journal

Содержание Интервью с автором Методом проб. . . или по следам Алекса Коша . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рассказы Огненный Легион (отрывок), Алекс Кош . . Новое платье королевы, Светлана Тулина . Дело об опеке, Макс Далин . . . . . . . . . . Милый мистер Бидли, Александр Пташкин Кикона, Анна Самойлова . . . . . . . . . . . У последней черты, Дарвина Татьяна . . . Планета Эйбикайт, Джон Маверик . . . . . Улитки На Взлёте, Василий Печак . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

. . . . . . . .

2 2 5 5 12 20 29 31 32 33 41

“Заговор кукол”, главы из романа, Екатерина Лесина 46 Глава 3, в которой Дориан Дарроу сталкивается с первыми трудностями новой жизни . . . 46 Глава 4, где идет речь о крысах, поездах и куклах . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Глава 5, в которой Дориан Дарроу обустраивает мастерскую, пьет чай, а также заводит одно не самое приятное знакомство . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 53 Глава 6, в которой леди Джорджианна получает предсказание и указание . . . . . . . . . . 57 Статьи Российские фантасты и их невыносимо светлое будущее, К. Чиганов

1

61 . . . . . . . . . . . . . 61

Интервью с автором Методом проб. . . или по следам Алекса Коша «. . . Алекс Кош — автор трёх серий романов, один из немногих современных российских фантастов, пишущих про вампиров. Подробности на официальном сайте http://alexkosh.ru/...» Про вампиров! Брэм Стокер, Энн Райс, Стефани Майер. . . Алекс Кош. Нужно ли рассказывать, как я волновалась? За три дня подготовки я перевернула весь интернет в поисках малейшей информации о Коше и вампирах. Я читала аннотации, отзывы, другие интервью и всё равно чувствовала себя неподготовленной. Сделала вывод, что книги, которые авторы пишут для нас, нужно читать. Тогда встреча лицом к лицу перестанет вселять ужас из разряда «Ой, что я ему скажу?!» И я взяла в руки "Если бы я был вампиром". . . Алекс Кош Настал день Х. День был солнечный (что определенно было знаком свыше), меня распирало любопытство, я уже еле сдерживалась от накопившихся вопросов, но. . . только поздним вечером Алекс Кош отозвался. А. Соло: Алекс, здравствуйте. Начнём наше интервью? А. Кош : Приветствую. Конечно (и он доброжелательно улыбнулся). А. Соло: Скажите. . . По специальности вы — кузнец. Это очень необычная профессия. Как вы ее выбрали? Может, вы мечтали создать себе самую счастливую подкову или выковать меч-кладенец? А. Кош : Нет, абсолютно спонтанно выбрал специальность "Информационные технологии в обработке металлов давлением ориентируясь не на слова "обработка металлов давлением а на первую часть фразы. Кто же знал, что там будет девяносто девять процентов «обработки металлов», и только один — «информационных технологий»? А. Соло: То есть - никаких рыцарских сподвижек? Просто хотели быть поближе к программистам? А. Кош : Именно так. А. Соло: Кстати. . . кем вы мечтали стать, когда были подростком? А. Кош : Не помню, кем я хотел стать, когда был подростком, а в институте мечтал петь в мюзиклах. А. Соло: На собственные стихи? Ведь еще в университете вы участвовали в сборнике ’Поэзии МГАПИ’, а потом и в Пушкинском фестивале. Где же Кош-поэт? Не остались ли ваши стихи в поре юношеских влюблённостей? А. Кош : Нет, не на собственные стихи. Я вообще не любитель своих стихов со времен окончания института. Стал более критичным: к построению, рифме, форме, содержанию. . . А. Соло: Вы перепробовали себя во многих сферах: от монтажника-высотника до журналиста. Кош-автор - явление постоянное или вы всё еще в поиске себя?

2

А. Кош : Я пишу книги с неторопливым удовольствием, процесс мне нравится, так что пока бросать это дело не собираюсь. А. Соло: А каким вы представляете своего читателя? Кто ваши истории ищет на книжных полках, гуглит в интернете и читает? А. Кош : Могу рассказать о тех, кого вижу на встречах с читателями, и о тех, кто пишет в сети (Алекс улыбнулся, а я поспешила утвердительно закивать) . Большая часть читателей в возрасте семнадцати и чуть старше двадцати, парней и девушек примерно поровну. Правда, есть исключения даже за шестьдесят и восемьдесят лет. А. Соло: Чем же Вы их заманиваете в свои фантазии? Новыми мирами? Суперспособностями? Юмором? А. Кош : Всем понемногу. Стараюсь, чтобы книги были смешением разных жанров, добрыми и не скучными. Хотя разные серии имеют свои особенности, конечно. Кстати, меня постоянно упрекали в схожести Огненного Факультета с Гарри Поттером, хоть она и случайна. Я не только не читал этих книг, так ещё и фильмы посмотрел уже после выхода моей книги. Но вампиры ни от кого не приходили. Когда я начинал писать книгу о вампирах, никаких «Сумерек» еще не было, и они не являлись столь популярной темой. А. Соло: Значит, бесполезно спрашивать из какого вы лагеря: Эдварда Каллена или Джейкоба Блэка. . . Ну хотя бы расскажите, как за три года вы преодолели путь от «вампира» до «охотника на вампиров»? А. Кош : А где у меня "охотники"на вампиров? (в этом месте Алекс рассмеялся) . А. Соло: Ой! Я в аннотации прочитала. Вы меня подловили, я только-только начала знакомиться с вашими историями. И любопытство требует вытащить из вас хоть какие-нибудь подробности (ну да, в душе хотелось реванша) . Например, я прочитала, что эльфы у вас будут точно. А про оборотней вы планируете писать? А. Кош : Думаю, все же лучше прочитать сами книги, чтобы знать, о чём речь. Вы не там и не то читали! Эльфов я уже ввёл в "Огненном Ордене но это вовсе не те эльфы, а некая пародия на привычных. Так что в классическом виде оборотней точно не будет. А. Соло: Мистика и магия — спутники всех ваших книг. Думаете ли попробовать себя в новом жанре? А. Кош : Нет, пока не думаю. Есть планы книг на десять вперед, и все они, как минимум, в жанре фантастики, фэнтези и мистики. А. Соло: У вас безграничная фантазия, помноженная на жизненные эксперименты вкупе с любознательностью. Часто ли вы при написании истории оказываетесь на перекрестке дорог? В какую сторону развиваться сюжету? И как вы узнаете, что направление выбрано верное? А. Кош : Да постоянно. Возможно, поэтому я и пишу так долго - неторопливо рассматриваю каждый вариант, и выбираю тот, что мне действительно нравится. Иногда могу очень долго думать, кстати. На самом деле часто варианты развития событий выбраны далеко не идеально. Но в голове детали уже сформировались и сложно что-то поменять. (вот тут настал мой звёздный час, я даже скрестила пальцы за спиной!) А. Соло: А у вас есть удаленные или вырезанные сцены из напечатанных книг? Которые были написаны, но после окончательного выбора так и не попали в печать? А. Кош : Нет, но могу предложить отрывок из новой книги?.. Да-да-да! У меня было еще много вопросов. Например, про любовь . . . Ну, то есть, про любовные линии в книгах. . . Но я заглянула в уставшие глаза Алекса Коша, сверилась с часами, которые 3

показывали начало двенадцатого ночи и застучала пальцами по клавиатуре, отправляя последнее сообщение с благодарностью не только за три часа, терпеливо подаренных нам писателем, но и за интересные книги и интригующие продолжения. А сейчас у нас есть еще несколько минут, чтобы заглянуть в грядущие события будущей книги «Огненный легион» из серии «Далекая страна». Текст из первых рук! Даже страницы ещё горячие от принтера. Читаем!

4

Рассказы Огненный Легион (отрывок) Алекс Кош Сказать, что Даркин чувствовал себя неуютно — это не сказать ничего. До того как стать вампиром, в раннем детстве, он уже бывал в столице, но помнил это путешествие очень смутно. Семья Орио занималась разведением и продажей домашних зверьков — коанов. Эти пушистые животинки, похожие на помесь лисицы и медвежонка, обладали удивительным свойством изменять окрас в зависимости от настроения их хозяина. Вкупе с миниатюрными размерами, эта удивительная способность сделала коанов любимцами столичных барышень. Они быстро завоевали столичный рынок, и вскоре очередь за милыми, неприхотливыми в уходе, но невероятно сложными в разведении зверьками, стала расписываться на месяцы и месяцы вперед. Но это теперь, а в то время отец семейства и двое его сыновей впервые отправились в столицу, чтобы подписать очень важный договор. Самым ярким воспоминанием Даркина была Площадь Семи Фонтанов. Причудливые фигуры из воды смотрелись просто удивительно, но еще больше парнишку захватила возможность управлять ими. Он играл с водяными струями до тех пор, пока отец не вытащил его с площадки, чтобы уступить место другим желающим. С того самого момента Даркин твердо решил, что станет Ремесленником. И, возможно, действительно стал бы, если бы однажды не подвернулся под руку одному Высшему вампиру. Даркин не видел его лица, но отлично помнил острую боль в шее, пришедшую из темноты. . . Спустя столько лет Даркин снова стоял на Площади Семи Фонтанов и любовался игрой водяных скульптур. В этот раз он не мог в полной мере насладиться красотой фонтанов. Вампир ощущал на себе брезгливые взгляды окружающих людей, улавливая обостренным слухом настороженный шепот и откровенно высказываемое некоторыми горожанами недовольство. Права низших вампиров в столице были сильно ограничены: им строго-настрого запрещалось передвигаться на улицах в дневное время суток и появляться в кварталах обеспеченных людей. Возможно, используй Даркин мазь для защиты кожи от солнечных лучей, он смог бы избежать лишнего внимания, но приказ начальства звучал вполне однозначно — форму Ордена в столице нужно носить всегда и везде. Причем носить с гордостью, что для низшего вампира, давно уже забывшего значение этого слова, было особенно сложно. Разработанная лучшими дизайнерами Литы, форма Огненного Ордена смотрелась стильно и вызывающе: черный костюм из отличной ткани и тонкий изящный плащ с ярким знаком Ордена сложно было не заметить в толпе. Капюшон с несложным заклинанием отлично защищал лицо вампира от солнца, позволив ему наконец-то избавиться от ненавистной маски.

— Кто разрешил этим тварям появляться на улицах при дневном свете?

— . . . это низший вампир...

— . . . почему бездействует стража?

— Что он здесь вынюхивает? Даркин бросил последний тоскливый взгляд на фонтаны, развернулся и направился в сторону рабочих кварталов. Именно там и располагалось новое отделение Ордена, которое ему предстояло возглавить. Сложно сказать, чем руководствовалась госпожа Элиза, назначая на эту должность именно Даркина. С самого первого мгновения эта властная женщина построила низших вампиров по струнке, заставляя выполнять свои приказы с особым тщанием и усердием. Недовольные и нерасторопные получали жесткие наказания, и чаще всех от этого страдал именно Даркин. «Что же пришлось вытерпеть Заку, если его растила такая мегера? — размышлял вампир, быстрым шагом идя по Ювелирной улице. — Я за несколько дней-то чуть с ума не сошел. Хотя должен признать, что если бы не она, не было бы Огненного Ордена в его нынешнем виде». Даркин даже представить не мог, каких усилий ей стоило разрешение на открытие филиала Ордена в столице. А уж сколько госпожа Элиза вложила в это предприятие денег — и подумать-то страшно. За очень короткое время эта удивительная женщина смогла существенно изменить положение низших вампиров в Империи Элиров и даже добиться расширения их прав. А ведь многочисленные ограничения, низводившие вампиров до существ второго сорта, оставались неизменны многие сотни лет. Зато теперь в Огненном Ордене состояло порядка трех сотен низших вампиров, 5

готовых на все ради людей, обеспечивших их защитой и нормальной работой. Даркин не обольщался, понимая, что госпожа Элиза помогает вампирам вовсе не по доброте душевной, а руководствуясь точным расчетом, но это нисколько не уменьшало пользу от стихийно созданного Ордена. Одни Великие Дома покровительствовали Ремесленникам, другие — торговцам, третьи — страже, а Дом Никерс стал первым в истории защитником прав низших вампиров. «Так, глядишь, и боевые отряды скоро будем создавать, — размышлял вампир, стараясь не обращать внимания на недружелюбные взгляды и реплики прохожих. — Если, конечно, Академия позволит использовать запретные артефакты. Помнится, госпожа Элиза грозилась со временем создать гильдию низших вампиров-телохранителей. . . » «А вот и место моей новой работы!» — неожиданно опомнился Даркин. Купленное под нужды Ордена здание кардинально отличалось от некогда подсунутого Заку и его компании Проклятого Дома. Очевидно, госпожа Элиза решила, что представительство Ордена в столице должно выглядеть более чем презентабельно. Трехэтажный домик может и не выделялся особыми размерами, но зато роскошью мог соперничать и с жилищами настоящих аристократов. Изящные золотые узоры и серьезная магическая защита стали отличным обрамлением для знака Ордена, созданного из сполохов огня. Полюбовавшись на здание снаружи, Даркин решил продолжить знакомство с новым местом работы изнутри. Дверь сама распахнулась ему навстречу, явно не без помощи какого-то заклинания. Обстановка внутри выглядела сугубо по-деловому: что-то вроде просторной приемной с удобными диванами, несколькими кабинетами, и милой секретаршей, встретившей Даркина приветливой клыкастой улыбкой.

— Приветствую вас. Чем вам может помочь наш Орден? Уже «наш Орден», — восхитился Даркин. — А ведь и месяца не прошло с момента его создания.

— Здравствуйте, — немного смущенно улыбнулся Даркин. — Полагаю, я ваш начальник. Девушка смерила его насмешливым взглядом.

— А я думала, что наш начальник — та дамочка.

— Какая дамочка? — не понял вампир. Дверь одного из кабинетов открылась, и перед Даркином предстала госпожа Элиза.

— Наконец-то, — раздраженно произнесла она вместо приветствия. — Где ты так долго пропадал? Разумеется, Даркин мог бы напомнить ей, что прибыл в столицу своим ходом, а это занимает несколько больше времени, нежели мгновенный переход через платформу телепорта, но предпочел промолчать. За короткое время работы под началом главы Дома Никерс вампир успел понять, что молчание — лучший способ избежать множества сложностей.

— Имперские дороги подвели, — слабо пошутил он. Благодаря заклинаниям Ремесленников жители Империи никогда не жаловались на качество дорог, да и на многие другие радости жизни, сопутствующие развитию магического прогресса.

— Это Мари, — представила госпожа Элиза улыбчивую девушку. — Она будет помогать тебе координировать работу Ордена. Мари отлично знает столицу и может оказаться весьма полезной в решении различных вопросов.

— Даркин, — представился вампир, и обратился к госпоже Элизе: — Простите, но я пока не очень хорошо понимаю, чем именно мне предстоит заниматься.

— Разберешься, — отмахнулась женщина. — А мне пора отправляться в Меск-Дейн, там возникли проблемы с местной стражей, похоже, они не слишком рады появлению Ордена. Я тебе там оставила кое-какие бумаги, изучи их, прежде чем начать работу. Прежде чем Даркин сумел сформулировать один из многочисленных вопросов, госпожа Элиза скрылась за дверью, ведущей на улицу.

— Ээ. . . — запоздало протянул Даркин, бессильно разведя руками. — Ушла. . .

— Не волнуйся, — увидев смятение вампира, сказала Мари. — Ничего сложного в нашей работе нет, я помогу тебе во всем разобраться. Даркин еще раз осмотрелся по сторонам.

— Хорошо. Где мой кабинет? У меня вообще есть кабинет?

6

— Конечно, — улыбнулась вампирша. — Пойдем, я тебе все покажу. Вот это твой кабинет, за этой дверью у нас отдел по поиску работы, а там — рабочая комната нескольких агентов. Новоиспеченный начальник столичного отдела Ордена открыл дверь и заглянул в свой новый, а точнее, первый в жизни, кабинет. Просторное, светлое помещение с прозрачной стеной, смотрящей на небольшой садик, смотрелось очень солидно. Скудная, но стильная обстановка только подчеркивала серьезность хозяина кабинета. И Даркину было очень странно чувствовать себя этим самым хозяином. Следующим осмотренным помещением стал отдел по поиску работы. Как объяснила Мари, работающий здесь молодой человек — вампир, разумеется — принимал запросы от всевозможных организаций, и впоследствии подбирал подходящие рабочие места для обращавшихся в Орден низших вампиров. Сейчас этот работник отсутствовал, и Мари почему-то не смогла толком объяснить, куда он мог подеваться.

— А сколько у нас вообще работает вампиров? — уточнил Даркин, когда они заглянули в рабочую комнату.

— Вместе с тобой — шестеро.

— Значит, агентов трое, — совершил несложный математический расчет Даркин. — И где они?

— Наверное, разбираются с каким-нибудь делом, — без особой уверенности ответила Мари, не забывая мило улыбаться. «Кажется, я начинаю понимать, в чем будет заключаться моя работа», — с легким удовлетворением подумал Даркин.

— А много вампиров к вам обратилось за помощью?

— Мы открылись только пару дней назад, — напомнила Мари. Вампир выразительно посмотрел на нее, ожидая продолжения.

— И-и?..

— И пока у нас не было ни одного клиента.

— Тогда по каким рабочим делам отсутствуют четыре наших работника?

— Да кто их знает, — махнула рукой вампирша. — Но ведь это звучит гораздо хуже, чем «они заняты важным делом». «С такой помощницей и работниками мне предстоят веселые трудовые будни», — тоскливо подумал Даркин. Вернувшись в свой кабинет, он устроился в удобном кресле и принялся расспрашивать вампиршу об обстановке в столице и отношении местных жителей к низшим вампирам. Если учесть, что Даркин не особенно интересовался жизнью столицы и в более мирные времена, то беседа получилась довольно-таки длинной. Большую часть повествования заняло описание общей политической ситуации в столице, работы местной стражи и взаимоотношений между разными слоями общества. Как уже знал Даркин, низшим вампирам разрешали жить в Лите, более того, семьи не стремились избавиться от укушенных, как это происходило в Приграничье. Здесь это считалось дурным тоном и не поощрялось. В отличие от других городов Империи, столичные жители сильно пеклись о своей репутации и вели себя гораздо более политкорректно. В то же время отношение к низшим вампирам оставалось таким же брезгливым, как и в прочих городах. К тому же, вампирам было строго-настрого запрещено появляться на улицах города в дневное время суток без особого на то разрешения. Кроме того, по слухам, множество вампиров, не прижившихся в своих семьях, не покинули столицу, а предпочли ютиться в подвалах и канализации города. Стража периодически проводила облавы, но, по сути дела, никто не запрещал вампирам жить в подземных коммуникациях, если они не мешали жизни людей. Более того, именно вампиры и следили за состоянием канализации. Нет, сам водопровод защищал целый комплекс заклинаний, но сопутствующие помещения так же требовали определенного ухода. О канализации у Даркина были собственные сведения, полученные из первых рук. Перед отправлением в Литу у вампира состоялся серьезный разговор с Алисой, попросившей его о личной услуге: связаться с вампирами клана Ноос, живущими в глубинах канализации, и предложить им сотрудничество с Орденом на максимально выгодных для них условиях.

— Мари, а у вас случаем не завалялась где-нибудь карта канализации?

7

— Чего? — опешила вампирша. — Вроде нет. . . Госпожа Элиза оставила какие-то документы у вас на столе, велела ознакомиться с ними при первой же возможности. Может быть, там? Ах да, документы, — вспомнил Даркин. Вампир нашел взглядом довольно объемную папку.

— Ага, спасибо, сейчас посмотрю. Наговорившись с Мари, он заказал себе еды и занялся изучением документов. По большей части это были всевозможные полезные контакты — все, чья помощь могла бы понадобиться в работе Ордена: стражники, торговцы, некоторые работники государственных структур и просто непонятные, но явно что-то означающие, имена. К немалому удивлению Даркина, среди прочих документов обнаружились и карты канализации. Ему потребовалось около получаса, чтобы совместить с чертежами выданные Алисой указания и прикинуть оптимальный путь, чтобы не блуждать по подземным коммуникациям. И ведь далеко не факт, что дневные вампиры встретят его с распростертыми объятиями. Правда, в крайнем случае, ему будет, что им противопоставить. . . Вампир осторожно потрогал перстень, подаренный Стеллой перед его отъездом в столицу. Разумеется, он знал, насколько опасно использовать этот артефакт, но если возникнет по-настоящему опасная ситуация, то перстень станет последним шансом. Мари вбежала в кабинет Даркина, оторвав его от изучения планов канализации.

— К нам гости! Вампир так привык к дежурной улыбке девушки, что сразу заметил разительную перемену — Мари выглядела действительно испуганной.

— Кто?

— Тебе лучше самому посмотреть.

— Ладно. — Даркин встал из-за стола и решительно направился в приемную. — Посмотрим, кто тебя так. . . поразил своим появлением. Выйдя в приемную, вампир сделал еще пару шагов и остановился. И не столько из-за удивления или страха, сколько потому, что дальше идти было просто некуда. Всю приемную занимали огромные каменные тела троллей.

— Эм. . . приветствую, — быстро взял себя в руки вампир. — Чем Орден может вам помочь? Разумеется, Даркин много слышал о троллях и даже водил знакомство с Громом — огромным хозяином ресторана, внешне подозрительно смахивающим на тролля. Но такое количество каменных фигур, набившихся в небольшое помещение, действительно заставляло нервничать. Особенно в свете того, что Орден был учрежден исключительно для помощи низшим вампирам и не имел никакого отношения к троллям. Более того, насколько знал Даркин, тролли не жили в людских поселениях, и уж тем более никогда не появлялись в столице. Каменных здоровяков не любили за неповоротливость не только в физическом, но и в психологическом плане. Каменные туши обладали удивительно ранимым самолюбием. Если тролль по какой-нибудь одному ему известной причине приходил к мысли, что над ним насмехаются или шутят, то мог запросто придти в ярость и разнести все вокруг. Хозяин ресторана в Крайдолле являлся странным исключением, отличавшимся удивительно добрым нравом и нетролльским спокойствием. Да и выглядел он, если честно, скорее как обычный человек — никакой каменной кожи, только огромные габариты и нечеловеческая силища. Никто точно не знал, тролль он или нет, а задавать подобные вопросы. . . дураков не нашлось. Именно мысли о неожиданных приступах ярости и пугали Даркина особенно сильно — если такая толпа троллей решит побуянить, то от представительства Ордена останутся одни руины.

— Мари, спрячься в моем кабинете, — тихо сказал Даркин. Вампирша с явным облегчением отступила ему за спину.

— Мы пришли, чтобы попросить о небольшой услуге, — произнес один из троллей, явно считавшийся главным. Он выгодно отличался от остальных осмысленным выражением каменного лица и наличием нормальной человеческой одежды — штанов и майки, а не обычных набедренных повязок.

— Потребовать! — раздалось из толпы.

— Да, потребовать! Неподвижные каменные фигуры даже скандалили как-то вяло и неторопливо. Однако если бы Даркин мог побледнеть, то он бы обязательно это сделал. Воображение уже рисовало картинки 8

учиненного троллями разгрома, но вампир справился с замешательством и честно ответил: — Орден создан только для помощи низшим вампирам, сожалею, но мы вряд ли можем вам чем-то помочь. Тролль в одежде некоторое время молчал, заставляя Даркина нервничать еще сильнее.

— Сначала выслушайте нашу просьбу, — наконец проговорил тролль. — Вас же это не затруднит? Возможно, Даркину показалось, но в голосе тролля проскользнули насмешливые нотки. Действительно, о каком затруднении может идти речь, когда об одолжении просит десяток троллей?

— С удовольствием выслушаю вас, — поспешно ответил вампир. — Давайте пройдем в мой кабинет. . . — он с сомнением посмотрел на дверной проем, явно не соответствующий габаритам троллей.

— Хотя лучше поговорим здесь.

— Меня зовут Агор, я представляю общину троллей, живущих в столице. Точнее, представлял до недавнего времени, поскольку вскоре она прекратит свое существование.

— В столице живут тролли? — приглушенно охнула Мари из кабинета. Даркин тоже не слышал ни о чем подобном, хотя что он вообще мог знать о столичной жизни?

— Я человек не местный, — немного виновато сказал вампир. — Не могли бы вы пояснить, что это за община такая? И чем занимаются. . . занимались в столице тролли?

— Как и низшим вампирам, нам запрещено появляться на улицах в дневное время суток. Мы выполняли работы по ночной охране складов, магазинов и прочих помещений в тех случаях, когда их хозяева экономили на дорогостоящих защитных заклинаниях. Наши-то услуги всяко дешевле. Хотя никто не афишировал сотрудничество с нами — кому ж захочется признаваться в отсутствии средств на нормальную сигнализацию? К тому же многие наши клиенты не слишком-то хотели пользоваться услугами Академии в защите своего имущества.

— Значит, в основном вы работали на сомнительных личностей? — предположил Даркин. — Ростовщики, воры и так далее?

— Чем занимались эти люди, не наше дело, — ответил тролль. — Мы честно исполняли свою работу до тех пор, пока не вмешался ваш Орден.

— Что мы сделали? — переспросил Даркин.

— Глава Дома Никерс добился разрешения на работу охранниками для низших вампиров.

— Добилась, — по инерции поправил вампир. «Быстро же работает госпожа Элиза, — в очередной раз удивился Даркин. — Вроде совсем недавно только обсуждали возможность, и уже сегодня у Ордена есть разрешение на работу в качестве охранников и телохранителей. Неплохо».

— И что тут такого? Вы не любите здоровую конкуренцию?

— Здоровую? — раздраженно громыхнул тролль. — Кто сможет конкурировать с Великим Домом Никерс? По окончанию наших контрактов никто не станет их возобновлять, предпочтя троллям вампиров, работающих по протекции Высшего Дома.

— Ну, станете получать чуть меньше денег, — пожал плечами Даркин. — Наверняка многие по тем или иным причинам не захотят связываться с вампирами и Великим Домом Никерс.

— Мы тоже так сперва решили, — согласился тролль. — Вот только управление города так взвинтило налоги на жизнь в столице для нелюдей, что у нас просто не хватит денег.

— Сочувствую, — пожал плечами вампир. — А чем я-то могу вам помочь? С деньгами у нас самих туговато. К тому же, насколько я понимаю, нам тоже предстоит платить повышенный налог.

— Хватит издеваться! — раздраженно рявкнул тролль. — Ты отлично знаешь, что этот налог не касается Ордена! «Мог бы и сам догадаться. Ну какая же хитрая бестия, — восхитился Даркин. — Все ведь так и было задумано! Госпожа Элиза добилась для низших вампиров разрешения на работу охранниками, позволив им занять нишу троллей. Теперь все Великие Дома будут вынуждены прибегать к услугам Ордена, а каменным ребятам остается лишь вернуться в свои поселения, забыв о работе в столице. Но, похоже, они совершенно не хотят этого делать».

— Так в чем заключается ваше предложение? — спросил Даркин, уже зная, каким будет ответ.

— Мы хотим примкнуть к Огненному Ордену.

— Не уверен, что это возможно.

9

Агор криво усмехнулся.

— А если подумать?

— Сколько ни думай, я все равно не уполномочен принимать такие решения.

— Так найди того, кто уполномочен.

— Это будет нескоро, — предупредил вампир.

— Мы не торопимся, — заверил его тролль. Агор грузно опустился на пятую точку, заставив бедный пол заскрипеть от натуги. Остальные тролли тут же последовали его примеру, практически синхронно громыхнув каменными задами. За спиной Даркина тихо охнула Мари.

— Я вынужден попросить вас уйти, — твердо сказал вампир, быстро взяв себя в руки.

— А если мы откажемся?

— Тогда я заставлю вас это сделать. Обычно весьма сдержанные на выражение эмоций тролли встретили самоуверенное заявление вампира дружным хохотом.

— Рискни, — громыхнул Агор. Даркин провел рукой по перстню.

— Последнее предупреждение. Он сам точно не знал, как действовал этот артефакт. Стелла говорила, что главное — это правильный настрой. Разумеется, речь шла о ярости, злости и прочих милых сердцу любого вампира эмоциях. Ничего подобного к троллям Даркин не чувствовал, скорее им овладевали легкое раздражение и недоумение.

— Давай, мелкий, выгони нас отсюда, — насмешливо предложил Агор.

— Даже руки пачкать не буду, — пожал плечами вампир. — Я просто вызову стражу. Он шагнул к выходу, намереваясь обойти троллей по стене, но Агор на удивление проворно для эдакой каменной тушки схватил его за руку.

— Так не пойдет.

— Убери руку, — прошипел Даркин.

— А то что?

— Убери! Вампир сам не заметил, как раздражение сменилось яростью. Неожиданная вспышка эмоций отозвалась болью в руке и фиолетовым всполохом, отделившимся от перстня-артефакта. Фиолетовое сияние передалось с руки вампира на каменную руку тролля, дошло до плеча и яркой вспышкой превратило ее в песок. Тролль застыл на какое-то мгновение, словно не веря в произошедшее, а потом взревел от боли.

— А я предупреждал, — раздраженно рявкнул вампир. — Поднимайте свои каменные задницы и валите отсюда! Тролли начали подниматься на ноги, явно намереваясь учинить тот самый разгром, которого так боялся Даркин, но лишившийся руки предводитель остановил их окриком: — Стойте! Похоже, его не особенно волновала потерянная рука. Тролль спокойно поднялся на ноги и направился к выходу.

