АНЖЕЛЛА ПОДОЛЬСКАЯ «РИСУНКИ НА ПЕСКЕ» Том 2 (Проза: Повесть, рассказы; Поэзия; Берлин, 2016 г.) by literaryStudio

Анжелла ПОДОЛЬСКАЯ

РИСУНКИ НА ПЕСКЕ ПРОЗА ПОЭЗИЯ

Берлин 2016

Анжелла Подольская

РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Оформление и форматирование Иосифа Малкиэля Портрет А. Подольской работы Л. Бердичевского (стр 4)

ISBN

978-3-926652-96-6

Druckerei CONRAD GmbH Breitenbachstrasse, 34 – 36, 13509 Berlin

ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ Очерки о жизни

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

«Мы все – бывшие дети, многого о себе не договорили, не поняли. Попытка реконструкции жизни довольно мучительна, но эти времена есть за что благодарить. Кроме нас, это сделать некому, но коллизии детства и отрочества шестидесятых-девяностых оказались ничуть не менее драматичны и трогательны. Лучший способ разобраться в себе нынешних – вспомнить себя тогдашних». Д. Быков

ока не стёрлись из памяти страницы жизни – пролистать их. Многих дорогих уже нет, многое кануло в Лету. Повторяя слова Екклесиаста Проповедника, трудно не заблудившись во Времени, собрать то, что разбрасывала по жизни, связать воспоминания в нечто единое. Писать – своего рода, медитировать. Как пишутся мемуары? Не знаю. Это – очерки о жизни, экскурс в далёкое, чувство необходимости выговориться, вспоминая тех, кто оставил след в моей душе. Автобиографическая канва необходима как каркас для ощущений. Я осознала, что мои дети, которыми я горжусь, могут никогда не узнать, что и почему когда-то делала. Эти очерки и для них. Ещё подумала, что пока ангел-хранитель со мной, я должна вспомнить. Сложатся ли эти строки? Не мне судить. Только – я, перо, бумага… Никаких посредников. Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять… Вперёд!

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

БЛИЖНИЙ КРУГ

стория моей семьи похожа на тысячи других… Мама, папа, я, сестра и Аделичка. Пожалуй, лучше так: мама, папа, Аделичка, сестра и я. Странные, но красивые имена выбрали нам родители: Эллен и Анжелла. Когда я появилась на свет Божий, у мамы развился послеродовой сепсис, осложнившийся тяжёлым тромбофлебитом. Почти год она не могла ходить, долгое время провела в больнице. Бабушка, мамины сёстры и Элла – моя старшая сестра, по нескольку раз в день носили меня для кормления в больницу. Постепенно мама начала двигаться, сначала с помощью костылей, потом палочки. Грудное молоко у неё пропало, моей молочной мамой стала одна из наших многочисленных соседок. Мне исполнилось три месяца, когда бабушка Бася, со мною на руках, вышла в «садик, где фонтан», там познакомилась с сидящей рядом на скамейке женщиной. Это была Аделя, бабушка привела её в наш дом. Аделичка стала моей няней, почти второй мамой. Помню себя лет с трёх-четырёх. Зима. Я – в пальто, перешитом из Эллиного, в нелепой меховой шапке. Катаюсь на качелях – лошадке, в «садике, где качели». Щека оттопырена – за ней вчерашняя котлета, которую не хотела проглотить и, чтобы не нервировать взрослых, проспала так ночь. Ноет лицо, но как избавиться от котлеты не знаю – Аделя рядом. Той же зимой – Аделя тащит меня, упирающуюся, домой. В другой руке – санки. «Где ты потеряла валенок, штык Имглык?» – кричит она. Будучи суеверной, тут же сплёвывает через плечо, чтоб не сглазить «ребёнка»… Меня отдали в детсад. Не только в целях воспитания. Маму

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

очень напрягала Аделина речь – смесь русского, украинского, еврейского диалектов. Опасалась, что я заговорю, как няня. Детский сад, в окна которого заглядывали «Золотые Ворота», – ведомственный, в самом «сердце» города. Каждый день всей группой гуляли возле «Ворот», которые тогда ещё не были «испорчены» реставрацией. Бросались снежками, карабкались по разбитым лесенкам наверх и съезжали на попах. Перед обедом – обязательная столовая ложка рыбьего жира, от которого меня мутило. Скоро Новый Год. После «тихого» часа – репетиции, мы готовили утренник, – у меня роль зайчика с длинными ушками. Лет в пять-шесть – я с папой на теплоходной прогулке по Днепру. Чудесный тёплый вечер, солнце скользило с небосвода и освещало всё вокруг. Помню чувство, которое бурлило во мне: «Пусть этот день никогда не закончится». Мы сидели на палубе в носовой части и я, склонившись над перилами, смотрела, как киль врезается в тёмную гладь воды. «Осторожно, не наклоняйся так низко. Вывалишься за борт», – волновался папа. После прогулки мы весело бежали к фуникулёру. У входа – лоток с мороженым. Продавец маленьким ковшиком набрала из большого бидона сливочный пломбир, наполняя вафельные стаканчики. Это самое вкусное мороженое, которое я когда-либо ела. Не воспользовавшись фуникулёром, поднялись по «Владке», как ласково горожане называли Владимирскую Горку. Домой пришли уставшие, счастливые. Есть не хотелось, мама разрешила лечь спать без ужина. Другая картинка. Я не могу заснуть, мечусь. Скарлатина, температура. Помню это ощущение – папина рука под моей головой. Потом, взяв меня на руки, папа ходит взад-вперед по комнате, напевая военные песни. И сегодня помню звук его голоса в ночной тишине. Скарлатина закончилась осложнением – я стала хромать. Пригласили известного детского профессора. Успокоив родителей, он пообещал, что я буду и плясать, и «летать». Велел пить много молока. Каждый вечер Аделя пытается влить в меня это самое моло-

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ко. У него какой-то особенный запах – базарное. Я ненавидела его из-за пенок, не хотела пить, пока не процедят через марлю. Жаловалась: «Аделя меня «заливает». Аделичка любила покупать продукты на базаре, вовсю торгуясь. Торговки почти всегда цену сбавляли. К продуктам она относилась уважительно, называя их ласково: «Морковочка, капусточка, мяско». Как-то летом она взяла меня на базар на Сенной площади, позже переименованной во Львовскую. Чужие люди, суматоха, шум. Я боялась потеряться и не отпускала подол её юбки. Подошла цыганка, зашептала. Аделя раскричалась, стала звать милиционера. Тот подошёл, но след цыганки простыл. Аделя не могла успокоиться: «Она хотела купить моего ребёнка!» Лето. По воскресеньям на фуникулёре спускались на Подол, занимали очередь на «лапоть». Крошечный теплоход, пересекая Днепр, довозил нас до Довбычки. С нею не могли сравниться никакие Евпатории и Ялты. Выбирали место у воды, сбрасывали на подстилку одежду и бежали купаться. Волны, взбудораженные отъезжающим «лаптем», выплёскивались на берег, сбивали с ног. На воде – солнечные блики. Вода чистая, прозрачная, видно песчаное дно. Днепр казался огромным, водная гладь доставляла неизъяснимое наслаждение. Вдоволь накупавшись и проголодавшись, набрасывались на вкуснейшую кабачковую икру, крутые яйца и помидоры. Родители сняли дачу на Воскресенке. Днепр, напротив – лес. Под конец отдыха я подвернулась под руку Аделе, стоящей у примуса, и она опрокинула мне на руку кипящий жир из сковородки. Сильный ожог исчез за два дня – все дачники по нескольку раз в день мочились на мою рану. Ещё помню дурманящий запах антоновки в хозяйском саду и звезды на небе. Сказочно! Жили мы в двадцатиметровой комнате коммунальной квартиры на последнем, пятом этаже дома на Малой Житомирской. Семь семей, лишь одна соседка – одиночка. Остальные – многодетные. Утро квартиры начиналось рано. Стены сотрясались от хлопанья многочисленных дверей. Длинный,

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

захламлённый коридор. Двери, двери. В конце – кухня, узкая и длинная. У каждой семьи свой столик. Газовые плиты появились не скоро. А пока, готовили еду на примусах, позже – керогазах. Что-то дымилось, пригорало. С грохотом ворочались кастрюли, стучала крышка мусорного ведра. Смешанные запахи щей, куриного бульона и украинского борща плыли по квартире… В нашей комнате – два больших окна. Между ними – зеркало в резной, чёрной раме. Когда в комнате никого не было, я изображала перед ним лебедя из балета. Даже во снах возникали нескончаемые спектакли, в которых я – прима-балерина. Я недоумевала, не понимая сверстников, желавших стать врачами, учителями. Зачем? Так скучно – всю жизнь быть кем-то одним. Лучше стать артисткой, играть эти роли. Можно упоённо изображать что-то перед зеркалом, наслаждаясь своим лицом, размалёванным маминой помадой… Но как заинтересовать других, как обрести зрителя? Будучи робкой, смущалась, когда твердили, что я – хорошенькая. Поверила в это позже. В комнате, посредине правой стены, – шкаф. Между ним и окном – железная, родительская кровать со скрипучей сеткой и круглыми шарами у изголовья. С другой стороны, до изразцовой печи, которую топили дровами, топчан – спальное место Эллы и Лёни, её мужа. Они – студенты института. Мы с Аделичкой спали на деревянных, в виде козликов, раскладушках. После сна раскладушки складывали, прятали за вешалку, приютившуюся у двери. Телевизоров ещё не было, но радиоточка в шесть утра начинала играть гимн. Свадьбу сестры «гуляли» в квартире тётки жениха на Владимирской. Через много-много лет мы жили на этой улице. Быт был непростой, но уютный. Несмотря на то, что отец занимал весьма значительную должность – главного инженера Дорстройтреста ЮЗЖД, изолированную двухкомнатную квартирку в двадцать шесть метров он получил только в начале 70-х. Но об этом позже. Его безудержная воспитанность, интеллигентность ставили в тупик людей, с которыми ему приходилось общаться как по

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

службе, так и в быту. Даже на кухню он не выходил без галстука. Соседи называли его «антилягентом». В отличие от него, у мамы, очень красивой женщины, – «железный» характер, не допускавший амикошонства. «Генерал без армии» – говорили её сёстры и брат. А папа, «повысив» маму в должности, называл её нежно: «Мой генералиссимус». Меня ещё не было… Я –послевоенная… Не довелось пережить то страшное время: «О! Сегодня началась война!» «…22 июня… Ровно в четыре часа… Киев бомбили… Нам объявили, Что началася война…»

Мама – врач-гинеколог, мобилизована в первый же день войны. Незащищённая, уже готовая кандидатская… Ненаписанная докторская… Военно-полевые госпитали, поезда. Раненых с поля боя выносить ей не пришлось, но оперировать под бомбёжками – часто. На дорогах войны её следы затерялись. Несколько лет ни отец, ни близкие не знали, где она, жива ли? Отец был мобилизован через неделю после начала войны. В эти первые дни до мобилизации ему удалось эвакуировать дочь с мамиными родственниками в Джамбул. Когда Красная Армия отступала, идя вслед за фронтом, войска, где служил отец, взрывали мосты и дороги. В конце войны – восстанавливали их. Только за год до окончания войны отцу удалось разыскать маму, перевести её в военно-полевой госпиталь 2-го Украинского Фронта, где служил сам. Это сделало командование по его просьбе. В звании майора он «дошёл» до Берлина. Имел множественные награды, в том числе ордена. Домой возвратился через полгода после окончания войны с трофеем – неподъёмным деревянным сундуком, который нашёл прибежище на лестничной площадке, перед дверьми нашей коммунальной квартиры. Фронтовики привозили подарки, папа – сундук. Зачем? Вероятно, чтобы хранить в нём картошку, заготавливаемую на зиму. Смешно, не правда ли? Бывшие командиры настойчиво звали его в Харьков, обещая «зелёный свет», от должности до изолированной квар-

/10

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

тиры. Почему отец не принял это предложение? Скорее всего, оттого, что у мамы была большая родня. Когда мама была прикована к постели, вожделенный пенициллин, спасший ей жизнь, привёз из Харькова какой-то генерал. Как мне рассказывали, войдя в нашу коммуналку, ужаснулся. Его громовой голос звучал во всех уголках квартиры: «Один из лучших моих офицеров в таких условиях?» Навестив в больнице маму, лежавшую с высоко поднятыми, забинтованными, ногами, просил: «Голубушка! Я забираю вас в Харьков. Поедемте. Для вашей семьи мы сделаем всё. Не пожалеете». Но родители остались в Киеве. Трудно судить, был ли их выбор правильным. Как известно, у жизни нет сослагательного наклонения. Помню маму тех лет – в военной форме капитана медицинской службы, опиравшуюся на палочку, с папиросой во рту. С раннего детства я привыкла к запаху лекарств. Мне было около семи, когда папа пришёл в больницу проведать маму, лежавшую с очередным обострением флебита. В коридоре его «свалил» инфаркт. Было ему сорок девять. Сказались годы войны, неведение о судьбе жены, волнение за неё. Долгое время родители лежали в разных отделениях, расположенных на одном этаже. Чтобы не волновать маму, сказали, что папа в длительной командировке. В детстве совершенно невозможно поверить, что когда-нибудь не будет рядом родителей. Но в моём сердце поселился страх – уже тогда боялась этого. Читать научилась рано. Любимые герои: Чипполино, сеньор Помидор, Незнайка… Позже – персонажи Жюля Верна. Но озадачивал «Таинственный остров». При описании жилища в пещере – ни слова о туалете. В то время, как в «Молодой гвардии», автор описывает отдельную уборную, которую ежедневно нужно было мыть, чтобы генерал мог её посещать. Вот такие вопросы возникали в моей голове. Мама относилась к моему увлечению балетом серьёзно и привела к одной из своих пациенток – директору Киевского Хореографического Училища. В училище меня не приняли, но

/11

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

она направила к руководителю Городским Домом Пионеров. В то время он находился в пяти минутах ходьбы от нашего дома, рядом с Владимирской Горкой. Меня определили в секцию танцев, пения и художественного чтения. Через некоторое время к приближавшемуся празднику мы репетировали сказку: «Гуси-Лебеди». Мне досталась роль гуся, которого хотели завлечь в ловушку волк с лисой. Дома мне сшили белый костюм, купили белые тряпичные тапочки, носки выкрасили в красный цвет. В день праздника с мамой пришли в Дом Пионеров. «Ты не забыла свою роль?» – спросила она. Утвердительно кивнув, оставила её в зрительном зале и побежала за кулисы. Концерт начался. Сказка должна была его завершать. «Дети! Сейчас мы окончательно распределим ваши роли. У нас многовато гусей. И сегодня их роли исполнят…», – руководитель секции назвала имена, среди которых моего не было. Ошеломлённая, я ничего не понимала… Наконец, до меня дошло, что она обращается ко мне: «Дорогая, ты сегодня сыграешь Печь, которая сама выпекает пирожки. Будешь выталкивать её на сцену». Отвернувшись, я пошла прочь. «Куда ты? – неслось вслед. – Вернись немедленно. Некому играть Печь». Обидно. Сердцу так хотелось музыки, песен: «…Диги-диги-ду, Ди-ги-диги-ду, Я из пушки в небо уйду! Ай лав ю-у-у…»

В костюме гуся, не проронив ни слезинки, я вышла на улицу и пошла домой. Великая мечта не состоялась. В Дом Пионеров я больше никогда не вошла. Когда мама хотела отметить черты моего «немыслимого» характера, она многозначительно вздыхала: «Гуси-Лебеди…» Что поделать? Таким характером меня наградил Бог. Мы были гостеприимны, дом всегда полон гостей. Часто приходили с семьями мамины сёстры, брат. Становилось шумно, весело. За столом была важна не столько еда, сколько компания. Мы, дети, играли в «эвакуацию» или в «школу», прислуши-

/12

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

ваясь к разговорам взрослых. Иногда они переходили на шёпот, чтобы мы не разобрали. Но у нас – «ушки на макушке», мы узнавали произносимые имена из газет. Родители – члены КПСС. Папа уже ни во что не верил, называя всех тех, из газет, «бандой». У мамы – другая точка зрения. Она была полна веры, надежд. Помню, как она рыдала, когда умер Сталин: «Горе, большое горе! Как теперь?» Многие надеялись на Берию: «Грузин. В пенсне… Может, с ним будет не хуже?» Я знала, что было такое слово: «довойны». Собираясь у нас, женщины вспоминали эту самую «довойну». Подтрунивая над папой, они вспоминали, как он «увёл» свою медичку у Оскара Сандлера, ставшего впоследствии довольно известным композитором. Папе эти воспоминания удовольствия не доставляли. Ему не нравилось, что мама, спустя десятилетия сохранила с композитором дружеские отношения. Старший брат мамы, Михаил, – врач, хирург, прошёл войну. С женой Лёттой и тремя дочерьми жил на Стрелецкой улице. У них – две комнаты в большой коммунальной квартире, которая до революции принадлежала отцу Лётты – известному киевскому адвокату. Их старшая дочь Римма – ровесница Эллы, моей сестры. В одном классе с ними училась Рада, дочь Хрущёва, которую привозили в школу на машине с охраной. И Элла, и Римма вспоминали, что Рада была доброжелательна, без заносчивости. Моя мама – младшая среди сестёр, – Розы, жившей в Москве, Марии, которую называли Маней, и Риты. Из киевских сестёр только Рита – самая обеспеченная. Только у Риты – большая, отдельная квартира в новом доме на Энгельса. Её муж – директор завода. Только у них была ванная комната, с белым кафелем, с никелированным душем, горячей водой. Иногда мне позволяли воспользоваться этой ванной, и тётя оставляла меня ночевать. Спала я на широкой двуспальной кровати между тётей и её мужем, Евсеем. Но, как правило, по субботам, всей семьёй мы ходили в Центральную Городскую баню, находившуюся на нашей улице. У меня было много двоюродных сестёр и три брата. Все бра-

/13

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

тья – намного старше. Двоюродные сестры также, и только близнецы, Марьяна и Света, дочери дяди Миши, – мои ровесницы. При всей робости, среди нас троих я была лидером. Обиженные близнецы жаловались моей маме: «Тётя Ама, почему она всегда принцесса, а мы служанки?» Мама уговаривала меня, чтобы «принцессами» все были по очереди. Я сопротивлялась, переставала играть с сёстрами, до тех пор, пока они не упрашивали продолжить игру. Среди многочисленных дядей и тётей любимым был Евсей. Он отвечал мне взаимностью. Только к нему я обращалась на «ты». Однажды из-за этой привязанности я чуть не погибла. С родителями шла к тёте в гости, а они шли к нам (домашнего телефона у нас не было). Увидев Евсея на другой стороне улицы, бросилась к нему через дорогу, едва не угодив под троллейбус, спускавшийся на нынешний Майдан Незалежности. Чудом, в последний момент, водитель сумел затормозить. Ну, и влетело же мне тогда! Никогда прежде не видела в таком гневе папу. Из старших двоюродных сестёр самой близкой была Рита. Особенно мы сблизились, когда Элла с мужем, после окончания института уехали работать в Тернополь. Рита старше на десять лет, но мы были подружками. Нас связывала любовь, закончившаяся полным разрывом, когда по её мнению, ярой сионистки, я уехала в Германию, предав Израиль. Но об этом позже. Рита – дочь Мани. Мы жили на одной улице. Условия жизни у них были ужасающими. Одноэтажный, покосившийся домик. Вчетвером в восьмиметровой комнате. Маленькая прихожая, куда попадали прямо с улицы, служила и кухней, которая не отапливалась, где зимой стряпали в пальто, не спасавшем от холода. Самое страшное – черви, ползающие по стенам из-за страшной сырости. В новом жилье семье отказывали. И только в 70-м, когда Рита собрала этих червей в баночку и поставила её на стол председателя Райисполкома, произошло чудо. Следствием стали выписанный ордер и новая жизнь на Лесном массиве. Прожили, однако, они там недолго, в 73-ем уехав в Израиль. Так как в нашей семье все работали или учились, случалось,

/14

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

что ели мы в разное время. Но в воскресенье – обязательный семейный завтрак. Не разрешалось выходить из-за стола, пока все не поели. Аделя жарила самую вкусную в мире картошку, или варила в «мундире». На столе – селёдка с луком, политая пахучим, базарным подсолнечным маслом, в которое мы макали свежий хлеб… Эту традицию воскресного завтрака я перенесла и в свою взрослую жизнь… У мамы была навязчивая идея: когда я попадала в поле её зрения, она всегда придумывала для меня работу – я ни минуты не должна была бездельничать. При попытке улизнуть, я получала обвинение в эгоизме. Мама хотела, чтобы я стала спортивной – купила двухколёсный велосипед и сама учила меня кататься. Больше всего она хотела, чтобы я стала самостоятельной – лет с семи посылала меня передать что-либо родителям Эллиного мужа, которые жили на Подоле. И я совершала «путешествие» с Малой Житомирской на Константиновскую двумя видами транспорта. Аделя «задыхалась» от ярости: «Мать издевается над ребёнком», но «перевоспитать» маму не смогла. Не получилось выбиться в актрисы – мама решила учить меня музыке. Купили пианино «Чернигов», пригласили учительницу, Феню Юльевну, которой мама объяснила: «Чтобы девочка, хотя бы немного владела инструментом, для себя, просто так». Поначалу я увлеклась занятиями, однако вскоре музыка превратилась в пытку. И я хитрила – ставила ноты на пюпитр, сверху – любимую книжку и, не глядя на клавиши, часами играла гаммы, одновременно читая. Все, кроме учительницы, были довольны. Она не понимала, почему к очередному уроку я опять не выучила заданный этюд. Мне удалось освоить только полонез Огинского, который по просьбе домочадцев и гостей охотно исполняла в течение нескольких лет. Аделя не могла нарадоваться, без конца нахваливая меня: «Шейне мейделе! Нивроку, такой талант!» Когда я стала взрослой, прочла у Михаила Чехова и точно

/15

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

осознала: «Любое искусство пытается быть похожим на музыку». Я очень сожалела о том, что мама своей железной волей не заставила меня относиться к обучению музыке серьёзно. «Потому что, музыка – самое абстрактное нечто, но проникающее сразу в сердце, минуя промежуточную посадку в области интеллекта, – как говорил и великий Бергман. – Музыка, это всё, что мы слышим. Скрип шагов… Ветер за окном… Капли дождя… Музыка…»

«ПЕРВЫЙ РАЗ В ПЕРВЫЙ КЛАСС»

етский сад, воспитатели – в прошлом. Ученица… Теперь всё по-взрослому! В школьном дворе из радиорубки разносилась музыка: «В первый погожий сентябрьский денёк Робко входил я под светлые своды. Первый учебник и первый урок Так начинаются школьные годы. Школьные годы чудесные, С дружбою, с книгою, с песнею, Как они быстро летят! Их не воротишь назад. Разве они пролетят без следа? Нет, не забудет никто никогда Школьные годы».

В новенькой форме, с большим белым бантом в волосах, я – среди будущих одноклассниц. Рядом – сёстры-близнецы. Нина Дмитриевна, первая учительница. Немолодая женщина с гладко зачёсанными, седыми, волосами. Не помню, что она говорила, но в её глазах светились доброта и понимание. Тринадцатая средняя школа – в тридцати шагах от памятника Богдану Хмельницкому…

/16

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

В школе сразу приобрела друзей. Самой близкой стала Оля Гудзенко. Мы сидели за одной партой. В перерыве, держась за руки, гуляли по школьным коридорам. В тёплые дни во дворе сооружали «секреты». Оля жила на территории Софийского Собора, в его глубине, в небольшом одноэтажном доме. Возможно, кто-то из родных имел отношение к службе в Соборе. На территории был большой сад, в центре которого рос тысячелетний, громадный дуб. Здесь, в Соборе, и на Владимирской Горке, прошли детство и юность. И «София», и «Владка» были в нескольких минутах ходьбы и от школы, и от дома. С Олей мы никогда не ссорились, а если случались размолвки, на следующий день обязательно мирились. Тем не понятней было, что со второго класса Оля подружилась с другой девочкой. Правда, довольно быстро с ней рассорилась и захотела вернуть нашу дружбу. Просила прощения, плакала, приходила с мамой к нам домой. Моя мама уговаривала: «Ну, прости её. Не упрямься». Но… Предательства я не простила. Олина мама сказала: «Она у вас упёртая». Думаю, она ошибалась... Это – гордость. С Олей я не ссорилась, держалась ровно, никогда более не преступив дистанцию в общении. Жизнь не стояла на месте. Поступала в первый класс, когда школа была женской. Со второго у нас появились мальчики – школа приобрела статус со «смешанным обучением». Сначала все испытывали скованность, присматриваясь друг к другу. Но скоро и мальчики, и девочки привыкли, как будто вместе учились с первого класса. Возникли первые школьные влюблённости... Кто-то дёрнул за косу, кто-то кому-то дал списать домашнюю работу, кто-то подсказывал… Любая мелочь воспринималась, как знак внимания. По классу пролетали записочки с признаниями в любви на «всю жизнь». Меня это не коснулось. Если мальчик проявлял ко мне интерес, смущаясь, я заливалась румянцем. Школу вспоминаю с теплотой. Нравилось учиться – я была прилежной, типичной «отличницей». У некоторых одноклассников это вызывало, вероятно, за-

/17

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

висть. Слово «отличница», звучавшее в мой адрес, произносилось иногда с издёвкой. Таких было немного, два-три человека. Не помню ни их лиц, ни имён. Часто родители не могли заставить меня пойти погулять, у меня всегда были какие-то дополнительные задания или поручения. Новый 1956 год… Меня ожидал сюрприз. На зимние каникулы мы с мамой поехали в Москву. Вся Москва была увешана афишами с улыбающейся Людмилой Гурченко в чёрном платье, с белой муфточкой в руках. «Карнавальная ночь», ставшая хитом на все времена. Впрочем, слова «хит» в обиходе ещё не существовало. Остановились мы у Розы, маминой сестры – статной, величественной дамы. В ней невозможно было угадать бывшую девочку из местечка, которое она оставила в юном возрасте. Жила и училась она в Ленинграде. Потом – Москва. Стала доктором наук по дошкольному воспитанию, преподавала в Педагогическом институте. Написала несколько книг, сотрудничала со многими журналами, среди которых и «Весёлые картинки», в редакционную коллегию которого входила. Мои московские брат и сестра, Павел и Ласа, были намного старше. Я воспринимала их, как дядю и тётю. Муж тёти, Александр Михайлович Арсеньев – действительный член Академии педагогических наук, много лет был замминистра просвещения СССР, и до конца жизни возглавлял ВАК в педагогической области. Именно он сделал мне незабываемый подарок – приглашение на ёлку в Кремль. Даже тогда я осознавала значение этого события. Кремль! Да ещё дважды. Пригласительных было два, с перерывом в один день. Георгиевский Зал! Громадная ёлка! Как на Красной Площади. Дед Мороз, Снегурочка. Танцы, песни. Мне казалось, что под масками разных зверушек скрываются известные актёры. Я узнавала их по голосам. А подарки! Никогда в жизни я не видела ничего подобного. Это были металлические, разноцветные сумочки-бочонки с витой ручкой и замком-защёлкой, заполненные удивительно волшебным содержимым.

/18

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

На семейном совете взрослые решили, что я должна использовать и второй пригласительный. Не пропадать же! Когда я вторично проходила через Спасские Ворота, тот же милиционер, что и накануне, внимательно на меня взглянул. «Узнал», – промелькнуло в голове. Пройдя сквозь контроль, пунцовая, я сгорала от стыда, оттого что во второй раз иду на ёлку в Кремль, в то время, когда миллионам советских школьников это недоступно. Тогда я поняла – тётя и её муж принадлежат к другому обществу, элите, хотя и этого слова тогда не было. Среди их друзей были известные учёные, писатели, актёры, политики. Тётя дружила с С. Маршаком, А. Толстым, С. Михалковым и многими другими. Спустя много лет я не раз бывала в Москве – в командировках, в гостях. Но те две недели остались памятными. Неизгладимое впечатление на меня произвёл балет «Жизель» в Большом Театре – со Стручковой и Ждановым в главных партиях. Малый Театр, где мы смотрели «Волки и овцы» с Турчаниновой, Быстрицкой и Юдиной. Третьяковская галерея, встретившая «Явлением Христа народу» Иванова. Сама столица, заснеженная, прекрасная. И, конечно же, московское метро, с красивыми станциями. Но сказкам свойственно заканчиваться. После таких каникул нужно было возвращаться к «прозе» жизни – учёбе. Но, так как я училась с удовольствием, это было нетрудно. Одноклассники вновь и вновь заставляли меня рассказывать о Кремлёвской ёлке. После многократных повторений, всем казалось, что и они побывали на самом главном утреннике страны. Позади – младшие классы. Впереди ожидало много новых предметов, учителей. Жаль было расставаться с первой учительницей. Многие плакали. Начало пятого класса прошло сумбурно. Трудно привыкнуть к изменившемуся укладу обучения. Попробуй-ка, зимой, после каждого урока, вовремя перетащить из класса в класс портфель с учебниками и тетрадями, пальто, спортивную форму. Мы су-

/19

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

етились, бегали по коридорам, шумели, получая замечания, от которых родители приходили в ужас. Ещё оставаясь детьми, мы уже взрослели. За партой усидеть было трудно, ожидая звонка, больше думали о перемене, когда можно немного расслабиться. Начинали прогуливать, хотя я это делала под напором «общественности». Обычно меня стыдили: «Паинька, отличница». Приходилось подчиняться, чтобы не выглядеть «штрейхбрехером». Сбегали, как водится, на «Владку» или в «Софию». На очередных родительских собраниях мама и папа узнавали, что и я «пасовала». «Никогда так больше не делай, дорогая!» – просил папа. Просьба, произнесённая тихим голосом, была весомей маминых криков. Однако ничто не могло остановить процесс взросления. Учителям тоже доставалось от нас. Какими только прозвищами мы награждали их, или подхватывали уже «ходившие» по школе. «Циркуль» – преподаватель математики. «Бомбовоз» – географ, указка которого вплывала в класс перед его громадным животом. «Божий одуванчик» – преподаватель истории, которую мы любили и уважали. «Шпрота» – физичка. Вовсю расцветали школьные «любови», сопровождавшиеся «страданиями». Мальчишки подсматривали за девчонками, переодевавшимися до или после физкультуры, выбирали предмет обожания или очередную жертву для насмешек. Женская половина в долгу не оставалась. Теперь уже не только учёба заставляла сломя голову бежать в школу, но и ожидание встречи с кем-то… Лицо вспыхивало, когда за одной партой, или на пробежке стометровки оказывался рядом со своим кумиром … Когда мне исполнилось одиннадцать, Аделя вышла замуж. Кто-то познакомил её со столяром-краснодеревщиком, – вдовцом, жившим на нашей улице. Мои родители организовали для них трогательную свадьбу, после которой Аделя переехала к мужу. На самом деле, она только поменяла место прописки, так как не оборвались узы, существовавшие между нами до конца её жизни. Летние каникулы я проводила в пионерлагере «Берёзка», в

/20

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Кичеево, под Киевом, который находился в дивной берёзовой роще. Я любила всю эту пионерскую жизнь, суету, соревнования, вечерние «Линейки», с рапортами перед председателем дружины. Любила пионерские песни. Сразу появлялись новые друзья. Казалось, дружба – навеки. Часто ездила к Элле, в Тернополь… Мне нравился этот город. Какой-то он был не такой, как Киев. Разницу я поняла позже – город был западным. Сестра с мужем жили в настоящем «Паньском маетке».1 Это красивое строение, окружённое изысканной кованой оградой из чугуна, было приспособлено под Областное Управление Сберкасс, где Лёня, муж сестры, заведовал одним из отделов. В тыльной части здания было несколько служебных квартир, в одной из которых жила сестра. Здание находилось на Площади Свободы, где напротив «маетка», был мединститут, а заканчивалась площадь широченной лестницей, ведущей к озеру. Озеро – жемчужина города. Проточное, настолько громадное, что на нём было много островков, соединённых между собой подвесными, витыми мостиками. На каждом островке – кафе-мороженое, аттракционы, игровые площадки для детей, теннисные столы, бильярд. И это всё – в пятидесятые-шестидесятые. Но самое удивительное – громадный песочный пляж, начинавшийся сразу у спуска лестницы. Сестра с мужем прожили в Тернополе семнадцать лет. Последние несколько лет они жили в новой квартире. Бывший «Паньский маеток» стал Городским Дворцом бракосочетания. Не успела оглянуться – старшеклассница. Из «отличниц» перекочевала в «хорошистки». Единственный предмет, по которому терпела полное фиаско – физкультура. Терпеть её не могла. Особенно, прыгать через «козла» и кувыркаться на мате. Ненавидела, когда меня учили, как нужно двигаться. Возможно, это происходило из-за нескольких сильных растяжений. Словом, я выискивала разные причины, особенно, в старших классах, чтобы пропустить урок. Чтобы не портить табель, мне ставили с натяжкой четыре с минусом, который подразумевался. Позже у меня стали подозревать аппендицит, освободив от

/21

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

физкультуры. Я была на «седьмом небе». Мне не нравился ни один мальчик. Подружки дразнились, что я – снежная королева. На самом деле, была мечтательницей. Каждый день перед сном представляла выпускной вечер, медленный танец, где я кружусь с принцем из фильма: «Алые паруса». Все смотрят на нас, и я чувствую себя королевой. Не снежной. К сожалению, выпускного бала в моей жизни не было. После восьмого класса я оставила школу. Папа часто болел, инфаркты преследовали его. Родители хотели поскорей «дать» мне профессию и «поступили» меня в техникум.

Панськiй маеток (украин.) – господский дворец.

ПОЧТИ ВЗРОСЛАЯ ЖИЗНЬ

ентябрь 1960-го. Техникум. Специальность избрали для меня родители: «Проводная связь на ж.д. транспорте». Моё поступление совпало с получением отцом двухкомнатной, отдельной квартиры. «Хоромы» в двадцать шесть квадратов восхищали. Комнаты – «трамвайчиком», кухня – четыре метра, совмещённый санузел. Без соседей. Блаженство. И, что не маловажно, рядом с техникумом. Мне – четырнадцать с половиной. Но пора игр в куклы прошла. Настало время игр с собой. С собственным сознанием. Занятие небезопасное. Мысли, разбивая безмятежность, улетали в бессонницу, как в трубу. Было страшно: новая жизнь. Смогу ли к ней приспособиться?

/22

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

В техникуме были группы, в которые принимали сразу на третий курс абитуриентов с законченным средним образованием, либо отслуживших в армии или не прошедших по конкурсу в институты. Моя привычка «хорошо учиться» проявилась и здесь. Выбрали старостой, готовой за группу «в огонь и в воду». Одногруппники уговаривали проявлять инициативу, и я, вызывалась отвечать, тянула время – лекции заканчивались. Ещё в школе учителя говорили, и в учебнике было написано, будто бы все равны. Как же это, равны? Когда у меня была шерстяная школьная форма, а у девочки с «камчатки» (задней парты) – штапельная? Я – училась, старалась, а девочка целыми днями ничего не делала. Потом просила: «Дай списать». Давала, стыдно было отказать. Тогда я поняла – человечество делится на две категории. Одни – трудолюбивы, всегда готовы прийти на помощь. Другие – другие... Снова, то же происходит и в техникуме – одногруппники используют меня. Мне надоело постоянно тянуть руку, выходить к доске по «собственному желанию». Надоело за всех отдуваться. Коллектив взвыл, меня переизбрали – не оправдала ожиданий. Сопротивляемость – способ выживания в коллективе. Иначе, поработят. Как быть с индивидуальностью, умом, наконец? Из чего это складывается? Из непредсказуемости? Хотя, не всё так однозначно. Несмотря на определённые разногласия, в техникуме я обрела друзей: Ларису Титову, Таню Прокофьеву, Иру Ивановскую. Дни, «перетекая» в недели, «спешили» к месяцам. Девчонки уже «романились». И у меня тоже появилась тайная страсть – юноша, который поступил в один год со мной, но сразу на третий курс. Про себя назвала мечту «Белым принцем». Помню, как увидела его впервые на ступеньках при входе в техникум. В бежевом костюме, гольфе – в тон, что тогда было редкостью. Голубоглазый, с длинными русыми волосами. То ли Олег Стриженов,

/23

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

то ли другой Олег – Видов… Моё сердце дрогнуло. Я не знала, как его зовут, откуда он? Засыпая, думала о нём, о незнакомце. Мечта будоражила музыкой предвкушения встречи с ещё неосознанным... Как часто случается, влюбился он не в меня, а в мою одногруппницу – Люсю Данилецкую, которая превратила его жизнь в пытку. Люся, с которой одно время я сдружилась, приехала из Козатина. Жила в общежитии техникума. Была красива, прагматична, сразу став секретарём комсомольской организации группы. На четвёртом курсе вступила в партию. Это не мешало ей «крутить» параллельные романы. Толя Тисов, моя несбывшаяся мечта, был для неё запасным вариантом. Мы были на третьем курсе, когда она вышла замуж за молодого, перспективного врача, к которому после окончания учёбы уехала в Павлодар. До сих пор помню, что творилось с моим кумиром после её свадьбы. Он простаивал ночами под окнами общежития, умоляя её выйти. Как-то, чтобы вызвать её ревность, схватил меня за руку, хотя мы знали-то друг друга только наглядно. Оказалось (Люся постаралась), – ему давно было известно о моей влюблённости, которая к тому времени успела растаять. Забегаю вперёд, чтобы больше к этому не возвращаться. Судьба совершает странные виражи – познакомилась я с Тисовым спустя много лет. Он пришёл к нам на работу, в ГИВЦ. В тот день я появилась после декретного отпуска. Подойдя к машинному залу, столкнулась с Валерой Цоглиным – начальником отдела электроники. Валера был моим приятелем, бросился ко мне с объятиями, потом представил своего старого друга – нового инженера, в котором я не узнала того, прежнего, Тисова. Это был человек, даже отдалённо не напоминавший «Белого принца» моей юности. Неряшливый, неухоженный, безликий. Через несколько лет начальство заставило его жениться на одной из сотрудниц, работавшей оператором ЭВМ – она ждала от него ребёнка. Заканчиваю эту грустную историю ещё одним эпизодом. В 1995 году, когда я уже год жила в Берлине, меня разыскал Валера. С женой и дочерью жил в Гановере. Несколько раз мы ездили в гости друг к другу. Валера настойчиво уговаривал меня переехать в Гановер, где открыл

/24

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

фирму, как-то связанную с вычислительной техникой, в которой я могла бы работать. В одну из встреч мы проговорили с ним до утра, вспоминая прошлую жизнь. Не зная историю моей детской влюблённости, он рассказал, что когда Тисов меня увидел, просил его, чтобы он свёл нас. Остудив его пыл, Валера объяснил, что я «глубоко» замужем, что у меня двое детей. Ещё он рассказал, что когда у Тисова родился ребёнок, вдруг объявилась Люся. С мужем она разошлась и судилась – тот не отдавал ей сына. Умоляла Валеру дать ей адрес Тисова – «единственной» её любви. Дом, в котором тот когда-то жил давно снесли. Она не знала, что Тисов работает с Валерой, который отказал ей в адресе друга, опасаясь, что Люся увезёт его с собой. У меня она не появилась – и я к тому времени тоже поменяла место жительства. В начале второго курса нас послали на месяц в колхоз: «Истинная Малороссия» позвала, поманила полтавскими вечерами и гоголевской поэтикой «поднимать» сельское хозяйство. Замечательное было время. Расселили по хатам. Меня с подружками взяла к себе старушка. Думаю, она была намного моложе меня нынешней. Нас возили на поле собирать помидоры. Существовала норма – определённое количество ящиков на человека. Я – «честная комсомолка», всё чётко выполняла. Но мои девчонки, обзывая меня «стахановкой», докладывали в ящики помидоры, собранные другими группами. Разразился скандал, нас грозились отправить обратно в Киев, исключить из комсомола, из техникума. Повинившись, мы обещали впредь так не поступать. Простили. Здесь, в колхозе, мы лучше познали настоящее не только с его тяжёлыми трудовыми буднями, но и с поразительно тёплыми, под звёздами, вечерами, от которых сердцу становилось радостно. Ночью мы утопали в перине за печкой в свежепомазанной хате. Кормили всех в общей столовой. Запомнилось – много мёда и молока. В этом селе кроме нас, были студенты из львовского техникума. Ребята взрослые, старшекурсники. Вечерами, мы встречались на общих посиделках у костра, и мечтали о том, как

/25

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

изменить мир к лучшему. Иногда в сельский клуб приезжала кинопередвижка, и мы шли смотреть фильм, который уже давно посмотрели в Киеве. Сельская романтика завораживала, но навсегда остаться здесь не хотелось. За мной начал ухаживать один из львовян. Звали его Лёней. Мне было пятнадцать с половиной, ему – двадцать. Меня не настораживала эта разница в возрасте, общалась с ним на равных. Это был очень интересный парень. Подружки уверяли – влюбился. Выпытывали, что чувствую к нему я. А я ничего не чувствовала – относилась, как к новому приятелю. Раздражало только то, что его друзья считали меня его девушкой, рассказывая, что во Львове его называли: «Королём пляжа». Вероятно, он действительно был немного в меня влюблён. А может быть в то, что я из Киева? Потом он писал письма с объяснениями в любви, спустя полгода приехал. Встретила я его прохладно, безразлично… Во время обратной дороги в Киев кто-то из девчонок привёл в наше купе ребят, учившихся на курс старше. В какой-то момент один из них коротко обернулся и посмотрел на меня, а может быть, просто обернулся. Но через некоторое время, надев тёмные очки (зачем?), посмотрел пристально. Я чувствовала этот упорный взгляд. Глаза наши встретились... «Новенькая?» – поинтересовался он. Всё-таки бывает в юношах что-то притягивающее… Я его знала – одного из самых красивых ребят в техникуме. Встречала в коридорах, когда он смотрел сквозь меня, проходя мимо. И в моей группе по нему «сохли» девчонки, а с одной у него был непродолжительный роман. Борис Учитель, высокий брюнет, с ярко-синими глазами. Но у меня уже была «любовь» – Тисов, и я не выражала восторга тому вниманию, которое проявлял ко мне Борис. Видимо это и привлекло его. На все предложения о встрече я отвечала отказом. Он везде караулил, пытался чем-то удивлять, присвоив мне имя: «Любва». Раздобыв адрес, пришёл однажды домой в моё отсутствие. Открыла мама, и когда он спросил Жанну Подольскую, ответила: «Это – я». Ей послышалось: «Жена

/26

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Подольского». Потом они пили чай, маму он обворожил. Боря был очень настойчив, постоянно провожал, звонил, стал настоящей тенью. Когда я впервые согласилась пойти куда-то вместе, он заехал за мной на чёрной «Волге». Машина принадлежала его отцу. Моему изумлению не было границ. Я велела немедленно отвезти машину домой, и только после этого мы встретились в городе. Моих родителей этот факт очень сильно смутил. 1962 год. Собственная «Волга»?! Начитавшись романов, я знала, что у каждой женщины непременно должен быть любимый мужчина. Она станет гладить его по небритой щеке. Он будет её любить, ну, и так далее… В душе образ кандидата на эту роль был. Увы… Он любил другую… Я согласилась на то, что предложила жизнь. Хотя, конечно же, лукавлю. Боря так преданно ухаживал, смотрел такими глазами, что сердце отозвалось… Не думаю, что это была любовь, но он мне нравился. Кроме того, льстило, что он выбрал меня, хотя пользовался успехом у всей женской половины техникума – по нему сходили с ума десятки красавиц. Господи, прости! Я сбиваюсь на пошлость, но что делать, если это – правда? Согласилась встретить Новый Год в его компании. Купила в комиссионке красивую парчу, соседка-портниха сшила мне платье. Мы «встретили» Новый Год. Я – в постели с тяжелейшей ангиной. Боря – на стуле возле меня. В соседней комнате, за праздничным столом, собрались родственники и друзья родителей. Каждые пять-десять минут кто-то наведываясь к нам, приносил Боре что-то из еды. У меня – тридцать девять, ничего не соображала... Родственники шутили: «Ну, Жаннка! Ну, даёт! Отхватила красавчика!» «А, кстати, как ты себя чувствовал под прицелом любопытных глаз?» – спрашивала потом его, понимая, что это было испытание не из лёгких. Сам о себе Боря шутил: «Я – «ветер», вполне мог бы превратиться в «сквознячок» Но благодаря тебе изменился». В те годы в моду входил «День святого Валентина». Узнав,

/27

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

что для влюблённых в магазинах продают шоколад в виде сердечек, он купил плитки шоколада, дома расплавил и отлил шоколадное сердце. Внутри была записка: «Люблю. Съем, как шоколад!» Остроумие – то ещё… Он постоянно изводил меня своей ревностью. Нельзя было даже улыбнуться в чью-либо сторону. Ну, просто какие-то «страсти-мордасти» и постоянные выяснения отношений. В техникуме шептались: «Отличница покорила Учителя». Отличница – это я, с громадной косой до пояса, с гладко зачёсанными волосами. На все сплетни, когда-либо ходившие обо мне, отвечала цитатой из Оскара Уайльда: «Единственное, что хуже того, когда о тебе говорят, это когда о тебе не говорят». Много лет спустя меня прозвали: «Классной дамой». Что ж, закономерная метаморфоза. Всё это происходило на фоне интенсивной учёбы. Преподаватели благоволили, приводили в пример другим. На родительских собраниях, которые в техникуме тоже случались, руководитель группы советовал маме пресечь мою дружбу с подругами. Видите ли, те плохо учатся, курят и, наверное, выпивают... Всё это было недалеко от истины, но разве на этом строится дружба? Мама была в растерянности… Но, я настаивала на своём праве: «Дружить не перестану». Весна. Замечательный, тёплый день. Сообщение ТАСС: «Гагарин вернулся из космоса». Невероятное ликование. Гордость! Оттого, что родился именно в этой стране. Лето. Боярка. Сказочное место перед Кичеево, где находился мой пионерлагерь «Берёзка». Боря повёз меня на их дачу знакомить с родителями. По дороге твердил: «У меня очень красивая мама. Ты похожа на неё. Понравишься». Его мама действительно оказалась красивой женщиной, присматривалась ко мне с некоей долей скептицизма. Думаю, ей было непонятно, что нашёл во мне её мальчик? И за столом я не умела пользоваться столовыми приборами. И мои родители – врач и инженер. И одета я – «так себе». Интуитивно чувствовала – по каким-то критериям я не устраиваю Борину маму.

/28

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Не знаю, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь… Но вскоре в Бориной семье произошла катастрофа – арестовали отца. Оказалось, он был из тех людей, которые в те годы именовались «цеховиками», принадлежа к теневой экономике. Его судили, приговорили к огромному сроку. И это было не самое худшее – ему грозил расстрел. Техникум «гудел», за месяц до защиты диплома, всё бросив, Боря ушёл в армию. Служил на Кавказе, более двух с половиной лет мы переписывались. Бывая в увольнении, он всегда звонил. Только один раз приезжал в отпуск. Из армии его не дождалась… Моего «Предательства», как он выразился, не простил. Знаю, что всё их имущество было конфисковано, но семье каким-то образом удалось освободить из заключения Бориного отца (вероятно, конфисковали, всё же, не всё). В числе первых всей семьёй они уехали в Америку. Уже живя в Берлине, я разыскивала его по Интернету. Хотелось, чтобы он не вспоминал годы нашего общения плохо. Следов не нашла. К нему у меня навсегда осталось чувство какой-то недосказанности. Могу годами не думать, даже не вспоминать, а потом – что-то случайно кольнёт, и, словно, возвращаешься в юность. Такие вещи не поддаются ни контролю, ни анализу, что-то неожиданно вдруг всплывает из памяти... И так или иначе, остаётся частью жизни... Сейчас, порой, спорим об ушедшем времени, вспоминая, хорошо ли, плохо ли жилось? Я не могу зачеркнуть его. Это время жизни моих родителей, время юности. Время денежной девальвации со свежими, хрустящими купюрами... Блестящими монетами, которые не хотелось тратить… Одна из моих сокурсниц – Люда Сковоринская. У неё случился роман с парнем со старшего курса. Роман не вполне платонический – Люда забеременела. Решившись на аборт, она пришла в поликлинику. Зная, что моя мама – гинеколог нашей ведомственной клиники, она не подозревала, что у мамы

/29

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

двойная фамилия. Для Люды было важно не попасть к доктору Подольской. И когда её направили к доктору Ланцман, Люду ничто не насторожило. Осмотрев её, моя мама убедила всё рассказать родителям и попросила прийти на следующий день с матерью, которая не знала о беременности дочери. Объяснила, что аборт в таком возрасте очень опасен. Наблюдала мама Люду вплоть до родов. Я ничего не знала, мама не обмолвилась ни словом. Она постоянно расспрашивала меня о моих подружках, в числе которых интересовалась и Людой. Я не придавала значения, почему мама интересуется ею, так как Люда в круг моих близких подруг не входила. На последних сроках беременность стала явной. Люда была несовершеннолетней, и отца будущего ребёнка, под угрозой исключения из техникума, заставляли жениться. Он, вернее его мать, выбрала исключение: «Никакой женитьбы, – заявила она. – А диплом я ему достану». Люда родила сына. Её родители в знак благодарности решили преподнести подарок доктору, благодаря которой родился Серёжа – замечательный малыш. В ту пору вошли в моду искусственные каракулевые шубки. Отчим Люды работал на какой-то базе, и достал две шубы: для Люды и для доктора. Когда они неожиданно появились на пороге нашей квартиры, были изумлены. Ни Люда, ни её родители, не могли поверить в то, что доктор – моя мама. Ещё более были поражены тем, что мама сохранила тайну даже от меня. За шубку, доставшуюся мне, деньги были возвращены. И мы с Людой долго щеголяли в «каракуле». А меня подружки чуть не «съели» – не верили, что я ничего об этом не знала. Случались в студенческой жизни и курьёзы, не оставлявшие никого равнодушным. Одна из подружек, Лариска Титова, постоянно опаздывала на лекции, придумывая всегда «веские» оправдания. Однажды, минут пятнадцать, как шла лекция: «АТС – автоматика, телемеханика, связь на ж.д. транспорте». Преподаватель – интересный мужчина лет сорока, с проседью в волосах. Вдруг открывается дверь, и на пороге – Титова. Извиняется,

/30

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

проговаривает очередную, «очень уважительную» причину. У всех, в том числе и у преподавателя, на лицах изумление, сменившееся всеобщим хохотом. Лариса, расценив это, как разрешение занять своё место, прошла к своему столу. Лекция, конечно, была сорвана – хохот перешёл в рыдания. Виновница не могла взять в толк, в чём причина? А причина была проста. Были юбка, сапожки, макияж. Забыла только кофточку надеть. Так и пришла, в нижнем белье. Сквозь слёзы смеха кто-то пытался что-то ей объяснить. Но от всеобщего шума она ничего не понимала. Прозвеневший звонок никого не утихомирил, Лариска рванулась в коридор, и вскоре уже оттуда донеслись взрывы смеха. Когда мы дошли до четвёртого курса, случилось нововведение. На нас опробовали новые технологии: обучение в течение года – заочное, с двумя сессиями. Параллельно – производственная годичная практика, которая засчитывалась как стаж работы, с получением трудовой книжки. На практику я попала на станцию Киев-Петровка. Вернее, в отдел, обеспечивавший телефонную связь станции. Работа была разнообразной: обслуживание АТС, беготня с отвёрткой по кабинетам, если у кого-то выходил из строя телефонный аппарат. Приходилось взбираться и на столбы для устранения обрыва проводов с помощью специальных «когтей». Ох! Как я это не любила, но… Шефство надо мной взял Вова Хмельницкий, выпускник нашего техникума. Я его совсем не помнила. Мы стали добрыми друзьями, я ему нравилась. Когда была уже замужем, он продолжал приходить к нам в гости. Здорово владея фотографией, снимал Маринку, мою дочь. Фотографировал меня. Почему-то, только на его фотографиях я выглядела красавицей. На остальных – «крокодилом». Уж очень не фотогенична. В 2007 году он разыскал меня по Интернету. Первое, что написал: «Лови». И прислал мою фотографию (1964 г.) на фоне стрекочущих искателей АТС. Иногда, когда заболевал кто-то из сменных сотрудников, меня просили их подменить. Во время ночных дежурств ра-

/31

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

боты было мало. Сидишь одна, за стеной трещит АТС. Я придумывала развлечения, иногда устраивая розыгрыши. Со своими подругами я виделась редко, скучала по ним. У нас был специальный коммутатор. Я набирала номер телефона одной, потом другой, и с помощью коммутатора соединяла их. Вызов они получали одновременно, споря о том, кто – кому позвонил, потом начинали болтать. В середине разговора, когда речь заходила об «этой идиотке и неисправимой комсомолке», то есть обо мне, я не выдерживала и обнаруживала себя. Сначала выслушивала всё, что они обо мне думают, потом мы хохотали, «обмывая косточки» остальным. Так как обучение в течение года было заочным, мама настояла, чтобы я поступила в вечернюю школу, которую нужно было посещать три раза в неделю. Ей хотелось, чтобы у меня был аттестат об окончании средней школы. В общем, программа – максимум. В конце учебного года получила аттестат в школе, сдала последнюю сессию в техникуме, и сразу меня и подруг отправили на преддипломную практику в Гипротранспроект. Этот проектный институт находился в центре города, уже не нужно было ездить на работу далеко. Проектная бригада, в которую мы попали, выезжала на изыскания в Карпаты. Нас взяли с собой. Жили мы в гостинице, в Ужгороде. К группе был прикреплён небольшой автобус с водителем. Мы ездили по горам, по разным посёлкам, делали всевозможные замеры, составляли таблицы. К вечеру возвращались в город, и начиналась «разгульная» жизнь, которую потом мы назвали «Карпатскими гастролями». Это был настоящий подарок, который, не подозревая, сделало нам руководство института. Правда, с нами были четверо инженеров-проектировщиков, мы были под их контролем, но всё же было ощущение, что мы вырвались на свободу. Это счастье длилось два месяца, после чего все вернулись в Киев. Началась работа над дипломным проектом, который базировался на результатах изысканий карпатской экспедиции. Там, в Ужгороде, мы посмотрели только что вышедший на

/32

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

экраны кинотеатров гениальный фильм Козинцева «Гамлет», там же узнали об отставке Н. С. Хрущёва, главного зачинщика «оттепели». Который назвал героиню фильма «Летят журавли» шлюхой, за то, что она не дождалась с фронта героя А. Баталова. Тем удивительней был огромный успех фильма среди зрителей и, особенно, его победа на Каннском фестивале. Попытка взять под контроль любовь – провалилась. Только в безнадёжных книгах или фильмах люди сходятся по классовой общности. А в хороших, как, например, в «Сорок первом», – настоящая любовь между белым офицером и красноармейкой, гениально сыгранными Олегом Стриженовым и Изольдой Извицкой, стала трагедией.

