Ни Москва, ни Мекка by Central Asian Pavilion

Ни Москва, ни Мекка Slavs and Tatars Тайны в своей сущности эзотеричны и как таковые несут угрозу демократии: ведь не является ли публичность демократическим принципом? – Норман О. Браун Немногие осмеливаются упоминать Маркса и Мухаммеда в одном предложении. Ибо что на земле (или на небесах, с или без 72 гурий) может атеистическая экономическая или политическая философия поделать с религией, почитающей одного единого Бога? Не продолжает ли первое быть столь значимым для левых, которые (подобно сладострастным любовникам не способным на окончательный разрыв) продолжают хвататься за последнюю возможность, тем самым продлевая страдания обеих сторон, в то время как второе гордится традиционалистской, и в известной степени реакционной точкой зрения касательно ряда проблем? Не каждую пару ног можно расставить порознь, но еще реже встречаются умы и сердца способные разделять. Именно подобная интеллектуальная и мистическая акробатика сватает нас как Slavs and Tatars («Славян и татар», (прим. пер)), не говоря уже о хазарах, башкирах, каракалпаках и уйгурах. Между двумя «башнями близнецами», коммунизмом и исламом, существует регион, который альтернативно именуют Мавераннахром, Трансоксианой, Великим Хорасаном, Туркестаном или просто Средней Азией. Как и мы, она принадлежит многим народам и местам, которые в определенный момент оказалась между имперской Россией и этатистким Китаем, чингизидами и законом Шариата, оседлыми и кочевыми племенами, тюркскими, персидским и русским языками, не говоря уже о кириллице, арабском и латинском алфавитах. Мария Элизабет Луоу пишет: «Упрямая восхищенность миром наиболее выразительна в тех частях света, где предпринимаемые конкретные усилия по его разочарованию невероятно организованы и глубинны» 1. Мы обращаем взор на эту «страну за рекой» (Амударья или Оксус) в попытке исследовать потенциал прогрессивного действия в исламе. На территории, исторически считавшейся плодородной для развития веры, но, тем не менее, обособленной в нашу, зачастую амнезийную эпоху,

Slavs and Tatars

подход к педагогике, сакральному и к самому модерну предлагает нам столь необходимую нашему обществу модель критического мышления и соответствующего бытия. Подобно нашему персонажу Ходжи Насреддина и его современному протеже Ali G, мы верим в то, что глупые вопросы о сложных материях могут к чему-то привести. Если ислам игнорируется и отвергается как нечто реакционное, и если он сдерживается в равной степени светскими интеллектуалами и умеренными мусульманами, то он определенно представляет плодородную почву для возрождения истоков прогрессивного действия. Выражаясь земным, обыденным и, возможно, полностью дискредитированным языком финансов: «чем больше риски – тем больше награда». Усиливая амфиболию С наибольшей силой нас соблазняет то, как притягиваются противоположности. Когда началась секуляризация, коммунизм и капитализм (отступивший только на время) вступили в жесткие идеологические стычки и прошлись вихрем примирения, который мы называем модерном, от остаточных проявлений которого мы страдаем и поныне. Основополагающее трио современной науки: Карл Маркс, Эмиль Дюркгейм и Макс Вебер видели эпоху модерна именно как секулярный, как результат неизбежной эволюции того, что они называли премодернистским, традиционным, религиозным обществом 2. Разочарование или де-обожествление мира, о котором с грустью размышлял Шиллер, в равной степени отразилось как в революционном (большевицком) коммунизме, так и в позднем капитализме. Если синкретичный центральноазиатский ислам – одоленный СССР посредством финансовой политики, бюрократии и силы – смог столь эффективно сопротивляться в течение семи десятилетий систематичного запрещения, чему он сегодня, в начале 21-го века, может научить нас, плывущих против возрастающего течения бездумного экономического либерализма? Было бы глупо полагать, что революционный коммунизм, длившийся примерно семьдесят лет и строго воспрещающий религию, никак не связан с современными мусульманами, задравшими носы перед своими центральноазиатскими единоверцами. В советскую эпоху было осквернено множество священных мест от Ашгабада до Кашгара: мечети сносились или перестраивались в спортивные залы, библио-

