Культурный слой № 11 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Владимир Соколов Алтайские поэты 4 /Бесценные уроки Анатолий Суханов Освобождение 48 /Документ эпохи Александр Балтин Кривая правда Скалозуба 54 /Философская закладка Виктор Кустов Философия власти 67 /Иной взгляд Ирина Светлова «Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты» 88 /Жизнь и сцена Тамара Дружинина Сия пучина поглотила их, или Избегайте этой злости 95 Ольга Кравцова Бывшие и небогатые, или «Потому что нет веры…» 104

Исторический разрез /

Исторический разрез

АЛТАЙСКИЕ ПОЭТЫ Автор:

Владимир Соколов 1 Если спросить, кого из алтайских писателей стоить читать, отвечу сразу: никого. Отвечаю как человек, с одной стороны работавший в издательстве, а с другой - перечитавший сдуру кучу алтайских авторов. Могу подтвердить: «Эта часть литературного поля при взгляде на нее сливается в некоторую неразличимость, «серую зону» - без особых акцентов и свойств, как бы не имеющую содержательной составляющей» (Вежлян). И поскольку читать самих алтайских авторов никак не интересно, то писать о них, по-моему, есть что. Алтайская литература - это типичная российская (поскольку, кроме русских писателей, здесь еще были алтайские и немецкие) провинциальная литература: по темам, сюжетам, истории. А алтайский писатель представляет собой типичную фигуру русского (про алтайских и немецких я буду упоминать вскользь) писателя, причем не только провинциального. Главным жанром, в котором работали советские писатели и поэты, был производственный. Но как в стенгазете должны были быть поздравления, лирические зарисовки, так и в литературе были панегирики, стихи о любви, природе. Но все это имело служебное значение, и даже любовный роман, а таковые были, протекал в производственных декорациях. Впрочем, вся наша жизнь тогда протекала на производстве: дома люди лишь отдыхали в промежутках между трудовыми буднями, и эта сторона их жизни мало интересовала идеологию и соответственно литературу. Разве лишь в плане бытовых неудобств. Пример на Алтае здесь дает Юдалевич - поэт, драматург, писатель. Очень плодовитый автор, как рассказчик интересный и увлекательный. У Юдалевича поразительно лёгкое перо. Он писал пьесы, стихи, повести, критические статьи, поэмы, - да я не назову ни одного жанра, принятого в советской литературе, где бы он не пометил территорию

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

своим присутствием - как на конвейере: раз-два и готово. Тематика также была разнообразна: тут тебе и любовь, по большей части, рифмующаяся с морковью, если не по факту, то по сути, и производственные отношения, и история войны, революции, страны, всегда на краевом материале. И везде разворачивались «лёгкие» конфликты, борьба с пережитками, столкновение нового и старого, мытарства изобретателя, мечтавшего осчастливить народ с царской бюрократией, героизм военного времени, борьба за народное счастье. И если недоброжелатели были настроены к писателю скептически, считая, что он пускает пыль в глаза, то начальство его уважало и не скупилось на знаки внимания и поощрения: он занимал большую квартиру в самом престижном на том момент доме в Барнауле, соседствуя с партдеятелями и директорами заводов, и потихоньку, но неуклонно обрастал краевыми наградами, регалиями и званиями. Словом, был вполне благополучным и благонамеренным мастером. Не скупилось на тиражи его произведений и издательство, в очередях на издание ему стоять не приходилось, и в писательских сварах за место в планах он участвовал не для себя, а для своих протеже. К его чести нужно сказать, каковыми были не родственники и знакомые, а тех, кого он действительно считал достойными войти в краевую литературу, по большей части поэтов. А критика даже пискнуть не смела по поводу Юдалевича. В романе «Адмиральский час» он отразил гражданскую войну в Сибири как с «белой», так и с «красной» стороны. Юдалевича отличало от его окружения то, что он был внимателен к молодым поэтам, отличался исключительной доброжелательностью. Он помогал проявить себя практически всем начинающим поэтам (прозаикам реже): опубликовать в газете или альманахе парочку стихов, закопать человека в «братскую могилу» (на тогдашнем окололитературном жаргоне «братская могила» - коллективный сборник начинающих авторов), просто выслушать и прочитать - на это он всегда был готов. Другое дело, что помогая начинающему, он не очень-то вел того по жизни: типа «я тебе наладил первоначальный пинок в большую литературу», а уж дальше крутись, как знаешь.

И еще он был на редкость работоспособным. Умер он в 98 лет, и до самых последних дней появлялись новые рассказы, стихи, мемуары, которые он так и не закончил. Сергеев - идейный в советском смысле слова поэт. Изза этой идейности часто был не в ладах с официальными структурами. Что нашло яркое отражение в его перестроечных мемуарах «Бобровая охота». Панов - комсомольский поэт. Прославление человека труда, бьющий через край энтузиазм. Многие его стихи стали официальной визитной карточкой Алтая. Последние годы жизни много работал над переводами «Задонщины», «Слова о полку Игореве» и древнерусской поэзии. Мерзликин - поэт. Его темы традиционны: любовь, дружба, природа, отклик на каждодневные события. Особенность в интонации: деревенский мужик, простоватый, наивный, но со своим прищуром. В поэме «Млечный путь» сталкиваются две стороны человеческого бытия - забота о хлебе насущном и стремление к красоте. Яненко - поэт. Выражал позицию «сильной личности», очень популярного в конце советской эпохи хемингуэевского типа. В выражениях резок, бескомпромиссен, прямолинеен Капустин - поэт ярко выраженного богемного склада. В Барнауле богемность его выражалась в хроническом пьянстве, не отдавании взятых «взаймы» денег, «тунеядстве»: это когда человек либо нигде не работает официально, либо скачет с места на место. Фролов - когда на Алтае решено было после войны создать собственную литературу, Фролов оказался самой подходящей фигурой на должность поэта. Фронтовик, сотрудничал во фронтовой печати, после войны был корреспондентом «Алтайской правды», пописывал стихи. Перо у него было легкое. Он поразительно гладко и естественно умел перелагать в размеры все штампы советской пропаганды: И не видим, пробегая близ, мы, Что вот здесь (в роддоме) с утра и до утра Золотые кадры коммунизма Принимает на руки сестра.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

Все они в большой моей Отчизне, В трудовой шеренге дней и лет Продолженьем будут наших жизней, Наших дел, свершений и побед. 2 В. Башунов (1946-2005). поэт, член СП РФ (1977). Род. 18 ноября 1946 в пос. Знаменка Турочакского района Горно-Алтайской автономной области. Писать начал рано. Первое стихотворение опубликовано в 1963 в областной газете «Звезда Алтая» (Горно-Алтайск). В 1970 окончил филологический факультет БГПИ, служил в Советской армии, работал в ельцовской районной газете, Алтайском книжном издательстве, учился на Высших литературных курсах. В 1990-94 редактировал газету «Прямая речь», в 1994-97 возглавлял журнал «Алтай». Печатался в журналах и альманахах «Наш современник», «Молодая гвардия», «Москва», «Сибирские огни», «День поэзии» и др. Стихи публиковались в Венгрии, Болгарии, Чехословакии, переведены на украинский, алтайский, казахский языки. Автор 10 поэтических сборников и трёх книг для детей, вышедших в издательствах Барнаула и Москвы. В том числе «Васильковая вода» (1975), «Живица» (1983), «Возвращение росы» (1986), «Звезда утренняя, звезда вечерняя» (1987), «Пейзаж» (1988), «Тайное свидание» (1991), «Полынья» (1998). Умер 21 февраля 2005 г. Размышляя о биографии писателя, всегда хочется блеснуть нетривиальными и где-то даже скандальными подробностями, особенно если знал человека, как я Башунова, пусть не близко, но достаточно и в разные периоды его жизни. Но ей-богу, ничего такого припомнить не могу, и даже героем сплетен он как-то не удосужился состоять. Был рассудительным, с ним можно было выпить, но не до поросячего хрюку, поговорить. В Москве, где он недоучился на Литературных курсах - год вместо положенных двух по причине какой-то дикой тоски по дому и семье - он много читал, ходил по музеям, в его комнате собиралась компания из литературных представителей разных регионов, причем чаще за чаем, чем за водкой. Лично мне он помог устроиться на работу редактором в Алтайское книжное издатель-

ство - тогда такие места были не хлебными, но несколько блатными, напечатал мою статью в «Алтае». При этом важна его позиция: «Я не очень понимаю, о чем и зачем ты пишешь (а писал я про интернет), но чувствую, что здесь что-то есть, а то мы, похоже, в своем деревенском мирку совсем заплесневели». Еще отмечу, что его патриотизм и религиозноправославные настроения начали проявляться задолго до наступления соответствующей конъюнктуры. «Люблю Россию (в отличие от Сибири), едешь-едешь, и вдруг блеснет церковка, да так по месту. Жаль, что у нас этого нет». Причем его Россия - это не «слава, купленная кровью», не «покорение Енисея и достижения балета», а деревенская бабушка с добрым и просветленным взглядом. Конечно, от меня все это было далеко, я тогда как ни критически был настроен к советской действительности, но по сути оставался марксистом и атеистом, да и до сих пор если не по убеждения, то по настроениям подвержен рудиментам того мировоззрения, но споры наши протекали хотя и настойчиво, но спокойно. Я долго доказывал, он редко перебивал, потом возражал по каждому пункту, бывало, через несколько дней, когда ты уж и думать забыл о том споре. И всегда свою мысль он высказывал спокойно, без напора, которым, увы, мы многие грешим. Башунов был один из немногих, так сросшихся со своей Музой, что стихи казались продолжением его характера и образа мыслей, да и жизни. О его биографии, конечно, внутренней, а не фактографии, можно судить по стихам, а о стихах - по его человеческим проявлениям. Литературная деятельность Башунова не ограничивалась его поэзией. Говоря о литературной деятельности, я не имею в виду, конечно, его работу в провинциальных газетах и издательстве. Это обычная чиновничья лямка, пусть и связанная вроде с литературой, которую писатели тащили ради куска хлеба насущного. Собственно литературная деятельность началась со времени перестройки. В 1990 году он находит деньги и понимание у сельскохозяйственного начальства края и начинает издавать газету «Прямая речь» - первый патриотический орган на Алтае (патриотический в современном русском националисти-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

ческом понимании), куда собирает многих своих коллег и единомышленников. Те же идеи он пытается пропагандировать и через учреждаемое им с группой друзей издательство «Веди». Предприятие, однако, не задалось, и в 1994 году он уходит в «Алтай», безуспешно проредактировав некоторое время «Барнаул». Скажем прямо, организационными способностями он не отличался, хотя умел собрать друзей и единомышленников, быть, так сказать, идейным вождем движения. В полной мере эти черты раскрылись в последние годы. Он много работал на радио. Его передачи о поэзии выходили чуть ли не каждую неделю, и, думаю, по объему наговоренного, если когда это будет издано, потянет не на один том. Именно благодаря Башунову и «Белым росам» Алтайское радио не впало полностью в то коммерческопропагандистское безобразие, которое проржавило все наши СМИ, прихватив в придачу и т.н. «литературнопублицистические журналы», а сохранило хоть какую-то культурную составляющую. Да и в «Алтае» он пытался противостоять стихии ненаших стандартов (об успешной борьбе, естественно, речи быть не может: задача культуры на сегодня - выстоять и, главное, не столько в финансовом, сколько в идеологическом плане). Участвовал Башунов и во всех литературных мероприятиях, внося по возможности живой дух. Как раз статьи о Пушкине, первоначально связанные с празднованием 200-летия поэта на Алтае, - яркий пример его литературнопублицистической деятельности. Словосочетание «Загадка Пушкина» уже давно обрело право на место в словарях русского языка как устойчивое словосочетание. Но именно в этом направлении размышляет Башунов о нашем великом поэте. Он ищет разгадку на биографических тропинках, фактами биографии объясняя стихи, а стихами проливая свет на биографические факты, вернее, их глубинный смысл. Такой подход, конечно, коечто объясняет в Пушкине, но может представлять только узкоспециальный интерес, то есть для знатоков и любителей Пушкина, так сказать, фанатов творчества поэта. Биография любого человека, и гения в том числе, интересна только если она проливает свет на нечто большее:

мир, страну, человека вообще, самого себя. Таких же загадок, которые представил на суд общественности Башунов, можно насобирать о каждом человеке воз и маленькую тележку. Такова одна точка зрения. Башунов бы на это возразил, что Пушкин давно стал «русской судьбой» и его жизнь в миру имеет такую же ценность для русской культуры, как и его служение поэзии. Поэтому любой факт, любой вздох несостоявшейся любви поэта или каких других его душевных движений имеет немеркнущее значение для культуры, ибо неизвестно, где, как, когда (и с кем) это слово отзовется. Главное, что Башунов внимательно читает Пушкина, что его знание поэта феноменально, и потому его статьи интересны и поучительны для читателя. Известно, что, говоря о другом, каждый человек высказывается о себе. А писателей это касается в первую очередь. Если же перо молчит о себе любимом и писатель просто собирает факты в тупой надежде, что они сами за себя заговорят, то получается полнейшая несуразица: ни себе, ни людям, нечто вроде историко-просветительных романов Кудинова. Важно лишь, чтобы между тем, о чем ты думаешь, и материалом был контакт. Чтобы, пытаясь понять биографируемого, ты понимал себя, а копаясь в себе, ты черпал бы ответ на свои сомнения и нескладуху на гениальной стороне. Тогда писатель будет читать, а не вычитывать, и чтонибудь интересное выкопает в клювике не только для себя, но и для подписавшегося на журнал читателя. Такую позицию по отношению к Пушкину прокламирует и Башунов и довольно-таки едко и, на мой взгляд справедливо, высмеивает столь любезную по школьной программе «революционность» нашего гения. (Кстати, отнюдь не сданную в архив в нашей местности, где в одной из юбилейный статей «Пушкин и Сибирь» утверждалось, что А.С. поехал на Урал, чтобы быть ближе к сосланным декабристам). Правда, сам поэт не удержался в дозволенных рамках и присоединил Пушкина к православным патриотам. Гораздо интереснее те созвучия между классиком и нашим современником, когда Башунов, обнажая горькую судьбу Пушкина, жалуется на положение поэта в наши дни.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

3 Леонид Ершов (1940-2000). «Родина моя - село Залесово Алтайского края, где я появился на свет 8 октября 1940 года и был девятым и последним ребенком в семье. Жили очень бедно и трудно. Отец умер перед самой войной, все заботы о детях легли на плечи матери, которая и ставила нас на ноги. Детство прошло в Залесово, в пятнадцать лет я стал городским - переехали в Рубцовск. Здесь закончил среднюю школу, поработал на тракторном заводе. Поскольку читать научился рано, то был все время с книгой, как с неразлучным другом. Поэтому учиться поступил на филологический факультет пединститута. Позднее недолго работал учителем в школе, преподавателем кафедры литературы Бийского пединститута, в многотиражной, районной, городской и краевой прессе. Почти десять лет отдал интересной, хлопотной и трудной книгоиздательской деятельности сперва в должности редактора художественной и детской литературы, потом старшего редактора и, наконец, главного. Более четырех лет был ответственным секретарем журнала «Алтай». В Союз писателей (еще СССР) принят в 1989 году. Писать начал рано - и стихи, и прозу, - но показывать кому-либо свои литературные опыты стеснялся. Однако все же пришлось в конце концов «рассекретиться». Первая книжка стихов «Поклон» вышла в 1979 году, через два года вторая - «Горит окно». Постепенно склонялся к прозе, в результате в 1984 году сложился сборник рассказов «Экзамен по философии», в 1989 году - «Скрипнула калитка», в 1991 повесть «Бойкот». Итого пять книг. Каковы они - судить читателям и критикам. Мне они очень дороги, как и те произведения, которые написаны в последнее время и еще не увидели света. Жизнь моя получилась в целом нелегкой, но я рад, что служу литературе - более святого дела нет на земле.» Вот что написал писатель сам о себе. Добавим, что, первая книжная публикация - подборка «Ночные поезда» в коллективном сборнике «Песня юности», где вместе с ним дебютировали Скворешнев, Прокопчук, Капустин и Байбуза, - отмечена 1975 годом. «Писать начал рано», первый выход на сцену, хотя «показывать кому-либо свои литературные опыты стеснял-

ся», состоялся, как он говорил позднее сам, еще в школьной стенгазете. Тем не менее первая книжка вышла в 1979 году (39 лет), а дебютировал на литературном поприще в 35 лет, то есть в том возрасте, когда большинство русских поэтов уже закончили свой путь, кто в силу неестественноестественных причин (Пушкин, Лермонтов и целая вереница вплоть до Рубцова), кто в силу истощения поэтической жилы, хотя жизненный путь влачился еще долго (Батюшков, Вяземский и опять же целая вереница). То есть Ершов вступил на поэтическую стезю в возрасте, когда у нормальных поэтов она уже заканчивалась. «В Союз писателей (еще СССР) принят в 1989 году» в 49 лет, то есть начал свою профессиональную деятельность в те годы, когда обычные люди уже подумывают о пенсии. И это типичный путь советского литератора. Легко и приятно было быть писателем, но трудно им было стать. И к тому моменту, когда путь унижений, уступок, компромиссов был пройден до конца и соискатель оформил наконец свое желанное членство в Союзе писателей, он уже был выжат до конца, смирился со всем, был выдрессирован и готов писать и делать все, что укажут, и не писать и не делать ничего такого, за что могут не погладить по головке. Вообще-то в этой условно называемой мещанской литературе советский быт при всем внимании к его мелочам и деталям воссоздан весьма условно, создавая иллюзию благополучного сытого существования. Все это существовало на поверхности + в райских застойных зонах, например, в заграничных командировках, под крылом обеспеченных родителей. Основная же масса нашего народа купалась в дефиците, бесквартирье, тяжелой работе, и советская жизнь отнюдь не была для нее идеалом благополучия. 4 О современных поэтах могу сказать немного: я их не знаю и в силу возраста знать не хочу. Пусть их анализируют те, кто моложе и податливее меня на новые явления. Но мимо парочки имен пройти не могу. Николенкова - типично женская поэзия. Существует такая литература - женская поэзия, дамский роман и т. п.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

Литература, по давно устоявшемуся мнению, второго сорта. Ее отличительные черты - дидактизм, сентиментализм, экзальтация, повышенное внимание к чувственной сфере с непременной идеализацией (иногда наоборот, этакий цинизм нижнего белья). Так уже получилось, что все сферы общественной деятельности, включая искусство, сформировались как мужские. И женщине, чтобы проникнуть туда, нужно было или омужичиться, ни в чем не уступать мужчине (СкладовскаяКюри, Ковалевская), либо прописаться в отведенную резервацию специфически женской политики (чаще всего благотворительность) или там литературы. Немногие женщины умели встать вровень с мужчинами, не потеряв при этом своей женской сути (В. Вулф, Дикинсон в литературе). С приходом сексуальной революции наплыв женщин в чисто до мужские до того сферы становится все настойчивее, и, возможно, со временем они займут в них место рядом с мужчинами, не уподобляясь им. Николенкова к категории первопроходцев явно не относится. Она прошла весь естественный для женской поэзии путь развития: куколка, гусеница, бабочка. Сначала мечты о счастье: Мы не поедем в Занзибар, Оставим глупые мечтанья. Под заунывный скрип гитар Мы выпорхнем из мирозданья. Из черно-белых кинолент В свои цветные сновиденья, Из дыма бийских сигарет В почти любовь и наслажденье. потом любовь: В «Одноклассниках» сидишь, Как пенсионер. Мне милей курить гашиш, Бегать в универ.

И проснуться с утреца С кем-нибудь чужим. Нет, не потеряв лица, Но - с лицом другим. и, наконец, семья, дети, быт: Подберу на базаре луковицу: Пригодится Сашке на ужин. Пробегу малолетней пигалицей Мимо тех, кто уже не нужен. не без легкого уклона к христианским ценностям. И все же нужно отдать (если она возьмет, конечно) Николенковой должное. Она грешит, очень много грешит: как человек и женщина - возможно, но не знаю, как поэтесса точно и вижу, и не могу промолчать. Но она мужественно, как и положено настоящей женщине, борется с этими грехами. Поэтических грехов в современной русской поэзии пруд пруди. Но два выделяются особо: а) метафорическая переизбыточность, б) композиционная невразумительность. Метафорическая переизбыточность - это когда рассказ опирается не на детали, зримые и ощутимые, а на абстрактные понятия. Метафора среди прочего имеет функцию обобщения. Поэтому из-за хорошей метафоры всегда выглядывает мурло конкретных фактов или обстоятельств; а еще лучше, когда метафорически описанная ситуация укладывается в хоровод реальных событий и лиц, давая им этакий возвышенный отсвет. «Баба мужику многое может простить, если любит, не то что друзья», - говорим мы, «муж и жена - однако сатана», - вторит пословица, Зато любовь красавиц нежных Надежней дружбы и родства: Над нею и средь бурь мятежных Вы сохраняете права подытоживает поэт.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

А вот - Чего ты, дурочка, болишь (поэт обращается к душе), среди разгара красных дней, пророчествуя глушь и тишь и рвань с веригами под ней? целиком построено на поэтических иллюзиях и никаким пластырем не прилепимо к повседневной реальности. Да и вообще понимается с трудом. В молодости, бродя по всяким литературным студиям, автор много критиковал своих знакомых начинающих поэтов. Однажды один из них дал мне почитать свои стихи: В соседнем доме окна жолты. По вечерам - по вечерам Скрипят задумчивые болты, Подходят люди к воротам. И крепко заперты ворота... - Ну как? - волнуясь, спросил он. Стихи были, конечно, красивые, но какие-то странные. И я честно сказал: - Чо-то я ни хрена не понял, о чем здесь вообще речь. И он тут же со смехом вытаскивает из портфеля (тогда все образованные люди ходили с портфелями) книжку и тычет в фамилию автора. Все, конечно, гогочут. И гогочут надо мной. Я в смущении. А зря. Стихи действительно белибердовые и непонятные. Если, конечно, оценивать их сами по себе, вне связи с тем поэтическим языком, в лоне которого они произошли на свет. (Для недоверков скажу, что ни Блока, ни Есенина, ни Достоевского мы в школе не проходили, и авторитет этих имен никак еше не довлел над нами, как это принято охать над «Я помню чудное мгновенье», вовсе не испытывая никакого восхищения). Словом, пример метафорической переизбыточности налицо. Композиционная невразумительность - это когда у стихотворения нет ни начала, ни конца, ни четкого сюжета, ни адресата; стихотворение больше похоже на эмоциональный всплеск: и приходит ниоткуда и уходит в никуда:

Они садились визави и матерились о любви. Он подал розу ей в стакане пурпурно-красного вина. Покорно выпила она и закусила лепестками. Окрест прогресс проистекал. Плодились мухи и машины. Он возбудился без причины и трахнул об стену стакан. Я привел капустинское стихотворение полностью - от первой до последней строчки, чтобы не казалось, будто цитаты вырваны из контекста. И читая, как у кого, но у меня возникает куча вопросов без ответов: «Кто это «они», в какой забегаловке «они садились», и зачем говорили о любви, а, скажем, не о прогрессе, который кругом проистекал?» И обратно классики, у которых по идее надо бы учиться, и в этом снабжают нас нехорошими примерами: Опять, как в годы золотые, Три стёртых треплются шлеи, И вязнут спицы росписные В расхлябанные колеи... Россия, нищая Россия... Где ты увидел эти стертые шлеи, и при чем здесь эти нескончаемые экономические трудности нашей страны или твои золотые годы? Опять, никто не упрекнет меня, что я вырвал четверостишие из контекста. Это именно начало стихотворения. Мне могут возразить, что так пишут «все» и «всегда», и приведенные мною из классиков примеры вроде как бы однозначно говорят, что мы имеем дело с сущностными чертами поэзии. В части «все», то есть у нас - соглашусь. В части «всегда» - ни за что и никогда. Всякая поэзия - это поэзия на случай. А таких случаев не так уж и много в жизни человека: рождение, смерть, любовь, война... И на каждый из таких случаев давно разработаны четкие жан-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

ры с соответствующими им стилистическими особенностиями: ода, эпитафия, мадригал, сонет... да много их там перечислять, но весьма ограниченно в части использования. В этих жанрах всегда писали, пишут (если не для сборников, то в быту - капустники, лозунги и др). И будут писать. Ничего здесь нового выдумать не удастся, да и не нужно... Бы. А вот романтическая поэзия - когда стихотворение не имеет четкого рисунка и больше похоже на историю, рассказанную дураком, - масса шуму и ярости, не означающих ничего, этакий эмоциональный выброс - родилась совсем недавно (ок. 200 лет назад), да и то только в Европе. И поначалу была не более чем реакцией на отработанные жанры и в общем-то паразитировала на них. Или, если угодно, в неявном виде подразумевала их. Поэтому преодоление метафорической переизбыточности и композиционной невразумительности - это правильный и хороший для поэта путь, путь возвращения к нормальной поэ зии. Высоцкий доказал, что настоящая поэзия вполне может маршировать по нему, не прибегая к поэтическому макияжу. Шатаясь и виляя в сторону, по нему все же идет и Николенкова. Два лирических урода Алкоголик и дебилка Едут, едут, едут, едут, Нежно за руки держась. Грубо и неизящно; и все же это экспозиция поэтического рассказа с ясно обрисованной ситуацией и четко заявленными характерами. Спрячь подальше свои наглые, бесстыжие глаза, Спрячь подальше свою душу непутёвую. По тебе уже, голубушка, рыдает автозак, Ждёт сигнала, чтобы отвезти в столовую. По тебе уже, родная, все воробушки пищат, Все коты орут в соседских коридорчиках: Что за девочка бездомная шагает на закат, И откуда в ней бессмертные моторчики?

