Полигон. Татьяна Шипошина

ТАТЬЯНА ШИПОШИНА

ПОЛИГОН НЕ ТАК УЖ ДАЛЕКО

Благотворительный фонд «Миссионерский центр имени иерея Даниила Сысоева» Москва, 2012

Рекомендовано к публикации Издательским Советом Русской Православной Церкви ИС 11–113–1440

Татьяна Шипошина ПОЛИГОН.

ISBN 978–5–4279 0022–5 Судьбы героев повестей «Полигон», «Не так уж далеко» отмечены печатью лагерей и репрессий. Каждый из героев в своё время должен понять — в нашей жизни всё расположено «не так уж далеко». Не так уж далеко от добра до зла, не так уж далеко от мудрости до безумия, не так уж далеко от веры до неверия. В тексте помещены стихи С. С. Виленского. Текст повестей публикуется в авторской редакции. Ответственный редактор Нина Кривко Редактор Марина Елькина Корректор Елена Степанович Верстка Руслан Набиев Обложка Игорь Ермолаев © Благотворительный фонд «Миссионерский центр имени иерея Даниила Сысоева», 2012 © Татьяна Шипошина, 2012 Охраняется законом Российской Федерации об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой её части воспрещается. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

СОДЕРЖАНИЕ ПОЛИГОН ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ ПОСЛЕСЛОВИЕ ПРИЛОЖЕНИЕ РУССКАЯ ГОЛГОФА НЕ ТАК УЖ ДАЛЕКО ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЭПИЛОГ ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Придёт время, когда перед вами положат крест и хлеб и скажут: «Выбирайте!» Блаженная Матрона Московская

ПОЛИГОН

ГЛАВА ПЕРВАЯ Почему поёт душа Они успели на электричку. Почти на лету запрыгнули в последний вагон. Потом, почти не ожидая, на шоссе поймали маршрутку. В маршрутку, правда, пришлось набиваться и стоять полусогнувшись, положив доски на пол. Но всё это не имело уже никакого значения. Потому что они вырвались из города — и впереди их ожидала свобода, полная скорости, снега и ветра. Наконец, они прибыли на место. Это было такое место… такое ни с чем не сравнимое место… Сверху, насколько можно было объять всё окружающее невооружённым взглядом, разливалась бесконечная, невообразимая синева. Эта синева опиралась на такую же бесконечную и невообразимую белизну. Как бы две половины огромной сферы сплетались вместе — верхняя, синяя, половина и нижняя, белая. Они сплетались неровно. Белые всполохи холмов и горок врезались в синеву языками. Эти языки кое-где были обрамлены тёмными полосками леса, как контурами. Ну а в зените синей полусферы сияло яркое белёсое зимнее солнце. Цветные фигурки людей казались маленькими… далёкими… Короче, была зима, и стояла прекрасная солнечная морозная погода, минус десять градусов. Подъёмник работал. Сашка поднял свой сноуборд и вместе со всеми двинулся к подъёмнику. Ему не хотелось даже разговаривать. Весёлый общий трёп не трогал его. Ему очень хотелось скорее оказаться на вершине и начать спуск. Душа уже пела. Пела в предвкушении…

8

Наверху было ветрено. Сашка затянул застёжку на шлеме и пропустил вперёд Витьку и Макса. В какое-то мгновение он почувствовал, как застучало сердце. Он не боялся, нет. Он давно уже не боялся прямым, простецким страхом. Но что-то было… что-то всегда стучало и ворочалось в нём перед началом спуска. Особенно с тех пор, как он покинул пологие горки для начинающих и перешёл на настоящие, «взрослые» склоны. И на взрослые скорости. «Сейчас… сейчас…» Всё замерло там, внутри. Ещё мгновение… мгновение… Согнул колени, «закантовался»… всё, вперёд…

— Йо-хо!.. Нет, чего ещё? Чего ещё надо человеку? Синее небо, белый снег. Гора. Ветер в лицо.

— Йо-хо! Крепкие ноги, крепкие руки. Молодое тело, которое слушается тебя с полуприказа, с полунамёка… Сашка сделал поворот на 180 и обогнул Макса по плавной дуге. Потом дал Максу догнать себя, и какое-то время они двигались по склону симметрично. Вероятно, это было красиво, особенно если смотреть снизу. Потом Сашка притормозил, и Макс снова обогнал его. Сашка всё ещё стоял, даже когда его начали обходить Серёга и Клим, стартовавшие после него. Сашке хотелось продлить удовольствие. Но это у него не очень-то получилось. С горы прямо на него летела «стая» явных малолетних «чайников». Они летели со свистом и гиканьем, и было видно, что доски просто несут их по склону. И Сашка отъехал в сторону, пропуская шумную компанию. «Лучше бы на санках катались!» — хотел было крикнуть им вслед Сашка, но не успел.

9

Или передумал. Ведь он тоже был таким же, и не очень-то давно. В прошлом году, когда только начинал. Сашка постоял немного и заскользил потихоньку к правому склону горы. Ему хотелось сделать ещё одно дело. Надо было поподробнее рассмотреть трассу. Он уже давно хотел спуститься по правому склону. Ещё c прошлого года, когда Сашка с ребятами впервые приехали на эти горки. Тогда они столкнулись с компанией студентов, которые направлялись в сторону правого склона. Сашка хотел было увязаться следом за студентами, но его не пустили. Не пустили и студенты, и свои ребята — не дали и шагу ступить. О правом склоне ходили разные слухи. Говорили, что на нём разбилось несколько человек. Говорили, что на нём полно камней и камни эти растут прямо из земли. Мол, сколько раз эти камни ни убирали, а они всё равно появляются. Да и крутым он был, этот правый склон. Почти вдвое круче того, по которому все спускались.

