Культурный слой № 7

1



КУЛЬТУРНЫЙ СЛОЙ Журнал для избранных

Публикация или иное использование текстов возможно исключительно с разрешения авторов

Издание безгонорарное, доступ свободный. Отзывы, предложения, а также рукописи: e-mail: vkustov@yandex.ru с пометкой «Культурный слой»

3



СОДЕРЖАНИЕ /Исторический разрез Виктор Кустов Вкус социализма или рыбацкий альбом 4 /Бесценные уроки Екатерина Полумискова Всем - всё! 51 /Философская закладка Василий Красуля Контуры будущего 70 /Иной взгляд Яков Каунатор Моряк вразвалочку сошёл на берег... 75 Алексей Курилко Слово в защиту рассказчика 110 /Современники Виктор Кустов Время и судьбы 134 /Жизнь и сцена Тамара Дружинина Из пламя и света рожденное слово 145 /Молот графоманов Али Сафаров Восточный человек с юга 168

Исторический разрез /

Исторический разрез

ВКУС СОЦИАЛИЗМА или РЫБАЦКИЙ АЛЬБОМ Автор: Виктор Кустов

Приобщение

Дом, в котором прошло мое детство, двумя окнами глядел на ручей, единожды в год, весной, набиравший силу и превращавшийся в довольно широкую и глубокую по руслу речку), тремя - через наш и соседский огороды - на Западную Двину. До Второй мировой войны недалеко от улицы, на которой стоял наш дом, был мост, на противоположном высоком берегу - церковь. Но ни того, ни другого я не видел: на месте моста в моем детстве были «быки» - бетонные клетки опор, торчащие из воды, и остов изуродованного снарядами краснокаменного здания. Однажды летним утром прогремел взрыв, от которого задребезжали стекла в окнах, и этот остов превратился в гору рваного, но на удивление прочного кирпича, который скоро разобрали те, у кого в нем была нужда. От невеликости городка у подавляющего большинства мужского населения местом трудов или отдохновения от них была река. И приобщение к ней начиналось с детства, с первых путешествий по тому же ручью... В весенние, после ледохода, разливы в устье ручья можно было поймать плотву, подуста и даже подлещика. После половодья он вновь становился мелким и узким, местами - на один прыжок, а в самых глубоких ямках нам, пацанам, вода едва доходила по грудь или уж самым маленьким - по горлышко... Перед ямками и за ними были галечные отмели. Здесь под камнями прятались широколобики, или, как мы их называли, ширики - мелкие рыбешки, напоминавшие формой морских бычков. Они были величиной с мизинец взрослого мужчины, их добывали исключительно из спортивного интереса, отдавая потом либо котам, либо уткам. Орудием лова являлась столовая вилка. У меня - трофейная немецкая, с острыми и прочными зубьями и удобной дере-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

5

вянной ручкой, которую я брал на охоту без разрешения и оттого ни на минуту не выпускал из рук. Ее главным достоинством была именно прочность, потому что тыкать приходилось довольно сильно в песчаное или галечное дно... Завернув штаны или шаровары выше колен, мы брели по холодной из-за бьющих ключей воде, осторожно переворачивая левой рукой камни, а правой стремительно накалывая на вилку настроившегося сорваться под другой камень ширика. ...Лето моего дошкольного и раннего школьного детства проходило на реке. Это был конец пятидесятых - начало шестидесятых, хрущевская эпоха. В памяти остались видимая и слышимая окружающая бедность, безденежье, пьянство мужиков, привыкших к фронтовым ста граммам, но предпочитавших дозу существенно больше, драки как между собутыльниками, так и между мужьями и женами, которые, как я понимаю теперь, были верным средством выбросить излишний адреналин, накапливающийся в течение ежедневных нелегких забот. Как правило, семейные ссоры выносились на улицу с апелляцией к наблюдавшим соседям: «Гляньте, люди добрые!..» и с делением этих соседей - кто «за Машку-труженицу», а кто «против Машки-распутницы»... Массовые пьянки были не столь часты и случались по праздникам, по будням же были немассовые загулы по поводу (свадьба, крестины, явление желанного гостя). По наличию средств - спонтанные выпивки, коими увлекались в нашей округе с десяток мужиков, по какой-либо причине не работающих. Большинство же были заняты либо в леспромхозе, который в те годы бурно развивался, либо в сплавной конторе (лес с дальних делянок сплавляли по реке). Выживать помогало то, что в каждом подворье держали живность и обязательно был огородик, засаживаемый преимущественно картошкой. Именно бульба да взращенный на травяной болтушке и забиваемый осенью поросенок не давали погибнуть даже самой загульной семье. Ну, а работящим удавалось выкроить средства из мизерного заработка на то, чтобы приодеться и хотя бы в праздники снимать традиционную и привычную фуфайку. Рыбалка была стоящим, добычливым занятием и поощрялась женами.

Рыбачить начинали с самого половодья. Река еще выпирала из берегов, была коричневой от переносимого песка, береговой глины, еще катера в сплавной конторе только настраивались к лесосплавному сезону, а самые нетерпеливые уже выходили на промысел. И прежде-добывать топляк - набравшее воды дерево, смытое паводком с леспромхозовских делянок. Это было не безопасным занятием. Каждую весну несколько мужиков находили успокоение от суетной жизни в реке, давая повод для ссор семейных, когда очередной выезд какого-нибудь молодого и еще не надоевшего мужа отменялся упорством еще любящей жены: «Не пущу!..» Топляк был даровым строительным лесом или же дровами. Более-менее ровный и хорошо просохший на берегу за лето, он вполне мог пойти на бытовые постройки. В любом случае это была выгода для семьи. Поездка на моторке в это время была опасна тем, что топляк плыл по реке, скрытый водой, наподобие большого утопленного поплавка. Встреча с таким «поплавком» для моторки на скорости была катастрофой: от удара она переворачивалась, и находящиеся в ней оказывались в холодной и бурной реке, и в телогрейке, сапогах и ватных штанах (в которых, как правило, мужики промышляли) доплыть до берега или догнать перевернутую лодку, уносимую быстрым течением, было практически невозможно. Иногда, правда, последнее удавалось, и тогда дрожащего счастливца снимали с днища его лодки где-нибудь в конце города, возле сплавной конторы, где всегда на изготовке была конторская большая, со стационарным мотором, лодка... Река во многом определяла образ жизни горожан. Лодки гирляндами покрывали оба берега. На них сообщались между собой две стороны: большая, где находились городские учреждения, власть, мебельная фабрика и школа-десятилетка, и малая, с леспромхозом как главным предпрятием и его подразделениями, подворьями с огородами и восьмилетней школой. На них летними вечерами и ночами по тихой и теплой Западной Двине катались влюбленные. На них же раз в году, в несколько августовских ночей, город выезжал «лучить метулицу», (я думаю, это словцо производное от «метелицы», вылет бабочек-поденок действительно похож на настоящую метель) - жарко треща факелами, заманивать белокрылых

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

7

мотыльков, только что вылупившихся из глиняных отложений на дне реки и тут же сгорающих в пламени, устилая движущимся потрескивающим ковром дно лодки... Метулица использовалась при приготовлении подкормки для ловли на ходовую (проводку)... Такая рыбалка считалась самой добычливой. Заключалась она в следующем: лодка якорилась в месте, где шла рыба, на лопаточке с длинным черенком подкормка (налученная масса, замешанная глиной) опускалась на дно, где постепенно размывалась течением, вытягивая мутный запашистый след. Снасть представляет из себя не очень длинное удилище с леской, чуть большей по длине, устойчивым поплавком под тяжелое (чтобы быстро уходило на глубину) грузило. Сидя на скамейке или корме, бросаешь ее вверх по течению и провожаешь поплавок вдоль борта, пока хватает длины. Это пять-шесть метров, и за эти секунды и происходит поклевка... Самая желанная добыча - лещ, хотя чаще берет плотва, подлещик, голавль... Зимой, закрытая льдом, река не так интересна. Но, тем не менее, помимо катания по обдутому ветром или специально расчищенному льду на коньках (снегурочках или дутышах), прикрученных к валенкам, я одно время пристрастился ставить переметы на налима, который водился в реке в изобилии и считался рыбой сорной. Я делал пешней лунки, опускал в них шнуры с насаженными на крючки куриными кишками, а на следующее утро шел проверять. Скользя на валенках, словно на лыжах, по не очень крепкому льду (лучше всего налим брал перед ледоходом) и надеясь не попасть в припорошенные снегом свежие полыньи, в которых бабы полоскали белье (естественно, делая их каждая напротив своего дома), я находил лунки, помеченные веточками, разбивал ночной ледок и опускал вниз «кошку»- четырехлапый крюк, сваренный из согнутых больших гвоздей. Вылавливал «кошкой» шнур, вытаскивал вяло сопротивляющихся черных, под стать зимней воде, рыбин... Но самой азартной была добыча голавля. Правда, она не считалась солидной из-за величины рыбин и отпугивала мужиков необходимостью все время ходить по берегу. Иное дело - в лодке на ходовую либо над донками посидеть, где можно и язя или сома зацепить, и ноги не устанут. За голавлем же - топать

и топать, поэтому занимались этим в основном подростки. Начиналась по-настоящему эта рыбалка в июле, когда кузнечики становились большими и соблазнительными. Удочка должна быть длинная и легкая, для этого приходилось обойти немало орешника. Леска - чуть длиннее удилища. Поплавок - из гусиного пера, грузила никакого... Каждый заброс - в новое место... Лучшие голавлиные места, где можно было поймать и килограммового, - на Ястребской головке в трех километрах от города выше по течению. Это было самое перекатистое место в окрестности, голавль и язь там держались. Сомы чуть ниже, в Пестуновом омуте и мызе.

...Желанное одиночество

Четырнадцатилетним отроком я от берегов Западной Двины переехал на берега Хантайки, притока Енисея. Путешествие было хотя и долгим, две недели, но замечательным, включающим и многодневный путь на поезде, и первый полет на самолете, и медленное плавание на пароходе. Туманным прохладным днем 15 августа 1965 года однопалубный пароход «Омик» приткнулся к деревянному причалу пионерного поселка гидростроителей Хантайской гидро­электростанции. Из густого тумана, сузившего мир до толпящихся на скалистом берегу встречающих, обряженных в брезентовые плащи, среди которых был и младший брат матери дядя Вася, доносился неведомый гул, который, как потом оказалось, был шумом близкого порога, на нем позже и встала гидростанция. ...В середине семидесятых годов двадцатого века нищета на смоленской земле стала устойчивым состоянием. В благостное будущее мало кто верил. Леспромхоз уже пережил свой расцвет, новых предприятий не появилось. Многие, в том числе брат матери Алексей, работавший в леспромхозе, уехал с семьей на целину. Самым популярным и доступным продуктом и лекарством от беспросветности такого существования было плодово-ягодное вино, «бормотуха». Небольшой заводик по его производству размещался недалеко от нашего дома, на высоком берегу ручья, и запах превших яблок осенью, в страдную пору, насыщал и атмосферу, и воду в ручье. Заводик преуспе-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

9

вал, плодово-ягодное было доступно и по цене, и по постоянному наличию, и к четырнадцати годам каждый из моих сверстников уже понимал в нем толк. Это понимание многих привело к ранней смерти... Гораздо хуже было со вкусом сливочного масла, колбас, сыра... В далекой Сибири, где жил другой брат матери, оставшийся там после службы в армии, ничего не знали о плодово-ягодном, предпочитая употреблять коньяк из специализированного московского магазина в Столешниковом переулке, но зато не понаслышке судили о шоколаде и колбасе. В Снежногорске (так назвали поселок строителей Хантайской ГЭС) в год нашего приезда изобилия не было, в короткую навигацию успели завезти только самое необходимое для немногочисленного отряда строителей первых домов: консервы, сухую картошку, макароны, крупы, сухое молоко... Спиртное не завозилось: был сухой закон. Но охоться и рыбачь, сколько хочешь, где хочешь и когда хочешь, ни рыбинспекции, ни охотинспекции не было. Правда, встречались медведи... Иногда шатуны... В сентябре, спустя месяц по прибытию, меня запоздало поздравили с четырнадцатилетием и подарили одноствольное ружье двадцать восьмого калибра. Поселка как такового еще не было, стояли лишь пара деревянных свежесложенных двухэтажных, на два подъезда, домов и небольшая деревянная школа. Самой востребованной была профессия плотника. Жилья не хватало уже приехавшим, и за чертой будущих стандартных домов кучковались на склонах каменного кряжа «балки» одно-двухкомнатные времянки-вагончики, переделанные под жилье в долгую и суровую зиму, то есть обшитые и отсыпанные опилками, с сооруженной посередке печкой. Пару лет мы жили в таком «балке», от которого до ближайших болот с утиными и гусиными стаями и прочей летающей живностью было рукой подать... Эти годы, с тысяча девятьсот шестьдесят пятого по шестьдесят восьмой, на мой взгляд, были самыми сытными в СССР. Во всяком случае, таковыми они, без сомнения, являлись для близкого к Снежногорску заполярного Норильска, для энергоснабжения которого, собственно, и

строилась Хантайская гидростанция. Здесь магазинные прилавки ничуть не уступали столичным. Зимой, в разгар полярной ночи, на них переливались летними цветами апельсины, мандарины, ананасы, бананы, яблоки... Мясо, включая оленину (на любителя), десятка два наименований колбас отменного качества... Свежие овощи... Всяческие консервы, но более всего болгарских и венгерских. И вина из этих же стран. Из-за оригинальной тары, пузатой бутылки в плетенке, особенно запомнилось красное вино «Гымза», а по вкусу - белое «Старый замок»... О рыбе не говорю, вкуснее северной рыбы: нельмы, тайменя, хариуса, сига - ничего не бывает... Хантайка - неширокая с кристально чистой водой (прозрачнее разве что байкальская) река - в месте строительства будущей гидростанции разрезала горный кряж (на одном плече которого и строился поселок), прорываясь здесь через узкую горловину, собираясь большим зеркалом перед ней и разливаясь более чем километровым омутом ниже. До плотины, которая перекрыла реку и создала вверху водохранилище с затопленной тайгой, было еще далеко, и можно было спуститься к громкому порогу. Выше бурунов ловить хариуса и тайменя. Ниже - тайменя и сига. Мужики предпочитали тайменя, мы, пацаны - хариуса. Сентябрь за Полярным кругом - преддверие зимы. Рыбалка, как правило, - поход на день, на холодном ветру, поэтому экипировка серьезная: телогрейка или теплая куртка, утепленные сапоги с мехом внутри или обычные кирзовые, но с теплыми носками или портянками, под штанами - кальсоны или трико. За плечами - рюкзак, в котором мешок под рыбу и обед: буханка хлеба и банка сгущенки, с хантайской водой это вкусно и сытно. На поясе - обязательно охотничий нож... Снасть на особицу от всех, что приходилось видеть и до, и после: конструкция из легких планок (хорошо подходили перегородки от ящика из-под водки), похожая на игрушечные санки: два полоза и две перекладины. Наживка: мушки - крючки, обмотанные цветными нитками мулине, имитация крылышек - волосинки. Чаще всего из собственного чуба. Толстая леска, миллиметровка, пропущенная в два отверстия в одном полозе, завязана неравнобедренным треугольником так, чтобы под натяжением «саночки» стре-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

11

мились убежать на середину реки, а леска их удерживала. Недалеко от «саночек» на леске свисают поводки с мушками, три-четыре. Но можно и до десятка, если рыбы не так много и нужен широкий захват. «Саночки» стремятся убежать к середине реки, но, ведомые рыбаком, скользят против течения, мушки подпрыгивают и заманивают... Сильная рыба - хариус. Удар, рывок, леска со звоном идет вниз, и тут главное - наклонившись, быстренько подтаскивать «саночки», одновременно приближаясь к ним по берегу. Наклонившись, чтобы не дать возможности хариусу делать «свечи»: выпрыгивать вертикально. На «свечах» он избавляется от крючка... Так неторопливо, против течения, поворот за поворотом, идешь один по каменистому берегу... Вдвоем рыбачить неинтересно, идти за первыми «санями» невыгодно, и, если рыбачим вдвоем, то один обязательно уходит за полкилометра, а то и больше, вперед, и второй его нагоняет. Река извилиста, и, как правило, рыбаки друг друга не видят до обеденной встречи. День уже короткий. Дневной неспешный маршрут в среднем километров пять-семь... Но этого вполне хватает, чтобы наловить полрюкзака. Хариус не мелкий, в среднем с полкилограмма, и пара десятков весомо давит плечи... Иногда затеивались длинные маршруты, до устья впадающего притока Хантайки Кулюмбэ и дальше. Тогда и двигались быстрее, меньше задерживались на перекатах, ловили самых прытких, а к привычному весу добавлялись ружье и патронташ... Ружье при подтаскивании «санок» приходилось скидывать с плеча на камни, и это отвлечение порой стоило сорвавшейся, и, как правило, самой крупной, рыбины. Перекинутое же за спину, оно сковывало движение. Но оно же придавало уверенности... Хотя за все рыбные походы мне ни разу не понадобилось. Такая рыбалка - это одиночество. Даже твое единоборство с рыбой никто не видит. Только шумящая вода и береговые камни... И чувство языческого восторга от всего, что тебя окружает. От серого неба. От режущего ветра. От голых камней. От упругой рыбины. От сладкой сгущенки и студеной воды... Хочешь поговорить - говори с ними или сам

с собой... Хочешь выплеснуть эмоции - не стесняйся, делись со всем окружающим... Ловили хариуса и на обычную удочку: длинное удилище, леска и мушка на конце, бросил - потянул, бросилпотянул... Но такой способ был менее эффективен и устраивал только рыбаков, не желающих набивать ноги на береговых уступах. На удочку мужики ловили, не отходя далеко от порога. Была еще одна рыбалка на Хантайке, абсолютно спокойная, а потому не очень интересная. Это привычное и знакомое большинству рыбаков сидение над донными удочками. На них ловился сиг. И ловить его нужно было ниже порога, в заводях или на не очень быстром течении. Брал он уверенно. А размером несколько уступал хариусу, хотя попадались и отменные экземпляры. Хариус великолепно шел на засолку. Но он, как и сиг, не считался серьезным трофеем, и настоящие рыбаки предпочитали промышлять либо тайменя, либо нельму - рыб больших и сильных, которые могли и снасти порвать, и руки побить вырвавшейся катушкой... Единственного в своей жизни тайменя я поймал на том же Хантайском пороге на «мышку» - деревяшку, обтянутую шкуркой с огромным тройником на конце. Он был небольшим, около семи килограммов, но боролся я с ним минут сорок, то подтягивая к берегу, то отпуская, не в силах преодолеть сопротивление... Крупных тайменей в таких случаях обычно добивали из мелкашки... Снежногорск в те годы - это вольница. Это заповедник свободы. Той самой, что «осознанная необходимость». Пример устройства общества без власти. Нет, власть была, и прежде всего в лице всемогущего начальника строительства, но ни он, ни партком на каждодневную, за пределами рабочего времени, жизнь не влияли. Отношения с окружающими, как и с природой, саморегулировались. Понятие «браконьер» появилось позже, когда поселок насчитывал несколько тысяч населения и рыбы и дичи вокруг поубавилось. Для меня эти годы стали школой взаимоотношения с природой и остались в памяти, как самые свободные от чужого насилия... Позже, когда власть в виде всяческих инспекций пришла и сюда, привыкшие к вольнице мужики косяком по-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

13

тянулись в суды, за привычку охотиться и рыбачить по необходимости и желанию, а не по разрешению... Лодка в поселке была гораздо важнее и престижнее иного вида транспорта. В личных автомашинах, которые позволял приобрести северный заработок и выделяемые квоты, при наличии трех коротких улиц в поселке и дороги на взлетную полосу в семи километрах от него, нужды не было. Ради «проехать с ветерком» дядька, одним из первых в поселке, купил мотоцикл «Урал» с коляской, который требовался, лишь когда веселая компания нуждалась в скоростных ощущениях... Тогда мотоцикл добавлял свое тарахтенье в мощное рычание «БелАЗов» и рокот «КрАЗов»... Лодка и мотор «Вихрь», а то и два (спаренка) вот что было и необходимо, и престижно. И в короткое заполярное лето самые азартные и жаждущие приключений скоро перестали считать ближний порог удачливым и стали уезжать за тайменем, как самой интересной добычей, за второй, третий и даже четвертый пороги, которые находились за десятки километров вверх по течению. И нередко, бахвалясь и силой мотора, и лодкой, и собственным фартом, пытались пройти их, и особенно самый сложный, четвертый. Кое-кому удавалось, а кое-кого с трудом вылавливали из холодной реки... Или не вылавливали, случалось и такое... Была еще зимняя рыбалка, ею в Снежногорске увлеклись, когда образовалось Хантайское водохранилище. Я в это время уже жил и учился в славном городе Иркутске...

Каботажное плавание

По окончании девятого класса родители решили подарить нам недалекое, но весьма экзотическое путешествие. Зимой управление строительства приобрело для собственных нужд катер. Нужды заключались в том, чтобы делать замеры глубины Хантайки по судоходному фарватеру и иногда перетаскивать баржи, доставляемые енисейскими буксирами из Игарки. Без него вполне можно было обойтись некоторое время, и вместо пионерского и прочих лагерей, в связи с отсутствием таковых в доступной окрестности, было решено организовать для бесящихся от избытка энергии чад экскурсию по памятным местам, среди которых на первом месте было посещение Игарки, на втором - Курейки

с останками дома-музея ссылки Сталина, а также Туруханска и Дудинки. Наш класс был немногочисленным, и мы разместились на катере, не стесняя особо команду, к тому же ночевки у нас были на берегу, где места хватало всем. Мы побывали в Игарке, пропахшей деревом и покрытой опилками, познакомились с портовыми кранами и большими океанскими сухогрузами. Потоптались в мемориале бывшего вождя народов, загаженном, без окон и дверей, погуляли по улицам таежного поселка, пережившего свою короткую славу, посбивали еще не созревших шишек с самых северных кедров на берегах Курейки. В Туруханске побегали светлыми ночами от самых злых и крупных комаров, от которых даже «Дэта» (по тем временам самое эффективное средство) не спасала. Нагляделись и наслушались в Дудинке иностранцев-матросов, посещавших валютный портовый, недоступный местным, клуб-ресторан. Была вторая половина июля - вершина северного лета, когда температура поднимается до тридцати, а то и выше, градусов. Северное тепло - не южная расслабляющая истома, солнечные лучи здесь злы и горячи, не побережешься - немудрено и солнечный удар получить. Но лета хочется, хоть короткого, но, как положено, с загаром, купанием... В Снежногорске мы купались в озерце, образовавшемся на дне карьера. В жаркие дни вода в нем прогревалась неплохо, и две недели лета мы проводили на его берегах без перерыва на обед. В Хантайке плавали только самые отважные или толстокожие. В мелководных протоках Енисея возле Игарки купаться было можно. Во всяком случае зайти в реку и несколько метров до замерзания проплыть удавалось даже мне, имеющему далеко не мощную жировую прослойку. Особым шиком было понырять с катера, и, не обращая внимания на ворчание капитана, мы взбегали по деревянному трапу на катер, шлепали по горячей палубе на корму и с ходу бросались в чуть прогревшуюся реку... Но это в жаркий полдень. А ближе к вечеру и светлыми ночами, помимо гуляний с местными девчонками и с одноклассницами, мы пытались ловить рыбу в Енисее. Енисей здесь, в нижнем течении, был широким, на противоположном берегу человека без бинокля не разглядишь. По нему ходили морские огромные суда, вывозившие из

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

15

Игарки лес, из Дудинки - продукцию Норильского горнометаллургического комбината и завозившие грузы для многотысячного заполярного города и его спутников, и веселые пароходы с туристами. Сновали и мелкие речные суденышки. И рыбацкие катера. Но этих было не так много, рыба не являлась столь важным товаром, как лес или металл. Енисей здесь, у Полярного круга, уже считался началом «большой земли», «материка». «Материк» - это долгое лето, фрукты и море... Это домик в родительской деревне или квартира в мегаполисе. Или же пока ничего, но придет время уезжать или наступит пенсионный возраст - обязательно будет какаянибудь крыша над головой там, где всегда тепло... На «материке» - другой жизненный ритм. Другие, для давно живущих на севере, непривычные и порой неприемлемые правила игры. И отторженность от вот такой, практически не тронутой заповедной природы... Енисей с его снующими судами, деловыми и праздными, с точки зрения северянина - из той «материковой» жизни... Особенно это ощущается, когда проплывает вдоль покрытых тайгой берегов туристический многопалубный теплоход. Его белый парадный вид и обязательная музыка, далеко разносящаяся над водой, вносят в рутинную обыденность редких населенных пунктов незапланированную и радостно принимаемую праздничность. Есть и прагматическая сторона этого события: к пароходу устремляются от берегов лодки для традиционного бартера: соленая или свежая рыба меняется на водку. Водка - это то, что на севере никогда лишним не бывает. В Снежногорске в тот год в ходу был спирт. Особой доблестью считалось пить его неразбавленным. От него «горели». По возвращении из этого путешествия я попал на поминки: «сгорел» отец одноклассника. Работа, рыбалка, охота, застолье - четыре грани мужской жизни в Заполярье. Некоторым, правда, хватало двух: работы и застолья... У пацанов, живущих на Енисее, на первом месте была рыбалка. Самую примитивную снасть (помимо удочки), которая была распространена среди местных, я освоил и даже выловил на нее несколько сигов и приличных окуней.

Этой снастью была закидушка. Простейшая, представляющая собой чаще всего шнур (в связи с дефицитом лески), не очень большую гайку, которая великолепно закидывается, не сносится течением и довольно легко вытаскивается, и несколько поводков с крючками. Лучше - три-четыре, чтобы при забросе не могли перепутаться. Местные мужики и в Игарке, и на Курейке, и в Туруханске промышляли с лодок рыбу крупную, способную прокормить и зимой: нельму, хариуса, крупного сига, тайменя и налима, из которого получается вкуснейшая маринованная печень, ничуть не хуже тресковой... Большой популярностью пользовались переметы: многометровые шнуры с несколькими десятками крючков и солидным грузом. Они завозились в уловистые места, там, где были рыбьи тропы, растягивались, перекрывая эту самую тропу и подставляя рыбе заманчивую наживку. Переметы ставились на большую рыбу, хищную, на того же осетра. Проверялись они раз или два в сутки, отыскиваемые по приметам и вылавливаемые «кошками». Когда крупная рыба оттаскивала перемет в сторону, поиски становились длительными, но в конечном итоге перемет вместе с обессилевшей рыбиной находился. И все же, сознаюсь, это плавание больше запомнилось не рыбалкой. Запомнилось оно пьянящей свободой, в которой было и азартное и рискованное купание, и первые симпатии и переживания, и долгие ночные гуляния по берегам Енисея, и быстрые неумелые поцелуи. Запомнилось жаркими, не по-северному, днями, песчаными енисейскими косами, ядреным запахом прогретой тайги и даже надоедливыми крупными комарами, не дающими уснуть даже тогда, когда, казалось, не осталось никаких сил бодрствовать... Эти дни мы были отрезаны от поселка, родителей, на катере рации не было, и капитан лишь сообщал из населенных пунктов, где мы находились, что все в порядке. Никто не вмешивался в наше бытие. Кроме самого естественного и неоспоримого - среды, в который мы находились...

Славное море

После первого курса студенты геологоразведочного факультета Иркутского политехнического института проходили общую практику в прибайкальских степях, а полевую, в

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

17

течение десяти дней, непосредственно на берегу Байкала, в местечке, называемом Улан-Нур. Это выжженное солнцем и продутое ветрами место с небольшим, но уютным заливчиком, похожим на южные пляжи, если забыть о холодной байкальской воде и поверить лишь жаркому солнцу. В Улан-Нуре жили мы в палатках, готовили на костре привезенные концентраты и то, что удавалось добыть в Байкале. Вечерами сидели у огня, неэкономно сжигая привезенные дрова (вокруг не было ни деревца) и пели под гитару. Было грустно по той причине, что эти десять дней мы практиковались лишь своей группой, а в ней, в силу спе­ цифики профессии: «техника и технология разведки нефтяных месторождений», были одни мужики. Это было время, когда романтика освоения Сибири начала угасать, но часть молодежи продолжала еще грезить таежными тропами, открытиями... Удачным считалось распределение не на денежную городскую должность, а на «передний край»: в поисковую экспедицию, в неизведанное место, в дальнюю геологическую партию. Это был закат эпохи романтических ухаживаний, гитарных переборов и голоса Высоцкого: «Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а так...» Практика заключалась в том, что целыми днями под палящим солнцем мы бродили по выжженной степи, обстукивая выданными нам геологическими молотками скальные обнажения и пытаясь хотя бы в них найти что-нибудь ценное или необычное. Но в связи с тем, что мы не были первыми, никаких открытий, естественно, не произошло. Но зато перед нами каждый день простирался Байкал. (Удивительное море. Я бывал потом на нем в разное время года и убедился, что Байкал каждый день новый... Каждый восход и закат здесь оригинален и неповторим... Даже в пасмурные дни, одинаковые до безликости, его цвет и состояние разнятся...) По утрам мы сбегали по набитой тропинке от палаток на каменный берег, а затем на узкую полоску песчаного пляжа и, в зависимости от холодостойкости, либо просто ополаскивались (как руководитель практики, утомленный зноем и пояснениями), либо вбегали в воду и тут же, словно ошпаренные (и на самом деле, тело горело), выскакивали на

берег (как я), либо, а среди нас было двое «моржей», коренных сибиряков, вполне спокойно, не суетясь, заплывали на приличное расстояние от берега и, не обращая внимания на призывы и доцента, и наши, не торопились возвращаться. Эти двое как-то на спор решили проплыть от мыска до мыска, во всю длину залива (километра полтора), и даже поплыли, но общими тревожными возгласами с берега были сняты с дистанции где-то на трети пути... Не в силах сопротивляться романтическому влечению к однокурснице из группы будущих разведчиков месторождений, в последний день практики я не вернулся вместе со всеми на базу, а под жгучим солнцем отмахал десяток с гаком километров до залива Мухор, где в живописнейшей и уютной небольшой бухте напротив южной оконечности острова Ольхон проходили практику будущие поисковики. И здесь, в уникальной по климатическим условиям лагуне, накупался вволю: вода в заливе прогревалась так же, как если не на Черном, так уж на Балтийском море точно... Но это к рыбалке отношения совсем не имеет. А рыбачить на Байкале мне довелось два раза. Первый - тем самым жарким летом семидесятого года. Руководитель практики, выезжавший на это место не первый раз, захватил с собой спиннинг, настроенный на хариуса. Более нигде мне не приходилось такой снастью пользоваться из-за отсутствия какого-либо из двух взаимо­ связанных условий: наличия большого спокойного водоема и хариуса... Эта снасть выглядела так: обычный спиннинг, но желательно удилище подлиннее, леска прочная, но не толстая, ибо байкальский хариус не велик (если судить по тому, что пришлось ловить). К леске привязывается нечто похожее формой на грушу или же конус размером в десяток сантиметров из плавающего материала (той же пробки из спасательного пояса), в которое или залит свинец, или иным способом вделана тяжелая сердцевина. Если бросить эту «грушу» в воду, она превращается в поплавок с торчащей над поверхностью остроконечной частью. От острого конца по леске на небольшом расстоянии и на коротких поводках, чтобы можно было забросить спиннинг, привязываются две-три мушки.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

19

Делаешь заброс и медленно подтягиваешь к себе этот груз-поплавок, который при движении приподымается над водой, мушки всплывают, бороздят поверхность - и хариус соблазняется... На всю нашу команду азартных рыбаков оказалось двое. Мы распределили время: один день я утром иду рыбачить, мой коллега - вечером, другой - наоборот, и в течение недели вполне успешно налавливали хариуса и на хорошую уху, и на приготовление настоящего лакомства рыбы на рожне. Блюдо сверх просто: чешуя не чистится, выбрасываются лишь внутренности, делается надрез по бокам (если рыба крупная, то парочка), куда втирается соль. Затем рыба насаживается на заостренные палочки - своеобразные шампуры, и те втыкаются возле костра. Периодически поворачиваешь томящиеся таким образом тушки до румяной готовности. Когда рыба готова, шкурка легко отделяется, и получаешь доступ к аппетитному, запашистому кушанью... Вторая моя байкальская рыбалка, вернее попытка, состоялась спустя пять лет, когда после окончания института втроем мы решили пройти по старой байкальской железной дороге, изобилующей в этих местах тоннелями, построенной в начале двадцатого века горными инженерами, нашими предшественниками (я получил диплом горного инженера), и каторжанами... Уже при советской власти дорогу спрямили, и это в шесть десятков верст железное полотно по-над Байкалом оказалось ненужным, как и поселки по его сторонам, в которых теперь доживали те, кто еще либо помнил, либо знал по рассказам иную жизнь... Это уникальные и красивые места с многоцветной растительностью по распадкам, с бухточками, заливчиками и мысочками, с густыми запахами тайги и Байкала: хвои и воды... Вышли мы в не по-летнему холодную неделю, что случается в июне в тех местах, когда зацветает черемуха. Затеяли это маленькое путешествие с целью и отдохнуть, и поднабраться впечатлений, потому что все трое потихоньку писали либо стихи, либо прозу, а по пути иногда пытались ловить то, что видит око, да зуб неймет... Это поговорка вполне характеризует наши попытки.

Представьте отвесный скалистый берег Байкала. Метрах в пяти ниже начинается водная гладь, и дальше в прозрачной воде, совсем недалеко (мы как-то промерили леской, получилось восемнадцать метров), такое же скальное дно. И над ним, если нет ряби, видна лениво перемещающаяся рыба. Бродящая то стайками, то в одиночку. Вообразите еще и волнение рыбака от такой картины во время ювелирной подводки крючка с червячком под самый нос рыбины, которая, вместо того чтобы броситься на наживку, неспешно отворачивается... Помнится, мы просидели так несколько часов над неторопливой и не уходящей никуда стайкой, не знаю даже, какой рыбы, но, увы, все наши подводки и попытки соблазнить ни к чему не привели... И, тем не менее, это было прекрасное путешествие, потому что помимо встреч с местными жителями, их историй, ставших основой и рассказов, и очерков, было самое главное - свидание с незабываемыми байкальскими закатами и рассветами.

Щучье лето

С тысяча девятьсот семидесятого года в советский обиход начало входить слово «достать». В расписании магазинов появились «мясные» и «колбасные» дни, когда продавались мясо и колбаса, которых в остальные дни на прилавках не было. В столовых - «рыбный» день, четверг. Возникли очереди, которые становились все многолюднее. Я квартировал в Иркутске у старичков-пенсионеров, обедал обычно в институтской столовой, а вот на ужин чтонибудь покупал в магазине и исчезновение колбасы остро ощущал. Родители ежемесячно высылали мне сто рублей, потом добавилась стипендия в тридцать пять рублей, и в принципе на этот тогдашний оклад хорошего специалиста (после института ставка инженера была сто десять рублей) жить было можно. Но не очень роскошно. Во всяком случае, прибарахлиться было проблематично. Отчасти поэтому производственные практики были сезоном долгожданным для всех одногруппников без исключения. Для нас, будущих геологов, они были заменой строительным отрядам, мода на которые росла с каждым годом. Желающих отдыхать летом были единицы. В студенческие строитель-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

21

ные отряды запись начиналась с зимы, и в лучшие (а, как правило, они же были и самыми наваристыми по заработку) набирали по конкурсу. Или по знакомству. Стимул был не только материальный: особо отличившихся в отрядах даже награждали правительственными наградами, не говоря уже о всяческих знаках и грамотах Центрального Комитета Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи, продвигали по комсомольской, партийной и административной линиям... Мы лишены были поощрительности моральной (разве что получали оценку за практику), но зато работали в буровых бригадах на ставке помощника бурильщика третьего или даже четвертого разряда. И это была возможность неплохо заработать. «Пахать», правда, приходилось порой до обмороков. Во всяком случае, оные со мной случались, когда работал верховым на буровой, где заездка длилась четыре дня, а смены - восемь через восемь часов - выматывали до предела. К тому же работа была очень тяжелая физически: брать на «пупок» двухсоткилограммовые «свечи» (буровые трубы) в течение всей смены... Мечтой любого верхового было долгое бурение, но так получилось, что обе мои практики проходили на буровых со сложными геологическими условиями и бурение занимало от силы час. Дольше алмазные долота не выдерживали... Но практики давали нам деньги, и неплохие по тем временам, и мы практиковались как можно дольше, выкраивая для отдыха перед институтом неделю или две от силы... Летом семьдесят второго года практику я проходил в Братском районе Иркутской области. Буровая стояла на самом берегу водохранилища, покрытом желтым крупным песком. Бурение скважин в Восточной Сибири существенно отличалось от уже гремевшего Самотлора тем, что нефть здесь пряталась за прочными породами, и многометровые проходки тюменских нефтяников за смену казались нам просто фантастикой. Здесь на пластовом горизонте проходка на долото составляла не более двух метров, а глубины были в два-три раза больше. По этим причинам буровая стояла на одном месте не меньше года, и бригада успевала обжить места вокруг. На каждой обязательно были общие

рыболовные снасти, включая сети (если рядом было водохранилище или река), и общее ружье, с которым можно было поохотиться и на боровую дичь, и даже на что-либо существеннее. Так, на этой моей первой буровой мужики завалили сохатого, и мы день варили в ведрах мясо и несколько дней потом ели... Буровая - это маленький хуторок со своим хозяйством. Бывало, что и корову на ней держали. На этой же были лодка и, так как желающих в свободное время порыбачить было много, пара плотов. Водохранилище в этом месте было не очищено перед затоплением, покрыто гниющими на корню деревьями. Оно заходило языками в распадки, и в округе в невероятном количестве водился рыбий хищник: окунь и щука. В один из теплых и тихих июльских дней, которых выпадает в этих местах не так много, я видел, как загорает окунь... Предзакатная гладкая поверхность воды вдруг покрывается черненькими бугорками, превращаясь в этакий пупырчатый ковер... Я бросал спиннинг с плота, когда впервые увидел это, и сразу не понял, что происходит, и только когда стал подплывать к ближайшим бугоркам, разглядел неторопливо уходящих в глубину при приближении плота, с ладонь и больше, окуньков... Все мои попытки поймать хоть одного из этого обилия так и не увенчались успехом: вечно голодный хищник в такие минуты не замечал ни блесну, ни живую рыбешку... В короткие перерывы между сменами особо не порыбачишь, поэтому я остался на буровой на свои выходные дни и, воспользовавшись лодкой, объехал близлежащие заводи. Надо сказать, они производили удручающее впечатление: над поверхностью торчали верхушки еще не погибших деревьев, ощущался устойчивый запах гнили. В бурой воде было предостаточно и невидимых стволов, корней, веток, лодка то и дело натыкалась на них. Блесен я пооставлял немало, но, тем не менее, каждый день был с уловом, и неплохим. Носить рыбу от лодки к кухне мне помогали. Самая крупная щука, которую я тогда выловил, была более полутора метров. Она долго таскала лодку по заводи, и, если бы я не успел вовремя намотать режущую леску на лодочную уключину, не знаю, смог бы ее удержать или нет. В лодку тогда я ее даже не пытался поднять, так и буксировал до буровой, где мужики помогли вытащить ее на сушу.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

23

Причем оказалось это не так просто, и смельчак искупался, прежде чем сумел подхватить ее под жабры. А не сорвалась она лишь потому, что блесна прочно сидела в глотке, и достать ее мы смогли только вырезав... Технику спиннинговой охоты я освоил подростком на Западной Двине и на окрестных лесных озерах Смоленщины. Одну такую поездку я помню очень хорошо. Это был знойный июль, мы ехали по леспромхозовской узкоколейке на дрезине, потом шли по густому лесу, наконец вышли к мощным, в два обхвата взрослого мужика, дубам, за которыми и открылось небольшое круглое озеро с черной от торфяника водой. На нем уже был плотик, сооруженный предыдущими рыбаками, и мы курсировали вдоль заросшего лилиями и кувшинками берега, из-под которого и вылетали на призывную игру блесны щуки. И было жарко, и злые, кусучие-кусучие оводы... А спиннинг был у меня самодельный, с коротким удилищем и популярной тогда ленинградской катушкой. Естественно, инерционной... Иных в то время еще не было. Единожды ловил на узкой безымянной речушке возле автострады между Москвой и Тверью, когда и спиннинг не был нужен: длинного удилища и куска лески такого же размера вполне хватало, чтобы добросить до противоположного берега. Но на этой речушке щучат было видимоневидимо, потому что буквально каждый заброс заканчивался поклевкой... Но более таких щук, как тогда на Братском водохранилище, ловить не пришлось...