Убери из поля зренья иглы, вилки и ножи, Создавай свою приватную идиллию: Свои глазки золотые под подушку положи, Своё сердце - в морозилку холодильника. А это типичное послание, или, учитывая характер адресата, - обращение. Еще одна классическая стихотворная форма. Тёплый свет, холодный звук, Линия прохладная. Быстро тянется бамбук В небо шоколадное. Отражаются в воде Пальцы скрипачей. Это где? Это нигде В голове моей. А здесь Николенкова опять схватилась за старое или новое для европейской поззии. Все та же композиционная невразумительность. Молодость - это неизменная субстанция, Это вам не рухнувшая электростанция, Не протухшие рифмы забытых стихов, Не апрель-бродяга: мелькнул - да и был таков. Молодость - это не трицепсы и даже не гормоны, Не феромоны, не ухищрения, никакие законы, Не перепутанные даты рождения, Не привычка, не наваждение, не снисхождение. Оценивайте сравнения, как хотите, но их привязанность к повседневному опыту самоочевидна. И вполне ласкающая слух насмешка над современным (начиная с Пушкина) способом выражения: протухшие рифмы композиционно невразумительных и метафорически перегруженных стихов. 5 Поэт Владикар, в миру Карымов, родился в северном городе Салехарде, в Татаро-Донецком, как его в шутку на-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

зывали тогда по местам, откуда приходил основной приток нефтяников и газовиков, округе. И сразу стал писать стихи, с какого возраста - он сам не помнит. Но настоящей поэтичской школой стали для него надписи на заборах, домах и прочих общественных местах: Пусть стены нашего сортира Украсят юмор и сатира. При этом проявлял колкость на язык и изобретательность, чем стяжал славу у всех молодых салехардчан, и не только хулиганов. Любил он и разрисовывать учебники, за что однажды его родителей вызвали в школу. Как-то раз, когда они подошли к учительской, услышали за дверями взрывы хохота: это учителя рассматривали карымовские учебники. Так что заборная, надомная и маргинальная литература (маргиналиями, напомним, назывался один из старейших литературных жанров: записки на полях книг; делавшие их монахи, заметим, также не отличались скромностью) стали тем фундаментом, на котором возвелось здание его поэтического творчества. Потом он отличился еще раз: сдал экзамены в Новосибирскую физматшколу, а оттуда прямиком прошмыгнул на матфак Новосибирского университета, ничего удивительного: находились-то они в одном корпусе. Если математика за недосугом времени потеряла во Владикаре не Галуа, а, скорее всего, буйного воображением и цифрового фантаста Ферма, то в многолюдную толпу ошивающихся у подножия Парнаса затесался еще один соискатель лавров. Благо университетские математики и физики предоставляли тогда проявлениям этих способностей обширное поле. Математики всегда были большими выдумщиками по части художественных мероприятий: все эти КВН, театральная и даже киношная самодеятельность (не путать со спускаемой сверху самодеятельностью о передовиках научного прозводства), стенгазеты, где больше балдели, чем обсуждали текущую успеваемость, ставили, писали, снимали что хотели и как хотели - какую угодно крепко нацеленную на формулы голову могли совратить с пути истинно-

го. И совращали. Владикар был неизменным поэтом всех вечеринок, мероприятий, автором драматических сценок, сценариев, поздравительной поэтической продукции и т.д., словом, работал во всех жанрах, которые были и всегда будут востребованы народом. Это неправда, как ныне скулят многие, что поэзия в России умерла: нет, она затаилась на время на низовом уровне. Именно в поэзии Владикар нашел свое истинное призвание, по крайней мере, туда его влекло и там и только там он прикладывал свои силы, плохо расходуемые по основному назначению. Однажды на экзмене по одной из трудных математических дисциплин он долго сидел над своим билетом. Почти все студенты уже ответили, кто лучше или хуже на свои вопросы, а он все что-то чиркал и чиркал и чиркал на листочке. - Карымов, - наконец не выдержал преподаватель. - Идите отвечать. - Секунду, секунду, еще немного. - Да вы уже сидите два часа, никакой секунды. И он грозно подошел и выволок Владикара к экзаменационному столу. При этом мельком глянул в записи. А там были явно не математические формулы, а нечто стихо образное. Преподаватель даже от изумления рот раскрыл. Карымов уже начал отвечать, когда преподавательский рот с трудом закрылся. Но изумление не прошло. Владикар чтото лепетал о центре тяжести жидкого тела и математической модели определения его устойчивости (тела, конечно, а не центра тяжести). Наконец преподаватель не выдержал: - Это что такое? Стихи? - Стихи, - ответил Владикар и продолжал отвечать на вопрос. Как он потом рассказывал, нес он какую-ту пургу, сам не помнит чего. Но преподаватель, похоже, был так ошарашен, что и слушал и не слышал его, а все глядел на листочек со стихами. Потом посмотрел в зачетку, увидел там одни тройки и приплюсовал к ним свою. Хотя, возможно, даже и на тройку Владикар тогда не наработал... После университета Карымов направляется для прохождения математической службы в далекий от культурных веяний столиц, даже такой, как Новосибирск, алтайский

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

гарнизон - только что открытый под названием Алтайский государственный университет, где продолжает пополнять свои анкетные данные до сих пор. И продолжает писать, писать, писать... Благо вместе с ним на Алтай попал целый выводок выпускников НГУ. Есть поэты, которые пишут для всех, а есть те, кто пишет для любителей поэзии. Считай для себя, ибо любители поэзии - по большей части неудавшиеся в силу отсуствия поэтического таланта или по причине административных обстоятельств поэты, - тот небольшой отряд поклонников, которые выстраиваются вокруг любого поэта только потому, что он пишет то и так, как и что хотели бы написать они сами. Профессиональный поэт, который пишет для себя, это мелкосерийный производитель, неспособный охватить всю человеческую природу вследствие ее многообразия, но обязательно откалывающий от нее небольшие сегменты, ибо любой самый индивидуализированный автор обязательно собирает в себе присущие многим особенности. Кстати, если мы присмотримся к универсальным поэтам Пушкину, Гете, а тем более Горацию, - то окажется, что их универсальность скорее растиражирована литпропагандой, чем является действительно собиранием всеобщего поэтического устремления. А вот те, кто пишет для всех, - поэты действительно универсальные, - это те, кто обслуживает непосредственные потребности населения. Стихи для всех - это поздравления, эпиграммы, приколы, увы! эпитафии, которые перестали высекать на камнях, но все еще читают на поминках. Говоря о поэзии для всех - повседневной поэзии - и поэзии для себя - профессиональной, можно отметить, что пока жива первая (а она будет жива всегда), жива и вторая, а когда вторая умерла, первой тоже приходится не сладко откуда прикажете брать образцы (хотя Пушкин заготовил их впрок не на одно еще поколение после нас) - но она все равно выживает и даже живет. Владикар поэт живой не только потому, что еще не умер, а потому, что творит не для книг. Основной массив его творческих потуг предназначен для всеобщего пользования. Повседневная жизнь - главный источник его вдохновения и рынок производимой им продукции. Для всех - это

надо понимать не так, что его поэзия носит универсальный характер и понятна и близка всем и всегда, это надо понимать так, что его творчество нацелено на окружающих его без различия их вкусов и пристрастий. На выбранной им стезе он добился заметного успеха. Его имя гремело в одном университете, а сейчас грохочет в другом. Более того, и в НГУ, куда его нога ступает едва ли раз в юбилейное десятилетие, его не забыли до сих пор, и его имя прочно вросло в юбилейные печатные издания, а особенно в АлтГУ он является признанным поставщиком поэтической продукции для многотиражек и литературных изданий. Его славе не удалось выползти за академические стены - это так. А вот его поэзия и особенно ее афористическая часть давно стали всеобщим достоянием и без фамилии автора и гонорара гуляют по интернету, звучат на радио, по телевидению, наполняют юмористическую часть многочисленных газет и журналов. Я набрал в Yandex'е один из моих самых любимых его афоризмов: «Я предпочитаю подчиняться дуракам, чем управлять ими» и с ходу обнаружил 20 сайтов, где он был помещен под разными именами (впрочем, и под его собственным на паре сайтов также) и в разной форме (например, «лучше подчиняться дуракам, а не пытаться управлять ими»), а дальше смотреть не стал. Поэтом для всех быть приятно и обязательно для любого поэта. Есть даже экстремалы, которые утверждают, что всякие настоящие стихи - это стихи на случай (поздравления, эпитафии, лирисповедь к теме или красной дате). Навряд ли это верно. Дорога эта хотя и широкая, но уж слишком тесная для поэтического темперамента. Когда стихи идут из души, они плохо переносят шум и суету. Поэтому переход на поэта, который пишет для немногих, - это почти что необходимая стадия развития всякого поэтического таланта. И тогда поэт становится профессиональным. Быть профессиональным - это не только и не обязательно получать деньги за стихи. Быть профессионалом - это подчинять поэзии весь свой жизненный уклад. Быть профессионалом - это создавать под себя поэтический инструментарий и набор приемов.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

Быть профессионалом - это освобождать стихи из-под гнета текущих обстоятельств и устремлять их к универсальному. В этом смысле Владикар давно уже стал профессиональным поэтом, определив для себя, что поэзия - это главное, а математика - вообще ничто и только для того, чтобы не умереть с голоду или под забором. А вот теперь он подводит итог своего поэтического пути. Хотя, как знать: одни пишут до 30, а потом сдуваются (Пушкин, конечно, не сдулся, но в стопор после 30 попал), а другие только в старости начинают (Гарди, к примеру). Владикар постоянно следит за жизнью, и, похоже, перо свое зачехлять не собирается. Ему легко: он давно сошел с бесплодной после 30 любовной тематики и прочно черпает темы из повседневной действительности. И даже не выдумывает: жизнь, особенно в России, такова, что только наблюдай за тем, что вокруг и успевай заносить на бумагу (difficile est saturam non scribere - как говорил его давний предшественник). Что он и делает. А поскольку глупость бесконечна, то и предел его творчеству положить его способна разве лишь смерть. 6 Капустин - это один из немногих хороших поэтов, которые не только числят наш край своей родиной, но и которых судьба пригвоздила к постоянному обитанию здесь. Хороший, потому что, во-первых, писал хорошие стихи, что, однако, не так существенно, и, во-вторых, потому что поэзия была для него не подножным кормом, а способом, так сказать, духовного существования. Именно поэтому в раздутых штатах профессиональных писателей места ему не находилось. Начав писать стихи в школьные годы и оставив земную юдоль в обмен на небесную (или подземную) в 50 без одного года, он так и не успел, по изящному выражению секретаря Союза писателей, получить в нем членский билет. Что и понятно. Чтобы стать членом Союза, нужно было опубликовать не менее двух книг, а чтобы опубликоваться на Алтае, нужно было быть членом Союза. Помню, как где-то в конце 80-х в Алтайском книжном издательстве шла очередная нелицеприятная битва за включение в издательский план.

Собственно говоря, Капустин уже был в этом плане. Но краевому начальству неожиданно нагрянула идея в очередной раз издать книги о героях ферм и полей «Золотые звезды Алтая», словно долежавшихся до полных пролежней трех предыдущих выпусков было недостаточно. А поскольку план уже был сверстан, то кого-то нужно было выкидывать. Одним из кандидатов был как раз Капустин. Среди других соискателей, не будем называть фамилию, поскольку еще живет (хотя теперь, когда я правлю эту статью, а он уже умер, его фамилия была Шевченко), хотя и не такая эта фамилия, чтобы ее помнить. Так вот, тот второй «поэт» издавался почти через год, хотя давно уже ничего не писал, и подновлял очередной сборник максимум 3-4 вновь вымученными вирашами, а в том сборнике он вообще обнаглел ни один новый стих не добавил. Естественно, его сборники никто не покупал, и к тому моменту, когда очередной сборник поспевал на привалки, его уже радостно поджидали с тем же репертуаром предшествующие. Но что это значило, когда нужен гонорар. Так Шевченко прибежал из больницы, где ждал операции, и плачущим голосом умолял ради всего святого не трогать его: это-де его юбилейный сборник. В том году ему исполнялось 65 лет, а у нас была паскудная традиция к юбилеям членов Союза издавать их произведения. Шевченко с повода, что сборник юбилейный, с дрожью в голосе, проникновенно взывал к собратьям: «Скоро умру, и тогда печатайтесь, сколько вам угодно». Ламентации возымели должное действие, его сборник включили в план, а Капустина в очередной раз «прокатили». Помню также, какой матерщиной Капустин отмечал эту неудачу. Он очень хотел печататься, и когда сегодня пишут, что «равнодушный к парадной стороне литературной жизни... Борис Васильевич не бывает на писательских собраниях, не встречается с читателями. Окруженный книгами и верными друзьями, среди которых немало почитателей его таланта, он живет, прежде всего, своими раздумьями, своей богатой внутренней жизнью» - это нечто вроде самооправдания: типа, мы бы его печатали, да он сам не хотел, жил и жил этаким анахоретом. Добавим, что тот поэт, который почти что выкинул Капустина из плана (хотя, конечно, вопрос стоял не «или..

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

или», тут и другие его нынешние почитатели ни на дюйм не подвинулись, чтобы дать ему место в плане), прожил еще долго, свое 90-летие отпраздновал очередным юбилейным сборником, уже в денежном фаворе у новой администрации и умер в 2008 году. К тому времени «молодые» Яненко и Капустин уже давно подвели свой жизненный баланс. Много ли потеряла русская литература, не заметив Капустина? Есть такие люди, очень редкие, но не настолько, чтобы хотя бы один экземпляр подобного типа невозможно бы было обнаружить в зоне досягаемости каждого человека. «Орган, созданный природой для математики, музыки, бега... или поэзии». Таким органом у нас был Капустин. Конечно, Пушкин, конечно, Блок, конечно... Да имен в русской литературе уже запасено столько, что не на одно поколение хватит, да еше и останется. Но для нас, живших рядом с Капустиным, он был поэзией в ее живом воплощении, зримой и досягаемой форме. Стихи удавались Капустину так легко, что он их будто и не сочинял, а выплевывал из себя, причем запас их был неиссякаемым. Но овладел, если такое слово здесь применимо, только формой стиха. Содержания он так и не обрел. Стихи гладкие, но собственной интонации, правда, без индивидуальной мысли. Чаще всего Капустин писал об искусстве. Такое он избрал себе прибежище. Многие его стихи - музейные, о великих художниках, поэтах, о непреходящих ценностях в категориях добра и зла, любви и ненависти. Конечно, есть стихи написанные «от души», личные: Жизнь пронеслась на легких крыльях. Сиял огонь. И нет огня. Мать навсегда глаза закрыла. Мимо меня. Мимо меня. Но это если знать его биографию, а если не знать, то это всего лишь один из сюжетов, подобранных по дороге. Мимолетнее настроение, тут же построившееся в стихи. Так же писал Пушкин, поэт без биографии, если, как и положено, считать подлинной биографией поэта не факты его жизни, а факты жизни «я» его творчества. Поэтому Пуш-

кин стал национальным поэтом. Капустину при рождении судьба предначертала стал краевым поэтом (как минимум), чтобы для нас, живущих на Алтае, стать ходячим образцом поэзии. Вещь немалая: ведь как музыка нужна живая, а не только на пластинках, так и поэт - это не только тот, которому ставят памятники и включают в хрестоматии, но и тот, который умеет ловко облекать в ритмы нашу текущую повседневность, быть «своим» благодаря намекам, деталям, общими для нас, его окружению и чуждыми посторонним. Такой поэт связует наше серое существование с большим искусством, представленным Пушкиным и Блоком. Но капустинская судьба была перечеркнута удушливой атмосферой советской провинции, не просто чуждой, а враждебной искусству. Шесть лет я работал в издательстве, и все шесть лет Капустин (как и Яненко и еще несколько авторов) стоял в издательских планах. Но каждый раз он оттуда переносился на следующий год под гнетом тех или иных обстоятельств (два изданных им и помещаемых в библиографиях сборника - это обман: они были изданы в полуподпольных кооперативных издательствах в начале перестройки). Так в конце 1989 г. мы начали издавать первый вариант «Книги памяти». Все издательство в будние и выходные книги только и занималось выпуском этой книги, главным образом, вычиткой. К этому делу привлеклись не только редакторы и художники, но и машинистки, шоферы, складские работники. Естественно, книги, которые не успели издать до конца года, были перенесены на следующий, 1990, до мая которого работа над «Книгой памяти» продолжалась и слилась в планах с намеченными к изданию на 1990. Выжили в этом столкновении немногие: рукописи Капустина и Яненко, как и следовало ожидать, оказались очередными естественными жертвами под ножом сокращения. И не удивительно. Как презрительно отзывался о Капустине последний секретарь Союза писателей СССР (наш алтайский) и первый РФ: «Дрянной поэт, даже не сумел стать членом Союза. Писал только то, что ему хотелось писать». Несмотря на это только Капустину удалось юбилейное стихотворение

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

о войне, простое и естественное, хотя отмечались по долгу службы здесь все. («А вы что, пишете не то, что хочется?» - «Я солдат партии, и пишу то, что надо» - «А как же ваши слова «только те слова имеют цену, что рождаются в груди»? - «Это демагогия» - такие беседы с тогдашним и нынешним руководителем алтайских писателей протекали не раз). Кстати, не печатавшемуся Капустину установлены и памятник на кладбище, и мемориальная доска на доме, где он жил. Из бесед с Капустиным Капустин любил потрепаться о поэзии, и я, работая в издательстве, довольно-таки часто бывал его неустрашимым собеседником. Наверное, со мной он говорил на этот предмет больше, чем с кем-либо другим. Хотя ни в каких, даже приятельских, а тем более дружеских отношениях, мы не состояли. Однажды он занял у меня пять рублей, и как всегда, не отдал. Я на него не обижался, ибо знал, что этот человек никогда еще никому долгов не отдавал (в лихие 90-е именно это, по слухам, и привело его к трагическому финалу - те ребята шутить не умели), а только радовался, что так легко отделался. Словом, мы были друг для друга случайными собеседниками, не более того. Просто нужно представить себе атмосферу провинциальной литературы: здесь о литературе не говорят. Обсуждают писательские сплетни - спорят - кто, где и за сколько получил важное место - занимает проблема как напечататься и кто может наиболее эффективно оказать в этом протекцию. С началом перестройки живо обсуждалась политическая обстановка. Сейчас о том, где и как найти спонсора, ибо издательства сейчас издают и не только поэтов исключительно на деньги авторов или тех, кто платит за них. Так что писателю и поэту поговорить о писательстве и поэзии, кроме как со случайным знакомым, у нас не с кем. Так было, есть и будет во веки веков. Капустин был очень ленив, этого у него не отнять. Он никогда и нигде не работал. Не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то заработать себе на жизнь, не стесняясь, сидел на материнской шее до самой ее смерти. Поэзия была единственным его занятием. Но и над стихами он не работал. Они сами выскакивали у него из головы.

Еще в школе, нужно ли пополнить литературную страничку в стенгазете, написать что поздравительное или кого обсмеять, Капустин тут как тут, и стихи готовы вмиг. - Не знаю, - говорил он, - как это так, но рифмы сами лезут черти откуда. Иногда аж голова пухнет - и не хочу ничего придумывать - а они все лезут и лезут. Особенно если какое-нибудь трудное слово, там «трындычать» или «эпистемология». Это уж точно: пока чего-нибудь не придумаешь, не отвяжутся. И тут же от рифмы к рифме и сразу рождается размер. Главное здесь длина слов: именно она, а никакое ни содержание, ни настроение подсказывает размер. - Хорошо, - спрашивал я, - а разные там эпитеты, метафоры? - Нет проблем. Они уже привязаны к словам. У каждого слова есть своя метафора и свое определение. Если «годы» или «реки», то «текли», «беспечально», «торопливо», или там «среди просторов бытия». Если «мечты», то «холодные» или «горячие», если «черте», то «городка» или «последней». Главное, когда в голову приходит что-нибудь несочетаемое. Вот тут-то и запускается моторчик, чтобы придумать чтонибудь такое, чтобы был смысл. «Семья» - «святая», «пристанище», «крысиная» - стоп! Или «собака» «верная», «злая», «бесприютная», о! «элитная». - Так все-таки, значит, думаешь над стихами? - Не-а. Каждый день мне в голову приходят сотни стихов. В основном бессмысленных: «В тумане моря голубом Открылся бешеный местком.» Как только хоть какой-то смысл проглядывает, пишу: «Продал орден семье (не, не годится) семейке (то, что надо) крысиной, Рассыпухи купил у армян.» Или «Но как в меня однако Вперяла злобно глаз Элитная собака.» Если смысла нет, даже и не думаю заморачиваться. - Ну а тема?

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

- Проще простого. Вот зима. И сразу в голову лезут «снег», который «кружится», «мороз», который «жжет», и «тусклое солнце», которое «висит над горизонтом». Раз-два и готово стихотворение. А уж поздравления, праздники весь лексикон отработан до не хочу. Проще простого. Здесь главное, чтобы опять пришло в голову что-нибудь этакое несуразное. Вот «любовь», она же «кровь», она же «вино», она же «роза», стоп! а что если «в стакане»: «Они садились визави И матерились о любви. Он подал розу ей в стакане пурпурно-красного вина. Покорно выпила она и закусила лепестками.» Я рассмеялся: только что эти стихи он читал в ре дакции. - А откуда тогда «Окрест прогресс проистекал. Плодились мухи и машины. Он возбудился без причины И трахнул об стену стакан.» - А черт его знает. Наверное, все это пришло мне в голову, пока ехал в трамвае. Читал Капустин много, но почти только стихи. - Для меня нет плохих поэтов. Я читаю всех подряд: мне интересно как они сделаны, какие рифмы, образы. А вообще-то я никогда не гляжу на титульный лист. Чаще всего прочитаю строк десять и бросаю. - Почему? - Да уж сразу вижу, как автор пишет: уныло и однообразно. Многие упрекали Капустина если не в плагиате, то в заимствованиях. Навряд ли это было справедливо. Просто его память хватала наспех, что находила, а потом вываливала, а он и сам не знал откуда. - Я никогда ничего не использую специально. Вот тут прочитал тебе про розу в стакане, и как громом ударило. Да это же из моего любимого Блока:

«Я плеснул из стакана Золотого как солнце аи.» («Я послал тебе черную розу в бокале Золотого, как небо, Аи.» - наткнулся я уже потом, наверное и «Они садились визави И матерились о любви.» проистекало, наверное, оттуда же «цыганка плясала И визжала заре о любви.») Но когда писал даже и мыслей таких не было. А еще он говорил: - Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи. Когда есть слово, оно вопит, требует рифму, вместе они жаждут размера - и пошло-поехало. А когда ничего нет, как в прозе, то как писать? Можно идти направо, можно налево, можно вперед, а можно назад. А можно вообще никуда не идти. И непонятно, что делать. Как люди вообще могут писать прозу? Ума не приложу. - Поэты вдохновляются словами и только словами. Если слова, как пазлы, стягиваются в ритмы, из ритма обязательно рождается какой-нибудь смысл. Тогда и стихи писать в охотку. А какой рождается смысл, ты и сам никогда не знаешь, пока не закончишь. Конечно, есть темы, как области, которые подбрасывают слова, от которых отвязаться невозможно. Вот почему ненавижу стихи о родине или партии. Просто слова там заданы: шаг вправо - шаг, шаг влево - расстрел. И хотя я советский человек и патриот, но писать патриотические стихи - уволь. Вот если бы можно было употреблять другие слова «Родина - мать, Ла-ла, ла-ла, А мне насрать.»

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

вот тогда был бы азарт. Хотя на родину мне, конечно, не насрать. А так? А вот когда ничего не задано, тогда писать интересно, а о чем - какая разница? 7 Яненко Родился в Барнауле. Окончил факультет журналистики Иркутского государственного университета. Работал корреспондентом районной газеты, матросом рыболовного флота, помощником бурового мастера на Севере, зам. директора оленеводческого совхоза, промысловиком в тайге, уполномоченным Бюро пропаганды художественной литературы Алтайского отделения СП. Короткое время подвизался в Обществе охраны памятников культуры, и, наверное, еще во многих местах. Такие частые перемены места работы, а также их несхожесть - сидеть с бумажками в Бюро пропаганды и бить шишку в тайге - вещи довольно-таки несходные - объясняет положение поэта в советском, да и в современном обществе. Поэту необходимо время и досуг для творчества: вот и искал Яненко необременительную службу в Обществе охраны памятников. Но поэту хочется и кушать, и надо содержать семью: вот и тянуло его на высокие заработки на севера и тайгу, причем на такие заработки, где сразу можно было сорвать большую деньгу, а потом целый год сосать творческую лапу. Ситуация вполне знакомая современным поэтам, но с одной оговоркой: тогда подобные перемены мест не приветствовались. Человека, работавшего с бумажками, презирали («Это разве мужик: мужик должен вкалывать на производстве»), а калымившего в труднодоступных местах называли рвачом, человеком безответственным, и хотя в компаниях таких уважали, но относились с недоверием. Стихи публиковались в краевой периодике и коллективных сборниках. Лауреат премии МВД СССР. Автор четырех поэтических книг, изданных в Алтайском книжном издательстве через кровь, пот и сопли (редакторские, разумеется, Яненко слюней не распускал): «Сентябрь» (1977), «Завтрашняя память» (1983), «Перед самыми морозами» (1987), «Я файтер» (1989). Две последние, устав ждать милостей от наших литературных боссов, издал за свой счет. Его, как и его друга, Борю Капустина, постоянно выбрасывали из планов.