ОТЕЦ. УНИВЕРСИТЕТ

огда человек молод – дни тянутся медленно. От полноты ощущений ему всё подвластно. Кажется, что всё в жизни состоится, будет хорошо, иначе и быть не должно. Позади – годы студенчества. Защитив дипломы, мы получили распределение на работу и навсегда покинули техникум. Помню, как сидя за партой, я мечтала о моменте, когда смогу «выпорхнуть» из этого заведения. Но расставание с ним вызвало огромное сожаление... Получила направление на работу на ту же Киев-Петровку в качестве механика АТС. Впереди – два месяца каникул. Всё хорошо. Но «хорошо» не случилось. Умер папа. За четыре дня до моего совершеннолетия. Дорогой папа! Долгие годы тяжело болел. Прежде выкарабкивался. Не в этот раз. Ему не было и шестидесяти… Скорая, больница… Всё… Прежде никогда не видела «смерть» вблизи... У мамы – перекошенное лицо. Я не поняла сначала… Всё случилось при мне. Ошеломило... В доме многолюдно, мамины сёстры, брат… Все ждут приезда Эллы с мужем из Тернополя.

/33

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Потом… Потом стало странно тихо. Тяжкий период для нас с мамой. Чтобы не расстраивать друг друга, прятались, тайком рыдая. Она – в кухне, я – в спальне... Ночью, долго лёжа в постели, я наблюдала за качающимися ветвями большого дерева, заглядывавшего в окно, и думала, думала, думала… Мысли перемешивались, перескакивая с одной на другую. Невозможно было представить дальнейшую жизнь без папы. Казалось – с его смертью умерла частичка меня. В общем-то, с самого рождения люди обречены на любовь к родителям. Но моя привязанность к отцу была больше, чем любовь. Если мама – «железная леди», то папа был мягким, с тонким покроем души, с невероятным внутренним обаянием. Таких больше не «делают». Никогда, ни при каких обстоятельствах, он не воспользовался своими привилегиями, никогда и никого ни о чём не попросил для себя. И квартиру на Воздухофлотском Проспекте, в которой мы остались вдвоём с мамой, получил в порядке очереди – на общих основаниях. Я – папина дочка. И характер, и внешнее сходство. Во мне много черт, унаследованных от отца. Как-то с острой зубной болью пришла в клинику, в которой обслуживалась. Клиника – ведомственная, принадлежала ж. д. транспорту, а я работала в структуре, относящейся к нему же. В этой клинике работала и мама. Взяв в регистратуре талончик, я направилась к стоматологу. Очередь. Села, жду. Через несколько минут из кабинета выглянула медсестра и назвала мою фамилию. Я не откликнулась, спряталась. Вызывали несколько раз. Позже выяснилось – ктото из маминого отделения увидел меня в регистратуре. Чтобы сберечь моё время, мама позвонила в стоматологическое отделение, попросив коллегу принять меня без очереди. Прождав часа два, я оказалась в кресле. «Где ты была?», – спросила доктор, знавшая меня с детства. Я объяснила. Доктор долго смеялась и всем рассказывала, что с таким феноменом, как я, встретилась впервые в своей практике. Элла – другая. Не принадлежа к этой клинике, она всегда

/34

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

ею пользовалась, заходила без очереди, объяснив, чья она дочь. Конечно же, её принимали. Такие мы разные – родные сёстры. В страшном душевном напряжении, в каком-то непонятном существовании, нужно было находить силы жить дальше. Ощущение от потери отца долгие годы не давало покоя. Его образ носила в сердце. Поведать о своих чувствах кому-нибудь не могла. Требуя выхода, они терзали очень долго. Папина смерть стала прощанием с юностью. Ответственность заставила быстро повзрослеть. Многие могли сказать тогда, что я старше своих лет. На работе я должна была появиться через два месяца. Коллектив, круг обязанностей были мне известны, опасений не вызывали. С подругами давно запланировали, ещё до папиного «ухода», вместе отдохнуть. Но мама решила иначе – не расслабляться, поступать в ВУЗ. Моё сопротивление в расчёт не принималось, как и жалобы, что я устала. Девчонки уехали, а я «засела» за учебники. Необходимые знания были, но, чтобы их закрепить, взяли репетиторов по математике и физике. Поступать я могла только на вечернее отделение – меня ждала работа, которую никто не отменял. Можно было бы выбрать ВУЗ попроще, но мама – максималистка, решила, что это должен быть только Университет. Наши усилия были вознаграждены. Не потеряв год, я прошла по конкурсу, получив проходной балл. Поступила на мехмат. В качестве основной кафедры выбрала «Прикладную математику». Когда была уже на пятом курсе, кафедра была реорганизована в новый факультет «Кибернетики», но в моём дипломе значится: «Мехмат». Учиться было трудно, мозги «кипели». Особенно, на первых курсах. Вечернее отделение – не очное. Занятия – три-четыре раза в неделю, после работы. Лекции, семинары, контрольные. Математический анализ, теория функций действительных, комплексных переменных, теория относительности и так далее. Это всего лишь крошечный перечень того, что приходилось осваивать. Единственный предмет, который доставлял истинное наслаждение – дифференциальные уравнения, ко-

/35

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

торые я «щёлкала», как семечки. Что называется – «легли на душу». На старших курсах, когда началась специализация на кафедре, стало намного интересней. Спецкурсы по программированию, различные языки: Fortran, Algol, Cobol, Pascal, Modula, Prolog, PL1, Assembler и прочее… Мой любимый Assembler! С ним я работала много лет, помню многое до сих пор. Кстати, и по сегодняшний день, когда информатика шагнула на сто лет вперёд, абсолютно все операционные системы, как для персональных компьютеров, так и для больших ЭВМ, пишутся только на Assembler-е, – машинно-ориентированном языке. А вокруг… После несостоявшейся «оттепели», страна вновь брала «под козырёк».

ТРОЛЛЕЙБУС НОМЕР ДЕВЯТЬ

ечернее отделение не сплачивает так, как дневное. Но и в Университете я встретила подругу – Ларису Симоненко. Она старше на пять лет, значительно умнее. Работала в институте «Механики» Академии наук. Мы очень быстро сошлись. Внешне чем-то были похожи. Обе – не худышки, правда, она намного полней. С гладко зачёсанными, длинными волосами. У меня – громадная коса, уложенная вокруг головы. У Ларисы – длиннющий хвост. Жила она на Рыльском переулке, за углом от моей школы. В ней когда-то тоже училась. Как это мы не встретились прежде? Лариса – наполовину еврейка, наполовину – украинка. Её родители, Эсфирь Иосифовна, Спиридон Антонович, относились ко мне, как к дочери. Спира и Фира, называли они друг друга. Я любила бывать у них. С Ларой мы стали, как сёстры. 1965 год. Работаю, учусь. Один из коллег обратился с прось-

/36

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

бой. Его рассрочка (в те годы стало возможным приобретать вещи в кредит) была занята. Он хотел подарить сыну аккордеон к совершеннолетию. Я оформила на своё имя рассрочку, и мы поехали после работы на Крещатик, в ЦУМ. Первое марта, среда. По средам лекций не было, и после всех формальностей, я поспешила к конечной остановке троллейбуса номер девять. В жизни всё не случайно. После работы всегда ездила домой или в Университет другим путём, иными видами транспорта, во всяком случае, не через Крещатик. Анализируя разные случаи из жизни, думаю о том, что совпадениями Бог «подмигивает», пытаясь привлечь наше, подчас, расплывчатое внимание. Подхожу к остановке. Очередь. Все стоят один за другим, и только один человек – в стороне. Кроличья шапка, из-за больших очков плохо видно лицо, но ироничную улыбку не скрыть. Подходит троллейбус. Оказалась на сиденье напротив задней двери. Лицом к лицу с этим «одиночкой». Всю дорогу разглядывал меня. Делала вид, что не замечаю, но угловое зрение зафиксировало, как мелькнул в его руке карандаш. Наконец – моя остановка. Выхожу. Он за мной. Останавливает. В моём голосе – «металл»: «С незнакомцами не беседую». «Да, ради Бога. Я не с целью знакомства. У вас хорошее, запоминающееся лицо. Я – художник. Хотелось бы написать ваш портрет», – и протягивает мне листок из блокнота. На нём – я. Растерявшись, продиктовала свой номер телефона. На следующий день звонок: «Когда приступим к работе?» Отнекиваюсь: работа, учёба. Предлагает встретиться в субботу. Проговариваюсь, что именно в эту субботу с подругой иду в Русский Драматический театр им. Леси Украинки. Встречаемся с Ларисой у входа в театр, где сталкиваемся с человеком из троллейбуса. Он проходит в театр вместе с нами, провожает до яруса. Не помню, какой спектакль мы тогда смотрели. Всё время сверлила мысль, почему он так свободно себя здесь чувствует, почему прошёл без билета? Во время антракта спустились на первый этаж. Я обожала театральные буфеты. Подошёл и он. Прогуливаемся в фойе. На стенах развешены

/37

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

портреты актёров, режиссёров… Среди них замечаю его портрет. Надо было видеть мое лицо в тот момент: «Так вы актёр?!» «Я же вам говорил – художник». Впечатлило. Как и следовало ожидать, мой портрет был всего лишь предлогом. И был написан сепией значительно позже, сохранился до сих пор. Правда, Аделя его немного подпортила – однажды протёрла мокрой тряпкой. Троллейбусное приключение увозило меня в будущее. Начали встречаться. Мне не исполнилось девятнадцати. Лёне – двадцать шесть с половиной. На меня обрушилась лавина познаний в литературе, особенно – поэзии, в искусстве – во всех его проявлениях. Новый знакомый – приятной, интеллигентной наружности, кроме того, оказался эрудитом, человеком энциклопедических знаний. При этом, не лишённый и сам таланта. Читая наизусть Мандельштама, Гумилёва, Ходасевича, Цветаеву, многих других поэтов, покорил меня окончательно. Кто тогда о них знал? Очень ограниченный круг людей. Через много лет человек из троллейбуса утверждал, что он меня «сделал»: «Что ты читала до встречи со мной? – иронично вопрошал он. – «И один в поле воин», Ю. Дольд-Михайлика?» Такая вот «язва». Но доля истины в его словах была. Много позже, когда уровень моих литературных познаний значительно вырос, мы любили игру, которая заключалась в том, что читали друг другу наизусть стихи. Один читал, другой отгадывал, кому принадлежат те или иные строки. Однажды, после прочитанного мною стихотворения, муж сказал: «Не помню. Но это – какой-то небольшой поэт». – «Да, небольшой. Всего лишь – Блок», – язвительно ответила я. «Подружила» его с Ларисой. Она была намного образованней меня, им было интересно болтать о литературных новинках, она тоже знала массу стихов, а я всё впитывала, как губка. Лёня водил нас не только в свой театр, но и в другие, куда был вхож. Иногда мы пропускали лекции в Университете из-за походов в «Дом Кино». Когда мама об этом проведала, чуть не «убила». И меня, и его. «Вы – взрослый человек. Что вы делае-

/38

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

те? – орала она на Лёню. – Из-за вас она потеряет Университет. Вы этого хотите?» Пообещал, что больше такое не повторится. Мы перестали «пасовать» и с особым рвением взялись с Ларой за учёбу. Успешно сдали зимнюю, потом и летнюю сессию, после которой Лариса с компанией брата уехала в Ялту. У Лары – красивое лицо, но была чрезмерно полной. В Ялте она решила похудеть. По приезде всей компанией взвесились, и Лара «села» на кефир и яблоки. Через месяц, перед отъездом, снова все взвесились. Брат и его друзья похудели, хоть и ели пончики, мороженое, словом, всё, что вздумается. Лара поправилась. После этого она объявила: «Впредь – никаких диет. Никогда». Через полгода работы механиком АТС на станции Киев-Петровка, меня перевели в такой же отдел, но обслуживающий связь в Управлении ЮЗЖД. Новый коллектив, заново ко всему привыкать. Единственная привилегия – не нужно ездить далеко на работу. Управление – в самом центре города, за спиной у Оперного Театра. Работа – посменная. Во время ночных дежурств бывало страшновато. Идёшь по длиннющим коридорам двух громадных зданий, по многочисленным переходам, соединявшим их. Ни души, редкие уборщицы, охранники. В переходах, над головой, шуршат крыльями летучие мыши. Жуть. По ночам в мои обязанности входила проверка связи у руководства ЮЗЖД, готовность к завтрашним селекторным совещаниям. Вначале чуть не слепла от роскоши этих помещений. Огромные приёмные, кабинеты, комнаты отдыха, утопающие в коврах. Мягкая мебель, кресла, как в Оперном. Да… В начале 70-х такого я даже в кино не видела. В новом коллективе я – самая молодая. Все относились по-отечески. Кое-кто помнил моего отца.

/39

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

МАРШ МЕНДЕЛЬСОНА. ДОЧЬ

онфетно-букетный период в отношениях с будущим мужем длился почти полтора года. В итоге – поженились. Марш Мендельсона не прозвучал. Дворец бракосочетания был на ремонте, и в его роли тогда выступал Городской Дом Пионеров на Печерске. Нам выдали талоны в «Салон молодожёнов», где мы приобрели что-то из дефицита. Покрывала для двуспальной кровати, которой у нас не было. Японские тарелки, сохранившиеся до сих пор. Платье мне сшила знакомая портниха. Костюм Лёне заказали у известного киевского закройщика, но ко дню регистрации он не был готов. Вместо пышной свадьбы – только праздничный ужин, на котором были самые близкие родственники и друзья. Один из двоюродных братьев в качестве тоста произнёс: «Если будущий муж огорчит мою сестрёнку, то я из художника сделаю маляра». В дальнейшем брат всегда называл его «Айвазовским». Лёня переехал к нам. До сих пор любит, с ехидцей в голосе, вспоминать, как тёща в первый же день объяснила ему, где находится продовольственный магазин, где прачечная… Ещё у него есть любимая шутка. Вспоминая о нашем знакомстве в троллейбусе: «Визави – сидела очень красивая девочка. Когда она поднялась, обратил внимание, что её монумент не соответствует постаменту». На это и у меня имеется ответная шутка: «Женилась на берёзке, а вырос баобаб». Интуитивно чувствовала, что впереди ожидают трудности. Так и случилось – беременность, сильнейший токсикоз, работа, учёба. «Никакого академического отпуска», – настояла мама… Не знаю, как бы я справилась со всем этим, если бы не её и Аделина помощь.

/40

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

С каждым днём живот – всё больше, а я продолжала бегать по Управлению Дороги с отвёрткой в руках. Однажды вызвали в Технический отдел. Обнаружила и устранила обрыв в телефонном шнуре, проверила все «контакты» и, уже выходя из кабинета, увидела табличку на соседней, смежной двери: «Группа вычислительной техники». Заглянула. Сидят трое, двое мужчин и женщина. Что за группа, чем занимаются, спросить постеснялась. Окольными путями разузнала, что группа организована при Техническом отделе для разработок математического обеспечения для вычислительной техники на ж.д. транспорте. Рассказала маме, которая сразу поняла – это направление связано с моей будущей профессией, приобретаемой в Университете. Она подключила свои связи, и бывшие сотрудники отца пообещали: «Пусть девочка идёт в декретный отпуск, спокойно рожает и не волнуется… С переводом поможем». В день всех влюблённых родилась дочь… С длинными, кудрявыми, тёмными волосиками, абсолютная копия своего отца. Коллеги подарили детскую коляску, и началась «весёлая» жизнь. Маринка путала день с ночью. Спать не хотела. Чтобы заснула – нужно было долго качать коляску. Она ломалась – отваливались колёса, чинили раз сто. Поблизости был небольшой заводик, и Лёня, заплатив очередную «пятёрку», привозил орудие укачивания обратно. Когда Мариша немного подросла, привычка не спать ещё долго сохранялась, её папа вызывался укачивать. Бывало, перестирав пелёнки, захожу в нашу комнату. Муж спит, а дочь, ползая по дивану, находит себе разные развлечения. В общем, каждый занимался своим делом. Декретный отпуск от учёбы не освобождал, по вечерам, – лекции. В выходные приходила Лариса. Мы «штудировали высокие материи», писали контрольные к коллоквиумам, готовились к сессии. Лара была не замужем, детей у неё не было, и она очень привязалась к Маринке.

/41

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Заговорила дочь рано, но мы часто не могли понять, что она говорит. Не сразу догадались, что «Пататёй зизиг» – «Полотёр жужжит». Что «Бага… Баранька» – «Боюсь… Бармалей». «Макалё» – «Молоко», и многое другое. Она смешно рассказывала сказки: «Солёка-валёна кацю валиля…» или «У насей мами голёсёк тёнини, незини…» Когда её речь стала более отчётлива, она нас удивила: «Коцю тёнини волёсики, как у мами Зяны и тёти Лялиси», – имея в виду, гладкие, а не вьющиеся, как у неё самой, волосы. Чуть позже, когда Маринку спрашивали, где мама, отвечала: «Мама Зяна и тётя Лялися посли сдявать асимптотитеськие методы». Просвещённый ребёнок! Когда мы заходили в троллейбус, она сразу пыталась нас усадить: «Мама Зяна, папа Лёня. Сядитеся, сядитеся», – объявляя пассажирам наши имена. Как-то ехала с ней на приём к детскому врачу. Троллейбус переполнен, кто-то уступил место моему ребёнку. Стоящий рядом молодой человек начинает со мной заигрывать. Односложно отвечая, не выдерживаю и грублю. На его вопрос, отчего я такая злая, дочь отвечает: «Она не зляя, она плёсто писять коцет». Весь троллейбус «рыдал» от хохота. Маринке было около десяти месяцев, когда позвонили сотрудники отца: «Группа Вычислительной техники расширяется, сейчас удобный момент для перевода». На семейном совете решили – медлить нельзя. На кого оставлять ребёнка? Мама работала, могла помочь по вечерам. Аделя – «палочка-выручалочка». Но одной ей не справиться, возраст не тот. Согласились Лёнины родители. Был составлен график, кто и когда занимается ребёнком.

/42

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

«АНЖЕЛЬ – УМ, ЧЕСТЬ И СЛАВА НАШЕЙ ЭПОХИ»

одами корпеть в кругу сослуживцев, достигать или не достигать каких-то мифических успехов, мучиться, страдать, заставляя себя идти на эту «ненавистную» работу… «Минуй нас пуще всех печалей» избрать не своё дело. Это всё не про меня. Каким-то чудодейственным образом я влюбилась в свою профессию, в своё дело, которое превратилось для меня ещё и в хобби. К моменту моего прихода в «Группу» – в ней десять человек. Я – одиннадцатая. Всё те же трое, которых увидела около года назад и семеро новых. Когда через много лет, почти через целую жизнь, увольнялась, ГИВЦ насчитывал около шестисот сотрудников. Группа Вычислительной техники со временем была переименована в Лабораторию, потом, выделилась в самостоятельную структуру – Вычислительный Центр ЮЗЖД. Позже ВЦ стал ГИВЦ-ем, Головным Вычислительным Центром Украинских железных дорог. Помню первый день. Та же комната. Представили: «Наш техник». Усадили за стол начальника, который был в командировке. Других свободных мест не было. Женщин больше, чем мужчин. Сразу выяснили: «Кто такая?» Кто-то поинтересовался: «Не ты ли чинила наши телефоны? Блатная?» Можно было сказать и так. Хотя, не блатных у нас не было. К моему столу подошла молодая женщина, стала набирать номер телефона. Следя машинально за её рукой, я узнала номер, который она набрала. «Тётя Нюся, – щебетала новая коллега. – После работы загляну к вам». Перехватив мой изумлённый взгляд, спросила: «Что случилось?» «Вы звонили домой начальнику ЮЗЖД, товарищу Кривоносу», – констатировала я.

/43

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

«Ты что, наш КГБ?» В комнате воцарилась мёртвая тишина. Я объяснила, что по роду прежних обязанностей знала наизусть все телефоны руководства дороги, рабочие и домашние. Все расхохотались: «Татьяна, ты рассекречена в первый же день». «Ни фига, себе», – констатировала она, и сделала характерный, фаллосоподобный, жест рукой. Нет, не в мой адрес. А просто так, в воздух. Таня Плинская. Матерщинница. Этот неповторимый «русский» язык она освоила в доме своего дяди, где всегда в обиходе был мат. Кстати, мат всегда звучал и на селекторных совещаниях, если какая-нибудь из железных дорог не «сдала», например, другой дороге плановый «порожняк» под уголь, или для других целей. Именно Татьяне я обязана прозвищем: «Анжель», а также лозунгом: «Анжель – ум, честь и слава нашей эпохи», в котором слово «КПСС» было заменено ею на «Анжель». Лозунг, который был подхвачен нашими коллегами. Именно ей обязана тем, и не только я, что научилась шить, вязать. Много позже она говорила, что в своём мастерстве я обогнала даже её, что она гордится такой ученицей. Вхожая в «высшие» сферы, тем не менее, она была непосредственна и дружелюбна. В ней не было заносчивости: «Ах, какая я – «вся из себя племянница П. Ф. Кривоноса», известного на всю страну стахановца и Героя труда, которого все без исключения боялись. Бывая на закрытых базах, куда её иногда допускали, она всегда брала что-то и нам, естественно, оставляя своих родственников в неведении. Помню красивое югославское платье бежевого цвета, туфли, сумку, многое другое, что в разные годы она брала лично для меня. Единственное, что было ей недоступно – работа. Ну не было у неё вдохновения к нашей профессии. Однако, племянница – племянницей, но «воленс-неволенс» результаты работы иногда нужно было предъявлять. Тогда она обращалась к кому-либо, в основном – ко мне. Отодвигала мои алгоритмы, программы: «Так, Анжель, отдохни! Сегодня будем писать для меня». «Но, это неправильно», – сопротивлялась я в начале. Отповедь её была предельно ясна: «Правила затем и нужны, чтобы их нарушать».

/44

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Она объясняла поставленную перед нею задачу, и в течение нескольких дней я всё выполняла. Все мы относились к этому снисходительно. Кстати, от неё я набралась всех матерных словечек, которыми овладела в полной мере. Через несколько лет к нам на работу взяли её мужа – в гараж механиком. Однажды он решил поехать в Финляндию. Паспортные данные у него были в порядке, все необходимые собеседования в Райкоме прошёл. Но при оформлении медицинского заключения случился облом. Прибегает к нам в отдел, и прямо с порога: «Таня, у меня плохой анализ мочи». Татьяна разворачивается в его сторону: «Ну, знаешь, дорогой! Майонезную баночку кипятком я обдала, а вот твой член – забыла». Можете себе представить, что было с ним и со всеми нами после этих слов. «Конец куплета». Наша Группа была в процессе становления, перед нею – расплывчатый ориентир – внедрение вычислительной техники на ж.д. транспорте. Ни своего помещения, ни вычислительных машин – ничего. Все – молоды, и с присущим молодости «энтузиазизьмом» готовы идти к поставленной перед нами цели. До секретариата начальника дороги просачивается информация, что мой муж – художник Русского Драматического театра им. Леси Украинки, в котором недавно состоялась премьера «Варшавской мелодии» с Адой Роговцевой в главной роли. Билетов в кассах нет, распроданы на полгода вперёд. Ко мне обращаются с просьбой – организовать культпоход для сотрудников Управления дороги (?!) Каково? Не знаю, каким образом, но Лёне удалось это осуществить. Билеты, которые он раздобыл, а их было около сорока, распределялись по особым спискам. Группа расширялась. В одной комнате все уже не помещались. Людей рассаживали по другим отделам. Вскоре руководством дороги было найдено решение: «Уплотнить Главный Энергоучасток дороги, находившийся у железнодорожного вокзала». Для нас был освобождён последний этаж, куда мы

/45

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

переехали. Естественно, сотрудники Энергоучастка нас невзлюбили и утверждали, что Группа вычислительной техники провела операцию «Чехословакия». В новом помещении были организованы два отдела. Технологи, закончившие (заканчивающие) железнодорожные ВУЗ-ы. И математики-программисты. Специалистам первой группы, знающим суть технологических процессов на ж.д. транспорте, предстояло, более углублённо изучая эти процессы, разрабатывать проекты по их автоматизации, как говорится, «на «бумаге». А нам, математикам-программистам – претворять эти проекты в жизнь. Разрабатывать алгоритмы, программы на разных «языках» для их последующей работы на вычислительных машинах. Моими близкими подругами стали многие. Но одна из самых больших дружб связывала меня с Нелей Трубиной и Ларисой Логвиной. Это нас троих, много позже, шутливо прозвали: «Тремя грациями». О нас говорили: «Сначала, они – вышивали. Затем – шили. Потом заболели радикулитом. Теперь – они вяжут. Но математики-программисты – классные, высший пилотаж». С друзьями надо дружить. Дружба – питательная среда. Понятие круглосуточное, не одностороннее. Мы всегда приходили на помощь друг другу в любых обстоятельствах. Вообще, дружба, как я думаю, – это смотреть не друг на друга, а в одну сторону. С Нелей мы и сейчас дружны, но теперь, скорее, памятью о том, что было меж нами. Дружны – ностальгией по прошлому. Своих вычислительных машин у нас всё ещё не было, и машинное время арендовали на разных предприятиях города, куда мы ездили для отладки программ. В редкие дни, когда машинное время отсутствовало, мы позволяли себе небольшую роскошь. Загодя высылали гонца в вокзальный ресторан. Гонец делал заказ для всех, и обеденный перерыв превращался в «пиршество богов».

/46

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Просуществовали мы в стенах Энергоучастка несколько лет, привыкнув и уже не обращая внимания на грузовые поезда, проносившиеся под нашими окнами. В последствии, вспоминали это «вокзальное» время, как самое прекрасное. С университетской подругой Ларисой Симоненко жизнь нас развела. Произошло это после её замужества. Коля Кодак, доктор филологических наук, за которого её угораздило выйти замуж, ужасно к ней относился. Бывая у нас в гостях, мог при всех Лару оскорбить… Мне трудно было с этим мириться. Да и ей самой это было невыносимо. Она терпела, потому что – любила. Тем временем для нас построили два здания на улице Франко, девятиэтажное и пятиэтажное, соединив их воздушными переходами меж собою и с Управлением Дороги. Успев просуществовать в качестве «Лаборатории Вычислительной Техники», мы стали Вычислительным Центром, у которого появились свои вычислительные машины – американские IBM, занимавшие залы в двести-триста метров в большом здании. После переезда коллектив уже был разделён на множество отделов с более конкретной специализацией. Распределение происходило в зависимости от тематики, которой каждый занимался в предыдущие годы. Однако, учитывались и личные симпатии сотрудников друг к другу. Я и мои подруги стали основой отдела «Автоматизации перевозочного процесса на ж. д. транспорте». Не помню, в каком году на работе завёлся вор. Деньги пропадали у сотрудников в разных отделах. Было очевидно – действует один человек. Это было время ещё до эпохи персональных компьютеров. Обычно, математики-программисты часть рабочего времени проводили за своими письменными столами, где разрабатывались алгоритмы технологических процессов, писались программы. Другая часть времени проходила в машинных залах, где программы отлаживались, где стыковались разные модули. Свои кабинеты мы никогда не закрывали, только уходя до-

/47

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

мой, сдавали ключи на вахту. Воришка был «великодушен» – никогда не опустошал кошельки полностью. Всех лихорадило. Мы придумывали всевозможные планы захвата преступника, один фантастичнее другого. Кто-то из коллег предложил организовать дежурства, прячась в одёжных шкафах. Оппоненты отвергали такой путь, мотивируя тем, что в шкафу можно было провести безрезультатно рабочий день. Кроме того, шутили они, у начальства могли бы возникнуть вполне закономерные вопросы: «Отчего тот или иной сотрудник вместо работы провёл в шкафу рабочий день?» Кто-то предложил обратиться с проблемой к начальнику ВЦ. Идея была в том, чтобы поймать вора на живца. Для осуществления плана в группу посвящённых была введена Лена К., самая большая модница нашего ВЦ. Операция длилась несколько дней. «Подсадная» приходила в машинный зал, небрежно оставляя в разных местах свою роскошную итальянскую сумку. Наконец, план сработал, кошелёк был украден. В конце рабочего дня в ВЦ появились представители милиции со специальным аппаратом. Все сотрудники, без исключения, обязаны были продемонстрировать свои руки этому аппарату. Фишка была в том, что кошелёк, взятый из сумки нашей модницы, был с секретом. Когда вор его открыл, оттуда брызнул бесцветный порошок. Воровка, им оказалась одна из сотрудниц машбюро, открыв кошелёк, сразу сообразила, в чём дело. Закрывшись в одном из туалетов, она тщательно вымыла руки и лицо. Но тщетно. Обмануть технику не удалось. Уволили её по «собственному», пожалели двух маленьких детей. Происходили в нашей рабочей жизни и смешные истории. Накануне розыгрыша очередной лотереи, всех заставили приобрести билеты. В день розыгрыша по ВЦ разносились крики: «Кто-то выиграл «Запорожец»». Проверили билеты, у всех было близко, но не то. Через несколько дней после болезни появилась Алина Хряпа, подруга из соседнего отдела. В ящике своего стола она обнаружила билет, взятый для неё коллегой. «Запорожец» был выигран Алиной. Когда с этой новостью она ворвалась к нам в отдел, первые её слова: «Всё-таки существует высшая справедливость. У вас – государственные квартиры, а я

/48

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

построила кооператив». Не возражая, мы только порадовались за конотопскую принцессу – дочь директора громадного вагоноремонтного завода. Чехарда воспоминаний: «Анжель – гиперумная! Способна на всё. Из ничего сделать нечто», – болтали приятельницы. Как-то Алина, зайдя к нам, села у моего стола. Я предупредила, что занята и не расположена к трепотне. Она велела мне «немедленно прекратить работать» и бросила на стол свою старую вязаную шапку, сопроводив жест репликой: «Распусти и свяжи себе кофточку. У тебя получится. Не сомневайся». Все, кто был в комнате, грохнули со смеху. Иногда на работе случались разные «посиделки». Среди них – официальные праздники в присутствии начальства. Это – «святое». И, конечно, дни рождения коллег в обеденный перерыв, когда мы разговаривали «разговоры». Делить принесённую еду доверяли мне: «Пусть Анжель разделит. У неё – «глаз-алмаз»». Обычно, когда тарелки опустошались, меня просили почитать стихи. И я читала своих любимых поэтов. Среди них, ещё задолго до прозвучавшего в фильме: «С лёгким паром» Рязанова – цветаевское: «Мне нравится, что Вы больны не мной. Мне нравится, что я больна не Вами…»

И не прозвучавшее в фильме: «Осыпались листья над Вашей могилой. И пахнет зимой. Послушайте, мёртвый! Послушайте, милый! Вы, всё таки, – мой!…»

Читала Мандельштама: «Нежнее нежного твоё лицо. Белее белого твоя рука. От мира целого ты далека. И всё твоё – от неизбежного…»

/49

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

И, конечно, любимого Блока: «Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою…»

Или его «Незнакомку»: «…И странной близостью закованный, Смотрю за темную вуаль, И вижу берег очарованный И очарованную даль…»

И ещё: «…Я сидел у окна в переполненной зале. Где-то пели смычки о любви. Я послал тебе чёрную розу в бокале Золотого, как небо, Аи…»

Читала Брюсова: «Ты – женщина. Ты – книга среди книг…»

И Бродского: «Засвети же свечу на краю пустоты. Я увидеть хочу то, что чувствуешь ты…» Читала много из Ахматовой или Ходасевича: «Путём зерна…». Завершала Анненским: «Среди миров, в мерцании светил Одной Звезды я повторяю имя... Не потому, чтоб я Её любил, А потому, что я томлюсь с другими. И если мне сомненье тяжело, Я у Неё одной молю ответа. Не потому, что от Неё светло, А потому, что с Ней не надо света».

/50

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Вот лишь крошечный набор моих пристрастий в поэзии. Я знала многих поэтов, стихи которых не заучивала специально. Эти стихи после нескольких прочтений западали в душу, запоминаясь сами по себе. Сейчас всего и не вспомнить. Много позже я поняла, что поэзия – то, чего до конца не понять. Можно только догадываться. Как, например, в строчках Анненского. До сих пор не понимаю, кто эта звезда? Женщина? Бог? Возникало ощущение не непонимания, а невозможности осознать до конца. Думаю, это заблуждение, что искусство доступно вполне. Когда народ переставал воспринимать поэзию, всей компанией распевали: «Ты ж мэнэ пидманула, Ты ж мэнэ пидвэла, Ты ж мэнэ, молодого, З ума, з розуму звэла…»

Сорок пять минут перерыва пролетали быстро, иногда мы прихватывали ещё минут пятнадцать, после чего я объявляла: «Всё! Хватит «почивать на лаврах»». Тут друзья-коллеги начинали возмущаться: «Угомонись, не включай «начальника». Ты себя слышишь? Перфекционистка несчастная! Perdimanokl! Всё только по «верхнему» классу. Выдержать этот террор работой невозможно. Давай, вперёд! Строй свой «коммунизьм»! Ты для всех – живой укор. До навязчивости педантична. Убить – мало». Таня Плинская, которой я обязана именем «Анжель», брала меня под защиту: «Не дрейфь, подруга! Когда я буду начальником ВЦ, ты станешь моим первым замом по дисциплине и, конечно, по информатике». Не случилось. Ни того, ни другого. Вспоминая людей, окружавших меня на работе, я больше говорю о женской половине своих коллег. Это и понятно. Но мужчин было гораздо больше. Среди них были отличные математики-программисты, а то и просто «золотые мозги». При этом, были такие, которых вполне можно было бы оставить в комнате наедине с Клеопа-

/51

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

трой, и за работой они даже не заметили бы этого. Но были и другие… «Я тобi дам…», – как говорила моя Аделя, когда хотела подчеркнуть, что мужчина – мужчина. Один из представителей второй категории, Анатолий Кириченко, был чем-то ошеломляюще притягателен для женщин, но очень искушённым в любовных делах. Что называется: «Пришёл. Увидел. Победил». Я усекла это его качество сразу. Работать с ним было невероятно интересно, но выдержать его любовный напор?! Девчонки умоляли: «Ну, посмотри ты на него поласковей. Он же из-за тебя всех третирует». Да… На душевный стриптиз я не способна. Всего не расскажешь. Держать с ним дистанцию было очень трудно. Есть такая поговорка: «Если хочешь, чтобы история закончилась, не начинай её». Скажу только, что в отношении меня он немного успокоился, лишь узнав, что я срочно госпитализирована на сохранение беременности. Удивительно, но во время второй беременности я всё худела, живота почти не было видно. Потом многие шутили, что мне нужно быть хронически беременной, что мне это состояние идёт. Все были молоды. Многие не женаты, не замужем. В воздухе разносились флюиды влюблённостей. Романы «расцветали буйным цветом». Некоторые заканчивались Happy End-ом, некоторые – трагически. Кто-то спорил: «Мужчина может быть чуть-чуть красивше обезьяны, но непременно должен быть умным». Я утверждала, что мужчина должен быть снаружи жёстким, но мягким внутри. А женщина, наоборот… У неё внутри должен быть жёсткий стержень, но внешне она должна производить впечатление лёгкости, с неким кошачьим окрасом. Подруги иронизировали: «Это всё – теория. А где же твоя практика? О тебе ведь этого не скажешь. Настоящая «классная дама»». Как-то, спонтанно, мне вздумалось остричь волосы. Не сказав никому, зашла в парикмахерскую. «Продайте мне косу. Я хорошо заплачу», – попросила парикмахер. «Нет, – отрезала я. – Стригите». После этого сразу побежала к маме на работу. У неё шёл приём больных. Просунув голову в дверь, я заглянула вовнутрь. На

/52

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

гинекологическом кресле – пациентка. «Больная! – крикнула мама, не узнав меня. – Немедленно закройте дверь». На следующий день, появившись на работе, я произвела шок. Все привыкли к моей косе. Столкнулась в коридоре со Светой Фёдоровой из соседнего отдела. Взглянув на меня, она плюнула мне в лицо: «Раньше ты была единственной. Теперь, такая же, как все». Не разговаривала она со мной больше месяца. Рядом с ВЦ, на углу Ленина и Франко, – магазин обуви. Крайне редко там можно было купить что-то приемлемое. В основном на полках ютились резиновые боты и калоши. Вдруг просочилась информация, что магазин получил югославские сапоги. Народ рванул к магазину. Двери были закрыты, все понеслись к чёрному ходу. Безумная давка, мороз, несколько часов в очереди… Я не привыкла в рабочее время «шастать» по магазинам. Но разве тут устоишь? Пронёсся слух, что обувь заканчивается, что продавцы упрятали коробки для спекулянтов. Я убежала на работу, не выдержала. «Нет, вы только посмотрите на эту Анжель! Ей больше всех надо. Будто без неё транспорт в «горловине» остановится, и не построят коммунизм», – ворчали вслед коллеги. Самые стойкие, почти в рукопашной схватке, добыли вожделенные сапоги. Я осталась без них. Напротив обувного – канцтовары, где иногда «выбрасывали» туалетную бумагу. Однажды, используя отгул, я шла на работу позже и встряла в очередь за дефицитом. Пришла в отдел, увешанная большой связкой бумаги. Пока дошла через переход до своего отдела, по ВЦ уже разносилось: «Оказывается, Анжель – такая засранка!» Ленка К., в своё время сыгравшая роль «подсадной утки» при поимке вора, приносила посмотреть «фирменные» каталоги. Листая эти толщенные книги, мы ахали, удивляясь, как живут и одеваются «проклятые» капиталисты. Заказать, естественно, ничего нельзя было. Но мы, благополучно «слямзивая» идеи и фасоны, претворяли их в жизнь. Но если по какому-то особому случаю нужна была «фирма», а не самопал, приобрести её можно было в туалете, за углом метро «Крещатик».

/53

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

В те годы городские туалеты зимой служили убежищем. В мужских – выпивали и закусывали. В женских – торговали косметикой и одеждой. Так что пользоваться туалетом по прямому назначению становилось неловко.

СЫН. ВЛАДИМИРСКАЯ

начале восьмидесятых нас накрыла волна «эпидемии» по улучшению демографического состояния страны. Многие женщины, одна за другой, ушли в декрет. И я тоже. Время тотального дефицита, распределителей, пайков. Уйдя в декретный отпуск, по утрам отводила Маринку в детсад, а потом бродила по магазинам, тратя декретные. Покупала всё, что попадалось из дефицита, на который можно было наскочить только случайно. Одна из покупок, сохранившаяся по сей день, – гэдээровская швейная машина «Веритас». Купила, оплатила, а тащить как? Благо муж работал в театре, напротив ЦУМ-а. Он и осуществил доставку. Случайно услышав разговор продавщиц, что завтра в продаже будет ещё несколько штук, позвонила на работу, и на следующий день ещё несколько коллег стали счастливыми обладательницами «Веритас-а». Лето. Жара. Сорю деньгами. Когда все декретные были истрачены, зашла в «Каштан» – центральный ювелирный магазин на Крещатике. На прилавке – сказка, глаза «разбегались». Но одно кольцо, которое было в единственном экземпляре, заворожило. Примерила – мой размер. Цифру не озвучиваю. В те, да и в последующие годы, сумма – заоблачная. Денег – ноль. Но как отказаться от мечты, когда она – вот, перед тобой? Ну, нет. Откладываю кольцо на два часа и мчусь (за две недели до родов) домой, к соседям. Только у них я могла одолжить необходимую сумму. Прошу соседей ничего не говорить маме, и обратно в магазин. Купила. Продавщица шепнула на ухо: «Девушка, это – конфискат». Что сие означало, я тогда не понимала.

/54

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Забрала Маринку из детсада, по дороге домой эйфория от покупки несколько утихла, на душе – «кошки» скребут. Одолженные деньги нужно через пару дней возвращать. Вечером показываю кольцо Лёне. Когда увидел цену – помрачнел, но вынес вердикт: «Правильно сделала». Маме не показала. На следующий день позвонила на работу и объявила, что продаю всё, что купила, опустошая магазины. Всё, кроме швейной машинки и кольца. Днём ко мне приехали человек шесть-семь. По очереди выкладываю мех, обувь и прочее, прочее… Ктото примеряет, кто-то берёт, не глядя. Помню, как Вера Ефимова в меховой шапке с воротником рассматривая себя в зеркале, огорчилась, что кто-то успел «увести» туфли. Потом мы часто смеялись, вспоминая её фразу: «Только отвернёшься, как чтото «выбрасывают»». Когда всё было продано, коллеги поинтересовались кольцом: «Из-за чего, собственно, распродажа?». На их лицах я прочла жуткое разочарование, моего кольца никто не понял. Тогда в моде были модели «сеточка» и «паук» – с большими яркими камнями в золоте. А тут… Оценили они кольцо много позже… Ещё лет десять кто-то из них носил «мою» обувь, югославские кофточки, гэдээровский плащ. Моя норка красовалась на Вериной голове и на её пальто… Сын родился в конце июля. Через неделю после его рождения, я отправила мужа с Маринкой в Евпаторию – на работе выделили путёвку в наш ведомственный пансионат. Только уехали, у меня – температура «сорок». Мастит… Попала со своей крохой в больницу, две операции. Мама себя кляла: «Как это – она, гинеколог, пропустила?» Дочь и муж отдыхали, а мы… Но выдержали. Выписались. Потянулись будни: кормления, пелёнки, распашонки… И опять мои «палочки-выручалочки»… Месяца через три-четыре, проснулась ночью от удушья. «Астма!» – закричала мама. Скорую помощь! Немедленно! Толичка, сын, абсолютно не похож на сестру. Соседи, те, которые одолжили деньги на кольцо, назвали его «Белым ангелочком». Родился, как и Маринка с кудрявыми локонами, только был абсолютным блондином. Как-то, когда ему было годика два,

/55

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

рассердившись, я сказала ему (дура такая): «Ещё так сделаешь, оторву тебе голову». Сын ответил: «Мамулицка, догогая! Неззя! Еси ти ме отойвёсь гоёву, цем я буду говораить?» Став старше, всё время повторял: «Я поженюсь только на тебе!» Я смеялась: «А с папой что будем делать?» Толя отвечал: «Он найдёт себе другую»… Можно сказать, с самого раннего возраста в сыне проявились положительные качества. Я всегда могла на него положиться. Трудолюбивый, обязательный. Я могла доверить ему любую работу по дому, которую он выполнял лучше меня. У нас – безусловная, на каком-то непонятном уровне, кармическая связь. Мама говорила, что нас связывает патологическая любовь. Я всегда его «чувствую», даже на расстоянии. Как и он – в отношении меня. Года за два до описываемых событий Лёнины родители настояли, чтобы я прописалась в их коммунальной квартире в остро-аварийном доме, подлежащем сносу. Дом был деревянный, из позапрошлого века. Чтобы не рухнул, был подпёрт двумя громадными брёвнами. К сожалению – Лёнина мама новой квартиры не дождалась. Умерла скоропостижно. Получили квартиру спустя полгода, на Барщаговке. Лина Джапаридзе, – одна из подруг ещё со времён Киев-Петровки, тоже жила в этом дальнем районе, называя его: «Барщагоевкой». Года полтора пришлось жить на два дома. Это было мучительно. Носились туда-сюда с детьми, кастрюльками… Всё это дико выматывало, и мы решились… На обмен. Менялись изо всех сил. Двухкомнатная на Воздухофлотском Проспекте, где была мама, и трёхкомнатная на Барщаговке, где в одиночестве проживал Лёнин отец. В конце 1976 года обменялись на Владимирскую улицу. Многие нас не понимали. Симбиоз ещё тот. Мы. Моя мама. Его отец. У всех – характеры. Около года мы занимались ремонтом. Каждый, кто с этим сталкивался, понимает, что это означает. Обратились в ремонтные конторы. Мастера были, а вот необходимых материалов –

/56

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

никаких. Достать всё Лёне помогли в театре. Конечно, это не был ремонт, который теперь называют: «Евроремонтом», но по тем временам вполне достойный. Светлые, приглушённые тона создавали в квартире ощущение уравновешенности и уюта. Хотелось покоя, умиротворения. А эмоционального и физического напряжения, пестроты и контрастов, хватало на работе. Этот вариант обмена мы нашли случайно – разъезжались двое соседей. Самое интересное, что когда мы пришли смотреть квартиру, она понравилась сразу. Центр, до работы и мне, и Лёне – десять-пятнадцать минут пешком. Четыре большие комнаты, кухня – четырнадцать метров. Потолки – 3,20. Две лоджии плюс балкон. Фантастика. Но самое удивительное: как-то сразу я почувствовала в этой квартире что-то неуловимо знакомое. Ощущение не подвело. Меня узнала дочь одной соседской семьи. Присматривалась ко мне, присматривалась, а потом спросила: «Жанна, ты?» Оказалось, когда-то мы были с ней в пионерлагере «Берёзка», подружились, и я была у неё в гостях.

ГИВЦ

а прошедший год, который была в декрете, ВЦ обрёл статус Головного Вычислительного Центра украинских железных дорог. Появилось много новых сотрудников, в коридорах мелькали незнакомые лица. Я очень изголодалась по настоящему делу, хотя, даже в декрете, умудрялась писать небольшие программки и передавать их в отдел. Выйдя после отпуска, сразу включилась во все ведущиеся разработки. Полетели годы. Вот, только недавно отмечали Первое Мая, а вот уже и Новый год. Если удавалось достать мандарины, держали их только для детей. В течение многих лет я была донором. Раз в год мы с подругами сдавали безвозмездно свою кровь. Происходило это в са-

/57

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

мом Управлении Дороги, в медпункте. Вознаграждением служил обед с красным кагором, талоны на товары и день отгула. После «забора» крови мы приобретали за свои деньги дефицит в соседних с медпунктом комнатах, где только в этот день, и только донорам, отпускались товары с промышленной базы. Дефицита, самого-самого, на всех не хватало. Я жила в центре и ровно в шесть утра уже стояла возле медпункта. Первая. Постепенно подтягивались желающие сдать кровь. Народу собиралось много. Составлялся список, в который кроме себя я заносила «своих». Наша пятёрка-шестёрка всегда была первой. Нам дефицита хватало. До сих пор у меня сохранились красивые «кровавые» блуза и сапожки. Годы, которые потом назовут: «Брежневским застоем». Достать-купить достойной еды было большой проблемой. Советское «пищеварение трещало по швам». В гастрономических отделах – чёрно-серые макароны, плавленые сырки «Дружба». Банки – с берёзовым соком, с солёными огурцами, размером в руку. Ухватить докторской колбасы, 2,20 за кг. – уже счастье. Чуть выше от нашего дома, в мясном магазине, в знаменитом в прошлом «Доме Морозова», который на углу Толстого и Владимирской – на прилавке только кости. Мясо продавалось со двора. Его рубил и продавал кандидат философских наук по цене вдвое выше официальной. Мне заходить во двор было стыдно. Моему мужу не очень. Издеваясь надо мной, он говорил, что для меня социалистическое равенство дороже детей, что я о них совсем не думаю. В овощном – все продавщицы обожали моего мужа. Жалели, думая, что он не женат. «Залыцялысь», отбирая для него лучшие овощи. Когда мне случалось зайти в овощной, они орали не своим голосом: «Нечего тут ковыряться. Выбирать идите на базар». Иногда у меня «сдавали» нервы. Я приходила домой и «выпускала» пар. Лёня справедливо замечал, что ору я только на тех, кого люблю. С людьми, мне безразличными, я тиха и интеллигентна.

/58

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

В выходные дни мы выстаивали в центральном гастрономе на Крещатике по нескольку часов, бегая из одной очереди в другую. Иногда удавалось ухватить и ветчины, и буженины, и пару кур, которых из-за их синевы называли: «Синенькими». Если везло, и в каменные, пересохшие ёмкости наливали воду, куда из больших, пластмассовых ящиков ныряли живые карпы или толстолобики, то наступал праздник «живота». «Трещала по швам» не только гастрономия. У нас дома была одна из лучших библиотек в городе. В ней не было случайных книг. Каждая тщательно подбиралась, приобреталась со смыслом. Этим занимался мой муж. Но в наступившее время приобретать нужные книги становилось всё сложней. Ему приходилось заносить контрамарки директрисе книжного магазина, получая взамен вожделенные издания. Я осваивала иное поприще. Собирала, а потом сдавала макулатуру, чтобы приобрести дефицитную книгу. У сотрудников железнодорожного транспорта был бесплатный проезд по железной дороге. Иногда мы с подругами устраивали вылазки в Москву, в Прибалтику. Помню наш вояж «Калининград – Рига – Талин – Вильнюс – Каунас». Прибалтику мы «осваивали» в таком режиме: день – в городе, ночь – в поезде. Калининград был пуст. Запомнился пирожками с варёной морковью. Ужас. Остальные города – чудо! Домский собор в Риге. Картинная галерея М. Чурлёниса в Каунасе, где несколько залов занимала постоянно действующая экспозиция коллекции «Чертей», собранных А. Жмуйдзинавичюсом. Вильнюсский центральный бульвар, с его удивительной архитектурой. Во всех этих городах советская власть присутствовала в минимуме. Запад – в избытке. Мы в полной мере ощущали, что побывали в «загнивающем» капитализме. Боже мой! Чего же там только не было! В Киеве магазинные прилавки – пусты. В Прибалтике – сыры нескольких сортов, масло, даже шоколадное, трёх видов молоко, колбасы, творог, детские сырки в шоколаде. Грузинский и краснодарский чай. Попадался и индийский с цейлонским...

/59

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Не представлялось возможным всё купить – не довезти. Кроме того, мы забегали и в магазины промышленных товаров, которые не пустовали. В них, под недружелюбными взглядами продавщиц, мы «отрывались» по полной программе. Это недружелюбие, почти враждебность, были нам: «по фигу», или «фиолетово», – как мы выражались. С переполненными сумками мы усаживались за столиком кафе на какой-нибудь площади, вкушая кофейно-западный аромат. В 80-90-е была помешана на коже. Заходила в комиссионки. Размечталась – цены ещё те. Всё более актуальными становились советы журнала «Работница». Как сшить дочке рубашку или платье из старой рубашки мужа. Или из старых брюк выкроить брюки для сына. Это превратилось в многолетнюю привычку… Швейная машинка, заплатки, иголки, ножницы, крючочек для распускания швов, сантиметровая лента… «Семь раз отмерь – один раз отрежь». Когда Маринка была ещё маленькой, хотелось шить ей платьица с оборочками, рюшами. Бывало, провожусь неделю-другую, оставшись довольной своей работой. Дочь, вроде бы, тоже. Но после улицы, где Марина «окучивала» все горки и деревья, от оборочек с рюшами оставались лохмотья. По мере взросления, она всё больше склонялась к спортивному стилю в одежде, что не мешало ей иногда, когда я не видела, прихватывать и мои вещи, которым она «приделывала ноги». Как, например, у моей любимой шёлковой косынки, привезенной из Прибалтики, которую я называла: «Золотая осень», она съела концы. Самое интересное, что потом дочь утверждала, что так и было. Однажды в субботу я выстояла в ЦУМ-е за джинсами для дочери целый день. Полный восторг с её стороны. Натягивала она их, лёжа на полу, а молнию застёгивали всей семьёй. Форсила Маринка в них много лет. Когда промежность протиралась, я вставляла из ткани или искусственной кожи ластовицы, продлевая джинсам жизнь. Я была отличным специалистом по заплаткам.

