А. Беттс: Зак и Мия by LIVEBOOK

В соседней палате новичок. За стеной растерянное шарканье — не знает, куда лучше встать. Слышен голос Нины, которая произносит инструкции жизнерадостным тоном стюардессы: не беспокойтесь, ваш полет пройдет нормально, аварийный выход не понадобится. Отдыхайте и наслаждайтесь обслуживанием. Голос у Нины такой, что ей веришь. Сейчас она скажет: «Вот пульт от кровати. Эта кнопка поднимает и опускает спинку. Видите? Попробуйте сами». Десять месяцев назад Нина то же самое рассказывала мне. Был вторник. Меня выдернули со второго урока, с математики, и торопливо проводили к машине, где уже сидела мама с сумкой вещей для ночевки. Все пять часов езды на север, в сторону Перта, мама говорила про «стандартную меру предосторожности» и «плановый осмотр». Но я уже тогда все понял. Тошнота и слабость не проходили слишком долго. Я знал, почему. На мне еще была школьная форма, когда Нина привела меня в палату № 6 и принялась учить регулировать кровать, включать телевизор и пользоваться больничным телефоном. Она рисовала галочки

в воздухе, показывая, как делать выбор в голубой карточке с меню: завтрак, утренний чай, обед, вечерний чай, ужин. Хорошо, что мама все это внимательно слушала. Сам я не мог сосредоточиться и думал только о том, что сумка с учебниками слишком тяжелая и что завтра сдавать сочинение по английскому, которое я не успел написать. Но при всей накрывшей меня рассеянности я почему-то хорошо запомнил заколку в волосах Нины, в форме божьей коровки с шестью пятнышками. Мозг порой выкидывает забавные фортели: жизнь полетела в тартарары, а твое внимание поглощает какая-то ерунда. Божья коровка была совершенно нелепой, но я зацепился за нее, как тонущий цепляется за случайный обломок посреди океана. Теперь я слово в слово знаю инструкцию для новичков. Сейчас Нина за стенкой говорит: «Если замерзнете, одеяла вот здесь». Интересно, какая заколка на ней сегодня. — Смотри-ка, новые соседи, — произносит мама, плохо скрывая волнение. Я знаю, что она чувствует: ей радостно, что есть с кем знакомиться и кого привечать. И одновременно ей грустно, потому что никому не пожелаешь здесь оказаться. — Уже и не помню, кто там был последним, — продолжает мама и начинает перебирать имена. — Марио с простатой, Сара с кишечником, Прэв с мочевым пузырем, Карл с толстой кишкой, Аннабель… с чем лежала Аннабель? Все это были люди за шестьдесят, с прочно устоявшимися циклами, однообразно скучные старички. В двери моей палаты есть круглое окошко. Я вижу, как мимо проходит Нина. В ее волосах что-то желтое. Наверняка помпон в виде цыпленка. Не удивлюсь, если она покупает эти штуки в детской

секции. В нормальном мире необычно, чтобы женщина под тридцать носила заколки с дурацкими зверушками, но здесь это кажется по-своему уместным. Нина исчезает, и за окошком воцаряется обычный вид: белая стена и кусок объявления: «Посетителям с ОРЗ и ОРВИ просьба не заходить в отделение». Мама берет пульт, выключает звук телевизора, заправляет за ухо прядь волос и поворачивается к соседской стене. Я замечаю, что у нее прибавилось седины. — Мам… — Тсс! — шипит она и вслушивается. Обычно к этому моменту кто-то из провожатых новичка высказывается насчет вида за окном, кровати и вместительности ванной. Новичок кивает. Потом включают телевизор, щелкают каналами и щелчков через шесть снова его выключают. Нервно шутят насчет одноразовых катетеров и уток, подразумевая, что уж до них-то дело точно не дойдет. Следом наступит пауза, в течение которой взгляды будут скользить от стены к стене, изучая розетки, наклейки с надписями и гнезда для приборов, о которых эти люди даже не слышали. Посетители рассмотрят каждый сантиметр белых стен и потолка, прежде чем, наконец, кристаллизуется осознание: все это — на самом деле. Завтра начнется лечение. Кровать станет для пациента домом сначала на несколько дней, после паузы — еще на несколько, а потом визиты в больницу станут рутинными и будут длиться месяцами или годами, пока не удастся одолеть болезнь. Аварийного выхода не существует. Потом кто-то скажет: «Ну, ладно… в целом здесь неплохо. Ой! Ты гляди, какой у тебя тут вид на город!..»