— Хорошо, не будем все усложнять. За ответом мы вернемся завтра. Даркин не мог поверить в то, что только что сделал, ведь считалось, что на троллей не действует никакая магия! Каменнолобые молчаливо покинули резиденцию Ордена, послушавшись потерявшего руку предводителя. Очевидно, произошедшее стало для них настоящим шоком, ведь до этого момента они были уверены, что не подвержены прямому воздействию магии.

— Ну ты даешь! — восхищенно защебетала Мари. — Так с ними разговаривал уверенно, а потом — бах! И руку ему оторвал! Здорово!

— Замечательно, — пробормотал Даркин, мысленно пытаясь прикинуть, сколько дней, недель или месяцев жизни он отдал за эту маленькую демонстрацию.

10

Пока Мари бегала к выходу, чтобы убедиться в том, что тролли ушли, Даркин вернулся в свой кабинет и всерьез задумался над сложившейся ситуацией. Что бы сказала на это госпожа Элиза? Вампир знал эту властную женщину не так долго, но уже мог прогнозировать ее поведение и некоторые поступки. И он практически не сомневался, что в данном случае представительница Великого Дома Никерс сделала бы все, чтобы привлечь троллей на свою сторону и заставить работать на благо Империи. На благо Империи, во имя Дома Никерс или наоборот. . . не суть важно. В общем, хоть Орден до этого момента и не работал с троллями, это могло бы стать действительно выгодным соглашением. К тому же Даркину и самому хотелось сделать что-нибудь полезное для людей, помогающих низшим вампирам. Внести свой вклад в развитие Ордена, так сказать. В размышлениях Даркин вяло перебирал оставленные госпожой Элизой бумаги, пока неожиданно его взгляд не наткнулся на слово «тролль» в одном из документов.

— Интересно. . . Чем дальше он читал, тем больше удивлялся. Похоже, госпожа Элиза предусмотрела и появление троллей в Ордене! Перед Даркином лежали уже готовые контракты для троллей, а также документы, расширяющие интересы Ордена до других рас помимо вампиров. «Скольких сложностей можно бы было избежать, успей я просмотреть все документы до конца, — схватился за голову Даркин. — И почему госпожа Элиза не могла предупредить меня заранее о своей задумке?! Хотя тут и придраться не к чему, ведь госпожа Элиза ясно сказала, чтобы я внимательно ознакомился со всеми документами перед началом работы. Просто тролли пришли чуть раньше, чем нужно. . . » — Мари! Приготовь-ка мне чашечку «као»! — крикнул Даркин, довольно откинувшись в кресле.

— И себе! Будем праздновать начало продуктивной совместной работы!

11

Эра Мориарти. Новое платье королевы Светлана Тулина — Ровно сто? Вы уверены? Голос Холмса был ровен и тих, поза расслаблена, и лишь сверкнувшие из-под полуопущенных век глаза выдавали скрытое напряжение.

— Тютелька в тютельку. Восемь дюжин и еще четыре пуговицы, десять футляров по десять штук. Это же Европа, сэр! — миссис Тревер негодующе фыркнула и поджала губы, призывая нас разделить ее возмущение тем обстоятельством, что где-то еще существуют дикари, до сих пор использующие варварскую десятичную систему счисления. Холмс впился зубами в незажженную трубку и какое-то время молча разглядывал нашу гостью, величественно застывшую в центре гостиной. Эта грозная женщина держала в страхе всю дворцовую прислугу, от самой последней горничной до хранителя королевской печати, и даже сам Майкрофт Холмс упоминал о ней не иначе как с опасливым уважением. Она ничуть не утратила грозного величия и сейчас, когда обстоятельства сложились не самым приятным для неё образом — одна из её подопечных подозревалась в краже тех самых драгоценностей, хранить и беречь которые должна была в силу служебных обязанностей. Пуговицы предназначались для платья, в котором Её Величество намеревалась открыть Рождественский бал на Зимней Выставке Национальных Достижений — событие скорее политическое, нежели увеселительное, и потому пропажу столь важного аксессуара вряд ли удастся скрыть от внимания общественности. Пока что подозреваемую в преступлении старшую горничную Элизабет заперли в одном из внутренних помещений под надежной охраной, и служба безопасности допрашивала ее подруг и знакомых. Остальная прислуга — в том числе и сама миссис Тревер, к немалому ее неудовольствию — тоже была подвергнута этой унизительной процедуре, но признана непричастной и отпущена. Чем и не преминула воспользоваться, немедленно явившись с визитом в восточные доки, где припаркован наш «Бейкер-стрит 21Б». Сесть она отказалась с таким видом, словно ей предложили бог знает какое непотребство, до чашечки чая тоже не снизошла, предпочтя сразу перейти к делу и потребовать от моего знаменитого друга немедленно восстановить попранную справедливость. Миссис Тревер не верила в виновность Элизабет.

— Она хорошая девушка, сэр, и слишком дорожит работой. Скромная и добрая. Может быть, она и не слишком умная, но зато очень исполнительная, а это куда важнее. Вовсе не такая, как большинство современной прислуги, мнящей о себе невесть что и одевающейся не пойми как. . . При этих словах, произнесенных тоном Крайнего Неодобрения, наша очаровательная секретарша полыхнула зелеными глазами и возмущенно покраснела. Но ничего не сказала, и затянутую в лаковый сапог ногу со спинки кресла все-таки убрала. А ведь миссис Тревер на нее даже и краем глаза не покосилась, и вообще до той минуты я был уверен, что неслышно вошедшая вслед за посетительницей мисс Хадсон осталась тою совершенно незамеченной. Вот что значит настоящий британский стиль! Признаюсь, поначалу я был склонен счесть это дело скорее забавным курьезом, чем серьезным преступлением, достойным гения моего друга. Подозреваю, что и сам Холмс придерживался такого же мнения. Что может быть комичнее кражи пуговиц, пусть даже это и пуговицы из Букингемского дворца? Но миссис Тревер быстро развеяла наши заблуждения.

— Это не простые пуговицы, сэр. Скорее, нашиваемые на лиф украшения в виде снежинок с крупным бриллиантом по центру и шестью более мелкими на кончиках лучей. Все камни чистейшей воды, так что общая стоимость превышает двести пятьдесят тысяч фунтов стерлингов, так-то, сэр! Мисс Хадсон удивленно присвистнула. Я не слишком одобряю новомодные привычки нашей чересчур эмансипированной секретарши, но тут и сам был готов последовать ее примеру. Мне довелось какое-то время вкушать радости брака, и потому я, конечно, знаю, что женщины тратят на свои наряды гораздо больше времени и средств, нежели мы. И уж если даже моя скромная, ныне давно покойная Мэри не раз ввергала меня в искреннее недоумение астрономическим счетом за какую-

12

нибудь совершенно никчемушную шляпку, то что говорить о других, более ветреных и менее скромных особах? Но чтобы даже Её Величество. . . нет, поистине — женщины выше моего понимания! Так же, как и пуговицы, ценою более двух с половиной сотен фунтов за штуку. . . Злополучное платье, на лиф которого их предстояло крепить, было доставлено во дворец три недели назад из Парижа, что само по себе уже оказалось на грани скандала, ведь ранее весь гардероб поставлялся королевскому семейству исключительно отечественными модными домами. Но конкурс на лучшую новогоднюю модель был самой королевой объявлен открытым и анонимным, и потому участие в нем иноземных домов моды не только ожидалось, но и приветствовалось. Чего не ожидалось совершенно, так это того, что кто-то из этих иноземцев сумеет превзойти лучших британских модельеров. Победа никому неизвестной француженки по имени Габриэль Бонёр стала для многих настоящим шоком. Но последнее слово было за Её величеством, и для воплощения в материале оказалась отобрана поначалу мало кому понравившуюся модель — довольно простая, с узкой юбкой и приталенным жакетом из серебристого шелка, без воротника и привычных оборок. С единственным украшением в виде тех самых пуговиц-снежинок. Именно эти пуговицы Её Величество и попросила переделать — уже после того, как готовое платье доставили во дворец для последней примерки. Дело в том, что по первоначальному замыслу снежинки были украшены не бриллиантами, а рубинами. Но в день примерки яркие камни на фоне серебристо-белого шелка вызвали у Её Величества ассоциации с брызгами крови, а потому показались не соответствующими настроению зимнего праздника. Королева велела заменить рубины бриллиантами, оставив все остальное без изменений. Но не возвращать же платье обратно в Париж из-за каких-то пуговиц! Тем более, что чудом уцелевший при бомбежках участок Сити рядом с Хаттон Гарден куда ближе улицы Камбон, 31. Пуговицы были аккуратно сняты с платья, уложены обратно в футляры, в которых они и прибыли из Парижа, и отправлены в ювелирную мастерскую, принадлежащую компании «Голдсмит». Переделка заняла три недели. Сегодня утром пуговицы доставили во дворец. Миссис Тревер лично осмотрела как футляры, так и их содержимое. После чего поручила их заботам Элизабет, пообещав прислать белошвейку. Все это происходило в гардеробной четвертого этажа, выход оттуда только один — через большую залу, откуда миссис Тревер не отлучалась следующие два или три часа, присматривая за проводимой уборкой и так увлекшись наставлением на путь истинный нерадивых горничных, что вспомнила о белошвейке только тогда, когда заметила ту весело болтающей с помощником садовника в уголке за колонной. Подобное возмутительное разгильдяйство было немедленно пресечено, молодые люди пристыжены и отправлены заниматься своими делами — помощник садовника в сад, а белошвейка — в гардеробную, где ее с нетерпением ожидали пуговицы в виде снежинок. Во всяком случае, так предполагала миссис Тревер. Но не прошло и нескольких минут, как из гардеробной выскочила донельзя возбужденная белошвейка и начала вопить об ужасном преступлении. Заставив ее замолчать при помощи пары увесистых оплеух, миссис Тревер сама прошла в гардеробную, где и обнаружила рыдающую на пуфике Элизабет — и открытые футляры, разложенные на столике в центре комнаты. Футляры были пусты. Элизабет позже утверждала, что она приготовила все для предстоящей работы — достала платье из чехла и натянула его на манекен, вынула из шкафчика коробку со швейными принадлежностями и раскрыла футляры. Все пуговицы находились на своих местах, в гардеробную до белошвейки никто не входил — впрочем, последнее обстоятельство подтверждала и миссис Тревер. Сама же Элизабет отлучалась только на минуточку — в смежную комнатку, где стоял телеграфный аппарат, чтобы поговорить с сестрой. А когда вернулась — то увидела белошвейку у стола, склонившуюся над футлярами, и ничего не успела понять, как та вдруг начала громко кричать, обвиняя Элизабет в краже, а после выскочила с воплями из гардеробной. Обе девушки были задержаны подоспевшей службой безопасности, и обысканы. Смежные комнаты обысканы тоже. Ни одной из пуговиц не обнаружили. На коммутаторе проверили соединения

13

с телеграфного аппарата. При этом выяснилось, что общалась мисс Элизабет не только с сестрой, но и еще с двумя абонентами, адреса которых проследить не удалось, поскольку их аппараты были мобильными. И в общей сложности заняло это у нее более двух с половиной часов — что сразу же возбудило сильнейшие подозрения у представителей дворцовой службы безопасности.

— О чем можно перестукиваться два с половиной часа? Наверняка о чем-то очень важном и, безусловно, преступном — так они рассудили! При этих словах миссис Тревер Холмс не удержался от скептической ухмылки, да и я, признаться, тоже. Мисс Хадсон же снова залилась очаровательным румянцем и метнула в нас пару самых зеленых на свете молний. Ведь это именно из-за ее привычки под настроение часами висеть на телеграфе, выстукивая: «А она что?.. ну надо же! А он что? Что, в самом деле?! Надо же!.. а она что?» мы с Холмсом были вынуждены заказать еще и мобильную версию этого аппарата, настолько миниатюрную, что она легко помещается в жилетном кармане и позволяет нам быть на связи в любое время, независимо от настроения нашей зеленоглазой секретарши. Признаться, что я так увлекся размышлением о загадках женского пола в целом — и созерцанием отдельной его представительницы в лице обворожительной мисс Хадсон в частности, что совершенно не обратил внимания на количество похищенных пуговиц. До тех самых пор, пока Холмс не переспросил вдруг слишком ровным и спокойным голосом: — Ровно сто? Вы уверены?.. Лицо моего друга оставалось при этом совершенно бесстрастным, но я заметил, что один из его левых верхних моляров, а именно — третий, несколько более крупный, чем прочие и в просторечье именуемый клыком, оставил на костяном чубуке глубокую царапину. А это, как ничто другое, свидетельствовало о крайнем волнении знаменитого детектива, обычно чрезвычайно аккуратного в обращении со своими любимыми курительными трубками. Миссис Тревер, выпятив квадратный подбородок и скрестив под грудью крупные руки, монументально высилась в центре нашей гостиной, ожидая решения. Весь ее вид так и дышал величием и непреклонностью, и даже форма дворцовой прислуги смотрелась на этой женщине тогой римского сенатора. Холмс отложил пострадавшую трубку.

— Хорошо, миссис Тревер. Мы займемся этим делом. Наша гостья не стала рассыпаться в благодарностях — не такая это была женщина. Она лишь сурово кивнула в ответ, словно и не ожидала никакого иного вердикта.

— Лиззи — честная девушка, сэр, и вовсе не заслужила такого. Я жду вас внизу, в экипаже на третьем ярусе. С этими словами она решительно удалилась по коридору. Загудели гидравлические поршни, пол в гостиной еле ощутимо дрогнул, когда паровой лифт двинулся вниз, унося посетительницу.

— Вы полагаете, эти сто пуговиц тоже имеют какое-то отношение. . . - начал было я, но Холмс не дал мне договорить.

— У меня слишком мало фактов, чтобы что-то предполагать. Одевайтесь, Ватсон, не стоит заставлять ждать леди, настроенную столь решительно. Цифра сто последнее время настолько часто попадалась нам на глаза, что даже я вынужден был признать наличие некоторых оснований для одержимости моего знаменитого друга неким хитроумным профессором, выходцем из нашего общего прошлого. Как говорят немцы — и у параноика могут быть враги. Все началось с безобидного букета. Корзину темно-бордовых роз доставил на борт «Бейкер-стрита» мальчишка-посыльный. При ней не было пояснительного письма или иного указания, кому она предназначалась, и поначалу мы ничего не заподозрили, посчитав букет адресованным нашей очаровательной компаньонке. И уже предвкушали, как будем подтрунивать над такой милой — и такой воинственной суфражисткой, строя глубокомысленные предположения о ее таинственном обожателе. Но мисс Хадсон решила иначе.

14

До глубины души возмущенная столь бесцеремонным унижением ее достоинства свободной и здравомыслящей женщины, каковым она сочла сам факт преподнесения ей цветов, наша секретарша тщательно распотрошила букет в поисках улик, при помощи которых могла бы изобличить скрытного наглеца. Наградой ей была крохотная булавка для галстука, воткнутая в один из стеблей. Булавка сразу же привлекла наше внимание, поскольку была украшена двойной «М», сплетенной из шпаг черненого серебра. И выбор материала, и цвет роз в связи с этими крохотными буковками сразу же приобрели совсем другое значение, куда менее безобидное. А еще наша дотошная секретарша пересчитала розы. Их оказалось ровно сто. У меня уже тогда появилось нехорошее предчувствие — ведь в России, куда мы как раз собирались отправиться, четное число цветов дарят лишь мертвым. Несчастный гвардеец-моро был расстрелян через неделю. Сто серебряных пуль выбили знакомый вензель на его груди — намек более чем прозрачный. Старый враг дал понять, что знает всё — в том числе и способ. Холмс ничего не сказал, но всю следующую ночь терзал скрипку с какой-то особенной яростью. Мы покинули лифт на третьем ярусе — и сразу же увидели шестиместный биплан дворцовой службы безопасности. Боковое крыло его было приглашающее поднято, что придавало машине сходство с приготовившимся к взлету майским жуком. Миссис Тревер уже восседала в просторном салоне, бросая на нас с Холмсом неодобрительные взгляды. Она не знала, что нам пришлось выдержать целую битву с мисс Хадсон, рвавшейся непременно нас сопровождать. Но у прелестной суфражистки не оказалось подходящего костюма, являться же во дворец в столь любезных ее сердцу кожаных брюках было бы вопиющим неприличием, с чем она в конце концов была вынуждена согласиться. Здесь, на высоте третьего парковочного яруса, было ветрено, полы темно-пурпурной крылатки Холмса взлетали у него за спиной острыми крыльями летучей мыши. Мне же приходилось обеими руками придерживать так и норовивший улететь котелок, пока мы не забрались в салон, и дежурный не опустил за нами полупрозрачное боковое крыло, отсекая ветер. День был на удивление солнечным для лондонской осени. Но в полной мере ощутить это мы смогли только после того, как биплан, сорвавшись с рельсовых направляющих, взмыл в непривычно синее небо, лишь кое-где подбитое легкой белоснежной опушкой кучевых облаков — ранее мы находились в глубокой тени от баллонов нашего «Бейкер-стрита» и двух других дирижаблей, припаркованных к соседним причальным мачтам. Холмс, не выносивший яркого света и даже в пасмурную погоду никуда не выходивший без очков с дымчатыми стеклами, сделал знак водителю затемнить панель с его стороны. Я же, напротив, продолжал наслаждаться видом, столь редко радующим взгляд коренного лондонца — а именно сверканием хрустальных граней Лондонской Кровли под яркими солнечными лучами. Кристаллические купола над зданиями и целыми районами, перемежающиеся по-осеннему яркими пятнами садов и парков, казались грудой драгоценностей на персидском ковре великана. Последствий Великой войны в этой части города почти не было видно, ржавый остов сбитого воздушного левиафана, которому постановлением лондонского муниципалитета присвоили статус памятника, остался далеко позади. Перед моим взором неповрежденная Кровля сияла зеркальными гранями, отражая непривычно яркое небо — и привычную лондонскую суету. Но даже повседневной суете яркое освещение придавало какой-то праздничный оттенок. Вдруг оказалось, что рейсовые даблдеккеры, казавшиеся в обычные дни грязно-кирпичными, - на самом деле ярко-алые. Частные же аэропилы, бабочками порхавшие во всех направлениях, словно задались целью перещеголять своих живых прототипов яркостью раскраски. Наш путь пролегал в так называемой «зеленой зоне», существенно выше той, что предназначена для частного транспорта. Здесь могли перемещаться лишь аппараты, обладающие специальными пропусками, и наперерез сунувшемуся было следом за нами ярко-синему моноплану тут же скользнула хищная черно-белая сигара патрульной службы. Нарушитель был ловко оттеснен в общедоступную зону и, может быть, даже оштрафован. Последнее время фараоны просто зверствуют,

15

всем подряд раздавая направления на курсы летной грамотности и штрафуя чуть ли не каждого двенадцатого нарушителя. Прошли те времена, когда небо над Лондоном было равно доступно всем, способным в него подняться. Человек приносит свою систему иерархии в любую стихию, которую ему удается освоить. Казавшиеся когда-то безбрежными моря и океаны ныне расчерчены судоходными фарватерами, еще не так давно бывшее совершенно свободным воздушное пространство жестко размечено летными коридорами и зонами доступа. И я уверен, что если (а вернее будет сказать — когда) эксперименты инженера Лося или профессора Кейвора увенчаются успехом — то и кажущиеся нам сейчас совершенно безграничными волны космического эфира тоже будут жестко поделены на орбиты и летные коридоры. Но поразмышлять над тем, какие изменения приносит человек в подвластную ему природу, мне толком не удалось — биплан уже опускался на посадочную площадку над Букингемским дворцом. . . Гардеробная представляла собой небольшую комнату. Одну из ее длинных стен целиком занимали платья в чехлах, противоположную делили между собой большое окно и не менее внушительное зеркало. По причине солнечной погоды окно было открыто. В углу у зеркала стояли три ростовых манекена, один из которых был облачен в платье из серебристо-белого шелка. Почти у самого окна располагались накрытый бархатной скатертью круглый стол и два пуфика, на столе лежали десять пустых черных футляров с открытыми крышками. В комнате имелось две двери — на коротких стенах. Та, что слева от окна, двустворчатая, с фигурной резьбой — вела в большую залу. Вторая — маленькая и неприметная, справа от зеркала — в крохотный чуланчик, где находился столик с телеграфным аппаратом. На пуфике рядом со столиком сидела заплаканная девушка в форме старшей горничной, на нас с Холмсом она взглянула с ужасом, и тут же снова залилась слезами. Кроме нее в чуланчике находился молодой человек неприметной наружности, одетый в штатское платье, но с той профессиональной неловкостью, с каковой умеют носить его только представители определенных служб. Он смотрел на нас крайне подозрительно, но из-за того, что предполагавший нечто подобное Холмс заранее озаботился личным присутствием рядом с нами шефа дворцовой СБ, молодой человек согласен был терпеть наше общество и даже быть в некотором роде любезным. Холмс не стал допрашивать подозреваемую, предпочтя сначала осмотреть место преступления. Он вынул из кармана рулетку и большую круглую лупу, после чего бесшумно заходил по комнате, то и дело останавливаясь или опускаясь на колени. Особого внимания удостоились пустые футляры — Холмс обследовал их довольно тщательно, разглядывая и вымеряя какие-то только ему видимые следы на бархатной скатерти. Но куда больше его заинтересовало стоящее на подоконнике блюдце с какой-то белой кашицеобразной массой — Холмс тщательно осмотрел блюдце и подоконник, на котором оно стояло, понюхал содержимое и спросил, адресуясь к шефу СБ, мистеру Гастону: — Во дворце есть кошка?

— Как можно, сэр?! — воскликнула шокированная миссис Тревер. — Конечно же, нет! У Её Величества аллергия! Мистер Гастон, откашлявшись, подтвердил, что во дворце нет и быть не может никаких кошек. Почему-то эти слова заставили моего друга рассмеяться.

— Ну что же, - сказал он. — Тем лучше. И с этой загадочной фразой он вдруг лег животом на подоконник, почти наполовину высунувшись из окна, и завертел головой, словно пытаясь разглядеть что-то в саду или на стене.

— Дохлое это дело, сэр, — буркнул в рыжую бороду мистер Гастон, краснолицый господин весьма внушительного вида. — Если будет вам интересно, так мы это первым делом проверили. Стена совершенно гладкая, ни один акробат по ней не заберется, следов от лестницы на газоне нет. С крыши спуститься тоже никто не мог, во всяком случае — незамеченным, там как раз рядом пост охраны. Окно на третьем этаже не открывается, проверяли. Нет, этим путем сообщник уйти не мог, да и войти тоже, если только на крыльях — но и тогда оказался бы замеченным охранником с крыши. Просто человек-невидимка какой-то, право слово! Но ведь того, вроде как, убили уже лет пять тому. . .

16

Холмс не обращал ни малейшего внимания на это бурчание, он словно вообще позабыл о том, что находится в комнате не один — метался от окна к столу и обратно, измерял расстояние между какими-то совершенно незаметными мне следами, один раз даже лег на пол. Потом отбил запрос на карманном телеграфе — не слишком сложный, поскольку ответ пришел почти сразу. Плохо воспринимая телеграфный текст на слух, я успел разобрать только что-то о времени восхода солнца, что сделало лично для меня ситуацию еще более запутанной. Холмс же, наоборот, остался удовлетворен полученным ответом.

— Ну что же, господа, — произнес он с чрезвычайно довольным видом. — Я готов представить вам вора. Но для этого мне понадобится некоторая помощь. Миссис Тревер, буду крайне признателен, если вы пригласите сюда ту девушку, что обнаружила пропажу, и также помощника садовника, с которым она разговаривала. Его вы найдете в саду, у старого бука, если поторопитесь. И прихватите с собою пару гвардейцев. Одним из качеств, позволяющих миссис Тревер идеально справляться со своими обязанностями, было четкое осознавание ею того, при какие обстоятельствах спорить, требовать объяснений и настаивать на своем вполне уместно — а при каких следует просто молча кивнуть и исполнять. Вот и сейчас ей хватило секунды на то, чтобы оценить обстановку, кивнуть и поспешно покинуть гардеробную. Наученный многими годами общения со знаменитым детективом, я молча ожидал близящейся развязки. Мистер Гастон оказался вовсе не таким терпеливым.

— И что же это вы тут такого углядели, а, мистер? — скептически осведомился он у моего друга.

— Сад был обыскан сразу же, как только стало ясно, что в гардеробной ничего нет. Там как раз под окнами клумба, на рыхлой земле никаких следов. Пуговицы слишком легкие, их невозможно кинуть далеко. Да и зачем тогда тратить время и вынимать из футляра? Впрочем, эта девица даже футляр не смогла бы бросить так, чтобы он не упал на клумбу! Помяните мои слова, мистер, у этой тихони наверняка был сообщник во дворце, вместе с которым они и провернули это дельце. Тихони — они завсегда такие. . . Он, похоже, еще много чего намеревался высказать, но его речь прервал зуммер вызова и дробный перестук принимаемого сообщения из смежной комнатки. Почти сразу же оттуда выскочил молодой человек с обрывком телеграфной ленты в руках, которую он и вручил своему начальнику. Прочитав сообщение, мистер Гастон победно взглянул на Холмса.

— Ха! Вот и сообщница! Что я вам говорил? — и, обращаясь уже к своему подчиненному: — Пусть ее немедленно доставят сюда! Молодой человек, кивнув, метнулся обратно. Застрекотал телеграф.

— Сообщница? — осведомился Холмс, приподняв бровь. — Ваши ребята задержали белошвейку?

— Ха! Ошибаетесь, мистер Холмс — повариху! Мистера Гастона распирало самодовольство, и потому отвечал он охотно.

— Повариху? — похоже, мой друг оказался искренне удивлен таким поворотом дела.

— Да, мистер! Сообщницей нашей тихони оказалась повариха! Именно в ее комнате обнаружили одну из похищенный пуговиц. Я был прав, настояв на обыске всех помещений! Пусть теперь плачет сколько угодно — все равно придется рассказать правду! Но повариха не собиралась плакать — она ворвалась в гардеробную маленькой пухлой фурией и сразу же набросилась на мистера Гастона.

— Я вам давно говорила, а вы все не верили! А что вы теперь скажете, а? Снова будете кричать, что лепреконов не существует? Так знаете что? Я рассмеюсь вам в лицо! Кто иной мог подняться по гладкой стене до третьего этажа, а? Для кого еще ложка могла оказаться ценнее бриллиантов? Молчите, да? Потому что сказать нечего! И не смейте больше мне возражать! Мистер Гастон, побагровевший от возмущения, может, и собирался возразить, но в зале раздался шум потасовки и громкие крики, двустворчатая дверь с грохотом распахнулась и в гардеробную ворвалась сияющая миссис Тревер. За нею львиноголовый гвардеец-моро втолкнул странную парочку — хнычущую девушку с хитрым личиком и высокого парня в грязной форме садовника. Парень прижимал к лицу исцарапанные руки, пытаясь унять текущую сквозь пальцы кровь. Миссис Тревер крепко сжимала в руках какой-то куль довольно непрезентабельного вида, в порыве 17

чувств то и дело притискивая его к объемистой груди и совершенно не замечая, что оставляет на безукоризненной униформе грязные пятна. Поднялся невероятный гвалт. Причитала хитролицая девушка, стонал окровавленный парень, громыхала что-то восторженное миссис Тревер, кричали друг на друга маленькая повариха и мистер Гастон — и еще неизвестно, кто из них кричал громче, а из зала неслись вопли уже совсем нечеловеческие. Конец этому бедламу положил Холмс. Протиснувшись мимо гвардейца к выходу, он с грохотом захлопнул тяжелые двери, после чего рявкнул так, что невозможно было ослушаться: — ТИХО!!! В наступившей за этим тишине, правда, продолжали раздаваться приглушенные вопли из зала, но благодаря толстым дубовым створкам их почти не было слышно. Взоры присутствующих обратились на моего друга.

— Я задам вам несколько вопросов, — произнес Холмс негромко. — После чего представлю вора. Впрочем, как я вижу, части собравшихся он уже знаком, — при этих словах мой друг покосился на окровавленного садовника, но тут же перевел взгляд на миссис Тревер. — Я вижу, вы отыскали пропажу?

— О да, сэр! Девяносто девять, тютелька в тютельку! — миссис Тревер в волнении прижала грязный кулек к груди. — Этот негодяй как раз пытался. . .

— Прекрасно. А теперь я обращаюсь к вам, не представленная мне леди. Что лежало на подоконнике, где потом обнаружили украденную пуговицу?

— Я Мэри, сэр, повариха, а вовсе не леди — хихикнула в ответ бойкая девица, и без особого смущения добавила. — Ложка, сэр, большая, серебряная, я ее только начистила, вот он и позарился! Они всегда так поступают, лепреконы эти! Уж на что мерзавцы, но никогда ничего не берут просто так, обязательно что-то в обмен оставляют, уж я их натуру знаю!

— Постойте! — перебил кухарку мистер Гастон, хмурясь. — Но как этот подлец умудрился завладеть драгоценностями? Он ведь не заходил в гардеробную! А девицу обыскали, прежде чем отпустить, она не могла ничего вынести!

