Культурный слой № 2 by 45PARALLEL

КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез... Роман Нутрихин Царя приятель - Князь Барятинский 4 /Бесценные уроки Екатерина Полумискова Кисловодская элегия 36 /Философская закладка Василий Красуля Бесстрашие быть поэтом (Опыт PR-прочтения поэта) 74 /Иной взгляд Николай Блохин Воспоминание о Грассе 80 Елена Иванова Дева в шкуре тигровой 88 Наталья Суханова Вне времен 106 Вера Сытник Очарование и сила слова 109 /Современники Николай Гантимуров Легкокрылая 113 /Современный сказ Алексей Болотников Сельский символ 121 /Круг чтения Виктор Кустов Терпкий вкус истории 126

Исторический разрез...

Исторический разрез/

ЦАРЯ ПРИЯТЕЛЬ КНЯЗЬ БАРЯТИНСКИЙ Автор: Роман Нутрихин

Одним из самых ярких Наместников российского императора на Кавказе стал князь Александр Иванович Барятинский, занимавший эту должность с 1856-го по 1862 год и достигший за время своей кавказской службы высшего воинского звания генерала-фельдмаршала. Он принадлежал к древнейшей боярской фамилии, родоначальник которой приходился потомком в шестнадцатом колене Рюрику - патриарху первой русской великокняжеской и царской династии. Барятинские, испокон века состоявшие на службе у русских государей, отличались не только богатством и родовитостью, но и близким знакомством с миром неведомого. Их петербургский особняк, например, был известен всей столице как «дом страшный» - едва ли не проклятый. Прежнего хозяина в день свадьбы прямо на парадной лестнице застрелил брат девушки, которую тот обесчестил и обманул с женитьбой, предпочтя более выгодную партию. После трагического случая хозяйкой «страшной усадьбы» стала мать будущего Кавказского Наместника. «Тогда-то, - сообщает историк Виктор Потапов, - особняк и был выгодно куплен (никто не хотел покупать дом, в котором произошло убийство) княгиней Марией Федоровной Барятинской, урожденной графиней Келлер. И, как оказалось впоследствии, напрасно. Гнетущая тоска охватывала здесь каждого, кто становился гостем особняка, ночные видения и неясные звуки, похожие на шаги, раздавались в период полнолуния на прекрасной мраморной лестнице… К тому же особняк был полон необычных заморских вещиц, которые привозили многочисленные родственники Барятинских, состоявшие на дипломатической службе. Статуэтки, маски, затейливые фигурки, вазы внушали их обладателям безотчетный страх и желание убрать подальше

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

заморские подарки. К тому же они имели обыкновение самопроизвольно покидать свои места, падать - словом, «вели себя» плохо. В стенах дворца, невзирая на аристократическое воспитание, все чаще разговаривали на повышенных тонах, слуги затевали между собой драки, в воздухе витала агрессия. Невзирая на многочисленные великосветские приемы и балы, коими Мария Федоровна пыталась отвлечься от «неприятностей», освящение особняка и многочисленные службы, которые проходили тут же, в домовой церкви, изменить что-либо оказалось невозможным. А вскоре в доме произошла еще одна смерть. Похоронив дочь, княгиня стала вести уединенный образ жизни, много молиться и заниматься благотворительностью. Позже она подарила «кровавый» особняк своему сыну Александру, но он практически им не пользовался, и позже здание вновь было продано и переходило из одних рук в другие. Никто не мог жить здесь подолгу, и легенды - одна страшнее другой - о невероятных событиях, происходивших в стенах старинного особняка, поползли по Петербургу. Говорили, что от особняка до Зимнего дворца ведет потайной подземный ход, разветвляющийся на множество комнат, обустроенных с завидной роскошью. Что живут в этих комнатах медиумы, владеющие тайнами мира, и что будто бы сам граф Сен-Жермен тайно принимал в подземных покоях желающих, предсказывая им будущее». Кавказскому Наместнику князю Барятинскому, которому «страшную усадьбу» подарила мать, жить там было както недосуг. Многие годы он провел в боях и устройстве хозяйственных дел по всему Кавказу, вверенному государем его попечению. Поэтому дом несколько раз перепродавался и, в конце концов, достался старшей дочери Александра III великой княгине Ольге Александровне и ее мужу, принцу Петру Александровичу Ольденбургскому, который также был хорошо известен на Кавказе - прежде всего своими трудами по устройству морских курортов в Абхазии. Однако таинственные явления в доме не прекратились. «Центральная мраморная лестница, - пишет Виктор Потапов, - также упирается в огромное - во всю стену - зеркало. И сотрудники охраны, круглосуточно дежурящие у

центрального подъезда особняка Барятинских, стараются по ночам не смотреть в ту сторону: в зеркале часто мелькают силуэты мужчины и женщины в старинных одеждах, крепко держащихся за руки; слышны тяжелые протяжные вздохи… А у окна, расположенного на площадке между пролетами лестницы, ночного посетителя плотно возьмет в кольцо пронизывающий до костей ледяной вихрь. В солнечный день на восходе через многочисленные затейливые мини-окошечки, на которые разделено центральное лестничное окно, лестницу освещают десятки разноцветных лучей, в которых, как в мультфильме, танцуют причудливые фигурки неизвестных существ». Впрочем, это далеко не единственная загадка в истории рода. Александр Иванович Барятинский вплотную соприкоснулся с мистическим уже при появлении на свет. В «Биографическом словаре» Половцова читаем: «Вскоре после рождения ребенка неизвестный человек оставил на лестнице дома рисунок-гороскоп, как полагают, произведение одного из членов существовавших тогда в России масонских лож. Предсказания гороскопа не вполне сбылись, но все-таки замечательно, что оправдалось главное пророчество о победах на Востоке, о призрении пленника; а совет быть великодушным к побежденным сделался девизом будущего фельдмаршала». Историк Дина Лотарева тоже считает оба предначертания этого масонского гороскопа - «о победах на Востоке и о призрении пленника» - вполне сбывшимися: «Александр Иванович Барятинский, фельдмаршал, завершил Кавказскую войну, а его знаменитый пленник - гордый имам Шамиль - жил в калужском имении Барятинских. Однажды он на несколько дней приезжал в Марьино [фамильную усадьбу Кавказского Наместника - Р.Н.], о чем свидетельствовали две памятные доски, хранившиеся там». Так что в важнейших своих чертах данный астрологический прогноз оказался весьма точен, однако его происхождение так и осталось для всех загадкой. Отчего вдруг масоны обратили внимание на эту, казалось бы, обычную дворянскую семью и на родившегося в ней младенца? Зачем тратили время на

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

составление для него гороскопа, да еще и подбросили его под двери дома Барятинских? Быть может, разгадка кроется в том, что новорожденный сам был внуком масона. Известно, что его дед по отцовской линии, Иван Барятинский, состоял в Ордене Вольных Каменщиков и поддерживал близкие отношения с одним из «столпов русского франкмасонства» Иосифом Поздеевым (выведенным Львом Толстым в его романе «Война и мир» под именем «брата Бездеева», почтеннейшего из столичных масонов). Дед Барятинского входил в состав «масонского круга», ведавшего воспитанием наследника цесаревича Павла Петровича, который стал впоследствии императороммасоном Павлом I, оказывавшим до известного времени покровительство Древнему Ордену». Вот такие интригующие загадки скрывало в себе семейное окружение будущего Кавказского Наместника. В юные годы Барятинский вращался в кругу петербургской «золотой молодежи» и не помышлял ни о чем, кроме проказ и мотовства. «Его шалости, - пишет биограф, - кутежи, веселые похождения и романтические приключения получили в Петербурге широкую известность. Своим легкомысленным поведением он навлек наконец на себя неудовольствие императора Николая Павловича, и ему пришлось серьезно задуматься над поправлением своей пошатнувшейся репутации. Князь Александр Иванович не долго колебался в выборе средств и заявил категорическое желание ехать на Кавказ, чтобы принять участие в военных действиях против горцев. Такое решение, обнаружившее самостоятельность характера и незаурядное понимание службы, вызвало большие толки в семье и среди знакомых. Князя молили не рисковать собой, но тщетно; он что решил, то и должно было осуществиться. «Скажите государю, - просил князь Барятинский передать императору Николаю Павловичу, - что если я умею делать шалости, то умею и служить». Вследствие его настояний в марте 1835 года, то есть когда ему еще не минуло двадцати лет, он был по высочайшему повелению командирован в войска Кавказского корпуса на все время предстоявших в том году военных действий. В апреле он простился с Петербургом и поехал к месту командировки, где и поступил в отряд генерала Вельяминова, под

ближайшее начальство князя Орбелиани, командира конного полка черноморских казаков». Первый командир Барятинского на Кавказе тоже, судя по всему, был Вольным Каменщиком. Это, по всей видимости, тот самый Орбелиани, который после 1818 года состоял в петербургской Ложе Орла Российского. Помимо длительного участия в битвах с кавказскими горцами, князь Орбелиани на протяжении более десяти лет являлся предводителем сначала Тифлисского уездного, а потом и всего тамошнего губернского дворянства. Много лет спустя, уже по оставлении поста Кавказского Наместника, князь Барятинский женился на его дочери Елизавете Дмитриевне, которую долго и страстно любил. Но это позже, а пока молодой Барятинский только вникал в драматические перипетии армейской службы на Кавказе. «Действия наши против западных горцев, - пишет биограф Барятинского, - в период 30-х годов не отличались значительными успехами и имели главною целью утверждение в черте треугольника между крепостью Анапою, морем и устьем Кубани. В одной из экспедиций осенью 1835 года против племени натухайцев, живших в верховьях реки Абинь, участвовал и князь Барятинский. Командуя 21-го сентября сотней спешенных казаков, в пылу рукопашного боя, окончившегося нашей победой над горцами, князь был тяжело ранен ружейной пулей в бок и был вынесен на плечах Николаем Петровичем Колюбакиным, участвовавшим в сражении в качестве разжалованного рядового. Рана князя Барятинского была очень серьезная (пуля засела глубоко и до конца его жизни не была извлечена), и он в течение двух суток находился между жизнью и смертью, все время в беспамятстве. В один из моментов сознания больной продиктовал командиру черноморских казаков Безобразову свое духовное завещание, в котором распределил все свое имущество между родными и друзьями и просил ходатайствовать о возвращении Колюбакину офицерского звания. Последняя просьба была исполнена, и отношения между князем Барятинским и Колюбакиным сохранились навсегда самые сердечные. В этом случае ярко сказалось благородное отношение князя к несчастным и рыцарский долг платить

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

щедро услугой за услугу. Богатырский организм больного поборол недуг, и ему разрешено было для поправления здоровья уехать сначала в Петербург, а потом за границу. Колюбакин, по поручению генерала Вельяминова, описал в подробностях геройское поведение молодого князя Барятинского его матери, которая, пораженная горем, показала письмо императрице Александре Федоровне, а от нее подвиг князя Барятинского стал известен самому государю и всему петербургскому обществу. Наградой за экспедицию было производство князя в поручики и пожалование золотой сабли. По прибытии в Петербург у князя Барятинского с визитами, соболезнованиями и поздравлениями перебывал весь аристократический мир, но высшею наградою было посещение его наследником цесаревичем, который при входе приветствовал его словами: «Государь император повелевает вам состоять при наследнике». Со слезами на глазах припал князь Барятинский к груди цесаревича, и это сердечное свидание, по его собственному сознанию, было торжественным моментом очищения от прежней греховной жизни. Все прежнее было забыто, и перед молодым героем открывалась новая жизнь. Отдохнув в Петербурге, кн. Александр Иванович получил продолжительный отпуск за границу. Путешествуя по разным европейским землям, он старался пополнить пробелы своего образования: слушал лекции в университетах, знакомился с писателями, учеными, выдающимися политическими и общественными деятелями, преимущественно из высшего общества Франции и Англии. В 1838-39 годах он сопровождал цесаревича в его путешествии по Европе». По данным некоторых историков, как раз в ходе этого европейского турне цесаревич Александр Николаевич удостоился принятия в масоны. Как отмечает исследователь Андрей Серков, Александр II в Великобритании был «посвящен во время поездки, будучи великим князем». На протяжении всего этого путешествия Барятинский неотступно сопровождал наследника престола. Молодой офицер был вместе с ним и на Британских островах, так что инициация будущего русского государя в Древний Орден должна была состояться если не в присутствии, то, по крайней мере, с ведома Барятинского.

Заметим, что в самой Российской империи масонство к тому времени было запрещено уже более полутора десятка лет. Редкие потаенные ложи и немногочисленные тайные франкмасоны находились под прессом неусыпного полицейского надзора. При этом наследник цесаревич в Великобритании вдруг сам становится Вольным Каменщиком. В ходе той поездки по Европе Александр Барятинский не просто состоял при нем, а был его близким товарищем, с которым тот мог делить не только походную кибитку, но и свои секреты. Возможно, два лучших друга были вместе посвящены в масонскую ложу. Могло быть и так, что молодой Барятинский, который приехал в Европу раньше цесаревича, сам сблизился там с масонами. Данная гипотеза находит подтверждение в новых занятиях, которым Барятинский с увлечением предался в ту пору. Павлов-Сильванский отмечает, что «в это время князь Барятинский сблизился в особенности с рано умершим графом Иосифом Виельгорским, вместе с которым он задался целью собрать библиотеку иностранных сочинений о России и музей предметов, относящихся к России». Как-то очень резко совершился в судьбе будущего Кавказского Наместника этот феноменальный поворот - от разгульной жизни светского повесы к увлечению науками, книгами и редким антиквариатом. Должно быть, здесь не обошлось без какой-нибудь основательной духовной встряски. Примечательно, что в ходе европейского турне князь Барятинский сдружился с Иосифом Виельгорским, который стал его товарищем в этих новых для него трудах. Неизвестно, был ли сам Виельгорский масоном, но можно сказать с полной определенностью, что его отец являлся одним из самых знаменитых Вольных Каменщиков в истории России. Один из братьев так аттестовал Михаила Юрьевича Виельгорского: «Он не искал известности, уклонялся от борьбы и, несмотря или, может быть, именно поэтому, был личностью необыкновенной: философ, критик, лингвист, медик, теолог, герметик, почетный член всех масонских лож, душа всех обществ, семьянин, эпикуреец, царедворец, сановник, артист, музыкант, товарищ, судья, он был живой энцикло-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

педией самых глубоких познаний, образцом нежных чувств и самого игривого ума». И вот со старшим сыном этого необыкновенного Вольного Каменщика Барятинский и сошелся на короткой ноге. Иосиф Виельгорский многое воспринял от своего выдающегося отца. Мировоззрение молодого графа было созвучно масонству. Барятинский же сблизился с Иосифом на почве общих исторических и философских интересов. В одном из своих заграничных писем граф Иосиф Михайлович, отмечая крепнущее в его душе патриотическое чувство, сообщает: «Барятинский также сделался руссоманом с тех пор, как он в чужих краях. Он думает только о том, как быть полезным своему Отечеству; любит все русское, русские обычаи, древности, воспоминания. Мы все об этом толковали во время нашего пребывания в Мариенбаде». Из этого же письма графа мы узнаем, что в начале июля 1838 года к русской великокняжеской делегации в Карлсбаде неожиданно присоединился его отец Михаил Юрьевич Виельгорский. Случилось так, что его сын Иосиф во время этого официального путешествия тяжело заболел и принужден был остаться в Италии под наблюдением приятелей. Среди них был писатель Николай Гоголь, оставивший воспоминания о бессонных ночах, проведенных им у постели больного товарища («Ночи на вилле»). Дальнейшее странствие цесаревичу с Барятинским пришлось продолжить уже без графа Виельгорского-младшего. Надо сказать, что связь между семьями Барятинских и Виельгорских возникла задолго до этого. Отец будущего кавказского фельдмаршала дружил с Михаилом Юрьевичем Виельгорским. Отец Барятинского состоял с ним в переписке. Имения Барятинских и Виельгорских находились всего в десяти километрах друг от друга. В 1822-1823 годах они обменивались достижениями своих усадебных театров и проводили общие музыкальные вечера. Одним словом, будущий Кавказский Наместник во время своего путешествия с наследником за границу должен был питать к находившемуся при них Виельгорскому-старшему полное доверие - как к соседу по имению и приятелю своего отца.

Все это лишний раз подтверждает то, что Александр Барятинский вполне мог быть посвящен в ложу где-нибудь в Европе, когда находился там с Иосифом Виельгорским и его именитым отцом-масоном в свите цесаревича. То, что Барятинский всю жизнь интересовался масонством, - факт вполне установленный. Он собрал великолепную коллекцию антикварных масонских рукописей и реликвий старых российских лож. Так, например, среди всего прочего в коллекции имелись два обрядника (кодекса масонских ритуалов) казанской Ложи Восходящего Солнца за подписью Мастера Стула Ивана Панаева. Александр Барятинский владел подлинными протоколами собраний полтавской Ложи Любви к Истине за 1818 год и многими другими орденскими документами. Масонское собрание князя Барятинского, наряду с коллекцией восточного оружия и египетских рукописей, хранилось при жизни Кавказского Наместника в его семейном имении Марьино, а в настоящее время находится в Государственном историческом музее. Марьинская библиотека Барятинских насчитывала «около двадцати пяти тысяч книг, не считая рукописей. Большая часть изданий была уникальной (старопечатные русские книги, масонские издания XVIII века, запрещенные книги)». Приехав из Европы, князь Барятинский стал служить в лейб-гвардии гусарском полку и, быстро поднимаясь по служебной лестнице, уже к 1845 году достиг звания полковника. «Однако, - передает его биограф, - князя Александра Ивановича манил к себе Кавказ, чтобы принять участие в предполагавшейся большой экспедиции князя Воронцова против резиденции Шамиля, аула Дарго. После сношения по этому предмету с князем Воронцовым князь Барятинский был прикомандирован к Кабардинскому егерскому князя Чернышова полку и 30-го мая 1845 года назначен командиром 3-го батальона этого полка. Экспедиция против Дарго была неудачной по своим последствиям. Самым блестящим делом во время нее было занятие Андийских высот, выпавшее на долю князя Барятинского и сразу поставившее его имя наряду с выдающимися и испытанными кавказскими героями. Выбивая горцев из

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

занятых ими укрепленных позиций, князь Барятинский блестяще выполнил поручение князя Воронцова и вызвал восторженные одобрения как главнокомандующего, так и его свиты, наблюдавших издали за действиями батальонного командира, «шедшего, - по словам князя Воронцова, - впереди храбрейших и подававшего собою пример мужества и неустрашимости». Тяжело раненный пулею в ногу и награжденный орденом Святого Георгия 4-й степени, князь Барятинский снова вынужден был расстаться с Кавказом, вернуться в Петербург, а оттуда для поправления здоровья предпринять продолжительное путешествие за границу. По дороге, однако, при посещении Варшавы, получив от князя Паскевича предложение принять участие в военных действиях против польских мятежников». Здесь Александр Барятинский тоже отличился тем, что решительным ударом отбросил сформированное в Кракове войско за пределы империи. Сей подвиг был удостоен государем ордена Святой Анны 2-й степени. После своей второй поездки за границу Барятинский получил предложение от Воронцова снова вернуться на Кавказ. 28-го февраля 1847 года он стал флигель-адъютантом и командиром Кабардинского полка. «В полку, - пишет Павлов-Сильванский, - с нетерпением ждали прибытия нового командира. В нем видели друга наследника, богатого вельможу, лихого товарища, обаятельного собеседника и при том старого знакомого, героя Андийских высот. Князь Барятинский явился с сознанием важности возложенного на него командования одним из храбрейших полков… Он был серьезен, педантически требователен и беспощадно строг в соблюдении дисциплины. Его начали бояться, перед его нахмуренными бровями трепетали старые кавказцы, о его личности распространялись легенды. Входя во все, подчас мелкие, подробности полкового хозяйства и жизни подчиненных, работал без устали, он вместе с тем сумел сделать свой дом центром полковой жизни. Все имеющие к нему дело пользовались совершенно свободным к нему доступом. Офицеры аккуратно собирались у него каждый день на обед и ужин, не было недостатка и в развлечениях. Князь не жалел денег на нужды полка и, между прочим, на свой счет вооружил полк штуцерами [нарезными ружьями].

Но рядом с этими ближайшими служебными делами князь Барятинский непрестанно следил за общим ходом дел на Кавказе, изучал страну и взвешивал наши шансы на успех в борьбе с горцами. Он знакомился с литературой, посвященной Кавказу: сочинение Дюбуа де Монпере «Voyage autour du Caucase» делается его настольной книгою, а в библиотеке его можно было найти записки Пассека, Бюрно, Неверовского о нашем положении на Кавказе… Эта подготовка к будущей работе, занятия в тиши кабинета делаются все упорнее и продолжительнее, и не раз утренняя заря застает князя Александра Ивановича погруженным в изучение интересующих его вопросов, не раз он подает в серьезных случаях и свое мнение, не ограничиваясь одним исполнением распоряжений начальства». Барятинский перенес штаб-квартиру Кабардинского полка из крепости Внезапной в Хасав-Юрт, разработал идеальную дислокацию кавказских войск, позволившую защищать селения мирных горцев и в то же время обеспечить сообщение основных сил с Дагестаном и левым флангом Кавказской линии. Как командир он лично участвовал во многих ожесточенных сражениях. За удачные набеги на аулы Шамиля он получил орден Святого Владимира 3-й степени. В 1848 году его распорядительность имела решающее значение при взятии аула Гергебиля, за что он был произведен в генерал-майоры свиты Его Величества. Барятинскому приходилось бывать и при дворе в Санкт-Петербурге, однако величавый Кавказ изменил его до неузнаваемости, не оставив в нем и следа от прежнего салонного лоска. «Чтобы показать свое равнодушие к свету, - пишет биограф Барятинского, - он изменил даже наружность: обстриг свои кудри, отпустил тупые подстриженные бакенбарды, ходил немного сгорбившись и опираясь на палку. Это придавало ему, при его загоревшем, обветрившемся лице, вид бравого служаки и уничтожало прежнее представление об изящном царедворце. Он принял меры к тому, чтобы лишить себя заманчивого качества богатого жениха, повесив на елку у матери в виде сюрприза передачу майората второму своему брату, князю Владимиру Ивановичу. Князь Александр Иванович перестал появляться в свете, пребывая в тесном кругу близких лю-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

дей и за занятиями по изучению разных государственных вопросов, главным образом касающихся дел дорогого ему Кавказа, уясняя себе, как государственные потребности и значение этого края, так и средства к окончательному в нем водворению русской власти». Судьба вновь призывает Барятинского на Кавказ. В 1850 году ему было приказано состоять при Кавказской армии и сопровождать цесаревича Александра Николаевича в путешествии по Кавказу. Таким образом, двум друзьям, побывавшим в Великобритании и, возможно, посвященным там в масонскую ложу, теперь предстояло вновь странствовать вместе. Князь Барятинский выехал первым и встретился с Кавказским Наместником Воронцовым в Кисловодске. Осенью того же года на Кавказ прибыл и наследник престола будущий император Александр II. «Царь-Освободитель, - писал наш дореволюционный краевед Григорий Прозрителев, - посетил Кавказ три раза: в 1850 году, когда он был еще наследником престола, и в 1861 и в 1870 годах - уже императором. В первый свой приезд он из Тамани направился на Тифлис и на обратном пути из Тифлиса удостоил и наш город своим посещением. О пребывании в Ставрополе Александра II сохранилось очень мало данных. По собранным мною данным в местных архивах и из рассказов современников-очевидцев можно установить необыкновенное воодушевление и радость местного населения, когда стало известно, что должен приехать наследник… Все в один голос говорили, передавали мне современники - и, между прочим, отец мой, в то время уже бывший чиновником, - что «наследник - ангельской доброты, любит простой народ, стоит за всех обиженных и угнетенных»… Под особенной тайной передавался слух, что будто бы наследник не ладит с отцом и что будто бы за свою любовь к народу попал даже на гауптвахту по приказу своего грозного родителя. Все это еще больше выдвигало наследника в глазах населения и окрыляло надежды всех и каждого. При таких условиях пришла и в Ставрополь весть, что наследник уже на Кавказе и должен быть и в Ставрополе». Путешествие по Кавказу наследника началось 14-го сентября 1850 года; в этот день он высадился в Тамани. 15-го

был в Екатеринодаре, а затем по дороге в Тифлис проезжал по станицам вблизи Ставрополя. Такая близость царственного гостя крайне волновала наших горожан, и хотя за отсутствием газетных известий не могли знать о времени проезда, но стоустая молва не только осведомляла город о месте нахождения наследника, но и передавала все подробности его пребывания в том или другом пункте. Празднества Тифлиса по поводу приезда наследника еще более подогрели ставропольцев. И, между прочим, в Ставрополе таинственно передавали друг другу надпись, сделанную в Тифлисе на одном из транспарантов с вензелем наследника. Надпись гласила: «Ты обращся оживиши ны и людiе твоя возвеселятся о тебе». Условия жизни того времени были таковы, что обо всем происходящем в крае при отсутствии газет можно было узнавать путем личной переписки или путем слухов. И до Ставрополя дошел этот слух. Надпись толковали в смысле ожиданий на обновление русской жизни. А так как в то время и надежды такие были преступны, то и надписи этой придавали особенное значение и находили ее необыкновенно смелой выходкой. Это было единственным обстоятельством, где пробилось, так сказать, наружу внутреннее чувство страха и надежды на будущее, которое было в душе у всего населения… Приезд в Ставрополь был назначен на 29-е октября. Тот же автор-современник говорит: «Наконец настал и радостный день 29-го октября, день, назначенный для приезда Государя Наследника. До того погода стояла пасмурная и дождливая, но в этот незабвенный день природа будто покорилась общему желанию. Небо прояснилось, стих осенний ветер, и воскресенье 29-го октября было великим праздником для ставропольцев. Еще с утра вся Большая улица, начиная от Тифлисской заставы до дома командующего войсками, представляла движение необыкновенное. Здесь должен был проезжать наследник цесаревич, и в пестрых толпах, наполнявших эту широкую улицу, нельзя было не заметить нетерпеливого ожидания. Все знали, что Его Высочество должен прибыть поздним вечером, но многие пришли навстречу желанному далеко до заката солнца, с приближением же сумерек толпы густели, движение становилось живее, выражая явное нетерпение.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

Но вот заблистали огни иллюминации, облившей всю Большую улицу с окружающими ее возвышениями ярким светом, и торжественный звон колоколов возвестил, что ожидание августейшего виновника торжества будет непродолжительно. Тогда все взоры вперились в сумрачную даль, все сердца устремились ему навстречу, говор умолк, и это благоговейное безмолвие было предвестником шумных восторгов, потому что, когда весть о въезде Его Высочества в городские ворота, подобно прочим значительным зданиям великолепно иллюминованные, как электрическая искра коснулась народа, восторженные крики «ура» загремели в воздухе. Толпы заволновались и понеслись вслед за экипажем Его Высочества с таким соревнованием, что даже дамы в своих длинных нарядах нередко обгоняли мужчин» (Ставропольские Губернские Ведомости. - 1850. - №47). По рассказам современников, в Старой Марьевке встретила государя наследника сформированная помещиком Устиновым конная сотня казачьих девушек в полном казачьем вооружении, которая и сопровождала экипаж Его Высочества до Ставрополя. По обычаю того времени, вдоль дороги были расставлены горящие смоленые бочки, освещавшие путь. Для остановки и ночлега высокого гостя был назначен дом командующего войсками… «До самой глубокой ночи дом этот, - говорит тот же автор, - был окружен почти всем населением Ставрополя. Тысячи глаз были прикованы к окнам этого дома, жадным взором ловили светлый образ гостя за двойными окнами, и, увидав, обрадованные выражали свой восторг потрясающим криком «ура», который вторился далеко в толпах, не имевших возможности протесниться к дому»… Утром 30-го октября Его Высочеству представлялись генералы и другие высшие чиновники города, в числе которых был и губернский предводитель дворянства, и городской голова с гражданами поднес Его Высочеству хлеб-соль… После представления и осмотра войсковых частей, поставленных на Татарском базаре, нынешней Александровской площади, государь-наследник отправился в Кафедральный собор, где «у западных дверей, - говорит тот же наш автор, будучи встречен Преосвященным Иоанникием и сонмом

духовенства с крестом и святою водою, при собрании военных и гражданских чиновников после произнесения долголетия Государю Императору и всему Августейшему Дому, изволил приложиться к кресту и местным иконам». Затем Его Высочество был в заведении Святой Александры, нынешней Александровской гимназии, в мужской гимназии и военном госпитале. После посещения указанных учреждений Его Высочество, говорит наш автор, «изволил отбыть в дальнейший путь по дороге к Новочеркасску, напутствуемый благословениями всех сословий города и восторженными криками «ура». На Московской станции, в 30-ти верстах от Ставрополя, Его Императорское Высочество удостоил принять завтрак, изготовленный усердием наказного атамана Кавказского казачьего линейного войска и полковых его командиров». Следовательно, Его Высочество выехал из Ставрополя утром 30-го октября, или, во всяком случае, до полудня». Недолгое пребывание цесаревича в СтаврополеКавказском в глазах местного люда было подобно лучу света, прорезавшему царство бюрократической тьмы. Как отмечал Прозрителев, «все возлагали на путешествие наследника по Кавказу огромные надежды и, безусловно, верили, что все будет исполнено, как только цесаревич Александр Николаевич узнает. «Трудно жить, начальство обижает, а потому только, что наследник ничего об этом не знает». Эти слова слышались от каждого, говорил мне один старик, бывший очевидцем приезда Александра II в Ставрополь. Несомненно, было много жалоб и разного рода прошений». Конечно, будущий император за время своего недолгого пребывания в городе не мог подробно рассмотреть каждую жалобу, однако он все-таки успел сделать нечто важное. «С именем Александра II, - писал Прозрителев, - ставропольцы должны соединять и воспоминание об освобождении их от крайне тяжелой и разорительной постойной повинности натурою, вызывавшей массу недоразумений и тяжелых огорчений для горожан. Вслед за проездом государя наследника, именно 13-го декабря 1850 года, последовало высочайшее повеление о замене этой повинности денежными взносами,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