Некоторое время спустя, когда вещи будут распакованы, а кофе из больничной столовки продегустирован, новичок заберется в постель с парой журналов и окончательным пониманием, что это никакой не полет, а скорее круиз, а его палата — каюта глубоко под водой, и о суше остается лишь мечтать. Но тот, кто прибыл в палату № 2, почему-то не соблюдает эти ритуалы. Раздается стук — видимо, швырнули сумку, — а дальше тишина. Новичок не расстегивает молнии, не гремит вешалками в шкафу, не выдвигает ящик тумбочки. Что еще удивительнее — не звучит слов утешения. Тишина. — Зайду-ка поздороваюсь, — говорит мама. — Ты хочешь улизнуть, потому что проигрываешь, — замечаю я, чтобы дать новичку побольше времени: вообще-то мама отстает всего на пять очков, и раунд выдался паршивый для обоих. Моим лучшим словом стало «ЛОХ», из-за которого мы какоето время спорили, а маминым лучшим оказалось «ГЛУМ» — тоже, в общем, не фонтан. Теперь мама выкладывает слово «ЛАПА», уделывая меня на целое очко. — Нина почему-то не говорила, что сегодня кто-то ложится. Не то чтобы маме кто-то обещал докладывать о каждом случае госпитализации и выписки из отделения 7G. Просто она проводит здесь слишком много времени и уже забыла, что сама — гость. — Мам, ну куда ты сразу, человек только приехал… — Да я только чаю занесу! Мама — неофициальная хостес онкологического отделения. Заварщица травяных чаев. Доставщица столовских булочек, заботливо прилагающая порцию

сливового джема к каждой. Самопровозглашенный психотерапевт для родственников больных. — Давай доиграем, — прошу я. — А если человек совсем один? Как этот, как его, помнишь? — Может, человек как раз и хочет побыть один. Ну правда. Это что, ненормальное желание? — Тс-сс! За стеной снова голоса. Слов не разобрать — все-таки между палатами гипсокартонная стена сантиметров в шесть толщиной. — Разговаривают две женщины, — сообщает мама. Зрачки ее расширяются, и она поджимает губы, прислушиваясь к гулу гласных. — Одна постарше другой. — Хватит шпионить, — морщусь я, но это бесполезно. Голоса между тем становятся громче, отдельные слова выстреливают, как снаряды: «Нельзя!», «Хватит!», «Нет!», «Не буду!» — Да что там происходит? — удивляется мама, и я протягиваю ей свой пустой стакан, намекая, что можно приложить его к стене по-шпионски. — Да ну тебя, — отмахивается мама, но потом решает уточнить: — А что, помогает? Не то чтобы в моей семье никогда не ссорились. Несколько лет назад, бывало, мама и Бекки срывались друг на друге по любому поводу и собачились, как истые ротвейлеры. Папа и Эван тогда сваливали куда подальше, обычно на оливковую ферму, где не было слышно ругани. Я же, как правило, оставался на веранде, не решаясь оставить маму с сестрой наедине. Когда Бекки исполнилось восемнадцать, ссоры утратили былой накал. Поспособствовало и то, что сестра переехала в бывший домик рабочих

по соседству. Сейчас ей двадцать два, она ждет ребенка, и они с мамой очень близки. Обе по-прежнему упертые до чертиков, но теперь научились смеяться друг над другом. В палате № 2 не смеются. В голосах слышна угроза. Выругавшись, кто-то выходит вон, наверняка желая хлопнуть дверью, но там доводчик, из-за которого она закрывается мягко, с флегматичным, ничуть не насыщающим звуком. Раздаются торопливые шаги по коридору. Мимо окошка в моей двери проносится невысокая женщина — голова едва попадает в поле зрения, — но я успеваю разглядеть очки в коричневой оправе и черепаховую заколку-краб, которой собраны волосы песочного цвета. Одной рукой женщина держится за шею. Мама вытянулась, как сурикат. Бросив взгляд на дверь, затем на стену, она уставилась на меня. Проведя двадцать дней в палате № 1, она отвыкла, что существует реальность, где люди бывают вспыльчивы, как подростки в школьной столовой, налетая на кого-нибудь с подносом. Она забыла, что в мире встречаются и гнев, и эгоизм. Я вижу, как она готовится к броску вслед за женщиной: догнать, предложить булочек, чаю и жилетку. — Мам, не надо. — Чего не надо? — Завтра ее утешишь. — Думаешь, лучше подождать?.. Я думаю, что и новенькой, и этой женщине сейчас нужно что-то понадежнее маминой жилетки. Например, алкоголь. Или диазепам. Многозначительно щелкая буквами по доске, я выкладываю слово «ОЦТАНЬ», но мама не реагирует. Ее волнует другое: — Зачем же так ссориться? В раковом-то отделении? Можно же как-то, я не знаю…

