ВИКТОР МАЛАХОВ
ПО СЮ СТОРОНУ ЯСНОСТИ Заметки. Размышления. Сновидения
ДУХ I ЛIТЕРА КИЕВ
УДК 821.161.1(477) М181 НАЦИОНАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ «КИЕВО-МОГИЛЯНСКАЯ АКАДЕМИЯ» ЦЕНТР ЕВРОПЕЙСКИХ ГУМАНИТАРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Есть книги, которые пишутся всю жизнь. Предлагаемое сочинение для его автора – книга жизни: собранные здесь тексты создавались в период с 1971 по 2013 год. На страницах сборника соседствуют заметки и сновидения, печаль и юмор, проза и стихи, фрагменты, быть может, более удачные – и совсем беззащитные. Автору хотелось быть искренним в передаче того, что он ощущает как основу своего присутствия в мире, своего стремления к ясности. Вдохновлявшая его надежда – надежда на встречу с читателем: на то, что его свидетельство, его размышления, быть может, пробудят отзвук в чьей-нибудь душе. Виктор Малахов. По сю сторону ясности. Заметки. Размышления. Сновидения — К.: ДУХ I ЛIТЕРА, 2014. — 200 с. ISBN 978-966-378-334-5 Издатели: Константин Сигов и Леонид Финберг Корректура: Наталия Аникеенко Компьютерная верстка: Иоанн Залевский Художественное оформление: Ирина Пастернак
ISBN 978-966-378-334-5
© Малахов Виктор, 2014 © ДУХ I ЛIТЕРА, 2014
моей дорогой жене Татьяне Чайке, сопровождавшей меня, как во всем, на тернистом пути этой книги
Свеча упала и, описав затухающим фитилём яркую быс тротечную линию, погасла. Помещение погрузилось во мрак. Сейчас я её достану. Вот её тёплое, оплавленное, ускользающее куда-то… Но ничего: стоит только приподняться на цыпочки, и дотянусь. Чёрт, как больно! Куда же откатилась скамейка? А, ты смотри: ножка сломана. Как же на неё встать-то теперь – ай, болит! Ну я же тебя достану, вот только спички сначала найти: куда их спрятала бабуля? Вот, вот они, в шершавой коробочке, в самой глубине пахучего, набитого дивными и загадочными вещами кухонного ящика. Ничего, сейчас мы всё поправим – болит всё-таки, зараза. Главное повыше достать, подушка тоже сойдёт, она толстая, если её на ящик от конструктора приспособить, а ящик на книгу «800-летие Москвы», а книгу на санки, что за дверью, тогда… У-ахх!! Огромная шестилитровая бутыль со смородинной наливкой, предмет неустанных бабушкиных забот, предательски тихо сдвинувшись с полки, вдруг полыхнула из темноты винно-розовой пенистой кометой. В-в-а-а… Как же я всё это соберу, света-то нет! Боже… Боже, как мокро! Ну, тут совсем – а спички целы? Целы. Где мои сани? Тьфу, сколько стекла… Вот мои сани – а книжка какая мокрая! Ладно, потом – ух, больно! – подсушу, даже будет розовая. Ладно. И это есть. Ой! – таки порезался, порезался, ой-ой-ой, темно, зелёнки нет, кричать? – никого же нет, дом пуст, нет никогошеньки, вот бы все сбежались на грохот! И первая бабушка. Ай, опять стекло под ногами… Спички где, спички? Спички вот, а подуш… Бр-р, любимая подушка, в самой луже! А, обойдусь и без тебя. Санки сюда, под шкаф, конструктор на месте, книжка на месте – жаль 5
Виктор МАЛАХОВ всё-таки очень, потом подсушу… И р-раз, два, уй, мамочки, три – дверца, не оторвись! – тр-ри, вот так, дверца, вот так, стой замри, умоляю, не падай, че-ты-ре… А! Где же ты, ты же туда куда-то катилась… Ка-ти… Не убегай, я тебя прошу, и ты, дверца, держись, не оторвись раньше времени… Вот! Ну-ка, сюда, сюда, поближе, мне под палец, свечечка, милая… А в вавке-то, наверное, осколок стекла сидит, у, как больно! Теперь так. Спички. Дер… Ой!! Слава Богу, слава Богу, дух только перевести… Спички, только бы удержаться… чирк… гори. Киевский блюз Любить – не значит смотреть друг на друга, это значит – вместе смотреть в одном направлении. Антуан де Сент-Экзюпери Они бродили по Городу, по его тротуарам, расчерченным цветными квадратами «классов», и резвые девчушки прыгали им навстречу, весёлые, словно сама весна. Они бродили по Городу, и окна его домов доносили до них приветствия далёкой небесной страны, пролившей на шумную землю свой ясный вечерний свет. Этот свет, он вспыхивал в остывающих стеклах, насквозь пронзал городской простор, пламенел разгадкой чего-то, что не умело отлиться в вопрос. О этот мучительный свет… Лабиринтами проходных дворов и солнечными притихшими переулками, мимо обшарпанных балюстрад, безвестных площадок и тополей, гор дворовой рухляди, рыхлых рассевшихся стен спускались они вниз, в темнеющие предместья, и предместья овевали их своей мимолётной жутью, окружали призрачными мостками, меланхоличными памят6