и ставропольцы избавились от постоя, о чем до того времени так долго хлопотали». В другом месте Прозрителев разъяснял, в чем именно заключалось преимущество отмены постоя как натуральной повинности в Ставрополе. Он пишет, что раньше ставропольцев вынуждали вливаться «в огромный водоворот общей кавказской жизни, сплошь проникнутой неотложными требованиями великой Кавказской войны. Жители стонали от постоя, то есть бесплатного предоставления квартир для военных команд и отдельных чинов, в громадном количестве проходивших через город и расположенных в нем. Только приезд Александра II в 1851 году принес жителям избавление, и постой был заменен денежным взносом в квартирную комиссию в удовлетворение неоднократных ходатайств жителей». Пребывание цесаревича в губернском городе запечатлелось в памяти всех его жителей, которые искренне желали увековечить воспоминание об этом историческом событии в молчаливо-красноречивой летописи городских улиц. «В ознаменование посещения Ставрополя государем наследником, - отмечал Прозрителев, - испрошено было разрешение наименовать вторую улицу и площадь Татарского базара, где были представлены войска, Александровскими, а Большую улицу, ранее называемую Черкасскою, Николаевской в память приезда в 1837 году Николая I… В это же время возникла мысль о постановке в Ставрополе памятникабюста Его Высочества». Намерение это было осуществлено ставропольцами лишь шестьдесят лет спустя. Наследник уехал, а его друг и давний спутник по «масонской поездке» в Британию князь Александр Барятинский остался биться с горцами на Кавказе. В это время ему пришлось сражаться в Большой Чечне, где он неоднократно наносил весьма ощутимые поражения Шамилю и его мюридам. «Наступательное движение князя Барятинского, - сообщает историк, - всегда отличалось самой незначительной потерей людей при стычках с неприятелем, благодаря тактическому приему постоянных обходных движений, укрывавшихся от наблюдений врагов до известного момента искусными фальшивыми маневрами против неприятель-

ского фронта. Отлично организованная система собирания сведений о планах Шамиля через лазутчиков давала возможность князю Барятинскому предупреждать намерения неприятеля и строить свои расчеты почти с безошибочной точностью… Рядом с военными действиями Барятинский обнаруживает замечательные административные соображения. При нем в Чечне устраиваются многочисленные новые аулы, а в старых население удваивается, так как чеченцы, лишенные средств пропитания и истомленные войной, бросают массами знамя Шамиля и изъявляют покорность русской власти. Этому движению значительно способствовало устройство князем Барятинским в крепости Грозной чеченского народного суда (мехкеме), по образцу судов для кумыков и кабардинцев, устроенных еще Ермоловым. В этом суде, согласованном с местным обычным правом, члены суда и председатель имели решающий голос, а мулла, истолкователь шариата, сохранял лишь голос совещательный, чем влияние его на население, по большей части враждебное русской власти, сильно ослаблялось. Князь Барятинский выказал самое внимательное отношение к устройству мехкеме и, назначив его председателем ориенталиста-полковника Ивана Бартоломея, скоро превратил этот суд в любимое и уважаемое учреждение чеченцев». Кавказский Наместник Михаил Воронцов был очень доволен действиями Барятинского в Чечне, назначив его сначала командующим левым флангом Кавказской линии, а затем - начальником своего штаба. В этой новой должности князь Александр Иванович уже не мог продолжать столь энергичного наступления на северокавказских горцев. Началась Крымская война, и ему пришлось отвлечься на борьбу с турками. Но и здесь военный талант Барятинского проявился во всем его блеске. Сражение при КюрюкДара, благодаря стратегии и энергичному командованию князя, закончилось поражением 60-тысячной Анатолийской армии, за что ему был пожалован орден Святого Георгия 3-й степени. После того, как светлейший князь Воронцов вышел в отставку с поста Кавказского Наместника, Александр Барятинский, не найдя общего языка с его преемником ге-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

нералом Муравьевым, тоже покинул Кавказ и отправился в Петербург. Как раз в это время на престол вступает друг его юности - император-масон Александр II. Барятинскому выпадает жребий состоять при монаршей особе. Однако он давно и безнадежно отвык от придворной жизни, а потому просится в армию. Сопровождая своего августейшего товарища в путешествии по Крыму, князь командует там сводными войсками, а по возвращении в Питер получает резервный гвардейский корпус, за командование которым удостаивается ордена Белого Орла. Наконец, как пишет Павлов-Сильванский, «22-го июля 1856 года состоялось назначение князя Барятинского командующим Отдельным Кавказским корпусом и исправляющим должность Наместника Кавказского со всеми правами, которые были предоставлены его предшественнику. Некоторые петербургские кружки находили, что князь Барятинский слишком молод для такой ответственной должности, вспоминали разные его прегрешения молодых лет. Но люди, серьезно смотревшие на дело, понимали всю важность этого назначения. На Кавказе весть об этом вызвала редкое ликование. Кавказ, от мала до велика, от рядового до генерала, был счастлив и гордился тем, что новый начальник свой человек, крещенный кавказским огнем, дважды пронзенный горской пулей и знающий страну и ее население… Князь Барятинский отдал следующий приказ по армии: «Воины Кавказа! Смотря на вас и дивясь вам, я вырос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен быть вождем вашим, и трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастие и великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу государя». Население всюду встречало князя Барятинского изъявлениями неподдельной радости, а встреча в Тифлисе была особенно торжественна и сопровождалась поднесением хлеба-соли… Обширные задачи предстояли новому начальнику края; среди них на первом плане стояло окончание войны, которая истомила край, отвлекала население от мирных занятий и поглощала громадные средства государственной казны. Всякое промедление грозило усилением на Кавказе влияния английских агентов, употреблявших все силы, чтобы вос-

становить против нас горские племена и разрушить достигнутые уже нами успехи. Кавказ в глазах князя Барятинского служил тем базисом, на который должно было опираться русское влияние в восточном вопросе. Только стоя в этом крае твердою ногой, Россия приобретала безопасность со стороны Европы в стремлениях на Восток. Помимо своей политической и стратегической роли, Кавказ, по мнению князя Барятинского, должен был служить и неиссякаемым источником прилива средств в государственную казну, для чего надлежало только поднять его культуру и ввести здесь разумное гражданское управление, которое, не обезличивая местные народности, связало бы их неразрывными узами с Россией». В числе своих первоочередных планов Барятинский определил активные и энергичные действия в Большой Чечне и Дагестане, где он намеревался привести горцев к покорности и лишить Шамиля его влияния. В Закавказье новый Наместник упразднил автономию Мингрелии и Сванетии, поводом к чему послужило убийство разбушевавшимся сванетским владетелем сподвижника Барятинского, кутаисского генерал-губернатора Александра Гагарина. «Что касается некоторых горских племен Западного Кавказа, - говорилось о планах Наместника, - то на первое время по отношению к ним предполагалось возобновление Анапы, устройство Адагумской линии и продолжение линии Белоречинской. Адагумская линия и основание Майкопского укрепления на реке Белой отрезывали у неприятеля часть плоскости и обеспечивали русские поселения на Кубани, а также переносили наши боевые средства ближе к горам. В Западном Кавказе, со стороны Закавказья, было намечено возобновление крепости Гагры, запирающей путь вдоль Черноморского побережья от черкесских племен, и, кроме того, предположена была экспедиция в Сванетию». На Северном Кавказе князь Барятинский оказывал покровительство кавалерам Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, который прочно обосновался в Российской империи в царствование императора-масона Павла I. Барятинский намеревался привлечь рыцарей-иоаннитов на Кавказ, где военные знания и хозяйственный опыт Ордена могли служить не только к пользе державы Российской,

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

но и для пущей славы самих же «неприкаянных» госпитальеров. Как пишет историк Мальтийского Ордена Юрий Милославский, это был тот «случай, когда к Ордену (собственно, к Великому Приорству Российскому) выявился некоторый интерес и в пределах злободневной политики. Наместник Кавказский, генерал-фельдмаршал А.И. Барятинский, в одном из своих писем-докладов к государю Александру II Николаевичу однажды высказал предположение, что Орден мог бы оказаться весьма полезным в освоении и умиротворении Кавказа». В этом нет ничего удивительного, так как с Мальтийским Орденом на Кавказе был традиционно связан Кабардинский егерский полк, которым командовал Александр Барятинский и шефом которого он впоследствии стал. Еще в 1800 году Кабардинский полк, участвуя в сражении с аварцами при реке Иоре, отличился, отняв у противника знамя. Император Павел I, который был Великим Магистром Ордена Святого Иоанна Иерусалимского, пожаловал Кабардинскому полку за этот подвиг Мальтийские знамена с надписью: «За взятие у аварских войск знамени при реке Иоре 7-го ноября 1800 года». Полковой нагрудный знак «кабардинцев» был украшен восьмиконечным белым Мальтийским крестом. Так что вполне логично, что Барятинский, некогда командовавший полком под Мальтийскими знаменами, решил привлечь и самих рыцарей-иоаннитов к русским военным предприятиям на Кавказе. В 1859 году планировалась военная экспедиция в Чечню и Дагестан. Шамиль уже был сильно потеснен регулярной армией в горы и, закрепившись в Ведено, сделал его оплотом своей власти. «В апреле князь Барятинский, - пишет биограф, - отправился по Тереку в Ставрополь, Черноморию, Керчь, на Лабу, в Майкоп, Кисловодск и Пятигорск, а из Владикавказа совершил поездку по правому берегу Терека. Появление его повсюду вызывало восторг, и не только со стороны русских людей и войска, но и со стороны только что замиренных горцев. Главнокомандующий умел придать своему путешествию особенный блеск и пышность, причем на изъявивших покорность туземцев сыпались по-

дарки, правда, не Бог весть какие дорогие, но, тем не менее, производившие необыкновенное впечатление. Ехавший при нем казначей всегда держал наготове мешок с золотой и серебряной монетой, которую князь рассыпал на своем пути. Эти денежные подачки вселяли жадным до добычи горцам особенное почтение к роскоши представителя царской власти, в сравнении с которым, конечно, имам Шамиль совершенно стушевывался, так как конкурировать в этом с русским главнокомандующим он был не в состоянии». 1-го апреля 1859 года пало Ведено. Шамиль бежал в Дагестан. Барятинский с восторгом писал по этому поводу своим генералам: «Успех этот особенно славен для русского оружия, потому что с этого дня будет считаться покорение народонаселения, обитающего между Каспийским морем и Военно-Грузинской дорогой. Решаюсь это говорить с уверенностью». Сама эта загадочная уверенность князя Барятинского в непременном падении Шамиля и скором окончании войны тем удивительнее, что его генералы Евдокимов и Милютин, непосредственно занятые в битвах с Шамилевыми войсками, полагали, что эта война продлится еще, как минимум, несколько лет. Однако Барятинский был настолько убежден в недалеком успехе, что уже начал подготовку к доставлению мятежного имама в Петербург. «Теперь на долю русских войск, - отмечал историк, - согласно плану, выработанному князем Барятинским, предстояло произвести летом 1859 года наступление в горы Дагестана с трех сторон с целью занятием этой области завершить покорение Восточного Кавказа. План свой главнокомандующий пожелал доложить государю в личной беседе, для чего в июне он отправился в Петербург, где все его представления удостоились высочайшего одобрения. Уверенность Барятинского, что дни независимости Шамиля сочтены, была так велика, что в беседе с государем он испросил даже обещание пожаловать полковнику Трамповскому чин генерал-майора за доставление Шамиля в самом ближайшем будущем в Петербург, а самому Шамилю, согласно древнему обычаю, шубу с царского плеча. Проездом же через Москву Барятинский заказал даже дорожную коляску, в которой должен был приехать глава мюридизма.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

В июле князь Барятинский стянул к месту пребывания Шамиля войско в сорок тысяч человек при 48-ми орудиях, сам стал во главе этих обширных военных сил и лично распоряжался наступлением. Шамиль засел в укрепленной позиции у средины течения Койсу, занимая оба берега реки. Искусными стратегическими движениями Барятинский стеснил войска Шамиля и разобщил их с остальной массой непокорного населения. Вследствие этого по всей стране поднялись восстания против Шамиля, и горские племена одно за другим спешили изъявить нам покорность. Видя свое критическое положение, Шамиль заперся в Гунибе, месте, по своим природным условиям почти совершенно недоступном для нападения. Но уже через две с половиной недели гора Гуниб-Даг была плотно окружена русскими войсками, а близлежащие горские племена приведены в покорность. Последствием всех этих удачных действий было покорение Аварии, Койсубу и других местностей Дагестана, а за такие успехи, достигнутые с сравнительно незначительными тратами средств и убылью людей, князю Барятинскому был пожалован орден Святого Георгия 3-й степени». Осада Гуниба, на вершине которого имам Шамиль укрылся вместе с самыми верными своими мюридами, продолжалась недолго, и 25-го августа 1859 года, после решительной атаки русских войск, Шамиль сдался Александру Барятинскому в березовой роще недалеко от Гуниба. Вот как передает обстоятельства сего незабываемого исторического момента дореволюционный летописец подвигов Кавказского Наместника: «Барятинский, убедившись, что Шамилю нет спасения и не желая проливать лишней крови, предложил ему сдаться, обещая ему и его семье полную безопасность. После довольно продолжительных переговоров Шамиль, наконец, отдал себя великодушию победителя, и этим завершилась многолетняя война на Восточном Кавказе. О победе русских войск князь Барятинский объявил следующим кратким приказом: «Гуниб взят. Шамиль в плену. Поздравляю Кавказскую армию». Немедленно была послана депеша государю, извещавшая ко дню тезоименитства его о радостном событии, недавно предсказанном». В этой ситуации князь действительно показал себя как пророк, уверенно предрекая грядущую победу, в которую

не верил ни один из его генералов. Получив известие о взятии Шамиля, Александр II ответил Барятинскому: «Слава Тебе, Господи, и честь, и слава тебе и всем нашим кавказским молодцам!» Имам Шамиль был отправлен под конвоем в Петербург и по дороге провел один день в городе Ставрополе, откуда родом была его последняя и самая любимая жена. Сам Шамиль впервые побывал здесь и был поражен красотой этого русского города, а когда ему говорили, что Санкт-Петербург гораздо больше и великолепнее Ставрополя, отказывался этому верить. Прибывшего в Ставрополь Барятинского горожане с восторгом чествовали в здании городской думы. Чтобы увековечить это знаменательное событие, ставропольцы на склоне Крепостной горы тогда же разбили роскошный парк, названный Барятинской рощей. Кроме того, память о фельдмаршале была увековечена в городе Ставрополе-Кавказском появлением в его честь Барятинской улицы (ныне улица Комсомольская). Между тем, как писал Пахомов, весть о пленении Шамиля в начале сентября «пронеслась из конца в конец России, возбуждая удивление. Все так свыклись, что на Кавказе вечная война, что известие, присланное Барятинским, казалось невероятным… С великим удивлением смотрело русское общество на пленного Шамиля, присланного в Петербург, где его милостиво встретил государь и пожаловал ему и всем его приближенным подарки. Шамиль был растроган до слез и впоследствии постоянно с восторгом вспоминал о милостях русского царя». Для жительства Шамиля Барятинский предоставил свою роскошную калужскую усадьбу. Наконец сбылось предсказание загадочного гороскопа, составленного братьями Масонского Ордена в день рождения Кавказского Наместника! Александр Иванович действительно достиг великих «побед на Востоке», оказался «великодушным к побежденным» и позаботился о «призрении пленника». Пленив Шамиля, Барятинский навсегда вписал золотыми буквами свое имя в историю Кавказа и всей России. Как отмечал писатель Юрий Толстой, «Ермолов, по своей даровитости, по своей чисто русской сметливости, гениаль-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

но, умел постичь требования этой жизни; Воронцов успел обольстить Кавказ внесением в него утонченной роскоши, причудливых удобств, изнеживающей прелести европейского просвещения; наконец, Барятинский, современный сколок екатерининского Потемкина, как Потемкин, переносящий с одинаковым презрением суетность придворной лести и суровость солдатского бивака, сумел богатырскими мышцами русских солдат побороть Шамиля - последний оплот, выставленный горцами против напора европейской гражданственности». За покорение Восточного Кавказа Барятинскому была пожалована высшая награда Российской империи - орден Святого Андрея Первозванного, а за свои энергичные действия на западе Кавказских гор князь был назначен шефом Кабардинского егерского полка с произведением в генералфельдмаршалы. Усыпанный брильянтами фельдмаршальский жезл, который прислал государь, «был встречен в Тифлисе с энтузиазмом, как награда всему Кавказу». С деятельностью Барятинского связано проведение на Северном Кавказе славной крестьянской реформы его друга - императора Александра II Освободителя. Еще до всеобщего освобождения крестьян дворянство Ставропольской губернии ходатайствовало перед царем о создании Комитета для составления проекта правил об улучшении быта помещичьих крестьян. Александр II писал, что принял «с удовольствием это доказательство стремления ставропольского дворянства к улучшению положения своих крестьян». 11-го июля 1858 года он направил высочайший рескрипт своему Наместнику на Кавказе, приказывая начать реформу со Ставропольской губернии «с тем, чтобы предположения по сему предмету были приведены в исполнение не иначе как постепенно, дабы не нарушить существующего ныне хозяйственного устройства помещичьих имений… Вам и начальнику Ставропольской губернии, - писал император Барятинскому, - предоставляется строго наблюдать, чтобы крестьяне, оставаясь в полном повиновении своим помещикам, не внимали никаким злонамеренным внушениям и лживым толкам». Проведение этой исторической реформы на Северном Кавказе было организовано им до того разумно, что наше

крестьянство, наряду с дворянами, осталось в массе своей довольно ее результатами. По крайней мере, в сравнении со всей остальной Россией. Главная заслуга Барятинского перед Ставрополем заключается в том, что он перенес отсюда штаб командующего войсками правого крыла Кавказской линии, военный госпиталь и прочие войсковые учреждения на Кубань, ближе к «театру военных действий». Благодаря этому распоряжению, Ставрополь наконец стал чисто гражданским городом, более не обремененным огромным армейским хозяйством, как это было во все предшествующие десятилетия его существования. Вообще, Барятинский считал, что «ничто не способствует так к развитию нового края, как устройство городов в удобных местах». Вот, наконец, и Ставрополю была предоставлена возможность развиваться по пути мирного полиса - центра торговли и культуры, а не огромного военного склада, вечного города-плаца и места непрекращающихся изнурительных постоев. Находясь на посту Кавказского Наместника, Александр Иванович Барятинский много заботился о развитии коммерции на Ставрополье, которое оказалось вдали от главных торговых путей Российской империи. Еще в 1857 году Барятинский писал о необходимости предоставить широкие льготы купцам Закавказья, которые будут снабжать товарами Ставрополь и другие пункты Кавказской линии. «Страны, лежащие за Екатеринодаром, - отмечал Наместник, - как-то Ставропольская губерния, земля донских казаков и другие, по отдаленности их от портов, нуждаются во многих европейских товарах, и туда могли бы быть иногда с выгодою отправляемы некоторые товары из Тифлиса по доплате пошлины. Это разрешение послужило бы в особенности к открытию некоторых торговых сношений между Тифлисом и Ставрополем, Екатеринодаром и другими местами Кавказской линии, где военные чины и жители вообще переносят в жизни большие недостатки». «Особенное внимание князя Барятинского, - писал историк Павлов-Сильванский, - привлекли дела церковные, так как в проповеди христианства среди горцев он видел наилучшее средство скрепления Кавказского края с остальной

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

Россией. По этому предмету Наместником была представлена государю обширная записка о необходимости восстановления среди горцев христианства, когда-то среди них существовавшего, как это показывают остатки христианских святынь, находимые в горах, а для этого предполагалось учредить Братство Воздвижения Креста, имеющее целью сооружение и содержание церквей и духовенства в горских областях, подготовку проповедников христианского учения, заведение школ при церквах, в которых инородческие дети воспитывались бы в духе православия, а также перевод на всевозможные кавказские наречия Священного Писания и катехизиса. Записка князя Барятинского, переданная в Кавказский Комитет, с некоторыми изменениями была препровождена Святейшему Синоду, и после… было учреждено Общество восстановления православного христианства на Кавказе, под высшим покровительством императрицы Марии Александровны. Цель и организация общества близко подходили к тому, что намечено было в записке князя Барятинского». Немало попечения этот трудолюбивый Кавказский Наместник оказывал всему ставропольскому духовенству. Во времена Барятинского центр огромной Кавказской и Черноморской епархии находился в Ставрополе, а архиерейское подворье располагалось рядом с Крестовоздвиженской церковью. В конце 1859 года, проезжая через Ставрополь, Барятинский получил от епископа Кавказского и Черноморского Игнатия (Брянчанинова) записку о насущных нуждах его епархии и клира. Царский Наместник старался сделать все возможное для удовлетворения его заботливой пастырской просьбы. «Вступив в управление высочайше вверенным мне краем, - писал князь Барятинский, - я нашел Кавказскую православную епархию в материальном отношении далеко не в том состоянии, которое прилично ее высокому достоинству. Архиерейский дом, лишенный пользования угодьями, следовавшими ему по закону, был в большом расстройстве и требовал восстановления и поддержки. Со времени перевода епископской кафедры из Моздока в Ставрополь, с 1842 года, восстановлена была переписка о наделении архиерейского дома по праву следующими ему угодьями, и только

в минувшем 1859 году, по ходатайству моему, последовало всемилостивейшее повеление государя императора об отпуске архиерейскому дому вместо угодий по 3’800 рублей в год. Пособие это дает ныне возможность пополнить недостатки архиерейского дома в отношении наружной его обстановки, как-то: прилично отделать для епископа и починить братские помещения, сделать Крестовую церковь удобною для торжественного богослужения зимою, завести соответственную ризницу, библиотеку и затем поддерживать все это». Обеспечив таким образом насущные нужды епископа Игнатия и его архиерейского подворья при Крестовоздвиженской церкви в Ставрополе-Кавказском, Барятинский продолжал ходатайствовать перед Кавказским Комитетом и Святейшим Синодом об увеличении содержания ставропольского причта. Князь Барятинский раз и навсегда определил геополитическое положение Ставрополья на карте Российской империи - его включение в северокавказский пространственный ареал. Именно в его приказе от 3-го мая 1860 года по Кавказской армии впервые сказано: «Государь император высочайше повелеть соизволил именовать впредь… все пространство, находящееся к северу от главного хребта Кавказских гор и заключающее в себе как помянутые две области, Терскую и Кубанскую, так и Ставропольскую губернию, - Северным Кавказом». Огромное внимание Барятинский уделял развитию Кавказских Вод. Осмотрев курорты еще при своем вступлении в должность, он остался крайне недоволен их состоянием. Наместник писал, что, несмотря на непрерывное государственное финансирование, «минеральные источники не достигли того значения, которым они должны пользоваться не только в России, но и в Европе, а хозяйственное их заведение все еще оставляет желать много лучшего». Поэтому в 1861 году, по его ходатайству, Воды были отданы в аренду, дабы благодаря частной инициативе вывести их, наконец, на должный уровень. Под управлением Барятинского на Водах было произведено много улучшений. Для поддержания курортных заведений Наместник сформировал инвалидную роту Кав-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

казских Вод в количестве 270 солдат. В Пятигорске при нем была открыта первая публичная библиотека. Вместе с тем, волнения предшествующих лет не прошли бесследно для его здоровья. «Уже последнюю экспедицию в Дагестан, - замечает биограф, - он совершил с большим трудом, и ему приходилось употреблять неимоверные усилия своей крепкой воли, чтобы не показывать окружающим, как велики его страдания. Сильные приступы болезни заставили его злоупотреблять прописанным ему лекарством, а это вызвало страшные боли в костях ног и рук, боли желудка и обмороки, и, наконец, довело Наместника до полной потери сил. Такое состояние здоровья побудило фельдмаршала, по представлении государю отчета об управлении краем за 1857-1859 годы, отправиться в продолжительный заграничный отпуск и в апреле 1860 года проститься с Кавказом… Состояние здоровья фельдмаршала все ухудшалось. Вследствие этого князь Барятинский послал государю ходатайство об увольнении от должности Наместника, указывая себе преемника в лице великого князя Михаила Николаевича. Увольнение состоялось в декабре 1862 года, причем Барятинскому пожалованы были бриллиантовые знаки ордена Святого Андрея Первозванного, при рескрипте, в коем между прочим сказано: «Подвиги храброй Кавказской армии, под вашим личным предводительством, и устройство Кавказского края, во время вашего управления, останутся навсегда в памяти потомства». В последние шестнадцать лет фельдмаршал Барятинский уже не возвращался к государственной службе, а поселился с женой на юге Англии, откуда вел переписку со своим другом Александром II. В 1869 году князь Барятинский переехал в Италию. В это время он предлагал царю переселить на Кавказ горцев из Западной Европы. «Предоставьте, - писал он императору, полную независимость национальности и культа, особенно для заселения гор и Закавказья. Пусть обращают внимание лишь на полезные качества колониста. Северная часть Кавказа, само собою, должна быть заселена русскими, но западные горцы более соответствуют Дагестану. Закавказье, объявленное «porto franco», с большою колонизацией, снабженное банком, гарантированным правительством, осно-

ванным для успеха хорошо обдуманной системы орошения, привлекло бы землевладельцев из всех стран». Европейские монархи осыпали князя Барятинского своими милостями. Наполеон III пожаловал ему знаки ордена Почетного Легиона, австрийский император - орден Святого Стефана высшей степени, а прусский император Вильгельм I назначил его шефом 14-го гусарского полка. В последние годы жизни на иностранных курортах Барятинский часто приезжал в Петербург, вникая во все проблемы страны. «Злая болезнь, - рассказывает Павлов-Сильванский, потребовала вскоре новой поездки князя Барятинского за границу, откуда он уже не возвращался на родину. С первых чисел февраля 1879 года состояние его здоровья сильно ухудшилось, и он почти уже не покидал постели. Горный женевский воздух не приносил желанного облегчения, и жизнь фельдмаршала на глазах всех присутствующих быстро угасала. Заниматься он почти не мог, и в настроении духа появилась тревога. Он сознавал, что дни его сочтены. В минуты облегчения он настоятельно справлялся о здоровье государя, выражал глубокую скорбь по поводу покушений анархистов на жизнь его величества и с тревогою рассуждал, что будет с женою после его смерти. Однако при свидании с супругою, боясь ее расстроить, он не обнаруживал своих страданий и старался казаться спокойным. В ночь с 24-го на 25-е февраля он чувствовал себя особенно нехорошо. Днем 25-го февраля ему сначала было несколько легче, но затем последовало быстрое падение сил и обморочное состояние. После одного сильного обморока он с напряжением всех сил встал на ноги, сказав: «Коли умирать, так на ногах», но сейчас же упал на кресло. К вечеру князь скончался в жестоких страданиях… Тело князя было привезено в Россию и предано погребению в родовом склепе села Ивановского. Наследник цесаревич Александр Александрович присутствовал на похоронах князя. С Кавказа явились депутации от горцев и Кабардинского полка». Венценосный друг князя Барятинского - императормасон Александр II ненадолго пережил своего дорогого фельдмаршала. Жизнь царя трагически оборвалась 1-го марта 1881 года, когда на повороте от Михайловского сада к набережной Екатерининского канала террорист-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

народоволец бросил бомбу под колеса императорской кареты. Та взорвалась, раздробив государю ноги ниже колен. Раненый Александр II был перенесен с места трагедии во дворец, где и скончался в неописуемых муках. Черная страница в истории России предварялась целым рядом пугающих пророчеств, из которых можно заключить, что жуткая «драма цареубийства» была предопределена свыше. «В жизни императора Александра II, - писали до революции, - не раз случались странные предзнаменования ужасной его кончины. Когда Александр II родился в Москве в 1818 году, то императрица Александра Федоровна приказала спросить славившегося тогда в Москве юродивого Феодора о том, что ожидает новорожденного. Феодор отвечал: «Будет могуч, славен и силен, будет одним из величайших государей мира, но все-таки, - произнес он с ужасом, - умрет в красных сапогах». Трудно было предвидеть, что предсказание относилось к окровавленным и раздробленным ногам царя-мученика». Или же другое, не менее красноречивое пророчество, сделанное позднее еще одним юродивым: «Вот случай, имевший место в Сергиевской пустыни близ Санкт-Петербурга. В покоях настоятеля этой пустыни находился портрет покойного императора, писанный с натуры профессором Лавровым. Кроме прекрасного художественного исполнения портрет обращал на себя внимание одной особенностью: холст портрета составной, другой кусок портрета приставлен ниже колен и вот по какому случаю. За четырнадцать лет до мученической кончины Александра II в Сергиевской пустыни один послушник сошел с ума и был отправлен в дом умалишенных. Он скоро поправился и воротился в пустынь. Но ненадолго. Вскоре у него вновь обнаружились признаки болезни, и он был отвезен в этот же дом для излечения. Но и на этот раз он скоро поправился и по ходатайству смотрителя дома умалишенных снова был принят в пустынь. Архимандрит Игнатий принял его очень неохотно, уступил только просьбам настоятеля, который дал о нем хороший отзыв. Действительно, послушник стал вести себя хорошо. Усердно исполнял свои обязанности и только заметно избегал монастырского общества. Но вот однажды утром во

время заутрени этот послушник пришел в хлебопекарню, схватил кочергу, раскалил ее докрасна у печи и с какой-то необыкновенной решимостью прибежал в покои архимандрита к портрету императора. Он бросился к этому портрету и раскаленною кочергою выжег ноги императора до коленей. Потом он выбежал на монастырский двор, кричал и неистовствовал, повторяя одни и те же слова, что теперь с ним могут делать все что угодно. С этой минуты послушник окончательно сошел с ума и более уже не приходил в нормальное состояние. Замечательно, что этот сумасшедший выжег на портрете ноги императора почти так же, как спустя четырнадцать лет они были оторваны и разбиты взрывом динамитной бомбы в роковое 1-е марта. Профессор Лавров снова нарисовал ноги на портрете, приставив новый холст, но эта приставка надолго останется памятником и свидетельством вышеописанного обстоятельства». Поговаривали, что сам Александр II не раз слышал печальные прорицания, предвозвещавшие ему страдальческий венец. Особенно жутко звучит история о так называемой «останкинской горбунье» - призраке, который в разные времена якобы являлся многим известным людям в подмосковной усадьбе Останкино и предсказывал им будущее. Не избежал этой участи и государь-освободитель. «В 1856 году, - пишет Виктор Потапов, - в уже заброшенное великолепное имение приехал император Александр II со своей супругой и детьми. На крыльце государь оступился. Его поддержала неизвестно откуда взявшаяся горбатая старуха, тихо прошептавшая ему: «Будешь ты, государьбатюшка, править двадцать пять лет, а погубит тебя безбожник». В 1881 году бомба террориста оборвала жизнь Александра II. С тех пор горбунья пропала». Сразу после мученической кончины государяовободителя Александра II (1818-1881) в русской печати появились рассуждения о таинственном влиянии на его судьбу двух чисел: «1» и «8», ввиду чего трагический финал его жизни будто бы можно было предугадать при помощи нумерологии. Трагическая гибель государя-освободителя подняла по всей Российской империи неудержимую волну искренних покаянных и патриотических настроений. Во многих го-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Роман Нутрихин

родах и селах были объявлены подписки по сбору средств на строительство монументов и мемориальных часовен в память об убиенном императоре Александре II. В самом Санкт-Петербурге, прямо над местом ужасной трагедии, был возведен изумительный Воскресенский собор, прозванный в народе «Спасом на Крови». Его убранство поражает богатством резной яшмы и самоцветных мозаик, а архитектурный облик - использованной мастерами религиозной символикой, в коей преобладает эзотерическая пентаграмма. Деньги на строительство Спаса на Крови собирались по всей России. Это добродеяние русских людей было увековечено на его фасадах в виде мозаичных гербов областей, откуда поступали пожертвования. Есть там и герб Ставропольской губернии.