Внезапно из-за стены, как из громкоговорителя, жахает вокал. — Ч-что за… К голосу подключается бит, да такой, что мы подскакиваем. Мама роняет буквы. Музыка, если это можно так назвать, вторгается в мою палату на громкости, прежде неслыханной в отделении 7G. Новенькая, должно быть, привезла с собой колонки, водрузила их на полку над кроватью и врубила на полную мощность, предварительно развернув динамики к стене. Сквозь гипсокартон прорывается женский вокал. Она разве не понимает, что за стенкой кто-то есть?.. Мама ползает на четвереньках под кроватью, собирая буквы, а палата пульсирует от электро-попа. «Щипнул лукавый купидон», «теперь мне срочно нужен он». Я слышал эту песню пару лет назад. Когда мама поднимается с пола, у нее в руках «Т» и «Ь», клубничный бальзам для губ и мятная кон фетка. — Это кто ж так надрывается? — спрашивает она. — Откуда я знаю? Зато я знаю, что такая попса оскорбляет мой слух. — Прям ночной клуб тут устроили, — говорит мама. — Можно подумать, ты ходишь по ночным клубам. Вскинув бровь, мама разворачивает конфетку. Справедливости ради, я сам никогда не был в ночном клубе, и мы оба не вправе судить о корректности сравнения. Уровень громкости скорее сопоставим с безобидной школьной дискотекой, но мы, привыкшие к тишине и пенсионерам за стенкой, были потрясены.

— Это не Шер? Мне когда-то нравилась Шер… Я не разбираюсь в исполнительницах без фамилий. Рианна, Бейонсе, Пинк, кто там был еще… Песня продолжает сотрясать гипсокартон. И тут до меня доходит. У новой соседки Гага головного мозга. Это же надо — чтоб одновременно и рак, и плохой вкус! — …погоди, может, это Мадонна? — Твой ход, — напоминаю я, пересекая «ЛАПУ» словом «ПЕНЬ». Из-за стенки доносится: «Охота покрутиться на твоем шесте». Вот как это можно слушать? Мама наконец отправляет конфету в рот и вздыхает: — Видимо, совсем еще девчонка… Молодые пациенты расстраивают ее больше пожилых. Она задерживает на мне взгляд, по-видимому, вспомнив, что я тоже, мягко говоря, не стар, затем опускает глаза и начинает разглядывать буквы в своих руках. Сосредоточенно, словно надеясь собрать из них слово, которое, наконец, придаст происходящему смысл. Я знаю, о чем она думает. Увы, я теперь слишком хорошо ее знаю. — Хорошие колонки, — заключает мама. — В каком смысле?.. — Нужно будет твои тоже привезти. Или купить новые. Вот как раз завтра буду в магазине… — Лучше отбери у соседки. — Ну ладно тебе. Девочка просто в стрессе. — Я тоже! Эта музыка повышает мне лейко циты!.. Между прочим, я только отчасти шучу. Песня подходит к концу, но облегчения это не приносит, поскольку трек сразу же начинает

играть заново. Нет, как можно? Мало того, что новенькая слушает Леди Гагу на такой громкости — она еще и циклится на одной песне! — Твой ход, — заявляет мама и, надо же, выкладывает на доске слово «ХОД». Затем она выуживает из мешочка четыре новые буквы. Все с таким видом, будто ничего особенного не происходит, и мы совершенно не подвергаемся звуковому насилию. Я решаю проконстатировать очевидное: — Она слушает одно и то же на повторе. Может, попросишь ее вырубить звук? — Зак, у нее первый день в больнице. — У всех случается первый день. Это что, повод? Наверняка это запрещено больничными правилами. Или хотя бы правилами хорошего тона. — А мне даже нравится, — говорит мама и как бы в подтверждение своих слов принимается покачивать головой, как игрушка-болванчик. Мой расклад состоит из букв. Т, Ф, П, Ж, Ъ, Р, С. Ни одной гласной. Достало. Я сдаюсь. В таких условиях невозможно думать. Песня заходит на третий круг, и я натягиваю на голову подушку. — Может, чаю? — спрашивает мама. Я не хочу чаю — я вообще-то никогда его не хочу, — но киваю, чтобы хоть на пару минут остаться в одиночестве. А если повезет, мама умудрится где-нибудь выловить соседкину родственницу и устроит ей психотерапевтическую чайную церемонию в зале ожидания, тогда я останусь один на целый час. Не снимая с головы подушку, я слышу, как льется вода: мама ответственно подходит к рекомендациям по частоте мытья рук в раковом отделении. — Я быстренько.

