121
Трудности Перехода Адиль Нурмаков Постсоветская Центральная Азия долгое время считалась регионом, безусловно идущим в сторону демократического строя, свободной рыночной экономики, «живого» гражданского общества – и, соответственно, станет той частью международного сообщества, диалог с которой можно вести на одном языке. На это рассчитывала и большая часть населения в самих этих странах, пока ее не переубедили. Комплект из инъекций социальной поддержки, пропаганды и запугивания объявил демократию угрозой идентичности, а реформы риском дестабилизации. *** Мифологизация перехода к демократии была не очень правильным, разумным способом оценки происходящего в конце 1980-х и начале 1990-х гг., хотя тенденция к этому вполне объяснима. После успешных экспериментов смены строя в Восточной Европе многим на Западе, называвшим этот процесс «второй волной демократизации», а свою профессию - транзитологией, оптимистично казалось, что процесс необратим и бесспорен. Д-р Фрэнсис Фукуяма в своем культовом труде даже объявил о «Конце истории», говоря о либеральной демократии как пределе развития человечества. Первые признаки того, что доктрина перехода к демократии как неизбежности была если не лженаукой, то заблуждением, совпали с первым десятилетним юбилеем независимости стран бывшего Советского Союза. Миф о транзите нашел пределы в ограниченности политической воли элит к переменам, перераспределению контрольных функций и прерогатив. Возможно, самой серьезной ошибкой политологов и политиков на рубеже тысячелетий было ожидание повторения одного и того же сценария политического транзита от столь разных государств и обществ, и завышенная оптимистичность ожиданий от элит, вставших у руля большинства постсоветских стран. Томас Каротерс в начале 2000-х написал, что многие режимы, ошибочно считавшиеся как «идущие к демократии», вовсе не переходят к ней, оставаясь в «серой зоне». В отличие от стран Центральной и Восточной Европы, политические системы государств Центральной Азии сменили определения с «молодых демократий» на «новые автокра-
122
Трудности Перехода
тии». Эта нехитрая игра слов подводит итог более двадцати лет переходного периода. К середине 1990-х годов транзит остановился между диктатурой и демократией, с разной долей и того, и другого в каждой из стран. Лидеры, хотя и были избраны под демократическими лозунгами на волне «эйфории суверенитета», не сумели справляться с критикой без жестких мер, предпочитали закрытость в принятии решений и укрепляли свою личную власть. Так, самая популярная модель западной транзитологии – «сильная власть, ответственная за развитие демократии и гражданского участия в своей стране» – провалилась в Центральной Азии. Почему? Основная причина связана с тем, что в странах региона не произошло, как таковой, смены элит. Республиканские руководители коммунистической партии СССР стали демократически (хотя, как правило, на безальтернативных выборах) избранными президентами, эффективно сменив риторику и пообещав своему населению и мировому сообществу «демократический транзит». В постсоветских странах, где природных ресурсов было мало, раньше или позже сработал сценарий политической модернизации (Прибалтика, Грузия, Украина и Молдова), поскольку элиты были вынуждены признать необходимость политической конкуренции и поиска консенсуса, а не подавления дискурса. В Центральной Азии руководство трех стран было достаточно удачливо, чтобы владеть крупными запасами сырья, а другие две выбрали другое паразитирование – но не на фьючерсах, а на международной помощи. Один регион стал иллюстрацией для двух известных «проклятий» - Resource curse и Foreign aid curse. Впрочем, последствия обоих одинаковы. *** Самое крупное государство в регионе – по территории, запасам углеводородов и масштабу амбиций – это Казахстан. Последние годы перестройки и первые годы независимости резко повысили градус политизации казахстанцев. Десятки тысяч новых неправительственных организаций и неформальных групп, творческие эксперименты в жанре современного искусства, независимые газеты и телеканалы, политические партии всего идейного спектра и полномочный, сильный парламент были реальностью, которую в Казахстане сегодня вспоминают с трудом, как власти, так и граждане. После того, как посткоммунистические элиты не нашли в себе
Адиль Нурмаков
123