— Правый склон — это не для начинающих, — сказал тогда один из студентов. — Надо сначала из подгузников вырасти. Слова прозвучали обидно. Так обидно! Так обидно, что помнятся до сих пор! Но студенты были правы. Кто-то из них разбился тогда на этом правом склоне, и его увезли на скорой помощи. С тех пор ни Сашка, ни ребята о правом склоне и не заикались. Но ведь прошёл уже целый год! Сашка стал старше. Он стал гораздо опытнее! «Я давно уже вырос… из подгузников…» — сказал сам себе Сашка. Вернее, не сказал, а повторил. Сколько раз он повторял себе эти слова! И не только в связи с правым склоном.

10

Сашка сделал плавный разворот. Правый склон был виден издали. Сашка внимательно смотрел на этот злополучный склон и не видел в нём ничего страшного. Снежная целина разливалась перед ним. Целина, почти не тронутая ни лыжниками, ни сноубордистами. Один, совершенно одинокий лыжник спускался по правому склону. Вот он остановился, развернулся в сторону Сашки. Не было видно ни лица его, ни взгляда, но он как будто смотрел на Сашку… как будто пытался сказать ему что-то… «Катаются же люди! — подумал Сашка. — И никаких камней не видать…» Сашка ещё раз взглянул на снежную целину. Ух, как же она манила его! «Всё, в следующий раз иду на правый склон. Надо ещё Клима подбить… или Серёгу…» — решил Сашка и плавно заскользил вниз, набирая скорость. «Остальные-то точно туда идти не захотят. Макс катается слабо, только начал. А Витька — тот аккуратист. Тот правил не нарушает! Вот уж кому хорошо живётся, так это Витьке!» — успел ещё подумать Сашка и потерял за этим нити всех своих нехитрых рассуждений. Он полностью отдал себя во власть скорости, скольжения и ветра.

— Йо-хо! Ну что ты тут поделаешь! До чего же интересно устроен человек! Тут тебе и небо, и гора, и ветер в лицо… и друзья, и собственная доска, и даже мать уже не ругается, кататься отпускает и денег даёт… Так нет, подавай же ему ещё и правый склон! На котором никто не катается и о котором ходит дурная слава… Вот так. А подать сюда правый склон!

11

ГЛАВА ВТОРАЯ Правый склон — Ты чё, Саня? Не, я туда не полезу! У меня ещё крыша не совсем съехала! — Клим поглаживал перчаткой свою жёлтую фирменную доску. Потом он поглядел на Сашку, поразмыслил и добавил: — Если я доску сломаю, мне отец денег больше не даст. Ты же знаешь, я уже в этом сезоне одну… того… сделал… Это было правдой. Но правдой наполовину. Клим действительно сломал уже в начале сезона одну доску. Но родители Клима – люди не бедные. Далеко не бедные. Клим являлся самым обеспеченным «сыном» из всех одноклассников, входящих в эту небольшую компанию. Дали бы ему денег. И на две доски, и на три… Нет, Клим был хорошим парнем, своим «в доску». Своим «в сноуборд», если можно так выразиться. Поэтому он подумал ещё немного и сказал: — Нет, ну… если все…

— Максу наверх не надо. Ты, Макс, нас внизу жди. С той стороны, — сказал Сашка.

— А чего это?

— Да ладно, Макс. Не лезь, — поддержал Сашку Серёга.

— Я не пойду. Меня даже не подбивайте! — сказал Витька.

— А тебя никто и не подбивает. А ты, Серёга? Ты пойдёшь?

— Пойдёшь, пойдёшь! Поедешь! Я уже с прошлого года в ту сторону смотрю!

— Во! Правильно! — обрадовался Сашка. — Ну, Клим! Соглашайся!

— Ну… если потихоньку…

12

— Потихоньку, потихоньку!

— Короче, каждый своим темпом! — подытожил Серёга, как самый рассудительный. — Каждый спускается вниз своим темпом.

— Каждый летит вниз на своём парашюте! — усмехнулся Клим. — Пристегните ремни! Дёргайте за кольцо! Да не в ухе! И не в пупке! А в парашюте!

— Вот именно, — сказал Серёга. — Главное — это кольцо не перепутать. Троё — Серёга, Сашка и Клим — направились к подъёмнику. Через пару минут Сашка уже сплёвывал вниз, глядя на уплывающий снег.

— Мы с Витькой будем вас внизу ждать! — крикнул Макс им вдогонку. Вершина встретила их не очень приветливо. Ветер усилился. Чтобы спуститься по правому склону, надо было пройтись метров сто пятьдесят — двести по свежему, никем не тронутому снегу. Да ещё тащить на себе доски, которые периодически «парусили» от ветра. Идти было трудно.

— Может, вернёмся? — засомневался Клим, когда они прошли примерно половину пути.

— Возвращайся, если тебе слабо, — ответил Климу Серёга.

— Да ну вас! — вздохнул Клим и потопал дальше, вслед за Сашкой. Они добрались до того места, откуда можно было начать спуск. Странное дело! За то время, пока они шли, солнце спряталось за налетевшие неизвестно откуда облака. И зима, не обласканная солнечными лучами, начала показывать им своё настоящее лицо. Холодный ветер иголками колол щёки. Холод пробирался за воротник и в рукава, обнимал ноги.

