Культурный слой № 14 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Золик Мильман С Астафьевым и без него 4 /Документ эпохи Вера Сытник Наполняется душа Благодатью 22 /Философская закладка Виктор Кустов Культура дня и культура ночи 109 Максим Сентяков Протесилай 119 /Иной взгляд Александр Балтин Жизнь и игра 123 /Молот графоманов Али Сафаров Ещё раз о... 128

Исторический разрез /

Исторический разрез

С Астафьевым и без него Автор: Золик Мильман

Первого мая, в день рождения Виктора Петровича малая родина стелет перед избами «самобранки». Овсянский народ, гости, съезжающиеся отовсюду, вкушают не только чаи, закусывают рыбными, мясными, брусничными пирогами и вспоминают, вспоминают его заливистый хохот, праведный гнев, неподражаемые истории… - А я, - утирает слезы от смеха Агнесса Федоровна Гремицкая, давний его друг и бессменный московский редактор, - в очередной раз прилетаю и, как всегда, сразу - к ним в Академгородок. Марья Семеновна собирает Виктора Петровича в краевую библиотеку на встречу с читателями. Приболела, руки дрожат. Он - ко мне: «Чо-то пиджак жмет, давно не надевал. Перешей пуговицы». Перешила. Проводили. Минут через двадцать шофер возвращается. С запиской: «А где штаны?». В тренировочных, оказывается, уехал!.. Таким уж он был - неофициозным, греющим всех… Назавтра звонок. Мужичок на пороге: «Дома Петрович?». - «А вы кто будете?». - «Скажи - из тайги». Бутылочка потом пустая на

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

кухне стоит, кости рыбные, а о чем они два часа с незнакомцем беседовали - кто знает… В другой раз, зимой, паренек какой-то просит его спуститься на улицу: «Друг у меня там, без ног». Виктор Петрович без слов натягивает дубленку, шарф свой красный и - на мороз. Долго не было. Возвращается с бутылочкой хорошего вина: «Вам с Марьей передали. Ребята-афганцы. Надо было про жизнь поговорить…». У каждого в этот день - свой Астафьев.

Овсянка

Уславливаться о подобной прогулке загодя - вещь нереальная. Звонок над его калиткой не умолкает. Ходоки - отовсюду. Редкий же час уединения, ради которого и вырывается сюда из города с мая по октябрь, отдан работе. Потоку почты и периодики, собственным наброскам, знакомству с чьими-нибудь по большей части «зелеными» опусами. Вот и теперь на столе, что вкопан у кромки огорода под кедром, обнявшимся с калиной и яблонькой, - натюрморт писательского лета. Арбуз. Очки. Ручка. Официальная бумага с бюджетным проектом балетной версии «Царьрыбы», постановку которой в Красноярске патронирует худрук Большого Владимир Васильев. И, конечно, очередная рукопись.

- Удивительная проза! - радуется точно собственной удаче. - Охотник из-под Туруханска, ага... Тарковский, внук Арсения. И то ли от неожиданного открытия, то ли потому, что погода поправилась, уняв измотавшую ломоту, предложение пройтись до строящейся церквушки принимает сразу. Натянул рубаху поверх майки с надписью «Сибирь» и зашаркал домашними тапками по асфальту, комментируя по пути: - В старой-то деревенской церкви, покуда в 1934-м ее не закрыли, бабушка моя служила. Приходские записи куда-то повывезли, все сгинуло. Это про Ленина архивы любой чих хранят, про Перенсона, Вейнбаума, а крестьянские родословные - сдались они кому! Благовещенский собор в Красноярске новые хозяева до чего довели: пушной склад устроили, да содержимое сгноили. На 11 миллионов пропало мехов! Ну и пожинаем. Кто-то из заезжих, что на ходу подметки рвет, у нашего Андрюшки Панюшина корову убил, предупредив: молчи, мол, ни звука, не то!.. Местные б такого не сотворили. На некоторых еще крест есть, вера какая-то. Еще мать с отцом осудят… Зло, вонь... Как жить? Ничо нового не скажу. Любить надо - ближнего, друг друга... Возводимая часовенка в 31 венец, к которой вела улица красного партизана Щетинкина, вселенского размаха

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

не предвещала. Но надо было видеть глаза мальчугана, по нескольку раз на дню подвозившего на мотоцикле черным от солнца строителям банки ледяного хлебного настоя (прозвище добровольному помощнику дали - «спонсор по квасу»), надо было с Астафьевым, у которого эту малую родину отняли в детстве, сослав в Заполярье, взойти по дощатому мостку к будущему алтарю, чтобы понять: крытая нержавейкой маковка будет от неба никак не дальше, чем золоченые купола Христа Спасителя. Для Николая Антюфеева с напарником храм с колоколенкой стал даром Божьим. Овсянский деревообрабатывающий завод, где их плотницкое товарищество в хороший месяц до 100 миллионов кубов перемалывало, третий год безнадежно стоял. Разовыми работами перебивались: кому стену подправят, кому сколотят гроб. В школе, куда Антюфеев устроился учителем труда, на житуху тоже не больното наскребешь. Натаскивались пока в теории. Финские чертежи научились читать, лезвия топоров нагревать и гнуть наподобие тяпки, лобзиков всяких накупили. Да и на пионерских станках, оказалось, можно мастерить редкие штуковины. Тут к ним и обратились: «Церковку подымете?». - Какой заказ! - протягивал Николай мозолистую руку. Заработок заработком, а восстанавливать справедливость на земле классика!..

Классик трудовую лесть то ли не расслышал, то ли мимо ушей пропустил: - Когда я маленький был, дядя Миша тут столярничал. Стружки, обрезки в его мастерской пахли замечательно - съесть хотелось. И всякий к нему шел со своим. Теперь - к вам... - Нам в грязь лицом нельзя, - гнул свое Николай. - В этот угол и через 200 лет будут ездить. Бревнышки калибруем одно к одному. Ставим по-дедовски, без гвоздей, на шканты, таежным мхом перекладываем. Наличники - резные, фронтоны - как встарь.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

- Ну и хорошо, - улыбался Астафьев. - Вишь, какие у нас герои! Нет, ничо сегодня, не ломит... Ну, пошли, раз такое дело, еще с одним познакомлю. Федор Никифоров. Ванька взводный. Нога с войны не гнется. Хороший мужик. В школьных директорах ходил - все про Ленина спорил со мной. Чо споришь-то, говорю как-то по зиме, вон 50 томов стоят у тебя - прочти. Весной приезжаю: прочел? А он рукой махнул, не стал разговаривать. Стал... в Бога веровать! Ага... Была суббота. Деревня млела по банькам. Один, упарившись, видно, у приятеля, по дороге восвояси заснул прямо на перекрестке. - Здесь при мне улицы не было. Ссыльные отстраивали уже - немцы, прибалты. Нас на север гнали, их на «юг». Так, горбом и познавали Советскую власть. Этот, вишь, и теперь размышляет о соцреализме... Эх, тетка моя, милая Лукерья, сознание вторично, первична материя!.. Пьют. А чо им делать-то? Дрочить рука устала. Под хохот, огибая поселок, спустились к Набережной, и он, щурясь, принялся средь череды покосившихся ворот отыскивать нужные. Наконец, нырнул в какой-то проем. Я следом. А там уж - объятия старых солдат. - Помнишь, Никифорыч, как Ленина защищал? А вот еще история! Он в Казачинском районе, верст двести отсюда на север, командовал колхозом. Все у них отбирали, конечно, и шерсть, и яйца. Кто не ворует, тот пропадает. Он не воровал, социализм налаживал, ну и замаривал семью. И вдруг - почему? откуда?! - привозят в тайгу экзотические яйца цес-са-рки! Побили, понятно, дорогой. Но колхозники, жалеючи его ребятишек и жену Маргариту, покойницу, кое-чо собрали в корыто. Возьми, говорят, Степановна, на жареху. Поели. И тут - хозяин. Жена с отчетом: «Вот, Федя, колхоз дал яйца колотые». А он - с фронта ж, дитя! - «Как вы посмели?! Не-ме-длен-но!..». - Ну, так не мне же одному голодно было в колхозе, - чешет, оправдываясь, лысину Федя. - Хоть и давали всегда по три плана. Раз в уборочную не стерпел - раздал людям пшеницы, чтоб маленько хлеба спекли. Секретарь райкома сразу: займись-ка, товарищ прокурор, Никифоровым! Пронесло, строгача только влепили.

- Облагодетельствовали, - вставляет Астафьев. - Спасибо не посадили... И вот тут, в школе все за порядок бился. Я, говорит, буги-вуги эти не разрешаю. А приезжаю к нему на выпускной - ребята с портвейном, в форточку лазят. С аттестатами же! Ну чо у тебя, спрашиваю. Да чо, говорит, шоркаются! - Так мы люди такие, - пожимает плечами Никифорыч, сразу ничо не поймем. Буги-вуги эти - гимнастика. Там все суставы работают, все сосуды... - Ага, объясняй, разлагай презренным капитализмом. - Нет, серьезно, я б теперь и сам с удовольствием, а раньше нельзя было. - Шоркаются! - заливается Астафьев. - Шоркаются! - Виктор Петрович, ну гляди: Поль Брэг, американец, он же не коммунист? В 95 лет писал: мне 20, потому как танцую только с девушками и под гавайскую музыку. - То-то ты на досках спать стал, да питаться по-модному раз-дель-но! - Так может салатику? - Раздельно от нас что ль? ...С хохотом зашли, с хохотом прощались. И - по улице его детства, где через каждый десяток шагов - поклон греющимся на лавочках.Через сотню - опять объятия. - Жена покойного дяди Кольчи, Анна, да подружка ее, представлял. - Ну чо, дождались? Заложили церкву-то, ага... Будет где отпеть вас теперь, слава Богу... Молодыми-то, помнишь, Анна, ах как пели: «Судили девицу одну-у-у, она дитя была годами...». Ветер с Енисея, сопровождая деревенскую нашу «кругосветку», новые песни доносит вперемежку с перекликом моторок. - Вот изба братишки двоюродного, в «Последнем поклоне» я его Кешей назвал. Вот сестра двоюродная живет, Люба... Там постройки Володи Боброва стояли, кто-то сжег в одночасье. Сам в три часа ночи едва выскочил с бабой. Чтоб место освободить, и сожгли, ага... Прикарманивают Овсянку городские. Князья Чечевинские. Рядом - дворовые, холопы. Горшки выносят. Начнут коммунисты власть брать, напустят этих дураков - побьют хозяев с радостью. Они ж опять хотят, чтоб все в бедности прозябали... Где юж-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

ные ребята хоромину ставят, как раз наш дом стоял. А под тем особняком - щепки моего прадеда. И его, и деда звали Мазовыми. Настоящую фамилию редко кто знал. Все мы Мазовы, и я - Витька Мазовский. Мазаная была избенка-то. И еще оттого, что «примазался к селу». Дальше был лог и конец деревни. Дальше - лес и дорога к нашей мельнице. Домишко снес совсем недавно какой-то овощной, что ли, король. Вишь, забор воздвигли - ка-аменной! Предбанник в два этажа... Но уже потому, что дедушка мой был колдун, как всякий мельник, счастья им ни х... не будет. ...Кому ж будет, Виктор Петрович? - так и не спросил. Зачем? Чтобы услышать: «Нет мне ответа»? Он многого так и не смог простить прошлому. Как и принять в настоящем. Да ведь и мы золотой середины все никак не отыщем… - Потерял, Юрка? - кричит вдруг маячащему вдали мужичку. И я замечаю, что безымянным проулком от наполовину раскулаченной когда-то Набережной опять к его «хоромине» на Щетинкина поднялись, замкнув круг. - Жду, Петрович! Готова банька-то, остудил! - С 44-го не выношу жара. - Бывало, последний отмоется, пото-о-ом только дядькин голос: «Идите за Вихтуром, в баню зовите, уж покойников парить можно!». Ага... Ну пока, пока... - и захромал за соседом.

Эверест

Он ненавидел диктофоны. «Рюмку выпьешь, расскажешь анекдот - наутро в газетке полоса. Кто-то, значит, с плеча к морде подсунул машинку. Подслушал, но выдал за интервью. Эк-склю-юзив!». А незадолго до смерти, опровергнув врачебный приговор - «подняться не сможет, полголовы залито кровью», звонит: «Рука не работает, подиктовал бы, у тебя есть машинка?». Я мигом купил батарейки, примчался в Академгородок. Он лежал на специальной кровати, казалось, недвижимый. И вдруг глаза загорелись. Закряхтел, приподнялся, сел: «Давай смотреть кино! Американское, с кучей «Оскаров»! Про Штрауса. Я, в Игарку сосланный, пацаном еще был, когда его туда чудом привезли. Иду, мечтаю: рубль найти бы. И чо ты думаешь? - нахожу ведь! С той поры смотрю и смотрю…». И мы стали смотреть. И под колдовские вальсы он плакал, и в который раз, глядя на любимую женщину композитораклассика, восклицал: «Блядские глаза! Какие блядские глаза!..». Но так же вдруг и остановил: «Давай поработаем». Я подумал: о чем будет говорить в такой момент один из последних, несмотря ни на что не предавших свое беспартийное нутро русских деревенщиков? О себе? О России? Он закрыл глаза. Заулыбался. И стал рассказывать давным-давно заявленную в «Новом мире», однако так и не начатую повесть - об уральском друге-спаниеле. О том, какие уши у него были, какое сердце, и как бесконечно талантлив он был и предан хозяину… В горле запершило, я едва не выронил диктофон (двумя днями раньше у нас с женой на руках умер от инфаркта наш спаниель Тим…). Через полчаса чувствую - он заскучал. «А пойдем, - говорит, - прогуляемся!». Встал, опершись на палку, натянул теплую кофту. «Мы наверх!», - крикнул супруге и повел меня на площадку. Мария Семеновна тут же выбежала следом, и я слышал, слышал, слышал ее дыхание, пока мы - ступень за ступенью - не преодолели, наконец, один лестничный пролет и не спустились обратно.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

- Ну вот, - выдохнула любимая женщина писателяклассика, - это - наш Эверест. Дома он захотел послушать то, что надиктовал. Послушав, разнервничался: «Нет, не то, не мое! Сам буду писать, если Бог даст…». Он не переносил малейшей фальши. В литературе, в дружбе, в политике, с которой вынужден был иногда вступать в весьма непростые взаимоотношения. Очень резкое письмо направил Ельцину перед приездом того в Овсянку. И - доподлинно знаю - много еще нелицеприятного собирался наговорить. Но, усевшись друг против друга в деревенской библиотеке, - два седовласых, все понимающих мужика - минут десять провели они в полном молчании.

Наконец, хозяин заметил гостю: «Не по-русски как-то сидим… Может, по рюмке?». Охрана засуетилась, фирменную бутыль притаранила, выпили… После чего он, недоуменно перекатывая языком обычную воду, опять предложил: «По второй? Только моей!» - и мгновенно достал из-под стола невесть как припасенное. Когда, посадив по рябинке, пошли к Енисею и Борис Николаевич, сунув руки в брюки, затянул «рябину кудрявую», кто-то из свиты шепнул коллеге: «Иной раз, чтоб объясниться, слова не нужны».

И с Богом отношения его простыми не были. Страшно радовался, услышав, как в новенькой овсянской церкви Иннокентия, епископа Иркутского ударили в колокола. Он же, говорили, в сердцах выдал однажды: «Грешен, атеист…». Впрочем, это касалось только лично его. Нас же всех, включая и армию его недоброжелателей, самым непосредственным образом касается теперь главное: никогда ничего Виктор Петрович Астафьев уже не напишет…

Марья

За распахнутым в август окошком все та же завораживающая благодать: далеко внизу, под зеленой горой, Енисей. На другом берегу, по диагонали, всего в десятке верст, - Овсянка. Мария Семеновна на кухне хлопочет, он же, кажется, как обычно, перебрался на теплые месяцы туда, в усадебку… - Виктор Петрович любил вспоминать, как повстречал на войне свою судьбу - «махонькую такую, обутки задом наперед...». Вас действительно сапоги познакомили? - Ну, Витя ж творческий человек, как с ним поспоришь… А год это был 43-й, может, начало 44-го. Первый Украинский, Станиславчик, Винницкая область. У нас резервная часть. Мы из медсестер только-только переведены в цензоры. У Коли Рубцова: «Столько выпало клятвенных слов, что мрачнею, как вспомню об этом». А я мрачнею, как вспомню, сколько чужих писем перечитала. Фитилек керосиновый тлеет, руки в часоточном огне... Изнурительнейшая работа. Но, поскольку мы цензура и почтальон не сойдет с ума, разыскивая нас, мне из библиотеки, куда с детства ходила, регулярно присылали посылки с книгами. Про очередную посылку и говорим с подругой, пробираясь по узкому грязному проулку. А навстречу, держась за тот же плетень, пробирается незнакомый солдатик: «О-о! Дуня топает по грязи, а за ней начальник связи. Чо ты там про книжки говоришь? Глянуть можно?» Утром заявляется - на лошади мешки с фронтовой почтой доставил: «Здорово ночевали! Каждый день теперь буду письма возить, а вы меня - ждать с нетерпением!». Дважды контуженный, трижды раненный, списанный после госпиталей в резерв, но белозубый, с редкой тогда

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

еще Красной Звездой, гордый такой - смотрит на меня одним своим глазом... Ну, с нетерпением, так с нетерпением! И вот уж гуляем. Я сапожки намарафечу. А сапожки мне выдали, какие имелись: 39-й размер. А у меня 33-й. Такого, чтоб задом наперед носила, как Витя привирал, конечно, не было, просто наматывала на ноги все, что придется. Лучше бы про рукава моей шинели рассказывал. Длинню-ю-щие! В дежурстве стою (уж сержантом была), заходит генерал. Руку протягивает, а моей не находит - и рукав трясет, трясет... Многие девчонки курили, но меня Бог миловал. Я легкий табак-то, который нам выдавали, накоплю - и в Жмеринку, к евреям, очень мастеровым людям. Я им табак - они мне шинель перешили, а после и сапоги. И вот свидание. Через самодельный пруд мосток перекинут. Перила из неошкуренной березы. Береза росточки дала. Стоим, Витя песню поет: «Это было давно, лет пятнадцать назад, вез я девушку трактом почтовым...». А луна отражается в воде, а сердце... Мне б сейчас туфельки довоенные, платьице! Но про любовь-то и не говорили. Только о литературе. Стихов наизусть знали много, читали друг другу... За пятьдесят шесть лет никогда не было нам скучно вместе. Разбирала папки - удивилась приятно: все программки,

билетики сохранились с концертов, спектаклей, что мы с ним смотрели в Перми, в Чусовом. На хлеб не оставалось, но в опере, на балете были всегда. Из Вологды даже летали в Ленинград по личному приглашению Мравинского. И наш дом всегда полон был добрых гостей, глубоких, искренних, сердечных разговоров о литературе, о жизни. Шукшин с Толей Заболоцким приедут, Витя Конецкий в своем картузе, Коля Рубцов, конечно, который нам был больше чем друг. Василь Макарыч уже не пил совершенно, и мы с ним все варили и варили кофе, аж волосы дымились. А глаза у него были… Знаешь, я такие за свои 85 лет только один раз потом видела - у Путина, когда мы с ним встречались в Овсянке. Не пронзительные, не настороженные, нет... Но, кажется, что этот взгляд читает все твои мысли. - Вообще-то ведь настоящая, бескорыстная привязанность друг к другу в писательском кругу - вещь не частая. А пятилетняя переписка Виктора Петровича с Макаровым или двадцатисемилетняя - с Курбатовым таким потрясающим светом взаимного притяжения пронизаны… - С Евгением Носовым, с Макаровым и позже с Курбатовым у него были невероятно теплые, достойные отношения, нежная мужская дружба связывала их, взаимопонимание редкое. Александр Николаевич Макаров прекрасно знал всю русскую поэзию. Чищу, бывало, глухаря, а он читает, читает… Как Витя рыдал, получив телеграмму о его смерти! Таким же родным нам, желанным стал потом и Валентин Яковлевич Курбатов. Витя говорил: «Вот крЫтик приедет, за месяц наговоримся - на год хватит». - Быть первым читателем Астафьева - что это значило для вас? - Вся моя жизнь, чего тут добавишь... Я же все-все на машинке набирала, все пятнадцать томов. От черновика до последнего варианта. А «Пастушку» он восемь раз переделывал, «Царь-рыбу» - тринадцать. Сам говорил, что я его избаловала. Василий Иваныч Белов вообще удивлялся: «Перепечатай мне жена хотя бы рукопись, я б на колени перед ней встал». Вот только «Прокляты и убиты», особенно «Чер-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

тову яму», очень медленно печатала: там же мат на мате, а я этого не переношу, у меня папа никогда не матерился. А еще и вся почта на мне. «Ма-ань, - зовет,- в позапрошлом году было письмо, кажется, из Качканара, то ль от писателя, то ль от читателя...». И я - одной ногой на кухне, другой уж в архиве. Нахожу, конечно... Сказал однажды: «Не слыхал бы про бунинский архив, по-другому б к тебе относился». У Бунина же архивы исчезли странным образом. Так же странно исчезли они и у Василия Макарыча. Нету архивов у Васи… А писанное Витей и ему адресованное я всегда собирала и хранила дотошно - каждый лоскуток. Рукопись «Пастушки» только (это восемь толстых папок) никак не отыщу. И вот этот гроссбух похудел. Две трети там - стихи, отрывки какие-то, а треть занимали только Витины заметки. Хватилась - вся эта часть вырвана с корнем. Людей через кабинет море прошло, все вроде свои, на кого грех положишь… И еще одну рукопись жалею. В 48-м - 49-м годах бумаги не было, так он на обоях чего-то черкал. Даже не знаю о чем. Куда подевалась? Может, ею печку давно растопили?.. - Попадаются, наверное, и строчки, о которых не догадывались? - Совершенно не догадывалась! В среднем ящичке его стола обнаружила полстраницы: «Я очень люблю слушать мою жену с воспоминаниями о детстве...». Мы и правда, бывало, на кухне сидим, он в окно глянет: «Снежо-ок…». И я вспомню, как папа купил мне калоши. Замечательные! Нутро красное, подошва в клеточку, бегу, и следы на снегу… Или про то, как меня, простуженную, под одеяло посадили дышать картофельным отваром, а братья-сестры (нас же было девять детей) переживали, что я одна всю картошку съем…Или про то, как мы всей оравой стояли под больничными окнами: «Ма-а-ма-а-а!..». Васютка тогда появился на свет, последний наш и самый несчастный… Прочла, и так стало печально... Столько ведь не успела ему рассказать, потому что, как ни зайду, - пишет, пишет... «Гос поди, - думаю, - чего ж в этой седой головушке делается-то!». Он же писал пером. Шутил все: «Пока в чернила макнешь, да обратно несешь до бумаги, глядь, мысль и появится».

Когда уж случилась беда, признался, как много отдал сил «Пролетному гусю». Ему так надоело перетаскивать сюжеты из одной вещи в другую, а это была совершенно новая книга. Принесла ее в больницу в Витин день рождения. Речи у него не было. Увидал - засветился весь. А вторая-то рука плетью лежит вдоль тела. Хотел перелистнуть, книжка упала, он заплакал - тяжело, с сипом. Не дай Бог видеть, как плачут мужчины, такие, как Витя - сильнейшей натуры человек… Рассказывал как-то о моменте знакомства с Твардовским. Александр Трифонович будто из бани - весь такой светлый, чистый, сияющий, простой. «А Вы знаете, - Витя ему говорит, - мы ведь вашего Теркина вырезали из газет и наклеивали на картонки». «А одной случайно не сохранилось?». - «Так я сам-то сохранился случайно!». Не вспомню года, чтоб он трижды не лежал в больнице, но всегда ему туда клетчатую бумагу носила, и он писал. То листок найду: «Об этом - в затесь!» То пол-листка: «Об этом - в повесть». Он же не собирался умирать. После тяжелейшего инсульта израненная головушка работала все лучше вопреки жутким прогнозам. Я ему стихи начну читать, да схитрю, мол, дальше не вспомню. Молчит, молчит, напрягается... И продолжит! Обрадуется: память возвращается. Потом домой перевели. Массажистка приходить стала, сиделок наняли. Люди из Еврейского общества привезли замечательную четырехпалую, очень устойчивую трость. И он, казалось, совсем было пошел на поправку. И вдруг (я сама после укола еще никак не усну) крик: «Маня! Маня!!!» Ковыляю. А он рыдает и палкой тычет в сторону обогревателя, возле которого лежит сиделка, белая вся, и кровь сочится. Припадок! Разве ж я знала, что у нее эпилепсия? И у Вити тут же второй инсульт. Речь опять пропадать стала. И вдруг зовет: «Я не вижу тебя!». И ложкой - мимо тарелки. И рукой куда-то в сторону: «Не уходи только, Мань!». - «Не ухожу...». - А по домашним мелочам - какой он был помощник? - Тот еще! Морковку как-то дала посеять. Кидал, кидал из блюдца в бороздку, да с первыми тактами марша сбежал.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

Футбол по радио слушать. А раз канву взялся выдергивать из широкого сукна, по которому я вышивала (теперь тот коврик в музее хранится). Нитки рвутся! Изматерился, исплевался, дверью ка-ак саданет! - Но уху-то варил! Пробовали небось? - Не пробовала - ела! На уральской речке Сылве из хариуса, леща. На Тошне, Кубене, Комеле под Вологдой - из щуки, судака. Мм! Отменная была ушица, чудные вечера… Но ни стирать не приходилось ему никогда, ни гладить. Это было моим главным козырем: оберегать от хлопот, чтоб он от меня был все-таки зави-исим! (улыбается. - Авт.). Чтобы удержать его - небезгрешного, певуна, умного, веселого, красивого человека! - И никогда ему не перечили? - В первом варианте «Пастушки», которую Виктор Пет рович вынашивал четырнадцать лет, прочла: «Ах, Люся такая, ну прямо ангел, а муж такой-разэтакий паразит...». Говорю: «Витенька, а так не бывает». Он вспылил: «Ты мужичка! Ничо не понимаешь!». Ну, я в сторонку. Потом поостыл: «А ведь ты была права». В другой раз заглядываю в кабинет - он вспыхивает: «Не до тебя!». Ладно, возвращаюсь на кухню. Идет: «Ты почему ушла? Я же тебя руга-аю...». А я его ругать не могла. Потому что он вырос сиротой в детдоме. Потому что столько раз покалечен. И потому, что так много, жадно работал. - Зато мужики, Мария Семеновна, если в гости напрашивались, не его - вас боялись. - Правильно! Меня и мегерой звали, и цербером. Еще в Вологде для всех, кроме Коли Рубцова, установила порядок: до обеда гостям делать нечего, Витя работает. Опять же мода почему-то была - собираться без жен. А Витя за порог - и я за ним. Глядь, уж Белов с Олей идет, Саша Романов - с Асей... - А ваши книги нравились ему? - О-ох... Раз в больнице дала «Знаки жизни», толькотолько вышла. Ка-ак запылила пехота!

- Он, что ли, не знал? - А я же не писала при нем! Так, урывками. Раз ушел с молодыми авторами на охоту. А они ж не с пустыми руками наведывались - с рукописями своими. Ну, одну и полистала. Думаю: так-то и я могу. И тихонько стала набрасывать. Вот и появились «Ночное дежурство», «Пешком с войны», все шестнадцать моих книжек. И потом, мы ж об одних и тех же событиях писали, но каждый со своей стороны. У него «Веселый солдат», у меня - «Знаки жизни». И точек соприкосновения у нас почти нет. Но что-то, думаю, он читал всетаки, что-то даже хвалил Валентину Яковлевичу Курбатову, который замечательно про нас сказал: «Они глядят с двух сторон одним сердцем». Хотя я ведь знала - без меня литература не пропадет. Просто постоянно пыталась возвыситься до его ко мне отношения. - Он вас ревновал? - Хоть бы раз! Как-то в Перми вижу в фойе театральном генерала. Знакомый до боли. Да ведь это Алешка! На одной улице жили. И он узнал: «Ты?! Такая же маленькая, милая. Давай хоть пройдемся, покажешь, где живешь». - А Виктор Петрович-то где? - А он с кем-то говорит, как всегда, автографы раздает. После антракта возвращается в зал. Я следом. И тут он ка-ак

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Золик Мильман

расхохочется - ну на весь зал! Оказывается, успел нашептать соседу: мол, щас Маня явится, начнет петли считать (впереди женщина в вязаной кофте, а я вязать любила и, конечно, давай считать). Прохохотался, шепчет: «Гляжу, ты с генералом, ну, думаю, чо мешать-то?» - Столько в каждой, не обязательно великой, жизни трогательных подробностей... - Я наткнулась недавно на стихи Зиминой, даже не знаю этого автора, но запомнила сразу, точно свои: Исчезли мелкие подробности, Ушла обыденность поспешно, И ты, до неправдоподобности, До ненормальности безгрешный. Мы перед временем бессильны, Что было близким, стало дальним, И ты, чем дальше, тем красивее, Чем недоступней, тем желанней. Твоим величием подавлена, Я удивляюсь то и дело: Да как же я в ту пору давнюю Такого полюбить посмела. Фото Александра Кузнецова, Александра Преображенского и Анатолия Белоногова

Документ эпохи /

Документ эпохи

НАПОЛНЯЕТСЯ ДУША БЛАГОДАТЬЮ Автор: Вера Сытник

Опережает ли душа наше рождение или рождается вместе с нами? Если опережает, то по какому принципу выбирает для себя человека? Почему даёт о себе знать не всем, не каждому, почему иногда молчит? Почему трудно достучаться до жестокого человека? И почему откликается на радость, несправедливость, красоту? Почему болит, когда переживаем за близких людей? Как реагирует на крещение, на вошедшего в нас Духа Святого? И куда отлетает, когда мы перестаём быть? Уносит ли с собой тот опыт, который человек накапливает за свою жизнь? Если да, то зачем он ей, этот опыт, если там, куда душа улетает, всё начинается заново? И как назвать те эмоции, которые рождаются в душе, которые человек ощущает в самые возвышенные моменты своей жизни, в моменты сопричастности к чему-то прекрасному, вечному, неохватному; когда физически, каждой клеткой своего существа чувствует присутствие рядом того, что порой трудно описать словами, но что способно в одну секунду изменить жизнь и перевернуть душу? С некоторых пор подобные вопросы стали волновать меня, побуждая оглядываться назад и находить в прошлом такие моменты. Их было немного, но они были, выделяясь из череды будней и праздников. Я помню их! Они врезались в память, освещая всё, что содержит память, подвергая переосмыслению предшествующие этому моменту события, побуждая по-новому понимать настоящее и спокойно смотреть в будущее. Такие моменты прорастают в душе, укрепляя её, как укрепляют ползущий вниз земляной обрыв корни деревьев. Эти мгновения ни на что более не похожи, как только на то, о чём можно сказать, что душа говорила с Богом, вернее, ощущала Его присутствие. Когда трепетала, наполняясь неизъяснимой высокой красотой, когда проявляла самое лучшее, что может быть в человеке, когда приближалась к небу.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Почему же я оглядываюсь, спрашиваю я себя. Почему хочется найти в прошлом подобные моменты? Почему так важно соединить их в единую событийную цепочку, протянувшуюся по моей жизни подобно путеводной нити Ариадны? Не потому ли, что эта нить не давала мне сбиться с дороги, не давала плутать в духовной темноте? Не потому ли, что цеплялась за неё в трудные минуты, стараясь ухватиться именно за узелочки, завязанные с Его помощью будто специально для того, чтобы я помнила о них? Спрашиваю себя, и сама же даю ответ: да, мне дороги эти моменты за их поддержку, за то ощущение опоры, за то ощущение надежды, которые дарят невидимые глазу духовные узелки, за то самое крепкое, самое верное, что может быть в жизни. От узелочка к узелочку, держась рукой за невидимую нить, протянутую Богом, идёт человек по жизни... Я выделила себя из окружающего меня мира, когда мне было года два с половиной, в тот момент, когда увидела ромашку в огороде. Цветок очаровал меня. Присев на корточки, растопырив пальцы рук, словно хотела сорвать и не смела это сделать, я с восторгом разглядывала ромашку: её жёлтую выпуклую серединку, где ползала крохотная мушка, белые длинные лепестки, набегающие один на другой, зелёные листочки на стебле, которые шевелил ветерок. Увиденное настолько поразило меня, настолько изумило своей красотой, своей внезапностью, что я наклонилась и поцеловала цветок, почувствовав на своём лице нежное прикосновение ромашки и тонкий запах, шедший от растения. Я чихнула раз, два и звонко рассмеялась. Так и слышу этот смех! Смех восторга и счастья, что вижу нечто красивое, нечто отличное от того, что видела прежде, нечто неожиданное, что заставило забыть о конфете, которую до этого держала в руке. В моём любопытстве заключался вопрос, который по малости лет я не могла ни осмыслить, ни, тем более, сформулировать, чтобы спросить об этом маму. Зачем здесь этот цветок? Для чего? Для кого? Может быть, для меня, чтобы я удивилась? Чтобы в моей душе поселилась радость от увиденного? Чтобы я сделалась счастливой? Кто его посадил? А тот, кто его посадил, откуда он появился? Цветок, я видела это, тянулся от земли. Тот, кто воткнул его в землю, откуда он взялся? Кто это, человек или кто-