— Иди уже! — отвечаю я. — А то оглохнешь тут. Когда дверь закрывается, я откладываю подушку в сторону, складываю буквы от игры в коробочку и привожу кровать в горизонтальное положение. Драгоценные минуты без мамы продолжают омрачать звуки из-за стенки. Трек играет в четвертый раз. Странное дело, если задуматься. Палата № 1 защищает меня от микробов, но совершенно беспомощна перед музыкальным трэшем из-за стенки. Что она там вообще делает? Соседку не слышно, потому что Гага глушит даже мысли в моей голове, но, наверное, она валяется на кровати и подпевает. Палата № 2 выглядит так же, как моя. Я знаю, потому что раньше в ней лежал. Там такой же шкаф, такой же санузел, даже стены и жалюзи такого же цвета. Только планировка как бы зеркальная. То есть, мы сейчас лежим голова к голове, если не считать разделяющих нас шести сантиметров стены. Дальше по коридору — еще шесть одноместных палат, за ними — восемь двухместных. Я успел полежать в каждой. Начиная с февраля, когда мне поставили диагноз, мне пришлось бывать здесь частым гостем, пока я проходил индукцию, консолидацию, профилактику и поддержку. После каждого цикла химиотерапии мама везла нас обратно домой, за полтысячи километров, где я отдыхал и даже ходил день-другой в школу, хотя было ясно, что экзамены я все равно пропущу. Потом мы ехали обратно в Перт, и меня определяли в первую свободную палату. Так мы и мотались туда-сюда, как маятник. Надеялись, что химия поможет, и конец наших мытарств уже близок. Но увы. — Все, что сложно починить, нужно просто заменить! — бодро заявила доктор Анета, когда мы

пришли к ней с рецидивом. С этими словами она взяла ярко-желтый маркер и отметила в журнале дни с 18 ноября по 22 декабря, а затем взяла ручку и записала: «Зак Майер — трансплантация костного мозга. Палата № 1». Тогда же она объяснила, что первые восемь-девять дней уйдут на очередной цикл химии, который подготовит меня к пересадке. День пересадки называется «День 0», с которого начинается период строгой изоляции — для прививки клеток и восстановления в безопасной среде. Пять недель не выходить из палаты! Даже в тюрьмах строгого режима больше свободы передвижения! Доктор Анета развела руками и надела на ручку колпачок: — Зато к Рождеству будешь дома. До лейкемии мне было сложно усидеть на месте даже пару часов, куда там целый день. Все самое интересное было снаружи: футбольная и крикетная площадки, пляж, ферма. Даже в школе я всегда садился у окна, чтобы видеть, что пропускаю. — В первой палате лучший вид из окна, — добавила доктор Анета, будто это могло меня утешить. Или будто у меня был выбор. Гага замолчала, и я аж замер от неожиданности. Пару секунд не слышно ничего, кроме привычных звуков — журчание капельницы, гул холодильника. Не удивлюсь, если соседка решила сделать паузу, чтобы посчитать квадратики обшивки на потолке. Я мог бы ей подсказать: их восемьдесят четыре штуки, как и у меня. Я их пересчитал в первый день. Два раза, чтобы убедиться, что не ошибся. Говорят, что метотрексат убивает. Но в сравнении с этой песней он — ничто, а я вынужденно слушаю ее восемнадцатый раз. Медсестры торчат