13

А впереди прямо перед ними лежала чистая, завораживающая снежная равнина. Даже одинокого лыжника не осталось на склоне.

— Ну что, начинаем? — спросил Серёга. — Кто первый? Никто ему не ответил.

— Ну, значит, я, — сказал Серёга и, слегка подпрыгнув, плавно начал спуск. «Молодец Серёга! — подумал Сашка. — Умеет он так — ни слова лишнего не скажет! А я… опять торможу… Вот тебе и подгузники… вот тебе и вырос…» Сашка глядел на простирающуюся перед ним снежную равнину и никак не мог начать спуск. Сердце его колотилось, ноги подкашивались. Короче, страшно стало Сашке. Он и не думал, что спуск такой крутой. Такой неприветливый. Такой страшный, в конце концов. Сашка уже готов был, как Клим, запроситься назад. Но тут Клим спросил его: — Ну, ты чё, заснул? Или назад пойдём? Я, например, что-то не хочу тут спускаться… Ну его! Ещё голову расшибём! Пошли назад! Всё-таки Серёга самый опытный… он уже третий год на сноуборде… и на лыжах катается с самого рождения… у него и батя горнолыжник, с Домбая не слезает… Сашка слушал причитания Клима и понимал, что Клим прав… прав… совершенно прав. Но чем больше он это понимал, тем острее чувствовал, что не пойдёт назад… что будет спускаться.

— Назад, говоришь… назад… Да нет, не пойдём! Сейчас… А-а-а… Сашка прикрыл глаза, оттолкнулся и начал спуск — как бы не сам, а поддаваясь скрытой неведомой силе, несущей его. Нет, назад он уже не мог… Но и вперёд… как-то не так… не так получилось… не так… Дальше Сашка плохо помнил, как всё происходило.

14

Сначала он попытался спускаться как обычно. Не очень быстро, с поворотами. Но ему почему-то это не удалось. Его сразу понесло по склону, подбрасывая в совершенно неожиданных местах. Он едва удерживал равновесие, балансировал и не мог остановиться. Краем глаза он успел заметить Серёгу, когда обгонял его. Серёга ему что-то кричал, но разобрать слова было невозможно — ветер относил их. Ветер относил слова и свистел в ушах. Сашке казалось, что ветер продувает его насквозь — все его печёнкиселезёнки… всё сердце… всю душу… Больше трети спуска Сашку несло. Потом ему удалось справиться с доской — на короткое время. Сашка вздохнул, попытался сделать поворот, но его снова понесло. И он уже ничего не мог поменять в своём спуске. Скорость, ветер… это всё провалилось, ушло на второй план. Сашка успел только подумать: «Почему же… почему… Ведь я умею… почему же я не могу остановиться?» Нет, не страх… а чувство безнадёжности и неотвратимости происходящего охватило его. Сашка как мог сопротивлялся бешеному спуску. Но притормозить не получалось. Он нёсся вперёд… вперёд… вниз… Нет, не он нёсся. Его несло, несло против воли. От этого безнадёжно замирало сердце. Сашка прошёл почти весь склон. Почти до конца. Уже в самом конце… На пути Сашки вырос камень, вырос прямо из земли. Сашка взлетел вверх. В этот миг он ещё помнил себя. Всеми силами он попытался правильно развернуть доску, и ему это почти удалось. Почти… Если бы он перестал сопротивляться, то, вероятно, разбился бы насмерть. Но Сашка сопротивлялся до последнего мгновения.

15

Он ещё успел услышать треск… В глазах у него всё смешалось: синее, белое, красное — и снова синее, белое, красное… Потом было мгновение боли… острой, пронизывающей боли где-то в области шеи и плеча… И всё. Больше Сашка не ощущал уже ничего.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Подходящее место Четверо Сашкиных друзей сидели в пахнущем хлоркой коридоре приёмного покоя ближайшей подмосковной больнички. Они не сидели, а ворочались на допотопных, жёлтых деревянных стульях с откидывающимися сиденьями. Вдобавок к своему просто удивительному ­неудобству, стулья ещё были соединены по три вместе. Скорее всего, эти стулья попали в приёмный покой из такого же, как они сами, допотопного и никому уже не нужного кинотеатра. Хорошо, что, кроме ребят, никого из ожидающих в приёмном покое не было, поэтому каждый из Сашкиных друзей занимал по три отдельных стула. И каждый периодически пытался закинуть на свои стулья то одну ногу, то другую. Тихий разговор то вспыхивал, то затухал.

— Хорошо, что вы нас внизу ждали. Помогли Саню дотащить, — сказал Серёга. — И мобильник оказался у Витьки…

— Хорошо, что скорая быстро приехала, — отозвался Макс.

— Она там всегда дежурит, — объяснил Витька. — Она там всегда… подальше стоит, за подъёмником.

— Да? А я не знал.

16

— В следующий раз будешь знать, когда соберёшься голову ломать. Эти слова принадлежали Климу.

— Ну да! Ты же у нас умный! Даже не стал спускаться! Пешком назад пошёл! — ответил ему Серёга и сплюнул на грязный пол коридора.

— Зато я тут сижу, а не там лежу, как некоторые.

— Да хватит вам! — оборвал друзей Макс. — Лишь бы Саня жив остался. И шею не сломал. Макс всегда старался всех помирить и все перепалки спустить на тормозах, пока они не превращались в ссоры. Ему это часто удавалось. Макс был высокого роста, выше всех остальных. К тому же — худ и белобрыс. Может быть, если бы он был черноволос, его назвали бы Дон Кихотом. А так называли просто Максом. Историчка назвала как-то Макса — «потомок викингов». Кличка прижилась, но использовалась редко. Может быть, потому что характер у Макса был скорее мягким, чем боевым.

