journal 7 by Anastasion Solo

СОДЕРЖАНИЕ

02 Екатерина Лесина Дориан Дарроу. Заговор кукол (роман с продолжением) 3133 гл. 19 Павел Мешков Черный корректор (роман с продолжением) 2 гл. 30 Кристиан Бэд Дурак космического масштаба (роман с продолжением). История третья. 42 Максим Далин Термитный мёд. 52 Татьяна Русуберг Ариель. 66 Дмитрий Ферштейн Позиция гражданина Климова по смертной казни. 70 Мария Заболотская Аленький цветочек. Одиннадцатая. 82 Ирина Ковалева Совершенный объект желания. 93 Анита Шухардина Дорога в северный Б.

02 Екатерина Лесина Дориан Дарроу. Заговор кукол

/роман с продолжением/ Глава 31. О подозрениях, подозреваемых и эпистолярных экзерцициях. Пружины кресла-качалки сжимались едва ли не до хруста, а распрямлялись со скрипом, который весьма действовал на нервы. В очередной раз качнувшись, Персиваль не без сожаления выбрался из кресла, сказав: – Тесновато будет. Ну естественно, ни размеры, ни механизм не рассчитаны на кого-то столь крупного. Дорабатывать надо. Кресло согласно завибрировало, повернулось и застыло боком, демонстрируя искореженный поршень. – Извини, – Персиваль пожал плечами. Раскаявшимся он не выглядел. – Да ничего. Я достал из шкафа бутылку, стаканы – на этот раз приличные. Раскатал по столу чистый лист, который готовил… не знаю, для чего готовил, ведь отныне все приготовления не имеют смысла. – Что-то ты совсем квелый, – Персиваль с легкостью задвинул кресло на прежнее место и, отобрав бутылку, сказал: – Давай, выкладывай. Я выложил. Он выслушал. Вместе выпили. – Интересно выходит, – сказал Персиваль, занюхивая виски графитовым карандашом. – То есть ты добровольно убираешься, а твой братец получает титул и невесту. Так? Пожалуй. Нет, я не ревновал Ольгу к Ульрику, скорее стало понятно ее нежелание связывать судьбу со мной. Наверное, она очень сильно его любила. Но почему не рассказала? И он молчал. – Твою сестричку садят в клетку, а тебя пытаются прибить. Очень интересно. Скорее лишено смысла. Все в этом мире лишено какого бы то ни было смысла. – А самое интересное тут то, что ты уже помер, – Персиваль задумчиво давил пальцами карандаш, и графитовая крошка сыпалась на белый лист. – Знаешь почему? Не знаю и знать не хочу.

03 -… потому, что ты на людях в воду сиганул. Самолично. И все это знают. Имечко твоего братца чисто, как тетушкин фартук. – Прекрати. – Неа, – Персиваль качнулся на стуле, и тот затрещал. – Не прекращу. Уж больно все в тему… кто знал, что ты не умер? – Эмили. Ульрик. И… И все. – Кто знает, что она – твоя сестрица? И кто знает, что ты скорее сдохнешь, чем бросишь ее в беде? На, выпей-ка, тогда думаться будет легче. Неправда! Его домыслы – всего-навсего домыслы. Конечно, в какой-то степени Ульрику выгодна моя гибель, но он знал, что в любом случае получит титул. – Ждать надоело, – возразил Персиваль, подливая. – Такое частенько случается. – Нет! У него жалостливый взгляд, от которого мне становится жарко. Он же и вправду думает, будто Ульрик мог… – Кто, если не он? У тебя есть враги? Нету. Ты чистенький и славный мальчик, который всегда со всеми дружил. Даже вон с крысами. Ратт презрительно фыркнул и отвернулся. Он был согласен со мной, что выводы Персиваля излишне поспешны. И пусть на первый взгляд они выглядят логично и убедительно, но я-то знаю: Ульрик не желал моей смерти! – Почему? – Потому… потому что он мой брат. – Каин тоже был братом Авелю, – тихо возразил Персиваль. – Порой родство значит очень мало. Ты, главное, помни, Дорри: того, кто уже умер, легко убить. Слушай, а что это за хреновина у тебя там болтается? Ничего, если гляну. Пожалуйста. Все, что угодно, лишь бы остановить этот разговор. В конце концов, я слишком мало знаю, чтобы адекватно оценить происходящее. И если у Минди получится передать письмо… если у Эмили выйдет сделать то, что я прошу… если разговор наш состоится, то… Персиваль снял модель и теперь держал на весу за цепочку, прикрепленную к кабине пилота.

04 Он разглядывал ее, но не решался прикоснуться, хотя видно было, что прикоснуться хочется. – И чего это? – равнодушие в голосе меня не обмануло. Персивалю было до смерти интересно, и его интерес грел мне душу. – Орнитоптер. Положи на стол. Сейчас. Я достал шкатулку с мелким инструментом и шелковым шнуром. Отрезав четыре куска примерно равной длины, я продел их в петли на крыльях. Собрал крестовину. Уравновесил модель. И только после этого закрепил цепочку. Теперь крылья шевелились, кабина же пилота с крохотным человечком – и намаялся же я его вырезать – оставалась неподвижной. – Забавно, – оценил Персиваль, нежно касаясь модели. – Дай? Я не знал, что ты и игрушки мастеришь. – Это не игрушка, это модель. Люди могут летать. – И летают, я слышал. И видел. – Цеппелины? Это совсем другое! Это как… как ехать на почтовом дилижансе, хотя можно и верхом. – Верхом быстрее, – согласился Персиваль, принимая модель. Да не в одной быстроте дело! А в том, что можно подняться в воздух самому. Попробовать на вкус ветер. Поглядеть на землю с высоты птичьего полета. Да и вообще ощутить свободу, которая невозможна в привязке к тверди земной. Персиваль лишь хмыкнул, поднимая модель над столом. Великий итальянец с одобрением смотрел на то, как прототип моего орнитоптера летает по мастерской. Персиваль входил во вкус. Он заставлял аппарат шевелить крыльями то быстрее, то медленнее, и тогда устремлял его к полу, имитируя падение. В последний миг спасал, выводя в крутой вираж, и тогда крылья распрямлялись и выгибались парусами. Пожалуй, следует подумать о том, как упрочить конструкцию. – Ты смешной, – сказал Персиваль, останавливая орнитоптер над бутылкой. – Ты хочешь сделать летательную машину, и не хочешь поверить, что твой брат тебя убьет. – И почему я смешной? – Потому, что нормальные люди или не люди легко бы поверили во второе, а первое назвали бы невозможным.

– Значит, хорошо, что я ненормальный. – Пожалуй, что так, – Персиваль, широко улыбнувшись – пары зубов у него не хватало – протянул модель. – Держи, а то поломаю. Я покачал головой. – Оставь себе. Эмили нравилось то, что я делаю, хотя орнитоптер даже она считала безумием. – За фантазии? – предложил Персиваль, поднимая стакан. – И за беспочвенность подозрений. Ульрик не стал бы желать моей смерти. Наверное. Тот вечер закончился закономерно, точнее я так предположил, проснувшись около полудня с больной головой и дурным вкусом во рту. Кто-то – полагаю, Персиваль – заботливо укутал меня покрывалом, причем так, что освободиться получилось не сразу. У кровати стоял кувшин с водой, а из-за рамы зеркала выглядывал сложенный вчетверо лист, из которого вывалился еще один лист, несколько более грязный и ко всему украшенный отпечатком большого пальца. Прочесть получилось раза с третьего. «Твая американка сказала что верно до бала не паявится. Письмо отдаст. П.С. Бабу мог бы не впутвать. Еще П.С. Учись пить. Персиваль» Второе послание было неряшливей и бессмысленней первого. «Последнее П.С. Теткам сказал что бурбон спер ты. Не сдавай. Персиваль» Наверное, в этом месте я должен был испытывать муки стыда, но вместо этого испытал муки жажды и острое желание вернуться в постель. Что я, собственно говоря, и сделал. И снова, засыпая, подумал, что уже не горюю по Ольге. Ну или почти не горюю. Во сне я получил еще одно письмо. Оно источало аромат нарциссов и упорно сопротивлялось прочтению. Я вглядывался в желтую бумагу до ломоты в глазах, но мог разглядеть лишь одно слово: «Дориан». Оно вдруг растянулось, выплеснув лиловые нити чернил, и заполонило собой весь лист. До-ри-ан. Дориан. Дориандори-андориандо…

А потом письмо сложилось, превращаясь в бабочку с кружевными крылами. Бабочка заглянула мне в глаза и сказала: – Помоги. Я слетел с кровати. Глава 32. О балах и встречах. Минди всей душой ненавидела балы. Нет, конечно, оно и забавненько, ежели со стороны поглядеть, но только со стороны! И хорошо, если сторона эта будет далеко-далехонько, и плохо, когда приходится стоять посеред залы, отчаянно давя зевки – вот же приспичило в самый-то не подходящий момент – и веером вертеть. У кузин самоназваных оно на раз получается, ну так их с детства дрессировали, а у Минди руки большие, неуклюжие. И с клавесином у нее не выходит. И вообще жизнь не задалась. Неприятности начались еще вчера, когда тетушка Летиция – какая она к прощенным ангелам тетушка? – заявилась в комнату и принялась выговаривать. Дескать, не положено приличной девушке пропадать из дому, да еще и без гувернантки… Она зудела и зудела, как комар над жабой, и вздыхала, и приговаривала, а сама-то глазенками так и шарилась по комнате, выискивая чегой-то. А уйдя, дверь заперла. Сумасшествие какое-то! Минди не стала пинаться и кричать, равно как и замок вскрывать – простенький, за пару минуточек управилась бы – но послушно разделась и легла в кровать. И лежала, глядя в расписанный ангелочками и розами потолок, и думала о письме, которое до поры до времени спрятала в тайное отделение шкатулки. Интересно было не столько содержание – вскрыть письмецо еще проще, чем дверь – сколько та, которой оно предназначалось. Подруга… конечно, папенька своих девиц тоже подругами величал и не краснел, но… но то папенька, а Дориан другой. И Эмили тоже. Небось, шлюх, пусть и самых дорогих, на балы не пускают. А жаль, с ними хотя бы весело. Дамочка на постаменте надрывалась по-французски. Ее голос перекрывал визгливый вой скрипок, а особо звонкие трели заставляли заткнуться и благообразных старух у ломберных столиков. Старухи все как одна поворачивали головы, приставляли к глазам блестящие стеклышки лорнетов, неодобрительно хмурились и отворачивались, видимо, обсуждая непристойное поведение дамочки.

Шныряли по залу лакеи с подносами, толклись у стены дебютантки, бросая друг на дружку оценивающие взгляды. Изредка распахивалась дверь, впуская еще парочку. Душно. Духами воняет и белыми лилиями, которыми зал украшен щедро, словно это не бал, а похороны. Лица сплошь незнакомые, но одинаково брезгливые. И как тут найти Эмили? – Слушай, – Минди пробилась к кузине, которая с томным видом обмахивалась веером. – Ты Эмили Спрингфлауэр не знаешь? – Чего? – глаза кузины были направлены на молодого джентльмена в черном фраке. Фрак был хорош, джентльмен – не очень. – Эмили Спрингфлауэр. – Мы не были представлены друг другу. А тебе зачем? – кузина перестала мусолить взглядом потенциального ухажера и уставилась на Минди. – Да так… С этой овцы толку не будет. У тетушки спросить, что ли? Но тетушка непременно поинтересуется, на кой Минди понадобилась Эмили Спрингфлауэр. Придется врать. А врать у Минди не очень получалось. – Слушай, ты бы не могла отойти в сторону? – попросила кузина, разворачивая веер. – Меня сейчас приглашать будут. И спохватившись, заботливо поинтересовалась: – А ты бальную книжку не забыла? – Нет. Провалиться им всем! И дамочке на помосте в особенности. Это ж какой голосище иметь надо, чтоб так орать? У папеньки и то не получалось. Но Минди отошла, потом еще немного отошла, отбиваясь от стада дебютанток. Подобравшись к стене, она сделала вид, будто любуется шпалерами – те и вправду были хороши, почти как папенькины, но папенькины богаче, с золотом. – Скучаете? – раздался сзади вкрадчивый голос. Минди вздрогнула и уронила веер. Естественно, его подняли и протянули с извинениями за то, что напугали ее. Господи, до чего пошленько вышло! – Вовсе вы меня не испугали, – Минди крепко сжала веер и уставилась на типа. Похоже, кузина так и не дождалась приглашения. Ох и бесится она, наверное…

Ну и пускай. – Что ж, не могу не порадоваться, – поклонившись, кавалер приложился к ручке, и в кои-то веки у Минди не появилось желания руку выдернуть и спрятать за спину. А вообще не такой он и страшненький, каким вначале казался. Невысокий, но осанистый, а что лицо в оспинку да нос чуть набок свернут, так оно интересу больше, а блеску меньше. Хотя блестел новый знакомец изрядно: гладкие волосы отливали бриллиантином, тускло мерцали отвороты фрака, сверкал крупный камень в перстне. – Надеюсь, вы удовлетворены осмотром? – поинтересовался он, и Минди почувствовала, что краснеет. А он еще добил: – Увы, полагаю, что я не столь очарователен… …ну, сейчас затянет про очи и ланиты, Венеру с Амуром и стрелы, каковые прям-таки в сердце бьют. -…как вон та картина. Сзади. Чуть левее. Видите? Нет-нет, не стоит глазеть столь откровенно. Минди поспешно отвернулась, сдерживая смех: вальсирующая парочка выглядела преуморительно. Ее, невысокую и полнотелую, шелка и кринолины делали еще толще; ему, худому, дурно сшитый костюм придавал сходство с жуком-древоточцем. – Уолтер, – представился кавалер. – Уолтер Баксли из Девоншира к вашим услугам. – Минди Беккет, – Минди кое-как изобразила реверанс и, подумав, что выглядит ничуть не менее нелепо, нежели та девица в розовом, хмыкнула. – Из Америки. Сейчас он скажет, что сразу догадался, и глянет так, с презреньицем и чувством собственного превосходства. А после извинится и найдет предлог свалить. Вот кузина-то порадуется. Минди попыталась найти кузину взглядом, но та словно растворилась в молочно-розовом море дебютанток. – Я слышал, будто американки весьма храбры и независимы. Быть может, у вас достанет смелости принять мое приглашение к вальсу? Но предупреждаю сразу, я не тот партнер, о котором можно мечтать. – Я тоже, – с облегчением призналась Минди. – Тогда мы нашли друг друга? Минди рассеянно пожала плечами и, в очередной раз обведя зал взглядом – мама-мамочка, сколько тут народу! – спросила:

– А вы не знаете, кто тут Эмили Спрингфлауэр? Мне очень надо с ней повидаться. Письмецо, засунутое в корсаж, царапало кожу, напоминая об обещании.

От самого поворота улицу заполонили экипажи. Ржали лошади, ругались кучера, лакеи выкрикивали титулы и колотили по дверцам карет, привлекая внимание к экипажам. От этого шума у Эмили тотчас заломило в висках. Захотелось уйти, ведь главное – то самое ради чего она, Эмили, живет – уже исполнено. Да, но не совсем. – Помните, – глухо сказала леди Фэйр, – что бы ни случилось: улыбайтесь. Лорд Фэйр что-то проворчал, кажется, соглашался с супругой, и углубился в бумаги. Выглядел он несколько раздраженным и, кажется, совсем не рад был предстоящему балу. На него Эмили старалась не смотреть. Она вообще если и глядела, то на собственные руки, затянутые в тончайшее кружево перчаток. Все будет хорошо. У нее получится. Уже почти получилось. Наконец, карета остановилась. Выбравшись из нее, Эмили замерла в удивлении и восторге: двухэтажный особняк, умело подсвеченный, словно бы парил над землею. Мерцал россыпью китайских фонариков сад. Заглушая гомон улицы, неслась музыка, и чудесным проводником из-под земли появился мальчик-паж в золотой ливрее. В самом же зале – непостижимо огромном – было несколько душновато. И людей как-то чересчур много собралось. И все словно бы в один миг повернулись к Эмили, уставились, ощупали, оценили и разом потеряли интерес. Ужасно! – Спокойно, – шепнула леди Фэйр, приседая в реверансе. – Лорд Баксли, безмерно рада видеть вас! Эгимунда, вечер просто прелестен! Особенно эти лилии… весьма оригинальны! Позволь тебе представить мисс Эмили Спрингфлауэр, мою протеже. Чрезвычайно полная женщина в строгом наряде воззарилась на Эмили сквозь стекло монокля. И смотрела она так долго, что у Эмили почти остановилось сердце. Наконец два подбородка дрогнули, и дама сказала: – Очень рада.

Нельзя было понять, рада ли она на самом деле, но Эмили снова присела, чувствуя, как чешутся бока под корсетом: сегодня его затянули туже обычного, добиваясь заветных семнадцати дюймов. Дышалось с трудом, зато, по словам леди Фэйр, лицо обрело приличествующую бледность. Дальше все завертелось. Она с кем-то разговаривала. Улыбалась. Вежливо смеялась над шутками. Танцевала. Снова разговаривала… леди Фэйр куда-то исчезла. Лорд Фэйр тоже. И вообще, кажется, не осталось ни одного человека, с которым Эмили была бы знакома. Плохо. – Вы Эмили? – поинтересовалась рыжеволосая девица, почесывая веером кончик носа. – Эмили Спрингфлауэр? Я Минди Беккет. И что? Девица нескладна, и платье на ней ужасное. Кринолин колоколом, кружево белой пеной, которая лишь подчеркивает неприятный смуглый оттенок кожи. И еще веснушки эти… бедняжка. Тяжело, наверное, с веснушками жить. Минди же, оглянувшись по сторонам, махнула кому-то, кого не получилось разглядеть, и прошептала: – Нужно поговорить. Идем в сад. Эмили хотела было отказаться от столь необычайного предложения, но девица уже ухватила за локоть и потащила за собой. Ко всему она оказалась сильна. И что делать? Вырываться? Звать на помощь? Устраивать скандал? Леди Фэйр не одобрила бы. Леди Фэйр изо всех сил старалась выглядеть счастливой. Ну, и еще не глазеть на мадмуазель Лепаж, которая, выступив, изволила подняться на галерею, якобы желая выразить благодарность хозяевам. Выразила. Но убраться не спешила. И ведь хороша! Весьма хороша. Сейчас, без этой пудры и румян, еще лучше чем тогда, в театре. И платье индийского шелка с турнюром и низким декольте весьма ей к лицу. Высокая прическа подчеркивает изящную линию шеи и обнажает крохотную родинку за левым ушком. То-то Джордж с этой родинки глаз не сводит. Да и вообще следует за лореткой, как гончак за зайцем. И выражение лица знакомое: виновато-растерянное.

– Не переживай, милая, – сказала Эгимунда, вздыхая всеми телесами. – Все они одним миром мазаны… – О, я нисколько не переживаю, – солгала Джорджианна и повернулась к залу. Перед глазами стояла пелена. – Ты не видела Эмили? – Видела. Она в сад вышла. – Зачем? – Нужно говорить. Если замолчать, обида заполонит весь мир и погасит даже те огоньки свечей, которым удается пробиваться сквозь туман. Эгимунда пожала плечами и ответила: – Понятия не имею. С ней еще девица Беккет была… она не так и ужасна. И Уолтеру понравилась. Как ты думаешь, если он сделает предложение через две недели после знакомства, это не будет казаться слишком поспешным? А Джордж на другой день после того бала прислал цветы. И записку, в которой пространно излагал свои намерения. Джорджианна тогда смеялась, но записку никому не показала. Она и сейчас хранила, вместе с высушенной розой. Господи, ну до чего пошло! И до чего мило… – Я, пожалуй, спущусь. Эгимунда рассеянно кивнула и, заслонившись веером, зевнула. Внизу шумно и людно, и запах лилий кружит голову, а музыка рвет нервы. Мигрень начнется. И меланхолия. И Джордж посоветует съездить на воды, а сам… С Джорджианной раскланивались, она дарила взамен улыбки. С кем-то обменялась шуткой. Получила комплимент. Ответила любезностью… у двери в сад ее догнал лакей и, протянув поднос с конвертом, сказал: – Леди Фэйр, вам просили передать. В конверте оказалась записка: «Если желаете узнать правду о вашем муже, жду Вас послезавтра на Таум-Гарден, 7. М-ль Лепаж. P.S. Будет просто замечательно, если вы оставите вашу горничную дома. Слуги бывают болтливы. Подруги также».

Глава 33. О неких поспешных действиях, разговорах и обидах. Я стоял, глядя на дом, окутанный дымкой золотистого света. Я пытался убедить себя, что давешний сон – лишь сон и ничего более, однако беспокойство, им вызванное, росло с каждой минутой. И наконец, решившись, я надел маску и вклинился в полноводную реку людей и экипажей. Если меня узнают, будет скандал. А если меня заметят, то, скорее всего, узнают. Однако сейчас скандал был меньшим из зол. Я должен был убедиться, что Эмили в порядке. И удача сопутствовала моим намерениям. Не без труда, но мне удалось проникнуть в сад, правда, ровно затем, чтобы, подобно Минотавру, оказаться в зеленом лабиринте лорда Баксли. Безусловно, его садовник был весьма хорош и, пожалуй, чересчур изобретателен. Поворот. Узкое жерло коридора. Украшенное фонариками деревце в кадке. И снова поворот. Арка, увитая цветами, и белое платье мелькает впереди. За стеной раздается смех и тут же гаснет, заглушенный музыкой. А внезапный порыв ветра доносит аромат роз и обрывки голосов. -…я не понимаю, что вы хотите от меня! Эмили? Эмили! И облегчение, которое я испытываю в тот момент, не поддается описанию. Эмили жива и здесь, рядом, за узкой полосой кустарника, который я просто проламываю. Ветки цепляются за одежду и рвут, но мне уже плевать. – Эмили! – Дориан! – взвизгивает Минди, подпрыгивая. – Дориан? – Девушка, стоящая рядом с американкой, недоверчиво щурится. Она всегда плохо видела в темноте. – Это ты? Что ты здесь делаешь, Дориан? – Мне приснился сон и… я рад тебя видеть. Я не видел тебя тысячу и один день. И если это не вечность, то гдето рядом. Я готов любоваться тобой нынешней и тосковать по тебе прошлой. Я хочу услышать твой рассказ и прикоснуться, понять, что стоящая передо мной девушка в великолепном муаровом платье – не миф и не сказка. Минди отступает в тень, и я благодарен ей за неожиданный такт.

– Я тоже рада, – говорит Эмили как-то глухо и совсем не радостно. – И ты прав, нам следовало поговорить. Мисс, вы не будете столь любезны постоять здесь? Если вдруг кто-то станет искать меня или вас… – Я свистну, – пообещала Минди, присаживаясь на лавочку. Я не сомневался – она и вправду свистнет. Мы с Эмили снова оказались в лабиринте. Я ощущал ее руку на своей и думал о том, что уже ради этого стоило рискнуть. – Ты понимаешь, как рискуешь? Ты о чем думал, придя сюда? О ней. В последнее время я думаю только о ней. – Если кто-нибудь узнает, то… Господи, Дориан, когда же ты повзрослеешь? – Я пытался поговорить с тобой. Узнать, почему в доме окна закрыты печатями. И зачем приглашали крысолова. И почему пытались убить меня… – Мне казалось, ты должен был понять, что я не хочу разговаривать с тобой, – сказала Эмили. Веер в ее руках развернулся с шелестом и закрылся. Снова развернулся, отгораживая ее от меня. – Я решил, что тебе угрожает опасность… – Нет. – Сухое, короткое слово. – Но письмо… – Я надеялась, что получив его, ты уедешь. – Почему?! Она не спешит с ответом, а я разглядываю Эмили, пытаясь понять, когда и куда исчезла та девушка, которую я знал и любил. Эта старше. Она, безусловно, прекрасна. Ей к лицу этот сизоватый муар, отливающий то серебром, то зеленью. Изысканная простота прически лишь подчеркивает совершенство черт лица Эмили, как изящный турнюр подчеркивает хрупкость фигуры. – Я устала от тебя, Дориан, – говорит она. – Устала от той жизни, которую ты и бабушка для меня определили. Устала играть в приемыша и… и хочу получить, наконец, свой собственный шанс. Без меня? – Прости, но… твой план был безумен. Я писала тебе об этом, но ты не слушал. На самом деле ты никогда не слушал ни меня, ни кого бы то ни было. Неправда!

– Не нужно, Дориан. Пожалуйста, не прикасайся ко мне, – приподняв подол платья, Эмили отступила. – Всегда был только ты. Ни я, ни Ульрик, но ты! Твои болезни, твои мечты, твои капризы, которые так и остались, несмотря на то, что тебе уже двадцать два. Пора повзрослеть. – Эмили… – Стой. Молчи. Уходи. Не втягивай нас еще и в этот скандал! Хватит. Уже и так все запуталось и… и я желаю тебе удачи в твоей новой жизни. Жизни без нее я не представляю. Я стоял, не столько оглушенный, сколько растерянный. Я смотрел, как она уходит, и понимал, что должен остановить. И не знал, как остановить. – Эмили… просто скажи, что с тобой все в порядке. – Со мной все в полном порядке, – она даже не обернулась. – Я счастлива. И надеюсь, что у тебя хватит силы духа смириться. И будь добр, если тебе в голову взбредет очередная блажь и потянет на подвиги, сначала подумай о последствиях своих приключений. – Это Ульрик, да? Ты его боишься? Кого-то еще? Тебе угрожали и… Бесполезно. Она ушла, и я остался наедине с собой. Вот только зеркала, чтобы глядеть на свое отражение, не было. Подошла, заглянула в глаза и исчезла Минди. Кто-то прошел близко, спросив о чем-то, и я ответил. Надо было уходить. Я не нужен. Я прошлое, а там, в доме, полном огней, будущее. Свадьба. Муж. Дом. Разрыв, который должен был когда-то произойти, и я знал, что он неминуем, оказался слишком неожиданным. В моей руке письмо, то самое, которое я сочинял для Минди. Запечатанный конверт пахнет духами. Буквы вдавлены в бумагу. Выбросить? Оставить. Как напоминание о собственной глупости. Уйти. Остаться. Решить хоть что-нибудь. Я уже решил и не стану менять это решение. Я ведь хотел, чтобы Эмили была счастлива? Мое желание исполнилось. Так чего же я медлю? Застыл над кустом белых роз, в третий раз кряду пересчитываю бутоны и в каждом вижу ее лицо. Осталось сочинить прощальный сонет и можно всецело отдаваться черной меланхолии.