/60

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Друзья говорили, что своими рукотворными работами я приношу мужу доход, обеспечивая экономию в семейном бюджете. Ещё в детстве, когда у нас не было ванны, и мы пользовались баней, я осознала, как некрасив, в большинстве случаев, обнажённый человек, как узок круг рекордсменов красоты в этой области. Как важна, оказывается, одежда. Научилась при шитье скрывать недостатки своего тела, подбирать гармоничное сочетание цветов в одежде. Может, у меня это генетическое? Мне нравилось, когда всё – комильфо. Жизнь становилась всё комичней. По телевиденью «вещали, заряжая воду». Проводили дистанционные операции на людях. Недаром, существовала поговорка: «Избавь меня, Господи, – жить во времена перемен!» Однажды муж поехал по путёвке в Трускавец. Женщины из санатория приняли его за Алана Чумака, на которого он действительно в то время был чем-то похож. Они осаждали его, желая поправить своё здоровье. Поскольку мы жили с моей мамой, которая часто по телефону консультировала своих пациенток, то определённый запас медицинских терминов у него был. В общем, он давал желающим дамам оздоровительные советы, и общие, и гинекологические. Приметой времени стали анекдоты. Конечно о Брежневе: «О дорогом Леониде Ильиче». О чукчах, хохлах, о евреях. Куда ж без них? Запомнился, такой: «Почему ликвидировали Карело-Финскую ССР? – Потому что, при всесоюзной переписи там обнаружили только двух финнов, фининспектора и Финкильштейна. Но, при ближайшем рассмотрении, они оказались одним и тем же лицом». Главным героем эпохи вместо космонавтов становился тот, кто «распределял», «его величество – продавец». Тем не менее, мы продолжали трудиться. И весьма плодотворно. Нашим отделом, совместно с ЦКБ МПС и ещё тремя

/61

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Вычислительными Центрами: Московской, Ленинградской и Ярославской дорог, была разработана система: «Автоматизированного управления перевозочным процессом» в режиме реального времени (круглосуточного Online), по всей сети железных дорог. К тому же – только нашим отделом была разработана и создана система: «Розыска грузов» по всей сети на ж.д. транспорте в СССР. Разработки шли много лет. ЦКБ МПС находилось не в самой Москве, а в посёлке «Барыбино», в часе езды электричкой, две-три станции за «Домодедово». Нам приходилось неделями находиться в «Барыбино», стыкуя между собой работу отдельных модулей, разрабатываемых Вычислительными Центрами дорог и ЦКБ МПС. «Барыбино» – академгородок, где были собраны лучшие «мозги» СССР. Большинство сотрудников – молодые, талантливые математики-программисты, технологи, которым здесь же, в посёлке, выделялось хорошее жильё. В ЦКБ были отделы, которые занимались и другими направлениями в разработках, например, системой «Экспресс», также внедрённой по всему СССР. Один из отделов нашего ВЦ также был соразработчиком и этой системы. Внедрялись эти системы на территории всего союза дружественных республик. Говорю это без всякой иронии. Пора командировок «по сторонам и весям». Как это было трудно, весело, увлекательно. Но и очень ответственно, потому что внедряемая система была напрямую связана с движением поездов, с безопасностью. Не раз некоторым из нас приходилось стоять навытяжку перед «высоким» начальством, если в системе происходили какие-нибудь сбои. Иногда одолевал страх, а вдруг что-то при разработках не было учтено, не просчитано, и система «упадёт»? Мы-то понимали, что это – издержки нашей работы, которые надо принять, как данность. Но начальство не понимало… Когда в памяти сглаживались эти неприятные минуты, снова и снова мы чувствовали азарт, уверенность, что способны извлечь из программистских ошибок уроки, и наша замеча-

/62

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

тельная команда продолжала начатое, получая от всего ещё более полный кайф. Во всём этом было столько оптимизма, давало такой мощный позитивный импульс, что казалось, будто вырастают крылья от уверенности в своих силах… Мы были ещё не стары… Были причастны… Ко всему… О, Время! Остановить бы… Думаю, многие не поверят. Но было время в моей жизни, когда, засыпая, думала: «Скорей бы завтра!» Потому, что я чувствовала вкус созидания. А в пятницу, которую многие ожидали с нетерпением, у меня портилось настроение. Впереди – выходные. В уме давно подсчитано – до понедельника целых шестьдесят четыре часа. Впрочем, и в выходные я «торчала» на работе, откуда меня мои близкие «изымали» с трудом. В конце девяностых появилось понятие IQ, вернее, тест на IQ, пришедший к нам с запада. Отвечая на вопросы теста, которые показались мне просто абсурдными, пожалела тех, кто относится к этому со всей серьёзностью, и в результате теста отнесён к разряду тупых. Вряд ли они задумывались над тем, что эти IQ-тесты часто придумывали профессора, которые при столкновении с жизнью оказывались никуда не годными. Эпохальное событие, перевернувшее нашу жизнь, наш мир – «Перестройка». Она закончилась распадом страны. Приспособиться к новым правилам жизни смогли далеко не все. Не вписались… Не вписалась и Аделичка. Ушла тихо, спокойно, никого не обременив. В последние годы жизни она часто повторяла: «Шейне мейделе! Если бы ты знала, как я устала жить».

/63

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

В НАПРАВЛЕНИИ ХАНААНА

емья, коллектив, в котором трудишься – срез общества. Именно в нём отражается история страны, но только каким-то своим, неповторимым и, в то же время, одинаковым образом. Человек в течение жизни проживает разные версии самого себя. Осознание их, отождествление с собой нынешним, порой бывает трудным. Как честно ответить себе: «Какова твоя точка опоры? К чему стремишься?» Пошлость и красота, добро и злодейство были для меня понятиями абсолютными, без всяких примесей и полутонов, такими же ясными, как жизненные представления моих родителей. Кинофильмы о старом, дореволюционном времени, русская классика, вызывали в душе непонятную ностальгию, какое-то щемящее чувство. Иногда мне казалось, что я опоздала родиться, что я – человек из девятнадцатого столетия. При этом, прекрасно осознавала, что привилегии той, дореволюционной жизни, были не для всех. Та жизнь тоже не была идеальна. Я понимала, что и время коммуниста – Урбанского, прошло. При этом, верила героям Ромма из его фильма: «Девять дней одного года». «Перестройка! Перестройка!» Она измучила своими лозунгами. Я не обольщалась будущим, тем, что она сулила. Многие не понимали, что означает «Рыночная экономика». Эти слова ассоциировались только с рынком. Ни я, ни члены моей семьи не умели ни делать «бизнес», ни «перепродавать». До перестройки ещё не было на каждом углу ресторанов и дискотек, не было игорных салонов и клубов по интересам. Но имели место небольшие оазисы – домашние кухни, где собирались единомышленники, которых тянуло друг к другу, словно по внутреннему наитию. Кухни служили отдушиной для узкого круга людей, мироощущение которых идентично, людей, навсегда интонационно и понятийно остававшихся своими,

/64

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

наслаждавшихся общением. В этой среде редко встречались дамы с «халами» или перманентом на голове. Сквозь транзисторный шум, мы пытались понять «Свободу», осмыслить далёкий «Голос Америки», расслышать недалёкую «Немецкую волну». В конце концов, эти новые знания не подорвали во мне веры, но, безусловно, обострили врождённую чувствительность к разочарованиям. Подул ветер перемен – стало возможным покинуть страну. Начался «Исход», прежде всего тех, кто долгие годы находился в «Отказе». Уехала и моя двоюродная сестра Рита, с которой мы были очень близки. Уехала с мужем, детьми и мамой, – родной сестрой моей мамы. Уехала, став ярой сионисткой. Конечно, в Израиль. Как же она презирала тех, кто уезжая, миновал Израиль. Со своей ближайшей подругой она порвала отношения, когда та уехала в Канаду. Мой конфликт с Ритой был ещё впереди. Я не думала об отъезде. Сама мысль для меня была невыносимой: «Уехать? Куда? От кого?» Я любила свою работу, друзей. Любила свой город, страну. Это не пафос. Конечно, осознавала – всё катится неизвестно куда, никому ни до чего нет никакого дела. «Бедные мы, бедные! С бесхозными просторами перед глазами, и в душе. Куда лезем? Чему любопытствуем?» Лариса Логвина спрашивала: «Почему не уезжаете? Если бы я была еврейкой…» Вопрос звучал риторически. Что же всё-таки подвигло меня поддаться стадному чувству? Чернобыль, обрушившийся на нас. Мы не понимали его, не осязали. Удивлялись, когда город опустел, а мостовые поливали водой и без конца мыли. Возможно, к этому решению подтолкнул распад СССР, ставший для меня личной трагедией. Когда, даже Чебурашку заменили иностранные персонажи, типа роботов-трансформеров, черепашек-ниндзя. Когда в «холодной» войне побеждали не ракеты, а джинсы «Ли». А «Мерседес» одерживал «верх» над «Запорожцем» и «Москвичом». Казалось, побеждала идея жизни, вернее, идею равенства и братства побеждала жизнь…

/65

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Годы пролетели – промелькнули. Не заметила. Дети выросли. Марина окончила Институт Культуры, который в Киеве называли Институтом «Культуры и отдыха». Толя, окончив школу, поступил в Институт Пищевой промышленности, причём за компанию с одноклассниками, чтоб дружба не распалась. Семья стала ориентироваться на отъезд. Начали оформлять документы для выезда. Я с Толей и мамой для Израиля. Лёня с Мариной – для Германии. Почему так? Не отвечу на этот вопрос не из упрямства. Не знаю, как объяснить. Просто в жизни взрослых людей случаются обстоятельства, которые предъявляются, как данность. И таковыми их следует принимать. Я заикнулась об этом на работе. Что тут началось… И слёзы, и рыдания… Начальник отдела, Володя Тур, который спустя девять лет приедет ко мне в гости в Берлин, был в настоящей панике. «Система рухнет», – сокрушался он, имея в виду «АСОУПП» – автоматизированную систему оперативного управления перевозочным процессом. Я уверяла, что – не единственный, хороший программист в отделе, что незаменимых – нет. «Ещё как есть. Твоё место заполнится ничтожной «пустотой. Как ты не понимаешь, ты – ведущий специалист, мозговой центр. Я «иду» на повышение, тебя сделаю начальником отдела. Только не уезжай». Если бы всё было так однозначно? Что происходило с моими коллегами, подругами, не рассказываю… Для оформления документов в ОВИР-е потенциальный отъезжающий должен был уволиться. Документы, обычно, рассматривались около года. К этому моменту Украина, став «самостийной», перешла на собственную валюту, так называемые – купоны, которые прилагались к выплачиваемой в рублях зарплате. Гривна была только в проекте. Чтобы просуществовать год – необходимы не только рубли, но и купоны. Если же человек не работает, купоны отсутствуют, и купить что-либо только за рубли невозможно. Ситуация – тупиковая. Выхода не было, и «наступив на горло своему самолюбию»,

/66

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

записалась на приём к начальнику ГИВЦ. Никулин Иван Петрович – человек жёсткий, в чине генерала, – «Гроза». Когда-то был начальником Киевского Отделения дороги – вотчина своего рода. Когда мы были ещё Лабораторией Вычислительной техники, его «сослали» к нам в качестве начальника за какую-то провинность. Теперь, когда мы доросли до ГИВЦ, он «переплюнул» по статусу всех начальников отделений дорог, которые «снимали перед ним шляпу». Несколько раз за годы совместной работы приходилось стоять перед ним «навытяжку» из-за сбоев в нашей системе. Помню, как-то на общем собрании он орал: «Девяносто процентов – балласт, только десять – работают, такие, как Подольская, Трубина… Так не мешайте, хотя бы, им работать. Иначе, разгоню всех к такой-то матери». На самом деле, им было произнесено, к какой, именно. Он любил «ходить в народ» – мог внезапно появиться в каком-нибудь из отделов и выдать очередное «ЕБЦУ» – «ещё более ценное указание». Кто из коллег придумал эту аббревиатуру, не помню. Понимая всю бесполезность затеи, всё же иду на приём. Впервые в жизни. В приёмной секретарь шепчет: «Иди. Правда, настроение у него сегодня не очень…» Захожу в громадный кабинет. «Что пришла? Уезжаешь? В Израиль? Какого чёрта там забыла? С твоими мозгами? Хотя, такие и там нужны» (Как он ошибался). Я попыталась пробиться сквозь его монолог, объясняя, что не могу не работать, не получая эти «проклятые» купоны. «Так чего хочешь от меня?» – «Выдайте документы, но не увольняйте. Никогда ни о чём прежде не просила». – «Ты меня «под статью» хочешь подвести? Это же уголовное дело. Сядь, – рявкнул он. Нажал какую-то кнопку. – Зайди ко мне». Через минуту заходит моя Лариса Логвина, к тому времени ушедшая из отдела и ставшая заведующей отделом кадров. «Человека этого знаешь?» – обращается к ней Никулин, указывая на меня. – «Знаю. Многолетняя подруга. Один из лучших наших специалистов». – «Вот то-то и оно, что из лучших. Значит так. Уволить с завтрашнего дня. Выдать всё необходимое, что требуется для ОВИР-а. Послезавтра принять заново, на ту же должность. Всё. Вперёд, подруги».

/67

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Вышли от него. У Ларки – слёзы. Я – вся растрёпанная, взмокшая от пережитого. «Сволочь, – шепчет мне Логвина. – Как я без тебя?» – «Ты же сама спрашивала, почему не уезжаю? Говорила, что…» – «Говорила, говорила. Иди в задницу. Зайди завтра. Документы будут готовы. И не забудь написать два заявления. На увольнение, и о приёме на работу». Лара-Ларочка! «Гарнитур» ты наш, как окрестила тебя Нелка. Мы трое – «три грации». Да были ещё и другие, близкие, но мы – костяк. Нет уже Люды Чеботарёвой, Нади Ватулёвой. Нет многих. Нет и тебя, Ларка! Когда прозвучал звонок из Киева, родные скрыли его от меня. Сказали только через несколько дней – ехать было поздно. Ларочка! Как это из движенца-технолога занесло тебя в программисты, потом в заведующие отделом кадров. Последнее назначение – такие нервы, такой ежедневный стресс. Зачем ты так стремилась к этому? В один из дней тебя срочно вызвали к начальству в Управление Дороги. Ты оделась, вышла на улицу. И упала. Всё!!! В ящиках твоего стола обнаружили разные консервы. Время было тяжёлым, конец 1994 года. Собирая продукты, ты готовилась к своему пятидесяти пятилетнему юбилею, до которого оставалось пять месяцев. Совпадение ли, что в день твоего юбилея, который ты уже не отметила, умер Володя, Нелкин муж? Господи, для чего ты посылаешь такие испытания? Когда мы были молоды, ты возила меня в Обухов, к знаменитой бабе Оле, которая вправляла нам позвонки. Потом таскала меня дышать «По Бутейко» из-за моей астмы. Как же мы сроднились… Куда всё ушло? На работе я продолжала «гореть». Приходя домой, была, как в тумане. Мысль об отъезде отодвигала подальше, содрогалась, когда вспоминала. Толя принёс множество коробок, мы стали паковать вещи, и за этой суетой я забывала о грядущем, надеясь, что всё рассосётся само собой. Всё больше родных отбывало за рубеж. Уехала и Элла со своей многочисленной семьёй. Все звали, торопили, терзая мою душу присылаемыми фотографиями на фоне новеньких автомобилей.

/68

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

В свободное время я ходила по магазинам, пытаясь купить что-то необходимое, чтобы там, за этим проклятым рубежом, не тратить деньги, которых не будет. В течение месяца в очередях собирала продукты для «отходной» на работе. За две недели до отъезда накрыла «поляну». Тур передал разрешение Никулина сделать это в большом зале. Было человек семьдесят. Самые-самые. Стол фотографировали. «А ещё говорят, что в стране тотальный дефицит», – шутил кто-то. Кто-то отвечал: «Так это же – Анжель! Всегда из ничего умела сделать нечто». Муж «кипел»: «Ты собираешься увольняться? Или поедешь в аэропорт прямо с работы?» Уволилась, уже по-настоящему, за неделю до отлёта.

«ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ». МАМА

самолёте просидели несколько часов, пока он взлетел. Четыре часа перелёта. В душе – хаос. У меня было такое чувство, что стою на краю пропасти, в которую должна сорваться. Приземлившись, не узнала ни солнца, ни неба. На мгновение я как бы оцепенела, забылась, словно уясняя для себя чтото. Отчётливо осознала, что привела меня сюда отнюдь не генетика, а стадное чувство. Сразу почувствовала аромат острых специй здешнего воздуха, словно заживо сваренного его раскалённой неподвижностью. Климат ошарашил. Как к этому привыкнуть? Поняла, что не смогу. Сил не хватит. Нас встретили Элла с семьёй. Они жили в Иерусалиме, но мы поселились в Бат-Яме, где нам снял квартиру мой бывший коллега. В Иерусалим я не хотела.

/69

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Кое-как устроившись, стали посещать ульпан. Хотя иврит мы немного знали – учили перед отъездом. Я разослала резюме в разные фирмы. Из некоторых ответ не получила. В две-три пригласили на собеседование. Давали задания, дотошно допрашивая. В одной из них, даже, провели графологическую экспертизу. Обещая взять на работу, в глаза говорили, что подхожу. В полученных от них письмах, выражали сожаление и опять обещали передать мои данные в дочерние фирмы, куда я непременно буду принята. Иллюзия… Всё оказалось иллюзией. Теперь думаю, что это даже хорошо, что никуда не взяли… Иначе, неизвестно как надолго зацепилась бы я в этой стране. Вероятно, те, кто зазывал в Израиль таких, как я, рассчитывал, что я буду мыть парадные? Что стану служить удобрением для будущих поколений, как они выражались? В этом месте хотелось бы применить ненормативную лексику, но не стану… С большим трудом мне удалось пробиться на трёхмесячный курс в фирму IBM. Сидящие в «Лишкатавода» (синоним немецкого «Arbeitsamt»), – никчёмные, зажравшиеся соплеменники, обычно, из первой алии. Как они смотрели свысока. Как хотелось плюнуть в эти толстые рожи. Сдержалась, ибо не видать бы мне IBM. Курс был полезным, но в устройстве на работу тоже не помог. Моя двоюродная сестра Рита, которая к этому времени почти двадцать лет жила в Израиле, сразу сообщила мне о «величайшем» достижении страны, а именно: здесь не нужно стирать и высушивать целлофановые кульки для продуктов. Она работала старшей медсестрой в одной из Иерусалимских клиник, и хотела устроить меня к себе в качестве кастелянши. Я отказалась. Для Риты когда-то очень многое сделала моя мама, устроив её вначале в Киевское медицинское училище, а потом – медсестрой в своей клинике. Иногда я ездила к родственникам в Иерусалим, который не произвёл на меня ошеломляющего впечатления. Семья Эллы жила в Гило, куда отчётливо доносились из Бейт-Лехема, расположенного за большим оврагом, то усиливающиеся, то зати-

/70

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

хающие голоса муэдзинов, созывавших через громкоговорители мусульман на молитву. Толя поступил в колледж и устроился уборщиком в Шекем (аналог немецких Arkaden). Так прошёл год. В поисках работы, в разочарованиях… Лёня с Мариной, и с маленьким внуком, уже полгода жили в Германии. В конце 1993 года, вместе с ребёнком, Марина приехала к нам в гости в Израиль. Ужаснулась: «Мама! К чёрту Израиль. Вы должны немедленно приехать к нам с папой в Берлин». Мама тоже настаивала на нашем с Толей отъезде: «Помнишь, как не хотела я ехать, но поехала ради тебя? Умоляю, уезжайте! Поживу с Эллой. Потом заберёте меня к себе, – вздыхала она, сокрушаясь. – Представляешь! Пытаюсь вспомнить папино лицо и не могу». Мама. Мамочка. С возрастом, я всё больше осознавала, какое значение она имела в моей жизни. Не знаю, понимала ли она сама своё значение для меня. Теперь я всё больше изумляюсь её мудрости: «Как правы были наши мамы». За несколько дней до Марининого отъезда, маме стало очень плохо. Вызвали Амбуланс, привезли в больницу. Не стану пересказывать то, что описано мною в автобиографическом рассказе «Ярида». Мама умерла. Совпадение? Получилось, что Марина приехала с нею проститься. Приезд в Израиль считаю своей большой ошибкой. Свои чувства отразила в одном из первых стихотворений. Оно, конечно, не совершенно, как поэтический текст, но точно передаёт испытываемые мною эмоции.

/71

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

О, БАТ-ЯМ! Я – из стада человеческого, Но не человек. Ведь позволила стадному чувству Одержать над собою «верх». И теперь спрашиваю себя: «Что в моей жизни – иудейская земля? Что для меня ближневосточный вариант? Эрец? Пальмы? Море? Истории корни?» Нет. Сплошные потери. Ни одной находки. Пустыня. Камни. Сердца осколки. Развивающиеся пейсы. Иудейские обряды. Один город хохочет. Другой – плачет. Предательство. Ложь. Могила матери. Дрожь. Мошенничество. Обман. Торгашества клан. Рвущаяся музыка из машин. Лоснящиеся лица. Вечно жующие рты. Фалафель. Питта. Евреи – русские. Евреи – антисемиты.

/72

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

Заблудшие души. Разбитые судьбы. На чаше весов – Вся гамма чувств. Из тысячи судеб Одна – чуть-чуть. Год без весны и осени. Год из двух частей. Зима – холод. Восемь месяцев – зной. Дома – близнецы-братья. Все – одного росточка. Всюду грязь, свалка. Сплошные лохмотья. Где каждое окно Голосует стираным бельём За рядом вставленный белый флажок С голубой Давидовой Звездой. Когда Рита узнала о моём намерении – уехать из Израиля, она порвала со мной, объявив, что впредь мы – не сёстры. Больше ни слова об этом. Марина с внуком улетели в Берлин. А мы с Толей начали готовиться к отъезду из Земли Обетованной...

/73

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ЕВРОПА. В ПОИСКАХ САМОЙ СЕБЯ

евраль 1994 года. Проводила сына в Киев, где его встретили Лёня с Мариной, приехавшие туда из Берлина. Пересдала квартиру, в которой мы просуществовали больше года. Конец марта. По израильским понятиям – конец зимы. На дворе – плюс пятнадцать. Лод. Провожали меня Элла с мужем. Самолёт небольшой, немцы возвращались домой из путешествия по Израилю. Рейс не прямой, через Мюнхен. Прилетев в Мюнхен, пересели в автобус, который довёз до аэровокзала. Эскалатор поднял нас на второй этаж-галерею, где висели мониторы с расписанием «Прибытия/Отправления». Стоя перед монитором, не могла найти номер своего рейса на Берлин. Его не было. Охватила паника. Немецкого языка не знала, чтобы кого-то просить о помощи. Взгляд устремился с галереи вниз, где кишела тысячная толпа пассажиров. Моё шоковое состояние было настолько велико, что из этой массы людей взгляд выхватил знакомое лицо. Представить себе такое невозможно – внизу стоял режиссёр Мережко, окружённый людьми. «Господи! Спасена», – промелькнуло в голове, и приготовилась мчаться к нему, но услышала обращённый ко мне вопрос рядом стоявшей женщины: «У тебя проблемы?» Оглянулась. Женщина, как оказалось – немка, но работающая в Израиле, владеющая ивритом. Мы летели в одном самолёте, она меня там заметила. Взяв за руку, повела вниз. Разобралась с моим рейсом, которого не существовало. Такой билет мне продали в Израиле. Потом отвела к моему терминалу, мы немного поболтали, и она ушла. Её рейс на Майнц был раньше. Видимо, её мне послало само провидение. До Берлина летела пятьдесят минут. Встречал муж. Автобусом доехали до конечной остановки метро «Rudov». Когда вышли на «Halesches Tor», я увидела привычную европейскую архитектуру и глубоко вдохнула. На следующий день уже вме-

/74

Очерки о жизни / ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ

сте с мужем встретили на вокзале Толю, Марину, Даню, приехавших из Киева. Первый год жизни в Берлине был для меня очень тяжёлым в моральном плане. Непреходящая депрессия грузом лежала на сердце. Если вдуматься, то всё очевидно. За год и четыре месяца – две эмиграции. Какая душа это выдержит? Через год жизни в Берлине, будто кто-то нашептал мне поэтические строки: «Я – не от плоти… Я – не от плоти во плоти… И – не от мира… И – не от мира на крови… И – не от слова, Твоего... И – не от дыма без огня... Так может, вовсе нет меня?»

Я просто записала их. Ещё за час до этого в голову не приходило, что могу писать стихи. В прежней жизни знала и любила многих поэтов. Но чтобы писать самой? Никогда. Дальнейшую, берлинскую, жизнь описывать не стану, потому что в ней уже не было многих из прошлого. Появлялись новые лица, привязанности, которые порой оказывались ложными, и которые, конечно, никогда не могли заменить прежние. Меня можно увлечь, но увести от себя невозможно. Это происходит помимо моей воли, свыше. Теперь я всё больше стремлюсь к некоему отстранению, отрезвлению, чтобы посоветоваться с предчувствием, с подсознанием. Подумать: «Кто же я? И зачем?» Как достичь прозрения? Нужно ли это? Я крайне болезненно отношусь к тому, что происходит в нынешнее время между Россией и Украиной. Хотя родилась в Киеве, не могу слышать, как многие позволяют себе грязно судить о России. Не означает ли это, что, глядя в зеркало, они плюют в лицо самим себе?! Выяснять отношения на виду у всего мира? Это очень низкий уровень. Большую часть своей сознательной жизни я прожила в Советском Союзе, мне и в голову не приходило, что Россия – «соседнее» государство. «Все мы родом из СССР», – поётся в песне. Человек счастлив в детстве, и то не всегда. Иногда – в любви.

/75

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Думаю, что на самом деле, счастье, когда не задумываешься над тем, счастлив ли? Есть в жизни дни, которые запоминаются… Сейчас для меня счастье, чтобы с близкими всё было хорошо. Впредь не стану многое терпеть, не оттого, что стала заносчивой или высокомерной, а лишь потому, что достигла определённого этапа жизни – этапа, на котором больше не хочу тратить время на то, что не удовлетворяет меня или на то, что задевает меня, причиняя боль. Я не хочу терпеть цинизм, чрезмерную критику или жёсткие требования любого рода. Не хочу удовлетворять тех, кому не нравлюсь, любить тех, кто не любит меня, улыбаться тем, кто не станет улыбаться в ответ. Я презираю тех, кто лжёт, манипулирует. Презираю предательство и неверность в дружбе. Для меня очень важна гармония в отношениях. И когда меня спрашивают: «Чтобы поддерживать хорошие отношения, нужно ли лицемерить?», отвечаю, что не считаю себя лицемером. Если человек мне не нравится, я просто отхожу в сторону. Очень редко выясняю отношения с кем-либо. Только, если «припечёт». Стараюсь быть строгой к себе, тем не менее, – снисходительней к другим. Стараюсь. Я ведь и сама не подарок. Каждый новый день добавляет ещё один «лоскуток» к «одеялу» жизни. Ярких «лоскутков» и «крепких ниток» было не так уж много. Долгие годы не дают покоя ощущения, которые ношу в себе. Ношу их в своей памяти, в своей душе, и никак не могу «разродиться», выразив их наиболее полным образом ни на бумаге, ни словесно. Они всё требуют и требуют выхода. До конца не иссякают, не исчерпываются. Не отпускают. Таким тяжким отпечатком лежит на сердце прощание с прошлым… Теряя родителей, друзей, мы взрослеем. Но память, наша память, навсегда оставляет их там, куда зовёт нас безжалостная ностальгия. Ностальгия по Родине, по прежним временам… Куда бы не уносило сознание, мысленно я всегда возвращаюсь… Возвращаюсь, чтобы не заблудиться среди людей и в пространстве, чтобы не предать себя, возвращаюсь по звёздам… «Я устала…Я падаю на пороге…» Вот он – мой дом, моя семья. Моя Россия! Господи, дай мне силы!

/76

«Лукоморье – изгиб морского берега. В фольклоре заповедное место на краю мира. Место счастья, к которому стремится человек, но не может его достичь при жизни»

КИЕВСКОЕ ЛУКОМОРЬЕ Рассказы о Киеве

/77

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВС¨ БУДЕТ ХОРОШО, НО КОНЧИТСЯ ПЕЧАЛЬНО

огда наступали тяжёлые дни, и в магазинах города исчезали мука и сахар, куда все мчались? Да, конечно, к товарищу Перчику. И видит Бог, он всегда готов был поделиться последним. Перчик – продавец, бухгалтер и директор в своём маленьком, продовольственном магазинчике, который во всей округе именовали: «У Перчика». Его любили, но это не мешало евреям Малой Житомирской шушукаться, что он – выкрест. Пронёсся слух, что в воскресенье кто-то видел Перчика на Подоле, в церкви. Значит, он уважает «Отче наш…» больше, чем «Кол нидрей…», только раз в год читаемую в синагоге, в начале вечерней службы «Йом Кипур». А кто этот «Кто-то», который видел? Стало быть, и он?

Перчик не был женат. И очень многие женщины хотели бы его «осчастливить», предлагая себя в «жёны». Им было всё равно, какой молитве он отдавал предпочтение. Но у него уже были две «дамы сердца». И обе – не еврейки! И этого уже не прощали женщины Малой Житомирской, особенно другой национальной принадлежности. Потому что, сделав свой выбор, Перчик лишал их призрачной возможности, пусть не сейчас, когда-нибудь, уехать из этой страны, в которой каждый – «Друг, товарищ и брат» всем остальным. На самом деле, Перчик не собирался уезжать. Он не хотел проводов в аэропорту. Даже думать об этом было страшно. Его не интересовали разные политические партии, вполне достаточно было одной – КПСС. Не

/78

Киевское Лукоморье / ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО, НО КОНЧИТСЯ ПЕЧАЛЬНО

интересовали банки. Хватало и Сберкассы. Что ещё? Да мало ли? Не нужны были ни Средиземноморье, где до Земли Обетованной рукой подать, ни Бродвей. Хотелось дышать киевским воздухом, ещё не отравленным Чернобылем. По выходным – ездить в Пущу Водицу или на Днепр. Не страдая пока от депрессии, он не нуждался в помощи «тамошних» эскулапов, которые уже умели её лечить. Перчик мечтал, чтобы в его взаимоотношениях с людьми любой национальной принадлежности всё было, как «на чистом сливочном масле». Да… Так хотела его душа. Думая, что впереди всё будет хорошо, не подозревал, что кончится всё печально.

/79

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

МОЯ УЛИЦА

ахватив с собой дождь и сырость с берегов Шпрее, я приехала к берегам Днепра. Едва опомнившись от дружеских объятий, спешу на свиданье с улицей детства и юности. От неё до Крещатика рукой подать. Малая Житомирская, средняя из лучей, восходящих от площади Независимости, некогда Калинина, в прошлом веке – Думской. Улицы, как люди, меняли имена, приспосабливались, порой возвращаясь к истокам. Не избежала этой участи и Малая Житомирская. Подолгу стою перед каждым домом, что сохранила память. Пытаюсь запомнить эти мгновенья, чтобы потом возвращаться к ним. Вспомнив нечто – смеюсь, и прохожие, недоумённо оглядываясь, пожимают плечами. Улыбаюсь и плачу, но слёзы остаются внутри, а на лице сохраняю лицо. Центральная Городская Баня. Возможна ли в городе не городская? Когда появились отдельные квартиры, бани отдали им пальму первенства. Но и сейчас есть люди, предпочитающие «баню», хотя это уже другая история, своего рода – ритуал. А в те недалёкие времена, когда отдельных ванн не было, за двадцать копеек мы получали отдельный шкафчик, тазик и воду в нашей, почти домашней, бане. Сквозь пар, в тумане, как в замедленном танце, проступали, двигались тела, худые и полные, красивые и не очень, получая свою долю чистоты и удовольствия. На улице всё понятно, до боли узнаваемо. Чуть выше, в первом этаже окна зарешечены. Некогда, здесь жил

/80

Киевское Лукоморье / МОЯ УЛИЦА

и работал Лазарь-краснодеревщик, кустарь-одиночка. Он мог сделать или отреставрировать любую мебель – ему было подвластно всё. Дверь его мастерской никогда не закрывалась, был слышен стон рубанка. Лазарь всегда напевал. Текст песни был немногословен, вечен, изо дня в день, из года в год: «…Полюбил карьтошьки, карьтошьки немножьки, Каврядский жюк. Полюбил карьтошьки, карьтошьки немножьки, Каврядский жюк...»

Напротив, в глубине двора, жил Лёнька, слесарь-газовщик нашего ЖЭК-а, по кличке «Газ». Много лет спустя, я увидела в городе мужчину. Он был весь какой-то добротный, напыжившийся. Однако... каков? Ничего общего с тем, двадцатилетней давности, «Газом». Скользнув по мне взглядом, он отвёл глаза. Не узнал, не захотел узнать? Я не подошла, неловко было… Да и что бы сказала: «О, Лёня-Газ, бравший бесконечные трёшки?» Поднимаюсь дальше по гористой улице. Знакомый винный магазинчик в полуподвале, где раньше была сапожная мастерская. Сапожника звали Изей. Был красив, как Апполон, одевался, как денди. Когда шёл по Крещатику, элегантный и вальяжный, – его сопровождала толпа женщин, думая, что он актёр или, по крайней мере, иностранец. Как-то, к маме пришла приятельница. Она была взволнована. «Ама, да что же это? – прошептала задыхаясь. – Я зашла в вашу сапожную мастерскую и, вдруг, выходит этот, помнишь, я тебе о нём рассказывала, который на Омара Шарифа похож? Он снился мне по ночам. А он? Простой сапожник?!» Мама рассмеялась: «Такой уж простой? Кстати, советую тебе удалить его из снов. У него жена – Фридочка, живут за углом. Если узнает, что он тебе снится…» Я не могла понять, как мамина подруга могла сравнить Изю с Омаром Шарифом? Смешно. Особенно, когда Изя раскрывал рот. Мне было около шестнадцати, когда занесла в сапожную туфли. Изя знал меня с детства, а тут будто увидел впервые. «Козочка, – окинул меня влажным взглядом, от которого мне стало не по себе. – Зайди в половине седьмого. Я поставлю та-

/81

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

кие набойки – подружки позавидуют. Не ходить – летать будешь». Я иронично поинтересовалась: «Но ведь мастерская до шести?» Обувь на следующий день забрала мама. С тех пор, встречая меня на улице, Изя отворачивался. Напротив винного магазинчика – дом, в котором я родилась. Захожу в каменный колодец нашего двора, нахожу свои окна. Коммунальная квартира, семь семей, более тридцати человек. В кухне, десяти метров, – три плиты, семь крошечных столиков. Даже не столиков, тумбочек. В длинном коридоре туалет, к нему по утрам – очередь, каждый со своим сиденьем. Сейчас понимаю, как это было унизительно, но тогда все были непритязательны, не зная другой жизни. У каждой семьи – своя лампочка в туалете, на кухне, в коридоре. Как ни странно, все жили дружно, хотя люди были разного возраста и интеллекта. Самой старой из соседей была баба Харита, с длинным носом, на конце которого всегда висела капля. Своё прозвище «Информбюро» она получила не только за то, что всегда знала, что и где можно было купить, но также и мельчайшие подробности о многочисленных жителях дома. Самыми младшими в квартире были я и Серёжа, с ним мы дружили с пелёнок. Тётя Вера, его мама, звала меня «нэвисточкой». Часто взрослые, подтрунивая, говорили: «Серёга, вона ж погана, нашо вона тоби?» Серёжка огрызался: «Ни, гарна. Вона дуже лоука». Когда мы подросли, Серёжка влюбился в известную киевскую певицу Эльгу Аренс, жившую в бельэтаже, в единственной отдельной квартире дома. Простаивая по ночам на улице, он караулил её возвращения с очередным поклонником. Муж певицы отшучивался перед соседями: «Эльгины кавалеры так и падают штабелями. Я едва успеваю их поднимать». Тётя Вера, обливаясь слезами, кричала, что старая б---ь приворожила сына. Вскоре Серёжу забрали в армию, откуда, благополучно отслужив три года, он вернулся с молоденькой женой. Тети Верины страхи оказались напрасными… Ностальгия… Где вы, детство, юность, со своими радостями, беззаботностью? Улетучились… Выше моего парадного, был продовольственный магазинчик, знаменитый на всю округу, своего рода – «Елисеевский».

/82

Киевское Лукоморье / МОЯ УЛИЦА

«У Перчика», – называл его народ. Магазин – малюсенький, более четырёх-пяти покупателей не вмещал. Но с какой теплотой обслуживал всех единственный продавец, он же директор и бухгалтер, по фамилии Перчик. «Ой, у Перчика сегодня изумительная селёдка». Или: «Вы слышали, Перчик завёз чудную халву?» Или: «У Перчика – масло, вологодское. Везде дают по полкило, а он – сколько хочешь». Или... Невозможно припомнить бесконечные «или». К нему можно было обратиться с любой просьбой: «Товарищ Перчик, войдите в наше положение – отдаём замуж нашу девочку, а магазины – пусты...» И Перчик доставал, добывал. Маленький, на коротких ножках, лысоватый, доброжелательный… Над магазином жила моя учительница музыки. Жаль, мама не сумела преодолеть моё нежелание серьёзно относиться к музыке. Приятели родителей подшучивали надо мной: «Нука, детка, сыграй «новую» вещичку – полонез Огинского». И несколько лет я играла «полонез». Сейчас, стоя под окнами, прислушиваюсь. Окна молчат, не звучат гаммы, не слышны этюды Шуберта… Поднимаюсь по улице, она заканчивается двумя скверами по обе её стороны. Сквером, где фонтан и сквером, где качели, в зимнее время превращавшихся в снежные горки, заполнявшиеся хохотом детворы и визгом саней. Упирается Малая Житомирская в печально знаменитый дом по улице Владимирской, но сохранивший своё старое название, ставшее нарицательным: «Короленко 15». Здесь находится МВД, а прежде были ГПУ, во время войны – гестапо. Ну что ж! На улице, как и в семье – не без урода. И вдруг – нечаянная радость! Хотя, лукавлю, прекрасно зная, что откроется моему взору. Величественный и неповторимый Софийский Собор. «София», как по-домашнему мы звали его. Здесь прошло детство, здесь гуляли с нами наши няни, сюда мы сбегали из школы. Я любуюсь экстерьером «Софии», её мозаикой, выложенной золотой сканью. И снова ощущаю себя школьницей под столетним дубом в этой святой тишине. А «София», всё также молода и прекрасна, как тысячу лет назад.

/83

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

черашний день, став прошлым, распахнул все окна во двор. Первый летний день, и благодарение Богу – суббота. Лёгкий ветерок колышет занавески на окнах, донося аромат утренней выпечки, сгружаемой в булочную. Раннее утро, половина седьмого, двор постепенно просыпается, оглашаясь перекличкой домашних хозяек. Для них утро вовсе не раннее. Кто-то уже завтрак приготовил, у кого-то борщ к обеду почти готов, кто-то развешивает постиранное бельё. Быт. Сто раз – быт. Куда же от него деваться, хоть и выходной? Странно… Утро пока не нарушено ни зазывающими вскриками старьёвщика, ни матерным словом, этой приправой к любой беседе. И к бытовому разговору, и к высокому «штилю». Все как будто сговорились – в выходной только улыбаться.

Солнце медленно движется к зениту, раскаляя воздух. Большая часть горожан устремляется к Днепру. Кто-то, спустившись по Владимирской Горке на Подол, направляется через мост на Труханов Остров. Другие на речном трамвайчике доезжают до Довбычки или Воскресенки. А некоторые на Воскресенке пересаживаются на маленький автобус, уже не городской – пригородный. Они спешат на свои дачные участки, которые не так давно стали выделять на предприятиях. Ещё никто не знает, что лет через двадцать, после бразильской «Изауры», эти участки станут называть «фазендами». А пока на фазендах ещё нет ни домиков, ни больших

/84

Киевское Лукоморье / ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

фруктовых деревьев. Только сбитые из досок столы, скамьи и созревающие на грядках собственные помидоры. Тысячи ног, рассекая песок, бегут в раскрытые объятия Днепра. Пляж сотрясает смех, визг от встречи с ещё холодной водой, звуки ударов по мячу любителей волейбола. На песке, тут и там, возникают «поляны», завораживая изобилием красок и запахов пищи. Мамаши увещевают свои чада: «Не смотри на солнце, детка. Надень очки. Лучи могут прожечь сетчатку и обесцветить роговицу. Что такое сетчатка? Потом расскажу». Обилие внешнего мира – этот мягкий розовый песок и синее небо – мешают внутреннему воображению. Невозможно себе представить, что где-то – лучше, чем здесь, что где-то – идёт война, кто-то недоедает… «До чего дошла эта молодёжь?! Куда катится мир? – в голосе дамы «в летах» еле сдерживаемое возмущение. – Что за купальники? Кто их выпускает? Как можно появляться в общественном месте в подобном виде?» – брезгливо поджимает она губы, не подозревая о грядущей революции нравов, когда «бикини» станут нормой. Но молодёжи плевать на общественное мнение. Праздник жизни во всей полноте бытия, в беспечности: «Сочи? Ялта? Ха… У нас свои «юга», своя Венеция». Солнце обжигает. Утомляет. И часам к пяти разморенные жарой, обгоревшие горожане покидают пляж. Остаются самые заядлые, молодые. Или приезжие. Такой ослепительный, ярко-красный закат. Завтра будет жарко. Лето. К вечеру многие улицы как будто вымирают. Зато Крещатик заполняется праздно фланирующей публикой. Кафе переполнены, свободного местечка не достать, и приходится довольствоваться мороженым в вафельном стаканчике. В кинотеатрах много непроданных билетов на вечерние сеансы. Кто же захочет в такой дивный вечер сопереживать героям простеньких сюжетов, пусть даже, строителям комсомольских строек? Ведь до «Сталкера» ещё далеко. Набережная Днепра тоже заполняется тысячной толпой. К причалам, поскрипыва-

/85

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ющим на воде, один за другим подходят речные теплоходы и, быстро заполняясь людской массой, уносят её в ночь. И только после речной прогулки, уже перед самым сном – успокаивает мерцание свечи. Душа просит тишины и темноты. Хочется быть здесь. И всегда. Житейские истории коммуналок, которые населяют люди разных национальностей, в том числе и еврейской, давно известны, их не счесть. В них всё известно о соседе. В них каждый – свидетель любого события, происходящего за стенкой. Свидетель любой интриги. Говорят: «В каждом дому – всё по-свому». И да, и нет. Похожи, похожи между собой ячейки общества. И жизни, зачастую, похожи. И предметы, их окружающие. Почти у всех в комнате главное украшение – сервант. За стеклом сверкают окрашенные кобальтом фарфоровые чашечки с блюдцами, кое у кого и хрустальные фужеры имеются. Нет, их никогда не выносят на кухню, моют в комнате, в тазу со стиральным порошком. И тут же, в другом тазике, ополаскивают. А потом трут, трут до блеска полотенцем. Никто из соседей их не видел, но уверены – они есть. На серванте – обязательные слоники, символизирующие благополучие и долголетие. И хрустальная вазочка, добытая в длинной очереди, где пришлось и локтями поработать. А ещё всевозможные «ути-ути» и «балеринки», задержавшие дыхание в «фуэте». Диван. Обязателен. Тут, как говорится, и «глаз радуется», и отдых. «Два в одном». Над диваном – коврик с двумя лебедями, символом вечной любви и верности. Множество подушечек, вышитых крестиком или гладью, среди которых выделяется «думочка», на которой кукарекает петушок в окружении цыплят. На окнах занавески кружевные, накрахмаленные, из простой хлопчатобумажной нити, которые при сушке натягивают на специальную раму для придания формы, ведь капрон и нейлон только в проекте. Отмеряя каждые полчаса, подаёт голос «Кукушка». Это она ответственна за время, в которое мы живём, ей и отвечать. И ответит, не сомневайтесь.

/86

Киевское Лукоморье / ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

С раннего утра Семён на балконе просматривает газету. Он работает в Дарнице, на вагоноремонтном. И в очереди на двушку стоит. Если честно, ему совсем не хочется переезжать куда-нибудь на массив. В центре всегда свои преимущества. Только вот тёща всё пилит и пилит: «Ты об Аллочке подумал? Я отдала тебе дочь не для этой «трущобы». Сёма – обладатель приличной комнаты с единственным, выходящим во двор балконом, – предметом зависти многочисленных соседей. Такая вот привилегия. Вчерашняя передовица «Киевской правды» оставляет его равнодушным, хотя он не прочь «врезать» этим кровожадным империалистам. Аллочка – аристократка. Таковой себя ощущает. У неё свой, раз и навсегда заведенный, ритуал выходного дня. Она не может отказаться от своих привычек и, выстояв накануне трёхчасовую очередь за любимой «Арабикой», едва открыв глаза, спешит на кухню. Их конфорка, о чудо, не занята, и через несколько мгновений в джезве закипает кофе. Присоединившись к мужу и отгоняя японским веером струйку дыма от табачной взвеси Сёминой папиросы, она пьёт с трудом добытый кофе, вдыхая запах неведомых плантаций. Аллочка пребывала в том возрасте, когда не задумываешься о постоянном, о преходящем, – этих неизбежных категориях жизни. Хотя душа её уже отравлена тоской, страхом перед самой собой, бегством от искушения переступить порог чьей-то чужой квартиры, чтобы отдаться во власть запретных чувств. Сёма? Он хороший, хозяйственный, но не «герой» её романа. Она и не заметила, как оказалась женой. Мама настояла. А Аллочка с детства привыкла во всём слушаться маму… Мужчины. Женщины. Самые разные. Женщины, в основном, полные. И правильно создала их таковыми природа. С нулевым и первым размером бюстгальтера далеко не уедешь. Для продления рода нужны широкие бёдра и приличные груди. Но зачем они так шумны, а зачастую, и сварливы? Как хороши женщины, умеющие молчать, «держать» паузу. А некоторым просто противопоказано открывать рот, особенно до замужества. Так недолго и в старых девах остаться. Мужчины. А что? Хищники. Их добыча – женщина. Хорошо, если красивая. Умная? Неплохо, но это не столь важно. Руки мужчины тоскуют по женской груди, которая влечёт их в темноту ночи.

/87

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Итог – счастье. Дети, рождающиеся там, где встречается мужчина и женщина. Такая вот «Ce la vie». Соседи справа – Муся и Арик. Приятная пара. Он зовёт её «толстоножкой» за полные, как у рояля, ноги. В отместку, она его – Васей. Муся – бухгалтер на оптовой базе. Арик – контрабасист Киевской оперетты. Несколько лысоват, небольшого роста, но очень красив. «Мачо»… Тоже слово из будущего. Эсфирь Иосифовна, соседка, всякий раз, сталкиваясь с ним в коридоре, говорит: «Арик! Вы – опасно красивы, на вас просто больно смотреть». От переполняющей гордости, уши его краснеют. К сожалению, зарплата у него небольшая, и в каждый Новый Год он подрабатывает Дедом Морозом. Кормилица семьи – Муся. Миловидна. Моложава, хотя рано поседела. Наверное, оттого, что ревнует своего «красавца» даже к табуретке. Двое детей, Светка-отличница и сын Данька. Не Данька, а «вырванные годы». Он почти заброшен ею, некогда следить и за ним, и за мужем. Не разорваться же. При малейшем подозрении на супружескую измену – непременная буря с заламыванием рук, заканчивающаяся валериановыми каплями. Муся никогда не может позволить себе расслабиться – ведь Арик так и норовит свернуть «налево». Но у неё не забалуешь – вмиг ресурс урежет. А без «бабла»… Да, дилемма… На всё воля Божья. Это лето жаркое. Город полон обещаний. Эта немыслимая красота – сады, парки, фонтаны. Разве они не для нас? Рай на земле. Тело нежится в тепле, а душа… Душа чуть-чуть опасается, потому что знает, как тонка грань между Раем и Адом, потому что Рай – он же немножечко и Ад. Для кого – как. И душа трепещет, тоскует… Житейские истории. Взять, хотя бы, ту же Эсфирь Иосифовну, кассиршу небольшого гастронома на углу улиц Ленина и Пирогова. Типичная еврейка, с острым носом, библейскими глазами и большой родинкой над губой. Фигуристая, с тонкой талией и полными пальцами, уверенно выбивающими чеки на кассовом аппарате. Её лицо озаряется улыбкой, демонстрируя ямочку на щеке, когда она заговорщически сообщает покупателям-соплеменникам: «Наши летают…», – подразумевая кос-

/88

Киевское Лукоморье / ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

монавта Волынова, как раз совершающего витки вокруг Земли. Её муж, Спиридон Антонович, бывший партийный работник, что не помешало ему остаться порядочным человеком. Эсфирь Иосифовну соседи очень любят. И в квартире, и во дворе. Стоит ей только выйти из дому, как кто-то обнимает её, ктото «плачется в жилетку», делясь житейскими неурядицами. И иногда ей удаётся «склеить» чужие судьбы. И к её мужу соседи относятся с большим почтением, хотя многие, путая их имена, величают главу семьи Эсфирем Спиридоновичем. Их дети, сын и дочь, в неудержимом приступе веселья похохатывают от подобного казуса. Но Эсфири Иосифовне не до смеха, «склеить» судьбы собственных детей не удаётся. У Лёньки, большого умницы, жизнь не складывается. Сначала завёл роман с балериной из «Оперного», потом женился на другой, неудачно. Невестка ушла, забрав внучку. А Лара, любимая дочь, выйдя замуж, привела в дом «гоя» Колю. В доме уже есть «гой» – Спира, как называет мужа Эсфирь Иосифовна. Но гой гою – рознь. Ну, а Коля – тот ещё антисемит. Прелюдия любви… Что может быть восхитительней? Но неужели возможна страсть в этих комнатах коммуналки? Ещё как возможна. Например, кошачья. Кошек в доме много, они неразборчивы в связях, и любовная лихорадка накрывает их с головой. Приблудившихся здесь нет, местные зорко охраняют свою территорию. Им абсолютно не обязательно дожидаться весенне-мартовского периода, и по ночам двор оглашается кошачьими стонами. Всё, как всегда, зов плоти – святое. И виновны в этом Адам и Ева, отведавшие запретный плод. Воскресное утро начинается с затрещин и шлепков. С утра пораньше соседские Миша и Гриша, играя в коридоре в футбол, разбили соседскую лампочку. «Выродки, а не дети. Такие же, как их родители. Что ещё могло у них родиться?» – возмущается Лия, которую бросил муж. Своих детей у неё нет, а чужих она бы… «на пушечный выстрел…» «Горе мне, – вздыхает Шела. – Сплошное наказание. Сил не напасёшься». Руки от бесконечных стирок уже «отваливаются». Только Миша с Гришей из комнаты выйдут, даже не во двор – в коридор, и уже умудряются нашкодить. А сами – чу-

/89

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

мазые, и штаны порваны. Весь дом на ней. А Лёва, муж, точно третий ребёнок, как всегда, – на диване. Лёва исполняет «генеральную линию партии», то есть наставления своей мамы: «Не мужское это дело – дом. Для того она за тебя замуж шла». И крутится бедная Шела целый день, как заведённая. То, что она работает, и хоть бы полчасика и ей отдохнуть – ни мужа, ни свекровь не интересует. Только всё время Лёвин вопрошающий голос: «Я бы чего-нибудь пожрал. Обед скоро?» – «Ты бы хоть за детьми присмотрел», – робко просит Шела, в надежде развернуть мысли мужа в другом, кроме еды, направлении. Но совершенно напрасно. «Кто их мать? Кто их рожал? Вот и занимайся ими, – кричит Лёва. Как будто он тут вовсе ни при чём. – Так чего там с обедом? Не слышу?» В те далёкие годы почти никто и не догадывался, лишь самая малая часть, которую теперь называют элитой, что за границей, у «проклятых» империалистов, есть города, где живут сильные и элегантные мужчины, нарядные женщины. Что после полудня они сидят за столиками у ресторанов и, смакуя, пьют маленькими глоточками кофе из крошечных кофейных чашечек. Что у женщин красиво изогнута кисть, тонкая, нежная, а их женская сущность искусно замаскирована. Хотя настоящий мужчина всё равно угадает её. Что у этих мужчин и женщин, конечно же, исключена отрыжка, плохой запах изо рта, и что ни при каких обстоятельствах они никогда не станут ковырять в зубах или в носу при посторонних… В своих снах, которые Лия именует про себя «снами с ощущениями», есть всё. Всё то, чего нет в её реальной жизни. И разноцветные огни, и звучащие мужские голоса. Таятся тени, тают, от чего всё её естество изнемогает. После таких снов не хочется просыпаться, открывать глаза. Стыдно. А за стенкой орут эти Миши-Гриши. С тех пор, как Илья ушёл, у неё никого нет. Знала ли она, что у него другая женщина, до того дня, как он объявил о своём уходе? Подозревала? Плакала? Умоляла остаться? Да. И знала. И плакала. И умоляла. Память цепка. А что? Забвение лучше? Радость в печали? Или наоборот? Где же всё то, о чём она читала в романах? Страсть, долг, вина? Ни-

/90

Киевское Лукоморье / ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

чего нет. Только пресыщение, которое в последнее время по отношению к ней испытывал Илья, опьянённый другой. Нужно непременно съездить на базар. Жарко. И, наверное, уже поспела первая клубника. Бессарабка – исключается. Зарплаты хватит только на полтора захода. Владимирский? Ну, да. Там подешевле будет. Или – Сенной. Нет, лучше, всё же, – на Житний. Разноголосье рынка не передать. Это, конечно, не восточный базар, который показывают в кино. Но тоже, скажу вам… Сказка… Чего тут только нет… Руки оборвёшь. А клубника, «гадство», дорогая. И вишня… Кисло-сладкая… И лисички… Ещё зелени, чесночка молодого. Да, и шпинату для зелёного борща, обязательно. Теперь только в мясной ряд, килограмма полтора говядинки… Ой, половина десятого… Дотащить бы… Будет сегодня праздник «живота»… Алик – эстет с маленькой бородкой. В коридоре появляется только, уходя на работу, или возвратившись. Ну… и, конечно, по естественной надобности… Ни на кухне, ни в ванной его никто никогда не видел: «Ни-ни… Противно…» – Его мутит от всех этих квартиросъёмщиков, этого «плебса»… Нет. Он – «птица» совсем иного полёта. Эрудит. И угораздило же, окончившего институт в родной Москве, приехать по распределению в этот город с его «гхыканьем» и борщами. Ну и женился на Линочке, коллеге. Не в общежитии же прозябать. Там ещё похлеще, чем здесь. А Линка, дура счастливая, и на рынок сгонять успевает, и готовить, и обихаживать. А утром, ну и перед сном, естественно, миску в комнату тащит и поливает ему на руки из кувшина. «Ничего, ничего. Потерпеть надо. Три годочка быстро пролетят. И не заметит. И – в Москву – «матушку»». Все истории начинаются с «однажды». Восторги, слёзы, улыбки… Гадание на кофейной гуще. Вздохи, охи, расставания. Ох, эти женщины. Их разнообразие. Непредсказуемость. «Никто. Никогда. Слышишь, никогда и никто не прикоснётся ко мне кроме него». Он казался ей небожителем. В льняных белоснежных брю-

/91

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ках и рубашке (в те годы?), в шляпе и в тёмных очках. Он был, словно с другой планеты, вокруг него витал дух беззаботности. Она никогда не сможет забыть запах шашлыка и вкус ткемали, который они поглощали в придорожном кафе. Но для него помимо красоты была важна особая статусная аура вокруг его спутницы, интеллектуальность, аристократизм, которыми она, увы, не обладала. Простая девочка, каких тысячи. Раздражало и её «девственное» невежество во всём. Он не видел в ней Галатеи, из которой можно было бы вылепить всё, что угодно. Понимал, что их союз – мезальянс в чистом виде. Чтобы как-то смягчить расставание, чтобы не мучили угрызения совести за развращение юности, одел её с ног до головы. Эти обновки раскололи соседей на тех, кто возненавидел, и тех, кто стал искать её дружбы. Она знала, чувствовала, что всё может закончиться в любой момент, или уже закончилось, только она ещё не подозревает об этом. Но, как забыть мужчину с голубыми глазами? Ведь его дыхание оставило следы на её коже. Впрочем, в чём цель несчастья? В философии жизни? Какая, к чёрту, философия, когда горло сводит отчаянием. Да, но в жизни каждый и постановщик, и главное действующее лицо. А сценарий? Кем создаётся сценарий? О! Сценарий! Тот, кто его создаёт, хохочет беззвучно… Все дороги вели к Крещатику. «Так в семь? Где? – Что «где»? На «Кресте», естественно». Улица как улица. Ничего особенного. Даже и не очень нравилась она нам. Никаких архитектурных наворотов. Пассаж старенький. Консерватория. Нависший над нею Октябрьский дворец. Главпочтамтик с обвалившимся козырьком, убившим человек семь. Ну, горсовет помпезный. ЦУМ. Напротив – хиленький такой Центральный гастроном. А дальше – «Ленин», поднятой рукой призывающий посетить Бессарабку. Улица как улица. А нечто магическое в ней было. Прошлое довлело. Возможно – крещение. А мы все – зрители, играющие свои роли в этот отрезок времени. Ну, и ладно. Какая разница? Мы-то родились для любви,

/92

Киевское Лукоморье / ШТРИХИ ТОНКИМ ГРИФЕЛЕМ

чтобы жить вечно. Разве не об этом были пафосные песни, звучавшие по радио и в «Голубом огоньке»? «Мы родились, чтоб сказку сделать былью…» И город, пылая багровыми сумерками, медленно погружаясь в море дрожащих огоньков, плыл к бабьему лету. Годы… Другой город. Другие лица. Иные правила жизни, наконец. Тот город, в котором жили, дышали, любили – исчез. Не существует больше. Как не существуют Карфаген, Троя… Возможно, когда-нибудь, через тысячи лет, через вечность, его найдут. Раскопают. И сам город, и предметы быта, «кукушку», например. И будут гадать, что за раритет? Город, с которого всё начиналось… Начало Руси… Превратившийся в её задворки, в Малороссию. Многое придётся вспомнить, чтобы вернуться когда-нибудь сюда, в город, переполненный нашей любовью и задохнувшийся от ненависти жизни. В котором закоулки памяти сродни артериям, а сама память зыбка и обитает в пространстве, где обретает смысл невидимое. Но это уже совсем иное, иррациональное…

/93

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВО ДВОРЕ…

вор похож на амфитеатр – по вечерам загораются огни, на подмостках – актёры. Заглавная роль у бабы Хариты. Поджидая своих подружек, в таких, как и у неё сношенных туфлях и платочках, лузгает семечки, сплёвывая шелуху в большую коробку на коленях. Если со стороны улицы не появится чья-либо фигура, или соседи не выйдут во двор – вечер безнадёжно испорчен… Впрочем, это редкость. Прозвище «Информбюро» она получила не зря: обо всех всё знала, всегда была в центре событий. Длинный, кривой нос, тонкие, как суровая нить, губы. Её острые, поблескивающие ртутью, глазки впиваются в любой движущийся силуэт. Зоркое, не дремлющее око. В первой половине дня, не зная устали, несмотря на больные, подагрические ноги, она проверяет все продовольственные магазины в округе. После полудня – законный отдых на лавочке. Ни одно событие во дворе не может укрыться от её глаз. Ни одно не обходится без её участия, будь то свадьба, рождение очередного младенца, либо похороны. «Од, побачите! Нинка у подоле принесёть, – оповещает она соседей. Или – Ох, горемычный! Не дотянеть Степаныч до Покровов». Зачастую оказывается права. В пятницу, под вечер, Галька и Василий возвращаются из бани. Гордо вышагивая чуть впереди, Галька хочет поскорее миновать строй любопытных глаз. Васька, не торопясь, вразвалку, поддерживая Гальку за локоток, пожимает руки доминошникам, кивает бабе Харите. «Явилися-не запылилися», – удовлетворённо

/94

Киевское Лукоморье / ВО ДВОРЕ...

