PLUG #43, 07.2017 by PLUG

ЖУРНАЛ О ДРУГОЙ КУЛЬТУРЕ

ВЫПУСК 43 / ИЮЛЬ-АВГУСТ 2017

СОДЕРЖАНИЕ 3

ПРОЛОГ

ИНТЕРВЬЮ

МАРУСЯ КЛИМОВА: Я СОВЕРШЕННО НЕ ВЕРЮ В ВОЗМОЖНОСТЬ ПРОЯСНЕНИЯ КАКИХ-ЛИБО ИСТИН ПУТЕМ ПРЯМОГО ДИАЛОГА С ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ

ПРОЗА

МАРУСЯ КЛИМОВА «ПРОФИЛЬ ГЕЛЬДЕРЛИНА НА НОГЕ АНГЛИЙСКОГО ПОЭТА»

ИНТЕРВЬЮ

АНДРЕЙ ФИЛИМОНОВ: ХОТЕЛОСЬ НАЙТИ ЯЗЫК, АДЕКВАТНЫЙ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

ПРОЗА

АНДРЕЙ ФИЛИМОНОВ «ГОЛОВАСТИК И СВЯТЫЕ»

ИНТЕРВЬЮ

ЕЛИЗАВЕТА АЛЕКСАНДРОВА-ЗОРИНА: У МЕНЯ ЕСТЬ ОПЫТ СОЦИАЛЬНОГО ПАДЕНИЯ, ПРАВДА, НЕ СТОЛЬ ЖЕСТКИЙ, КАК У МОЕЙ ГЕРОИНИ

ПРОЗА

ЕЛИЗАВЕТА АЛЕКСАНДРОВА-ЗОРИНА «СЛОМАННАЯ КУКЛА»

ИНТЕРВЬЮ

ЕЛЕНА МЕЛЬНИКОВА-ГРИГОРЬЕВА: МОЙ РОМАН НАБИТ КЛЮЧАМИ ОТ ВСЕХ ВРАТ АДА :)

ПРОЗА

ЕЛЕНА МЕЛЬНИКОВА-ГРИГОРЬЕВА «КОРОЛЕВА ЛОХОТРОНА»

РЕДАКТОРЫ Олеся Ротарь, Андрей Иванов, Дан Ротарь ВЕРСТКА Илья Банд КОРРЕКТОР Екатерина Батракова ИЛЛЮСТРАЦИЯ НА ОБЛОЖКЕ Алена Гинейко Использование материалов журнала возможно только со ссылкой на источник, с указанием номера выпуска и даты публикации. Все права защищены. По вопросам размещения рекламы обращаться по адресу: plug@plug.ee

WWW.PLUG.EE / FACEBOOK/PLUG.EEE

ПРОЛОГ

Андрей Иванов

#43 / июль-август 2017

Иллюстрация: Яна Тинт

этом литературном номере ПЛУГа мы решили познакомить наших читателей с авторами произведений, которые на нас произвели сильное и очень неординарное впечатление. Это книги, которые недавно вышли в России и Эстонии: «Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта» Маруси Климовой (Москва, Опустошитель, 2016), «Маленький человек» Елизаветы Александровой-Зориной (Väike inimene, Tänapäev, Tallinn, 2017), «Головастик и святые» Андрея Филимонова (Москва, РиполКлассик, 2016), а также экспериментальный и пока неопубликованный роман-жизнетекст Елены Григорьевой «Королева Лохотрона». Мы взяли у авторов интервью, а также получили разрешение на публикацию небольших фрагментов их произведений. Приятного чтения!

Иллюстрации: Василий Бертельс / Беседовал Андрей Иванов

ИНТЕРВЬЮ

Маруся Климова: Я совершенно не верю в возможность прояснения каких-либо истин путем прямого диалога с другими людьми

Маруся Климова имеет репутацию маргиналки, ницшеанки, мизантропа и декадентки. Ее книги неизменно вызывают у читателей самую непредсказуемую реакцию — от недоумения и возмущения до фанатичного преклонения. Хорошо известны ее переводы Луи-Фердинанда Селина, Жана Жене, Пьера Гийота и других французских радикалов. В 2006 году Маруся Климова удостоилась французского Ордена литературы и искусства. В этом номере ПЛУГа мы публикуем отрывок из романа «Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта» — книги, где наиболее полно раскрывается излюбленная тема автора: противостояние гения и толпы.

ПЛУГ

ИНТЕРВЬЮ

ровинциальные авторы живут кружками и обществами, они появляются на свет, подталкивая друг друга, один за собой тянет другого, — так из норы вылезает какая-нибудь многоножка — их находишь в сборниках или журнальных номерах, посвященных той или иной стране, и зрелище это довольно жалкое. К сожалению, русская современная литература в наши дни именно так и выглядит: явление местечковое, провинциальное, сочинения российских авторов, за редким исключением, читаются как творения коллективного ума пациентов какого-нибудь лепрозория. Чего не скажешь о ваших книгах! Я прочитал «Белокурых бестий» в 2004 году, с тех пор читаю вас регулярно и перечитываю. Для меня вы — Наполеон (в период изгнания) русской литературы. Несмотря на то, что вы живете в Петербурге, у меня такое чувство, что вы где-то вне России или парите над ней или наблюдаете за ней из какого-то иного времени. В вашей последней книге вы пишете: «С эстетической точки зрения предпочтительнее быть не духовным лидером, а бездуховным аморальным аутсайдером. Как, впрочем, и для того, чтобы запечатлеться в вечности». Такое мог написать человек, обитающий на возвышающейся над всем миром скале. Но даже «бездуховному аморальному аутсайдеру» с кем-то надо иногда

обмолвиться словом-другим. Я видел вас на фотографиях с Пьером Гийота, которого вы много переводили. Расскажите о нем и тех, с кем вы видитесь. Спасибо за столь лестное сравнение с Наполеоном. И, тем более, в изгнании, поскольку именно в этот период свой жизни, я считаю, он и обрел свой романтический ореол, стал по-настоящему эстетически привлекательным персонажем. Думаю, окажись он полностью успешным завоевателем, его облик ныне был бы куда более банальным и обыденным. Любая победа, на мой взгляд, всегда только все опошляет, тогда как поражение облагораживает. В применении к политикам это, возможно, чуть менее заметно, но в искусстве дела обстоят именно так. К сожалению, религия и другие массовые идеологии сейчас довольно сильно опошлили идею привлекательности страданий, превратив ее в некий расхожий штамп: типа мучения — это хорошо, потому что за них ты попадешь в рай, и поэтому надо быть скромным, побольше трудиться, жертвовать собой ради других людей и т. п. Хотя, если подумать, в таком подходе к жизни действительно присутствует определенное рациональное зерно, в том числе и для человека, посвятившего себя искусству. Ведь страдание — это то, к чему люди сами обычно не стремятся и чего они стараются избегать, в том числе и на бессознательном уровне. Поэтому все, что так или иначе связано с успехом и иными жизненными достижениями, в основном не несет в себе ничего особо необычного и непредсказуемого и является, выражаясь языком

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ

Ницше, чем-то «слишком человеческим». Тогда как именно с неудачами к индивиду обычно приходит какой-то совершенно новый опыт, к какому он сам не готовился, о чем, возможно, даже никогда не думал. Вот почему самым глубоким и интересным автором прошлого столетия стал, на мой взгляд, такой писатель, как Селин, оказавшийся по результатам Второй мировой войны в стане проигравших, причем в самом буквальном смысле этих слов. И чтение его книг до сих пор остается в высшей степени увлекательным и познавательным занятием. Особенно если сравнить

ПЛУГ

их с произведениями советских прозаиков и поэтов-фронтовиков. Кроме того, возвращаясь к образу Наполеона, я считаю, что именно война является наиболее выразительной метафорой как жизни, так и литературного творчества. Раньше я как-то об этом не особенно задумывалась, но недавно обратила внимание, что в моих книгах, и особенно в «Профиле Гёльдерлина на ноге английского поэта», я довольно часто обращаюсь к этой теме. Актуальное искусство, в частности, где-то на символическом уровне, как мне кажется,

ИНТЕРВЬЮ очень тесно связано с развитием боевой техники. В частности, именно прогресс в этой сфере, когда физическая сила при ведении боевых действий в наши дни отступает на второй план, и можно просто сидеть перед монитором и, нажимая на кнопки, поражать различные цели, позволяют сегодня женщине ощущать себя более уверенно и в литературе. Лично я достаточно явственно ощущаю это всякий раз, когда сажусь за письменный стол. Не так давно мне попалось на глаза высказывание Гераклита о том, что война является основой всего. И в принципе я с ним полностью согласна. Более того, занимаясь искусством, человек способен даже больше проникнуться подобной идеей, чем участники боевых действий. Поскольку метафора — это вовсе не какой-то пустой набор слов или там банальное сравнение, а то, что позволяет писателю ухватить самую суть того или иного явления, смысл которых может полностью ускользать от тех, кто соприкасается с ними в обычной жизни. И с этой точки зрения метафора в некотором роде даже подлиннее того, что существует в физическом мире. Очень часто, кстати, бывает, что писатель пишет о вине, к примеру, часто использует такой образ и совершенно не употребляет спиртного, рассуждает об одежде и достаточно небрежно одевается сам. Однако это вовсе не значит, что он говорит о том, чего не знает — наоборот, чрезмерная осведомленность в какой-либо области, на мой взгляд, способна ему только помешать и отвлечь от главного. Разумеется, я говорю не о справочной литературе и пособиях, а именно о метафорах. Вот и война, я убеждена, для творческих

личностей, пусть и на метафорическом уровне, не менее естественное и привычное состояние, чем для профессиональных солдат. Перефразируя известное изречение, я бы даже сказала, что искусство является продолжением боевых действий, но несколько другими средствами. Неслучайно же и этот наш разговор тоже начался с рассуждений о поражениях и победах… Что касается Парижа, то там у меня, действительно, значительно больше знакомых, чем, к примеру, в Москве. Как-то так получилось. Да и езжу я туда гораздо чаще. А о Пьере Гийота я впервые услышала на встрече с делегацией французских писателей в Петербурге где-то лет двадцать назад. Просто кто-то из присутствующих в зале задал вопрос о нем. И все писатели как-то сразу скривились и перекосились. Мне это бросилось в глаза еще и потому, что Режин Дефорж (автор эротических романов, которые в достаточно большом количестве переводились на русский) вскочила и начала его пылко защищать. Мол, он не так плох, как все тут думают, а просто не похож на других, а к таким личностям необходимо относиться с пониманием и т. п. Именно эта необычная реакция целой группы писателей, входивших в официальную делегацию, и пробудила во мне интерес к книгам Пьера Гийота. Приехав вскоре в Париж, я с ним встретилась, сделала интервью, которое было опубликовано в «Русском журнале». Тогда Гийота еще ютился в тесной квартирке на площади Насьон, которая буквально вся была заставлена книгами. Позднее французские деятели культуры

#43 / июль-август 2017

7 5

ИНТЕРВЬЮ провели специальный аукцион, где продавали свои картины, рукописи и другие раритеты, и на вырученные деньги приобрели ему роскошные двухэтажные апартаменты в том же доме. Аналогичный аукцион, я знаю, в свое время проводился в поддержку Жоржа Батая. У французов есть такая замечательная традиция. С тех пор у нас и завязались с Пьером достаточно тесные дружеские отношения. Приезжая в Париж, я неизменно с ним встречаюсь. Возможно, потому что он сам родился, если так можно выразиться, во французской глубинке, в многодетной семье, у него до сих пор сохранился живой интерес к архитектуре и истории Парижа. Коренные парижане обычно относятся к тому, что их окружает, более буднично. А Пьер неоднократно устраивал мне настоящие экскурсии по городу, водил меня по музеям, храмам, кафе, арабским кварталам, где, я заметила, он особенно хорошо ориентировался, показывал дома, в которых проживали известные личности, и могилы на кладбищах, где они были похоронены. Благодаря ему я серьезно пополнила свои познания, так как сама начала свое знакомство с Парижем несколько с другой стороны: не то чтобы уж совсем с самого дна и подворотен, но все же больше с изнанки, а не парадной его части. Ну а потом я перевела еще и несколько его книг, в том числе и таких, которые считаются непереводимыми и трудно доступны для понимания даже самих носителей французского языка. Поскольку написаны они специально изобретенным им фонетическим письмом, с нарушением всех мыслимых и немыслимых грамматических норм и

ПЛУГ

синтаксиса, с активным использованием арго, причем не только французского, но и арабского. И самые известные его книги, как вы знаете, были посвящены Алжирской войне, в какой он принимал самое непосредственное участие. Забавно, что еще двое моих знакомых, с которыми я вот уже на протяжении многих лет обязательно встречаюсь, оказавшись в Париже, — биограф Селина Франсуа Жибо и хозяин домика в Буа-Коломб, подробно описанный мной в одноименном романе, — также участвовали в Алжирской войне. Как-то очень давно, помню, я даже попыталась собрать их вместе, устроив встречу ветеранов, если так можно выразиться. Но, увы, согласился на нее, как ни странно, только Франсуа Жибо, самый благополучный и успешный в материальном плане из всех троих. Гийота, в частности, заявил, что именно такие, как Жибо, держали его в Алжире в подземной тюрьме, куда его поместили за моральное разложение сослуживцев и подрыв их боевого духа. Франсуа Жибо во время той войны дослужился до звания полковника кавалерии. А кавалерия в наши дни во французской армии, насколько я поняла, несмотря на романтичное название, является чем-то вроде нашего ФСБ. Сам Франсуа, правда, вполне доволен своими военными успехами и полученными там наградами. Ну а хозяин домика в Буа-Коломб был в Алжире шофером. Однажды его машина перевернулась, и в результате погиб один из его сослуживцев, что впоследствии роковым образом сказалось на его психике. Плюс он, в отличие от Пьера Гийота, не получил потом ни

ИНТЕРВЬЮ статуса ветерана, ни пенсии. И это обстоятельство также значительно утяжелило его существование, особенно с годами. Все это, впрочем, достаточно подробно описано у меня в романе. Каким образом удалось добиться пенсии Гиойта, я так и не поняла. Всетаки он не только несколько месяцев провел в тюрьме, но является еще и автором получивших скандальную мировую известность романов об этой войне, многократно подвергавшихся во Франции цензурным запретам. Один из них, «Эдем, эдем, эдем», как вы знаете, я перевела на русский. Видимо, у Гийота нашлись влиятельные поклонники, которых не оказалось у хозяина домика в Буа-Коломб. Хотя тот в молодости тоже выпустил поэтический сборник под названием «Я параноик», да и весь его дом был буквально завален причудливыми сооружениями из проволоки, коробок, старого тряпья и других подсобных материалов (предполагалось, что это нечто вроде скульптур), а стены увешаны нарисованными цветными карандашами на огромных листах ватмана картинами с экзотическими названиями типа «Прости меня, Наташа!» или же «Материнсаякорь». Он ведь живо интересовался Россией, принял православие и изучал русский язык… Когда я попала в тот дом, где провела самый ранний период своего пребывания в Париже, моя жизнь была настолько перенасыщена разного рода бытовыми заботами, тревогами и достаточно пугающими и даже трагическими событиями, связанными, главным образом с борьбой за выживание, что я как-то совсем не задумывалась о

художественной ценности того, что меня в то время окружало. Но сейчас, когда я стала вспоминать о той несостоявшейся встрече ветеранов, я вдруг подумала, что хозяин Домика в Буа-Коломб, возможно, вполне мог бы стать классиком Ар брют. К тому же, Франсуа Жибо, помимо того что он возглавляет Всемирное общество друзей Луи-Фердинанда Селина, в свое время находился в близких дружеских отношениях с Жаном Дюбюффе, основоположником этого жанра искусства и учредителем крупнейшего музея Ар брют в Лозанне. Сейчас Жибо является еще и президентом Фонда Жана Дюбюффе. Так что его встреча с хозяином домика вполне могла бы подарить миру нового гения. А я даже не знаю, куда делись все эти шедевры. Дом теперь принадлежит другим людям. Во время своего недавнего визита в Париж я пыталась навести справки о судьбе его хозяина, но никто толком ничего не знает. Возможно, он уехал из Парижа в Нормандию, где у него был еще один дом. Надо будет при случае съездить и туда, не теряю надежды это сделать… В целом же я не могу сказать, что общение с теми или иными людьми во Франции каким-то образом оказало какое-то решающее влияние на мое сознание. Все-таки я впервые приехала в Париж в достаточно зрелом возрасте. Да и мой первый роман «Голубая кровь» к тому моменту был уже написан, хотя и не издан. Безусловно, пересекаясь с совершенно разными людьми, достигшими известности и благополучия или же, наоборот, находящимися на самом дне, ты невольно вбираешь в себя какой-то опыт, но не на уровне того, что можно