то другой? Основания для множества вопросов появились в моей голове после встречи с ромашкой, только я не могла ещё облекать свои чувства в слова. Да что с того, если именно с той минуты начала себя помнить, осознавать отдельно от мамы, отца, от других людей! С тех пор во мне живёт привычка удивляться природе, её проявлениям, разными сторонам, её малым и большим примерам. С тех пор не перестаю поражаться тому, как ладно всё в ней устроено, как всё продуманно, грамотно, виртуозно, с шиком и шармом…

Детство

Родилась я в городе Комсомольске-на-Амуре, но ни города, ни отца своего не помню. Мама, увидевшая, как она потом всегда говорила, что отцу ребёнок оказался не нужным, через полтора года после моего рождения уехала вместе со мной, совсем маленькой, к своим сёстрам в Читинскую область, где пошла работать в детский сад, будучи по образованию дошкольным работником. Ещё через полтора года она познакомилась с моим отчимом и вскоре вышла за него замуж. Отчим заменил мне отца, я и считаю его отцом, хотя мама не позволила ему удочерить меня, посчитав, что алименты от моего родного отца должны олицетворять справедливость. Своей принципиальностью мама наказала не своего первого мужа, через суды заставив его платить алименты, а меня, потому что в подростковом возрасте осознание того, что мой отец вовсе не мой родной отец, о чём я догадалась на основании наших разных фамилий, принесло мне немало душевных страданий, которые закончились только тогда, когда я повзрослела и поступила в университет, когда вновь и вновь смогла почувствовать заботу отца обо мне, выражавшуюся в ежемесячной денежной помощи. Раннее детство моё прошло в рабочем посёлке со странным названием Кличка. Это Забайкальский край, юговосток Читинской области. Здесь добывали руду, поэтому ещё с царских времён сохранились отработанные карьеры. Кое-где поросшие редким лесом, в основном же, травой, они естественным образом вписались в местный ландшафт и ничем не отличались от природных оврагов, по склонам которых росла черёмуха, и сопок, нестройною толпой гулявших по степи.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

В посёлке была шахта, где работал отец, и геологоразведочная партия. Вся жизнь крутилась вокруг этих двух предприятий. Шестидесятые - начало семидесятых годов прошлого столетия, как раз в это время наша семья жила в Кличке, оказались для рабочего посёлка годами расцвета. Посёлок жил полной жизнью, имея всё, что нужно в области спорта и культуры. Для населения в шесть тысяч человек были созданы все условия: несколько детских садов, начальная и средняя школы, музыкальная школа, поликлиника, больница, Дом культуры, прекрасный книжный магазин, почта, магазины промышленных и продуктовых товаров, стадион, на котором летом устраивались футбольный матчи, а зимой заливался каток и мы, дети, наперегонки наматывали круг за кругом на коньках по блестящему льду. Собственно, посёлков было два: Кличка первая и Кличка вторая, между которыми сновал небольшой рейсовый автобус с одной передней дверью. Два посёлка разделяли километра четыре, не больше, но тогда, в детстве, это расстояние казалось огромным. Поездка с первой Клички, где мы вначале жили, на вторую воспринималась как путешествие. Справа по ходу автобуса тянулись постройки шахты с остроконечными терриконами, чёрными горами угля и административным зданием из красного кирпича. Всякий раз я с любопытством разглядывала похожее на башню строение, думая, что там скрывается принцесса, украденная подземным драконом. Каково же было моё разочарование, когда однажды случайно довелось побывать вместе с отцом в этой башне, которая оказалась началом спуска под землю. Отец показал мне кабину, куда заходят шахтёры, все в комбинезонах, в железных касках с большим фонарём надо лбом, все с серьёзными лицами. Я тогда подумала, не желая расставаться с мыслью о принцессе и драконе, что шахтёры идут на бой с подземным чудовищем, чтобы освободить сказочную девицу. От шахты тянулась железнодорожная колея, по которой чёрный от копоти паровоз увозил куда-то платформы, гружённые углём. Не раз наблюдая, пока автобус стоял на железнодорожном переезде, пропуская товарный состав, я мечтала оказаться на месте машиниста, чтобы уехать в чудесные волшебные страны, замечательные тем, что там

живут прекрасные принцы и принцессы и что там никогда не бывает зимы. Уж очень не нравились мне зимние стужи, столь характерные для забайкальского климата. От первой Клички я запомнила крохотную комнатку, где жила с родителями, где пряталась под столом, играя с отцом в прятки. Помню его доброе улыбающееся лицо, заглядывающее под кровать, и себя, хохочущую от восторга, что меня так долго не могли найти. Помню большой огород под сопкой, куда бегала рвать укроп к обеду, пыльную дорогу, по которой ездили с отцом на велосипеде, детский сад под домом, там работала мама. Помню, как однажды мне дали немного копеек и послали в магазин за конфетами. Я купила разноцветные крупные драже. Продавщица положила конфеты в кулёк из газеты и подала мне. Помню, что по дороге домой повстречались мои друзья, которых пришлось угостить. Домой я принесла пустой, мятый, засахаренный кулёк. Родители посмеялись надо мной, над моим растерянным видом, отчего мне стало обидно… Помню, как в семье появилась маленькая кричащая девочка, моя сестрёнка, совсем не похожая на меня, хотя все вокруг повторяли, что это копия я. Помню, как пошла в первый класс и в меня влюбился сосед Серёжа, белобрысый толстощёкий мальчик. Он мешал мне на уроках, носил мой портфель, а дома караулил, когда я выйду из комнаты, чтобы поиграть со мной в охоту. Возможно, я бы тоже влюбилась в Серёжу, слишком он был добр ко мне, всегда угощая печеньем, но летом после первого класса мы переехали на вторую Кличку - маме предложили должность заведующей детским садом, к тому же было решено, что меня необходимо отдать в музыкальную школу. Мы заселились в отдельную двухкомнатную квартиру в двухэтажном, в один подъезд, деревянном доме. На кухне стояла железная печка на выгнутых ножках, которую зимой топили дровами, на печке готовили еду. Летом пользовались электрической плиткой в две конфорки. А в большой комнате через год появилось чёрное пианино, я пошла в музыкальную школу. Как я теперь понимаю, наша семья была типичной советской семьёй: проживали в посёлке городского типа, отец - рабочий, мать относилась к той прослойке общества,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

которую называли интеллигенцией. Двое детей, которые получили прекрасное среднее образование, по качеству не уступающее городскому. Характерным было и то, что в семье никогда не говорилось о Боге. Ни о чём таком! Ни одного словечка! Время было такое, разгар атеизма, апофеоз атеистического воспитания. Поколение наших родителей! Из них даже если кто и был окрещён в детстве, то старался не вспоминать об этом, чтобы не вляпаться в неприятную историю. Крестиков никто не носил, лоб никто не крестил, иконок дома не держали. Естественно, что я к своим восьми годам знать ничего не знала о Боге. Всё-таки мне довелось насладиться ездой по железной дороге, не машинистом, как мечталось, а в качестве пассажирки. Случилось это летом, в тот год, когда мы переехали на вторую Кличку. После того, как нехитрое благоустройство квартиры было завершено, мы с мамой отправились в деревню к дедушке. Возможно, мы и раньше ездили туда, но запомнилось именно это путешествие. Двухлетняя сестрёнка, скорее всего осталась у маминой сестры, моей тётки, жившей также на второй Кличке. Я и мама долго ехали на автобусе до небольшой железнодорожной станции, похожей на наш посёлок, где пересели на поезд, идущий в Приаргунск. Солнце полностью взошло, когда мы прибыли на эту станцию. Помню, поезд показался до странности коротеньким после товарных составов, которые я разглядывала из окошка рейсового автобуса, и состоял из нескольких зелёных вагонов. Внутри были жёлтые, покрытые блестящим лаком деревянные сиденья - по три с каждой стороны прохода. Окна открывались наполовину. Поезд ехал медленно, так, что можно было разглядеть каждый кустик за окном, каждую травинку в степи, казавшейся разноцветным полотном от множества разных, больших и маленьких цветов. Часто останавливались на полустанках в два-три домика, где я искала глазами детей и, успокоенная, не находила. Казалось невозможным, чтобы дети жили в местах, где нет детского садика и школы. Проезжали мимо ферм, вокруг которых паслись стада коров и отары овец. С приближением поезда животные останавливались, прекращая жевать траву, и смотрели в нашу сторону, а пастух махал нам рукой. Я смеялась. Мне

было весело думать, что с поезда мы пересядем в самолёт и полетим в другое место, откуда будет рукой подать до дедушкиной деревни. Так сказала мама, и я с нетерпением ждала, когда увижу самолёт. Приаргунск впечатлил меня своими масштабами: много улиц, магазинов, людей! Пока мы автобусом добирались до аэропорта, я успела вновь проголодаться. Съеденный в поезде бутерброд оказался слишком слабым подкреплением. «Вот приедем в аэропорт, я тебя спокойно покормлю», - говорила мама, и я покорно ждала, лишь бы побыстрее увидеть самолёт. Мы просидели часа два в аэропорту, дожидаясь своего рейса. Мама успела покормить меня варёной картошкой, варёными яйцами и помидорами, и подкрепилась сама после того, как купила билеты. Я сонно озиралась вокруг, разглядывая пассажиров и ожидая, что на лётном поле, виднеющемся сквозь окна небольшого здания, внутри которого все находились, появится белоснежный гигант с длинными крыльями. Не хотелось верить, что мы полетим на одном из маленьких самолётов - жёлтого цвета, с двухэтажными крыльями, с четырьмя малюсенькими окнамииллюминаторами на каждом боку и с пропеллером на носу. Но так оно и вышло. Объявили посадку. Мы с мамой в числе десяти пассажиров пошли к «кукурузнику». Как его назвала мама. Вблизи он показался мне ещё меньше, чем из окна аэропорта. По выдвинутой лестнице поднялись в салон, сели на места и самолёт вдруг весь затрясся, загудел, резво пробежался по полю и вдруг взлетел, слегка накреняясь в правую сторону. У меня дух захватило от раскрывшейся внизу панорамы! Дома, дороги, автобусы, люди делались с каждой минутой всё меньше, вот я совсем перестала различать людей, видны были только движущиеся точки автомашин да крыши домов. Бескрайняя степь и лес вокруг деревушек. Устав смотреть в окно, я принялась разглядывать двух пилотов, затылки и спины которых были хорошо видны в раскрытую дверь кабины. Меня настолько захватило это зрелище, изредка дающее возможность взглянуть, когда пилоты поворачивались к пассажирам боком, панель управ-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

ления самолётом, всю в кнопочках и огоньках, и голубое небо впереди, что я пожалела, что родилась девочкой. Вот если бы я была мальчиком, подумалось мне, я непременно бы стала лётчиком, чтобы вот так же сидеть и вертеться из стороны в сторону в то время, когда над тобой проплывают белые облака. Уставшая от множества новых впечатлений я ненадолго заснула. Проснулась, когда самолёт запрыгал по земле и остановился. Мы были в Газимурском Заводе, в районном центре, от которого нам предстояло идти пешком пять километров до деревни, где жил дедушка.

Деревня

Этот отрезок нашего пути показался мне самым тяжёлым, а пыльная узкая, вся в ямах дорога, по которой мы с мамой шли, бесконечной. Солнце уже клонилось к закату, но продолжало припекать землю. Было жарко. Слева вдали, по сопке, тянулся лес. Таинственный, высокий, тёмный он напугал меня, ни разу не видевшую так много разных деревьев вблизи. А справа было весёлое поле всё в цветах, в траве. От поля к лесу летали пчёлы. Они злобно жужжали, пролетая над нами, и мама останавливалась, приказывая остановиться и мне, чтобы переждать пчелиный рой. Всё вокруг казалось интересным, необычным, полным непонятного мне смысла. Никто не обогнал нас, никто не попался навстречу, мы в полном одиночестве прошагали по дороге и наконец, через пригорок, в свете заходящего солнца нам открылась деревня. Одна длинная улица, от которой ответвлялись улочки и переулки, одноэтажные деревянные дома, крытые остроугольными древесными крышами, окружённые огородами. Кое-где топились бани, дымок от их труб поднимался в начавшее темнеть небо. Тявкали собаки, кричали петухи, гоготали гуси, мычали коровы, возвращаясь под удары пастушеского хлыста домой. Навстречу коровам из хат выходили женщины, которые открывали ворота в заборе и впускали животных сначала во дворы, а потом уводили их в постройки, напоминающие сараи. Пахло тёплым молоком и чем-то земля-

ным, влажным, отчего у меня возникло желание побежать за коровами и посмотреть, как их будут доить. Но мама взяла меня за руку, в другой руке держа дорожную сумку, и повлекла к стоящей под самой сопкой избе, сделанной из круглого коричневого дерева, чей двор был огорожен серым забором из жердин. Мамино лицо, несмотря на общую усталость, казалось оживлённым. В это время из дома на крыльцо вышла пожилая женщина в ситцевом платье с белым платочком на голове. Она отворила ворота рыжей мычащей корове, загнала её в хлев, вернулась и, увидев нас, бросилась к маме в объятья. «Клара! Здравствуй!» - воскликнула женщина. «Здравствуй, Тося!» - ответила мама, целуясь с женщиной, и я догадалась, что это моя бабушка, мамина мачеха. Мне было известно: дед женился второй раз на вдове с ребёнком после того, как его жена, моя родная бабка, мать восьми ребятишек, скончалась, когда ей было едва за сорок. Говорят, дед очень любил свою Катерину, но куда в деревне одному мужику с шестью ребятишками? Два старших сына к тому времени уже отделились, ушли в самостоятельную жизнь, маме было десять лет, а младшей девочке полтора года. Мы зашли в сени, в длинную комнату, сделанную из досок, предшествующую входу в избу. Меня так и обдало незнакомыми запахами! Пахло хлебом, мёдом, сухим деревом, кожей, травами и чем-то ещё непонятным, но очень приятным. Справа была стена с дверью, казавшейся тяжёлой на вид, через неё можно было попасть в дом. Дальше, за дверью, напротив входа в сени, виднелась другая, дощатая дверь, ведущая в кладовку. Широкие доски пола, щели в полу и низкий потолок. Слева наружная стена с небольшими окошками, украшенными лёгкими занавесками. В цент ре, под окнами, стоял продолговатый стол, за ним сидел дедушка. Было время ужина. - Клара приехала! Проходи, дочка! Проходи! - засуетился дедушка, легко и быстро поднимаясь из-за стола, принимая из маминых рук сумку, обнимая сначала маму, а потом меня. Я почувствовала резкий запах табака, но он не был неприятным, скорее наоборот. Мне понравилось, как пахнут дедушкины руки, табаком, кожей, деревом. Позже я узнала, что дед отличный сапожник. Всю жизнь обшивал

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

свою семью, а теперь иногда делал обувь на заказ, для собственного удовольствия, чтобы, как он говорил, порадовать свои руки. В кладовке на полках грудой лежали стародавние деревянные обувные колодки, по которым дедушка мастерил туфли и сапоги, и небольшие куски кожи, свёрнутые в рулоны. Здесь всегда царил полумрак. Дневной свет попадал через маленькое оконце, освещая подвешенные к потолку дубовые веники, связки сухих трав, нити грибов и лука. Самый длинный солнечный луч падал на крышку в полу, там было подполье, где бабушка хранила соленья, варенье, мёд. Всё это я разгляжу потом, позже, а пока сопровождаемая дедушкой я прошла во двор к умывальнику, чтобы помыть руки и села за стол. Гостей не ждали, однако на столе достаточно еды, чтобы хватило на всех. Картошка с пахучими грибами, простокваша, мёд, хлеб и слегка подсохшие, но такие вкусные булочки с малиновым вареньем! Поев, я почувствовала, что засыпаю, но продолжала сопротивляться усталости, сказала, едва ворочая языком, что хочу посмотреть, как будут доить корову. Все засмеялись. Бабушка пообещала показать мне этот процесс завтра, а пока предложила поспать, отдохнуть с дороги. Я согласилась. Меня отвели внутрь дома, где были две большие комнаты, соединённые одной печкой. Полы деревянные, от них и от стен веяло прохладой. Окна прикрыты коротенькими ажурными занавесками, кое-где на стенах красовались белые полотенца с вышитыми на них узорами. Большой круглый стол был покрыт толстой, грубой на вид скатертью серого цвета с вышивкой по краю. Тумбочка, комод, сервант с посудой, на всём сверху лежали белые вышитые салфетки разных размеров. Всё так уютно, так чисто, радостно! Я вся так и притихла, млея от ощущения счастья, покоя. Рукой дотронулась до стены, почувствовала шершавость, корявость брёвен. Внутри дом такой же, как снаружи, видно, что сложен из круглого, потемневшего от времени дерева. Мне показалось, что я попала в сказочную избушку на курьих ножках, того и гляди, повернётся к лесу окнами! Увидела скрипку, гитару, балалайку и похожий на балалай-

ку музыкальный инструмент, только круглой формы. Всё развешано на одной из стен. «Что это?» - спросила я у бабушки Тоси. «Мандалина - ответила бабушка и прибавила, разбирая высокую, всю в больших подушках кровать: - Ложись, спи, завтра дедушка тебе всё покажет». Я разделась и упала в мягкую постель. Счастливо вздохнув, провалилась в глубокий сон. Наутро проснулась со счастливой мыслью, что я в гостях у дедушки! В деревне! Проворно оделась, выбежала в сени. Там уже все собрались за столом, сидят, разговаривают, улыбаются, ждут, когда закипит самовар. А он пыхтит, добродушно ворчит, выпуская клубочки дыма, будто что-то говорит нам, покуривая трубку! Быстро умылась на улице и поспешила присоединиться к обществу. Ароматы вкусной еды пропитали воздух в сенях. Бабушка напекла оладьи, сделала омлет, заварила свежий чай, выставила малиновое варенье и густую, желтоватого цвета сметану. Позавтракав, вышла вместе с мамой, изъявившей желание пройтись по деревне, из дома. Солнце давно встало. Дома, с раскрытыми ставнями, сияют чистотой стёкол. Чирикают воробьи, летают галки. Лес за дедушкиным домом уже не кажется страшным. Напротив, он манит меня к себе, слабо качая верхушками деревьев. Лёгкий ветерок поднимает пыль на дороге, по которой мы идём. Мы проходим мимо домов, похожих друг на друга, мимо крохотного магазина, мимо поляны, раскинувшейся прямо посредине деревни. На поляне пасутся лошади со спутанными передними ногами. Лошади смешно подпрыгивают, чтобы передвинуться к новой порции травы, которую они ловко щиплют, открывая свои губастые рты. Летают крупные насекомые, похожие на пчёл, но гораздо больше их по размерам. У насекомых круглые крылья и желтенькие, немного лохматые тельца. Мама говорит, что это шмели, но они не опасные, не стоит их бояться. Полянка полна одуванчиков. Я вбегаю на полянку и с восторгом оглядываюсь. Как красиво! Душа моя словно поёт! Если сойти с тропинки, проложенной по полянке, то некуда ступить, чтобы не наткнуться на одуванчики! Вдали виднеется речушка, перекинутый через неё мостик, а за речкой поле...

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Церковь-кинотеатр

Мне всё интересно. Но я молчу, продолжая идти рядом с мамой, ни о чём не спрашиваю, потому что не хочу ей мешать. Мне кажется, мама взволнована встречей с деревней, где прошло её детство, поэтому все вопросы откладываю на потом. Неожиданно впереди нас возникает странное сооружение, ни на что не похожее. Сделанное, как и все дома, из круглого дерева, это здание было самым высоким в деревне. Квадратной формы, с крылечком, с ажурными ставнями, а крыша похожа на огромную перевёрнутую луковицу с тоненьким хвостиком на конце. Не знаю почему, но я, застыв, остановилась и во все глаза смотрела на здание, не в силах оторвать от него взгляда. Чтото чарующее, что-то очень древнее, сказочное, может быть, даже волшебное почудилось мне во всём его облике. От здания исходила непонятная мне энергия, которая побуждала глядеть и глядеть на хвостик крыши. Я застыла, как когда-то застыла перед ромашкой, сражённая природной красотой. Теперь я тоже глядела на красоту, но красоту рукотворную, и, как и тогда, с ромашкой, не могла придумать ей названия. - Кинотеатр! - сказала мама. - Вот афиша, фильм «Красные дьяволята», можешь сходить завтра. Действительно, на стене здания висела прилепленная большими кнопками афиша, извещающая, что завтра в восемнадцать часов состоится сеанс фильма. Стоимость билета пять копеек. - Кинотеа-а-атр?.. - недоверчиво протянула я. - Он не похож на наш, в Кличке? - Не похож. - согласилась мама. - Потому что раньше, давно-давно это была церковь, а потом её переделали в кинотеатр, только и всего. - Что такое церковь? - спросила я, продолжая разглядывать крышу-луковицу. - То, что ты видишь, и есть церковь. Здесь жил когдато Бог. А на верхушке был крест. - ответила мама, тоже устремляя свой взгляд вверх. - Раньше тут служили попы, священники, которые молились и заставляли других людей молиться Богу. Дурачили всех, одним словом. - Кто такой «Бог»? - продолжала я расспрашивать маму, чувствуя, что столкнулась с чем-то необычным, с чем-то, от

чего зависит всё на свете, всё-всё, даже ромашка, которая удивила меня когда-то. Почему я так подумала? Почему так решила, что Бог обнимает всё, что я вижу и слышу? Что он участвует во всём, что происходит вокруг нас? Подумала сразу, в одну секунду, как только мама сообщила, что здесь жил Бог. Память потомков заговорила во мне, не иначе. Или моя душа, будучи частичкой дыхания Бога, напомнила мне об этом. - Бог - это тот, кто всё знает, он на небе. Так говорят злые люди, которые хотят, чтобы другие люди подчинялись им. сказала мама. - Злые люди придумали Бога, который всё знает? - переспросила я. - Да. - подтвердила мама. Впервые я не поверила ей, но промолчала. А сказать хотелось многое: что это очень необычное здание, что злые люди не могут придумать подобную красоту, потому что злость - не родня той радости, которую я испытывала, глядя на церковь. Впечатления от поездки: поезд, самолёт, мычащее стадо коров, рой жужжащих пчёл, незнакомые запахи в дедушкином доме, музыкальные инструменты на стене, этот жаркий солнечный день, мама, такая красивая в своей лёгкой взволнованности, и я, жадная до всего нового, - всё это сосредоточилось в церкви. Всё сошлось к тому месту, где мы стояли, разглядывая чудной кинотеатр. Мне показалось естественным, что я не удивилась маминым словам о Боге. Мне показалось, что в этом вопросе я знаю больше, чем она, знаю потому, что об этом подсказывают мои чувства, которыми не захотелось делиться с мамой. Возраст мой был таков - каждый день приносил что-то новое, что легко укладывалось в мои представления о мире. Но день, подаривший мне встречу с церковью, запомнился на всю жизнь тем, что я словно открыла огромную дверь, из которой вышел, вывалился, появился, выплыл окружавший меня мир. Необъяснимым образом я почувствовала первоначальность Бога, церкви… и вторичность всего остального. Мне удобно и легко было думать, что люди, построившие храм, вложившие в него своё мастерство, своё настроение, свои мысли, что эти же люди построили и другие дома. Построили только затем, чтобы поселившиеся в

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

них люди ходили любоваться церковью. Иначе, думала я, зачем вообще сооружать подобную красоту? Мы прошлись до конца улицы и повернули назад. Навстречу стали попадаться люди, многие из них удивлённорадостно здоровались с мамой, узнавая в ней свою подругу, одноклассницу, дочку Михаила Тимофеевича, соседку, или просто знакомую.

Дедушка

Неделя, проведённая в деревне, промелькнула, словно один день. Я увидела, как бабушка Тося доит корову. Даже попробовала сама, но у меня не хватило сил тянуть коровьи соски, выжимая из них молоко, поэтому я только смотрела на проворные руки бабушки, на звонкие струи молока, ударявшие в дно и стенки эмалированного ведра, да гладила иногда тёплый бок бурёнки… Парное молоко мне не понравилось, оно пахло коровой, а это оказалось непривычным, неприятным. Но я не стала говорить об этом бабушке Тосе, сказала просто, что вообще не люблю молока и потом всю неделю под разными предлогами отказывалась от него и холодного. Вечерами все устраивались в сенях за убранным после ужина столом и вели долгие-долгие разговоры, в которых я мало что понимала, но мне было приятно слышать задушевные интонации взрослых, их смех, негромкие возгласы удивления, когда кто-то рассказывал о чём-то далёком, почти забытом. Я жадно слушала слова мамы о том, как она воспитывает нас с сестрой, рассказывала о том, как мы живём в своей Кличке, как отец ходит на работу, какой непослушной растёт моя сестрёнка. Мне нравилось, что в маминых словах звучала любовь, да так явственно, что у меня наворачивались слёзы на глазах. Несколько раз дедушка играл на гитаре, а мама пела. Голос у неё оказался красивым, глубоким, песни были всё больше грустные, от них щемило сердце и хотелось убежать из-за стола, забиться в какой-нибудь угол и проплакаться, а ещё лучше, чтобы вовсе не слышать, как мама выводит «Мой костер в тумане светит, Искры гаснут на лету... Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту. Ночь пройдет и спозаранок в степь далеко, милый мой, я уйду с толпой

цыганок за кибиткой кочевой». Но я не убегала, потому что убежать было невозможно: какая-то сила пригвоздила меня к стулу, не позволяя шевельнуться. Слушая про цыганку, я в лицах, самым подробнейшим образом представляла себе цыганскую жизнь, цыганскую несчастную любовь. Сердце моё томилось и трепетало, плакало и сострадало той девушке, о которой так жалобно, так выразительно пела мама. Позже мне стало известно, что эту песню очень любила моя родная бабушка Екатерина. Наверное, бабушка Тося об этом не знала, должно быть, дедушка ей не говорил, иначе, как бы он смог при второй жене петь любимую песню первой жены? Я заключила из этого эпизода, который часто вспоминала потом, что дедушка любил только свою Катерину. А с Тосей жил, потому что… потому что жизнь продолжалась. Бабушка Екатерина была из «богатых, из знатных», так говорила мама, при этом тон её голоса отдавал горечью, как будто она жалела, что её мама принадлежала к богатому роду, или расстраивалась оттого, что сейчас нет ни богатых, ни бедных, что все равны. Род этот шёл от древних эвенков ли, тунгусов ли, проживавших на территории современного Китая в районе города Манчжурия. В семнадцатом веке предводитель одного из кланов, дальний родственник китайского императора богдыхан Гантимур, поссорившись с императором, бежал вместе со всем своим улусом (всего более 500 человек) в Россию просить убежища у царя. Бежали под Нерчинск, как раз в те места, где столетие спустя родилась мамина мама, в девичестве Гантимурова. Русский царь обещал покровительство, но было велено окреститься. Гантимур и его старший сын Катан были крещены в день святых Петра и Павла, поэтому их православными именами стали имена Пётр и Павел. Позже сыну Катану русским царём был дарован княжеский титул. В дальнейшем князь и всё его потомство, носившее фамилию Катанаевых, выполняли функцию охранников российских границ. Об этом много написано. По сведениям «Московских Церковных Ведомостей» (№ 38, 1885 г.) потомство князя в 1885 году насчитывало более 15000 «душ обоего пола, живущих в окрестностях Нерчинска». А род Гантимуровых пошёл от других сыновей тунгусского богдыхана.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

В районе Нерчинска и сейчас много людей, носящих такую фамилию. Герб нерчинских Гантимуровых хранится в Благовещенском краеведческом музее. Эти нехитрые сведения я почерпнула, став взрослой, когда появился Интернет. А тогда, в детстве, мы знали только то, что бабка наша из знатного рода. Правда, говорилось об этом как-то особенно: тихо, таинственно, будто с опаской. Говорилось, что в годы революции, наш прадед Василий, отец моей будущей бабушки Катерины, бежал в Китай. Поджёг свои поля и забил скот, чтобы не досталось большевикам, и бежал, оставив жену с двумя детьми. Сгинул! Никто о нём больше не слышал. Жена его вскоре была выслана со старшей дочерью в Ново-Николаевск, теперешний Новосибирск, а младшая, Катерина, вышла замуж за голодранца, голь перекатную, за бухгалтера Михаила, обворожившего её своей игрой на гитаре, своим напористым характером. Влюбилась и вышла против воли матери. Мой дедушка тогда сильно хромал, раненный во время Первой Мировой в ногу. Говорилось, что Катерина заявила: «Возить на коляске буду, но замуж пойду». Она и возила мужа. В Китай, несколько раз, где деду вылечили ногу. Выйдя замуж, родила девятерых детей, один из которых при рождении скончался, и ушла из жизни, утомлённая тяжёлым деревенским бытом, частыми родами. Также говорилось, что Михаил стоял у постели умирающей жены, обливаясь слезами, и всё повторял: «Прости меня, прости меня…» Что долго потом не прикасался ни к одному музыкальному инструменту, но потребность излить в музыке душу взяла своё, и дедушка с удвоенной силой принялся осваивать музыкальные инструменты. В детстве меня завораживали рассказы о дедушке, о бабушке Катерина, чей трагический образ буквально терзал душу, бередил воображение, воодушевлял на ожидание своей любви. На нескольких сохранившихся фотографиях Катерина выглядела усталой восточной женщиной. Монголоидное лицо с нежным овалом, аккуратная голова с зачёсанными назад волосами и собранными в пучок под затылком, трогательный рот с пухлыми губами, маленький подбородок и большие круглые, вытянутые к вискам глаза, их разрез - ещё более кошачий, чем у дедушки.