хмыкая, скрипучим, как не смазанная дверь, голосом бормочет она вслед. Не успевают они скрыться в парадном, как объявляет. – Шичас кунцерт зачнёца». Действительно, спустя пару минут на втором этаже начинается то, о чём предупредила баба Харита. Из распахнутых окон доносятся Галькины стоны и Васькино мычание. Ни орущее радио, включённое Васькой, ни многоголосье многоквартирного дома, ни шум детворы, носящейся по двору, не могут заглушить эти звуки. Доминошники, забывая про игру, достают папиросы. В окнах появляются женские головы. – Ни стыда, ни совести, – кричит с пятого этажа Мотя, соседка бабы Хариты. – Шо, завидки беруть? – смеётся Клава, с третьего. – Что вы к ним прицепилися, – вторит ей Шурка, тоже с третьего, но из другого парадного. – Нонсенс! Нонсенс! Уму непостижимо, – возмущена безмерно, грозясь сообщить в ЖЭК о неподобающем поведении, седовласая Клавдия Петровна, Клодя, как зовут её соседи. Её девственные чувства уязвлены, она со стуком захлопывает створки своего окна. Соседки, свесившись с подоконников, смеются и переговариваются: «Какая же Галька всё-таки бесстыжая. А Васька, вообще, – круглый дурак. Привёл бабу на двадцать лет моложе. Идиот. Она ему покажет, «за ней не заржавеет». Рога вырастут ещё те. Мало не покажется». Во время дискуссии во двор выбегает Полина, многодетная мать. – Как не стыдно, – подняв голову, обращается к соседкам. – Устроили цирк. Тут, всё-таки, дети, а вы злословите. – Позвав дочерей, игравших в «жмурки», уводит со двора. «Под занавес», шевеля усиками над ярко-красным ртом, в окно выглядывает Лизавета Львовна, с первого: – Шо раскричалися, а? Глотки, не дай, Бог. Дайте трудящимся отдыхать, наконец! Своим гвалтом развращаете мне детей. Дети – два сына-погодки – Жорка и Борька. Жорке – восемнадцать. Ожидая призыва в армию, устроился на фабрику игрушек. Вечерами и по выходным гоняет в футбол. Младший, Борька, второгодник, застрял в девятом классе. Любит Дюма, читает его целыми днями. «Балбесы! Выродки! Одному футбол

/95

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

подавай, другому – графа Монте-Кристо. «В люди» выйти не хотят. Оно мне надо было? Ну, скажите?» – сокрушается она и, пугая сыновей, изображает обморок. Когда Жорка, пламенея рыжей шевелюрой, с мячом в руках, влетает во двор, весь испачканный, с разбитыми коленками, баба Харита моментально просекает троекторию его взгляда в сторону второго этажа. Хлопнув его по заднице, осуждающе поджимает губы: – Щас тибе мать задаст. Погоди! Лизка! – кричит она на весь двор. – Прибёгло твое сокровище. – Жорка! Где тебя черти носят? – Лизавета Львовна «делает» грозное лицо. – Шоб сейчас мне, – дома. Ещё несколько минут Жорка топчется во дворе, пока не мелькнёт в окне второго этажа Галькин профиль. Перекурив, и доминошники возвращаются к прерванной игре, в окнах исчезают женские головы, и на подоконниках остаётся у кого-то «герань», у кого-то – «тёщин язык». Постепенно спускаются поздние сумерки, духоту летнего вечера дополняет мяуканье кошек всех пород, «гуляющих сами по себе». Люди разбредаются по коммуналкам. Откуда-то доносятся душераздирающие звуки скандала или патефона. Последней двор покидает баба Харита. У бабы Хариты во дворе свои симпатии. Шурка – не из их числа. Она живёт в угловом парадном, на стыке двух домов, которые и образуют двор. Это парадное – чёрный ход. У его жильцов есть вход и с улицы. Шурка – партийная, фронтовичка, с крашеными волосами и неизменной папиросой во рту. Водит к себе мужчин. Соблюдая конспирацию, впускает их с улицы, а выпускает через двор. Или наоборот. Шурка шьёт, и то же самое проделывает и с заказчицами, которых выдаёт за подруг. Обшивая многочисленных клиенток, Шурка опасается фининспектора, так как ничего не платит финотделу. Но разве может подобное остаться незамеченным бабой Харитой? Надо отдать Шурке должное – одевается со вкусом. Особая её гордость – чистопородный пудель. Когда она, фигуристая, дородная, выводит его во двор, баба Харита усмехается: – Вона, дама из собачкой идёть. Шурка не из тех, кто отмалчивается:

/96

Киевское Лукоморье / ВО ДВОРЕ...

– Харита! На горшок-то ходишь? Или всё своё с собой носишь? Как ни выйду – ты. Людям же от тебя житья нет. Баба Харита не остаётся в долгу: – Халиганка ты, Шурка! Шалава! Хоть и фронтовичка, а не культурная. Смотри! Од мужиков не только удовольствия, – болезни бывають. Ентим делом ты и на фронте займалася? – Что? – багровеет Шуркино лицо. – Повтори, что сказала! – Она орёт глубоким, трубным голосом, при этом вздымается грудь, на которой красуется ряд орденских колодок. Баба Харита, делая неповторимый жест рукой, который каждый трактует, как ему вздумается, грозится «сообчить» в финотдел, и скрывается со двора, правда, ненадолго. А Шурка направляется к своей подружке Клавке: – Скажи! Ну, не ведьма ли? Что я ей сделала? Цепляется, как надоедливая муха. У бабы Хариты никогда не было мужа. «На шо он мине здался?» – огрызается она на вопросы любопытствующих. Глядя на неё, трудно поверить в то, что когда-то она была молодой. Ей далеко за восемьдесят, и жизнь её мирно протекала и при царе-батюшке, потом при Советах, при немцах, и снова при Советах. Своё давно «отработала», и теперь «шаркает» в разношенных туфлях, или в валенках, смотря по погоде. Старость встретила не ропща. Проработав дворником, вышла на пенсию, сменила служебную комнатёнку в полуподвале на освободившуюся комнату, светлую и просторную, на пятом этаже. Она первой учуяла явный Жоркин интерес к Гальке. О своём открытии никому не сказала. Ждала продолжения: «Ну, й кино». А кино она очень любила. Не пропуская ни одного фильма, ходила на утренние сеансы по двадцать копеек за билет. Васька-грек, слесарь пятого разряда, был большим любителем женского пола. Крупный, жилистый, с большими руками. Во всём его облике просматривалось что-то звериное. Баба Харита его уважала. За силу, основательность, за «цепкость до жизни». По тем временам он считался богатым, владея лучшей во дворе мебелью, пианино, купленным по случаю, единственным во дворе телевизором, марки «КВН», и с линзочкой. По субботам разрешал некоторым соседям, в том числе бабе

/97

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Харите, приходить на вечернюю передачу. Сама она гостей не любила, к себе не приглашала, но с удовольствием шла к другим. Любила пропустить рюмочку-другую, поесть неизменного винегрету, а иногда – картошечку в мундире с селёдочкой. Закуска была не так важна, главное, чтоб компания хорошая. Острая на язык, она оживляла своим присутствием любые посиделки, даже «молодеж» при ней «притупляла» язычки. Каждое новое Васькино увлечение баба Харита встречала презрительно. Женщины, которых он приводил, были похожи – грудасты, пышнотелы. Его романы – бурные и скоротечные. Когда в его доме появилась Галька, бабу Хариту оторопь взяла: «Ни кожи, ни рожи. Кости одни. Вкус измянил, чо ли? Не, ента не задержица», – решила она. Васька по натуре был щедр: «Для того и деньги, чтоб тратить, – остроумничал перед соседями своей «коронной» фразой. – Главное, здоровье. Остальное, купим». Исходя из этих принципов, бывшие пассии, живя в его доме, хорошо питались. Не стала исключением и Галька. И очень скоро её «косточки покрылись мясом», взгляд стал более волнующим. Васька не жалел денег – Галька щеголяла в крепдешине и креп-марокене. Было лето. Из некоторых окон лёгкий ветерок разносил по двору аромат вскипающего варенья. Из других – доносились звуки знакомой мелодии: «…И опять во дворе Нам пластинка поёт И проститься с тобой Всё никак не даёт…»

Прошло несколько месяцев, Галька никуда не исчезла, «растопив» Васькино сердце окончательно. Крепдешины сменились шевиотовым макинтошем, вслед за которым ждала своей очереди котиковая шубка, добротные полусапожки. Баба Харита ничего не понимала, её точила обыкновенная женская ревность. Для неё Галька была невесть откуда взявшейся «чувындрой». Некое подобие злорадства она испытывала, наблюдая за страданиями Жорки по Гальке. Наконец, в осенний призыв, совпавший с еврейским Новым Годом, Жорку забрали на армейскую службу.

/98

Киевское Лукоморье / ВО ДВОРЕ...

Евреи Малой Житомирской встречают Рош га Шана. Ктото – никак, как в семье Лизаветы Львовны. Во-первых, по причине абсолютной ассимиляции, во-вторых, усугублённой тем, что Жорку призвали в армию. Кто-то, не афишируя, как Ася, – фаршированной рыбой и яблоками с мёдом. Впрочем, несмотря на больные ноги, она всегда встречает и Субботу зажжёнными свечами, той же рыбой и куриным бульоном. Иногда удаётся зазвать на обед взрослых сыновей с невестками – не еврейками. Ни сыновья, ни их жёны, Субботы не признают. Тем не менее, с удовольствием поглощают фаршированную рыбу, подсмеиваясь над Асей. Наступившая зима – сурова, на лавочке во дворе не посидишь. День короток, вечерами в окнах мелькают тени... Малая Житомирская как будто впала в зимнюю спячку, нарушаемую, разве что, по воскресеньям визгом саней, доносившихся из скверов, что выше по улице. И только баба Харита в старом тулупе протаптывает дорожки от парадного к парадному. И к Асе заходит покалякать, и к Клавке, поучить уму-разуму: «А шоб из Шуркой не водилася. Така дружба до добра не доведёть». На Ваську сердится. С появлением Гальки он больше не приглашает на телевизор, и этого баба Харита ему не прощает. «Ишь! Бегаеть, – смотрит она вслед Гальке. – Прыщиками своими туды-сюды трясёть. Ничего! Добегаеться». Тем временем Галькина шубка, как назло, мелькает, каблучки сапожек отбивают дробь, отдающей картечью в голове у бабы Хариты. Вконец рассердившись на Ваську, она покупает маленький «КВН», и тоже с линзочкой. Васька хочет сына, чтоб музыке его учить, пообещал Гальке, как родит, так в ЗАГС и пойдут. Хоть стараются, пока не получается. Он водит её по врачам. Те руками разводят, здорова мол. Зима, как и положено, идёт к весне, снега проливаются дождями. С карнизов обваливаются сосульки, в водосточных трубах захлёбывается вода. Середина апреля. Совпали, что случается редко, еврейская и православная Пасхи. Почти ни-

/99

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

кто на Малой Житомирской не задумывается, что за праздник такой – Пасха? В честь чего, почему их две? Ни та, ни другая не поощряются властью, хотя, и власть тоже празднует. Пекутся куличи и красятся яйца, фаршируется рыба, откуда-то в наволочках приносят мацу. «Опять эти евреи будут есть мацу, замешанную на крови наших младенцев», – бурчат, впрочем, без особой злобы, представители нееврейской национальности. Баба Харита обносит куличами Полину, Клаву и Асю, та в свою очередь угощает соседок фаршированной рыбой. «Очень вкусно, – смакуют они. – Но, какое-то не наше, не русское». Вдруг, отслужив только год, из армии возвращается Жорка. Пробыв в госпитале два месяца после ранения из-за кем-то допущенной неосторожности, он комиссован. Странное дело… Уходил пацаном, вернулся – мужчиной. Куда-то подевалась его шевелюра и теперь, широко развернув плечи, он сверкает рыжим «бобриком». От всего его вида веет уверенностью человека, который знает, что делать дальше. Возмужал, окреп, смелее стали глаза. Ходит с палочкой, ранение было в ногу. Во дворе его «зауважали». Борька, закончивший, наконец, школу, везде бегает за братом и, последовав его примеру, устроился на механический завод. Изредка Жорка присоединяется к доминошникам. Он не бросает взгляды в сторону второго этажа, но кожей чувствует, что оттуда наблюдают. Он знает – кто. Сердце его ухает и катится куда-то вниз. Чиркнув спичкой, закуривает папиросу, создавая видимость, что всецело поглощён игрой. – Жорка! Паршивец! Курить мне вздумал? – кричит из окна Лизавета Львовна. – Не посмотрю, что из армии вернулся. Так отделаю, своих не узнаешь. – Лизка! Чо на парня завелася? – огрызается баба Харита. – Он у тибе, смотри, какой молодец вымахал? Придвинувшись к Жорке, шепчет на ухо: – Ты, парень, того! Не дури! З Васькой шутки плохи. Враз прирежить. Жорка сплёвывает под ноги: – Пуганый я, баба Харита! Пусть только сунется. Урою. Поднявшись после игры, он бросает мимолётный взгляд в

/100

Киевское Лукоморье / ВО ДВОРЕ...

сторону второго этажа и идёт со двора. Ничто не укрывается от бабы Хариты. Через несколько минут появляется Галька. Не спеша, проходит через двор и, выйдя на улицу, бежит в сторону Владимирской Горки. Там есть одно укромное местечко, известное только им двоим. – Галчонок! – Жорка губами осушает льющиеся из её глаз слёзы. Тонкими руками она обхватывает его шею: – Жорик! Жорик! – сжимает его ладонь, тянет к себе, погружая его руку в ворох одежды. – Я люблю тебя. Ты мальчик совсем, прошлым летом игрушки делал на фабрике. Как же жить-то теперь? Уйти от него не могу. Не проси. Узнает, убьёт тебя. Боюсь я. Пойду, наверное. – Галька, подожди! Давай со мной! На БАМ! – Что ты! Нет… – Решайся! Или – или… – Нет, Жорик! Молчи! Побегу я. Ты не ходи за мной. Погоди немного. Отгоняя тревогу, она мчится вниз по улице, чтобы успеть до Васькиного прихода. Баба Харита – во дворе. На посту. Видит, как торопливо вбегает во двор Галька. Как чуть позже, не спеша, возвращается с работы Васька. «Ой, девка! Ой, бяда-бяда. К Лизке надо. А то поздно будеть», – решается баба Харита. – Ах, ты ж сволочь! Чего натворил? Перед соседями меня позорить? Чего наделал, дурья башка? Девок тебе мало? – рыдает Лизавета Львовна и лупит Жорку. – Я тебе когда-нибудь в жизни сделала плохо? Нет? Так я тебе сделаю… Ты у меня месяц на задницу не сядешь. Сына надумал меня лишить? Васька убьёт тебя. Я бы и сама убила. Своими руками… Гад! Гад! Ты перешёл границу… За ней кончается семья. Удары сыплются на Жорку, который выше матери на две головы. Лизавета Львовна хватается за сердце и падает в настоящий обморок. День сменяется ночью. Осень – зимой. В самом конце поздней осени, когда серой коркой покрылись лужи, Жорка укатил

/101

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

на БАМ. А Галька, касаясь сапожком промёрзшей лужи, осторожно идёт по двору. Её шубка не сходится на округлившемся животике. Васька не разрешает ей ходить одной: «Не приведи, Бог, поскользнёшься и «выкинешь». Не дай, Господи!» Он договорился с Лизаветой Львовной, когда у Гальки начнутся схватки, та вызовет «Скорую». У Лизаветы Львовны, единственной во дворе, есть телефон, и все соседи бегают звонить. Правда, есть ещё один, у Клоди, но та раз и навсегда запретила соседям обращаться к ней с подобными просьбами. Зима и в этом году холодная. Баба Харита, вышагивая по двору, ничего не может разглядеть за соседскими окнами, стёкла которых схвачены кружевом мороза. Глазки её переглядываются, бегают, каждый сам по себе: «Ничаго не видать». Но зима, хочешь – не хочешь, движется к теплу. Вот уже и лёд подтаял. Готовясь к наступающей весне, соседи берутся за генеральные уборки. Пользуя последний выпавший снег, вычищают на нём коврики и половички, и снег из белого превращается в серый, грязный. Грядущие дожди смоют зиму, скоро совсем потеплеет… Распахнутся окна, и в небе, умытом снегами и дождями, задрожит новорождённое, рыжее солнышко.

/102

НЯНЯ

а спиной у моей мамы брюзжала Аделя, говоря о ней, когда сердилась, в третьем лице: – Ета дохторша знов крутица на каблук, бижить на свою парсобранию. Там йим чимсь, как намазано... Шо йим муж, рабёнки? Мама, красивая брюнетка, с характером «железной леди», с Аделей в меру терпима. Не прекращая одеваться, оправдывается: – Это партийно-общественная работа. Понимаете? Об-щест-ве-нна-я! – Шо ви мине – «обчествиная, обчествиная?» – не успокаивается Аделя. – У вас симя. Хлебом не корми, дай на парсобрании посидеть. Шишка з ёлка. Ищет себе ходыны. – Ну что вы хотите? – не выдерживает мама. Она не повышает голоса, но в нём уже проскальзывает раздражение. – Хотите, чтоб меня вышвырнули с работы? Думаете, у меня есть силы возвращаться в клинику? После ночного дежурства я приняла почти тридцать больных. Примчавшись домой, замочила бельё, помогла вам с обедом... – О-о! – гремит Аделя. – Как и вам и это наравица? Шо ишо за видумка? Такая нахальства! Ну, я и вас спрашиваю? Они вжэ мине обед наладили. Било би луче, шоб ви на кухне зовсем не зъявлялися. Усе суседи од вас разбигаюца. Шо ви йими командаваете? Шо они и вам, санитарки? На Аделю можна командавать. Аделя – вбирай! Аделя – по очередях стой! Аделя – з имглыком гуляй! – (Имглык – это я. Не так давно узнала, что это – Unglück).1 – Усё Аделя! Усё! Шо ви и будете делать,

/103

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

если Аделя вернёца на обувный фабрик? До войны я стояла на «процесс», – подразумевая конвейер, возмущается она. – Шо станете и делать? А? Можете не одвечать, я й так знаю. Ви будете сидеть на парсобрании. И зачем ви только вишли замужэм? Шоб я й так жила, не знаю... Устав пререкаться, мама заканчивает одеваться и молча направляется к выходу. Аделя семенит сзади: – Ви вжэ и зделали причёска, маникьюр? Кода прийдёте? Шо сказать Мише? Знаю, знаю. Йдите вжэ себе, заради Бога! Шоб ви мине били здорови! Мама, целуя меня, уходит. – Йдите вже, ради Бога, – копируя Аделю, повторяю вслед за ней и я. Вдруг Аделя обрушивается на меня: – Имглык! Шо ти и тут стоишь? Од я тибе а щас и дам пара пэч,2 так ти в мине будешь иметь. Зайди в комнат, малохольная! Усё горло в тибе расхристанэ,3 т-та-кую моду напридумувала... Ну, шо ти мальчиш? И закрой балькон, а то галабцы набегут, – кричит она, имея в виду голубей, поселившихся у нас на балконе. Тут, о чём-то вспомнив, она бросается в сторону кухни по длинному коридору, вдоль которого двери комнат наших многочисленных соседей, а стены увешаны корытами, вёдрами, прочими предметами домашнего обихода. Дополняют картину гирлянды свисающих проводов. – Ой, вэй змир.4 Забила мине усе памороки,5 – кричит Аделя. – Чрез неё усе катлеты чуть не згарэли. Од причепа,6 – слышу я, появляясь на пороге кухни. – Хочу котлету. Хочу котлету, – хнычу, дёргая Аделю за фартук. – Шо тибе и вдруг приспичило? – удивляется она, зная мою способность проспать с котлетой за щекой всю ночь. – Ти зъела балён? Балён – а махае!7 Значала зъеш балён – выталкивает она меня из кухни, шлёпая по мягкому месту. – А-а! – Приговаривает она с придыханием. – Хайсл, шэйнэ мэйдэлэ!8 Вернувшись в комнату, я выливаю остывший бульон в фикус и мысленно обдумываю Аделины метаморфозы. Имглык? Хайсл? Не понимая значения этих слов, интуитивно улавлива-

/104

Киевское Лукоморье / НЯНЯ

ла их смысл. Аделя меня любит. Даже когда она «воспитывает» маму, понимаю, что и её она любит. Много раз слышала, как «выступая» перед соседями на кухне, Аделя нахваливала свою «дохторшу»: «Ви знаете какая она дохтар? Луче, чем етат прифесар… У ней – не руки. У ней – золото... Я вам и гаварю... А шоб они у ней никода не болели!» Аделя – моя няня. Не просто няня. Можно сказать – вторая мама. Её появление в нашем доме было чудом. Бабушка увидев её в «Садике, где фонтан», привела к нам, когда мне было три месяца. После тяжёлого послеродового сепсиса мама целый год болела. Предполагалось, что Аделя пробудет у нас, пока мама не поправится. Жизнь распорядилась иначе – Аделя прожила у нас долгие годы, став членом семьи. Когда мне было одиннадцать, кто-то познакомил её с вдовцом, столяром-краснодеревщиком, жившим на нашей улице. Мои родители сыграли им свадьбу, и Аделя ушла к своему столяру. Вернулась на обувную фабрику, на «процесс». Но до конца её жизни не порывалась нить, связавшая нас. А пока, воспитывая меня, она была хранительницей домашнего очага. Можно сказать – главой семьи, пользуясь огромным влиянием на родителей. Несмотря на то, что жила в Киеве с пятнадцатилетнего возраста, она так и не научилась грамотно говорить по-русски. Её язык представлял смесь идиш, украинского, русского и ещё, Бог весть, какого. Мама всерьёз опасалась, что я буду говорить, как она. Родом из маленького местечка, тем не менее, Аделя не верила в Бога, но в Судный день постилась, на Пасху устраивала подобие Седера. Была она малограмотной, едва читала по слогам, её знания представляли собой обрывки народной мудрости, соединённые с различными суевериями, кухонными пересудами и магазинными новостями. Очень некрасивая (это я стала понимать лишь став взрослой), с длинным, вытянутым, подобно лошадиному, лицом, с редкими зубами, маленького роста, сухопарая и быстрая, – она успевала всё. Наш тёплый, уютный дом был целиком на ней. Она любила

/105

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

моего отца, заботилась о нём. Приберегала для него лучшее из еды. Во время обеда священнодействовала: нижнюю четверть курицы – Мише. Маме, сестре – по половинке грудки. Мне – крыло. Себе – горло или попку. На следующий день всё повторялось. Курицы должно было хватить на два дня. Когда кто-то из нас, протестуя, пытался положить ей ещё кусочек, то получал отпор: «Я вас вмоляю. И шоб мине не било разгуворов». Я очень любила её. Обожала слушать, как своим тонюсеньким голоском, не имея хорошего слуха, она напевала: «Здравствуйте, мадам! Я пришёл и к вам. На сердце у меня – сладенько. Словно – мармеладенька».

Пройдёт много лет. Я вырасту, и Аделя будет помогать растить моих детей. Любовь к ней передалась и им. Мне она казалась красавицей. Часто расчёсывая её редкие, серые волосы, я приговаривала: «Ты – моя красавица, моя – царевна». Мой взгляд падал на её руки, натруженные, морщинистые. Я не понимала, как в эвакуации, о которой она вспоминала, по ночам, с ружьём в этих самых руках, она охраняла элеватор? Впрочем, что такое элеватор и эвакуация я тоже не понимала. Прошли годы. Состарившись, она подолгу жила у нас, надолго пережив своего столяра. От былой подвижности ничего не осталось. Да и память её была пошатнувшейся. Бывало, сидя на кухне, прихлёбывая чай, который наливала в «блюдко», она рассказывала маме, тоже намного пережившей моего отца, истории, которые я помнила с детства. Истории были одни и те же, в разных вариациях и деталях. Однажды я услышала: – Ви знаете? Кода я приехала из эвакуаций, служила у одной дохторши. Так она, таки да, била балабатише.9 Шоб я и так жила... – Аделя! Очнись! – закричала я, вбежав на кухню. – У какой такой докторши? Это же – мама! Это же – я! – Да? – по-детски удивилась она. Ти думаешь, я – а мишигинэ,10 цудрейтэ?11 Я просто немножэчко забилась. Шэйнэ

/106

Киевское Лукоморье / НЯНЯ

пуным,12 ти нивроку виросла. Любо-дорого посмотреть. А ви помните наша суседка Сима? Она жила и зразу, як войдёшь. Флэйш мит эйгн.13 Она била шикса,14 но луче, чем якой-нибудь яврей. А ви помните Тиховод, та, шо жила и рядом из Симой? А неряхэ! А щинкирке!15 А её муж? Такой себе, «Хаим-поволиньке». И ти дружила из мальчиком, а гоем,16 – вздыхает она, кряхтя. – Как его звали? Мальчи! Я щас и вспомню... Ой! Готеню!17 – вздыхает она. Не переставая удивляться, как точно она расставляет акценты, не делая снисхождения, даже одной из наших бывших соседок, которая была моей молочной мамой, я отвожу её в комнату. Укладывая на диван, укрываю пледом. «Мир зол зайн»,18 – гладит она меня по руке. Я целую её морщинистое лицо, слезящиеся глаза. И она засыпает беспокойным сном. Прикладывая палец к губам, призываю всех к тишине: «Аделичка спит. Пусть отдохнёт. Она заслужила это».

Unglück (немец.) – несчастье. Пэч (идиш) – шлепок. 3 Расхристанэ (рус.) – раскрыто. 4 Ой, вэй змир (идиш) – мне плохо. 5 Памороки (укр. сленг) – мозги. 6 Причепа (укр. сленг) – приставучая. 7 А махае (идиш) – чудный. 8 Хайсл, шэйнэ мэйдэлэ (идиш) – милая, красивая девочка. 9 Балабатише (идиш) – хозяйственная. 10 А мишигине (идиш) – сумасшедшая. 11 Цудрейте (идиш) – чокнутая. 12 Шейне пуным (идиш) – красивое лицо. 13 Флейш мит эйгн (идиш) – мясо с глазами. 14 Шикса (идиш, сленг) – не еврейка. 15 А щинкирке (идиш, сленг) – грязнуля. 16 А гой (идиш) – инородец. 17 Готеню (идиш) – Боже, мой. 18 Мир зол зайн (идиш) – пусть твои несчастья перейдут ко мне. 1

/107

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ОКНО

з окна, расположенной в полуподвале квартиры, улица почти не видна, лишь часть тротуара. Вход – из арки, ведущей во двор. Кем и когда было приспособлено под «жилое» это подсобное помещение, никто не знал. Когда-то дворники хранили здесь необходимый инвентарь. Единственное преимущество этой квартиры состояло в том, что была она изолированной, в отличие от других. Вход в полуподвал, пять ступенек вниз, – тёмен, грязен, сыр, водятся крысы. Здесь постоянно ощущается запах мочи – прохожие, забегая во двор в поиске туалета, справляют тут свою нужду. В квартире – небольшая комната, кухонька, сооружённая в нише при входе, крошечный туалет, в котором сложно развернуться. Несмотря на идущий от входной двери затхлый запах, на влажные трубы в кухне – в квартире относительный порядок. Целый день мимо окна движутся ноги. «Цок, цок… Топ, топ… Шарк, шарк…» Только ноги, идущие, бегущие, пританцовывающие, семенящие… вверх-вниз, по Малой Житомирской В квартире живёт девочка Соня. Софья Лисица. Фамилия такая. Папа – Лисица. Мама – Лисица. И Соня. Ей шесть лет. Ещё бабушка, мамина мама. Последнее время она болеет, почти всё время лежит на кровати за шкафом, который делит комнату пополам. Бабушка, маленького роста, грузная, преподавала в школе немецкий язык, сейчас – на пенсии. Сколько Соня помнит, на плечах у бабушки всегда – пуховый

/108

Киевское Лукоморье / ОКНО

платок, сколотый впереди английской булавкой. Сейчас он наброшен ей на ноги – в квартире прохладно. Из-за шкафа раздаётся стон, и Соня заглядывает к бабушке: – Тебе плохо? – Нет, mein Schatz. – Может быть, попить? – Gut. Соня приносит воду, садится рядом: – Скоро твой день рождения, бабуля. Придут гости. Каждый год бабушку поздравляют бывшие коллеги, и ей неловко из-за квартиры, в которой они живут. Гости спрашивают, когда же зять получит новую… Пусть в одном из микрорайонов, но зато чистую, без крыс. В ответ бабушка разводит руками. – Что сегодня на улице? – спрашивает она внучку. – Ноги. – А были очень стройные, на танкеточке, в чёрных, со швом, чулках? – Кажется, да. А кто это женщина с красивыми ногами? – Артистка. Она шла вниз? – Да. – Значит, в филармонию. От неё невозможно оторвать глаз. На редкость хороша. С такой внешностью жить в нашем доме просто неприлично. Все женщины её появление расценивают, как вызов. Даже твоя мама потеряла покой. – Бабушка! А ты познакомишь меня с ней? – Вот, поправлюсь и познакомлю. Их беседу прерывает звук, доносящийся из кухни. Кажется, что кто-то забрался в трубу и рычит. К нему присоединяется звук монотонно капающей воды, и они сливаются в один сплошной стон. Соня достаёт из кладовки миску и подставляет под трубу. – Скоро начнутся дожди, – говорит бабушка. – Надо снять с антресоли ставни. – Может быть, папа получит квартиру, и следующей зимой мы уже не будем здесь жить. – Вы не будете, а я не хочу на «выселки». – Где это? – Так называют новые массивы. За городом…

/109

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Скоро осень, зима, с возможной ангиной, с заклеенными наглухо окнами, ранними сумерками, с трудом пробивающимися сквозь ставни… Соня разглядывает свои ноги: «ничего, ровные». Потом подходит к окну и надолго «прирастает» к нему. Плоскость подоконника вровень с тротуаром. На мгновение она закрывает глаза, ей кажется, что она сидит в театре, где однажды была с мамой, и что тротуар – это сцена. Вот сейчас поднимется занавес и привычный мир закончится – вместо надоевших, движущихся в окне ног, возникнет многообразие лиц, голосов… Ощущение было настолько сильным, что Соня почувствовала запах бархатной драпировки театральных кресел… Скоро в школу… Пусть на «выселках»… Ну и что? Она смутно догадывалась, что когда-нибудь станет самой лучшей, самой красивой, как артистка из её дома…

/110

«ГУСИ-ЛЕБЕДИ…»

ама награждала меня словами «Гуси-лебеди», когда хотела подчеркнуть упрямство, независимость или другие черты моего характера. В запасе у неё были и другие эпитеты, как я теперь понимаю, очень меткие. Например, став взрослой, выяснению отношений я предпочитала молчание, за что мама называла меня «Камерой-одиночкой». С возрастом, мы начинаем понимать, как правы были наши мамы. Однако, вернёмся к нашим гусям… В детстве я была полненькой. Но, как многие девочки, мечтала стать балериной, в крайнем случае – артисткой. Жили мы тогда в коммунальной квартире, и комната наша была большой и светлой. Между двух окон, выходящих во двор, стояло старинное зеркало в чёрной резной раме. Когда никого не было дома, наряжаясь в мамины платья, я танцевала перед ним, воображая себя Жизелью или маленьким лебедем. Музыку я обожала, балеты в оперном смотрела много раз. Взрослые, застававшие меня за этими представлениями, добродушно подтрунивали надо мной. Только мама относилась к моему увлечению серьёзно. Мама была врачом-гинекологом, очень хорошим врачом, и наблюдались у неё разные знаменитости. Среди них – директриса Киевского Хореографического Училища. Однажды, когда мне исполнилось пять лет, мы с мамой отправились к ней. Помню добрую улыбку, с которой она сказала маме: «Дорогой, мой доктор! Девочка прехорошенькая, но для занятий балетом несколько полновата». На, что мама возразила: «Возможно, занимаясь

/111

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

балетом, она похудеет? Я хочу, чтобы она похудела». – «Не стоит так волноваться, – ответила собеседница. – Ведь не обязательно делать из ребёнка профессионала. У вашей девочки не та конституция, поверьте мне. А петь и танцевать она будет. Я обещаю». Спустя несколько дней директриса Хореографического Училища отвела меня в Городской Дом Пионеров, которым заведовала её бывшая ученица. Посовещавшись, они решили, что самой подходящей для меня будет художественная секция, в которой дети занимались и танцами, и пением. Так я стала посещать Дом Пионеров, довольно быстро «влилась» в коллектив, получая от занятий наслаждение. Через какое-то время у меня появились и первые успехи. Прошло полгода, приближался очередной праздник, к которому готовили большой концерт. Руководитель нашей художественной секции сказала, что мы будем играть сказку: «Гуси-Лебеди». Мне досталась роль одного из гусей, доверчивого, немного глуповатого, которого хотели завлечь в ловушку и съесть «злые-презлые» волк с лисой. Помните? «– Гуси-гуси!… – Га-га-га… – Есть хотите? – Да-да-да… – Так летите…»

Репетировали месяц. Дома мне сшили белый костюм гуся, купили белые тапочки, носки выкрасили в красный цвет. Всё было готово к премьере. В назначенный день мы с мамой пришли в Дом Пионеров. – Ты не забыла свою роль? – тревожно поинтересовалась мама. Я снисходительно улыбнулась и, оставив её в зале, побежала за кулисы. Концерт начался. Выступление художественной секции было запланировано в самом конце, и наша руководитель расставила последние акценты: – Дети! Сейчас мы окончательно распределим роли. У нас многовато гусей. По сюжету, в сказке, их гораздо меньше. И сегодня их роли исполнят… – и она назвала имена, среди которых моего не было.

/112

Киевское Лукоморье / ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Я стояла ошеломлённая… Наконец, до меня дошло, что она обращается ко мне: – Дорогая, а ты сегодня сыграешь Печь. Будешь выталкивать её на сцену и говорить за неё текст. Помните, в этой сказке Печь сама выпекает пирожки и говорит человеческим голосом? Задохнувшись от негодования, ничего не ответив, я отвернулась и пошла прочь со сцены. – Куда же ты? Куда? – кричала она мне вслед. – Вернись немедленно. У нас некому играть Печь. Не оглянувшись, не проронив ни единой слезы, в костюме гуся, я вышла на улицу и пошла домой. С искусством было покончено. Никто и никогда не смог заставить меня вновь переступить порог Дома Пионеров. Отныне я – только зритель. Но и сейчас, спустя десятилетия, в подобных ситуациях, говорю самой себе: «Ох, уж эти «Гуси-Лебеди»».

/113

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

«ЛЮБИТ… НЕ ЛЮБИТ… ПЛЮНЕТ… ПОЦЕЛУЕТ…»

огда это началось? В начале осени? Было ещё тепло, и в школу ходили в формах и носочках. Тогда и появилась эта семья в нашем дворе – въехала в освободившуюся комнату. Поздним сентябрьским вечером, я вздрогнула – по двору, похожему на глубокий колодец, разнёсся звук аккордеона, и во мне поселилось ощущение праздника. В окне дома напротив я увидела силуэт, он изгибался, локти рук двигались. Моё сердце отозвалось торопливым биением, казалось, сам воздух раскачивался в такт музыке. Распахнутые в ночь окна ловили плывущую, волшебную мелодию. Стемнело, но спать не хотелось. В голове бурлил неоформленный поток сознания. Захотелось увидеть мальчика, которого разглядела в окне. Не заметила, как заснула. Следующим утром, схватив мусорное ведро, помчалась во двор в надежде встретить его. Домой вернулась ни с чем. С того дня по вечерам я была у окна. Помимо аккордеона он владел ещё и скрипкой. Фантастика! Скрипку, в принципе, я не любила, но ловила каждый звук, извлекаемый им из струн. Однажды, выглянув в окно, он заметил меня, улыбнулся детской, беспомощной улыбкой, от которой затрепетало сердце, махнул рукой. Я была на «седьмом небе». Мальчик мне понравился – красивый. Но уже на следующий день, мельком глянув в мою сторону, прокричал: – Исчезни! – и резко закрыл окно.

/114

Киевское Лукоморье / «ЛЮБИТ...НЕ ЛЮБИТ... ПЛЮНЕТ... ПОЦЕЛУЕТ...»

С того дня то улыбался, то, крутя пальцем у виска, отворачивался. «Сумасшедший, – решила я. – Ну, ничего. Ты у меня попляшешь». Я уже знала этот его отчуждённый взгляд, и смотрела с вызовом, словно приглашая к барьеру. Он только отворачивался. Хотя, иногда улыбался вполне дружелюбно. Мама не могла взять в толк, отчего раньше не могла допроситься, чтобы я выносила мусор. Теперь всякий раз мчусь во двор с полупустым ведром. Повезло недели через две. Повезло? Столкнулись в подворотне. Я с мусорным ведром, он – с нотной папкой и футляром со скрипкой. Прошёл мимо, даже не глянув в мою сторону. Воображала. И тощий, как гвоздь, с длиннющими руками до самых колен. «Жердев», – прозвала я его. Но вечером он опять улыбнулся мне из окна. Ерундистика какая-то… Как-то мама велела купить хлеб. Зашла к «Перчику», так мы звали маленький гастрономчик рядом с домом. Зашла… И обалдела… Он… Они… стояли у самого прилавка, расплачиваясь с продавцом. Так их двое?! Вот в чём прикол! Близнецы… Ну и ну! Забыв о хлебе, выскочила вслед за ними на улицу. Не понимая, откуда взялась то ли смелость, то ли наглость, догнала: – А я тебя… вас, то есть, знаю... Мы – соседи. У одного из них – длинные волосы, собранные в конский хвост. У которого? Он что-то вполголоса пробормотал и потянул другого за рукав: – Идём, нас ждут. Солнце играло на их лицах, а я томительно вглядывалась в них. Его брат-близнец виновато улыбнулся: – Не обижайся. Нас действительно ждут. Отвернувшись, Жердевы направились вниз к Крещатику. Чувствуя какую-то интригу, пошла следом. Что именно я ожидала увидеть, сама не знала. Но что-то толкало меня, может быть ощущение не проворонить мгновение, когда случается нечто важное. Интуиция не подвела – у Главпочтамта их ждали две девушки. Ещё минут пятнадцать я плелась за ними до Первомайского Парка, но вверх по аллее не пошла. Они могли заметить и посмеяться надо мной.

/115

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

С того дня я не подходила близко к окну, но в просвет между шторами видела – Жердевы посматривают в мою сторону «Дудки, слишком много чести», – и выносить мусор я перестала. Похолодало, окна наглухо закрыты, но одинокие звуки, вылетающие из чьей-то форточки, зависают над крышами. Интересное началось позже, зимой, когда в «Садике, где фонтан» залили каток. У нас, у одноклассников и дворовых – своя банда. Чужаков не впускаем. Однажды появились Жердевы, да ещё в модных спортивных костюмах, в одинаковых вязаных шапочках с бомбошками. Это было уже за гранью, настоящий вызов. Наши – кто в чём. Кто-то в мешковатых брюках и старом свитере, кто-то в старом полушубке или ещё в чём-либо с чужого плеча. Только мне, «королеве Шантеклера», как зовут меня приятели, разрешается подобная роскошь. И я в костюмчике, как и Жердевы. И на моей голове шапочка с бомбошками. Один из близнецов улыбнулся мне. Я холодно кивнула. Катаемся. Мы – сами по себе, они – отдельно. Наши мальчишки свистят. «Ты сегодня без аккордеона? В следующий раз без скрипочки вход воспрещён», – отпускают они обидные шуточки в адрес близнецов. А те катаются – «ноль на массу». Ещё обидней. Не заметила, как кто-то из наших мальчишек «подрезал» одного из них. Жердев упал, а подняться не смог. Второй тянул его, тянул… Что толку… Я подъехала: – Помогу? – Обойдёмся без тебя, – сказал, как отрезал, тот, что лежал. Но не на ту нарвался: – Ты покомандуй, скрипач. Руки целы? Пиликать будешь, не волновайся. Давай, тяни за одну руку, а я за другую, – командую второму Жердеву. – Спасибо, ты меня выручишь. – Обойдёмся без благодарностей. Потащили. Довели его братца до дома. Доставили к парадному. Этот, с вывихнутой ногой, всё стонал. Я только раз и сказала: – Будь же мужчиной. Это тебе не на скрипочке играть. Наш

/116

Киевское Лукоморье / «ЛЮБИТ...НЕ ЛЮБИТ... ПЛЮНЕТ... ПОЦЕЛУЕТ...»

двор – амфитеатр. Скажи спасибо, что зима. А то через пять минут все бы узнали, каков ты в бою. В ответ он только скривился от боли. Следующие несколько дней скрипка молчала. Только аккордеон заливался, как соловей. И что самое странное – звучали не знакомые прежде мелодии, а что-то новенькое, что мне понравилось. Уже потом, много позже, узнала, что Жердев пробовал себя в джазе, ритмы которого пульсировали в венах. Но сердце моё не замирало, как раньше от щемящего чувства. Просто наслаждалось чем-то неведомым. Больше на катке Жердевы не появились. Ну и ладно, мне-то что… Наступил март, завыли сильные ветры... Каток постепенно пустел. Не каждый любит экстрим… Но Жердевых я стала часто встречать на улице. Совпадения? Раз, другой, третий… И что характерно, скрипач, ехидненько, но тоже улыбался: – Ты спасла меня. Спасибо. – Ой, какие нежности… – Нет, правда. Ты – молодец. Мы хотим пригласить тебя в кино. «Двенадцать девушек и один мужчина» с Тони Зайлером в главной роли. Пойдём? – Удивил, – рассмеялась в ответ. – Фильм несколько дней, как идёт. Не смотрел, разве что, ленивый. – Да? Ладно. Возьмём билеты на другой. «Римские каникулы» тебя устроят? На субботу. – Не-а… И этот видела… Да, не парьтесь, мальчики… O’k? Отвернувшись, побежала, сама не зная, куда, за чем? «Дурёха. Ничего. Пусть покрутятся. Я им ещё не забыла тех девчонок у Главпочтамта. «Любит… Не любит… Плюнет… Поцелует…», – гадаю на спичках, на зубцах вилок, да на всём, что под руку попадается. – Кто же из них мне больше нравился? Скрипач? Аккордеонист? Пожалуй, ни тот, ни другой. Проморгали свой шанс». Время… Время маячившей свободы от школы – всего в нескольких шагах до выпускных. Время лоточков с мороженным – любимым «эскимо» на палочке. Время вязаных авосек,

/117

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

из которых торчали лапы «синеньких»… И обязательные старушки в платочках, сидящие на лавочках: – Вона! Пигалица йдёть. Молоко на губах не обсохло, а туды ж… Нацепила вже коротку юбку, и шичас на танцульки. Не юбка, позорище. Из-под неё ж усё видно, – бурчали вслед. «Да! Пигалица! Да, короткая юбка! Вас забыла спросить. Только ошибаетесь, милые старушенции! Не на танцульки – танцы. И учитель… наполовину испанец. Мечта! Что может сравниться с испанским танцем? Ничто. Ни джаз, по вечерам несущийся мне навстречу из распахнутого напротив окна. Ни первая любовь, которая не могла не случиться в такое неповторимое время». За окном плакал майский вечер, шуршал по крыше мелкий дождь, время от времени сквозь звенящую тишину пробивался аккордеон… Какое же это было восхитительное время! Разве могли мы тогда оценить его по достоинству? Неповторимая атмосфера, в воздухе пахло весной, в сердце звучал ритм фламенко…

/118

МАРГО С МАЛОЙ ЖИТОМИРСКОЙ

расива. Не скажешь, что ещё школьница. Гибкое тело, необычный разрез, слегка на выкате, глаз; нежный рисунок губ с едва заметным пушком. Хочется прикоснуться к ним, ощутив их жар… Ритуха, как зовут её дома и во всей округе, знает себе цену. Недаром её провожают взгляды юнцов и вполне взрослых мужчин. Вообще, она – Рита, Маргарита, но сама себя называет – Марго. Так ей нравится. Как у Дюма. Каждое утро привычная дорога вверх по Малой Житомирской, мимо приёма стеклотары, что на углу с Михайловским, мимо гастрономчика «У Перчика», потом через сад, где фонтан. И, наконец, мимо «Богдана», булава которого обращена к Москве. Каждое утро в школу, которая смотрит вслед бронзовому человеку на вздыбленном коне, готового растоптать цветы своими копытами. Как хочется поскорее расстаться с монотонной школьной жизнью, с белыми воротничками и табелями, с невыученными уроками и хождением строем, с этим казарменным миром, который для кого-то, уже повзрослевшего, заканчивается, для кого-то, задержавшегося в детстве – продолжается. Ещё улыбаются прыщавыми лицами мальчишки-одноклассники. Носятся наперегонки по школьным коридорам повзрослевшие девчонки-дылды с взмокшими подмышками. Она, Марго, уже на взлёте. Взрослая жизнь, за порогом школы – рукой подать…

/119

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Но это будет только «Завтра». «Завтра» она будет стоять, взявшись за руки, со старшеклассником, раскачиваясь из стороны в сторону. Будет замирать от сладости его дыхания. От чего-то неведомого, обжигающе опасного и ускользающего… «Завтра» будет обниматься в укромном школьном уголке с присланным из райкома старшим пионервожатым… «Завтра» будет мчаться к любимому и единственному, будет воплощением добродетели или греха, будет наивной, может быть лживой, будет самой жизнью со всем её уродством и привлекательностью. «Завтра», как заведённая, будет бегать на молочную кухню за бутылочками для старшенькой. Дома – метаться между ванной с замоченными пелёнками и комнатой, где надрывно кричит младшенький. Впопыхах расстёгивать платье, обнажая распухшую грудь и успокаивая его ею. С ним на руках, сосущим, раскрасневшимся от крика, снова бежать на кухню – разогревать молочную смесь. «Завтра» будет рыдать, не зная, как избавиться от избытка молока, проступающего сквозь платье. «Завтра» будет ещё много, всякого, разного… Вот она, уготованная ей, королеве Марго, жизнь, о которой она совсем не мечтала. Девчонкой-то не успела побыть, насладиться вдоволь юностью без взрослых проблем и обязательств. Но всё это будет только «Завтра». А сейчас она – ещё одна из одноклассников. Выросшая из своей формы, из ворота которой вырывается на свободу тонкая лебединая шея. Мальчишки слепнут от силуэта её груди, от искр, вылетающих из её глаз. Чувствуя свою власть над ними, она игриво перебирает верхние пуговки на тесном школьном платье, отчего мальчишки восхищённо замирают. Ещё продолжается время этой очарованности, так надоевшее ей, стремительно бегущее к будущему познанию жизни, с его открытиями и откровениями. Ещё кажется, что всё устроится хорошо, что все непременно будут счастливы. Взлетая на качелях, Марго мечтает о жизни за порогом школы, не подозревая, с каким щемящим чувством будет вспоминать это время, желая хоть на миг вернуться в него.