– Вот это бражник или Hemaris fuciformis, каковой именуют также шмелевидкой жимолостной, – мой наставник протягивает лупу. И я склоняюсь над бабочкой. Ульрик вертится рядом, ему тоже хочется заглянуть в коробку, но наставник полагает, что Ульрик слишком юн, чтобы постигать сложное искусство аурелиании. Искаженное стеклом, тело бабочки уродливо. Его покрывают зеленоватые волоски, свернут жгутом хоботок, тусклы глаза и крылья. Вырастающая из тельца булавка выглядит огромной и толстенной, как ствол дерева, проросший сквозь плоть. И я сочувствую бабочке. Мне чудится, что это меня прошили насквозь, продели тонкую иглу сквозь сердце, намертво приковав к долгу и обязательствам. – Обратите внимание, Дориан, что крылья бабочек весьма хрупки, поэтому, дабы сохранить их блеск и красоту, умелый коллекционер использует цианид. Всего одна капля творит чудеса, – наставник подвигает вторую коробку, и я замираю, до того прекрасно существо, в нее заточенное. – Brenthia hexaselena, редчайший экземпляр, стоивший мне трех гиней. Ульрик ерзает и тянет шею. Я разглядываю черный бархат крыльев, разрезанный белыми полосами. В этом рисунке чувствуется некая высшая гармония, но я пока не в состоянии уловить ее. – Овечка, которая примеряет волчью шкуру, – говорит наставник, поворачивая коробку так, чтобы и Ульрик мог видеть. А я… мне обидно. Мне хочется одному любоваться чудесной бабочкой. – В минуты опасности она складывает крылья определенным образом и прыгает, отчего ее принимают за паука… Ульрик хохочет. Ему кажется глупым, что можно спутать бабочку и паука. Я на рассвете пробираюсь в кабинет наставника. Я знаю, где он хранит коробки. Мне хочется сложить мозаику из крыльев, но те ломаются в руках. Запоздалые стыд и раскаяние не спасают. Я собираю обломки мертвой бабочки в коробку, а ее подбрасываю в вазу рядом с комнатой Ульрика. Там ее и находят при уборке. Ульрик твердит, что он не прикасался к коллекции, но ему не верят. Я же радуюсь, что избежал наказания.

Уже тогда я был испорчен и безответственен. И Эмили права – мне следовало хотя бы раз в жизни подумать о ком-то, кроме себя. Например, о ней. Или о белых розах, что кивают, поддакивая мне.

– Дориан? Мне Эмили сказала, что ты здесь, – Ульрик вынырнул откуда-то сбоку. Схватил за плечи, тряхнув, выбивая из ступора. – Ты с ума сошел? Да, наверное. – На кого ты похож? О Всевышнего ради, пойдем! Пойдем. Стены из кустов становились выше и выше, пока не сменились кирпичными, с рядом острых пик поверху. – Рад видеть тебя, Ульрик, – сказал я, потому что молчать дальше было неприлично. – А я совсем не рад. Ты понимаешь, что будет, если тебя узнают? – Поздравляю тебя с помолвкой. Когда свадьба? – Скоро. Тебя, значит, задело? Раньше казалось, что да, но теперь я понимаю – нет. А была ли любовь? Я вообще способен любить? – Хочешь вернуться, так? – Ульрик толкнул меня и, прижав к стене, оскалился: – Очередная игрушка надоела? Потянуло домой? – Нет. Просто с Эмили беда. И еще меня пытались убить. Зачем кому-то меня убивать? Я спросил у Ульрика. – Думаешь, это я? – он понял сразу и вцепился в горло, продавливая когтями кожу. – Давай, скажи. Ты же всегда думал, что я мечтаю оказаться на твоем месте. Что только и жду, когда ты загнешься. А теперь мне ждать надоело, так? Его злость передалась мне. Я оттолкнул Ульрика и, глядя в глаза, спросил: – А разве тебе это не выгодно? – Выгодно. Знаешь, я ведь не раз и не два об этом думал, – Ульрик пригладил волосы и надел перчатки. – Ты же мог умереть. От скарлатины или холеры. От краснухи. От пневмонии. От чего угодно. Все говорили, что ты слабенький. Берегли. И ты выжил. Счастье какое! Наверное, если бы этот разговор состоялся немного раньше, мне было бы больно. Теперь я просто слушал, а когда Ульрик замолчал, переводя дыхание, задал вопрос: – Значит, это все-таки ты?

– Я?! Придурок! О, Светоносный, ты так ничего и не понял! – Ульрик вцепился в волосы, дернул, выдирая клок, как делал всегда, когда пребывал в состоянии, близком к бешенству. – Если бы я хотел тебя убить, Дориан, я бы убил. Это просто. Проще, чем ты думаешь. Ты ведь помнишь шлюп, который тебя подобрал? А теперь представь, что этого шлюпа могло бы и не быть. Я представил. Я запутался. – Если ты вернешься, – глухо сказал Ульрик, – я приму. Если скажешь, я уеду. В Индии, говорят, много возможностей для тех, кто готов рисковать. В Америке не меньше. – Что ты такое говоришь? – Я говорю, Дориан, что ты мой брат. И я скорее сдохну, чем причиню тебе вред. А теперь, если позволишь… – Ульрик резко поклонился. Сейчас он тоже уйдет, как ушла Эмили. – Стой. Прости. Пожалуйста. Не то. Не так я должен извиняться за то, что вытворил. Ульрик ждал. Он поправил манжеты, коснулся шейного платка, несколько примявшегося в результате нашей недавней стычки. А я молчал. Проклятье, я должен был извиниться, но не находил слов. Более того, я не чувствовал себя виноватым! Я сказал то, что следовало сказать. И услышал то, что хотел услышать. – Я здесь из-за Эмили. Ульрик вздрогнул. – Мне показалось, что ей угрожает опасность. – Н-неужели? Ты ошибаешься. Я ошибаюсь. Я знаю, что часто ошибаюсь, но, тем не менее, мучившее меня предчувствие не исчезло. – Она не хочет меня видеть, Ульрик. Но я… – Волнуешься. – Да. – Я присмотрю за ней, – Ульрик прикусил губу. – Обещаю. – Спасибо. Рассеянный кивок. Взгляд, скользнувший по каменной стене и сухой тон: – Бабушка умирает. Я поэтому со свадьбой тороплюсь, чтобы до траура и… чтобы она знала: род не прервется. И это не моя была идея. Барон сам пришел. Предложил. А я подумал, что это предложение, оно очень кстати.

Ульрик оправдывается? Передо мной? Это я должен оправдываться перед ним, а лучше и вправду исчезнуть из их с Эмили жизни. – Я буду хорошим мужем. И опекуном. Гораздо лучшим, чем я. – Знаю, – ответил я, протягивая руку. Его пожатие было крепким. – Ты всегда делал то, что должен. На его лице мелькнуло странное выражение, словно Ульрик хотел что-то сказать, но не решался. Но вот выражение исчезло, сменившись привычным холодно-отстраненным. Мой брат поклонился и, получив ответный поклон, исчез в черноте лабиринта. Кажется, я начинаю ненавидеть сады в классическом стиле. Продолжение следует...

Павел Мешков Черный корректор.

19 /роман с продолжением/

Глава 2 Дар Божий …Не путать с яичницей…

Ну и обломилось мне! Сразу за всё: и за доброту, и за лень-матушку, и за это… Как там дедок выразился?.. А! За веротерпимость! Короче: за все грехи разом! И если б только мне… Как водится в больших и малых делах, проблемы на фазенде нарастали по восходящей линии. Вроде бы мелочи, но эти мелочи цеплялись друг за друга и постепенно превращались в большие, полновесные неприятности. Хотя и приятности тоже имели место быть. Весна в Ямане – время больших забот. Вместе с подъёмом воды начинается ход рыбы, и меня эта чаша не минула. Как раз щука пошла. Здесь, в низах, ход рыбы — для кого возможность денег заработать, для кого водки попить вволю, а для меня — это время детей, жену и стариков своих щучьей икрой побаловать да морозилку рыбой набить. А как же в город гостинчик не послать? Вот и крутишься с утра до ночи. Ноги болят, руки от холодной воды крючит, а остановиться невозможно – рыба, она ждать не будет. Бывают щуки больше метра. Такая «секрет» в клочья разнесёт, ежели не уследишь. О сазанах вообще слов нет – лбы по пятнадцать-двадцать кэ-гэ! Эти с «секретом» в реку уйдут. Вот и проверяешься два-три раза в день. А еще – рыбоохрана… Вот работка у людей! Носятся по реке на катерах, рыбу и браконьеров пугают. А по весне их ещё какими-то иногородними бандитами «усиливают». С автоматами. Те вообще осетра от щуки отличить не могут, а чуть рот откроешь в свою защиту, враз туда «калаш» суют. Дикари, одним словом. Тут и Шварценеггер со Сталонне на пару спеклись бы. А нам, грешным, только и остаётся, что в прятки со всей этой толпой играть: они на реке – мы в кустах, они в чакане, в засаде – мы по домам. Дуемся в дурака без карт и правил круглые сутки с переменным успехом. У них – шесть тузов на руках и все козырные, у нас – червонец крестовый…

В тот день я аккурат утром с реки возвратился. Рыбу в ванну пластмассовую вывалил, чтобы уснула, штаны резиновые снял и уселся перекурить. Встал я рано, но было похоже, что соседи мои проснулись ещё раньше. Накануне они допоздна колобродили. Не дядя Ваня с дядей Колей, а по другую сторону. Там, в доме, что Женька вместе с нами купил, да потом забросил, семья татар поселилась самозахватом. С одной стороны, вроде бы, Женьке хорошо – дом под присмотром, а с другой… Поговаривали, что они на руку нечисты. Да и то верно: что с других дворов пропадало, частенько у них обнаружить можно было. Сам я их за руку не ловил, а то бы оторвал, но что в голову ни придёт, когда в ванне мелкой щуки прорва, а “крупняка” c икрой нет совсем? Дядя Ваня с дядей Колей в Камызяк по каким-то своим делам укатили. Во дворе Женькиного дома тоже никого не видно. То ли проживающие мою рыбу продавать уехали, то ли свою на водку обменяли и ужрались до полной тишины. На острове только я да тёзка мой, Борода, но до его дома вниз по реке пара километров будет. И вот слышу я – у калитки покашливает кто-то. Не местный. Борода метров за десять-пятнадцать здороваться начинает и о здоровье осведомляться, а официальным лицам на моё здоровье плевать, да и торчать перед калиткой они не будут. Вломятся. – Кто это там? – спрашиваю. Тот, за калиткой, прокашлялся и говорит: – Это я – Кыдыр. Можно войти? – Входите! – говорю. – Раз дело есть. Не заперто. Калитка со скрипом приоткрылась и пропустила сухонького старичка с суковатой клюкой в руке, одетого в белую рубаху и широченные штаны. Казах или татарин, дед был седой, как лунь, а приветливое лицо украшала жиденькая бородёнка. Старик прикрыл калитку и вопросительно посмотрел на меня. – Проходите под навес, садитесь. Чего у порога стоять? Старик со вздохом облегчения опустился на скамью под навесом. – Я спросить хотел… Соседи твои что-то дверь не открывают. – Соседи? – не сразу понял я. – А! Эти… Может, сетки чистить поехали?.. Или рыбу продать. – Да нет! – как-то печально вздохнул дед. – Замка на двери нет, и заперто изнутри. – Спят? Надо было стучать сильнее! Хотел я добавить, что соседи, небось, спят как сурки, пережравшись, как свиньи, но сдержался.

– Да стучал я! – махнул рукой дед. – Не открывают… – С чего бы им прятаться? – спросил я и подумал, что точно ночью осетра взяли и теперь отрываются по полной программе. – А вы кто им будете? Родственник? – Я? Да, родственник… Праздник сегодня. Вот я и зашёл поздравить. – Праздник? – нахмурился я. – Какой? – Мусульманский, – улыбнулся старик. – Так что ты ничего особенного не пропустил. А водички попить у тебя не найдётся? – Как не найтись? Кипячёной, фильтрованной или… Может, праздник отметим? У меня малость есть. Пошли в дом… – Нет! – твёрдо возразил дед. – Здесь у тебя хорошо. Ветерок... А водку пить мусульманам Аллах запретил, – он опять улыбнулся. – Ты можешь отметить, если хочешь, а мне, пожалуйста, чистой воды. – Без проблем! Щас будет! – пообещал я и пошёл в дом. Здесь быстренько нацедил в кружку воды из-под фильтра – для деда, с треть стакана коньяка – для себя. И сигареты прихватил. Старик с поклоном принял кружку с водой, приложился к ней и похвалил: рис. Алексей aka McOff Маков – Хороша вода! – Естественно! – не стал возражать я. – С праздником! Эту бутылку коньяка привезла в Яману моя жена. Отмечали кое-что. По чуть-чуть мы выпили, но жидкость оказалась если уж не самогоном, то и не коньяком вовсе. Так у меня бутылка и стояла за печью. Жена сказала, что пригодиться может, если ноги промочу. Но с тех пор мне не удавалось так сильно промочить ноги, чтобы потом в этой бурде их отмачивать. Я поднял свой стакан, посмотрел коньяк на свет, вспомнил всех своих и мелкими глотками выцедил содержимое. Жидкость скользнула с языка в горло, мягкой тёплой волной прошла где-то в груди, растеклась в желудке, оставив во рту густой вкус спелого винограда. Я оторопело заглянул в стакан. Поднял глаза на старика.

– Аллах Велик! – сказал старик. – И чудны дела Его! – поддержал я и понюхал стакан. Пахло чертовски дорогим коньяком. – А вот интересно… – начал было я и замолчал, сделав вывод из короткого кивка старика, что в бутылке теперь содержится то же самое. Мысли в голове побежали быстрее, и я встал со скамейки, намереваясь проинспектировать содержимое бутылки. – Да сядь ты! – махнул рукой старик. – Зачем в дом ходить? Давай я лучше тебе водички налью. Он протянул ко мне кружку и почти до краёв наполнил мой стакан кристально прозрачной жидкостью. Я посмотрел в кружку деда, и мне показалось, что уровень жидкости в ней не очень-то уменьшился. – Отданное с чистым сердцем приумножится и вернётся благом к дающему! С последними словами старика можно было бы и поспорить… Не так уж и давно любимая страна лихо вывернула мою сберкнижку и превратила тысячу рублей в пять. Тоже рублей. Возможно, она их где-то там и приумножила, но вот отдавать не особо торопилась. Хотя моего согласия на этот фокус никто не спрашивал, и мне оставалось лишь восхищённо аплодировать. Но если дед верит в свои слова, то чего спорить? Только человека расстраивать. Я посмотрел на стакан. Жидкость в нём прозрачно искрилась красно-коричневым цветом. Отхлебнул, довольно крякнул и поставил стакан на стол. – До приезда жены не испортится? – осторожно спросил я. – Если уж Создатель делает, то делает хорошо! – Старик вдруг помрачнел. – Только вот с людьми у Него вышло не очень… Вот, казалось бы, всё Он вам дал, ан – нет! Вам ещё больше хочется! Всё больше и больше! А уж кто нахапал так, что и удержать-то не может, никогда с ближним своим не поделится. Нет! Не чтут люди заповеди!.. – Это которых – десять? – уточнил я, прикуривая. – Так по ним и прожить-то никак не возможно, – и тут же спохватился: – Или у мусульман другое число? Но ведь Бог-то един… – Это ты верно сказал, – вздохнул старик. – Бог – един! И Он никогда не призывал вас убивать друг друга. Ни в Коране, ни в Библии, ни где бы то ни было ещё!.. А жить по заповедям Божьим нелегко… И здесь ты прав. Но Он просил вас не жить по заповедям, а всего лишь ПРИДЕРЖИВАТЬСЯ их и ЧТИТЬ. Живущие по заповедям становятся святыми. А это не каждому дано.

– Все люди разные, – глубокомысленно изрёк я, прицеливаясь к стакану. – Это вы становитесь разными, а при рождении все одинаковы. Ну, да ладно! Если уж так происходит, то, значит, и это угодно Аллаху. А вот что бы ты хотел получить в этот праздник? Для себя? – Как это? – Я чуть стакан не уронил от удивления. – Праздник-то, вроде, мусульманский? – Шёл я, действительно, к твоим соседям, – старик скривился, как от зубной боли. – Но они украли твою рыбу, продали её и теперь валяются пьяные в этот праздник. И ты сам сказал, что Бог един... Разные мысли вихрем пронеслись в моей голове. Не скрою: превалировал чемодан с деньгами, но там же были мысли о здоровье жены и детей и о том, чтобы всем гадам вокруг фигово стало. А поперёк всему упорно лезла сказка о “рыбаке и рыбке” в странной интерпретации, где старик, мой гость, был рыбкой… – Ты только сильно не размахивайся! – рассмеялся старик, наблюдая за моими потугами. – Доллары я не печатаю. И здоровье, вот так просто, Аллах не даёт. Да и желание только одно и только для тебя. – А-а! Так мне-то ничего не надо. – Так не бывает! – убеждённо заявил старик. – Подумай! Я подумал, что дед здорово меня заморочил. Да и коньяк ему помог. Кстати, я его и допил, не особенно задумываясь теперь, откуда он явился. – Да всё, кроме здоровья, вроде нормально… Еда в холодильнике есть, жир на пузе больше, чем на два пальца… Рыба – ловится… – А хочешь, у тебя много рыбы будет? – Не-а! И так руки болят, а я к тому ж ещё и ленивый… Соседи всё поворуют… О! А можно узнать, не проверяясь, что в мои снасти крупная рыба попалась? – Ну вот! А говоришь: “Ничего не надо”! Дед как будто прислушался к чему-то, огладил бороду и, подняв руки ладонями вверх, сказал: – Аллах Велик! Он всё видит и поступает, как должно! По мне, так в любой вере эти слова бесспорны, и возражать старику я не стал, только, когда он встал и собрался уходить, заметил: – Ты бы, дед, к своим-то зашёл… Может, проснулись уже? – Нет. И я услышал в его голосе какую-то странную печаль.

– В этот праздник Кыдыр может прийти к любому, но только один раз в жизни… Я проводил старика до калитки и предложил перевезти его через реку, но он отрицательно покачал головой и ушёл, тяжело опираясь на свою клюку. Чтобы не терять время, я взялся превращать щук в филе. Хмель из головы начал выветриваться, и я сильно удивился, что все щучки в моей ванне, как одна, оказались икряные! Не то чтобы в них икры оказалось невпроворот, но вся она была крупная и чистая. Я целую кастрюлю пробил и посолил. Настроение моё ещё более изменилось, когда я обнаружил, что бутылка, в которой должна быть половина, полнёхонька, как и обещал дед. Странно всё это было… Ночью, а точнее уже под утро, мне стало как-то тесновато на кровати. Не то чтобы я стал задыхаться… Просто давит на кожу со всех сторон. Чувство дискомфорта, как сейчас говорят. Помучился я минут пятнадцать и решил, что раз такое дело, то пора вставать. Чайку попил, перекурил и начал натягивать резиновые штаны с сапогами. Это было не так просто, и вышел я за рыбой как раз на заре. Добрёл по пояс в воде до первого секрета, а там здоровущий сазан! Первый в году! Туда же ещё пара-тройка лещей морских, чёрных затесалась. Как раз для коптилки. Им я тоже рад, но сазану – хоть оркестр вызывай! Едва не упустил, когда в садок, мешок сетчатый, его перегонял. Но всё обошлось. Настроение сразу, как хвост у скунса, – вверх до упора! Бреду по пояс в воде, на палку опираюсь. За мной садок тянется, в реку уплыть хочет. Хорошо! Всю рыбу собрал, а в последнем, маленьком секретике щука – больше метра! Злобная, как голодный барбос, а зубы – что у хорошего кота. Попозже, во дворе, она дорвалась до сладкого: палец мне насквозь прокусила. Но и я в долгу не остался: башку её высушил, лаком покрыл, и теперь она на стене висит среди прочих врагов. И думайте, что хотите, но в тот раз я эту простейшую комбинацию из трёх пальцев связать не сумел. Я имею в виду рыбу, плохое самочувствие и старика-Кыдыра… Вроде бы и положительный момент, но с какого перепуга именно здесь и именно сейчас? *** К приезду жены, на выходные, я готовился тщательно. Вдвоём и сетку поставить куда как легче, а можно и кое-что посерьёзнее кинуть в реку.

Якоря, верёвки и всякая мелкая лабуда – они времени ой как много занимают! Так что я загодя всё приготовил, и только-только дядя Миша на машине в город укатил, как я к жене, чтобы опередить её: – Отдыхать приехали-с? Пожалуйте-с в лодку, на вёсла… Управились мы быстро. Снасть кинули, натянули, я её малость настроил. Ещё и сетку по пути поставили, и рыбу с секретов собрали. Пока я рыбу солил и разделывал, жена на стол собрала. Ужинать сели. Правда, перед ужином моя благоверная опять шею мне намылила – за прокушенный щукой палец. Если верить жене, то щука кругом была права, а я, дурень несчастный, рисковал остаться без пальца на руке, причём по самые тазовые кости. Так что перед ужином я подвергся пытке посредством осмотра, озеленения и бинтования пальца. Жена привезла бутылку вполне приличного вина, и я решил, до поры до времени, с коньяком в винный ряд не соваться. Ужин протекал в тёплой дружественной обстановке. Жена упорно потчевала меня мясными деликатесами, а я её, соответственно – рыбными. Лещ горячего копчения — вещь, конечно, изумительная, но уже через неделю рыбной диеты на «Сосиски Губернаторские» смотришь, как на пищу богов. И тебя особо не занимает вопрос, чего там в них напихали: самого губернатора или его замов. Как и следовало ожидать, первой сломалась жена. Она встала из-за стола, вымыла руки и заявила, что столько есть нельзя, что она будет спать до обеда, и выразила бурную радость по поводу отсутствия на острове телефонной связи. В ответ на мой намёк о причинах гибели мамонтов, моя половина сообщила, что на мамонтах никогда не пахали, как пашут на ней, и что, по её сведениям, мамонты передохли от недосыпания из-за волосатых недоумков, которые гоняли бедных животных по тундре. Возразить на столь научно обоснованное заявление было абсолютно нечего, поэтому я посвятил остаток вечера чтению относительно свежих газет, прерываясь только для пожирания очередного куска полукопченой колбасы. Информацию я запивал вином из бутылки, и проделано это мной было неоднократно. Ближе к полуночи бутылка опустела, и я от удивления решил лечь спать. А проснулся в четыре утра. С минутами. Но не оттого, что вино прошло насквозь и пыталось покинуть организм, хотя данный элемент тоже имел место. Разбудила меня острая боль в области шеи.

Сделав резонное заключение, что шею я отлежал, подвывая и растирая рукой холку, отправился на веранду. Здесь меня посетила резкая боль в боку и, почти тотчас, – в колене. И пошло-поехало колоть то туда, то сюда. Понимая, что отлежать всё тело разом невозможно, я решил бороться с ним посредством анальгина. Проглотил две таблетки и уселся на стул в ожидании эффекта. Но моя возня разбудила жену. Бегло осмотрев меня и стол, она с ходу выставила диагноз: – Пить меньше надо! – Да чего я там особенного выпил… – начал оправдываться я, и тут меня осенило: – Точно! Вино было отравлено! Наверное, солями таллия. Сейчас у меня всё отнимется, а потом наступит паралич дыхания… Бутылку не выбрасывай! Она будет нужна ментам для анализов… – Надеюсь, что первым у тебя отнимется язык! – влезла в рассуждения жена и принялась массировать мне шею. – Зря ты так! – попытался я урезонить жену между своими стонами. – Умный следователь враз заподозрит тебя. – С чего бы это? – Ну, как же! Ты ж богатой вдовой стать должна! – У тебя что – дача на Канарах? – Нет! Но следователь об этом не знает… Ой! Больно же! Знаешь, сколько сейчас дают за издевательство над бессловесной скотиной? – За тебя только награду получить можно. Медаль, а то и орден! При слове «награда» у меня в голове что-то тихонько щёлкнуло, и перед глазами мелькнул образ улыбающегося старика-Кыдыра. А ещё в голову пришли кое-какие мысли. И они мне не понравились. – Ты чего замолк? – как сквозь вату услышал я голос жены. – Уже язык отнялся и тело холодеет? Женаты мы довольно давно, так что жене достаточно было заглянуть в мои глаза, чтобы придвинуть сигареты и спросить: – Сам расскажешь или ещё шею намять? Я закурил и, конечно, всё рассказал: и про коньяк, и про соседей, и про старика. Коньяк, в отличие от остального, даже предъявил. Жена недоверчиво понюхала, откушала и уверенно сказала: – Все неприятности в жизни – от пьянки! – Да! – вяло поддержал её я. – И многие приятности – от неё же…

– Помолчал бы уж! – сверкнула глазами жена и тут же, без переходов, принялась меня жалеть: – Ну все напасти к тебе липнут! Всё ещё болит? – Да так себе… – Я потрогал бок и слегка покрутил шеей. – Боль притупилась. А вот если коньяка… – начал я с энтузиазмом, посмотрел на супругу и продолжил: – …на больные места намазать? – Тогда ты точно остаток ночи, как Пакемон, вылизываться будешь! Только ты не кот, не всё достанешь. Спать ложись! Когда я улёгся жена, прикрывая мне шею одеялом, тихо сказала: – Если завтра на снасти окажется рыба, сними ты её, от греха подальше. – Кого? – уточнил я. – Рыбу? Обязательно! – Снасть… – ещё услышал я и провалился в глубокий сон. *** Утро выдалось туманное, но светлое. По всему было видно, что туман скоро поднимется вверх или его развеет ветер. Мы немного постояли у дебаркадера, реку послушали, я перекурил и размотал верёвку подкотовки. – Может, всё-таки сразу снимем? – уже который раз за утро спросила жена. – Ты ж сама говоришь, что там рыба! Как я тебе снасть с рыбой выдерну? – возразил я, потирая шею. Утром, втихаря от жены, я добавил анальгина и теперь чувствовал себя, не в пример ночи, лучше. – Ну, значит, как снимем рыбу… – настаивала жена. Вот в этом между нами основная разница, и именно поэтому я называю себя «слабо верующий». Жена, складывая два и два, твёрдо знает, что получится четыре. И, в дальнейшем, свято в это ВЕРИТ. А меня вечно гложут сомнения… Думаете, мне не хотелось, чтобы на снасти оказалась рыба? Щаз! Какой идиот поедет проверяться просто так, чтоб проветриться? Но всегда страшно вспугнуть удачу. – Да нет там ни черта! – возмутился я. – Сейчас сама убедишься! Давай, пошли потихоньку… Ну, это я лишка хватил! На весенней Волге «потихоньку» не получится. Жена толкнулась вёслами, и нас мгновенно подхватило течение. Я опустил в воду подкотовку и не очень-то ошибся в месте, где верёвка натянулась, как струна, и остановила лодку. Лёжа на носу лодки, я кое-как подтянулся к снасти.

