ЛЕОНИД БЕРДИЧЕВСКИЙ «МУЗЫКА В САДУ МИРАБЕЛЬ» (Переводы; Тракль, Гейм, Бенн; Берлин, 2018 г.) by literaryStudio

Георг Тракль Георг Гейм Готфрид Бенн

МУЗЫКА В САДУ МИРАБЕЛЬ Книга стихов Перевод с немецкого Леонида Бердичевского

Берлин – 2018

ГЕОРГ ТРАКЛЬ

ГЕОРГ ГЕЙМ ГОТФРИД БЕНН

МУЗЫКА В САДУ МИРАБЕЛЬ Книга стихов Перевод с немецкого Леонида Бердичевского

Макет и вёрстка Иосифа Малкиэля

ISBN 006-7-926997-34-9

Берлин, 2018 2

Георг Тракль

Георг Гейм

Готфрид Бенн

Эрнст Людвиг Кирхнер. Танец Чардаш

ВСПЛЕСК ЭКСПРЕССИОНИЗМА (от переводчика) Более ста лет идёт дискуссия искусствоведов и литературных критиков об экспрессионизме. Как и где он возник, какова его суть, что сопутствовало его появлению? Думается, что это теперь не столь важно. Хочется лишь отметить его влияние и значение на последующее за ним развитие культуры. Несмотря на то, что век экспрессионизма был недолог, но след его глубок и неоспорим в изобразительном искусстве, литературе, архитектуре и музыке. Не стоит заниматься перечислением имён его представителей. Кто в первых рядах, кто – за ними. Многие достаточно известны и почитаемы в мировом перечне мастеров. Их работы часто репродуцируют, переиздают, исполняют… Они вошли в антологии, альбомы, и пособия по истории культуры. Не стоит углубляться в определения этого явления. Оно известно каждому образованному человеку планеты. Эта книга представляет фрагменты литературного творчества лишь троих Поэтов. Именно они, на наш взгляд, наиболее точно выражают суть и историческую атмосферу того времени, его просчёты и находки, дыхание этого многогранного периода в искусстве, именуемого ЭКСПРЕССИОНИЗМОМ. Их имена: ГЕОРГ ТРАКЛЬ, ГЕОРГ ГЕЙМ, ГОТФРИД БЕНН. К этому направлению относится художница и 5

поэт ЭЛЬЗА ЛАСКЕР-ШЮЛЕР (раннее издана книга её стихов «Голубой рояль» в моём переводе). Что объединяет авторов книги? Несомненная индивидуальность, фразеология и восприятие окружающего их мира. Язык их точен, пусть, порой, грубоват, характеристики увиденного и услышанного лаконичны, и конкретны, – никакого украшательства, изыска и «щадящих» интонаций. Их часто обвиняли в деформации слов, образов, излишней взволнованности, то есть, именно, «экспрессивности» изложений и оценок. Думается, что каждый имеет на это право. Не подражательство, не применение «штампов», а своё восприятие пусть даже пафос. Впервые они были представлены в антологии «Сумерки человечества» («Menschheitsdammerung»), составленной Куртом Пинтусом, Ernst Rowohlt Verlag, Берлин, 1920. Многие из представленных переводов сделаны из этой антологии. Кстати, следует упомянуть, что в Москве, в издательстве «Московский рабочий», в 1990 году была издана книга под тем же названием (составитель, автор предисловия и большей части переводов, – В.Л. Топоров). Некоторые переводы искажены до неузнаваемости, метафоры случайны, синонимы спорны. Да Бог с ними. Благо, книга была подарена мне значительно позднее, чем я закончил переводить стихи для этой книги! Прежде всего, хочется представить наших поэтов в их биографической канве. Может быть, эта информация поможет читателю глубже окунуться в мир творчества и в душевное состояние авторов. Прежде, чем экспрессионизм достиг своего апогея, двоих из поэтов не было уже в живых, однако, они признаны чуть ли не идеологами экспрессионизма в литературе Германии.

ГЕОРГ ТРАКЛЬ (GEORG TRAKL). Он родился в одном из интереснейших городов Западной Европы, городе высочайшей музыкальной культуры, в сердце моцартовского гения, – Зальцбурге, 03.02.1887 года. Однако, ни город, ни его традиции нисколько не повлияли на всю дальнейшую жизнь и творчество поэта. Он родился в семье торговца скобяными товарами, Тобиаса Тракля. Кроме Георга в семье были ещё три его сестры. Материальное обеспечение семьи было скромным и юноша подрабатывал на случайных подсобных работах. После начальной школы, он бросил гимназию, решив стать фармацевтом. С 1908 года изучал аптекарское дело в Вене. Закончив его, поселился в Инсбруке. Здесь, в журнале «Der Brenner» впервые была опубликована подборка его стихов. Переехав в Берлин, Эльза Ласкер-Шюлер ввела его в литературную среду, которая сразу же признала его соратником. Вскоре началась первая мировая война. Он был призван на фронт и принял участие в битве под Гродеком, в Польше, в качестве лейтенанта медицинского отделения. Военные действия произвели на него настолько сильные психологические впечатления, что он был помещён в психиатрическое отделение больницы в Кракове. Здесь, под влиянием алкоголя и наркотических средств, к которым пристрастился в юности, Тракль покончил жизнь самоубийством. Это случилось 3 ноября 1914 года. При жизни была выпущена только одна его книга (Стихотворения, 1913) . Вначале поэт находился под влиянием Ш.Бодлера и А.Рембо. Однако, вскоре утвердил собственный поэтический язык, ритм и строфику, сюжеты и логику, изобилующие меланхолией и воображением видений, образов, метафор и составных слов, собранных свободно по своему восприятию. По7

рой кажется, что он находился в плену сновидений, вынуждающих его к принятию сюжетов, толкающих его дыхание к невероятному напряжению мысли. Эта своеобразность и сформировала его поэзию и придала ей тот окончательный вид, который позднее был провозглашён экспрессионизмом и подхвачен последователями, которые и теперь, спустя сотню лет, возникают в мировой поэзии. При чтении его стихов создаётся впечатление, что многие его сравнения и выводы носят более фонетический характер, чем смысловой. Поэзию Тракля ставят в один ряд с Гёте, Гейне, Рильке и многими другими значительными мастерами немецкой литературы. ГЕОРГ ГЕЙМ (GEORG HEYM). Он родился в небольшом немецком городке Нижней Силезии, Хиршберге, 30.10.1887 года. Отец его был прокурором. Человек крутого нрава и строгих чиновничьих правил кайзеровской Германии, он переносил их на воспитание сына. Георг, при всей своей, с детства замеченной одарённости и свободолюбии, вынужден был подчиняться этому диктату. В 1908 году отец получил назначение в Берлин. В 1907 году Георг закончил школу и стал изучать юридическое право в Вюрцбурге, Йене и закончил обучение в Берлине. Его привлекала военная карьера, однако этому желанию не суждено было осуществиться. Катаясь на коньках по затянутой льдом реке Хафель, он утонул. Это случилось 16.01.1912 года. Вот, собственно и вся канва его короткой жизни. С 1904 года Гейм вёл дневник. В нём отразилось его резкое неприятие окружающего мира и, в первую очередь, своего отца, который преграждал ему путь к творчеству и самостоятельному решению дальнейшего жиз8

ненного пути. Вот одна из записей в дневнике: « Я стал бы одним из выдающихся писателей, если бы мой отец не был негодяем… когда мне надо было заниматься самим собой, пришлось устанавливать дистанцию с этим отъявленным прохвостом». Отец отбирал у него карманные деньги, не позволял пользоваться ключами от квартиры и т. д. И далее, в дневнике: «Душно мне, в эту мещанскую эпоху, когда я не в силах найти применение своей энергии и энтузиазму». Последние четыре года жизни Геймом написаны огромное количество стихов, рассказов, пьесы и подробный ежедневный дневник. При жизни вышел всего один сборник его стихов «Вечный день» («Der ewige Tag», 1911). Всё остальное его литературное наследие издано посмертно. Широк спектр тем его творчества от ироничных строк о мещанстве до видений ужасов и недостатков мира, от исторических персонажей до осмысления современного восприятия, надвигающейся военной катастрофы. Гейм создал своё ритмические построение стихотворений, а также он часто обращался к форме сонета и рондо. Сборники стихов переиздают и несколько поколений поэтов обращаются к его находкам и экспрессионистским решениям. Влияние его творчества нашло много последователей в странах мира. ГОТФРИД БЕНН (GOTTFRIED BENN) Он родился в небольшом Прусском городке, Мансфельде, 22.05.1886 года в семье пастора, мать его была из франкоязычной Швейцарии. В семье строго соблюдались религиозные законы и каноны. Сперва он посещал лицей во Франкфурте-на-Одере, где приобрёл первоначальные знания в богословии, филологии и прочих гуманитарных дисциплинах, затем обратился к меди9

цине. Закончив медицинский факультет стал практикующим врачом по кожным и венерическим заболеваниям. Во время первой мировой войны служил военным врачом на фронте, затем, вплоть до 1935 года жил и работал в Берлине. В 1933 году примкнул к национал-социализму, осудив все прежние свои привязанности. Но вскоре разочаровался в идеях нацизма и стал жить своей личной жизнью врача и литератора. Жёсткие образы в сюжетах его поэзии и прозы откровенно изложены в экспрессионистской манере с подчёркнутой деформацией медицинских и бытовых фактов во взаимоотношениях персонажей и событий. Позднее, он объединил свои умозаключения в книгу «Мозги» («Gehirne»,1916). В 1920 году вышла в свет интересная книга его эссе, неоднократно переиздававшаяся «Современное Я» («Das moderne Ich»). Яркая большая книга его творческого наследия «Статистические стихи» («Statische Gedichte»), 1948) подводит итог всей его жизни в литературе Умер поэт 07.07.1956 года в Берлине. Влияние творчества предлагаемых трёх поэтов на мировую поэзию велико. Во многих странах земного шара оно ощутимо. Нет смысла более подробно останавливаться на их находках и откровениях. В их поэзии, которая передаёт дыхание не только поэтов, но и того сложного времени, в котором выпало им жить и творить. Каждый переводчик по-своему подходит к осмыслению оригинала, к фразеологии его и ритмическому строю. Хочется верить, что в Вашем лице, дорогие читатели, я найду внимательного и терпеливого союзника, заинтересовавшегося творчеством поэтов, которые являются значительным явлением в литературной жизни поколений.