— Лишь бы жив остался… ведь мы его тащили, а он без сознания… голова болтается… ужас… Макс сжал голову руками и прикрыл глаза. После слов Макса все немного помолчали.

— Если шея будет цела, дальше главное, чтоб ноги не сломал! — нарушил молчание Серёга. Серёга — самый невысокий из всех и самый плотный по телосложению. К тому же Серёга посещал «качалку» и был самым «накачанным». Но Санчо Пансой называть его было нельзя. Он обижался. Серёга бегал на лыжах если не с рождения, то с самых малых лет. Отец учил его стоять и на горных лыжах. Но сейчас Серёга изменил лыжам и стал фанатом сноуборда. Серёга знал всё о досках, о шлемах, о снаряжении, о склонах.

17

Сноубордом он владел значительно лучше остальных и, честно говоря, гордился этим.

— А ноги-то тут при чём? — спросил Серёгу Витька.

— Как «при чём»? А чтобы кататься можно было! Если ноги сломаешь, долго нельзя будет кататься.

— Ты думаешь, он после такого ещё кататься захочет?

— А ты бы захотел?

— Не знаю…

— А ты?

— А я… Мне кажется, я даже с поломанными ногами, а всё равно бы катался, — сказал Серёга.

— Это ты сейчас так говоришь! — не согласился Витька. — Посмотрел бы я на тебя с поломанными-то ногами!

— Не каркай, — вздохнул Серёга. Потом Серёга переложил свою ногу с пола на деревянную спинку сиденья.

— А как красиво Саня шёл! Какая скорость! — Как профессионал, Серёга не мог не оценить Сашкиного спуска. — Правда, его, видно, в конце понесло… А жаль.

— Да, это было здорово, — подтвердил Макс. — Только вот закончилось печально. И вообще…

— Что — вообще? — уточнил Серёга.

— Ну… Саня, он вообще такой… Он всегда напролом идёт. Ему всегда хочется, чтобы всё по полной. Ну, под завязку. Пока до конца не дойдёт, не остановится. Раз уж решил, то делает.

— А это плохо или хорошо? — спросил Витька.

— По-моему, ничего хорошего, — хмыкнул Клим.

— Ну да, лучше, как ты, ничего не делать! — отозвался Серёга. — Я тоже люблю, чтобы всё было до конца. А вот Клим у нас…

— А при чём тут я? — перевернулся на своих стульях Клим. — Я никого не заставлял лезть в гору, и сам раздумал. Умный в гору не пойдёт.

18

Клим любил отпускать какие-нибудь шуточки, чтобы все смеялись. Но ему не всегда это удавалось. Для шута он шутил слишком сознательно. А вот Витька и не пытался никого рассмешить. Витьке очень шли костюм и галстук, в которых он ходил в школу. Иногда казалось, что он и дома не снимает своего костюма. И учился Витька стабильно. Твёрдо знал, куда будет поступать, ещё с девятого класса. Конечно, в Плехановку. Кажется, он и на сноуборд встал не потому, что ему очень уж хотелось кататься, а потому что это было… ну, как сказать… модно, что ли… престижно… Примерно так, как учить английский. Сноуборд, горные лыжи… Куршавель… Всему своё время, так сказать. И не надо отставать. Надо везде успеть.

— Так хорошо это или плохо, если всё и всегда — до предела? — снова спросил умный Витька. — Даже если это не очень принципиально? Короче, зачем Сашке было лезть на этот злополучный склон?

— Это и не хорошо, и не плохо, — заключил Макс. — Это просто так и есть. Каждый, в конце концов, сам решает, куда ему лезть. На какой склон. Куда и зачем. И почему. Кстати, мы ведь тоже на склон лезем. Макс шумно вытянул свои длинные ноги на середину коридора. Все замолчали.

— Между прочим, — сказал Серёга, — я-то спустился с этого склона. Я думаю, что это хорошо. Смешная детская делёжка на «хорошо и плохо» тонкой трещинкой пробиралась между ними. Этого нельзя было не почувствовать. Может быть, старый приёмный покой и не являлся самым подходящим местом, чтобы решать, что хорошо, а что плохо. А может, и нет. Кто знает…

19

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ «Тётя Валя, вы только не волнуйтесь» Через коридор приёмного покоя изредка пробирались больные в несуразных синих больничных халатах. Некоторые — на костылях, некоторые — с перевязанными руками или головами. Больные пробирались через коридор в основном для того, чтобы покурить на улице. Они спотыкались о длинные ноги сидящих и косились на сложенные в углу доски… В общем, больные с интересом разглядывали всю яркую четвёрку. Некоторые не могли сдержаться, чтобы не отпустить глубокомысленных замечаний в адрес сидящих: — Что, доездились?

— Что, прямо с вершины — и в травматологию? Это ещё были добродушные замечания. Но добродушными были не все. Один из проходящих, сухопарый и беззубый мужик неопределённого возраста, окинув коридор цепким взглядом, выругался в сторону сидящих довольно злобно. Он выматерился и злорадно прошамкал: — А, побились! Так вам и надо! Да на вас пахать бы, а вы с горок катаетесь! Да вас по трое надо в упряжку запрягать! Что, папочкины сынки, денег у вас много? Катайтесь, катайтесь! Все, к чёрту, поразбиваетесь! Он снова выматерился и сплюнул в сторону сноубордов.