Немного кололо в боку, но, взявшись за снасть, я про него моментально забыл. – Есть! – сообщил я жене и начал быстро перебираться по снасти в сторону берега. Именно там ощущалась тяжесть рыбы и её медленные мощные рывки. – Где? – попыталась повернуться сидящая на вёслах жена. – Сиди! Перевернёшь! – громким шёпотом шикнул я. Жена у меня молодец! Враз затихла. Она хорошо понимает, что это в операционной она король, а здесь, в лодке, ведущий хирург – я. – Вот она! – выдохнул я. – Смотри! Осётр. Это у нас стало доброй традицией. В смысле – показывать рыбу. Даже когда жереха на блесну ловлю. Во-первых, это лишнее доказательство, что рыба была «во какая!», а во-вторых – предупреждает неожиданные прыжки к борту с целью увидеть рыбу и риском перевернуть лодку. – Господи! Здоровая какая! – оценила жена. – А мы её сможем взять? – Щас проверим, – заверил я. – Следи за рекой! Я придвинул к себе поближе киянку, она у меня в лодке заменяла чакушу. Видимо почувствовав мои намерения, осётр слабо шевельнулся, и шумный бурун унесло течение вниз по реке. У меня резко кольнуло в боку, но я постарался не обращать на это внимания. Всё совпало, и выходило, что жена опять была права. Осетрина попалась на три крючка: один вошёл прямо за первой спинной жучкой, второй – в бок, а последний держал хвост. Всё, как у меня. Удружил, в общем, Кыдыр! Подтянувшись по снасти вплотную к рыбе, я взял чакушу и со всей дури хрястнул осетра по затылку. Аж в глазах потемнело! Но тут я – как мне кажется, вполне законно – возмутился против небес: – Мы так не договаривались! – имея в виду, что смерть вместе с рыбой в комплекс обещанных услуг не входила. Там, наверху, видимо тоже поняли, что палку-то слегка перегнули. В глазах прояснилось, бок, колено и шею отпустило, и, что особенно приятно, снасть я удержал. Хотя рывок, в ответ на моё «махалово», был вполне приличный. Ещё пару раз, для уверенности, очакушив осетра, я подтянулся и принялся обвязывать рыбу верёвочной петлёй под култуки. «Култуками» у нас, в низовьях Волги, называют передние грудные плавники красной рыбы. Но их же можно называть как-нибудь иначе. Например, сообщить на всю Россию: «Вот я держу осетра за уши!»

Убедившись, что «уши» привязаны надёжно, а осётр не очень-то рыпается, я аккуратно отцепил крючки и скомандовал: – К берегу! Что хорошо весной – лодку загоняешь прямо в сад. Мы выволокли осетра на берег, под яблоню, и жена потребовала немедленно ехать снимать снасть. Я возразил, что по возвращении мы можем не застать осетра дома или застать его в обществе рыбоохраны. – Вот рыбу приберём и снимем… – пообещал я. Вопрос о немедленной поездке отпал сам собой, когда из вспоротого осетра я начал выкладывать в таз чёрно-серые, чуть отсвечивающие жемчужным изумрудом ястыки, полные икрой… Провозились мы часа два с половиной. Может, кто-то и быстрее управляется, ну и флаг ему в руки! А мы только в такие сроки уложились. Но через два часа всё, что должно лежать, – лежало, что должно висеть – висело, и было достаточно хорошо заныкано по разным углам. Устал я, правда, порядочно, да и жена притомилась, и руки у неё разболелись. Так она ж всю икру пробила, а это вам не в носу ковыряться! Пока икра солилась, я осетрину добрым словом и полстаканом коньяка помянул, как и положено. Только вот боль в боку вернулась и отдавать начала то в живот, то в спину. Не очень-то и сильная боль, терпеть можно, но жена заметила и всполошилась: – А ну, – командует, – хватай всё, что нужно, и поехали снасть снимать! Я бы рад возразить, но чувствую, что права она, да тут ещё мне дыхалку перехватило. – Да это мы с тобой из секретов рыбу не вытащили… – предположил я, но жена мне напомнила: – Ты обещал! Боль отпустила, едва подняли снасть. Предчувствия жену не обманули: на крючках, чуть ли не в ряд, дёргались две севрюжки и осетрёнок-челбаш. Пришлось повозиться. Пока одного чакушишь да с крючков снимаешь, товарищи его спокойно вести себя не желают, дёргаются, заразы! Ну, а крючки на снасти так и подпрыгивают, норовят вцепиться, только уворачивайся. Зевнёшь – мало не покажется! Победил я эту троицу, покидал в лодку, держусь за снасть, отдуваюсь и, без особой надежды, говорю жене: – А может, пусть постоит ещё пару часов? День хороший… Видишь, какой фарт попёр!

– Я тебе сейчас дам «фарт»! Выдирай! А если что-нибудь очень большое попадётся – будешь подыхать вместе с рыбой?! Да и куда тебе её… В общем, костерила она меня всю обратную дорогу. Так я ж и не спорил, пока она и секрета поснимать не потребовала. Мотивация была та же: живой и здоровый я был жене нужнее, чем больной в гробу. Но тут я упёрся. Не насчёт гроба, а вообще… Отказался снимать секрета. – Рыба, она сама на вешала и в коптилку не полезет! Её ловить надо и обихаживать! А здоровье, оно или есть, или его нет… – То-то я смотрю, ты отдуваешься как паровоз! – А вот это очень даже поправимо! – уверенно заявил я. – Подгребай вон к тому секрету. Одышка враз прошла, да и ошибиться было трудно: секрет дёргался, будто его собаки трепали. Оказалось – я прав! Довольно крупная щука прогрызла сетку секрета и застряла жабрами в дыре, но я её спас и бросил в лодку. А у жены, уже в доме, случилась истерика, когда вся пойманная рыба, включая челбашонка, оказалась икряной. Она смеялась сквозь слёзы до тех пор, пока я, на полном серьёзе, не предложил всю икру пожарить на сковородке. – Иди занимайся своими делами! Или, может, сначала снасть поставим? Ну, язва, одним словом!.. *** В воскресенье дядя Миша приехал не один. На хвост ему упал дядя Олег. Как он сам объяснил, когда я перевозил их через Яману на остров: – Срочно нужен недельный отдых на природе! А ты что – возражаешь? Против я не был. Да и вообще противников не предвиделось. Даже жена не любила оставлять меня на острове одного. Она считала, что «место здесь какое-то нечистое» и что «оно себя ещё покажет». А дядю Олега, похоже, действительно, сильно тянуло на природу. Он готов был немедленно натянуть резиновый костюм и идти проверять секрета. Но традиция есть традиция, и мы сели пить чай. Здесь я, как можно более небрежно, спросил:

– Могильник разгребать будете? – и поставил на середину стола кастрюлю с зернистой икрой. – О-о-о! – восхитился дядя Олег, сооружая бутерброд. – Браконьерам Бог послал кусочек… А ты, Лора, чего не ешь? – А она уже наелась! – хохотнул я. – По самое «не хочу». Жена посмотрела на меня без особой доброты, но ничего не возразила. Дядя Миша заглянул в кастрюлю и поинтересовался: – Домой – есть? – Есть, – успокоил я. – На эту и щучью банок не хватило. – В погребе... – уточнила жена. Дядя Миша не поленился, встал и, приподняв крышку погреба, озвучил вопрос, который задали Петька с Чапаевым китайским войскам на границе: – Это где ж мы вас хоронить-то будем? Дядя Олег с бутербродом вслед за дядей Мишей глянул в подпол на разнокалиберные банки и кастрюли и едва не подавился: – Вы чё, транспорт с Кировского киданули?! – Не-а! Бог послал. – Я ткнул пальцем в кастрюлю на столе. – Так что это ваш завтрак. – Завтрак – что надо! – похвалил дядя Олег. – Только как это вам так подвезло? Краснуха что – решила метать икру в саду? Я рассказал. Всё по порядку. Жена только изредка подправляла меня, если я очень уж сильно в сторону уезжал. Когда я добрался до логических выводов, дядя Миша осторожно предположил: – Может, это серия совпадений? – «Серия совпадений» уже была, – съязвил дядя Олег. – Когда ты на заднем дворе яму откопал и червяка-плазмоплюя замочил. Вот это была «серия»! Случай был свежий, яркий и легко запоминающийся. Поэтому дядя Миша возражать не стал, но, с сомнением в голосе, спросил: – Это что же: теперь ещё и святые по острову шататься будут? – Ну, скажем, если исходить из принципа «Ин-Янь», то кто-то подобный должен был давно появиться после проблем с ямой, – с умным видом заявил я. – И не моя вина в том, что в данном случае благодать рухнула на мою красивую голову. А если здесь применим ещё и принцип «всем сёстрам по серьгам»… – Что, шея уже прошла? – вдруг прервала мои измышления жена. – И бок – тоже? Чтоб больше никаких снастей не ставили!

И было в её голосе что-то, заставившее дядю Олега с интересом разглядывать поверхность стола, а дядю Мишу – быстро допить чай и слинять со словами: – Я к Сухоруковым схожу. За банками. А то как-то нехорошо – икра в кастрюлях… *** Дядя Миша с Ларисой уехали в город часа за полтора до заката. Всю икру они, понятное дело, забрать не смогли – в машине много не спрячешь – и дядя Миша порывался приехать на следующий день. С трудом, но мы его отговорили, мотивируя тем, что не стоит во время паводка мозолить глаза ментам на посту в Камызяке. Так как всю свежепойманную частиковую рыбу мы загрузили в багажник машины, дел до заката особых не предвиделось, и дядя Олег извлёк из своей сумки пузырёк водки. Он налил в стаканы по чутьчуть, буквально «чтобы солнце побыстрее зашло» и, уже закусывая ложкой икры, невесело сказал: – Вот чёрт! Я думал, сейчас быстренько снасть поставим или режак… – А зачем? – Я зевнул так, что хрустнули суставы челюсти. – Вон она. Ешь – не хочу! – Ну, ты меня удивляешь! А где сам процесс?! Где рывки на снасти, где адреналин?! – …Рыбоохрана с пулемётами, погоня, штрафы, срок… – продолжил я его мысль. – Типун тебе на язык! – пожелал мне дядя Олег и, после паузы, продолжил: – Вот ведь угораздило тебя! Уж повезло, так повезло! – А что я! – Возмущение моё было неподдельным. – «Чуть что, так – Косой»! Промежду прочим, я готов поделиться с тобой этой благодатью. Пусть и тебе хорошо будет! Если нальёшь, конечно. – Ну, если только понемногу… Олег плеснул в стаканы и убрал бутылку. – А что, собственно, мешает тебе поставить снасть? – спросил я. – Как это: «что мешает»… – удивился дядя Олег. – Так ведь… Это… Ты… – Не-а! Ты меня не понял. Я спрашиваю: «Что мешает поставить снасть ТЕБЕ?»

– Мене… – Дядя Олег ухмыльнулся, одним глотком опустошил стакан и, глядя куда-то вверх, заявил, может быть, чуть громче, чем было нужно: – Знаешь, дядя Паша, Я ХОЧУ ПОСТАВИТЬ СНАСТЬ! – НУ И СТАВЬ! – поддержал я его туда же, в потолок. – Вон она в углу, уже набрана. А я тебе ПОМОГУ!.. Ночью я спал очень даже хорошо, а к тому времени, когда проснулся, дядя Олег уже заварил чай и вовсю его употреблял. Выглядел он как-то невнятно и в ответ на мой вопрос: «Как спалось на природе?» – поинтересовался: – Ты видел, как дядя Миша свою яму закопал? Я кивнул: – Видел! Пирамида Хуфу чуток пониже будет. А чего тебя туда ночью носило? – Ты над этой «пирамидой» красное свечение видел? – Видел. И потому сам ночью стараюсь лишний раз не выходить и тебе не советую. Хотя крест, которым ты тогда яму накрыл, дядя Миша там же и закопал. И все пустые бутылки, что в доме были. – Ну и хорошо! Поехали проверимся? – Дядя Олег встал и, болезненно скривившись, потёр бок. – Мышцы растянул, – пояснил он… На этот раз за вёсла уселся я. Дядя Олег, кряхтя за моей спиной, устраивался на носу лодки. – Если хочешь, – предложил я, – давай проверюсь… – Щаз! Для этого в такую даль и пёрся! Греби давай, да поглядывай, чтоб «друзья» нас не заловили. Что-то уж больно тихо… После короткого перекура мы вышли на снасть, подцепили ее, и дядя Олег начал перебираться. – Ну, что там? – не выдержал я. – Да нет ни фига! – разочарованно и одновременно удивлённо ответил дядя Олег. И вдруг: – Й-ё-ё! Во падла! – Что случилось?! Но я уже и сам услышал мощный шлепок хвоста по воде и почувствовал, как задёргалась лодка. – На дне лежала… На одном крючке… Другие – разогнуты… – выкладывал дядя Олег информацию по мере её поступления. – Справишься? Или помочь? – Смотри по сторонам! Попробую сам… Дядя Олег справился. Да и кто бы сомневался! Он подвязал осетра под борт, но что-то не торопился отпускать снасть.

– Чего ты там копаешься?! Когти рвать надо! – поторопил я его. – Может, снимем снасть? – неожиданно спросил дядя Олег. – Из-за погнутых крючков, что ли? С рыбой под бортом?! – удивился я его отваге. – У меня боль в боку прошла... – сообщил Олег задумчиво. – Сразу, как осетра увидел... Насколько я понял, дальше будет только хуже? – Да уж… – согласился я. – Если учесть житейский опыт, политику партии и перспективы – лучше уже не будет. Но Кыдыр говорил, что дар этот, как бы, только для меня. Может, твои дела – случайность? – Не собираюсь проверять! – решительно отрезал Олег и принялся выдирать снасть из реки. Продолжение следует...

Кристиан Бэд. Дурак космического масштаба.

/роман с продолжением/

История третья. «Четыре звездолета не в масть...» Форпост. Отсиживаем задницы. Приграничная полоса между мирами Империи и Экзотики. Самое начало 300-летней войны. Вернее, момент, когда еще почти никто не верит, что война эта уже началась. Начальство психует: проверки внешнего вида и боевой готовности следуют не по графику, а как Хэд на душу положит. Говорят, капитан с утра наливается по самые гланды, отчего глаза его обзавелись синими кругами и по-особенному так выпяливаются. Видимо, мозги давят на них в эти моменты с удвоенной силой... Правда, Дьюп считает, что кэп просто мало спит. Однако и навигатор заперся в каюте! Делает вид, что болен. В отличие от капитана, он на люди пьяным не показывается. «Старички» корабельные травят, будто не только на нашем КК капитан и навигатор квасят. И мы злимся. Нам пить нельзя. Условия пока еще не боевые, а значит, спиртного - ек. На дежурстве личный состав одолевает дремота, потому что в свободное время все режутся в вахреж, захватывая и часы сна. Вахреж - замудренная, но азартная гаросская игра. Вся беда, что разыгрывается она медленно, а бросать потом жалко. Пока был рядом Дьюп, я и не играл вовсе. То есть, почти не играл. Но потом Дьюпа и еще четырех лучших стрелков с нашего корабля вызвали в штаб армады. Будь я в паре с кем-то другим, меня бы тоже вызвали, показатели у меня стабильно растут. Но считается, что мы из одной пары, а Дьюп - старший. Я не в обиде, все равно его дальше штаба никуда без меня не пошлют. Просто, будь рядом Дьюп, он бы сумел объяснить мне, какая это азартная игра - вахреж. Но напарника моего продержали в штабе неделю. Как потом выяснилось, чтобы не допустить утечки информации. И заняться мне, кроме вахрежа, было просто нечем.

Вахреж похож сразу и на кости, и на карты. В наборе специальный кубик, колода. Мастей две – «армада» и «галактика». Шестнадцать стрелков равны четырем звездолетам или армаде, а шестнадцать планет - четырем звездам или одной галактике. Еще есть карты «бога и промысла» - четыре вестника, два ангела и бог войны; карты «денег» - пять сундуков; карты «ярости и боевого духа» - три пламенные речи; карты «страстей» - бабы, деньги и наркотики, всех по паре. Причем к картам «страстей» для верности надо прикупать карты «бога и промысла». Ну, там много тонкостей. Да, еще четыре джокера.

Игра начинается с раздачи всех карт. Число игроков любое, в пределах разумного. Но лучше - четыре или восемь. Потом разрешается меняться картами. Сколько игроков - столько мен. Причем меняемся, не зная, «кто есть кто». И только после мен все по очереди зажимают в кулаке кубик, и в зависимости от состояния нервов играющего кубик и карты в его руках меняют цвет. Одни игроки оказываются представляющими условно «нашу» армаду, другие - армаду «чужих», в нашей колоде - хаттов. Если у вас в руках магазинный компьютерный «кубик», то он просто разделит играющих на две команды. Но если у вас настоящий каменный кубик с копей Гароссы, он разделит игроков, повинуясь самым тонким излучениям психики: вы поругались за ужином - и вот вы уже враги! Мы, конечно, легко обманывали потом этот «чувствительный» кубик, но поначалу было забавно узнать, кто к кому в команде неровно дышит. Ну а дальше все просто. Тот, кто ходит, кидает кубик и в соответствии с выпавшим символом выбрасывает карты. Принимать нельзя, но можно передвигать «недобитых» своим игрокам. Отбитые правильно карты меркнут, и смухлевать в вахреже практически невозможно. Зато комбинаций тысячи. Чтобы спланировать хоть что-то, нужно иметь мозги объемом с корабль. Выигрывают в вахреж или прирожденные стратеги, или полные идиоты (их ходы просчитать нельзя).

37 Я не был ни тем, ни другим и стабильно проигрывал. До определенного момента я мог удерживать ход игры в голове, но через два-три десятка ходов все так запутывалось... Но я играл, потому что Веймсу прислали шикарную просто колоду и настоящий гаросский кубик. Такой кубик даже в руке подержать - и то приятно. На ощупь он теплый и... не передашь - живой словно. Ну, и сами рисунки на картах завораживали - мастерская работа. Играли на символические суммы, но и это для меня было тогда много (свое полугодовое жалование я вложил в одно рискованное предприятие). И к концу недели играть мне стало не на что. Сел «в последний раз», расслабился оттого, что денег нет, и вдруг... выиграл. А потом еще раз. А потом вообще выиграл не «на круг» со своей командой, а один, когда все «свои» уже вылетели. И я понял, что научился. Вернее, в башке у меня что-то переключилось таким образом, что я начал понимать стратегию. Ну и понятно, что играть в вахреж мне теперь стало гораздо интересней. И со мной, видно, тоже стало неплохо. По крайней мере, Веймс, Кэроль и иже с ними, что поначалу подсмеивались, стали все чаще звать в игру и даже подсаживались теперь в столовой, чтобы перекинуться парой фраз (это ко мне-то, к птенцу неоперившемуся). И... кому - не помню, но пришла в чью-то больную голову красивая мысль. Разделить всю обслугу верхней палубы на «своих» и «чужих» и устроить что-то вроде чемпионата по вахрежу. А потом, кто победит, - сразиться с нижней палубой. Там, говорили настройщики, тоже вовсю играют в вахреж. Ну мы и схлестнулись. Настоящая гаросская колода была одна, а потому решили играть четверо на четверо. И пока одна «своя» четверка играла, полпалубы болело за нее, а вторая половина крысилась. Счет вели не только по победам, но и по количеству захваченных галактик. В конце концов, в финал вышла-таки наша четверка - я, Вэймс, Кэроль и Ламас (настройщик наш). И тем же вечером мы направили зашифрованную петицию на нижнюю палубу. Могли бы, конечно, через настройщиков передать, но больно тихо всю эту неделю вело себя начальство, ребята и оборзели. На нижней палубе такого отбора, как у нас, конечно, не было, но техники посовещались и написали, что выставят четырех своих.

Играть решили по «грязной» связи, так называют на армейском жаргоне внутреннюю связь корабля. «Грязная» она потому, что в любой момент в нее могут просочиться капитан или навигатор. Однако вариантов больше не нашлось. Наша верхняя оружейная палуба практически не соприкасается с технической, где живет обслуга двигателей. Мы вниз вообще не спускаемся, к нам свободно поднимаются только настройщики. Для остального техперсонала вход «наверх» - только по пропуску. Предполагается, что «стрелки» для «технарей» - что-то вроде небожителей, но на деле от нижней палубы зависит так много, что отношения между «верхом» и «низом» сугубо дружеские. И обеим палубам за нарушение субординации регулярно влетает. Правила обсуждали долго. Наконец решили, что играть будем сразу двумя колодами, кидая два одинаковых электронных кубика (второго гаросского просто не было) по разные стороны экрана. А за условно «отбитыми» картами будут следить специально выбранные парни (без соприкосновения карты не меркли, и появлялась возможность стянуть что-нибудь из отбоя). Ночь перед решающей игрой я спал плохо. Все время снилась какая-то обрывочная хрень без начала и конца. А утром выяснилось, что вернулся Дьюп. Вернее, я еще ночью сквозь сон отметил, как его плечистая тень шлюзанула по нашей общей с ним каюте и осела, булькая, в душе. Но в полном объеме до меня это дошло только после сигнала «подъем». Мы обнялись, и тут же загромыхал по громкой связи экстренный приказ: «Уродов за пульты». «Уроды» на корабельном жаргоне - стрелки основного состава. В обычное время основной и сменный составы дежурят по графику, но любой приказ по армаде - и основной состав шагом марш за пульт, даже если ты пять минут как сменился с дежурства. Мы с Дьюпом – «уроды». Новичков в основной состав ставят редко, но психологи посчитали, что моя нервная система выдержит. Ну она и выдерживает почему-то. В общем, мы, не жрамши, разумеется, взлетели в оружейный «карман», защелкнулись в креслах. Вернее, я защелкнулся, а Дьюп напузырник надевать не стал, только всунул свою бритую башку в шлем.

Динамики голосом капитана объявили вторую степень готовности и заткнулись. Время поползло. Даже поболтать было нельзя. Дьюп полулежал в кресле и что-то жевал. Он так и полсуток мог пролежать. Меня же сильно клонило в сон. А в голове крутились обрывки последней игры в вахреж, когда Ахмал Ахеш, вылупившийся из той же академии, что и я, но годом раньше, бунт поднять хотел: мол, почему мне, новичку, можно в чемпионате играть, а остальных новичков даже в отбор брать не стали. Ну мы и сыграли с молокососами один раз, чтобы неповадно им было. Только карты раздали и мены сделали, Ахеш выкладывает хаттского стрелка, а сам зубы скалит, радостный такой. Я делаю грустное лицо и передвигаю Веймсу. Тот, зная по менам, что у меня два звездолета точно на руках, двигает Ламасу: бить, мол, нечем. А Фатамаст, ну, молодой, что с Ахешем, обрадовался, конечно, и подкладывает ему еще. А у Ламаса - джокер и звездолет. И у меня два. Ну и: апрама-кунта-саган. То есть, если с гаросского переводить, четыре звездолета бьют шестнадцать стрелков или одну галактику. Вот так мы с ними тогда сыграли. Карты круг обошли? Обошли. Вот вам и четыре звездолета. И спать, мальчики. А мы – «уроды», нам приказ по армаде и за пультом сидеть. И вот я сижу, а Ахеш жрет. И тут Дьюп щелкает напузырником и мя-ягко так выводит пульт в боевой режим. Мои руки все повторяют за его руками. Хотя я и приказа не слышал, прозевал, и на экране пока ничего не вижу. Зато чувствую, как пневмонасос заработал, и мы капсулироваться начали. Это-то, думаю, зачем? Мы что, катапультироваться сейчас будем? И тут же слышу в наушниках: «Вторым пилотам: готовность один, принять управление». Ого, думаю, жестковато пошло. Значит, точно нашу капсулу-двойку сейчас от корабля отстрелят. Дьюп будет летать, а я палить. И тут же на пульте «Готовность к автономному режиму» загорелось. И «Автостарт». Двигатели зашумели... Да что же это делается-то? Я посмотрел на Дьюпа. Тот улыбался чему-то своему. Мне болтаться в космосе вот так, в автономном режиме, еще не приходилось, но я знал, что справлюсь, если надо...

И тут мы вылетели из корабля, как пробка из бутылки. Одни, интересно, или всех так? Я раньше полагал, что десантируются пилоты зачем-то и куда-то, а нас, выходит, просто выпнули, и лети куда хочешь? В левом углу экрана прорезался чужой сигнал. Синенький. Синяя точка - это вообще страшно. Это значит, что корабль прет на вас просто гигантский. Даже не корабль в общепринятом смысле, а летучий арсенал или искусственная планета-крепость. Наверно, морда у меня побелела. - А ну без дрейфа, - сказал Дьюп. - А что мы можем? Мы же как пчелы вокруг него! Теперь можно было говорить свободно, «Аист» слышал нас, только если мы специально включали связь, потому я и выпалил, что думал. А сам лихорадочно искал своих. Насчитал еще четыре «двойки» с нашего «Аиста» и дюжины три - с других кораблей крыла. - Ты пчел только на картинке видел? - безмятежно улыбаясь, спросил Дьюп, прекрасно знавший, что я родом с планеты-фермы и уж пчел-то видел побольше кого другого. - Что, ни одна еще не кусала за язык или за задницу? - Да он мощнее нас на порядок! Он не то что в «двойку» - в корабль попадет - никакие отражатели не спасут! - Вот корабли и отошли от греха. Зато мы уже в «мертвой зоне». Ему за зад себя укусить проще, чем нас достать. - А почему не стреляем? - Приказа никто не давал, вот и не стреляем. - Дьюп, пусть я дурак, но ты бы объяснил, пока тихо? Напарник расстегнулся и стал шарить по карманам. - А чего тут объяснять? Стоит им по нашим кораблям огонь открыть, как «двойки» им все коммуникации срежут, да и уязвимые точки в броне мы с такого расстояния найдем. И они это поняли. Так что, Аг, не будет никакого приказа. Поболтаемся у экзотианцев под брюхом, пока командующие договорятся, и домой пойдем. Жрать хочется, сил нет. Вот, галеты с собой взял, хочешь? Я хотел. Проглотив последний солоноватый кубик, я пробормотал: - Апрама-кунта-саган. - Чего? - переспросил Дьюп. - Четыре звездолета, - пояснил я. - Бьют одну галактику.

И пересказал ему нашу последнюю игру в вахреж. - Ну да, - подумав, сказал Дьюп. - Только пока вы кубики кидали, мы головы ломали, как бы нас эта летучая крепость на колбасу не пустила. Каждому - свое, в общем-то. Мне стало стыдно. Даже если бы нас капитан застукал или навигатор, вряд ли я так замутился бы. Другое дело - Дьюп. Больше я в вахреж не играл, сколько ни просили. Война - не игра, другие головоломки решать надо было. А когда башка вахрежем занята, в реальности болтаешься, как куренок.

Максим Далин Термитный мёд

...И юмор у них безобразный!.. В. Высоцкий Я только что прошёл профилактику и чувствую себя великолепно. В таком состоянии мир даже не кажется нестерпимым местом. Хотя работа у меня нынче дерьмовая - в прямом смысле слова. Мой босс занялся торговыми операциями. Ладно бы - нелегальными, так ведь нет! Официальной внешней торговлей, чтоб она сгорела! Ну, или почти официальной. Мы с напарником в политику не лезем - мы просто киборги, в конце концов. Может, при жизни и лезли - но тогда делается понятно, как умерли. В этом тоже лучше не копаться. Ясное дело, порядка нет, и не будет никогда, какое бы там, наверху, не сидело правительство. По телевизору на них посмотришь - похожи на людей, даже морщины на физиономиях как настоящие, а на поверку - наверняка сплошная синтетика, апгрейд на таком уровне, который неворующей машине и не снился, блоки через неделю диагностируют, а наночипы вообще каждый день новые... А что им! Простой смертный себе периферию меняет на новую раз в год, глава корпорации - раз в месяц, а уж президент, наверное, отключит - подключит, отключит - подключит, хоть поминутно. Отчего бы не резвиться, если есть возможности? Дэн вообще считает, что сто последних лет правительство не менялось вовсе: это, мол, один и тот же тип, которому переделывают только лицо, да и то не слишком. Я на это говорю, что перед выборами по ящику обычно показывают несколько рож, а Дэл - что для телевидения соорудить хоть десяток масок вообще не вопрос. А ещё, может, до того, как его очередной раз выберут, у него рожи сменные, а потом уже, на весь срок делают постоянную... Очень даже похоже на правду. Но мне до этого дела нет... по крайней мере, до сих пор не было. Я пытаюсь устроить личную жизнь. Плоховато получается - но это уж как у всех. Моя последняя подружка была из шоу «Серебряные ангелы». Очень, конечно, красивая - ничего не скажешь. Когда первый раз вблизи увидел - ингибитор эмоций задымился, такая шикарная женщина.