Однажды мы вели с главным редактором главного на Алтае журнала Вторушиным разговор о наших «непризнанных», а потому не печатавшихся поэтах Яненко и Капустине. Этот редактор что-то там вещал пафосное и дебильное о том, что писатель ответственен только перед Богом и своей душой, что откуда нисходит поэзия - сие есть великая и непостижимая тайна, и потому поэт сродни пророку. Дебильное не потому, что это не так, а потому, что столько дураков выучилось говорить правильные слова и мысли, что они уже не имеют никакой цены. «Так чем же плохи были Капустин и Яненко?» - попытался я вернуться к теме. «Боже мой, да тут дураку понятно. Писали только то что хотели и что им нравилось, а не то что нужно». «А вы, конечно, пишет то, что нужно?» «Да, - гордо ответил тот, - я солдат партии (тогда он уже был солдатом Аграрной партии после КПСС, но еще не Единой России, как сейчас) и понимаю свой долг». «А как же непостижимая тайна, Бог?» Тот аж презрительно скривился: «Типичная демагогия». Так что неудивительно, что Яненко был первым, кто пришел в издательство не через черный ход крайкомовских рекомендаций, а со своими деньгами. Пятая, посмертная, книга «Чувство вины и любви» издана в серии «Август» (1993). На доме №10 по ул. Г. Титова в память о поэте все-таки установлена мемориальная доска (1999). Правда, памятной доски-то Яненко удостоился, но переиздавать ни его, ни Капустина никто не спешит: не все еще поэты, те, что у раздачи, поумирали, а кроме того, у них подросли дети, а у детей свои дети. Стихи Яненко в основном автобиографичны: северА, мытарства этого спортивного, волевого мужика в ватной среде советского быта. Личная и творческая биографии Яненко срощены столь же тесно, как человек и скотина в кентавре. Стихи отражают его биографию, а биография едва ли не сознательно строится под поэтический образ (как у Блока). Один из алтайских поэтов - Сергеев, постоянный недоброжелатель Яненко и именно по идейным мотивам - называл его стихи хемингуэевщиной. И был прав. Биография самого Сергеева внешне мало чем отличается от биографии Яненко, но у Сергеева и северА, и мытарства по конторам были приправлены позицией советского человека, коммуниста и

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

советского гражданина, не склоняющегося перед жестокими жизненными обстоятельствами. Яненко же напрочь индивидуалистичен, напрочь маргинален. Он не преодолевает жизненные невзгоды, а сознательно идет им навстречу, в гораздо большей степени побуждаемый себя показать, чем других посмотреть. И та же мужская сдержанность в проявлении чувств, и решительность в действиях, как у героев культовой фигуры 1970-х советских годов Хемингуэя. Заметим в скобках, что культивируемый у нас т.н. хемингуэевский тип очень отличался от первоисточника. Американский писатель представлял тип не крутого мужика, а неврастеника, человека, выбитого из жизненной колеи. Только неврастеник хемингуэевского типа не бьется в истерике, как неврастеники отечественного посола, а воспитанный англосаксонской традицией стоицизма, стискивает зубы, чтобы без прежних сил продолжать свой путь. И если ты своей владеешь страстью, А не тобою властвует она, И будешь тверд в удаче и в несчастье, Которым в сущности цена одна... и т.д. В целом взгляд Яненко на мир и на свое место в нем довольно мрачный и подозрительный, без уравновешивающей гармонии, которую в ранних стихах сумел выразить (найти, обрести, показать) Капустин. Последние годы своей не слишком длинной жизни, как я уже писал, он работал в Обществе охраны памятников культуры, где обремененные телесами и семейством тетки ходили по предприятиям и уговаривали начальников вступать в Общество. Чем больше народу удавалось уговорить, тем выше были показатели, а там и премии подваливались. Больше в этом Обществе с таким культурным названием, кажется, не занимались и не занимаются ничем. И платили за это 80 руб в месяц (даже паршивый инженер на заводе или в НИИ получал 140, а я как редактор 180, а с премиями, как я узнал, когда собирал документы на пенсию, у меня в среднем выходило 230/месяц). Вот и судите:

мог на 80 рублей существовать здоровый мужик с женой и ребенком. Поэтому на все лето Яненко брал отпуск без содержания и ехал «бить шишку»: собирать кедровые орехи в Горном Алтае. И хорошо еще, что председатель Общества, наш алтайский историк Бородкин, человек мягкий и интеллигентный, давал ему этот отпуск, несмотря на лежавшие во всех инстанциях на него телеги сотрудниц, что он пригревает в Обществе тунеядца и рвача. «Бить шишку» - работа и сама по себе тяжелая, и еще более тяжелая из-за того, что приходилось отбиваться от милиции и инспекторов природоохраны, которых на сезон сбора орехов нагоняли в Горный Алтай со всего края. Только не подумайте, что Яненко был браконьером или отъявленным закононепослушником. Дело в том, что заготовкой официально занимались специальные заготконторы, ленивые и неповоротливые, как и все - что российские, что советские - бюрократические структуры. А поскольку масло кедровых орешков очень ценилось, то было, масса диких, на свой страх и риск сборщиков, которые сдавали добытое в те же конторы, которые в свою очередь потом левыми путями доставляли дефицитное масло к потребителю, по большей части блатному. Таким образом, этого масла в продаже было не достать, но все начальники и «нужные люди» его имели. Вот такая двойная бухгалтерия процветала в этой сфере, как и в остальной советской жизни. Тем, кому это аномальное по законам, но вполне типичное по реальности явление советской жизни интересно, могут посмотреть фильм «Ты мне, я тебе» с Куравлевым в двух главных ролях. К слову, и сам Яненко натаскал этого масла литначальникам немало: так что еще бабушка надвое сказала, вышли бы те его два сборника 1977 и 1983 гг, не подмажь он им пути обильно этим самым маслом. А вот Бородкину, который его покрывал, он масла не таскал. Потому что когда однажды притащил от широты душевной, Бородкин очень обиделся: видать, не из-за кедрового масла он его покрывал. Наши личные отношения с Яненко не сложились. Произошло это нелепейшим образом. Он читал свои стихи, наши слушали его, притаив дыхание, - вся наша редакторская братия относилась к поэту хорошо: даром, что ника-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

ких дивидендов в виде публикаций это не приносило: кого печатать, а кого нет, решалось совсем в других кабинетах. Стихи были серьезные такие, хорошие. А я взял да засмеялся. Яненко резко остановился, а все с осуждением посмотрели на меня. - Наверное, очень веселые стихи? - спросила меня с потугой на иронию одна редакторша. - Да нет. Эпитет веселый: «сильная лодка». - Да, в словаре, вы, наверное, такого не найдете. Все засмеялись. Надо мной. И тут Яненко испортил весь компот, заявив: - Это не лодка сильная, а волна. Чтобы был понятен предмет спора, приведу две строки, сначала без знаков препинания, а потом со знаками, как их расставил сам автор: И лодка качается сильная Волна поднимает ее. И лодка качается. Сильная Волна поднимает ее. А поскольку читал Яненко, четко выделяя строки, то слышалось не так, как писалось. Все опешили от авторского комментария. Оказывается, и наши редакторы полагали, что сильной была лодка, а не волна, но считали это вполне согласным с поэтической логикой. И теперь вдруг, почувствовав себя обманутыми, они разом накинулись на Яненко, обвиняя его в неудачной строфике. Яненко никогда не возражал, не спорил: он просто встал и вышел. Ссоры между нами не было, но определенная кошка пробежала: «здравствуй - до свидания», и все. Надо заметить, что перенос части предложения на другую строку или даже в другую строфу (enjambment) - это очень сильный прием. Он резко выделяет переносимые слова и заостряет их смысл. Но пользоваться им надо крайне осторожно, примерно, как пасом пяткой. Такой пас всегда застает врасплох соперника: противоядия против него так и не смогли найти. Но у плохих игроков такой пас чаще и партнеров ставит в ступор, и вместо неожиданной атаки

на чужие ворота, ты привозишь ее к своим. Так что когда в технике стиха не чувствуешь себя уверенным на все 100, применять enjambment не следует. Так себе спокойненько и кругленько каждое предложение укладывай в одну строку. На худой конец законченный синтаксический период. Яненко же этим приемом пользовался часто и, на мой взгляд, неумеренно: Финиш. Хана. Не светит вырваться из тщеты. А почему «хана» должна светить? Впрочем, о своих прохладных отношениях с Яненко я не жалел. Поэтом он мне казался неказистым. А главным признаком литературной казистости я тогда считал, как и большинство редакторов, людей, как правило, неглупых, но редко умных, а еще реже способных понимать искусство, гладкость. Когда стих катится как бы сам собой: А самый главный вурдалак Всё втискивал и всовывал И плотно утрамбовывал, Сопел с натуги, сплёвывал, И желтый клик высовывал. Важны также оригинальность сравнений, метафор, эпитетов, а пуще всего то, что теперь называется казенно «словесными формулами», а ранее красиво «изяществом выражений»: можно сказать «все для меня по неопытности было впервой», а можно «в те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия»; можно «был в деревне, ни фига не делал, гонял балду, и всякая хрень лезла в голову», а можно: Простите, сумрачные сени, Где дни мои текли в тиши, Исполнены страстей и лени И снов задумчивых души. По этой части особых достижений у Яненко, в отличие от Капустина, не наблюдалось. Поводов для особых упреков

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

форма его стихов вроде бы и не давала, но все же звучало все у него как-то не очень казисто. А уж его афоризмы - так это голимый набор шаблонов: Мы довольно блуждали в тумане без любви, без судьбы, без лица Ибо жизнь - это все-таки сумма начал, повторенная тысячу раз. Да, особой изысканностью метафор и не дует. В целом с разными поэтическими штучками-дрючками (разных выкрутас типа, метафоры, анафоры, по части аллитераций так вообще полный фасар) Яненко был не на ты: Груз опыта давит на плечи. Ты дорогу осилил без слов, только нет ощущенья победы «Без слов» здесь притулилось явно для размера. А это уже почти обрядовое описание: Значит, надо вернуться к истокам, низко голову опустить. Пусть любимая глянет жестоко и ответно поймет и простит. А рифма: «опустить-простит»: фу, гадость. Словом, цитатами Яненко не проймешь: не показательны и не впечатляющи. Да и мотивы сплошь традиционны для советской поэзии застоя: дорога, судьба, азарт, риск, крайние положения. Так сказать, человек проступает в своей истинности на вираже. Несколько выбивалось из колеи, но лишь на фоне официальной поэзии, что поэт резко заявляет о своем презрении к деяниям сильных мира сего, а еще больше к той поэтической школе, весьма распространенной в России, которая главную цель поэзии видела в восхвалении начальников, какими бы они ни были и какую бы политическую или идеологическую оболочку они ни принимали.

Его стих скуп, образы резки и порой гротескны, он пишет типа «сказал как отрезал». Иногда его стихи как стон, иногда как бросок в лицо колючих фраз. Другая постоянная тема его творчества - воспоминания о пригородном детстве и юности, хотя и весьма обильная в плане урожая строк, но, как мне кажется, шаблонная. Так что особых достоинств у Яненко я не видел. Однако постепенно точка зрения менялась. К поэту заставлял присмотреться уже такой упрямый факт, как то, что круг его поклонников на Алтае, причем не из числа друзей, родственников и знакомых, никак не уменьшается. А для такого антилитературного региона, как наш, неприлично и несоразмерно вроде бы с яненковским дарованием велик. Особенно меня поражает, что он, как и Капустин, является буквально кумиром молодых ребят и девчат, которых одолевает зуд поэзии и которые кучкуются вокруг разных литературных студий - «Ликбеза» там, «Струн сердца» (кружок любителей поэзии при местном университете), «Бийских волн» и множества других. И кроме того, его поэзия, если разложенная по полочкам художественных средств, образов и мотивов, и в самом деле не впечатляет, то взятая в целом заражает энергетикой, не дает от себя отмахнуться: Я - файтер. Жизнь меня учила. Да так учила - в дых и в пах. Самонадеянность лечила в прижимах и на шиверах. Мотор заклинило. И стонет весло в руке. Осознаешь: здесь рефлектировать не стоит живешь, покуда жилы рвешь! Расслабишься - сломает ветер, сомнет, закружит, понесет. Ты сам - единственный на свете, кто переможет и спасет.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

И в гололед на перевале, когда судьба твоя юзит, не убирать ступню с педали! Вперед и вверх! Не тормозить! Словом, «наиболее притягательная вещь в книге стихов не отдельные произведения, но сильная человеческая индивидуальность, прячься она за безупречной или шероховатой работой без разницы. Она выглядывает из множества масок, прекрасных или гротескных, и не всегда удачных» (Уайльд). Тема искусства также представлена в творчестве Яненко, хотя и немногочисленно, но довольно-таки содержательно и значимо. Яненко отстаивал не столько поэзию, сколько право на поэзию в беспоэтической провинциальной советской и постсоветской среде, я бы сказал, в барнаульских условиях, где на улице всегда пыль (или грязь, когда пройдет дождь), а на небе серые тучи с редким тусклым солнцем. Преодолеть безысходность - пожалуй, главная цель провинциального поэта, как шилом под зад толкает его творчество, стимулируя его горькие излияния. При этом поэт и человек были для него в одном лице: как пишешь, так и живешь. И даже не так. Как пишешь, так и живи, как живешь, так и пиши - были для него непреодолимыми максимами. Однажды между нами даже вспыхнул спор по этому поводу. Тогда в издательстве Яненко прочитал свое стихотворение: На то она киноактриса чужие говорит слова, рискует там, где нету риска, она и мертвая - жива. Горюет милыми слезами, как будто вправду что болит. А кто-то плачет в темном зале светло и горестно, навзрыд.

Все, конечно, заохали, завосхищались, как здорово, как верно. А я, как всегда влез со своим особым мнением, густо настоенном на «Парадоксе об актере» и статьях Уайльда: - Ну и дурак, что плачет навзрыд. Он просто культурно невоспитан. Каждому известно, что изображение чувства это одно, а подлинное чувство другое. Между художником и материалом всегда должна быть дистанция. Иначе ни фига не получится. - Не знаю, - возразил Яненко, - я всегда пишу только то, что переживаю в момент писания. Если я пишу о Севере, то меня буквально бьет колотун от холода или не могу видеть, как будто мошка залепляет глаза в натуре. Если этого нет, то я бросаю писать - правды в таких стихах не будет. В другой раз он говорил несколько по-другому: - Воспоминание, конечно, одно, а теперешняя жизнь другое. Иногда, вспоминая что-нибудь, я испытываю те же чувства, какими они были тогда, когда это случилось, а иногда другие. Но в любом случае, когда я пишу, я пишу так, как чувствую. На этой почве в его поэтическом сознании даже возникло раздвоение личности между собой теперешнем и собой тогдашним: этакие юный Джекил и постаревший д-р Хайд: Груз опыта давит на плечи. Я в память свою загляну. Себя там вчерашнего встречу... И даже в ответ не кивну. Теперь уже я не знаю, но продолжаю настаивать, что хотя подлинная литература всегда основана на личном опыте, но он входит туда в переработанном виде. А если в изображение предмета вмешивается чувство, то получается полный швах: писать необходимо с холодной головой. И эта моя мысль также родилась не на пустом месте, а проверена личным опытом. И подтверждена нехилыми авторитетами. «Мои душевные состояния хранит моя память, только не в том виде, в каком их когда-то переживала душа, а в другом, совсем разном и соответствующем силе памяти. Я вспоминаю, не радуясь сейчас, что когда-то радовался; привожу на память прошлую печаль, сейчас не печалясь; не

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

испытывая страха, представляю себе, как некогда боялся, и бесстрастно припоминаю свою былую страсть. Бывает и наоборот: бывшую печаль вспоминаю я радостно, а радость - с печалью.» (Августин). И все же, хотя меня никакие доводы не сдвинут с моей позиции, я бы не стал настаивать на своей безусловной правоте. Я бы сказал, что эта истина - она моя истина, хотя и разделенная со многими, а вовсе не универсальная максима. Человек часто основывает свои идеи на своих личном опыте, пристрастиях, склонностях, природных особенностях. Но люди очень различны. И возможно, та позиция, которую отстаивал Яненко, неприемлемая для меня, приемлема для него и многих других. Тем более что с ним согласны многие авторитеты: Признаться, мне претят холодные поэты, Что пишут о любви, любовью не согреты, Притворно слезы льют, изображают страх И, равнодушные, безумствуют в стихах. (Буало) Тем более, что в ту гнилую эпоху застойного социализма очень многие размахивали фальшивым патриотизмом, любовью к родине, хотя любили только свой комфорт, и не то что не готовы были умирать за свои идеи, но и идей-то особых не было. И от этого двуличия Яненко, как многих из нас, корежило (теперь, слава богу, с этим лицемерием покончено: его место для сохранения общественного баланса в подлости его убыль компенсируется цинизмом). 8 Обсуждаем раз на литературной студии стихи молодого поэта, где он этак пафосно, с надрывом шуршит что-то там о преемственности традиций, о связи поколений и бла-блабла. И была там такая строчка: Мой дед под красным знаменем был похоронен у реки. - Ну да, - прокомментировал кто-то известными тогда словами Маяковского, - я всегда говорил, что лучше умереть под красным знаменем, чем умереть под забором.

Все засмеялись, а автор стихов громче всех. Или выделили как-то поэту Сергееву дачный участок, а он от него взял да отказался. Все были в шоке: - Ты что, дурак, - чуть ли не в лицо говорили ему, - можно ведь было обменять его на что-то другое. - Я партбилет на дачный участок не размениваю, - спокойно отвечал Сергеев. - Демагог, - если не в глаза, то за глаза отвечали ему. Еще поганее в этой истории было то, что его же обвиняли в отсутствии чувства товарищества, ответственности. Нужно сказать, что участок выделили не на 40-м километре, как обычно тогда выделяли, где ни воды, ни дорог, и куда нужно было еще два часа пилить в переполненной электричке, а в нагорном бору, в зоне досягаемости общественного транспорта, рядом с крайкомовскими дачами. Причем и вода, и электричество, и даже теплосети и подземные коммуникации были к участку подведены. Писательская организация могла бы обменять такой участок чуть ли не на квартиру в центре города, или во всяком случае на многие блага земные для своих членов. А это чмо: «Я партбилет на дачный участок не меняю». Но так поступить во всей писательской организации края только Сергеев и мог. Еще помню, как обсуждалась первая книга тогда молодого алтайского писателя (едва перевалило за 40), а теперь нашего мэтра Гаврилина «Чужая игра». Анатолий Сергеевич прилепился тогда душой и творчеством к направлению антимещанской, по моему определению, литературы, или городской прозы - по общепринятому («Служебный роман», «Гараж», «Послесловие», «Дела сердечные», «По семейным обстоятельствам» - называю кинофильмы, ибо их названия больше скажут читателю, чем фамилии обласканных московскими журналами авторов этого направления - Семенов Г., Трифонов, Битов, Маканин...). Но если тот же Трифонов хотя бы вертел антисоветские фиги и бананы в кармане, то большинство его последователей посчитали, что можно просто описывать свой быт: вот тебе и вся литература. Вот в этой повести Гаврилина, как и во всех произведениях того направления, герои сходятся и расходятся, и суетятся с утра до вечера. То у главного героя ломается станок

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

(не на заводе, а в ванной - так называемой безопасной бритвы) и он полдня бегает по магазину небритым, чтобы достать этот станок. То он говорит жене что-то ласковое, а она неправильно его понимает и обижается, и он по телефону пытается то ли извиниться перед ней, то ли высказать ей свои упреки, а она бросает трубку, то... Ну, словом, сериалы отдыхают, только без юмора и мелодрамы. Все то да потому, все то да потому... Сергеев, который тоже был на читке в Союзе писателей, слушал, слушал всю эту хренотень, да так и взорвался. «Современный герой - это не тот, кто ведет растительное существование, протирая штаны в конторах, а кто охраняет в зной и мороз рубежи нашей родины или прокладывает новые трассы в труднодоступных местах, кто по зову сердца и партии...» Ну вроде получалось, что Гаврилин был как бы не прав. Тут уже взорвался Яненко. «Кто по зову сердца и партии - это хапуги и приспособленцы. Только подонки размахивают партбилетами, а честные люди просто живут. И нужно гордиться, что у нас на Алтае появился писатель, который не выслуживается перед крайкомом, чтобы и его допустили к писательской кормушке, а честно и правдиво описывает то, что чувствует и что видит в жизни». Вроде как бы получалось, что Гаврилин был уже и прав. Короче, слово за слово: дело дошло до рукоприкладства. Ну и Яненко ударил Сергеева. Чему я не очень-то верю (описание идет от рассказов очевидцев, моих коллег-редакторов и одного поэта, а другого писателя - то есть членов Союза писателей по совместительству). Яненко - он поджарый, мускулистый, а Сергеев... Зная их характеры, так и вижу, как Сергеев, как петушок наскакивает на Яненко, пытается схватить того за грудки. А Яненко что? Дернул резко плечом, как бы стряхивая груз, и Сергеев отлетел от него как мячик от стенки (ну навроде как драка Михалкова и Басилашвили в «Вокзале для двоих»). А чтобы ударить? Яненко на улице мог драться, а вот так на заседании? Не в его это было характере. Все эти сплетни и обвинения шли, мне кажется, от литературного бабья, а мужики позорно к ним присоединились. Все - то есть наши редакторы, мои, а также Яненко и Гаврилина ровесники - были на стороне Яненко (хотя все мы были советскими патриотами, но либеральная

гниль уже по полной набирала обороты в среде образованцев, особенно журналистской и прочей, обычно причисляемой к творческой), но не могли не попенять ему: - Конечно, Яненко прав. Но зачем такое говорить. Все мы все прекрасно понимаем и про партбилет, и про эти дурацкие стройки коммунизма, но зачем такое говорить? Только наищешься приключений на свою жопу, и все. Ну а Яненко был мужиком резким, и нет-нет да и срывался в таких эскападах. Ненавидел он чуть ли не как личного врага всякую фальшь, которая махровым цветом процветала тогда в жизни, а особенно в литературе, и так и доцвела до нашего времени. Потому и требовал искренности чувств от писателя. Жаль только, что повздорили два хороших мужика (Сергеев ведь тоже был человеком искренним), а все наши приживальщики при литературе только с ухмылкой пересказывали их ссору, да как они (якобы) мутузили друг друга. А как себя, интересно, вел подкритикуемый с одной стороны и подзащитный с другой - Гаврилин? История о том умалчивает. Поэтому воспользовавшись правом на художественный вымысел, позволю себе малость пофантазировать. Ну очень малость: много раз наблюдая поведение Гаврилина в разных литературных передрягах, прописать его в той сцене не составляет особого труда. А ситуация для Гаврилина была щекотливая. С Сергеевым он, понятное дело, согласным быть не мог. Но Сергеев - это тебе не тяп-ляп. Пусть писатели его и не любили, но он был членом Союза, а значит, возражать и одергивать его перед молодыми (а не на междусобойчике) никто не будет. Поморщатся, но не одернут. А потому Гаврилин сидел, слушал внимательно, что-то там почеркивал в блокнотике. Наоборот, защита, тем более яростная, со стороны Яненко была как бы и неуместна. Яненко не был членом, то есть был он никто, и звать его было никак, ни дать ни взять настоящий маргинал. Хорошее знакомство с ним (а и Яненко, и Гаврилин были молоды - по 40 лет - вели себя как друзья: «Привет, гнида, как поживаешь, подонок?» - «Да ничего, сибирский валенок» (кто был молод, поймет, что это такая манера общения, свойственная возрасту, когда люди вовсе не думают друг друга

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

оскорблять) скорее могло повредить. И Гаврилин, человек всегда благоразумный и умеющий вести себя правильно, во время защиты себя смотрел отчужденным взором на что там можно было смотреть, будто бы этот спор вовсе и не про него. Это краткое замечание было нужно, чтобы плавно переметнуться к вопросу о счастье, в плане эволюции писательской биографии. И поставленный ребром вопрос прозвучит так: были ли счастливы Яненко и Гаврилин? Гаврилин очень напоминал здесь Гете. И тот и другой добрались до Олимпа, правда, Гаврилин Олимпа местного значения, но в глазах алтайского обывателя он находился на самой литературной верхушке региона. Да что там говорить: сколько я помню молодых писателей моего поколения и тех, кто моложе меня, только Гаврилин и Николенкова и сумели пробиться в издательские планы. Ну и еще несколько человек, но те по комсомольской или бизнес-админстративной части. И тот, и другой - Гаврилин и Гете - прожили жизнь без потрясений, в достатке и довольстве (у Гаврилина умерла жена, и он очень переживал - ну это увы! заурядные несчастья бремени страстей человеческих). И тот и другой, однако, всегда были в дурном расположении духа. Гаврилин был всем недоволен: его мало или не так, как надо, печатали, критика совершенно его не замечала. Его раздражали друзья, которые приходили всегда не вовремя и отрывали его от творческого труда: ведь писателю нужно сосредоточение, или не приходили неделями, оставляя его в одиночестве, без так необходимого писателю воздуха взаимообмена и обогащения творческими идеями. Его раздражала погода, плохая - потому что он не может выехать на дачу, хорошая - потому что прошлые выходные была плохая, и он в этом месяце недосчитался хороших дней. Его раздражала... легче, наверное, написать, что его не раздражало (только не спрашивайте, откуда, не будучи его другом и даже близким знакомым, все это знаю: Барнаул - город маленький, и часто, разговорившись с незнакомым или малознакомым человеком, вдруг обнаруживаешь массу пересечений. Порой не то что о шапочных приятелях, но и о близких друзьях узнаешь массу подробностей совершенно с неожиданной стороны).