Бесценные уроки

КИСЛОВОДСКАЯ ЭЛЕГИЯ /Бесценные уроки/

Автор: Екатерина Полумискова

1 - Дамы и господа! Кто желает фотографироваться? - высокий человек в пенсне и фраке с белой манишкой расхаживал взад-вперёд по бульвару, раскланиваясь и провожая оценивающим взглядом курортников. А у входа в Нарзанную галерею пристроился седовласый, одноногий, в выгоревшем солдатском полевом мундире, инвалид, который выкрикивал хриплым голосом: - Господа, подайте на лечение ветерану турецкой кампании, герою сражения при Аясляре! И со всех сторон: «Кавалеры и барышни! Пожалуйте кататься, лучшие экипажи - к вашим услугам!», «Спешите в театр! Знаменитые солисты Тифлисской оперы - всего две недели в Кисловодске!» - Господин фотограф! - немолодая дама в батистовом платье и шёлковой накидке с пелериной повелительно махнула сложенным веером из крашеных фазаньих перьев. Взвалив громоздкий черный ящик с массивной треногой на плечо, тот сорвался с места, стараясь на ходу определить выгодный ракурс для снимка. Но энергичная дама, не давая ему опомниться, заторопилась по газону к высоким елям, где барышня в кружевной шляпке, протянув ладонь с семечками, угощала огненно-рыжего бельчонка. - Минуточку, мадам, сейчас я установлю фотоаппарат, и будет чудесно, если мадмуазель повернётся ко мне лицом. - Да что ж вы возитесь, милейший! - Таково, мадам, искусство фотографии. Надобно сначала навести объектив, настроить фокус, а потом - вылетит птичка... Тут бельчонок взвился вверх по стволу. - Это вы белкам объясняйте, что такое искусство фотографии. Если поймаете. Идём, девочка моя! - дама рассерженно взяла за руку растерявшуюся барышню и решительно направилась к противоположной стороне бульвара, едва

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

не столкнувшись с одетым в добротный итальянский фрак мужчиной в котелке и с тростью. Тот остановился, окинул взглядом мать и дочь, приподнял котелок и слегка кивнул, а затем двинулся дальше вдоль берега Ольховки неторопливым, уверенным шагом. «Вот и объясняйте белкам, что такое искусство…» - мысленно повторил он занятную фразу, единственную, выхваченную из постороннего шума и галдежа. На вид ему было лет тридцать пять. Утончённое с волевыми чертами лицо, внимательный взгляд серых глаз и моложавая осанка... Он шёл и старался не думать о плохом о том, что Николай Александрович Ярошенко, его друг и наставник, безнадёжно болен горловой чахоткой. А он, русский художник Михаил Нестеров, находясь на отдыхе в Пятигорске, узнал на днях, что Ярошенко вернулся, наконец, из Италии в Кисловодск. Теперь они смогут увидеться. Неужели затем, чтобы проститься навсегда? Ах, как всё это нелепо! Он обещал приехать ещё зимой, но помешали обстоятельства… Вот и теперь дочь Оленька два месяца назад выдержала экзамены в киевский институт, и он непременно должен быть рядом с ней. Оленька! Самое дорогое на земле существо для него… Хорошо здесь летом! У самого горизонта виден Эльбрус, а к нему на многие десятки вёрст тянется горная цепь. Набегает, словно гигантская волна с белоснежным гребнем в бескрайнем море холмов, нагромождённых один на другой. И чем дальше, тем бледнее и бледнее становятся их очертания, покрытые лиловой дымкой, размываются акварелями, то совсем исчезая и растворяясь, словно пена морская, то взлетая в небеса вместе с низко бегущими облаками. Жаркими днями он просиживал в комнате на окраине Пятигорска, а по вечерам писал этюды без устали, вдохновенно. И наслаждался этой тишиной, где слышалось только, как самозабвенно стрекочет кузнечик в траве да парящий орёл пронзительно перекликается. И думалось Нестерову всё больше о дочери - какая она вырастет, какая судьба ждёт её? Как она будет жить-поживать, умная, красивая, милая да ласковая? Дай-то бог, чтобы она была счастливее отца! Так, в думах и мечтах, пробегали часы. Лишь изредка проедет мимо горец или казак, которого и не отличишь сра-

зу от горца - та же папаха и бурка. А потом опять тишина, мир да покой. И снова думы, как назойливая мошкара - не отогнать. И надо бы ехать в Киев, но не побывать прежде у Ярошенко он не мог … А Кисловодск всё тот же, что и семь лет назад, когда он впервые оказался здесь. Только деревья подросли и клумбы стали роскошнее. И казацкие хатки всё белеют да голубеют под камышовыми крышами, а жизнь уж не такая простая и дешёвая. И остановился он теперь в Казённой гостинице, хотя Мария Павловна настаивала на переезде его к ним на дачу в один из флигелей. ...Большая усадьба Ярошенко располагалась частью наверху, у соборной площади, частью внизу, у парка, где калитка выходила прямо к Ольховке, бойко скачущей по скатам больших каменных плит. Нестеров знал, что усадьба эта была куплена почти за бесценок, в рассрочку у знаменитого сербского добровольца генерала Черняева. Теперь же вместо черняевского старого дома стояли три домика, беленьких и уютных, с множеством балконов. Тот домик, где жил сам художник и где помещалась его мастерская, был особенно мил, с большим балконом и верандой, расписанными в помпейском стиле, а с него открывался чудесный вид на горы, на парк с царской площадкой. Да… И Кисловодск, и Пятигорск всё те же. Но вот только сам Нестеров другой. Где та вера и надежда на будущее? Всё вокруг, куда ни кинь взор, наводит грусть и напоминает… о Лермонтове. Но почему-то кажется, что напоминания эти уж слишком навязчивы, грубы и пошлы и словно бы даже оскорбительны для памяти поэта. Только что минула очередная печальная годовщина его гибели. Поговаривали, что событие это в Пятигорске надобно теперь превратить чуть ли не в праздник, отмечать громко, торжественно, пышно… Разматывая на ходу спутанный клубок мыслей, Нестеров шел к даче Ярошенко, где его ждали к обеду. Скорее всего, там соберутся старые знакомые, как бывало на питерской квартире у Ярошенок по субботам, когда с утра до вечера можно было говорить об искусстве, о России... А быть может, будут другие гости? Мария Павловна не раскрыла секрета… Неужели станет опять сватать ему, вдов-

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

цу с пятнадцатилетним стажем, каких-нибудь графинь или состоятельных дородных купчих из числа почитательниц его таланта? Хотя ведь знает - не в его вкусе все эти неравные в имущественном смысле браки. Он небогат, зато свободен… Милая, добрая госпожа Ярошенко! Сколько достоинства, внутренней силы и благородства, сколько грусти и неприступности, но более всего - настоящего, искреннего участия и дружеского расположения, какого теперь мало где встретишь… Утром в Никольском Соборе он помолился за здравие Николая Ярошенко. Вспомнил вдруг, как в раннем детстве мать отмолила его собственную жизнь перед иконой Тихона Задонского, и всё, слава богу, наладилось тогда. Но вспомнилось и другое. Как молился о жене своей Машеньке, но через неделю после рождения доченьки она оставила этот мир. Сейчас с каждым шагом нарастает дрожь в ногах, и тупая боль сдавливает виски. Он панически боится не сдержать слёз и расплакаться, обнявшись с Ярошенко. Когда умирал от скоротечной чахотки его учитель по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества Василий Григорьевич Перов, он не сдержался. ...А в Кисловодск к Ярошенко впервые занесло его семь лет назад, полуживого после неудачно вскрытого уфимским хирургом нарыва… В парке, в густой тени деревьев, было свежо и сыро. В конце июля утренние туманы и прохладные вечера уже напоминали о том, что лето на исходе. И небесная синева становилась более насыщенной, а воздух - прозрачным и звенящим, многократно усиливающим теперь каждый звук - от шелестящих листьев до падающих капель. Он воспринимал лишь целительное всеобъемлющее природное безмолвие, пронизанное солнечным светом, птичьим гомоном, ароматом цветов и его мыслями. И это кружило голову. Оттого и не обратил внимания, что вместе с ним к калитке подошли два молодых человека в широкополых летних шляпах и с большими альбомами. Один из них, худой, с красивым, но каким-то болезненным, прозрачно-зеленоватым лицом и слегка отстранённым видом, сипловатым срывающимся голосом окликнул его:

- Михаил Васильевич, вы ли? А мы с Анфимычем гадали, кого же нам сегодня обещала Мария Павловна? Нестеров взглянул на молодых людей, пытаясь припомнить, кто бы это мог быть. Приветствовавший его незнакомец рассмеялся и представился, чувствуя, что смех рискует перейти в кашель: - Вы не помните меня? Я - Владимир Васильевич Перов, сын Василия Григорьевича. А это Сергей Анфимович Щербиновский, брат Дмитрия Щербиновского, тоже художник. Нестеров протянул для рукопожатия руку и кивнул, стараясь подавить неприязнь, исподволь вспыхнувшую где-то под сердцем и тут же перешедшую в щемящую жалость к этому чахоточному, но высокомерному и капризному молодому человеку: - Ну как же, как же, похож! Хотя, какое там… К художнику такого уровня, как Василий Перов, слово «похож» в принципе не могло быть применимо, особенно по отношению к полотнам его сына. Ах, если бы! С тех пор как Нестеров после натурного класса Перова покинул училище, тот переключился на обучение собственного сына и, как говорили, «сделал» из него художника. Михаил Васильевич испытал тогда чувство, сравнимое со жгучей ревностью, но утешал себя тем, что просто считал Перова-младшего малодаровитым. Владимир же был лет на пять моложе его, чертовски красив и надменен. Нестеров решил тогда, что не нуждается в дружбе с ним, несмотря на огромную любовь и признательность, которые питал к Перову-старшему до самой его кончины. Анфимыч был внешне прекрасен, но показался Нестерову деликатным и милым, в отличие от своего приятеля, не говоря уже о брате, «Митеньке» Щербиновском, снискавшем славу довольно способного художника, но уж больно безалаберного, большого болтуна и проказника. С ним, с этим самым Сергеем Анфимычем, Нестеров был готов общаться... Оставив на веранде альбомы, молодые люди вошли в дом вслед за Нестеровым. Навстречу им уже спешил хозяин усадьбы. Старые друзья какое-то мгновение смотрели друг на друга сквозь пелену, застилавшую глаза, затем молча обнялись.

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

Нестеров немного успокоился и даже повеселел, увидев располневшего, хотя и не отличавшегося здоровым румянцем отставного генерала, военного инженера-артиллериста и академика художеств Николая Ярошенко, всё такого же приятного и улыбчивого, с черной гривой густых волос, бородкой, усами и добродушным взглядом. Хотя на дне карих глаз его, как в лесных заводях, которых не коснулся солнечный луч, таилась глубинная безысходная грусть. И бледность лица, и слабый голос, вернее почти полное его отсутствие, всё же выдавали серьёзный недуг, о котором в доме говорить было не принято. - Возмужал, Михаил Васильевич! Прямо-таки щеголь парижский - в котелке и с тростью, - слабым голосом вымолвил Ярошенко. - Мне думается, что мода эта и существует для таких как я, стареющих одиноких мужчин. И лысину можно прикрыть, и о приступах подагры не беспокоиться, - улыбнулся Нестеров, отставив трость и сняв котелок, а заодно обнажив только что упомянутую, совсем не по возрасту наметившуюся лысину. - А вы раздобрели, посвежели на заграничных курортах, Николай Александрович! Кавказское солнце надоело? Пресытились? - Какое там, без голоса и дома скверно, а путешествовать вовсе неудобно. Да и в Италии первое время меня преследовали непогода и холода, так что как только ступил я на итальянскую землю, голос меня оставил окончательно. Можете представить, каково это в чужой стране пересаживаться на шумных вокзалах, расспрашивать попутчиков в громыхающих вагонах, подзывать носильщиков на площадях - и всё это тихим, заговорщическим шепотом, средь прочего оглушающего гама. Даже смешно становилось, когда извозчики, думая, что говорю я с ними по секрету, отвечали мне также едва слышно. - А на солнышке погреться посчастливилось? - Временами. Когда добрался до Сицилии, мне поначалу казалось, что я в Кронштадте - резкий ветер, морось, а солнце выглянет украдкой и снова в тучу. И лишь когда оно проглядывало, в небе и воде такие играли краски, каких в Кронштадте отродясь не видывали. Но любоваться приходилось, кутаясь в пальто и прикрываясь зонтиком. Вот так-то!

Ярошенко вздохнул и продолжил: - Все эти путешествия, скажу я вам, хороши для молодых и здоровых. Здесь мне как-то спокойнее, привычнее, без сквозняков и сырости. Да и здоровье моё казалось бы не столь плохим, если б не голос. Он, словно бродяга, пропал без вести и не хочет возвращаться. И ты уж не надеешься на возвращение, а всё ждешь и ждешь… У Нестерова всё сжалось внутри, и, стараясь не показать своих переживаний, он деловито взял под руку красавца, которого почему-то надо было называть Анфимычем, и вышел с ним на балкон смотреть этюды. И уже с веранды крикнул Ярошенко и Перову, чтобы те присоединились к просмотру. Хозяин дачи и Владимир Перов вышли следом. И как раз из-за облака выглянуло солнце, рассыпаясь сверкающими брызгами по заросшим клумбам перед балконом и тенистым кронам деревьев, густо зеленевших чуть поодаль, за лужайкой, на которой вперемежку с полевыми цветами пестрели огоньки цветущих флоксов и мальв. Этот старый сад был приятен и мил взору именно чертами своей романтической запущенности, так сказать, «скромной роскоши», от которой не хотелось отвести глаз, а только внимать этой первозданной прелести. Нестеров обернулся и оценивающе взглянул на Ярошенко, стоявшего на веранде, обставленной вазонами с геранью и кадками с цветущими олеандрами, а затем объявил решительным тоном, не допускавшим возражений: - Завтра же начну писать ваш портрет. Только освещение здесь резковатое. Придётся работать в саду, в кружевной тени. Надо спешить… Ну что это за этюды? Что за мазня! Глазу не за что зацепиться! Перов-младший презрительно поджал губы, а Ярошенко грустно улыбнулся, хотя понял всё. Он готов был провести с Нестеровым столько времени, сколько будет писаться портрет, пока тот загорелся живописью с натуры и будет «гореть» до своего отъезда, пока будет светить солнце над усадьбой, пока… - А что, Владимир Васильевич, хорошо теперь платят за такую халтуру? Или предпочитаете дарить сентиментальным поклонницам? - Нестеров был безжалостным в сужде-

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

ниях о живописи, ибо не считал себя вправе подыгрывать бездарностям. Хотя и его молчание иногда расценивалось как вызов. Он даже как-то предпочёл упорно промолчать о своих впечатлениях по поводу некоей картины Николая Николаевича Гё, а не высказывать грубой лести, что и положило конец начинавшейся было между ними дружбе. - А вы, Михаил Васильевич, не слишком ли предвзяты в своих оценках? О «скромности» ваших цен только ленивые не упоминают, - парировал Перов. - Я, представьте, не обижаюсь. Так говорят дилетанты, весьма далёкие от искусства и от жизни. А главное - обеспеченные, никогда не задумывавшиеся о заработке, о «хлебе насущном», не выносившие свои труд и умение на рынок и вообще не знающие, что есть рынок! Те смешные цены, которые берут за работу мастерские живописного цеха, просто немыслимы для нас, немногих, посвятивших себя целиком высокому искусству. Набравши за бесценок заказов, мы будем вынуждены всё сделать наспех, кое-как, и утратим то, что придаёт нашим полотнам неповторимость. И всё это из-за желания иметь много заказов и денег? - Вы, пожалуй, правы, Михаил Васильевич, особенно по поводу неразборчивости некоторых «ценителей прекрасного» и покупателей из числа высочайших особ, - произнес Ярошенко, который слыл своим «свободомыслием» и левыми взглядами, портретов с великих князей никогда не писал, да и на Передвижных выставках при ежегодном посещении их царским семейством не присутствовал лично. - Невольно напрашивается вопрос, - загорелся дискуссией Нестеров, слывший непревзойденным спорщиком и уважаемый «передвижниками» за свой особенный взгляд на вещи и собственное мнение. - Почему это разные там господа Фигнеры, Яковлевы, Тартаковы, Медведевы и прочие берут огромные деньги за свой «товар», который есть не более исключительный, чем наш, да ещё при том, что «товар» этот, их голос, пропадёт не сегодня-завтра бесследно, а наш останется на многие годы и даже тогда, когда нас не будет в живых? Почему, я спрашиваю, далеко не гении берут по сорок тысяч в год, тогда как Сурикову, быть может, с гениальным дарованием, ставят в упрёк полученные им те же сорок тысяч за три года упорного труда?

- За то и люблю вашего «Отрока Варфоломея». Сколько лет прошло, а всё хочу «послушать» его, - улыбнулся Ярошенко. - Вот и я о том же. Пройдёт время, но жить буду не я. Жить будет он, «Отрок Варфоломей». И если через тридцать, через пятьдесят, сто лет после моей смерти он ещё будет что-то говорить людям - значит, он живой, значит, жив и я. - А молодежь наша тоже, как видно, времени зря не теряет, - добродушно продолжил Ярошенко, переключая внимание Нестерова на скучающего и недовольного Владимира Перова. - Вот решили Владимир Васильевич с Сергеем Анфимычем поездить по лермонтовским местам, исколесили окрестности Пятигорска, Кисловодска, Железноводска. И под впечатлением задумали этюды написать. - Похвально, - в глазах Нестерова заплясал ироничный огонёк. - Лермонтов в своё время открыл миру Кавказ - и лирические сочинения его пейзажны, и рисунки так искренни, правда, без претензий на высокое мастерство. А вы, стало быть, решили открыть нам Лермонтова? Ну-ну! А как же кавказские пейзажи господина Ярошенко, уже вышли из моды? - Да полно вам, Михаил Васильевич, пусть молодые люди упражняются, - благодушно отозвался Ярошенко. - Вот вы же ни к кому не ревнуете природу русского севера, так почему же я должен ревновать природу российского юга? Да и к кому - к Владимиру Перову? К Сергею Щербиновскому? - А как насчет Аполлинария Васнецова? - хитро подмигнул Нестеров. - Неужели Аполлинарий Михайлович всё ещё «обламывает» Кавказ? - Представьте себе. И этюды его хороши, и картины полны особенностей этого чудного края. Правда, слышал я, что он опять возвращается к среднерусским пейзажам. Можно сказать, Кавказ «светит, да не греет». - Позвольте, Михаил Васильевич, - включился в разговор Перов, - мы ведь лермонтовские места пишем в память о великом поэте. Такого ещё никто не задумывал. - А как насчет самого Лермонтова? Те места, где довелось ему побывать, сам же он и увековечил в стихах, акварелях и на полотнах своих, а заодно и время своё. Вы-то здесь при

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

чём? Нынче, скажу я вам, местные власти уж так постарались с этим увековеченьем, что перешли всякие границы. Здесь поэт присел, здесь остановился, здесь плюнул, а вот здесь нагнулся. И всё надо подкрасить, подмазать и чего в помине не было - сотворить. Слыханное ли дело - место дуэли изобразить не там, где это случилось на самом деле, а куда удобнее приезжих на экскурсии водить? А вот то, что вы, господа, уважение питаете к опальному русскому поэту, похвально. - Жаль только, что по тем же местам кроме Лермонтова проходил и Мартынов, и прочие недруги его, - с пафосом воскликнул Анфимыч. - А как бы вы думали? Ведь солнышко светит одинаково для всех. Вот потому-то, милостивые государи, пейзаж сам по себе не дорого стоит, если не может состояние души человеческой отразить. Вот за что я и бьюсь долгие годы, и копья ломаю! Чем картина от фотографии отлична? А тем, что через пейзаж настоящий художник природу души человеческой приоткрывает, эмоции героя, его потаённые мысли и чувства, если хотите. Вот, к примеру, написали вы второпях вид пятигорской улочки, а потом мысленно поставьте на ней Лермонтова, затем Мартынова. Что видите? Там живости красок и контраста надобно добавить, а тут свет убрать, и облака клубящиеся будут, пожалуй, в самый раз. Без человека пейзаж мертв, скучен, схематичен для искушенного взгляда. И кому вообще нужны на полотнах лермонтовские места без образа самого Лермонтова? Перов с Щербиновским молчали. А Ярошенко хлопнул в ладоши: - Браво, Нестеров, вот так урок преподал. Не смею перечить! Однако и безлюдный пейзаж создаёт настроение зрителю по замыслу художника. Но это, так сказать, воля и мастерство автора. А теперь расскажите, что нового в столицах? Нестеров посерьёзнел: - Да что сказать. В Москве отзывы прямо-таки востор женные. «На горах» многим очень нравится и, говорят, в публике имеет успех. Чуть ли не первый раз это было со мной на выставке! Даже ярых моих хулителей эта картина обратила в поклонников. Говорят, многим полотна мои во

сне снятся или вовсе спать не дают, и это не восторженные дамы. Вот тут и поди с ними. Но, похвастал - и довольно. - А что Петербург? Нестеров развёл руками: - Что Питер? Выставки наши прошли более чем скромно. Даже Виктор Васнецов не был принят так, как мог бы рассчитывать. Питеру мало интереса до того, что на душе у моих целомудренных провинциалок, «невест христовых». Но мне по-прежнему верится, что брань и нападки лишь тогда действительны, когда художник оказался «пустоцветом». А посему, не падая духом, надо работать, там будет видно. - И то верно. Только мне после вояжей моих ничего не хочется делать - сижу, ленюсь да от лени же и маюсь. Слышал я, что Дягилев в январе будущего года выставку планирует в Питере, чтобы она потом целиком пошла в Мюнхен? - Он уже прислал мне приглашение. Выставка эта будет составлена из молодых и наиболее любопытных русских художников. Отвечу утвердительно, а что пошлю - ещё пока не знаю. - Пусть дерзает Дягилев, хотя, между нами, не слишком ли утомили эти выставки столичного зрителя? Но раз уж затея такая состоится, то и мы не без глаз - увидим, что из этого выйдет. Хотя в Товариществе нашем не принято, чтобы его члены участвовали единовременно в двух выставках в одном городе. - Выставка Дягилева закроется до начала Передвижной, так он предусмотрел. Худо то, что якобы в целях этой выставки есть не только выдвинуть таких художников, как Врубель и Коровин, но и «задвинуть» многих им не симпатичных, как Архипов, например, заменив их «безвредными» из петербуржцев. - Вот где зло, и это зло, которое может погубить всё дело, как погублено дело новой Академии. - Николай Александрович, я раньше всего - член «Товарищества Передвижных художественных выставок», а уж потом - прочее и прочее. И живу тем свободным чувством художника, которое так дорого для нашего брата. Неудачи с храмами и заказами меня уж перестали огорчать. Искренне говорю - всё, что ни делается, то к лучшему.

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

- Да полно, Михаил Васильевич! Прахов в своём докладе о «передвижниках» уж так хвалил вас с Васнецовым. Владимирский собор в Киеве стал прямо-таки центром праховского выступления. Нестеров рассмеялся от души: - Наши имена и дарования были разукрашены так, что я не знал, куда деваться! - Я слышал, что речь шла и о вашем участии в росписи православного собора в Варшаве? - Ну, нет! - взорвался Нестеров. - Пусть я лучше останусь самобытным «свободным художником», патриотом души русской и русского пейзажа, чем запишусь в мировую артель «великих ремесленников». Искусство в угоду сильным мира сего - это не для меня! Да и в Москве когда идет речь о возведении какого-нибудь нового «классического» музея, так и хочется сказать этим горе-архитекторам из Европы: коли нет таланта создать русский стиль в архитектуре как единственно возможный и желаемый в русской Москве, как он создан в литературе, музыке, живописи, то пусть ограничатся постройкой дач в Парголове, для купцов из немцев. То и доходно будет, и нам не обидно. - Что ж, тогда уводи своих «монахов» подальше, в лесную глушь и оставь их там одних с молитвой, лицом к лицу с животворящей природой, наедине с ёлочками да берёзками, а в собеседники им дай птицу да зверьё, - улыбнулся Ярошенко. - А что, пусть объясняют белкам, что такое искусство! с ухмылкой кивнул Нестеров. - Вот, пожалуй, «Монахов» этих на дягилевскую выставку и пошлю. Я назвал картину «Под Благовест», раму заменил на «золотую». Пусть попутешествуют по столицам да по Европе. Ярошенко вспомнил, как полтора года назад он впервые увидел этих самых «Монахов». Картина ему понравилась, но с Нестеровым они тогда, по обыкновению, жестоко спорили, кажется, по поводу нестеровских «светлых берёзок», да ещё с Мясоедовым тогда шутили, что будто бы картина эта на руку Владимиру Соловьёву, в пользу соединения церквей - православный старик и вроде бы как молодой «католик»! Ох и сердился Нестеров на него за эти остроты и придирки. А что, казалось бы, разбирать? Ранней весной

среди монастырского пейзажа идут по дороге два монаха старый и молодой, и оба они «большие мечтатели». И вечерние сумерки сгущаются окрест… - Эх, Нестеров, неужели попытаетесь слезу вышибить из европейцев? До своих бы достучаться вашим монахам и монашкам, светлым берёзкам да одиноким ёлочкам! - Да полно вам, Николай Александрович! И за «Чудо», помнится, мне крепко досталось от вас в своё время. А ведь художник просто обязан с глубоким трепетом к природе подходить, с благоговением смотреть на учительницу свою. Но не тело, а дух, душа должна преобладать в искусстве, а также тишина действия и освобождение от грубых проявлений - страданий, ужаса, порока. Я убеждён! - Думаете, что душа русская откликнется и чудо свершится? - Ну не всем же кочегаров писать да арестантов! - съехидничал Нестеров по поводу новаторских ярошенковских идей. - А вы посмотрите, что в России творится!.. - Не спорю, ваше право изображать на полотнах своих то, что делается. Но разве это только теперь? На Руси время от времени происходит что-нибудь из ряда вон выходящее, и совсем не то и не так, как в Европе. Но надо же кому-то из нас, живописцев, и в душу человеческую заглядывать. Коли в душах у людей кромешные потёмки, так откуда свету взяться? - Я ведь о том, Михаил Васильевич, что просветление души и просвещение ума друг за другом, как те монахи, ходят. Но кто из них впереди, а кто следом - вот загадка! - Знаете, Николай Александрович, почему я вашу картину «Всюду жизнь» более всех ценю? Потому что в ней Богоматерь есть. И не место ей там, за решёткой! И оттого всё внутри переворачивается. И тошно на душе. А я хочу, чтобы у человека на сердце мирно и покойно становилось. Я стараюсь показать, куда человеку надобно стремиться, а вы - откуда ему следует бежать. Но думаем-то мы об одном и том же. - Возможно, но в картинах наших каждому зрителю своё видится. Дай-то бог, чтобы побольше «цепляло» и подольше «отзывалось».