#43 / июль-август 2017

9 5

ИНТЕРВЬЮ выразить словами, а скорее, где-то гораздо глубже. Как это происходит в животном мире, например, среди волков, которые вообще не умеют говорить, но с годами становятся все более и более неуловимыми для охотников. По большому счету я всегда относилась к окружающим меня людям именно так. А их мировоззрение, взгляды, убеждения или, там, вероисповедание меня никогда особо не интересовали. Если бы жизнь сводилась к столь поверхностным вещам, то она бы стала совсем невыносимо скучна, мне кажется. И в своих книгах я тоже всегда говорю о чем-то более глубоком и ускользающем от понимания, чем слова, старюсь раскрывать мистику жизни, если так можно выразиться. Опираясь, естественно, в том числе и на впечатления от различных встреч. Вовсе не обязательно, кстати, именно с людьми. Вот два года назад я завела себе кошку, канадского сфинкса. И думаю, не будет большим преувеличением сказать, что ежедневное общение с ней уже оказало на меня ничуть не меньшее влияние, чем беседы с известными европейскими мыслителями и писателями не только во Франции, но и в России. В «Голубой крови» вы чередуете повествование с дневником (кстати, а попадал вам в руки подобный дневник, или вы его сочинили?). «Домик в Буа-Коломб» поражает мозаичностью. «Белокурые бестии» — панорамный роман, охватывающий как минимум десятилетие, — напоминает парад, в котором принимают участие не только художники, артисты, философы, музыканты, но и преступники,

ПЛУГ

шествие заглядывает в Канны, перетекает в День ВДВ, расползается по Европе, возвращается в Россию, а затем вы покидаете этот карнавал прозы и пишете холодноватую дилогию «Моя история русской литературы» и «Моя теория литературы». (Кстати, с «Моей теорией литературы» у меня вышло приключение: когда я искал ее на полках книжного магазина «Москва», две работницы, которых я попросил мне помочь, поссорились из-за того, что одна поместила вашу книгу в отдел современной русской прозы, а другая, как оказалось, перенесла ее оттуда в отдел специализированной литературы.) «Безумная мгла» состоит из двух секций: максимы и повесть «Портрет художницы в юности», чем собственно напоминает построение знаменитой философской книги Сёрена Кьеркегора «Или — или». И вот, предельно минималистическая проза — «Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта». Мы можем проследить метаморфозу поэтики ваших произведений, но не представляем, что за этим стоит. Расскажите, что заставляет вас менять жанр, искать новую форму, как происходит эта трансформация? Может быть, ей сопутствуют какие-то изменения в вашей жизни? Или жизнь никак не влияет на ваши поиски? Нет, никакого дневника Павлика в действительности не существовало.

ИНТЕРВЬЮ Эту форму я придумала сама. Хотя у главного героя «Голубой крови» и был реальный прототип, с которым я в свое время довольно много общалась. Но в целом Павлик — это скорее собирательный образ. Все-таки по жанру это роман, хотя и автобиографический. Что касается всех произошедших со мной в литературе трансформаций, то многое, думаю, обусловлено какими-то врожденными чертами моего характера. Ленью, например. Да и условиями жизни, в которых я выросла. Я знаю, в той же Франции успешных писателей, которые, будучи поставлены в жесткие условия рынка, вынуждены выдавать не менее одного романа в год, чтобы держаться на плаву и про них не забыли. Столь же жестко они ограничены и рамками жанра, который они для себя избрали. От романиста ждут романов, поскольку тот же издатель также стремится свести к минимуму все риски, связанные со сменой амплуа того или иного автора. Помню, Амели Нотомб при встрече в Париже произвела на меня впечатление чуть ли не киборга, настолько мне показались просчитанными и расписанными буквально по минутам все ее действия, предусмотрены все детали, связанные с общением с прессой, даже фотографии, предназначенные для широкой публики были уже заранее отобраны и приготовлены, чтобы исключить возможность появления каких-либо случайных менее удачных снимков… Безусловно, кое-чему отечественным литераторам в этом плане можно было бы даже поучиться. Особенно тем, кто рассчитывает прежде всего на коммерческий успех своих книг.

Я же изначально привыкла не видеть перед собой конечной цели. Так было и в советские времена, когда, взявшись за перевод Селина, я вообще не представляла, где я его потом смогу опубликовать и в душе практически не верила в подобную возможность. И тем не менее, зачем-то продолжала им заниматься. И то, что этот перевод все же был опубликован, можно в определенном смысле назвать чудом. Поскольку для этого потребовались революционные перемены вокруг, о возможности которых я в тот момент совершенно не думала. Это относится и к моему первому роману «Голубая кровь», который также был написан еще в СССР, а впервые опубликован только шесть лет спустя уже, в общем-то, в совсем другой стране. Тут невольно напрашивается аналогия с Колумбом, который однажды отплыл в надежде приплыть в Индию, а очутился в конце своего путешествия в Америке. Все эти обстоятельства, вероятно, роковым образом и сказались на моей психике. Занятия переводом, конечно, заставляют тебя соблюдать определенную дисциплину, укладываясь в предусмотренные договором сроки. А в собственном творчестве я до сих пор, если так можно выразиться, больше подчиняюсь законам органической природы, чем требованиям социума. Маленький росток, допустим, не только трудно поначалу определить со стороны, но и он сам до какого-то момента себя плохо осознает. До тех пор пока не поднимется вверх, не распустит ветви, на которых появятся первые листья, а потом и плоды. И вот тогда все, включая его самого, врубятся, что это

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ яблоня, допустим, или же вишня. Нечто подобное, как мне кажется, обычно происходит и со мной. Ты просто подчиняешься какому-то смутному импульсу, в тебе как будто зарождается какая-то идея, часто она кажется совершенно несерьезной, чем-то вроде шутки практически, но потом она постепенно захватывает тебя. И в какой-то момент ты даже начинаешь ощущать, что это не ты что-то такое творишь и создаешь, а сама эта идея начинает тебя увлекать и фактически полностью подчиняет себе. И она так тебя затягивает, что, несмотря на всю твою лень и нежелание трудиться, из первоначального зерна все же нечто вырастает и принимает законченную форму. Иногда нечто крайне экзотическое и необычное, как это и произошло в случае с «Моей историей русской литературы». И по полученному результату ты, наконец, можешь что-то узнать и о себе самой, начинаешь осознавать, кем ты родилась… Я понимаю, что в столь пассивном и неорганизованном отношении к творчеству есть очень много недостатков. Я до сих пор, например, так и не научилась регулярно садиться за стол, чтобы каждый день выдавать минимум страницу нового текста, как это обычно учат делать тех, кто решил посвятить себя профессиональному писательскому труду. Но в таком подходе имеются и свои преимущества. Так владельцы пасек, я слышала, часто прибегают к форсированию процесса получения меда, подкармливают пчел сахаром, например, чтобы ускорить процесс. А в моем случае, если применить эту аналогию к литературе, читатели имеют

ПЛУГ

дело с экологически чистыми произведениями, появившимися на свет исключительно по законам органической природы, без какого-либо дополнительного вмешательства человека. Никто не может усомниться, что собранные в моих книгах мысли, чувства и наблюдения, например, появились там в результате моего непосредственного соприкосновения с произрастающими в окрестных лугах цветами зла. И для этого я сама никогда не прикладывала никаких усилий. Думаю, каждый, кто открывает мои книги, сразу это чувствует. Кроме того, подобный подход к занятию литературой (раз уж так сложились обстоятельства), я считаю, позволяет мне сохранять связь с культурой прошлых веков, которая в основном создавалась провинциальным дворянством. Русские классики девятнадцатого столетия, в частности, тоже ведь руководствовались главным образом собственными прихотями, а не требованиями рынка. Ну и появление интернета, конечно, тоже оказало определенное влияние на то, что от традиционных романов и рассказов я в какой-то момент переключилась на произведения, которые больше относятся к жанру нон-фикшн. В том числе и таких, многие фрагменты которых изначально публиковались мной в блогах. Притом что главная идея социальных сетей, заключающаяся в интерактивности, то есть непосредственном контакте и диалоге с теми, кто тебя читает, мне всегда была глубоко чужда. Я совершенно не верю в возможность прояснения каких-либо истин путем прямого диалога с другими людьми. Иначе бы,

ИНТЕРВЬЮ наверное, вообще никогда не стала заниматься литературой. Зачем что-то писать, если можно просто говорить? Или же общаться в тех же сетях? Книги пишутся от одиночества. Язык искусства — это язык метафор и символов, позволяющих человеку выразить то, о чем невозможно сказать никаким иным способом. Пусть и без особой надежды на понимание… Так что и частично переместившись в интернет, я попрежнему ощущаю себя исключительно писательницей, но периодически публикующей у себя в блоге кусочки своих будущих книг. Что дает мне возможность, в частности, более внимательно относиться к разного рода опечаткам и стилистическим шероховатостям в них, предварительно их обкатывать, если так можно выразиться. Однако их ни в коей мере нельзя назвать дневниковыми записями, хотя формально такие куски чисто внешне порой их и напоминают. По сути, это именно «мысли и опыты», как написано в подзаголовке той же «Безумной мглы». Или же «тупое и острое», как указано в «Профиле Гёльдерлина на ноге английского поэта». Просто я стараюсь, чтобы мое присутствие выглядело в сети предельно естественно и ни у кого не вызывало лишних вопросов. Но даже название будущей книги у меня, как правило, всегда уже заранее имеется. Короче, я просто использую новые формы, которые мне подсказывает жизнь, стараюсь идти в ногу со временем, так сказать. Плюс это позволяет мне чувствовать себя ближе к народу, быть в курсе новостей и не отставать от жизни. Рисуют же сегодня художники на стенах или же асфальте. Музыканты, опять-таки,

исполняют рэп на улице и крутятся на спине. Вот и я публикуюсь в блогах. Тогда как перспектива печататься в «толстых журналах», например, меня совершенно не привлекает. Это такая жуткая архаика и рутина, что я себя там совсем не могу представить, ни в каком виде и качестве. Впрочем, и традиционные крупные литературные формы я тоже пока полностью не оставила. В частности, у меня в столе лежит рукопись неоконченного пока романа, к которому я периодически возвращаюсь. Не знаю, что я стану с ним делать, когда он будет полностью завершен, — пока я еще это для себя окончательно не решила. В «Профиле Гёльдерлина», в частности, я написала, что собираюсь по примеру Гоголя его сжечь. Не исключено, что именно так я и поступлю… В ваших книгах доброжелательных персонажей, которые могут поблагодарить героиню за то, что она перевела «Кэреля» Жана Жене, не так уж много. Зато ощущается постоянное присутствие мрачных тупых типов, наподобие тех, что проживают у Федора Сологуба в «Мелком бесе». Причем это не только русские персонажи, среди них есть и французы. У меня складывается впечатление, что особой роли география и политический строй для них не играют. Эта непроницаемая бесчувственная порода толстокожих субъектов существовала чуть ли не во все времена и всюду первенствовала, была гегемоном. Такая складывает-

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ ся картина последних двухсот лет, мне кажется. Скажите, есть ли в вас надежда на то, что ситуация когда-нибудь изменится в лучшую сторону, и людей, которые посвящают себя служению Красоте, станет больше? Мне кажется, что высказывание Достоевского про красоту сегодня несколько затерлось и даже приобрело немного анекдотический оттенок. Мне и самой уже, не помню сколько раз, за последнее время приходилось его комментировать, в том числе и отвечая на вопросы в интервью или же на встречах с читателями. Но, несмотря на это, у меня до сих пор так и не выработалось какой-то определенной точки зрения на этот счет. Настолько глубокую и, я бы сказала, неисчерпаемую тему затронул русский классик. Хотя, в принципе, ничего плохого в его словах нет. При желании их можно даже использовать в качестве своеобразной мантры, просто повторять иногда, лежа по утрам в постели, например, и настроение у человека наверняка улучшится, он получит дополнительный заряд бодрости на весь день. Кто бы что ни говорил, но перспектива спасения мира красотой внушает оптимизм. Что уже само по себе не так плохо. Единственное, я бы, пожалуй, слегка эту фразу подкорректировала, оставив нетронутым общий смысл. Правильнее, на мой взгляд, было бы сказать: «Если этот мир что-нибудь когда-либо и спасет, то только красота!» А что еще? На Бога сейчас уже вряд ли кто всерьез рассчитывает. Этот персонаж, по моим ощущениям, в наши дни себя уже полностью дискредитировал.

ПЛУГ

А красота — это, по крайней мере, нечто вполне реальное и доступное взгляду каждого. В нее не нужно верить, а достаточно просто увидеть. Поэтому ее даже определять специально не нужно, поскольку все и так примерно представляют, о чем речь. Если, конечно, она вообще хоть в какой-то форме в этом мире присутствует. Но главная проблема как раз в том, к сожалению, и заключается, что очень часто ее просто нигде нет. Бывает, кстати, и так, что людей, ценящих или же, там, готовых ее по-настоящему оценить, в какой-то момент в мире накапливается достаточно большое количество, а самой красоты, как назло, нигде обнаружить не удается. И это тоже крайне неприятная ситуация. Ничуть не лучше той, когда гений чувствует себя одиноким и не понятым окружающими его людьми. По большому счету где-то так в жизни все обычно и происходит. Пока индивид, создающий нечто прекрасное, жив, его практически никто не замечает, а стоит ему покинуть этот мир, как появляется куча желающих его оценить. Однако значительная часть красоты уже тоже улетучилась вместе с ним, и поэтому настоящего удовлетворения никто не получает. И у меня такое ощущение, что в будущем в этом плане в мире вряд ли что изменится. Всегда будет перекос то в одну, то в другую сторону, полная гармония вряд ли наступит. Тут, видимо, дело еще в том, что творческим личностям чрезмерно комфортное существование противопоказано. Какие-то минимальные условия, как для растений влага и благоприятная почва, человеку, безусловно, необходимы. Но все равно всяким сопутствующим обстоятельствам, бабкам, атмосфере в

ИНТЕРВЬЮ обществе, уровню жизни, отсутствию цензурных ограничений, свободе творчества, вниманию публики и т. п., на мой взгляд, сегодня люди придают чересчур много значения. Тогда как наиболее интересные и важные явления в искусстве, если и появляются, то, как правило, вопреки всему. И условия, в которых они существуют и о которых обычно так много все говорят, в большинстве случаев оказываются совершенно неважны. Это я могу сказать и по собственному опыту. Так жили и наиболее яркие личности, каких я встречала в жизни. Тот же Тимур Новиков, к примеру. Или же Владик Монро. Или же «Митин Журнал», который возник еще в Советском Союзе и вот уже тридцать лет существует исключительно благодаря воле его издателя Дмитрия Волчека. И, наконец, издательство «Опустошитель», собравшее вокруг себя самых неординарных и выделяющихся из общей серой массы современных российских авторов. Я даже не представляю, каким образом возглавляющему его Вадиму Климову удается не просто выживать, но и регулярно выпускать не только журнал, но еще и по несколько книг в год. Причем все они великолепно изданы, в твердых переплетах и на прекрасной бумаге… Поэтому мне достаточно сложно предсказать судьбы мира. Особенно в плане того, насколько жизнь будущих поколений станет прекрасней. Если найдется хотя бы один индивид, кому красота будет нужна, то проблем не будет. Даже одного, я считаю, вполне достаточно. Культуру во все времена творили одиночки.