Таежные круги

На преддипломную практику я вновь поехал в Братский район. На этот раз меня направили на буровую, расположенную среди тайги. Если на предыдущую скважину бригаду доставляли вертолетом, а все необходимое - баржами по водохранилищу, то на эту, таежную, была пробита дорога, отходившая от проложенной между леспромхозовскими делянками трассы. Буровая стояла на возвышенности, а весь хуторок вагончиков - на безопасном (на случай пожара или аварии) отдалении, прижатый к густой тайге. Километрах в трех в распадке текла речка, но совсем маленькая и безрыбная. Возле

нее водились рябчики, и, позаимствовав мелкашку, я пару раз поохотился на них, убедившись, что снайпера из меня не получится. Недалеко от леспромхозовской дороги, по которой нас возили, протекала Ангара, ее сверкающий и манящий изгиб в одном месте был совсем рядом. Однажды после заездки мы с местным парнем, страстным рыбаком, решили не ехать в поселок, а вдоволь порыбачить на настоящей реке. Автобусом, увозившим бригаду на отдых, доехали до перевала, с которого была видна Ангара, пообещали мужикам по возвращении рыбки и остались одни. Было предвечернее время, солнце еще стояло высоко над тайгой, река отблескивала совсем рядом, мы прикинули расстояние - километра три, не больше - и решительно двинули вниз по склону... Местами пришлось пробираться сквозь буреломы и даже обходить неожиданную топь, наконец вот он, предбереговой подъем, сейчас раскинется ожидаемый простор, и мы еще успеем что-нибудь поймать на уху... Подъем закончился. И перед нами - желтая глинистая лента дороги, по которой мы недавно ехали, и несколько десятков метров выше по ней - место, где высадились... Глянули на солнце, на Ангару, близкую, как и прежде, и вновь начали спускаться... На этот раз мы вышли чуть дальше от точки первого нашего возвращения... И тогда в третий раз, уже уставшие, ошарашенные, но еще не потерявшие надежду и посчитавшие, что и во второй раз сделали круг из-за топи, мы вновь углубились в тайгу. На этот раз старались держаться строго прямого маршрута, к тому же топь теперь явно осталась в стороне, мы на нее даже не вышли. И вновь подьем, последний рывок... Дорога... И почти то же место, с которого мы стартовали... До сих пор я не нашел объяснения тогдашнему нашему кружению, я и мой напарник хорошо ориентировались в тайге, но помню растерянность и оторопь. Мы даже не рискнули переночевать среди деревьев, а тут же, на обочине, разложили костерок, поужинали тушенкой, а потом, развернув кусок толи, выпавший из какой-то машины, расположились на нем на ночлег.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

25

Ночью погода испортилась, стал накрапывать дождик, и нам пришлось перед утром этим куском толи укрываться. А на рассвете, невыспавшиеся и напрочь утратившие уверенность, мы посозерцали заманчивую близкую водную ленту и решили вернуться назад по дороге, где километрах в трех от места нашего ночлега отходила в сторону реки до бывшей леспромхозовской делянки (как нам объясняли накануне мужики) просека, по которой километров через десять должен быть приток Ангары, а там уж по нему и до самой реки рукой подать... К тому времени, как мы дошли до просеки, дождик закончился, выглянуло солнце, и начало ощутимо пригревать. Идти по просеке оказалось нелегко: она заросла кустарником, во многих местах была перегорожена завалами, и к ее концу, упирающемуся в речушку (тот самый приток Ангары), мы пришли уже далеко за полдень, изрядно уставшие, покусанные оводами и комарами и очень голодные. Но здесь нас ждал и неожиданный подарок в виде вагончика, который, несмотря на свой изрядно потрепанный вид, вполне мог быть пристанищем на оставшиеся пару ночей. Мы нашли в этом вагончике и прохладу, и хоть какуюто защиту от насекомых, но первым делом залезли в неглубокую ямку в речке и искупались в холодной воде, смывая пот, усталость, и лишь потом быстренько соорудили маленький костерок, заварили крепкого чая, попили его вдоволь с буханкой хлеба - нашим дневным рационом - и, смастерив удочки из тут же вырезанных кустов, заторопились по речушке, я - вниз, напарник - вверх, надеясь успеть до вечера наловить на уху. И наши ожидания оправдались в полной мере: практически под каждым камнем, с каждым забросом на мушку неистово нападал хариус. Был он, правда, некрупный, граммов до трехсот, но большего пока и не надо было. В ловле хариуса самое интересное - это вот такое маленькое путешествие по быстрой речке, когда проходишь перекат за перекатом, омытинку за омытинкой, и каждый раз ожидание всплеска, рывка, сопротивления... На этот раз наши примитивные удочки, четырехметровый прут и кусок лески с мушкой на конце, вполне соответствовали речке, позволяя делать забросы в самых неудобных местах...

К спустившейся темноте я отошел от вагончика не очень далеко, с полкилометра, а в рюкзаке за плечами уже чувствовался вес. Напарник вернулся раньше, костер уже горел, поймал он почти столько же, но у него хариус был мельче, может быть оттого, что обитал выше по речке. Мы быстренько почистили рыбу, бросили пару картофелин и забили котелок хариусом так, что уха скорее напоминала рыбный гуляш. И он был необычайно вкусен. Или мы очень проголодались. Расположившись возле затухающего костра и лениво отмахиваясь от комаров, мы наконец-то расслабились и предались неспешному разговору, нет-нет да и вспоминая наши вчерашние попытки выйти напрямую к Ангаре. Наконец, сделали вывод, что не иначе как нас водил кругами хозяин здешних мест, не хотел к чему-то допустить... На утро следующего, нашего последнего рыбацкого дня мы решили по речке спуститься к Ангаре. В один рюкзак положили сухой обед в виде буханки хлеба и последней банки тушенки, второй, с телогрейками и несколькими картофелинами, оставили в вагончике и, не теряя времени на попутную ловлю, по еле приметной тропе пошли вдоль берега вниз по течению. До Ангары оказалось не так далеко - километра четыре. Наконец, действительно перед нами распахнулся водный простор. Ангара была в этом месте довольно широка, зажатая скалистыми берегами, покрытыми густой тайгой. Вниз по течению узкая полоса берегового галечника скоро упиралась в отвесную скалу, которая закрывала от нас то, что было за ней. В другую сторону доступный берег тянулся довольно далеко, но зато и перекатов там было меньше, а значит, и меньше вероятности поймать хариуса. Я достал из рюкзака заготовки для «санок», которые сделал еще на буровой и которыми уже не надеялся воспользоваться, собрал их, торопясь, пошел к бурунам возле скалы, а напарник, сказав, что предпочитает другую рыбалку, разделся до трусов и забрел в устье притока. ...Через пару часов я понял, что от добра добра не ищут, Ангара не оправдала моих надежд: я поймал всего пару хариусов практически той же величины, что и в речке. Решил, что не стоит терять времени, вытащил «санки», вернулся к устью.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

27

Мой напарник загорал на выглаженном ветрами до матовости валуне. Пояснил, что его рыба еще гуляет, но свое он всетаки добудет, и, пока я мастерил удочку, вновь зашел в воду... Так я впервые наяву увидел, как добывали рыбу тогда, когда вообще не было еще никаких снастей... Постепенно синея от холодной воды, он безбоязненно шарил руками под камнями и наконец замер, водя подбородком над поверхностью и периодически пофыркивая, заерзал телом и вдруг резко дернулся, выпрямился, вскидывая в руках черную большую рыбину... И с размаху швырнул ее на берег в мою сторону... Это был килограмма на два налим... Много лет спустя я видел, как вот так же шаря под камнями, пацаны ловили голавлей и на Кавказе, в быстрой и теплой речке Пшиш. Но, пожалуй, более всего удивился, когда на Лысом лимане в приманычской степи Ставрополья увидел мужиков, ныряющих с лодки и добывающих вполне приличных сазанов. А доставали они их руками из ямок в глинистом дне, в которых сазан имеет обыкновение стоять... Таким способом, нетрадиционным ныне и вполне традиционным века назад, рыбаки за день добывали ничуть не меньше самых удачливых «макушечников»... Выбравшись вслед за налимом на берег, трясясь от холода, мой напарник сказал, что среди валунов от него в первый раз сбежала еще парочка таких, а то и больше, рыбин и он не хочет их оставлять и, погревшись, все-таки их достанет и нагонит меня. А я сказал, что торопиться не собираюсь, по пути буду облавливать перекаты, и отправился вверх по речушке... Когда он нагнал меня, рюкзак за моими плечами потяжелел ощутимо, да и он своего добился - на ветке через плечо нес трех несравнимо больших, чем мои хариусы, налимов. ...Ночью начался дождь, и под его мерный стук мы проснулись утром. Перекусили остатками вчерашней ухи, решили, что нет смысла на пару часов выходить под дождь рыбачить, и, собрав рюкзаки, раздевшись, чтобы напрасно не мочить одежду, под все таким же мерно падающим дождем отправились в обратный путь... Автобус с вахтой нам пришлось немного подождать, но зато парочка налимов и с десяток килограммов присоленного хариуса вполне удовлетворили мужиков, и мы могли считать, что рыбалка вполне удалась...

Чары Селигера

Моя первая поездка на Селигер случилась в далеком детстве, когда мы ездили в Осташков всей семьей в гости к дальней родственнице. Она была пенсионеркой и подрабатывала в местном драматическом театре контролером. Я там впервые увидел спектакль, смотрел «Таню» Арбузова, и это запомнилось на всю жизнь. А еще мне запомнились: вода в три стороны с зависшей пеленой тумана, густой запах сырой рыбы, золотистое обилие камышей и хрустящие снетки - мелкая сушеная рыбешка, мешочек с которой мы и повезли обратно как самый главный осташковский сувенир... Вторая поездка состоялась значительно позже. Я закончил институт, родители взяли длинный, в три месяца, северный отпуск, на Смоленщине мы расконсервировали машину и своим ходом направились в северные края, через исток Волги к Селигеру. Было самое начало того периода, который позднее окрестят «застоем». На «материке» он уже знаменовался длинными очередями в любых магазинах и подмосковными «колбасными» электричками, но на северных стройках пока были и продукты, и товары, и хорошие заработки. Кроме того, северяне могли приобрести по квотам автомобиль. Одним словом, ни родители, ни их знакомые и друзья на жизнь не жаловались, отдыхали на море или за границей и деньги имели. Для наших «материковских» родственников отпуск «северян» был длительным праздником, когда можно было наконец-то хоть ненадолго прикоснуться к иной, сытной жизни... Стояло лето, не очень жаркое, как и положено в средней полосе России, отчего путешествие было не утомительным. Мы останавливались где заблагорассудится, натягивали палатку, разжигали примус и, если рядом оказывался водоем, обязательно пытались что-либо поймать. (На той же самой начальной и быстрой Волге, к примеру, поймать мне ничего не удалось... Хотя, говорят, ельца вполне можно было...) Осташкова я не помню, осталось лишь ощущение чегото очень тихого и классически провинциального. Более всего запомнились лодки на воде, лодки на берегах, вод­

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

29

ный простор, чайки и острова самой разнообразной формы и размеров. В этом множестве кусочков суши среди бескрайних вод без проводника можно было затеряться навсегда... Но без проводника мы и не выезжали и по другой очевидной причине: у нас не было лодки. Приходилось договариваться то с одним, то с другим соседом родственницы, чтобы тот куда-нибудь свозил на рыбалку. Если же не получалось, я шел к ближайшему берегу и ловил прямо в городе, под гомон множества чаек, научившихся уже добывать пропитание не только на воде, но и у рыбозавода. Несколько раз нам удалось поплавать по Селигеру, побывать в заповедных местах, которых, на мой взгляд, там такое множество, что вполне хватит на каждого рыбака страны... Рано утром в зыбкой туманной пелене, которая, как правило, висит над самой водой, лодка огибает остров за островом и наконец носом врезается в камыш. И застывает... После рокота мотора падает звенящая тишина. Привыкнув к ней, понимаешь, что она здесь властительница. Туман начинает подыматься вверх, рваться на отдельные клочья, уплывать вдаль, открывая неподвижное зеркало озера. Лодка прихватывается веревками к камышу или якорится так, чтобы один борт глядел на озеро, и мы рассаживаемся на скамейках. Удочек в запасе много, но лучше всего рыбачить каждому одной, чтобы не мешать друг другу. Говорим скупо и лишь о главном, стараемся не стучать, не качать лодку. Надев на крючок наживку, червячка или тесто, забрасываем либо перед собой, либо под камыш... На гладкой поверхности поплавки как часовые у московского Мавзолея - ни движения... Но вот качнулся один, легонько, может от далекой волны, потом стал медленно уходить под воду... Подлещик, плотва - самая частая добыча. Никаких хитростей для того, чтобы наловить с ведро рыбы, не нужно. Ни подкормки, ни мудреных наживок. Главное - встать на уловистое место, на рыбий путь... Садок наполняется довольно споро. Практически постоянно одно удилище поднято, вытаскивается рыба. К полудню туман исчезает бесследно, солнце пригревает, и клев ослабевает. Да и засиделись, хочется размяться.

Отвязываемся и едем по пробитому лодками в камыше тоннелю к берегу. Остров не очень большой, но густо покрытый соснами, и дух стоит смолистый, ядреный. Ковер из сухих игл - прекрасное ложе, чтобы досмотреть утренний сон... Разводим костер, на котором варганим быструю немудреную уху. На два-три часа можно сделать перерыв. Нет, клев есть, но гораздо слабее, чем утром, и на хорошего леща мы уже особо не надеемся, как и на иную крупную рыбу. На того же знаменитого селигерского угря. Но нас вполне устраивает и подлещик, которого тоже совсем непросто поймать. ...После полуденного перерыва, опять же стараясь не шуметь, встаем на свое место, забрасываем удочки. И клев продолжается такой же, как и утром... Спокойная и добычливая рыбалка. Можно, конечно, потягать дорожки, поохотиться на хищную рыбу. Можно выехать на лещиные ямы и половить больших плоских рыбин. Но можно и вот так, как мы, просто получить удовольствие от стабильного клева на тихом озере... Один день мы все-таки посвятили просто путешествию по недалеким озерным окрестностям, встречая на своем пути туристические белые пароходики, шустрые лодки рыбаков и слушая рассказы нашего проводника. О тайном монастыре на одном из островов. Об исчезающем острове. О блуждающем, словно «летучий голландец». И о загадочном острове, на котором не иначе как делают ракеты, потому что и пароходы там не ходят, а если ненароком рыбак заплывет, то откуда ни возьмись катер появляется и в «матюгальник» требует убраться восвояси... Но легенды легендами, наверное, в них есть доля правды, а главное в этом озере - сказочность островной страны. В которой, не сомневаюсь, ни один остров не повторяет другой, и на каждом - свой запах, своя живность, своя жизнь... И когда уезжаешь, обязательно возникает сожаление о том, что еще многое и многое не успел увидеть. И не порыбачил в таких местах, о которых остается разве что мечтать до следующего приезда...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Белорусские маршруты

31

В Бресте и его окрестностях я бывал несколько раз. Там в свое время осел и остался в той земле навсегда мой дядя, самый старший брат матери, офицер-пограничник. И в каждый приезд мы обязательно отправлялись на рыбалку. Хотя бы на самую близкую, на Буг или Муховец, протекающие на территории крепости. Дядя Саша жил в пятиэтажке, стоящей как раз у старых, не парадных ворот крепости. Ловилось по-разному. Порой кому-то везло и на крупную добычу, но чаще всего «всем сестрам доставалось по серьгам», мелкой и немного... Брест в годы застоя выгодно отличался от многих подобных городов. Наличие границы, пусть и с социалистическим, но все-таки зарубежьем, позволило ему долгое время в период очередей и обнищания оставаться оазисом относительного достатка, коих в тогдашнем Советском Союзе насчитывалось не так много. Масло и сосиски можно было купить в магазинах, а хорошую рубашку-батник или джинсы - на обширной и известной далеко за пределами даже Белоруссии барахолке. (В период перестройки, в конце девяностых, она стала первым оптовым рынком для первых же «челноков» распадающейся супердержавы.) Территория крепости - прекрасная зона отдыха. Летними вечерами по ней бродят неорганизованные туристы, прогуливаются местные жители, а на берегах в ожидании над донными снастями (течение быстрое, ничем иным не половишь) замирают рыбаки. Они тоже достопримечательность и объект созерцания для останавливающихся на мостах путешественников. Параллельные интересы, параллельные миры, на краткий миг пересекшиеся жизни... Но это обыденная, домашняя и оттого нестимулирующая рыбалка. Иное дело - поездка на рыбные водоемы... В мой последний приезд, уже на закате перестройки и восходе капитализма, довелось порыбачить в маленьком озерке возле деревни Клещи, километрах в пятидесяти от Бреста, где гостили у знакомых. Но эта рыбалка ничем не отличалась от карасиной в любом месте, будь то в ставропольских степях или в Хакасии на Буйволовом озере, что

находится между Абаканом и Саяногорском. К тому же и карась оказался мелким, с палец. Другое дело - наш памятный десант на озеро Свитязь в финал «застойных». Это было второе семейное путешествие, в котором мы объехали Украину, включая самые западные Львов и Ужгород, где, правда, рыбачить не довелось (разве что на Десне, во время остановки на обед, совершенно случайно выловил килограммового усача на закидушку. Первую в своей жизни «усатую» рыбу, и оттого не знал, можно ее есть или нет.) В то лето мы встретились в Бресте с семьей дяди Васи, который так же, как и родители, решил это лето провести на колесах. Рыбалка была страстью родовой, и Ленька, сын дяди Саши, да и дядья, отказать себе в удовольствии совместной большой рыбалки не могли. После некороткого обсуждения выбрали для однодневного броска не очень близкое, но, по слухам, страшно рыбное озеро Свитязь. С вечера мы настроили обе машины, снарядили всем необходимым багажники и на утренней зорьке выехали... На озеро приехали, как и рассчитывали, хоть к позднему, но все же утреннему клеву. Тянул не очень ласковый, с прохладцей западный ветерок, подымая невысокую волну на в общем не маленьком озере. Мы остановились у ближайших домиков с лодочной привязью, довольно быстро и легко договорились об аренде деревянной и более надежной в такую погоду, чем наши резиновые, лодки и получили исходные данные о том, что «рыба есть всякая, и те же лещи хорошие, и даже угорь, но вот будет или не будет брать сегодня, тут уж неведомо. Хотя вчерась брала...» «Вчерась брала», как правило, звучит на любом водоеме. Но это «вчерась» для рыбака, что комплимент для увядающей женщины, надежду пробуждает... Лодку оттолкнули от берега и поплыли в сторону, указанную лодочным арендодателем, как наиболее добычливую. Наконец, посчитали, что отплыли достаточно от берега, бросили камень, служивший якорем, и удивились глубине, на которую он ушел... Метров шесть, не меньше... Вот почему такая бечевка длинная к нему была привязана...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

33

Но с такой глубины и ловить надо иначе, чем на мелководье. Удилища поубавили, лишние колена убрали - смысла нет, леску на дно лодки кольцами уложили и с руки опускаем на глубину. Поплавок рядом с бортом... Промерили, закинули, ждем... Ветерок тянет, волна качает, солнышко порой выглядывает, тогда впору и куртку скинуть, а спрячется - зябко, опять надеваешь... Наконец, первая поклевка, крутая, волнующая, леску бегом перебираю... Окунь... Чуть больше пальца... Но всетаки первая рыбка, есть надежда... Потом подлещик попался, еще один... Не так часто, но поклевывает... Вот что-то существенное зацепилось... Дядя Саша тащит, переживает, Ленька подхват приготовил, я наблюдаю... Это «что-то» появилось у борта, но мне не разглядеть за ними, вижу только - вроде растерялись рыбаки. Но привычка свое взяла: подхват подвели и вбросили в лодку длинное, извивающееся... Змея водяная... Да нет, угорь... И не очень большой, с полметра... Но вот кто крючок отцеплять будет? Без опыта и привычки... Благо, сам доизвивался, освободился. И по дну лодки туда-сюда... Мы ноги подобрали, в борта уперлись... Так и просидели полдня. Поймали немного. Крупного ничего. Ветер усилился, клев совсем никакой стал, к берегу поплыли. Большой рыбалки так и не получилось, не повезло с погодой, но, тем не менее, охотку сбили, проветрились, да и экзотическую рыбу поймали, которую редко какому рыбаку ловить на простую удочку доводится.

Кубанские плесы

Хотя после Енисея и Ангары Кубань - река похилее, на Северном Кавказе она числится в списке больших, и в районе Краснодара так оно и есть, даже без учета водохранилища, по которому яхты ходят. Но там мне порыбачить не довелось. А вот верхний ее отрезок, километров этак в двести, оттоптал за многие годы жизни в этих местах. И всяческую рыбу приходилось ловить. И весеннего подуста, не крупного, но очень осторожного. И усача разных размеров, от

мизерного до вполне приличного, килограммового. И осеннего жадного голавля. И даже, бывало, по весеннему многоводью форель попадалась там, где ее вроде и не должно быть. Главная особенность верхней части Кубани - это ее ежегодное изменение русла. В зависимости от паводка, который никогда не бывает одинаков. Осенью ходишь по одним ямкам и перекатам, только поймешь, что где есть, а на следующее лето на месте былой протоки - сухое углубление, а там, где берег был, речка бежит. Поэтому рыбалка здесь не терпит консерватизма. В этих местах массовый рыбак отдает предпочтение прудовой рыбе - карпу, сазану, толстолобику... Я же предпочел ловлю голавля. Причем не только на Кубани, но и на Малом и Большом Зеленчуках. Начинал с весны, когда удочку с тестом или сыром плавленым пропускаешь по-над самым бережком (берег в омытинках, под самым берегом, неторопливо топя поплавок), и заканчивал поздней осенью, когда плывет желтый лист, вода становится прозрачной, рыба скапливается в ямках, и к этим ямкам приходится подбираться осторожно, чтобы раньше времени не спугнуть греющуюся у поверхности стайку, куда и метишь поздним, уже квелым кузнечиком... Так что об этой рыбалке можно было бы много рассказать, но дело в том, что она слишком традиционна, а значит, трудно чем-либо удивить или удивиться... Но был все-таки один случай, которому я удивился... ...После застойных, а затем перестроечных лет наступила пора переходная. Я бросил госслужбу в газете «Ставропольская правда» и открыл с сотоварищами в Черкесске Северо-Кавказское информационно-рекламное агентство. Оно начало развиваться, обрастать идеями и людьми, страдая, как мы все в те годы, всеядностью изголодавшихся в рамках социализма по живому делу... Это была прекрасная пора. Наконец-то можно было выплеснуть накопившиеся идеи без оглядки на партконтролирующие инстанции... За пару лет агентство разрослось до размеров хорошего полипрофильного управления... Собственная газета, издательство, цех по фасовке лекарственных трав, оптовая торговля, транспортные услуги, купля-продажа недвижимости... Дочерние фирмы в

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

35

городах и весях. Одно - в Москве, с местом на товар­ной бирже... Похоже, каждому поколению в истории отпущен свой звездный час, свое, присущее только ему, деяние. Моему (во всяком случае той его части, которой тесно было жить в прокрустовом ложе соцравной безликости) выпало торить пути к будущему обществу... И отчасти пережить трагедию понимания того, что новое общественное устройство более жестко, более низко по идеям, более животно по отношению к себе подобным, более низменно по желаниям... ...Но и оно неизбежно уступит место иному будущему... Да, в итоге в конце двадцатого века в России выиграли не энтузиасты-романтики, хотя именно они были первыми в освоении новых отношений, а циничные прагматики, пришедшие чуть позже и лишенные альтруистской близорукости первых... Мы трудились ради дела - они «делали» деньги. Это были те, кого позже окрестили «новыми русскими». И как результат - деградация еще совсем недавно интел­лектуально-интеллигентного советского сооб­ щества... Но формации меняются, а увлечения остаются... В этот переходный период приехал из Харькова кузен, тоже периодически становящийся заядлым рыбаком, и мы с ним на пару завели правило на выходные выезжать на Кубань. Ловили голавля, предпочитая путешествие по берегу скучному сидению с закидушками на ямах. Вот и в тот августовский пасмурный день проехали от Черкесска километров пятнадцать вниз по течению на облюбованные раньше перекаты, где держался приличный голавль. И разошлись, ибо такая уж это рыбалка, можно, конечно, и вдвоем на одном перекате стоять, но лучше на разных - шансов больше. К закату встретились в том месте, где оставили машину. И, как бывает, пока еще не стемнело и виден поплавок, все кажется, что самая большая рыба еще не поймана, вот и решили пройтись по бережку между двумя перекатами, по приезде это место проигнорировали из-за спокойного течения. Особо расходиться не стали, пошли друг за другом

вниз по реке, впереди кузен, следом я, если он пропустит, глядишь, на моего кузнечика соблазнятся... Вдруг вижу: подсек он и замер, а удилище выгнулось, словно зацепилось. Так и решил, да слышу, кричит, мол, крупный попался... И точно, гляжу, удилище в дугу, а он топчется на месте, подвести к берегу никак не может... Ничего себе, какой голавль должен быть невиданный, чтобы так сопротивляться... Я свою удочку бросил, поспешил на помощь. От усердия в воду влез, руками, ногами вытолкал рыбину на берег, прижал, да и сам рыбак подскочил, руками под жабры... Сазан... Килограмма на два... То, что сазан, не удивительно, в Кубани они водятся, с размытых прудов попадают. И держатся как раз вот в таких ямах, с водоворотиками... Но чтобы на кузнечика попадался... Не увидел бы своими глазами, не поверил... Пообсуждали это событие и нежданную удачу, порадовались, в азарте еще несколько раз вдоль омытинки прошлись, но не только сазана - голавля больше не поймали. Уже стемнело, пора было собираться. Сложили удочки, еще раз полюбовались сазаном, выложив его рядом с такими мелкими в сравнении голавлями, и поехали домой. Ни до, ни после ловить сазанов на кузнечика мне не приходилось. И видеть, кстати, чтобы кто-то ловил, - тоже... Хотя говорят, в Средней Азии это вполне привычное дело...

Форелевая охота

Единственная рыбалка, которую я считаю настоящей охотой, когда необходимо умение скрадывать добычу, - это ловля форели. Мне доводилось охотиться на нее на Кубани и Большом Зеленчуке и на их притоках в красивых ущельях Архыза и Даута, Мухора, а также на вовсе безымянных речушках, но всегда не хватало времени, чтобы насладиться этой рыбалкой до конца, поэтому так пока она и остается заветной и желанной, не утоленной... Первый раз я пробовал поймать эту рыбу в верховьях Зеленчука, в Лунной долине, последней перед снежными

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

37

вершинами в верховьях Архызского ущелья. Здесь тогда, в начале последнего десятилетия двадцатого века, была пара ведомственных баз (деревянные домики на отгороженной территории), куда в августовские, еще жаркие дни мы и приехали отдохнуть, подышать горным воздухом, позагорать, пособирать грибов, в том числе и редких белых. Ну, а для меня самым главным было наличие реки, в которой, правда, водился всего один вид рыбы - форель. Раньше я уже видел, как, чем и на что ее ловят, но вот сам не пробовал. Не было у меня и необходимого для специализирующегося на этой ловле рыбака деревянного ящичка, этакого маленького наплечного короба под рыбу. Дело в том, что форель, обитающая в холодных водах, на воздухе и в тепле катастрофически быстро начинает разлагаться. Носить ее в полиэтиленовом пакете, как того же голавля, нельзя: тогда процесс разложения ускоряется. Деревянный, не так быстро нагревающийся, длиной сантиметров в двадцать пять-тридцать ящичек позволяет держать улов в относительной прохладе и в таком же относительном просторе. Если емкость под добычу не очень проста, то удочка профессионала, наоборот, поражает простотой. Заводские мудреные удилища не очень подходят для ловли на горных реках, где, как правило, приходится забрасывать из-под кроны дерева, а значит, большая длина лишь будет создавать неудобства. Кроме того, удилище должно быть достаточно тонким, легким, гибким, упругим. Легким - иначе рука устанет, на этой рыбалке удочку не положишь, дескать, ловись, рыбка, пока передохну... Тонким, гибким и одновременно упругим - чтобы чутко реагировала на поклевку. Хорошо подобранное удилище, пожалуй, самое основное в форелевой снасти... Леска чем тоньше, тем лучше, желательно прозрачная и прочная: форель - рыба сильная и, несмотря на невеликие размеры той, что водится на Северном Кавказе, берет наживку резко и сопротивляется отчаянно. Крючок вполне подходит тот же, что и на голавля, с длинным цевьем. Длина лески или чуть длиннее, или короче ( в зависимости от условий) длины удилища, так, чтобы удобно было достать рыбу левой рукой. Вместо поплавка - кусочек тря-

почки, желательно неприметной. Функция ее - показывать, на какой глубине находится приманка. Можно, конечно, пользоваться и небольшим поплавком, но тряпочный вариант мне показался более эффективным и удобным. Что же касается приманки, то чаще всего я ловил на водяных жучков, которых собирал тут же, под камнями. (Не знаю, как правильно они называются, в обиходе же их обзывают «черепашками», «бекаразиками»...) Видел, что ловили и на червячков, добываемых из-под коровьих лепешек. И на короеда... Как правило, приманка зависит от места, речки... Но вернемся к собственно рыбалке, когда, настроив не столь хорошую, как описал, снасть, я отправился по речке, забрасывая прежде всего в белые буруны на перекатах. Опыт ловли голавля и хариуса во многом помог мне и в определении мест, где должна была держаться форель, и в забросах, и проводках, и в реакции на, как правило, неожиданный и резкий рывок. Именно этот момент стремительного реагирования на поклевку в конечном итоге и определяет успех. Прошел одно уловистое место - ничего... Другое... Опять безрезультатно. Засомневался: а есть ли вообще в этой речке рыба, поднялся на скалу над изумрудной ямкой за перекатом, пригляделся и увидел: в глубине, на самой границе пузырящейся воды, мелко-мелко работая хвостом, словно застыла вполне приличная форель... Не успел как следует разглядеть, исчезла... И снова появилась, практически на том же месте... Сдерживая волнение, стал осторожно опускать снасть, приподнялся, чтобы лучше разглядеть... и ничего больше не увидел. Позже я понял: чем дальше стоишь от границы воды, тем лучше. Попался в поле зрения рыбы - и ее уже нет на этом месте. Пошумел - вообще не увидишь... Вот почему я эту рыбалку называю охотой... Лучше всего ловить в пасмурные или дождливые осенние дни. Тогда можно и подойти ближе к берегу, и берет форель более азартно... Но вернемся к прерванной охоте. Убедившись, что рыба все-таки есть, и получив первый урок осторожности, я стал менее шумен и, наконец, в одной

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

39

из омытинок ощутил тот самый долгожданный удар-рывок, и на берег вылетела, разноцветно поблескивающая на солнце, размером чуть больше ладони, рыба... На ощупь она оказалась холодной и удивительно упругой, а на цвет - просто загляденье... Это была моя самая первая форель... В тот день я поймал еще одну, поменьше, и нескольких не подсек. От старания... ...Более удачной получилась рыбалка в Даутском ущелье на притоке Кубани, в месте заповедном и для большинства туристов закрытом. Пару лет мы ездили туда на короткий отдых всей командой, и эти дни запомнились первозданной окружающей красотой, вечерними кострами с грогом, грибникам - грибами, а рыбакам - рыбалкой. Крупной форели я здесь не ловил, но зато мелкую - более успешно, чем где-либо. Стоит отметить, что больших килограммов улова здесь не бывает, даже самым удачливым удается за день добыть не более трех десятков... Слишком осторожная эта рыба. Слишком быстрая... Чтобы позволить себя поймать дилетанту... Несколько раз на световой день выезжал на Большой Зеленчук в район Зеленчукской обсерватории и городища (туда, где уже в новом веке неожиданно открыли уникальное изображение Христа на скале. И вообще, символическое сочетание - телескоп и древние храмы, астрономы и археологи в одном месте...) Но в таких поездках ловил мало, эти места успешно облавливались жителями поселка Буково. Правда, были и совершенно нежданные удачи. На излете весеннего половодья (которое приходится в предгорье на июнь, период интенсивного таяния снегов и ледников в горах), когда реки уже пронесли основную массу грязи, но еще не очистились до прозрачности, несколько раз мне приходилось вылавливать случайно (ловил голавля) форель в совершенно неожиданных местах на Кубани и Большом Зеленчуке. Насколько я понимаю, это были очумелые особи, которые скатывались вниз вслед за большой водой, а потом возвращались обратно, в чистые прохладные и привычные верховья этих рек. Но каждый раз такая случайная добыча заставляла забыть о голавле и в надежде все бросать и бросать снасть в место, где взяла форель...

Янкульская ловушка

Этот водоем в Ставропольском крае случайно попал в поле зрения и довольно-таки быстро, за пару сезонов, исчез с горизонта интересов. Ничем он не примечателен, кроме лишь истории, которая произошла с нами на одной из рыбалок. Да еще тем, что ездили мы туда с необычным рыбаком... Горцы, как правило, рыбу не ловят. Но этот черкес оказался не только заядлым, но и настоящим рыбаком, имеющим свой секрет приготовления наживки и приманки. В том, что его наживка эффективнее наших, я как раз и убедился на Янкуле. Правда, так и не узнав ее состава. А выглядела она как черный-черный хлеб. В воде от нее расходилась цветная жирная кайма, похожая на бензиновое пятно. В ее составе помимо теста был перекрученный на мясорубке грецкий орех и какие-то травы... На прикормку он катал шарики темные и разбрасывал на месте предполагаемого лова. Затем забрасывал туда снасть, но уже с другой, более светлой насадкой... Познакомились мы весьма необычно. Шел тысяча девятьсот девяносто второй год, страна вибрировала от страстей, в ходу было высказывание о лодке, в которой находимся все мы («и не надо ее раскачивать»), а плыть она может только в одну сторону. А так как куда именно плыть, никто не знал, в чести были всяческие предсказатели... Он представился Посредником (не расшифровывая этого слова, и так все ясно: взгляд вверх), сказал, что заинтересовался нашей газетой («у нее высокий уровень свободы»), и предложил совместное дело. Комплименты - вещь приятная. Да и совместное дело, если прибыльное... Попытались мы увязать наши интересы. Заработать вместе в информационной области, подолгу просиживая в Москве. Но, в конечном итоге, я приобрел опыт общения с авантюристами мирового масштаба, а он заработал на подержанные «Жигули»... Более успешными были совместные поездки на рыбалку. И одна из них - на Янкуль. Янкуль - населенный пункт рядом с трассой Ростов - Баку, между Невинномысском и Минеральными Водами. Несколько километров в сторону и деревня, за которой открывается довольно большой водоем с холмистым противоположным берегом. Вот на этот

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

41

высокий берег мы и проехали по узкой, с крутым подъемом дамбе и по склону по-над водой ближе к середине, где и остановились. Было начало осени, неустойчивая погода. (Приехали мы под облака, а спать ложились уже под мелким, вяло моросящим дождиком.) Закинули удочки, завезли «резинки». Посредник уединился на выступающем мысочке и закинул удочку как смог дальше от берега. Он ловил только на одну снасть и забрасывал ее далеко. Мы же раскинули весь свой арсенал, включая две «резинки»... Теперь несколько подробнее о «резинке». Впервые я увидел эту снасть на юге России, хотя вполне возможно, что ловят на нее везде, где спокойная вода. Это десяти, пятнадцатиметровый кусок специальной прочной резины (когда ее не было в продаже, использовали резину, входящую в комплект авиаконструктора «Сделай сам»), привязанный одним концом к солидному, не сдвигаемому без усилия грузу, другим - к толстой несущей леске, на которой, на расстоянии в среднем в метр, привязаны поводки. До десятка. Груз завозится или забрасывается как можно дальше от берега, так, чтобы поводки лежали на рыбном пути. Рыбак усаживается у настроенной как закидушка снасти и по движению лески или колокольчику определяет поклевку. Леской же подсекает и выводит рыбу и затем, обновив наживку, отпускает снасть обратно, вслед за сжимающейся резинкой, возвращающей поводки на старое место. Удобная и ленивая снасть. К тому же уловистая. ...Несколько карасиков до ночи поймали. Посредник оказался удачливее и на закате принес двух приличных сазанчиков, так что в этот моросящий вечер мы были с ухой. Ночевать пришлось всем в машине, ибо палатку мы с собой не брали, рассчитывая переспать у костра, но дождь сломал все планы. Вчетвером спать в машине можно только сидя, поэтому, как только рассвело, полусонные начали ловить. Но клев был вялый, да и брал в основном некрупный карась, лишь Посредник опять на свою наживку поймал трех сазанов, около килограмма каждый. К полудню мы решили возвращаться. Собрались, уложили все в машину, я сел за руль, повернул ключ, отпустил сцепление и... машина

начала медленно разворачиваться, одновременно скользя по склону вниз... Не помогла и тройная человеческая тяга, машину все более и более стаскивало по обрывистому берегу к воде.. Наконец мы поняли, что своими силами не обойтись, и двое остались в машине, а двое отправились в деревню на другой берег за помощью. По дороге они встретили мужика на подводе, который заверил, что его конь с задачей справится, и, обнадеженные, они вернулись к машине. Но и добавок лошадиной силы к нашим результата не дал, хотя чуть-чуть по склону протащить ее и удалось, но дальше тот стал круче, и тут уже сложенных силенок не хватило. Опять гонцы затопали в деревню. Была суббота, послеобеденное время, и оказалось, что единственный тракторист, который мог нас выручить, уехал на свадьбу в соседнюю деревню... Почти до темноты мы ходили по дворам, пытаясь найти сколь-нибудь пригодный для нашей выручки механизм, но в конце концов вынуждены были смириться и, заглянув напоследок к председателю колхоза, заручившись его словом обязательно отправить нам на помощь тракториста, как только тот появится, мокрые и грязные от хождения по глинистым берегам, вернулись обратно. Снасти забрасывать не было ни смысла, уже близился вечер, ни желания. Все свои запасы мы доели, чай допили... Сообразить что-нибудь из пойманной рыбы не могли из-за все так же моросящего дождя и отсутствия дров, за которыми нужно было идти в деревню (кругом голые склоны), поэтому устроились в машине, дымили еще оставшимися сигаретами и ждали... Наконец решили, что целесообразнее все же двоим отправиться пешком в деревню, добраться до трассы, а там на попутном автобусе уехать домой. Мы же с Посредником оставались до вызволения машины... Но нам повезло, тракторист оказался не из загульных, прошло не так много времени после ухода наших товарищей, как мы услышали рокот трактора, а скоро и увидели «Беларусь», переваливающийся по холмам. Заметили его с другого уже берега и ушедшие и вернулись обратно...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

43

Не буду вдаваться в подробности этой непростой дороги в пару километров, по которой болтались мы за лихачомтрактористом, ухая на колдобинах и трясясь по бровке разбитого проселка, но в конце концов выехали на деревенскую улицу, отблагодарили нашего спасителя, а вкупе с ним заочно и председателя, и поехали домой... С Посредником, так и не раскрывшим секрета наживки, мы постепенно разошлись, утратив взаимный интерес. Не сложились у нас отношения и с Янкулем. В жизни бывают события и встречи, которые, словно случайное пересечение орбит, существуют недолго. Но, как правило, запоминаются...