на еженедельном совещании, так что помощи ждать неоткуда. Кем надо быть, чтобы слушать один и тот же трек восемнадцать раз? Пардон, уже девятнадцать. Случай явно психический. Может, в приемной ошиблись отделением? Или она там думает, что Гага способна разрушить ее раковые клетки заодно с моими нервными? Пожилые пациенты так себя не ведут. Они уважают соседей. Билл иногда довольно громко слушает трансляции с собачьих бегов, но «довольно громко» — не то же самое, что «оглушительно». Еще у Марты противный высокий голос, и это бесит, если она начинает трещать без умолку, но это случается не так уж часто, только после лишней чашки ройбуша. Проблема в том, что я при всем желании не могу встать, выйти из палаты и найти спасенье в какойнибудь глухой кладовке среди швабр. Спасибо «Порядку ухода за пациентом после трансплантации костного мозга» — я прикован к этой палате, комнате четыре на пять метров. Я прикован к ней уже двадцать дней, и еще пятнадцать осталось. Как, спрашивается, пережить эти пятнадцать дней при такой соседке? Примотать подушку к голове? Надеюсь, у нее какая-нибудь лимфома Ходжкина, с циклом один день в месяц. Потому что если у нее острый миелоидный или лимфобластный лейкоз… даже думать об этом не хочу. Если она тоже легла на трансплантацию, я сваливаю. Ну что, двадцатый круг. Я загадал: двадцатый будет последней каплей. Надо что-нибудь предпринять, пока у меня не закровоточили уши. Правда, не очень ясно, что. Перекричать Гагу мне не по силам. Как еще пробиться через шесть сантиметров гипсокартона? Приподнявшись в кровати, я обнаруживаю, что все это время лежал, сжав кулаки. Может, это ответ?

Сначала я использую кулак вежливо, как гость, стучащий в дверь. Способна ли соседка понять намек? Похоже, что не способна. Стучу снова, на этот раз — настойчиво, как почтальон, по три удара в ряд. Тук-тук-тук. Пауза. Туктук-тук. В ответ раздается припев, который я успел люто возненавидеть, но, что гораздо хуже, его слова въелись в мою память. Стучу теперь слегка возмущенно, как человек, которого не пускают в собственный дом. Причем стараюсь попадать ударами в ритм, чтобы у нее там получился стереоэффект. Может, она наконец заметит, что стена сотрясается не от музыки? Музыка затихает. Есть! Я опускаю руку и обнаруживаю, что костяшки моих пальцев покраснели, а кое-где содралась кожа. Но я улыбаюсь. Дело не в том, что я добился своего. Дело в том, что это первый контакт с кем-либо кроме мамы и медперсонала с тех пор, как меня тут заперли. И в том, что за стенкой — не очередной несчастный старик, а кто-то моего возраста. От волнения сердце начинает биться громче. Кажется, что вся палата пульсирует, и капельница с холодильником подыгрывают в такт. И с той стороны доносится ответ. — Пум, — раздается над ухом. — Пум. В отличие от голосов и Гаги, звучавших из-за стены до сих пор, этот звук не кажется мне раздраженным или агрессивным. Он скорее любопытный, немного удивленный, и он совсем рядом. Наверное, соседка тоже прижалась к стене, за которой не ожидала обнаружить жизнь. Я опускаюсь на корточки и стучу чуть ближе к полу. Ответное «пум» получается более гулким, словно стена внутри полая. Занятно.

Тук. Пум. Тук. Пум-пум? Тишина звучит выжидающе, словно соседка задала мне вопрос. Тук. Тишина — это если не считать капельницы, гула холодильника и моего дыхания. На корточках сидеть неудобно, босым ногам холодно от линолеума. Но я жду ответ. Пум? Тук. Очевидно, мы оба не знаем азбуку Морзе, но перестукивание кажется мне содержательным диалогом. Жаль, что я не понимаю, о чем она спрашивает. Тук. Пауза. Тук. Жаль, что я не понимаю, что ей отвечаю. И все. Разговор закончен. Остаются только капельница, холодильник, дыхание. Я продолжаю сидеть на корточках у стены, и мне стыдно. Девочка первый день в больнице, а мне, видите ли, не нравится ее музыка. Что я вообще о ней знаю? Она больше не стучит, я тоже. Но мне кажется, что она, как и я, сидит с той стороны на корточках. Молча. Всего в шести сантиметрах.