— Иди, дядя, иди своей дорогой! — ответил ему Клим. — Иди, пока тебя никто не трогает!

— Я-то пойду! А вы… на… куда денетесь! Мужик хлопнул входной дверью так, что на пол посыпалась какая-то труха из дверной коробки.

20

Хорошо, что почти сразу за мужиком к ребятам вышел дежурный врач. Врачу было лет тридцать пять, был он среднего роста и плотного телосложения и чутьчуть рыжеват. Это определялось не по волосам, спрятанным под колпак, а по рыжим бровям и по небольшой курчавой бородке. Доктор потёр руки и сказал: — Ну, ребята, повезло вашему приятелю.

— Что? Что с ним?

— Он жив?

— Жив, жив! Успокойтесь! Правда, в какой-то момент мы даже думали, что не вытащим его. У него начался шок. Всё-таки он какое-то время лежал на снегу. И кость раздроблена в двух местах.

— А… что с ним, доктор?

— Пока перелом левого плеча. Сложный перелом, со смещением. Будем его оперировать. Перелома позвоночника вроде бы нет, но есть подвывих в шейном отделе. Ну и тяжёлое сотрясение. Возможно, ушиб мозга. Посмотрим, как он дальше будет… себя вести.

— А Сашка в сознание пришёл?

— Пока нет. Но мы ему и ввели много всего. Так что можете звонить его родителям. И поезжайте домой со спокойной совестью. Врач слегка усмехнулся. Вероятно, его смешок относился к «спокойной совести». Но друзья ничего не заметили.

— А Сашка где? В каком отделении? В какой палате он будет лежать? — продолжали они атаковать доктора своими вопросами.

— Экие вы быстрые! — прервал вопросы доктор. — Небось, и пива захотите ему завтра привезти в виде передачи? В реанимации он. В реанимации. Опасность ещё не миновала. Но мы же не зря здесь находимся. Помогаем. Доктор почему-то тяжело вздохнул.

21

— Спасибо! — догадался Макс.

— Спасибо, доктор! Когда ребята уже разобрали свои сноуборды и готовы были уйти, доктор всё же задал им свой совершенно не­оригинальный вопрос.

— А вы можете мне сказать, зачем вы это делаете? — спросил доктор.

— Что?

— Ну, это вот всё? Эти доски, эти спуски! Ведь дня не проходит, чтобы кого-нибудь из вас сюда, к нам, не возили! И никто! Заметьте, никто не может объяснить, почему вы лезете на гору, а потом летите с неё кувырком. Оказывается, доктору тоже было интересно — зачем. Слава Богу, доктор не стал спрашивать «что такое хорошо и что такое плохо». Наверное, он просто устал от своего трудного дежурства.

— Что, каждый день к вам возят? Ну, тех, кто разбился? — почему-то спросил у доктора Макс.

— Почти каждый. В будние дни — пореже, а в воскресные — и по нескольку человек бывает. Так зачем же вы туда лезете? Четверо стояли молча. Никто не отвечал доктору. Обычный ответ на такой привычный вопрос почему-то застревал в глотках. Наговорить-то можно было много. Чего не наговорить-то… Но почему-то все молчали и переминались с ноги на ногу, поглядывая на сноуборды.

— Ладно, идите! — махнул рукой доктор. — Звоните его родителям. Пусть едут. Доктор смотрел вслед ярким фигуркам, удаляющимся от приёмного покоя в наступающие сумерки. Он стоял в жёлтом прямоугольнике открытой двери и слышал слова, которые Серёга кричал в телефонную трубку. Это были обычные слова, привычные для доктора: 22

— Тётя Валя, вы только не волнуйтесь… Разговаривать с Сашкиной матерью доверили Серёге, как самому рассудительному. Впрочем, Серёга и не отказывался. Четыре цветные фигурки всё удалялись и удалялись от приёмного покоя, оставляя в нём старые жёлтые стулья с откидными спинками, а также все размышления и рассуждения, приходящие некстати. Доктор смотрел вслед уходящим. Серёга ещё что-то говорил в телефонную трубку, но слов уже не было слышно… Доктор вздохнул, закрыл входную дверь и скрылся в неведомых глубинах травматологического отделения.

ГЛАВА ПЯТАЯ «Ну, вот и молодец!» Сашка летел вниз по тёмному, серо-коричневому тоннелю. Сначала он пытался притормозить и оглядеться вокруг, но у него ничего не получалось. Потом он решил про себя: «Ну, лечу, так лечу! Я же люблю скорость!» Эта мысль успокоила Сашку, и Сашка продолжал лететь. Ему не сразу стало страшно. Сначала — только интересно, чем же всё это закончится? Чем и когда закончится этот тоннель? Ему даже показалось на мгновение, что он увидел в конце тоннеля одинокого лыжника. Гордого, ничего не боящегося одинокого лыжника. Страх нарастал постепенно. Тёмный, липкий страх. Не такой, как наяву. Тёмный, тяжёлый. А главное — неотвратимый. Всё растущий и растущий. Примерно так, как росла скорость передвижения Сашки по серокоричневому тоннелю, так нарастал и его страх.