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

- А это уж пусть потомки об искусстве нашем судят. Время всё разберёт, как должно. Каждого поставит на свою полку. - Господа «свободные художники», не пора ли к трапезе? - глубокий, бархатно-низкий голос Марии Павловны заставил всех встрепенуться, аромат сдобных булочек уже витал над садом. - Охотно-с, - улыбнулся Нестеров. - Да-да, - прошептал Ярошенко, - одними идеями сыт не будешь. - Ах, что за блаженство - свежий воздух, добрые друзья! - воскликнул Нестеров, целуя руку Марии Павловны. Совсем как в старые времена. Ну, чем не «ярошенковская суббота»? - Традиции наши требуют соблюдения, да вот только не станет нас - кто соберётся за этим столом? В Питере или в Кисловодске - это не суть важно теперь. Важно другое - чтобы дело Передвижных выставок не пропало без следа, как голос мой! В этих словах Ярошенко слышалось столько трагизма, что у Нестерова едва не навернулись слёзы. И он не знал, что ответить. Ибо молодые художники, присутствовавшие здесь, были столь же малодаровиты, сколько и нездоровы физически, и было бы кощунственно упрекать их в том, что они вряд ли продолжат дело передвижников. Поэтому, кивнув как-то неопределённо в ответ на восклицание Ярошенко, Нестеров стал расхваливать стряпню Марии Павловны. Госпожа Ярошенко была женщиной интересной, видной, с крупными чертами лица. Черные глаза её живо сияли из-под густых, изогнутых дугою бровей. Несмотря на склонность к полноте, она была подвижна и ловка, ничто, казалось, не ускользало от её хозяйственного ока. Всё вокруг замечала, во всём принимала живое участие. И даже постройка усадьбы и флигелей, вследствие чрезвычайной занятости и недуга Николая Александровича, целиком легла на её плечи. И она справлялась - с достоинством и кротостью, и не мыслила для себя иной роли. А ведь когда-то Иван Крамской именно с неё написал знаменитый «Портрет Неизвестной», в чертах которой впоследствии кому-то виделась княгиня Голицына, а кому-то - бывшая крестьянка

Матрёна Савельева. Познакомившись с Марией Павловной у Крамского, Николай Ярошенко не мог остаться равнодушным к живому оригиналу неподражаемой «русской Джоконды». Они поженились. И даже теперь, десятилетия спустя, этот глубокий загадочный взгляд, теплая улыбка, мягкий низкий голос, да и само её присутствие за столом вносили необыкновенную гармонию в общество столь разновозрастных и непримиримых по многим вопросам творческих людей. 2 Вечер настал как-то неожиданно. И хотя закатное небо ещё светилось и пылало радужными сполохами, старый сад, обступивший усадьбу Ярошенко, уже окутали туманные сумерки. Над лампой, освещавшей открытую веранду, плясали ночные мотыльки, и нестройный оркестр цикад вдохновенно исполнял виртуозную, импровизированную увертюру. Откуда-то из парка едва доносился девичий смех и мужские голоса, которым вторил далёкий собачий лай. А восточную сторону темнеющего небосклона заволокла полупрозрачная дымка, из которой вынырнул лунный диск, гладкий и блестящий. Анфимыч, спохватившись, торопливо откланялся: - Господа, прошу меня простить, но я обещал непременно заглянуть к одному знакомому, живущему здесь по соседству. Нестеров решил, что сейчас самое время попрощаться до завтра с хлебосольными Ярошенками. Он должен был настроиться на работу, ибо времени для написания портрета оставалось мало, а управиться он решил непременно до отъезда в Киев. Они с Анфимычем вышли из усадьбы и не спеша направились по улочке вдоль белёных домиков, которые стояли приветливые и аккуратные, утопая в зелени и доверчиво распахнув окошки в палисадники. Щербиновский пребывал в приподнятом настроении и читал наизусть Лермонтова, а Нестеров погрузился в свои думы… Может быть, все эти господа Фигнеры, Яковлевы, Тартаковы и берут сумасшедшие деньги за свой «товар» - за голос,

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

да и шут с ними! Ведь люди платят охотно. А тут, казалось бы, всё готов отдать - картины, состояние до последнего гроша, затем лишь только, чтобы вернуть, к примеру, Ярошенко его самый обыкновенный голосишко, этого заплутавшего бродягу, без которого никак не обойтись… И что стоит в конечном счете та молчаливая вечность в приглушённых красках и затёртых образах, эти «Монахи» и даже «Отрок Варфоломей» в золочёных рамах, покрытых музейной пылью, по сравнению со словом человеческим, неотделимым от него самого, покуда он жив? Нестерову только теперь пришло это откровение, отчетливо и пронзительно, отзываясь болью и горечью в душе. Возомнил себя бог знает кем, творцом неумирающих шедевров! А ведь человек, как и все творения божии, уникален и неповторим, и каждый прожитый миг - это счастье. Заливаться бы трелями, как эти пичуги, не задумываясь ни о чём. А дар художника, этот дар свыше - ах, зачем он? Зачем… Анфимыч между тем умолк, поглядывая на маячившую вдалеке голубенькую казацкую хатку с расписными ставнями и незамысловатым трехступенчатым крыльцом. Когда они проходили мимо, он неожиданно остановился и попросил подождать минуту-другую, пока не переговорит со своей тифлисской знакомой. А вовсе не со знакомым, как было сказано у Ярошенок. Дело молодое, что тут скажешь! Нестеров прошёл вперед и задержался у калитки, над которой прямо на улицу свисала тяжёлая ветка яблони. В густых сумерках созревающие яблоки, облепившие ветку, казались особенно крупными, круглыми и необычайно ароматными. Да и полная луна показалась теперь художнику похожей уже не на плоскую сверкающую монету, а на огромное небесное яблоко, искушающе сладкое, сочное и опьяняюще желанное для всех влюбленных на земле. В одном из открытых окон, слабо освещённых изнутри, за тюлевой занавесью качнулся неясный женский силуэт, и Щербиновский окликнул: - Люси! Тотчас же из окна раздался глубокий, мелодичный, неотразимо прекрасный голос: - Анфимыч, это вы?

Нестеров напрягся и затаил дыхание, совершенно околдованный этим чудесным, завораживающим звуком, льющимся нежно и звонко. После свистящего, надрывного шепота Ярошенко, заставлявшего окружающих сочувственно вздрагивать, эта животворная мелодия буквально потрясла его. Той, кому принадлежал этот дивный голос, не было видно за тюлевой занавесью, и они продолжали болтать ни о чём, перебрасываясь ничего не значащими фразами. Но Нестеров весь превратился в слух, жадно внимая тому, что было так фантастически музыкально, неожиданно прекрасно и трогательно-задушевно. Он был настолько взволнован, что слышал, как в ночной тишине раздаются напряженные, гулкие удары его сердца. И казалось, волны струящегося неземного света набегали и пронизывали всё вокруг, отчего и деревья, и кусты, и цветы в палисаднике загадочно вспыхивали золотистыми искорками и погружались в сияющее пространство. И ничего другого он уже слышать и видеть не мог, да и не хотел. Эта таинственная, невидимая незнакомка между тем произнесла: - Ну что же вы стоите на улице, входите! Анфимыч растерялся и смущенно пробормотал: - Спасибо, Люси, но я не один… - А с кем же вы? - Мы с Михаилом Васильевичем Нестеровым идём от Ярошенок домой. Нестеров - известный художник, может быть, слышали? Нестеров весь сжался, и сердце его зашлось от стука. - Может быть, слышала… Эти слова она произнесла с едва заметным акцентом, но так нежно и приветливо, что у Нестерова голова пошла кругом и он, даже если бы захотел, не смог бы сейчас сдвинуться с места. Он был ошеломлён своим неожиданным волнением и в то же время почему-то несказанно обрадовался этому. Прошло ещё какое-то время, и Щербиновский попрощался, подошел к Нестерову, взял его под руку, и они пошли дальше. Но божественная музыка этого удивительного голоса околдовала их обоих и всё следовала за ними неотступно, до самой гостиницы.

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

- Анфимыч, кто это был? Неужто ангел, сошедший с небес, чтобы поболтать с вами? - наконец решил спросить Нестеров. - Это синьорина Лючия Солли, солистка Тифлисской оперы. - Так она итальянка? - Наполовину. Её мать - действительно итальянка, а отец - русский дворянин, волжанин. Её зовут Людмила Павловна, а Лючия Солли - сценический псевдоним. - Но ведь вы назвали её на французский манер - Люси? - О, её история окутана такой тайной… Мне известно только, что она более семи лет жила в Париже, брала уроки у Виардо, а Форкатти, антрепренер Тифлисского оперного театра, заключил с ней контракт на два сезона, и она теперь гастролирует вместе с труппой. - Боже, сколько секретов. Не многовато ли для одной женщины? А вы давно общаетесь с ней? - Мы познакомились прошлым летом в Тифлисе. Но мне кажется, что я совсем не знаю её, и каждое слово, каждая фраза - словно впервые, - Анфимыч говорил таким проникновенным шепотом, что у Нестерова даже защемило сердце. Ему вдруг во что бы то ни стало захотелось познакомиться с этой актрисой. - Анфимыч, милый мой, прошу, познакомьте нас. Вы ведь меня уже представили ей, дело за малым. Я хочу взглянуть на неё - это, понимаете ли, профессиональное любопытство художника. И хочу также, чтобы она увидела меня. И всё. Нет, не подумайте, я не собираюсь «отбивать» у вас «даму сердца» и вообще не намерен ухаживать за приезжими барышнями. Для меня это как-то несолидно, у меня почти взрослая дочь, и я порядочный человек… Нестеров говорил скороговоркой и при этом живо жестикулировал, а глаза его блестели во тьме. - Михаил Васильевич, я вас с удовольствием познакомлю, - спокойно отозвался Анфимыч, прерывая эту сбивчивую тираду. Он и представить себе не мог Нестерова в роли своего соперника. - Хотите, завтра же сходим в оперу на спектакль, вы увидите Люси на сцене, сами преподнесёте ей букет белых роз - она их очень любит. Нестеров опешил, вообразив, что обладательница это-

го чудного, проникновенного, неземного голоса, которому несколько минут назад он, словно Христос в Гефсиманском саду, внимал с благоговением и трепетом, вдруг завтра выйдет на сцену в декольтированном полупрозрачном платье и будет петь перед курортной публикой какуюнибудь застольную песню или танцевать тарантеллу! Но не пойти в оперу было выше его сил. Он хотел непременно увидеть эту невидимку, услышать её голос, во что бы то ни стало разгадать её загадку, а уж потом решать, зачем ему всё это нужно... ...На следующий день Нестеров принялся за портрет Ярошенко с таким усердием, какого он от себя и не ждал. Усадив мэтра Передвижных выставок в кружевную тень на деревянную скамью перед клумбой, на которую выходила веранда, сам он расположился спиной к солнцу, понимая, что на этот раз солнцепёка ему не избежать. Но он готов потерпеть, насколько позволит ему собственное здоровье. Бледное и грустное лицо Ярошенко с надвинутой на лоб шляпой было прекрасно освещено, а незамысловатой декорацией служила густая изумрудная зелень заросшего сада. - Не хотите ли, Николай Александрович, чтобы я изобразил вас на фоне так любимой вами Шат-горы? Решайтесь, пока не начали. Нестеров вдруг вспомнил, как Ярошенко когда-то рассказывал о своих первых кавказских приключениях, как подружился с молодым Исламом Крымшамхаловым, племянником своего «кунака» князя Исмаила Урусбиева, как давал тому уроки живописи, а сам, будучи в гостях у Исмаила, написал свою знаменитую «Шат-гору» в родном ауле князя. А ещё раньше, лет пятнадцать назад, увидел Нестеров полотно Ярошенко со странным названием - «Песни о былом», написанное там же. Кунацкая князя освещена отблесками яркого огня в камине, на стене - сабля и ружье, а супротив очага группа людей, горцев. На переднем плане на резной тахте, откинувшись на ее спинку, восседает сам князь, так расслаблено и покойно. Только лицо сосредоточено и слегка напряжено, в неподвижном взгляде, устремленном на горящие поленья и сизый дым, уходящий в очажный дымоход, столько затаённой грусти и житейской мудрости... Князь слушает старинную песню и вспоминает… А Ислам Крымшамхалов

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

оказался вполне способным учеником Ярошенко, написал много портретов, и среди них «Ярошенко на этюдах», так что Нестерову теперь никак нельзя было отступиться от этой затеи с портретом на скорую руку. Уже - нельзя! Ярошенко покачал головой: - Следуя вашей же логике, нет большего искушения запечатлеть мою физическую слабость и немощь, как рядом с Эльбрусом. Даже если бы мне вдруг этого захотелось, вы же понимаете, что худшей композиции и не вообразить. Лучше я буду, позируя вам, смотреть на него издали и мечтать. А за моим плечом пускай колосится эта густая, непричёсанная мурава. Всё правильно. Фантазии никакой, зато натурально. Ну, с богом! Он махнул рукой и как-то виновато улыбнулся, а Нестеров прищурился, внимательно и придирчиво оценивая героя своей будущей картины. И нанёс первые мазки. - Николай Александрович, в Италии, мне помнится, горы живописные и более доступные, не то, что на Кавказе. Кажется, сделай шаг вперёд - и уже с ними на ты? - Нестеров вспомнил вдруг тот неподдельный восторг, который ощутил в своё первое посещение этой удивительной страны, можно сказать, «Мекки» изобразительного искусства. Но чем дольше он оставался под впечатлением, тем сильнее потом тянуло его к родным северным красотам. И он остался им верен навсегда. - На сей раз я отправился в самый носок «итальянского сапога», в Реджио. И вот тут, на другой стороне Мессинского пролива, впервые увидел Этну. - И как она вам показалась? Нестеров приподнял бровь, подмечая, что выражение лица Ярошенко оживилось, глаза заблестели. Надо во что бы то ни стало «вытаскивать» из него эти недавние дорожные впечатления, а если повезёт, то и давние. Всё подальше от дурных мыслей. Да и в искусстве портрета Нестеров лжи не признавал - изобразит ведь всё как есть, не приукрашивая. Успеть бы… - Почтенная, я вам скажу, «дама», эта гора! Громадная, величественная. Лежит на самом берегу моря, словно русалка, распустила серебристые космы, хвост чешуйчатый в воду окунула и нежится на солнце - спокойная такая, глад-

кая и красивая. Даже не верится россказням о её дурном характере. - Так вы, покуда путешествовали, сочли Этну смирной милашкой? - В нескольких часах езды от Мессины есть местечко Таормина, стоящее на горе прямо против Этны, из Мессины её не видно. Так вот, отсюда старушка уже не та! Красоту она свою, конечно, сохраняет, но видно, что вся она словно в ссадинах и нарывах, которые сочатся и дымят. И потому она будто бы хочет повернуться и расправить свои члены, разгладить морщины. А ветер разгоняет дым над верхним кратером, чтобы остудить её пыл. - Представляете, каково приходится тем, кто ютится в лачугах на неспокойных склонах? - Да уж. Но Кавказские горы куда величественнее, выше, мощнее. И неприступные вовсе, и к небесам ближе, чем к земле. И словно нет им дела совсем до людишек. Бывает, содрогнутся спросонья, сбросив лавину в ущелье, и опять дремлют в ледяной тишине... - Знаете, Николай Александрович, спокойствие это горное - всегда напускное какое-то, не верится мне в него. Сколько страсти эти в душе ни копи, а ведь прорвутся наружу. То ли дело туманы над Волгой да луга. - А я вот что скажу, Михаил Васильевич, когда недуг меня этот подкосил, пригнул к земле, как травинку в поле, так захотелось мне сбросить его прочь, как из кратера извергнуть. И не за итальянским солнцем, не за воздухом морским потянуло меня туда, а к вулканам недремлющим, к силе их внутренней исполинской. В Неаполе я прожил дней десять, но жизнь мне эта надоела, и я переехал в Помпею, где вроде бы тишина, покой, деревня… Оттуда поднялся я на Везувий. - Удалось-таки! Нестеров с довольным видом наблюдал, как разгорается огонь в глазах у Ярошенко, словно тот и вправду поднабрался у вулканов глубинного, пускай мятежного, но всепобеждающего, непреклонного духа. - Лава разрушила каменную дорогу до железнодорожной станции, так что большую часть пути пришлось одолеть верхом. Но на таких сёдлах, что казалось, сидишь не в седле,

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

а на бороне, опрокинутой вверх зубьями. Мне помнится, я вам уже рассказывал, что видел я на вершине Везувия, когда побывал там впервые, пятнадцать лет назад? - Вы ведь писали этюд! - Мне очень хотелось написать картину. Но, увы… Всё изменилось с тех пор, стало всё по-новому. Я действительно тогда стоял на краю громадного кратера-воронки, откуда через каждые две или пять минут раздавалась такая канонада и вылетали такие массы дыма, паров, камней и пепла, что, по совести говоря, хотелось поскорее и подальше удрать от этой чертовщины. Я не мог пробыть там более часа, и, пока писал этюд, мой ящик, шляпа, платье и картон были усыпаны пеплом. И это не способствовало колоритности пейзажа, хотя сообщило ему маков тон. - Представляю, как вы смотрелись в самом жерле вулкана! Не то что кочегар у топки, тут масштаб вселенский, Нестеров позволил себе, наконец, пошутить, не боясь, что Ярошенко рассердится. - После Везувия осматривать уж было нечего… А здесь усилилась слабость, словно захворал опять. Сил хватает на то, чтобы только позировать вам, - признался Ярошенко и вздохнул. - Я уж было подумал, а не податься ли мне в Теберду к Исламу Крымшамхалову? Мы уже там побывали все вместе, с Хетагуровым и Кондратьевым. У них у всех тоже чахотка. А там воздух лёгкий, хрустальный, даже позабыли о недуге. Нестеров, чувствуя, что пришла пора принять эстафету по части воспоминаний, принялся рассказывать о своих киевских перипетиях, мысленно сетуя, однако, на то, что Анфимыч сегодня куда-то запропастился. Быть может, забыл про его просьбу и прогуливается по Кисловодску тет-а-тет с певицей из Тифлисской оперы? Ну, а ему-то что за дело… - Так вот, по поводу Плащаницы Виктора Васнецова для Владимирского собора, вернее, относительно оригинала её, - в который раз Нестерову пришлось отвлечься от мыслей о таинственной незнакомке и вернуться к разговору с Ярошенко. - На мой взгляд, он принадлежит к тому времени «переутомления» огромного таланта Виктора Михайловича. Шитьё же я видел доведённым до половины - художество было видно в нём и тогда. Тон, выражение лица,

благородство материала - всё это удовлетворяет самым придирчивым требованиям. Плащаница будет заключена в ковчег-гробницу из дуба, бока должны свисать, и всё, конечно, покроют стеклом. - А в каком же месте в соборе хотят выставить гробницу? - поинтересовался Ярошенко. - А то ведь у нас могут даже самые перлы затолкать в такой угол, поди разбери, что к чему! - Да, это дивная вещь! Со времён «благочестивых княгинь» ещё не было ничего подобного у нас. Вообще, в работе этой видна для меня и чудная мастерица-художница, эта прекрасная девушка-вышивальщица, с которой я взял когда-то тип своей великомученицы Варвары и был недалёк от того, чтобы влюбиться в неё и связать с нею свою судьбу. Теперь, к сожалению, это поздно, всё хорошо в своё время… Нестеров неопределённо улыбнулся и поднял глаза к небу, на что Ярошенко отреагировал взволнованной тирадой: - Да что же вы, ей-богу, ну какие ваши годы? Разве я не знаю Леночку Прахову? Чудесная девушка, я и не предполагал, что вы так недалеки от серьёзных намерений! В чём же дело? - А дело - в работе! Сейчас Леля закончила вышивать мою «Богоматерь», раньше ею же была вышита «Святая Ольга» с моего же оригинала, а теперь она полагает начать «Святую Варвару», и на этот раз в подарок мне. Оригинал же этого образа я думаю подарить ей, тем более что мотивом для эскиза послужила сама же Леля. Не удивляйтесь, у меня к ней была всегда особенная симпатия и расположение. Я даже скажу вот что. Если бы мне было суждено когда-либо жениться вторично, то никого бы я не желал иметь своей женой, кроме этой талантливой, необычайно доброй и чистой душой девушки. Но… увы и ах!.. Заявились Перов с Щербиновским, усталые и полные впечатлений, с альбомами под мышками. Потом во время обеда беседовали на предмет устроения выставок. Нестеров припомнил выставку картин из наполеоновской эпопеи Верещагина, какие объявления были ей предпосланы и на какую рекламу этот знаменитый художник имел привилегии.

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

Сотни аршин дорогого безвкусного бархата (по три рубля аршин, как сказывали), тысяча рублей за зелень, которой обставили вернисаж, множество витрин с награбленными древностями Новгородской, Вологодской, Архангельской губерний. Всюду столы с портретами, книгами, фотографиями, а за столами бойко взывают к вниманию наивной публики хорошенькие продавщицы. Ну, словом, Европа или того более - Америка! Выставка эта помещалась в Историческом музее, а напротив, в Гостином дворе, такая же «Америка» под вывеской музея восковых фигур и «всемирно известного великана» Шульце-Беньковского, беспощадно отбивающего у Верещагина и лавры, и посетителей. За столом Нестеров весь извелся, не смея напомнить Анфимычу вчерашнюю просьбу, но тот, словно приберегая хорошие новости на десерт, извлёк, наконец, из кармана два билета на спектакль в оперу: - Михаил Васильевич, ежели составите мне компанию, буду рад… Перов мрачно съехидничал по поводу всяких там развлечений и отправился в свою комнату, сказавшись нездоровым. А Нестеров с Анфимычем раскланялись и торопливо покинули Ярошенок. Они пошли той же дорогой, что и накануне, и снова, подойдя к голубенькой хатке с крылечком, Щербиновский окликнул приятельницу. Полилась та же дивная музыка речи, и незнакомка просила подождать её минутку-другую. Эта минутка продлилась, казалось, целую вечность. И вот на крылечке показалась невысокая, изящная девушка в накинутом на плечи итальянском шелковом плаще с капюшоном. Лицо сияющее, задорно веселое, со слегка вздёрнутым, аккуратным носиком, на котором выразительно и даже кокетливо сидело пенсне. А из-под накинутого на самый лоб капюшона капризно и очаровательно выбивались пряди волнистых светло-каштановых волос. Они познакомились - Нестеров и Люси, русский художник и итальянская актриса. Она знала про «Отрока Варфоломея» и ещё что-то о Нестерове, он же не знал о ней ничего. Но, как отрок Варфоломей, весь превратился в слух и ожидание, словно через мгновение-другое спадёт завеса и приоткроется истина - единственная и неповторимая, одно-

му ему предназначенная. Он в это верил, чувствовал это, знал об этом… Они шли втроем сначала улицей, потом парком. Нестеров пытался рассмотреть обладательницу пленившего его голоса, проникновенного и задушевного, и вынужден был поначалу признать, что Лючия была далеко не красавицей в обыденном представлении художника. Точнее - ни в коем случае не красавицей. Она не обладала внешностью мученицы Варвары, образ которой, взятый с Лели Праховой, он буквально «вымучил», несколько раз переписывая её голову по настоянию заказчика картины. К тому же Люси не молчала, как все герои и героини его полотен, переживая страсти в душе и ожидая откровения небесного. Она говорила, и ничего уж больше не было нужно вдобавок к этому чудесному дару. Только слушать! И Нестеров внимал, удивляясь тому, что ему впервые не хотелось перенести на холст предмет своего обожания и восхищения. Да и как бы он смог нарисовать этот голос, его переливы и гипнотическую власть над ним этой милой, обаятельной и неповторимой девушки бальзаковского возраста? В ней поражало и очаровывало не внешнее, а внутреннее совершенство, что-то глубоко скрытое от многих и открывающееся лишь избранным в счастливые минуты. Речь её была не просто удивительно музыкальна, но на редкость жива и остроумна. К тому же она была весьма начитанна и образована. Но её голос с особыми грудными вибрациями, так же как и милый акцент с мягким произношением и даже выпадением букв «л» и «р», показались Нестерову совершенно неотразимыми и вызвали такой прилив чувств, впечатлений, образов и слов, что бедный Анфимыч, при всей своей молодости и красоте оперного Ромео, как-то сразу полинял и отступил в тень. А они вдвоём уносились мыслями в какую-то волшебную даль и не заметили, как оказались у входа в театр. И тут Люси снова исчезла, чтобы затем появиться на сцене, исполнять роль, принимать от публики аплодисменты, цветы… ...Проводив домой после спектакля Люси, затем Анфимыча, Нестеров возвращался в Казённую гостиницу далеко за полночь, не переставая размышлять, что ему делать дальше. Вспомнилось вдруг то счастье, какое они

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

пережили в юности с покойной женой Машей, как увидел он её впервые на улице в родной Уфе и последовал неотступно, пустив шагом свою лошадь, покуда не узнал, где она живёт. Как венчались в церкви, и он, щупленький, болезненного вида студент, казался по сравнению со своей невестой «гадким утёнком». И как из-за свадебного застолья вызвали уездного доктора к роженице, а он не поспел, и та умерла. Машенька всё сокрушалась, а всего через год её и самой не стало сразу же после рождения Оленьки. И вот, по прошествии пятнадцати лет, встретил он ту, которую желал полюбить всей душой, да и, возможно, уже полюбил, и даже не с первого взгляда, а с первого произнесённого ею слова. И было это счастьем совсем иного рода - ни с чем не сравнимым счастьем двух родственных творческих душ, душ двух «артистов», какого в первом случае не было вовсе. Нестеров, наслаждаясь спектаклем, вдруг поймал себя на мысли, что певица Лючия Солли исполняла роли талантливо, умно и старательно, но… не гениально. Голос её, «оживлявший» давно всем известные музыкальные партии, и следа не имел от того очарования, какое звучало в обычной разговорной речи актрисы. И его это несказанно обрадовало. Он теперь имел полное право однажды поставить её перед выбором «любовь или театр»... Дни полетели, словно пушинки с одуванчика. По утрам он самозабвенно работал над портретом Ярошенко, после обеда они с Анфимычем шли мимо дома Люси, и когда она не была занята в спектаклях, предпочитали романтические прогулки по Кисловодску. Так или иначе, но Нестеров и Люси обрели друг друга, полюбили так, что, казалось, не могли обходиться один без другого. Вскоре Анфимыч понял, что он лишний, и влюбленные были ему за это бесконечно благодарны. Теплые летние вечера и ночи, Красные камни, Серые камни, берега Ольховки благоговейно внимали все их секреты, о чём они говорили, гадали, мечтали. Лючия откидывала свой «капуцинский» капюшон, небрежно накинутый на кудрявую головку, и улыбалась художнику такой очаровательной, искренней, открытой улыбкой, что он забывал обо всём на свете и молил судьбу лишь об одном - чтобы продлились эти счастливые, беззаботные мгновения.

Как-то после спектакля Люси вышла из театра рассерженной, усталой, неудовлетворённой своей игрой. На немой вопрос Нестерова она выдохнула: - Представьте себе, что Форкатти и дирекция театра до того доэкономились на реквизите, что занавес во время спектакля едва не оборвался, а под музыкантами то и дело подламываются стулья. К тому же, всей труппе задержали жалование, сославшись на недостаток кассовых сборов. Это просто возмутительно! Нестеров нежно взял её за руку, посмотрел в большие карие глаза, которые из-за пенсне казались ещё крупнее и выразительнее, и мягко произнёс: - Люси, а вы не подумывали уйти из театра? К чему вам все эти сложности и волнения, этот прохвост Форкатти, этот прогнивший пол на сцене и пыльный полуистлевший занавес. Разве не хотели бы вы жить свободно? Она подняла на него изумлённый взгляд и даже как-то побледнела, словно у неё внезапно закружилась голова. Поспешила к ближайшей скамейке под раскидистым каштаном. Нестеров присел рядом с ней, не выпуская её руки из своих горячих ладоней. - Но зачем же так… Для меня ваши слова означают только одно: наверное, я - плохая актриса? - Да нет же, Люси, милая, замечательная! Это театр плох для вас. Вам надобно играть саму себя. Ежеминутно, ежечасно, не повторяясь, импровизируя. - Но кто же будет смотреть такой спектакль? - она говорила медленно, словно в полусне, опустив голову и не глядя на Нестерова. - Публика плачет навзрыд и взрывается аплодисментами лишь в награду за то, что в героине узнаёт самих себя - Адель или Виолетту, Маргариту, Сильву, Кармэн… А я? Кому нужна я в роли самой себя? Маленькая, серая перелётная птичка, которая мечется между двумя родинами, играет чужую судьбу и поёт чужую песню? Нестеров сжал её пальцы, решившись, наконец, произнести те слова, которые он до сих пор не отваживался вымолвить: - Вы нужны мне, Люси, очень нужны! Когда вы поёте со сцены, то дарите счастье абсолютно всем, но когда го-

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

ворите, когда произносите своим волшебным голосом моё имя, я просто схожу с ума, потому что тогда весь мир начинает говорить со мной вашим голосом. И я не слышу, не желаю слушать ничего и никого, кроме вас. Люси, я люблю вас! Люси молчала, оглушённая этим признанием. Она понимала, что Нестеров серьёзен, как никогда, и боялась поверить в случившееся. Ей казалось, скажи она теперь хоть слово, и душа улетит куда-то ввысь, а когда вернётся, не будет уж ничего. - Люси, выходите за меня замуж, - продолжал Нестеров, и его твёрдый, спокойный голос вывел её, наконец, из оцепенения. - Но что вам может предложить бедный художник, кроме своей любви, руки и сердца? Верите ли вы теперь в серьёзность моих намерений? Отвечайте - да или нет? - Я вам верю, - сказала Люси своим божественным, но слегка дрожащим голосом, - и что же мы теперь будем делать? У меня контракт с Форкатти, потом я должна вернуться в Париж, потом… - Люси, мы обвенчаемся здесь, в Никольском соборе, и уедем в Киев, у меня там связи, у меня чудесная, милая дочь Оленька. Вы, ученица Виардо, сможете давать блестящие уроки вокала, если захотите, а если нет… - Молчите, заклинаю вас, молчите… Люси сжала до боли его руку и ещё больше побледнела. Лоб Нестерова покрылся испариной, ибо страшная догадка промелькнула в сознании. - Вы связаны какими-либо обязательствами? Помолвлены, обручены? Этот Анфимыч обитает в вашем сердце? Или какие-то ещё парижские тайны? Она молчала, но всё же, справившись с волнением, тихо вымолвила: - Михаил Васильевич, у меня нет никаких обязательств ни перед кем, я совершенно свободна, и я тоже… я тоже вас полюбила всей душой. Но я не… Он не позволил ей закончить фразу: - Не говорите больше ничего, мы поженимся и уедем в Киев. И ничто, никто не сможет нам помешать. Слышите?