способностей и сил работать в условиях политической конкуренции, и приняли новую конституцию на референдуме в 1995 г. (на «всенародное обсуждение» основного закона тогда отвели примерно месяц), «оттепель» закончилась. Новые рамки вернули строгость авторитарной вертикали, в которой президенту дана прерогатива формировать не только правительство, но и часть парламента, и судейский корпус. Главное идеологическое оправдание таких шагов заключалось в том, что плюрализм в политике мешал экономическим реформам, а значит – улучшению жизни народа, который естественно ждал прямых выгод от исторического выбора в пользу капитализма. Экономическая зима, наступившая в новом суверенном государстве после распада империи с ее глубокой авторитарной традицией и патерналистскими ценностями, не просто заморозила ход политической модернизации. В общественном сознании сформировался доминирующий стереотип (который пропаганда развила в условный рефлекс) о том, что многопартийность и публичная политика с гражданским участием вообще суть угроза мирному быту. Миф о транзите к демократии, впрочем, пока еще оставался в силе, хотя при действующей конституции о самом факте перехода как вектора государственного развития уже речь идти не могла. Основными тезисами идеологемы, обслуживавшей режим и отбивавшей критику оппонентов внутри страны и наблюдателей извне, стали следующие: «200 лет понадобилось США, чтобы достичь нынешнего уровня демократии, а нам только 10 (15, 20...)» и формула «сначала экономика – потом политика». Казахстан стали пропагандировать собственному народу как «барса», будущего «азиатского тигра», имея в виду экономическое чудо Южной Кореи и ее соседей. Сингапур, Малайзия и другие, «восточные» примеры экономической модернизации при бессменных правителях-долгожителях, сменили собой ориентир на европейские страны, выбравшие демократические реформы как основу для повышения благосостояния граждан. Одно время даже консульство Сингапура в Алматы находилось в здании офиса правящей партии. Стали больше говорить о менталитете, «еще не готовом» для демократии. В дальнейшем дискурс о продолжающемся движении к демократии вообще перестал существовать. Транзит умер, когда была объявлена доктрина «особого казахстанского пути», пути к стагнации и тупику неизвестно-
124
Трудности Перехода
сти. Разговор о транзите к демократии сменился нарастающей дискуссией о преемственности власти. История с формулой «сначала экономика – потом политика» в Казахстане отлична от той, что стала темой дебатов в международной политологии и публицистике, где неоднократно была доказана эффективность обратной зависимости, т.е. того, что демократизация системы придает ей большую прозрачность, снижая коррупцию и повышая предсказуемость климата для инвестиций. С этими выкладками Майкла Росса, Джеффри Сакса и др. горячо спорили сторонники китайской модели. Казахстан эти дискуссии прошли стороной, даже несмотря на очевидный экономический прогресс, достигнутый за годы независимости. Следствие этих успехов – дисбаланс между уровнем экономического развития и характером политической системы, несоответствие, по Марксу, надстройки базису. А вот причину этого лучше всего объясняет казахстанский правозащитник Евгений Жовтис. Причина – в Казахстане (как и в других странах региона), по сути, отсутствовал переход от государственной собственности в экономике к частной. Поскольку прежняя, «компартийная» элита осуществляла этот переход, и делала это, большей частью, в своих интересах. Именно в 1990-х приватизация – главная составляющая экономических реформ – прошла в крайне непрозрачных условиях закрытой, авторитарной системы, т.е. без сдержек, противовесов и гражданского контроля. Предприятия и целые отрасли, контракты на недропользование и другие активы распределялись элитами, которые сами и стали (прямо или опосредованно) главными бенефициарами этого процесса. Поставив под сомнение законность получения новыми владельцами этой собственности, власти нарушили базовый принцип настоящей рыночной экономики – неприкосновенность права частной собственности. Политизировав процесс собственным активным участием в распределении экономического пирога, элиты обеспечили живучесть автократии, которая служит им гарантом их экономического достатка и правового иммунитета. Макроэкономический взлет, обеспечивший всю страну консюмеристским зудом и тягой к витринности, выставлению напоказ персональной или национальной успешности, накрыл Казахстан в 2000-х. Как и в России, относительное улучшение уровня жизни, закрепление авторитарных трендов в единую жесткую линию совпали с ростом ми-