ГЕОРГ ТРАКЛЬ (Georg Trakl). (1887 – 1914)

РОЖДЕНЬЕ Рожденье: темень, молчанье и снег. Тропы в лесу, – следы охотников. О, нервные взгляды мха. Тишина матери. Тени деревьев. Во сне свободно разбросаны руки. Когда прекратит светить сонная луна? Рожденье, – ночное опьянение. Голубая вода у подножья утёса. Стоны увиденного, – Падший Ангел. Пробужденье в глухоте комнаты. Двойная луна. Блеск глаз молчаливой зрелости. Боль. Крик роженицы. Тёмные крылья Движенье новорождённого в ночи. Мягкий снег из розовых облаков. 11

ЗИМА Холодом скованно белое поле. Стужа коснулась пространства небес. Даже охотники бросили лес. Но над прудом галки кружатся вволю. Звон колокольчика где-то далёко. В кронах ночлег обрела тишина. По небу серая бродит луна. В избах огни светят робко и блёкло. Зверь издыхает у края опушки. Кровью он за́лит, – совсем изнемог. Слышен призывный охотничий рог. Вороны кровью пьяны на пирушке.

ЛЕТО По вечерам смолкает счёт лесной кукушки Склонились злаки до земли, и маки ниже Бедою чёрною гроза летит с пригорка... И звук весёлого сверчка стихает в поле. Каштанов кроны в высоте, мертвы, как будто. По маршу лестницы плывёт шуршанье платья. Едва-едва накал свечи в квартирном мраке. Сейчас серебряной рукой его погасят Беззвёздная ночь укрылась тишиной.

У ТРЯСИНЫ В тумане странник. Шёпоты трубы в тиши трясины под небом серым. По перелёту птиц летит поезд, наперерез полотну воды. У разрушенной гнилью хижины, взмахнув чёрными крыльями, взволнованная ветром берёза. В обратный путь ползёт улитка. Безропотно пасётся стадо. Но вот уж явление ночи. Кроты оставляют шёпот воды.

ВЕЧЕРНЕЕ ОБРАЩЕНЬЕ К СЕРДЦУ Крик летучих мышей, оглушающих вечер. Ворон скачет по лугу. Шелестит красный клён. Путник видит кабак, – путь в него обеспечен, – там вино молодое и орех недурён. Под хмельком хорошо прогуляться по лесу. Сквозь листву уловить колокольную боль, – это только всего лишь церковная месса. А роса возле глаз? Какова её роль?

НОЧНОЙ РОМАНС Под сводом звёздного шатра Гуляет путник-полуночник. Малыш в испуге прячет очи. Луна, как серая дыра. За зарешёченным окном девица льёт обильно слёзы. Влюблённые нырнули в грёзы, восторженно, – в пруду немом. Убийца бледный пьёт вино. Больных охватывает ужас. Монашка, соблюдая службу, к распятию припав крестом. Спросонья мать поёт для всех. Ребёнок на оконной раме в ночь смотрит умными глазами, и сдавленно бормочет смех. В подвале от коптилки свет. Рукой мертвец малюет что-то. Молчанье разрушает шёпот. Все крепко спят, и страха нет.

CТРАННИК Холм наглухо прижался к белой ночи. Серебрист оттенок картонной ярости посреди звёзд и камней. Сонливость растворяется через ручеёк, словно мальчик с умирающим взглядом. Розовый серп луны пропадает. Пастырь проповедует на старой, рыхлой, каменной породе, показывает кристаллики жабьих глаз. Пробуждается яркий ветер, птичьим мёртворождённым молчанием. Тихие шаги направлены ко мху; глянцевая луна грустно дрожит от пения водной глади. Странник возвращается из странствия безо всякого разрешения, словно на чёрном, золотистом паруснике по разрушенному городу.

АМИНЬ Заполнена комната запахом тленья. Тени жёлтых обоев бегут в зеркалах. Руки, цвета слоновой кости, печальны. В мёртвых пальцах коричневый жемчуг. И в тишине открылись капли голубых ангельских глаз. Вечер голубоват. Отмирания время. Тень Азраила* закрывает собою крошечный сад. Аминь… *Азраил – ангел смерти.

ОСЕНЬЮ Подсолнухов ряд у забора не зря. У больных притупились временно боли. Звон колокольный из монастыря. Пение женщин доносится с поля. Жалобы скрипки плывут со двора. По миру птицы разносят легенды. Осенняя жизнь приходит с утра, – она состоит из отдельных моментов. Давят вокруг виноград на вино. Спокойны и веселы люди при этом. Настежь в мертвецкую дверь и окно. Всё изукрашено солнечным светом.

МАЛЕНЬКИЙ КОНЦЕРТ Вот потрясение: солнышко смело ладони пробило розовым цветом, – Сказка и только. И сердце при этом скачет. Но надо заняться бы делом. В полдень волнуется жёлтое поле. Пенье сверчков не услышишь почти ты. Шумы лесов вроде, напрочь, закрыты. Косы на поле, как птицы на воле. Воды обильно покрыты гниеньем. Тишь разрушается звуком гитары. Дышат во всю прокажённые пары. Замерли рыбы. Ветров дуновенье. Воздух колеблется духом Дедала. Запах молочный приносит орешник. С криками крысы несутся поспешно. Скрипке учителя время настало. А в кабаке на прогнивших обоях, Светят едва уцелевшие краски. Сорваны всюду приличия маски. В общем скандале поссорились двое.

ОНЕМЕНИЕ К вечеру белый город полностью растерян. Чёрные стены словно слились с деревьями. Серебряная маска души окунулась в злобу, Магнит ночи притянул всех в свои каменья. О, безупречность полёта вечернего звона! Разврат ледяной дрожи детских смертей. Плеть Господа яростно хлещет звёзды. Летают бациллы, голод, взгляды больных глаз. О, сумасшедший, плавающий жёлтый хохот! Тишина в пещере молчания человечества. Залиты металлом онемевшие головы.

СОН Темени проклятая отрава в светлый сон вошла. Огромный, странный сад, – деревьев силуэты, – змеиные извивы их, ночные мотыльки, полёт мышей летучих, и пауков возня… Пришельцы! Ваши тени в закате тонут… Корсар печален в солёном море. Взлетает, трепеща, птиц белых стая, к исходу ночи. Их манят города из стали.

ВДАЛИ Собрали урожай зерна и винограда. Вот, деревушка спит в осенней тишине. Стук молота о наковальню, как награда. Приносит ветер смех, – он плещется в окне. Ребёнку нежному охапкой дарят астры, Что распускаются, – их запах у оград. И с тем, что все мертвы давно уже согласны. Охапкой темени взорвался старый сад. В пруду единственная золотая рыбка. На всё таращится со страхом чей-то взгляд. Окон коснулся ветер, изысканный и гибкий, Он предлагает звук, но на органный лад. Мерцание звезды мечту смешало с тайной, и вдаль глядят глаза, – там тучи все в гряде. И в серой скорби мать, грустит необычайно, И темень тонет в чёрной резеде.

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР Карлу Рёкку

Коричнево. Подобие пятну у стен, затронутых осенней стужей. Мужчина с женщиною вместе тужат, в холодной комнате идут ко сну. Играют дети. Теней пелена коричневым пластом упала в лужу. Проходят люди нацепивши ужас, церковным звоном жизнь напряжена. Для одиночества открыт кабак. Табачный дым под сводами, как мрак. Лишь тишина, в тандем мечте, ласкает. И личное вдруг память всколыхнёт. И пьяницы в раскаянье, но вот уж птицы вольные соединились в стаю.

ЗНОЙНЫЕ СУМЕРКИ На опушке леса тихие свидания. Тёмная дичь. На холме стихает вечерний ветер. Жалобный плач чёрных дроздов. Мягкие звуки осенней флейты. Молчание труб. Чёрные облака устремились к луне, – к источнику света. Звёздное небо оттеняет сестру свою – луну, голосуя сквозь душу ночи.

НОЧЬЮ Я посвящаю свои голубые глаза этой ночи, ей же, – червонное золото своего сердца. О! Где ты, мягкое дыхание света? Твоё бесконечно-синее покрывало опускается, твой яркий рот заманчиво вздрагивает, вплоть до помрачнения разума.

МОЛЧАНИЕ. ТИШИНА В холодном лесу пастырь отмечает солнце. Рыбак тащит лёгкой сетью, из света, луну. В голубом хрустале силуэт человека. На его щеках звёзды. Он досматривает финал нового сна. Ему приснился, чёрный, как ворон, пароход, плывущий по поляне с голубыми васильками. Мысленно, он погружён в тихого, забытого Ангела. Память тормошит звёзды, при луностоянии. Они, словно девы, укутаны в пряди жёлтых волос, – осенние, яркие сёстры, во тьме. Начинается их распад.

СОНЯ Вечер в старый сад направил взгляды. Жизнь Сони голубеет в тишине. Птицы – вечно странники полёта. в осень, голые деревья в тишине. Яркие цветы головки клонят, знают: жизнь Сони в тесноте жилья. Раны все – отливы и приливы, там и остаются, – в темени жилья. Где летают облака-подруги? Поступь Сони, нынче, шарит в тишине. Умирают люди, птицы, звери, голые деревья гибнут в тишине. Солнечный восход недолговечен, только ради Сони он едва блеснёт. Снег ей щёки увлажняет мягко, брови Сони выбелив, блеснёт.

ВДОЛЬ И ПОПЕРЁК В оправе колосьев взволнованы зёрна. Беззвучна осенняя поступь в деревне. Тандем молотка с наковальней издревле. Лишь смех из беседки разбрызган задорно. Весёлые астры насупились к ночи, – Они окунали в блаженство ребёнка. Но смерть уже астрам стремится вдогонку. Им солнце не в силах отдать свой источник. И рыбок в пруду охватило смятенье. И сморщились звёзды, гримасой пугая. И ветры ночные в тот час затухают, Но звуки проснулись в своём откровенье. Вот, звёзды за домом плывут в беспорядке. И матери стоны совсем уже рядом. От мрака ночного с погашенным взглядом, Кусты резеды задохнулись в припадке.