Вырванная из тёплого материнского уюта, где Катерину баловали, лелеяли, не утруждая физической работой, она оказалась в бедняцком доме, где ветер свистел в щелях… Это потом, после войны они построили тот дом, в котором я слушала иногда как дедушка играл на скрипке. Под настроение он играл и на балалайке. «Комаринскую»! Это было очень весело! Пели все трое. Хором! Я тоже подпевала, уловив слова, и веселилась, и притопывала ногами, не в силах не поддержать зажигательную дедушкину игру. Балалайка звенела и дрожала, медиатор, зажатый между пальцами деда, казалось, едва касался струн, так быстро мелькал в воздухе. Раздухарившись, дедушка тряс головой. Его редкие волосы разлетались в стороны, обнажая лысину, густые выцветшие брови мелко-мелко вздрагивали, глаза увлажнялись слезами счастья и восторга, и сверкали тем блеском, который говорит о глубокой душе, о способности чувствовать, о способности страдать. Однажды, прислушавшись к словам песни, особенно к тем, где говорилось, что тайну между девушкой и парнем нужно свято сохранить, я поняла, что и эта песня тоже о печальном, что, может быть, дед вспоминает о чём-то своём, давно ушедшем, и эти слёзы, возможно, они оплакивают былое счастье. Грустно мне становилось порой за столом. Но грусть эта была такая, что хотелось продолжить её, хотелось испытать ещё раз и ещё, пережить вновь и вновь. Светлая она была, чистая, нежная, прозрачная... Нигде и никогда не испытывала я больше ничего подобного, чем когда слушала игру дедушки и пение мамы. Я заметила, что мама очень похожа внешне на дедушку: такие же жгуче-карие глаза, и их особенный разрез, как у кошки. Глаза широкие, распахнутые, большие, а в уголочках, ближе к вискам, кожа так натягивалась, что глаза казались слегка вытянутыми, очень мне это понравилось. И руки. У дедушки они были с короткими пальцами, как и у мамы. Ладонь широкая, прочная, надежная. Только у деда пальцы были мозолистые и три пальца правой руки жёлтыми от табака, а у мамы руки казались очень ласковыми! Как-то вечером, когда бабушка Тося и мама ушли в гости к Тосиной дочке, жившей тут же, в деревне, дедушка вдруг взял скрипку, о которой прежде говорил, что она сильно рас-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

строена, вынул из чехла смычок и присел к окну. Окно было раскрыто, прохладный летний воздух, пахнувший близким лесом, полем, речкой, к которой мы с мамой не раз спускались - вода оказалась такой холодной, что я не смогла даже зайти в речку! - наполнил избу. Я, занятая разглядыванием старой детской книжки, оставила своё занятие и пересела поближе к дедушке, подвинув к нему свой стул. Казалось, дедушка перестал замечать меня. Он пристроил под подбородком скрипку, примерился смычком, задумался, как-то разом ушёл весь в себя и начал тихо играть. Звуки скрипки несмело нарушили тишину в комнате. С каждой секундой они становились всё громче и громче, всё смелее звучала скрипка, разбуженная смычком. Не знаю, что имел в виду дедушка, когда отнекивался от игры на скрипке, говоря, что она расстроена, музыка была великолепна. А, может быть, дедушка втихаря настроил скрипку? Возможно. Я не знала, что именно играл дедушка. Мелодия была незнакомой. Это не была песня. Что-то другое. Тоскующе-печальное, проникновенно-трогательно, что освежало душу будто добрым ветерком… Притихнув, я во все глаза смотрела на деда, лицо которого преобразилось: морщины разгладились, кожа словно светилась, из-под закрытых век струились слёзы. Подбородок деда дрожал. Скрипка плакала. Смычок порхал над струнами. Заходящее солнце бросало последние лучи на землю, от которой в комнату тянуло сыростью. За окнами на всём лежал красноватый оттенок заката. Виднелся кусочек багряного неба, кричали галки… Мне почему-то вспомнился купол церкви и мамины слова о том, что на куполе когда-то был крест. Я закрыла глаза, пытаясь представить тот самый крест, но у меня ничего не получалось, воображение подсовывало крестик в виде того, что я рисовала, играя в крести-нолики. Такой крестик явно не подходил для церкви, здесь должно быть что-то высокое, большое, устремлённое ввысь, не зря ведь крыша церкви сделана в форме луковицы с хвостиком, направленным в небо! В комнате стоял полумрак. При очередном взмахе смычка сердце моё сжалось, и я всхлипнула. Дедушка тут же прекратил играть. Отложив скрипку, пальцами вытерев слёзы, он приобнял меня.

- Вот я дурень, так дурень! Расстроил свою внучку, - сказал он с чувством сожаления. - Дедушка, почему ты плакал? - спросила я. - Не обращай внимания, стариковская блажь, не обращай внимания. А у тебя тонкая душа, отзывчивая. - произнёс он и поцеловал меня в макушку. В его жилистых руках неизвестно откуда появилась маленькая гармонь ярко-зелёного цвета. Дед улыбнулся, широко раздвинул меха, развернул плечи, и начал играть чтото очень потешное, наподобие того, как если бы на арене кувыркались клоуны. Я счастливо рассмеялась, слёзы мои высохли, я вновь заслушалась музыкой. То, что мой дедушка - самый настоящий народный самородок, я осознала много позже, когда повзрослела и начала понимать цену музыкальной грамоты, цену усидчивости, цену каждодневных занятий музыкой. Дед, в отличие от меня, с девяти лет обучавшейся игре на фортепиано в музыкальной школе, нигде не учился музыке. Он с детства имел абсолютный слух. Сам овладел навыками игры на струнных и кнопочных музыкальных инструментах. На слух! Услышит по радио понравившуюся мелодию и тут же сыграет её. К деду приезжали люди из области, просили его поступить на службу в Читинский народный танцевальномузыкальный коллектив, гастролирующий по всему свету, но дедушка отказался, не мысля себя без деревни, без той свободы, которую даёт человеку общение с природой. Сколько живу, столько помню тот деревенский вечер на закате: открытые окна дома, запах близкого леса, последние лучи уходящего солнца, дедушка со слезами на глазах играющий на скрипке, и ощущение близости Бога, «который везде», в том числе и в музыке, которая выплывала из-под дедушкиных пальцев.

Забайкальск

Одно из самых сильных впечатлений моего отрочества фильм Льва Кулиджанова «Преступление и наказание» с Георгием Тараторкиным в главной роли. Мне было лет одиннадцать, я пошла в кино, заинтригованная названием фильма, в наш Кличкинский Дом культуры. Сложно описать тот эмоциональный шквал, который обрушился на

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

меня, когда я смотрела фильм! Помню, многие покидали зал, кто-то шушукался, смеялся. А я, не в силах оторвать взгляд от экрана, злилась, когда передо моим лицом проходили недовольно ворчавшие люди. Если сказать, что мне понравился фильм, это будет не то, не то! Он ошеломил. На душе было странно тревожно, смутно, тяжело, я вся была во власти увиденного. Фильм задел что-то очень внутреннее во мне, мне самой ещё неизвестное. Мне был понятен сюжет, понятна история героя, захотевшего испытать себя через убийство старухи-процентщицы, было понятно, что речь шла о страданиях, о Боге, но глубины подтекста, конечно же, я не почувствовала по причине своего возраста, хотя и ощутила тревожную бездну, пахнувшую на меня с экрана поселкового кинотеатра. Я впервые прикоснулась к тому, что позднее назвала выворачиванием души наизнанку ради того, чтобы очистить душу. Только сказать об этом я тогда ещё не могла, не умела, и чувства свои не вполне смогла бы описать. Больше я фильм не смотрела, не довелось как-то, но до сих пор помню очерченные чёрной краской глаза Раскольникова (Г. Тараторкина) во весь экран, и то ощущение боли за чужое страдание, которое при всей кажущейся тяжести облегчало душу, наполняя её упоительной жалостью к главному герою фильма. Позже я прочитала роман. Он вновь произвёл на меня огромное впечатление, но это уже было другое, я увидела любовь, страдание, очищение души, дорогу к Богу. Да и сама я была уже другой. Я знала, что живу в атеистическом обществе, что никто вокруг меня не верит в Бога, но что существует художественная литература, косвенно рассказывающая о Нём. Что существуют мгновения, когда кажется, что Он совсем-совсем близко от тебя, надо только не проморгать это мгновение, а не проморгав, запомнить. Однако наибольший смысл романа «Преступление и наказание» открылся, когда я стала взрослым человеком, когда получила определённый жизненный опыт. Надежда на счастье, на прощение, на духовное возрождение, на продолжение жизни - именно это вижу теперь в романе. А ещё… ещё я думаю, что роман полезно иногда перечитывать, чтобы знать, как выглядит вывернутая наизнанку душа человека и какой она становится после перенесённых страданий...

Вскоре после моего знакомства с «Преступлением и наказанием» мы всей семьёй переехали в другой посёлок, побольше, в Забайкальск. Отец перешёл работать в геологоразведывательную партию взрывником, а мама продолжила работу в детском саду - снова в качестве заведующей. Мы долго ехали по нескончаемой степи. Мама, я и сестра в кабине грузовика, рядом с водителем, а отец в кузове, рядом с нашим скарбом, главным из которого было пианино. Его накрыли тканью, брезентом и накрепко привязали бельевой верёвкой к разным бокам кузова, чтобы во время дороги инструмент не двигался. Отец сидел для подстраховки, контролировал ситуацию. Стояла середина лета. Степь, выжженная солнцем, была блекло-жёлтого цвета, ни капельки зелени нигде! Сопки горбились на поверхности земли, внося нотку разнообразия в монотонность природы. Да иногда вдруг мелькали поникшие маки с марьиными кореньями, белыми цветами с крупными редкими лепестками, чем-то похожими на пионы. Для даурских лилий, или красных саранок, как их называли, засуха губительна: в дождливое лето цветы алеют среди зелени травы, покачивая колокольцами своих головок, а сейчас они грустно морщились, скукожившись, - невесело им было без воды. Одни только голубовато-синие лохматые шары степного мордовника, сидевшие на безлиственных, суховатых стеблях, неустрашимо тянулись вверх, сильно выделяясь на фоне общей желтизны, будто перекликались с синефиолетовыми брызгами низкорослого ириса. Пушистые, белые, с длинными хвостиками шапки даурской сон-травы веселили наши взоры. Кое-где виднелись невысокие букеты бело-розовых мелких цветов, состоявших как бы из пучков спичек. Мы так и называли эти цветы - спичками. На самом же деле они зовутся стеллерами, но этого названия почти никто не знал. Васильки и ромашки бежали рядом с дорогой на протяжении всего нашего пути. Степь хороша в любое время года, но летом особенно, даже если она вся выгорела под горячими лучами солнца. Нигде, как здесь, не ощущается такого широчайшего простора, такого бескрайнего пространства, когда взгляду не за что зацепиться, когда вдали степь сливается с горизонтом,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

с небом и уже непонятно, наяву ли ты смотришь или перед тобой нарисованная картина. Нигде нет такой вольности, когда хочется раскинуть руки и закричать от восторга, чтобы голос твой утонул, растаял, растворился, поглотился бы этой необъятностью. Небо высоко-высоко! И такое синее, что невольно хочется засмеяться от радости. Небо кажется лёгким куполом с приклеенными к нему кудрявыми облаками. Воздух пропитан запахами земли, травы, и даже в самый сухой период в нём присутствует капля свежести, принесённая из этой бесконечной синевы, что висит над степью. В атмосфере витает, так мне всегда чудилось, запах вышины, запах неба, облаков, то есть я хочу сказать, что только в степи можно уловить аромат неба, потому что ничто не мешает небесному воздуху опускаться вниз, ничто не преграждает путь в стремлении неба погладить землю, прикоснуться к ней своим дыханием, чтобы слегка освежить её. Нет ни фабрик, ни заводов, воздух девственно чист. Всё вокруг производит впечатление гордого величия, свободолюбивой непокорности, скрытой силы и явственной красоты. Во всём присутствует нечто тайное, мощное, нечто одухотворённое, что наталкивает на мысли о божественном прекрасном устройстве мира, о некой задумке сделать всё так на земле, чтобы человек, глядя на эту красоту, радовался бы и очищался душой, чтобы в душе возникали добрые, высокие порывы, способные делами утверждать гармонию природы с человеком, гармонию Бога и людей. Всё моё детство и отрочество прошли в лесостепной полосе Читинской области. Кличка и особенно Забайкальск, где мы поселились в частном доме почти на краю посёлка, были окружены со всех сторон степями. Вместе с родителями мы часто выходили в степь, она была рядом! Вокруг раздолье! Пока родители собирали черёмуху или рвали мангыр, степной дикий чеснок с широкими стрелками, сочными, необыкновенно мягкого вкуса, мы с сестрой искали норки тушканчиков, которых водилось здесь видимоневидимо! Эти смешные зверьки напоминали кенгуру в миниатюре, так же прыгали на задних лапах, отталкиваясь длинными мощными хвостами, и голова у них была непропорционально маленькая по отношению к туловищу. Если

хорошо притаиться, можно было заметить, как они выпрыгивали из своих норок и начинали оглядываться в поисках пищи. Несколько раз мы видели зайцев и лисиц, а ёжик, которого отец принёс с охоты вместе с дюжиной подбитых диких уток, долго жил у нас дома рядом с черепахой, привезённой отцом. Степь снабжала нас новой информацией о природном мире, обогащала эмоционально, дарила полноту чувств, развивала фантазию, укрепляла физически и обогащала в духовном плане. В степи я видела жизнь, устроенную невидимыми силами с чрезвычайной заботливостью, с учётом всех интересов: земляные норки служили укрытием степным зверькам, на сопках росли дикие сливы, из которых мама делала замечательное варенье, а цветы наполняли всё красотой. Всё было направлено на достижение всеобщего равновесия, которое мыслилось мне чем-то вроде фантастических весов, на обеих чашах которых обитали люди и звери, были озёра и леса, и ни одна из чаш не перевешивала другую. В Забайкальске я пошла в шестой класс. Сразу же, как только мы устроились, отец отвёл меня во взрослую районную библиотеку, записал на свою карточку и с той поры я имела возможность читать всё, что захочу. Фёдор Достоевский, Иван Тургенев, Лев Толстой, Антон Чехов, Иван Бунин, Этель Лилиан Войнич, Вальтер Скотт, Джек Лондон, Гарриет Бичер-Стоу, Вильям Шекспир, Оноре де Бальзак, Виктор Гюго, Эмиль Золя, Шарлотта Бронте - все эти авторы так или иначе, но побуждали меня задумываться о Боге, о том объединяющем начале, которое ощущалось мною во всех явлениях, во всех вещах. Чтение художественной литературы наталкивало на мысли о добре и зле, о том, что всё на свете имеет своё начало и конец, о том, что человек - такое существо, в котором уживается высокое и низменное, жестокость и доброта, эгоизм и жертвенность. Углубляясь в изучение тайн человеческой души, я приближалась, так мне казалось, к чему-то мистическому, не поддающемуся осмыслению, но, в то же время, всё объясняющему. Уроки истории с шестого по девятый класс у нас вёл директор школы Михаил Петрович. В десятом классе появилось обществоведение, предмет крайне тенденциозного

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

содержания. Попутно с фактами истории и марксистсколенинскими понятиями учитель вбивал в наши головы систему ценностей, которая должна была сформировать у нас коммунистическое сознание, свободное от буржуазных заблуждений. Но странное дело! Чем больше Михаил Пет рович говорил о том, что Бога нет, чем чаще употреблял словосочетание «воинствующий атеизм», тем сильнее сопротивлялось всё моё существо, не желающее принимать мир таким, каким его хотел видеть мой учитель. Мои вопросы относительно того, что наличие Божественного начала не противоречит ни научно-техническому прогрессу, ни освоению космоса, ни даже теории Дарвина ставили Михаила Петровича в тупик. «Позвольте, - говорил он, - наука доказала, что человек произошёл от обезьяны! При чём тут Адамово ребро и сам Адам?» «При том, - говорила я, - что наука имеет возможность что-то доказывать только благодаря дарованной человеку возможности мыслить, анализировать, сопоставлять. А что касается обезьян, так теория об их превращении в человека существует лишь на картинках и похожа на алхимию, которую наука отрицает». За мою дерзость и несогласие с общепринятыми установками в аттестате о среднем образовании я имею четвёрки по истории и обществоведению.

Михайло-Архангельская церковь

Все стройные рассуждения Михаила Петровича разбились раз и навсегда, как только я увидела крест на куполе церкви. Это случилось в восьмом классе на зимних каникулах. Мама взяла меня с собой в областной центр, куда отправилась по делам детского сада. Мы приехали в Читу рано утром. Холод стоял ужасный. Изо рта клубами валил пар, под ногами хрустел снег, мы кутались в шарфы и отогрелись, когда приехали к маминой двоюродной сестре домой. Тётка была старой девой и жила вдвоём со своей девяностолетней матерью, старшей родной сестрой моего деда, грузной, с подслеповатыми, слезящимися глазами женщиной, которая от древности не вставала с кровати и день-деньской сидела, глядя то в окно, которое упиралось в грязный забор, то на прыгающих кошек, которых у тётки было так много, что я никогда не могла их сосчитать.

Тётка жила в деревянном двухэтажном доме на первом этаже и занимала две крохотных комнатки с кухней. Помещения отапливались печкой, встроенной в большой, стоящий посредине квартиры и выходящий своими боками в две комнаты и на кухню титан с водой, от которого исходил жар, даже иногда было слышно, как закипала вода, когда печку особенно раскочегаривали. Чёрный лоснящийся титан упирался в потолок и продолжался на втором этаже, где жила другая семья. Когда-то, до революции, дом принадлежал одним хозяевам. Об этом можно было судить по внешней, со стороны улицы шикарной лестнице, ведущей на второй этаж. Широкая, с перилами лестница была предназначена для того, чтобы по ней поднимались купеческие дамы в широчайших нарядах и купцы в кованых сапогах. По словам тётки, со второго этажа вниз, в другую половину дома вела внут ренняя лестница. Из этого можно было сделать вывод, что наша родственница занимала комнатки, в которых раньше жила прислуга. На следующий день мама рано утром убежала по своим делам, а я осталась с тёткой. За ночь титан остыл, в квартире стоял холод. Умывалась я в малюсенькой прихожей, где с трудом могли поместиться два человека, ледяной водой из умывальника. Зато что за наслаждение было наблюдать за тем, как заспанная тётка в широком халате растапливает печурку, толкая внутрь её зева поленья дров и поджигая под ними газету. Пламя взялось сразу, так и заиграло, так и зашумело, давая надежду на скорое тепло. Действительно, минут через тридцать я вполне согрелась и жизнь опять показалась радостной. Пока тётка готовила завтрак для нас и для кошек, двигая по печке сковородой, кастрюлями и гремя железным пузатым чайником, я сидела рядом со старухой, ожидающей, пока её накормят, в соседней комнате и слушала рассказы о времени, казавшемся мне чем-то нереальным. Старуха поведала о своём прошлом житье-бытье, о том, как, будучи шестнадцатилетней девкой, убежала из дома с заезжим офицериком, как была бита потом, когда вернулась, брошенная своим возлюбленным, на работу к барыне, как позже была выдана барыней замуж за простого мужика, который через

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

много лет бросил её с дочкой и подался в город... Я слушала престарелую женщину, глядя на неё, как на пришельца из другого, известного мне по книгам времени, и думала о том, как удивительно устроен мир. Как удивительно, что к прошлому иногда можно прикоснуться, потрогать его рукой, как потрогала я незаметно старуху, будто проверяя, настоящая ли она. Тело было податливым, мягким, как перина, на которой я спала прошлой ночью… После завтрака я увязалась за хозяйкой квартиры, которая решила сходить в магазин. Закрыв дверь в тёткину комнату, чтобы туда не «шастали» кошки, мы оделись потеплее и вышли на улицу. Стояло ясное морозное утро. Воздух искрился, наверное, оттого, что мельчайшие его частицы замерзали на морозе. Но, несмотря на холод, мне было весело глядеть по сторонам, рассматривая причудливые деревянные дома с резными ставнями и козырьками. Тётка жила в самой старой части города. Здесь сохранилось много старинных купеческих и присутственных домов, в которых сейчас проживали обычные граждане. Купив продукты, мы вышли из магазина. С высокого крылечка я увидела возвышающийся невдалеке над домами купол - один, второй. - Что это? - спросила я, указывая в ту сторону рукой. - Церковь - ответила тётка. - Самое старое здание в городе. - Пройдём? Очень хочется посмотреть! - предложила я. Мы прошли полквартала, завернули за угол трёхэтажного, с двумя подъездами современного дома и очутились перед церковью, от которой так и веяло стариной. Сложенная из толстых бревен, почерневших от времени, разделённая на три части, с тремя зелёными крышами и тремя небольшими, серебристого цвета, куполами, которые увенчивались крупными узорными крестами, стоящими на высоких шпилях, она казалась величественной. Рядом росла огромная развесистая берёза высотой выше церкви, такая же древняя, как и здание храма. Великолепие восьмиконечных крестов со скошенной нижней перекладиной, их трогательная простота и вырисовывающаяся на фоне голубого неба чёткая ясность ошеломили меня. Кресты упирались в небо, как будто под-

держивали его, не давая морозному прозрачному куполу завалиться набок. Они словно обозначали центр небесного свода, куда, вслед за крестами невольно устремлялся взгляд. Я так и ахнула, прижав руки в варежках к щекам. Оказывается, видеть воочию увенчанную крестами церковь, это не одно и то же, что рассматривать картинки в книге. Впечатление, что, разглядывая храм, находясь вблизи него, я становлюсь сопричастной к чему-то древнему, непоколебимому, вечному вдруг охватило меня. Заметила вывеску с надписью: «Филиал краеведческого музея» и хотела было зайти, да всё оказалось закрытым. - Церковь декабристов, - сказала тётка. - Так называют её в народе за то, что здесь молились декабристы, их жёны. Сейчас здесь музей. Правда, сегодня закрыт, по понедельникам не работают. Мы обошли здание кругом. На торцевой стене висела памятная табличка, извещавшая о том, что данное сооружение является памятником деревянной архитектуры восемнадцатого века и охраняется законом. А в противоположной стороне обнесённая железной оградкой находилась могила, мемориальная доска на которой свидетельствовала о том, что здесь захоронена Апполинария Смольянинова. - Жена одного из декабристов. - произнесла тётка. Мы отошли от храма и ещё раз окинули здание общим взглядом. ...На следующий день мы с мамой уехали, а я ещё долго хранила в своей душе тепло от встречи с одним из образцов деревянного православного древнего зодчества. Мне так и не довелось побывать внутри МихайлоАрхангельской церкви, как-то не пришлось... Зато позже узнала её грустную историю и ещё раз поразилась уверенности нашего историка Михаила Петровича в том, что всё, что делала советская власть после революции, она делала правильно, сверяясь с интересами народа. Ну какой был интерес отнимать церковь у прихожан и отдавать её сначала под соляной склад, а потом под общежитие стройтреста? В храме, ставшем свидетелем венчания декабриста Ивана Анненкова и француженки Полины Гебль, венчания декабриста Дмитрия Завалишина, взяв-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

шего в жены Апполинарию Смольянинову, в храме, чьи стены дышали людской болью, надеждой, страданием, устраивать соляной склад?! Я не могла понять практического смысла подобной манипуляции, не могла поверить в необходимость такого поступка, отчего все высокие слова нашего учителя казались мне неискренними, нечестными. А тот факт, что на месте старого кладбища вокруг церкви сейчас стоят жилые дома, вверг меня в ужас. Я узнала, что изъятие храма из лона церкви случилось после 1938 года. И лишь в 1971 году власть как бы спохватилась, что имеет дело с единственным в Забайкалье самым древним памятником культовой архитектуры, и, закрыв общежитие, отреставрировала его, устроив в здании краеведческий музей. Сейчас мне известно, что там находится музей декабристов, открытый в 1985 году. Знаю также, что австралийская община русских казаков недавно выступила с инициативой вернуть храм церкви. Возведённый в 1776 году на месте острожной сгоревшей церкви за пятьдесят лет до появления здесь декабристов, построенный на средства горожан из толстых лиственничных брёвен в два этажа, где внизу находится придел Николая Угодника, а вверху Михайло-Архангельский придел, храм выстоит ещё не одно столетие, продолжая напоминать о том, что «В церкви Михаила Архангела 22 октября 1851 года оглашён императорский указ об учреждении Забайкальской области и возведении Читы на степень областного города». Об этом гласит памятная доска, появившаяся на здании церкви в 2004 году. История моей страны, моего родного края, моего народа в моём сознании тесно переплелась с этим храмом, увидевшим, на что могут быть способны разгневанные на буржуев выходцы из народных слоёв населения. Понимание противоречивости истории, неоднозначности многих её моментов вызывает во мне мысль о том, что что-то должно быть неприкосновенным в жизни страны. И это «что-то» касается именно веры, чтобы сверять по ней, как по камертону, свои дела и помыслы, чтобы не отдавать святые, дорогие русскому сердцу места под соляные хранилища.

Крестовоздвиженский собор

Годы моего студенчества, с 1977 по 1982, прошли в сибирском городе Омске, в государственном университете. Я выбрала для учёбы филологический факультет и ни разу об этом не пожалела, потому что занятие любимой литературой приносили мне только радость. Учёба, молодость, общение с друзьями так захватили меня, что я не использовала в полной мере имеющуюся возможность познакомиться с духовной жизнью города. Общежитие, университет, библиотека, изредка театр и кино - вот основные маршруты студенческой жизни. Я даже не обратила внимание на то, что зал органной и камерной музыки, который мы иногда посещали, располагался в бывшем храме. Я только отметила для себя прекрасную каменную архитектуру, выполненную в романском стиле, с башней-барабаном, покрытой куполом, но не связала увиденное с религией. Сейчас это СвятоНикольский казачий собор, который используется ОмскоТарской епархией совместно с управлением культуры. Моя невнимательность была вознаграждена, когда я мимоходом, случайно побывала в действующем Крестовоздвиженском соборе. Белокаменный, торжественно-строгий, с высокой колокольней, с сине-золотыми куполами и золотыми крестами храм произвёл на меня неизгладимое впечатление. Тогда я впервые увидела настоящие, не книжные, иконы, настоящие настенные росписи, иконостас, амвон и прекрасные высокие подсвечники… Тогда я впервые поставила свечку у иконы Божьей Матери, шепча слова только что придуманной мною самой молитвы, шедшей из глубины моего сердца. При этом испытала благоговейное чувство любви к Божьей Матери, на секунду озарившее мою душу, вдруг почувствовавшей себя так сиротливо, так одиноко, что мне захотелось заплакать. Библейские сюжеты, знакомые мне понаслышке или из художественной литературы, мало о чём говорили… Я вглядывалась в лики святых, смутно ощущая, как тянется к ним моя душа, но студенческие заботы гнали меня из храма, из которого я унесла лёгкую грусть в душе, потому что многого не понимала из того, что увидела… Был у нас предмет «Научный атеизм». Длился один семестр. Запомнился мне как один из самых трудных пред-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

метов, один из самых нудных, бестолковых и неполезных. Квадратного вида - как шкаф! - профессор читал нам лекции и проводил семинары, на которых мы обсуждали труды марксизма-ленинизма. Нужно было писать конспекты работ Маркса и Ленина, что всем давалось с трудом, слишком уж далеки мы были от описываемых классиками революции проблем. Как правило, кто-то один делал конспект, а все остальные у него переписывали. Помню, в связи с этим предметом, что меня интересовали те же вопросы, что и в школе: почему открытия науки и медицины должны непременно входить в противоречие с самой идеей о существовании Бога? Почему это нельзя совместить? Ведь первое только подтверждает второе! Профессор смотрел на меня сурово и ставил тройку за тройкой. Так мы и разошлись, не поняв друг друга. После третьего курса произошло моё знакомство с моим будущим мужем, это случилось на свадьбе у школьной подружки. Я приехала в Забайкальск на летние каникулы и угодила на свадьбу, где, в конце вечера, и состоялась наша первая встреча. Новый знакомый оказался из военных. Статный, ладный офицер-пограничник, он служил на Забайкальском контрольно-пропускном пункте, знал китайский язык, что мне показалось очень экзотичным, важным. Ведь Забайкальск находится на границе с Китаем. В нескольких километрах от посёлка располагается город Маньчжурия. Мы проговорили весь остаток вечера, не отходя друг от друга, дошли вместе до моего дома. И расстались. Он должен был на следующий день отправиться в отпуск на Чёрное море, а мне через несколько дней предстояло возвращаться в Омск. Вот что странно! Вот что удивительно. Вот что умиляет и заставляет думать, о том, что нашими судьбами управляет кто-то свыше. Ведь только предначертанностью судьбы я объясняю всё случившееся с нами. Как только я увидела усатого, среднего роста, светловолосого, лет двадцати восьми, но уже начинающего лысеть молодого мужчину с невероятно добрыми глазами, что-то ёкнуло в моём сердце, как будто тёплая волна обдала меня. Мне стало так спокойно, так хорошо, словно я увидела причал, к которому

стремилась. Придя домой, взволнованная знакомством я «по секрету» сказала своей младшей сестре, которой в ту пору было пятнадцать лет, что «быть мне женой военного!» Сестра вытаращила на меня глаза, ожидая объяснений, но я ничего не могла более сказать, кроме этой короткой фразы. С большим волнением я повторила: «Быть мне женой военного!» Так и случилось. Мы переписывались полгода, а когда я приехала на зимние каникулы, решили не тянуть. Для нас обоих было ясно, что мы нашли друг друга, сомнений не оставалось, в своих чувствах мы не сомневались, и мы сыграли свадьбу. Я немного задержалась на каникулах и вернулась в Омск уже с обручальным кольцом. Через год с небольшим была защита диплома, экзамены, выпускной вечер, после чего на крыльях любви я полетела в Забайкальск к своему мужу. Мои родители к тому времени перебрались в Хабаровск, чтобы сестра могла пойти куда-нибудь учиться после окончания школы. Вскоре из Забайкальска уехали и мы. Мужа перевели к новому месту службы в небольшой посёлок на востоке Читинской области, где через два года у нас родилась старшая наша дочь. Ещё через два года мы были снова переведены в следующее место нашей службы, в Улан-Удэнскую область. Здесь, в Бурятской АССР, через год родилась наша младшая дочь. Годы службы на границе полны множества интересных событий, полны своих особенностей, неповторимых моментов, сложностей и радостей. Граница - отдельный мир, где свои законы и правила, где нет места слабым людям. Вступив в брак, мы оба стали говорить «мы служим», «нас переводят», «нас наградили», потому что муж и жена в условиях пограничной жизни близки, как нигде больше. Без поддержки верной подруги наши мужчины не могли обойтись. Да, были и такие женщины, которые не выдерживали необустроенного быта, частого отсутствия мужей, внезапных ночных подъёмов и уезжали. Как правило, оставшись один, офицер резко менялся в настроении, в отношении к службе, дело иногда доходило до увольнения. Правда, таких случаев - единицы.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Крещение детей

Отпуск у пограничников был таким долгим, что мы успевали съездить в гости на Украину в город Нежин, где жили родители мужа, в какой-нибудь санаторий, дом отдыха и в Хабаровск. Украина очаровала меня. Первый раз муж повёз меня к себе домой летом после четвёртого курса, когда его родители жили ещё в небольшом хуторе, в деревянном домике с печкой, - возле которой свекровь всегда орудовала с прихватом, толкая и вынимая горшки с готовящейся едой, - земляным полом, железной крышей, просторными сенями. Забегая немного вперёд, хочу сказать, но как же тепло, как уютно было в этом домике зимой! Трещала затопленная печь, тепло от неё распространялось по всей, единственной, комнате, пол, застланный ковриками и матерчатыми дорожками, тоже был тёплым, можно было ходить босиком. Зимой мы целыми днями, от нечего делать, лежали на полатях, наверху, в той части печи, где предполагалось спать, грызли сухие тыквенные семечки, болтали и читали журналы по пчеловодству, которые выписывал отец мужа, опытный, заядлый пчеловод. А добирались до родительского дома на санях. Муж укрыл меня тулупом, а сам правил лошадьми, за которыми прошёл до хутора семь километров по узкой, заснеженной просёлочной дороге, прежде устроив меня в большом селе у своих знакомых. В первый наш приезд, летом, мы оставили наш «оккупантский», огромных размеров фанерный чемодан у этих же знакомых, - за ним потом на колхозной подводе съездил свекор а сами - отправились налегке по ухабистой пыльной дороге. Никогда не забуду те полтора часа, что мы шли! Я, выросшая в степи, никогда не видела ничего подобного: по краям дороги стояли вековые вербы с необхватными стволами. Верхушки деревьев уходили в небо, бросая тень на дорогу. Развесистые вербы выглядели величаво, грандиозно! Муж сказал мне, что они были посажены специально в 1787 году перед тем, как Екатерина II отправилась в путешествие по Малороссии и Крыму с целью осмотра недавно приобретённых земель. Я поразилась: по этой неказистой дороге, наверное, ничуть не изменившейся с того времени, судя по её виду, проезжала карета с Екатериной Второй! Эти

вербы видели кортеж русской императрицы, вот она история, совсем рядом! Протяни руку и можно дотронуться до шероховатого, тёплого от лучей солнца ствола. С правой стороны от дороги расстилалось поле цветущей гречихи. Всё в белых мелких цветочках оно будто эхом откликалось пушистым белым облакам в небе. Тонко-тонко пахло чем-то сладковатым, приятным. Повсюду носились пчёлы. Я сначала испугалась, но потом поняла, что им не до нас, не до людей, - столько цветков надо облететь, столько собрать нектара! Слева колосилась пшеница. Отливая золотом, жёлтое покрывало блестело на солнце, мягко поддаваясь слабому ветерку, гулявшему над полями. Я сошла с дороги, сорвала несколько зёрен. Очистила от шелухи, понюхала: хлебушек! Как славно! Испытала божественное ощущение близости земли и неба в запахе этих зёрен, в которых соединилась сила матушки-земли и тепло солнца. Никогда не забуду и самого хутора в пять десятков домов, среди которых попадались и крытые соломой, сделанные из глины. Пруд, плавающие утки, лес за порогом дома, гуси, важно шествующие по дороге, деревянный грубый стол во дворе, яблоня над столом, с которой на меня не один раз падали яблоки, отчего я в очередной раз изумлялась плодовитости здешней земли; огород немного в гору, где рядом с помидорами, огурцами и свёклой росли тыквы и арбузы диковинки для меня. Не забуду, как тепло нас встречали, выставляя на стол домашний творог, сметану, мёд, варенье, соленья, пироги и борщи, настоянные в русской печи. Ах, как было всё вкусно, аппетитно, по-домашнему! Не забуду, как свекор, сгребая граблями нападавшие в углу двора груши, уносил их вёдрами свиньям. Для меня это было дико. «Почему свиньям, - спрашивала я - почему не отдать кому-то, не продать?» Свекор смеялся в ответ: «Этого добра у всех полно! Продавать везти некуда, да и не на чём, вся округа богата яблоками и грушами. Поэтому и остаётся только свиней кормить». В конце восьмидесятых годов родители мужа переехали поближе к цивилизации, в город Нежин, где когда-то учился в гимназии Сергей Васильевич Гоголь. Гимназия та и сейчас

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

стоит, я много раз проходила мимо, идя на базар. С переездом родителей в Нежин нам стало легче до них добираться: самолётом прилетали в Киев, из Киева электричкой до Нежина. С появлением детей это особенно стало важным, с малышками на руках мы вряд ли бы рискнули ехать на хутор, а в Нежин приезжали почти каждый год. Нежин - город церквей. Город небольших, в основном, частных деревянных домов, новостройки располагаются по окраинам. Что меня поразило: куда ни глянешь, непременно упрёшься в крест на луковице церковной крыши. В солнечный день кресты так и сверкают, соревнуясь друг с другом в яркости! Так и искрятся лучами, посылая их во все стороны! Очень мне это нравилось, создавало определённое настроение, вызывало душевный подъём, настраивало на определённые думы: о бренности всего земного, о вечности души. Моя свекровь была верующей. Это был человек, который стал для меня первым реальным, конкретным живым примером того, как нужно относиться к Богу. Она носила простенький крестик на груди, тщательно пряча его под одеждой. У свекрови не было ни молитвенника, ни Библии, ни других книг на духовную тему. Живя на хуторе, она не имела возможности покупать такие книги, да их и нельзя было просто так купить! Даже когда была в Киеве, у нее не появлялось мысли приобрести молитвенник в одной из действующих церквей. Нельзя - как бы не навредить мужу, бывшему фронтовику, члену коммунистической партии, директору школы! Да, мой свекор прошёл всю Отечественную, прошагал сапёром, а вернулся домой, лишь когда было разминировано всё, что оставили после себя немцы, в 1947 году. Долгое время после войны он работал директором хуторской восьмилетней школы, параллельно обучаясь на заочном отделении в Нежинском педагогическом институте на историческом факультете. Потом директорство принял более опытный человек, а дед как преподавал уроки истории, так и остался преподавать до самой пенсии. Вероятно, он тоже был крещёным, но крестика не носил, не крестился, хоть и повторял постоянно, что остался жив только благодаря молитвам своей матери.