Ни Москва, ни Мекка

теки, клубы рабочих и т.п. Создавались организации, действующие не хуже фильма Расса Майера или Фонда Ричарда Докинза, как, например, Союз воинствующих безбожников, для того чтобы бороться с тем, что большевики назвали бы исламской отсталостью. Звучит весьма знакомо: невозможно изумиться представляя что чувствуют современные исламофобы справа разделяя это рвение со своими бывшими противниками – революционными коммунистами. Тем не менее, именно это ограничение и сдерживание создало гибкий, комплексный и синкретичный подход к исламу в противовес часто жесткому, ориентированному на Персидский залив, пониманию веры. Сегодня, на фоне предполагаемой холодной войны пульсирующей в исламском мире, которая стравливает суннитов Аравийского полуострова с усиливающимся движением Шиитского полумесяца Ирана, Ирака, Сирии и Ливана, возможно, мудрым решением будет не выбирать ту или иную сторону между ваххабизмом первых и теократическим иммамизмом других. В этом контексте Центральноазиатское синкретическое определение веры предлагает редкую возможность. Сельский ландшафт степей испещрен экосистемой больших и малых, санкционированных государством и создаваемых самим народом, священных мест (по-узбекски авлиё). Места вечного покоя святых, воды святых источников, застывших на склонах хребтов вдоль границы с Афганистаном, –даже древние деревья становятся местами паломничества (зиёрат). В качестве приношений паломники часто оставляют еду, воду или одежду. Некоторые просто приходят помолиться, а затем отправляются дальше, либо к другим святыням, либо возвращаются к повседневной жизни. Другие люди приходят по вечерам собрать приношения и одежду, согретые благословенной аурой святыни.3 Святые места наилучшим образом подтверждают прогрессивный подход к исламу в Центральной Азии, проявляющегося в активной роли и авторитете женщин. Святые места неизбежно становятся прибежищем для женщин в большей степени чем мечети, если там нет специально огороженного для них места для молитвы. Во время строгих запретов советского периода миссия сохранения веры пала в основном а на плечи женщин. С учетом их значимости в области частной жизни, женщины стали хранителями традиций и религиозного достоинства, особенно пред лицом враждебного государства. Один человек объяснял, как разрешилось напряжение между публичной лояльно-

Slavs and Tatars

стью коммунизму и частной практикой ислама как гендерной задачи: «Я коммунист. Я не могу поститься или молиться на работе. Но моя жена и келин (сноха), сидят дома, так что они должны молиться и поститься! И мы не будем страдать от грехов. Мы мусульманская семья!» 4 В святых местах пожилые женщины, известные как отин или биби-отин, исполняют ритуалы, соблюдая жизненные циклы. Отин отвечают за передачу религиозного знания, выступая в роли учителей молодых женщин в сообществе, и передают свой собственный религиозный опыт своим дочерям или снохам, как показано на иллюстрации цепи передачи знания ниже (см. «Цепочки, в которые мы верим»). Прощение грехов в нашем регионе обращено к горам, которые вдохновляют всех мужчин и женщин. В попытке пролить свет на устойчивость казахских мусульман в Туркестане, Брюс Привратски говорит о силе ландшафта, пробуждающего коллективную память. В течение семидесяти лет советской власти жизнеописание предков и старейшин хранилось в некоем дремном, неактивном состоянии, коллективно практикуясь каждый раз, когда человек проходил мимо святого места.5 Запретив святые места и мечети в Центральной Азии, власти невольно сделали из прошлого чужую страну – более искомую, очаровательную, более значимую, чем они могли бы себе представить. Посещение могил усопших предков было равносильно побегу за железный занавес, за границу. Что более важно, запрет ислама в Центральной Азии совпал с увеличенным доступом к печатной прессе по всему исламскому миру. В Центральной Азии вместо того, чтобы быть смытым волной доктрин и письменных дискуссий о теологии, ислам стал практиковаться на уровне сообществ, сохранив значительный устный материал. В результате, в коммунистический период начался процесс де-модернизации религии, которая начала становиться особенно гибкой. И вопреки всем ожиданиям там, где исламу была предоставлена свобода, он регрессировал, а там где был запрещен – прогрессировал.6 Да здравствует синкретика Традиционное знание гласит, что не небесный свет озаряет Бухару, самый богатый на истории из городов Центральной Азии, а свет Бухары достиг небес. От астрономов до религиозных ученных, от врачей до святых бытует мнение, что явно существует что-то, в воде крепости «Великого шелкового пути». Возможно, наша жизнь будет гораздо луч-