Фейсбук сообщает, что у меня два новых запроса на добавление в друзья. У меня их и так 679, куда еще?.. До болезни было 400 с чем-то, и уже тогда большая часть состояла из формальных знакомств: бывшие одноклассники, ребята с футбола, приятели из крикетной команды… А теперь со мной не френдится только ленивый: какие-то дальние родственники, другие пациенты из больницы, их семьи, а также виртуальные знакомцы с разных форумов по онкологии, которые особо злостно засоряют мне стену псевдомудростями и употребляют в переписке сокращения, которые я не всегда понимаю. — Сетевое общение, — говорил мне Патрик, — играет важнейшую роль в период изоляции и помогает преодолеть это одиночество. Но что-то мне подсказывает, что мои «друзья» выигрывают от сетевого общения куда больше, чем я. Больше всего на Фейсбуке меня развлекает бесконечное отклонение маминых запросов на дружбу. — Мам, я у тебя перед глазами каждый божий час, зачем ты хочешь, чтобы я мельтешил еще и в твоем Фейсбуке? — Мне просто интересно, чем ты там занимаешься.

— Ты и так видишь, чем я там занимаюсь! И не только там. Ты же все мои действия наблюдаешь живьем и в подробностях! — У меня там всего четырнадцать друзей, — говорит мама жалобным голосом. Но я не поддаюсь. — Попробуй выходить в люди почаще! Общайся с друзьями, съезди к тете Трише — до нее ехать-то меньше часа. А еще лучше — просто езжай домой. — И поеду. Вместе с тобой, ровно через семь дней, — говорит мама. Будто я мог забыть, сколько дней мне тут осталось. Как же. Отклонив очередной мамин запрос, смотрю на следующий. Я думал, он будет от Сэма. Мия Филлипс хочет добавить вас в друзья

Общих друзей — ноль. Я вижу эти имя с фамилией впервые. Лицо, впрочем, кажется знакомым. Всматриваюсь… Топ с вырезом, кулон в форме половинки сердца. На юзерпике она, в обнимку с другими девушками. Неужели та самая Мия? Я невольно перевожу взгляд на окошко в двери. Ее там нет, конечно. Только белая стена и часть вывески, запрещающей простуженным находиться в отделении. Сейчас к нему примотан кусок краснозеленой новогодней мишуры. Да, та самая Мия! Пумпум, тук-тук. И она предлагает мне дружбу. У меня перехватывает дыхание, перехватывает голос, перехватывает все. Я собираюсь принять запрос, но колеблюсь. Как она вообще меня нашла? — Мам, а Сэма уже выписали? — Нет. Его перевели в шестую палату. — Когда?

— Когда ты спал. Я тут же начинаю говорить тише. Получается хрипло. — А кто сейчас во второй?.. Мама пожимает плечами, будто это, вопреки обыкновению, ее совершенно не интересует, и протягивает мне зефиринку. Она прекрасно знает, кто сейчас во второй палате. Я смотрю на экран. Добавить или отклонить? — Нина говорила, что соседки не будет до вторника. У нее, вроде, цикл пять дней через пять? — Не помню, — говорит мама. — Как иначе назвать мокасины, пять букв? Не то чтобы мне нужен еще один контакт в Фейсбуке ради галочки. Тем более который дарит мне диски с попсой и отдирает с потолка звездочки. Она все понимает неправильно. И все время на кого-то злится. Но все-таки она там совсем одна. Я отвергаю логику, добавляю ее в друзья и задерживаю дыхание. Но в мире ровным счетом ничего не меняется. Ни эпического землетрясения, ни закадровой музыки. Отлично, у меня есть еще один френд вместо друга. Но тут — пум. Швабра уборщицы за стенкой? Или… Пум. Мама с подозрением смотрит в направлении звука. — Это ты стучал? Я качаю головой. — Мыши, наверное. Пум — настаивает стена. Пум. То есть, она всего за два часа оказалась в соседней палате, добавила меня в Фейбуке и постучалась в стенку. Ничего себе скорость событий!

Я захожу на ее страницу и листаю незнакомую мне жизнь в комментариях со смайликами и фотографиях. Мия! В эти выхи фест на Ротто! Айда с нами? Эй, ты чего не пришла к Джорджи? Было так круто!

Последнее обновление от самой Мии — трехнедельной давности: Как же меня задолбала моя чертова нога.