Адиль Нурмаков
125
ровых цен на нефть и увеличением объемов добычи и экспорта. Это позволило правительству построить Астану, иллюзорный город из причудливых форм посередине великой степи, а людям вкладывать средства в недвижимость, поскольку других способов инвестирования не появилось. Когда пузырь на рынке недвижимости лопнул, государству пришлось решать проблемы банков и заемщиков ипотеки, чтобы не допустить краха финансовой системы и волны социальных протестов. Небольшой группе успешных казахстанцев это позволило приобретать предметы роскоши, а большинство простых граждан стало наслаждаться походами в супермаркеты и тихой ненавистью к богатым. Почему это может длится так долго? *** Исследователь Сара Кендзиор говорит, что стагнация и накопление дестабилизирующих факторов в Центральной Азии – важный для понимания феномен не столько потому, что он неминуемо приведет к коллапсу, сколько потому, что он может вообще ни к чему так и не привести. Эксперты недооценивают то, насколько живучей может быть автократия. Крах авторитарного режима, пишет она, не является неотвратимостью, даже при моральном или финансовом банкротстве правящих элит, а коррупция, жесткий контроль и цензура вовсе не обязательно являются признаками уязвимости. Это лишь индикаторы того, насколько далеко режим может зайти, чтобы удерживать власть за счет собственного народа. Давайте вернемся к вопросу, почему сами граждане тоже забыли о том моменте недавней, в принципе, истории, когда в Казахстане зарождались и действовали все признаки демократии, пока их не свернули ради экономического благополучия (которое едва ли бы наступило после приватизации, не будь в начале-середине 2000-х гг. ценового бума на рынке сырья)? С одной стороны, как мы уже обозначили, экономические трудности способствовали для большинства казахстанцев возвращению ностальгии по «сильной руке, наводящей порядок», а пропаганда настаивала, что демократия – на дороге к процветанию. Но дело не только в материальной мотивации, иначе требования справедливости звучали бы чаще и громче, ведь никакое (даже самое эффективное) государство не может предугадывать и заранее удовлетворять интересы всех граждан. В основе общественного договора по-центрально-азиатски – «права человека в обмен на стабильность» – лежат страх, гражданская апатия и циничный декаданс.
126
Трудности Перехода
Страх в Казахстане, конечно, не сильно напоминает парализующий пандемический террор сталинской эпохи, хотя его отголоски из исторических глубин национальной памяти тоже дают о себе знать. В 1930-х от коллективизации, насильственно разрушившей традиционный уклад сельского хозяйства, последовавшего за ней голодомора и от политических репрессий, уничтоживших узкий слой зарождавшейся казахской интеллигенции унесли жизни половины коренного населения Казахстана. Это оставило отпечаток на общественном сознании, создав барьер проявлениям гражданского активизма – родители и родители родителей, поколение за поколением, воспроизводили в детях парадигму «не высовываться, чтобы выжить». Это не столько мышление подданичества, сколько приспособленчества, не столько позиция рабства, сколько политика молчаливого протеста. Нынешний страх не похож на мрак сталинизма, но его дебилитирующее влияние на любые формы гражданского действия имеет с ним много общего. Страх, который живет в сознании граждан Казахстана является отражением характера давления, который режим оказывает на общество – «тихие репрессии». Они не включают в себя слежку, произвольные аресты или массовые расстрелы. Люди не должны чувствовать, что живут в полицейском государстве, но государство никогда не ослабит контроль, только наоборот, будет его усиливать, наращивая аппарат «силовиков». Если человек пытается идти против системы, на него найдется управа. Вариантов масса – инкорпорировать в систему, откупиться, скомпрометировать (например, как иностранного агента или коррупционера) или осудить. Общественное сознание лишний раз убеждается в тщетности требований перемен, даже если ни на минуту не верит в то, что инкриминируется «несогласному». Похожая формула страха действует в сфере казахстанских масс-медиа. Цензура запрещена в Казахстане по конституции, но самоцензура доминирует в журналистике над общественным интересом и профессиональным долгом. Некоторые ограничительные «флажки» выставлены законодательством – например, закон о Первом Президенте – Лидере Нации (официальный титул действующего главы государства) прямо криминализирует посягательство на его честь и достоинство, равно как и посягательство на честь и достоинство членов его семьи (весьма широкая формулировка для казахских семей). Но чаще табуированность темы определяется так называемой «пост-цензурой» - если