Ясное дело - ангел, как дизайнеры из "Промо-Киборг Инк" их себе представляют. Глаза - сияющие радиоактивные сапфиры с Фобоса, радиус поражения - метров триста, и это - уже не говоря о фигуре. Но характер у неё оказался невозможный. Поклонники избаловали да и генетическая модификация своеобразная. Питалась одним шоколадом и сливочным ликёром, без всяких там походов в сортир: ангелу не пристало, у неё была какая-то необыкновенная система переработки, типа крохотного реактора внутри. Повод для гордости и закидонов - ясное дело, принцессы не какают. Но это ещё ладно, а вот крылья сильно осложняли жизнь. Я уж не говорю, что платьишко с дырками для крыльев и на специальной застёжке стоит мою официальную двухмесячную зарплату - вот что бы на моём месте делал обычный парень, не связанный с криминалом? А за это тебе - чуть что: "Помнёшь крылья, дубина!" Не дотронься. Обнимать - зверски неудобно. Что другое - почти невозможно: крылья мешают. В конце концов, меня так достало смотреть, как она целыми днями чистит пёрышки, будто чайка на помойке, что я плюнул и свалил. К красоте привыкаешь, а к капризам фиг привыкнешь. А тут ещё босс подкинул подарок. Свежевыбранное правительство субсидирует космические исследования. Нет, изучение космоса - это хорошо и даже прекрасно. И к инопланетянам все уже привыкли - они по телевизору так примелькались, что когда первые прилетели, все, похоже, вообразили контакт продолжением телешоу. Я, честно говоря, не знаю, чем можно наш народ удивить: он всё уже видел по телеку, а если не по телеку - то в кино, с 3D-эффектом, запахами и сенсорной передачей. Психика у наших людей такая - чуток примороженная телепередачами и фантастическими сериалами. Скажи любому простому обывателю, что завтра - вторжение динозаврообразных жукозоидов с Сириуса - он даже не почешется. Во-первых, эти жукозоиды в разных телевизионных видах ему уже хуже смерти надоели, во-вторых, если и вправду вторжение - то на поганую работу завтра идти не надо. Какое-никакое - а развлечение. Тем более, что фоиряне - насекомые. Действительно. Те самые жукозоиды. Но вторжение на Землю им нужно, как бабочке - перфоратор. Термитов с Фоира никто ни черта не понимает. Тем более, что не так уж они и термиты. Никакого культурного обмена при таких обстоятельствах быть, естественно, не может.

Только торговля. Потому что в любой культуре есть жохи, вне всяких психологических сложностей моментально рассчитывающие, на чём можно навариться. Так вот. Фоирян интересуют две вещи: туалетная бумага и ношенные футболки. Причём, чем футболки дольше ношены, тем им интереснее. А туалетная бумага, как ни странно - не использованная. Обычная. Лишь бы не химически отбеленная и не крашенная. То есть, именно того дешёвого сорта, в котором попадаются какие-то опилки, и которая зверски царапает именно то, для подтирания чего предназначена. А людей интересует экстракт. Проще говоря, дерьмо. Это нам с Дэном Мида объяснила - у неё приятельница работает в Астропорту. Ну так вот. На Земле, когда на ней ещё были леса - собственно, может, и сейчас они где-то есть, но по видео их фактически не показывают, разве что в исторических фильмах - в этих лесах жили муравьи. Типа термитов. Если верить Миде, то у них была настоящая цивилизация, они строили города из веточек и щепочек, а в этих городах у них были работяги, солдаты, правительство - короче, всё как у людей. И эти муравьи специально разводили каких-то козявок, которые гадили сахарным сиропом - потому что муравьи любят сладкое. Некоторые козявки гадили простым сиропом. То есть, это был интересный провиант - и всё. А другие - или те же, но пожрав чего-нибудь нехорошего - гадили сиропом с забавными примесями; от этого дела муравьи очень радовались жизни. Правда, если такие наркокозявки заводились около муравьиного полиса, то полис через небольшое время старчивался в полном составе - совсем как люди. Занятные, в общем, были твари. Но я это к чему. Я не в курсе, что термиты жрут, там у себя, на Фоире. Но гадят они феерической субстанцией, содержащей фактически все вещества, необходимые землянину для жизни - плюс вкуса их... вот это самое... исключительно прекрасного... если верить попробовавшим. Хотя, так или иначе, наверное, все пробовали. Вот взять печенье «Звёздочки» с начинкой, дорогое печенье и очень вкусное - его же все знают? Мида утверждает, что этот малиновый привкус от... термитной добавки как раз и происходит. Правда, закон, изданный года, кажется, три назад, о внеземном белке, вроде бы, запрещает использовать инопланетные вещества, не сообщая об этом потребителю - но кто ж его соблюдает!

А в чистом виде эта штуковина продаётся в магазинах деликатесов и стоит жутко дорого. Называется "термитный мёд" - хотя все, конечно, догадываются, какой это мёд. Ну, или почти все. Скажем так, многие. И тут уже народ делится на две категории: на тех, кому, может, и хотелось бы попробовать, но дерьмо же - и на тех, кто жрёт из принципа, именно потому, что дерьмо. Вы не поверите, сколько среди наших добропорядочных граждан любителей жрать дерьмо на публику из чистого принципа! А уж если оно по вкусу напоминает малину со сливками - так оно и подавно суперкруто. Эпатажно и модно. Тяжело, наверное, они жили без фоирян. Приходилось как-то обходиться своими силами. Но дело даже не в этом. Мой босс интересуется другим продуктом. Некоторые термиты... ну, я уж не знаю - может, они у себя дома трескают что-то совсем особенное, а может, сами торчки хорошие но выделяют вовсе уж манну небесную. От которой людям делается весело жить, как тем муравьям - от особых козявок. Вот этот продукт мой босс и покупает - пока что не запрещено законодательно. Хотя, запрет тоже особенных проблем не создаст. И вот этот-то продукт мы с Дэном и должны были оплатить и получить нынче в Астропорту. Звездолёт с Фоира на Землю прибыл. Сделка выгодная - слов нет. Вагон туалетной бумаги плюс контейнер с ношеными футболками - полторы тыщи кредитных, а тридцать кило "термитного мёда" - под миллион потянет. Так бы все хотели, но самая сложность - всё это оформить, через правительство, через таможню, а до кучи - с самими термитами договориться. С другой стороны, ведь - тому дай, этому дай, так приблизительно то на то и выйдет. С небольшим честным наваром. Ну, подогнали фуру. Дэн говорит: - Чувствую себя, как ассенизатор. Даже неловко как-то. Да и договариваться, не ровен час, с букашками придётся... Как ты им что объяснишь, термитам? - Ничего, - говорю. - Человек нас должен встретить. Посредник. А с термитами беседовать - уж его дело. Около здания Астропорта, как всегда, толпа всякой шелупони вьётся. Кто контрабандой промышляет, кто пирожки продаёт в дорогу. Тётка с инфракрасным сканером на левом глазу - купюры проверять - наноботами торговала, для позитивной нейростимуляции, так мы взяли у неё полстаканчика. Для бодрого настроения.

Закинулись по десяточку и пошли ругаться с охраной, чтобы фуру пропустили в карантинную зону, потому что всё уже схвачено. Пока они сверили наши бумаги с какими-то своими образцами в инструкциях, у нас трансплантанты к костям приржавели. Натурально, такое чувство, что вся толпа народу - и наши, и инопланетчики - знают, что мы за дерьмом приехали. Удобрение, блин. Для зажратых идиотов. Ну, в конце концов, пропустили нас к месту посадки звездолёта с Фоира. Забавно. Даже и не опишешь, на что эта штуковина у них, у термитов, похожа. Точно не на механизм. Громадное. Буро-коричневое. Снизу - вроде неровного диска, как круг сыра, который ногами пинали, а сверху - спиралью, спиралью - и сходит на нет. Покрыто бородавками, каждая - размером в три наших фуры. Из некоторых бородавок торчат длинные отростки, вроде гибких мачт освещения - и пошевеливаются. Впечатляет, одним словом. И где там у него люк, или дверь, или что - откуда они должны выползти - непонятно совершенно. А Дэн ещё подзуживает: - Правда же, вылитая куча дерьма? Не успел я его локтем ткнуть, чтобы заткнулся - одна бородавка замигала сперва зелёным, потом - вроде как фиолетовым - и пропала. Дырка открылась, а из дырки трап высунулся, как язык в мелкую пупырышку. По трапу они и спустились. Пара - термиты. Ну, то есть... Самое противное, конечно, у них хари. Хитин этот, или как он там зовётся - как опущенное забрало, из-под него жвала щёлкают, над жвалами - усы двумя хлыстами, а глаза из какой-то щёлки вылезают на стебельках. Ниже - головогрудь, волосатая, с двумя лапками. Под ней - вторая головогрудь, или что это такое, из которой растут ещё ноги. Тоже волосатые. И всё оно - сине-зелёного блестящего цвета, как брюшко навозной мухи. Причём, у одного на головогруди висит золотая цепь толщиной в палец и панцирь инкрустирован золотом, а у второго на харе - навёрнутая периферия какая-то. То ли электронное переводящее устройство, то ли антенна для удалённого доступа к Сетям. А между термитами, небрежно так обнимая их за... как бы сказать... такие штуки, к которым сзади крепятся крылья, а спереди - харя, вываливается наш, мягко говоря, соотечественник.

Такой наглой морды я ещё никогда не видел. Натуральный панк, на башке - синий "ирокез", в ухе - новомодный переводчик - "Промт-Ультра", на нейронном коде. Пиджачок алый, с искрой, штаны - бандитский клёш, с голографической прострочкой, кобура с деструктором под мышкой угадывается. Просто контрабандист и хамло немытое. Улыбается во всё хлебало, а в переднем верхнем резце у него диагностический транслятор вживлён. Сияет изумрудом. - Салютик, - говорит, - мальчики. Привезли угощение для моих друзей, а? - Какое угощение? - говорю. Ошалел. А этот - манерно так: - Ну ка-ак же! Подтирашки-то и тряпочки! Дэн говорит: - Они что, это жрут?! - Тише ты, - говорю. - Чего грубишь, инопланетяне ведь... А пижон этот ухмыляется и говорит: - Вы, мальчики, не стесняйтесь, мои термиты ни черта не понимают, кроме моих направленных мыслей. Так уж у меня передатчик настроен. А я их мысли - но не все, а только те, что для меня. Так что можете их хоть по матери крыть - хотя к матери у них отношение очень и очень трепетное. Если бы узнали - на опилки бы пустили. Уж поверьте мне, я их хорошо знаю, уже три года летаю туда-сюда посредником. - Не будем по матери, - говорю. И документы ему отдаю. - Дэн, разгружай шаланду. Дэн пошёл манипуляторы запускать, чтобы выгрузить всю эту дрянь, а пижон тем временем... Даже не знаю, как и описать-то. Одного из термитов под жвалами скребёт, как котёнка за ухом, а второму по этому, блестящему около глаз пальцами постукивает. Общается, значит. И совершенно не боится, что инопланетные твари его на опилки пустят. - Ты, между прочим, - говорю, - свистни своим мурашам, чтоб дерьмо выгружали. Тут у него морда вытягивается - и становится, вроде бы, страшно оскорблённая. - Ну да, да, - говорю. - Термитный мёд, будь он неладен. Это каким же надо быть рекламным менеджером, чтобы дерьмо мёдом называть!

48 Сбоку открывается ещё один люк, термиты оттуда на силовых полях упаковку тащат, серебристый ящик округлый, запаянный - а пижон смотрит на меня пренебрежительно. - В трущобах тебя, что ли, подобрали? - говорит. - Никакого в тебе образования и светского лоска. Сам ты, не в обиду сказать... - А что? - говорю. - Тоже мне - секрет. Все в курсе. Одно жрут - малиновое со сливками выходит, другое - с этим самым эффектом получается, на какой мой босс рассчитывает... - Окраина Галактики! - пижон говорит. - Деревня, четыре класса образования! Где ж ты видел, чтоб отход жизнедеятельности хоть бы какого организма представлял собой такую ценную субстанцию?! Термитный мёд, друг мой ситный - не дерьмо, хоть ты это и вбил себе в башку. Это - сперма. У Дэна рука на пульте дрогнула - коробка на бетон упала, рулоны бумаги посыпались. И термиты кинулись подбирать. А я подобрал челюсть, впучил глаза назад и спрашиваю: - Ты прости, старина, мне странное какое-то слово послышалось... И пижон начинает гнусно ржать. Дэн говорит: - Может, по роже ему съездить? А пижон: - Не стоит, наверное. А то термитов разозлите. Они ко мне очень и очень расположены. Я им полезен, потому что посредник с Землёй и близкий товарищ. - А ну, - говорю, - тогда объясни толком. Ухмыляется гнусно, чешет своему мурашу позолоченное брюхо и говорит: - А что тебе не понятно? Вот эти ребята - они солдаты. У них все сроду специализированы - солдатами родились, солдатами и умрут. Солдаты у них - самцы. Работяги - отчасти самцы. Государевы фавориты - на триста процентов самцы. А самка в каждом клане - одна-единственная, мать их. Общая. И королева. - Ну и что? - Дэн говорит. Пульт опустил - термиты сами справляются. Шустро работают - ловчее людей. - В идеале, - говорит пижон, - детки клана, в смысле - личинки, в смысле - яйца, это - в хорошем смысле - у королевы должны быть от фаворитов. Но она может и солдата приблизить, если выйдет такой каприз. У солдат такие периоды бывают, повышенной активности. А вот у работяг, можно сказать, не бывает никогда. Оттого они свою королеву любят беззаветно, платонически и издали.

Тут уже я говорю: - И что? - Да ничего, - говорит пижон. Ухмыляется. - Обычный термитный мёд, который как малина со сливками - это сперма работяг и солдат, когда они не в форме. А особый продукт - у! Это - фаворитов и тех солдат, которые о-го-го! Которые могут! Высоко энергетичный. Они бы нипочём его не продавали на экспорт, если бы нашенская бумажка не была таким деликатесом для королев с тонизирующим эффектом, а человеческий гормональный секрет, который на футболках остаётся, не использовали их медики. Для сложных и опасных случаев. Дэн только присвистнул. - Ё-моё, - говорю. - Вот ведь дурят людей... Тут пижон снова заржал. - Да кто вас дурит-то?! Дерьмо... придумают же... Термиты ради своих королев на всё готовы, для их радости торгуют, можно сказать, самым ценным, а вы - дерьмо! Сами-то... Дэн говорит: - В жизни не притронусь. А пижон: - Ну и глупо! Знать не знаешь, какое действие у этого особого продукта на человеческий организм! Не вашим мерзким веществам чета! Сплошной кайф - и ни грамма побочного вреда, даже совсем напротив - всё от него омолаживается и хорошеет. Дураки ваши богатенькие, можно подумать! - Ага, ага, - говорю. - Тебе-то лучше знать. Тут пижон не заржал, а гнусно захихикал. - Да на моём месте любой богатенький бы оказаться рад был до беспамятства! Я-то этот самый особый продукт пробовал не в консервированном виде, а в самом, что ни на есть, натуральном! Космос мне - не работа, а одно наслаждение, да ещё и общество приятное и милое, - и почёсывает золочёного под жвалами. - Среди наших астронавтов есть - о-го-го! Вот, к примеру... Ничего я на это не сказал. А Дэн не промолчал, конечно. - Ну и как, - говорит, - называется, по-твоему, то, чем ты в космосе с термитами, господи прости, развлекаешься? Пижон вроде как удивился. - Ну как... может, гурманство, может, наркоманство... может, интернационализм...

Я только и успел Дэна подтолкнуть под локоть, чтобы он пижону по матушке не объяснил, как этот интернационализм понимает. А пижон прыснул, как пацан, и говорит насмешливо: - А ты, пошляк, небось вообразил себе невесть что... Да ты посмотри на термитов и посмотри на меня! Что это, по-твоему, любовное приключение, что ли?! Совсем вы тут, на Земле, не соображаете ничего... Как вообще процесс добывания еды может быть... этим самым, а? - Да легко! - говорит Дэн. - Этак любая скажет... Я его еле остановил, чтобы он мысль развивать не начал. - Ладно, - говорю. - Товар погрузили, плату получили, надо отсюда сваливать, а то нас заждались уже. Один момент. По уму хорошо бы проверить качество... чтобы без рекламаций потом... Пижон улыбнулся сладко, как распоследний рекламный агент, и говорит: - У нас, милый человек, всё точно, как в Палате Мер и Весов. Термиты не люди, врать деловым партнёрам не обучены. Но если ты хочешь - тогда конечно-конечно, можешь пробовать хоть как, весь товар в твоём распоряжении. Только скажи - я ребят попрошу вам вскрыть упаковку. - Дэн, - говорю, - надо бы проверить. А Дэн головой замотал. - Я партнёрам нашего босса на слово верю, - говорит. - Чего проверять, ещё подумают, что не доверяем им... Обидятся... всё равно, как по матери послать... Пижон говорит: - А ты, философ? Я почесал под ингибитором мыслительных функций. - Знаешь, что, - говорю, - я вам, пожалуй, на первый раз поверю на рис. Юлия Knesya Таланова слово. Я, в конце концов, не химическая лаборатория, не понимаю ничего в этом... И потом, ведь твои термиты моему боссу теперь постоянные торговые партнёры? Чего нам друг к другу цепляться, действительно...

51 Пижон сделал умильную мину. Раскланялись, разошлись. Сидим в кабине фуры, смотрим, как термиты коробки с туалетной бумагой в звездолёт затаскивают. Ждём, пока нас продезинфицируют и карантинный выезд откроют. Дэн говорит: - Нет, ты мне скажи, по-твоему, этот типчик - наркоман всё-таки или извращенец? А? Хороший вопрос.

Татьяна Русуберг Ариэль

— Меня приглашали на Абонит, там, мол, вечное лето, — блондинка закатила уже изрядно косившие глаза и скривила неестественно алые от «вечной помады» губы. — Ничего себе «лето»! Шторма, дожди, небо вечно в тучах… — Рита (кажется, так ее звали? Или Рина?) кокетливо потянула коктейль через светящуюся в полумраке трубочку. — Нет уж, я лучше махну к предкам, в Москву. Там хоть елки еще приличные есть, натуральные… А вы где Новый Год встречать будете? — Я? — Антон рассеянно пробежался взглядом вдоль бара. Никто, конечно, блондинку на Абонит не приглашал — такой тур, да еще на праздники, в горячий сезон, стоит целое состояние. Просто дурочка набивает себе цену. Впрочем, какая разница. Ему просто нужна женщина на ночь, а других свободных альтернатив у бара не обнаружилось. — Еще не знаю. Я часто решаю спонтанно. А куда бы вам хотелось? — он скользнул глазами в глубокий вырез блузки, зная, что его слова звучат, как обещание. Блондинка довольно захихикала. Плоть, обтянутая блестящей тканью, призывно заколыхалась. У дальнего конца бара произошло движение — одна парочка отчалила в сторону танцпола, свободные стулья тут же заняла другая. Жещина, усевшаяся к Антону спиной, склонилась к кудрявому мачо, нашептывая что-то ему на ухо. Грива ее длинных смоляных волос спускалась между обнаженных лопаток до самой талии. — Вы слышите, что я говорю? — блондинка нетерпеливо тронула Антона за рукав. Подружка мачо удивительно походила на Эстер. Возможно, это и была Эстер. Но какое ему теперь дело? Эта стерва ушла от него три месяца назад, предварительно перетрахав всех его друзей и опустошив общий счет. — «Олимп», Лунный клуб. Говорят, там можно летать, как птицы… Вы меня слышите? — Скорее, как бабочки… — Антон побывал в «Олимпе» в прошлом году, на корпоративной вечеринке вроде этой, но классом повыше. — Простите, музыка так орет. — Может, найдем местечко потише? — блондинка подмигнула косящим глазом, многозначительно ставя опустевший бокал на стойку.

Рука мачо со старомодной золотой запонкой поглаживала кожу под черными пушистыми волнами. Женщина, похожая на Эстер, положила ладонь на обтянутое дорогими брюками бедро. — Простите, мне надо… — Антон неопределенно махнул в сторону туалетов и скатился с высокого стула. Стараясь не смотреть в сторону черноволосой, вклинился в толпу. С тех пор, как они расстались, резко и болезненно, у него не получалось с женщинами. Он пытался забыть, пытался выбить клин клином, подсознательно стараясь сменить привычный типаж. Но пухлые блондинки или веснушчатые рыжие только напоминали о его собственной зависимости и ничтожности. Одну из них ему даже удалось завалить в постель, но в ту ночь он был так пьян, что на утро мог вспомнить только смутные розоватые очертания гостиничного унитаза. — Тоха! Наконец-то я тебя отыскал! — увесистый хлопок по плечу — и он уже стоял лицом к сияющей физиономии Крашевского, бывшего сокурсника и коллеги по «Итеку». — Знал, что ты где-то здесь, но в такой толчее разве разберешься… Да вот, познакомься, моя супруга, Гала. Антон уже и сам догадался, кем была спутница зама экспертного отдела. У земных женщин, даже потрясающе красивых мулаток, собравших в себе лучшее от смеси кровей, не бывает таких огромных сияющих глаз с лиловыми радужками. То есть они, конечно, могут быть и лиловыми, но только с помощью линз. Жене Крашевского линзы не требовались, как, кстати, и прочие дамские ухищрения, вроде декоративной косметики или пластической хирургии. Идеальная смуглая кожа на тонко очерченном лице, казалось, мягко переливалась, как дорогой жемчуг в бронзовой рамке длинных, струящихся волос. Абонитка была чуть ниже мужа, уверенно обнимавшего ее за тонкую талию. Антон подумал, что соедини Крашевский ладони, и обхватит ее всю. Если бы Гале когда-нибудь пришлось зарабатывать на жизнь, карьера топ-модели обеспечила бы ей безбедное существование. Ощутив неловкость затянувшегося молчания, Антон хрипло представился. — Очень приятно, — произнесли совершенно очерченные губы, в которые немедленно захотелось впиться, как в спелый гранат. От дальнейшего позора его спас Крашевский, предложив присоединиться к ним за столиком у эстрады. Там обитала шумная компания из экспертного, к виду Галы, очевидно, уже попривыкшая, а потому пялившаяся не так сильно.

. К этому времени Антон с облегчением заметил, что внимание, как мужское, так и женское, абонитку совсем не смущает. Она казалась полностью увлеченой своим супругом, с которого не сводила невероятных, полных обожания глаз. — Что, нравится? — гаркнул в ухо Крашевский, стараясь перекрыть буханье басов, и ткнул бокалом в сторону Галы. Антон кивнул, чувствуя, как губы предательски расползаются в глупой ухмылке. Он, конечно, как и все в офисе, знал о недавней женитьбе зама экспертного. Еще бы, реклама - рекламой, а когда твой коллега и, можно сказать, близкий знакомый лично выбирает «лучшее решение по планированию семьи», это совсем другое дело! Теперь это самое «решение» сидит, безмятежно улыбаясь, за одним с ним столом и выглядит на сто процентов лучше своего прототипа, каждый день подмигивающего с голограммы за окном Итековского офиса. «Идеальная спутница жизни», блин. «Всего» за пятьдесят тысяч кредитов. — Она по-нашему понимает? — осторожно поинтересовался Антон, кивая на абонитку, хотя из-за шума разговоров и музыки та, скорее всего, ничего не могла разобрать. — На бытовом уровне, — гордо объявил Крашевский, любовно поглаживая приобретение по плечику. — В школу сейчас ходит. Говорят, у них потрясающая обучаемость, в том числе языкам. — И что, она… действительно так хороша? — Антон запнулся на мгновение, подбирая слова. — Ну, в смысле, не только внешне, но и… — А-а, — понимающе протянул гордый супруг. — Хочешь знать, стоит ли овчинка выделки? То есть, той прорвы бабла, что я бухнул на брачное агентство? Крашевский затянул паузу, отхлебнув вина и нарочито долго смакуя его на языке. — Так вот что я тебе скажу, как мужик мужику… — зам экспертного качнулся к Антону, заговорщицки щурясь. — Гала не стоит этих пятидесяти тонн, — и тут же хохотнул при виде вытянувшейся физиономии сослуживца, — она стоит больше! Оба облегченно засмеялись, и, не забывая подливать приятелю вина, новобрачный поведал обо всех преимуществах абониток перед земными женщинами. — Во-первых, они моногамны. То есть никаких тебе, Тоха, фуфлю-муфлю направо и налево, — многозначительно поднял палец счастливчик.

«Тоже спал с Эстер, скот!» — мелькнуло у «Тохи», но он тут же загнал мысль в дальний угол сознания, за границу боли, и кивнул, демонстрируя внимание. — Партнера выбирают один раз и на всю жизнь. — Погоди-погоди, — решил уточнить Антон. — Она что же, тебе… девственницей досталась? — А то! — гыкнул Крашевский. Гала поймала их взгляд и непонимающе, но очаровательно улыбнулась. — Ты слушай, не отвлекайся. Короче, они на мужика настраиваются и эмоционально, и физически. Ну, то есть, тебе плохо, и ей плохо. Значит — что? Во, то-то и оно! Такая все сделает, чтобы тебе было хорошо. Сготовить надо — сготовит. Накормить — накормит. А в постели… — новобрачный закатил глаза, и Антон почувствовал, как кровь приливает к щекам и не только. — Я же говорил, она быстро обучается? — продолжал, будто ничего не замечая, Крашевский. — Так вот. Фильмец там посмотрим, я говорю — давай так попробуем? И пробует. Да еще как! С энтузиазмом. С огоньком. Массажу вот решил ее обучить. Опять же — курс для начинающих освоила за два дня. А ручки у нее… — счастливчик взял

рис. Алексей aka McOff Маков миниатюрную ладошку Галы и поднес к губам. — М-м, просто нега! И да, я же про самое главное забыл рассказать! Никаких детей. Все прямо как в рекламе — зачатие абсолютно невозможно, генетическая несовместимость. На одних превентивных средствах уже экономия…

— Но что, если ты все-таки получишь разрешение на ребенка? — перебил Антон. Оптимизм приятеля раздражал, хотелось найти хоть одно темное пятно в этом портрете идеальной жены. — Рихтеру скоро на пенсию. Велика вероятность, что отдел возглавишь именно ты. Закончите правительственный заказ, и… — И что?! — ухмыльнулся Крашевский, цепляя с тарелки кусочек острого сыра. — Ребенка можно и в пробирке сделать, а мать у него будет, да еще какая. К тому же, — понизив голос, приятель нагнулся к Антону, дыша на него плесенью, — ради такого дела можно и еще одну жену завести, закон позволяет. — Но… — в голове плохо укладывалась картинка голого зама экспертного в постели между Эстер и абониткой, — разве она ревновать не будет? — Кто?! Гала?! — Крашевский хрипло расхохотался, плюясь сыром. — Да как ты еще не понял — если мне хорошо, то и ей хорошо. — Не, вторая жена, — быстро поправился Антон, чувствуя себя идиотом. Отсмеявшись, бывший сокурсник пожал плечами: — Не думаю. Наши бабы их за людей не считают. Для них это вроде как куклы, секс-рабыни. В общем, низший сорт. Только вот что я тебе скажу, — Крашевский приобнял собеседника за плечи, дыхание защекотало волоски над ухом, — это наши бабы — второй сорт. Нелицензионная копия. Ага. Это последнее многозначительное «ага» все еще звучало в голове Антона, когда он шел домой — шел пешком, как давно не ходил, с поры ухаживания за Эстер, по ярко освещенным пустым улицам, где шарахались только робоуборщики и влюбленные парочки. Агентству «Абсолютное счастье» он заплатил не пятьдесят тысяч, а сто — за гарантированный подбор партнерши. Приличный стаж в «Итеке» и стабильный карьерный рост сделали банковский займ делом легким и приятным. Его спутницу жизни звали Ариэль. Он сам выбрал имя — ее девичье, абонитское, было совершенно непроизносимо. Голограмма невесты напомнила ему героиню детской сказки — огромные зеленые глаза, волны рыжих локонов, лукавая улыбка и точеная русалочья фигурка, только без хвоста и чешуи. Контракт оговаривал возможность возвращения «особи» в течение двухнедельного срока в случае неудовлетворенности клиента. В агентстве, правда, Антона заверили, что пока недовольных не было. Еще бы!