/120

РЫБНЫЕ ЧЕТВЕРГИ… ПОНЕДЕЛЬНИКИ… И СРЕДЫ

отина комната – последняя в конце длинного коридора, ведущего на кухню. По её мнению, высшая несправедливость заключалась в том, что напротив её комнаты – дверь в уборную, к которой, особенно по утрам, выстраивается длинная очередь жильцов коммуналки. Мотя считает, что вправе была рассчитывать на лучшую комнату, чем та, которая ей досталась. Даже Харита, бывшая дворничиха, имеет комнату большую, чем её, Мотина. И что особенно угнетает – в самой середине коридора. Не говоря уже о Симе, этой «антиллягэнтки», обладавшей лучшей в квартире комнатой, да ещё с балконом-лоджией. Все трое, – Мотя, Харита, Сима – одиночки. К другим соседям Мотя ревновала меньше, остальные четыре семьи были полные, многодетные... Спрашивается, где же правда в этом государстве «рабочих и крестьян», если у неё, потомственной путевой рабочей железной дороги, худшая в квартире комната? По этому поводу Мотя постоянно конфликтует с Харитой, но не на ту напала… Харита – достойная соперница, спуску Моте не даёт, быстро затыкая рот этой «дяревне». А вот Симу Мотя побаивается, всё-таки та работает телефонисткой в самом Управлении Железной Дороги. Ну, не может Мотя смириться, что получила комнату напротив уборной. Из памяти уже выветрилось, что жила в общежитии, в Тетереве, пригороде Киева, в комнате на троих, где у неё была кровать, тумбочка и две полки в одёжном шкафу. Получив, наконец-то, собственное жильё, когда по-

/121

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

дошла очередь, и буквально всего за несколько лет до выхода на пенсию, теперь кляла себя за то, что, согласилась на эту комнату, увидев только её плюсы – самый центр, Малая Житомирская, но проморгала минусы. Мотя зорко следила, чтобы никто не пользовался её лампочками в уборной и на кухне. И если кто-то по ошибке нажимал на её выключатель, скандалила. Тут уж, мало никому не казалось… Почти каждый день она жарит рыбу – так советует журнал «Здоровье». Процесс сопровождает густое угарное облако, расползающееся по коридору. Рыба – дешёвая, при жарке удушающий запах. У неё нет денег на карпов и толстолобиков, как у «ентих». Мотин халат уже лоснится, протёрся под мышками. Она явно «выросла» из него, и на попытки стянуть его на неподъёмной груди, предательски подтягивается вверх, приоткрывая толстые ляжки. Она вспотела, злорадно ухмыляясь. Заметила – когда жарит рыбу, соседи оставляют её на кухне в одиночестве. Собственно, это происходит не только на кухне. Когда Мотя движется по коридору, виляя широченными бёдрами, то идущий навстречу кто-либо из соседей, увидев её угрожающе приподнятые брови, либо плотно прижимается к стене, либо скрывается в своей комнате. Предпочитают не связываться с Мотей, «себе – дороже». Только перед Харитой Мотя отступает, отдавая той «пальму» первенства. Выйдя на кухню, когда там хозяйничает Мотя, Харита брезгливо поджимает губы и демонстративно ставит чайник на плиту, отгородив его от Мотиной сковороды газетой: – Ох, и неряшлява же ты, баба! Глянь, як плитку загадила, и стенку усю замызгала. Шо ж ты за хазяйка? Нету у тябе смыслу, нету радости. Мотя «закипает», лицо расползается блином: – Не вказывайте мне. Не девочка. – Дак я же и гаварю – баба. Баба и есть. Тебе здеся не общежития, тута интялягентные люди живуть, а ты им жизнь травишь. Гляди у мене: подписи зберём – в один миг назад у Тетерев зъедешь. Тута мужики живут, сямейные. Заметила? Шо

/122

Киевское Лукоморье / РЫБНЫЕ ЧЕТВЕРГИ... ПОНЕДЕЛЬНИКИ... И СРЕДЫ

ты вымями своими трясёшь? И лифчик, глянь… зовсем злинял…Ты того… Часом заарканить кого хочешь? Дак туточки не знайдёшь. Не тебе чета. И очередь по уборке плохо блюдёшь. Должна не только кухню та уборну мыть, но й каридор… И як следоват… А не туды-сюды тряпкой поелозить и шабаш. Харита снимает вскипевший чайник и, чертыхнувшись, уходит. Расстроенная Мотя уносит сковороду с рыбой в комнату. Поддерживая рукой подбородок, размякшим, бабьим, взглядом смотрит в окно, улыбаясь горестной, саркастической улыбкой. В этой позе становится похожей на большую, нахохлившуюся птицу. Не хочется ей рыбы. Тошнит уже от неё. Вывалив содержимое сковороды в газету «Правда», выбрасывает свёрток в мусорное ведро. Где же, спрашивается, правда? Вот – в ведре. И цена ей – две копейки, как в газетном киоске за углом…

/123

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВЕРА… НАДЕЖДА… ЛЮБОВЬ…

«Вера… Надежда… Любовь…

Сохрани и спаси. От беды на краю – удержи меня. Вера… Надежда… Любовь… Верю я, нас с тобой сберегут от потерь эти, три святых имени…»

ера, Надя, Люба, сёстры-погодки, росли, точно сорная трава. В их дворе было много детей. Некоторые болели часто, кто-то умер ещё в младенчестве, а этим троим – всё нипочём. Никем не досмотренные, не долюбленные, вечно голодные, целыми днями бегали они по двору, а став постарше – по всему Подолу. Город состоял из двух частей: Верхний город и Нижний, Подол. Верхний казался благополучным, богатым и, как принято теперь говорить, респектабельным. Почти каждый житель Подола мечтал, кто вслух, кто про себя, пусть не сейчас, а когда-нибудь, перебраться туда, наверх. Пределом мечтаний был Печерск, там обитали высшие должностные лица, богема, словом – элита. Мать, давшая дочерям имена, на самом деле ни во что не верила, ни на что уже не надеялась, никого не любила, даже дочерей, считая их обузой. Как только Господь надоумил так их назвать? Все трое были нежеланными, прижитыми с мужем-пьяницей, уехавшем несколько лет назад на заработки, и сгинувшем неведомо где. Она не пыталась его разыскать. Без него даже лучше – ртом меньше. Теперь и сама пила, чтобы забыться от безысходности жизни. Спасибо начальству, что не выгнали из

/124

Киевское Лукоморье / ВЕРА... НАДЕЖДА... ЛЮБОВЬ...

сберкассы, где раньше, работая кассиром, принимала коммунальные платежи. Сжалились – перевели в уборщицы. Если б не убогая одежда, не виноватые выражения лиц, не постоянно ищущие взгляды: «где бы поесть», девочек вполне можно было б назвать хорошенькими. Жалким видом они выделялись, даже в этом, Нижнем городе, где немногие семьи могли похвастать достатком. Мать пропивала всё, что зарабатывала, не заботясь о дочерях. «Захотят жить – выживут. Они молодые, у них сил побольше, чем у меня» – огрызалась она перед соседями, которые пытались пробудить в ней остатки материнской совести. Жалея девочек, кто-то из них давал им кусочек колбасы, чёрный хлеб со сливовым повидлом, пол-яблока. Подкармливали сестёр и на Житном рынке, где они часто играли и где их многие знали. Жили сёстры на первом этаже покосившегося, двухэтажного деревянного дома, подпёртого тремя толстыми брёвнами, чтоб не обвалился окончательно. Окно в их комнате, через которое легко заглянуть со двора, всегда было плотно занавешено какой-то тряпкой, чтобы никто не мог разглядеть убогости жилища, того, что у них нет даже постельного белья, и спят они на голых матрасах. Дом был остро аварийным, его обитатели мечтали, чтоб он побыстрее пришёл в полную негодность. Возможно, тогда они получат новое жильё в начавшихся новостройках, на Отрадном или Чоколовке. Запах родительского дома был настолько убийственным, так въелся в их кожу и волосы, что никаким ветром не выветривался, никакой холодной водой Днепра, из которой они не вылезали с середины апреля по сентябрь, не смывался. Когда девочки пошли в школу, одноклассники сторонились, никто не хотел сидеть за одной партой с кем-либо из сестёр. Девочки никому не навязывали своё общество, только едва насмешливой улыбкой отстаивали своё достоинство. Мать периодически беременела от очередного из сожителей, которые сменяли друг друга в их десятиметровой, буфетом поделённой надвое, комнате. Еженощно из-за буфета доносились своеобразные звуки, так что с раннего возраста девочкам

/125

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

всё было известно про «это». Долгими ночами, или под утро, мать орала: «Вон пошли!» И девочки – «шлёп, шлёп» – убегали на кухню, где мышиная возня и постоянно капающая в умывальнике вода не могли заглушить ни вскрики матери, ни пьяное рычание её сожителя. Очередная беременность заканчивалась то ли выкидышем, то ли рождением младенца. Вот тогда их дом превращался в настоящий ад, правда, ненадолго, поскольку из-за первой же простуды, или инфекции, новорождённые не доживали до двух, трёх, шести месяцев. Сёстры даже не успевали привязаться к младенцу. Их самих никакая зараза не брала, точно заговорённых. Вся жизнь семьи проходила на виду. Соседи осуждали их мать, писали жалобы из-за постоянных скандалов и драк, а некоторые предрекали: «Плохо закончит эта баба». В тот год, в разгар весны, выпал поздний снег. Ударил мороз, всего-то день продержался. Их мать в том снегу замёрзла. То ли плохо ей стало, то ли с перепоя? Нашли её через два дня, когда снег растопило солнце. Уход матери оставил сестёр безучастными, во дворе облегчённо вздохнули, но девочек жалели: «Бедняжечки! И при живой-то матери были сиротами, а уж теперь…» Их комнату опечатали, а сестёр отправили в детский дом на Воскресенской слободке. Было им двенадцать, одиннадцать, десять лет. «Бедные девочки!» – директриса детдома, которую за глаза называли Наталкой, испытывала к ним смесь жалости с враждебностью. Жалость – по вполне понятным причинам. Всё-таки была женщиной. Враждебность? Новенькие – дополнительная нагрузка, ответственность. Детдом слишком переполнен, в другие, где были свободные места, сестёр не приняли – они из этого микрорайона. Бойкую Наталку в детдоме боялись все без исключения. В её голосе «кошачьего» тембра был твёрдый стерженёк. Она царила в детдоме с каким-то жизнерадостным самодурством. Некоторые из преподавателей считали её грубиянкой, партийной выдвиженкой. Она же, в свою очередь, всячески демонстрировала презрение к «придурковатой» интеллигенции среди учителей. «Воспитательный» процесс кипел круглосуточно. Жёст-

/126

Киевское Лукоморье / ВЕРА... НАДЕЖДА... ЛЮБОВЬ...

кими пальцами она хватала за подбородок провинившегося детдомовца, драла его за уши. Наводила «шорох» в столовой, уличая повара и раздатчиц в воровстве. С горящими глазами громыхала на учителей и воспитателей за «недобросовестное» отношение к будущему поколению строителей коммунизма. Правда, у неё были маленькие слабости – особые отношения с некоторыми из воспитанников, любимчиками, которых она постоянно угощала ирисками и пирожками с повидлом. Сёстры в число «любимчиков» не попали. Не успели. Но свою порцию оплеух получили сполна: «Что у вас так воняет? А? Немедленно открыть окна! Кто дежурный? Получай!» Её мяукающий голос оглушал, был слышен везде. Никто не знал, была ли Наталка замужем – домой она никогда не торопилась. Иногда у неё случались запои, тогда она становилась особенно невыносимой и агрессивной, при этом могла даже облаять любую комиссию. Начальство долго терпело, всё-таки при ней в детдоме сохранялся порядок, но изза участившихся запоев с ней расстались. Перевели на другую работу. Сёстры осваивали новые законы бытия – законы общежития, где ночью скрипела чья-то кровать, кто-то плакал в подушку, кто-то «ходил» под себя. Вначале они не осознали в полной мере того, что с ними произошло. Казалось бы, тяжёлое детство, непростые годы… Откуда же взялось щемящее чувство, когда их, остриженных, ставили в строй таких же сирот? Почему тяжело и душно? Вон и берёза за окном, похожая на ту, что росла в их дворе. И отмыли их, и одели, в грубое, но чистое. А всё равно дышать трудно. Глазами они всегда искали друг друга, что было нелегко в этом поле остриженных голов. Девочки, не сговариваясь, плакали о матери и, может быть, впервые чувствовали к ней нежность. Мать… Ничего не сделала, чтобы уберечь дочерей от превратностей жизни. Освободила их от чумного дома и от себя… Потекли дни привыкания к новому месту, новым лицам. Период, ещё далекий от необходимости решать, выбирать, от чего-то отказываться. Казалось, что всё как-то образуется,

/127

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

устроится, будет хорошо. Три раза в день их кормили, пусть не досыта, но кормили. Одежду подобрали. Конечно, не новую, старенькую. Но дома и таковой не было. Если бы жизнь можно было остановить, как киноленту… Возможно, нужно было бы остановиться именно на этом месте… Дальнейшее было предсказуемо: после детдома – профтехучилище, потом – фабрика или что-то вроде того. Вскоре они вполне сносно вписались в детдомовскую жизнь, подружились с другими девочками. Учились средне, не хуже, не лучше других, покорно высиживали на уроках, по очереди мыли туалет или убирали свою большую комнату, где стояло до тридцати коек. Ещё при Наталке в их жизни однажды случился праздник. Оперный Театр дал для детдомов города шефский спектакль «Щелкунчик». Пока городским транспортом, с пересадками, детей везли в театр, у них от ощущения счастья першило в горле. С восторгом смотрели они через окна трамвая и троллейбуса на витрины магазинов. А увиденное ими в театре, ошеломило, привело в полный восторг. Всё было похоже на сказку, начиная с кресел и расшитого золотом занавеса. Не дыша, вцепившись пальцами в бархатные подлокотники, следили они за волшебной тайной, происходящей на сцене, позабыв о Подоле, о детском доме. Наталке прислали замену, сисястую тётку с равнодушными, выпученными глазами, существующими отдельно друг от друга. Она была косолапа, с трудом передвигала своё большое тело и получила за это прозвище «Глыба». Глыба не командовала, как «бывшая», ей было вообще наплевать на детдомовцев, на учителей, на весь «воспитательный» процесс. Странно, но с уходом Наталки детдом будто осиротел, закончились ириски и пирожки для избранных. Даже само здание стало приходить в упадок, как будто «скучало». Но жизнь катилась по инерции, по проложенным Наталкой «рельсам». Радость приносили только летние каникулы, когда воспитанников водили на приток Днепра. Тут сёстры чувствовали себя в своей стихии, плавали, ныряли, ведь с раннего детства они привыкли к его водам. Вера и Надя, выходя на берег, от

/128

Киевское Лукоморье / ВЕРА... НАДЕЖДА... ЛЮБОВЬ...

смущения глупо хихикали, распущенными волосами стыдливо прикрывая начинавшую оформляться грудь. Позже появлялись дачники, Воскресенская слободка издавна служила местом отдыха. Обычно дачи снимали на всё лето, и тогда Воскресенка превращалась в совсем иной мир. Своей сытостью и лёгким презрением к окружающим, дачники разительно отличались от местных жителей, не говоря о детдомовцах, от которых они старались держать своих детей подальше. Все были красиво одеты, на девочках, даже маленьких – купальники. Всегда пахло вкусной едой. Запах борща с натертой чесноком корочкой черного хлеба, вид варёных яиц со свежими помидорами и огурцами, доводили детдомовских до головокружения. Над Днепром разносился визг – вся детвора самозабвенно барахталась в воде. И вот тут детдомовские брали верх над дачными, пока, выбившись из последних сил, не падали в песок. Во второй половине августа, после жарких летних ночей дни становились прохладней, чувствовалось приближение осени. Дачникам становилось неуютно в их временных жилищах, они постепенно разъезжались, и детдомовские до начала сентября оставались полновластными хозяевами песочного пляжа. К концу третьего лета и Люба, выходя из воды, прикрывала свою, едва наметившуюся, грудь. Сёстры росли, менялись внешне: распрямлялись их плечи, другой становилась осанка, улыбка. Ещё недавно стесняющиеся и неуклюжие, зарывающие свои фантики в саду, они наливались девичьими соками, завивая волосы на скрученные бумажки. Ощущению себя будущими женщинами было и другое объяснение – детский дом стал смешанным – появились воспитанники мужского пола. Теперь вся левая половина обветшалого здания была девичьей, правая – мужской, кроме первых двух этажей, где располагались учебные помещения. На большой перемене можно спустится на первый этаж, где в конце коридора был мужской девятый «Б». Сосредоточенно делать вид, что ищешь кого-то из учителей. Там учился мальчик, в которого поголовно были влюблены все девчонки. Они писали ему записки, предлагая дружбу и «вечную» любовь. Это было время, когда каждая чувствовала себя «Наташей Ро-

/129

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

стовой». Мальчики, в большинстве своём, и умственно, и физически, были развиты хуже, лишь единицы напоминали юного «Болконского». Из сестёр только Любу не коснулось это увлечение. То ли в свои тринадцать была ещё мала, то ли, вопреки застенчивому цветению губ, не расцвели ещё женские чувства. Ничто не предвещало крушения. Но однажды из детдома сбежала пятнадцатилетняя Вера, напуганная учителем физкультуры и труда, его пронзительными взглядами на её грудь и стройные ноги. «Никуда, сучка, не денешься – моя будешь», – шептал, преследуя и зажимая её в тёмных углах. Вера пожаловалась Глыбе, но та отмахнулась, наставив на Веру две огромные, часто дышащие ноздри: «Повода не давай. Сама задницей перед ним крутишь». Милиция искала беглянку, подала во всесоюзный розыск, но её следы где-то затерялись. Особенно по Вере страдала Люба. Она всё время выбегала за ограду и, долго простаивая за ней, высматривала в далеко идущих женских фигурах Верины очертания. Она тосковала, ей всё время казалось, что вот-вот распахнётся дверь и войдёт Вера. Обидно, что о своём внезапном побеге ничего не сказала им, сёстрам. Надя, самая красивая из сестёр, от того же физрука не убереглась. Отбиваясь, зажатая им во тьме спортивного зала, она обмякла, вытерпев разрывающую тело боль, а душу – стыд. Выплакавшись, она побежала к Любе, рассказала ей всё, несмотря на угрозу учителя: «Кому проболтаешься – пришибу». Люба, которой шёл четырнадцатый, потащила Надю в душевой отсек в конце коридора и дрожащими руками осторожно отмыла её, стараясь не касаться багровых следов насилия. После Надя забылась тяжёлым сном, вздрагивая от каждого шороха. Люба всматривалась в лицо сестры и про себя радовалась своей худобе и выпирающим рёбрам. Устыдившись собственных мыслей, схватила ножницы и поклялась себе, что убьёт учителя, если тот посмеет ещё раз к Наде приблизиться. Когда Надя проснулась, они обе рыдали, растирая соленые слёзы по щекам. На следующий день Надю нашли под лестницей – она

/130

Киевское Лукоморье / ВЕРА... НАДЕЖДА... ЛЮБОВЬ...

повесилась. Физрука осудили, хотя он отрицал вину. Но нашлись свидетели – другие жертвы, которые молчали, испугавшись его угроз. Глыбу выгнали с занесением выговора в личное дело. Много интересного всплыло после её правления: и падение учебных и воспитательных показателей, и большие хищения детдомовских средств. Назначили нового директора, по фамилии Сирый. Он пообещал, что наведёт «жёсткий» порядок и «железную» дисциплину для всех, включая учителей. Одним из нововведений стал ежеквартальный, обязательный медосмотр для девочек. Это было, возможно, и полезное, но стыдное мероприятие – проходить за ширму раз в три месяца, испытывая мучительный позор от насмешек мальчишек и рук врача. Так прошли три года, Люба превратилась в стройную красавицу с раскосыми, как у Нефертити, глазами. Пришла радость, распустившаяся где-то под сердцем. Выпускной… И был мальчик, умело поддерживающий в танце... Девчонки, прищурившись, прикуривали густо накрашенными губами. Люба – никогда. Это и привлекло мальчика. Они доверчиво смотрели друг другу в лицо, он обнимал, погружая руки в ворох её волос, боясь произнести, слегка подрагивающее на кончике языка: «Люба, Любочка…» Она словно уплывала в другую жизнь, пытаясь достичь такого далёкого острова – «Любовь». Ветер… Листья за окном… Редкие капли дождя... Обмётанные лихорадкой губы… После детдома – профтехучилище по пошиву верхней одежды. Лекции в училище закрепляются практикой на фабрике. Любе нравится такая жизнь, её насыщенность. Поздними вечерами, возвращаясь в пахнущее пылью и сыростью общежитие, она не замечает старую, рассохшуюся мебель: тумбочку, скрипучий шкаф, кровать, застеленную серым, ветхим от частых стирок, бельем. Почти счастливая, засыпает. Новое общежитие тоже на Воскресенке, которая навсегда оставит неизгладимый след в душе. Не город, но и не село – слободка. Здесь хорошо отдыхать летом. Зимой хочется вырваться

/131

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

в мир троллейбусов, многоэтажных домов. Здесь, на Воскресенке, она потеряла сестёр… Люба ничего не узнала о Вериной судьбе. Не узнала, что, ускользнув от притязаний физрука, сбежав в никуда, колесила сестра по стране, обнимая появлявшихся в жизни мужчин. Переходила от одного к другому, пока не пробилась в волосах седина. Не узнала, что дешёвым вином Вера заглушала тоску по брошенным ею сёстрам, но вернуться в прошлое у неё не хватало мужества. Вера тоже не узнала, что Надя повесилась под лестницей, где когда-то Наталка таскала за уши провинившихся. Не узнала, что Люба «вышла» в люди, живя за себя, и за них, сестёр. Что встретив «своего» мужчину, выполнила своё женское предназначение, родив сына и дочь. Что лишь она оправдала данное матерью при рождении имя…

/132

ЕВРЕЙСКИЙ БАЗАР

ондукторша прокричала: «Евбаз. Евбаз». Ей нет никакого дела, что остановка давно уже переименована, что и Еврейского базара тоже нет. Выйдя из трамвая, Маня подняла глаза и увидела в окне второго этажа, старого деревянного дома, Дору, соседку сестры. – Ой! Кого я вижу! – умилённо приветствовала та Маню. – А ваших нету. Я видела, они сели в трамвай. Наверное, поехали на Сенной. Сегодня же пятница. Идите, идите, я открою. Подождёте у меня. Маня не обрадовалась перспективе беседы с Дорой. Знала – та посвятит во все подробности и своей жизни, и жизни многонаселённой квартиры. Войдя во двор, Маня поднялась по кривым ступенькам на некое подобие веранды, где на табурете сидел Додик, муж Доры. Брюки его были подогнуты до колен, а голые ноги опущены в миску с водой, в которую он подливал кипяток из чайника. – Наше – вам, – поздоровался он с Маней. – Доба, – так он величал жену, – запретила парить ноги в комнате. У неё уже всё готово к Субботе. А я могу наляпать на пол. Ей Шабат важнее, чем здоровье мужа. – Ты уже открыл свой рот? Мый ноги, – в проёме открывшейся двери стояла Дора. – Ой! Какое у тебя платичко! Сама сшила? Маня кивнула и прошла вовнутрь. Она не помнила, чтобы переходила с Дорой на «ты»: – Я обожду на кухне, не беспокойтесь, – прошла и решительно села у плиты, на которой всегда готовила еду сестра. – Ну шо за новости? Я вот всё думаю: ты – чёрненькая, а

/133

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Розка – блондинистая, с голубыми глазами. Вы от одного папки? – Дора, я вас разочарую, от одного. – Так не бывает, – упорствовала Дора и в своих подозрениях, и в «тыканье». – И Шабат твоя сестра не отмечает, и свинину они кушают. Какие же они евреи? А вы отмечаете Шабат? – Нет, в нашей семье не принято было. – Ага! Зато с радостью встречаете седьмое ноября, «красный день календаря». И по паспорту, ты: Мария, – констатировала Дора. – Ладно, скажи, а как ты переносишь выточки? – Она неожиданно сменила тему. – Я вот знаю, как по классически, подмышкой. А если в талию? То как это надо? А крепдешин ты в кусках брала? – Крепдешин покупала в «Тканях», на Крещатике. И объяснить вам перенос выточек на словах не смогу. – На Крещатике… – разочарованно поморщилась Дора. – Я себе позволить такое не могу. Мне ораву кормить нужно. Додик не партиец, как твой. Это у тебя и квартира самостоятельная в самом центре, на Софийской. И сыновья в Автодорожном учатся. Вот мой Матвей «взял» себе шиксу, так на свадьбу нас с Додиком даже не позвал. Стыдно ему от нас. А Шурочку, внучку, приводит. Это ему не стыдно. А младшенький, Марик? Работать не хочет, ему бы цельный день в шахматы резаться. – «Режутся» в домино, шахматы – игра интеллектуальная. Ваш сын мог бы стать гроссмейстером. Роза рассказывала, он очень способный мальчик. – Какой ещё «мейстер»? Профессию нормальную получить надо. Вот ты на метраж ткань берёшь, а я – в обрезках. И выгадываю: там оборочка, там, вроде, ложная складочка или гесточка.1 Могу и баску пришпандорить. Из старого халата шью наволочку. Из рукавов – кухонные полотенца. А тут, на днях, пришла заказчица: отрез принесла. Костюм заказала. – Вы берёте заказы, не зная правил переноса выточек? – от изумления у Мани округлились глаза. – Ну и шо? Знаешь, как я крою? Боюсь «зарезать» ткань и делаю большие запасы. На примерке подгоняю. – Боже, – произнесла Маня. – Могу себе представить этот костюм. – Слушай, Маня! А, может, ты мне раскроишь? Я тебе рубль дам. – Дора! Я знала, что вы дама весьма предприимчивая. Но не

/134

Киевское Лукоморье / ЕВРЕЙСКИЙ БАЗАР.

настолько же. Я и курсы закончила, но шью только себе. Чужую ткань боюсь «зарезать». Ладно, пойду. Передайте Розе, что я заходила. Выйдя на улицу, Маня пошла вверх по направлению к Сенному рынку. На душе был горький осадок от беседы с Дорой: «Да, конечно же, триумф безвкусия, комичности, абсолютного мещанства. Но жаль её». Маня чувствовала себя в чём-то виноватой и перед Дорой, и перед сестрой… В этих старых домах, мимо которых она шла, тоже всё, наверное, как всегда. И перед его обитателями она чувствовала свою вину. «Да что же это, в самом деле? Перед всем миром она виновата? За свою, более благополучную, жизнь? Вот и с сестрой, когда встречается, та «держит» паузу, как хорошая актриса. И встречи их становятся всё реже и реже… Тут нет ничьей вины. Тут – судьба…» Дойдя до рынка и не встретив по дороге сестру, Маня прошла до Львовской площади, с облегчением сев в троллейбус в направлении дома.

Гесточка (часть кроя) – кокетка.

/135

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПОКА ТЫ СО МНОЙ

кутавшись в плед, Маша сидела в кресле, уставившись в одну точку. Скрежет трамвая, гул, доносящийся с улицы, не могли вывести её из оцепенения. Не плакала… Лишь ощущение огромной, давящей в груди тяжести, которая вот-вот раздавит. Проваливаясь в сон, вскидывалась от ужаса перед случившейся непоправимостью. Сон не был успокаивающим. Вместе с Дашей, погибшей месяц назад, как будто умерла и она. На работе, отгораживаясь от внешнего мира, Маша почти ни с кем не разговаривала, лишь по необходимости. Всё делала машинально, коллеги не обременяли сочувствием, излишними вопросами. Сидя в кресле, пыталась забыться. Не удавалось. Память возвращала к тому страшному дню, поиску тех возможных обстоятельств, которые могли бы предотвратить беду. «Если бы тогда она встретилась всё же с сестрой, как договорились накануне? Отчего она, Маша, не настояла на встрече, когда Даша, вдруг, её отменила? Согласилась – в другой раз, так в другой. Почему Даша, патологически внимательная, была сбита машиной на тихой улочке, где машины проезжают раз в час? Случайность? Или?» От этих «отчего», «почему» раскалывалась голова. На несколько минут уснула. Что-то стучало, грохотало в ней… Не сразу осознала, что это стук в дверь. «Господи, кто это? Что всем нужно? Оставьте меня, убирайтесь!» Она зажала пальцами уши, но стук становился настойчивей. На одеревеневших, подгибающихся ногах вышла в прихожую. Это был Вадим. Взглянув на Машу, спросил: – Сварить кофе? Я бы тоже выпил.

/136

Киевское Лукоморье / ПОКА ТЫ СО МНОЙ

Спустя несколько минут, принёс чашки с дымящейся жидкостью: – Я сделал «двойной». Это то, что нужно обоим. Выпей. – Ты плохо выглядишь, – от долгого молчания собственный голос показался Маше чужим. Вадим резко встал, отвернувшись, отошёл к окну. – Хотела бы знать, зачем Бог придумал то утро? Зачем ему это? – Не надо, – прижавшись лбом к холодному стеклу, глухо произнёс он. – Не надо об этом. Вернувшись к дивану, сел напротив, всматриваясь в Машино лицо – лицо погибшей жены: – Мы должны помочь друг другу. Должны вытащить себя из этого... Мы справимся... – Справимся? – раскачиваясь, словно в трансе, монотонно шептала она. – Даши нет. Помнишь? Что-то в самой природе тогда было не так... Небо не знало, на что решиться, пролиться дождём, или затопить светом эту землю. Что-то было не так... Не так... Усилием воли, подавив спазм в горле, Вадим вновь повторил: – Маша, прекрати. Мы должны вытащить друг друга. Хотя бы, попытаться. Ведь ты любишь Женьку? Ты... Даша... Одно лицо... Ты можешь стать ею... Хотя бы, на время... Она смотрела на него, не моргая, шевеля губами. Смотрела как-то сквозь. Вадим не мог понять, дошёл ли до неё смысл сказанного. – На время? Как это? – проронила она. – Машенька! Я не могу сказать Женьке правду. Не могу. – Ты что? Предлагаешь... Ты верно шутишь? – она осеклась, наткнувшись на его твёрдый взгляд. – Нет, не шучу. Какие тут шутки. Женя у мамы. Ждёт Дашу из командировки. Ты – добрая, щедрая. Не позволишь ему страдать, я знаю. Голос Маши сорвался в крик: – Ты спятил? Знаешь? А как же моя жизнь? Ты полагаешь, сейчас репетиция? А настоящая начнётся потом? Когда-нибудь? Но ведь – это она, жизнь, идёт за окнами. Сейчас идёт. Ты понимаешь, чего требуешь от меня? Я не смогу играть. Всё бы отдала, чтобы вернуть Дашу. Но это… Это настоящее безумие. Пожалуйста, уйди.

/137

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

– Маша, выслушай спокойно, прошу тебя. – Спокойно? Я не могу быть такой спокойной, как ты. Почему? Почему это случилось с Дашей? Именно с ней? Уходи. Оставь меня. Я хочу быть одна. Одна, понимаешь? Мне никто не нужен. Никто. – Хорошо, уйду. Самое страшное сейчас – оставаться наедине со своей бедой. Мне тоже плохо. Возможно, хуже, чем тебе. Не обо мне речь. Я боюсь за сына. Что сказать? Как? Надеялся, что мы вместе... Хорошо, хорошо... ухожу. Только не отключай телефон. Я волновался… Едва за ним захлопнулась дверь, она подбежала, набросив на неё цепочку. Вернувшись в комнату, подошла к окну и увидела Вадима. Смотрела ему вслед: «Что он там говорил об одиночестве? Что придумал? Абсурд... абсурд... Как унять боль? Отключить мозги? Хотя бы несколько минут не думать»... Она бесцельно ходила по квартире, прошла на кухню. Ощутив голод, открыла холодильник. Он был пуст. Порывшись в буфете, нашла старое сливовое повидло. Опустошив банку, вернулась в комнату и, поставив диск с буддийской музыкой, легла на пол, расслабив мышцы. Щебетанье птиц, шум прибоя, звон буддийских колокольчиков, уносили прочь из этого мерзкого настоящего. В воображении возникали разные мысли, образы рождались из дыхания. В них была неуловимая аура, они были естественны, лишены фальши. Вот они с Дашей ещё совсем маленькие, смешные. Вот – школьницы. А вот мама, обеих за что-то отчитывавшая строгим голосом. Как это было давно. В другой жизни... Незаметно Маша уснула. Во сне мучил кошмар, в нём сестра снова и снова попадала под машину. Ещё снился какой-то дом, где искали Дашу, не находили, только слышался её голос, зовущий сына: «Чингисхан... Чингисхан»... Потом снились река, лодка, уплывавшая дальше и дальше, а в ней улыбающаяся Даша, машущая рукой им с Вадимом, оставшимся на берегу. Проснулась Маша резко, словно от электрического разряда, стараясь удержать нечто, приходившее во сне: «Что это было? Что-то важное? Что же? Что? Ах, да. Чингисхан. – В Вадиме, по линии матери, была татарская кровь, передавшаяся Жене.

/138

Киевское Лукоморье / ПОКА ТЫ СО МНОЙ

Она, Маша, любила племянника, называя его: «Мой любимый Чингисханчик». Даша из-за этого всегда сердилась. – Почему же сейчас, во сне, Даша сама обращалась к сыну по этому имени? Что пыталась этим сказать? Неужели хотела того же, что и Вадим?» Маша почувствовала, что не может больше находиться одна в четырёх стенах. Быстро приняв душ, оделась, вышла на улицу, с жадностью вдыхая осенний холодный воздух. Промелькнула мысль: «Ещё заболею после душа. Вот и хорошо. Так мне и надо». Она долго блуждала по городу, который за последний месяц стал почти враждебным. Как будто заново знакомилась с ним, продираясь сквозь толщу пустоты. Просила у него прощенья... Оказавшись на Владимирской Горке, бродила по опустевшим аллеям, собирая опавшие листья. Потом сидела у памятника «Князю Владимиру». Стало темно, на Горке зажгли фонари. Внизу шумел Днепр, питаемый окружающей его красотой, отравленный людьми. Он нёс свои восхитительно-губительные потоки с величием и рёвом разъярённого зверя. У Днепра она тоже просила прощенья. Доносившиеся звуки города вторгались в неё, омывая изнутри, очищали. Она впитывала запах жухлых листьев, прижимаясь к ним губами, по лицу текли беззвучные слёзы. Совсем стемнело, продрогнув, вернулась домой. Не зажигая свет, разделась и легла в постель. Впервые за последний месяц. Конечно же, она простудилась – ночью у неё поднялась температура. Может быть, и не простудилась, а таким образом тело отпускало накопившуюся в нём боль. Она металась в забытьи, пытаясь найти саму себя. Прошлое вставало перед ней, сливаясь в одну большую волну, надвигалось и откатывало. Что-то стало в ней вспыхивать, сходиться. Сознание выстраивало спасительные барьеры, за которыми можно было укрыться. К утру жар спал, опустошённая, она встала с постели. Решение пришло мгновенно, как-то спонтанно: «Господи! Что же я делаю? Не ведаю, что творю». Но её рука уже потянулась к телефонной трубке и набрала номер Вадима.

/139

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПРИГЛАШЕНИЕ НА ИСПОВЕДЬ

забэлла Львовна рассматривала себя в зеркале: «Дорогое, любимое, лицо. Постарела. Морщины. Да, не спорит. Но, не старуха, как пытаются внушить деточки. И Лизка, подружка «дорогая». Уму непостижимо. Сговорились и объявили её, Изу, сумасшедшей. Как вам нравится? Ничего, ничего. Фигу они у неё получат, а не генеральную доверенность на квартиру. Ещё чего? Она собирается пожить. И долго. Назло всем. А Лизка? Подруга детства?! Самая-самая. «Ты – не мать. Всегда была для Вадьки и Светки мачехой. Только о себе, драгоценной, всю жизнь волновалась. Кому, как не родным детям, обязана оставить квартиру?» Нет, какова? Она, Лизка, видите ли, давно завещала им свою, однокомнатную. Тоже мне квартира. На какой-то Барщагоевке.1 Гнать её к чёртовой матери. Всю жизнь старается уесть, насмехается, обвиняя в безвкусии, в пристрастии ко всяким рюшам и цветочкам. Это у неё, Изы, нет вкуса? Ха-ха! Отчего же с самого детства подружка всё копирует? Старается догнать, перегнать? Обидно до слёз. А Вадька и Светка спелись с этой ехидной. Чем больше она, Изабэлла Львовна, доказывает собственную правоту, тем больше вызывает их гомерический смех. Твердят, что она абсолютно не адекватна, выжила из ума, путая прошлое с реальностью, воображает себя молодой, порхающей бабочкой. «Чего только стоит розовая шляпка с букетиком цветов, розовое пальтишко, чулочки, туфли, розовая сумочка?» –

/140

Киевское Лукоморье / ПРИГЛАШЕНИЕ НА ИСПОВЕДЬ

издеваются детки. А если её душа молода? Если она себя так ощущает? Что же подружка? Защитила? Как бы не так. Конечно, Лизка – вовсе не дура. Иначе, кто бы с ней дружил столько лет? Но в её глазах никогда «полёта» не было, даже, тридцать лет назад. Была и остаётся отличным фоном для неё, Изы. Завидуя, искала любой предлог, к чему прицепиться. Хотя, никогда не сознается в этом. Завидовала, что она, Иза, всю жизнь прожила в центре, а не у «чёрта на куличках». И на Герку завидовала, который был умнее, интереснее, чем Лизкин муж. Завидовала Геркиному положению в обществе. Тому, что прожил на год дольше, чем её, Лизкин, муж. А на то, что Герка болел последний год, этой дуре наплевать. Лизкин муж, умер во сне. «Так умирают святые», – заявила «подружка». Дрянь такая. Почти всю жизнь прожить в столице, но не научиться грамотно говорить по-русски. Послушать только, как она со своим куркулятором2 ходит за покупками? Всё боится, что её обманут. Так кто же идиотка? Это же очевидно, не она, не Иза. Да, с нею случались казусы. Возможно, смешные. Так «подружка», вместо того, чтобы сглаживать ситуацию, прожужжала об этом всем уши. Смягчить?! Держи карман шире. Выждет, подлая, когда все насмеются до «потери пульса», тогда она – тут, как тут. Как много лет назад, когда они ехали в трамвае. Она, Иза, в новом, цвета топлёного молока, роскошном макинтоше, чувствуя себя королевой, стояла у кабины водителя. Ну, чтобы не измять новую вещь. Оглядываясь на сидящую Лизку, ловила широкие улыбки пассажиров. Когда вышли из трамвая, подружка и объявила, что из под макинтоша свисает оторвавшаяся чулочная резинка. Ну? Чтоб у неё только язык отсох. Или другой случай… Как-то Лизка зашла, позвала на прогулку. Ей, этой дуре, всегда невтерпёж. Торопит, напрягает. Схватив висевшую на стуле изумительную шаль, она, Иза, набросила её на плечи, и они отправились на Крещатик. Шедшие навстречу люди, оглядываясь, улыбались. И лишь подходя к дому, Лизка, вроде бы, заметила зацепившийся за шаль бюстгальтер. Нужно было тогда же с нею порвать. Змея…

/141

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Или ещё… Совсем вопиющее хамство. Как-то зимой спускались в метро «Ботаническая». На ней, Изе, – пальто с откинутым, отороченным норкой, капюшоном. На голове – ушанка из той же норки. Вдруг, какой-то мужчина, пробежав по эскалатору, сдёрнул с головы «норку». Она помчалась за ним. Лизка что-то кричала, но она, Иза, не разобрала. Обидчика догнала на платформе и, сдёрнув «пыжик» с его головы, вскочила в отъезжающий поезд, угловым зрением заметив его ошеломлённый взгляд. «Любимая подруга», успевшая вскочить в вагон через другую дверь, протиснулась сквозь толпу, обрушившись на неё, Изу: «Что ты творишь, ненормальная? Уже шапки с мужиков срываешь? Тебе своей мало?», – и вынула из капюшона, повисшую на шляпной резинке, норковую ушанку. Знала, чем «допечь»... Язва… При всяком удобном случае выставляла на посмешище. Ну, почему? Почему она, Иза, всегда пасовала перед Лизкой? Какую необъяснимую власть имела та над ней? Всю жизнь поучает, как правильно жить. А сама в одном и том же тазу моет голову и варит варенье. Одной тряпкой протирает пол и газовую плиту. Аккуратистка, недоделанная! У неё, Изы, в туалете чище, чем у Лизки в комнате. Ещё и огрызается: «Чем ты недовольна? Что я всю жизнь правду говорю?» Наврёт, придумает… Землю с небом «сводит»… Осуждает за то, что она, Иза, воспринимает окружающий мир, как будто он создавался лично для неё. Почему бы нет? И для неё, в том числе. А деточки? Если вдуматься, ничуть не лучше. Последнее готовы вырвать. Спрашивается, почему она должна отдать всё им? Они будут содержать её? От этих извергов можно дождаться лишь зимой льда. Как положиться на них? При этом, все на их стороне. Первая – Лизка. Её послушать, так это она, Иза, виновна, что у неё не сложились взаимоотношения с детьми. А почему она не должна была позвонить к ним на работу и рассказать их начальству, как они обращаются с матерью? И что они устроили после этого? Какими словами не обзывали? У неё, Изы, случился гипертонический криз. Это Лизка натравливает Вадьку и Светку на мать. «Кто сидел с вами, когда вы маленькими были? Лиза. А мамуличка – по театрам, по концертам. Кто витамины приносил, когда болели? Лиза», – и так далее… У самой детей не было, так надумала её, Изыных, отобрать.

/142

Киевское Лукоморье / ПРИГЛАШЕНИЕ НА ИСПОВЕДЬ

И на Герку когда-то «глаз положила». Ещё со школы. И так вертелась. И – эдак. Глазки «строила». Не на того напала. Герочка, как влюбился в неё, Изу, так на всю жизнь. Только он, Герик, Георгий Натанович, любимый, единственный, всё понимал. Правда, со своей бешеной ревностью житья не давал, повсюду преследуя тяжёлым взглядом. Стоило хоть одним словечком обмолвиться с каким-нибудь мужчиной – скандал. Иногда перед соседями было стыдно. Однажды, чуть не разошлись. Так «подружка» ликовала: «Нечего с другими флиртовать, когда тебе такой муж достался». И откуда только она взялась? Появилась в третьем классе, когда её отца перевели из Пензы. Тоже мне, город. Лизку всю жизнь досада брала, что Гера не её выбрал. В школе многие девчонки были в него влюблены, понимая, кто нравится ему. Она, Иза, от его обжигающих взглядов вся преображалась, не ходила – летала. И только Лизка… Не знала, как побольнее укусить? Совсем озверела, когда они с Геркой поженились. Глазки закатывала, плечиками пожимала: «Не понимаю, что он в тебе нашёл?» И к полноте она, Иза, склонна. И рот от радости «до ушей», что Геру заарканила. А что его было заарканивать, когда кроме неё, Изы, он никого не замечал. Почему она, Иза, всю жизнь терпит эту завистницу, лгунью? Ах! Какие были времена! Каких людей приводил в дом Герочка. Как она, Иза, гордилась им. Если бы он был жив, Светка и Вадя не позволили б себе так обращаться с матерью. А «подруга» подзуживает, чтобы они не ценили родную мать. Подмигивает Светке, мол «всё правильно, так ей и надо». А ведь она, Изабэлла Львовна, ни в чём перед детьми не виновата. И выучили. И на приличную работу устроили. Деньги на кооператив дали. Это ещё при Герочке было. А им всё мало. Складывается впечатление, что Лизка всегда ждала, чтобы у неё, Изы, испортились отношения с детьми, – от подобной наглости Изабэлла Львовна заплакала. – Откуда в ней столько яда? Как она всё умеет вывернуть в свою пользу. На белое говорит – чёрное, на чёрное – белое. Забыла, неблагодарная, что это она, Иза, мужа ей нашла. Так бы и осталась старой девой. А ещё утверждает, что это у неё, Изы, старческий маразм. Это у неё, Лизки, ма-

/143

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

разм, в её башке всё перепуталось. Как ей выгодно, так и крутит. А когда открывает рот, так она, Иза, зажимает уши пальцами. Слушать – нет сил. Но что удивительно, Лизка ей часто снится. Напасть. Если б порвала с нею много лет назад, хотя бы во сне был от неё покой. Порвать. Раз и навсегда. А дочечка, заглядывая Лизке в рот, верит во все её инсинуации. Не подруга, а кусок малхамувеса3 с вечно самодовольной ухмылкой. Но, все прекрасно знают, что исправить горбатого может…» Изабелла Львовна, наконец, оторвала взгляд от собственного отражения в зеркале. Солнце освещало половину комнаты. Её беспокоила какая-то смутная мысль. Она вспомнила, как в точно такой же солнечный день, Герик, когда уже не вставал, позвал её: «Присядь, моя девочка! Ты скоро останешься одна. Не спорь! Я очень тревожусь за тебя, ты же не приспособлена к жизни. Держись Лизы. Дети выросли. У них своя жизнь, им не до тебя. А Лиза будет надёжной опорой… Как всегда была… Она мудрее, подруга на все времена». – Ах, Гера, Гера! – вздохнула Изабэлла Львовна. – Как же ты был наивен. Всю жизнь Лизка к тебе «не ровно дышала». Завидовала нашему счастью, повторяя: «Изка! Сияешь, точно начищенный самовар?» Так-то, мой дорогой! А ведь, даже ты не догадывался, что я всегда старалась выглядеть богаче, счастливей, чем была на самом деле. А Лизка… Да женись ты на ней, и у тебя нашла бы она недостатки. И пилила б… Пилила… А я – никогда. Потому и прожили мы неплохую жизнь. У Изабэллы Львовны осталась привычка разговаривать с мужем, как будто он находился рядом. От раздумий её оторвал звонок. – Кто там? – поспешила в прихожую. – Я, открывай! «Принесла нелёгкая. Только о ней думала, так она «нарисовалась»». Пока Изабэлла Львовна возилась с дверным замком, «подруга дорогая» за дверью ворковала: – Как я рада, что застала тебя. Что у тебя с телефоном? Опять не работает? Я звоню, звоню… Волновалась… Что-то мы с тобой в прошлый раз нехорошо расстались, – встретила она Изабэл-

/144

Киевское Лукоморье / ПРИГЛАШЕНИЕ НА ИСПОВЕДЬ

лу Львовну виноватым взглядом, когда та справилась с замком. Чмокнув Изабэллу Львовну в щёку, Лиза вошла в квартиру. Темнота в прихожей мешала ей рассмотреть выражение лица подруги: – Я торт купила. И пирожки с капустой, твои любимые, испекла. Перекусим, пойдём гулять. Изабэлла Львовна не могла вставить ни слова в искренний щебет Лизки. Да и выяснять отношения, вытаскивать былые обиды расхотелось. Разборка сейчас неуместна. Впрочем, зная характер Лизы, была уверена, что та ещё даст повод разобраться с нею окончательно. – Какая же ты красавица, Изка! Годы тебя не берут, дорогая! Изабэлла Львовна, не удержавшись, расплакалась: «Надо же. Заметила, наконец. Не прошло и шестидесяти лет. Ей, Изе, уже не нужна правда. Нет, ну какая всё-таки подлость. Шестьдесят лет издевалась, а теперь и «красавица», и «дорогая»… До слёз таки довела. Что-то с Лизкой не так… Вся, как её тортик… Ладно, чёрт с ней». – Ступай в комнату, – приказала она Лизе. – Чайник поставлю. – С гордо поднятой головой, Изабэлла Львовна направилась на кухню.

Барщагоевка – Барщаговка, район в Киеве. Куркулятор – калькулятор. 3 Малхамувес (идиш) – приближающий смерть.

/145

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

«РЕТРО ТРАМВАЙ»

рамвай номер восемь, старый, подрагивающий, осторожно преодолевал крутой спуск вниз по Толстого. Сидя у окна, напряжённо слежу за его движением. Когда-то, много лет назад, этот спуск привёл к трагедии с множеством жертв. Пронесясь с горы с бешеной скоростью, сметая всё на пути, уже в самом низу перевернулся, столкнувшись со своими собратьями, мирно следующими своими маршрутами по Саксаганского. Странное ощущение. Знаешь, произошло это давно, но нервное ожидание не отпускает. Дальше дорога ровная, где-то справа вокзал, потом вверх, к Соломенке. Подъём – не спуск. Можно расслабиться, думая о своём. Мимо проплывают одинокие девятиэтажки, выросшие на поросших диким кустарником оврагах. Среди новостроек, ожидая долгожданной участи на снос, ютятся оставленные людьми кособокие, деревянные дома с просевшим фундаментом. В некоторых ещё кишит жизнь со своими радостями и гримасами. На пустырях, на натянутых меж столбов верёвках, развивается стираное бельё, мужское и женское, способное напрочь отбить желание познать суть противоположного пола. В окне проносятся умирающие лавчонки, перед которыми разгуливают бродячие псы: «Может удастся раздобыть еды». Всё вокруг неспешное, застрявшее во вчерашнем. Маленькие переулочки пустынны, точно впали в кому.

/146

Киевское Лукоморье / «РЕТРО ТРАМВАЙ»

Соломенка – окраина, хотя всего в тридцати минутах трамваем до центра, до Университета. Петляющая среди оврагов, плывущая как продырявленная лодка среди домишек и вытоптанных тропинок. В ближайшем будущем Соломенка станет частью центра города. В конце своего трамвайного маршрута, в свете старых фонарей, она вознесётся к небесам.