ЗАКАТ Сквозь тонкую мудрость Мы рвёмся вперёд, как дикие утки. Вечер, подобно звезде, предпочитает лишь ветер. Он прокладывает себе дорогу через изломы ночных звёзд, раскачивая дубы, как серебристые лодки. Изредка звонят белые стены города сквозь колючки его дуг. Брат мой! Мы слепо карабкаемся по стрелкам полуночи.

КРЕСТЬЯНЕ Зелёный и красный за окнами свет, – он гасит настойчиво сумрак подвала. Крестьяне сидят, поглощают обед, – ломают свой хлеб, пьют вино из бокалов. В глубоком молчании действо идёт, но изредка, скупо словечки роняют. А поле сверкает и чист небосвод, и даль необъятна от края до края. Но плоскость земли держит за душу зной, и мухи жужжат в суете бестолковой. Крестьянам неважно: они за едой, а после сонливость с застоями крови. И с жадностью солнце влетает в подвал. крестьяне размеренно, словно молитву, проклятия шлют тем, кто зной им наслал, – преграду поставил для их аппетита. И снова на поле. Прохладнее там, под шёпот колосьев и посвисты ветра. И косят они, не нарушивши такт, как будто в работу навечно одеты.

ВОПЛЬ Сон и смерть. – чёрное вороньё. Перепады в ночных головах тихой человечьей внешности. О, святость! Смуглые тела разбиты о безумные рифы. Голоса, вопящие из темени моря. Сестра бури, – настроение. Паника на тонущей лодке под звёздами молчаливого лика ночи.

ГРОДЕК Нынче вечер окрашен в осеннего леса цвета. Ежедневно с равнины разносятся выстрелы золота. При озёрной голубизне и ненасытности солнечной. С жадностью катит вперёд торопливая ночь. Солдат умирающий горько и дико издал вопль, что идёт из его окровавленной глотки. Только где-то вдали мирно стадо пасётся. За облаком красным Бог поживает сердитый. Яркая кровь заката разлита в лунной прохладе. Провалены улицы в чёрную бездну пространства. Звёздная ночь плавно ныряет в золото веток, Ветер шагает тенями по молчаливой роще, приветствуя души героев с чёрным итогом. Звуки трубы влились в осени жёлтую флейту. О, гордость печали! Тебя на алтарь бы железный. Горячее пламя души питает властная боль по не рождённому внуку.

* * * Вот, гитарные деки красно-рыжей листвы. Ветер треплет прекрасные девичьи пряди. У забора подсолнухов шёпот в наряде облаков золотистых, в небесах синевы. Жаль, луга застывают коричневой тенью, Словно мрачные ночи себя проглотили, сиротливо молчат. Признаются в бессилье. Тучи мух разжужжались в пару испаренья. Группа женщин склонилась к ручью, и стирают, А полотна блестят от разгула восхода. Моя Родина, – ты тишина и свобода, От начала пути до последнего края. Стаей мчат воробьи, бесконечной лавиной, Опускаются к зелени, – в ней замирают. Голод вылечить можно, глубоко вдыхая запах хлеба, и корня сухие морщины.

ЗИМНЕЕ ЗАТМЕНИЕ. СУМЕРКИ Максу фон Эстерле

Небо черно, будто бы из металла. Ветра полёты крестообразны. Голода хрипы так безобразны. Злоба проносится прямо к причалу. Луч, примороженный облаками, дьявольски мчат, как полёты мечты. Истово крестятся от простоты, – все семикратно, по счёту, руками. Лишь загнивание смотрится глупо, скошено набок, робко дыханье. Каждый квартал грозит увяданьем, – на театральных подмостках он хрупок. Кирхи, мосты, конечно, больницы, – это предчувствие горя окраин. Всюду оно уже догоняет. Пятна кровавые сохнут на лицах.

ИЗ СТАРОЙ ПАМЯТНОЙ КНИГИ Она щедро возвращает мне грусть. Моя душа! Ты владеешь эпизодами жизни к исходу золотого дня достигая апогея. Разбор фрагментов приносит острую боль. Звуки плывут от здравого смысла к безумию. но, вот уж, начинает смеркаться. Ночь подарила свечение звёзд с небес, и многое, что казалось, забыто. При подсветке осенней, – содрогание звёзд, Импульсом от него возникает дрожь по коже.

ТЁПЛЫМ ВЕЧЕРОМ При шуме зимнего дня, слабо завывает ветер. Детство уплывает во мрак кустарника, долгими вечерами, вплоть до заката. Тишина длится до белых ночей. Весёлая мечта провалилась в болезненную муку, постоянно при жизни, заостряя своё жало, до самого распада. Посреди дремоты, тревожа вздохами душу. Сумасшедший ветер ломает жизнь деревьям, – это издевательство вызывает жалость. Мать собирает сухие ветки в лесу. Молчалива грусть; по ночам. Наблюдается слезливость у огненного Ангела. Серебристость неба раздроблена, как жалость к детскому скелету.

СОЛНЦЕ Изо холма выходит жёлтое солнце. Прекрасен лес с силуэтами зверей, с охотниками и пастухами. Ведёт тропинка к зелёному пруду с зигзагами и поворотами. В голубой лодке плывёт бледный рыбак. Созревают крепкие колосья зерна, тихо склоняясь под ярким солнцем, неспешно готовя себя к срезу. По ночам странник заводит свою светлую и долгую песню. Солнце гонит темень, глотая её.

ДУША ОСЕНИ Тропы охотников с кровью и лаем. Вдали, за пригорком, чернеют кресты. Слепые, как в зеркале, видят мосты. Крики несут ястребиные стаи. Намечены в поле узкие тропы. Голос молчания, – песня тревоги. Кроны деревьев, – в небесном чертоге. Слышен ручья интригующий шёпот. Дичь под прицелом, и рыба, – к улову. Мечтой задыхаясь, странники бродят. Поровну время: с восхода, – к заходу. В картинах природы, запах здоровый. Что ещё нужно? Хлеб, вина, улыбки, – Этим Господь снаряжает в дорогу, Чтобы достойно прийти к эпилогу. Муки и страсти не терпят ошибку.

В ГЛУБИНЕ Убрано поле. Идёт чёрный ливень. Рыжее дерево в одиночестве. Свежий ветер кружит в пустой хижине. Весь вечер тонет в печали. Всё осталось уж позади. Собраны мягкие, скудные колосья. Их зёрна пасутся весь год в сумерках. Колени их жёстки. Возвращается стадо. Пастухи ловят нежные тела овец, Блеющих в терновнике. Я слежу за вечерними тенями. И даже Господь молчалив. Я пью влагу из колодца рощи. Холодный металл пролетает от звёзд. Он обволакивает моё сердце, И гасит слова в моём рту. Ночь разыскала меня на пустыре, В освещённом звездой орешнике, Среди пыли и мусора. Снова трубят хрустальные ангелы.

ТРИ ВЗГЛЯДА НА ОПАЛ* Эрхарду Бушбеку

1. Взгляд на опал. Венок из виноградных лоз. Сереют облака. Скалистый холм желтеет. Источником прохлады – свет. Но вечереет, И в раму тени вкраплен каменный наркоз. Уж осень. И крестами весь исчерчен путь. Песнь пилигримов, и на льне краснеют пятна. Фигуры странников спешат уже обратно. Сквозь рощу бледный Ангел бдит перемахнуть. К Сатурну прямиком несётся ветра вздох, И молодой монах, почти что робкий пастырь, Вдруг к Господу ладонь простёр бесстрастно, И закричал, и поднял тем переполох. 2. Повисли капли розовой росы. Могильный запах мне саднит дыханье. Больницы ощущение в гортани, И склепы в ряд у края полосы. Дрожит, воняя, голубая слизь Застывших слёз, волос прилипших клочья. Грусть перепуганных детей воочью, И струйкой дыма звёзды мчатся вниз. У арок окон ветер песнь поёт. Шаги святых зияют чёрной раной. Улиток хлюпы, – шёпоты фонтана. Кровь от колючек сгустками плывёт.

3. Слепцы заразу гнойных язв разносят. Здесь псалмопенье, пестрота одежд. Во взглядах женщин суета надежд, И страсть их трепетно ответов просит. Кукушки счёт в круженье быстрых танцев, И хруст костей. Загадок полон сад. Гримасы клумб приковывают взгляд, Пугает смех природой диссонансов. Мечты в лачугах, на опушке леса. Голь, нищета и жидкий суп, и лук. Вечерний звон, как сердца перестук, И неба пелена, – для скуки место.

*Опал– стекловидный материал, обычно бесцветный, разновидности его считаются драгоценными.

ЧЕЛОВЕЧЕСТВО Человечество молча стоит перед огненной бездной. Тёмных воинов глухо звучит барабанная дробь. Их шаги утонули в тумане и в звоне железном. Ночь в мозгах опечаленных тупо несёт свою скорбь. Тень от Евы затмила погоню за взглядами красными. А двенадцать апостолов скромно молчанье хранят. Свет дробит облака, и народ призывает к причастию. Под оливами ночью, во сне, крики громом звучат… Да при хлебе с вином тишина безграничная властвует. В раны Томас святой погружает и руку, и взгляд.

* * * В окружении женщин подтянуто горд, но улыбка крива, как гримаса. А тревожными днями ты полностью стёрт, – это видит увядшая астра. Словно тело твоё золотой виноград на холме наливается, зреет. Косы в поле патетикой ритма звенят, пруд зеркальный блестит озорнее. И по листьям разлапистым красных кустов, капли росные катят забавно. Дева белая, как от тяжёлых оков, задохнулась в объятиях мавра.

МУЗЫКА В САДУ МИРАБЕЛЬ Фонтан поёт и белых облаков на синем небе разгулялась стая. И окунаясь в праздность вечеров, гуляют люди, скуку коротая. Уж белый мрамор стал совсем седым. Вдаль острым клином улетают птицы. И мёртвый фавн видит: словно дым исчезла тень, чтоб в темноте укрыться. С деревьев старых падает листва, влетая в окна со всего размаха. А на стенах, как знаки волшебства, танцуют блики призраками страха. Вот, Белый гость переступил порог, к нему собака бросилась навстречу. Погасла лампа. Подведён итог. И звук сонаты обозначил вечер.