Ведь возврату подлежали только «нетронутые» невесты. Какой же мужик выдержит, ходя четырнадцать дней вокруг секс-символа во плоти? И все же Антон дал себе слово: в случае малейшего сомнения — держаться. Даже накупил в аптеке седативных препаратов. Но как только увидел в космопорту плывущее к нему через зал прибытия чудо, тут же понял — никакие пилюли не помогут. Он нашел лекарство от Эстер — кажется, так ее звали, ту блеклую самочку, что когда-то отравляла его жизнь? Антон пригласил Крашевского на свадьбу — конечно, вместе с Галой. Лиловоглазая абонитка была единственной женщиной, способной сравниться красотой с его невестой. Весь вечер Ариэль не сводила с землянина влюбленных морских глаз, а когда пришла ночь, Антон понял, что абсолютно и положительно счастлив. Он проснулся от того, что задыхался. Наверное, климатическая установка вышла из строя, и температура в спальне подскочила, заставляя тело обливаться липким потом. Одеяла не было — скорее всего, он скинул его, спасаясь от жары. В глухой тьме Антон потянулся к ночнику. Что-то держало. Сзади. Осторожно, чтобы не разбудить Ариэль, он нащупал ее руку, попробовал сдвинуть. Не тут-то было — жена вцепилась мертвой хваткой. Попробовал вывернуться из цепких объятий, и тут тупая тяжелая боль наполнила живот, заставив свернуться клубком на боку. Чуть полежал так, в позе зародыша, и немного отпустило. Пот пропитал простыню, она противно клеилась к коже. Антон попробовал пошевелиться, но боль снова скрутила его. Попробовал ползти к краю кровати, но рука жены не пускала, тянула назад. Держало будто и еще что-то, и именно оттуда шло это странное, выворачивающее кишки ощущение — от горящего, напряженного ануса. Он вывернул шею, лишенный возможности откинуться на спину, и воздух покинул легкие в шипящем, беззвучном крике. Искаженное ужасом лицо отразилось в тысячах линз, из которых состояли фасеточные глаза прижавшегося к нему существа. Почуяв страх, гибкий волосатый хоботок просунулся вперед, коснулся влажной от пота щеки, будто лаская. Другой хоботок, тоньше и ниже, не останавливаясь, продолжал работу, перекачивая в тело Антона что-то… Что-то, чего не должно… не могло было там быть! Он судорожно дернулся, и страшный спазм вытолкнул из груди нечеловеческий тонкий вопль.

Антон вскочил на кровати, шаря по своему телу в темноте, тараща глаза, безуспешно пытаясь пронзить мрак в поисках насиловавшего его чудовища. — Милый, что с тобой? — заботливые руки обняли дрожащие плечи, притянули к мягкой груди. — Опять кошмар? Ариэль тоже тряслась, она чувствовала его смятение и страх, и ей было плохо, хоть она и старалась не показать этого, старалась быть сильной — ради него. — Я кричал? Ненужный вопрос. — Прости, Рыжик, я снова тебя напугал, — он притянул хрупкое тело к себе, погладил по взъерошенным волосам. Отголоски неестественного спазма прошлись по нервам, оголенным и открытым ночи. — Может, тебе к врачу сходить? — после короткого молчания прошептал жалобный голосок. — Ведь ты страдаешь, я вижу. Антон мотнул головой: — А что врач? Это ведь просто сон. Один и тот же дурацкий сон. Он никогда не рассказывал Ариэль, что так пугало его. Говорил, не помнит. — Тебе нужен врач не для тела, для души, — выдохнула она ему в шею. Жимолость и ромашки. Так она всегда пахла. Лучший аромат на свете. — У вас, людей, есть такой специальный доктор… — Психолог, — подсказал Антон. — Да, — она кивнула, и волосы защекотали его ухо. — Сходи к нему. — И зачем ты только вышла за меня, такого… — он замялся, пока чувство вины не вытолкнуло на язык нужное слово, — психа беспомощного! — Ты не псих, — мурлыкнула она в темноту. — А почему я вышла за тебя… Поцелуй закрыл ему рот, наполнив сладостью, не оставляющей места для вопросов. У психолога Антон побывал четыре раза. С каждым посещением седой очкарик все настырнее выпытывал об отношениях клиента с родителями, особенно с рано умершим отцом. Когда клиенту стало ясно, что аналитик роется в его прошлом в поисках то ли инцеста, то ли Эдипова комплекса, он ушел, хлопнув дверью. Впрочем, к тому времени кошмары прекратились сами собой. Зато началась напасть физическая. Антона все время одолевал голод.

Ел все, в огромных количествах, даже то, от чего раньше нос воротил. Иногда его тянуло на странные вещи — скажем, молочное, и он литрами пил сливки. Однажды поймал себя на том, что ест яйцо вместе со скорлупой, и что самое жуткое — ему это нравится! Но кульминация случилась, когда Нильсен из кабинета напротив застал его жующим бумагу. Антон и сам не заметил, как, работая за компьютером, отрывал кусочки от черновика, скатывал шарики и машинально кидал их в вечно наполненный слюной рот. Нильсену он тогда впарил, что пытается бросить курить. А сам испугался. По-настоящему. Что он сожрет в следующий раз? А главное — зачем? Ариэль он ничего не сказал, хватило уже с нее его ночных воплей. Возросший аппетит супруга жену только радовал, и она старалась, готовила обеды по шесть-семь блюд. Не удивительно, что Антон стал набирать вес, и над поясом брюк выпучился весьма обстоятельный животик. Животик сам по себе хозяина не беспокоил, но вот случай с бумагой заставил серьезно призадуматься. Настолько серьезно, что Антон пошел к врачу. Врач мял пузцо, слушая сбивчивые объяснения пациента о жевании бумаги и нечищенных яиц. — А как самочувствие? Повышенная усталость? Нервность, раздражительность? Головокружение, одышка? Проблемы с весом? Нарушения сна? Неприятные ощущения в области хм… анальной? С каждым кивком тревога Антона росла в геометрической прогрессии. Несомненно, он тяжело, возможно, смертельно болен. Эх, почему он не обратился в поликлинику раньше? Только потратил на шарлатана-психолога драгоценное время! А теперь… Теперь может быть уже поздно! Что, если у него… страшно подумать… рак? — Э-э… доктор, все эти симптомы… Это опасно? — промямлил он, неловко запихивая рубашку в брюки. — Опасно? — врач почесал за ухом, отрываясь от компьютерного экрана. — Вот сдадите анализы, и увидим, — и поспешил добавить, видя странную реакцию пациента. — Да вы не беспокойтесь, глисты сейчас прекрасно лечатся, даже в запущенных случаях! Домой Антон летел, как на крыльях. Подумать только — всем его проблемам, даже ночным кошмарам, нашлось самое банальное объяснение. Странно, конечно, где он мог глисты подхватить — вроде собак-кошек нет, и руки всегда перед едой моет?

На следующий день, столкнувшись на летучке нос к носу с Крашевским, он с неприязнью отметил оплывшую фигуру бывшего сокурсника и запрыщавевший лоб. Тут же в голову стукнуло: так вот же он, источник заражения! Ведь коллега за последнее время разбух, как на дрожжах, вид бледный, нездоровый. Это, скажем, могло случиться на юбилее — годовщине свадьбы Крашевского, куда Антон с Ариэль, конечно, были приглашены. Сидели по-домашнему, пили под конец чуть не из одного стакана. Хорошо, что Арька уже согласилась тоже анализы сдать — мало ли что в том рагу было. Вот результаты в понедельник придут, и придется, небось, глотать таблетки. По пути с работы ему захотелось в бассейн. Обычно он посещал тренажерный зал три раза в неделю, а бассейн обходил стороной — плавать не любил. А тут прямо как на веревке потянуло — представилась голубоватая, полная человеческих тел вода, и даже в подмышках от нетерпения зачесалось. Звякнул торопливо жене и подрулил к огромному стеклянному шару «Голубой лагуны». Уже у автоматов вспомнил, что плавок нет, и, не глядя, выбрал из списка купальных принадлежностей. Оказалось, заметно ошибся размером — живот свисал спереди, ягодицы уродливо выпирали сзади. Наплевав на эстетику, торопливо ополоснулся под душем и рванулся в душное тепло, едва не расталкивая мельтешащих под ногами ребятишек. Вот оно! Забыв про лесенку, плюхнулся всем весом с бортика и тут же погреб на глубину. Нырнул, погрузился и там, в прохладной голубой среде, приглушавшей звуки, щупальца страха снова обхватили его. От глистов люди не ходят в бассейн. От глистов люди не делают то, что обычно ненавидят. А он терпеть не мог, когда вода попадает в уши и глаза, терпеть не мог мельтешение бледных чужих тел вокруг себя, в тошнотворных струйках пузырьков… Тугой узел боли затянулся в животе, будто он всегда был там, и только притворялся здоровой петлей кишечника. Антон задергался, пытаясь всплыть, но грузное тело не слушалось, тянуло к низу, будто в середке у него — чугунное ядро, как те, что поднимали с морского дна и хранили в музеях. Он натужился в отчаянном усилии, в одном последнем желании — освободиться, исторгнуть чужеродную тяжесть. Слишком тесные плавки треснули, и меркнущим зрением Антон увидел бесконечные полупрозрачные нити выталкивающиеся через прореху в черной ткани, ложащиеся на кафель, как осадок в гороховом супе…

Его откачали. Спасатель заметил безжизненное тело в глубокой чаше, нырнул и вовремя вытащил утопленника. Конечно, была «скорая», больница, но Антона быстро выписали — обычный несчастный случай без последствий. В тот же день позвонили из поликлиники — анализы оказались чистыми, и у него, и у жены. Неделю он провел дома. Ариэль переживала, ходила в мягких тапочках, носила чай с мятой, бесшумно прикрывала двери. В пятницу Антон снова пошел в «Лагуну». Постоял на краю бассейна, пытаясь рассмотреть осадок на дне, но белый кафель выглядел девственно чистым. Глупость, конечно, — вода ведь постоянно очищается. Да и вообще, наверное, это просто была галлюцинация в момент помрачения сознания. Он ведь чуть не утонул, тут еще и не такое увидишь… В раздевалке долго рассматривал свой опавший живот. Кожа висела вялыми складками, будто сдувшийся воздушный шарик. «Ты так осунулся, — говорила Ариэль. — Не мудрено, столько пережить!» Возможно, это действительно стресс. Возможно. На Новый год их пригласили к Крашевским. Идти Антону не хотелось. Бывший сокурсник сбросил вес и снова был в форме, но все равно один его вид вызывал дежа-вю глистов и заполненного длинными слизистыми нитями бассейна. Антон неохотно передал приглашение жене. К его удивлению, Ариэль тоже не горела желанием провести праздник с подругой и ее супругом, и они с легкостью сошлись на романтической поездке в Австрию. Из отпуска Антон вернулся позже остальных — взял премию дополнительными выходными. С утра в офисе обсуждали две новости — загадочную мумию, найденную в подвале обычного жилого дома, и исчезновение Крашевского. Мумию обнаружил муниципальный водопроводчик, пропажу зам экспертного по разным версиям — то ли Рихтер, то ли его жена. Зама то есть. Второго числа Крашевский не появился на месте, а третьего выяснилось, что «загулявший» ушел на работу еще вчера, да так и не вернулся. Подняли на уши полицию, но пока никаких следов. Озадаченный, Антон подлил в чашку кофе и принялся разгребать почту — электронный ящик, как всегда после праздников, трещал по швам. Неужели Крашевскому надоела красавица-абонитка? Причем настолько, что он даже смены белья не прихватил в дорогу? Внезапно окошко с хорошо знакомой физиономией выскочило в центре экрана: «Прочти меня!» Будто компьютер научился реагировать на мысли.

Антон огляделся, встал и тихонько прикрыл дверь в свой офис. Приглушил звук, и только после этого кликнул на сообщении от пропавшего. Запись включилась на полуслове. — … со мной что-то, сообщи им немедленно, слышишь? Ты должен! Всему человечеству! Может, не поздно еще… Если бы я знал, если бы я только знал! — Крашевский, бледный, с опухшими глазами, вцепился в редеющую шевелюру и тоскливо взвыл. — Но я ведь только теперь догадался, когда куколку нашли. Непонятно только, почему одну… Может, какие-то организмы быстрее реагируют? Ну, если у кого иммунитет ослаблен? А они еще эту гадость в исследовательский центр притащили, вместо того, чтобы сжечь… Речь коллеги перешла в бессвязное бормотание, он судорожно оглянулся через плечо, будто боялся, что в пустом кабинете кто-то может подслушивать. Голос упал до шепота: — Их скоро много будет. Очень много. У морского конька самец вынашивает до двух тысяч яиц. А тут человек. Мужик. Сколько туда влезет, посчитай! Даже если яйца больше на порядок — миллионы! Крашевский отер выступивший на лбу пот мятой салфеткой. — И даже если девяносто процентов зародышей погибнет, ну там от химии в воде, от бактерий непривычных, или просто смоет их в сток — оставшиеся найдут носителей. Несколько сот тысяч! И это только от одного самца… А таких, как мы, знаешь сколько? Я смотрел статистику! За прошлый год в одной еврозоне заключено 1352 брака с абонитками… Человек на картинке продолжал шлепать губами, но звуки сливались в неясное бу-бу-бу, не имеющее к нему, Антону, никакого отношения. Какая куколка?! Какие морские коньки?! Ясно, что Крашевский спятил и нуждается в помощи. Надо предупредить полицию, что они имеют дело с душевнобольным. Вот только тот бред, что бедняга нес о своей, а главное, и о его, Антона, жене… — Тебе снилось, будто монстр с фасеточными глазами пристраивается к тебе сзади и накачивает семенем? Вопрос застал Антона уже у двери офиса. Рука замерла над сенсором. Откуда этот псих мог знать?! — Ты мучился животом, потом толстел, жрал все что нипопадя, скорлупу, бумагу?

Антон едва добрел до стула на подкашивающихся ногах, зашарил на столе в поисках салфетки — верхнюю бритую губу пощипывало от пота. — А потом, — беспощадно продолжал Крашевский, наклонясь так близко к камере, что лицо гротескно вытянулось, — тебя ни с того ни с сего потянуло в воду. В сауну, аквапарк, бассейн… И там ты тужился, извивался, как червяк, пока не выродил потомство своего монстра! У них ведь прекрасная способность к мимикрии — прямо как у морских коньков. Только они не под водоросли маскируются, а под нас, точнее — под наших женщин. А мы и плывем на пестрые хвосты, и вот — хапс! Рука говорящего поймала воздух. Антон скрючился в кресле, чувствуя подступающую к горлу тошноту. — Сначала отымели, а теперь сожрут — вот увидишь! Слышал про мумию в подвале? — Крашевский рассмеялся тихим безумным смешком, от которого волоски на руках встали дыбом. — Так вот, это не мумия. Нет, совсем не мумия… Жуткое хихиканье звучало у Антона в ушах, когда он выскочил из кабинета. К счастью, лифт оказался пустым. На пути вниз соображал, что скажет в полиции. «Моего коллегу убила жена. Откуда я знаю? Он сам мне сказал. То есть намекнул. В видеописьме. Мотив? Она — инопланетное чудовище, засланное соплеменниками для колонизации Земли. Муж раскрыл их планы, и Гала решила устранить угрозу...» Двери лифта бесшумно разомкнулись. «Нет, с таким заявлением меня, пожалуй, в психушку запрут. Вместе с Крашевским, если он все-таки жив. Что же делать?» Створки сомкнулись перед носом Антона, отсекая картинку пустынного холла. Желание немедленно с кемто поговорить, посоветоваться заставило пальцы пробежаться по панели, выбрать номер этажа экспертного. Разумнее всего будет пойти к Рихтеру. Он — начальник пропавшего, к тому же мужик разумный и лояльный. Да и связи в верхах у него есть, если что. Просторный коридор с живыми растениями в кадках будто вымер. Толстый ковер поглощал звук шагов, тишина давила на уши. По кабинетам сидят, трудоголики! У двери с нужной табличкой Антон замялся, подбирая подобающие начальные фразы. Постучался. Прислушался. Постучался снова. Звуки вязли в тишине, как мухи в варенье. Он толкнул дверь, просто на всякий случай. Створка плавно скользнула внутрь.

— Простите, господин Рихтер, у вас не найдется минутка… В темном помещении Антон на мгновение потерял ориентацию. Обитатель кабинета зачем-то выключил свет и поставил окно на ночной режим. Только из приоткрытой двери бежала яркая полоса, упираясь в стену с покосившимся трехмерным фото: Рихтер, Крашевский и сам глава «Итека» на фоне вывески «Третий Лунарный Конгресс РЛО». На полу в ворсинках ковра что-то стеклянно блестело. Антон зашарил за спиной в поисках сенсорной панели. Панель нашлась, но свет не зажегся. Сглотнув нехорошее предчувствие, облизал пересохшие губы, выбрал в коммуникаторе режим фонарика. Узкий, но мощный луч заметался по помещению. Антон придержал дрожащее запястье левой рукой, направил свет в сторону письменного стола. Сначала он не узнал выхваченную белым конусом бурую форму — так неузнаваемо преобразилась привычная офисная мебель. Стекловидно поблескивающие нити связали воедино массивный начальский стол и кресло. В центре приткнулся огромный уродливый кокон, лишь отдаленно напоминающий разбухшую человеческую фигуру. Фонарик дернулся вместе с рукой Антона. Тихонько скуля, он попятился, пока не уперся спиной в противоположенную стену. Ноги не держали, и он сполз на пол, где сжался в комок. Коммуникатор погас. Дверь была рядом, но воспользоваться ею он не решался. Пустой коридор, никого в лифте, безлюдный холл первого этажа, закладывающая уши ватная тишина… Что же творится там, в плотно закрытых офисах, в пронизанной клейкими нитями темноте?! «Господи, неужели я остался один? — заметалась под черепом мысль-паникерша. — Во всем «Итеке», может, и во всем городе — один?! Но… почему я? И… что они сделают со мной, господи?» Похолодевшие потные пальцы скользнули по браслету, вызвали на экран знакомую иконку. Ариэль. — Да, милый? Секунду Антон только хрипло дышал в эфир — слова не желали получаться, будто и его губы уже преображались во что-то слизисто-хитиновое и не приспособленное к человеческой речи. — Тоша, с тобой все в порядке? Наконец, ему удалось выдавить более-менее внятный звук: — Рихтер… Он… О… Окуклился! Коммуникатор помолчал. Спокойный голос жены произнес: — Уже? Не волнуйся, милый. Иди домой, я приготовлю вкусный обед — сегодня особенный день.

— Особенный?! — всхлипнул Антон, подавляя начинающуюся истерику. — Значит, это все-таки ты… Ты!.. Прав был Крашевский — отымеют, а потом сожрут! — Что ты, милый, — промурлыкал в ухе нежный русалочий голос. — Никто тебя не тронет. Ведь ты — Отец Народа. Ты нам нужен. Особенно теперь, когда мы потеряли твоего друга. Пора выводить второе поколение. Вот мы и займемся этим — после обеда. Рука взорвалась болью, когда осколки коммуникатора вонзились в запястье, но Антон продолжал колотить им о стену, снова и снова, не понимая, что ненавистный голос звучит в его голове: — Я люблю тебя, милый…

Дмитрий Ферштейн Позиция гражданина Климова по смертной казни.

С утренней почтой Климову пришли три письма по работе (одно связанное с госконтрактом, остальные два — мелочёвка), ворох уведомлений с форумов и новостные рассылки. Главным известием, конечно, была казнь Уфимцева, назначенная на двенадцать часов дня. Первые страницы новостных порталов украсились последней фотографией убийцы, которого тюремный парикмахер уже лишил прославленной рыжей шевелюры. Приводили список жертв (31 имя) с подробностями каждого преступления. Крупнейшие сайты вели хронику приготовлений к казни, сейчас верхняя строчка её гласила: «9:49. Приговорённый Уфимцев в последний раз завтракает». Лидер Прогрессивной партии Абросимов опубликовал обращение из 5 пунктов. В нём он осудил и смертную казнь как таковую, и назначенный способ её осуществления, и решение о трансляции казни в прямом эфире по телевизору, и приказ наградить следователя, который вёл дело, чашей, изготовленной из черепа маньяка. Текст обращения был вполне ожидаемый, даже было употреблено любимое абросимовское выражение «печенежская дикость». Длившиеся уже месяц дискуссии о высшей мере, хоть, казалось, всё уже было сказано и пересказано, вспыхнули с новой силой. Климов любил выражать своё мнение и не упускал случая это сделать. Вот и сейчас он, решив вступить в один спор, стал выстукивать: «Ещё один аспект против смертной казни — губительное влияние на психику исполнителей...» — но тут ему захотелось курить. Он потянулся к пачке и вспомнил, что сигареты вчера кончились. Оставив комментарий недописанным, Климов вышел к ларьку. Возвращаясь, Климов встретил во дворе соседа снизу Тыркина. Тыркин был коренастый мужичок лет сорока с морщинистым лицом и недобрым взглядом. Он собирался куда-то ехать и отпирал машину. Пришлось поздороваться. Эта встреча немного подпортила Климову воскресное настроение. Он вообще недолюбливал Тыркина, а кроме того, ему всегда казалось, что у Тыркина грязные руки, хотя Климов понимал, что это игра воображения. «Вот уж кто точно за смертную казнь, — подумал Климов. — У них, в органах, впрочем, все её сторонники».

Докурив сигарету, Климов обнаружил, что спорить ему как-то расхотелось. Он стёр комментарий, ещё раз проверил почту, посмотрел хронику («Уфимцева повели записывать последнее слово») и пошёл в мастерскую работать. Курьер с материалом для нового, серьёзного заказа должен был прийти только вечером, ближе к пяти, и покамест Климову заниматься было почти нечем — так, мелкие доделки. Работа не требовала большой концентрации, так что время от времени Климов прокручивал в голове возможные реплики в разговорах о смертной казни. Центральный пункт его позиции: преступность снижается не от жестокости, а от неотвратимости наказания, следовательно, смертная казнь не нужна. Значит, из гуманных соображений применять её не следует. Тем, кто считает пожизненное заключение слишком мягкой карой, надо ответить, что смысл наказания не в мести, а в изоляции и устрашении. Экономический аргумент несостоятелен потому, что к смертной казни приговаривается небольшое количество преступников, и их пожизненное содержание в тюрьме для казны нечувствительно. Узаконенное убийство и мучение людей развращает общество. Существование занятия палача, профессионального убийцы и истязателя, получающего за это деньги, неприемлемо... Он мельком глянул на часы — было 12:07. Экзекуция уже началась. Разумеется, Климов из принципа не пошёл её смотреть. Он с негодованием подумал, сколько людей сейчас устроилось перед телеэкранами. Люди, конечно, свиньи, но телевизионщики свиньи ещё большие... Когда Климов снова вылез в сеть, было уже 14:32. Казнь полчаса как завершилось; обитатели интернета обменивались впечатлениями. «Одинаково не понимаю и довольных увиденным, и возмущенных им, — черкнул он в микроблог. — Цивилизованный человек не станет смотреть убийство». Тут он увидел сообщение «По первому каналу сейчас идёт интервью с палачом», и потянулся за пультом. Палач давал интервью в черной маске-шапочке с прорезями для глаз, рта и носа, однако уже в цивильной одежде: жёлтой футболке и джинсах. — ...не сидим без работы. Высшую меру наказания действительно приходится исполнять очень редко, особенно по первому разряду, как сегодня. Но рядовая наша работа — клеймение, отрубание пальцев или кисти — этим мы занимаемся каждый рабочий день.

Палач говорил, как говорит любой государственный служащий, не привыкший к телекамере — с запинками, забывая заготовленные слова и восполняя их натужным апломбом. Голос, намеренно искажённый компьютером, звучал гнусаво и невнятно. — Какими качествами должен обладать человек, чтобы стать экзекутором? Надо ли получать специальное образование? — В первую очередь требуются физическая сила и моральная закалка. Высшего образования для нашей работы не требуется, но специальное образование очень серьёзное. Экзекутор должен хорошо знать психологию, анатомию, фармакологию. Мы постоянно проходим курсы повышения квалификации. Экзекутор должен быть настоящим профессионалом! — Сама работа, наверное, тяжела не только физически, но и психологически... — Да, это так. Но у нас есть служба психологической помощи, каждую неделю мы все проходим осмотр психолога. Кроме того, после исполнения высшей меры экзекутору полагается внеочередной отпуск. Да, конечно, работа наша тяжела и порой неблагодарна. Но ктото должен её делать! — Насчет последнего могут быть разные мнения. Многие считают смертную казнь, особенно казнь с применением пыток, слишком жестоким наказанием, говорят, что это негуманно... — Так говорят люди, которые совершенно оторваны от жизни. Но вы сами-то знаете, что за человек был приговорённый? Вы видели фотографии, видели всё, что он сделал? Такие люди... они не люди, они хуже диких зверей. Пусть эти чистоплюи спросят родственников жертв: может ли какое-то наказание быть слишком жестоким! Интервью окончилось, и пошла реклама. Климов выключил телевизор. Как ни странно, больше всего его задел пассаж про «настоящего профессионала». Этими словами Климов привык характеризовать самого себя. Кроме того, его работа тоже не требовала высшего образования. Получалось, что они с палачом как бы стоят на одной полке, и это Климову было неприятно. Он ещё немного поспорил в сети о смертной казни, просто из азарта, потому что все аргументы, собственные и соперников, в таких спорах давно известны, и дискуссию можно предсказать на пять шагов вперёд. Прошёлся по профессиональным форумам. Ответил на наивный вопрос новичка на сайте «Кустари-одиночки». Поставил на закачку новый альбом «Квантумсатисов».