Все комментарии под статусом — совершенно мимо цели: Хаха, на танцах подвернула??! А что, антибиотики не помогают? Мамма Мия, ну ты и клуша ;)

Скроллю дальше вниз, чтобы узнать побольше. С месяц назад она писала про выбор платья и туфель к выпускному, выкладывала фотку растопыренной пятерни с разными цветами лака, и все это бурно комментировали ее френды, общее число которых составляет 1152 человека. Это вообще как? Разве возможно реально знать столько людей? Про онкологию — нигде ни слова. Про лечение — тоже. И ее зовут тусить на Ротто. Непонятно. Она что же, всем говорила, что у нее просто разболелась нога? Нет, я понимаю, прогнозы у нее хорошие. Но рак — это при любых раскладах паршиво. И по факту, и по последствиям. Пум… Друзья ей постят и постят на стену всякие глупости про каникулы и рождественские распродажи,

не зная, что Мия живет между домом и больницей. Что ее тошнит от химии. Как так получилось? Скроллю дальше, разматывая ее жизнь в обратной хронологии. Попадается буквально пара жалоб на больную ногу, а остальное — как ни в чем не бывало. Какие-то школьные заморочки, приглашения на пляж и пошопиться, фотки с музыкальных фестивалей. Все складывается в симпатичную, яркую мозаику, но за ней совершенно не видно самой Мии. Айпад внезапно издает трынькающий звук, и в правой нижней части экрана появляется окошко, в котором написано: «Мия печатает…» Трыньк. Мия: Это ТЫ?

Черт! Как она догадалась, что я на ее странице? А вдруг она думает, что я за ней шпионю? Блин, но она первая попросилась в друзья! Всего пять минут назад я смотрел себе мирно второй день чемпионата по крикету, а теперь взбалмошная соседка стучится в мою стенку и в мой Ф ейсбук. Мия, нажми на тормоза! Или это мне надо разогнаться?.. И зачем писать ТЫ капслоком? Пум. — Зак! — теперь в мамином голосе слышно раздражение. — Это ты или кто? Вот я влип. Кому и куда отвечать? Маме? Мии? В стенку или в Фейсбук? И что вообще говорить? Трыньк! Мия: Але! Зак Майер — это ты?

Курсор выжидающе моргает в поле под ее вопросом, но я парализован, словно кролик под взглядом удава. Пум!

Теперь я уверен, что стучит никакая не швабра, а очень даже кулак, и этому кулаку наверняка сейчас было больно. Она в моем айпаде, она за моей стеной, отступать некуда. Я печатаю: Зак: да, я это она

Дурацкая ошибка, но что хуже — я случайно жму ввод до того, как успеваю ее исправить. Повисает мучительная пауза, в ходе которой я в мыслях рву на голове волосы, которых в реальности нет, а девушка, видимо, пытается вникнуть, что значит мой ответ. Мия: Ты М или Ж? Зак: я М

Короткие сообщения безопаснее. Тачскрин — зло. Зак: я тут

Подумав, еще добавляю:

и я правда М

На добавление, правда, уходит несколько секунд, потому что я долго выбираю: расшифровать для верности «М» и написать «пол мужской», или же уточить «я мальчик», или лучше «я мужчина»? Идиотизм: конечно, она понимает, какого я пола! Она же раза четыре заглядывала ко мне в палату. Хотя, может, ежедневное общение с женщинами вроде мамы и медсестер подпортило мои Y-хромосомы? А костный мозг от предположительной немки дополнил картину?..

В меня летят все новые вопросы: Мия: А ты вообще кто? Это ты сейчас за стенкой? Зак: я. 1 палата. мы соседи. я зак.

И снова добавляю: яМ Мия: А че на аватарке женщина?

У меня там действительно женщина. Такая характерная немка с плаката Октоберфеста, с косичками и угрожающих размеров грудью. Зак: это прикол такой. это не я

Как рассказать про домыслы насчет анонимного донора из Германии и прозвище Хельга? Зак: короче долго объяснять. есть шанс что я немного хельга Мия: ? Зак: !

Ну а что тут скажешь? Нужно как-то доказать, что я это я. Собравшись с духом, вытягиваю руку и стучу в стенку. Звук получается не такой, как раньше. Мама внимательно за мной наблюдает. Удивленно смотрит на мой сжатый кулак. Я и забыл, что она здесь! Мия: У меня в тумбочке твой телефон. Зачем? Зак: я сэму передавал. к тебе попало по ощибке

Почему все должно быть так сложно? Видимо, Сэм забыл забрать записку с номером, а уборщица недоглядела. Исправляю опечатку: Зак: По ошибке! Ошибке!!!