В БРОШЕННОЙ КОМНАТЕ Окна глядят на цветочные клумбы. Звуки органа проникли в нутро. Тени на стенах скривились безумно. Рейн несёт своих вод серебро. Рой мошкары, словно схваченный дрожью, кружит над пламенем ярких цветов. Звонкие косы беседуют с рожью. Всплески воды долетают в наш кров. Мягко ласкается чьё-то дыханье. Ласточки с шумом несут свою весть. И проплывает над свежею ранью в золото убранный сказочный лес. Солнца закат уж цветы успокоил. Рейн по-прежнему в бликах зари, что остаются на жёлтых обоях. Вот появилась фигура в двери. Пахнут дурманно и фрукты, и ладан. Вечер ворвался в пространство окон. И человек, – он скорее угадан, к белой звезде силуэтом склонён.

ТЛЕН Звонят колокола над миром к ночи, и силуэты птичьих стай видны с земли, что в небе покружив, скрываются вдали, как пилигримы, вытянувшись в строчку. Я им завидую. О них мечтаю. И вечером идя сквозь сумеречный сад, я сил не нахожу, чтоб отвести свой взгляд, и бега времени не замечаю… Как ток по мне прошло дыханье тлена, и жалобы скворца, застрявшего в ветвях. Вот, виноград набрал в цветении размах, и смертный страх стихает постепенно. Прильнувши к полусгнившему колодцу, всё розы лепесток о брёвна бьётся.

ПОЛУДЕННЫЕ ШЁПОТЫ Осенью солнце робкое, скорое. С деревьев летят плоды. Тишь поглотилась небес просторами. Полдень, – вот время мечты. Металл, швыряющий смерть, легковесен: щелчок, и птицы мертвы. Смуглой девчонки охрипшие песни глушатся шумом листвы. Где-то танцуют цветные видения, – дерзких безумцев толпа. Здесь те́ней истлевших столпотворение, – чёрная их скорлупа. Вином и беседой заняты ночи, звуками грустных гитар. Лампы дрожанием ты озабочен, – длишь сновиденья кошмар.

НОЧНОЕ СМИРЕНИЕ Монахиня! Прими меня в темницу кельи. Прохладой дышат голубые горы. Роса сочится словно кровь из горла. На небе крест в мерцанье звёзд, как зелье. Пурпурный рот разрушил стон своею ложью. Игры теченье задохнулось смехом. В руинах дома возмутилось эхо в последнем звоне колокола дрожью. Луна на облаке! Взгляни-ка, силуэтом с деревьев падают плоды ночами. Могилой комната плывёт нал нами. Надгробный холм мечтой оставлен где-то.

КРЫСЫ Во дворе по-осеннему светит луна. Тени стойки от контуров крыши. Тишина улеглась за фрамугой окна. В это время являются крысы. Их шуршанье и писки повсюду слышны. Всё крысиным пропитано смрадом. Из отхожего места пришли грызуны под луны настороженным взглядом. Жадны твари, дерутся за каждый глоток во дворе, в тёмном доме, в амбаре. Жрут зерно и плоды, и бегут наутёк, ветром мечутся словно в угаре.

ПРЕОБРАЖЁННАЯ ОСЕНЬ К концу стремительно несётся год, с вином из золота, с плодовым садом. Лесам утихнуть наступил черёд, и одиночество спит за оградой. «Всё хорошо!» – крестьянин говорит. И здесь под тихим колокольным звоном пусть мужество крепчает, как гранит. В полёте птицы машут восхищённо. Приходит время полное любви. Ладья плывёт широкою рекою. Тебя покоем ярко наградит одна картина следом за другою.

РОНДО Ну вот, погасли золотые дни. Нет прежних красок вечера на небе. Пастушеских свирелей трель, как небыль, Нет прежних красок вечера на небе. Жаль, но погасли золотые дни.

ВОРОНЫ По тёмным углам притаились вороны, как пятна их чёрные тени. К спине прилепились оленьей, иль дремлют, уткнувшись в сосновые кроны. Они не считаются здесь с тишиною, – покой отнимают у поля. Как бабы, клянущие долю, дерутся и ссорятся между собою. Но вот, мертвечины почувствовав запах, взлетают и мчатся мгновенно. Добычу найдут непременно, и клювами рвут, и несут в своих лапах.

МЕЛАНХОЛИЯ Теней голубизна. И тёмных глаз блуждание по мне скользящим взглядом. Осенний звук гитары где-то рядом в саду, – расплылся в луже и угас. Терзает милых нимф смертельный страх, сосущий груди красный терпкий ужас, Их губы, разложившиеся в луже. Младенца пряди застилает мрак.

ВЕЧЕРНЯЯ МЕЛАНХОЛИЯ Лес вымирающий угрюм и молчалив, и коротки его теней размахи. Выходят из укрытий звери в страхе, в лесном ручье визжит воды разлив. Но дышит шелестом зелёных трав узор, И валуны являют листья веток. И тесной бездны выдох точен, меток. И звёзды катят на ночной простор. Разбросаны вокруг деревня, пруд и лес, – всё покорилось тёмному пространству, но огоньки смущают постоянством, – по улицам холодный бродит блеск. Вот преподносится движению сюрприз, – плывёт по небу стая диких уток в другие страны, – звук полёта чуток, – он то высок, то вдруг слетает вниз.

ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ СКОРБЬ Часы перед заходом били пять, и ужас у людей застыл во взгляде. Шум голых веток пролетел по саду, лик смерти у окна устал стоять. Возможно ль время нам остановить? Ночных видений проплывают лица. На пристани монашек вереница, в такт пароходам убавляют прыть. Вдруг слышится мышей летучих крик. Гробы сбивают тут же, на полянке. В развалине лежат людей останки. Тень сумасшедшего явила лик. В осеннем небе стынет синий луч. Во сне влюблённые сплелись телами. На звёздах ангелы плывут ночами, Виски людей впотьмах белее туч.

ПЕЙЗАЖ Сентябрьский вечер; Слышен окрик пастуха. Проснулась деревня; Искры из кузницы. Крепкий конь стал на дыбы, тряхнув гривой, глотают воздух его розовые ноздри, уставшие от узды; Крик оленя из лесу. Жёлтые осенние цветы послушно склоняются е голубому полотну пруда. В пламени восхода сгорают деревья; Приковывает силуэт летучей мыши

ПЕСНИ КАСПАРА ХАУЗЕРА* Бесси Лоос

Он любуется солнцем, летящим на холм, дорогой в лесу, чёрной птицей, зеленью, жилищем в тени деревьев, лицом природы. Бог кладёт в его руки мягкий свет. О, Человек! Тиха поступь его шагов по городу, вздохи, исходящие из его уст, стать всадника! От куста к кусту идёт он по следу зверя. Его ночлег, – сад в сумерках с белыми людьми. Повсюду его преследует убийца. Весна, лето, даже красивая осень, – праведники его шагов по темноте комнат, в поиске мечты, – ночь оставляет наедине со звёздами, чувствуя холод снега в тишине ветвей, видит тень убийцы во мраке прихожей. Серебро пения берёт взаймы свыше. *Каспар Хаузер – народный персонаж типа то ли скомороха, то ли домового

В ПАРКЕ Опять брожу я по старому парку. О, тишина жёлтых и красных цветов! Они в божественно-нежной грусти, среди золота осенних деревьев. Насуплено голубоватое небо. К вечеру умолкают трубы дроздов. Неподвижно висят звёзды на небе, над руинами мраморной памяти.

ПЕСЕНКИ РОЗЕНКРАНЦА* 1.К СЕСТРЕ Где бродишь ты осенними вечерами среди синих теней деревьев, одинокая, мягкими вечерами? Ловишь тени от птичьих полётов, впитывая их унылым взглядом, улыбаясь их бледным теням. Бог не позволил тебе петь. Звёзды в поисках странствий радуги твоего детства. 2. ПРИБЛИЖЕНИЕ СМЕРТИ О, вечер в дерене. Темень заплыла в детство и понесла тишину к пастбищу. Чувство, заражённое вздохами тоски. О, лес со светло-коричневым взглядом, и своими костлявыми руками, с угасающим дневным пурпуром. О, приближенье смерти. Оставьте молитву мне ночью на мягкой подушке желтеть в слабом дыму моего томного тела. *Rosenkranz (нем.) – розовые чётки.

СУМЕРКИ Весна голубая. В молчанье душа. Ветки влажнеют по вечерам. Напевают влюблёно звёзды. Крест зеленеет. Грусть тает в беседе мужа с женой у холодной стены. По небу плывут одинокие звёзды. Забыли охотники местность глухую. Лунные тропы сверкают в лесу. Взгляд заблудился на разбитой скале.

ЗИМНИМ ВЕЧЕРОМ Окошко застилает снег, и тешит долгий звон вечерний. Стол скатертью накрыт в таверне, – ждёт посетителей ночлег. И путешественник вдали, сквозь темень ночи поспешает. Деревья инеем сверкают, поит их щедро сок земли. Заглядывает ночь в окно, толпятся люди у порога. Как им наскучила дорога. их ждут хлеб свежий и вино.

СОН Отрава темени – безумье сну. О, светлый сон! Густой и мрачный, странный сад. Заполнены деревья поутру ночными складками, – в них змеи, муравьи, мышей летучих стаи. Пришельцы! Их тени гаснут в солнечном закате. Корсары мрачные, – печаль морей солёных. В ночную пору блики птиц отражены на городах из серой стали!

ВЕЧЕРНИЕ ПЕСНИ Эльзе Ласкер-Шюлер

1. Луна торопится, как смерть из голубой пещеры неба, кровавым падением вниз. По множеству скалистых троп, рыдая серебристой болью, звёзды падают в вечерний пруд, цепляя силуэты лодок, и тешатся при виде смерти влюблённых. Доносятся звуки шагов из элизиума дубравы, засаженной гиацинтами. Шаги смолкают под дубами… Фигурки мальчишек в слезах, кристаллах от ночных теней. Юный, слабо освещённый, сон, – он холоден и беспечен. На покрытых зеленью холмах, слышны вздохи весенней грозы. 2. Свет среди зелени леса вечен на нашей Родине. Хрустальные звонкие волны, летят, рассыпаясь, о стену, – к вам приходят их слёзы во сне. Робкая поступь странников к терновому кустарнику, – они поют летним вечером о благостном, тихом покое. Вдали вьётся виноградник, 64

его тени пляшут по траве. Орлы по ночам пугливы. Лунный луч заслоняет свет рисунка пурпура уныния. 3. Всё это, – наш большой город, – весь он построен из камня, раскинувшись вдоль равнины, следуя своему статусу непризнаванья гражданства. Звёзды из тёмного ветра на деревьях и на пригорке. Издали крадётся рассвет, – он сохраняет свою власть до явленья злого заката, до натиска облачной бури. …Ваш умирающий народ. разбросан по разным берегам, как падающие звёзды.