Ни Москва, ни Мекка

ше, если мы перенаправим наши устройства тепловидения с военного наблюдения и уголовных расследований на изучение метафизических материй, ведь именно этот город в степи, где множество святых душ на каждом квадратном метре помогают московским миллиардерам избавляться от своих денег.7 Когда сегодня Запад или сами мусульмане определяют или обозначают исламский мир, в его понятие, прежде всего, входят страны от Северной Африки до Юго-Восточной Азии, странным образом пропуская сердцебиение постсоветского пространства. Подобно тщательной спроектированной трассе, недавно отчеканенный акроним MENASA (Middle East, North Africa, and South Asia), идет в обход пространства, которое до последнего времени задавало темп обширному мусульманскому сообществу. Возможно, Бухара – четвертый святейший город для ислама после Мекки, Медины и Иерусалима. Его название «Бухара йе шариф» (Святая Бухара) широко известно в мусульманском мире. Основатель Могольской империи Захир аль дин Мухаммад Бабур (1483–1530) считал, что Маверанахр (Ma wâra al nahr) был домом большему количеству исламских лидеров, чем любой другой регион. Среди самых подлинных хадисов (короткие высказывания Пророка, составляющие вторую по важности книгу после Корана) были те, что собрал Мухаммад аль Бухари, сын получивший имя города. Основатель самого большого суфийского ордена (или тариката) Вахауддин Накшбанди также родом из Бухары. Соседняя провинция Хорезм была домом основателя алгебры Мухаммада ибн Муса аль Хоразми и астролога открывшего то, что земля вращается вокруг солнца (Абу Райхан аль Бируни), там же жил эрудит, чей «Закон медицины» был главным текстом в Европе и исламском мире до 18 века (Ибн Сина). Но в некоторой степени нехватка любви взаимна, о чем явствует «Фирдаус уль-Икбаль» (Рай счастья) – история династии Хорезма, заказанная в начале 19-го века. Начиная рассказ с Создания и Адама и до тех самых дней, хроника повествует в разных историях, о народах сходящих с пути ислама и возвращенных на путь истинный местными героями. Как говорит историк ислама в Центральной Азии Адиба Халида: “удивительно, что [Фирдаус уль Икбаль] не упоминает пророка, восхождения ислама в Аравии или завоевание Центральной Азии арабами. Ислам становится совершенно своим, неотъемлемой частью

Slavs and Tatars

генеалогического наследия тюркских народов Центральной Азии.” 8 То, что было однажды, будет вечно. То же с Бухарой, где спекуляции на рынке священной недвижимости предшествуют самому исламу. С 13-го века до н.э, зороастрийцы совершали паломничества в Диз Руин, где по приданиям был захоронен Сияваш, герой легендарной эпической поэмы Фирдоуси «Шахнаме» (Илиада и Одиссея персидской культуры). Принц Сиёвуш, который после самовольного исхода был невинно убит туранским царем Афрасиябом, стал доисламским предшественником имама Хоссейна и «Тазие Шиъ» (Ta’zieh Shi’a), чувственной пьесы исполняемой во время Мухарам (см. нашу работу Reverse Joy). Соседствующие буддисткие и индуисткие ритуалы стали частью повседневной практики мусульман по всему региону. Мотивы в виде лотоса среди прочих украшают знаменитую вышивку центрально-азиатских тканей. Женщины привязывают нити в надежде на благословение к деревьям и местам покоя святых. Хизр, основатель мистического ислама (см. ниже Цепочки, в которые мы верим), изображается сидящим на белой листве, из-под которой разрастается зелень, очень сильно напоминая изображение Будды, сидящего на ложе из белых цветков лотоса с их зелеными основаниями.9 Когда две из трех авраамических религий простужаются, третьей лучше одеваться потеплей Так же как и в случае детей, чьи первые слова истолковываются родителями как преамбула еще непрожитой жизни, наша Святая Бухара (или вкушающая Царица Эсфирь) становится первой христианской молитвой на арабском языке, произнесенной Массиньоном, как предшественника духа пережитого через другой язык, другую культуру, и чье видимое расстояние – ни больше ни меньше всего лишь возвращение к истокам. Текст «Бухори йе шариф» – это дань евреям Центральной Азии, чей язык (бухарский) представляет нереальное смешение диалекта персидского языка и иврита; мы считаем, что город Бухара – священный город Центральной Азии, и его подход к исламу и есть та спасительная одежда, способная спасти веру от «простуды».10 Вместо того, чтобы ценить сам город, мы восхищаемся языком, названным в честь города – свидетельство плюрализма в прошлом и будущем. Выбор Массиньона арабского имени Аль-бадалия (Al-Badaliya) для обозначения христианского братства не был случайным: слово «абдал»