3 Ярошенки вскоре прознали про сердечные дела Нестерова. Может быть, Анфимыч не удержался в разговоре с Перовым-младшим, а может быть, внимательный взгляд и чуткое женское сердце Марии Павловны… Только как-то за обедом Николай Александрович своим уже привычным шепотом спросил: - Ну что же вы, Михаил Васильевич, не познакомите нас со своей девушкой? Уж порадуйте стариков, пригласите её к нам в гости, на чай. Или это так, блажь курортная? Нестеров, проглотив кусок пирога, едва не застрявшего в горле после такого вопроса, нахмурился и пообещал завтра же прибыть к обеду со своею невестой. Мария Павловна всплеснула руками и ахнула, но, узнав, что это никакая не графиня, не княгиня и даже не купчиха, а солистка Тифлисской оперы, разочарованно поджала губы и сказала только, что венчаться надобно здесь, в Никольском соборе, а перед отъездом в Киев молодожёнам следует непременно переехать к ним на дачу, в один из флигелей. Люси отнеслась к приглашению весьма напряженно, долго подбирала платье, переживала по поводу причёски, что упрямые локоны никак не хотели укладываться и всё время выбивались из-под капюшона на лоб, а пенсне соскакивало со вздёрнутого носика и едва не разбилось по дороге к усадьбе. Госпожа Ярошенко встретила их у самой калитки приветливо, разглядывая невесту Нестерова с почти материнским любопытством и волнением. Перов с Щербиновским как раз уехали на целый день на природу в ущелье Берёзовки, писать этюды. Поэтому застолье получилось по-семейному теплым и задушевным. Нестерову показалось, правда, что Ярошенки пытались «прощупать» Люси по части её начитанности и образованности, но остались довольны. Люси блестяще выдержала этот экзамен и ещё спела акапелла несколько знаменитых партий. Растроганная Мария Павловна, хлопотавшая на кухне, попросила Люси помочь ей. И вот, оставшись за столом вдвоём с Нестеровым, Яро-

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

шенко понимающе покачал головой и констатировал: - Ну вот и понятно мне теперь, отчего это вы за портрет мой берётесь по утрам, не выспавшись, с покрасневшими, но такими мечтательными глазами, и куда так торопитесь после обеда. - Да, представьте себе, не думал я, что вдохновит меня на творчество не итальянский пейзаж с вулканами, а божественный голос итальянской актрисы. Это вам не у ног каменной госпожи Этны прогуливаться! - Пусть у вас с Люсенькой эта любовь будет на всю жизнь оставшуюся, как у нас с Машей… А портрет-то неплохой получается, не разучились ещё. На что Нестеров воскликнул с жаром: - Не щадите меня, Николай Александрович! Не научился ещё. Сам вижу, портрет слабоват по живописи. Но зато похож. - Похож, это верно. Да и кого винить, коли натура такая! Писали как будто портрет, а выходит натюрморт с сухо фруктом. И оба рассмеялись, хотя ярошенковская «фирменная» шутка оказалась более чем грустной. Дамы, решив посекретничать с глазу на глаз, окончательно подружились. Мария Павловна и не заметила, как слезы навернулись на глаза, но тут же разулыбалась: - Это я от счастья за вас, голубушка. Мне вспомнилась моя первая любовь. С Николаем Александровичем мы тогда ещё не были знакомы. - Расскажите, прошу вас. Голосок Люси с очаровательным акцентом и серебряными переливами совершенно растрогал хозяйку дачи. Та присела на стул и мечтательно запрокинула Представьте только, я, совсем ещё молоденькая гимназистка Машенька Невротина, в кроличьей шубке в талию, с муфтой и в шляпке, иду по заснеженной улочке. Тут коляска из-за угла вылетает, я в сторону. Каблучок скользит по льду, и я падаю в сугроб с размаху. Возница осаживает коня, из коляски выскакивает барин - видный такой, красивый, статный. Подхватил меня в охапку, посадил в коляску и спрашивает, куда подвезти. А я со страху и со стыда смеюсь, слова вымолвить не могу… Вот так и познакоми-

лись. Мне тогда девятнадцати ещё не было, а ему почти сорок лет. Дворянин, помещик, Николай Алексеевич Некрасов… Мария Павловна вздохнула и как-то погрустнела. - Он был женат? - предположила Люси. - И да, и нет. По крайней мере, он сделал мне предложение, я умирала от счастья. Но… не судьба. Перед самой свадьбой он вдруг говорит мне странные слова: «Девочка моя милая, та, которая полюбила меня первой, чистой, искренней и светлой любовью! Что же я могу дать тебе взамен?» А в глазах такая боль, сомнение и страдание, что у меня сердце зашлось. - И что же было потом? - Мы расстались… Я думала, что не переживу этого. Зачем это со мной, почему, за что? Жить мне не хотелось, я блуждала по городу, как тень. Не помню себя совершенно в этом состоянии. Знаю только, что до сих пор всё ещё не могу спокойно читать его стихов, ком встаёт в горле, и я словно перестаю дышать... А потом я как-то позировала Крамскому, и судьба подарила мне ещё одну встречу - с Ярошенко. Он был тоже Николаем, и я поняла сразу, что именно он и есть моя судьба. Судьбу ведь не обманешь. - На всё воля божья, - тихо сказала Люси, и голос её дрогнул. Она подумала вдруг о Нестерове, о том, что их ждёт. Может быть, тоже не судьба?.. Через день, когда Люси не была занята в спектакле, она постучала в кабинет антрепренера Тифлисской оперы, помещавшийся за сценой в тесной комнатке. Форкатти с недовольным видом сидел за столом, заваленным бумагами. - Виктор Людвигович… Синьор Форкатти, мне нужно переговорить с вами. Люси произнесла его имя на французский лад с ударением на последний слог. Отчество, как и его настоящая фамилия Людвигов, выдавали немецкие «корни», но сам он почему-то предпочитал, чтобы его считали итальянцем по фамилии Форкатти, казавшейся ему более благозвучной, а значит, более счастливой. Ведь дела его шли пока из ряда вон плохо. После слов Люси он вздрогнул, дёрнул плечами, отбросил перо и хмуро взглянул на нее, вообразив, что она пришла за жалованием.

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

- Ну что там ещё, синьорина Лючия? Я же сказал, что в конце недели выплачу часть суммы всем актёрам. Он произнёс слово «синьорина» с некоторой издёвкой, так же намекая на не совсем итальянское происхождение актрисы. Но, смягчившись, пригласил её присесть в кресло напротив. - Благодарю, синьор Форкатти, я хотела просить вас позволить мне остаться здесь ещё на некоторое время. Опустив глаза, она теребила в руке кружевной платочек. - Что-что? - Мне… Я… Я не намерена возвращаться в Тифлис с труппой и ухожу из театра. - Но, позвольте, у нас же с вами контракт до конца сезона! Да что произошло, наконец? «Итальянец» вскочил, и его чрезмерно выразительная мимика невольно рассмешила её. Люси едва успела платочком прикрыть улыбку и ещё ниже опустила голову. Форкатти рухнул перед ней на колени и схватил за руку: - Люси, вы себя плохо чувствуете? Но ведь здешний климат ещё никому не навредил! Я вас умоляю, одумайтесь! - Я чувствую себя превосходно и выхожу замуж, - тихо произнесла Люси, отодвигаясь от Форкатти. - За кого? - изумлённо выпалил Форкатти. - За Михаила Васильевича Нестерова. Он - известный художник. Форкатти подпрыгнул: - Художник?! Мама-мия! Да вы в своём уме, милочка? Ну и кто мне покроет убытки по контракту? Вы хотите сказать, этот ваш заезжий Микеланджело? Пожалуйста, ради бога! Только где я найду солистку для заключительного спектакля в Тифлисе? Чересчур эмоциональные и довольно пошлые восклицания сыпались из уст Форкатти как из рога изобилия, при этом он неистово жестикулировал: - Нет, это черт знает что! Только не говорите мне, что вы оказались в безвыходном положении, и этот новоявленный Эль Греко обесчестил вас. И как только этим старикашкам удаётся уговаривать наивных барышень? - Это уж слишком, синьор Форкатти, - отрезала Люси, решительно поднялась и прожгла гневным взглядом «ита-

льянца». - Господин Нестеров любит меня, а я люблю его. Мы решили пожениться. Ему тридцать пять, мне - двадцать семь. Что же здесь невероятного? - Вот именно, синьорина. Вы уже не семнадцатилетняя провинциалка, у которой в голове только ветер и всякие там глупости. У вас есть имя, есть талант, есть опыт. А вы убеждаете себя, что всю жизнь мечтали по утрам в штопаном переднике подавать чай с плюшками этому неудавшемуся Леонардо да Винчи, а по вечерам, скучая и зевая, в домашнем салопе изображать радушную хозяйку салона ценителей деревенского пейзажа? А как же Европа, Милан, Париж, Вена? Ваша матушка отказалась от всего ради театра, а вы! - Оставьте в покое мою матушку, - вспыхнула Люси и выскочила из кабинета Форкатти. ...Из театра она сразу же направилась к почтамту и, когда почтальон протянул ей большой синий пакет, присланный до востребования из Парижа, не медля, решила прочитать послание. Недалеко от выхода из парка в тени старой акации пустовала скамейка. Люси присела на неё, вскрыла конверт и погрузилась в чтение. Мать писала по-французски, что серьёзно больна и не может зарабатывать на существование, что отец давно не живёт с ней и не присылает денег, что он разорился и задолжал крупную сумму, а кредиторы наложили арест на его и так не бог весть какое имущество, что кормилица умерла в прошлом месяце и похоронена за казенный счет, как нищенка. Тогда мать попыталась обратиться к друзьям отца Люси, представителям российской эмиграции, но там дали понять, что нужны некоторые взаимные обязательства… Люси не могла уже читать дальше, ибо слёзы покатились по щекам на исписанный чернилами лист, и сразу же пошли разводы. Она сняла пенсне и закрыла лицо платком. Ах, бедная Золушка, это только в сказке она попадает на бал и выходит замуж за принца. Да и Нестеров - разве он принц? Разве сможет он спасти от катастрофы всю её несчастную семью? Разве посмеет она навязать ему свои неразрешимые проблемы взамен той чистой любви, тех светлых чувств, на какие способен этот благородный человек? Нет-нет, он ничего не должен знать!

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

Люси вздрогнула и открыла глаза - прямо перед ней стоял Нестеров в своём итальянском костюме, в котелке и с тростью. Он смотрел с таким участием, с такой нежностью и в то же время с твёрдостью, что она тотчас же перестала плакать. - Михаил Васильевич, простите, я только что говорила с Форкатти, да и новости из Парижа совсем не радуют… Нестеров присел рядом на скамейку и взволнованно произнёс: - Так вы говорили с Форкатти? И этот прохвост нагрубил вам? - Неужели вы собираетесь вызвать его на дуэль? - Люси слабо улыбнулась, наблюдая, как взгляд его темно-серых глаз яростно вспыхивает. - На дуэль? Слишком много чести! Пойду и набью ему морду. - Да полно вам, остыньте. Форкатти здесь ни при чём. Для расстройства есть и другие поводы. Слёзы снова покатились по щекам Люси. А Нестеров вскочил со скамейки и, энергично взмахнув рукой, кликнул извозчика. - Едемте со мной, - он крепко схватил Люси за руку и направился к коляске, запряженной серой в «яблоках» кобылой. - Но помилуйте, куда? - Люси подняла на него удивлённые глаза. - Разве я не говорил, что всегда мечтал вырваться из порочного круга бед - вместе с вами! И на Кавказе, и в Италии, и ещё где-нибудь влюблённые иногда решают сами свою судьбу и бегут от обстоятельств, от враждебного мира, обретая своё будущее. Идёмте же со мной, я увезу вас - пусть не на край света, а всего лишь на окраину Кисловодска, но мы непременно должны быть вместе. - Разве мои родители не поступили так когда-то? И что с ними сталось теперь? Что будет со мной? А с вами? - воскликнула Люси и поднялась вслед за Нестеровым, который подсадил её в лаковую прогулочную коляску, быстро уселся рядом и скомандовал вознице, неопределённо взмахнув рукой: - Гони!

И они помчались по пыльной дороге, туда, где неприступной скалой возвышался Храм Воздуха. Раз уж не получается прямо сейчас повенчаться в Никольском соборе, так пусть этот природный храм станет для них священным местом. Отпустив экипаж, Нестеров взял Люси под руку и увлёк её вверх по крутой, извилистой тропинке. Они устраивали передышки, любовались видом на Кавказский хребет и на городок, оставшийся где-то вдалеке, и поднимались всё выше. А воздух становился всё прохладнее, и каждое сказанное здесь слово уносилось вдаль, раздаваясь звонким, хрустальным эхом под беспредельным небесным куполом, залитым солнечным светом. - Смотрите, Люси, как прекрасно это место, в котором Богу было угодно соединить наши земные дороги. Я родился в Уфе, а вы - в Италии. Но мы нашли друг друга здесь, в Кисловодске. И для меня нет на земле места прекраснее, роднее, чем это! Разве способно нас что-нибудь разлучить? Он повернулся и крикнул что было силы: - Э-э-й! Слышите меня? Я люблю вас! Люси-и! Э-гэ-гэй! Нестеров чувствовал, что в груди его будто клокочет вулкан, ни с чем не сравнимый, ещё не пережитый им даже тогда, когда он был впервые влюблён в будущую жену Машу. Он обещал помнить и любить её всегда, но теперь Люси поселилась в его сердце. Он понимал, что без неё он просто не сможет обитать на этой земле, и жить порознь им теперь хуже, чем вовсе не жить. Когда он обернулся, Люси снова плакала, но теперь уже от счастья... Вскоре оперный театр Форкатти завершил свои выступления в Кисловодске, и вся труппа собиралась уезжать в Тифлис. Настал последний день гастролей, и Люси пела в заключительном спектакле. Нестеров с Анфимычем преподнесли ей огромную корзину белых роз «от почитателей». Нестеров, теперь уже в присутствии Щербиновского, объявил своей невесте о том, что будет ждать её приезда в Киев сразу же по окончании контракта. А Люси пообещала бросить сцену и связать свою судьбу с Нестеровым. Правда, она не могла исключить и свою поездку в Париж, чтобы повидаться с матерью и отцом, хотя Нестеров пред-

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

лагал ей вояж по Европе уже в качестве свадебного путешествия. На следующий день по дороге к Минеральным Водам Нестеров и Люси не могли наговориться, словно спешили сказать друг другу всё недосказанное. Люси словно таяла на глазах с каждой минутой, приближавшей их расставание. Нестеров был тоже сам не свой. Наконец подали поезд «Владикавказ - Тифлис». Она шагнула в купе, и всё вокруг словно куда-то испарилось, исчезло, померкло. Раздался свисток, состав тронулся. Люси прижалась к стеклу, мертвенно бледная, и рука её описала в воздухе крестное знамение, которым она осеняла Нестерова и свою любовь, оставшуюся вместе с ним на перроне... Прошло больше месяца. Нестеров, завершив все свои дела в Кисловодске и перебравшись в Киев, изнывал от разлуки и подумывал о том, куда сможет устроить Люси на первых порах. С её вокальными данными и актёрским талантом, разумеется, лучшим предложением были бы роли в Киевском оперном театре, но Нестеров там никого не знал. А вот во Владимирском соборе его помнили и уважали, и, возможно, местечко в церковном хоре… Хотя, зачем? В институте, куда поступила Оленька, наверняка бы нашлось что-нибудь подходящее, или… Он заходил на почту каждый день за письмами, такими желанными, дышавшими нежностью и мечтами. Вдруг письма перестали приходить. Он забеспокоился, но друзья успокаивали, дескать, дороги развезло, непогода, слякоть. И вот через неделю он принёс домой долгожданный конверт, вскрыл его на ходу, пробежал глазами и… Всё поплыло и закружилось перед ним. Он едва успел добраться до дивана и поймал себя на мысли, что ни черта не понимает, что произошло! Он отдышался и принялся снова за чтение рокового послания. «Милый мой, любимый Михаил Васильевич, да хранит Вас Бог! Я долго не решалась написать, однако молчать больше нет сил. Мне так и не удалось разорвать контракт с Форкатти и осуществить то, о чём мы грезили, гуляя вечерами

по Кисловодску. Любовь моя к Вам, такая страстная и беспокойная, не способна сделать Вас счастливым - к такому неизбежному выводу привели меня долгие думы бессонными холодными осенними ночами. Я просто не могу, не имею никакого права стать на пути к Вашим мечтам, к Вашим вершинам. Пока ещё не поздно, мне лучше сойти с дороги, чтобы дать волю и простор Вашему достойному, великому призванию. А я - всего лишь маленькая серая птичка, которой суждено до конца дней своих метаться между двумя родинами, играть чужую судьбу и петь чужую песню. Помните эти мои слова? Я Вас безумно люблю, потому и поступаю так. Не осуждайте, поймите и простите меня. Знайте только, что никого и никогда у меня не было ближе Вас, но обстоятельства требуют, чтобы мы расстались навсегда…» Письмо выпало из рук Нестерова. Затем он собрался с духом и всё же дочитал до конца. «…На днях я еду в Париж, чтобы успеть вернуться к следующему театральному сезону. В память о том светлом чувстве, которое навсегда останется в моей душе и которое я смею называть любовью, прошу, заклинаю Вас - не отвечайте на это письмо, не разрывайте своё сердце, ибо моё уже и так разбито. Примите всё с благоразумием и покорностью судьбе. Прощайте! Ваша Люси». Ах, Люси, Люси… Что же это? Он так и не сумел разгадать её тайну, а она не позволила ему этого сделать. Она отказалась от счастья, от жизни, от самой себя, принесла свою любовь в жертву, а он вынужден эту жертву принять? Да как же он сможет? Что же она натворила… Несколько дней Нестеров был словно не в себе, перечитывал письмо вновь и вновь, пытаясь понять, что за беда приключилась с его возлюбленной, изнемогал от слёз, принимал одно решение за другим - написать, не написать, ехать в Париж, в Тифлис или не ехать… Когда он забывался тяжёлым сном, словно проваливаясь в бездну, ему являлось видение, невесомое, в полупрозрачном серебристом плаще с надвинутым на лоб капюшоном, и он в этом бреду различал далёкий, но такой неподражаемый голос любимой:

/ б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

- Не надо, не приезжайте, не отвечайте… Прощайте! Я люблю вас… Он вскакивал и долго ходил по комнате в потёмках, готовый лететь навстречу судьбе, но, не смея ослушаться этого голоса, успевшего обрести над ним абсолютную, но уже не божественную, как ему казалось ранее, а колдовскую власть. И однажды он проснулся ночью с холодным, каким-то отстранённым осознанием того, что всё между ними кончено, что он опять один на один со своим призванием, предназначением, даром Божьим. Надо было как-то жить дальше или не жить вообще. А как же Оленька без него? И он с головой погрузился в работу, в творчество и в заботы о дочери. А ещё через несколько месяцев, в канун Масленицы, к нему на киевскую квартиру заглянули друзья и ахнули, увидев неоконченное полотно. Нестеров всё отмалчивался, затем нехотя пояснил: - Бог даст, на Благовещенье думаю завершить, а уж назвал - «Великий постриг». - Михаил Васильевич, что-то в этой картине есть такое неуловимое, что ли… Грусть неизъяснимая, отрешенность и в то же время неутолимая жажда жизни, весна! - Да-да, есть в ней чистая горлинка, голубица… Иногда, будто во сне, слышу воркование её и тогда вспоминаю милый облик и постепенно переношу на холст. Картина эта меня словно бы к жизни вернула… Гости разошлись поздним вечером. А наутро Нестеров остановился перед картиной, скрестил руки на груди и нахмурился, исподлобья наблюдая, как на окно слетелись сизари, наперебой возвещая миру о восходе солнца и первой запоздалой оттепели.

Философская закладка

БЕССТРАШИЕ БЫТЬ ПОЭТОМ Автор: Василий Красуля (Опыт PR-прочтения поэта)

«Самое непостижимое во вселенной то, что она постижима». Альберт Эйнштейн У творчества, как Творца Вселенной, своя география. Это подлинно многогранный (бесконечно полярный) мир, в котором центр мироздания везде, где дерзающая личность. Творческая закваска разбросана повсюду. И потому в провинциальном, удаленном от научных мировых центров возможно творение поэта, в произведениях которого вселенские образы и мысли - (а в миг отлития мысли в слово и весь мировой духовный опыт) - актуализируются в этой точке пространства. В полном соответствии с гипотезой о том, что бесконечно малая частичка является одновременно и бесконечно большим объектом, сопоставимым со вселенной. Такая вывернутость вселенной наизнанку. С точки зрения здравого смысла и обыденности это невозможно. Но в природе это возможно, как при столкновении двух элементарных частиц возможно рождение нескольких частиц, которые массой превосходят своих «родителей» в десятки и сотни раз. Как появление вещества из абсолютной пустоты. С одной оговоркой: пустоты, заряженной энергией созидания. Это непостижимо, но поэт своим творчеством эту непостижимость преодолевает и являет бесконечное множество граней мира. В его душе, а еще лучше при его посредстве, вселенная словно выныривает на поверхность нашего понимания (вспомните тихую гладь вечернего озера или пруда, и вдруг выскакивает рыбина и плюхается обратно). Помню, в конце семидесятых кубанский поэт Юра Гречка показал мне книжечку, отпечатанную на мутной оберточной бумаге в 1920 году. Это были стихи о любви. «Смотри, революция, расстрелы, гражданская война, а он пишет о влюбленных глазах - и пишет здорово. И плевать ему на гражданскую войну».

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а Василий Красуля

Никакой концлагерь не способен истребить тягу человека к вечному, к вечным истинам. Кто помнит лидеров враждующих партий гвельфов и гибеллинов во Флоренции 14 века? Никто. Но весь мир знает и помнит Данте Алигьери, запечатлевшего в своих стихах метания той эпохи. У ставропольского поэта Татьяны Сухановой-Треть яковой за каждым словом мысль, живые переживания, соответствие атрибутам реальности. Если этого нет - дефолт: заумное бормотание, куча необеспеченных бумажек, набор слов, который не притягивает к себе. Соответствие неким реалиям мира, которые не видны обычному человеку. Незримая для меня укорененность образа в реальность. Я ощущаю отзвук в себе, я на это натыкался, но не нащупывал, а она - увидела и нарекла. Коммунизм, штурмующие небо, Парижская коммуна, коммунары, революционеры, романтический порыв. Только во имя высокого идеала можно пойти на верную смерть и презрительно смотреть в глаза расстреливающим тебя палачам. Но за процент и дивиденд к стенке никто не станет. За процент и дивиденд на смерть посылают других. Думаю, она не читала К. Маркса. Ее стихи родили мою мысль. Она будит. Лучшее тому доказательство - мои заметки, спровоцированные ее словом. Невеста Христа - она заселяет пространство и время, это единый пространственно-временной континуум. Перевоплощение меня во все. Превращение не в другой цвет, не в другую траекторию - превращение в иную расу, иную веру, иную структуру. Это тоска по разлитости за пределами своей самости. Вечное противоречие - я корпускула, я волна. Дуализм мира, дуализм человеческой личности, уловленный поэтом. Речь не о раздвоенности, а именно о таком феномене, еще не уловленном нашим сознанием - дуализме, двусоставности, двуприродности. Физически это объяснить невозможно. Это можно только осмыслить в категориях философии и поэзии. Поэт - это и есть связующее между личностью-волной и личностью-корпускулой. Две ипостаси, способность, в рудименте заложенная в каждом, но открываемая далеко не

всем. Вроде третьего глаза, который открыт в иное измерение. Дух - это волна, тело - это частица. Деньги, сникерсы, пиво, реклама. Стихи. Деньги - это представленная форма солнечной энергии, и стихи - это тоже солнечная энергия. В деньгах овеществлен труд, и не случайно их эквивалент - золото, тяжелые слитки, материально зримые и весомые. А эквивалент поэзии - усилия духа и интеллекта. Звон колокола, мечта, догадка. Реклама: образы пустые, не требующие личного участия, а только одного времени, которое шоумены превращают в деньги. Деньги онтологичны, они творят бытие. И все же они вторичны по сравнению со смыслами, которые открывали когда-то шаманы, колдуны, жрецы, а потом поэты. Образ первичен, потому что он слепок с оригинала. Он - тень Замысла, угаданного и расшифрованного более или менее точно в зависимости от таланта и интеллекта поэта, его способности проникнуть в суть вещей. Под фонограмму. Зомбирование. Подлинная поэзия не зомбирует, а высвобождает личность из сетей томительного предчувствия, невысказанности. Выматывает из куколки богатство вселенских отношений и связей, в то время как суррогаты, симулякры упаковывают личность. Поэт ставит перед собой зеркало, и ты видишь в нем отражение Бога, божественные перевоплощения, одну из его бесчисленных ипостасей. А в масскультуре ты видишь навязываемый тебе образ шоумена. Человек проходит как хозяин… Но родина поэта - вся вселенная во времени от начала до неизбежного конца. Он страдает от осознания того, что через десять миллиардов лет вселенная остынет. Он отзывается на эту боль, потому что он присутствовал при рождении вселенной десять миллиардов лет назад, помнит все, наполнен реликтовым излучением. Оно-то и напитывает его образы, проявляется словами. Зачем нам знать и тем более спорить, какой была вселенная в период между десять в минус десятой степени секунды и десять в минус двадцатой степени от начала Большого взрыва? Но это не досужее любопытство. В душе слушающего природу поэта это есть отражение его соб-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а Василий Красуля

ственной, а через него и нашей биографии, потому что это происходило при нашем участии и в нас, коль скоро мы можем это понимать и вмещать это в свое понимание. Томительное желание заглянуть по ту сторону жизни. В понимании своей смертности и конечности состоит подлинное очеловечение мира, бесконечное и бессмертие духа. Это не воспевание смерти и не устрашение ею, а введение ее в горизонт своей жизни как равноправного элемента антропосферы, знания, мудрости. Нельзя постигать вселенную, не согласившись со своей смертностью. Если бы человек не был смертен, он не был бы разумен, способен к пониманию мира, как и животное, которое живет, не зная, что оно смертно, а следовательно, выделено из потока. Это взгляд со стороны - этого взгляда лишен обывательский сиюминутный материальный подход, прагматический скепсис, как «стих без мысли в песне модной». Этого нет в масскультуре, которая всего лишь писк чувственной страсти, но не осознание себя, не выделение и поднятие своей личности. Масскультура обезличена, в ней нет сынов божьих, нет творческого начала и порыва. Сущность творчества поэта - не описание бытовых подробностей, наличных коллизий, как они есть и предстают перед посторонним наблюдателем. Они - лишь материал, с помощью которого приравненный к Создателю поэт реконструирует и воссоздает реальность, как она предсуществовала в Плане Творца. Поэт исследует превращения, которые претерпевает то, что можно было бы назвать словом, брошенным в первозданную тьму и пустоту. Как сказал бы современный философ - процесс структурирования. Обрастание гранями, весом, звуком, цветом, запахом, крутящим моментом, спином, электрическим зарядом, а в конечном итоге - смыслом, который проявляется только тогда, когда появляется поэт, философ, мыслитель, резонирующий этой реальности и доносящий свои открытия всем способным услышать и понять. И таким образом, стать сопричастными постижению еще одной грани мира. Выделение энергии, не рассеянной в пространстве, а собирающейся; и когда улавливаемая энергия движется и приращивается и поэт накапливает ее в своем воображении, он стремится к Оригиналу. Оригинал - это и есть то истинное отражение, которое мы тщимся увидеть в Зеркале поэта.