Свекор был из бедняцкой семьи, отец его пропал без вести на фронтах Первой мировой войны, мальчика воспитала мать, глубоко верующая женщина. А свекровь Надя была дворянских кровей, её деду дворянский титул было подарен за верную службу царю. Будучи мальчиком, свекор ненароком услышал, как грязно бранится хуторской священник, думая, что его никто не слышит. С той поры пропало уважение и отступила вера. Но, думаю, в душе он был всё же верующим человеком, да и вся его внешняя жизнь подтверждала это, легко вписываясь в рамки десяти заповедей. Он не препятствовал своей жене держать дома иконки, посещать церковь, соблюдать посты, крестить детей и внуков. Был бесконечно добрым, щедрым человеком! Всю жизнь занимаясь пчёлами, не продал ни одного килограмма мёда - всё раздавал, дарил, угощал. Прощал своих недругов, чужого не брал, до конца своих дней помогал среднему сыну, у которого не задалась судьба и который жил рядом со своей семьей. По профессии моя свекровь была акушеркой. Скольким людям на хуторе она помогла появиться на свет! Помогла всем, кто родился на хуторе между 1937 и 1982 годами. Троих сыновей родила сама, дома. Во время оккупации фашистами Украины продолжала работать в хуторском медицинском пункте, исполняя функции фельдшера, который ушёл на фронт. Всякое дело она начинала с коротенькой молитвы: «Гос поди, помоги!». Планы на будущее не строила. На чейнибудь вопрос, что она собирается делать в таком-то случае, коротко отвечала: «Что Бог даст, то и будет. Как Бог даст, так и сделаю». Если была причина порадоваться, она радовалась, но так, чтобы это не выглядело слишком вызывающе, нарочито ярко. Просто улыбалась и приговаривала: «Слава Богу, слава Богу!». В моменты тревоги, в моменты волнения или какой-либо напасти сосредотачивалась и произносила несколько раз: «Хай Бог милуе. Даст Бог, усё будэ хорошо». Свекровь всегда держала дому святую воду - рядом с иконкой Божьей Матери, с тыльной стороны печки, чтобы не всем было видно, что в доме есть икона. Пользовалась святой водой в исключительных случаях, с молит-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

вой на устах, давала её и нашим детям, даже если они чуть-чуть заболевали. Приносила из церкви просвирки и утром давала нам по крошке перед завтраком, тоже при этом шепча молитву и показывая нам, как нужно перекреститься и что нужно сказать. Рассказала мне, что значит причаститься Святых даров, что значит исповедоваться, как надо молиться или держать пост. И всё это как-то вскользь, ненароком, не специально, без особой нравоучительности! Сама она знала лишь несколько коротких молитв наизусть. В основном же читала пятидесятый псалом, написанный ею от руки на листке из ученической тетради. Вера её была - от сердца, не от ума. Любила она Бога, как можно любить кого-то очень близкого, родного, кто любит тебя и поэтому всегда сможет тебя понять и простить. И она всех прощала, чувство обиды было несвойственно ей. А когда мы уезжали, она выходила за ворота дома, даже когда плохо видела, и долго-долго смотрела вслед увозящей нас машины. Смотрела и крестила, смотрела и крестила, даже уже не видя машине, пока свекор не уводил ее в дом. Я многому научилась у свекрови... ...В первый раз мы приехали в Нежин, когда нашей старшей дочери было два года. Погостили немного и, оставив дочь бабушке с дедушкой, отправились отдыхать в Ялту. Когда вернулись через три недели, нам с порога объявили: «Мы окрестили нашу внучку!». Мы не протестовали, а про себя порадовались, что такое важное событие произошло в наше отсутствие. Муж мой был офицером-пограничником, коммунистом, секретарем партийной ячейки, поэтому участие в подобного рода мероприятии скомпрометировало бы его даже в его собственных глазах. Родители это понимали, время было такое, что о крещении не принято было громко говорить, и, уж тем более, афишировать. Таким же образом мои свекор и свекровь окрестили - в своё время - и нашу младшую дочь. Мне радостно думать, что наши девочки были крещены на Украине родителями моего мужа, людьми бесконечно добрыми, бескорыстными, честными, прожившую свою жизнь с Богом в душе.

Остромирово Евангелие

В 1988 году из Бурятии нас перевели в столицу Казахстана Алма-Ату. Дело было в апреле. Город встретил проливным дождём. Ожидающий нас товарищ не взял зонтов, мы вымокли, пока добежали до автомобиля. Стояла глубокая ночь. За окнами смутно мелькали фонари, из-за дождя ничего не было видно. Что за город? Куда мы приехали? Непонятно. Девочки капризничали, хотели спать. Летели мы из Читы через Иркутск и порядком утомились, мечтали о постели. Однако спать оказалось не на чем. В трёхкомнатной квартире почти не было мебели. На кухне красовался письменный стол с двумя табуретками, в большой комнате стояли детская кроватка и небольшая софа. Две остальные комнаты были совершенно пусты... Уложив детей спать, мы долго сидели на кухне, обдумывая ситуацию. Квартира находилась на девятом этаже и принадлежала переведённому на границу офицеру. Начальство разрешило нам временно здесь пожить, пока не достроится дом, в котором наша семья должна была получить квартиру. Первую ночь на новом месте мы с мужем спали на полу, на газетах, прикрывшись одеждой. На следующий день он пошёл на работу, я осталась с девочками. Товарищи мужа помогли нам с постелью. Кое-как дождались момента, когда наконец пришёл наш контейнер с хоть и малочисленной, но всё же самой необходимой мебелью. Мы прожили на девятом этаже два года. Это был нелёгкий во многих отношениях период. Алма-Ата нам понравилась. Зелёный город, весь в арыках, по которым шумела горная холодная вода, тепло, солнечно, дожди в редкость. Автобусы, троллейбусы, трамваи, театры, цирк, библиотеки, институты, зоопарк - всё, как полагается в столице. Компактно, уютно, до любого уголка можно легко добраться на общественном транспорте. Вкусный хлеб, что нами сразу отметилось. Люди, большинство русские, доброжелательные, готовые прийти на помощь, если ты не справляешься с коляской и сумками. Магазины все рядом. Вот только время настало такое, что прилавки опустели. Приближались девяностые годы. В воздухе витало беспокойство, все были озабочены завтрашним днём. Зарплаты падали, цены росли, продукты в магазинах как корова

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

языком слизала. Для того, чтобы купить молока, мне нужно было подняться ни свет ни заря и идти вместе с детьми к магазину занимать очередь, а потом протискиваться к прилавку, ограждая дочерей от давки. Протиснешься, а молока уже и нет. Так, не солоно хлебавши не раз приходилось возвращаться из магазина. Что уж говорить о мясе, сыре, колбасе! Девочкам нашим было четыре и один год, они требовали неусыпного внимания, поэтому ни о какой работе для меня не могло быть и речи. Город хоть и был приветливым, но чужим. Я привыкла жить небольшим коллективом, когда знаешь всех соседей по дому, начиная с первого и заканчивая пятым этажом. Привыкла, что муж хоть и на службе, но рядом, буквально за оградой, что всегда придёт на обед. Привыкла к взаимовыручке, взаимопомощи. Здесь же я никого не знала, сослуживцы мужа, их семьи были разбросаны по всему городу, соседи на знакомство не шли, оставить детей, чтобы на минутку выскочить в магазин, было не с кем и некого было ждать на обед. Привыкла к одной зарплате мужа, а тут была другая, почти на двести рублей меньше. Денег стало не хватать. Однако мало-помалу через два месяца быт наш наладился. Жизнь вошла в определённый ритм и сбиваться с него означало остаться без хлеба и молока. Все занимались своим делом, дочери подрастали. Однажды мне на глаза попалось объявление, что по такому-то московскому адресу, за такую-то цену можно заказать наложенным платежом факсимильное издание «Остромирова Евангелия» и факсимильное же издание «Жития Кирилла и Мефодия», тираж первого пять тысяч экземпляров, второго две тысячи. Пять и две тысячи на весь Советский Союз! Да это капля в море! Меня как будто чтото толкнуло! Конечно, я была в курсе того, что в 1988 году праздновалось тысячелетие крещения Руси, знала, что по всей стране проходят торжества, связанные с этой датой, поэтому поняла, что увиденное мной объявление - из того же разряда, что такое бывает не каждый год. Стоили две книги ненамного меньше зарплаты мужа. Посоветовавшись, мы решили заказать. Сказано - сделано! Я написала письмо и отправила по указанному адресу, не очень-то веря, что мне достанутся книги, журнал-то был

старый... Каково же было моё удивление, когда через полтора месяца, я и думать про то забыла, получаю вдруг извещение на посылку! Сообразив, в чём дело, взяла приготовленные на всякий случай деньги, младшую дочь посадила в коляску, старшая рядом, держится за ручку коляски, так, втроём поспешили на почту. Расплатилась по квитанции, получила посылку … ну, просто огромных размеров! Едва удерживая в руках, в нетерпении срываю упаковку - передо мной три великолепных книги. Самая большая - Остромирово Евангелие. Книга толщиной сантиметров в пять, сантиметров сорок в длину и около тридцати пяти сантиметров в ширину (в реальности рукопись на пергаменте размером тридцать на тридцать пять)! И две такого же размера, только тонкие, как альбом, книги «Жития Кирилла и Мефодия» на русском и английском языках. Возвращаемся домой медленно, потому что идти надо в гору, а толкать коляску и нести тяжесть трудно. Но это приятная тяжесть! В доме как будто посветлело с появлением духовных книг. Моему счастью не было границ. Как филолог я понимала, каким сокровищем обладаю. Памятник древнерусской литературы, вернее, копия, репринтное издание Евангелия, написанного в середине одиннадцатого века русским писцом дьяконом Григорием для новгородского посадника Остромира! Осознание этого факта всякий раз приводило меня в восторженное настроение. С внутренним трепетом листала я жёлтые, имитирующие древние, кое-где почерневшие, стёршиеся, в некоторых местах поломанные страницы, вспоминая изучаемый мною в университете старославянский язык. Затаив дыхание, рассматривала тонко выписанные многочисленные буквицы, изысканные миниатюры и заставки, наслаждалась каллиграфическим шрифтом «устав», уникальным стилем текста. Синтез словесного и изобразительного искусства, Остромирово Евангелие - драгоценнейший памятник мировой культуры. Основная его часть содержит Евангельские ежедневные чтения от Пасхи до Пятидесятницы, Евангельские чтения по Месяцеслову. Всё это было мне мало понятно, однако что-то я улавливала и этой капли хватало, чтобы

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

ум мой работал в том направлении, которое мне указывал Господь. Я много думала о смысле жизни, о том, для чего приходит в этот мир человек, куда уходит и почему надо непременно уходить? Почему нельзя жить вечно? Ответы я не находила, но имела основания думать, что искать их нужно в той области, которое предлагало Остромирово Евангелие. Это было первое Евангелие в моей жизни, которое я держала в руках. Первые жития святых, которые прочитала, которые оставили след в моей душе, поразив чистотой помыслов святых, их дерзновенным служением Богу. В дальнейшем сколько вечеров я провела с этими книгами! Скольким ученикам, скольким коллегам своим показывала. И всегда встречала одно лишь удивление, одно восхищение этими удивительными книгами.

Крещение

Незаметно пролетели осень, зима, в течение которых я листочек за листочком осваивала Остромирово Евангелие, что-то не понимая, а где-то улавливая общий смысл. Многие вещи мне становились понятными, такие, например, как внутренний мир моих древних предков, которых интересовал Бог так же, как Он интересовал меня. Красота оформления Остромирова Евангелия всё больше увлекала, чем больше я рассматривала иллюстрации, тем больше хотелось на них смотреть, находя всё новые и новые моменты в изображении миниатюр, и буквиц. Несомненная гениальность создателя Евангелия покоряла меня, уводя в мир божественного. Наступила весна. Она была не похожа на забайкальскую или сибирскую весну. Здесь смена времён года происходила быстро. Проснёшься утром, глянешь, а всё уже цветёт: алыча, абрикос, следом за ними яблоня, распускается сирень. Воздух наполнен тонкими упоительными ароматами, всё благоухает, радуясь наступившему теплу. Бывает, идёшь утром на работу, проходишь мимо куста сирени, который выглядит вполне по-зимнему, скукоженно, возвращаешься вечером, этот же куст уже весь в цвету! Зима переходила в весну не так, как в Забайкалье, где природа просыпалась медленно, осторожно, будто не веря, что морозы отступи-

ли. В Алма-Ате весна наступала в один день. Раз, и одуванчик раскрылся! Два, и трава зазеленела. В начале мая приключилась неприятная история. Старшая дочь, играя дома с железной машинкой, поранила себе ладошку. Пришлось срочно ехать в госпиталь, накладывать швы, а потом в течение недели ездить на перевязки в больницу. Это совпало с командировкой мужа в Афганистан. Он выписал мне пропуск в ведомственную поликлинику, пожелал дочери скорейшего выздоровления, обнял всех нас, поцеловал и улетел. Мы остались втроём. Настроение у меня было не очень хорошим. Я тревожилась за мужа, переживала за дочку. Душа моя томилась, испытывая тревогу. Каждое утро, проснувшись рано, мы с девочками быстро завтракали, я принаряжала их, украшая волосы бантами, собиралась сама, и мы долго ехали на трамвае через полгорода, чтобы сделать перевязку. Перед тем, как свернуть на улицу, ведущую к поликлинике, трамвай каждый раз проезжал мимо церкви, настойчиво притягивающей мой взгляд. Синее здание, украшенное золотыми куполами, за железной узорчатой оградой, волновало меня, звало к себе. И однажды, повинуясь настроению, я вышла вместе с девочками и, пройдя через просторный двор, где уютно расположились деревянные беседки, подошла к храму. По висевшей над входом табличке, поняла, что церковь освящена в честь святого Николая Угодника. Никольская церковь! Что-то затрепетало в моей душе. Я взяла девочек за руки, мы медленно поднялись по высоким ступенькам и зашли внутрь здания. Шла служба. Народу было немного, гораздо меньше, чем в Васильевской церкви в Нежине, куда мы не раз ходили к утренней службе. Пел хор, дьякон читал непонятный мне текст, трещали свечи, пахло ладаном… Внутреннее убранство церкви поражало обилием золота, множеством икон, прекрасным иконостасом. Я уже понимала, что эта, например, икона Фёдоровской Божьей Матери, это икона Николая Угодника, эта - Христа Спасителя. Однако большинство икон оставались для меня непонятными. На глаза навернулись слёзы, сердце учащённо забилось. Скрывая волнение, подошла к одной из женщин, обходящих подсвечники, и спросила, как можно окреститься?

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Добрая женщина направила меня в нижний храм, сказав, что там всё объяснят. Мы вышли и спустились в нижний придел церкви, освящённый в честь Святой Троицы. Очень маленькое, уютное, с низким потолком помещение, тёмные иконы, золотые подсвечники. Действительно, здесь мне объяснили, когда можно окреститься и что нужно иметь при себе. Окрылённая, я вышла, держа детей за руки, из церкви, и мы поехали в поликлинику. Через три дня, отправляясь на перевязку, мы выехали пораньше. Я захватила с собой чистую простыню, платок, и мы так же, как и несколько дней назад, вышли у Никольской церкви. Зашли в нижний придел. Я купила крестик, цепочку, затем усадила притихших девочек на широкую скамейку, стоявшую у стены в главном зале, а сама присоединилась к мужчинам и женщинам, пришедшим, как и я, чтобы окреститься. Было человек пятнадцать взрослых людей. Помнится мне всё очень смутно, как бы сквозь пелену. Видимо, я очень волновалась и не вполне соображала, что происходит. Вышел священник. Пожилой крупнолицый мужчина с белой бородой, с длинными седыми волосами, зачёсанными назад. В чёрной рясе, с большим крестом на груди. Предшествующие обряду крещения моменты я почти не помню. Помню, что священник долго что-то читал: молитвы, отрывки из Евангелия. А мы стояли в ряд и смотрели на него. Справа у квадратной толстой колонны, разделявшей помещение на две части, возвышалась железная чаша, наполовину полная воды. Рядом на подставке находился большой ковш. Женщины отделились от мужчин, зашли за перегородку и, приспустив верхнюю часть одежды, накинули на себя простыни и снова вышли в зал. Стали подходить по очереди к чаше, наклонялись над ней и священник, читая молитву, щедро лил из ковшика под простыню в районе шеи. Прохладная вода катилась вниз, на грудь, лилась по спине, по рукам - и так три раза. После мы снова выстроились в ряд, надели свои крестики, прочитали вслед за священником молитву, перекрестились, поцеловали руку поздравлявшего нас батюшки. На этом нас отпустили. Вытершись простынёй за перегородкой, я привела свою одежду в порядок, взяла детей, и мы вместе с остальными людьми вышли на улицу.

Я плохо помню, что происходило в храме, но никогда не забуду те первые минуты, как мы вышли и направились в сторону трамвайной остановки. Это был необыкновенный момент, очень светлый, возвышенный, ласковый и весёлый одновременно. Такого внутреннего ликования я не испытывала ни до ни после этого! Я не чувствовала своего тела! Стала лёгкой, как пушинка, даже легче пушинки! Легче самого воздуха! Ноги словно крылья несли меня. Я будто и впрямь летела, не чуя земли под собой. Ощущение было такое, будто я только что появилась на свет и увидела, как замечателен мир, как хороши цветущие деревья и кусты, как красиво голубое небо, как прекрасно сияющее в вышине солнце, как много доброты во всём, что я вижу, как много радости во всём, что меня окружает! Я слышала голоса птиц, то чирикали воробьи, каркали вороны, трещали сороки, издавали круглые звуки голуби, сидевшие под крышами домов. Радостные звуки дня эхом отдавались в моей душе. Душа запела! Мне казалось, что прохожие слышат, как поёт моя душа, потому что все они почему-то с улыбкой оглядывались на меня. Минуты ни с чем не сравнимого, безусловного, безоговорочного счастья. Я почувствовала, что платье и волосы мои мокры, но это не смутило меня, напротив, придало радости. Сделав перевязку, мы вернулись домой. И всю дорогу, пока ехали в трамвае, я неустанно повторяла про себя: «Слава Богу! Слава Богу! Слава Богу!», испытывая невероятное облегчение, будто гора свалилась с моих плеч. Это была последняя перевязка. Но не из-за перевязки, не из-за окончания процедур я чувствовала душевную и физическую лёгкость. Нет! Я так ощущала себя, потому что реально поняла - часть моих забот взял на себя кто-то сверху, кто-то невидимый, но вездесущий, кто «присутствует везде», как сказала когда-то моя мама. Через две с половиной недели вернулся из командировки муж, а ещё через неделю я пошла работать в ближайший детский сад музыкальным руководителем, чтобы быть рядом с детьми, которых мы отдали в этот же садик. Вскоре произошёл обвал рубля, когда обесценились денежные вклады в банках. Мы грустно шутили с мужем насчёт того, что нам повезло, жалеть нам было не о чём,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

к тому времени мы ничего не накопили, пропала только очередная зарплата. Через год получили прекрасную трёхкомнатную квартиру в одном из лучших районов города по дороге на Медео, этот высокогорный ледяной каток, куда мы потом не раз ездили, чтобы всей семьёй покататься на коньках. Мы привыкли к Алма-Ате, к этому городу яблок.

Город Миры

Осенью девяносто первого года не стало державы под названием Советский Союз. Пятнадцать некогда дружных республик превратились в пятнадцать государств, спешным образом придумывающие свои законы, вводящие свои денежные единицы, оформляющие свои паспорта. Поменяли и мы свои документы, где в графе «страна» значился Советский Союз, на другие паспорта, уже с казахстанской символикой. Тогда казалось, что всё это неправда, что вот-вот и всё вернётся в обычное русло, в привычное всем житьё-бытьё, когда можно будет запросто поехать в любую из республик, иметь гарантированную работу и ежегодный отпуск. Однако время шло, а жизнь становилась всё тяжелее. К нам перестала летать моя мама из Хабаровска, потому что отменили авиарейсы, потом отменили и поезда, ехать нужно было с двумя-тремя пересадками, что очень утомляло. Мы стали реже летать в отпуск на Украину, потому что отменили авиарейсы и в Киев. Летать теперь можно было только через Минеральные Воды или через Москву. Всё стронулось со своих мест. Из граждан Советского Союза мы превратились, сами того не желая, в граждан Казахстана. Началось массовое увольнение из войск русских офицеров, которых начали теснить местные национальные кадры. Некоторые из сослуживцев мужа уезжали в родные края, в основном, в Россию, и продолжали служить там. Мы же не могли решиться, куда нам ехать: в Киев? Но там близко Чернобыль, как-то было неуютно думать о близости опасной зоны. В Хабаровск? В этот жуткий холод? Решили пока оставаться в Алма-Ате. В октябре девяносто первого года муж уволился из рядов Вооружённых сил Советского Союза, страны, которой он присягал на верность, уже не существовало. Странная шту-

ка: при увольнении сослуживцы мужа, кто ещё оставался в Алма-Ате, подарили ему на память Библию. Бывшему секретарю парторганизации - Библию! Явно, в обществе чтото менялось... В это время ввели карточки на отдельные продукты и промышленные товары. Помню как стояла после работы, забрав младшую дочь из детского сада, а старшую из школы, за хозяйственным мылом. Выстаивали длиннющую очередь, чтобы получить на каждую из нас по два бруска мыла… Помню, как муж притащил домой заработанный где-то мешок кускового сахара, как мы были рады этому сахару, здорово выручившему нас на продолжительное время. Смешно и грустно вспоминать, как бывший офицерпограничник со знанием китайского языка приволок свой первый гражданский заработок в виде мешка сахара. Грустно, стыдно тогда было осознавать, что лучшие военные кад ры оказались не нужны ни России, ни вновь образовавшемуся государству Казахстан. В девяносто втором году мы впервые всей семьёй майским ранним утром сели на маршрутку и поехали в мой любимый Никольский храм освещать испечённые мною накануне куличи и варёные крашеные яйца, над разрисовыванием которых наши девочки трудились весь вечер. Был канун Пасхи. Буйно цвела сирень. Прекрасно помню тот день. Накрапывал мелкий-мелкий дождик. Сквозь тучки светило солнце. Пахло свежестью, зеленью, цветами, праздничное настроение охватило всех нас. Мы были одеты в плащи, дети в лёгкие курточки. На лицах светились улыбки. В душе жило предчувствие светлого, хорошего, что может скрасить неопределённость тех дней, выражавшуюся в отсутствии у мужа постоянной работы. Мы приехали к церкви, когда там уже собралось большое количество людей, поджидавших очередного выхода священника на улицу для освящения принесённых прихожанами продуктов. Выложили и мы своё: куличи, яйца, конфеты, зажгли купленные в церковной лавке свечи. Огляделись. Выстроившиеся полукругом перед входом в церковь люди выглядели радостными. Глядя на них, нам стало ещё веселее, ещё милее от того, что мы здесь, что мы сделали этот шаг и наконец пришли освятить куличи,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

которые я пекла к праздничному дню вот уже несколько лет. Вышел священник, радостный лицом, и со словами «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа!» начал обходить полукруг, окропляя людей и продукты святой водицей. На нас тоже попала вода. На лицо, на одежду, на руки. «Спаси Господи!» сказали мы, кладя в большую корзину, которую нёс за батюшкой молодой послушник, угощение для церкви. Ах, как же благостно стало на душе, как спокойно, как чисто! Мы вернулись домой, а утром следующего дня воскликнув «Христос воскрес!» обнялись, поцеловались: «Воистину воскрес!» и приступили к праздничной трапезе. С тех пор не было года, чтобы мы пропустили освящение куличей. Где бы мы ни были, в этот день я всегда стремилась в храм, собирая вместе всю семью. Мы прожили в нашей квартире десять лет. После увольнения из войск муж наконец определился с занятием. Поначалу работал с двумя новыми товарищами, организовав торговый дом, просуществовавший три тяжёлых года. Всё приходилось осваивать заново, на практике постигая то, чему не учили в военных институтах. После распада торгового дома в паре с казахским приятелем занялся зерновым бизнесом, взяв кредит в банке. В 1994 году летом мы всей семьёй съездили в Турцию. Туристы из бывшего Советского Союза только-только начинали открывать для себя эту страну. Для нас странность ситуации заключалась в том, что слетать в Турцию было дешевле, чем в Хабаровск или на Украину, такие тогда были цены на всё. Мы начали уставать от непосильной тяжести, которую взвалил на себя муж, связавшись с зерновым бизнесом. Хотелось разрядки, новых эмоций и мы полетели. Средиземное море такое тёплое! Дети с удовольствием плескались в воде, мы загорали, плавали, играли в бадминтон, чувствуя, как с каждым днём расправляются наши нервы. Случайно познакомились с русскоговорящим гидом из Болгарии, который предложил нам съездить «к русскому Деду Морозу», как выразился черноглазый мужчина. «К какому такому Деду Морозу?» - удивились мы. Но не могли ничего добиться, кроме того, что узнали: где-то недалеко, в другом городе стоит памятник русскому

Деду Морозу с мешком в руках. Мы заинтересовались и согласились. Выехали сразу после завтрака. Дорога шла по обрывистому берегу. Слева синее море, справа горы, покрытые длинноигольчатыми невысокими соснами. Солнце палит, несмотря на раннее утро. Юркий «Москвич» с двигателем, работающим на авиационном бензине, об этом похвастался хозяин автомобиля, несётся как угорелый, так, что на резких поворотах мы невольно вжимаемся в сиденья. Никакие просьбы на болгарина не действуют. Сбавив на минуту скорость, он забывается и снова газует. Покорившись обстоятельствам, мы все молчим. Ехать пришлось чуть больше, чем обещал наш гид, часа три не меньше. Вынуждены были остановиться в одном из придорожных кафе, чтобы перекусить. Кафе располагалось на скалистом уступе, прямо над морем. Мы зашли на второй этаж, под навес, где было набросано много подушек и мягких курпешек и сделали заказ. Пока еда готовилась, мы легли, вытянув ноги и стали глядеть вниз, на море. Слегка штормило. Волны пенились, ударяясь о камень, и с шумом откатывались назад. Чувство умиротворения охватило нас. Вскоре принесли еду. Нам подали рыбу под названием ягнёнок, очень сочную нежную на вкус, с лимоном, жареной картошкой и листьями салата. На свежем воздухе, под экзотическим навесом, сделанном из досок, украшенных разноцветными ракушками, под шум прибоя, еда показалась особенно вкусной. Запили всё красным чаем из стек лянных мелких кружечек, полежали минут пятнадцать и, не без чувства сожаления покинув гостеприимное место, снова тронулись в путь. Наш долгий путь был вознаграждён. Не останавливаясь, проехали мимо разрушенного временем римского театра, этого грандиозного следа древней римской империи, промчались мимо скальных пещер, где первые христиане устраивали храмы, въехали в небольшой город, приблизились к разрушенной церкви и остановились. «Вот!» - торжественно провозгласил наш гид-водитель и выкинул руку в направлении скульптуры, стоявшей перед входом в церковь. Мы глянули и ахнули: Николай Угодник! С мешком в руках!

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Оказывается, мы находились в древнем городе Миры, в области, имеющей в древности название Ликия, Ликийская провинция. Скульптура изображала Николая Мирликийского! Какое расчудесное чудо свершилось с нами! Как хорошо, что нам попался этот гид! Иначе нам никогда бы не довелось здесь побывать. Промыслом Божьим назвали мы ту поездку, благодаря Бога за то, что послал нам черноглазого болгарина, любителя быстрой езды на автомобиле. Здесь, именно в этой церкви, в четвёртом веке до Рождества Христова служил, проповедовал Николай Угодник, именно отсюда разнеслась слава о его добрых делах, о том, как спасал падших, помогал морякам, простым людям. Мы подошли к памятнику, внимательно рассмотрели каждую складку на одежде святого, выражение его лица, мешок в руках. Невольно затаив дыхание, зашли в церковь или, вернее, в то, что от неё осталось. Это были руины. Руины, оставшиеся от многовекового прошлого. На нас пахнуло прохладой от мраморных плит, лежавших на полу. Тонкие лики святых едва проступали на настенных росписях, блеклые краски которых придавали всему невыразимое очарование грусти. Полуразрушенный потолок, полуразрушенные стены, у мраморной гробницы-саркофага, где когда-то покоились мощи святого, сдвинута верхняя плита, свидетельство того, что в мае 1087 года приехавшие за мощами итальянцы нарушили гробницу, которая оказалась полна священного миро. Для того, чтобы достать мощи, расхитителям гробниц пришлось вычерпать сначала миро. Только потом они смогли вынуть то, за чем приплыли. Схватив мощи, итальянцы побежали к кораблю, и никто из местных прихожан не смог им сопротивляться, не смог их догнать… Всё это мы рассказали нашим дочерям, следовавшим за нами по пятам, с любопытством оглядываясь по сторонам. Рассказали о том, кто же такой - этот русский Дед Мороз. Думаю, девочки как ничто другое запомнили эту нашу поездку. Ибо ничто так не оставляет след в душе, как беседа вблизи святыни, как встреча с настоящей историей, как встреча с истинным православием, величайшим представителем которого был и остаётся и будет пребывать во веки веков Николай Угодник.