СЕРДЦЕ Мудрость лесного сердцебиенья. О, страх перед темнотой. Ярче золота явление смерти, – она пришла из серых облаков. Ноябрьский тихий вечер. У холодных ворот скотобойни голодная толпа женщин. Корзины почти ломятся от тухлого мяса и потрохов, – от этой отвратительной пищи. Вечером голубые глухари уничтожают тишину своими трубными звуками, долетающими из крон вязов в промокшие насквозь беседки. Рваные остатки флагов, закопчены дымом курильщиков, и горьким привкусом уныния вечно торопливых мужчин. О, время, погребённое в закат! Из сумрака коридора фигуры попадают в золотой закат прошлой юности, в окруженье бледной луны, в общество придворной знати. Осень сжала посадки деревьев, окунув их в ночную бурю, к наклонённой рядом крепости. О, сердце, сердце! Запах свежей снежной прохлады.

ГЕОРГ ГЕЙМ Georg Heym (1887 –1912)

ПОЛУСОН Шелестят одеждами сумерки. Деревья болтают без умолку, ищут спасение в сердце ночном. В темень себя схорони, коль сможешь, как соты укрылись в пчелиный дом. Поскорее оставь своё ложе. Нечто проносится через мосты, криво роют копыта, дрожат хвосты. Звёзды поблёкли от страха. По небу бродит старуха-луна, вздыхает, вразвалку, точно пьяна, сгорблена, будто зачахла.

НОЧЬ Шторм завывает в глубине камина. В темени заката расплескалась ночь. Все дома размыты. Их обличье стынет. В тесноте ютимся, в полумраке ямы. Всё идёт к тому чтоб жизнь обволочь. Время исчезает серыми часами. Дни хотят вонзиться в комнату глубоко. Из печи огонь здесь, громок и багров. Мы стоим в раздумье у промёрзших окон, Тупо наблюдая пустоту дворов.

МЕЛЬНИЦЫ Мельниц работа давно устарела, вода на колёса летит, то и дело, лопастей скрип у плотин огрубелых. Смотрят на тяжкое это вращенье, наверх, на крышу, вниз, попеременно, мельники в белом, нощно и денно. Не шелохнутся на тополе кроны, в небо глядят они тихо, влюблёно, солнцем осенним, к тому заклеймёны.

ОСЕНЬ – 1 Уж осень. И лето, к финалу, предчувствует смерть, и тучи бегут, обгоняя друг друга, и темень лесная прозрачнее стала теперь, – процесс увяданья природы, – вот, скука! От натиска бури трусливо бледнеют поля, деревья взволнованы, – буря их выше. И мусор дорожный сгребается весь к пустырю, и буря ложится в деревне на крыши. Спускается тень от неё, и ползёт по дворам. Там строят лачуги из тощих колосьев, в них путники после находят тепло и ночлег, – лачуги, к зиме, разлетаются в клочья. Но вот, и исчезла куда-то привычная тень, и листья дрожат, и темнеют в испуге. Дожди и ветра, не стесняясь, приносят напасть, – о лете мечтают они на досуге.

ОСЕНЬ – 2 Бумажные змеи привольно летают по небу, и в ритм ветрам они пляшут немного нервозно. На поле детишки стоят в своих лёгких одеждах. Дыхание осени робко при выцветших звёздах. По морю плывёт урожай золотистых колосьев на лодках, что ярко блистают окраскою ладной. Как сон пролетают они по морскому пространству, им небо вдогонку поёт о себе серенаду. Об этом молва тянет вести свои по округе. Лес чинно стоит, словно город большой и красивый. По осени, где только можно, развешаны флаги: на башне, домах и на ратуши тонких штативах.

* * * Белоснежная лебедь. Прилив голубой неспешен. Широко тянется плоский, жёлтый морской берег. Громок, радостен шум купающихся,– загорелых, стройных, влюблённых. Они ветками обмахиваются от воды по всей своей вертикали. Прислуга напряжена. Рядом голубеющий лес. Послеполуденность. Большие лиственницы мягко ласкают блёклое небо, и содрогаются при восходе осеннего света. Но, вот, речной поток спешит к холмистой долине. Затем наверх – к лесной связке деревьев с букетом солнечных лучей, вдаль до спада вниз. Там, распластавшись, утопает в глубине голубых теней.

НАЧАЛО ГОДА Сумерки ветер несёт вечерам. Ветки деревьев дрожат у дороги. Глушь, пустота и души не покой. На облаках горизонта затёки. Ветры и бури бушуют вдали. Сеятель полем идёт осторожно, И семена он швыряет вокруг. Фруктов не видно. Они невозможны. Ветки сухие по лесу кружат, – Ветер ломает верхушки со звуком. В горьком бессилье источник молчит, Кровью своей не поит он округу. Март загрустил. Укорочены дни. В сумерках шёпот несут силуэты. Горы и реки умыты дождём, Но между ними ведутся беседы. Птиц не видать. Улетели они. Нет камышей, и грозят снегопады. Лодки на шварте, – им незачем плыть. Только холмы не меняют нарядов.

ВЕСЕЛЬЕ Грохот и шум от больших каруселей. После обеда солнце сильней. Многие любят такое веселье: круженье верблюдов, бег лошадей, хоботом слон гонит лебедей белых, радостно, даже он ногу поднял, как в брюхе свиней урчит опустело Танец зверей набирает накал. Днём выразительней смотрятся камни, и камнетёсы, как множество вшей, в такт ударяют по ним мастерками, по лесу звуки разносят слышней.

СЛЕПОЙ Он сидит под садовым забором. Никому до него нету дела. Одинок он. Судьба так велела, – чтоб закрылся простор кругозора. Взгляд погашен: «О, кто я и где я? Небо где? Где разлёт его синий? Чернота больше ямы, глубинней» – и глаза, постепенно влажнеют. «Нет лучей, нету пурпура моря, поле в полдень лишилось сиянья, и швыряет меня в наказанье, даже камень лежит без задора, нету звёзд, лес в тумане, весны нет, розы где? Всё, как будто в могиле, мрак тяжёлый мне мысли влачили, тишина, – свету нет и в помине». Седина растрепалась при ветре. Рот разинут. Башка, как на крюке, словно мяч, закружилась со скуки, и зрачки затуманены в веке, как две кнопки, как скучная пара, безразличны и безответны. Хоть погашена жизнь и бесцветна, вдруг мигнут желтоватым опалом.

CЛЕПЫЕ ЖЕНЩИНЫ Слепые плетутся за поводырём, – колоссы большие, молохи глины. Идут, как рабы, умирающим днём, поют они песнь, дорогою длинной. Хор тянет мотив, он точен при этом. В тяжёлом пространстве холодом веет. У них на макушках бесится ветер, а волосы седы, пеплом сереют. Шест держат руками, напрягши силы, идут покорно к невидимой цели, по лобной улице, словно к могиле. От пентаграммы свет еле-еле. Сосудом горящим, вечер ранимый, тополи у горизонта колеблет. Тычутся в солнце глазами слепыми, крестами чёрными в светлое небо.

CЛЕПЫЕ Туда, куда слепые друг за другом идут, – цветы там никнут от испуга, и криком птиц оглашена округа. Слепым не стыдно: завернувшись в тоги волосяных одежд, шагая в ногу, бить посохами линию дороги. Они молчат. Их время безответно. Как мертвецы бледны, лишь внемлют ветру. Повёрнуты их лица к солнцу, к свету.

ТИШИНА Эрнсту Балке

В тихом порту он в лодке заснул, как в колыбели из ожерелий, Дозу любовную сладко вдохнул, камнем швырнув своё юное тело. Пастырь храпит на прибрежном песке, прямо под небом. После обедни. Свечи текут где-то. невдалеке, И облака. как усопшие, бледны. Старый кувшин потерял аромат. Камень вздремнул, откровенно и щедро. Скрипка разбита, но кто виноват? Башня пьянеет от приступа ветра. Пчёлы жужжат, и спасения нет. За горизонтом парус маячит. Рифмы поэзии рвутся в сюжет. Листья осенние золотом плачут.

ФРАНСУА ВИЙОН Свеча швыряет свет на серость стен, и к преисподней сам Вампир стремится, – там смерти прочно пролегла граница, там вместе лютни стон и зябкий тлен. Он видит то, что в темноте таится, – картина, – он пред ней почти согбен, он трёт о камень кожу у колен, кровь хлещет. И венка зарница, – он для сестры, хоть тяжко к ней нести, но слышит: «Я хочу иметь ребёнка!» и бьют колокола на кирхе звонко, – и кирхи тень дрожит на всём пути. (Я уж старик, но время мчит вдогонку).

ПИЛАТ Кривая улыбка ушла витками, за ворота его головы, как вздор. Он сидит, с воздетыми вверх руками, вынося окончательный приговор. Словно цветками зелёного цвета, ярки ночью дворы евреев царя. Шипы вкруговую на лоб надеты, и светотенью играют не зря. Господь, поднят ангелами за плечи, поёт он, и лебедь плывёт по воде. Господь ожидает с Пилатом встречу, в этот час, наверху, в густой темноте. Висит он судьёй над горою синей, в огромном пальто, будто сморщенный фрукт. Со звоном вечер приходит в пустыню. Воды, над ущельем, разносится звук.

ИУДА Светит на лбу мученичества локон. Воют ветра голосами высоко, словно вода мчится бурным потоком. Он, как собака, бежит сквозь ворота, слово своё погрузил в нечистоты, но умирает оно на излёте. Как-то Господь шёл по чистому полю, вечером, под колебание ветра, песни колосьев он слушать изволил. Ночь коротка, будто муха, не боле. Небо в лучах было, жёлтого цвета.