23

Сашка хотел закричать, но у него не получилось. Потом он попытался упереться руками в стенки тоннеля, чтобы хоть как-то затормозить. Не получилось. Последние метры, которые Сашка ещё помнил, он пролетал в состоянии невыразимого ужаса. Ужас не был постоянным, а накатывал как бы волнами. От немого крика судорогой сводило рот. И тут Сашка увидел эту женщину. Это была простая, не молодая и даже почти старая женщина. Простая, совсем простая. И одетая как-то странно. В длинную юбку и в ватник. И в серый, обмотанный вокруг шеи платок. Если Сашка и знал, что такое ватник (конечно, по фильмам), то таких серых платков никогда не видел. Таких дремучих, таких серых, таких деревенских платков. Несмотря на то что Сашка нёсся по тоннелю с огромной скоростью и сердце его обмирало от страха, он успел заметить, что женщина одета довольно странно. «Откуда здесь эта бабка?» — успел подумать Сашка. И снова волна ужаса накатила на него. Женщина стояла в конце тоннеля. Она просто, спокойно и даже как-то устало смотрела на Сашку, который продолжал нестись с бешеной скоростью. Он снова попытался затормозить и снова не смог. Он отчётливо, совершенно отчётливо понимал, что летит навстречу гибели. Навстречу смерти. И тут Сашка судорожно, лихорадочно начал всматриваться в лицо этой женщины. Это лицо вдруг показалось ему знакомым. Родным до боли… Тут он и понял, что его спасение — в этой женщине. И Сашка закричал что было мочи: 24

«Останови меня! Я не могу больше! Ты же видишь, что я улетаю! Улетаю в никуда!» Так закричал Сашка этой женщине. «Ты же видишь, что я умираю! Я не хочу умирать! Пожалуйста! Пожалуйста! Помоги мне!» Женщина молчала и продолжала смотреть на Сашку. А Сашка всё кричал, кричал… Так продолжалось долго. Или не долго, а одно мгновение. Наконец, женщина вскинула руки и как бы стала просить кого-то. Кого-то большого, светлого и несказанно доброго — где-то в высоте, куда Сашка не мог даже посмотреть, хотя и хотел. Очень хотел. Но, как только он пытался взглянуть вверх, невыносимая боль в шее останавливала его. А женщина всё стояла с поднятыми вверх руками… Потом женщина опустила руки, взглянула на Сашку и перекрестила его. Через мгновение Сашка почувствовал, что его ужасное падение останавливается. Он понял, что эта пожилая женщина выпросила его. Он почувствовал, что спасён. Он просто это знал. Он хотел броситься к этой женщине, обнять её… Он начал приближаться к ней и в это мгновение увидел руку, держащую пистолет. Рука приблизилась к голове женщины и… Сашка не услышал выстрела, но понял, что выстрел прозвучал. Женщина не упала. Весь её облик стал светлым, сияющим. Серый деревенский платок превратился в сияющее белое покрывало. Сияние ослепило Сашку, он зажмурился, а когда снова открыл глаза, женщины уже не было. Сашка заметался, забился. Он вдруг почувствовал боль и с трудом открыл глаза. И увидел белый потолок… а на фоне белого потолка — лицо незнакомого мужчины, склонившегося над ним.

25

Сашка не сразу понял, что этот мужчина пошлёпывает его по щекам и говорит настойчиво и тревожно: — Давай, малый, давай! Приходи в себя! Рано тебе ещё! Рано на тот свет! Давай-ка возвращайся на этот! На этот! Ну! Давай! Видишь меня?

— М-м-м… — застонал Сашка.

— Видишь? Ну, вот и молодец!

ГЛАВА ШЕСТАЯ «Слава Богу, ты живой» Когда Сашка снова пришёл в себя, он увидел перед собой встревоженное лицо матери.

— Ма, это ты… И подумал: «Мамочка… как хорошо, что ты здесь…» Мать встрепенулась, поднялась и наклонилась над Сашкой. Глаза её покраснели и припухли, а под глазами залегли синие круги.

— Сынок… — только и смогла произнести мать и заплакала.

— Ма, не плачь… я ведь живой…

— Живой, живой, слава Богу, ты живой, сынок.

— А что со мной?

— Лежи, лежи. Тебя прооперировали. Собрали кости на руке. Стержень железный вставили. А ещё у тебя сотрясение и подвывих шейных позвонков. Но все говорят, что ты дёшево отделался. После таких падений и хуже бывает. Гораздо хуже.

— А что со мной было? Почему я здесь?

— Ты что, не помнишь ничего?

— Нет…

— Боже мой, Боже мой, — запричитала мать. — А что ты помнишь? Помнишь, что вы кататься поехали?

26

— Вроде бы помню… Да, помню, как бежали на электричку. С ребятами.

— И больше ничего?

— Ничего… Мать снова вытерла глаза. По её щекам текли слёзы.

— Разбился ты… На сноуборде своём разбился… Ребята говорили, что вы поехали по какому-то трудному склону… Мать снова всхлипнула и перешла в наступление: — Сколько раз я тебе говорила… сколько раз я тебя просила бросить эти доски! Вот не слушал мать! Докатался! Докатился! Мать смотрела на Сашку. На его русый чуб, прилипший ко лбу… на его лицо — чистое, родное, на щёки, покрытые юношеским пухом… Слёзы сами навернулись на её глаза, и она просто, откровенно заплакала.

— Ма, не надо… Тело у Саньки болело. Болели и шея, и плечи, и полностью упрятанная в гипс рука. Сашка попытался пошевелиться, но от разнообразия наступивших на него болей остановился и застонал.

— Лежи, сынок. Мать немного успокоилась, взяла его правую руку в свою и несколько раз повторила: — Слава Богу. Слава Богу… Слава Богу, что ты жив остался. А память восстановится. Доктор сказал, что может быть потеря памяти, но она должна восстановиться…

— Ма, а долго я так… без сознания?