— И все же она кое-что вынесла, — мягко возразил мой друг. — Кое-что такое, чего вы не смогли обнаружить — информацию. А бедный парень ничего и не крал — он просто попытался воспользоваться тем, что уже было украдено другим вором. И вот этого-то вора я сейчас и хочу вам представить, — Холмс приоткрыл дверь в зал и позвал. — Сержант! Я вижу, вам удалось справиться с вашим пленником. Заносите его сюда! В тесное помещение гардеробной протиснулся еще один гвардеец. В руках у него билась крупная черная птица — одной рукой сержант крепко держал ее за ноги, второй же стискивал мощный клюв, не давая пленнице ни малейших шансов нанести вред ему самому или окружающим.

— Вот и наш вор, — Холмс широким жестом представил сержанта и его добычу оторопевшей публике.

— Любопытный факт, в России название этих птиц так и звучит — вор-женского-рода, — Холмс отложил на журнальный столик тяжелый фолиант «Птицы Британии» и потянулся за своей любимой трубкой. — Очевидно, скверные привычки этих пернатых тварей остаются неизменными и на континенте. Мы снова находились в уютной гостиной «Бейкер-стрита», за окнами медленно темнело, мой друг устроился в кресле рядом с камином. Я налил себе стаканчик хереса и присоединился к нему, подтащив второе кресло поближе. Отсюда я мог краем глаза видеть и мисс Хадсон, расположившуюся на угловом диванчике.

— Но, Холмс, как вы сумели понять?

— Элементарно, мой друг. Как только я увидел гнезда на деревьях парка и блюдце с размоченной в молоке булкой — и это притом, что во дворце нет ни единой кошки! — как мне все сразу же стало ясно. Элизабет, будучи девушкой доброй, но недалекой, приготовила лакомство для гнездящихся в парке птиц, совершенно упуская при этом из виду их скверную репутацию. Раскрывая футляры, она не предполагала ничего дурного, а потом ушла на пару минуточек поболтать с подругами —

18

и несколько увлеклась. Будь день пасмурным, возможно, ничего бы и не случилось, явившаяся за ежедневным подношением ворона (её следы хорошо видны на подоконнике) склевала бы приготовленное для нее угощение и спокойно улетела по своим делам. Но день сегодня выдался на редкость солнечным, и птица обнаружила нечто, куда более привлекательное, чем хлеб в молоке. К этому моменту яркие лучи солнца как раз упали на стол, и бриллианты засверкали всеми цветами радуги, переливаясь и искрясь. И воронье сердце не выдержало. Если присмотреться, на бархатной скатерти видны отпечатки ее лап, а на футлярах — царапины от клюва. Она успела перетащить в свое гнездо девяносто девять пуговиц, но когда несла последнюю, увидела еще более привлекательное сверкание до блеска начищенной серебряной ложечки мисс Мэри. Утащить обе вещи сразу жадная птица не смогла, и потому схватила то, что показалось ей более ценным, оставив пуговицу на подоконнике. А тем временем в гардеробную вошла белошвейка — увидела пустые футляры, блюдце с молоком. Возможно, она даже успела застать воровку на месте преступления. В отличие от Элизабет, белошвейка была девушкой умной и не слишком честной. Нет, она никогда не решилась бы на воровство — но только из боязни попасться и потерять выгодное место. А тут такая удача! Красть ничего не надо, все уже украдено, нужно только забрать. Представляю, как ее злила возня с обыском и допросом — ведь только из-за этой задержки она не успела вовремя рассказать все своему другу-садовнику. Но мы чуть не опоздали — когда я увидел, что какой-то парень несет лестницу к дереву с самым крупным гнездом — понял, что нельзя терять ни минуты.

— Поразительно. . . Но какое отношение ко всему этому имеет профессор Мориарти?

— По-видимому, ни малейшего! — Холмс ухмыльнулся, выпуская клубы ароматного дыма. — Приходится признать, Ватсон, что совпадения тоже иногда случаются.

— Если бы обе эти несчастные женщины были по-настоящему свободными, — подвела итог мисс Хадсон. — Ничего подобного не могло бы произойти!

19

Дело об опеке Макс Далин — Итак, господин Сибирцев, вы по-прежнему возражаете против возвращения госпожи Зяльи на родину?

— Простите, господин дознаватель, это не совсем точно. Мне представляется, что дома Зялья окажется среди абсолютных незнакомцев... а я ей свой. Я знаю, что Зялья еще не достигла возраста принятия решений, но все-таки не могу позволить господам из Совета совершенно игнорировать ее собственные желания...

— Все это должно означать, что домой она не хочет?

— Нет, господин дознаватель. Она не хочет домой одна. Ей страшно, что естественно для индивидуума этого возраста. Я надеюсь, что смогу сопровождать ее на Ахон... я подал заявку на вступление в миссию... КомКон ее рассматривает.

— А госпожа Зялья все это время продолжает находиться в условиях, неестественных для представителей ее расы?

— Ха! Забавно, простите. Очевидно, с такой точки зрения, любой астронавт находится в условиях, неестественных для представителей его расы. А случай Зяльи уникален... еще неизвестно, какие условия лично для нее естественны.

— Послушайте, господин Сибирцев, я только хочу понять вашу странную логику. Условно говоря, почему вы пытаетесь мне доказать, что маленькому крокодильчику будет лучше жить с зебрами? По-моему, и зебры, и крокодильчик от этого только проиграют.

— А по-моему, это крайне спорная аналогия. Чем это ахонцы напоминают крокодилов? Или это земляне у вас с зебрами ассоциируются? Вы вообще ахонцев когда-нибудь видели? Не говоря уж о том, что некорректно сравнивать наших союзников с животными вообще-то...

— Ладно, оставим это. Продолжим. Как бы то ни было, мой долг — установить границы в вашем желании поступать по-своему в отношении ксеноморфа, даже если это ребенок. А ведь землянин ко мне не расположен — вот что удивительно. С ахонцами я бы договорился — если бы мне позволили. Все это — дурная бюрократия именно Земли, одна из чудовищнейших сил Галактики; в ход пускаются терабайты информации — кодексы, начиная с законов Хаммурапи, вороха прецедентов, газетные статьи, политкорректность в качестве оружия и девиз «Как бы чего не вышло» — чтобы разлучить меня с моим ребенком. Как мне не хватает Гн-Ктанга! Кулаком по столу: «Замолчите и слушайте!» — рыцарь обычно производит неизгладимое впечатление на чиновников, они просто пугаются и думают быстрее... Если так поступлю я, все выйдет с точностью до наоборот — Зяльку немедленно отнимут у свирепого чудовища силой... Дождались спасения... Дайте же мне, наконец, поговорить с ахонским консулом, сволочи!

— Насколько можно судить по предоставленным мне документам, вы не были членом исследовательской экспедиции?

— Да, я не был. Я был вторым пилотом на «Денебе», который должен был доставить членов экспедиции до места и вернуться на Землю.

— То есть — я подчеркиваю — вы не биолог, не ксенолог и не можете квалифицированно общаться с инопланетянами?

— В юности я окончил курсы ксенологов для пилотов дальних рейсов. Имею диплом. Принести?

— Пока не надо. Это будет принято к сведению. Экспедиция была интернациональной?

— Да. Земляне и ахонцы.

— А кундангианец?

— Как и я, не входил в состав экспедиции. Был бортинженером... и моим близким другом, если это представляет интерес для суда. Гн-Ктанг и я — мы вместе четыреста восемьдесят парсек накрутили... в одном экипаже...

— Это не имеет отношения к данному делу.

— Простите, господин дознаватель. Я думал, это имеет отношение к моему умению общаться с инопланетянами.

20

— Меня больше интересуют ваши отношения с госпожой Тьяньей. Если вам хочется говорить об инопланетянах — говорите о ней.

— Очень хорошие были отношения. Можно сказать, неофициальные. У госпожи Тьяньи было довольно много свободного времени; она посещала меня в часы, свободные от вахт.

— Вот как...

— Она просто интересовалась старинной земной музыкой, а у меня была обширная коллекция записей... Да, она была большая меломанка, Тьянья... царство небесное — или что там у них. Обожала древнюю музыку с выраженными низкими частотами — орган, рок... Я немножко утрировал ей басы в звучании — а она жмурилась и только ухом не жалась к динамику. Да, она была очень милая. Бета Стаи...

— Будьте добры пояснить мне встречающееся в вашем докладе выражение «Стая» в отношении группы ахонцев.

— Ну... Грубо говоря, Стая — это семья. Собственно, любое устойчивое сообщество ахонцев можно рассматривать, как семью, потому что в нем тут сразу заводятся родственные связи и соответствующая иерархия — иначе сообщество распадается. Естественно, в экспедиции важна психологическая совместимость — поэтому Стая на «Денебе» была уже слетанная, проверенная... Альфой Стаи — командиром группы, мы бы сказали — был господин Чьен... я думаю, Зялья — его дочь.

— Вы думаете?!

— Ох... считается, что это у меня нет ксенологической практики... Неужели трудно было хоть почитать что-нибудь? Господин Сибирцев, ближе к делу.

— Хорошо. Я хотел сказать, что в большинстве культур на Ахоне вообще отсутствует понятие отцовства, оно их не интересует, да и материнство не особенно принципиально. С точки зрения ахонцев, Зялья — дитя Стаи и все. Близость с матерью продолжается, пока ребенка выкармливают — а потом она превращается в близость со Стаей. Вот что я имею в виду: Зялья считает Стаей меня. Переход из Стаи в Стаю — драматичен и непрост. Она боится, а вы...

— Господин Сибирцев, продолжайте по существу вопроса.

— Ладно, ладно. Ну так вот, госпожа Тьянья была очень уважаемой в Стае — поэтому, говоря нашим языком, имела много поклонников. Вступала в интимные связи фактически со всеми членами Стаи противоположного пола. Поэтому я не уверен, конечно, что Зялья — дочь Чьена. Просто она немножко похожа на него — рыженькая такая...

— Погодите, господин Сибирцев, вы хотите сказать, что на «Денебе» творился такой... скажем, беспорядок? Или такой тип отношений свойственен ахонцам вообще?

— Да ничего особенного у нас на борту не творилось! Вот именно, что там просто была группа земных ученых, которая вела себя, как человеческое сообщество, и была Стая с Ахона, которая вела себя, как сообщество ахонцев. И все. Ни взаимоотношениям между учеными, ни работе это не мешало.

— Не мешало? В результате этого... этой ахонской безответственности... на звездолете родился младенец! Вся ваша веселая компания подвергала его жизнь опасности!

— Не больше, чем свою, я бы сказал. И потом, до места назначения, учитывая Прыжок, вход в него и выход из него, нам пришлось бы добираться полгода по земному счету, а беременность ахонки длится три с половиной стандартных месяца... да она ничему и не мешает. На Ахоне к таким вещам относятся иначе и легче...

— Это вы с беременной тяжелую музыку слушали?

— Не думаю, что жительнице Ахона, воспринимающей звуковой диапазон вчетверо шире человеческого, это повредило бы... Но вообще, перед самой катастрофой Зялья уже родилась. В момент катастрофы она находилась в материнской сумке госпожи Тьяньи...

— Что вы можете сказать о причинах катастрофы?

— Что я могу сказать... я же не астрофизик. Бортжурнал — в вашем распоряжении, информацию с Железной Мамы я скачал и отослал в Центр Управления Полетами... Грубо говоря, нам врезал неожиданный выброс плазмы звезды ЕН-693, рядом с которой мы вышли из Прыжка — в тот самый 21

момент, когда «Денеб» вывалился в физический космос. Электромагнитный импульс убил несколько блоков Мамы и следящие устройства — а Мама, сбитая с толку, снова закинула нас в Прыжок... неизвестно куда. Все это произошло в течение тридцати четырех секунд по нашему времени... Мы вывалились в трети светогода от цели, рядом с булыжником массой чуть меньше Земли, с условной атмосферой — азот, метан, аммиак... «Денеб» рухнул на нее кувырком. Я надеюсь, Гн-Ктанг наслаждается в своем раю обществом прекрасных клыкастых дам с кожей, синей, как вечернее небо, и игрой в камешки на берегу Океана Вечности — если бы не он, не уцелел бы никто, а Земля и Ахон вообще не узнали бы, что с нами произошло. Это Гн-Ктанг каким-то чудом успел затормозить и выключить двигатели. Амортизаторы вышли наполовину — удар был страшен, но не настолько, чтобы рассеять нас в пыль. Я все это время был просто выключен, обесточен, меня не было. Перегрузки выбили меня из мира... удивительно, как я сумел очнуться... А придя в себя, я почти пожалел об этом — когда увидел в тусклом аварийном свете восковое запрокинутое лицо Андрея с остановившимися стеклянными глазами и черной струйкой из угла рта и неподвижную спину Гн-Ктанга, лежащего на сгоревшем пульте. Я думал, Гн-Ктанг тоже мертв — и поразился, как уцелела такая хрупкая конструкция — мое собственное тело... Было тяжело дышать. Когда я попытался встать, переломанные ребра скрежетнули одно о другое с ощущением более гадким, чем просто боль. Я дотронулся до ГнКтанга — и он сжал на мертвом рубильнике четырехпалую руку.

— Господин Сибирцев, я попросил бы вас с этого момента рассказывать как можно подробнее. Итак, вы поняли, что ваш капитан мертв, а бортинженер еще жив. Что вы стали делать дальше?

— Обычно, как учили. Аптечка в рубке у нас с давних времен содержит два отделения — в одном препараты для землян, в другом — для кундангианцев. Наши ампулы розовые, а кундангианские синие, чтобы в запарке не перепутать. Каждая маркирована на трех языках. Я ввел Андрею стимулятор сердца... хотя было понятно, что он уже давно мертв... но я просто не мог не попробовать... а Гн-Ктангу — ускоритель регенерации и снотворное. Потом я перетащил его с пульта в кресло... Он был очень тяжелый, наш рыцарь. Вдобавок, его изолирующий комбинезон прогорел во время короткого замыкания — и меня здорово тряхнуло, когда я случайно дотронулся до его голой кожи. Мне повезло, что Гн-Ктанг был без сознания, а поэтому электрическая активность его тела снизилась почти до нуля — иначе его разряд меня добил бы... С другой стороны, я страшно огорчился, когда понял, как слабенько меня коротнуло — относительно его нормального состояния. Я подумал, что он еле живет, если энергии в нем не больше, чем в аккумуляторе для ноутбука...

— И потом вы отправились проверять состояние пассажиров?

— Честно говоря, нет. Мне почему-то в голову не пришло, что все в таком состоянии. Я думал только о том, что нам с Гн-Ктангом надо будет оживлять и поднимать крылья вдвоем — и что рыцарю врача надо, настоящего... я за Валюшей Трофимовой побежал, за врачом экспедиции. Думал, она-то — ксенолог-профи, она поможет...

— Вы побежали?

— Пошел. Настолько быстро, насколько вышло... побежал, пожалуй; я торопился.

— Госпожа Трофимова была жива на тот момент?

— Нет. Можно воды? Спасибо. Так вот, я понял, что Вали больше нет, когда увидел медицинский отсек. Я понял, что ни врача у нас нет, ни регенерационной камеры, ни диагностов — там все было в кашу, взорвалась какая-то штуковина...

— А господа Друзь и Мюллер?

— Дитрих был с Валей в медотсеке... они, я думаю, погибли при взрыве. А Артем Петрович... он был у себя в каюте, в кресле с антигравами, ему ведь уже под пятьдесят было, он перегрузки тяжело переносил... глупо умер и обидно. Андрей говорил ученым, чтобы они закрепляли свои вещи перед маневром, но они же не слушают... короче, в момент столкновения с поверхностью в каюте разбились контейнеры для образцов, кусок пластика отлетел и в горло ему воткнулся, как стилет. Когда я пришел, там все уже... помогать было некому.

— А ахонцы находились в антигравитационных капсулах?

— Должны были. Но они очень не любят — перегрузки переносят легче людей и вообще... Чьень 22

говорил, что эти капсулы похожи на клетки для перевозки животных, какие он на Земле видел — и что он чувствует себя, как домашний питомец, которого везут на дачу...

— Господин Чьень знал слово «дача»?

— Он вообще много знал о землянах. Любил кино смотреть...

— Короче говоря, они не легли в капсулы?

— Нет. Они же не могли знать, что случится такая беда. Думали, Андрей поворчит за нарушение правил — и все... ахонцы не особенно дисциплинированные, если приказ исходит не от их Альфы. Они все разбились вдребезги. Переломались. В их отсеке в крови были и стены, и потолок, а они сами лежали где попало, как брошенные игрушки... они же легонькие, ахонцы — их било обо все, как придется... простите, мне тяжело об этом вспоминать.

— Вы хотите сказать, что госпожа Тьянья тоже была мертва? Как же вы обнаружили Зялью? Я не понимаю, как она вообще уцелела.

— Я тоже не понимаю, господин дознаватель. Тьянья меня ужаснула — именно потому, что я знал о младенце у нее в сумке. Мне показалось, что она хваталась за все, что подвернется — пыталась как-то смягчить удары животом: пальцев у нее больше, можно сказать, не было — крошево, и крылья переломаны во многих местах. Я, помню, подумал — косточки торчат, как сломанные спицы из старого зонтика — и ужаснулся собственному цинизму; мне было страшно жаль ее, но восприятие и разум оказались как-то по разные стороны реальности... В конце концов, она, наверное, ударилась головой — когда я ее поднял, голова так повисла... Но я почувствовал, как внутри ее сумки шевелится живое существо — маленькая Зялья, которой еще и недели от роду не было! Как-то Тьянья все-таки ухитрилась ее спасти — уже сама погибая...

— Зялья сама выбралась из сумки матери?

— Она еще не могла этого сделать, господин дознаватель. У ахонцев короткая беременность — но детеныши рождаются, как бы, не совсем доношенными; в сумке они доразвиваются до конца. Честно говоря, я не хотел бы об этом... но... хорошо. Я ее вытащил. К тому моменту я понял, что, кроме нас с Гн-Ктангом, Зялья — единственный уцелевший.

— То есть, вы не сомневались в этичности своих действий?

— То есть, я должен был подумать, этично или неэтично спасать ребенка своей подруги?

— Зялья могла умереть, когда вы ее извлекли?

— Вероятно. Но если бы я ее оставил, она наверняка умерла бы. Она была такая крошечная... ростом с месячного котенка, не больше... белесая, с плотно закрытыми глазками... бархатная на ощупь. Тихая-тихая: ахонские младенцы плакать не умеют. Хрупкая... тонюсенькие косточки. Перепонки крылышек — не толще бумажного листа, коготочки еще мягкие — и она уцепилась за мои пальцы. Ей холодно было...

— Вы отдавали себе отчет, что медотсек уничтожен, и помочь ей негде?

— Я об этом не думал. Я сунул ее за пазуху, чтобы хоть немного согреть, и пошел на камбуз. Синтезаторы, само собой, не работали, но я надеялся, что найду подходящее для детского питания в консервах ахонцев. Их младенцы едят по-чуть-чуть, но почти все время...

— Вы читаете по-ахонски?

— Говорю свободно, но читаю довольно плохо. Я уже сказал: надписи на всех емкостях — с лекарствами, с пищей, с химикатами — были продублированы на трех языках. Я подумал — надо попытаться найти что-нибудь вроде заменителя молока. Ахонцы ведь должны были учесть все возможные случайности... но молоко я там не нашел. Я все перерыл. Я разыскал целый контейнер с фруктовыми консервами, несколько пакетов с надписью «Цветочная пыльца», коробку с земными засахаренными орехами, подписанную «Подарок для Стаи от Института Космических Исследований» и несколько банок с земной сгущенкой и сливочным сыром, до которого ахонцы были большими охотниками. А ахонского молока не нашел. Потом я узнал, что не там искал. Но в тот момент меня просто трясло — и самым принципиальным на свете сделалась жизнь этой ахоночки. Когда я думал, что она может погибнуть от голода — у меня все застывало внутри. Наверное, я был в шоке.

23

— Что вы предприняли потом?

— Вернулся в рубку. Я принял только обезболивающее, потому что регенераторы затормаживают или убаюкивают, а спать было нельзя... но действие препарата уже заканчивалось, и мне было тяжело двигаться. Я пошел принять еще одну дозу.

— Рискованный шаг.

— У меня не было выбора. Зялья цеплялась коготками за мою куртку изнутри, и я чувствовал, что она дышит... страшно боялся случайно ее погубить. Я даже с человеческими младенцами фактически не имел дел, я не женат — а уж ахонский-то был и вовсе... короче, я был здорово не уверен в себе. Я хотел накачаться обезболивающим и порыться в остатках медотсека или запустить синтезатор. Но в дверях чуть не столкнулся с Гн-Ктангом.

— Вы хотите сказать, что он очнулся?

— Да. Прошло около получаса. Я вколол ему только один шприц снотворного, как человеку — а надо было три, минимум... рыцари такие огромные... но я... я неважно соображал...

— Продолжайте, господин Сибирцев.

— Ну да... Увидев его на ногах, я страшно обрадовался. Он стоял, опираясь о дверной косяк; копна косичек закрывала половину его лица. Он сказал: «Стас, мне нехорошо. Андрей умер. Мне надо в каюту», — я подумал, что он бредит.

— Вы подумали?

— Я ошибся. Гн-Ктанг хотел поменять комбинезон и надеть перчатки. Его правая перчатка сгорела до дыр — а на ладонях у них собирается самый мощный заряд. Он боялся что-нибудь закоротить или убить меня. Я помог ему добраться до каюты... он опирался на меня рукой в целой перчатке, а второй держался за стену. По дороге я все ему рассказал и мне стало полегче.

— Вы почувствовали себя не одиноким?

— Я понял, что мы справимся. Кажется, я впервые после катастрофы понял, насколько наша беда серьезна — но, разговаривая с Гн-Ктангом, почувствовал себя в силах бороться с обстоятельствами. В каюте он переоделся и перевязал меня какой-то эластичной лентой — перетянул мои ребра так, что они перестали тереться друг о друга. Пока он меня перевязывал, я держал Зялью в руках, и она сосала мой мизинец. Она была очень голодна и замерзла. И боялась. Она все время давала мне знать, что боится.

— Давала знать? Ахонский младенец?

— Это довольно тяжело описать, господин дознаватель... Это и вправду тяжело описать. Для того чтобы представить это себе, надо хоть чутьчуть пообщаться с ахонцами. У Стаи свои способы договариваться. Похоже на телепатию — но на самом деле, я думаю, это речь, их речь, которую мы, земляне, не слышим, но все-таки чувствуем как-то иначе. Речь на очень высоких частотах, подкрепленная электромагнитными волнами, резонирующими с биотоками нашего человеческого мозга — через некоторое время без всяких специальных занятий ты учишься ее воспринимать так же непосредственно, как мимику или жестикуляцию. Зялька не умела плакать — но я чувствовал, как ей дискомфортно, страшно, и как она нуждается в помощи.

— Парапсихические способности ахонцев фактически не описаны в земной литературе...

— Потому что это не совсем парапсихика... Будь я биологом, подробнее объяснил бы, а так... Я уже говорил, что слух ахонцев гораздо совершеннее нашего, а диапазон голоса намного шире. Гн-Ктанг слышал Зялью даже лучше, чем я — видимо, из-за того, что у кундангианцев есть электрические сенсоры, которыми они воспринимают сигналы мозга любого живого существа почти напрямую. Он все время приговаривал: «Не отчаивайся, малышка, мы выкарабкаемся», — и тоже спешил. Это он запустил синтезатор, забросив все остальное — чтобы ее покормить.

— В дальнейшем Зялья существовала без материнской сумки?

— Ну как... как вам сказать... видите ли, господин дознаватель, температура тела ахонки примерно тридцать семь с половиной — тридцать восемь градусов по Цельсию. У меня — пониже, и малютка могла простудиться. Поэтому мы с Гн-Ктангом взяли термический комбинезон, отрегулировали подогрев на тридцать восемь градусов и вклеили в нагрудный карман пипетку, а в резинке прокололи маленькую дырочку. Ну вот... в карман мы посадили Зялью — она сразу вцепилась в 24

пипетку, как младенец в пустышку — а снаружи можно было легко впускать в резинку шприцем синтезированную молочную смесь. Понемножку.

— Вы не боялись, что случайно обопретесь на что-нибудь и пораните Зялью?

— Нет. Я спал в кресле, чтобы не повернуться неловко — а во время работы запрещал себе забывать, что при мне живое существо. Разговаривал с ней, чтоб не забыть. Вспомнил массу всяких пустяков, которые рассказывают земным детям... ну знаете: «Сорока-ворона кашку варила...» — сам удивляюсь, откуда оно полезло... В общем, Зялья жила у меня в кармане, почти как в материнской сумке — я ее вынимал только, чтобы очистить карман и продезинфицировать... ахонки, конечно, вычищаются иначе, их члены Стаи чистят, но у меня другой возможности не было...

— Я понял, господин Сибирцев. Это довольно изобретательно. Что же дальше?

— Мы с Гн-Ктангом проверили систему жизнеобеспечения и связь. Поняли, что нам повезло... относительно, конечно: часть Мамы, ответственная за регенерацию кислорода, кондиционирование и очистку воды, уцелела. Передатчик молчал. Мы решили, что связь убилась, но позже поняли — дело не в передатчике, а в атмосфере, гасящей сигнал.

— То есть, оборудование уцелело?

— Да. Требовало ремонта и отладки, но работало. Правда, в создавшемся положении этого оказалось мало. Нам надо было запустить зонд, который вывел бы на орбиту спутник с передатчиком, запрограммированным на сигнал СОС и наши координаты — или уж поднять на орбиту сам звездолет, но этого-то мы и не могли. Во время экстренного торможения Гн-Ктанг погасил реактор.

— И в течение двух следующих лет вы занимались ремонтом?

— Да. Долго? Как все быстро рассказывается... и как невероятно долго было это прожить! Как мы играли в шахматы с Гн-Ктангом и слушали, как аммиачный ураган швыряет песок и камешки в обшивку «Денеба»... Как Зялька ползала по моей койке, накрытой покрывалом — очень ловко, опираясь на локотки и задние лапки... как мы в ангаре ее летать учили — больше нигде не разлетаешься... Она уже в год шустро бегала по коридорам — глаз да глаз; хорошо еще, что страшно любила сидеть у меня за пазухой и слушать всякий вздор — сказки — а то могла легко попасть в переплет... Ахонцы — не особенно дисциплинированы...

— Гм... не знаю, как вам ответить. Мне представляется, что долго. Но я не слишком хорошо представляю себе характер повреждений — да и специфику вашей работы, господин Сибирцев. Впрочем, это уже не входит в мою компетенцию. Меня больше интересует следующее. Вот вы с господином Гн-Ктангом законсервировали трупы для захоронения их в космосе, потом — чинили фонящее оборудование звездолета и запускали реактор... а в это время в кармане вашего комбинезона находилось живое и разумное существо. Неужели нельзя было поселить Зялью где-нибудь в безопасном месте? Приспособить антигравитационный контейнер, что ли...

— Немного неточно, господин дознаватель. Во-первых, близость живого существа для маленького ахонца не менее принципиальна, чем тепло и пища. А во-вторых, в моем кармане Зялья прожила около трех месяцев — это штатный срок, который требуется ахонцу для окончательного формирования и начала жизни вне сумки. Дети же растут — за это время Зялья выросла и перестала помещаться в мой карман... как ей и полагается, впрочем. Но поскольку ахонцы — существа, очень нуждающиеся в обществе, Зялья все время находилась поблизости... на плече у меня висела или сидела за пазухой. Это, между прочим, тоже штатно — маленькие ахонцы иногда до года за мать цепляются.

— То есть — Зялья воспринимала вас как свою мать?

— Да нет... она воспринимала меня как меня. Когда научилась говорить, начала называть меня Тясь, в смысле — Стас. Ахонцы психически устроены иначе, чем люди... они развиваются в чем-то намного быстрее и память у них лучше. Другими словами, свою маму, Тьянью, Зялья помнит. И Стаю помнит — она мне говорила, что хорошо помнит ощущение от... она это назвала «много-много всех вокруг».

— А как она общалась с Гн-Ктангом?

— Осторожно. Она его побаивалась. Наверное, чувствовала его электрические органы на расстоянии. В общем, я не помню случая, чтобы Зялья на нем повисла, когда училась летать. Она говорила: «От дяди Тянга усам щекотно», — а их усы — это вибриссы с целым рядом сенсорных функций...

25

В общем, она общалась, но на расстоянии. Кажется, его это огорчало — он ее любил... но с другой стороны, Гн-Ктанг так боялся случайно ей повредить, что не пытался ее приваживать. К тому же, реактор чинил именно он, он же запустил — конечно, у крыльев хорошая антирадиационная защита, но мы перестраховывались... ребенок, знаете...

— Гн-Ктанг умер от лучевой болезни?

— Гхм! Простите, господин дознаватель, уж очень это нелепо звучит. Как «рыба утонула» или «пингвин простудился». В силу условий на нашем корабле Гн-Ктангу хронически не хватало жесткого излучения. Он от этого... ну не то, чтобы страдал, а скучал, как петербуржец — по солнышку. Он реактор чинить ходил, как в солярий, у него настроение резко повышалось, общий тонус... Я довольно много общался с кундангианцами, так вот — рыцари обожают всякие эффектные побрякушки, и один новенький в косморазведке очень возмущался, что ему запретили носить любимый амулет. Ну, знаете, кусочек породы с частичками плутония, жутко фонящий. Отобрали у рыцаря частицу родной земли... мы ему еле объяснили, что к чему — так у него в голове не укладывалось.

— Забавно. Но что же с ним случилось?