БАСТИЛИЯ Острые косы высоки, как лес. Улица Антуана сизо́-красна. На лицах всех белая ярость ясна, – вверх кулаки выражают протест. Башня торчит в сером небе, как перст. Угроза из окон, как страх, холодна. Проходка охраны по крыше, грузна. Пасть пушек глядит, враждебно, окрест. Ворота башни сейчас отопрут. В чёрных плащах появились послы, – машут руками. Напрасен их труд. Крики восставших Париж обожгли. В ход шли дубины и топоры. Башня взята, и ликуют дворы.

ПОСЛЕ БИТВЫ Трупы всюду разбросаны в майских посевах, – на зелёной меже, как цветы на кроватях. И ружья валятся справа и слева, из железа лафеты, колёса, как братья. Испражненьем кровавым наполнены лужи, этим цветом пестрят полевые дороги. Животы лошадей разорвались, и стужа подняла лошадиные тощие ноги. Задохнулось, при ветре холодном, их ржанье. У восточных ворот всё утихло, и скоро, блёклый глянец возник при зелёном мерцанье. Тонкой лентой, как призрак, исчезла аврора.

МОРЕХОДЫ Яркие звёзды над миром плывут, как короны. Блеск их ныряет в уже утопающий день. И на деревья садятся они, как на троны, – после, в дома городов и дворы деревень. Всё заполняется ими мгновенно мечтами. Буря грохочет и молнии брызжут, как кровь. Вздохи прерывисты, и согласуясь с сердцами, зной принимают и воздух, как будто, багров. Гоним вперёд вечерами мы волны по морю. Руки дрожат в напряженье, – как свечи горят. Вены разбухли, и с тяжестью собственной споря, кровь растекается в пальцах, увы, невпопад. Ночь нависает. Рыдание чьё-то по ходу. Всё безнадёжно, но скошенный парус раздут. Молча стоим на борту, и глядим все на воду, – темень, но нам предстоит лишь единственный путь. Облако где-то несётся по нашему следу. Ночь его гонит за нами в глухой тишине. Пурпур поёт во Вселенной нам гимн победы, Словно всё это привиделось только во сне.

ГОРОЖАНЕ В ЛЕСУ В большом лесу среди деревьев и кустов, под тёмно-голубым простором неба, спят горожане, – только птичий щебет средь зелени, едва, их нарушает кров. Там мох высок, – растёт он без потребы, и башня, как гнездо, – за ней глубокий ров. Их в дрожь бросают блики солнечных даров, ложится слоем пыль на башни гребень. Да постовые в рыцарских доспехах, и изваянья чёрных лилий у дверей, горят пожаром красным от больших свечей. Погоды сводка сводит всё к успеху, но звуки арф уже и тише, и грустней, и пряди сикомор под натиском теней.

АХ, СЕРДЦЕ МОЁ… Ах. как сердце моё тревожит печаль, когда оно пишет при двери открытой, и видит газоны, цветами увитых, от самой террасы, зовущие вдаль. Оно замирает при тёплом дожде пред тем, как ему за работу приняться, и кровь ускоряет движеньем вибраций, чтоб только по жизни легко бы пройти. Парк счастлив услышать его суету, сквозь море айва ему запахи дарит, и сердце почти, как лекарство нектарит, и сад пригласил окунуться в мечту.

ТАНЦОВЩИЦА В ГЕММЕ Глубоко врезана в круглый кремень, где облик древа почти без веток. В шарфе из газа, – он виден в гемме. светло танцует, как лёгкий ветер. Вперёд и дальше, где смертны боги, сквозь поле, рощи, тропой лесною. Вот море плещет, вот край дороги, вот берег гулко ворчит волною. И встретив как-то, в пути Орфея, шла у ущелья, где брег отлогий. Там отдохнула, благоговея, под звуки флейты красавца-бога. Здесь место мёртвых, средь нив зелёных, что над судьбой их рыдают вечно. Свод серый низко лежит на клёнах, и скот пасётся, жуя беспечно.

ПЛЕНЁННЫЙ – 1 Вперёд, по дороге, он рысью бежит, из части военной в родимому дому. В полях, после битвы, могильная дрёма, и росчерком смерти подёрнут их вид. Лишь буря бушует да ветер свистит, и листья сухие безропотны, в куче. И поезд молчит. Двери заперты. Ключник звенит медной связкой, что в куртке лежит. Тут пленник на стройку направил свой взгляд, на столб, что кудрявится дымкою красной, в небесную синь устремлён без боязни, – при крепком морозе там звёзды дрожат. Два дерева тенью в дороге легли, свет с неба пугает своим силуэтом, лоб пленника сморщен отсутствием света. Вершина горы провалилась вдали.

ПЛЕНЁННЫЙ – 2 Из тесноты кольца он тащится во двор, туда блик света, шлейф, его манит в прохладу. Чтоб на поле попасть, он одолел забор, и ударяется о холод он с досады. Здесь мельницу вращает, силой ветра, страх, чтоб крыльями её оставить след в пространстве. Тонзуру красную на темени монах Подставил на дворе для собственного чванства. Промокла лёгкая одежда – ведь дождит, и каплями дождя фасад стены пропитан. И соты пчёлами мёд до краёв набит, но окна низкие и ящички закрыты. На стрижку гонят стало робкое овец, и спины серые их подгоняют к хлеву. И звон, и стук стихают под конец от шлёпанцев, гремящих по рельефу.

ПРОФЕССОРЫ Их четверо. Все по краям стола хранят молчанье словно истуканы. Их лысины склонились к фолиантам, – сюда их жадность к книгам привела. Носы вдыхают массу вариантов, дрожь пальцев, напряжённые тела, мозги к познанью жажда залила, но языки завязаны на банты, и мысли поплыли куда-то. Вдруг, как тени рассыпаются по стенам, и, вроде звона, их сердечный стук. Прерывисто дыханье. Пар из рта, слюна летит, и тишина мгновенна. Параграф каждый взвешен. Мысль взята́.

ПОСЛЕДНЯЯ ВАХТА О, как темны твои виски, отяжелели руки. Теперь с тобой мы далеки, навеки мы в разлуке. Здесь, где едва-едва лучи, несёшь ты смерти бремя. И губы, прежде горячи, уродливы и немы. А тишина, с утра легка, и воздуха охапка, услышат шелесты венка, и тленья затхлый запах. Через года найду слова, и ночь пошлёт ответ мне: «Там, где лежала голова, дыханья больше нету».

* * * О, долгий, долгий вечер! Гаснет у горизонта длинный ряд холмов. И, как мечты, пейзаж прекрасен. уже видны ростки земных даров. В единый луч дневной собрался свет, и крошки-ласточки нам шлют привет. Охота их видна на всех полях. В лесу трубят, и в бухтах мачты вокруг торчат. Всё утонуло в снах, лишь ветер на холмах маячит.

СМЕРТЬ В ВОДЕ Насыпь серая скрипит от злобы, в лесу, пылающем восходом солнца, чернее шлака он. Мертва вода, и собирает разрушенья гниль Пар прёт кругами, – гонит он прилив к причалу. То полощется, то мчится и кожа белая наверх и вниз. Вода становится спокойней в доке. Спрессованы бумага, пыль, плоды, – они проталкивают мусор из трубы, и платье бальное уж в жирной слизи, и на виду лицо, и шеи часть. Прилив парит и раздувает платье, как белый парус под прицелом ветра. Глядят на небо в гущу облаков глаза, – мертвы на выкате и слепы. Лиловая вода дрожит от волн, и настораживает пассажиров, надежду гасит на спасенье их у всех: седых и чёрных, словно мех. Смерть разорвала в клочья паруса, – ей, явно, помогли прилив и ветер. Но днище цело. В панике вода, грот от обломков тоже поперхнулся. Салют Нептуна: «Парусник, прощай!» Обломки тщательно вода глотает, и окунает в зелень глубины. Рука торчит и молит о спасенье. 93

ВЕЧЕР День погружён в пурпурно-яркий цвет. Течёт река, поблескивая гладью. Вот, корабля отчётлив силуэт, и парусники, как родные братья. На островах густой осенний лес. Красны деревьев кроны, как пожары. Из всех глубин ущелий, словно песнь, шум леса, будто стройный звук кифары. И в темени Восток напомнил то, как влитое в сосуд вино, сумбурно. И ночь, одевшись в чёрное пальто, стоит, не шелохнувшись, на котурнах.

ГРЁЗЫ В ГОЛУБОМ Пейзажи вокруг голубые, вроде: долины, деревья, кусты и реки, на север стремглав несущие, воды, и облака, с парусами регаты, и неба клочок, что сразу за ними, ветрами и светом в пространство вмяты. Вот, опускается вечер, и сон не нарушить, но голубые грёзы входят музыкой в душу. Зазвучали цимбалы, в темноте, не замечен, кто-то бессвязно шепчет, у лица держит свечи.

АПРЕЛЬ Дождём освежилась первая зелень, побеги её застелили холмы. Даже кусты оживились в ущелье, лишь вороны в панике от кутерьмы Облако тихо дежурит над морем, синие горы покорно молчат. Дождь опустился решительно вскоре, и серебристой вуалью дрожит.

МАЙ По белой стенке заструился куст, и скуден запах чахлого жасмина, но небо дымкой покрывает грусть. Дождь небо застелил платком сатина. Под вечер комнату накрыла тень, и расплылась повсюду жёлтым светом, и выбрав гроб ребёнка, как мишень. Но солнца мёртвый цвет звучит ответом.

ЛЕТНЕЕ ПОСЛЕПОЛУДЕНЬЕ Кружась на асфальте, вода разлеглась, её испаренье в небо стремится, словно горячий пирог, что томится в ящике, – он удержал его страсть. Тени скользят по задумчивым кронам, пыль осторожно на плиты ложится. Шторы спокойны, – им только не спится, – белым и красным, на сонных балконах.

* * * По прихоти погоды жёлт речной поток. Свет полудня несётся к полуно́чью. В долины темени уж приоткрылся сток. И грохот грома хочет ночь всклокочить. Деревьев испаренья достигают гор, – они в свету. Вдали туман синеет. Великолепья открывается простор. Рванулся дождь, и кроны в блеске млеют. Паром плывёт к долине, – тащит жемчуг вод. Пыль светится, и темень уступает. Паромщик правит. Бледен утренний восход. Лишь камни вверх на облака взирают.