По сю сторону ясности никами, выстреливали строгими молитвенными окнами, в глубине которых матово белели свечи, словно чьи-то ломкие упорные пальцы. Случайная музыка то и дело набрасывала на них свою сеть, звучали резкие голоса, шуршали колёса машин, и это тоже был вечер, и они слушали этот вечер, изредка улыбаясь друг другу. Пробегающий шелест упругих шин там, внизу, вплетаясь в звонкий гам прибрежного парка, рождал странное чувство новизны и свободы. Сдавая город наступающим сумеркам, легкие лучи закатного солнца скользили по стенам, играли в шеренгах окон, невесомой завесой взвивались на поворотах аллей, манили идти дальше и дальше, пить сизый вольный простор, распахнутый ввысь, распахнутый вдаль, на все четыре волнующих стороны света. Был месяц май. …И они шли, взявшись за руки, обречённые на немоту, в зелёном аквариуме многостенного городского лета, о это лето зелёного цвета, полное говора и тишины, зачатий и ярких стрекоз… Влажные рубашки прилипали к телу, а тело просило своего, мало ему было мороженого за двадцать восемь копеек, со сладкой кремовой розочкой наверху, но в знак доверия мороженое поглощалось, и алчущий рот стыдливо обнаруживал способность есть. Тело требовало своего, и ноги сами собой несли их на главный городской проспект, величаво текущий в синезелёной кутерьме между горой и долом, берегом древним и берегом молодым, меж золотом и пышущим на солнце бетоном. Длинные трёхэтажные здания проплывали с обеих сторон, и громозвучные ватаги полуобнажённых любителей пива обживали прибрежный кустарник. А они шли, влачили свои алчущие тела, свои утомлённые ноги туда, к воде, на серебристую линию пляжа, где день взрывался весёлой прохладой и возникал заново. Упоительно узкая тропа вела их затем через широкий, как мир, поток, и древнее, высокое, золотое не спеша надвигалось на них, заполняло их взоры, их сердца, дружественной тяжестью налегало на их посве7
Виктор МАЛАХОВ жевшие мышцы. …Они шли мимо кладбищ, где сморщенные старушки совали им тощие букетики цветов, вдоль тех заповедных мест, где каждый следующий шаг словно бы оставался ещё впереди, пока ещё впереди, но им тогда легко думалось об этом шаге, и они легко пускались в обход. Лесом истлевших костей поднимался вокруг них древний крик, крик древний и новый, и они молча пробирались наружу. Рубашки липли к их телам, но дело заключалось в том, что у них вообще-то не было тел, тела они носили заёмные, чужие, и взглядами сообщали друг другу об этом. Просто были они небытием, ласковым, прохладным небытием были они друг для друга. …А солнце, ещё летнее солнце, незаметно клонилось к востоку, всё резче становился утренний свет, все тяжелее – веки у школьников, особенно первоклашек, одолевающих дремоту ради познаний, звонких, как спелый арбуз. Растущая исподволь тень года струилась четкими и острыми запахами краски, цветов, зрелых листьев, обновлённого за лето домашнего уюта и всяческой городской новизны. Город цвёл глубоким изумрудным и глянцевито-коричневым цветом, всё чётче, вожделеннее, свежее, и вот уже первые вспышки червонного осеннего золота прорéзали сочный зелёный рай. По контуру этих вспышек, этих беззвучных, лишённых тепла костров свивалось и жухло пространство лета, и тонкий холод небытия тревожил их родственные натуры, обводя бегучей чертой плотный мясистый мир каштанов, арбузов, футбольных страстей и перезревшей буро-зелёной листвы. Они шли вдоль этой черты, лёгкой, упоительно узкой тропой простиралась она навстречу их родственному небытию. Просто небытием были они друг для друга – ближайшим, щемящим, дарующим мир и покой. Они шли, и вечер за вечером – а вечера ещё были светлы – наступал час, когда городская даль вокруг словно бы проседала в низовой 8