— Ох... не знаю. Наверное, есть протоколы вскрытия всех погибших на «Денебе» — вот и почитайте. Я не могу; у меня такое чувство, что я в этом отчасти виноват. У нас же не было настоящих приличных диагностов, только маленький диагност в аварийной аптечке — настроенный на землян, в основном... Гн-Ктангу нездоровилось после катастрофы — что-то он себе повредил, что мы не могли вылечить вне стационара. От радиации ему легчало... а может, оттого, что он снимал в реакторном отсеке свой комбинезон, «позагорать», как он говорил... Я надеялся, что ему поможет врач-ксенолог или доктор с Кунданги, когда мы выберемся — он не выглядел, как смертельно больной и почти не жаловался... Он был гордый, как ему полагалось по статусу. Демонстрировать слабость для рыцаря непростительно низко — а он был настоящий рыцарь, с гербом и Священным Цветком Дгор на пряжке. Он видел Королеву — любил об этом пораспространяться, а вот о своих болячках помалкивал. Я слишком часто видел, как он останавливается, зажмуривается и трет виски. «Стас, я в порядке, просто устал немного». А я знал, что его «нехорошо» — это состояние, которое любой другой назвал бы «хреново, подыхаю». Я знал — и мне было ничего с этим не сделать. Он был механик и электронщик милостью Божьей; если бы не Гн-Ктанг, мы с Зялькой навсегда остались бы на том камне без признаков жизни. Он оживил наш искалеченный «Денеб», поднял его, как маг поднимает палую лошадь, чтобы вынесла с поля боя — заставил оторваться от поверхности чужого мира — и умер во время набора скорости, тихо и несправедливо. Я до сих пор так с этим и не смирился...

— Дать вам еще воды, господин Сибирцев?

— А водки у вас нет? Простите, господин дознаватель. Мы были очень близкими друзьями, я обязан Гн-Ктангу жизнью — а его жизнь спасти не смог... А Зялье шел уже третий год, но психически она напоминала земного пятилетнего ребенка приблизительно — ахонцы живут быстрее, хоть и короче — она уже многое понимала.

— Вы хотите сказать — понимала, что такое смерть?

— Не знаю. Безусловно, понимала, что такое потеря. Сказала: «Дяди Тянга больше не будет, как мамочки», — и залезла ко мне под куртку. Просидела там до самого вечера, почти ничего не ела — еле выманил наружу. Сгущенкой. Много сгущенки мы ей боялись давать — земная пища, все-таки — и она не смогла отказаться. Ахонцы — сластены. И у нас вышел печальный разговор. Она повисла на мне, задрала мордочку, чтобы заглядывать в лицо — удивительно, как она научилась разбираться в человеческой мимике — и спросила: «Тясь, ты тозе мозешь так? Чтобы осталась только козя, одезьда — а тебя чтобы не было? Да?» Что я мог сказать ей? Она всего навидалась за коротенькую жизнь, ее нельзя было обманывать. Я почесал ее за ушком и сказал: «Зялька, так все могут. И я могу, и ты можешь — но давай постараемся так не делать, ладно?» — и она сунула нос мне между пальцами...

— Господин Сибирцев... я понимаю, это не вполне корректный вопрос... Насколько я могу судить по фотографиям, ахонцы напоминают своего рода летучих мышей?

26

— Ну, вот опять! Я же говорил, что аналогии с живыми существами с Земли — очень спорны! Нет, не напоминают. Если только — тем, что они рукокрылые, но строением крыла довольно принципиально отличаются. Ведь у земных летучих мышей косточки, на которые натянута перепонка крыла — это видоизмененные пальцы, а у ахонцев — это видоизмененные и раздвоившиеся локтевая и лучевая косточки предплечья. И крыло кончается совершенно сформированной кистью руки, с тремя очень подвижными и цепкими пальчиками. И когда они не летают, то бегают, опираясь на локти и задние ножки — быстро и ловко.

— Но в общем, скажем обывательски, все равно чем-то схожи?

— Только для тех, кто видел летучих мышей и ахонцев лишь на фотографиях, господин дознаватель. Скорее, похожи на летучих лисиц, если на то пошло — но сумчатых, как кенгуру. Крупнее любой мыши: у взрослого размах крыльев — полтора метра и больше. И головы у них совершенно ничего общего ни с лисичьими, ни с мышиными не имеют. Очень подвижные мордочки, узенькие, большеглазые, усатые, с огромными ушами... и эти уши — как у пустынных феньков, а не как у нетопырей.

— Ахонцы — не всеядны?

— Нет. Специализированные вегетарианцы. Питаются фруктами — Зялька манго и персики, кстати, очень любит, если не разрезать на кусочки, всю мордочку перемажет... Простите. Так вот, они едят фрукты, орехи, мед и цветочную пыльцу. Некоторые на Земле научились есть сладкий творог... А вы их с крокодилами сравнивали...

— Это очень интересно, господин Сибирцев, но мы уклонились от темы. С помощью господина Гн-Ктанга Вы сумели вывести «Денеб» на орбиту планеты — и?

— Пока Гн-Ктанг возился с реактором, я лечил Железную Маму и приводил в чувство навигационную систему. Выйдя в космос, я сумел определить наше точное местонахождение, подал сигнал СОС и взял курс к дому. Не торопясь. У меня было недостаточно энергии для Прыжка, но я надеялся, что сигнал запеленгуют и нас подберут — добираться до Земли или Ахона в физическом космосе у нас жизни бы не хватило.

— Вас подобрали через три или четыре месяца дрейфа, если я не ошибаюсь?

— Через сто пятьдесят два дня. За это время Зялька научилась читать по-русски. Довольно бегло. Это было так трогательно: крохотная ахоночка, рыженькая, в ушитой форме Биологической Миссии Ахона с зеленой веточкой на серебряном круге, уцепляет книгу одной ручкой, пальчиком другой нажимает перемотку текста, нацеливает уши и усы на дисплей и своим тоненьким голоском — как у говорящей канарейки — радостно выводит нараспев: «Зи-ли у бабу-си два веселых гу-ся!» В рубке «Денеба» не было поручней для ахонцев, но я прикрутил один — для Зяльки. Она повисала вниз головой и любовалась тем, как меняются изображения на мониторах — мне было спокойнее, когда ребенок на глазах. Я с ней все время разговаривал — ощущение Простора, пустого мертвого пространства, на мириады и мириады километров вокруг делает страшно ценным любой разговор с любым теплым живым существом, а разговор с понимающим собеседником, пусть даже это инопланетный ребенок, превращается в бесценное сокровище. Я старался не ждать. И Зяльке мешал ждать. Научил ее играть в шахматы и в морской бой. Рассказывал ей о Земле — и об Ахоне, как мог. Показывал ей мультики. Давал слушать музыку — и она прикладывала ухо к динамику точно как Тьянья... Я все сделал, чтобы появление спасателей стало для нее радостным сюрпризом... Эхе-хе...

— У вас возникли проблемы со спасателями, господин Сибирцев?

— Этот идиот, без году неделя в космосе, заявил, что животное должно быть помещено в карантинный отсек! Ну, каково! Зялья обиделась: «Я не зивотное, а гразьданка Ахона!» — а он уставился на нее и заорал: «Говорящая!» Я ему чуть по морде не двинул...

— Но ведь недоразумение разрешилось, в конце концов?

— Разрешилось. Но Зялья теперь присматривается к чужим, а раньше ко всем рвалась общаться. Мы с Гн-Ктангом ей все время говорили, что она умница-красавица, а эта сволочь на таможне посмотрела на нашу красавицу, как на сороконожку... Люди — подлые шовинисты; к тому же теперь еще никак не получу аудиенцию у ахонского консула! Дьявол, это же так просто! Я пожил бы на 27

рисунок Анастасии Галатенко территории ахонской миссии, Зялька постепенно познакомилась бы с себе подобными... так ведь нет! Они хотят просто забрать ее у меня, будто она — вещь, принадлежащая другому государству, чемодан, блин, с документами — и отдать чужим! Сделайте же милость, господин дознаватель, помогите! Я уже до смерти устал бороться... Ахонцы приняли бы меня — если земляне разрешат.

— Ладно. Вот что... Господин Сибирцев, я принял решение. Я подпишу ваше прошение в КомКон; надеюсь, это сдвинет ваше дело с мертвой точки... Позволите мне один личный вопрос?

— Пожалуйста.

— Вы познакомите меня со своей воспитанницей? Я бы дочке рассказал...

— Да нет проблем! Зялька, можешь больше не прятаться. Дядя не будет нас обижать...

28

Милый мистер Бидли Александр Пташкин В целом, я — хороший. Лучше всего обо мне могут сказать соседи, родственники, семья, дети. Я привык, что меня называют хорошим. Родная теща именует золотом. Сын любит, жена тоже, чего еще надо?! На работе не могут мною нарадоваться, кроме того, что я начальник охраны в одном крупном банке Нью-Йорка, я еще и в гольфе мастак. Хозяин, Хьюго Кэстолла из «Капитал Эмитент», по пятницам забирает меня к себе. Поле на участке Хьюго чудесное, играть здесь одно удовольствие. Я никогда не поддаюсь, именно это и нравится хозяину. Можно еще похвастаться успехом прошлого, две тысячи тридцать седьмого, года, я умудрился вырвать победу в чемпионате штата по гольфу среди профессионалов. Правда, хвастаться я не люблю. Не в моих это традициях. Но. . . победа остается победой. После этого фурора босс даже повесил на доске почета мою фотографию с пометкой «Лучший в банке, лучший в гольфе». Очевидно, что начальнику льстило, что такой работник, как я, у него на службе. «Капитал Эмитент» — именно для меня. Заслужил уважение быстро. Много подчиненных и ключи есть от всех-всех кабинетов. Почти всех. . . Сами понимаете, банк. Будь ты хоть робот с одной программой-извилиной, настроенной на то, чтобы работать секретаршей у Хьюго, тебе все равно не будет доступа к хранилищу. Сегодня ничем не примечательный день. Я надеваю костюм. Завязываю галстук. Для меня эта деталь очень важна, я аккуратист. Протираю рабочий чемоданчик. Ботиночки уже начищены. Прощаюсь с семьей. Усаживаюсь в машину. Через двадцать минут я уже буду на посту и скажу, кланяясь, входящему заместителю директора, Моду Джонсону: «Здравствуйте! Приятного вам дня!» Именно в этот самый момент к Джонсону подскочит взволнованная миссис Лаффи, секретарша Хьюго.

— У нас тут такое случилось! Такое! Такое! Ах! — дама схватится за лицо и будет кричать, словно через пару мгновений на город сбросят атомную бомбу. Знаете, я уже буду в курсе того, что случилось. Потому что виновник суматохи — я. Кто бы еще знал об этом. . . В ноль пятьдесят мой друг Стэн, хороший хакер, влезет в систему банка с телефона, пролетая на самолете рейсом Нью-Йорк-Париж. Телефон оформлен на девяностолетнюю бабушку-соседку, которая еще и умудрилась умереть накануне операции, тем самым облегчив нам задачу. Стэну я помогу. Ночью подключу к хранилищу электронных денег через USB-порт свой ноутбук. А дальше — работа моего друга (кстати, называю я его другом лишь символично. Никакой он мне не друг. Так, дурачок, программист, который и впрямь решил, что он станет миллионером. Нашел я его в местном институте). Так вот этот самый Стэн закидывает в систему банка вирус, а тот, будучи весьма быстрым, проникает и в хранилище. Ох, читал я на днях о деньгах прошлых лет. Так вот в наши дни деньги нельзя пощупать, они наподобие клетки и существуют в электронной форме. Стэн — уникум в информатике. Он говорит, что изобрел удивительный вирус, который заражает эти самые клетки и вытягивает их из банковского накопителя. Я, если честно, до конца ему не верил. Бредово как-то звучит. Клетки. Вирус. Знаю, что у каждого жителя есть зарплата на карте и мы с ней везде, где требуется потратить некую сумму денег. Вот так и живем. Наш вирус-сообщник уносит финансы почти мгновенно. Сирена не сработала. Ибо мне не позвонили после моего ночного отъезда из банка домой. Да, да, успел еще и вернуться домой. Шустрый я. Состояние «Капитал Эмитент» досталось мне. Мой дружище оказался совсем наивным индивидом. Позже мы встретимся в Мадриде, я передам ему данные клиентов банка и мы вместе распакуем виртуальные мешки с не менее виртуальными банкнотами. Но те операции уже будут на его компьютере. Я исхитрюсь и в нужный момент подложу в его квартиру флешку со всеми нашими аферами. Хм, вернее в этих самых аферах будет упомянут лишь Стэн. К тому времени мой друг состряпает

29

мне счет на астрономическую сумму на каких-то там островах. Надо будет посмотреть, на каких именно. Он мне дал бумажку со всеми данными. Вот так все просто. Я даже удивлен, как легко. Я не смогу навестить Стэна в тюрьме. Вернее, не захочу. Тем более что у меня работа. В «Капитал Эмитент». Мне нравится здесь. Меня не выгнали, не заподозрили ни в чем. Мы с семьей продолжаем жить в Лондоне. Жена ничего не знает о моих подвигах. Деньги на счете я не трогаю. Мне нравится та жизнь, что есть у меня сейчас. Все устраивает. А пока я стою на посту. Вокруг бегают люди, шумят. Они испуганы, ведь надо же — банк пуст, до единого цента. И с этим что-то надо делать. . . Я поправляю галстук, ведь я должен следить за своим видом. Ведь я же аккуратист. Я должен держать марку, ведь я же хороший. Планирую через пару месяцев сменить место работы. Я уже приглядел новый банк. Уж очень он красив, большой и процветающий. Именно то, что надо. Надо бы приглядеть и нового умникапрограммиста. . . Извиняюсь, что спонтанно, хаотично все рассказал, но ведь для виртуального собеседника из моей собственной головы не нужны подробности?! Я думаю, нет. А остальным знать эту историю и необязательно.

P.S. Интересно, а новый босс из «Инвест Норд» какой любит вид спорта? Гольф?!

30

Кикона Анна Самойлова — А с вами бывало так, что в полутемном переулке вы вдруг чувствуете страх. Резко оборачиваетесь. И видите только свою тень? — с интересом поглядывая на меня, спросил худенький мужичок в сером пальто и в кепке. Очень худенький.

— Ну и что? — ответила я.

— Вот! — он победно поднял вверх указательный палец.

— Что «вот»?

— Вот вам и доказательство.

— Доказательство чего? — спросила я и внимательно посмотрела на него.

— Доказательство существования киконы! Я про них все знаю. Незадолго до нашей с вами встречи одна такая выползла из тени и цапнула меня за ногу. Вот, даже след от зубов остался, — и он гордо продемонстрировал свою голень с отпечатками зубов. Я посмотрела на его ногу и подумала: «Это же надо быть таким худым» — а вслух сказала: — Вам, наверное, очень повезло. Судя по отпечаткам.

— Я сбежал от нее. О, эти киконы — коварные твари. Прячутся в вашей тени, потом, в самый неожиданный момент, выползают и трансформируются. И тогда все. Каюк. И не подавятся.

— Похоже, вам очень повезло, — попыталась я прервать его, но мужичок разошелся: — Гнуснейшие, я вам скажу, твари эти киконы. А какие у них зубы. . . Жуть! А чешуя. . . А шипы на хвосте. . . А какие приобретают формы! Иной раз и не сразу узнаешь. . .

— Вам. Очень. Повезло.

— Если бы не тутутры, они давно бы расплодились. Милейшие тутутры. Такие пушистенькие, симпатичные, а вот с киконами справляются запросто. . . Тут я не выдержала, и. . . Я ведь с ним хотела пообщаться. А он? Тутутры ему, видите ли, пушистые и милейшие. Да гнуснее тварей не существует! Того и гляди, норовят вцепиться в тебя зубами. И кикон поносит. Знает, видите ли, про них все. По-моему, так они само очарование. И зубки ничего так. . . Симпатичные зубки. И шипы на хвосте один к одному. Ровненькие. И чешуя приятного оливкового цвета. Брр! Очень худенький был мужичек. И тень его слишком маленькая. Спрятаться как следует негде. Киконы ему, видите ли, не нравятся. Это он мне не понравился. Сбежал! Ха! Одни кости. . . Я потянулась, трансформируясь. Приближалась новая тень. Хорошая тень. Большая. Книги Анны Самойловой можно найти на сайте "Алтайского Дома литераторов"http://adl22.ru/?cmd=lib на сайте "Писатели Алтая"http://pisatel.air-door.ru/?cmd=lib&author=samoylova

31

У последней черты Дарвина Татьяна Ветер воет, как раненый зверь, пытается остановить, но ты бежишь вперёд. Только вперёд. Задыхаясь, чудом не падая, ловко огибая попадающиеся преграды. Вперёд, вперёд! Хочется смеяться, но дыхания не хватает. Ветер всё сильнее, и кажется — можно взлететь. Друзья безнадёжно отстали, им тебя уже не остановить. Крики за спиной только подгоняют. Они далеко позади, а ты бежишь вперёд. К просвету, к запретной пустоши. Туда, куда нельзя ходить. Даже приближаться. Ты думаешь, если разбежишься, то просто не успеешь остановиться перед запретной чертой. И никто не сможет тебя остановить. Крики сзади становятся отчаянней, в них проскальзывает паника. Вперёд! Но ноги постепенно замедляют бег. Ты понимаешь, что не сможешь выйти за черту, и останавливаешься. Прижавшись к голому стволу, пытаешься отдышаться. Смотришь на валуны и понимаешь, что не можешь сделать этот шаг. Друзья нагоняют, задыхаясь от быстрого бега, а ты всё смотришь вперёд. Один шаг, но такой страшный. Друзья тянут обратно, говорят, что вперёд нельзя. Нельзя. Всю жизнь им говорили, что нельзя подходить близко к пустоши, но не говорили почему. Этот страх передавался от поколения к поколению. Друзья боятся, ты чувствуешь. И, в конце концов, тоже поддаёшься этому страху. Ты позволяешь увести себя, но постоянно оглядываешься, пока стволы не смыкаются. Дома тебя ждёт нагоняй от сестры. Как она узнала? Кто-то из друзей разболтал? Или просто видит по горящим глазам? Она говорит, что подходить к пустошам нельзя, что там опасно — всё то же самое скажет каждый взрослый. Но когда ты спросишь о причине страха, не ответят ничего. Ты покорно опускаешь голову, но мыслями там — на пустоши. Хочется опять оказаться на грани, но чтобы никого не было рядом. И всё-таки страшно. Страшно преодолеть многолетний запрет. И страх этот будоражит. Сестра видит, что ты не слушаешь, и печально качает головой. Она снимает с шеи цепочку и протягивает тебе. Ты недоумённо смотришь то на сестру, то на цепочку, и не понимаешь, зачем она тебе. Она убережёт тебя, говорит сестра, только не ходи больше к пустошам. Ты ничего не говоришь в ответ. Ничего не обещаешь, но сестра всё равно надевает на тебя цепочку, обнимает. Она не ругает тебя. Никогда не ругает, но от этого почему-то чувствуешь себя ещё хуже. Обед давно прошёл, а вечер нескоро, все заняты своими делами, а ты всё чаще смотришь в сторону пустоши. Если бы не друзья, хватило бы тебе решимости сделать тот единственный шаг? Проверить можно только одним способом. Тайком пробираешься мимо дома, чтобы сестра не заметила, и вновь бежишь по уже знакомой дороге. Главное, не останавливаться — остановишься и больше не сможешь сделать ни шага. И вновь просвет между стволами. Закрываешь глаза, чтобы не испугаться в последний момент, и бежишь. И падаешь, споткнувшись. Открываешь глаза, дыхание перехватывает. Пустошь! Всего лишь в пяти шагах позади тебя — запретная черта. Тебе удалось её перейти! Поднимаешься, весело смеясь. Вот так, пусть все узнают, что за чертой ничего страшного нет. Делаешь несколько шагов вперёд, огибая валуны. Тебе не страшно. Но тут. . . Перед тобой оказывается чудовище. Ты видишь только огромные лапы, и где—то в небесах слышишь оглушительный рык. От ужаса не можешь пошевелиться, а чудовище наклоняет к тебе голову. . . Беги, ясно звучит в голове. Ты разворачиваешься, но не успеваешь сделать и двух шагов. Горячий ветер обжигает спину. . .

— Нельзя, брось! — кричит девочка, пытаясь разжать пасть своему псу. — Выплюнь сейчас же! Пёс незлобно огрызается, поспешно чавкая. Потом весело скалится и пытается лизнуть девочку в нос.

— Фу, отстань! — она отталкивает его морду, чуть не падая на грунтовую дорожку. — Ну что ты за псина такая? Вечно всякую дрянь подбираешь. Что это было? Пёс гавкает и виляет хвостом, он не понимает, почему на него сердятся.

— Пошли. — Девочка хватает его за ошейник и тащит с дороги. Она так и не увидела оставшуюся между камней блестящую цепочку.

32

Планета Эйбикайт Джон Маверик Простенький эстамп на стене каюты. Берег, опрокинутая вверх дном лодка. Персиковый закат на волнах. Похожая на русалку девушка с длинными светлыми волосами сидит у кромки воды — укрытая до пояса рыбацкой сетью, под которой то ли человеческие ноги, то ли рыбий хвост. Ее тонкие кисти до самых запястий погружены в песок, а голова опущена, так что спутанные пряди свисают до самой земли. Лица не видно, но Реджинальд знает, что глаза у нее — акварельные, а улыбка подобна эдельвейсу, расцветшему на камнях. Со стороны кажется, что девушка прислушивается к голосу прибоя — доверчиво и сосредоточенно, как ребенок, приложивший к уху ракушку. Иногда Реджинальд думал, что космос подобен морю, и светила его — точно глубоководные рыбы, а планеты — ноевы ковчеги. Тогда звездолеты — это запечатанные бутылки, в которые люди вкладывают послания кому-то неизвестному и далекому, кого почему-то очень хочется назвать другом, и кидают с борта наугад: вдруг кто-нибудь выловит. А еще он считал, что космос — та же помойка, где, как и в море, болтается что угодно — корабельные обломки, трупы глубоководных рыб, объедки, останки и осколки цивилизаций, бутылки с посланиями или без. На вселенской свалке легко сломать ногу. А можно, если повезет, отыскать нечто редкое и красивое, порой даже светоносное, что, оказывается, нужно тебе позарез, а ты и не догадывался. Ради этого непонятно чего, выброшенного кем-то другим, люди готовы разгрести кучи мусора, заблудиться, потерять себя или близких. «Блаженны ищущие», — говорят про таких. Но более всего прочего космос напоминал ему человеческую душу — захламленную, будто старый чердак. А на дне у нее — то самое, светоносное, маленькая искра, которую надо любой ценой спасти и раздуть. Астронавты, как известно, не страдают клаустрофобией, иначе они просто не прошли бы теста на профпригодность. Но чем дольше длился полет, тем чаще Реджинальда охватывала — нет, не боязнь замкнутого пространства — а какое-то дикое, почти непереносимое отвращение к нему. Он чувствовал себя жуком, запертым в спичечном коробке. То, что на корабле было еще шесть человек, ничего не меняло — один ли жук или несколько, перед злой волей любопытного мальчишки они одинаково беспомощны. В такие минуты Реджинальд спасался тем, что переключал восприятие, и тогда тесная каюта превращалась в уютную маленькую комнату в мансарде, пахнущую еловой смолой и старыми книгами, космический корабль — в дом на берегу моря, эстамп на стене — в окно, а незнакомая девушка — в его, Реджинальда, жену Марию. Он едва удерживался, чтобы не окликнуть ее — настолько полной казалась иллюзия. В другом, давно покинутом и наполовину забытом мире кричали чайки, и ветер бился в мутное от морской соли стекло. Под его жалобную музыку Реджинальд засыпал, и тогда окно распахивалось, впуская усыпанную солеными звездами ночь. Видения перетекали в реальность, а реальность в мираж, и невозможно было отличить одно от другого. Под покровом иллюзорной ночи к нему приходила Мария, запеленутая все в ту же рыбацкую сеть и немая, как андерсеновский найденыш, и на узкой корабельной койке им становилось жарко и тесно вдвоем. Их окованный многослойной металлической броней корабль плыл к неведомой земле. За линзами иллюминаторов плескалась темнота и, точно стайки мальков, резвились проворные метеориты. Планктоном светилась космическая пыль, и манящими огнями маяков вспыхивали сверхновые. По крайней мере, так это виделось Реджинальду, а его сознание было затуманено и окутано сном. Пробудил его, заставив с койки переместиться в кресло, разнесшийся по обитаемым отсекам корабля хриплый, словно заржавевший в бездействии, механический голос: — Приготовиться к посадке. Режим внештатный. «Это еще почему?» — слабо удивился Реджинальд, а голос уже, как ни в чем не бывало, перечислял: — 32-б. Радиус... температура поверхности... атмосферное давление... гравитация... процентный состав атмосферы... Реджинальд рассеянно вслушивался в цифры, отмечая, что параметры близки к земным. Только в почве слишком много магния, и солнце — белое. Реджинальд моргнул, стряхивая с ресниц жесткий, 33

лишенный привычного желтого тепла свет, и потер глаза. Ему хотелось, чтобы космос каким-то образом укусил себя за хвост, и непонятная 32-б оказалась его родной Землей — и Бог с ними, с тремя потерянными годами, проведенными в полубреду («Космос — это болезнь», — машинально продолжил он свою тайную классификацию). Главное, чтобы бесконечный путь наконец окончился и можно было просто жить. «Ты устал, встряхнись, — одернул он себя. — Работа только начинается». Планета в иллюминаторе выглядела клубком серебряной проволоки, взрыхленным тонкими иглами тумана.