Ни Москва, ни Мекка

в арабском языке означает замену и используется, в частности, для обозначения замены павшего воина другим. С того момента, когда он решил выучить арабский язык в Фезе в 1904 г., до его трепетной молитвы в 1908 г., до Сорбонны в 1956 году, когда в качестве президента жюри по сертификации арабского языка он говорил «Я все еще учу его», – Массиньон рассматривал язык как аффективную практику. Эта практика была активным и вовлеченным свидетелем от простой грамматики до диалектов и метафизики не только для данной культуры, но для бытия в целом, т.е. мышления, действия и веры. Наше послание Мавераннахру следует по пятам за стремлением Массиньона вернуть христианство к его восточным истокам: если бы он увидел его эволюцию на западе, все более следующему на поводу у капитала, индивидуализма и власти, мы увидим синкретичное продолжение этой «страны за рекой», которое все чаще исчезает в заливе различий. Цепочки, в которые мы верим Один из самых обманчивых и, к сожалению, злоупотребляемых терминов нашей эпохи это «коммуникация». Хотя он представляется довольно благородно, суть этого понятия сводится к «делиться» и «информировать», что она неизбежно делает лучше всего – это создание общего. Для того, чтобы соблюсти необходимый церемониал при разделении чего-то, мы обращаемся к менее приземленному прецеденту: передаче. Укоренившееся в устном, учебном и жизненном опыте, передача имеет равное отношение как к нематериальному, так и к материальному, и конкретному.11 Оставаясь преданными своей иммигрантской сущности, нам бы хотелось «прокачать» понятие передачи дальше, если хотите, настроить его. Но не в том смысле, чтобы добавить неоновые лучи под кузов, а добавив «эвристической гидравлики». Нам бы хотелось добавить темпорального, простираясь не только с одного места в другое, но и из одного времени в другое. От нашего изучения антимодерна до нашей работы «Pantheon of Broken Men and Women», наша практика служит связывающим звеном между тем, что слишком часто считают загадочным непонятным, и тем, что повсеместно признается неотлагательным. Это то место, где передача приобретает разрушительные свойства и становится посредником. Центрально-азиатская фигура духовного пересечения поистине явля-

Slavs and Tatars

ется загадочным персонажем, который, по мнению некоторых, будет существовать до исхода времен. Известный как Зеленый (или Хидр), Хизр не пророк, но таинственная фигура, обладающая таинственным знанием, сопровождающая всех пророков во все века. Некоторые из его наиболее примечательных упоминаний в Коране изображают его в попытке оговорить Моисея подобно мистическому ловкачу. Изображенный как «учитель, не ищущий учеников», он, тем не менее, помогает человеку познать себя посредством прямого опыта, а не педагогики.12 Суфии особо почитают Хизра как неведомого проводника на пути мистического просвещения (тарикат). Одна из версий этого персонажа предположительно проникла в европейскую литературу через крестовые походы и известна там как Зеленый рыцарь в сказах о Короле Артуре. Если Мулла Насреддин, наш переходящий талисман, версии которого можно найти по всей Евразии от Хорватии до Китая – стоящий на одном плече и шепчущий в одно ухо «где», то Хизр, наш трансисторичный персонаж, шепчет в другое ухо «когда». Хотя обладать им трудно, Хизр сам по себе не является притяжательной сущностью. Массиньон пришел к Халладжу и мистической замене через посредничество Шарля де Фуко (Foucauld) – французского католического священника и отшельника, который жил среди туарегов в южной части Алжира, с кем Массиньон вел переписку, и посредничества Ж. К. Гюисманса, декадентского автора À rebours (Против шерсти) ставшего католиком, который, оказывается, молился у смертного одра Массиньона. Его возвращение к христианству было одобрено его приемной семьей благородных иракских Алюссис (Alussis), которые поддерживали его во время его изучения Халладжа и предоставили ему убежище и крышу над головой во время особо сложного периода: на пароходе, шедшему вниз по Евфрату в Багдад, Массиньон страдал от, по-видимому, нервного срыва во время особенно тяжелого эпизода, в котором ему грозила смерть. До этого момента жизни агностик, Массиньон пережил момент духовного преобразования, в результате чего он вернулся в веру своего детства, и первые его молитвы были не на родном французском, а на приемном арабском: «Аллах, Аллах, аз ад ду’ фи» (Бог, Бог! Помоги, ибо я слаб). Акт чтения одной книги через другую – особенно захватывающая форма всестороннего мышления или даже бытия. Норман О. Браун читает Коран через Блейка и Джойса: «линия, соединяющая Иисуса и