По сю сторону ясности простор всевластного стадиона, и неумолимый ток минут и голов, радостный или фатальный, сопровождаемый рёвом многотысячных глоток, обозначался то дальше, то совсем рядом – словно тяжёлый спелый арбуз перекатывался по днищу огромного трюма. Изредка выдавались ностальгически тёплые дни, к исходу которых город словно бы оттаивал, возвращал себе свою летнюю безоглядность. И тогда томная аура заливала дворы, оживали старинные чёрные сказки, школьники с насмешливыми глазами забывали о домашних уроках, а восходящее к западу солнце одиноко играло свой джаз. …Поёживаясь от сырости городских зим – о эти вечные гнилые зимы, зимки, зиомы, – шли они, крепко взявшись за руки, в зияющий просвет хрупкого, тёплого, заваленного кремово-белым снегом зимнего утра, шли, пробирались среди сугробов, словно две бескрылые птицы, чёрная и голубая, заморские пленники в этой притихшей, обременённой плотью стране, готовые растаять в любом из её мгновений… …Я иду по широкой набережной, справа от которой не то морской залив, не то речная заводь. На пологом спупенчатом спуске – шарманщики, фотографы; тут же продают газированную воду, пирожки с повидлом. Впереди – уходящий вправо, вдоль кромки воды, городской пейзаж: остроконечные башни, длинные невысокие строения под крутыми скосами крыш… Что это? Это Рига. Рига, какой я её вижу во сне. Не оченьто похожая на настоящую, но именно её улицами, предательски влекущими в неизвестность, я изо сна в сон пытаюсь добраться до своих настоящих рижских друзей, живущих в любимой мною балтийской столице. Улицы эти становятся то шире, то уже, в снящемся городе могут воцариться сумерки, он также бывает залит прохладным и отчётливым северным солнцем – всё равно это то же самое, нигде более, кроме как в моих снах не существующее место, и я всякий 9
Виктор МАЛАХОВ раз узнаю его заново, узнаю с тревогой – ведь скоро самолёт, а в Домском я ещё не бывал, и в Юрмалу не съездил, и, главное, Люду и Андриса надо ещё отыскать, найти их знакомый дом в подвижных каменных джунглях… …Длинная тёмная магистраль, обставленная разнокалиберными сооружениями, то тут то там помеченная точками и двоеточиями редких прохожих, упирается в круглую площадь, над которой парит собор – огромный, втягивающий в себя всё окружающее пространство. В собор этот непременно надо войти, надышаться пахучим сумраком его – и вот, надышавшись, я выхожу на ярко освещённую солнцем, ослепительную какую-то горку, вокруг меня знакомые люди, общаться с которыми радостно и приятно, но время, опятьтаки, не ждёт… Это Острог. Почему Острог – Бог знает. …Узенькая скалистая бухта, окаймлённая крутыми, поросшими курчавой ночной зеленью склонами. В глубине отвесной каменной подковы – вожделенное и недоступное средоточие здешнего бытия, несколько парусообразных белых строений над прохладным чёрно-бирюзовым зеркалом южного моря. Там – утоление жажды, исполнение желаний, там лёгкость, свежесть и покой, но мне туда не попасть. Мне – вот куда: не доходя до ближних причалов с красными флагами, вверх на раскалённую крохотную площадь и далее, в недра каких-то облупленных строений восточного вида, более сулящих пресловутую прохладу, нежели впрямь приносящих её. Ах, мы здесь живём уже три недели, скоро домой, а так ни разу ещё не выбрались на море – то забываю, то просто ноги в ту сторону не идут, то шторм… Может, удастся хоть сегодня? Нет: какой сильный ветер с моря, а завтра уезжать… Вопреки стремлению взгляда, прикованного к желанной скалистой и бирюзовой глубине, выкраиваю для себя пространство отступления, пространство обратного хода, вспять и ввысь, поверх посыпанных красноватым гравием аллей, поверх скамеек, ветвей, деревьев, парков, 10