— Обращается вокруг двойной звезды класса А. Разумная жизнь по предварительным данным отсутствует. По предварительным данным она отсутствовала везде. Но природа не терпит пустоты, и человеческая мысль расширялась в безразумное пространство, истончаясь при этом, точно распираемый воздухом шар, и делаясь все более прозрачной и уязвимой. «Еще бы, — усмехнулся Реджинальд, — как может быть иначе, если разумными мы считаем только самих себя?» Корабль вздрогнул, но не обычно, а как-то по-особенному чутко, словно взведенная часовая пружина. Металлический голос, захлебнувшись последним словом, замолчал, и в этот момент с миром начало происходить нечто странное. Как будто гигантская рука ухватила его за уголок и, точно наволочку, принялась выворачивать наизнанку. Процесс оказался настолько болезненным, что Реджинальд — хотя больно было не ему, а миру, но по невидимым нервам ощущение передавалось каждой клетке его распластанного в кресле тела — вцепился в поручни и застонал. Темнота плотно надавила на веки, выжимая из зрачков свет до последней капли. Когда она рассеялась, перед глазами так и осталась тонкая пленка радужного сияния, а предметы в каюте словно обрели ангельский нимб. Утробный гул, который Реджинальд в своих фантазиях принимал за рокот волн, смолк. От неподвижности и тишины закружилась голова, как после долгой езды по кругу. Теперь стену украшали два эстампа — окна в две непохожие друг на друга реальности. Один — с девушкой-русалкой, и второй — в круглой раме, на котором сквозь солнечное марево просвечивали контуры холмов, петлей свивалась речка, сбегая вниз по изумрудному склону, а на переднем плане — слева вверху — качалась цветущая ветка дерева. Будь дело на Земле, Реджинальд сказал бы, что это акация. Он еще немного полежал, прислушиваясь — дезориентированный и оглушенный — и поднялся с кресла. Понимая, что нужно надеть скафандр, разворошил стенной шкаф, выкинув на пол каюты совсем уж странное барахло — лопату без ручки, плащ-дождевик, кислородный баллон, старый свитер из деревенской шерсти с поеденным молью рукавом, фотокамеру. Скафандра не нашел, да и забыл через три минуты, что искал. Так и вышел из корабля в хлопчатобумажной тенниске, летних брюках и сандалиях на босу ногу. Плащ, впрочем, захватил с собой — скорее машинально, чем сознательно. Планета оказалась дикой, скалистой, прекрасной какой-то неуловимой красотой. Небо безумно синее, яркое до разноцветия и чистое, как березовый сок, так что у Реджинальда, глотнувшего этой чистой синевы, сделалось липко и сладко во рту. Трава сочно-зеленая и мягкая, почти неощутимая, как будто ступаешь по щиколотку в морской пене. Камни густо-красные, в светлых и темных крапинах, точно забрызганные охрой. Все краски здесь горели ярче и жарче, чем на Земле, линии проступали четче, а касания завораживали своей эфемерностью. Корабль громоздился посреди широкого плато, а вокруг валялись ящики с аппаратурой, детали разборного купола, инструменты, катушки проводов и маленькие роботы, застывшие в нелепых позах, словно окоченелые младенческие трупы. Их суставы проржавели, а глаза-светодиоды ослепли, забитые землей. Сквозь брошенный у самого трапа шлем от скафандра уже начали прорастать острые, как осока, стебли. И ни одного человека. Реджинальд как будто созерцал опустевшее поле битвы. Он стоял, гадая, куда могла деться команда. «Пока я лежал без сознания, все ушли. Отправились разведывать местность... или еще чтонибудь. Для меня это первый полет, первое приземление, а у других уже есть опыт — они быстрее 34

пришли в норму», — думал Реджинальд, отчетливо понимая, что лжет себе. Что-то случилось. Чтото было не так. Разбросанные вещи навевали мысль о паническом бегстве. Резкий излом охряных скал на горизонте завораживал и пугал. Реджинальд тревожно озирался. В нем крепла глупая, иррациональная уверенность, что когдато он здесь уже бывал и знает каждый уступ и каждую извилину этого странного ландшафта. Вот сейчас — представлял себе Реджинальд — он сойдет в ложбину и увидит, как солнце блестит на дне ручья. И зеленая тень — пятнами, словно кто-то разбросал по песку старые медные монетки. Он побредет вниз по течению и очутится в долине, где среди апельсиновых деревьев и лавровых кустов сверкает жестяными крышами небольшой поселок. Апельсины, лавр? Бессмыслица какая-то... Поселок? Реджинальд встряхнул головой, отгоняя наваждение, но оно липло к нему, как перчатка к мокрой руке. И непонятно было, чего в нем больше — страха или глухой, изнуряющей тоски. Хотелось спуститься со склона и увериться, что нет там никакого ручья, а значит, нет ни долины, ни затерянной среди безжизненных скал деревни. «Я вернусь», — кивнул он кораблю, который, как и положено всякому кораблю-призраку, расплывался и таял в горячем воздухе — менял очертания, становясь то звездолетом последней модели, то большой орбитальной станцией, то парусной яхтой, то крейсером с четырьмя трубами. Осторожно, скользя и придерживаясь за кустики травы, Реджинальд начал спускаться. Из-под его каблуков вылетали отломившиеся куски породы, исчезая в кружевной изумрудной поросли, покрывавшей дно ложбины. Всякий раз при этом слышался глухой всплеск, как будто камень падал в воду. Последние метра полтора оказались пологими, и Реджинальд просто сбежал вниз. Тяжело дыша, раздвинул руками ветви, и тут же в глаза ему ударил солнечный свет. По меловому руслу неслышно струился прозрачный бирюзовый поток, а над ним подрагивала, переливаясь каждой каплей, похожая на диковинный павлиний хвост радуга. Такой необыкновенно голубой вода бывает только в небольших меловых озерах, а здесь она еще текла, играла, перекатывая по белому дну маленькие сверкающие волны. Реджинальд застыл, не столько удивляясь, сколько впитывая всем телом золото и синеву, исходящую от воды прохладу и мелодичный, точно серебряный, стрекот насекомых в траве. Гармония казалась настолько яркой, что ею хотелось поделиться — как хочется поделиться словами истины — все равно с кем, но лучше, если с близким, любимым человеком. Реджинальду стало грустно оттого, что рядом нет его Марии, что не может она увидеть эту прекрасную землю, это буйство света и красок, которое по какому-то смешному недоразумению называется безлико и сухо — порядковым номером 32-б. Он присел на корточки и погрузил руку в ручей: вода освежала, лаская и весело щекоча пальцы. Она была прохладной, но не холодной — легкой, искрящейся и невесомой, как во сне. От пьянящего чувства дежавю кружилась голова. Он знал, что надо поскорее рассеять мираж — хотя бы ущипнуть себя или закричать — но голос не слушался, и мышцы обмякли, стали будто поролоновые. Планета точно заманивала его в ловушку. Наверное, что-то в атмосфере. Химические примеси? Природные галлюциногены? Или излучение? Последнее могло оказаться еще более пагубным. Но страха он не ощущал, и это тоже было неправильно, непривычно. Реджинальд согнул запястье и поднес к глазам. Он не мог разобрать который час, не узнавал ни единой цифры, и даже не в состоянии был вспомнить, как называется прибор, отсчитывающий время. Да и само время лишилось своего сакрального смысла. Как будто у обычной — почти земной — реальности забрали четвертое измерение, а три оставшиеся из-за этого исказились. Мир планеты 32-б уподобился поезду, навечно вставшему на запасные пути. Он долго брел вдоль ручья, вдыхая радугу и кисловатый запах травы, пока меловое русло не расширилось в маленькое горное озерцо. По берегам цвели апельсиновые деревья, а чуть дальше, внизу, точно ласточкины гнезда, притулились к горе шесть или семь домиков с блестящими крышами. Над ними клубилась похожая на облака клочковатая дымка — то ли туман, то ли дымок, нежно-золотой от высокого солнца. Первым человеком, которого Реджинальд встретил на единственной улице поселка, оказался старик. Обычный земной старик, в полотняной рубахе с расшитым воротом и выцветших тренировочных штанах. Его белая, как морская соль, борода топорщилась двумя острыми клиньями. В 35

рисунок Анастасии Галатенко

36

жидких волосах свил гнездо ловкий ветер. Темные и кривые, точно корни дерева, пальцы сжимали сучковатую палку. И глаза — молодые, с прищуром, синие, как небо этой планеты. Реджинальду он показался похожим не то на вышедшего на покой карточного шулера, не то на древнего патриарха. Неторопливо, по-хозяйски, старик огладил бороду и важно изрек: — Приветствую. Жаль... такой молодой.

— Как вы сказали? — опешил Реджинальд. — Что?

— Как ваше имя, молодой человек? — осведомился старик.

— Реджинальд Биттерцвайг, — ответил Реджинальд, удивленно моргая. Он никак не мог взять в толк, на каком языке обратился к нему туземец, однако понимал каждое слово. Телепатия?

— Нет, мы не читаем мысли друг друга, — успокоил его старик. — Знаю, это звучит необычно, но все люди здесь говорят на одном языке.

— Я не отсюда, — возразил Реджинальд. — Вы даже не представляете себе, из какого далека я прибыл. Там, если идти вверх по реке... на горном плато стоит мой корабль. Вообще-то, нас здесь семеро, но... Он снова вспомнил о пропавшей команде и запнулся. Старик задумчиво пожевал губами.

— Корабль? Вы, верно, моряк?

— Да, вроде того. Старик хитро подмигнул ему.

— И кто ждет моряка на берегу?

— Девушка-русалка, — Реджинальд печально улыбнулся. — Мария. Вздохнул и затих, как всегда затихал, произнеся имя жены. Старик деликатно помолчал вместе с ним, палкой ковыряя песок, потом прокашлялся, не то смущенно, не то сочувственно.

— А родители? Живы? Умерли?

— Я сирота.

— Плохо. Братья-сестры? Реджинальд пожал плечами. Чудной получался разговор. Так могли бы беседовать двое отдыхающих в каком-нибудь курортном парке. Или двое туристов у костра. В общем, те, кому нечего делать и кто успел неплохо познакомиться друг с другом. Жена, родители... Вот и пойми чужую ментальность. «Разве что дань вежливости, — подумал Реджинальд. — Что-то вроде нашего «how do you dо?». Да, наверное, так». Он чувствовал, что надо спросить о чем-то важном, о людях, о цивилизации, о технике и городах (первый контакт с разумной расой, как-никак!), но мысли разбегались и, словно кузнечики, прятались в высокой траве. Реджинальд задал первый вопрос, который пришел ему в голову: — Как вы называете вашу планету?

— Эйбикайт, — произнес старик с ударением на первом и последнем слоге, слегка растягивая гласные, так что получилось неожиданно певуче и красиво. Странное сочетание звуков. Напоминает слово какого-то земного языка — немецкого, что ли? Вот только иностранных языков Реджинальд не знал. Но так или иначе, это лучше скучного 32-б. Реджинальд представил себе, как ржавый голос корабля произносит нараспев, вибрируя так, что где-то в недрах его металлической гортани отскакивают и лопаются подшипники: «Планета Эйбикайт. Радиус... температура поверхности... атмосферное давление... гравитация... процентный состав атмосферы... Обращается вокруг двойной звезды класса А. Разумная жизнь по предварительным данным отсутствует». Вот тут они промахнулись. Стариктуземец явно разумен, да и деревню — пусть и захудалую, в пару домов — животным не построить. Но было еще что-то в сообщении механического голоса, что-то такое, от чего Реджинальда вдруг прошиб пот и ноги сделались мягкими и неуклюжими, будто подпорки из сырой глины. Он бы так и рухнул на землю — точно Колосс Родосский — с подломленными коленями, если бы старик вовремя не подставил ему плечо. Класс А — белая звезда. Она и была белой в тот момент, когда корабль садился на планету 32-б. Реджинальд запрокинул голову, и в глаза ему хлынул торжествующий золотой свет, обжигая 37

зрачки, застревая в частоколе ресниц смоляными каплями. Эйбикайт, по-женски своенравная, как будто издевалась над незваным пришельцем, говоря: «Этого не может быть. Но это так». На планете Эйбикайт были медные закаты и сумерки из горного хрусталя, а еще — скалы, у вершин которых роились солнечные мотыльки, похожие на гаснущие в полумраке огоньки сигарет. Небесный свод потускнел, обретя молочно-желтую непрозрачность, и за ним, точно за окном вагона, быстрые и лучистые, замелькали тени. Только на горизонте розовели холмы, а прямо за горным плато, где остался покинутый экипажем корабль, плевался багровыми искрами огромный лохматый костер. Реджинальд вздрагивал и поеживался, но не от холода, а от ставшего вдруг пронзительным чувства одиночества. Он ощущал себя цыпленком, который мечтает заползти обратно в скорлупу. Путь до корабля растянулся точно гармошка, и казался теперь длинным и пологим. Меловой ручей больше не журчал, играя, а тек спокойно и вязко — и вода в нем стала темно-багровой, соленой и мутной. Насытилась минеральной взвесью и загустела. Она даже пахла тепло и солоно, не то кровью, не то его, Реджинальда, человеческим отчаянием. От этого душного аромата в голове у него сработало какое-то реле, и по новому контуру мысли устремились вспять, в детство. Реджинальд увидел себя четырех-пятилетним, с тонкими, покрытыми цыпками ногами и руками. Он ворочался на жесткой койке в приюте. Одеяло все время сползало на пол. На тумбочке леденцово поблескивали собранные днем на берегу морские камешки, которые нестерпимо тянуло закатать за щеку, но Реджинальд боялся подавиться во сне. За окном было настолько ветрено и влажно, что звезды делались гладкими, как мокрый лед, а луне приходилось надвигать капюшон до самых бровей, чтобы ненароком не простыть. Холодными ночами мальчику грезилось раскаленное безоблачное небо, красные скалы и красный ручей, пахнущий тоской и кровью, зеленый плющ холмов и кружевная кисея тумана над крышами. Уже тогда — почти двадцать лет назад — ему снилась далекая и странная земля Эйбикайт. От страха и непонятного томления он потел, трясся в ознобе, а утром просыпался охрипший и с заложенным носом. Сейчас Реджинальд готов был проснуться хоть с воспалением легких, лишь бы дома. Он щипал себя за предплечья, задерживал дыхание и наступал босиком на колючки. Но увы. Дети умеют пробуждаться от кошмарных снов. Взрослые разучились. Он брел, не чувствуя ни усталости, ни голода. Костер над горизонтом как будто превратился в неопалимую купину: горел, но не сгорал — или это кто-то невидимый все время подбрасывал в него сучья? Ручей бесконечно вился среди золотого лозняка, и Реджинальду чудилось, что он прошел уже не одно и не два, а четыре или пять расстояний до корабля. «Может быть, эта ложбина закольцована вокруг всей планеты, — говорил он себе в отчаянии.

— Или вечность закольцована вокруг одного закатного мгновения? Если так — я в ловушке. Не провалились ли мы в какую-нибудь черную дыру?» Не успел он так подумать, как понял, что незаметно для себя преодолел весь путь и стоит на том самом плато, с которого началась его прогулка. Все осталось по-прежнему: широкий луг, крапчатые камни, трава как морская пена. Вот только корабль исчез. Реджинальд пошатнулся, и закат как-то сразу погас, точно керосинка, в которой завернули фитиль. Ночной свет был почти таким же ярким, как дневной, только чище и прозрачней. Тихо потрескивали цикады. Напрасно Реджинальд искал хоть какие-то следы посадки или старта, шаг за шагом обходя горное плато. Единственным, что осталось от корабля, был проросший острыми стеблями шлем от скафандра, да и тот выглядел зыбким, дрожал и колебался, как листва на ветру. Реджинальд нагнулся за ним и понял, что это оптический обман: в зеркальных волнах травы отражалась не по-земному бледная, словно чахоточная, луна. Он сомневался, что сумеет найти старика, но тот как будто ждал его, сидя на крыльце, и сразу поднялся навстречу. А может, это был другой старик. В лунном свете он казался выше ростом. Седая борода, разделенная на две прядки, торчала рыбьим хвостом и чешуйчато лоснилась.

— Корабль? — повторил он вслед за Реджинальдом, усмехаясь в серебряные усы. — Не знаю, куда делся. Да, вероятно, сквозь землю... А на что он вам, юноша?

— Как на что? Вернуться домой, — принялся втолковывать ему Реджинальд. — У вас, на Эйбикайт, очень красиво, правда, но я не могу тут поселиться. Меня ждут на Земле, понимаете?

38

Старик покачал головой, словно недоумевая, и причмокнул языком — то ли осуждающе, то ли сочувственно.

— Какая странная у вас идея, молодой человек. Вы хотите вернуться домой? Отсюда? На корабле? — он помолчал, огладил бороду и продолжал неторопливо, словно беседуя с самим собой. — Мертвая груда металла. Махина из дерева, тряпок, железа, пластмассы — или из чего вы строите свои корабли? Вы только представьте себе, юноша, как смотрелся бы ваш парусник на этом зеленом лугу? Как слон, простите, посреди торговой площади. Ничего удивительного, что он исчез.

— Да не парусник! — простонал Реджинальд. — Космический корабль! Звездолет! Погодите, я попробую объяснить... Он поднял глаза к небу, представляя, как очертит перед удивленным взором туземца звездную карту... и оцепенел. Звезды скользили, точно гости на балу, в головокружительном вальсе — перемещались, менялись местами, образуя новые созвездия, вспыхивали, разгорались и гасли. Среди них — как будто собранных в гибкие новогодние гирлянды — выделялась одна: снежно-белая, свободная и шипучая, как бенгальский огонь. Ее искры падали в зрачки Реджинальда, на его бледные руки, на лоб в каплях испарины — и от их сухого прикосновения ему становилось тепло и больно. Реджинальд смотрел на небо, захваченный волшебным хороводом, не понимая еще, что произошло, балансируя на краю — но уже через секунду сорвался вниз, окунувшись с головой в ледяной холод прозрения. Беспокойные огни на небосводе не были светилами далеких миров. Он понял, что возвращаться некуда. Костлявая ладонь старика бережно легла ему на плечо.

— Не переживайте так. Это участь всех...

— Я только теперь осознал, — откликнулся Реджинальд, не отрывая взгляда от мельтешащих в сером тумане огненных фигур, и глаза его сделались зоркими от слез, — космос подобен смерти. Куда я торопился? У меня было все — жена, дом и лодка... Я мог бы жить и радоваться. Работать и любить.

— Это удел женщин, — мягко перебил его старик. — Мужчин всегда тянет на битву или в поход. Право наслаждаться покоем надо заслужить. Не вините себя.

— А эти звезды? — спросил Реджинальд. — Почему они танцуют?

— Это люди, которые пока еще не с нами. Когда гаснет на земле чья-то жизнь, с неба Эйбикайт падает звезда. Приглядитесь: вы видите среди них крупные?

— Вижу одну. Вон там, на востоке. Над холмом.

— Это жизнь человека, который вам дорог. Каждый из нас видит одни звезды блеклыми и маленькими, а другие — яркими и большими. Вы узнаете эту, белую?

— Да, узнаю. Мария...

— Ночная долина превратилась в морской берег, усеянный гладкими камешками-леденцами, цикады — в чаек, а спутанные лучи — в льняные пряди. Так белоснежная звезда обрела имя.

— Я буду ждать тебя, — прошептал Реджинальд. Он мог бы и не говорить этого, потому что единственное, что оставалось людям на Эйбикайт — это ждать того, кого любили, и любить того, кого дождались. Здесь существовали прошлое и будущее, но отсутствовало настоящее, тот единственный момент, в котором возможно встретиться, протянуть другому руку, завязать новую дружбу или выпестовать новую любовь. Целыми сутками Реджинальд вспоминал. Он благословил ночи, но возненавидел дни за то, что днем золотая завеса скрывала звезды. Он уходил мыслями далеко — как во время своих горячечных фантазий на корабле. Только девушка с эстампа больше не спускалась к нему в образе Марии — она обратилась в свет. Эйбикайт — ревнивая и непредсказуемая — окружала своих пленников одиночеством и вела каждого по своему пути. На ней могло не происходит ничего или произойти, что угодно. Целая земная жизнь тут оканчивалась в один миг, а один земной год растягивался в вечность. Лишь за одно Реджинальд благодарил судьбу — за то, что каждую ночь всходила над горной долиной его звезда. Рассвет начался, как всегда, феерично. Небо на горизонте вспенилось и заиграло, точно дорогое

39

вино в бокале — багровым, розовым, лимонным и чуть зеленоватым. И на самом дне — изумрудная капля, самая густая, самая сладкая, та, из которой возгорается солнце. Реджинальд сидел перед шалашом, скрестив по-турецки ноги. Он так и не построил себе дом, потому что не нуждался ни в четырех стенах, ни в крыше над головой. Поставил шатром четыре палки, накидал хворосту — вот, и готово убежище от яркости, от бьющих в глаза красок, от собственной злой тоски. Реджинальд заползал в шалаш, когда хотел побыть в темноте, сворачивался в клубок, подтягивая колени к животу, и лежал так в позе зародыша, крепко зажмурившись и стараясь не шевелиться. Это создавало иллюзию сна, хотя спать по-настоящему он больше не мог. На Эйбикайт никто не спал. Одна за другой гасли звезды, прекращая свой бесконечный полет. Только порхала голубкой его, Реджинальда, единственная, долгожданная. Он грустно ласкал ее взглядом, прощаясь на весь долгий день, и шептал что-то мимолетное... ему нравился этот тихий разговор со звездой — один на один. Нет, уже не один. Он почувствовал, что рядом кто-то есть. Не старик из селения — его присутствие не ощущалось никак — а кто-то гораздо более важный. Реджинальд невольно подался назад, в тень от шалаша, и в ту же секунду увидел Марию. Та стояла совсем рядом, облокотясь на невидимую стену. Худая и осунувшаяся, полуодетая, с ярко-красной помадой на губах, она тискала в руках маленькую кожаную сумочку и, широко распахнув испуганные глаза, смотрела на Реджинальда. Она казалась чужой и совсем не похожей на русалку, и незнакомое море омывало ее обутые в лаковые туфли ступни. Белая звезда еще сияла над вершиной холма, не смытая теплой волной рассвета. Значит — догадался Реджинальд — Мария не здесь. Заснула ли она или замечталась... такое случается, наверное, когда чьи-то сновидения пересекаются с чьей-то смертью. Он вскочил на ноги, с громким криком, чуть не опрокинув шалаш. В ту же секунду фантом растаял. Сломался хрупкий мостик, перекинутый через вечность, потому что вечность не любит нетерпеливых. Она требует смирения, и Реджинальд научился смирять гордыню и не роптать на судьбу, которая позволила ему умереть в двадцать пять лет. Он научился смирять ревность и желать любимой счастья. Но его звезда все равно кружила по ночному небосклону в одиночестве, исполняя замысловатый танец жизни. А когда начинала мерцать и гаснуть, он собирал все свои внутренние силы и молился, прося Бога отвести беду. Ожидание длилось так долго, что за это время душа Реджинальда истончилась, как перо — нет, как пушинка — и ступал он теперь легко, не приминая травы. Иногда ему казалось, что белые лучи просвечивают его насквозь, и это было слиянием, в сотни раз более интимным и нежным, чем любое доступное людям на Земле. Но все кончается рано или поздно. В одну из длинных ночей огромная сверкающая звезда зашаталась, точно подстреленная на лету, и стала неудержимо падать. Она летела не вертикально вниз, а по широкой дуге и лишь только коснулась горизонта между двумя черными силуэтами гор, как небо полыхнуло рассветом. Реджинальд увидел Марию. Не призрачную, а из плоти и крови — она сидела на траве, неловко сгорбившись, и встревоженно озиралась. Не помня себя, Реджинальд бросился к ней и... остановился. Он не узнал своей жены. Видно, много лет прошло, и годы взяли с нее обычную плату. Льняные волосы побелели, сделались легкими, как дым. Кожа покрылась морщинами, точно земля оврагами. Руки скрючились, а спина изогнулась уродливым горбом. На жалком, иссушенном временем теле нелепо болталась цветастая ночная рубашка... Лицо Марии еще хранило тень предсмертных мучений, но целительный ветер Эйбикайт уже коснулся его, и в потускневших глазах начинал разгораться синий огонь. Реджинальд смотрел на маленькую седую старушку и не узнавал в ней ту Марию, образ которой бережно хранила его память. Но замешательство его продолжалось лишь один миг. Слишком долго он ждал. Ничто больше не имело значения. Старая или молодая, она навеки была его. Реджинальд подошел и, исполнившись уважения к прожитой ею длинной жизни, поклонился в пояс и сказал: — Я приветствую тебя, Мария, на прекрасной земле Эйбикайт.

40

Улитки На Взлёте Василий Печак Проксима снова услышала будильник раньше всех остальных. Она спрыгнула со своего гвоздя и решительным шагом начала спускаться с небесной полусферы. Остальные, не мешкая, последовали за ней. Навстречу спешило Солнце, сбивая звёзды с ног.

— Эй, ты, смотри, куда прёшь! — рявкнула Проксима, потирая отдавленный луч.

— Да пошла ты! — донеслось до неё издалека.

— Проспало, небось, — крикнул Проксиме Альдебаран и налетел на Спику. Та обиженно взвизгнула и всем весом навалилась на лучи Альтаира. На ступеньках образовалась куча мала и кубарем покатилась вниз. Раздались вопли и хруст ломающихся лучей; где-то в самом низу лестницы бабахнула парочка сверхновых. Солнце ядовито расхохоталось и потянуло носом. В воздухе стоял запах палёной резины. Солнце потерло виски — опять голова с утра трещит — включило свет и микрофон, распахнуло окно и гаркнуло: — А ну-ка, встали! С добрым утром!!! Алекс с трудом разлепил веки. Кровать скрипнула. На кухне гремела посуда. Он рывком распахнул дверцу гардероба и ударился об неё лбом. Чертыхнувшись, энергично потер ушибленное место и лихорадочно стал искать чистую рубашку. Рубашка не нашлась, но спустя две минуты в шкафу стало невозможно вообще что-либо найти. Алекс плюнул и ушел на кухню. Карина, жизнерадостная и хихикающая, оживленно суетилась у плиты, пытаясь отскрести от сковородки намертво приклеившуюся к расцарапанному тефлону глазунью. Алекс плюхнулся на диван и, не оборачиваясь, попытался нащупать сигареты.

— Ты куда мои рубашки дела? — невнятно спросил он, вставляя сигарету в рот и нервно прикуривая от огромной зажигалки.

— Куда рубашки дела я, — нараспев зачастила Карина, — и для меня самой загадка... — она наконец отделила яичницу от тефлона и выложила её на тарелку. — Нет, я не знаю... Я ничего не знаю... Сегодня я не знаю ничего, — она прыснула, махнула рукой и продолжила беспечное порхание по кухне. Алекс подобрался к яичнице, отломил кусочек и попробовал. Сегодня относительно прилично, с прошлым разом не сравнить. Проглотив глазунью, он сделал вторую попытку достучаться до жены: — Где все мои рубашки, чёрт возьми? Карина села ему на колени и поцеловала в ухо.

— Да ну их. А у нас будет сеееекс? — заёрзала она. И было утро, и был диван. И был секс. Голодный, как пролетариат. Грохот, вонь, искры из глаз, пинки, угольная пыль во рту. Тремоло сотен тысяч каблучков. Слоновье стадо тяжелых армейских сапог. Питеры, Джоны, Джеймсы, Вероники, Мэрайи, Марты. Вечно спешащий, вечно кричащий, вечно запутанный — бесконечный и темный Хаос. Он движется, чтобы распасться на отдельные шляпно-платяные облака, принимающие форму своих офисов, а там из каждого облака выделяется маленький лысый человек с красным лицом, мечущий громы и молнии, повелевающий начальниками отделов, которых он когда-то сотворил из маленьких муравьишек. Это — Вселенная Гистера. Поверьте, вам будет гораздо легче отыскать шапочку любимого сыночка в проруби, чем следы Алекса Ларго в капиллярах Гистера. Прочесав все перекрёстки и переулки, рано или поздно вы остановитесь, чтобы обдумать дальнейшие действия — тут-то вам и предложат два выхода: быть размазанным по мостовой или подчиниться адской перистальтике — свободный выбор пассивного партнера асфальтоукладчика.

41

Выбрали? Не бойтесь, здесь весело. Когда вы просыпаетесь от того, что вас разбудило Солнце своими воплями — вы сами понимаете, что остается только хихикать. Старуха подбежала к двери операционной и рванула ее на себя.

— Как он там? Как он? Доктор! Доктор! Как он? — запричитала она. Глаза её бегали. Алекс с кошмарно-идиотской улыбкой на лице стянул с себя перчатки и бросил в мусорную корзину.

— В расход! — провозгласил он. — И мужа вашего тоже в расход! Не мой сегодня день, — радостно заключил он.

— Да как же это? Боже мой! — всплеснула руками старуха.

— Вы сами посмотрите! — Алекс схватил старуху за руку и подтащил к операционному столу. — Извольте видеть. Режем гортань, — он хохотнул. — А тут же сонная артерия, понимаете? И тут... — он заржал, как конь, — Сэм мне под руку говорит, мол, не зацепи ненароком. Так смешно... Ну, вы же понимаете! — он упал на пол и забился в истерике. Старуха молча смотрела на труп, лежащий на столе.

— Ладно вам, — пробасил Сэм, здоровенный негр. — Мало ли мы их режем. Работа такая, — осклабился он. — Да сами же знаете, иной раз внимание перескочит — и труп.

— А и правда, смешно, — сказала старуха. Взглянула еще раз на труп и прыснула.

— Мне чего? — заключила она. — Мало ли их на свете, еще одного найду. Всех не перережете, верно?

— Верно! — сказал Сэм. — Чего убиваться-то? Мистер Ларго у нас лучший хирург в городе. Вам крупно повезло. Ежели еще кто заболеет, тащите к нам. У Алекса руки золотые прямо, из ста человек целых десять живет и здравствует после операции. Это, бабуль, настоящий мастер.

— Ой, не могу!!! Артерия!!! — визжал Алекс и катался по полу. Старуха поклонилась и резво выбежала из операционной.

— А знаешь, Сэм, — говорил Алекс полчаса спустя, — Еле успокоился. И знаешь, что заметил? Они неслись по тротуару в самой гуще толпы. Люди напирали, толкали, пихали, норовили сбить с ног или выдавить на проезжую часть.

— Стоит покурить, и у меня как будто тормоз какой-то включается. Точнее работа идет.

— Не гони! — Сэм перекрикивал толпу и рёв моторов. — Ты вообще зря куришь, вредно это.

— А тебе что? — рявкнул Алекс. Мимо него с грохотом пронесся мотоцикл.

— Ты чего это на меня голос повышаешь? — мгновенно вскипел добродушный, как казалось, Сэм. Драка в центре толпы в Гистере не редкость. И не было еще ни одного человека, который равнодушно бы прошёл мимо.

— Давай, парень!!! — кричали рослые, широкоплечие амбалы. — Врежь ему! А то мы вам обоим навешаем!

— Негр победит, негр победит! — верещала леди в деловом костюме и осторожно подпрыгивала на шпильках. Алекс крепко держал Сэма за воротник и с остервенением бил по черному лицу. У Сэма не хватало трёх зубов и шла кровь носом. Внезапно они остановились, посмотрели друг на друга и расхохотались. Потом Сэм поднялся с асфальта, они обнялись и нетвёрдой походкой направились к ближайшему бару. Матово-чёрные колонки ревели. Карина перевернулась на бок и выгнулась, как кошка. Алекс молча смотрел перед собой. Карина села и одернула халатик.

— Милый! — непривычно резко для себя сказала она. Алекс вздрогнул и посмотрел на жену, изо всех сил старавшуюся привлечь его внимание.

— Что?

— Ну, мииилый, — протянула она и снова легла. Алекс молчал. В последнее время дома он почти не разговаривал, только курил одну сигарету за другой и думал. Карина обиженно надувала губы, но Алекс ничего не замечал. Она била посуду и ревела,

42

только тогда он приходил в себя и тащил её в постель, чтобы успокоить. Карина извела на любовь все тарелки. Но случалось это всё реже и реже. Карина завела любовника, затем ещё одного, и ещё, а через месяц обнаружила себя швыряющей вещи в большую спортивную сумку и нервно упаковывающей свои многочисленные туфли в коробки. Но Алекс даже не заметил, что перед его глазами больше не мелькает шёлковый синий халатик. Алекс несмело позвонил в дверь. Она распахнулась, и перед Алексом предстал профессор психологии и психиатрии Людвиг Шванц.

— Ларго, — сказал Алекс.

— Добрый день, мистер Ларго, рад вас видеть! — Людвиг Шванц ухмыльнулся, потряс его руку и, видимо, почуяв замешательство Алекса, буквально втащил его в кабинет.

— Мне вас рекомендовал Сэмюель Ризус, — пояснил Алекс, с опаской осматриваясь. — А где ваша беговая дорожка? Я слышал, у каждого психолога в кабинете есть беговая дорожка.

— Есть, есть! Как же ей не быть, — затараторил профессор. — Вставайте сюда! Смелее! — и он указал пальцем на беговую дорожку. Алекс повиновался. Профессор включил тренажёр и стал постепенно увеличивать скорость.