Поэт и его окрестности. Окрестности истинного поэта вселенная. Он работает с ней, его рабочее место - вселенная, не меньше. Она его натурщица, остальное - это материал. Он лепит образ Творца по образу и подобию своему. Он совершает обратный акту творения процесс, разворачивает спираль в обратную сторону и собирает то, что рассеялось в энтропии. Для этого Бог создал человека. Творец вездесущ, и поэт улавливает его проявления в каждой малости бытия. Бог не может ощущать своей полноты, не отражаясь в воображении человека. Поэт - посредник между наукой и явью. Толмач - хорошее слово. Мы не понимаем физиков. Откройте общую теорию относительности или труды французского математика Николы Барбуки - это клинопись, более далекая от обычного человека, чем ассирийские письмена. Уже математики разных специализаций не понимают друг друга. Поэт, образ - посредник между ними. Пушкин «И жало мудрыя змеи в уста отверстые мои вложил десницею кровавой…» Тривиально утверждение: поэт связует историю - пирамиды Хеопса с атомными реакторами, - и находит между ними причинно-следственную связь. Этого мало. Он связывает и внутренние структуры разорванного бытия. Без меня народ неполон, говорил Андрей Платонов. Без поэта, созерцателя, философа человечество неполно, немыслимо, несостоятельно. Бьется искра между телесно-конечным и духовно-бессмертным. Порывы плотско-чувственного и аскеза бесплотно-запредельного. Хорошие, подлинные книги - это как послания иных миров: в них первичная информация, они звездолеты, летавшие века и тысячелетия и вдруг перехваченные. Или так: это окольцованные птицы, на лапках которых записано нечто. Суханова-Третьякова любит образ птицы - в ее сборнике, по крайней мере, я не обнаружил ни одного другого животного (лошади, кошки, собаки, рыбы), которые сопровождают человека на протяжении его истории и расселены по мифам и сказкам. И это неспроста. Птица - наглядно неуловимая. Самая неопределенная, она и здесь, и там, она гонец, она - носитель, а не затвердевший еще смысл. Она переносчик, и даже то, что сейчас в связи с птичьим грип-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а Василий Красуля

пом многие с опаской посматривают на небо, есть эхо того мистического ужаса, с которым человек глядел в гипнотизирующие глаза филина или обычной курицы. Поэт не только напоминает о ежесекундном творении, которое происходит во Вселенной, но и сам участвует в творческом акте. Он расшифровывает смыслы и создает их, и в этом действе подобен Творцу. Бог явился через слово. Слово - орудие Бога, но Слово это лишь воплощенная мысль. Знаком может быть перфолента, иероглиф, узелок из азбуки майя, клинопись, файл на диске, цветовой спектр, инфракрасное излучение - материализованный символ. Бог дал творческую силу всем нам, он поделился своей силой, приобщил нас к семье разумных, но некоторых наделил этой силой в избытке. Верящие в Христа, мы дети Божьи. Мы участвуем в творчестве. Через Слово и в Слове мы становимся подобными Богу - не равными, но подобными, он дал нам ответственность за конечный кусочек Вселенной, в которой мы должны постигать его замысел и исполнять его. Поэт задумывается о дистанции между человеком и Богом. О возможности пережить какие-то его атрибуты. Он понимает, что, в принципе, бессмертие невозможно. Оно асимметрично человеку. Человек - это смертность Бога, который пожелал выделиться. Но для этого ему надо перестать быть собой, и он умирает. И в этот миг его заменяет человек. Но Бог воскресает вновь и вновь, миллиарды раз, а мы сменяемся поколениями. Человек и Бог - это две ипостаси единого сущего. Вечность - бездвижна, а движение - конечно, смертно, начально. Отсюда тоска по образу птицы, которая неуловима. Она и здесь, и там. Она и в воздухе, и на земле, но в воздухе она жить не может. Она постоянно возвращается на землю и снова улетает. И если представить двумерное пространство, то когда птица отрывает лапы от земли, она исчезает для двумерного существа и так же внезапно появляется из ничего. Так и человеко-бог, наши отношения с богом-пространством. Стихи - это следы нашего движения. Человек смертен, потому что Бог бессмертен. Бог бессмертен, потому что смертен человек.

Иной взгляд

ВОСПОМИНАНИЕ О ГРАССЕ /Иной взгляд/

Автор: Николай Блохин

Путешествие по югу Франции, от Парижа до Монако и Марселя, из которого я вернулся в конце сентября, стало незабываемым подарком на всю жизнь. Банально, но это действительно так. Мне было 22 года. Я - студент отделения журналистики филологического факультета Ростовскогона-Дону государственного университета. Слушая лекции ростовских преподавателей, унаследовавших традиции старых профессоров, я только начинал познавать большой мир мировой литературы и мировой журналистики. Отправляясь за рубеж «знакомиться с достижениями в области архитектуры, литературы и искусства народа Франции», как было записано в цели поездки, я не предполагал, что это путешествие обернётся для меня тем, что оно так и не закончится. Оно продолжается по сей день, а меня одолевает ностальгия по тому сентябрю. Я всё чаще и чаще вспоминаю Ивана Алексеевича Бунина, ведь это он изменил мою жизнь. Это случилось именно тогда, когда я впервые побывал в Грассе. Через два года после поездки в Грасс в небольшом рассказе, написанном Иваном Алексеевичем в 1901 году, я прочёл: «Уехала девушка, которую я любил, которой я ничего не сказал о своей любви, и так как мне шёл тогда двадцать второй год, то казалось, что я остался один на всём свете. Был конец августа…» Меня словно обожгли эти строки. Это же обо мне он написал, думал я. Несовпадений было лишь два: мне шёл тогда двадцать пятый год, и провожал я её в июне. Я присел к столу и написал на одиночном листке почтовой бумаги: «Ты уехала. Я стоял на опустевшем перроне, поезд ушёл, а мне казалось, что вместе с ним уехало моё счастье». У меня дрожали руки, когда я запечатывал письмо. Ещё больше они дрожали, когда я опускал конверт в почтовый ящик. В ту ночь я плохо спал. Кажется, казнил себя за минутную слабость.

/ и н о й в з г л я д / Николай Блохин

В южном российском городе, где я жил, стояло знойное затишье. На полях убирали урожай. Мне было тоскливо. Я служил в редакции местной газеты и ежедневно чертил для метранпажа макеты газетных полос, показывая, что куда поставить, каким шрифтом набрать заголовки, просматривал оттиски набранных линотипистом материалов. Поправлял после старой самоуверенной корректорши слово «шопот» на «шёпот». Напротив за столом сидел заведующий отделом писем. Он целыми днями ничего не делал. Только курил. Молчал и курил. Табаком пропах весь кабинет: стены, мебель, словари, ручки, карандаши, моя одежда, мои волосы. В полдень приходила почтальон, бросала ему на стол письма, газеты, журналы, календари, «Блокнот агитатора». Иногда просила расписаться: «Заказное». Заведующий расписывался. Почтальон забирала журнал заказной корреспонденции с его подписью и, забросив сумку на плечо, уходила, хлопнув дверью. Эта картина повторялась ежедневно, кроме субботы и воскресенья, когда наступали законные выходные. Однажды заведующий, перебирая письма, бросил мне через стол голубой конверт: «Это адресовано тебе». Письмо было от неё. День, когда я получил её письмо, был самым счастливым в моей жизни. Она спасла меня: я без сожаления покинул редакцию, табачный кабинет и заведующего, пропахшего табаком. Передо мной открывался новый, неведомый мне мир. Я счастлив с ней каждый день, прожитый после тех прочитанных в юности строк из её письма. И всё мечтаю съездить с ней в город Грасс, известный всему миру как столица парфюмерной промышленности Франции. В городе находятся штаб-квартиры трёх крупнейших парфюмерных домов: «Молинар», «Фрагонар» и «Галимар». Именно в Грасс Патрик Зюскинд перенёс действие последних глав своего романа «Парфюмер». И по сюжету события в городе разворачивались совсем не мрачные. Правда, о романе Патрика Зюскинда читатели ещё не знали. Он впервые был напечатан в Швейцарии в 1985 году. В Россию он пришёл лишь в 1993 году. А я прочёл его гораздо позже. Да и вообще много чего не знал о Грассе. Не знал, к примеру, что для одной из главных знаменитостей Франции - Эдит

Пиаф - Грасс вообще стал роковым местом: певица умерла здесь 10 октября 1963 года. Мои представления о парфюмерном мире Франции ограничивались лишь тем, что наличие французских духов в туалетном ассортименте женщины, независимо от их марки и аромата, было признаком благосостояния и принадлежности к избранному обществу. Для меня же Грасс всегда оставался городом, где на вилле с пафосным названием «Бельведер» провёл 22 года один из самых русских писателей, последователь традиций Толстого и Чехова, Иван Алексеевич Бунин. Или, если угодно, Ivan Bounine, ведь Иван Алексеевич прожил во Франции, куда попал типичным эмигрантским маршрутом через Одессу и Стамбул, с 1920 по 1953 год. Там написал лучшие свои произведения. Их можно сразу вычислить по подписи в конце: «Приморские Альпы». Помню, как объявили подписку на четырёхтомник И. Бунина, как я пришёл на почту, расписался, получил очередной том, не дойдя до дома, сел в сквере на скамейке и потонул в стилистике слов: «В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта», «Зима внезапно уступила весне…», «Он выходил в поле: ещё пусто, серо было в поле, ещё щёткой торчало жнивьё, ещё колчеваты и фиолетовы были высохшие полевые дороги… И всё это была нагота молодости, поры ожидания - и всё это была Катя». Иногда думаю, как хорошо, что Иван Алексеевич пришёл ко мне с «Митиной любовью» и «Антоновскими яблоками», «Косцами» и «Тёмными аллеями», «Господином из Сан-Франциско» и «Снами Чанга», а потом, в эпоху «нового мышления», с «Окаянными днями». В «Косцах» я споткнулся на строке, которую перечитывал несколько раз и которой место в какой-нибудь новой Ипатьевской летописи: «Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернётся уже вовеки». Кто у нас мог так писать, прощаться со временем? Никто. Певучий рассказ меня ошеломил. А если писал о любви, то переживал взаимоотношения героев, как «солнечный удар»: «И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нём своей одинокой жизнью, ча-

/ и н о й в з г л я д / Николай Блохин

сто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолётную встречу, а он уже никогда не увидит её, мысль эта изумила и поразила его». И опять, о ужас! думал я, она могла мне и не ответить. Люблю книги Бунина, люблю его «Лёгкое дыхание», «Несрочную весну», «Холодную осень», где на последней странице мгновенно блеснёт и погаснет нечто близкое мне: «...встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не на две недели, - я бабой в лаптях, он в истёртом казачьем зипуне, с отпущенной чёрной с проседью бородой, - и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет». Я жил в другое время и потому счастливее нынешних реформаторов. Мне есть с чем сравнивать. Я лучше слышу эхо погибших звуков великой России. У Виктора Лихоносова прочитал: «В книгах Бунина я слышу последнее восхищение отчим домом, который тысячу лет строили предки». Думаю, время послало мне Бунина словно для того, чтобы я прочитал его грустную прозу о разлуке с родимым порогом. В четырнадцать лет, мальчиком, он написал, испытав одиночество вдали от отцовского поместья: За Ельцом есть село, Что Озёрками звать. На крутом берегу Перед прудом большим, Всё любуется в нём. Старый дом наш большой. Там отец мой родной Меня манит рукой. Там сестра, там мой брат, Там все милые мне. Так начиналось его творчество. Начиналось, как и у многих других поэтов, с подражания уже признанным талантам. Первым пришёл к нему величавый Алексей Кольцов, чьи стихи изустно бытовали по всей воронежской округе.

Дань Бунина замечательному земляку тоже была принесена самозабвенно, словно продлевая мгновенья «Последнего поцелуя» Кольцова с его пронзительными строками: Есть за Волгой село На крутом берегу, Там отец мой живёт, Там родимая мать Сына в гости зовёт. B самом начале так называемой гласности я прочёл «Окаянные дни» Бунина, потом - книгу В.Н. МуромцевойБуниной «Жизнь Бунина». Несколькими годами позже, когда фильм «Дневник его жены» прошёл по российским и зарубежным экранам, не стало нужды объяснять, где находится Грасс, кто такая Вера Николаевна Муромцева, Галина Николаевна Кузнецова и многие другие персонажи этого знаменательного периода жизни русского писателя. А тогда, в 1974-м, я приехал в Грасс на автобусе, полном туристов, из Ниццы, уверенный в том, что увижу виллу «Бельведер», его рабочий стол, за которым рождались эти строки в «Жизни Арсеньева»: «На громадных запертых воротах монастыря, на их створах, во весь рост были написаны два высоких, могильно-измождённых святителя в епитрахилях, с зеленоватыми печальными ликами, с длинными, до земли развёрнутыми хартиями в руках: сколько лет стоят они так - и сколько веков уже нет их на свете? Всё пройдет, всё проходит, будет время, когда не будет в мире и нас, - ни меня, ни отца, ни матери, ни брата, - а эти древнерусские старцы со своим священным и мудрым писанием в руках будут всё так же бесстрастно и печально стоять на воротах...» Да, хотел увидеть. Ан нет, не тут-то было! Картина нарисовалась примерно в духе Ильи Репина «Не ждали». Никто и не собирался показывать виллу, никто из французских экскурсоводов не мог мне внятно ответить ни на один вопрос о Бунине... Проехали автобусом по городу, показали кинотеатр, где якобы в тот великий для Бунина день, когда он стал Нобелевским лауреатом, он что-то смотрел в «синема», предложили экскурсию по парфюмерной фабрике. Но, как поётся в песне, «я приехал сюда не за этим».

/ и н о й в з г л я д / Николай Блохин

Несмотря на бесплодность поездки, я не был сильно разочарован, я знал, что по этим узким улочкам старого города он ходил, что по этой дороге ездил на каннский пляж, что здесь, в этом маленьком городе, прилепившемся, как гнездо, к вершине холма, он ощутил радость и бремя мировой славы. Из дневника И.А. Бунина: «Весь вечер «Бельведер» полон звоном телефона, из которого что-то отдалённо кричат мне какие-то разноязычные люди чуть не из всех столиц Европы, оглашается звонками почтальонов, приносящих всё новые и новые приветственные телеграммы чуть не из всех стран мира, - отовсюду, кроме России! - и выдерживает первые натиски посетителей всякого рода, фотографов и журналистов... Посетители, число которых всё возрастает, так что лица их всё больше сливаются передо мною, со всех сторон жмут мне руки, волнуясь и поспешно говоря одно и то же, фотографы ослепляют меня магнием, чтобы потом разнести по всему свету изображение какого-то бледного безумца, журналисты наперебой засыпают меня допросами...» В «Нобелевских днях» он, русский изгнанник, которого приютила Франция, описывая Концертный зал для получения Нобелевской премии, напишет: «…торжественнонеподвижно свисают со стен полотнища шведского национального флага: обычно украшают эстраду флаги тех стран, к которым принадлежат лауреаты; но какой флаг имею я лично, эмигрант? Невозможность вывесить для меня флаг советский заставила устроителей торжества ограничиться ради меня одним - шведским. Благородная мысль!» Его поздравляли короли и президенты, страны и народы. Газеты всего мира взахлёб писали о новом лауреате Нобелевской премии. А он ждал телеграммы всего лишь с одним словом оттуда, из России. Ему было тяжело жить вдали от России. Она приходила к нему не только во снах. Она приходила к нему в рассказе «Далёкое», где он вспоминал Арбат, ресторан «Прага», Кремль, соборы. Путешествуя по Рейну, он вспоминал Ивана Никифоровича, 180 лет тому назад скушавшего в Миргороде дыню, и Гоголя, записавшего сие событие. В «Жизни Арсеньева» он вспоминал мать: «С матерью связана самая горькая любовь моей жизни. Все и все, кого мы

любим, есть наша мука, чего стоит один этот вечный страх потери любимого! А я с младенчества нёс великое бремя моей неизменной любви к ней, к той, которая, давши мне жизнь, поразила мою душу именно мукой, поразила тем более, что в силу любви, из коей состояла вся её душа, была она и воплощённой печалью: сколько слёз видел я ребёнком на её глазах, сколько горестных песен слышал из её уст!» Бунин, как и Пушкин, «день каждый, каждую годину» провожал как последние. А чего стоит в русской литературе запись Бунина о встрече с сыном Пушкина: «Помню жуткие, необыкновенные чувства, которые испытал однажды (в молодости), стоя в церкви Страстного монастыря возле сына Пушкина, не сводя глаз с его небольшой и очень сухой, лёгкой старческой фигуры в нарядной гусарской генеральской форме, с его белой курчавой головы, резко белых, чрезвычайно худых рук с костлявыми, тонкими пальцами и длинными, острыми ногтями...» Мало кто так любил Россию, как Бунин! Его звали в Россию, но он остался навечно в земле Франции. Он любил Грасс и не любил Париж. В Грассе Бунин писал о Грассе: «Раннее осеннее альпийское утро, и звонят, зовут к обедне в соседнем горном городке. Горная тишина, и свежесть, и этот певучий средневековый звон - всё то же, что и тысячу, пятьсот лет тому назад, в дни рыцарей, пап, королей, монахов. И меня не было в те дни, хотя вся моя душа полна очарованием их древней жизни и чувством, что это часть и моей собственной давней, прошлой жизни. И меня опять не будет - и очень, очень скоро - а колокол будет всё так же звать ещё тысячу лет новых, неведомых мне людей». В 1952-м, за год до смерти, Бунин написал: «Дней моих на земле осталось уже мало». Пересказывая рассказ «На воде», о главном герое которого Мопассан скажет, что Бернар - «превосходный моряк» и что его творения «весьма хороши», Бунин верил, что и о нём скажут доброе слово. Иван Алексеевич Бунин, как художник слова, заслужил право, чтобы о нём мы сказали нечто подобное: «Он был хороший писатель, и его творения весьма хороши». После него Нобелевскими лауреатами по литературе стали Борис Пастернак (1958), Михаил Шолохов (1965), Александр Солженицын (1970), Иосиф Бродский (1987).

/ и н о й в з г л я д / Николай Блохин

Решение Шведской академии выглядело так: И.А. Бунину: «За строгое мастерство, с которым он развивает традиции русской классической прозы». Б.Л. Пастернаку: «За значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». М.А. Шолохову: «За художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время». А.И. Солженицыну: «За нравственную силу, с которой он следовал непреложным традициям русской литературы». И.А. Бродскому: «За всеобъемлющее творчество, пропитанное ясностью мысли и страстностью поэзии». Как ни велики заслуги русских писателей - лауреатов Нобелевской премии перед мировой литературой, Бунину в этом ряду всегда будет принадлежать первое место. 13 февраля 2014 г.

Иной взгляд

ДЕВА В ШКУРЕ ТИГРОВОЙ Автор: Елена Иванова

В давние мои годы, когда работа в литературе понастоящему для меня только начиналась, в круг моего общения входила молодая тогда Раиса Котовская, которая своим поэтическим творчеством по всеобщему признанию литературного окружения отличалась поэтическим даром. Мы, конечно же, говорили с нею о том, что вызывало у нас обоюдный интерес - о поэзии и поэтах, их судьбах. Помнится, однажды у нас разговор зашёл об Ахматовой. Полистав её книгу в переплёте цвета чёрного агата, Раиса разочарованно отложила её в сторону: «Чужая она мне…» Конечно, что может быть у проводницы железнодорожных пассажирских поездов, кем была на тот момент Раиса, с королевой богемных литературных салонов начала века, получившей аристократическое воспитание. Я промолчала тогда, понимая, что в наших сиюминутных суждениях о чём бы то ни было, тем более о таком тонком искусстве слова, как поэзия, многое зависит от настроения, душевного состояния. К тому же, если мы чего-то недопонимаем в поэте, зачастую с лёгкостью заключаем, что в этом случае слава просто ошиблась дверью. Но подумалось и о другом: не случается ли такое, что с течением времени книги под именами их прославленных создателей из живого явления превращаются в закостеневшие и неподвижные в своём величии литературные памятники? Итак, Анна Ахматова. Она не любила, когда её называли поэтессой - только так, в мужском роде: поэт. Теперь уже можно по отношению к ней писать это слово с заглавной буквы. Тем не менее она родилась женщиной… Я тогда написала: Что женщина? Сосуд животворящий. Её искусный вылепил гончар. И в заточении её таится пращур, Познавший искус первородных чар.

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

Он вырвется однажды из потёмок (Не зря же столько таинства в ночах!), Сверкнёт очами юными потомок, И пращур вспыхнет искоркой в очах. Пускай предназначением высоким Не озарён её природный ум, Но всю её пронизывают токи И в тонких стенках - океана шум. Веками копившаяся духовная энергия женской души получила выход в революционную эпоху в России в поэзии женщины, родившейся в 1889 году под скромным именем Анна Горенко и под именем Анны Ахматовой приобретшей за пятьдесят лет поэтического труда всеобщее признание, переведённой ныне на все основные языки мира. Последними внешними знаками признания стали присуждение в 1965 году почётной степени доктора литературы Оксфордского университета, а годом ранее торжественное вручение в Италии международной поэтической премии «Этна Таормина» - так пишет известный литературовед и критик Николай Скатов. Но вернёмся к тем берегам, где обнаружил себя тот самый удивительный «сосуд», который, кажется, изначально провидел своё высокое предназначение. Анна Ахматова родилась 11(23) июня 1899 года под Одессой в семье инженера-механика флота, в то время уже вышедшего в отставку. Кроме нее в семье было ещё трое детей - две сестры и брат. Годовалым ребёнком девочка была перевезена с юга на север, в Царское Село, что под Петербургом, где прожила до шестнадцати лет. Однако каждое лето она проводила под Севастополем, живя вблизи древнего Херсонеса, который произвёл на Анну, по её признанию, большое впечатление. «Дикая девочка», как называли её окружающие, была настоящей ундиной: она часами бродила босая по берегу, предаваясь своим раздумьям, заплывала далеко за прибрежные скалы, сушила на солнце свои русалочьи пряди волос и загорала до черноты. И не тогда ли в шуме морских волн расслышала она свои первые созвучия, которые сообщат затем

музыкальную полифоничность её поэтическим строкам. Стихи начнёт писать с одиннадцати лет и будет несколько позже пытаться публиковаться в известных ей изданиях. Однако строгий отец запретит ей подписывать их своей фамилией. На причинах этого запрета стоит остановиться - они окажутся в большой степени судьбоносными для будущей поэтессы. В начале прошлого века поэтическая стезя для благопристойной женщины в общественном мнении не представлялась почётной, скорее - неприемлемой. Возможно, во многом потому, что занятия литературным творчеством связывались, и не без оснований, с декадентством, разрушавшим традиционную нравственность и настоятельно заявлявшим о себе в ту пору. «Быть поэтом женщине - нелепость», - внушает в одном из стихотворений лирической героине Анны Ахматовой её спутник. «Увы, лирический поэт/ Обязан быть мужчиной!» сделает гораздо позже свой окончательный вывод поэтесса. Спрашивается, почему? И в каком смысле - быть мужчиной? Прямого ответа на эти вопросы мы не найдём в стихах Ахматовой, а он важен. Попробуем дойти до него сами. Писательница Лидия Авилова в письме Чехову, с которым состояла в переписке, однажды заметила с глубоким сожалением, что женщина должна духовно самоуничтожаться - ради семьи, ради детей. А между тем литературное творчество, впрочем, как и любое другое, требует от творца полной самоотдачи. Более того, писателю необходимо особое, творческое, поведение, о котором писал М.М. Пришвин. Он сравнивает писателя с канатоходцем, балансирующим высоко над землёй на туго натянутом канате. Не случайно образ «канатной плясуньи» мы встретим и в стихах Анны Ахматовой. Вот такое опасное ремесло несовместимо с теми узкими рамками несвободы, в которые традиционно заключена жизнь женщины - жены и матери, хранительницы домашнего очага. Осознанно произошло это или чисто интуитивно, но Анна Ахматова в жертву таланту принесёт самое что ни на есть исконное в женщине, вековечное, первородное - материнство, домашний очаг. Обращаясь в стихах к единственному сыну, она с грустью скажет:

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

Знаю, милый, можешь мало Обо мне припоминать: Не бранила, не ласкала, Не водила причащать. Она пройдёт по жизни как странница, греясь то у одного, то у другого огня, задерживаясь у одного больше, у другого - меньше, и никогда не оставаясь навсегда. А я иду, где ничего не надо, Где самый милый спутник - только тень, И ветер веет из глухого сада, И под ногой могильная сирень. В научном мире существует целая область знаний, которую называют трагической медициной. Её создают беззаветно преданные своему делу подвижники, способные пожертвовать науке во имя исцеления человеческих недугов собственным здоровьем и даже рисковать своей жизнью. Они проводят над собой чреватые негативными последствиями опыты, испытывают на собственном организме действие новых лекарственных средств, прививают себе смертельные болезни. Слава им, этим отважным и бескорыстным первопроходцам на неизведанных тропах науки! Однако неоднозначна слава женщины, осмелившейся открыть потайную дверь в запретную для неё область трагической женской лирики. Здесь слава неизбежно будет идти рука об руку с осуждением и преданием поруганию имени той, которая осмелилась «вклиниться» «в запретнейшие зоны естества». И попробуй докажи, что поэт имеет на это право, ибо сам отвечает за свой выбор всей своей судьбой, и он сам же, лично пережитое им является материалом для его стихов. Общественная мораль, господствующая идеология требуют от поэта не просто единовременной дани, но постоянного служения их требованиям, поэт обязан придерживаться «правильного», с их точки зрения, направления, утверждать определённые идеалы и художественно воплощать «нужные» идеи. Между тем цель поэта - показать человеческую натуру такой, какова она есть, а не быть воплощенным образцом

традиционной нравственности. Тут поэзия смыкается с наукой, только инструментарий последней - точные хитроумные приборы и аппараты, а в поэзии средства исследования - тонкий психологизм, самонаблюдение, предельная искренность, наконец, творческое наитие. Непонимание со стороны окружающих означенной цели ведёт к осуждению, которое расценивается самим осуждаемым как величайшая по отношению к нему несправедливость. У Анны Ахматовой есть стихотворение под названием «Клевета». Вот его начало: И всюду клевета сопутствовала мне, Её ползучий шаг я слышала во сне И в мёртвом городе под беспощадным небом, Скитаясь наугад за кровом и за хлебом. И отблески её горят во всех глазах То как предательство, то как невинный страх. Я не боюсь её. На каждый вызов новый Есть у меня ответ достойный и суровый. «Мы дети страшных лет России», - скажет о своём времени Александр Блок и уйдёт из жизни, едва переступив порог сорокалетия, от непонятного недуга, скорее всего оттого, что нечем стало дышать в ту эпоху поэту. Анне Ахматовой, его младшей современнице, выпадет на долю перейти один за другим кровавые рубежи в истории отчизны, которой она была предана всем своим существом: Как в первый раз я на неё, На Родину, глядела. Я знала: это всё моё Душа моя и тело. (С самолёта) «Две войны, моё поколенье, / Освещали твой страшный путь», - скажет она. Спустя десятилетия после периода политических репрессий тридцатых годов, точно кровь горлом, хлынут из её исстрадавшейся груди долго сдерживаемые бесслёзные рыдания:

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

Осквернили пречистое слово, Растоптали священный глагол, Чтоб с сиделками тридцать седьмого Мыла я окровавленный пол. Разлучили с единственным сыном, В казематах пытали друзей, Окружили невидимым тыном Крепко слаженной слежки своей… Вспоминая все немыслимые испытания, выпавшие на её долю, она скажет: «Я была тогда с моим народом, Там, где мой народ, к несчастью, был». И воскликнет в изумлении: «Неужто я всех виноватей / На этой планете была?» Ещё как виновата! - станет утверждать на десятилетия вперёд каждой своей строкой Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года: «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Её стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодёжи и не могут быть терпимы в советской литературе». И это заключение, равносильное смертельному для музы поэта приговору, будет вынесено и обнародовано после того, как Анна Ахматова напишет «Реквием», в котором передаст отчаяние и боль того времени, «когда улыбался только мертвый, спокойствию рад», когда «ненужным привеском болтался / Возле тюрем своих Ленинград». Трагично будет складываться её личная судьба: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Советским идеологам не нужна была разоблачительная правда, и потому они поторопились записать Анну Ахматову в число «безыдейных» и «вредных» писателей, камерных салонных поэтесс. Вдруг окажется словно бы напрочь забыто то, что суровые и мужественные, чеканные строки Анны Ахматовой звучали из всех репродукторов в осаждённом Ленинграде и вливали в каждую грудь надежду и волю к победе. По-

стараются «забыть» главные идеологи страны и другие её патриотические стихи, подобные этим: Не с теми я, кто бросил землю На растерзание врагам. Их грубой лести не приемлю, Им песен я своих не дам. Отрицание незаслуженных обвинений, соединённое с могучей и властной силой сопротивления, только придавало новые, неведомые ранее интонации голосу поэта: Один идёт прямым путём, Другой идёт по кругу И ждёт возврата в отчий дом, Ждет прежнюю подругу. А я иду - за мной беда Не прямо и не косо, А в никуда и в никогда, Как поезда с откоса. Тут уже мы слышим не характерный для лирики Ахматовой, особенно первого её периода, голос сладкозвучной райской птицы Гамаюн (обманчиво-зазывный) - скорее это звуки мифической иерихонской трубы, способной сокрушать каменные стены. Не чудо ли то, что она, болезненная от природы, перенесшая три инфаркта и носившая в себе, по её же признанию, «четыре смертельных болезни», прожила без малого 77 лет! Судьба её хранила. Наверное же, не без какой-то высшей цели. Ещё в двадцатые годы прошлого столетия, на самом пике молодости, она скажет горькие слова о своём имени, о том, что с ним «как с благостным огнём тлетворный дым/ Слилась навеки клевета глухая». И в наши дни, если бы только она могла наведаться к нам из своего царства вечного покоя, ей бы пришлось повторить то же самое. Познакомившись с иными трудами некоторых современных её жизнеописателей и исследователей творчества, приходишь к выводу о

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

справедливости высказывания Анны Ахматовой о том, что «без палача и плахи/ Поэту на земле не быть». Даже после физической смерти его продолжают предавать гражданской казни. Однако Анне Андреевне к хуле не привыкать: «Так много камней брошено в меня,/ Что ни один из них уже не страшен». В конце жизни она как бы подведёт итог своему творческому пути, вспоминая пережитое: Из-под каких развалин говорю, Из-под какого я кричу обвала, Я в негашёной извести горю Под сводами зловонного подвала. Пусть назовут безмолвною зимой И вечные навек захлопнут двери, Но всё-таки услышат голос мой И всё-таки ему опять поверят. Литературоведы назовут её «современной Сафо». Ироничная Анна Андреевна, похоже, не сочтёт это за комплимент: творчество античной дивы поэзии, какой бы великой она ни была, сегодня лишь литературный памятник. Между тем Анна Ахматова остаётся живым явлением в современной русской отечественной и мировой литературе. И вот как отведёт она от себя якобы лестное для неё уподобление: Хвалы эти мне не по чину, И Сафо совсем ни при чём. Я знаю другую причину, О ней мы с тобой не прочтём. Пусть кто-то спасается бегством, Другие кивают из ниш, Стихи эти были с подтекстом, Таким, что как в бездну глядишь. А бездна та манит и тянет, И ввек не доищешься дна, И ввек говорить не устанет Пустая её тишина.