Повсюду бродили редкие туристы, кажется, непонимающие, где они находятся, судя по тому, как равнодушно люди осматривали помещение. Мы перекрестились и вышли. Сфотографировались на фоне скульптуры и сели в машину. Дорога назад показалась нам более быстрой. Утомившись, девочки задремали, а мы с мужем всю дорогу разговаривали о неисповедимых путях Господних, о том, что мы, сами того не ожидая, оказались там и тогда, где нам хотелось бы побывать, но мы об этом и не мечтали, и вдруг, тем не менее, очутились в месте своей мечты, и всё это благодаря Господу.

Иоанн Кронштадтский

По делам бизнеса муж поехал в 1998 году в Петербург. Нужно было встретиться со знакомым человеком, тоже бывшим военным, чтобы выяснить ситуацию с неуплатой за полученное из Казахстана зерно. Поездка была напрасной. Никто не хотел расплачиваться по той причине, что в это время в России грянул очередной кризис, страна готова была объявить себя банкротом. Крупная сделка по продаже зерна оказалась загубленной. Это был удар по бизнесу, от которого компания так и не смогла восстановиться. Расстроенный, пребывая в унынии, муж в день перед отъездом встретился с другим своим товарищем, который предложил посетить недавно открывшийся Иоанновский ставропигиальный женский монастырь, основанный святым праведным Иоанном Кронштадтским в 1900 году, названный в честь преподобного Иоанна Рыльского, небесного покровителя святого Батюшки. Товарищ был знаком с настоятельницей монастыря. Муж с радостью согласился. Как он потом рассказывал, настоятельница встретила приветливо, показала нижний приход церкви, освящённый в честь преподобного Иоанна Рыльского, затем перешли в верхний приход, освящённый в честь Двенадцати апостолов. Когда стали уходить, муж непроизвольно стал оглядываться на икону Покрова Матери Божьей, стоявшую в киоте у одной из стен. На иконе Матерь Божья стоит, держа в вытянутых рукав покров, который готова накинуть на каждого, ищущего у неё защиты. Муж говорил, что его так и тя-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

нуло оглянуться на икону, так и тянуло остановиться и ещё раз присмотреться! Заметив, монахиня сказала: «Вы оглядываетесь ненапрасно. Вы почувствовали чудо. Дело в том, что при открытии монастыря мы нашли эту икону в подвале среди других икон. Она была совсем чёрная. Мы поставили икону в алтаре, убедившись со специалистами, что это действительно икона времён Иоанна Кронштадтского. Она стояла там несколько месяцев, службы шли, икона стояла, службы шли, икона стояла. И как-то, перед Страстной неделей все стали замечать, что с иконой что-то происходит. Она стала осветляться! Поначалу мы испугались, принялись усиленно молиться, не веря глазам своим. А на Пасху увидели, что Матерь Божья открыла глаза, прояснился её лик… Сомнений не оставалась, икона осветлялась! И тогда мы выставили её сюда, чтобы прихожане тоже могли бы увидеть сие чудо. Процесс не закончен, икона продолжает осветляться, видите, по краям остались тёмные пятна?» Муж вернулся и ещё раз приложился к иконе, преисполнившись благоговения. Уныние как рукой сняло! На прощанье матушка-настоятельница подарила ему как гостю из другой страны две небольшие иконы Иоанна Кронштадтского в золотистых окладах. Одну, сказала она, вам в семью, другую, пожалуйста, передайте в один из Алма-Атинских храмов. Муж приехал домой под впечатлением посещения Иоанновского монастыря. Он был в восторге от увиденного, пересказал нам всё в мельчайших подробностях, сумев донести до нас то настроение, которое охватило его при встрече с чудесной иконой. Плюс к подаренным иконам купил там же, в монастыре, несколько книг об Иоанне Кронштадтском и копию иконы Божьей Матери, явившуюся народу в обновлённом виде. В то время имя Кронштадтского толькотолько становилось известным православным людям, почему-то во время советской власти о Батюшке умалчивалось. Что уж говорить о нас, для которых каждое новое имя святого было настоящим открытием! Наша квартира на какое-то время превратилась в место, где мы явственно ощущали присутствие Всевышнего, столь много впечатлений привёз мой муж из поездки, означавшей начало круше-

ния бизнеса. Несколько дней мы только и говорили, что о монастыре и об иконе. А если не говорили, то восторженно вздыхали и переглядывались - наши души слышали друг друга и без слов. Иконку мы передали. На следующий день съездили в Покровский храм в деревню Покровка, куда мы ездили обычно исповедоваться, причащаться, где служил наш духовный отец Александр. Батюшка с внутренним трепетом поцеловал иконку, перекрестился и поставил в алтарь с правой стороны. Там она и находится до сих пор.

Освящение иконки

Летом девяносто второго года к нам в гости из Хабаровска приезжала моя мама, передавшая мне неожиданный подарок. «Это тебе от отца», - сказала она и протянула небольшую овальной формы медную нагрудную иконку. «Почему мне?» - удивилась я, принимая подарок. «Отец сказал, иконка принадлежала его матери. В какой-то момент она отдала иконку ему со словами: «Для твоей старшей дочери, подаришь, когда придёт время». Почему-то отец решил, что это время пришло. Он передаёт иконку и говорит, пусть она будет у тебя». «Спасибо, я очень тронута, - расчувствовавшись, произнесла я и добавила: - Но кто же здесь изображён? И что написано на обратной стороне?» «Не знаю, отец мне этого не сказал, да, наверное, он и сам не знает», - ответила мама. Иконка была вся чёрная, лишь кое-где проглядывался характерно красноватый для меди оттенок. Разглядывая, мы поняли, что на иконке изображен чей-то лик, но чей, было непонятно. На обратной стороне прощупывались какие-то буквы, но прочитать надпись было невозможно. Я положила драгоценный подарок в коробочку, в ящик трельяжа и надолго забыла о нём. Вспомнила вскоре после того, как муж, напитанный высокими чувствами, находящийся под впечатлением от посещения Иоанновского женского монастыря, вернулся из Петербурга. После того, как, приняв решение продать свою дачу, мы лишись привычного места отдыха. Неудача с Петербургской сделкой сильно пошатнула бизнес мужа, не было денег оплачивать учёбу детей.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Закончился учебный год, началось лето. Как-то я, не ожиданно для самой себя, открыла ящик трельяжа, достала чёрную иконку и надела её на себя, прицепив на ту же цепочку, на которой висел и крестик. В этот день мы ездили на причастие к отцу Александру. Приехали обратно радостные, весёлые, правда, немного раздосадованные, что забыли спросить у батюшки, кто может быть изображён на иконке? Решили, что спросим в другой раз. Я снова забыла о дорогом для меня подарке, правда, ненадолго. Вдруг, однажды, переодеваясь, заметила - иконка стала как будто бы светлее… Что такое? Сняла с себя, начала внимательно разглядывать. Точно, так и есть, посветлела… Не веря себе, спросила у мужа, не кажется ли ему, что иконка изменила свой цвет? «Кажется», - сказал муж и перекрестился. Но, спросил он, может быть, это оттого, что ты моешься, принимаешь душ, не снимая цепочки? - Может быть, - неуверенно ответила я и тоже спросила: - Но почему тогда она не посветлела после первого же, ну, после второго, максимум, после третьего душа? Почему посветлела сейчас, когда я давно из душа? Озадаченные, мы замолчали и решили приглядываться к иконке. Проходило время, но никаких изменений в иконке мы не замечали, и я перестала её разглядывать. В один из погожих дней ранним утром мы поехали всей семьёй на природу, в живописное ущелье, начинавшееся почти за нашим домом и протянувшееся к горам Алатау. Великолепные места, красота неописуемая: холодный горный ручей, бегущий по каменистому дну, заросли барбариса, зелёные полянки, солнце во всё небо! Взяли заранее приготовленную еду, сладкий чай, мячик, скакалку, бадминтон, сели в машину и поехали. Расположились на берегу речушки, чтобы слышать её журчание. Позавтракали, поиграли, набегались, насмеялись, нарвали ещё зелёных ягод и присели отдохнуть. - Что это? - воскликнул вдруг в величайшем волнении муж, указывая на вырез моей футболки, где виднелись крестик и иконка. - Она горит! Поняв о чём речь, я посмотрела на иконку, действительно, было такое впечатление, что она горела в моих руках.

Стал ясно виден чей-то чистый лоб, нос, стали видны самые выпуклые части иконки. Её середина начала как бы краснеть, приобретая присущий меди оттенок. - И правда, горит… - пролепетала я. Мы все притихли, рассматривая иконку. У всех было твёрдое убеждение, что она буквально разгорается на наших глазах. Признаюсь, всем стало немного не по себе. Мы быстро собрали вещи, остатки еды и поехали домой. Дома я сняла с себя иконку и положила рядом с кроватью на тумбочке. Пока мы ехали, иконка явно очистилась от черноты и увеличила своё сияние, стали видны чьи-то щёки, начало бороды… На обратной стороне проглядывались кое-какие буквы. Мы с мужем решили наблюдать, даже стали засекать время для верности нашего «эксперимента». Пятнадцать минут не смотрели на иконку, а по истечении назначенного времени с жадностью и некоторым страхом вновь принимались её разглядывать, находя все новые и новые изменения. Несомненно, иконка осветлялась. Постепенно, всё отчётливее выступил чей-то лик: высокий лоб, щёки, борода средней длины, плечи и даже такой элемент одежды, как епитрахиль, стал ясно виден. Мы перевернули иконку и с трепетом прочитали: «Преподобный отец Сергий, моли Бога о нас». Боже мой! Сергий Радонежский! Иконка Сергия Радонежского! Нашему восторгу, смешанному с благоговейным ужасом, не было предела. Всё ещё не веря очевидному, мы продолжили «эксперимент» и не смотрели на иконку какое-то время и вновь нашли изменения в ней. Стали видны брови, глаза, губы и сияющий нимб за головой святого. Ещё через какое-то время проступила окаймлявшая иконку полоска, украшенная мельчайшими лучиками-чёрточками. На этом процесс осветления иконы прекратился. Вся она горела, от неё исходил тонкий свет. Потеряв первичную черноту, из меднокрасной она превратилась в чистую, яркую, золотистую иконку с рельефным изображением преподобного Сергия Радонежского и рельефными отчётливыми буквами на обратной стороне. Мы ошеломлённо молчали. На следующий день, не дожидаясь нового причастия, мы помчались к отцу Александру. Рассказали всё, на что ба-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

тюшка спокойно ответил: «Чудо, дети мои. Вы стали свидетелями чуда. Такое изредка случается». «Но почему с нами? Что это означает?» - допытывались мы. «Никто не знает, почему чудо происходит в таком-то месте в такое-то время. На всё Божья воля!» Благословившись, мы уехали домой. Однако наш дерзкий ум был неспокоен. Мы продолжали мучиться сомнениями. И чтобы подтвердить или опровергнуть произошедшее, я вынула из коробочки, где лежала иконка, мой крестик, которым когда-то крестилась. Мой старый крестик. Носила в это время я другой, серебряный, тоже освящённый. Старый был сделан из меди. На нём посередине, на вертикальной части, располагалась рельефная фигура распятого Христа, бывшая, как и сам крестик, чёрной. Дрожа от волнения, положила старый крестик на тумбочку. Не передать охватившее нас чувство, когда мы увидели, что фигура Спасителя через некоторое время вся засияла золотистокрасным огнём… Крестик и рельефное изображение осветились! Смущённые, пристыженные, мы с душевным волнением смотрели друг на друга, испытывая в то же время неземной восторг. Хотелось думать, что Господь подаёт нам знак, и знак обнадёживающий, обещающий впереди одно только хорошее! Обещающий, что всё у нас уладится, что дела пойдут в гору, что долги закроются и что будут новые заработки, что бизнес укрепится, и всё будет замечательно! Однако какоето потаённое, скрытое за думами о хлебе насущном чувство беспокоило меня. Я не могла выразить его словами, не могла разобраться в нём, не могла выделить из той бури чувств, что одолевали меня, а потому ничего не сказала мужу, чтобы не расстраивать его и не лишать надежды. Как-то уж очень больно сжалось моё сердце, глубокая тревога пронзила его, когда мы, неверующие, закончив свои «эксперименты», замолчали. Да, мне очень хотелось верить, что Господь послал нам знак, означавший, что всё у нас будет хорошо. Но внутренний голос нашёптывал другое, что мне не хотелось слышать, не хотелось принимать, во что не хотелось верить. Поэтому я прогнала тогда свои плохие мысли и стала думать только о хорошем, только о том, что поданный нам знак - к лучшим переменам.

В дальнейшем, по жизни, как бы ни было нам тяжело, как бы ни было трудно, порой невыносимо трудно, я всегда цеплялась за ту мысль, за тот посланный нам сверху сигнал и снова и снова говорила себе: «Прекрати хныкать. Всё будет хорошо, Господь не оставит нас, коли помнил нас и тогда, значит, помнит и сейчас и чем-нибудь да поможет». И действительно, всегда, даже в самом ужасном, самом, казалось бы, безвыходном положении находился какой-то вариант, дарующий не только надежду, но и реальную помощь. ...Пишу эти строчки и смотрю на светлый лик святителя земли русской Сергия Радонежского, повторяя про себя: «Преподобный отец Сергий, моли Бога о нас». ...Много позже, спустя годы, когда мы прошли через социальную мясорубку, едва не погубившую нас, я поняла, сделав вывод из прочитанного, услышанного мною, поняла, что подобные знаки посылаются людям перед большими испытаниями, перед проверкой на духовную прочность, перед тем, как поставить человека в такие обстоятельства, когда приходится выбирать между Богом и противоположностью Ему. И только от человека зависит, поверить ли в то, что Господь, как любящий отец, никогда не оставит тебя, всегда что-нибудь да придумает, чтобы спасти своё грешное чадо, или отвернуться в противоположную сторону. Мы не отворачивались, ежесекундно твердя про себя: «Господи, спаси и помилуй нас грешных».

Венчание

Как только мой муж уволился из вооружённых сил, мы стали вести разговор о венчании. Всё ждали удобного случая, чтобы денег хватило съездить на Украину и там повенчаться, пригласив на торжество всех родственников. Но время шло, а деньги, необходимая сумма, не появлялись. Мы снова надеялись и снова ждали, а годы незаметно бежали вперёд, всё отодвигая и отодвигая исполнение нашего замысла. На все мои уговоры повенчаться запросто, как есть, муж отмахивался и говорил, что такое событие хотелось бы отметить в кругу родных, в кругу близких людей. Но вышло всё равно так, как вышло, как распорядился Господь. В двухтысячном году в нашей семье царило мрачное настроение. Денег на житьё не хватало. Я работала в гимна-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

зии, преподавала новый по тем временам предмет «Мировая художественная культура». Учебников не было, поэтому приходилось много заниматься самостоятельно. У меня была счастливая возможность после прохождения курсов по МХК, проводимых Государственным художественным музеем имени Кастеева, пользоваться научной библиотекой музея, где я готовилась к урокам, писала лекции, планировала семинары. Пользуясь случаем, много читала и по русскому деревянному зодчеству, по истории иконописи. В итоге мои занятия в библиотеке вылились в написание двух учебных пособий по мировой художественной культуре, по которым занималась наша гимназия искусств № 46. Зарплаты у педагогов были маленькими, но я умудрялась готовить слайды по наиболее интересным темам, чем сильно нарушала семейный бюджет. У мужа дела шли с переменным успехом. С трудом расплатившись с кредитом, они с казахским товарищем снова взяли у банка определённую сумму под большие проценты, потому что останавливаться в работе было нельзя, надо было продолжать эксплуатировать купленную на кредитные деньги сельскохозяйственную технику. Мы затянули пояса. Девочек пришлось забрать из частной школы и перевести в обычную, поближе к дому. Помню, время двигалось к Великому посту, когда я снова завела разговор о венчании. Неспокойно у меня было на душе, казалось, что именно венчание придаст нам силы, придаст уверенности в завтрашнем дне, обновит наши отношения, влив в них живительной энергии. Я настаивала на том, чтобы не тянуть и не ждать призрачных денег, непонятной поездки на Украину, а взять да и повенчаться. Муж нахмурился и предложил съездить посоветоваться с духовным отцом, который знал состояние наших дел. Утром поехали. Отец Александр выслушал нас, посмотрел на наши озабоченные лица и сказал: «Дети мои, осталось немного времени до начала Великого поста, когда уже нельзя будет проводить венчание. Соберитесь с духом и приезжайте, повенчаю вас, пока позволяет церковный календарь, и дело с концом». Благословившись, мы вышли из церкви. Пока ехали, вдруг на нас нашло такое настроение, что хоть сейчас под

венец! Но всё-таки одумались. Позвонили отцу Александру, предупредили, что решили венчаться. Выдержали небольшой пост, исповедались, причастились Христовых таин, а после, в назначенное время третьего марта приехали в Покровскую церковь с детьми и самыми близкими своими друзьями. Погода стояла слякотная, дорогу развезло после дождя, пока мы добирались до церкви, которая находилась на окраине города в деревне Покровка, машина была вся заляпана. Осторожно вышли, стараясь не испачкаться, выбирая сухие места пробрались до церкви, перекрестились, зашли. Я в длинном бело-голубом платье, с шёлковым шарфиком на голове, в лёгких туфлях. Муж в строгом костюме. Выглядим, как и наши гости, торжественно, празднично. Батюшка встретил нас у входа. Обручил нас, предложив нам трижды поменяться кольцами, затем вручил венчальные свечи и провёл вглубь церкви. Взволнованные, мы встали вдвоём на белое полотенце перед аналоем. Церемония длилась неспешно. Отец Александр и помогавший ему послушник провели обряд венчания. Когда над нашими головами наши свидетели вознесли венцы, мои глаза наполнились слезами счастья. После молитв вынесли чашу с вином, мы испили три раза вина, затем наши руки связали белым полотенцем и трижды провели вокруг аналоя. Пел хор. Вдруг выглянувшее из-за туч Солнце бросало свои лучи сквозь витражи на окнах, всё казалось необыкновенно возвышенным. Подведя нас к царским вратам, батюшка прочитал назидание на вечную жизнь вместе. Церемония закончилась. Наши дети и друзья кинулись поздравлять, целовать нас. Из церкви мы с мужем вышли потрясённые важностью, грандиозностью, неповторимостью только что произошедшего момента. С лиц не сходили улыбки, а в душе будто ангелы пели, так славно, так хорошо было нам! Но самыми счастливыми были наши дети. Ещё бы - побывать на венчании своих родителей! Такое не часто случается. Мы поехали домой. Была праздничная трапеза, были слова поздравлений, слова радости, слёзы умиления и слёзы счастья. Этот день невозможно забыть, и даже не потому, что он необыкновенен сам по себе, а потому что чувства,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

вызываемые венчанием, невозможно ни с чем сравнить, невозможно описать обычными словами. Надо призывать на помощь всю свою фантазию, чтобы отразить ту трепетную восторженность, которая нисходит на венчающихся, ту высоту минуты, которая повисает в воздухе в момент воцарения над головами супругов великолепных венцов, ту сердечную теплоту, которую люди испытывают, стоя перед аналоем. Кажется, ничего не изменилось с момента нашего венчания! Кажется, всё с внешней стороны в наших взаимоотношениях осталось прежним, но как же, между тем, всё поменялось! Поменялось ощущение друг друга, мы словно в буквальном смысле стали единым целым, наши мысли и чувства сблизились, произошло их взаимопроникновение, их слияние, их сцепление. Больше не существовало преград в понимании себя, в понимании друг друга. Мир заблистал яркими красками, и наше место в этом мире стало надежней, крепче, чем прежде. Ощущение, что ты не один, усилилось и разрослось, даруя ощущение свободы, когда ты вольна думать и поступать, как считаешь нужным, точно зная, что будешь понята. Из всего дальнейшего опыта могу сказать, что таинство венчания приоткрывает перед нами лишь часть своего религиозного смысла и его скромную внешнюю красоту, предлагая постигать этот смысл в течение всей последующей жизни, предлагая припадать к нему, как к духовному источнику, дарующему нам жизненную силу и указывающему направление, по которому следует идти.

Крах

В начале лета двухтысячного года случилось непредвиденное: сбежал напарник моего мужа по бизнесу, его товарищ казах, обеспечивающий поддержку в банке. Взял и сбежал, как сквозь землю провалился. И все обязательства перед банком автоматически легли на мужа… Включился счётчик, по которому нужно было еженедельно платить огромные проценты. Супруг долго сопротивлялся, выискивая всевозможные способы, чтобы уберечь бизнес и сохранить купленную сельскохозяйственную технику за собой. Однако всё было напрасно. Банк нажимал с каждым днём

всё сильнее и сильнее, оказывая на мужа и меня психологическое давление. Я, кажется, ничего не соображала, напуганная произошедшим. Времена были неспокойны, людей убивали за меньшие суммы, а тут - техника, купленная в кредит! Ночами я молилась - до головокружения, до полуобморочного состояния, молила Господа, чтобы он как-то всё устроил, благополучно бы устроил. Но нам готовились серьёзные испытания, о которых мы не могли и догадываться. Так, видимо, надо было. Дело кончилось тем, что клиенты, ждавшие от мужа зерна, силой отобрали всю технику, а банк забрал машину и квартиру. В одну минуту мы оказались выброшенными на улицу. Старшая дочь только-только закончила школу, мы не нашли возможности собрать её на выпускной бал, чему вначале огорчались, ещё не понимая всей серьёзности ситуации, а потом, сообразив, чем грозит нам банк, сумели отвлечься от этой хоть и важной, но всё-таки мелкой на фоне происходящего проблемы. Мы были настолько подавлены, что не могли принимать никаких решений, всё произошло очень быстро. Пока привыкали к новым обстоятельствам, оказались без своего угла. Надо было срочно освобождать квартиру, так как попрежнему тикал счётчик. Была опасность, во всяком случае, банк этим грозил, что мужа кинут в долговую яму. Ни о какой справедливости, ни о каких несовершеннолетних детях, которые остаются без жилья, ни о какой возможной пролонгации кредита, ни о чём вообще работники банка и слышать не хотели! А мы ничего не могли придумать, ошарашенные, буквально прибитые произошедшим. Вариант спасения был возможен, если бы банк согласился продлить кредит, но разозлённые бегством казахского товарища мужа люди из банка будто озверели, не реагируя ни на какие наши доводы, когда мы несколько раз ездили для разговора. Ничто не помогало. Было такое впечатление, что казахи радовались тому, что «русский» попался. Дело усугублялось тем, что нашу семью стал терроризировать азербайджанец, наш общий знакомый, который, вложив деньги в развивающийся бизнес мужа, исправно получавший с этого бизнеса свои законные дивиденды, те-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

перь, узнав о банкротстве компании, требовал свои деньги назад. На все наши разговоры насчёт того, что денег нет, что у нас всё, буквально всё отобрано банком и бандитами, он твердил лишь одно: верните деньги, иначе плохо будет. Приходил домой в наше отсутствие, угрожал детям, чем напугал их ужасно. Но всех больше напугалась я, ставшая бояться отпускать девочек одних в город, на улицу. Даже поход за хлебом, за угол нашего дома сделался для меня кошмаром. Пока кто-нибудь из детей бегал в магазин, я места себе не находила. Если же за какой-то надобностью выходила на улицу я, мне сразу мерещился злой азербайджанец, пришедший с ружьём к нашим детям. Стали собирать вещи, укладывая книги, одежду, кухонные предметы в картонные и деревянные ящики, которые выпросили в близлежащих магазинах. Большую часть одежды, обуви, своей и детской, связали в узлы и, набив ими багажник ещё не отобранной машины, отвезли в церковь, где всё это с благодарностью приняли. Времена были тяжёлые, многие люди, оказавшись в похожих с нами ситуациях, потеряв работу, не имея средства к существованию, нуждались в самом необходимом. Большую часть мебели отдали знакомым: матери-одиночке, воспитывающей маленького сына, и столяру-строителю, оставшемуся без работы. Другую часть мебели сгрудили в гараж, который у нас почему-то никто не требовал, может быть, о нём просто забыли, не подумали, что можно и гараж отобрать. Сами переехали в крохотную двухкомнатную квартиру в соседнем дворе, найдя её по объявлению в газете. С собой забрали все книги, не решившись перенести их в гараж, где водились мыши. С деньгами помог московский друг мужа. Узнав про наши дела, он, не дожидаясь с нашей стороны просьбы, или намёка на просьбу, сам выслал нам деньги, чем выручил нас неимоверно. Можно сказать, буквально спас, мы избежали мытарств, унижений, в противном случае пришлось бы проситься к кому-нибудь на проживание! Такой человек, справедливости ради нужно сказать, за всю нашу историю был один. Но слава Богу, что он был! Что такой человек оказался среди нас. Забегая вперёд, хочется сказать о том, что среди незнакомых или малознакомых людей, не раз подав

ших нам кусок хлеба, оказалось больше добрых, отзывчивых, чем среди бывших друзей-товарищей. В большинстве своём люди, наши добрые, как мы считали, знакомые, наши товарищи, наши друзья по шашлыкам и совместным праздникам, свидетели нашего недавнего венчания стали чураться нас, как только узнали, что мы попали в неприятную ситуацию, связанную с кредитом, что мы остались в буквальном смысле без копейки денег. Что ж, за это винить никак нельзя. Люди пугаются чужих невзгод, очень пугаются, будто боятся, что это страшная вирусная инфекция, и можно заразиться. Иначе я не могу себе объяснить, почему вчерашние друзья вдруг отвернулись от нас. Никто не стал искать нас, когда мы съехали с нашей квартиры. Наши крестники, которым мы каждый год развозили по домам благодатный огонь из Никольской церкви, куда огонь самолётом доставлялся из Иерусалима в светлый праздник Пасхи, никто из наших духовных детей не вспомнил о нас… Поначалу я недоумевала, расстраивалась: мы не сделали им ничего плохого, ведь мы не связаны были денежными отношениями, наши взаимные симпатии основывались на единстве взглядов, интересов, на общем досуге. Куда вдруг девались доброжелательность и тепло? Нам было непонятно, но долго рассуждать на эту тему было некогда, да и не хотелось, не было сил. Происходила переоценка ценностей, всё виделось в другом, ином, чем до нашего банкротства свете. Кроме того, надо было беречь душевные силы для предстоящей, в новых условиях, жизни. Какая она будет? Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Будущее виделось в густом тумане. Можно было бы отправить девочек к моим родителям, но мы настолько привыкли быть вместе, что для меня это было едва ли не тяжелее, если бы они уехали в Хабаровск. Так мы были все на виду друг у друга, каждый поддерживал другого, согревал любовью, без чего выдержать этот кошмар было бы невозможно. Мы вполне осознанно решили и дальше держаться одной командой. Азербайджанец продолжал нас преследовать и в съёмной квартире, требовал отдать паспорта, грозился поселиться у нас, чтобы стеречь нашу семью, чтобы мы от него не сбе-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

жали. Не верил, что квартира была арендованная, что снимали мы её на деньги другого человека, не на наши деньги и требовал, чтобы мы отдали квартиру ему. С владельцем квартиры нам не хотелось азербайджанца знакомить, чтобы не испугать ничего не подозревающего человека, чтобы хозяин не выгнал нас... Мы прожили в квартире год. Как жили? На что? Я уволилась из гимназии, не в силах встречаться с детьми, не в силах скрывать своё настроение от коллег. Дала объявление в газете, взяла несколько учеников-иностранцев, желающих изучать русский язык, и стала зарабатывать небольшие деньги. Мне помогала наша старшая дочь - младшая в это время училась в восьмом классе - тем, что тоже давала частные уроки по английскому языку. Да плюс к этому небольшая, из-за неполной выслуги лет, пенсия мужа. Так мы и жили, умудряясь платить за квартиру и иметь пропитание. Мы со старшей дочерью занимались русской литературой двадцатого века. Дочь была несильна в сочинениях, вот мы и решили наверстать упущенное, восполнить некоторый пробел в обучении. В дальнейшем, когда, спустя несколько лет, дочь училась в английском университете, она говорила, что домашние уроки очень ей помогли в написании эссе по различным предметам, которые она изучала на английском языке. Муж, похудевший, осунувшийся, бегал по Алма-Ате в поисках работы, в надежде как-то поправить свои дела, но толку от его усилий было мало. Азербайджанец не давал и шага шагнуть, требовал денег, мешал, злился, угрожал. Казалось, он бы спокойнее принимал невозможность возврата своих денег, если бы увидел, что мы находимся на помойке, что упали на самое дно жизни, откуда нет возможности подняться. Вот тогда, да, наш преследователь порадовался бы и, возможно, отстал. Но, видя, что мы не сдаёмся, что продолжаем каким-то образом существовать, жить, что-то едим, во что-то одеваемся, где-то работаем, видя всё это, он жутко бесился. Всё это при том, что человек имел две квартиры, две машины и, вообще, был небедным… Отец Александр морально поддерживал нас, убеждая, что Господь не оставит нашу семью, протянет руку помощи. Мы верили в это, верили назло обстоятельствам, не

предвещавшим ничего хорошего, назло недругам, радующимся нашим неудачам. Я день и ночь молилась о здоровье всех нас, просила у Господа помощи и защиты, и верила, верила, что осветление нагрудной иконки - это всё же хороший знак, знак того, что Господь помнит о нас, любит. А коли помнит, так и не оставит, думала я, умываясь слезами. Стоя перед иконой Покрова Пресвятой Богородицы, иконой, купленной в Покровском храме в день нашего венчания, я молила Бога, чтобы он послал на меня, и только на меня болезни, чтобы болезнями этими я взяла бы на себя всю тяжесть выпавших на долю семьи переживаний, таким образом уменьшив их. Чтобы дети и муж освободились за счёт моих болезней от испытаний, которые, я видела это, готовила им судьба. Я молила Бога, чтобы пожалел мою семью, направив весь свой гнев за наши грехи только на одну меня. Господь услышал. В этот период я получила иммунное заболевание, которое не лечится, так и пребываю теперь с ним, помня о своих молитвах и будучи уверена, что Господь уберёг нас от многого. В конце учебного года, весной, мои ученики разъехались, мы жили на зарплату дочери, которая переживала, что не смогла продолжить учёбу в высшем заведении. Подумали и решили на сэкономленные в течение года деньги ехать в Петербург. Дочь, мечтавшая о факультете международных отношений, хотела попробовать поступить на бюджетное отделение Петербургского университета. Поездку запланировали на середину июня, благо, в Петербурге было где остановиться - у мужниной двоюродной сестры. Мы списались, сестра мужа ответила, что с радостью примет нас. Решено было, что поедем втроём, я с девочками, а муж останется в Алма-Ате с надеждой найти работу и хоть как-то, но вернуться к своему бизнесу. В это же приблизительно время, в начале весны, в нашей жизни появилось живое существо, собака. Она скрашивала наш невесёлый быт. Как-то мы со старшей дочерью вышли в магазин. Идём, разговариваем. Вдруг видим рядом с собой маленькую рыженькую худющую собачонку. Так и вьётся вокруг ног, так и вьётся. Чья-то помесь с терьером. Мы шикнули на неё, желая отогнать. Собака не

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

уходит, а прямо липнет к ногам. И пока мы шли вниз целую остановку, бежала за нами. Зашли в магазин. Собака уселась перед входом и ждала, когда мы выйдем, и снова увязалась за нами. Забегает вперёд и норовит в глаза заглянуть, как будто что-то выпрашивает или силится сказать. Мы были тронуты такой привязчивостью и решили собачонку накормить. Позвали за собой на третий этаж, пригласили зайти. Собачка сжалась вся и боком, боком вползла в квартиру. Глядя на её скромное поведение, мы все рассмеялись. Помыли гостью в ванной. С мылом. Трогательно было видеть, как послушно, как податливо собака терпела незнакомую для неё процедуру, всем своим видом говоря: только не выгоняйте, только не выгоняйте. Потом мы тщательно вытерли и накормили её, отчего та похорошела, на глазах превратившись в пушистое чудо, и стали выпроваживать за дверь. Собака ни в какую не давалась, не уходила! Сделалась, как камень, сжалась в клубок, лежит у дверей, невозможно вытолкать! Кое-как я всё-таки передвинула собаку из квартиры на лестничную площадку и закрыла дверь. Собака как принялась лаять! Изо всех своих собачьих сил. Подняла такой шум, что выскочили соседи и стали друг у друга спрашивать, чья это тварь. Пришлось мне выйти, извиниться, сказать, что это мы имели неосторожность накормить бродяжку. Затем я выманила собаку из подъезда и увела подальше от дома. Грозно притопнула, не разрешая бежать за мной. Несчастная отстала. Вечером после ужина начался ливень. Дождь шумел за окном со страшной силой. У нас было приоткрыто окно в большой комнате. Вдруг слышим заливистый громкий лай. Выглянули, а под окнами во дворе сидит наша собачонка. Надрывается, заходится в лае, смотря на наши окна. Что было делать? Я вышла под дождь и завела настырное существо домой. Так собака у нас и осталась, назвали мы её Лоркой. Она оказалась необычайно умным, всё понимающим, весёлым существом. Откормилась, отоспалась, шерсть её заблестела, во время прогулок люди оборачивались на нас и спрашивали, что за порода, и не верили, когда мы отвечали, что это дворняжка.