И точно так же вечно всем был недоволен Гете. Томас Манн объясняет это тем, что на Олимпе люди редко бывают счастливы: счастье для простых людей, а не для небожителей. Или, как тогда говорили, писатель, как всякая подлинно творческая личность, - это человек, вечно недовольный собой. Если писатель доволен собой - это творческая погибель. Но мне больше нравится другое объяснение - Ортеги, а также Гассета. Они, или он - с этими иностранными фамилиями вечная путаница - говорили, что Гете был уклонистом от своей поэтической судьбы. Его вечное недовольство - это расплата за поэтическую трусость, за бегство от своего призвания. А самое главное, что, несмотря на успех, оба жаловались на непонимание. Гете, когда появилась долгожданная вторая часть «Фауста» и когда образованная Германия как-то единодушно стала пожимать плечами: «А в чем здесь гений? В каком месте-то восхищаться? Ничего непонятно», лишь скорбно, но чтобы все могли это заметить, проронил: «Если произведение темно для читателя, нужно разобраться вначале, не темно ли в голове читателя» (жаль, Льва Толстого там не было, тот бы выдал ему все, что он думал о его «Фаусте»: полная белиберда). Гаврилин называл наших писателей дураками, которым не книги хорошие читать, а сериалы дай бог понять. Читатели же еще хуже. И даже когда получил вышку: самую престижную в крае литературную Шукшинскую премию, причем прямо на горе Пикет из рук губернатора, остался недоволен и облил грязью всех, и губернатора, и читателей, и журналистов, которые посмели намекнуть, что негоже-де главе писательской организации и председателю комитета по этой самой премии вручать ее самому себе. (Кто понеискушеннее в литературных интригах счел бы выражение «облил помоями» гнусной клеветой, так хоть сдержанно, но с надлежащим пиететом Гаврилин хвалил всех, кого нужно хвалить в своей благодарственной речи и последующих интервью. Но нужно вариться в провинциальном соку, где критика невозможна по определению, чтобы понять как вроде бы стандартно-благодарственные речи, где среди множества приятных обязательных слов проскальзывает пара мягких упреков, а еще больше недомолвок, могут расцени-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Владимир Соколов

ваться знающими людьми на уровне «не могу молчать» или «я обвиняю). Яненко сапогу Гете в этом отношении не пара. Хотя, наверное, и о счастье, учитывая его раннюю и страшнонелепую смерть, говорить трудновато. Но уж дезертиром с поэтического фронта он не был. Он всегда боролся, всегда шел на плотный контакт, до красных соплей. Однажды в поэтической компании, когда градус споров зашкалил за все допустимые пределы (на литстудиях такое бывает часто, хотя никакими 40 градусами там и не пахло), и один из оппонентов совершенно уже выпрягся по поводу Яненко, тот долго смотрел на него и сказал так тихо, но внятно и даже несколько меланхолично: «А я ведь могу и врезать». И все неловко замолчали. Ибо Яненко мог.

Бесценные уроки /

Бесценные уроки

ОСВОБОЖДЕНИЕ Автор: Анатолий Суханов

- Кисловодск? А почему, собственно, Кисловодск? Водато соленая! - Судьба названий, Антон Павлович, как порой и человеческая судьба, дело довольно запутанное… - неопределенно ответил его спутник, член правления акционерного общества Кавказской железной дороги барон Штейнгель. - Ох, туману, туману напустили! - усмехнулся Чехов. Барон засмеялся. - Кстати, напомнили. Хочу пригласить вас на охоту. Есть одно славное место… Бермамыт называется. Ружья лишние найдутся, егери предупреждены… Одевайтесь только теплее, ночи в горах холодные. Итак? - Батенька, да какой из меня охотник? Так, штатслекарь! - Да полно вам, Антон Павлович! Промахнетесь вы - попадут другие, а без ужина я вас не оставлю! - Заманчиво! А что, там правда хорошо? - Сами увидите! - Ну, пожалуй… - Тогда утром мы заедем за вами. Он не спеша шагал через парк и внимательно смотрел по сторонам глазами человека, привыкшего наблюдать и запоминать. Кавказа он не любил, и не потому ли собирался сюда лет десять? Насмешливо хмыкая, он сухими, пергаментными пальцами вертел перо и писал приятелям: «Поеду на Воды, буду шарлатанить…» И так же иронически добавлял: «Открою частную лавочку, буду лечить дам и девиц!» А потом ирония уступила место горечи, почти отчаянию: умер брат. «Умер Николай - я поглупел и потускнел».

б е с ц е н н ы е у р о к и / Анатолий Суханов

И, словно вспомнив, что мир еще полон скорби и страданий, еще слишком несовершенен, он едет на восточную окраину Российской земли - окруженный туманами и мрачной славой остров Сахалин, чтобы рассказать о судьбе сосланных туда людей. Вдоль российских дорог трактиры, ямские станции, постоялые дворы, тоска нищих деревень, горечь пустых изб… «И в каждом трактире соленая белуга с хреном. Боже мой, сколько солится по всей России белуги с хреном!» И вот он здесь, и все здесь не так, как он представлял, и, значит, в чем-то он ошибся. А в его положении ошибаться роскошь непозволительная. Слишком мало времени остается… Год, быть может, два… Мало! И совсем уж нет времени для запоздалых, поздних открытий. Поздних… Как много в мире позднего… И сколько разного смысла… Поздняя осень… И память с готовностью продолжает: «Грачи летели…» Или лес в дымке. Сжатые нивы… И рыцарские средневековые раскаты охотничьего рога или одинокая фигура сквозь дырявое полотнище дождя. Или поздний вечер… Всплеск заката… Вороны на вершинах… Колокольный благовест… И распадающееся кружево свечей. И, наконец, самое грустное… Поздняя любовь… Это безумие, это тоска, это желание вечной юности, как бессмертия… Подойдя к узкому мостику у Красных камней, он остановился, пропуская даму с белым шпицем. Она прошла совсем близко, и он увидел, что она молода и красива, и грустна. Что-то в ней отличало ее от прочей публики, лениво фланирующей по бульварам, от всех этих мгновенных компаний, весело заполняющих залы вечерних рестораций. Да, что-то тут было… Он щелкнул пальцами. Одинока! Не просто одна, а именно одинока! Вот откуда этот шпиц и эта грусть в глазах… Он посмотрел ей вслед, слегка ударил сухим кулаком по перилам: «Влюбиться вам надо, милая, влюбиться! А шпица прогнать!.. Прогнать!»

Потом представил, как некто, равнодушный и праздный, наведет на нее лорнет свих скучающих глаз и скажет какиенибудь незначащие слова, начинающие знакомство… Нет, влюбиться, и не в селадона и вертопраха, а в человека пожившего, немолодого, который не станет играть в слова и копировать жесты опереточных любовников, а будет любить глубоко, пусть даже мучительно, считая это чувство последним даром небес. И уже подходя к дому, он снова повторил: «Влюбиться! Именно - влюбиться!» Было совсем рано. В рассветном сумраке не пела еще ни одна птица. Молчали даже собаки. Барон отбросил край пледа, которым были укутаны ноги, приподнялся: - Садитесь сюда, Антон Павлович! Утро-то, а? Только ангелам по небу летать, а мы - на охоту! Коляска быстро покатила по тихим улицам. На выезде из города дремал в полосатой будке у шлагбаума старый солдат. Увидав коляску, он поднял голову, хотел остановить, спросить документы, но сон был сильнее, и он опять уронил голову, объяснив самому себе: «господа…» Рессоры коляски мягко пружинили, укачивали, и Антон Павлович закрыл глаза. Однажды ранней весной там, в Крыму, он взял извозчика и лунной ночью поехал в Ореанду. На мокрой дорожке парка мягко перемещались тени, за деревьями белели колонны дворца, и ему вдруг подумалось, что хорошо быть офицером, молодым студентом, сидеть где-нибудь в людном месте и слушать веселую музыку… А море ярко и просторно горело под луной, словно там начинался праздник. «Что-то размечтались вы, мстидарь», - сказал самому себе Чехов и открыл глаза. Егери ехали молча сзади. Иногда останавливались, чтото слушали, негромко переговаривались, потом снова догоняли коляску. Солнце было где-то по ту, невидимую сторону земли, когда въехали в какой-то аул.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Анатолий Суханов

У самой дороги стояла прямая старуха в черном и, не удивляясь и не кланяясь, смотрела на них, чужая и равнодушная к этой непонятной ей жизни. Чехов повернулся к Штейнгелю: - А ведь она считает, наверное, нас изрядными шалопаями, у которых нет ни своего места в жизни, ни смысла в ней… - Навряд ли, Антон Павлович! Я их хорошо знаю. Женщины работают от зари до зари, это верно, а вот мужчины… больше в гости друг к другу ходят или сидят, палочки ножом строгают! - Да, но то понятная и, видимо, оправданная в ее глазах жизнь… Взгляд, полученный в наследство вместе, быть может, с этим платком… Колеса застучали громче, копыта лошадей - чаще, и он замолчал. По ущелью плыл туман, и по броду растекалась плотная, зеленая вода. Гончие, которые тесно бежали за коляской, заметались по берегу. Потом вожак прыгнул на камень, круглый и мокрый от брызг, сорвался, но тут же выправился, прыгнул на следующий. На середине реки он оглянулся, и остальные собаки, скуля и повизгивая, пошли за ним. Чехов показал на собак, растянувшихся поперек реки: - Чем не семь библейских коров, верно? И притом не тучных… Совсем не тучных… «Гладу быть и мору велику…» Он опять замолчал. Они въехали в ущелье. В еловых гривах еще густо и плотно держался туман, и там все было зыбко и неясно. У обломанного горного клена остановились. Старший егерь показал места Чехову и Штейнгелю, сам стал на соседнем номере. Остальные егери с собаками начали гай. Чехов прислушался, осмотрел место. Высокие кусты шиповника с крупными, точно полированными ягодами закрывали его, отделяли от поляны, за которой начинался приземистый и цепкий горный лес. Оттуда доносились голоса и собачий лай, но все это было далеко и проходило стороной, как бы по наружному краю невидимой широкой дуги хребта.

Чехов прислонил ружье к стволу клена и задумался. Вспомнился белый шпиц и его грустная хозяйка. С непонятным волнением почувствовал, что хотел был знать, кто она, откуда, как зовут… «Вот-вот…Осталось написать любовное письмо и послать букет роз!» - одернул он себя и, взяв ружье, осмотрел поляну. Куст по ту сторону стал как будто гуще и чем-то напоминал оленя. Чехов вгляделся. Это действительно был олень. Антон Павлович шевельнулся, и олень одним прыжком махнул на поляну. Торопясь и срываясь, Чехов выстрелил вдогонку, стрелял уже и Штейнгель, но тоже неудачно, и тогда выстрелил, наконец, егерь и положил оленя на самом краю освещенной солнцем поляны. Потом был костер, запах жареного мяса и те возбужденные, громкие слова, которыми так хорошо всякое застолье. Чехов пил вино, смеялся вместе с другими, а потом долго сидел у костра и смотрел в огонь. Штейнгель закурил, сел рядом. Он повернулся к нему, медленно проговорил: «Знает олень кочующий пастбища свои…» Хорошо сказано, правда? Вот так и я… Кочую… От сюжета к сюжету, от рассказа к рассказу… Штейнгель бросил папиросу в огонь. - Особенность литературного призвания… Чехов встал, и тень, ломаясь, упала на траву. - О чем вы, батенька! Литература - не призвание, а проклятие! Всегда спешить… Издатели торопят, торопит жизнь, и я все боюсь опоздать, отстать… Мне даже сны какие-то нелепые стали сниться! То городовой верхом на свинье, то кони на крыше городской управы! - И ни одной счастливой минуты? - Счастье… А вы думаете, я знаю, что это такое? Работайте, вот вам и счастье! На следующий день они вернулись в Кисловодск. Коляска остановилась возле гостиницы напротив Нарзанной галереи, где жил Чехов. Прощаясь, Штейнгель задержал его руку в своей. - А что, Антон Павлович, не собраться ли нам еще раз? Чудесно проведем время!

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Анатолий Суханов

Но Чехов, уже уходя в себя, в свои мысли, только покачал отрицательно головой: - Спасибо, но боюсь, что это невозможно… Хочется просто побыть одному… - Понимаю. Коляска уехала. Он шел по городу в сторону парка, потом поднялся к Храму воздуха, сам себе не признаваясь, что ищет встречи с ней. Но дамы со шпицем нигде не было. Он долго стоял возле мостика у Красных камней, глядя на прозрачную воду, потом погладил перила и устало зашагал к гостинице. Ночью ему приснилось, что он у себя, в Мелихове. За окном качаются мокрые березы, а она пришла к нему на прием. Он касается стетоскопом ее матовой от загара кожи, потом садится напротив за стол, смотрит ей в глаза и спрашивает: «На что жалуетесь?» Она отвечает, но голоса не слышно и слов не разобрать. Тогда он смотрит на губы, но и губы замирают, останавливаются, и он просыпается с мучительной болью в груди и шумом в висках, так и не успев осознать, что же мучило эту женщину. И так прошло два томительных дня, а на третий он встает с каким-то радостным чувством обновления, уже зная, предчувствуя ту минуту, когда далеко отсюда, в горячем солнечном Крыму, он сядет за стол и своим быстрым почерком выведет первые слова: «Дама с собачкой». Рассказ.» И тогда наступает освобождение.

Исторический разрез /

Документ эпохи /

Документ эпохи

КРИВАЯ ПРАВДА СКАЛОЗУБА Автор: Александр Балтин

…потому, что телефон и холодильник (всего лишь, хотя это великие изобретения) изменили нас сильно, а «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита» никак… Утверждение Р. Музиля - Что остаётся от книг? Мы изменённые - к сожаленью, всего лишь прекраснодушие, тщетная надежда автора, всю жизнь потратившего на сочинение огромного, великого романа. То ничтожное место, какое занимает в сознание современного человека классическая литература, свидетельствует не о кривом, чрезмерно прагматичном воспитании, а о том, что книги не дают ответов на необходимые вопросы и никак не помогают жить. Болтовня про вечность - мол, ждущую писателей - самоуспокоение неудачников. Какая вечность? Помилуйте! Мы о литературе Атлантиды не имеем никакого представленья, не говоря о том, что попросту не знаем, была ли она сама. Так что в лучшем случае художественная литература не справилась со своим заданием - если предположить таковое: мы по-прежнему остаёмся корыстны, властолюбивы, эгоистичны, агрессивны, конфликтны, а в худшем: литература это просто род развлечения, более высокого, конечно, чем футбол, водка и карты, но… всего лишь развлечения. И не следует уделять ей такого уж внимания… Так что ж - прав Скалозуб: собрать все книги бы да сжечь? А пожалуй, и был бы прав, если бы не одно «но». «Но» это заключается в следующем - если бы не «Дон Кихот», «Мёртвые души» и «Мастер и Маргарита», мы были бы ещё более космато-корыстными, грязно-эгоистичными, чёрно-самовлюблённо-самолюбивыми… Так что не стоит недооценивать литературу, равно сбрасывать её со счетов: ведь будущее наступает всегда, и мы никогда не знаем, каким оно будет.

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

ЗАМЕТКИ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО ЧИТАТЕЛЯ

Сверкающие нити золотой русской прозы девятнадцатого века были бы подхвачены веком двадцатым, когда бы не явление, чью колоссальную метафизику и трагическую подоплёку ещё предстоит осознать - явление советской утопии во плоти смертных тел и определённости временных отрезков. Новый порядок горазд на отмены - в том числе некоторых человеческих качеств, но ещё более на перетолковыванье привычного строя жизни; проза - как явленье, жизнью порождённое и жизнь продолжающее - не могла остаться в стороне. И вот - мерцание прозы Андрея Платонова. Неестественная вывернутость его языка отдаёт и мощью сектантского проповедника, и жаждой доморощенного метафизика пощупать космические корни бытия - когда не удовлетворяют плоды последовавшего земного древа. Метод, разработанный им, тупиков: словесная интенсивность не позволяет создать галерею образов - выходят более или менее Големы, слепленные из глины... Живописная мощь «Тихого Дона» таит существенный сущностный изъян - нет осмысления происходящего, просто череда картин, сияющих экзотикой цвета - вроде оранжевого золота сазаньих плавников. Истерические тремоло «Петербурга» Андрея Белого дают ощущение близкого краха; иллюзорность такого вроде бы привычного мира в том, что мир этот зыбок, уходящ... и нигде, нигде нет возможности приблизиться к гармонии, войти в её сияющие живительные воды... Слом жизни заложен в зощенковском языке - в самой сути этого языка: ежели возможно так говорить и так мыслить - то возможно всё, любое движение вспять, расчеловечиванье, провал в проран... Тут - адова метафизика языка, едва ли имеющего надмирную, личностную сущность, языка, тайна чьего происхождения неясна нам, носителям его. Мысль, протянутая сквозь игольное ушко образа, яснее; люди Зощенко более походят на людей, нежели у Платонова - суровые нитки гордыни и глупости плотнее связывают их тела с душами. Легче ли от того читающему? Сложнее ли? Анализируя самого себя - а в этом нет лучше учителя, нежели литература - прискорбно находить такие же нити, не зная к

тому же способа выдернуть их. А жалость к себе даётся скорее через истерию - перемесь эмоций, нежели чем через язык. Сгусток русской прозы двадцатого века столь же отражает горенье душ - этих рваных, болящих ран - сколь и показывает провалы в угольные щели, незримые глазу; но горение - это единственная оправданная форма бытования душ в телах, без него мы имеем дело с потребителями - и их идеологией. Абсурд появляется там, где отказываются от вертикали в пользу горизонтали - отказ оный трагичен, хотя таковым не ощущается выбирающим - и, в значительной мере, русская проза начала двадцатого века об этом.

ЧУДОВИЩНЫЙ ЧЕВЕНГУР

Это, конечно, великая проза - в прикровенной своеродности таинственно оживают слова первоначальными своими смыслами. Это чудовищная проза: ожившая Босхиана, круговорот потусторонних харь, еда-глина. Это великая проза: крепкокостная, жильная, тугая. Это невозможно читать: чудовищный низовой физиологизм: все жуют, хряпают, хрюкают, давятся. А что за фамилии персонажей: будто по словам саданули старой, чёрной, страшной кувалдой, сплющивая привычные связи букв. А диалоги? Так разговаривали бы шарниры с гайками, оживи они волею тёмного колдовства - тёплые люди из плоти и крови не могут производить таких реплик. Это великая проза: страшное свидетельство того, каким косным и безмысленным может быть человек без языка. Это невозможная проза: сверхматериальность её, жидкий воск, обволакивающий душу, лишающий её огней и лучений. Это великая проза отчаянья, придавленности к земле, тупой механистичности, неправильного в людях, нежного трепета, тайной мысли…

ВАШ ТИХИЙ ДОН

«Тихий Дон» в живописной цветовой мощи. Страсти земельные, густые, плодородные… Тихий Дон - лишённый цветения духа, мистических садов высоты - всё прямолинейно, по земле, страстно и страшно… Нет нового содержания,

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

новой метафизики. И это - шедевр? Рядом с «Человеком без свойств», живописующим мощь духа, слабовато. Берег - краюха сотового мёда, на подоконнике белорозовые вишнёвые лепестки - прелесть внешнего. Но прелесть на то и сеть, чтобы уловлять примитивные души…

СЛОВО О ДОСТОЕВСКОМ

Вторая часть «Записок из подполья» - как модель «Преступления и наказания». Предчувствие сродни озарению. Обнажённые нервы разговоров ведут к расчёсам души. Нечто красное и болевое должно утишиться светом. Карамазовы - как расчетверённый человек: Иван - боль и сила интеллекта, Дмитрий - страсть, Алёша - душа по сути христианка, отец - залитый гнилою водою подпол. Единство - человек. Достоевский - самый светлый писатель, все его усложнённые, с мокрыми стенами и запахом распада лабиринты выводят к свету - и он ровной волной накрывает вас, давая возможность чуда. Есть ли что-либо светлее последних страниц Карама зовых?

ВОЛШЕБНАЯ КВАДРИГА

Выкрученные до сухого треска, искрящиеся провода цветаевских строк… Лиловые тугие ливни Пастернака, меняющие мир согласно законам детства. Сдержанная властность Ахматовой; строфы - как надутые ветром паруса. Мраморная прозрачность мандельштамова свода… Зачем нужна реальность?

КРУПНЫЕ СЛОВА

У них очень крупные слова - у Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Каждое - камень смысла. Необычное ощущение. А дальше пошло дробление слов, крошки и пыль. Даже у крупнейших в двадцатом веке - слова маленькие, не сами по себе, а только внутри фразы обретающие значение. Те трое - ближе к изначальному Слову.

СМЕШНО ИЛИ СТРАШНО?

Великолепно-смешные, упоительные зощенковские рассказы; тонкая игольчатость летящих снежинок острого юмора, и вдруг - остановился, поражённый, дезориентированный… а смешно ли? Сквозь порванную завесу смеха виден антрацитово-чёрный, косматый страх. Эти рассказы страшны. Они показывают безъязыкость - косную, тупую безъязыкость массового человека; ржаво-заскорузло скрипят мозги, и рот, круглясь по-сазаньи, выдаёт ублюдочные суммы заскорузлых фраз. Страшно. Смешно. Чего же больше?

ГУЩЕ НЕ БЫВАЕТ

Мощь леоновской прозы! Язык густой, как распаханная почва, таинственный, как узоры древесной коры; кажется, что все слова, какие только возможны, поселились на долгих страницах, и, преображённые, то тускло отливают сердоликом, то резко сверкнут алмазной крошкой, то придавят вас траурной силой гранита. Спускайтесь по лестницам этих страниц и поднимайтесь ими же, войдите в смачный зарядский трактир, чтобы послушать заунывный орган и выпить карминного, крепчайшего чая, идите в мощную гульбу воровского шалмана, с писателем Фирсовым, выходя под утро из безвестной берлоги, погладьте безродного бедолагу-пса… Язык, сгущённый до алхимической крепости символов; тугие их сочетания и организуют жизнь.

НОВАТОРСТВО

Новаторство в поэзии? Оно всего лишь тень индивидуальности. Скажем, Маяковский ввёл новые приёмы, но использованье этих приёмов другими столкнёт их в бездну подражательства. Новаторство как накопленный опыт былых поколений. Накопленный = усвоенный. Переработанный жерновами «я». Сложнее всего расшифровать себя. Но только этот код даст интересные результаты.

ЦВЕТА

Все оттенки жёлтого у Лермонтова - от темного золота до лимонно-канареечных переливов…

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

Ягодные поля Некрасова. Лилово-фиолетовый Тютчев, с густой прозеленью летучего летнего ливня… Цветная литература. Красно-оранжево-золотой звенящий цветаевский диск. Мраморный в синеватых прожилках стих Мандельштама. Глянь за окно - там живые, густые, весёлые, зелёные тополя - совсем не стеллажи, забитые книгами, совсем, совсем; а книги - волшебные огни… они противу жизни что ли? Слишком она шумит, чтобы думать, слишком озабочена, чтобы просто быть…

ВСЕЛЕНСКИЙ ОГОНЬ

Вселенский огонь Тютчева. Огонь небесный не обжигает, ибо он - огонь и океан в одном объединении света… Щедрость античного пантеизма, и острая призма, сквозь какую смотрел русский провидец. Сухое изящество строк. Порою ритмический сбив обладает мощью тайны седой и древней алхимии. Над реальностью - слои метафизики, закрытой, угадываемой стихом; точные суставы рифм организуют звёздные массивы созвучий.

ТЯЖЁЛЫЕ КАМНИ РИЛЬКЕ

Тяжелы ли «Новые стихотворения»? Стихотворение-вещь. Стихотворение-камень. (Циолковский предполагал, что существует сообщество мыслящих камней.). Камень драгоценен сгущённой силою мысли. Метафоры его граней дают световой высверк внезапных озарений. Вещность и тяжесть мира - но и лёгкость воздуха, обнимающего эти камни, дающего жизнь. Воздух - как хлеб поэзии. Тяжёлая ноша Рильке - Рильке, раздарившего себя щедро, как дождь.

