица, или особы наиверхнего этажа. Я слышал от одного архиерея рассказ о том, как ему привелось исповедоваться у о. Анатолия и как он — архиерей, стало быть, лицо, по образованию, сану и делу своему, имевшее возможность самым лучшим образом найти удовлетворение своим духовным нуждам, — никогда и ни у кого не получал такой совершеннейшей духовной помощи, как у простеца, старца, совестившегося, в смирении своем, и исповедовать «Владыку», — и старец этот оказался ему нужен не в меньшей степени, чем неграмотной масальской бабе. <…> Я видел нужность о. Анатолия бесконечным потокам народного моря, плескавшим в Оптину в годы войны, — мутным, вспененным, недобрым зачастую потокам. Я видел у о. Анатолия толстовцев, добролюбовцев, теософов, вольнодумцев, революционеров, — и у каждого оказывалась с ним точка подлинной, разнообъемной, но одинаково действительной нужности.

— 224 —

Св я щ. С ер гей Ду р ы л ин. В С В О Е М У ГЛ У

Однажды я привез к нему человека, только что вырванного от самоубийства и упорно стремившегося повторить его, — привез почти насильно, выторговав поездку в Оптину — отсрочку нового самоубийства как уплату за одну дружескую мою услугу, — и вдруг о. Анатолий оказался так нужен, так кровно и неотменно нужен этому человеку, будто он ради этой-то нужды и ехал в Оптину, и нужен навсегда. Я думаю, что нужен был даже и тем, кто считал ex professo* — ненужными и его, и всех, ему подобных. Стоило только побыть с ним несколько минут, как уж нельзя было пройти мимо него, не взяв от него то или другое, — улыбку, благословение, яблоко, слово участия, светлость лица, грошовую книжечку, многотрудность подвига или сухарик, — но нужное, действительно нужное себе. Не было удивительно, что дети (я знал таких) ездили к нему играть и находили, что нужно, очень нужно поехать к батюшке в Оптину, потому что ни с кем не весело так играть, как с ним; не было удивительно, что юноши, — будущие отнюдь не монахи, а художники и литераторы, революционеры, — ездили к нему на рождественские каникулы, предпочитая его радостность и ласку всем удовольствиям щедрой святочной Москвы довоенной, — и не было в то же время удивительно, что крепкий купец, домостроевец ощущал нужду поехать посоветоваться о делах к тому же старику, ушедшему от мира, к которому архиерей ехал исповедоваться, монах учиться духовной жизни, дети играть, поэтесса читать стихи, баба — выплакивать бессловесное свое вековое бабье горе. Необъятна нужда житейская и потреба человеческая — и всякой нужде, и всякой потребе был нужен этот малограмотный уединенник, и уединение-то свое создавший на миру, на тысячах людей, ежедневно притекавших к нему. Я приходил к нему и днем, и утром, и вечером, а знал приходивших к нему и глубокой ночью, и во всякий час, когда гнала тягота и потреба жизненная и душевная. Не нужно было быть ни русским, ни православным, ни верующим, ни неверующим, чтобы прийти к нему. *

По профессии, по роду его занятий (лат.).