Мало того, тупость окружающих меня людей, о которой, как вы сказали, я часто пишу в своих книгах, для гения — это еще и что-то вроде гранита или мрамора, необходимых ваятелю для создания прекрасных монументальных скульптур. И чем тверже порода камня, с которым ему приходится иметь дело, тем даже лучше. С годами я привыкла относиться к этому именно так. Тяжесть жизни, на самом деле, для человека искусства далеко не так страшна. Чрезмерная легкость и отсутствие ощущения сопротивления материала — вот что меня всегда по-настоящему пугало. Если внимательно вглядеться в то, что сегодня происходит в России, например, то наиболее отталкивающее впечатление производят именно личности из числа политиков, журналистов, священнослужителей или же тех же писателей, переживающие сегодня нечто вроде эйфории. Эти люди как будто утратили всякую связь с действительностью и переместились в некую сферу абсолютно пустых и ничего не значащих слов, которую они обычно называют духовностью. Сами они, возможно, и ловят кайф, получают от подобного состояния определенное удовольствие. Но со стороны на них глядеть не особенно приятно. При этом я вовсе ни к кому не придираюсь и не требую ничего чрезмерного. Никакого героического самопожертвования ради красоты я точно ни от кого не жду. Я родилась в морской семье, мой отец был капитаном, а потом перешел на дипломатическую работу. Сделал неплохую карьеру по тем временам, поскольку вырос в маленьком украинском городке без отца. И если бы он не вступил в партию, допустим, и не

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ соблюдал еще целый ряд необходимых по тем временам формальностей, то ему вряд ли удалось чего-либо подобного достичь. Однако моряки, выходя в открытое море и столкнувшись со штормом, в какой-то момент неизбежно становятся именно моряками и приступают к исполнению своих непосредственных обязанностей, а все остальное, включая членство в партии или же религиозные убеждения, невольно отступает на второй план. Поэтому и на суше их всегда можно без труда отличить от других людей не по партийному билету или же кресту на шее, а по походке и еще кое-каким совсем незначительным и ускользающим от взгляда непосвященных деталям. О чем они сами, скорее всего, часто даже не задумываются. Если же ты видишь перед собой индивида, формально облаченного в морскую форму, у которого самые характерные отличительные черты представителей этой профессии начисто отсутствуют, значит, с большой вероятностью, перед тобой персонаж, который надел на себя костюм с чужого плеча, но никогда не был в открытом море и даже не приближался к той важнейшей точке пространства, где берут начало все самые значимые и глубокие метафоры, объединяющие духовное и физическое бытие человека. Ничего подделать и перепутать тут невозможно. Нет зрелища более отталкивающего, на мой вкус, чем пляшущие и ругающиеся матом дипломаты, к примеру. И вовсе не из-за того, что они нарушают принятые в обществе нравственные нормы и приличия. Гораздо хуже, что они

ПЛУГ

переступают куда более важные вечные границы жанра, фактически разрушая их и изменяя тем самым своему главному предназначению. Поэтому эти люди и не знают, что такое война, никогда не были в открытом море и ненавидят искусство. Они вообще ничего не понимают, и поэтому ни с чем не считаются. Основная проблема современной России, я считаю, и заключается сейчас в том, что ее публичное пространство сегодня практически полностью заполонили не моряки, военные, политики, журналисты, писатели, священнослужители, рабочие, врачи, инженеры, ученые, полицейские, предприниматели, казаки и т. п. в традиционном понимании этих слов. А какие-то кривляющиеся ряженые, полностью оторвавшиеся от реальности и болтающиеся в пустоте так называемой духовности, иначе не скажешь. Все опять упирается именно в эстетику, в конечном счете…

ПРОЗА

Маруся Климова

«Профиль Гельдерлина на ноге английского поэта» Отрывок из романа *** Главным достоинством Советского Союза было то, что его граждане называли себя «советскими людьми». На Западе ими занимались советологи, а такого понятия как «русофобия» в то время вообще не существовало. Суть советского заключается в отрицании всего русского. Точно так же, как постмодерн является отрицанием модерна, например. Неслучайно ведь все началось именно с революции, которая на протяжении семидесяти лет существования СССР фактически не останавливалась. Кроме того, русский человек ленив, а советский обожает труд — и так буквально во всем, вплоть до возрождающихся ныне обшарпанных вонючих столовых… Поэтому стремление именно советских по духу людей начать называть себя русскими и режет так сейчас слух, причем почти в прямом смысле этих слов. И они, думаю, прекрасно это чувствуют, поэтому и ловят кайф, доставая таким образом более полноценных личностей. Ясно, что каждому недоумку, к примеру, который видит меня, сразу хочется быть хоть в чем-то на меня похожим — я давно это заметила. Вот они и причисляют себя к «русским». По другим качествам пока не решаются, видимо, но тут нашли формальную зацепку. И меня это, естественно, раздражает, так как никому не интересно, чтобы тебя отождествляли с неполноценными недоразвитыми существами. Я бы лично предпочла от них максимально дистанцироваться. Но как? Может быть, начать называть себя «советской»? «Ведь ты же советский человек», — поощрительно говорил доктор Маресьеву, отплясывавшему на деревянных ногах, в фильме про настоящего человека. А я чем хуже? Тогда эти придурки увидят, как я горжусь собой в новом качестве, и тоже переименуются в советских. И тут я возьму да и скажу, что на самом деле считаю себя русской. И они обломятся. Они же дебилы. *** Советских деятелей искусства, помню, клинило на дуэли Пушкина с Дантесом. Как он отважно вступился за честь своей жены и, даже истекая кровью, изловчился и выстрелил в своего обидчика. Правда, попал в пуговицу, но все равно не промахнулся, а ему просто не повезло… Таким образом Пушкин пополнил галерею героев, хотя и был поэтом, но занял почетное место рядом с Александром Матросовым, Буденным и другими отважными личностями, служившими примером подрастающему поколению.

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА А мне кажется, что Хармс, например, практически всю свою сознательную жизнь проведший в крайне враждебном окружении, состоявшем, в том числе, и из поклонявшихся Пушкину советских писателей, но не изменивший своему призванию и сохранивший верность традиции великой русской литературы, продемонстрировал куда большую отвагу и мужество. Это же все равно что плыть в открытом океане, где совсем не видно берега, среди акул и крокодилов, без каких-либо перспектив и надежды на спасение, но все равно не дрогнуть и не отказаться от выбранного курса. Вот это — я понимаю — герой! Если такое определение вообще можно применить к поэту, конечно. *** За всю свою жизнь ни разу еще не сталкивалась с русофобией. И это тем более удивительно, что само это слово в последнее время стало звучать постоянно. А поскольку с обозначаемым им явлением мне пока встречаться не доводилось, то я определенно могу сказать, что оно само по себе, в отрыве от всякой реальности, крайне гнусное. Услышишь его и сразу испытываешь легкий приступ подступающей к горлу тошноты. Вот если бы я, к примеру, занималась разведением жаб, то, скорее всего, через какое-то время их бы даже полюбила и исполнилась к ним сочувствием. Могу себе такое представить. Стояла бы у калитки и смахивала набежавшую слезу, глядя, как автомобиль заказчика увозит по пыльной дороге очередную партию этих квакающих и трепыхающихся в пластиковых контейнерах существ, предназначенных для лабораторных экспериментов. А в данном случае никакое привыкание не помогает — как услышишь про «русофобию», так сразу и тошнит. Жалею даже иногда, что у человечества не появилось до сих пор специального высокоточного оружия, чтобы иметь возможность отстреливать слова отдельно от людей. Я бы с удовольствием этим занялась. Причем исключительно из гуманных соображений. Поскольку стоит лишь тому или иному человеку открыть рот и произнести это слово, как он тут же перестает для меня существовать, то есть, по сути, совершает метафизическое самоубийство… Не знаю, кто и когда первым это слово употребил, да это и неважно. Реально, думаю, оно могло войти в обиход только в среде советских писателей, озабоченных сохранением своих привилегий. Больше мне как-то ничего в голову не приходит. А тут для полноценного разведения подобных лексем сложились совершенно уникальные условия, которые так удачно в одном месте и в нужных пропорциях совпали: количество выпавших осадков, долгое отсутствие морозов, плюс пищевые отходы и разлагающиеся тела, сваленные в одну кучу. Словам, мне кажется, как и всему живому на Земле, тоже требуется вполне определенное природное окружение. Удавы водятся в джунглях, а черную икру французы, по-моему, только недавно научились выращивать у себя в бассейнах. Хотя при таких космических ценах на нее, ее производство давно бы уже распространилось по странам и континентам, если бы все было легко. Во всем, что касается бабок и жратвы, люди обычно прекрасно врубаются, что необходимо предпринять. Вот и со словами все далеко не так просто.

ПЛУГ

ПРОЗА

С этой точки зрения, если бы Библия была не собранием нравоучительных басен, а по-настоящему научной и глубокой книгой, то она должна была бы начинаться с фразы: «Вначале были влага и гниль, и из них появилось Слово». *** Бывает, люди находятся совсем рядом, а между ними — целая пропасть. На бытовом уровне в такой ситуации чаще всего оказываются родственники, а так, самый яркий пример, по-моему, — Хармс и Введенский. Хармс был поэтом законченных форм и смыслов, а Введенский пребывает где-то уже по ту сторону, и его знаменитая «Элегия», в частности, представляет собой пустое бренчание словами.

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА Однако присутствие Хармса придает и фигуре Введенского некоторую осмысленность. Поскольку они принадлежат к одному течению, общались между собой, а большинству читателей в детали обычно вдаваться просто некогда. Так что Введенский в этом отношении неплохо устроился, отвернувшись от всего земного лицом к туманной и загадочной вечности. А Хармсу приходилось при жизни постоянно рисковать, как бы балансируя на краю пропасти, так как мир законченных форм и смыслов — это еще и царство банальности и очевидности, где обычно лучше всего себя чувствуют жизнерадостные олигофрены типа Маршака. Не то чтобы меня как-то особенно раздражал Введенский. В его личности нет какой-то особой патологии, в отличие от того же Хлебникова, например. Но мне немного обидно за Хармса, который все-таки сам создавал что-то новое, а не пользовался тем, что уже и так существовало до него. *** Пушкин сделал все, чего не должен делать поэт: имел неприличное количество друзей, женился, обзавелся кучей детей, пренебрежительно отзывался о женщинах в частных беседах и посвящал им жеманные стихи, противопоставлял гениальность злу и сам пал жертвой, защищая добродетель… Но этого мало. Начав с романтизма, под конец жизни он пришел к реализму, то есть фактически совершил эволюцию от возвышенного к низменному. Подобная странная перевернутость его поступков, поведения, образа мыслей и жизненного пути невольно пробуждает в моей душе страшное подозрение. Может быть, он был сатанистом? *** То, что одна из самых известных книг французского структурализма называется «Сырое и вареное», указывает, что даже представители этого крайне формализованного и сосредоточенного на объекте исследований течения так и не сумели до конца завуалировать свое тайное пристрастие к жратве и таким образом продолжили старую как мир традицию символизма, восходящую к известным стихам «О закрой свои бледные ноги» и другим шедеврам декадентской поэзии. Неважно, что эта книга посвящена индейцам — пусть бы она описывала инопланетян, — но, живи ее автор, к примеру, в России, он наверняка озаглавил бы ее «Тупое и острое». *** Религия — это недоискусство. Храмы — еще куда ни шло, и то уже устарели. А все остальное — полный отстой. И особенно литература: самые известные авторы типа Августина писали о птичках и любви. Большинства я не читала, но меня как-то и не тянет. Зачем, если есть куда более полноценные личности? Я, к примеру, когда пишу, совершенно не думаю, попаду ли я потом за свои слова в рай. А религиозный писатель все время прикидывает, что ему за это будет. Ну, ему-то, может, потом что и отломит-

ПЛУГ

ПРОЗА ся, однако читатели вряд ли извлекут из его книг какую-нибудь полезную для себя информацию. Зато я в общении с читающими меня людьми совершено бескорыстна, но это, как я заметила, мало кто ценит. Правильно все-таки говорят, что ни одно доброе дело в этом мире не остается безнаказанным. Я в этом много раз уже могла убедиться на собственном опыте. *** В советские времена коммунистов почему-то клинило на ошибках. Стоило где-нибудь в программке ТВ, к примеру, случайно написать «Мелодии врагов» вместо «Мелодии друзей», как разгорался страшный скандал и виновника как минимум увольняли. И это странно. Ведь советские руководители были марксистами, а не фрейдистами. Книги тогда тоже проходили тщательнейшую корректуру и редактуру, по которым многие читатели в девяностые даже испытывали сильную ностальгию, поскольку такие специальности, как редактор и корректор, в то время улетучились как класс или же, по крайней мере, утратили свое былое величие и значение. Впервые за долгие годы авторы стали смотреть на них даже несколько свысока. И это тоже странно, потому что еще совсем недавно редактор фактически выполнял еще и обязанности цензора, и все писатели трепетали и плохо спали по ночам перед встречей с ним. А вот до революции в издательском деле царила и вовсе полная анархия: небрежные макеты, повторы, перекошенные столбцы, обрывы страниц, произвольная орфография и еще более вольный синтаксис. Помню, в юности, когда я приходила в Публичную библиотеку и брала в руки какую-нибудь старую книгу, я как будто отдыхала душой от царившего вокруг утомительного порядка. С тех пор я на всю жизнь полюбила ошибки и всякий раз радуюсь, когда на них натыкаюсь. Далеко не все, к сожалению, могут их себе позволить. *** Обыватели никогда не бывают одеты по моде, как бы они ни прихорашивались. В этом и заключается их отличие от гениев. Поэтому красота обывателей, как это ни странно, заключается в их естественном уродстве. Уродство и красота в природе существуют в полной гармонии и, можно сказать, дружат, дополняя и оттеняя друг друга. Однако идиллия заканчивается, когда некоторые личности начинают напяливать на себя всякие эффектные и экзотические наряды, заявляя таким образом о своих претензиях на гениальность. Вот это и есть настоящее уродство, глубоко враждебное красоте. В такие моменты уродство утрачивает все свое природное очарование и превращается в гнусность. Примеры? Я бы наверняка пребывала в мире бесплотных абстракций, если бы периодически не натыкалась на отзывы о своих книгах. И надо сказать, что отрицательные мне часто нравятся даже больше положительных. Поскольку они своим убожеством как раз удачнее всего и оттеняют совершенство моих произведений.

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА Но и среди всех этих приятных мнений и суждений иногда все же попадаются такие, которые меня совсем не радуют. Поэтому за долгие годы я даже выделила их в одну характерную группу. Я имею в виду, в частности, таких рецензентов или же просто читателей, которые, вспомнив, что я, помимо собственного творчества, занималась еще и переводами Селина, пытаются ему меня противопоставить. Обыватели, как я уже сказала, не бывают одеты по моде. То же самое и с искусством: все гении и классики для них непременно находятся в прошлом. Но если в качестве примера для подражания один из таких даунов выбирает Гомера или там Толстого и противопоставляет их, скажем, мне или же какому-либо другому из живущих ныне гениев, если таковые вдруг имеются, то его наивность выглядит даже трогательной и не лишена определенного шарма. А когда речь идет о Селине или же чем-то подобном, что кажется некоторым просвещенным индивидам чрезвычайно необычным и изысканным и в определенном смысле даже является таковым, но все равно принадлежит прошлому и потому тоже уже стало банальностью, как Гомер, Пушкин и Толстой — вот такое проявление, если так можно выразиться, особо утонченного уродства я и называю гнусностью. И в более широком смысле, если вернуться от частного к общему, все умственно отсталые личности, не обязательно именно в литературе, стоит им только вторгнуться в современность и попытаться начать ее творить, как они сразу же утрачивают все свое уродливое очарование и становятся глубоко отталкивающими. Современность каким-то парадоксальным образом почему-то неизменно ускользает от них. Прямо как черепаха от Ахилла. *** В советские времена, помню, личности, вступавшие в партию, автоматически становились как бы отмечены каиновой печатью. Из-за чего при упоминании этого факта они непременно должны были в свое оправдание добавлять какое-нибудь душещипательное пояснение типа: «Как же я без этого, у меня больная жена и трое детишек на руках». Друзья и близкие такого индивида, соответственно, если речь о нем заходила в его отсутствие, тоже старались как-то сгладить данный факт, поясняя, что ему это нужно исключительно для карьеры, а так, сам по себе, он человек неплохой. Сегодня же, когда я натыкаюсь на субъектов, говорящих о том, что они постятся, посещают храмы, исповедуются или даже просто испытывают повышенный интерес к чтению священных книг типа Библии или Корана, у меня возникает ощущение, что я тоже имею дело с особями, отмеченными неким дефектом. Правда, уже не в моральном плане, как это было с коммунистами, которые как бы жертвовали собственной репутацией в глазах окружающих ради благополучия своих близких. Теперь все происходит в точности наоборот. Когда я встречаю заявляющего о своей религиозности индивида, у меня неизменно возникает инстинктивное желание отдалиться от него, чтобы меня, не дай бог, не заставили нянчиться с таким нравственно безупречным существом, не навесили на меня лишний груз, поскольку моя собственная жизнь и без того достаточно тяжела.