Полынный дух

Первый раз мы поехали на этот водоем под впечатлением рассказов о самой небывалой рыбалке на Северном Кавказе. Собрались вчетвером, под выходные, с обеда в пятницу и, загрузив в «копейку» помимо себя огромное множество припасов и снастей, отправились. Как ни старались, по свету доехать не успели, по пути подкапывали червей (в исходной информации достаток червей был одним из главных факторов успешной ловли и даже бартера, в случае если сами мало поймаем) и в Дивное, райцентр на границе Ставропольского края и Калмыкии, въехали уже в темноте, а миновав село, вынуждены были еще с полчаса простоять в душной ночи перед перевернувшимся грузовиком, пока гаишники делали необходимые замеры. Наконец все огни остались позади, справа и слева, по нашим расчетам, была вода - тот самый Маныч, куда мы так стремились. Мы решили дальше не ехать, а спуститься по одному из накатанных съездов. Нырнули в тут же поднявшееся пыльное облако и неожиданно быстро уперлись в водную гладь... Рыбаки знают и поймут то самое первое нетерпение, которое утоляется только немедленным забросом... Мы собрали в свете фар снасти, торопясь и соревнуясь друг с другом, и тут же, в световом клинышке, позабрасывали их так плотно, что при поклевке они неминуемо должны были перепутаться, и лишь выждав еще несколько минут и убедившись,

что никакая рыба нас не поджидала, продолжая поглядывать на провисающую леску, стали собирать на стол - раскинутый перед фарами брезент - ужин. Еда, принятый «Зверобой», позднее время да знойная ночь разморили, и потихоньку по одному мы разбрелись по спальникам... Наутро нас ждало разочарование. Перед нашим бивуаком, довольно далеко от берега, изредка поглядывая в нашу сторону, чинно вышагивала цапля... А дальше стояли камыши, и лишь за ними виднелась широкая полоса воды... Это был один из мелководных заливчиков, естественно, более богатый илом, нежели рыбой... Мы разделились на пары. Двое уехали в Дивное на разведку и за дровами, которых мы, как стало очевидно, привезли недостаточно, двое остались ждать на теперь уже очевидно безнадежном берегу. Наконец «копейка» вернулась, и «разведчики» сообщили, что до Маныча нам еще надо проехать по трассе почти до калмыцкого берега, затем по-над Манычем в сторону железнодорожного моста, ибо самые уловистые места именно там... Даже завтракать не стали, мигом собрались и попылили опять к трассе, а потом уже с нее ушли теперь уж к видимому широкому Манычу... До железнодорожного моста, соединяющего берега недалеко от истока, оказалось не близко, без малого полста километров. Набитая полевая дорога извивалась вдоль самой воды, и от этого нетерпение наше все возрастало и возрастало... Наконец доехали до железной дороги, связывающей Ставрополь с Элистой. Здесь, возле моста, как мы потом узнали, было самое охотничье место, ибо утки и гуси беспардонно нарушали границу Калмыкии и Ставрополья и залетали с той, заповедной и практически безохотничьей, стороны, радуя охотников с нашей, явно убежденных, что именно там, в Калмыкии, и гусь, и утка и больше, и гуще... Под мостом среди зарослей камыша виднелись блюдца, в которых по всем приметам сидели крутые сазаны и ядреный карась, и мы опять принялись распутывать снасти и, торопясь, закидывать их...

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

45

Стоял уже полдень. Жаркий, за тридцать градусов... Именно на жару можно было списать олимпийское спокойствие поплавков, но мы физически ощущали, как стремительно уходит время: вот он близится, второй наш манычский вечер и последний, потому что самое позднее завтра после обеда надо будет возвращаться... Вот он приближается с каждым мгновением. А мы даже не видели поклевки... Только высохшую степь, множество цапель, чаек и бакланов по пути и пыль, покрывшую все в машине, включая нас... А еще более всего хотелось спрятаться в тень и пить пиво, которого у нас не было... Через пару часов мы приняли решение ехать далее, будь что будет, туда, где большой Маныч сужался, бился на протоки и, в конечном итоге, превращался в одну речку... Проехали еще с десяток километров... И спросить-то не у кого. На калмыцком берегу виднеется кошара, но не ехать же вокруг озера... Наконец решили, что в любом случае там, где нас нет, всегда будет лучше, как бы ни старались это место найти, не найдем, и остановились подле узкой, метра в три-четыре, протоки, за которой стоял густой камыш. Уже не особо веря в манычскую рыбу, первым делом залезли в эту самую не очень глубокую и неприятно парную реку, поднимая муть, повалялись в ней, словно носороги в далекой Сахаре. (Попутно изобрели афоризм: «клев, он и в Африке клев».) И лишь затем, уже осоловевшие от жары, закинули удочки... То, что было потом, можно назвать промыслом... Нет, сазанов и карасей мы не наловили в ту поездку, но красноперка, плотва и приличный окунь, похоже, нас заждались... Скоро мы отбросили все удочки, оставив по одной, и лишь успевали вытаскивать... Насыпали в ведра соль, сделали тузлук и бросали прямо с крючка туда рыбу... Когда рука устала от этого неспортивного однообразия, я решил поискать добычу покрупнее и довольно скоро в прибрежной ряске на отмели увидел круги, расходящиеся с одного места, а потом и разглядел спину чмокающего саза-

на. Сдерживая дыхание, бросил удочку под самый-самый... И угадал... Заворочался, заходил сазан, засосав крючок, но на мелководье я его мигом вытащил: золотистого, трехкилограммового... Ужинали окунями, поджаренными на вертеле, и в темноте долго еще нанизывали на толстую леску (дабы развесить вялить) просолившуюся к этому времени мелочь... Мой сазан стоял в воде на привязи. ...В тот первый раз домой мы привезли только вяленую, к пивку, рыбку. И единственного сазана. ...После этой поездки практически не было лета, чтобы то малой, то большой бригадой мы не выезжали бы на Маныч. Потом были найдены иные места, короткий путь в охотничье хозяйство Типки и на Лысый лиман, который в один год был необычайно мелким и урожайным на сазана и судака... Были обловлены сброс и ямки по реке, на которых тоже единожды повезло несказанно: за день практически каждый из почти десятка рыбаков наловил по мешку хороших сазанов... Были ночные блуждания по степи и нашествие змей, были запомнившиеся встречи с такими же, как мы, одержимыми... Но самое главное, что там есть и зачем я туда езжу, это полынный дух знойной степи и многозвездное и такое близкое небо...

Дундинский бросок

Кузен приобрел «Ниву» и загорелся рыбалками. Он человек свободный, не женат и карьерой не озабочен, мог бы днями рыбачить, но одному неинтересно и под выходные подбивает сотоварищей (с целью разделения затрат) на поездки на различные водоемы. На «Ниве» можно это делать, не думая о дорогах и погоде, и, когда в очередной раз всплыл разговор о достаточно неблизкой, но, говорят, уловистой Дунде, а точнее Дундинском водохранилище, что находится почти на стыке Ростовской области и Ставропольского края, решение было принято: ехать... И вот поехали. До Дербетовки (населенный пункт на трассе Ставрополь - Астрахань) маршрут знакомый, сколько раз через нее на Маныч катались, а вот далее уже по рассказам, свер-

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

47

нули налево с автострады, проехали по асфальту (битомуперебитому), потом через канальчик по мостику, вокруг лесополосы... Одним словом, понакрутили, понакружили, но, наконец, выехали... Если бы не на «Ниве», давно бы вернулись. А так выехали. Правда, не с той стороны, с какой ожидали, но, тем не менее, вот она - вода, вон вдали - дамба, а по ней и на тот, нужный нам (это по рекомендациям бывавших и рассказавших), берег можно доехать. Так и сделали. Пока по дамбе катили, разглядели, что водохранилище немаленькое, впору на моторной лодке кататься. И рыбаки есть. И на бетонных плитах дамбы сидят, и в лодках на воде... На нужной нам стороне поехали вдоль берега по накатанной, набитой колее, наконец приехали то ли к началу, то ли к концу (это как смотреть), всех рыбаков позади оставив... На знакомом водоеме я тороплюсь сразу снасть закинуть, на незнакомом предпочитаю прежде оглядеться и, ежели есть рыбаки, пообщаться. Но тут мы проехали подальше от остальных, понадеявшись, что рыбы валом, и часа два просидели над неподвижными поплавками. Наконец решили все же выяснить, туда ли мы попали... Вернулись к народу. На глинистом берегу над «резинками» сидели мужчина и женщина. Еще двое, парень и девушка, явно навеселе, перекусывали у костерка. В садке - вполне нормальный товарный подлещик, такого ловить интересно. По словам рыбаков, клев стал похуже, чем с утра, хотя нет-нет да зацепится. А берет далеко, на глубине... Но это у них... Остановились в пределах видимости. Закидушки забросили, «резинки» завезли. Ждем... Нет клева. Соседи хоть и не часто, но нет-нет да достанут нового подлещика, а у нас - заповедный покой. Так и отсидели впустую до темноты. Соседи уху затеяли варить, а нам - не из чего... К столу пригласили. Мы прихватили водочки да сало (что любой ухе не помешает ) и с удовольствием откликнулись на приглашение. «Хозяева» наши оказались местными, из недалекой деревни, муж с женой, а молодые - их дочка с зятем. Они уже

на вторую ночь остались, в предыдущую неплохо подлещик шел, килограмм с десяток взяли. Выпили за удачу рыбацкую, разговоры повели... Молодые скоро собрались, на мотоцикл и в деревню... А чего не ехать даже в таком состоянии: кругом степь, гаишников-гибэдэдэшников нет, транспорта встречного тоже... А вообще, водоем хороший, просвещали нас: и сазан с карасем, и судак есть... На дамбе за судаком сидят... А подлещик и лещ лучше всего ночью берет, так что пора... Тут вслед за веселыми «хозяевами» и мы отправились к своим резинкам. Только теперь, после ужина, терпения совсем не осталось, и скоро все вновь у костерка собрались. Допили, доели... Какая уж тут ловля, дело к рассвету близится, за беседой-то время просвистело-пролетело, надо бы и покемарить... Наутро затянуло небо облаками, ветер поднялся, соседи стали собираться. И мы тоже. У них за ночь хоть пара поклевок, а у нас и того не было. Нет, уж лучше на привычный Маныч, тем более что отсюда до него совсем недалеко... ...Неразгаданный водоем - тайна манящая. О Дунде мы не смогли забыть. Уже осенью, в начале охотничьего сезона, еще раз наведались. И опять не повезло с погодой - ветер поднялся...От такой невезухи плюнули на спортивность, достал кузен свои сети, и поставили их на ночь. А ночью ветер стал штормовым. Я встал до рассвета, решил зорьку на дамбе, через которую утка шла, встретить. Поехал один, но и тут не повезло: машину спрятать негде, и, хоть ушел от нее на приличное расстояние, утка надо мной сворачивает и высоту набирает... Так и отстоял без толку. Вернулся, гляжу: мои сотоварищи под холодным штормовым ветром у тлеющего костерка трясутся, а на ветках их одежда развешана, символично сушится... А волна - к берегу не подойдешь... Оказывается, решили они все-таки сети, невзирая на волну, снять. Жалко ведь... Снять-то сняли, но вернулись в резиновой лодке, залитой водой. Чуть не вплавь. И кстати, ни единой рыбки в сетях не оказалось... Так что и на этот раз Дунда нам не далась.

и с т о р и ч е с к и й р а з р е з / Виктор Кустов

Брег заветный

49

Зимняя рыбалка на юге - удовольствие краткое. И рискованное. Толстого льда не бывает. Так что приходится порой и на досках, и лежа ловить. Но, тем не менее, охота пуще неволи... Надо сказать, что неожиданным любителем зимней рыбалки я стал по причине наличия все той же кузеновской «Нивы». (Вот что значит сила обстоятельств...) На моем транспорте в бездорожье не проедешь, а зимой какие в степи дороги... Как-то поехали мы вчетвером на Тугулук - озерцо такое, километрах в сорока от Ставрополя, среди полей есть. Из летних рыбалок помнили, что карась там большой водится и окуня много. Уже перед самым озером умудрились наш вездеход на сугроб днищем посадить. Час почти провозились, пока подкопали да сняли. Но, наконец, вот он, брег заветный... Торопливо облачились в теплое, громоздкое - и на лед. Не очень крепкий, но держит... Оно ведь как - сразу на любой треск пугаешься, а потом привыкаешь... Побегали, понакрутили лунок, замерли... Но вот один потащил, другой... Окунек. В палец. Но берет отменно... Кузен, единственный из нас, имевший опыт зимней рыбалки (правда, за Полярным кругом), снасти, топор прихватил и по гладкому льду заскользил на середину - крупного окуня искать. Картинка конечно: квадрат в шубе, с ящиком фанерным и топором - по ледяной пустыне скользит... Идет размашисто, только гул стоит, но ему после северных льдов невдомек поостеречься... А лед - тресь, тресь... Он - по водоему, на наши предупреждения не особо реагируя, а мы - под камыши устроились и мелочь неустанно выуживаем. Кивок-тюк... и тащи... Кивок-тюк... Можно и прозевать, не страшно, сам зацепится... Надоест - вправо-влево можно отойти, убедиться, что везде одинаков, в палец, - и обратно. И кузен вернулся ни с чем, не идет крупный и на глубине. Осели на местах, пригрелись... И вдруг зашуршало, затрещало. Мы в сторону кузена развернулись, но не он, а самый большой из нас загребает руками, лед обламывая...

Со всех сторон кинулись, забыв, что все можем провалиться, кто с буром, кто с веткой, где-то прихваченной, но не понадобилось - сам выбрался, по грудь глубина оказалась... Выбрался и пошлепал по льду к машине. Мы засуетились, я полушубок предлагаю, кузен - водку, благо, еще осталась. Выпил пострадавший, крякнул, шубу на голое тело накинул и опять к лункам, окуньков таскать... А наловили мы их тогда - каждый больше чем по сотне. И вяленые они оказались совсем неплохи... К тому же и день в памяти остался.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова 51 Бесценные уроки /

Бесценные уроки

ВСЕМ - ВСЁ! Автор: Екатерина Полумискова 1 В ночь с 11 на 12 сентября 1927 года в Кисловодске зарядил дождь. Сначала мелкий, тихий, сливающийся с шелестом желтеющей листвы и журчанием речки Ольховки. Затем усилившийся ливень принялся настойчиво барабанить в окна «Гранд-Отеля», словно загулявший постоялец. А под утро, совсем не ко времени года, разразилась гроза, почти такая же неистовая, как неделю назад над черноморским побережьем… Шторм и грозовые раскаты разрывали тогда «между тучами и морем» теплоход, отправившийся вечером 3 сентября из Ялты в Новороссийск. На нем плыл Владимир Маяковский со своей нынешней пассией Наташей Брюханенко, направляясь на Кавминводы, чтобы завершить «гастрольную» поездку. Маяковский почти всю ночь просидел рядом с Наташей на верхней палубе, заботливо укутывая ее одеялом и рассказывая забавные истории. И когда ему все же удалось самому задремать под утро в своей каюте, обреченно вглядываясь в «черную дыру» иллюминатора, перед ним в полусне возник четкий, до боли знакомый образ женщины с младенцем на руках. Он увидел Элли Джонс - Елизавету Петровну Зиберт, встревоженную, обаятельную и полную решимости. Она что-то тихо говорила ему и прижимала к груди годовалую малышку - его дочь, которую он еще не видел и о существовании которой, кроме него, не должна была знать ни одна душа в России. В это мгновение пароход качнуло так, что он чуть было не слетел на пол каюты, а кто-то крикнул: - Мы тонем?! «Ну нет, дудки, это вам не «Титаник»! И плавать я не умею, а Лавут уже обклеил объявлениями все заборы. Опаздывать нельзя», - мрачной шуткой сам себя подбодрил Маяковский. На сей раз корабль его судьбы проскочил между рифами роковых обстоятельств. Какой ценой? Ни он сам, да и никто

из пассажиров теплохода не мог этого знать. Благополучно сойдя на берег в Новороссийске, он сел на поезд и до самых Минеральных Вод не проронил ни слова, уткнувшись в купленную на вокзале станции Тихорецкая книжку «Записки адъютанта Май-Маевского». В кисловодский «Гранд-Отель» вся компания (он сам, Наташа Брюханенко и Александр Николаевич Тихонов, прозаик и критик, печатавшийся под псевдонимом Николай Серебров) заявилась поздней ночью. Павел Ильич Лавут, администратор и импресарио Маяковского, прибывший сюда на неделю раньше, удивленно высунул в коридор заспанное, помятое лицо из дверей двухкомнатного люкса, который предназначался Маяковскому, но странным образом оказался занят самим Лавутом и чуть ли не целой труппой знакомых заезжих артистов. Извиняясь и все время икая после обильного ужина, Лавут объяснил, что ждал Маяковского только завтра, а товарищам артистам совершенно негде было переночевать, потому как они опоздали на поезд, а следующий экспресс ожидался только через два дня. После этих словоизлияний и извинений Лавут пообещал немедленно освободить номер.

- Ну что вы, что вы! Не надо никого беспокоить, - великодушно отозвался Маяковский, от усталости валившийся с ног, - вы же всех перебудите здесь! Давайте ключи от других номеров. Лавут расплылся в улыбке и протянул каждому по ключу. От его внимательного взора не ускользнул гнев, вспыхнувший в глазах Наташи. Два месяца назад именно он, этот «тихий еврей», убедил скучавшего на крымском берегу Маяковского вызвать ее срочной телеграммой. Никто из знакомых не сомневался, что они поженятся Владимир Владимирович и Наташа, сотрудница государственного литературного издательства, высокая и красивая, как Юнона, знающая себе цену и по уши влюбленная. И хотя Лиля Брик, увлеченная тогда известным кинорежиссером, писала Маяковскому, чтобы он не женился на Наташе, их курортный роман развивался по вполне предсказуемому сценарию. А после того памятного шторма их отношения, выстроенные на горячем ялтинском песке, стали стремительно и неотвратимо рассыпаться. Словно

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

53

сама судьба разделила их «черноморско-атлантической» бездной.

6 сентября они сразу же направились в Пятигорск, где в Лермонтовской галерее состоялось первое на Кавминводах выступление Маяковского. А вечером того же дня он слег от гриппа и почти неделю провалялся в номере кисловодского «Гранд-Отеля» с высоченной температурой, насморком и кашлем. Все намеченные творческие встречи пришлось отменить. Наташа злилась и нервничала. Маяковский, измотанный бесконечными поездками и недавно завершивший поэму, посвященную десятилетию Октябрьской революции, находясь на пределе физических и творческих сил, отчаянно боролся с гриппом и посылал короткие, тревожные телеграммы Лиле Брик. За все это время он ни разу не остался тет-а-тет с Наташей, словно одержимый мыслью о том, что им скоро придется расстаться. В воскресенье 11 сентября, почувствовав себя вполне удовлетворительно, Маяковский в сопровождении Наташи рискнул без разрешения врача отправиться в Ессентуки. Однако сразу после выступления ощутил сильную слабость, жар и головную боль. Он не помнил, как они добрались до «Гранд-Отеля» (видимо, Наташа разыскала машину), и всю ночь страдал от лихорадки. Когда началась гроза, он во сне вполне реально испытывал сильное головокружение, как от морской качки тогда, на борту теплохода. А потом снова увидел лицо Элли Джонс, прижимавшей к груди малютку Элен. Он вздрогнул от раската грома, перешедшего в стук. Дверь распахнулась. В номер быстрым шагом вошла Наташа, стройная, с красивыми длинными ногами, в белом льняном «матросском» костюмчике. Ее пышные золотисто-русые волосы были по обыкновению подхвачены алой косынкой, а из-под густых темных бровей сверкали огромные серые глаза, обрамленные длинными ресницами. Ее сходство с римской богиней, пусть даже и с комсомольским билетом, показалось Маяковскому столь неоспоримым, что он смущенно подтянул одеяло до самого подбородка и посмотрел на нее снизу вверх изможденным, страдальческим взглядом. Наташа положила пачку свежих газет на журнальный столик возле дивана, на котором лежал Маяковский, затем

присела рядом с ним, на одеяло, и взяла его за руку. Рука была горячая, а на лбу выступила испарина.

- Я вызову врача и скажу Лавуту, чтобы он отменил завтрашнюю встречу. И пусть закажет завтрак, обед и ужин в номер.

- А вы куда? - свистящим шепотом едва смог вымолвить Маяковский, потому что его голосовые связки устроили забастовку.

- Я? - Наташа пожала плечами и слегка нахмурилась, словно сам вопрос компрометировал ее. - Сначала в Нарзанную галерею, а потом хотела бы прогуляться к мостику «Дамский каприз» и обратно. Как раз перед завтраком. Я думала, вы сможете составить мне компанию.

- Мне сейчас не до капризов, тем более - дамских, - просипел Маяковский и крепко сжал ее руку.

- Так, может, посидеть с вами?

- Нет-нет, идите… Наташа кивнула и вышла. «Зачем же выступление отменять, даст бог, я завтра встану на ноги», - промелькнуло в голове. Маяковский, почувствовав прилив сил от рукопожатия Юноны, поднялся с дивана и выглянул в коридор... В конце коридора Лавут беседовал с администратором гостиницы. Рядом стояла Наташа и шепталась с молодым человеком в светло-сером костюме. Потом она отозвала Лавута в сторону, что-то сказала (тот сокрушенно покачал головой) и в сопровождении поклонника стала, не спеша, спускаться по лестнице. Маяковский быстро закрыл дверь и дважды повернул ключ в замке. В висках застучало, а в глазах засверкало, словно серп и молот с пролетарской эмблемы Страны Советов принялись что есть силы высекать друг из друга искры: - Ах, Наташа! Что же вы делаете со мной? Почему? Превозмогая приступ головной боли и ревности, он коекак добрался до дивана и потянулся за папиросами, лежавшими на журнальном столике рядом с газетами. По совету доктора Абазова он не курил несколько дней - из-за гриппа. «А может быть, это вовсе не грипп, - пугающая мысль промелькнула в сознании, - тогда что же? Малярия? Туберкулез горла? Рак пищевода?» В моменты физического нездоровья

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

55

он становился особенно подозрительным, угрюмым и раздражительным. Он отдернул руку от папирос и взялся за газеты. Пресса во всех подробностях вещала миру о разрушительном крымском землетрясении, произошедшем в ночь с 11 на 12 сентября. Ялта, как и все побережье, теперь лежала в руинах. Не обошлось без жертв… «Значит, тот страшный шторм был только предвестником катастрофы, и всем нам действительно грозила смертельная опасность», - Маяковский откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Он представил, что те райские места - дворцы, набережные, парки, гостиницы, где они с Наташей провели несколько упоительных недель, - превратились в груду развалин. И они уже никогда не будут там вместе. Конечно, люди когда-нибудь воссоздадут заново все, что так безжалостно уничтожила стихия. Но это - уже в «следующей жизни» другого Крыма, в памяти которого не останется места для него и Наташи… Он вдруг отчетливо вспомнил, как шел по пустому перрону в семь утра с букетом цветов, чтобы с московского поезда встретить Наташу, которая по первому его зову сломя голову помчалась в Крым. В день ее именин он выкупил все розы из киоска, чтобы положить их к восхитительным ногам своей спутницы. Он тогда провозгласил: «Один букет - это мелочь. Мне хочется, чтоб вы вспоминали, как вам подарили не один букет, а один киоск роз и весь одеколон города Ялты!» В тот день им было особенно хорошо вдвоем, и он немедленно телеграфировал Лиле Брик, что октябрьская поэма, печатный вариант рукописи которой он уже отправил в Москву, будет называться «Хорошо!». Он потащил Наташу на кинопробы к знакомому оператору, правда, из этого ничего не вышло. Он устроил ей громкую сцену ревности и закатил истерику, когда какой-то молодой человек из отдыхающих стал оказывать ей знаки внимания. Наташа тогда очень испугалась - за Маяковского. Ведь не стоило так волноваться из-за чьих-то брошенных искоса восхищенных взглядов. Если бы она не обладала совершенной красотой и обаянием, то что бы она вообще делала рядом с таким человеком, как Владимир Маяковский? И она принимала его ухаживания с почти детским восторгом и почти королев-

ским достоинством, ожидая предложения руки и сердца. Но этот шторм и землетрясение… Он, конечно же, принял к сведению предупреждение Лили не жениться, но дело было не в этом. Жениться он мог, желал этого всей душой и даже обязан был бы, но только на единственной женщине в мире - на Элли Джонс, матери его единственного ребенка. И по иронии судьбы, именно это было невозможно. Будучи дочерью бывшего российского фабриканта и промышленника немецкого происхождения Петра Зиберта, женой английского подданного Джонса, эмигрировавшего в Америку, Елизавета Петровна познакомилась с Маяковским во время его поездки в Штаты в 1925 году и полюбила его как человека, а вовсе не как революционного поэта и гражданина советской России. Она пожелала иметь от него ребенка, ничего не требуя взамен и совершенно не разделяя его политических взглядов. А их дочь Элен, едва появившись на свет, уже самим фактом своего рождения соединила не соединимые для родителей части света, обойдясь без мировой революции. Маяковский подошел к зеркалу в ванной комнате. На него смотрела осунувшаяся, небритая, с темными кругами под глазами и впалыми щеками физиономия. «Сразу видно, что человек на курорте отдохнул», - саркастически отметил он. Ему предстоял трудный день - во-первых, справиться с гриппом, во-вторых, объясниться с Наташей. И больше никаких сцен ревности. Он отчетливо понял вдруг, что Наташа нарочно пытается пробудить в нем это «звериное» чувство и подвигнуть на более решительный шаг. Так, вероятно, подсказывало ей женское сердце. В Ялте он устоял, и теперь непременно устоит. Все должно быть кончено раз и навсегда! Так распорядилась сама судьба. До самого вечера он усердно принимал аспирин и микстуры, прописанные доктором Абазовым, здешним светилом медицины, полоскал горло нарзаном, не курил и даже почти не разговаривал - берег голосовые связки. Аккуратно измерял температуру и соблюдал постельный режим. Но Лавуту все же запретил отменять завтрашнее выступление.

13 сентября в пять вечера он обязательно проведет свою заключительную творческую встречу и со спокойной душой

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

57

сядет со всей сопровождающей его компанией на ночной экспресс, а 15-го будет в Москве. Он так решил! Вечером 12 сентября Наташа навестила больного Маяковского. Она присела напротив, в кресло, не рискуя начинать разговор, и приготовилась к худшему, ожидая выслушать истерический каскад нравоучений и выговоров, совсем как в Ялте. Но Маяковский, посмотрев в ее сторону и опустив глаза, медленно произнес: - Наташа, у вас потрясающе красивые, длинные ноги.

- И это все, что вы мне можете сказать?

- Вы - очень хорошая девушка, и вы мне очень нужны. Она взорвалась: - Так почему же вы не говорите, что любите меня? Ах, бедная Наташа! Теперь он уже никогда этого не скажет. Маяковский нервно кусал губы, но все же старался не смотреть на нее. Повисла пауза, и надо было как-то выбираться из тупика. Он собрался с духом и выдавил из себя, по-прежнему не глядя на Наташу: - Я люблю Лилю. В который раз в жизни Маяковский прикрылся именем Лили Брик, словно мифический Персей - щитом мудрой Афины от убийственного взгляда Горгоны. В вопросах чести и порядочности он был весьма щепетилен. Для него это означало никогда и ни за что «не крутить любовь» одновременно с двумя женщинами. Но всегда и везде он позволял себе исступленно любить жизнь во всех ее проявлениях. Он мог любить одновременно искусство, революцию, свою страну, работу, воздух, солнце… и, конечно, женщину - разумеется, одну из них.

- А как вы относитесь ко мне? - прошептала Наташа, лицо ее окаменело. Она поняла, что ревность не усилила любовь, а испепелила ее - дотла.

- Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или очень хорошо, но любить я уже могу только на втором месте. Хотите - буду вас любить на втором месте? Такого удара она не ожидала. На этом все закончилось. И только осколки строчек кольнули в сердце, дав начало стихотворению, так и оставшемуся неоконченным: Море уходит вспять,

Море уходит спать. Как говорят, инцидент исперчен, Любовная лодка разбилась о быт… С тобой мы в расчете, и не к чему перечень Взаимных болей, бед и обид.

2 На следующий день Наташа избегала встреч с Маяковским, дулась, но разве можно скрыть заплаканные, покрасневшие глаза? Маяковский, напротив, почувствовал себя гораздо лучше, и даже настолько, что смог позавтракать вместе со всеми в ресторане гостиницы. Он, как ни в чем не бывало, но все же не глядя в глаза, протянул меню Наташе для заказа. Она гневно произнесла, возвращая ему меню, которое даже не раскрыла: - И это после того, что вы мне вчера вечером наговорили?

- А что же я вам такого наговорил? У меня, наверное, был жар или еще того хуже - бред. Ничего не помню. Так что, простите меня. Маяковский снисходительно улыбнулся, показывая, что именно он - хозяин положения и он решает, в какую сторону дует ветер их отношений. Завтрак прошел в натянутой обстановке, но без инцидентов. Маяковский уже доедал плов, запивая не традиционным чаем, а компотом, который очень любил, как к столику подбежал лысоватый полный коротышка с газетой «Труд» за 11 сентября в руках. В газете было напечатано стихотворение Маяковского «Гевлок Вильсон», написанное еще до отъезда из Москвы. Заикаясь и краснея от волнения, он скороговоркой выпалил заученную фразу: - Товарищ Маяковский, не откажите в любезности запечатлеть автограф. Маяковский великодушным, широким жестом отодвинул тарелку, разложил на скатерти газету, края которой уже были залапаны жирными пальцами, и оставил размашистый автограф. Затем быстро взглянув почитателю своего таланта в глаза, спросил:

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

59

- А как вы, товарищ, относитесь к разрыву наших дипломатических отношений с Англией? Вы стихи-то в газете прочитали? Лысый толстяк попятился и покраснел, как рак, не переставая вращать зрачками и тем самым выдавая полное неведение по заданному Маяковским вопросу: - Виноват, я как раз вчера на экскурсию в Замок коварства и любви отлучался, а сегодня на процедурах целый день. Но я обязательно прочитаю, сейчас же.

- На выступление мое приходите, там и определимся с нашей точкой зрения, - деловито кивнул Маяковский, только теперь позволяя собеседнику удалиться на недосягаемое от политико-поэтических дебрей расстояние. Толстяка как ветром сдуло. Маяковский проводил его ироничным взглядом и прокомментировал: - Тоже мне, собиратель автографов. Небось, когда на экскурсии ему чебуреки в эту газетку завернули, он и смекнул, что кавказскую пищу вполне можно с духовной совместить, да еще и автограф заполучить. А Тихонов, едва сдерживая смех, спросил: - Думаете, он придет на ваше выступление?

- Конечно, нет. Я бы на его месте не пошел. Завхоз, на худой конец - счетовод или фининспектор. У него и так от дебета с кредитом мозги сводит, а для понимания текущего момента нужна пролетарская политическая сознательность и полная ясность ума, не затуманенного экскурсиями и процедурами, тем более - коварством и любовью. Маяковский закурил, поднялся из-за стола, кивнул своим спутникам и, на немой вопрос Лавута и Наташи, пояснил: - Пойду прогуляюсь хотя бы по бульвару, обдумаю выступление.

- Но там ведь дождь моросит, - прошептала Наташа, подняв на него влажные, полные укора и надежды глаза.

- А я буду в костюме и в шляпе, - ответил в шутливом тоне Маяковский, избегая встречаться с ней взглядом, - но на мостик «Дамский каприз» не пойду. По понятным причинам. Он решительно вышел из ресторана и до самого обеда не возвращался в номер.

Воздух Кисловодска был сырой, прохладный, совсем не похожий на столичный, и уж тем более - на ялтинский. В Нижнем парке на пустой открытой концертной площадке под немногочисленными крашеными скамейками блестели глянцевые лужицы. Сцена оказалась совсем небольшая, полукруглая и походила на приоткрытую раковину гигантского морского моллюска, опрокинутого приливной волной, да так и застывшего в неудобной позе на песчаной отмели. По бульвару мимо Нарзанной галереи неспешно прогуливались курортники - кто в костюмах, а кто уже в пальто или в плащах, причем у многих мужчин из-под верхней одежды белели санаторские подштанники. На самых видных местах - у входа в Нарзанную галерею, возле концертной площадки, у Нарзанных ванн и даже у Грота Демонов - были расклеены объявления. Крупным шрифтом на них выделялась фамилия Маяковского, а более мелким - где и когда состоится выступление под броским и лаконичным названием «Всем - всё!», и уж совсем почти нечитаемых размеров текст излагал программу выступления и тезисы. Но, похоже, отдыхающие не обращали никакого внимания на эту информацию, что удивило Маяковского. Да, Кисловодск - это не рабочий город-гигант, переполненный передовой заводской молодежью, и не столичный университет, изнывающий от избытка студенческих проб пера. Видимо, под конец бархатного сезона здесь собрались все «сливки» советского общества - министерские чиновники, руководители предприятий, работники торговли и прочие «патриоты» нэпмановской политики, по роду своих занятий бесконечно далекие от понимания по-современному окрашенного коммунистического лозунга «От каждого - по способности, каждому - по потребности», из которого теперь за ненадобностью испарились условности и осталось только жизнеутверждающее кредо «Всем - всё!». Даже Господь Бог не отважился бы на такие щедрые обещания, а Маяковский целый год колесил по России и Европе, успешно выступая под этим девизом перед разномастной публикой. И только теперь, на Кавминводах, он вдруг понял всю нелепость названия программы. Точнее было бы сказать так: «Всем - всё, но каждому - свое и в строго отведенный для этого период времени». Как будто в чьей-то без-

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

61

раздельной власти было даровать человеку все, чего бы он ни пожелал, но потом через время все отобрать. Справедливость этой объективной «марксистской» закономерности он уже успел ощутить на себе в полной мере. Один сезон в Ялте, когда он имел все - любовь к Наташе, фантастическую работоспособность, позволившую ему завершить работу над поэмой «Хорошо!», в сочетании с удивительно теплой атмосферой отдыха и дружеских встреч. Ну и где теперь все это? Вместо солнечной Ялты с ее ласковыми золотыми пляжами - прохладный, строгий Кисловодск с его отрезвляющим воздухом, проясняющим разум и отношения, с его исцеляющим чувством одиночества и внутренней собранности перед грядущими испытаниями… Казалось, все, кого не обошло вниманием его сатирическое перо, находятся здесь и сейчас на отдыхе, и если придут послушать его, то разве что от скуки, а не из идейной солидарности. Ну что ж, все эти обстоятельства только добавят остроты и пикантности его выступлению. Прочь сентиментальные и упаднические настроения! Около пяти вечера на бульваре было тихо. С деревьев, которыми столетие назад были обсажены берега Ольховки, капали остатки дождевой влаги. Водяной поток шумно и весело мчался по камням, образуя над бурлящей поверхностью туманную полупрозрачную вуаль из мельчайших брызг. На концертной площадке ощущалось оживление, однако публики было мало. Мужчины сидели кучками возле женщин, перешептывались и смеялись. Чтобы присесть на скамейки, все еще влажные от дождя, надо было подстелить газеты. Ровно в пять из комнатки, располагавшейся за концертной раковиной, на сцену вышел Маяковский. Мрачным, беглым взглядом окинув публику, он снял белый пиджак и, заложив пальцы за жилет, зашагал вдоль тусклой рампы и начал чугунным, непривычно глухим голосом читать стихи.

- Громче! - крикнули ему из рядов.

- А вы потише! - ответил он с эстрады. - Кому не слышно, можете пересесть ближе. Он кивнул на пустой первый ряд, где сидели только три человека - Лавут, Тихонов и Наташа. Они сосредоточенно

ловили каждое брошенное в адрес Маяковского слово, как будто могли защитить его от хамства и провокационных выпадов.