— 225 —

« П О С Л Е РА З Г Р О М А. . . «

Для «всех» он был «всем». Я рассказал уже однажды про встречу свою с дамой-лютеранкой на вокзале, в Сухиничах. Она приняла православие, не зная вовсе его догматов и учения, а попав случайно в Оптину и увидав лицо о. Анатолия. «Если может быть у человека такое лицо, если может идти от человека такой свет, то, значит, то, во что он верит и чем он живет, — истина, и тогда ни минуты нельзя оставаться вне ее, — и я приняла православие. А я в нем ничего еще и не знаю». <…> От ребенка до старца, от юродивого до философа, от невера до архиерея, все — объект известной только мне нужности о. Анатолия, — а мне известны, конечно, только вершки этого объема, а не те версты, которыми он действительно измерялся, если вообще поддается он какому бы то ни было измерению. Говоря так, я не хочу сказать, что всякий, кому был нужен о. Анатолий, делался, подобно описанной даме, православным, как только приблизился к старцу. Нет, толстовец и дальше так оставался толстовцем, невер — невером, теософ — теософом, но уже оставался он не совсем тот, что был до встречи с о. Анатолием: оставался, непременно заняв нечто от него, непременно соединившись с ним — хоть ненадолго, но не бесследно, — в чемто первично-нужном и важном. Этому «нечто» и «чему-то» очень простое имя — любовь. Вот — то всеобщее, необходимое, неминуемое, вот то высоко и вечно истинное, что каждый не мог не брать от старца и чем старец каждому был нужен кровно. Если б спросить всякого, что дал ему о. Анатолий и почему был он ему нужен, вероятно, только малая часть опрошенных ответила бы: любовь. Иные просто ничего бы не ответили, другие ответили бы чем-то равнозначащим отзывам, вызываемым портретом о. Анатолия у людей, его не знавших: «Какое лицо! Какой добрейший старец! Что за детская улыбка! Какая радость в лице! Что за славный старик!» Но каждый из подобных неответов есть единый по существу ответ: любовь. В ней и была та магнитоподобная нужность, которая влекла к о. Анатолию людей разных «племен, наречий, состояний». Он был богат и щедр на то «единое на потребу», без коего — хочет ли, не хочет ли этого, — не может жить никакой человек.

— 226 —

Св я щ. С ер гей Ду р ы л ин. В С В О Е М У ГЛ У

Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им и повелевал ими. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор, с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады и даже вины какой-то. А он действительно ценил эту свободу. Никогда не говорил он: «Сделай то-то», хотя не мог не знать, что слово его указа было бы принято как дар и исполнено как долг счастья. Он всегда только сеял — и ждал всходов или поливал и хранил то зерно, которое давно уже лежало, неведомое или ведомое, но неценимое, в бороздах чьей-нибудь души. Он был щедр на терпение, обилен верою в пышное процветание душ и сердец жизнью и правдой. И его радовал всякий слабый, еле приметный, но свободный росток добра в самой заскорузлой, непаханой душе, не желающей никакого удобрения и ничьей пахоты. Где свобода, там и борьба. От этой благой борьбы он не избавлял тех, в силы коих верил. — Заниматься ли мне живописью? — спрашивает его преданный духовный сын, давно уже ею занимающийся, но сомневающийся в духовной ценности своего занятия; — вопрос прост, но предполагает в простоте своей, что всякий ответ старца будет принят как окончательное решение, безотменное. Столь же прост и ответ: — Если есть талант, занимайся. Какая по-видимому простота, элементарность ответа! Всякий бы мог так сказать: конечно, если есть талант, то и заниматься искусством. Кто же скажет иначе? И однако при полнейшем словесном сходстве ответ старца нисколько не похож на ответ, который мог бы дать всякий. Ведь ответ, ожидаемый от старца спрашивающим, не ответ — а удар меча: или отсеки, или не отсекай, — и он предполагает в спрашивающем полнейшую готовность отсечь руку, тянущуюся к краскам, если повелено будет ему отсечь. И вдруг между мечом и рукой старец тихо и смиренно вставляет слово в 4 буквы: «если», но это слово — тоже меч, только иной, — м. б., более страшный и острый: «Если есть талант»… Решай же: есть ли в тебе талант?