— Теперь скорость полотна соответствует нормальному жизненному темпу, — сказал он. — Расслабьтесь и расскажите, что вас беспокоит. Алекс поморщился. Теперь, когда он быстро шагал по полотну беговой дорожки, он снова почувствовал себя прежним, восторгающимся жизнью во всех её проявлениях: мрачных и ярких, горячих и холодных, приятно-сволочных и невыносимо-восхитительных.

— Я ничтожество, — выпалил Алекс.

— Почему же? — спросил профессор.

— Я убиваю людей, — ответил Алекс. — Я хирург. Девять операций из десяти со смертельным исходом.

— Девять смертей из десяти, мистер Ларго, — сказал профессор, — это отличное мастерство. Мне шестьдесят лет, — он кашлянул, — А таких способностей я не видел нигде. И вы считаете себя ничтожеством? Вы же помогаете людям, или ваша работа заключается в чём-то другом?

— В халтуре! — убитым голосом сказал Алекс. — Я точно знаю, что могу сделать операцию. Даром я, что ли, столько лет учился? Почему же тогда меня сбивают какие-то мелочи, и я режу мимо?

— Какие, например, мелочи? Алекс сплюнул.

— Ну, скажем, Сэм анекдот рассказывает.

— Анекдот — мелочь?! — Людвиг Шванц заглянул в глаза Алексу, будто желая убедиться, что тот не бредит. Затем заинтересованно продолжил: — Скажете тоже... Что за анекдот? Да вы расслабьтесь.

— Да не могу я расслабиться, когда люди дохнут под моими руками!!! — рявкнул Алекс. Профессор удовлетворённо потёр руки: — Ну вот, видите.

— Что я должен видеть? — обречённо осведомился Алекс.

— Вам уже намного лучше, — удовлетворённо объяснил профессор. — Вы попали в привычную среду и снова почувствовали, что на самом деле всё хорошо. У вас, по всей видимости, так называемая эндогенная депрессия, друг мой. Мелочи, как вы выразились, потеряли для вас значимость, и вы не испытываете от них прежнего восторга. Я бы посоветовал вам принимать дезамин, он может несколько облегчить состояние в таких случаях. Продаётся в любой аптеке без рецепта. Если вы забудете о чём-то, Гистер мягко напомнит вам — все дороги ведут в светлое будущее. Скорость — коварная штука, и поначалу ваше тело будет вздрагивать с каждым ударом сердца, а глаза увидят бесконечный туннель. Просто дышите глубже, и это пройдет. Не лгите сами себе, и не спрашивайте, как. Доверьтесь дыханию Гистера и следуйте намеченному природой курсу — и ваше сердце перестанет замирать на крутых поворотах жизни, а стихией 43

вашей станет бьющий в лицо ветер. Вы поверите, что тормоза придумали трусы, и будете презирать оставшихся за бортом. Жить так интересно! Столько нового проносится перед глазами каждый день, что даже не успеваешь всё запомнить, понять, осознать. Мир полон ярких красок и удивительных вещей. Вот небосвод отражается в окнах огромного здания. И из колонок раздаётся новая песня. И сегодняшняя жертва хирургической операции необыкновенно очаровательна, вы почти влюблены. Но разве можно оставаться влюбленным в труп, когда яркие лампы светят в лицо, и, закрывая глаза, ты видишь разноцветные образы, которые исчезнут через несколько секунд — но вы успеете разлюбить юную особу, исполосованную скальпелем в приступе бешенства из-за сломавшегося так некстати ногтя. Разве не стоит презрения человек, упускающий этот калейдоскоп? Наверное, Вики было всё равно. Потому что она сидела на траве под деревом и курила, безразлично глядя куда-то вглубь летящего по тротуару потока. Повернув в очередной раз голову направо, она встретилась глазами с Алексом.

— Мы знакомы? — спросила она. Голос был мелодичным, высоким, интонация непривычно спокойной.

— Нет, — сказал Алекс.

— Вики, — сказала Вики.

— Алекс, — ответил Алекс. Наступила напряжённая пауза.

— О чём задумался? — спросила Вики.

— Почему ты здесь сидишь? — нерешительно ответил вопросом на вопрос Алекс. Вики потушила сигарету о землю.

— А почему бы и нет? Алекс не нашёл, что ответить.

— Я сижу там, где хочу, — твёрдо произнесла Вики. — И нет на свете существа, который мог бы мне запретить здесь сидеть.

— А полиция?

— Полиция меня не заметит, — Вики кивнула на свою одежду, сливающуюся с цветом домов, потому указала глазами в сторону толпы, упрямо несущейся вперед. — Посмотри на них. Они сами не знают, куда бегут. Они видят только то, что бежит рядом с ними, а я никуда не бегу. Просто сижу.

— Но зачем?

— А что, нельзя? "Сказка про белого бычка — подумал Алекс. А вслух сказал: — А как же жизнь?

— Какая жизнь? — Вики почти безразлично посмотрела ему в глаза. — Ты хочешь сказать, эта беготня — жизнь? Ты в этом живёшь? Знаешь, что я думаю? Алекс присел рядом с Вики.

— Я думаю, что вы все улитки, — многозначительно сказала Вики. — Вы поставили себе реактивные двигатели и думаете, что это прогресс. А какой двигатель на улитку не поставь, она все равно сможет только ползти. Вам большего и не дано.

— А тебе?

— Я могу думать. А вы даже этого не успеваете, — она снова посмотрела на него. — Ты хочешь научиться?

— Научиться чему?

— Жить. Видеть, хотеть, любить...

— Я умею любить, — возразил Алекс.

— Ни черта ты умеешь, — сказала Вики. — Скажи, почему ты такой серьёзный? Ты можешь улыбнуться? Алекс растянул губы в улыбке.

44

— Это не улыбка, — сказала Вики. — Это ухмылка. А попроще? Нет, это так же, как было. А теперь вообще никак. У тебя как будто два состояния: включено и выключено. Ты можешь сделать что-нибудь наполовину? Алекс покачал головой.

— Сядь прямо передо мной, — сказала Вики и улыбнулась. — Повтори. Солнце, подмигнув на прощание зелёным лучом, медленно опустилось за горизонт. На чёрном небе тлели мириады огоньков.

— Они тоже летят с огромной скоростью, — сказала Вики, глядя на звёзды. — Но они спокойны, хотя внутри них идут сложные процессы. Иногда я им завидую.

— Почему?

— Хотя бы потому, что они не ищут смысл, а следуют ему. И так было с самого начала, — Вики умолкла и задумалась.

— Разве мы не следуем? — спросил Алекс. — Это же ты сидишь и его ищешь.

— А разве вы следуете? — искренне удивилась Вики.

— Вы рождаетесь, живёте и умираете. По крайней мере, так говорите.

— Так и есть.

— А тебе не кажется, что у этих трёх слов одинаковая продолжительность? Рождение и смерть — это один миг, а вы приравниваете к ним жизнь.

— Мне кажется, ты цепляешься к словам, — сказал Алекс. — Ничего мы не приравниваем.

— Отвлекись, — сказала Вики. — Улыбнись звёздам. И они улыбнутся тебе. И может быть — когда-нибудь — ты разглядишь что-то, чего не разглядела я. Я когда-то была такой же, как ты. Нас было много, мы все куда-то спешили, кричали, махали руками — и если кто-то был не согласен с другими, он хотел изменить мир. Целиком. Хотя не мог сконструировать даже унитаз. А теперь... — рисунок Анастасии Галатенко она легла на траву и закрыла глаза, — Я не ожидала, что ко мне кто-то подойдёт, просто сидела, гуляла, улыбалась...

— Я подошёл, — сказал Алекс. — Значит, начинается новая жизнь?

— Значит, жизнь продолжается, — сказала Вики. — Точка, новый абзац. Главное — не убей от скуки главного героя. У меня на него планы.

45

“Заговор кукол”, главы из романа Екатерина Лесина

Глава 3, в которой Дориан Дарроу сталкивается с первыми трудностями новой жизни Признаться, первые дни в Сити были настолько заполнены мелкой суетой и событиями, столь же бессмысленными, сколь и разнообразными, что я совершеннейшим образом растерялся. Кажется, именно сейчас я начал понимать всю серьезность положения, в котором очутился по собственной инициативе. Во-первых, сейчас рядом со мной не оказалось никого, кто бы мог поддержать словом ли, советом или делом. Во-вторых, отныне мое дальнейшее существование зависело от меня же, что было весьма непривычно, хотя и волнительно. В-третьих, этот незнакомый мир оказался не таким уж простым, как виделся из мечтаний. Более того, он словно бы издевался надо мною, вознамерившись доказать мне мою же никчемность. Я сражался. Нет ставен на окнах спальни? Ничего. Один день я вполне могу провести и в подвале в окружении винных бочек, а там сделаю заказ плотнику. Плотник уехал на свадьбу дочери? Подожду, пока вернется. Задерживается? Ну в подвале не так и плохо, особенно, если слегка обжиться. В Гарден-Мьюс нет кровяных лавок? Не страшно. И даже на руку: ненужные вопросы сами отпадают. А я договариваюсь с мясником. Просит втрое да нагло, зная о моей нужде? Заплачу. Деньги еще есть. Пока есть. Кухарка тихо меня ненавидит и пережаривает бекон? А овсянку и вовсе варит так, что сложно поверить, что это каша, а не строительный раствор? Скажу ей спасибо за заботу. И ручку поцелую. Хотя, пожалуй не стоит: может неправильно понять. Нет, конечно, все было не настолько ужасно, просто я немного к иному привык, и потому отвыкал мучительно. И еще я очень скучал по дому. Примиренных ради, разве можно было предположить, что это место, прежде казавшееся мне воплощением мрака и безысходности, столь глубоко укоренится в моей душе? Я лежал на мягчайшей перине и тосковал о жестком матраце. Я слушал бормотание городских крыс, но вспоминал раздражающий шелест нетопыриных крыльев. Я смотрел на ряды бочек, а видел перед собою бугрящиеся валунами стены Хантер-холла. . . И с той же силой, с которой прежде мечтал вырваться из каменной тюрьмы, я желал вернуться. Надо сказать, что я все же осознавал безнадежность этого желания, как и то, что оно — лишь страх перед новой жизнью, каковой следует перетерпеть. И я терпел. Постепенно становилось легче, я привыкал к людям, а люди ко мне. Но верно, прежде, чем рассказывать о них, стоит упомянуть о самом месте, которое постепенно становилось моим домом. На Гарден-Мьюс редко заглядывали туманы. Рожденные на берегах Ривер, они расползались по Сити, накрывая дома и улицы молочной взвесью. Туманы хозяйничали в бесчисленных дворах Западного аббатства, по мощеной жиле Стрэнда спускались до судейского Холл-баурна и пышного Ковент-Гарда. Они пробовали на вкус помпезные дома-игрушки Мэйфилда и грязные хибары Восточного порта, и только добравшись до Кенсинг-тауна, останавливались. Пораженные великолепием Альберт-холла, туманы замирали, обнимали стены и слушали голос вечного эха. Но изредка белая муть все же проливалась на разноцветные булыжники Эннисмор-Гарденс-Мьюс, чтобы убедиться: здесь по-прежнему нет ничего интересного. Сам я понял это в первую же ночь. Улочка. Пятаки газонов. Крохотные палисадники с кустами роз, непременно белых или кровяноалых. Лишь у дальнего дома, в котором обитала старуха Джиллс, слишком глухая, чтобы обращать

46

внимание на мнение общества, полыхала желтым цветом очаровательная Juane Desprez 1 . Еще здесь бывшие конюшни отчаянно притворялись коттеджами. Получалось из рук вон плохо, как у деревенского актера-самоучки, вообразившего себя принцем Датским. И если снаружи дома казались лишь странными, то изнутри вся их странность оборачивалась многими неудобствами. Низкие потолки, широкие и нелепые лестницы. Камины, которых хватало лишь на то, чтобы обогреть комнату-другую и сквозняки, прочно поселившиеся в остальных. Гулкое эхо и тонкие перегородки, сквозь которые просачивались не только звуки, но и запахи. Последнее было особо мучительным. Но постепенно я привыкал. Да и другого выхода не оставалось: злопакостный мистер Хотчинсон, встретиться с которым мне так и не удалось, оплатил аренду на год вперед, а подсчитав оставшиеся в моем распоряжении финансы, я не без сожаления отбросил мысль о переезде. Итак, отведенные мне покои располагались в задней части дома, примыкая к просторному и насквозь пропахшему олифой и дегтем помещению, в котором угадывался каретный сарай. Место для будущей мастерской более чем удачное, пожалуй, оно в точности соответствовало описанным мною требованиям. Сами комнаты — спальная и гостиная — были невелики, однако радовали чистотой. Первое, что бросилось в глаза, когда я переступил порог своего нового жилища, — это великолепнейший гобелен ручной работы. На темно-синем полотне лев с единорогом держали королевский щит, на котором идущие львы Плантагенетов мирно соседствовали с алым шотландским, а золотую арфу ирландцев венчали “fleur-de-lis” Генриха VIII Миротворца. Гобелен отражался в зеркале, отчего львы и лилии множились до неприличного количества и, казалось, именно с зеркала сыпались на покрывала, разбегались по подушкам и даже ровными золочеными рядами выстраивались по периметру скатерти. Определенно, мои милые леди-хозяйки были патриотками и умелыми вышивальщицами. Но именно в этой обыкновенной вроде бы работе особенно ярко проявлялась разность их натуры. Мисс Мэгги была задумчива и отрешена, на вышивку почти не глядела, вынимая нитки из корзинки словно бы наугад. Игла же в ее пальцах мелькала этакой стальной искоркой, а узоры на туго натянутой ткани появлялись сами собой. Миссис Пэгги с вышивкой воевала. Стоило ей взять в руки пяльцы, и черты лица сей добродетельной дамы искажала ярость. Игла, уподобившись копью, раз за разом наносила смертельные раны полотну, и алая нить на них гляделась кровью. Надо сказать, что страдая бессонницей, сестры часто задерживались в гостиной далеко за полночь, чему я, однако, был рад. В их присутствии исчезали гнетущее одиночество и тоска, и даже потом, когда леди, откланявшись, уходили, я еще долго чувствовал себя. . . нужным? Не знаю, сложно описать. Скорее они были нужны мне, ведь заветный дом в Мэйфилде все еще был пуст. Однако, возвращаясь к моему рассказу о людях. Кроме сестер при доме обитали: кухарка — женщина тяжелой судьбы, фигуры и характера, поклявшаяся извести «кляту пачвару», сиречь меня; горничная и приходящий дважды в неделю садовник по имени Джо. Сколь могу судить по состоянию лужайки и цветников, садовником он был преотвратительным, ко всему отличался любовью к выпивке и петушиным боям. В первый же день он, пробравшись в погреб, предложил мне поучаствовать в «верном дельце» и поставить на Кацапого. Пораженный его бесстрашием, я легко расстался с шиллингом, что и побудило Джо повторить подвиг на следующий день. Еще мне пришлось столкнуться с мясником, молочником, булочником и бакалейщиком. С портным и прачкой, женщиной сухой и бледной, словно мыльная вода вытянула из нее все краски. С полисменом, долго и придирчиво изучавшим мои бумаги, чтобы после пуститься в пространные разговоры о том, что Гарден-Мьюс — местечко, бесспорно, славное, но навряд ли подходящее для столь изысканного джентльмена. . . Люди жаждали избавиться от меня, и тем страннее выглядело упорное нежелание моих леди расторгать контракт. О возможном пересмотре договора я осмелился заговорить лишь однажды, но беседа оказалась бессмысленной, и даже мое обещание оставить часть суммы платой за беспокойство, не помогло.

— И думать не могите! — рявкнула мисс Пэгги, вонзая иглу в хвост очередного льва.

1

сорт желтых роз

47

— Разве вам у нас плохо? — осведомилась миссис Мэгги, и в глазах ее мелькнуло отчаяние. — Плотник обещал придти завтра. . .

— Завтра и придет. А если не придет, то я ему скажу. Ох, я ему скажу.

— Вы уж простите нас, но если бы мистер Хотчинсон соизволил хотя бы намекнуть. . .

— А лучше бы прямо сказал, пройдоха он этакий!

— . . . мы бы предприняли все возможное. . .

— И сделали бы все в лучшем виде.

— Пожалуйста, не уезжайте, — взмолилась миссис Мэгги, прижимая к уголку глаза кружевной платочек с синей монограммой.

— Посмотрите, тут вам понравится, — пообещала мисс Пэгги. И разве мог я возразить им? На следующий же день все чудеснейшим образом наладилось. Во-первых, в доме-таки появился плотник. Он был не только трезв, но и толков. И уже к полуночи окна в моих комнатах обзавелись внутренними ставнями, поверх которых плотными полотняными щитами легли вышивки мисс Пэгги. Во-вторых, я получил, наконец, долгожданное извещение: багаж прибыл! Ну а в-третьих, вдохновленный удачей, я сделал следующий шаг, каковой и без того откладывал чересчур долго. И рекламные объявления написались с удивительной легкостью. Воистину, это была моя ночь.

48

Глава 4, где идет речь о крысах, поездах и куклах Серая крыса устроилась на крыше кареты, не обращая внимания ни на проходивших мимо людей, ни на пофыркивающую лошадь, которой явно было не по вкусу подобное соседство. От своих товарок, жавшихся в щели городских домов, крыса отличалась размерами, лоснящейся шерстью и неизбывной наглостью. Вывалившийся из дверей паба кучер, увидев нахалку, мигом протрезвел, замахнулся было кнутом, но не ударил: поднявшись на задние лапы, крыса продемонстрировала серебристую сбрую с круглой нашлепкой-печатью.

— Тьфу ты, пакость! — Кучер, снова стремительно пьянея, уцепился за гриву коняги. — Убирайся, слышишь? Крыса дернула носом и отвернулась.

— Чего тебе надо? Хочешь хлебушка? На вот. — Он вытащил из кармана мятую горбушку с кусочками табака и подсунул крысе. Та не соизволила обратить внимания. А лошадь гневно всхрапнула.

— От тварь. . . Тварь вдруг подалась вперед, замерла на несколько секунд и, серым комком скатившись под колесо, исчезла.

— Пакость. . . ну и пакость. Лады, хорошая моя, сейчас поедем. . . сейчас, грю! Стой же! От чтоб тебя. . . Подковы ударили по камню, скрежетнули колеса о высокий бордюр, и карета выползла на улицу. Крыса же, отряхнувшись, бодро двинулась в направлении противоположном. Она бежала, ловко маневрируя между ногами, колесами и дамскими юбками. Увернулась от брошенного камня, нырнула в узкую щель между двумя домами и остановилась перед кофейной масти пинчером. Он оскалился — крыса отступила. Он зарычал — крыса выгнулась, вздыбливая шерсть. Он кинулся — крыса отскочила и, извернувшись, вцепилась в гладкий собачий бок. Раздавшийся было визг оборвался, когда желтоватые резцы сомкнулись на горле. Спустя секунду тварь продолжила путь, не став дожидаться, когда поверженный соперник издохнет. Пожелай кто-нибудь проследить за крысой, он был бы изрядно удивлен, увидев, что существо как привязанное следует за молодым джентльменом в сером сюртуке весьма приличного кроя. Модный цилиндр, плащ, с небрежным изяществом переброшенный через локоть, а главное — причудливого вида трость с набалдашником в виде цветка орхидеи, свидетельствовали, что джентльмен оный обладал изрядным вкусом. Сам он был молод, характерно бледен и слегка сутуловат. Последний факт для людей знающих был весьма приметен. Впрочем, крысу вряд ли интересовала осанка молодого господина. Она просто шла следом. Бурая громадина Кингз-Кросс успешно сражалась с предрассветным туманом. Рассеченное светом электрических фонарей марево ложилось на рельсы, чтобы безмолвно умереть под колесами составов. Гремели железные туши локомотивов, раскланиваясь друг с другом, касались дымными рукавами. Изредка раздавался по-соловьиному протяжный свист или сипение, когда излишки пара выходили не из хромированных трубок, а из щелей и сочленений котла. Бродили по перрону сонные кондукторы, вяло помахивая флажками. И отмеряя ритм ночного времени, шоркали по камню метлы дворников. Молодой человек, остановившись у самого края платформы, некоторое время наблюдал, как фырчит готовый сорваться в бег «Летучий шотландец» «Большой северной дороги».

— Великолепно. Это действительно великолепно. Найджел Грисли гениален! — сказал джентльмен, и крыса, обнаглевшая до того, чтобы подобраться вплотную, презрительно фыркнула. В этой туше металла она не видела ничего великолепного. Но вот, громко пыхтя, выполз тяжеловоз «Сити-Дувр», вытягивая из тумана ожерелье одинаково грязных вагонов. Они раскачивались, словно пританцовывая на рельсах, и даже когда паровоз остановился, долго не могли успокоиться. Джентльмен, резко потеряв всякий интерес к поездам, бодро зашагал к посылочному отделу. Крыса, чихнув — пахло на вокзале преотвратно — развернулась и вмиг исчезла.

49

Спустя два часа она, изрядно уставшая и несколько измазанная, выбралась из отверстия крысохода, чтобы взобраться по толстому витому шнуру на кровать. Усевшись на подушку, тварь принялась вылизываться и громко попискивать.

— Ну тише, тише, Элджри, я тебя вижу. — Леди открыла глаза и, не без труда повернувшись на бок, почесала крысу когтем. — Все ведь хорошо? Крысиные усы дрогнули, глазки на миг закрылись, а из груди вырвался почти человеческий вздох.

— Рассказывай, — велела леди. — И не думай, что если ты чего-то утаишь, мне станет легче. Этот особняк в георгианском стиле отличался от прочих некоторой запущенностью. Она распространялась и на лужайку, и на сад, и даже на пруд, сплошь затянутый глянцевой листвой кувшинок. Несколько китайских фонариков, по странной прихоти хозяев украсивших старую липу, не столько разгоняли сумрак, сколько добавляли теней. Те же подкрадывались к дому, карабкались по стенам красного кирпича и, добравшись до подоконника, липли к окнам. Вот одно не выдержало, отворилось с протяжным скрипом, на который, однако, никто не обратил внимания. Тень ловко поддела крючок запора и распахнула окно, впуская в дом теплый весенний воздух. И снова стало тихо. Часом позже на дороге появился массивный экипаж, запряженный четверкой вороных першеронов. За ним следовал другой, похуже, и третий — крытая повозка, из которой доносился громкий храп. Вот головная карета остановилась у парадного входа, сонный лакей поспешил откинуть ступеньки и подал руку, помогая спуститься леди весьма почтенного возраста. Едва оглядевшись, старушенция не замедлила высказать свое нелестное мнение: — Мерзкое местечко, Эмили.

— А по-моему здесь очень мило. . . романтично. . . Девушка в светлом рединготе огляделась по сторонам. Заметив фонарики, улыбнулась и спросила: — Это теперь в моде, да? Лакей поклонился, пытаясь подавить зевок. Ему было плевать и на фонарики, и на моду, и на обеих хозяек — принесло на ночь глядя. Теперь точно уснуть не выйдет. . .

— Эмили, надень капор. Ты простудишься. Эмили, иди в дом. Эмили. . . Эмили шла по дорожке, и тени расступались перед ней. Остановившись под желтым фонариком, она улыбнулась, точно увидела что-то очень хорошее.

— Эмили!

— Иду, тетушка. Бросив прощальный взгляд на приоткрытое окно, девушка вернулась к экипажу и позволила уговорить себя подняться в дом. Она терпеливо снесла ворчание старухи — все-таки та обладала чудеснейшим талантом действовать на нервы; неуклюжую льстивость дворецкого и молчаливое неодобрение экономки, нерасторопность слуг и сонное равнодушие собственной горничной. Эмили хотела одного: лечь в постель. И незадолго до рассвета ее оставили в покое.

— Они думают, что я выжила из ума, Элджри. Один ты видишь правду. — Морщинистая ладонь скользнула по спине крысы. Но та лежала спокойно, только длинный хвост неестественного белого цвета изредка шевелился, выдавая, что животное живо.

— Они думают, что если я тут лежу, то ничего не вижу, и ничего не слышу. И раз уж стара, то само собой, что ничего не понимаю. Ладонь приподнялась, и желтый коготь скользнул по крысиному хребту.

— Конечно, так проще. Если я слабоумна, то меня можно и не слушать. . . Коготь подцепил завязки сбруи.

— . . . и делать, чего только в голову взбредет. Натянул, заставляя крысу подняться.

50

— Эта все дрянная девчонка! Я никогда не ждала от нее ничего хорошего. И оказалась права. Посмотри, что она сделала с нашим мальчиком? И ей мало! Нет, Элджри, не возражай, я знаю, что мало. Посеребренные струны лопнули.

— Я. . . я сама такая. Была такой. Это надо остановить. Найди бумаги. Если они есть, то у нее. Крыса, высвободившись из остатков сбруи, юркнула под одеяло. Ее усы пощекотали ладонь, коснулись запястья и, наконец, словно невзначай — щеки. Подумав, тварь перебралась на грудь и села столбиком.

— А ты тяжелым стал, Элджри. Красные бусины глаз неотрывно следили за леди. Наконец, крыса оскалилась.

— Да, мы с тобой смешны. Ты — животное, я — старуха, которой давно уж пора принять неизбежное. Гарольд меня заждался. . . Элджри зашипел.

— Не возражай. Ты тоже это чувствуешь. И ничего не можешь сделать. И не должен. Пусть она. . . Леди закашлялась и торопливо заткнула себе рот платком, пытаясь остановить приступ. Крыса же, скатившись с груди, заметалась по кровати. Она подпрыгивала, пытаясь то сунуться под руку, то ткнуться носом в шею.

— Тише, Элджри, тише. Все хорошо. Платок в руке был красным.

— Пусть поверит, что у нее получается обмануть. . . кое с кем ведь и получается. Леди без сил откинулась на подушки, и крыса, легши на брюхо, поползла к ней, забралась под руку и свернулась клубочком. Ее усы мелко дрожали, а розовые лепестки ушей чутко ловили каждый звук. Когда в коридоре раздались шаги, крыса насторожилась. А когда дверь открылась, впуская служанку с подносом, крысы уже не было. Эмили Спрингфлауэр недолго пребывала в постели. Вот стихли шаги горничной, а старушечье бормотание за тонкой стеной сменилось бодрым храпом. Вот стукнула дверь, выпуская или впуская кого-то в дом. И наступила тишина. В ней вязло и поскрипывание половиц, и пощелкивание древних нерабочих часов, каковые громоздились в углу комнатушки, и даже гудение потревоженной мухи. Иногда Эмили моргала, но что-то мешало ей закрыть глаза и уснуть. Вот она села в постели, огляделась, пытаясь понять, как и где очутилась. Медленно встала и вышла из комнаты. Она на цыпочках прокралась по коридору, осторожно обходя каждую скрипучую дощечку, расположение которых откуда-то было известно ей. Добравшись до лестницы, Эмили нырнула в тень и затаилась, вслушиваясь в окружающий мир. Тишина. Наконец где-то совсем далеко застрекотал сверчок, и этот звук словно пробудил девушку.

— Тик-так, — сказала она шепотом, делая первый шаг: — Так-тик. Эмили спускалась, переваливаясь с одной ступеньки на другую. Вытягивая ногу, она на секунду замирала, любуясь носком, после медленно опускала на пятку и снова замирала. Руки ее были расставлены и согнуты в локтях. Они двигались то вверх, то вниз, словно выстукивая скучный ритм на невидимом барабане.

— Тик-так-так. . . кто там? Я там. Так-тик-тикки-тик. Выходить из дома Эмили не стала. Она решительно направилась в боковой коридор, которым пользовалась прислуга и, добравшись до третьей двери, остановилась. Дверь открылась сама.

— Тик, — печально сказала Эмили, глядя в круглые стекла велосипедных очков.

— Так, — шепотом ответил мужчина, втаскивая девушку внутрь. — Пошевеливайся. Времени мало. Из приоткрытого окна тянуло сквозняком и туманом. Шевелились простыни, укрывшие мебель, покряхтывал дом, беззвучно работали люди.

51

Карлик во фраке, вскарабкавшись на комод, принялся стягивать чепец. Коротенькие пальчики пощекотали под подбородком, заставив Эмили запрокинуть голову. Вот они скользнули в петли банта. Потянули. Дернули. Стащили. Выронили комок белой ткани. Эмили разглядывала потолок. С рубашкой пришлось повозиться дольше. Завязки. Пуговицы. Розоватая кожа с легкими тенями в подключичных ямках. Синие нитки сосудов. Ловко перебирая пальчиками, карлик поднимал рубашку, словно занавес. И стоявший за Эмили мужчина одобрительно хмыкнул. Вот показались узкие щиколотки, тяжеловатые голени с треугольниками коленных чашечек, широкие бедра. . .

— Поторопись, — велел мужчина, слегка надавливая на гладкий живот. Эмили смотрела в потолок. У нее немного затекла шея. Кажется. А карлик не удержался, ущипнул-таки за грудь и мерзко захихикал. Но он всегда такой. Эмили уже привыкла. Привыкла? Когда? И к чему? Мужчина в очках и черном плаще опереточного злодея, принялся сгибать и разгибать пальцы Эмили, после чего занялся ладонями и ступнями. Карлик же, намотав волосы на руку, заставлял девушку то наклонять, то задирать голову. Затем, вооружившись извилистым рогом, он заглянул в оба уха, в нос и в рот, после чего сказал: — Работает. Его компаньон отрицательно покачал головой и указал на стол. Тотчас появился пояс с набором инструментов.