Занялся и более серьёзным делом: добавил страницу в давно задуманную статью об истории резьбы по кости. Зазуммерил домофон. «Кто там?» — «Курьер». Климов впустил его в подъезд и, подождав минуту, отпер входную дверь. Внизу на лестничной площадке курили Тыркин и какой-то его приятель. Оба были изрядно нагрузившись. Пьяные голоса раздавались на всю лестницу. —Мощно ты, Паша, сказал сегодня по телику, — говорил приятель. — Про чистоплюев и вообще. — Ну а чего! — отвечал Тыркин. — Как думаю, так и сказал. Курьер был пожилой бородатый человек. Он передал Климову бачок и дал расписаться в накладной. Климову всегда казались забавными эти накладные на одну-две позиции, напечатанные на листе А4, большая часть которого остаётся пустым. Распрощавшись с курьером, Климов отнёс бак в мастерскую. Переоделся в рабочее и включил вытяжку. Сорвав пломбу и печать, открыл бак и вынул отрубленную голову. Страшная маска с отрезанным носом и выжженными глазами мало напоминала румяную физиономию, фотографии которой обошли весь мир. В последний раз взглянув на лицо Уфимцева, Климов стал стёсывать его острым ножом, чтобы потом, удалив мозг, отправить череп вывариваться.

рис. Юлия Knesya Таланова

Заболотская Мария Аленький цветочек. Одиннадцатая.

«И жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красных, ты была двенадцатая. Ни одна не полюбила меня за мои ласки и угождения, за мою душу добрую». «Аленький цветочек» Завсегда знала я, что погубит батюшку страсть к новомодной науке селекции. Всюду он таскал с собою труд увесистый про важность скрещивания, и заветы, там изложенные, свято чтил. Все надеялся новый сорт репы вывести, аль кабачков, чтоб прославить имя свое в веках и снискать славу роду нашему крестьянскому, ничем не примечательному. Оттого и согласился он отправиться в путь-дорогу далекую, оставив все хозяйство на меня да на прочих своих чад, ибо до той поры всяк дивился, насколько смирны, разумны да работящи были дети Сидора Нектарьевича, числом осьмнадцать душ. Я среди всех шла девятою, Лукерьей нареченною, однако ж любил меня батюшка пуще остальных за то, что к шестнадцати годам уже могла два цельных мешка муки поднять, любую лошадь заворотить да в полдня огород прополоть, и к тому ж интересовалась его научными изысканиями. Нередко бывало, что и старших братьев за уши таскала, а уж коли по улице шла с коромыслом, то многие шеи сворачивали, ибо наградила меня природа всем сверх меры обычной - и ростом, и косой, и бровями, и прочими женскими прелестями. Ждали с нетерпением мы нашего любезного батюшку к зиме, чтоб похвалил нас за урожай невиданный и соблюденный порядок в хозяйстве, однако ж как-то поутру, аккурат на Петров день, явился наш ненаглядный родитель посреди горницы, словно с потолка рухнувши. Вид у него был весьма опечаленный, так что мы даже дивиться не стали новому способу возвращения из дальних стран, а тут же под руки провели к столу и поднесли зелья бабкиного, что специально для таких случаев предназначалось. От напитка сего, порядком удивительного, лицо батюшки переменилось несколько раз, затем покраснело, как маков цвет, и зарыдал он, не проронивши ни слова.

- Ох и страшны, поди, чужедальние земли! - только и сказал наш младшенький, Тихон Сидорович, весьма бойкий малец. Тут батюшка унял слезы свои горючие, утер нос свой углом скатерти, и промолвил печальным голосом: - Выслушайте, дети мои любезные, что приключилось с вашим горемычным отцом, а потом будем судить да рядить, как с бедой этой сладить... И поведал нам родитель наш почтенный, что занесла его нелегкая в дремучий лес, где бродил он в отчаянии и тоске несколько дней кряду, одними волнушками да сыроежками питаясь, так что вконец испортил он себе пищеварение. Думал он уже помирать, ибо сил смотреть на грибы да коренья уже не было, как вдруг вышел он к дивному дворцу, каменьями изукрашенному, золотом-серебром крытому да вдобавок еще и светящемуся, точно солнышко. Ни живой души около батюшка не приметил, так что вошел внутрь, лелея надежду, что уж в таком дворце не грибами едиными сыты. - Что до убранства тех палат, я вам, дети мои, ничего подробного не скажу, - вел речь свою батюшка, все еще утирая нос свой время от времени. - Глазам было больно от такой роскоши да блеску, ну да я в том ничегошеньки не понимаю. Поел-попил, что нашел, и вышел в сад. Ох, до чего ж яблони там были урожайны, груши - сахаристы, огурцы - пупырчасты да хрустящи! Оно-то и ясно, при таком тепле да освещении, но когда я репу увидал, то едва последнего ума не лишился! Вовек больше такой красоты изумительной мне не увидать! Одна ботва, почитай два аршина!.. Замерли мы тут все в восхищении, вмиг сию необычайную репу вообразив, но батюшка продолжил свой рассказ: - …И дошел я, значит, до пригорка зеленого, травой-муравой поросшего, а там цветок произрастает удивительного виду. Цвету он алого, размеру невысокого, формой весьма огурцовый цвет напоминает, и при том светится ярко, точно жар. Тут взыграло мое сердце ретивое, и подумал я, что хорошо бы было скрестить растение сие с огурцом али дынею, авось бы они по дозреванию так же светиться начали. Тогда бы урожай можно было и днем, и ночью собирать - это ж какая выгода и польза в хозяйстве! Тут мы промолчали, не желая огорчать батюшку, признавшись, что думаем по поводу того, чтобы еще и ночью собирать огурцы, коих у нас и без того ежегодно десяток бочек на засол шло.

Однако ж мы понимали, что раз батюшку посетила мысль, связанная с его увлечением, значит, он всенепременно в жизнь ее претворит, что бы по этому поводу люди ни думали. А батюшка между тем вновь раскраснелся, затрепетал и с волнением молвил: - И едва я принялся выкапывать сей дивный цветок, как откуда ни возьмись, появилось чудище громадное и сердитое. Гневалось оно сильно, что посмел я цветок его тронуть, и обещало мне смерть лютую и безвременную. Я пал ему в ноги, принялся вас вспоминать да молить чудище, чтобы отпустило оно меня к моим детушкам, которые непременно без моего попечения испоганят все нажитое мной добро, без опыту и старания... Мы все дружно переглянулись и решили про себя, что при случае попомним батюшке эти его словеса, ежели окажется, что чудище лесное его никак опосля того не изувечило, что было бы весьма справедливым исходом. А батюшка, меж тем, все с большим душевным трепетом излагал историю свою: - … И сжалилось чудище ужасное, когда услышало, сколько душ мне приходится кормить трудом своим неустанным. Порешило оно, что отпустит меня, ежели я отдам ему одну из своих дочерей. А так как их у меня осемь... - Девять, батюшка, - мрачно поправила я его. В который раз уж родитель путался, сколько отпрысков произвел на свет и какого полу, так что порою подозревали мы, будто до этого ему нет никакого дела. - Тем более! - с радостию возговорил батюшка. - Раз у меня их девять, то хозяйству особого урона не нанесет тот случай, ежели одна из вас отправится на съедение к лютому чудищу лесному. А оно, правду сказать, обещало, что вреда никакого не нанесет и обращаться будет со всем почтением. Врало, наверное, но это уже дело десятое. Так что решайте, мои чадушки, кто из вас пойдет к чудищу во имя спасения своего горемычного батюшки. - Тут он закручинился и уронил голову свою плешивую. - Беда-то какая... Покосы скоро начнутся, а тут одна рабочая душа ни за грош пропадает... Хорошо, что его девицы интересовали, а не парни справные... Между тем братья и сестры мои переглянулись вдругоряд, и, враз условившись безо всяких слов, сказали: - Лушку отправляем!

Этого я никак не ждала, однако ж вспомнив, что намедни отвесила затрещины всем младшеньким за то, что своровали варенье из подпола, старшего брата волоком притащила с развеселых гуляний молодеческих, чтоб не отлынивал от работы, а сестриц отходила розгами, чтоб не строили глазки парням, я поняла, что судьба моя предрешена. Батюшка весьма опечалился, памятуя, что в моем лице теряет самого старательного и прилежного работника, но вскоре согласился с таким решением. Для порядку поплакавши на моей могучей девической груди, он перекрестил меня на дорожку и вручил золотой перстень, который дало ему чудище, да сунул тот самый цветочек, из-за которого все и случилось. Едва только надела я перстень на мизинец - маловато было колечко-то - как тут же все вокруг померкло, и очутилась я среди богато изукрашенных палат. Заиграла музыка согласная, появились столы, яствами уставленные. "Не сразу, поди, съесть хочет, - поняла я. - Вначале откормит, как следует". Вышла я в сад, миновав золоченые коридоры да хрустальные лестницы, и увидела словам батюшки полное подтверждение. Плоды здесь произрастали в таком изобилии, что зависть брала, напополам с удивлением. Тут забили кругом фонтаны, и поняла я, что здесь никто воду ведрами не считает. Нашла я вскоре пригорок муравчатый, посадила обратно цветочек аленький, и засиял он пуще прежнего. Представила я, что по ночи эдак все огурцы на огороде засветятся, и содрогнулась вся от батюшкиного замысла. Глянула я на стену мраморную, а там огненными буквами печатаются словеса. Попробовала я прочитать их раз-другой, плюнула, да и говорю: - Почтенный господин лесной, грамоте я не обучена толком, читать эдакие закорючки, да еще и огненные, никак не смогу, так что придется вам по простому со мной говорить. Исчезла со стены писанина, смолкла музыка сладкозвучная. А затем просипело чудище лесное откуда-то из кустов: - Не бойся меня, красна девица! Я тебя не обижу. Будешь жить тут как королевишна, что ни попросишь - все сделаю. Хочешь весточку домой послать сродственникам? Подивилась я любезности чудища, да и ответила столь же ласково:

- Да пусть они катятся к бесам, сродствнники мои. Я по ним еще не настолько стосковалась, чтоб забыть, как они меня сюда единогласно отправили. А пока что прими благодарность мою искреннюю за то, что не сожрал меня сразу же, милостивый господин. Не знаю, чем и отплатить тебе за такую доброту. Полы в палатах помыть не надобно? Али постирать чего? Примолкло чудище лесное, а затем отозвалось в смущении великом: - Не для того я тебя сюда пригласил, чтобы эдак мучить и измываться. Не господин я тебе, и ты можешь делать все, что пожелаешь, красна девица! Тут настало время мне изумляться, так как сроду я не слыхала, чтобы кто-то всерьез мучился, половицы намывая или подштанники полоща. Однако виду я не подала и с радушием промолвила: - Спасибо тебе, господин! Кличут меня Гликерией Сидоровной, кстати говоря. А как тебя звать-величать? - Макар Антипович я, - отозвалось чудище после некоторого промедления. ...И стала жить я у Макар Антипыча, существа на диво деликатного и незлобивого, хоть по батюшкиным словам и чрезвычайно лохматого. Почивала я на перине пуху лебяжьего, трапезничала яствами сахарными за столом, златотканой скатертью крытым, после чего гуляла по зелену саду, дивясь на зверей и птиц, кои там обитали в немереном количестве и притом ущерба посевам не наносили. Повсюду меня сопровождала музыка сладкозвучная, и что бы не пожелалось мне увидеть - тут же исполнялось со всей предупредительностью. - Довольна ли ты угощением да прислугою, свет Гликерия Сидоровна? - спрашивает меня чудище лесное. - Довольна, Макар Антипыч, - отвечаю я со всем старанием, так как не уверилась еще окончательно, сожрет ли он меня в итоге али нет. Проходит день, проходит другой, а я все гуляю по зелену саду и не покушается никто на тело мое белое. Все так же бьют фонтаны хрустальной воды, щебечут птицы райские, да благоденствует овощ всякий под солнышком красным. Не успею я подумать, что присесть бы не худо, как тут же табуреточка резная появляется с подушкою камчатной, чтоб не натрудила я седалище свое, в прохладной тени-то сидючи; не успеет в животе заурчать, как стол явится изобильный. Сундуки от одежд богатых ломятся, стены хрустальные без устали отражают красоту мою девическую, жемчугами да яхонтами изукрашенную.

И так мне это все опротивело на третий-то день, что не выдержала я, вышла посеред сада зеленого и крикнула зычно: - Выходи, любезный Макар Антипыч! Хочу своими глазами увидеть милостивого хозяина своего, гостеприимца! Засопел тут Макар Антипыч из кустов, заворочался. - Не могу, - говорит, - Гликерия Сидоровна! Больно страшен я, да противен, что телом, что лицом. Испугаешься ты меня и прогонишь с глаз долой, а мне обида от того великая да расстройство. - Чем ты напугать меня сможешь, - отвечаю я ему ласково, - Макар Антипыч, коли я батюшку со всех свадеб в деревне волоком таскала в непотребном виде, да всех младшеньких своих с колыбели взрастила... У Мокейки-то пучеглазие, у Тихона - кривозубие, а Геростратушка и вовсе сутул в отрочестве был, точно кляча дохлая, да прыщав аки огурец пупырчатый! А Дунюшка-то наша бородавками как-то изошла - и ничо, пережили. Выходи, да не кочевряжься, Макар Антипыч! Будем с тобой честь по чести говорить! Закручинилось чудище, и принялось юлить, дескать, вечером выйдет, как сойдут на зелен сад сумерки. Говорю я ему твердо: - Пошто засмущать меня хочешь, Макарушка? Последнего, кто меня вечером в зелен сад приглашал на звезды поглядеть, я так коромыслом отходила, что семь бабок-шептуний его от заикания лечили! Не дело это, девице вечером свидания назначать, обещаниями всяческими прельщая! Вздохнул Макар Антипыч, поняв, что нашла коса на камень, да и вышел на ясен свет. Страхолюден он был препорядочно, однако ж не до такой степени, чтоб памяти лишаться. Даже пушист местами, и конечностями весьма богат и разнообразен. Засмущался он взгляда моего, согнулся в три погибели, и пятиться начал, точно зверь морской, каракатица. - Куда ж ты, Макар Антипыч? - остановила я его белою рученькой, чтоб не потоптал он грядки со свеклою. - Не надобно малодушничать, не так уж все худо в твоем сложении. Видно, что существо ты к труду годное, о том я и поговорить хотела. Остановилось чудище, покорилось. Явились тут кушетки да столик с вазами, на что я сурово ответствовала: - Не усердствуй ты так, Макар Антипыч. Не по сердцу это мне. Который день я у тебя живу - и пальцем о палец не ударила. Одни только увеселения да угощения повсюду. Эдак и ум, и здоровье растерять можно.

Вижу я, Макарушка, что грусть-тоска тебя гнетет и скажу, правды не утая, что все это от безделья и праздности. Вот я на исходе третьего дня так маялась, что прыщ у себя под коленкой нашла. А тебе-то и подавно нельзя на такие занятия отвлекаться. Без дела человек только небо коптит! - Страдания мои от того, что уродлив я непомерно! - возопило чудище и скрыло морду свою в лапах когтистых. - Увидели б меня люди - ужаснулися! - Дык нет тут людей-то, - толкую я ему. - Какая ж тебе разница, благообразен ты али нет? Занятие тебе нужно найти! Что две руки, что восемь - главное, чтоб при деле! А как же тут не запечалиться, когда все, что не пожелаешь - тут же является безо всякого усилия? Нет, Макар Антипыч, нужно это все менять! Задумалось чудище, примолкло. Затем глянуло на меня жалобно и говорит: - Раз ты так, Гликерия Сидоровна, мыслишь, покорюсь я воле твоей, ибо нет для меня большей радости, чем желания твои исполнять!.. Прервала я эти разговоры постылые: - Не для меня ты это будешь делать, а для себя, родимого! Разве ж дело это для молодого мужика - чахнуть над златом-серебром, да яства поглощать, слезами при том обливаючись да о судьбинушке своей горькой печалясь?.. Научу я тебя, как жить надобно! И косить будешь, и бочки клепать, и верейки вязать!.. И принялась я чудище научать труду честному. Запретила ему всяческое колдовство применять, дала в руки топор да заставила поленницу дров на хозяйственном дворе переколоть. Вечером лапти мы плели, утром грибы-ягоды в лесной чаще собирали, до обеду на огороде тяпками махали, а опосля обеду - траву косили. - Для кого трава-то? - Макар Антипыч интересуется, с пыхтением косой махая безо всякого умения. - Для коровушки, кормилицы нашей! - отвечаю я ему. - Знай, поспевай за мной! Ежели сегодня все скосим, то через два дня будем уже стога складывать! А на месте этом в следующем году землю вспашем, да посеем овес, чтобы лошадушку было чем кормить! Пробежала тут дрожь по чудовищу, однако ж продолжило оно косу гробить. Вечером сели мы за стол, выставила я щи да пирожки с пылу, с жару из печи, и принялись мы трапезничать.

- Молодец ты, Макар Антипыч! - говорю я. - Видно, что неумел ты и телом изнежен, однако мы это в скором времени поправим! Сегодня легкий день был, чтоб ты пообвыкся, а завтра попробуем в полную силу поработать. Будем сарай для коровушки строить! А я пива хмельного наварю, да окрошки сделаю. Завздыхало чудище, щами давясь. До того его жизнь эта испортила, что нисколечко оно не верило в силы свои. Решила я его подбодрить да о жизни его одинокой расспросить. - А что, Макар Антипыч, никогошеньки у тебя тут в гостях не бывает? Али первая я сюда попала, вслед за горемычным батюшкой моим? Помялось чудище лесное, да и призналось: - Десятая ты, Гликерия Сидоровна. Залучал я к себе девиц разных, утешения да компании дружеской ища, и не одна моего угождения не приняла. От признания такого волосы у меня на голове зашевелились, и спросила я со всей деликатностью: - А что ж с теми девицами приключалось впоследствии? Живы ли они, здоровы и где обретаются? Разговорилось тут чудище и узнала я, что немало огорчений принес ему поиск друга верного среди девиц красных. - ...третья образованная была, тонкая да лиричная. Все стихи мне читала, я уж надеяться начал, что нашел сродственную душу, столь же высокими материями мыслящую. А потом гляжу - отравилась она, в золоченую скатерть завернувшись. И записку оставила, мол, настоящая любовь, она должна быть несчастливой и вообще, Клеопатра вот так же погибла, а ее возлюбленный за нею последовал, так что и я должон пример сей соблюсти, ежели и впрямь люблю ее всей душою, как говорил. Шестая шустрая была, востроглазая и веселия преисполнена - все-то ей нравилось, и катания на колесницах без коня по лесам, и гуляния по саду, и яства заморские - а потом взяла, да сбежала, пуд золота с собой прихвативши. Седьмая, напротив, все плакала, о былом ухажере вспоминала, с которым я ее разлучил, а затем прибить меня пыталась самым злонамеренным образом. Первая, так та, вообще, едва цветочек аленький не истоптала в пыль ногами, как сюда угодила. Четвертая оказалась из семьи браконьеров потомственных не успел оглянуться, а она уже оленя златорого свежует, да рыб златоперых сетью ловит и на чердаке в тарань сушит... Слушала я те истории, слушала, да и постановила:

78 - От безделья те беды все были, Макар Антипыч. Коли все эти девицы работали бы, а не в тени прохлаждались, на эдакие выбрыки у них и времени-то не нашлось! Снова вздохнуло чудище, однако вновь свою песню про безобразие да уродство, которые всему виной, не завело. ...Три дня с Макарушкой возводили сруб, неумение его к строительству искореняя, а к вечеру вспомнилось мне, как споро в отеческом дому работа ладилась и запечалилась я, лицом потемневши. - Гликерия Сидоровна, - с надеждою молвило чудище. - Али не по дому вы заскучали? Не по родителю ли своему ласковому, не по братьям-сестрам родимым? Пуще того я затосковала, ибо речи его ласковые да подхалимские кого угодно бы до белого каления довели. Ни словечечка веселого да едкого от Макара Антипыча не дождешься, ни брани ядреной. Бревно ему на лапу угодило - и то молвил: "Больно-то как, Гликерия Сидоровна!" Впору повеситься от такого помощничка, угодливого да сахарного, точно из меду его лепили, да киселем скрепляли! - Да, Макар Антипыч, не худо было бы мне родных повидать, словечком перемолвиться, - взговорила я с волнением. - Да только разве ж отпустишь ты меня... - Отпущу! - вскричало чудище торопливо. - Только скажи - и тут же отпущу! Перстень-то золотой у тебя. Как захочешь к батюшке возвернуться, так только слово молви, надень его на мизинец правый, и тут же очутишься в родных стенах! - Да как же я тебя покину, мил друг? - встревожилась я. - Только-только грусть-тоску твою прогнали, как на тебе... И решилась я оставить чудище на три дня, перед тем всю намеченную работу переделавши. Цельными днями мы с Макаром Антипычем трудились, не покладая рук, а к вечеру, богу помолясь, попрощалась с ним, наказала в грусть-тоску не впадать и коровушку доить вовремя, после чего надела кольцо на мизинец, да и очутилась в родном дому. Ох и обрадовались же мне родимые мои братья и сестры. Даже батюшка - и тот прослезился. Они-то уверены были, что постигла меня смерть лютая, а тут я явилась, живая, здоровая да пригожая пуще прежнего. Стала я рассказывать про свое житье-бытье во дворце, да про Макара Антипыча, существо бестолковое да бесполезное. Удивляются братья-сестры, как так можно жить и с тоски не удавиться. Подумали-подумали, да и порешили:

- Надобно тебе, Лушенька, возвращаться поскорее, а не пропадет ни за медный грош душа невинная, хоть и несуразная. Мы тебе с собой струмента дадим всяческого, чтоб вы там обустраивались без колдовства этого паскудного. А как обустроитесь - Тихона Сидорыча берите себе в помощь. Он все равно ить подслеповатый, так что ему безобразия те и не разглядеть толком. Вечер да ночь провела я в отчем дому, а утром, с батюшкиным благословением, вернулась во дворец, опять колечко на мизинец надевши. Хожу по палатам белокаменным, зову - нет Макара Антипыча, зверя ужасного, несуразного. Затревожилась я, дрогнуло сердечко. "Нешто впал в хандру Макарушка, да руки на себя наложил без попечения моего?" - ужаснулася я, и побежала со всех ног в зелен сад. Гляжу - а на пригорке муравчатом, около цветочка аленького, лежит он недвижно, все руки-ноги свои в стороны разбросавши, и едва слышно стонет. Возопила я в горе великом: - Ах ты, сердечный друг мой, Макарушка свет Антипыч! Не успела я возвернуться вовремя, ить сердце мне подсказывало, что нельзя мне от тебя уходить! Ты очнись, пробудись, любезный друг! Нешто останется сеновал недостроенным, полюшко - недопаханным?.. Вернулась я к тебе с родительским благословением да с струментом всяческим, чтобы жить дальше трудом праведным от зари до звезды вечерней! Пала я на колени рядом с чудищем лесным, и горючими слезами оросила пригорок муравчатый. Вспомнила затем, какие обиды претерпевал Макар Антипыч от прочих девиц, да как искал их расположения. "Вот его желание заветное, невысказанное! - догадалась я. - Чтоб полюбили его за душу добрую да услужливую! Спасать нужно чудище бесталанное!" И только я испроговорила: - Ты встань, мил друг, Макар Антипыч, люблю я те... Как вскочил с места Макарушка, точно оса его в гузно ужалила, замахал руками и ногами. - Молчи, - кричит. - Молчи, Гликерия Сидоровна! Не договаривай! - Жив! - обрадовалась я, да только хотела обнять Макарушку, как вновь завопил он пронзительным голосом и отскочил, точно от меня жаром пышет, как из печи сатанинской. - Стой, Гликерия, Христом богом тебя прошу! - и все руками машет, точно мельница. - Всю правду тебе скажу, только молчи и на месте замри!

80 Послушалась я его, решивши, что умом повредилось чудище на почве разлуки нашей безвременной. - Королевич я урожденный, ведьмой проклятый, - молвил с мукою Макар Антипыч. - Должно мне оставаться в образе сём безобразном, уродливом, пока не полюбит меня красна девица за нрав мой кроткий и услужливый, и не признается в этом по доброй воле своей... - Ну так а что ж ты... - начала я было удивляться бестолковости Макарушкиной, как он снова меня прервал: - Десять девиц я по всякому уговаривал, задабривал и ни одна их них не согласилась рядом со мною даже рядом стоять. Одна ты не убоялась, смело говорила со мной и при виде страхолюдия сего без памяти не падала. Во всем ты мне помогала и бедам моим сочувствовала, жизни трудовой научала... И заплакало чудище, морду свою от меня отворотивши. - Не стыдись, Макарушка! - воскликнула я, растрогавшись. - Я и впредь буду рядом с тобою. Обучу тебя еще многим премудростям и ловкостям, работать будем... Батюшка Тихона Сидорыча пучеглазого нам в помощь отдаст, эдак мы еще одно поле пахать сможем!.. - Вот! - вскричало тут чудовище, вновь слезами залившись. - И я о том же! Подумал я, подумал, Гликерия Сидоровна, и решил, что уж лучше я чудовищем безобразным останусь и буду до конца жизни жить, как жил - с яствами, невидимою прислугой и прогулками в саду, нежели трудиться как проклятому на полях-огородах, да с коровушками... Вона как спину-то скособочило - думал уж, что помираю... Поразили меня его слова до глубины души. Не думала я, что столь слабоволен и ленив Макар Антипыч. Испортила его ведьма окаянная, да только не уродством противным, а бездельем нескончаемым! - Эх, Макарушка, расстроил ты меня, - молвила я. - Нешто не видишь ты, что от такой жизни что чудище, что человек порядочный волком должны взвыть? Молчал Макар Антипыч, упрямо землю ногой ковыряючи. - Ну да что ж, спасибо на добрых словах тебе, хозяин любезный, и прощай! - сказала я, да и пошла восвояси. Вослед мне запели птицы райские, заиграла музыка согласная и забили фонтаны хрустальной чистоты. Догнал меня Макар Антипыч у палат белокаменных, остановил и молвил, глазами кося:

- Ты это... Гликерия, заходи, если что - за яблоками али за грушами для научных изысканий батюшки твоего многомудрого. Перстень я тебе оставляю. И позволь мне благодарность глубокую тебе выразить, от самого сердца идущую... - Это за что же? - поинтересовалась я, с ехидством на него глядючи. - Да за то, что узнал я - есть вещи и похуже жизни чудовища ужасного в дворце заколдованном... - молвил Макар Антипыч, расхохотался смехом громовым, кувыркнулся через голову да и пошел носиться средь сада, точно собака несмышленая... Цельных минут пять я думала о разности мышления человеческого, а затем выкинула это все из головы и надела колечко на мизинец. - Как раз к покосам успела! - молвила я батюшке, на которого свалилась посередь горницы, облобызала его плешь родимую и пошла за граблями, про себя дав зарок навестить Макар Антипыча при случае. Пропадет ведь, существо несуразное...