100

Ни Москва, ни Мекка

Блейка, проходит через Мухаммеда.” 13 В особенности для Суфиев ордена Накшбанди, цепь переноса, называемая Золотой цепью, очерчивает духовную родословную мастеров, происходящих от первого халифа Абу Бакра.14 Священная цепь переноса – «иснад» на арабском – является инструментом не только в теологии, но также в историографии и генеалогии. В высказываниях пророка – хадисах – цепь становится одним из способов установления авторства, отслеживающая высказывание в веках до самого близкого круга пророка. Устное измерение такого масштаба и проверки фактов придает ей не только перформативную силу, но, и гораздо важнее, встряхивает память так, что соседний эпистемолог (и местный постмодернист) могут сойти с ума. «Наука опровержения и доказывания, сомнения и оправдания» пронизывает изучение хадисов.15 Кто сказал и когда это было сказано становится так же важно, как и что было сказано. В противоположность тому, что можно растолковать как возвышение слухов, это является столкновением частиц истории, философии и установленных порядков. Идеологии, по своему обыкновению, терпят неудачу. Но в их крахах наше утешение. Отказываясь признавать законность истории пропитанной триумфом, Норман О. Браун предлагает нам плечо утешения: «Итак, я заканчиваю рассмотрением двух видов социальной критики, пребывающих в этом мире сегодня: марксизмом и исламом. Две все еще революционные силы. Два старых уставших революционных коня. Ни один из них до конца успешен, но радоваться их поражением будет ошибкой. На кону человеческая раса. Марксизм и ислам согласны в одном утверждении: Либо мир будет един, или его не будет вообще». К 1960-м годам, известный философ невольно получил признание и уважение в контркультурных кругах – его читали даже политические противники его последователей. Его попытки провести психоанализ самой истории (Жизнь против смерти (Life Against Death)) и его исследование истории человечества как борьбы эротизма и цивилизации (Тело любви (Love’s Body), в котором он явно решил принять сторону второго) были плодами ума, решительно обученного в классических теориях и особым образом приверженному тому, чтобы соединять несопоставимое и ранее невообразимое. Браун отлично связал Зигмунда Фрейда с Евангелие, Уильямом Блейком и Карл Марксом до своего реального успеха – чтения «Поминок по Финнегану» Джеймса Джойса через суры Корана (Джойс цитирует названия 111 из 114 сур Корана).16 До нача-