/147

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Т¨ТУШКА

еня подставляла лицо ветру, разбрасывавшему дождь по мостовой: «Чем – хуже, тем – лучше». Её единственным желанием было поскорее остаться одной, отгородившись от внешнего мира. Недобрые слова в адрес тётушки рвались наружу, и она награждала её ими. Когда-то мама говорила о младшей сестре: «Поменьше общайся с Диной»... Теперь Женя осознала – мама была права... Тётка жила в огромной четырёхкомнатной квартире элитного дома на пересечении улиц Ленина и Коцюбинского, знавшего не одно поколение знаменитостей и увенчанного множеством мемориальных досок. Игнатий Петрович Осадчий, более известный секретарской деятельностью в Союзе, чем сочинениями о гражданской войне, был женат на Дине Арнольдовне, Жениной тёте. Около двадцати лет назад, увидев её в машбюро, куда, робея, приносил материалы для печати, влюбился с первого взгляда. Красива, умна, прагматична, а главной её мечтой было стать женой «крупного» чиновника. Что-то она в Осадчем тогда разглядела. Когда познакомились, он не был знаменит. Не смутила и разница в возрасте: «Знаменитым она его сделает». Ожидания не обманули. После замужества оставив работу, она стала «женой» писателя, подчинив всё поставленной цели. Несколько лет назад, благодаря её давлению на мужа, он получил секретарскую должность, и они, наконец, переехали в этот престижный дом, известный, как «Дом Писателей». Комфортный интерьер, созданный ею, говорил о незаурядном вкусе. Дом был похож на мечту детства, эклектичен и «абажюрен». Вещи, приоб-

/148

Киевское Лукоморье / ТЁТУШКА

ретаемые в комиссионках или сделанные лучшими мастерами, были ручной работы, не создавая ощущения тяжеловесности. По углам стояли красивые настольные лампы, изысканные торшеры – когда они были включены, в комнатах мелькали тени, среди которых она ощущала блаженство. В последнее время очередной её целью стало получение мужем литературной премии, и она создавала для его «творчества» все условия. Дети? Их не было. Это требовало самоотдачи: «Жизнь слишком коротка. Тратить её на пелёнки и распашонки? Увольте! – говорила она. – Лучше иметь собачек». Блистая в обществе, она вела светский образ жизни, желая получать от жизни всё самое лучшее. «ДА», как прозвали её в элитных кругах, слыла законодательницей мод, умела одушевлять красивые вещи. У неё были свой парикмахер, модельер, даже места в ложах столичных театров и многое другое. Был и собственный язык, который вначале эпатировал, но потом воспринимался пикантным. «Цвэт, музэй, бэзусловно, навэрно», вот далеко не все слова, которыми она часто шокировала собеседника. По её мнению, эти клише придавали шарм и значимость. На пороге сорокалетия она была всё ещё красивой, холёной женщиной, с хрипловато-грудным голосом, манящим, завораживающим, имевшая в прошлом несколько бурных романов, о которых поговаривали шёпотом, но сохранившая мужа. А он, по-прежнему, был влюблён в свою Дину. Женя свалилась, как снег на голову. Время от времени нужно было проявлять к ней некоторое внимание. Вскоре ДА всё же оценила присутствие племянницы, которое оказалось кстати. Устраивая званные ужины, она прибегала к её помощи. Эти вечера ДА называла литературным салоном. Скорее, он был окололитературным, однако, это не мешало ей чувствовать себя причастной к «большой» литературе. Закончив школу с медалью, Женя приехала поступать в Киевский Медицинский институт. Остановиться у тёти она могла только на время вступительных экзаменов. Предполагалось – в случае поступления получит место в общежитии. «Ты же по-

/149

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

нимаешь, – ничуть не оправдываясь, говорила ДА старшей сестре, – Игнатий много работает, нуждается в тишине. Женя нам не чужая, но присутствие в доме постороннего его стеснит. Чтобы творить, ему необходим покой. Конечно, девочка будет бывать у нас. Но, постоянно – невозможно. Не обижайся, Соня». Соня не обиделась, она знала младшую сестру. К удивлению тётки, Женя в институт поступила: – Не думала… С твоей фамилией? Да ещё с такой библейской внешностью? Но ты не думай, я рада за тебя. Игнатий Петрович, как будто, и не удивился. От души расцеловав Женю, добавил, обращаясь к ДА: – Ну?! А ты говорила! И никакого национализма. Твердят: блат, блат. Нет, други, мои! Зна-ни-я! Всё решают только знания. Советской медицине необходимы хорошие врачи, она готовит достойную преемственность. В приёмной комиссии не идиоты сидят. Знаете ли, когда мы нуждаемся в помощи врача, нам безразлично, какая у него, х-м-м… фамилия … Конечно, всякое может случиться... Но, в данном случае... – он ещё долго говорил о нравственности общества, о его достоинствах, и закончил тем, что это событие нужно непременно отметить. – Мамочка, – обратился к жене.– Ужин. Роскошный. Будь любезна, постарайся. Ужин в планы ДА не входил, но возражать не стала: «Ну что ж, это повод показать друзьям и «нужным» людям, что Игнатий Петрович в «силе»». Из её завуалированных фраз, недомолвок, многозначительных интонаций, которыми в совершенстве владела, приглашённые пришли к выводу, что поступлению племянницы в медицинский способствовал сам Игнатий Петрович. Стол был, как всегда, хорош, хозяйка – приветливой и щедрой, что, правда, не помешало ей сказать о ком-то из гостей после ужина: «Его аппетит просто вульгарен». Через несколько дней получив общежитие, Женя уехала. До начала занятий оставалось десять дней, она хотела провести их дома. Учёба захватила Женю. Институт, с его шумными коридорами, с вечно спешащими студентами, стал своим. Она любила учиться, но и ей, медалистке, первое время было трудно: осуну-

/150

Киевское Лукоморье / ТЁТУШКА

лась, похудела, зазубривая названия множества человеческих косточек. С детства, мечтая стать врачом, с трудом преодолевала тошноту и лёгкое отвращение при посещении анатомички. Вид крови не пугал, но неподвижные и холодные тела… Она успокаивала себя, верила, что привыкнет, когда наблюдала за студентами старших курсов, съедавших свои бутерброды рядом с распластанными телами. Действительно, к концу первого курса привыкла. Второй курс начался с поездки в колхоз – сельское хозяйство старались поддерживать разными способами, один из них – «инъекции» в виде бесплатной работы студентов. Группу разместили в старом, одноэтажном, барачного типа, доме. Каждое утро возили в поле на сбор капусты и моркови. Иногда – помидоров для засолки в небольших цехах. Здесь солили и огурцы, квасили капусту. Процесс сбора и засолки овощей будущими врачами был освоен в полной мере. Труд был тяжёлым, но в радость. Молодость… Всё делали в охотку, с хорошим настроением. Обычно день заканчивался песнями у костра или походами в местный клуб. Месяц промелькнул быстро. На обратном пути, в купе собралось много ребят. Кто-то привёл студентов выпускного курса. Анекдоты на медицинскую тему, смех, лёгкий флирт. Сидя у окна, Женя чувствовала себя неуютно под насмешливым, пристальным взглядом молодого человека, «без пяти минут» врача. Разглядывая девушку с красивым разрезом чёрных удлинённых глаз, похожих на две большие капли, с длинной косой поверх грубошерстного свитера, пытался вспомнить, где её видел. Лицо было знакомым, вероятно, встречал в коридорах института. Но сейчас словно увидел впервые. Мужчины никогда не ухаживали за Женей. Что-то останавливало. К ней невозможно было подойти «просто так». Андрея, так звали нового знакомого, искушённого в отношениях с женщинами, покорили невинность и обескураживающая наивность девушки. Что может быть прекрасней зарождения влюблённости? Это чувство заставляет стать лучше даже в собственных глазах. Используя любую возможность, они искали встреч друг с другом. Владимирская Горка, Пуща Водица, стали излюблен-

/151

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ными местами их уединения. Стояла осень и, не разжимая рук, шли они по «октябрю». – Хорошо там, где мы вместе. Правда, Андрюша? – Правда. Я люблю тебя. – Скажи ещё раз, – она шла, пританцовывая. Кружась, разглядывала облака. – Перестань! – смеялся Андрей. – У тебя закружится голова. Ты меня слышишь? – Слышу, Андрюша. Ты знаешь… Мне надо тебе сказать… – Я тоже хочу тебе сказать… – Говори. – Нет, сперва ты. – Андрюша! Вчера был дождь. Бесконечный. Кстати, как ты относишься к дождю? Он удивлённо взглянул на Женю: – К дождю? – Да, да. Из маленьких капель: «Кап-кап». Тебе не приходило в голову, как они одиноки? Им плохо. – Кому? – Каплям. – Женя, ты в порядке? Она кивнула. Прижалась губами к его плечу, чувствуя его дыхание. Ей хотелось сказать, что любовь – не только родство душ и духовное слияние, а нечто большее… Но как это выразить словами? – Мне хочется всегда быть рядом, просыпаясь, видеть твою улыбку. Отдать тебе не только тело, но и мысли, переживания. Всё-всё. Веришь? – Конечно, верю, глупенькая! – Андрюша! Мне необходимо о тебе знать всё. Даже, когда спишь, хочу знать, что тебе снится. Давай поженимся? – Забраковаться? – удивился он. – Сейчас? Рай в шалаше хорош в сказке. – Понимаю. Хотя… – в её голосе звучала тревога. – Женечка! Мы ещё не состоялись. Многое предстоит. Семья? Не время… Ты озябла. Холодная-холодная. – С чего ты взял, что я холодная? – Ты – ледяная. – Нет, мне хорошо! Дай твои руки. Если бы остановить время,

/152

Киевское Лукоморье / ТЁТУШКА

задержаться в нём… Под этим небом… Что для этого нужно? – Ничего... Хочешь, подарю тебе осень, небо? Женька, у тебя удивительные глаза. Ты должна спать, не прикрывая их. – Я люблю тебя, Андрюша... – Это я тебя люблю. Слышишь? – он потянул носом. – Что?! – Не чувствуешь? Запах счастья. Закрывая глаза, она замирала в его объятиях, пока не стихал звон в ушах, не замирало эхо их долгого, слившегося вздоха… В свете солнца, выглядывающего из-за туч, листья горели небывалым огнём. Промелькнула зима, со снежностью, радостью, трудностями зимней сессии. За нею весна, с расцветшими каштанами, когда всё легко. Любовь ощущалась на вкус, цвет, запах. Женя была счастлива. Судьбы сплелись в одном дыхании. Ведь она – прекрасная женщина, рядом – желанный, любимый мужчина. Наступил июль – жаркая пора в жизни студентов. Времени панически не хватало. У неё – летняя сессия, у Андрея – госэкзамены, с последующей ординатурой в одной из клиник Мединститута, поступление в аспирантуру. У тёти Женя бывала редко. Как-то, после посещения косметолога, ДА оказалась на Бессарабском Рынке. Захотелось чего-то простого, с огорода, не из распределителя. Неожиданно столкнулась с Женей, сдавшей в тот день предпоследний экзамен. Увидев племянницу в обществе интересного молодого человека, ДА забыла, за чем, собственно, забежала на рынок. Мальчик был не то, чтоб красив, но постановка головы и, главное, взгляд, выдавали породу. В глазах светился ум, во всём облике сквозила сила, природная и жаркая, которой хотелось подчиниться. У ДА внутри что-то вздрогнуло: – Женечка, куда же ты пропала? Я просила тебя хоть изредка позванивать. – У меня – сессия, ты знаешь. Остался один экзамен, – пожала плечами Женя. – Вижу, вижу, – рассмеялась ДА своим волнующим смехом. – Ты не представишь меня своему другу? Женя сердито взглянула на тётку: – Изволь. Андрюша, это моя тётушка, Осадчая Дина Ар-

/153

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

нольдовна. Сорок лет, беспартийная. Образование – среднее, домашняя хозяйка. Муж – секретарь Союза Писателей. А это – Андрей Славута. Двадцать пять, аспирант кафедры сосудистой хирургии. Удовлетворена? – Что с тобой? Какая муха тебя укусила? – уязвлённая расставленными акцентами, ДА вскинула красиво изогнутые брови. – Позволю заметить, ты переучилась. Стоит немного отдохнуть. Здравствуйте, Андрей. Рада, рада. Приглашаю вас вместе с Женечкой в наш литературный салон. Думаю, это будет небезынтересно. Сейчас много новых веяний в литературе. И без всяких церемоний. У нас всё просто. Правда, Женя? Надеюсь, суббота у вас свободна? К шести. Ну, всего, – и она умчалась. – Однако… – произнёс Андрей, не проронивший до этого ни звука. Он был растерян. В воздухе стоял запах французских духов, оставленный ДА. Подавленная превосходством тётки, достойно вышедшей из неловкой ситуации, Женя отвернулась к прилавку, где в огромных эмалированных кастрюлях пестрела квашеная капуста. – Покоштуйте, дуже смачна, – предлагали со всех сторон. Взяв щепотку из протянутой ложки, Женя захрустела белоснежной, с горящими, как рубины клюквинами, капустой. Холодной и отрезвляющей. – Я возьму? – Женя вопросительно взглянула на Андрея. Она не знала, что сказать, как развеять создавшуюся неловкость. – Мы к тебе? – спросила Андрея, расплатившись за покупку. – Знаешь… не получится. На кафедру забежать нужно. Поезжай в общежитие. Освобожусь, позвоню. – Может быть, я с тобой? Он посмотрел сквозь неё. Почувствовав его непреодолимое желание остаться одному, она кивнула и побрела к выходу с полиэтиленовым кульком, из которого капал рассол. Андрей не объявился ни в этот день, ни на следующий. «Ничего, ровным счётом ничего не случилось. Занят. Так бывало и прежде, – успокаивала себя Женя. – Но мог хотя бы позвонить». Она не могла сосредоточиться. Усилием воли заставила – через два дня последний экзамен. Андрей появился в субботу, дёрганный, с воспалёнными глазами, чего не могли скрыть дымчатые очки.

/154

Киевское Лукоморье / ТЁТУШКА

– Прости, малыш, замотался. Так сложилось. Жаль. Что экзамен? Пять, как всегда? Он погладил её по щеке, но Женя отшатнулась от этого «чужого» прикосновения. Этот его жест был ложью: «Зачем эти руки?» Он забыл поздравить её с позавчерашним днём рождения. Бессмысленно напоминать об этом тому, кто утверждал, что любит. На его лбу выступили капли пота. Ей хотелось приласкать его. Утешить. Или наказать, сделать что-то назло. Наступило молчание, Женя догадывалась отчего: – Почему ты молчишь? – Разве? С кем ты только что разговаривала? – Не притворяйся. Это не в счёт. Я – о другом. – К чему слова? Он чувствовал отвращение к самому себе. Мучило сострадание, смешанное с раздражением. Ненавидел себя, почти ненавидел её за бесконечную преданность ему: «Почему она не хочет его понять?» – Ты забыл, что я существую? Сними очки, я хочу увидеть твои глаза, – в её голосе было столько горечи, еле сдерживаемые слёзы. – Что изменилось, Андрюша? Увлёкся «формой», не зная «содержания»? Ей просто скучно жить. Драматургии не хватает, понимаешь? Она сломает тебя. – Прекрати. Позволь мне судить об этом. В тебе совсем нет чуткости, – тихо добавил он. – Чуткости?! – Ну, как ты не понимаешь, – оборвав себя на полуфразе, он замолчал… «Ведь между нами уже всё не так, как прежде. Это необратимо», – произнести вслух эти слова не смог. – Хорошо. Ты имеешь право ничего не объяснять. Но ты пришёл в субботу. Символично, не так ли? Ты действительно намерен туда пойти? Уверяю тебя, к литературе это не имеет никакого отношения. – Она всё ещё не оставляла попыток убедить его в абсурдности этого желания. – Ну почему же? – устало проговорил Андрей. – Всякий опыт любопытен. Женя усмехнулась: – Хочешь знать, что я обо всём думаю? Я нахожу тебя до безумия смешным. Ты делаешь это осмысленно?

/155

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

– Бесконечно осмысленно. К тому же, неудобно. Мы обещали, – он глубоко вздохнул, словно освобождаясь от угрызений совести. – Никому и ничего мы не обещали. Ну, что ж… Если тебе необходимо ещё раз повидать мою тётушку, пожалуйста, – не сдерживаясь, резко сказала Женя. Он не ответил. Ровно в шесть они позвонили в квартиру знаменитого дома. Дина Арнольдовна встретила Андрея, как старого знакомого. Поцеловав племянницу, вручила ей подарок ко дню рождения. Женя совсем потерялась от взгляда, которым обменялись тётка с Андреем. Бороться с ДА бессмысленно. Она знала, эта борьба обречена на поражение. Тётка – вне конкуренции. Женя посмотрела в зеркало, пытаясь критически оценить себя. Сравнение было не в её пользу. Людей было немного. Спорили о литературе и живописи. Спор был вялым – все поглядывали в сторону столовой, где был накрыт стол. Хозяйка была весела. Совсем позабыла о своём жаргоне, но не преминула мило пошутить над кем-то из присутствующих, что его интересует вовсе не пастель, а постель. Под общий хохот пригласила всех к столу. К Игнатию Петровичу весь вечер обращалась подчёркнуто ласково: «Папочка, положить балычок? Ты не устал, дорогой? Может быть, пересесть в кресло? Там удобнее». Андрей не отрывал глаз от Дины Арнольдовны, его преследовал аромат её кожи. В какой-то момент, встретившись с ним взглядом, ДА даже испугалась, словно обожглась полыхнувшим огнём. Она не в состоянии была смотреть в его пронзительные глаза, у неё появилось ощущение, что он видит её насквозь. В голове промелькнуло: «Кто же из нас зверь, выслеживающий дичь?» Она предвкушала то, что ощутит в его объятиях. Не боялась показаться смешной, скатиться в пошлость или глупость. Была уверена – он хочет того же. Оба, и Андрей, и ДА, не заметили, когда ушла Женя. Он, вообще, не замечал её весь вечер. То, что происходило с ним сейчас, было нечто другое. Непонятное, глухое, раздражающее чувство. Умом понимал: «Его выбрали». Противиться не было сил. Всё произошло вдруг, случайно, но разве не может быть случайной любовь?

/156

Киевское Лукоморье / ТЁТУШКА

Оказавшись, наконец, в своей комнате Женя, не раздеваясь, опустилась на пол. Осталась позади истерика, но ноги не держали. Казалось, мир закончил своё существование. И, хотя, внутренне была готова к произошедшему, всё же потрясённая, не знала, что делать: «Зачем жить? Какое страшное слово «Никогда»». Слез не было. Только пустота, вползающая в сердце. И она – часть этой пустоты, которая затягивала, поглощая всю без остатка. В темноте сухим блеском мерцали Женины глаза. Каждая клеточка тела дрожала: ведь оно ещё помнило его руки, такие родные, скользящие. Хранило тепло недавней близости. – Я думала его улыбка настоящая. Притворство. Лгал, даже себе, – прошептала она. – Забыть. Забыть. Я должна быть сильной. Безумство жизни. Казавшаяся взаимность оказалась беззащитной пред зовом тела. Не вопреки, а потому что. Она сама сплела кружево своей жизни. Такой непредсказуемой. Женя думала о том, что чувства проверяются «На грани». Запретные – дают силы построить собственный мир, где не действуют общепринятые правила. А жизнь… Она всегда даёт почувствовать, как сильна, как в миг способна разрушить всё. Ближе к утру дождь прекратился, насквозь промокшие фонари еще питали ночное пространство тусклым светом. Женя услышала отдалённую музыку, голоса ночной компании и лёгкий переплёт шагов по мостовой. Мысли смешались, непонятно откуда, в голове сложились строки: «В непредсказуемую жизнь войду.

И за собой не затворю я двери. Слепящий дождь по каплям на лету В ладони соберу. Он мне поверит. Капли… Капли…»

/157

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПАЛЬТО МО¨ ДЫРЯВО

а свой день рождения Давид заказал Люсе голубцы. Произносил это слово с ударением на «о», как говорили в Радомышле – местечке, где он родился. Не разгибаясь, стараясь не разбудить Этю, шаркает на кухню. Старость и подагра мешают отрывать ноги от пола. Кивнув большому казану на столе, ожидающему голубцов, накланяется за помойным ведром. Выносить ведро каждое утро в уборную его обязанность. Сколько раз Люся просила: «Папа, я сама», но у девочки и так столько забот. Работать, присматривать за ним и Этей, «держать» дом. Девочке скоро сорок. Да, внуков она вероятно не подарит. Для него дочь – красавица, а вот Этя упрекает, что это он испортил их девочке жизнь, что Люся вся в него, с таким же длинным носом до подбородка и лошадиными зубами. Какие разные дети. Лёньчик – красавец, с волнистыми волосами, весь в Этю, а Люся… Героически преодолевая спуск по деревянной лестнице в девять ступенек, Давид выходит во двор и щурится от тёплого осеннего солнца. Им ещё повезло, что окна выходят на Константиновскую, а уборная в глубине двора. Пани Гражине повезло меньше, её окно упирается в уборную. Может быть, поэтому она не любит евреев? А двор – хорош. Чернобривцы, кустарник. Самодельные качели. Как у них, в Радомышле. Можно вообразить, что это и не Киев, не Подол. Чем ему Киев не угодил? Что плохо? Тоже хорошо! Давид идёт медленно, стараясь не расплескать содержимое ведра – результат ночной нужды. Особенно осто-

/158

Киевское Лукоморье / ПАЛЬТО МОЁ ДЫРЯВО

рожным нужно быть, минуя окна пани Гражины, не пролить ни одной капли. А то… Лучше не думать… Строит из себя невесть что… Ни с кем во дворе не здоровается. Кто виноват, что родилась в Лодзи, а жизнь забросила на Подол? Значит, так было суждено. Уборная чистая. Наверное, как на Крещатике. Осторожно вылив содержимое, он закрывает дверь на крючок и спускает брюки. Как-то забыл запереть, так пани Гражина застала его в самый неподходящий момент. Обратный путь легче. Ведро лёгкое, да и утреннюю нужду он справил, пока двор спит. Подойдя к парадному их двухэтажного, деревянного дома, видит дочь, входящую с улицы в арку. Он радуется, что опять перехитрил её, вынеся помойное ведро. Люся нагружена тяжёлыми авоськами, самодельной, разбухшей, торбой. Он поднимается вслед за ней в квартиру. Слава Богу, что у него такая дочка. Не Люся, а ураган. А Лёньчик! Это ж надо, финансист. И большой начальник. Откуда у него, Давида, такой ребёнок? Самый красивый, самый удачный. Спасибо, Господи! Давид заглянул в растопыренную торбу: – Что сегодня картошка? – По двадцать пять копеек. Зато посмотри, розовая, одна в одну. Настоящая «Беллароза» или «Розалинд». Они похожи. Зачем нам гниль из магазина по девять? Сами пусть кушают. Люся берёт чистые вёдра: – Принесу воды. – Зачем два? Тяжело. Лучше сходи второй раз. Она отмахивается и бежит к колонке во двор. Вынимая продукты, Давид аккуратно складывает их на столе. Возвращается Люся с двумя полными вёдрами: – Когда уже подойдёт эта сволочная очередь? Сил нет больше. Хоть в Тмутаракань, но чтоб с уборной и водой. – Ты, что? Взяла свинину? – бурчит Давид. – Папа! Какие голубцы с одной говядиной? Можно подумать мы кошера придерживаемся.

/159

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

– Очень плохо, что не придерживаемся. – Новости! Вспомни, что ты ел на заводе в своей столовке? Тебе там кошер подавали? Папа, ты занял весь стол. Надо позавтракать. Мама сейчас встанет. Люсины движения быстры, проворны. Она – чистюля. Может быть, сказывается её работа? Она – диетсестра молочной кухни. Быстро промыв гречку, ставит её на огонь: – Базар – сегодня! Глаза разбегаются. Всё хотелось взять. Но не дотащить. Хоть раз в жизни Лёнька мог бы помочь. – Он же работает, – защищает сына Давид. – А я не работаю? Сегодня же суббота. Лишь бы он вас целует… А как помочь… – Он помогает. Вот, когда маме надо было в больницу, устроил в свою, в ведомственную… – Я не про это. Завтра придут все на обед. Четыре человека. Плюс её родители. Аппетит у всех – дай, Бог! Я не упрекаю, но всё на одни руки. – Тебе не стыдно так о брате? – Не стыдно. Мог бы позаботится и о сестре. Здравствуй, мама! – Доброе утро, Этя! – оглянулся Давид – Что ты тут болтала о Йоне? Тебе бы поучиться у брата, – перебила она мужа. – Начинаются нравоучения. Вы забыли, что я уже большая девочка… Вот выйду замуж… – Выйди сначала… – Да ну вас, – обижается Люся и отворачивается к плите. – Для меня не новость, что Лёнька ваш любимчик. Каша готова. Приятного аппетита. Давид искусственно подкашливает, желая прекратить спор, прикладывает палец к губам. Но жена словно не замечает: – Я не хочу слышать от тебя ни одного дурного слова о брате. Такой Йоня! Золото, а не сын. Этя Осиповна набрасывает на ночную рубашку халат и направляется во двор. Люся смотрит ей вслед: – Совсем перестала за собой следить. Нельзя же так. Прямо в халате… Не расчесалась даже. И прохладно уже. Давид горестно вздыхает:

/160

Киевское Лукоморье / ПАЛЬТО МОЁ ДЫРЯВО

– Выходной, все ещё спят. Не сердись на мать. Мы уже старые, больные. – Но ты же не выходишь на люди в кальсонах. – Так я ещё, о-го-го! – смеётся Давид Станиславович, пытаясь развеселить дочь. – Я ещё могу и приударить за какой-нибудь старушенцией. – Приударь за Гражиной. А, что! Может, она подобреет. Сквозь неприкрытую дверь Люся видит, как Этя Осиповна поднимается по лестнице, заходит в квартиру. И хоть обида ещё не отступила, говорит матери: – Завтракай. Мне нужен стол. – А ты сделай нормальное выражение лица. После завтрака Давид уходит в комнату, а Этя Осиповна усаживается сбоку у стола: – Я буду помогать. Люся молчит, вернее, заставляет себя промолчать. Не хочется обижать и говорить, что от такой помощи ещё больше работы. Покой в семье важнее. – Кто будет завтра? – А ты не знаешь? Твой сын. Внуки. Невестка. Её родители. Они – достойные люди, но где всех посадить? – Но всегда помещались. – Да. Потому, что я стояла. Я же здесь не гость. И за повара. И за официантку. – Что ты всегда недовольна? – Это ты недовольна, что бы я ни сделала. И покупаю не то. И готовлю не так. – Надо убрать. Бельё сменить. – Уберу завтра, с утра. Бельё ещё чистое. Неделю назад меняла. Они же не будут под покрывало заглядывать. – Надо сменить. Не свежее. – Мама, с тобой спорить… Себе дороже. Если хочешь, очисти лук. Много. – Ты же знаешь, у меня глаза больные. – Так, иди отдыхать! Сама всё успею. Сегодня, главное – голубцы. Папа хочет. И пироги ещё спечь. Тесто на подоконнике

/161

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

уже «вздыхает» и «переговаривается» с фиалками. – Твой папа всегда хочет, что посложней. – Мне не сложно. Цветы полью и начну. В окне Люся увидела Гену, Лёнькиного сына: – Генка идёт. Что-то тащит. – Кто идёт? – Генка, твой внук. Мама, плохо слышишь? Надо сходить к ЛОР-у. – Геночка! – расцеловала она племянника, открыв ему дверь. – Ты голоден? – Я уже завтракал. Привет, ба. Где Давид? – В комнате. Что ты принёс? – Деликатесы. На завтра. Мама прислала. – Лучше б Элла что-нибудь приготовила, – ворчит Люся. – Не надо ничего готовить. Там и балык, и колбаса советская. – Вот ещё. Не готовь. Скажешь тоже. Иди, поздоровайся с дедушкой Поцеловав Давида, Гена умчался. Этя Осиповна расстроилась, заморгала: – Всё на бегу. Вечно им некогда. – Что ты хочешь, Этя? – Давид, как всегда на стороне детей, внуков. – Чтоб он сидел и слушал наши жалобы? Скажи спасибо, если он завтра придёт. – Так, родители! Или в комнату, или во двор. Вы мешаете. У меня много работы. – Мы всем мешаем. Этя, иди, приляг. Я посижу во дворе, покурю. Давид набросил на плечи пальто и вышел из квартиры. – Па, я надеюсь, про курение… ты пошутил? – Конечно. Это так, для форсу. Спустившись во двор, сел под окном их кухни, чтобы Люся его не видела. Сделать бы одну-две затяжки, или просто подержать папиросу во рту. Сунув руку в карман, не нашёл ни «Беломора», ни спичек. Обнаружил только большую дырку в подкладке. Ещё весной просил Люсю зашить. Забыла. И он забыл. Сквозь приоткрытое окно, он слышал, как дочь «шурует» на кухне. Представил её пухлые пальчики, точно булочки, посыпанные корицей. Слышал, как проворно ворочает она чугун-

/162

Киевское Лукоморье / ПАЛЬТО МОЁ ДЫРЯВО

ную сковороду, проворачивает ручку мясорубки, раскатывает тесто, посыпая мукой, чтоб не приставало к рукам. Счастье! Что ещё нужно для счастья? Двор постепенно просыпался, заполняя разноголосьем пространство. Согреваемый последним, осенним теплом, Давид радовался жизни. Запрокинув голову, считал окна во дворе, хотя давно знал, сколько их. Завтра ему – восемьдесят. Он вспоминал, как они с Этей бежали из Радомышля. Тогда, правда, вечерело. И солнце садилось. За рекой, на другом берегу, за церковью. Они с Этей были из разных, враждующих кланов. Радомышленские Монтекки и Капулетти. Их хотели разлучить. Мысль о побеге возникла спонтанно. И они вышли в «открытую дверь». Да, она ворчит на его длинный нос, лошадиные зубы. Но всегда была тем островком, который не прогибался, на который он мог опереться. Даже больше, чем на детей. Что, плохо? Ничуть. В глубине двора жалобно поскрипывали качели, шелестел кустарник.

/163

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВЫХОДНОЙ

ано проснувшись, женщина спрятала руки под одеяло. В небольшой, продуваемой ветрами квартирке на последнем этаже, было холодно, вероятно холодней, чем на улице. Услышала, как где-то хлопнула дверь, щёлкнули открывающиеся ставни. Теперь их называли «жалюзи». Рассвет только начинался, но на их небольшой, старинной улице понемногу просыпались расплодившиеся в последнее время кафе. Это была не улица, а Бехтеревский переулок, в тупике которого за высокой, красной оградой находился Свято-Покровский, женский монастырь, основанный в конце девятнадцатого века Великой княгиней из Дома Романовых – Александрой Петровной. При монастыре, настоятельницей которого стала принявшая постриг Великая княгиня, ею была создана и лечебница для неимущих, в которой был в то время единственный в городе рентгеновский кабинет. В те далёкие годы медицинское обслуживание было обязанностью монахинь и послушниц. Сама княгиня ассистировала хирургу на операциях. После революции больница сменила много хозяев, нынче принадлежала железнодорожному ведомству. Звон колоколов оторвал женщину от раздумий. Звонили к «Заутрене» – монастырь оставался действующим по сей день. Воскресенье, совсем рано. Женщина встала, выпила стакан отстоянной воды, оделась и вышла из дома. По дороге, в кафе, которое открывалось раньше других, купила свежеиспечённые булочки и пошла к монастырю.

/164

Киевское Лукоморье / ВЫХОДНОЙ

Она не переставала удивляться переменам, произошедшим с городом. Он стал стихийным и отчаянным местом, из которого улетали, уезжали навсегда, которым в последние годы овладели люди совсем с иными лицами. Рекламные вывески, отреставрированные дома. Новоявленные дворцы, по соседству захудалые, старые постройки, в одной из которых проживала и она. Блеск и нищета. Всё рядом. Её переулка, к счастью, перемены почти не коснулись. А стоило пройти через ворота монастыря, и вовсе открывался иной мир, словно попадал на сто лет назад. Она зашла в монастырь, всегда заходила сюда по дороге на работу. Послушала молитву и, не дождавшись окончания службы, вышла. Много лет проработав в больнице, не смогла с нею расстаться и поныне. Начинала когда-то нянечкой в гинекологическом отделении. Потом, закончив медицинское училище, стала медсестрой в кожном, из которого вышла на пенсию, мизерную по нынешним временам. Её тянуло в эти старые, но крепкие стены, где в палатах по шесть-восемь коек, а при входе в каждую – висит распятие. Зайдя в отделение, надела белый халат и приступила к работе. Заправила больным постели, кому-то помогла с утренним туалетом. Разнесла подоспевший завтрак. Одиноким старикам, которых никто не навещал, добавила по купленной сладкой булочке. Ведь ей так хорошо было знакомо одиночество. Сестринскую работу ей давно не доверяли, но она и этой была рада. За работу платили очень мало, но пробел этот восполнялся человеческими отношениями. Женщина совсем не могла находиться дома, впадая в панику от клетки из четырёх стен. До чего же схожи ощущения одиноких людей, которым часто нет лечения. Своё одиночество она старалась лечить состраданием к страждущим, внушая не только им, но и себе, жизнелюбие, без которого, как говорят, до старости не дожить. После завтрака, ещё до врачебного обхода, снова по палатам, с «болтушкой» – лечебным средством, которое пользовали почти все кожные больные. В отделении устойчивый кислый запах, напоминающий о недомогании, об извечной человеческой слабости перед возрастом, болезнью. Он расползался исподтишка, словно вторгав-

/165

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

шийся противник. Полз из щелей, из шкафчиков с лекарствами. После врачебного обхода, медсёстры приступают к лечению больных. А она, разведя в ведре хлорку, моет полы в палатах, давно избавившись от чувства брезгливости к откровенной немощи, запаху гниющей плоти, усугублённому кожными заболеваниями. Моет полы, моет. Кому – доброе слово, кому – одеяло поправит. Кого в туалет отведёт. Разные больные, есть среди них и добрые, и равнодушные. Встречаются злобные… Большая редкость, если болезнь оставляет человека добрым. Просветление не каждому посылается. И не здоровым их судить. Она помнила лица многих, прошедших через это отделение. Стоило закрыть глаза, они вставали перед нею. Кто с улыбкой, кто с мольбой, кто – в виде ухмыляющейся маски. Иногда среди них были лица тех, которые после выписки из больницы умерли. Палата за палатой. Наконец – последняя. Здесь самые старенькие. Почти все спят. Только один старик бодрствует, мечтательно улыбаясь. Его лицо приобретает виноватое выражение. Он сидит на стуле у окна, понимает, что нужно встать, освободить пространство для уборки. Приподнимается, хватается за поломанную спинку стула, колени его слабеют. Она помогает ему добраться до кровати. Он садится как-то боком, подтягивая к себе колени, и, грустно улыбнувшись, отворачивается лицом к стенке. – Ничего, милый. Ничего, – успокаивает она. – Приберусь, крепкого чайку принесу. А там, и обед скоро. Закончив с палатами, «драит» пол в коридоре. Потом бегом в лабораторию – анализы отнести. Во время обеда медсёстры, закрывшись в манипуляционной, позвали и её. Наскоро проглотив суп, она торопится к пожилой больной, которая немного «не в себе». – Беги, – смеются медсёстры. – Что ты всё возишься с ними? Благодарности ждёшь? Тебе что, больше всех надо? – Но женщина заставляет себя не расслабляться, хоть и устала немного. Женщина, которая «не в себе», выскочив в коридор, хохочет и приглашает всех на свой день рождения, который на самом деле только в конце года. Смех у неё рыхлый, словно кашель,

/166

Киевское Лукоморье / ВЫХОДНОЙ

выходящий из самой глубины живота. Слова прорываются тревожной скороговоркой. Наконец-то, удаётся её успокоить, пообещав непременно отметить день рождения после ужина. «Тихий» час проходит без особых происшествий, если не считать что кто-то разлил в палате суп, кто-то неаккуратно сходил в туалет. Ну, а она-то тут зачем? Раз-другой взмах тряпкой, и опять всё чисто, блестит. После сна сёстры суют всем градусники, раздают таблетки. А она опять со своей «болтушкой». Только теперь сама уж смажет кому-то ногу, кому-то спину или ещё что-то. Не хочется снова бегать по отделению с тряпкой. С ужином всё просто. Рисовая каша почти вся остаётся на тарелках. Нужно только спустить их в пищевой блок. Стемнело. Можно и домой. Но женщина, что «не в себе», караулит, напоминая о дне рождения. «Ладно, ладно. Сейчас». Из палат в коридор «высыпают» те, которые «на ходу». Кто – в пижаме или ночной рубашке, кто – набросив поверх одеяло. Взявшись за руки, начинают водить хоровод вокруг «именинницы»: – Как на Людины именины… Ах, ты Татьяна? Как на Танины именины… Испекли мы ка-ра-вай... – та, что «не в себе», приседает вместе со всеми, вместе со всеми приподнимается на цыпочки. – Вот та-а-кой вы-ши-ны-ы, вот та-а-кой ши-рины-ы… Ка-ра-вай! Ка-ра-вай! Ка-во любишь – вы-би-рай! Из круга выскакивает вполне ещё бодренький мужчина: – Я-лю-блю ка-неч-но всех... – тут стало страшно, что он выберет не ту. Но выбрал правильно. – Но вот эту... Бо-льше всех! Все засмеялись. Из нескольких одеял больные сооружают нечто похожее на шатёр. «Именинница», захлёбываясь от восторга, хлопает в ладоши и кричит так громко, что «звенит» в ушах. Потом требует подарок, свой законный, подарок. Прерывисто дыша, с гримасой подозрения, следит за всеми. Пообещали, что завтра непременно получит его. Уже поздно, время для сна. Медсёстры разгоняют пациентов по палатам. У них много работы: врачебные назначения на

/167

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

завтра, рассортировать таблетки, результаты анализов разложить в истории болезней. Пожелав больным добрых снов, женщина заглядывает в манипуляционную и слышит, как судачат о ней медсёстры: – Конечно. Просто нет других забот. Если бы была у неё семья, если бы и дома должна была «смену отработать», не бегала бы сюда каждый день. Вблизи ночь казалась прозрачной… Город уже спал, на Бехтеревском машин почти не было, и она пошла прямо посредине мостовой. Голые ветви деревьев графикой отражались на тёмном небе, на мгновение превращая его в паутину. «Что же придумать? У той, что «не в себе», отменная память. Ведь не отвяжется, чего доброго и скандал закатит. Ладно. Может быть, к утру что-нибудь придёт в голову…» Дома женщина тяжело опустилась на стул у двери. Старенький телевизор, холодная постель. Пустота. «Как они ошибаются, эти молоденькие медсёстры. Как ошибаются». Ведь на самом деле, у неё когда-то была семья, из которой она была изгнана бывшим мужем точно так же, как и Великая княгиня своим. И в этом было сходство их судеб. Обе, с разницей более, чем в сто лет, нашли прибежище для души в помощи больным. И Великая княгиня, канонизированная под именем преподобной Анастасии, и она, простая женщина, не княжеских кровей. За окном мерещились скорбные тени, слышались стоны, шёпот… Она вспоминала прожитый день, тех, кто остался в отделении со своими страхами, надеждами. Сама же боялась лечь, боялась не проснуться. Женщина понимала, что устоять на краю помогает лишь погружение в глубину человеческих судеб… Морок жизни, где так часто человек – нечто второстепенное. Погружаясь в судьбы других, ненадолго забывала о своей. Но всегда старалась не забывать о колоколе, который пока продолжал звонить…

/168

ПО ТУ СТОРОНУ ДОЖДЯ Лирические миниатюры

/169

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПО ТУ СТОРОНУ ДОЖДЯ

ранцузские «Climat». Любимый аромат по-прежнему волнует. Как не похож он на жуткий климат этого Города с постоянно висящим туманом. Где каждая ночь рисует акварель дождя, которым я пропитана насквозь. Скучно… Мимо со вздохом проносятся ночные автобусы, выплёвывая запоздалых одиночек, таких же, как и я. Меня преследуют запахи, и погода стирает улыбку с лица. Я брожу по ночному Городу в поисках себя – другой, счастливой... Пытаюсь отыскать там, по ту сторону дождя, нечто, давно утерянное… Город... Он так же одинок и хочет заговорить со мной... А монотонный дождь пропитал пальто, как печаль – душу... Слезы капают, или это – дождь? Не всё ли равно… Он копится в сердце, которое превращает влагу в пламя, обжигающее грудь. Иногда замирая, ветер оставляет деревья в униженных поклонах, графикой взрывающих ночное небо… В этот момент Город похож на огромного, притаившегося зверя. Он манит, притягивает, но и таит опасность. Гипнотизирует мокрыми улицами, освещёнными тусклым светом фонарей, где амбразуры тёмных окон только добавляют темени и одиночества. Я останавливаюсь, прислонившись лбом к холодному стеклу телефонной будки, в котором, как в зеркале – моё дрожащее отражение. Зеркало, словно часы,

/170

Лирические миниатюры / ПО ТУ СТОРОНУ ДОЖДЯ

отсчитывающее Время: «Всё течёт, всё меняется». Сквозь стекло всматриваюсь в далёкие окна, в надежде увидеть за одним из них себя… Хочу вспомнить то забытое чувство, побуждающее к жизни, которой разучилась радоваться. Терпеливо жду. Возможно, за одним из окон вспыхнет свет, за занавеской запляшут тени… и мир превратится в нечто невообразимое. Темно. А по стеклу струится холодная осень и что-то ещё… Душа просит поэзии. Только нужной рифмы не найти…

/171

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ДОРОГА

дешь, едешь и почти в конце пути замечаешь, что не в ту сторону, не к той цели, не той Дорогой. Как могло это произойти? Когда, на каком перекрёстке ты напутал, пересев не в те сани, не в тот поезд... Выбрал не тех попутчиков, готовых в любой момент разочаровать или предать? Начинаешь рыться в архивах памяти, в книге Времени, которая пухнет, пухнет, не вмещаясь в голове от извергаемой лжи, ошибок, глупости. Чаще всего тебя бросает в «это», когда распадается очередной Календарь и заканчивается старый, пожелтевший романс года. Из бессвязной мозаики инстинктивно выхватываешь пласт времени, в котором, как кажется теперь, ты был спокоен, ничто не мучило. Ты воображаешь это неожиданным возвращением к самому себе. С какой-то маниакальной настойчивостью пытаешься отыскать момент, когда же переступил нечто, когда оказался не на той Дороге, потеряв неповторимый аромат и смысл той, единственно верной? «Зачем? Зачем я создан таким? – думаешь ты. – Отчего так больно?» Флюгер настроения меняется ежесекундно. Ты носишься в этом виртуальном мире, отыскивая вновь и вновь очередной пласт. Хитрец! Тот, нужный, откладываешь на «потом»… На «когда»? Ответь же, что причина в тебе самом... Но ты слаб, не в состоянии признаться в этом. Ты не проклинаешь Время, Судьбу. Ты пытаешься приспособиться, что плохо удаётся.

/172

Лирические миниатюры / ДОРОГА

Изменить, исправить что-либо, увы, не в твоей власти. Жизнь насытила и опустошила одновременно. Вот тут-то и овладевают тобой отвращение и неодолимая тоска. В своём одиночестве, которое ты называешь одинокостью, кто-то твёрдой рукой стучится в твоё сердце, ты слышишь внутренний голос: «Не разрывай связь, не закрывай сердце от источника твоего, протягивающего невидимую нить…» В этот момент, если повезёт, пред тобою появится некая колеблющаяся субстанция, порог, отделяющий мир реальный от мира сновидений. «Возвратись, душа, туда, где я был счастлив», – просишь, засыпая и уносясь в мир тайны. Если – не повезёт, то кто знает, куда приведут тебя мысли…

/173

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ЕСЛИ БЫ…

Если бы я родилась снова, что поменяла бы в своей

жизни? Многое… Хотела бы родиться лет на сто раньше…

Не была бы, во всяком случае, в периоды детства-юности, закомплексованной отличницей… Была б раскованной, подвижной, спортивной… Не стеснялась бы очутиться в центре внимания, не стеснялась бы сцены… В ответ на предательство, вместо гордого молчания, с удовольствием залепила бы пощёчину… Возможно, изобрела бы какое-нибудь средство, чтобы отец не умер за четыре дня до моего совершеннолетия… Узнала бы побольше о годах войны, участниками которой были родители… Не вышла бы замуж столь рано, когда в голове ещё сплошные «опилки»… Никогда не избавлялась бы ни от одного ребёнка, чтобы все дети, которых посылал Бог, родились…

/174

Лирические миниатюры / ЕСЛИ БЫ...

Если бы… Если бы всё это было так, какова бы была моя жизнь? Наверное, совсем иной. И я была бы не я… Я – «Ять». Последняя буква русского алфавита, затерявшаяся где-то в конце пути…

/175

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ЭТЮД «Сохрани мою тень…» И. Бродский

Звонок в дверь...

Я замираю, вжав голову в плечи. Если отзовусь, он войдёт в квартиру. И тогда разговор, долго витавший в воздухе, состоится. И тогда, тогда... Я тихо подхожу к двери. Молчу, притаившись. ЛюбовьНенависть... Неужели никогда я не захочу снова увидеть любимое лицо? Звонок ещё долго кричит, молит. Наконец, умолкает. Я слышу шаги, скрип ступеней. Внизу хлопает дверь. Подбежав к окну, стою за занавеской. Его машина не видна. Но при повороте на перекрёстке я увижу её. И, действительно, через несколько мгновений вижу её мелькнувший хвост. Ну, вот и всё... Я этого хотела? Не знаю... До последней минуты надеялась на чудо. Чудо не произошло… Мы расстаёмся… Всё следует делать вовремя. И расставаться... За кем же последнее слово? За ним? За мной? За – Временем. А, я? Я никогда не захочу его увидеть. Возможно, когда-нибудь... Через тысячу лет… Когда он будет стар, а я, попрежнему, молода, красива... Чушь… Какая всё это, в сущности, чушь... Но лишь одному Богу ведомо, отчего двое, которые любят, расстаются... Устои бытия? Они сильнее нас... Они ломают нас... И их не превозмочь...

/176

Лирические миниатюры / ЭТЮД

Ну что же? Я готова. Последний штрих… Перед зеркалом надеваю любимую шляпку. Взгляните, как красива эта «дама»! Я улыбаюсь себе. Прощаюсь с собой, с той, которой уже никогда не будет... Мой чемодан собран. Вот пакет для него. Книги, фотографии. Прощальное письмо – чистый лист бумаги. Может быть, написать хотя бы несколько слов? Нет… Не нужно слов… Спускаюсь. Отдаю пакет консьержу: – Пожалуйста, для господина, который недавно ушёл. Он вернётся. Прощайте. Дай вам, Бог! Вернусь ли? Возможно... Когда-нибудь… Хотя знаю, что это невозможно. Такси… Не оглядываюсь... Опускаю вуаль...

/177

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ИЛЛЮЗИЯ «Сила иллюзии необъятна»

рязные тучи окончательно закрыли желток солнца. Голос ветра подобен голосу ревущего зверя. Плевать, что за окном листопад, и запах осени. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Выдох… Вдох… Выдох… Воображение уносит в лето. Всего лишь иллюзия, минутная слабость, владеющая рассудком. Забыться… Хоть ненадолго… Забвение. Переплетенье сна с явью… Море… Бессонная ночь… Незабываемая… Нерастраченная страсть… Недосказанность… Обречённость чувств, словно пропитанный ядом миндаль… Тёплый порыв воздуха… Бриз… Утренний туман… Необратимость бытия… Безысходность… Иллюзия…

/178

Лирические миниатюры

«IN VINO VERITAS…» «Засвети же свечу на краю темноты. Я увидеть хочу то, что чувствуешь ты…» И. Бродский

астворяюсь в вине… В его объятьях чувствую себя защищенной от твоей любви… От своей ревности… Какое терпкое, приторное вино… Как и моя любовь… И обида… Разве не исполняла твои желания? Не любила, как никто не любит? Зачем твой голос постоянно звучит во мне, пытаясь вырвать из полузабытья? Зачем? Уходи… Убирайся… Язык вязнет от очередного глотка… Голос умолк… Знает – хочу, чтобы замолчал навсегда… Навсегда… Не стану искать тебя в толпе… Забуду твою улыбку… Забудусь в вине… Надену маску «радости»…

/179

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Играть в «маскарад», изображая веселье… Ветер выветрит запах твоего тела… Но… не выветрит память о тебе… Никогда не прощу себе эту память, остающуюся на коже, не исчезающую на губах… Душа мёрзнет… Не знаю иного способа – лишь вино согревает её… Как у Блока: «In vino veritas…»

/180

Лирические миниатюры

КУРСИВ ИЛИ РАЗМЫШЛЕНИЕ НА ТЕМУ «ЧТО ЕСТЬ ЛЮБОВЬ?»

то есть «Любовь»? Когда заканчивается дыхание? Или останавливается сердце? Дар Божий? Проделки дьявола? Счастье… Невыносимое страдание… Готовность жертвовать собой… Никогда никто не узнает… Сумасшествие? Безумие? Безумство во имя безумства? Притягивающая, отталкивающая бездна… Чувство, помогающее жить? Спасающее? Опасное? Гибельное. На грани… Любить? Быть любимым? Совпадает ли это? Возможно лучше:

/181

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Не случилось. Не произошло. Не встретились. Не расстались. Ошибка думать, что любовь созидает… Разрушает… Сокрушает… Опустошает… Формула любви? Не придумана… Сублимация чувств… Бежать? Остаться? Обмануться вновь… Искусство услышать друг друга. «Я тебя тоже», – невозможные слова… Лики любви: «На ладони – нежность. В пальцах – откровение…» Вкусы любви: «На кончике языка – сладкий… Под нёбом – терпкий. Жжёт сердце – горький… Сводит с ума – пряный…» Бесконечное молчание вдвоём. Забвение… Химера…

/182

Лирические миниатюры

ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ

Не найти путь к себе…

Не найти способа, чтобы жить жизнь… Поиск останется бессмысленным… Я состою из многих «я». Или из «я», «мы», «оно», «она», «он»? Все они – реалии, фантомы? Не знаю… Самодостаточность? Мираж. Реален только страх, который поселился в душе… Нет защиты от него… Молитва спасает ненадолго… Страх разрушает, несмотря на желание идти напролом, вопреки… Иногда удерживает от каких-то поступков. Иногда забывая о нём, пытаешься всё же что-то сделать… Во сне страх отступает, хотя иногда проникает и за его пределы. И тогда наступает хаос, из которого нет выхода. Всепоглощающий…

/183

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Л¨ГКОЕ ОЧАРОВАНИЕ ПОРОКА

Голос звучал, как фантомная боль, не позволяющая за-

быть об утерянном… Будто не было долгого молчания, будто расстались вчера…

Продираясь сквозь эти воспоминания, пытаться выжить, постараться забыть зов прошлого, бесконечно далёкого… Забыть убегание в ночь… Последнее, что запомнилось – удивление и боль… И еще облегчение… Тогда... Самое важное было тогда… Обо всём забывая, плыть в распахнутые руки. Отгонять тревогу, коварно пробивавшуюся к разуму. Переступать… Преступать… Пересилить обстоятельства. Избавляться от страстей, выстраивая полосу отчуждения вокруг острова… Единственного… Неповторимого… Греховного… Глухая досада от того, что справился с собой... Но уже не острая, не болезненная…

/184

Лирические миниатюры

ЛЮБОВЬ ТРИПТИХ

«При великолепной памяти можно и должно многое забывать» А. Ахматова ИНЬ-ЯН

беррации памяти? Возможно… Но, всё же, память – единственное, что нас соединяет до сих пор… Я прилетала на встречу дуновением ветра… Травой обнимала твои ноги… Проливалась слезой росы… Это ли не счастье, за которое не жалко расплачиваться? Как часто от двоих требуют расставания. Как часто? Память рук, губ, невысказанных слов, невыносимым грузом лежит на сердце. А мы – бессильны что-либо изменить. Остаётся боль… «До встречи», – говорим, зная, что это уже навсегда… Насовсем. В последний раз так близко. В последний раз – слова любви… Все кончено. Безвозвратно… Как диктует этот безумный мир. Как должно быть по его правилам. Память удерживает воспоминание о Времени, когда дни свертывались в мгновения, а часы растягивались в Вечность. Вечность, которая была рядом… Мы были обожжены ею... Потом? Потом – пропасть…

/185

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Не между нами, внутри нас, на краю которой балансировала душа… РАНО ИЛИ ПОЗДНО

ано или поздно всё проходит… Заканчивается… Всё переменчиво… Ничто не вечно… Рождается любовь… Умирает… Невыносимо, когда настигает агония чувств… Из последних сил пытаться изображать вымученную улыбку, сохранить «лицо»… Уже не стучит кровь в висках в ожидании встречи. В горле не застревает сердце… Всё исчезает. Перегорает. Превращается в пепел… В глазах – дорога… Переосмысливая, не хочется возвратиться на пепелище. Зачем? Рано или поздно, какой бы ни была, любовь уходит… Запретная и дикая. Страстная и ненасытная. Безумная и безнадёжная… Рано или поздно мы становимся другими. Ты любишь солнце… Я – свет лампы… Ты предпочитаешь сюрпризы… Я – ненавижу их… К чему слова? Бессмысленные жесты? Самообман.

/186

Лирические миниатюры / ЛЮБОВЬ

Рано или поздно разучиться читать по губам… Изображать печаль… Забыть запахи, будоражившие прежде… В одиночестве пить кофе, не вспоминая вкус неосторожных губ… Бесконечно ничьих... Рано или поздно, нацепив лживую мину, улыбаться… Придумать головную боль, возненавидеть выходные… Ждать. Реанимации отношений, которые не сумели убить при их зарождении? Уходить и возвращаться? Нет! Пусть всё останется недосказанным… Пусть сгущается Пространство… И остановится Время… Рано или поздно за окном шалеет весна… Не для нас… Никак не стемнеет. Ночью лучше дышится… Но проклятый рассвет наступает, как душевный авитаминоз… Рано или поздно умереть… Или обмануться… Рано или поздно… ПОСЛЕВКУСИЕ

вет осени – одиночество. Постарела… В душе – молода, но… Волосы седеют, не хочется их красить…. Кожа на руках сморщилась... Сердце в рубцах… Жизнь? Круговорот…

/187

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Рассматриваю твоё лицо. Когда-то мы не прятали чувств… Казалось – счастливы… Каким упоительным было молчание вдвоём… Переплетение жестов, желаний… Каждое мгновение – последнее… Было легче убить, чем расстаться… Теперь тоже молчим. Но, это – другое молчание… Страшное слово «Всё». Куда уходит любовь? Что делать с обретённой свободой? Свободой от любви? Необратимостью чувств, отравленных ядом жизни? Я отпускаю тебя. Я отпускаю себя. Во мне кричит тишина… Любовь… Рисунок на песке… Поднимется ветер… И ничего…

/188

Лирические миниатюры

МЕЖДУ СТРОК

Сотни раз повторяла – пора вернуться в реальность, а

не существовать в вымышленном мире воображения. Лучше быть игрой чужого воображения, не своего.