ЧИТАТЬ

Я всегда с трудом мог анализировать собственные ощущения, не зная толком - нужен ли вообще такой анализ и возможно ли перевести в слова тончайшие, порой еле оче-

видные мозгу движения; я не могу ответить, чем была для меня детская страсть к чтению. Хотелось читать - и всё тут! Своеобразный ли страх перед действительностью, выраженный таким образом? Своего рода эскапизм, удобное бегство туда, где Дон Кихот или Швейк становились много реальнее школьных учителей и оценок? Или же сквозь текст, растворявшийся на странице, дабы проступили великолепные виды и образы, просвечивала другая, не нашей чета, реальность? Реальность, где всякое могло случиться, и где линейное, лобовое решение было вовсе не единственно возможным. Так или иначе, теперешняя взрослая попытка препарирования тогдашней страсти вряд ли приводит к чёткому ответу. Вероятнее всего, он - этот ответ - соберётся из множества предположений, с добавлениями новых, взрослых уже истолкований словесного искусства, стихов ли, прозы. Но, вероятно - в кресле иль на диване, в дачном гамаке или столичной квартире - с книгою я провёл большую часть своего детства; большую - учитывая сегодняшние пропорции воспоминаний. И то, что страсть к чтению возникла во мне подоплёкой заурядной болезни - простуды ли? Ангины? - вовсе не окрасило её, страсть эту, в болезненные тона. Итак, на кровати, весьма обширной, посреди коммуналки, чьи потолки превосходили мои тогдашние фантазии, оправившись от температуры, но не от слабости, я оказался один на один с цветущим миром гоголевских текстов, и сорочинская ярмарка впустила меня в свой миф, перенасыщенный яркими подробностями. Мир за окошком поблек, и ушёл куда-то, а страницы засверкали фейерверком слов. Обширные школьные классы, замирающие при падении учительской интонации, чреватой для многих, перестали казаться реальностью, а хорошие оценки за нечто вызубренное потеряли притягательную силу. А было мне лет девять или десять - то есть довольно много для первого, пусть и стремительного погружения в литературу, и выучился читать я поздно, и, что называется, из-под палки (помню отца, чрезвычайно мягкого человека, вдруг закипающего недовольством от моей бестолковости, когда я, склоняясь над «Чёрной курицей» Погорельского, никак не мог уловить тайные связи слов).

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

Думал ли я тогда, зачитавшись Гоголем, что шлифую иль развиваю душу? Думал ли, что душа становится иной? Или - что вряд ли - получает увечье? Не увечье, конечно, а прививку против обыденности, слишком вторгавшейся даже в детскую жизнь. Едва ли я думал вообще о чём-то просто, захваченный, следил за великолепной панорамой, вдруг развернувшейся передо мною. В волшебном калейдоскопе менялись «Ярмарка», «Ночь перед Рождеством», «Нос», «Коляска»; и эта самая пресловутая обыденность никак не хотела возвращаться в объектив. Да, конечно, потом, по мере расширения читательских пристрастий, я всё более выпадал из повседневных дел, чувствую неимоверную разницу между тем, что предлагали книги и будничным ассортиментом. Или так проявлялась тоска по совершенству, едва ли возможному вне строк, вместе с ранней какой-то ущемлённостью мороком, иллюзорностью яви? Страдал ли я оттого? Или возможность расплакаться над Гамлетом - тоже своеобразный дар, объяснимый с трудом даже и взрослым мозгом? Так или иначе, ощущается, сперва слегка, потом даже и до чрезмерности - утончение души, не очень, наверно, важное для существования среди физических тел, но, может быть, необходимое для будущей яви, которая - провалами ли, снами, мечтами - с детства потаённо входит в ум, деформируя или углубляя его. На определённом уровне читающий человек начинает считать, что человек вообще - сумма прочитанных книг. Это не так. Скорее человек - сумма того, что он любит - в широком смысле; да и вообще человек, пожалуй, своеобразная сумма сумм. Не стоит переоценивать книгу, но упаси вас Бог недооценивать её. В современности, заполненной чудовищным количеством книжных муляжей - в книжных магазинах с километрами полок, забитыми тем, что мало отличается от ширпортреба супермаркетов - книга потеряла сакральное значение, ибо несмотря на разницу между реально идущей, знакомой нам в ощущениях и предпочтениях, удачах и срывах действительностью и книжным роскошным садом, дававшим не только волшебные, но и священные плоды, именно этот сад связует нас с прошлым, отягощая, с обывательской точки зрения, знаниями. Именно он открывает

нам будущее - так как плоды оные излучают свет. И именно будучи читателем или возделывателем сада, мы можем наконец понять, что жизнь, которая мнится нам ценной сама по себе, в сущности есть повествование о пути - коротком ли, долгом - к некоему пункту (хотелось бы сказать - конечному, что невозможно в силу бесконечности движения) - к некоему пункту назначения, который откроет смерть и за которым, вероятно, появится новый путь - а повествование о пути невозможно провести иначе, чем через книгу.

ЗЛАТО ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ПОЭЗИИ

В провинции - очевидно - воздух, огромный и светлый, ещё не настолько смрадом литературной спекуляции пропитан, ещё не вобрал в себя гнилостный дух торгашества, «аромат» крепкой смоляной субстанции литературных связей, - оттого поэты тамошние, коли ставки очень низки, продолжают верить в служение слову, не рассматривая оное как волшебную палочку для получения свинцовых грантов и тяжело-денежных премий. Провинциальные поэты чисты, как утренняя роса: но как же сложна эта чистота, её волшебная структура, если разобраться по сути! Провинциальные поэты живут мускульноинтеллектуальным напряжением, переведённым в образный строй, в блеск порою усложнённых образов и символов (утверждение: всё гениальное просто - чревато, ибо кто ответит, что действительно просто - Бах? Квантовая теория? Достоевский? Проста попса!). Чистота их чувств, не омрачённая (уж во всяком случае, менее омрачённая) адской грызнёй за премии (один московский главный редактор «сказать изволили»: мол, литература как таковая не важна, важен - премиальный процесс) и земную благодать комфорта, - ложится на бумагу так естественно, будто и бумага не нужна, достаточно распева на манер древних рапсодов. Представление, что самое важное в царстве поэзии можно выплавить только из столичной руды, ошибочно и карикатурно: слишком близка метрополия к дорогому комфорту, сильно противоречащему поэтическому дерзанию. Именно в провинции золотоносная руда богаче, и именно там поэтические слитки полновесны, и подлинным, а не сусальным золотом блещут они.

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

Не замечаемый столичными мастерами тусоваться, добывать гранты, совершать (не за свой счёт, разумеется) вояжированья по райским заграничным местам огромный пласт провинциальной поэзии дышит подлинностью и светом, в то время как метропольские, чрезмерно получающие при жизни тусовщики презрительно дёргают плечами: «Провинция! Дремучая кондовость! Что там может родиться?» - и вновь катятся на поэтическое биеннале в Венецию, в то время как истинно артистичные, пусть одетые и живущие чёрт знает как провинциальные мастера продолжают созидать славу русской поэзии - пусть едва заметную сейчас, но что для поэзии время? - равнодушное к званиям и наградам сохраняет оно только подлинное злато, а златом этим на сегодняшний день богата только провинция.

НЕ ДЕТСКИЕ НРАВЫ ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Детская литература… Нечто нежное, тёплое. То первое, что пробуждает в человеке душу, заставляя смеяться и плакать, дарит первые высверки ничем не замутнённого счастья…. Детская литература. Нравы, царящие в ней. Сказочник, имея десятки, если не сотни прекрасных отзывов о своих сказках (в том же интернете или от коллег, но - от коллег, не работающих издателями), сказочник, не входящий в тусовку, приходит в редакцию. Он начинает говорить. Редактор смотрит на него, как на нарушителя строгого режима, который он, редактор, охраняет - по мере сил. Сказочник может говорить, что хочет, ответ будет один: - Мы печатаем только своих. И в оловянных редакторских глазах не мелькнёт даже тени интереса к пришедшему. Ему всё равно - талантлив он или нет. Он не хочет тратить время на чтение. У него есть свои. Кто определил, что эти свои - лучшие? Никто, кроме их железных локтей и акульих челюстей. Просто они - свои.

Других - уничтожить. Хищные нравы, царят в детской литературе, ибо там вращаются немалые деньги. Детство и деньги - как вам такое сочетаньице? Отправляйся в интернет, добрый сказочник со своими волшебными сказками, - тебя никуда не пропустят, а то и сожрут, если попробуешь проявить настойчивость. Ибо деньги - наше всё. Не Пушкин. Не дети. А ты претендуешь на часть наших денег. Умри, чужой!

ИЗНОШЕННОСТЬ РУССКОЙ КЛАССИКИ

Жизнь стала ярче советской? О, во много раз - поглядите на огненного всадника рекламы, несущегося над городом! Полюбуйтесь небоскрёбами в центре Москвы - чем вам не Нью-Йорк? Ну, Сидней - в крайнем случае! А сколько сверкающих ресторанов и кафе! Сколько банков - этих слонов современной жизни и городской архитектуры! Жизнь стала заманчивей? Во много раз: деньги так и манят всюду, везде; переливаясь траурной лентой соблазнов, зовут они молодых: запутайтесь скорее в шикарной ленте! Какая тут классика! зачем она? Помилуйте, изношенность классики очевидна! Исступлённое богоискательство Достоевского соотносится с современной жизнью, как средневековые споры о количестве чертей, способных поместиться в угольном ушке. Тяжеловесные вещи Толстого, исследующие - постепенно и во всех нюансах - развитие души, не вписываются в эпоху рваного, клипового мышления. Гончаров? Замедлен и вял. Лесков? Тут вообще архаика… В общем, изношенность русской классики ясна - если грязную пену наших дней принимать за чистую воду. Однако исследованья Достоевского и Толстого, их спуски в человеческие глубины в принципе не подлежат обветшанию, как не подчиняется оному жизнь, в какие бы цвета она ни была раскрашена.

д о к у м е н т э п о х и / Александр Балтин

Свет, идущий от больших книг, может затмить сверканье рекламы - но это временная победа последней, ибо, оставаясь наедине с собой, серьёзно болея, подходя к последнему рубежу, любой принуждён к спускам в себя - и классики могут облегчить этот спуск. Видимая изношенность русской классики, учитывая её нынешнюю непопулярность, такой же внешне-фальшивый признак современности, как церковный официоз, якобы имеющий какое-то отношение к подлинности христи анства. Церковь возглавляет Христос? Помилуйте, как-то сложно поверить, чтобы он согласился возглавлять оное денежно-властное земное учреждение это столь же реально, как и все утверждения из ряду: классика мертва, классика не нужна, и проч. Сдуйте грязную пену, сдуйте её всем лучшим, что есть в ваших душах, и всё станет ясно - как денный свет.

ВСЕЛЕНСКОСТЬ ПАНТЕИЗМА

Тютчев писал жёсткими формулировками, точно созидал математически выверенные золотые формулы пантеизма вселенства, блещущего драгоценными многокрасочными каменьями. Охватив весь круг природы - с подкругом человеческого бытия - он прояснил человеку нечто столь важное, что мысль стала работать чётче, а стигматы сострадания на сердце - для тех, для кого они возможны - зажглись ярче. «Чему бы жизнь нас не учила…» - скорбной верностью своей соотносится с прозрениями суфиев, перекидывая незримый златой мосток между Востоком и Западом. «Молчи, скрывайся и таи…» - серебряная формула одарённого одиночки, но и - голос каждого сердца, ибо люди подобны айсбергам: очевидность видимого и сокрытые в недрах бытия, как под водою, глыбы. Чувствуя дыхания трав и удлинение дождевой капли, Тютчев обладал мощным мозгом натуралиста - с мыслью, всегда великолепно оперенной рифмой. Стихи о поздней любви столь же физиологичны, сколь и лиричны - и лирика здесь вовсе не унижена физиологией, наоборот: подчёркнута ею.

Извилины нашего лабиринта круты, и блажен тот, кому вручили факел, являющийся источником света для других.

ВЕРУЮЩИЙ БОГОБОРЕЦ

Для мощи громогласного, тяжелостопного ниспроверженья нужен могучий объект - и кто тут подойдёт лучше Бога. Маяковский атеист? По внешним признакам да. Но если спускаться в глубину его словесных лестниц, богоборчество меняет знаки, оборачиваясь своеобразной верой. Ибо пролетарское всё в нём - наносное: ибо очень влекла сеть успеха, а тогда ничто иное, кроме летающего пролетария, её не сулило. Но - там, внутри, где жжёт, болит, режет? Но - в самом сердце сердца? А там - нежный дедуля Бог, совсем не страшный, вовсе не Бог Ветхого завета, ревнивый и мстительный, а некто домашний, привычный в жёсткой мякоти диалога, и диалог этот вечен… Ниспровергать можно того, кого любишь: парадокс; но и сущность жизни парадоксальна, как парадоксальна, к примеру, физиология: желудок должен был бы переварить сам себя, но не переваривает, давая нам телесную крепость. Или немощь. Немощь тоже может быть громогласной: Помогите! Услышьте! Богоборчество и всегда, по сути, изнанка веры - нельзя же ниспровергать ничто. И вот могучие вирши Маяковского во многих своих периодах своеобразные литаним Богу - какого ниспровергая, любит, и любя, ненавидит. А так может писать только верующий. Верующий богоборец.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов 67 Философская закладка /

Философская закладка

ФИЛОСОФИЯ ВЛАСТИ Автор: Виктор Кустов

1 История человечества - это поиски гармоничного сосуществования личности и общества. Личности с ее индиви дуальной космической независимостью, бессмертной душой и общества, представляющего собой сложение усилий свободолюбивых личностей для исполнения неких ведомых одному лишь Господу функций. Вполне вероятно, что именно в достижении этой гармонии взаимодействия одного и всех и заключается смысл су ществования человечества. Инструментом же, избранным для решения этой задачи, является власть - консолидация устремлений и воли некоторого количества личностей с целью материализации своих представлений о будущем. На опыте прошлого и предпочтений из многовариантности сиюминутного на стоящего. Именно о будущем, потому что настоящее всего лишь кратковременная и неуловимая проекция буду щего. Прошлое же воспринимается исключительно в виде осуществившихся деяний, пронизывающих многослойность времени. Недифференцированная оценка этой консолидации личностей, которую общество дает власти как институту регулирования отношений, находится в жестких рамках полярности мироздания: то есть власть либо от Бога, либо от Ангела падшего, от Христа или же Антихриста. Самый длительный период известной истории - иерархическая архитектура власти, на самом верху которой находится Божий помазанник, сомнению не подвергалась. Так, в Ветхом Завете Моисей для своего народа является проводником воли Господа и эту связь, эту зависимость от воли Всевышнего и безоговорочную подчиненность Ему он завещает своим преемникам. Он же закладывает в основу власти главный принцип - принцип управления меньшинством большинства. Этот совсем не демократичный прин-

цип был определен основополагающим по причине разного уровня веры и понимания Божьего промысла личностями, представляющими избранный Господом народ. О том, кто был определен Господом стать первым помощником Моисею, мы узнаем из главы 4-й Второй книги Моисея. «14. И возгорелся гнев Господень на Моисея, и Он сказал: разве нет у тебя Аарона, брата Левитянина? Я знаю, что он может говорить, и вот, он выйдет навстречу тебе, и, увидев тебя, возрадуется в сердце своем. 15. Ты будешь ему говорить и влагать слова в уста его. А Я буду при устах твоих и при устах его, и буду учить вас, что вам делать. 16. И будет говорить он вместо тебя к народу. Итак, он будет твоими устами; а ты будешь ему вместо Бога!» В этих библейских заветах изложена и суть отношений между личностями: «и увидев тебя, возрадуется в сердце своем», и принцип управления обществом. В них как минимум два наиважнейших и наипервейших закона: подчинение любого второго призванному Всевышним первому и обязательное и необходимое дополнение исполняющего Божий промысел верным помощником, способным рас толковать остальным сказанное Первым после Бога. Здесь же подчеркивается первостепенное значение Слова изреченного в государственном строительстве. В 18-й главе того же «Исхода» определены и главные критерии отбора в управленческую властную вертикаль. «21. Ты же усмотри из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и поставь их над ним тысяченачальниками, стоначальниками, пятидесятиначальниками и десятиначальниками». Здесь важно, незаменимо каждое слово. Сформулирована вторая основная задача помазанника: «усмотри из своего народа». Четко определено, по каким качествам избирать: это должны быть люди «способные», «боящиеся Бога», «правдивые», «ненавидящие корысть». Четыре критерия, причем если первый еще позволяет свободу трактовки, то остальные сформулированы однозначно. Они не нуждаются в расшифровке, лишь отмечу, что «боящихся Бога» - значит соблюдающих заповеди Гос пода. Главное же, что возвышать следует не бескорыстных,

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

а «ненавидящих корысть», то есть не просто честных людей, а воюющих против корыстолюбцев. Отсюда следует единственный вывод: это имеет существенное для исполнения властных функций значение. Таким образом, эти четыре критерия - как четыре столпа, четыре опоры. Не имея подобных качеств, исполнять властные функции человек не должен. Казалось, столь простые и понятные библейские уложения не должны бы подвергаться ревизии, но история человечества творится не единым Господом, ибо мироздание базируется на единстве и борьбе противополож ностей, отчего взгляд на устройство управления индивидуумами и обществом превратился в величину непостоянную. И хотя христианство с Ближнего Востока разошлось и на Восток, и на Запад, эти библейские критерии нигде не сохранили свою первозданную чистоту. Названные в Библии основополагающими личные качества претендентов, которые должны являться пропуском во власть, в процессе эволюции были подменены. Зачастую в ранг заслуг возводились прямо противоположные: хитрость, лживость, корысть, жестокость... История знает тому немало примеров. Но я хотел бы остановиться на разнице трактовки роли власти в мировоззрениях восточной и западной ци вилизаций. Сопоставлю всего две книги, отражающие азиатскую и европейскую трактовки взаимоотношений власти и общества, правящего меньшинства и ведомого большинства. В китайском трактате «Дао дэ Цзин», дошедшем до нас, по одним данным, из пятого - шестого века до нашей эры, по другим - из четвертого - третьего века, сказано: «Лучший правитель тот, о котором народ знает лишь то, что он существует. Несколько хуже те правители, которые требуют от народа его любить и возвышать. Еще хуже те правители, которых народ презирает». «Совершенномудрый живет в мире спокойно и в своем сердце собирает мнения народа. Он смотрит на народ, как на своих детей». «Страна управляется справедливостью, война ведется хитростью... Когда в стране много запретительных законов,

народ становится бедным... Когда растут законы и приказы, увеличивается число воров и разбойников». Отцовское чувство правителя по отношению к народу и справедливость как основа управления логично вытекают из библейских наказов. Но на Востоке они приобрели некую отстраненность, Вселенскую данность, предполагая многовариантность достижения правителем этой цели и не указывая конкретного пути. В русском переводе этот философский труд появился в середине прошлого века. Российские самодержцы не были с ним знакомы. И исходя из исторических событий можно сделать вывод, что в России в минувшие века учились управлять государством на Западе. Там, где лаконичная мудрость Востока превратилась в довольно пространные рассуждения. Фундаментальным трудом о технологии управ ления народом, несомненно, является «Государь» Николо Макиавелли. В самом начале своего сочинения он констатирует: «...люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказывается хуже старого...» Так, дав на первых страницах своего сочинения этот фатальный и пессимистичный для каждого последующего поколения живущих посыл, он все-таки в этой книге высказывает немало советов будущим правителям, базируясь на собственных умозаключениях. Например, на таком: единовластие учреждается либо знатью, либо народом. То есть выдвиженец уже не нуждается в Божьем благословении. Свита лепит короля, чтобы удовлетворять свои притязания, народ - чтобы обрести в его лице защитника, задача же возвысившихся удержаться наверху имеет только одно решение - получить поддержку народа. Из этого следует, что хотя технологии возвышения из знати или же из народа похожи, преследуемые цели разнятся. Причем кардинально. Притязания свиты и народа, совпадая желаниями (личное благополучие), в реальности не могут воплотиться равноправно, ибо определенная часть знати, как правило, паразитирует на народе, хотя изначально должна была лишь вести его в представляемое будущее.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

В государстве, создаваемом таким образом, вопрос справедливости становится основным камнем преткновения. Это понятие трактуется исключительно исходя из интересов сторон. Заведомое противоречие лежит и в том, что удовлетворение притязаний меньшинства общества (знати) никогда не совпадает с пониманием справедливого распределения материальных благ большинством (народом). Поэтому правитель, пришедший к власти благодаря знати, рано или поздно вынужден будет ей изменить, дабы не быть свергнутым народом. Отсюда следует вывод, что роль правителя, не наделенного Божьим благословением, сводится не к осмысленному управлению государством (преодолением пустыни), а к инстинктивному балансированию между знатью и народом. Подобное балансирование нередко заканчивалось либо ударом кинжала, либо виселицей, либо гильотиной, либо бомбой. И правитель становится агнцем, принесенным в жертву. И еще один вывод Запада, кардинально не совпадающий с советом Востока смотреть на народ, как на своих детей. Итальянский философ и политолог пятнадцатого века считает, что лучше, если правитель внушает страх, чем любовь. «Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива...» Я склонен считать, что это все-таки характеристика не народа, но знати. Ее роль во времена Макиавелли была превалирующей. Народ был лишь фактором, сдерживающим притязания, который следовало постоянно отвлекать на те же войны, которые в конечном итоге и стали считаться основными событиями, укрепляя в мысли, что вся история человечества пишется исключительно с точки зрения знати. Война же, по сути, единственное средство, чтобы продлить агонию любой власти, ибо в этом случае в народе преобладает ощущение своей незащищенности и подобно тому, как дети ищут защиты у родителей, общество во время войн ищет защиты у власти, тем самым укрепляя ее. «Ничто не может внушить к государю такого почтения, как военные предприятия и необычные поступки». К сожалению, это положение актуально и сегодня.

2 В этом мире все повторяется. По кругу, по спирали или циклично, - это как кому нравится. В своем труде «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия» Николо Макиавелли (кому как не ему знать историю собственного народа) отмечает, что император избираемый, как правило, со временем предавался роскоши и сла столюбию и в конце концов становился тираном. Тогда его свергали, и власть переходила к правительству, коллек тивному органу, который некоторое время, помня о тирании, ставил общую пользу выше собственного блага. Но когда прежний опыт забывался, приходили новые люди, они вновь начинали потакать своей алчности и тщеславию. Подобное правление неизбежно приводило к олигархии, изначально враждебной гражданственности. А олигархов ожидала судьба тирана. Таким образом, отменив правление малочисленной группы и помня о правителе-тиране, общество приходит к народовластию. Но и оно держится недолго, не дольше жизни установившего его поколения, поскольку неизменно ведет к произволу. И люди вновь обращаются к единоначальному правлению. Начинается очередной цикл. Необходимо отметить, что этот цикл в рамках одного государства повторяется крайне редко, потому что пережить подобные преобразования и сохранить целостность весьма трудно. От этой развилки два пути: стать частью более сильного государства или бегать по кругу перечисленных режимов. Так считает Макиавелли... Сделаем краткий экскурс в историю двадцатого века, исходя из непреложности этого закона. Рафинированной схемы воплощения этого закона не бывает, есть множество побочных факторов, оттягива ющих преобразования или же ускоряющих их. И перемены не происходят синхронно во всех странах. Но тем не менее революционные тенденции в начале двадцатого века в Германии и России привели к власти и в той, и в другой стране сначала группу людей, проповедующих новую идеологию будущего, а затем вычленили из их состава единоначальни

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

ков: Гитлера и Сталина. Режим первого пал в результате поражения в войне, режим второго партийная элита осудила и попыталась преобразовать после его смерти. Память о военном поражении оказалась более веской причиной перемен, и в Западной Германии сформировались зачатки народовластия, оказавшие существенное влияние и на политическую ситуацию в Германской Демократической Республике. В стране-победительнице единоначалие Сталина последующими поколениями запомнилось не столько репрессиями, сколько победой, поэтому переход к народовластию так же быстро, как в Европе, так и не осуществился. Попытки Хрущева вывести страну на магистраль европейского развития, потребность чего он, несомненно, понимал, были постепенно нивелированы, приведя к тому, что в дальнейшем было названо развитым социализмом, затем застоем, на деле же являлось длительным периодом перехода от одной формы государственного устройства к другой. Напомню, что по Макиавелли народовластие способно продержаться не более жизни одного поколения, его ус тановившего, так как ведет к произволу, то есть неуважению ни к правителю, ни к закону. Распад Советского Союза - это поражение более слабой системы управления, расширение объединенной Европы - победа более сильной. Но и там, и там идет один процесс, ведущий в конечном итоге через произвол к единоначалию. Что является причиной грядущих перемен? Прежде всего, отсутствие явного защитника народа, способного обуздать этот самый произвол. Власти предержащие, создавшие устраивающие их схемы управления, инстинктивно оттягивают перемены. Они поступают вполне логично, выдвигая из своей среды Калифа на час, лепя из него управляемого единоначальника, защитника не народа, а себя. В этом случае исключен альянс правителя и народа, а значит, исключено и отстранение правящей элиты от власти. Таким образом, высшая и главная вертикаль Бог - помазанник полностью отсечена. Осталось лишь туловище, где функции головы взяла на себя шея, не имеющая связи с Всевышним. В отличие от древних вариантов ложного народовластия, которые чаще всего на определенной стадии выдвигали

кого-либо на роль императора из знати, современная так называемая демократия является более усовершенствованной: правитель нынче может быть поднят из народных глубин. Таков был путь Бонапарта, Гитлера, Сталина. Не из знати и многие нынешние правители демократических государств. Реализация сказки о политической Золушке, ко торая довольно активно пропагандировалась и даже практиковалась не только в капиталистических странах, но и в Советском Союзе, где «каждая кухарка могла управлять страной». Подобный подход к выдвижению правителя с рабочей биографией все той же элитой позволяет завуалировать противостояние элиты и народа. Подобная ситуация жизненно необходима преуспевающему меньшинству, ибо его цель - жить, не подчиняясь ни каким законам, не теряя доходов, обезопасив собственное существование путем создания какой-нибудь прослойки (партии) между собой и народом и каким-либо коллективным безответственным органом, который априори знает, что он «без головы», а оттого никакой ответственностью перед народом не озабочен изначально. Другой отличительной чертой нынешней демократии является размывание народа, разделение его на отдельных, отчужденных друг от друга особей. Понятие «личность» здесь не годится, ибо связи с космосом у человека уже нет, а государство заинтересовано в раздроблении общества на отдельных запуганных индивидуумов, в крайнем случае, на управляемые группы. Хотя более послушны и управляемы все-таки индивидуумы, утратившие ориентацию в мироздании. Идеология постмодернизма: прожигание жизни в душевном одиночестве, культ смерти, насаждение страха перед себе подобными и каждым новым днем - вот на чем подобная демократия может держаться. Западная цивилизация первой вышла на этот путь и стремительно по нему идет к своему закату. Уникальным первопроходцем на этом пути стали Соединенные Штаты Америки, государство, объединившее индивидуумов, изначально настроенных на достижение материальных благ. Ринувшиеся на свободные земли и отринувшие законы Старого Света, они тем не менее вынуж дены были найти устраивающую их форму управления.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

Это государство изначально не имело опыта единоначалия. В ранг правителя был возведен закон. Господь передал заповеди Моисею. Это был Божий закон. В Новом Свете закону, формулируемому людьми, придали статус Божьего. Это не что иное, как возврат к язычеству. Подобное государство изначально лишено духовной основы. Властны ли над ним законы Макиавелли?.. Управление молодой страной, стремительно возникшей на пустом месте, новоиспеченной знатью закончилось гражданской войной, противостоянием идеологий Юга и Севера. С той поры остальной мир знает США как демократическое государство, то есть якобы управляемое народом. Долгий период его существования в этой форме можно объяснить лишь двумя факторами: сугубо географическим, то есть отсутствием рядом более сильного государства, и невиданной прежде способностью удовлетворять алчность и тщеславие элиты и создавать благополучие за счет Старого Света. Кстати, это противоречит индивидуальной психологии ее создателей. Инструментом же, позволившим найти и отработать этот способ паразитирования на других, является война. Смена власти Закона на единоначалие в США назревала уже в тридцатые годы прошлого века, Великая депрессия была прелюдией перемен. Но выручила Вторая мировая война. Этот опыт выхода из кризиса и удержания власти посредством участия в войне закрепился в политике поство енной американской демократии как спасительный, поэтому существующий там режим и в настоящее время при всем желании не сможет функционировать никак иначе, как только за счет войны на чужой территории, проживая заимствованные средства. Исходя из этого, а также экономической и военной мощи роль США в ближайшем будущем многим видится зловещей. По исторической логике и законам Макиавелли нынешняя демократия должна смениться возникновением новых империй в их обновленном виде, вопрос лишь в том, будет ли в них наличествовать связь правителя с Создателем.