Адиль Нурмаков
127
та или иная публикация приводит к проблемам для издателя, редактора или журналиста, сигнал мгновенно распространяется и принимается их коллегами. Журналистская солидарность – но не в защите профессии, а в ее дискредитации – это реплика социума не как сообщества граждан, а как массы атомарных управляемых. «Тихим репрессиям» иногда бывает сложнее противостоять, чем явной жестокости. Расправы могут вызывать контратаки разгневанных толп. Точечная нейтрализация оппонентов (обычно с легкостью дающаяся режиму, поскольку его критики чаще всего сами являются выходцами из системы) и искусное манипулирование информационным полем создает идеальную среду для позиционирования действующей власти – нет, не как лучшей доли для страны – но как «наименьшего из зол». Страх, как правило, не осознается казахстанцами именно как страх. Люди считают, что они свободны, вправе критиковать в частных беседах и порой в СМИ, но лишь единицы идут на гражданское действие – подпись в поддержку движения, пожертвование, волонтерство в низовых инициативах или в избирательных кампаниях. Апатия – следствие страха, но не сталинского ужаса перед машиной террора, а страха воспитанного, бережно взращенного казахстанской политической элитой. За последние десять лет население последовательно и недвусмысленно убеждали в том, что сложившийся характер отношений власти и общества необходимо принять. Он неидеален, но менять статус-кво «верхи» не намерены, а потому двум сторонам лучше жить автономно, во взаимной изоляции. Судебная и правоохранительная система, надзорные органы порочны – неэффективны и коррумпированы – и справедливости добиться крайне сложно (если ваше дело задевает интересы влиятельных людей, то невозможно). Но, с другой стороны, не найдя правды институционально, протестовать смысла нет вообще никакого. Более того, это почти наверняка будет чревато неприятными последствиями. Примеры такой закономерности простые люди могут видеть в повседневной жизни, но ярче всего это проявляется в публичной сфере. Политическая зима в Казахстане наступила в 2002 году. «Демократический Выбор Казахстана», широкая коалиция бизнеса, оппозиции и ряда государственных чиновников, в конце 2001 г. выступила с предложением перейти ко второму слагаемому в формуле «Сначала эконо-
128
Трудности Перехода
мика – потом политика» без каких-либо призывов к революции или сомнений в легитимности режима. Движение получило популярность, запах оттепели и «дух перемен» в последний раз ощущался в политической атмосфере Казахстана. Позже этот период назовут упущенным шансом на демократический транзит. Двоих лидеров движения посадили в тюрьму после судебных процессов с политически мотивированными обвинениями, а сама коалиция распалась, оставив одну часть инкорпорированной во власть, а другую маргинализированной. Разочарование в обеих сторонах (как в режиме, так и в оппозиции) сильно ударило по ожиданиям перемен гражданами, причем больше пострадали критики власти, как актор, способный стать альтернативой правительству – терпимому, но не очень популярному. Дальнейшие вехи последнего десятилетия только закрепляли циничный скептицизм граждан в отношении политики, политиков и потенциала перемен. Механизмы обратной связи один за другим отключались, оставляя элиты один на один с распределением финансовых потоков, а население – лицом к лицу с проблемами, решить которые невозможно. Последние выборы, прошедшие перед созданием ДВК привели к созданию парламента, в котором еще оставались реальные оппоненты режима, а в президентской гонке властям даже пришлось прибегать к политтехнологам и созданию «фонового» кандидата для оттягивания голосов у оппозиции. В последующих выборах избирались однопартийные парламенты (либо последний, формально многопартийный, но не плюралистичный), а процент голосов за действующего президента достигал 95 процентов. По сути, выборы перестали существовать как процесс избрания, став соблюдением формальностей с заранее известным итогом. Граждане естественно потеряли к ним интерес, но, что хуже, потеряли доверие к самому институту демократических выборов. Волна политических убийств в середине 2000-х гг. (которые меньше всего были выгодны режиму и, скорее всего, были реализованы одной из элитных группировок) подпитала пост-сталинскую матрицу казахского страха расправы за выражение мнения. В начале независимости национальной идеей Казахстана была свобода и строительство государственности общими силами рождавшегося гражданского общества. Затруднения экономического характера и похолодание второй половины первого десятилетия страны