По сю сторону ясности прибрежных дорог, мостов, зелёных холмов, словно бы вползающих в поле зрения с периферии, из охраняемой покровом век материнской темноты, сверкающих камешками зданий холмов, зелёных, дымчато-голубых, солнечно-серых, подобно взбитой небесной пене громоздящихся над уютной каменной чашей и её неземным средоточием… Это Гурзуф. Как жаль, что нашей дочери и на сей раз не довелось поплескаться в солёной морской водичке! Впрочем, у нас ещё полдня до отъезда… Да простят меня Одесса, Петербург, Москва и другие замечательные города, в которых довелось бывать, – их хронотопы мне во сне не являлись. Иное дело, разумеется, Киев. Тоже не тот, где Майдан, рынки, метро и жилище нашего президента, а другой – или, лучше сказать, ещё более тот? Тот, где я каким-то непостижимым для себя образом действительно жил? …Долгий, изнуряюще долгий путь по внешне безлюдным дворам, вглядывающимся в меня и моего Вергилия – вот он здесь! – узкими высокими глазницами неотворяемых окон, по укромным лестничным переходам бесконечных крысиных флигелей, мимо нелепых фасадов, повёрнутых не туда, куда следует, выцветших от невнимания панно, изображающих то рабочего со скрипкой, то спортсмена с Кремлём… Дворы эти, словно разрастающиеся от каждой попытки их пересечь – а ведь, казалось бы, всего ничего: пройти напрямик с Пушкинской на Крещатик или с Фундуклеевской на Прорезную! – неотвратимо заполняют мой сон, вытесняя все преддворье и последворье, все начала и концы куда-то в вовсе безвестные области, за пределы представимости как таковой. И только сдавшись на милость этой безбрежной соединительной ткани, окончательно запутавшись в ней, пав щекой на асфальт у очередной трансформаторной будки или детского печального жирафа хрущёвских времён – исподволь начинаешь ощущать, что вся структура бытия вокруг как-то меняется, меняется и снящийся сон, и вот ты 11
Виктор МАЛАХОВ уже по-настоящему готов одолеть всесильное ещё минуту назад тяготение дворовой бездны. Да и Вергилий, гляди, уже там, на просвете: пробежка ещё в несколько шагов, в обход известного кинотеатра, и мы на шумной столичной улице, под серым солнцем рабочего полудня. Ниже, в нескольких кварталах, бурлит Крещатик; переведя взгляд вверх, вижу с противоположной стороны дороги массивный холм, склоны которого покрыты упругими выпуклостями тёмных садов. Взбираясь по холму и заваливаясь за его неблизкую вершину, взгляд мой разматывает, тянет за собой ленты длинных проездов-аллей – а вот и трамвай побежал по одной из них, трамвай не то чтобы игрушечный, а, скорее, редко посещаемый людьми и оттого по особому торжественный. И мне нужно во что бы то ни стало на этот трамвай поспеть, нужно вникнуть в ненароком составленный им бревиарий памятных городских событий и мест, слиться в простосердечии с его поскрипывающим и позвякивающим ходом, его каждодневным продвижением за горизонт, в заманчивые области невиданного и небывалого. А там, за вершиной холма, серое солнце растворено в первозданном мороке вечного часа. Под прикрытием оградивших заповедное место возвышенностей, вдалеке от очагов торговой и деловой жизни города, там, то есть уже здесь, в предзеркалье, воцарилась великая пауза – серая, внимательная, стальная, увитая ностальгической печалью бесснежных морозных сумерек. Тихо вокруг, только собственные мои шаги стучат, словно пульс, приближая меня к двойному круглому зеркалу, замершему на мистическом повороте древней подвальной дороги. Вот в этом зеркале и я – иду навстречу самому себе, старый, страшный и грустный, словно одинокий подросток, потерявший игрушкулюбовь. Я иду навстречу себе, а за моею спиной нависает, растёт, громоздится всеми своими причудливыми выступами это странное здание, словно сотканное из живого мрака у поворота древней тропы… 12
По вопросам заказа и приобретения просим обращаться: Издательство «ДУХ I ЛIТЕРА» 04070, Киев, ул. Волошская, 8/5 Национальный Университет «Киево-Могилянская Академия» корпус 5, ком. 210 тел.: (38-044) 425 60 20 (38-050) 425 60 20 E-mail: duh-i-litera@ukr.net – отдел сбыта litera@ukma.kiev.ua – издательство
Видавничий дім Дмитра Бураго Свідоцтво про внесення до Державного реєстру ДК № 2212 від 13.06.2005 р. тел./факс: (044) 227-38-48, 227-38-28; е-mail: info@burago.com.ua, www.burago.com.ua Адреса для листування: 04080, м. Київ-80, а/с 41