3 А что же в России? Триста лет существования под пома занниками сменились неумелым бунтом знати в феврале 1917 года, решившей последовать примеру Запада. Но перехода к коллективной буржуазной форме правления не получилось. Так что первый «олигархический период» был коротким. Но свержение царя произошло по инициативе и при непосредственном участии знати. Стремительное ухудшение положения в стране и очевидная недееспособность возникшего коллективного органа вызвали протестные настроения. На волне народной злости наверху оказались те, в ком прежняя знать не захотела признать своих союзников. Не захотела поделиться. В подобном случае, как правило (так было в США, когда разомлевшие южане не захотели де литься с алчущими северянами), компромисс невозможен, и естественным развитием конфликта между знатью уходящей, но все-таки помнящей о необходимости связи с Всевышним, и приходящей, напрочь отрицающей эту связь, могла быть и стала гражданская война. Новая знать, спешно сформированная из противников старой и тех, кто либо органически ненавидел, либо жаждал власти и не только по идейным соображениям, но зачастую по сугубо меркантильным мотивам, не созревшая до народовластия, возвела царя в ранг тирана, тем самым выступив против воли Господа, изгнанную элиту сделала козлом отпущения всех прежних бед. Вполне закономерно отрицавшая все, что ценилось прежней, тем не менее она создавала свои ценности, обряжая старые истины в новые одежды. Естественно, в подобной исторической ситуации фундаментом нового строя могла служить только идея, равная по привлекательности и силе убеждения религии. Но это должна была быть новая религия. Или старая религия, но в новой упаковке. Отсюда очевидное совпадение кодекса строителя коммунизма и Божьих заповедей. Так в России, в противовес США, в начале двадцатого века начался другой социальный эксперимент. И там, и там основой государственного строительства стало отрицание большинством общества Божественной воли. «Безбашенная», как сейчас говорят, знать - элита, усердно формируемая со школьной скамьи общественно-по

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

литическими организациями, прежде всего из народных масс, в силу своей исторической необразованности не могла не повторить путь древних демократов и не выйти на понимание того, что император все-таки нужен. Даже если его называть иначе. Культ Сталина был закономерен. Любовь народных масс к нему - искренней. Для народа Сталин являлся защитником, потому что новая знать без опыта и осторожности поколений старой, без иммунитета к роскоши, без воспитывавшегося с детских лет почитания государства, Божьего помазанника, а через это исполнения воли Господа, в силу своей неготовности и неумения нести государственную службу повела себя нагло и бездарно. И все встало на свои места по Макиавелли... Сталин четко реализовал его совет опереться на народ. Это позволило ему преодолеть тенденцию, ведущую к произволу, правда, пришлось использовать методы тирании. Победа во Второй мировой войне придала ему уверенности и принесла народную любовь, не исчерпанную и по сей день. Но после его смерти знать, жившая все эти годы в страхе, решила от него избавиться, культ был приравнен к тира нии, кумир народа после смерти повергнут. Начался период борьбы за лидерство уже в новых реалиях. Наконец, коллегиально был определен самый гуттаперчевый кандидат, низвержение Хрущева, неуправляемого и продолжавшего править по-сталински, пугая, произошло. Он тоже получил свою метку «волюнтариста». Теперь было не до эффективного управления страной. Навыки руководства терялись, подрастающая смена - комсомольская поросль охотнее и успешнее перенимала опыт обустройства личной жизни и получения удовольствий. Итогом коммунистическо-олигархического правления стали девяностые годы двадцатого века. Они должны были стать периодом перехода к народовластию, но тайная, не реализованная ни в начале, ни в середине века олигархическая идеология не хотела этого допустить в силу накопившейся в обществе критической массы нереализованных желаний, которые давили не только на элиту, но и на народ, и предприняла вполне закономерное и удавшееся наступление, прошествовав победным маршем в новый век.

4 Мы живем в эпоху, когда европейская цивилизация утратила жизнеобеспечивающую связь с Космосом. Демократия - это искушение соблазном уравняться с Богом. Это искушение одного человека, народа, общества... Философия всемогущества человека порочна и опасна. В «обезглавленном» обществе она доходит до абсурдного гламурного предгибельного вызова, столь похожего на пир во время чумы. Первопричина которого - «...это кризис человеческой личности, это кризис потери ценностей», как охарактеризовал кризис вышедший из США, патриарх Московский и всея Руси Кирилл. И беда нашей нынешней власти, неважно, считает ли она себя олигархической или народной, в том, что она не верит... Не верит в свой народ. Не верит в целомудрие общества. В собственную дееспособность тоже, естественно, не верит. Без поддержки Господа это закономерно. Нынешний чиновник, который олицетворяет себя с государством, когда дело касается распределения доходов, и отстраняется, когда деньги надо зарабатывать, похоже, впитал это неверие навсегда. И тому есть причина. Изначально, по Западу или по Востоку, неважно, власть это меньшинство, но с оружием. Оружие способствует переоценке сил. Общество же - большинство, но в крайнем случае с булыжником. Подобное неравенство во владении средствами уничтожения является основой взрывоопасной концентрации недовольства большинства меньшинством. Лучше всего у любой власти получается отстаивать собственные интересы. Через законы или оружием. Любая де монстрация силы, даже над собственным народом (но лучше все же над чужим), снижает накал противостояния рано или поздно, но неизбежно утрачивающей ощущение реалий власти («верхи не могут») и накапливающего энергию перемен общества («низы не хотят»). Победа власти над собственным народом на какое-то время пугает общество, но затем накопление энергии протеста ускоряется и множится лавинообразно, не оставляя власти шансов устоять.

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

Победа над чужим народом дает более благодатный и длительный эффект, на определенное время замораживая назревшие перемены, но и она не в силах их отменить. Подобная формула приемлема и для больших, и для малых стран. С этой точки зрения взглянем на современную историю России. Формирование общественных устремлений началось еще в СССР в переходный период, названный перестройкой, и базировалось на вере в народ. Подтверждением тому является кооперативное движение, которое за короткий срок фактически раскрепостило общество огром ной страны, ведя к народовластию. Инициатива, или, как теперь принято говорить, - инновационное мышление в этот период в отдельных регионах просто зашкаливала. И, смею заверить, преобладали тогда в возникающих частных структурах люди честные и по-настоящему творческие. Во многом энтузиасты-идеалисты, чьи энергия и умение не были востребованы прежним режимом. Но также активизировались преступники, корыстолюбцы, авантюристы. В эти годы стремительно формировалось и гражданское общество, стоит вспомнить те же народные фронты, все возможные неформальные объединения, многочисленные партии. Это был период, когда партийно-олигархическое меньшинство стремительно теряло власть, а новое, неведомой окраски, еще ее не подхватило. С одной стороны, в стране правили произвол и беззаконие, с другой - наметился переход к истинному народовластию. Первые реально всенародно избранные депутаты действительно являлись выразителями чаяний различных социальных групп. Они были голосом народных масс, концентрацией российского интеллекта. И идеалистами. Пока они грезили светлым будущим, пришедшие в себя представители олигархии уходящей и алчущие претенден ты в нарождающуюся сумели договориться и начали прибирать оставленные без присмотра власть и народную соб ственность к рукам. Вера в народ в коридорах власти закончилась. По причине ненужности и даже опасности.

...Первые кирпичи в нынешнее государственное строительство новой России заложила команда Ельцина. Именно на этом этапе произошло социальное передергивание, продиктованное популистской политикой, сопутствующей борьбе за власть. В угоду электорату были выпущены на волю щедрые посылы: «берите суверенитета, сколько хотите» - в политике и «все, что не запрещено, разрешено» - в экономике. Их очевидный выход за правовое юридическое поле моментально был взят на вооружение сторонниками сепаратизма и криминалитетом. Фактически это был си гнал к переделу. А соединение устремлений этих двух слоев на практике в конечном итоге выпестовало этику олигархического капитализма, в которой не нашлось места ни христианским заповедям, ни кодексу строителей коммунизма. На авансцену политической и экономической жизни вышли те, кто, ясно осознавая неправедность нажитого «непосильным трудом», стремительно и усердно стали формировать мнение, что, дескать, народ - вор, народ - пьянь, народ - лентяй... А иначе что было еще делать господину Березовскому (и иже с ним), который заведомо знал, прода вая бумажки «АВВА», что никакого народного автомобиля не будет, а будет ему, голому, рубашка из ниточек объегоренного им народа. И этот список можно продолжить еще рядом известных фамилий ныне здравствующих «капитанов экономики» и названий канувших в безвестность фирм. Этот «золотой» менеджмент, рожденный началом передела, действительно стал для российского общества разорительно накладен. И не столько потому, что тащил из страны все, что подворачивалось под руку, сколько оттого, что умудрился дезориентировать общество, подменив истинные ценности ложными. На воре шапка горит, и кризис выявил истинность управленческих талантов России. И не только их. Депутат Европарламента Джульетто Кьеза в «Литературной газете» отмечает: «Лидеры развитых стран - это собрание людей, которые своими руками сотворили весь этот кошмар. И надеяться, что они способны спасти нас, наивно. Это все равно, что обратиться к поджигателям с просьбой тушить пожар. Нужно новое видение мира. Нужны люди, которые способны уви-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

деть весь мир по-новому». И это в полной мере относится к нашей стране. Но до кризиса, как мы теперь видим, бездарные управленцы и совсем не патриоты страны успели внедрить в сознание многих свою идеологию. Ставшая активным апологетом этой философии Ксения Собчак в одном из телешоу исповедально изложила основной ее тезис: нынешние богачи - это главное и настоящее достояние нации, а так как их мало, их следует любить и лелеять. Они незаменимы. Остальные - легкозаменимая субстанция. (В тридцатые годы одной из военных установок было: беречь лошадей, людей можно заменить, а вот лошадок сложнее... Так ли уж далека подобная демократия от тоталитаризма?) Впитавшая эту философию в закрытых тусовках и все еще не желающая постичь свою случайность и временность появления на том месте, где она оказалась отнюдь не благодаря собственному таланту и умению, она искренне довольна своей марионеточной ролью. Вопрос, в чьих руках те самые управляющие нити... 5 Каждый нормальный родитель старается ввести свое чадо в жизнь исходя из собственных представлений о том, что хорошо, а что плохо... Он делает все, чтобы поместить его в ту среду, которая даст гарантии успешной будущей жизни. Бесспорно, он хочет, чтобы в этой среде (обществе) ребенку было комфортно, ибо понимает: детские игры формируют взрослые ценности. Но это правило мы не очень-то охотно прикладываем к взрослому сообществу. А ведь оно, это сообщество, в котором каждый человек проводит рабочий день, большую часть активной жизни, также обтачивает и подгоняет человека под свой стандарт. Сменивший Ельцина Путин в силу своего жизненного и профессионального опыта без оговорок верить в народ не мог. Увы, никуда не денешься, такова специфика тех служб, которые «и опасны, и трудны». И имеющие дело в основном с не законопослушными гражданами. Подтверждение этому далеко искать не надо. Если вы последние годы регулярно внимаете разлагающему страну «телеоку», то можно не сомневаться: мир для вас очевидно

не добр. В нем каждый божий день эпидемии, катастрофы, аварии, другие природные напасти.., а также в нем беспрестанно убивают, насилуют, издеваются, грабят... Одним словом, выходя на улицу, бойся каждого. Прежде встреченный в лесу грибник - друг, товарищ (можно передохнуть, парой фраз переброситься), теперь так и норовишь его стороной обойти, мало ли... Два десятка лет назад подвезти голосующего на дороге сам Бог велел, нынче скоренько объезжаешь: вдруг убийца или грабитель... Нет, это не говорит о том, что тот же Путин не понимал необходимости опереться на народ. Понимал. Понимает. Но где те, на кого можно опереться? Гражданского общества, которое должно выполнять представительские функ ции населения и предостерегать власть от чрезмерной заботы о себе, в нашей стране так и не сформировалось. Отчасти это случилось и по вине того, кто должен был стать защитником народа. Игры в создание карманных партий, подменяющих народ, выхолостили идеологический стержень государства, по сути придав этим партиям статус карьерной лестницы, на которую тут же устремились карьеристы с большими претензиями и маленькими способностями. Наличие же в окружении президента людей одного круга, близких про фессий, с одной стороны, упрощает его правление, с другой - еще больше отдаляет от народа. В период президентства Путина страна заметно военизировалась. Форма и погоны появились там, где их преж де не было. В охранных службах, по некоторым данным, задействованы почти восемьсот тысяч молодых и вполне способных производить нечто полезное мужчин. Человек в погонах и с оружием изначально настроен принуждать и охранять. Только вот от кого охранять? Ответ прост - от народа, среди которого и расхаживают преступники. А кого охранять и защищать?.. Вот это большой вопрос сегодня... Подобный взгляд закономерен. Поставьте себя на место сотрудника госбезопасности, правоохранительных органов, понятная и привычная среда для которого - враги явные и тайные... С таким багажом опыта и навыков возлюбить ближнего своего и превратиться в альтруиста просто невозможно...

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

У Дмитрия Медведева, может быть, самым светлым периодом в его жизни была работа в университете. Но потом была многолетняя выучка в чиновничьих кабинетах, где тебя окружают люди, настроенные прежде всего на получение от тебя чего-то... Попробуй поверь в народ, от которого тебя закрывает мощная стена верноподданных, действительно истинно преданных друзей или демонстрирующих преданность недругов. И не ты являешься законодателем этих отношений: боярская скамья уже до тебя была плотненько заполнена, освобождая места только естественной убылью, если к тому же наследник не успел своевременно присесть рядом с родителем... Не ошибусь, если предположу, что процент обманов, а, следовательно, и разочарований в людях растет по мере карьерного роста, то есть удаления от того же народа. И пока не зачахнет у лидера интуитивное понимание, что твердь ушла из под ног, он еще делает попытки нащупать ее. А окружение ради самосохранения начинает усердно подкладывать липовые бумаги да строить «потемкинские деревни»... Сегодня синдром неверия в народ пронизал практически все государственные структуры, для которых сохранение и укрепление собственного влияния видится исключительно через меры карательные или сдерживающие. Поэтому налоги - похлеще, контроль над народом - пожестче, законы помутнее, дабы трактовать можно было всегда к своей выгоде... Напомню из древнего восточного трактата: «Когда растут законы и приказы, увеличивается число воров и раз бойников...» 6 Отчего у нас нет среднего класса? Да оттого, что боятся его олигархи, неумелые менеджеры и их прислужники. Отчего нет гражданского общества? Потому, что «разделяй и властвуй» - самый главный принцип управления, когда не пользуешься авторитетом. Отчего нет партии рабочих, а крестьянская успешно прикрыта?

Оттого, что ни рабочий, ни крестьянин власти никогда не станут прислуживать, а будут отстаивать свои интересы. Но зато у нас большая партия управленцев, миллионеров, спортсменов, артистов... Партия, которая, если исходить из принимаемых законов, тоже не особо верит в народ. Нужно ли такой власти, олигархам, к которым смело можно отнести разбогатевшую на взятках чиновничью вер хушку, такой партии, чиновничьему сословию, обустроившемуся на хлебных местах, сильное государство?.. Нужно, без сомнения, ибо на государственном скелете вся эта надстройка только и может существовать. Ведь ни землю обрабатывать, ни станки строить она не умеет. Но вот излишняя самостоятельность и осознание народа, что он может обойтись и без этой надстройки, не нужны. Вот и приходится сегодняшним политикам балансировать, чтобы и государство не рухнуло, и народ в себя не поверил. Сбежать с корабля тоже можно, но не всем шлюпок хватит. Ими в первую очередь самые богатые воспользуются. А как народное возмущение консервировать - давно и хорошо известно. Главное, чтобы перед осликом всегда клок сена болтался... Итак, главный постулат философии власти в России сегодня: народ без жесткой власти - никуда! Все разворует, все пропьет... Главные ценности - менеджмент (обученный за рубежом) и инвестиции (зарубежные). (Менеджмент, правда, уже с подмоченной репутацией, а инвестиции выгодны не нам.) И именно из этой философии логически вытекает: законы для народа, но не для властей предержащих, страна для народа, для элиты - весь мир. А если законы не для себя, то и отношение к ним соответствующее. Можно приводить множество примеров косоглазия или полной слепоты нашего правосудия, а можно выйти в любом городе на улицы, прилегающие к зданию, где пребывает власть или правоохранительные структуры и посмотреть, кто ежедневно, наглядно и бесстыдно, без всяких спецномеров, сигналов и сирен, уверенно, под стояние навытяжку гаишников, проезжает под запрещающие дорожные знаки. Этот пример выборочного отношения к закону с детства впитывает каждый проходящий мимо школьник, которому дядя гаишник потом будет лапшу на уши вешать, рассказывая, что правила движения, как и законы, едины для всех. Свежий пример ре-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

ального, а не показного отношения к народу - выполнение государством своих обязательств. С началом кризиса основным должником многих предприятий и негосударственных организаций на начало года остались государственные структуры. И что же, с ними поторопились рассчитаться?.. Нет. И хотя чиновники продолжали аккуратно тратить расписанные на их собственные нужды деньги, декларировать и имитировать сокращение собственных штатов, борьбу с безработицей, опять же тратя на это деньги, никто не удосужился подсчитать, сколько предприятий именно из-за несвоевременной оплаты уже исполненного госзаказа приостановили производство, а то и вовсе закрылись. Думаю, что рассчитайся государство по долгам своевременно, меньше бы денег ушло на борьбу с безработицей, да и безработных было бы значительно меньше. Но такие мысли могут прийти в голову, если верить в народ. В его умение обойтись без указки и контроля чиновника. И приходят в голову тем, кто, как оберег, повторяет: «Пусть не помогают, главное, чтобы не мешали...», прекрасно понимая, что чиновник не знает и никогда не захочет узнать, что такое ответственность за данное слово. За ним ведь безличное и многоголовое государство. Это директор предприятия, не выполнивший обязательств, несет ответственность и моральную, и юридическую. А какую ответственность может нести чиновник, которому начальник не спустил вовремя денежку или бумажку, а тому, - сидящий повыше, которому, в свою очередь, тот, кто еще выше, и еще.., пока не упрешься в самый верх... И, как прежде царь, проезжая сквозь толпу, разбрасывал мелкие монеты, так и нынче порой президент или премьер, повторяя этот традиционный выезд, делают обнадеживающие жесты... 7 И все же: «Власть должна будет освоить науку разговаривать с людьми и совместно решать - будем ли мы строить дорогу, поликлинику, теплотрассу... Пока она к этому не готова, ее хватает лишь на то, чтобы конфисковать или отторгнуть за символическую цену собственность кого-то из олигархов. В условиях кризиса потребуется система реального взаимодействия с гражданами, на чьи налоги она

живет» - таково мнение профессора МГУ, президента Института национального проекта «Общественный договор» Александра Аузана, высказанное им в интервью коррес понденту «Литературной газеты». По подсчетам, не меньше тридцати процентов чиновничьего люда сегодня свой бутерброд явно не зарабатывает. А представьте, сколько охранников освободится... А как облегчатся карательные структуры, которые перестанут обслуживать этот страх перед собственным народом... Понимаю, утопия это. Власть добровольно уступают только сильные личности, способные понять свою роль слуги народа, выразителя чаяний общества. Пока же мы в основном видим лишь лакейское обслуживание интересов маленьких групп наших сограждан, отгородившихся от народа, из которого когда-то вроде они и вышли. ...Должен признать, эмоции в конце преобладали. Сложно отстраненно описывать общество, в котором сам живешь. Вернемся к законам человеческого сообщества, которые могут нравиться или не нравиться, но исполняются независимо от наших желаний. На мой взгляд, эксперимент по созданию наднационального государства после США и СССР в двадцать первом веке продолжила Европа. Евросоюз - это третий вариант взаимодействий разных народов и государств. Прежде гигантские империи возникали исключительно на основе военного порабощения сильным государством слабых. Нынче отрабатывается создание общественных конгломератов на основе экономического порабощения. Безусловно, во всем происходящем есть некий промысел. Но что же должно вырасти исходя из исторического опыта? Если по Макиавелли, то народовластие, к которому значи тельная часть российского общества сегодня так стремится, то есть демократия неизбежно приведет к произволу. Но в двадцать первом веке мы уже довольно далеко ушли от того, что было в пятнадцатом. И похоже, вопрос нынешнего века: а что же такое настоящая демократия, которая вдруг заменила собой для человечества вожделенный коммунизм? А не является ли нынешнее устройство и США, и Европы, и тем более России лишь вариантами олигархического, элит-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Виктор Кустов

ного правления? И в этом случае куда направлены векторы движения? К произволу? К единоначалию? К новой форме общественного управления?.. Ответы на эти вопросы впереди. Могу лишь убежденно сказать: наше общество идет к восстановлению жизненно необходимой связи человека, общества с Творцом. Именно сейчас и происходит мучительный поиск утраченной связи. И идет он через религию. Религиозным деятелям различных концессий выпало нащупывать этот единственно верный путь, пока узурпирующее власть олигархическое меньшинство делает все, чтобы ничего не менять в сложившихся и устраивающих их отношениях. И именно Слова религиозных провидцев и светлых умов сегодня ждут народы разных вер и стран.