Отъезд

Так вот, мы решили ехать в Петербург. Договорились, что муж остаётся с собакой, всё живое существо будет дома! Тем более она очень привязалась к мужу, почувствовав в нём хозяина. Денег не хватало. На сэкономленную сумму мы могли купить лишь один билет. И не знали, что предпринять. Оставаться в Алма-Ате с детьми я не могла, всерьёз опасаясь за нашу, мою с детьми, безопасность, думая, что с нашей помощью, вернее, через вредительство нам, азербайджанец может оказать давление на мужа. Что-то нас останавливало, чтобы попросить у родных. Вероятно, страшило, что, рассказав все подробности, мы смертельно напугаем и тех и других родителей. Все еще теплилась надежда, что всё утрясётся, что муж сумеет исправить ситуацию. Чувства, которые владели нами, были самыми противоречивыми. То мы готовы были срочно бежать, куда глаза глядят, лишь бы вон из Алма-Аты, то говорили себе: здравый смысл возобладает, никто не посмеет навредить ни нам, ни детям. Как только в размышлении мы доходили до этого места, как тотчас пугались и решали, что всё-таки мне с детьми надо на время уехать. Пусть дочка попробует поступать в университет. Вдруг да поступит, хотя мы и понимали, что наступили такие времена, когда без денег никуда. В отчаянии оттого, что негде достать денег, мы сделали объявление в газете о продаже Остромирова Евангелия, самого дорогого, что у нас было. Никто не позвонил. Тогда мы каким-то образом нашли адрес известного в Алма-Ате коллекционера господина К. и отправились к нему в офис. Нас приняли, но от покупки отказались, объяснив, что такая книга уже есть в коллекции. Действительно, нас подвели к витринам, в одной из которых под стеклом лежало Остромирово Евангелие, точно такое же, как у нас. Удручённые, мы покинули офис. Вышли на улицу, стоим, снова решаем, что делать? Оставаться в городе или отправляться в Петербург? Где взять денег на билеты? Я неожиданно предлагаю ехать сейчас же в Никольский храм и посоветоваться с первым из священников, кто нам

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

попадётся навстречу. Так и сделали. Положили драгоценную книгу в сумку, сели на автобус и поехали в церковь. Первым, кого мы увидели сходящим по ступенькам, был настоятель храма отец В. Мы бросились к нему. Видимо, лица наши были таковы, что отец В. тотчас остановился и стал внимательно нас слушать. Мы, как могли быстро, насколько это было возможно кратко, рассказали о нашей ситуации. Отец В. как будто нас и ждал. Он всё понял, разом ухватив суть наших сбивчивых рассказов. И сказал: «Бывают такие минуты, когда нужно бежать, чтобы защититься, Господь это не запрещает. Благослови вас Бог, ангелахранителя вашей семье». Мы поцеловали протянутую руку и посторонились, пропуская Батюшку. У меня появилась мысль, которая обрадовала меня. «Пойдём в библиотеку!» - быстро произнесла я, и мы пошли в сторону здания, где находилась воскресная детская школа и православная библиотека. «Что ты хочешь сделать?» удивлённо спросил муж, следуя за мной. «Мы подарим Остромирово Евангелие Никольскому храму». - радостно ответила я. «Молодец! Правильное решение!» Мы зашли в библиотеку. Поздоровались и обратились к сидящей за столом матушке в монашеском одеянии. Объяснили, что хотим подарить церкви Остромирово Евангелие и вынули книгу из сумки. Матушка от неожиданности всплеснула руками. «Ах, - сказала она, - Слава Богу!» и приняла книгу из наших рук. Мы засмущались, видя, что монахиня не знает, как нас благодарить, слишком неожиданный был подарок, и, попрощавшись, направились к выходу. «Скажите! - услышали мы вослед. - Кого вспоминать в молитвах о здравии? Кого благодарить? Как вас зовут?» На секунду остановившись, мы назвали свои имена и вышли из библиотеки. Никогда за последнее время мы не чувствовали себя так спокойно, так радостно, так легко и счастливо, как в тот момент, когда покинули помещение библиотеки. Позже я думала, и продолжаю сейчас думать, пребывая в уверенности, что так оно и есть. Не молитвами ли монахинь спаслись мы? Не эти ли женщины в тёмных одеждах, вспоминая нас перед алтарём, помогли нам, вымолив у Господа, чтобы мы избежали чего-то страшного?

Думаю, что это именно так. Мысль, что единственная книга из нашей большой домашней библиотеки, выброшенной вскорости нашими хозяевами на помойку, попала именно в церковную библиотеку, эта мысль до сих пор согревает меня. Вскоре после этого кто-то из знакомых мужа отдал ему давешний небольшой долг, которого нам как раз хватало, чтобы доехать до Петербурга и некоторое время пожить там. Мы с девочками собрались, взяв с собой только летнюю одежду, рассчитывая, что максимум через два месяца мы вернёмся, и поездом уехали в Петербург. Это было пятнадцатого июня две тысячи второго года.

Встреча

В Петербурге нас встретила тётка мужа (по отцу) и его двоюродная младшая сестра, приятная пышнотелая черноглазая молодая женщина. Поселив нас в коммунальной квартире, в тёткиной комнате, родственники уехали на дачу на Финское взморье. Мы были предоставлены сами себе, никем не стесняемые. Прожили мы в Петербурге до начала августа. Пока были деньги. Старшая дочь сдала вступительные экзамены в университет, но не поступила, не хватило одного балла. Очень расстроилась, выходило, что пропадал ещё один год для учёбы. Оставалась надежда, что можно пойти учиться в Алма-Ате на коммерческой основе, если у мужа поправятся дела. Никак не хотели мы понимать тяжести своего положения. Казалось, пройдёт немного времени, вот ещё чуть-чуть и всё наладится, станет как прежде. Однако ничего не налаживалось, а только усугублялось. Красоты северной столицы не прошли мимо нас. Петербург поразил наше воображение своими просторными улицами, по которым гулял ветер, растрёпывающий причёски. Мы устали с ним бороться и уже не обращали внимания на то, что, выйдя на улицу, сразу превращались во взлохмаченных людей. Воздух был совсем не похож на тот, к которому мы привыкли. Пахло близким морем, свежестью, просторами, рыбой. Очень нам это нравилось! Стояли белые ночи, восхитившие нас. Мы гуляли по городу часами, заходили в церкви, музеи, парки и скверы, гуляли по берегу

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Невы, только вот белой ночью так и не решились выйти посмотреть, как разводят мосты. И ждали хороших вестей из Алма-Аты, чтобы вернуться домой. Первое время муж выходил на связь. Звонил, и даже говорил о том, что появилась надежда, что он заработает денег, вышлет нам на билеты. Мы цеплялись за эти слова, верили, ждали, пытались успокаивать себя и строили планы насчёт старшей дочери, насчёт её возможной учёбы. В конце июля муж перестал звонить. День не звонил, два не звонил, неделю не звонил, две… На наши звонки не отвечал. Мобильный его телефон вообще перестал подавать какие-либо сигналы, когда я пыталась дозвониться. Было такое впечатление, что звоню в пустоту. Мы не знали, что и думать, все страшно напугались. Самое ужасное, что было некому позвонить, чтобы что-то узнать о муже. Я бы позвонила и азербайджанцу, но не знала номера его телефона, а больше было не кому… с друзьями мы давно не общались. Мы позвонили в Нежин родителям мужа и попросили денег. Когда получили, сразу же купили билеты на поезд и уехали на Украину. Конечно, родители знали в общих чертах о наших делах, но то, что всё обстоит так плохо, об этом они не догадывались. Радость от встречи была омрачена мыслями о муже, который так и не подавал о себе вестей. Свекровь постоянно повторяла: «Хай Бог милуе. Усё будэ добрэ, усё буде гарнэ». Свекор то и дело курил, хмурил брови. Я тоже день и ночь молилась, просила, чтобы молились и дети. Муж позвонил неожиданно, когда мы уже совершенно отчаялись. В конце августа, из Киева. Сказал, что приехать не может, так как связан некоторыми обязательствами перед человеком, с которым сейчас находится, но ждёт нас в Киеве. Что соскучился, любит и очень волнуется за нас. Мы выехали на следующий же день первой электричкой. Встреча произошла на вокзале. Трудно передать нашу радость. Мы видели друг друга, мы были все вместе, вся наша семья! Казалось, выше этого ничего нет и кроме этого ничего не надо. Мы присели в зале ожидания и проговорили несколько часов. Муж рассказал следующее. Оказывается, уехали мы вовремя. Азербайджанец вконец озверел и потерял все человеческие чувства.

Как-то вечером он приехал к нам домой. Узнав, что меня с девочками нет в Алма-Ате, впал в бешенство. Схватил сотовый телефон мужа и сломал, с силой ударив об пол. Затем приказал следовать за ним, в машину. Выехали далеко за город в лесное предгорье. Вышли из машины, азербайджанец вынул из багажника ружьё, передёрнул затвор, приводя оружие в боевую готовность, и прицелился в моего мужа. «Говори, где твоя семья? Где хранишь деньги? Застрелю!» И видя спокойный взгляд своего бывшего товарища, рассвирепел ещё больше. Отбросил в сторону ружьё и ударил. Они подрались. Азербайджанец заскочил в машину и умчался, муж всю ночь добирался до города. Он решил, что дальше нельзя рисковать, не нужно дожидаться беды. Утром долго думал, что же делать с собакой. Отдать Лорку было некому. «Сел я на диван, рассказывал муж о своих злоключениях, и заплакал. Первый раз в жизни заплакал. Гляжу на собаку и плачу. Всё, произошедшее за последние годы, сошлось в этой собаке, так мне её стало жалко, просто жуть. Не себя жалко, не вас, которых не видел два месяца, а приблудную собачонку». Представила я эту картину, сидя в зале ожидания киевского вокзала, и тоже заплакала. Муж дождался, пока я вытру слёзы и продолжил: «Позвонил по телефону, узнал, где находится собачья гостиница, взял на всякий случай свой заграничный паспорт - это плюс к внутреннему свидетельству, которое мы всегда носили с собой, - сгрёб Лорку в охапку и отвёз в приют. Посмотрел собаке в глаза на прощанье, чуть опять не заревел и бегом, как был, отправился на вокзал, домой не стал заезжать, опасаясь, что там меня уже поджидает азербайджанец». Муж упросил бригадира поезда проехать до Астаны без билета. Не перестаю удивляться: бывает же такое! Бригадир разрешил. Видно, было в глазах моего супруга нечто, чему невозможно было отказать. Приехав в Астану, он умудрился найти своего старого знакомого. Рассказал вкратце свою историю. В ответ знакомый попросил сопроводить его в Москву, куда он собирался ехать по делам бизнеса. Муж согласился. Так вышло, что, не собираясь покидать Казахстан, не думая оставлять квартиру с нашими вещами, за которую надо было скоро платить, он вынужден был уехать из страны.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Муж, как и мы, тоже не верил, что не вернётся назад. В этой связи я все время думаю: если бы мы внимательнее прислушались к словам благословлявшего нас отца В., тогда, в Никольской церкви! Мы бы подумали о том, что нужно срочно и навсегда уезжать из города. Тогда, возможно, мы взяли бы с собой все свои документы, дорогие сердцу иконы, крестик, который мне подарила свекровь, который принадлежал ещё её бабке, фотографии, кое-что из одежды. Так нет же! Наша беспечность не поддаётся ни пониманию, ни объяснению. Мы с детьми уехали с одним чемоданом, где были только летние вещи, а муж и вовсе уехал в том, что на нём было в тот момент. Все наши документы, все иконы, всё самое нужное и дорогое сердцу осталось в съёмной квартире. И книги. Очень много книг на разные темы. Муж говорил о том, что он будет находиться какое-то время в Москве, помогая своему товарищу в его делах, за что получал небольшие деньги. Вот тут нам стало окончательно понятно, что обратного пути нет. Нет возврата в Алма-Ату. Договорились, что как только у мужа будут деньги, он вызывет нас к себе в Москву. Попрощались со слезами на глазах, с молитвой на устах, в надежде скоро встретиться. Мы поехали с девочками в Нежин, муж отправился по своим делам. ...В Москву мы приехали в сентябре. Как только сняли однокомнатную квартиру, сразу позвонили в Алма-Ату, чтобы предупредить хозяина о том, что мы съехали. Номер долго не отвечал, но однажды всё-таки попали на хозяина. Мой муж извинился и попросил подождать некоторое время с оплатой за две недели аренды. И попросил, снова и снова извиняясь, перенести наши книги и коробки с фотографиями в гараж, ключ от которого хранился в кухонном столе. А лежавшие в тумбочке документы попросил выслать нам, сказав, что это очень, очень важно для нас. Хозяин грязно выругался и повесил трубку. Мы обескураженно посмотрели друг на друга. Не хотелось думать о том, что произойдёт с нашими вещами, в особенности же - с документами, среди которых были наши аттестаты, дипломы, пенсионное мужнино удостоверение, его афганское удостоверение, свидетельство о браке, свидетельство о рождении старшей дочери, свидетельства о крещении, венчании и множество иных менее важных документов.

Младшая дочь пошла в школу. Вот тоже удивительное дело: её взяли в школу безо всяких документов, просто взяли и всё, когда я с детьми заявилась к директору. Видимо, в то время было много историй, похожих на нашу, что директор особо нас не расспрашивал. Нам со старшей дочерью предложил учительствовать, узнав, что я филолог, а дочь имеет Лондонский сертификат Британского совета по английскому языку. Но мы не пошли, постеснялись своей одежды, вернее, отсутствием таковой. Да и не было уверенности, что мы пробудем долго в Москве. Из Хабаровска от наших родных мы получили вскоре посылкой тёплые вещи, которые мама с сестрой собрали по соседям. Всё с чужого плеча, выглядели мы неуклюже. Я была одета в широкие чёрные брюки, серые со шнурками туфли и в кожаную рокерского вида куртку, всю в заклепках и пряжках. Муж ходил в куртке и брюках моего отца. Приближались холода, как нам защититься от них, мы не представляли. В декабре товарищ мужа, закончив свои дела, уехал в Астану. Оставаться дальше в столице было незачем.

Свято-Успенская Почаевская Лавра

Мы приняли решение ехать в Киев, в родной мужу город, где было много его одноклассников и сослуживцев, вернувшихся в Киев в начале девяностых годов из разных мест бывшего Советского Союза. Первые две недели после приезда мы прожили у его двоюродного брата. За это время супруг определился с работой, старые товарищи приютили, приняли в свою компанию. Он стал зарабатывать, хоть и нерегулярно, какие-то деньги, на которые мы смогли снять небольшую квартиру в районе Сырца, недалеко от Бабьего яра, грустного места, известного нам по истории. Младшая дочь пошла в школу, старшая - преподавать английский язык в университет на курсах иностранного языка, ну а я оставалась дома по хозяйству. Весной 2003 года мы, преодолев стыд, сделали попытку встретиться с московским товарищем мужа, когда-то выручившим нас деньгами. Стыд - потому что не отдали старый долг, а хотели вести разговор о какой-нибудь постоянной работе. Но Господь распорядился так, что мы не встрети-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

лись. Денег на поездку не было. Мы сдали в ближайший ломбард наши золотые обручальные кольца, мои серёжки, подаренные мужем ко дню нашей свадьбы, подаренные мне мамой ее золотые часы и турецкий золотой браслет - всё моё богатство, которое у меня было. Получили деньги и выехали, без звонка, поездом в Моск ву. Однако товарища на тот момент в городе не оказалось, мы уехали ни с чем. Пока ездили, ломбард обокрали, выкрали в том числе и наши вещи. Нам вернули мизерную часть денег от стоимости залога. После этого мы стали с мужем носить как обручальные кольца те серебряные колечки с надписью: «Господи, спаси и сохрани мя», которые я купила для всех членов нашей семьи в Спасо-Преображенском соборе в Петербурге. В Киеве мы столкнулись с таким фактом - не могли найти высшее учебное заведение, где бы старшая наша дочь могла учиться на русском или английском языке. Везде преподавание велось только на украинском! Причём, минуя подготовительный курс, рассчитанный на изучение языка, на котором будет происходить дальнейшее образование. Это нас сильно беспокоило. Остаться без образования - такое не укладывалось в наших головах. Пока жили в Киеве, делали попытку несколько раз позвонить хозяину в Алма-Ату, чтобы сообщить, что готовы выслать деньги, только хотим знать состояние наших вещей. Но всякий раз, попадая на него, слышали в ответ ругательства. Человек на том конце провода бросал трубку. Мы не знали, что и подумать. Последний раз, наверное, в 2004 году, хозяин прокричал, что «вы у меня попляшете! Всё ваше барахло я выкинул на помойку!» И всё из-за того, что мы не предупредили о своём отъезде, вовремя не заплатили за две недели, и не вывезли свои вещи. Боясь верить словам хозяина, я решила перестраховаться и начала действовать. Сначала позвонила, потом написала и разослала письма, в которые вложила копию своего паспорта, чтобы было ясно, от кого письмо. Разослала в Забайкальск и в посёлок, где родилась старшая дочь, с просьбой выслать мне копию свидетельства о браке и копию свидетельства о рождении девочки. Не особенно верила в успех предприятия и оказалась неправа. И в первом и во втором

местах нас помнили! И без проволочек, без задержек выслали требуемые копии документов. Благодарности нашей не было предела! Полна земля русская добрыми, отзывчивыми людьми. Копию моего диплома об окончании Омского государственного университета помогла раздобыть моя студенческая подружка. Так, понемножку мы собрали самые важные свои документы. В конце 2003 года у мужа случилась командировка в Китай. Одна компания отправила его в эту страну как человека, свободно владеющего китайским языком. Там он случайно повстречался со своим бывшим алма-атинским сослуживцем, уволившимся в начале перестройки и сразу же начавшем работать в Китае. Сослуживец тот очень нуждался в напарнике. Выполнив поручение, муж вернулся в Киев, чтобы сказать нам, что для пользы дела надо ехать в Китай, чтобы зарабатывать деньги. Для меня это было неожиданностью, но я понимала: китайский язык - это самое верное средство заработка для моего мужа. В то время Китай только начал открывать свои границы для иностранцев, это было благодатное время для работы в этой стране. В марте 2004 года муж снова улетел в Китай. Я как раз лежала в больнице с обострением своей болезни. Собственно, ложась в больницу, я ещё не знала своего диагноза. Ноги и руки мои периодически болели, начиная с того момента, как мы переехали на съёмную квартиру в Алма-Ате, но я не обращала внимания, изредка принимая обезболивающие препараты, тем самым давая болезни развиваться. Да и времени, возможности ходить по больницам у меня не было. В Киеве же, перед отъездом мужа, у меня страшно опухло левое колено, так, что невозможно было ступить на ногу. Только по этой причине легла я в больницу, где мне поставили наконец диагноз, после чего принимаю определённые препараты, чтобы контролировать болезнь. Делать было нечего: соглашаться с мужем насчёт Китая или не соглашаться так вопрос не стоял. Решили, что мы с девочками приедем позже, как появятся деньги на дорогу и уверенность, что можно будет снять квартиру. А главное, нам с младшей дочерью пришло время получать паспорта: мне - по причине истечения срока действующего докумен-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

та, а дочери - по причине исполнения ей шестнадцати лет. Как мы собирались решать эту проблему, было неизвестно, но, как всегда, надеялись, что Господь подскажет. Так что, муж улетел, а мы остались. Вскоре после больницы мне удалось съездить на радоновые ванны в Западную Украину. Никогда не забуду паломничества, совершённого из санатория в Свято-Успенскую Почаевскую Лавру, находившуюся в городе Почаеве, что в Тернопольской области. Выехали коллективом человек двадцать на автобусе поздним вечером, двигались всю ночь и рано утром, когда ещё туман окутывал землю, когда ещё не открыли ворота в священную обитель, приехали на место. Дождались, когда откроют ворота и зашли на территорию Лавры. Я готовилась к исповеди и причастию, поэтому, отстав от группы, поспешила в Успенский собор, где только что началась служба. Церковь была полна народу. Запах стоял медовый! То ли от свечей, то ли с улицы нанесло - травы луговые вокруг монастыря пахли изумительно. Исповедовавшись, не удержавшись от слёз во время исповеди, причастившись Христовых таинств, причастившись в святом месте, я испытала душевный, ни с чем не сравнимый восторг. Я забыла про свою болезнь, про Китай, про то, что дочери негде учиться. Было такое чувство, что сбросила с себя весь груз последних тяжёлых во всех отношениях лет. Будто кто-то твёрдой рукой взял и снял с моей души камень забот, камень волнений, оставив взамен чувство обновлённости, чувство новорождённости, чувство светлой радости, когда всё впереди кажется только в хорошем, оптимистичном свете, когда плохие мысли уходят, заменяясь на доброе, вечное. Помню старинный Троицкий собор, подземный храм Иова Почаевского, где хранятся мощи преподобного Иова Почаевского, отпечаток правой стопы Божьей Матери, к которой приложилась с душевным трепетом и надеждой на избавление от тягостных дум, и самую главную святыню монастыря - лучезарную Почаевскую икону Божьей матери, которая медленно опускается из-под купола храма… Всё это невозможно забыть, как невозможно забыть общий дух, витающий в Почаевской Лавре.

Там можно присесть на улице в любом местечке и, любуясь видами храмов, часовни, летним алтарём или зданием, где помещаются кельи монахов, думать о Боге, о божественной сущности всего земного. В Лавре это чувствуется как-нигде более. Я заметила это, когда много лет назад была в первый раз в Киево-Печерской Лавре. Тогда мне показалось, что я не на земле, а на небе, такое светлое, радостное, почти неземное чувство овладело мной. Как и в Петербурге в Свято-Троицкой Александро-Невской лавре, где мы были с девочками. Там было такое же чувство, что земной мир и небесный поменялись местами. С отъездом мужа в Китай мы загрустили, но старались не подавать вида. Каждый внутри переживал о потере всех наших вещей, всё, что было дорого каждому из нас, осталось далеко, в Алма-Ате, и неизвестно было, сумеем ли мы вызволить наше имущество. Девочки уже были взрослыми, всё понимали, но лишних вопросов не задавали, видя, что мне и без того нелегко. А у меня вскоре появилось место, где я могла украдкой всплакнуть, и, надышавшись святым воздухом, помолившись святым иконам, добавить себе мужества и немного успокоиться.

Кирилловская церковь

В двух остановках от нашего дома находилась одна из старейших киевских церквей, построенная на месте Кирилловского монастыря в двенадцатом веке. Белокаменная, монументальная, со стенами, достигающими толщины в два метра, с зелёными куполами, церковь понравилась мне своей уютностью, камерностью, намоленностью, своим особым духом. Это было печальное место. Ещё во времена Екатерины II в восемнадцатом веке монастырь был упразднён, на его территории была создана больница, а в советское время там организовали психо-неврологический диспансер, действующий по настоящую пору. Долгое время храм стоял как музей, но когда мы жили в Киеве, в нем уже происходили церковные службы по праздникам и воскресеньям. Я приходила в церковь и, если не исповедовалась, не причащалась, то просто садилась на один из стульев в уголочке храма и сидела, разглядывая настенные фрески,

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

алтарь, в оформлении которого в девятнадцатом веке участвовал Михаил Врубель, дышала церковным воздухом и тихонечко плакала. О чём конкретно плакала, я не знаю. Но мне было невыразимо грустно, грусть теснила сердце, слёзы сами наворачивались на глаза. Я могла сидеть так сколько угодно, душа моя постепенно просветлялась, слёзы переставали течь и, помолившись, поставив свечки, успокоенная, я уходила из церкви. И так - до нового визита сюда. Нравился мне этот храм, всё в нём было как-то очень значимо, по-церковному, очень по-настоящему. От стен веяло древностью и чем-то ещё, что заставляло меня плакать, и что, в то же время, сильно успокаивало. Что это было? Присутствие духа святого, присутствие самого Господа нашего? Присутствие Бога-отца? Вне сомнения! Ибо только Святая Троица может так задеть нашу душу, что она откликнется слезами. ...Летом 2005 года старшая дочь улетела в Китай. Появилась возможность учиться в английском университете. Мы все обрадовались, однако нам, оставшимся в Киеве вдвоём, стало ещё печальнее. Год мы как-то продержались, а летом 2006 года решили ехать в Хабаровск и уже там ждать, когда нам сделают паспорта. Мой муж и его товарищ нашли когото по телефону в Алма-Ате, кто взялся за деньги сделать мне и дочери паспорта. Тогда ещё всё не было так строго, поэтому наше присутствие было не обязательным. Я всё время удивлялась и продолжаю удивляться: как муж доверился незнакомому человеку, отправив ему деньги, хоть и небольшие, и как незнакомый человек оказался настолько честным, что сделал нам паспорта! Мы взяли в казахстанском посольстве в Киеве временные документы, удостоверявшие наши личности, и поездом поехали в Хабаровск. Были в пути восемь дней. Устали неимоверно! Земля под ногами шаталась, когда вышли наконец из вагона. Приехали в первую неделю пасхи. «Христос воскресе!» - были наши первые слова за общим столом. И как же радостно нам было слышать ответ наших любимых родных: «Воистину воскресе!» Через три месяца нам передали паспорта, а ещё через месяц мы с дочкой получили визы и вылетели в Китай. Это был декабрь 2006 года.

Чужбина

«Неисповедимы пути Господни!» - подумалось мне, как только мы ступили на китайскую землю. Сразу вспомнила и своего деда, бежавшего в эту страну во время революции, и богдыхана Гантимура с его многочисленным улусом, прижившимся в России. Как странно, не удивительно ли это Господь привёл меня и мою семью в Китай, где жили мои предки! Первое впечатление от Китая - это шок, культурный шок, когда ты почти не понимаешь, где находишься. Всё чужое, незнакомое, непохожее на известное тебе: язык, внешность людей, их поведение, еда, сам воздух - всё другое, ко всему надо было привыкать. Мы приехали в город, расположенный на берегу Жёлтого моря в экологически чистой полосе (на тот момент! Сейчас у нас тоже присутствует смог). Город нам понравился, при населении в пять миллионов (тоже на тот момент, сейчас восемь) жителей он не казался многолюдным. Повсюду множество самых разных, дешёвых и дорогих ресторанчиков, кафе. Самым непривычным оказался хлеб. Китайцы его готовят на пару, он безвкусный. Со временем мы стали сами печь хлеб. На первых порах пришлось тяжеловато, всё казалось чересчур острым, сладким или горьким. Ведь в традициях китайцев готовить мясо и рыбу в сладком соусе! К этому надо привыкнуть. Но как только мы начали сами готовить еду в домашних условиях, так всё более-менее наладилось. Муж занимался делами бизнеса, старшая дочь училась в городе Нимбо в английском университете, младшая первый год работала, обучая китайских детей английскому языку, а потом и у нее появилась возможность учиться в китайском университете. В итоге получилось, что в семье все, кроме меня, в разной степени овладели китайским языком. Я не сильно печалилась по этому поводу: в Китае у меня наконец появилось время и силы для литературной творческой работы, о чём я мечтала с детства. Отсутствие телевизора, социальной активности, языковый вакуум, в котором я пребывала, все эти моменты оказались благоприятными для меня. Я стала писать рассказы, сказки, повести, позднее романы. В этом я тоже увидела провидение Господа: при-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

вести меня через цепь испытаний к тому, о чём я мечтала всей душой, но к чему не могла прикоснуться за неимением времени, а главное, за неимением того настроения, которое появилось у меня в Китае. Тоска по Родине, любовь к русской литературе, грусть по утраченному, горечь оттого, что жизнь сложилась не так, как хотелось бы, опыт пережитых страданий и осознание Божественного участия в наших судьбах создали эмоциональную основу, на которой взросло моё литературное творчество. Со временем я пошла работать - преподавать русский язык китайским студентам. Дело это оказалось не страшным, как мне виделось в начале: отсутствие у меня знаний по китайскому языку было лишь плюсом в моей работе, я всё время разговаривала со своими учащимися на русском языке, изыскивая разные способы, чтобы они меня поняли. Одним словом, жизнь постепенно наладилась. Были здесь свои взлёты и падения, были периоды безденежья, периоды упадка духа и уныния, была тоска по Родине, по родным и близким людям. По большому счёту было всё очень трудно, не просто, не однозначно, но мы не отступали, решив, что, раз Господь привёл нас в Китай, значит, нужно здесь и оставаться, тем более и в Казахстане, и в России наступили времена, когда людям негде было работать, негде зарабатывать деньги. От родственников мы знали, как тяжело живётся российскому и украинскому народам, как трудно пробивать дорогу молодым. Очень тяжело было первое время без церкви, без походов в храм, на службу, на исповедь, причастие… Но потом постепенно привыкли и к этому, устроив в одной из комнат квартиры что-то наподобие домашней церкви, привыкнув изливать душу друг другу, ничего не тая и полностью доверяя своей второй половинке. Молитвы, чтение духовных книг, которые мы в достаточном количестве привезли с собой (Библия, Псалтырь, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, Лествинничек, Серафим Саровский, игумен Антоний Храповицкий, Амвросий Оптинский, игумен Никон (Воробьёв), игумен Никон (Рождественский), Геронда и многие другие), отчасти заменили нам походы в церковь. Свечи мы покупали и привозили с собой в те редкие моменты, когда ездили в Россию, или просили привезти свечи кого-

нибудь из своих новых знакомых. Люди откликались, привозили. За время пребывания в Китае несколько событий особенно поразили нас … мистичностью, неожиданностью, неотвратимостью. Как только сняли квартиру и разместились, мы тотчас позвонили в Алма-Ату, решив ещё раз поговорить с хозяевами насчёт наших вещей, узнать их судьбу. Подняла трубку какая-то женщина и сказала, что люди, которых мы разыскиваем, больше не проживают в этой квартире, что такого-то человека и его жены давно нет в живых, что они вдвоём разбились на машине в 2004 году… Мы опешили. Придя в себя, попросили женщину узнать телефон дочери погибших, сказали, что это очень важно. Мы знали, что у хозяина была дочь. Удивительно, но нам тотчас дали её телефон. Поздоровавшись, я назвала себя, выразила соболезнование и, через каждое слово извиняясь, спросила насчёт наших вещей, где они? Мне криком ответили, что все вещи были выкинуты на помойку и, вообще, как нам не стыдно сюда звонить! Я снова опешила, но всё же спросила: «И иконы выбросили, и кресты, а документы?..» «Всё, всё на помойку! Неделю выгребали ваш мусор из квартиры!» - был мне ответ, я положила трубку. Мы смотрели с мужем друг на друга, думая об одном и том же, не решаясь произнести это вслух. Так нам стало окончательно ясно, что всё наше самое дорогое для нас было выброшено. Мы помолились о погибших… А вскоре окольными путями, совершенно случайно узнали о том, что азербайджанца тоже нет в живых, что Господь прибрал его лет через пять после нашего отъезда-бегства из Алма-Аты. Такая же печальная история произошла и со старинным сослуживцем моего мужа, которого муж встретил в Китае в первую свою поездку в эту страну и с кем начал новый бизнес. С кем создал компанию, и кто обманул его, обокрав компанию, после чего мы в который раз остались у разбитого корыта. Человек этот, сослуживец, сильно пил, бросив пагубную привычку лишь на время работы с моим мужем. А как только совершил нечестный поступок, снова запил. Так и сгорел по пьянке. Мы в очередной раз начинали всё заново.