- А мне и здесь хорошо! - крикнул пьяный курортник, который не мог оторваться от забора. - За тебя деньги плочены… Три рубли…

- Вам бы, гражданин, лучше в пивную! Там дешевле! - ответил Маяковский под смех и аплодисменты. Однако почему по три, ведь в Ялте билеты были по два рубля? Он строго взглянул на Лавута. Молодежь захлопала, и Маяковский оживился. Встреча потекла привычным руслом. Почитав стихи, он предложил ответить на вопросы и записки. Публика сразу откликнулась. Но вопросы, по сути своей, были банальные, а то и вовсе дурацкие: «Почему так дороги билеты на ваш вечер?», «Как вы относитесь к Пушкину?», «Почему женщины любят больше Пушкина, чем вас?»

- Не может быть! Ведь Пушкин мертвый, а я живой, спокойно парировал Маяковский. После измотавшего его гриппа он выглядел осунувшимся и худым. Штаны и жилет буквально болтались на нем.

- Это неприлично - подтягивать штаны перед публикой! - заметил кто-то.

- А разве приличнее, чтобы они у меня упали? - вопросом на вопрос ответил Маяковский. По рядам снова прокатился смешок.

- Товарищ Маяковский, за что вы сидели в тюрьме?

- За принадлежность к партии, но это было давно.

- А сейчас вы партийный?

- Нет, я беспартийный.

- Напрасно, - послышался ехидный упрек с места.

- Считаю, что не напрасно. Я приобрел массу привычек, которые трудно сочетать с организованной партийной работой. Мне ведь могут дать партийное поручение, сказать: «Ну, Маяковский, поезжай туда или сюда». А я уже приехал, например к вам, и совсем по другому поводу. В словесных перестрелках Маяковскому не было равных, но каждый такой «бой» давался ему не без труда и требовал огромной концентрации сил и внимания.

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

63

Одну из записок он не стал читать и спрятал в жилетный карман. Но все же бросил в зал реплику: - Вот пусть вам на ваш вопрос вместо меня ГПУ и ответит.

- Почему вы часто ездите за границу? Что вы там делаете?

- Я там делаю то же, что и здесь. А езжу я потому, что: Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, ищет бури, Как будто в бурях есть покой! Публика неоднозначно отреагировала на эту лермонтовскую цитату. Напряжение нарастало. Темы для разговора всплывали сами собой: против «есенинщины», против мещанства, против пошлятины, черемух и лун. За настоящие стихи, за новый быт. Маяковский нервно ходил по сцене и старался четко выговаривать каждое слово: - Понимаете, очень трудно вести работу, которую хочу вести я. Работу сближения аудитории с большой поэзией. С поэзией, сделанной по-настоящему, без халтуры и сознательного принижения ее значения. Здесь две трудности. Первая - писать так, чтобы тебя правильно понимали, а не смеялись над строчками. Совсем недавно в газете «Красный Крым» прочитал стихотворение: «В стране советской полуденной Среди степей и ковылей Семен Михайлович Буденный Скакал на сером кобыле». Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть скачет на ней цел и невредим. Я даже не удивляюсь, что кобыла приведена вдруг в мужском роде - после опытов профессора Воронова такая операция вполне мыслима. Послышался смех в рядах. И Маяковский продолжал:

- Но если по кобыле не по тому месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется. А люди везде сидят и смеются над этим стихотворением, так, как и вы. Я еще часто поэта Жарова ругаю. Хотя бы за эту его строчку: От горячей домны революции отошел великий кочегар. Какие кочегары бывают при домнах? И если вдруг от домны все же отошел кочегар, то что он там вообще делал? А ведь стихотворение-то называется «На смерть Ленина»!.. Значит, товарищи, зачастую писатели пишут так, что массе или непонятно бывает, или, если понятно, то глупость получается. Писать о советской эмблеме - серпе и молоте тоже обязательно надо, но не надо делать это так, как поэт Безыменский. Писать «серп и молоток» - это значит неуважительно отозваться о нашем гербе. А если ему придется рифмовать слово «пушка»? Он, наверно, не постесняется написать: Там и Кремль, и царь-пушка, Там и молот, и серпушка. А есть поэты, - продолжал Маяковский, - которые сочиняют так: Я - пролетарская пушка, Стреляю туда и сюда… Раздался хохот.

- От такой стихотворной формы пролетарская пушка начинает стрелять и в наших, и в ваших. Но вторая трудность - это то, что аудитория наша зачастую бывает очень средней грамотности. С этим тоже считаться приходится. А теперь, с вашего позволения, я еще почитаю стихи… И он читал все тем же глухим, хрипловатым голосом, но его больше не перебивали, а слушали жадно, внимательно. И, наконец, он произнес последнюю фразу: - Товарищи, может быть, на этом закончим?

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

65

Публика взорвалась аплодисментами, слушатели встали со скамеек и подались к сцене, выкрикивая: - Мы вас любим, Маяковский... Приезжайте еще! Бойкая девушка в красной косынке взметнула кудрями и, поднявшись на сцену, преподнесла ему букет цветов. Это были крупные гладиолусы, несгибаемо крепкие, огненноалые, как знамена революции. Маяковский раскланялся и вернулся в комнату за концертной раковиной. Чтобы надеть пиджак, нужно было поставить или хотя бы положить куда-нибудь букет. «Если бы это были розы, я подарил бы их Наташе», - предательски сентиментальная мысль промелькнула в голове. Когда в день ее именин все вазы гостиницы не смогли вместить целого киоска роз, букеты пришлось тогда ставить в ведра с водой, превратив номер в цветник. А годом раньше, отплывая из Америки, он на прощание усыпал постель и спальню Элли Джонс незабудками. Дарить возлюбленным цветы - это искусство, и Маяковский был непревзойденным мастером по части таких сюрпризов. Но теперь какое это имеет значение? Вдруг с черного входа вошла пожилая уборщица с ведром чистой воды и со шваброй в руках.

- Позвольте вручить вам, мамаша, эти цветы как единственному здесь истинному представителю пролетариата, как можно торжественнее произнес Маяковский, и от нахлынувших воспоминаний голос его дрогнул. Он протянул уборщице гладиолусы, отчего та чуть не выронила свой инвентарь. Видимо, ей никто и никогда не дарил цветов, а тут «сам» Владимир Маяковский, огромного роста, весь в белом и с дымящейся папиросой в уголке рта, расплывшегося в улыбке. Она прослезилась и, прежде чем взять цветы, вытерла руки о халат и приняла букет, как новорожденного младенца. Через четверть часа Маяковский со своими спутниками сидел в шашлычной с грустным, измученным видом. Голову он подпирал кулаком, а в углу рта висела папироса.

- За каким чертом они ходят меня слушать? - обиженно причитал он. - Из двадцати записок - половина ругательных... Что я им - забор, что ли, чтобы марать на мне матер-

щину? И откуда их столько сюда понаехало? Был буржуй, а теперь прет мещанин с канарейкой. Карманы его белого пиджака были набиты полученными записками, в большинстве своем - от недоброжелателей, и это всегда огорчало, даже ранило его. Он выглядел очень усталым и угрюмым. Спутники поэта молчали. И жевали шашлык, который от прохладного сентябрьского воздуха мгновенно застывал и делался жестким. Маяковский разлил по стаканам бутылку вина, а свой складной стаканчик, как обычно, извлек из внутреннего кармана жилета, наполнил его наполовину и продолжал мрачно пережевывать шашлык, не вынимая изо рта дымящуюся папиросу. Из спиртных напитков он не любил ни водку, ни коньяк, а предпочитал хорошие вина. И никогда не пьянел.

- Вы что не пьете? - мрачно произнес он. - Винишко действительно дрянь! Пью из почтения к предкам: «Багдади!»

3 Экспресс на Москву отбывал из Кисловодска поздним вечером. Заняв вчетвером одно купе в спальном вагоне, все облегченно вздохнули только тогда, когда поезд плавно тронулся и за окнами замелькали огоньки железнодорожного вокзала. Маяковский вышел в коридор, рассеянно глядя на удаляющиеся очертания курортного города. Что дала ему эта поездка? Каким опытом наградила? Он вдруг почувствовал себя перелетной птицей, одиноким журавлем, который вместо юга летит на север. Одиноким не оттого, что он был не любим, не признан, что у него не было друга. Его печатали, читали, слушали так, что залы взрывались овациями. Не счесть было людей, преданных ему, любивших его. Но все это - капля в море для человека с «ненасытной» душой, которому нужно было, чтобы его читали те, кто не читает, чтобы пришел тот, кто не пришел, чтобы любила та, которая, казалось ему, не любит. Из купе в конце вагона в коридор вышел еще один пассажир и, увидев Маяковского, дружелюбно кивнул и направился к нему. Это был Николай Ильич Подвойский, живой герой его только что завершенной октябрьской поэмы, непосредственный участник штурма Зимнего, один из руководи-

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

67

телей восстания, в то время - член Военно-революционного комитета Петроградского совета. А в Смольном, в думах о битве и войске, Ильич гримированный мечет шажки, да перед картой Антонов с Подвойским втыкают в места атак флажки… Они обменялись крепким рукопожатием, и поэт тут же, не скрывая радости и гордости, затащил Подвойского в купе. Пожалуй, ради такой встречи стоило неделю промучиться в Кисловодске. А рукописи не только в огне не горят, но и в море не тонут! Он достал из чемодана рукописный вариант поэмы «Хорошо!», чтобы прочитать отрывки из нее. Подвойскому поэма понравилась, к тому же в купе он познакомился с Лавутом, так же увековеченным Маяковским, но в качестве свидетеля бегства из Крыма Белой армии: Мне рассказывал тихий еврей Павел Ильич Лавут: «Только что вышел я из дверей, Вижу - они плывут…» Бегут по Севастополю к дымящим пароходам. Затем они все вместе обсуждали стихи, делились воспоминаниями и мнениями о том, что было тогда, десять лет назад, и что происходит сейчас. Николай Ильич делал некоторые уточнения, и поэт вносил изменения в рукописный вариант. Правда, первое издание поэмы было уже в наборе, и поправки могли быть учтены только в последующих изданиях. После бурного дня 13 сентября, около полуночи, Маяковский пригласил Подвойского отужинать, и они вдвоем направились в вагон-ресторан, где их встретил хмурый официант с подбитым глазом. Однако это не помешало ему другим зорким оком смерить единственных на данный момент посетителей. Он нехотя указал на ближайший столик и подал меню.

От внимательного взгляда Маяковского не ускользнуло треснутое стекло в окне и разбитый светильник над соседним столиком.

- У вас тут что-то стряслось? - поинтересовался он сочувственным тоном, правда, не лишенным иронии. Официант с опаской приблизился к ним и вполголоса спросил: - А вы, случайно, не из циковских будете?

- А что, похожи? - улыбнулся Маяковский, подмигивая Подвойскому.

- У нас тут две недели назад, на моей же смене, когда из Москвы к Харькову подъезжали, один товарищ столик заказал, так ведь желающих поужинать оказалось больше, чем свободных мест. А у этого - столик пустой. Еле уговорили, чтобы он разрешил хотя бы одному посетителю подсесть. Так вот, принял этот товарищ грамм сто коньяку, и понеслась…

- Что драка произошла, это понятно, - спокойно пережевывая ветчину, произнес Подвойский, - а из-за чего, позвольте спросить?

- Вообще-то нам распространяться не велено про этот случай, - оглядываясь по сторонам, прошептал официант. Но вагон-ресторан был совершенно пуст. Тогда он со вздохом извлек из жилета маленькую газетную вырезку и протянул Маяковскому. - Вот, даже «Правда» об этом написала. А про подробности мы никому - ни-ни.

- Ну, еще бы. Не плюй в колодец, вылетит - не поймаешь, процитировал Маяковский излюбленный собственный вариант пословицы, затем взял протянутую ему газетную заметку и прочитал вслух: «Член ЦИКа тов. Рухулла Али Оглы Ах…ов ударил по лицу пассажира в вагоне-ресторане поезда… за то, что пассажир отказался закрыть занавеску у окна. При составлении дознания тов. Ах…ов выложил свой циковский билет».

- Н-да, вероятно, одной оплеухой циковский товарищ не ограничился.

- Все тогда только началось, - зашептал официант, склонившись над самым столиком, - мы попытались его успокоить, но товарищ горячий оказался, в ход пошла посуда, бутылки, вилки с ножами и поднос… И мне, как видите, до-

б е с ц е н н ы е у р о к и / Екатерина Полумискова

69

сталось. А тот пассажир, которому циковец по морде съездил, все время под столиком пролежал и ничего толком не видел. Следователь тогда в протоколе написал, что так оно и до драки было - и стекло разбитое, и светильник, и официанты у нас всегда с фингалами ездят. И когда вагон качнуло, я, как будто бы случайно, поднос с посудой на этого товарища из ЦИКа вывернул. А уж как заметка в газете появилась, так нам сказали, что по возвращении в Москву всю нашу смену расформируют…

- Мы с Подвойским - люди мирные, - успокоил официанта Маяковский, - но о таком безобразии одной газетной заметки маловато будет. Пожалуй, я стихи об этом напишу. Сатирические.

- Что вы, - замахал руками официант, - после стихов мы точно все по миру пойдем. Кому-то можно все - а кому-то ничего не бывает в жизни, кроме неприятностей.

- Никаких неприятностей, слово Маяковского! Всем всё, но пусть каждому - по его заслугам, - обнадежил он, вставая из-за столика, движимый благородным порывом во что бы то ни стало восстановить справедливость, используя для этого поэтическое перо - свое единственное, испытанное, непревзойденное оружие, которым он владел в совершенстве. Он вернется в Москву и обязательно напишет правдивые, острые стихи о том, как «выдающийся советский помпадур ехал отдыхать на Воды».

Философская закладка / Философская закладка

КОНТУРЫ БУДУЩЕГО Автор: Василий Красуля

Мир незаметно вползает в будущее, которое лет через пятьдесят в основных своих чертах развернется как реальность уже перед нашими постаревшими внуками. Это будет совсем другой мир. Ожидание перемен давно вошло в наш менталитет. Но если еще не так давно перемены были освещены бодрым светом прогресса, то теперь к ним примешивается привкус тревоги, потому что в просматриваемой перспективе размывается образ самого человека. Он тоже меняется; перемены захватывают его самого, изменяют его роль и место в социуме. Это несет с собой не только приобретения, но и риски и угрозы. Наметилась тенденция вымывания человека из процесса производства материальных благ и услуг. Усыхает потребность в рабочей силе как таковой. Пахать, сеять, доить коров, печь хлеб и изготавливать лекарства, доставлять почту, варить сталь, штамповать автомобили, самолеты, многоквартирные дома уже в середине 21-го века будут роботы. Чем будут заниматься высвобождающиеся из процесса производства сотни миллионов и даже миллиарды людей? Один из несущих стержней земной цивилизации - деньги. Эпоха анонимных денег кончается. В середине семидесятых кибернетик академик Виктор Глушков высказал мысль: деньги появились тогда, когда вождь, организующий работу племени, уже не мог оценивать вклад каждого. Деньги появились как знак. Но они не привязаны прочно к тому, кто насытил их энергией обмена. Это маска, которая живет отдельно от человека. Их можно накапливать, передавать, воровать и фальсифицировать. Деньги довели до предела возможность надувать других, жить за счет другого. Если бы коррупционные деньги можно было метить, коррупция исчезла бы. Это определяет роль институтов и людей, которые аккумулируют много денег, в частности банкиров. Сегодня миром правят те, у кого деньги. Среди прочего, они лучше

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Василий Красуля

71

других понимают угрозы их благополучию в связи с грядущим падением значения денег в их нынешнем виде. Вряд ли денежные люди будут покорно ждать решения своей участи. Они пытаются удержать свое монопольное положение. Поэтому так искрит на планете. Деньги - это информация, знак специфической энергии, которая позволяет распоряжаться накопленными социумом богатствами - услугами, вещами, властными полномочиями, статусами, которые удовлетворяют самые разнообразные желания человека. Деньги - инструмент самосохранения и самоопределения человека в социуме, поэтому к деньгам стремятся. Добыча денег - один из главных стимулов активности человека. Тотальное вторжение в нашу жизнь компьютеров, чипов, передающих устройств, возможность мгновенной связи с любым человеком, возможность передавать неограниченное количество информации и накапливать ее, доступ к ней из любой точки планеты создают принципиально новую ситуацию, которая меняет роль денег. Уже реальность - прямые контакты любого человека с неограниченным кругом жителей планеты. Хрестоматийный ряд К. Маркса из «Капитала»: топор-шерсть-железо и т.д. - в качестве посредника для обмена выделил специфический товар - золото. Они и стали деньгами. Потребность в этом эквиваленте уходит, потому что появляется возможность прямого обмена. Представим себе условный круг людей. Один из них пишет рассказ, другой производит молоко, третий копает картошку, четвертый перевозит груз, пятый кладет стену, шестой ухаживает за ребенком, седьмой учит играть на скрипке и так далее. Первому нужна услуга второго, третьему - пятого и так далее. С помощью компьютера они легко найдут тех, кто готов обменяться с ними напрямую. Они сговорятся и обменяются товарами и услугами. Причем каждый будет знать «в лицо» своего контрагента, надувательство исключено. Исчезает потребность в деньгах. Исчезает анонимность обменов, которая свойственна денежным операциям и которая затуманивает кредитную историю владельца денег, который вполне может оказаться грабителем.

Что-то вроде коммуны на ином уровне. Примерно так представлял себе социализм кооператоров В.И. Ленин, сказав: «Социализм - это учет». Элвин Тоффлер 35 лет назад писал о том, что грядет явление нового класса людей: «просьюмера». Составное от слов «продюсер» - производитель и «консьюмер» - потребитель. Производитель и потребитель в одном лице. Пока что они разведены вследствие разделения труда в обществе. Каждый человек - микроскопическая частичка в процессе производства. Один человек не может сделать от начала до конца сложный товар. Но сегодня появилась техническая возможность того, что любой человек может в одиночку сделать (пока еще не любую, но это вопрос времени) очень сложную вещь. 3-Д принтеры уже печатают турбины, возводят многоэтажные дома, и все это делает по программе компьютер, за которым приглядывает один человек. Можно условно говорить о том, что человек на более высоком техническом уровне как бы возвращается в состояние первобытных времен, когда он с голыми руками и теми навыками, что получил при рождении, предстоял перед окружающим его миром и все, что требовалось для выживания, он мог сам сделать своими руками. И только потом началось усложнение, разделение труда, объединение людей, технологии, наука и т.д. В перспективе для манипулирования косной материей и трансформации ее в любые мыслимые формы ему не нужна будет непосредственная помощь соплеменников. Он в одиночку построит дом, сделает автомобиль, выплавит железо и т.д. Грядет новая революция, более мощная по своим масштабам и последствиям, чем революция палеолита, когда человек выделялся как личность из рода и племени. Овладение термоядерной энергией предоставит в распоряжение людей бесконечное количество энергии, что позволит осуществлять любые проекты. Хотя и породит проблемы, которые трудно представить сейчас (например, перегрев атмосферы). Вынос производства за пределы атмосферы, колонии сначала на дне океанов и морей. А потом на Луне и дальше. Человек сможет проникнуть взглядом в ткани своего тела, клетки и молекулы своего сердца или печени, под-

ф и л о с о ф с к а я з а к л а д к а / Василий Красуля

73

корректировать ритм сердцебиений, очистить сосуды от бляшек. Ограничение будет одно - доступ к энергии и природным ресурсам. На пороге новейшие технологии: стволовые клетки, особо чистые продукты питания, медицинские препараты, умножающие психические и интеллектуальные возможности человека, подступы к биологическому бессмертию. Новые поколения ускорителей, превосходящие на порядки андронный коллайдер, позволят «прощупать» структуру материи в глубину на расстояниях более микроскопических, чем те, в которых нынче обитают мезоны, электроны, кварки, и будут открыты новые свойства пространства и времени. Это позволит лучше понимать устройство нашего атомно-молекулярного мира и использовать его пока еще недоступные нам качества. Например, перемещение во времени (не обязательно физическое). Овладение энергией тонких полей позволит присутствовать в любой точке вселенной - в недрах звезды, на поверхности бесконечно удаленной планеты, считывать информацию, закодированную на субатомном уровне и напрямую наблюдать за «почти живым» Цезарем, жизнью своего пращура в пятнадцатом колене, заглядывать в отдаленные эпохи и с помощью голограмм воспроизводить любое событие, имевшее место на земле. Это радикально отразится на жизни землян, ведь они узнают то, что окутано домыслами, тайнами, мифами и на чем зиждутся многие наши ценности. Не это ли подразумевается под ожиданием Страшного Суда? Суд - как раскрытие тайн прошлого народов и каждого человека в отдельности. Все это сулит невообразимые социальные и политические трансформации. Основанные на традиционных индустриальных способах производства общественные и политические институты, государства будут либо радикально трансформированы, либо отомрут вовсе. Что произойдет с личностью и психикой завтрашнего человека, которого отделяют от нас всего три-четыре поколения? Какими будут представления наших потомков о Боге, свободе, гуманизме, справедливости, смысле жизни? Можно

лишь предположить, что резко увеличится численность людей, которые будут получать удовлетворение от самого факта доступа к знанию, работы со знанием. Леонардо как образец человека будущего. Столкновение двух типов сублимации сексуальной энергии: на секс и на научную деятельность, любопытство. Старая цивилизация держится на сексуальном либидо и его репрессивном подавлении в целях манипуляции. Искусственное навязывание сексуальности, что мы наблюдаем сегодня, - это попытка сохранить старую матрицу. Но это все будет сметено, и мы увидим нового человека.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

75

Иной взгляд /

Иной взгляд

МОРЯК ВРАЗВАЛОЧКУ СОШЁЛ НА БЕРЕГ... Автор: Яков Каунатор По истечении срока давности за содеянное преступление, уголовное наказание мне не грозит. Но ведь у совести нет срока давности... И с годами, с возрастом, хочется очистить свою душу. Как сказал однажды один поэт: «До конца, До тихого креста Пусть душа Останется чиста!» Вот и хочется выговорить душу да покаяться, как говорится, «на свободу с чистой Совестью!» А было это 40 лет назад. Место преступления - второй этаж Дома культуры провинциального городка на востоке Латвии. Комната, большая, исчерченная полками, уставленными снизу доверху и слева направо книгами. Между этими полками бродят в какой-то сомнабуле посетители. Чего ищут? Кто знает... Но то, что не материалы внеочередного (или очередного) съезда КПСС, - это зуб даю, однозначно! для этого существуют кабинеты политпросвета по местам работы! А чего здесь? Ну, что-то для души, для вдохновения... И вот среди этих сомнаблуждающих где-то определился я. И натыкаюсь я... Натыкаюсь. Твёрдый переплёт. Скромненькая небольшая книженция невзрачного цвета. «Избранное». А сверху - «Н. Рубцов». И точка. А время - середина 70-х годов ХХ века. Имя Николая Рубцова каким-то отголоском до меня донеслось. И даже несколько стихов прочитал в «Литературной России». И влюбился! А дальше? А дальше... Глухая провинция... Подписка на журналы - согласно вашему социальному районному статусу... А тут - вот! Сама приплыла! «Избранное», «Н. Рубцов»... Пришлось офици-

ально оформлять читательский формуляр. При возврате раз забыл, два забыл, на третий раз принёс замену - пять солидных книг, специально купленных в магазине. С тех пор «Избранное» «Н. Рубцов» - со мной. И эмиграцию пережило. Ну вот. Покаялся. Теперь «До конца, До тихого креста Пусть душа Останется чиста!» Н. Рубцов «Я, Рубцов Н. М., родился в 1936 году в Архангельской области в с. Емецк». (Из автобиографии). Из хроники тех лет: 30 ЯНВАРЯ 1937 г. И З В Е С Т И Я. ОБЕЩАЕМ ПАРТИИ (Из резолюции рабочих завода «Большевик») (По телефону). ЛЕНИНГРАД, 30 января, 5 часов утра. Мы, рабочие, инженерно-технические работники и служащие ночных смен завода «Большевик», заслушав сообщение о приговоре по делу антисоветского троцкистского центра, единодушно одобряем справедливый приговор суда, применившего к убийцам, шпионам и диверсантам высшую меру наказания - расстрел. В ответ на преступные действия гнусных агентов международного фашизма из шайки кровавого пса, врага народа Троцкого мы удесятерим революционную классовую бдительность. Заверяем ЦК партии и нашего любимого вождя товарища Сталина, что на все вылазки предателей-троцкистов ответим сокрушительным отпором. Будем неустанно крепить мощь и оборону СССР. СПАСИБО ПРОЛЕТАРСКОМУ СУДУ Как колокол набатный, прогудела Страна, от возмущения дрожа. Спасибо вам, бойцы Наркомвнудела, Республики великой сторожа!

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

77

Предателей блудливая порода Грозить не будет жизни и труду. От всей души советского народа Спасибо пролетарскому суду! Василий ЛЕБЕДЕВ-КУМАЧ. Что открывается моряку, когда он сходит на берег? А открываются перед ним дороги. И одна из них была его, Коли Рубцова дорога... Многие ли из нас могут похвастаться лёгкостью пути жизненного? То-то и оно. У каждого путь проходит через тернии да невзгоды. Судьба Николая Рубцова и была - через тернии к звёздам, вернее, к «Звезде полей», стихотворному сборничку. И судьба его была неразрывно связана с той странной и страшной эпохой, именуемой «ежовскими рукавицами». Под репрессии попал отец будущего поэта, Михаил Андрианович. Повезло. «Проскользнул в ячейку невода», через год был освобождён и даже восстановлен в партии. Для дружной и многочисленной семьи, в которой всегда царили веселье и песня, этот год был таким тяжёлым, был он первым испытанием семьи на прочность. Сколько их, порой трагических потерь, обрушится на мальчишку, с детских «соплячьих» лет окружённому лаской и любовью родителей, сестёр и братьев. А их, сестёр и братьев, было четверо: Надя, Галина, Алик и Борис. Вот и умножьте это мальчишеское счастье на шесть. Огромным было это семейное счастье маленького Коли. Тем страшнее, трагичней оказались испытания. В 1940 году умерла сестра Надежда, простудилась на комсомольских работах и сгинула. С началом войны отца призывают в армию, потеря основного кормильца в семье, где пятеро детей, подорвала здоровье матери, Александры Михайловны, ещё недавно весёлой певуньи. Мать умерла в 1942 году, сердце не выдержало всех невзгод и потерь. Вот тогда-то в четырёхлетнем возрасте и столкнулся впервые с горем Николай. Наверное, ещё не осознанно, но первый рубец на сердце появился. Есть у каждого творца, у каждого художника слова, или кисти, или нотного стана некий импульс, откуда и начинается творчество. Таким импульсом для Николая Рубцова стала смерть мамы, Александры Михайловны.

Но вот наступило Большое несчастье Мама у нас умерла. В детдом уезжают Братишки родные, Остались мы двое с сестрой. Это было первое стихотворение шестилетнего мальчишки. Смерть матери оказалась для него таким потрясением, что он убежал в лес и прятался там неделю. И как сказал сестре: «Это я под ёлкой написал». Надо было обладать такой тонкой, чувственной душой, чтобы в ней родились эти скорбные слова. Вот с этого, с самого первого стихотворения тема Матери, памяти о ней будет сопровождать поэта всю жизнь. Сижу среди своих стихов, Бумаг и хлама. А где-то есть во мгле снегов Могила мамы. Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи... Мать моя здесь похоронена В детские годы мои. Вспомню, как жили мы С мамой родною Всегда в веселе и в тепле. Но вот наше счастье Распалось на части Война наступила в стране... Как жестока бывает жизнь... Страшно было не только то, что так стремительно распалась семья, - страшно было одиночество. Коля Рубцов оказался один в детском доме, куда определили его родственники. «Отец ушел на фронт и погиб в том же 1941 году» - так писал он во всех своих автобиографиях и анкетах. Ещё одна незаживающая рана - предательство отца. Отец вернулся с фронта живым, завёл новую семью, собрал детей. Кроме Николая. Как детская душа вынесла... Предательства он не простил, поэтому и писал в анкетах: «Отец погиб».

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

79

ЛЕВИТАН (по мотивам картины «Вечерний звон») В глаза бревенчатым лачугам глядит алеющая мгла. Над колокольчиковым лугом собор звонит в колокола. Звон заокольный и окольный, у окон, около колонн. Звон колоколен колокольный, и колокольчиковый звон. И колокольцем каждым в душу любого русского спроси! звонит, как в колокол, - не глуше, звон левитановской Руси! Жизнь только начинается. Жизнь новая, загадочная, а потому - пугающая. Имя этой жизни - детдомовская... Из воспоминаний Александры Меньшиковой, учительницы Николая Рубцова в Никольском детском доме: «Вот среди этих маленьких сирот я и приметила сухощавого невысокого мальчишку с черными волосами и черными проницательными глазами. Сидел в среднем ряду на второй парте и чаще других попадался на глаза. К тому же всегда, когда я спрашивала урок, Коля первым поднимал тоненькую ручонку. Знает. Иногда и вертится, не слушает, а спросишь ответит без запинки. Он был очень любопытен. Едва ли не каждую перемену подходил со своими друзьями к моему столу и задавал массу вопросов: как, почему, где, что? - все надо знать ему. Старался быть первым во всем. Задачки решал лучше всех, писал лучше всех (четкий бисерный почерк у него был). Коля любил читать стихи, и читал хорошо. Встанет, расставит ноги, смотрит куда-то вдаль и декламирует, а сам, кажется, мысленно - там, с героями стихотворения.

Я часто ставила его декламацию в пример остальным: читайте вот так; а ну, расскажи еще раз, пусть ребята по­ учатся. Книжки интересные читай ему хоть каждый день! Кончаются уроки, и опять слышу Колин голос: «А сегодня будем читать?» Как сейчас вижу: идет зимой по улице в стареньких ботиночках, поношенная шапчонка сдвинута на одно ухо. Руки красные, как гусиные лапки, - не было рукавичек. Коекак отогреешь их, а ребята уже снова торопятся на улицу. Зальют горку водой и катаются - и на ногах, и на боку, и на спине. От многих других отличала мальчишку исключительная честность. Однажды в школьном коридоре разбил он стекло. Никто этого не видел - другой бы умолчал, а он сразу ко мне пришел. Рассказывает, а у самого слезы на глазах, испуганно смотрит на меня. Ведь война. И стекол нигде нет. А когда я сказала, что стекло найду и завхоз вставит, его глазки снова засияли, стали доверчивыми». («Душа хранит... Жизнь и поэзия Николая Рубцова») Из воспоминаний Галины Матвеевой: «Был он маленького роста, черноглазый и очень серьезный. Шла война, с одеждой было трудно, по росту и по размеру вообще невозможно было подобрать ее, и мы помогали малышам одеться поаккуратнее, что-то ушивали, подшивали. И что было характерно: Коля сам стремился выглядеть аккуратным и опрятным. Он никогда не ходил с оторванными пуговицами, длинные рукава пальто не болтались - он их обязательно подогнет, брюки на нем сидели ладно и аккуратно. Эта подтянутость его и серьезность вскоре проявилась и в учёбе. Однажды наша учительница принесла на урок русского языка Колино сочинение и зачитала его. Сочинение начиналось четверостишьем о природе, а дальше шло «раскрытие содержания». Слушать его было не только приятно, но и поучительно. Тогда, конечно, судьбы поэта Коле еще никто не пророчил, но как хороший ученик он был признан всеми». («Душа хранит... Жизнь и поэзия Николая Рубцова») Ах, детдомовское житьё, да ещё в военную поpу... Как выживали на скудном пайке, да ещё в ту пору, когда организму растущему витамины нужны! А витамины - да вот

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

81

же, турнепс, что на полях. Воровали, пекли на костре, вот тебе и добавок к «одноразовому» питанию. Зато в силу целебных свойств турнепса избавлены были от запоров, глистов, бронхита, ларингита, астмы! Так и выжили... А в 1950 году - пожалте, на выход! - закончена семилетка, и перед четырнадцатилетним мальчишкой замаячила самостоятельная жизнь. Как быстро они взрослели, бездомное, сиротское поколение послевоенных лет! Много позже в одном из своих стихотворений он скажет о последетдомовсом своём взрослении: Как центростремительная сила, Жизнь меня по всей земле носила! За морями, полными задора, Я душою был нетерпелив, После дива сельского простора Я открыл немало разных див. И как же его, ещё не юношу, подростка бесприютного носила по земле центростремительная сила! Полгода не хватило ему до заветной мечты, до моря, когда приехал поступать в Ригу, в мореходку... И возвращение на «тихую родину», в Никольское. Учёбу в лесотехническом техникуме бросает после двух курсов, опять мореходка - теперь в Архангельске. И вновь удача ускользает. И поступает он в Тралфлот, угольщиком, а на казённом языке - помощником кочегара. Из воспоминаний капитана судна «Архангельск» А.П. Щильникова: «...Я почему его запомнил. Маленький уж очень он был, шупленький, волосы светлые... Ростом самый низкий в команде. Помню, это когда мы уже в Мурманске в ремонт встали, боцман наш Голубин Николай ему робу выдал. Так он буквально утонул в ней. Тут кто-то из наших жен, из Архангельска прибывших, подогнал ее наскоро, да недолго он проходил в этой робе. Приходит однажды, заявление на увольнение приносит. Успел Коля на тральщике и поваром, и уборщицей поработать, успел и в ледовый затор попасть в Белом море в мае 53-го. Работа была тяжелая, и мальчишка решил учиться».

«Заявление. Прошу вашего разрешения на выдачу мне управлением тралфлота расчета ввиду поступления на учебу. Н. Рубцов». Это написано в июле 53-го года». (Вячеслав Белков. «Жизнь Рубцова») Из хроники тех лет: 6 МАРТА 1953 г. Комсомольская правда ОТ ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА СОВЕТА МИНИСТРОВ СОЮЗА ССР И ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР Ко всем членам партии, ко всем трудящимся Советского Союза Дорогие товарищи и друзья! Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза, Совет Министров СССР и Президиум Верховного Совета СССР с чувством великой скорби извещают партию и всех трудящихся Советского Союза, что 5 марта в 9 час. 50 минут вечера после тяжелой болезни скончался Председатель Совета Министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович СТАЛИН. Перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя Коммунистической партии и советского народа - Иосифа Виссарионовича СТАЛИНА. Предстоящая конференция сторонников мира в Японии ПЕКИН, 5 марта. (ТАСС). Агентство Синьхуа передает: Как сообщает орган Японского комитета защиты мира газета «Хейва симбун», на 21 и 22 марта намечено проведение национальной конференции, посвященной борьбе за мир. Решение об этом было принято 20 января на подготовительном совещании, созванном выдающимся борцом за мир и председателем Японского комитета защиты мира Икуо Ояма. На конференции будут обсуждены следующие вопросы: о прекращении войны в Корее, о попытках заставить япон-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

83

ский народ участвовать в корейской войне, об атомной бомбе и бактериологической войне, о Тихоокеанском военном союзе, о пересмотре японской конституции, о военном производстве, о военной экономике и войне, о военных базах, милитаристском образовании и культуре, вопросы об отношениях Японии с Китайской Народной Республикой и Советским Союзом. ДЕРЕВЕНСКИЕ НОЧИ Ветер под окошками, тихий, как мечтание, А за огородами в сумерках полей Крики перепелок, ранних звезд мерцание, К табуну с уздечкою выбегу из мрака я, Самого горячего выберу коня, И по травам скошенным, удилами звякая, Конь в село соседнее понесет меня. Пусть ромашки встречные от копыт сторонятся, Вздрогнувшие ивы брызгают росой,Для меня, как музыкой, снова мир наполнится Радостью свидания с девушкой простой! Все люблю без памяти в деревенском стане я, Будоражат сердце мне в сумерках полей Крики перепелок, дальних звезд мерцание, Ржание стреноженных молодых коней...

1953

Для меня самым главным в этом стихотворении обозначились не чувства семнадцатилетнего юноши, согретого любовью, эти чувства естественны в таком возрасте. В стихотворении я увидел тот давешний импульс, который толк­ нул поэта к стихотворству. Вот как в магните есть «северюг», вот как в математике есть «плюс-минус», так и в том импульсе было: смерть матери и созерцание неповторимой окраинной русской природы. «Минус - плюс». И если «минус» иногда будет проскальзывать памятью в его стихах, то «плюс» - способность к созерцанию и острому восприятию окружающего мира, вплоть до мельчайших его деталей - отпечатается в нём пожизненно. Там, где я плавал за рыбами, Сено гребут в сеновал: Между речными изгибами Вырыли люди канал. Тина теперь и болотина Там, где купаться любил... Тихая моя родина, Я ничего не забыл. С каждой избою и тучею, С громом, готовым упасть, Чувствую самую жгучую, Самую смертную связь. БЕРЕЗЫ Я люблю, когда шумят березы, Когда листья падают с берез. Слушаю - и набегают слезы На глаза, отвыкшие от слез. Николай Рубцов был из породы тех людей, что зовутся однолюбами. Если попробовать очертить радиус его поэтических вдохновений, то окажется, что он, наверное, ограничен географией Вологодчины да окраинных земель Архангельщины. И как жизнь ни носила бы его по земле, мыслями, стихами возвращался он к «тихой своей родине», к которой оказался привязан вовсе не семейными корнями,

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

85

а духовными... Преданность малой родине - самое главное, что прочитывается в поэзии Рубцова. РОДНАЯ ДЕРЕВНЯ Хотя проклинает проезжий Дороги моих побережий, Люблю я деревню Николу, Где кончил начальную школу! ПРОЩАЛЬНОЕ Печальная Вологда дремлет На темной печальной земле, И люди окраины древней Тревожно проходят во мгле. Опустив фотобумагу в проявитель, вы увидите, как на ней медленно возникают, проявляются образы, запечатлённые вами на фотоплёнке. Вот так в стихах Николая Рубцова, через детали, предметы, запечатлённые его цепким взглядом, возникает образ Родины. И кажется, что поэзия Николая Рубцова - провинциальная, где нет повседневной суеты, шума и толкотни широких городских проспектов и улиц, где нет торопливости и нетерпеливости в движениях. А есть некое размеренное и плавное движение, наполненное тишиной и покоем. Так ведь бывает, что тишина гораздо слышнее грохота и шума... И эта провинциальность оказалась сродни многим читателям, ставшим почитателями таланта молодого поэта. Да ведь что такое Россия? Отнимите Москву, Питер, и в остатке - огромное пространство провинции... Вы не услышите в рубцовских стихах: «Кипучая! Могучая! Никем не победимая, Страна моя, Москва моя - ты самая любимая!» Нет ни пафосности, ни трескучих фраз, а есть приглушённая доверительная интонация. Да и предметы, детали, через которые передаётся образ Родины какойто заземлённый, вот так каждый день взгляд натыкается на них, и вдруг в стихах поэта начинаешь осознавать, с чего Родина начинается: И опять родимую деревню Вижу я: избушки и деревья, Словно в омут, канувшие в ночь.