Адиль Нурмаков
129
вернули к жизни патернализм и доверие экстра-силе ради гарантий материальных благ. В последние годы оформился примат стабильности, практически выросшей в ранг новой национальной идеи – но под ней, безусловно, лежит чувство страха, а не надежды или уверенности в завтрашнем дне. Рождению уникальной национальной идеи препятствует также доминирование России в местном информационном поле (как новости, так и поп-культура), а также во внешнеполитических ориентирах казахстанского истеблишмента. *** Третье десятилетие независимости, как бы это ни звучало после всех тезисов о стагнации, определило некоторые новые тенденции, но все они - в той или иной мере - являются либо следствием, либо усугублением застоя. Еще недавно Казахстан имел институциональную политическую оппозицию. Теперь ее нет, что, в целом, понятно – в отсутствие публичной политики и свободных выборов партийная репрезентация интересов теряет смысл и содержание. Власти страны официально заявили о завершении транзита, эксплуатируя идею «казахстанского пути» и не говоря о политических реформах как таковых. Казахстан закрепился в формате автократии, где советские традиции управления мутировали в кланово-элитистские формы с демократическими атрибутами, все более отчуждаясь от общества и предпочитая силовые методы в отношениях с оппонентами. Одна из новых тенденций, впрочем, включает расширение государства, которое прежде старалось держаться в рамках силы, благоприятствующей инвестициям и относительно «щедрой» по отношению к собственным гражданам, покупая лояльность сдержанным, но постоянным повышением размеров пособий. Власти все чаще прибегают к традиционно произвольным, не включающим общественного обсуждения решениям, которые теперь становятся и все менее популярными. Причины этого некоторые наблюдатели видят в финансовых затруднениях бюджета, потерявшего профицитную динамику. Иные полагают, что ввиду наличия Национального фонда, аккумулирующего около 50 млрд. долларов от экспорта сырьевых ресурсов, речь больше идет о потере адекватности правительства. Так или иначе, экономия на решении социальных и инфраструктурных проблем, сокращение пособий и деградация капитальных активов
130
Трудности Перехода
при концентрации экономики в руках элит – как производственных мощностей, так и аграрного сектора и финансовой отрасли – не вызывает одобрения масс, поскольку нарушает «общественный договор», по которому люди обменяли гражданско-политические права на материальное благополучие. Неодобрение становится тем сильнее, чем очевиднее неэффективность и коррумпированность чиновников при управлении национальным богатством. Попытки максималистского самоутверждения и косвенной легитимизации режима в глазах мирового сообщества (председательство в межгосударственных организациях, проведение саммитов, фестивалей и выставок), затрачивая деньги налогоплательщиков не на социальные гарантии, а на имиджевые мероприятия добавляют раздражение – которое, впрочем, все же крайне редко переходит в малочисленный публичный протест. Тренд, обретающий все более четкие черты в последние годы – советизация политических декораций, укрепление диктата правящей партии «Нур-Отан» (название которой рифмуется с именем пожизненного президента) и пропаганда культа личности, причем его насаждение идет тем яростнее, чем дальше физиологическое старение президента – среди его атрибутов не только прижизненные памятники и национальные праздники, но и Астана, новая столица, самый дорогостоящий и амбициозный монумент автократии в истории человечества. Возврат в СССР - с единогласными голосованиями в парламенте, оруэлловским двоемыслием СМИ, стагнацией и недостижимыми стратегиями, дедлайны исполнения которых превышают срок жизненного цикла большинства населения - может объясняться не только коммунистическим прошлым политических лидеров, но и исторической коннотацией. Казахстан был последней союзной республикой СССР, руководство которой провозгласило независимость – тогда, когда не существовало государства, от которого можно было бы «самоопределяться». Хотя некоторые наблюдатели склонны видеть в советизации политической среды создание антуража институтов и процедур для обеспечения мягкости «Нового Великого Транзита» – но не качественного (от одного типа системы к другой), а персонального (от одного человека к другому) – режим явно использует эту атрибутику для демонстрации своей монолитности, силы и непоколебимости. Этот миф в перспективе может оказаться гораздо опаснее других заблуждений инсайдеров и