ПЛУГ

ПРОЗА Естественно, я стараюсь в себе такие чувства подавлять или же, по крайней мере, никак их внешне не проявлять. Особенно если речь идет о моих близких знакомых и родственниках. Остальные люди, насколько я могла заметить, ведут себя с ними примерно так же. Все ведь понимают, в конце концов, что вера в Бога этим дефективным существам нужна для попадания в рай после смерти. *** «У меня особое отношению к французскому, потому что я был приговорен на этом языке. В суде мне зачитали приговор на французском языке», — любил повторять Жан Жене. А вот Достоевский до такого не додумался. Или Солженицын? Столько лет провел в тюрьме и вышел оттуда еще тупее, чем был. *** Если о каком-либо писателе, политике или актере окружающим становится известно буквально все до мелочей, а каждый его помысел, жест, поступок, слово тоже абсолютно предсказуемы и понятны, то он, вне зависимости от чьих-то субъективных желаний, начинает вызывать у всех глубочайшую скуку. То есть от одной его только физиономии людей начинает коробить, включая и тех личностей, которым по каким-то причинам выгоднее было бы ему сочувствовать и помогать. А поскольку вся информация о человеке — это и есть он сам, то, с точки зрения современных технологий, такого субъекта, по идее, можно будет еще и занести в компьютер, сделав персонажем занимательной игры, где желающие смогут на него охотиться, подвешивать за ноги и всячески измываться, как бы мстя ему таким образом за то, что он своим присутствием в публичном пространстве всех достал — чтобы отвести душу, так сказать. И неважно, будет ли чувствовать сам продублированный индивид страдания своего двойника — главное, что участники игры не будут сомневаться, что тот, кого они пинают, является точной копией своего надоедливого двойника. И даже если законодательно по этическим соображениям подобная процедура будет запрещена, все равно наверняка найдутся хакеры и подпольные умельцы, которые сделают такое развлечение доступным сначала отдельным продвинутым любителям, а затем и широким слоям населения. Более того, из-за запретов удовольствие от этих забав только усилится, и массы будут жаждать все новых и новых жертв… Думаю, в самом ближайшем будущем нечто подобное и произойдет. Я бы назвала такой феномен информационным порогом известности. Несмотря на антигуманный характер подобных манипуляций с одушевленными живыми существами, они, мне кажется, могут радикально снизить привлекательность для обывателей таких публичных сфер деятельности, как искусство и политика, в частности. И тогда ими, возможно, снова начнут заниматься личности более глубокие и сложно организованные, с какими тем же программистам будет разобраться гораздо труднее.

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА Что и позволяет мне смотреть на перспективы развития мировой цивилизации с некоторым оптимизмом. Притом что в настоящий момент наплыв простейших существ в культуру (о политике я даже не говорю) уже сейчас ставит под угрозу сам факт ее существования и может иметь для человечества куда более печальные последствия, чем столь живо обсуждаемое сегодня в СМИ нашествие нелегальных эмигрантов в современную Европу, например. *** Постоянно натыкаюсь на разного рода дегенератов. И первое мое спонтанное желание — держаться от них подальше. А ведь можно было бы их как-то использовать, наверное. Опустить на бабки, например. Возможно, это самая большая ошибка в моей жизни. И все из-за неправильно развитых инстинктов. Нормальный здоровый человек при виде умственно отсталых существ должен радоваться, как голодный волк, увидевший зайца. Ну или как удав — кролика… Большинство преступников, я заметила, сами далеко не семи пядей во лбу, и поэтому для них встретить кого-нибудь глупее себя — уже большая удача. К тому же, они обычно еще так одеваются и имеют настолько пугающие физиономии, что даже самые доверчивые из их потенциальных жертв сторонятся их за километр. Если бы они знали, сколько дебилов меня окружает, и те сами ко мне так и липнут, то просто лопнули бы от зависти! А потом посмотрели, какую выгоду я из этого для себя извлекла, и решили бы, что я и сама являюсь дурой. И были бы правы, в сущности. *** Все же в слове «духовность» есть что-то противное: как будто в тесном жилом помещении долго не проветривали и сильно надышали. Поэтому, вероятно, и все производные от него понятия типа добра, бога, нравственности, гуманности и любви тоже с каким-то неприятным душком. А вот произнесешь, например, «бездуховность» — и сразу чувствуешь, будто стоишь на горной вершине, где вокруг бодрящий холод и разряженная атмосфера. *** Странно, но слово «русский» у меня до сих пор ассоциируется исключительно с ленью, безвольными мужчинами тургеневского типа, лишними людьми, бродяжничеством, интеллигенцией и декадентскими романсами. То есть тут все не так уж и плохо. *** Нарциссизм, самовлюбленность, эгоизм, равнодушие, презрение, холод, цинизм, лень, усталость, безразличие, бесчувственность, аморальность, надменность, разочарование, опустошение, скука… Если подумать, то в русском языке осталось не так уж и мало хороших слов. Поэтому надежда на возрождение бездуховности все еще есть. Только это меня и утешает.

ПЛУГ

ИНТЕРВЬЮ

Иллюстрации: Кристина Вербицкая / Беседовал Андрей Иванов

Андрей Филимонов: Хотелось найти язык, адекватный действительности

ИНТЕРВЬЮ Роман вошел в этом году в короткий список премии «Национальный бестселлер». Вот что о нем пишут рецензенты:

Роман Андрея Филимонова «Головастик и святые» об абсурдной русской деревне, запрятанной в глубинах Сибири, где жители не хотят, в отличие от многих ищущих лучшей жизни на Западе и поближе к Москве, выбираться из своей глухомани. Там бродят по тропинкам польские журналисты в поисках решения, отчего в России мертвое живее всех живых. Там могут тебя заколдовать. Там жители одной деревни грабят жителей из другой деревни, а потом собираются воевать (кажется, впервые в русской литературе появляются образы контрактников, отправившихся на войну с Украиной). Там очень много изощренного мата и простого русского человека, который страшней любого медведя и смешней самого смешного клоуна.

Книга Андрея Филимонова написана мастерски. Это такой пародийно сказовый говорок, перевитый матерком. Книга отлично придумана: каждому герою предоставляется слово, и свои истории рассказывают и Головастик, и Кочерыжка, и Ленин, и даже представитель местной коренной народности «шиштык». Добавлю к достоинствам книги, что она по-настоящему смешная, но это такой особый юмор, сибирский: «Когда в Бездорожной появилась сотовая, все бабы сидели на деревьях. Иначе не ловило. Вскарабкаются утром и трындят, пока не сдохнет батарейка. Им бы туда розетку — вообще не спускались бы на землю. Наш темпераментный Ленин даже стрелял в свою Матрену из двустволки щетиной. Но и это не помогало. Лазала на сосну до последнего, пока сама не хряпнулась с верхотуры». Владислав Толстов Вот книга Андрея Филимонова. Небольшая по объему, но цельная по замыслу летопись затерянной в сибирской глуши деревушки Бездорожная, которую и с карт-то уже удалили, а люди в ней все еще обитаются, коптят небесный свод. Вся книга пронизана любовью к такому бытованию — далеко от городов, поближе к лесу да к древним богам, которые, кажется, только и в ответе за то, что здесь еще не раскурочено все гусеницами лесовозов, не залито нефтепродуктами. Вы не ослышались: древние локальные божки и духи при Бездорожной живут неиллюзорно, охраняя свой покой и неприкосновенность реликтового леса. Магический реализм, так его растак, без него нынче никуда. Артем Фаустов А что говорит о своем романе сам автор, и какой он видит жизнь в сегодняшней России? С Андреем Филимоновым беседует Андрей Иванов.

ПЛУГ

ИНТЕРВЬЮ Андрей Филимонов родился в Барнауле в 1969 году, большую часть жизни провел в Сибири. Закончил философский факультет Томского университета. Работал тележурналистом маленькой, но очень независимой телекомпании ТВ-2 (Томск), закрытой в 2014 году по приказу из Кремля. Андрей описал историю телекомпании в книге «Энциклопедия ТВ-2». Создатель и президент передвижного поэтического фестиваля ПлясНигде (www.placenigde.ru), который впервые прошел в Томске в 2012 году, а затем передвинулся на Запад — во Вроцлав, Берлин, Франкфурт и Париж. Андрей об этом начинании говорит так: «Кармическая сила этого фестиваля оказалась настолько мощной, что сам я с тех пор не имею постоянного места жительства и путешествую по городам и странам, от Индии до Калифорнии». Стихи и проза Андрея Филимонова переводились на английский, болгарский, немецкий, польский и французский. Поэтические сборники: «Луна захолустья» (Томск, 1994), «Картины жизни» (Москва, 1997), «Эго мантры» (Москва 2012). Проза: «Кто виноват?» (роман, Москва, АСТ, 2004), «Из жизни ёлупней» (рассказы и документальная повесть, совместно с Максом Батуриным, Томск, 2011), «Головастик и святые» (роман, Москва, Рипол-классик, 2016).

кажи, почему роман называется «Головастик и святые»? Я помню, как на выступлении в парижском книжном магазине «Глобус» ты говорил, что давно собирал свою книгу. Расскажи, как это происходило? Как долго ты писал роман?

Название пришло вперед романа, в переписке с издательством Эксмо. Я отправлял им другие свои тексты, они хвалили, но не печатали и вежливо спрашивали, что еще я пишу или собираюсь написать. Весной 2014 года я сообщил редактору, что начал роман «Головастик и святые». Она ответила, что это прекрасно, и она будет с нетерпением ждать результата. Когда через год я отправил ей готовый текст, ответа не последовало. «Она его не дождалась». И даже не прочитала. Зато стимулировала меня. Автору ведь много не надо — только поверить на время работы, что это кому-нибудь нужно. Потом я отправил рукопись Елене Костюкович в Милан. Буквально на следующий день Елена мне позвонила и огорошила размашистым комплиментом, сравнив «Головастика» и «Москву-Петушки». Я совершенно не думал о Венедикте Ерофееве, когда работал над книгой. Если меня кто-нибудь спрашивал: «Что пишешь?» Я отвечал: «Деревенскую повесть». На меня смотрели удивленно, мол, какой из тебя писатель-деревен-

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ щик? Приходилось объяснять, что это не совсем то, что они подумали. А что? Не знаю, гибрид Шукшина и Кастанеды, наверное. С прототипом Головастика я был лично знаком. Мы совершали безумное путешествие в дебрях одного из районов Томской области, встречая по пути множество персонажей. Среди них были отшельники, преступники, блаженные, беглецы и безумцы. На деревенском кладбище в заброшенной деревне лежали останки монашек из-под Львова, за которыми приехала целая экспедиция из Польши после того, как папа Иоанн Павел II причислил монашек к лику блаженства. До этого они были никому не нужны и не интересны. Сибирские жители хорошо знают это на практике. Пока власть не обратила на тебя внимание, ты не то чтобы свободен, но принадлежишь сам себе. Поэтому люди стараются всячески уходить с радаров. Не светиться. В своей речи перед деревенским сходом Головастик сравнивает деревню Бездорожная с Северной Кореей, о которой «никто не знает, что у нее творится внутри». Такая герметичность по отношению к внешнему миру отражается на языке местных жителей. Особенность этого языка в том, что, в первую очередь, в нем нет разделения высказываний на истинные и ложные. Все может быть. Речь петляет, как лесная тропа, и порой выводит к великому Может Быть, но в основном теряется в чаще неартикулированности. Будучи журналистом, я чувствовал невозможность рассказа о жизни сибирской деревни (а повидал я их много) позитивистскими средствами

ПЛУГ

репортажа. То есть рассказать-то можно, но 95 процентов останется за кадром. Поэтому хотелось найти язык, адекватный действительности. Ты бывал в Таллинне? В Таллинне в первый раз я был в 2009 году. Как тебе показался Таллинн? Наши жители? Город меня заворожил, он мне показался многослойным, как сказочная луковица. Было лето и фестиваль на Певческом поле. Мягкий эстонский юмор. Экскурсовод рассказывает: «Слово „халитус“ поэстонски — плесень, то же слово у финнов означает правительство. Когда финны говорят: „Наше халитус хорошее“, эстонцы возражают: „А наше халитус — плохое“». Здесь над правительством принято глумиться. Президента называют «пингвином» (хотя его фамилия, Ильвес, переводится как «рысь») и делают вид, что не помнят его фамилии. Или говорят: «О! Этто тот странный человек, што люпит открывать паамятники па ночам!» Имеется в виду белая колонна с крестом на площади Свободы (Vabaduse väljak), которую мы для себя запомнили как «бабадуся». Эта колонна многим в Таллинне так не нравится, что ее прозвали «хер Ильвеса». А самый неполиткорректный гражданин Эстонии — Йозеф Кац — в день нашего приезда напился на Певческом поле и обозвал президента… Впрочем, не буду повторять. Тем более он сам не был уверен, что обозвал этим словом именно президента. «Возможно,

ИНТЕРВЬЮ это был премьер-министр», — сказал Кац. Мы познакомились с ним за ужином в ресторане отеля, в день открытия знаменитого на весь мир праздника медленных эстонских певцов. Кац был пьян и вел себя буйно. На здешний манер, разумеется. Он пролил на пол немного пива. И немедленно попросил у официанта салфетку, чтобы ликвидировать конфуз. А Тойво Кева, увидев такое поведение, пришел в бешенство. Тоже на здешний манер. Он позволил себе поцокать языком, когда думал, что я на него не смотрю. Фрагмент из сборника «Из жизни ёлупней» (Томск: ИД СК-С, 2011) Поддерживаешь ли с кем-нибудь отношения с тех пор? Тогда, в 2009, я познакомился с Денисом Поляковым, который держал прикольный книжный магазин на Нарвском шоссе. Году в тринадцатом Денис написал мне, что хотел бы получить мою книгу («Из жизни елупней»), где упоминается его имя. Я ответил, что привезу книгу ему лично в руки, если он устроит мое выступление в Таллинне. Он устроил. Я приехал и опять окунулся в чудесную атмосферу, о которой один богемный человек сказал «весь город в одной постели». Не помню, как назывался бар в центре города, где я читал стихи, но публика была отличная. Люди слушали, реагировали и даже покупали книжки, что было очень кстати и чего в Москве почти не бывает. Да, и еще одна забавная деталь. В 2009 году мы приезжали целой толпой. Это называлось пышно: «Дни культуры Томской области в Эстонии».

Делегацию возглавлял «министр культуры» Томской области Андрей Кузичкин, который в 2013 году попросил в Эстонии политическое убежище как жертва кровавого путинского режима. Убежище ему дали, но за это он должен был жить в общежитии для мигрантов, где-то в деревне под Раквере. Из деревни он приехал в город, на мое выступление, но ему негде было ночевать, и я спросил Дениса, можно ли вписать эмигранта? Денис насупился и ответил, что «нам здесь не нужны перебежчики, которые поливают Россию говном». Оказалось, что он и его друзья — патриоты России. Изза этого мы спорили чуть не до драки. Они обвиняли меня в том, что я «зомби Эха Москвы», а я просто им говорил, что они дураки, романтизирующие Путина. Я с 2014 года как-то перестал ездить в Россию, хотя до того бывал довольно регулярно в Москве и Петербурге, а потом перестал, и даже дружба со многими россиянами прервалась. А вот после марта этого года мне почему-то стало казаться, будто началось некое, как принято говорить, «потепление». И появление твоей книги, в которой ты изобразил персонажей, готовых отправиться волонтерами на Украину на войну, чтобы грабить и убивать, меня подтол-

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ кнула к мысли, что цензуры вроде бы нет в России. На улицах митинги, молодежь и пенсионеры выходят на улицы во многих городах и требуют, чтобы Димон and Co ответили на вопросы Навального, Путину предлагают отправиться на пенсию. Скажи, может, у меня обманчивое впечатление, будто становится лучше? Нет ли у тебя предчувствия, что все вот-вот и уладится, война на Украине остановится, а Крым вернется на прежнее место? Заклинания перестанут работать, и российский народ избавится от кремлевских колдунов? Как ты чувствуешь? Что касается «оттепели», то тут я никакого оптимизма не испытываю. На митинг «надоел Путин» в Москве пришло всего около тысячи человек. Может быть, причина в легкомысленной формулировке? Что значит «надоел»? Проблема гораздо серьезнее: за 17 лет с Путиным мы совершенно разложились морально и отупели настолько, что любая антизападная риторика проходит на ура даже среди интеллигенции. А история ловца покемонов из Екатеринбурга, которому впаяли три года реального срока? Это же диагноз судебной системы. ОМОН на улице по-прежнему всесилен. Но главная

ПЛУГ

проблема, как всегда, в голове. Люди думают, что альтернативы нынешней власти нет. То есть — или эта кремлевская группировка, или революция, хаос, кровь. Пока эта идея управляет массами, ничего не изменится. А книжки выходят разные. Если бы ты зашел в «Библиоглобус» или другой московский книжный, то увидел бы десятки книг о мудром Сталине и прекрасном Советском Союзе. Хорошо, конечно, что читатель имеет возможность выбирать: можно пойти в анархистский «Фаланстер», или феминистский «Порядок слов», или в монархический магазин имени Солженицына на Таганке, или в ортодоксально-коммунистический на малой Дмитровке. В этой сфере мы пока что свободны.