— Вечером будет двое суток. Тебя же вечером сюда привезли. Слава Богу, что тебя уже вывезли из реанимации. И мне разрешили тут с тобой побыть, хоть это и считается у них послеоперационной палатой. Спи, сынок, спи. Может быть, мы тебя отсюда переведём. В Москву переведём… Папа так волнуется, сынок…

27

Мать всхлипнула и сжала Сашкину руку.

— Если бы я могла забрать твою боль, сынок… если бы я могла… Скоро и папа приедет. Он там тоже, бедный, чуть с ума не сошёл. Не пущу его больше никуда, говорит. Тебя то есть. Говорит, пусть дома сидит и к поступлению в институт готовится. Из дома, говорит, чтобы ни ногой… пусть теперь в шахматы играет… Мать ещё что-то говорила. Может быть, так ей становилось легче. А Сашка притих — то ли под жужжание родного материнского голоса, то ли под воздействием вколотых в него лекарств… Он и спал, и не спал. Ему очень захотелось снова увидеть ту пожилую женщину. Ему хотелось понять, что же с ним произошло. Там, в серо-коричневом и таком страшном тоннеле. Почему появилась эта женщина, и кого она просила… и почему появился пистолет… Но вскоре Сашкины глаза закрылись, и он заснул — безо всяких видений и сновидений. А что? В палате было тепло и светло. Все действия врачей были совершенно правильными. Организм у Сашки — здоровый, молодой. Процессы восстановления начались быстро. В следующее мгновение после того, как оперирующий хирург затянул последний шов. А может быть, ещё раньше.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ *** Тусклая лампочка горела над тяжёлой входной дверью. В камере было душно. Потолок в камере висел низко, а нары были двухэтажными. И заполнена камера до отказа. Человек сорок, если не больше.

28

Кое-где приходилось размещаться по двое на одних нарах. Слышно было, как углу, возле стены, всхлипывает молодая женщина, которую только недавно втолкнули в камеру после допроса. Женщина эта действительно была ещё совсем молода и даже могла бы показаться хорошенькой городской барышней… если бы не находилась здесь, в камере. Всхлипывала она так громко, что не слышать её было невозможно.

— Эй, ты! Прекрати рыдать! Нечего тут тоску наводить! — прикрикнула на молодую женщина средних лет, новенькая. — Если виновата, надо отвечать перед партией. И нечего здесь рыдать на всю… Она хотела сказать «на всю комнату», но вовремя осеклась и добавила потише: — …на всю камеру.

— А ты-то сама что здесь делаешь? — окликнули новенькую с соседних нар.

— А я… я-то тут по ошибке! По ошибке! Пусть меня на допрос вызывают — я им всё объясню! Я в партии с восемнадцатого года!

— Ну-ну… — отозвались с нар. — Дай тебе Бог. Может, ты им и объяснишь. Только никто ещё ничего им не объяснил. Притихшая было молодая женщина вновь зарыдала, почти в голос. Она отвернулась к стене, но от этого её рыдания не становились тише. С соседних нар поднялась к ней женщина пожилая, вида не городского, а скорее крестьянского. Она погладила рыдавшую по плечу. Пушистая голубоватая кофточка молодой женщины смотрелась тяжёлым контрастом на фоне серой и облезлой тюремной стены.

— Ну, будет, будет! Перестань, милая… То ли от неожиданной ласки, то ли от того, что просто не могла молодая женщина больше держать в себе всё, 29

что с ней произошло, она резко повернулась к пожилой крестьянке и начала говорить, прерывая свои слова всхлипываниями и рыданиями: — Я всё подписала. Всё подписала, что они просили! И на папу, и на дядю Лёню… и на его жену…

— Не убивайся… не убивайся так, милая… — Крестьянка гладила её по плечу. — Не убивайся…

— Он меня… он меня по животу бил… по животу… Я же беременная… беременная… Подпишешь, говорит, — будешь жить. Ты и ублюдок твой… Молодая женщина задохнулась от рыданий.

— По животу… по животу…

— Не плачь, не плачь… — тихо приговаривала крестьянка. — Молиться Богу умеешь? Нет? Ну, давай со мной вместе… давай повторяй за мной: «Отче наш, иже еси на небесех…» Молодая пыталась повторить, но голос её срывался: — Отче… отче… Папа! Папа! Прости!

— Да святится имя Твое… — продолжала крестьянка.

— Только мракобесия тут не хватало! — прервала молитву новенькая. Та, что была членом партии с восемнадцатого года. — Даже тут они пытаются опиум для народа разводить! Голос у новенькой — хорошо поставлен. По всему видать, что эта женщина привыкла командовать. И привыкла, чтобы ей подчинялись.

— Да ты тут такая же узница, как мы! — тихо отозвалась на «командирский голос» пожилая женщина, почти старушка. — Сама, небось, крещёная?

— Какое это имеет значение — крещёная или нет? В 1937 году на всей территории СССР имя Бога должно быть забыто! Так партия учит!

— Партия учит, а люди помнят. Люди-то помнят, не забывают, — сказала старушка и перекрестилась несколько раз. — А ты молись, Надя, молись. Крестьянка чуть обернулась к старушке и сказала: 30

— Да, матушка Дарья.

— Вот и ладно. И я помолюсь. Как звать-то тебя, милая? Вопрос матушки Дарьи относился к молодой женщине.

— Ксения, — всхлипнула та.