рис. Анна Ширяева

Ирина Ковалева Совершенный объект желания

- Привет, дорогая! - голос любимой подруги в телефонной трубке был угнетающе бодрым и жизнерадостным. – Хочу напомнить, что сегодня у нас выезд на природу, поэтому с тебя и твоего Железного дровосека – мангал. Чего сопишь? - Ты снова обзываешься… - Могу сделать тебе приятное и называть его Железным человеком – как коллегу Бэтмана. Хотя… нет! Даже ради тебя не могу. - Это уже не имеет никакого значения, - голос дрогнул, несмотря на все попытки держать себя в руках. - Это не значит почти ничего, кроме того, - не слушая меня, пропела Ирка, - кроме того, что твой парень ведёт себя, как железяка бесчувственная! Она замолчала, немного подумала и зашла с другой стороны: - Я извиняюсь. Я извиняюсь за все сказанные обзывательства - и за те, которые скажу сегодня. Но мы всё равно поедем на шашлыки с ночёвкой. Твой Желе… пардон, Женя обещал мангал. Значит, так: ты берёшь Женю, Женя берёт мангал; я беру Гарика, Гарик берёт мясо. Палатка у меня в багажнике, хотя ставить её не будем - мама говорит, что в ночь на Ивана Купалу спать нельзя – надо от нечистой силы отбиваться. - Твоя мама мудра, - вздохнула я, - и она надеется, что ты отобьешься от Гарика. Но в твоей логической цепочке есть слабое звено – это я. - С каких это пор ты слабое звено? Из таких людей как ты, Маяковский хотел делать гвозди! - Маяковского давно нет. Гвоздей нет. И Женьки тоже… нет… призналась я, наконец. - А ехать всё рано придется - надо же куда-то тело девать, - попыталась пошутить Ирка. - Тела тоже нет… - А что у тебя вообще есть? А ну, быстро рассказывай! - У меня охапка роз есть, – я взглянула на подаренный Женькой букет и вытащила его из вазы, – но сейчас я её выброшу. Я потащилась на кухню. Розы кололись, вода со стеблей капала мне на ноги. Со злорадным облегчением я засунула цветы в мусорное ведро.

- Всё в порядке, теперь уж точно совсем ничего нет. Ой, а это что?.. Посреди кухонного стола на листе бумаги лежал какой-то ключ с брелоком автомобильной сигнализации. Телефонная трубка взвыла, требуя подробностей. - Это записка и ключ, вроде как от машины… На бумагу я только взглянула, трусливо решив прочитать её когда-нибудь потом. - От какой машины? – настаивала Ирка. - Не знаю… - Ну, так узнавай скорее! – рявкнула она. - Ты читать умеешь? - Умею… - под таким напором пришлось взять записку в руки. - «Прости. Я безнадёжный Железный дровосек. Хочу оставить кое-что на память – надеюсь, пользы будет больше, чем от меня. Твой Ж.» - растерянно прочитала я. - Шоб я так жил! Не буду бросать Гарика первой: подожду, когда сам сбежит! Вдруг тоже оставит какой-нибудь полезный сувенир! Ну что ты молчишь?!! Какая машина? Женькина? Где она? - Не знаю... Он говорил, у него нет машины. - Значит, так. Бери ключи, выходи во двор и жди меня! - Слушай, тебе ещё Гарика будить надо, - заныла я, пытаясь её угомонить. - К чёрту Гарика! – отрезала Ирка. - У тебя личная драма и новая машина, я не могу бросить подругу одну в такой беде! Когда я вышла на улицу, она уже нетерпеливо кружила вокруг подъезда. - Дай сюда! – Ирка выхватила у меня брелок и нажала на какую-то кнопочку. На узкой полоске газона, которую жители нашего дома гордо называли вип-парковкой, в ответ вспыхнул фарами один из автомобилей. Я отлично разбираюсь в дорогих машинах - как и большинство людей, которые ездят в метро и автобусах, но это чудо не встречалось мне раньше ни на страницах журналов, ни, тем более, в жизни. Я медленно обошла вокруг, завороженно поглаживая тёплый матовый металл. От силы и уверенности, скрывающейся за атлетичными линиями корпуса, перехватывало дыхание. Выпуклый объём рёбер жесткости прослеживался от переднего крыла до заднего, обещая защиту и безопасность. Перед суровым дизайном обводов лобового стекла, больших фар и мощной решетки радиатора устоять было невозможно.

Мускулистый рельеф заднего бампера… - Выдыхай, бобёр, выдыхай! – Ирка с размаху хлопнула меня по спине. - Я не знаю, что это за тачка, но можешь быть уверена, что моральный ущерб тебе полностью компенсировали. Теперь тебе стало легче? Я прислушалась к своим ощущениям и поджала губы: - Нет. Я по-прежнему чувствую, что от меня сбежал мужчина, оставив взамен железяку. - Тоже мне, мужчина… - пробурчала себе под нос Ирка. – Да тебе легче будет от этой железяки добиться взаимности, чем от того мужчины. Она плюхнулась на переднее пассажирское сиденье и приглашающее похлопала по водительскому месту. – Как ты думаешь, это мальчик или девочка? Ирке было недостаточно разговаривать с комнатными цветами, ругаться с телевизором и советоваться с холодильником. Автомобили она делила на мальчиков и девочек и никому не доверяла любимую Лапочку-ласточку - даже мне. Не понимала, когда я называла свою машину ведром с колёсами, полгода назад одолжила бывшему мужу «на недельку покататься» и ни разу не попыталась вернуть обратно. Иркин вопрос вызвал у меня неожиданный протест. - Какая ж это девочка?! - Значит, мальчик. – Это не мальчик, это мужчина! – горячо возразила я, удивляясь при этом сама себе. Водительское сидение, казалось, было создано специально для моего тела. Округлившимися глазами Ирка следила за тем, как я погладила светлую обивку салона, обтянутый кожей руль, провела по торпеде, кончиками пальцев скользнула по магнитоле… - Фууу, механика! – неожиданно вмешалась она в интимность моего нового знакомства. - Это тебе фу, а мне – то, что надо! Ты же знаешь, я люблю сама... Сначала я легко коснулась ладонью рычага переключения передач, а потом плотно обхватила его. По телу прокатилась волна удовольствия. - А документы? – вдруг забеспокоилась дотошная подруга. – Тебя не интересуют такие мелочи ? Неохотно отвлекаясь от приятных ощущений, я пожала плечами:

– Могу ездить вообще без документов – ты же знаешь, меня никогда не останавливают. Но мне кажется, Женька это предусмотрел, и всё лежит в бардачке. Ирка немедленно полезла смотреть и, радостно ойкнув, вытащила небольшую папку. - Я интересуюсь, что это за машина и кто записан как собственник, - пояснила она своё любопытство. - К чёрту подробности. Убери обратно и не вздумай мне ничего говорить! - первый раз со вчерашнего вечера я заплакала. Ирка послушно сунула документы в бардачок. Хмыкнув, достала оттуда упаковку бумажных носовых платков и подала их мне. - Если он настолько предусмотрительный, - размышляла она вслух, вылезая из машины, - то здесь должен быть мангал. - Ты не поверишь! – она открыла багажник. – А ещё - шампуры, пакет угля и коробка длинных спичек! В зеркало было видно, что Ирка стояла, удивлённо покачивая головой. - Ладно, подруга, пойду-ка я домой. А ты долго не грусти. - А чем мне ещё заниматься? - огрызнулась я. - Ну…. Прими вааанну, выпей чашечку кооофэ. Ирка сочувственно посмотрела на меня и жёстким голосом добавила: - И не думай сказать, что никуда не поедешь, потому что у тебя болит голова! Я закрыла рот, проглотив заготовленные слова про больную голову, и молча смотрела, как она уходит к подъезду. Решив, что мне тоже пора домой, я удивилась своему отчаянному нежеланию куда-то идти. На водительском месте машины я всегда нервничала – больше всего из-за неё самой, потому-то с лёгкостью отдала этот источник беспокойства бывшему супругу и ни разу не попросила вернуть обратно. рис. Евгения Ziarel Шкалёва

Слёзы высохли, сейчас мне было спокойно и уютно. Я потянулась, откинувшись на спинку сиденья, и пристегнулась. Стало ещё лучше словно я сидела на коленях у Женьки, а он меня обнимал. Я снова сжала рычаг переключения передач, удивляясь тому волнующему ощущению, которое охватывало всё тело. Каждый раз, когда я касалась Женьки, меня так же сладко томило, перехватывало дыхание и замирало сердце. Только вот жаль, что этими ласками приходилось и ограничиваться… После каждого свидания я звонила Ирке пожаловаться на свою безответную страсть, а она обзывала Женьку Железным дровосеком за бессердечное отношение к моим чувствам. Конечно, наша первая встреча вышла не очень-то романтической, но всё же его морально-нравственная стойкость была возмутительна. Прежде всего оттого, что противоречила человеческой природе… Несколько дней назад тёплой майской ночью я тащилась домой из офиса, пытаясь обнаружить в сверхурочной работе хоть какие-то положительные стороны. - Тяжкий труд до полуночи – это мой единственный шанс услышать песни соловья, – пробубнила я себе под нос и решила свернуть в парк, чтобы сократить дорогу. Подслушав меня, соловей – если, конечно, это был он, - залился такой трелью, что я застыла на месте. Однако проезжая часть - не самое подходящее место для взволнованных слушателей. Когда к пению птицы добавился какой-то неблагозвучный визг, я обернулась. Наверное, именно внезапный диссонанс музыки и света фар заставил меня потерять сознание. Очнувшись, я обнаружила, что лежу на траве, и какой-то человек судорожно ощупывает мои шею и руки. - Надеюсь, это вы так пульс ищете, - пробормотала я и осторожно села. - Как вы себя чувствуете? – спросил встревоженный мужской голос. - А почему вы интересуетесь? - Вы упали на дорогу. - Я не валяюсь на дорогах без повода! – обиделась я. - Это вы меня задавили? Бесполезно задавать такие вопросы в тёмное время суток, когда поблизости нет ни одного целого фонаря. По его голосу, подчёркивающему каждое слово, было непонятно - смутил его мой вопрос, или нет. - У меня нет машины. И я уверен, что вы не пострадали.

Я пересчитала конечности, подержалась за голову и согласилась, что отделалась лёгким испугом. - Я провожу вас до дома, - мужчина протянул мне руку и помог подняться, - можно? - Нужно, - всегда хотела узнать, что чувствуют старушки, когда их переводят через дорогу. Через несколько минут мы вышли из парка разбитых фонарей. Я рассмотрела неожиданного спутника и ужасно огорчилась от своей ошибки – не стоило разрешать ему провожать меня до дома. Надо было требовать понести на руках – ему было бы совсем не трудно, а мне - и приятно и полезно. Принципиальный вопрос – кто меня сбил - потерял своё значение. - В следующий раз сразу начинайте оказывать первую помощь с искусственного дыхания, - посоветовала я, пытаясь отвести взгляд от его лица. - Я не умею,- растерялся он. - Тогда я просто обязана вас научить! Но, как честный человек, предупреждаю – первое время нужно будет ежедневно тренироваться для закрепления навыков. С тех пор он каждый вечер встречал меня у офиса и провожал до дома, оберегая от случайных дорожных происшествий. К сожалению, форменного халатика медсестры у меня не нашлось. Я надевала короткие юбки и закидывала руки за голову, чтобы обтягивающие майки соблазнительно обрисовывали грудь. В ветреную погоду носила разлетающиеся юбки и требовала переносить меня через лужи, чтоб декольте легкомысленных блузок не оставалось незамеченным. Женька довольно быстро освоил искусство дыхания «рот-в-рот», но почему-то не спешил выйти за границы сердечно-лёгочной реанимации. Вчера я решила, что длительность нашего знакомства уже позволяет перейти на следующий этап отношений – к непрямому массажу сердца. Уложив Женьку на ковёр, я оседлала его. Медленно расстёгивая рубашку, попыталась напомнить про важность искусственного дыхания, но скоро сбилась с ритма. Мои короткие торопливые поцелуи спускались по шее, груди, животу. Я застонала от нетерпения, наткнувшись на застёгнутый ремень брюк. Женька отвёл мои руки, поцеловав, принялся посасывать, легонько кусая, каждый палец. Зарычав от возбуждения, я настойчиво дёрнула пряжку ремня, и вдруг он глухо сказал:

- Извини. Обхватив мою талию руками, он легко снял меня, посадил рядом. - Ты не поймёшь… Ты мне не поверишь… - прошептал он. - Жжжелезный дровосек! – всхлипнув, я сбежала в ванную, чтобы дать время одуматься – или придумать подходящее объяснение. Недолго поразмыслив и успокоившись, решила подарить ему ещё один шанс. Из ванной я вышла, завернувшись в купальное полотенце, которое соскользнуло, едва я вошла в комнату. Только вот оценить такое эффектное появление было некому – Женьки там уже не было… Рядом раздался какой-то звук и я, вздрогнув, вернулась к действительности. Заглядывавшая в окно Ирка ещё раз присвистнула, и я покраснела, осознав, что она смотрит на мою засунутую в джинсы руку. Дёрнув футболку вниз - так, чтобы она скрыла расстёгнутую молнию, я открыла окно. - Главное, ты жива и с тобой всё в порядке! Я тебе звоню-звоню, чуть с ума не сошла. - Телефон дома остался… - Ну и ты иди домой собираться, - подхватила она, демонстративно не замечая моего смущения, - нам выезжать скоро. Ты ведь с нами поедешь, как мы раньше планировали? - с надеждой спросила она. - Ты, наверное, уже забыла, как за рулем сидят! Чувствуя, как кресло словно прижимает меня к себе, я покачала головой. - Не волнуйся, машину водить – это как велосипед, никогда не забудешь. - Я так и подумала, что теперь тебя отсюда не выгонишь, – вздохнула Ирка. – Держи карту, я нарисовала весь маршрут, ты же давно пассажиром ездишь. И чтобы через три часа вместе с мангалом была на водохранилище! Благодаря карте, я сбивалась с дороги реже, чем могла бы. Настойчиво возвращаясь на путь истинный, часа через три я действительно доехала до полянки на берегу водохранилища, которая последнее время стала нашим любимым местом для пикников и шашлыков. Кресло неохотно выпустило меня из своих объятий. Ещё через час я собрала мангал, натаскала сухих веток, развела огонь, на котором совершенно нечего было готовить, и съела завалявшуюся в сумке шоколадку. Ирка с Гариком приехали, когда ветки уже прогорели. - Прости, дорогая! Извини, что долго - представляешь, пришлось менять колесо!

- На что меняла? Ты колесо можешь менять только на деньги, у тебя же запаски с прошлого года нет. - У меня и денег с прошлого года нет, - согласилась Ирка, - поэтому получилось так долго. Угадай, чем я буду заниматься этой ночью? - Ночью ты будешь заниматься Гариком, – предположила я, глядя на того, кто был в ответе за приготовление шашлыков и Иркину постоянную жизнерадостность. - Это потом. Сначала я должна буду найти цветок папоротника, и ты мне поможешь! - Даже не надейся, - фыркнула я. – Незабудку от берёзы я ещё отличу, а на большее и не рассчитывай. Объевшись шашлыками, мы развалились на травке. Ирка без разбору дергала травы и цветы, растущие вокруг её лежбища. - Мама говорит, правильный венок плетётся из двенадцати трав, - с этими поучительными словами она вплетала туда всё, что подворачивалось под руку. Когда Ирка закончила, Гарик с опаской взглянул на гербарий, истекающий одуванчиковым соком. Ирка дошла до воды и бережно отпустила венок в плаванье, сопровождая его театральным шепотом: - Если потонет – замуж в этом году не выйду! Венок медленно исчезал под водой. Раздираемый противоречивыми чувствами Гарик вздохнул и полез его спасать. Наблюдая за Иркиной бурной реакцией, я почувствовала себя лишней на этом празднике взаимной любви и противным голосом громко сказала: - Правда хорошо, что я сейчас уеду и не буду вам мешать? Всполошившись, Ирка отлепилась от мокрого Гарика: - Куда ты поедешь, непутёвая, сейчас стемнеет! - Ты оскорбляешь своими словами праздник летнего солнцестояния, – возмутилась я и, торопливо попрощавшись, уехала, чтобы не расстраивать её своими завистливыми слезами. Занятая оплакиванием своей несчастной любви, я пропустила поворот в сторону трассы. Постепенно лес вокруг стал гуще, а дорога – совсем незаметной, несмотря на яркий свет фар. Когда под колёсами начал похрустывать мелкий кустарник, я неохотно призналась себе, что немножко заблудилась, и вышла осмотреться. Самый длинный день в году заканчивался, и поднимавшаяся луна щедро осветила небольшую полянку, на которой я остановила машину - всего-то в нескольких метрах от воды.

Я обошла вокруг этого пятачка в поисках признаков дороги. Под моим озадаченным взором примятая шинами лесная поросль упруго выпрямлялась. Через пять минут нельзя было даже угадать, с какой стороны я сюда приехала. Вокруг было пугающе тихо. Чтобы отогнать надвигающуюся панику, я принялась разговаривать вслух сама с собой. - Самым разумным поступком будет забраться в машину и проспать до утра, – продекламировала я голосом хорошей девочки. Главный плюс разумных поступков – их нужно сразу выбрасывать из головы, чтобы перейти к более интересным вариантам. - Скоро полночь, можно пойти в лес – поискать цветок папоротника. Если повезёт - заблужусь окончательно и погибну там во цвете лет. Стану привидением, буду пугать грибников. Я немного приободрилась - ничто не помогает справиться со страхом лучше глупой болтовни. - Ещё можно пойти купаться. Это тоже открывает хорошие перспективы: утону, стану русалкой, буду пугать рыбаков. Оба доступных мне развлечения выглядели одинаково увлекательно. Как на грех, вокруг не случилось ни одной ромашки, чтобы погадать, на чём остановить свой выбор. Тогда я решила включить радио: если музыка будет романтическая - пойду купаться, если же бодрая и энергичная – пойду ломать ноги и папоротник. Я включила магнитолу и быстро, словно барабан револьвера, крутанула колёсико настройки. Динамики эротично замурлыкали песенку из фильма про Эммануэль. Раздеваясь, я медленно кружилась в свете фар, небрежными движениями бросая на машину футболку, джинсы, лифчик. - О, мон дьё! - взволнованно выдохнула Эммануэль, когда мои трусики повисли на зеркале. Я послала ей воздушный поцелуй и пошла к воде. Прежде я никогда не купалась ночью одна. Было немного боязно входить в тёмную воду, но она оказалась необыкновенно тёплой, и страх покинул меня, когда я поплыла по дорожке, созданной светом фар. Отплыв недалеко от берега, перевернулась на спину и принялась рассматривать яркие звёзды, надеясь, что от моего тяжёлого взгляда хотя бы одна из них упадёт. Недобрая мечта сбылась, и я успела загадать своё заветное желание. В нём не было ни слова об утопленниках, поэтому, когда моей ноги коснулись чьи-то мокрые волосы,

а потом и цепкие пальцы, я с отчаянным визгом рванулась в сторону берега. Разумная мысль о водорослях догнала меня, только когда я выскочила из воды и остолбенела от ужаса, увидев метнувшегося ко мне из темноты человека. - Что с тобой? Что случилось? – закричал он Женькиным голосом. Ноги задрожали, и я осела на траву, глядя на него снизу вверх, не веря своим глазам, не понимая, откуда он здесь взялся, не понимая, куда исчез освещавший берег автомобиль. Понятным было только одна: упавшая звезда исполнила желание. Женька упал рядом со мной на колени и, обняв меня, вдруг отшатнулся: - Ты же совсем мокрая! Его тёплые руки оставили меня. Я закрыла глаза от отчаянья и твёрдо решила вернуться к утопленникам. Когда снова открыла их – просто убедиться, что он опять исчез, и можно идти топиться, - он уже расстегнул рубашку и торопливо снимал её. Закутав, словно в полотенце, он обнял меня и прижал к себе, лихорадочно целуя. Подхватив на руки, отнёс подальше от воды - туда, где валялась моя разбросанная по траве одежда. С каждым поцелуем реальность отступала прочь, и скоро вода, лес, ночь исчезли, оставив нас наедине в звенящей пустоте. Срывая ненужную рубашку, я задыхалась от нахлынувшего желания, которое разгоралось с каждым движением его рук. Ошалев от контраста холодного воздуха и обжигающего мужского тела, я вцепилась в него, требовательно царапая, кусая и целуя, и поцелуи мои спускались всё ниже и ниже. Но вот я добралась до ремня брюк и замерла от испуга, вспомнив свою неудачную попытку преодолеть этот последний рубеж обороны. - Не останавливайся… Пожалуйста, не останавливайся, - прошептал Женька, и через несколько мгновений все слова стали ненужными. Я так и не смогла воплотить всё, о чём мечтала, потому что у него оказалось слишком много своих фантазий. Когда скрылась луна, и край неба посветлел, стало мокро и холодно от выпавшей росы. Я вздохнула: - Вот и кончилась самая короткая ночь в году. - Я уже понял, что рядом с тобой все ночи будут короткими, - пробормотал Женька, целуя меня в ухо. Сердце моё замерло от страха и надежды. - Ты больше не будешь сбегать от меня, оставляя в качестве компенсации свою истинную сущность?

- Никогда, - подтвердил он. – Но ты очень скоро об этом пожалеешь… Не поверив услышанному, я заглянула ему в лицо. Виновато улыбнувшись, мой Железный дровосек пояснил: - Даже не представляю, куда ты меня вчера зарулила. Нам теперь полдня пешком выбираться. Но я обещаю всю жизнь носить тебя на руках.

Анита Шухардина Дорога в северный Б.

На основном плацу цитадели А. проходил открытый смотр военной подготовки. Колонна маршировала за колонной, блистали на солнце секиры и алебарды, и сверкающие наконечники копий, казалось, вонзались в самые облака. Затем в кадре объявился корреспондент; он взахлеб говорил о грядущих победах и брызгал слюной – точь-в-точь как волколаки отборной волчьей кавалерии, что, хрипя, рвались с поводков. - Эй, прыщ! – окликнул Копченый. – Вынь флакон, в ящике под кроватью. Шевелись, сука. Шнырек с неохотой отлип от телевизора. Нашарив бутылку, двинулся к столу. Копченый расставлял стаканы; его гость, незнакомый ханыга, лысый как колено, попыхивал папироской. - Эк тебя опустили из начальства, - гундел он. – А ведь пару недель назад… Вздрогнув как от удара, Копченый хлопнул стаканом об стол. - А не капай на мозги, сука! Нечего капать! Думаешь, ты б лучше меня сообразил? – Он ливанул спирту в стакан. – Вздрогнем. - Вздрогнем, - согласился лысый. – А как вышло с тем фельшаром? Э? Копченый поскреб щетинистый подбородок. - Послушать хочешь? Так я расскажу. Что ж не рассказать? Хрустнув луковицей, он скомандовал Шнырьку: - И ты вали сюда, прыщ. Будешь знать, как пялиться в небо. Астроном, сука. Шнырек моргнул. И откуда знает? Хотелось прикусить язык, но, сгорая от любопытства, он сумел выдавить: - А что тот, фельшар тоже… пялился в небо? - Нет, - хмыкнул Копченый. – Фельшар пялился на девку. Чуть глаза не оставил, во как. Девка была страшнее пыточного застенка. Тощая, бледная, стриженная под «ноль». С огромным пузом; стоя напротив, Дарко то и дело невольно косился на ее живот. - Смирная она, с первого слова слушается, - расхаживая в коридоре между двумя рядами решеток, говорил комендант.

– Обколотая, конечно, оттого и тупая, да тебе с ней не лясы точить… А сам подумай, какая халява - или за одной шваброй доглядывать, или обихаживать полсотни. Потом премию выпишем, отпуск досрочный, туда-сюда… Но если скинет, - с нажимом обещал он, - отправлю под трибунал. Знаешь, кто ее ублюдок? Ценное биологическое оружие, то-то и оно. Дарко бросил взгляд на табличку, прицепленную к решетке вольеры. Сглотнув комок, кивнул, - мол, понимаю. Комендант поскреб плохо выбритый подбородок и махнул рукой: - Удачи, сука. Укол в шесть, после на осмотр. Бывай. С лязгом захлопнулась железная дверь. Секунду стояла тишина, а потом вокруг поднялся невообразимый гвалт. Мамки прянули к решеткам, стельные или еще пустые, в одинаковых серых сиротских халатах. Люминесцентные лампы беспощадно высвечивали скудное убранство вольер: в каждой лишь койка, да раковина, да желтоватый стульчак унитаза. Дарко облизнул губы и решился. - Пойдем, - сказал он и потянул девку за локоть. Доглядывать за девахой можно и в казенной квартирке – той, что в жилом отсеке материнского сектора. Завтра выпрошу разрешение, подумал он, а сегодня сойдет и так. В конце концов, пациентке при угрозе преждевременных родов как никогда необходим покой. - Раздевайся и спать. Ясно? Сопит, таращит рыбьи гляделки. Дело в наркотике, подумал Дарко, едва ли она родилась совершеннейшей имбецилкой. Впрочем, какая разница? Я приехал в Цитадель зарабатывать деньги. Выключив свет, он замер у косяка, прислушиваясь, пока в комнате не стало тихо. Тогда Дарко ушел в кухню с телевизором вместо окна, щелкнул тумблером и открыл холодильник. Банки с пивом стояли в ряд, запотевшие, ледяные на ощупь. Он достал одну, вскрыл и с наслаждением сделал глоток за окончание рабочего дня. В одиночку, конечно, не дело… но ничего, быть может, он еще заведет друзей в Цитадели. Телевизор показывал обычную чушь. Побродив по каналам, Дарко отвернулся от экрана. Надо разобрать чемодан. Он выложил на свободный стул смену белья, запасной свитер, несколько потрепанных монографий. Последней извлек завернутую в полотенце свирель

Провел пальцами по гладкой древесине, тихонько дунул – свирель жалобно свистнула, и отложил в сторону. Вспомнился родительский дом, мать замешивает тесто, возле ларя с мукой бродит курица, кудахчет: ко-ко-ко… Братец, наверное, давно пропил их халупу. Дарко смял пустую банку и снова открыл холодильник.

Он проснулся под бубнящий голос диктора. Во рту было сухо и мерзко, шея затекла; оказывается, он отключился, упав головой на столешницу. Телевизор демонстрировал новости; значит, сейчас полночь. Отхлебнув забытого в кружке вчерашнего чаю, Дарко тяжело поднялся со стула. На ватных ногах побрел в сортир. Он как раз отливал, когда сквозь журчание струи услыхал непонятный шорох. Медленно натянул штаны. Шорох повторился. Скрипнула кровать, прошлепали по полу босые ноги, странный звук – не то стон, не то плач – взрезал настороженную тишину. Снова шаги: топ… топ… шлеп-шлеп. БАМЦ! БУМ! Та-ра-рах! И совершенно звериный рык, переходящий в вой. Похмелье улетучилось. Что это? – вцепившись в дверную ручку, лихорадочно размышлял Дарко. Черт его знает, но меня явно подставили! В комнате громыхнуло; кажется, там опрокинули комод. Дарко представил, как у девки начинаются схватки; как он объясняет начальству, отчего эта дура очутилась в его квартире; как ценный монстр появляется на свет недоношенным или мертвым; и как комендант исполняет свое обещание, он представил тоже. рис. Ксения Riu Мимеева

Только тогда здравый смысл подсказал ему единственно правильный выход - толкнуть дверь и ворваться в комнату, где при свете ночника выло и каталось по полу страшное стриженное наголо существо. Почему-то представлялось, что девка станет сопротивляться с прямо-таки нечеловеческой силой, но на деле ему без труда удалось заломить ей руки и боком повалить на кровать. Удерживая локти, ощупал живот – как каменный. Матка в тонусе, обреченно сказал себе Дарко. Ввести спазмолитик. Обеспечить полный покой… Он слегка ослабил хватку. Девка лежала тихонько и только дышала часто, с хрипом. Дарко осторожно повернул ее на спину; она подчинилась. Он увидел ее лицо – ресницы сомкнуты, рот оскален в страдальческой гримасе. Выждал с минуту: дыхание оставалось хриплым, глазные яблоки подрагивали под тонкой кожицей век. - Эй, ты… В растерянности он осторожно потрепал ее по щеке, и она вдруг и в самом деле распахнула гляделки. Повертела башкой, хлюпнула носом и уткнулась мордой в матрас, вздрагивая в беззвучных слезах. Обескураженный, Дарко стоял дурак дураком и не знал, что с ней делать. Копченый глотнул спирту и надолго замолчал. - А что потом? – не выдержал Шнырек. - Потом? - Копченый почесал переносицу. - Сперва, ясное дело, таблетками ее напоил. А потом успокаивать принялся. Не то боялся, что с расстройства скинет, не то разжалобился, интеллихенция. И знаешь что? Он ее успокоил. И не снотворным, как после выяснилось.