ПРОЗА

Андрей Филимонов»

«Головастик и святые» Отрывок из романа»

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА

9. НА КРЫЛЬЯХ МЕЧТЫ В Бездорожной люди живут мечтательно. У семидесятилетней Матрешки всю жизнь была мечта насрать мужу на лысину. Выходила за кудрявого. А он возьми да облысей на третьем году совместной жизни, после ядерного испытания в соседнем районе. Молодая жена приняла этот факт за личное оскорбление. Прозвала мужа Лениным. За ней все подхватили. Но до поры, кроме тихой матрешкиной ненависти, Ленину ничто не угрожало, пока в девяносто втором с Дальнего Востока не дембельнулся Кончаловский. Был он внук, не то правнук, деда Героя, который нарисовал самоедскую камасутру. А свою кликуху вот как заработал. Служил парень в Находке военно-морским киномехаником. Тогда еще крутили кино на пленке, которая почти каждый сеанс рвалась, будучи изжевана множеством кривозубых советских проекторов. В будке имелся особый станок, чтобы на скорую руку латать киноленты. Потому что матросы являлись в кино подрочить на фильмах «дети до шестнадцати не допускаются» и орали матом, если бабу на экране вспучивало пузырем или вместо жопы маленькой Веры загорался белый свет. Могли подняться в будку и настучать по ушам, хотя кто виноват, что такая техника? Короче говоря, устал наш земляк каждую субботу получать в рыло и вот что придумал. Собрал обрезки голых баб из разных кинофильмов, склеил их между собой на станке. Картина получилась короткая, но сильная. Зрители кончали на третьей минуте. Балдежные молодежные ихние сперматозоиды пулей пробивали крышу и улетали в открытый космос оплодотворять вражеские спутники-шпионы. Вот за эти киносеансы, проходившие с аншлагом, но втайне от начальства, и прозвали нашего односельчанина Кончаловским. Интересный он был, непростой. Скучал в деревне, как Евгений Онегин. Кипит, говорил, мой разум воспаленный. От скуки ходил за реку пускать под откос передвижные кровати-саморезы. Построил самолет из журнала «Техника — молодежи». На два лица. Сперва все бздели с ним летать. Ждали, когда он расшибется в коровью лепешку. Да хрен-то! Кончаловский гордо реял над деревней, а убиваться даже не думал. Тут все поняли, что машина у него крепкая, хоть и из чего попало сделанная. Матрешка первой рискнула отправиться в небо. Сепаратно договорилась она с Кончаловским, что полетят на рассвете. Залезла в самолет и велела катать себя по ленинским местам, то есть над участком, где ейный муж, не покладая рук, выращивал плодово-ягодное сырье для перегонного куба. Но ничего не сказала, зараза, пилоту о том, что взяла с собой ножик. Уже в воздухе выпилила на пассажирском месте дырку под размер жопы. И приступила к бомбометанию, как только увидела, что внизу заблестела проклятая ненавистная лысина. Что сказать? Точности ей не хватило, но кучность была хорошая. Ленин дико охуел, когда с неба посыпались говны. И он их будто притягивал магнитом, сколько ни прятался в зарослях сахарной свеклы. Мы потом все удивлялись, как могла простая русская баба накопить в себе такое количество боекомплекта. А Кончаловский ничего

ПЛУГ

ПРОЗА не знал о том, что происходит сзади него на пассажирском месте. Он только слышал хохот и пердеж, но думал, что это у Матрешки от нервов. И не мог понять, зачем Ленин машет снизу ружьем. Устроила, короче, бабка праздник авиации. Как писали раньше в газетах, «отважных воздухоплавателей встречали всем селом». Впереди Ленин с двустволкой. Кто-то вилы прихватил. Потому что думали, что это их единственный летчик с глузду съехал. Прыгая на кочках, самолет подкатил к толпе. Еще крутился пропеллер, а народ уже взял машину в кольцо, чтобы задать Кончаловскому пару ласковых. Но тут все увидели Матрешку, которая соскочила на землю, как молодая коза, и, рот до ушей, гордая, пошла к своей избе, ни на кого не глядя.

14. НОЧНОЙ ПОЛЕТ Все врут, и я тоже. Взять хотя бы мою историю болезни. Перед свадьбой завязала с дурью, как хорошая девочка. Переломалась в медовый месяц. Смешно, да? Но зачем грузить мужа своими косяками? Наврала, что у меня женские проблемы. Поверил он или сделал вид, однако, молодец, не приставал с вопросами. И правильно. Меньше знаешь — лучше спишь в супружеской кровати. Чистая правда — как чистый спирт — обжигает горло. Когда Вовке на лесопилке отрезали руку, он тоже хотел скрыть от меня, что случилось на самом деле. Типа, несчастный случай. Но я, как посмотрела в глаза тем уродам, что привезли его в больницу, сразу все поняла. Стремно им было участвовать в деле, где надо кошмарить своих. Зашла к Вовке в палату. Он спит от наркоза после операции. Посмотрела на то, что у него вместо руки — обрубок, замотанный бинтами, — и приперло меня не по-детски. Ледяной глыбой да к горячей печке. Я тогда уже два года, как не гоняла кайф по вене в свое удовольствие. Думала, уже все — гуд бай, Марфуша. А она в ответ: ошибочка вышла. Костлявой ручонкой взялась мне за сердце и потянула, как яблоко с ветки. Перед глазами черные пятна, будто разглядываешь смерть в бинокль. Нервы дрожат. Хочется орать, лезть на стену, кататься по земле. Но еще больше хочется дозу. Хирург ушел, дежурный врач отрубился в ординаторской. У него в кармане халата, когда шел по коридору, я слышала, звякали ключи. Как сладкая музыка был этот звук. Единственная теплая мысль сидела в голове — про эти ключи. Динь-динь. На цыпочках подкралась к двери, за которой храпел врач. Сунула нос. Вижу халат на спинке стула. Зашла, вытащила тяжелую связку. Сбежала на первый этаж, где больничная аптека. В окно светил фонарь, не пришлось включать лампочку. Открыла сейф. Отыскала, что хотела. Приготовила раствор, вместо жгута лифчиком перетянула руку и, сидя на полу, двинула в кровь Марфушу. Вовремя. Еще минута, и ужас меня бы забрал. После укола сразу попустило. Черные пятна убрались. И стало очень-очень стыдно. Как будто со стороны увидела эту картину. Вовка лежит без руки, мент-

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА подонок дома сладко спит, а я трясусь, как последняя зассыха, спрятавшись в углу. От этого позорного зрелища во мне вспыхнула ярость белого накала, как в лампочке, которая сейчас взорвется. Тогда я решила сделать кое-кому операцию без наркоза. В шкафчике были инструменты, острые. Выбрала скальпель, мышкой юркнула по коридору, серой тенью выскользнула на улицу, через мостик и — к дому Вовкиного начальника. Не помню, как добежала. Ворота были заперты, калитка на щеколде. Я махнула через забор. Упала, расшибла коленку. Только встала на ноги, от дома метнулась сторожевая тварь, молодая злобная сука, чтобы вцепиться мне в горло. Но куда ей было против нас с Марфушкой! Я увернулась и ткнула скальпелем твари в бок. С визгом она покатилась по гравию, которым насыпан двор. Развернулась — и опять на меня. Это был замедленный кошмар. Тварь наскакивала из темноты, а я чиркала пером, словно зачеркивала строчки письма, которое иногда сочиняю в голове: «Дорогой папа! Как ты жив-здоров? Часто о тебе думаю Я вышла за хорошего парня. У нас все хорошо Мы живем в большой деревне на реке. Как поедешь в отпуск, приезжай к нам мы будем рады очень…» На этом месте тварь ослабела. Сдулась прямо на глазах, как проколотая игрушка. Воздух из груди у нее через несколько дырок выходил со свистом. Я еще подумала — когда темно, легко убивать, будто во сне. Потом она повалилась на бок. Со скрипом ожил дом. Свет фонаря заплясал в окнах. На крыльцо вышел хозяин — в трусах и с ружьем. Водил лучом по двору, не мог спросонья понять, что там копошится и хрипит у ворот. Ослепил сука — прямо в лицо — этим фонарем. Застрелит, думаю. И кинулась на свет, как бешеный мотылек-камикадзе, выставив вперед окровавленную чиркалку. Он в испуге сделал шаг назад, а там ступенька. Грохнулся об нее жирным затылком и затих. Ружье выронил. Неожиданно, в одну секунду, победа осталась за мной. Стояла на огромном брюхе, как девочка на шаре, и думала — с чего начать? Хотела резануть по глазам, чтобы лопнули и вытекли наружу со всей гадостью, которую перед его лицом творили по его приказанию. Но мент увидел, куда я тянусь острием, и накрепко зажмурился, так что глаз не стало. Ладно, думаю, ладно, будешь тогда вечно холостой. Хоть и противно, но сунула руку ему в трусы, а там — пусто. Мужское хозяйство скукожилось от страха, будто улитка, и не найдешь без микроскопа. А он еще подвывает тонким таким детским голоском: уйди-уйди. Чувствую, что хреновый из меня киллер! Злость уходит, как вода из решета. Руки дрожат, и пробивает на истерическое хи-хи. Что делать? Пнула туда, где у мужика должны быть яйца, вымазала зажмуренную морду кровью бедной твари и через калитку умчалась. Он, наверное, решил, что прилетала ведьма на помеле.

ПЛУГ

ИНТЕРВЬЮ

Елизавета Елизавета Александрова-Зорина: Александрова-Зорина:

Иллюстрации: Андрей Кедрин / Беседовал Андрей Иванов

У меня естьопыт опыт У меня есть социального падения, социального падения, правда, не столь жесткий, правда, не как столь жесткий, у моей героини как у моей героини

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ Елизавета Александрова-Зорина, писатель, публицист, кинорежиссер. Автор «Московского комсомольца», «Свободы», «Газеты.ру» и других изданий, финалист премий «НОС» и «Дебют». Автор нескольких книг, которые выходят в издательстве «ЭКСМО» как авторская серия: «Маленький человек», «Сломанная кукла», «Человек без лица», «Три семерки». Ее книги издавались на хинди, английском, французском, украинском, эстонском и арабском языках.

аш дебютный роман вышел в 2012 году. Сейчас 2017 год. Что за эти годы произошло? Чем вы занимались?

Писала книги. В прошлом году у меня вышло три: сборник повестей и рассказов «Три семерки», романы «Сломанная кукла» и «Человек без лица» (это ужасное название придумало издательство, и это, видимо, десятый «Человек без лица» в России и сотый в мире, но почему-то оригинальное название «Человек — имя существительное» никому, кроме меня, не нравилось). Сейчас я работаю над двумя романами: «Homo fobia» и «Фантомные боли». Новый опыт для меня — писать одновременно две книги. Как оказалось, это очень продуктивно, особенно если темы, сюжеты и стилистика кардинально разнятся. Устав от одной, берешься за другой, потом наоборот… Несмотря на то, что романы пишутся одновременно, они такие разные, будто у них разные авторы. «Homo fobia» — о терроризме и фобиях, о социальных и личных страхах. «Фантомные боли» — история мужчины и женщины, умирающих от рака, книга о

ПЛУГ

поисках смысла жизни тогда, когда от этой жизни остались считанные дни. Издательство и литагент торопят, но на самом деле я не знаю, когда закончу работу. Вообще писателю нужно уметь брать паузу. После премии «НОС» был очень удачный момент, чтобы выпустить новую книгу, но второй роман дался мне нелегко. Между «Маленьким человеком» и «Сломанной куклой» была большая повесть (или маленький роман, по европейским меркам), над которым я работала год, но — не без сожалений — выбросила его. Трудно трезво оценивать свои тексты и отказываться от них. Не могу сказать, что я умею, но все же стремлюсь к этому. Например, в сборнике «Три семерки», в целом, на мой взгляд, удачном, есть ранние рассказы, которые добавлены для объема. За это мне теперь хочется отрубить себе руку. В вашем романе «Маленький человек» вы рисуете ужасную жизнь маленького северного городка. Неужели там все так уж плохо? Все плохо не только в маленьком северном городке… Когда роман вышел,

ИНТЕРВЬЮ некоторые критиковали меня за искажение и «чернуху» (хотя что есть вся русская литература, как ни «чернуха», в таком случае?). Но за пару лет до выхода романа в России случилась резня в Кущевке, о которой еще много лет потом писали, и это только верхушка айсберга — на самом деле жизнь в провинции не так сильно изменилась с 90-х, как в столице и крупных городах. Роман во многом списан с моего родного Ковдора, городка на русско-финской границе, где я выросла. Но «Маленький человек» — роман не о Ковдоре, а о России, о взаимоотношениях маленького человека и власти. Об этом больно говорить, но Россия остается бандитской страной, в которой правят бандиты и бандитские законы. Разве что бандиты носят не малиновые пиджаки, как в 90-х, а дорогие костюмы и часы за десятки тысяч долларов. Да, на улицах не стреляют (во всяком случае, не чаще, чем в Европе или Штатах), в лес уже почти не вывозят (если не считать того случая, когда журналиста «Новой газеты» отвезли туда по приказу главы Следственного комитета — правда вернули обратно живым и здоровым). Но это не значит, что времена сильно изменились. В Государственной думе у нас заседают не только бывшие спортсмены и певцы, но еще и бывшие бандиты, те самые, из 90-х, у которых руки по локоть в крови (один из них даже входил в депутатскую группу по защите христианских ценностей и финансировал литературную премию). В списке богатейших людей страны — воры и уголовники. Да что там депутаты и олигархи — у нас даже невинную

передачу «Спокойной ночи, малыши» ведет бывшая содержанка вора в законе. В стране есть регионы вроде Чечни, на которые не распространяется действие Конституции и Уголовного кодекса. На фоне творящегося там кошмара события, описанные в «Маленьком человеке», — ничего из ряда вон выходящего. Достоевский в поисках сюжетов просматривал газетные заметки. В сценарных и литературных школах этот метод и сегодня советуют студентам. Откройте наши газеты — какой там «Маленький человек»! Многодетная мать украла у соседки овчарку и сварила детям на обед. Ребенок спрятался от собутыльников матери в колодец и просидел там несколько суток. Пенсионерку арестовали за то, что украла банку тушенки, макароны и 17 пакетиков чая. Полицейские правого и левого берега реки несколько дней не начинали поиск перевернувшихся на лодке рыбаков, потому что не могли договориться, случилось происшествие на одном берегу или на другом… Россия не оставит своих писателей без сюжетов. «Маленький человек» неспроста попал во Франции в список триллеров года. Вот, например, нянечка в приюте передушила детей и выбросилась в окно. Это один из самых мощных эпизодов в романе, на мой взгляд. Я видел гневный пост в блоге одного из ваших читателей: «дочитав до этого места, бросила».