— Вот и хорошо. Помилуй, Господи, рабу Божию Ксению… — забормотала старушка, и дальше уже слов её не было слышно. А та крестьянка, которую звали Надеждой, продолжала сидеть возле притихшей Ксении.

— Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли… Она успела закончить молитву. Ксения повторяла за ней и уже не рыдала в голос, а только тихонько всхлипывала. Надежда ещё сидела около Ксении, когда дверь камеры распахнулась и надзиратель прокричал: — Петрушевская, на выход!

— Это я! Меня! К следователю! — вскочила со своего места женщина с командирским голосом. Она оправила волосы, подтянула жакет и окинула сидящих в камере горделивым взглядом. Когда двери за ней захлопнулись, старушка повернулась к дверям и перекрестила их.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ *** Через некоторое время Надежда присела рядом с матушкой Дарьей. Они не были знакомы раньше, но несколько дней в камере сделали их близкими. Почти родными. «Религиозников» в камере оказалось трое. На нарах справа от матушки Дарьи располагалась молчали31

вая инокиня Анна, арестованная в своём родном селе по обвинению «в распространении провокационных слухов о скором падении советской власти». Анна была ещё довольно молода. Ей было лет сорок — сорок пять. Послушницей она стала в молодости, так же как и матушка Дарья. Накануне того страшного года, когда разогнали монастырь, она приняла иноческий образ. Но недолго пришлось ей носить монашеское одеяние. Нет, не было у Анны, как и у других «религиозниц», никаких иллюзий относительно новой власти. Анна уже была судима и отбыла трёхлетнюю ссылку в далёкой и холодной Архангельской области. В обвинительном заключении было написано: «Обвиняемые, бывшие монахи ликвидированных монастырей и подворий… живя скопищами, занимались активной антисоветской деятельностью, выражающейся в организации нелегальных антисоветских “братств” и “сестричеств”, оказании помощи ссыльным единомышленникам… антисоветской агитации о религиозных гонениях, чинимых советской властью, и распространении всевозможных провокационных слухов среди населения. Квартиры их являлись убежищем для всякого рода контрреволюционного элемента». Анна давно читала это заключение, но почему-то помнила его почти наизусть. Может быть, потому, что уж больно корявыми фразами оно было написано. Может, и потому, что за этими корявыми фразами скрывалась горькая правда. Так ведь и жили после того, как новая власть разогнала монастырь. Жили с сёстрами на съёмной квартире, шили одеяла, чтобы хоть как-то прокормиться. Даже так — и то помешали власти. Анна не роптала. А если и роптала — то немного и недолго.

32

Дал Господь — успокоилась. Слава Богу, в ссылке не замёрзла, жива осталась. Добрые люди везде есть. Помогли выжить. Вернулась Анна из ссылки в родное село. Село-то родное, а вот власть всё та же. Ничего не изменилось в жизни и за последние три года, которые она провела на воле, в родном селе. Стало только труднее. Храм разорён, батюшка арестован. А люди? Что же с людьми-то стало? Почему так быстро люди всё забыли? Забыли, как ходили в храмы… как на богомолье ездили… по монастырям говели, как к старцам стояли на исповедь. Вот и опять на неё донесли. Свои же, деревенские. Следователь на допросе ей всё зачитал, что они на неё написали: «Она говорила, что это Господь так наказывает Россию — коммунисты организовали колхозы, православных ограбили, и теперь они работают день и ночь задаром, всё идёт в пользу коммунистов. Это всё за то, что люди отреклись от Бога и веруют в антихриста. Православные, лучше бросьте работать и идите в церковь молиться Богу». Конечно, она так говорила. И по-другому говорила, всё о том же. И не так бы ещё сказала, чтобы люди поняли. Чтобы остановились, чтобы одумались. А люди… вот как люди поступили — в ОГПУ донесли. «Прости их, Господи! Прости их! Ибо не ведают они, что творят… Прости их, Господи!» Анна закрыла глаза. Со стороны казалось, что она спит, прислонившись головой к стояку. Анна не спала. Она молилась. Молилась она о том, чтобы разрешил Господь тяжёлое её недоумение. «Что же это с людьми стало, Господи? Что же это с нами стало?» Кто из верующих не задавал себе этого вопроса? Кто не кричал в Небеса, Бога не вопрошал? Почему 33

тот, кто вчера чуть ли не лоб о церковный пол расшибал, нынче церкви громит да на монахов доносит? Вот какое дело — каждый сам выбирает. Сам за себя. Каждый человек сам за себя решает, в кого ему веровать. А вот как решит он, в кого веровать, да как уверует… так и будет жить. Кто как верует, тот так и живёт. По вере и жизнь. По вере и жизнь. Значит, не веровали… Не веровали… притворялись… Ну а дальше-то что? «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную»… Дальше-то что, коль по вере и жизнь? А по вере и смерть. По вере и смерть. Так, Господи… так…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ *** Надежду уже вызывали на допрос. В душном, прокуренном кабинете её допрашивал молодой следователь Серёгин. От следователя пахло густо нагуталиненными сапогами и едким мужским одеколоном. Волосы Серёгина были тщательно прилизаны, а во всём облике чувствовалось такое равнодушное высокомерие, что у Надежды аж сердце заныло при одном только взгляде на него. Следователь сидел, листал бумаги. Потом поднял на Надежду водянисто-голубые глаза и равнодушным голосом произнёс: – Как это так? Всё трудовое крестьянство за коллективизацию, а ты, единоличница, против организации колхозов? И ещё агитацию ведёшь?

34