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

Приезд иеромонаха

101

Пока я была вместе с младшей дочерью в Хабаровске, познакомилась там и притулилась к священнику, отцу Дорофею, человеку молодому, но не вполне здоровому физически на тот момент. Ходила к нему на исповеди, на причастие, испытывая от общения необыкновенную теплоту. Он благословил нас на отъезд в Китай. Затем мы коротко переписывались, сообщая о себе самое важное. В декабре 2011 года отец Дорофей уже из Беларуси, куда его перевели, приезжал лечиться в Пекин на две недели и к великой нашей радости залетел и к нам, чтобы провести с нами один вечер, переночевать, а утром улететь. На нас как будто церковным духом пахнуло! Представить, что нас посетит мой духовный отец, было невозможно! Однако это произошло, и как тут было не подумать о милости Господней, о том, как Он печётся о нас, посылая поддержку в лице отца Дорофея! В начале марта 2012 года не стало моей мамы. Странный знак был нам в этот день… Рано-рано утром я завела тесто на хлеб, подождала, когда оно подойдёт, и поставила в печку. Но хлеба не получилось. Тесто осело. Когда я вынула его из печки, оно было плоским, твёрдым и стучало, как камень. Впервые такое видела. Выбросила неудавшийся хлеб в мусорное ведро. А через пару часов после того, как я перестала возиться с тестом, позвонила сестра из Хабаровска и сказала, что нашей мамы нет … нет уже несколько часов. Всё во мне опустилось. Руки похолодели, меня стала бить нервная дрожь. Я понимала, что не смогу вылететь в Хабаровск, потому что буквально накануне того дня сдала паспорт на новую визу. Хотела заплакать и не смогла, боль душила меня изнут ри, но слёзы отсутствовали. Начала молиться, дрожь не успокаивалась. Больше всего на свете я хотела в тот момент очутиться в церкви, увидеть иконы, алтарь, почувствовать запах ладана… Я металась по квартире, муж бегал за мной, нам обоим было плохо. Муж плакал, а я не могла. Села на кровать и, держась за голову, стала шататься из стороны в сторону, будто сильным ветром меня болтало. Вдруг звонок в дверь - приносят посылку! Откуда? Из Беларуси, от нашего доброго знакомого, от нашего духовного отца, отца Дорофея. Муж открывает картонный ящичек и выкладывает ко мне на постель несколько деревянных рас-

писанных яиц, кожаные чётки, книгу … разворачивает небольшой свёрток… Перед нами прекрасный гобелен с изображением сцены Богоявления! О, чудо. Увидев знакомый прекрасный лик, я припала щекой к гобелену, почувствовала тонкий, едва уловимый запах ладана и расплакалась. Вместе с подарком церковь пришла ко мне в дом именно в тот момент, когда я в этом нуждалась. Велика милость Господа. Отец Дорофей с благословения своего начальства приезжал в Китай ещё один раз лечиться - травами, иглоукалыванием, массажами. Было это в начале октября 2013 года. В этот свой визит в Китай отец Дорофей остановился у нас и лечился в клинике, которую мы для него нашли. Мы не могли нарадоваться нашему гостю, не могли наговориться, напитаться тем духом, который от него исходил. Все вместе вечерами мы читали вечерние службы. Однажды утром отец Дорофей провёл Литургию, мы с мужем ему помогали, по очереди читая то, что показывал наш добрый друг-иеромонах. По окончании службы отец Дорофей исповедовал нас, мы причастились Христовых тайн. Причастившись, с благоговейным чувством восторга, даже с некоторым ощущением нереальности происходящего, настолько это событие было неожиданным для нас - в том плане, разве мы могли мечтать о причастии, живя вдали от России? В Китае! Помню, во время службы у меня не один раз наворачивались слёзы на глаза. Мы несколько раз прерывались, давая возможность мне передохнуть, так на меня подействовала Литургия. Невозможно было осознать милость Божью, пославшего к нам отца Дорофея будто специально для того, чтобы мы причастились. Небывалый случай, чтобы в Китае читалась Литургия! Это, конечно, происходит в Пекине, по праздникам в православном храме при посольстве, в Гонконге в православном храме, но, чтобы дома, в семье! Велики дела твои, Господи! Велика милость твоя на нас грешных.

Николай Угодник

В начале октября стояла тёплая погода. Прогретая за лето вода в Жёлтом море продолжала оставаться тёплой. Мой муж и отец Дорофей утром, до завтрака, ходили купаться. В тот день они, как обычно, покупались и вернулись. Мы

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

103

позавтракали, отец Дорофей уехал на процедуры, несмотря на воскресный день клиника была открыта, а мой муж сел за компьютер поработать. Часа через два вдруг встаёт и говорит, пройду, прогуляюсь. Я спрашиваю, почему вдруг - в неурочное время? Захотелось, отвечает. Ну, захотелось, значит, захотелось. Ушёл. Возвращается через час. Радостный такой! Вижу, что-то тут не то, хотела спросить, в чём дело, а супруг уже сам поспешил всё рассказать. Оказывается, утром во время купания был небольшой шторм, балла два - большая редкость в нашем тишайшем заливе Жёлтого моря! А тут - поди ж, ты разыгралось море! Во время плавания с моего мужа сорвало цепочку вместе с прицепленными к ней нагрудной иконкой Николая Мирликийского и крестика. Сорвало! Муж вышел из воды, глядь, а цепочки нет. Очень он расстроился. Иконка та - была памятью об отце, купленная на отцовские деньги, которые свекор давал нашей семье ежемесячно в размере ста гривен (двадцать долларов), пока мы жили в Киеве. А крестик - крестильный, который хранился у матери мужа и который мой муж надел на себя в один из приездов к родителям ещё во времена Советского Союза. Отец Дорофей, видя расстройство моего супруга, стал утешать, говоря, что всё бывает, дела-то житейские. Муж попросил пока ничего не рассказывать мне, чтобы не расстраивать, имея тайное намерение сходить на пляж после отлива и поискать сорванную морем цепочку. Казалось бы, немыслимая задача! Однако … Когда он пришёл на пляж, отлив достиг своего пика. Море отступило от берега, обнажив песчаное дно метров на сто пятьдесят. По причине выходного дня на пляже было много китайцев. Просто кишело всё народом! И все ковырялись в песке. У китайцев это любимое занятие - искать морских червей, ракушек, устриц, крохотных крабиков, которые в большом количестве сновали по песку! У мужа сердце так и упало, когда он поглядел на запруженный китайцами пляж. Где тут разворачивать поиски? Но намерение искать цепочку не пропало. Он встал на берегу напротив того места, где они с отцом Дорофеем входили в море и шаг за шагом потихоньку пошёл в направлении воды. Дойдя до предполагаемого места, где они начали ку-

паться, резко повернулся и медленно пошёл вдоль пляжа по воображаемой прямой, по которой они с отцом Дорофеем плыли. Прошёл метров сто. Огляделся, сверяясь с ощущениями, вспоминая место, и повернулся лицом к пляжу. Получается, что он прошёл половину периметра прямоугольника: с пляжа к морю, вдоль моря, по которому они с отцом Дорофеем плавали. Теперь он, повернувшись лицом к берегу, начал двигаться вперёд, перпендикулярно к пляжу, очень внимательно разглядывая песок под ногами. Вокруг него, метров десять-пятнадцать в диаметре, был чистый, нетронутый следами китайцев песок. Такое нетронутое песчаное пятно. А вокруг пятна - китайцы, ковыряющиеся палочками и лопатками в песке. Муж медленно, ступая по сантиметру, двигался к берегу. Вдруг его взгляд упёрся в лежащую на песке иконку Николая Угодника... Не веря своему счастью, муж скакнул вперёд и упал на колени, молитвенно сложив руки на груди. Иконка лежала таким образом, что прикрывала собой и крестик, и скрученную, всю подобранную цепочку, то есть стороннему взгляду всё это богатство могло быть совершенно незаметно! Николай Угодник прикрыл собой крестик и цепочку и умильно глядел в голубое небо. Вокруг сновали китайцы, перерывая песок освободившегося от воды морского дна, а тут, словно в заколдованном круге, куда никто не мог ступить, лежали иконка и крестик. Слёзы благодарности проступили на глазах моего мужа. Перекрестившись, поцеловав иконку и крестик, он надел на себя цепочку и поспешил домой. На ходу позвонил отцу Дорофею. Первый вопрос, который задал наш духовный отец, не дожидаясь, что скажет мой муж, были слова: «Что? Нашли?» Отец Дорофей как будто знал, что пропажа непременно найдётся. Я слушала мужа и удивлялась всё больше и больше, веря и не веря в его рассказ. То, что произошло, такого просто не могло быть! Не могло и всё тут! Посудите сами: разволновавшееся море сорвало с груди мужчины серебряную цепочку (она длинная, потому и сползла) с крестиком и иконкой, утянуло на дно, протащило по дну вдоль берега, а когда отступало, будто пощадило, не уволокло вслед

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

105

за собой цепочку. Вот тогда бы точно её невозможно было найти! И что удивительно: там всегда ровное чистое песчаное дно, зацепиться цепочке не за что! Поэтому она могла быть запросто утянута уходящей водой вглубь моря! Однако цепочка просто покоилась на дне и оставалась на месте, даже когда вода отступала, будто точно знала, что за ней придут, что её хозяин вернётся. Чудо, которое явил нам Господь с помощью святого Николая Угодника! Непостижимый случай, которому мы не перестаём удивляться и вспоминаем каждый раз, когда бываем на пляже.

Наполняется душа благодатью

Человек рождается с душой. Так задумал Бог, создавая нас по своему подобию. Так есть, так будет во все времена, пока жив человек, пока на него распространяется милость Божия. Как я пришла к Богу - это типичный пример рождённого в советское время человека, семья которого была настроена атеистически. Даже то, что мой отец был крещён в детстве, так же, как и мама, которая окрестилась сама, втайне от своего отца-атеиста, не сделало моих родителей верующими людьми. Их воспитание, образование приходилось на время советской власти, пропагандировавшей атеизм, поэтому для них всё было заранее предрешено. Они не имели условий, в которых бы проросло их религиозное чувство, их вера. Хотя… Я сравниваю с собой. Ведь у меня тоже не было никаких условий, однако всё вышло по-другому, значит, дело тут не в окружающих тебя обстоятельствах, а в чём-то другом? Иногда капли хватает, чтобы в твоей душе взыграло чувство любви к Богу. Я никогда не видела, чтобы мама или отец носили нательные крестики, чтобы крестились, ходили в церковь. Нет, такого на моей памяти не было. И родилась я в то время, когда пропаганда атеизма была в самом разгаре, в конце пятидесятых годов двадцатого столетия. Я была октябрёнком, затем комсомолкой, правда, в коммунистическую партию вступить не успела, и, наверное, не вступила бы, даже если бы не развалился Союз, ибо к этому времени в душе моей уже проросли зёрна христианской веры, брошенные туда … Кем? Чем? Чьей щедрой рукой? Иногда думаю, что они там, в

моей душе, были всегда, что я родилась с ними, как и каждый человек рождается с зёрнами веры в своей душе. Точнее будет сказать, что все мы рождаемся из этих невидимых глазу зёрен, из этих духовных начал, из тончайших материй, потому что наше рождение происходит только по промыслу Божьему, только благодаря Ему. Выходит, что духовное опережает физическое. Выходит, что милостивый наш Отец небесный, отправляя нас в земной мир, снабжает нас мощной своей защитой, даруя нам душу, обеспечивая таким образом нашу с Ним связь - единственное, что может защитить, уберечь человека на его жизненном пути. Господь дарует нам душу, которая внутри нас и снаружи, которая - суть мы! Которая является щитом перед невзгодами и благодатным чернозёмом для взращивания всего доброго, всего богоугодного! На мой интерес к мистическому, к Божественному повлияли не родители, не школа, не университет, не государство, не какой-то конкретный человек, а нечто глубоко внутреннее, нечто сидящее во мне, нечто такое, с чем я появилась на свет и что в конечном итоге оформилось в веру и привело меня к Богу. Господь открыт для всех. Он посылает знаки своим детям, лишь бы они обратили внимание на душу, пришедшую к ним от Него и к Нему же, настанет час, вернувшуюся. Когда, будучи совсем малышкой, я замерла, очарованная красотой ромашки, уже тогда, я уверена в этом, моей души коснулась Божья рука, разбудив во мне чувство красоты, чувство восхищения перед природой. Моя детская душа до краёв наполнилась благодатью - этой чистой, ничем не омрачённой радостью, свидетельствующей о благости мира, о том, что он создан для счастья, для любви. Позже, будучи в деревне, когда впервые увидела старинную церковь, превращённую в кинотеатр, я испытала нечто подобное - светлую радость, заполнившую всё моё существо настолько, что захотелось заплакать от восторга, глядя на великолепные деревянные купола, так поразившие меня своей формой и устремлённостью в небо. Я не понимала, почему мне хочется плакать, и скрыла своё чувство от мамы, угадав, что она не поймёт, не одобрит мои слёзы. Моя душа почувствовала в необычном здании соединение многих человеческих судеб, явление божественного по-

д о к у м е н т э п о х и / Вера Сытник

107

рядка, выражавшееся в идеальной гармонии форм и линий древнего храма, в его внешнем покое и величии, в его сущностной нерушимости, в его предназначении. Я осознала, в чём заключается предназначение впервые увиденного мной храма - в том, чтобы нести всеобщую любовь, всеобщую красоту, всеобщую доброту, всеобщее единение. Тогда, глядя на почерневшую от времени церковь, ясно почувствовала в своём сердце любовь ко всему, ко всему миру! Любовь эта просто пронзила меня. Я любила маму, дедушку с бабушкой, оставшихся дома отца и сестрёнку, своих кличкинских подружек, учителей, и эту деревню, поле, лес, речку, щебетавших воробьёв, солнце, небо и воздух. Я любила всё, ощущая, что эта любовь имеет отношение к церкви, которая как бы всё объединяла. Её присутствие окрашивало мои чувства оттенками доброты, оттенками необъяснимого восторга! Любовь моя проходила через церковные купола и устремлялась в небо. Все последующие встречи с православными храмами вызывали подобные чувства. Мне неизменно хотелось плакать, глядя на сверкающие купола, украшенные золотыми крестами, на фрески, на лики святых. Вероятно, то было желание очистить душу слезами, выплакав потаённые страхи, неуверенность в себе и многое другое, что сковывает наши души. Вероятно, это было желание обновиться, исповедоваться, ощутить поддержку, но я тогда этого не знала, украдкой от себя всхлипывая, не понимая, что со мной происходит. То, как я окрестилась, оставило неизгладимый след в моей душе. Я и сейчас, спустя не один десяток лет, помню ту благодать, заполнившую мою душу. Иным словом это нельзя назвать, потому что другие слова не в силах передать блаженство и восторг, одновременно охватившие меня, умиление и мирный покой, граничащие с фейерверком радостных чувств. Было такое ощущение, как будто тебя погладил по голове тот, кому ты больше всего доверяешь, кого больше всего любишь, на кого больше всего надеешься. Или словно ты превратился в бестелесное невесомое существо, насквозь пронизанное светом и теплом, от которого во все стороны растекается это тепло. Это были минуты благодати Божией. Блаженное чувство сопричастности небу, возвышенному, Богу - Божия благодать!

Позже, когда стала посещать службы, исповедоваться и причащаться Тела и Крови Христовой, я уже более спокойно, без желания расплакаться смотрела на золотые купола и входила в церковь, но всё же в моей жизни оставались моменты, когда душа моя словно взлетала ввысь, под купол ли церкви, под купол ли неба, когда наполнялась Божией благодатью - этой высшей милостью, этим спасительным, укрепляющим душу нектаром, дарующим человеку силы и надежду на спасение. Подобное случалось редко - при соприкосновении с природой, с христианскими святынями, и особенно после причащения Христовых таин. Всегда старалась продлить, удержать в себе такие моменты, чтобы насладиться ими в полной мере, чтобы запомнить это волнующее, возвышенное ощущение, ниспосылаемое нам свыше. Ниспосылаемое просто так, ни за какие-то наши заслуги, а от щедрой любви к нам Бога. Ниспосылаемое затем, чтобы напомнить о нашей связи с Богом, о том неусыпном внимании, которое Он нам уделяет, чтобы напомнить о сильнодействующем средстве, способным изменить нашу душу, всю нашу жизнь. Когда бывало трудно, когда не знала, что предпринять, какое выбрать решение, когда жизнь загоняла в тупик, из которого, казалось, было невозможно выбраться, когда впадала в уныние и даже безверие, я всегда вспоминала о минутах, наполненных Божьей благодатью, которые довелось испытать, и это помогало мне. Давало уверенность, что Гос подь не оставит меня и мою семью, что протянет руку помощи там и тогда, когда и ждать перестанешь и уже отбросишь от себя последнюю надежду на спасение. Так всегда и бывало. Помощь приходила в лице добрых людей, в выборе нужной мысли, в понимании того, что иногда нужно подчиниться обстоятельствам, а не лезть напролом, что нужно доверять нашему Господу, верить Ему. Как величайшую драгоценность собираю я по жизни крупицы Божьей благодати, бережно храня их в своей душе, заряжаясь от них жизненной силой. И восклицаю вслед за Иоанном Златоустом «Слава Богу за всё!»

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Виктор Кустов 109 Философская закладка \

Философская закладка

Культура дня и культура ночи Автор: Виктор Кустов

Отчего во времена кухонной свободы, тотального дефицита в ушедшем в историю советском государстве счастливых людей было больше? Отчего нынче, живя в обществе изобилия, удов летворения любых потребностей и прихотей, мы все продолжаем вспоминать те годы добрым словом, на отдалении признавая прессинг коммунистического диктата, неэффективную экономику, нереализованные возможности, недостаток или отсутствие товаров, все же считаем их более интересными и насыщенными? Бытующее мнение, что причина тому - послевкусие отдаляющейся молодости, в какой-то степени верно, но не является главной причиной. Как и аргумент, что с возрастом человек становится консервативен и невосприимчив к естественным изменениям, к новым временам. Действительно, освоение новой информации для старшего поколения с низким образовательным цензом затруднительно и может являться фактором отторжения перемен, но для активной части общества зрелый возраст является наиболее плодотворной фазой жизни: на смену нерас познанным ощущениям приходит осмысленный опыт постижения многомерности бытия. Основная причина ностальгии по советским временам у тех, кто помнит те годы, лежит в сфере нематериальной, в духовно-нравственной атмосфере, в уровне культуры общества. Обусловлена она контрастом, порожденным резким переходом из одного уклада жизни в другой, заменой шкалы ценностей. В такие периоды особенно остро человек ощущает соответствие или несоответствие происходящего магистральному развитию человечества. Именно интуитивно ощущаемые резонанс или диссонанс подают сигнал, настраивая нас на приятие или отрицание, заставляя пересматривать собственный опыт, и вызывают чувство удовлетворенности или неудовлетворенности тем, что тебя окружает, и в конечном итоге определяют понятие счастливого либо несчастного бытия.

Вот отчего в эти переходы больше становится людей, выпадающих из социума. Убегающих и от богатства, и от успеха. Вот почему, несмотря на материальное изобилие, уменьшается длительность жизни... Не всех устраивает бессмысленное существование. А погоня за тленными богат ствами и сиюминутными удовольствиями с точки зрения бессмертной души смысла не имеет. Целью существования человека (человечества) является созидание именно духовной энергии. Той самой субстанции, из которой в конечном итоге и формируется вечная космическая энергия, в свою очередь пронизывающая и созидающая ноосферу нашей планеты. Уровень этой энергии мы замеряем духовностью, которая, в свою очередь, является непосредственной производной общечеловеческой культуры, ибо с латин ского «культура» переводится как возделывание, воспитание, образование. И эти три слова отражают составляющие единого процесса, который мы объединяем этим термином. Стержнем духовности является религия. Она издревле задает направление человеческим деяниям в этом мире. И все религии при кажущейся разнице имеют единый вектор этого направления. Это бессмертие любви... Любовь - это та ткань, из которой и ткется духовность. Светский вариант объяснения смысла и загадки бытия - в философских приближениях к истине. От того, в какой культурной среде вырастает и живет человек, как возделывается, воспитывается и образовывается, зависит, какую сторону космической энергии, ночную или дневную, светлую или темную он будет создавать. Эта среда в течение срока жизни одного человека, как правило, меняется в возрастном диапазоне, так как сущность человека меняется с изменением накапливаемого опыта. И каждому поколению обязательно - как испытания духа - выпадают глобальные перемены. (нашим дедам таким испытанием была революция, отцам - война, нам - перестройка, смена формации). Видимая сторона культуры является итогом понимания и следования религиозным заповедям. Как некоей данной нам константе. Духовная незримая составляющая понятия культуры складывается одновременно из мыслеобразов людей раз-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Виктор Кустов

111

личных возрастов, то есть разного жизненного опыта. Дети, так же, как и взрослые, созидают ее. На жизнь моего поколения выпало три различных среды, три культуры. Первая пришлась на два послевоенных десятилетия, когда в силу возраста превалировало незамутненное социумом познание мира. Это - прерогатива детства и юности. Это время для любого поколения является познавательным. Происходит постижение как материальной, так и нематериальной составляющих мироздания. Моему поколению довелось довольствоваться довольно ограниченным объемом доступной информации, относящейся к миру материальному. К тому же она была тщательно отфильтрована предыдущими поколениями, идеологическими институтами советского государства, взрослыми. Она была предельно рафинирована в угоду идеологии. Но в то же время среда эта априори (пора восторга открытий!) была комфортна, субъективно казалась бесконечной и контуры ее границ угадывались разве что из наблюдений за коллизиями жизни родителей и взрослых... Что же касается мира нематериального, мира фантазий и грез, то здесь ограничений извне практически не было. Доступ к литературе (а именно она лежала в основе образования моего поколения) развивал воображение, умение видеть невидимое. В период этой культуры мои сверстники вырабатывали энергию, в основе которой преимущественно лежали верность мушкетеров, патриотизм молодогвардейцев, героизм самопожертвования во имя других и идеи, романтика первопроходцев неизведанных просторов, жизнелюбие героев советского кино... Несмотря на столкновения, выяснения отношений (интуитивного узнавания, кто на какой стороне) в массе своей мы генерировали энергию любви к окружающему миру и прежде всего к себе подобным. Второе двадцатилетие нам, взрослеющим, уже входящим в общество, против воли или охотно втягивающимся во взрослые игры, приоткрыло другие горизонты, иные отношения и тайны, возбуждая желание горизонты эти достичь, а тайны непременно разгадать. Я определяю этот период как время осознания полярности мира и жизни, постижения закона единства и борьбы противоположностей, взаимоединства «ин»

и «янь». В этот период мы остро ощутили ограниченность открываемой нам информации и пытались восполнить этот недостаток, отчего любили группу «Битлз» и джаз, Высоцкого и бардов, поэзию и толстые журналы, чтение между строк разрешаемого и скрупулезное изучение попадавшего в руки запретного, софистику споров и демагогию деклараций. Это был период неудовлетворенного любопытства, жажды познания истины (оттого и страна была самой читающей в мире). Благодаря этой жажде и запретам мы пропитывались культурой доступного бывшего, ушедшего в историю, пережитого другими, культурой предтеч, культурой человечества... Мы читали много и жадно, тем самым развивая интуицию, стимулируя процесс познания. Я думаю, мы, как и другие поколения на этом возрастном этапе, постигали емкость времени и вкус свободы. Но наше отличие от сверстников на противостоящем Западе было в том, что мы делали это под идеологическим прессом. Отчего больше и лучше запоминали. И выдавали в Космос мощный импульс стремления во что бы то ни стало знать истину, а также импульс свободолюбия, который в нас, принудительных атеистах, был сродни любви к Создателю, ибо человек, по сути, несвободен только от Бога. Но культурная среда этих десятилетий в сравнении с первым периодом (периодом радостного открытия жизни, омрачаемая разве что физическим насилием взрослых и более сильных да неразделенными чувствами) из-за недостатка достоверной информации именно о многообразии материального мира, который все более довлел реалиями и вытеснял мир иллюзий, уже казалась душноватой. Хотя все еще оставалась комфортной благодаря существованию оазисов близких по духу и устремлениям людей и, самое главное, преобладающей атмосфере служения пусть и не ясному (коммунистическая идея уже не окрыляла), но чему-то светлому, возвышающему... И культура нашего поколения складывалась из надежности друга, верности любви, мужской воли и силы, нежности женщины... Перестройка и последовавший за ней период капитализации, напоминающий воровской шабаш, пиратское, шокирующее вторжение иной, неведомой прежде культуры, базирующейся на удовлетворении сугубо материальных потребностей

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Виктор Кустов

113

и на попрании ценностей духовных. Культуры, превозносящей физиологические потребности после почти пуританской жизни. Социальный крен в сторону удовлетворения сиюминутных желаний вызывали у большинства любопытство неофи та и детское нетерпение узнать наконец-то неведомое прежде, вкусить запретный плод. Мы учились лгать (потому что конкуренция предполагала объегоривание другого), бахвалиться богатством (это довольно быстро стало модным), коллективно смотреть порнофильмы (долой всяческие, даже такие, тайны!), верить рекламе, пропитываясь раболепием перед вещами, считать хорошим тоном бездумно предаваться наслаждениям... Не ведая того, мы вдруг не только впустили к себе, но и сами стали в какой-то мере проводниками и проповедниками иной, чем была в большой, многоязыкой и многоукладной стране, менее духовной, не обогащающей, а напротив, принижающей, выхолащивающей человека культуры. Культуры воинствующего невежества. Культуры постоянной лжи (реклама - образчик и пример для подражания). Культуры нескрываемого и даже поощряемого, возводимого в ранг добродетели, эгоизма. Культуры тщеславных тусовок и бездарных телешоу. Одним словом, культуры ночи, тьмы... Мы постепенно привыкали ко все большим дозам этого оглупляющего оболванивания, деградируя и не отдавая себе в этом отчета... Недавно увидел, поразился и запомнил надолго телесюжет о праздновании юбилея одного из сибирских городов. Жизнерадостная девушка лет восемнадцати, отвечая на вопрос журналиста, чем понравился ей праздник, не задумываясь, бойко выпалила то, что давно уже сидело в ее юной головке: «Было много интересного, многих можно было увидеть, и даже героев нашего времени: грабителей банков и специальных агентов...» Символичное признание - пару лет назад подобное откровение я отнес бы к недоразумению. К скудоумию и девушки, и журналиста. На худой конец объяснил бы его появление на телеэкране непрофессионализмом тех, кто этот сюжет делал и выпускал. Но...

...В центре Ставрополя недавно появился пивной ресторан... Он называется - «Шекспир»... Прежде я посчитал бы это не очень удачным оригинальничанием. Теперь же убежден: имеет место умысел. Это осознанное действие. Направленное на разрушение традиционных культурных ценностей. Это продуманное смещение понятий, перемена векторов. Грабители банков, спецагенты - герои нашего времени. Шекспир - всего лишь пивной бренд... Это ли не символы уровня культуры наших дней и нашего сегодняшнего общества... В книжных магазинах полки заставлены поделками литрабов, бездарно, безвкусно, а зачастую и безграмотно тиражирующих одни и те же сюжеты, украденные у предшественников. Телеканалы соревнуются, кто выпустит сериал потупее и покровавее. Театр превращается в место, где собираются снобы, выдающие себя за ценителей этого жанра, но зачастую не знающие о классике этого жанра. Мастерство живописца низводится к выставлению унитаза в углу пустой комнаты. Того, кто еще не сошел с ума, не поверил в талантливость подобных «произведений», ежедневно обрабатывают проповедники масс-медийных структур. Разлагающая ядовитость подобных подмен уже настолько пропитала наше общество, что у большинства перестает вызывать отторжение. Раздражение сменяется апатией привыкания. И наконец - потребностью застыть на уровне примитива. Молодое поколение, получившее условно-формальное образование, в основной своей массе культурно дезориентировано, но зато успешно подготовлено к жвачному образу жизни, существованию в культурной резервации (или в организованном бизнес-инкубаторе?), не ведая об истинно высоких образцах материализации духа... По закону единства и борьбы противоположностей этот процесс разрастания до уровня безкультурья (культуры ночи) неизбежно должен смениться и сменится возвращением к истинным ценностям (культуре дня). Думаю, мы уже преодолели низшую точку, нахожу все больше и боль-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Виктор Кустов

115

ше фактов, подтверждающих это. Вот недавно в одном из госучреждений увидел охранника, читающего потрепанную книгу. Это оказался роман Алексея Толстого. А столь необычный читатель признался, что открыл от скуки, да потому что под руку попала, а теперь вот оторваться не может. «Интересно пишет, - не без удивления сказал он и признался: - А книги современных авторов листаешь побыстрее, чтобы узнать, чем кончится...». Как вернуть наше общество в культуру дня? Вопрос этот не праздный для тех, кому предназначено своей деятельностью созидать культуру, воссоздавая систему возделывания, воспитания, образования. И кто полагает единственно верным понимание этого термина как культуры дня. Что или кто более всего сегодня сопротивляется возвращению вектора на свое место? Бесспорно, фундаментом культуры ночи является служение золотому тельцу. Библейские тридцать сребреников - это вечная плата иудам всех времен и народов. Плата и неотвратимое наказание. Это лишь кажется тем, кто польстился на сребреники, что оно далеко. Сегодня основной проповедник антикультуры, культуры ночи - телевидение. За исключением канала «Культура» менять вектор необходимо всем без исключения. Понимание этого овладеет все большей частью общества. Но процесс этот не быстрый. Нужны другие авторы, режиссеры, журналисты, ведущие... Нужно полное обновление, естественно: те, кто сегодня кормится с этого стола, по доброй воле не уйдут, выдавливание может ускорить лишь смена владельцев телеканалов, легче всего этот путь вверх пройти региональным телестудиям, где не было того нравственного (да и профессионального) падения, как на центральных каналах. Но, с другой стороны, здесь меньше потенциал, дефицит по-настоящему квалифицированных кадров. Новости на региональных так же, как и на центральных каналах, делаются под копирку. Попытки выйти на злободневные вопросы бытия проваливаются во многом по причине непрофессионализма, недостаточной образованности, кругозора журналистов, привыкших подвизаться во всяческих пулах, не владеющих репортерскими навыками, не имеющих творческого багажа. Оригинальных тем, интересных собеседников они не видят.

Провинциальные художники, пожалуй, сегодня наиболее приспособившаяся к переменам прослойка творцов. Совмещая творчество для себя с работой по заказу, они постепенно возвращают себе истинного ценителя искусства. Хуже обстоят дела у писателей. В регионах нет торговой сети, заинтересованной в реализации плодов их труда. Пару лет назад получили финансовую независимость, а точнее, были отправлены на вольные хлеба библиотеки, которые прежде худо-бедно, но что-то у местных авторов приобретали. Уровень знаний современной литературы у нынешних биб лиотекарей далек от должного (что вполне естественно, многие из них тоже росли и все без исключения живут в этой среде культуры тьмы) и не распространяется далее набивших оскомину, разрекламированных поделок и подделок. Что же касается местных авторов, оставшихся верными реалистическим традициям, то их былая слава растаяла, оставив след, который ведом узкому кругу истинных читателей. Тех, кому суждено отделять плевела от зерен, стать неподкупными судьями литературных произведений для будущих поколений... На мой взгляд, в этой ситуации библиотеки должны стать собирателями и хранителями оригинальной литературы, а не складировать изыски ловких графоманов и ремесленников, зашибающих на этом поприще «бабки», стригущих «купоны», набивающих «бабло» и тому подобное, и прочих, отнюдь не способствующих познаниям реалий жизни, сочине ний. Литература - это все-таки предмет постижения жизни, а не ухода от нее. Сегодняшние технические возможности и Интернет вполне позволяют библиотечному центру, закупив у автора право на тиражирование (за определенные отчисления от каждого проданного экземпляра) распространять оригинальные произведения по региону, стране, да и по всему миру. Пора возвращаться от избы-читальни к монастырской библиотеке. Нынче нет необходимости ликвидировать безграмотность. Сейчас время собирать и сохранять пока не востребованное обществом... Главная задача книгохранилища, каковым сегодня, как и было издревле, становится библиотека, - это все-таки не удовлетворение сиюминутного читатель ского спроса, а сохранение действительно важных документов истории. К пониманию этого наши хранители человеческих знаний и опыта придут не сразу. Но придут...