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ Вас часто ругают за жестокость или жесткость, вы — неудобный автор. В этом эпизоде я вижу ваше заявление о том, что жизнь в северном российском городке невыносима настолько, что лучше этим детям умереть сейчас и от рук няни, чем вырасти и прожить все те ужасы, что их поджидают в будущем. Вы таким образом развиваете тему рассказа Чехова «Спать хочется». Скажите, насколько часто вы прибегаете к классическим сюжетам и произведениям, чтобы что-нибудь из них позаимствовать или развивать? Насколько русская или зарубежная классика важна для вас? Интересно. Сама я никогда не проводила параллель со «Спать хочется». Хотя, возможно, невольное цитирование и было. Я вообще очень люблю Чехова и из русских писателей назвала бы его в числе своих литературных учителей. Авторам XXI не уйти от повторений — до нас уже столько написано, что невольный плагиат и литературные репризы не грозят разве что авторам фэнтезийных романов, и то только по форме (правда, я сейчас теоретизирую, так как не читала ни одного). В конце концов, в нашем распоряжении тридцать шесть драматических ситуаций, если

ПЛУГ

верить Жоржу Польти, или всего четыре сюжета, как утверждал Борхес. Наверное, главное, к чему должен стремиться современный автор, — это не не подражать (что просто невозможно), а подражать лучшим. «Маленький человек» — это посвящение одному из моих любимых итальянских политических фильмов — «Признание комиссара полиции прокурору республики» Дамиано Дамиани. Он снят больше сорока лет назад, но нисколько не устарел. Я надеюсь, что те читатели, которые по каким-то причинам не смотрели этот фильм, теперь заинтересуются им — даю слово, они не пожалеют. В «Признании…» ставится довольно скандальный и, можно сказать, экстремистский вопрос: стрелять или не стрелять? Как и в моем романе. Мне кажется, я и Дамиани (это нагло так говорить, «я и Дамиани», да?) не навязываем ответа на этот вопрос, предоставляя каждому ответить на него самому. Роман, в котором немало подмигиваний и прямых цитирований, — это «Человек без лица» (который на самом деле «Человек — имя существительное»). Главный герой (его имя остается неизвестным) болен прозопагнозией, болезнью, при которой утрачивается умение распознавать лица, в том числе и свое собственное, поэтому книга начинается с фразы: «Однажды я заглянул в зеркало и не увидел в нем себя». Его обвиняют в преступлении, которого он не совершал, но приговор, который он в итоге выносит самому себе, оказывается не менее суровым, чем приговор судьи. В книге, кроме основной

ИНТЕРВЬЮ линии, есть микроистории, вплетенные в общий сюжет, и две из них намеренно заимствованы из «Назову себя Гантенбайн» Макса Фриша. Правда, сам Фриш наверняка бы не узнал свои сюжеты, так как я взяла на себя смелость полностью переписать их. И, конечно, в связи с этой книгой нельзя не упомянуть Кафку и Камю, которые просто напрашиваются в предшественники. Камю, кстати, один из моих любимых зарубежных писателей ХХ века, наравне с тем же Фришем, Маркесом, Павичем и Сарамаго. Я видел, что какой-то молодежный Youtube-канал безжалостно разнес ваш новый роман «Сломанная кукла», а вы, ничуть на них не обидевшись, всячески рекламировали их издевательский ролик. Я помню, что когда «Маленький человек» был в финале премии НОС, вы довольно болезненно реагировали на критику (возможно, я ошибаюсь, если так, поправьте меня). Скажите, вы за пять лет столь сильно изменились? Как вы сейчас относитесь к критике? Да, это был канал «Книжная полка» Ильи Васильева. Обзор книги был разгромным, почти издевательским, и я его, признаюсь, не с первого раза смогла посмотреть. Но в нем для меня нашлось нечто очень важное, чего нет в профессиональных критических статьях или, тем более, полурекламных отзывах —

ПЛУГ

в этом обзоре было честное, непредвзятое мнение. История, кстати, имела продолжение. С Ильей и Еленой Васильевыми я потом познакомилась ближе. Илья был на моей авторской встрече в библиотеке, даже «Сломанную куклу» принес, чтобы я ее подписала. Я даже приезжала к ним в гости. Они хорошие ребята, которые мне очень симпатичны. А то, что они не любят мои книги — да и пускай. Зато честно. Сегодня так называемое экспертное литературное сообщество себя полностью дискредитировало, а рецензии и премии как инструмент для отбора лучших, не вызывают доверия. Все это давно превратилось в какой-то фарс: похвали сегодня ты меня, а завтра я тебя. Друзья хвалят друзей, собутыльники собутыльников, писатели, претендующие на премию, хвалят писателей, входящих в жюри этой премии, клиенты литературного агента хвалят друг друга, равно как авторы, издающиеся у одного редактора (попробуй откажи своему редактору или агенту в просьбе). Чем раскрученнее и влиятельнее автор, тем больше народу хвалит его просто так, чтобы быть ближе к телу литературного функционера. Некоторые известные авторы могут смело пользоваться какойнибудь компьютерной программой, генерирующей тексты, их все равно будут хвалить и награждать. В литературном мире свой «биосоциальный ранг» и «порядок клевания», писатели недалеко ушли в этом от куриц, мартышек и прочих животных. Смешно, когда все эти люди собирают круглые столы или проводят публичные дискуссии на тему «Кто убил русскую

ИНТЕРВЬЮ литературу?» Так и хочется им ответить: «Как кто? Вы и убили-с». Не стоит забывать, что литераторы в массе своей бедны, как церковные мыши. Капиталистические реалии поставили их в особо униженное положение: им приходится заниматься грошовой редакторской и журналистской поденщиной, молиться на попадание в состав экспертов премии, крутиться вокруг литературных функционеров, от которых, глядишь, и перепадут хоть какие-то крохи. Это делает всех их зависимыми от литературной вертикали и полностью лишает такой роскоши, как собственное мнение. Так что я с надеждой смотрю на Youtube-каналы, чьи авторы все же могут говорить то, что думают. Да, многим их авторам не хватает образования и внутренней культуры, но, думаю, их независимость от реалий литературного мирка с лихвой окупает все это. Поймите правильно, я не идеализирую видеоблогеров, совсем нет. Но это хоть какой-то просвет. После первого романа я чуть в обморок не падала от критики, это правда. Помню, какой-то человек написал едкую, язвительную статью в «Снобе», и у меня после прочтения затряслись руки. Правда, дело было не в том, плохой роман или хороший, а в моих политических колонках, которые автор статьи прочитал и решил мне за них отомстить таким вот изощренным образом. Я ненавидела этого критика тогда. Но спустя пару лет я перечитала его статью и поняла, что ее автор, пускай и хотел просто поиздеваться, а все же кое-где

был прав. Он ведь целенаправленно искал промахи и недостатки и довольно обидно проехался по излишней метафоричности текста. Признаю, абсолютно справедливо проехался. И когда я писала второй роман, я учла эти замечания и на самом деле признательна автору той обидной заметки. В романе «Сломанная кукла» героиня — психолог, но она оказывается на улице, когда ее дверь захлопывается. Абсурдная ситуация! Героиню вышвырнула на улицу какая-то дверь — она захлопнулась, и все, девушка на улице. Я сразу подумал о Кафке. Затем припомнил, как в датскошведском фильме «Reconstruction» (с замечательным Николаем Ли Косом) тоже человек не может в свою квартиру попасть, потому что та простонапросто исчезла, а вместе с ней и все знание о нем. В романе Иличевского «Матисс» герой, успешный человек, у которого, казалось бы, впереди блестящее будущее, вдруг бросает все и становится бродягой. Скажите, вам лично эти мотивы знакомы? Что вас вдохновило на такой замысел? Скажите, кто или что на самом деле держит

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ дверь перед лицом вашей героини запертой? «Сломанная кукла», с миллионом оговорок и допущений, роман-автобиография. У меня есть опыт социального падения, правда, не столь жесткий и долгосрочный, как у моей героини. Я считаю его бесценным. Те, кто читали роман, наверное, сразу же вспомнили роды бомжихи, избиение в полиции или жизнь с сумасшедшим в квартирке на окраине, но я, пожалуй, сохраню интригу и не стану рассказывать, что в книге придумано, а что нет… «Сломанная кукла» — это парный портрет к «Маленькому человеку». Но если мужской портрет, «Маленький человек», — провинциально-таежный триллер, то женский — это «страх и ненависть в мегаполисе». Это только кажется, что роман о «падении» (так как героиня проходит феерический путь от self-made woman до бродяги), на самом деле — он о счастливом перерождении из человека без свойств, живущего по навязанному обществом сценарию, до человека, способного задать себе вопросы: «кто я?», «зачем я живу?» и «чего я хочу от этой жизни?». Мне кажется, каждый должен начинать с этих вопросов свой день. Но наша цивилизация делает все, чтобы мы не задавали их ни разу за всю жизнь. Моя героиня эти вопросы в конце концов задает себе, правда, для этого пришлось поводить ее по кругам столичного ада. Опять же, флешбеки о психологических экспериментах и прежней жизни героини предлагают читателю самому решить, что считать адом. По мне так

ПЛУГ

лучше пить водку с бомжами, чем проводить дни в офисе, строя мифическую карьеру и мечтая о прибавке к зарплате. «Сломанную куклу» многие тоже находят довольно жесткой и мрачной книгой. Но «хомо хоминем люпуст эст» — это не посыл книги, как написали в рецензии на книгу в «Русском репортере», это императив нашего времени. Помимо литературы вы занимаетесь кинематографом. Вы — режиссер и сейчас заканчиваете свой первый короткометражный фильм. Расскажите о своем киновкусе. Я люблю итальянский кинематограф, от Пазолини и Феллини до Элио Петри и Дамиано Дамиани. Один из любимых режиссеров — великий Этторе Скола, которого несправедливо называют «режиссером второго ряда». Его «Терраса», «Отвратительные, грязные, злые», «Бал», «Мы так любили друг друга» — золотой фонд мирового кинематографа. Мне импонирует, как Скола ушел из профессии — хлопнув дверью посреди съемок фильма, со словами: «Нынешние законы кинопроизводства и дистрибуции мне больше не подходят. Для меня важнее всего иметь свободу выбора и сохранить за собой право сказать „нет“. Я же начал чувствовать, что теперь обязан соблюдать некоторые правила, которые мешают мне чувствовать себя свободным. Сегодня все решает рынок». Современное кино тоже радует. Не российское, к сожалению (у нас снимают

ИНТЕРВЬЮ замечательные короткометражки, но потом их талантливые режиссеры кудато исчезают), а европейское и иранское. Я не пропускаю ни одного фильма, которые снимает Нури Бильге Джейлан. В современном кинематографе это самый русский режиссер (хоть и турок). Он называет себя учеником Тарковского, и в его фильмах постоянно (явно или неявно) цитируются Чехов, Толстой и Достоевский. Последний фильм «Зимняя спячка», получивший гран-при Каннского фестиваля, снят по мотивам рассказа Чехова. Знакомство с Джейланом можно начинать абсолютно с любого фильма, включая его дебютную черно-белую короткометражку «Кокон». Великолепные фильмы снимают бельгийские режиссеры братья Дарденны, работающие в жанре эдакого европейского соцреализма (в хорошем смысле этого слова).

тему мигрантов. Она о социальных страхах и мифах, о том, как хороший человек и примерный семьянин может превратиться в убийцу. Главный герой Иванов (используя эту фамилию, я хотела сказать: на его месте может быть любой) как обычно отводит дочерей в детский сад. А днем ему звонят и сообщают, что детский сад захвачен террористами, а его девочки среди заложников. И предлагают спасти дочерей, получив в заложники жену террориста. Фильм будет показан на фестивалях, и надеюсь, в Прибалтике тоже.

Когда я просматриваю книги российских и зарубежных авторов, я не испытываю зависти. Я бы не хотела быть автором этих книг. Это ужасно, что некому позавидовать, потому что из современников не с кем соревноваться и не на кого ориентироваться. Но в кино есть кому завидовать. Кроме Джейлана и Дарденнов могу назвать итальянского режиссера Паоло Соррентино, датского режиссера Томаса Винтерберга, норвежца Ганса Петера Моланда (все, что было снято до 2014 года), британца Кена Лоуча (особенно «Я, Дэниел Блэйк»). Зимой в Петербурге я сняла фильм «Террористы» с замечательными актерами Юрием Елагиным (из театра «Балтийский дом») и Наргис Абдуллаевой (Театр.doc). Это 32-минутная драма на

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА

Елизавета Александрова-Зорина

«СЛОМАННАЯ КУКЛА»

Иллюстрация: Cheng Chu

Отрывок из романа

Клуб был без названия, без вывески и постоянного адреса, но стать его членом мечтал каждый, кто о нем знал. Он был закрытым, и попасть в него можно было только по рекомендации одного из участников. За разглашение правил Клуба из него выгоняли всех, кто знал виновного, и, связанные круговой порукой, его члены молчали. Впрочем, им бы вряд ли поверили. Иву привел в Клуб один из приятелей, лицо которого давно забылось, и она прожила здесь уже столько жизней, что порой чувствовала себя столетней старухой. Человек заперт в своей судьбе, как в одиночной камере, и его приговор обжалованию не подлежит. Пол, возраст, город, страна, семья, работа делают нас своими заложниками, и даже имя висит, словно камень на шее утопленника, а сны, мечты, привычки, страхи и пережитые неудачи, оседающие на дне наших глаз, проступают в каждом поступке, делая заложником собственной биографии. Клуб же давал возможность примерить, словно платье, новую судьбу, побыть несколько дней другим человеком, сыграть роль, декорациями которой служил весь мир. Здесь можно было найти жену на день, друзей на вечер или врагов на час и прожить наяву увиденный сон, сценарий фильма, мечту или бытовую сценку, роль можно было написать свою или вытащить наудачу, как лотерейный билет. Главное условие — не быть собой, играть, не отступая от сценария, оставив прежнюю жизнь, словно шляпу на вешалке. Подругам Ива ничего не рассказывала о Клубе, а отпуск проводила с друзьями, которых видела в первый раз, встречаясь в аэропорту. Они обнимались, словно знали друг друга всю жизнь, смеялись, хлопали по плечу: «А помнишь…» и, заглядывая в глаза, пытались прочесть в них то, чего там не было. — Дружим со школы! — говорили они улыбчивой стюардессе. — И никогда не расстаемся! На море ныряли с масками, ловили разлапистых омаров, которых готовили на огне, до утра танцевали в клубах, падая от усталости, и фотографировались на память, чтобы в конце отпуска, стерев файлы из мобильного телефона, навсегда о них забыть. «Наталья Борисова, руководитель клиентского отдела в банке, разведена, есть ребенок» — было написано в биографии, и Ива, следуя ей, вспоминала неудавшийся брак, ребенка, которого они с мужем тянули каждый к себе, разрывая, словно игрушку, мужчин, сменявшихся быстрее, чем она успевала к ним привыкнуть, и длинные, скучные будни в банке, оставлявшие на ее лице маленькие, как зарубки, морщинки. — Ради этих дней стоит жить, — втирая в плечи масло для загара, улыбнулся

ПЛУГ

ПРОЗА друг, имя которого, чтобы не забыть, Ива записала в блокноте. — Жить стоит ради детей, — качала головой Ива, вспоминая оставшегося дома ребенка, в которого и сама уже верила, вжившись в роль. — Наташка, какая же ты нудная! — обнимали ее, расплескивая коктейли на стол. Однажды в торговом центре Ива столкнулась с другом, имя которого осталось в выброшенном блокноте. Он выбирал галстук, рисуясь перед смазливой продавщицей, смеявшейся шуткам, которые Ива за три недели выучила наизусть, и когда поднял глаза, от неожиданности вздрогнул. Ива стояла за стеклянной стеной, спрятав руки в карманы пальто, и на ее сосредоточенном лице не было и тени улыбки. Они уставились друг на друга, и в нос ударил запах приготовленных на огне омаров. Ива растянула губы, и он в ответ кисло улыбнулся, нервным жестом поправив волосы. Развернувшись на каблуках, она зашагала прочь мимо витрин, в которых манекены кривились ей вслед. «Все обманчиво, — смеялась Ива. — Чувства, мечты, надежды, мысли, слова, сны, обещания — все призрачно, все лживо. Люди поклоняются вымышленным богам, изучают сочиненную историю и зачитывают до дыр выдуманные жизнеописания несуществующих героев, так что со временем литературные персонажи становятся реальнее живших когда-то людей. Они верят слухам и предсказаниям, обманываются суевериями, лгут друг другу, врут себе и видят мир не таким, какой он есть, а каким хотят его видеть. Если жизнь — театр, то лучше быть в нем хорошим актером, чем плохим. И если все ложь, то пусть эта ложь будет выдумана мной, а не навязана мне другими». Когда не хватало сильных эмоций, Ива играла вслепую. «Вы не можете отказаться», — напомнил ей сотрудник Клуба, протягивая запечатанный конверт, где лежала инструкция новой игры. Прочитав условия, она причмокнула, предвкушая забавное развлечение: ей предлагалось представить себя самоубийцей и прожить свой последний день. Всю ночь, перекручивая простыни, она гадала, как распорядиться оставшимся до смерти временем. Заняться благотворительностью, раздать деньги нищим? Да черт с ними, с нищими. Весь день веселиться и кутить? Скучно. Выяснить отношения с близкими? Свести счеты с врагами? Совершить сумасбродный поступок, на который не решилась бы раньше? Страх смерти выступил липким потом, и Ива, натянув одеяло до подбородка, задрожала. Наверное, и Герострат сжег храм в приступе танатофобии, желая хоть как-то побороть смерть, оставив свое имя в веках. Может, и ей сжечь какую-нибудь церковь? Или кого-нибудь убить? Так Ива промучалась до утра, задремав всего на пару часов, а проснулась разбитая, с ноющим от тяжести затылком. В сквере, где была условлена встреча, к ней подошла сорокалетняя женщина с белыми, как мука, волосами и такой прямой осанкой, что прохожие, глядя на нее, невольно расправляли плечи. Оглядев Иву с головы до пят, она протянула руку, пожав которую, Ива ощутила странный холод. — Предлагаю нарушить условия Клуба и быть собой, — сказала она вместо