За старинный плеск ее паромный, За ее пустынные стога Я готов безропотно и скромно Умереть от выстрела врага... Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи... Случайный гость, Я здесь ищу жилище И вот пою Про уголок Руси, Где желтый куст, И лодка кверху днищем, И колесо, Забытое в грязи...

1966 28 ЯНВАРЯ 1959 г. Правда №28 (14787). Внеочередной XXI съезд Коммунистической партии Советского Союза Продолжение доклада товарища Н.С. ХРУЩЕВА Рост благосостояния советского народа Товарищи! В семилетнем плане ставится задача на основе дальнейшего мощного подъема всех отраслей экономики и преимущественного роста тяжелой индустрии обеспечить непрерывное повышение жизненного уровня трудящихся. Одна из наиболее важных задач в сельском хозяйстве - повышение производительности труда и снижение себестоимости сельскохозяйственной продукции. Надо обеспечить значительный рост валовой продукции при уменьшении затрат труда и средств на ее производство. Как видят народы всех стран, наши планы - планы мирного созидания. Мы призываем все народы усилить борьбу за сохранение и упрочение мира. Со своей стороны, мы сделаем все возможное для обеспечения мира во всем мире. (Бурные продолжительные аплодисменты.) Основной практической задачей для нашей страны в данное время является создание материально-технической базы

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

87

коммунистического общества, новый мощный подъем социалистических производительных сил. Под знаменем марксизма-ленинизма мы уверенно идем вперед, создавая самое лучшее, самое справедливое общество на земле - коммунистическое общество. (Бурные аплодисменты). Да здравствует великий советский народ - строитель коммунизма! (Бурные, продолжительные аплодисменты). Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза - боевой и испытанный авангард советского народа, организатор и вдохновитель побед коммунизма! (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Да здравствует нерушимая братская дружба стран могучего социалистического лагеря! (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Да здравствует марксистско-ленинское единство коммунистических и рабочих партий всех стран! (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Да здравствует мир во всем мире! (Бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.) Ах, Коля-Коля-перекати поле... И опять техникум, ой как далеко от лесотехнического и от Николы! Техникум горный, а город - Кировск, в Заполярье. Из воспоминаний друзей: «Рубцов был неизменным участником веселых студенческих вечеринок, проходивших обычно с чтением стихов Есенина и Бернса, хоровым исполнением под аккомпанемент купленной учащимися в складчину гармошки песен и куплетов, воспевающих морскую романтику... Потом он стал пропадать по целым дням, как выяснилось позже - он проводил время в городской библиотеке за чтением философских трудов Гегеля, Канта, Аристотеля, Платона...» Позвольте, позвольте! Вьюноше и 20 годков не вышло, и образованием как-то не шибко - 7 классов... А тут вам и Гегель, и Кант, и Аристотель, и Платон... И это - в мальчишке, что всего-то и видел Николу! Жажда познаний, жажда прикоснуться к ИСТОЧНИКУ - вот что ведёт его в те годы.

И - опять «перекати-поле». Опять забрасывается техникум, видно, ни лесотехника, ни горное дело - вовсе не его дело. Ну распорядилась так судьба, ведь верим мы, что ведёт нас по жизни судьба? Вот и Николая отворотила она от горного дела и направила к брату Альберту, по-семейному Алику, которого Николай не видел 15 лет. Жил в общежитии, работал слесарем-сборщиком на артиллерийском полигоне под Ленинградом. Что мне кажется удивительным в биографии Николая Рубцова с «высоты» нынешнего ХХI века? В 17 лет это был состоявшийся человек. С несколькими профессиями в руках - кочегар тральщика, повар, имевший познания и в лесотехнике, и в горном деле, слесарь-сборщик с тягой к знаниям. Юноше - 17 лет... «Перекати-поле» Николая Рубцова было отмечено вешками - стихотворными строками. ДОЛГ Холодный шум ночного океана, Незримые дороги кораблей... А дни идут... Над палубой эсминца Качается свинцовый небосклон. А волны, волны, волны вереницами Стремительно бегут со всех сторон. И там, где сила духа на пределе, Где шторм встает преградой кораблю, Я должен, должен доказать на деле, Что сердцем всем я Родину люблю. Вешка, обозначенная стихотворением «Долг», знаменовала собой службу краснофлотца Николая Рубцова на эсминце Северного военно-морского флота «Острый». Тех, кто хорошо знаком с поэзией Рубцова, стихи эти возможно удивят. Удивят незнакомой, не свойственной Рубцову интонацией. Что-то лозунговое, трафаретное скво-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

89

зит в ней, нечто пафосное. Героико-романтическое, совсем далёкое от его лирики. Что ж, давайте попробуем объяснить этот «зигзаг» в его творчестве. А для этого... для этого вернёмся в те далёкие годы, когда стихи эти писались. Конец пятидесятых - начало шестидесятых годов. Хрущёвская «оттепель», помноженная на «Моральный кодекс строителя коммунизма». Скептиков было ещё - ой как мало! А молодёжь - тем более рабочая (до стиляг ли им было?) - ещё верила в светлое будущее. И мальчишка, 19 годов, которого Отечество вскормило, обуло-одело и доверило оружие в руки, о чём каждый мальчишка с детства и мечтал. Вот отсюда - и пафосность, и героико-романтика в морской службе. ЮНОСТЬ БОЕВАЯ Норд-осты проносятся с ревом Над вымпелом корабля. Запомнится трудной, суровой Походная юность моя. Пусть часто натружено тело Моряк не привык унывать. Всю важность матросского дела Он сердцем умеет понять. Куется на флоте и смелость, И дерзость в полете идей. Я знаю и верю, что юность Проходит, как следует ей. Ведь юность моя боевая В цеха трудовые придет, Преграды в пути побеждая, В года коммунизма войдет. Счастливейшее из поколений Назвали не зря нас таким. Завет, что оставил нам Ленин, Мы жизнью своей воплотим. Пройдёт всего лишь несколько лет, останется привязанность к морю (она останется на всю жизнь, и флотской сво-

ей биографией будет гордиться), только интонация к морю изменится. Она станет прозаической, а иногда и вовсе - иронической: *** Я весь в мазуте, весь в тавоте, зато работаю в тралфлоте! Суда гудели, надрывались, матросов требуя на борт... И вот опять - святое дело: опять аврал, горяч и груб... И шкерщик встал у рыбодела, и встал матрос-головоруб... НА БЕРЕГУ Однажды к пирсу траулер причалил, вечерний порт приветствуя гудком. У всех в карманах деньги забренчали, и всех на берег выпустил старпом. Иду и вижу мать моя родная! для моряков, вернувшихся с морей, избушка под названием «Пивная» стоит без стёкол в окнах, без дверей! Где трезвый тост за промысел успешный? Где трезвый дух общественной пивной?.. Я первый раз зашёл сюда, безгрешный, и покачал кудрявой головой.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

91

ЧТО ТАМ - ТРУДНЫЕ ПОХОДЫ Что там - трудные походы! Все бы выдержал! Не слаб! Только жаль, что в эти годы Оторвали нас от баб... Может, если бы поблизости Был женский персонал, Я бы мог дойти до низости: Насиловать бы стал! Велят идти на инструктаж. Приказ начальства не смешки, Но взял я в зубы карандаш, Пишу любовные стишки. Но лейтенант сказал: - Привет! Опять не слушаешь команд! Хотелось мне сказать в ответ: - Пошел ты ........ лейтенант! Но я сказал: - Ах, виноват! И сразу, бросив карандаш, Я сделал вид, что очень рад Послушать умный инструктаж. Зачем соврал? Легко понять. Не зря в народе говорят: Коль будешь против ветра ..... В тебя же брызги угодят! Поэзия Николая Рубцова - монохромна. Читаешь его стихи, и возникает ощущение однотонности цветовой гаммы поэтических строчек: Только б это избрать, как другие смогли,Много серой воды, много серого неба, И немного пологой родимой земли, И немного огней вдоль по берегу...

Доносились гудки с отдаленной пристани. Замутило дождями Неба холодную просинь... ...И первый снег под небом серым Среди погаснувших полей... Может быть поэтому в стихах поэта очень часто упоминается осень. И если у Есенина осень расцвечена яркими красками, то у Рубцова... А между прочим, осень на дворе. Ну что ж, я вижу это не впервые. Скулит собака в мокрой конуре, Залечивая раны боевые. Ах, эта злая старуха осень, Лицо нахмуря... Селу Константиново Рязанской губернии, родине Сергея Есенина, повезло. Расположенное в средней полосе России, оно вобрало в себя всё многоцветье и буйство красок всех времён года... Вологодчина, где и лето много короче, и небо низко и серо распласталось над землёй... Вот отсюда и тот особый оттенок в стихах Николая Рубцова. Но была ещё одна причина. Помните? Импульсом, толчком к писательству шестилетнего мальчугана послужила смерть матери. То был ожог, который и наложил отпечаток на восприятие окружающего мира - всё воспринималось в сером цвете. Да ведь и вот эта цветовая гамма создавала и особый психологический настрой в стихах Рубцова: В минуты музыки печальной Я представляю желтый плес... И сдержанный говор печален На темном печальном крыльце. Все было веселым вначале, Все стало печальным в конце.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

93

И вдаль пошел... Вдали тоскливо пел Гудок чужой земли, гудок разлуки! И вдруг такой повеяло с полей Тоской любви, тоской свиданий кратких! В фильме «Калина красная» Василия Макаровича Шукшина есть замечательный эпизод: в колонии на концерте заключённых один из них поёт песню на стихотворение Сергея Есенина «Письмо к матери». Эпизод не игровой - натуральный зэк, и поёт натурально. Песня хрестоматийная, а уж среди российских зэков и зэчек особо любимая, как и всё творчество Есенина. И, конечно же, особо - «Письмо к матери». Да и кто не воспринимал его близко к сердцу, кто не запоминал эти строки и не напевал многожды... По моему убеждению, тема Матери в поэзии Николая Рубцова много тоньше, лиричнее и душевнее, чем у Есенина. И странная вещь: при живом отце Николай во всех анкетах, в биографиях пишет: «Отец погиб на фронте». Умершую давным-давно мать (ему исполнилось всего лишь шесть лет) он вспоминал в своих стихах всю жизнь, будто сопровождала она его по жизни, будто незримо присутствовала в его жизни... Однажды прочитал у одного «маститого», будто «в горнице моей светло» написано было Рубцовым с «большого бодуна», мол, «трубы горят», жажда с похмелья мучит... «У кого что болит, тот о том и говорит» - подумалось тогда. Сейчас же... Сейчас же хочется добавить: «Горница» - пожалуй, самое лирическое стихотворение. Стихотворение-сон, несбывшаяся мечта. Всю короткую жизнь поэта будет сопровождать его этот сон о светлой горнице, о домашнем уюте и о Матери... В ГОРНИЦЕ В горнице моей светло. Это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, Молча принесет воды... Перекликаясь с есенинским, словно и повторяя, и продолжая его, звучит рубцовское «МАТЕРИ».

МАТЕРИ Как живешь, моя добрая мать? Что есть нового в нашем селенье? Мне сегодня приснился опять Дом родной, сад с густою сиренью. Помнишь зимы? Свистели тогда Вьюги. Клен у забора качался И, продрогнув насквозь, иногда К нам в окно осторожно стучался. И - ещё одно посвящение матери... Трагическое, тем самым ожогом на всю жизнь: АЛЕНЬКИЙ ЦВЕТОК Домик моих родителей Часто лишал я сна. - Где он опять, не видели? Мать без того больна.В зарослях сада нашего Прятался я, как мог. Там я тайком выращивал Аленький свой цветок. Этот цветочек маленький Как я любил и прятал! Нежил его: вот маменька Будет подарку рада! Кстати его, некстати ли, Вырастить все же смог... Нес я за гробом матери Аленький свой цветок.

(1966) Поэту в этот год исполнилось тридцать лет... ИЗ ХРОНИКИ ТЕХ ВРЕМЁН: 14 ИЮЛЯ 1963 г. Правда №195 (16416 «В ЕДИНОМ СТРОЮ - К ВЕЛИКОЙ ЦЕЛИ» Брошюра с текстом речи Н.С. ХРУЩЕВА. В Издательстве политической литературы вышла в свет брошюра с текстом речи товарища Н.С. Хрущева «В едином

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

95

строю - к великой цели!», произнесенной на митинге германосоветской дружбы в Берлине 2 июля 1963 года. Брошюра издана массовым тиражом. (ТАСС).

16 ОКТЯБРЯ 1964 г. И З В Е С Т И Я. №247 (14717). УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР Об освобождении тов. ХРУЩЕВА Н.С. от обязанностей Председателя Совета Министров СССР Удовлетворить просьбу тов. Хрущева Никиты Сергеевича об освобождении его от обязанностей Председателя Совета Министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья. Председатель Президиума Верховного Совета СССР А. МИКОЯН. Секретарь Президиума Верховного Совета СССР М. ГЕОРГАДЗЕ. Москва, Кремль. 15 октября 1964 г. Из воспоминаний современников о Николае Рубцове: Кировский завод. Михаил Каплин. «Мы с Николаем подружились сразу же. Еще бы: и он, и я служили на флоте, а законы морского братства нерушимы. Скоро все узнали, что он пишет стихи, просили почитать, «подбрасывали» темы. Иногда мы устраивали в комнате настоящие концерты. Я играл на гитаре, а Николай пел народные песни, которых знал множество, и подыгрывал себе на гармонике». Анатолий Бельтюков. «Коля очень гордился званием кировца. Никогда не жаловался на трудности работы, говорил с юмором и был очень доволен, что работа у него ладится, что он нужен цеху, своему коллективу» Александр Николаев. «Жила наша пятерка очень дружно. Если надо - без лишних слов помогали товарищу. Вообще мы как-то все делали вместе. В баню - все пятеро, ужин - каждый выкладывал на стол, что у него есть, также вместе ходили слушать стихи в Дом писателя имени Маяковского, Дворец культуры имени Горького. Старались не пропускать вечера, когда свои стихи читал Николай...

Койки наши в общежитии стояли рядом. Засиживались вечерами допоздна: я учился в машиностроительном техникуме, Николай - писал стихи». Борис Шишаев. «В мае 1966 года Николай Рубцов жил в общежитии Литературного института им. А.М. Горького. Тянуло его тогда к нам, первокурсникам, - видно, потому что выглядели мы на общем фоне кипучего литературного «муравейника» свежими еще, искренними неподдельно». Виктор Коротаев. «Вспоминается случай. Как-то знакомый писатель, обозрев скудную обстановку квартирки Николая Михайловича, попенял ему, что-де хозяин недостаточно радиво относится к устройству собственного быта; и пора бы обзавестись платяным шкафом, а не развешивать на гвоздиках по углам рубашки и пиджаки; да и сервант не мешало бы водрузить на положенное место, поскольку чашкам и ложкам не место на подоконниках и письменном столе. Тогда Рубцов смолчал. Но, видимо, обиделся и выговора не забыл, потому что вскоре при удобном случае дал волю своему характеру и выложился до конца: - Меня не интересуют ваши шкафы и хрустали, - почти кипятился он. - Если они нужны вам, вы и заводите. Только не убеждайте меня, что без этого мир теряет смысл и красоту!» Буняк Е.П.: «Встретились мы с ним в магазине, накануне нового 1951 года… Поговорили по пустякам, поболтали и разошлись. Одет он в детдомовское пальто с серым воротником, такая же шапка и валенки. Всем при выходе из д/дома выдавали одинаковые комплекты одежды: пальто зимнее и осеннее, ботинки, валенки и нижнюю одежду». Александр Романов: «А Рубцов, привыкший за зиму к валенкам, всё забывал сменить их на ботинки. Выйдет из дома ещё по холоду да так и бродит до мокроты. Идёт по Вологде, как по своей Николе. Встречается у подъезда дома, в котором наша писательская комната. Он перехватывает и мой удивлённый взгляд.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

97

- Вышел-то по заморозку, - косится на свои разбухшие валенки, - а вот как распекло. И щурится на солнечной капели». Борис Шишаев. «Матрена Марковна засуетилась, предлагая стул, стала расспрашивать о брате - как он там, и сразу же смущенно прервала себя: господи, ведь человеку надо умыться, поесть с дороги... Поначалу она растерялась - из самой Москвы приехал, известный, наверное, какой-нибудь, а в доме и обстановка так себе, и еда совсем простецкая, и едят-то с ребятами из общей миски... Но потом присмотрелась - обыкновенный вроде человек. Пиджак поношенный, и туфли, похоже, давно носит, стоптались уже, пора бы и новые». Владимир Цыбин. «В Литературном институте у раздевалки есть зеркало старое с грустным отражением. Возле него, идя с очередным заявлением о восстановлении студентом к ректору Пименову (который хвастался, что когда обсуждали пьесы Булгакова, вынимал наган; оттого и прозван был «Наганщик»), Николай Рубцов останавливался, чтобы поправить свой шарф. И шел к Пименову, потому что молодому поэту негде было жить, а здесь - охранная прописка, друзья-поэты Б. Примеров, А. Передреев, Л. Котюков». Воспоминания, казалось бы, говорят о разном: с одной стороны - образ жизни, с другой - внешний вид нашего героя. На самом же деле - это как две стороны одной медали. Везде, где Рубцов оказывался окружённым людьми, будь то в заводском или студенческом общежитии, или в матросском кубрике среди сослуживцев эсминца «Точный» или матросов тральщика, он чувствовал себя как рыба в воде: уверенным, компанейским, дружелюбным, весёлым. Как только он оставался один на один с собой, как только он оказывался ВНЕ коллектива, он не то чтобы терялся, но оказывался не приспособленным к жизни в одиночку: валенки до поздней осени, намокшие и разбухшие от сырости, которые Виктор Астафьев, друг, много раз заставлял высушивать; ботинки, которые сестра дважды покупала для него, первый раз по причине того, что их у него попросту

украли прямо с ног, когда он прикорнул на привокзальной лавочке, и он заявился к Галине, к старшей сестре, едва ли не босиком; второй раз - когда приехал к ней же, она тотчас же повела его в обувной, где купила опять ботинки, потому как старые окончательно пришли в негодность. Такая же история случилась и в алтайские его каникулы. Ах, как же хорошо было в детдоме! Где выдавали одёжку (а деревенские ещё и завидовали им, детдомовским, потому как они одевались много лучше!), где питание, хоть и скудное, но - по распорядку! А главное - он в СТАЕ! А по выпуску из детдома - пожалте вам! Пальто зимнее, пальто осеннее, валенки да ботинки! Вот она, детдомовская привычка - ВАЛЕНКИ! А шарф - его так и прозвали, даже в Лит.институте, «Шарфиком» - это флотская привычка, где морякам полагался шарф. Его неприхотливость бытовая, когда и пальто превращалось в ветхую «гоголевскую шинель», и костюм уже изрядно потёртый, происходили, наверное, от житейской неустроенности. *** Уж сколько лет слоняюсь по планете! И до сих пор пристанища мне нет... В стихах Николая Михайловича Рубцова часто наталкивался на слово «ПРИСТАНЬ». Доносились гудки с отдаленной пристани. Была суровой пристань в поздний час. Я, юный сын морских факторий, Хочу, чтоб вечно шторм звучал. Чтоб для отважных вечно - море, А для уставших - свой причал... ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ Потонула во тьме отдаленная пристань. По канаве помчался, эх, осенний поток! По дороге неслись сумасшедшие листья, И порой раздавался пароходный свисток.

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

99

Городок засыпал, и мигали бакены Так печально в ту ночь у пристани. Слово «пристань» в своих стихах поэт использовал в прямом его значении. «Пристань - собирательный термин: специально оборудованное место причаливания (стоянки) речных судов у берега на внутренних водных путях». Но только кажется, что, скорее всего неосознанно, в это слово вкладывается другой - иносказательный смысл. Пристань как место возвращения пароходов. Николаю Михайловичу Рубцову возвращаться было некуда. Помните, в «Воспоминаниях»: «И шел к Пименову, потому что молодому поэту негде было жить, а здесь охранная прописка, друзья-поэты Б. Примеров, А. Передреев, Л. Котюков». И возникает странное ощущение. Часто приходилось читать, как, случайно обнаружив зверька, порою хищного, оказавшегося без матери, люди по доброте душевной берут заботу о зверьке на себя. И кормят, и ухаживают за ним. Но зверёк вырастает, и приходит пора выпускать его на волю. И повзрослевший зверь обречён на гибель. И дело вовсе не в том, что Николай Рубцов был не приспособлен к жизни. Он был неприхотлив в быту, в своём аскетизме был схож с афинским мудрецом Диогеном, и схожесть была даже в том, что оба не имели собственного жилища - той самой пристани, куда можно было бы вернуться. Обречённость поэта была скорее всего в неустроенности не бытовой, а жизненной. Казалось бы, грех жаловаться на отсутствие друзей, а в друзьях ходили собратья поэты и писатели. И было это удивительное братство, где не было места зависти и склокам, а была радость за успех друга, за новое стихотворение, за изданную книгу... Помните, в фильме «Доживём до понедельника»: «Счастье - это когда тебя понимают». И он был счастлив пониманием друзей и наставников: Василия Белова, Александра Яшина, Бориса Слуцкого, Виктора Аста-

фьева и многих-многих других. Некоторые - как Борис Слуцкий, как Астафьев - в ту его рубцовскую сопливую детдомовскую пору уже воевали на фронте. Но... Ведь приметили! И обрадовались, и приветили новое поэтическое дарование! И всё же... всё же прорывалось в нём иногда такое минорно-тягостное... В ГЛУШИ Когда душе моей Сойдет успокоенье С высоких, после гроз, Немеркнущих небес, Когда душе моей Внушая поклоненье, Идут стада дремать Под ивовый навес, Когда душе моей Земная веет святость, И полная река Несет небесный свет, Мне грустно оттого, Что знаю эту радость Лишь только я один: Друзей со мною нет... Обделённый материнским, семейным теплом - всю жизнь стремился к нему. Возвращался к нему в своих снах и стихах: Поздно ночью откроется дверь. Невеселая будет минута. У порога я встану, как зверь, Захотевший любви и уюта. А ведь были, были в жизни Николая увлечения, хотя «увлечения» - слово кажется каким-то легкомысленным, а он в своих чувствах был человеком серьёзным, и память о них сохранил на всю жизнь. И в стихах эти чувства отразились...

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

Сумасшедший, ночной, вдоль железных заборов, Удивляя людей, что брожу я? И мерзну зачем? Ты и раньше ко мне приходила не скоро, А вот не пришла и совсем... Что я тебе отвечу на обман? Что наши встречи давние у стога? Когда сбежала ты в Азербайджан, Не говорил я: «Скатертью дорога!» Да, я любил. Ну что же? Ну и пусть. Пора в покое прошлое оставить. Давно уже я чувствую не грусть И не желанье что-нибудь поправить. Слова любви не станем повторять И назначать свидания не станем. Но если все же встретимся опять, То сообща кого-нибудь обманем... БУКЕТ Я буду долго Гнать велосипед. В глухих лугах его остановлю. Нарву цветов. И подарю букет Той девушке, которую люблю. Я ей скажу: - С другим наедине О наших встречах позабыла ты, И потому на память обо мне Возьми вот эти Скромные цветы! Она возьмет. Но снова в поздний час,

101

Когда туман сгущается и грусть, Она пройдет, Не поднимая глаз, Не улыбнувшись даже... Ну и пусть. Я буду долго Гнать велосипед, В глухих лугах его остановлю. Я лишь хочу, Чтобы взяла букет Та девушка, которую люблю... Ах, девушки 50-х - начала 60-х годов... Родители их воспитаны были ещё «домостроем» тех дооктябрьских, 1917-го года, времён. И вот появляется у них «на горизонте» «зятёк», в потёртом пиджачишке, в пальто из «гоголевской шинели», в валенках, разбухших от сырости, или в ботинках, которым уже давно срок вышел в утильсырьё...

- А профессия ваша какая будет?

- Я - поэт.

- Поееет? И помните - суд над Иосифом Бродским: «Где вы работаете? - Я - поэт! - Мы это понимаем, что вы поэт, мы спрашиваем, что вы делаете, где работаете? - Я пишу стихи. - Значит, тунеядец, так и запишем!». Возможно, именно в этом пряталась причина несложившейся личной жизни... Справедливости ради, скажем, была встреча с Генриэттой Меньшиковой, женитьба, рождение дочери Лены, но брак быстро распался... Путеводная звезда, которую выбрал для себя Николай Рубцов (а в поэтических его строчках слово «звезда» встречается часто, даже один из сборников назван «Звезда полей»), оказалась роковой. И - странное ощущение - будто предвидел он этот свой рок, возвращался к нему какимито пророческими строками... И в этом тоже был схож с Есениным. И эту грусть, и святость прежних лет Я так люблю во мгле родного края, Что я хотел упасть и умереть И обнимать ромашки, умирая...

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

103

Когда ж почую близость похорон, Приду сюда, где белые ромашки, Где каждый смертный свято погребен В такой же белой горестной рубашке..

[1966] Родимая! Что еще будет Со мною? Родная заря Уж завтра меня не разбудит, Играя в окне и горя. *** Село стоит На правом берегу, А кладбище На левом берегу. И самый грустный все же И нелепый Вот этот путь, Венчающий борьбу, И все на свете С правого На левый, Среди цветов В обыденном гробу... Просто я, как всякий смертный, Знаю то, что я умру. На земле, где так отчаян Жидконогий род пройдох, Жить по-разному кончают: Рузвельт - умер, Геринг - сдох! И самым пророческим - уже потом, после гибели поэта начинаешь понимать - самым трагическим оказалось стихотворение...

*** Я умру в крещенские морозы. Я умру, когда трещат березы. А весною ужас будет полный: На погост речные хлынут волны! Из моей затопленной могилы Гроб всплывет, забытый и унылый, Разобьется с треском, и в потемки Уплывут ужасные обломки. Сам не знаю, что это такое... Я не верю вечности покоя! «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся...» Николай Михайлович Рубцов трагически погибнет 19 января 1971 года. Чуть больше двух недель прошло со дня его тридцатипятилетия... А у трагического рока было имя собственное. Внутренний голос мой отчаянно сопротивляется называть эту женщину по имени-фамилии. Так и буду звать её: «Та женщина». Что сблизило Николая Рубцова с этой женщиной? Вернее, попробуем «перевернуть» вопрос: что сблизило эту женщину с поэтом Рубцовым? Первая их встреча, пожалуй мимолётная, состоялась в 1963 году, ею даже дата названа - 2-го мая. Следующая же, наложившая отпечаток на всю их дальнейшую судьбу, состоялась в 1968 году. Чем была эта встреча для Рубцова? «...Иногда просто тошно становится от однообразных бабьих разговоров, которые постоянно вертятся вокруг двух-трех бытовых понятий или обстоятельств» - из письма Николая старшему своему наставнику и другу Александру Яшину. И неожиданная встреча (а неожиданна потому, что ведь примчалась в Вологду именно из-за него) с молодой красивой женщиной, с которой МОЖНО было разговаривать о Есенине (где-то признавалась она, что плакала над стихами трёх поэтов: Есенина, Цветаевой и Рубцова), Лермонтове, Мандельштаме... В эти пять лет Николай из начинающего поэта с первым своим сборничком стал узнаваем, известен, и было у него уже Имя, имя Поэта. Вот только угла своего по-прежнему не было... Да и она, как ей казалось, была поэтессой и из-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

105

давалась, и публиковалась. Только круг её читателей был узок. А так хотелось простора! И была ещё одна схожесть в их судьбах: как и Николай, женщина была неустроенной в этой жизни. И возраст, который приближался к «баба - ягодка опять!», и желание обрести «широкую спину», и стремление с помощью этой «спины» добиться творческого признания... Позже, вспоминая годы, проведённые с Николаем, она проговорится: «Потом, в МУЧИТЕЛЬНЫЕ дни нашей совместной жизни, этот своеобразный рубцовский юмор, где было все: шутка, ирония, острота восприятия мира и какая-то смягченность, очеловеченность, этот юмор много раз разряжал грозовую атмосферу, нависшую над нами, и кидал нас снова навстречу друг другу, очищая сердца от обиды». Бытовуха... Та самая, которае тысячами на дню случается на Руси. О пьянстве Рубцова да о его пьяных скандалах (вот ведь и в этом, в «минусе», на своего кумира Есенина схож...) ведали все. И даже предлагался «курс лечения»: психушка или лечебно-трудовой профилакторий... Единственно в чём отказывалось постоянно - в собственном угле, так и скитался, уже известный, выпустивший несколько сборников стихов, по съёмным комнатушкам (где-то промелькнуло в воспоминаниях той женщины - даже шкафа для белья у него не было). А в тот день, именно День, в очередной раз было отказано ему в прописке, в обретении законного жилья. И, возвращаясь из «инстанции» вместе с Нею, встретил знакомцев. И... сорвался. Дальше - дальше без свидетелей. Только по её показаниям. «Оскорблял, обвинял в измене, грубил...» И - не вынесла душа поэтессы позора мелочных обид! Любила ли она его? Где-то встретилась её фраза: «У него даже наволочки нормальной не было!» И всё стало на свои места. «Оскорблял, грубил...» - уйди! Тем более, что у самой был съёмный угол. Но всколыхнулась ненависть. Обывательско-мещанская, рушилось всё то, на что потрачены были и время, и духовные силы. Отсюда и ненависть, с которой удушила... Это позже признают, что якобы уже мёртв был от инфаркта... Да свидетели вспоминают царапины на щеках да на горле мёртвого Рубцова. Звезда закатилась...

Едва открыв глаза сегодня утром, Опять - который раз! Я вдруг подумал: Как хочется иметь мне дом, Который я бы мог назвать своим! Я, умываясь, все о нем мечтал, Мечтал и после трудового дня, Прихлебывая свой вечерний чай, Покуривая папиросу... Лиловый дым плыл в воздухе тихонько, И предо мной Плыла моя мечта, Напрасная и грустная мечта! Исикава ТАКУБОКУ Мне сегодня приснился опять Дом родной, сад с густою сиренью. Помнишь зимы? Свистели тогда Вьюги. Клен у забора качался И, продрогнув насквозь, иногда К нам в окно осторожно стучался. Он, наверно, просился к теплу, Нас увидев в просвете за шторой. А мороз выводил по стеклу Из серебряных нитей узоры. Николай РУБЦОВ По степи огромной Простирая взгляд, Веет грустью томной Тающий закат. В этой грусти томной Я забыться рад: Канет дух бездомный В тающий закат. И виденья странно, Рдяны, как закат, Тая, по песчаной Отмели скользят, Реют неустанно,

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

107

Реют и горят, Тая, как закат, На косе песчаной. Поль ВЕРЛЕН Сколько мысли, И чувства, и грации Нам являет заснеженный сад! В том саду ледяные акации Под окном освещенным горят. Вихревыми, холодными струями Ветер движется, ходит вокруг, А в саду говорят поцелуями И пожатием пламенных рук. Заставать будет зоренька макова Эти встречи - и слезы, и смех... Красота не у всех одинакова, Одинакова юность у всех! Только мне, кто любил, Тот не встретится, Я не знаю, куда повернуть, В тусклом свете блестя, гололедица Предо мной обозначила путь... Николай РУБЦОВ Национальный русский поэт внёс в русскую поэзию те мотивы, которые издревле волновали всю мировую литературу. Попробуйте «оторвать» Роберта Бёрнса от его любимой Шотландии... Точно так же нельзя отделить Николая Рубцова от «тихой его родины...» В МИНУТЫ МУЗЫКИ В минуты музыки печальной Я представляю желтый плес, И голос женщины прощальный, И шум порывистых берез, И первый снег под небом серым Среди погаснувших полей, И путь без солнца, путь без веры Гонимых снегом журавлей...

Давно душа блуждать устала В былой любви, в былом хмелю, Давно понять пора настала, Что слишком призраки люблю. Но все равно в жилищах зыбких Попробуй их останови! Перекликаясь, плачут скрипки О желтом плесе, о любви. И все равно под небом низким Я вижу явственно, до слез, И желтый плес, и голос близкий, И шум порывистых берез. Как будто вечен час прощальный, Как будто время ни при чем... В минуты музыки печальной Не говорите ни о чем. Николай РУБЦОВ ДА, УМРУ Я! Да, умру я! И что ж такого? Хоть сейчас из нагана в лоб! ...Может быть, гробовщик толковый Смастерит мне хороший гроб. А на что мне хороший гроб-то? Зарывайте меня хоть как! Жалкий след мой будет затоптан Башмаками других бродяг. И останется всё, как было, На земле, не для всех родной... Будет так же светить Светило На заплёванный шар земной! Николай РУБЦОВ Горестная, трагическая судьба талантливого певца своей «малой и тихой родины...» Как это часто бывает, при жиз-

и н о й в з г л я д / Яков Каунатор

109

ни - изгой, а на современном языке - БОМЖ, забулдыга... Через лет 15 после гибели, найдёт Николай Рубцов свою Пристань, которую искал всю жизнь. И уже - не съёмне углы, а целые улицы будут принадлежать ему, да ещё скверики. Родина, пусть поздно, назовёт его именем улочки в городках его «тихой родины», поставит памятники своему певцу. ЭКСПРОМТ Я уплыву на пароходе, Потом поеду на подводе, Потом еще на чем-то вроде, Потом верхом, потом пешком Пройду по волоку с мешком И буду жить в своем народе! Николай РУБЦОВ

Иной взгляд /

Иной взгляд

СЛОВО В ЗАЩИТУ РАССКАЗЧИКА Автор: Алексей Курилко Лично я бы назвал его Настоящим Писателем. Но он упорно настаивал на том, что он - всего лишь Рассказчик. Об этом он как минимум трижды заявлял в своих произведениях. И обосновывал: «Рассказчик говорит о том, как живут люди. Прозаик - о том, как должны жить люди. Писатель - о том, ради чего живут люди». Его убийственная самоидентификация огорчает: «Я рассказчик, который хотел бы стать писателем». Пусть так, мысленно соглашаюсь я с ним, словно в частной беседе, принимая его приступы скромности за истинное мнение о самом себе. Пусть. Воля, как говорится, ваша! И то верно! Воля его. Его выбор. Его право. Моё дело - слово! Кажется, что-то подобное утверждал и сам Рассказчик. Значит, в данном случае «слово» в защиту того, кто отдавался главному делу своей жизни без остатка, со всей серьёзностью, но зачислен теперь в авторы так называемой несерьёзной прозы, прозы юмористической. Автор лёгкого развлекательного чтива. Это было бы ещё ничего! Но в последнее время всё чаще слышишь отовсюду, что и юмор его невысокого качества, низкопробный, анекдотичный… Стало модным писать критические статьи, используя пренебрежительные, а порой и откровенно злобные эпитеты: «писатель-сплетник», «подёнщик от литературы», «трубадур отточенной банальности», «плебейская проза», «псевдодокументальная спекуляция» и - уже прямо классическое - «литературный пасквилянт»… Многочисленные читатели, а тем паче почитатели Сергея Довлатова, о котором и пойдёт речь, должно быть, немало удивятся тому, что талантливый автор превосходных книг «Зона», «Чемодан», «Компромисс» и «Заповедник», оказывается, нуждается в чьей-то защите. Как? Почему? Ведь его книги многажды переиздавались как у нас, так и за рубежом. Эти книги, переведённые, к слову сказать, на

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

111

десятки языков, раскупаются без всякой рекламы и пользуются действительно заслуженной популярностью несмотря на то, что их автор вот уж почитай четверть века как почил. Впору говорить уже не о бешеной популярности, а именно о славе писателя, причём о всемирной славе. Всё это так. Всё это правильно и справедливо! А в некоторой защите он, тем не менее, нуждается. В том-то и дело, что «многочисленность» поклонников его творчества, безусловная популярность его книг, юмористическая и сатирическая составляющая его произведений, простота и ясность слога - всё это ему же и ставится в упрёк. Абсурд? (Так он всегда замечал немалую долю абсурда в реальной жизни.) В широкой славе усматривают нечто постыдное. В глазах «серьёзных» критиков и литературоведов слава Довлатова обусловлена не его «сомнительным дарованием», а невысоким интеллектуальным уровнем современной читающей публики. Примитивный уровень запросов современного читателя полностью удовлетворяет предложенное не менее примитивное «чтиво» посредственного литератора. Вот чем объясняется вся эта шумиха вокруг «творений» Довлатова. Ладно бы ещё, если бы так думали и писали только озлобленные дураки, но порой об этом пишут его умные авторитетные коллеги и даже так называемые друзья. Сразу хочется возразить, что слово «современный» применительно к читателю Довлатова можно тут же вычеркнуть, поскольку Довлатова читают сейчас так же массово, как читали и в начале девяностых, когда его книги толькотолько просочились из-за рубежа (где его «читали взахлёб» уже лет десять), и уверяю вас, его книги будут массово читаться спустя ещё четверть века как минимум несмотря на то, что действие в его повестях и рассказах происходит в основном в семидесятые-восьмидесятые годы прошлого века «в стране, которой больше нет, с людьми, которых больше нет». Давайте будем откровенны. Многие ли классики отечественной литературы могли бы похвастаться тем, что их произведения спустя тридцать лет читают взахлёб с таким же интересом, с каким читали в первые годы после публикации?