Slavs and Tatars

101

ла 20-го века, в особенности до выхода в свет «Поминок по Финнегану», идеей Брауна было то, что для западного человека читать Коран невозможно.17 Только через схожее смешение персонажей, схожим образом фиксированных афоризмов, созданного Джойсом модернисткого монолита, человек может начать понимать священную книгу Мухаммеда. В конце жизни Браун совершил нечто непостижимое для армии своих коллег и последователей, которые были убеждены, что левая политика была основой секулярной, либеральной демократии. В последнем томе своей трилогии (Apocalypse and/or Metamorphosis) Браун обратился к исламу как к пророческой традиции, неотягощенной теологией христианства (или марксизма), и к Корану как к прото-модернисткому тексту, в котором возможность повторного поражения вписана в сам сценарий, где время не линейно, прогресс не данность, а эпистемология усилена хореографией эзотерики (батин) и экзотерики (захир).18 В своей работе «Вызов исламу» (The Challenge of Islam), серии лекций прочитанных 1981 году, он убедил нас пересмотреть сеющие распри взгляды на ислам и Запад как несовместимых и предложил «признать, что у ислама есть такое же право претендовать на синтез гебраизма и эллинизма, как и у западной цивилизации, что бы это не подразумевало. Иными словами, ислам – это не еще одна культурная традиция с предполагаемыми традиционными отличиями между Западом и Востоком. Это не еще одна восточная традиция – это альтернативная, легитимная интерпретация нашей традиции».19 Оставаясь верными нашей изначальной миссии как группа читателей, больше похожей на Озбек чем Опру, мы стремимся увидеть сам акт чтения как форму посредничества: освобожденный голос, говорящий из-за пределов, все быстрее исчезающей, если уже окончательно не потерянной, страницы. Когда мы наткнулись на «Апокалипсис ислама» (в этом томе), мы были вне себя открыв родство с более зрелым и выдающимся духом, пытающимся связать наследие левой мысли с несочетаемыми и неожиданными осколками ислама. Если в недавних веках гостеприимство рассматривалось как сервис, известный под формулировкой «туристический бизнес», «Ни Москва, ни Мекка» (Not Moscow Not Mecca) нацелен на то, чтобы высвободить его прогрессивный потенциал для того, чтобы мыслить, действовать и верить за пределами себя. Приглашение открыть свой дом и очаг, если не саму жизнь, другим, незнакомцам, друзьям и семье. Гостеприим-

102

Ни Москва, ни Мекка

ство приветствует неизвестное, ведя замещение к более имманентной, если неопределенной, топографии – стране за рекой, слишком часто затмевающейся Заливом перед нашими глазами.

Примечания 1. Maria Elisabeth Luow, Everyday Islam in post-Soviet Central Asia (London: Routledge, 2007) 2. «Этот тип дихотомического формулирования выражен как феодализм и капитализм у Маркса; механическим и органическим делением труда у Дюркгейма; и традиционным леагальнымрациональным (или модернистким) у Вебера.» Mark Saroyan, Minorities, Mullahs and Modernity: Reshaping Community in the Former Soviet Union (Berkeley: University of California Press, 1997), p 18. 3. Относительно недавнее появление этих национальных государств на мировой арене стало борьбой за создание уникальной и отличительной национальной идентичности, которая бы простиралась за пределы тотализирующих явлений прошлого (СССР), и настоящего, и будущего (Ислама), см. Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the origin and spread of nationalism, rev. ed. (London: Verso, 2006; orig. ed. 1983). После распада Советского Союза, делались различные тщетные попытки импортировать более строгие (Ваххабизм) или другие версии ислама в Центральную Азию, например через благотворительные поставки книг или финансовой поддержки мечетей. 4. Gillian Tett, “‘Guardians of the Faith?’ Gender and Religion in an (ex) Soviet Tajik Village,” in Muslim Women’s Choices: Religious Belief and Social Reality, eds. Camilia Fawzi El-Solh nd Judy Mabro (Oxford, 1994), 144. 5. Bruce Privratsky, Muslim Turkistan: Kazak Religionand Collective Memory (Richmond: Curzon, 2001). 6. Указывая на Сафавидов и нынешнюю Исламскую Республику Иран, Дабаши утверждает, что Шиизм бурно развивается как религия протеста, но теряет свой смысл после прихода к власти. Hamid Dabashi, Hamid., Shi’ism: A Religion of Protest (Cambridge: Belknap, 2011). 7. «Бухарцы гордятся историей о том, как во время ввода советских войск в Афганистан в 1979, афганские моджахеды спрашивали советских солдат, откуда те были родом. Если оказывалось что солдат был из христианской части СССР – России, Беларуси, Украины, их