Он так давно не брал в руки инструмент, что не надеялся на успех. И вправду, первые звуки, вырвавшиеся из свирели, были хаотичными и беспомощными – неумелое упражнение новичка. Но девчонка притихла, заслушавшись, - должно быть, оттого, что в жизни не слыхала ничего подобного. Так и задремала, и Дарко, накрыв ее одеялом, потушил свет. У самого сон как рукой сняло. Чаю вскипячу, решил Дарко, возвращаясь в кухню, где еле слышно бормотал невыключенный телевизор. А с утра прямиком к коменданту. Ожидая, пока закипит пузатый эмалированный чайник, он снова поднес к губам свирель. Бесхитростный наигрыш, когда-то так играл Вереск: ту-ру-ру, ту-ру-ру, ти-ри, ту-ру-ру…

С каждым тактом мелодия льется уверенней; пальцы летают по отверстиям ствола – тонкого и теплого живым теплом только что срезанной черемуховой ветки. …Тем летом Якуш-мироед купил новенький «Роттер», и мальчишки со всего села сбегались посмотреть на дорогущий чудо-автомобиль. Земляники на покосах уродилось столько, что ее собирали наощупь, не глядя, а бухнешься пузом в траву – оттирай потом с одежды следы раздавленных ягод; на далекой восточной границе – в другой вселенной! – тлела застарелая четырехсотлетняя война. …Вот он, возвращаясь из города, катит на велосипеде по проселочной дороге; вдоль обочины звенят кузнечики, небо синеет высоко-высоко; на руль подвешен пустой бидон, и на ухабах крышка бидона дребезжит, точно подбрасываемая паром… Крышка? Дребезжит? Дребезжала крышка чайника, забытого на огне. Дарко вскочил, чуть не опрокинув табуретку: вот остолоп, еще немного, и испортил бы казенную вещь! Прихватил чайник полотенцем, обернулся к столу и от неожиданности чуть не ошпарился кипятком. Какого черта?.. - Оша, - будто в ответ на его изумление прошелестел тихий голос. Дарко опять попытался поставить чайник на стол. На этот раз получилось. - Что? - Мое имя, - робко объяснили ему. Она стояла в проеме, кутаясь в одеяло; свет лампочки золотил худенькую фигурку с огромным животом. - Можно, я сяду? Дарко обрел дар речи. - С-садись. Она кивнула. Присела на край стула, застенчивым жестом расправила складки на одеяле. Подняла взгляд. Глаза ее были родниковыми. - Как я оказалась здесь? – Она вскинула руку так, словно собиралась поправить волосы, но тут же испуганно отдернула ладонь. - Не помню… ничего… Дарко молчал. Вот рядом аптечка, в ней ампула со шприцем. Плановая инъекция в шесть. Девушка потерла переносицу.

- Я беременна, - с той же растерянностью проговорила она. – Он шевелился сейчас… мой ребенок. Знаете, я без родителей выросла и всегда хотела, чтобы семья, много детей… но вот так… так, чтобы… Она умолкла. Дарко разглядывал ногти, не зная, что ей сказать. В неловкой паузе, повисшей над столом, никто не заметил, как артист комедийного жанра, беззвучно кривлявшийся на экране, поплыл цветной рябью, а затем телевизор щелкнул и отключился. - Пожалуйста, играйте еще, - одними губами попросила Оша. Шнырек поерзал на табуретке. - А утром что? - А утром, - хмыкнул Копченый, - фельшар ко мне приперся с вопросами, а сам умолчал о том, что не стал колоть девке наркотик. Ну, я тогда обрадовался, что девку ему удалось утихомирить, да и рассказал все начистоту. Он выслушал да и спросил: мол, правда ль, что девка беременна горгульей? Не может, говорит, быть какой ошибки? Я и показал ему бумажку с последним просвечиванием и сказал, что с ошибками у нас строго. Он прямо позеленел весь, сука, да только контракт подписан, деваться некуда, если не хочешь, конечно, пойти под трибунал.

Он долго бродил по крепости – бесцельно, наобум. Коридоры ветвились, образуя немыслимый лабиринт; только теперь Дарко в полной мере осознал, что такое Цитадель – исполинский каменный муравейник, верхним ярусом взмывающий под облака, а нижним стремящийся к слоям расплавленного базальта. И ползают внутри старательные муравьишки, роют новые ходы, строят казармы для юных горгулий… Горгульи умны как драконы, горгульи стремительны; им не страшны ни копья, ни ливень стрел (коридор сужается, где я? куда я иду?). Словно истребители, помчатся они над северным Б., сбрасывая бомбы на деревни и города, и земля внизу окрасится алым от зарева пожаров. Супероружие; как завершатся боевые испытания, мы отбросим белоглазых демонов на многие лиги от наших границ (лампы горят вполнакала, со стен сочится влага – кап-кап). Горгульи агрессивны. Едва явившись на свет, новорожденный монстр расправляет сморщенные перепончатые крылья и, взмыв к потолку, пикирует оттуда на горло обессиленной родами матери. С хрустом сомкнутся челюсти, хлынет кровь, а жуткое серокожее существо – помесь обезьяны с летучей мышью – заурчит от удовольствия, присосавшись к смертельной ране.

Знает ли об этом Оша? Разумеется, нет; ни к чему ставить в известность живой инкубатор. Или все-таки что-то чувствует, и ночное безумие – тому доказательство? Коридор кончился. Тупик. Громада камня давила отовсюду; вдруг Дарко ощутил себя замурованным в этом бесконечном подземелье. В панике он кинулся обратно. Бежал, оскальзываясь на влажном полу, пока далеко впереди не замаячила вертикально полоска серого света. Уже вернувшись в материнский сектор, завернул в казенную лавку. Банки с пивом соблазнительно поглядывали с витрины, но он отвернулся от них и купил лишь пакет молока да пару яблок. - Так и повелось. Фельшар девке наказал, чтоб из себя прежнюю дуру строила, а сам с ней все ближе снюхивался. Сука. И хоть следили за ними в оба глаза, о саботаже тогда никто не заподозрил. Однажды вечером Дарко рассказал Оше о северном Б. Рассказывал, путаясь в словах, слышанное мальчишкой от Вереска: мол, совсем рядом, за горами да за полосой спаленной огнем земли лежит чудесная страна. Дивный народ живет в ней – высокие, стройные, с глазами, что вспыхивают белым пламенем в минуты радости или гнева. И нет в той стране ни рвачей-мироедов, ни государственной власти, ни иного ярма, а есть лишь свобода да счастье, каких не бывает в прочем мире. Мы воюем с белоглазыми, Оша, и война та длится так долго, что наши прадеды еще не родились, как пролилась первая кровь. Говорят, белоглазые ненавидят род людской и, если б могли, уничтожили б его под корень, но тот, которого я знал, был совсем не таким. Лицо Оши с широко раскрытыми глазами неясно выступало из темноты. Дарко протянул руку и пригладил ежик немного отросших волос. - Спи, Оша, - хрипло шепнул он и лег рядом, обняв ее как сестру. Войдя по колено в реку, Дарко долго смывал с лица следы драки. В мелкой заводи юркими запятыми шныряли мальки, сигая прочь от срывающихся с ладоней капель. Нос распух и кровил, саднили отбитые костяшки пальцев. И что влез? Просили? Чужое присутствие он ощутил не сразу. Но даже тогда не обернулся. Не подал виду. - Спасибо тебе, мальчик, - чуть пришепетывая, сказал мягкий голос.

100

Дарко последний раз плеснул водой, распугивая мальков, и выбрел на берег. Буркнул в жиденькую тень под сухой черемухой: - Спасибом сыт не будешь. В тени помолчали. - Чем отблагодарить тебя? Если б не ты, те… отроки еще бы долго… развлекались. - Я пошутил, - мрачно ответил Дарко. – Не надо мне ничего. Да и что… - он запнулся и проглотил несказанное: что ты мне можешь дать? С хрустом обломилась ветка. Вышедший из тени снизу вверх глядел на Дарко; на худом заостренном лице сверкали ярким речным серебром продолговатые, чуть приподнятые к вискам глаза. Странно, с сединой в волосах, незнакомец выглядел юнцом, почти мальчишкой. Быть может, из-за поджарости или подбородка, явно не знавшего бритвы. Странным казалось и то, что одетый в обноски точно бродяга, этот тип на бродягу не походил. Ни у одного бродяги не может быть такой бледной, нетронутой солнцем кожи. Если только он не странствует в подземельях. - Ты откуда? – после продолжительного молчания спросил Дарко. – Раньше я тебя не встречал. Улыбка замерла, краешки губ поползли вниз, но тут же снова взметнулись обратно, на миг обнажив очень белые и очень ровные зубы. - Знаком с Якушем Лычеком? Большой дом на яру, ферма… коровы. Я его новый… работник. Дарко кивнул в нетерпении. Да, он знает мироеда, кто не знает, но ведь спрашивал-то совсем не о том! - Ты ведь издалека? С востока? - Верно, с востока. – Незнакомец сощурился, невозможные радужки сузились, затерялись в серебряном мареве вертикальные щелки зрачков. – С тамошних рудников. А родом… родом я из северного Б. Наверное, Дарко открыл рот. В глазах незнакомца плясали чертики. - Да, я из тех, кого вы окрестили… белоглазыми, - с едва уловимой насмешкой подтвердил он, снова шагнув вперед. Культи, перетянутые кожаными ремнями, уперлись в растрескавшуюся глину. – Зови меня Вереск. Дарко встряхнулся, отгоняя наваждение. Замотал головой. - Не бойся, - с едва уловимой иронией в голосе прошелестел белоглазый. - Я пришел сюда, чтобы вырезать свирель. Хочешь послушать мою игру? Я и тебя играть научу. Если хочешь, конечно.

101 - Нет, - только теперь сумел выговорить Дарко. – Не хочу. Ты демон, колдун. И хочешь меня околдовать. Сомнения не было – белоглазый усмехался. Спокойной и чуть печальной усмешкой всезнающего старца. - Что же ты не бежишь, мальчик? Или сам желаешь быть околдованным? И Вереск заковылял к черемухе, двигаясь на удивление ловко для калеки с обрубками вместо ног. На внеплановом совещании в верхнем ярусе Цитадели высокое начальство распекало подчиненных. - Или вы забыли, с кем мы воюем? – с раздражением вопрошало оно. – Не помните, что танки, самолеты, даже ракеты бессильны против демонов? По всем данным, враг планирует реванш, а у нас недобор горгулий. Нашей ударной силы, авиации, как вы не понимаете? А-ви-а-ции. Начальственный взор вперился в Дарко. - Когда рожаем? - Ч-что? - Предполагаемая дата родов, - терпеливо повторило высокое начальство. - Через две недели, не так ли? Дарко кивнул. Во рту сделалось сухо. - Отлично. Если все пройдет гладко, - взмах рукой в сторону трясущегося, белого как мел главврача материнского сектора, - займешь его место. - А девушка? Она останется жива после… ну… Только почувствовав на себе полные ужаса взгляды, Дарко понял, что голос, брякнувший эту глупость, принадлежал ему самому. - Нет, разумеется, - протянуло высокое начальство. – Странный вопрос. - В материнской крови содержатся стимуляторы роста, - залепетал главврач. – Плюс успешная реализация инстинкта обеспечивает положительный импринтинг… Эксперименты доказывают… Главврач говорил что-то еще, но Дарко уже не слушал. Он думал об Оше и Вереске, а еще о том, как мало осталось времени, какой ему светит взлет карьеры, и как набрасываются волколаки на беззащитного преступника, загнанного на расправу к ним в клетку.

102

Черемуха умирала. Несколько лет назад какой-то неработь стесал со ствола глубокий пласт коры, и от этого или еще почему, но теперь на дереве зеленело лишь несколько веток, а остальные торчали в небо нагие и ломкие, годные лишь на хворост. Чем-то эта черемуха глянулась Вереску. Видишь ли, объяснял он, я срезал с нее живую ветвь, чтобы сделать свирель, и долг должен быть отдан. Дарко только досадливо морщился. Вереск частенько нес всякую заумь – о магии крови и вечной жизни, и что мир прекрасен и в нем случаются чудеса, хотя надежда на них бессмысленна. Порой, желая уязвить приятеля, Дарко спрашивал: раз чудеса бывают и сам ты из колдовского народа, то отчего у тебя не вырастут новые ноги? Ведь так просто, сказанул заклинание - хоп! - и забудь о костылях! Вереск хмыкал. Только… цирковые трюкачи творят чудеса по заказу. Знаешь, вынуть из шляпы кролика или проглотить носовой платок. А истинное волшебство неподвластно никому… разве что вам, людям, хоть вы об этом редко догадываетесь. А мы… наш народ лишь транслирует магию, порождаемую самим мирозданием. Как… радиоприемник, понимаешь? Мы увеличиваем процент случайности в массиве закономерности, легко, будто о пустяках, говорил Вереск, и от этой издевательской легкости Дарко бесился еще больше. Наверное, общайся они каждый вечер, не миновать бы ссор, но Вереск нечасто появлялся на берегу. Куда чаще Дарко один как дурак торчал под черемухой, пока не стемнеет, а потом уныло плелся домой, костеря мироеда на все лады. Но иногда Якуш уезжал по делам в город, а его домочадцы, по-видимому, не решались удерживать демона в усадьбе. За отлучки Вереску влетало – знакомый, тоже пахавший на Лычека, говорил, что после таких прогулок тому по нескольку дней приходится горбатиться с пустым брюхом. Хорошо, если кусок хлеба бросят, а не то питайся одним воздухом, нелюдь, будешь знать, как дудеть на свирельке, творя зловредное колдовство. К этому времени Дарко знал историю нового Якушева работничка. Ноги ему размозжило при обвале в штольне, чудом остался жив. А после, едва оклемался, с рудника его выкупил свояк Лычека. Выкупил да и привез к Якушу – чарами поднимать сельское хозяйство. Как-то Дарко спросил: мол, что ты не попытаешься вернуться в свой северный Б.? И даже, будто кто за язык тянул, предложил помощь, и кому - врагу!

103

Впрочем, какой из Вереска враг? С белоглазыми сражаются солдаты Цитадели, а здесь, в окрестностях, Дарко не слыхал, чтобы кого-то призывали на ту войну. Вереск от помощи отказался. Да как – перекривился весь, а потом сказал очень вежливо, что, мол, он Якушу слово дал и оттого дорога домой для него закрыта навечно. - Чушь не плети, - сердито сказал Дарко. – Ничего ты ему не должен. Вереск фыркнул, а потом бросил свысока: - Только люди могут преступать через клятвы. Эти слова точно развеяли морок, и Дарко впервые понял, с кем завел дружбу. Не ровня сидел рядом, и вообще не человек – но существо, прожившее, должно быть, полтыщи лет. Существо, чьи неестественно большие глаза сейчас полыхали таким ослепительно-белым пламенем, что в сиянии радужки неразличим был зрачок. Дарко слегка отодвинулся от приятеля. - Якуш тебя в гроб загонит. То-то он рад – вкалываешь без роздыху, а платить не надо. Ну и черт с тобой. Ишачь. Подыхай. - Смерти нет, - с улыбкой возразил демон и пригасил гляделки, снова став прежним Вереском. – Это я тебе обещаю. В тот вечер они больше не разговаривали.

- Наутро фельшаришка не представил девку к осмотру. А вскоре выяснилось, что бежал он из Цитадели и девицу с собой прихватил. Тревогу подняли, думали, он во внутренние земли кинется, куда проще да безопасней. А он, сука, границу решил перейти, под горами. Вот как. - Рисковый парень, - заметил лысый. – Слышь, а вот я не пойму, если он измену задумал, то чего не вытравил девке горгульчика? Или таки вытравил, уже в катакомбах? Копченый крутанул по столу пустой стакан. - Нее, не думаю, что вытравил. Девка против была, я так думаю. Не могла, сука, поверить в то, что с нею сделали. И заранее любила этого ребеночка. А фельшар… фельшар бросить ее не мог. Или не хотел. - Спасибо, - из темноты сказала Оша, принимая термос. – Уже скоро… ох. Наверное, ей стоило усилия не закричать. Покачиваясь взад и вперед, Оша кусала губы, и Дарко готов был взвыть вместе с нею.

104

Они не заблудились в катакомбах и сумели незамеченными минуть пограничные кордоны. Они выжили. Они вырвались из преисподней. На исходе вчерашнего дня на горизонте замаячили горы северного Б. Глядя на них, Дарко смеялся от радости, и тут Оша тронула его за рукав и робко сказала, что, кажется, у нее начинаются схватки. Теперь до рождения чудовища осталось совсем чуть. Белоглазые сумели бы победить горгулью, но их не было здесь, на мертвой полосе ничейной земли, а значит, подумал Дарко, скоро нас ждет гибель. Вот-вот чудовищный плод испустит бессознательный магический импульс, и тогда мы оба провалимся в вязкую яму беспамятства. Специально придумано, говорил комендант, чтобы мамаша не придушила горгульчика, пока он крылышки не расправит. Оттого рожениц запирают в отдельных камерах, и никто не смеет войти туда, пока монстр не задремлет на истерзанном трупе, раздувшийся как паук. Оша сдавленно застонала. Дарко обнял ее, жалея лишь об одном – свирель треснула, когда он сорвался с уступа в одной из подземных каверн. Впрочем, толку жалеть? Разве спасла бы их музыка? Надежда на чудеса бессмысленна. Тем вечером Вереск не наигрывал, как обычно, на свирели, но лишь впустую вертел ее в руках да кривил расквашенные губы. Избитое до неузнаваемости лицо казалось безмятежным. Но только казалось, Дарко знал это. - Псих! – кипятился он. – Чтоб ему окочуриться! Вереск сощурил нечеловечески светлый глаз. Второй, заплывший фингалом, и так был как узким как щелка. - Уважаемого Якуша можно понять. Ведь теперь вся усадьба осталась без… электричества. - Но если генератор не работает, ты тут причем? Сам говорил, что не умеешь колдовать! - Не умею. – Вереск отложил свирель. – Но в гибели этой… машины может быть и моя… невольная вина. Ничего не поняв, Дарко буркнул: - Все равно Лычек – скотина. Одно слово, мироед. Вереск только плечами пожал и вновь занялся свирелью. Дарко обхватил руками колени. Вязкая предгрозовая духота давила, хотелось пойти искупаться, но он не двигался, слушая плеск рыбы в реке, оглушительный стрекот кузнечиков, а еще как где-то в селе звонко перебрехиваются собаки. Потом новый звук вплелся в голоса летнего вечера – далекое, едва различимое урчание мотора.

105

- А вот и сам уважаемый Якуш, - с непонятной усмешкой произнес Вереск. На тянущийся вдоль реки проселок сворачивал, сверкая решеткой обвеса, новенький черный «Роттер». - Прячься. Не надо… чтобы тебя сейчас со мной видели. И возьми… Дарко с удивлением принял свирель. Замялся, не зная, что с нею делать. - Что стоишь? – крикнул Вереск. – Беги, брысь! И только тогда, сорвавшись с места, Дарко нырнул в заросли ольховника. Автомобиль затормозил. Лычек, грузный мужчина в годах, вылез из салона и громко хлопнул дверцей. Взмах рукой – и Вереск подошел к нему, оставляя четкие следы костылей в смоченной вчерашним дождем придорожной глине. - Твое колдовство! – загремел Якуш. – Предупреждали меня… вам, белоглазым, только дай людям навредить… что вылупился? Все ты, демон! Убить тебя мало! Вереск молчал, чуть наклонив голову. Дарко не видел его лица. Якуш прекратил орать. Отдышался. - Что смотришь, говорю? Комбайны, сенокосилка… кормораздатчик даже. Двигатели оплавлены, кузова смяты… это во сколько мне встанет ремонт? Над ухом тоненько звенели комары. Дарко прихлопнул одного, почесал зудящее место. Сумерки сгущались, скоро наступит ночь. - Или заплатил тебе кто? У меня одного тут нормальное хозяйство, вот и бесится всякая шелупонь… люди завистливы, белоглазый. Спят и видят, чтобы я разорился. Так кому ты продался, колдун? Вереск что-то ответил. Неразборчиво. - Вот как, - чуть помолчав, сказал Якуш. – Значит, вот какая твоя благодарность. Что ж… предупреждали меня… В небе полыхнула зарница. Дарко сжался, ожидая грома, и в этот момент Вереск поднял голову. - Благодарность? – разъяренной кошкой прошипел он. – Тебе, человечек? За что? От гибели спас? Милосердия ради? Не лги себе, человечек. Милосерден он. Как же. Якуш открыл рот, но тут что-то негромко стукнуло и загрохотало, как грохочут градины, колотя по стальному листу. Это вскореживалась, вздымаясь неровными волнами, сама собой приподнявшаяся крышка капота.

106

Мир замер. Стихли кузнечики, прервала свою трель зарянка, и комары, назойливо звеневшие вокруг, сгинули, будто унесенные порывом ветра. В этой тишине даже стекла, вылетевшие из машины, падали беззвучно, уже в воздухе разбиваясь на миллионы блистающих брызг. Из капота повалил пар. - … … … ! - отчетливо сказал Якуш. Наваждение растаяло. Дарко зажмурился, ошалело тряся головой, и еще не успел открыть глаз, когда дверца снова хлопнула. Загудел двигатель, «Роттер» разворачивался, тяжестью железной туши ломая придорожные кусты, а потом, завершив разворот, с ревом сорвался с места. Но прежде чем полторы сотни лошадиных сил умчали автомобиль вдоль по проселку, он вильнул в сторону и, не сбавляя скорости, смел Вереска, отбросив того с обрыва, будто набитую поролоном куклу. Дарко нескоро решился вылезти из ольховника. Спуститься к реке. В берег плескали темные волны. Вереск лежал у кромки воды в такой неестественной позе, что Дарко не пришлось долго трясти приятеля, чтобы понять - сказки о северном Б. оказались бессмысленным трепом. Вереск был мертв. Он нарушил свое обещание. Черемуху спилили той же осенью. А еще через два года Дарко навсегда уехал из родных мест. Ветер пронзал насквозь, швырял в лицо ледяные чешуйки пепла. Над головой посверкивали осколки звезд. - Уходи, - выдохнула Оша. – Ухо…ди… сам говорил… опасно… Дарко крепче стиснул ее руку. Нащупал в кармане бесполезный нож. - Пожалуйста… не убивай его. Он смолчал. Оша закрыла глаза, словно прислушиваясь к тому, что происходит внутри, а потом глухо, неотчетливо застонала. Стон перешел в крик. Звезды меркли в небе над пустошью. На горизонте, за изломанными угольно-черными силуэтами горных хребтов, разгоралось рдяное сияние зари. - А дальше? – жадно спросил Шнырек. – Дальше что было? - Что-что, - осклабился лысый, - прикончил их горгульчик. А потом его поймали и определили к прочему молодняку. Или радио не слышал?

107

Копченый пил спирт. Прямо из бутылки, не закусывая. - Так-то оно так, - опрокинув в глотку последние капли, пробормотал он, - да только врут эти радийные говоруны. Пропаганда, сука. Видали наших беглецов знакомые ребята из разведки, прямехонько на пустоши в ничейной земле. И фельшара, и… - Значит, - перебил лысый, - фельшар сам прибил горгульчика? Схалтурили разработчики? Монстр дохленьким оказался? Копченый облокотился о стол. - А не треплись о чем не знаешь. Девку мы каждую неделю просвечивали. Живой был горгульчик, тихий только – а так крылышки сложены, зубки щелк-щелк. Сам бы посмотрел на такую халтуру! - Так что тогда стало с горгульчиком? Если твои ребята двоих видели, значит, фельдшар никуда не убег. Так почему они живы? Э? Или девка не разродилась? - Двоих? – повторил Копченый, смаргивая налитыми кровью глазами. – Почему д-двоих? Мои-и… ребята видели троих. Фельшара и девку, не брюхатую уже, пустую, а та кормила… Когда он договорил, некоторое время в бытовке стояла тишина. Потом лысый заявил: - Сперли в какой-нить деревне. Или подкидыша нашли. Откуда б еще у них взялся человечий младенец? - Там кругом м-мертвая земля, - не сразу ответил Копченый. – П-пустыня, пепелище. Ни деревень, ни души. - Его голова клонилась ниже и ниже. - А еще странное… стрелы их не брали. И п-подобраться к ним… не вышло. Магия, сука. А потом всадники… эльфы… ну и… Шнырек облизнул губы и испуганно отшатнулся, ощутив на себе тяжелый, затуманенный алкоголем взгляд. - Что пялишься, малыш? – еле ворочая языком, просипел Копченый. – Дивишься чуду? Сам дивлюсь. Да только не про нас такие чудеса. Да-а, с-сука… не про нас. Он окончательно уронил голову на стол и захрапел. - Дела-а, - протянул лысый, витиевато выругавшись. – Эй, пацан, сгоняй-ка еще за флаконом! Ты куда, э? Но Шнырек уже выскочил из бытовки в холодную весеннюю ночь. Далеко не убежал, остановился на площадке с краю мусорной ямы. Привычно задрал башку кверху и увидел плывущие в черной выси звезды, огромные и яркие как в небе над северным Б.

108

Глаза защипало - ясно, от ветра. Мальчик сердито отер сырость со щек и набрал с земли камней, а затем принялся швырять их в звезды, но как ни старался, не смог погасить ни одной. На следующий день он сбежал из хозяйственного сектора. Начальник рекрутской комиссии сначала обругал Шнырька последними словами, однако увидев, что упрямый подросток не уходит, смилостивился и записал его в копейщики 63-го пехотного полка. До попытки противника взять реванш оставалось несколько недель.

109 Над номером работали: Главный редактор Т. Богатырева Редакторы А. Строева, С.Малькова, Т.Дарвина К. Смородин Ведущие рубрик Ю. Шапорова и Ю. Магрибский Журналисты К.Смородин, С.Малькова, А. Строева Художники: Мимеева Riu Ксения, Евгения (ziarel) Шкалёва, Маков aka McOff Алексей, Юлия Knesya Таланова, Анна Ширяева Дизайн и верстка А.Соло, Э. Фейрин Рисунок обложки Евгений (art-revolt) Бочаров