Здесь, в этих строфах, таится одна из многочисленных загадок Анны Ахматовой, которыми сплошь пересыпаны её колдовские стихи. Разгадать её не просто. Можно только приблизиться к разгадке, строить гипотезы... Вспомним лермонтовский шедевр «Выхожу один я на дорогу». Там «в небесах торжественно и чудно», там «ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит». А у Ахматовой - зловеще молчащая бездна и пустота… И это жуткие знаки богооставленности, характерной для начала всего обезбоженного кровавого двадцатого столетия и той эпохи, которая, как нам представляется, только в сопоставлении с веком золотым - по нисходящей - будет названа веком серебряным. На самом деле век этот больше похож на плотоядного языческого монстра. Того, кому покажется непонятным и странным это моё заявление, я отсылаю к книге писателя, публициста и общественного деятеля Станислава Юрьевича Куняева «Любовь, исполненная зла»*. Там вы найдёте подробное и аргументированное разъяснение вышеозначенному определению, которое выглядит более чем убедительно... Похоже, тёмная бездна с неодолимой силой влекла к себе и Анну Ахматову, даже кажется, что она, подобно гётевскому Фаусту, заключила некую сделку с самим Владыкой тьмы: «Дьявол не выдал, мне всё удалось…» Вот почему её лицо «уже людей пугает смуглотой», рука её Музы, диктовавшей Данте «страницы ада», тоже «смуглая». Вероятно, в глину, из которой Бог вылепил женщину (примем для художественной выразительности этот вариант мифа о её сотворении, а не традиционный - из ребра Адама), сам Владыка тьмы, когда Творец отвернулся, подмешал изрядную толику своей тёмной субстанции. Не зря же ещё древнерусский мудрец, известный нам под именем Даниила Заточника, писал: «И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она - сеть, и сердце её - силки, руки её - оковы…» Анне Андреевне, надо полагать, досталось той тёмной субстанции больше, чем иным её сёстрам. «Вавилонская блудница», «никакая ни мать, ни жена», «разорительни* Станислав Куняев. Любовь, исполненная зла. - М.: Голос-Пресс, - 2012.

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

ца чужих гнёзд» - вот её аттестация из уст современников поэтессы, к которой склоняются и некоторые нынешние её жизнеописатели. Да и сама она немало способствовала упрочению такого имиджа в восприятии современников и потомков, словно бы даже бравируя своей скандальной славой: «Чужих мужей вернейшая подруга / И многих - безутешная вдова». О её романах ходят легенды, и, как говорится, нет дыма без огня. Надо ли после этого удивляться шутке, бытовавшей в литературных кругах того времени, в которой она предстаёт как «вдова всей русской литературы». Анна Андреевна и сама любила пошутить, была остроумна и ценила остроты, отпущенные в её адрес. Запомнился всем и вошёл в историю каламбур Бунина: «Любовное свидание с Ахматовой /Всегда закончится тоской. /Ахматову как только ни обхватывай, /Доска останется доской». За этот каламбур обиделись на Ивана Алексеевича и обижаются до сих пор поклонницы Ахматовой, сама же Анна Андреевна только посмеялась: она-то себе цену знала - и как женщине, и как поэту. «Книга женской души» - так сказано в целом о творчестве Анны Ахматовой в предисловии к двухтомному собранию её сочинений, упомянутому выше. Однако добавлю к этому: речь тут надо, видимо, вести не о душе женской вообще, но о душе определённого, ахматовского, типа, если так можно сказать. А почему бы и нет? Ведь есть же «тургеневские» женщины, «некрасовские», «пушкинские» («Татьяны милой идеал»), отчего же не быть и «ахматовским»? Истинный талант отважен и дерзок, непреклонен в выборе своего пути - качества, которые в характере Анны Ахматовой присутствовали со всей определённостью. Она окажется верной своей женской сути до конца дней: «Я играю в ту самую игру, / От которой я и умру»; «…что с кровью рифмуется,/ Кровь отравляет/ И самой кровавой в мире бывает»; «А ты, любовь, всегда была/ Отчаяньем моим». Дотошные соглядатаи, от которых нигде не скрыться известной личности, установят, что последний роман, и притом с молодым избранником, она пережила в 74 года. «Поэту вообще не пристали грехи», - обронит Анна Андреевна словно бы мимоходом. И трудно с ней не согласиться. Даже поздняя вспышка страсти в ней выглядит не как старческая причуда, но как

созидательный акт творческой воли, запечатлённый ею в стихах: «Всего страшнее, что две дивных книги/ Возникнут и расскажут обо всём». Правда, об обещанных книгах мы ничего не знаем, известно только два-три стихотворения, написанных в итоге этого позднего романа, и они не идут ни в какое сравнение со стихами молодой Анны Ахматовой. Какие-то они не очень художественно убедительные и довольно-таки путаные, с несвойственной автору окраской стыда. Видимо, всётаки всему своё время, и перезревший плод, упавший на землю, обречённый скоро стать тленом, не может сравниться с сочным румяным даром знойного лета, трепещущим на зелёной ветке. Как Анна Андреевна переживала всяческие мненияслухи относительно её слабеющей поэтической силы, говорит вот это стихотворение, помещённое в цикле «Из заветной тетради» и оставшееся против обыкновения автора не помеченным датой написания: Вы меня, как убитого зверя, На кровавый подымете крюк, Чтоб, хихикая и не веря, Иноземцы бродили вокруг И писали в почтенных газетах, Что мой дар несравненный угас, Что была я поэтом в поэтах, Но мой пробил тринадцатый час. Какая мощь сопротивления, какой могучий характер! Вот уж точно ею сказано о её лирической героине: «Таких в монастыри ссылали/ И на кострах высоких жгли». Мне с Морозовою класть поклоны, С падчерицей Ирода плясать, С дымом улетать с костра Дидоны, Чтобы с Жанной на костёр опять. В этих стихах Анна Ахматова обращается к исторически сложившемуся духовному опыту, приобретённому дочерьми прародительницы Евы во все времена, чувствуя себя их

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

полноправной и достойной наследницей. Сама она, как мы знаем, не была мученицей за религиозную веру, не вела народное ополчение в битву за свободу родины, но оказалась непревзойдённой предводительницей своих сестёр в их борьбе за раскрепощение женщины, перехлестнув, притом, кажется, изрядно, через край. Борьба её была весьма свое образной, не сочетавшейся как с традиционной моралью классицистов, так и с романтическими устремлениями символистов к образу Прекрасной Дамы, Вечному Женственному, способному якобы утвердить на земле божественное начало, обновить и возродить мир. Туманные религиозномистические теории символистов были ей чужды. Вот вовлечь бы в свои полнокровные языческие игрища самого талантливого из символистов Александра Блока - это другое дело. То-то был бы тютчевский «поединок роковой» двух грешных и страстных натур! Но то ли не хватило колдовских чар королеве Серебряного века, то ли физические и духовные силы поэта были уже на исходе, только, признаётся Анна Андреевна, ей пришлось всем любопытствующим рассказывать, «как у меня не было романа с Блоком». И негодовать в стихах в обычном для неё господствующем «королевском» тоне: «Я знаю: он жив, он дышит,/ Он смеет быть не печальным». Между тем Блок говорил об Ахматовой как о поэте: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Оглянувшись на века рабства, в котором женщина существовала главным образом как предмет для наслаждения мужчины и «сосуд» для продолжения рода, как домашняя обслуга, а в жизни простонародья ещё и как ломовая лошадь в хозяйстве, Анна Ахматова высоко подняла и отважно понесла к триумфальным воротам своей погибельной славы знамя женского анархизма, на чёрном полотнище которого белело изображение черепа (разумеется, мужского), подчёркнутое двумя перекрещенными берцовыми костями (разумеется, мужскими). Так и видятся мне начертанными на полотнище следующие строки новой «Орлеанской девы»: «…И умирать в сознаньи горделивом, /Что жертв своих не ведаешь числа, /Что никого не сделала счастливым, /Но незабвенною для всех была».

Поневоле думаешь: неужели донжуАННский список и есть цель и смысл жизни представительницы прекрасной половины человечества? Не мелковато ли для ВЕЛИКОЙ?! Выходит, и великая, увы, всего лишь слабая женщина. Но это как-то не умаляет её в моём лично восприятии, а делает только человечнее, доступнее. И надо помнить притом, что сами по себе недостатки и слабости, присущие и великим, не равняют нас с ними, поскольку мы не имеем в себе их достоинств. За вышеозначенным символом женского повстанчества тянулся шлейф небывалых искусительных ароматов, приправленных едва уловимым адским запахом серы, и ломились толпы вопиющих от восторга не столь раскрепощённых, сколь расхристанных дев. В рифму скажу об этом так: И прочие музы напрасно Стремились угнаться за ней, Ведь были под ними Пегасы, Увы, беспородных кровей. Необычайно умная и ироничная Анна Андреевна скажет по этому поводу: «Я научила женщин говорить…» И добавит: «…Но, Боже, как их замолчать заставить!» В конце жизненного пути Анна Ахматова сделает признание, обращённое к её верной подруге и мучительнице, Музе: «Я любила её одну». Наверное, потому, что «всего прочнее на земле печаль/ И долговечней царственное Слово». Сегодня можно сделать вывод из эксперимента, сотворённого великой поэтессой в области женской трагической лирики с её героиней, которая, идя след в след за своим оригиналом, повторяла в каждом шаге её собственную судьбу. В начале этой статьи я приравняла поэзию к науке, а в науке любой вывод есть результат, пусть даже отрицательный. Таков он и в нашем случае. Лев Николаевич Толстой свою героиню, отважившуюся пойти навстречу любовной страсти вопреки общественной морали, толкает под поезд… Судьба лирической героини Анны Ахматовой представляется ещё более трагичной, если её, героиню то есть, то и дело посещают зловещие призра-

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

101

ки потустороннего мира: «И ты придёшь под чёрной епанчою/ С зеленоватой страшною свечою/ И не откроешь своего лица…»; «И странный спутник был мне послан адом,/ Гость из невероятной пустоты…» И в итоге «Отчаянье, приправленное страхом, /Почти что невозможно перенесть». Православная христианская душа Анны Андреевны, похоже, жила в тревожном предчувствии расплаты за грешную земную жизнь в жизни вечной: Седой венец достался мне недаром, И щёки, опалённые пожаром, Уже людей пугают смуглотой. Но близится конец моей гордыни, Как той, другой страдалице Марине, Придётся мне напиться пустотой… Пустота и производные от неё в образной системе Ахматовой связаны с представлением о некой тёмной потусторонней сущности, противостоящей живому, духовному, одухотворённому. «Страдалица Марина» - это, конечно же, Цветаева, закончившая свой земной путь в духе многих детей Серебряного века, для которых петля, пуля, цианистый калий были привычным способом свести счёты с жизнью. Духовный потенциал своего поколения, его элиты, Ахматова, прозорливая уже в годы своей молодости, оценит, сказав с невыразимой грустью: «Когда умрём, темней не станет,/ А станет, может быть, светлей». В Ахматовой меня не перестаёт поражать и трогать величайшая степень открытости читателю, исповедальность, полная незащищённость - родовые признаки, свойственные лишь истинному таланту. И как светла бывает её строка, как умеет она вызвать чистую слезу, когда Слова поэта коснётся Божья благодать! Как в этом четверостишии: И осталось от всего земного Только хлеб насущный твой, Человека ласковое слово, Чистый голос полевой.

Вот за такие и им подобные стихи и ставим мы памятники поэтам, и прежде всего - в душе. Анна Андреевна Ахматова прожила жизнь свою в бедности, а порой и в условиях подлинных лишений, когда недоставало самого необходимого для поддержания физического существования. Но у неё хватало гордости никогда не жаловаться на судьбу и достойно донести свой крест до конца. Где-то в качестве эпиграфа у неё встречаются вот эти строки её выдающегося предшественника Фёдора Ивановича Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир/ В его минуты роковые! /Его призвали всеблагие/ Как собеседника на пир». Как бы в согласии с этой декларацией большого и мужественного сердца поэта она скажет о себе: «Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных». Поэзия Ахматовой оставила глубокий и неизгладимый след в русской литературе, её стихи переведены на все основные языки мира. Несть числа подражательницам Анны Ахматовой, как бездарным, так и даровитым. Эпигонство - последнее дело в поэзии. Иное дело - ученичество. И тут самое время вернуться нам к началу этой статьи, к нашей талантливой землячке Раисы Котовской, которая сказала в личной беседе со мной, имея в виду прославленную предшественницу: «Чужая она мне…» И что же? В её, Раисы Котовской, последней книге под названием «Судный день» мы находим стихотворение, посвящённое Анне Ахматовой. Вот оно, с эпиграфом из неё же. *** Когда с налёту ветер безрассудный Чуть начатую обрывает речь… А. Ахматова Когда впотьмах, сбивая с толку силой, Пошаривает ветер низовой, Сорит в глаза, попахивает тиной, Пошаливает, словно домовой, -

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

103

Я устремляюсь к вашему таланту, Преодолев пугающую высь, Где царствует, строга и элегантна, Свободою воспитанная мысль. Где выстрадана жизнь и соразмерна Земным путям и Млечному Пути, А свет её, и сдержанный, и верный, Не застит путь, которым мне идти. Думаю, это был не единственный шаг Раисы Котовской в постижении творческого мира Анны Ахматовой. Что касается меня, моя рука в разные периоды жизни то и дело тянулась к этому чёрному агатовому тому, стоящему и поныне на книжной полке на самом видном и легкодоступном месте. Только вот, признаюсь, освоение его содержания даётся нелегко. Ведь здесь заключён огромный художественный мир, «где каждый шаг - секрет, /Где пропасти направо и налево», этот мир не вдруг раскроешь во всей его глубине и широте. Постепенно у меня сложился целый цикл стихотворений «А бездна та манит и тянет…» с подзаголовком «Венок Анне Ахматовой». Приведу здесь только последнее стихотворение в этом цикле, которое, как я полагаю, станет логическим завершением моего небольшого литературоведческого исследования и в сжатом виде доскажет многое из недосказанного в нём. «Комаровские ночи», упоминаемые мной в стихотворении, здесь указывают на дачный посёлок Комарово близ северной столицы России, которой ныне вновь возвращено историческое название Санкт-Петербург. В этом посёлке в разные годы многие дни провела великая поэтесса в дачном домике, названном ею Будкой, а в Комаровском некрополе, что по пути к Щучьему озеру, нашла она свой последний приют. И кажется, что посмертные блуждания её души в мире вечном каким-то образом должны быть связаны с этим уголком, что неподалёку от дорогого ей Петербурга. …«А как музыка зазвучала,/ И очнулась вокруг зима,/ Стало ясно, что у причала / Государыня-смерть сама». Анна Андреевна Ахматова умерла 5 марта 1966 года на семьдесят седьмом году жизни от сердечной недостаточности в подмосковном санатории, что в Домодедово. В смысловом

содержании названия этого местечка - «Дом дедов» - чудится какая-то, что ли, благодать, не постигнутая ею, одинокой бездомной странницей, которая в своей всесветности никогда не испытывала особой привязанности к ограниченному малым пространством клочку земли, к гнезду, насесту. Душа её была не домашней, но вольной птицей, и даже более того, поскольку «Поэт - не человек, он только дух». *** Славу ей возносили не одами. В топке тех огнедышащих дней Были песни её непригодными Жар вздувать краснозвёздных идей. В глухоманные ночи совиные Не решались ей петь соловьи. Гибкость девичья стана змеиная В ней оформилась в мудрость змеи. С журавлём в небесах - не с синицею, Что в руке, было вольной вольней. Дева в шкуре тигровой с тигрицею Уживались погибельно в ней. Мощный дух во плоти, еле тлеющей; Век Серебряный - с музами хлев; Козлоногие спутники - те ещё; И детёныш затравленный - Лев. Это всё знаменитая Анна, Отыскавшая свой псевдоним В дебрях рода, довольно туманных, Шла на трон свой трагический с ним. И чего она только не вынесла Из-за песен опальных своих! Правдой страшной тех дней, а не вымыслом Дышит горем испытанный стих.

/ и н о й в з г л я д / Елена Иванова

Не считалась обидами с родиной, Разве лишь между строк возразив, Мол, великой, всесветной, ей вроде бы Не к лицу быть в крови и в грязи. Не рассталась и в смуту с Россиею, И когда б, недоверье тая, «Почему?» её прямо спросили бы, Был прямым и ответ бы: «Моя!». Мне понятна та боль загрудинная, Что в её затаилась стихах. И душа её невской ундиною В комаровских витает ночах. И разносят певуче созвучья То ли смех, то ли плач, то ли стон Там, где сосны на озеро Щучье Посбегались со всех сторон... Всё мне кажется: упокоение Не свершилось в назначенный срок. Вам, Ахматова Анна Андреевна, Я несу поминальный венок. Для земного законы суровые Положила небесная высь, Оттого здесь две ветви лавровая И терновая переплелись.

105

Иной взгляд

ВНЕ ВРЕМЕН Автор: Наталья Суханова

Несмотря на то, что Лермонтов - поэт неразделенности, от него остается ощущение нераздельности, неотделимости его жизни от твоей. Какой-то сокровенной, трепещущей интонации: «как я же, изгнанники», чего-то сказанного на пределе, на выдохе, с той бескорыстной правдой, которая может быть доступна только умирающему человеку. С подачи Белинского и до сих пор мы как-то ужасно однобоко и ущербно толкуем «Героя нашего времени». Мы вписываем его в исторические рамки. Печорин - одаренный человек, которому выпало жить в бездарную, мрачную эпоху, отчего его личность не смогла раскрыться должным образом и он оказался «лишним». В лучшем случае акцент делается на психологизм, но все равно это слишком приблизительно. На самом же деле Печорин - это универсальный тип взаимодействия человека с миром: человек, как он проявлен в мире, не равносилен человеку, как он дан себе самому, внутри. Он остается недовоплощенным в своей реальной жизни, недопонятым другими и не оправданным ими. Отсюда ощущение вины, безнадежности, неясной, но неотступной тоски, зазора между собой и собой. Это, наверное, именно тоска по правильному пониманию, по тождественности себе. И - разочарование в возможности этого; остается только владение совершенным разумом, который, осмысливая мир, сводит его к нулю и оказывается банкротом. Достоевский называл Гоголя и Лермонтова двумя демонами русской литературы. В случае Лермонтова речь идет, по-моему, именно об этом разлагающем разуме, разуме без иллюзий и без надежды. Однако прорастает именно умершее зерно; и «Герой нашего времени» - это одновременно отречение и оправдание. Ситуация Печорина - это ситуация человека, находящегося в тупике, куда он загнан своим собственным сознанием. Сознание - способность к анализу, то есть к делению;

/ и н о й в з г л я д / Наталья Суханова

107

любое же деление обречено в итоге прийти к нулю. Мышление Печорина - это, по сути, разложение его бытия, совлечение с него всех видимостей смысла. Жить в таком состоянии невыносимо, тем более столь чистому и взыскующему смысла человеку. Стремясь выйти за рамки своего все разлагающего разума, преодолеть самого себя, Печорин хватается за чужое бытие, так непохожее на его собственное, Бэлы, контрабандистов из Тамани, той же Веры. В том, что их бытие - другое, что в них есть что-то такое, чего нет в нем, видится ему возможность правды, смысла. И каждый раз эта надежда на спасение оборачивается прахом - с одной стороны, постигая их бытие, он начинает чувствовать, что смыслы его так же разложимы для его разума; с другой стороны, в своем последнем пределе это бытие остается непостижимым для Печорина. Пытаясь овладеть им, он лишь разрушает его, частично или полностью. Попытка бегства оказывается несостоятельной - он не может стать своим ни в чьем бытии, кроме собственного. Так он остается с нулем, обречен жить в нем. Однако на ноль - уже не делят. За единицу еще можно цепляться, пытаясь удержаться в сфере утверждения жизни, но ноль - это ничто, это свобода от потерь, которая, будучи дном Дантова ада, есть одновременно выход на поверхность. Несмотря на то, что нет в «Герое нашего времени» ни одной жизнеутверждающей истории, что жизнь самого Печорина обрывается трагически рано, роман этот оставляет ощущение саднящее, но никак не безысходное. Выход - это не счастливая развязка; в этом романе вообще нет ничего такого, что могло бы развязываться, он об основном и неизбежном противоречии жизни. Выход - это сам роман. В каждом слове, каждой фразе, во всей бессмысленности идущей жизни чувствуется - есть что-то еще, что-то за этим, вне этого. В этом романе - тоска по жизни, которая сильнее самого отсутствия жизни, тоска по правде, которая сильнее отсутствия правды. Всегда и всему есть альтернатива - не просто другой расклад игральных костей, а трансцендентное, онтологическое иное, чья инаковость есть его единственная природа. Эта инаковость есть и в человеке, и это самое ценное, что в нем есть. На самом деле такие люди, как Печорин, никогда не были героями никакого времени - в смысле «типов» и «представи-

телей»; они всегда были вне, даже когда находились в самой гуще жизни; но, видимо, это наиболее честное и адекватное самоощущение любого человека, поскольку он всегда в чем-то чужд жизни, не вписан в нее и не ограничен ею. Тема трансцендентности чего-то в человеке по отношению к миру - религиозная, с нее начинается любая религия, равно как и все, что пытается ее заменить. Однако в литературе, в русской литературе, это впервые - и гениально - выражено Лермонтовым, выражено так, что вряд ли можно изменить хоть слово, это текст канонический - как Библия. Странно, как зачастую смысл затирается, искажается уплощающей критикой, забивается «классической» пылью. Впрочем, не странно, поскольку любая осуществившаяся трансцендентность самоубийственна, она радикальна по определению. И наше нарочитое непонимание - лишь защитная реакция… Лермонтову - по истине, а не по посмертному принуждению - трудно стать нашим «всем», поскольку его тема - пустота и отсутствие, честные, доведенные до предела и лишь только в таком состоянии содержащие в себе неизбежность жизни.

/ и н о й в з г л я д / Вера Сытник

109

Очарование и сила слова Автор: Вера Сытник

Проходит время, а то действие, которое оказало на меня в детстве стихотворение Михаила Лермонтова «Нищий», по-прежнему остаётся самым сильным впечатлением, полученным когда-либо от соприкосновения с литературным произведением. Это был шестой класс, я пребывала в возрасте, когда окружающий мир воспринимался особенно остро, особенно неравнодушно, когда каждая его вновь обнаруженная шероховатость принимала едва ли не космический масштаб. Личный опыт, приобретённый к двенадцати годам, подсказывал, что окружающая меня реальность несовершенна, что в ней рядом с высокими идеалами соседствуют такие понятия, как ложь, предательство. Несмотря на это заключённая в стихотворении история и вызванные ею чувства застали меня врасплох. Меня как будто подкинуло. Я оказалась на таких высотах, о существовании которых не подозревала. На несколько секунд многоликий внешний мир перестал существовать, сойдясь в одной точке, «у врат обители святой», куда меня перенесло пылкое воображение и где я стала свидетельницей небольшого эпизода, затмившего собой всё виденное ранее, - вместо подаяния иссохшему от голода бедняку в его протянутую руку положили камень. Я физически испытала тяжесть того камня, он словно ударил меня в самую глубину распахнутой навстречу свету души, вызвав дрожь в теле. Жестокосердный поступок человека и сравниваемая с этим поступком бессердечность девушки, обманувшей надежды юноши, поразили меня, испугав расчетливым хладнокровием. Краткий эпизод «у врат обители», вобравший в себя пороки человечества, превратился в порог, шагнув за который, я уже никогда не вернулась назад, к прежним своим представлениям о мире. Моё взрослеющее сознание получило порцию пищи. Сердце моё сжалось от глубинной тоски, от сладостного чувства одиночества в тот миг - и слёзы брызнули из глаз. Сердце пронзила боль за всех страждущих и обделённых, за всех обиженных и

оскорблённых, за всех тех, кто всегда слаб. Среди них была и я, ибо чувствовала себя так, как будто меня обманули прежде я не догадывалась, что душевная чёрствость может принимать такие чудовищные формы. С той поры минули годы. Не преувеличу, если скажу, что никогда не забывала о минуте, открывшей передо мной изъяны человеческих душ, в то же время заворожившей ощущением пленительной дивной тайны. Тайны, заключающейся в невозможности проникнуть в секрет поэтических слов, таких простых и обыкновенных, если произносить их по отдельности, вразброс, вне рамок стихотворения, и становящихся чарующе волшебными в сочетании друг с другом, приобретающих возвышенное звучание в неспешной череде коротких стройных предложений. Вопрос, как, каким образом знакомые привычные слова рождают художественный образ, способный перевернуть душу, остался для меня открытым. Знание теории стихосложения ничуть не приближает меня к пониманию тайны. Напротив, с годами я всё больше наполняюсь благоговейным удивлением перед силою поэтического слова, перед его чарующим воздействием на меня. Иногда я проделываю опыт: предлагаю находящемуся в данный момент рядом со мной человеку: «Послушай! - и начинаю читать: «У врат обители святой…» Видя, как меняется лицо собеседника, слыша, как у него на мгновение прерывается дыхание, я внутренне торжествую. Вот она, внутренняя сила стиха! Действует! Никого не оставляет равнодушным картина попрания основ добра - того, на чём держится мир. Я так же, как и в детстве, пытаюсь докопаться до начала тайны, ища её в смысле каждого отдельно произнесённого слова или в их поэтическом единстве. Я читаю вслух стихотворение, делая большие паузы между словами, вслушиваясь в них: «У врат. Обители. Святой. Стоял. Просящий. Подаянья. Бедняк. Иссохший. Чуть живой. От глада. Жажды. И страданья», и нахожу, что здесь нет ничего непостижимого, ничего такого, что бы не поддавалось объяснению. Но почему же при складывании этих слов в предложение возникает ощущение, будто задели кровоточащую рану? Почему воображение отзывается картиной, вид которой сжимает сердце и увлажняет глаза слезами? Резкий перепад

/ и н о й в з г л я д / Вера Сытник

111

настроения во втором четверостишии от взволнованноприподнятого к состоянию полнейшей обречённости равнозначен взрыву, который разрушает всякие надежды на то, что акт милосердия будет свершён. Чем достигается подобный эффект? Только ли отказом от «высокой» лексики («взор», «являл»)? Или присутствием здесь нечто такого, что способна уловить только душа, а не наш разум? «Куска лишь хлеба он просил. И взор являл живую муку. И кто-то камень положил в его протянутую руку». Мне кажется, тут всё дело в том, что, использовав рассказ слепого нищего о положенных кем-то камешках в кружку для сбора копеек, как сравнение с жестокостью девушки, дарившей надежду на любовь и обманувшей поэта, Лермонтов невольно копнул в самую глубь веры, задев тему добра - основополагающую для христианства. Параллель с Нагорной проповедью Христа («Евангелие» от Матфея), с той её частью, где Христос учит людей, говоря о необходимости милосердия: «всякий просящий получает», напрашивается сама собой. Чуткая душа поэта была потрясена жизненной «иллюстрацией», противоположной тому, о чём проповедовал Мессия: «Есть ли между вами человек, который, когда сын его просит у него хлеба, подал бы ему камень?» Лермонтова ужаснула не знающая пределов духовная чёрствость человека. Бросить вместо куска хлеба камень - это означает нарушить основы мироздания, основы людской общности. Любовь юного поэта к Е.Сушковой была высока и возвышенно прекрасна, а его мольбы - искренними, поэтому он был вправе рассчитывать если не на ответное чувство, то хотя бы на понимание, на сострадание, как на высшее проявление человеческой натуры, но этого не произошло. Затронув тему милосердия, тему протянутой за подаянием руки, Лермонтов подхватил и удержал духовную нить, начало которой прослеживается в веках, - например, в псалмах Ветхого завета, в одном из них говорится: «Яко же щедрит отец сыны, ущедри Господь боящихся его». Как отец «ущедряет» сыновей, заботясь об их благополучии, так и Господь никогда не оставит своими щедротами тех, для кого «совесть» и «Бог» - неразделимые понятия. Удивительно, но глубину и исключительную важность момента, описанного в стихотворении «Нищий», его возвышенность и

/Современники/

общечеловеческую значимость чувствует любой читатель, не только знакомый с Библией и Ветхим заветом, человек практически любого возраста. На мой взгляд, это означает одно - испытав потрясение от рассказа нищего, Михаил Лермонтов возвышенный порыв своих чувств переводит в слова, написав стихотворение, которое под влиянием величия минуты наполняется такой силой воздействия на людей, что при всей непохожести на молитву начинает звучать, как мольба. Мольба о милости духовной. Мольба о том, чтобы такие эпизоды никогда не повторялись.