Иной взгляд /

Иной взгляд

«ВЧЕРА МЫ ЕЛИ СЛАДКИЕ ВЕСЕННИЕ БАККУРОТЫ» Автор: Ирина Светлова

Тема смерти, пожалуй, самая востребованная в русской литературе. Критики считают, что запрет на ее исследование и использование в творчестве, как ворожея - порчу, снял Пушкин. И уж потом Лермонтов, Гоголь, Толстой, Достоевский и все последовавшие за ним классики внесли свою лепту. Говоря о смерти, писатель словно пытался договориться с ней о том, что отличает его от иных оппонентов, жаждал выделиться, стать прозорливее в своем понимании вечного покоя. Булгаков нашел собственную интонацию в теме смерти. Практикующий врач, мобилизованный врач - он пишет о смерти запросто, легко. Никто до Булгакова не говорил о смерти в таком опасном приближении. Порой кажется, что смерть готова сама выйти на поклон из-за кулис литературного театра мастера. Это его, Булгакова, устами говорит Дантес в пьесе «Александр Пушкин»: «Chaque instant de la vie est un pas vers la mort» («Каждое мгновение жизни - это шаг к смерти»). Это он пишет в стихотворении «Funerailles» («Похороны») «газы бьют в позолоченный рот». Это он жалуется Сталину: «С конца 1930-го года я хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен». «Прикончен» понимаете? Жив, но - прикончен… Искусно владея языком, писатель, словно фокусник, вынимает из футляра самые циничные описания смерти. Достаточно вспомнить, как в советской Москве, в театре при стечении публики и по ее же совету один артист отрывает голову другому артисту: «Урча, пухлыми лапами кот вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи». Порой писатель говорит о смерти, повторяя однажды сказанное не им, но запавшее в душу. Работая над пьесой «Война и мир», Булгаков оставляет слова Толстого о князе

и н о й в з г л я д / Ирина Светлова

Андрее: «Он знал, что завтрашнее сражение должно было быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти в первый раз в его жизни с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно представилась ему». Вот это «представление о смерти с живостью» очень булгаковское. С той же интонацией Воланд объяснит Берлиозу, ведя беседу на Патриарших: «Вообразите, что вы, например, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... кхе... кхе... саркома легкого... - тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, - да, саркома, - жмурясь, как кот, повторил он». В киносценарии «Мертвые души» Чичиков вопрошает: «Петр Савельевич Неуважай-Корыто? Мастер ли ты был, или просто мужик? И какою смертью тебя прибрало?..». Как это сродни воландовскому вопросу «Вы когда умрете?» в адрес горемыки-буфетчика! А Коровьев уж и добивает: «Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате». Страшна кровавая жатва, не видно ее конца. В пивной «Стоп-сигнал» мгновенно гибнет Клим Чугункин («Да, Иван Арнольдович, повнимательней последите, как только подходящая смерть тотчас со стола - в питательную жидкость и ко мне...»)… В Гефсиманском саду убит предатель («Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в сердце Иуды»)... Невеста конторщика умирает от тяжелой травмы («Рысачка запряг, усадил ее, да в ворота. А рысачок-то с места как взял, невесту-то мотнуло да лбом об косяк. Так она и вылетела. Такое несчастье, что выразить невозможно»)... Галаньба на Миллионной рубит Фельдману голову («Хорошо и то, что Фельдман умер легкой смертью»)… Словно подводя итог, объясняет все сцена, в которой Маргарита, глядя на удивительный глобус Воланда, видит, как после взрыва на земле лежит женская фигурка, а рядом в луже крови - ребенок («Вот и все, - улыбаясь, сказал Воланд, - он не успел нагрешить. Работа Абадонны безукоризненна»). Балансируя на грани фола, Булгаков позволяет читателю заглянуть по ту сторону страшной мизансцены, как бы отпуская его в будущее, которое, по словам другого класси-

ка, «нам не дано предугадать». В пьесе «Александр Пушкин» он говорит устами Жуковского о похоронах великого поэта: «Кто мог ожидать, чтобы смерть его вызвала такие толпы... Всенародная печаль...». И как контрастна и полна ёрничанья сцена похорон Берлиоза, за гробом которого - весь свет московской, как бы сейчас сказали, литературной тусовки, но ни одного истинно скорбящего лица. Есть повод оскалиться несчастной Маргарите: «Так это, стало быть, литераторы за гробом идут?». Булгаков, оставаясь до последнего дня феноменальным драматургом, стремился обставить смерть как можно эффектнее. Характерна сцена в «Театральном романе», когда Иван Васильевич говорит: «У вас хорошие монологи, их нужно сохранить. Иванов и скажет - вот Петя закололся и перед смертью сказал то-то, то-то и то-то... Очень сильная сцена будет». Суицид не страшит писателя, признававшего самым приличным видом смерти - смерть от огнестрельного оружия. Он откровенно пишет в «Дьяволиаде» об «отваге смерти», которая хлынула в душу Короткова, когда тот «взобрался на столб парапета, покачнулся на нем, вытянулся во весь рост и крикнул: - Лучше смерть, чем позор!». Михаил Афанасьевич, ловко управляя сюжетом и фабулой, языком и стилем, умудряется изловчить для некоторых персонажей смерть по нескольку раз. Несчастный Иешуа, утверждавший: «Смерти нет…», уже почти спасенный Пилатом, вдруг оказывается приговоренным Синедрионом. На кресте внезапная смерть настигает Га-Ноцри снова, когда палач казнит его ударом копья в сердце: «Славь игемона!» Или жуткие посмертные мучения Фриды. Ей бы умереть еще раз, внутри уже состоявшейся смерти, только б не видеть подкладываемый на ночь носовой платок. Притом что источник смерти у Булгакова порой синонимичен источнику жизни: Азазелло убивает и оживляет Мастера и Маргариту одним и тем же фалернским вином. Позже этот трюк бесконечной вереницы смертей и оживлений блистательно продолжит Габриэль Гарсия Маркес, в частности, в рассказе «Блакаман Добрый, продавец чудес», говоря от имени героя о злом фокуснике: «…и если вдруг он умирает снова, я его снова воскрешаю, ибо наказание это прекрасно тем, что он будет жить в гробнице, пока живу я, то есть вечно».

и н о й в з г л я д / Ирина Светлова

Общаясь с читателем на пределе откровения, Булгаков заставляет пересмотреть кажущиеся незыблемыми основы, когда смерть как философское понятие оказывается дробным, неоднородным, позволяющем манипулировать самой сокровенной тайной: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!». Мысль эта, вложенная в уста Воланда, мучительна самому автору, он живет внутри нее осознанно, боясь, но перейдя свой испуг, впитав простую суть бытия. Врачу, исцелися сам. И тема смерти, сокровенная, жестокая, разоблачена Булгаковым сполна. Далее - только бесконечная отвага жизни и зыбкая надежда, что на твою долю не выпадет масла, уже разлитого Аннушкой.

Мистика огня в произведениях М.А. Булгакова «Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь». М. Булгаков, «Полотенце с петухом» Говоря языком нержавеющей классики, любить Булгакова - крест не из легких. Каждый раз я читаю его заново. Текст булгаковских произведений как-то неуловимо изменчив, текуч, зыбок. Не я следую за персонажами и сюжетом, а произведение идет за мной, увлекая в тот мир, где мне сейчас просторно и хорошо, как змее на прогретом мраморе. Меняюсь я - меняется Булгаков. Понятно, что дело не в авторе и не в его замысле, а во мне, в читателе, в моих трансформациях и метаморфозах, так что Михаила Афанасьевича полезнее не читать, а перечитывать. Перу Булгакова подвластны многие стихии, но эффектнее всего он работает с огнем. Пламя - уникальная парадигма личности классика, его творческой мысли. Для писателя не стоит вопрос: гореть ли? Главная задача - гореть ярче и объемней. Беспощадной огненной казни писатель предает и объекты материального мира, и тонкие духовные субстанции. Упреждая и своевременно подкармливая любопытство читателя, Михаил Афанасьевич выносит «огненную» тему

в заголовки произведений, прозорливо рассчитывая на тот тесный круг сподвижников, который зажжется ею, останется ей предан, а значит, и предан автору, создавшему «Несгораемый американский дом», «Брандмейстер Пожаров», «Ханский огонь»… Пространство для классика - возможность развернуть мистическую феерию шире, масштабнее. Булгаковский ракурс позволяет погружаться в стихию огня на разных уровнях восприятия. Огонь, пришедший вместе с жуткой грозой в Ершалаим, возникает из своего антагониста - полнейшей тьмы. Становится понятно, что огню нужно время для прихода в мир, рождения. Гроза на Лысой горе описана как некие родовые потуги, когда огонь, то покажется из чрева матери-тьмы, то вновь скроется в нем. В бессмертном романе о дьяволе и его свите, посетивших Москву, Михаил Афанасьевич ваяет огненную рапсодию мазками крупными, не щадя ни персонажей, ни интерьеров. Огонь, в котором гибнет нехорошая квартира, средство очищения от колдовства и наваждения. Его силой смывается дурной сглаз мучительного для Маргариты полуночного бала, а с появлением останков барона Майгеля время вновь обретает текучесть, пространство - реальный объем. Пожирая Торгсин, огонь гудит, как будто кто-то его раздувает. Занятно, Воланд ведь не в курсе приключений злосчастной парочки, Коровьева и Фагота, очевидно, что к пожарам дьявол непричастен, следовательно, он и сам не всегда знает, кто и где из его подручных бесов в данный момент помогает раздувать. Когда в последней главе главные герои романа сходятся в едином пространстве-времени, огонь земных источников отдаляется от повествования: «Ночь начала закрывать черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни мастеру, чужие огоньки». Прокуратору выход на лунную дорожку - верное избавление от тягостного земного существования, его избыточного объема и дления. Булгаков перекладывает на огонь функцию разрешителя проблем, которые ему самому кажутся слишком сложными при непосредственном приближении.

и н о й в з г л я д / Ирина Светлова

Горение как процесс преображения души персонажа явление довольно частое на страницах булгаковских текстов. В соседстве с профессором Преображенским огонь… преображается. Огни рабочего кабинета ручные, полезные. Они становится соавторами великого научного открытия, значение которого окорачивает даже силу пламени. Огонь же кухонного пространства в «Собачьем сердце» дик. Автор позволяет ему проявляться в самых неистовых формах, наделяя мощью геенны. Эти стихии существуют вполне самостоятельно. Ядовитый огонь в булавке галстука, подаренного Шарикову Дарьей Петровной, то есть привнесенный из кухонной, дикой половины, словно перетягивает Полиграф Полиграфыча на адскую сторону бытия, а, следовательно, персонаж обречен. Сродни этой невозможности перемены к лучшему переживания Максудова из «Театрального романа»: «Я хотел передать, как звенит менуэт в часах, как дымится кофе, как тихо, как волшебно звучат шаги на сукне, но часы били у меня в голове, я сам-то видел и золотой мундштук, и адский огонь в электрической печке, и даже императора Нерона, но ничего этого передать не сумел». В «Собачьем сердце» Булгаков вплотную подходит к теме сожжения рукописей. В огне гибнет «зеленая, как купорос» переписка Энгельса с Каутским, календарь из смотровой. Борменталь собственноручно жжет свои записки об эксперименте. Разделение мира московских персонажей на «до» и «после» прихода дьявола в лице Воланда сродни разделению страстей в квартире профессора Преображенского: если на первой половине рукопись может сгореть дотла, то другая ипостась, где любое действие происходит здесь и сейчас, дает шанс на полную реабилитацию всего сущего, восстановления status quo в пользу таланта, ума, прозорливости - того, что позволяет миру существовать: «Простите, не поверю, - ответил Воланд, - этого быть не может. Рукописи не горят». Немного ранее, чем написал свой главный роман, Булгаков вложил в уста персонажа Минина из пьесы «Минин и Пожарский» (пожар - пожаров - пожарский): «О, всевеликий Боже, дай мне силы, вооружи губительным мечом, вложи в уста мне огненное слово, чтоб потрясти сердца людей и повести на подвиг освобождения земли!». Перенесение

силы стихии в слово дает автору возможность говорить о бессмертии рукописи, так как она сама - продукт горения. В сознании автора, словно в реторте, зреют высказывания, обреченные на жизнь после его физической смерти. Взять, к примеру, пассаж из эссе «Часы жизни и смерти», в котором описаны похороны Ленина: «Горят огненные часы». А часы-то жизни и смерти. Вот вам и мистика до сих пор не упокоенного праха. Воскресающие из камина гости на воландовском балу имеют вполне зримых предшественников в «Ханском огне»: «...Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли за ним, бальными огнями горел зал. На занавесах изнутри играли и ходуном ходили огненные тени». Это мистическое превращение абстрактных теней в наделенных, пусть и на одну ночь, плотью персонажей внушает мысль, что не горят не только рукописи, но и сами мы, люди, обречены на перевоплощение и в грехах своих, и в добродетели… Булгаковское отношение к огню сродни молитве. Он проговаривал и записывал ее всю жизнь - молитву мистическому огню, с которого, по мнению Азазелло, все началось и которым все заканчиваем. И в огне этом - автор, живой, метущийся между губительной жаждой морфия, женами, издательствами, трепетно лелеющий свою несбыточную мечту нигде не работать, только лежать на полу в своей комнате и сочинять роман о Понтии Пилате.

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

Жизнь и сцена /

Жизнь и сцена

СИЯ ПУЧИНА ПОГЛОТИЛА ИХ, или ИЗБЕГАЙТЕ ЭТОЙ ЗЛОСТИ Автор: Тамара Дружинина

В Ставропольском академическом театре драмы им. М.Ю. Лермонтова поставлен спектакль «Как боги» по одноименной пьесе известного в стране писателя и драматурга Ю. Полякова. Комедия, фарс, фантасмагория, трагедия? И то, и другое, и… кое-что ещё. В фильме «Формула любви» о графе Калиостро есть гениальный эпизод. Слуги великого мага Жакоб и Маргадон (молодой А. Абдулов и С. Фарада) поют неаполитанскую песню «Уна-уна-уна-моменто…». Хохочешь так, что скулы сводит. Юная особа спрашивает «певцов»: «О чем сия песня?» Джакоб монотонно врет: «О бедном рыбаке, который попал из Неаполя в бурное море, и о бедной девушке, которая ждала его, пока не дождалась… Бедная девушка бросилась вслед за бедным рыбаком, пока сия пучина не поглотила её. В общем, все померли». По щеке доверчивой девушки ползет слеза… Нечто похожее происходит в спектакле «Как боги» в постановке заслуженного деятеля искусств РФ В.В. Бирюкова. Полтора часа тишину зала разрывают взрывы хохота. Смешные герои, остроумные реплики, безумные ситуации… И вдруг - «настоящий» (по сюжету спектакля) взрыв. Зрители понимают - грохнуло взрывное устройство, подложенное в «Феррари», в котором, отъезжая в свадебное путешествие, погибли герои спектакля Артем и Алена. Естественным было бы чувство сострадания. Но в зале просто шок. И недоумение. Что это было? Вначале вроде - хохма. А потом - не трагедия же?! О чем шум. ребята? Эти вопросы вместе с долей обалдения зрители, разойдясь по домам, унесли с собой. Мне, по честности, они долго не давали покоя. И вдруг - как осенило: если спектакль называется «Как боги», - чего гадать? Как греческие «боги»

стремились жить и молодые герои спектакля, и родители погибшей невесты - чета Гаврюшиных, и все остальные персонажи. Но много богов бывает только у язычников. У православных русских людей он один. Не на этот ли (ставший для персонажей спектакля гибельным) факт, в первую очередь хотели обратить внимание зрителей автор пьесы и режиссер спектакля?!

Известно, что любимой забавой греческих богов были всякие развлечения с людьми. Как жестокие дети, которые балуются игрушками, они сталкивали их друг с другом лбами, нисколько не заботясь, что те могут пострадать. Небожители - олимпийские боги - были бессмертными и, скорее всего, не знали боли, потому не имели ни жалости, ни сострадания к людям. Признавали языческие боги только силу и власть. Другая история с Богом православных христиан Иисусом Христом. Он единственный, кто ради искупления людских грехов принял Распятие на Кресте, на себе прочувствовав их терзания и боли. Воплотившийся «от Духа Свята и Марии Девы» (обычной женщины) и «вочеловечшася», СЫН Божий даже при мучительной казни не отказался от проповеди ЛЮБВИ как единственной основы, на которой держится человеческий мир. Он дал христианскому миру Заповеди: истинное счастье человек способен обрести лишь

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

при условии Сочувствия, Сострадания, Доброты, умения каяться в собственных грехах и прощать их ближним. Вот и подумалось, может, шоковый удар по зрительному залу в финале был специально задуман опытным режиссером-постановщиком спектакля Бирюковым?! Ведь если задуматься, в спектакле никто никого не жалел и по большому счету, не любил; никогда никто ни в чем не раскаялся, ощущая себя венцом творения. Жизнь героев так же эфемерна, как их стремления и предпочтения. По задумке режиссера, жизнь московской семьи Гаврюшиных в той же мере типична, в какой и нереальна. Яркие боковины сцены, расписанные в восточном стиле, необычайно красивы. Известный в крае художник-постановщик заслуженный работник культуры РФ Л. Черный постарался сделать декорации НЕРЕАЛЬНО броскими в полном соответствии с находящейся на грани реальности и выморока жизнью семьи. В начале спектакля, а затем на протяжении всего действия на сцене появляются странные личности в восточных одеяниях. Это духи и хранители восточных реликвий - порождение фантазий хозяина дома. Они размахивают деревянными кинжалами, выносят странные судки - «жертвенники эпохи троецарствия», привезенные Гаврюшиным из Страны восходящего солнца; то танцуют вокруг них, то отражают невидимые атаки врагов. Бывший дипломат Леонид Иванович Гаврюшин - фанат восточной поэзии и фуршетный алкоголик - личность как бы не от мира сего. Под стать ему и супруга - Вера Николаевна. Красавица Гаврюшина - консультант по этикету, готовит великовозрастных учеников (в основном будущих бизнесменов) «достойно» вести себя в обществе. Кто-нибудь когда-нибудь встречался с людьми такой профессии? Лично я - нет. Завязка сюжета проста. Один из бывших учеников Веры Николаевны, бизнесмен и денежный мешок Эдуард Никитич Непочатый просит её взять «на довоспитание» парня из глубинки Артема Бударина. Заметив в провинциале исполнительность и сметку, Никитич намеревается сделать того помощником в бизнесе, но - «Надо его обтесать. Столичного обхождения не понимает». С момента появления в доме Гаврюшиных ученика-провинциала ход спектакля стремительно набирает темп. Именно по отношению к этому пер-

сонажу проявляются характеры и предпочтения остальных героев. По замыслу режиссера В. Бирюкова, Артем - мессия язычества и как бы мерило «языческого» в окружающих людях.

Только с первого взгляда нахальный и самоуверенный нувориш из глубинки мало отличается от своих сверстников. В исполнении молодого артиста А. Кошелевского у Артема есть мощное целеполагание - стать в жизни первым среди равных и программа: «Хочешь - сделай! Нужно - возьми. Боишься - преодолей себя или умри. Мешают отодвинь. Любишь - обними и не думай, что будет потом. В общем, живи, как душа просит». «Так жили олимпийские боги», - объясняет он Алене, дочери Гаврюшиных. Сметливость, хитрость и неразборчивость в средствах Артем выработал в себе с детства. Преодолевать страх и боль научился в «десантуре». Первые уроки ведения бизнеса взял у Непочатого. Остальное в достижении цели (больших денег, которые позволят иметь остальное) - для него лишь вопрос времени. Артем Бударин - единственный среди московского окружения по-своему цельный герой - тем и привлекателен. Одновременно он СВОЙ СРЕДИ СВОИХ. Сила и ясность помыслов Артема привлекла к нему Алену, которая готова не только подчиняться, но и следовать за мессией на край света. Сама она не очень-то заботится о каких-то жизненных программах. В исполнении артистки

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

О. Винниковой - это взбалмошная, капризная и, что называется, «не знающая краев» особа. «Душа» Алены просит всего, сразу и как можно больше. Она напивается на «всенощных» дискотеках и меняет парней, как перчатки. Понятно, родители обеспокоены. В такой ситуации рьяный ученик Веры Николаевны Артем представляется вполне неплохой партией для непутевой дочери. Отец Леонид Иванович Гаврюшин, каким его представляет заслуженный артист РФ М. Новаков, - не против. Ктото должен наконец взять на себя ответственность за великовозрастную дочуру. Сам он давно спрятался от реальности. Принимая очередную стопочку из рук церемонного древнего духа «хранителя реликвий», Гаврюшин изрекает: «Рюмка водки - то недостающее звено, без которого не понять смысла жизни». Видя, что жена изменяет ему, не без цинизма сетует: «Любовь женщины - это рябь. Измена вначале рождает такое чувство, что мир обрушился, а потом, - будто воспользовался чужой зубной щеткой». Вместе с тем Гаврюшин самый безвредный из окружения. Он так и не научился правдиво лгать (чего требовала дипломатическая работа) и не отучился чувствовать чужую ложь. Не случайно именно в уста этого персонажа драматург вкладывает слова о том, что «богатство в нынешней России - как дизентерия: «болезнь грязных рук». Под обаяние Артема подпадает не только дочь, но и мать Алены, Вера Николаевна Гаврюшина. Она умнее, сложнее других и, пожалуй, более всех требует существования в ином драматическом пространстве. Фарс-фантасмагория, в которую превращена жизнь Гаврюшиных, - не её стихия. Но именно она, холодная красавица, уступив внезапно вспыхнувшей страсти, становится катализатором действий и поступков героев, приведших и молодых героев, и всю семью к катастрофе. Героиня артистки Ирины Баранниковой Вера - нереальная красавица, с неженским самообладанием. Каждым своим появлением на сцене она вызывает в зале восторг. У женщин - изумительными нарядами (еще один бонус художнику Л. Черному) и безукоризненными манерами у мужчин - очаровательной неприступностью. Эта женщина будто носит в себе тайну, что позволяет ей ловить в сети все новых поклонников-«учеников». Эта тайна трево-

жит Непочатого и бросает в омут безоглядной страсти к зрелой женщине молодого Артема Бударина. Вера хорошо понимает, чего стоит «философия» Артема. Когда он убеждает её забыть о семье и жить с ним «как боги» (денег хватит!) та взрывается: «…Боги! Они ради власти и похоти убивали, лгали, обманывали, предавали, оскопляли друг друга… Они крали друг у друга коров, жён, наложниц… А несчастные женщины, которые на свою голову приглянулись блудливым небожителям, гибли или превращались в паучих, в змей, в камни… Иногда всего за одну ночь страсти!».

В отличие от своего молодого обожателя Вера Николаевна хорошо понимает, КАК жить нельзя. Но именно ТАК, как НЕЛЬЗЯ живет сама и провоцирует на ЭТО других. Гаврюшина более, чем кто-либо, - язычница, больная грехом гордыни. Она любит свою выморочную профессию - как бы заново создавать человеков. Приятным обхождением и хорошими манерами её «выученики» вводят в заблуждение других, что позволяет им успешно обирать партнеров. Новый Пигмалион в юбке не прекрасное создает, а плодит СИМУЛЯКРОВ (от лат. simulo, «делать вид, притворяться» - «копия», не имеющая оригинала в реальности). По жесткому выражению мужа, занимается «облагораживанием свиного рыла русского капитализма». Очевидно, потому и наказание для неё особо страшное. В финале Вера теряет единственную дочь, любимого, семью, репутацию - ВСЁ.

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

101

По-своему логично, что исполнителем расправы над самой Верой и её семьёй становится не кто-нибудь, а её же выученик Эдуард Никитич Непочатый. Этот пресонаж более всех остальных живет и дышит только для денег. Они и есть его божество. «Да, я люблю деньги. Деньги не изменят, как жена. Не предадут, как друг. Не обворуют, как подлый партнер». Говоря о своей тайной страсти, циник Никитич становится лириком: «Деньги - это твой труд, упорство, превращенные в волшебные цифры, исполняющие все желания». «Бизнес - это когда берешь сразу, а отдаешь потом, или совсем не отдаешь - идеальный бизнес». В исполнении заслуженного артиста РФ Б. Щербакова Непочатый дьявольски обаятельный и абсолютно непредсказуемый персонаж, который меняется и мимикрирует в зависимости от момента. Он то простоватый балагур, то вкрадчивый соблазнитель («Я добрый и горячий», - слащаво шифруется Непочатый в разговоре с Верой Николаевной). Однако истинная суть стареющего бизнесмена во всю мощь проявляется тогда, когда молодой «КАКбог» Артем Бударин «свинчивает» у него два миллиона зеленых. Вот где обнажаются и смертельная хватка, и звериный оскал. «Добряк» Никитич без доли сомнения приводит в действие взрывное устройство, унесшее жизнь молодых героев. В заключительной сцене спектакля в глубине сцены за чайным столом неподвижно сидят трое: Гаврюшин, Гаврюшина и маленькая девочка, ребенок, который должен был соединить Веру и Артема. Фигуры эти залиты странным голубоватым светом. То ли живые люди, то ли «нежити». То ли жизнь еще теплится, то ли - «… пучина уже поглотила их». В этом месте самое время для слов: мораль сей басни такова… Но в том-то и дело, что в нескольких словах, как того требует жанр, сделать этого не смогу. Вопрос, ПОЧЕМУ и ЗАЧЕМ автору пьесы и режиссеру спектакля понадобилось напоминать зрителю об опасности язычества, как мне кажется, требует особого разговора по существу. В качестве резюме про «кое-что еще»: Ставропольскому зрителю автор пьесы «Как боги», писатель и драматург Ю. Поляков хорошо знаком по спектаклям «Одноклассники», «Халам-бунду, или Заложники

любви», «Женщины без границ». В каждом так или иначе проявляется способность драматурга ощущать самые болевые точки, переживаемые российским обществом. Он, как сказано в одной из рецензий, «мастерски вскрывает «гнойники» нашего времени, заставляет читателей и зрителей остановиться, чтобы задуматься о происходящем вокруг». Так что же нового и особо тревожного обнаружил в нашей с вами жизни Ю. Поляков, когда создавал одну из своих самых любимых пьес «Как боги»? Думаю, - это тема нового язычества, которая все больше овладевает умами людей в разных странах, в том числе в России. Всякого рода общины и тоталитарные секты паразитируют на все более растущем стремлении людей найти ту духовную силу, на которую можно опереться. Об одном из новоявленных «божеств» в статье «Гуру блуда» («РГ, № 23, 4.02.2016») недавно рассказала «Российская газета». Три года в кубанской станице «учитель» дурил головы подпавшим под его влияние «ученикам», а под шумок насиловал чужих жен и детей. Сект с самопровозглашенными богами-учителями сегодня в стране - пруд пруди. В поиске новых «идеалов» люди, особенно молодежь, очертя голову бросаются во все тяжкие. Зайдите в интернет и увидите, сколько новоязычников призывают пополнить ряды «нового ислама», буддизма или, скажем, общины славянских язычников. Спросите, а что плохого в последнем? Пусть напяливают на себя белые рубашки, оранжевые одежды или сарафаны с вышивкой, прыгают через костры, ищут себе пару в ночь на Ивана Купалу. Кому какое дело, КАК люди развлекаются… Думаю, дело есть. Хотя бы потому что именно наши с вами дети чаще всего оказываются замороченными. По мнению блестящего философа отца Павла Флоренского, главная цель и смысл язычества (в какие бы одежды оно не рядилось), как раньше, так и сейчас - власть и богатство. Все разговоры о народной культуре, об отеческих традициях лишь словесная ширма. Жаль, что многие либо не знают, либо не хотят знать, что в противовес вышеназванным идеалам православное представление о характере власти однозначно: власть исходит только от Бога и нацелена она на то, чтобы противо-

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

103

стоять злу, максимально сдерживать его, «…борясь со злом, она не дает земле превратиться в ад». За организацией с виду безобидных обрядов и игрищ «под старину» зачастую стоят «гуру» с четко определенным целеполаганием - отвлечь, отвратить людей, особенно молодежь, от православия, заменить Бога истинного на богов помельче, но куда понятнее и привычнее, особенно в бытовом смысле. Герой одного из современных фильмов изрекает: «Принципы, Саша, придуманы для бедных. Мы живем в то время, когда право легализует любой грех, идем к тому, что греха нет, а есть вариативность поведения». Спрашивается, но зачем и кому надо убивать нравственность и идеалы, выдержавшие тысячелетние испытания на прочность? Сейчас на Западе происходят фундаментальные изменения понятий нравственности и этики. Вместо традиционного классического понятия гуманизма, который Запад практически забыл, во всех документах внедряется понятие «биоэтика»… Имеется в виду то, что человека как совершенной личности для глобального мира, для политиков уже не существует. Есть только биологические объекты (стадо человеков, значит) и пастухи этого стада («Аргументы недели», № 3, 2016 г.). Изобретатели теории «золотого миллирда» уже решили, что человечество будет разделено на тех, кого контролируют, и узкую прослойку осуществляющих контроль. Проще говоря, большую часть выжившего после войн и катаклизмов человечества (нас с вами) планируют обратить в стадо, покорное воле тех, кто имеет власть и силу. Так должна закончиться эра гуманизма. Увы, реальное противодействие этой политике сегодня осуществляет только православная церковь, которая пытается достучаться до нас с вами. Вседозволенность силы, не признающей никаких нравственных ограничений, гибельна для человека и человечества. Как мне кажется, именно об этом в своей пьесе «Как боги» старался сказать нам Юрий Поляков и именно эту мысль пытался провести в своем спектакле режиссер В. Бирюков.