Slavs and Tatars

казнили, а если они были из Средней Азии, то их отпускали, а если они были из Бухары, то их не только отпускали, но и оказывали им почести и отвечали им со словом Омин (Аминь)». Luow, Everyday Islam, 63. 8. Adeeb Khalid, Islam After Communism (Berkeley: University of California Press, 2007), 20. 9. Нигде это так не очевидно как в бытовом языке: слово пир, почтительное обращение к святым, буквально означает «старый», что дословно переводится как «Будда». Более обширный материал на эту тему у Reza Shah Kazemi, Common Ground: Between Islam and Buddhism (Louisville: Fons Vitae, 2010). 10. Таким же образом можно утверждать, что сила критической мысли у евреев и их обезоруживающий юмор, однажды пульсировавший на улицах Одессы и Львова, вызывающий симпатии к Бабелю и Беньямину, стал более тяжелым и пал жертвой триумфализма на более жизнерадостных, если не менее соблазнительных, берегах Северной Америки. 11. В нашей следующей книге «Friendship of Nations: Polish Shi’ite Showbiz», мы будем продолжать исследовать священные гильдии ремесленников, как в мусульманской, так и в христианской традиции, где субординация, традиция и повторение служат тройным противовесом культу индивидуальному творчеству, сотворенному современной эпохой. 12. Sheikh Hamza Yusuf, “Buddha in the Qur’an?” in Kazemi, Common Ground. 13. Brown, Apocalypse and/or Metamorphosis (Berkeley: University of California Press, 1991), 63. 14. Семь святынь составляющих Золотую цепь от Абдуля Халика аль Гуджадавани до Бахауддина щах Накшбанд находятся поблизости от Бухары. 15. “Les musulmans n’attribuent de validité qu’au témoignage oral, et ils se représentent précisement l’histoire vraie de leur Communauté comme un tissu, où les chaînes parallèles et séparées de génération succédant aux Compagnons du prophète, sont traversées par des trames continues et perurables, les lignes de transmission (isnâd) de la Tradition prophétique dont ses témoins transmetteurs constituent de génération en génération, les noeuds numérotés (depuis Muhammad). En particulier, la vie islamique d’une ville est caractérisée par la succession chronologique des témoins de la Tradition qui y enseignèrent.” Massignon, Parole donnée (Paris: Julliard, 1962), 90.

103

104

Ни Москва, ни Мекка

16. Brown, The Challenge of Islam: The Prophetic Tradition (Santa Cruz: New Pacific Press, 2009), p.49. 17. Браун указывает на Томаса Карлайла и Джона Хенри Ньюмана, удрученных неразборчивостью текста Корана. Он цитирует их «Heroes and Hero Worship»: «должен сказать, это самая тяжелая книга из всех за, которые я брался. Утомительная, запутанная куча, грубо написанная, неконкретная, бездоказательная и плохо составленная, короче говоря, глупость. Ничто, кроме чувства долга не заставит европейца прочесть Коран до конца… Большая ее часть в оригинале, по их мнению, похожа на ритмичное приятное пение. . . Тем не менее, со всеми допущениями, сложно представить, что кто-то из смертных может назвать Коран книгой, написанной на небесах, слишком хорошей для Земли; хорошо написанной книгой, если на самом деле ее можно назвать книгой, а не сбивающей с толку рапсодией, судя по тому, как она написана, это самая худо написанная книга из всех, когда-либо написанных!» 18. Ислам, прежде всего редукция пророческой традиции до ее истинной сущности как откровения, избавившейся от элементов сакраментальной магии, присущей как Христианству, так и мистическим религиям поздней классической древности. Отсеяв сакраментальную и жреческую магию, Ислам подготавливает тропу для Данте и Блейка: единственное чудо это сама книга, и книга доказывает, что она чудо. Вместе с тем, это возвращение к акценту на познание, мудрому познанию, которое ортодоксальное христианство презрительно клеймило и до сих пор клеймит как гностицизм. 19. Brown, Challenge of Islam.

Not Moscow Not Mecca

All images: Slavs and Tatars, Behind Reason, 2012, mimeograph, dimensions variable.

105

106

Ни Москва, ни Мекка

Not Moscow Not Mecca

All images: Slavs and Tatars, Behind Reason, 2012, mimeograph, dimensions variable.

107

108

Ни Москва, ни Мекка

Not Moscow Not Mecca

All images: Slavs and Tatars, Behind Reason, 2012, mimeograph, dimensions variable.

109