/ с о в р е м е н н и к и / Николай Гантимуров

113

Современники

Легкокрылая Автор: Николай Гантимуров

Данный природой талант может дремать в человеке, не беспокоя и не напоминая о себе до поры до времени, чтобы в самый неожиданный момент вдруг прижать его к стенке и заставить работать не покладая рук. Чтобы не зарывал дар в землю. А может идти рядом с ним или бежать, в зависимости от скорости передвижения человека по жизни, и быть ему добрым товарищем в ответ на предложенное приятельство. Маленькая, хрупкая, с нежным лицом, с двумя тоненькими косичками, в детстве Ирина водилась только с пацанами, с теми, кого называли шалопаями, и слыла среди них отчаянной и быстроногой. Бегая с ними наперегонки, она иногда кричала на ходу: «Эй, попробуй, догони - этот фант себе верни!» Удивляться, почему её речь звучит так празднично и красиво, почему слова выстраиваются в рифму, было некогда. Соперники могли вырваться вперёд, и тогда прощай, всеобщий почёт и уважение, которыми Ирина не могла не дорожить, ибо понимала их цену. Пришедшие на ум стихи будто подстёгивали её, прибавляя азарта, и она бежала, оставляя дворовую ватагу позади себя. Дружить с девчонками было не так интересно, у них одни куклы да тряпки на уме. Мальчишки - другое дело. Понимали, когда Ирина говорила, что собирается в кругосветный поход, и беспрекословно повиновались, если она, невзирая на природную стеснительность, вдруг принималась командовать ими. Наградой за послушание служили её рассказы - тут Ире не было равных! Читала она запоем, при каждом удобном случае, а потом делилась впечатлениями с друзьями. Мальчишки были в восторге. Ирина и сейчас говорит, что не может представить свою жизнь без книг. Что бы она ни делала, под рукой всегда журнал или книжка. Вечная занятость матери на работе и необходимость управляться по хозяйству сформировали раннее чувство самостоятельности и личной независимости.

- В четырнадцать лет я окончила восемь классов и ушла из дому во взрослую жизнь - днём училась, по вечерам разносила телеграммы. Мама помогала и поддерживала во всём, к решениям моим относилась с уважением, за что я ей очень благодарна, - говорит Ирина. Во время учёбы приходилось заниматься выпуском стенной газеты. Торопясь сделать работу быстрее, Ирина вместо прозаического текста под рисунки писала стихи. Так было проще, интересней. Поначалу все удивлялись её способности в две минуты придумать стихотворение к празднику, а потом привыкли, и наряду с «быстроногая» за ней закрепилось звание «поэт». От стихов «по случаю» до стихов «по желанию» оказался лишь шаг. Ирина стала писать для себя, повинуясь настроению. Была исписана не одна тетрадка. Лихие девяностые, когда бывший Советский Союз лихорадило, крутило и шатало, совпали с созданием семьи. Край, в который Ирина переехала, выйдя замуж, называется Донбассом. Однажды подруга, зная об увлечении Ирины, принесла ей газету «Кочегарка» с напечатанным на последней странице объявлением о стихотворном конкурсе. Там же приглашали на занятия в поэтический клуб - литературное объединение «Забой». - Отправь! - пристала подруга. - Видишь, стихи принимают под псевдонимом! Опозоришься, знать никто не будет! Не опозорилась. Заняла первое место. И вдруг почувствовала себя окрылённой, будто взлетевшей к небесам! Её осенило: оказывается, можно ощутить скорость не только во время бега наперегонки с мальчишками, но и от соприкосновения с поэзией! Вкусив сладость творческого вдохновения и связанного с ним чувства полёта, Ирина стала писать стихи, словно начала соревноваться с ними! Интересно, кто кого обгонит? Она, с её вечным желанием везде успеть, прочитать очередную книгу, сходить в горы, не пропустить занятия по лёгкой атлетике, или стихи, заставляющие забыть обо всём на свете? Вряд ли она тогда задумывалась об этом так серьёзно, как делаю я сейчас, пытаясь понять свою героиню. Она просто писала. Потому что не могла не писать - рифмы окружали её, беря в плен, когда чувства переполняли душу. На мой взгляд, отношение Ирины к поэзии в молодости напомина-

/ с о в р е м е н н и к и / Николай Гантимуров

115

ло именно соревнование. Иногда вперёд вырывались стихи, и тогда появлялись строчки, подобные этим: Вместит мой мир и чью-то нелюбовь, И пересуды, и пустые речи... Чужую радость и чужую боль С надеждой на несбывшуюся встречу. У одиночества на всё свои права. Прощаю всех, кто одинок и светел. О чём-то недосказанном листва шумит в саду и треплет ветви ветер... А порой опережала она, жившая, как и большинство людей, бытовыми проблемами. Временами проблем было много - до рождения детей пришлось поработать нянечкой в детском саду, вожатой в пионерском лагере, мастером производственного обучения в ПТУ. В таких случаях тетрадка с ручкой откладывались в сторону, ожидая своего часа. «Кочегарка», «Забой» - говорящие названия. Но Донбасс - это не только суровые шахтёрские лица, ощущение физического труда вокруг, но ещё любимое ЛИТО - литературное объединение, подарившее друзей, с которыми Ирина продолжает общаться. Она давно не живёт в Горловке, бывая прежде там раз в году у свекрови, но до сих пор хранит в душе уважение к шахтёрской профессии, приравнивая «уйти в шахту» к «уйти на войну»… Стоят копры, как маяки, И терриконы степь земли прыщавят. И снова матери глядят из-под руки Вслед тем, кто им вернуться обещает... Настал период, когда восхитительное, не вполне осознанное ею соревнование между стихами и реальностью закончилось. Азарт сменился чувством постоянной озабоченности. Победили природные инстинкты, материнские обязанности. К ощущению счастья добавлялось чувство хронической усталости, день перемешался с ночью, не хотелось не только писать, но и читать, по признанию самой Ирины. Разбираться в тонкостях собственных ощущений было некогда, дети требовали внимания. Тот период «не-

писания и нечитания» был уходом от творчества в другую реальность. - В другую? - переспросил я её. - Что же для тебя поэзия? - Ещё одна реальность, - ответила Ирина, невольно подтвердив мою точку зрения на существование никому не видимого и не понятого ею самой соревнования. Возможно, именно состязание двух реальностей, одна из которых когда-то дарила стихи, а другая подарила семью, детей, легло в основу её решительного шага. Ища причину во внешнем, Ирина, выражаясь её словами, однажды «решила изменить всё: работу, окружение, семью, город, образ жизни». И она это сделала. Имея такую черту характера, как умение рвануть «с места в карьер», в 1999 году вернулась в родной Харьков и была счастлива своим поступком. И всё-таки спустя 10 лет - как внезапный толчок в груди - мысль о том, что чего-то не хватает, вызвала щемящую тоску. Вероятно, проснувшаяся недостающая реальность искала выхода. В 2009 году без видимой на то причины случился «творческий запой», по словам Ирины, «с бессонными ночами и блокнотом под подушкой». Строчки полились рекой, рифмы опережали друг друга, забытая поэтическая реальность вернулась - Ирина почувствовала себя прижатой к стенке. Когда-то бежавший с ней рядом, а потом задремавший талант вырвался наружу, побуждая хвататься за ручку и торопя записать пришедший в голову стих. Но подчиняться было одно удовольствие! Ощущение, будто где-то внутри неё открылись шлюзы, давшие свободу накопленным эмоциям, ошеломляло. Творчеству не мешали ни домашняя работа, ни бессонные ночи, связанные с рождением младшего сына, ни усталость. Хотелось сочинять, строчить рифмы, будто навёрстывая упущенное. Это только так казалось - навёрстывать упущенное. Вряд ли можно догнать то, что ушло. На самом деле просто пришла пора расцвести цветку, взошедшему в далёком детстве и набиравшемуся сил в тени той реальности, в которой находилась Ирина. Да, возможно, быт и определяет наше сознание, возможно. Но не нашу душу. Один раз воспарившая, она будет ждать продолжения. Раздумывая о десяти годах сознательного творческого молчания, я вспомнил эпизод из юности Ирины, рассказанный ею без связи с разговором о поэзии. В молодости

/ с о в р е м е н н и к и / Николай Гантимуров

117

она увлеклась альпинизмом. Эльбрус, Когутай, Виа-Тау всех покорённых вершин уже не вспомнить! Для того, чтобы получить бесплатную путёвку в альплагерь, надо было выиграть спортивное соревнование, устраиваемое между учебными учреждениями. Одним из этапов борьбы был десятикилометровый кросс по лесу. Это совсем не сложно, если лёгкая атлетика - твоя стихия. На ногах - купленные «за дорого» у фарцовщиков белые румынские кроссовки. Большая роскошь по тем временам, когда ничего, кроме кед, в магазинах найти было нельзя. И почти в конце пути - вдруг лужа на трассе! Огромная, не обойти! Недолго думая, Ирина скидывает кроссовки, берёт их в руки и продолжает бег. Вперёд, через лужу - к финишу! Она пришла первой. Потом о ней долго говорили: «А, это та самая девочка...» Ирина смеётся, вспоминая прошлое, а я думаю о том, что желание сохранить обувь - это не что иное, как понимание того, каким трудом она тебе досталась, на какие деньги куплена. Пробежаться босиком? Какая мелочь! Невольно напрашивается сравнение между десятикилометровым кроссом с десятью годами молчания. Там и тут присутствовало желание пройти нелёгкий путь, преодолеть препятствия и сохранить при этом нечто дорогое тебе. С той лишь разницей, что во втором случае Ирина освободилась не от обуви, в которой хотелось покрасоваться не только в лесу, а от желания писать стихи, сознательно уйдя от творчества. Нельзя, решила она, распыляться на избитые рифмы и поверхностные эмоции. Нужно ждать, когда появится своё, личное, а сейчас посвятить себя семье. Эти десять лет, как и кросс когда-то, закончились победой. Накопленные в глубинах подсознания образы, пережитые чувства, ничем и никем не сдерживаемые, преобразовывались в поэтические строчки. Спустя два года после «пробуждения» от творческой спячки Ирина пришла на сайт «Союз писателей» (г. Новокузнецк, Кемеровская область). Пришла, чтобы участвовать во II Международном поэтическом конкурсе «Союзники», настроенная добрыми знакомыми на то, что всё здесь очередной «лохотрон». - Попробуй! - сказали ей. - Сама убедишься, подстава! Она попробовала. Во II конкурсе удалось войти в десятку сильнейших авторов, а в III победила, после чего была

огромная, ни с чем несравнимая радость и слёзы счастья. Вот только хотелось понять: не случайность ли это? И снова победа, на этот раз в Международном конкурсе «Поэзия без границ». Три года присутствия на форуме дали Ирине главное - появилось чувство комфорта в душе, чувство уверенности и понимание простой житейской мудрости: мир невозможно изменить, но можно изменить своё отношение к нему. Её стихи наполнились интонациями, по масштабности сравнимые с космосом: Когда придёт пора и облака Окажутся подножием, долиной, Увидишь, как гончар готовит глину... И как течёт небесная река. А где-то там, внизу, под облаками Пронзительно знакомый шар земной, Где свой ковчег ещё возводит Ной, Куда вернёшься белыми снегами. Похоже, что две реальности перестали соперничать между собой. Превратившись в союзников, они идут параллельно друг другу, поддерживая с двух сторон Ирину. Иногда они пересекаются, и тогда на свет появляются книги. За этот период были опубликованы десятки, сотни стихотворений в журналах, издано три поэтических сборника: «Это для тебя», «Потому что люблю» и «Когда ты прочтёшь». Читая сборники, невозможно отделаться от ощущения, что Ирина ведёт непрерывный диалог с читателем, который только и ждёт её слов и который всё понимает. Книги увидели свет благодаря издательству «Союз писателей»: первая стала результатом победы в конкурсе, вторая вышла при поддержке талантливых авторов фондом «Меценат», третья - под грифом «Народная книга», таковым был выбор читателей. Сегодня Ирина - член Союза писателей России, Межрегионального Союза писателей и Конгресса литераторов Украины. Её имя включено в «Золотой фонд» издательства. и новый сборник стихотворений будет выпущен уже в рамках программы «Народное достояние». Ирина - мать семерых детей, старшему сыну двадцать четыре года, младшему три. Она занимается домом, не представляя его без шума и гама, пишет стихи и активно участву-

/ с о в р е м е н н и к и / Николай Гантимуров

119

ет в жизни сайта «СП», без которого уже не мыслит себя. Она энергична, излучает любовь и готова прийти на помощь, как пришла на помощь молодой женщине, задумавшей сделать аборт. Отговорила, вымолила дитя, притом не считает себя верующей. Глядя, как часто появляются её сообщения в темах авторов, как быстро она перемещается из одного раздела форума в другой, я назвал Ирину «легкокрылой». Поразительное чувство языка, полученное от рождения и развитое постоянным чтением, отличает все её замечания. В стремлении Ирины поддержать молодых писателей при издании авторского сборника или в разборе их произведений, я вижу искреннюю заботу и то безвозвратно ушедшее в прошлое с развалом Союза, что отличало систему образования ПТУ, когда мастера были и воспитателями. Познавшая нехватку родительской любви, рано потерявшая маму, ответственная за себя с четырнадцати лет, имеющая недолгий опыт работы с подростками и собственный опыт матери, обладающая природным обострённым поэтическим чутьём, эта женщина представляется мне образцом жены, матери, педагога. Одухотворённое тонкое лицо, смелая открытость во взгляде, ручьём журчащий нежный голос - о, где вы, поэты? Что вам искать? Вот ваша Муза! Многие называют Ирину «везучей», но только она одна знает цену внешней лёгкости. «Такая неизбывная тоска есть в этой жизни… - как-то заметила она, - несмотря на внешнее кажущееся благополучие, каждый человек понастоящему одинок в своих мыслях». Вот что, оказывается, является обратной стороной медали - знание жизни! Знание её извечной трагичности, быстротечности. Знание о малости счастливых минут и том, что жизнь состоит в основном из ожидания счастья. Такое даётся людям с тонкой душой и горячим сердцем. Это как в детстве - сбитые в кровь ноги в обмен на «самая быстроногая». В последнее время Ирина всё чаще обращается к теме, захватившей всех нас и перехлёстывающей всё остальное: Затяжные дожди - чем не повод пройтись не спеша По аллеям пустынным всегда многолюдного парка? Можно просто бесцельно бродить и свободой дышать, Наблюдая, как щедро ссужает небесная прялка

/Современный сказ/

Серебристые нити. Кудельные тучи темны, И не видно того, кто прядёт увлечённо и ловко. Но такое затишье за несколько дней до войны, Что звенит тишина, разбиваясь на сотни осколков. Не боясь показаться высокопарно-сентиментальным, хочу сказать напоследок: Ирина олицетворяет для меня идеал человека, сочетающего в себе черты нашей современности. Она деятельна, активна, любознательна, настойчива и, если одним словом, самодостаточна. Её собственный внутренний мир озаряет всё, к чему она прикасается, будь то муж, дети или друзья. Две реальности, в которых она пребывает одновременно, составляют её духовный мир, ибо нельзя отделить в данном случае поэтессу от матери или поэтессу от жены. Женщина, желающая иметь детей, принимающая их с радостью, как дар Божий, и с такой же радостью пускающая их в жизнь, она черпает вдохновение для стихов в любви к миру. В её стихах - полнота чувств, которым веришь, возможно, потому, что сердце её страдает от боли о наших общих бедах: Нелюбимых в бреду не зовут И не просят не помнить обиды. Уплывая душой в синеву, От живых отделяясь, к убитым Примыкают один за одним Сколько их, не успевших проститься, Сколько их на руках у родни В эти дни?.. Фотокарточки, лица, Похоронные ленты, цветы, Отпевания наскоро - лето. И-у-же-ни-ка-кой-су-е-ты... Птичий щебет в саду напоследок. Вспоминаю слова своей мамы, сокрушавшейся за шитьём платья для моей проказливой младшей сестрёнки: «Ох и вреднуля же ты, Танюшка! Десятый раз порю один и тот же шов! Правду люди говорят: если вредный человек, так и делать для него тяжело!» Не знаю, не уверен, так ли это, но вот почему-то вспомнилось, когда поставил дату под этой работой, поняв, что сделана она почти без поправок, на одном дыхании. Как видно, Легкокрылая Муза была рядом со мной.

/ с о в р е м е н н ы й с к а з / Алексей Болотников

121

Современный сказ

Сельский символ Автор: Алексей Болотников

В кои-то веки с какой-то стати задумало заносчивое сельское общество Символ себе завести. Изобразить нечто в глине, камне, железе кованом или в деревянном произведении. Фигурный знак, пластичную загогулину или иной образ привлекательный… И вознесся чтобы на юру. Обозревался со всех краев и из ближайшей дали. А изо дня в день, из года в год стоял бы незыблемо и величаво, прославляя собой неказистое сие село и его неприкаянных обитателей. И чтобы ещё у Символа того - для пущей важности - узнаваемое лицо было. Задумало село Символ и вскоре обратило замысел в вящее умозрительное удовольствие. Тешило душу, а к воплощению мечты не умело приступить. Как это часто бывает в людских сообществах - не шло дело дальше разговоров. Соберутся двое-трое на крестике улиц, стоят ли в очереди за хлебом насущным, зацепятся языком и а ну давай Символ приукрашивать, обсуждать, одним словом - воодушевляться! А разойдутся по сторонам света и - впадут в свое естественное состояние раздраженности да негодования. Ох-хохо… От задумки до воплощения ловкого символического рукоделия - даже в былях и легендарных временах - не один гений в Лету канул. Долго ли коротко ли слухи по селу волочились, а только с некоторых пор Символ тот невоплощенный стал озорничать. Может, обиделся на сельчан. Может, загордился чем… Ой-да и разошелся в людской молве! Ой-да и расшалился! Как говорится: не было печали, да свалился чугун на голову. У сельской Главы важный голос отнялся, коровы молоко сбавили, а у мастеров-умельцев руки заколодило. Дальше больше. Обычаи стали забываться, и нравы портиться… Те же умельцы мастеровые заместо изячных художеств стали срамные товары лепить. Ан, конечно, и топорные изделия годные товары, только больно уж кособокие. Ан и без голо-

са прожить до гробовой доски можно, только на собственные похоронки широкую округу не сзычешь… Собрался-таки сельский сход . Все, как штык на отечественную войну, явились. Только трех деятелей где-то задержало: Главу безголосого, Поэта бесчувственного да Художника беспрозванного. С Главы-то безголосой такой же прок, как и с безмозглой. Поэт, кажись, мосток на небеса мостил. Может, это дело важнее Символа будет, да как знать. Оно и на земле временами краше рая. Сиди да описывай! А с Художника беспрозванного какой спрос? От его сумрачных пастелей на село только туман напускался. А в творческие просветы Художник ремеслом занят был: с окольного отшиба городьбу возводил. До исхода дня сельский сход с места не сходил. - Пусть на мою кобылу Дусю обликом будет! - заявляет выпивший конюх. - …на мою Майку-ведерницу! - противоречит ему доярка да всё норовит выпившему конюху шапку на нос натянуть. Мужское население хочет видеть в Символе современную Модель с большими сиськами, но с поубавленным чтобы гонором. А женская половина - принца заезжего, благообразного да не пьющего. Разве в живой природе такие недоразумения встречаются?!. …Молодежь о харизме мечтает, а старичьё о справедливости… - А пущай Глава нам лампочки повкручивает! Это почище Символа будет… - …дак тогда вся грязь, как бельмо, наружу повылезает! - …церковь строить надо. - …оранжерею! Долго так рядились да ругались. Наконец, пришли к согласию. Каждый при своем мнении остался, а за общее решение проголосовали… единогласно. Решили избрать инициативную группу, которая образ выдумает и Символ изобразит. В инициативную группу избрали отсутствующих на сходе - в знак наказания и уважения - Главу безголосую, Поэта бесчувственного и Художника беспрозванного. Как там инициативная группа работала - никто не ведает. Только вскоре символические безобразия в селе поутих-

/ с о в р е м е н н ы й с к а з / Алексей Болотников

123

ли… А инициативные сподвижники бродили по дворам в поисках помощников и сочувствующих. Зря время тратили - народ, задумавший Символ, свою миссию выполнил и побочные страстные призывы игнорировал. Наконец, место было найдено, расчищено и освящено. В напутственном молебне божий пастырь благословил благое начинание. Под благословение не попали лишь растерянные и умышленные, во главе с безголосой Главой. С падением последнего осинового листа сподвижники заложили первый камень. На закладку собрался стар и млад. За исключением Главы безголосой и безмозглой: отвертелась, не освященная. Зеваки возгласами довольства и радости поощряли работу избранных… Любовались ловкими их движениями, игрой мускулов и одухотворенными лицами. И лишь некоторые из односельчан - самые отзывчивые и сострадательные - норовили оказать посильную помощь. Больше суетились и мешкали. А когда краеугольный камень был заложен в основание - с неохотой расходились по домам, унося в душе порыв энтузиазма и светлый праздник. Дни шли. Каменные глыбы одна за другой находили свое место в задуманной композиции. Рутинная работа воздвижения Символа сочетала в себе искусство каменщика, каменотеса и ваятеля. Освещенные божественным перстом, избранные мастера вдохновенно приступали к работе по утрам и заканчивали её в крайнем утомлении поздним вечером. Бронзовые их тела блестели рабочим потом. Взоры сверкали, а уста ритмично твердили гимны и молитвы. А если и сквозила в них иногда досада, то понять её никто не мог и не пытался. Закончился перелет осенних птиц. Посерело холодное небо. С каждым днем все жестче продували холодные сквозняки. Заболевшие сподвижники не возвращались по утрам в строй. Оставшиеся слабели от непосильного труда. Работа стопорилась. А зеваки досаждали умными советами по переноске тяжестей или шлифовке граней. Однажды бесчувственный Поэт был найден под мостком на небеса. И уста его твердили не прежние молитвы, а новые реквиемы. Все чаще беспрозванный Художник оставался наедине с незавершенным Символом. По ночам работу заваливал

сырой снег. А поутру промозглый ветер схватывал его в комковатый лед. Художник с яростью сокрушал снежные панцири, не жалея рук, не охраняя кровоточащие раны. Выбиваясь из сил, жалея оставшихся изнуренных сподвижников, он возводил новые леса и ещё упорнее возвышал Символ. И однажды под леса не пришел последний сподвижник. И Художник, прозванный Непоколебимым, остался один. Иногда сердобольные старушки поили его бодрящим отваром, а вездесущие ребятишки делились последним сдобным калачем. Любопытные вороны, облепив окрестные заборы черным бархатом, подолгу недоумевали по поводу источника его сил. Самые наглые пытались изгадить замысел презрительным криком. Безмозглая Глава, не получившая благословение, иногда забредала сюда, чтобы заявить Непоколебимому Художнику о многочисленных нарушениях правил производства работ, об опасности недозволенных приемов и методов. Оклемавшийся Бесчувственный поэт забегал, чтобы прочитать свои последние стихи на символическую тему. Не бывали только сочувствующие. Они давно уже не водились в сельском обществе. Не было и общества. И вот уж мороз заковал все окрест. Даже воздух для дыхания был кристаллическим. Мраморное небо угрожающе потрескивало. Символ восставал над селом безмолвным каменным монументом, задрапированным в черный бесформенный лед. И самоё село, казалось, вымерзло, умерло и обратилось в снежный прах. …Оставался последний камень. Он превосходил своим весом массу тела каменотеса и был отшлифован до блеска. Непоколебимый Художник, давно не поднимавшийся с колен, плел подъёмную корзину. Приближалась сакраментальная ночь… …Изо всех уголков обмороженного села потянулись толпы и одиночки на открытие Символа. По сугробам и колеям катилась детвора. Санками подвозили стариков. Немощные, оставшиеся дома, дыханием протирали в окнах глазки. На уличных тополях и осинах развешивали гирлянды. Везде жгли костры. Вездесущие предприниматели воз-

/ с о в р е м е н н ы й с к а з / Алексей Болотников

125

жигали уголь для шашлыков… На широкой площади возводилась увеселительная карусель. В общем, народ жаждал праздника… Внезапное утреннее солнце золотым свечением излилось над обмороженным миром. И высветило на сельском юру ледяную громаду. И затопило Символ лучами… Ледяная драпировка вдруг треснула по швам, пошатнулась и рассыпалась к подножию сверкающими алмазами. И - захватило дух!.. И остекленело зрение!.. Минуты шли… Часы… Вертикальные линии Символа поражали безумным устремлением в запредельную высь, а косые - рисунком носа корабля - секли возбужденное воображение. Люди окаменели. Леса, горы и светлые небеса благоговейно поникли. Проходили часы… дни… годы… Символ стоял на юру. И невозможно было постичь содеянное человеком творение. И лишь один молокосос, отрывавшийся от груди матери, с удовлетворением скулил: - Мама… сикать…

Круг чтения Автор: Виктор Кустов

/КРУГ ЧТЕНИЯ/

Терпкий вкус истории

У каждого поколения свои пристрастия. В конце девятнадцатого - начале двадцатого веков был в моде эпистолярный жанр. События первой половины двадцатого века породили интерес к мемуарам и исторической прозе. И, наконец, интернет сформировал вкус к рутинному жизнеописанию. В юности в дневнике я поделился страстным желанием отобразить жизнь в ее повседневности: у каждого поколения подростково-юношеский восторг открытия мира чувств жаждет выхода. В молодости мнится, что опыт переживаемых тобой буден, твои страсти важны всем окружающим. С годами приходит понимание, что подобное переживается и остальными, что твой опыт не уникален и, по большому счету, неинтересен, если в нем нет иной, как раз не обыденной насыщенности. Моему поколению, завидовавшему отцам-победителям, нежданно-негаданно выпало свое испытание - эпоха перемен, лихие девяностые... И вот пришло время осмысления тех событий, дней крушения надежд для одних и реализации этих надежд для других. Это были годы самых неожиданных изломов человеческих судеб. Автор «Антигосударя» Василий Александрович Красуля на собственной судьбе познал непреложность истины: «Человек предполагает, а Бог располагает». В короткий от-

/ к р у г ч т е н и я / Виктор Кустов

127

резок времени он прошел путь от безработного до вицегубернатора. И будучи известным и убежденным демократом без малого пять лет работал в краевом правительстве в окружении старой партноменклатуры. Его мемуары не похожи ни на какие другие. Это даже скорее не мемуары, а самоанализ, курс психотерапии для первых истово-идейных демократов России, которые пришли в грязную политику девственно-целомудренными проповедниками райской жизни за земле. Они приняли на себя самый первый натиск иного лицемерного мировоззрения, столкнулись с искусами и соблазнами незнакомого доселе общества потребления. Им пришлось импровизировать, подчиняясь интуиции, чувству самосохранения, чтобы не развалилась до конца страна, чтобы не распалось ядро общества, чтобы выжить... Да, на далекое заглядывание вперед, анализ ошибок и просчетов, выявление истинных друзей и врагов у них не было ни времени, ни сил... Он назвал свою книгу «Антигосударь» в противовес «Государю» Макиавелли, который в эпоху Возрождения учил власти предержащие «искусству лукавства и лицемерия», ибо на этом только и держится власть. Он решил поспорить с хрестоматийным мудрецом, заявив, что первые истинные демократы России, а не приспособившееся и постепенно вернувшееся во власть сословие партийных функционеров, трудились честно и во благо народа. Они жили идеей обновления, идеей воссоединения со всем миром после стольких лет изоляции, обманываясь верой во всечеловеческую всепланетную любовь, забыв о законе единства и борьбы противоположностей, наконец, о «Капитале» Маркса, который некогда штудировали. Они, первые истинные демократы во власти, не наживали капитал, не брали взяток, не обманывали электорат... Впрочем, это мой вывод после прочтения книги, у иного читателя может быть иной... Но, несомненно, и ему будет интересно приоткрыть для себя канувшие в прошлое лихие девяностые и если не встать на место автора, то рядом с ним пройти, пережить, осмыслить события исторические: тут тебя ждет встреча со многими знакомыми тебе именами, которые прочно заняли свое место в истории

России. Вот господин Ельцин, на которого возлагало надежды тогда еще советское общество и чьим доверенным лицом был поверивший ему автор. Вот притча во языцех новой России Чубайс... Вот академически целеустремленный Егор Гайдар... Вот гениальный ученый и наивный политик Сахаров... Вот прагматичный экономист Улюкаев... Независимый мудрый Солженицын... И еще немало действующих лиц, известных или уже подзабытых, канувших в прошлое или же и сегодня преуспевающих в новой России... Мемуары - жанр на любителя, и, как правило, чтение это довольно скучное. Как большие деятели разного рода, так и младомемуаристы от шоу-бизнеса, которых сегодня расплодилось немеряно, страдают немочью недержания деталей мелких и мало кому интересных, отчего залежи подобных «шедевров»сегодня заменили собой по массовости партмакулатуру советских времен. «Антигосударь» исключение. Это книга читается с интересом, авторские откровения не грешат «открытием америк», логика умозаключений позволяет читателю делать собственные выводы... А для политиков и бизнесменов Ставрополья, действующих и уже отставленных, это еще и узнавание тайного об известных в крае людях. Это книга, в которой удачно воплотился симбиоз опыта, событий, мыслей. Это тот самый терпкий вкус истории, который многому учит и который опасно игнорировать...

/ к р у г ч т е н и я /

129