— 227 —

« П О С Л Е РА З Г Р О М А. . . «

Будь своим судьей; допроси себя; выспроси всех своих свидетелей; передопроси вновь; усомнись дважды, четырежды, десятирижды; сличи свое с чужим; сопоставь себя — с теми, в коих цвели таланты бесспорно; перепроверь каждый мазок своей кисти, — и в муке, в борьбе, в самосуде и исторгни наконец из себя свободно: «Есть» или «Нет». Какой великий путь свободы! А когда он пройден и когда обретено «есть», каким солнечным светом озаряет его благословение, полученное от старца, — благословение на свободу, на труд, по-видимому очень далекий от монастырской кельи и отречения, но благословенный нерушимо и полно! И ни одного слова о том — что писать художнику, никакого наталкивания на сюжет, на школу. Всякий «добрый батюшка», искусство не отрицающий, а приемлющий, ибо «и Лука апостол был живописец», непременно бы, благословив, пожелал: «Молодой человек, идите по стопам В.М. Васнецова, пишите святых угодников: и светские ценители одобряют, и сюжеты душеполезные» — и тут же посоветовал бы, вероятно, воздержаться от сюжетов «языческих, не достойных христианина» (ну, там, «Русалки» К. Маковского, или какие-нибудь купающиеся в античном роде). Посоветовал бы — и убил бы советом своим весь смысл своего благословения, ибо выказал бы величайшее недоверие к ростку, только что признанному за «добро». А старец — аскет, монах, не видавший никогда Третьяковской галереи (батюшка-то бывал, конечно), испытав художника («есть ли талант?»), не дает ему никаких советов, как художнику, не указывает, чем ему быть, а учит его только величайшей строгости к себе («испытуй себя») и к своему искусству, — строгости А. Иванова и Гоголя, — и, ощутив в нем волю к этой строгости, — с молитвой отпускает его на путь свободы — (творческой!), а общаясь с ним, лишь способствует чем может всецелому росту его духовной личности, веря, что ростку живому не нужно указывать, куда ему расти, а надо лишь, чтоб был и ширился самый этот росток. Так старец о. Амвросий Оптинский не мешал К. Леонтьеву быть Леонтьевым и Достоевскому — Достоевским, а «батюшка» — и замечательный батюшка, — отец Матвей Константиновский — мешал Гоголю быть Гоголем.

— 228 —

Св я щ. С ер гей Ду р ы л ин. В С В О Е М У ГЛ У

Ужасно трудно об этом писать: нет труднее темы — свобода в христианстве, — но если можно тут что-нибудь знать и видеть, то видно и знано было это там, в темной келейке в Оптиной, около маленького старичка в поношенном подряснике, хилого и веселого, покорливого и свободного… Греки бы назвали такого человека, как о. Анатолий: — KallÒj kagaqÒj, прекрасно-добрый. Дурылин С.Н. В своем углу. М., 2006.

— 229 —

Издание подготовлено по материалам осуществляемого издательством ПСТГУ проекта «Русская Церковь. Век двадцатый. Свидетельства современников» Том 1 (в 2 кн.). 1900–1917 (М., 2014) и Том 2 (в 2 кн.). 1917–1939 (М., 2017).

РАДОСТЬ КРОТКОГО ЛЮБЯЩЕГО ДУХА Монастыри и монашество в русской жизни начала XX века 1900—1939 ЖИВЫЕ ГОЛОСА ЭПОХИ

Главный редактор издательства прот. Владимир Воробьев Научный редактор свящ. Александр Мазырин Организация проекта Е.Ю. Агафонов Составление, общая редакция В.А. Гончаров Редакторы В.В. Нехотин, М.И. Крапивин Корректор О.А. Савичева Верстка С.М. Ковалец, Е.Ю. Агафонов Художественное оформление С.А. Хидоятов Издательство Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета 113184, Москва, Новокузнецкая ул., 23 б E-mail: izdat@pravslovo.ru «ООО Издательство ЭКСМО» 123308, Москва, ул. Зорге, д. 1 Тел. 8(495)411-68-86; 8(495)411-68-86 Home page: www.eksmo.ru E-mail: info@ eksmo.ru Подписано в печать 23.12.2016 Бумага офсетная. Печать офсетная Формат 60х90/16. Объем 25 печ.л. Тираж 3 000. Заказ