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Виктор Кустов

117

Начинать же возвращаться к магистрали общечеловеческой культуры дня следует с перемен в государственных управленческих структурах. И что необходимо перекроить в наших учреждениях культуры в первую очередь, так это зависимость культуры общества (возделывания, воспитания, образования) от культуры чиновника. Поставить этот предмет с головы на ноги. Культура в первую очередь зависит от того, кто возделывает, воспитывает, образовывает. От творца, а не от управленца. Но мы пока не встали на ноги. У нас пока все наоборот. Этот парадокс стал неотъемлемой частью нашей жизни. Он давно уже мифологизировался в воспоминаниях, рассказах, полуанекдотичных и грустно-смешных историях, отражающих, кажется, вечное противостояние творца и чиновника. Так было прежде, при коммунистах, так есть и сейчас. Так же, как при советской власти, сегодня именно чиновник определяет, на что и кому выделять деньги. Так же, как и в советские годы, хорошему делу и талантливому человеку немало требуется сил, здоровья и веры, чтобы реализовать то, что потом признается шедевром. И как правило, оценивать и ценить у нас привычнее после смерти. Не могу забыть недавний разговор с занимающим значимое место и влияющим на культуру чиновником. Могу назвать и фамилию, но пример этот не единичен и чиновник тоже многолик. Главное, что этот чиновник и сегодня продолжает «рулить». Так вот, на предложение посодейство вать изданию книг местных писателей он искренне удивился и тому, что еще кто-то пишет, и тому, что кому-то книги, оказывается, нужны. И посоветовал выставлять написанное в Интернет. Дескать, так дешевле для бюджета... Аргумент, что настоящая литература весьма далека от сетевых излияний, он не воспринял... ...Когда художник судит о работе коллеги - это понятно. И это приемлемо, ибо это оценка человека знающего и делающего то же дело... Но вот отчего чиновник, не умеющий ни рисовать, ни сочинять музыку, ни писать стихи, судит обо всем? Отчего ему сегодня дано право решать, давать деньги или не давать на то или иное действо? Отчего он считает, что миллионы, вложенные в скучнейшие и помпезные площадные или стадионные мероприятия, эффективнее возделывают, воспитывают и образовывают, повышают уро

вень культуры, чем изданная книга или вернисаж? Отчего как расходовать крохи, отпущенные на культуру, решают не мастера культуры?.. В девяностые годы прошлого века в Ставропольском крае гремел фонд культуры, который возглавлял Михаил Григорьевич Новиков, хорошо знающий эту среду. Это был наглядный, впечатляющий пример того, что может сделать энтузиаст. Фонд давал возможность реализовать себя художникам, писателям, музыкантам... Пришедший на смену Новикову шоумен принес иной, разрушительный заряд. Теперь очевидно, что это было начало наступления культуры ночи, антикультуры. Идут годы, и по отдалении роль первого и второго становится выпуклее и зримее. Об одном вспоминают с благодарностью. О другом... Думаю, скоро и помнить перестанут... И тем не менее я вижу сегодня единственным действенным инструментом возрождения культуры (при ее вечном недофинансировании) всемерное содействие общества и тех же чиновников созданию подобных фондов. Больших и маленьких. Под конкретные дела. Пример для подражания уже есть. В селе Терновском местные энтузиасты, любители поэзии, вспомнили своего талантливого и рано ушедшего из жизни земляка - поэта Андрея Бахтинова, собрали деньги, издали книгу его стихов, увековечили память... Официально они даже никакого фонда не открывали. Просто собрали деньги. Кто сколько дал... Именно поощрение властью таких инициатив, создание фондов по возвращению общества к ценностям истинной культуры может сегодня ускорить возвращение на магистраль общечеловеческой культуры. Вот этим бы заняться чиновникам... А распределять бюджетные средства следует не в кабинетах за закрытыми дверями, а в открытых обсуждениях с творческими организациями, прислушиваясь к тому, что говорят истинные профессионалы по возделыванию, воспитанию и образованию наших детей и внуков.... История человечества подтверждает: в памяти людей остается культура дня, света, она - единственный источник с живой водой. Я - сторонник этой культуры, служащей жизни и Богу, выдающей в Космос энергию любви.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Максим Сентяков 119 Философская закладка \

Протесилай (эссе)

Автор: Максим Сентяков Стопроцентное знание неминуемости грядущего подобно нетерпеливому рабу, вырвавшемуся из многолетнего и мучительного плена. Ибо оно с такой же пеной на губах и с таким же неимоверным блаженством возмездия во взоре, оплетает худощавые руки бывшего «господина» (то бишь разума) до жил вгрызающимися верёвками, тем самым сковывая то, что обычно у людей зовётся волей. И если разобраться в подобной гипотетической ситуации объективно, прибегая исключительно к доводам логики и здравомыслия, то мы найдём апатичность человека, узревшего «будущее» и уверовавшего в это самое неизменное «будущее», вполне закономерной. Ведь стандартное строение событий, приводящих к определённому результату, состоит из трёх взаимосвязанных элементов: субъекта, его направленного стремления, и результата сего стремления, который в идеальном варианте идентичен намеченной вехе. Если же человек, желающий пойти тернистым путём, заранее осознаёт, что цель, на алтарь которой он намерен приносить жертвы (даже порой кровавые), воплотится, вне зависимости от того будет он причастен к ней или нет, то в его сознании формируется самоощущение как элемента «ненужного», выпадающего из общепринятой схемы, и глубоко униженного тем, что чья-то другая воля, более весомая и незаменимая, создаёт конечный результат. Индивид, по представлениям разума, способен умирать только за нечто, несущее ему выгоды, выражающиеся как в элементарном признании заслуг, так и в конкретной материальной форме, а всё иное не может заставить рискнуть. И, действительно, действо, несостоятельное обещать даже незначительную мелочь, способную хоть на крупицу увеличить блеск человеческой звезды, лишено смысла! Но, слава Богу, это только доводы разума, который, лишённый душевных притязаний, обречён на автоматическое существование в системе уже хорошо прилаженной для безошибочного выполнения возложенных функций.

Если же мы взглянем с иного ракурса, то внешняя бессмыслица поступков, не содержащих в себе осязаемого финала, обернётся куда более ценным составляющим, нежели начинка рационалистических шагов. Подобная смерть за «пустоту» содержит в себе образ, который, как призрак, способен проникать сквозь стены и преграды, минуя года, века и даже тысячелетия, дабы в конечном счёте запасть какомунибудь безумцу в душу, позволяя ему поверить в эфемерные мечты, вдохновиться для отчаянного шага, меняющего что-то в предсказуемом течении вещей. Но, даже не надеясь на то, что когда-нибудь твой иррациональный жест ободрит уставшее сердце, нужно совершить задуманное, ибо в этом и есть суть индивидуальности, позволяющая дорисовать порой неприглядную картину жирным и ярким мазком. В людском сознании закономерные действия, продиктованные разумом, не способны вызвать эмоций одобрения или осуждения, ибо они нейтральны по своей природе, и так как оные не призывают отголоски души, которые принято называть эмоциями, принять участие в свершаемом, то и соответственно не пробуждают в других субъектах каких бы то ни было отзвуков. Так возникает предсказуемый нейтралитет, выражающийся исполнением заранее предложенных и привитых схем, подтверждающий как наличие рациональных и здравомыслящих субъектов, так и актуальность навязанной системы. Но, если алгоритм оказывается нарушен (зачастую в виде отказа субъекта выполнять функцию), и, как следствие, нарушение не вызывает положительного результата, необходимого для общества, то порицание и осуждение обрушиваются на голову несчастного с лютой силой. «Покорные» становятся полны негодования на «предателя», а посему безумно мечутся, извергая из себя проклятья, не забывая при этом воздавать хвалу прочным догмам порядка, которые даже в случае сбоя их, позволяют сохранить систему в целостности и здравии. Если же индивид старается выйти из алгоритма, путём создания иной ветви, не являющейся частью предложенной схемы, и как следствие имеющей лишь абстрактноразмытые черты финала, то, по меньшей мере, подобное поведение вызовет усмешку либо скептический взгляд на-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а \ Максим Сентяков

121

блюдателя за «очередной глупостью». Подобная инициатива обычно не предаётся осуждению, однако и не представляет в сторонних глазах ценности для развития общего дела. В тоже время, в качестве своеобразных идолов и примеров для подражания, созидаются образы творцов и «глупцов» прошлого, точно также когда-то давно отошедших от принятых путей и проложивших собственные тропы. Им воздаётся хвала, их души окутываются туманом пророческой избранности, даже культивируется своеобразная система идеалов благородства и праведности, основанная на деяниях ныне почивших людей. Но, несмотря на внешнюю задушевность и трагичность предложенного геройства, оно, по большей части, ведёт к заранее предложенному и установленному результату, возможность достижения которого предусмотрена и другим путём - тщательным и усердным выполнением стандартных обязанностей. Иными словами, ныне только лишённая эмоциональной характеристики конечная цель преподносится, как желательный и даже наилучший вариант развития общественных отношений, а потворство эмоциям и порывам - лишь светлый антураж, придающий пёстрый вид скучной рутине своеобразный фейерверк для развлечения, но не более. Поэтому свершая что-либо, необходимо осознавать факта бессмертности чувств, которым ты поддался, игнорируя доводы разума. И не только общая цель людской массы, которой, разумеется, каждый служит, получит блистательный выпад против размеренности и предсказуемости; но и грядущие авантюры, быть может, свершатся благодаря яркому примеру безумства. Алтарь общественного Сатурна в любом случае обагрится твоей кровью, как бы сильно ты не старался миновать этой участи, но важно сохранить хоть каплю багрянца для того, чтобы его живительная сила упала на ещё не взошедшие ростки, ростки грядущего, в памяти которых подвиг индивидуальности останется как портрет твоих истинных порывов и стремлений. Это подобно книге, передающейся из поколения в поколение, или зёрнам, разносимым ветром по бескрайним полям беспокойного мира, ведь достаточно только одной прочитанной страницы, чтобы влюбиться в строки, и достаточно только одного взошедшего ростка, чтобы продолжить дело сеятеля.

Осознание того, что в свершаемом поступке есть доля непривитого стремления, идущего исключительно из нутра, из фибр порой страждущей души, запечатлевает момент на века, даже если он погаснет и будет неузнанным через миллионы лет. Даже если никто не вдохнёт воздух творимого тобой безумства, всё заключится в тебе, и перевес личностных порывов возобладает над штампами. Субъективный взрыв, указывающий на наличие некой дистанции между социальным и индивидуальным, призван в первую очередь наглядно доказать, что конгломерат, в который каждый усердно стремится влиться с младых ногтей, не окончательно порабощает личность, что преграда, позволяющая сохранить нечто святое в неприкосновенности, присутствует внутри человека. Как своеобразный шлюз, она закрывает и хоронит до поры до времени глубоко в сознании те порывы, которые являются истиной, а посему позволяет свершить великое с опорой на догмы, созданные индивидуально, но не бездушно-массово. Ставить всё на кон, в ожидании осязаемых выгод, разумно, ибо позволяет реализовываться в указанном русле, но умирать за чуждые принципы способны только глупцы, а посему, отрекаясь от предложенных угощений, лучше изготовить своё. И когда виден берег Трои, к которому стремительно несутся твои корабли, когда вдали пламенеет победа или гибель от рук храброго врага, готового до последнего грызть горло чужеземцам - несмотря на бушующую силу предсказанного конца первого сошедшего на берег, нужно, презрев страх и разум, сойти гордым шагом, подавая пример сотням, забившимся в угол и неверящим в величие.

Иной взгляд /

и н о й в з г л я д / Александр Балтин

123

Иной взгляд

ЖИЗНЬ И ИГРА

Автор: Александр Балтин Некогда - во времена советской Атлантиды - литературная известность прорастала снизу: естественно, как трава, и мёртвые балки, наваленные официозом, не могли помешать её витальной силе. Ещё раньше на обретение литературной известности уходили годы, и постепенность этого процесса гарантировала качество предлагаемой продукции - незаурядной в сравнении с общей массой производимых текстов. Ситуация изменилась в начале девяностых, когда в условиях тотального слома и всеобщего сумбура группы активных, жаждущих благ известности сочинителей, выкрикивая: нас не печатали в Союзе! бряцая полуподпольными связями с западниками, часто не славистами даже - журналистами, вовсе не смыслящими в поэзии, - ловко используя разно образные отечественные знакомства, стали захватывать издательства и издания, создавать свои, учреждать и договариваться об учреждении всевозможных потешных премий, разнообразно творя иллюзию собственной значимости. Читатель медленно вымирал, ибо… что же читать ему было? Филологический эксперимент, представленный рифмованными строчками или белым стихом, неинтересен никому, кроме филологов. Бесконечное ёрничанье по поводу рухнувшей империи и всего вообще едва ли насытит алчущую душу, а именно такая должна быть у подлинного читателя. Тотальный иронизм, конечно, мил, но юмор - это всего лишь способ примириться с окружающей действительностью, как алкоголь. В отличие от сатиры, неудобной никаким властям, и потому благополучно истаявшей на необозримых литературных полях. Они действительно сделались необозримыми, и если в советские времена смеялись над десятитысячной ратью членов Союза писателей, то ныне эти рати не поддаются никакому исчислению вообще.

Экспертные сообщества скомпрометированы, обслуживая определённые корпорации, например, фабрики толстых журналов, они готовы превозносить кого угодно. В результате суммы искривлений литературная известность оказалась никак не связанной с качеством предлагаемых текстов, но только с назначенцами от властвующей тусовки. Всё искусственно: от пиара до иллюзии читательского интереса, создаваемой хитроумными ухищрениями разнообразной рекламы. Снизу талантливому сочинителю не прорасти: коацерват миллионов текстов в интернете бурлит, не обещая новой, высокой литературы. Учитывая гонку за выживание, в которой поголовно вынуждены участвовать бедные сограждане, литературными проблемами можно было бы пренебречь, если бы не «досадные» свойства подлинной литературы - долговечность, способность пробуждать лучшее в человеке, возможность превращать обывателя в «мыслящий тростник». Пересмотреть бы реестры «назначенцев»! перетряхнуть бы обоймы якобы успешных! Да некому… Вероятно, эту работу придётся возложить на время, коли люди неспособны совершить её.

СКВЕРНА СТЁБА

Ирония - ступень вниз после сатиры, которая, в сущности, есть мазь, наносимая тонким слоем на жаркие расчёсы общества и застарелые болячки оного; ирония приятна, ибо человек, её вовсе лишённый, невыносим. Она отчасти полезна: мешает с каменной серьёзностью концентрироваться только на себе и своих проблемах. Но вниз от иронии ведут ещё несколько ступеней, грязных и истоптанных, и когда вы оказываетесь на ступеньке под названием «стёб», всё меняется. …ибо лучше иметь хоть какие-то идеалы, чем хохотать при произнесении этого слова… …ибо лучше читать классику, постигая её глубинные слои, чем выискивать блох в книгах великих авторов… …ибо, наконец, есть предметы, осмеяние которых свидетельствует о душевой порче.

и н о й в з г л я д / Александр Балтин

125

Стёб есть ирония, размененная на ржавые, битые пятаки. Стёб есть незнание - и нежелание знать - высокого. Стёб, по сути, скверна языка, и поддаваясь ему, литература опускается всё ниже и ниже, предлагая тоже сделать и обществу, и так не блещущему белизною снежных вершин.

ПОШЛОСТЬ И ПОНИЖЕНИЕ ПЛАНКИ

Пошлость многообразна - и не переводима с русского ни на какие языки. Заменить индустрию кино перманентной размыленностью сериалов, мутным варевом, какое не допускает ни выпуклой лепки характеров, ни сколько бы то ни было серьёзного анализа жизненных ситуаций, - пошлость. Представлять стёб - сниженную иронию - чуть ли не последним достижением поэзии и прозы - пошлость. О, она теперь везде и всюду; она царит на телеэкранах, брызжа слюной, изливаясь потоками тупых ток-шоу и сериалов, ложных умствований и рекламы. Она навязывает свои - иногда сопливо-сентиментальные, порой кроваво-брутальные, или псевдоклассические, но меченые соц-артом - вкусы всем видам искусства. Она суфлирует политикам и так называемым «звёздам», часто превращая их говорение в страшноватый воляпюк. Она мощно вторгается в литературу, сбивая оценочную шкалу: представьте стрелка из лука, который раз за разом пускает стрелу мимо мишени, но при этом в перерывах пьёт водку из горлА и выкуривает сигаретку; а вот и спортивный обозреватель, объясняющий уважаемой публике, что искусство стрельбы из лука и заключается в том, чтобы пускать стрелы мимо мишени, но при этом глотать водку и покуривать… …ибо превозносить поэта, сочиняющего на уровне советской стенгазеты (что легко доказать, элементарно сопоставив тексты), всё равно, что считать актёром человека, получившего известность после исполнения роли смартфона в рекламе. …ибо объявлять смысловые игры разной степени безвкусицы новым литературным словом - пошлость.

…ибо представлять филологические эксперименты и стилизации, или кубики центона поэзией - пошлость. О! у неё множество имён и масса голосов, и многие из вас знают эти имена и слышат эти голоса. Почему же не протестуете, слышащие и понимающие? Ведь не протестовать против пошлости - тоже пош лость, увы. Как строить литературную карьеру на сумме связей и договорённостей.

ПРОТИВ ВЕРЛИБРА

Верлибр на русской арене (чтобы не трогать почву, ибо почва не может произрастить нечто, ей чужеродное) сильно напоминает эквилибристику - блестящий внешне (в случае с верлибром - не всегда) номер, не сулящий духовной сытности, ибо сущностно пустой, зиждящийся на банальном штукарстве. А штукарство вовсе не присуще русской поэзии, круто замешанной на судьбе всерьёз. Естественный в странах с очень древней поэзией, на русском, где она при строгом подходе насчитывает три века, верлибр смотрится попыткой посадить орхидеи в открытом грунте. Русская поэзия молода, но развитие её было чрезвычайно насыщенно, и если бы не благодатные эксперименты с рифмой Маяковского, Пастернака, Цветаевой, Есенина, она, - в силу этой уплотнённости развития и звучания сейчас бы вся была верлибром, ибо период золотого века строился на одних и тех же, обветшавших к началу XX века рифмах… Этого не произошло не только благодаря сим ярчайшим талантам, но и из-за сопротивления языка нашего и, как следствие, сознаний наших верлибру, лучшие образцы которого даны на уровне среднепрофессиональных рифмованных стихов: имея в виду эмоциональное и интеллектуальное воздействие на читателя. Рифма необходима русской поэзии - и как колоссальный смысловой усилитель, и как форма умной дисциплины стиха, не желающего уходить в расхлябанность и безвыразительность, и как замечательная хранительница формы. Ибо через форму даётся значительность содержания, без какого поэзия прячется в нору, как в уютно обставленную филологами дыру.

и н о й в з г л я д / Александр Балтин

127

В силу отсутствия чётких правил и определений, верлибр исключает версификационное мастерство: позволяя массе пишущих производить новые и новые поделки, чувствуя себя поэтами, каковыми на деле они не являются. Верлибр распущен - поэзия дисциплинирована. Поэзия - жизнь и боль, верлибр - игра и шутовство. Верлибр, что греха таить, - своеобразная псевдо форма, которую обрела пустота. А пустотою душа не может питаться - русская, по крайней мере.

НАДМИРНАЯ СУБСТАНЦИЯ

Слова, вызревающие в алхимической янтарной лаборатории мозга поэта, окружены ореолом ассоциаций, и связано с сущностной природой слова, так, как использующий его - эту могучую силу - лишь для передачи информации и не представляет. Нечто нарушилось, сдвинулось на микрон, порвалась метафизическая нитка: столь насущная, не зримая физическим оком - и слова, необходимые нам для корневого, не бесплодного существования, а точнее - для полноценной жизни, точно утратили свою мощь. Их сила ушла в линии прагматизма, превратившись в разболтанную мелочь говоримого. Слово утратило авторитет, ибо люди, утратив связь с истинным значением слова, измельчали до заработчиков денег, до выживающих (не зная при том зачем) существ. Ругань естественна, а поэзия - нет, как тут искать баланс, удерживающий мир? Ветер стяжания и алчбы выдул из слов полновесность, оставив скорлупки, дрожащую шелуху - и носится эта шелуха между нами, засоряя мозги. А поэтическое слово наиболее полноценно, ибо обладает таким смысловым магнитом, такой аурой цветовых, философских, общечеловеческих оттенков, что невнимание к поэзии, в сущности, - невнимание к человеческому бытию, и той таинственной субстанции языка, какая, имея надмирную основу, никогда не откроет своих секретов, иногда угадываемых поэтами.

Молот графоманов /

Молот графоманов

Ещё раз о... Автор: Али Сафаров

Написать плохую книгу может каждый, и этого совершенно недостаточно для того, чтобы попасть на наковальню рубрики «Молот графоманов». Тут требования гораздо строже. Во-первых, надо быть автором знаменитым и признанным, желательно современным классиком. «Писателем, которому уже не надо никому ничего доказывать» Это цитата из лекции одного профессора - литературоведа. Учёная дама говорила о Пелевине и Сорокине. Ну, и я о них же. Другое обязательное требование к кандидату - он должен не верить в существование литературы. Не верить, так же непоколебимо, как фельдшер из рассказа Чехова не верил в существование пульса. Есть примеры и более свежие и более близкие по тематике: например лекции Веллера о литературе. Вот кто имеет неплохие шансы попасть ко мне, под «Молот». Он, точно, не верит. И доказывать уже ничего не должен. Пиар машина работает. Его утверждения о том, что Гоголь не умел смешно писать, вполне достаточно, чтобы понять - да, не верит. Не верит и не понимает. Вот оправдания Осипа, далеко не самая комичная сцена в творчестве Гоголя. Хлестаков обвиняет слугу в лежании на кровати, и это куда забавнее, чем все творения Михаила Иосифовича Веллера. «- Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати, что ли? Хлестаков. - Врешь, валялся; видишь, вся склочена. ... - Не знаю я разве, что такое кровать? У меня есть ноги; я и постою» Сразу представляется человек, одиноко стоящий на протяжении долгих часов, в пустом маленьком номере провинциальной гостиницы. А рядом - свободная кровать. Печаль и сострадание - вот чувства, которые вызывают те, кому это не смешно. Даже и посоветовать нечего. Разве

м о л о т г р а ф о м а н о в / Али Сафаров

129

что никогда не читать книги. Ведь бесполезно. А Веллер, не то читать, ещё и писать их норовит. Есть у него книга «Легенды Невского проспекта». Ничего не имею против этого изделия - как я уже говорил, написать плохую, не интересную книгу каждый может, и это не преступление. Но он пытается рассмешить читателя! Старательно, продуманно и настойчиво. Этого писателя я не люблю, но даже у меня его прилежание вызывает сочувствие. Надо же, как не хочется человеку чем-то полезным заниматься. Я бы, будь моя воля, эти его «легенды» издал бы одной книжкой с «Одесскими рассказами» Бабеля, читатель бы имел возможность сравнить литературу и макулатуру. Но бог с ним, с Веллером. Писать я собрался о другом литературном активисте, о Водолазкине. Почище Веллера будет. Прочитал его роман «Лавр», почти до конца, с радостью ощущая находку - вот оно, моё, этот кандидат в академики упорно относит вторую половину пятнадцатого века к Средневековью, он прямо так и пишет, и ещё вываливает кучу всяких несообразностей на написанные им страницы (книгой это назвать нельзя). При этом старается, подробное описание кала, матерная речь, - все признаки гениальности воспроизведены, и вроде готовый кандидат в классики и на наковальню, но тут случайно наткнулся я на статью Веры Кузьминой «Если они победят» и передумал писать о Водолазкине. Даже дочитывать роман не стал. Зачем, ведь рецензию писать уже не буду. Статья Кузьминой хорошая, умная и красивая, уже написана. Есть у этой статьи недостаток она добрая. Просто полемика, не более того, так, перестрелка. А нужна злость, нужен огонь на уничтожение, залповый огонь. Нужно, чтобы красота была злая. Но предварять этот огонь должны разведывательные действия, анализ ситуации. Чтобы не впустую. Все эти графоманы, активисты от литературы, они откуда взялись и для чего нужны? Принесла их обещанная в начале эпохи реформ «невидимая рука рынка». Было такое обещание, что эта рука, невидимая, но очень нужная, много чего хорошего принесёт. И принесла, всё что требовалось. Вот, скажем была поставлена задача воспитания грамотного потребителя. Министр Фурсенко чётко её сформулировал:

«Недостатком советской системы образования была попытка формирования Человека-творца, а сейчас наша задача заключается в том, что вырастить квалифицированного потребителя». Если немного раскрыть смысл задачи - воспитать человека, умеющего максимально эффективно пользоваться плодами чужого труда. А если не побояться называть вещи своими именами, воспитать умелого паразита. Конечно, паразит тот, кто не созидая, потребляет. Возникает вопрос, а для чего он нужен, паразит. Он крайне необходим для поддержания того порядка вещей, при котором Фурсенко - министр. Называется это непотребство парадоксально - общество потребления. Фурсенко хочет оставаться министром вечно, и поэтому такую задачу сформулировал - воспитать квалифицированно потребителя. Но... Но дело обречено на провал. Общество потребления уже исчерпало свой лимит. Законы природы не подвластны чиновничьей воле. Вот один, только один закон биологии, чьё действие превращает в утопию мечтания министра: «У животных-паразитов (плоские черви) редуцируются органы чувств, пищеварительная система, упрощается нервная система. Взамен этого у них развиваются различные необходимые приспособления-присоски, прицепки, способствующие удержанию в кишечнике хозяина». Для человека упрощение нервной системы это прежде всего деградация головного мозга. Внуки тех, кто читал Гоголя, ведя паразитический образ жизни, будут читать Веллера. Их дети уже не будут читать никого. Потому что это нечтение естественней и лучше, чем чтение Веллера. Обезьяны, произошедшие от общего с человеком предка, когдато тоже заблудились в лабиринтах эволюции. Точно как мы сейчас. Взять хотя бы то, что полвека назад люди летали на Луну, а теперь не летают. Допустим, полёты «Аполлонов» были мистификацией, но сама интенсивность космических исследований, упавшая в разы, показатель инволюции, весьма важный. Ладно космос, и в обыденной жизни мы повсюду видим примеры деградации - вот футбольный болельщик середины про-

м о л о т г р а ф о м а н о в / Али Сафаров

131

шлого века - это бедно, но опрятно одетый мужчина, рассудительный работяга, кепка на голове, сидя на стадионе, он прикрикивает на мальчишек : «Эй, пацаны, чего материтесь. Пришли болеть, ведите себя как люди. «Нет, он не пьян, сто пятьдесят для бодрости, не больше. Взгляд трезвый и даже строгий. В зубах «Беломор». Это человек разумный. Чаще хороший, чем плохой. И современный, раскрашенный на пещерный манер, скандирующий какие-то мантры-заклинания, долженствующие принести победу той команде, за которую он болеет. ...Между ними уже ясно просматриваются тысячелетия эволюции. Только не эволюции, а инволюции, движения назад, в прошлое. То самое, промежуточное звено, которое тщетно ищут археологи. Не там ищут. Я, беседуя со школьниками, часто задаю вопрос: сколько будет, если сто разделить на одну вторую. Говорят - пятьдесят. А в далёкие теперь дни моего детства было двести. И это знали все. Дети не виноваты, дети пока ещё умные, но их так учат. Ничего, ещё поглупеют. Вопрос деградации литературы куда шире и значимее, чем кажется. У мексиканского племени ацтеков была легенда о том, что бог - создатель, разочаровавшись в своём творении, наслал ураган. Все люди погибли, за исключением тех, кто успел ухватиться за ветви деревьев. Но они, ухватившиеся, превратились в обезьян. Так что, не впервые ураган перемен обрушивается на людей, и мало кто спасётся, даже заплатив за спасение превращением в обезьяну. Деградирует не только литература, ещё более очевиден процесс в живописи. Первый человек, думаю, это был ребёнок, испачкавший ладошку золой и начертавший на стене пещеры правильную геометрическую фигуру, совершил величайший творческий акт, последствием которого стало появление творений мастеров живописи пятнадцатого - девятнадцатого веков. Портреты, пейзажи - всё пошло от некого простого, схематичного изображения. Потом человек с фамилией Малевич скопировал картинку ребёнка из пещеры. И восторг деградировавших современников был таким же, как тридцать тысяч лет назад. Мы помним чемпиона по борьбе по фамилии Медведь, чемпиона по фехтованию по фамилии Кровопусков, много-

кратного чемпиона мира по акробатике Скакуна, так что нам ли удивляться, что фамилия автора «Чёрного квадрата» была Малевич. Другой она просто не могла быть. Так деградировало искусство живописи. И всё -таки самыми грозными мне представляются изменения в литературе. Ведь слово было в начале всего. И всё, что происходит со словом, таинственно связано с событиями в жизни людей, в истории человеческого рода. Появление английского мира предварило появление книги о Гамлете и поставленный им вопрос «Быть или не быть». Вопрос стал основным для нового времени, времени, когда люди получили возможность тотального самоубийства, а Мир, стоя на краю небытия, заговорил на английском. Печальная и смешная книга о безумном идальго вышла в свет в эпоху становления Испаноамерики. Конкиста завершилась, и для многих людей в Западном полушарии испанский стал родным языком. Но самое загадочное приключилось с арабским языком. Среди диких кочевников, буквально в момент, появились замечательные поэты, и кочевые племена, весьма и весьма далёкие от литературы, вдруг обрели высокую поэзию. Вслед за этим пришёл Ислам, и в империи, растянувшейся от Атлантического океана до Тихого люди заговорили на арабском языке. Если говорить о русском языке и о русской литературе, то мы должны также признать взаимосвязь истории литературы и истории людей. Расцвет империи - расцвет литературы. А вот другой момент, противоположный, цензура отменена, впервые за столетия нет ограничений, пиши что хочешь, а книг-то, нет. Крах империи, крах литературы. В своей нобелевской лекции Бродский указывал на эту связь, говоря, что от написанного на том или ином языке зависит будущее народа, говорящего на этом языке. Я не знаю ни одного автора, пишущего на русском или на английском, чьи произведения вселяли бы хоть какойто оптимизм. Надеюсь, дело тут в моей неосведомлённости. Хотелось бы верить. На испанском пишут - Марио Варгас Льоса, Артуро Перес Реверте, Карлос Руис Сафон - хорошо пишут. Значит ли это, что Мир вернётся к вульгарной ла-

м о л о т г р а ф о м а н о в / Али Сафаров

133

тыни, что она станет языком глобализации, а английский пополнит список мёртвых языков? В интернете сообщают, что в южных штатах США испанский теснит английский. В это верить не хочется, но кажется, к тому идёт. Америка, которую мы любили в юности, была страной Твена, Фолк нера, Уоррена, Хемингуэя... Теперь другая Америка. У её жителей упрощается нервная система, и даже пищеварительная, приспосабливаясь к фасфудам, тоже упрощается. Присоски, всякие крючки и зацепки для закрепления, вот это да, это идёт в рост. Ну, а мы, как и весь Мир, подражаем Америке. Сумма всех этих соображений является причиной и источником энергии моих усилий в рубрике «Молот графоманов». Зрение, слух, способность к пониманию - для меня куда симпатичнее, чем присоски и зацепки квалифицированных паразитов. Конечно, я понимаю, что изменить ход событий не в моих силах. Но когда, на том свете, в существование которого я, хоть убей, не верю, Господь спросит, что я сделал полезного, я отвечу - да вот, пытался, писал, «Молот графоманов» завёл, не получилось, конечно, остановить мутный поток. Но ведь и Ты хорош, столько миллиардов лет созидал, вершил эволюцию, а пришёл твой оппонент, с хвостом, рогами и копытами, усмехнулся, и где теперь всё, что было создано раньше. Может, скажешь, что «Венера с зеркалом», «Ночной Дозор» как-то связаны с творениями абстракционистов? А то, что пишут современные писатели, свои корни имеет в классической литературе? Не смеши меня, Господи.