Адиль Нурмаков
131
аутсайдеров, поскольку в действиетльности все характеристики казахстанского режима указывают на его слабость, неспособность обеспечивать соблюдение законности, борьбу с коррупцией и сбалансированное развитие реальной экономики. Именно в силу слабости государства, которое не смогло преодолеть и обратить фрустрацию значительной части общества от проводимой модернизации, Казахстане в последние два года столкнулся с еще одним новым трендом – исламским радикализмом. Отчасти религиозный экстремизм стал результатом инфильтрации иностранных эмиссаров и бездействия силовых органов, но успех радикальных идей насилия, основанных на иррациональной, божественной мотивации, определила ситуация, при которой люди не могут найти ответов на свои вопросы и претензии к политической системе в светском поле, посредством гражданских институтов и легитимного политического участия. *** Вероятно, провал политической модернизации в Казахстане был обусловлен не только отсутствием политической воли элит, но и серьезной нехваткой воли самих граждан к логическому завершению постройки правового государства через активное действие и противостояние авторитарным амбициям властей. То, чего хотели люди в начале 1990х, было не столько стремлением к цивилизованному диалогу с государством и обеспечению подотчетности системы обществу, сколько доминирующим стереотипом «жить как на Западе» после морального и экономического упадка СССР. В итоге, условный инстинкт подчинения возобладал – главным образом, в силу дефицита навыков политического участия и базовых знаний о демократии. С другой стороны, несмотря на последние перечисленные тенденции (или благодаря им) сквозь наледь «политической зимы» пробивается еще один признак третьего десятилетия независимости – рост прослойки «несогласных» граждан, отстаивающих свои интересы. Инициативные группы, самоорганизующиеся и координирующие свои действия через социальные сети в интернете, подчеркнуто дистанцированные от утративших доверие оппозиционных групп, возникают вокруг определенных тем – защита национального природного парка от планов строительства горнолыжного курорта, созревших в недрах бюрократии и крупного капитала, или лоббирование большей справедливости в выплате социальных пособий по беременности. Они
132
Трудности Перехода
микроскопически малы в масштабах всего общества, и их усилий крайне недостаточно для достижения перемен даже в тех узких вопросах, которыми они занимаются. Но это совершенно новое явление в стабильном и молчаливом Казахстане. В том, что люди готовы направить свой гнев в действие, а не в кухонные проклятия, и посвящать часть своего времени и средств на активизм без малейших гарантий успеха, можно разглядеть первичные признаки гражданского – еще не общества, но сознания. Обществом это не может считаться в отсутствие конституционных гарантий процедур, способных придать их деятельности политический демократический смысл. Однако со временем можно прогнозировать, что их число будет расти. Вероятно, по мере осознания своего протеста, эти группы будут понимать, что проблема, мешающая им разрешить их ситуацию по справедливости, заключается не в мэре, министре и даже не в президенте – тогда общество имеет шансы заявить о своих интересах в ходе «Нового Великого Транзита», потребовав реформирования системы. Либо их будет становиться меньше, потому что еще неизвестны случаи, когда победа была ими одержана, а биться в дверь, открывать которую никто не намерен, невозможно долго. Но даже если их будет больше, это все равно ничего не гарантирует – удивительная особенность центрально-азиатских режимов показывает их способность очень долго удерживать статус-кво и собственную власть. Как говорит российский правозащитник Сергей Ковалев «люди всегда задают вопрос: «Когда?»». Раньше я всегда оптимистично говорил: «Подождите 15 лет, когда сменится поколение». Но 15 лет прошли и канули, а перемен все нет». Смена сезонов здесь не приходит по календарю.