Черт, теперь повтор и восклицательные знаки выглядят раздраженно. Будто я жалею, что зафрендил ее. Кстати, я и правда жалею, но только потому, что в результате выгляжу как клоун. Она ничего не пишет. Наверное, тоже жалеет. И вообще, зачем знакомиться с кем-то, кого нельзя повидать живьем? Особенно если он выглядит как я и лепит дебильные опечатки. Так. Глубокий вдох. Нужно как-то прояснить ситуацию. Зак: меня не выпускают, и я просил сестру передать записку сэму. он лежал там до тебя, сейчас перевели в 6-ю. я не знал, что записка попадет к тебе. но это все фигня

После паузы она спрашивает: Мия: Почему тебя не выпускают?

Курсор мигает как будто с интересом. Но как ответить вкратце, почему меня теперь не выпускают? Слабость весь одиннадцатый класс, все думали, что устаю на футболе, потом начались синяки, изнеможение, постоянные простуды. Потом анализы, диагноз, шесть месяцев химии, потом наконец долгожданная жизнь. Затем рецидив, поиск донора и облучение, трансплантация и карантин,

чтоб новый костный мозг прижился, а иммунитет достаточно восстановился, и нейтрофилы оказались готовы к моему выходу в мир. Так что я здесь торчу, пережидаю это и радуюсь всяким мелочам да глупостям. Вроде стука в стенку или возможности пообщаться — в кои-то веки — с кем-то моих лет. Зак: да просто не выпускают и все. но осталось 7 дней. скорее бы :-/

В ответ тишина. Я сказал что-то лишнее? Может, ей показалось, что я бью на жалость? Я чувствую, что ее внимание ускользает, что она, должно быть, отводит взгляд от экрана или собирается переключиться на чат с кем-нибудь здоровым и нормальным, с подружками, которых волнуют загар, марки солнечных очков и прикольные кулоны на шею. На фотках они выглядят, как фотомодели из журналов. И мне ужасно хочется сказать, что я вообще-то тоже из этого здорового мира, такой же, как они, просто сейчас временно выгляжу, как человек-попкорн. Но вместо этого я пишу: Зак: врубай свою музыку, если хочешь. я, правда, не перевариваю гагу Мия: Я тоже Зак: ? Мия: Мне этот диск подарили. Еще он хорошо отпугивает маму Зак: ? Мия: Реально, попробуй Зак: с моей не сработало. короче, ты слушай что угодно. твоя палата, твои правила

Ответа нет, так что я безрассудно продолжаю.

Зак: и вообще ты там держись и не гру

Опять лажа. Жаль, что в чат не встроена отмена отправленного сообщения на такие случаи. Зак: сти

Зачем вообще эти вещи писать? Можно подумать, грустить возбраняется. Если хочет, то пусть грустит. Похоже, что если она чего и хочет, так это побыть одна. Зеленая точка возле ее имени гаснет, а я сиди здесь, один на один с чувством, что сказал все не то и не так. Вообще-то подобную чушь — типа «не грусти» — должны говорить близкие. Где ее мама или тот чувак в шляпе, который ее навещал? Почему идиотничать выпало именно на мою долю? Кто-то должен сидеть рядом с ней и постоянно повторять, что все будет хорошо, что ее не продержат тут долго, ей всего лишь 17, по статистике у нее впереди еще лет 67, а сейчас просто неприятный эпизод жизни, такой таймаут перед возвращением к привычному ходу вещей, по длительности совсем незначительный. Как частичка плитки на фоне целого потолка. Я слышу, как она поднимается с кровати, и вскоре раздается звук смыва в туалете. Если ее тошнит, надеюсь, что все-таки из-за цисплатина, а не из-за меня. Еще какое-то время я листаю ее Фейсбук. Узнаю, что она в следующем году переходит в двенадцатый класс, раз в неделю ходит на косметологические курсы, любит фильмы Тима Бертона, актера Райана Рейнольдса, музыку Flume и драже M&M’s с арахисом. Терпеть не может бананы. Еще на страничке обозначено, что она состоит в отношениях с Райсом Грейнд жером.

На этом я закрываю айпад. Мы зафрендились, но это не делает нас друзьями. Помимо болезни, у нас нет ничего общего. Было бы странно и дальше так внимательно прислушиваться к событиям за стенкой. — Остракизм, синоним, шесть букв, — требовательно произносит мама. Но слова подводят меня.