ПЛУГ

ПРОЗА приветствия, а когда Ива попыталась возразить, замотала головой: — Я не спрашиваю, как вас зовут и кто вы, мне это неинтересно. Но сегодня вы должны быть собой. Пожав плечами, Ива улыбнулась, что означало больше «да», чем «нет». На набережной, где запертая в гранит река плескалась, облизывая берег, женщины заглянули в кафе и, заняв столик в углу, заказали горячего вина. — Вечером все закончится, и меня больше не будет, — уставившись за окно, сказала женщина, грея руки о бокал. — Конец фильма, finita, game over… Чем заняться в последние часы, зная, что тебя ничего не ждет? — Да, все сразу кажется никчемным и пустым, — закивала Ива, запивая вином таблетку от головной боли. — Книги, фильмы, мысли, разговоры… Женщина кивнула на стопку журналов и газет. — Даже новости больше тебя не касаются, а разглядывая глянцевые обложки, хочется крикнуть: «Черт возьми, я умру, а вы будете рекламировать шампунь для волос, я умру, а вы будете кричать о скидках и бонусах, я умру, а вы будете обсуждать платья кинозвезд…» — Смерть — это апокалипсис, который каждый проживает в одиночку, — ввернула Ива вычитанную где-то фразу, и женщина уставилась на нее пустыми глазами, которые делали ее старше, чем она была. Вечером, возвращаясь домой, они примут таблетки, которые начнут действовать, когда нужно будет идти спать, так что до утра никто не узнает об их смерти. Кусая губы, Ива гадала, как скоро ее хватятся на работе, и когда станут ломать дверь, и что будут говорить о ее самоубийстве, прибавляя: «У нее же все было — и чего только не хватало?», и заплачет ли кто-нибудь о ней — и игра уже не казалась ей забавной. Не сговариваясь, женщины посмотрели на телефоны, отметив, что им осталось жить десять часов. — Что такое десять часов? — спросила Ива, когда они вышли на улицу. — Десять часов ожидания на автобусной остановке — это вечность. А десять часов до смерти — это миг. Женщина не отвечала, запершись в одиночестве, и, казалось, в одно мгновенье состарилась, став похожей на собственную смерть, но Ива решила во что бы то ни стало превратить этот скучный день в праздник безрассудства. На мосту им встретились двое мужчин, которые о чем-то вяло спорили, провожая взглядами редких прохожих. — Не хотите заняться любовью? — поравнявшись с ними, спросила Ива, а увидев их испуганную брезгливость, расхохоталась: — Нет-нет, мы не проститутки, это бесплатно. Мужчины растерянно переглянулись: — Вы хотите куда-нибудь сходить? — Там есть укромная подворотня, — кивнула Ивина спутница. — Не бойтесь, мы вас не съедим, — вновь засмеялась Ива, потащив одного за руку. Они зашли в арку, нырнув в незакрытую зарешеченную калитку. Из-под

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА обсыпавшейся штукатурки дома, как исподнее, торчали бурые кирпичи, а тени от решетки полосовали целующихся мужчин и женщин на куски. — Девочки, девочки, подождите, — вяло протестовали мужчины, пока им расстегивали брюки, — вдруг кто-нибудь увидит? Подождите, так же нельзя. Чего вы, собственно, хотите? Господи, мы же даже не знаем, как вас зовут!.. Вышли взъерошенные, раскрасневшиеся, отряхивая пыльную одежду, и, закурив от одной зажигалки, молча перетаптывались, не находя слов. Женщина, расчесывая белые волосы пятерней, теперь казалась намного моложе, чем была утром, словно стала сама себе дочерью. — Может, выпьем чего-нибудь вместе? — спросил один из мужчин, надеясь на отказ. Покачав головой, самоубийцы развернулись и, не прощаясь, поспешили вниз по набережной, на ходу подкрашивая губы. — Легко делать ошибки, зная, что за них не нужно будет расплачиваться, — задыхаясь от быстрой ходьбы, усмехнулась Ива. Час провели на скамейке в парке, потягивая чай из пластиковых стаканчиков, ни о чем не думали и ни о чем не говорили, потому что за несколько часов до смерти все казалось недостойным того, чтобы об этом думать или говорить. — Последние часы проходят так же глупо, как и вся жизнь. С той лишь разницей, что я понимаю, наконец-то, как это глупо, — сказала женщина. — Моя жизнь не кажется мне глупой, — скривилась Ива. — Я знаю, чего хочу, и всегда добиваюсь своего. Я известна в своих кругах, обеспечена, успешна, мне завидуют и подражают… Что в этом глупого? — Да-да, — положив руку ей на колено, поддакнула женщина. — Моя жизнь тоже казалось мне такой. Пока не превратилась в решето, через которое просыпались мои надежды и мечты. Они сидели среди кустов пахучей сирени, и мимо них, двух приговоренных к смерти, сновали смеющиеся подростки, молодые матери с детьми и девицы на высоких каблуках, вязнувших в рыхлой земле. — Нельзя же ничего не делать! — не выдержала Ива. — Можно хотя бы разбить витрину, плюнуть в лицо начальнику, помочиться посреди площади, соблазнить мужа подруги, в конце концов, попрощаться со всеми в Фэйсбуке и весь вечер читать, какие соболезнования напишут тебе… — Напишут лживые слова? Прольют сухие слезы? Нет, все не то, все пустое… Ива почувствовала колючее раздражение и, вскочив, скинула одежду, а тень от деревьев пятнами легла на ее кожу. — Всегда мечтала прогуляться по улице голой, почему бы не сделать это перед смертью? Женщина нехотя тоже разделась, потирая плечи от холода, и они прошли по парку, абсолютно нагие, провожаемые окриками и смехом. Прохожие щелкали фотокамерами и, посмеиваясь, показывали пальцами. — Все же чувствуется, что ваша смерть понарошку, — сказала женщина,

ПЛУГ

ПРОЗА стряхивая налипший на грудь березовый лист. — Иначе бы вы давно поняли, что в последние часы перед смертью не хочется ничего, ни плохого, ни хорошего, ни глупого, ни торжественного, потому что в душе поселяется пустота, словно ты уже умер, — она стала натягивать джинсы. — И вы оденьтесь, а то простудитесь. Они вышли из парка на шумный, запруженный машинами проспект. За скучными разговорами проходил час за часом, и день рассыпался на куски. — Я сделала себя сама, — рассказывала женщина, взяв Иву за локоть. — Открыв маленькую фирму, скоро стала владелицей крупной компании. Сначала я думала, что жизнь начнется, когда я сколочу состояние. Потом я решила, что жизнь — это и есть работа, и счастье — видеть плоды трудов своих, — она усмехнулась. — Нет, я не сумасшедшая, я понимаю, что продавать за пять рублей то, что купил за рубль — это сомнительное достижение, но все же чувствовала свою значимость. Правда, в этом мне помогали транквилизаторы. Но как-то, заглянув в зеркало, вдруг поняла, что жизнь прошла мимо, и ее уже не догнать. «С жиру бесишься», — вздохнула про себя Ива и подумала, что если бы не правила Клуба, позвала бы ее к себе на частный прием. — На работе приходится иметь дело с цифрами, и ночами я продолжаю считать, складывая в уме все суммы, которые прошли перед глазами за день, и мне снится, что я, крошечная, как муравей, живу в депозитной ячейке, от которой потерян ключ. И вот я складываю, складываю, складываю, пока сумма не становится такой большой, что я не могу удержать ее в памяти, и в холодном поту просыпаюсь, бормоча цифры. Муж давно спит в отдельной комнате, а дети за спиной зовут меня калькулятором… Чтобы избавиться от навязчивости, я решила записывать все цифры в блокнот, — ее голос показался Иве бесцветным, — я вносила туда банковские счета, суммы процентов, возраст сотрудников, номера машин, ценники магазинов, прожитые минуты и часы… — она достала из сумки пухлую записную книжку. — Спать стало легче, но днем я совершенно ни о чем не могла думать, кроме цифр, которые меня окружали. Ива чувствовала, как она пересчитывает горошины на ее футболке. — Чтобы избавиться от навязчивости, по утрам я делала перестановку в квартире, меняя местами мебель, каждый день ходила на ланч в новый ресторан, сменила парикмахера, портного и шофера, а домой возвращалась незнакомой дорогой, неважно, насколько длиннее привычной она была. — Это правильно! В мозге, как в компьютере, записаны определенные программы, — подхватывая интонации собеседницы, Ива копировала ее мимику и жесты, — чтобы перепрограммировать его, нужна небольшая встряска, стресс, вброс химических веществ… Помогло? — Помогло, — закивала женщина. — Я поняла, что прожила чужую жизнь, не зная, зачем. Они перешли дорогу на красный свет, не обращая внимания на визги клаксонов. — Жить надоело? — высунувшись из окна, завопил водитель.

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА — Покончить с собой от нелепости жизни — это ли не верх нелепости? — попыталась шутить Ива. Но женщина не ответила, и остаток вечера они провели в молчании, шагая по проспекту так целеустремленно, словно знали, куда идут. Но проспект обрывался, упираясь в площадь, а время их игры заканчивалось, так что, остановившись, они повернулись, уставившись друг к другу в глаза. — Есть еще один способ забавно провести свой последний день, — сказала женщина. — Забрать кого-нибудь с собой, за компанию. Любого, первого встречного, на кого бог пошлет. Например, вас, — у нее, как у кошки, сузились зрачки, и у Ивы по спине пробежал неприятный холодок. — Но нет, все бессмысленно, все скучно, даже смерть. Она приобняла Иву и, похлопав по плечу, села в притормозившее на обочине такси, ни разу не обернувшись. Глядя машине вслед, Ива думала, что женщина не шутила и сейчас, достав из сумки бутылку воды, запивает одну за одной снотворные таблетки, которые расставят все точки над i. Игра вышла за границы игры, а реальность так перемешалась с выдумкой, что невозможно было их различить. Ива шла домой, уставившись под ноги, словно искала в пыли оброненную монетку, и старалась забыть белые — не седые, а как будто бесцветные волосы и пустые глаза. В Клубе имена участников не раскрывались, и искать женщину было бессмысленно, так что оставалось внушить себе, что этот день был всего лишь игрой или сном, одним из тех, что остаются на внутренней стороне века и еще долго мучают, возвращаясь, стоит только закрыть глаза. «Все здесь, — часто говорила Ива, проводя пальцем по лбу, — все в голове, и для наших нейронов нет разницы между тем, что было, и чего не было. Что произошло в воображении — произошло, что пережито в мечтах — пережито, что едва не сорвалось с языка — было сказано. Незнакомый мужчина, которого ты на секунду представила в своей постели, был твоим любовником, а младенец, о котором мечтаешь, разглядывая чужих детей, живет в твоем животе, и все, что когда-либо приснилось или пригрезилось, стало фактом биографии и частью прошлого наравне с тем, что случилось». А теперь она чувствовала, как в ее сердце появился омертвевший кусок, словно часть ее души, прожив свой последний день, выпила на ночь таблетки, чтобы не проснуться, и окружающий мир с тех пор выглядел для Ивы, словно фильм на мониторе с битым пикселем.

ПЛУГ

Елена Елена МельниковаМельниковаГригорьева: Григорьева:

Мой Мой роман роман набит набит ключами ключами от от всех всех врат врат ада ада :) :) Елена Мельникова-Григорьева окончила Тартуский университет, где долгое время работала преподавателем и научным сотрудником в области семиотики. «Королева Лохотрона» — ее первый авторский законченный художественный текст в формате романа. Проживает в Таллинне.

#43 / июль-август 2017

Иллюстрации: Елена Мельникова-Григорьева / Беседовал Андрей Иванов

ИНТЕРВЬЮ

то такое жизнетекст и почему «Королева Лохотрона» — это роман-жизнетекст? Расскажите, как Вы писали роман? Я определила свой роман как жизнетекст, чтобы подчеркнуть особые отношения автора с повествованием. Это текст нового типа, фиксирующий плавающую авторскую позицию при помощи самых что ни на есть реальных реалий, даже улик. Французы называют это точками пристежки, а мы можем называть скрепами по-русски. Любое искусство базируется на жизненном опыте его автора, автор всегда отталкивается прежде всего от своего понимания окружающего мира. В моем тексте представлен сам процесс текстопорождения: его зарождение, становление, развитие, его кульминация и завершение. Это органическое образование, это новый организм, он живой, растет дальше, хотя и носит вполне завершенный характер. Так же, как и любой новорожденный звереныш. Все части композиции строго выверены, и им определено свое место, но внутри каждого эпизода происходит некоторая напряженная внутренняя работа — жизнь мысли, облеченной в слово. Это ткань гипертекста, из которой могут прорасти новые ветви повествования, новые побеги интриги и сюжетов. Обычно весь этот процесс создания произведения скрыт от посторонних глаз, но техника, в том числе и техника письма, развивается, идет вперед. Еще сто лет назад в Европе невозможно было определить пол ребенка до его рожде-

ПЛУГ

ния, а сейчас мы видим развитие эмбриона буквально на всех этапах его эволюции. То же произошло и с искусством. Мы можем заглянуть в колбу становления текста и участвовать в этом процессе поэтапно. Как я писала этот роман? Приходила домой из казино, наломавшись и накланявшись, и писала. Потом правила, потом компоновала, размышляла, вставляла подходящие реплики, поворачивала ситуации и так и этак. Ну все как обычно у писателей. Да, надо еще добавить, что жизнетекст покоится на жизнетворчестве. Я изучала феномен жизнетворчества в семинарии Зары Григорьевны Минц на примере Серебряного века. Изучала такие жизнетворческие романы, как «Петербург» Андрея Белого и «Огненный ангел» Валерия Брюсова. У жизнетворчества есть свои хорошие традиции. Но редко какой писатель осмеливается откровенно и без сдвига использовать материал своей текущей жизни в художественном повествовании. А я не боюсь. Я живу и пишу почти в одном времени. Еще Жан-Жак Руссо в своей «Исповеди» стремился описать себя со всех сторон и без прикрас и называл это «делом беспримерным, которое не найдет подражателя». Напрасно, подражателей нашлось много. Взять хотя бы Генри Миллера, который довел свою «исповедь» до автоматического письма. Кстати,

ИНТЕРВЬЮ перепечатывая на машинке написанное во время приступа вдохновения, он не правил, чтобы сохранить ощущение присутствия так называемого «джинна вдохновения». Керуак тоже мало правил, когда печатал свой жизнетворческий роман «На дороге», за что Трумен Капоте подтрунивал над ним: it's not writing — it's typing. Многие современные русские авторы почти не редактируют свои романы и не стесняются в этом признаться. Скажите, насколько важно для Вас править и редактировать? Да, я помню эти эксперименты. Наши русские корни, как я полагаю, не хуже, а во многом гораздо более интеллектуальны, чем западные аналоги. Битники не произвели на свет, по сути, ничего кроме повествования о скучнейшем разврате. Почти никакой антропологии, полная погруженность в себя. А мой текст принципиально открыт вовне, в мир, в диалог со все прибывающими читателями.