— Положи ее. Карлик снова потянул за волосы, заставив Эмили лечь ничком.

— Ну и тупые же они. . .

— Зато послушные. Посвети, не могу нащупать. А вот, есть. Сейчас мы все поправим, дорогая моя. . . сейчас. . . Золотой ключик вошел в крохотное отверстие в основании черепа и трижды повернулся. Раздался тихий щелчок. Карлик поднял крышку черепа и плюхнул на стол, а человек в очках склонился над паутиной из проволоки, под которой просматривалась сложная конструкция из пружин, крохотных шестеренок и стеклянных патрубков с бурой жидкостью. После тщательного осмотра мужчина добавил несколько капель масла в резервуар у основания черепа, а затем достал из саквояжа второй ключ, длинный и прозрачный. Он с хрустом вошел в позвоночник, заставив куклу вздрогнуть. Поворачивался ключ туго, взводимая пружина громко скрежетала, а мужчина, вслух считавший повороты, то и дело останавливался для отдыха. На сороковом он, смахнув пот со лба, сказал: — Дня на три должно хватить. Потом повторим. Карлик помог вернуть крышку черепа на место и одеть девушку. Заботливо завязав чепец, он достал из кармана брошь в виде золотой цапли с бирюзовым глазом и вложил в ладонь Эмили.

— Слушай, а если она такая тупая, то как его найдет? — спросил он, выпроводив девушку из комнаты.

— Никак. Сам найдет. Голубок и горлица никогда не ссорятся. Эмили проснулась очень рано. Она чувствовала себя бодрой и странно-счастливой. Правда она совсем не помнила, как оказалась в этом доме и откуда взялась чудесная брошь-птица — наверное, подарок. Точно подарок! И расставаться с ним никак нельзя. С домом, впрочем, тоже. Во всяком случае, надолго.

52

Глава 5, в которой Дориан Дарроу обустраивает мастерскую, пьет чай, а также заводит одно не самое приятное знакомство Багажа оказалось неожиданно много. Конечно, я предполагал, что перевозка мастерской будет нелегким делом, но увидев воочию все эти ящики, ящички и кофры, растерялся.

– Грузчиков нанять надо бы, – вяло посоветовал служащий приемного пункта и, ковырнув ногтем в ухе, предложил. – Могу прислать. . . Выразительный взгляд, полшиллинга, перекочевавшие из руки в руку, и моя проблема если не разрешилась окончательно, то всяко в решении продвинулась. Дюжие мужики, от которых зверски несло немытым телом и отчего-то псиной, молча и сноровисто перетаскивали ящики в повозку. Давешний служащий, очнувшись ото сна, прохаживался рядом да покрикивал, проявляя весьма душевную заботу о целостности моего груза. Впрочем, усилия его большей частью пропадали втуне. Я же, владелец и вместе с тем сторонний наблюдатель, испытывал двойственные чувства. С одной стороны, несомненно, я был рад, что груз, пусть и с запозданием, но прибыл. С другой. . . исчезла еще одна возможность отступить.

– Готово, мистер, – буркнул грузчик, а служащий, забежав вперед, протянул руку, выразительно потерев пальцами. Отдал я лишь часть обговоренной суммы, пообещав остальную сразу после того, как ящики займут свое место в бывшем каретном сарае. Там стало тесно. А я, совершенно не представляя себе, как разобраться со всем этим, начал с простого: вооружившись ножом, топориком и ломом, попросту стал вскрывать ящики в том порядке, в котором они выстроились у стены. Открытия порой были неожиданны. Так в массивном, с виду похожем на саркофаг, коробе лежали тубы с чертежами. Кофр из черной кожи был полон гаек, болтов, шурупов и прочей железной мелочи, а склянки, которым бы надлежало находиться в его бархатной утробе, обнаружились в щелястом ящике. Вот полые железные трубки для моего аппарата и свиток шелка к нему же. Вот наполовину разобранный микроскоп и мешочек с линзами, каждая – как зерно в коконе из овечьей шерсти. Вот тончайшая шелковая нить, которую я заказал перед отъездом, но получения не дождался. Вот лабораторное стекло, сброшенное небрежно, но меж тем уцелевшее – не иначе как чудом. Книги. Мои дневники с заботливо вымаранной первой страницей. Три газовые горелки и бутыль со спиртом. Египетская мумия и фарфоровая кукла, затесавшаяся в прошлую мастерскую по случайности и теперь переехавшая сюда вместе с прочим добром. Слепки зубов старого Ангуса. . . отливки я так и не сделал. Кожаный чемодан с инструментом. . . железо. . . снова железо. . . опять железо. . .

– Мистер Дарроу, может быть, вы прерветесь на чай? – осведомилась миссис Мэгги, чье появление я пропустил. Сегодня на ней был новый наряд: черное платье с белым кружевным воротником и белым же фартуком, поверх которого лежал привычный уже пояс. Праздничность убранства подчеркивали нарядный чепец и тонкая цепочка с медальоном-ракушкой. Неужели, в доме гости?

– Я бесконечно рад и благодарен за приглашение, но вы сами видите, что мой нынешний вид не позволяет. . . – Я продемонстрировал метлу из куриных перьев, которой смахивал с ящиков пыль и мелкий дорожный сор.

– У вас будет столько времени, чтобы привести себя в порядок, сколько вам нужно, – сказала она, глядя с явным неодобрением. Кажется, сегодняшний вечер нанес сильнейший удар по моей репутации. Однако, увы, здесь я ничего не мог поделать. Разве что принять настойчивое – почти неприлично настойчивое! – приглашение.

– Мы очень надеемся, что вы сочтете возможным присоединиться к нам с Пэгги, – повторила леди, водружая на нос очки. – Мы хотели с вами поговорить. И эта манера речи, прежде ей несвойственная. . . определенно, в доме грядут перемены. Тогда я и представить себе не мог, сколь глобальными они будут.

53

Прежде, чем подняться в гостиную, я привел себя в порядок. А заодно с сожалением отметил, что гардероб мой следовало бы пополнить десятком-другим рубашек, не говоря уже о носовых платках и перчатках. Правда, следом пришла мысль, что Дориану Дарроу не мешало бы пересмотреть некоторые прежние привычки, каковые, несомненно, принадлежали совсем другому существу.

– Совсем другому, – повторил я, глядя в честнейшие глаза отражения. Оно подмигнуло в ответ. Следует сказать, что здешние чаепития разительно отличались от тех, каковые устраивались в Хантер-холле в каждую пятницу, если только она не выпадала на праздник или чьи-либо именины. Здесь не было места суровым ритуалам, расписанному по минутам шествию и виртуозным танцам прислуги вокруг малознакомых мне людей, собравшихся лишь затем, что собираться было принято. Здесь не мучили клавесин и не читали стихов, не рассуждали о политике и не пытались завлечь в очередное «крайне выгодное» предприятие, которое при малых вложениях обернулась бы сказочной прибылью; не подсовывали девиц околобрачного возраста и. . . В общем, не делали ничего, что прежде вызывало во мне стойкое неприятие и тоску по бездарно потраченному времени. Мне пришлись по душе простота и уют гостиной, невзыскательность обстановки которой с лихвой окупалась сердечностью милых леди, и даже их привычка доливать молоко в чай, а не наоборот, казалась милым чудачеством.

– Сегодня вы выглядите особо очаровательно, – сказал я, кланяясь. Мисс Пэгги смущенно фыркнула и покраснела, миссис Мэгги вздохнула и, отложив книгу, дернула за шелковую ленту. Где-то в глубине дома зазвенел колокольчик, и спустя несколько минут горничная подала чай. Пили молча. Я исподтишка разглядывал сестер, пытаясь понять, чем могли быть вызваны столь разительные перемены в их облике. Сестры отчаянно избегали моего взгляда. Не выдержала мисс Пэгги.

– Персиваль приезжает, – сказала она, отставив чашку.

– Представляете, мы и не думали, что так скоро. А он отправил телеграмму, что прибывает в самые ближайшие дни.

– В отставку вышел. Вот на этом месте я окончательно перестал что-либо понимать. И миссис Мэгги поспешила разрешить мои затруднения.

– Персиваль – мой племянник.

– По мужу, – уточнила мисс Пэгги, снимая с чайника ситечко. Перевернув, она стряхнула на салфетку коричневые капли, а салфетку сложила вчетверо, спрятав под чашку. Определенно, эта леди меня удивляла. В отличие от сестры, миссис Мэгги сидела неподвижно, лишь пальцы ее, не останавливаясь ни на секунду, терзали край скатерти. Она говорила, глядя прямо перед собой, и словно бы ни к кому не обращаясь: – Но для нас Перси – родной. Вот увидите, он очень милый мальчик. . . И сейчас они скажут, что мне придется съехать. А я почти уже разобрался с ящиками. . .

– Но эта его служба. . . и годы вдали от дома. . .

– И характер, характер у него прескверный. Весь в твоего муженька. Такой же упрямый! Никого никогда не слушает, – сказала мисс Пэгги, складывая из второй салфетки конверт. – Он сам знает, как и чего. Я ведь права?

– Несомненно, – поспешила согласиться миссис Мэгги: – Несомненно, права. Мистер Дарроу, поймите, мы очень любим Перси, но все же опасаемся, что он может быть несправедлив к вам и поспешен в оценке. . . А что бы там ни говорили, но у холодного чая на редкость мерзкий вкус.

– И потому умоляем вас проявить терпение.

– Да, да, немного терпения, пока мы не образумим этого мальчишку. Значит, съезжать не придется?

– К нему нужно привыкнуть, – поспешно завершила монолог миссис Мэгги, выпуская из пальцев истерзанную скатерть. – Просто привыкнуть.

– Да, да, привыкнуть.

54

– . . . Перси – милый юноша. . . . . . юноше было чуть за сорок. Высокий и широкий в плечах, он сутулился и передвигался как-то боком, отчего становился похож на больную гориллу. Ко всему он имел привычку бриться налысо, и делал это весьма неаккуратно: на сизой коже белыми нитками выступали шрамы. Казалось, что кто-то, быть может, сама миссис Мэгги сшила эту уродливую, бугристую голову, а после выдавила в ней неглубокие глазницы, наспех прилепила пуговицы-глаза и кривоватый нелепо длинный нос. Следует добавить, что тот же нос, который был не единожды ломан, и безобразные уши выдавали в мистере Персивале любителя кулачных боев. И смею предположить, что драться ему приходилось отнюдь не на аренах клуба. Но в замешательство меня привела не внешность «милого юноши». Форма. Почему я, глупец, не удосужился поинтересоваться, где имел честь служить досточтимый племянник миссис Мэгги? И теперь, глядя на серый мундир, на котором уже успели заменить пуговицы и ремни, я клял себя почем зря. О, невозможно было не узнать этот крой с высоким и широким воротником, призванным прикрыть «железное горло»; или пропустить сложную вязь форменной вышивки, где верхние кресты перемежались с нижними, создавая защитный узор; или не заметить деревянную кобуру, лежавшую на столе.

– Дориан Дарроу к вашим услугам, сэр, – сказал я. Персиваль медленно кивнул. Потом столь же медленно снял с плеча тонкую ручку тетушки. Поднялся. Потянулся к кобуре. . .

– Не стоит, – вежливо попросил я, поворачивая набалдашник трости. Внутри щелкнуло. Персиваль лишь хмыкнул. И утратив кажущуюся тяжеловесность, одним прыжком преодолел расстояние между нами. Он замахнулся, целя крестом в лицо, но шпага приняла удар. Хрустнули, расколовшись пополам, деревянные ножны, взвизгнуло лезвие, снимая стружку с креста.

– Вот так, да? – мой соперник перебросил крест в левую руку и ладонью оттолкнул лезвие. – Я тебя, тварь, все равно достану. . . Очень даже возможно. Его выпад был лишен всякого изящества, что впрочем компенсировалось силой. Шпага в руке, приняв внезапную тяжесть, выгнулась ивовой ветвью, а распрямившись, звонко завибрировала. Персиваль же, не тратя времени на разговоры, атаковал, норовя зажать лезвие между лепестками перекрестья. Ну уж нет. Я не боец, но. . . Крест, пролетев клинок, скользнул по гарде и припечатал руку. Больно же! Пусть через рубашку, но все равно больно! Персиваль оскалился. Я скрутил фигу и шагнул навстречу. И чуть в сторону. Теперь поворот. Выпад. Укол. Боль за боль.

– Ах ты сука этакая. . . К чести его, Персиваль не выпустил оружие. Лишь потер место укола и, перехватив крест, словно дубину, неспешно двинулся на меня. Он знает, что я не могу его убить. И знает, что сильнее. И еще он в ярости и вряд ли способен себя контролировать. Отступление – еще не бегство. . .

– Персиваль!

– Дориан!

– Немедленно прекратите. . .

– Негодный мальчишка, я. . .

– . . . это безобразие! Мисс Пэгги отвесила племяннику подзатыльник, миссис Мэгги повисла на моей руке, заставляя опустить шпагу.

– Он первый начал! – воскликнули мы с Персивалем одновременно. И не имея возможности скрестить оружие, скрестили взгляды.

55

– Ты – негодный мальчишка, который. . . – толстые пальцы клещами вцепились в ухо мистера Персиваля. Мисс Пэгги дышала праведным гневом. Раскрасневшаяся, она казалась глиняным големом, обряженным в муслин. – Мы его вырастили собственными руками! А он. . .

– Простите, леди, я, пожалуй, вас оставлю.

–. . . в доме оружием бряцает, как будто тут ему не дом даже! Как будто ему тут армия. . . сущая неблагодарность, Мэгги, сущая неблагодарность. . . Мой уход остался незамеченным. Не скажу, что испытывал сочувствие к моему случайному противнику: я не настолько наивен; скорее уж я пребывал в полном недоумении и растерянности, поскольку нынешняя ситуация во многом усложняла мою и без того непростую жизнь. Прощенные ангелы от души посмеялись над моими планами и, полагаю, с нетерпением ждали новых, чтобы и их разрушить. Именно поэтому планы и мысли я оставил на потом, решив заняться делом простым и неотложным. Спустившись в мастерскую, я снял сюртук, закатал рукав рубахи и принялся изучать ожог. Алый треугольник смотрелся на белой коже нарядно. Болеть он, естественно, болел, но не сказать, чтобы невыносимо. Поверхность раны была гладкой, форма – четкой, ни темных вкраплений, ни metastasis не наблюдалось. Похоже, нигде, кроме общевойсковой молельни, крест не бывал. Да и владелец его на мое счастье, не являлся личностью набожной. Дальше было просто: унция дистиллированной воды, кусок медной проволоки, щепотка порошка и тридцать секунд над горелкой. Остывая, смесь светлела, пока не обрела чудесный оттенок малахита. От нее исходил мягкий аромат карамели, а прикосновение – теплое, но не обжигающее – почти моментально уняло боль. Но квартиру придется-таки менять. . . я не настолько безумен, чтобы жить в одном доме с бывшим инквизитором.

56

Глава 6, в которой леди Джорджианна получает предсказание и указание Попасть к мадам Алоизии оказалось совсем не просто. Пожалуй, в любом другом случае леди Фэйр оставила бы затею, а может и пустила бы пару-тройку сплетен, способных крепко подпортить репутацию проклятой зазнайке, которая заставляет леди ждать, как какую-то там просительницу. Однако, во-первых, положение дел было почти критично. Во-вторых, ожидание лишь подогревало интерес. Наконец, рано утром – леди Джорджианна только-только изволила встать с постели – доставили конверт, в котором на листе угольно-черной, жесткой бумаги было начертано: «Каверли-стрит, 7. В 15-30. Извольте быть конфиденциально». От бумаги тянуло крепким табаком, а на конверте виднелось жирное пятно.

– Отвратительно, – сказала леди Фэйр левретке, и та сонно гавкнула, соглашаясь. Остаток дня пошел в приготовлениях, выборе наряда, приличествующего такому случаю, и сомнениях, которые леди Фэйр могла высказать разве что собаке. К чести лорда Фэйра, он весьма удобно отсутствовал, а следовательно не мог докучать вопросами и своими глупыми фантазиями, но крест Джорджианна все-таки взяла.

– Мы не станем ссориться по пустякам, – сказала она, подхватывая собачку. – Мы хотим помириться. Левретка зевнула и беспрекословно улеглась в сумочке, поверх мешочка с крестом. Ровно в три часа пополудни легкий экипаж показался на углу Норд-Гарден и Каверли-Стрит, чтобы тут же исчезнуть на одной из улиц, одинаково грязноватых и неуютных. Здесь тесно жались друг к другу серые дома с узкими фасадами и крохотными окнами, часть из которых была заложена кирпичом; оставшиеся слабо поблескивали на весеннем солнце, рассыпая по мостовой крупу из мелких солнечных зайчиков.

– Вы уверены, что это здесь? – поинтересовалась миссис Фэйр, когда экипаж остановился у двухэтажного особняка. Он выглядел не то, чтобы бедно, скорее неряшливо. Некогда нарядный карминный цвет поблек и покрылся полосами сажи; колонны под весом портика словно бы просели и раздались в талии, ступеньки покрылись сеткой трещин, а на решетках, защищавших окна, издали виднелись пятна ржавчины. Но адрес был верен. Леди Фэйр решительно взошла по лестнице и уже коснулась на редкость отвратного с виду дверного молотка, когда раздался хрустальный звон. Дверь распахнулась, и на пороге возник карлик в клетчатом шутовском наряде. Голову его украшал алый колпак с бубенцами, а в руке виднелся золотой скипетр.

– Еще одна леди! – издевательским тоном возвестил он, ударяя скипетром о косяк двери. Снова зазвенело. Леди Фэйр показалось, будто звенит не в доме, а у нее в голове, и так надсадно, гаденько, вызывая этим звоном мигрень.

– Добро пожаловать, леди, – карлик изогнулся в поклоне и, содрав колпак, мазнул им по полу. – Добро пожаловать! Вас ждут. . . ждут. . . Он шел впереди, то ковыляя еле-еле, то вдруг пускаясь в пляс. И вальсируя, уродец разом терял хромоту и неуклюжесть, обретая на долю мгновенья печальное очарование. Даже колокольчики, которыми был расшит его костюм, звенели вполне мелодично. Но вот он спотыкался, отряхивался и вновь преображался. Крохотное личико кривилось, ручонки сжимались, а препакостный голосок принимался причитать: – Ах, леди, леди, куда вы идете? Звери кругом! Точно звери! Куда ни плюнь. Хотите туда плюньте, хотите сюда. . . ни в чем себе не отказывайте, леди! А дом был бесконечен. Одна пустая комната сменялась другой. Тусклый свет и сытый сумрак. Белые призраки мебели, укрытой от пыли, и бесконечные чучела зверей, от вида которых Джорджианну передергивало.

– Этот нильский крокодил как-то жабу проглотил! – вещал карлик, остановившись у чучела гигантской рептилии с раззявленной пастью. Захихикав, уродец сунул в пасть руку со скипетром и вынул, продемонстрировав леди Фэйр склянку с серой жабой.

57

Уходить отсюда. Немедленно. Чего ради она явилась? За помощью. А вместо помощи, за которую, между прочим, немалая сумма запрошена, Джорджианну унижают.

– А вот и обезьяны, красны сраки драны. . .

– Карл, немедленно прекрати! – раздался строгий голос, от которого екнуло сердце. Карлик же захохотал и, дернув пропыленное чучело мартышки за хвост, исчез. Вот он был, а вот его нет. Только плюшевый хвост покачивается маятником, чертит в пыльном воздухе узоры.

– Прошу простить меня, моя дорогая, – мадам Алоизия стояла на галерее, опоясывавшей зал по периметру. – Я надеялась встретить вас сама, но спиритический сеанс затянулся. . . Она была не молода и не стара. Пожалуй, это больше всего и поразило Джорджианну при первой встрече. И еще удивительная, почти совершенная красота, словно бы застывшая во времени. Ольга и та не настолько красива. А еще в Ольге нет этой мертвячности. Именно! В мадам Алоизии жизни не больше, чем в любом из этих чучел, которые заполонили дом. Фарфоровое личико с рисованными бровями и глазами из горного хрусталя. Фарфоровые горло и плечи, на которых никогда не появятся морщины. Фарфоровые руки идеальной полноты и формы. И платье в греческом стиле ей идет. . .

– А Карл глуп. Дурак, чего с него взять? Движения ее выдают. Медленные и скованные, словно, даже отпущенная на свободу, кукла не может забыть о веревочках, которые помогали играть роль.

– Поднимайтесь, моя дорогая, – мадам Алоизия вымученно улыбнулась. – Нам с вами есть о чем поговорить. . .

– Тирли-бом, тирли-бом! Мы к тебе сейчас придем!

– И умоляю вас, не обращайте на него внимания. . . Комната-шкатулка. Выстланное китайским шелком нутро и вещи-игрушки. Столик черного дерева, яшмовый шар и золотая цепь, обвившая стены замысловатыми узорами. Крохотные стулья и массивные карты, которые кажутся слишком тяжелыми для мадам Алоизии, как и кубок, появившийся из-под стола.

– Я разговаривала о вас, – сказала мадам, глядя на карты. Поистертые, засаленные, они были родом из другой части дома, но отвращения не внушали. Напротив, хотелось прикоснуться и, перевернув, взглянуть на картинку, что скрыта под серой рубашкой. Борясь с собой, Джорджианна перевела взгляд на руки гадалки. Все-таки следует спросить, какими кремами она пользуется, чтобы кожа выглядела настолько гладкой. И когти отливают премилым перламутром без намека на характерную черноту. . .

– Вы очень беспечны, дорогая моя. Непозволительно беспечны! Голос резанул, заставив собраться.

– Вы сами чувствуете опасность, иначе не стали бы искать встречи со мной.

– Мой муж. . .

– Ваша матушка просила передать, что ваш супруг – напыщенный осел, не способный заглянуть дальше собственного носа. Значит, правда! Все, что говорили о мадам Алоизии – сущая правда! Матушка именно так и говорила о Джордже. Как же не хватает ее советов. . .

– Надеюсь, вы понимаете, что я не имею права рассказать вам все? – мадам Алоизия подвинула кубок. – Я могу попробовать рассказать кое-что, но. . . все зависит от вас. Вы знаете правила. И знаете цену. О да, сейчас она говорила отнюдь не о золоте, хотя с золотом Джорджианне было бы проще. Но условия и вправду известны. Подвинув кубок к себе, миссис Фэйр сняла широкий кружевной манжет, взяла в правую руку скальпель, лежавший здесь же, и резанула по мягкой коже. Больно! Чарующе. Струйки крови обвили запястье гранатовым браслетом, застучали о дно кубка, наполняя его. Еще. И больше. И терпеть, пока голова не закружится. И еще терпеть. Левретка в сумочке заерзала, пытаясь выбраться, но не смогла. И тогда она, дрожа всем телом, завыла.

58

– Хватит, – мадам Алоизия наклонилась к ране. Когда она оказалась по эту сторону стола? Господи, как голова-то кружится. . . – Дайте сюда. Ледяные губы коснулись кожи.

– Вот так хорошо, – сказала гадалка спустя мгновенье.

– Следов не останется. И вправду, порез затянулся. Мадам Алоизия не спешила отпускать руку, и взгляд ее, устремленный на Джорджианну, был рассеян. Вот раздвоенный язычок скользнул по клыкам и губам, убирая следы крови, и мадам Алоизия улыбнулась.

– И в остальном тоже хорошо. . . я бы сказала, что замечательно. . . А теперь смотри. На столе появилось серебряное блюдо, на котором мадам Алоизия, макая мизинец в кровь, медленно выводила знаки Нижнего языка. Леди Фэйр хотела отвести взгляд, но не смогла. Смотри. Куда? Туда. Разве не видишь, как кровь расползается, заливая царапины на серебре? Как проступает исподволь узор? Не цветы, не звери, но куклы, распятые на деревянных крестах. Танцуют. Неподвижны, а танцуют. . . Леди Фэйр хотела засмеяться, до того нелепым был танец серебряных куколок, но не смогла.

– Смотри, смотри. . . – голос мадам Алоизии лишил остатков воли. А вместо блюда на столе появилось черное озеро, в воде которого отражалось смутно знакомое лицо. Это ведь та рыжая, убитая в доме. Но как она? И почему? И. . .

– Смотри! Девушка еще жива. Лежит. Где? Шкура. Камин. Отблески огня на белой коже. Тени на стене. Одна тень. Приближается, накидывает удавку. . . нет, перчатку. И нахалка берет подарок, прикладывает к руке. Смеется. Вот дрянь! От злости леди Фэйр почти очнулась.

– Зверь рядом. Ходит-бродит. Ждет. Не она ему нужна, а ты. . . смотри. Поверх черного озера, которое снова становилось блюдом, легли карты. Хрупкая дама в белом греческом наряде. Рыцарь в железе. Шут. И зверь.

– Видишь? Я показывала тебе прошлое, чтобы ты верила. А теперь показываю будущее. Но если веры в тебе не достаточно, то уходи.

– Нет, – сказала леди Джорджианна, прикладывая руки к вискам. Все-таки в комнате было душновато.

– Хорошо. Ты сильная. Ты умная. У тебя есть шанс, но. . .

– Но?

– Но ты должна понять, что. . . твой супруг, он слаб, – молочного оттенка когти пробили карту с шутом. – И лжив. И он хочет твоей смерти.

– Джордж?

– Да. В его сердце не осталось былой любви, зато появилась новая. Нет, не та, о которой ты думаешь. Та мертва и убита потому, что пахла тобой. Твои перчатки, твои духи, твой дом. . . Зверь ударил, но промахнулся. Теперь берегись, второй ошибки не будет. Джорджи. . . как же он мог! Он ведь клялся в любви, обещал. . . что толку в мужских обещаниях?

– Не надо слез, дорогая, – мягко сказала мадам Алоизия. – В этом мире полно разочарований, но открытий не меньше. Там, где есть враги, найдутся и друзья. Слабое утешение.

– Женщина. Девушка. Молодая, – карта легла поверх другой, и ухмыляющегося шута затмила юная красавица. – Хорошего рода. Красивая. . . ее ждут испытания. . . потери. . . страх. . . сила. . . Кто же это может быть?