Итак, первый упрёк в адрес произведений Довлатова состоит в небывалой массовости спроса среди потребителей. Грубо говоря, всё сводится к банальной мысли: раз это нравится всем, значит, это нечто низкопробное, примитивное, антиэлитарное, архискверное, короче, масскульт, как, собственно, и заявил некий Парамонов… Ну, типа, ширпотреб - это вам не индпошив! Литературные критики и маститые авторы современной прозы в основной своей массе пренебрежительно отзываются о нашем Рассказчике. (А в хвалебных отзывах допускают унизительные обороты, наподобие «если бы не ранняя смерть, я допускаю, он мог бы стать в один ряд с самим Солженицыным»… Хм! Он, видите ли, «допускает»! Нет, не Довлатова он допускает в ряды великих, нет! Покамест он «допускает» одну только мысль, что Довлатов, если бы не ранняя смерть, мог бы занять среди великих почётное место. Тьфу! (Извините, если попал не в критика.) Каков теоретик, щедрый и великодушный! И небось, аж залюбовался собственной храбростью, благодаря которой позволил себе столь смелое и головокружительное допущение, поскольку оно противоречит той привычной картине, где каждому литератору отведено своё место в соответствии с одобренной спецами табелью о рангах. Лихо как! Как бесстрашно! Да вы, батенька, отчаянный революционЭр! Надо же! В один ряд с Солженицыным! А до этого, позвольте осведомиться, где, по-вашему, стоял Сергей Довлатов? В каком ряду? А Солженицын велик по каким критериям? Нет, я не говорю, что не велик, я просто не понимаю: в каком аспекте Довлатов совершенно не дотягивает до величия Солженицына? Мне возразят: «Как можно их сравнивать?» Извините, но я-то как раз их бы и не сравнивал. Только дети могут задаваться вопросами: кто победит в схватке - бегемот или акула? Кто сильнее - крокодил или тигр? Им бы встретиться для начала. Да и схватки исход будет зависеть от того, где встреча и схватка произойдут.) Я не хочу опускаться до обвинений в зависти. Тут, возможно, другое. Может, в критиках говорит глубоко советская черта, неискоренимая пока что. Ведь считалось же раньше, что всё массовое - непременно дерьмо (уж извините меня за мой несовершенный французский). Хотя я не исключаю

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

113

и присущего этим именитым генералам литературы чисто профессионального снобизма. Ни за что на свете (пока им не заплатят) они не признаются, что их утончённый, изысканный вкус элитарного происхождения может совпасть с примитивными вкусами неприхотливой публики. Если всем нравится Чаплин, то им исключительно Бастер Китон; презирая вульгарного Бальзака, они нахваливают Пруста, а Окуджаву чтут намного выше Высоцкого. (К слову сказать, никогда не понимал этого противопоставления. Ведь Окуджава с Высоцким вполне равноценные фигуры, в чём-то очень схожие, но по сути совершенно различные. Окуджава лиричен, он печален и тих, и несмотря на относительно спокойную и долгую жизнь, он - скорее грустный Пьеро, тогда как Высоцкий - несмотря на жизнь короткую и в финале полную трагизма - Арлекин. Именно так, оптимистический Пьеро и трагический Арлекин советской эпохи.) Критикам нравится быть умнее и прозорливее читателя. Вернее, не быть, а казаться. Это ещё постыднее. Впрочем, не исключаю, что некоторые из современных критиков не просто самоутверждаются и красуются за счёт общепризнанного писателя, публично избиваемого ими, но и свято верят в глубину и искренность своих негативных суждений. Вот как писал о Довлатове Дмитрий Быков в начале века: «Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава: читатель проголосовал за него карманом». Ничего явно оскорбительного, кроме несколько пренебрежительного тона, по отношению к творчеству Довлатова нет. Строго говоря, выпад направлен не столько против его книг, сколько против читателей. Если вдуматься, этим элегантным пассажем он всего-то и хотел в очередной раз подчеркнуть своё изысканное литературное гурманство, но в результате, обобщив, он всех любителей довлатовской прозы записал в категорию среднего класса с невысокими запросами, обвиняя их… не в полнейшей безвкусице, нет (тогда он ещё не решался на столь радикальную категоричность в негативном отношении к Довлатову и его читателям), а лишь в наличии «среднего вкуса» в «литературоедстве».

Быков это сказал в начале века. Тогда прошло чуть более десяти лет со смерти писателя-рассказчика. Объясняя причины его внезапной славы, Быков был уверен, что внезапная и временная, она и продлится недолго. Прошло ещё пятнадцать лет. Слава Довлатова не меркнет. Не кончается. Проявляет какую-то необъяснимую живучесть. «Недолгая, но бурная слава» - как в советское время «загнивание Запада», помните? Запад поражал воображение, даже загнивая, ибо западное загнивание имело уникальное свойство - гниёт, гниёт, да всё никак не сгниёт! Но Дмитрий Быков - тут следует отдать ему должное - в отличие от других прежних критиканов Довлатова, не меняет своего мнения и снисходительного тона. Популярность среди читателей - ни о чём не говорит. Тут я с ним абсолютно солидарен. Но для Быкова любая популярность - верный показатель дурновкусицы. Популярность - показатель со знаком минус. Как будто великие произведения априори не могут иметь громкого успеха у большинства. Но ведь было время, Диккенс был бешено популярен. «Тихий Дон» Шолохова имел оглушительный успех. «Мастер и Маргарита» до сих пор один из самых популярных романов двадцатого века. Впрочем, «Мастер и Маргарита» Быкову ненавистен, а в «Тихом Доне» ему нравится далеко не всё. Итак, популярность - недостаток (недостаток чего - неизвестно). Годы? Годы тоже, видимо, ни о чём не говорят. Мол, на смену одним недалёким читателям приходят другие, так же не особенно «продвинутые». Ничем иным нельзя объяснить неувядающую популярность литературного наследия Довлатова. Быков верен себе. Раньше, правда, он хотя бы пытался как-то обосновать секрет довлатовской притягательности. «Довлатов, - говорил он, - в какой-то момент получил славу, явно превышавшую его литературные, да и человеческие, заслуги. Это случилось, когда все эмигрантские авторы вдруг стали носимы на руках в России, только что сбросившей бремя тоталитаризма. Уехавшие стали выглядеть гениями, оставшиеся в лучшем случае - конформистами, в худшем - предателями». Хочется возразить. Секундочку, Дмитрий Львович, но в том-то всё и дело, что далеко не все уехавшие пришлись по вкусу читателям постсоветских держав и далеко не все

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

115

из понравившихся остаются в фаворе до сих пор. Вот в чём штука-то! Словно предчувствуя, что такой вопрос безусловно возникнет, и желая тем не менее хоть как-то обосновать причину феноменального успеха этого, по его мнению, посредственного автора, Быков писал: «Сергей Довлатов - гений среднего вкуса, который не холоден и не горяч, а ровно настолько тёпл, чтобы всем нравиться. Этот ангел Лаодикийской церкви образца восьмидесятых годов воплощает собою ту идеальную, совершенную в своём роде посредственность, жизнеописание которой никого не огорчит и всякого утешит. Люди любят, когда им жалуются остроумно и не слишком надрывно. Люди любят неудачников, у которых всё более-менее в порядке». Ах, вот оно что?! То бишь двадцать лет писать прозу и не публиковаться на родине, не иметь возможности честно и открыто самовыражаться, терпеть нищету и неустроенность, пить, занимаясь журналистской подёнщиной, быть вынужденным эмигрировать, дабы избежать тюрьмы, жить в Америке, где снова, чтобы хоть как-то содержать семью, писать для газеты и радио вдали от основной массы своих потенциальных читателей и, наконец, умереть в сорок девять лет, едва только достигнув столь желанного призвания, - всё это «более-менее в порядке»? И не говорите мне, что он сам во всём виноват! Довлатов имел смелость сам обрушивать на себя подобное обвинение. И часто именно себя-то и корил. Винил себя подчас даже тогда, когда любой на его месте поступил бы так же. Этот аргумент в глазах Сергея Довлатова не играл роли. К себе, в первую очередь к себе он предъявлял высокие требования. Я даже конкретные примеры мог бы привести. Например, если заметите, подтрунивая, иронизируя над всеми, а над собой ещё и безжалостно, он ни об одной близкой женщине не написал грязно или оскорбительно. Даже не скрывая незаживающей обиды на Тосю, в которой, естественно, отобразил первую свою большую любовь Асю Пекуровскую, он полностью признавал её превосходство над ним. Описывая свою влюблённость в неё, он и читателя влюблял в эту взбалмошную, самовлюблённую, непредсказуемую красавицу. Он, даже иронизируя, очаровывал

нас этим её необыкновенным «образом». Я читал книгу воспоминаний Пекуровской. Она, может, и писала чистую правду о них (в чём я сомневаюсь), и о нём, и о себе, но она безвозвратно потеряла всю прелесть демонической богини и оказалась, точнее казалась, обыкновенной претенциозной и обиженной стервой. А как не влюбиться в Лену с её - вот парадокс! - притягательной невозмутимостью и холодным восприятием происходящего хаоса, устроенного мужем? Да что тут объяснять? Он никогда ни одну женщину не очернил, а если и обижался на кого-то из них, то спешил обесценить даже право на такую свою обиду по отношению к тем, кого он всегда, по его признаниям, был недостоин. Был недостоин их в принципе, поскольку любовь к слову, любовь к литературе всегда одерживала победу в нём над любовью к женщине, и он готов был пожертвовать ради писательства всем, и порой жертвовал бездумно и напрасно, но всегда признавал за собой этот грех и честно исповедовался. Это его не оправдывает, скажут мне. А ведь он, если вы заметили, не оправдывался, не каялся в своих рассказах и повестях - он исповедовался. Исповедовался даже тогда, когда всё выдумывал и сочинял. Но вот этого вам, Дмитрий Львович, боюсь, как раз и не понять. Так вот, вы видите жалобы там, где он делится сокровенным. И, как и Веллер, наблюдаете более-менее благополучную картину, на фоне которой вы бы спокойно могли добиться «степеней известных». Да, многие могли бы. А он не мог. И понять его «зубную боль души» вы не в состоянии. Вы на другие волны настроены. Частота иная! Нет, уважаемый Дмитрий Львович, никакого «порядка» я в жизни Довлатова не наблюдаю. Должно быть, вас ввели в заблуждение те лёгкость и весёлость, с которыми написаны его книги. Умение развеселить, утешить, а порой и рассмешить читателя, когда у самого на душе тяжелейший груз из потерь, разочарований и обид, когда самому грустно… Но, как писал Есенин, «казаться улыбчивым и простым - самое высшее в мире искусство». Да, он писал смешно. Это второй и, кстати, главный упрёк Довлатову. Так уж у нас повелось. Всё юмористическое несёт печать второсортности. Так считали раньше, так считают и теперь.

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

117

Вот когда мрак, темень, кровь, «стон и скрежет зубовный», да слог запутан в многопудовом текстобетоне, вот тогда - да! Русская литература! Да поучи нас жизни, да направь хотя бы и незнамо куда, а перед этим смешай нас с грязью, да ткни в дерьмо наше, но потом дай надежду на то, что мы избранный народ и что каждый из нас, даже тот, кто подыхает в блевотине, послав собственное дитя на панель или предав погибели, звучит гордо! Вот! Где! Литература! Великими гениями писатели сатирического и юмористического жанра стать не могут. Во всяком случае, в наших постсоветских державах. Мы когда ржём, грустное и мудрое слышать не привыкли. А когда плачем, то нам не до шуток. Вот такие мы цельные натуры! Никаких полутонов! Подлец так подлец! Святой - так даже не пукни! «Что я думаю сегодня о его творчестве? В сущности, думаю то же, что и в 80-е годы. Что писателю Довлатову не хватает градусов души. Что раствор его прозы не крепкий и не обжигающий. Самая сильная литература - трагическая». Кому принадлежат эти слова? Эдуарду Лимонову. Он тоже полагает, что сильная литература не может быть юмористической или сатирической. Можно поспешить, раздражённо фыркнув: «Подумаешь, Лимонов!» Однако, по мнению Быкова, Лимонов куда более сильный писатель, чем Довлатов.

- Безусловно! - согласятся одни.

- Что за галиматья! - воскликнут другие.

- Как можно сравнивать? - наконец буркнут третьи. Ну, отвечу только на бурчание третьих. Сравниватьто можно. Почему бы не сравнить? Мы это делаем постоянно. Мы сравниваем часто даже, казалось бы, несравнимые вещи. Но это наш выбор. Наши сравнения, наши оценки, наши вердикты и наши обоснования нашего же мнения. Этим мнением всегда можно поделиться. Можно. Но зачем навязывать? Или использовать наше собственное мнение, наши субъективные предпочтения и вкусы как объективный аргумент? Быков считает, что Лимонов более сильный писатель, чем Довлатов. Я Лимонова ценю не столь высоко. Он много и старательно пишет. Но я считаю, что он автор всего

одной хорошей книги. Всё остальное, по сугубо субъективному моему мнению, - эпатажное словоблудие с редкими проблесками одарённости. Я выражаю своё мнение, мне писания Лимонова не нравятся, но я никому своего мнения не навязываю. Повторяю: я просто признаюсь, что невысоко ценю прозу Лимонова. Однако тот же Быков полагает иначе. И что с того? Безусловно, он имеет право высказывать свои мысли, но зачем же, яростно доказывая свою правоту и хваля одного, непременно «опускать» и очернять другого? Если оставить в стороне сомнительные доказательства объективной «правоты», то мы остаёмся наедине с тем, от чего на самом деле мы всегда отталкиваемся в оценке того или иного художника: это обыкновенное человеческое «нравится - не нравится», близко мне или чуждо, цепляет или нет, и только-то. Хорошо пишет автор или плохо, правильно или неправильно - установить почти невозможно, поскольку никто не может знать точно, как надо писать в идеале. Кто-то восхищается Толстым, а тот был убеждён, что мастерством владеет как раз Тургенев, которого терпеть не мог Достоевский, которого, в свою очередь, презирал с профессиональной точки зрения Набоков, обожавший Чехова, который, как мы знаем, частенько критиковал несовершенство текстов Горького, о которых пусть порой и свысока, но всё-таки благосклонно отзывался тот же Толстой, презиравший Шекспира, которого уважал Тургенев, которого не любил Толстой, хотя и понимал, что тот умеет писать лучше и Достоевского, и его самого… Довлатов, например, боготворил русскую литературу, но понимал, что американская литература честнее и чище, поскольку не претендует на то, чтобы заменить собою религию. Американцы владеют мастерством. Для них читатель потребитель, клиент, они уважают его, а русские писатели публику презирают, они хотят владеть и править умами и душами читателей всецело. Тут уж опять же, кому что нравится! Люди зависят от своих желаний. Желания управляют людьми. Но желания рождаются не просто так. Что посеял, то и… Вы знаете!

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

119

Человек не животное, ему нельзя слепо потакать своим желаниям. И если тебе что-то нравится, это ещё не значит, что оно тебе полезно. Ребёнку вот нравится шоколад, а полезен рыбий жир. Мал он ещё и неразумен. Мы взрослые, мы знаем. Хотя нам тоже этот рыбий жир… Стоп! Мой главный герой - Довлатов. Из уважения к нему надо писать ясно и просто, а не так, как мне нравится… О, вновь это слово «нравится»! Недосказанная мысль требует к ней вернуться. Можно выразиться глубже. Но и проще! Каждый делит литературу на хорошую и дурную согласно своему представлению о хорошей, качественной литературе и скверной, плохого качества (я сейчас говорю исключительно о настоящей литературе). В ней полно того, что мы читаем с удовольствием, и того, что мы терпеть не можем. Хотя мы готовы признать руку мастера (а то и гения) и в том, и в другом случае. Так бывает. Но! Почему бы не признаться в истинных причинах нашей симпатии или антипатии? Великие не боялись говорить о своей «вкусовщине»! Скажем, Набоков однажды заявил: «Для меня рассказ или роман существует только, если он доставляет мне то, что попросту назову эстетическим наслаждением… Всё остальное - это либо журналистская дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной, но зато подаётся в виде громадных гипсовых кубов, которые со всеми предосторожностями переносятся из века в век, пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну». Критикуя Достоевского, Горького, Пастернака, Шолохова, Набоков, к величайшему изумлению многих, искренне восхищался романами Ильфа и Петрова, и его нисколько не смущали ни массовая популярность романов, ни явная принадлежность дилогии к низкому жанру сатиры и юмора… Довлатов это понимал как никто другой! Набокову нравились эти романы. Он считал их великолепными. Набоков мог себе позволить быть честным. Его не страшила перспектива быть заподозренным в том, что у него вкус плебея.

Пусть снобы честно скажут: «Мы не желаем иметь такие же вкусы, как у рядовых потребителей массовой культуры!» Это вполне понятно. Я им слова в укор не скажу. Пусть коллеги Рассказчика признаются: нас раздражает его слава, мы тут из кожи вон лезем в попытках достичь алмазной чистоты и богатства великой русской прозы, а он, понимаешь ли, травил себе анекдоты да байки… Нам теперь обидно. Пусть открыто напишут об этом. Я посочувствую им. Во всяком случае, оценю степень откровенности. Пусть умники и те, кто желает казаться умнее, чем есть, смело объявят о том, что им с детства вдалбливали в сознание ржавые гвозди строгих старых убеждений: всё, что читается легко и содержит много юмора, не имеет права и почти не имеет шансов претендовать на величие и бессмертие! Пусть хоть кто-нибудь из критиков хоть раз в жизни начнёт свою статью так: «Что толку ругать рыхлый и скучный роман, о котором и так всем известно, что это унылое мягкое говно в твёрдом переплёте? И что толку хвалить лаконичность, поэтичность, метричность, афористичность и многогранность весёлой, блестящей прозы Довлатова? Не-е-е-е-ет, мне куда интересней доказать, что куча дерьма содержит в себе запасы драгметалла, а золотой корпус довлатовских шедевров самой низкой пробы, а ещё лучше намекнуть о позолоте и выставить автора жалким фальшивомонетчиком. Это выделит меня из толпы. Скандал мне только на руку. Обо мне - мастере ювелирных слов - узнают все: и противники, и соратники, и враги, и друзья Довлатова, и те, кто ругает его, и те, кто его оправдывает… Итак! Следите, читатели, за тем, как я из пули на ваших глазах сделаю…». Я не люблю, когда люди лгут или притворяются. Не могу сказать, будто я всегда абсолютно честен. Но когда берусь критиковать, то стараюсь понять, что именно мне не нравится и почему. И когда собираюсь хвалить, ни себе не вру, ни другим, понимаю, почему мне импонирует именно этот автор или это произведение. Мы склонны находить достоинства в том, что нам просто нравится по сумме причин. И склонны находить недостатки в том, что мы не принимаем, не любим, не терпим, ненавидим…

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

121

Критик нападает на то, что ему не нравится. Поделись он своими мыслями и эмоциями, которые вызывает в нём непонравившаяся вещь, получился бы честный и занятный текст, конечно, без претензий на Высшую Истину и Объективный Свод Законов и Правил Абсолютной Гармонии. Но ведь критик не пишет отзыв как просто читатель, он читатель-профессионал, он дока, величайший знаток… Критики не просто выражают мнение, они производят оценку специалиста… И дело тут вовсе не в его вкусе якобы. О вкусах вообще не спорят. А вот чья точка зрения правильная, и чье зрение острее, и чья наблюдательность лучше, а знания о предмете глубже и богаче - об этом спорить можно. И нужно. Это даже не спор. Это полемика и дискуссия. Интеллектуальная борьба. А кто победит, тот и расширит территорию влияния на умы и сердца. Тот Царь горы. А если ты проиграл и Царь горы другой - надо закидать того, другого, какашками… И в гордом одиночестве стоять во всём белом! И такое поведение Довлатов тоже высмеивал. Часто смех его безжалостен. А кому приятно увидеть себя в смешном свете? И пусть это не ты, а похожий на тебя… Критикам, филологам, литературоведам доставалось от него не меньше, чем его собратьям писателям, поэтам, журналистам, художникам и прочим представителям интеллигенции. А уж ради красного словца… Но это специфика жанра и, так сказать, издержки профессии… Но продолжим! Ладно, по мнению твердолобых и маститых критикобилов большинство - не столь умны, как некоторые. Но утверждать, что проза Довлатова - посредственное чтиво, что она по вкусу лишь среднему классу с невысокими литературными запросами… Дорогие мои, вы же не столько нападаете на умершего художника, сколько оскорбляете без разбору всех, кто с удовольствием читал или читает его книги. Читатель не клюёт, как вы решили, на зубоскальство и веселуху, а умеет оценить мастерство рассказчика, лапидарность изложения, красоту и точность отдельных метафор, блеск и яркость характеристик, остроту шуток и горечь лирических отступлений… Вы полагаете, только вы способны увидеть явные рубцы от сшивания некоторых историй, или ходульность опреде-

лённых персонажей, или шаткость конструкций… Мы тоже видим и слабые места, и ошибки, и ляпы в тексте. Идеального текста вообще не бывает… Но мы благодарны автору за наслаждение, которое получили от прочтения, и на весах нашего суждения достоинства перевешивают недостатки… Вы и похуже недостатки прощали своим любимым авторам. Потому что нравилось! Или не замечали. Или не хотели замечать. Никто из вас не объясняет подробно, почему вам не нравится. Вы говорите, примитивно написано. Всё в целом примитивно или что-то конкретно? Один говорит: Довлатову далеко до Куприна. А с чего он взял, что тот равнялся на Куприна? При чём тут вообще Куприн? Просто одним нравится Куприн, а другим Довлатов. А мне и Куприн, и Довлатов, и Чехов… Но и у того, и у другого, и у третьего есть слабые вещи и сильные. И у каждого свои недостатки, на мой взгляд. И я могу сказать, какие и почему я считаю, что это недостатки. И это будет моё личное мнение, мой личный взгляд, а почему он искривлён, я тоже способен растолковать. Да и говоря о Довлатове, я, само собой, говорю отчасти и о себе. А говоря о себе, я порой говорю о Довлатове. Я не говорю, что мы похожи. И не равняю себя с ним, и наоборот. Тут в другом дело! Вот сам же Довлатов вроде бы всю жизнь писал о себе, да? Да? Нет! Формально о себе, безусловно! Но если подумать, то как ни крути… а он вам о вас рассказывал. И всем о нас с вами. Но тут вы очевидного не замечаете! Почему? А вам такая правда о себе не нравится! Я не прав? Довлатов не прав? Ясно, только вы правы! Вот Веллер тоже невысокого мнения о прозе Довлатова. И он написал - почему! Смело, честно, открыто, насколько мог! И обрушил на себя шквал критики! Порой даже незаслуженно злой и оскорбительной для его персоны, поскольку защитники Довлатова принялись переходить на личности и обвинять писателя в том, чего он не делал. Довлатова он не очернял. И не завидовал он Довлатову. Не завидовал хотя бы оттого, что себя считает более сильным прозаиком. Он был обижен, зол, оскорблён, задет за живое, о чём в меру

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

123

откровенно и поведал. Он не завидовал, а скорее недоумевал, как случилось, что неидеальная проза Довлатова пользуется большим спросом, чем его во всех смыслах гораздо более «совершенная» малая проза. Писать как Довлатов - он не желает! И читать ему Довлатова не особенно интересно. И разжевал он для непонятливых, почему так. Кстати, не знаю, как ныне, но раньше лекции Веллера всегда отличались подчёркнутой субъективностью. Он акцентировал на этом. Он говорил уверенно даже тогда, когда делал предположение, и всегда уверенно признавался в своих предположениях. Когда не верил, говорил: не верю, когда не знал чего-то, говорил о незнании, а когда не нравилось, признавался, что не нравится. И объяснял. Это для честного, смелого и разумного человека труда не представляет, всегда можно объяснить. Это же твоё «нравится - не нравится», а не навязанное извне! Или у кого-то иначе? Само собой, и Быкову, и многим другим это известно, но мало кто в таком-то признается. Ведь тогда следовало бы признать, что мнение Быкова или любого другого «профессионала» отличается от мнения рядового читателя только умением красиво и умно сформулировать своё завуалированное «нравится - не нравится». Такое умение, безусловно, дорого стоит. Так не обесценивайте его грязной службой для размножения лжи. Пусть и малой. И всё-таки давайте попытаемся хоть частично разобраться в ложных доводах и аргументах громких утверждений, будто книги Рассказчика скверные и дурно написанные. А также попытаемся понять, верно ли то, чем пытаются некоторые кликуши объяснить успех его книг. Предлагаю форму диалога. Я приглашу обвинителя, который будет кратко излагать все накопившиеся претензии к Рассказчику и его творениям. Прошу!

- Незамысловатые сюжеты! Неплохо! Для начала… Хотя нет, никаких более размышлизмов. Буду лаконичен, как спартанец. Буду, как Довлатов, доступен для умных людей. Ведь «умному дастаточно»… Латынь мне в память! Итак! Незамысловатые сюжеты, ста-

ло быть… Ну, это можно считать как минусом, так и плюсом. И согласитесь, надо быть искусным мастером, чтобы незамысловатым сюжетом держать внимание читателя. Вы, естественно, не согласны. По-вашему, наверное, причина в том, что: - Все его истории анекдотичны и смешны. Как по мне, не более, чем вся наша жизнь. Тут как подать. Под каким углом зрения. Контекст, знаете ли, настроение, натура… Мы смеёмся над анекдотом, но если кто-то поставит себя на место героя анекдота, ему уже будет не до смеха. И разве, к примеру, Пушкин не стал участником самого скверного анекдота, закончившегося смертью великого поэта? Всякую жизнь можно рассказать весело, а можно грустно. Да, Довлатов больше смешил, но внимательный читатель уловит и драматические моменты, и даже трагические в судьбах тех, о ком он рассказывал.

- Вот и смешил бы! А то ведь часто начинал делиться мыслями. Держал бы роль! К чему эти печальные, а то и драматические отклонения? Отвечу почти что точной цитатой Рассказчика. Отсутствие чувства юмора для автора - драма, а отсутствие чувства драмы - уже трагедия для автора.

- Он часто писал о том, чего на самом деле не было или было, но по-другому. Братцы, да ведь на то он и сочинитель, чтобы сочинять. И увлекать нас своими сочинениями.

- Но он подавал всё таким образом, будто это происходило именно так, как он описывал. Я не понимаю, мы обсуждаем художественные произведения или протоколы допросов? Если бы он рассказывал свои истории в суде, перед присяжными заседателями, тогда мы могли бы ставить ему в упрёк его псевдодокументальность. Точнее, псевдодокументальность его книг.

- Писал он примитивно. Слишком легко и просто. Не путайте! Это читается просто и легко, но каким упорным трудом эта лёгкость достигается, мы можем только догадываться.

- В его книгах множество банальных истин! Ну, Иисус тоже ничего особенно оригинального не сказал, а, тем не менее, мы чтим… э… стараемся чтить эти

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

125

простые, давно известные многим законы и всё его учение в целом. А ведь немалое число философов и мыслителей проповедовали те же нравственные ценности задолго до него.

- Ни он сам, ни его герои святыми не были! Потому что он писал о живых людях. Кто из нас безгрешен!

- Его герои все сплошь подонки, мерзавцы, моральные уроды… Так говорили об очень многих достойных людях. А он писал, что в его книгах нет положительных и отрицательных героев, нет плохих и хороших людей, а есть просто люди.

- Себя-то он всегда выставлял в лучшем свете. Вы имеете в виду его лирического героя? Ну, иногда в лучшем, иногда в худшем. Это его литературное пространство и его выбор. А значит, и его право. А ваше право - верить ему или нет.

- Он всегда писал в одном жанре! Это говорит о верности жанру и постоянстве избранного им художественного метода.

- Живя в Союзе, говорил одно, писал другое, а в газетах публиковал третье! И первый корил себя за это, и первый рассказывал об этом со страниц своих книг!

- Предал родину, убежал за границу… Наверняка родина не оставила ему другого выхода. Вы бы предпочли, чтобы он окончил свои дни в тюрьме, в психушке или спился?

- Он и спился! Пил беспробудно! Прямо-таки беспробудно? Господь Всемогущий, когда же он писать-то успевал?

- В перерывах между запоями! А ещё настрогал детей трём бабам… Так, вот здесь остановимся! А то я и так прямо уже слышу то Владимира Бондаренко, мусолящего тему «продажного пера» Довлатова, который якобы постоянно чувствовал в себе «убожество профессионального газетного подёнщика, пишущего на любую тему и в любое время», то скрипучий голосок Сергея Каширина, написавшего две огромные статьи, одну из которых назвал «Вертухай Довлатов», и нена-

видящего Рассказчика всем сердцем! Вот позвольте процитировать: «Да ведь и Довлатов всем своим так называемым творчеством не просто бессовестно «погонными километрами» врал, а врал изощрённо и целенаправленно русоненавистнически». Это самое невинное место из его статьи, кстати. Там есть и похлеще пассажи. А подбор слов! Моральный урод, подонок, алкаш, дегенерат - вот какие слова подбирает Каширин. (У кого-то есть зубной эликсир? Мне надо ополоснуть рот. Жаль!) Не хочу уподобляться Каширину и вешать на него же ярлык или ставить диагноз (хотя, судя по его статьям, он точно слегка не в своём уме), но и умолчать о нём вовсе не могу, поскольку если бы он писал себе и «себе подобным», не привлекая к своей писанине особенного внимания общественности, как это было раньше, то пусть бы себе «лаял Моськой на слона». Но в том-то и дело, что его статьи издают, переиздают, распространяют в Интернете, ссылаются на них, а читатели лайкают и комментируют. Вот и выходит, что эта акция имеет вес, а численность поклонников довлатовской прозы, оказывается, ненамного превышает ярых противников его творчества. Вот вам фрагмент из пасквиля Каширина (всё равно уже полон рот грязи): «В США, где переметнувшийся из СССР Довлатов за тридцать иудиных сребреников поливал грязью взрастившую его страну с подмостков пресловутой русофобской радиостанции «Свобода», один из столпов третьей волны эмиграции Андрей Седых публично называл его лагерным вертухаем. Не случайно же молва разнесла слух, что, служа лагерным надзирателем, этот неукротимый держиморда жестоко, исступлённо, садистски избивал беззащитных заключенных. Тоже ведь нечто патологическое. О чём, в общем-то, он и сам признается в своей повестушке «Зона». Очевидно, прирождённый садист и допившийся до алкогольной зависимости забулдыга, он и о других судил по себе. Естественно, и писаниной своей проповедовал и утверждал, что и все окружающие вокруг таковы, а он только документально отражает действительность. На поверку за этой документальностью, где за «километрами» лжи персонажи названы фамилиями реальных

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

127

людей, стоит изощрённо подлая цель: культивация у русских людей чувства собственной человеческой неполноценности. Дескать, на кого ни погляди, кого ни возьми, каждый русский - это тупица, лодырь, пьяница, неотёсанный хам, законченный циник, свинья, сын свиньи, внук свиньи и не помнящий родства выродок. Для того, чтобы любой читатель, считающий себя русским, сознавал свое ничтожество. И уже даже не противился тому и стремился зачислять себя в космополиты, чтобы при первой же возможности, подобно ему, культурному и высокоумному Довлатову, бежать, эмигрировать из «этой страны». Вот ведь суть его «творчества». Сам он «бежал» в США якобы от невыносимого режима «коммуняк». Между тем тот же Владимир Бондаренко, вынужденный следовать правде, называет его выродком, а его прозу псевдодокументальной и халтурной. Избавиться от этого ему не помогла даже эмиграция. <…> Ладно, допустим, в пылу полемического негодования я преувеличиваю, хватаю через край, давайте лишний раз заглянем в эту так полюбившуюся кое-кому повестушку «Заповедник». Ведь в ней ни одного положительного персонажа, все сплошь моральные уроды, жалкие ублюдки, полуграмотные тупицы, дебилы, дегенераты и алкаши. Все сплошь - и местные жители, и работники Пушкинского заповедника, начиная с директора и кончая самим Довлатовым, приехавшим сюда на летний сезон подзаработать в качестве экскурсовода. Здесь своим хамством и беспробудным пьянством он бравировал. Хотя в Ленинградском отделении Союза писателей ходили слухи, что он был туда направлен подпольными русофобами с заданием написать клеветнический материал». Всё, хватит! Этим фрагментом может провонять всё моё эссе. И так, читая эту статью в первый раз, я, помню, испортил себе настроение, минут сорок после ощущал на себе грязь и стойкий запах пропагандистских заявлений центральных газет совка эпохи тоталитаризма. Но Каширин хотя бы имеет «веские причины» для столь недостойного поведения. Он в пылу патриотического негодования не забывает о личной ненависти к Рассказчику. Пиная мёртвого художника, танцуя шаманский танец на могиле Довлатова, он проговаривается о том, что лично

был оскорблён Довлатовым. Что-то он там не так написал в одной повести! Наверное, я зря во всё это ввязываюсь. Довлатов точно в моей защите не нуждается. А почитатели его и без меня уважают и любят и самого Довлатова, и его прозу. Да и хватает в кругу защитников более маститых мэтров. И друзья живы! И пишут книги о нём… Правда… Даже не знаю, стоит ли сейчас об этом?.. Вот вышла пару лет назад книга о нашем герое! Ну, дождались! Биография Довлатова! Да ещё и написанная тем, кто его лично знал! Замечательно! Но я рано обрадовался. Прочитав книгу Валерия Попова из серии ЖЗЛ «Довлатов», я был, мягко скажем, обескуражен. Судите сами, формально книга о Довлатове, но фактически автор откровенно поведал о себе в буквальном смысле больше, чем о том, кого «безнаказанно» называет другом. Попову следовало бы озаглавить свой труд «Я и Довлатов» - и тогда никаких претензий к нему, кроме разве что сугубо этического порядка. А так это формальное издевательство над читателем. Попов - талантлив, бесспорно. И книга написана сочным, ярким языком, однако для серии «ЖЗЛ» следовало писать в другом формате. Легендарный проект«Жизнь замечательных людей» подразумевает, что автор, подробно изучив героя, расскажет о его жизни, а не о своей. А Валерий Попов, когда вспоминает о главном герое своей книги, просто пересказывает и комментирует то, что Довлатов поведал нам в своих книгах, и разбавляет этот жидковатый и остывший супец, который «многие уже кушали», воспоминаниями друзей Довлатова и его врагов-товарищей. Невооружённым глазом видно, Попов особенно не изучал жизнь Довлатова. Для него Довлатов не гений, а вчерашний младший товарищ, который при жизни не имел такой популярности, как он, Попов, и который после смерти вдруг резко вырвался далеко вперёд и уже прочно вошёл в список «бессмертных классиков» советской эпохи, а его более опытный и маститый товарищ продолжает жить и видеть, как его достижения в литературе меркнут, размываются на фоне яркой разгорающейся СЛАВЫ Рассказчика. Попов и хотел бы, и старается подавить в себе это неуместное уже чувство превосходства и снисходительности по отноше-

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

129

нию к вчерашнему неудачнику, но перо выдаёт, и он лишь с удивлением наблюдает, как из приятного и привычного для себя статуса «талантливый писатель, шестидесятник, один из ярчайших предствителей ленинградской литературной богемы», опускается в нестройные ряды всего лишь коллег и современников: Довлатова, Бродского, Аксёнова, и не сомневаясь в праве своём на высокий титул «Писатель», получает к ней (а порой только ею и представляется другими) неизменную прибавку: «друг Довлатова». Он честно это осознаёт, вскользь об этом говорит, но чаще не говорит, а проговаривается. Тем понятнее его желание даже из этого обидного для него статуса «друга», всего-то, он старается выжать всё, что могло бы его ну если не вернуть на первые позиции, выше самого Довлатова, то хотя бы встать в один с ним ряд. Только этим можно объяснить его нежелание, детально изучив факты, поведать в книге о Довлатове именно о Довлатове! А то стыдно же за него. Ведь не бездарный же хвастун и честолюбец! Зачем же уподобляться какомунибудь Мариенгофу, который, желая использовать славу Есенина, написал пасквиль «Роман без вранья», в коем - вы знаете - без наглого вранья и романа-то не получилось бы! Я не утверждаю, что и Попов много наврал о Довлатове. Ничуть! Наоборот! Порой он рассказывает в книге такое, что похуже лжи - правду, известную только ему, но правда в данном случае задевает даже близких и родных Довлатова. Но меня, повторяю, правда никогда не смущает, какой бы она обидной или горькой ни была. Меня раздражало его самовыпячиванье! Не само по себе! В книгах о себе, о Попове-неповторимом, выпячивай себя сколько вздумается! Выпячивай, превыпячивай, перевыпячивай… Никто не удивится и не возмутится. К такому мы привыкли! «Это ново? Так же ново, как фамилия Попова!» Однако не делай вид, будто эта книга о друге! Из серии ЖЗЛ! Я же преувеличиваю! Вот, для наглядности, пример! Процитировав коротенький фрагмент из прозы друга о том, как тот в первый раз отправился в школу и каким он был смешным, как был неуверен в себе, Попов вдруг пишет: «Скромно вспомню и свое первое появление в первом классе. Учительница всем раздала серенькие, как предстоящая жизнь, листочки в клетку, и приказала:

- Нарисуйте каждый что хотите.

- А что, что? - послышались голоса.

- Что хотите! Такой щедрый был подарок по случаю первого дня. Несомненно, то был, как бы сейчас сказали, тест: кто как себя покажет, так потом с ним и обращаться… Я показал себя хуже… нет - слабее всех! Когда дети подавали листы с уверенно изображенными зайцами и мишками (наверняка уже не раз отработанными с воспитателем в детском саду), я, почему-то в детский сад не ходивший, робко, почти не нажимая карандашом, изобразил едва различимую уточку поместившуюся с клювом, ногами и хвостом… в одну клеточку тетради. Почти не различить! Учительница удивленно подняла бровь, потом презрительно усмехнулась. Мой статус определился сразу и надолго… Зато я это помню и могу об этом написать - в отличие от других, кто спокойно изобразил что-то общепринятое, всем понятное и давно уже забыл. А я помню! Вот так». Затем, поразмышляв о советской школе вообще и о своей в частности, он даёт слово другу Довлатова. Тот рассказывает коротенькую историю, заканчивающуюся так: «…Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию (которую он потом вовремя и удачно сменил). Ребята в классе, разумеется, развеселились еще пуще - а бедный Сережа совсем смутился». И дальше Попов вновь начинает делиться с нами своим опытом, полагая, что он будет не менее интересен: «Такое начало школьной жизни было и у меня - с отчаянием и я вспоминаю те жестокие годы, когда в школе командовали хлопцы с фиксами и жизнь «застенчивых мальчиков» состояла из ужаса и унижений». И так бесконечно, на протяжении всей книги. Порой до смешного доходит. Не зная хорошо маму Сергея Донатовича Довлатова, Нору Сергеевну, Попов признается, дескать, о ней ему немного что есть рассказать, но! «Но у моего лучшего друга была мать, чуть похожая на маму Довлатова, той же среды и закваски…». И дальше он начинает рассказывать о той маме другого друга и рассуждает о женщинах такого типа в принципе!