ТУМАН НАД ХАФЕЛЕМ Белый туман расплескался на теле реки. Весь горизонт был окрашен кровавым закатом. Зной по земле закружил за витками витки. Музыка, с трепетом ветра, звучит виновато. Из корабля стоны на берег мчатся глотками. В темени, к крыше беседки, летят безвозвратно. Белые свечи каштанов дрожат временами. Дождь серебристый ладонями ловят ребята. Даже вдали всё туманом застелено густо. Траур венков носят кроны достойно и грустно. Трубные звуки погромче накатов волны. К западу, холодом лунная вьётся дорога. Манит дыханьем она, горьким, вроде ожога, К смерти ведущая из закромов тишины.

100

* * * Посвящение Хильдегард К.

Ресницы твои, как раскрытый веер. Глаза глубоки, как тёмные воды. Позволь мне сразу же в них погрузиться, Позволь мне войти, как можно, поглубже. С гор опасность в пропасть стремиться. Дрожит затуманенный свет от лампы, Косые тени от бронзы ложатся, А после по стенам уходят выше. Их силуэты я различаю, Они в твоей глубине, как в дурмане, С угрозой плывут и плывут всё выше, Как жар от нашего первого дня. С бескрайних, с тихих, спокойных полей Пьёт ветер влагу, зерно осушая. Выше трав, над сорняками летит он, Нарушив покой голубого неба. Дай, пожалуйста, руку свою мне, Чтоб руки смогли собраться навечно, И стали добычей тихого ветра, Как птичьи стаи во время полёта. Послушаем мы мелодию лета, – Органную музыку летней грозы, Или в солнечном свете купаясь, Увидим брег уходящего дня. Давай остановимся мы у края, Вдохнём с источника робкий глоток, 101

Той тишины, что необходима Нашей любви, навсегда, навсегда. Или в нём обнаружим лишь тени От золотистых верхушек лесов, Солнца закат, что над нами смеётся, Но ты станешь нежней далёкой звезды, Божественней и в мечту погружённой, И молчаливей, чем наша любовь. Гебой, несущей кувшин над собою, Чтобы вместить его в крепкий наш сон. Но вдруг ненадолго притихнет земля, И светлые пятна на море блеснут, И поплывёт оно новым теченьем Назад, – на сентябрьский тихий причал. Наверх, к тишине, где покой ожидает, Где дом, что несёт откровения свет, И окна, открытые ветру и неге, – Восторг, предлагающий гимн любви. Он весь из бумаги или из картона, Летит в атмосферу. – в небесную высь. И блики швыряет на рыжие листья, И, как челнок, возвращается вниз.

102

ГОРОД Сумеречный город. Улиц перекрёстки. Вечера сутулы. Множество собак тявкают и воют. Рядом. через мосты экипажи едут тихо, кое-как. В головах прохожих дрожь сквозит печалью, под глазами скукой обозначен круг, а уста, хоть редко, хохотом взрывались, и по небу звёзды кружатся вокруг. Сзади шевелюры на пальто упали, головы, однако, где-то впереди, по одеждам канты молнией вихляли, красным цветом взгляды кто-то пригвоздил. Город сник от страха. Белыми зубами облака сверкают, в мыслях о своём. Вот. закат зажёгся перед облаками, – улицы кровавым мечены мечом.

103

ГОТФРИД БЕНН Gottfried Benn (1886 – 1956)

БЕРЛИН, 1948 Мосты и арки в разрушеньях, – в развалинах послевоенных, и город пуст, сжевав тоску. Здесь щебень вперемежку с илом, по нашим топчется могилам, орда врагов – штыком к штыку. Не изменить нам, лишь отметить, теперь, среди войны отметин, лежит пустынности печать. И не рискнёт никто уж, чтобы, крупнейшим городом Европы, Берлин, конечно, называть.

104

КАФЕ ЗАПАДА Мужчина желает отношений с девушкой. «Мне безразличны взгляд твоих глаз, голос и мочка уха. Я хочу хлопать тебя по плечу. Я хочу на тебе распластаться. Я хочу стать взволнованным морем, моя обезьянка!»

105

МАДОННА Не позволяй мне вернуться. Я в тебя проник глубоко, и напрочь тобой опьянён, моё счастье! Умер мир, но небо поёт, звёзд потоком покорено, чистым и ярким. Звон его в сердце моём! Я от радости стал красив. Это песня крови моей. Аллилуйя!

106

ТВОРЕНИЕ Их тёмных джунглей, крокодильей грязи, шесть дней спустя, из всем известных мест, под душу рвущий крик, на свет вылазит, звук «Я» – первейшая на свете весть. Звук «Я» – огонь, пух на лице и теле, свеченье факела, и звёздный след, он из чудовища, на самом деле. звук «Я» – в нём умещается ответ.

107

НЕКТО ПРОПЕЛ Некто пропел: «Я влюблён в проститутку по имени То. Она очень смугла. И стройней её нет. Мою кровь будоражит походка её. Она – бездна из тёмных и диких цветов. Ангел чист, но с её чистотой не сравним… Я люблю проститутку. Зовут её То»

108

РЕКВИЕМ Кровать отслужила и очередь гроба. Пришло размышленье, как пару часов превозмочь. Дорогу в молчанье осиливать в тихую ночь, Но мчат облака в беспорядке, со злобой. Как губы белы в своей дикой погоне. Из снега, в огромной стране, словно глыбы снопов, Обманом, глядящих букетами, белых цветов, Холмы и долины на крупной ладони. Едино здесь всё: одинаковой масти. Вот, на поле хлопья собрались в огромный кусток, Последняя искра померкла, проделав виток. И трудно представить далёкое счастье.

109

НЕТ УТЕШЕНИЯ Здесь не будет моей обочины, даже когда все цветы отцветут, путь мой продолжится сам по себе. Две ладони – одна только чаша, а сердце – всего лишь малый бугор, для отдыха. Слушай: живу я на побережье, море приносит охапки цветов. Во мне Египет живёт постоянно, вечер Азию напоминает. Руки мои согревает пламя, кровь, как пепел. Плачу я, проходя мимо клеток грудных и скелетов, на островах Тирренского моря. Полночь топит белые тополя, у речки Илиссос берег в лугах. всё: Рай и Адам, и. в целом, земля, музыкой живы и нигилизмом.

110

МОРЕ Всё по-новому ощущаю: море, как плакучую иву камыши, как стройное диво, украшают, с тоской взирая. Галька здесь с песком сочеталась, – влажна, гля́нцева, многоцветна, от воды поднялась, немедля, в море, – в нём ведь её начало. Закружилась слегка от ветра, в воду хлюп, как в слезах, купаясь, позабыла брег, наслаждаясь, что не видно её, раздетой. Вот, и сумерки расстелились. И мне море надменно шепчет: «Позабудь что было, да крепче», – «Отцепись, окажи мне милость!»

111

КАЗИНО (офицерский клуб). Идиот рвётся в театр военных действий, чтобы попасть в школу подготовки к войне. Ну и школа! Ха-ха-ха!.. Утром кофе в постель. Прекрасно. Хорошо. Индивидуальная точка зрения! «Вы молодой барин! Жрёте и пляшете! Сидите глубоко в своём кресле. У-ух! Желаете надолго в нём задержаться, рассуждая в тишине о войне и другом, вы подчинены только своим мыслям. Теперь вы едете уже в третьем классе. Нет, же? обязаны проявлять интерес, сохраняя место, чтоб оно было прочным. Земной шар, напрочь, отстаивая в войне. Штабной лекарь делает всё для этого. Ваше-с здоровье-с, дорогой доктор! Вы мчитесь, сломя голову, к себе, в бюро. Немного терзает чувство супружества. Грудь желает всегда себя чувствовать. Но клопы? Их непременно перещёлкать. Дети? Как-то потом! Своя кровь! Говорят: бедняк может себе это позволить, или юноша свежеиспечённый. У меня своё мнение, своя мораль,

112

люблю её, она непоколебима, и ещё чуть-чуть тазобедренную кость, на этом ловлю себя постоянно. Для фигуры она, да-да, крайне важна. Смейтесь все, одновременно! Ха-ха-ха!

113

* * * Эрхарду Хюршу, швейцарскому издателю

От тропиков, пустынь и Анд к нему причаливали шлюпки, старейшины из разных стран, с вином преподносили кубки, с текилой, водкой из агав и ароматом марок разных. Он якорь в Цюрихе бросав, шёл в келлер Майерс, не напрасно.

114

ОДИН НАПЕВАЕТ… (Вариант) Один напевает: «Я люблю потаскуху по имени То*. Она прокопчена. Да, как плоскодонка в долгую зиму. Она мчится по моей крови в потайное ущелье, в тёмный цветник. Но даже Ангел не ярче её материнского взгляда… Я люблю потаскуху по имени То *То(d) – (нем.) – смерть.

115

ВНАЧАЛЕ И ПОСЛЕ Вначале было самомнение и увенчание короной, а после ни тщеты, ни рвения, и ничего, – одни уроны. Вначале было всё дозволено: шум, грозы, дымовые шашки, а после плач. почти вполголоса, и ничего, чтоб стало краше. В конце нагрянуло безумие, переосмыслить невозможно «Domini canes» – если вдуматься, как пёс при господине, с дрожью.

116

ВОСПОМИНАНИЯ Воспоминанья – звуки среди ночи, и ветры краски им приносят вечно. Как сказочных объятий шёпот точен, – картина, завершающая нечто. К дворцу ведут из мрамора ступени, из окон рвутся звуки серенады. Играют скрипки и ложатся тени на берег моря, – все приятно рады. Так ясно, просто всё в часы ночные, смычок в руке по струнам пляшет, вьётся. Картина: краски бледно-голубые, и музыка повсюду раздаётся.

117

КУДА? Куда ты уведёшь меня? В простор, где зажигают звёзды, где вздох природы, нас маня, в ночь окунулся виртуозно. Как от всего освободить, где всё течёт, скользит и тает, и звуки голосов, как нить, шум камышовый разрывает. Откуда новости идут, каков отбор их, непонятно. Их паутинный изумруд, в расчёт берётся, вероятно.

118

ВЗДОХНУТЬ Расслабиться от напряженья, словно мехом подбитый плащ, и сразу же: «Выпить две стопки шнапса, холодных, прозрачно-чистых, рвануть дозу пива, с новорождённой пеной; Жадно и возбуждённо, перед перемалыванием жратвы. Часты вечерние звоны взвешенной музыки. Чего-то брюзжать протезной челюстью. Нестерпимо потеть каплями, падающими кристаллами. Средина жизни. Мясо пережёвывается во сне, сворачиваясь в венок, богато развешено по всему брюху. Вздохнуть! До возврата потерянного времени Расслабиться от напряжения, словно мехом подбитый плащ.