– Птица. . . вижу птицу рядом. Над нею? С нею? Не знаю. Простите, все плывет. . . ее ищите. . . найдете и тогда будете спасены. Обе. Карл! Карл, проклятый урод, иди сюда! Мадам Алоизия вдруг закатила глаза, вытянула руки, словно желая схватить гостью, и зарычала. Искаженное внезапным гневом, ее лицо было ужасно. Не на нее – в расколотое зеркало смотрела 59

леди Фэйр, не в силах сдвинуться с места. Когда же сведенная судорогой рука коснулась щеки, Джорджианна вскочила и с визгом бросилась прочь. Она бежала так быстро, как могла, а левретка в сумочке захлебывалась лаем. И только выбравшись из дому – о чудо солнечного света! – леди Фэйр поняла, что так и не отдала деньги. Она немного постояла, приходя в себя и надеясь, что на пороге вот-вот появится уродец-шут и потребует оговоренную плату, а не дождавшись, спустилась к экипажу. Возвращаться в ужасный дом по доброй воле Джорджианна не собиралась. Пожалуй, приди ей подобное в голову, хозяева очень бы удивились. Изданные детективы Екатерины Лесиной можно купить в Лабиринте: http://www.labirint.ru/authors/52272/ в Озоне: http://www.ozon.ru/context/detail/id/3839997/ в Read.ru: http://read.ru/author/39249/ электронные книги на ЛитРес: http://www.litres.ru/pages/biblio_authors/?subject=55701

60

Статьи Российские фантасты и их невыносимо светлое будущее К. Чиганов Тот, что был с лопатой, длинно и монотонно излагал основы политического устройства прекрасной страны, гражданином коей он являлся. Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов. А. и Б. Стругацкие Ох, какое время было, блин, какие люди были, что ты... и о них не сложено былин. Но, в отличие от чиновных «аппаратчиков», остались от них не анекдоты малопристойного свойства, а их книги. С мечтами о светлом будущем. О мудром, просвещенном человечестве, наконец-то забывшем смертельную глупость раздоров и мерзость войн. То, что бородатые мечтатели Маркс и Энгельс называли коммунизмом. Книг этих немало, не до полноты охвата. Просто пройду по самым излюбленным страницам, хоть иногда придется прищуриваться — очень уж сильно, до боли в глазах, сияют эти коммунистические высоты. Слишком уж благородны герои, слишком уж преданы своим идеям, до слепоты ко всему окружающему, или это мы совсем омещанились? «Они все какие-то идейные, какие-то культуртрегеры все!» — жаловался бедный покойный гражданин Паниковский на молодых людей двадцатых. Про нас Михаил Самуэлевич такого не сказал бы. Простите за хронологические отступления — они не случайны, никакого такого «поступательного движения» с четкими временными рамками («закончились романтики и сразу начались неофутуристы») в реальной литературе, как и в жизни, увы, не бывает. Первым вспомню человека, в литературе не оставившего серьезного следа, зато имя это знают все, интересующиеся космонавтикой. Калужский мечтатель — Константин Эдуардович Циолковский. Да, кроме проектов дюралевых дирижаблей и космических ракетных поездов, писал наш герой и фантастические повести, старомодным, косным языком, напоминающим худшее из Жюля Верна. Говорить о литературных достоинствах его «На Луне», «На Весте» или «Грез о земле и небе» довольно забавно. В сущности, это подробные описания представлений Циолковского о том, как чувствует себя человек на небесных телах (луна или астероид Веста), либо как люди будут обживать космос в будущем. Сюжеты убоги, и написаны они в виде «повестей» только для пущей популярности у публики, хамски не желающей читать скучнейшие теоретические доклады и статьи. Так излагал свои политические воззрения в кошмарных «художественных» опусах Чернышевский. Очень зло за то высмеянный в «Даре» литературным аристократом Набоковым. Но взгляды «материалиста» Циолковского на будущее весьма любопытны, и отдают они махровейшим идеализмом. В грядущем человечество забудет про войны и конфликты. Мало того, досовершенствуется до того, что захочет, вероятно, перейти в форму монад — существ из энергии. Вполне возможно, такие тонкоматериальные высшие существа вмешиваются в нашу жизнь уже сейчас. В ваш мозг, например. То есть в ангелов и демонов К.Э. не верил — но чем его высшие и бессмертные монады отличаются от племенных духов и богов-демиургов, в сущности, непонятно. Само по себе никакое воспитание и материальное поощрение умственный уровень масс не поднимет. Нужна евгеника. Гениев надлежит собрать в особые резерва... поселения, а на браки они должны получать разрешение властей — вдруг детишки не выйдут гениальными, а то и дебилов наплодят. Для расселения людского рода Циолковский пророчит «эфирные поселения» (эфиром тогда называли космос, свойств космического вакуума толком не знали) из мириадов искусственных спутников (к тем идеям позже вернется увечный архитектор космоса Ааст Ллун в повестях Георгия Гуревича

61

— и отвергнет такую «консервную» жизнь). В этих «эфирных колесах», так похожих на стеклянные консервные банки, эфирные жители будут вольно порхать в невесомости, купаясь в солнечных лучах, выращивать растительную пищу и горя не знать. Про жесткую звездную радиацию, про метеоритную опасность наивный гений Циолковский и не подозревал. Собственно, согласно его идеям живут в космической ракете герои «Прыжка в ничто» А. Беляева — только у него это бежавшие от революции в космос осколки старого мира, тунеядцыэксплуататоры. Немудрено, что своими кривыми руками они ломают гениальные изобретения конструктора Цандера и вынуждают того сажать попорченную ракету на опасную Венеру, где много диких венериан. Вернемся к идеям Циолковского. Что до обитателей других планет, недоразвившихся до сверхчеловеков — придется беззлобно прервать их «мучительную борьбу за существование». Это и тех самых дебилов касается. Естественно, не спрашивая их мнений. Великий гуманист был Константин Эдуардович. Иные авторы гораздо больше внимания уделяли Земле. После октябрьского переворота резко полевевшей интеллигенции все казалось возможным, все достижимым. «А может быть, в страданиях «бывших» людей заключена пресловутая сермяжная правда. . . » (она же посконная, домотканая и холстинная). И уж точно их скрюченные тела послужат отличной почвой для новых строек, а их кровь польет ростки новых, невиданных садов. Мичурин создавал свои гибриды, Павлов оперировал собак, семенные железы обезьян пересаживали человеку (это чистая правда, только вот средство оказалось недолговечным, скоро старики снова становились стариками, тут обдурить природу не удалось). «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть». Идеалисты, однако. Самый опасный тип фанатиков, по мнению одного неглупого сказочного короля. Певцы светлого будущего из 20-х годов ХХ века редко упоминают такие скучные и приземленные вещи, как социальное устройство или принципы работы грядущих изобретений. Правда, могущество науки некоторых здравомыслящих авторов уже пугает. «Р.У.Р.» Чапека с восстанием умных машин, смертоносный луч в «Гиперболоиде инженера Гарина» Толстого, боевая техника торговца смертью в «Пылающем острове» Казанцева. На этом фоне гениальный и самую чуточку безумный беляевский профессор Вагнер выглядит просто душкой. Ну подумаешь, приделал к самоходному экипажу ноги покойников, подумаешь, чуть не довел любопытного надоедалу до помешательства невинным гипнозом. На другом конце света в рассказах Лавкрафта медик-фанатик Герберт Уэст превращал воскрешенных (из самых гуманных побуждений!) мертвецов в чудовищ-убийц, а тут всего-то оживили отрезанную руку, чтобы крутила мельничку. Пустяки. Для светлого будущего стоит пойти и не на такие жертвы. Новые отношения людей к людям. Новые отношения людей к предметам, до сей поры казавшимся незыблемыми. Долой Пушкина и прочую ветхость с корабля современности. «Продвинутые» (как сказали бы сейчас) молодые поэты и художники клепали хвастливые «манифесты», грозили сжечь в раздутом не ими мировом пожаре прежнюю литературу и искусство. Забытый Вивиан Итин, автор первой напечатанной в СССР утопии в романе «Страна Гонгури» (убого изданную книжечку с романом культурные сибиряки раскупили влет — увы, на самокрутки) с невнятно-воздушными картинами, привидевшимися загипнотизированному товарищем молодому смертнику. Люди на коммунистическом Марсе — в финале помянутого «Прыжка в ничто» Беляева. Видение юных и прекрасных людей глазами омоложенного героя-архитектора, как проблеск у Алексея Толстого в «Голубых городах». Причем в последней, реалистичной вполне повести фантазирует о будущем свихнувшийся позже идеалист, ставший убийцей-поджигателем, такие вот дела... «Чудо-пища» Уэллса и чудо-тесто Беляева, которым можно накормить голодных, а потом и за их перевоспитание приняться. Привет от туповатого Эмиля, хитро выдрессированного гражданином Руссо. Переделывать думали прямиком в коммунистическую личность, категорически вопреки герру Марксу. Впрочем, целые страны с помощью СССР «шагнули из феодализма прямо в социализм», как ни бредово это звучит для правоверного марксиста. А ядовитый, словно гидра контрреволюции, Булгаков пишет «Роковые яйца» — пинок измени62

телям природы, и «Собачье сердце» — нокаут изменителям человеков, инженерам душ. Вот вам светлое будущее, товарищ Маяковский, кушайте его с кашей. Вот он-то, Владим-Владимыч, горлан-главарь, якобы правоверный большевик (как же), в «Клопе»то показал, как хрупка идеальная конструкция будущего, как легко она может развалиться от неумытого мурла реального хама. Примерно это все попытки строить утопии и утопило. Да, Вольная республика островов заканчивалась пьяным кровавым безобразием, в лучшем случае дальнейшим расколом на микроскопические секточки. Если раньше не приканчивали практичные власти. Богомилы и катары, гуситы, хлысты и прочие раскольники вроде вольных анархистов — все промелькнули перед нами. Идеи витали в научной атмосфере, точнее в той аргонной смеси наук и полурелигиозных верований, в которой купался Серебряный век, уйдя от «скучного», непонятого эстетами христианства к таким завлекательным, с восточным ароматом, идеям Блаватской и Рерихов. Восток, могущество человеческого разума, телепатия и телекинез... слухи, сплетни, вызывания духов пришельцев, замороженных в глубоких пещерах, то ли атлантов, то ли марсиан из «Аэлиты»... по легендам, в СССР все это углубленно изучал тов. Глеб Бокий, которого в 30-е предусмотрительно устранили. Вдруг накопал бы в Гималаях способ убивать вождей на расстоянии, например? Разъезжал по таинственным буддийским дацанам Гурджиев, Рерихи замышляли побратать категорически противоречивые религии в лоне «Живой этики». Записывал свои истинно фантастические идеи философ-космист Федоров, что так рвался телесно воскресить умерших предков. Экий забавник, предтеча Грабового, с поправкой на высококультурность и личную порядочность идеалистабессеребренника. Война и будущее в духе фильма «Если завтра война» и «Первого удара» забытого Николая Шпанова, быстро оказалось ложью. И дело не в том, что немцы перестали проектировать стратосферные военные дирижабли-цеппелины после катастрофы гражданского «Гинденбурга» в 1937 году, во время визита водородного (увы, легковоспламеняемого, а на гелий для Германии действовало мировое эмбарго) левиафана в США. Не в том, что пролетариат Германии как-то не выказал ни малейшего желания подымать восстание после нападения на СССР. О светлом далеком береге осмелилась, кажется, мечтать с 1943 года одна «Техника-молодежи». Тогда уже было можно. Тогда уже была видна впереди Победа. Роль этого «полусерьезного» журнала в жизни СССР вообще и в советской фантастике в частности достойна отдельного вопроса в экзаменационных билетах будущих историков. Позже очень неофициозный журнал осмелился напечатать не только «Туманность Андромеды» палеонтолога Ефремова (в 57-м), но и начал «протаскивать в печать» «Час быка» (в 68-м)! Запретили, изъяли напечатанный номер, зарезали — но какова наглость! Ведь совершенно же явственно: в виде мрачной бюрокретинической планеты Торманс автор описывал не только враждебный тогда Китай, но и современный ему СССР. К слову же, раз пришлось: по монгольским поверьям, хорошо известным Ефремову, «час быка» — два часа ночи, время злых духов и черного шаманства. Земля была рождена богами в этот недобрый час. В семидесятом сильно порезанный «Час быка» все же вышел отдельным изданием, как ни удивительно. Как будто в тумане встают голубые города, арки, какие-то шпили. Обтекаемые механизмы, устройство их почти не объяснено, переделанная планета и напрочь перекроенная природа. Стерилизовано, забетонировано, залито ярким светом. И характеры столь же цельные, пафосные в речах и... детски наивные. Эпоха Кольца, едва ли не самое спорное описание светлого будущего. Индиофилия Ефремова, так ярко блеснувшая в трагическом образе красавицы-индианки Тиллоттамы из «Лезвия бритвы», показала хвостик и тут: геройский звездолет землян называется «Тантра», идеальный союз мужского и женского начал (в полном смысле сложнейшего понятия и не стану разбираться, пусть тантристы рассказывают). Заметьте, у Ефремова в «Туманности Андромеды», кажется, ни дня нет со скучной, серенькой погодой и унылым дождиком. Или солнце и жара, или мороз и ветер — мир природных контрастов, хотя вроде бы погодой управляют с легкостью. Нечего тут поэтизирование природы разводить, долой унылую пору, правильно. Космос надо покорять, по вселенной расселяться. А всяких черных медуз, 63

которые, к слову, вполне могут быть разумны — экстерминировать под ноль. Позвольте процитировать обсуждение «испытаний на взрослость», «подвигов Геркулеса», говорит юноша со взором горящим: «...— Провести дорогу к озеру Ментал сквозь острый гребень хребта, — подхватил Дис Кен, — возобновить рощу старых хлебных деревьев в Аргентине, выяснить причины появления больших осьминогов в области недавнего поднятия у Тринидада. . .

— И истребить их!» Конец цитаты. Изучить необычайных осьминогов никто и не собирался. Обнулить, чтоб не баламутили щупальцами наши светлые моря, худые черти. Из кандидатов в морские разумные обитатели, кстати, ученые выделяют осьминогов — помимо дельфинов и касаток. Ладно. Черная звезда с ними, тварями скользкими и нечеловеческими. Красные девушки Эпсилона Тукана автору милее. Да, наивно, но Ефремов постарался описать власть, культуру и технику Светлого будущего. Важнейший орган — Совет Экономики, помогают ему Академия Горя и Радости, Академия Производительных Сил, Академия Стохастики и Предсказания Будущего, Академия Психофизиологии Труда. И отдельным монолитом — Совет Звездоплавания. Поголовное электронное голосование по всем важнейшим вопросам. Что бы сказал Иван Антонович о паутине интернета? Порадовался перспективам или возмутился дурацким ее использованием? И пусть звездолеты в глубоком космосе летают даже без приличных искусственных мозгов, садятся вручную, передают на миллионы парсеков идиотские, на взгляд человека разумного, сообщения, а суперархеологи не могут отключить ловушек древних капиталистов. Зато — спиральная дорога через всю планету, пирамидальные и спиральные города будущего. Компактные аккумуляторные винтолеты и «прыгающие» почти в космос самолеты, какие еще не так давно фантасты называли стратопланами — чтобы отличить от тихоходных и валких аэропланов. Синтетическая пища из водорослей и искусственные солнца над полюсами. Правильный, четко распланированный мир почти без теней. Отсек для жилья, отсек для гигиены, ниша для сна, коробка для личных вещей, которых у положительного героя (впрочем, там все положительные, разве что вот исправившийся позже математик Бет Лон и астроном-паникер Пур Хисс) — одна статуэтка. А дети отлучаются от матерей с ясельного возраста, а их дружбы и первые любови рвут, потому что кто-то хладный и умный с научного бодуна (да, Ефремов перелопатил кучу литературы об «идеальном воспитании» — идеальном, но вполне бесчеловечном) решил, будто молодежь, всю, поголовно, надо периодически переселять по миру. Создали новую расу юных агасферчиков — с чего у них начинается Родина? Ага, ни фига не с березки во поле... Со стандартных строений и жилых отсеков стандартных интернатов? А для решения об эвтаназии не хватает пары голосов, и спасаютто ученого только за выдающийся ум, а не потому, что жизнь человека, ЛЮБОГО — драгоценна, и имеет высший приоритет для общества. Не проблема, соберем малый совет медиков — пусть решают, отключать от жизни или погодить. Впрочем, остроумнейший Переслегин это уже написал. Не упомянул только, что чего-то вроде мобильных телефонов, индивидуальных музыкальных и видеоплееров общественные люди Ефремова так и не изобрели. Как и у подавляющего большинства советских фантастов. Но широкими крылами летая под синими небесами Эры Кольца, мы забыли про скромную фантастику «ближнего прицела», пусть относительно ближнего. И такие звучные когда-то имена, как Владимир Немцов и Григорий Адамов. Второй умер до войны, но в «обойму писателей-технарей» входит отлично, книги его много переиздавали, так что упомяну. Отцом таких «технарей», торчавшим от описаний техники и устройства ее кишочков, был Жюль Верн. А дедушкой можно назвать Леонардо да Винчи. Хотя этот гений-многостаночник везде отметился, негодяй. Скольким наивным изобретателям жизнь испортил с их в муках рожденными и... уже, оказывается, несвежими идеями — ах, так это было еще у Леонардо. Ну, Немцов сейчас производит впечатление скорее водевильное, а-ля «Кубанские казаки». Герои, этакие ученые Тарапунька и Штепсель, путешествуют по прекрасной стране Муравии, участвуют в повышении, взятии, поднятии, надаивании и перевыполнении пятилетки в четыре, нет, 64

лучше в три года. Технические идеи иногда забавны, иногда наивны — с нынешних позиций. Солнечная энергетика, новые сорта растений (время кукурузного дедушки Хрущева), быстросборные дома (нет, не панельные пятиэтажки. Еще круче), металлические стратосферные дирижабли... Характеры почти сплошь положительно-картонны, хотя изредка попадаются иностранные враги-диверсанты. Славные юноши и девушки мечтают о том, «как расцветет наша Родина», изредка отвлекаясь на несмелую любовь (никакого ефремовского эротизма, что вы!). Сами по себе мечтания похвальные, но читать это триста страниц решительно невыносимо. Враги-диверсанты попадаются и у Адамова. Как ни странно, все они гадят нашей Родине по вменяемым, понятным причинам, отчасти даже простительным, как несчастная любовь, например. Я про самого, наверное, ненавистного всем мальчишкам СССР 30-х изменника — старшего механика чудо-подлодки «Пионер» Горелова, так ли уж случайно именованного Федором Михайловичем. «Тайна двух океанов» даже сейчас интересно читается. Как и другие его романы, а пионер-герой Володя с томиком Шекспира («Победители недр») как-то срывает советские шаблоны, согласитесь, и Стругацкие могли хихикать над ним в «Понедельнике...» сколько угодно. Поневоле задумаешься, так ли уж был наивен этот технарь-оптимист, смелый большевик-боевик с 1906 года и царский политзаключенный Адамов? Пусть персонажи с не больно живыми характерами, технические идеи здорово впечатляют. Ну а пафос, и шпионов там-сям ловят... так ведь когда писалось, верно? В ближнем прицеле Григория Адамова советская страна почти та же, даже, кажется, вожди те же. Отменены деньги, появились электрические машинки и мотоциклетки, небеса буравят огромные ульеподобные вертолеты, а полярные моря — комфортабельные застекленные суперледоколы. Но в общем — все свое, родное. Адамов явно не испытывал никакой нужды глубоко переделывать существующий общественный строй и государство. Вооружить получше, снабдить халявным электричеством от жара магмы, утеплить Арктику — и пусть дрожат буржуи, чуя свою погибель от СССР. Заодно пусть дрожат внутренние враги, вроде того, кто в то время уже сидел всерьез и надолго. «За что тебе дали пять лет?» «Да ни за что...» «Врешь, сука, ни за что у нас пятнадцать лет дают!» В отличие от сверхчеловеков Ефремова, люди как боги бывшего з/к Сергея Снегова воюют. Не сразу расчухивают, потом — воюют люто, с яростью, лихо, как мы, их дикие предки. Но остаются людьми — содрогаются от смеси жалости и отвращения при виде изувеченного биомеханического пленного врага, бессильно проклинают всемогущих даже в сравнении с ними загадочных рамиров, плачут, бьют друг друга по мордам, пардон, из-за бабы. Люди, чуть лучше нашего, как и у Стругацких, но люди. Хоть и могучие: право, Снегов махнул так высоко, что по масштабности галактических картин с ним сравнятся считанные мировые авторы — Лем, Шекли, ну, Азимов отчасти. Звездолеты этак с Луну, преобразующие пустоту в материю и обратно, испепеляющие или спасающие планетные системы, управление гравитацией и смертельные кошки-мышки со звездами — Звезда смерти Джорджа Лукаса отдыхает. Притом обычная, приватная частная жизнь у них — есть. Девушки язвят поклонникам, от кого-то уходит слишком идейная любимая, а он примитивно нажирается в хлам. Великой электронной няньке и средству всеобщей связи — БВИ — молодежь задает дурацкие вопросы «погадать на суженого/суженую», придурочные лихачи вроде главгероя кидаются в грозу на флаерах — хорошо, электронные (sic!) системы безопасности там на высоте. Представляете такое в пафосном и сверхответственном мире Ефремова? И я нет. Про Снегова читайте публицистику моего доброго друга Максима Далина — вот кто его страстный обожатель. А я перехожу к одному из любимых фантастов из своего детства — Георгию Гуревичу. Вот у него мелких и скучных проблем не найдешь. Бродячая планета, летящая к Земле, которую и без столкновения ожидает глобальный кирдык от приливных волн («Прохождение Немезиды»), распиливание Урана, чтобы создать десяток новых обитаемых планет («Мы — с переднего края», «Первый день творения»), осушение морей, исполнение принципа «каждому — по потребностям» с помощью копирования предметов («ратомика») и само бессмертие личности (роман «Мы — из Солнечной системы»). Вопросы, которые Гуревич поднимал в книгах, и сейчас более чем актуальны. Мир Гуревича — добр. Добрее мира Полудня, в общем, без Комкона-2. Притом, в отличие от 65

Стругацких с хищными вещами, Гуревич оптимист. Ратокопирование вещей и пищи даст почти неограниченное удовлетворение потребностей. Все для всех — даром! На возражение против ратомики в духе «получая все даром, люди обленятся и погрязнут в пороках» его гениальный ученый отвечает — ничего, займутся творчеством и познанием, этого на всех хватит. Блажен, кто верует. Об управлении новым миром: Георгий Иосифович находил новые способы измерить и учесть. Главный «ресурс» планеты — потраченные рабочие часы. И каждый год Совет Планеты распространяет «Зеленую книгу». В ней проекты, предложения, идеи, выдвинутые кем угодно и принятые на голосованиях. И подсчеты — сколько дополнительных рабочих часов придется затратить миру. Стоит оно того? Стоит новый остров дополнительного получаса твоего труда? А воскрешение знаменитого ученого? «Зеленая книга» бурно обсуждается, и предложения принимает или отвергает всемирное голосование. Например, по такому вопросу: важнейшая проблема нового мира — куда расселяться (про падение рождаемости тут и не слыхали, да еще продолжительность жизни взлетела с омоложениями). Многие моря осушены, высокие широты подогреты, пустыни цветут. Нужно выходить в космос. И рожденный, волей случая, в космосе, выросший, волей аварии на корабле, в космосе, архитектор неба Ааст Ллун в своем кабинетике на орбите планирует новые миры. Планирует вместе с автором. Искусственные поселения в духе Циолковского? Не то! Маленький мирок, вечно под угрозой, «трещина, усталость металла — и космос врывается в городок, губя все живое», да, трудности с транспортом — поселения разбегаются по орбитам, трудности с переходом от невесомости к искусственной тяжести вращающихся жилых «колес»... нет, плохо, негодно. Кора Дайсона? Давняя идея американского астрофизика, будто некоторые звезды иным разумом заключены в «футляры», чтобы не терять их энергию. Внутри «футляра», мол, иномиряне и живут. Ллун считает, считает и размышляет Гуревич. Нужно вращение сферы — расход энергии. Нужно охлаждение сферы — а сделанная из камня (больше не из чего) разобранных небесных тел корка плохо проводит тепло... зато слишком тонкая, чтобы выдержать удар кометы, например. Нужны реки и моря — но они испарятся под жаром звезды. Да и материала в планетах Солнечной — маловато. А жить строителям (столетия!) — в невесомых строительных вагон... простите, ракетах? И Ааст приходит к решению — нужны «нормальные» искусственные планеты. Лучами, рассекающими тяготение, режем планеты-гаганты, лепим шарики, включаем, где надо, временные или постоянные искусственные солнца. Планеты с синими морями, облаками, закатами, нормальным тяготением. «Ураном решили пожертвовать для начала...» «Мы — из Солнечной системы» начинается безыскусным рассказом о жизни обычного ребенка коммунистического завтра. Авторы СССР все никак не могли представить, что детей при коммунизме можно воспитывать иначе как в интернатах. Вот и у Гуревича то же, но детей хоть не дергают с места на место. Да и в жизни они куда свободнее, с ...ти лет получают часы (что с появлением мобильников часы станут исключительно имиджевой безделушкой или специальным «девайсом» — у ныряльщиков, например, Гуревич не догадался. Как и все прочие советские фантасты, кажется), потом — доступ к рогу изобилия кормильца-ратомата, потом — крылья. В прямом смысле — прикрепил к плечам и лети, путешествуй. Девиз светлого завтра: «Будь пятилучевым, как звезда». Луч — общественная жизнь, луч — любимая работа (нет, ты не обязан менять ее каждые три года), луч — личная жизнь, луч — физкультура и спорт, луч — творчество. «Однолучевых», фанатиков идеи, жалеют, немного стесняются, немного насмешничают. Героиня говорит о друзьях космонавтах «они очень славные, однолучевые только!» Снеговской умной няньки БВИ здесь нет, но о безопасности человека печется множество электронных помощников, «идешь к морю, а на пульте у спасателей уже горит огонек, и вертолет готов подняться в воздух», есть и браслеты для индивидуальной связи. Безнадежных больных не умерщвляют — а за хворыми стариками приглядывает через экраны целая армия «профилактиков», так будут называть врачей в мире, где победят почти все болезни, даже старость. Домашнюю работу 66

возьмут на себя робокибы, этакие многорукие танкетки на резиновых гусеницах. Ведь и дома тут вполне обычные, не голые стены с кабинкой гигиены. Нет, жить в мире Гуревича куда приятнее, чем у ранних утопистов. Да и продумана жизнь гораздо лучше. Познают мир и женский характер закомплексованные подростки, а хорошие ребята, но плохие поэты пишут вирши вроде: Богатыри былинные машинного размаха мы, Мы в космосе целинные планеты перепахиваем! За что их заслуженно травят друзья-космонавты. А с идеей вместо космического корабля использовать астероид (а то и планету), превращая часть его массы в энергию, пожалуй, и серьезного ученого можно поздравить. Не зря же «Лоцию будущих открытий» Гуревича изучали и академики. Размах тут скромнее снеговского, но и сделать в солнечной системе десяток Земель — нормальных, теплых, с «холодным снегом и зеленой травой», тоже немалое дело, правда?.. Хоть океан и переделывают как хотят, соединяя Японию с материком, но вот пасти китовые стада потомки у Гуревича не догадались. О мире Полудня после Переслегина рассказывать незачем, только портить впечатление. К счастью, здесь совершенно живые мальчики и девочки (да, из интернатов), невзирая на Теорию воспитания, носятся по лесам с арбалетами и играют в войнушку. За эту человеческую живую естественность, к слову, Стругацкие огребли от критиков. Критики желали видеть людей коммунизма, даже детей, правильным, идейными, морально выстиранными до стерильности. Кадаврами. Стругацкие всегда уважительно относились к Ефремову. Он же, слова доброго о них не сказав, в интервью той же «Технике молодежи» выдал свое «фи». Мол, герои светлого будущего у них далеко не ангелы, и вообще чуть лучше нас... отчего-то пять тысяч лет истории даже святые оставались живыми людьми. Но Ефремову (с его стальными ангелами-истребителями), конечно, лучше было знать психологию людей из далекого коммунизма. С другой стороны, Стругацкие тогда пошли на взлет, у всех на устах... молодые и бойкие, публикуются и переводятся, а тут журнал прекратил печатать его «Час быка», и шиш кто опубликует теперь, побоятся всесильных тайных цензоров, а вместо выпуска выстраданной книги берут интервью, будто издеваясь... ну, старый динозавр и не выдержал, огрызнулся на наглых млекопитающих. Отмечу, у АБС впервые, по всему, поднимается тема прогрессорства — как долгой, скрытой и тихой работы. Методы красноармейца Гусева у тонких и умудренных Стругацких не прокатили, ибо в реальности пуля (стрела, луч лазера) в спину — все, чего Гусев бы добился, размахивая перед марсианами своим верным маузером. И светлых просветителей Комкона-1 страхуют и острожно окорачивают хваткие Сикорские из Комкона-2. А самое крупное произведение сибиряка Сергея Павлова в первой и лучшей части вообще, по сути, шпионский роман. Пусть шпионы — и не шпионы, а непонятные, ставшие чужаками космические десантники, так неудачно высадившиеся когда-то на луну Сатурна. Нет, войн тут нет, и враждебных капстран уже нет. Однако начинается «Лунная радуга» с огневой тренировки «специалиста по этике» с бластером в руке. Из соответствующего учреждения. Ага, где у сотрудников холодные головы и так далее. И всю-то первую книгу они гоняются за «жуками в муравейнике». Но! Ни разу не стреляют. Ох, помнил Павлов Экселенца и убиенного Льва Абалкина. Вопреки словам Ивана Жилина «главное, мол, всегда на Земле», в «Лунной радуге», как и в «Короне солнца», и в «Чердаке вселенной» главное — в космосе. У самого жгучего Солнца, или в «червоточинах» пространства, куда, на чердак вселенной, зашвыривают нуль-физики бедных обезьян. Оттуда — опасность и надежда. Там — будущие пути человечества. Последняя фраза «Лунной радуги» вполне символична для Павлова: «Что ж, начинаем обживать галактику!» Галактику обживают и у раннего Василия Головачева. Еще вполне пристойного фантаста, еще не пораженного, гм, русопятским ведическим пафосом в тяжелой форме. Правда-правда его «Спящий джинн», «Консервный нож», «Отклонение к совершенству», «Черный человек», «Реквием машине времени» — добротные книги. Здесь будущее уже вполне технически развито и нам понятно. Мыслеуправление космическими кораблями, проблема вживленного в голову человеку «искусственного ра67

зума», проблема контакта с чужаками, когда и мы, и они «хотели как лучше», а получается как с индейцами. Мощный космический флот, все удобства для человека — и банды хулиганов в метро, космические контрабандисты и бандиты, в коммунистическом-то обществе! Описания смачные (корабль маатан в «Черном человеке», бесконечная башня-«хронобур» в «Реквиеме...»), могущество впечатляющее, хотя герои (чем дальше, тем менее ходульные) не столь ксенолюбивы, как у Снегова. И от чужаков особого добра не ожидают. Да, «черные люди» — маатане, и не могут понимать добро/зло в человеческих мерках. Конфликт. Как потом выясняется, маатане вообще, похоже, искусственная раса, вроде двухордовых у Стругацких. Кто их творил, кто ковал? Одна маленькая деталь, за которую подростком хотелось снять с Головачева голову: все его повести имеют открытый конец, в лучшем случае из дальнейшего мы узнаем, как все обошлось. Но, честное слово, я готов ему это простить — если бы он не писал книг, начиная со «Смерш-2». Эти комсо... простите, славянские спецназовцы-парапсихи, эти прекрасные чистейшие белокурые девы — их возлюбленные, эти психотронные злыдни с гениальными злоидеями... все это так ужасающе бездарно, так пафосно и дико, что одна надежда — писали о них за автора литнегры-руссопатриоты, и бездарные же афролитераторы. Что же, подошли к 90-м годам ХХ века? Когда и советской власти не стало, а значит, и советская фантастика примерила деревянную шинель забытых книжных шкафов. И вместе с мрачными футурпрогнозами глоб и джун полезла на свет темная муть всяких «Метро 2033», «Сталкеров» и прочих «баблопроектов». О будущем в фантастике постсоветской — какая осталась приличного качества, уж позвольте разговор повести в другой раз. Очень отличается она от солнечных картин времен СССР. Так резко, что в дрожь бросает. Это будущее светлым не назовешь — и, похоже, нас ожидает именно подобное грядущее. Если кто доживет, увидит. Желаю нам выжить.

68