БЫВШИЕ И НЕБОГАТЫЕ, или «ПОТОМУ ЧТО НЕТ ВЕРЫ…» Автор: Ольга Кравцова Виктора Кустова больше знают как прозаика, публициста, главного редактора журнала «Южная звезда». Его эпическое повествование «Провинциалы» (включает пять романов, охватывающих пять десятилетий непростой истории нашей страны), удостоено премии имени А. Губина. Книга публицистики «Хроники эпохи перемен» вошла в длинный список номинантов на премию А. Дельвига. И вот в прошлом году появился сборник «Пьесы». С одной стороны, явление этого автора в ипостаси драматурга неожиданно, но с другой, его пьеса «Время шутов», на которой я и хочу остановиться, не осталась незамеченной, в 2011 году она стала победителем международного конкурса «Литературный Олимп» в разделе «Драма», и драматург награжден медалью им. А.С. Грибоедова. Написанная в 2004 году, эта пьеса была опубликована в журнале «Сура» (2005, № 2). На мой взгляд, эта пьеса отражает важные вопросы нашего общества в постпереломную эпоху. Необходимо отметить, что вопросы социального надлома находятся и в центре внимания публицистических произведений Кустова. Так, в своем «эссе не для всех» «Игра» автор «рассуждает на современные моральные темы, связанные со смещением шкалы ценностей»*. А вот эта цитата вынесена автором на обложку книги «Непраздное слово»: «Человечество вероятнее всего и существует лишь с единой целью - производить и выдавать в информационное поле (или ноосферу, по Вернадскому) единственный необходимый для Вселенной продукт человеческой деятельности: СЛОВО-МЫСЛЬ. И наши, плохие и хорошие, грязные и светлые, оптимистические и пессимистические мысли и * Недавняя А. Виктор Николаевич Кустов (К 60-летию со дня рождения) // Ставропольский хронограф на 2011 год: краевед. сб. – Ставрополь, 2011. – С. 129.

ж и з н ь и с ц е н а / Ольга Кравцова

105

слова уносятся, соединяются со множеством иных словомыслей, объединяясь по своему заряду, помыслу, и материализуются, возвращаясь к нам нашими же деяниями…»* Высказывание не ново, но оно дает представление о философских размышлениях автора. Мне же больше импонирует другая его мысль: «Я веровал в предназначение человечества помогать сохранять Мироздание, в котором Земля - лишь маленькая точка, а время жизни человека кратчайший миг бессмертного существования его Души»**. Удивляешься здесь не столько этому высказыванию как таковому, сколько тому обстоятельству, что подобное мировоззрение возможно для человека из «совка», общества, в котором о душах не очень-то беспокоились, но крушение которого советским человеком довольно болезненно переживается до сих пор. Это относится и к героям пьесы «Время шутов», ностальгирующим по распавшемуся Союзу, однако постоянно призывающих Господа к делам своим… Итак, игра - это форма, позволяющая писателю устами своих героев сказать броско, красноречиво, так, чтобы это запомнилось читателю (зрителю), свое мнение о времени и о себе, тем более если это время перемен, социального и нравственного перелома. Поэтому пьеса наиболее подходящий, благодарный жанр, помогающий высказаться, создать уникальный образ, показать характер человека и черты времени. Это в полной мере относится и к этой пьесе «Время шутов», которая прежде всего отражает время, когда дал свои результаты, говоря языком В.Н. Кустова, «неестественный отбор» девяностых, смуты, где свергались одни, и приходили к власти другие; это время разрушения, потери нравственных ориентиров, - самое жестокое сито, через которое просеивалась человеческая душа. Наступили незнаемые для советского человека времена, когда деньги стали самой мощной мифологемой, способы / методы заработка безразличны, а люди - бесчеловечны. Нравственное падение, уродство и преображение героев, шутовство - по необходимости или от безысходности - отражение времени 160.

* Кустов В. Непраздное слово. – Ставрополь: «ЮРКИТ», 2007. – С. ** Там же. С. 159

перемен. Их диалоги и монологи - это часто комедийные, но и остроумные высказывания, в которых размышления о прошедшем - стране и людях, которых нет, о настоящем страна и люди сейчас, и о будущем - чего же ждать от свершившихся перемен вне и в человеке. Характеристика этого настоящего одним из героев - Каргополова, словно клеймо: «Сейчас каждый желает жить за счет другого». По мере прочтения мне вспомнилась давняя статья М. Дубновой «Театральная публика девяностых: бывшие, небогатые и немолодые», в которой метко сказано о философии и психологии социума девяностых: «Как люди относились к происходящим переменам, чего ждали от будущего, каким вспоминали свое прошлое, кого боялись и ненавидели, от кого ждали спасения»*. И мне подумалось: да ведь это они и есть, герои пьесы, - бывшие, небогатые и уже немолодые… И не они шуты в сложившейся жизненной ситуации, нет. Они просто уставшие люди. Говоря о массовом зрителе и драматургии переломной эпохи, М. Дубнова пишет: «Российский театральный масскульт избегает тем, которые болезненно отзываются у публики, - потому что его аудитория, видимо, и без того достаточно травмирована жизнью и происшедшими переменами»**. Таким образом, «Время шутов» принципиально отличается от театральных постановок 90-х и начала 2000-х, потому что в ней идет разговор на острые социальные и политические темы, к которым общество начинает ощущать интерес только сейчас. В пьесе десять действующих лиц, шесть мужчин и три женщины. Но главного героя среди них нет. Главный герой пьесы, как романов, повестей и рассказов Кустова - это время, настоящий момент. Человек во времени, время как миг, время как перспектива и время как парадигма. И каждый новый виток создает свои социальные мифы. По другому поводу и в ином контексте, но сам драматург говорит так: «Время - понятие субъективное и связано, прежде всего, с нашим внутренним миром. Чем больше мы живем заветами Духа, тем дольше проживаем…». А его герои призна* Дубнова М. Театральная публика девяностых: бывшие, небогатые и немолодые // Знамя. – 2003. – № 178. – С. 178 ** Там же. С. 188

ж и з н ь и с ц е н а / Ольга Кравцова

107

ют (Терехов): «В конечном итоге, все мы нынче вне игры... Время наше ушло, страна исчезла». Да, но не закончилась жизнь… Писалась эта пьеса параллельно с эпическим полотном, повествованием «Провинциалы» и имеет с ним весьма тесные связи. Можно сказать, что некоторые характеры перекочевали из романа в пьесу, где действие более динамично, концентрированно. Но объединяет их одно: у всех персонажей тогда, «в прошлом», жизнь изменилась - необратимо и внезапно, они не были готовы к этим переменам, не предполагали их. Ведь прошлый, коммунистический миф был таким… надежным. А читатель (зритель) знакомится с ними уже постфактум, когда каждый участник тех событий (кроме Галактионова) убежден, что все свершившееся - к худшему… В пьесе три действия, и начинается она с того, что Галактионов, успешно устроившийся в новой стране и общественном строе, покупает дом в деревне. Экспозиция выглядит так: «Комната в новом деревенском доме. Деревянные стены, большие окна, высокие потолки, лестница на второй этаж. Пахнет смолой и деревом. Галактионов ходит по комнате, касаясь стен ладонями. Ему чуть больше пятидесяти, выглядит он бодро и моложаво»*. Как и в прозе Кустова, провинция, здесь деревня, в которой живут бывшие горожане, выступает «проявителем» необходимых образов и центром завязки сюжета, действия. Галактионов не просто мечтает о новой счастливой жизни, он уверен, что долгожданное счастье наконец-то пришло к нему (таким образом, становится понятно, что тогда, «в прошлом», счастья не было, что немаловажно в понимании характера). Он счастлив, что сможет посадить сад, в котором будут трава и яблони, что будет смотреть на огонь в камине, как в детстве. «Господи, благодарю тебя. Хотя почему-то все, чего я хочу, ты даешь мне запоздало. Но благодарю тебя и за поздние дары...». Вдыхая запах дерева, расправляет руки, чтобы ощутить простор и свободу. Произносит знаковую фразу: «Если закат напоминает рассвет, а старость - детство, мне опять понравится смотреть на огонь», то есть, * Кустов В. Н. Пьесы. – Ставрополь: «Юркит», 2015. – С. 3.

уют, тепло, покой были в детстве, а лучшее в жизни можно если не вернуть, то повторить. Он находится в плену своей собственной идеи: «Мифология дома, очага, рода отражает основные ценности десятилетия»*. Его новые соседи начинают подтягиваться к месту действия, заинтригованные личностью неизвестного покупателя дорогого и красивого дома. Первым появляется Каргополов, и как выясняется тут же, - старый знакомый, еще по советским, «тем» временам, по партийной работе. В начале второго действия Галактионов скажет о нем: «Леночка, этот старичок, было время, судьбы вершил. И, между прочим, в моей тоже участие немалое принял». Все действие строится на антитезе: «было» / «стало», «прошлое» / «настоящее». Тогда, в прошлом, все они были другими людьми. Во втором действии Каргополов говорит: «В моей уже некороткой жизни и взлеты были, и падения, а в конечном итоге - все позади и все теперь будто из другой жизни, где все было другое, и самое главное, я другой. Другой человек... На свои старые фотографии смотрю, а соотнести, что это я, не могу...». Одна из трех женщин - Сухорукова («лет сорока, в облике есть нечто, говорящее о том, что она не сельская жительница») заглядывает к новому соседу следом и обращается к Галактионову так:. - Хозяин?... Купил, что ли... Городской? Чего спрашиваю, кто же из здешних за такие деньги возьмет... Да и край этот тупиковый, одни бывшие генералы да губернаторы на отшибе... А вы, дядь, тоже из них?... На вопрос «а телевизор здесь у вас показывает», она отвечает: - Зачем телевизор?.. От дел отвлекать? Прежде, по глупости, глядела, а потом сломался, как раз последний коммунист с отметиной выступал с прощальной речью… Мы с Валерием Игнатьевичем моим, царство ему небесное (крестится), с кровати на него глядели. И тут, как замельтешил, замельтешил… Это для нее точка отсчета, 1991 год, крах советского государства и начало политических и социальных перемен… Слова героини знаковые - замельтешил не только телеви* Дубнова М. Театральная публика девяностых: бывшие, небогатые и немолодые // Знамя. – 2003. – № 178. – С. 188

ж и з н ь и с ц е н а / Ольга Кравцова

109

зор, «замельтешило» время. Её речь нарочито утрирована, трудно поверить, что сорокалетняя женщина, пусть даже провинциалка, так далека от информационного мира, что не помнит имени «последнего коммуниста с отметиной» или правильного названия демократов. Но ее роль в пьесе и в жизни очень скоро оправдывается другим персонажем Тереховым: «Так ты, Сергей Иванович не обижайся, она, как и народ, права». Прав ли народ в предлагаемой героями пьесы оценке событий 90-х - это вопрос еще не решенный, так как мнений в нем столько же, сколько и у народа душ... Но у Терехова позиция четкая и незыблемая. Каргополов же, который на правах старого знакомого вводит Галактионова в курс деревенских дел, о ней говорит так: «Госпожа Сухорукова у нас вроде местного ФБР, всегда все узнает первой». Терехов, военный в отставке, генерал или майор, и его первые, грубые слова: «Уже и здесь отметилась, сволочная баба» - не столько злы, сколько дань обстоятельствам, ситуации, моменту. Себя же он характеризует сам, однако это еще и характеристика того прошлого, из которого родился «день сегодняшний»: «Да я сам генерал и знаю, что нас с первой портянки учили только одному делу - разрушать... Я вот инженер, сапер... Сам двадцать лет учил курсантов взрывать, уничтожать, да так, чтобы не восстановить... Мы на мост глядим и сразу видим, где взрывчатку заложить, чтобы вдребезги, с грохотом... А тут губернатор... Созидатель... Детонатор он, а не созидатель... Лучше бы помидоры, как я, выращивал...». Терехов - заправский военный, прямолинейный в своих высказываниях, представитель советского прошлого, что постоянно подчеркивается по ходу действия: «А я, между прочим, деревенский, сибиряк, из той самой Зимы, где поэт Евтушенко родился... Слыхал про такого?». Появляется еще один неожиданный персонаж Панков, талантливый фотохудожник, «по обличью он явно интеллигент не первого поколения», а сейчас мающийся от безделья местный пьяница… «Честной компании мое почтение»… Он, как и Сухорукова, страдает странной или притворной потерей политической памяти: «Забыл, как по имени… Клинтона помню, Билл, а Буша нет… О, Буш-младший…

У них это принято… И еще Владимир Владимирович, помню, а фамилия выскочила из головы…». Все рассаживаются обмывать покупку дома («можно и пульку расписать») и желают новому хозяину счастья и благополучия. Так разворачивается первое действие. «Приговор» всему звучит из уст Терехова: «…шутовство это, и все. Вот Жирика возьми… А ведь не дурак, иногда как выдаст правду-матку… Но чаще перевирает. А народ наш сказки любит. Да и шутов за блаженных почитает. Точно, досталось нам время шутов… Только царя нет. Шутыто при царях должны быть. Шуты без царя - это страшное дело…». Но знакомство неожиданно прерывается новостью, находят убитым Петровича, того самого, который утром этого дня продал Галактионову дом… Становится известно это из уст Сухоруковой: «А вот Петровича-то убитого нашли…». Появляются участковый Шпагин и приезжий следователь Ловейко. По ходу этого расследования становится известно и прошлое, и настоящее героев. Вдруг выясняется, что Сухорукова совсем не сельский житель - генеральская дочка… Об этом рассказывает участковый. «Генеральская, генеральская… А Валерий, ну, мужик, батю ее возил. Она молодая в него и втюрилась. Родители на дыбы, а она с норовом была. Одно слово - дочка генеральская. Вот тогда сюда и приехала с ним. Сначала хату снимали, она на почте работала, он - шофером в исполкоме. Потом уехал на заработки, на север... А началась эта кутерьма перестроечная, она к родителям вернулась, те простили, свадьбу играть хотели, внуков ждали. Да вот с детьми не получалось, вроде как он неспособный... Потом родители ее померли, она его с кем-то застукала у себя на квартире генеральской, так в райотделе рассказывали. Его выгнала, квартиру продала, вернулась сюда. И Валерка этот следом прикатил... А она не приняла... Денег дала, он их все в райцентре и прогулял. И уехал... А тут вот объявился...». На вопрос «И когда же она вернулась?» дается знаковый ответ: «Да уж давно... Как раз СССР не стало...». На самом деле все в жизни героини было по-другому, глубже, сложнее, болезненней. И любила она совсем другого человека… «Так мало слов понадобилось, а вся жизнь...».

ж и з н ь и с ц е н а / Ольга Кравцова

111

А теперь все изменилось, все они стали другими людьми. Каргополов и говорит: «Каких вывертов в судьбах только не бывает...». Заканчивается первое действие арестом Терехова, незадолго до этого произнесшего тост: «…Давайте выпьем за присутствующих, за нас, за наши добрые отношения, невзирая на политические взгляды». Второе действие - та же комната, но уже обжитая, с камином. Появляется Рысина, молодая жена Галактионова, которой он пытается рассказать о своих стараниях сделать этот дом уютным… Становится понятно, что дом покупался для нее… Это сегодняшний день: новые жены, новые дома и власть денег - дань новому времени: «нынче мода: что ни старее, то жена помоложе, а за шестьдесят так все норовят молодок обрюхатить» - слова Сухоруковой. Все размышления героев идут на фоне детективного разбирательства. Вырисовывается характер Рысиной как типический, в ней живет новый миф нового времени: «люди хотят счастья и богатства, причем много и сразу, не заработанного, а выигранного, случайного. Так легче, проще, быстрее»*. Галактионову, воспитанному на советской мифологеме труда, несмотря на то, что он тоже мечтает о счастье, угадать это в своей возлюбленной сложно. Все старания бесполезны, в конце концов все рушится и у того, и у другого. Рысина предает его так легко, как будто это в порядке вещей, само собой подразумевалось. И слова Галактионова «Это моя жена... Оповестите всех, чтобы больше не задавали этого вопроса» - выглядят нелепо. Что же касается самого расследования убийства, то теперь арестован Панков, подобравший деньги и карточку Петровича на месте преступления (он рад, ему тоже наконец улыбнулась удача; он не сомневается, что может увезти Рысину с собой, и она действительно легко соглашается уехать). В диалогах героев драматург хорошо раскрывает все социальные механизмы советского государственного устройства. «Льготы всевозможные, продвижение по службе, * Дубнова М. Театральная публика девяностых: бывшие, небогатые и немолодые // Знамя. – 2003. – № 178. – С. 181.; Так же об этом: Дубин Б. Новая русская мечта и ее герои // Слово – письмо – литература. – М., 2001. – С. 200-211.

награды... Если попадал в эту номенклатуру, вниз уже не падал. И хотя я и был аполитичным, но по совету друзей, настоянию редактора написал заявление в партию. На собрании меня вне очереди приняли в кандидаты. Да, везде тогда очереди были, и в партию самая длинная, интеллигенцию не очень-то принимали, пропорцию рабочих и крестьян сохраняли. Я работаю, стаж идет, все нормально. Тут перестройка началась, команду нам всем дали, критиковать, невзирая на лица, чтобы перестраивались быстрее. Вот я и написал один материал, критический, про начальника строительного управления. А начальник оказался хоть и дальним, но родственником Павла Николаевича. И хоть перестройка, и установка сверху была на критику, но родственник он всегда родственник... Скоро кандидатский срок кончается, а вокруг меня словно вакуум образовался. Понять ничего не могу. Даже редактор иначе стал относиться, прежде и в шахматы играли, и водочки порой выпивали... А тут словно избегает и ничего не говорит... Когда меня принимали в кандидаты, в порядке общественной нагрузки, и такое было, выбрали меня председателем первичной организации общества трезвости... Вот рассказываю, а самому кажется, что это из какой-то другой жизни...». Или же через героев отражается сегодняшний день, мало отличающийся от номенклатурного прошлого: «Как первая волна истинных демократов прокатилась, все бывшие номенклатурщики друг друга отыскали и на прежние, властные места и вернулись». Многое в пьесе пронизано юмором, например. сцена с Галактионовым, неудачно попробовавшего наколоть дров и набившего синяк, а Терехов замечает: «Как же вы без бодяги с молодой женой...» Или обращаясь к Рысиной, которую невзлюбил: «Почему в единственном?.. Что Павел Николаевич глупее вас? Или Ольга Ивановна страшнее?». Есть и спорные моменты, когда героям выпадает делать выводы масштабные. Так Сухорукова заявляет: «Народ мудрее всех... Оболваниваются единицы... Мы страдаем, потому что нарушены законы естественного бытия. И самый главный из них - это рождение ребенка. Тысячелетия, от Адама и Евы в этот процесс не вмешивались. Женщина

ж и з н ь и с ц е н а / Ольга Кравцова

113

не должна предохраняться, делать аборты, потому что Бог регулирует плохих и хороших, несущих добро и зло в этот мир. Он поддерживает равновесие. А мы вторглись и сюда, и теперь нам воздается детьми больными да малолетними преступниками...». Спорный вопрос. Сказанное героиней представляется весьма неубедительным, если не наивным, ведь коли Бог - Бог, то и совершается все по его воле, и аборты в том числе. А как же тогда: «И волос с головы вашей не упадет без воли Отца Небесного»? Позволим себе напомнить сказанное в Евангелие от Матфея: «Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены»*. Или: «Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»**. Третье и последнее действие - тот же дом (все три действия пьесы в этом доме, главной идее Галактионова), но уже год спустя… Галактионов его продает, огонь в камине, очаг, живое пламя жизни в нем так и не загорелся. На вопрос Каргополова «Может, зажечь?.. Хоть на прощанье...», Галактионов отвечает «Не стоит... Тем более на прощанье... Так и сгорит мечта, в тоску превратится, а я еще надеюсь...». С Рысиной он расстался, зато Терехов и Сухорукова находят свое счастье. Панков отпущен на свободу, убийцами оказались двое рабочих со стройки, вспомним слова первого арестованного - прозорливого Терехова: «Свои из бригады и пришили», он скитается в мечтах о своей новой возлюбленной Рысиной, бредит дуэлью с Галактионовым - «У меня все по сюжету», «Я вызываю вас на дуэль». Он - артист и шут, но претендующий на роль врача, целителя «сумасшедшего дома», общества. Когда он узнает о разрыве Галактионова и Рысиной и понимает, что в дуэли нет необходимости, то произносит: «Вот как... Жаль, красивый был бы кадр...». Каргополов же не просто рассуждает о Создателе, давно отрекшись от партийных своих дел, он становится глашатаем веры: «А вот на досуге, без суеты, Библию почитал, поразмыслил, осознал, что хоть и по образу и подобию чело* Евангелие от Матфея // Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета Канонические. – М., 2002. – С. 11. (Отд. пагинация) ** Евангелие от Матфея // Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета Канонические. – М., 2002. – С. 6. (Отд. пагинация).

век создан, но все-таки не Бог. Не все нам смертным дается... И главное, то, чего очень хочется, никогда не дается... Смысл нашей жизни в другом, и дары и испытания нам свыше отпускаются. Только глупый считает, что сам все получает... Э нет, Господь все знает, все ведает, следит, созрел ты для понимания сути мироздания или застрял в земном, запутался... Если застрял, значит, не готов дальше учиться, вот тебе новое испытание...». И когда Галактионов говорит, что не понял знака, посланного Богом, свыше, Каргополов отвечает: «Да отнял у тебя все, что тебе мешало. Одного оставил, на распутье, в смятении... Это испытание, Сережа, и за грехи наказание... Но это и подсказка, возможность встать на путь истинный, для тебя существующий...». А Галактионов о нем: «Скажи лет двадцать назад, не поверил бы, что партийный функционер, атеист крестить будет...». Но автор показывает, что разрешение ситуации проще и. может быть, в чем-то банальней, чем представлялось его героям. Все возвращается на круги своя. И пришло ли на то время. «Полжизни, даже больше ждал, когда время мое придет, свободы ждал, возможности делать, что хочу... И вроде пришло это время, налетело резвым скакуном, вскочил в него, как в седло, даже вкус ветра ощутил, да вот почему-то свалился... Может. оттого, что к скорости не привык?». Как и в начале, заканчивается пьеса рассуждениями Галактионова: «Что мы тогда несли в мир, добро?... Зло? (…) Что мы творили добро или зло?» и «Помоги, Господи, разобраться да направь нас всех на путь истинный». Поиск истины и является целью и итогом пьесы Виктора Николаевича Кустова. И ответ автора в ней - «Потому что без веры...». Пока она не нашла свой путь на сцену, своего театра, режиссера, иной нынче репертуар, пока в театр идут те, кто хочет беззаботно посмеяться над другими. Но уже наступило время, когда хочется осмыслить и новое общество и себя в нем.