119

В ТИШИНЕ Птицы б улетели в дальние края всей своей огромной дикой стаей, на ветвях все разом восседая, соглашаясь с тишиною бытия. Безобидно, вроде, но совсем не так, гнёзда б вить и о своём болтать им. Кло́то и Лахе́зис*, поменять им, прялку с слоем шерсти на любой пустяк. Начеку ли птицы иль расселись спать? Пируэт не крутят на просторе, в темени воздушной без восторга – эти божества чего-то там творят. *Клото и Лахезис – античные богини судьбы

120

ТИШИНА Тишина живёт до тех пор, пока с утра не наступит веселье оравы. Она вежливо отодвинет смерть ещё на день, с охапкой жасмина, и хрустом фруктов для парочки, без вопросов, разжигающих пламя ссоры. Тишина открывает простор для подготовки к празднику дома: выбиванию ковров, обильным блюдам, к свободе, шагающей к счастью любви. Тишина, – единственное тёмное будущее, для сегодня. Она – неясный звук: «пока она на моей стороне, возможно, ненадолго, не более других моих разрушений от тяжести и усталости».

121

ТРУП ПОЁТ Скоро пронзят меня поле и черви. Губы земли скорбят. Стены рушатся. Мясо гниёт. Содрогаются нервы. Землю удобрят конечностей ужасы. Уж кончено с тесной темницею, С мечом, голодом и заботой иной. Как чайки лечатся пресной водицей. Я возвращаюсь к истокам своим – домой.

122

КАК ВОЗВРАТИТЬСЯ В СВЕТЛЫЙ СОН «Как возвратиться в светлый сон не утонув в его напоре, воспрянуть, если он вклинён в аллею сфинксов, в волны моря? Бог жив ли? Будет вечно жив, – есть у него зверьё и вина, и жертвы есть, и свой мотив, земной ночлег, – всё воедино. Всё в жизни живо, мёртв лишь глаз, но взгляд вращается, однако, чтоб случай повторять не раз, – он был неотразимым знаком. Оставил совершенства след, при жёстких прихотях природы, не наносил желаньям вред, с законом не входил вразброд он».

123

РАЗБОЙНИК - ШИЛЛЕР Я – носитель заразы. Я – смрад. Я явился с окраины света. Меня иногда бьют по роже, а иногда, когда я плююсь, – слышу шёпоты звёзд и разряды движенья крови. Отчего моя мать плачет? Потому, что у отца поседели волосы. Я кричу: «Дайте поспать! Вы провал в моём сне! Я опускаю руки книзу – к земле. Слышу шум, – это я готовлюсь к полёту. Пока лишь слабый укус заразы от шлюхи. Но для моей крови этого достаточно, – подарок для смерти с вонью из-за угла. При этом, со свистом! Целый букет! Бр-рр!

124

ШУМАН Когда эти звуки пришли к тебе, в какой ты был форме и позе? Или с собой находился борьбе, – но зажглись фа-мажорные «Грёзы». Поутру, когда отдыхает мозг, лёгкий сон оставляет в покое. Тяжёлый сон пробивает, как гвоздь, – сочинить ты надумал такое. Может, во время возвышенных слёз, или, в редкого счастья, минуты, вдохновение решило вопрос, чтобы ты воплотил это чудо. Вечную музыку слушаем мы, в концертах, радио, на просторе. Она много лет волнует умы, – твоя элегия в фа-мажоре.

125

МОРАЛЬ ХУДОЖНИКА Лишь в правильно расставленных словах, себя ты выражаешь точно. Тому, кто в муках потерял размах, не выдавай ответ досрочно. Себя имеешь право тормошить, чтоб кто-то не заметил это. И неудачу, что мешает жить, не разноси по белу свету. Свои грехи внутри себя носи, как кровь свою, в своей котомке. Кори себя, и помощь не проси, не думай, что несчастье в ком -то.

126

ШЛЮХА У неё голые руки, – мягкие, белые, большие, словно из мяса ляжек. Рот влажный и прожжённый, при хохоте несёт зловоние. Она говорит мужику: «Родители твои имеют на тебя страховку с рожденья? Ведь это их забота. Есть ли у тебя одежда, или там у тебя кусок золота? Тогда пойдём»…

127

В ТАНДЕМЕ С НАМИ ДОН ЖУАН Весна. Повесы. Беременность. Суматоха. Пьянит прозрачная сырость. Ребёнок! Да, верно, ребёнок! Берут со стыдом его или нет? Дарят мне сына, – Вечер хороший! Лиловая песня неба. Юные розовые колени здоровы. Рыданье сквозь ночь летит к звёздам, И с ним моя человечья кровь. –

128

РАДАР Как на озёрах туманно, и на моём бельэтаже, плаваю без такелажа, к набережной бездыханной. Где найти место для судна, где ему бросить свой якорь? Новым волнам его всяко, вперёд тащить очень трудно. Проливы Белт и Эресум гаваней не предоставят, без такелажа оставят, пока тумана завеса.

129

ТЫ МОЛЧА ЛЕЖИШЬ Ты молча лежишь, мечтая шагать со временем в ногу, и разницу замечая, отбор свой делаешь строго. Пусть чувства твои и взгляды в словах, останутся живы, из связки, из звукоряда, с розой, фиалкой, крапи́вой. Всё же, оставь это Паркам и нитке в клубочке пряжи, взяв узкую руку, ярко, слова обнови однажды.

130

ПОСВЯЩЕНЬЕ Спрессованная мысль: Богу известно, что есть красота, скрытая от глаз неведомым подъёмником. Персональная мысль: стиль и мягкое пение, – типичная, банальная болтовня, шизофрения. О, проклятая сперма мельницы из зерна, – результат смешения функций головного мозга, убогой своры при магическом согласии разочарованной прислуги при задержке.

131

ОБЕЗЬЯНЬЯ МЕЛОДИЯ Господи! Для Вас игра! Бросает небо тени на лес большой, – на кудри крон. Спит ещё еда, и тишина покоит кровь нашу летнюю. И сенокос молчит, и выброшен болезненный отросток от сгнившего, заразного кольца, – из вашей трусости, из страха тела, из мозга, – из вашей всей души. Кровь, дорогая ваша! Она отдельна от моей! Добраться бы, продлить ещё на день! Я вижу: время тащится, как прежде, ещё все трудятся на этом берегу, возделывая и моря, и землю… О! В них посадки ваших всех желаний, что в вас хранятся!

132

ПРЕКРАСНЫЙ ВЕЧЕР Я иду, знакомой мне, дорогой, я хочу пройти её сначала, как в ту осень, что разволновала, этим летом, как прикажут ноги. В белых зонтах голубое небо, от него деревья голубеют. Бедняки от золота робеют, мир, с улыбкой, окуная в небыль. Призна́юсь: мне не даёт покоя каждый год от края и до края, на дороге небо голубое, – я при нём печаль свою глотаю.

133

ПСИХИАТРИЯ Внутренние болезни от жрачки, – отвратительно. За столом глаза, руки и лицо. Осязание нарушено звёздами цветов. Утверждение взгляда, – нетронутый букет. Ночами мой мозг угощает кратким сном лишь под утро, неуклюже шагая фрагментами, и разрушаясь. Юрист, по параграфам, оправдывает изнасилование, отыскав крайнего. Филолог тешится устойчивостью гор, проводя отпуск на море, в лодке. Только для меня кровать пускает корни астр. Однако, в сон врывается кровопролитье страны, а осень приносит шёпот листьев на деревьях. Лимфа опухает узлами снизу-вверх, пока ещё действует аммиачный раствор. Вода окрашена фенолфталеином, но моя вода небесно-голубого цвета. Дилетант ловит себя на ущербности, я же, – на заботливости. Сторож заснул, – видит зелень внизу живота, сладость посевов, букеты и хороводы. Мозг проливается соками, напрягаясь лёгким бегом времени, и дыханием мира.

134

ОГЛАВЛЕНИЕ Всплеск экспрессионизма

ГЕОРГ ТРАКЛЬ Рожденье Зима Лето У трясины Вечернее обращенье к сердцу Ночной романс Странник Аминь Осенью Маленький концерт Онемение Сон Вдали Осенний вечер Знойные сумерки Ночью Молчание Соня Вдоль и поперёк Закат Крестьяне Вопль Гродек Вот гитарные деки Зимнее затмение Из памятной книги Тёплым вечером Солнце Душа осени В глубине Три взгляда на опал Человечество

135

11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 43

В окружении женщин Музыка в саду Мирабель В брошенной комнате Тлен Полуденные шёпоты Ночное смирение Крысы Преображённая осень Рондо Вороны Меланхолия Вечерняя меланхолия Человеческая скорбь Пейзаж Песни Каспара Хаузера В парке Песни розенкранцев В сумерках Зимним вечером Сон Вечерняя песня Сердце

44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 66

ГЕОРГ ГЕЙМ Полусон Ночь Мельницы Осень – 1 Осень – 2 Белоснежная лебедь Начало года Веселье Слепой Слепые женщины Слепые Тишина Франсуа Вийон Пилат

67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80

136

Иуда Бастилия После битвы Мореходы Горожане в лесу Ах, сердце моё Танцовщица в гемме Пленённый – 1 Пленённый – 2 Профессоры Последняя вахта О, долгий вечер Смерть в воде Вечер Грёзы в голубом Апрель Май Летнее послеполуденье По прихоти погоды Туман над Хафелем Ресницы твои Город

81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 103

ГОТФРИД БЕНН Берлин, 1948 Кафе Запада Мадонна Творение Некто пропел Реквием Нет утешения Море Казино От тропиков Один напевает Вначале и после Воспоминания Куда?

104 105 106 107 108 109 110 111 112 114 115 116 117 118

137

Вздохнуть В тишине Тишина Труп поёт Как возвратиться... Разбойник-Шиллер Шуман Мораль художника Шлюха В тандеме с нами Радар Ты молча лежишь Посвященье Обезьянья мелодия Прекрасный вечер Психиатрия

119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134

138

139