Не догадывалась, что решения быть не может. Невозможно… Не догадывалась, что теперь предоставлена самой себе. Ну, и пусть. Как будет – так будет. Время поиска закончилось. Лихорадочно что-то решать уже не надо. Нужно правильно и рационально распорядиться собой. Легко сказать… В голове неразбериха, упорно возвращающая не к самому главному… Вероятно, я ошиблась, думая, что так просто отрешиться от этого, не главного… Просто зависла в пространстве, где видится силуэт, присутствие которого внутренне не покидает… Дразнит… Раздражает… И не вырваться. Не вырваться. Может быть, это пространство мерещится, это надежда с её молчанием и ненавистью, которая застаёт врасплох, выслеживая? Тесно в этом пространстве. Темно. Не хватает воздуха. Возможно, это плата за безумное право видеться, скрываясь от посторонних глаз? Или плата за ещё несовершённое, мстящая впрок? Я бессильна бороться с этим. Возбуждение от желания что-либо изменить изматывает…

/189

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Пытаясь отыскать хоть какую-нибудь щель в этом пространстве, всё же нахожу её. Хоть на мгновение вырваться к свету. Какие узоры догадок вспыхнут в сознании? Обмануть или неспособность обмануться? Нет, просто вечер, прячущий бессонницу от посторонних глаз… Написать бы музыку недоумения и тоски, если бы знать ноты…

/190

Лирические миниатюры

МЫСЛИ

транное ощущение: всё уже было. В этой ли жизни? Другой? Притворяюсь. Слова застряли в горле… Я есть. И меня нет. Я отвернулась от себя. Я – своя тень, за которой слежу. Она следит за мной… Уйду. Однажды. притаившейся…

памяти

останусь

каплей

терпкой,

Камни на сердце остыли, как и душа… Я стремлюсь туда, где была когда-то… Любовь ничего не стоит, потому что – бесценна… Она служит всем, потому что – свободна… Её совершенство в простоте, в безыскусности… Жизнь, это – любовь… Вечность сошла с ума… Вода сошла с ума… Я сошла с ума…

/191

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

НЕРВ

ремя расслоилось, существуя, вроде бы, в двух измерениях. Медленно тянется, как жвачка. Но неумолимо быстро осыпаясь сквозь пальцы… Я пытаюсь сбежать от тебя От самой себя… На Юг? Север? Не имеет значения… Были – любимые. Единое. Теперь – чужие… Чувства изменчивы, капризны… Всё зыбко… Приходит усталость друг от друга… Я – ни с тобой… Ни – с собой… Ни с кем… Одна…

/192

Лирические миниатюры

НИ О Ч¨М... ОБО ВС¨М…

казалось, что нити, соединявшие с прошлым, гораздо длиннее самих отношений в этом прошлом. Тысячу раз можно задаваться вопросом, как она «облучилась» этой любовью, проникшей в неё непоправимо? Когда? Зачем? Даже тогда хотелось, чтобы всё поскорее закончилось, или продолжалось вечно. Сколь угодно, сдерживая тоску, печаль, можно искать постоянство в жизни. Сквозь пламя свечи, всматриваться в прошлое. Но от этого – совершённые ошибки не становятся светлей. Отпускаешь любовь, продолженную во времени, но она не отпускает тебя, и нити её, словно натянутые струны, удерживают подсознание. Раскалывается голова... Мысли взлетают, как самолёты... Всё чаще и чаще оказываться на берегу неба, где звуки, смешиваясь друг с другом, становятся неразличимы. Вокруг – проливной дождь, и снова одна в этом промокшем мире, заблудившаяся в нём, не сумевшая приспособиться, всё меньше верящая в состоявшуюся себя. Тиражируя боль, которая подобно лавине может унести всё, разрушить окончательно, пытаешься абстрагироваться, пытаешься очистить душу от страстей в её стремлении к вечному. Уговариваешь себя, что жалкое маленькое счастье – ничто по сравнению с Вечностью. Внушаешь себе, что обязательно

/193

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

день поглотит ночь, останется радость. От молодости детей. Оттого, что существует воздух, дающий возможность дышать. Оттого что наступает время, когда, наконец, начинаешь чтото понимать в этой странной, бесконечно безумной жизни. Однако, подсознание всё равно настигает, и хочется затеряться в облаках, растаять в тумане. Забыть слова, потому что необходимых не найти... Не исправить прошлого. Не изменить настоящего. Но будущее, где ожидает главная тайна, можно предвидеть. Для этого вовсе не обязательно созерцать, как хрональная энергия, или ген жизни, с присущим только им ритмом, отстукивая минуты настоящего, превращают их в прошлое…

/194

Лирические миниатюры

ОН БЫЛ НЕ ТОТ… ОНА БЫЛА НЕ ТА…

ороший мальчик, никогда не огорчавший маму с папой. Вежливый, подающий пальто и пропускающий в дверях. Про себя усмехаясь, взглядом раздевал однокурсниц. И всегда уходил с лучшей. Хотя, лучшей она становилась лишь после того, как он обращал на неё внимание. Прежде – молчаливая, застенчивая, почти «синий чулок». Непонятно, каким образом, каким шестым чувством, мог разглядеть то, чего не видели другие. Через короткое время она превращалась в некоронованную королеву. Ненадолго… В кармане его пальто позвякивает ключ от чужой дачи… Подальше от всех… Троллейбус, электричка, без разницы… Он дышит на запотевшее окно, водя пальцем по грязному стеклу… Чей-то старый дом, помнящий всех, кто нуждался в нём. Запах ностальгии… Меняя подруг, в нетерпении и надежде пытался заглушить тоску, надеясь, что когда-нибудь количество перейдёт в качество. Шептал: – Иди ко мне. Только молчи. С жаром обнимая, безудержно вдыхал запах её волос… Боялся назвать её иным именем, запретным, готовым сорваться с кончика языка... Но город, пригород, с их запахами и тайнами, не становились той, желанной…

/195

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Провожая взглядом очередную, мальчик пытался дотянуться до прошлого, отыскивая черты любимой… Единственная, но уже нереальная, в серой дымке уплывала в море, ласкавшем песчаную полосу.

/196

Лирические миниатюры

ПЕСНЬ ЛЮБВИ

Время течёт медленно. Бесконечная вереница дней.

Ничего не меняется. Десять, сто, тысячи лет… Покой, сменяемый штормом… Цунами, умиротворённое человеческими жертвами… Некий, кем-то задуманный, алгоритм. Со временем все смиряются. Что ещё остаётся? И море, с годами смирившееся, становилось старше, а скалы, нависшие над ним, – мудрей. Вода не переносила пытку солнечным жаром и жаждала воссоединения с камнем. Разве не любовь – слияние двух возлюбленных, Воды и Камня? Волна лениво продолжала играть с Камнем. Им всегда хорошо вместе. Они так привыкли друг к другу, не зная иного. Им не нужно было сбрасывать одежд, притворяться. Тела их немолоды и разношены. Им нечего стесняться. Медленно лаская Камень, Волна то набегала, то удалялась. «Когда же она насытится, успокоится?» – усмехался Камень. Его тело помнило. Ничего не забыло. Над ними было небо – свидетель любовных игр. Это была трудная любовь. Любовь-притяжение, любовь-отторжение, любовь-равновесие. Страдание и надежда. Иногда горячий воздух так раскалял Камень, что от прикосновения к нему Волна закипала. Не в силах успокоить сумасшедший ритм своего сердца, она с яростью набрасывалась на него, билась и билась, превращаясь в пену. Когда же ночь, остывая, подходила к ним близко-близко, они согревали друг друга накопившимся теплом, любили всё той же нежной, первоздан-

/197

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ной, любовью. Различия меж ними исчезали, становились ничем. Их ленивый шёпот не нарушал тишины ночи, а свет луны сиял приглушённей. Они были одни, без посторонних глаз. Когда Волна порывалась что-то сказать, Камень обрывал: «Молчи. Молчи. К чему слова? Не существует тебя. Нет меня. Есть – мы». Но она всё шептала: «Люблю. Я – Вода. Да растает весь мир! Зачем стесняться, бежать от чувств? Пусть всё исчезнет. Никого. Только мы с тобой». Преодолевая печаль, он просил: «Тише. Ты потревожишь Ветер, он разбудит Солнце. Оборвётся слияние наших душ». Ещё были звёзды, но уже бледнела Луна. Из-за горизонта медленно выплывало Светило, и свежее утро развенчивало иллюзию ночного умиротворения.

/198

Лирические миниатюры

ПИСЬМА

аглядывая в почтовый ящик, не обнаружив долгожданного письма, ощутить облегчение? Или, обнаружив, с тревогой подержать его в руках, не зная, что в нём. Еще не распечатав, почувствовать от кого оно. Угадывать, какие слова начертаны на тонком листке бумаги. Пока не улетучилось настроение – приятно произнести их вслух. Потом вскрыть, прочесть, удивившись интуиции, или наоборот – расстроиться от дежурных слов. Ведь ожидала иного… К фальшивым, бессмысленным, словам трудно привыкнуть… Не научилась терпеливо ожидать необходимых… Не надеяться на чудо… Чудо – расслышать сокровенное, обнаружив в словах кусочек чьей-то души… Как научиться радоваться любой мелочи… Это помогает не сойти с ума… Или так долго ждать, что очередное письмо вызовет лишь апатию, нежелание вскрыть конверт? Хотелось бы написать ответ, но забылось, как выглядят буквы, как держать ручку… Нераспечатанные письма разбросаны на ковре…

/199

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

осле полудня, сидя на плетёном стульчике, она вздыхает над кофейной чашкой, поглядывая на пламенеющий зенит… Что ей осталось? Созерцать, размышлять… Может быть, сила жизни в забвении? В соразмерности радости и печали? В чередовании чувства долга, вины, беспечности, опьянения, страсти, пресыщения? Вспоминать о мужчине… Просто, абстрактном мужчине, внезапно повзрослевшем, – образце прекрасной мужской породы. Воине, добытчике, отце, муже… Закрыть глаза, непроизвольно выпрямив спину в воображаемую, соблазнительно-плавную, линию. Там, где существует мужчина, воздух пропитан терпкостью, грубостью, влагой. Хочется быть женщиной и ничем более. Здесь господствует Его Величество «Пол». Пусть и в воображении. Не с тоской, а напротив, с жизнелюбием, дающемся в результате многократных поражений и потерь, бесконечных сделок с самим собой, компромиссов и примирений, оглядываться в прошлое? Жизнелюбием, равносильным смерти, словно жирная черта, перечеркнувшем тебя вчерашнюю, с взлетами, падениями, иллюзиями и избавлением от них.

/200

Лирические миниатюры / ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ

Что остаётся? Может быть, подкармливать соседских котов, грациозно ступающих или дремлющих под солнцем? Или, с широко закрытыми глазами, в ответ на сочувствующие взгляды разыгрывать радость, обезоруживающе улыбаясь?

/201

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ПРОГУЛКА

режней меня давно не существует. Как не существует города, который любила… Прогулка по нему – лишь в воображении, мираж, «сю»… Небо, дома… Мимо собора, парка, к своей улице… Закрываю глаза – такой прекрасный день. Можно облететь город за одно мгновение… Не торопиться. Задержаться в тех местах, которые дороги… В воображении себе можно позволить всё… В воображении – без запинки взлететь на пятый этаж. Открыть серую дверь… Взору откроется анфилада комнат… Квартира. Скорей на балкон… Осторожно… Там – всякая всячина… На полу – керамические горшки, в них когда-то росли цветы… Любимая «Королевская бегония»… Старый книжный шкаф со стопками «Нового мира», «Работницы»… Старые выкройки, самоучитель «Макромэ»… Коробка с ёлочными игрушками, переложенными ватой… Старая бельевая верёвка… Прищепки… Конспекты… О! Я прекрасно умела конспектировать на лекциях либо в библиотеке имени «КПСС», в этом чудесном месте, окружённая роскошью кожаных книжных переплётов… Ну? Что же дальше? Если немного наклониться над перилами и повернуть голову вправо – виден красный Университет. Входила в него в течение пяти лет… Пройтись по комнатам… Чужая мебель… Стены выкрашены иначе… Евроремонт, которого раньше не было…

/202

Лирические миниатюры / ПРОГУЛКА

Полетела дальше… Радость от прогулки уменьшилась… Она – за гранью… Чужой город… Улицы… Исковерканные судьбы… Кружу… Не отыскать дороги к дому… Вот только была, и пропала… Исчезла… Испарилась… Холод сводит душу… Попрощаться навсегда… Давно попрощалась, но не могу проститься… И брежу, брежу городом. Домом, перед которым, запрокинув голову, когда-то стояла, отыскивая своё окно…

/203

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ЗЕРКАЛО

енавижу начало дня. Проснувшись, не открывая глаз, пытаюсь заставить себя вновь погрузиться в сон. Хочется дольше задержаться на его грани, продлив путь к себе. Всего мгновение назад, в этом поле фантазии, я была почти спокойна, поднимаясь и опускаясь по его древу – сон вёл меня за собой. Он был тревожен, но тишину ночи не нарушали ни моё лёгкое всхлипывание, ни звук секундной стрелки часов. Ещё крошечный отрезок жизни позади. Что приснилось этой ночью? Что-то очень важное, сплошные символы и знаки. Коварная, кратковременная память, словно ускользающая сквозь пальцы вода, «важное» не отдаёт. К чему дана долговременная память длиною в жизнь? Зачем хранит вкус горечи, застывшей на губах, о которой хотелось бы забыть? Противоречие безумно, как сама жизнь. Вопреки желанию встаю, взгляд падает на зеркало, которое отражает моё обнаженное тело. Я подхожу ближе, осторожно прикасаясь к своему двойнику. Кто изменился? Зеркало? Я? Прежде оно изображало меня совсем другой. «За нелюбовь!» – поднимая пустой бокал, чокаюсь с отражением. От моего дыхания зеркало запотевает, отражение мутнеет, создаётся иллюзия прекрасного. Правда, быстро исчезающая и

/204

Лирические миниатюры / ЗЕРКАЛО

уступающая место всё той же внутренней тоске от пришедшего дня. Я возненавидела зеркала, демонстрирующие мою собственную брезгливость к самой себе. Невыносимы чужие лица, глядящие из зазеркалья. Ведь зеркало – пантеон, и запомнило всех, кто когда-либо смотрел в него. Хотя… И я – зеркало, и я – пантеон. Вся жизнь – на глазах у сотен глаз… Отвернувшись, подхожу к окну в надежде увидеть проплывающую другую жизнь, но тут же сожалею об этом. Улица живёт своей жизнью, неспособной удивить. Уставший мир глядит глазами туч, поглотивших осеннее солнце. Даже деревья, сбросившие одежды, беспомощно озираются вокруг. Прислушиваясь к голосу ветра, ощущаю запах уходящего года. Низко нависшее небо давит, приводя в отчаяние сердце, где ещё горит сжигающий меня огонь. Взгляд, продолжая путешествие по комнате, натыкается на стерильную чистоту, как в реанимации. Страшное утро, переходящее в такой же выцветший безнадёжностью день, с его ощущением, что всё уже было, что идти дальше не за чем. День, который нужно пережить, чтоб дождаться единственной союзницы – ночи.

/205

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Она покроет сознание туманом, и освобождённое подсознание, с его восхитительно неповторимым безумием очнётся, вскрывая мои комплексы и химеры. Я забуду о существовании Времени, с его неслышными шагами, смеющегося над всеми. В мороке ночи, чувствуя себя молодой, буду искать чьи-то руки, зная, что и они где-то обнимают пустоту. Ведь молодостью невозможно насытиться, хочется вернуться в неё. Хотя бы во сне, в котором может пронзить мысль: «Счастье». Возможно, в этот краткий миг, захочется бодрствования.

/206

Лирические миниатюры

ЖАРА

Невыразимый зной, высушивший водоёмы и сердца,

был беспощаден. Даже высокие пальмы, обезвоженные, несчастные не отбрасывали свою тень. День тянулся долго, нудно, с тоской ожидая прихода темноты. Запоздалый вечер не приносил облегчения. В такие минуты не до ласки. Заснуть. Забыться. И будь проклят тот, кто объятием оторвёт от сна, единственного убежища в этом мире. Медленно засыпая, раздираемый жарой, позволяешь себе немного расслабиться. Твои губы по-прежнему приоткрыты. Причмокивая, они пытаются достать хотя бы немного влаги из раскалённого, застоявшегося воздуха с его горьким привкусом. О! Как ты жаждешь чуда. Молишь и молишься, выпрашивая у жизни – жизни, но её проза всё больше становится похожей на галиматью. Вынести это невозможно. Всё же природа берёт своё – ты погружаешься в более глубокий сон, где жаре уже труднее добраться до тебя. Идёшь навстречу ветру, его обжигающие струи подхватывают и уносят на берег Океана, который никогда прежде ты не видел, но о котором всегда мечтал. Безбрежный. Пугающий. Притягивающий. Вслушиваясь в его ревущий голос, впитываешь запах. Всматриваешься в небо над ним, не чёрное, а тёмно-серое, как асфальт, на котором – ни одной звезды. Непроницаемая темнота. Запах Океана будит желание, и ты чувствуешь, как кто-то вкладывает в твою ладонь свою. Всей кожей ощущаешь жар, нежность. Ещё несколько мгновений назад так хотелось насладиться одиночеством. Теперь же мало этой любви. Не це-

/207

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ломудрия хочется, не умиротворения – бесстыдства. Вот когда можно стать абсолютно свободным, раскованным. Во сне. Где сон не идиллия, а безумство с искривлёнными Пространством и Временем. Зная, что спишь, управляешь своим сном и мыслями о нём. Хочется взять своё сердце и бросить в ночь. Мятущаяся душа летает, зависая над Океаном. Сказка? Бред? Не знаешь. Чей-то крик вырывает из сна. Не открывая глаз, пытаешься вновь заснуть. Хочешь остаться там, на берегу, пусть даже начавшийся прилив засасывает, как трясина. Однако, всё – тщетно. Запах пыли, смешанный с потом, закрывает уста. Хочется плакать. От жалости к самому себе, от реальности происходящего. Боишься пошевелить кончиками пальцев. Кажется, что малейшее движение, нарушая некое равновесие, разорвёт тебя на мелкие кусочки. Жара... Жара... Жара...

/208

Лирические миниатюры

ТЕАТР ТЕНЕЙ

уза пролетела над городом и впорхнула в форточку к одинокому «поэту». Обмотав шарфом шею, как делали настоящие поэты, которых он видел по телевизору, не уставал «творить». Сгрыз, исслюнявив, карандаш, но строка не поддавалась. Создать нечто божественное, или хотя бы ремейк никак не удавалось. Не позволяя остановиться «творческому процессу», каждый миг заставлял себя думать о «высоком», но в голову лезло обыденное. – Помоги. Помоги мне, – прошептал он, точно чувствовал присутствие Музы. Муза медлила. Ей было жаль этого человека, который изо всех сил пытался создать шедевр. Честно говоря, она сама была не столь гениальна, чтобы помочь в его грандиозных планах. Ей, расставшейся со своим телом, с ненужной прожитой жизнью, не хотелось терять и душу. Чем она лучше этого одинокого, цеплявшегося за строки «стихов» с лихорадочным блеском в глазах? – Я – пуст, пуст, – шептал «поэт» в тишине ночи. Закрыв глаза, представил себя на сцене, читающим стихи. Крики: «Браво». Адреналин счастья. Восторженный зал рукоплескал. И вспышки кинокамер… – Боже! Подари раз в жизни это счастье, – молил он, не подозревая, что просит о псевдосчастьи…

/209

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Сон открывал ему объятия, но очнувшийся от шквала аплодисментов, он заставил себя вернуться к действительности. – Безнадёжен, – резюмировала Муза и исчезла. – Ну и поди… Обойдёмся без тебя… – прошептал «поэт». Писал и чёркал… Чёркал и писал, разыгрывая бесконечную игру с собою, свято веря, что возможно когда-нибудь, количество перейдёт в качество.

/210

Лирические миниатюры

ЧАСЫ

а часах высветилось: «00:00». Приближение этого мгновения я чувствую почти интуитивно по нарастающему ритму сердца. Этот миг притягивает, как нечто неизбежное. Боюсь его. Бегу от него и возвращаюсь. По какой-то необъяснимой причине ощущаю «безвременье» острее, чем прежде. И почему-то, именно в этот краткий миг, память выхватывает время, когда жизнь была иной, когда совершенно отдельно от её основной части, шла другая, скрытая от чужих глаз. Воспоминания реалистичны, не тускнеют и всё дальше затягивают меня в прошлое. Как будто прошлое и есть настоящая жизнь, а сегодняшняя, вялотекущая, только мерещится. И в этом застывшем мгновении я всё больше склонна к побегу в прошлую жизнь, которая держит, не отпуская. Мои глаза прикованы к циферблату, где застывшее время не движется. Там притаился страх, удерживая нули рядом. И всё же, ярость одного из них возобладала, он делает шаг, другой, устремляясь навстречу свету, новому дню. Другие, ошеломлённые, медленно трогаются вслед, чтобы свершить круговорот, чтобы дать кратковременный отдых моему сознанию и вновь вернуться к этой точке, когда угаснет грядущий день и мне снова покажется, что вместе с ним угасаю и я. Я слышу свой голос. Он звучит, как бы, отдельно от меня. Иронизируя, смеётся надо мной. Я пытаюсь опомниться, возможно, всё это снится? Но это не сон. Это – бодрствование во сне,

/211

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

где всё – правда, и всё – ирреально. Сюрреализм, за гранью... В какой-то момент вдруг осознаю, что таинственные часы на самом деле находятся где-то глубоко внутри меня, что они руководят моим существованием, что совершенно бессмысленно с ними бороться, пытаясь, что-либо изменить. Это – данность. И что бы ни привнесла она в мою жизнь – мимолётную радость, горесть ли, чувство ужасной безнадёжности – всё, абсолютно всё, покроет ил времени.

/212

Лирические миниатюры

УСКОЛЬЗАЮЩАЯ МЫСЛЬ

квартире тихо, ничто не мешает думать. Взять лист бумаги, ручку, заставить себя. Записывать, записывать поток сознания, чтобы ничто не ускользнуло. Попытаться остановить мгновение? Сосредоточиться на чём-то конкретном? Но мысли, словно гонимые ветром листья, разлетаются в разные стороны… Где-то прочла: «Мысль должна трудиться, создавать». Сложно. Навязчивые мысли разрушают… Замереть, сидеть и сидеть. Очистить сиюминутную память от страшных мыслей… Но воспалённое сознание всё равно выхватывает из Хроник Акаши не самые лучшие… Чем усмирить напряжённую совесть? Гордыню? Что это на самом деле? Разве гордыня и гордость не одно и то же? Думать, думать… Не думается в нужном, положительном направлении… Мелькнувшая догадка сбегает, и не ухватить её основного смысла. Ощущение – забыто важное. Оно почти на поверхности. Стоит напрячься и поймаешь… Но какой-то неуловимый образ прячется где-то в глубине. Мысли толкаются. И ни одной созидательной… Лечь? Лёжа – лучше думается… Первые минуты обнадёживают. Совсем темно. Ко сну не клонит. Возникают какие-то картинки, по стенам плывут тени из прошлого, или совсем незна-

/213

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

комые. Мысли вязнут, растекаясь и увлекая в сон. Последняя: «Голова должна быть обращена к востоку… Ведь оттуда приходит солнце. Ничто не должно помешать стать счастливым. Хотя бы во сне…»

/214

Лирические миниатюры

РЕМЕЙК

жедневно в память стучится прошлое. Наедине с собой можно не надевать маску радости. Можно быть самим собой. Пронестись однажды мимо нужной станции, провожая взглядом сужающееся пространство. С трудом протиснуться наружу из битком набитого вагона, ногой неуверенно коснуться перрона. Услышав грохот закрывающейся за спиной двери, осознать, как в толстом окне вращающимся калейдоскопом промелькнёт настоящее, мгновенно став прошлым. Возвратиться однажды за этим прошлым. Чтобы ещё раз проститься с ним? Попытаться вспомнить число, год? Бесполезно. Ни числа, ни года, пожалуй, только «бархатный» сезон, время стекающего по подбородку персикового сока, вязкого ночного томления… Затаив в легких воздух, погрузиться на дно воспоминаний, в которых не было будущего, зыбкого, расплывчатого… В тысячный раз, задавая вопрос: «Где тот таинственный механизм, или священная печать, скрепляющая и благословляющая нахождение двоих в одном, замкнутом пространстве, из которого сложились месяцы, годы?» В тысячный раз не находить ответа… Зубы стучали о край опустевшего бокала… Уйти. Однажды и навсегда. Так казалось… На деле… Чёрный провал тоннеля.

/215

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Что делать с душой, в которой застрял ледяной осколок? Свернуть в небольшой, угловой, скверик, пугающе безлюдный, безмолвный, осторожными шагами продвигаясь вглубь, узнавать ряд девятиэтажных домов… Втянув голову в плечи, пройти к знакомому парадному под настороженно-любопытными взглядами старушек на лавочке. Нырнуть в сырую тьму подъезда. Споткнувшись о знакомую щербинку в полу, не успеть увернуться от настигшей тяжёлой двери и вздрогнуть от ноющей боли в плече. Сглотнуть слюну и перевести дыхание у заветной двери… Странное ощущение. В этой ли жизни? Другой? Дверь в тесную прихожую распахнётся сама… Пройти в комнату, на стене увидев знакомые гравюры Гоги Малакова. Сесть у окна возле старого торшера с полкой, на которой книга, раскрытая на той же самой странице… Вспоминая аромат «бархатного» сезона со стекающим по подбородку персиковым соком, дочитать книгу до конца… Ещё раз оглянуться и закрыть за собою дверь.

/216

Лирические миниатюры

УТРО

тро. Её утро. В маленькой кухне она пьёт кофе. Вроде, всё, как обычно, но… Вчера торопилась домой, соскучившись по нему… Ей многое нужно было сказать… Во время ужина ему позвонили, ушёл… Разговор остался не начатым… За окном жизнь, музыка, предлагавшая не думать об одиночестве. Но оно остаётся. Как преодолеть грань между «Раньше» и «Сейчас»? Исчезла иллюзия заинтересованности, на смену ей пришли внутренняя пустота, разочарование, похожие на перезревший, раздавленный абрикос, размазанный по столу… Разорвать замкнутый круг? Бросить всё и … Что после? Отвратительно… Не проще ли, с гордо поднятой головой бросить короткое: «Всё было прекрасно. Пока»… Уйти, чувствуя себя королевой. Потом, на улице, проглотить горький комок, застрявший в горле, и поспешить навстречу… Дню? Жизни? Заново? Набело? Ждать звонка? Дождаться? И снова проснуться одной…

/217

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ «Скажи мне, ветка Палестины: где ты росла, где ты цвела?» М.Ю. Лермонтов

ай или август… Неважно… Изнывающие от зноя кондиционеры… Калейдоскоп лиц… Скользящие, рассеянные взгляды… Смуглые, потные тела, фланирующие по набережной в трусах и майках, как будто только покинули свои постели… Раздувающиеся ноздри и «одухотворённые» подмышки… В руках – обязательная бутылка колы… Ночное томление… Нет, не от любви – от духоты и влажности, соединённых в невыносимом коктейле… Преодолеть его может только прохлада каменного пола. Но, ненадолго… Воздух терпкий, солёный… Мёртвое, Красное, Средиземное моря просолили его навсегда… Сердце обожжено палящим солнцем… Волна ласкает песок, унося с собою следы стоп… Мечта… Не моя… Чужая… Лишь одно место влечёт – Гефсиманский сад. Опираясь на истёртый посох, замру у его ворот, у подножия Елеонской горы…

/218

Лирические миниатюры / ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ

В безотчётной тоске прослежу путь, проделанный однажды… Мне видится знакомый силуэт со скорбными складками на лице, обернувшийся ко мне в последний раз, провожающий долгим взглядом, в котором непонятное, беспредельное «нечто»… Я протяну к нему руки, устремлюсь за ним… О, горькая память! Ветер забвения, сотри из неё эту страшную картину…

/219

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ УТЕРЯННОМ РАЕ

То неповторимое и жаркое лето запомнилось бразиль-

ской ламбадой, доносившейся из всех окон. Ламбада не оставляла ни на миг, она звучала из-за закрытых дверей ресторанов и кафе, из проносившихся мимо такси. По сей день, звуки этой мелодии переносят в «тогда», которое оставило в душе осадок об утерянном Рае. Наверное, так он и выглядел сразу после сотворения мира, когда Бог, рассердившись, изгнал грешников из своего оазиса. Мелодия звала раскрепоститься. Сбросив одежды, предаться танцу любви. О, эти обжигающие взгляды, когда каждая хотела бы стать Кармен, и в каждом угадывался Хосе… Фрагменты… Картинки жизни, по прежнему бередящие память…

/220

Лирические миниатюры

ВС¨ РАЗРЕШИТСЯ С ГРОЗОЙ

Завеса тумана преградила путь. Пришлось выйти из

такси, лихорадочно пробиваясь на ощупь. Не задумываясь о постоянном, случайном – этих неизбежных категориях в случайно взятой жизни. Хозяйкой положения выглядела она. Задыхаясь, шла впереди. Он едва поспевал. Сквозь туман, почти разлучивший их, до него долетали обрывки слов о муже, детях. Не перебивал, абстрагируясь от этого знания: «Зачем ему это? – назревавшая тревога, подкрадывалась исподтишка. И тут же, успокаивал себя. – Что особенного в том, что рядом оказалась почти незнакомая женщина с развивающимися волосами? Это её желание – он лишь подчинился». Томясь от неизвестности, немного волновался. Она, хватая за руки, посмеивалась над его нерешительностью и прижималась горящим лбом. Отрывистые, будто в удушьи, поцелуи, почти укусы, почти смертельные. Случайные дом, квартира. Всё случайное. Вешалка в коридоре. Тахта, принимающая в свои объятия, помнящая всех, прежних... Был в этой чужой квартире какой-то вкус сырости. И он покорился, забылся в острых, давно неизведанных, ощущениях. Обретённая ненадолго свобода. От вчерашнего дня. От обязанностей, долга, устоев. Далёкое, забытое чувство. Ошеломитель-

/221

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ная стратегия побега. Впервые. От всех. От себя, такой строгой, пунктуальной, добросовестной… Хочется проснуться однажды не только любимой, но любить... Прикрыв глаза, оттолкнуться от знакомого берега, уплыть на льдине… Доверчиво дыша сонным, млечным… И она влюбляется. Ненадолго… В этого растерянного, ставшего близким, человека… Подавляя предчувствия, дурные мысли: «Прочь. Прочь. Не сейчас». Случайная, влажная ночь, ставшая убежищем. Пахнет дождём, вдыхаемым лёгкими. Долгое молчание вдвоём. И короткое забытьё, настигающее перед рассветом. Душа мечется, придавленная пробудившимися желаниями. Из опасного забытья выводят доносящиеся откуда-то слабые звуки… В качестве эпилога. Случайная кухня. Случайный кофе. Настоящий. Отчуждение из размытого приобретает реальные формы. Липкая духота ночи, сменившаяся раскалённым воздухом зарождающегося дня, возвращает сознание к настоящему. Всё более сгущается туман… Гроза, приносящая облегчение, никак не прольётся…

/222

Лирические миниатюры

ВАКУУМ

сё же, он бросил её, ничего не объяснив. «Как жить?» – спросила она. «Считай, что умер», – ответил он, и в трубке раздались непрерывные гудки. Представила себя скрипкой в его опытных, нежных руках, в которой от резкого взмаха смычка вдруг оборвалась струна. Потом поняла, что дело вовсе не в скрипке – в руке, взметнувшейся над нею. Это была рука разрушителя. Откуда черпал он силу для уничтожения им же построенного? Для чего человеку высокий рост, если у него маленькое-маленькое сердце? А приносимая им боль достигает цели? Он говорил, что хочет подарить ей полмира. За остальные – готов убить и тоже отдать ей. В результате – убил её. Где отыскать тот волшебный грифель, чтобы затушевать бездну, заслонившую собою глубину глаз после незапланированных слёз? Как отгородиться от невесомого призрака ночи? Унять недосягаемую мечту о сне? Реальность безумия столь осязаема, достоверна, как в плохом детективе, когда сразу понимаешь, кто преступник… И вера в чудо рассыпается в пыль… Может всё от того, что они скользили мимо чего-то самого важного, торопясь не упустить доступное? Завершённость оказалась безнадёжной. Она чувствовала себя изгоем, не способным выпутаться из бессмысленной паутины.

/223

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ВРЕМЯ

Что же такое Время? Кто способен ответить на этот во-

прос? Существует ли оно? Его нет. Оно приходит из прошлого, уходя в будущее, не оставляя после себя никаких следов. Оно просто исчезает, как и чувства, когда их медленно убивают. Время, куда летишь? Где-то прочла: «Проходит не время, проходим – мы».

Заварила зелёный чай, хотя люблю чёрный. Присела на скрипнувший стул. Вздохнула. Ещё вчера была девочкой… Сегодня… Взгляд упал на руки, лежащие на коленях. Нужно купить крем для рук… Где приобрести крем для души?

/224

Лирические миниатюры

НЕЖНОСТЬ

У нежности один цвет. И вкус. Она не обжигает, грустна, тиха, прозрачна… У неё нет оттенков. Она – сама нежность…

/225

ЗВУКИ МУЗЫКИ «Как трудно к музыке придумывать слова…» Л. Б.

ежду нами ничего не было. Не могло быть. Только музыка, которая вызывала спазм сердечной мышцы, щекотала нёбо. Когда смычок касался струны, в небе зажигалась звезда. Музыка манила, тревожила, обжигала. Музыке не нужны были слова, междометия… Она соединяла, она разъединяла… Как трудно к музыке придумывать слова…

/226

БЕЗ ХРОНОЛОГИИ Из дневника

/227

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

БЕЗ ХРОНОЛОГИИ

Давно не писала. Очень давно. Когда-то всё, буквально каждую глупость, – в дневник. Мысль, чувство, событие, явь или сон, любую обыденность… Потом перестала… Когда наступал тяжёлый день, открывала дневник, и чёркала, вычёркивала… Иногда спасалась написанным… Любое «однажды» требует интриги, глубокого вздоха, развертывания полотна, будь оно широкоформатным или малозначительным, со сложным узором или с каким-нибудь незамысловатым сюжетом. Часто снился сон о смерти мамы. В ужасе, в слезах, я просыпалась, обнаружив, что это всего лишь сон. Что мама, слава, Богу, жива и спит в соседней комнате. Обойдя нашу большую квартиру, с облегчением снова засыпала. Когда это случилось на самом деле, разум отказался понять, принять. Я заставляла себя проснуться… И не могла… Отупела. Сердце стало бесчувственным. Не плакала. Слёзы пришли позже… Когда осознала – это навсегда: «И оставила тебя в земле обетованной… » Помню стишок, который сочинил для меня папа. Мне тогда было три – четыре года: «Две косички. Бантики.

У папы – на плече. Или в скалки, в фантики Играет налегке…

Попрыгунья-девочка Ты так ещё мала. Скачешь, словно, белочка. Девочка – юла.»

/228

Из дневника / БЕЗ ХРОНОЛОГИИ

В придуманном Времени легче жить. Ведь, если вдуматься: «Что есть Время?» Шутка Бога. Для кого-то мчится. Для кого-то стоит на месте. Интересно, что знают о Времени звёзды? Или им всё безразлично? Горят себе и горят… На мой взгляд, мир – очень быстрый. Это страшно. Но, изменившись своей конституцией, я сохранила прежние человеческие качества. Так мне кажется. Мне – сорок восемь. И это – первая запись в дневнике. О! Если бы так было сейчас! Двадцать два года пролетели… Не заметила. По-прежнему, ни перед кем до конца раскрыться полностью не смогу. Доверить сокровенное бумаге? Вряд ли… Когда-то мама пыталась вызвать мою откровенность. Я же приоткрывала завесу чуть-чуть… Дальше не впускала… Зачем? Чтобы облегчить душу? Оправдываться? Ношу всё в себе. «Не надейтесь на князей, в которых нет спасения. Только – на сына человеческого…»1 Как долго ещё придётся смотреть на солнце? Сжечь вслед за воспоминаниями страх, тревогу? Голоса, лица? Улыбку, которая ровным счетом ничего не значит. Невнятна душа, зыбка память… Очень сложно быть героем. Иногда хочется быть, если видишь какую-то несправедливость. Не всегда получается. Трусишь. А иногда дело в элементарной усталости от борьбы с «ветряными мельницами». Со своим идеализмом трудно идти на компромисс. И представление о мире меняется ежеминутно. Ведь жизнь диктует свои законы. Жирная черта, перечеркнувшая меня вчерашнюю… Крушение, сменившее жизнелюбие, как смокинг сменяет шорты… Хочется не потерять детскость. Но, не хотелось бы впасть в детство. Никогда прежде не приходило в голову писать. Только вакуум душевного одиночества, экстремальное сочетание двух эмиграций и личного, заставили кое-как упорядочить мысли… В

/229

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

голову лезет страшная мысль: «Смерть – лучшее убежище для уставших людей». Меня никогда не занимали бытовые подробности чужой жизни. Не коллекционировала слухи и сплетни. Самые трудные часы – утренние. Пять-шесть утра… Просыпаюсь, и сознание, как молния, возвращает к действительности. Нужно моментально встать, заставить себя что-то делать, переключив мысли на что-либо другое… Варю кофе, пью… На дне – кофейная гуща… Я не умею гадать… Ни на гуще, ни на чём-нибудь ином. Сижу, уставившись в пустоту… Из комнаты доносится похрапывание, скрип пружин… Ноет душа, принося почти физическую боль… Иногда впадаю в панику. Не знаю, куда броситься, очертя голову. Переступить черту? Не хватает воли… Клетка… Принуждаю себя к ожиданию, к смирению, что плохо удаётся… Рассказать себе о себе. Что из этого может получиться? Причин, чтобы не получилось – множество. Отсутствие литературного дара, например. Стихи? Но это, скорее, какой-то крик души. В литературе – дилетант. Осознаю прекрасно. Стремление к писанию – неосознанное. Другие пишут? Наплевать. Не намерена сравнивать себя ни с кем. Я сама себе – психоаналитик. Если вспомнить всё-всё, добраться до самых дальних уголков памяти, отыскать нити, которые утеряны, без которых трудно жить, может быть станет легче… Попробовать… Хуже не будет… В крайнем случае, изорву на мелкие кусочки все эти листочки… Приду туда, откуда вышла… Почему, когда уходят родители, остаётся чувство страшной незащищённости? Мама говорила, что я не приспособлена к жизни. Что она дала мне жизнь, отвела в детский сад, в школу… «Водила за ручку»… Как же я добралась до сегодняшнего дня? До чего схожи ощущения одиноких людей. Каждый приходит в этот мир один. И уходит из него. То, что часто не в состоянии сформулировать собственными словами, прочла давно у Анны Саакянц о Марине Цветаевой (стр. 28): «Остаётся ощущение полного одиночества, которому нет лечения. Тело другого че-

/230

Из дневника / БЕЗ ХРОНОЛОГИИ

ловека – стена, она мешает видеть его душу. Я мучаюсь и не нахожу себе места. Со скалы к морю, с берега в комнату, из комнаты в магазин, из магазина в парк, из парка на Генуэзскую крепость. Так каждый день». Некоторые создают видимость, что у них множество друзей. Иногда случалось наблюдать их. Отвечу известным изречением: «Избавь меня, Господи, от таких друзей. От врагов я избавлюсь сам». Как-то сказала: «Я верю, больше, чем себе». С возрастом поняла – полнейший идиотизм. Невозможный характер, данный Богом (не сама же выбрала такой), не даёт абстрагироваться. Взглянуть на всё, как бы, со стороны. Относиться ко всему по-философски. Ненавижу Время, в которое угораздило родиться… Я себя знаю. Буду ходить «вокруг да около». Петлять… Зачем я здесь? Что тут делаю? Мой вымышленный мир твёрд, но хрупок… Сколько ещё буду этим «болеть»? До конца? Вчера приезжали Валера и Наташка Ц. из Гановера. У меня было такое ощущение, что мы в Киеве, на сорокалетии Валеры. Стадное чувство… Как могла поддаться на уговоры, вопреки себе? Вопреки чувствам? Хотя… Чтобы сейчас я делала, в том страшном хаосе произвола? Моя эпоха ушла. Это уже не мой город. У него враждебное лицо. Ненавижу обыденность. Не знаю способа противостоять всеобщей серости, однообразию. Бесконечная спячка, жрачка, срачка. Каждый день – калька вчерашнего. И завтра наступит такой же. Каждое утро ужасаюсь одной и той же мысли: «Опять не дома». А ведь во сне так ясно осязается до боли знакомое, родное, моё. Каждую ночь всё проживается заново. Как много лет назад говорила Неля Т., подруга-единомышленница: «Выплюнутая жизнь». Когда-то абсолютно не хватало времени. Сейчас, каждое утро мысль: «Как им распорядиться? Куда себя девать?» Не умею наслаждаться свободой.

/231

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Упёртость в профессии, непримиримость к небрежности – качества, которые с удивлением обнаруживала в себе. Снилась работа – моё самое большое хобби. Доминанта. Коллеги издевались: «Анжель! Тебе больше всех нужно? В одиночку решила построить коммунизм?» О коммунизме никаких мыслей не было. Но математика-программиста, настоящего, может понять только настоящий математик-программист. То же самое теперь наблюдаю на примере собственного сына. Представители других профессий на работе думают о доме, досуге и прочее... Хорошие математики-программисты думают о работе и дома. Программирование – это наркотик, тем более, если оно связано с реальными событиями жизни. Независимо от того, в какой области работаешь. Нынешнее ничегонеделанье убивает. В том смысле, что не работаю по специальности. Конечно, как и другие – покупаю продукты, готовлю. Даже шью, вяжу. «Голочка с ныточкой», как говаривала мама, немного успокаивают, но не спасают… Бесконечный перепад настроения, способный измениться в считанные секунды. У вещей, как и у людей – своя судьба. О них можно написать, если не роман, то хотя бы рассказ. Помню мамину прелестную, чёрную кофточку. Китайскую. Короткий цельнокроеный рукав. Стоячий воротничок. От выреза горловины до груди – молния, по обе стороны которой совершенно изумительная вышивка, образующая кокетку. Кофточка не залоснилась, не затрепалась. Мама дорожила ею, надевала по особо важным случаям. Потом эта кофточка перешла ко мне, долго присутствуя в моём гардеробе, сыграв некоторую роль и в моей жизни. Никогда не была домашней, мяукающей кошечкой. Не была «Наседкой» и «Квочкой», на которых, увы, похожи многие женщины. Тем не менее, довольно долго отзывалась на данное мужем прозвище: «Киня». И хотя на работе, из-за гладко зачёсанных волос и уложенной полукругом косы, меня прозвали «Классной дамой», когда звонил муж, мне кричали, пытаясь переорать гул дисководов: «Киня, до дроту».

/232

Из дневника / БЕЗ ХРОНОЛОГИИ

Годы сменяли один другой. Мы менялись, взрослея, старея. Менялись прозвища. Из «Классной дамы» я превратилась в «Железную леди». Домашняя «Киня» претерпевала более сложные метаморфозы: «Лапочка, мамочка, мачеха, вампирчик, мегера». Часто крутое матерное слово – именно тот уровень, на котором тебя понимают. Интимное посвящение мужа: «Язык, бушующий во рту. В порыве матерных агоний, Все дни. И ночи. Поутру, Жизнь укорачивает Лёне». С любовью, твой старик-муж. Иметь воспоминания – уже много. Тогда были совершенно иные мир, атмосфера. Не стоит пытаться остановить Время. Оно выскальзывает из рук. Его невозможно удержать. Остаётся лишь аромат воспоминаний, которые часто ведут в никуда. Бежать за ними всю жизнь? Как остановиться? За всё надо расплачиваться. У всего есть своя цена. Самое ценное в жизни человек получает бесплатно: ощущения, чувства… Не люблю сюрпризы, подарки. Люблю дарить сама. Принять в свою жизнь другого человека – искусство. Расставание – то же искусство. Где живёт душа? Где её убежище? Как хорошо, вот так, целый день сидеть у реки, глядя на неторопливую, зелёную воду, с постоянно меняющимися тенями, уносимыми водой… Устала от самой себя. Порой, раздражает даже собственный голос. Никогда не терпела выскочек, которые любят «Крутиться на каблук», как говорила моя няня. Особенно смешно в нынеш-

/233

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ние времена наблюдать за размалёванными мартышками, которым далеко за... Не мешало бы им заглянуть в паспорт. Не очевидно, что человек может обрисовать именно свою сегодняшнюю, незамысловатую, жизнь, а уж потом, вместе с затухающей памятью, опускаться вглубь житейского срока. Скорее, наоборот. Отчётливо вспоминается то, что было много-много лет назад. Что было вчера… позавчера… – забывается… «Мир – иллюзия. Воздух, которым дышишь. Земля, по которой ступаешь. Вода, которую пьёшь. Огонь, обжигающий изнутри – тоже иллюзия. Богат или беден, каждый наг в мире иллюзии, в этой бесконечной реке истины». С возрастом течение Времени ускоряется необыкновенно. Нужно научиться выбирать главное. Когда думаешь о концах и началах, невозможно отделаться от ощущения собственной ничтожности. Юностью невозможно насытиться. Познав её вкус, хочется вернуться туда снова. Увы… Когда плохо себя чувствую, вспоминаются слова А. Ширвиндта из его книги: «Старость средней тяжести». Хотелось бы быть гармоничной. В ладу с собой. Не всегда получается. Каждый день – путешествие. Если бы можно было заглянуть в будущее, за некую таинственную дверь, не стала бы. Убежала бы подальше прочь.

Из Евангелия.

/234

«О, беззащитность в ожиданьи слов! Они даны лишь для того, чтобы один не понимал другого…»

ЛУНА В РУКЕ Поэзия

/235

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Я – не от плоти… Я – не от плоти во плоти… И – не от мира… И – не от мира на крови… И – не от слова, Твоего... И – не от дыма без огня... Так может, вовсе нет меня? 

Разбросала я. Раскидала Прах родителей по ветру. Расселила их в Вечности порознь... А сама отправилась во чужу землю Ласки требовать, пряников... И теперь не спрятаться, не укрыться мне От голоса этого. Что всё время слышится. И идёт рядом... Неподкупен он. Непосилен он – Этот груз, души моей, тяжкий...

/236

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Опустело вокруг. Время – к ночи. Захлебнувшись последним дождём, Заметалась, заёршилась осень. Зашуршала опавшим листом. На безумную пляску похожий Этот танец её за окном. И расстаться с собою не может. Так мятежна – всему. И во всём. И хоть плачь. Хоть рыдай безутешно, Но клонится природа к зиме. Этот бег… Этот ритм бесконечны. Так придумано свыше. Извне. Не уплыть на морской каравелле – Мы – ведомы, неведомо кем. Но в конце голубого туннеля Ждет ответ: «Кто? И как? И когда? И зачем?»

/237

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Отчего душа хрупка? Отчего ранима? Или не хватает ей воли пилигрима? Отчего дрожит она? Всё предельно ясно. Оттого душа мудра – к Вечности причастна. Понимает ведь душа смысл предназначенья – Из глубин у Вечности черпать вдохновенье.



Унеси меня, ветер... Унеси далеко. Замети, вьюга... Заморозь сердце. Пусть оттает оно Через много лет… Когда память моя Всё забудет…

/238

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Печаль приходит беспричинно. И надвое раскалывает жизнь. Вдруг понимаешь, что отныне Мне вновь душевный предстоит стриптиз. Зов голосов неуловимых – Тревожит эхом тех далёких дней. Потерь, увы, невосполнимых. И нервным спазмом памяти моей. Жить невозможно так. И не быть. Кровоточащей раны – монолог. Пред взором предстаёт враждебным, Бессмысленным, на паперти дорог. О, молодость! О, ностальгия! Какие чувства овладели мной? Родного Очага стихия Не заменима явной мишурой.

/239

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Спеши! Там ждёт тебя награда. Отрада, иль Благая Весть. Поверь! Но торопиться надо. Спеши познать всё. И успеть. Наш каждый шаг – чреват. И – значим. Так будем лишь идти вперёд. Где каждый символ обозначен, Как вдохновлённых мыслей код. 

Сегодня ветер болен. И дождь совсем ослеп. И вечер обездолен. Абсурден и нелеп. И так он безучастен К моим немым словам. Он к жизни непричастен. И сердце – пополам.

/240

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Как часто мне комфортно быть одной. Не занимать себя ненужными словами. Бессмысленной, случайной болтовнёй – Наедине б остаться только со стихами. Вдохнуть поглубже аромат лесной, Едва коснувшись горькой бересты губами. И вдоволь насладившись тишиной, Всю праздность ощутить вечерними часами… Вот лошадей ведут на водопой. Их грации ловлю загадочные знаки. Они пьянят живительной волной – В душе рассеивают мучившие страхи. Судьба ведёт. Она щадит порой. Её узлы распутывать не стоит. Природе вечной лишь внимать одной. И этим сердце успокоить.

/241

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Сквозь паутину, Вдруг, ветвей осиротевших, Даря нам свой обман, туман клубится. В пастельно-тёплые тона Окрашивая всё вокруг, На красных оседает черепицах. Напоминает нам, Что осень на дворе. Что будни у порога. О Вечности вдали. О таинствах крови. Сопровождая нас На пройденных дорогах, Всё начинает заново – с истоков и любви. Кружим, За интуицией спеша… И чувство Времени, А, может быть, Прозренья, Свои начертит нам пути – Мы их пройдём без сожаленья.

/242

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Чем так природа мне мила? Что, не скупясь, мне подарила? Я в снах свободною была. И тем она меня пленила. Приют я нахожу во сне. Днём – сотни пут меж строк догонят. И думаю, стихи вчерне Всегда во сне ко мне приходят. 

Я – не избранник. Не герой. И – не судья. Я – путник, что явился ниоткуда. Лишь одиночество – моя теперь стезя. По ней бреду вслепую, безрассудно. А Млечный Путь меня вперёд зовёт. Но избегаю тропы я к жилищам. Не отыскать корней. И сердце жжёт! – Забыты корни мной на пепелище. В мечтах – к ним возвращаюсь я. В лесу и в поле мой ночлег отныне. Куда меня дорога привела? – К противоречьям, слитым воедино.

/243

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Опять бесцельные часы... Шаги... Туда-сюда... И вторники мои... И четверги... Кап-кап, вода... До капли бы, до донышка испить… Смахнуть слезу... А дождь, увы, не прекратит дождить, Неся грозу… 

Дом, которого нет Вот уже столько лет. Осиротевший. Некогда – гревший. Улицы тоже нет. Окон – дрожащий бред. Усыпана пеплом. Развеяна ветром. Родины слабый свет. Сотни, тысячи бед. И потому не спится – Заново не родиться.

/244

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Как много дней прошло с тех пор, Когда не ведала, что счастьем было – Спуститься, сев в фуникулёр, Мне на Подол, который так любила. По набережной вдоль Днепра Идти. Иль переулками кривыми. Перед каштановыми бра Застыть, чтоб вдоволь насладиться ими. Бродить весь день по улицам моим, Что зелени со всей земли вобрали. И восхититься, как живым Святым Владимиром, глядящим в дали. Простою жизнь моя была, Хоть изредка она по сердцу била. Но память, всё же, сберегла – Не без взаимности её любила.

/245

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Время – не здешнее. Измеренье – другое. Дни – всё поспешнее. И окутаны мглою. Мы – не безгрешные, Прошедшим пропахшие. Сны мои прежние, Настоящим не ставшие. 

О чём подумать, наконец? Про жалкий жребий? Иль венец? Что вам ответить? Что сказать? Мне быть никем в толпе опять? Про след, затерянный вдали? Про жизнь, застрявшей на мели? Что мне ответить? Что сказать? – Предпочитаю промолчать.

/246

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Устала от вопросов без ответов. От бесконечных: «Отчего» и «Почему». Зачем опять сменило зиму лето? Как прежде, нет покоя сердцу моему? Зачем жемчужный и блестящий иней Укрыл собой ещё зелёную листву? Зачем душа осталась в Палестине? Зачем поныне, всё тобой живу? Зачем сродни мне тополь под окном? Откуда начинается Исход? А мысли всё мне шепчут о былом, В причудливый сплетаясь хоровод. 

Вдруг мне послышится в тиши Забытый звук. А может – имя. И память, вновь, не погрешив, Сей груз с души моей не снимет. Обманный звук пронзит меня. Замрёт внутри мазком печали. И сердце, исчерпав до дна, Умчит в неведомые дали.

/247

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Мой дом! Всё так просто в нём было. Скрипела паркетина. Форточка ныла. Картины. И книги. Звучали стихи. Увы... Давно там уже чужие шаги. Мой дом! Где тополь высокий в окне. Два шага пройти, и уже – на Кресте.1 А в парке несёт свою вахту Тарас.2 И взглядом своим он приветствует нас. Мой дом! Поселился на улице длинной. Венчают София3 её и Владимир.4 Где каждая пядь их дыханьем согрета. Златыми Вратами. Солнечным светом. Мой дом! С чьим я духом навеки сроднилась. В нём мамино сердце без устали билось. Мой дом! За мною ты всюду идёшь, не спеша. С тобою, связующей нитью – душа.

Крест - улица Крещатик. Тарас - памятник Тарасу Шевченко. 3 София - Софийский Собор. 4 Владимир - памятник Святому Владимиру.

/248

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Я фон. Я оттепель. Листочек на ветру. Я – камешек у придорожного ручья. Придёшь – все краски светом оттеню. Уйдёшь – и вновь замёрзну я. Воротишься обратно – я растаю. Ты, как колодец для страждущих в пустыне. Опять уходишь – снова опадаю Ненужным пеплом от лучины. 

Пусть взгляд твой небрежен. Пусть. Не рвёт наших прежних Уз. Связующей нити Суть. Безмолвный наитья Путь. И ночь ли накроет. Свет. Но грусти не скроем. Нет.

/249

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Я всё тебе верну... Мою печаль. Тоску. Души смятенье. Забытую улыбку. Забытую мечту. И ночь, в которой нет отдохновенья. Всё – на ладони. Вот... Возьми… Мы этим живы. Тебе я отдаю. Ничто не жаль Мне боле в этом мире. Взамен… Взамен, прошу – Верни меня... Как белый лист, В котором не было тебя. 

Я пред тобой не виновата... Быть может, самую малость. В сознаньи – предчувствие, Что всё уже было не с нами… Когда-то… Во сне говорили чужими словами. За нас наши жизни прожили другие… И стала короткой для нас наша радость – Осталась мгновенной.