и н о й в з г л я д / Алексей Курилко

131

Абсурд какой-то! Самого Шаляпина не слышал, но мой сосед-армянин мне кое-что напел! А в предисловие к книге Попов ещё возмущается, что вдова Довлатова не дала своё согласие использовать ему в книге фотографии Довлатова и частную переписку. Как автор ещё не додумался вместо фотографий героя книги вставить фотки своего брата или какого-нибудь знакомого, сделав соответствующую подпись, мол, это не Довлатов, но профиль прямо почти как у Сергея! И дальше - полглавы, а то и целую, о знакомом, о том как тот служил в Казахстане и охранял, как и Довлатов, но не заключённых уголовников, а какую-то важную трансформаторную будку и какойто столб с ящиком, на котором было написано: «Не влезать! Убьёт!», а однажды тот знакомый выпил, а он пил, мол, как Серёжка, и по пьяни всё-таки влез, и его действительно убило, о чём он ему спустя два года и рассказал, «как живой с живыми говоря». Книга ей не понравилась! А такая книга и не могла понравиться вдове Сергея Довлатова, такая могла бы понравиться вдове Попова, но не Довлатова. Я знаю, что Елена Довлатова пыталась через суд даже запретить и публикацию самой этой книги как жезээловской. И правильно! Книга тонкая, но если убрать из неё то, где речь идёт не о Довлатове, то она станет тоньше втрое! С такими «друзьями», как Валерий Попов, и такими защитниками, как Владимир Соловьёв (этот тоже, рассказывая о друге, всё напоминает о себе, а героя иногда слегка «подставляет»), с такими друзьями, право слово, и врагов не надо! Между тем одновременно с книгой Валерия Попова в Петербурге вышло подробное исследование литературоведа Игоря Сухих «Сергей Довлатов. Время, место, судьба». В этой книге на первом месте тексты Довлатова. Читать такой труд - сплошное удовольствие! А главное - сразу понятно, что критик и литературовед бесспорно относится к Довлатову как к серьёзному и очень большому Писателю. Он это заслужил! Этот огромного роста человек, сильный с виду, а если судить по книгам, всегда сохранявший ироничное отношение

и к себе, и к другим, и к жизни вообще, так вот, он всегда был неуверен в себе. Он не позволял себе самоуверенного взгляда на свою роль в истории литературы. Никогда не доходил до самодовольства! Мягко или строго и зло, серьёзно или в шутку критикуя других, он в первую очередь подвергал такой критике себя, свою жизнь и своё творчество! Я всегда говорил, что настоящий творец постоянно находится между верой в себя и неуверенностью в своих силах. Вечно то шепчет себе: «я - гений», то глохнет от крика внутреннего голоса: «я - бездарность». Это хорошо для творчества, хотя и утомительно для самого творца. Но ничего не поделаешь. Он подвержен то мании величия, то комплексам неполноценности! Так и живёт, разрываемый между двумя диагнозами. Даже одного из них хватило бы, чтобы свести человека с ума, а тут такая вечная борьба. Довлатов был писателем! Даже когда ещё не писал прозу, а сочинял в армии стихи. И он был писателем, уже когда ничего не писал перед смертью. Писатель не тот, кто что-то пишет, а тот, кто глядит на мир глазами писателя, всё фиксирует, обдумывает, пропускает через себя, формулирует в лучшем подборе лучших слов. Потому-то он и карьеры не сделал, и не разбогател, и в личной жизни всё время страдал и причинял страдания… Двум богам служить нельзя. Хочешь быть счастливым - не усложняй жизнь лишней рефлексией, анализом, сравнениями, разбором слов и поступков… Он потому и оставил не так уж много из написанного за жизнь. Всё литературное наследие вместится в пять небольших томов. А всё потому, что, будучи слишком писателем, писал старательно и усердно, редактируя и улучшая по многу раз уже написанное. Был ли он плохим человеком? Не думаю. Но и хорошим, наверное, не был. Но не потому, что он всего лишь человек. А потому, что настоящий писатель вроде как и не человек вовсе. Он творец! И подобен Небесному Творцу. А ведь Тот, создавая мир, был всецело поглощён этим процессом, и некогда Ему было задумываться, хороший ли Он, и хорошо ли с Ним другим, и хорошо ли то, что Он делает… И только на седьмой день, когда Он решил устроить себе отдых, то, оглядев то, что сделал, решил Он, что это хорошо!

с о в р е м е н н и к и / Алексей Курилко

133

Довлатов ушёл из жизни раньше, чем вышёл на заслуженный покой. Его оценки своих трудов были занижены. «Бог дал мне именно то, о чём я всю жизнь его просил. Он сделал меня рядовым литератором. Став им, я убедился, что претендую на большее. Но было поздно. У Бога добавки не просят». Довлатову не надо было просить добавки у Бога. Бог всё видит и знает. Знает всё наперёд. Он знал, какое бессмертие ожидает Довлатова. Высоцкий перед смертью написал: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним». Ну что ж, а Довлатову есть что рассказать. И он, как всегда, будет искренен! Он будет абсолютно честен во всём, за исключением маловажных деталей. Пусть не так, как было, но так, как могло быть! В этом искусство и заключается, вроде бы выдумка, но убедительно до достоверности и крайне искренно, до катарсиса. И Бог будет смеяться и плакать… И скажет, что «это хорошо»…

Современники /

Современники

ВРЕМЯ И СУДЬБЫ Автор: Виктор Кустов В той жизни, в самом начале восьмидесятых, Алик Карданов, выпускник Ставропольского сельскохозяйственного института, перспективный комсомольский лидер, прошедший путь от зоотехника отделения (бригадир фермы, начальник производственного участка совхоза, инструктор), поднялся на следующую ступеньку карьерной лестницы, став заведующим отделом рабочей и сельской молодежи Карачаево-Черкесского обкома комсомола. В небольшом обкомовском коллективе два заведующих отделами: он и Адам Дагужиев, руководивший молодежной пропагандой, были на особицу. Карданов - целеустремленный, энергичный, сосредоточенный, готовый в любую минуту что-то решать, идти, ехать, обожавший конкретное, ощутимое дело и производивший впечатление человека, забежавшего в кабинет на короткое время, в паузу между делами. Дагужиев - загадочно улыбчивый, внешне спокойный, даже порой чересчур, дипломатически выдержанный, обожавший умные беседы в тиши кабинета, в котором чувствовал себя уютно и привычно. И инструкторы у них были соответственно: стремительно деловой Абрек Коркмазов у Карданова и эрудированный книголюб, закончивший Московский полиграфический институт по специальности книжная торговля, Азамат Туков у Дагужиева. Секретари обкома для инструкторов и прочих комсомольских активистов, заходивших в комсомольский штаб, были, как правило, недосягаемо заняты, заведующие - ближе, доступнее, на виду, как сержант для рядового в армии, вот им и выпадало решать большинство вопросов, оттачивая мастерство управления довольно сумбурной со стороны, но имеющей свою логику комсомольской жизнью. Я был именно наблюдателем со стороны: получал зарплату руководителя областного литературного объедине-

с о в р е м е н н и к и / Виктор Кустов

135

ния, формально числясь в отделе пропаганды и условно подчиняясь Дагужиеву. Фактически же был собственным корреспондентом Ставропольской краевой молодежной газеты «Молодой ленинец» и чаще, чем с кем-либо, выезжал в командировки с Кардановым, в отделе которого никогда не было благостного затишья. Начало восьмидесятых в многонациональной автономной области, имевшей пять титульных национальностей: русские, карчаевцы, черкесы, абазины, ногайцы ознаменовалось борьбой с предрассудками, к которым относились умыкания невест и религия. Противостоял им, насколько мог, и комсомол. Была и еще одна, «взрослая» задача: всеми силами, особенно в молодежной среде, проводить контрпропаганду с трудом сдерживаемой, не высказанной до конца обиды вернувшихся из высылки в казахские степи карачаевцев. Сглаживание межнациональных противоречий, воспитание патриотизма и интернационализма было стержневой задачей комсомольской организации. Естественно, были в отчетах и трудовые успехи; рост численности комсомольско-молодежных коллективов, победы спортсменов, проведение всевозможных конкурсов, но все это было и у других. Специфика же области заключалась именно в многонациональном укладе жизни, и работа партийных, советских и, естественно, комсомольских органов оценивалась, прежде всего, по отсутствию межэтнических конфликтов. Отдел рабочей и сельской молодежи создавал комсо­ мольско-молодежные коллективы с интернациональным составом, проводил профессиональные конкурсы опять же с учетом национального охвата. Идеологическое наполнение обеспечивал отдел пропаганды. Итоги деятельности отдела Карданова были видны в цифрах, проводимых мероприятиях и количестве задействованных в них, в конкретной организационной работе. Вклад отдела Дагужиева был как бы приложением, он отмечался совокупно и не был столь зримым. Оттого сотрудники этих двух отделов часто пикировались, как сегодня сказали бы, самопиарились, и в этих дружеских словесных перепалках отдел Дагужиева, как правило, поражений не знал во многом благодаря эру-

диции и умению аргументированно отстаивать даже самые спорные успехи Азамата Тукова. Стоит отметить, что карачаевцы, самая многочисленная после русских часть населения области в те годы, в силу своего многолетнего проживания на чужбине, в большей мере, чем черкесы, абазины и ногайцы, сохранили и, невзирая на активную пропаганду, не хотели отказываться от своих, по советским меркам, вредных обычаев. В отдаленных горных аулах многие совсем не говорили по-русски. Жили по своим законам. Стариков здесь почитали, старейшин слушались. Молодежь держали в узде. Строгость в отношениях между полами, которую хранили горцы, сказывалась и на отношениях в обкоме комсомола. Несмотря на энергию молодости, глупостей в виде служебного романа или легкого флирта никто себе не позволял. Таким образом, все сотрудники, можно сказать, были морально устойчивы. А Дагужиев и Карданов к тому же женаты. В те годы существовала практика, по которой перспективный краевой функционер, то ли комсомольский, то ли партийный, не важно, обязательно год-два работал в автономной области. Это считалось необходимым этапом для дальнейшего карьерного роста, хорошей школой приобретения навыков решения межнациональных проблем. Так, второй секретарь обкома комсомола в те времена Петр Чирва пришел из крайкома комсомола. Первый секретарь обкома партии тоже отслужил положенное в крайкоме и должен был вернуться либо туда же, но на место не ниже второго секретаря, либо в крайисполком, или получить назначение в Москву. В Советском Союзе эта отработанная система повышения квалификации партийных, советских, комсомольских и руководящих хозяйственных кадров исполнялась неукоснительно. И хотя казалась молодым и энергичным комсомольцам рутинной и отчасти несправедливой (слишком долгий путь по всем ступенькам), работала она эффективно. Правда, не без своих минусов. В силу родственно-дружеских отношений, которые превалируют при любых режимах... И межнациональных... Национальный вопрос в области был самым животрепещущим. И самым спекулятивным: под решение нацио-

с о в р е м е н н и к и / Виктор Кустов

137

нальных проблем, на проведение всяческих молодежных мероприятий щедро выделялись деньги. Особый упор делался на интернациональное и патриотическое воспитание. Ежегодный поход в горы на места боев во время Великой Отечественной войны и празднества возле построенного мемориала защитникам Кавказа недалеко от поселка Орджоникидзевский были одним из самых главных массовых мероприятий обкома комсомола. И стоит отметить, что это действительно было хорошим способом объединения многонациональной молодежи и зарождения чувства патриотизма. Советская власть заботилась и о подготовке национальных кадров. По квотам гарантированно поступали в столичные вузы представители национальных меньшинств. В обкомах, облисполкоме, прочих управленческих структурах были четко расписаны должности по национальностям. Это определяло потолок карьеры именно в зависимости от национальности, что ограничивало планку претензий попавших «в резерв», с одной стороны, и порождало постоянную зависть тех амбициозных представителей наций, которые не попали в тот или иной актив и считали себя обделенными - с другой. К примеру, первым секретарем обкома партии мог быть только русский, вторым - черкес, третьим - карачаевец. А вот председателем облисполкома только карачаевец. Среди его заместителей не нашлось место ногайцу... А в комсомоле первый секретарь - карачаевец, второй - русский... Меньше всего должностей выделялось ногайцам, они были самым малочисленным народом, невзирая на свою знаменитую историю. И, на мой взгляд, самым непритязательным... Может быть, как раз по причине пережитого бурного прошлого.... Ограниченная национальностью планка карьерного роста и небольшое количество руководящих должностей в области подрезали наиболее талантливых или тщеславных представителей национальных меньшинств, да и существенно сужала возможности карьерного роста для коренных русских. Не удовлетворенным и не сумевшим пробиться и реализовать себя на родине приходилось выбирать: либо отправляться воплощать свои амбиции за пределы края, в столицу или в Сибирь (где национальность на

стройках века значения не имела, были бы голова и руки), либо включаться в клановую борьбу за посты, в которой чистые помыслы не являлись (как и сегодня не являются) главными движителями... Подобная ситуация в совокупности с родственно-клановыми отношениями позволяла занимать высокие места в области не всегда людям способным. Но они медленно и уверенно продвигались по служебной лестнице и прочно обосновывались на ней, естественно, не пуская тех, кто был умнее и мог их вытеснить. Компартия отдавала себе отчет в негативных тенденциях такого положения вещей и самое пристальное внимание уделяла выискиванию способных к реальной работе комсомольских активистов. Молодых и по-настоящему способных старались долго не мариновать на одном месте, а быстрее продвигать по традиционной схеме поощрительного возвышения, постепенно знакомя с различными видами деятельности и, соответственно, со слоями (кастами) партийно-чиновничьего клана, дисциплинированными членами которого они должны были стать. К тридцати-тридцати пяти годам, как правило, получался закаленный политический боец-организатор и управленец, прекрасно знающий и правила кулуарных интриг и тонкости управления человеческими массами. Карданов и Дагужиев скоро пошли на повышение. Карданова забрали инструктором в обком партии. Там он продолжил курировать трудовые коллективы, только уже взрослые, нарабатывая опыт и давая возможность старшим товарищам делать выводы о его потенциале. Как правило, из обкома отправляли секретарями парторганизаций в низовую организацию, первичку - познавать азы партийной работы в комплексе. Но в Карданове кадровики увидели исключение, определив главным его деловую сторону, и бросили на прорыв директором в отстающий совхоз... Дагужиев, а следом и Туков тоже прошли партийную выучку-просмотр и скоро были засланы на север края, один - секретарем парткома совхоза на северо-востоке края, другой - в степной райком партии. К Адаму в гости я так и не съездил, новое местожительство Азамата довелось увидеть много позже, а вот к Алику приехал в командировку спустя год с небольшим его сельской жизни, когда совхоз его и усилиями Коркмазова, при-

с о в р е м е н н и к и / Виктор Кустов

139

сланного к нему секретарем парткома совхоза, как я понимаю, не без его протежирования, начал подниматься. Аул, как и само хозяйство, носил революционное название «Красновосточный». Лежал он во впадине между двумя предгорными возвышенностями по дороге из Карачаевска в Кисловодск и был невелик. Жили здесь в основном карачаевцы, занимались они исконно своим делом - животноводством. На травянистых склонах паслись коровы и овцы, совхозные и свои... Директор Карданов был строг и деловит. За время, что не виделись, внешне не изменился, встрече искренне обрадовался, но улыбаться стал меньше. Сказались уже не шутейные заботы: надои, привесы, план, обязательства... Помнится, он тогда не выдержал, по-мужски скупо, но все же похвалил жену, которая его понимает и поддерживает... Да еще Коркмазова... Голос у него и до этого был громкий, узнаваемый издалека, а теперь еще приобрел оттенок нешуточной строгости, и животноводы, доярки, чабаны, за этот год, видно, узнавшие его хорошо, торопились уважительно выйти навстречу, поздороваться и доложить, как обстоят дела... Лет немало прошло с того дня, можно было бы, конечно, подняв в архиве подшивку областной газеты «Ленинское знамя», перечитать, что я написал тогда, но зачем?.. Время обладает тем же качеством, что и вода, по истечении вся муть оседает... Тогда для меня он стал олицетворением человека, уверенно стоящего на земле, хозяина, семьянина, мужчины-горца... Он проработал директором совхоза пять лет, поднял хозяйство (может быть, даже был удостоен какой-нибудь награды, я не спрашивал) и был направлен в крайком партии инструктором орготдела. Потом стал первым секретарем Адыге-Хабльского райкома партии. И это было уже время перестройки, перемен, столь ожидаемых одними и совсем не понятых другими. В конце 1991 года после распада Советского Союза и запрета компартии, он - председатель Адыге-Хабльского райсовета народных депутатов. А затем, в годы смуты, возглавил уже не областной - республиканский совет профсоюзов.

Работа эта была не пыльная, должность, с одной стороны, немаленькая, а с другой - вроде как и на обочине от магистрального карьерного движения. Другое дело, что во времена тотального дефицита это место было очень даже злачным: санатории, дома отдыха, материальная помощь... Только вот Карданов лично для себя из всего этого выгоду если и получал, то не в ущерб другим. Оттого и не растерял доверие и уважение окружающих. А страна уже вовсю суетилась, переживала невиданный подъем активности, не всегда общественно-полезной, пока не предполагая, что за всем этим последует. В автономной области, ставшей самостоятельной республикой, опасаясь межнациональных конфликтов, решили не препятствовать стремительно набиравшему темпы кооперативному движению. Вдруг выяснилось, что здесь к предприимчивым относит себя чуть ли не каждый второй. Долго сдерживаемая инициатива хлынула в одно-единственное доступное русло... Тогда мы встретились с Кардановым в его кабинете в Доме профсоюзов. Хоть и рядом это здание с правительственным, но было в нем на удивление тихо и спокойно. А сам республиканский профсоюзный лидер несколько растерян от того, что вынужденно оказался в стороне от, как ему тогда казалось, основного процесса перемен. Но растерянность эта была недолгой. Он быстро понял, что тихих заводей в такие времена не бывает, и в самые мутные годы умело управлял профсоюзной организацией, стараясь сохранить ее потенциал... Кооперативное движение в столице республики стало скоро заметным даже для всей страны явлением. В пересчете на душу населения по количеству кооперативов маленькая республика оставила далеко позади всех остальных, включая Белокаменную. С кафе в подвальном помещении начал свой бизнес Стас Дерев, будущий конфетный, мебельный, водочный магнат, основатель торговой марки «Меркурий», начавшейся с очень вкусного «Птичьего молока» (в годы тотального дефицита и пустых прилавков!), с шикарной, изготавливаемой из ценных пород деревьев и настоящей кожи мебели, наконец, с качественной водки «Меркурий»... Потом ему довелось быть и политиком, мэром Черкесска. И

с о в р е м е н н и к и / Виктор Кустов

141

он не был обтекаемым, бесконфликтным, оттого, может, и ушел из этой жизни неожиданно рано... А еще Стас Дерев очень любил шахматы. И уже будучи самым богатым в республике человеком, нет-нет да и заглядывал в шахматный клуб в центре Черкесска, где без всякого садился играть с не приспособившимися, в отличие от него, к наступившим временам и нравам, разночинными любителями этой игры. (В том числе нередко сражался и с, наверное, самым бедным в те годы поэтом, потом ставшим народным поэтом Карачаево-Черкесии Мишей Бегером.) Дерев, хотя и был местным олигархом, в истории области, а затем Карачаево-Черкесской Республики сыграл существенную роль. Вот отчего я не вправе не вспомнить о нем... Как, впрочем, и еще об одном человеке, Якове Ароновиче Гольберге, талантливейшем предпринимателе, создавшем немаленький кооператив исключительно из инвалидов и свои первые большие деньги заработавший на медных гравюрах... Были они весьма модны и востребованы в начале девяностых - картинки на медной пластине, новая модификация послевоенных ковров с лубочными голубками и пасторальными пейзажами... Вот уж у кого была интуиция и стремление удержать ситуацию в многонациональном анклаве в мирном русле. Пока его напарник и совладелец кооператива Александр Половников занимался исключительно производством, Яков Аронович создавал межнациональный комитет из представителей разных национальных диаспор, проводил полуофициальные заседания у себя дома, куда захаживали и руководители республики. Во время революционных событий в Москве он со своими инвалидами вышел на центральную площадь Черкесска, поддерживая Ельцина, за что часть манифестантов была арестована и брошена в кутузку, но цель была достигнута, ГКЧП не прошел и здесь, в маленьком городке на Кавказе. Впоследствии он и сотрудник кооператива Владимир Полубояренко, организаторы этого шествия, были награждены медалями, тем самым вписав свои имена в число тех, кто публично отстаивал демократию... Затем Яков Аронович какое-то время жил в Москве и там занимался бизнесом, насколько знаю, вполне успешно.

Потом перебрался в Израиль, где, по слухам, от активных дел отошел... Полубояренко переехал в Ставрополь и стал не очень влиятельным, но все же общественным деятелем, занимаясь то раздачей гуманитарной помощи, то представляя организацию предвыборного толка, то воюя с гаишниками и прочими взяточниками... Азамат Туков, вернувшийся из распавшегося райкома партии в Черкесск, стал одним из организаторов фирмы «Курьер», сумевшей за год из двух энтузиастов и нулевого капитала дорасти до крупнейшей структуры, в которой трудилось в те непростые девяностые около трехсот человек и которая бралась за все: строила, реставрировала, выпускала газету, оказывала юридические услуги, издавала книги, ремонтировала нефтяные вышки, торговала... Это было время естественной поляризации населения: к одному полюсу шли те, кто чувствовал в себе не реализованные в прежние времена силы, в другую сбивались люди, утрачивающие свое влияние и безбедное существование. Это было время творцов и авантюристов. Это было время дилетантов, возомнивших, что им все по плечу. Это было время романтики прагматизма... И это было время людей терпеливых, не суетящихся... Карданову выпало не быть на баррикадах, но и не остаться в арьергарде. Он, как полководец с удобной высотки, наблюдал за суматошными движениями в двух противоположных станах... Во всяком случае, я так понимаю его тогдашнее положение профсоюзного лидера... Фирма «Курьер» просуществовала несколько лет. Азамат Туков так и не смог определиться, кто он больше - политик или бизнесмен. Когда в девяносто втором началась война в Абхазии, абазин Туков активно помогал братьям-абхазам. Потом крупно прогорел. Фирма перестала существовать, команда распадалась... Теперь уже и Туков, некогда оседлавший волну времени, не вписался в новую ситуацию. Адам Дагужиев в смутные времена сказочно разбогател. Говорят, на торговле зерном. Первый свой капитал он вло-

с о в р е м е н н и к и / Виктор Кустов

143

жил в строительство многоквартирного дома в Ставрополе, когда еще строительный бум казался фантастикой... Я встретил его, когда он только что выкарабкался после инфаркта, не зря говорят: за большие деньги платят здоровьем... Это была середина девяностых. Он был уже другим болезненно-неулыбчивым, деловито-сосредоточенным, пре­дельно занятым, похоже, отвыкшим предаваться философским беседам... Очередного инфаркта он не пережил... Но семейная фирма, которую он создал, живет, принося доход тем, ради кого он в свое время ее и создавал, - его семье... Лучше всего человек раскрывается в экстремальной ситуации. Девяностые годы прошлого столетия проверяли советское, как нам казалось, вечное государство и монолитное неделимое общество. И то, и другое оказалось мифом. Развенчаны были и старые лозунги. Рефреном всему этому стали крылатые слова: «Борис, ты не прав!», породившие массовое движение тех, кто с этим не согласился. Создавались новые легенды. И появлялись новые герои. Истоки которых все же лежали в прошлом, в уходящей, такой скучной вблизи и такой заманчивой на отдалении жизни в советской державе. ...В 2000 году очередной президент республики предложил Карданову возглавить республиканское прави­ тельство. И как на любом месте, куда его прежде направляли комсомол и партия, а затем вот и герои нового времени и новой России, он начал с того, что засучил рукава... С президентом Хубиевым, бюст которому сегодня стоит в центре Черкесска, рядом с Домом правительства, он проработал почти четыре года. Новый президент Батдыев в свое правительство его не пригласил. Карданов стал помощником члена Совета Федерации. Два месяца за условную зарплату бил баклуши. Потом вдруг вспомнили, призвали, уговорили возглавить провальный Адыге-Хабльский район, бросили на прорыв... За пять месяцев он сумел негативные тенденции в районе преодолеть. Пригласили к президенту республики.

На этот раз прозвучало предложение, от которого не отказываются. И хоть не чванлив Карданов, не склонен к бронзовению, но тогда ощутил радость: все-таки важна нам всем справедливая оценка нашего труда, умения, профессионального опыта... Председателем правительства республики он проработал до конца срока Батдыева, около четырех лет. За эти годы республика попала в число инвестиционно привлекательных площадок. ...Мы встретились с ним, как и прежде, когда смена власти была уже недалеко. Но на уходящего председателя правительства он не был похож, хотя отдавал себе отчет, что с третьим президентом ему работать не придется. Такова диалектика, новый лидер приходит со своей командой. Неважно, хорошая она или плохая, но своя. И в той нашей недолгой беседе, в которой мы больше вспоминали, чем грезили, скупо подвел итоги своему многолетнему премьерству: в республике теперь есть что развивать, очевидны перспективы и направления... Планами будущего трудоустройства делиться не стал, но радушно приглашал звонить и приезжать в гости в любое время. Как бы ни сложилось, но дом его здесь, в КарачаевоЧеркесии. Ну а дело Алику Хусиновичу Карданову, дело, достойное его умения и опыта, не сомневаюсь, найдется.

жизнь и сцена/

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

145

Жизнь и сцена

ИЗ ПЛАМЯ И СВЕТА РОЖДЕННОЕ СЛОВО Автор: Тамара Дружинина

Театральный сезон 2014-2015 года для Ставропольского академического театра драмы им. М.Ю. Лермонтова оз­ наменовался событиями, которые, хочется думать, надолго останутся в памяти любителей театра. Речь идет не только о новых спектаклях, обогативших репертуар, но и о межрегиональном фестивале «Театральные встречи на Кавказе», посвященном 200-летию со дня рождения великого русского поэта М.Ю. Лермонтова. По нынешним временам, редко провинциальные театры могут позволить себе мероприятия подобного уровня. И не только от скудости средств, но потому, что, взяв на себя организацию фестиваля, театр должен быть готов подтвердить право на такую инициативу своей состоятельностью, нацеленностью на творчество, готовностью к освоению новых тем, выработке языка и стиля, которые будут интересны и гостям-коллегам, и зрителям. Думаю, у старейшего на Северном Кавказе Ставропольского академического театра такое право есть. Здесь действует полноценная труппа, в которой наличествуют как «старейшины», так и сильная, талантливая молодежь. Наряду со спектаклями, поставленными свои­ ми режиссерами-очередниками, в репертуарной афише присутствуют работы лучших режиссеров страны. И есть самое главное - репертуарная политика, которую выстраивает человек, глубоко знающий, любящий театр, его директор и художественный руководитель Евгений Луганский. Цель - не подлаживаться, не заискивать перед зрителем, а давать пищу для ума и сердца. Театр смело берется за постановку классики, не «повторяя зады», не стараясь ошарашить зрителя шокирующими «новациями»

(типа «Тангейзера» в Новосибирске). Театр заставляет зрителя глубже проникнуть в суть, зашифрованную гениальными провидцами в оставленных потомкам произведениях, и благодаря этому понять, что же с нами, обществом, страной происходит сегодня. Именно таким был подход Ставропольского театра к постановкам спектаклей по произведениям М.Ю. Лермонтова. Кавказ для М.Ю. Лермонтова - та почва, которая до последнего дня питала творчество великого поэта, писателя, мистика. По словам Николая Маркелова, главного хранителя Государственного музея-заповедника М.Ю. Лермонтова в г. Пятигорске, «эта земля дарила поэту вдохновение, и он щедро воспел её. Она обагрена кровью поэта, в ней покоится его прах, и тем она освящена навеки в памяти русских». В 1973 году по решению Правительства РФ был создан мемориальный музей-заповедник. В «столице» Кавказских Минеральных Вод в 1889 году всем миром собирали деньги на первый в России памятник поэту, и до сегодняшнего дня в исполнении прославленного скульптора Алексея Опекушина он остался лучшим. В Пятигорске в 1912 году в память о нем был основан первый в провинциальной России литературный музей. В Ставрополе имя М.Ю. Лермонтова носят краевая государственная библиотека и старейший на Северном Кавказе Ставропольский академический театр драмы. Для большинства наших современников имя Лермонтова, за недолгие 27 лет жизни написавшего более четырехсот стихотворений и тридцати поэм, принадлежит далекому прошлому. Спрашивается, что нового может он сказать нам, нынешним, что нового открыть, если изменилась не только жизнь, но даже русская речь? Вопрос отнюдь не риторический. Фестиваль театрального искусства страны, в котором приняли участие гости из Москвы, Ростова, Пятигорска, дал на него полный ответ. Интерес к поэту - не дань красивой дате, а нацеленный, можно сказать, исследовательский интерес к автору как к носителю чрезвычайно актуальных сегодня смыслов и тем. Но откуда всему этому взяться? - удивится кто-то. Еще в школе мы заучивали наизусть стихи Лермонтова, а «Героя нашего времени», что называется, разобрали «по

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

147

косточкам». Всё знаем: и про тему, и про идею, и про то, что Печорин - «лишний» человек. Вот с таким-то школярским подходом, как мне кажется, и решили поспорить участники фестиваля. Они предлагают своё прочтение произведений Лермонтова, доказывая, что театр относится не к сфере обслуживания или праздного развлечения, а к сфере искусства. НА КАКОЙ ОСНОВЕ? Исключительно на научной. Практически каждая работа, показанная на фестивале, была нацелена на развенчание сложившихся стереотипов и мифов в толковании произведений М.Ю. Лермонтова; а ещё - на то, чтобы показать, насколько сложна и не однозначна как личность самого поэта, так и его творчество. В литературном классическом наследии девятнадцатого столетия Лермонтов до сих пор остается одним из самых загадочных, неоднозначных авторов. Причем споры идут не по поводу размеров его таланта или о его историко-литературном значении, а о внутреннем смысле произведений, о нравственно-духовном содержании творческого наследия. С одной стороны, Лермонтова считают певцом демона падшего ангела, восставшего против Бога и превращенного Создателем в духа зла, поражающего человечество агрессией и ненавистью. С другой, - он постоянно возвращается к красотам природы, гармонии Божественного мира. Взять Пушкина - поэта всецело гармоничного. В его творчестве трагизм удивительным образом уравновешивается духовным покоем, по словам С. Франка, «мудрым смирением и просветленностью»; Пушкиным «раздался и был пропет Богу от лица России гимн радости сквозь все страдания, гимн победы над хаосом» (И. Ильин). В отличие от своего великого предшественника, Лермонтов - поэт неспокойный, находящийся в неразрешимом конфликте с Богом, со всем миром, с людьми и с самим собой. Иными словами, в представлении многих исследователей Михаил Юрьевич трагический романтик-максималист, не принимающий реальный мир, в котором так много зла и несправедливости, горя и страданий. Он живёт мечтой о недостижимом идеале БЕССМЕРТИИ, АБСОЛЮТНОЙ СВОБОДЕ (в том числе свободе от нравственных законов и моральных правил; от

заповедей, освещённых волей Божьей) и о невозможном ВЕЧНОМ СЧАСТЬЕ. Отдавая должное литературоведческим (несомненно, глубоким и интересным) изысканиям, позволю высказать собственное предположение, во многом сформировавшееся после просмотра фестивальных спектаклей. А состоит оно в том, что именно такая, предельно острая, искренняя, противоречивая, наполненная страстями и переживаниями литература СЕГОДНЯ дает театру (а значит, и зрителю) возможность понять что-то чрезвычайно важное о себе и о происходящем в обществе, в беспокойном и опасном мире. Считаю, не стоит останавливаться (зацикливаться) на том, кого же исповедовал поэт: Бога или демона. Достаточно, что его герои, совершающие трагические ошибки, убивающие и предающие, больные приступами гордыни, - остро интересны нам, сегодняшним. Их заблуждения и поиски близки современникам, потерявшимся в мире потребления, где пышным цветом расцветает всё, о чем писал Бальзак в «Человеческой комедии»: двуличие и вероломство, ложь, лицемерие, притворство. И в наше время, когда преимущество получили не самые талантливые, а самые агрессивные - со стальными локтями, изворотливыми мозгами и крепкими зубами, разве живут не по тем же неправедным законам? В отсутствии покоя и гармонии, мы мучимся своими (а больше) чужими несовершенствами, мечемся в поисках собственного места в жизни. Почему? Если взять за основу постулаты Библии, то объяснение простое: Бог постоянно ведет борьбу с дьяволом, и поле этой битвы - сердца человеческие. Через спектакли, поставленные талантливыми режиссерами, Лермонтов из своего небесного «далёка» как бы предупреждает нас об этом. И если действительно искусство способно предвидеть и обозначать самые главные риски не только сегодняшнего, но и завтрашнего дня, значит, одновременно театр предлагает нам лекарство от душевных недугов, помогая укрепиться в истинных идеалах и восстановить правильные ориентиры на жизненном пути. КАКИМ ОБРАЗОМ? Для ответа на этот вопрос в очередной раз вынуждена апеллировать к коллегам-литературоведам, которые

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

149

утверждают, что именно Михаил Юрьевич Лермонтов является родоначальником глубокого психологизма в русской литературе, «определившей магистральный путь её развития в лице Л. Толстого и Ф. Достоевского». Напомню, психологизм - это не что иное, как художественное изображение процессов внутренней жизни, внутреннего мира человека. Благодаря этому исключительно человеческому свойству мы плачем и смеёмся, огорчаемся, ненавидим и любим, открываем поразительные истины. На этой основе долгие годы развивался российский театр, стремившийся к максимальной искренности в диалоге со зрителем. Такая правда театра о правде жизни нужна каждому человеку, чтобы обрести себя. Именно на принцип ПСИХОЛОГИЗМА опирались и лучшие театры, участники фестиваля, выстраивая содержательную линию своих спектаклей. «Какой ещё психологизм? Разве роман «Герой нашего времени» - не про Печорина, который не хотел подстраиваться под законы высшего общества, противопоставил себя ему и оказался изгоем? Что тут еще надо объяснять? - предвижу, возмутится мама сегодняшнего школяра, которая прилежно изучала роман по учебникам литературы прошлого века. - Противопоставил себя другим - значит, смелый, герой и есть». В спектакле Ставропольского театра драмы «Герой нашего времени» само понятие «героизм» в действиях Печорина подвергнуто сомнению, по отношению к герою звучит с некоторой иронией. В постановке народного артиста РФ Ю. Еремина и молодого талантливого режиссера С. Гонзирковой спектакль с одноименным названием - о другом. «Роман выше, глубже, идет дальше, к вечным, общечеловеческим темам… Этот спектакль о тех, кто живет без идеалов, с пустой душой. Почему вообще опустошается душа человека? Почему его собственная деятельность направлена на уничтожение своей личности, своего внутреннего мира? К чему все это приводит?! Размышляя об этом, Лермонтов бил тревогу на века», - так объяснял свое понимание событий, происходящих в «Герое нашего времени», автор сценария и постановщик спектакля Ю. Еремин.

КАК? КАКИМИ СРЕДСТВАМИ реализуются поставленные задачи - отдельный вопрос. Главным для постановщиков ставропольского спектакля, во-первых, было чрезвычайно тактичное отношение к тексту романа, к атмосфере жизни, описанной в «Герое нашего времени». При этом текст романа для него не догма, а, скорее, руководство к действию. Работая над сценарием, автор сокращает то, что удлиняет или размывает поставленную цель - предельно честно показать «героя» в разных обстоятельствах, без малейшей попытки оправдать его или приукрасить. Одновременно режиссура Ю. Еремина - образец чрезвычайно точной мысли, нап­ равленной на максимальное раскрытие характера главного героя - сложного, мятущегося, импульсивного. По сценарию действие спектакля разыгрывается на земле Кавказа во время первой Кавказской войны. Переводя романную прозу на язык театра, постановщик отбирает и меняет эпизоды местами. Спектакль делился на две равновеликие части: «В горах» и «На водах». Спектакль начинается с части, которая в романе называется «Фаталист». Благодаря эффекту фото- и видеопроекций действие как бы получает дополнительный объем, отрывается от земли и «возносится» в горы, где небо глубоко синее и где «свежий воздух Кавказа кружит голову».

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

151

Сценография, выполненная заслуженным художником РФ В. Фоминым, поначалу кажется скупой. Черный задник и зеркальные щиты на веревках, которые, сдвигаясь, очерчивают то внутреннюю часть жилища офицеров, то убранство дома горского князя. Эти простые средства потрясающе функциональны. Зеркальные щиты отражают жизнь во всем её объеме. Видеопроекция гор становится воротами в мир гордых вершин и небесного свода. Сценическое пространство будто пронизано яркими красками первозданной природы: чистые реки, цветущие луга, снежные вершины. Причудливо меняющееся освещение, которое помогает чередовать день и ночь, придает происходящему иллюзию текущего времени. Может, это просто очередная догадка, но представляется, что прием взгляда с ВЫСОТЫ (на время и людей) постановщик позаимствовал у самого Лермонтова, который часто в своих стихотворных произведениях о Кавказе стремился как бы увидеть описываемые им ландшафты сверху, откуда демон совершает свой полет. Темная человеческая фигура, возникающая на фоне отдаленных вершин, практически уравнена с горами, равновелика им. Так начинается первая в спектакле часть «Фаталист». Это всего лишь оптический обман, но в спектакле тот самый, которым обманывает себя любой, уязвленный гордыней человек. Думать, что он, поставив себя выше неба и законов природы, может распоряжаться своей судьбой, самообольщение. В исполнении заслуженного артиста РФ А. Жукова фаталист Вулич - лихой офицер, которому была предсказана скорая смерть. Цена спора с сослуживцами о том, есть ли у человека судьба и можно ли её обойти, - его собственная жизнь. Вулич - из тех, кто, ввязавшись в игру, готов подставляться опасностям, он игрок, провоцирует дуэль как сказали бы сегодня, ловит адреналин. И когда, наконец, самая большая опасность, грозившая ему, кажется, миновала, фаталист внезапно и бесславно гибнет. Зашифрованное в этом эпизоде послание (зрителям в зал) - прозрачно: играть с жизнью, дарованной Богом, ставить ее на кон в глупой игре со смертью - мелкое и бесславное ребячество. Печорину тоже небезразличны подобного рода забавы от военных до любовных. Большая их часть связана с

женщинами. Артист Игорь Барташ играет Печорина человеком обаятельным, умным (таких дамы замечают сразу), но более всего - одиноким, замкнутым на себе, порой демонстрирующим эту свою отдельность от мира. Он храбр, не пасует перед опасностями войны и нелегкой бивуачной жизнью; может быть славным рубакой и верным товарищем. Но когда речь заходит о желаниях, тем более, о тех, что перерастают в страсть, Печорин И. Барташа не жалеет ни себя, ни других. Самый яркий и трогательный эпизод - история Печорина и Бэлы. Сцена появления главного героя в гостях у князя, где он впервые увидел предмет своей страсти, яркими мазками очерчивает мир, к которому принадлежала красавица горянка. Застолье и короткие реплики, которыми гости обмениваются с хозяевами, завершается «Лезгинкой». Вихревый танец по-звериному гибкого брата Бэлы Азамата в исполнении юного Аслана Чагарова прекрасен. В нем - кипение молодой страсти, демонстрация силы и свободолюбия, несгибаемости и уникального искусства горцев. Это «показательное выступление» микширует и уравновешивает плавный рисунок танца Бэлы - символ красоты и гармонии её мира. Очень хороша в этой роли Карина Бижукова, которая не играет - живет. История загоревшейся и быстро потухшей страсти Печорина трагична. Гибнут ни в чем не повинная Бэла и её брат. Драматична и судьба княжны Мэри. В исполнении ар­ тистки О. Буряк - это богатая и своевольная юная прелест­ ница, как бы искушающая своих кавалеров, но держащая их на расстоянии. Интерес Печорина к ней - случайный, от праздного желания доказать своё превосходство перед раздражающим его молодым фанфароном Грушницким (артист И. Калинин). Вызванный на дуэль доведенным до истерики Грушницким, Печорин с холодной бесстраст­ ностью убивает соперника и… охладевает к Мэри. По-настоящему печальна судьба Веры; в этой роли Е. Днепровская интеллигентна и трогательна. Пластичная, способная как на острохарактерные, комедийные роли, так и на глубокие, требующие внутренней работы, она создала один из наиболее близких к лермонтовским женский харак­ тер. Несмотря на всю бесперспективность сложившихся

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

153

с Печориным отношений, Вера искренне любит его. Судя по всему, и для него Вера - единственная женщина, ради мимолетной встречи с которой он готов на самые отчаянные поступки. Но - не более того. По большому счету, Вера тоже не нужна Печорину, который не умеет любить (если говорить о любви как о созидающей силе). Печорин, каким его играет И. Барташ, любит лишь собственную прихоть, будоражащую кровь, но не приносящую радость. При всем уме и храбрости он не снисходит ни до любви, ни до дружбы. Единственного настоящего друга, Максима Максимыча, при случайной встрече после долгого расставания убивает безразличием и холодностью. Образ Максима Максимыча одно из самых удивительных актерских перевоплощений заслуженного артиста РФ А. Ростова. Последняя встреча двух героев потрясает своим драматизмом. Максим Максимыч сражен; унижение, боль, досада, непонимание все эти чувства вслед за артистом охватывают зал. «Здесь, кроме войны, службы нет», - так когда-то добряк и честный служака Максим Максимыч объяснял молодому офицеру Печорину обстоятельства совместного военного быта. В пережитых «военных трудностях» цена дружбы была особая - любое предательство могло стоить жизни. Чем, если не предательством, стало демонстративное безразличие Печорина к тому, кто делил с ним хлеб-кров, помогал с риском для жизни и карьеры… По словам публициста и философа А. Герцена, «трагедия Лермонтова и его героев заключается в том, что он «никогда не искал мира с обществом, в котором ему приходилось жить: он смертельно враждовал с ним вплоть до дня своей гибели». КАКОВА ПРИЧИНА ВРАЖДЫ? Вопрос не праздный. На него театр не предлагает заранее известные ответы, а как бы настраивает зрителя на совместную работу в предложенном направлении. Один из возможных - безмерная гордыня Печорина, которая не позволяет ему раскрыть свое сердце навстречу добру и любви. На все, даже на собственную жизнь он, умный и образованный, смотрит как бы свысока, относится к жизни, как к игре, в которой основное - добиться удовлетворения прихоти, и одновременно мучается драматическими исходами «жестоких» игр», в которые ввязывается.