То есть это что-то вроде текста «за стеклом»? Где же он рождается и где за его развитием могут читатели следить? Где читатель может вступить с Вами в диалог? В том-то и дело, что мой текст не за стеклом, в него может войти каждый желающий и обратиться ко мне с конструктивными замечаниями. Это авторский гипертекст, если хотите. Конечно, я не буду пускать в свой текст хамов и недоброжелателей-зоилов. Зачем нам они? У моего романа уже есть некоторый круг читателей, которые становятся даже более, чем просто читателями: они вовлекаются в мир моего текста, в мой мир, который я поворачиваю для них разными сторонами. Мой роман — это квест, уводящий в самую настоящую реальность. Но, кроме того, мой роман — это обучающая процедура. Обучает роман жизнетворчеству. Повествователь Вашего романа и автор — одно лицо, то бишь Вы? Автор и повествователь — это разные функциональные маски, которые примеряет художник в нужные ему моменты. Весь мой роман посвящен проблеме авторства. Если внимательно его читать, то можно проследить каждое переключение регистра из одной функциональной речевой маски в другую. Я показываю те влияния, которые оказывает на автора-повествователя то или иное событие, включая события чтения книг других авторов.

#43 / июль-август 2017

ИНТЕРВЬЮ В тексте можно пронаблюдать возвратные влияния прочитанных текстов на точку зрения автора-повествователя и, соответственно, на окружающий эту фигуру мир. Почему Ваш роман называется «Королева Лохотрона»? Даже отвечать не хочу на этот вопрос. Каждому, кто прочтет роман, будет понятно по-своему почему. Я знаю многих русских, у кого есть работа, кто находит возможность реализоваться или, говоря грубо, воплотить свою мечту; одни ведут свой маленький или большой бизнес, есть среди моих знакомых врачи, преподаватели, журналисты и рабочие. Некоторые, как и Ваш повествователь, считают себя угнетенными, тоже называют эстонцев «титульными». Почему Ваш повествователь себя считает угнетенной? Кто виноват в том, что доктор философии «разгребает срач в лохотроне»? Странно, Андрей, почему вы переводите разговор на личности. Я все написала в своем романе, что хотела сказать о своей личной жизни. Тем, кто разделяет со мной наше культурное пространство, прекрасно известно, как именно я по-

ПЛУГ

пала уборщицей в казино. Но если вы так уж настаиваете, то я отвечу так: ваши друзья и респонденты, очевидно, в своей квалификации не достигли такого уровня overqualified, как я. Чего вы хотите от директора, например, русской гимназии, у которого едва ли бакалаврская в кармане, когда он читает мое резюме? Вы читали мое резюме? Ну вот простейшая процедура: поставьте себя на место этого начальника и перечитайте мое резюме его глазами. Как вы полагаете, могу ли я рассчитывать на достойную моих регалий позицию, не будучи титульной в стране, где президент ниже меня по академической иерархии на несколько ступеней? Кроме того, я просто не понимаю, как можно радоваться благополучию тех, кто пристроился при титульных лохотронах? Ну вот как я могу порадоваться за Катюславистку, которая благополучно и как бы совершенно свободно неугнетенно стоит у стойки в вестибюле казино? А так везде, в той или иной степени. Это антисистема. Либеральное общество, построенное по закону джунглей, где главная кормушка-поилка — главный лохотрон. Здесь все неблагополучны, и благополучные еще в большей степени, чем маргиналы, поскольку ради благополучия здесь непрерывно приходится ампутировать совесть. Исключения в небольших культурных нишках, которой я всегда считала наш ПЛУГ, крайне редки. Ну и уж совсем напоследок. Мне странно, что вы, профессионал слова, не заметили одной из важнейших тем и линий в моем романе. Ведь он отнюдь

ИНТЕРВЬЮ не о том, как меня, профессора того-сего, угнетают, хотя меня реально и объективно угнетают. Это материал жизнетекста, но далеко не его самоцель. Текст представляет собой руководство, как выйти из ада матрицы, а вовсе не жалобы на тяжкую судьбу. Значительная часть романа посвящена разбору строения пирамиды изнутри, ее механизмов и инструментов охмурения. При этом в тексте множество отсылок и прямых аллюзий на Исход из Египта, из дома фараона. По-моему, ключей более чем достаточно. Мой роман набит ключами от всех врат ада :) Мне очень странно, что вы не заметили этот выход. Возможно, женщины-читательницы более чувствительны к подобным квестам. Они находят, как показывает практика.

коммунисты. Бабушкины сундуки на хуторских чердаках могут многое порассказать. Скажите, Вы вступили в КПРФ? Если да, то почему? Наша Партия называется Объединенная левая партия Эстонии, но она является прямой правопреемницей КПЭ. Свидетелем передачи традиции является Малле Густавовна Салупере, моя старшая коллега по Тартускому университету, прямая, как и я, ученица Лотмана. А почему — это длинный разговор. Я уже давала интервью на эту тему, но думаю, что роман содержит гораздо более конструктивные ответы и на этот вопрос.

В Вашем романе повествователь пишет: И я снова оказалась после мощного стресса в тяжелейшей депрессии, в первую очередь, по безработице. Этот вынужденный простой подтолкнул меня на новый виток политической борьбы, и я вступила в Партию. В ту же по праву преемственности Партию, в которой состояли и мой дедушка Константин Александрович, и дедушка Григорий Васильевич, и дядюшка Валерий Григорьевич Першин, и мои учителя: Юрий Михайлович Лотман, Зара Григорьевна Минц, Рем Наумович Блюм, Лариса Ильинична Вольперт, Павел Семенович Рейфман. Малле Густавовна Салупере вот до сих пор участвует в съездах. Она мне так и сказала в кулуарах: «Один муж на всю жизнь, одна Партия». А ведь были и среди эстонцев

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА

Елена Мельникова-Григорьева

«Королева Лохотрона» Отрывки из романа

Фрагмент 1 Я спросила дядюшку, каков же выход из того порочного круга, когда продажные негодяи сменяют друг друга, мельчая мозгом все больше, хотя уж казалось, куда же дальше, чем рептилоид Таави Рыйвас, бройлер-рептилоид, едва тридцатилетний мальчишка, бывший у нас только что премьером? Конечно, управлять государством при помощи одного единственного рычага — налогов на все — не такой уж и бином, а все остальное решит настоящий хозяин из настоящего Великого Дома. Но все же ресурсы, особенно ресурсы такой маленькой страны, как наша, исчерпаемы. Сколько титульные могут наживаться на дискриминации нетитульных, ведь нетитульных уже не остается практически, да и титульная молодежь вся валит за бугор при первой же возможности? И вот дядюшка сказал, что только через кровь, через большую кровь. Я очень расстроилась, но с вердиктом не смирилась. Мы вернулись домой, в нашу малюсенькую точку на карте Евразии. Наш город мог бы разместиться в одном питерском микрорайоне, зато у нас столица без всяких оговорок. Ну и кроме того, мы стоим не на болоте, а, напротив, на знаменитом известняковом глинте, вдающемся в мелкое общее Балтийское море, как гигантский капитанский мостик. Миллиарды миллиардов микроорганизмов миллиарды лет строили этот естественный фундамент, чтобы город встал на нем, открытый всем ветрам. Стены города — все тот же камень, только почерневший от погодных невзгод. Путь по морю в Хельсинки и в Питер, в Ригу. И вот так всегда — положительный аспект уравновешивается негативным. Коммуникации — это хорошо, пока по ним двигаются мирные караваны с мирными грузами, а наоборот — плохо. Человеческое поселение, как любой узел в любой коммуникативной сети, обречен на общую с сетью судьбу. Мы — маленькая часть Европы. У нас даже есть одна картина мирового значения, что немаловажно для меня как искусствоведа, — «Пляска смерти» Бернта Нотке. У нас есть дворец в стиле скромного барокко, построенный по указу Петра на берегу залива. И башни, и стены, и церкви в городах и в деревнях — это все европейское наследие. Пока мы держим свою оборону европейского образа жизни. Вместе с нами держит эту оборону климат и нищенская социальная защита. Ну и пусть про нас все забудут, можно мы как-нибудь сами? Однако не забывают. Сегодня прямо за нашими окнами прогремело подряд три взрыва. Как оказалось, хоронили эстонскую военную шишку — американского генерала, героя корейской и вьетнамской кампаний — на нашем Александро-Невском

ПЛУГ

ПРОЗА кладбище. Зарыли американцы своего дженерала в нашу землю — своей, видать, им уже мало. Где та Корея? Где тот Вьетнам? И где наша точка на титульную букву Т? Лежит теперь американский дженерал там же, где лежит внучка Суворова, там же, куда титульные власти перенесли памятник русскому воину-освободителю, подальше с глаз из центра. Как вам такое соседство, дженерал? Мы ведь были союзниками. Вот так по возвращении домой мое сознание перетекло в форму все более расширяющегося «мы». Мое маленькое семейное «мы» чувствует причастность к большому «МЫ» особенно остро из своего гнезда. А что гнездо? Нормальное гнездо, хотя и дороговато, конечно, по нашим инвалидским доходам. Мы вполне на уровне с гнездами чаек на параллельной крыше и ворон на соседнем клене. Выше нас только голуби на чердаке. Раньше из окна моей спальни, если подвысунуться, был виден Длинный Герман, но теперь его закрыл какой-то новострой и остался вид только на далекие купола — трилистник Александро-Невского собора, четко выделяющийся особенно на закатном горизонте. Нам некуда отсюда бежать, нас нигде не ждут, потому что никого нигде вот просто так не ждут, а бесплатный сыр только в мышеловке. У нас еще есть кое-какие здесь преимущества, потому что угнетаем не мы, а нас, соответственно это мы сейчас на духовном подъеме в отличие от титульных вырожденцев, которые скоро забудут, как будет мама по-ихнему. А мы станем лучше, чем евреи в Египте. Теоретически. Закон смены центра и периферии: первые станут последними, последние станут первыми. История — это огромное приключение, величайшая игра иллюзий и прозрений, но законы ее непреложны, как и все законы Вселенной.

Фрагмент 2 16.07.16 наш лохотрон расположен в хрустальном дворце, который подобно айсбергу нависает над морем житейским в нем отражаются бегущие по изломанному небу облака при входе в вестибюль — фонтан в двух уровнях резанных по стеклу чаш с белоснежными лилиями (все цветы искусственные, но сделаны на диво) фонтан обложен мозаикой — черной с золотом, со змеиным мотивом а в зале уже маки — маки повсюду наш лохотрон гордится тем, что он лучший лохотрон в этой стране, поскольку работает нон-стоп 24 часа в сутки и 7 дней в неделю лохотрону не мешает ничто работать на Рождество и на Пасху, даже в Янову ночь — самую главную ночь в этих краях впрочем, говорят, что все же было дело, когда ночью не смогли открыть ни одного стола — не было свежей смены но это уже так — апарте

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА как и ложечки суповые — тютю куда-то, а, говорят, было четыре коробки поначалу ну и до кучи — вчера, я только ушла, в зале был девичник и встречающая гауляйтерин не удержала в дрожащих руках поднос с девятью бокалами шампусика, и все это короче, тут бывают всякие случаи я так понимаю, что наш лохотрон в общем приближении устроен как самая примитивная пирамида, пирамида пар экселянс в чистом виде, так сказать: наверху маленькая кучка не-будем-называть-имен, которые держат банк стекающего по лохотрону бабла дальше идет обслуга лохотрона разных уровней матрица лохотрона строго поделена на отсеки разных уровней от каждой свой кодовый ключ сам лохотрон как процедура разделяется на ряд игр разной степени соучастия партнеров первый уровень можно назвать «уровень фараон» (спасибо дорогому учителю Юрию Лотману за его прекрасную статью «Тема карт и карточной игры», вот где мне она снова пригодилась) — это когда карта направо-карта налево-ваша карта бита в сущности, это игра уровня Шредингера тут, говорят, один уже сутки сидит и ставит то на красное, то на черное попеременно маленькие суммы дальше идет уровень комбинаторики, где выделяется сверхуровень — блеф это покер то есть уровень психологии поверх комбинаторики и случайности вчера была крупная игра, это было видно по катышкам с ковра под ногами игроков моя обязанность — самая базовая: уничтожать материальные улики грязной игры Шерлок Холмс меня бы не одобрил, меня бы не одобрил даже Лестрейд, но show must go on Шоу бы меня одобрил :) все должно сверкать все и сверкает, кругом золото золото золото прямо стекает с экранов

11.09.16 утро воскресенье я уж думала, пронесет я уже почти завершила вход-выход из лохотрона гладко и по правилам но нет куда же без скандала под занавес правда, дорогой коллега Федор Михайлович? я еле встала с кровати радикулит вы знаете, что такое радикулит?

ПЛУГ

ПРОЗА кто не знает, тот узнает радикулит — это когда нижняя часть туловища отделяется от верхней с болью а мне на вахту — последнюю вахту в моем испытательном сроке и — с чистой совестью на свободу, путь к которой никогда не бывает легким отчего-то но я не могу даже просто передвигаться по комнате без боли товарищ, я вахту не в силах стоять... звоню в лохотрон половым ответ один: вызывайте скорую, иначе — прогул! со ссылкой на закон, такой вот, мол, у нас закон, они вообще тут ни при чем, у них закон, КарлЪ! скорую, КарлЪ! на приступ радикулита в последний день вахты... слов нет, одни междометия а вы говорите — Кафка да Кафка — младенец в пеленках перед нашим Левиафаном вызывать бригаду скорой, в то время как по улицам валяются полутрупы, я вчера еще один такой случай наблюдала, тратить драгоценное время врачей и драгоценные деньги из моих налогов, чтобы вызвать на приступ радикулита, инициированный работой на подтирании говна за лохами своими докторским, фулбрайтовским и гумбольдтовским дипломами, чтобы предоставить им законную справку об этом радикулите, о котором я им открытым текстом докладываю по всем правилам с утра, а могла бы и послать их на фиг, ибо и до трубки доползти проблема, вызвала бы сразу скорую и тютю а я, как лох, и по закону, и по-человечески им звоню, чтобы этот половой гауляйтер подколол к моему делу «Делу о несправившейся с обязанностями уборщицы лохотрона N N», справку о пущенных на ветер моих налогах, но они человеческого языка уже не понимают, у них в голове органчик: «больше ничем вам помочь не можем» это люди одной кнопки типа «фараон» и эти же люди потом будут хихикать над Медведевым в Крыму, который там ляпнул: «Денег нет, но вы держитесь» вы поймите, это не случайный какой-то половой гауляйтер или там Медведев в Крыму — это та самая антисистема, которую мы с вами вместе, я надеюсь, внимательно наблюдали на всем протяжении моего романа мы вот с мамой тут хлопочем о визе в Россию, там у нас кровные близкие родственники и могилы моих дедушки и бабушки по маминой линии так вот в визовом отделе от российской стороны с нас требуют с КАЖДОЙ отдельную справку на захоронение, никакие доводы о том, что мамина мама — это моя бабушка, что это то же самое захоронение и, по сути, та же самая справка, не действуют на

#43 / июль-август 2017

ПРОЗА девушку с холеными ногтями, нанятую перебирать бумажки в визовом отделе, на содержание этой девчушки идет визовый сбор с тех лохов, которые не имеют возможности просто пойти в турбюро и оплатить все промежуточные ступени бюрократии за раз, включая фотоателье, где с нас с мамой в прошлый раз за фотографию на визу взяли почти 10 евро! фотографию надо каждый раз новую, как и справку о захоронении надо каждый год новую, а то встанут там из могил и уйдут, и все это требует хождения по конторам и офисам пока еще живых пожилых людей, которым и ступеньку трудно преодолеть, в то время как в офисах сидят красивые наманикюренные девицы и открывают рот только для одной фразы: «ничем вам не можем помочь, у нас инструкция» это наемная сила, протоплазма, принимающая форму барьерной девчушки, кормится за счет хождения по мукам наших живых душ именно воспроизводство этой однокнопочной протоплазмы и является основной задачей антиматрицы лохотронного типа — это основа благополучия пирамиды, болото потребителей лака для ногтей и золота для ушей у девчушки, возможно, даже когда-то была зачаточная совесть, но, скорее, тут уже потомственная лоботомия

ПЛУГ