/250

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Грешить. Замаливать грехи. Спешить. Опаздывать куда-то. В минуты радости, тоски Стать зрячим в слепоте проклятой. Тревожиться, но об руку с покоем Стремиться медленно к венцу. И там, колена преклонив пред аналоем, Глаза поднять к Небесному Творцу. О, крик! О, смех! О, боль! О, радость! Сведите напряженье к волшебству. Моей любви не принятая малость, Опавшим пеплом оросит листву. Молитвы сей звенящая строка – Беззвучный глас в пустыне, отгоравшей. Сладчайшая, щемящая тоска По музыке, для нас не прозвучавшей.

/251

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Как много «не» В одном вместилось слоге. Как много «не» Мне хочется сказать. Я – вся в пути... Ристалища… Тревоги… Ну что ж пора мне, видимо, начать... Не хочу. Не смогу. Не откликнусь. Не скажу. Не спрошу. Не звоню. Не ищу. Не войду. И не вскрикну. Не ропщу. И не жду. Не виню. Не услышу. Не кликну. Не гляну. Не вздохну. Не пойму. Не найдусь. Не найду. Не воюю. Не стану. Не узнаю. Не спрячусь. Приснюсь. Не бегу. Не надеюсь. Не вторгнусь. Не беру. Не даю. Не вернусь. Не отвечу. Не вспомню. Не вздрогну. Лишь... Изверюсь. Растаю. Умчусь.

/252

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Интимность рук – в прикосновеньи... В попытке нежности без слов... В сплетённых пальцах на мгновенье... На миг отброшенных оков... Интимность рук в прикосновеньи... К любимому из всех лицу... В ладонях, терпких от волненья, Зовущих за собой к венцу… Интимность рук в прикосновеньи... К моим невысохшим слезам... К прерывистому пульса пенью... К любви немыслимым азам... Интимность рук в прикосновеньи... Как обнажённый нерв в груди... В нирвану быстрое паденье... И отрешённость впереди... Интимность рук в прикосновеньи... И в недописанной строке... Порыва страсти откровенье В забытом мною далеке...

/253

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Дни, как сны. И летит календарь Далеко-далеко. Я устала. Было? Не было? Издавна? Встарь? И созвучье сердец ждёт финала. Ночь длинна. Но как короток день… Если б снова... Но всё невозможно. Ветер с неба, скользнувший, как тень. И наша любовь – безнадёжна. 

Уронила руки на колени. И совсем не хочется мне петь. Постоять под дуба вешней сенью. Помолчать, а после улететь. Стало быть – не нужно продолженья. Всё ушло. Рассеялся туман. В старом слове: «предопределенье» – Изначально заключён обман.

/254

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Что в голосе моём, тебе? Что он тебе напоминает? Мираж… Ничто не исчезает... Что в этом голосе, тебе? Что в голосе моём, тебе? Зачем торопишься за далью, Соединив былое с явью? Что в этом голосе, тебе? Что в голосе моём, тебе? В нём – расстоянья. И тревоги. Такие разные дороги... Что в этом голосе, тебе? Что в голосе моём, тебе? Чем до сих пор тебя питает? Он от любви не исцеляет... Что в голосе моём, тебе?

/255

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Слепое покрывало рук – Как это мало. Отыщется ль страницей, вдруг, Миг запоздалый? Мерцающим словам в ответ – Немое слово. Раздумий прошлых стёрся след. И нет былого. 

Природа вдруг сошла с ума, И за окном цветут метели. В душе моей ещё зима. А на дворе – конец апреля... В хранимых мною адресах Был миг. И радость. И сомненье. Слепящей правды голоса. И отрешённость. И прозренье... Пространство чувств. Пустот. Длиннот. И сжатость судеб без предела. Погоды зимней длинный счёт. Душа моя заледенела.

/256

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Стихи мои просты... Как шелест трав. Как дышащие листья. Как тихие слова. Как льющийся ручей. Не нужно в них искать Какой-то тайной мысли. В них просто всё – Они белы... Прозрачны... И чисты... 

Задумчивая маска Окутала лицо. Бессмысленная пляска. Фортуны кружевцо. Сереет длинный вечер. И известь белых стен. Я вслушиваюсь вечно: «Что он сулит взамен?» Промозглый ветер вьюжит, Условности храня. Дыханье зимней стужи Не отрезвит меня.

/257

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Твой взгляд – вчерашний день. А голос – только эхо. Опавших листьев тень, Как отголосок смеха. Вновь не испить росы Нам из своих ладоней. Предвестником грозы Звучит рефрен вагонный. 

Я снова буду мучаться во сне. Искать, любя. Но подсознанье не поможет мне Изжить тебя. И в тупике всё заново кружить. А выход где? Неистовую эту ночь прожить Опять в стыде? И вновь с тревогой стану ожидать Прихода дня. В безумстве этом от всего бежать, Себя кляня.

/258

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

ЛЮБОВЬ Ты – кипящих вулканов жар. Ты – прохлада летнего сада. Ты – пьянящий душу угар. Ты – запретный плод. Ты – награда. Ты – наркотик. Ты – Рай. Ты – Ад. Ты – манящий глоток свободы. Ты – мой страх. Ты – волнующий взгляд. Аромат душистого мёда. Но познавший тебя – слепец. Ты – болезнь. Не радость. Неволя. Божий промысел, наконец. Ты – блаженства мираж. Не боле.

/259

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Меня нельзя задеть. Меня нельзя унизить. Парю я в вышине. Меня вам не увидеть. Меня не удивить ни вашим безучастьем. Ни демонстрируемым, кажущимся, счастьем. В моей душе огонь, горящий ежечасно. Иного не ищу. Тем жизнь моя прекрасна. 

Снег опять метёт, Застилая веки. Что-то в сердце бьёт. Жизненные вехи? Среди лета снег Тополиный стелет. Ненасытный век Душу мне измелет. Старые слова: «Кровушка-водица». Выпью всё до дна. Всё, что ни случится.

/260

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

МОЛИТВА Что я с собой вытворяю? Зачем себя ем? Зачем себя угнетаю? О, Боже! Зачем? Зачем не исчезнет память? Моя. Насовсем... Зачем так сжигает пламя? О, Боже! Зачем? Зачем, когда рана затянется… Опять её отрываю? Вновь проживаю заново... О, Боже! Зачем? Прохожу по тем улицам… Ни за чем… Прошлым пахнуло бы… О, Боже! Зачем? Оттого, что был остров... А вокруг – вода... И была надежда… Оттого...

/261

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



История достигла своего финала И превратилась в глупую привычку. Поставить точку? Или взять в кавычки? Опять испытывать судьбу, начав сначала? Реанимировать любовь? Но тянет жилы. Смешно и бесполезно всё продолжать. Исход любви не в силах удержать. Скорей бы выдохнуть – она себя изжила.

ЛЮБОВЬ-НАВАЖДЕНИЕ Была ты выдумкою музыки. Тебе – нет имени. Зачем связала нас ты узами, Нерасторжимыми? Зачем мелодию навеяла Неуловимую? Ведь я тогда в неё поверила, Мечтой томимая. Была ты для меня – алхимией, В обнимку с Временем. Пред ним остались все нагими мы. И жалким бременем.

/262

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Что слово? Когда так речь твоя пуста. Былого? Нет. Не верну. Немы уста. Из далей… Не возвращусь к брегам твоим. Слагали Стихи. Где места нет двоим. И голос Звучит во мне. Лишь изнутри. Безмолвно, Но попрошу его: «Замри». 

Любовь – отдельная страна. Где вас казнят... И редко милуют. Кому судьбою суждена, Тех обезглавит. Обескрылует. Любовь, когда она – «Любовь», Сопоставима только с плахою. И в сердце леденеет кровь, Пронзённым насквозь острой шпагою.

/263

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Что приходит на смену страсти? Зима... Долго как тянется. Впереди у меня – ненастье. Со мною лишь ночь останется. Обнажило зимнее солнце Сердце... Далеко до лета. Мой дом пустотой наполнился. Время заблудилось где-то. Каждый час вновь не сбывается. И живёшь, как бы, нехотя. Когда-нибудь всё кончается, Немым отдаваясь эхом. 

Исчезло. Ни любви. Ни сожаленья. И чувствам места нет. Пойми. Но гложет отчего-то «червь сомненья». Зачем такая жизнь: «Взаймы?» И никогда уже не захочу я От пропасти на волосок. Всю горечь ощутить от поцелуя Любви, пронзающей как ток.

/264

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Прощай, любимый мой. Я ухожу. Но ты найди меня. Не отпускай. Хоть рук твоих тепла я не ищу, Душа моя с тобой. Ты это знай. Что нам теперь делить? Лишь – небо. Разведены мосты. Меж них – вода. А крыльев Бог, увы, нам не дал. Пусть будет так. Отныне. Навсегда. Душа – пустыня. Выжжена дотла. Щемящей горечью гонима. Мир опустел. Сереющая мгла. А память так невыносима. 

Я не способна быть, как все. Вот – сердце раскололось. Не прикоснуться к бирюсе. Ручья утихнул голос. Любовь случилась, как недуг, Сжигая, словно пламя. Лишь тайны жаль, ушедшей вдруг. Давно, забытой нами.

/265

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Седина на твоих губах. Показалось – морская соль. Исчезает смысл в словах. Обнажается только боль. Опускается полночь с крыш. Силуэты в пустом окне. Где-то рядом скребётся мышь. Луна на ночном полотне. С нами что-то случилось. Вдруг. Пелена опадает с глаз. Время мчит. Ему недосуг Удивить новизною нас. 

Как ни был сладок плен из лжи, Я не пленялась. В глухом лесу твоей души Навек осталась. Захочешь закричать – смолчи. Когда-то... Где-то… Пытаясь отыскать в ночи Полоску света.

/266

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Кому дана любовь – тем не нужны слова. Порой, они не выражают чувства. Любовь – в глазах. На грани фола, волшебства. Великое и редкое искусство. Кому дана любовь – те счастливы лишь миг. Любовь не в состояньи длиться вечно. Ведь так устроен мир. И кто его постиг – Относится к любви легко. Беспечно. Но, в ком горит она, сжигая плоть дотла – Те несчастливы до скончанья века. Дыханья нет. Пожизненная кабала Души, пропавшей напрочь, человека. 

Когда падает снег, Когда небо всё ближе – Скоротечнее век. Но тебя не увижу. Когда вспыхнет заря, Когда небо проснётся – Никакая игра Нас уже не коснётся.

/267

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Если б всё вернулось вспять, Всё бы сделала иначе. Дрожь бы в сердце мне унять – Непосильная задача. Если б только я смогла Преступить. Забыть. Отринуть. И рассеялась бы мгла, Позабыв меня покинуть. Эти старые слова... И волнующие звуки... Что, людская мне молва? Беспредельна власть разлуки. 

Порой молчание сильнее слов. В нём чувства все обнажены. Как сбросить с сердца тяжкий груз оков? Унять тоску, зарывшись в сны? Вообразить судьбу свою иной При череде похожих дней? Как справиться мне с этой пустотой Никчемной суетности всей?

/268

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Надо прошлое убить, Чтобы кровь не отравлять. И саму себя забыть. И с «Начала» всё начать. Память вымыть «белизной». Жить стараться, не скорбя. Просто – быть самой собой, Полюбив опять себя. Заново учиться жить, Словно с белого листа. Где ж мне силы раздобыть, Крылья снова распластав? 

«Расставание – смерть». Но и встреча не лучше отныне. Обжигающий смерч. Он в душе никогда не остынет. Все сомнения – прочь! На круги мне своя не вернуться. Убегаю я в ночь. И к былому боюсь прикоснуться

/269

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Дней осталось так много... Так мало... Их по памяти не сосчитать. И безудержным Время вдруг стало. Покатилось вперёд… Или вспять… И теперь мне одна лишь отрада – Позабыть о сомненьях своих. Я не лгу. Мне лукавить не надо. Пей душа недописанный стих. Плач и пой. Возвратится сторицей. Растворится, как шорох в ночи. И страницу листай за страницей. Безутешная память – молчи. 

Время тянется долго. Что ещё может случиться? Хочется крикнуть: «Полно». Может быть, кем-то плениться? Время мчится, не зная, Что всё уже разрешилось. За окном проплывая, Луна серебрилась.

/270

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Заблудилась осень меж дорогами, Так распорядившись нами. И штрихами точными, немногими Пролилась она слезами. Поселилась между нами надолго. Навсегда заполонила. Сердцу моему не стала патокой. Я болезнь свою любила. Этот вымысел легко отринула б – Заблудившуюся осень. Если б насовсем она покинула, Не измучив меня до смерти. 

Уходит всё. Не ожидай меня. Сойдут снега. Пройдут дожди. «Не возвратиться на круги своя». «И дважды в реку не войти». Преодолев пути в сто тысяч вёрст, Услышим только голоса. Нам не по силам долететь до звёзд. Там – отчужденья полоса.

/271

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Поляна. Дерево. Рояль. Вот – женщина в широкой шляпе. И губы. Виски. И миндаль. И взгляд, скучающий, облапил. Костёр. Шашлык. И тихий смех. Головокруженье, словно вихрь. Любовь... Была ль? Одна из вех? Воспоминания случайный штрих… Вот лето – прочь. Тоска. Дождит. Остался в памяти Вивальди. Тасует Время. И манит... Картиной мозаичной смальты. 

На книгу тень легла твоя. Закрой последнюю страницу. И вспомни всё: от «А» до «Я», – Все дни сомкнулись в небылицу. Послушай сердца странный тон. То утихает. То зайдётся. Последним звуком тихий стон В стихе, быть может, отзовётся.

/272

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Полуулыбка. Полустон. Забавы ради. Иль всерьёз. И указующим перстом Жизнь превращается в курьёз. Полутона. Полупастель. От целого одна лишь часть. А жизнь… Как полуакварель – Такая выпала ей масть. Заполнит нишу. Может, щель От безрассудной пустоты. Промозглый дождь принёс капель Моей душевной маяты. 

Осень кончалась. Но день ещё золотился. Мне показалось – Солнца улыбкой пролился. Старая осень Косы свои заплетала. Спрятала проседь В снег. И себя потеряла.

/273

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Сомнения измучили тебя… Ничто не сбудется. И чувств – не взвесить. Неумолимо Время, жизнь дробя, Проносится, успев накуролесить. Признаться в одиночестве? Зачем? Тень неотступна. И её забота. И не заполнить пустоту ничем. Так постоянна боль – души работа. И лишь на миг иллюзия мелькнёт, Что звуки музыки всегда блаженны. Что радость состоится. Не уйдёт. Что и печаль бывает убиенна. 

Не ищи в этой зыбкой жизни Постоянства миг. И вчера, и завтра, – призрачен Наш крошечный стих. Но, быть может, сегодня, время Ему стать твоим? Неси вожделенное бремя, Ожиданьем томим.

/274

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Мне ни выплакать… Ни выстонать Всю скопившуюся боль. Мне б хотелось только выстоять, Доиграв достойно «роль». Я желаю невозможного? Или многого прошу? Разве все пути исхожены, Что пройти ещё спешу? Ведь пока не уничтожена Боль, которую ношу. Да и строки все не сложены, Что, возможно, напишу. 

Обрываю стихотворенье – Рассыпаются мысли. К чему копить сожаления О стихах или жизни? Что проку в рифмованных строчках? Пустое. Пустое. Череда сплошных многоточий Возвращает в былое.

/275

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



А всё кончается внезапно. До боли просто. И всерьёз. Дождя, настойчивая капля. А после – смех. Любви наркоз. Природа вдруг насторожилась. Необъяснимый симбиоз Полыни белой, чернобыльной… И изумлённый запах роз. Порою страсть непостижима. Смешна. Глупа. Почти курьёз. Как водопад неутомимый. Как продолжительный гипноз. 

Стихи ушли не попрощавшись. Я не гнала их прочь. Седая Муза, не дождавшись, Стремглав умчалась в ночь. И мне шепнула на прощанье: «Угомонись, постой! Быть может, со вторым дыханьем Вернётся голос мой».

/276

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Вновь тени на стене. Окно черным – черно. Сюжет упрям. Знакомый. Не забытый. Песчинкою мне стать так хочется давно. Забыть свой страх, доселе не изжитый. Вся жизнь – на острие. На жизнь не похожа. Кем выдуман сюжет такой печальный? Отброшу прочь я алгоритм многосложный – Сюжет реально-иррациональный. 

Несмелыми шагами Подкралась тишина. Играет снова нами. На выдумку бедна. Из всех углов взывает. Взмывает к потолку. На полках оседает. И пляшет на полу. Играет. Но не знает, Что стоит мне лишь встать, Как без следа растает Её немая стать.

/277

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Заплакала осень. И мы вместе с ней. Мелодией, вдруг, опустевших аллей. И звуки о лете ушедшем скорбели. Всё чаще в права заступали метели. Последние листья летели, кружась. На землю бросались, под ноги ложась. О помощи нашей взывать не посмели. В молчании их прозвучало: «Тебе ли? Тебе ль это нужно, скажи не таясь? Зачем мы рыдаем, сквозь слёзы смеясь? Иль всё происходит подспудно, случайно? Так в чём же великая, горькая тайна?» 

Когда устанет сердце барахлить – Я изживу в себе все бедствия. И постараюсь обо всём забыть, В душе оставлю только детство я. Придумаю я новые слова. И далью прежнее покажется. Закончится последняя глава. И мысли новизною свяжутся.

/278

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Шептали травы, листья: «Стой! Прислушайтесь. Остановитесь. Хоть опадать нам не впервой – Откройте сердце. Отзовитесь. Мы – боль земная. И тоска. И шёпот тишины. И Вечность. Людские судьбы на века. Пространство, миг и бесконечность». О! Если бы, я только смог Увидеть. Не пройти, не глядя. Их горестный услышав монолог, Хотя бы задержаться взглядом. 

Не навевай печаль. Ещё б минуту мне – себя преодолеть. И хоть порою жаль, Инерции души не изменить и впредь. Мой здравый смысл молчит. Утешь меня... О, в этой жизни неуютно. Ненужный алфавит Должна использовать я вновь ежеминутно.

/279

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Не нужны нам больше откровенья – Слов не выплеснуть, что накопились. Предадим иллюзии забвенью – Они душу кровью обагрили. Ни к чему нам эти диалоги. Так отчаянны, неоднозначны. Мы – в плену устоев, аналогий, Что для сердца ничего не значат. С тех далёких пор живу вполсилы, Вновь и вновь всё память теребя. Господи, прости! Ведь позабыла В этих спорах яростных, Тебя! 

Я для себя отрезала пути. Четыре стенки. Потолок. И пол. Диагональю? Периметром идти? Мне всё равно… Что поперёк. Что вдоль. Мелькают километры за окном. Всецело я путём поглощена. Бегу себя, и мысли – ни о чём. А впереди без цели – целина.

/280

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Так люблю тишины покой. Не потому ли, что знаю, Как глаза предают, порой. Я помню. Не забываю. Но помнить не стоит. Забыть. Моя бесприютна память. В седую Вечность уплыть. Сердце своё там оставить. Вернуться обратно. Успеть. Всё настежь – окна и двери. Не спетую песню – допеть. Но жизни всей не измерить. 

Брусчатка, и снова колдобина. Таков мой путь. Стараюсь не думать: «Коробит ли?» Не продохнуть. Таков уж он есть, не сожалею. Не задрожу. Мечтой его выстелю, камеей Воображу.

/281

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Я в зеркало гляжу, как в небо. Ищу убежище внутри себя. И от тоски бегу, как в небыль. Из глубины души звучит мольба. Куда уходят все родные? Хочу понять: «В чём смысл бытия?» Вслед за душой – дела земные. Отброшенное тело – чешуя. И вот ещё… «Писать умею?» – Загадкой остаётся для меня. Есть, что сказать. А я не смею. Ну отчего так часто я нема? 

Ты помнишь, небо голубело У нас с тобой над головой? И всё внутри играло, пело, Вдаль увлекая за собой. Но необъятной оказалась Бескрайняя голубизна. И под ногами закачалась Земля, достигнувшая дна.

/282

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



«Не возвратиться на круги своя». Что было, провалилось в Лету. Теперь… И впредь… Бродить по свету. Там не найти утраченные «Я». Возвышенны… Иль низменны они, Но следуем за ними слепо. И каждое – с души отдельный слепок. К поступкам разнополюсным манит. Пред лидером готовы «ниц» упасть. Различны. Дружески враждебны. Жестоки правила – глухие дебри. В сей яростной игре за жизнь. За власть. 

Вновь бред... Полночный бред. Слежу за стрелкой часовой. Излюбленный сюжет: Шаги, бегущие по мостовой. И нитью вьётся даль. Услышь. Прости. Не обессудь. Как бесконечно жаль, Что слов моих не разгадал ты суть.

/283

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Не беда, если сердце зайдётся. Или голос устанет звучать. В зазеркалье, как в омут колодца, Я уйду. Там меня не сыскать. Я уйду. Но, с тобою останусь. И вернусь неожиданным сном. Так прими безусловность, как данность – То, что будем мы снова вдвоём. Не грусти. И не думай о боли. Знай, что в Вечности жизнь – только миг. И лишь души людские, не боле – Символ Веры. Стиха – Акростих. 

Всё сбывается. Не забывается. Будто проходит. Но остаётся. Из глубины опять возвращается. Словно душа с собою схлестнётся. Снова, как прежде мается, мечется. То на мгновенье вдруг замолкает. Нет, никогда душа не излечится, – Всё о себе, увы, она знает.

/284

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



В стихах – душа. И в прозе – лишь печали. Желанье с ожиданьем пополам. И миг, которого не ожидали, За блага все мирские не отдам. Тот листопад, вступая в непогоду, Любовью одарил… Слепой обман. А разум промолчал душе в угоду. Оборванной строкой умолк романс... Не стану сдерживать ни вдох, ни выдох. Не льщу себя надеждой. Навсегда. Но мог ли листопад тогда предвидеть, Что брёл дорогой той он в никуда? 

Это грустное «Вчера». Или призрачное «Завтра». Вымысел? Быть может, правда. Старая, как мир, игра. Всё рассказано давно. Всё известно от «Начала». Почему ж ничтожно мало Нам всегда познать дано?

/285

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Мы с тобою заодно, Как и прежде. Видно так нам суждено – Жить надеждой. Что когда-нибудь опять, На рассвете. Будем снова повторять – Строки эти. И не нужно ничего. Только малость. Сердце жаждет одного – Скрыть усталость. 

Уснуть? Забыться? Вот абсурд! Ведь от себя не убежать. Амбиций, сотканных, ажур. Азарт. И алчность. Во сто крат Вернутся вмиг. Из пустоты. Когда-нибудь. Так просто. Вдруг. И не прикроют наготы Слова, не сказанные вслух.

/286

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



А на подходе вновь весна... В глаза бессонница глядит. В окне – зажжённая луна К себе загадкою манит. Луна и я. Вдвоём. Точь-в-точь Мы – «Тет-а-тет». И ночь длинней. Ушло давно былое прочь. С сезоном проливных дождей. Всё хорошо. Но, вдруг, слеза. И глухо стонет тишина. Вновь неизбежные глаза Пронзают душу мне до дна. 

Слова, как шелуха. Порхают, отлетая. И Правда к ним глуха – Бесследно исчезают. Словесный хоровод – Ложь ни за что в ответе. Но ей, наоборот, Глаголят Правду дети.

/287

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Кто-то выдумал, что радость В нас самих заключена. Где найти мне эту малость? Ту, что свыше нам дана? Ту, что вдруг единым светом Озаряет всё внутри? По каким таким приметам Зажигают фонари? Безотчётно, беззаветно Всё окрасив в белый цвет, Оставляет без ответа, Кем-то созданный сюжет. 

Мучительный, короткий миг – Слова сплелись в рифмованную завязь. Как оказалось, был лишь крик – Больной души ненужная забава. Обманный и ненужный дар. Подумали, что льщу себя поэтом? Но искре, высекшей сей жар, Спасибо. Благодарна и за это.

/288

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



«Всё суета» Книга Екклесиаста Проповедника

Нет радости под этим небом. «Всё суета сует». Зачем грустить, что кем-то не был? Всему – один ответ. Зачем искать, когда теряем? Не стоит сберегать. Зачем томиться, что не знаем, Кем станем впредь опять? «Куда? Куда всё подевалось?» – Не устаём твердить. Живи! Покуда не прервалась Серебряная нить. 

Я праздную пораженье. Пропала точка отсчёта. Не жду ничьих сожалений. От прерванного полёта. Нужно придумать надежду – «Луч света в тёмном царстве». Иначе, и мрак, и бездна Низвергнут моё бунтарство.

/289

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Где же ты, Муза? Ушла не простившись. Старые узы Молчат, притаившись. Что-то ей чуждо В тревожном покое. Видно ей нужно Время другое? Вмиг из-за грани Способна вернуться. Свежим дыханьем Ко мне прикоснуться. 

Я знаю, нам не увидеть Уже друг друга никогда. Не цвесть садам Семирамиды. В душе остались холода. Так сколько же ещё осталось Жить без тебя, дышать суметь? Не ведаю... Нужна лишь малость, Чтобы тобой переболеть.

/290

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Вот – «До». Вот – «После». И дефис меж ними. Простой дефис, но пропасть глубока. В «До» – годы, где остались молодыми. Но от меня умчались на века. Душа в плену. Болит. Зависла в «Между». А в «После» игриво веселится плоть. Так тяжело. Возможно, всё же, брежу, Чтоб жизнь на «До» и «После» расколоть? 

Такая дымчатая даль. И неба воспалённый купол. Наш мир так бесконечно мал. Он нас неправдою опутал. А наш язык то друг, то враг. Ни в чём не знает полумеры. Порой, глашатай. Иль – дурак. Он редко остаётся сдержан. Порою – зеркало души. Но в это трудно нам поверить. Скорее для душевной лжи Он ширмой служит эфемерной.

/291

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Танцует дождь. Небо промокло. Каплями сплошь Устланы окна. Дождь грозовой Дробь отбивает. Дождь затяжной Меры не знает. Топчется ночь. Время уходит. Сердцу бы – прочь. Дождь – безысходен. 

Неосторожен взгляд. Любовные слова. Такой запретный яд. Примятая трава. Как мимолётен миг, Настигнувший меня. Но вылился он в стих, Вдруг прошлым опьяня.

/292

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Утро опьянело от бессонной ночи. И в веселье не стану я играть. День грядущий мудрым быть уже не хочет. И не стоит изменений ожидать. В зеркале – двойник. Мы вместе поседели. Безотчётных мыслей соткан хоровод. И раскачивает кто-то жизнь, как качели. И несёт меня вовсю водоворот. Не напрасны станут все мои метанья. Где-то пристань одинокая стоит. Но предчувствием и смутным ожиданьем Со Вселенной моя кровь заговорит. 

Убегу от себя я в осень Накануне листопада. В волосах притаилась проседь. Каждый день живу я за два… Временем запорошено Всё покрылось серою мглой. Далеко ушло прошлое. Но, как прежде, со мной…

/293

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Всего лишь миг в руке была Луна. Лишь на мгновение я с ней соприкоснулась. Миг пролетел, и снова я – одна Луна опять к себе на небосвод вернулась. Моя ль вина, что ею я больна? Какое дело мне до звёздного порядка? Луной одной безмерно я полна. Отдать ей всю себя готова без остатка. 

Догораю, как свеча. Тлею, тлею. Не могу рубить с плеча. Не сумею. Жаль… Но мужества во мне Нет ни капли. Мысли в самой глубине Поиссякли. И не ведает тоска, Что придумать? Как не сделать два шага До безумья?

/294

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Заползает в сердце тоска. Снова некуда деться. Речка памяти глубока. Обращается к детству. В нём ртутного столбца скачки Меня тогда не знали. И сердца резкие толчки Ещё не обжигали. Там было всё, и всё – впопад. Не зная непокоя Был мелочам безмерно рад. И холоду, и зною. В нём жаждой жизни был томим. В нём душу не знобило. И жизнью был тогда любим. Так было... Веришь?... Было...

/295

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

ДВУЛИКИЙ ЯНУС Во мне, как будто, уживаются два «Я». Соседствуют, друг друга дополняя. Какое же милее мне? – Не знаю. Меж них ни одного не выделяю. Одно – интеллигентно. И приятно. Другое – безобразно. И отвратно. Одно – так вкрадчиво. Велеречиво. Другое – очень шумно. И игриво. Одно – подставит щёку вам смиренно. Другое – с радостью пошлёт в геенну. Одно – устало с жизнью бороться. Другое – за неё хоть в бой рванётся. Одно – к добру, к религии восходит. Другое – злым безбожием исходит. И эти все оттенки сокровенные, увы... Пытаюсь скрыть, но не могу, я от людской молвы.

/296

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Фонарь, устав от электрического света, Погас. Стал День. И явь, забрезжившая снова где-то, Тотчас. И смутный сон расстаться с темнотою Ночи Успел. Но с ощущеньем Эроса, таким порочным, Не смел. И долгий, опьяневший День состарен даром Страсти. В ликующую Ночь, с её желанным жаром, Пасть бы. И День… И Ночь… В плену друг друга. В едином танце – Тени. Избранники кипящих бездн слагают стансы Плену.

/297

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Не состоялось. Не совершилось. Растаяло. Мелькнуло. Унеслось. Вокруг всё снегом уже покрылось. Костром давно погасшим улеглось. Несоразмерны мои желанья. О них молчу. От сердца маяты Вновь не живу, лишь ожидание – Измученный я пленник слепоты. Мне сжаться бы в комок, без жалобы. Блуждание во тьме, и снова даль Манит. Из сердца вырвать жало бы. Но тщетно всё. Без удержу – печаль. 

Принять всю эту неизбежность, Как сумеречный свет? Отбросив, позабыть про нежность? Не оглянуться вслед? И кружево печали прясть. И паутину ночи. Воспоминаньем напитаться всласть. Рассвет? Когда? Хочу? Не очень…

/298

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Захмелевшее лето в разгаре – Мёда аромат. И летит наша жизнь, как в угаре. В Рай? Может быть, в Ад? На душе то страшно, то сладостно. Среди бела дня Ускользают куда-то радости Дальше от меня. Как достичь желаемой пристани? Наяву? Во сне? И познать, наконец-то, истину? Подскажите мне. 

Ты больше не давлеешь надо мной – Я не услышу впредь твоих шагов. Прошло. Всё смыто памятной водой. Но давит груз накопленных грехов. Ведь всё – мираж. Безумье беспощадно. И трудно снова это сознавать. И ничего. Мне ничего не надо. Но в сотый раз я обманусь опять…

/299

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Так бывает: чувства тратя И едва дыша, Ноет скрипка. Звук Амати. И её душа. Тот мотив, давно знакомый, По небу плывёт. Вечной музыки бездомной, За собой ведёт. Струны Мастера играют, И горит свеча. До сих пор никто не знает В чём секрет творца? 

Откричала, отхрипела Тишина. Отмолчало, отболело Всё сполна. Отлюбила, отмолила. Замерла. От того, что так любила – Умерла.

/300

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Вернёмся в дом, когда-то позабытый нами. Накроем стол, зажжём свечу. Вновь тишину заполним тихими шагами, И помолчим. Я так хочу... Чтобы взглянуть на всё сквозь временную призму. Друг другу есть, о чём сказать. Зачем вычёркивать из столь короткой жизни Года, – от них не убежать. Что разобщило нас? И что соединяло? Не станем больше вспоминать, Как Время, разделившее, не солгало. Не повернуть нам его вспять. Иначе, снова потеряем мы друг друга. И опустеет милый дом. Опять закончится всё безысходной вьюгой – И к одиночеству придём.

/301

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



О ком болит душа? Или о чём Тоскуют пальцы, перебирая чётки? О сказке с правильным её концом? Прощальном взгляде, но, увы, коротком? Что взять с собою, не забыв себя? Те чувства, что всегда владели нами? Воспоминания, что теребят? Всю гамму мыслей с их черновиками? Сомнения… Всего не перечесть. Но менее всего нужна мне Память. Ведь сокровенное меж нами есть. Она – судья с железными когтями.



Пришли слова. Не записала. Не собрала их. Растеряла. Забыла. Бросила. Ушла. Другая мысль меня прожгла. Люблю любить. Но ненавижу. Мне старых чувств в себе не выжечь. И «Время-лекарь» медлит, спит. Хоть так стремительно летит. Нас прошлое не отпуская, В своих объятиях сжимает. Оно – без логики, подчас. Измучивая, губит нас.

/302

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Я живу просто так. Между строк. Между пауз. Я живу и дышу вперемешку с дождём. Да, дышу. Но дыханьем, похожим на спазмы. Ведь мешают дышать мне и ночью, и днём. Я хотела бы в мыслях акценты расставить. В этом хаосе чувств, многоточий и слов. Я хотела бы «Главное» в строчку здесь вставить. Только где разыскать это «Главное» вновь? Всё тасую… Тасую события снова. Я тасую колоду по имени «Жизнь». Распадаются карты. Разве не повод, Не пытаясь исправить, мне принять фатализм?



Мне не хватает словаря Прочувствовать. Прожить. Сказать. И, ничего не говоря, Пытаюсь от себя сбежать. Средь мирозданья я одна. Вокруг – руины, груды. И в горле – горечи волна. Мне безразличны пересуды. Пред жизнью снова я в долгу – Духовная опора пала. С былым расстаться не могу – И выхода уже не стало.

/303

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Живу во сне, когда сознанье спит, И мой покой ничто не нарушает. Когда в права вступают, как арбитр Воспоминанья, душу оживляя. Я снова с вами, среди ваших лиц. Ищу ваш взгляд. Он дорог мне, как прежде. Как строки удивительных страниц В груди рождают теплоту и нежность. Опять – зима. Пробеленный пейзаж. И свежий воздух вновь подёрнут мглою. Я по небу парю. Но знаю, всё – мираж. Хоть сплю, но вы, по-прежнему, со мною. И я спешу – причудлив лабиринт. Без входа. Выхода. И без надежды. Явился сон из подсознания глубин, Которым, даже, наяву я брежу.

/304

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Я всё разрушила, и всё опустошила. Свой дом и мать я не смогла сберечь. Сметая всё с пути, неведомая сила Пытается меня с собой увлечь. Всё перепуталось. Устала я безумно Бороться снова за себя, за вас. В метаниях пытаюсь быть благоразумной, Не исчерпав свой жизненный запас. Я вновь бегу. Средь бела дня мечусь по кругу. Не измениться мне по существу. Но не способна я довериться ни другу, И к помощи врага не призову. 

Последние слова всегда за мной. Не обессудь! Ведь это – факт. С тобой мы много лет, мой дорогой! А впереди – последний акт. Бывало всякое: паденья, взлёт. Порой, кружилась голова. Казалось бы, закат? Но вновь – восход. Спасают новые слова. Учиться состраданью. И любви. Душа мудреет вместе с нами. Как часто трудно быть мне – «Визави». Реальность подменю мечтами.

/305

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Какие времена настали? Все ценности мы растоптали. Век сумасшедший, век – потерь, Бегущий к гибели теперь. Ведь, прежде – чем душа горела? Гармонией любовной пела. Всё было так. Теперь, зато, Толпа нуворишей в авто. И катаклизм, и цунами вскоре – Всех нас они утопят в море. Всё заслонила мишура. Людские души – флюгера. И к сказанному что добавить? Прибавить что-то, иль убавить? Апокалипсис уже ждёт. Ещё немного… Он придёт. 

Что одиночество? Лишь только миг. Полёт к единственной, манящей цели. Как ниоткуда налетевший стих Моей души, поющей еле-еле…

/306

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Рисунком на песке. Одномерным пространством. Пролегли вдалеке Годы жизненных странствий. Мысли вслух: «Пощади», В ожиданьи заката. Задохнувшись в груди, Разбежались куда-то. Превратилось всё в пыль С дуновением ветра. Уничтожена быль – Нашей жизни примета. 

Вдруг наплывает ниоткуда Созвучье рифм, имён и слов. И неразгаданное чудо Стремится на бумагу вновь. Откуда-то приходят строки. Сомненье. Вымысел. И жар. И страх. И мука. Биотоки. Спешит к перу бесценный дар. И я спешу, боясь отвлечься. Подумаешь вдруг о другом – Забыта мысль, успев зажечься Мелькнувшим, пламенным огнём.

/307

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Уходит осень золотая. Я вижу незаметные следы – Волненье птиц, что улетая, Оставят нам предчувствие беды. Томима чувством невозвратным. Кружит Природа, с нею вместе мы. И разум болен непонятным – Круговоротом лета и зимы. В осенне-зимний, долгий вечер – Есть время поразмыслить о былом. Как нам достойно встретить Вечность, Не забывая, впрочем, ни о чём. 

Как нерв – Провода. Обрывки слов – В никуда. Замёрзшие пальцы – Догадки. И снова скитанья – Всё шатко. А снег – В небесах. И душа – Нараспах.

/308

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



Умолкнут звуки навсегда. Не зазвучат прощальным смехом. Но обретут себя, когда Наполнятся забытым эхом. Оборван стон. И смех. И плач. Но не утеряна надежда, Что возвратится к нам скрипач. И запоёт смычок, как прежде. Измучена его душа. Но тихо ожидает скрипка. Пока умолк он, не спеша, Она вернёт ему улыбку. 

Мысли – хлёстки, Как плётки. Тянут нервы – Сверх меры. Мысли – выстрел, Вдруг, в спину. Мысли – вихрь Без причины. Мысли вёртки – Издёвки. Мысли – верёвки, Бесовки…

/309

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Все сомнения – прочь. Улетаю. От тебя, от себя убегаю. В ночь, которая всё ворожит: «Никогда он не будет забыт». По крупицам, всё в память упрячу И слова, что хоть что-нибудь значат. И поступки, улыбки и жесты. Все расставлю на нужное место. Мне бы только немного терпенья. Отдохнула б душа от забвенья. Так хотелось. Мечталось. Увы. Не смогу. Хоть на миг позови… 

Всё – лица. Лица. Калейдоскоп. Мне часто снится, Пред мною – Бог. О, Боже! Боже! Прости меня. Виновна? Что же… Кто – Ты? Кто – я? Песчинка в море Людской молвы. Моя «Live Story» Вся – на крови.

/310

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ



А мне, увы, не двадцать пять. Но я себя ещё не знаю. Так часто хочется мечтать, Что возраст свой я забываю. И даже мне не тридцать пять. Но сердце с этим не согласно. Не в состояньи осознать, Что над Природою не властно. И так давно не сорок пять. Да. Время то уже далече, Где «Баба – ягодка опять». Вся – в ожиданьи новой встречи. Так сколько ж мне? Смолчу… Опять Проходят дни, сплетаясь в годы. Не повернуть нам время вспять. И не убавить обороты. Но помним каждый миг. И час. Бывали взлёты и паденья. Ведь в жизни каждого из нас Случались «Чудные мгновенья».

/311

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ



Хотела б заглянуть я в «Книгу Судеб». Очиститься от всякой лжи. Пусть вера вечная во мне пребудет – Спасением бессмертия души. Хотела бы пройти по бездорожью. С собою все оттенки унести. Провидеть в этом только волю Божью В судьбою предначертанном пути. Хотела бы я так… Но, хватит ли упорства Внутри себя всё низменное подавить? Души и тела разрешить единоборство Вопросом Гамлетовским: «Быть или не быть?» 

Сожжённая закатом догорала даль. И день остыл. В душе осталась смутная печаль, Что мир уплыл. Тревогой пахнет почему-то. Безудержностью. Прислушиваюсь я к минутам С нежностью. Поэзия, не выраженье чувств – Освобождение. Слова, сорвавшиеся с уст – Мгновение.

/312

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

ПОПЫТКА «ХОККУ»

Что я оставила себе? Всё. И завязь на истоптанной воде… Ленивый летний день, Подтягиваясь к вечеру, Убегает в ночь… Танцы на крыше В шаге от края. Взлететь… Земля, испив С небес ниспосланный коктейль, Обмерла от счастья… От разочарования душа Лицо своё перелицевала. И обнадёженной уснула… Город – чуждый. Улицы давят. И переулки. Жжёт подошвы камень… Отпущу себя навстречу ветру. Распушит волосы мои. Затреплет… Любить ближнего? Так сложно. Ведь и себя люблю не очень…

/313

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Старый, почерневший асфальт. Сквозь щель травинка К солнцу пробивается… Когда-то было больно. Теперь – никак. А жаль… Белые на синем облака. Не ведая печали, плывут себе. Иль с ветром грозным мчат на Запад… Тёмно-серые тучи Закрыли небо. И вздыблены, как конь мой… Паутина бельгийского кружева – Новизна. Сильнее слов, чересчур перегруженных… Город пустеет. Исчезают люди. Гаснут тени… Оставлены дома. Ослепли окна. Только ветер носит листья по мостовой… Рисуя прошлое, Смеюсь, плача. Не знаю настоящего… Не решайте за меня. Сама свою нишу найду. Где-то…

/314

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

Штрихи чёрным по чёрному. Не встречу кого-нибудь. Никого не потеряю… Снегом переполнена зима. Заморожены льдом окна. До весны? Или лета? Ты не узнаешь меня. Забудь моё лицо. Не потревожь… Взаимность диалога – эхо. Беззвучный монолог – исповедь. Кричащий монолог – отчаянье… Стихия – сама себе хозяйка. Хватает. Сокрушает. Душит. Учит жизни… Слова соберу в гербарий. Спрячу на дно души. Никому не нужны… Выпрашивая доброе слово, Плачу на рассвете. И каюсь. Каюсь. Каюсь… За порогом дома. За порогом комнаты. За порогом сна. Пустота… Стыд? Боль? Раскаяние? Наслаждение…

/315

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

Убегала в другую страну. В другую жизнь. Ничто не изменилось… Уже август. Вечер тоскует по пледу, Обозначив контур осени и печали… Каминный костёр, согревая, Обернулся пеплом. И сажей… Вкус яблока – Грехопаденье. Напомнил мне об изгнании… Нитки. Иголки. Спицы. Заполняя досуг, Поглотили жизнь… Пробуждение. Здравствуй, Остров. Потерянный... Бусинки слов. Драгоценные камни. По капле… Покаяние. О спасении. Молит… На границе сна. Обрывки сновидений, Держите меня!

/316

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

Если б кто-то дал мне крылья голубя, Я бы улетела. И успокоилась? Я – женщина. И значит, я – пустыня. Найди оазис, иль от жажды потеряешь разум… Боль эфемерна. Тщеславие тщетно. Что это, стыд? Что важней? Содержание? Форма? Истина? О дожде. О сне. О пробуждении. Наваждением образов Обернутся… Меняю паспорт. Петляю, путая следы. А группа крови? Неизменна… В ночь с четверга на пятницу. Изнурителен вещий сон. Пытаюсь проснуться. Тщетно… Пробужденье страшно. Ужасна реальность. Спать, спать, спать… В этом мире каждый думает, что он, сам себе, – Бог. Разуверить его в этом? Несчастный…

/317

Анжелла Подольская / РИСУНКИ НА ПЕСКЕ

На улице – сплошной детский порок. На губах – материнское молоко, Согретое солнцем… Звёзд – мириады. Не сосчитать. Больше, чем песчинок в песке… Пространство безответно. Блуждание во Вселенной В поиске лиц… Ветры Да вороний глаз. Вёрсты. Волчья пасть… Фиолетовое безмолвие. Диск оранжевый Иногда… «В некотором царстве. В некотором государстве» – Никто не ожидает нас… Живу, Пока в памяти твоей Летаю… Любовь… С нею – прекрасно. Мучительно, Как без воды в пустыне... Между старой и новой Надеждой… Между старым и новым разочарованием…

/318

Поэзия / ЛУНА В РУКЕ

Бег времени На моём лице. На коже… Отчего над душой не властен? Скучающие брови… Полоска губ, в миг Сотворившая улыбку… Белой змейкой Горная река Жажду камней утоляет… Осень медью разлилась И листву в кармин одела. И луна зарыживела, лёгкой поступью искрясь… Мнимые встречи. Явные разлуки. Плыли навстречу… Лето. Костры с пеплом – Любовный рисунок. Ночь. Бездумная юность… Вот на пороге – осень, Жёлто-янтарная. Жизнь вульгарная промелькнёт вёснами…

/319

ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА

то за нужда в этой писанине? – спрашивала себя иногда. – Одни хлопоты... Но, очевидно – если не могла не писать, значит это было необходимо моей душе. Некоторые мои тексты основаны на документальной основе. Иногда идеи носились в воздухе, точнее – приходили из «ниоткуда»… Литератор лукавит, если говорит, что пишет только для себя. Банальное кокетство. В душе надеется, что кто-нибудь прочтёт написанные им строки, и если не восхитится, то хотя бы одобрительно кивнёт. Сейчас многие пишут, алфавит доступен всем… Не стану притворяться, что моей целью было сохранение русского языка, культуры, вдали от места, где родилась. Меньше всего я думала об этом. На протяжении двадцати лет я живу «прозопоэзией» и «поэзопрозой». Это не мои слова – позаимствованные. Порой, излишний романтизм наполняет мои тексты трагизмом. Повод высказаться, вспомнить всё и вся я часто ищу и нахожу внутри себя… Иногда эмоции достигают такого накала, что нагнетают моё мироощущение и подстёгивают чрезмерность переживания… В своей прозе я не ограничиваюсь только любовными страстями, а ввожу в неё черты эпохи, в которых отчётливо про-

/320

сматривается срез общества моего времени. Нередко я и сама присутствую в этих текстах. Иначе нельзя. В постоянных воспоминаниях не прерывается связь с моим Городом, хотя это уже совсем другой город. Чужой. Не прерывается связь и с людьми, даже с теми, которые ушли... Вся проза, стихи, воспоминания, помещённые в двухтомнике «Черновик чувств» и «Рисунки на песке», написаны в эмиграции. Они являются частью моего бытия, боли, радости, моего творческого дыхания. Мне трудно остановиться на чём-либо конкретном. Это тяжело, да и не нужно, ибо выделить что-то невозможно, потому что очень уж не хочется прерывать ткань повествования. Многие рассказы связаны друг с другом незримой нитью. Она проявляется чётко и явственно, как изображение на фотографической карточке при её проявлении. Хочется верить, что, взяв в руки двухтомник, Читатель обнаружит в нём что-то важное и новое для себя. Я далека от политики, хотя, как у всякого нормального человека у меня есть собственное мнение о происходящем в мире. Но тексты мои свободны от политических дискуссий. «Дай, Бог, – разобраться с художественным словом».

/321

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРОЗА ПО ЛЕЗВИЮ ПАМЯТИ Очерки о жизни Ближний круг «Первый раз в первый класс» Почти взрослая жизнь Отец. Университет Троллейбус номер девять Марш Мендельсона. Дочь «Анжель – ум, честь и слава нашей эпохи» Сын. Владимирская ГИВЦ В направлении Ханаана «Пристегните ремни». Мама Европа. В поисках самой себя

6 16 22 33 36 40 43 54 57 64 69 74

КИЕВСКОЕ ЛУКОМОРЬЕ Рассказы о Киеве Всё будет хорошо, но кончится печально Моя улица Штрихи тонким грифелем Во дворе… Няня Окно «Гуси-лебеди…» «Любит… Не любит… Плюнет… Поцелует…» Марго с Малой Житомирской Рыбные четверги… Понедельники… И среды… Вера… Надежда… Любовь… Еврейский базар Пока ты со мной Приглашение на исповедь

/322

78 80 84 94 103 108 111 114 119 121 124 133 136 140

«Ретро Трамвай» Тётушка Пальто моё дыряво Выходной

146 148 158 164

ПО ТУ СТОРОНУ ДОЖДЯ Лирические миниатюры По ту сторону дождя Дорога Если бы… Этюд Иллюзия «In vino veritas…» Курсив или размышление на тему «Что есть любовь?» Иррациональное Лёгкое очарование порока Любовь. Триптих Инь-Ян Рано или поздно Послевкусие Между строк Мысли Нерв Ни о чём… Обо всём… Он был не тот… Она была не та… Песнь любви Письма После полудня Прогулка Зеркало Жара Театр теней Часы Ускользающая мысль Ремейк Утро Ветка Палестины Воспоминание об утерянном Рае Всё разрешится с грозой Вакуум Время Нежность Звуки музыки

170 172 174 176 178 179 181 183 184 185 186 187 189 191 192 193 195 197 199 200 202 204 207 209 211 213 215 217 218 220 221 223 224 225 226

/323

БЕЗ ХРОНОЛОГИИ Из дневника Давно не писала. Очень давно...

228

ПОЭЗИЯ ЛУНА В РУКЕ Я – не от плоти Разбросала я. Раскидала Опустело вокруг. Время – к ночи Отчего душа хрупка? Отчего ранима? Унеси меня, ветер Печаль приходит беспричинно Спеши! Там ждёт тебя награда Сегодня ветер болен Как часто мне комфортно быть одной Сквозь паутину Чем так природа мне мила? Я – не избранник. Не герой. И – не судья Опять бесцельные часы... Шаги Дом, которого нет Как много дней прошло с тех пор Время – не здешнее О чём подумать, наконец? Устала от вопросов без ответов Вдруг мне послышится в тиши Мой дом! Всё в нём так просто было Я фон. Я оттепель. Листочек на ветру Пусть взгляд твой небрежен Я всё тебе верну Я пред тобой не виновата Грешить. Замаливать грехи Как много «не» Интимность рук – в прикосновенье Дни, как сны. И летит календарь Уронила руки на колени Что в голосе моём, тебе? Слепое покрывало рук Природа вдруг сошла с ума Стихи мои просты Задумчивая маска Твой взгляд – вчерашний день Я снова буду мучаться во сне

/324

236 236 237 238 238 239 240 240 241 242 243 243 244 244 245 246 246 247 247 248 249 249 250 250 251 252 253 254 254 255 256 256 257 257 258 258

Любовь Меня нельзя задеть. Меня нельзя унизить Снег опять метёт Молитва История достигла своего финала Любовь-Наваждение Что слово? Любовь – отдельная страна Что приходит на смену страсти? Исчезло. Ни любви. Ни сожаленья Прощай, любимый мой. Я ухожу Я не способна быть, как все Седина на твоих губах Как ни был сладок плен из лжи Кому дана любовь – тем не нужны слова Когда падает снег Если б всё вернулось вспять Порой молчание сильнее слов Надо прошлое убить Расставание – смерть» Дней осталось так много... Так мало Время тянется долго Заблудилась осень меж дорогами Уходит всё. Не ожидай меня Поляна. Дерево. Рояль На книгу тень легла твоя Полуулыбка. Полустон Осень кончалась Сомнения измучили тебя Не ищи в этой зыбкой жизни Мне ни выплакать… Ни выстонать Обрываю стихотворенье А всё кончается внезапно Стихи ушли не попрощавшись Вновь тени на стене. Окно черным – черно Несмелыми шагами Заплакала осень. И мы вместе с ней Когда устанет сердце барахлить Шептали травы, листья: «Стой! Не навевай печаль Не нужны нам больше откровенья Я для себя отрезала пути Так люблю тишины покой Брусчатка, и снова колдобина Я в зеркало гляжу, как в небо

259 260 260 261 262 262 263 263 264 264 265 265 266 266 267 267 268 268 269 269 270 270 271 271 272 272 273 273 274 274 275 275 276 276 277 277 278 278 279 279 280 280 281 281 282

/325

Ты помнишь, небо голубело «Не возвратиться на круги своя» Вновь бред... Полночный бред Не беда, если сердце зайдётся Всё сбывается. Не забывается В стихах – душа. И в прозе – лишь печали Это грустное «Вчера» Мы с тобою заодно Уснуть? Забыться? Вот абсурд! А на подходе вновь весна Слова, как шелуха Кто-то выдумал, что радость Мучительный, короткий миг Нет радости под этим небом Я праздную пораженье Где же ты, Муза? Я знаю, нам не увидеть Вот – «До». Вот – «После». И дефис меж ними Такая дымчатая даль Танцует дождь Неосторожен взгляд Утро опьянело от бессонной ночи Убегу от себя я в осень Всего лишь миг в руке была Луна Догораю, как свеча Заползает в сердце тоска Двуликий Янус Фонарь, устав от электрического света Не состоялось. Не совершилось Принять всю эту неизбежность Захмелевшее лето в разгаре Ты больше не давлеешь надо мной Так бывает: чувства тратя Откричала, отхрипела Вернёмся в дом, когда-то позабытый нами О ком болит душа или о чём? Пришли слова. Не записала Я живу просто так. Между строк. Между пауз Мне не хватает словаря Живу во сне, когда сознанье спит Я всё разрушила, и всё опустошила Последние слова всегда за мной Какие времена настали? Что одиночество? Рисунком на песке

/326

282 283 283 284 284 285 285 286 286 287 287 288 288 289 289 290 290 291 291 292 292 293 293 294 294 295 296 297 298 298 299 299 300 300 301 302 302 303 303 304 305 305 306 306 307

Вдруг наплывает ниоткуда Уходит осень золотая Как нерв Умолкнут звуки навсегда Мысли – хлёстки Все сомнения – прочь. Улетаю Всё – лица. Лица А мне, увы, не двадцать пять Хотела б заглянуть я в «Книгу Судеб» Сожжённая закатом догорала даль

307 308 308 309 309 310 310 311 312 312

Попытка «ХОККУ» Что я оставила себе?

313

Послесловие автора

320

/327

/328