Вот такой он, «герой своего времени»… Не демон, средоточие зла, и не ангел, несущий чистый свет; Печорин человек, в котором «встретиться могло священное с порочным»; выразитель того общества и времени, в котором он жил. Одновременно он носитель опасного вируса общественного «недуга», гениально описанного великим Лермонтовым, как бы в знак предостережения от заразы, способной мутировать и распространяться в пространстве и времени. Спросите, о чем идет речь? В медицине есть диагноз - сердечная недостаточность, это диагноз серьезной болезни сердца, от которой можно умереть. В социуме сердечная недостаточность - это оскудение души, духовного начала в людях. В «Герое нашего времени» представлены единичные, хоть и опасные проявления инфекции. Что происходит, когда она охватывает общество, показано в другом спектакле ставропольчан - «Маскарад». На фестивале зритель мог посмотреть и сравнить два одноименных спектакля. Первый «Маскарад» - работа гостей из Ростовского академического театра драмы им. Максима Горького, им открылся фестиваль; второй - в постановке Ю. Еремина - зрители посмотрели в заключение театрального форума. О корневом различии этих работ чуть позже. А вначале короткая вводная. Драма «Маскарад» единственное из написанных специально для театра произ­ ведений поэта, получивших сценическое продолжение. Театром Михаил Юрьевич был увлечен с юности. Читал в подлиннике Вильяма Шекспира и, подобно великому драматургу, пытался «проникнуть в сердце человека и законы судьбы». К сожалению, при жизни Лермонтову так и не удалось увидеть свое детище на сцене. Спектакль был отменен по соображениям цензуры. И в первой, и во второй редакциях были найдены «…те же неприличные нападки на костюмированные балы в доме Энгельгардов, те же дерзости против знатных дам высшего общества…», которые автор подсмотрел в живой действительности. Сам Лермонтов по этому поводу писал: «Справедливо ли описано у меня общество, не знаю. По крайней мере, оно всегда останется для меня собранием людей бесчувственных, самолюбивых в

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

155

высшей степени и полных зависти к тем, в душе которых сохраняется хотя бы малейшая искра небесного огня». Пьеса великого русского поэта вышла на сцены театров только через 20 лет после его смерти. Одни исследователи высказывались о ней, как о трагедии мести, другие посчитали политической и сатирической драмой, третьи произведением для театра, где действие определяется «развитием одного образа», однако все были согласны в том, что эта драма имеет все признаки произведения романтического. Персонажи являются носителями какой-то одной основополагающей черты, а чувства, которые герои испытывают, доводятся до точки кипения и превращаются в бурлящие страсти.

Близкой к такой классической интерпретации драмы представил на суд зрителей свой спектакль режиссерпостановщик Ростовского академического театра драмы им. М. Горького Н. Ширяев. Спектакль очень красив. Благодаря фантазии художника В. Лунина с первых минут мы попа­ даем в волшебное царство голубых огоньков, оживляющих темное пространство сцены. При свете, правда, волшебство заканчивается - они превращаются то ли в торшеры, то ли в огромные подсвечники на колесиках, которые во время передвижения прозаически погромыхивают. Блестят люстры, потрясают многолюдье и богатые костюмы

образца девятнадцатого века, восхищают церемонные танцы. Действие сопровождается звучащими «за кадром» красивыми стихами. Все по отдельности вроде бы хорошо. А в целом… Вот целого-то, на мой взгляд, не получилось. Почему? С одной стороны, режиссера можно только поблагодарить за деликатность по отношению к тексту пьесы. Иной раз режиссеры-нувориши самым безжалостным образом рвут живую ткань классического произведения ради реализации собственных устремлений, Действие спектакля воспроизводит все написанное Лермонтовым. Но уже через четверть часа после начала спектакля зритель нет-нет да и зевнет. Дело даже не в том, что он длинный по времени. Режиссеру, ушедшему во внешние красивости, сдается мне, так и не удалось определить концепцию, выстроить конфликт и психологические взаимоотношения героев спектакля. Действие утонуло в глубинах авторского текста. Оно как бы растворилось в суете из шумных декораций, танцев и стихов (причем из произведений разных поэтов), вдобавок к стихотворным диалогам они звучат «за кадром» или, вернее, - за сценой. Увы, когда так много вспомогательных «средств», трудно услышать героев, прочувствовать глубину драмы М.Ю. Лермонтова. «Маскарад» ставропольчан лаконичен по форме и содержанию. Он задуман и осуществлен как спектакльметафора. Острая, яркая, жесткая. Сценарий, над которым работал Еремин, - значительно сокращенная версия драмы, но сделано это так искусно, что зритель практически не замечает купюр. Этот «Маскарад» как неожиданный удар после просмотра буквально «заболеваешь» им. И пока в сознании не выстроилась целостная картина произошед­ шего, чем бы ни занималась, то и дело возвращалась к отдельным эпизодам, складывала их, словно мозаику. Понимаю, что вопросов у зрителей может возникнуть много. Скажем, зачем режиссеру Ю. Еремину вместо импо­зантного бального зала (как в спектакле ростовчан) понадобился раскаленный цех с жуткими цилиндрами-колоннами, которые опускаясь-поднимаясь-расчленяясь, превращаются то в огромный игорный стол, то в лобное место, то в адову печь, где ломаются и переплавляются человеческие судьбы?! Зачем нужно травмировать зрителя звуками ударов по

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

157

столу карт во время азартных баталий? (Они, словно учащенный стук сердец, звуковым рефреном проходят по всему спектаклю). Почему, наконец, желто-красно-черныекуклы (злые Арлекины?), нанизанные на веревку (связаны одной цепью?), так плотно сосуществуют с людьми?! Все становится на свои места, если внимательно вчитаться в текст лермонтовской драмы. «Маскарад» - ведь это вовсе не про мезальянс двух героев, не про веселые забавы дам и господ, происходящие под вальсы и мазурки балов в знатных домах. И не про то, что глупые случайности иногда могут привести к трагедии. «Маскарад» режиссера Ю. Еремина - драма из жизни игроков, в котором не любовь и голод, а деньги и страсти правят миром. В постановке ставропольского театра спектакль, где и сценографию, и костюмы придумал режиссер, - обнажение сути ЗЛА, разъедающего общество, единственной ценностью в котором являются деньги. Истинный главный герой при таком раскладе - ИГРА как дьявольская забава, которая ловит в свои сети человека. Место, где происходят сатанинские забавы, - нечто вроде адова котла, где происходит уничтожение человеческого в людях, их душ. Человек, лишенный души, превращается в зверя (хуже зверя!). Халаты и маски, в которые облачены герои, делают их винтиками общего механизма искушениясоблазна дьявольскими утехами. Режиссер сознательно очистил спектакль от примет времени и как бы сузил пространство, где существуют герои. Так подчеркивается вневременная и внетерриториальная сущность проблемы. При нарастании в геометрической прогрессии количества зла на земле - тема для всех нас чрезвычайно актуальная. Еще Федор Достоевский предупреждал, что от демонизма - шаг до преступления Раскольникова и до «бесов». Показать прообраз «ада» на земле, судя по всему, и стремился Ю. Еремин. В связи с этим короткое отступление. Есть исследователи, которые считают, что в художественном мире М.Ю. Лермонтов стал первым в русской литературе писателем, который глубоко исследовал бездны зла. В своей работе «Три разговора» писатель и философ В. Соловьев предлагает что-то вроде градаций зла. По его

Жизнь и сцена/

мнению, существует «зло индивидуальное» или низшая сторона личности, животные (звериные) инстинкты; «зло общественное» и, наконец, - зло, называемое смертью. В спектакле присутствуют все перечисленные ипостаси. Юрию Еремину ничего не нужно было придумывать. Он всего лишь внимательнее других перечитал текст драмы. «Два средства только есть: Дать клятву за игру вовеки не садиться Или опять сейчас же сесть. Но чтобы здесь выигрывать решиться, Вам надо кинуть всё: родных, друзей и честь». В мире игроков «Всё нужно презирать: закон людей, закон природы». В нем нет людей хороших и плохих. «Пусть будет хоть сам чорт!.. да человек он нужный, Глядит ягненочком, а право, тот же зверь…» Звездич говорит об Арбенине «Ваш муж злодей, бездушный и безбожный»... В дьявольской игре нет победителей и побежденных. Там, где на кону человеческие жизни, проигрывают все - и те, кто играет, и тот, с кем играют. Нет правых и виноватых, ибо это мир со смещенными ценностями, мир потери смыслосодержания жизни. Есть слова «честь, любовь, предательство», но смысл их утерян. Это мир нежитей, мир, где царствует темные силы. В спектакле речь идет о зле как массированном наступлении на человеческие души, лишенные противоядия ЛЮБВИ и ВЕРЫ. Зритель знакомится с главным героем драмы Евгением Александровичем Арбениным в тот момент, когда тот, порвав с миром игры (на чем он «заработал» внушительное состояние), обретает смысл в семейной идиллии. Герой И. Барташа в этой роли - состарившийся, изверившийся и, скажем так, переставший мучиться несовершенствами мира Печорин. Душа в Арбенине еще не умерла. Он любит молодую жену, радуется каждой встрече с ней; может быть и веселым, и нежным, и нерешительным (как в момент попытки расправиться с соперником). Однако не так-то просто разорвать сети дьявольского искушения, владевшего им долгие годы. При первой же возможности показать себя ЛУЧШИМ в ИГРЕ Арбенин возвращается к игорному столу и одновременно - к себе «прошлому». Делает это вроде бы из добрых побуждений - помочь в доску проигравшемуся

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

159

и находящемуся в отчаянии князю Звездичу. Арбенин с легкостью возвращает неудачнику проигранные деньги. При этом по-отечески наставляет молодого повесу, объясняя ему законы игрового мира. Без царя в голове, но обаятельный и разговорчивый, с непомерными амбициями, каким играет своего героя артист А. Кошелевский, Звездич сообщает своему спасителю пикантные подробности недавнего маскарада. Не без самодовольства выбалтывает и то, что был заинтригован особой в маске, оставившей ему в знак расположения драгоценную вещицу. Так завязывается интрига, трагическим исходом которой явилось подозрение, а затем и месть Арбенина ни в чем не повинной Нине. С первого взгляда не может не удивлять выбор режиссера на роль милой и тонкой барышни, какой её описывает автор, артистки П. Полковниковой. (Кстати, это первая в небольшой, но весьма успешной сценической карьере молодой артистки роль лирической героини). Живая, всегда переполненная энергией, Полковникова не уставала удивлять зрителей темпераментом, бьющей через край энергией и чувством юмора. В «Маскараде» её Нина кроткая, пухленькая, розовощекая. Всем своим существом героиня как бы демонстрирует отдельность от жеманных бледнолицых прелестниц высшего света (не отсюда ли некоторая зажатость в поведении и словах?). Ни дать ни взять - агнец Божий, обреченный стать жертвой. За динамично развивающейся интригой в спектакле стоит Неизвестный, которого сжигает чувство мести. По пьесе он из тех, кого Арбенин во время игры обобрал до нитки, лишил всего, что было в его жизни ценного; по спектаклю - собирательный образ, «черный человек», альтер эго главного героя. В мастерском исполнении заслуженного артиста РФ А. Ростова Неизвестный тенью следует за Арбениным, постоянно меняя свой облик (то слуга, то собеседник, то разносчик кофе, то сопровождающий). Он живет его жизнью и одновременно отслеживает момент для нанесения решительного удара. Сам человек глубоко грешный, Евгений Александрович легко попадает в сети ловко задуманной Неизвестным интриги. Поверив в измену жены, Арбенин продуманно и холодно осуществляет дьявольский план мести - подносит Нине мороженое со

смертельным ядом. Момент отравления и почти сразу открытия, что жена невиновна, - основной в спектакле. Это одновременно момент истины, который как бы лишает Арбенина почвы под ногами. Под звуки вальса в ускоряющемся темпе он начинает кружиться вокруг ложа, на котором лежит жена. Это не танец, а адский вихрь, который все больше отрывает его от земли… Вконец обессиленный, Арбенин тихо ложится рядом с Ниной и приставляет к виску пистолет. Отличный от пьесы финал (в драме Лермонтова Арбенин сходит с ума) по-своему логичен. Это последнее волевое усилие, которое тот в состоянии сделать сам, по собственной воле. Коварная месть Неизвестного по закону цепной реакции ЗЛА спровоцировала самоубийство - самое непростительное зло против жизни. Цепь замкнулась. И это тоже по Лермонтову? В поэтической драме, а вслед за ней и в спектакле Ю. Еремина происходит разоблачение мести как явления, по своей природе демонического - кровавого и бессмысленного. Ни чувство долга, ни оскорбленная честь (кстати, дуэль пришла в Россию с Запада) не стоят человеческой жизни. Единственная справедливость для всех живущих - Божий суд. Когда человек, обуреваемый гордыней, пытается разрешать вопросы жизни и смерти по своей воле, он неизменно проигрывает, сам становится жертвой чьей-то нечестной ИГРЫ. О том, что на любой суд и самосуд людей есть суд другой, Лермонтов сказал в стихотворении «На смерть поэта». Помните: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата, он ждет, он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперёд…». Спектакль «Мцыри» был для ставропольского зрителя настоящим подарком. Поставленный по одноименной поэме московским театром «Школа драматического искусства», он буквально ошеломил зрителя. Неожиданным прочтением и своеобразным подходом к материалу, потрясающе талантливым переводом поэтического текста на язык пластики. Но прежде, чем говорить о спектакле столичных гостей, вначале - немного о самом лермонтовском тексте. По одной из версий, основой для написания поэмы «Мцыри» послужила реальная история, связанная с судьбой известного художника Петра Захарова. Мальчика-чеченца из аула, который в наказание за разбойничьи набеги был

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

161

сожжен, спас генерал Ермолов. Переданный под присмотр казаку Захару Недоносову (потому и фамилия Захаров), в семье двоюродного брата славного генерала мальчик получил хорошее образование, стал признанным мастером, жил в России, но до конца жизни все свои полотна упрямо подписывал: «П. Захаров, «из чеченцев». История мальчика, спасенного «русским генералом», глубоко тронула и разбудила фантазию поэта. «Из жалости один монах больного призрел, и в стенах хранительных остался он, искусством дружеским спасен», - так начинается описание драматической истории «Мцыри». Мальчик остался жить, но «знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: от дум печальных и молитв» попасть в мир тревог и битв, который и был землей его предков (в илли - героической легенде чеченского эпоса «Мы родились той ночью, когда щенилась волчица, и имя нам дали утром, под барса рев зоревой»). Есть предположения, что во многом в образе мыслей и переживаний Мцыри Лермонтов выражает собственные чувства. В них память о навсегда утраченном времени «безгрешного блаженства» - детства и, возможно, тоска по недополученному теплу рано умершей матери, по её «ангельским песням», слышанным в младенчестве. «…Кромешный мрак и божественный свет, две столь

противоположные крайности в душе, между которыми разрывается она, всякий раз являя в своих стремлениях и состояниях то хаос смятения, то гармонию устремленности к Творцу; но чаще парадоксальное смешение того и другого…». Так писал современный исследователь творчества М.Ю. Лермонтова А. Моторин о «Мцыри» и о поэте, который, по его мнению, во время работы над поэмой пережил «переворот» в духовном развитии. После нескольких лет «демонического богоборчества» в его творчестве «все-таки возобладало христианско-мистическое направление, явленное в лучших и потому самых весомых произведениях». «Переходный» период, когда одно время еще не ушло, а другое - не пришло, когда музыкальные и вещественные признаки индуизма, ислама и христианства не только соседствуют, но как бы сосуществуют на уровне встроенности друг в друга, зритель ощущает в спектакле «Мцыри», который привезли москвичи. На фоне полуосвещенного пространства сцены - храм «в разрезе». Географически это, конечно же, Грузия с её аскетичными церковными сооружениями и фресками, со сдержанной красотой в линиях одежды и убранстве, но при этом с редкостной роскошью многоголосья, с открытым, на разрыв - выражением чувств жителей этой удивительной страны. Однако, удивится приметливый зритель, откуда в Грузии взяться женщине с восточными боевыми палками? И почему монахи в черных одеяниях так напоминают членов тайного ордена? Одним словом, все смешалось в… сознании обеску­ раженного зрителя. Хотя авторы спектакля уже в про­ граммке готовили зрителя к неожиданностям разного рода. «Природный колорит спектакля подчеркивают простые предметы и материалы - бамбуковые палки, камни, серпы, земля и вода». А ещё среди действующих лиц кроме грузинки и барса (имеющихся в поэме) есть порождение режиссерской фантазии - духи, рыбки, горские красавицы. «В музыке, написанной А. Маноцковым специально для спектакля, переплетаются духовные и этнические мотивы, а хор исполняет стилизованные песнопения композитора Стефана Микуса». Удивительно, но весь этот разнородный «набор» художественных средств, включенный в действие

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

163

спектакля, в совокупности создает гармонию, которая магнетически действует на нас, зрителей (читавших и не читавших текста поэмы, знающих или не знающих историю «Мцыри»). Предметы и существа, цвета и мелодии - все на уровне иносказаний, предчувствий, пластических, цветовых и световых метафор, которые, объединяясь, составляют общую картину короткой и яркой жизни живого, чувствующего и одновременно «литературно обобщенного» юноши, история которого гениально описана М. Лермонтовым и талантливо перенесена на сцену театра режиссером-постановщиком К. Мишиным.

Трудно переоценить и режиссерское решение, каса­ ющееся роли героя. Мцыри - это ТРОЕ гибких, спортивных красавцев, исполняющих завораживающие танцы с элементами восточных единоборств, жонглированием палками и серпами. Пластика бесконечно разнообразна. Вот Мцыри замирает в позе орла. Руки вверху - как готовность к отражению атаки и к полету одновременно. Откровенная акробатика то и дело переходит в асаны (чистый буддизм), и вдруг - по-кошачьи гибкие шаги: у-шу? Кун-фу? Жесткий цыгун? И почему все-таки так много разных МЦЫРИ? Очевидно, каждый зритель имеет право на собственные версии. Моя такова. Чувства, распирающие юношу Мцыри, так разнородны, разнонаправлены и интенсивны, что их хватило бы не на троих, а, по меньшей мере, на десятерых. Вот почему Мцыри, Окрыленный Надеждой, жаждет отыскать уголок на земле, где он родился и жил. Мцыри Борьбы - боец, готовый отразить любые атаки врага на пути к достижению цели. Мцыри Поверженный - герой, потерявший мечту, обессиленный, утративший волю к жизни. А еще, как мне кажется, три персонажа как бы олицетворяют вехи недолгой, но переполненной страстями жизни героя. В этой точке предлагаю остановиться, поскольку мы подходим к самому мистическому моменту в поэме и спектакле. Ну, давайте на миг задумаемся, почему в момент возвращения в храм Мцыри исповедуется монаху, словно перед смертью. Что вообще приключилось? Юноша ушел искать аул, в котором родился. Во время недолгих странствий столкнулся с барсом и одолел его (про полученные раны в поэме не говорится ни слова). Остался цел. Ну, сбился с пути, ну, вернулся назад… Отдохни и повтори все с начала. Только перед новой попыткой получше расспроси других про направление пути. Ан нет. У Лермонтова вторая попытка принципиально невозможна, как невозможно заново прожить свою жизнь на земле. Такую СИЛУ надежды и НАПРЯЖЕНИЕ борьбы, которые Мцыри израсходовал во время ПОБЕГА, могут разве что истощить силы, как истощается в человеке данная ему энергия жизни. Иными словами, зритель стал свидетелем не случая из жизни Мцыри, а начала и завершения жизненного круга, в течение которого герой спектакля проживает данную ему Богом судьбу. М.Ю. Лермонтов

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

165

в своей лучшей поэме наметил, а режиссер Мишин обозначил на сцене отнюдь не обычный, а трансцедентальный (транскавказский) побег героя. Что придает действию яростную страсть? По Лермонтову, Мцыри - чеченец, но не этнический, а, скорее, литературный. Для него, рожденного в среде отчаянно смелых бойцов, оказаться вне родины равносильно измене, образ «земли родной» в памяти Мцыри - словно маяк, утраченный рай на земле. Не зря в момент возвращения ПОВЕРЖЕННОГО МЦЫРИ в храм монахи в спектакле несут на белых полотенцах ЗЕМЛЮ. Это похоже на похороны мечты, «одной, но пламенной страсти», когда беглецу так и не удалось вернуться в романтический «чудный мир тревог и битв, где в тучах прячутся скалы, где люди вольны, как орлы». Как любая эфемерная мечта, эта была обречена быть разбитой (в одну реку нельзя войти дважды). Своеобразная метафора - и бой Мцыри с барсом. В поэме даже намека нет на то, что благородный зверь (их осталось на земле наперечет) напал на бедного мальчика. Судя по контексту, зверь не был голоден. Он спокойно отдыхал и, между прочим, грыз кость. А вот нашим героем владела страстная жажда испытать себя в бою. Он «ждал, схватив рогатый сук, минуту битвы, сердце вдруг зажглося жаждою борьбы... и крови…». Одним словом, вся пылающая сцена битвы - это испытание себя на мужество и способ доказать (себе же), что он достоин своего народа. «Я пламенел, визжал, как он, как будто сам я был рожден в семействе барсов и волков». Как о достойном уважения сопернике говорит Мцыри о побежденном барсе: «Он встретил смерть лицом к лицу, как в битве следует бойцу». В спектакле нет зверя, есть соперник. В спектакле Барс - в чернобелых одеждах, Мцыри - в бело-черных. Преимущество белого цвета в одежде - победное, жизнеутверждающее начало, черного - знак обреченности. Пластический этюд сражения - торжество почти акробатической ловкости и красоты, а сопровождающий танец стук рукояток серпов как напряженный ритм сердец сражающихся. Одержанная победа для Мцыри - надежда, что цель будет достигнута. Рассказ о девушке-грузинке, встреченной на пути, полон поэзии и восторга. Мцыри, много лет проживший

в монастыре, наверное, мог бы стать охотником, но, воспитанный как христианин, он уже не охотник, как его праотцы - удачливые бойцы. Те женщину, словно зверя, брали без спросу и, прикрепив добычу к седлу лихого скакуна, уносили домой. Чувства Мцыри богаты и поэтичны. В спектакле он идет навстречу любви, не страшась преград с легкостью раздвигает руками острые серпы, которые держат окружившие его девушки. Он бережет свое чувство от примитива торопливости. Разнообразие переживаемых им ощущений отражаются в нежном хоре девушек и в полетном, звеняще-чистом, будто взмывающем ввысь голосе красавицы грузинки. Мцыри овладевает сказочная любовь-морок, зов жизни, в корне отличная от любвиболи к неизвестной РОДИНЕ. С великим трудом юноша вырывается из сладкого плена, чтобы продолжить путь, и… оказывается в том самом храме, из которого бежал. С ХРАМОМ связана самая загадочная часть поэмы, о которой так своевременно нам, сегодняшним, напомнил спектакль театра «Школа драматического искусства». Театр заставил зрителей по-другому, по-взрослому прочитать текст поэмы, отрывки из которой в школе мы заучивали наизусть. Первое из несоответствий, которые бросаются в глаза, связано с ПОБЕГОМ Мцыри. Судите сами, можно совершить побег из тюрьмы. Но почему юноша бежит из храма, куда его привез русский генерал, чтобы спасти? Кстати, слово «мцыри» с грузинского переводится как «неслужащий монах». Это чтото вроде послушника. А послушник, как вполне свободный человек, может в любой момент, никого не спрашивая, покинуть обитель. «Я мало жил, и жил в плену», - говорит Мцыри монаху после побега. Но при чем здесь «плен»? Двери церкви всегда открыты не только для страждущих, но для всех, кто хочет в неё войти и, тем более, выйти. Значит, и «плен» и «побег» - понятия, если так можно выразиться, не «внешнего», а «внутреннего» порядка. И в поэме, и в спектакле Мцыри бежал из собственного плена опасений и страхов. Он убегал в свободу от новых обязательств, чуждых традиций и устоев, как понимал их маленький, но гордый народ, к которому принадлежал юноша. Прожив в храме большую часть жизни, Мцыри так и не принял постулаты православия, призывающие к смирению, терпению, любви,

ж и з н ь и с ц е н а / Тамара Дружинина

167

размышлению и кротости; ощущению каждого прожитого дня как дара Божьего. Вся его жизнь - это борения с собой, с чужим богом. Атрибуты несвободы Мцыри - не крепостные стены, которые невозможно преодолеть физически, а томящаяся в чуждом для него мире душа. Но в душе человека, который отвергает Божьи Заповеди, нет целостности. Вывод один. Мцыри повержен не потому, что он не отыскал дорогу к родному крову, а от того, что распалась целостность души, которая мобилизовывала личность на жизнь. Разбита мечта о свободе, потеряна любовь, утрачены ориентиры. Дорога привела юношу обратно к храму (кому нужна дорога, которая не ведет к храму?), может, для того, чтобы рвущаяся на части душа проснулась, чтобы юноша наконец прозрел и осознал: Церковь и есть целостность - волшебное лекарство для больной души. У меня на столе двухтомник М.Ю. Лермонтова, ставший «при жизни» раритетом. И дело совсем не в том, что обложка кожаная и бумага лощеная. От него будто исходит дух любви, с которой писалось предисловие и создавались иллюстрации. Лермонтовские наброски авторские рисованные фантазии уже случившихся или будущих сочинений. Увесистый двухтомник нам, членам жюри межрегионального фестиваля «Театральные встречи на Кавказе. Лермонтов и Кавказ», подарили на память о празднике театра, свидетелями которого вместе с доброжелательным ставропольским зрителем довелось быть. Участники фестиваля М.Ю. Лермонтова, подобно принцу Гамлету, стремились восстановить и соединить прерванную связь времен. Они не ангелы и, как все мы, не застрахованы от ошибок, но талантливы и беспокойны. И пока это так, что-то очень важное в культуре театра и в жизни, где есть место Богу, не уничтожимо и не растлено. Кто знает, может именно сейчас пришло время прорастать семенам, которые были заложены поэтом два столетия назад. Мудрецы говорили: «Воздух, который вы выдыхаете, неминуемо окажется в чьей-то груди. И не заботьтесь, в чьей именно. Следите только, чтобы дыхание было чистым. Слова ваши будут искать и несомненно найдут чьи-то уши. Не заботьтесь, чьи это будут уши, следите только, чтобы сами слова были посланцами истинной свободы».

Молот графоманов /

Молот графоманов

ВОСТОЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК С ЮГА Автор: Али Сафаров

Из интернета о писателе Сафарли можно узнать следующее: «Эльчин Сафарли - один из самых популярных молодых писателей Востока». Вот ещё цитата, уже о его творчестве: «Я вернусь…» - правдивая история любви русской женщины и восточного мужчины. Вопреки разнице менталитетов и натиску обстоятельств, они преодолевают отчаяние на пути друг к другу». Что-то это мне напомнило, что-то начало угадываться. Восток, любовь русской женщины и восточного мужчины. Как-то всё знакомо, надо вспомнить… Я начал искать и обнаружил, что мыслит писатель Востока не просто так, а жемчужинами. Это такие афоризмы - жемчужины, публикуются в интернете. Ну как это я сразу не догадался! Конечно же, Восток, любовь, она же страсть, жемчуг - все ключевые слова совпали! «Я происхождения восточного, человек южный, у меня есть страсти». Козьма Прутков, собственной персоной. Его фраза, давнишняя, но до чего актуальная! А жемчужины потому, что не кто иной, как братья Жемчужниковы вместе с Алексеем Толстым и товарищами создали его образ. Вот вам и жемчужины. Что же до афоризмов, то они у Пруткова и у Сафарли порой очень похожи. Например, Прутков рекомендовал: «Зри в корень»! А Сафарли предостерегает: «Меняй листья, но сохраняй корни» . Ну да, если не сохранишь, как же тогда в них зреть? А иногда, кажется, авторы вступают в диалог. Сафарли сказал: «Радость - это не просто улыбка на лице. Радость - это вера в лучшее тогда, когда лучшее видится худшим». И в ответ слышим слова, произнесённые Прутковым полтора века назад: «Болтун подобен маятнику: того и другого надо остановить». Надо же, такое предвидение!

м о л о т г р а ф о м а н о в / Али Сафаров

169

Но есть различие между жемчужинами Пруткова и Сафарли, очень существенное - первые полны юмора самой высочайшей пробы, вторые - впрочем, чем полны вторые, судите сами: «Долгое время мечтал получить письмо с непонятного адреса со следующим содержанием: «Мне очень стыдно». А под этими словами была бы подпись: «Бог» Здесь не юмор, здесь симптоматика: когда человек говорит с Богом - это молитва, когда Бог говорит с человеком - это шизофрения. Возникает вопрос: как называется состояние ожидания писем от Бога? Для ответа на этот вопрос не надо обладать глубокими познаниями человеческой психики, достаточно и поверхностных. Есть специальный медицинский термин «салонное слабоумие». Вот его определение: «Низкий интеллектуальный уровень, маскируемый внешне кажущейся хорошей, но построенной на шаблонах речью, усвоенными в процессе воспитания манерами, изысканной одеждой, известной социальной установкой и духовными претензиями. Проявляется главным образом в заученной фразеологии при скрытой недостаточности критики суждений. Понятие, близкое к выделяемой П.Б. Ганнушкиным группе конституционально-глупых». Идеально попадают под эту дефиницию следующие жемчужины: «Человек, сумевший сделать счастливым ближнего, сам является счастливым». «Не бойся своих желаний и спеши жить. А знаешь, что такое жить? Жить значит любить». «Самое сложное в отношениях - это чёртовы переходы от надежды к отчаянию, от уверенности к сомнениям». «Женщина, даже самая мудрая, остаётся женщиной». «Лучшее учебное пособие - жизнь в самых разных проявлениях». «Добро вознаграждается добром. Эффект бумеранга» Собственно, все изречения писателя Востока суть признаки этого салонного слабоумия, когда человек высказывает банальные, затёртые сентенции с самым глубокомысленным видом. Осознать трескучую пошлость своих высказываний он не может - осознавать ему нечем.

Но и последовать совету своего предшественника: «Если у тебя есть фонтан, заткни его, дай отдохнуть и фонтану», он тоже не может. Ибо ощущает себя консультантом по всем вопросам человеческого бытия, особенно по ключевым: любовь, счастье, печаль - до всего доходит, всё объясняет. Есть среди жемчужин особенно показательные, выявляющие инфантильную сосредоточенность автора на пищеварительной и репродуктивной функциях: «Любовь как капризное кизиловое варенье. Или оно забродит на третий день после варки из-за недостатка искренности, или же точно засахарится от переизбытка чувств. В последнем - ничего страшного…» «Любовные отношения как воздушный творожок, уже знакомый вкус которого может быть видоизменён при помощи различных сухофруктов. В этот раз изюм, в следующий - курага». «Наши сердца переплетены ванильно-имбирными нитя­ ми, покрытыми румяной корочкой. Наши поцелуи отдают освежающим вкусом тмина, делая чувства жаркими. Наши прикосновения нежны, словно бордовые волокна шафрана». «Несчастливым себя никогда не ощущал - судьба часто улыбалась мне, я знаю, что такое жить в царстве торта, где крыша - кремово-фруктовая, стены - ванильно-бисквитные, а под ногами хрустит отменное безе». «В жизни, как в чашечке кофе… в ней есть и сладость сахара, и горечь гущи… Как ни фильтруй, ни процеживай, без нее кофе не кофе…» Прутков сказал по этому поводу: «Всякая человеческая голова подобна желудку, одна переваривает входящую в оную пищу, а другая от неё засоряется». Оказывается, голова - желудок, засорённая не перева­ ренной пищей, продуцирует «жемчужины» афоризмов. Не могу удержаться, приведу ещё один пример на ту же, желудочную, тему: «Я медленно заболеваю им, погружаюсь на дно океана слёз. Мучаюсь до ноющей боли в желудке. Если сводит желудок, значит, влюбилась». ...Вот, прожил я шестьдесят пять лет, а оказывается, элементарных вещей не знаю. Думал, что желудок сводит от некачественной пищи. Оказывается, от любви.

м о л о т г р а ф о м а н о в / Али Сафаров

171

Можно было бы просто посмеяться, можно было бы вспомнить слова Эйнштейна о бесконечности человеческой глупости, но зашёл я в книжный магазин и обнаружил там целую полку, занятую печатной продукцией писателя Востока. Значит, возможно, кто-то читает это, и как помочь этим несчастным? Само по себе такое не могло произойти «Если звёзды загораются, значит, кому-то это нужно». Тем более, если загораются фальшивые звёзды. За этим кондитером обязательно стоит некая злая и анонимная сила, помогающая ему выдавать себя за писателя. В одиночку он бы не справился, нужна целая клака, готовая рукоплескать любой пошлости, наконец, нужны серьёзные капиталовложения. Лауреат Нобелевской премии турецкий писатель Орхан Памук, если верить интернету, сказал, что беседы с Сафарли вселяют в него уверенность в будущем мировой литературы. Не слабо сказано, но вот как обстоят дела с настоящим моментом? С тем настоящим, в котором Памук отмечен высшей литературной наградой. Для выяснения взялся было читать самого Памука, но не смог. Вероятно, не дорос. Там у него такое, чего я читать не могу. Достаточно короткой цитаты: «Плечо Фюсун было влажным от жары и страсти. Я поцеловал его и, обняв её сзади, нежно проник в неё, легонько кусая ей мочку левого уха. Вдруг серёжка Фюсун, в виде заглавной буквы её имени, выскользнула из мочки, на миг будто воспарила в воздухе и упала на голубую простыню. Но нас так захватило счастье страсти, что мы совершенно не заметили ту серёжку и продолжали целоваться». Какая-то Камасутра вперемешку с хатка-йогой... Если уже проник сзади, даже пусть и очень нежно, то как «продолжали целоваться»? Это какая же гибкость нужна для такого продолжения! И с серёжкой, которую совершенно не заметили, тоже неясно - откуда известно, что она «воспарила»? Если не заметили. Хочется верить, что все эти несуразицы - издержки перевода. Что описание эротической сцены в оригинале удалось автору. Хотя верится в это с трудом. Тема уж очень сложная, неподатливая. Гомер, описывая обольщение Зевса его женой, на всякий случай скрыл саму сцену в золотом

облаке. Правда, потом из облака выделилась какая-то влага. Старик умел пошутить. Но вот описывать подробности не стал. Хотя мог это делать так, как ни у кого после него уже не получалось. Однако понимал, что даже великие боги порой выглядят смешно. Тут надо поостеречься, чтобы не навлечь на себя их гнев. Это почти не получалось у Бунина, плохо выходило у Хемингуэя, да и перо настолько же поэтичного, настолько и циничного Генри Миллера, можно сказать, царапало бумагу и делало кляксы, едва касалось интимных сцен. Мудрый Толстой, описывая падение Анны, передал не подробности, а лишь чувство непоправимости произошедшего. Так же бережно он поступил и с Катей Масловой. Флобер, описывая похождения несчастной Эммы, обходился без подробностей, которые смакует Памук. В литературе, даже если ощущаешь себя гением, лучше всё же не рисковать, не пытаться описывать сексуальные сцены - почти гарантирован провал. Мы мало найдём ободряющих примеров. Но писателям Востока примеры не нужны. Что им Гомер, Толстой или хотя бы Миллер. Их интересуют только гонорары и премии. Боюсь, они в этом не одиноки. Назову массу писателей Запада, Севера и Юга с тем же сужением интересов. Раньше, совсем недавно, эти люди не имели никаких шансов на успех и известность. Но теперь они пришли, и, кажется, навсегда. Других не пустят. И всё же, как могло выйти, что дети тех, кто открывал для себя Булгакова и Бабеля, теперь читают Веллера и Улицкую и верят, что читают настоящие книги? Как это вышло? Но это тема для совершенно другого разговора, серьёзного и обстоятельного. Восточный кондитер, конечно же, здесь ни при чём, это явление абсолютно уникальное. Рядом с ним и Веллер - писатель.